«Дэзи Миллер»

Генри Джеймс ДЭЗИ МИЛЛЕР

Окна Генри Джеймса[1]

В мир Генри Джеймса читатель неизменно попадает через окно. Насмешливо-серьезный автор, сделав приглашающий жест, остается стоять в проеме, заложив руки за спину. Он взирает на открывающуюся из помещения картину и на читателя, который минуту назад стоял с ним рядом и смотрел, а теперь осторожно карабкается вниз. Высота окна и наличие балкона — переменные величины; все зависит от того, к какому из «отверстий в глухой стене» подвел нас этот американский джентльмен, столь сильно смахивающий на европейца. Добро пожаловать во всемирно известный «дом художественной литературы» — дом, который построил Джеймс.

В предисловии к роману «Женский портрет» («The Portrait of a Lady», 1881), написанном для главного прижизненного собрания сочинений Джеймса, так называемого «нью-йоркского издания» (1907–1909), писатель вводит столь полюбившийся исследователям XX столетия образ «дома литературы» («the house of fiction»). У этого дома, утверждает автор, имеется множество окон. Каждое из них открывает вид на определенный фрагмент «сцены человеческой жизни». Контуры окна и присущие только ему размеры — это и есть «литературная форма», уникальный в каждом случае ракурс подачи материала. У каждого окна стоит фигура наблюдателя, наделенная «парой глаз», индивидуальным восприятием, собственной волей. Эта фигура — сознание художника. Бесконечно великое число точек зрения на мир открывается из дома литературы. Перед нами плюралистическая концепция вселенной, таким способом описанная Генри Джеймсом на рубеже веков применительно к искусству прозы. И хотя американский писатель в то время не был единственным носителем подобного мировоззрения, производной которого является столь характерное для литературы XX века смещение объекта изображения в область внутреннего мира человека, этот взгляд на природу повествования составил ему репутацию новатора и главного «разработчика» техники «точки зрения» в современной прозе.

Визуальная образность в художественной практике и литературно-критических статьях, путевых очерках и рецензиях Генри Джеймса объединяет его с такими собратьями по перу, как Джозеф Конрад и Вирджиния Вулф; несомненно влияние Джеймса и на творчество большинства прочих англоязычных писателей прошлого столетия. О его литературных связях написано огромное количество специальных монографий и статей. Блестящий стилист, к которому вполне применимы знаменитые слова Поля Валери о Малларме («Он познал язык так, как если б сам его создал»), недооцененный современниками мастер передачи ускользающих эмоциональных состояний героев, творец становящихся и незавершенных, несмотря на строжайше выверенную композицию, драматических положений, тонкий знаток русской литературы, экспатриант, разбивший свой лагерь на границе американской и европейской культур, образцовый художник-эстет, не признававший эстетизма, — даже такой список «регалий» Джеймса не претендует на полноту.

Три «коротких романа» или, как выражался на французский манер сам мэтр, nouvelles, составившие книгу, которую вы держите в руках, — три окна в мир Генри Джеймса. Совершим экскурсию по коридорам и этажам дома литературы, почтительно следуя за его хозяином.

(…)

«Окно» первое. Уинтерборн: узор на стекле

«Дэзи Миллер» стала первым и фактически последним произведением Джеймса, успешным во всех отношениях. В отличие от написанных примерно в то же время «Американца» («The American», 1877), «Европейцев» («The Europeans», 1878) и более поздних «Бостонцев» («The Bostonians», 1886), повесть — неожиданно для самого автора — понравилась читающей публике как в Европе, так и в США. Последнее обстоятельство особенно примечательно, если учесть весьма непростые взаимоотношения писателя с собственной родиной. Еще в в двухлетнем возрасте Генри Джеймс совершил свое первое путешествие в Европу (разумеется, в сопровождении семейства своего отца), где с двенадцати до семнадцати лет переезжал с места на место (Париж, Лондон, Бонн, Женева…). В 1869 году он уже самостоятельно посещает Англию, где вращается в кругу британских писателей и поэтов, вскоре по возвращении в Америку вновь едет в Европу — на этот раз в литературный Париж. С 1876 года Генри Джеймс находит более или менее постоянное пристанище в Лондоне, а после кратковременных визитов на родину в начале XX века (1904–1910) и вовсе принимает британское подданство во время Первой мировой войны (1915)… Лекционное турне Джеймса по Соединенным Штатам и Канаде (1905) освещалось американской прессой почти исключительно в рубрике карикатур; обычно на них бывал изображен почтенный джентльмен в шляпе, державший в руках пухлый чемодан с надписью «Генри Джеймс», а в «пузыре», исходившем из уст заезжей знаменитости, помещалась объемистая (псевдо)цитата из какого-нибудь рассуждения Джеймса об искусстве. Рядом изображались представители американского пролетариата, крутившие пальцем у виска или отпускавшие скептические шуточки по поводу произносимой писателем зауми и изощренной синтаксической формы, в которую она облечена.

Напористое негодование, которым соотечественники с ходу встречали выведенных в произведениях Джеймса персонажей-американцев, поначалу не обошло и бедную Дэзи. Редактор одного из филадельфийских журналов отверг рукопись без объяснения причины; однако почти сразу после публикации в британском «Корнхилл Мэгэзин» летом 1878 года «Дэзи Миллер» была пиратским способом отпечатана в США и мгновенно стала бестселлером. На этот раз главная героиня Джеймса угодила всем: европейцы восторгались простотой и непосредственностью американской дикарки, в плане экзотики не уступавшей прославленным куперовским зверобоям; американцев восхищал истинный дух свободной нации, воплощенный в невинной героине с трагической судьбой. Ее имя стало нарицательным, растиражированное предметами моды вроде шляпок à la Дэзи Миллер. Однако повествовательное мастерство Джеймса, столь ощутимое уже в этой ранней повести, осталось практически незамеченным. Дальше идеологических суждений и споров о правдивости яркого женского образа дело не пошло.

Описывая впоследствии собственный творческий процесс, Джеймс указывал на то, что замысел его произведения во многих случаях рождается отнюдь не в виде сюжетной основы. Например, «Женский портрет» «произошел» от возникшего в авторском воображении характера Изабеллы Арчер, который затем обрастает биографией, окружается другими персонажами и «обрамляется» рассказанной в романе историей. Здесь писатель ссылается на авторитет одного из главных своих литературных кумиров — И. С. Тургенева, с которым его связывали самые теплые дружеские отношения и творческое родство. В «Дэзи Миллер» русский читатель без труда обнаружит параллели с тургеневской «Асей» (1858) — текстом, хорошо знакомым Джеймсу. Основной интерес обеих повестей заключается в главной героине, а не в событийной канве. Нагромождение приключений, свойственное беллетристике, не привлекало Джеймса; в творчестве русского классика его восхищала поэзия психологических переживаний, «внутренний», а не внешний сюжет. Вместе с тем, правильно определив основной объект изображения в «Дэзи Миллер» — весьма прозрачный, учитывая заглавие повести, — современники не обратили внимания на то, как подается этот объект.

Центральное положение в системе персонажей принадлежит не столько Дэзи, сколько Уинтерборну, глазами которого мы видим главную героиню. Перед нами так называемый персонаж-отражатель: мы знаем о Дэзи лишь то, что видит, чувствует, узнает и думает о ней Уинтерборн; мы воспринимаем героиню только через призму его сознания. Процесс формирования суждения Уинтерборна о Дэзи составляет сюжет повести. При этом само «центральное сознание», в терминологии Г. Джеймса, становится не менее важным объектом изображения, чем воспринимаемые этим сознанием предметы и события. Таким образом, метод «точки зрения» заключается в двойном фокусе повествования: мир произведения описывается через индивидуальное восприятие героя (героев), причем в сферу внимания читателя попадает само это восприятие и механизмы, управляющие его деятельностью.

Сцена одного из рандеву Дэзи и мистера Джованелли представляет довольно яркий образец повествовательной техники Г. Джеймса:

«Уинтерборн остался один, он взглянул в ту сторону, где была Дэзи со своим спутником. Они, по всей вероятности, ничего не видели вокруг, слишком занятые друг другом. Подойдя к низкому парапету, оба остановились, глядя на плоские кроны сосен, окружавших виллу Боргезе. Джованелли, не церемонясь, уселся на широкий выступ парапета. Солнце в западной части неба ослепительным лучом пронизало легкие облачка, и спутник Дэзи, взяв из ее рук зонтик, раскрыл его. Она подошла к нему ближе, а он поднял зонтик над головой, потом опустил его ей на плечо и загородил их обоих. Уинтерборн помедлил еще несколько минут, потом зашагал по дорожке. Но он шел не к парочке, загородившейся зонтиком, а к резиденции своей тетушки, миссис Костелло» (курсив мой. — И. Д.).

Выделенные курсивом пассажи знакомят читателя с оценкой, которую герой дает наблюдаемой картине. «Парочка», «слишком» занятая собой, и в особенности бесцеремонный итальянец явно не вызывают одобрения Уинтерборна. Решение направить стопы в сторону миссис Костелло — одного из главных критиков Дэзи, то есть как бы в стан врага, — знаменует один из этапов его маятникообразного движения. Девушка то притягивает, то отталкивает героя, он все время пребывает в «подвешенном» состоянии. Прием «точки зрения» проливает свет не только на внешние события, но и на суждения персонажа о происходящем, на его субъективно-оценочное видение тех или иных явлений. Более того, внимательный читатель имеет возможность сделать выводы и о самом «отражателе», о его внутреннем состоянии, в котором персонаж не отдает себе отчета: очевидно, Уинтерборн задет увиденным за живое; героиня и ее поведение явно не оставляют его равнодушным. Уж не влюблен ли он?

Обратим внимание на то, что ни один из перечисленных аспектов приведенного отрывка не обозначен в самом тексте прямо. «Назвать предмет — значит на три четверти разрушить наслаждение от стихотворения, заключающееся в самом процессе постепенного и неспешного угадывания; подсказать с помощью намека — вот цель, вот идеал», — эти слова Стефана Малларме, формулирующие один из краеугольных принципов эстетики французского символизма, актуальны и в свете метода художественного изображения Генри Джеймса. Один из наиболее известных вариантов техники подтекста в американской литературе XX века — хемингуэевский «айсберг» — напрямую обязан своим появлением подробному знакомству автора с джеймсовской прозой. При этом сам Джеймс опирался на опыт русской и французской литературы, в частности на своих знакомцев Тургенева и Флобера.

От читателя «Дэзи Миллер» не обязательно требуется высокая концентрация внимания и постоянное интеллектуальное напряжение; в этом смысле ранний Джеймс — не поздний Джойс. Читая произведения Г. Джеймса, написанные в «ранней манере» (в противовес его же поздним сочинениям 1900-х годов, таким как «Крылья голубки», «Послы» или «Золотая чаша»), мы воспринимаем все нюансы, порой сами того не замечая. Пользуясь Уинтерборном как очередным «окном», мы вместе с ним разгадываем загадку героини, сведенную до простой дилеммы: безнравственна она или же просто непосредственна и наивна? Вслед за Уинтерборном мы склоняемся к тому или иному решению, ожидая разгадки в финале. Мы выслушиваем мнения его знакомых (миссис Уокер, миссис Костелло), следим за сменой светских настроений, сомневаемся, очаровываемся и разочаровываемся. Сама Дэзи недоступна нам изнутри; здесь автор последовательно выдерживает свой принцип: одно «центральное сознание». Мотивировка такого приема (разумеется, не единственного в творческом арсенале Г. Джеймса) лежит в области специфически понимаемой «правдивости» изображения жизни.

Лучше, чем кто бы то ни было, Генри Джеймс понимал роль собственной фантазии в создании художественной реальности. Однако скрыть «швы» авторского присутствия в вымышленном мире, показать художественную реальность аутентично, с помощью того, кто, в отличие от автора и читателя, находится внутри этой реальности и для кого она и есть сама «жизнь», — вот задача истинного «реалиста». Читатель — человек и скорее поверит себе подобному — человеку, проживающему описанный в произведении опыт. Но ведь и действительная жизнь, говорит Генри Джеймс, — это всегда жизнь, прожитая и увиденная кем-то, иначе и быть не может. Можно показать «жизнь» с разных точек зрения — из разных «окон», и всякий раз картина будет иной; а можно описать ситуацию, глядя на нее из одного «окна», и продемонстрировать читателю сложности и ограничения, связанные с одномерным видением реальности, провести его дорогой одного сознания. Опыт читателя «Дэзи Миллер» максимально приближен к опыту героя-«отражателя»; он предельно «реален»: каждый из нас — особый Уинтерборн.

Это не означает, что автор полностью исчезает из текста повести. Третье лицо, от имени которого ведется рассказ, — повествователь, — частенько позволяет себе иронию по отношению к Уинтерборну и его кругу: «Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он „пополняет свое образование“ в Женеве. Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось — он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых…» и т. д. В этом отрывке из самого начала «Дэзи Миллер» явно соблюдается дистанция между повествователем и героем; можно даже сказать, что автор здесь приподнимает маску, оговоркой намекая на некоторую произвольность фактов своего рассказа («впрочем», «скажем лучше так»). Подобное положение вещей, возникающее за счет повествования в третьем лице, помогает читателю взглянуть на Уинтерборна и воспринимаемые им события со стороны и, таким образом, лучше осознать принципиальную неполноту тех сведений о персонажах и ситуациях, на основании которых Уинтерборн и другие выносят свои суждения и оценки. Однако, так же как и «безличный автор» Гюстава Флобера в романе «Госпожа Бовари», сам Генри Джеймс и его безымянный рассказчик не высказывают и тем более не навязывают собственных мнений; у читателя есть Уинтерборн, этого вполне достаточно. Оценочная характеристика мистера Джованелли в обозначении его словами «сей блистательный мелкорослый римлянин» принадлежит не автору, а Уинтерборну и фиксирует его ревнивое отношение к сопернику-итальянцу, хотя и встречается в тексте «от автора». Отказ от традиционной для реализма XIX века позиции «всезнающего автора» — важный элемент повествовательной техники Генри Джеймса.

Для того чтобы разгадать истинную сущность главной героини, нам необходимо вместе с Уинтерборном «прочесть» и правильно интерпретировать происходящие события. Мысли и истинные мотивы поступков Дэзи скрыты от нас так же, как и от персонажа-«отражателя». Однако Джеймс использует косвенные методы психологического портрета и применительно к Дэзи. Читателю, так же как и Уинтерборну, известен следующий диалог

«— Раз уж вы сами заговорили об этом, — сказала она, — так знайте: я помолвлена.

Уинтерборн взглянул на нее, сразу перестав смеяться.

— Вы мне не верите! — воскликнула Дэзи.

Минуту Уинтерборн молчал, потом проговорил:

— Нет, верю.

— Нет, не верите! — воскликнула Дэзи. — И я не помолвлена».

Что мы узнаем о Дэзи из этого обмена репликами? Что, в отличие от Уинтерборна, она способна играть даже такими «серьезными» понятиями, как помолвка, не придавая им, как это принято делать, большого значения; что она может с легкостью противоречить себе, солгав и сказав правду с минутным интервалом (поскольку одно из утверждений должно быть истинно), причем неизвестно, что из сказанного является правдой; что она взбалмошна и свободолюбива. Легкомысленность и «ветреность» ее натуры были открыты героем ранее; однако по поводу факта ее предполагаемой помолвки он не знает, что и подумать. Находится ли читатель в более выгодном положении, чем Уинтерборн? Можем ли мы сделать правильный вывод там, где герой попадает впросак?

Используя технику «точки зрения», автор, как было показано выше, дает читателю возможность судить не только о том, что видит «отражатель», но и о самом «отражателе». Поэтому нам, помимо всего прочего, видно и то, почему герой оказался в тупике. Мы знаем, что он «слишком долго жил за границей» и за это время приобрел изначально не свойственный ему («С твоей-то невинностью!» — адресуется к нему тетушка, миссис Костелло) взгляд на вещи, характерный для представителей европейского света. Как мы помним, эти представители (в основном у нас перед глазами американская элита в Европе, перещеголявшая в «европейскости» самих европейцев) однозначно осуждают Дэзи. Уинтерборн «больше похож на немца». Подсознательно он и вовсе не отождествляет себя с американцами, о чем говорит его отстраненный взгляд на Дэзи при первой их встрече: «Какие же они бывают прелестные, эти американочки!» Но и «американский» тип культуры и мировидения — позиция невинного и неискушенного «нового Адама» — не до конца утрачен Уинтерборном. Он способен сделать попытку распознать живую искренность, ребяческую спонтанность и элементарное невежество там, где европеизированным американцам видятся лишь недвусмысленное нарушение общепринятых норм поведения и безнравственность. В силу такого двойственного положения герою трудно прийти к конечному выводу. В приведенном выше диалоге, происходящем на арене Колизея, его замешательство (помолвлена она или нет?) и итоговая ошибка (осуждение Дэзи — ложный финал процесса интерпретации) объясняются тем, что пренебрежительно относиться к помолвке и шутить серьезными вещами для героя уже немыслимо, зато ночное свидание на римских развалинах — достаточно весомый факт для вынесения приговора.

Вместе с тем можно представить себе читателя или читательницу, для которых (как, например, для большинства современных россиян) институт помолвки не является столь уж ценным и серьезным предметом. Представитель иной культуры, каковым в конце концов оказалась-таки для Уинтерборна Дэзи, способен истолковать встречу в Колизее иначе и увидеть в ней не подтверждение наихудших подозрений, как это сделал герой, но лишнее указание на естественность героини, ее нежелание следовать навязанным правилам, ее невинность и чистоту.

Миссис Уокер из друга юной Дэзи Миллер за считаные минуты превращается в ее злейшего врага. Переход от «спасти» к «утопить» основан на взаимном непонимании, ведь Дэзи воспринимает предложение сесть в карету как посягательство на свою свободу, ею управляет «бес противоречия», если воспользоваться названием знаменитого рассказа Эдгара По. В этой ситуации мы видим, что позиция миссис Уокер сугубо догматична. Она «не слышит» Дэзи. Судить о людях по себе — одна из самых распространенных ошибок, совершаемых нами ежечасно. Мы делим окружающих на «своих» и «чужих», на тех, кто соответствует нашим собственным понятиям о норме, и тех, кто такую норму нарушает. При этом понять явление означает для нас отнести его к заранее известному классу:

«Считать мисс Дэзи вполне благовоспитанной было невозможно, для этого ей не хватало известной тонкости. Все было бы гораздо проще, если бы Уинтерборн мог увидеть в ней одну из тех особ, которые именуются в романах подходящим объектом для „низменной страсти“. Прояви она желание отделаться от него, это помогло бы ему отнестись к ней с бо́льшим легкомыслием, а отнесись он к ней с бо́льшим легкомыслием, исчезла бы загадочность этой девушки».

Действительно, «было бы гораздо проще». Сформированные романами представления о жизни (в этом отношении прав английский эстет Оскар Уайльд, утверждавший, что искусство служит образцом для жизни, а не наоборот) неадекватны сложности бытия, проистекающей из многообразия индивидуальных восприятий мира. Обратим внимание на то, какова логика героя: между возможным поступком Дэзи (попыткой «отделаться от него» в пользу соперника) и разрешением загадки (безнравственна Дэзи или нет) лежит его же, Уинтерборна, собственное мнение («отнесись он к ней с большим легкомыслием»), а не «объективные» факты. То есть она будет для него легкомысленной не потому, что действительно легкомысленна, а в том случае, если он так к ней отнесется. И это — общий механизм: оценки, которые мы предлагаем действительности, коренятся в нас, они, как правило, априорны, и в этой априорности наших суждений — причина их ошибочности. Никакой объективности не существует; в основе той или иной интерпретации лежат не свойства интерпретируемого объекта, а некие готовые установки субъекта восприятия. Самая сильная сторона личности Уинтерборна, таким образом, заключается в его способности сомневаться. На страницах повести он — единственный, кто обладает этой способностью. И все же он «не мог не ошибиться». Присущая любому из нас внутренняя несвобода от привычных догм — предмет критики Джеймса в «Дэзи Миллер». Признавая правоту тетушки в заключительной реплике, Уинтерборн на деле осуждает не только себя, но и тех «мудрецов», которые, подобно миссис Костелло, были так уверены в своей правоте — и так несправедливы к Дэзи Миллер.

Однажды в Венеции Генри Джеймсу довелось стать свидетелем разговора двух леди, со стороны взиравших на пару молодых американок. Воспользовавшись широко известным образом, одна из дам назвала девушек «очередными дэзи миллер». Далее автору было предъявлено обвинение в том, что в жизни эти «дэзи миллер» такие, как увиденные только что американки, и вовсе не похожи на «тип», «описанный» Джеймсом. Писатель с удовольствием признал, что его героиня — это «чистая поэзия», плод фантазии. И это прекрасно, так оно и должно быть.

«Окно», в которое смотрел читатель «Дэзи Миллер», называлось «Уинтерборн» (Winterbourne). Это зимнее окно, и узор на стекле (перефразируя название другого рассказа Джеймса — «Узор на ковре», «Узор ковра») помешал герою вовремя разгадать загадку Дэзи — «ромашки» (daisy), летнего полевого цветка. Финал повести оставляет и читателя с вопросом: уж не была ли Дэзи Миллер влюблена в Уинтерборна? И не поэзия ли несостоявшейся любви (тургеневская тема) создает неповторимый, едва уловимый аромат этого маленького шедевра великого художника?

(…)

Если вы, как говорил Хемингуэй, никогда не бывали в Швейцарии, Италии, Франции и Англии конца XIX века, сейчас у вас есть такая возможность. Многим из нас доводилось лазать в Европу через окна, прорубленные Петром I или, на худой конец, Биллом Гейтсом. Иногда это приходится делать в музее. Но экскурсия закончена. Пришла пора вспомнить о Генри Джеймсе и воспользоваться его окнами. Переверните страницу: Рим, Париж, Лондон и Венеция ждут вас.

Иван Делазари

Дэзи Миллер

Часть I

В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть одна особенно благоустроенная гостиница. Собственно говоря, гостиниц там много, ибо попечение о путешественниках — основное занятие этого городка, расположенного, как, вероятно, запомнилось многим, на берегу поражающего своей синевой озера — озера, которое следует повидать каждому. Вдоль его берега и тянутся сплошной цепью всевозможные заведения подобного рода, начиная с «гранд-отелей» новейшего образца с белоснежными фронтонами, бесчисленными балкончиками и с флагами на крышах, и кончая скромными швейцарскими пансионами более почтенного возраста с готическим шрифтом названий на их розовых или желтых стенах и довольно-таки нелепыми беседками в дальних уголках сада. Но одна из здешних гостиниц — гостиница знаменитая и, можно сказать, классическая — выгодно отличается от своих многочисленных выскочек-соседок присущей ей атмосферой солидности и роскоши. К июню американцы буквально наводняют Веве; безошибочно можно сказать, что в летние месяцы у этого городка появляются некоторые черты, роднящие его с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога.{1} Повсюду снуют модные молодые девицы, слышится шелест батистовых воланов, в первую половину дня гремит танцевальная музыка, а резкие американские голоса раздаются здесь с утра и до ночи. Представление обо всем этом вы получите в прекрасной гостинице «Trois Couronnes»[2] и невольно перенесетесь мыслью в какой-нибудь «Океан» или «Зал Конгресса». Следует добавить, впрочем, что гостинице «Trois Couronnes» присущи и другие черты, нарушающие это сходство: например, степенные немецкие официанты, похожие на секретарей дипломатических миссий, русские княгини, отдыхающие в саду, маленькие польские мальчики, прогуливающиеся за ручку со своими гувернерами, а также вид на озаренную солнцем вершину Dent du Midi и живописные башни Шильонского замка.{2}

Не берусь судить, различие ли, сходство ли со знакомыми местами занимало молодого американца, который два-три года назад сидел в саду гостиницы «Trois Couronnes» и от нечего делать разглядывал упомянутые мною живописные картины. Было прекрасное летнее утро, и независимо от того, к каким выводам он приходил на основании своих наблюдении, все, что являлось здесь его взору, не могло не понравиться ему. Этот молодой американец приехал сюда накануне на маленьком пароходике из Женевы (где он жил не первый год), повидаться с теткой, которая остановилась в гостинице «Trois Couronnes». Но у тетушки разыгралась мигрень — его тетушка вечно страдала мигренями, — и теперь она нюхала камфарный спирт, запершись у себя в номере, следовательно, племянник был волен идти куда вздумается. Ему было двадцать семь — двадцать восемь лет. Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он «пополняет свое образование» в Женеве.{3} Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось — он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых, они утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме — иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника.{4} Насколько мне известно, мало кто, вернее, никто из американцев не видал этой дамы, хотя любопытных рассказов о ней ходило множество. Но Уинтерборн издавна любил маленькую столицу кальвинизма; он учился в тамошней школе, потом поступил в коллеж, вследствие чего у него было немало друзей в Женеве.{5} С некоторыми из них он и до сих пор водил дружбу, что приносило ему большое удовлетворение.

Постучавшись к тетке и узнав, что она плохо себя чувствует, он отправился погулять по городу, а потом вернулся в отель позавтракать. Трапеза была уже закончена, и молодой человек сидел в саду за чашкой кофе, поданной ему на маленький столик официантом, похожим на атташе посольства. Допив кофе, он закурил сигарету. Вскоре на садовой дорожке появился мальчик — малыш лет девяти-десяти, щупленький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика.{6} На нем были штанишки с напуском, красные чулки, обтягивающие его тонкие, журавлиные ноги, и ярко-красный галстук. Он держал в руке длинный альпеншток и тыкал им во все, что попадалось ему на пути: в клумбы, в садовые скамейки, в дамские шлейфы. Поравнявшись с Уинтерборном, мальчуган остановился и вперил в него свои проницательные, смышленые глазенки.

— А вы не дадите мне кусок сахара? — спросил он неблагозвучным, резким голосом, в котором, несмотря на ребячливость интонации, слышались какие-то недетские нотки.

Уинтерборн взглянул на столик, где стоял кофейный прибор, и увидел, что несколько кусков сахара там осталось.

— Что ж, один кусочек возьми, — ответил он, — хотя маленьким мальчикам это не так уж полезно.

Мальчуган шагнул к столу, деловито выбрал три куска соблазнительного лакомства, два из них спрятал в карман штанишек, а третий так же проворно отправил прямо в рот. Потом вонзил альпеншток, точно копье, в скамейку, на которой сидел Уинтерборн, и стиснул челюсти, пытаясь разгрызть сахар.

— Фу, черт! Ну и кр-репкий! — воскликнул он, не совсем обычно произнеся прилагательное.

Уинтерборн сразу понял, что имеет честь видеть перед собой соотечественника.

— Смотри, не сломай зубы, — отечески предостерег он мальчика.

— А у меня их почти нет — и ломать нечего. Выпадают один за другим. Сейчас осталось только семь. Вчера мама считала и не успела пересчитать, как еще один выпал. Она грозится отшлепать меня за это. А при чем тут я? Это противная Европа виновата. Здесь такой климат, зубы сами собой выпадают. В Америке, небось, не выпадали. Всему виной гостиницы.

Его слова рассмешили Уинтерборна.

— Если ты съешь три куска сахара подряд, мама тебя непременно отшлепает, — сказал он.

— Тогда пусть даст мне конфеты, — нашелся его юный собеседник. — Здесь конфет нигде не достанешь — американских конфет. Американские конфеты самые лучшие в мире.{7}

— Американские мальчики тоже лучшие в мире? — спросил Уинтерборн.

— Не знаю. Я сам американский мальчик, — последовал ответ.

— Да, ты, видимо, из самых лучших, — со смехом проговорил Уинтерборн.

— А вы тоже американец? — продолжал этот разговорчивый мальчуган и, услышав утвердительный ответ, заявил: — Американские мужчины самые лучшие в мире.

Уинтерборн поблагодарил его за такой комплимент, и мальчик, оседлавший к этому времени свой альпеншток, стоял, поглядывая по сторонам, и разделывался со вторым куском сахара. Глядя на него, Уинтерборн думал, что, может, он сам тоже был такой, когда его привезли, примерно в этом же возрасте, в Европу.

— Вон моя сестра! — вдруг крикнул мальчик. — Вот уж кто настоящая американка!

Уинтерборн взглянул на дорожку и увидел, что по ней идет красивая девушка.

— Американские девушки самые лучшие в мире! — весело проговорил он.

— Моя сестра вовсе не самая лучшая, — заявил его собеседник. — Она только и знает, что бранит меня.

— Ну, уж это ты пеняй на себя, а не на сестру, — сказал Уинтерборн.

Тем временем девушка поравнялась со скамейкой. На ней было белое батистовое платье, все в оборочках, воланах и в бантах бледных тонов.{8} Она гуляла без шляпы, но держала в руке большой, густо расшитый по кромке зонтик. Уинтерборн был поражен ее редкостной красотой. «Какие же они бывают прелестные, эти американочки!» — подумал он и выпрямился, словно готовясь подняться со скамьи.

Девушка остановилась рядом с ним, в двух шагах от садового парапета, за которым виднелось озеро. Ее братец тем временем успел превратить свой альпеншток в шест для прыжков и скакал взад и вперед по дорожке, взрывая каблуками гравий.

— Послушай, Рэндолф, — сказала девушка, — что ты делаешь?

— Поднимаюсь в Альпы! — крикнул Рэндолф. — Вот смотри! — и совершил такой прыжок, что камешки, взлетевшие у него из-под каблуков, полетели в Уинтерборна.

— Так спускаются с Альп, — сказал Уинтерборн.

— Он американец! — заявил Рэндолф своим резким голоском.

Молоденькая девушка презрела это сообщение, но пристально посмотрела на брата.

— Ты бы лучше помолчал, — спокойно сказала она.

Уинтерборн счел себя в какой-то мере представленным. Он встал со скамейки и, бросив сигарету, не спеша подошел к девушке.

— Мы с этим мальчуганом уже познакомились, — учтиво проговорил он.

В Женеве, как ему было хорошо известно, не допускалось, чтобы молодой человек заговаривал с незамужней женщиной, если только их не вынуждали к этому из ряда вон выходящие обстоятельства. Но здесь, в Веве, какие обстоятельства служили бы лучшим поводом для знакомства, если очаровательная американка, гуляя по саду, останавливается возле вас? Впрочем, очаровательная американка молча посмотрела на него, потом отвернулась и устремила взгляд на видневшиеся за парапетом горы и озеро. Уинтерборн усомнился, не слишком ли много он позволил себе, но решил все же, что лучше храбро продолжать наступление, чем бить отбой. Пока он раздумывал, что бы сказать еще, девушка снова обратилась к брату:

— Интересно, откуда у тебя эта палка?

— Я ее купил! — крикнул Рэндолф.

— И что же, ты собираешься везти ее в Италию?

— Да, собираюсь везти ее в Италию! — заявил мальчик.

Девушка оглядела корсаж своего платья и расправила банты на груди. Потом снова перевела глаза на открывающийся за парапетом вид.

— Брось ее лучше здесь, — сказала она после минутного молчания.

— Вы уезжаете в Италию? — почтительно осведомился Уинтерборн.

Девушка снова посмотрела ему в лицо.

— Да, сэр, — ответила она и больше ничего не добавила.

— И поедете через… э-э… через Симплон? — несколько смущенно продолжал Уинтерборн.

— Не знаю, — сказала она. — Да, через какую-то гору. Рэндолф, через какую гору мы поедем?

— Куда?

— В Италию, — пояснил Уинтерборн.

— Не знаю, — сказал Рэндолф. — Я не хочу ехать в Италию. Я хочу в Америку.

— Да ведь Италия такая красивая страна! — воскликнул молодой человек.

— А конфеты там продают? — громогласно осведомился Рэндолф.

— Надеюсь, что нет, — сказала его сестра. — Довольно тебе объедаться конфетами. И мама тоже так считает.

— Да когда я их ел в последний раз? Сто лет не ел! — возразил ей мальчик, продолжая прыгать.

Девушка снова оглядела свои воланы, расправила банты, и Уинтерборн отважился сказать несколько слов о красоте открывающегося перед ними вида. Убедившись, что девушка не испытывает ни малейшего смущения, он и сам перестал смущаться. В ее свежем личике не произошло ни малейшей перемены, следовательно, она не взволновалась, не почувствовала себя оскорбленной. Правда, она смотрела в сторону и словно не слушала его, но, очевидно, такое уж у нее было обыкновение. Но по мере того как Уинтерборн говорил, обращая внимание своей собеседницы на некоторые местные достопримечательности, о которых ей, как выяснилось, ничего не было известно, она все чаще и чаще удостаивала его взглядом, и он убедился, что взгляд у нее прямой, открытый. И не чувствовалось в нем ни малейшей нескромности, да разве мог быть нескромным смелый взгляд таких ясных, на редкость красивых глаз! Уинтерборну давно не приходилось видеть более очаровательные черты лица, чем у этой его соотечественницы — зубы, ушки, носик, нежная кожа. Уинтерборн был большим ценителем женской красоты и любил вникать в нее, разбираться в ней. Так и тут — приглядевшись к молоденькой девушке, он сделал кое-какие выводы. Это лицо никто не назвал бы незначительным, однако ему не хватало выразительности. Оно радовало глаз изяществом, тонкостью черт, но Уинтерборн отметил в нем, великодушно прощая этот недостаток, некоторую незаконченность. Сестра маленького Рэндолфа, по-видимому, кокетлива, думал он, и весьма своенравна, но в чертах ее милого, свежего и маловыразительного личика нельзя было подметить ни насмешливости, ни иронии. Вскоре не замедлила проявиться и ее разговорчивость. Она сообщила ему, что они, то есть ее мать, Рэндолф и она сама, хотят провести зимние месяцы в Риме. Потом спросила его, «настоящий ли он американец». Ей это не пришло бы в голову, он больше похож на немца, особенно… это было сказано после некоторого колебания… особенно когда говорит. Уинтерборн ответил со смехом, что ему попадались немцы, говорившие по-английски, как на родном языке, но он не помнит ни одного американца, который мог бы сойти за немца. Вслед за тем он предложил ей сесть на скамейку, на которой только что сидел сам, — так будет удобнее. Она ответила, что предпочитает стоять или ходить, и тут же последовала его совету. Потом сказала, что они живут в штате Нью-Йорк — «если вы представляете себе, где это». Еще больше сведений Уинтерборн почерпнул у ее непоседливого братца, которого он поймал за руку и удержал на несколько минут около себя.

— Ну-ка, дружок, скажи, как тебя зовут?

— Рэндолф К. Миллер, — отчеканил мальчуган. — И как ее зовут, тоже скажу. — При этом он показал альпенштоком на сестру.

— Не торопись, тебя об этом еще никто не спрашивал, — спокойно проговорила девушка.

— Мне бы очень хотелось узнать и ваше имя, — сказал Уинтерборн.

— Ее зовут Дэзи Миллер! — крикнул мальчик. — Но это не настоящее имя. На визитных карточках написано другое.

— Какая жалость, что ты не захватил с собой мою визитную карточку! — сказала мисс Миллер.

— По-настоящему ее зовут Энни П. Миллер, — не унимался мальчик.

— А теперь спроси, как зовут его. — И девушка показала на Уинтерборна.

Но до этого Рэндолфу не было никакого дела; он продолжал забрасывать Уинтерборна сведениями о своей семье.

— Моего отца зовут Эзра Б. Миллер. Мой отец не в Европе. Он в лучшем месте.

Уинтерборн подумал было, что такими словами мальчика научили сообщать о пребывании мистера Миллера в небесной обители. Но Рэндолф тут же добавил:

— Мой отец в Скенектеди.{9} У него там большое дело. Он богатый-пребогатый.

— Ну, знаешь! — воскликнула мисс Миллер и, опустив зонтик, стала разглядывать расшитую кромку на нем.

Уинтерборн отпустил мальчугана, и тот побежал по дорожке, волоча за собой альпеншток.

— Ему в Европе не нравится, — сказала девушка. — Он хочет вернуться.

— В Скенектеди?

— Да, домой. Сверстников у него здесь нет. Правда, есть один мальчик, но он без учителя и шагу не ступит, играть ему не позволяют.

— А ваш брат не учится? — спросил Уинтерборн.

— Мама хотела взять ему учителя — в поездку. Одна леди порекомендовала нам такого; она американка, может быть, вы ее знаете? Миссис Сэндерс. Кажется, из Бостона.{10} Она порекомендовала маме учителя, и мы хотели взять его с собой. Но Рэндолф заявил, что он не желает разъезжать с учителем и не будет заниматься в вагоне. А мы на самом деле почти все время проводим в вагонах. У нас была одна попутчица, англичанка, кажется, мисс Фезерстоун, может быть, вы ее знаете?{11} Она спросила, почему я сама не занимаюсь с Рэндолфом, не «наставляю» брата, как она выразилась. А по-моему, скорее он может меня наставлять, чем я его. Он такой смышленый мальчик.

— Да, — сказал Уинтерборн. — Он, кажется, очень смышленый.

— Мама решила взять ему учителя, как только мы приедем в Италию. Ведь в Италии можно достать хороших учителей?

— Безусловно, можно, и очень хороших, — ответил Уинтерборн.

— А может быть, она отдаст его в школу. Рэндолфу надо учиться. Ведь ему только девять лет. Он пойдет потом в колледж. — И продолжая в том же духе, мисс Миллер рассказывала о семейных делах и о многом другом. Она сидела, сложив на коленях свои поразительно красивые руки, унизанные кольцами с драгоценными камнями, и ее ясные глаза то смотрели прямо в глаза Уинтерборна, то обегали сад, то останавливались на гуляющей публике или на прекрасном виде, который открывался вдали. Она говорила с Уинтерборном так, как будто давно знала его. Он был очень рад этому. Ему уже несколько лет не приходилось встречать таких разговорчивых девушек. Эту молоденькую незнакомку, которая подошла к нему и села рядом на скамью, можно было бы назвать болтушкой. Она держалась очень спокойно, она сидела в очаровательной, непринужденной позе, но ее глаза и губы находились в непрестанном движении, голос у нее был мягкий, певучий, тон общительный. Она представила Уинтерборну полный отчет о своем путешествии по Европе в обществе матери и брата, об их дальнейших планах и особенно подробно перечислила все гостиницы, в которых они останавливались. — Эта англичанка, мисс Фезерстоун, наша попутчица, — говорила она, — спросила, правда ли, что в Америке все живут в гостиницах. А я сказала ей, что в стольких гостиницах мне за всю мою жизнь не приходилось бывать. Я нигде не видела такого множества гостиниц, как в Европе, одни гостиницы — и больше ничего! — Но в этих словах не слышалось раздражения: мисс Миллер, видимо, ко всему относилась с легким сердцем. Она добавила, что гостиницы эти очень хорошие, надо только привыкнуть к их порядкам и что вообще в Европе чудесно. Она нисколько в ней не разочаровалась, ни чуточки, может быть, потому, что слышала много рассказов о европейских странах и до поездки. Ведь столько друзей бывало здесь, и не раз. Кроме того, у нее всегда было очень много парижских туалетов и других вещей. А ведь стоит только надеть парижское платье, и чувствуешь, как будто ты в Европе.

— Вроде волшебной шапочки?{12} — сказал Уинтерборн.

— Да, — ответила мисс Миллер, не вникая в это сравнение. — Мне всегда хотелось в Европу. Конечно, не для того, чтобы накупать себе платьев. По-моему, все самое красивое и так отсылается в Америку; то, что видишь здесь, на редкость безобразно. Единственно, чем я недовольна в Европе, — продолжала она, — это обществом. Общества здесь совершенно нет, а если и есть, я не знаю, куда его запрятали. Может, вы знаете? Должно же оно где-то быть, но где? Я очень люблю бывать в обществе, дома мне никогда не приходилось скучать. Не только в Скенектеди, но и в Нью-Йорке. Зиму я обычно провожу в Нью-Йорке. Там мы очень часто выезжаем. Прошлой зимой в мою честь было дано семнадцать обедов, и три из них давали мужчины, — сказала Дэзи Миллер. — В Нью-Йорке у меня даже больше знакомых, чем в Скенектеди… Знакомых мужчин больше, да и подруг тоже, — добавила она после паузы. Потом снова помолчала; на Уинтерборна смотрели очаровательные живые глаза его собеседницы, ее губы улыбались ему легкой, несколько однообразной улыбкой. — Я очень часто бывала в мужском обществе, — сказала мисс Миллер.

Бедного Уинтерборна это и развеселило и озадачило, а больше всего очаровало. Ему еще не приходилось слышать, чтобы молодые девушки говорили о себе подобные вещи; а если и приходилось, то такие речи служили только явным доказательством фривольности тех особ, которые произносили их. Но вправе ли он обвинять мисс Миллер в inconduite[3] (может быть, и бессознательном?), как выражаются женевцы. Уинтерборн почувствовал вдруг, что за долгие годы, прожитые в Женеве, он многое утерял: он отвык от принятой в Америке манеры поведения. Да, с тех пор как Уинтерборн, повзрослев, мог давать ту или иную оценку людям, ему не встречались молоденькие американки столь ярко выраженного типа. Слов нет, девушка очаровательна, но эта дьявольская общительность! Впрочем, может быть, в штате Нью-Йорк таких девушек много; может быть, они все на один лад — хорошенькие, часто бывают в мужском обществе? Или это расчетливая, беззастенчивая, многоопытная молодая особа? Уинтерборн утратил чутье, необходимое для разрешения таких вопросов, а разум здесь помочь не мог. Вид у мисс Миллер был совершенно невинный. Кое-кто уверял его, что как там ни суди, а американские девушки — существа в высшей степени невинные, другие же говорили, что как там ни суди, а это неверно. Уинтерборн был готов признать в мисс Миллер хорошенькую ветреную американку. До сих пор ему не встречались девушки этой категории. Он знал в Европе двух-трех завзятых кокеток — особ, которые были старше мисс Дэзи Миллер, и приличия ради держали при себе мужей; они считались ужасными, опаснейшими женщинами, и отношения с ними могли принять весьма серьезный оборот. Но эту молоденькую девушку нельзя было назвать завзятой кокеткой, она казалась такой простодушной; она была всего лишь хорошенькая ветреная американка. Уинтерборн чуть ли не возрадовался, найдя формулу, применимую к мисс Дэзи Миллер. Он откинулся на спинку скамьи; он отметил мысленно, что такого точеного носика, как у этой девушки, ему еще не приходилось видеть; он призадумался, как же вести себя с хорошенькими ветреными американками, где границы в отношениях с ними? И, как не замедлило выясниться, ему предстояло кое-что узнать по этому поводу.

— Вы были в том старинном здании? — спросила девушка, показывая зонтиком на отсвечивающие вдали на солнце стены Шильонского замка.

— Да, бывал, и не раз, — ответил Уинтерборн. — Вы, вероятно, тоже его осматривали?

— Нет, мы туда еще не ездили. А мне ужасно хочется побывать там. И я побываю. Не уезжать же отсюда, не осмотрев его!

— Это очень интересная экскурсия, — сказал Уинтерборн, — и совсем не утомительная. Туда можно съездить в коляске или пароходиком.

— Можно и в дилижансе, — сказала мисс Миллер.

— Да, можно и в дилижансе, — подтвердил Уинтерборн.

— Наш агент говорит, что дилижанс останавливается у самого замка, — продолжала девушка.{13} — Мы собрались туда на прошлой неделе, но мама вдруг раздумала. У нее хроническое расстройство пищеварения. Она отказалась ехать с нами. Рэндолф тоже не пожелал; его, видите ли, старинные замки не интересуют. Но я все-таки думаю, что мы соберемся как-нибудь на днях, если уговорим Рэндолфа.

— Вашему брату нет дела до памятников старины? — с улыбкой спросил Уинтерборн.

— Да, Рэндолф не любитель старинных замков. Ведь ему всего девять лет. Он говорит, что лучше сидеть в гостинице. Мама боится оставлять его одного, а наш агент не желает следить за ним. Поэтому мы мало куда ездим. Будет очень жаль, если нам не удастся побывать там. — И мисс Миллер снова показала на Шильонский замок.

— Я думаю, это можно устроить, — сказал Уинтерборн. — Неужели нельзя найти кого-нибудь, кто бы остался на несколько часов с Рэндолфом?

Мисс Миллер взглянула на него и преспокойно сказала:

— Вот вы и останьтесь.

Уинтерборн не сразу решился ответить ей.

— Я с бо́льшим удовольствием поехал бы с вами.

— Со мной? — так же невозмутимо переспросила мисс Миллер.

Она не вспыхнула, не поднялась со скамьи, как это сделала бы женевская барышня, и все же Уинтерборну показалось, что его излишняя смелость покоробила ее.

— И с вашей матушкой, — почтительно добавил он.

Но ни его дерзость, ни его почтительность, по-видимому, не произвели ни малейшего впечатления на мисс Дэзи Миллер.

— Маму, пожалуй, не уговоришь, — сказала она, — мама не любит выезжать днем. А вы правду говорите, вам серьезно хочется поехать туда?

— Самым серьезным образом, — подтвердил Уинтерборн.

— Тогда мы это устроим. Если мама согласится побыть с Рэндолфом, Юджинио тоже останется.

— Юджинио? — переспросил молодой человек.

— Да, Юджинио, наш агент. Юджинио не любит оставаться с Рэндолфом. Он у нас ужасный привередник, но агент замечательный. Я думаю, он побудет с Рэндолфом, если мама тоже останется, а мы поедем тогда в Шильонский замок.

Уинтерборн рассудил с предельной трезвостью: «мы» могло относиться только к мисс Миллер и к нему самому. В такую заманчивую перспективу трудно было поверить! Ему показалось, что надо поцеловать девушке руку. Может быть, он и отважился бы на такой поступок, — и тем самым испортил бы все дело, но в эту минуту в саду появилось новое лицо, по-видимому, Юджинио. Высокий благообразный мужчина с великолепными бакенбардами, в бархатной куртке, с поблескивающей цепочкой для часов, подошел к мисс Миллер, бросив пристальный взгляд на ее собеседника.

— А, Юджинио! — приветливо встретила его девушка. Юджинио оглядел Уинтерборна с головы до ног, потом степенно склонился перед мисс Миллер.

— Имею честь доложить мадемуазель, что завтрак подан.

Мисс Миллер не торопясь встала со скамейки.

— Юджинио, знаете что? — сказала она. — Я все-таки поеду посмотреть этот старинный замок.

— Шильонский замок, мадемуазель? — спросил агент. — Мадемуазель уже условилась о поездке? — добавил он тоном, в котором Уинтерборну послышалась наглость.

Этот тон заставил даже мисс Миллер признать некоторую сомнительность ее поведения. Она повернулась к Уинтерборну, зардевшись легким, совсем легким, румянцем.

— Вы не раздумаете?

— Я не успокоюсь до тех пор, пока мы не съездим! — воскликнул Уинтерборн.

— Вы остановились в нашей гостинице? — продолжала мисс Миллер. — Вы на самом деле американец?

Агент стоял, все еще бросая оскорбительные взгляды на Уинтерборна. Молодому человеку они казались оскорбительными, по крайней мере для мисс Миллер, так как агент явно осуждал ее за то, что она заводит «случайные знакомства».

— Я буду иметь честь познакомить вас с одной дамой, которая сообщит обо мне все, что вы пожелаете узнать, — с улыбкой сказал Уинтерборн, имея в виду свою тетку.

— Так мы поедем в один из ближайших дней, — сказала мисс Миллер. Она одарила его улыбкой, повернулась. Потом подняла зонтик над головой и пошла к гостинице рядом с Юджинио. Уинтерборн долго смотрел ей вслед, и, глядя, как она шагает, волоча по дорожке пышные воланы своего платья, он признал мысленно, что у этой девушки поистине царственная осанка.

Однако Уинтерборн взял на себя слишком много, пообещав познакомить свою тетушку миссис Костелло с мисс Дэзи Миллер. Лишь только эта леди оправилась от мигрени, он зашел к ней, с должной заботливостью осведомился о ее здоровье, а потом спросил, не заметила ли она здесь, в гостинице, одно американское семейство — мать, дочь и маленького мальчика.

— И еще их агента? — сказала миссис Костелло. — Как же, конечно заметила — видела, слышала их и старалась держаться от них подальше.

Миссис Костелло, богатая вдова и особа весьма почтенная, не раз высказывала мысль, что, если б не ее подверженность головным болям, она, возможно, сыграла бы более видную роль в современной ей эпохе. У миссис Костелло было длинное бледное лицо, нос с горбинкой и пышные, на удивление белые волосы, которые она укладывала вокруг головы валиком и крупными буклями. Двое женатых сыновей жили в Нью-Йорке, третий сын был в Европе. В данное время этот молодой человек развлекался в Хомбурге,{14} и хотя он часто переезжал с места на место, его редко можно было увидеть в том же городе, на котором останавливала свой выбор его родительница. Следовательно, племянник, приехавший в Веве только для того, чтобы повидаться с тетушкой, проявил к ней, как она говорила, гораздо больше внимания, чем ее родные дети. Живя в Женеве, Уинтерборн проникся твердой уверенностью, что к тетушкам надо относиться со вниманием. Миссис Костелло, не видавшаяся с племянником уже много лет, осталась очень довольна им и, выказывая ему свое расположение, посвятила его в тайные причины того могущественного влияния, которое, как следовало понимать, исходило из ее апартаментов в Нью-Йорке. Она призналась Уинтерборну, что круг ее знакомых подобран с большой осмотрительностью, и подчеркнула, что, зная Нью-Йорк несколько лучше, он вряд ли счел бы такую разборчивость излишней. И картина строжайшей иерархии, на которой зиждилось светское общество этого города, картина, всесторонне освещенная миссис Костелло, показалась Уинтерборну чуть ли не удручающей.

Он сразу же понял по тону тетушки, что место, занимаемое мисс Миллер, находится на самом низу общественной лестницы.

— Увы! Я вижу, вы их не одобряете, — сказал Уинтерборн.

— Это семейство на редкость вульгарно, — заявила миссис Костелло. — Они принадлежат к той категории американцев, с которыми даже… даже знаться не следует.

— Даже знаться не следует? — повторил молодой человек.

— Дорогой мой Фредерик. Мне приходится так поступать. Что поделаешь?

— А эта девушка такая хорошенькая, — сказал Уинтерборн после минутной паузы.

— Да, очень хорошенькая. Но она на редкость вульгарна.

— Я вас понимаю, — сказал Уинтерборн, снова помолчав.

— Она прелестно выглядит, как и все подобные девицы, — продолжала его тетушка. — Откуда у них это берется, не понимаю. Одевается она великолепно, впрочем тебе этого не оценить. Откуда у них такой вкус, я тоже отказываюсь понимать!

— Но, тетушка, ведь в конце концов это не дикари племени команчей!{15}

— Эта молодая девушка, — сказала миссис Костелло, — держится на короткой ноге с разъездным агентом своей мамаши!

— На короткой ноге с агентом? — воскликнул молодой человек.

— А маменька ничуть не лучше дочки! Они относятся к своему агенту как к близкому другу, как к джентльмену.{16} Я нисколько не удивлюсь, если мне скажут, что он обедает с ними за одним столом. Вероятно, им не приходилось видеть человека с лучшими манерами, более изысканно одетого и столь похожего на джентльмена. Эта молодая девушка, видимо, такими рисует себе титулованных аристократов. По вечерам он сидит с ними в саду. И, кажется, даже курит в их присутствии.

Уинтерборн с интересом выслушал эти обличительные речи; они помогли ему составить окончательное представление о мисс Дэзи. По-видимому, она была действительно сумасбродка.

— Я хоть и не агент, — сказал он, — но тем не менее она была очень мила со мной.

— Тебе следовало бы признаться с самого начала, — с достоинством проговорила миссис Костелло, — что ты имел честь познакомиться с ней.

— Мы просто встретились в парке и немного побеседовали.

— Tout bonnement![4] Разрешите полюбопытствовать, о чем?

— Я сказал ей, что возьму на себя смелость представить ее моей милой тетушке.

— Чрезвычайно тебе признательна!

— Надо же было как-то доказать свою добропорядочность, — сказал Уинтерборн.

— А разрешите спросить, кто мне докажет ее добропорядочность?

— Не будьте так жестоки! — воскликнул молодой человек. — Она вполне благонравная девушка.

— В твоих словах не чувствуется уверенности, — возразила миссис Костелло.

— Мисс Миллер не хватает воспитания, — продолжал Уинтерборн, — но она поразительно хороша собой и вообще очень мила. Искренность моего отзыва подтверждает то, что я поеду с ней в Шильонский замок.

— Вы собираетесь ехать туда вдвоем? По-моему, это доказывает как раз обратное. Интересно, сколько же времени прошло с начала вашего знакомства, до того как вы составили этот увлекательный план? Ты и суток не прожил у нас в гостинице.

— Я беседовал с ней полчаса, — улыбнувшись, ответил Уинтерборн.

— Бог мой! — воскликнула миссис Костелло. — Она просто немыслима!

Племянник несколько минут сидел молча.

— Значит, вы думаете, — наконец заговорил он уже серьезно, — вы действительно думаете, что… — и снова умолк.

— Что я думаю, сэр? — спросила миссис Костелло.

— По вашему, она принадлежит к числу тех девушек, которые рассчитывают, что рано или поздно мужчина похитит их сердце?

— Я не имею ни малейшего понятия, на что рассчитывают такие девицы. Но по моему, тебе не следует заводить знакомства с молоденькими американками, которым как ты выражаешься, не хватает воспитания. Ты слишком давно не был в Америке. Так можно совершить серьезную ошибку. С твоей-то невинностью!{17}

— Дорогая тетушка! Я далеко не такое невинное существо, как вам кажется, — запротестовал Уинтерборн, смеясь и покручивая усы.

— Значит, ты существо греховное.

Уинтерборн продолжал задумчиво покручивать усы.

— Так вы не разрешите мне представить вам эту девушку? — спросил он наконец.

— А она действительно собирается ехать с тобой в Шильонский замок?

— По-моему, у нее не было никаких колебаний на этот счет.

— Тогда, мой дорогой Фредерик, — сказала миссис Костелло, — я должна отказаться от знакомства с ней. Уволь меня от этой чести. Я стара, но, благодарение Богу, не настолько, чтобы не возмущаться таким поведением.

— Но разве же молоденькие девушки не поступают точно так же у нас, в Америке? — спросил Уинтерборн.

Миссис Костелло уставилась на него в упор.

— Хотела бы я посмотреть, как поступили бы в таком случае мои внучки! — грозно проговорила она.

Это несколько разъяснило положение, ибо Уинтерборн помнил, что его хорошенькие кузины слыли в Нью-Йорке «отчаянными ветреницами», следовательно, если мисс Дэзи Миллер превышала свободы, дарованные этим девицам, значит, от нее можно было ожидать всего.

Уинтерборн с нетерпением ждал следующего свидания с мисс Дэзи и сердился, что чутье изменило ему и он не может ее разгадать.

Но, с нетерпением ожидая следующей встречи с мисс Дэзи, он не знал, как преподнести девушке отказ тетки от знакомства. Впрочем, вскоре ему пришлось убедиться, что в отношениях с этой девушкой не требуется особой щепетильности. Он встретил ее вечером в саду; она, словно томная сильфида, гуляла при теплом свете звезд, обмахиваясь громадным веером. Было десять часов. Уинтерборн пообедал в обществе тетушки, просидел с ней несколько часов, а затем откланялся до завтрашнего утра. Мисс Дэзи Миллер явно обрадовалась этой встрече; она пожаловалась, что сегодняшний вечер показался ей просто бесконечным.

— Вы были все время одна? — спросил Уинтерборн.

— Я гуляла с мамой. Но она быстро устает, — ответила мисс Миллер.

— Ваша матушка легла спать?

— Она старается оттянуть это до последней минуты. Она почти не спит, каких-нибудь три часа за ночь. Говорит: «Сама не знаю, как я жива до сих пор». У нее очень слабые нервы. Но, по-моему, она спит гораздо больше, чем ей кажется. А сейчас она пошла разыскивать Рэндолфа, хочет, чтобы он лег спать. А он тоже не любит ложиться.

— Будем надеяться, что она уговорит Рэндолфа, — сказал Уинтерборн.

— Да, она начнет уговаривать его, но он не любит, когда к нему пристают с уговорами, — сказала мисс Дэзи, раскрывая веер. — Мама хотела попросить Юджинио, чтобы он сам поговорил с Рэндолфом, хотя Рэндолф не боится Юджинио. Юджинио прекрасный агент, но Рэндолф и с ним не считается. Я уверена, что раньше одиннадцати он все равно не ляжет спать.

Рэндолф, по-видимому, восторжествовал и продолжал бодрствовать, так как мать молоденькой девушки еще не появлялась в саду.

— Я все ищу ту даму, которой вы хотите представить меня, — снова заговорила его собеседница. — Она ваша тетушка? — И после того как Уинтерборн подтвердил эту догадку и поинтересовался, где мисс Миллер получила такие сведения, она призналась, что о миссис Костелло ей все рассказала горничная. Миссис Костелло очень почтенная дама, очень comme il faut,[5] носит платья с буфами, ни с кем не разговаривает и никогда не обедает за табльдотом.{18} Мигрени у нее бывают через день. — Прелестное описание — эти мигрени и прочее! — веселым, звонким голоском щебетала мисс Дэзи. — Я очень хочу познакомиться с ней. Я прекрасно представляю себе, какая у вас должна быть тетушка, мне она понравится. Она, вероятно, очень разборчива в выборе знакомых. Я люблю таких. Мне самой ужасно хочется быть разборчивой. Хотя мы с мамой, по-моему, разборчивые. Мы ни с кем не разговариваем… или с нами никто не разговаривает, что, собственно, одно и то же. Во всяком случае, я буду очень рада познакомиться с вашей тетушкой.

Уинтерборн смутился.

— Она была бы очень рада, но эти мигрени…

Девушка пригляделась к нему в сумерках.

— Не каждый же день у нее бывают мигрени! — сочувственно сказала она.

Уинтерборн помолчал минуту.

— По ее словам — да, — ответил он наконец, не придумав ничего лучшего.

Мисс Дэзи Миллер остановилась и посмотрела на него. Уинтерборн еще мог разглядеть в сумерках ее хорошенькое личико; она стояла, обмахиваясь своим огромным веером.

— Ваша тетушка не хочет познакомиться со мной? Что же вы сразу не сказали! Вам бояться нечего! Меня это нисколько не пугает. — И она негромко рассмеялась.

Уинтерборну послышалось, что голос ее дрогнул, его это и тронуло, и расстроило, и испугало.

— Дорогая мисс Миллер, — сказал он, — моя тетушка ни с кем не встречается. Всему виной ее злополучное нездоровье.

Молодая девушка сделала несколько шагов по дорожке, не переставая смеяться.

— Вам бояться нечего, — повторила она. — С какой стати ей знакомиться со мной? — И замолчала, подойдя к садовому парапету, за которым перед ней в свете звезд расстилалось озеро. На водной глади неясно мерцали мягкие отблески, а вдали, еле различимые в темноте, поднимались горы. Дэзи Миллер взглянула на эту полную таинственности картину и снова тихо засмеялась. — Бог мой! Вот это разборчивость! — сказала она.

Уинтерборн старался понять, действительно ли мисс Дэзи уязвлена его ответом, и на секунду ему захотелось, чтобы девушка огорчилась не на шутку, дав повод утешать и успокаивать ее. Он уже почувствовал приятную уверенность, что в такую минуту мисс Дэзи охотно выслушает его утешения. Ему уже ничего не стоило пожертвовать теткой, по крайней мере на словах, признать, что она женщина гордая, неделикатная и принимать ее причуды близко к сердцу нет никакой нужды. Впрочем, он не успел скомпрометировать себя столь неблаговидным сочетанием рыцарства и непочтительности, так как в эту минуту мисс Дэзи отошла от парапета, воскликнув совсем другим тоном:

— А вот и мама! Наверно, ей так и не удалось уложить Рэндолфа.

В дальнем конце дорожки появилась женщина, еле различимая в темноте, она шла по направлению к ним медленными, нетвердыми шагами и вдруг остановилась.

— Вы уверены, что это ваша матушка? Как вы узнали ее в таком мраке? — спросил Уинтерборн.

— Все-таки это моя родная мать! — со смехом сказала мисс Дэзи. — К тому же на ней моя шаль. Она всегда носит мои вещи.

Дама, о которой шла речь, так и не двинулась дальше и продолжала топтаться на месте.

— Ваша матушка, вероятно, не видит вас, — сказал Уинтерборн. — А может быть, — добавил он, считая, что в разговоре с мисс Миллер можно отважиться на такую шутку, — может быть, она испытывает угрызения совести из-за шали?

— Ну-у, это такое старье! — как ни в чем не бывало ответила девушка. — Пусть носит. Я ей позволяю. Она не хочет подойти, потому что увидела вас.

— Тогда, — сказал Уинтерборн, — лучше мне удалиться.

— Нет, нет! Пойдемте! — воскликнула мисс Дэзи Миллер.

— А вдруг вашей матушке не понравится наша совместная прогулка?

Мисс Миллер без улыбки посмотрела ему в лицо.

— Дело не во мне, дело в вас, то есть в ней самой. Ну, я не знаю, как сказать! Просто мама недолюбливает моих знакомых — мужчин. Она очень застенчивая. Каждый раз, как я представляю ей какого-нибудь молодого человека, поднимается такое волнение! А я все-таки знакомлю ее с ними, почти со всеми. По-моему, — добавила девушка ровным, однотонным голосом, — по-моему, так и нужно делать.

— Но чтобы представить меня, — сказал Уинтерборн, — вам следует знать мое имя. — И он провозгласил его.

— О! Я всего и не выговорю, — смеясь, воскликнула его собеседница. В эту минуту они поравнялись с миссис Миллер. Но, увидев их, она отошла к парапету, облокотилась на него, повернувшись к ним спиной, и уставилась на озеро. — Мама! — весьма решительным тоном окликнула ее девушка. Почтенная дама оглянулась. — Мистер Уинтерборн, — сказала мисс Дэзи Миллер — сказала просто, без всяких церемоний. Может быть, она и была «вульгарна», как утверждала миссис Костелло, но разве не поразительно, подумал Уинтерборн, что вульгарность сочетается в ней с таким редким чувством такта?

Мать мисс Дэзи была маленькая, хрупкая женщина с блуждающим взглядом, крохотным носиком и большим лбом, прикрытым жиденькими, мелко завитыми волосами. Так же как и дочь, миссис Миллер была одета с большим вкусом, в ушах у нее поблескивали крупные бриллианты. Насколько Уинтерборн мог заметить, она не ответила на его поклон, даже не взглянула на него. Дэзи стояла рядом с матерью, оправляя на ней шаль.

— Что ты здесь слоняешься? — спросила эта юная особа, однако в голосе ее не было и признака той резкости, которой обычно требует такой выбор слов.

— Да так просто, — ответила ее мать и снова повернулась к озеру.

— Вот уж не думала, что тебе захочется надеть эту шаль! — воскликнула Дэзи.

— Однако надела, — с легким смешком ответила ей мать.

— Ну что, Рэндолф спит? — спросила девушка.

— Нет, мне так и не удалось его уложить, — тихо проговорила миссис Миллер. — Ему захотелось поболтать с лакеем. Он очень любит болтать с этим лакеем.

— А я только что рассказывала про Рэндолфа мистеру Уинтерборну, — продолжала девушка таким тоном, как будто его имя было привычно ей с давних пор.

— Да, да, как же! — подтвердил Уинтерборн. — Я уже имел удовольствие познакомиться с вашим сыном.

Матушка Рэндолфа безмолвствовала, все ее внимание было сосредоточено на озере. Потом, после долгой паузы, она сказала:

— Просто не понимаю, как он жив до сих пор!

— В Дувре еще не то было, — сказала Дэзи Миллер.

— А что случилось в Дувре? — спросил Уинтерборн.

— В Дувре Рэндолф вообще не пожелал спать. По-моему, он просидел всю ночь напролет в гостиной. В двенадцать часов в постели его еще не было. Я прекрасно это помню.

— Он и в половине первого еще не спал, — кротким голосом сообщила миссис Миллер.

— А днем он много спит? — поинтересовался Уинтерборн.

— По-моему, нет, — ответила Дэзи.

— Хоть бы днем спал! — сказала ее мать. — Да вот не спится ему.

— Он мне ужасно надоел, — продолжала Дэзи.

Наступило молчание.

— Вот уж не ожидала от тебя, Дэзи Миллер, — сказала наконец почтенная дама, — что ты будешь осуждать родного брата.

— Но, мама, ведь Рэндолф, право, надоедливый! — воскликнула Дэзи, впрочем, без всякого раздражения.

— Ему только девять лет, — стояла на своем миссис Миллер.

— И в замок он не желает ехать, — сказала девушка. — А я поеду туда с мистером Уинтерборном.

Это заявление, сделанное самым безмятежным тоном, миссис Миллер оставила без ответа. Уинтерборн прочел в ее молчании резкое осуждение их планов, но решил, что миссис Миллер женщина простая, податливая и, следовательно, несколько почтительных слов смягчат ее недовольство.

— Да, — начал он, — ваша дочь любезно разрешила мне быть ее гидом…

Блуждающий взгляд миссис Миллер с мольбой остановился на Дэзи, но та отошла в сторону, напевая что-то.

— Вы поедете в дилижансе? — спросила ее мать.

— Да, или на пароходе, — ответил Уинтерборн.

— Не знаю, как туда ездят, — проговорила миссис Миллер, — я никогда там не была.

— Жаль, что вы не сможете поехать с нами, — сказал Уинтерборн, чувствуя все большую уверенность, что миссис Миллер не будет препятствовать им. И в то же время он был готов услышать, как нечто само собой разумеющееся, что она намерена сопровождать дочь.

— Мы столько раз собирались туда, — продолжала миссис Миллер, — и, кажется, из этого так ничего и не выйдет. Дэзи, конечно, хочется побывать всюду. Но одна дама из нашей гостиницы, не знаю, как ее фамилия, сказала, что здешние замки смотреть не стоит, по ее мнению, лучше отложить осмотр замков до Италии. Там, кажется, их очень много, — говорила миссис Миллер со все возрастающим доверием. — Осматривать, конечно, надо только самые главные. В Англии мы уже кое-что осмотрели, — добавила она.

— О да! В Англии есть прекрасные замки, — сказал Уинтерборн. — Но Шильонский тоже достоин внимания.

— Что ж, если Дэзи чувствует себя в силах… — Миссис Миллер, видимо, была поражена грандиозностью этого замысла. — Ее, кажется, ничто не может остановить.

— Я убежден, что ей там очень понравится, — воскликнул Уинтерборн. И ему захотелось окончательно убедиться в том, что никто не отнимет у него возможности побыть тет-а-тет с этой девушкой, которая все еще прохаживалась сейчас впереди них и тихо напевала что-то. — А вы, сударыня, — спросил он, — вы не расположены отправиться с нами?

Мать Дэзи покосилась на него и молча отошла вперед. Потом сказала, очень просто:

— Нет, пусть уж едет одна.

Уинтерборн отметил мысленно, что этот тип матери весьма отличается от суровых матрон, которые занимают передовые линии в светском обществе мрачного старого города по ту сторону озера. Но эти размышления прервала беззащитная дочка миссис Миллер, окликнувшая его по имени.

— Мистер Уинтерборн! — негромко сказала Дэзи.

— Мадемуазель? — откликнулся молодой человек.

— Вы не хотите покатать меня на лодке?

— Сейчас? — спросил он.

— Конечно, сейчас! — сказала Дэзи.

— Ну, знаешь ли, Энни Миллер! — воскликнула ее мать.

— Сударыня, я вас очень прошу, отпустите ее! — взмолился Уинтерборн, ибо ему никогда еще не приходилось испытывать удовольствие, которое сулила поездка под летними звездами на легкой лодочке с молоденькой красивой девушкой.

— Вот уж не ожидала, что ей придет охота кататься по озеру, — сказала мать Дэзи. — Я думала, она пойдет домой.

— Я уверена, что мистеру Уинтерборну хочется покатать меня на лодке, — заявила Дэзи. — Ведь он такой преданный друг!

— Я довезу вас при свете звезд до Шильонского замка.

— Не верю!

— Ну, знаешь ли! — снова воскликнула почтенная дама.

— За последние полчаса вы мне слова не сказали, — продолжала ее дочь.

— Я имел удовольствие беседовать с вашей матушкой, — ответил Уинтерборн.

— Я хочу, чтобы вы покатали меня на лодке, — повторила Дэзи. Все трое остановились, и она стояла, глядя на Уинтерборна. Ее лицо светилось очаровательной улыбкой, ясные глаза поблескивали, она обмахивалась своим громадным веером. «Нет, более прелестного существа просто невозможно себе представить!» — решил Уинтерборн.

— Лодки есть у пристани, — сказал он, показывая на ступеньки, сбегавшие из сада к озеру. — Если вы окажете мне честь опереться на мою руку, мы пойдем и выберем себе какую-нибудь.

Дэзи смотрела на него с улыбкой, потом откинула голову и рассмеялась.

— Как мне нравится, что вы действуете по всем правилам!

— Да, в таких случаях необходимо действовать по всем правилам.

— Я знала, что так или иначе заставлю вас заговорить со мной, — не унималась Дэзи.

— Как видите, это оказалось не так трудно, — ответил Уинтерборн. — Но вы поддразниваете меня?

— Ну, что вы, сэр, — кротко проговорила мисс Миллер.

— Так разрешите мне покатать вас, — настаивал Уинтерборн.

— Как это очаровательно сказано! — воскликнула Дэзи.

— А сделано будет еще очаровательнее.

— Да, не сомневаюсь, — сказала Дэзи. Но она не двинулась ему навстречу; она стояла в сторонке, продолжая посмеиваться.

— Ты бы лучше узнала, который час, — вмешалась в разговор ее мать.

— Одиннадцать часов, мадам, — раздался из темноты голос, в котором слышался иностранный акцент, и, обернувшись, Уинтерборн увидел внушительного служителя этих двух дам. По всей вероятности, он только что подошел к ним.

— А, Юджинио! — сказала Дэзи. — Я еду кататься на лодке.

Юджинио склонил свой стан.

— В одиннадцать часов вечера, мадемуазель?

— Я поеду с мистером Уинтерборном. Сию минуту поеду.

— Скажите, чтобы она не ездила, — обратилась к своему агенту миссис Миллер.

— По-моему, вам не следует кататься на лодке, мадемуазель, — проговорил Юджинио.

Уинтерборна возмутило, что эта хорошенькая девушка так просто обращается со своим агентом, но он промолчал.

— Вы, должно быть, считаете, что это неприлично? — воскликнула Дэзи. — У Юджинио все неприлично!

— Я весь к вашим услугам, — сказал Уинтерборн.

— Мадемуазель предполагает ехать одна? — осведомился Юджинио у миссис Миллер.

— Нет, нет! С этим джентльменом! — ответила матушка Дэзи.

Юджинио метнул взгляд на Уинтерборна (тому показалось, что агент усмехнулся) и, отвесив поклон, торжественно проговорил:

— Как мадемуазель будет угодно.

— А я ждала, что вы устроите сцену! — сказала Дэзи. — Теперь мне и ехать расхотелось.

— Но если вы не поедете, тогда я устрою сцену, — заявил Уинтерборн.

— Вот это мне и нужно — чтобы кто-нибудь немножко поволновался! — И девушка снова засмеялась.

— Мистер Рэндолф изволил лечь спать, — ледяным тоном произнес агент.

— Ну, Дэзи, теперь нам можно возвращаться, — сказала миссис Миллер.

Дэзи отошла от Уинтерборна, но продолжала посматривать на него, улыбаясь и помахивая веером.

— Спокойной ночи! — сказала она. — Надеюсь, что вы разочарованы, или возмущены, или еще что-нибудь в этом роде.

Уинтерборн серьезно взглянул на девушку и пожал протянутую ею руку.

— Я озадачен, — ответил он.

— Ну, я надеюсь, это не помешает вам уснуть! — насмешливо сказала она, и под охраной столь привилегированной особы, как Юджинио, обе дамы пошли к гостинице.

Уинтерборн, и на самом деле озадаченный, долго смотрел им вслед. Он погулял с четверть часа у озера, раздумывая над непонятными причудами и бесцеремонностью этой девушки. Но единственный вывод, который ему удалось сделать в результате своих размышлений, заключался в том, что с ней недурно было бы «уединиться где-нибудь».

Через два дня Уинтерборн «уединился» с мисс Дэзи в Шильонском замке. Он ждал ее в большом холле гостиницы, где слонялись и глазели по сторонам гиды, лакеи и иностранные путешественники. Ему самому не пришло бы в голову назначить свидание в таком месте, но мисс Дэзи приказала ждать себя именно здесь. Она сбежала вниз по лестнице в элегантном строгом дорожном костюме, застегивая на ходу длинные перчатки, прижимая к своему стройному стану нераскрытый зонтик. Уинтерборн был наделен воображением и, как выражались наши предки, чувствительным сердцем.{19} Услышав на широкой лестнице быстрые, уверенные шаги мисс Дэзи, окинув взглядом ее туалет, он почувствовал, что их предстоящая поездка будет овеяна романтикой, точно и в самом деле это было «похищение». Он провел мисс Дэзи сквозь толпу праздных людей, собравшихся в холле; ее провожали пристальными взглядами. Она принялась болтать, как только подошла к нему. Уинтерборн полагал, что они поедут к Шильонскому замку в коляске, но мисс Дэзи во что бы то ни стало захотела ехать на пароходике. Она заявила, что пароходы — ее страсть. На озере всегда такой приятный ветерок, и публики будет много. Поездка быстро подошла к концу, но спутница Уинтерборна успела много всего наговорить за это время. На взгляд молодого человека в этой их эскападе было нечто смелое, рискованное, и такого же отношения к ней он ждал и от мисс Дэзи, правда, привыкшей пользоваться свободой. Однако ему пришлось испытать разочарование. Дэзи Миллер была очень оживлена, она находилась в прекрасном расположении духа, но в ее манере держать себя не чувствовалось ни малейшего волнения: она не избегала ни его взгляда, ни взглядов посторонних людей, не краснела от смущения, встречаясь с ним глазами или замечая, что сама привлекает к себе чужие взоры. Пассажиры засматривались на нее, и Уинтерборну было приятно, что у его спутницы такая элегантная внешность. В глубине души он побаивался, как бы она не вздумала слишком громко говорить, смеяться и, чего доброго, разгуливать по палубе. Но вскоре все его опасения рассеялись, он улыбался, не сводя с нее глаз, а она спокойно сидела на скамейке, высказывая разные оригинальные суждения. Уинтерборну еще не приходилось слышать такой милой невинной болтовни. Его убедили, что Дэзи вульгарна. Но так ли это, или, может быть, он просто начинал привыкать к ее вульгарности?

Разговоры мисс Дэзи с самого начала приняли, выражаясь научно, объективное направление, но время от времени она затрагивала и личные темы.

— Почему у вас такой торжественный вид? — спросила вдруг мисс Дэзи, устремив на Уинтерборна свои милые глаза.

— Торжественный? — удивился он. — А мне казалось, будто я улыбаюсь во весь рот.

— Можно подумать, что вы везете меня на похороны. Если это называется «во весь рот», значит, у вас ротик очень маленький.

— Вы хотите, чтобы я сплясал жигу здесь на палубе?

— Ах, пожалуйста! А я обойду публику с вашей шляпой. Это окупит расходы по путешествию.

— Мне еще никогда не было так хорошо, как сейчас, — вполголоса сказал Уинтерборн.

— Как приятно, что вы так говорите. Какой вы все-таки странный!

Лишь только они остановились у причала и вошли в замок, их разговор окончательно принял субъективное направление. Дэзи бегала по сводчатым подземельям, шурша юбками, взбиралась по винтовым лестницам, шаловливо вскрикивала, с испугом отступая от oubliettes,[6] а ее очаровательные ушки внимательно выслушивали объяснения Уинтерборна. Но он чувствовал, что история средневековья мало интересует мисс Дэзи, мрачное прошлое Шильонского замка не действовало на ее воображение. Им посчастливилось бродить там в обществе одного лишь смотрителя, и Уинтерборн условился с этим должностным лицом, что их не станут торопить, не помешают останавливаться, где захочется. Смотритель великодушно снизошел до этой просьбы, тем более что Уинтерборн предварительно проявил великодушие со своей стороны, и под конец предоставил их самим себе. Мисс Миллер не отличалась особой последовательностью в своих высказываниях, но если ей хотелось что-нибудь узнать, предлог для этого всегда находился. Забираясь в мрачные бойницы замка, она нашла не один такой предлог и, забрасывая Уинтерборна неожиданными вопросами о нем самом, о его семье, его прошлом, его вкусах, привычках и дальнейших намерениях, сообщала ему интересные сведения о себе самой. О своих вкусах, привычках и намерениях мисс Миллер дала самый подробный и в высшей степени благоприятный отчет.

— Сколько вы всего знаете! — воскликнула она после того, как Уинтерборн рассказал ей историю несчастного Бонивара.{20} — Я в жизни не встречала таких знающих людей. — История Бонивара вошла ей в одно ухо и вышла в другое. Но тем не менее, Дэзи не переставала твердить о том, как ей хотелось бы, чтобы Уинтерборн отправился путешествовать в их обществе и осматривал бы с ними всякие достопримечательности, тогда они тоже кое-чему научатся. — Вы не согласитесь поехать в Италию и взять на себя обучение Рэндолфа?{21} — спросила она. Уинтерборн заверил ее, что он почел бы это за величайшее удовольствие, но, к несчастью, у него есть другие дела. — Другие дела? Не верю! — сказала мисс Дэзи. — Как это так? Ведь вы не занимаетесь торговлей? — Молодой человек ответил, что торговлей он действительно не занимается, но тем не менее у него есть дела, которые через день, через два потребуют его возвращения в Женеву. — Какой вздор! — воскликнула Дэзи. — Я вам не верю! — И заговорила о другом. Но, через несколько минут, когда он показал ей красивую кладку старинного камина, она вдруг перебила его: — Неужели вам действительно нужно возвращаться в Женеву?

— Как это ни прискорбно, но я уже завтра должен быть там.

— Знаете, мистер Уинтерборн, — сказала Дэзи, — вы просто ужасны.

— Зачем вы так говорите! — сказал он. — Да еще в нашу последнюю встречу!

— Последнюю? — воскликнула девушка. — А по-моему, это наша первая встреча! Нет, я, кажется, брошу вас здесь и уеду обратно одна. — И следующие десять минут она только и твердила о том, какой он ужасный человек. Бедный Уинтерборн растерялся, ни одна женщина еще не оказывала ему чести, проявляя такое волнение при мысли о его отъезде. Мисс Дэзи перестали занимать достопримечательности Шильонского замка и красоты озера, она открыла огонь по некоей женевской чаровнице, к которой, по ее убеждению, и спешил Уинтерборн. Каким же образом мисс Дэзи Миллер догадалась о том, что в Женеве есть некая чаровница? Уинтерборн, отрицавший существование такой особы, не мог понять этого, он дивился быстроте соображения мисс Дэзи и в то же время внутренне посмеивался над резкостью ее persiflage.[7] Его снова поразило это странное сочетание простодушия и бестактности. — Неужели она не отпускает вас больше чем на три дня? — насмешливо спрашивала Дэзи. — Неужели она и летом не дает вам свободы? Даже самые занятые люди получают отпуск в это время года. Если вы останетесь здесь еще на день, она, пожалуй, приедет сюда за вами на лодке. Побудьте здесь до пятницы, мне хочется посмотреть ее на пристани!

Под конец Уинтерборн решил, что ему, пожалуй, не следовало огорчаться безмятежным спокойствием мисс Дэзи в начале их поездки. Если тогда он не уловил в ее отношении к себе личной заинтересованности, то теперь эта личная заинтересованность чувствовалась все яснее и яснее. И Уинтерборн окончательно убедился в правильности своих выводов, когда девушка сказала, что перестанет дразнить его, если он пообещает ей приехать зимой в Рим.

— Это нетрудно обещать, — ответил Уинтерборн. — Моя тетушка сняла в Риме дом на зиму, и я уже получил приглашение навестить ее там.

— Я не хочу, чтобы вы приезжали в Рим ради своей тетушки, — сказала Дэзи. — Я хочу, чтобы вы приехали туда ради меня.

И это было последнее упоминание, которое молодой человек услышал от Дэзи Миллер о своей суровой родственнице. Он пообещал ей непременно приехать в Рим. После этого Дэзи перестала поддразнивать его. Уинтерборн нанял коляску, и они вернулись в Веве уже в сумерках. Девушка всю дорогу сидела притихшая.

Вечером Уинтерборн рассказал миссис Костелло о своей поездке в Шильонский замок в обществе мисс Дэзи Миллер.

— Это те американцы, у которых агент? — спросила тетушка.

— К счастью, — сказал Уинтерборн, — агент остался дома.

— Вы ездили вдвоем?

— Да, вдвоем.

Миссис Костелло поднесла к носу флакон с нюхательными солями.

— И с этой особой, — воскликнула она, — ты собирался познакомить меня!

Часть II РИМ

Уинтерборн, возвратившийся в Женеву на другой день после поездки в Шильонский замок, приехал в Рим к концу января. Его тетка жила там уже несколько недель, и он получил от нее письмо оттуда. «Это семейство, которому ты был так предан летом в Веве, пожаловало сюда, и все с тем же агентом, — писала миссис Костелло. — Они завели в Риме кое-какие знакомства, но агент по-прежнему остается их самым близким другом. Впрочем, юная девица попала в общество каких-то третьестепенных итальянцев и развлекается с ними повсюду, что вызывает множество толков. Привези мне тот очаровательный роман Шербюлье „Поль Мерэ“ и постарайся быть здесь не позже 23-го».{22}

Если бы события шли своим собственным чередом, Уинтерборн, приехав в Рим, не замедлил бы узнать адрес миссис Миллер в Американском банке и явился бы засвидетельствовать свое почтение мисс Дэзи.

— Я думаю, после того, что было в Веве, мне можно нанести им визит? — спросил он миссис Костелло.

— Если после того, что бывает в Веве и в других местах, ты хочешь поддерживать знакомство с ними, дело твое. Мужчины могут знаться с кем угодно. Пользуйтесь своим преимуществом!

— А все-таки, что же «бывает»… ну, хотя бы здесь? — полюбопытствовал Уинтерборн.

— Эту девицу встречают повсюду с ее иностранцами. А о том, что «происходит» между ними, ты постарайся узнать где-нибудь в другом месте. Она подцепила в Риме человек пять самых настоящих искателей фортуны и всюду водит их за собой, а на вечера приезжает в обществе некоего джентльмена с весьма изысканными манерами и великолепными усами.

— А где же мать?

— Понятия не имею. Эта семейка просто ужасна!

Уинтерборн задумался.

— Они на редкость невежественны… на редкость простодушны, и только. Поверьте мне, ничего предосудительного в их поведении нет.

— Они ужасающе вульгарны, — сказала миссис Костелло. — А равнозначна ли вульгарность предосудительности поведения — это пусть решают метафизики. Во всяком случае, поведение их настолько предосудительно, что они вызывают к себе чувство неприязни, а этого вполне достаточно для нашей быстротекущей жизни.

Сведения о том, что Дэзи Миллер окружена теперь обладателями великолепных усов, удержали Уинтерборна от немедленного визита к ней. Он, может быть, и не надеялся оставить неизгладимый след в ее сердце, но ему было неприятно узнать, что действительное положение дел настолько не гармонирует с тем образом, который с недавних пор мелькал у него в воображении: образом очаровательной девушки, выглядывающей из окна старинного римского палаццо и нетерпеливо поджидающей приезда мистера Уинтерборна. Однако, решив повременить немного, прежде чем напомнить мисс Миллер о своем праве на внимание с ее стороны, он поспешил навестить кое-кого из знакомых. Одной из здешних его знакомых была американка, которая проводила зимние месяцы в Женеве, где учились ее дети. Эта образованная светская дама жила на Виа Грегориана. Уинтерборн застал ее в маленькой розовой гостиной на третьем этаже; гостиная была залита южным солнцем. Не просидел он там и десяти минут, как вошедший лакей доложил: «Мадам Милла». Вслед за этим докладом в гостиной появился маленький Рэндолф Миллер, он выбежал на середину комнаты и во все глаза уставился на Уинтерборна. Минуту спустя порог переступила его хорошенькая сестра, а через довольно значительный промежуток времени в гостиную медленно вошла миссис Миллер.

— А я вас знаю! — заявил Рэндолф.

— Ты у нас всезнайка, — воскликнул Уинтерборн, беря его за руку. — Ну, как твои занятия?

Дэзи галантно обменивалась приветствиями с хозяйкой, но, услышав голос Уинтерборна, быстро повернулась к нему.

— Кто бы мог подумать! — сказала она.

— Ведь я же говорил, что приеду, — с улыбкой ответил ей Уинтерборн.

— А я этому не верила, — сказала мисс Дэзи.

— Премного вам благодарен, — рассмеялся молодой человек.

— Вы могли прийти повидаться со мной, — сказала Дэзи.

— Я только вчера приехал.

— Не верю! — заявила девушка.

Уинтерборн с протестующей улыбкой повернулся к ее матери, но та отвела глаза в сторону и, сев в кресло, устремила взгляд на сына.

— А наш дом больше, — сказал Рэндолф. — У нас все стены золотые.

Миссис Миллер смущенно заерзала на месте.

— Говорила я, что не надо тебя брать, обязательно сболтнешь что-нибудь такое, — пробормотала она.

— Ты мне говорила! — передразнил ее Рэндолф. — А я говорю вам, сэр, — добавил он, шутливо хлопнув Уинтерборна по колену. — Наш дом больше!

Дэзи все еще была занята разговором с хозяйкой, и Уинтерборн счел нужным обратиться с несколькими словами к ее матери.

— Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете с тех пор, как мы расстались в Веве? — сказал он.

На сей раз миссис Миллер посмотрела ему в лицо, вернее, на подбородок.

— Увы, сэр! — ответила она.

— У нее расстройство пищеварения, — сказал Рэндолф. — И у меня тоже. И у папы желудок плохо работает. Но у меня хуже всех.

Эти слова, вместо того чтобы смутить миссис Миллер, принесли ей видимое облегчение.

— У меня печень не в порядке, — сказала, она. — Должно быть, всему виной здешний климат, он совсем не такой здоровый, как в Скенектеди, особенно зимой. Мы живем в Скенектеди, вы это знаете? Я говорила Дэзи, что другого такого врача, как мистер Дэвис, мне не удалось найти, и, наверно, никогда не удастся. У нас в Скенектеди он считается самым лучшим. Там его превозносят. У доктора Дэвиса огромная практика, но мне он никогда не отказывает. Он говорил, что с такой тяжелой формой диспепсии ему еще не приходилось сталкиваться, но обещал вылечить меня. Чего он только не пробовал на мне! Собирался прописать еще какое-то новое лекарство, но тут мы уехали. Мистер Миллер хотел, чтобы Дэзи посмотрела Европу. А я недавно все-таки написала ему, что мне без доктора Дэвиса просто не обойтись. В Скенектеди он считается первым из первых, а больных там очень много. У меня тут и сон стал плохой.

Уинтерборн успел вдоволь наговориться на медицинские темы с пациенткой доктора Дэвиса, а Дэзи тем временем все болтала с хозяйкой. Он спросил миссис Миллер, как ей понравился Рим.

— Да, откровенно говоря, я разочарована, — призналась она. — Мы так много слышали о Риме, пожалуй, слишком много. Но ведь это не наша вина. После стольких рассказов рассчитываешь на что-то совсем другое.

— Подождите, вы еще полюбите Рим, — сказал Уинтерборн.

— А я его ненавижу, и чем дальше, тем больше! — крикнул Рэндолф.

— Ах ты маленький Ганнибал!{23} — сказал Уинтерборн.

— Нет, я не Ганнибал, — наугад заявил Рэндолф.

— Во всяком случае, не маленький! — сказала его мать. — Нет, мы видели такие места, — продолжала она прерванный разговор, — с которыми Рим и не сравнишь! — И, отвечая на вопрос Уинтерборна: — Например, Цюрих, — пояснила она. — По-моему там очень хорошо, и никто нам его особенно не расхваливал заранее.

— А по-моему, лучше всего «Город Ричмонд», — вставил Рэндолф.

— Это он о пароходе, — сказала его мать. — Мы приехали на нем в Европу. Рэндолфу очень понравилось на «Городе Ричмонде».

— Ричмонд лучше всего, — повторил мальчик. — Только он шел не в том направлении, какое мне нужно.

— Ну, когда-нибудь мы все-таки возьмем нужное направление, — с легким смешком сказала миссис Миллер. Уинтерборн выразил надежду, что ее дочь сумела оценить красоты Рима, и миссис Миллер подтвердила его предположение. — Дэзи без ума от этого города. Ведь здесь прекрасное общество. Дэзи всюду бывает, у нее обширные знакомства. Она выезжает, конечно, гораздо чаще, чем я. Ее приняли здесь с распростертыми объятиями и очень хорошо к ней относятся. Кроме того, у нее много знакомых мужчин. Да, она в восторге от Рима. Конечно, молодой девушке гораздо веселее, если у нее много знакомых мужчин.

В эту минуту Дэзи снова обратила внимание на Уинтерборна.

— А я только что рассказывала миссис Уокер, как вы нехорошо поступили со мной, — сказала молодая девушка.

— Какие же вы ей представили доказательства? — спросил Уинтерборн, раздосадованный тем, что мисс Миллер не ценит пылкости своего поклонника, который по пути в Рим не остановился ни в Болонье, ни во Флоренции, ибо его подгоняли вперед нежные чувства. Он вспомнил, как один его соотечественник цинично утверждал, будто американки, — хорошенькие американки, а такое уточнение расширяло, эту аксиому, — самые требовательные существа в мире и в то же время самые необязательные.

— Да, да, вы ужасно плохо вели себя в Веве, — сказала Дэзи. — Вы ни в чем не хотели уступить мне. Я вас просила остаться, а вы не остались.

— Но, моя дорогая мисс Миллер! — проникновенным голосом воскликнул Уинтерборн. — Неужели я только для того и приехал в Рим, чтобы отражать ваши нападки?

— Послушайте его! — обратилась Дэзи к хозяйке и при этом потянула ее за бант на платье. — Какие странные вещи он говорит!

— Странные, милочка? — переспросила миссис Уокер, бывшая явно на стороне Уинтерборна.

— Ну, я не знаю, как это назвать, — сказала Дэзи, продолжая теребить ленты на платье хозяйки. — Миссис Уокер, мне нужно кое-что сказать вам.

— Мама, нам пор-ра уходить, — перебил ее Рэндолф, как всегда подчеркивая букву «р». — А то Юджинио поднимет такой…

— Я не боюсь Юджинио, — сказала Дэзи, тряхнув головкой. — Послушайте, миссис Уокер, — продолжала она, — я собираюсь прийти на ваш вечер.

— Рада слышать это.

— У меня чудесное новое платье.

— Не сомневаюсь.

— Но я хочу попросить вас об одном одолжении… разрешите мне привести с собой одного моего друга.

— Ваши друзья всегда найдут у меня радушный прием, — сказала миссис Уокер, с улыбкой поворачиваясь к миссис Миллер.

— Это ее друзья, а не мои, — застенчиво улыбнувшись, ответила матушка Дэзи. — Я с ними ни единым словом не обмолвилась.

— Это мистер Джованелли — мой близкий друг, — сказала Дэзи, и в ее звонком голосе не слышалось ни малейшей дрожи, на ее свежем личике не было и тени смущения.{24}

Миссис Уокер помолчала, бросив быстрый взгляд на Уинтерборна.

— Я буду рада видеть мистера Джованелли, — наконец сказала она.

— Он итальянец, — с очаровательным спокойствием продолжала Дэзи. — Мы с ним очень подружились. Это самый красивый мужчина в мире, если не считать мистера Уинтерборна! У него много друзей среди итальянцев, но ему хочется познакомиться с американцами. Мистер Джованелли очень высокого мнения об американцах. Он такой умный! Такой обаятельный!

После того как было решено, что эта блистательная особа пожалует на вечер миссис Уокер, миссис Миллер собралась уходить.

— Нам пора домой, — сказала она.

— Ты можешь ехать домой в гостиницу, мама, а я еще погуляю, — сказала Дэзи.

— Она пойдет гулять с мистером Джованелли, — объявил Рэндолф.

— Я пойду гулять в парк на Пинчио, — с улыбкой сказала Дэзи.

— Одна, милочка? И в такое время? — спросила миссис Уокер. День близился к вечеру; в эти часы улицы Рима бывают забиты экипажами и толпой весьма наблюдательных гуляющих. — По-моему, это не совсем благоразумно, милочка, — сказала миссис Уокер.

— По-моему, тоже, — поддержала ее миссис Миллер. — Ты непременно схватишь лихорадку. Вспомни, что тебе говорил доктор Дэвис!

— Пусть сначала примет лекарство, а потом идет, — сказал Рэндолф.

Гости поднялись. Дэзи, все еще улыбаясь и показывая свои ровные зубки, нагнулась к хозяйке и поцеловала ее.

— Миссис Уокер, вы такая прелесть! — сказала она. — Я пойду не одна; меня должен встретить мой друг.

— Твой друг не спасет тебя от лихорадки, — заметила миссис Миллер.

— Это мистер Джованелли? — спросила хозяйка.

Уинтерборн наблюдал за молодой девушкой; услышав этот вопрос, он удвоил свое внимание. Она улыбалась и расправляла ленты на шляпе, она посмотрела на Уинтерборна и, все еще улыбаясь, ответила без запинки:

— Да, мистер Джованелли. Очаровательный мистер Джованелли.

— Юный друг мой! — умоляюще проговорила миссис Уокер, беря ее за руку. — Не ходите в парк в самое опасное время на встречу с очаровательным итальянцем!

— Он же говорит по-английски, — сказала миссис Миллер.

— Бог мой! — воскликнула Дэзи. — Я не хочу нарушать приличия. Это очень легко уладить. — Она продолжала смотреть на Уинтерборна. — Пинчио отсюда в каких-нибудь ста шагах, и если мистер Уинтерборн действительно такой учтивый молодой человек, каким ему хочется казаться, он проводит меня.

Уинтерборн поспешил подтвердить свою учтивость, и девушка милостиво разрешила ему сопровождать ее. Они сошли по лестнице впереди миссис Миллер, и у подъезда Уинтерборн увидел экипаж, с живописным агентом, которого он знал еще по Веве.

— До свидания, Юджинио! — крикнула Дэзи. — Я иду гулять!

Расстояние от Виа Грегориана до прекрасного парка на склоне холма Пинчио совсем небольшое. Но так как погода стояла великолепная, а гуляющих и зевак на улицах было множество, то наши молодые американцы медленно продвигались вперед. Впрочем, Уинтерборн был очень доволен этим, хотя и понял, что они находятся в несколько странном положении. Фланирующая римская публика не оставляла без внимания очаровательную иностранку, шедшую под руку с ним, а он недоумевал, на что рассчитывала Дэзи, задумав дойти до парка без провожатых на глазах у всей этой толпы. Его миссия, по-видимому, заключалась лишь в том, чтобы передать ее с рук на руки мистеру Джованелли, но Уинтерборн, и обиженный на свою спутницу, и одновременно признательный ей, решил, что этого он ни за что не сделает.

— Почему вы не приехали ко мне? — спросила Дэзи. — Вам не удастся увильнуть от ответа.

— Я уже имел честь доложить вам, что едва-едва успел сойти с поезда.

— Долго же вы просидели в поезде после остановки! — воскликнула девушка все с тем же легким смешком. — Наверно, заснули там? Однако на визит к миссис Уокер у вас нашлось время!

— Я познакомился с миссис Уокер… — начал было объяснять Уинтерборн.

— Я знаю, где вы с ней познакомились. Вы познакомились в Женеве. Она сама мне рассказывала. Ну, что ж, а со мной вы познакомились в Веве. По-моему, это ничуть не хуже. Значит, вам следовало навестить меня. — Ни о чем другом она не стала его расспрашивать и принялась болтать о своих делах. — У нас прекрасные номера в гостинице; Юджинио говорит, что лучших в Риме не найти. Мы хотим остаться здесь на всю зиму, если только не умрем от лихорадки, а тогда уж наверно останемся. Здесь гораздо лучше, чем я думала. Я думала, что Рим совсем мертвый город, что это захолустье. Мне казалось, что мы только и будем осматривать разные достопримечательности под руководством какого-нибудь дряхлого старичка. Знаете, есть такие, которые рассказывают вам про картины и прочее тому подобное. Но на это у нас ушло не больше недели, и теперь я живу очень весело. Знакомых у меня много, и все они очень милые. Общество здесь избранное. Есть и англичане, и немцы, и итальянцы. Англичане мне нравятся больше всех. Мне нравится их манера вести разговор. Но среди американцев попадаются тоже очень славные. Такого гостеприимства я еще нигде не встречала. Каждый день можно куда-нибудь поехать. Танцуют здесь не много, но, откровенно говоря, я не считаю, что танцы это все. Я больше люблю разговаривать. Вот на вечере у миссис Уокер, наверно, наговорюсь всласть, потому что у нее очень маленькие комнаты.

Как только они вошли в парк Пинчио, мисс Миллер начала разыскивать мистера Джованелли.

— Давайте пройдем вон туда, — сказала она, — на то место, откуда любуются видом.

— Я не намерен помогать вам в ваших поисках, — заявил Уинтерборн.

— Тогда я найду его и без вашей помощи, — сказала мисс Миллер.

— Неужели вы оставите меня? — воскликнул Уинтерборн.

Она рассмеялась.

— Боитесь заблудиться или попасть под колеса? А вон и Джованелли, вот он стоит, прислонившись к дереву, и разглядывает проезжающих дам. Какая невозмутимость! Вы только полюбуйтесь на него!

Уинтерборн увидел невдалеке от них господина небольшого роста, который стоял, скрестив руки на груди и держа под мышкой трость. Красивое лицо, шляпа, элегантно сдвинутая набекрень, монокль, бутоньерка в петлице. Уинтерборн оглядел его, потом сказал:

— Вы намерены заговорить с этим человеком?

— А как же иначе? Неужели вы думаете, что мы будем объясняться знаками?

— Хорошо, — сказал Уинтерборн, — но имейте в виду, я не оставлю вас.

Дэзи остановилась и посмотрела на него, нимало не смутившись; ее очаровательные глаза не изменили своего выражения, на щеках были все те же веселые ямочки. «Да, в невозмутимости ей нельзя отказать!» — подумал молодой человек.

— Мне это не нравится, — сказала Дэзи. — У вас слишком повелительный тон.

— Если я не так выразился, простите. Главное, чтобы вы правильно поняли меня.

Девушка посмотрела на него внимательно, но глаза ее были еще очаровательнее, чем прежде.

— Я не разрешаю джентльменам поучать меня и вмешиваться в мои дела.

— По-моему, это ошибка с вашей стороны, — сказал Уинтерборн. — Иногда вам следовало бы выслушать джентльмена, настоящего джентльмена.

Дэзи снова рассмеялась.

— Я только и знаю, что выслушиваю их! А скажите мне, мистер Джованелли настоящий джентльмен или нет?

Тем временем джентльмен с бутоньеркой в петличке увидел наших друзей и с подчеркнутой стремительностью зашагал к молодой девушке. Он издали поклонился спутнице Уинтерборна и ему самому. У него была ослепительная улыбка, живой взгляд. Уинтерборн решил, что внешность у Джованелли недурная. Тем не менее он сказал Дэзи:

— Нет, это не настоящий джентльмен.

Дэзи, очевидно, обладала природным даром представлять людей друг другу: она назвала их обоих. Потом неспеша зашагала по дорожке, а они шли рядом с ней — один с правой, другой с левой стороны. Мистер Джованелли, бегло говоривший по-английски — впоследствии Уинтерборн узнал, что он совершенствовался в языке, вращаясь среди богатых американских наследниц, завел с Дэзи легкий, ничего не значащий разговор; держался он весьма учтиво, и хранивший молчание молодой американец невольно задумался над способностью итальянцев выказывать изящество обращения в прямой пропорции к понесенному ими разочарованию. Джованелли, видимо, надеялся на более интимную встречу, присутствие третьего лица не входило в его расчеты. Но он ничем не выдавал своей досады, и это говорило о серьезности его далеко идущих намерений. Уинтерборн поздравил себя с тем, что раскусил Джованелли с первого взгляда. «Он не джентльмен, — думал молодой американец, — а просто весьма искусная подделка под джентльмена. Это учитель музыки, или какой-нибудь писака, или второстепенный актер. Черт бы побрал его завидную внешность!» Слов нет, мистер Джованелли был смазлив, но Уинтерборн негодовал на свою прелестную соотечественницу, не умеющую отличать поддельных джентльменов от истинных. Джованелли болтал, острил и вообще чрезвычайно старался расположить к себе. Если это и была подделка, то удавалась она ему блестяще. «Все равно, — думал Уинтерборн. — благонравная девушка должна в этом разбираться». И тут он снова вернулся к вопросу: а можно ли назвать мисс Дэзи благонравной? Разве благонравная девушка — пусть даже это будет ветреная американка — назначит свидание заведомо низкопробному иностранцу? Правда, свидание было назначено среди бела дня, в самом людном уголке Рима, но разве нельзя усмотреть в таком выборе места и обстановки доказательства крайней беззастенчивости? Как это ни странно, но Уинтерборна сердило, что девушка, встретившаяся со своим amoroso,[8] не проявляет особого желания отделаться от третьего лица, и сердился он, видимо, неспроста. Считать мисс Дэзи вполне благовоспитанной было невозможно, для этого ей не хватало известной тонкости. Все было бы гораздо проще, если бы Уинтерборн мог увидеть в ней одну из тех особ, которые именуются в романах подходящим объектом для «низменной страсти». Прояви она желание отделаться от него, это помогло бы ему отнестись к ней с бо́льшим легкомыслием, а отнесись он к ней с бо́льшим легкомыслием, исчезла бы загадочность этой девушки. Но Дэзи и на сей раз ухитрялась каким-то непонятным образом сочетать в себе беззастенчивость и чистоту.

С четверть часа она прогуливалась в сопровождении обоих своих кавалеров и по-детски весело отвечала на любезности мистера Джованелли, когда чья-то коляска отделилась от вереницы движущихся по кругу экипажей и подъехала к пешеходной дорожке. В ту же минуту Уинтерборн увидел, что в коляске сидит его приятельница миссис Уокер, гостиную которой он недавно оставил. Она знаками подзывала его к себе. Отойдя от мисс Миллер, он поспешил на ее зов. Миссис Уокер была чем-то встревожена, вид у нее был взволнованный.

— Это просто немыслимо! — сказала она. — Разгуливать здесь с вами обоими! Такие вещи нельзя делать! Десятки людей видят ее!

Уинтерборн поднял брови.

— Стоит ли волноваться из-за такого пустяка!

— Это не пустяк — девушка губит себя!

— Она совершенно невинное существо.

— Она совершенно безумная, — воскликнула миссис Уокер. — А ее мать? Это же полнейший идиотизм! Когда вы ушли, я просто не могла усидеть на месте и решила: эту девушку надо спасать. Я велела подать коляску, надела шляпу и поспешила сюда. Благодарение богу, мне удалось разыскать вас!

— Что же вы намерены с нами сделать? — улыбаясь, спросил Уинтерборн.

— Я приглашу ее к себе в коляску, покатаюсь здесь с полчаса — пусть все видят, что она еще не окончательно сбилась с пути истинного, а потом отвезу домой.

— По-моему, замысел ваш не очень удачен, — сказал Уинтерборн, — но попробуйте.

Миссис Уокер попробовала. Молодой человек вернулся к Дэзи Миллер, которая, увидев подъехавший экипаж, улыбнулась, кивнула собеседнице Уинтерборна и ушла со своим спутником дальше. Узнав, что миссис Уокер хочет поговорить с ней, мисс Дэзи охотно подошла к ее коляске в обществе того же мистера Джованелли. Она сказала, что очень рада случаю представить миссис Уокер этого джентльмена. Знакомство состоялось, а вслед за тем Дэзи стала восхищаться пледом, лежавшим на коленях у миссис Уокер.

— Очень рада, что вы оценили мой плед, — с очаровательной улыбкой сказала эта леди. — Садитесь ко мне, и я переложу его к вам на колени.

— О нет, благодарю! — сказала Дэзи. — На вас он мне больше нравится, пока вы будете кататься здесь.

— Садитесь, давайте покатаемся вместе, — сказала миссис Уокер.

— Это было бы чудесно, но мне и так весело! — И Дэзи сияющими глазами посмотрела на обоих своих спутников.

— Может быть, вам и весело, дитя мое, но здесь такие прогулки не приняты, — не уступала миссис Уокер, высунувшись из коляски и умоляюще сложив руки на груди.

— Не приняты? Напрасно! — сказала Дэзи. — Я просто зачахну без гулянья.

— Вам надо гулять с вашей матушкой, дорогая! — воскликнула женевская дама, теряя терпение.

— С моей матушкой, дорогая? — переспросила мисс Дэзи. Уинтерборн понял, что она подозревает здесь посягательство на ее волю. — Да моя матушка и десяти шагов не может сделать. А кроме того, — добавила она со смехом, — я не пятилетний ребенок.

— Да, вы не ребенок, и вам следует быть более благоразумной. Вы взрослая девушка, дорогая мисс Миллер, настолько взрослая, что ваше поведение может вызвать нежелательные толки.

Дэзи взглянула на миссис Уокер с напряженной улыбкой.

— Нежелательные толки? Почему же?

— Садитесь ко мне в коляску, и я объясню вам почему.

Дэзи быстро перевела свой настороженный взгляд с одного джентльмена на другого. Мистер Джованелли покачивал станом, потирал руки, затянутые в перчатки, и посмеивался весьма приятным образом. Уинтерборну было тяжело наблюдать эту сцену.

— Я что-то не расположена слушать ваши объяснения, — сказала Дэзи. — Вряд ли они мне понравятся.

Уинтерборну хотелось, чтобы миссис Уокер поскорее закутала себе ноги своим пледом и уехала, но эта леди, как она впоследствии сама призналась ему, не желала терпеть поражение.

— Значит, вы предпочитаете, чтобы вас считали безрассудной? — спросила она.

— Бог мой! — воскликнула Дэзи. Она снова взглянула на мистера Джованелли, потом повернулась к Уинтерборну. Щеки ее зарумянились — в эту минуту она была удивительно хороша. — Мистер Уинтерборн тоже считает, — медленно проговорила Дэзи и, откинув головку, с улыбкой смерила его взглядом, — что для спасения моей репутации мне надо сесть в коляску?

Уинтерборн вспыхнул, он не нашел сразу нужных слов. Странно было слышать, что Дэзи говорит в таком тоне о своей «репутации». Но ему надлежало ответить ей учтиво. Тончайшая же учтивость не противоречила в данном случае истине, истиной же, по мнению Уинтерборна, — если читатель смог понять его, руководствуясь теми сведениями, которые я о нем сообщил, — было то, что Дэзи Миллер должна послушаться совета миссис Уокер. Он поднял глаза на ее очаровательное личико и мягко сказал:

— Я думаю, вам следует сесть в коляску.

Дэзи громко расхохоталась.

— Боже, какая чопорность! Если это считается неприличным, миссис Уокер, значит, все, что я делаю, тоже неприлично, и вы должны махнуть на меня рукой. До свидания! Желаю вам приятно провести время. — И она отошла от экипажа в сопровождении мистера Джованелли, который с торжествующим видом отвесил им подчеркнуто подобострастный поклон.

Миссис Уокер смотрела им вслед, и в глазах миссис Уокер стояли слезы.

— Садитесь, сэр! — сказала она Уинтерборну, указывая на место рядом с собой.

Молодой человек ответил, что считает себя обязанным сопровождать мисс Миллер, но миссис Уокер заявила, если у него хватит духа отказать ей в этой любезности, она больше никогда не будет разговаривать с ним. Миссис Уокер, по-видимому, говорила это совершенно серьезно. Уинтерборн догнал Дэзи и ее спутника и, протянув ей руку, сказал, что миссис Уокер настоятельно потребовалось его общество. Он ожидал резкого ответа, был готов услышать что-нибудь, еще более подтверждающее «безрассудство» Дэзи, с которым так самоотверженно пыталась бороться миссис Уокер. Но Дэзи пожала протянутую ей руку, почти не глядя на него, а мистер Джованелли откланялся, слишком широким жестом сняв шляпу.

Когда Уинтерборн сел в коляску рядом с миссис Уокер, расположение духа у него было не очень приятное.

— По-моему, вы поступили не совсем разумно, — сказал он напрямик, как только их коляска присоединилась к веренице экипажей.

— В таких случаях, — ответила его спутница, — я готова быть неразумной, достаточно того, что я искренна.

— Да, но ваша искренность только оскорбила и отпугнула ее.

— Все сложилось как нельзя лучше, — сказала миссис Уокер. — Если она решила окончательно скомпрометировать себя, пусть это выяснится как можно скорее, от ее поведения будет зависеть и наша дальнейшая тактика.

— По-моему, она ничего дурного не хочет сделать, — возразил Уинтерборн.

— Месяц назад я тоже так думала. Но с тех пор мисс Миллер слишком далеко зашла.

— Но в чем же вы ее обвиняете?

— В том, что она ведет себя неподобающим образом. У нас здесь не принято флиртовать с первыми встречными, прятаться по уголкам с какими-то загадочными итальянцами, танцевать целыми вечерами с одним и тем же партнером, принимать гостей в одиннадцать часов вечера. Ее мать сейчас же уходит из комнаты, как только появляются гости.

— Но ее братец, — смеясь, сказал Уинтерборн, — засиживается до полуночи.

— Да, ему, вероятно, идет на пользу то, что он видит вокруг себя. Судя по слухам, в гостинице имя мисс Миллер у всех на устах, а если туда приходит какой-нибудь джентльмен и спрашивает ее, прислуга обменивается улыбочками.

— Кому какое дело до прислуги! — рассердился Уинтерборн. — Бедняжка не получила должного воспитания, — тут же добавил он, — это ее единственный недостаток.

— В ней нет природной, тонкости, — сказала миссис Уокер. — Вспомните, что было утром у меня. Сколько времени вы знали ее в Веве?

— Дня два-три.

— Ну, сами посудите, как же она могла быть в претензии, что вы уехали оттуда?

Несколько минут Уинтерборн молчал, потом снова заговорил:

— Увы, миссис Уокер! Мы с вами слишком долго прожили в Женеве! — И он попросил свою спутницу объяснить ему, почему она так настоятельно просила его сесть к ней в коляску.

— Я хочу, чтобы вы прекратили знакомство с мисс Миллер, перестали бы флиртовать с ней, лишили бы ее возможности показываться в вашем обществе, короче говоря, чтобы вы оставили ее.

— Вряд ли я смогу это сделать, — сказал Уинтерборн. — Она мне очень нравится.

— Тем более! Вы не должны способствовать неминуемому скандалу.

— В моем отношении к ней ничего скандального нет.

— Но она так принимает его, что сплетни неизбежны. Впрочем, моя совесть теперь спокойна, я все высказала, — продолжала миссис Уокер. — Если вам угодно присоединиться к ней, я вас отпускаю. Кстати, момент для этого самый подходящий.

Экипаж проезжал той частью парка Пинчио, которая расположена над Римской стеной и смотрит на прекрасную виллу Боргезе.{25} В этом месте вершина холма окаймлена широким парапетом, а около него стоит скамейка. Одна из дальних скамей была занята парочкой, в направлении которой и мотнула головой миссис Уокер. Мужчина и женщина, сидевшие там, поднялись и пошли к парапету. Уинтерборн попросил кучера остановиться, он вылез из экипажа. Миссис Уокер молча смотрела на него, он снял шляпу, и миссис Уокер с величественным видом поехала дальше. Уинтерборн остался один, он взглянул в ту сторону, где была Дэзи со своим спутником. Они, по всей вероятности, ничего не видели вокруг, слишком занятые друг другом. Подойдя к низкому парапету, оба остановились, глядя на плоские кроны сосен, окружавших виллу Боргезе. Джованелли, не церемонясь, уселся на широкий выступ парапета. Солнце в западной части неба ослепительным лучом пронизало легкие облачка, и спутник Дэзи, взяв из ее рук зонтик, раскрыл его. Она подошла к нему ближе, а он поднял зонтик над ее головой, потом опустил его ей на плечо, и загородил их обоих. Уинтерборн помедлил еще несколько минут, потом зашагал по дорожке. Но он шел не к парочке, загородившейся зонтиком, а к резиденции своей тетушки, миссис Костелло.

На следующий день Уинтерборн поздравил себя с тем, что, по крайней мере, когда он справляется о миссис Миллер, гостиничные слуги не обмениваются улыбками. Однако ни самой леди, ни ее дочери в гостинице не было, и, повторив свой визит на следующий день, Уинтерборн, к своему сожалению, опять их не застал. Прием у миссис Уокер состоялся вечером через три дня, и, несмотря на холодность их последнего разговора, Уинтерборн был в числе ее гостей. Миссис Уокер принадлежала к числу тех американок, которые, проживая за границей, ставят себе целью, как они выражаются, изучение европейского общества; поэтому миссис Уокер и на сей раз собрала у себя в гостиной несколько разноплеменных образцов человеческой породы, служивших ей чем-то вроде наглядных пособий. Когда Уинтерборн приехал, Дэзи Миллер еще не было среди гостей, но через несколько минут он увидел ее мать, появившуюся в гостиной с застенчивым и грустным видом и в полном одиночестве. Волосы миссис Миллер, не прикрывавшие висков, были сегодня завиты еще старательнее, чем всегда. Она подошла к миссис Уокер, и Уинтерборн последовал за ней.

— Как видите, я приехала одна, — сказала бедная миссис Миллер. — Меня так все пугает, не знаю, право, что и делать. Я первый раз приезжаю одна в гости, во всяком случае, в этой стране. Хотела взять с собой Рэндолфа или Юджинио, но Дэзи выпроводила меня без них. А я не привыкла выезжать одна.

— Разве ваша дочка не собирается удостоить нас своим посещением? — строго вопросила миссис Уокер.

— Она уже давно оделась, — ответила миссис Миллер тоном бесстрастного, а может, и философически настроенного летописца, тоном, которым она всегда повествовала о текущих делах своей дочери. — Она оделась еще перед обедом, но у нее сидит гость — тот самый джентльмен, итальянец, которого она хочет привести сюда. Они за фортепьяно, никак не могут оторваться. Мистер Джованелли прекрасно поет. Но я надеюсь, они скоро приедут, — с надеждой в голосе заключила миссис Миллер.

— Как жаль, что она не приехала с вами, — сказала миссис Уокер.

— Я ей говорила — зачем одеваться перед обедом, если раньше чем через три часа она все равно не выедет, — продолжала матушка Дэзи. — Какой смысл наряжаться ради того, чтобы просидеть весь вечер с мистером Джованелли?

— Это просто ужасно! — сказала миссис Уокер, отходя от миссис Миллер и обращаясь к Уинтерборну. — Elle s'affiche.[9] Это мне в отместку за то, что я осмелилась наставлять ее. Когда она приедет, я не стану разговаривать с ней.

Дэзи приехала в двенадцатом часу, но эта юная особа была не из тех, кто ждет, когда с ними заговорят первые. Она появилась в сопровождении мистера Джованелли, сияя красотой, шурша оборками, улыбаясь, весело болтая, с громадным букетом в руках. Разговоры смолкли, взоры всех обратились к ней. Она подошла прямо к миссис Уокер.

— Вы, должно быть, уже перестали ждать меня, и я нарочно послала маму вперед, предупредить вас. Мне хотелось, чтобы мистер Джованелли сначала прорепетировал свои песенки. Вы знаете, он замечательно поет. Попросите его спеть что-нибудь. Это мистер Джованелли, помните? Я вас уже знакомила. У мистера Джованелли замечательный голос, а песенки просто восхитительные. Я нарочно заставила мистера Джованелли вспомнить сегодня весь его репертуар. Мы чудесно провели время в гостинице. — Рассказывая все это чистым, внятным голосом, Дэзи то оправляла платье на плечах, то обегала глазами комнату, то останавливала взгляд на хозяйке. — Я знаю кого-нибудь из ваших гостей? — спросила она.

— Во всяком случае, вас знают все, — многозначительно проговорила миссис Уокер и еле-еле ответила на поклон мистера Джованелли. Этот джентльмен держался чрезвычайно галантно. Он раскланивался, улыбался, показывая свои ослепительные зубы, покручивал усы, вращал глазами, — словом, вел себя так, как и подобало красивому итальянцу, попавшему на званый вечер. Он очень мило спел несколько романсов, хотя миссис Уокер впоследствии уверяла, что ей так и не удалось выяснить, кто просил его об этом. По-видимому, просьба исходила не от Дэзи. Дэзи сидела далеко от фортепьяно, и хотя несколько минут назад она восхищалась искусством мистера Джованелли, это не помешало ей полным голосом разговаривать во время его пения.

— Как жаль, что здесь так тесно — нельзя потанцевать, — обратилась она к Уинтерборну, точно с момента их последней встречи прошло несколько минут.

— Я об этом не жалею, — ответил Уинтерборн, — я не танцор.

— Ну где вам! Разве такие чопорные танцуют! — сказала мисс Дэзи. — Надеюсь, вы остались довольны своей поездкой с миссис Уокер?

— Нет, нисколько. Мне было бы гораздо приятнее гулять с вами.

— Мы разошлись попарно, и это было к лучшему, — сказала Дэзи. — Но как вам понравилось, что миссис Уокер захотела усадить меня к себе в коляску и оставить бедного мистера Джованелли в одиночестве под тем предлогом, что этого требуют приличия! У людей весьма разные понятия о приличиях. Это было бы очень неделикатно с моей стороны. Мистер Джованелли уже десять дней мечтал о прогулке со мной.

— Ему совсем не следовало предаваться таким мечтам, — сказал Уинтерборн. — С итальянкой из общества он никогда бы не осмелился гулять по улицам.

— По улицам? — воскликнула Дэзи, устремив на него свои очаровательные глаза. — А куда бы он повел ее гулять? К тому же Пинчио не улица, а я, благодарение богу, не итальянка. Судя по тому, что рассказывают, итальянки живут очень скучно. Не понимаю, зачем мне менять свои привычки и приноравливаться к их образу жизни?

— А мне кажется, что тот образ жизни, который ведете вы, свойствен только отъявленным ветреницам, — серьезно проговорил Уинтерборн.

— Ну, конечно! — воскликнула она, с улыбкой взглянув на него. — Я ужасная ветреница и кокетка! Разве есть благонравные девушки, которые не любили бы флиртовать? Но, может быть, вы не считаете меня благонравной?

— Вы вполне благонравная девушка, но мне бы хотелось, чтобы вы флиртовали только со мной и больше ни с кем, — сказал Уинтерборн…

— О-о! Благодарю вас! Покорно благодарю! Вот уж никогда не стала бы флиртовать с вами! Как я уже имела удовольствие заметить, вы слишком чопорный господин.

— Вы слишком часто повторяете это, — сказал Уинтерборн.

Дэзи весело рассмеялась.

— Будь у меня хоть крохотная надежда рассердить вас, я бы повторяла это раз за разом.

— Нет, не надо. Рассердившись, я становлюсь гораздо чопорнее. Но если вы не хотите флиртовать со мной, то перестаньте по крайней мере флиртовать с вашим приятелем, который сидит сейчас за фортепьяно. Здешние молодые люди не способны этого оценить.

— По-моему, они только это и ценят! — воскликнула Дэзи.

— Но не в молоденьких девушках.

— А мне казалось, что флирт больше к лицу незамужним девушкам, чем замужним дамам, — заявила Дэзи.

— Да, пожалуй, — сказал Уинтерборн, — но если вы общаетесь с итальянцами, надо приспосабливаться к их обычаям. Флирт — занятие чисто американское, здесь о нем понятия не имеют. Поэтому, когда вы появляетесь на людях с мистером Джованелли и без матери…

— Бог мой! Бедная мама! — перебила его Дэзи.

— Вы флиртуете, но о мистере Джованелли этого сказать нельзя, у него другие намерения.

— Во всяком случае, он не читает мне проповедей, — с живостью сказала Дэзи. — И если хотите знать, то никто из нас не флиртует — ни я, ни он. Мы с ним большие друзья, близкие друзья.

— А! — воскликнул Уинтерборн. — Если вы влюблены друг в друга, это, конечно, совсем другое дело!

До сих пор Дэзи позволяла ему говорить вполне откровенно, и он не ожидал, что его последние слова произведут на нее такое сильное впечатление. Она вспыхнула и быстро поднялась с места, еще раз дав ему повод думать, что ветреные американки — самые непонятные существа в мире.

— Мистер Джованелли, — сказала Дэзи, смерив быстрым взглядом своего собеседника, — никогда не говорил мне таких неприятных вещей.

Уинтерборн растерялся, он стоял, молча глядя на нее. Мистер Джованелли кончил петь, встал из-за фортепьяно и подошел к Дэзи.

— Не хотите ли вы пройти в соседнюю комнату и выпить там чаю? — сказал он, наклоняясь к ней с ослепительной улыбкой.

Дэзи снова заулыбалась и взглянула на Уинтерборна. Он почувствовал еще большее недоумение, ибо эта неожиданная улыбка ничего не разъясняла ему, она только служила доказательством мягкости и добродушия Дэзи, прощавшей нанесенные ей обиды.

— А мистер Уинтерборн не догадался предложить мне чаю, — сказала она.

— Я предложил вам хороший совет.

— Я предпочитаю слабый чай! — воскликнула Дэзи и удалилась в сопровождении блистательного Джованелли. Все остальное время они просидели в соседней комнате, уединившись в оконной нише. В гостиной музицировали, но молодая парочка будто ничего и не слышала. Когда Дэзи подошла проститься с миссис Уокер, эта леди решила исправить ошибку, содеянную ею по слабости характера в начале этого вечера. Она повернулась спиной к мисс Миллер, предоставив ей выходить из затруднения как угодно. Уинтерборн стоял у самых дверей, он видел все это. Дэзи побледнела и бросила взгляд на мать, но миссис Миллер по простоте душевной не заметила ничего такого, что говорило бы о посягательстве на законы светского обхождения. Она возымела вдруг совершенно неуместное желание показать, что ею самой эти законы выполняются самым строжайшим образом.

— До свидания, миссис Уокер, — сказала матушка Дэзи, — мы прекрасно провели у вас время. Я, знаете ли, иногда позволяю Дэзи приезжать в гости без меня, но уезжаем мы всегда вместе.

Дэзи побледнела и повернулась своим побледневшим, озабоченным личиком к группе гостей в дверях. Уинтерборн чувствовал, что она была так поражена и сбита с толку, что в первую минуту не нашла в себе сил вознегодовать. А у него самого сжалось сердце при виде всего этого.

— Как вы жестоки! — сказал он миссис Уокер.

— Отныне ноги ее не будет в моей гостиной! — ответила ему хозяйка дома.

Не надеясь больше встретить Дэзи в гостиной миссис Уокер, Уинтерборн зачастил в гостиницу, где остановилась миссис Миллер. Она и ее дочь редко бывали дома, а если он и заставал их, то неизменно в обществе преданного Джованелли. Сплошь и рядом сей блистательный мелкорослый римлянин сидел в гостиной наедине с Дэзи, так как миссис Миллер, по всей вероятности, придерживалась того мнения, что надзор за дочерью требует прежде всего деликатности. К удивлению Уинтерборна, визиты его ничуть не смущали и не сердили Дэзи, но вскоре он понял, что ему пора перестать удивляться поведению этой девушки; единственное, чего следовало ждать от нее, это всяческих неожиданностей. Она не проявляла ни малейшего неудовольствия, когда он нарушал их тет-а-тет, с той же легкостью и свободой болтала с двумя джентльменами, как и с одним, по-прежнему каким-то непонятным образом сочетая в своих высказываниях бесцеремонность и ребячливость. Уинтерборн отметил мысленно, что если Дэзи неравнодушна к Джованелли, она, наверно, постаралась бы оградить их встречи от вмешательства третьих лиц, и его еще больше очаровывали ее простодушие и неиссякаемая жизнерадостность. Ему казалось, он и сам не знал почему, что Дэзи не способна ревновать. Рискуя вызвать ироническую улыбку на устах читателя, я скажу следующее: когда Уинтерборну приходилось задумываться раньше об интересующих его женщинах, он частенько подозревал, что, при наличии соответствующих обстоятельств, эти женщины могли бы внушить ему страх — буквально страх, а Дэзи Миллер внушала ему приятную уверенность как раз в обратном — он не боялся ее. Все это было отнюдь не лестно для Дэзи, ибо такая уверенность проистекала из убеждения, вернее, из опасений Уинтерборна, что эта девушка — существо весьма легкомысленное.

Но к Джованелли мисс Дэзи была действительно неравнодушна. Она не сводила с него глаз, когда он говорил, она командовала им, она то и дело отчитывала его и поднимала на смех, она, по-видимому, забыла о том, что́ Уинтерборн сказал ей на вечере у миссис Уокер.

Как-то днем, в воскресенье, отправившись с тетушкой в собор Святого Петра,{26} Уинтерборн увидел Дэзи в обществе неизменного Джованелли. Он показал миссис Костелло девушку и ее спутника. Эта леди навела на них лорнет и сказала:

— Вот почему у тебя такой задумчивый вид все эти дни?

— Я и не подозревал, что у меня задумчивый вид, — сказал молодой человек.

— Ты чем-то озабочен, все время о чем-то думаешь.

— Так о чем же, — спросил он, — я, по-вашему, думаю?

— Об интриге этой девицы… мисс Бэкер, мисс Чэндлер или, как там ее зовут, мисс Миллер… с каким-то субтильным цирюльником?{27}

— По-вашему, можно назвать интригой, — спросил Уинтерборн, — то, что происходит на виду у всех?

— Это безумие с их стороны, — сказала миссис Костелло, — но никак не заслуга.

— А по-моему… — возразил ей Уинтерборн, и в его голосе послышалась та задумчивость, о которой говорила миссис Костелло. — По-моему, ничего такого между ними нет.

— Я слышу о ней со всех сторон. Говорят, что она увлечена им.

— Действительно, отношения у них очень дружеские, — сказал Уинтерборн.

Миссис Костелло снова оглядела эту парочку при помощи своего оптического инструмента.

— Тут все понятно. Он красив. Она считает его самым элегантным мужчиной в мире, безукоризненным джентльменом. Ей в жизни не приходилось видеть ничего подобного. Он даже блистательнее их агента. Он, вероятно, и познакомил их. И если итальянец женится на этой девице, агент получит щедрое вознаграждение.

— Я не верю, что она думает о браке с ним, — сказал Уинтерборн, — и я не верю, что он тешит себя надеждой на такую партию.

— Эта девица вообще ни о чем не думает. Она живет сегодняшним днем или даже минутой, как жили в золотом веке.{28} Трудно представить себе что-нибудь более вульгарное. И тем не менее, — добавила миссис Костелло, — ты можешь в любой день услышать от нее о состоявшейся помолвке.

— Мне кажется, Джованелли не смеет и рассчитывать на это, — сказал Уинтерборн.

— Какой Джованелли?

— Да этот маленький итальянец. Я навел справки и кое-что разузнал о нем. Он, по-видимому, человек вполне респектабельный, кажется, нечто вроде cavaliere avvocato.[10] Но место в так называемом «первом ранге» ему закрыто. Не исключена возможность, что знакомство состоялось при помощи агента. Джованелли, видимо, совершенно очарован мисс Миллер. Если она считает его безукоризненным джентльменом, то он, со своей стороны, никогда еще не сталкивался с таким блеском, богатством, с такой роскошью. А сама девушка, несомненно, кажется ему необычайно красивой и завлекательной. Я не думаю, чтобы в мечтах у него была женитьба. Он, вероятно, считает такую удачу недосягаемой для себя. У него прекрасная внешность, и только, но не следует забывать, что в таинственной стране долларов существует некий мистер Миллер. Титула у Джованелли нет. Будь он граф или маркиз! Ему и так следует дивиться, что с ним так носятся.

— Он приписывает это своей счастливой внешности, а мисс Миллер, вероятно, кажется ему особой, qui se passe ses fantaisies,[11] — сказала миссис Костелло.

— Да, Дэзи и ее матушка… — продолжал Уинтерборн, — не поднялись еще на ту ступень… как бы это сказать… на которой возникает мысль о браке с графом или маркизом.{29} По-моему, такие замыслы абсолютно чужды им.

— Но сам avvocato вряд ли убежден в этом, — сказала миссис Костелло.

Тем же днем в соборе Святого Петра Уинтерборн имел возможность убедиться, что пересуды, вызванные «интригой» Дэзи, существуют в действительности. К миссис Костелло, которая присела отдохнуть на складном стульчике у одного из высоких пилястров, подошли двое-трое американцев, постоянно живущих в Риме. Вечерняя служба шла своим чередом, наполняя собор звуками органа и дивными песнопениями, несущимися с хоров, а миссис Костелло и ее друзья оживленно беседовали о том, что бедняжка мисс Миллер на самом деле «заходит слишком уж далеко». Уинтерборну было неприятно слышать эти пересуды, но, выйдя на широкую лестницу собора и увидев, как Дэзи, опередившая его, села в открытый кабриолет и поехала вместе со своим сообщником по безжалостным улицам Рима, он не мог не убедиться, насколько далеко она зашла. Ему стало жаль ее не потому, что она будто бы окончательно потеряла голову, а потому, что, как ни больно было слышать, эту красоту, эту беззащитность и простодушие ставят в один ряд с распущенностью. Уинтерборн попробовал предостеречь миссис Миллер. Однажды он встретил на Корсо своего приятеля, тоже путешественника, который как раз вышел из палаццо Дориа, где он осматривал богатую картинную галерею. Приятель поделился с ним впечатлениями о замечательном портрете Иннокентия Х кисти Веласкеса, вывешенном в одном из залов палаццо.{30}

— Кстати, — добавил он, — в палаццо я любовался картиной несколько иного жанра. Помните ту очаровательную американку, которую вы показали мне на прошлой неделе?

В ответ на расспросы Уинтерборна приятель пояснил, что очаровательная американка — еще более очаровательная, чем всегда, — сидела со своим спутником в укромной нише, где висит знаменитый портрет папы Иннокентия.{31}

— А кто был ее спутник? — спросил Уинтерборн.

— Какой-то итальянец с бутоньеркой в петлице. Девушка просто восхитительна, но если я правильно вас понял тогда, она du meilleur mond.[12]

— Совершенно верно, — ответил Уинтерборн и, удостоверившись, что его приятель видел Дэзи каких-нибудь пять минут назад, кликнул кэб и поехал к миссис Миллер. Она была дома, но сочла нужным извиниться, что принимает его в отсутствие Дэзи.

— Дэзи куда-то уехала с мистером Джованелли, — сказала миссис Миллер. — Она всюду разъезжает с мистером Джованелли.

— Я вижу, они очень подружились, — заметил Уинтерборн.

— Да! Просто жить друг без друга не могут! — сказала миссис Миллер. — Что ж, мистер Джованелли настоящий джентльмен. Я все допытываюсь у Дэзи, не помолвлены ли они.

— А что Дэзи отвечает вам?

— Уверяет, что нет. Впрочем, кто ее знает, — продолжала хладнокровная мамаша, — ведет она себя так, будто помолвлены. Но мистер Джованелли обещал сказать мне, если Дэзи сама не скажет. Надо бы написать об этом мистеру Миллеру, как вы думаете?

Уинтерборн ответил, что написать действительно следует, но позиция миссис Миллер поразила его своим несоответствием с примерами материнской бдительности, и он счел свои намерения предостеречь ее совершенно неуместными.

Теперь Дэзи никогда нельзя было застать в гостинице, а в домах их общих знакомых Уинтерборн уже больше не встречался с ней, так как эти проницательные люди окончательно убедились в том, что мисс Миллер зашла слишком далеко. Они перестали приглашать ее: пусть взыскательные европейцы знают, что, хотя мисс Дэзи и американка, поведение ее отнюдь не характерно для американских девушек и, на взгляд ее соотечественников, противно общепринятой морали. Уинтерборну хотелось знать, как Дэзи воспринимает ледяные взоры своих недавних друзей, но он подозревал, что она никак не воспринимает их, и сердился на нее за это. Он твердил самому себе: Дэзи слишком легкомысленна и ребячлива, слишком безрассудна, слишком провинциальна, чтобы призадуматься над остракизмом, которому ее подвергали. Она даже не замечает его! Но бывали минуты, когда ему казалось, что это грациозное, беспечное существо бросает страстный вызов окружающим, прекрасно зная, какое впечатление он производит на них. «Что же кроется под всем этим?» — спрашивал себя Уинтерборн. Убеждение в невинности своих поступков или же безрассудство, свойственное молодым особам определенного типа? Следует признать, что прежняя вера в «невинность» Дэзи все больше и больше начинала казаться Уинтерборну плодом его же собственного утонченного рыцарства.{32} Как я уже говорил, он негодовал, что ему приходится резонерствовать по поводу этой девушки, его сердило, что он не может разобраться в том, является ли эксцентричность Дэзи особенностью, присущей ее стране и национальности, или же это ее личное качество. Ни та, ни другая точка зрения не помогала ему разгадать эту девушку, он спохватился слишком поздно. Она увлеклась мистером Джованелли.

Через несколько дней после своей короткой беседы с миссис Миллер он встретил Дэзи в цветущей обители тишины и безлюдья, известной под именем дворца Цезарей.{33} Ранняя итальянская весна наполняла воздух ароматами цветения, нежная зелень скрадывала неровности Палатинского холма. Дэзи бродила среди развалин, окаймленных замшелой мраморной оградой, среди выложенных на полу надписей, увековечивающих далекие времена. Рим никогда еще не казался Уинтерборну таким прекрасным. Он стоял, любуясь гармонией линий и красок, замкнувших вдали город в свой круг, вдыхал мягкие, влажные запахи, ощущая таинство слияния молодой весны с этими останками древности. Ему казалось, что и Дэзи никогда еще не была так хороша, как сегодня, впрочем, к такому выводу он приходил при каждой своей встрече с ней. Джованелли тоже был здесь, и даже Джованелли показался ему сверх обычного элегантным.

— Вам, должно быть, очень скучно, — сказала Дэзи.

— Скучно? — переспросил Уинтерборн.

— Вы всегда один. Неужели вам не с кем гулять?

— Я не так удачлив, — сказал Уинтерборн, — как ваш спутник.

Джованелли с первой же встречи был изысканно вежлив с Уинтерборном. Он почтительно выслушивал его, он угодливо смеялся над его шутками, он словно хотел подчеркнуть, что ему нечего тягаться с таким блестящим молодым человеком. Джованелли совсем не походил на ревнивого вздыхателя и, руководствуясь бесспорно присущим ему чувством такта, держался с той скромностью, какой и можно было ждать от него. Уинтерборну даже казалось иногда, что Джованелли охотно доверился бы ему и, будучи человеком неглупым, признался бы: боже избави, уж он-то знает, насколько эксцентрична эта девушка, ему и в голову не приходит льстить себя обманчивой… во всяком случае, явно обманчивой надеждой на брак и доллары. В эту их встречу Джованелли отошел от своей спутницы и, сорвав ветку миндаля, аккуратно продел ее в петлицу.

— Я знаю, почему вы так говорите, — сказала Дэзи, не сводя глаз с Джованелли. — Вам кажется, что я провожу слишком много времени с ним. — И она мотнула головой в сторону своего спутника.

— Так думают все, если вас это интересует, — сказал Уинтерборн.

— Конечно, интересует! — воскликнула Дэзи, и в голосе ее послышались серьезные нотки. — Но я не верю этим людям. Они только притворяются, будто это их шокирует. По существу же им нет до меня никакого дела. Кроме того, я редко где бываю.

— Вы еще убедитесь, что им есть до вас дело. Они докажут это самым бесцеремонным образом.

Дэзи пристально посмотрела на него.

— Бесцеремонным?

— Разве вы ничего не замечаете? — спросил ее Уинтерборн.

— Ваше отношение ко мне я замечаю. Но вы с первого же раза показались мне чопорным, как дождевой зонт.

— Я еще далеко не такой чопорный, как другие, — с улыбкой сказал Уинтерборн.

— А это можно проверить?

— Попробуйте нанести несколько визитов.

— А что со мной сделают?

— К вам повернутся спиной. Вы понимаете, что это значит?

Дэзи не сводила с него глаз, она начала краснеть.

— Как миссис Уокер тогда?

— Вот именно! — сказал Уинтерборн.

Она перевела взгляд на Джованелли, который украшал себя веточкой миндаля. Потом снова посмотрела на Уинтерборна.

— Как же вы можете допустить такую жестокость! — наконец проговорила она.

— Что я могу поделать! — сказал он.

— Я думала, вы заступитесь за меня.

— Я заступался. — Он помолчал минуту. — Ваша матушка считает, что вы помолвлены, и я всем так и говорил.

— Да, она считает, что мы помолвлены, — просто сказала Дэзи.

Уинтерборн рассмеялся.

— А Рэндолф тоже верит этому? — спросил он.

— По-моему, Рэндолф ничему не верит, — сказала Дэзи.

Скептицизм Рэндолфа еще больше развеселил Уинтерборна, но в эту минуту он увидел, что Джованелли возвращается к ним. Дэзи тоже увидела его и снова обратилась к своему соотечественнику.

— Раз уж вы сами заговорили об этом, — сказала она, — так знайте: я помолвлена.

Уинтерборн взглянул на нее, сразу перестав смеяться.

— Вы мне не верите! — воскликнула Дэзи.

Минуту Уинтерборн молчал, потом проговорил:

— Нет, верю.

— Нет, не верите! — воскликнула Дэзи. — И я не помолвлена.

Вскоре Уинтерборн простился с мисс Дэзи и ее чичероне,{34} так как они уже шли к выходу, когда он повстречал их. Неделю спустя он собрался пообедать в прекрасной вилле на Целейском холме и, подъехав туда, отпустил наемный экипаж. Вечер был чудесный, и Уинтерборн решил доставить себе на обратном пути удовольствие и прогуляться под аркой Константина{35} и мимо слабо освещенного Форума. В небе светил убывающий месяц, задернутый тонкой завесой из облаков, которая рассеивала и смягчала его сияние. Возвращаясь с виллы (было одиннадцать часов вечера), Уинтерборн поравнялся с сумрачным кольцом Колизея{36} и, будучи любителем живописных картин, решил, что цирк, залитый бледным лунным светом, окажется зрелищем, достойным внимания. Он свернул в сторону и подошел к пустому пролету арки, возле которой стоял открытый кабриолет — один из тех маленьких экипажей, что снуют по улицам Рима. Уинтерборн ступил в глубокую тень, падающую от этих величественных стен, и вышел на светлую безмолвную арену. Колизей никогда еще не производил на него такого сильного впечатления. Половина громадного цирка тонула в густой тени, другая мирно покоилась, затянутая прозрачной дымкой лунного света. Остановившись у края арены, Уинтерборн стал вполголоса декламировать знаменитые строки из байроновского «Манфреда» и вдруг вспомнил, что ночные размышления в Колизее, рекомендуемые поэтами, запрещаются врачами.{37} Слов нет, историческая атмосфера чувствовалась здесь во всем, но с медицинской точки зрения эта историческая атмосфера была не чем иным, как ядовитыми миазмами.{38} Уинтерборн вышел на середину арены, решив окинуть взглядом весь цирк и поскорее уйти отсюда. Высокий крест в центре был погружен в тень.{39} Он разглядел его, только когда подошел ближе. И вдруг увидел на низких ступеньках, образующих его подножие, две человеческие фигуры. Это были мужчина и женщина; женщина сидела, мужчина стоял перед ней. В теплом ночном воздухе ясно прозвучал женский голос:

— Он смотрит на нас так, как смотрели на христианских мучеников львы и тигры!

Уинтерборн услышал эти слова и узнал интонации мисс Дэзи Миллер.

— Будем надеяться, что он не очень голоден, — ответил находчивый Джованелли. — Пусть уж скушает сначала меня, а вы пойдете на десерт.

Уинтерборн остановился, чуть ли не пораженный ужасом, и в то же время почувствовал облегчение. Ему показалось, что эта встреча внезапно пролила яркий свет на двусмысленное поведение Дэзи и разрешила мучившую его загадку. Дэзи — молоденькая особа, уважать которую джентльмену совершенно необязательно. Уинтерборн смотрел на эту девушку и на ее спутника, не думая о том, что они-то в тени, а он на свету. Его охватил гнев при мысли о том, как долго он старался разгадать мисс Дэзи Миллер. Он шагнул вперед и остановился, но его удержала на месте не боязнь допустить несправедливость по отношению к этой девушке, нет, — ему не хотелось, чтобы столь быстрый отказ от сдержанной критики ее поведения толкнул его на неуместную развязность. Он повернул к выходу и снова услышал голос Дэзи:

— Да ведь это мистер Уинтерборн! Он узнал меня и не хочет со мной здороваться!

Как умна была эта маленькая грешница, как искусно разыграла она оскорбленную невинность! Стоит ли поворачиваться к ней спиной? Уинтерборн снова направил шаги к высокому кресту. Дэзи встала, Джованелли приподнял шляпу. Сейчас Уинтерборн думал только о том, какой безумный поступок совершает эта хрупкая девушка, гуляя весь вечер в рассаднике лихорадки. Пусть она грешница, но из этого еще не следует, что ей надо умирать от permiciosa.[13]

— Сколько времени вы здесь пробыли? — почти грубо спросил он.

Дэзи, такая очаровательная в льстивом свете луны, молча посмотрела на него. Потом тихо ответила:

— Весь вечер… Как мне здесь нравится!

— Римская лихорадка вам вряд ли понравится, — сказал Уинтерборн. — Вот так ее и схватывают. Я удивляюсь, — добавил он, поворачиваясь к Джованелли, — что вы, уроженец Рима, потворствуете такой безумной затее!

— О! — воскликнул картинный римлянин. — За себя я не беспокоюсь.

— За вас я тоже не беспокоюсь! Речь о мисс Миллер.

Джованелли поднял свои тонкие брови и сверкнул ослепительной улыбкой. Однако замечание молодого американца он выслушал покорно.

— Я старался отговорить синьорину от этой затеи, но разве синьорина когда-нибудь проявляла благоразумие?

— Я никогда не болела и впредь не собираюсь! — заявила синьорина. — Вид у меня не очень крепкий, но на самом деле я совершенно здорова. Мне во что бы то ни стало хотелось посмотреть Колизей при лунном свете. Разве можно уехать, не повидав его? И мы чудесно провели время, правда, мистер Джованелли? А если это опасно, Юджинио даст мне пилюлю. У него есть какие-то замечательные пилюли.

— Советую вам как можно скорее ехать домой, — сказал Уинтерборн, — и принять такую пилюлю.

— Мудрый совет! — воскликнул Джованелли. — Я пойду посмотрю, здесь ли кабриолет. — И он быстро удалился.

Дэзи и Уинтерборн последовали за ним. Он продолжал смотреть на нее, она, по-видимому, не испытывала ни малейшего смущения. Уинтерборн молчал, она говорила без умолку, восхищаясь Колизеем.

— А все-таки я видела его при лунном свете! — воскликнула Дэзи. — Разве этого мало? — Потом, заметив, что Уинтерборн молчит, она спросила его, почему это. Уинтерборн оставил ее вопрос без ответа, он только рассмеялся. Они ступили под темную арку, Джованелли стоял у входа в цирк возле экипажа. Здесь Дэзи остановилась и взглянула на молодого американца. — Вы поверили, когда я сказала, что мы помолвлены? — спросила она.

— Какое это имеет значение, поверил я тогда или нет? — смеясь, сказал Уинтерборн.

— А сейчас верите?

— Сейчас мне кажется, что это не так уж важно, помолвлены вы или нет.

Уинтерборн чувствовал, как Дэзи приглядывается к нему в темноте под сводами арки, она, очевидно, хотела спросить его о чем-то. Но Джованелли заторопил ее.

— Скорей! Скорей! — сказал он. — Если мы уедем отсюда до полуночи, тогда бояться нечего.

Дэзи села в экипаж, а удачливый итальянец занял место рядом с ней.

— Не забудьте попросить пилюлю у Юджинио! — сказал Уинтерборн, приподняв на прощанье шляпу.

— Мне совершенно все равно, — с какой-то необычной интонацией проговорила Дэзи, — схвачу я римскую лихорадку или нет.

Кучер щелкнул бичом, и кабриолет покатил по неровному плитняку древней дороги.

Уинтерборн — надо отдать ему справедливость — никому не рассказал о своей ночной встрече в Колизее с мисс Дэзи Миллер, гулявшей там в обществе некоего джентльмена, но тем не менее два дня спустя прогулка эта стала известна всем членам небольшой американской колонии в Риме и обсуждалась соответствующим образом. В гостинице, как догадывался Уинтерборн, знали, что Дэзи уехала в Колизей, и по ее возвращении кучер, очевидно, имел по этому поводу беседу с портье. Но Уинтерборна уже не тревожило, что поведение ветреной американки обсуждают пошлые лакеи. Дня через два этим людям пришлось обмениваться более печальными известиями: ветреная американка опасно заболела. Когда слух о ее болезни дошел до Уинтерборна, он поспешил в гостиницу узнать, что с ней. Двое-трое добросердечных друзей уже опередили его и сидели в салоне миссис Миллер в обществе Рэндолфа, который занимал их разговорами.

— Это все ее ночные поездки, — говорил Рэндолф, — оттого она и заболела. Она всегда уезжала из дому на ночь глядя. И что ей за охота гулять в такую темнотищу! Здесь ночью ничего не видно, разве только когда луна светит. В Америке луна светит всегда.

Миссис Миллер так и не вышла к ним, она, по крайней мере в эти дни, не лишала дочь своего общества. По всему было видно, что Дэзи серьезно больна.

Уинтерборн часто приезжал справляться о ней и однажды повидал миссис Миллер, которая, к его удивлению, держала себя в руках, несмотря на тревогу за дочь, и оказалась весьма умелой и спокойной сиделкой. Миссис Миллер много говорила о докторе Дэвисе, но Уинтерборн мысленно не поскупился на комплименты ей, убедившись, что на самом деле она не так уж безнадежно глупа.

— Вчера Дэзи вспоминала о вас, — сказала Уинтерборну миссис Миллер. — У нее почти все время бред, но на этот раз, по-моему, она не бредила. У меня есть к вам поручение от нее. Дэзи… Дэзи просила передать… просила передать… что она не помолвлена с этим красивым итальянцем. Я так обрадовалась! С тех пор как Дэзи заболела, мистер Джованелли не показывается у нас. По-моему, это не очень вежливо. А я-то считала его джентльменом! Одна дама говорит, будто он боится меня, думает, что я сержусь на него за эти поздние прогулки. Конечно, сержусь, но он должен знать, что имеет дело с порядочной женщиной. Мне бы и в голову не пришло выговаривать ему. Впрочем, теперь уж все равно, ведь Дэзи сказала, что они не помолвлены. Не знаю, почему ей так хотелось уведомить вас об этом, но она повторила мне три раза: «Не забудь, скажи мистеру Уинтерборну!» Еще Дэзи просила узнать, помните ли вы вашу поездку в тот замок в Швейцарии. Но такое поручение я передавать отказалась. А хорошо все-таки, что она не помолвлена!

Но, как в свое время сказал Уинтерборн, теперь это не имело значения. Прошла неделя, и бедняжка умерла; у нее была тяжелая форма римской лихорадки. Дэзи опустили в могилу под кипарисами у стены древнего Рима, на маленьком протестантском кладбище, густо заросшем весенними цветами. Уинтерборн стоял там в толпе других провожающих, которых оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать после всех сплетен, ходивших об этой юной девушке. В двух шагах от него стоял Джованелли, потом он подошел еще ближе. Джованелли был очень бледен и на сей раз обошелся без бутоньерки. Ему, видимо, хотелось что-то сказать Уинтерборну.

— Я никогда не встречал такой красивой девушки… Такой красивой и доброй! — наконец проговорил он и потом добавил:

— Какая это была чистая, невинная душа!

Уинтерборн взглянул на Джованелли и повторил его слова:

— Чистая, невинная душа?

— Да! Такая чистая!

Уинтерборн почувствовал, как сердце у него сжалось от боли и гнева.

— Что вам вздумалось, — спросил он, — тащить ее в это гиблое место?

По-видимому, ничто не могло поколебать учтивость мистера Джованелли. Он посмотрел себе под ноги и сказал:

— За себя я не боялся, а ей очень хотелось поехать.

— Это не довод! — воскликнул Уинтерборн.

Субтильный римлянин снова опустил глаза.

— Останься она жива, я все равно ничего не добился бы. Она не вышла бы за меня, я это знаю.

— Не вышла бы за вас?

— Было время, когда я питал кое-какие надежды. Но потом убедился, что этому не бывать.

Уинтерборн выслушал его молча, глядя на свежий холмик, поднявшийся среди апрельских маргариток. Когда он повернулся, мистер Джованелли уже уходил с кладбища, ступая легко и неторопливо.

Уинтерборн уехал из Рима чуть ли не на другой день, но следующим летом опять встретился в Веве со своей тетушкой миссис Костелло. Миссис Костелло очень любила Веве. Весь год Уинтерборн много думал о Дэзи Миллер, о странности ее натуры. Однажды он заговорил с тетушкой обо всем этом, признался, что был несправедлив к Дэзи и что его мучает совесть.

— Не знаю почему! — сказала миссис Костелло. — И причем тут твоя несправедливость?

— Перед смертью она просила передать мне несколько слов. Тогда я не понял их, но теперь понимаю. Она очень ценила уважение к себе.

— Выражаясь столь скромно, ты, вероятно, хочешь сказать, — спросила миссис Костелло, — что она могла бы ответить взаимностью на чьи-то нежные чувства?

Уинтерборн оставил этот вопрос без ответа, но спустя минуту сказал:

— Ваши прошлогодние слова были совершенно справедливы. Я не мог не ошибиться. Я слишком долго жил за границей.

Тем не менее Уинтерборн снова вернулся в Женеву, и оттуда по-прежнему продолжают поступать самые разноречивые сведения о мотивах, вынуждающих его жить в этом городе. Некоторые говорят, будто он «пополняет там свое образование», другие намекают, что он сильно заинтересован одной иностранкой — дамой, не лишенной большого ума.

Комментарии

ДЭЗИ МИЛЛЕР

(Daisy Miller, 1878)

Впервые: «The Cornhill Magazine», июнь — июль 1878 года.

Сюжет подсказан случаем, поведанным Г. Джеймсу одной из знакомых в 1877 году. История сводилась к тому, как однажды в Риме жестоко обошлись с некой молодой американкой.

Среди литературных источников «Дэзи Миллер» необходимо в первую очередь упомянуть «Асю» И. С. Тургенева, структуре и проблематике которой Джеймс следует довольно точно. Из многочисленных подтверждений родственных связей между двумя произведениями укажем на совпадение имен главных героинь (и, соответственно, на схожесть названий). Дэзи и Ася — тезки: официальное имя первой — Энни П. Миллер, то есть Анна; так же в действительности зовут и героиню Тургенева.

В «Трансатлантических набросках» Джеймс упоминает роман швейцарца Виктора Шербюлье (1829–1899) «Поль Мерэ» (1864), определяя его основное содержание так: «История, четко показывающая, что искренность в Женеве не приветствуется, и его (Шербюлье. — И. Д.) героиня умирает с разбитым сердцем из-за того, что ее непосредственность принимают за непристойность». Сюжет, система персонажей и место действия (Швейцария — Италия) повести Джеймса в целом строятся похожим на «Поля Мерэ» образом. Наконец, исследователи отмечают сходство между Римом Джеймса и Римом Натаниеля Готорна (1804–1864) в романе «Мраморный фавн» (1860); имеются также параллели между Дэзи и готорновской Хильдой.

В журнальном варианте повесть имела подзаголовок: «а study». Искушение критиков и читателей отнести ее к разряду «научных исследований» («study» — изучение, исследование) актуально в свете современного Джеймсу контекста европейского натурализма, рассматривавшего основную задачу художественного произведения как естественно-научный опыт (теория «экспериментального романа» Э. Золя). Однако сам Джеймс в 1909 году писал, что его «маленькая иллюстрация (в оригинале „exhibition“, то есть „выставка“. — И. Д.) выполнена ни в коей мере не в критических параметрах, но, как ни странно, в поэтических». Это замечание автора, в котором можно почувствовать иронию по отношению к натурализму, навело исследователей на второе и, видимо, более верное толкование подзаголовка: «study» — это еще и «этюд», карандашный набросок к картине; этим же термином обозначается выполненный отдельно фрагмент более крупного полотна (например, выписанное лицо персонажа, стоящего в толпе). В предисловии 1909 года писатель утверждал тем не менее, будто уже не помнит, почему снабдил произведение именно таким подзаголовком.

Техника структурного повтора сюжета первой части во второй подтверждает «живописный» характер «Дэзи Миллер»: повесть состоит как бы из двух «картин» с «выставки». В некоторых изданиях текст подразделяется на четыре главы (по две в каждой части). В нью-йоркское издание вошел переработанный вариант произведения, однако в данном случае изменения несущественны.

Широкое использование в оригинальном тексте Джеймса французских и итальянских слов (inconduite, rendezvous, têtes-a-têtes, amoroso etc.) показывает, что «центральное сознание» повести — Уинтерборн — часто не находит среди привычных для него понятий такого, которому соответствовали бы характер и поведение Дэзи (см. также вступительную статью).

Иван Делазари

Примечания

1

Вступительная статья приведена в части, относящейся к повести «Дэзи Миллер». (Прим. верстальщ.).

(обратно)

2

«Три короны» (фр.).

(обратно)

3

Легкомысленном поведении (фр.).

(обратно)

4

Прелестно! (фр.)

(обратно)

5

Респектабельная (фр.).

(обратно)

6

Тайников (фр.).

(обратно)

7

Насмешки (фр.).

(обратно)

8

Поклонником (ит.).

(обратно)

9

Она себя компрометирует (фр.).

(обратно)

10

Адвоката (ит.).

(обратно)

11

Которая следует своим прихотям (фр.).

(обратно)

12

Из общества (фр.).

(обратно)

13

Злокачественной лихорадки (ит.).

(обратно)

Комментарии

1

Ньюпорт — город в штате Род-Айленд, где автор жил в 1858–1859 и 1860–1862 годах. Ньюпорту посвящен одноименный очерк Джеймса (1870).

Саратога — город в штате Нью-Йорк. В эссе «Ньюпорт» Джеймс противопоставляет города друг другу: если Ньюпорт обладает «совершенством простоты» и напоминает европейские города «аристократической сентиментальностью» архитектуры и жителей, то Саратога отличается демократизмом и приземленностью. В том же 1870 году Джеймс опубликовал и эссе «Саратога»; оба очерка позднее вошли в сборник «Портреты мест» («Рогtraits of Places», 1883). «Океан» и «Зал конгресса» — главные гостиницы Ньюпорта и Саратоги соответственно.

(обратно)

2

Шильонский замок (Chateau de Chillon). — С 1530-го по 1536 год заключенным замка был швейцарский национальный герой Франсуа Бонивар, выступавший за независимость Швейцарии от Савойи (Франция). В XIX веке всеевропейскую популярность замку и борцу за свободу принесла поэма Дж. Г. Байрона (1788–1824) «Шильонский узник» (1816).

(обратно)

3

…говорили, что он «пополняет свое образование» в Женеве. — Прямая аллюзия на «Асю»; ср. начало повести Тургенева: «Я… уехал за границу не для того, чтобы „кончить мое воспитание“, как говаривалось тогда…»

(обратно)

4

…утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме — иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника. — Позднее, в пору своих неудачных попыток сделать карьеру драматурга, Генри Джеймс пишет пьесу «Дэзи Миллер» — комедию нравов, в которой активная роль принадлежит некой Mme de Katkoff, предъявляющей весьма существенные права на Уинтерборна и плетущей сложную сеть злокозненных интриг. Так автор конкретизировал образ, на который лишь дважды (вторично — в финальном предложении) намекает в тексте своей ранней повести.

(обратно)

5

…любил маленькую столицу кальвинизма… — то есть Женеву. Кальвинизм — разновидность протестантизма в христианстве, которая названа так по имени ее основателя Жана Кальвина (1509–1564), долгое время жившего в Женеве и сделавшего ее одним из центров Реформации.

(обратно)

6

..малыш лет девяти-десяти, щупленький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика. — В том, как Джеймс описывает брата Дэзи, слышны явные отголоски образа Поля Домби из романа Ч. Диккенса «Домби и сын» (1848); ср. ниже «недетские нотки». Вместе с тем самодовольный ход рассуждений Рэндолфа — рупора американских (материальных) ценностей — контрастирует со знаменитым вопросом героя Диккенса: «Папа, что такое деньга?» В романе Диккенса маленький Поль умирает, а его старшая сестра, чистая и искренняя Флоренс, пройдя через множество невзгод, в финале обретает счастье.

(обратно)

7

Американские конфеты самые лучшие в мире. — Ребенок автоматически усвоил систему ценностей своего отца и среднестатистического американца; на протяжении всего разговора он постоянно использует формулу «Американские х лучшие в мире» с переменной х. Ср. также далее: «наш дом больше», «в Америке луна светит всегда». Разумеется, автор критически относился к подобной позиции своих соотечественников.

(обратно)

8

…все в оборочках, воланах и в бантах… — Детали костюма, имеющие оценочную функцию. Такая манера одеваться, соответствующая европейской высокой моде, становится объектом критики со стороны представителей светского общества, ибо непонятно, как и где «эта Дэзи Миллер» научилась так хорошо одеваться.

(обратно)

9

Скенектеди — ничем не примечательный городок в штате Нью-Йорк; в данном случае намеренный прозаизм Джеймса, так же как и имя отца Дэзи — Эзра Б. Миллер.

(обратно)

10

Бостон — наряду с Нью-Йорком и Филадельфией один из главных культурных центров Новой Англии, а значит, и всей Америки XIX столетия. Расположен в штате Массачусетс. У Джеймса есть одноименное эссе (1906), а в одном из центральных ранних романов писателя — «Бостонцы» («The Bostonians», 1886) — этот американский город и его жители являются основными объектами изображения. Сквозящее в романе критическое отношение к новоанглийским общественно-политическим движениям 1870-х годов (феминизму, аболиционизму, обществу трезвости) снискало автору крайнюю непопулярность на родине. Текст не вошел в нью-йоркское издание 1909 года, что уж говорить о его статусе во второй половине XX века и сегодня?

(обратно)

11

…может быть, вы ее знаете? — Вопрос героини — показатель ее провинциальной наивности. Ср. ниже: «Я нигде не видела такого множества гостиниц, как в Европе, одни гостиницы — и больше ничего!»

(обратно)

12

Вроде волшебной шапки? — Аллюзия на народный роман XVI века «Фортунат», в котором герой с помощью волшебной шапки мог перенестись в любую точку земли. Очевидно, что данный мотив имеет фольклорное происхождение и распознается независимо от знания текста «Фортуната», которым персонажи Джеймса скорее всего не обременены.

(обратно)

13

Наш агент говорит… — Чрезмерное доверие к агенту (courier) со стороны семейства Миллер, его статус и широта полномочий не случайно вызывают в дальнейшем недоумение и презрительное возмущение светских дам. Агент в данном случае — специально нанятый человек, сопровождающий путешественников и отвечающий за такие насущные дорожные вопросы, как гостиничное размещение, стол, транспорт и т. п.

(обратно)

14

Хомбург — курорт на западе Германии. Закату игорного бизнеса в Хомбурге посвящен путевой очерк Джеймса «Изменившийся Хомбург» («Homburg Reformed», 1873).

(обратно)

15

Команчи — племя американских индейцев. Названия индейских племен широко использовались в Европе благодаря романтической литературе.

(обратно)

16

Они относятся к своему агенту как к близкому другу, как к джентльмену. — Слово «джентльмен» фиксирует не только классовую принадлежность. В англоязычном мире XIX столетия это понятие чрезвычайно нагружено ценностно и идеологически. Оно подразумевает и моральные качества личности, и определенный тип поведения, и предписываемый обществом взгляд на мир, и является характеристикой, положительной в устах представителей любого сословия.

(обратно)

17

Ты слишком давно не был в Америке. Так можно совершить серьезную ошибку. С твоей-то невинностью! — Невинность (innocence) — в американском понимании краеугольный камень национальной идентичности. Восходит к Ветхому Завету (невинными были первые люди до грехопадения), что немаловажно, учитывая внимание к нему со стороны протестантов, каковых в Америке было большинство. Хорошо известна американская концепция «Нового Адама», согласно которой представители американской нации противопоставляются испорченным и умудренным европейцам как чистые и неискушенные люди Нового Света (по этой логике Америка — райские кущи Эдема). Примечательно, что в повести Джеймса данную концепцию воплощает отнюдь не Уинтерборн, на чью невинность указывает миссис Костелло, а Дэзи Миллер, которую она считает воплощением вульгарной испорченности.

(обратно)

18

…никогда не обедает за табльдотом. — Табльдот (фр. table d'hote) — общий стол в пансионате или гостинице, где питаются постояльцы.

(обратно)

19

…наделен воображением и, как выражались наши предки, чувствительным сердцем. — Чувствительность (в оригинале sensibility) — одно из базовых понятий в англоязычной культуре второй половины XVIII — начала XIX века. См. литературу английского сентиментализма или название романа Джейн Остин «Здравый смысл и чувствительность» («Sense and Sensibility», опубл. 1811).

(обратно)

20

…историю несчастного Бонивара. — См. комментарий 2.

(обратно)

21

Вы не согласитесь… взять на себя обучение Рэндолфа? — Одно из многочисленных свидетельств наивности Дэзи, граничащей с бестактностью. Предложить джентльмену исполнять функции гувернера — почти оскорбление. Как и ее обращение с агентом, данный пассаж доказывает, что для героини не существует тех общепринятых социальных градаций, которые заняли столь прочное место в сознании «евро-американского» высшего света.

(обратно)

22

Привези мне тот очаровательный роман Шербюлье «Поль Мерэ»… — Один из «источников» повести Джеймса (см. вводный комментарий). Тот факт, что о произведении В. Шербюлье упоминается именно миссис Костелло, возможно, свидетельствует об изменении к худшему мнения Джеймса о творчестве французского романиста швейцарского происхождения. Бывая у Гюстава Флобера в 1875–1876 годах, Г. Джеймс не раз удивлялся презрению, с которым хозяин дома и его гости (И. Тургенев, Э. Гонкур, Э. Золя, А. Доде, Г. Мопассан и др.) относились к Шербюлье и ему подобным беллетристам, коих Джеймс прежде читал с удовольствием. В 1878 году сам Джеймс отозвался о Шербюлье как о «жалкой проститутке» (в литературе, разумеется).

(обратно)

23

Ах ты маленький Ганнибал! — Уинтерборн иронически сопоставляет Рэндолфа с другим врагом Рима — карфагенским военачальником Ганнибалом (Аннибал Барка, 247/246—183 до н. э.), который вел против Рима Вторую пуническую войну (218–201 до н. э.).

(обратно)

24

Джованелли — фамилия героя указывает на молодость и безответственность. См. далее очередную ошибку Уинтерборна: он не склонен считать Джованелли джентльменом, принимая его за «учителя музыки», или «какого-нибудь писаку», или «второстепенного актера», между тем итальянец, как выяснится, принадлежит к почтенному юридическому цеху (avocatto).

(обратно)

25

Вилла Боргезе — знаменитый дворец семейства Боргезе в окрестностях Рима, известный, помимо своих архитектурных достоинств, прилегающим парком и коллекцией изобразительного искусства.

(обратно)

26

Собор Святого Петра — крупнейший в мире кафедральный собор в Риме.

(обратно)

27

…мисс Бэкер, мисс Чэндлер или, как там ее зовут, мисс Миллер… с каким-то субтильным цирюльником? — Здесь миссис Костелло демонстрирует свое пренебрежительное отношение к Дэзи и обыгрывает весьма прозаичное значение ее фамилии (Miller по-английски — мельник). Соответственно, Baker — пекарь, Chandler — свечной фабрикант либо бакалейщик; в этот же ряд становится и «цирюльник» (barber).

(обратно)

28

Эта девица вообще ни о чем не думает. Она живет сегодняшним днем или даже минутой, как жили в золотом веке. — Указание на мифологическое представление о «золотом веке» соотносится с концепцией «Нового Адама» и Америки как земного рая (см. комментарий 17). Автор намекает читателю на истинную природу Дэзи даже через реплики ее оппонентов.

(обратно)

29

Да, Дэзи и ее матушка… не поднялись еще на ту ступень… на которой возникает мысль о браке с графом или маркизом. — Ср. с темой «Осады Лондона».

(обратно)

30

…о замечательном портрете Иннокентия X кисти Веласкеса… — Диего Родригес де Сильва Веласкес (1599–1660) — испанский художник, придворный живописец в Мадриде с 1623 года; Иннокентий X (1572–1655) — Папа в 1644–1645 годах.

(обратно)

31

…сидела со своим спутником в укромной нише, где висит знаменитый портрет Папы Иннокентия. — «Живописный каламбур» Джеймса: «невинная» (innocent) Дэзи сидит под портретом Папы Иннокентия («невинный»).

(обратно)

32

…прежняя вера в «невинность» Дэзи… начинала казаться Уинтерборну плодом его же собственного утонченного рыцарства. — Правильно определив истинный ход интерпретации, основанием для которой служат представления интерпретирующего, герой заблуждается относительно своей собственной природы, не знает самого себя. Рыцарство (gallantry) — еще одна важная для европейской культуры XIX века составляющая образа «джентльмена». Миф о благородстве средневековых рыцарей, который мы можем найти в куртуазной литературе Средневековья (в частности в рыцарских романах — romance — XII века), был переведен в «историческую» плоскость сэром Вальтером Скоттом (1771–1832), романное творчество которого заставило читателей поверить в истинность его персонажей, в рыцарский кодекс чести и т. п. (см., к примеру, роман «Айвенго», 1819). Романтическая литература, и в частности романы Скотта, пользовавшиеся бешеной популярностью по обе стороны Атлантики, в значительной мере повлияли на формирование мировоззрения человека XIX столетия. То, что Уинтерборн видит себя галантным «рыцарем», — в значительной мере результат романтического влияния на самосознание описываемой эпохи и в основе своей — лишь «миф», иллюзия.

(обратно)

33

…в цветущей обители тишины и безлюдья, известной под именем дворца Цезарей. — Имеется в виду целая группа исторических руин, развалины дворцов римских императоров с I века. Дворец Цезарей расположен на Палатинском холме в черте Рима.

(обратно)

34

Чичероне — проводник, экскурсовод.

(обратно)

35

Арка Константина — триумфальная арка в Риме, воздвигнутая в 312–315 годах в честь императора Константина.

(обратно)

36

Колизей. — Место действия во многом символично. Арена Колизея, где проходили бои гладиаторов, а затем казни христианских мучеников (ср. смерть Дэзи, потенциально свершившуюся уже здесь), есть «цирк» — место, где скопища зевак требуют «зрелищ». В положении жестокой толпы находится, сам того не подозревая, Уинтерборн, взирающий на парочку в лунном свете и делающий «окончательные» несправедливые выводы на предмет мисс Миллер, которой вскоре суждено умереть.

(обратно)

37

…декламировать знаменитые строки из байроновского «Манфреда»… — Подразумевается драматическая поэма Дж. Г. Байрона «Манфред» (1817, акт III, сцена 4 — монолог героя, в котором он вспоминает о ночном посещении развалин римского Колизея).

(обратно)

38

…с медицинской точки зрения эта историческая атмосфера была не чем иным, как ядовитыми миазмами. — Действительно, санитарные условия этого района Рима (Целейский холм и вся южная часть города) оставляли желать лучшего.

(обратно)

39

Высокий крест в центре… — См. комментарий 36.

(обратно)

Оглавление

Окна Генри Джеймса[1]

Дэзи Миллер

  Часть I

  Часть II . РИМ

Комментарии . . . . . . . . . . . . . . .

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

Реклама на сайте