«Мантикора»

I. Почему я поехал в Цюрих

1

— Когда вы решили, что вам следует приехать в Цюрих, мистер Стонтон?

— Когда услышал свой крик в театре.

— В этот момент и решили?

— Кажется, да. Я, конечно же, после этого подверг себя обычному освидетельствованию, чтобы не оставалось никаких сомнений. Но могу сказать, что решение было принято сразу же, как только я услышал собственный крик.

— Обычному освидетельствованию? Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?

— Конечно. Я говорю о том освидетельствовании, которое мы всегда проводим, чтобы определить причины своего поведения, степень своей ответственности и тому подобное. Все было предельно ясно. Я больше не контролировал свои действия. Нужно было принимать какие-то меры, и я должен был сделать это до того, как это придется сделать за меня другим.

— Расскажите мне еще, пожалуйста, о том эпизоде, когда вы закричали. Поподробнее, пожалуйста.

— Это случилось позавчера, то есть девятого ноября, приблизительно без четверти одиннадцать вечера в Театре королевы Александры в Торонто, где я живу. Я сидел в заднем ряду на галерке. Это само по себе уже было необычно. Шло представление под довольно помпезным названием «Суаре иллюзий» — выступал фокусник Магнус Айзенгрим. Насколько я понимаю, он широко известен среди людей, которые любят вещи такого рода. У него был номер, который он назвал «Медная голова Роджера Бэкона».[1] Большая голова, похожая на латунную, но изготовленная из какого-то почти прозрачного материала, словно бы плавала посредине сцены. Не знаю уж, как это достигалось, наверно, с помощью каких-нибудь проводов. Голова изрекала то, что могло сойти за советы кое-кому из публики. Именно это и вывело меня из себя. Всякие рискованные глупости, скандальные намеки — супружеские измены, маленькие сплетни, глупая скабрезная чушь… Во мне нарастало раздражение из-за того, что подобная дребедень может быть кому-то интересна. Понимаете, это же было несанкционированное вторжение в частную жизнь, а иллюзионист вдобавок явно ощущал такое превосходство над всеми… просто шарлатан, который словно бы снисходит до серьезных людей! Я чувствовал, что завожусь, но только услышав свой голос, я осознал, что вскочил и ору в сторону сцены.

— И что вы орали?

— А что, вы думаете, я орал? Я орал во весь голос — а голос у меня ого-го, натренированный… Я орал: «Кто убил Боя Стонтона?» И тут такое началось!..

— Разразился скандал?

— Еще бы! Кто-то стоявший в ложе громко вскрикнул и рухнул как сноп. Многие начали шептаться, а некоторые поднялись, чтобы увидеть, кто это кричал. Но они сразу же угомонились, как только Медная голова начала говорить.

— И что же она сказала?

— Мнения разнятся. В новостях передавали, будто бы Голова намекала, что это был целый заговор. Я только услышал что-то о «женщине, которую он знал… женщине, которую он не знал», а это могло относиться только к моей мачехе. Но я уже спешил на выход. На этом балконе очень крутой подъем к дверям, а я был возбужден и мне было стыдно за то, что я сделал, потому я почти ничего и не услышал. Я хотел уйти до того, как меня узнают.

— Потому что вы и есть Бой Стонтон?

— Нет-нет-нет, Бой Стонтон был мой отец.

— И его убили?

— Конечно, его убили. Вы что, не читали об этом? Это же не какой-нибудь там трущобный бродяга, зарезанный из-за нескольких сотен долларов. Мой отец был очень важной персоной. Не будет преувеличением сказать, что это была новость международного масштаба.

— Понимаю. Извините, пожалуйста, что я не знал. А теперь, может быть, пройдемся по некоторым эпизодам вашей истории еще раз?

И мы прошлись. Это продолжалось довольно долго и было порой болезненно, но он оказался умным аналитиком, а я время от времени осознавал, что свидетель из меня никудышный, поскольку предполагаю, что доктор знает то, чего я ему не говорил, и то, что он никак не мог знать. Мне было стыдно за то, что я так часто вставлял свое «конечно», будто излагал твердые факты, а не беспочвенные домыслы; сам бы я ни за что не стал терпеть такого свидетеля. Я смущался из-за того, что выглядел таким дураком, причем в ситуации, в которой, как я бессчетное число раз говорил себе и другим людям, никоим образом не должен был оказаться: беседую с психоаналитиком и делаю вид, будто ищу помощи, но не надеюсь ее получить. Я никогда не верил, что они могут сделать для умного человека что-то такое, чего он не может сам. Я знаю многих, кто полагается на психоаналитиков, но все они люди по природе зависимые, они бы и на священника полагались, если бы жили во времена, когда была сильна вера, или на гадалку по кофейной гуще, или на астролога, если бы у них не хватило денег на жулика более высокого полета. Но вот я сам сидел перед ним, и теперь мне ничего не оставалось, как пройти все до конца.

У этого дела была и смешная сторона. Я не знал, чего мне следует ждать, но полагал, что мне предложат лечь на кушетку и будут задавать вопросы о моей половой жизни, что было бы пустой тратой времени, так как половой жизни у меня все равно что нет и рассказывать тут не о чем. Но в кабинете директора цюрихского института Юнга, на Гемайндештрассе, не было никакой кушетки — не было ничего, кроме стола и двух стульев, одной или двух ламп и нескольких картин — в восточном, кажется, стиле. И доктора Чуди. И его огромной восточноевропейской овчарки, чей взгляд, исполненный вежливого и пытливого любопытства, таинственным образом походил на взгляд самого доктора.

— Это ваш телохранитель? — спросил я, войдя в кабинет.

— Ха-ха, — хохотнул доктор Чуди.

С подобным смешком я частенько сталкивался в Швейцарии. Так смеются, когда вежливо признают, что вы пошутили — а теперь, мол, шутки в сторону. Но у меня создалось впечатление (впечатления — мой конек), что в этом насквозь швейцарском кабинетике доктору с кем только не приходится иметь дело и что собака призвана отнюдь не только развеивать скуку.

Вся атмосфера института Юнга, насколько мне удалось его увидеть, озадачила меня. Это был один из тех высоких цюрихских домов, у которых вид не жилой и не конторский, а серединка на половинку. Мне пришлось несколько раз нажать кнопку звонка, прежде чем дверь отворилась, а тонированное стекло ее не позволяло увидеть, идет кто-нибудь открывать или нет; секретарша, встретившая меня, сама походила на доктора и не ослепляла улыбкой, как то свойственно работникам «паблик рилэйшнз». Чтобы добраться до доктора Чуди, мне пришлось одолеть длинный гулкий лестничный пролет, навевавший воспоминания о старой школе моей сестры. Я ни к чему такому не был готов; думаю, я ждал найти здесь что-то, сочетающее дух клиники и пугающую атмосферу сумасшедшего дома из плохого фильма. Но тут все было как… в общем, это была Швейцария. Настоящая Швейцария. И хотя ничто здесь не напоминало о часах с кукушкой, о банковских сейфах или о молочном шоколаде, в институте царила домашняя, но лишенная особой теплоты обстановка. Это была реальность, в пределах которой не верилось в ее реалии, что сразу поставило меня в невыгодное положение. Направляясь на прием к психоаналитику, я, конечно, догадывался, что утрачу толику моей профессиональной привилегии всегда быть в выгодном положении, однако вряд ли следовало рассчитывать, что мне это понравится.

Целый час провел я с директором, и за это время выяснилось несколько важных вещей. Во-первых, он полагал, что некоторое количество пробных сеансов у психоаналитика могут пойти мне на пользу. Во-вторых, этим психоаналитиком должен быть не он, а кто-то, кого он порекомендует, у кого есть возможность принять в настоящее время еще одного пациента и кому он пошлет подробный отчет о нашем разговоре. В-третьих, предварительно я должен пройти всестороннее медицинское обследование, чтобы выяснить, в самом ли деле мне необходим психоанализ, а не, скажем, физиотерапия. Доктор Чуди встал и пожал мне руку. Я хотел было пожать лапу овчарке, но пес с презрением отверг мою шутку, а на лице директора появилась ледяная улыбка.

Я снова оказался на Гемайндештрассе, чувствуя себя дураком. На следующее утро в отель мне пришло письмо с указаниями, где я должен пройти медицинское обследование. Еще там говорилось, что через три дня в десять часов утра я должен явиться к доктору по имени И. фон Галлер — меня будут ждать.

2

Настолько досконального клинического обследования я не проходил еще ни разу в жизни. Кроме привычных унижений (торчишь полуголый в компании полуголых незнакомцев; писаешь в бутылочку, а потом вручаешь ее, пахучую и еще теплую, молоденькой медсестре; кашляешь по просьбе доктора, который тыкает тебя сзади в мошонку; отвечаешь на сугубо личные вопросы, пока тот же врач засовывает тебе в задний проход свой длинный палец и пытается уличить твою простату в тех или иных отклонениях от нормы; с трудом поднимаешься, а потом спускаешься по специальной лесенке, а врач ведет отсчет, вслух и с выражением; то разеваешь рот, то пыхтишь, то тужишься, то высовываешь язык, то закатываешь глаза, то делаешь еще какую-нибудь глупость, которая о многом говорит доктору, но заставляет пациента чувствовать себя полным идиотом) я подвергся и тем, что были для меня в новинку. Я был вынужден расстаться в итоге с изрядным количеством крови — куда больше, чем та капелька, что берут из мочки уха. Выпил целый стакан какой-то смеси, приправленной шоколадом, после чего каждый час в течение последующих шести меня привязывали к поворотному столу рентгеновского аппарата и опрокидывали вниз головой, отслеживая передвижение этой дряни по моим кишкам. Ко мне лепили множество проводов, о назначении которых я мог только догадываться, но поскольку при этом кресло, где я сидел, вращалось и кренилось, то, видимо, таким образом проверяли мою нервную систему, вестибулярный аппарат, слух и прочее. А еще мне задавали бессчетное множество вопросов — сколько лет прожили мои бабушки, дедушки и родители и отчего они умерли. Когда я назвал причину смерти отца — убийство, — врач моргнул, и я порадовался, что хоть на секунду, но все же пробил брешь в броне его швейцарской невозмутимости. Я был не в себе, когда приехал в Цюрих, а проведя два дня в этой медицинской живодерне, совсем приуныл и хотел теперь только уехать — но не домой, конечно же, ни в коем случае не домой, куда-нибудь в другое место. Однако я полагал, что хоть раз должен встретиться с доктором И. фон Галлером, даже если только ради удовольствия хорошенько с ним поскандалить.

Почему я испытывал такую неприязнь к образу действий, который сам же и выбрал? Однозначного ответа на этот вопрос не было. Как я уже сказал директору, решение свое я принял, основываясь на логике разума, и я собирался придерживаться этого выбора. Нетти всегда говорила мне, что когда предстоит сделать что-то неприятное — принять лекарство, извиниться за плохое поведение, сознаться в чем-нибудь отцу, понимая неизбежность порки, — я должен быть «стойким солдатиком». Насколько я понимал, стойкие солдатики никогда не колеблются, они поступают как должно, не задавая лишних вопросов. И вот мне опять предстояло быть стойким солдатиком и хотя бы раз посетить доктора по имени И. фон Галлер.

Да, а стойким солдатикам когда-нибудь приходилось посещать психоаналитиков? Они часто посещали дантистов, и я много раз, надев на плечо ремень моего маленького невидимого мушкета, строевым шагом отправлялся лечить зубы. Неужели визит к психоаналитику так уж сильно отличается от визита к дантисту? Да, сильно.

Какая польза от дантиста, я понимал. Он мог сверлить, пломбировать, шлифовать, а иногда и рвать. Но что может психоаналитик? Те, которых я видел в суде, противоречили друг другу, напускали дымовую завесу, и профессиональный жаргон их не выдерживал обычно перекрестного допроса. Я никогда не приглашал психоаналитиков в качестве свидетелей, разве что если уж иначе было совсем никак. И тем не менее существовало широко распространенное убеждение, что в случаях, подобных моему, они могут быть полезны. Я должен был делать то, что представлялось мне наилучшим, независимо от того, как я сам к этому относился. Остаться в Торонто и сойти с ума было бы просто непозволительно.

Зачем я приехал в Цюрих? Директор счел, что я сделал абсолютно нормальный выбор, но что он знал о моей ситуации? В Торонто я ни под каким видом не пошел бы к психиатру; такое лечение считается конфиденциальным, но все, кажется, в курсе, кто каких докторов посещает, и каждый не прочь потеоретизировать, в чем же состоит причина таких визитов. Как правило, называют гомосексуальные наклонности. Конечно, я мог бы поехать в Нью-Йорк, но все, кто туда ездил, кажется, посещали психоаналитика-фрейдиста, и то, что с ними происходило потом, не очень меня впечатляло. Конечно, может быть, фрейдизм и не виноват, потому что, как я уже говорил, эти люди искали себе опору, и полагаю, что и сам Фрейд не смог бы им помочь. «Пустой мешок не стои́т», — частенько говаривал мой дедушка. О последователях Юнга я знал, пожалуй, лишь то, что фрейдисты их не любят, а один мой знакомый, ходивший к психоаналитику-фрейдисту, однажды съязвил по поводу тех, кто ездит в Цюрих с целью:

…слушать сердцем Мистических немцев Проповедь в приемные дни.

Но из чувства противоречия, зачастую одолевающего меня, когда приходится выбирать из двух зол, я решил попытать счастья в Цюрихе. У юнгианцев были две отрицательные рекомендации: их ненавидели фрейдисты и Цюрих находился далеко от Торонто.

3

Я был поражен, когда узнал, что доктор И. фон Галлер — женщина. Ничего не имею против женщин — просто мне и в голову не приходило, что о сугубо личных проблемах, которые заставили меня отправиться из Торонто в Цюрих, надо будет говорить с женщиной. Во время обследования двое из врачей, с которыми я столкнулся, были женщинами, и это не вызывало у меня протеста. Они имели такое же право копаться в моих потрохах, как и любой мужчина. Но вот копаться в мозгах… Тут дело обстоит иначе. Поймет ли — способна ли понять — женщина, что со мной? Широко распространено мнение, будто женщины — существа очень проницательные. Мой опыт общения с ними, в какой бы роли они ни выступали — клиента, свидетеля или противной стороны, — навсегда избавил меня от подобных заблуждений. Некоторые женщины и в самом деле проницательны, но я не сталкивался ни с чем таким, что убедило бы меня, будто в целом женский род проницательнее мужского. Я полагал, что мой случай требует деликатного отношения. Обладала ли доктор И. фон Галлер необходимыми для этого качествами? Я никогда не слышал о женщинах-психиатрах — разве что детской специализации. Мои же неприятности были отнюдь не детскими.

Но тем не менее мы оказались друг перед другом, и к тому же в обстановке, ассоциировавшейся скорее со светским визитом, нежели с посещением врача. Кабинет ее напоминал гостиную, причем стулья были расставлены так непрофессионально, что я сидел в тени, тогда как свет из окна падал на ее лицо. Кушетки и вовсе не было.[2]

Доктор фон Галлер выглядела моложе меня; лет ей было, наверно, около тридцати восьми, поскольку, хотя лицо у нее и было молодым, в волосах виднелись седые пряди. Тонкое лицо с крупными, но не грубыми чертами. Великолепный нос — орлиный, если бы кто-то пожелал сделать ей комплимент, и чуть крючковатый, если бы такого желания не возникло. Широкий рот и превосходные зубы — белые, но не по-американски белые. Красивые глаза — карие, в тон волосам. Приятный низкий голос и хорошее, но не идеальное владение разговорным английским: небольшой акцент. Одета она была ничем не примечательно — не модно, но и не безвкусно; Каролина называет такой стиль классическим. В целом она производила впечатление человека, который вызывает доверие. Но с другой стороны, я и сам такой, мне прекрасно известны все профессиональные хитрости, которыми достигается это впечатление. Побольше помалкивай — пусть клиент сам говорит; не высказывай никаких предположений — пусть клиент облегчит свою душу; наблюдай за клиентом — пусть проявит свои слабые стороны. Все это было ей известно. Но и мне тоже. В результате разговор наш поначалу не клеился.

— Значит, это убийство вашего отца подтолкнуло вас приехать?

— А что, повод не достаточный?

— Смерть отца — это критический момент в жизни каждого мужчины, но обычно он успевает психологически приготовиться к этому. Отец стареет, его жажда жить ослабевает, он явно готовится к смерти. Насильственная смерть — это всегда сильное потрясение. Но все же вы понимали, что рано или поздно ваш отец умрет.

— Вероятно, понимал. Не помню, чтобы я об этом думал.

— Сколько ему было?

— Семьдесят.

— Вряд ли это можно назвать преждевременной кончиной. Возраст Псалмопевца.[3]

— Но это было убийство.

— Кто же его убил?

— Не знаю. Никто не знает. Его прямо в машине сбросили с причала в Торонтской гавани. Или он сам съехал. Он так крепко вцепился в баранку, что его руки с трудом оторвали от нее, когда автомобиль вытащили из воды. Глаза его были широко раскрыты, а во рту был камень.

— Камень?

— Да. Вот этот камень.

Я протянул ей камень на шелковом платочке, в котором я его с тех пор так и носил. Улика номер один в деле об убийстве Боя Стонтона: кусочек канадского розового гранита размером с куриное яйцо.

Она обстоятельно осмотрела его, потом медленно засунула себе в рот и очень серьезно посмотрела на меня. Или не так уж серьезно? Не было ли в ее глазах озорной искорки? Не знаю. Ее поступок был для меня таким неожиданным, что я плохо соображал. Потом она вынула камушек, тщательно отерла платком и вернула мне.

— Да, это могло произойти, — сказала она.

— Вы довольно хладнокровный человек, — сказал я.

— Да. Моя профессия для хладнокровных людей, мистер Стонтон. Скажите мне, ни у кого не возникало предположения, что ваш отец совершил самоубийство?

— Конечно нет. Это абсолютно не похоже на него. А почему вы вдруг подумали об этом? Я ведь сказал вам, что его убили.

— Но никаких свидетельств убийства обнаружено не было.

— Откуда вам это известно?

— Я прочла, что написал о вас доктор Чуди, и попросила библиотекаря в «Нойе Цюрхер Цайтунг»[4] проверить их архив. Знаете, они сообщали о смерти вашего отца — у него были связи с несколькими швейцарскими банками. Сообщение в силу жанра было отрывочным и коротким, но самоубийство тогда казалось наиболее вероятной версией.

— Он был убит.

— В записке доктора Чуди сказано, что, как вы полагаете, к этому может иметь отношение ваша мачеха.

— Да, да. Но только косвенным образом. Она уничтожила его. Она сделала его несчастным, и он перестал быть похожим на себя. Я никогда не думал, что она могла сбросить его с причала. Она убила его психологически.

— Правда? А у меня создалось впечатление, что вы не слишком высокого мнения о психологии, мистер Стонтон.

— Психология играет важную роль в моей профессии. Я довольно известный адвокат по уголовным делам — или вы уже и об этом справились? Я должен разбираться, почему люди поступают так, а не иначе. Будь я глух к психологии, просто не смог бы делать то, что делаю, а именно — выуживать из людей сведения, которые они не хотят сообщать. Ведь и ваша работа состоит в этом, не правда ли?

— Нет, моя работа состоит в том, чтобы слушать то, что люди очень хотят рассказать, но боятся, что никто их не поймет. Вы используете психологию как наступательное оружие в интересах правосудия. Я же — как целительное средство. Такой вдумчивый юрист, как вы, почувствует разницу, и вы уже продемонстрировали, что чувствуете. Вы полагаете, мачеха убила его психологически, но, по-вашему, этого было недостаточно, чтобы побудить его к самоубийству. Знаете, я сталкивалась с такими вещами. Но если убийцей была не она, кто бы это мог быть?

— Тот, кто засунул ему в рот этот камень.

— Ну что вы, мистер Стонтон, невозможно засунуть камень в рот человеку против его воли, не переломав ему зубов и не оставив очевидных следов насилия. Я это поняла, положив камень себе в рот. А вы не пробовали? Наверно, нет. Должно быть, ваш отец сам положил его туда.

— Зачем?

— Может быть, кто-то ему приказал. Кто-то, кого он не мог или не хотел ослушаться.

— Это смешно. Никто не мог заставить отца сделать то, что он не хотел делать.

— Может быть, он хотел это сделать. Может быть, он хотел умереть. С некоторыми так бывает.

— Только не с моим отцом. Я не знал никого другого, кто любил бы жизнь так, как он.

— Даже после того, как ваша мачеха психологически убила его?

Я ощутимо сдавал позиции. Это было унизительно. Я мастер перекрестного допроса, и тем не менее раз за разом эта женщина-врач укладывала меня на лопатки. Ну что ж, дело поправимое; все в моих руках.

— По-моему, мы только зря теряем время, — произнес я. — Будьте так добры назвать гонорар за вашу консультацию, и мы закончим этот разговор.

— Как вам угодно, — сказала доктор фон Галлер. — Но должна вам сообщить, что многие находят первую консультацию бесполезной и хотят убежать. Потом, правда, они возвращаются. У вас незаурядный интеллект. Не проще ли будет обойтись без этой предварительной фазы и продолжить? Вы же разумный человек и должны были предвидеть, что лечение такого рода не может быть безболезненным. Начало всегда дается трудно, в особенности людям вашего склада.

— Значит, вы уже причислили меня к определенному складу?

— Прошу прощения. С моей стороны было бы слишком самоуверенно утверждать что-либо подобное. Я только имела в виду, что вы человек богатый и умный и привыкли поступать по-своему, а в начале анализа такие люди нередко ведут себя враждебно и раздражительно.

— Значит, вы предлагаете мне стиснуть зубы и продолжать.

— Конечно, продолжайте. А вот стискивать зубы не надо. Думаю, вы в последнее время и так этим злоупотребляли. Давайте горячиться не будем.

— Вы намекаете, будто мой отец покончил с собой, когда я утверждаю, что он был убит, и еще хотите, чтобы я не горячился?

— Это не я намекаю, а газеты, и то в крайне осторожных выражениях. Наверняка вы и раньше слышали эту версию. И я знаю, как настороженно к подобным версиям обычно относятся. Но давайте сменим тему. Вы часто видите сны?

— Ага, значит, мы уже и до снов дошли? Нет, я не вижу снов. Или, точнее, я не придаю особого значения тому, что вижу во сне.

— А в последнее время у вас были сны? После того, как вы решили приехать в Цюрих? После вашего приезда сюда?

Рассказать или нет? Что ж, я ведь за это удовольствие деньги плачу, так пусть все будет по полной программе, какая бы программа ни была.

— Да, в прошлую ночь мне приснился сон.

— И?..

— Очень яркий сон для меня. Обычно во сне я вижу лишь какие-то фрагменты, обрывки, которые не задерживаются в памяти. Этот сон был совсем другим.

— Он был цветным?

— Да. Он был очень… красочным.

— А какое было общее настроение этого сна? Я хочу узнать, вам он понравился? Он был для вас приятен?

— Приятен? Да, я бы сказал, что приятен.

— Расскажите, что вы видели в этом сне.

— Я был в каком-то здании — вроде бы знакомом, хотя места этого я совсем не знал. Но каким-то образом оно было связано со мной, и я там был важной персоной. Вернее даже, здание окружало меня со всех сторон, ну, как здание колледжа — знаете, как здания некоторых колледжей в Оксфорде, — а я торопился через внутренний двор к задним воротам. Когда я проходил под аркой, двое людей, стоявших у ворот на посту, — швейцары или полицейские, какие-то должностные лица и охранники — приветствовали меня, улыбаясь как знакомому. Я помахал рукой им в ответ. Потом я оказался на улице. Но не канадской улице. Больше было похоже на какой-нибудь симпатичный городишко в Англии или в Европе — деревья по обеим сторонам и очень милые частные домики, хотя кое-где были и магазины, а потом мимо проехал автобус с людьми. Но я спешил, потому что мне было куда-то нужно, и я быстро повернул налево и вышел за город. Я был на дороге, город остался у меня за спиной, а я вроде бы шел вдоль поля, которое было все изрыто, и я знал, что это археологические раскопки. Я двинулся через поле к какой-то времянке в самом центре раскопок и вошел в дверь. Внутри времянка оказалась совсем не такой, как я ожидал, потому что снаружи, как я уже говорил, она казалась каким-то временным хранилищем инструментов, бумаг и так далее, но внутри там все было в готическом стиле. Потолок низкий, но с прекрасной каменной резьбой, и вообще все сооружение было каменным. Там внутри была парочка молодых ребят, простоватых парней лет, я бы сказал, двадцати с небольшим. Они разговаривали, стоя на вершине винтовой лестницы, которая, как я знал, уходила под землю. Я хотел спуститься и попросил их дать мне пройти, но они не послушались, и, хотя со мной они и не говорили, а продолжали беседовать друг с другом, я чувствовал, что они считают меня обычным любопытствующим, который не имеет никакого права спускаться под землю и на самом деле даже не собирается этого делать. Поэтому я вышел из времянки и направился к дороге, а там повернул к городу; и тут мне встретилась женщина. Она была какая-то странная, похожа на цыганку, но одета не так броско, как цыганки, которые выпрашивают милостыню. На ней была старомодная потрепанная одежда, вроде как выцветшая от солнца и дождя, а на голове сидела широкополая помятая черная бархатная шляпа с какими-то яркими перьями. Казалось, женщина хочет сообщить мне что-то важное, и она никак не отставала, но я не мог понять ни слова из того, что она говорит. Язык был мне совершенно незнаком — наверно, цыганский, решил я. Она не просила подаяния, но что-то ей все-таки было нужно. Я сказал себе: «Ну что ж, каждая страна имеет таких иностранцев, каких заслуживает» — а это довольно глупое замечание, если вдуматься. Но у меня было ощущение, что время поджимает, а потому я поспешил назад в город, резко повернул теперь направо и почти вбежал в ворота колледжа. Один из охранников обратился ко мне: «Вы еще можете успеть, сэр. На сей раз вас не оштрафуют». И я тут же в моей адвокатской мантии оказался во главе стола, за которым председательствовал. Вот, собственно, и все.

— Замечательный сон. Может быть, вы гораздо лучший сновидец, чем думаете.

— Вы хотите сказать, что в этом сне есть какой-то смысл?

— Во всех снах есть смысл.

— Для Иосифа и фараона или, может быть, жены Пилата. Вам придется здорово попотеть, чтобы убедить меня, будто они значат что-нибудь здесь и сейчас.

— Не сомневаюсь, что мне придется здорово попотеть. А пока скажите-ка мне, особо не задумываясь: вы кого-нибудь узнали из тех, кого видели во сне?

— Никого.

— Как вы думаете, это могли быть люди, которых вы еще не видели? Или с кем не были знакомы вчера?

— Доктор фон Галлер, вы единственный человек, которого я видел, но вчера еще не знал.

— Так я и думала. Я не могла быть кем-нибудь из вашего сна?

— Секундочку, не так быстро. Вы хотите сказать, что я мог видеть вас во сне еще до того, как узнал?

— Это было бы абсурдно, не правда ли? И тем не менее я спросила, не могла ли я быть кем-нибудь из вашего сна?

— Нет, никем, абсолютно точно. Если только вы не намекаете на эту цыганку с ее абракадаброй. Что-то не верится.

— Никто не в силах заставить такого способного юриста, как вы, мистер Стонтон, поверить в какую-либо нелепицу. Но разве не странно, что вам снится женщина совершенно незнакомого вам склада, которая пытается сказать вам что-то важное, что вы не можете и не хотите понять, поскольку так стремитесь вернуться в милое вашему сердцу замкнутое окружение, к вашей адвокатской мантии, к председательству на каком-то заседании?

— Доктор фон Галлер, не хочу показаться грубым, но, по-моему, вы все это высосали из пальца. Имейте в виду, пока я сюда не пришел, я и понятия не имел, что доктор И. фон Галлер — женщина. Так что если даже в моем сне столь причудливо преломился будущий визит к психоаналитику, я не мог бы осознать этот факт должным образом. Разве не так?

— Это не факт; разве что лишь в том смысле, что все совпадения — факты. Вы в вашем сне встречаете женщину, и я тоже женщина. Но совсем не обязательно — та самая женщина. Уверяю вас: нет ничего необычного в том, что новому пациенту перед началом лечения, еще до знакомства с врачом, снится важный, исполненный смысла сон. Мы всегда спрашиваем об этом — на всякий случай. Но если такой сон содержит неизвестный факт — это большая редкость. Во всяком случае, разбирать его сейчас нет необходимости. У нас для этого еще будет время позднее.

— Вы полагаете, у нас будет «позднее»? Если я правильно понимаю, то я просто ничего не разобрал из того, что говорила эта цыганка на своем загадочном языке, и вернулся в знакомый мне мир. Какой вывод вы из этого делаете?

— Сны не предсказывают будущего. Они выявляют состояния ума, в которых будущее заложено потенциально. В настоящее время вы пребываете в таком состоянии ума, когда вам не нужны разговоры со странной и непонятной женщиной. Но ваше состояние ума может измениться. Вы так не считаете?

— Я, право, не знаю. Откровенно говоря, мне представляется, что наш сегодняшний разговор — это борьба кто кого. Какая-то рукопашная. Лечение и дальше будет проходить в том же духе?

— Возможно, какое-то время. Но на этом уровне оно не принесет никаких результатов. Ну а пока… наш час почти на исходе, поэтому я должна подвести некоторые итоги. Скажу без обиняков: я смогу помочь вам только в том случае, если вы будете говорить со мной от вашего лучшего «я», честно и доверительно. Если же вы и дальше будете говорить от вашего худшего, подозрительного «я», пытаясь уличить меня в шарлатанстве, я ничего не смогу для вас сделать и вы через несколько сеансов прервете этот курс. Возможно, именно это вы и хотите сделать сейчас. У нас осталась одна минута, мистер Стонтон. Вы придете на следующий сеанс? Пожалуйста, не думайте, что меня оскорбит, если вы откажетесь, потому что приема у меня ждут многие, и если бы вы были знакомы с прочими моими пациентами, они бы заверили вас, что я не шарлатан, а серьезный опытный врач. Так что вы выбираете?

Я терпеть не мог, когда меня ставили в неприятное положение. Это меня просто бесило. Но, потянувшись за шляпой, я увидел, что рука у меня дрожит, и от доктора Галлер это тоже не укрылось. С дрожью нужно было что-то делать.

— Я приду в назначенное время, — сказал я.

— Хорошо. Пожалуйста, приходите на пять минут раньше. У меня очень плотный график.

И вот я оказался на улице, злой на себя и на доктора фон Галлер. Но в глубине души я был рад тому, что увижу ее снова.

4

До моего следующего сеанса было два дня, в течение которых я несколько раз менял свое решение, но когда время пришло, я был у нее. Я бессчетное число раз пережевывал то, что было сказано между нами, и придумал несколько неплохих аргументов, которые высказал бы, приди они мне в голову в надлежащее время. Тот факт, что врач оказался женщиной, выбил меня из колеи в гораздо большей степени, чем мне хотелось в этом признаваться. У меня были свои причины не любить, когда мне читают наставления женщины, и отнюдь не все эти причины связаны с невыносимым старым афритом[5] Нетти Куэлч, которая, сколько я себя помню, постоянно понукала меня. Не понравилась мне и игра в интерпретацию сна, которая противоречила всем юридическим канонам. Одной из важнейших целей правосудия является установление истины, и этому я посвятил то лучшее, что во мне есть. Какую истину можно найти в тумане снов? Не понравилась мне и бесцеремонная манера, с которой она распоряжалась: я должен принять решение, я не должен попусту тратить время, я должен быть пунктуальным. Она поставила меня в положение, в котором я чувствовал себя глуповатым свидетелем, а такая оценка моих качеств — вершина нелепости. Но я не отступлю перед доктором Иоганной фон Галлер, не сделав по крайней мере еще одной попытки, а может быть и не одной.

По справочнику я узнал, что ее зовут Иоганна. Кроме ее имени, а также того, что она Prof. Dr. Med. und spezialarzt für Psychiatrie,[6] мне ничего не удалось выяснить.

Ах да, еще была дрожь в руках. Не стоит придавать этому такое уж большое значение. Нервы — ничего удивительного. Но разве не из-за нервов я приехал в Цюрих?

На сей раз мы встретились не в гостиной, а в кабинете доктора фон Галлер; кабинет был темноват и набит книгами; стояло там и несколько современных скульптур, на вид очень неплохих, хотя разглядеть их повнимательнее у меня не было возможности. И еще в оконную раму было вставлено старое витражное стекло, вполне симпатичное, но мне оно не понравилось, потому что смотрелось несколько нарочитым. На столе на видном месте стояла фотография самого доктора Юнга, с автографом. Доктор фон Галлер села не за стол, а на стул рядом со мной; мне был знаком этот прием, предназначенный для того, чтобы вызвать доверие, поскольку таким образом устраняется естественный разделительный барьер — рабочий стол. На этот раз я не сводил глаз с доктора и был настроен не давать ей спуску.

Она была сплошная любезность.

— Я надеюсь, на этот раз у нас не будет никаких рукопашных, мистер Стонтон?

— Надеюсь. Но это будет зависеть только от вас.

— Только? Ну, хорошо. Прежде чем мы начнем — из клиники прибыли результаты обследования. Вы, судя по всему, довольно истощены, и у вас небольшое… нервное расстройство, если вам угодно. Раньше это называлось неврастенией. Еще невралгия. Худоба. Иногда явно выраженный тремор.

— Да, это началось недавно. Я был в стрессовом состоянии.

— А раньше руки никогда не дрожали?

— Изредка, когда приходилось много работать.

— Сколько вы выпили сегодня утром?

— Рюмочку на завтрак и еще одну, перед тем как отправиться сюда.

— Это для вас нормально?

— Обычно я именно столько и выпиваю, когда мне нужно появляться в суде.

— Вы рассматриваете визит ко мне как появление в суде?

— Конечно нет. Но, как я вам уже несколько раз говорил, я был в стрессовом состоянии, а таким способом я снимаю напряжение. Вы, несомненно, считаете, что это плохой способ. Я придерживаюсь иного мнения.

— Я уверена, что вам известны все аргументы против чрезмерного употребления алкоголя.

— Я мог бы, не сходя вот с этого места, прочесть вам превосходную лекцию о пользе трезвости. Я твердо убежден, что трезвость хороша для тех людей, которым она полезна. Я не из их числа. Трезвость — это добродетель среднего класса, а мне принадлежать к среднему классу не судьба. Напротив, я богат, а в наши времена богатство выводит человека из среднего класса, если только он не сам заработал свои деньги. Моя семья богата уже в третьем поколении. Быть богатым означает быть человеком особого рода. Вы богаты?

— Нет, ни в коем случае.

— Вы слишком быстро сказали «нет», по моему мнению. Впрочем, особой нужды вы явно не испытываете, и большинство, несомненно, отнесло бы вас к богатеям. Вот я, например, богат, но не так, как думают. Если вы богаты, вам приходится открывать собственные истины и устанавливать множество собственных правил. Этика среднего класса не годится для вас, а если вы будете ее придерживаться, она вас подведет и выставит на посмешище.

— Что вы имеете в виду, говоря «богатый»?

— Деньги и только деньги. Я не имею в виду богатство ума, или духа, или любую другую напыщенную ерунду. Я говорю о деньгах. Еще конкретнее: я считаю человека богатым, если он имеет годовой доход более ста тысяч долларов, до вычета налогов. А тогда у него есть и масса других свидетельств богатства. У меня значительно больше ста тысяч в год, и большую часть этих денег я зарабатываю благодаря тому, что являюсь одним из лучших в своей профессии — юриспруденции. Я, как говорили раньше, «знаменитый адвокат». А если богатство и знаменитость требуют, чтобы я выпил до завтрака, то я готов заплатить эту цену. Но не сомневайтесь, я чту память предков, которые ненавидели алкоголь, считая его дьявольским наущением, поэтому в первую утреннюю рюмку я добавляю сырое яйцо. Это мой завтрак.

— И сколько вы выпиваете в день?

— Ну, скажем, бутылку — чуть больше или чуть меньше. Сейчас — больше, потому что, как я вам все время повторяю, у меня стрессовое состояние.

— С чего вы взяли, что вам нужен психоанализ, а не лечение от алкогольной зависимости?

— Потому что я не считаю себя алкоголиком. Алкоголизм — это крест среднего класса. У меня в моей стране такая репутация, что, окажись я в обществе анонимных алкоголиков, нелепей фигуры не было бы; а заявись кто-нибудь из них мне помогать, они бы просто испугались. Как бы то ни было, я не буйствую, не падаю мордой в салат и не выставляю себя на посмешище — я просто много пью и предпочитаю быть откровенным. А если бы мне на пару с каким-нибудь анонимным алкоголиком нужно было отправиться к третьему выводить его из запоя, один только мой вид нагнал бы на него страху. Он бы решил, что по пьянке натворил что-то ужасное, а я — его адвокат и что следом явится полиция упрятать его в каталажку. Да и групповая психотерапия не для меня — побывал я как-то раз на одном сеансе… Я не интеллектуальный сноб, доктор, — так мне, по крайней мере, казалось до настоящего времени, — но запанибратство групповой психотерапии не для меня. Исповедоваться не в моем характере — я предпочитаю вдохновлять на исповедь других, желательно когда они дают показания под присягой. Нет, я не алкоголик, потому что алкоголизм — не моя болезнь, а мой симптом.

— Что же вы тогда называете своей болезнью?

— Знал бы — сказал. Но вообще-то я наделся что это вы мне скажете.

— Такое определение на настоящем этапе вряд ли нам поможет. Давайте назовем ваше состояние стрессом, который последовал за смертью вашего отца. Хотите, поговорим об этом?

— А разве начинают обычно не с детства? Не хотите услышать, как меня приучали к горшку?

— Я хочу услышать о ваших сегодняшних проблемах. Давайте начнем с того момента, когда вы узнали о смерти отца.

— Это случилось около трех часов ночи в прошлом ноябре, четвертого числа. Меня разбудила моя экономка — сказала, что звонят из полиции. Это был один мой знакомый инспектор, он сказал, что я должен немедленно приехать в порт, мол, там произошел несчастный случай с машиной моего отца. Он не хотел подробно распространяться, а я не хотел говорить ничего такого, что дало бы пищу для любопытства экономке, которая вертелась поблизости, ушки на макушке, поэтому я вызвал такси и поехал в гавань. У причалов, казалось, царила полная неразбериха, на самом же деле там был порядок, какой только допускала ситуация. Там был ныряльщик с аквалангом, который первым добрался до автомобиля, пожарная служба пригнала грузовик с краном, который как раз поднимал из воды машину, плюс еще стояли полицейские машины и грузовик с прожекторами. Я нашел инспектора, и он сказал мне, что это определенно автомобиль моего отца, а на месте водителя обнаружено тело. Насколько они могли судить, машина съехала с пирса в воду на скорости около сорока миль в час — она еще преодолела некоторое расстояние, прежде чем затонуть. Сторож поднял тревогу сразу же, как только услыхал всплеск, но к тому времени, когда прибыла полиция, точно определить, где находится машина, было затруднительно, а потом около двух часов ушло на водолазные работы, на вызов крана, на то, чтобы зацепить тросом переднюю часть рамы, а потому номерной знак они увидели всего за несколько минут до того, как позвонили мне. В полиции хорошо знали эту машину: у отца был короткий, хорошо запоминающийся номер.

Это была одна из тех кошмарных ситуаций, когда надеешься… ну, на чудо, а здравый смысл говорит, что чудес не бывает. Никто, кроме моего отца, не водил эту машину. Наконец они вытащили ее на причал — грязную, с нее струями стекала вода. Двое пожарных медленно открыли дверь, сдерживая напор воды изнутри, потому что полицейские не хотели, чтобы оттуда вымыло какие-нибудь важные улики. Но вода быстро схлынула, и я увидел его за рулем.

Я думаю, больше всего меня поразила эта жуткая грязь. Отец всегда отличался элегантностью. А теперь он с ног до головы был облеплен тиной, мазутом и всякой портовой дрянью, но глаза у него были широко распахнуты, а руки держали баранку. Пожарные попытались вытащить его, но тут-то и обнаружилось, что он вцепился в руль просто мертвой хваткой и никаким обычным способом ее не разомкнуть. Вы, вероятно, знаете, что такое чрезвычайные происшествия — в подобных ситуациях делают вещи, до которых в обычной жизни ни за что не додумаешься. Наконец они отцепили его руки от баранки — потом, правда, выяснилось, что при этом ему поломали чуть ли не все пальцы. Я не виню пожарных — они сделали то, что нужно было сделать. Его положили на брезент, а потом все расступились, и я понял: они ждут, как я поступлю. Я встал рядом с ним на колени, отер платком его лицо и тут увидел, что у него что-то не так со ртом. Помочь мне подошел полицейский врач, и когда челюсти отца наконец разомкнули, там обнаружился камень, который я вам показывал. Тот самый камень, который вы сами себе положили в рот, потому что усомнились в моих словах.

— Извините, если вас это шокировало. Но пациенты иногда рассказывают такие невероятные истории… Продолжайте, пожалуйста.

— Я знаю полицейские правила. Полиция проявила ко мне максимум сочувствия, но они должны были увезти тело в морг, составить отчет и проделать всю рутинную работу, которая положена даже после самых странных происшествий. Они нарушили правила, позволив мне взять камень, хотя он и был вещественной уликой. Наверное, они не сомневались, что если возникнет необходимость, то я им этот камень верну. Но при этом какой-то репортер заметил, что я взял камень, или выудил эту информацию у доктора, а потому в новостях из этого камня раздули бог весть что. Но они, как и я, просто делали свою работу, вот только у меня помощников совсем не было.

А потому я сделал то, что должен был сделать. Я немедленно отправился в дом отца, разбудил Денизу (это моя мачеха) и сказал ей, что случилось. Не знаю, чего я ожидал. Наверное, истерики. Но она восприняла это известие с ледяным самообладанием, за что я был ей благодарен, потому что если бы она не сдержалась, то и я бы так или иначе потерял контроль над собой. «Мое место там», — сказала она. Но я знал, что полиция должна сейчас проводить экспертизу, и попытался убедить ее дождаться утра. Ни малейшего шанса. Она поедет туда, и немедленно. Я не хотел, чтобы она садилась за руль, а сам я уже несколько лет не водил машину, это означало, что нужно будить шофера и что-то ему объяснять. Ах, эти добрые старые времена, — вот только были ли они? — когда можно было сказать слуге, что нужно сделать то-то и то-то, не вдаваясь в объяснения! Но вот наконец мы оказались в центральном полицейском участке и в морге, а там произошла еще одна задержка, потому что полиция, щадя чувства вдовы, не допускала ее к телу, пока доктор не закончил свою работу и отца худо-бедно не привели в порядок. Потому, когда мы его увидели, он был похож на какого-то пьянчужку, угодившего под ливень, промокшего до нитки. Вот тут-то самообладание изменило ей, а для меня это было хуже некуда, потому что, если хотите знать, я терпеть не могу эту женщину, и как-то поддерживать ее, утешать, говорить всякие слова было для меня сущей пыткой. Тогда-то я в полной мере и осознал весь ужас случившегося. Полицейский доктор и все остальные, кто мог бы протянуть мне руку помощи, были чересчур тактичны и не решались вмешаться. Все дело, доктор фон Галлер, опять же в богатстве: даже ваше горе воспринимается совершенно иначе и никому не приходит в голову осушить ваши золотые слезы. Спустя какое-то время я отвез ее домой и вызвал Нетти, чтобы присматривала за ней.

Нетти — это моя экономка. Вообще-то она — моя старая нянька, и она хозяйничает у меня в доме со времени второй женитьбы отца. Нетти тоже не любит мою мачеху, но она казалась как раз тем человеком, который нужен, — у нее сильный и властный характер.

По крайней мере, так я думал. Но, когда Нетти приехала в дом моего отца и я сказал ей, что произошло, она сорвалась с ручки. Это ее собственное выражение для описания полной потери самообладания — «сорваться с ручки». Она стенала, рыдала взахлеб, жутко, по-бабьи выла и напугала меня до крайности. Пришлось мне ободрять ее и утешать. Я так до сих пор и не знаю, что это с ней стряслось. Конечно, мой отец играл в ее жизни очень важную роль — как и в жизни любого, кто знал его хорошо, — но вы же понимаете, она все-таки не родня. В итоге вскоре моя мачеха принялась приводить Нетти в чувство, а не наоборот; к тому же шофер перебудил всех других слуг, и в гостиной столпилась куча сонного полуодетого народу, а Нетти все голосила и голосила — совершенно дикое было зрелище. Я попросил кого-то позвонить моей сестре Каролине, и вскоре она появилась вместе с Бисти Бастаблом, и я никогда в жизни не был так рад их видеть.

Каролина была ужасно потрясена, но держалась хорошо. Довольно холодная женщина, но не дура. А Бисти Бастабл — ее муж — один из этих толстых одышливых пучеглазых типов, от которых вроде никакой пользы, но у них иногда обнаруживается удивительный подход к людям. В конечном счете именно он отправил слуг готовить горячее питье, именно он успокоил Нетти и предотвратил готовую возникнуть на пустом месте стычку между Каролиной и моей мачехой… Вернее, не на пустом месте, а из-за того, что Каролина слишком рано стала демонстрировать эдакий собственнический подход, ну, как это делают по отношению к тем, кто недавно лишился близких, а моей мачехе не понравилось, что ей в ее собственном доме заявляют, чтобы она, мол, пошла и полежала.

Я был благодарен Бисти, потому что, когда неразбериха улеглась, он сказал: «А теперь по рюмочке, но потом уже больше ни глотка, пока не поспим, как?» Бисти часто добавляет «как?» — это привычка многих богатых людей из Старого Онтарио. Явный реликт эпохи короля Эдварда, только они еще так и не поняли, что это вышло из моды. Но Бисти тогда не дал мне пить слишком много — прицепился, как репей, и не отходил от меня, наверное по той же причине, несколько часов. Наконец я поехал к себе домой, где, к счастью, не было Нетти, и хотя я не спал, а Бисти очень тактичным образом не подпускал меня к бутылкам, я принял ванну и два часа провел в тиши, а потом, в восемь часов, Бисти просунул голову в дверь моей комнаты и сказал, что сделал яичницу. Мне казалось, что я не хочу яичницу. Я хотел взбитое яйцо в бренди, но выяснилось, что яичница на удивление вкусна. Вы не считаете, что есть что-то унизительное в том, как горе пробуждает в нас чувство голода?

Пока мы ели, Бисти объяснил мне, что нужно делать. Даже странно — ведь он всего лишь биржевой брокер, и мы с отцом всегда держали его за дурачка, хотя и вполне порядочного. Но его семья широко известна, и он не раз уже организовывал похороны и хорошо в этом разбирался. Он даже порекомендовал хорошую похоронную контору. А я бы и не знал, к кому обратиться. Я хочу сказать, кто когда-нибудь встречал гробовщика? Это все равно как люди говорят про дохлого осла: вы вот видели когда-нибудь дохлого осла? Бисти сел на телефон и договорился в своей любимой похоронной конторе, чтобы они забрали тело, когда разрешит полиция. Потом он сказал, что мы должны обговорить с Денизой подробности церемонии. Он, казалось, полагал, что она не захочет нас видеть утром, но когда он позвонил, она сразу же сняла трубку и сказала, чтобы мы подъезжали к девяти, и желательно без опоздания, потому что у нее много дел.

Это было очень в духе Денизы — такая деловитость мне всегда в ней и не нравилась. Дело для нее превыше всего, и никто не может ей помочь или сделать для нее что-нибудь, не почувствовав при этом своего подчиненного положения: она всегда должна быть начальником. И конечно, она командовала моим отцом значительно чаще, чем он догадывался, а он был не из тех людей, которые подчиняются. Но таковы уж женщины. Правда?

— Некоторые женщины — определенно.

— Мой опыт говорит мне, что женщины либо стремятся командовать, либо ищут опору.

— А не говорит ли вам ваш опыт то же самое и о мужчинах?

— Возможно. Но с мужчинами я могу разговаривать. А с мачехой не могу. С девяти до десяти Дениза говорила с нами, а возможно, проговорила бы и еще больше, если бы не приход парикмахера. Она знала, что ей предстоят встречи со многими людьми и ей необходимо сделать прическу, потому что позднее у нее такой возможности не будет.

И она такого наговорила!.. У меня чуть волосы дыбом не встали. Дениза тоже не спала — она строила планы. Надеюсь, доктор, хоть сейчас вы признаете, что у меня были причины беспокоиться. Я вам уже говорил, что мой отец был очень важным человеком. Не просто богатым. Не просто филантропом. Он был еще и политиком — большую часть Второй мировой войны занимал пост министра продовольствия и добился немалых успехов. А потом он ушел из большой политики. Эта история стара как мир; примерно так же было с Черчиллем. Масса ненавидит истинно способных людей и призывает их только тогда, когда не может без них обойтись. Прямота и решительность, которые делали моего отца нужным во время войны, стали причиной его неприятностей с мелочными людишками, как только война закончилась, и его попросту затравили. Все же он был слишком заметной личностью, его служба на благо общества давала ему право на признание, и ему предложили стать следующим губернатором нашей провинции. Вы знаете, кто такой губернатор?

— Какая-то парадная фигура, кажется.

— Да, представитель короны в провинции.

— Это высокая честь?

— Да, но таких представителей десять. Мой отец вполне мог бы стать генерал-губернатором, который стоит над всеми ними.

— Очень важная персона.

— Глупцы посмеиваются над парадными должностями, потому что не понимают их. Парламентская система невозможна без этих официальных фигур, представляющих государство, корону, все правительство, а также выборных деятелей, которые, в свою очередь, представляют избирателей.

Он не занял этой должности. Но он получил от госсекретаря официальное извещение о назначении, а в свое время прибыл бы и указ королевы — примерно через месяц. Однако Дениза хотела организовать ему государственные похороны, словно бы он уже был в должности.

Бог мой! Как юрист, я понимал, что это нелепица. В то время когда мы обсуждали этот сумасшедший план, существовал вполне законный губернатор. Никаким образом невозможно было организовать для моего отца похороны по официальному разряду. Но она хотела именно этого: солдаты в парадной форме, подушечка с его орденом «За безупречную службу» и еще одна — с орденом Британской империи, салют над могилой, укрытый флагом гроб и столько политиков и официальных лиц, сколько удастся собрать. Я был ошеломлен. Но что бы я ни говорил, она отвечала: «Может быть, ты и не знаешь, чего Бой достоин, а я знаю».

Мы сильно поскандалили. Наговорили друг другу таких вещей, что бедняга Бисти весь побледнел и все бормотал: «Ну, пожалуйста, Дениза, пожалуйста, Дейви, давайте попробуем мирно…» — что, конечно, звучало совершенно по-идиотски, но он просто не владел лексиконом, уместным в подобных ситуациях. Дениза даже не делала вида, что питает ко мне какие-то добрые чувства, и в выражениях не стеснялась: я был дешевым адвокатишкой для самых низкопробных негодяев, я был горьким пьяницей, я всегда завидовал отцу и, если только мог, непременно перечил ему, я говорил непозволительные вещи про нее и шпионил за ней, но уж на сей раз я должен буду подчиниться, иначе, Господь свидетель, она подвергнет меня невообразимым унижениям, опозорит так, что я никогда не отмоюсь. Я сказал, что она морочила моему отцу голову с первого дня их знакомства, выставляла его своими нелепыми, невежественными претензиями и глупостями на посмешище, а теперь хочет превратить его похороны в цирк, рассчитывая восседать на самом большом слоне. Какое-то время мы говорили друг другу нелицеприятные вещи, можете мне поверить. И только когда Бисти был готов расплакаться — я не преувеличиваю: он шумно втягивал воздух и тер глаза — и появилась Каролина, мы немного успокоились. У Каролины есть такая презрительная манера, которая заставляет простых смертных, даже Денизу, вести себя примерно.

В конце концов мы с Бисти получили приказание отправляться в похоронную контору и выбрать наилучший гроб. Она решила, что более всего подойдет бронзовый, поскольку гравировку можно будет сделать прямо на нем.

«Какую гравировку?» — спросил я. Должен сказать в ее оправдание, что у нее хватило стыда немного покраснеть, и даже искусный макияж не мог это скрыть. «Герба Стонтонов», — сказала она. «Да нет никакого…» — начал было я, но Бисти потащил меня оттуда. «Чем бы ни тешилась…» — шепнул мне он. «Но это мошенничество! — выкрикнул я. — Это претенциозно и нелепо, и это мошенничество». Каролина помогла ему вытащить меня из комнаты. «Дэйви, делай, что тебе сказано, и заткнись», — проговорила она, а когда я возмутился: «Карол, ты не хуже меня знаешь, что это незаконно», то с этим ужасным женским презрением ответила: «Подумаешь!»

5

На моем следующем сеансе я, чувствуя себя как Шехерезада, излагающая очередную из своих бесконечных, вложенных одна в другую историй царю Шахрияру, продолжил с того места, на котором остановился в прошлый раз. Доктор фон Галлер ничего не говорила, пока я рассказывал о смерти отца и о том, что последовало за этим, — лишь изредка прерывала меня, чтобы уточнить те или иные моменты; записей она никаких не делала, и это меня удивляло. Неужели она и в самом деле держит в голове все эти истории, которые рассказывают ей пациенты, сменяющие друг друга ежечасно? Правда, я тоже не записывал истории, которые мне рассказывали мои клиенты.

Мы обменялись краткими приветствиями, и я продолжил:

— После похоронной конторы мы с Бисти занялись массой других дел — что-то было юридического характера, что-то связано с организацией церемонии похорон. Мне предстояло связаться с епископом Вудиуиссом, который знал моего отца более сорока лет, выслушать его искренние соболезнования и обговорить все детали похоронного действа. Я отправился в резиденцию епископа и был немного удивлен — сам не знаю почему — тем, что обстановка здесь была довольно деловая: клерки попивали кофе, работал кондиционер, и вся атмосфера была словно в конторе какой-нибудь фирмы. Наверное, я ожидал увидеть здесь распятия на стенах и толстые ковры. На одной из дверей висела поразившая меня табличка: «Канцелярия епископата; ссуды под залог недвижимости». Но епископ знал, как организовывать похороны, и все на самом деле оказалось не таким уж и сложным. Были кой-какие технические проблемы. Например, нашей приходской церковью был Святой Симон Зилот,[7] а Дениза хотела, чтобы церемония проходила в кафедральном соборе, который более соответствовал ее представлениям о торжественности. Поэтому разрешения епископа было недостаточно — требовалось заручиться согласием и декана собора. Вудиуисс сказал, что он решит этот вопрос. Я до сих пор не понимаю, почему меня так раздражали утешения этого доброго человека, ведь, в конце концов, он знал отца еще до моего рождения, крестил и конфирмовал меня и имел свои права как друг и священник. Но я относился ко всему этому очень чувствительно…

— Собственнически?

— Возможно. Конечно, меня злило, что Дениза твердо вознамерилась командовать и все делать на свой лад. В особенности еще и потому злило, что этот ее лад был таким дурацким и показным. Меня по-прежнему бесила идиотская идея выгравировать на гробу геральдические каракули, которые не принадлежали и не могли принадлежать нам, которые мой отец отверг по собственной воле после долгого обдумывания. Хочу, чтобы у вас не осталось на этот счет никаких сомнений: я ничего не имею против геральдики, и если у людей есть законные гербы, пусть себе пользуются ими как угодно, однако герб Стонтонов нам не принадлежал. Хотите знать почему?

— Лучше позднее. Мы еще вернемся к этому. Пока рассказывайте дальше о похоронах.

— Хорошо. Бисти взял на себя труд встречаться с газетчиками, но у него это перехватила Дениза, которая приготовила биографический пресс-релиз. Глупость, конечно, потому что у газет все эти сведения уже были. Но одного она достигла, и это привело меня в ярость: моя мать фигурировала там лишь единожды, когда упоминался «первый брак с Леолой Крюкшанкс, скончавшейся в 1942 году». Ее девичья фамилия — Крукшанк, а не Крюкшанкс, и она была женой моего отца с 1924 года, матерью его детей и милой, грустной, несчастной женщиной. Денизе все это было прекрасно известно, и ничто не убедит меня в том, что ошибка была случайной. И, конечно же, Дениза приплела упоминание о собственной несчастной дочери Лорене, которая никакого отношения к семье Стонтонов не имела — абсолютно никакого.

Когда должны состояться похороны? Это был вопрос вопросов. Я стоял за то, чтобы похоронить отца как можно скорее, но полиция не отдавала тело до вечера понедельника, и даже это повлекло кое-какие хлопоты. Дениза же что есть сил старалась оттянуть церемонию, дабы организовать свои полугосударственные похороны и собрать всех важных персон, которых ей удастся затащить. В итоге сговорились на четверге.

А где его похоронить? Уж конечно, не в Дептфорде, где он родился, хотя его родители, люди предусмотрительные, давным-давно приобрели на кладбище участок на шесть захоронений, а в итоге оказались единственными его обитателями. Но Дептфорд не устраивал Денизу, поэтому участок нужно было покупать в Торонто.

Вы когда-нибудь покупали участок на кладбище? Это мало чем отличается от покупки дома. Сначала они показывают вам бедную часть кладбища, где вы видите все эти иностранные надгробия с фотографиями под пластиком, и надписи на непонятных языках, странным алфавитом, и свечные огарки, лежащие на траве, и сердце у вас разрывается от боли. Вы задаете себе вопрос: вот это и есть смерть? Как убого! Потому что, знаете ли, проявляются ваши далеко не лучшие качества. Вы чертов сноб. На похоронах еще и не то о себе узнаешь. Вы себе десятки лет говорили, что происходящее с трупом не имеет ровно никакого значения, а когда в нетрезвой компании разговор переходил на вечные темы, вы твердили, что вот у евреев все по делу и ничего лучше, чем скорые, самые дешевые похороны, не придумаешь, да и с философской точки зрения это самое пристойное. Но когда вы оказываетесь на кладбище, все выглядит иначе. И люди, работающие на кладбище, знают это. Поэтому вы переходите с участков для рабочего класса и эмигрантов дальше, и вроде все куда симпатичней, однако надгробия стоят слишком тесно, а надписи сделаны плохой прозой, и у вас даже возникает предчувствие, что где-нибудь рядом с «До встречи в Судный день» или «В руки Господа» вы прочтете на камнях что-нибудь юмористическое: «Не принимай близко к сердцу» или «Нагулялся». Вы идете еще дальше, и на душе у вас делается полегче — участки здесь крупнее, скученности нет, надгробия более презентабельные и, самое главное, фамилии на них вам знакомы. Ведь не хочется же, когда настанет Воскресение, по пути к трону Господню расталкивать локтями толпу каких-то незнакомцев. Вот тут-то и заключаются сделки.

Кстати, вы в курсе, что у могилы должен быть владелец? Но не тот, кто в ней лежит. Я — владелец могилы моего отца. Странная идея.

— Кто владеет могилой вашей матери? И почему ваш отец не был похоронен рядом с нею?

— Я владею ее могилой, потому что унаследовал ее от отца. Вообще-то это единственная недвижимость, которую он мне оставил. А поскольку она умерла во время войны, когда мой отец был за границей, похороны пришлось организовывать одному другу семейства, и тот купил только одну могилу. Неплохую, но одиночную. Мама лежит в такой же благородной части кладбища, как и мой отец, но вдали от него. Как и в жизни.

Во вторник к вечеру похоронная контора закончила свою работу, и гроб был перевезен в его дом и установлен в углу гостиной, а нас всех пригласили взглянуть. Нелегкая это, конечно, работа, потому что гробовщику — или по крайней мере бальзамировщику — нужно быть своего рода художником, а если кто-то умирает насильственной смертью, то для бальзамировщика это настоящая проверка профессионализма — привести покойника в божеский вид. Должен отдать им справедливость — они хорошо поработали над отцом, и хотя было бы глупо утверждать, что он был похож на себя, однако и утопленником он не выглядел. Но вы знаете, как это бывает: очень живой, подвижный как ртуть человек с переменчивым не только выражением, но и цветом лица становится не похож на себя под искусно вылепленной матовой маской невозмутимого спокойствия. Мне многих приходилось видеть в гробу, и всегда чудилось, что их заколдовал какой-то злой волшебник, и они слышат, что происходит, и заговорили бы, если б только чары удалось разрушить. Но как бы то ни было, отец лежал там, и кто-то должен был сказать слова благодарности в адрес похоронной конторы, и эти слова сказал Бисти. Я каждый раз удивлялся тому, как умело он действовал в той ситуации — ведь мы с отцом были уверены, что он не знает ничего, кроме своего биржевого бизнеса. Остальные усиленно изображали должную серьезность; точно так же за несколько лет до этого мы собрались, чтобы с должным удовлетворением оглядеть свадебный торт Каролины; в обоих случаях все фактически сводилось к тому, чтобы сделать приятное людям, приложившим свой труд.

В тот вечер начались визиты. «Отдать дань уважения» — так это называется по-старомодному. Бисти, Каролина и я томились в гостиной и приглушенными голосами беседовали с посетителями. «Как это любезно с вашей стороны… Да, это такое потрясение… Вы чрезвычайно добры…» Много всего в таком вот духе. Начальство из компании моего отца, «Альфа Корпорейшн», блюло этикет. Менее важные фигуры из «Альфы» следили, чтобы все расписались в книге. Специально выделенный для этого секретарь регистрировал телеграммы и каблограммы, а другой — вел запись цветов.

Ах уж эти цветы! Или, как почти все требовали их называть, «цветочные подношения». Поскольку на дворе стоял ноябрь, флористы располагали одними только хризантемами, ну, почти и хризантем нанесли просто море. Но, конечно же, истинно богатые должны были выражать свое соболезнование розами, поскольку в это время года они особенно дороги. В этом плане у богатых жизнь не сахар; они обязаны присылать лучшее, даже если терпеть не могут цветов, которые в настоящий момент дороги, иначе кто-нибудь да обвинит их в скупости. Дениза где-то слышала о гробе, который был целиком покрыт слоем роз, и пожелала организовать такое же цветочное подношение от своего имени. Но Каролина убедила ее, что можно обойтись приличным букетом белых цветов. Хотя на самом деле «убедила» не то слово. Каролина поведала мне, что в конце концов была вынуждена сказать Денизе: «Вы что, хотите, чтобы мы выглядели как Медичи?» — и это ее проняло, поскольку Дениза никогда не слышала, чтобы о Медичи хорошо отзывались.

Этот кошмар продолжался всю среду. Я дежурил утром, любезно привечая высокопоставленных визитеров — мэра, начальника полиции, начальника пожарной охраны, члена комиссии по гидроэлектроэнергетике и прочих шишек разного калибра. Явился представитель ассоциации адвокатов, чем напомнил о том почти забытом факте, что мой отец получил юридическое образование. Я неплохо знал этого человека, потому что мы с ним частенько сталкивались по делам, но других я знал лишь понаслышке или же по фотографиям в газетах. Естественно, были там и президенты банков.

Дениза, конечно, посетителей не встречала. Это противоречило бы роли, которую она избрала для себя. Следовало понимать, что она убита горем и не в силах находиться на людях, так что наверх, в ее комнату, где она предавалась отчаянию, допускались только избранные. Я не возражаю против этого. Похороны принадлежат к немногим оставшимся у нас ритуалам, и мы играем соответствующие роли почти не задумываясь. Я — Единственный Сын, который прекрасно держится, но никогда не станет и не имеет ни малейших шансов стать таким человеком, каким был его отец. Бисти — Этот Славный Бастабл, который делает в трудных обстоятельствах все от него зависящее. Каролина — Единственная Дочь, сокрушенная потерей, но, конечно, Дениза сокрушена неизмеримо сильнее: Дениза — Вдова, и считалось, что горе раздавило ее. Вот так. Это общая схема, но разрушение подобных схем чревато риском. Ведь они в конечном счете становятся схемами, потому что отвечают реалиям. Я всю свою жизнь стоял за традиции и устоявшиеся схемы и не имею ни малейшего желания ломать сложившуюся похоронную традицию. Но поскольку за этой схемой для меня стояло слишком много реального, живого чувства, мои нервы были натянуты до предела, особенно когда Дениза из своих скорбных палат оглашала повеления.

Например, она повелела, чтобы мне «любой ценой, но не дали наклюкаться». И Бисти неплохо справился. Без всякой этой омерзительной тактичности. Он просто сказал, что у меня масса дел, которые нужно делать на ясную голову, а потому мне лучше много не пить. Он понимал, что мое «немного» для него было бы более чем достаточно, но признавал за мной достаточный здравый смысл. Каролина вторила ему: «Дениза уверена, что ты нажрешься вусмерть и всех нас опозоришь. А поэтому, бога ради, назло ей не пей» — так она это сформулировала. Даже Нетти после того своего срыва, в первый день, вела себя просто образцово-показательно и не лезла со своей неусыпной опекой, хотя время от времени я и ловил на себе ее взгляд. А поэтому хотя я и прикладывался все время к рюмке, но держался в тех рамках, которые для себя установил. А Денизу ненавидел за этот ее указ пуще прежнего.

Который, конечно же, был отнюдь не единственным. В среду перед ленчем она вызвала Бисти и передала мне через него, чтобы я посмотрел отцовское завещание, а потом увиделся с ней. Это было недопустимым вмешательством в мои дела. Я знал, что являюсь главным душеприказчиком отца, а будучи адвокатом, прекрасно понимал, что от меня требуется. Но заниматься вопросами завещания до окончания похорон считается неэтичным. Это никоим образом не воспрещается, особенно если подозревают, что в завещании есть спорные моменты, но в случае с моим отцом это абсолютно исключалось. Содержания документа я не знал, но не сомневался, что завещание в полном порядке. Дениза, полагал я, неподобающе торопит события.

Я так думаю, доктор, что если вы и сможете что-то для меня сделать, то лишь при условии максимальной откровенности. Я не хотел читать завещание, пока это не станет абсолютно необходимо. В нашей семье с завещаниями возникали проблемы. Мой отец был потрясен, прочтя завещание своего отца, и в разговорах со мной не раз поднимал эту тему. А после его второй женитьбы наши с ним отношения стали несколько напряженными. Я думал, что в завещании меня может ждать какой-нибудь неприятный сюрприз. Поэтому я уперся и сказал, что с этим делом нужно подождать до вечера четверга.

Не знаю, почему я в четверг так рано пришел в отцовский дом, разве что проснулся словно с каким-то зудом — у меня было ощущение, что многое нужно утрясти и я узнаю, что именно, когда окажусь на месте действия. И я хотел, ну, попрощаться с отцом. Понимаете? В течение сорока восьми часов не было никакой возможности остаться с его телом наедине, и я подумал, что если приду рано, то мне это удастся. И вот я как можно тише, чтобы не привлекать внимания, пробрался к гостиной и обнаружил, что дверь затворена. Была половина восьмого, так что, казалось бы, ничего необычного.

Но изнутри доносились голоса, мужской и женский, причем явно на повышенных тонах, и слышались какие-то глухие удары и шарканье ног. Я открыл дверь и у гроба увидел Денизу — она держала приподнятое тело отца за плечи, а некий незнакомец, казалось, молотил его по лицу. Вы знаете, как об этом пишут в книгах: «Я был словно громом поражен… голова моя пошла кругом».

— Да, это абсолютно точное описание того, что чувствует человек. Дело в том, что к голове ненадолго прекращается приток крови. Продолжайте.

— Я что-то выкрикнул. Дениза уронила тело, а человек отпрыгнул как ошпаренный. Словно подумал, что я могу его убить. И тут я его узнал. Это был приятель Денизы — дантист. Я видел его два или три раза и считал дураком.

У тела не было лица. Все лицо покрывала какая-то блестящая розоватая масса, так густо, что спереди голова напоминала яйцо. Вот это-то покрытие они и пытались снять.

Мне не пришлось требовать от них объяснений. Они были обескуражены моим появлением и сами рвались все объяснить. Такого идиотизма мне еще слышать не доводилось.

Этот дантист, как и многие из друзей Денизы, был художником-любителем. Он имел малюсенькие, недоразвитые способности к ваянию и в свободное от основной работы время вылепил несколько бюстов заведующих кафедрой стоматологии в университете и еще что-то в этом роде. Так вот, мою мачеху осенила одна из ее чудовищных идей: она решила, что этот тип должен снять посмертную маску с моего отца, чтобы затем на ее основе изваять бюст или же оставить как есть. Но дантист никогда раньше не работал с мертвецами, а это совсем не то, что работать с живым человеком. Поэтому использовать гипс, обычно и применяющийся в таких случаях, он не стал, а ему пришла в голову безумная мысль — испытать какую-то химическую массу, из которой зубные техники льют формы; он рассчитывал, что так получит лучшую прорисовку деталей, да и справится быстрее. Но для работ такого рода этот пластик был совершенно непригоден, и дантист никак не мог отодрать маску.

Их охватила паника, и небезосновательно. Вспыхнул натуральный пожар эмоций. Понимаете, о чем я? Атмосфера была так накалена, что, клянусь, я чувствовал давление этих невидимых токов — вплоть до звона в ушах. Только не говорите, что все дело в выпитом мною виски. Из нас троих я лучше всех держал себя в руках. Могу поклясться, что напряжение исходило от тела, которое пребывало в совершенно неподобающем состоянии — наполовину вытащено из массивного дорогущего гроба, пиджак и рубашка сняты, волосы растрепаны.

Что я должен был делать? Я тысячу раз прокручивал этот момент в голове. Схватить кочергу, убить дантиста, ткнуть Денизу физиономией в жуткую пластиковую голову и придушить, а потом заорать благим матом, чтобы сбежались все, чтобы мир увидел последнюю сцену этой недошекспировской трагедии?.. Но я всего лишь приказал им обоим убраться из комнаты, запер дверь, позвонил в похоронную контору и попросил их явиться незамедлительно, а потом спустился в мужской туалет, где меня долго выворачивало наизнанку, в итоге я стоял на четвереньках, свесив в унитаз голову, — алкаш алкашом.

Приехали люди из похоронной конторы. Они были рассержены — и совершенно справедливо, — но старались этого не проявлять. Если нужна была маска, спросили они, то почему не сказали им? Они умеют это делать. А чего я хочу от них теперь? Я взял себя в руки, хотя и знал, что выгляжу как последний забулдыга, и мне пришлось вести все необходимые переговоры. Дениза же заперлась наверху, чисто по-женски абстрагировавшись от последствий своих поступков, а дантист, как мне сказали, на целую неделю уехал из города.

Ситуация была из рук вон. Я слышал, как один из приехавших попросил у дворецкого молоток, и мои самые худшие опасения подтвердились. Спустя какое-то время мне удалось наконец чуть-чуть побыть у гроба наедине с отцом — от этого испытания люди из похоронной конторы меня не избавили. Отцовское лицо было в очень плохом состоянии — несколько зубов сломано, ни ресниц, ни бровей не осталось, как и большей части волос спереди. Гораздо хуже, чем когда он лежал на причале весь в мазуте и грязи и с этим камнем во рту.

Поэтому вся погребальная церемония проходила с закрытым гробом. Я знаю, здесь это дело обычное, но в Северной Америке принято, чтобы тело было открыто до самого начала заупокойной службы. Я иногда спрашиваю себя, а не является ли это пережитком времен Дикого Запада, когда гроб не закрывали, чтобы все могли убедиться: никаких лишних пулевых дыр, все по-честному. Но к нашему случаю это не относилось. У нас все было не по-честному. Я ничего не стал объяснять ни Каролине, ни Бисти, просто сказал, что так хочет Дениза. Каролина точно что-то заподозрила, но я ничего ей не сказал, потому что она могла бы устроить Денизе чудовищный скандал.

А потом мы все оказались в соборе; Дениза, конечно, заняла место главного плакальщика и вид имела такой лощеный, что на ней и вошь бы не удержалась, как говаривал дедушка Стонтон. И он наверняка сказал бы, что я выглядел как «Крушение „Гесперуса“»[8] — это была одна из его немногих литературных аллюзий.

Тут же стоял и гроб — столь богатый, отливающий бронзой, столь явно вмещающий покойника высшего ранга, ну прямо саркофаг. В верхней части крышки, в аккурат над тем местом, где покоилось так жестоко и бессмысленно изуродованное лицо, красовался выгравированный герб Стонтонов: на серебряном поле два шеврона чернью, зубчатая кайма того же цвета. Нашлемник — лис на четырех лапах, в естественном цвете. Девиз: «En Dieu ma foy».[9]

Тема «En Dieu ma foy» была расписана епископом Вудиуиссом столь витиевато, что можно было решить, будто весь этот цирк согласован с ним заранее. Не могу не отдать ему должного: хотя он и не видел герб до перемещения тела в собор, за девиз он ухватился тут же и выдавил из него все до последней капли, как бармен — из лимона. Таков был закон нашего дорогого ушедшего от нас брата, сказал он, и девизом его древней семьи не мог быть никакой другой, кроме этого простого утверждения веры во власть и милосердие Господа, и никогда за все долгие годы, что он был знаком с Боем Стонтоном, тот ни разу не заикнулся об этом девизе. Потому что образом жизни Боя Стонтона были не слова, а дела. Человек действия, человек великих свершений, любящий и нежный в личной жизни, открытый и восприимчивый в своих многочисленных общественных делах, инициатор неисчислимого множества анонимных деяний бескорыстной щедрости. Но ни один бесценный бриллиант не может быть навечно спрятан от глаз людских, и вот наконец здесь мы увидели главную движущую силу великой и — да, он скажет это, произнесет это слово, зная, что мы правильно поймем его, — прекрасной жизни Боя Стонтона. En Dieu та foy. Давайте унесем с собой это последнее слово великого человека и почувствуем, что в этот час скорби и отчаяния мы обрели нетленную истину. En Dieu ma foy.

Стараясь сделать это незаметно, я огляделся. Собравшиеся внимали, пребывая в почтительном оцепенении, которое обычно охватывает канадцев под напором красноречия. Человек из канцелярии премьер-министра сидел рядом с почти точной своей копией из госдепартамента; члены правительства провинции; представители городских властей; директор Колборнской школы, группа богатых коллег по бизнесу, и не было похоже, чтобы хоть один из них собирался вскочить со своего места и закричать: «Это наглая ложь! Его девизом было не En Dieu ma foy, а En moi-même mа foy,[10] и в этом-то и состояла его трагедия». Вряд ли это им было известно. А если бы даже известно — то что с того? Немногие из них могли бы объяснить разницу между двумя этими верами.

Мои глаза остановились на единственном человеке, который мог бы это сделать. Старый Данстан Рамзи, всю жизнь друживший с моим отцом и бывший директором школы, когда я в ней учился. Сидел он не на одном из почетных мест (Дениза его не выносит), а у окна с витражным стеклом, через которое на его породистую траченную временем физиономию падало пятно рубинового света, отчего он делался похож на дьявола, раскаленного дьявола из преисподней. Он не знал, что я наблюдаю за ним, и в какой-то момент, когда Вудиуисс в шестой или седьмой раз произнес «En Dieu ma foy», он ухмыльнулся и скривил рот, как это делают люди, у которых плохо подогнана вставная челюсть.

Ну что, мой час, кажется, заканчивается? Я чувствую себя ужасно.

— Неудивительно. Вы кому-нибудь еще рассказывали об этой посмертной маске?

— Никому.

— И правильно поступили.

— Я не ослышался? Мне казалось, что психоаналитики воздерживаются от суждений.

— Это не последнее суждение, которое вы от меня услышите. Сдержанность такого рода проявляют фрейдисты. У вас есть расписание наших сеансов? Вы еще колеблетесь, продолжать или нет?

— Не колеблюсь.

6

Возвращение после двухдневной передышки. Нет, передышка — не то слово. Я не страшился моих свиданий с доктором фон Галлер, как страшатся какой-нибудь болезненной или утомительной лечебной процедуры. Но у меня скрытный характер, и все эти откровения были мне не по нутру. В то же время сеансы у нее приносили мне огромное облегчение. Но благодаря чему? Разве они давали больше, чем исповедь? (Раскаяние, прощение и покой, как объяснил мне при конфирмации отец Нопвуд.) Неужели я платил доктору фон Галлер тридцать долларов в час за то, что церковь давала бесплатно (добавляя к этому еще и спасение души)? В ранней молодости я пытался исповедоваться. Отец Нопвуд не требовал, чтобы я стоял на коленях в маленькой кабинке, пока он слушает меня из-за обрешеченной дверцы. У него были современные взгляды, и он просто сидел чуть позади, чтобы я его не видел, мучительно описывая свои мальчишеские грехи. Конечно, я вставал на колени, когда он давал мне отпущение грехов. Но после двух-трех раз такого коленопреклонения, уходя, я чувствовал себя полным дураком. И тем не менее, несмотря на нашу ссору, я не стал бы теперь даже самому себе говорить о Нопвуде плохо; он был мне добрым другом в трудный момент моей жизни — один из множества таких трудных моментов, — и если я не смог дальше продолжать в том же духе, то другие-то смогли. Вот, например, доктор фон Галлер. Может быть, это каким-то образом связано с тем, что она — женщина? Как бы там ни было, но я с нетерпением ждал следующего часа с ней, пребывая в душевном состоянии, которое я не мог бы обрисовать, но которое не было безоговорочно неприятным.

— Секундочку… с похоронами вашего отца мы, кажется, закончили. Или нет? Больше ничего существенного не вспоминается?

— Нет. После надгробного слова, или панегирика, или что уж это было, дальше все прошло вполне предсказуемо. Краснобайствуя по поводу этого совершенно неуместного девиза, епископ так бесповоротно сместил акценты на какую-то фантастическую ноту, что на кладбище я не испытывал ни малейшего живого чувства, только изумление. Затем толпа человек в сто семьдесят из присутствовавших на похоронах отправилась назад в дом, чтобы выпить в память об усопшем, — на похоронах алкоголь, кажется, течет рекой, — потом они остались на фуршет, а когда и это закончилось, я понял, что отсрочка истекла и я должен заняться завещанием.

Я знаю, Бисти был бы рад помочь мне, а Дениза горела нетерпением поскорее прочесть документ, но после всех этих утренних ужасов ее позиции пошатнулись, и она не могла давить на меня. Поэтому я забрал у поверенных моего отца (я этих поверенных хорошо знал) копии для всех заинтересованных лиц и поехал к себе в офис, чтобы там внимательно прочесть текст. Я знал, что перекрестного допроса не избежать, а потому хотел изучить все досконально перед обсуждением в семейном, скажем так, кругу.

И был, можно сказать, разочарован. Никаких особых сюрпризов — вообще говоря, а не в частностях — завещание не содержало. Много места было отдано обширным деловым интересам отца, но поскольку они сводились к акциям в единой контролирующей фирме под названием «Альфа Корпорейшн», трудностей здесь не возникало, и его адвокаты вместе с адвокатами «Альфы» со всем этим разберутся. Он не оставил никаких крупных личных или благотворительных распоряжений, потому что большая часть его доли в «Альфе» переходила в фонд «Кастор».

Это семейное предприятие, благотворительный фонд, который делает пожертвования на всевозможные добрые — или представляющиеся добрыми — начинания. Такие вещи очень популярны среди богатых семей в Северной Америке. С нашим фондом отдельная история, но это к делу отношения не имеет. А если вкратце, то дедушка Стонтон основал фонд с целью содействовать обществам трезвости. Однако устав фонда был составлен не слишком аккуратно и вдобавок содержал расплывчатый пункт о работе «на благо общества», а поэтому, когда дела принял отец, он мало-помалу вытеснил из состава совета всех проповедников и вложил в фонд значительно больше денег. Таким образом, теперь мы поддерживаем искусства и общественные науки, во всем их безумном разнообразии. Имечко странноватое. Означает оно, конечно, «бобр», а потому в Канаде весьма уместно. Но еще оно означает особую разновидность сахара. Слышали такое сочетание — кастор-сахар? Это совсем мелкозернистый сахар, фактически сахарная пудра, его засыпают в такие сахарницы с дырочками, по типу солонок. Дело в том, что мой отец частично сделал состояние на сахаре. С сахара он начинал. А название давным-давно было придумано в шутку[11] приятелем моего отца Данстаном Рамзи. Но отцу оно понравилось, и он использовал его, когда создал фонд. Вернее, когда преобразовывал ту невнятную организацию, что оставил дедушка Стонтон.

Это крупное пожертвование «Кастору» обеспечивало продолжение всех его благотворительных и попечительских дел. Я был доволен, но не удивлен тем, что в завещании он недвусмысленно намекнул, что хотел бы видеть меня председателем «Кастора». Место в совете фонда у меня уже было. Это очень маленький совет, минимально возможный по закону. И вот одним росчерком пера отец сделал меня важной персоной в мире благотворительности — а ведь немного сохранилось миров, где у богатых есть право голоса, когда решают, на что пустить большую часть их денег.

Но в следующей части завещания, где речь шла о личных долях, меня ждал-таки щелчок по носу.

Я уже говорил, что человек я богатый. Немало денег досталось мне от моего деда — не то чтобы он завещал их мне напрямую, но так вышло, — к тому же я неплохо зарабатываю как адвокат. Но в сравнении с моим отцом я мелкая рыбешка, просто «зажиточный» — именно так он обычно с презрением называл тех, кто из нищеты, положим, выбился, однако не обладал никаким весом в горнем мире финансов. Первоклассные хирурги, лучшие адвокаты и некоторые архитекторы были именно что «зажиточными», но не имели ни малейшего влияния в том мире, где мой отец властвовал как король.

Поэтому я и не предполагал, что доля, которая достанется мне, сможет сильно изменить мою жизнь или избавит меня от всяких забот о хлебе насущном. Нет, я хотел узнать, как отец распорядился относительно меня в завещании, потому что понимал: это будет мерой того, как он меня оценивал. Как человека и как сына. Он явно полагал, что я могу распоряжаться деньгами, иначе не выдвигал бы меня на пост главы «Кастора». Но вот какой части его денег (а вы должны понять, что деньги были мерилом его представлений, его любви) я был, по его мнению, достоин?

Денизе была оставлена кругленькая сумма, но капитала она не получила, только немалый годовой доход пожизненно — или (это было очень похоже на отца) до тех пор, пока она остается его вдовой. Уверен, он думал, что таким образом защищает ее от охотников за приданым; но еще он не подпускал охотников за приданым к тому, что принадлежит или принадлежало ему.

Неплохая сумма была оставлена «моей дорогой дочери Каролине», и эти деньги переходили к ней немедленно и без каких-либо оговорок — потому что если бы Бисти в один прекрасный день подавился в своем клубе рыбной косточкой, а Каролина тут же вышла бы снова замуж, отец и глазом не моргнул бы.

Очень крупный капитал был завещан на основе доверительного управления «моим дорогим внукам, Каролине Элизабет и Бойду Стонтону Бастаблам и в равных долях per stirpes[12] любым законным детям моего сына Эдуарда Дэвида Стонтона со дня их рождения». Ну вот, теперь вы сами видите.

— Ваш отец был недоволен, что у вас нет детей?

— Именно так он и хотел быть понятым. Но разве вы не заметили, что я значился просто его сыном, тогда как все остальные — непременно с приставкой дорогой-любезный? Это исполнено глубокого смысла в документе, который отец тщательно готовил. Вернее было бы сказать, что он сердился на меня, поскольку я не хотел жениться и вообще не желал иметь никаких дел с женщинами.

— Понимаю. А почему?

— О, это долгая и очень запутанная история.

— Да, обычно такие истории долгие и запутанные.

— Я не гомосексуалист, если у вас это на уме.

— У меня на уме не это. Если бы существовали простые и быстрые ответы, психиатрия не была бы столь трудным поприщем.

— Мой отец очень любил женщин.

— А вы любите женщин?

— Я очень высокого мнения о женщинах.

— Я спрашивала о другом.

— Мне вполне нравятся женщины.

— Вполне — для чего?

— Чтобы приятно проводить с ними время. У меня много знакомых женщин.

— А у вас есть женщины-друзья?

— Как вам сказать… В некотором роде. Обычно их не интересует то, о чем мне хочется говорить.

— Понимаю. А вы были влюблены?

— Влюблен? Ну конечно же.

— Сильно?

— Да.

— У вас были половые связи с женщинами?

— С женщиной.

— И когда в последний раз?

— Это было… постойте-ка… двадцать шестого декабря тысяча девятьсот сорок пятого года.

— Ответ, достойный адвоката. Но это же… почти двадцать три года назад. Сколько вам тогда было лет?

— Семнадцать.

— И это была та самая женщина, которую вы сильно любили?

— Нет-нет, конечно же нет!

— Это была проститутка?

— Конечно нет.

— Кажется, мы подходим к болезненной теме. Ваши ответы становятся краткими, формулировки нехарактерно скупы.

— По-моему, я отвечаю на все ваши вопросы.

— Да, но поток красноречия иссяк. И наш час, кстати, тоже истекает. Осталось время только сказать вам, что в следующий раз мы пойдем другим путем. Пока что мы, так сказать, только готовили почву. Я пыталась выяснить, что вы за человек, и, надеюсь, вы тоже хоть немного выясняли, что представляю собой я. Собственно анализ еще, можно сказать, и не начинался, потому что я говорила мало и на самом деле еще ничем не помогла вам. Если вы захотите, чтобы мы продолжали (а принять решение надо будет уже очень скоро), нам придется копнуть поглубже, и если все пойдет хорошо, мы вскроем следующий пласт, а продолжать в таком вот импровизационном духе больше не будем. Но прежде чем вы уйдете, скажите, как вам кажется, то, что отец не оставил вам по завещанию ничего, а только вашим детям, если они у вас будут, это было наказание? Это он на своем языке давал вам понять, что не любит вас?

— Да.

— А вам важно, любил он вас или нет?

— Неужели это нужно называть любовью?

— Слово-то ваше.

— Это чересчур эмоциональный термин. Мне было важно, считал ли он меня порядочным человеком, мужчиной… достоин ли я, по его мнению, быть его сыном.

— Разве это не любовь?

— В обществе теперь не принято говорить о любви между отцом и сыном. Ну то есть оценка сына отцом, на мужском языке… А весь этот разговор о любви между отцом и сыном отдает чем-то библейским.

— Человеческие отношения эволюционируют отнюдь не так резко, как считают многие. Оценка царем Давидом своего непокорного сына Авессалома тоже выражена мужским языком. Но я думаю, вы помните и плач Давида об Авессаломе, когда тот был убит.

— Меня называли Авессаломом прежде, и мне это сравнение не нравится.

— Хорошо. Нет нужды притягивать за уши исторические сравнения. А не думаете ли вы, что, работая над завещанием, отец имел в виду нечто большее, чем оставить за собой последнее слово в вашем споре?

— Почти во всем он был человеком очень прямым, но вот в личных отношениях мог действовать весьма изощренно. Он знал, что его завещание будут пристально изучать много людей и им станет известно: он возложил на меня обязанности, приличествующие юристу, но не оставил мне ничего, что подобает оставлять своему ребенку. Многие из этих людей к тому же в курсе, что когда-то он возлагал на меня большие надежды и назвал меня в честь тогдашнего своего героя — принца Уэльского, а значит, что-то не сложилось и он во мне разочаровался. Так вбивается клин между Каролиной и мной, и так у Денизы всегда найдется повод меня уязвить. С отцом у нас нередко случались натуральные скандалы по поводу женщин и моей женитьбы, но я ни разу не уступил и никогда не сказал, в чем дело. Но он знал, в чем дело. И вот он сказал в нашем споре свое последнее слово: делай мне назло, если смеешь, живи бесплодным евнухом, но не считай себя моим сыном. Вот что означало его завещание.

— А для вас это много значит — считать себя его сыном?

— Альтернатива меня не слишком прельщает.

— Что за альтернатива?

— Считать себя сыном Данстана Рамзи.

— Его друга детства? Того, который усмехался на похоронах?

— Да. Ходили такие слухи. И Нетти намекала… А Нетти вполне могла знать, о чем говорит.

— Понятно. Ну что ж, нам о многом нужно будет поговорить, когда мы встретимся на следующей неделе. А теперь я должна попросить вас уступить место следующему пациенту.

Я никогда не видел следующих пациентов или тех, кого доктор Галлер принимала передо мной, потому что в этой комнате были две двери — одна вела в кабинет из приемной, а другая — из кабинета прямо в коридор. Меня это вполне устраивало, потому что когда я выходил от нее, то выглядел, пожалуй, довольно-таки странно. Так о чем я говорил?

7

— Постойте-ка, мы дошли до пятницы вашей несчастливой недели, так? Расскажите мне о пятнице.

— В десять часов, а это начало банковского дня, Джордж Инглбрайт и я должны были встретить двух человек из Казначейства, чтобы вскрыть сейф моего отца в хранилище. У нас когда кто-нибудь умирает, все его счета замораживаются, все деньги словно бы арестовываются, пока налоговики не произведут ревизию. Это довольно странная ситуация, поскольку то, что держалось в тайне, становится вдруг достоянием гласности, а люди, которых вы видите в первый раз, командуют вами там, где вы считали себя важной персоной. Инглбрайт предупредил меня, что с людьми из налогового ведомства нужно вести себя потише. Он — старший в юридической фирме моего отца и, конечно, знает все входы-выходы, но для меня это было в новинку.

Налоговики оказались людьми самыми заурядными, но мне было тяжело сидеть с ними, запершись в одной из банковских каморок, и пересчитывать содержимое отцовского сейфа. Нет, сам я ничего не считал. Я только смотрел. Они предупредили, чтобы я ничего не трогал, и это меня разозлило; следовало понимать, будто я могу схватить пачку цветастых ценных бумаг и удариться в бега. Содержимое сейфа носило личный характер и никак не было связано с «Альфой» или какими-либо другими компаниями из тех, что контролировал мой отец, — однако слишком уж личным, вопреки моим опасениям, не оказалось. Я слышал рассказы о сейфах, в которых находили локоны, детские туфельки, и женские подвязки, и еще бог знает что. Ничего такого в отцовском сейфе не обнаружилось. Только акции и облигации на очень крупную сумму, их-то налоговики тщательно пересчитали и оприходовали.

И вот что еще меня тревожило: жалованье им полагалось явно небольшое, а ценности они описывали значительные. Что они при этом думали? Завидовали? Ненавидели меня? Упивались своей властью? Отдавали ли они себе отчет в том, что ниспровергают сильных мира сего и возвышают бедных и слабых? Вид у них был непроницаемый, но кто знает, что творилось у них в голове.

На это ушло чуть ли не все утро, и мне не оставалось ничего другого, как сидеть и смотреть, а это было крайне утомительно, поскольку наводило на размышления. Ситуации такого рода провоцируют банальное философствование: вот, мол, что осталось от трудов праведных целой жизни или, по крайней мере, большей ее части. И далее в том же духе. Время от времени я начинал думать о председательстве в «Касторе», а потом мне в голову пришло и крепко там засело выражение, которое я не вспоминал со времен учебы на юридическом факультете. Damnosa hereditas — разрушительное наследство. Это термин римского права, он фигурирует в «Институциях» Гая[13] и означает именно то, что буквально значит. «Кастор» вполне мог бы стать для меня таким вот разрушительным наследством, поскольку фонд и без того большой, а с вливанием туда части отцовского состояния он будет очень большим даже по американским меркам. Если я возглавлю «Кастор», то он пожрет мое время и энергию и может положить конец той карьере, которую я пытался сделать самостоятельно. Damnosa hereditas. Неужели он этого хотел? Может быть, и нет. Всегда нужно предполагать лучшее. И все же…

Я угостил Джорджа ленчем, а потом, как стойкий солдатик, отправился беседовать о наследстве с Денизой и Каролиной. У них уже была возможность прочесть предоставленные им копии, и большую часть Бисти уже им растолковал, но он не юрист, и у них осталось много непроясненных пунктов. Разумеется, не обошлось без скандала, поскольку Дениза, видимо, рассчитывала получить капитал, и, если говорить по справедливости, у нее были для этого основания. Больше всего, наверно, ее раздосадовало то, что ее дочка Лорена не получила ничего, хотя полученного Денизой вполне хватило бы и на двоих. У ее дочки не все в порядке с головой (хотя Дениза и делает вид, что это не так), и за Лореной нужен будет присмотр до конца ее дней. Ее имя не упоминалось ни разу, но я ощущал ее присутствие. Она называла моего отца «папа Бой», а папа Бой не оправдал ее ожиданий.

Каролина выше любых этих разбирательств. Она и в самом деле очень славная на свой сухой лад. Но, естественно, она была довольна тем, что получила хорошую долю, а Бисти даже не скрывал своей радости. Ведь со всеми деньгами в доверительном управлении, с личным состоянием Каролины, с тем, что придет от него самого и по линии его семьи, дети Бисти и Каролины становились достаточно богаты даже по требовательным меркам моего отца. И Каролина, и Бисти заметили, как отец обошелся со мной, но у них хватало такта не говорить об этом в присутствии Денизы.

Вот только Дениза молчать не собиралась. «Дэвид, для Боя это был последний шанс вернуть тебя на путь истинный, — сказала она, — и я молю Господа, чтобы это возымело действие».

«Какой такой путь?» — невинно поинтересовался я. Я прекрасно понимал, что она имеет в виду, но хотел услышать, что она скажет. И должен признаться, я ее провоцировал, чтобы она дала мне основания ненавидеть ее еще больше.

«Если говорить абсолютно откровенно, мой дорогой, то он хотел, чтобы ты женился и не пил так много. Он знал, какой положительный эффект оказывают жена и дети на талантливого человека. И, конечно же, всем известно, насколько ты талантлив… потенциально». Дениза была не из тех, кто пасует перед вызовом.

«И поэтому он завещал мне самую тяжелую работенку из всего семейного пакета плюс кое-какие деньжата для детей, которых у меня нет, — сказал я. — Вы случайно не в курсе, была у него для меня какая-нибудь невеста на примете, или как? Хотелось бы на всякий случай точно знать, чего от меня ждут».

У Бисти стал совершенно загнанный вид, а глаза Каролины так и метали молнии. «Если вы двое собираетесь ругаться, я немедленно ухожу домой», — сказала она.

«Да ну, какая ругань, — проговорила Дениза. — Сейчас для этого не время, да и не место. Дэвид задал прямой вопрос, а я дала ему прямой ответ, как и всегда. А Дэвид прямые ответы не любит. Они его устраивают только в суде, где он может задавать вопросы, на которые следуют те ответы, что ему нужны. Бой гордился успехами Дэвида, в определенной мере. Но он хотел, чтобы его единственный сын добился большего, нежели скандальная репутация в уголовном суде. Он хотел, чтобы имя Стонтонов не умерло. Он бы счел разговор на эту тему претенциозным, но вы не хуже меня знаете, что он хотел учредить династию».

Ох уж эта династия! В данном вопросе папа отнюдь не был таким скромником, каким его пыталась выставить Дениза. Если на то пошло, она вообще не понимала, что такое настоящая скромность. Но я уже перегорел. Стычки с Денизой меня быстро утомляют. Возможно, она права, и лишь в зале суда пробуждается во мне настоящий азарт. В суде существуют определенные правила. Дениза же создает свои правила по ходу дела. Должен сказать, это свойственно всем женщинам. Наконец разговор не без труда перешел на другую тему.

У Денизы возникли два новых дивных пунктика. Затея с посмертной маской провалилась, и Дениза понимала, что я буду молчать, а потому для нее эта идея перестала существовать, словно никогда и не было. О своих неудачах Дениза вспоминать не любит.

Теперь она надумала соорудить памятник отцу и пришла к выводу, что большая скульптура, созданная Генри Муром,[14] — как раз то, что надо. Конечно, этот памятник не для Музея искусств и не для города, отнюдь. Это должен быть надгробный памятник. Оценили? Каково, а? Вот в этом вся Дениза. Ни вот на столько представления о сообразности. Ни малейшего чувства юмора. Одна только показушность и нахрапистость, сплошное воинствующее ненасытное честолюбие.

Ее второй великий план состоял в сооружении монумента иного рода; она удовлетворенно заявила, что Данстан Рамзи напишет биографию моего отца. Вообще-то, она хотела, чтобы это сделал Эрик Руп (один из ее протеже, поэтические таланты которого сравнимы с художественными талантами ее приятеля-дантиста), но Руп обещал себе год отдыха, если ему удастся выбить под это дело грант. Я был уже в курсе, годы отдыха Рупа известны в «Касторе» не хуже, чем семь тощих коров фараона;[15] его требование, чтобы мы оплатили ему очередной год, было передано в совет фонда, и я успел с ним ознакомиться. У плана «Рамзи» были свои преимущества. Данстан Рамзи был известен не только как педагог, но еще и как автор, добившийся заметных успехов на странном поприще: он писал о святых — популярные книги для туристов — и вдобавок выпустил солидную монографию, чем заработал себе репутацию в кругах, где ценятся такие вещи.

Более того, писал он хорошо. Я знал об этом, поскольку он был моим преподавателем истории в школе. Он требовал, чтобы мы писали сочинения «ясным стилем», как он его называл. Этот стиль, говорил он, куда быстрее выдает глупость, нежели более вольная манера. И моя адвокатская практика подтвердила, насколько он был прав. Но… как мы будем выглядеть, если биография Боя Стонтона выйдет за авторством известного знатока житий святых? То-то будет раздолье острословам… и парочка острот немедленно пришли мне в голову.

С другой стороны, Рамзи знал моего отца с самого детства. Он уже дал согласие? Дениза сказала, что когда она выложила ему свою идею, он вроде заколебался, но она берет это на себя. Ведь, в конце концов, его скромное состояние (вроде бы значительно превышающее то, что могут дать труды учителя и автора) сколочено благодаря советам, которые мой отец давал ему на протяжении многих лет. Рамзи владел небольшим аппетитным кусочком «Альфы». Пришло время возвращать долги — той монетой, какой владеет. А Дениза будет работать с ним вплотную и присмотрит, чтобы все было сделано как надо, а ирония Рамзи не выходила из-под контроля.

Нам с Каролиной Рамзи не очень нравился, сколько мы себя помнили; его острый язык доставил нам немало неприятных минут, и мысль о возможном сотрудничестве между ним и нашей мачехой нас забавляла. Так что протестовать мы не стали, но решительно вознамерились расстроить план «Генри Мур».

Каролина и Бисти уехали, как только представилась возможность, а мне пришлось остаться и слушать болтовню Денизы о письмах соболезнования, которые она получает мешками. Она их сортировала; письма от общественных деятелей именовала «официальными» и подразделяла на «теплые» и «формальные». Послания от друзей и знакомых классифицировались как «волнующие» или же «ничем не примечательные». И еще много писем было от «почитателей», лучшие из которых она относила к группе «трогательных». У Денизы дисциплинированный ум.

Мы ни слова не сказали о дюжине ругательных писем, пропитанных ненавистью и анонимных. Почти не затронули мы и газетную тему — отдельные статьи были недоброжелательными и завуалированно оскорбительными. Нам обоим был не в новинку канадский дух, которому так чужды благодарность и великодушие.

Этот день был утомителен, а поскольку я завершил все свои срочные дела, то решил, что могу позволить себе рюмочку-другую после обеда. Обедал я в клубе, где и выпил рюмочку-другую-третью, но те, к моему удивлению, никак не улучшили моего отвратительного настроения. Я не из тех людей, которые, выпив, веселеют. Я не пою, не острю напропалую и не ухлестываю за девочками, меня не качает, и язык не заплетается. Скорее, я делаюсь замкнутым, а мой взгляд, возможно, немного стеклянным. Но мне все же удается притупить лезвие тяжелого топора, который, такое впечатление, безостановочно подрубает корни моего «я». В тот вечер все было иначе. Я отправился домой и принялся пить всерьез. Но тем не менее топор продолжал свою разрушительную работу. Наконец я лег в постель и уснул; спал я отвратительно.

Глупо называть это сном. Это была бесконечно муторная, убогая греза наяву, изредка прерываемая эпизодами полного отруба. Со мной случился истерический припадок, и я перепугался до чертиков, так как не плакал лет тридцать. Нетти и моему отцу не нужны были плаксы. Испугался я еще и потому, что это было частью непрерывного процесса разрушения моего разума. Я был низведен до весьма примитивного уровня, и во мне возобладали какие-то нелепые чувства и грубые необъяснимые эмоции.

Только представьте: человеку сорок лет, а он ревет навзрыд, потому что его не любил отец! К тому же это вовсе не так, он явно любил меня, и я точно знаю, моя судьба сильно беспокоила его. Я пал так низко, что взывал к своей матери, хотя понимал, что, появись даже эта несчастная женщина рядом со мной в ту самую минуту, она понятия не имела бы, что говорить и что делать. Бедняжка никогда не понимала, что творится вокруг. Но мне было нужно что-нибудь, и мать была самым близким воплощением этого «чего-нибудь». И вот этот нечленораздельный олух был не кто-нибудь, а мистер Дэвид Стонтон — королевский адвокат с темной репутацией, поскольку преступный мир был о нем высокого мнения, а он эту репутацию поддерживал и тайно мнил себя в зале суда настоящим волшебником. Но обратите внимание — чудеса я был призван вершить только в интересах правосудия, лишь в неизбывном и постоянном стремлении сделать так, чтобы каждому было воздано по заслугам.

На следующее утро топор разошелся как никогда, и я, к пущему расстройству и негодованию Нетти, начал с бутылки за завтраком. Она ничего не сказала, так как однажды, когда она попробовала сунуться, я отвесил ей подзатыльник-другой, что впоследствии подавалось как «избиение». Нетти понятия не имеет, что такое настоящие избиения, какие я видывал в суде, иначе она не позволяла бы себе выражаться подобным образом. Она так никогда и не освоила «ясный стиль». Конечно, я сожалел, что ударил ее, и извинился перед ней в «ясном стиле», но зато она поняла, что лучше ей не соваться.

Поэтому утром в ту субботу она заперлась в своей комнате, специально щелкнув задвижкой, когда я оказался поблизости и мог слышать, что она делает; она даже придвинула кровать к двери. Я понимал, что у нее на уме. Она хотела иметь основания заявить Каролине: «Когда он в таком виде, я вынуждена баррикадироваться от него в своей комнате, потому что, если он сорвется с ручки, как в тот раз, один Господь знает, что со мной будет». Нетти любила говорить Каролине и Бисти, что никто не знает, какие муки ей приходится терпеть. Они догадывались, что большая часть означенных мук существовала лишь в ее разгоряченном воображении.

По субботам я заезжал на ленч в клуб, и хотя бармен, как только у меня возникала в нем нужда, был сей раз нетороплив, как черепаха, и отсутствовал за стойкой так долго, как только было возможно, однако я успел как следует накачаться скотчем, прежде чем собрался пропустить рюмочку-другую перед обедом. Появился один из моих клубных знакомых, некто Фемистер, и я услышал, как бармен пробормотал ему что-то вроде «под мухой»; я понял, что речь обо мне.

Под мухой? Да что они понимают! Когда я берусь за дело, это вам не какая-нибудь паршивая муха, а целый орел. Только на сей раз ничего, казалось бы, не происходило, я лишь замыкался в себе глубже и глубже, а топор звенел ничуть не менее решительно, чем всегда. Фемистер добрый малый; он подсел ко мне и завел беседу. Отвечал я ему довольно ясно и связно, хотя, возможно, излишне вычурно. Он предложил пообедать вместе, и я согласился. Он съел клубный обед из нескольких блюд, я же размазывал свою еду по тарелке и старался отвлечься от ее запаха, который казался мне гнетущим. Фемистер был доброжелателен, однако мои любезные «нон-секвитуры»[16] отбивали у него охоту продолжать разговор, как я того и добивался, и когда обед закончился, стало ясно, что изображать и дальше доброго самаритянина он не в силах.

«У меня сейчас встреча, — произнес он. — А вы что собираетесь делать? Не торчать же тут весь вечер одному! Почему бы, скажем, не сходить в театр? Вы не видели этого парня в театре Александры? Просто изумительно! Его зовут Магнус Айзенгрим, хотя вряд ли это настоящее имя. А вы как считаете? Шоу просто превосходное! Я еще таких фокусников не видел. Он и гадает, и на вопросы отвечает, и еще бог знает что. Превосходно! Вы просто будете вне себя».

«Самое подходящее для меня место, — медленно и вдумчиво отозвался я. — Я схожу. Спасибо за идею. А теперь бегите, не то опоздаете».

Он удалился довольный, что сделал доброе дело и сумел отвязаться от меня без эксцессов. На самом деле ничего нового я не услышал. Неделю назад я уже был на «Суаре иллюзий» Айзенгрима, с моим отцом, Денизой и Лореной, у которой тогда был день рождения. Меня затащили в самую последнюю минуту, и шоу мне совсем не понравилось, хотя я и видел, что сделано оно мастерски. Но меня жутко раздражал сам Магнус Айзенгрим.

Хотите знать почему? Потому что он всех нас дурачил, причем так умело, что большинству это нравилось. Он был мошенником особого рода, он играл на той самой составляющей человеческой доверчивости, которая интересует меня больше всего, — я говорю о желании быть обманутым. Знаете эту безумную ситуацию, лежащую в основе неисчислимых преступлений: один человек так задуривает другому голову, что тот готов поверить в любой обман, снести любое дурное обращение, иногда вплоть до убийства. Обычно это не любовь, а скорее малодушная капитуляция, отказ от всякого здравого смысла. Порой и я становлюсь жертвой этого поветрия, когда слабый клиент решает, что я кудесник и могу творить чудеса в суде. Вы как психоаналитик тоже наверняка с этим сталкивались: люди начинают думать, будто вам под силу распутать все глупости, что они натворили за целую жизнь. В жизни это довольно мощная сила, и тем не менее, насколько мне известно, у нее нет названия…

— Простите, но у нее есть название. Мы зовем это проекцией.

— Да? Никогда не слышал. Ну да как бы оно ни называлось, Айзенгрим пользовался этим в театре на всю катушку и дурачил тысячу двести человек, а те только радовались, что их водят за нос, и просили еще. Мне было противно, а в особенности стало невмоготу, когда началась эта чушь с «Медной головой Роджера Бэкона».

Это был предпоследний номер в его программе. Я ни разу не досмотрел его шоу до конца. Думаю, на закуску должна была быть какая-нибудь пикантная чушь про доктора Фауста. Но именно «Медная голова Роджера Бэкона» породила массу пересудов. Номер начинался в темноте, потом сцена постепенно освещалась — свет шел из большой человеческой головы, которая плавала посреди сцены, и создавалось ощущение, будто голова эта раскаляется. Она говорила с иностранным акцентом. «Время есть», — изрекла она, и раздались трели скрипок. «Время было», — сказала она, и зазвучали в унисон трубы. «Время ушло», — заявила она; раздалась приглушенная барабанная дробь, и зажегся свет ровно настолько, чтобы мы могли увидеть Айзенгрима — на нем был вечерний костюм, но с бриджами, словно он находился в суде,[17] — и он поведал нам историю Головы, которая знает все на свете.

Он обратился к аудитории с просьбой дать ему различные предметы; ассистенты запечатали их в конверты и отнесли на сцену, где он их перемешал в большой стеклянной вазе. Затем он вытаскивал первый попавшийся конверт, а Голова называла владельца спрятанного предмета, вернее, номер его места. Очень умно, но меня буквально воротило, когда народ так бурно радовался тому, что в конечном счете было лишь ловко продуманной совместной работой всей труппы.

Затем наступала часть, особенно ожидаемая публикой и вызвавшая в городе столько пересудов. Айзенгрим сообщил, что Голова даст личные советы трем зрителям из публики. Это всегда было сенсационной частью, а в тот вечер, когда я посещал театр с отцом и прочей компанией. Голова сказала такое, что все были как громом поражены. Сказано это было одной женщине, которая, как оказалось, участвовала в трудном судебном разбирательстве. Я пришел в ярость, потому что это было явным неуважением к суду — неприкрытым вмешательством в абсолютно частное дело, вдобавок рассматриваемое самым серьезным образом, какой только возможен в нашем обществе. Потом я никак не мог успокоиться и все комментировал происшедшее, и Дениза сказала, чтобы я не мешал другим получать удовольствие, а отец предположил, что я хочу испортить праздник Лорене, ведь можно было не сомневаться, что дурочка вроде нее безусловно сочтет подобную чушь восхитительной.

Вот поэтому-то, как вы понимаете, я был не в лучшем настроении для «Суаре иллюзий», но какое-то чувство противоречия побуждало меня отправиться туда, а поэтому я купил билет на самую галерку, где, как я полагал, меня никто не узнает. Многие ходили на это шоу по два, а то и по три раза, но я не хотел, чтобы меня причисляли к таким.

Программа оставалась прежней, однако я не испытывал скуки, которой ждал от шоу, виденного мною раньше, и это раздражало меня. Я не хотел, чтобы Айзенгрим был столь хорош. Я считал его опасным, и мне отнюдь не нравилось, с каким восторгом встречает его публика. Должен признать, шоу было очень умным. В нем присутствовала настоящая тайна, очень умно и со вкусом демонстрировались хорошенькие девушки, а еще было в нем какое-то фантастическое начало, которого я никогда не ощущал на представлениях других иллюзионистов, и очень редко — в театре.

Вы когда-нибудь видели «Диббука» в постановке «Хабимы»?[18] Я видел, очень давно. Вот в том спектакле что-то фантастическое ощущалось, будто видишь какой-то незнакомый мир, не в пример лучше повседневности, — почти торжественная радость. Но скорбь моя оставалась при мне и чем лучше было «Суаре иллюзий», тем сильнее мне хотелось его испортить.

Наверное, выпитое подействовало на меня сильнее, чем я думал, и я что-то пробормотал два-три раза, и люди стали на меня шикать. Когда началась «Медная голова Роджера Бэкона» и были опознаны владельцы взятых из зала предметов, а Айзенгрим стал обещать ответы на сокровенные вопросы, я вдруг услышал свой крик: «Кто убил Боя Стонтона?» — и обнаружил, что успел вскочить на ноги, а в театре пахнет скандалом. На меня озирались. В одной из лож раздался грохот, и мне показалось, что кто-то упал, перевернув стулья. Голова начала мерцать, и я услышал голос, говоривший с иностранным акцентом; до меня донеслось что-то вроде: «Его убила группа…», потом что-то о «женщине, которую он знал… женщине, которой не знал», но на самом деле я не очень уверен в том, что слышал, потому что как сумасшедший несся вверх по балконным ступенькам, — а они там очень крутые, — а потом сломя голову вниз по двум лестничным пролетам, хотя, думаю, за мной никто не гнался. Я выскочил на улицу, запрыгнул в одно из такси, которые уже начали собираться у выхода, и вернулся домой совершенно разбитый.

Но именно в этот момент, когда в таком смятении покидал театр, я ощутил абсолютную уверенность: надо что-то делать с собой. Вот поэтому-то я и оказался здесь.

— Понимаю. Что ж, в мудрости этого решения можно не сомневаться. Но вот в записке доктора Чуди сообщается, что вы подвергли себя, как вы говорите, «обычному освидетельствованию». Что вы имели в виду?

— Что имел? Вы ведь знаете, что я адвокат.

— Да. Значит, это было своего рода судебное освидетельствование?

— Знаете, я дотошный человек. Пожалуй, обо мне еще можно сказать, что я ничего не делаю наполовину. Я верю в закон.

— И?..

— Я полагаю, вы знаете, что такое закон. О процедурах закона много говорят, и люди знают о юристах, судах, тюрьмах, наказаниях и прочем, но это всего лишь инструмент, с помощью которого работает закон. А работает он во имя правосудия. Так вот, правосудие — это постоянное и непреходящее желание всем воздать по заслугам. Это должен знать каждый, изучающий закон. Но, видимо, огромное число людей об этом забывают. А я вот помню.

— Да, понимаю. Но что такое «обычное освидетельствование»?

— Ну, это довольно личная вещь.

— Конечно. Но очевидно, что это важная личная вещь. Я бы хотела услышать об этом.

— Это трудно описать.

— Освидетельствование такое сложное?

— Не могу сказать, что сложное, просто для меня это довольно неловко.

— Почему?

— Постороннему это может показаться какой-то игрой.

— Игрой, в которую вы играете сам с собой наедине?

— Можно и так сказать, но это не отражает того, что я делаю, и последствий того, что я делаю.

— Тогда уж позаботьтесь, пожалуйста, чтобы я все правильно поняла. Эта игра — своего рода фантазия?

— Нет-нет, все очень серьезно.

— Любая настоящая фантазия серьезна. Только надуманные фантазии несерьезны. Именно поэтому нельзя навязывать детям надуманные фантазии. Я не буду смеяться над вашими фантазиями. Обещаю. А теперь, пожалуйста, расскажите мне, что такое «обычное освидетельствование».

— Ну ладно. Это способ разобраться в том, что я сделал или собираюсь сделать, понять, чего стоит содеянное. Понимаете, я представляю себе суд — все абсолютно реально и точно до последней детали. Я судья в судейском кресле. Я обвинитель, который выставляет подсудимого в наихудшем свете, но не нарушая правил обычной процедуры словопрения в суде. Это означает, что я не вправе выражать свое личное мнение о том, что считаю правильным и неправильным в этом деле. Но я еще и выступаю в роли адвоката и прилагаю все свои способности, дабы представить дело в лучшем виде, но и тут я не имею права давать личные оценки и тем самым профанировать судебную процедуру. Я даже могу вызвать себя на свидетельское место и подвергнуть перекрестному допросу. А в конце Его Честь судья мистер Стонтон должен определиться и принять решение. Это решение является окончательным и обжалованию не подлежит.

— Понимаю. Весьма цельная фантазия.

— Наверно, так это и следует называть. Но уверяю вас, для меня это чрезвычайно серьезно. На рассмотрение дела, о котором я вам рассказываю, ушло несколько часов. Мне было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка в нетрезвом виде, а были еще и отягчающие обстоятельства — я, например, стал причиной скандала, который мог нанести серьезный ущерб репутации семьи Стонтонов.

— Но ведь это вопрос этический, а не юридический.

— Не совсем. И в любом случае закон среди прочего — это кодификация норм общественной этики. Он выражает нравственную оценку обществом различных ситуаций. А в суде Его Чести мистера Стонтона мораль имеет большое влияние. Это очевидно.

— Правда? Что же делает это очевидным?

— Что? Отличие в Королевском гербе.

— В Королевском гербе?

— Да. В том гербе, что над головой судьи, как обычно.

— И в чем же это отличие?.. Ну вот, мистер Стонтон, вы снова колеблетесь. Вероятно, это для вас много значит. Пожалуйста, расскажите мне об этом отличии.

— Да оно совсем незначительное. И состоит только в том, что звери полноценные.

— Звери?

— Геральдические животные. Лев и единорог.

— А они иногда бывают неполноценными?

— В Канаде почти всегда. Они изображаются без их причинных мест. Чтобы они были правильными с точки зрения геральдики, у них должны быть отчетливо выраженные, довольно вызывающие половые органы. Но в Канаде мы холостим все, что можем, и я десятки раз сидел в зале суда, смотрел на этих прискорбным образом искалеченных животных и думал о том, что они отражают наше представление о правосудии. Все, что свидетельствует о страсти (а говоря о страсти, вы тем или иным образом затрагиваете и мораль), исключено из заведенного порядка или каким-либо образом закамуфлировано. Приветствуется только логика. Но в суде его чести мистера Стонтона лев и единорог полноценные, так как там воздают должное морали и страсти.

— Понимаю. Ну и как же прошел процесс?

— В конце концов все уперлось в правило Макнафтона.

— Вы должны мне рассказать, что это такое.

— Это формула определения ответственности. Она названа по имени Макнафтона, убийцы. Он жил в девятнадцатом веке. Защита его упирала на невменяемость. Он сказал, что сделал это, когда был не в себе. Именно этот способ защиты и был избран для Стонтона. Обвинение упорно пыталось выяснить у Стонтона: крича в театре, отдавал ли он в полной мере себе отчет в характере и особенностях своего поступка, а если отдавал, то знал ли он, что поступает плохо? Адвокат защиты, мистер Дэвид Стонтон, довольно известная личность в канадской адвокатуре, приводил всевозможные смягчающие обстоятельства: обвиняемый Стонтон в течение нескольких дней пребывал в стрессовом состоянии, он самым трагическим образом потерял отца, у него были сильнейшие психологические нагрузки из-за этой потери, умерла его последняя надежда возвратить доверие и одобрение покойного. Но обвинитель, мистер Дэвид Стонтон, от имени короны не желал признавать ни одно из этих оправданий, а в конце поставил вопрос, которого защита опасалась на протяжении всего процесса. «Находись у вас под боком полицейский, вы бы все равно сделали то, что сделали? Если бы полицейский сидел рядом с вами, прокричали бы вы на весь зал ваш скандальный вопрос?» И, конечно же, обвиняемый Стонтон потерял самообладание, разрыдался, вынужден был сказать: «Нет» — и на этом процесс по существу закончился. Судья, его честь мистер Стонтон, известный своей твердостью и беспристрастностью, даже не покидал судейского места. Он счел обвиняемого Стонтона виновным и вынес приговор: обвиняемый должен немедленно обратиться за помощью к психотерапевту.

— И что вы стали делать?

— Это было в семь утра в воскресенье. Я позвонил в аэропорт, заказал билет на Цюрих и двадцать четыре часа спустя был здесь. А через три часа после посадки я сидел в кабинете доктора Чуди.

— А что обвиняемый Стонтон — его сильно расстроил исход процесса?

— Для него хуже быть не могло, ведь он очень низкого мнения о психиатрии.

— Но он сдался?

— Доктор фон Галлер, если бы в восемнадцатом веке раненому солдату сказали, что ему предстоит ампутация конечности в полевых условиях, он бы знал, что его шансы выжить минимальны, но у него не было бы выбора. Или умирай от гангрены, или умирай под ножом хирурга. Мой выбор в данном случае был — либо сойти с ума самостоятельно, либо сделать это под квалифицированным наблюдением.

— Весьма откровенно. Мы уже делаем успехи. Вы начали меня оскорблять. Я думаю, мне удастся вам помочь, обвиняемый Стонтон.

— Вам для успеха нужны оскорбления?

— Нет. Я только хотела сказать, что ваше мнение обо мне улучшилось настолько, что вы решили испробовать меня на прочность. Это совсем неплохо, я имею в виду сравнение полевой хирургии восемнадцатого века и сегодняшнего психоанализа. Это лечебное направление все еще довольно молодо, и оно может быть довольно жестоким, если говорить о том, как его подчас практикуют. Но известны случаи выздоровления даже после полевых операций в восемнадцатом веке, а как вы сами сказали, альтернатива этому была весьма неприятна.

А теперь давайте займемся делом. Решения должны принимать только вы. Чего вы от меня ждете? Что я излечу вас от пьянства? Но вы сами сказали, что это не ваша болезнь, а лишь ее симптом. Симптом невозможно вылечить — его можно только облегчить. Болезни можно лечить, когда мы знаем, что они собой представляют и если для лечения есть благоприятные обстоятельства. Тогда симптомы пропадают. Вы больны. Ни о чем другом вы не говорили. Болезнь ваша кажется довольно сложной, но все описания симптомов сложны. Чего вы ожидали, когда приехали в Цюрих?

— Я не ожидал абсолютно ничего. Я вам уже говорил, что видел много психиатров в суде, и они не произвели на меня ни малейшего впечатления.

— Чепуха. Вы бы не приехали, если бы у вас совсем не было надежды, как бы вам ни претило признавать это. Если вы хотите, чтобы мы чего-то достигли, вы не должны позволять себе роскошь отчаяния. Вы для этого слишком стары, хотя в некотором отношении вы и кажетесь моложе своего возраста. Вам сорок. Это критический возраст. Между тридцатью пятью и сорока пятью каждый должен или совершить в своей жизни решительный поворот, или разбить себе голову о каменную стену. Если вы собираетесь когда-либо обрести некоторую меру зрелости, то время для этого как раз наступило. И я должна просить вас не судить психиатров по тому, что вы видели в суде. Юридическое свидетельство и психологическое свидетельство — вещи совершенно разные, а когда вы в вашей мантии находитесь в суде, в своей стихии, где все идет привычным для вас путем, вы можете кого угодно выставить глупцом, что вы и делаете…

— И, я полагаю, обратный случай — это когда в вашем кабинете находится адвокат, а вы — доктор, и вы можете выставить глупцом его, да?

— Моя профессия состоит не в том, чтобы выставлять кого-либо глупцом. Если мы хотим добиться с вами положительного эффекта, нужно установить гораздо лучшие отношения. Мы должны прекратить эту профессиональную пикировку и не думать о том, за кем осталось последнее слово.

— Вы хотите сказать, что мы должны быть друзьями?

— Совсем нет. Между нами должны быть отношения пациент — доктор, уважительные отношения. Коли вам это необходимо, можете оспаривать любое мое высказывание, но мы не уйдем далеко, если вы каждую минуту нашего времени будете играть адвоката защиты. Если мы продолжим, то до завершения курса побываем друг для друга кем угодно; я, возможно, буду вашей мачехой, сестрой, экономкой и массой других людей — в зависимости от вашего отношения ко мне. Но если ваша основная забота сводится к тому, чтобы сохранить в собственных глазах имидж блестящего адвоката, запойного и имеющего все основания быть недовольным жизнью, то наша работа продлится вдвое дольше, потому что сначала придется изменить эту вашу установку, а уж затем что-то делать. Это обойдется вам значительно дороже, а я не думаю, что вы любите тратить деньги попусту.

— Верно. А откуда вы знаете?

— Профессиональный секрет… Нет, так дело у нас не пойдет. Надо бы сменить тональность. Представьте-ка, что у меня и раньше были богатые пациенты, а некоторые из них цену деньгам знают… Хотите получить передышку в несколько дней, чтобы решить, что делать дальше?

— Нет. Я уже решил. Я хочу продолжать лечение.

— Почему?

— Но ведь вы знаете почему.

— Да, но я должна выяснить, знаете ли вы.

— Вы согласны со мной, что пьянство — это симптом, а не моя болезнь?

— Давайте не будем говорить о болезни. Болезнью в вашем случае был бы психоз, которого вы боитесь и который, конечно же, всегда возможен. Хотя богатые редко сходят с ума. Вы это знали? Они могут страдать неврозами и часто в самом деле страдают. Но психозами редко. Давайте скажем, что ваше психологическое состояние неудовлетворительно и вы желаете выйти из него. Это вас устроит?

— Кажется, сказано мягковато для того, что со мной происходило.

— Вы хотите, как ваша Нетти, сказать, что никто не знает, какие муки вы терпите? Уверяю вас, очень большое число людей терпят муки куда более серьезные.

— Ага, теперь я понял, в каком направлении мы движемся. Мы должны уничтожить во мне чувство собственной неповторимости. У меня этого в жизни было предостаточно, уверяю вас.

— Нет-нет. Мы в цюрихской школе на понижение, так сказать, не играем. Никто не собирается сводить ваши жизненные проблемы к нескольким шлепкам, полученным за то, что не делали ваши дела в горшок. Хотя это и может быть весьма важным — но никак не главной движущей силой в жизни. Конечно же, вы неповторимы. Все неповторимы. Никто не перенес того, что перенесли вы, потому что никто не побывал в вашей шкуре. Но мы принадлежим к человеческой расе, и наша неповторимость имеет пределы. А теперь — что касается лечения. Для начала несколько простых вещей. Вам лучше съехать из отеля и снять где-нибудь жилье. Здесь есть хорошие пансионы, где вам будет спокойно. Это весьма важно. Вам нужны покой и уединение, потому что большую часть работы вам придется проделывать самому между нашими встречами и вы будете сильно уставать.

— Ненавижу пансионы. Питание там обычно отвратительное.

— Верно. Но там нет баров, и хозяева недовольны, если гости злоупотребляют алкоголем в своих комнатах. Это даже хорошо, если вам будет неудобно (хотя и не невозможно) много пить. Я думаю, вам нужно попытаться дозировать свою выпивку. Не прекращайте пить совсем. Не спешите. Наши швейцарские вина очень вкусные.

— О Господи! Только не говорите мне о вкусном вине.

— Как вам угодно. Но будьте благоразумны. В настоящее время вы ко многим вещам относитесь все равно что запойный пьяница. Вы говорите, что алкоголь на вас не влияет, но вы глубоко заблуждаетесь.

— Я знаю людей, которые пьют не меньше моего, но с ними ничего такого не происходит.

— Да, у каждого есть такие знакомые. Но вы человек иного склада. Иначе, собственно, и не сидели бы здесь напротив меня.

— Если мы не будем говорить о том, как меня приучали к горшку, то в чем же заключается лечение? Запугивание и чтение лекций?

— Если это необходимо. Но обычно такой необходимости не возникает, а если и возникает, то это занимает лишь малую часть процесса лечения.

— Что же вы тогда будете делать?

— Ничего делать с вами я не буду. Я хочу попытаться помочь вам снова обрести ваше «я».

— Я ждал, что вы скажете «ваше лучшее „я“». Поможете стать послушным мальчиком.

— Ваше настоящее «я» может и не быть послушным мальчиком. Такое «я» было бы большим несчастьем. Ваше настоящее «я» может быть очень раздражительным и неприятным. Мы же с вами не в игры играем, мистер Стонтон. Нам могут встретиться опасности. Часть моей работы в том и состоит, чтобы предвидеть их и помочь вам совладать с ними. Но если опасностей избежать нельзя и они, вполне вероятно, носят разрушительный характер, не думайте, что я в силах помочь вам перепорхнуть через них. На нашем пути будут встречаться львы. Я не могу выдернуть у них зубы или попросить их втянуть когти. Я могу только дать вам несколько полезных советов о том, как приручать львов.

— Пугаете?

— Предупреждаю.

— А что нужно делать, чтобы добраться до львов?

— Мы можем начать почти с любого места. Но на основании того, что вы мне сказали, я думаю, лучше всего будет держаться обычного курса и начинать с начала.

— Детские воспоминания?

— Да, воспоминания вашей жизни вплоть до настоящего времени. Важные вещи. Основополагающие впечатления. Люди, которые много значили в вашей жизни, независимо от их роли — положительной или отрицательной.

— Похоже на фрейдизм.

— С фрейдистами мы не воюем, но и не придаем такого значения вопросам секса, как они. Секс очень важен, но если бы он был единственной важнейшей вещью в жизни, все было бы значительно проще; да и сомневаюсь, чтобы человек тратил тогда столько сил на то, чтобы прожить долгие годы, уже выйдя из того возраста, когда секс является величайшей радостью. Широко распространено заблуждение, будто бы у людей, живущих близко к природе, повышенная потенция. Ни в коем случае. Поживите с какими-нибудь туземцами — я жила целых три года, когда была моложе и очень интересовалась антропологией, — и вы узнаете правду. Люди ходят обнаженными, и никому нет ни малейшего дела — ни тебе намека на эрекцию, ни вихляния бедрами. А все потому, что их общество не дает им зелья Любви, которая является величайшим наркотиком нашего мира. Если же секс таки стоит в повестке дня, им приходится заводить себя танцами и всякими церемониями, чтобы создать соответствующий настрой, и тогда они, конечно, становятся очень активными. Но их важнейшая ежедневная забота — пропитание. Знаете, всю жизнь без особого ущерба можно прожить без секса. Сотни людей так живут. Но попробуйте один день прожить без еды, и этот вопрос станет для вас самым насущным. В нашем обществе пища это всего лишь толчок для наших вожделений. Нам нужно все — деньги, хорошее место под солнцем, красивые предметы, образование, святость… список очень длинен. Поэтому здесь, в Цюрихе, мы стараемся уделить должное внимание и всем этим вопросам тоже.

Обычно мы начинаем с того, что у нас называется «анамнез».[19] Вы получили классическое образование? Греческим владеете? Мы занимаемся вашей историей, встречаемся с людьми, которых вы, возможно, знаете, а возможно — нет, но которые являются частью вашего «я». Мы изучаем то, что вы помните, и то, что считали забытым. А по мере этого, как выясняется, уходим все глубже и глубже. И когда эти пласты удовлетворительно исследованы, мы решаем, нужно ли нам идти еще глубже — следующий шаг выводит вас за пределы индивидуальности, в общечеловеческое наследие.

— И сколько это длится?

— По-разному. Иногда долго, иногда все кончается на удивление быстро, в особенности если вы решаете не выходить за пределы вашей персональной сферы. И хотя я, конечно, что-то вам советую, но решение, как и все решения в этом виде работ, вы должны принять сами.

— Значит, мне следует начать рыться в памяти? Не хочу показаться чересчур деловым, как все североамериканцы, но я ограничен временем. Ну, то есть речь не может идти о трех годах или о чем-нибудь в этом роде. Я душеприказчик моего отца. Многое я могу сделать отсюда по телефону или по почте, но я не могу отсутствовать вечно. И еще нельзя закрывать глаза и на проблему «Кастора».

— Я всегда считала, что для улаживания наследственных дел требуется около трех лет. Я говорю о цивилизованных странах. Здесь, в Европе, есть страны, где такие процессы могут длиться и все десять лет, если только у вас есть деньги оплачивать расходы. Вам не кажется любопытным, что для улаживания дел умершего требуется приблизительно столько же времени, сколько нужно для того, чтобы распутать осложнения в жизни сорокалетнего человека? И тем не менее я понимаю ваши трудности. Поэтому, видимо, имеет смысл все же попробовать тот курс лечения, который я для вас наметила.

— А что это за курс?

— У нас есть много разных способов, чтобы запустить у пациента поток воспоминаний, выявить важные для него составляющие и дать к ним ключи. Некоторые пациенты рисуют картинки или лепят из глины. Были даже пациенты, которые танцевали и изобретали церемонии, отвечающие их ситуациям. Это может быть что угодно, главное, чтобы совпадало с характером анализанда.[20]

— Анализанда? Я что — анализанд?

— Ужасное слово, не правда ли? Обещаю, что больше не стану вас так называть. Будем придерживаться в наших беседах «ясного стиля», хорошо?

— Рамзи всегда говорит, что если вы понимаете, о чем говорите, то все может быть выражено «ясным стилем». Прочее — это «барочный стиль» (который, как он говорит, не годится для большинства людей) или «жаргон», а это, по его словам, уже дьявольские козни.

— Отлично. Однако вы должны запастись терпением, поскольку английский язык для меня не родной, а в моей работе возникает множество жаргонных словечек. Теперь что касается вас и того, чем бы вам заняться; картинки и фигурки, пожалуй, не подходят… Вы — юрист и, кажется, цените слова. Может, напишете резюме вашего дела?

— Я в свое время прочел сотни резюме.

— Да, и часть из них предназначалась для дел, которые рассматривал Его Честь судья Стонтон.

— Но это дело будет рассматривать Ее Честь судья фон Галлер.

— Нет-нет, судьей, как и прежде, будет Его Честь мистер Стонтон. Вам от него не уйти.

— Мне не часто удавалось успешно вести дела подзащитного Стонтона в суде. Победы обычно доставались обвинению. Вы уверены, что нам стоит делать это таким способом?

— Почему бы не попробовать. Это рискованный, если не сказать героический способ, и вы нашли его сами, без посторонней помощи. А это значит, что героизм вам импонирует и на самом деле вы не боитесь риска.

— Но это всего лишь игра.

— Вы играли в нее весьма серьезно. И это довольно распространенная игра. Вы знаете такое стихотворение Ибсена?

Жить — это снова и снова В сердце с троллями бой. Писать — это суд суровый, Суд над самим собой.[21]

Я предлагаю вам начать. Составьте резюме от лица защиты. По мере подготовки этого материала вы непременно сделаете и резюме от лица обвинения, потому что выступать вам предстоит в суде особого рода — в суде над самим собой. А Его Честь мистер Стонтон будет выслушивать все это и выносить свои приговоры, может быть, чаще, чем обычно.

— Понимаю. А какова будет ваша роль?

— О, у меня будет несколько ролей. Заинтересованного зрителя прежде всего, а вдобавок я буду фигурой, которая появляется только в военном трибунале, — Другом Обвиняемого. А еще я буду авторитетным экспертом по прецедентам и беспристрастным суждениям и буду сдерживать обвинителя и защиту. Я буду опекать это непреходящее и жгучее желание воздать всем по справедливости. И если Его Честь мистер Стонтон задремлет, как это иногда случается с судьями…

— Но не с Его Честью мистером Стонтоном. Он не дремлет и не спит.

— Посмотрим, такой ли он непримиримый, как вы полагаете. Даже Его Честь мистер Стонтон может чему-нибудь научиться. Судья не должен быть врагом обвиняемому, а, мне представляется, что у Его Чести мистера Стонтона мировоззрение слишком уж из восемнадцатого века, а поэтому он не может быть хорошим судьей. Может быть, нам удастся переманить его в современность и заставить взглянуть на закон в современном свете… А теперь — до понедельника?

II. Дэвид против троллей

(Это мой цюрихский дневник, содержащий записи и конспекты, с помощью которых я представлял свое дело доктору фон Галлер; здесь также пересказ ее мнений и толкований, сделанный мною по памяти после сеансов у нее. Хотя эти записки и не являются дословным изложением, они передают суть того, что происходило между нами.)

1

Нелегко быть сыном очень богатого человека.

Эти слова можно было бы поставить эпиграфом ко всему делу за и против меня, делу, которое я здесь и представлю. Жизнь посреди огромного богатства, причем в отсутствие какой-либо возможности им распоряжаться, повлияла на все стороны моего бытия, определила форму всего моего жизненного опыта.

С семи лет, когда пошел в школу, я начал осознавать, что одна из насущнейших нужд цивилизованного человека — нужда в деньгах — проявляется в моем случае иначе, нежели у большинства моих друзей-приятелей. Нужда в деньгах была мне знакома. Люди недалекие, кажется, полагают, что если твоя семья состоятельная, любые потребности удовлетворяются в момент — из какого-нибудь бездонного мешка, висящего, наверное, у входной двери. Все не так. Я испытывал, как не замедлю продемонстрировать, особо острую нужду в деньгах, поскольку, хотя и было известно, что мой отец очень богат, карманных денег я получал меньше, чем любой мой одноклассник. Я знал, что бережливость, с которой я тратил деньги на завтраки или билеты в кино, вызывала удивление или даже презрение. Меня считали скупердяем. Но я понимал, что должен учиться разумно распоряжаться деньгами, и это было частью большой кампании, направленной на то, чтобы сделать из меня мужчину. Другие мальчики обычно могли получить лишний доллар-другой от отцов и вдобавок, можно сказать, не сомневались, что еще столько же могут выпросить у матерей. Для них карманные деньги были не совокупным, а всего лишь базовым доходом. Их благожелательных родителей, казалось, мало волновало, умеют ли их чада в возрасте девяти-десяти лет распоряжаться деньгами или не умеют. Мне же приходилось изо всех сил экономить, поскольку я получал на неделю всего доллар, из которого десять центов предназначались для похода в церковь в воскресенье утром, а большая часть могла быть в любую минуту потрачена на что-нибудь насущно необходимое — скажем, на пару кожаных шнурков для коньков или что-нибудь в этом роде.

Мой отец где-то вычитал, что в семье Рокфеллеров лелеяли и пестовали рокфеллеровский финансовый гений, выдавая детям на карманные расходы сущую мелочь, с которой те в силу суровой необходимости научались творить финансовые чудеса. Для Рокфеллеров это, может, было и здорово, но для меня — отнюдь. Моя сестра Каролина недостатка в деньгах не испытывала, потому что становиться мужчиной ей было вовсе не обязательно, и она должна была постоянно иметь при себе деньги для каких-то неясных целей, связанных с защитой ее добродетели. Вследствие этого я всегда был у Каролины в долгу, и она стремилась помыкать мною, так что я постоянно изобретал новые методы экономии, выискивал, по каким еще сусекам поскрести. Мне было не больше восьми, когда какой-то мальчишка в школе сказал моим друзьям, что Стонтон так скуп — он вошь обдерет ради ее шкуры и жира. Меня терзал жгучий стыд, мучила обида. Я же никакой не маленький скупердяй. Просто я был, как бы это смешно ни звучало, беден. Я знал это. Я это ненавидел. Но деться никуда не мог.

Я не прошу сочувствия. Это было бы нелепо. Меня окружали атрибуты богатства. Наш шофер каждое утро привозил меня к школе в лимузине, который был предметом зависти всех помешанных на автомобилях мальчуганов. Я не принадлежал к их числу. Для меня автомобиль был и до сих пор остается не более чем средством передвижения (правда, загадочным и несколько пугающим). Вечером, после игр, шофер забирал меня, а поскольку с ним обычно приезжала и Нетти, готовая тут же окружить меня неусыпной заботой, у меня не было возможности пригласить прокатиться кого-нибудь из настоящих ценителей. Дома, как я теперь понимаю, мы купались в роскоши, и, безусловно, это во многих отношениях было не так мучительно, как прозябать в бедности (а с настоящей бедностью я сталкивался впоследствии неоднократно). Мне можно было позавидовать — и умей я по-настоящему проклинать, то числил бы способность вызывать зависть среди самых сильных проклятий в моем арсенале. Во всех ее вариантах, со всеми тонкостями. Время от времени меня пытались убедить в том, что я имею все. Если я чего-то хотел, я мог это получить — стоило лишь попросить отца и убедить его: это не детский каприз, а что-то и в самом деле мне необходимое. Считалось, что это дело простое, однако мой опыт показывал: просто это было бы разве что для Цицерона, да и то в лучшие его дни. Обычно отец внимательно выслушивал мои просьбы, изо всех сил пряча смех, а в конце ерошил мне волосы и говорил: «Дэйви, я дам тебе один совет, запомни его до конца дней: покупай что бы то ни было, только если оно тебе действительно необходимо. Вещи, которые просто хочется иметь, — обычно хлам».

Не сомневаюсь, что он был прав, и мне всегда хотелось следовать его совету. Но никогда не удавалось. Понемногу я стал понимать, что и ему это тоже не удавалось; но он — это другое дело. Из меня нужно было сделать мужчину, он же в полной, величественной и очевидной мере мужчиной был. Это все знали.

Обласканный судьбой, окруженный комфортом, который другим мальчикам и не снился, как я мог считать, что мне не хватает денег?

Вот чего мне и в самом деле не хватало — и очень не хватало, — так это характера. Мужественности. Самостоятельности. На этот счет отец не оставлял у меня никаких иллюзий, а поскольку он очень меня любил, сомнений в его правоте не возникало. Родительская любовь подразумевает огромные привилегии, безошибочную интуицию. Это в нашей семье воспринималось как данность, а потому и говорить об этом не было нужды.

Так что же, я был бедный маленький богач, завидующий радостям, доступным моим друзьям со значительно более скромным достатком, сыновьям докторов, юристов и архитекторов, большинство из которых и до сотни тысяч в год не дотягивали? Вовсе нет. Дети не оспаривают свою судьбу. Дети не живут своей жизнью, напротив, их жизнь живет ими. Я не воображал себя счастливейшим из смертных, потому что я и слова такого не знал — «счастье», хотя время от времени я и бывал счастлив так, что сердце мое готово было вырваться из груди. Мне говорили, что я счастливчик. Нетти даже требовала, чтобы я каждый вечер на коленях благодарил за это Господа. Я верил в доброту Господа, но спрашивал себя, почему я благодарю Его, хотя очевидно, что все хорошее дарует мне отец. Я считал, что наша семья — это норма человеческого существования и что этой нормой следует поверять все другие жизни. Плохо, конечно, что не хватает карманных денег, но неизмеримо хуже, что я не уверен, смогу ли стать настоящим мужчиной, самостоятельным, буду ли достоин любви и доверия отца. Мне говорили: все, что делается, делается ради моего же блага — и на что, спрашивается, мог бы я опираться, дабы вынести противоположное мнение?

Поэтому вы не должны думать, что я пришел поплакаться в жилетку или свести счеты с покойниками. Шельмование родителей, их бичевание задним числом — вот что создает психоанализу недобрую славу. Как юрист, я сказал бы, что существует срок давности не только по правонарушениям, но и по личным, духовным обидам, и ни один суд в мире не вынесет вердикта на основании того, что было да быльем поросло. Но если тщательный разбор моего прошлого поможет пролить свет на мое настоящее, то все мое прошлое аккуратно разложено по полочкам и я могу предъявить его, если потребуется.

Доктор фон Галлер: Да, пожалуй, так и поступим. Вы на знакомой стезе, все должные адвокатские реверансы проделаны. Так что давайте продолжим.

Я: Что вы имеете в виду — «должные адвокатские реверансы»?

Доктор фон Галлер: Это когда вы расписываетесь в глубочайшем уважении к человеку, которого собираетесь изничтожить. Утверждаете, будто не испытываете никаких личных чувств и абсолютно объективны. Объявляете холодным и сухим то, что по самой природе своей горячее и курится паром. Отлично. Продолжайте, пожалуйста.

Я: Если вы не верите тому, что я говорю, какой смысл продолжать? Я сказал, что приехал сюда не для того, чтобы очернять моего отца. Не знаю, что еще я могу сделать, чтобы убедить вас в моей искренности.

Доктор фон Галлер: Проще простого: рассказывайте дальше — только так вы сможете меня убедить. Но я здесь не для того, чтобы помочь вам сохранить статус-кво и оставить ваши личные отношения в том виде, в каком вы сейчас их видите. Помните, что я, среди прочего, и Друг Обвиняемого. Полагаю, вы в курсе, что такое друг?

Я: Откровенно говоря, не уверен.

Доктор фон Галлер: Ну что ж, будем надеяться, что узнаете. Итак, ваше раннее детство?..

Я родился 2 сентября 1928 года, окрестили меня Эдуардом Дэвидом, потому что мой отец был адъютантом (и другом, ей-богу) принца Уэльского во время его визита в Канаду в 1927 году. Отец иногда шутливо говорил о принце Уэльском как о моем крестном, хотя это, конечно, преувеличение. Моими настоящими крестными были клубный приятель отца по фамилии Доррис и биржевой маклер Тейлор, покинувшие наши края вскоре после моего крещения. Я не помню ни того ни другого. Думаю, их пригласили, потому что они просто оказались под рукой, и отец расстался с ними к тому времени, когда я был готов обращать на подобные вещи внимание. А вот принц послал мне кружку со своей монограммой, и я пил из этой кружки молочко. Она все еще у меня, и Нетти с нее пылинки сдувает.

В течение первых двух лет жизни я много болел и стал, как говорится, «хрупким ребенком». Из-за этого няньки у меня не задерживались — ведь мне нужно было уделять много внимания, а детские няньки — большая редкость в Канаде, потому они и не задерживаются в местах, где от них требуют слишком многого. Насколько я знаю, поначалу у меня были английские и шотландские няньки, и потом я не раз слышал истории о том, как роскошно они одевались, в нашем районе Торонто об этом еще долго судачили. Но ни одна из них не прижилась у нас, и моя бабушка Стонтон сказала, что мне нужна не какая-нибудь чванливая красотка, а добропорядочная, благоразумная девушка с головой на плечах, которая будет делать то, что ей скажут. Так у нас в доме появилась Нетти Куэлч. Нетти с тех пор так и живет с нами.

Поскольку я был «хрупким», считалось, что мне полезно жить за городом, и потому в раннем детстве я проводил длинные летние месяцы с бабкой и дедом в Дептфорде, маленькой деревеньке, где они жили. Немаловажную роль в моем воспитании играли тогда дед и бабка, потому что мои родители терпеть не могли Дептфорд, хоть и были оттуда родом, а между собой называли его не иначе как «эта дыра». И вот каждый май меня отправляли в Дептфорд, где я оставался до сентября, и у меня об этой деревеньке самые счастливые воспоминания. Если ты не совсем невезучий, то, по-моему, любое место, где ребенком проводишь лето, навсегда остается Аркадией. Моя бабка терпеть не могла английских нянек и, когда мне шел второй год, сказала маме, пусть присылает ребенка ей, а уж она подыщет местную девушку, чтобы заботилась обо мне. У нее и в самом деле была на примете такая девушка.

Бабка была уравновешенной милой женщиной, а ее главным светом в окне был мой отец, ее единственный сын. Она родилась в семье приходского священника, а по моему детскому масштабу ценностей это было равносильно дружеским отношениям с принцем Уэльским. Я помню, что, будучи совсем маленьким (лет четырех или пяти), перед сном нередко размышлял о том, как было бы здорово, если бы принц и бабушка Стонтон встретились. Они бы, конечно, неплохо поговорили обо мне, и я мог себе представить, что принц в большинстве вопросов полагается на авторитет моей бабушки, потому что она старше его и лучше знает мир, хотя, конечно, поскольку он мужчина, у него найдется рассказать много чего интересного. Не исключено, что он попросит меня возглавить Дептфорд, стать его наместником в деревне. Бабушка не была активным человеком, она предпочитала сидеть, а уж если и двигалась, то с осторожностью. Она была толстой, хотя я скоро узнал, что «толстый» — грубое слово, его нельзя произносить вслух, когда говоришь о стариках. Активность приличествовала добропорядочной, благоразумной девушке, и Нетти Куэлч была безумно активной.

Устройство судьбы Нетти было одним из добрых деяний моей бабки. Родители Нетти, Абель и Ханна Куэлч, держали свою ферму. Они погибли в пожаре, причиной которого стала перегревшаяся печка, — такие пожары случались в сельском Онтарио сплошь и рядом. Они были хорошие, порядочные люди, выходцы с острова Мэн, который покинули в юности. Генриетта и ее младший брат Мейтланд остались на попечении соседей, потому что сиротских приютов поблизости не было, да и в любом случае приют — это уж крайняя мера. Сосед-фермер с женой вырастили их вместе с собственными шестерыми детьми. А к тому времени, о котором речь, Нетти уже исполнилось шестнадцать и ей пора было искать себе место в большом мире. Рассудительная. Работа в руках горит. Достойная. Такая и нужна была бабушке Стонтон.

Сколько я себя помнил, Нетти всегда была рядом, а потому долгое время мне казалось, что ее личные качества предписаны свыше и что какие бы то ни было симпатии-антипатии здесь совершенно неуместны. Она была (и осталась до сих пор) ниже среднего роста и такой худенькой, что все ее сухожилия, связки и мускулы видны при любом движении. Шумная и неуклюжая, какими иногда бывают маленькие люди, она обладает безграничной кипучей энергией. И в самом деле, когда смотришь на Нетти, создается впечатление, что внутри нее жгучий огонь. Кожа ее сухая, дыхание горячее и сильное и, хотя и без запаха, наводит на мысль о двигателе внутреннего сгорания. На ощупь она горячая, но не влажная. А цвет кожи у нее красновато-коричневый, словно ее опалили, волосы — темные, рыжевато-каштановые, но не морковного оттенка, а скорее цвета увядшей листвы. У нее быстрая реакция, а взгляд горит огнем. Конечно, я привык к ней, но те, кто встречает ее в первый раз, нередко испытывают беспокойство и ошибочно принимают эту ее непоседливость за некую яростную потаенную вражду по отношению к ним. Каролина и Бисти называют ее Королевой Демонов. Теперь Нетти — моя экономка, а сама она считает себя моим опекуном.

Она была хорошей помощницей для своих приемных родителей, а те были добрыми людьми, сделавшими для нее все, что было в их силах. Она всегда говорит о них с признательностью и уважением. После того как она попала в эту семью, там еще рождались дети, и Нетти усвоила азы ухода за ребенком. Моя бабушка дополнила ее образование в этой сфере, а дедушка дал ей то, что, наверное, можно назвать научной подготовкой.

Дедушка Стонтон по профессии был врачом, хотя на моей памяти он преимущественно уже занимался бизнесом — выращивал сахарную свеклу в промышленных масштабах и перерабатывал ее в сахар-сырец. Он был внушительной фигурой — высокий, широкоплечий и толстый, с таким большим животом, что, когда дед сидел, живот покоился у него на коленях, словно какое-нибудь домашнее животное, у которого он чешет за ушком. Вообще-то он был похож на Дж. П. Моргана, и, как и у Моргана, у него был здоровенный нос клубничиной. Я знаю, он меня любил, но демонстрация симпатий не входила в его привычки, хотя несколько раз он и называл меня «мальчатка» — ласковое словечко, которого я ни от кого больше не слышал. Он мог бесконечно выражать раздражение и неодобрение, но никогда — по отношению ко мне. Однако его разговоры с бабкой о правительстве, или Дептфорде, или его работниках, или о горстке оставшихся у него пациентов так часто были пропитаны злобой, что мне он казался опасным, а поэтому я никогда не позволял себе вольностей в его присутствии.

Нетти перед ним трепетала, потому что он был богат и имел профессию врача, а на жизнь смотрел как на серьезную, отчаянную борьбу. Когда я немного подрос, я узнал о нем побольше, порыскав в его кабинете. Он получил диплом врача в 1887 году, правда, до этого поработал, как того требовала старая верхнеканадская система, ассистентом. Ассистировал он некоему доктору Гэмсби, который был первым врачом в Дептфорде. Он сохранил все профессиональное оборудование доктора Гэмсби, поскольку был не из тех, кто что-либо выбрасывает, и оно лежало в беспорядке и забвении в двух остекленных шкафах в его кабинете — устрашающий музей заржавленных ножей, крючков, зондов, расширителей и даже деревянный стетоскоп, похожий на маленький флажолет.[22] А книги доктора Гэмсби! Когда мне удавалось улизнуть от Нетти (а она и подумать не смела о том, чтобы искать меня в приемной деда, которая была для нее святая святых), я тихонько снимал с полки какую-нибудь книгу и с восхищением разглядывал иллюстрации процесса перевязки, или укладывания в лубки при вывихе, или «каутеризации», или — от чего у меня просто глаза на лоб вылезали — вскрытия свища. А сколько там было разных ампутаций! Какие-то огромные, похожие на клещи штуковины для отрезания грудей, лопатки для удаления полипов из носа и жуткие пилы для костей. Дед не знал, что я роюсь в его книгах, но как-то раз, увидев меня в коридоре рядом со своим кабинетом, он позвал меня и вытащил что-то из шкафа доктора Гэмсби.

— Посмотри-ка, Дэвид, — сказал он. — Как ты думаешь, что это?

Это была плоская металлическая пластинка размером дюймов шесть на три и примерно в три четверти дюйма толщиной; на одном ее конце была какая-то круглая шишечка.

— Это для ревматизма, — сказал он. — Больные ревматизмом всегда говорят врачам, что не могут двигаться. Когда у них приступ, они не могут пошевелиться. А вот эта штука, Дэйви, называется «скарификатор». Если, скажем, у человека болит спина и ничто ему не помогает. Так вот, в прежние дни эту штуку упирали в то место, которое потеряло подвижность, а потом давили на кнопку…

Тут он нажал на шишечку, и металлическая пластинка ощетинилась дюжиной шипов длиной, наверное, в одну восьмую дюйма.

— И тогда он сразу начинал шевелиться, — сказал дед и рассмеялся.

Такого смеха, как у него, я ни у кого больше не слышал. Смеясь, он не выдувал воздух, а как бы засасывал, и при этом раздавался такой звук: нак-нак, нак-нак, нак.

Он убрал скарификатор, вытащил сигару и придвинул к себе ногой плевательницу, а я понял, что свободен — мой первый практический урок по медицине закончился.

Он научил Нетти искусству борьбы с запорами. Он получил подготовку в этой области, когда запоры были серьезным и широко распространенным злом, а в сельской местности, как он сам это сказал с безотчетным юмором, запоры — это просто затыка. Фермеры, по вполне понятным причинам, не любили зимой пользоваться «скворечниками», продуваемыми всеми ветрами, а потому довели свою способность к воздержанию до такой степени, что, по мнению моего деда, создавали благоприятные условия для всевозможных болезней. Во времена, когда дед еще активно занимался врачебной деятельностью, он воевал с запорами и эту же кампанию проводил дома. Я был хрупким? Несомненно, меня переполняли яды, и он знал, что с этим нужно делать. По пятницам вечером мне давали отвар коры крушины, которая, пока я спал, концентрировала яды в одном месте, а в субботу утром, перед завтраком, мне давали стакан английской соли, которая изгоняла их прочь. Поэтому утром в воскресенье я был готов к посещению церкви, чистый, как тот одержимый, из которого Павел изгнал злых духов. Но я, наверное, привык к этим жутким еженедельным процедурам, и между ними ничего не происходило. Признал ли доктор Стонтон свое поражение? Ничуть. Я стал кандидатом на домашнюю внутреннюю ванну доктора Тиррела.

Чудовищное изобретение это принадлежало одному из главных полководцев в войне против интоксикации организма, и считалось, что оно обеспечит владельцу все чудеса исцеления, какими славны Спа и Экс-ле-Бен.[23] Это был резиновый мешок отвратительного серого цвета с полым штырем из какого-то черного твердого материала в верхней части. Мешок наполнялся теплой водой, при этом он раздавался, принимая уродливую форму; затем меня насаживали на штырь, предварительно смазанный вазелином, и поворачивали краник. Предполагалось, что вес моего тела будет выдавливать из мешка воду, которая, проникая в меня, должна была способствовать удалению вредных веществ. Вес у меня был невелик, а потому Нетти помогала мне, нажимая на мои плечи. Снизу я подвергался обескураживающему вторжению, а лицо мое обжигало ее дыхание — словно огонь из пасти дракона. О муки мученические!

Дед усовершенствовал великое изобретение доктора Тиррела: в теплую воду он добавлял кору вяза, поскольку имел высокое мнение о целебных и очищающих свойствах этого растения.

Я все это ненавидел, а особенно тот критический момент, когда меня снимали с намазанного вазелином штырька и несли облегчиться так быстро, как Нетти только могла. Я чувствовал себя переполненным кожаным мехом и боялся, как бы из меня не пролилось. Но я был ребенком, а мудрые взрослые во главе со всезнающим дедушкой Стонтоном, который был врачом и видел вас насквозь, провозгласили, что это мучение необходимо. Прибегал ли сам дедушка Стонтон к домашней внутренней ванне? Как-то раз я робко задал ему этот вопрос. Он посмотрел мне в глаза и торжественно сообщил, что, по его убеждению, в свое время благодаря эффективности этого метода спасся от неминуемой смерти. На это можно было ответить только почтительным молчанием.

Был ли я запуганным ребенком? Не думаю. Но у меня, кажется, от рождения было необычное уважение к авторитету и силе разума, а по малости лет я не понимал, с какой легкостью эти качества могут быть поставлены на службу самому дикому сумасбродству и жестокости.

Вы хотите что-то сказать?

Доктор фон Галлер: А теперь у вас случаются запоры?

Я: Нет. Если нормально питаюсь — то нет.

Доктор фон Галлер: Все это пока только часть ваших детских впечатлений. Обычно мы помним болезненные и унизительные вещи. Но ведь это не все, что вы помните? У вас есть какие-нибудь приятные воспоминания о детстве? Вы могли бы сказать, что в целом были счастливы?

Я: Не знаю, как насчет «в целом». Детские ощущения так интенсивны, что я не могу делать вид, будто помню, что сколько длилось. Когда я был счастлив, я был счастлив сокрушительно, всем сердцем, а когда я был несчастен, это был ад.

Доктор фон Галлер: А каковы ваши самые ранние воспоминания, за достоверность которых вы могли бы поручиться?

Я: Ну, это легко. Я стою в саду моей бабки, светит теплое солнышко, а я заглядываю в темно-красный пион. Я помню, что был ненамного выше этого пиона. Это было мгновение огромного… наверное, мне не следует говорить «счастья», потому что на самом деле это была сильнейшая поглощенность. Весь мир, вся жизнь и я сам стали теплыми, насыщенно-красными, как этот пион.

Доктор фон Галлер: Вы когда-нибудь пытались воспроизвести это ощущение?

Я: Никогда.

Доктор фон Галлер: Ну что, продолжим дальше разговор о вашем детстве?

Я: Вас что, ничуть не заинтересовали Нетти и домашняя внутренняя ванна? В этом нет никакого намека на гомосексуальность?

Доктор фон Галлер: Вас впоследствии когда-нибудь привлекала пассивная роль в гомосексуализме?

Я: Упаси бог! Никогда!

Доктор фон Галлер: Мы будем держать все это в уме. Но нам нужно больше материала. Продолжайте, пожалуйста. Какие еще счастливые воспоминания?

Посещения церкви. Туда нужно было приходить при всем параде, а мне это нравилось. Я был наблюдательным ребенком, а потому различия между церквами в Торонто и Дептфорде радовали меня каждое воскресенье. Родители мои были англиканцами, и я знал, что это больное место для деда и бабки, которые принадлежали к Объединенной канадской церкви, включавшей в себя пресвитерианцев, методистов и конгрегационалистов, если таковые обнаруживались. Дух этой церкви был евангелическим, а моя бабушка, дочь покойного достопочтенного Айры Бонда, исступленного методиста, вполне соответствовала евангелическому духу. Каждое утро она читала семейную молитву, при этом должны были присутствовать Нетти, я и девушка-служанка. У деда нечасто было время для молитв, но, видимо, считалось, что, раз он врач, ему это и не нужно. Бабушка же каждый день прочитывала главу из Библии. А это, обратите внимание, были тридцатые годы, совсем не Викторианская эпоха. Потому я волей-неволей много думал о Боге и спрашивал себя: а что же Бог думает обо мне? Я полагал, что Он, как и принц Уэльский, обо мне неплохого мнения.

Что же касается церкви, то мне нравилось сравнивать два разных ритуала, свидетелем которых я был. Объединенные полагали, что ритуал ими изжит, но у меня на этот счет было другое мнение. Я приобрел известный вкус к ритуалам. В англиканской церкви я улыбался, прежде чем направиться к скамье, преклонял правое колено в такой степени, в какой это полагалось (в какой это делал мой отец), а потом становился коленями на подушечку и, неестественно широко вылупившись, разглядывал алтарный крест. В Объединенной церкви я надевал маску смирения, садился на краешек скамьи, наклонялся, прикрывал рукой глаза и вдыхал странный запах псалтыря на подставке передо мной. В англиканской церкви я кивал, словно говоря «Воистину» или (по жаргонному выражению тех дней) «Прямо в точку!» каждый раз, когда в псалме упоминался Иисус. В Объединенной же церкви, если возникал Иисус, я пропевал его имя очень тихим голосом — тем тайным голосом, которым я сообщал бабушке о том, что сегодня произвел на свет мой желудок. И конечно же, я отдавал себе отчет в том, что священник Объединенной церкви носит черную ризу, — как разительно контрастировала она с великолепным облачением каноника Вудиуисса! — а причастие в дептфордской церкви означало, что каждый прихожанин получит маленькую порцию чего-то на своем месте, и, в отличие от Святого Симона, там между рядов не ходили служители и не регулировали движение. Постигать все эти тонкости доставляло мне огромное удовольствие и ничуть не надоедало. Так что вне семьи у меня была репутация набожного ребенка, и, думаю, меня ставили в пример тем, кто был помладше. Представьте только — богатый и вдобавок набожный! Наверное, для многих людей я воплощал собой некий идеал, каким в девятнадцатом веке были гипсовые статуэтки молящегося младенца Самуила.[24]

Воскресенье всегда было дивным днем. Сначала наряжание, потом мое хобби — изучение ритуала, а впереди целая неделя до следующей атаки на мою непокорную прямую кишку! Но и посреди недели выдавались замечательные денечки.

Иногда дед брал меня и Нетти на «ферму» — на самом же деле это была огромная плантация сахарной свеклы с большим заводом посередине. Местность вокруг Дептфорда очень равнинная — аллювиальные отложения, — такая равнинная что Нетти частенько брала меня в полдень на вокзал (который она изысканно называла «депо», растягивая «о») и я с восторгом глядел, как вдали над путями появляется дымок — это приближающийся поезд вышел из Дарили в семи милях. Когда мы ехали на «ферму», дедушка, случалось, говорил: «Дэйви, мне принадлежит все по обе стороны насколько хватает глаз. Ты это знал?» А я всегда притворялся, что не знал, и делал удивленные глаза, поскольку именно это ему и было нужно. За милю или больше до завода начинал ощущаться сладковатый запах, а когда мы подъезжали еще ближе, становились слышны необычные звуки. Это были странно неэффективные звуки — грохот, лязг, — потому что для перемалывания и прессования свеклы, для вываривания из нее сахара использовалось не высокоточное оборудование, а тяжелое и мощное. Дед проводил меня по заводу, объясняя весь процесс, и просил важного дядьку, который наблюдал за манометром на бойлере, показать мне, как эта штука работает и как он каждые несколько минут проверяет процесс варки, дабы убедиться, что отклонения от нормативов не происходит.

Больше всего мне нравилась миниатюрная, ну прямо игрушечная железная дорога, по которой от дальних полей бежали маленькие вагончики, груженные свеклой; паровозик пускал пар и время от времени, к глубочайшему моему удовлетворению, гудел. Железная дорога принадлежала моему деду! И — ах, эта радость, которую не выразишь словами! — иногда он говорил машинисту по имени Эльмо Пиккар, чтобы в одну из поездок тот взял меня к себе в кабину! То ли дед хотел дать мне отдохнуть, то ли полагал, что — женщинам вообще не место около машин, но он никогда не позволял Нетти отправляться со мной в такие путешествия, и в течение пары часов, что занимала поездка туда и обратно, она сидела на заводе, беспокоясь, что я перепачкаюсь. Паровоз топился дровами, а дрова, как и все, что находилось рядом с заводом, были покрыты тонким слоем распыленного сахарного сиропа, а поэтому дым из трубы шел особо грязный, дивно пахучий.

Паровозик, пыхтя и грохоча, бежал по плоским, как Голландия, полям, которые, казалось, были полны карликов, потому что работали там преимущественно иммигранты из Бельгии — стоя на коленях, короткими мотыгами. Эльмо презирал их и имел более чем туманное представление о том, откуда они приехали. «Для итальяшки этот парень совсем ничего!» — такова была его наилучшая оценка огромных, грузных фламандцев, говоривших (Эльмо называл это «блекотанием») на языке, который и сам-то был похож на хруст свекольного дробления. Но время от времени встречались и знающие английский бригадиры, и из их разговора с Эльмо я научился тому, что не годилось для ушей Нетти. Когда все вагончики были заполнены, мы мчались обратно на завод со скоростью не менее десяти миль в час, и мне разрешалось дернуть за свисток, чтобы известить заводских и сходящую с ума от тревоги Нетти о нашем приближении.

Были и другие поездки. Один или два раза каждое лето бабушка говорила: «Хочешь сегодня повидать этих, у ручья?» По ее тону мне было понятно, что особого энтузиазма я выказывать не должен. «Этими, у ручья» были другие мои дедушка и бабушка, мамины родители, Крукшанки.

Крукшанки были бедны. Собственно, в этом и заключался единственный их грех. Бен Крукшанк плотничал. Работал он на себя и был маленьким мрачноватым шотландцем, который вечно твердил о том, что «ни от кого не зависит», что он «себя уважает» и «никому ничего не должен». Теперь я понимаю, что говорил он это для меня — оправдывался за наглость быть моим дедом, не владея деньгами. Я думаю, Крукшанки побаивались меня, потому что я был такой лощеный, весь из себя вежливый, порой даже язвительно вежливый. Нетти их ни во что не ставила. Хотя она и была всего лишь сиротой и приемышем, но представляла великого доктора Стонтона. Я прекрасно помню тот день, когда бабушка Крукшанк, готовившая варенье, предложила мне попробовать пенку, которую снимала с кипящей кастрюли. «Дэйви не разрешают есть с железных ложек», — сказала Нетти, и я увидел слезы в почтительных глазах моей бабушки, когда она смиренно разыскивала ложку из какого-то более светлого металла (но, конечно, не серебра) для ее привередливого внука. Наверное, она рассказала об этом Бену, потому что позднее в тот день он взял меня к себе в мастерскую и показал свой инструмент и все, что можно с ним делать. Говорил он тоном, который я никак не мог понять, а нередко и на таком английском, который доходил до меня с трудом. Теперь я знаю, что он цитировал Бернса.

— Богатство — Штамп на золотом, А золотой — Мы сами! —

сказал он, и, хотя слова его были для меня непонятны, он явно намекал на дедушку Стонтона:

Вот этот шут — природный лорд, Ему должны мы кланяться. Но пусть он чопорен и горд, Бревно бревном останется! При всем при том, При всем при том, Хоть весь он в позументах, — Бревно останется бревном И в орденах и в лентах![25]

Но я был ребенком, и, вероятно, противным ребенком, потому что хихикал, слыша повторы «при всем при том» и южношотландское произношение, — ведь я был на стороне дедушки Стонтона. И по справедливости, вероятно, нужно сказать, что бедняга Бен переусердствовал — он в своем унижении был не менее напорист, чем Стонтоны в своей гордыне, и результат был одинаковый: никто из них не проявлял снисходительности, желания понять себя или меня. Он просто хотел быть наверху, быть лучшим, я для него был лишь призом в этой игре, а не таким же, как он, человеком, достойным уважения.

Боже мой, я видел вульгарное самоутверждение богатых в самой его отвратительной форме, но могу поклясться, что претензии достойных бедняков на исключительность ничуть не менее ужасны. Жаль, что я сегодня не могу попросить прощения у Бена и его жены. Я вел себя очень, очень плохо, и меня не оправдывает то, что я был всего лишь ребенком. В меру своего тогдашнего разумения и с тем оружием, которым располагал, я обижал их и вел себя по отношению к ним плохо. «Те, у ручья»…

(Тут я обнаружил, что рыдаю, и не смог продолжать.)

С этого момента доктор фон Галлер переместилась в новую для наших отношений область. Она довольно пространно говорила о Тени — части нашего «я», определяющей большое число истинных свойств нашего характера, которые мы нередко не хотим за собой признавать. Мое плохое поведение по отношению к Крукшанкам было, безусловно, проявлением моего истинного «я», пусть мои бабка и дед Стонтоны и поощряли меня в этом. Будь я более любящим ребенком, я бы вел себя иначе. Во мне не особо пестовали желание любить; но было ли что пестовать? По мере нашего разговора медленно возникало новое представление о Стонтоне — как о сукином сыне, — и в течение нескольких дней я пребывал в ужасе от этого типа. Но ничего не попишешь. Отвернуться не выйдет — его надо встретить лицом к лицу, причем не только в данном случае, но и в тысяче других; ведь не разобравшись в нем, я не смогу обнаружить и ни одно из положительных его свойств.

А были у него положительные свойства? Конечно. Разве он не был необычно наблюдательным для ребенка его лет, разве не подмечал социальные различия и настроения других людей? В том возрасте, когда многие дети скользят по жизни, не видя ничего, кроме собственных желаний, разве он не видел больше других, не различал, чего хотят окружающие? Это не просто детский макиавеллизм, а настоящая чувствительность.

Я никогда не считал себя чувствительным. Обидчивым — да, и злопамятным. Неужели все обиды существовали только в моем воображении? Неужели мои антенны всегда были настроены лишь на восприятие негативного? Возможно, и нет. Чувствительность функционировала и на свету, и в тени.

Я: И, полагаю, суть состоит в том, чтобы заставить чувствительность всегда работать позитивным образом?

Доктор фон Галлер: Если вам это удастся, вы станете очень редкой личностью. Наша цель не в том, чтобы избавиться от вашей Тени; мы должны понять ее, дабы теснее с ней сотрудничать. Избавление от вашей Тени, с психологической точки зрения, не принесло бы вам никакой пользы. Вы можете представить себе человека без тени? Читали историю Шамиссо[26] о Петере Шлемиле? Нет? Он продал свою тень Дьяволу и после этого стал несчастен. Нет-нет, ваша Тень — это одна из тех вещей, которые позволяют вам не терять голову. Но вы должны принять ее — вашу Тень. Когда вы узнаете ее поближе, вы убедитесь, что не настолько она и ужасна. Да, она не слишком симпатична. Даже довольно уродлива. Но если вы и в самом деле хотите стать психологически цельным, вам необходимо свыкнуться с этим уродливым существом. В одной из наших прежних бесед я сказала, что мне показалось, будто вы до некоторой степени представляете себя в роли Сидни Картона[27] — талантливого, непонятого, пьющего адвоката. Знаете, эти литературные фигуры дают нам превосходный материал для разговора о разных сторонах нашего «я», в каждом из нас уживается по несколько литературных персонажей. Вы знаете о Сидни, а вскоре мы познакомимся с мистером Хайдом. Только он вовсе не тот гротескный монстр, второе «я» доктора Джекила, который пнул ребенка. Он всего лишь маленький высокомерный мальчик, который унижал безобидных людей, и отдавал себе в этом отчет, и упивался этим. Вы преемник того мальчика. Поговорим о нем еще?

Хорошо. Я мог бы пожалеть того мальчика, но это было бы ложью, потому что сам мальчик никогда себя не жалел. В Дептфорде я был маленьким наследником, и мне это очень нравилось. Между мною и всем остальным миром стояла Нетти. Я не играл с другими мальчиками в деревне, потому что они были нечистыми. Возможно, они редко мыли у себя под крайней плотью. Нетти же мне в этом спуску не давала. Купали меня каждый день, и я страшился натиска Нетти — кульминации купания. Я вставал, а она оттягивала мою крайнюю плоть и мыла там с мылом. Мне было щекотно и больно, и почему-то все это казалось унизительным, но она не уставала повторять: «Если у тебя там грязно, то грязно и повсюду. Если у тебя там скопится грязь, то заболеешь страшной болезнью. Я видела это тысячу раз». Грязь в этом особом месте была таким же грехом, как плевание. Мне не разрешалось плевать, что было сильным ущемлением прав в деревне, населенной мастерами плевания. Но Нетти предупреждала меня, что можно выплевать себе все мозги. Я и в самом деле помню, в деревне был один старик по имени Сес Ательстан, пользовавшийся немалой известностью. Он ступал нетвердо, высоко поднимая ноги, — явно поздняя стадия сифилиса; но Нетти уверяла меня, что он — жертва бесконтрольного плевания.

Лучшим моим моментом в качестве дептфордского молодого наследника было выступление в роли жениха на свадьбе Мальчика с пальчик.

Был конец августа, мне шел девятый год. Приближалась осенняя ярмарка. Это было время больших надежд в Дептфорде, и кроме всевозможных сельскохозяйственных экспонатов индейцы из близлежащей резервации продавали изделия местных промыслов — веера, поделки, украшенные бисером, коробочки с травой зубровкой, резные трости и все в таком роде, — а еще было несколько аттракционов, например «Попади в глаз черномазому!», там за двадцать пять центов можно было бросить три бейсбольных мяча в негра, который просовывал голову в дырку посреди парусинового занавеса и оскорбительно гримасничал. Дед купил мне три мяча. Один я не добросил, второй ушел далеко в сторону, третий перелетел за парусину — и все это под шумный смех нескольких противных мальчишек, которые наблюдали за мной и кому негр (явно подстрекательски) подмигивал, пока я выставлял себя дураком. Но я жалел их, несведущих, и презирал, потому что знал: с наступлением вечера я буду звездой ярмарки.

Свадьба Мальчика с пальчик — это шутливая брачная церемония, в которой участвуют только дети, и вся изюминка именно, так сказать, в миниатюризации. Женский общественный комитет Объединенной церкви организовал представление в павильоне, где днем кормили посетителей, и предполагалось, что эта шутливая церемония станет изящной альтернативой грубым ярмарочным развлечениям. В половине восьмого все было готово. Собралось довольно много публики, состоявшей главным образом из женщин, которые поздравляли себя с тем, что их интересы выше шпагоглотательства и заспиртованных зародышей двухголовых младенцев. В палатке было душно, а огни красных, белых и голубых ламп мигали с тошнотворной нерегулярностью. В соответствующий момент мы с моим шафером и с мальчиком, изображавшим священника, вышли вперед в ожидании невесты.

Невестой была девочка, которой поручили эту роль за успехи в воскресной школе, а не за внешние достоинства, и хотя звали ее Мертл, однокашникам она была известна как Жаба Уилсон. Мелодион заиграл свадебный хор из «Лоэнгрина», и Жаба в сопровождении шести других маленьких девочек направилась к нам самым медленным шагом, что производило впечатление не столько церемонности, сколько неохоты.

Жабу разодели в пух и прах — на ней был свадебный наряд, над которым не одну неделю потрудилась ее мать и бог знает сколько еще других дам. Фигурой она была эдакая кубышечка, но атласа и кружев на нее не пожалели, а венок и фата скрывали лицо. Центром внимания должна была стать Жаба, но моя бабушка и Нетти позаботились об этом.

Я был вершиной элегантности, потому что миссис Клеменс, местная портниха, целый месяц работала на мою бабушку. На мне были черные атласные брюки, бархатный фрак и кушак, или каммербанд, из красного шелка. Плюс атласная рубашка и большой красный ниспадающий галстук — так что выглядел я, мягко говоря, колоритно. Все сходились на том, что увенчать мой пышный наряд должна была шелковая шляпа, но такой шляпы подходящего размера не нашлось. Однако в одной из местных лавочек моя бабушка раскопала котелок того типа, какой был в моде году, наверное, в 1900-м, потому что у него были узкие плоские поля и очень высокая тулья, словно его изготовили для какого-то остроголового типа. Котелок стал мне впору, когда под внутреннюю ленту набили неимоверное количество ваты. Он был на мне до того момента, как приблизилась невеста, когда я театральным жестом снял его и прижал к сердцу. Это была моя собственная идея, и, думаю, сказалось некоторое мое лицедейское чутье, поскольку таким образом я помешал Жабе монополизировать внимание публики.

Предполагалось, что церемония должна быть смешной, а главным шутом выступал священник. У него были пространные монологи из сценария, вероятно хранившегося некоторыми дамами из комитета со времен, когда в расцвете сил был Джош Биллингс,[28] потому что и в тридцатые свадьба Мальчика с пальчик была старомодной. «Обещаешь ли ты, Мертл, рано вставать и подавать горячий завтрак каждый день недели?» — это была одна из лучших его фраз, на которую Жаба тоненьким голоском отвечала: «Обещаю». Помню, я должен был обещать, что не буду жевать табак в доме и не стану лучшими ножницами жены резать провод для чистки дымохода.

Кульминационный момент, однако, наступал, когда я целовал невесту. Эту сцену тщательно репетировали, и предполагалось, что она вызовет восторг в зале, потому что я, по сценарию, проявлял нетерпение и так часто целовал невесту, что священник, изобразив ужас, должен был развести нас в разные стороны. Беспроигрышная комедия: в ней была та пикантность допустимой похоти, которую любили дамы из женского комитета, а детская невинность придавала сценке особую остроту. Но и здесь я задумал внести усовершенствование. В детстве я не любил, когда надо мной смеялись, и полагал, что мои поцелуи — это слишком серьезно и невыразительная физиономия Жабы Уилсон недостойна их. Несколько раз до этого меня баловали — водили в кино, и я видел в деле всемирно знаменитых мастеров поцелуя. Так что на репетициях я добросовестно следовал дурацким задумкам дам из комитета, но когда настала кульминация самого представления, то я отбросил шляпу, изящно опустился на одно колено, взял недоумевающую лапку Жабы и поднес к губам. Затем поднялся, обхватил ее за бочкообразную талию и запечатал ей губы долгим жгучим поцелуем, в то же время изгибая ее назад, насколько то позволяло ее телосложение. Я полагал таким образом продемонстрировать Дептфорду, чем может стать любовь в руках мастера.

Эффект превзошел все мои ожидания. Публика разразилась охами и ахами — как восторженными, так и неодобрительными. А когда мы с Жабой шли по проходу под хриплые звуки музыки Мендельсона, все взгляды были прикованы не к невесте, а ко мне. Но самое главное — я услышал, как одна из женщин прошептала, со скрытым смыслом, которого я не понял: «А этот малыш, сынок Боя Стонтона, весь в папашу». Чуть позже, когда мы ели мороженое с пирожными за счет комитета, Жаба пыталась подлизаться ко мне, но я оставался холоден. Если выжал из апельсина все соки, пора его выбрасывать — таково было тогда мое жизненное кредо.

Нетти вся изворчалась. «Ты небось очень собой доволен», — вот что она заявила, укладывая меня спать, после чего я закатил форменную истерику. Бабушка решила, что я перенервничал на публике, но главным моим ощущением было разочарование, потому что никто, казалось, не понял, насколько бесподобно я выступил.

(Ах, как нелегко было выуживать все, что удастся вспомнить из моего детства, и предъявлять постороннему человеку. Это сильно отличается от осознания — которое доступно всем — того, что в давние времена ты вел себя плохо. Именно в этот период мне приснился сон — или то было видение, полусон-полуявь, — как я снова стою на том причале и стираю грязь и мазут с лица утопленника; но очистив лицо, я увидел, что это не мой отец: передо мной лежал ребенок, и этим ребенком был я.)

2

Я стал часто видеть сны, а ведь прежде почти никогда не запоминал их. Доктор фон Галлер попросила меня воспроизвести какие-нибудь сны из моего детства, и хотя я очень сомневался, но вдруг обнаружил, что получается. Скажем, на шестом году жизни мне пригрезился Иисус в небесах: Он плыл куда-то вверх, как на картинах, изображающих Вознесение. Под Его плащом был казавшийся мне частью Его тела земной шар, который Он облекал защитой и словно демонстрировал мне, стоявшему внизу посреди дороги. Что это было — сон или видение средь бела дня? Я так и не смог прийти к однозначному выводу, но воспоминание оказалось удивительно ярким. И, конечно, был мой повторяющийся сон, который я видел так часто; они всегда были чуточку непохожи один на другой, но несли одинаковое ощущение страха и ужаса. В этом сне я находился в замке или крепости, изолированной от внешнего мира, и был хранителем сокровища (иногда, впрочем, мне казалось, что я охраняю божество или идола), природу которого я никогда не понимал, хотя и знал, что ценность его высока. Сокровищу угрожал Враг из внешнего мира; этот Враг переносился от одного окна к другому, искал путь внутрь, а я бегал из комнаты в комнату, чтобы помешать ему. Нетти объясняла этот сон тем, что я читал книгу под названием «Маленький хромой принц»,[29] в которой одинокий мальчик жил в башне. Книга самым деспотичным образом была запрещена. Нетти любила запрещать книги, всегда питала к ним недоверие. Но я-то прекрасно знал, что видел этот сон задолго до того, как прочел книгу, и продолжал его видеть, когда впечатления о «Маленьком хромом принце» почти совсем стерлись из памяти. Интенсивность переживаний в этом сне и ощущение опасности были просто несопоставимы ни с чем книжным.

Мы с доктором Галлер довольно долго бились над этим сном, пытаясь обнаружить ассоциации, которые пролили бы на него свет. И хотя сейчас все совершенно очевидно, тогда мне потребовалось несколько дней, чтобы понять: башня — это моя жизнь, а сокровище — то, что делало ее ценной и достойной защиты от Врага. Но что это за Враг? Тут мы схлестнулись не на шутку, потому что я настаивал: Враг пришел извне, тогда как доктор Галлер все пыталась подвести меня к тому, чтобы я признал: Враг — это часть меня самого, некая недопустимая сущность в Дэвиде, которая ничего не принимает на веру и, увидев сокровище или идола, могла бы и не признать за ним столь высокой ценности. Когда же я наконец переварил эту мысль и неохотно согласился, что доктор, возможно, права, мне захотелось выяснить, что может представлять собой это сокровище, — а вот здесь возражать стала она. Сказала, что лучше повременить и, может быть, ответ придет сам собой.

Доктор фон Галлер: Нам же ни к чему суровые врачебные методы вашего деда, правда? Постараемся обойтись без того, чтобы насаживать вас на этот ненавистный травмирующий штырь. Не горячитесь, пусть природа сама залечит раны, и все будет хорошо.

Я: Знаете, я не боюсь. Хотелось бы не рассусоливать и поскорее покончить с этим.

Доктор фон Галлер: Вы и без того уже достаточно побыли стойким солдатиком, хватит. Поверьте мне, терпение принесет лучшие результаты, чем буря и натиск.

Я: Не хотел бы лишний раз напоминать, но я вовсе не глупый человек. Разве я не достаточно быстро принял (по крайней мере как гипотезу) ваш подход к толкованию снов?

Доктор фон Галлер: Да, верно. Но принять гипотезу отнюдь не то же самое, что усвоить психологическую истину. Мы не выстраиваем интеллектуальную систему, мы стараемся вернуть кое-что забытое и воскрешаем полустершиеся чувства, надеясь увидеть их в новом свете и более того, увидеть в новом свете настоящее. Вспомните, о чем я вам столько раз говорила: мы роемся в сундуке с древним барахлом не ради самого барахла. Нас беспокоит ваша нынешняя ситуация и ваше будущее. Все, о чем мы говорим, прошло, и изменить его невозможно; если бы оно не имело никакого значения, мы бы просто забыли о нем. Но оно имеет значение, если мы хотим привести в порядок настоящее и обеспечить фундамент для будущего.

Я: Но вы тормозите меня. Я готов подписаться под каждым вашим словом. Готов и хочу продвигаться вперед. Я быстро учусь. Я не глуп.

Доктор фон Галлер: Прошу прощения, но вы именно что глупы. Думать и учиться вы умеете — как любой современный образованный человек. Но вы не умеете чувствовать, разве что как дикарь. Случай отнюдь не уникальный, особенно в наши дни, когда умению думать и обучаться придается такое абсурдно важное значение — вот и надумали на свою голову глобальные катастрофы, одна другой краше. Нам же следует пестовать ваше умение чувствовать и убедить вас пользоваться им, как то подобает взрослому мужчине, а не увечному бестолковому ребенку. Вот почему вы не должны так жадно накидываться на психоанализ, а потом говорить: «Ага, понимаю, понимаю!» Дело же не в понимании. Все дело в чувствах. Понимание и ощущение не взаимозаменяемы. Любой теолог понимает мученичество, но ощущает огонь только мученик.

Я не был готов принять это, что повлекло длительную дискуссию; воспроизводить ее в деталях смысла нет, но крутилось все вокруг Платонова представления о том, что человек воспринимает окружающий мир четырьмя основными способами. Я полагал, что имею бо́льшую фору, так как досконально изучал «Государство»[30] в студенческие годы в Оксфорде и проникся оксфордским представлением о том, что Платон, опередив время, был настоящим оксфордцем. Да, я помнил теорию Платона о наших четырех средствах восприятия и мог их перечислить: Разум, Способность понимания, Способность суждения, Способность предположения. Но доктор фон Галлер, оксфордов не кончавшая, желала называть их Мышление, Чувствование, Ощущение и Интуиция. Казалось, она была убеждена, что рационально мыслящему человеку невозможно сделать выбор из этих четырех или расставить их в порядке приоритетности, поскольку он естественным образом склоняется к Разуму. Мы являемся на свет предрасположенными к какой-либо из этих четырех категорий и вынуждены исходить из того, что дано нам от рождения.

Она подчеркнула (и я был рад это слышать), что в моем складе личности доминирует Мышление (которое я предпочитаю называть Разумом). Также она полагала, что я ни в коей мере не обделен Ощущением, а значит, являюсь внимательным наблюдателем и довольно точен во всем, что касается физических деталей. Она допускала, что время от времени меня посещает Интуиция, но, конечно, я лучше нее знал, насколько она в этом права, поскольку при необходимости всегда умел в той или иной степени видеть сквозь кирпичную стену; и я высоко ценил Джоита,[31] который, перефразировав платоновский термин, назвал эту способность «восприятием теней». Но за Чувствование доктор фон Галлер поставила мне низкую отметку, потому что, оказываясь в ситуации, которая требовала тщательного взвешивания ценностей, а не точной формулировки подходящих идей, я каждый раз, по выражению Нетти, срывался с ручки.

— Ведь в конечном счете именно потому, что ваши чувства стали невыносимы, вы решили приехать в Цюрих, — сказала она.

Я: Но я же вам говорил. Это было рациональное решение. Пришел я к нему довольно причудливым образом, но тем не менее оно основывалось на беспристрастном анализе свидетельских показаний в суде Его Чести мистера Стонтона. Я сделал все от меня зависящее, чтобы исключить из этого дела Чувствование.

Доктор фон Галлер: Именно. А вы когда-нибудь слыхали, что если гнать природу в дверь, она явится через окно? То же и с Чувствованием.

Я: Но разве это решение не было правильным? Разве я не перед вами? Разве Чувствование могло добиться больше того, что было решено Разумом?

Доктор фон Галлер: Не могу сказать; мы же говорим о вас, а не о какой-то гипотетической личности. Поэтому следует исходить из того, что вы за человек и что совершили. У тех, кто опирается на Чувствование, тоже не всегда все ладно. Часто они мыслят весьма неразумно, что сопряжено со своими характерными проблемами. Но вы должны признать, мистер Стонтон: ваше решение приехать сюда было криком о помощи, как бы вы ни старались выдать его за решение, основанное на Разуме и на приговоре, который вынес вам ваш Интеллект.

Я: Значит, я должен свергнуть с трона мой Интеллект и посадить туда Эмоции? Так?

Доктор фон Галлер: Вот видите! Стоило затронуть ваше наивное Чувствование, и как вы заговорили! Интересно, чей это женский образ так у вас отзывается? Может быть, материнский? Или Нетти? Никто вас не просит отказываться от вашего Интеллекта, разберитесь только, когда он вам служит, а когда, наоборот, вас подводит. И этого беднягу Калибана,[32] который сейчас управляет вашим Чувствованием, не мешало бы немного подкормить, привести в божеский вид.

(Конечно, на это ушло гораздо больше времени и бесед, чем вместилось в мои записки, и были моменты, когда я так злился, что был готов бросить все, выплатить доктору Галлер причитающийся ей гонорар и пуститься в загул. Я никогда не любил сдерживать себя, и один из моих профессиональных недостатков в том и заключается, что я не умею скрывать досаду и чувство унижения, когда судья выносит приговор не в мою пользу. И тем не менее моя нелюбовь терпеть поражение всегда была важна, заставляя меня выигрывать. Итак, наконец мы пошли дальше.)

Если Дептфорд был моей Аркадией, то в Торонто я не чувствовал себя так уж счастливо. Мы жили в старой престижной части города, в большом доме, где слуг было больше, чем членов семьи. Стонтонов было четверо, но большинство составляли слуга (время от времени удавалось нанять достаточно хорошего, и тогда его можно было назвать дворецким), повар, горничная, прачка, шофер и, конечно, Нетти — они и верховодили в доме. Дела обстояли таким образом не потому, что кто-то хотел этого, просто моя бедная мать органически не умела поставить прислугу на место.

Те, у кого нет слуг, наивно полагают, что хорошо всегда иметь под рукой людей, которые исполняют твои приказания. Может быть, это и так, хотя я не знал ни одного дома, для которого это было бы справедливо, а уж наш и подавно не попадал в эту категорию. Прислуга появлялась и уходила, иногда по совершенно загадочным причинам. Слуги-мужчины пили и ухлестывали за служанками; повара воровали или отличались ужасным характером; прачка портила дорогую одежду, или при глажке стрелка на отцовских брюках выходила у нее кривой; горничные не желали убирать в спальнях наверху, а внизу работы было слишком мало; шофер отсутствовал, когда был нужен, или вообще пропадал вместе с машиной — отправлялся покататься. Единственной неподвижной звездой на небосклоне нашего дома была Нетти — она добросовестно стучала на всех остальных и со временем возжелала получить абсолютную власть экономки, отчего постоянно находилась в сложных трениях с дворецким. Некоторые слуги были иностранцами и говорили между собой на родном языке, что, по мнению Нетти, свидетельствовало о скрываемых ими бесчестных намерениях. Некоторые были англичанами, и Нетти знала, что они смотрят на нее свысока. Дети всегда жили ближе к слугам, чем родители, и мы с Каролиной никогда не знали, на чьей мы стороне, а иногда обнаруживали, что стали заложниками темных подковерных интриг.

Причина, конечно, заключалась в том, что моя бедная мать, у которой до замужества никогда не было слуг (если не считать бабушки Крукшанк, которая, казалось, побаивалась дочери и во всем ее слушалась — вероятно, с самого начала), понятия не имела, как управляться с таким хозяйством. От природы она была добра и робковата, ее преследовал страх, что она не соответствует высоким стандартам, которые предполагают в ней слуги. Так что она искала их благосклонности, спрашивала их мнение по разным вопросам, и, пожалуй, следует сказать, что она была с ними куда более на короткой ноге, чем допустимо. Если горничная была ее возраста, мать спрашивала ее мнение о новом платье. Мой отец знал это и не одобрял, а иногда говорил, что моя мать одевается, как горничная в выходной. Мать ничего не понимала в блюдах, которые готовят профессиональные повара, и предоставляла нашим поварам хозяйничать на свое усмотрение, а в результате отец жаловался, что слишком часто нас пичкают одним и тем же. Мать не любила ездить с шофером, а потому у нее была собственная машина, которую она водила сама, а шофер бездельничал. Она не настаивала на том, чтобы слуги обращались ко мне и к моей сестре «мисс Каролина» и «мистер Дэвид», как этого хотел отец. В общем, наверное, где-то и были хорошие слуги — другие, кажется, находили их и как-то удерживали, — но нам так никого и не удалось найти, кроме Нетти, а Нетти была редкой занудой.

У Нетти имелось два больших недостатка. Она была влюблена в моего отца и знала мою мать еще до того, как та вышла замуж и разбогатела. Лишь после смерти матери я понял это, но Каролина быстренько раскусила Нетти, она-то и открыла мне глаза. Нетти любила отца самозабвенно и бессловесно. Вряд ли ей когда-нибудь приходило в голову, что ее любовь может быть сколь-нибудь ощутимо вознаграждена — и уж, конечно, никак не физически. Все, что ей было нужно, — это изредка доброе слово или одна из его замечательных улыбок. Что касается моей матери, думаю, если бы Нетти хоть раз упорядочила свои мысли на этот счет, то признала бы ее красивой игрушкой — и только; и уж никак не могла Нетти признать справедливость того, что моя мать заняла свое положение исключительно благодаря красоте. Она отдавала себе отчет в том, что моя мать — самая красивая девушка в Дептфорде (нет, бери выше: никого красивее моей мамы я в жизни не видел), но Нетти знала ее как дочь «тех, у ручья». А если забыть о красоте, то чем кто-либо из «тех, у ручья» был лучше Нетти?

Моя мать даже не догадывалась, что за неугомонный дух вел по жизни моего отца и порой заставлял его поступать так, что лишь немногие понимали его мотивы (а может быть, никто и не понимал, кроме меня). Люди видели только его сегодняшние успехи, они ничего не знали о его великой мечте и его неудовлетворенности положением дел. Конечно, он был богат и деньги заработал своими руками. Дедушку Стонтона вполне удовлетворяла роль местного дептфордского богача, и что касалось сахарной свеклы, тут он был на высоте. А вот отец понял, что какие-то полтора миллиона фунтов свекольного сахара, производимого ежегодно в Канаде, — пшик по сравнению с тем, что может сделать тот, кто смело, но расчетливо займется импортом и рафинированием тростникового сахара. В той или иной форме человек потребляет в год около сотни фунтов сахара. Восемьдесят пять из которых поставлял отец. И уж, конечно, именно отец понял, что большая часть того, что считалось отходами процесса рафинирования, может быть использована в качестве минеральных добавок к кормам для птицы и скота. А потому прошло не так много времени, и отец оказался по уши вовлечен во всевозможное хлебопекарное и кондитерское производство, выпуск безалкогольных напитков и высокотехнологичных кормов — и все это контролировалось одной компанией, именуемой «Альфа Корпорейшн». Но полагать, что в том и заключалось главное дело его жизни, было бы грубейшей ошибкой.

Главной его амбицией было оставить заметный след, прожить полноценную жизнь, реализовать все свои мыслимые стремления. Он презирал людей, которые идут по жизни бесцельно, вразвалочку, ничего не добиваются и так и остаются никем. Он нередко цитировал строку из стихотворения Браунинга, которое проходил в школе, о «незажженном светильнике и неопоясанных чреслах».[33] Его светильник всегда сиял, а чресла были опоясаны как можно туже. Думаю, что по этой вздорной фон-галлеровской классификации (которую я, несмотря на все старания моей уважаемой докторши, склонен принимать не без доли скепсиса) его следовало бы назвать человеком Ощущения — настолько сильно было развито у него ощущение реального, фактического и осязаемого. Но иногда он ошибался в людях, и я очень боюсь, что он ошибся в моей матери.

Она была необыкновенно красива, но не классической красотой. Красотой, как у нее, люди восторгались в двадцатые годы, когда считалось, что у девушки должны быть мальчишеская фигура, огромные прекрасные глаза, хорошенькие надутые губки, но, самое главное, в ней должна кипеть жизнь. Мать могла бы иметь успех в кино. А может быть, и нет, потому что, несмотря на подходящую внешность, она совсем не умела играть. Думаю, отец увидел в ней то, чего на самом деле не было. Он решил, что девушка с такой поразительной внешностью не может быть просто дептфордской девушкой. Думаю, он полагал, что с «теми, у ручья» ее связывают вовсе не дочерние отношения, а скорее сказочные — как если принцессу вверяют попечению простых людей. Что достаточно будет дать ей много модной одежды, побольше уроков тенниса и бриджа, возможность танцевать сколько душе угодно и ездить за границу, и тогда принцесса в ней сама покажет себя.

Бедная мама! Я все время чувствую свою вину перед ней, потому что мне следовало больше ее любить и служить ей опорой, но я поддался отцовским чарам; как я теперь понимаю, мне передалось его разочарование, а тот, кто разочаровал его, не мог рассчитывать на мою любовь. Все его желания и амбиции я воспринимал как свои собственные; я изо всех сил старался с достоинством переносить тот факт, который по мере моего взросления становился все более очевиден: я тоже разочаровал отца.

Уже работая с доктором фон Галлер, я крайне удивился, когда однажды ночью ко мне явился во сне Феликс. В мои четыре года тот служил большим утешением, надежной опорой, но потом я забыл о нем.

Феликс был большим плюшевым медведем. Он появился в очень горькое для меня время, когда я разочаровал отца тем, что играл с куклой. Не с девчоночьей, нет, это была кукла шотландского горца, которую мне кто-то подарил — не помню кто, потому что я выкинул из головы все подробности этой истории. Для отца не имело значения, что кукла изображала солдата, — он увидел, что я завернул ее в кукольное одеяло из запасов Каролины и взял с собой в кровать. Он разбил куклу о стену и жутким голосом потребовал у Нетти ответа — уж не хочет ли она воспитать из его сына неженку, а если так, то какие у нее дальнейшие планы? Может быть, платья? Не учит ли она меня мочиться сидя, чтобы я мог пользоваться женскими туалетами в гостиницах, когда вырасту? Я рыдал, а Нетти была просто убита, хотя и не пролила ни слезинки. Меня уложили в постель, но я никак не мог успокоиться, пока в меня не влили огромное количество какао. Только мама и замолвила слово в мою защиту, но единственное, что она могла сказать, было: «Бой, не глупи!» — а этим ей только и удалось, что отвлечь его гнев на себя.

Впрочем, какого-то компромисса с ним она, видимо, достигла, потому что на следующий день принесла мне Феликса и сказала, что это очень сильный и храбрый медведь для очень сильного и храброго мальчика и нам вдвоем предстоит множество опасных приключений. Феликс был нехарактерно крупным, золотисто-коричневатой масти, а его морда выражала задумчивую решительность. Сделан он был во Франции, а потому и имя получил Феликс. Моя мать перебрала все известные ей мужские французские имена, а таковыми были Жюль и Феликс. Жюль был отвергнут — как недостаточно мужественное имя, совершенно не подходящее для такого отважного медведя. А потому его назвали Феликсом, и он стал первым из большого братства медведей, которых я каждый вечер брал с собой в кровать. Было время, когда кровать со мной делили сразу девять медведей разных размеров, и для меня места почти не оставалось.

Мой отец знал о медведях, или по крайней мере о Феликсе, но никак не возражал, и по одной-двум оброненным им репликам я знал почему. На него произвело впечатление то, что он слышал о Винни-Пухе, и он решил, что медведь — подходящая игрушка для маленького английского мальчика из семьи, принадлежащей высшему классу; он преклонялся перед всем английским и аристократическим. Поэтому мы с Феликсом вели спокойную жизнь даже после того, как я начал ходить в школу.

Преклонение моего отца перед всем английским было одной из причин, по которой он разрывался между Канадой и Англией. Полагаю, недобрые люди назвали бы это признаком колониального мышления, но мне кажется, что такую форму принимал его романтизм. Когда я рос, Канаду отмечала жуткая захолустность; недостаток дерзания и узость кругозора, ощущение культурной второсортности, затхлая, как в старушечьей комнате, атмосфера — все это действовало отцу на нервы. Никто, конечно, не мешал вам зарабатывать деньги, и отец делал это со всей прытью, на какую был способен. Однако жить жизнью, какой он хотел, было очень трудно, а во многих отношениях и невозможно. Отец знал, в чем причина этого. Причина была в премьер-министре.

Достопочтенный Уильям Лайон Маккензи Кинг[34] несомненно отличался целым рядом странностей, но впоследствии я провел исследование и пришел к выводу, что он был политическим гением высочайшего калибра. Для отца, однако, тот воплощал сразу несколько презираемых им качеств. Недоверие мистера Кинга к Англии и его желание добиться большей независимости для Канады казались моему отцу всего лишь извращенным предпочтением второсортного первостепенному. А престидижитаторские приемы мистера Кинга — когда он делал отвлекающий пасс правой рукой, в то же время незаметно готовя какой-нибудь сюрприз левой, — были не столь красивы и драматичны, как то, по убеждению отца, свойственно британской государственной машине. Но более всего отца выводило из себя расхождение между публичным образом мистера Кинга и его личными качествами.

— С трибуны он рассуждает о разуме и необходимости, а сам руководствуется худшими суевериями и вообще каким-нибудь вуду, — возмущенно говорил отец. — Ты понимаешь, этот тип никогда не назначает выборов, не посоветовавшись с гадалкой из Кингстона, которая называет ему самый благоприятный день. Ты в курсе, что он практикует автоматическое письмо? И принимает важные решения (важные для судьбы страны!) с закрытыми глазами: берет Библию и тычет наугад в какую-нибудь строчку ножом для разрезания бумаги? И что он сидит перед портретом своей матери и общается (подумай только: общается!) с ее духом и выслушивает ее советы? Неужели те налоги, которыми меня почти задушили, были введены из-за того, что призрак кинговской матушки что-то там ему наговорил? И этот человек претендует на роль лидера нации!

Он говорил со своим старым приятелем Данстаном Рамзи, и предполагалось, что я не понимаю, о чем это они, и не слушаю. Но я помню, как Рамзи ответил ему:

— Я бы на твоем месте принял это как данность, Бой. Маккензи Кинг руководит Канадой, потому что представляет собой воплощение Канады — холодный и осторожный внешне, мнительность, помноженная на безвкусие; но в тихом омуте… Кинг — дитя судьбы. Он, возможно, всегда будет принимать правильные решения, основываясь на неверных предпосылках.

Примирить таким способом отца и Маккензи Кинга было явно невозможно.

А в особенности это стало справедливо, когда около 1936 года дела в Англии пошли наперекосяк, что затронуло и моего отца.

3

Я так никогда и не понимал до конца, что за отношения связывали отца с принцем Уэльским, потому что в моих детских грезах образ принца занимал совершенно особое место, и отделить истину от фантазии не представлялось возможным. Но дети слышат гораздо больше, чем о том подозревают взрослые, и многое понимают, хоть и не всё. А потому осенью 1936 года я начал осознавать, что принцу угрожают какие-то злые люди, в общем и целом напоминающие Маккензи Кинга. Ситуация была связана с дамой, которую любил принц, а эти плохие люди — премьер-министр и архиепископ — хотели помешать влюбленным.[35] Отец много говорил — не мне, просто я оказывался в пределах слышимости — о том, что должен сделать порядочный человек, чтобы показать, кто хозяин в доме, и какие принципы должны возобладать. Перед матерью он выступал на эту тему с пылкостью, которой я не понимал, но которая, кажется, ее угнетала. Он словно ни о чем другом и думать не мог. А когда отречение состоялось, отец приказал приспустить флаг на здании «Альфы» и чувствовал себя абсолютно несчастным. Конечно, и мы все были несчастны вместе с ним, потому что мне и Каролине казалось, что в нашем доме и в мире стряслась ужасная беда и ничего уже нельзя исправить.

Рождество в том году принесло один из крутых поворотов, оказавших влияние на мою жизнь. Между отцом и матерью произошла жуткая ссора, и он ушел из дома — как оказалось, на несколько дней. Данстан Рамзи, друг семьи, которого я так часто упоминаю, оставался с нами и проявлял всю доброту, на какую был способен, — правда, обращаться с детьми он толком не умел, и к тому же, если наш отец сердился и страдал, никакой другой мужчина нам был не нужен, — и Рамзи, казалось, был очень добр и привязан к нашей матери. В тот день у Нетти был выходной, но Рамзи послал нас наверх, в наши комнаты, сказав, что заглянет к нам позднее. Мы ушли, но были в курсе всего, что происходило внизу. Рамзи долго говорил с нашей рыдающей матерью — мы слышали его низкий голос и ее всхлипывания. Наконец она ушла в свою спальню, и после довольно сумбурного спора мы с Карол решили, что должны ее увидеть. Мы не знали, что будем делать, когда окажемся рядом с нею, но нам отчаянно хотелось быть рядом с кем-то, кто любит и сможет утешить нас, а в этом мы всегда рассчитывали на нее. Но если она плачет? Ужасно, и мы не чувствовали уверенности в том, что сможем это вынести. С другой стороны, оставаться вдали от нее мы тоже больше не могли. Мы были одиноки и испуганы. Поэтому мы тихонько вылезли в коридор, а когда крались на цыпочках к ее двери, та отворилась и из комнаты вышел Рамзи с таким лицом, какого прежде мы у него никогда не видели, потому что он ухмылялся и в то же время явно был очень сердит. Вообще внешность у него была такая, что дети могли и испугаться: кустистые брови, крупный нос, длинное лицо с мощной челюстью, и хотя с нами он был неизменно приветлив, мы всегда чуточку его побаивались.

Но хуже всего был услышанный нами голос матери — плачущий, неузнаваемый от горя: «Ты меня не любишь!» Такого тона мы никогда прежде от нее не слышали, и это нас очень обеспокоило. Рамзи нас не заметил, мы были довольно далеко, а когда его шаги глухо застучали по лестнице — у него была деревянная нога, наследство Первой мировой, — мы поспешно ретировались в детскую, чувствуя себя глубоко несчастными.

Что произошло? Каролине было всего шесть, и она понимала только то, что Рамзи противный: он не любит мамочку, она из-за него плачет. Но мне было восемь — вполне сознательный возраст, — и меня одолевали самые разнообразные чувства, в которых я не мог разобраться. Почему Рамзи должен любить мою маму? Ведь ее любит папа. Что делал Рамзи в ее комнате? Я видел разные фильмы и знал, что мужчины не заходят в спальни только для того, чтобы поговорить. Там происходило что-то особое, хотя я очень смутно представлял, что именно. А как была несчастна мать, когда отец, ничего не объясняя, ушел из дома! Плохие вещи творились в этом мире; дурные люди становились между теми, кто любит друг друга. Что затевает Рамзи, зачем ему ссорить моих родителей? Как это может быть связано с неурядицами принца? Я размышлял обо всем этом до головной боли и был груб с Каролиной, которая, естественно, не могла такого потерпеть и устроила скандал.

Наконец вернулась Нетти. Она проводила Рождество со своим братом Мейтландом и семьей его невесты, а потому пришла, нагруженная подарками. Но когда она захотела показать нам свои приобретения, мы воспротивились. Она ведь не знает, что мама все еще плачет, а теперь легла в постель, и что мистер Рамзи заходил к ней в комнату, и она крикнула ему вслед эти странные слова таким странным голосом. Нетти очень помрачнела и отправилась в мамину спальню, а мы с Каролиной — следом за ней. Мамы в кровати не было. Дверь в ванную была чуточку приоткрыта, и Нетти постучала. Никакого ответа. Нетти заглянула внутрь. И завопила. Потом сразу же повернулась и выпроводила нас из комнаты, наказав идти в детскую и не сметь показывать оттуда носа, пока она не придет.

Наконец она пришла, и хотя и не собиралась уступать нашему требованию увидеть маму, но, вероятно, поняла, что только так можно пресечь истерику в корне. Поэтому нам было позволено зайти в мамину спальню, тихонько приблизиться к ее кровати и поцеловать. Мама, бледная, как никогда, по всей видимости, спала, а руки ее, все в бинтах, неподвижно лежали поверх одеяла. Она приоткрыла глаза и слабо улыбнулась нам, однако Нетти запретила все разговоры и быстро увела нас прочь.

Но проходя мимо дверей ванной комнаты, уголком глаза я увидел, какой кошмар там творится: вся ванна, казалось, была заполнена кровью. Я не закричал, но меня охватил холодный ужас, и я долго еще не мог рассказать об этом Каролине. До тех самых пор, когда мама уже была при смерти.

У детей эмоциональные стрессы проявляются иначе, чем у взрослых; они не сидят, уставившись в одну точку, и не ложатся в кровать. Мы вернулись в детскую, и Каролина принялась играть с куклой, забинтовывая и разбинтовывая ей запястья носовым платком и бормоча утешительные слова. Я держал перед собой книгу, но читать не мог. Мы пытались цепляться за нормальные вещи, мы даже хотели воспользоваться какими-то преимуществами того, что нас не укладывают спать в обычное время. Поэтому нам было известно, что Данстан Рамзи вернулся и поднялся наверх — мы слышали стук его деревянной ноги, — в комнату, которую покинул четыре часа назад, потом пришел врач, и Нетти без конца бегала туда-сюда. Потом доктор зашел взглянуть на нас и сказал, чтобы нам дали выпить теплого молока, капнув туда чуточку рома, чтобы мы лучше спали. Услышав про ром, Нетти пришла в ужас, поэтому мы получили толченый аспирин и в конце концов уснули.

Так прошло у нас Рождество Отречения.

После этого в доме никогда больше не было по-настоящему спокойно. Мама стала другой, и мы полагали, что причина кроется в событиях той рождественской ночи. Кипучая энергия девушки двадцатых годов уже не вернулась к ней, да и внешность изменилась. Не думаю, что мама подурнела, но прежде казалось, что жизни в ней больше, чем в ее детях (у взрослых такое всегда поражает), а после той ужасной ночи это ушло, и Нетти все время говорила нам, чтобы мы не утомляли маму.

Теперь я понимаю, что эта веха в истории нашей семьи означала огромное укрепление власти Нетти, поскольку лишь она знала, что произошло. Она владела тайной, а тайна — непременный спутник власти.

Она не применяла эту власть к своей собственной выгоде. Уверен, что весь мир Нетти и ее амбиции не простирались дальше порога нашего дома. Позднее, изучая историю, я понял, что в поведении Нетти было много черт, присущих феодализму. Она была предана семье и ни разу ей не изменила. Но в доме она не считалась наемной прислугой, которую можно уволить, предупредив об этом за две недели; думаю, и ей никогда не приходило в голову, что она может уйти на тех же условиях. Она была фигурой значительной. Она была Нетти. Поэтому она чувствовала себя вправе иметь свое мнение и поступать по-своему — что, конечно, для обычной прислуги было бы совершенно немыслимо. Отец как-то сказал мне, что за все годы пребывания Нетти в нашем доме она ни разу не попросила у него прибавки к жалованью; она полагала, что он платит ей по справедливости, а если возникнут чрезвычайные обстоятельства, она может обратиться к нему за помощью в полной уверенности, что у нее есть на это право. Я помню, как много лет спустя какой-то приятель Каролины недоумевал по поводу отношений дона Жуана и Лепорелло в опере. Если Лепорелло не нравился образ жизни дона, то почему же он не ушел от него? «Потому что он был Нетти», — ответила Каролина, и хотя ее приятель, которому было столько же лет, сколько ей, ничего не понял, мне такой ответ показался вполне удовлетворительным. «Вот Он убивает меня, но я буду надеяться» — это частично объясняло отношение Нетти к семье Стонтонов, остальное объяснялось в следующей строке стиха: «Я желал бы только отстоять пути мои перед лицем Его!»[36] Нетти знала о Дептфорде, знала о «тех, у ручья», знала, что произошло в Рождество Отречения. Но такое знание — не для людей незначительных.

Была ли Нетти из-за этого близкой всем нам? Нет, она была сущим кошмаром. Тому, кто пустословит о преданных старых слугах, редко известно, что настоящее жалованье им платят политой кровью монетой души. Жуткое молчание Нетти о вещах, которые не давали нам покоя, угнетало меня и Каролину и составляло немалую часть того, что казалось нам ночью, опустившейся на наш дом.

Доктор фон Галлер: И вы никогда не спрашивали Нетти о том, что случилось в ту рождественскую ночь?

Я: Про себя не помню, но Каролина спросила на следующий день, и Нетти сразила ее ответом: «Не задавай вопросов и не услышишь обмана». Когда же Каролина продолжала настаивать: «Но я хочу знать», раздался другой предсказуемый ответ: «Пусть тогда тебе Хочу и отвечает».

Доктор фон Галлер: А у матери вы никогда не спрашивали?

Я: А как мы могли? Сами понимаете, как это у детей — они знают, что для них есть запретные зоны, где напряжение чувств достигает опасных величин. Они не в курсе, что большинство этих зон связаны с сексом, но подозревают о существовании в мире чего-то такого, что может открыть им страшные вещи и угрожать их представлениям о родителях. Им и хочется, и страшно узнать эту тайну.

Доктор фон Галлер: Значит, вы тогда ничего не знали о сексе?

Я: Так, кое-что, по мелочи. Скажем, все эти настояния Нетти «помыть там» — был в этом явный намек на что-то особое. А в кабинете дедушки Стонтона я обнаружил странное пособие для студентов, называвшееся «Филипсовская популярная модель человеческого тела»: картонная фигура, которая раскрывалась, показывая все внутренности. У этой фигуры были и довольно скромных размеров гениталии, похожие на мои собственные. Нашлась в кабинете и еще одна «популярная модель» (женского пола) с частично содранной кожей, поэтому о грудях можно было только догадываться, но зато в том месте, где у мужской модели висело украшение, у нее находился гладенький, лишенный покрова треугольничек. Осторожно подглядывая, когда одевали Каролину, я выяснил, что Филипс сказал только часть правды, а уже в школе я чуть не утонул в море всевозможной информации, причудливой и отвратительной. Ответа на мои вопросы она почти не давала, я и подумать не мог связать ее с матерью. Думаю, что секс волновал меня меньше, чем большинство других мальчиков. Я хотел, чтобы всё (под этим я имел в виду собственные познания) оставалось на прежнем уровне. Наверное, интуитивно я чувствовал, что чем больше буду знать, тем сложнее мне придется в жизни.

Доктор фон Галлер: А в школе вы были счастливы?

Это была хорошая школа, и в целом мне там нравилось. Счастье я с ней никак не связывал, потому что моя настоящая жизнь проходила дома, в семье. Успевал я неплохо, спорт давался мне тоже вполне сносно, так что особых неприятностей у меня не было, хотя и в отличниках я никогда не ходил. До двенадцати лет я учился в приготовительной школе, но когда мне исполнилось двенадцать, отец решил, что я должен учиться в интернате и домой приходить только на выходные. Это было в 1940 году, война набирала силу, ему нужно было надолго уезжать из дома, и он полагал, что мне полезно мужское влияние, которого не приходилось ждать от Нетти и о котором моя увядающая мать не имела представления.

Отец во время войны стал очень важной фигурой, потому что одна из задач Канады состояла в том, чтобы поставлять в Британию продукты в таком количестве, в каком их только можно произвести. Доставкой их на место занимался военно-морской флот, но производство качественных продуктов в максимально возможных количествах ставило труднейшие организационные и управленческие задачи, и вот в этом-то отец и проявил себя в полной мере. Вскоре ему предложили занять пост министра продовольствия, и после теплых заверений (данных ненавистным премьер-министром) в том, что у него будет полная свобода рук, отец решил, что у мистера Кинга великолепные административные способности, а все личные разногласия в чрезвычайных обстоятельствах должны отойти на второй план. Поэтому он тогда отсутствовал месяцами, уезжая в Оттаву и даже за границу, а в доме нашем царила очень женская атмосфера.

Теперь я понимаю, что, например, вследствие этого Данстан Рамзи стал для меня значительно более важной фигурой, чем прежде. Он был старшим учителем истории в моей школе, Колборнской, а поскольку оставался холостяком и вел странный, замкнутый образ жизни, то входил в число преподавателей, которые жили при школе и были нашими воспитателями. Собственно, почти всю войну он исполнял обязанности директора, потому что настоящий директор ушел работать на курсы армейской подготовки. Но Рамзи продолжал вести довольно много занятий и всегда преподавал историю новичкам, только что пришедшим из приготовительной школы, так как хотел заложить у них хорошее базовое представление о том, что такое история. Он возвращался к ним впоследствии, в выпускном классе, чтобы навести глянец на их знания и подготовить к поступлению в университет. Поэтому я видел Рамзи почти каждый день.

Как и многие хорошие учителя, он был не без странностей, и мальчишки любили его, побаивались и посмеивались над ним. У него было прозвище Старая Уховертка, потому что он имел привычку засунуть мизинец в ухо и покопаться там, словно у него мозги чесались. Другие учителя называли его Пробка, из-за протеза, и думали, что мы зовем его так же, но за глаза мы звали его Уховерткой.

У него был пунктик: он полагал, что история и миф представляют собой две стороны некоего основополагающего начала в судьбе человечества: история — это совокупность наблюдаемых или зафиксированных фактов, а миф — их главное содержание, сущность. Он выкапывал редкие мифы, о которых никто из нас никогда не слышал, и доказывал (должен признать, делал он это очень увлекательно), что они содержат некую истину, применимую к самым разнообразным историческим ситуациям.

Был у него еще один пунктик, делавший его подозрительной фигурой в глазах многих родителей, а следовательно, и их сыновей (достаточно большое число мальчишек в школе принадлежало к партии антирамзиистов). А именно — его интерес к святым. Изучение истории, говорил он, это частично и изучение мифов и легенд, которые человечество сплело вокруг таких выдающихся личностей, как Александр Македонский, Юлий Цезарь, Карл Великий, Наполеон. Они были смертными, а когда факт можно соотнести с легендой, крайне любопытно узнать, что почитатели героев приписали своим кумирам. Он нередко показывал нам известную картину девятнадцатого века, изображающую отступление Наполеона из Москвы: император трагически поник в санях, на его лице и на лицах окружающих офицеров печать поражения, романтической обреченности. А потом он зачитывал нам из дневника Стендаля об этом отступлении, где говорилось, каким жизнерадостным был тогда Наполеон, как он выглядывал из окон кареты — в открытых санях он не ездил, можете не сомневаться, — и приговаривал: «То-то они все удивились бы, если б узнали, кто с ними рядом!» Наполеон был одним из любимых примеров у Рамзи. Он показывал нам знаменитую картину, изображающую Наполеона на Эльбе, — тот сидит на скале, при всех регалиях и размышляет о былом своем величии. А потом он зачитывал из ежедневных докладов коменданта острова, и главной заботой, согласно докладам, было состояние желудочного тракта великого изгнанника, а наилучшей возможной новостью являлся врачебный бюллетень, гласящий: «Сегодня утром в 11 часов 22 минуты у императора был нормальный стул».

Но почему, спрашивал Рамзи, ограничиваем мы изучение истории выдающимися военными и политическими деятелями, которым приписываются необычайные, почти сверхъестественные качества, и не обращаем внимания на целый мир святых, которым человечество приписывало феноменальные добродетели? Тривиальна мысль о том, что власть и даже порок интереснее, чем добродетель, но те, кто это говорит, просто не дали себе труда рассмотреть добродетель и увидеть, насколько она в самом деле удивительна, а подчас даже бесчеловечна и невыносима. Святые тоже принадлежат к разряду героев, и, в противовес тому, что думают несведущие люди, дух Игнатия Лойолы[37] сродни духу Наполеона.

Рамзи был крупным авторитетом по святым и написал о них несколько книг, хотя мне они и не попадались. Можете себе представить, какой неудобной фигурой был он в школе, куда принимались мальчики из любых семей, но главным образом воспитанные в духе слегка модернизированного протестантизма девятнадцатого века. И, конечно, наших родителей смущал неподдельный интерес к вещам духовным, они подозрительно относились к любому, кто воспринимал дух как неизбывную реальность, а именно так относился к духу Рамзи. Он любил ставить нас в положение интеллектуального неуюта, побуждал отыскивать в его речах противоречия или нелогичности.

— Логика похожа на крикет, — предупреждал он. — Все очень хорошо, пока вы играете по правилам. Но что будет с вашей крикетной партией, если кто-нибудь вдруг решит вынести на поле футбольный мяч или возьмется за хоккейную клюшку? А ведь именно это постоянно случается в жизни.

Война предоставила Рамзи как историку счастливую возможность. Легенды, которыми обрастали фигуры Гитлера и Муссолини, были для него хлебом насущным.

— Фюрера ведут голоса — как и Жанну д’Арк. Дуче не чувствует боли в кресле у стоматолога — не чувствовала и святая Аполлония Тьянская,[38] когда язычники выбивали ей зубы. Эти свойства присущи великим, но присваиваем героям сверхъестественные качества именно мы. Только после смерти Наполеона стало известно, что он боялся котов.

Тогда Рамзи мне нравился. Он не давал нам спуску, но был неистощим на всякие выдумки и отпускал в классе презабавные шутки. За стенами школы их повторяли как «Уховерткины остроты».

Мои чувства к нему претерпели мучительную перемену, когда умерла мама.

4

Это случилось поздней осенью 1942 года, когда мне шел пятнадцатый год. У нее было воспаление легких, и она уже выздоравливала, но, думаю, у нее почти не осталось желания жить. Как бы то ни было, но она шла на поправку, и каждый день ей следовало отдыхать. Доктор строго предупредил, что простужаться ей ни в коем случае нельзя, но она не любила тяжелых одеял и лежала на своей кровати под легким пледом. Однажды была натуральная буря, со снегом, а окна ее спальни оказались распахнутыми, хотя им положено было быть закрытыми. Мы решили, что она сама их открыла. Она простудилась и через несколько дней умерла.

Рамзи вызвал меня в свой кабинет в школе и там сообщил о ее смерти. Он был сердечен именно в той мере, в какой требовалось. Не перебарщивал с сочувствием и не говорил ничего такого, из-за чего я мог бы расплакаться. Но в течение следующих двух или трех дней он не отпускал меня от себя. Похороны организовывал он, потому что отцу было не вырваться из Лондона, и он прислал Рамзи телеграмму, в которой просил его обо всем позаботиться. Похороны были ужасны. Каролина отсутствовала, потому что директриса школы, где она училась, и Нетти считали, что девочки не должны ходить на похороны, а поэтому я был с Рамзи. Пришло совсем немного людей, но «те, у ручья» присутствовали, и я попытался заговорить с ними. Они, конечно, едва знали меня, да и что тут можно было сказать? И бабушка, и дедушка Стонтоны были уже мертвы, а потому, думаю, самым близким из присутствующих родственником покойной — люди из похоронной конторы спросили, кто это лицо, но Рамзи тактично ушел от ответа — был я. Чувствовал я лишь какое-то безутешное облегчение, поскольку (хотя я так и не облек эту мысль в слова) знал, что в течение нескольких лет моя мать была несчастна, и, как я думал, из-за того, что она ощущала: в чем-то она не оправдала надежд отца.

Я вспоминаю, как сказал Рамзи, что матери, возможно, теперь лучше, потому что она была так несчастна в последнее время. Я таким образом пытался поддержать взрослый разговор, но Рамзи посмотрел на меня как-то очень странно…

Гораздо важнее для меня, чем собственно смерть матери и похороны (потому что она, такое впечатление, прощалась с нами уже довольно давно), был субботний семейный обед на следующий вечер. Каролина всю неделю провела дома под присмотром Нетти, а я приехал домой из школы на выходные. В воздухе явно витало чувство облегчения, и в доме была необычная атмосфера, потому что отец находился далеко и мы с Каролиной ощущали себя свободно как никогда. Не знаю, как бы я распорядился этой свободой. Может, расхаживал бы чванливо по дому и, наверное, выпил бы стакан пива, чтобы показать, какой я взрослый. Но Каролина была иного мнения.

Из нас двоих она была отважней. Когда ей было восемь, а мне — десять, она разрезала пополам одну из отцовских сигар и сказала, что я ни за что не выкурю половинку, а она — выкурит. Мы устроились на качелях и дымили в такт их раскачиванию, по очереди. Каролина выиграла. В школе имени епископа Кэрнкросса, где она училась, у нее была репутация любителя розыгрышей. Однажды она поймала жука, ярко раскрасила и попросила биологиню его идентифицировать. Биологиня быстро нашлась:

— Это нонсенсикус нахалиус, или чепухенция членистоногая, — сказала она Каролине и прослыла среди учениц записным острословом.

Но когда умерла мама, Каролине было двенадцать — она находилась в том странном возрасте между детством и половозрелостью, когда некоторые девочки знают, можно подумать, все (хотя, казалось бы, с чего?), а мыслить так же ясно они будут, пожалуй, лишь после менопаузы. В эту субботу Каролина напустила на себя важный вид и сказала, чтобы во время трапезы я вел себя как нельзя лучше.

Херес до обеда! Раньше нам этого никогда не позволяли, но Каролина выставила бутылку в гостиной, застав врасплох Нетти, которая начала протестовать, лишь когда мы уже взялись за бокалы. Сама Нетти не пила — она была убежденной трезвенницей. Но Каролина попросила ее отобедать с нами, и Нетти, вероятно, была потрясена, ей и в голову не пришло, что она могла бы отказаться. Она надела какое-то парадное платье вместо повседневного одеяния, и Каролина разоделась в лучшее и даже помадой прошлась по губам. Но все это было лишь тихой прелюдией к дальнейшему.

Накрыто было на троих, и мне явно полагалось занять стул отца, но когда Каролина подвела Нетти к другому исполненному значения месту — маминому, — я подумал, что это неспроста. Нетти пыталась протестовать, но Каролина настояла, чтобы Нетти заняла это почетное место, сама же она уселась справа от меня. Я и не догадывался, что Каролина таким образом хочет лишить Нетти власти: она обращалась с Нетти как с высокой гостьей только для того, чтобы исподволь перехватить у нее бразды правления. Нетти совсем потерялась и вовремя не отреагировала, когда слуга принес вино и налил мне глоток на пробу. Она едва успела прийти в себя и вовремя перевернула свой бокал вверх дном. Мы уже пили вино прежде. По большим праздникам отец давал нам вино, разведенное водой, что, как он говорил, было правильным способом познакомить детей с одним из величайших удовольствий в жизни. Но в тот день вино было неразведенным, и одобрительно кивнул слуге не отец, а я, и бокалы наполнялись, а глаза Нетти вылезали из орбит — это все было внове и головокружительно.

«Головокружительно» — самое подходящее слово, потому что вино после хереса оказалось для меня чересчур крепким, и я понимал, что говорю слишком громко и авторитетно киваю, когда никакого разрешения не требуется.

Ничего подобного с Каролиной. К вину она едва прикоснулась, — хитрюга! — но всецело сосредоточилась на том, чтобы направить разговор в нужное русло. Мы все бесконечно тоскуем по маме, но нам нужно держаться и жить дальше. Именно этого и хотела бы мама. Она была таким жизнерадостным человеком — и категорически возражала бы против длительного траура. Да, она все время была жизнерадостна — кроме последних лет пяти-шести. Что же тогда произошло? Известно ли об этом Нетти? Мама так доверяла Нетти, и не может быть, чтобы Нетти не знала того, что нам по молодости лет знать не полагалось, — конечно, мы ведь были тогда совсем маленькими. Но прошло столько времени. Теперь мы стали старше.

Нетти не поддавалась.

Папа много отсутствовал. Он с этим ничего не мог поделать, к тому же он был нужен стране. Мама, вероятно, чувствовала себя одинокой. Странно, что в последние два или три года она, кажется, почти не встречалась со своими друзьями. В доме было так мрачно. Нетти не могла этого не чувствовать. На самом деле, у нас вообще никто не появлялся, кроме Данстана Рамзи. Но он был очень старым другом, верно? Разве мама и папа не знали его еще до того, как поженились?

Нетти стала чуточку общительнее. Да, мистер Рамзи тоже из Дептфорда. Конечно, он много старше Нетти, но кое-что она о нем слышала, пока росла. Всегда что-нибудь необычное.

Да? В каком смысле необычное? Мы с детства видели его в доме, может быть, поэтому и не замечали ничего необычного. Папа всегда говорил, что он умный и понимающий.

Я чувствовал, что как хозяин должен поучаствовать в разговоре, который на самом деле больше был похож на монолог Каролины, изредка разбавляемый бормотанием Нетти. Поэтому я рассказал несколько историй о Рамзи — директоре школы и поведал, что он получил прозвище Уховертка.

Нетти сказала, что мне должно быть стыдно употреблять такие словечки в присутствии сестры.

Каролина изобразила скромницу, а потом сказала, что мистер Рамзи симпатичный, хотя и страшноват, как мистер Рочестер из «Джейн Эйр»,[39] и еще она никогда не могла понять, почему мистер Рамзи так и не женился.

Может быть, он не смог заполучить девушку, которую любил, сказала Нетти.

Правда? Каролина никогда об этом не думала. Может быть, Нетти еще что-нибудь известно? Это так романтично.

Нетти ответила, что это казалось романтичным тем, кому делать больше было нечего, как только сплетничать.

Ну, Нетти, не дразни! Кто это был?

Нетти явно боролась с собой, а потом сказала, что если бы кто захотел узнать, достаточно было бы только открыть глаза.

Все это должно было быть ужасно романтично, решила Каролина: папа такой молодой и только что вернулся с войны, а мама такая очаровательная и папа такой красивый — ведь он и до сих пор красив, разве Нетти не согласна?

В жизни не видела никого краше, горячо сказала Нетти.

А Нетти доводилось его видеть в те дни?

Ну, сказала Нетти, когда война кончилась, она еще была слишком мала, чтобы обращать внимание на такие вещи. Ведь не Мафусаил же она[40] в самом деле. Когда Бой Стонтон женился на Леоле Крукшанк в 1924 году, Нетти было десять, и все вокруг знали, что между этими двумя великая любовь и что такой красивой пары Дептфорд не видел никогда прежде и, вероятно, никогда больше не увидит. С невесты все глаз не сводили, и Рамзи в том числе. В конечном счете, он же был у отца шафером.

Тут вмешалась Каролина. Уж не хочет ли Нетти сказать, что мистер Рамзи был влюблен в маму?

Нетти разрывалась между своей естественной скрытностью и не менее естественным желанием рассказать то, что ей известно. Ну да, были и такие разговоры.

Вот, значит, почему он все время к нам захаживал! И почему он так вертелся около мамы, когда отцу нужно было уезжать по военным делам. Хотя сердце у него и было разбито, он демонстрировал рыцарскую верность. Каролина никогда не слышала ничего романтичнее. По ее мнению, мистер Рамзи такой душка.

Это слово по-разному подействовало на меня и на Нетти. Старая Уховертка — душка?! Я смеялся значительно громче и дольше, чем если бы до этого не выпил два бокала бургундского. А вот Нетти фыркнула презрительно, и ее горящий взгляд красноречиво свидетельствовал, что она думает об этом словечке применительно к Рамзи.

— Ну, ты никогда не признаешь, что кроме папы есть и другие привлекательные мужчины, — сказала Каролина. И даже чуть подалась к Нетти, положила ей ладонь на запястье.

Что такое Каролина хочет этим сказать, вскинулась Нетти.

— Это видно невооруженным глазом. Ты без ума от папы.

Ей всегда казалось, ответила Нетти, что она знает свое место. Незамысловатая, казалось бы, реплика, но для 1942 года чрезвычайно старомодная. И даже я заметил, до чего Нетти выбита из душевного равновесия, до чего потрясена.

Каролина спустила это дело на тормозах. Конечно же, от папы все без ума. Это неизбежно. Он такой красивый, привлекательный, умный и во всех отношениях замечательный — ну какая женщина устоит? Разве Нетти не согласна?

Нетти высказалась в том духе, что, пожалуй, так оно и есть.

Попозже Каролина подняла другую тему. Ну разве не странно, что мама простудилась, тогда как все знали, что именно от этого ей надо всеми силами беречься? Как случилось, что окна были открыты в такую жуткую непогоду?

Нетти сказала, что этого никто не узнает.

Уж не хочет ли Нетти сказать, что мама сама открыла окна, невинно поинтересовалась Каролина. Но ведь это — она отложила нож и вилку на стол — самоубийство! А самоубийство — это смертный грех! В школе имени епископа Кэрнкросса, да и в нашей церкви, Святом Симоне Зилоте, все в этом уверены. Если мама совершила смертный грех, то разве она сейчас не в?.. Это было бы ужасно! Могу поклясться, что в глазах Каролины стояли слезы.

Нетти разволновалась. Да нет же, она ничего такого не имела в виду. И вообще, все эти россказни о смертных грехах — англиканское пустозвонство, и она никогда в это не верила. Никогда.

Но как же тогда окна в маминой комнате оказались открытыми?

Наверно, кто-то открыл их по ошибке, сказала Нетти. Мы никогда не узнаем. Что толку теперь копаться во всем этом. Но ее дочурка не должна думать о таких ужасных вещах, как самоубийство.

Каролина сказала, что она с ума сойдет, потому что никакое это не англиканское пустозвонство, все знают, что самоубийцы отправляются прямиком в ад. И только подумать, что мамочка…

Нетти никогда не плакала, во всяком случае я этого никогда не видел. Но в редких случаях на ее лице появлялось выражение такого внутреннего страдания, что у любой другой женщины оно сопровождалось бы слезами. Так было и в тот раз.

Каролина вскочила со своего места, подбежала к Нетти и уткнулась лицом в ее плечо. Нетти увела ее из комнаты, и я остался один на руинах пиршества. Подумал, что еще один бокал бургундского — как раз то, что мне надо в эту минуту, но дворецкий уже унес бутылку, а мне не хватило смелости позвонить ему, поэтому я взял еще одно яблоко с тарелки и задумчиво съел его в полном одиночестве. Я никак не мог разобраться в том, что происходит вокруг. Дожевав яблоко, перешел в гостиную и уселся послушать трансляцию хоккейного матча по радио, но вскоре уснул на диване.

Когда я проснулся, игра уже закончилась и передавали какие-то безотрадные сводки с театра военных действий. Голова у меня болела. Поднимаясь к себе по лестнице, я увидел полосу света под дверью в комнату Каролины и вошел. Она сидела в пижаме и сосредоточенно раскрашивала ногти на ногах алым лаком.

— Смотри, чтобы Нетти не застала тебя за этим делом.

— Спасибо за твой бесценный непрошеный совет. Нетти для меня больше не проблема.

— Чего это вы тут замышляли?

— Достигали взаимопонимания. Нетти, в отличие от меня, еще не в полной мере это осознала.

— Взаимопонимания в чем?

— Дурачок! Ты что, за обедом ничего не слышал? Ну, конечно же, не слышал. Ты был слишком занят — набивал пузо и хлестал вино, вот и не видел, что происходит.

— Я видел все, что было. Чего это я не видел? Не строй из себя слишком умную.

— Нетти раскололась и сделала несколько самоубийственных признаний. Вот что было.

— Я не слышал никаких самоубийственных признаний. Что это ты несешь?

— Если ты этого не слышал, то потому, что слишком налегал на вино. Пьянство тебя погубит. Сколько достойных мужей угодило по этой дорожке прямиком в ад, как говорил дедушка. Ты что, не слышал, Нетти призналась, что влюблена в папу?

— Что? Ничего такого она не говорила!

— Ну, может быть, не такими словами. Но это было вполне очевидно.

— Ну и ну! Как только у нее хватило нахальства!

— Любить папу? Овечка ты невинная! Как-нибудь, если напомнишь, могу прочесть тебе маленькую лекцию о взаимоотношениях полов. Все это гораздо сложнее, чем может охватить твой недоразвитый школьный умишко.

— Заткнись! Я старше тебя. Я знаю такое, о чем ты и не догадываешься.

— Это о гомосеках, что ли? Старо как мир, мой бедный мальчик!

— Карол, я тебя сейчас отлуплю.

— Хочешь заткнуть мне рот грубой силой? Ну давай, Тарзан. Тогда ты не узнаешь остального, а это самое интересное.

— Чего остального?

— Ты признаёшь за мной умственное превосходство?

— С какой стати? Что такого превосходного ты знаешь?

— Всего лишь постыдный секрет твоего появления на свет. Только и всего.

— Говори!

— Есть все основания считать, что ты — сын Данстана Рамзи.

— Я?

— Ты. Смотрю вот на тебя после всего и вижу, как вы похожи.

— А вот и нет! Слушай, Карол, или ты сейчас же все объяснишь, или я тебя убью!

— Только пальцем меня тронь, милый братик, и я проглочу язык, а тебя навсегда оставлю в мучительном неведении.

— Это что, Нетти тебе так сказала?

— Не так, но сказала. Вы же знаете мои методы, Ватсон. Дедукция и еще раз дедукция. А теперь слушай меня внимательно. Папа отбил маму у Данстана Рамзи и женился на ней. Данстан Рамзи продолжал посещать наш дом как Доверенный друг. Вот читал бы ты побольше и был бы поумнее — знал бы, какую роль играет Доверенный друг в таких делах. Вспомни-ка, что было шесть лет назад в то ужасное Рождество. Ссора. Папа в бешенстве уходит из дома. Рамзи остается. Нас отсылают наверх. Потом мы видим, как Рамзи выходит из спальни матери, а она там в ночной рубашке. Мы слышим, как она кричит: «Ты меня не любишь!» А несколько часов спустя мама пытается покончить с собой. Помнишь ведь — там все было в крови; ты еще об этом никак не мог не растрепаться. Папа потом долго не появляется дома, а Рамзи продолжает приходить. Очевидный — единственный — вывод состоит в том, что папа узнал о связи Рамзи и мамы и не смог это вынести.

— Карол, ты дерьмо! Из тебя прет злобное, отвратительное, вонючее дерьмо! Как ты можешь говорить такое о маме?

— Думаешь, мне нравится это говорить, олух ты эдакий? Но мама была очень красивой, привлекательной женщиной. А поскольку я пошла в нее, то понимаю ситуацию и мамины чувства так, как тебе не дано. Я знаю, что страсть сводит людей с ума. И принимаю это. Понять значит простить.

— Никогда не поверю.

— Ну и не верь. Мне-то что. Но если ты в это не веришь, всяко уж не поверишь в то, к чему это привело.

— К чему?

— Что толку тебе говорить, если ты не хочешь слышать?

— Ты должна мне сказать. Ты не можешь сказать только часть. Я тоже член этой семьи. Ну, говори же! А если не скажешь, то я улучу момент и, когда отец в следующий раз будет дома, расскажу ему все, что ты мне наговорила.

— Не расскажешь. Вот этого ты никогда не сделаешь. Признать себя сыном Рамзи! Может, папа тогда лишит тебя наследства. Придется тебе съехать и жить с Рамзи. Про тебя все будут говорить: ублюдок, дитя любви, бастард…

— Хватит словарем щеголять. Говори.

— Ну ладно. Я сегодня добрая и не буду тебя мучить. Маму убила Нетти.

Должно быть, вид у меня был такой странный, что Каролина оставила свои прихваты Торквемады[41] и продолжила:

— Ты же понимаешь, это только дедукция, хотя и в самом ее изощренном виде. Подумай: инструкции были очень четкие — маме ни в коем случае нельзя простужаться; значит, либо она сама открыла окна, либо это сделал кто-то другой; а сделать это могла только Нетти. Допустим, окна открыла мама — тогда это называется самоубийство; а если забыть о том, что Нетти справедливо называет англиканским пустозвонством, готов ли ты поверить, что мама покончила с собой?

— Но зачем Нетти стала бы это делать?

— Из любви, олух царя небесного. Это буря страсти, о которой тебе еще ничего не известно. Нетти любит папу. У Нетти очень страстная преданная натура. Мама обманула папу. Слушай, знаешь, что она мне сказала, когда мы оставили тебя одного попивать винишко? Мы долго говорили о маме, и она сказала: «За все про все, я думаю, для твоей мамы так лучше».

— Но это ведь не признание в убийстве.

— Я же не дура. Я поставила вопрос прямо — или настолько прямо, насколько это было возможно в той, довольно эмоциональной, ситуации. Я сказала: «Нетти, скажи мне правду, кто открыл окна. Нетти, дорогая, я никому ни-ни, ни словечка — это ты из преданности папе?» Она посмотрела на меня так странно, как никогда в жизни — а уж она-то по-всякому на меня смотрела, — и сказала: «Каролина, не смей больше никогда говорить такие ужасы, даже намекать на это не смей!»

— Ну так что тебе еще надо? Она сказала, что не делала этого.

— Ничего такого она не сказала! Если не она, то кто? Просто так ничего не бывает, Дейви. Все должно иметь объяснение. А это единственно возможное объяснение. Она не сказала, что не сделала этого. Она очень тщательно подбирала слова.

— Бог ты мой! Ну и бардак.

— Но согласись — увлекательный бардак. Мы — дети дома, преследуемого роком.

— Дерьмо это собачье! Послушай, ты тут столько всего наворотила. С чего это вдруг мы дети Рамзи…

— Не мы, а ты. Мое дело тут сторона.

— Почему я?

— Да посмотри на меня. Я стопроцентная дочь Боя Стонтона. Все так говорят. Я на него очень похожа. А ты?

— Это ничего не доказывает.

— Очень хорошо понимаю, что тебе не хочется так думать.

— Делать тебе нечего, вот и городишь всякую чушь. И, по-моему, все это просто гнусно — обливать грязью маму, а из меня делать незаконнорожденного… Выдумаешь тоже, любовь! Что ты знаешь о любви? Ты всего лишь ребенок! У тебя еще даже месячные не начинались!

— Ну и что с того, Хейвлок Эллис?[42] Зато с головой у меня все в порядке, в отличие от некоторых.

— С головой у нее в порядке! Ты всего лишь дрянная девчонка и интриганка.

— Иди-ка ты, перни в лужу! — сказала моя сестра, которая набралась немало крепких выражений в школе имени епископа Кэрнкросса.

И с головной болью, которая после этого разговора только усилилась, я отправился в свою комнату. Посмотрел на себя в зеркало. Да Каролина просто с ума сошла. Ну ничего общего с Данстаном Рамзи. Или что-то все-таки есть?.. Если скрестить нашу красавицу мать и Старую Уховертку, получится ли что-нибудь вроде меня? Каролина была в этом уверена. Конечно, она глотала книги взахлеб и была романтиком — но уж никак не дурой. Я совершенно не был похож ни на моего отца, ни на Стонтонов, ни на Крукшанков. Но?..

Я улегся в постель обескураженным и никак не мог уснуть. Мне чего-то не хватало, и я не хотел признаваться себе в том, чего именно. Феликса. Ужасно. В моем возрасте спать с игрушечным медвежонком! Наверно, это из-за того, что я выпил. Никогда больше не притронусь к этой гадости.

На следующий день, соблюдая все меры предосторожности, я спросил у Нетти, что стало с Феликсом.

«Я его давно выбросила, — сказала она. — Зачем тебе такое старье? Только моль разводить».

Доктор фон Галлер: Ваша сестра кажется мне очень интересной личностью. Она и сейчас такая?

Я: Да, только теперь по-взрослому. Великий комбинатор. И интриганка.

Доктор фон Галлер: Похоже, она принадлежит к очень продвинутому Чувствующему типу людей.

Я: По-вашему, для этого было нужно Чувство — заронить в мою голову семя неуверенности, которую мне так до сих пор и не удалось искоренить?

Доктор фон Галлер: Конечно. Чувствующий тип понимает чувство. Но это вовсе не значит, что такие люди всегда разделяют чувство или используют его деликатно. Им очень хорошо удается пробуждать чувства у других и манипулировать ими. Как это сделала с вами ваша сестра.

Я: Она вывела меня из равновесия.

Доктор фон Галлер: В четырнадцать вы были никудышным противником для двенадцатилетней девочки, принадлежащей к продвинутому Чувствующему типу. Вы старались с помощью разума выбраться из чрезвычайно эмоциональной ситуации. А ей было нужно только устроить бучу и подмять под себя Нетти. Может, ей и в голову не приходило, что вы так серьезно отнесетесь к ее болтовне о том, кто ваш отец. Она, возможно, посмеялась бы над вами, если б узнала, как вас это задело.

Я: Она посеяла во мне ужасную неуверенность.

Доктор фон Галлер: Да. Но она разбудила вас. Вы должны сказать ей за это спасибо. Она заставила вас задуматься о том, кто вы такой, и взглянуть на вашу красавицу мать под новым углом зрения: как на женщину, из-за которой могут ссориться мужчины и которую может надумать убить другая женщина.

Я: Не вижу в этом ничего хорошего.

Доктор фон Галлер: На это способны очень немногие сыновья. Но нельзя смотреть на женщину только как на мать. Вы, североамериканцы, больше других виноваты, что отводите матерям ущербную, малозначительную роль в жизни. Плохо, если мужчина, бросая взгляд в прошлое, не желает признавать, что его мать была живым человеком — человеком, которого могли любить и даже убить.

Я: Моя мать бывала очень несчастна.

Доктор фон Галлер: Вы это уже много раз говорили. Причем даже о том времени, когда были еще слишком малы и ничего не могли понимать в таких вещах. Это что-то вроде рефрена в вашем рассказе. Такие повторы всегда имеют большое значение. Расскажите-ка мне, пожалуйста, что у вас за основания считать вашу мать несчастной женщиной. Основания, которые Его Честь мистер Стонтон принял бы как улику в своем строгом суде.

Я: Прямые свидетельства? Да какая женщина скажет своему ребенку, что она несчастна? Разве что неврастеничка, которая таким образом пытается добиться от него какой-то особой ответной реакции. Моя мать не была неврастеничкой. На самом деле она была очень простой женщиной.

Доктор фон Галлер: А косвенные свидетельства?

Я: То, как она стала чахнуть после этого ужасного Рождества Отречения. Она, казалось, была растеряна сильнее, чем раньше. Утрачивала всякий интерес к жизни.

Доктор фон Галлер: Значит, она и раньше была растеряна.

Я: У нее были проблемы. Большие надежды моего отца. Он хотел, чтобы у него была блестящая жена, и она пыталась что есть сил, но не годилась для этого.

Доктор фон Галлер: Вы поняли это еще до ее смерти? Или пришли к такому выводу потом? Или, может быть, кто-то вам подсказал?

Я: Вы еще хуже Каролины! Об этом мне сказал отец. Как-то он дал мне один совет: никогда не женись на любви своего детства. Все те причины, по которым ты ее выбираешь, обернутся причинами, по которым ты должен был бы ее отвергнуть.

Доктор фон Галлер: Он говорил о вашей матери?

Я: Вообще-то он говорил о девушке, в которую был влюблен я. Но упомянул и маму. Он сказал, что она так и не повзрослела.

Доктор фон Галлер: А вы как думали — она повзрослела?

Я: Мне и в голову не приходило думать, повзрослела она или нет. Она же была моей матерью.

Доктор фон Галлер: Не приходило — лет до четырнадцати. До этого возраста человек не особенно требователен в интеллектуальном плане. А как вы думаете, будь она жива сегодня, у вас нашлось бы, о чем говорить друг с другом?

Я: Вопросы такого рода не принимаются в суде Его Чести мистера Стонтона.

Доктор фон Галлер: Она получила образование? Она была умной?

Я: Это что, важно? По-моему, не очень.

Доктор фон Галлер: Вы рассердились на отца, когда он сказал вам это?

Я: Я подумал, что нельзя говорить мальчику такие вещи о его матери — и что говорить так о женщине, которая была твоей женой, непростительно.

Доктор фон Галлер: Понимаю… А давайте-ка попробуем немного срезать дорогу. Я вас вот о чем попрошу. В следующие несколько дней постарайтесь разобраться, почему вы считаете, что ваш отец в своих мнениях и поступках всегда да должен быть непогрешим, тогда как вашей матери многое должно прощаться.

Я: Она ведь пыталась совершить самоубийство, не забывайте. Разве это не говорит о том, что она была несчастна? Разве это не взывает к жалости?

Доктор фон Галлер: Пока что мы не знаем, почему она предприняла эту попытку. Возможно, ваша сестра права, как вы думаете? Не исключено, что причина была в Рамзи?

Я: Чепуха! Посмотрели бы вы на Рамзи.

Доктор фон Галлер: Пока что я видела его только вашими глазами. Так же, как и ваших родителей. Но я знала многих женщин, у которых были любовники, и уверяю вас, не все они были Венеры и Адонисы. Но давайте оставим эту тему — мы еще проделали недостаточно работы и вам нужно время, чтобы самому разобраться в ваших чувствах к матери. Постарайтесь все-таки сформировать о ней мнение как о женщине, как о человеке, которого вы могли бы встретить… А сейчас я бы хотела ненадолго остановиться на Феликсе. Значит, он стал появляться в ваших снах? И что он там делает?

Я: Ничего не делает. Просто присутствует.

Доктор фон Галлер: Живой?

Я: Да, наверно… такой же, как и всегда. Знаете, у него, казалось, была индивидуальность. Он довольно робкий и вежливый, и говорить приходилось одному мне. А он обычно соглашался. Иногда его одолевали сомнения, и он говорил «нет». Но его присутствие, казалось, добавляло что-то к тому, что я рассказывал или решал. Понятно что-нибудь?

Доктор фон Галлер: О, да. В высшей степени. Дело в том, что личности, которые обитают в глубине нашего «я», умеют проявляться как снаружи, так и внутри. Та, о которой мы говорили раньше — я имею в виду Тень, — была внутренней, правда? И тем не менее во время нашего разговора выяснилось, что вещи, которые вам так сильно в себе не нравятся, присущи и людям, вас окружающим. Особенно вы горячились, говоря о брате Нетти, Мейтланде Куэлче…

Я: Да, но следует добавить, что встречал я его крайне редко. Я просто слышал о нем от Нетти. Он, мол, был таким достойным человеком, а путь в этом мире ему приходилось прокладывать в одиночку, и он был бы очень рад малейшей толике тех возможностей, которых я, казалось, даже не замечал… и все в таком роде. Борьба Мейти за получение диплома бухгалтера рассматривалась в параллель с моими усилиями быть принятым в коллегию адвокатов. Но, конечно же, в глазах Нетти для меня всюду готовили почву, облегчали путь, тогда как ему все давалось кровью и потом. Достойнейший Мейти! Но когда я встречал его, а это случалось так редко, как только позволяли приличия, я всегда думал, что он отвратительный маленький выскочка…

Доктор фон Галлер: Помню. Мы довольно подробно говорили об этом. Но в конце концов, кажется, пришли к выводу, что вы просто привнесли в характер Мейти качества, которые вам не нравились, а качества эти, как выяснилось из нашего дальнейшего исследования, были не вовсе чужды и вашему характеру. Согласны?

Я: Мне трудно быть объективным, когда речь заходит о Мейти. Говоря о нем, я чувствую, как во мне разливается желчь, и ничего не могу с собой поделать: описываю его словно какого-нибудь из диккенсовских уродов. Разве моя вина, что у него влажные ладони и дурное дыхание, что он скалит десны, когда улыбается, и называет меня Тедом, чего не делает больше никто на нашей маленькой зеленой планете, что он демократично прощает мне мое богатство и успех…

Доктор фон Галлер: Да-да, мы уже об этом говорили, и вы наконец признали, что Мейти — ваш козел отпущения, тот человеческий тип, который вы презираете, опасаясь, что он выйдет на поверхность в вас самом… пожалуйста, еще минутку… Так вот, речь ведь не о физических признаках, а о типаже — Достойной личности, не понятой равнодушным миром, заслуживающей большего. «Сиротка бури», дитя в синяках.[43] Не нужно стыдиться, что наиболее потаенное ваше представление о себе скрывает частичку всего этого. Важно отдавать себе отчет в том, что вы делаете. Как вы понимаете, это помогает разрядить ситуацию. В течение этих часов, так нелегко давшихся нам, я вовсе не пыталась уподобить вас Мейти. Я лишь хотела убедить вас исследовать темный закоулок вашего «я».

Я: Это было унизительно — но, вероятно, это правда.

Доктор фон Галлер: Чем дальше, тем правды у нас будет больше. Ее-то мы и ищем. Правду или какую-либо ее часть.

Я: Но хотя я и признаю, что проецировал некоторые свои далеко не лучшие качества на Мейти, — обратили, кстати, внимание, как я набираюсь у вас словечек, вроде «проецировать»? — интуиция подсказывает, что есть в нем что-то подозрительное. Он слишком хорош, а потому это не похоже на правду.

Доктор фон Галлер: Меня это не удивляет. Лишь очень наивные проецируют свои пороки на людей, безупречно достойных. Как я уже говорила, если бы психиатрия работала по правилам, то все полицейские были бы психиатрами. Но давайте вернемся к Феликсу.

Я: Его нынешнее появление не означает, что я в некотором роде впадаю в детство?

Доктор фон Галлер: Скорее это возврат к эмоциям, которые вы испытывали в детстве, а потом, как мне кажется, прочно забыли. Феликс был вашим Другом. Он был любящим Другом — но, ввиду ваших личных склонностей, Другом он был главным образом вдумчивым и внимательным. Так вот, аспект, который мы именуем Другом, возникает в анализе точно так же, как раньше у нас появлялась Тень. Эти несколько недель дались вам очень нелегко, но работали вы усердно, и я рада сообщить вам добрую весть. Появление Друга в вашей внутренней жизни и в ваших снах является хорошим знаком. Из этого следует, что ваш анализ продвигается хорошо.

Я: Вы совершенно правы. Это зондирование, эти воспоминания были не очень приятны. Я часто испытывал раздражение, а то и отвращение. Были моменты, когда я себя спрашивал, а не сошел ли я в самом деле с ума, добровольно отдавшись в руки человека, который мучает меня и постоянно мне противоречит, как это делали вы.

Доктор фон Галлер: Именно. Я это, конечно, видела. И по мере нашего продвижения я буду казаться вам самыми разными людьми. Моя профессиональная обязанность, понимаете ли, в том, среди прочего, и состоит, чтобы быть объектом ваших проекций. Когда мы анализировали Тень, извлекали на поверхность столько вашего низменного «я», то во мне вы видели именно Тень. Теперь мы, кажется, разбудили в ваших воспоминаниях, в вашей душе образ Друга. Это не научные термины, но я обещала не перегружать вас профессиональным жаргоном… и, пожалуй, теперь я не буду столь невыносимой.

Я: Я доволен. И правда, хотелось бы узнать вас поближе.

Доктор фон Галлер: На самом деле вам нужно узнать поближе самого себя. Должна предупредить, что в образе Друга я пробуду не так уж долго. Да, у меня будет много других ролей, прежде чем мы закончим. И даже Друг не всегда будет благосклонен: иногда преданность друзей как раз и проявляется в том, что они ведут себя, казалось бы, враждебно. Любопытно, что вашим Другом является медведь, — то есть Друзья нередко бывают животными, но хищными животными редко. Ну-ка, минуточку… Значит, мы добрались до смерти вашей матери и до того момента, когда Каролина — из озорства, но, вполне вероятно, не так уж безосновательно — высказала ряд предположений, заставивших вас увидеть себя в новом свете. Очень похоже на конец детства.

5

Это и было концом детства. Я стал юношей. Конечно, я уже прекрасно знал, что детей приносит не аист, но вот физическую сторону дела представлял разве что понаслышке. И это начинало изрядно меня беспокоить. Я сегодня с удивлением вижу некоторые популярные книжки, воспевающие мастурбацию. Никогда не думал, что она меня убьет, и никаких других глупых заблуждений на этот счет я не питал, но все равно держался как мог, потому что… потому что это занятие представлялось мне таким убогим. Наверно, мне просто не хватало воображения.

Оглядываясь назад, я понимаю теперь, что, зная о сексе довольно много, в то же время сохранял удивительную для своего возраста невинность; объяснялось это, вероятно, деньгами моего отца и тем чувством изолированности, которое они давали.

Я уже пересказывал, что говорила Нетти об «англиканском пустозвонстве». Другой ее презрительный термин был «блинное христианство» — перед Великим постом мы ели блины. Она возмущенно фыркала, когда по пятницам в Пост мои родители ели салат из омаров, и каждый раз требовала, чтобы ей подавали мясное. Думаю, она так и не простила моих родителей за то, что они оставили благотворное лоно евангелического протестантизма. Церковные вопросы — не хочу называть это религией — играли в моем детстве большую роль. Мы ходили в церковь Святого Симона Зилота, как то подобало богатым. Это была не самая модная в городе англиканская церковь, но со своей особой атмосферой. Модной была, наверно, церковь Святого Павла, но она принадлежала «широкой» церкви. Вы в этих тонкостях разбираетесь? А к «высокой» принадлежала церковь Марии Магдалины, но она была бедной. Святой Симон Зилот был не так «высок», как Мария, и не так богат, как Павел. Приход возглавлял каноник Вудиуисс, талантливый ревнитель интересов богатых; позднее он стал архидиаконом, а в конце концов и епископом. Я говорю это без иронии. Кажется, во все времена бытует представление, что богатые не могут быть благочестивыми и Господь не любит их так, как любит бедных. Есть много христиан, которые не скупятся на сострадание и деньги, когда речь идет о несчастных и отверженных, но считают своим духовным долгом при любом удобном случае щелкнуть богатого по носу. Поэтому для такой церкви, как Симон Зилот, Вудиуисс был настоящей находкой.

Он выжимал из богатых деньги, что было вполне справедливо. Как минимум раз в год он читал свою знаменитую проповедь на тему «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».[44] Он объяснял, что Игольные Уши — это название ворот в Иерусалиме, таких узких, что тяжело груженного верблюда приходилось освобождать от части поклажи, чтобы он мог пройти, а обычай требовал передавать все снятое с верблюда в собственность Храма. Так что богатому, очевидно, следует поделиться своим богатством с церковью, и это будет шаг к спасению. Думаю, с точки зрения истории и теологии, Вудиуисс молол вздор — может, он сам все и выдумал, — но его проповедь имела немедленный эффект. Потому что, как зачитывал он по бумажке, «с Богом нет ничего невозможного». И вот он убеждал состоятельных верблюдов сбросить несколько тюков поклажи и предоставить ему, поднаторевшему в этом деле, вести переговоры насчет игольных ушей.

Вудиуисса я видел редко, хотя о его чудодейственных проповедях был, конечно, наслышан. Судя по всему, красноречием его Бог не обделил, отнюдь. Я же подпал под влияние одного из его помощников — Джерваса Нопвуда.

Отец Нопвуд, как он сам просил называть его, обладал редкой — и на первый взгляд достаточно неожиданной — способностью: умел находить общий язык с мальчиками. Он был англичанин и произношение имел смехотворно аристократическое, а выступающие передние зубы придавали ему вид пожилого школьника. Стар он не был — вероятно, в то время ему едва исполнилось сорок, — но успел почти совсем поседеть, и лицо его избороздили морщины. Веселостью он не отличался, рубаху парня из себя не строил и спорт не жаловал, хотя был достаточно крепок, чтобы послужить позднее миссионером в западноканадской глухомани. Но все его уважали, и каждый побаивался его как-то по-особому, потому что требования отца Нопвуда были высоки, спуску он никому не давал, а мысли порой высказывал крайне оригинальные — так мне, по крайней мере, казалось.

Начать с того, что он не пустословил, как другие, насчет искусства, которое в нашем тогдашнем обществе имело статус по меньшей мере священный. Выяснилось это как-то раз, когда мы беседовали в одной из задних комнат церкви, куда приходили учиться помогать при богослужении, готовиться к конфирмации и т. п. На стене там висела репродукция картины, исполненной совершенно ужасно, кричащими красками; изображала она образцово-показательного бойскаута, воплощение отроческой добродетели, за которым, положив ему руку на плечо, стоит Христос. Я издевался над ней как только мог, ко всеобщему веселью, когда вдруг заметил, что в дверях стоит отец Нопвуд и внимательно меня слушает.

— Тебе она не нравится, Дейви?

— Да кому она может понравиться, святой отец? Только посмотрите, как она написана. А эти жуткие краски. А сентиментальность!

— О сентиментальности, пожалуйста, подробней.

— Ну… это же очевидно. Я хочу сказать, Господь стоит, положив руку на плечо этого парня, и все такое.

— Я, кажется, упустил что-то из того, что видишь ты. Почему ты считаешь сентиментальным, если Христос стоит рядом с кем-то, юношей, девушкой, стариком или кем угодно?

— Да нет, это, конечно, не сентиментально. Но посмотрите, как оно подано. Я хочу сказать, замысел такой прямолинейный.

— Значит, по-твоему, замысел обязательно должен быть изощренным, иначе плохо?

— А… что, разве нет?

— Разве техническое мастерство всегда обязано быть на высшем уровне? Если нужно что-то высказать — то непременно красноречиво и со вкусом?

— Именно этому нас и учат в Художественном клубе. Я хочу сказать, если что-то исполнено плохо, оно же никуда не годится, так?

— Не знаю. Никогда не мог решить для себя этот вопрос. Многие современные художники техническое мастерство ни в грош не ставят. Это одна из великих загадок. Может, зайдешь ко мне после занятий, поговорим, вместе что-нибудь надумаем?..

В итоге я стал часто видеться с отцом Нопвудом. Порой он приглашал меня разделить трапезу в его «апартаментах» — так он называл крохотную квартиру неподалеку от церкви, с газовой плиткой в серванте. Он не был так уж беден, просто считал лишним тратить деньги на себя. Он многому меня научил и задал несколько вопросов, на которые я до сих пор не нашел ответа.

Искусство было его коньком. Он знал толк в искусстве и любил его, но не переставал опасаться, что оно может подменять собой религию. В особенности он возражал против того, что искусство — это вещь в себе; что картина — это всего лишь плоское сочетание контуров и растительного пигмента, а тот факт, что вдобавок она кажется нам «Моной Лизой» или «Браком в Кане Галилейской», не имеет никакого значения. Любая картина, утверждал он, что-то изображает или чему-то посвящена. Он интересно рассказывал о самой современной живописи, а однажды пригласил меня на выставку лучших современных мастеров; в их работе он видел поиск, проявление хаоса и отчаяния, которые художник ощущает в окружающем его мире и не может адекватно выразить каким-либо другим способом.

— Настоящий художник никогда ничего не делает беспричинно или просто для того, чтобы показаться загадочным, — говорил он. — И если мы не понимаем чего-то сейчас, то поймем позднее.

Мистер Пульези в Художественном клубе говорил нам совсем другие вещи. Клубов у нас водилось много и разных, но Художественный был особенным, привлекал самых умных ребят. Туда нельзя было просто поступить — туда выбирали. Мистер Пульези всегда призывал нас не искать скрытые послания и смыслы и призывал сосредоточиться на главном — на картине как таковой, на раскрашенном холсте того или иного метража. Скрытые послания и смыслы всегда разыскивал отец Нопвуд, и поэтому мне приходилось тщательно взвешивать свои слова. Из-за скороспелости суждений он и прицепился ко мне, когда я высмеивал картинку с бойскаутом. Он соглашался, что исполнена картина ужасно, однако полагал, что ее смысл искупает это. Смысл этот поймут тысячи мальчиков, которые в жизни не заметят репродукцию Рафаэля, повесь мы ее на ту же стенку.

Убедить меня в своей правоте ему не удалось, а мысль о том, что не каждому для образования нужно искусство, меня просто ужаснула. Благодаря ему я не стал в этом плане снобом; а еще он ужасно смешно говорил о меняющихся художественных вкусах: по прихоти моды лет тридцать все восхищаются Тиссо,[45] потом лет на сорок прочно забывают, а затем тихой сапой вновь возносят на пьедестал.

— Это всего лишь незрелость разума — полагать, что твой дед непременно был глупцом, а потом вдруг хлопать себя по лбу. «Да ведь старый джентльмен ничем мне не уступал!» — сказал как-то он.

Для меня это было важно, потому что дома на передний план выходило иное искусство. Каролина, которую с раннего детства обучали игре на фортепьяно, стала демонстрировать неплохие способности. Мы оба имели определенную музыкальную подготовку и по субботам посещали утренние классы миссис Таттерсол, где пели, стучали в барабаны и не без удовольствия обучались азам музыки. Но я, в отличие от Каролины, никаких музыкальных способностей не проявил. К двенадцати годам она успела проделать массу неблагодарной работы, осваивая тот чрезвычайно трудный инструмент, на котором, по убеждению, кажется, всех немузыкальных родителей, должны играть их дети, и выходило у нее довольно неплохо. Первоклассной пианисткой она так и не стала, но среднего любителя превосходит на голову.

Впрочем, когда ей было двенадцать, она не сомневалась, что станет новой Майрой Гесс,[46] и трудилась не жалея сил. Играла она музыкально, что большая редкость даже для людей, которые получают за исполнение большие деньги. Как и отца Нопвуда, ее интересовало и содержание, и техника, а я никак не мог понять, откуда что взялось, ведь обстановка дома к этому отнюдь не располагала. Она исполняла то, с чего начинают все пианисты, — «Вещую птицу» и «Детские сцены» Шумана и, конечно, много Баха, Скарлатти, Бетховена. «Карнавал» Шумана она могла сыграть необычайно уверенно для девочки двенадцати-тринадцати лет. Маленькая интриганка, казалось, исчезала, а ее место занимал кто-то гораздо более значительный. Мне, пожалуй, нравилось, когда она играла что-нибудь попроще, из того, что выучила давно и хорошо усвоила. Есть, например, один пустячок — вряд ли у него большая музыкальная ценность, — сочинение Стефана Геллера,[47] по-английски называется «Курьезная история», что вводит в заблуждение относительно истинного смысла оригинального «Kuriose Geschichte». Ей и в самом деле удавалось играть это так, что мороз продирал по коже, но делала она это не нарочито, а утонченно, а-ля Ганс Андерсен. Я любил слушать, как она играет, и, хотя в другое время она могла мучительски мучить меня, мы, казалось, достигали взаимопонимания, когда она играла, а я слушал и поблизости не было Нетти.

Каролина была рада видеть меня по выходным, потому что после смерти матери наш дом стал еще мрачнее. Он не был заброшенным, слуги оставались, хотя их число и уменьшилось, и они полировали и натирали все то, что никогда не выглядело захватанным или грязным, потому что к этим вещам никогда никто не прикасался. Но жизнь ушла из дома; она и прежде не была счастливой, но это была хоть какая-то жизнь. Каролина жила здесь, как считалось, под присмотром Нетти, а раз в неделю наведывалась секретарша отца, крайне деловая дама из «Альфы Корпорейшн» — поглядеть, все ли в порядке. Но секретарша относилась к этим своим обязанностям формально, и я не виню ее. Каролина жила дома, а училась в школе имени епископа Кэрнкросса, поэтому все ее друзья и общественная жизнь были там, как у меня — в Колборнской школе.

Мы редко приглашали гостей, а наша первая попытка освоиться в доме полноправными хозяевами вскоре сошла на нет. Отец время от времени присылал письма, и я знаю, он просил Данстана Рамзи присматривать за нами, но в те военные годы Рамзи был по горло занят в школе и не слишком нам досаждал. Я бы даже сказал, что он недолюбливал Карол, а потому ограничил свой присмотр тем, что время от времени справлялся у меня в школе о наших домашних делах.

Если вы думаете, что нас нужно пожалеть, то ошибаетесь: по выходным нам даже нравилось одиночество. Мы в любой момент могли развеять его, отправившись к друзьям, а на всякие мероприятия нас приглашали охотно. Правда, во время войны вечеринки устраивались довольно скромно. Впрочем, я предпочитал оставаться дома, потому что денег у меня не было и я не хотел попадать в неудобные ситуации. Сколько было возможно, я брал в долг у Карол, но не хотел полностью оказаться у нее под каблуком.

Больше всего мы оба любили субботние вечера, когда оставались вдвоем, поскольку у Нетти вошло в привычку посвящать это время своему несносному братцу Мейтланду и его достойнейшей молодой семейке. Карол играла на пианино, а я листал альбомы по искусству, которые мне удавалось взять в школьной библиотеке. Альбомы я приносил обязательно, потому что не хотел, чтобы она думала, будто у меня нет собственных художественных интересов, но, разглядывая репродукции и читая к ним тексты, я на самом деле слушал ее. Лишь в это время в гостиной был какой-то намек на жизнь, но большой холодный камин (секретарша и Нетти решили, что негоже его растапливать во время войны, когда всё, даже топливная древесина, должно служить военным нуждам) напоминал, что жизнь в этой комнате всего лишь теплится, а как только мы уйдем спать, сюда вернется дух запустения.

Помню, однажды Рамзи таки заглянул к нам и рассмеялся.

— Музыка и живопись, — произнес он, — типичные забавы богачей в третьем поколении. Будем надеяться, вы оба станете меценатами со вкусом. Большая, кстати, редкость.

Нам это не понравилось, а Карол особенно обидело его предположение, что как музыкант она ничего не добьется. Но время доказало, что он был прав, как это часто случается с неприятными людьми. Карол и Бисти — щедрые покровители музыкантов, а я собираю картины. Для нас обоих, как и опасался того отец Нопвуд, это стало единственным проявлением духовной жизни, к тому же не очень удовлетворительным, когда жизнь так тяжела.

Нопвуд готовил меня к конфирмации, и подготовка эта, как мне кажется, имела куда большее значение, чем обычно. Как правило, священник пробегает с вами по Катехизису[48] и приглашает задавать вопросы, если вы чего-то не поняли. Большинство людей, конечно, не понимают ни слова, но предпочитают не будить спящую собаку. Как правило, священник в довольно туманных выражениях сообщает вам, что вы должны блюсти чистоту; впрочем, он на это не очень рассчитывает.

Нопвуд был не таким. Он ярко растолковал Символ веры, сделав это совсем в манере К. С. Льюиса.[49] В его изложении христианство было серьезным и требовательным и стоило любых хлопот. Господь здесь, и Христос сейчас. Такова была его линия. А когда речь зашла о чистоте, он сразу взял быка за рога — ему это удавалось как никому другому.

Он не рассчитывал, что вы добьетесь стопроцентного результата, но предполагал, что вы хотя бы попытаетесь; он ожидал от вас понимания того, что вы совершаете, и почему это грех. Если вы поймете, то будете лучше вооружены в следующий раз. Это находило у меня отклик. Церковная догма нравилась мне по той же причине, по какой со временем стала нравиться юриспруденция. Она была понятна, сообщала почву под ногами и была испытана многовековыми прецедентами.

Он очень хорошо объяснял про секс. Да, секс — наслаждение. Да, секс может быть и долгом. Но он неотрывен от остальной жизни, он сродни дружбе и вашему долгу перед другими членами социума. Развратник и разбойник являются плохими людьми по одинаковым причинам. Соблазнитель и форточник — люди одного склада. Секс — не игрушка. Великий грех — вполне возможно, грех против Святого Духа — относиться к себе или к кому-то другому с презрением, как к средству для достижения цели. Я ощущал внутреннюю логику этого и соглашался.

Были и проблемы. Не каждый подходил под все правила. Если вы оказывались в такой ситуации, то должны были делать все, что в ваших силах, помня при этом, что грех против Святого Духа не будет вам прощен и возмездие настигнет вас в этом мире.

Наиболее сообразительные из нас уже догадывались, что он имеет в виду. Было совершенно ясно, что Нопвуд гомосексуалист и понимает это, а работа с мальчиками для него что-то вроде подвижничества. Но он никогда не заводил любимчиков, дружбу предлагал крепкую, чисто мужскую, а если приглашал вас к себе домой, то за этим не крылось никаких сомнительных штучек. Думаю, сотни человек вроде меня вспоминают о Нопвуде с непреходящей любовью, а знакомство с ним считают одним из важнейших событий своей жизни. Он был рядом, когда развивался мой первый роман, и оказал мне поддержку — незабываемую, в буквальном смысле неоценимую.

Жаль, что мы не остались друзьями.

6

Над первой любовью принято посмеиваться, и у людей нелепых она в самом деле нелепа. Но я видел, как жарко пылает огонь любви в людях страстных и какой самозабвенной бывает любовь у тех, кто склонен к идеализму. Она не требует воздаяния, она может быть силой там, где надежд явно никаких. Самая беспощадная драка, какую мне доводилось видеть в школе, возникла, когда один из ребят сказал что-то пренебрежительное о Лоретте Янг.[50] Другой парень, с ума сходивший по этой актрисе, которую видел только в кино, заехал первому в челюсть; никто и глазом не успел моргнуть, а они уже катались по земле — кавалер пытался убить обидчика. Наш преподаватель физкультуры разнял их и настоял, чтобы они выяснили отношения на ринге. Но все без толку — поклонник Лоретты не соблюдал никаких правил, пинался и кусался, словно одержимый бесом. Конечно, никто не мог объяснить толком преподавателю, в чем причина ссоры, но все мы полагали, что это драка из-за любви. Теперь-то я знаю, что дело скорее в чести и идеализме — доктор фон Галлер сказала бы «проекция» — и что это было необходимым этапом духовного развития влюбленного. Возможно, драка что-то дала и тому, кто позволил себе непочтительно высказаться о мисс Янг.

Я влюбился с треском и с первого взгляда. Это случилось вечером в пятницу в начале декабря 1944 года. Я и раньше влюблялся, но то были пустяки. Думаю, многие мальчики влюбляются чуть ли не с пеленок, и я тоже лелеял тайные фантазии и одерживал победы, из которых Жаба Уилсон далеко не лучший пример. Это все были детские увлечения, плод примитивного тщеславия. Но в свои шестнадцать я был серьезным и одиноким юношей, и за какие-то три часа Джудит Вольф заняла в моей жизни центральное место, поглотила мое внимание без остатка.

Школа Каролины была названа в честь епископа Кэрнкросса (видного, по масштабам нашей провинции, деятеля девятнадцатого века) и славилась своими театральными постановками, а также музыкальными классами. Кроме хорошего преподавания каждая школа должна выделяться чем-то еще, и кэрнкросская специализировалась на рождественских пьесах. В год, когда мне исполнилось шестнадцать, тамошним организаторам пришло в голову соединить музыку и драму — в итоге остановились на «Перекрестках» Уолтера Деламара.[51] Каролина мне все уши прожужжала разговорами об этой постановке, потому что там было много музыки и четыре песни и Каролине предстояло аккомпанировать за сценой. Она репетировала дома и говорила о предстоящей премьере так, словно это будет величайшее музыкальное событие с того времени, когда Верди написал «Аиду» для хедива[52] Египта.

Я прочел выданный Каролине сценарий и был довольно среднего мнения о пьесе, написанной отнюдь не «ясным стилем»; я же в то время находился под влиянием Рамзи, который горячо пропагандировал прозу безо всяких украшательств. Пьеса была не из тех, что ставят на Бродвее, и я даже не уверен, что это хорошая пьеса, но то, что автор ее — поэт, сомнений не вызывало; и я был самым очарованным из всех зрителей, которые — каждый по-своему, в меру возраста, умственного развития и родственных связей с актерами — демонстрировали восторг.

Пьеса эта о детях, которые получили наследство и предоставлены сами себе. У них есть тетушка со своими педагогическими теориями, которая убеждена, что без ее неусыпного присмотра дети будут попадать в жуткие переделки. Однако вместо переделок на их долю выпадают славные приключения с интересными незнакомцами, включая сказочных персонажей. Старшую из детей зовут Салли, и это была Джудит Вольф.

Салли — типичная деламаровская героиня, и, пожалуй, я всегда видел Джудит исключительно глазами Деламара. Занавес поднялся (точнее, был раздвинут с проволочным шелестом), и я увидел ее за пианино — точно такой, какой поэт описывает Салли в ремарках к первой сцене: стройная, черноволосая, с живым лицом, голос низкий, чистый, словно размышляет вслух. И почти сразу она должна была петь. Имитация того, будто на пианино она играет сама, получилась так себе — звук явно шел из-за сцены, где сидела Каролина, — да и притворялась Джудит не слишком убедительно. Но все недостатки с лихвой покрывал ее голос. Наверное, просто милый девичий голосок, но я этого уже никогда не узнаю. Мне показалось тогда, что другого такого голоса в мире нет. Любовь нахлынула, поглотила меня с головой, и, думаю, я так до сих пор и влюблен в Джудит. Но не в ту, какой она стала теперь. Изредка я случайно сталкиваюсь с ней. Женщина моих лет, степенная, по-прежнему красивая. Но теперь она миссис Джулиус Мейер, супруга известного профессора-химика. И я знаю, что у нее трое умниц детей и она входит в попечительский совет еврейской больницы. Миссис Джулиус Мейер для меня не Джудит Вольф, а ее призрак, и когда я вижу ее, то стараюсь поскорее откланяться. Тот Дэвид Стонтон, который влюбился в нее, все еще живет во мне, но Джудит Вольф — героиня пьесы Деламара — живет только в моих воспоминаниях.

В «Перекрестках» Джудит исполняла две песни. Играла она, как и пела, — с ненавязчивым природным обаянием, и была неизмеримо, просто неизмеримо талантливее прочих юных актрис.

Не все разделяли мое мнение. Как обычно в таких случаях, находились люди, полагавшие, что самое смешное — это когда девочки исполняют мужские роли. Наверно, это было действительно забавно — когда они отворачивали от нас свои тщательно загримированные личики с приклеенными баками и мы видели их девичьи попки, — если вы любитель такого рода забав. Шквал аплодисментов снискала миниатюрная блондинка, исполнявшая роль королевы фей. Игра ее была приторной, и, на мой взгляд, она нещадно пережимала. Очень красиво смотрелся танец фей с маленькими фонариками на фоне бутафорских сугробов; а в зале сидело много родительских пар, и взгляды каждой были прикованы к одной-единственной фее. Что же до меня, то я видел только Джудит, и нужно отдать справедливость публике, которая в большинстве своем полагала, что Джудит (конечно, после собственного чада) — лучшая. Когда опустился занавес, под аплодисменты вышел кланяться весь актерский состав; также имел место неизбежный шутовской парад дамочек, тем или иным образом способствовавших постановке, и казалось немыслимым, что они, такие большие и неуклюжие, могут иметь что-то общее с творением эфемерной иллюзии. Джудит стояла в середине первого ряда, и мне казалось, что она осознает свой успех и смущается.

Я аплодировал со всем неистовством и заметил, что некоторые родители одобрительно на меня поглядывают. Наверное, они думали, что я как любящий брат аплодирую Каролине. Каролина, разумеется, тоже была на сцене и держала в руках ноты, чтобы все знали о ее роли, но я на нее даже не смотрел. Потом была вечеринка для труппы и друзей (школьный кофе и школьная выпечка), а по пути домой я пытался вызнать у Каролины что-нибудь о Джудит Вольф. После спектакля ее окружали какие-то люди иностранного вида — наверно, родители и их друзья, — и мне так и не удалось хорошенько ее разглядеть. Но Каролина, как всегда, была поглощена лишь собой и требовала все новых уверений в том, что музыка была хорошо слышна и в то же время не оглушала, поддерживала слабоголосых певцов, но не подавляла их; что балетная часть состоялась исключительно благодаря аккомпанементу, поскольку у этих малявок чувства ритма не больше, чем у осла; и что ее рояль звучал как целый оркестр. Словом, эгоистичная чушь, но я вынужден был поддакивать, чтобы вывести разговор на интересующую меня тему.

Разве им не повезло, что на роль Салли они нашли такую хорошую девушку? Кстати, кто она такая?

А, Джуди Вольф. Приятный голос, но слишком глубокий. Она чересчур напрягает заднюю часть гортани. Несколько уроков вокала ей не помешали бы.

Возможно. Но для этой роли она вполне подходит.

Может быть. Правда, на репетициях она все время тормозила, корова коровой. Ее нелегко раскачать.

Я подумал, не прибить ли Каролину и не оставить ли ее изувеченное тело на лужайке перед одним из домов, мимо которых мы проходили.

Каролина уверена, что сам бы я этого никогда не заметил, такие тонкости доступны лишь избранным — но, исполняя во втором акте «Колыбельную», на строчке «Прыгай, лиса, ухай, сова, пой сладко, птичка» Джуди расползлась по всей октаве, а поскольку у Каролины в этом месте была очень сложная последовательность хроматических аккордов, она никак не смогла вернуть Джуди в рамки, и теперь оставалось лишь надеяться, что завтра «Колыбельная» выйдет у нее лучше.

Имея такую сестру, как Каролина, волей-неволей наберешься у нее хитростей. Я спросил, можно ли мне каким-нибудь образом попасть на представление еще раз, в субботу.

— Чтобы ты снова пялился на Джуди? — отозвалась она.

В другую эпоху Каролину сожгли бы на костре как ведьму — она нюхом чуяла, что у вас на уме, в особенности когда вы хотели это скрыть. Мне хотелось сжечь ее не сходя с места, но осуществление этого славного плана я отложил до лучших времен.

— Какая такая Джуди? А, ты об этой Салли? Не говори ерунды. Просто я подумал, что постановка неплоха и не мешает увидеть ее еще раз. И, мне кажется, ты не получила того признания, какое заслужила сегодня. Если бы я пришел завтра, то мог бы послать тебе букет, чтобы его торжественно вручили в конце над огнями рампы, и тогда все узнают, чего ты заслуживаешь.

— Неплохая идея, но где ты возьмешь деньги на букет? Ты же без гроша.

— Я подумал, может, ты сможешь как-нибудь дать мне немного взаймы. Все равно же это для тебя.

— С какой стати? Так я и сама себе могу букет послать. Без всяких посредников.

— Это же просто смешно, неприлично, глупость и дешевка, ни в какие ворота, и если об этом узнает Нетти, а я ей обязательно скажу, она тебе устроит веселую жизнь. Если же букет будет от меня, то никому ничего не нужно будет знать, а если кто и узнает, то скажет, какой я замечательный брат. Или могу пришпилить записку крупными буквами: «С благоговейным трепетом перед Вашими умелыми пальчиками. Ваш Артуро Тосканини».

Каролина поддалась. Я думал купить ей дешевый букет за доллар, но недооценил ее тщеславие, и она вручила мне полновесную купюру в пять долларов как дань трепетного самоуважения. Это было превосходно, потому что в мои хитроумные планы входило удержать некоторую долю из того, что получу от Каролины, и воспользоваться этими деньгами, чтобы купить еще один букет — для Джуди Вольф. На пять долларов можно было неплохо развернуться.

Цветочники оказались более корыстными, чем я предполагал, но, побродив по магазинам в субботу, я приобрел довольно броский букет для Каролины — хризантемы, оттененные большим количеством папоротника, за доллар семьдесят пять центов. Оставшиеся три доллара двадцать пять центов, к которым были добавлены пятьдесят центов, выуженные у Нетти под предлогом, что мне нужно купить пару специальных карандашей для контурных карт, я потратил на розы для Джуди. Это были не лучшие розы — на лучшие у меня не хватило денег, — но все же самые настоящие розы.

Я играл в опасную игру. Понимал это, но ничего не мог с собой поделать. Каролина, чувствовал я, дознается об этих двух букетах и выцарапает из меня денежки каким-нибудь жутким способом, потому что она невыносимая скряга. Но я готов был пойти на любой риск ради того, чтобы Джуди Вольф получила заслуженное признание. Субботний день прошел весь на нервах, но меня поддерживали мысли о предстоящем вечере.

Получилось же все так, как я и предвидеть не мог. Во-первых, на «Перекрестки» решила пойти Нетти, и предполагалось, что сопровождать ее должен я. Есть какое-то особое отчаяние на грани бешенства, охватывающее молодого человека, который весь погружен в свою любовь к идеальной девушке, но вдруг вынужден составить компанию противной безликой женщине средних лет. Доктор фон Галлер познакомила меня с понятием Тени. Какая часть моей Тени — моего нетерпения, высокомерия, неблагодарности — легла в тот вечер на бедную Нетти! Быть вынужденным сидеть рядом с ней и отвечать на ее нелепые вопросы, и выслушивать ее непроходимо глупые реплики, и вдыхать запах ее горячей плоти и стирального крахмала, и стыдиться одежды, так и кричащей о ее социальном положении, — ее шуба из стриженого мутона среди норковых мамаш была для меня пыткой. Будь я Ромео, а она — нянька, я мог бы возвыситься над ней с аристократической непринужденностью и все вокруг знали бы, что она из моей челяди. Но я был Дейви, а она — Нетти, которая мыла у меня под крайней плотью и грозила запороть до смерти, если я буду плохо себя вести, а самое главное — я был готов провалиться под землю при мысли о том, что окружающая публика может счесть ее моей матерью! Но Нетти ничего этого не чувствовала. Она упивалась происходящим. Сейчас она станет свидетелем триумфа ее обожаемой Каролины. Я был всего лишь ее сопровождающим, а она снисходила до меня и пыталась развлечь своим варварским остроумием. Ну как я мог, имея при себе эдакую фурию, оскорбить после спектакля своим вторжением нездешний мир Джудит Вольф?

По этим причинам пьеса доставила мне куда меньшее удовольствие, чем я рассчитывал. Я слышал все огрехи, о которых Каролина нудила почти целый день, и хотя мое преклонение перед Джуди было еще мучительней, чем прежде, волны раздражения и досады раскачивали его. И все это время я не переставал страшиться момента, когда будут вручать букеты.

И здесь я опять не принял в расчет судьбу, которая была расположена избавить меня от последствий моей глупости. Когда в конце актеры вышли кланяться и принимать аплодисменты, девушки-билетеры, нагруженные букетами, ринулись к сцене, как деревья Бирнамского леса на Дунсинан.[53] Джуди получила мои розы и еще один гораздо более изящный букет от другой билетерши. Каролине вручили жалкий пучок хризантем, но к нему прекрасный букет желтых роз — ее любимых. Она изобразила крайнее удивление, прочла карточку и подпрыгнула от радости! Когда аплодисменты стихли и почти каждая девушка на сцене получила цветы в том или ином виде, я вывалился из зала, как смертник, спасенный от расстрела в последнюю минуту.

В школьной столовой было многолюднее и веселее, чем в предыдущий вечер, хотя угощение осталось тем же. Народа было столько, что стоять приходилось группами, а не поодиночке. Нетти ринулась к Каролине и потребовала объяснений — откуда взялись цветы. Каролина же направо и налево демонстрировала розы и вложенную в букет карточку, на которой жирными буквами было написано: «От преданного почитателя, желающего остаться неизвестным». Хризантемы и никудышную карточку, на которой я нацарапал «Поздравляю и желаю удачи», она вручила Нетти. Пребывая на вершине блаженства, любя все человечество, она схватила меня за руку, подтащила к Джуди Вольф и завопила: «Джуди, познакомься с моим грудным братиком. Он считает, что ты — высший класс», чем поставила меня в совершенно дурацкое положение. Она тут же продемонстрировала свои розы Джуди и стала распинаться о том, какая это для нее неразрешимая загадка — происхождение букета. Джуди, подобно любой другой девушке, столкнувшейся с явным обожателем, принялась, не обращая на меня внимания, болтать с Каролиной; она пыталась поведать ей о тайне собственных роз. Моих роз. Безнадежно. Сбить Каролину с мысли было абсолютно нереально. Однако наконец она все же убралась, я остался с Джуди и открыл рот, чтобы произнести тщательно подобранные слова: «Ты пела просто великолепно. У тебя, наверно, отличный преподаватель». (А может быть, это слишком смело? Не решит ли она, что я нахальный приставала? Не решит ли она, что эти же слова я говорю всем своим знакомым девушкам, умеющим петь? Не решит ли она, что я пытаюсь завладеть ею наскоком, как какой-нибудь крутой спортсмен, дабы — Нопвуд упаси! — воспользоваться ею как вещью?) Но рядом с ней были все те же улыбчивые смуглые носатые люди, которых я видел день назад, и они меня окружили, а Джуди (какие манеры, какая уверенность в себе; нет, определенно иностранка) представила меня как брата Каролины. Познакомьтесь — мой отец, доктор Льюис Вольф. Моя мать. Моя тетя Эсфирь. Мой дядя, профессор Бруно Шварц.

Они были добры ко мне, но их глаза словно просвечивали меня рентгеном или какими-то экстрасенсорными лучами, потому что, ни о чем не спрашивая, они поняли, что второй букет роз Джуди послал я. И я был совершенно сбит с панталыку. На́ тебе, объявился влюбленный — роль, к которой я абсолютно не был готов; а ведь за букетом роз явно предполагалось продолжение, и на том же уровне. Но самое странное: они воспринимали как само собой разумеющееся то, что я восхищаюсь Джуди и шлю ей розы — как повод познакомиться. Я сообразил, что мое родство с Каролиной для них достаточная рекомендация. Как мало знали они Каролину! Они поняли. Они выражали симпатию. Конечно, ничего такого они не говорили, но по их отношению ко мне и по их разговору было ясно: они считают, что я хочу быть принятым как друг, и ничуть против этого не возражают. Я не знал, что делать. Наперекор всем правилам истинная любовь пошла по ровному пути, а я не был к этому готов.

Мои школьные приятели были влюблены в девушек, чьи родители неизменно оказывались смехотворными занудами, жаждущими облить Купидона смолой, обвалять в перьях и выставить идиотом. Или же они были язвительно ироничны, имели вид людей, позабывших о любви все, кроме того, что это какая-то щенячья или телячья радость. Вольфы восприняли меня серьезно — как человеческое существо. Я рассчитывал на тайный роман, о котором будет известно во всем мире лишь нам двоим. А тут миссис Вольф сообщала, что по воскресеньям они всегда дома между четырьмя и шестью и, если мне захочется заглянуть, они будут рады меня видеть. Я спросил, не будет ли это слишком скоро, если я приду завтра. Да нет же, это будет замечательно. Конечно, конечно. Они надеются, мы будем часто встречаться.

Джуди при всем этом почти ничего не говорила, а когда я пожал ей на прощание руку — какая мучительная борьба: принято это или не принято, жмут ли руки девушкам? — она опустила глаза.

Раньше я не видел, чтобы девушки так делали. Подружки Каролины всегда смотрели тебе прямо в глаза, в особенности если собирались сказать что-нибудь неприятное. Этот опущенный взгляд просто убил меня своей скромной красотой.

Но все это на глазах других людей! Неужели мои чувства были так очевидны? По дороге домой даже Нетти сказала, что меня явно покорила это черноволосая девочка, а когда я высокомерно спросил ее, о чем это она, Нетти ответила, что, слава богу, глаза у нее не хуже, чем у других, а я уж так расфуфырился, даже слепой заметил бы.

Нетти была в шутливом настроении. На «Перекрестки» пригласили и Данстана Рамзи, вероятно как директора соседней школы. Немало внимания в этот вечер он уделил Нетти. Очень в духе Уховертки. Он никого не пропускал и, казалось, умел заставить себя быть галантным с женщинами, которых никто другой на дух не выносил. Он представил Нетти директрисе Епископа Кэрнкросса мисс Гостлинг и сказал, что, когда моему отцу приходится уезжать по делам, весь дом держится на Нетти. Мисс Гостлинг вела себя как истинная леди — не стала заноситься. Но хорошо, что это была школа, а не гостиница, потому что кофе у них — только собак травить.

Перед сном Каролина заглянула ко мне поблагодарить за цветы.

— Ну ты дал, — сказала она, — высокий класс. Наверно, немало пришлось побегать, чтобы найти желтые розы за пять долларов. Я знаю, сколько стоят такие вещи. Точно такой букет Уховертка послал Костлявой Гостлинг, и могу поспорить, что ему это обошлось в восемь долларов, ни центом меньше.

Настроение у меня было боевое.

— А кто тебе послал другой букет?

— Скотланд-Ярд подозревает Тигра Макгрегора, — ответила она. — Последние пару месяцев он все ходит кругами. Дешевка. Больше чем на доллар семьдесят пять не потянет, — при этих словах ее ростовщические глаза сверкнули, — а он небось рассчитывает теперь позвать меня на танцы в Колборн. Хотя, может быть, я и пойду… Кстати, нас с тобой пригласили к Джуди Вольф завтра. Это я для тебя устроила, так что можешь вымыться и сказать мне спасибо.

Значит, это Уховертка послал розы и таким образом избавил меня от бог знает каких унижений и рабства у Карол! Мог ли он что-нибудь знать? Вряд ли. Просто он делал что полагалось по отношению к дочери старого друга, а с карточкой не удержался от шутки. Но он в любом случае друг, даже если этого не знает. Или он больше, чем друг?.. Черт бы побрал эту Карол!

На следующий день мы отправились на чай к Вольфам. Подобного рода мероприятие было для меня внове, и я не находил себе места. Но в квартире у Вольфов было полно людей, в том числе и Тигр Макгрегор, который избавил меня от Каролины. Я перекинулся несколькими словами с Джуди, и она дала мне тарелку с сэндвичами, чтобы я раздал собравшимся. Значит, она явно доверяла мне и не считала меня человеком, который хочет воспользоваться ею как вещью. Родители ее были обаятельны и добры, и если с добротой я уже сталкивался, то обаяние было мне в новинку, а потому я сразу же — в соответственно уважительной мере — полюбил всех Вольфов и Шварцев и ощутил, что внезапно оказался в совершенно ином мире.

Так началась любовь, питавшая мою жизнь и укреплявшая мой дух в течение года, а потом уничтоженная актом доброты, который на самом деле был актом убийственной жестокости.

Стоит ли вдаваться в подробности насчет того, что я говорил Джуди? Я не поэт, и, вероятно, то, что я говорил, мало отличалось от того, что говорят все, и хотя я помню, как она произносила прекрасные слова, ни одно из них не задержалось в памяти. Чтобы слушать любовь и смотреть на нее без смущения, ее следует обратить в искусство, но я не знаю, как это сделать, и в Цюрих я приехал именно для того, чтобы узнать.

Доктор фон Галлер: Полагаю, нам все же следует остановиться на этом немного подробнее. Вы сказали ей, что влюблены?

Я: В первый день нового года. Я сказал, что буду любить ее вечно, и был совершенно искренен. Она сказала, что еще не уверена, любит ли меня. И не скажет, что любит, если не будет в этом уверена, — в смысле, любовь до гроба. Но уж если она будет уверена, то определенно скажет об этом, а пока с моей стороны было бы крайне великодушно, если бы я не давил на нее.

Доктор фон Галлер: А вы давили?

Я: Да, и довольно часто. Она ни разу не была со мной груба и всегда отвечала одно и то же.

Доктор фон Галлер: Какая она была? Я имею в виду физически? В ее облике была какая-нибудь характерная женская черта? Развитая грудь? Она была опрятна?

Я: Темноволосая. Кожа смуглая — как иногда говорят, «оливковая», — но с удивительным румянцем на щеках, когда она смущалась. Волосы темно-каштановые. Не высокая, но и не коротышка. Она посмеивалась над собой, говоря, что толстая, но толстой она, конечно, не была. Фигуристая. Школьная форма, которую в те времена заставляли носить в подобных заведениях, была удивительно откровенной. Если у девушки уже была грудь, форменную блузку буквально распирало, а кое у кого почти прямо под подбородком торчало такое!.. А что говорить об этих нелепых юбчонках синего цвета, оставлявших открытыми целую милю ноги от коленки и выше. Считалось, что это скромная одежда, в которой они выглядят как дети, но хорошенькая девушка в такой форме — необыкновенное, трогательное чудо. Замарашки и толстушки были просто страшненькие, но, конечно, к Джуди это не относилось.

Доктор фон Галлер: Значит, вы испытывали к ней физическое влечение?

Я: Еще бы не испытывал! Временами я просто с ума сходил! Но я никогда не забывал о том, что говорил Нопвуд. Конечно, я беседовал об этом с Нопвудом, и он проявил себя просто великолепно. Он сказал, что это замечательное чувство, но поскольку я — мужчина, на мне лежит большая ответственность. А поэтому — ничего такого, что может повредить Джуди. Он еще рассказал мне кое-что об еврейских девушках. Сказал, что их воспитывают в скромности и что ее родители, будучи выходцами из Вены, вероятно, очень строги. Поэтому — никаких канадских легкомысленностей, чтобы не восстановить против меня ее родителей.

Доктор фон Галлер: Вам снились эротические сны о ней?

Я: О ней — нет. Бывали совершенно дикие сны с участием незнакомых женщин, или меня терзали до изнеможения какие-нибудь старые ведьмы. Нетти стала косо поглядывать и намекать насчет моей пижамы. И, конечно, она не могла не припомнить очередную дептфордскую байку. Мол, когда она была маленькой, в Дептфорде жила какая-то женщина, которая была «на этом деле» просто помешана и которую как-то раз застукали «за этим делом» в песочном карьере с каким-то бродягой. Конечно же, эта женщина совсем лишилась рассудка, и пришлось ее запирать в доме, держать на привязи. Но вообще-то, я думаю, эта история отпора похоти должна была послужить уроком для Каролины, потому что Тигр Макгрегор смыкал, так сказать, круги, а она глупела на глазах. Я сам поговорил с ней об этом, а она ответила какой-то цитатой о лжепастыре, который кажет тернистый путь на небеса,[54] а сам тем временем совершенно потерял голову из-за Джуди Вольф. Но я все равно продолжал за ней приглядывать.

Доктор фон Галлер: Да? Расскажите, пожалуйста, чуть поподробнее.

Я: Я не очень горжусь этой частью своей жизни. Когда Тигр приходил к нам в дом, я то и дело подглядывал в щелку, не происходит ли там что-нибудь неподобающего.

Доктор фон Галлер: И происходило?

Я: Да. Они подолгу целовались, а однажды я застал их на диване, когда юбка у Каролины была задрана чуть ли не до головы, а Тигр пыхтел и фыркал. Нетти точно назвала бы это скандалом.

Доктор фон Галлер: И вы вмешались?

Я: Нет, не вмешался, но я был дьявольски зол, пошел наверх и громко топал у них над головой, а когда заглянул в щелку в следующий раз, они сидели как истуканы.

Доктор фон Галлер: Вы ревновали свою сестру?

Я: Она была всего лишь ребенком. Могла и не понимать, что к чему. А Тигру, как я чувствовал, нельзя было доверять: вряд ли он знал, что на нем лежит большая, чем на ней, ответственность. Ну а Карол все равно была горяча, как печка зимой.

Доктор фон Галлер: И что вы сказали Тигру?

Я: Вот это-то и есть самая постыдная часть истории. Я ему ничего не сказал. Я был довольно силен. Еще годам к двенадцати все эти разговоры о моей хрупкости остались позади. Но Тигр был настоящий спортсмен и запросто мог меня убить.

Доктор фон Галлер: Разве вы не были готовы отстаивать принципы отца Нопвуда?

Я: Нопвуд готовил к конфирмации и Карол. Она знала его принципы не хуже, чем я. Но посмеивалась над ним и за глаза называла его «духовником». А у Тигра не было никаких принципов, и до сих пор нет. Венцом его карьеры стала должность ответственного за рекламу в одной из компаний отца.

Доктор фон Галлер: Значит, то, что для вас и Джуди было абсолютно нормально, для Тигра и Карол было недопустимо?

Я: Но я-то Джуди любил.

Доктор фон Галлер: И у вас не было сцен на диване?

Я: Были, но редко. Понимаете, Вольфы жили в квартире, и хотя там было довольно много комнат, все время кто-нибудь мелькал.

Доктор фон Галлер: То есть они держали дочь на коротком поводке?

Я: Да, но выяснилось это не сразу. Они были очень обаятельными людьми. Я с такими прежде не сталкивался. Доктор Вольф работал хирургом, но, разговаривая с ним, догадаться об этом было невозможно. Главным его интересом были живопись, музыка и театр. И политика. До него я не встречал людей, которые интересовались бы политикой, не принадлежа ни к каким партиям. А его даже сионизм не волновал. Он в целом неплохо отзывался о Маккензи Кинге. Восхищался политическим чутьем Кинга. Военные новости он анализировал как никто другой из тех, кого я знал, и даже когда союзники в конце войны терпели поражения, он ни секунды не сомневался, что конец близок. Он и его шурин, профессор Шварц, были достаточно проницательны и уехали из Австрии в 1932 году. В этом доме царил дух изысканности, который не переставал меня удивлять. И это было не что-то внешнее, а идущее изнутри.

Доктор фон Галлер: Но они держали дочь на коротком поводке?

Я: Да, наверно. Но я этого поводка никогда не чувствовал.

Доктор фон Галлер: И между вами были страстные сцены?

Я: Когда для этого предоставлялась возможность.

Доктор фон Галлер: И она шла на это, не будучи уверена, что любит вас?

Я: Но я любил ее. Она хорошо ко мне относилась, потому что я любил ее.

Доктор фон Галлер: А разве Карол не хорошо относилась к Тигру?

Я: Карол хорошо относилась к самой себе.

Доктор фон Галлер: А Джуди к себе разве плохо относилась?

Я: Вы меня не убедите, что разницы тут не было.

Доктор фон Галлер: А что бы сказал Его Честь мистер Стонтон, если бы две эти молодые пары предстали перед ним в зале суда? Сказал бы он, что это разные случаи? А если бы в качестве свидетеля был вызван отец Нопвуд, то он бы тоже сказал, что случаи разные?

Я: Нопвуд был добрая душа.

Доктор фон Галлер: А вы таковой не являетесь? Не отвечайте сейчас. Милосердие — это последнее, чему мы выучиваемся. Именно поэтому столько милосердия проявляется уже задним числом. Подумайте — и мы вернемся к этой теме позднее. Расскажите мне еще о вашем замечательном годе.

Он был замечательным, потому что война подходила к концу. Замечательным, потому что у отца появилась возможность изредка приезжать домой на выходные. Замечательным, потому что я нашел мою профессию. Замечательным, потому что отец стал давать мне больше карманных денег — из-за Джуди.

Началось это плохо. Как-то раз он сказал Каролине, что хочет увидеть ее в своем кабинете. Она решила, что речь пойдет о Тигре, и ее прошиб холодный пот при мысли, что это Нетти нажаловалась. В кабинете отца рассматривались дела только чрезвычайной важности. Но, оказывается, он всего лишь хотел узнать, на что она тратит так много денег. Мисс Макманавей, секретарша отца, без вопросов давала Каролине столько денег, сколько та просила, но, конечно, вела записи. Каролина ссужала деньги мне, а я их тратил на то, чтобы иногда пригласить Джуди в кино, на концерт, на спектакль, на ленч. Видно, Каролина полагала, что в таком случае я не стану болтать по поводу Тигра, и, в общем-то, была права. Но когда отец пожелал узнать, как она тратила по двадцать пять долларов в неделю, не считая денег на одежду и всякую всячину, она потеряла самообладание и сказала, что давала деньги мне. Зачем? Он ухаживает за девушкой, а ты же знаешь, каким он бывает, если пойти ему поперек. Карол предупредила меня, что грядет буря.

Но бурю пронесло. Отец, попугав меня несколько минут, рассмеялся. Ему нравилось, что у меня есть девушка. Он увеличил мои карманные деньги до семи долларов пятидесяти центов в неделю, что было целым состоянием после того, как я столько лет получал в неделю по доллару. Сказал, что не заметил, как я вырос и у меня появились определенные потребности.

Я испытал такое облегчение и благодарность и так подпал под его обаяние (потому что он и вправду был самым обаятельным из всех, с кем мне доводилось встречаться в этой жизни; он был обаятелен и оставался веселым и открытым, тогда как обаяние Вольфов было сложным и вычурным), что рассказал ему о Джуди. Как это ни странно, он следом за Нопвудом предупредил меня о характере еврейских девушек. Очень твердо и откровенно предостерег меня от людей вроде Вольфов. Почему бы мне не поискать себе девушку попроще? Этого я не мог понять. Зачем мне искать другую девушку, когда не только Джуди, но и вся ее семья столь незаурядны? Я ведь знал, что отец любит незаурядных людей. Но он на это не ответил.

Итак, жизнь моя стала полегче и я выскользнул из финансовой петли, которую держала на моей шее Карол.

7

Наступило лето, а в Европе 7 мая уже закончилась война.

Я в последний раз отправился в лагерь. Каждое лето нас с Каролиной отправляли в отличные лагеря, и мой мне нравился — небольшой, и программа в нем проводилась довольно разумная, без всякой этой фальшивой индейской дребедени, к тому же нам предоставлялась сравнительная свобода. Я там подружился со многими ребятами, но встречал их только во время летних каникул, не чаще, поскольку мало кто из них учился в Колборнской школе.

Один из этих парней меня особенно интересовал, потому что почти ни в чем не был похож на меня. Он, казалось, был исполнен необыкновенной решительности. Никогда не загадывал наперед и никогда не задумывался о цене. Звали его Билл Ансуорт.

В лагерь я поехал довольно охотно, потому что — родители Джуди увозили ее в Калифорнию. Туда направлялся профессор Шварц, читать какие-то специальные лекции в Калтехе и других университетах, а Вольфы решили составить ему компанию. Миссис Вольф сказала, что пора Джуди хоть немного мир посмотреть, прежде чем поедет учиться в Европу. Смысл сказанного я тогда в полной мере не осознал, но подумал, что это должно быть как-то связано с концом войны.

Лагерь — дело, конечно, хорошее, но я его уже почти перерос, а Билл Ансуорт даже не почти, хотя и был помладше меня. Когда смена в лагере закончилась — примерно в середине августа, — то перед отъездом в Торонто Билл на несколько дней пригласил меня и двух других ребят в летний домик, принадлежавший его родителям и расположенный неподалеку от лагеря. Там было очень мило, но за лето мы накупались и на лодках накатались — дальше некуда и теперь томились скукой. Билл сказал, что хорошо бы немного развлечься.

Никто из нас не догадывался, что у него на уме, но он был уверен, что нам понравится, и напускал на себя таинственность. Мы проехали сколько-то — миль, наверно, двадцать — по проселку, затем Билл остановил машину и сказал, что дальше пойдем пешком.

Местность оказалась сильно пересеченная — в Маскоке[55] повсюду скалы и сплошной кустарник, густой и цепкий. Наверно, через полчаса мы вышли к симпатичному домику на берегу озерца. Домик так и блестел чистотой, вокруг него располагался маленький сад камней (с настоящими садами в Маскоке плоховато), а многочисленная садовая мебель имела самый безукоризненный, только что не вылизанный вид.

— А кто здесь живет? — спросил Джерри Вуд.

— Не знаю, как их зовут, — ответил Билл, — но точно знаю, что сейчас их здесь нет. Уехали к морю. Я слышал об этом в магазине.

— И что, они сказали, мы можем зайти?

— Нет, они не сказали, что мы можем зайти.

— Здесь заперто, — сказал Дон Маккуили, четвертый из нашей компании.

— Открыть этот замок — раз плюнуть, — произнес Билл Ансуорт.

— Ты собираешься взломать дверь?

— Да, Донни, я собираюсь взломать дверь.

— Но зачем?

— Чтобы попасть внутрь. Зачем же еще?

— Постой. А зачем тебе внутрь?

— Посмотреть, что у них там есть, и расколошматить, — сказал Билл.

— Но для чего?

— Потому что мне так хочется. Тебе что, никогда не хотелось разнести какой-нибудь дом к чертям собачьим?

— Мой дедушка — судья, — сказал Маккуили. — Мне нельзя нарываться.

— Что-то я не вижу здесь твоего дедушки, — сказал Билл, приложив ладонь ко лбу и обведя местность орлиным взором.

Мы заспорили. Маккуили не хотел проникать в дом, а Джерри Вуд считал, что было бы интересно забраться туда и устроить небольшой кавардак. Я, по своему обыкновению, пребывал в нерешительности. Лагерная дисциплина меня утомила, но по природе своей я был законопослушен. В то время я часто задавался вопросом: а что, интересно, чувствует человек, разрушая? С другой стороны, я был уверен, что если сделаю что-нибудь плохое, меня непременно поймают. Но мальчишки не любят терять лицо в глазах лидера, а Билл Ансуорт был среди нас именно что лидером, в своем роде. Язвительная усмешка, державшаяся на его лице, пока мы препирались, с лихвой перевешивала сотню словесных аргументов. В конечном счете мы решили действовать, а я утешал себя тем, что могу сыграть отбой в любую минуту.

Взломать дверь оказалось вовсе не раз плюнуть, но Билл захватил с собой кое-какие инструменты, что нас удивило и даже потрясло. Через несколько минут мы оказались внутри. Внутри дом был еще более вылизанным, чем снаружи. Сюда приезжали на выходные, но все свидетельствовало о том, что дом принадлежит пожилым людям.

— Первое дело в таком предприятии, — сказал Билл, — посмотреть, нет ли тут выпивки.

Выпивки тут не было, а потому хозяева в глазах Билла немедленно превратились во врагов. Наверно, выпивку они спрятали, что было подло и взывало к отмщению. Он начал вытряхивать все из шкафов и кладовок прямо на пол. Мы не хотели выглядеть малодушными и тоже худо-бедно напакостили, но с прохладцей. Недостаток усердия разозлил заводилу.

— Меня от вас тошнит! — крикнул он и сорвал со стены зеркало. Зеркало было круглым, в такой гипсовой рамке с лепными цветочками. Он поднял его высоко над головой и обрушил на спинку стула. По всей комнате разлетелись осколки стекла.

— Эй, осторожнее! — крикнул Джерри. — Убьешь кого-нибудь.

— Я вас всех поубиваю, — завопил Билл. Минуты три-четыре он костерил нас на чем свет стоит, обзывая за трусость самыми грязными словами, какие приходили ему в голову. Когда говорят о «задатках лидера», я часто вспоминаю Билла Ансуорта. У него они, безусловно, были. И подобно многим, кто наделен этими задатками, он мог из вас веревки вить. Нам было перед ним стыдно. Вот он — отважный искатель приключений, со всей щедростью души принявший нас, робких бедолаг, в свою компанию, дабы совершить отважный, опасный и в высшей степени противозаконный подвиг, а нас беспокоит только одно — как бы не поцарапать себе пальчик! Мы собрались с духом — и засквернословили, и стали крушить все, что попадалось под руку.

Аппетит к разрушению рос по мере, так сказать, еды. Начал я робко — скидывая книги с полки, — но вскоре усеял пол выдранными страницами. Джерри взял нож и принялся кромсать матрасы. Потом стал потрошить диванные подушки и раскидывать по комнате перья. Маккуили, в котором проснулись темные шотландские инстинкты, отыскал лом и разнес в щепы мебель. А Билл просто как с цепи сорвался — крушил, переворачивал, рвал все подряд. Но я заметил, что кое-какие вещи он откладывал на обеденный стол — и запретил нам их трогать. Это оказались фотографии.

Вероятно, у стариков хозяев была большая семья — повсюду виднелись фотографии молодых людей, свадебных торжеств и, несомненно, внуков. Когда наконец мы разломали все, что смогли, на столе образовалась довольно большая груда фотографий.

— А теперь последний штрих, — сказал Билл. — Мой, личный.

Он запрыгнул на стол, приспустил брюки и на корточках устроился над фотографиями. Совершенно очевидно, он вознамерился на них испражниться — но по заказу такие вещи не делаются, так что мы долго стояли и смотрели, как он гримасничает и тужится. Наконец ему удалось сделать то, что хотел, — прямо на семейные фотографии.

Не могу сказать, сколько прошло времени, но это были критические мгновения в моей жизни. Потому что, пока он кряхтел и ругался, пучил глаза и багровел, пока выдавливал из откляченной задницы длинную колбасину, я пришел в чувство и спросил себя не «Что я здесь делаю?», а — «Почему он это делает? Все разрушение было лишь прелюдией. К этому акту протеста — грязному, животному. Но против чего он протестует? Ведь он даже не знает этих людей. Добро бы еще злился на тех, кто причинил ему какой-нибудь вред. Он что, таким образом протестует против общественного порядка, частной собственности, права на личную жизнь? Нет. Рассудочное начало тут ни при чем, никаким таким принципам он не следует — даже принципам анархии. Насколько я могу судить, — и не будем забывать, что я его сообщник во всем, кроме этого заключительного свинства, — он просто дает выход своей злой природе, в той мере, в какой это позволяют его сильная воля и ущербное воображение. Он одержим, и бес, вселившийся в него, зовется Злом».

От этих размышлений меня оторвал крик Билла, который требовал, чтобы ему дали чем подтереться.

— Подотрись своей рубашкой, свинья вонючая, — сказал Маккуили. — Это в твоем духе.

В комнате завоняло, и мы сразу же вышли, последним — Билл Ансуорт, похожий на шарик, из которого выпустили воздух. Он казался меньше и отвратительнее, но раскаяния в нем не чувствовалось.

Назад к машине мы шли мрачнее тучи. По дороге к дому Ансуортов никто не проронил ни слова, а на следующий день Вуд, Маккуили и я сели на поезд до Торонто. О том, что сделали, мы ни разу больше не вспоминали. И словом не обмолвились.

На долгом обратном пути из Маскоки в Торонто у меня было время поразмышлять, и тогда я принял решение стать юристом. Я был против людей вроде Билла Ансуорта или одержимых подобно ему, против того, чем он был одержим, — что бы это ни было. И я решил, что закон — это наилучший способ бороться с тем, против чего я возражаю.

8

Я был удивлен — и не скажу, что приятно, — когда обнаружил, что влюбился в доктора фон Галлер.

Много недель я встречался с ней по понедельникам, средам и пятницам и всегда отдавал себе отчет в том, как изменяется мое отношение к ней. Вначале — безразличие. Она была моим врачом, и хотя у меня хватало ума понимать, что без моего сотрудничества помочь мне она не сможет, я полагал, что сотрудничество это будет иметь определенные пределы. Да, я буду отвечать на вопросы и предоставлять ей всю информацию, какую только смогу, — но (безотчетно полагал я) сумею все же о чем-то умолчать. Требование фиксировать мои сны я воспринял не очень серьезно, хотя и старался делать все, о чем она просила, и даже дошел до того, что, просыпаясь среди ночи, конспектировал увиденный сон, прежде чем уснуть снова. Но мысль о том, что в моем или чьем-нибудь еще случае сны могут скрывать ключ к чему-то серьезному, по-прежнему казалась мне странной и, полагаю, нежелательной. Нетти сны ни в грош не ставила, а если в вашей жизни была такая Нетти, от ее влияния вы избавитесь не скоро.

Со временем у меня накопилась довольно большая коллекция снов, подшитая доктором в папку. Копии оставались мне. Я нашел себе в Цюрихе пансион — маленькую, с окнами во двор, квартирку, которая меня вполне устраивала. Питаться я мог за table d’hot,[56] куда подавали и вино, и по прошествии некоторого времени обнаружил, что вина мне вполне хватает. Правда, перед сном я все же пропускал стопочку виски, чтобы не забыть его вкус. Занят я был с утра до ночи, потому что доктор давала мне большое домашнее задание. Составление заметок для очередного сеанса занимало у меня куда больше времени, чем я предполагал вначале, — не меньше, чем подготовка какого-нибудь дела к суду, — потому что я с трудом находил верный тон. Споря с Иоганной фон Галлер, я стремился не к победе, а к истине. Это была трудная работа, и после ленча я ложился прикорнуть, чего никогда раньше не делал. Я ходил на прогулки и со временем хорошо узнал Цюрих — по крайней мере достаточно, чтобы понимать: мои знания так и остаются знаниями приезжего, постороннего. Я стал посещать музеи. Больше того, я начал посещать церкви, а иногда довольно долго просиживал в Гроссмюнстере,[57] разглядывая его великолепные современные окна. И все это время я думал, вспоминал, восстанавливал в памяти. То, чем я занимался с доктором фон Галлер (полагаю, это называется психоанализом, хотя в корне отличается от моих представлений о нем), захватило меня полностью.

До какой степени следует мне признавать свое поражение, спрашивал я себя и, спрашивая, прекрасно понимал, что время повернуть назад упущено и выбора у меня уже нет. Я даже перестал комплексовать по поводу своих снов и нес на сеанс хороший сон, как мальчишка, радующийся тому, что выучил урок.

(Протоколировал свои сны я в другой записной книжке, а здесь лишь иногда цитирую из нее. Не подумайте, будто я желаю что-то утаить. Когда человек проходит курс лечения, подобный моему, то сны исчисляются десятками, сотнями, и в такой большой массе поиск значения идет крайне медленно, поскольку сны обретают смысл по частям, как многосерийный фильм, и крайне редко откровение является в одном отдельно взятом сне. Толкование такой массы снов можно сравнить с чтением деловой корреспонденции при подготовке судебного иска — монотонная промывка тысяч фунтов песка, дабы найти малую крупицу золота.)

Потом безразличие перешло в неприязнь. Доктор казалась мне заурядной личностью, и за внешностью своей она следила совсем не так тщательно, как я думал вначале, а иногда я подозревал ее даже в скрытой антипатии по отношению ко мне. Реплики, вроде бы безобидные, по некотором размышлении представлялись весьма ядовитыми. Я начал спрашивать себя, уж не принадлежит ли она к довольно многочисленной категории известных мне людей, которые никогда не смогут простить мне того, что я богат и пользуюсь привилегиями, недоступными другим. Зависть к богатым вполне понятна в людях, небо над которыми вечно омрачено финансовыми заботами и нуждой. Они считают, что такие, как я, свободны от единственного и неповторимого обстоятельства, что определяет их жизнь, их любовь и судьбу их семей, — от нужды в деньгах. Они могут сколько угодно твердить, что не завидуют богатым, у которых, мол, много своих забот. На самом же деле — ну как им избежать чувства зависти? Особенно мучительна их зависть, когда они видят, как богатые выставляют себя дураками, швыряют деньги на ветер. Они думают: того, что этот парень потратил на покупку яхты, мне бы хватило на всю жизнь. И не понимают, что глупость — это в большой степени вопрос случая, а дураки, богатые или бедные, всегда выставляют себя дураками в полную меру своих сил. Но разве деньги могут изменить суть человека? Завидовали мне сплошь и рядом, но я понимаю, что многие из тех, кто завидует моему богатству, на самом деле (правда, не подозревая об этом) завидуют моим мозгам, работоспособности, той твердости характера, которую нельзя купить за все золото мира.

Завидует ли мне доктор фон Галлер, которая весь день просиживает у себя в кабинете, выслушивая чужие проблемы? А может быть, вдобавок я ей неприятен? Я чувствовал, что это вполне возможно.

По прошествии некоторого времени наши отношения улучшились. Мне показалось, что доктор стала приветливее, что она куда реже отпускает реплики, таящие в себе, по размышлении, скрытую критику. Женщины мне всегда нравились, несмотря на довольно необычную историю моих взаимоотношений с прекрасным полом. У меня есть друзья-женщины, у меня было много клиентов-женщин, и я горжусь тем, что умел понять их позицию и с успехом отстаивал ее в суде.

В этой новой атмосфере дружбы я раскрылся как никогда прежде. Я забыл об осторожности. Чувствовал, что могу говорить вещи, которые выставляют меня в дурном свете, и не опасаться никакой кары. Впервые в жизни с того дня, когда утратил Нопвуда, я ощутил потребность исповедоваться. Хорошо понимаю, сколь тяжкое бремя неисповеданного несет каждый, — порой оно кажется невыразимым. И речь вовсе не обязательно о чем-нибудь позорном или криминальном, это может быть всего лишь ощущение, что ты повел себя не лучшим образом или сделал что-то, что может повредить ближнему, или взял и хапнул, когда порядочному человеку следовало бы проявить терпение, или ускорил шаг, оставив кого-то в трудной ситуации, или пообещал сделать что-то первосортное, хотя намеревался — второсортное, или недотянул до планки, которую сам же для себя установил… Как юрист, я выслушивал много таких исповедей. Большое число деяний, квалифицируемых как преступные, начинались именно с подобных мелочей. Но сам я не исповедовался ни перед кем. Потому что перед кем я мог бы исповедоваться? Как уголовный адвокат (смешное выражение, но вполне подходит для человека, тратящего, как я, большую часть своего времени на защиту людей, которые являются — или могут являться — преступниками), я хорошо понимал, чем чревата исповедь. Священник, врач, юрист — мы все знаем, что на их устах — печать, взломать которую бессильна любая пытка. Но почему тогда столько тайн делаются достоянием гласности? Никому ничего не говори, и даже о том, что не говоришь, помалкивай — таков был мой лозунг последние двадцать лет из моих сорока. Тем не менее разве не острая потребность исповедоваться привела меня в Цюрих? И вот я здесь, уверенный, что могу исповедоваться перед швейцарским доктором, и полагаю это редкой роскошью.

Что происходило затем с моими признаниями? Что я вообще знал о докторе Иоганне фон Галлер? Где она проводила время, когда не сидела передо мной в этой комнате, которую я успел очень хорошо изучить? Откуда она узнавала новости, на которые любила ссылаться? Я начал читать «Ди Нойе Цюрхер Цайтунг», чтобы не ударить в грязь лицом, и поначалу мне казалось, что такой необычной газеты я в жизни не видел, — но чем дальше, тем я понимал больше, и немецкий мой стал лучше, и наконец я решил, что действительно никогда прежде не видел такой необычной газеты, но теперь вкладывал в эти слова самый похвальный смысл.

Посещала ли она концерты? Бывала ли в театре? В кино? Я туда ходил, чтобы отвлечься, нужно ведь было как-то занять вечера. Друзей новых я не завел и не стремился заводить — это лишь помешало бы ходу анализа, к тому же мне нравился мой холостяцкий досуг. Появляться в театре я стал пораньше — разглядывал публику, надеясь увидеть доктора. Пешие прогулки начали приводить меня к ее жилью — может, думал я, сумею встретить ее на пути домой или из дома. Есть ли у нее семья? С кем она дружит? Есть ли у нее знакомые мужчины? Нет ли у нее где-нибудь мужа? А может, она лесбиянка? Эти интеллектуалки… Но нет, что-то говорило мне — это маловероятно. По служебной линии я нередко сталкивался с парочками «пальчик — наперсток», но Иоганна не была похожа ни на пальчик, ни на наперсток.

Мало-помалу я стал ловить себя на том, что зацикливаюсь на ней. Я не то чтобы шпионил, не отслеживал каждый ее шаг — скорее ходил кругами в смутной надежде… на что? Означать это могло только одно, и я никак не верил, что способен на такое. Влюбиться в психоаналитика? Что за нелепость! Но почему нелепость? Разве я слишком стар для любви? Нет, мне шел сорок первый год, и наивностью я не страдал. Она зрелая женщина. И выглядит довольно моложаво. Я бы дал ей лет тридцать восемь, но точнее узнать не мог. Кроме наших профессиональных взаимоотношений, никаких препятствий к сближению не существовало. Да и что, в конце концов, с того, что она меня лечит? Разве доктора и пациенты не влюбляются друг в друга? Вся моя практика недвусмысленно свидетельствовала: влюбляются.

Мое разумное начало пребывало в смятении. Что может выйти из такой любви? Жениться я не хотел, интрижки тоже не хотел. Но я хотел сказать Иоганне фон Галлер, что люблю ее. Не сказать этого было нельзя. «Ни любовь, ни чих не замолчишь», как говорила Нетти, когда мне было семнадцать.

К следующему сеансу я оделся с особым тщанием и, прежде чем начать, предупредил Иоганну, что должен сообщить ей что-то важное. И сообщил. Мои слова поразили ее в гораздо меньшей степени, чем я этого ожидал, но, с другой стороны, она ведь не юная девушка.

— И что теперь делать? — спросил я.

— Полагаю, продолжать, как раньше, — сказала она. Но при этом очень мило улыбнулась. — Не думайте только, что я неблагодарная или что мне безразлично. Напротив, это мне льстит. Но вы должны верить, что я откровенна с вами, а потому сразу скажу, что я не удивлена… Нет-нет, своих чувств вы никак не проявили, до сегодняшнего дня я ничего не замечала. Буду совершенно искренней: понимаете, это часть курса анализа. Очень приятная часть. Но не выходящая за профессиональные рамки.

— Вы хотите сказать, что я и на обед вас не могу пригласить?

— Пригласить, конечно, можете, но я должна буду отказаться.

— Вы хотите сказать, что это плановый этап лечения — влюбиться в вас?

— Такое время от времени случается, если аналитик — женщина. Но будь на моем месте какой-нибудь седовласый старец, вроде нашего великого доктора Юнга, вы бы вряд ли влюбились, правда? Произошло бы нечто абсолютно иное. Вы бы почувствовали себя… ну, как истовый неофит перед мудрым наставником. Так или иначе, наступает период, когда пациент ощущает особое единение с доктором. Это ваше чувство (которое, поверьте, я понимаю и уважаю) возникло в значительной степени потому, что мы много говорили о Джуди Вольф.

— Вы ничуть не похожи на Джуди Вольф.

— Конечно нет, но только с одной стороны. Но с другой стороны… давайте посмотрим. У вас были какие-нибудь сны со дня нашей последней встречи?

— Сегодня мне снились вы.

— Расскажите.

— Это был цветной сон. Я оказался в каком-то подземном переходе, но слабый свет туда все же попадал, потому что на стенах я видел росписи в позднеримском стиле. Вся атмосфера сна была римская, но Рима периода упадка. Не знаю, как я это понял, но ощущение было четкое. А одежда на мне — современная. Я уже собирался двинуться вперед, но тут мое внимание привлекла первая роспись с левой стороны. Большие такие росписи, почти в человеческий рост, а краски теплые, но неживые, как на римских фресках. Так вот, первая роспись — другие были мне не видны — изображала вас в сивиллином одеянии: белая мантия, синяя накидка. Вы улыбались. На цепи вы держали льва, который в упор смотрел на меня. У льва было мужское лицо. Мое лицо.

— Еще какие-нибудь детали?

— Хвост льва заканчивался каким-то зубцом, колючкой.

— Да это же мантикора!

— Кто?

— Мантикора — сказочный зверь с телом льва, человеческим лицом и жалом на хвосте.

— Никогда о таком не слышал.

— Да, это довольно редкое существо, даже в мифах.

— Как мне могло присниться то, о чем я никогда не слышал?

— Это весьма сложный вопрос, и скорее из второй части нашего курса. Хороший знак, что в ваших снах начал проявляться материал такого рода. Людям очень часто снится то, о чем они не знают. Например, минотавры — даже тем, кто никогда о минотавре не слышал. Весьма почтенные дамы, которые отнюдь не в курсе, кто такая Пасифая,[58] видят себя королевой, наслаждающейся соитием с быком. Это объясняется тем, что великие мифы не вымысел, а объективация образов и ситуаций, коренящихся глубоко в человеческом сознании. Творчески перевоплотив миф, поэт может создать выдающееся произведение, но люди в массе своей знают, что миф — это духовная истина, и потому так дорожат его поэмой. Знаете, эти мифы очень широко распространены. Мы нередко слышим их еще детьми, они спрятаны под красивыми греческими одеяниями, но на самом деле родились они в Африке, на Востоке, среди американских индейцев…

— С этим я готов поспорить.

— Да, знаю. Но давайте сократим путь. Что, по-вашему, может значить этот сон?

— Что я — ваш раб, у вас в подчинении, на коротком поводке.

— Почему вы так уверены, что женщина в мантии прорицательницы — это я?

— А кто еще-то? Она была похожа на вас. Вы прорицательница. Я люблю вас. И подчиняюсь вам.

— Уж поверьте: единственное лицо в ваших снах, которое вы можете опознавать наверняка, это вы сами. Возможно, та женщина действительно была я — из-за того, что вы чувствуете по отношению ко мне; вернее — простите, но я все же уточню, — из-за того, что вам сейчас кажется, чувствуете по отношению ко мне. Почему же тогда я не появилась в собственном обличье, в этой современной одежде, в этой юбке, которая, я уверена, уже примелькалась вам?

— Потому что сны причудливы. Они рядятся в причудливые одежды.

— Уверяю вас, сны вовсе не причудливы. Они всегда говорят именно то, о чем хотят сказать, — только не на языке повседневности. Поэтому им требуется толкование, и мы не всегда можем быть уверены, правильно ли истолковали данный сон и сколь исчерпывающе. Но можно попытаться. В этом сне появляетесь вы. Причем в двух ипостасях — самим собой и этим существом с вашим лицом. Что вы об этом думаете?

— Наверное, я наблюдаю за ситуацией, в которой оказался. Я ведь кое-что узнал от вас о толковании снов. А ситуация моя заключается в том, что я в вашей власти. Добровольно.

— До недавнего времени женщины не играли в ваших снах заметной роли и не фигурировали в лестном свете. Но у этой прорицательницы лицо кого-то, кого вы любите. Как вы думаете, та, чье это лицо, тоже любит вас?

— Да. Во всяком случае, я ей не безразличен. Она меня явно направляла. Улыбка ее была необыкновенно, безмятежно прекрасна. Кто же это мог быть, если не вы?

— Но почему вы — мантикора?

— Понятия не имею. А поскольку я никогда прежде не слышал о мантикоре, то и ассоциаций никаких она у меня не вызывает.

— Но в ваших снах уже встречались животные. Кем был Феликс?

— Мы пришли к выводу, что Феликс символизировал, ну, доброту и изумление, которые я был не вполне готов признать своими. Мы назвали его Другом.

— Да. Друг-Животное. И поскольку он животное, то связан с неразвитой, инстинктивной стороной вашей натуры. Он был одним из персонажей вашей внутренней жизни. Как и Тень. А дальше, как говаривала ваша сестра Каролина, все элементарно, Ватсон. Помните, когда только возникли Тень и Друг, они были особо яркими. Я чувствовала эту яркость, на меня проецировались качества Тени и Друга. Ничего необычного — такова моя профессия. Я же говорила, что буду появляться в разных ролях. Этот ваш последний сон ярок, несомненно прост и, очевидно, важен. Что вы думаете о мантикоре?

— Ну, поскольку она — животное, то, думаю, символизирует сравнительно низменную часть моего «я». Но раз тело львиное, то, наверно, все же не самую низменную. И лицо человеческое, мое лицо, — значит, речь не о стопроцентно животном начале. Хотя, должен признать, выражение лица было свирепым и не вызывало доверия. А больше идей никаких.

— Какую часть вашей природы мы называли недостаточно развитой?

— Способность чувствовать. Хотя должен еще раз повторить, что чувств у меня ого-го сколько, даже если я их не очень понимаю и плоховато использую.

— А не могла она, ваша неразвитая способность чувствовать, принять во сне облик существа благородного, но в то же время опасного и не вполне человеческого?

— Опять фантазии, домыслы… Эта часть нашей работы по-прежнему вызывает у меня протест.

— Мы уже согласились, не правда ли, что все, что делает человека великим существом — в отличие от существа просто разумного, — является, с точки зрения здравого смысла, фантастическим? Что здравый смысл нередко сводится к устаревшим представлениям, и только? Что любое великое открытие начиналось как фантастический домысел? Что фантазия — это мать не только искусства, но и науки? Я уверена: когда самые первые примитивные существа начали считать себя личностями, а не частичкой стада, целиком подчиняющейся стадным законам, то своим низколобым волосатым собратьям они казались фантазерами, хотя эти волосатые и низколобые понятия не имели еще, что такое фантазия.

— Понял. Вы думаете, это юриспруденция сделала меня ущербным. Но я всегда жил, подчиняясь разуму, а то, что говорите вы, неразумно.

— Ничего подобного я не думаю. Скорее вы просто не понимаете юриспруденцию. Насколько нам известно, уже первые человекообразные обезьяны жили по тем или иным законам, хоть бы и крайне бесхитростным. Дикари придерживаются законов необычайной сложности. Откуда эти законы взялись? Если они были выработаны для того, чтобы жить в рамках племени, то без фантазии не обошлось. Если же они просто с самого начала знали, что им нужно делать, то это был инстинкт, как инстинкт вить гнезда у птиц.

— Допустим. Если я соглашусь, что лев символизирует мои недоразвитые чувства, то что с того?

— Не лев — мантикора. Не забывайте про хвост с жалом. Неразвитые чувства обидчивы, чуть что — и в позу. Мантикора может быть чрезвычайно опасна. Иногда даже сообщают, что она мечет колючки, как это прежде думали о дикобразе. Похоже на вас в суде, как вы думаете? Человеческий разум, львиная отвага, ядовитое жало наготове — к такому близко не подходи. Но при том не вполне человек и не вполне лев, и не просто желчный оппонент. Мантикора. Бессознательное выбирает себе символику с такой художественной виртуозностью, что дух захватывает.

— Ну, хорошо. Допустим, я — мантикора. Но почему тогда вы — сивилла?

— Потому что мы подошли к тому этапу анализа, когда в ваших снах, с большой долей вероятности, должна возникать женщина или целый ряд женщин, и все с вами в особых отношениях. Цепь вы рассмотрели?

— Я все рассмотрел и прекрасно запомнил. Это была красивая золотая цепочка.

— Хорошо. Гораздо лучше, чем если бы цепь была железная или, упаси господи, с шипами. Итак, что мы имеем: картинка с левой стороны, а это означает, что она порождена Бессознательным.

— Я до сих пор, вообще-то, не свыкся с идеей Бессознательного…

— Конечно. Очень хорошо понимаю. «Фантазия… фантастический…» — эти презрительные слова вырываются у вас всякий раз, стоит лишь поднять данную тему. Но теперь вы должны через это пройти, ведь именно здесь обитает прорицательница в синей накидке. Она явилась из Бессознательного и может оказать вам огромную помощь. Но если вы изгоните ее, то с таким же успехом можете сейчас прекратить всю работу и отправляться домой.

— Вы никогда не говорили таких угрожающих слов прежде.

— Наступает момент, когда с рационалистами нужно построже, иначе они что угодно смелют в пыль, если оно им не понравится или будет угрожать их глубоко скрытому негативизму. Я, конечно, имею в виду рационалистов вроде вас, которые на всю вселенную переносят свой маленький провинциальный мирок, считая его кладезем знаний.

— Маленький. Провинциальный мирок… Понимаю. Итак, как зовут ту даму, с которой мне предстоит встретиться?

— Ого! Ирония! В зале суда должно звучать неотразимо. Имя этой дамы — Анима.

— По-латыни — Душа. Я оставил эту идею много лет назад. Итак?

— Это один из психологических аспектов вашей натуры, как Тень и Друг, с которыми вы уже познакомились и, можно сказать, даже свыклись. Конечно, она не душа в христианском смысле. Она — женская часть вашей природы; она — все, что вы можете увидеть и прочувствовать в женщине. Она не ваша мать и ни одна из тех женщин, которых вы любили. Но во всех их вам виделась она, по крайней мере частично. Если вы любите женщину, то проецируете на нее этот образ, хотя бы вначале, а если терпеть не можете, то это снова Анима постаралась, потому что есть у нее очень неприятная сторона, совсем не похожая на вашу улыбающуюся прорицательницу в синей накидке. Аниме обязаны рождением некоторые величайшие произведения литературы и искусства. Она — Клеопатра, чаровница; она — верная Гризельда,[59] терпеливая и стойкая; она — дантовская Беатриче; она — Нимью, которая удерживает в колючем кустарнике Мерлина.[60] Она — Девушка, чьей любви домогаются, она — Жена, вынашивающая сыновей, а еще она Карга, которая укладывает мужчину на смертный одр. Она — ангел, но она же может быть и ведьмой. Она — Женщина, какой видится каждому мужчине, и каждому мужчине она видится разной, хотя в главном и неизменной.

— Неплохо подготовленная речь. Но что женщины делают с этим сказочным существом?

— Ну, у женщин есть свой глубоко сокрытый образ — Мужчины, Любовника, Воина, Колдуна и Ребенка, который может быть и грудным младенцем, полностью от них зависящим, и девяностолетним младенцем, полностью от них зависящим. Нести на себе проекцию Воина или Колдуна, накладываемую какой-нибудь женщиной, которая им не очень нравится, мужчинам порой довольно затруднительно. Конечно, женщинам приходится мириться с проекцией Анимы, и хотя она в той или иной степени нравится всем женщинам, лишь незрелые женщины могут обходиться одной ею.

— Отлично. Если эта Анима и есть мой основной образ, или примерная женщина, почему она похожа на вас? Разве это не доказывает, что я вас люблю?

— Ни в коей мере. Анима должна быть на кого-то похожа. Вы рассказывали об ужасных старухах, которые терзали вас в эротических снах в юношестве. И они тоже — Анима. Потому что ваша сестра и Нетти видели, что вы влюблены — ведь это, насколько я понимаю, было абсолютно очевидно, — вы проецировали ведьмовской аспект Анимы на их вполне заурядные образы. Но в чистом, незамутненном виде Анима просто не существует, такой ипостаси у нее нет. Вы всегда будете видеть ее в образе чего-то или кого-то. Вот сейчас вы видите ее в моем образе.

— Неубедительно.

— Тогда подумайте вот о чем. Думать вы умеете. Ведь я же вам не нравилась, когда перед вами медленно, постепенно, моими стараниями возникала Тень. Вы что думаете, я не заметила, с каким снисходительным выражением вы оценивали мои довольно небрежные попытки одеться по-модному; думаете, не слышала в вашем голосе критические, а то и презрительные нотки?.. А вот переживать и стыдиться не надо. Это одна из моих профессиональных обязанностей — играть подобные роли. Без таких проекций лечение будет неэффективным, а я для этой цели подхожу наиболее удачно. Потом, когда мы перешли к Другу, вы, конечно, стали видеть во мне ту же озадаченную доброжелательность — по-медвежьи, по-феликсовски уютную. Теперь мы добрались до Анимы, и я — это она. Для данной роли я подхожу ничуть не менее, чем подходила для Тени или Друга. Но уверяю вас, в этом нет ничего личного… А теперь наш час закончился. В следующий раз мы продолжим разговор о Джуди Вольф, и, думаю, нас ждет немало приятных сюрпризов.

— Хотя вы и представляетесь мне прорицательницей, доктор фон Галлер, но, боюсь, в данном случае вас ждет разочарование.

9

Первая послевоенная осень была великолепна. Казалось, мир снова начал дышать, закрученные гайки ослабли. Женские одежды, которые во время войны отличались строгостью, стали вытесняться другими, более ласкающими взор. Когда Джуди не была в «кэрнкроссовской» форме, она выглядела просто чудесно в хорошеньких блузочках и юбочках-клеш. Пожалуй, в ту осень безмозглые законодатели мод в последний раз позволили женщинам носить то, что было им бессовестно к лицу. Я был счастлив, потому что получил все: у меня была Джуди, начинался мой последний год в Колборнской школе, я был старостой.

Как мне описать наши с Джуди отношения и при этом не выставить себя дураком или ребенком? За последние годы все так резко переменилось, и мое идеализирование всего, что окружало ее, показалось бы нынешним семнадцатилетним абсурдным. Или нет? Не знаю. Но теперь, когда я вижу девочек, устраивающих демонстрацию с требованием легализовать аборты, и мальчиков, отстаивающих свободу совокупляться в любое время и любым способом, и когда я читаю книги, где женщинам сообщают, что анальное сношение — это приятная забава (при соблюдении всех гигиенических мер), то задаюсь вопросом: что случилось с теми дэвидами и джуди, неужели типаж вымер? Думаю, нет. Просто он ждет другого времени, отличного от нашей божественной осени, но и непохожего на сегодняшнее. И, оглядываясь, я не жалею о том, что у нас не было больше свободы, чем мы имели; большая свобода — это всего лишь иная форма рабства. Физическое насыщение удовлетворяет аппетит, но обостряет ли оно восприятие? Наш сексуальный опыт был ограничен, зато любовь, по моим воспоминаниям, кажется, не знала границ. Джуди, конечно же, держали на коротком поводке, но бегающая где заблагорассудится особь не всегда рекордсмен породы.

В ту осень в стенах Епископа Кэрнкросса правили бал безудержные амбиции. «Перекрестки» имели такой оглушительный успех, что преподаватели музыки и все музыкальные девочки вроде Каролины и Джуди помешались на постановке настоящей оперы. Мисс Гостлинг, помучившись обычными директорскими сомнениями — не повредит ли такая постановка учебе, — дала разрешение, и поползли слухи, что на постановку отведена небывалая сумма, что-то около пяти сотен долларов, а для школы это было все равно что бюджет «Метрополитен-опера».

Какую оперу ставить? Кто-то был без ума от Моцарта. Соперничающая группа, ненавистная Каролине, полагала, что более подходит Пуччини, — а раз есть пятьсот долларов, какие тут могут быть сомнения: нужно ставить «Турандот»! Решение, конечно, принимали учителя, и преподавательница музыки извлекла откуда-то «Сына и чужого» Мендельсона. Скажем прямо, это была отнюдь не лучшая опера всех времен и народов. Она содержала диалоги — что, с точки зрения ревнителей чистоты жанра, делало ее вовсе не оперой. Но было одно немаловажное достоинство: худо-бедно, а поставить ее в школе все-таки представлялось возможным. Так была выбрана опера «Сын и чужой», которая, когда ею занялись вплотную, оказалась довольно крепким орешком.

Я знал о ней все. Джуди рассказывала мне о том, какая это прелесть, потому что милое простодушие девятнадцатого века находило в ней отклик. Может быть, она была наивна в своих вкусах, а может быть, напротив, изощрена, поскольку разглядела в этой скромной маленькой вещице потенциал и очарование, недоступные пониманию подруг. Я бы сказал, что скорее налицо была комбинация как изощренности, так и наивности. Каролина все уши мне прожужжала о трудностях этой вещи. На пару с другой девушкой им предстояло играть увертюру и аккомпанемент на двух роялях, что гораздо сложнее, чем может показаться. Вдобавок она должна была на сей раз предстать перед зрителями, а не прятаться за сценой. Конечно, как и всегда с Каролиной, никто, кроме нее, не знал, как это нужно играть, а преподавательница музыки и преподавательница, взявшая на себя режиссерские обязанности, и преподавательница рисования, которая готовила декорации, — все они были идиотками, не имели ни малейшего представления о том, что и как нужно делать. Даже для меня у Каролины нашлась сфера, в которой я был непревзойденный авторитет. Не будь мисс Гостлинг такой дурой и не настаивай на том, чтобы все, связанное с постановкой, делалось только в стенах школы, я мог бы собрать бригаду плотников, рабочих сцены, художников и электриков из колборнских ребят, которые проделали бы всю техническую работу молниеносно, с мужским тщанием и мастерством и гарантированным результатом. И Карол, и Джуди, и большинство их подружек согласились с тем, что, несомненно, так оно и было бы, но ни у кого из них не хватило духу предложить такое мисс Гостлинг, которая была, как мы единодушно решили, последним динозавром.

Опера «Сын и чужой» не очень известна. Мендельсон написал ее для частного представления — к серебряному юбилею свадьбы родителей, потому опера имеет столь явно и нескладно семейный характер, в немецком стиле девятнадцатого века. «Вещица в добром старом стиле Бидермейер»,[61] — сказал доктор Вольф и дал преподавательнице рисования несколько книг по живописи, которые могли бы оказаться полезными при разработке декораций.

Сюжет довольно непритязателен. Время действия — наполеоновские войны, место — немецкая деревенька; все ожидают прибытия сержанта, занимающегося рекрутским набором. Тут случается один бродяга, красивый мошенник, который выдает себя за сержанта, надеясь таким образом завоевать благосклонность Лизбет, воспитанницы мэра. Однако его разоблачает настоящий сержант, который оказывается Германом, давно потерявшимся сыном мэра; в него-то и влюблена Лизбет. Лучшей была роль бродяги, и вокруг нее начались обычные препирательства: кто должен ее исполнять — девушка, которая умеет играть, но не умеет петь, или же девушка, которая умеет петь, но не умеет играть. Девушке, умевшей играть, в конечном итоге досталась комическая роль мэра, предназначавшаяся в оригинальной постановке, вероятно, человеку, вовсе не умевшему петь: Мендельсон написал для него партию, которая твердо держалась на одной ноте. Джуди, конечно, дали роль Лизбет — у нее было несколько неплохих песен и немножко драматического действия, для которого идеально подходило (или мне казалось, что подходило) ее спокойное обаяние.

Наконец наступил декабрь. «Сын и чужой» давали два вечера, и, конечно, постановка увенчалась триумфом. Как, собственно, случается с любой школьной постановкой. Джуди пела великолепно. Каролина покрыла себя славой. Даже никудышный диалог (переложенный, как утверждал доктор Вольф, с плоскостопного немецкого на убийственный английский) был смягчен романтическим флером, который окутывал всю эту историю.

В этом году среди зрителей был и мой отец, который сразу привлек к себе внимание, — все его знали по фотографиям в газетах и восхищались огромной работой, проделанной им в годы войны. Нетти я взял на спектакль в пятницу, а с отцом пошел в субботу. Он спросил меня, правда ли я хочу идти во второй раз или делаю это, чтобы составить ему компанию. Вскоре после появления на сцене Джуди я почувствовал на себе его любопытный взгляд; полагаю, мне и в тот раз, как всегда, не удалось скрыть свое восхищение. Потом в столовой, за кофе с пирожными, я представил его Вольфам и Шварцам, и, к моему удивлению, Джуди сделала ему реверанс — этакий почти незаметный поклон; в стародавние времена так было принято у девушек в Европе, а некоторые «кэрнкроссовские» воспитанницы приберегали этот поклон для епископа — патрона школы. Я знал, что отец — важная персона, но не мог представить его человеком, которому делают реверансы. Ему это понравилось. Он ничего не сказал, но я знал, что ему понравилось.

Если что-нибудь и могло дополнительно украсить мою любовь к Джуди, так это одобрение отца. После смерти матери меня периодически одолевали мучительные размышления об этих словах Карол — будто я сын Данстана Рамзи. И я пришел к выводу, что независимо от того, сын ли я Данстана Рамзи по крови, по духу я — сын моего отца. Его не было дома в тот период моей жизни, когда мальчишка обычно одержим восторгом перед отцом, и вот в семнадцать со мной случился запоздалый приступ подобного преклонения. Иногда в школе я ловил на себе угрюмый и иронический взгляд Рамзи, и тогда я спрашивал себя: о чем он думает? Уж не о том ли, что я — его ребенок? Теперь, когда отец вернулся, это уже казалось не так важно. И вообще, Рамзи лишь исполнял на время войны обязанности директора Колборна, тогда как отец являлся председателем Совета попечителей школы и в некотором смысле начальником Рамзи — как он, казалось, начальствовал над столькими другими людьми. Он был начальником от природы, лидером от природы. Помню, как я пытался имитировать некоторые его характерные черточки, но шли они мне ничуть не больше, чем его шляпы, которые я тоже примерял на себя.

Возвращение отца в Торонто вызвало множество пересудов, и кое-что я слышал, поскольку мои одноклассники были сыновьями тех, кто судачил. Отец входил в кабинет и занимал должность министра продовольствия, так что в странах, куда мы поставляли провизию, его считали крайне важной персоной, важнее, чем дома. Он проявил чрезвычайное умение ладить с Маккензи Кингом — без пререканий, но и не поступаясь своими принципами, которые зачастую не совпадали с премьерскими. Но также его сопровождала иная репутация, о которой говорили вполголоса и с оттенком двусмысленности — непонятным мне и первое время даже неощутимым. А именно — репутация так называемого фехтовальщика.

О моей невинности свидетельствовало то, что я воспринял это слово в его прямом смысле. То значение, которое оно приобрело впоследствии, тогда было внове, и я гордился тем, что мой отец — фехтовальщик. Я полагал, что так называют галантного человека, рыцаря, кого-нибудь вроде принца Руперта,[62] в противовес кромвелевскому аскетизму Маккензи Кинга.

Когда ребята в школе спрашивали меня об отце — а делали они это часто, поскольку отец был заметной фигурой и известность его росла, — я нередко отвечал: «Можно сказать коротко и ясно: он — настоящий фехтовальщик». Теперь я содрогаюсь от унижения, вспоминая, что говорил то же самое Вольфам, которые отнеслись к этому спокойно, хотя мне и показалось, что ноздри у миссис Вольф дрогнули, а умей я лучше чувствовать нюансы, то заметил бы, что беседа утратила непринужденность. Но слово это звучало так гордо, что, помнится, я даже повторил его. Я знал, что Вольфы и Шварцы симпатизируют мне, но как усилится их симпатия, если они поймут, что я — сын человека, аристократизмом и темпераментом на голову возвышающегося над миром крупной буржуазии, который считался в Канаде лучшим из миров. Фехтовальщики обладают врожденным благородством, а мне посчастливилось быть сыном одного из них. Стану ли я сам когда-нибудь фехтовальщиком? Ах, поскорей бы!

Вольфы, как и многие евреи, на Рождество уезжали на курорт, и когда отец пригласил меня в Монреаль на День подарков,[63] я даже не колебался, ведь разлука с Джуди предстояла и так и так. У него были там какие-то дела, и он подумал, что мне захочется посмотреть город. И вот мы поехали. Мне очень понравился день, проведенный в поезде, и отель «Ритц», где мы поселились по прибытии. Ездить с отцом было здорово — все были рады перед ним в лепешку расшибиться, и мы путешествовали по-королевски.

— Мы обедаем у Мирры Мартиндейл, — сказал он. — Это моя старая знакомая, и думаю, она тебе понравится.

Как выяснилось, она была певицей, раньше жила в Нью-Йорке и выступала (хотя и не в главных ролях) в нескольких бродвейских мюзиклах. Замечательная личность. Остроумная. С огромным потенциалом. Могла бы сделать удивительную карьеру, если бы не пожертвовала всем ради брака.

— И игра стоила свеч? — спросил я, будучи в том возрасте, когда романтика жертвенности, самоотречения представляется завораживающей.

— Нет, не стоила, — ответил отец. — Джек Мартиндейл просто понятия не имел, что такое женщина вроде Мирры и что ей необходимо. Он хотел сделать из нее вестмаунтскую домохозяйку.[64] Представь себе Пегаса, впряженного в плуг.

Мне и в самом деле не терпелось поговорить о Пегасе, впряженном в плуг. Такой фехтовальный образ был очень в духе отца. Он мог увидеть поэзию в обыденности. Но рассказывать о Мирре Мартиндейл не хотел — предпочитал, чтобы я познакомился с ней и уж тогда составил собственное мнение. Очень в его духе — никакого диктата или давления; не то что, судя по рассказам, отцы многих моих друзей.

У миссис Мартиндейл была квартира на Кот-де-Неж-роуд, откуда открывался великолепный вид на Монреаль. Наверняка она обошлась недостойному Джеку Мартиндейлу в кругленькую сумму, и я подумал, что так оно по справедливости и должно быть, поскольку миссис Мартиндейл и в самом деле была замечательной личностью. Красивая зрелой красотой, она обладала приятным голосом и на актерский манер привносила в любую реплику легкий элемент шутовства. Нет, она не пыталась блистать остроумием. Это она предоставляла отцу. Но ее реакция на его шутки сама по себе была остроумной — она не пыталась затмить его, а поддерживала и поощряла к продолжению.

— Настоящего обеда не ждите, — сказала она мне. — Я подумала, что будет лучше, если мы останемся втроем, и отослала горничную. Надеюсь, вы не будете разочарованы.

Разочарован! Я никогда еще не участвовал в таком взрослом событии. Великолепная еда, которую Мирра (она потребовала, чтобы я звал ее просто по имени, как и все ее друзья) подавала сама с каких-то хитрых, с подогревом, лотков, великолепные вина, лучше которых мне еще не доводилось пробовать. Я знал, что это, вероятно, хорошие вина, потому что вкус у них был с таким характерным терпким послевкусием — словно у постоявших красных чернил, в отличие от новых.

— Вы чрезвычайно добры, Мирра, — сказал отец. — Пора Дейви узнать, что такое хорошие вина. Выдержанные, а не бурда свежего урожая.

Он поднял бокал за миссис Мартиндейл. Она зарумянилась и опустила глаза, как это часто делала Джуди, только, казалось, миссис Мартиндейл лучше владеет собой. Я тоже поднял за нее свой бокал. Она была польщена и протянула мне руку, явно для поцелуя. Джуди я целовал довольно часто, но никогда во время еды и редко — в руку; но со всей галантностью, на какую был способен (я, без сомнений, становился фехтовальщиком), я взял миссис Мартиндейл за пальцы и поцеловал самые кончики. У нее и у отца был довольный вид, но они не сказали ни слова, и я почувствовал, что не осрамился.

Обед был замечательный. Оказывается, устраивать шумное сборище — как это происходило, когда собиралась компания моего возраста, — вовсе не обязательно. За столом преобладало спокойствие, и я сказал себе, что могу здесь набраться ума, а потому должен быть внимательным и ничего не упустить. И не слишком усердствовать с вином. Отец много говорил о винах, а миссис Мартиндейл и я восхищенно внимали. Когда настал черед кофе, он извлек внушительную бутылку бренди — большой дефицит в те времена.

— Мирра, милочка, это вам рождественский подарок, — сказал он. — Это мне дал Уинстон,[65] когда я видел его в последний раз. Так что в качестве можно не сомневаться.

Качество было великолепное. Я пробовал виски прежде, но это было что-то особенное. Отец продемонстрировал, как нужно перекатывать виски во рту, к самому краю языка, где расположены вкусовые сосочки, и я ему восторженно подражал.

Как восхитительно поднимают дух вкусные еда и питье, как выявляют в человеке самое лучшее! Я полагал, что от меня ждут чего-то большего, нежели просто сердечное согласие со всем, что говорилось, и потому судорожно искал слова, достойные этого случая. И нашел.

— Хоть надо мной ты учинил грабеж, Злой хмель, похитив чести плащ, — я все ж        Дивлюсь тому, кто продает вино: Ценней вина едва ли что найдешь, — [66]

произнес я, задумчиво глядя сквозь свой бокал бренди на свечи. Именно так поступил бы настоящий фехтовальщик. Отец, казалось, пребывал в замешательстве, хотя я и знал, что это невозможно. Отец — в замешательстве? Ерунда!

— Это что, ты сам сочинил, Дейви?

Я разразился громким смехом. Ну отец и шутник! Я сказал, что, к сожалению, не я, а потом подумал, что, наверное, настоящий фехтовальщик сказал бы: ах, если бы, — но уже было поздно что-либо менять. В смешливом взгляде Мирры дивно отразилось изумление, а я почувствовал, что произвел скромный, но фурор.

В половине десятого отец сказал, что у него назначена еще одна встреча. Но я могу остаться. Мирра тоже просила меня не уезжать. Она с самого начала знала, что отцу нужно будет уйти пораньше, но была признательна, что он сумел выкроить для нее несколько часов из своего напряженного графика. Она будет рада, если я останусь и мы поболтаем еще. В Хайяме она тоже разбирается и может со мной посоревноваться. Отец поцеловал ее, а мне сказал, что мы встретимся за завтраком.

Отец ушел, и Мирра принялась говорить о Хайяме. Она знала его куда лучше, чем я, и мне показалось, что она вкладывает в стихи смысл, едва ли доступный моему пониманию. Наверное, причина — в том разочаровании, которое принес ей Мартиндейл, подумал я. Говоря о скоротечности жизни и наслаждений, о розе, которая расцвела там, где пролилась кровь Цезаря, Мирра была совершенно бесподобна, и мне казалось, она приоткрывает для меня совершенно незнакомый мир, но достойный, конечно же, всяческого уважения.

— С увядшей розою весна уйдет, И старость книгу юности замкнет;        А соловей, который пел в ветвях, — Откуда и куда его полет? —

завораживающе продекламировала она и завела речь о том, какая прекрасная вещь — юность и как она мимолетна, и как печально чувствовать, что жизнь уходит, и знать, что ничем ее не остановишь, и как мудр Омар, который учит наслаждаться, пока есть возможность. Я слушал все это с восторгом, поскольку поэзией заинтересовался лишь недавно, а читать стихи начал, так как профессор Шварц сказал, что любит поэзию не меньше своей химии. Если профессор химии хорошего мнения о стихах, то они, вероятно, лучше той скукотищи, что мы терпеливо проходим в школе по литературе. Я только-только начал понимать, что поэзия говорит о жизни, но не об обыденной жизни, а об ее сути, чудесной изнанке. Мое понимание скакнуло семимильным шагом, когда я услышал, как Мирра читает стихи своим прекрасным голосом. У нее в глазах стояли слезы. Как и у меня. Однако она взяла себя в руки и, с явным трудом сдерживаясь, продолжила:

— Любовь моя! Когда бы он вручил Нам этот мир, который так уныл, —        Его в куски разбили б мы и вновь Слепили так, чтоб сердцу стал он мил.

Я не мог говорить. Не могла говорить и Мирра. Она поднялась и вышла, а меня по нарастающей одолевали мысли — я осознавал мимолетность жизни и изумлялся оттого, что эта великолепная понимающая женщина так глубоко тронула мой разум и мою душу.

Не знаю, сколько времени прошло, но наконец я услышал ее голос из другой комнаты — она звала меня. Она плакала, подумал я, а теперь хочет, чтобы я ее утешил. Это мой долг. Я обязан попытаться сказать ей, как она замечательна и что она открыла для меня новый мир, и, может быть, намекнуть, что понимаю, как ее разочаровал Мартиндейл. За коротким коридорчиком оказалась ее спальня — очень миленькая, уютная, полная всяких безделушек и пропитанная дорогими духами.

Мирра вышла из ванной, одетая в то, что шутливо именуют полупрозрачным одеянием. Но другого имени для того, что было на ней, я не знаю. То есть поскольку она стояла против света, было видно, что на ней ничего нет, а так как ткань лежала на ней свободно и чуть колыхалась, то казалась еще прозрачнее. Наверное, я смотрел на нее разинув рот — она ведь и вправду была прекрасна.

— Подойди ко мне, ангелочек, — сказала она, — и поцелуй меня покрепче.

Я, ни минуты не колеблясь, сделал это. Уж в поцелуях-то я был дока. Я обнял ее и приник к ее губам своими — нежно и надолго. Правда, я никогда не целовал женщину в полупрозрачном одеянии, а это было все равно что бренди от Уинстона Черчилля. Я смаковал этот поцелуй, как и вкус бренди.

— Не хочешь снять эту глупую одежду? — спросила она и для почина ослабила мой галстук. Вот в этот момент я перестал отдавать себе отчет в своих действиях. Я и в самом деле не знал, к чему это приведет, а поразмыслить времени у меня не было, потому что жизнь, казалось, несется так стремительно и несет с собой меня. Но я был в восторге, подчиняясь власти, расширяющей, так сказать, мои жизненные горизонты. Я быстро сбросил на пол одежду и отпихнул ногой, чтобы не мешалась.

Когда мужчина раздевается, то в какой-то момент обязательно выглядит глуповато, и ничто в мире тогда не в силах превратить его в романтическую фигуру. Это момент, когда он стоит в нижнем белье и носках. Очень расчетливый человек мог бы до последнего не снимать рубашку, носки и трусы скинуть как можно скорее, а затем драматически стянуть рубашку и предстать эдаким Адонисом. Но я был зеленым юнцом и ни разу прежде не раздевался с целью очаровать. Когда я остался в трусах и носках, Мирра рассмеялась. Я стащил с себя носки, швырнул к туалетному столику, спустил трусы и переступил через них. Потом ухватил Мирру, крепко прижал к себе и снова поцеловал.

— Дорогой, — сказала она, отстраняясь, — только не как людоед. Ляг рядом. Торопиться нам некуда. Поэтому давай займемся приятными вещами и посмотрим, что из этого выйдет.

И мы занялись приятными вещами. Но я был девственник, разрывался от лишь частично удовлетворенной страсти к Джуди и понятия не имел о предваряющих ласках. Да и Мирра, несмотря на ее слова, казалось, не очень была в этих ласках заинтересована. Меня переполняли поэзия и сила.

Для жаркой схватки на коне боец, Теперь любви арена перед нею… — [67]

подумал я, когда после тактичной Мирриной режиссуры принял надлежащую позу и был избавлен от опасности совершить неестественное действо. Обычное мужское тщеславие. Мне было семнадцать, и я сделал это в первый раз. Любому, кроме меня, было бы ясно, что первую скрипку в этом оркестре играл не я. Все закончилось очень быстро, и я упокоился под боком у Мирры, не чуя себя от радости.

Мы еще позанимались приятными вещами, а по прошествии какого-то времени я осознал, что Мирра снова подталкивает меня в надлежащую — в самом буквальном смысле слова — позу. «Боже мой! — подумал я. — Неужели люди делают это дважды зараз?» Что ж, я был готов учиться и хорошо подготовился к уроку. Мирра довольно решительно задала темп второй части симфонии, и теперь, в отличие от моего прошлого «виваче», это было размеренное «анданте».[68] На этот раз ей, кажется, понравилось больше, и я стал понимать, что в этом деле есть что-то такое, о чем я не догадывался раньше. После этого она стала еще красивее — хотя, казалось бы, куда — моложе, свежее, мягче. И это была моя заслуга. Я был доволен собой совершенно по-новому.

Потом мы еще занимались приятными вещами. На этот раз мы много говорили, а Мирра читала стихи Омара, которые, вероятно, все знала наизусть. Потом еще один удивительный акт, который длился значительно дольше, и на сей раз именно Мирра решила, что третьим темпом должно быть «скерцо».[69] Когда все закончилось, я был готов говорить дальше. Разговор мне нравился не меньше самого акта, и меня удивило, что Мирру стало клонить ко сну. Не знаю, сколько она спала, но я, вероятно, тоже вздремнул немного. Во всяком случае, я был погружен в грезы о странности жизни в целом, когда ощутил на бедре ее руку. Еще раз? Я почувствовал себя Казановой, но поскольку я не читал Казанову (и до сего дня не прочел), то, наверно, должен сказать: я чувствовал себя так, как, по мнению мальчишки, должен чувствовать себя Казанова. Но я горел желанием ответить на ее зов, а вскоре был и готов к этому. После этого я прочел, что существа мужского пола в семнадцать лет пребывают на пике сексуальной активности, а я был недурно сложен и отменно здоров.

Если продолжать сравнения в симфоническом ключе, то на сей раз речь шла об «аллегро кон спирито».[70] Мирра была чуть грубовата, и я подумал, что теперь, скорее, это она людоед. Я далее слегка встревожился, потому что она словно не замечала моего присутствия как раз в тот момент, когда я ощущал себя самым пикантным образом, и производила звуки, на мой взгляд, явно неподобающие. Она пыхтела. Она похрапывала. Один или два раза она — могу поклясться — принималась рычать. Мы довели симфонию до дивной бетховенской концовки с чередой струнных раскатов. После этого Мирра снова заснула.

Я тоже заснул. Но только после нее, и был весь недоумение.

Не знаю, сколько времени прошло, но вот Мирра проснулась, включила лампочку на столике рядом с кроватью и сказала:

— Господи, зайчик, тебе пора домой.

Именно тогда в неожиданном свете лампы я увидел Мирру по-новому. Раньше я не замечал, что ее кожа не так туга, как была когда-то, а между грудей и под мышками видны маленькие складочки. Когда она лежала на боку, живот у нее обвисал — не сильно, однако заметно. И в свете близкой лампы волосы отблескивали металлом. Развернувшись поцеловать меня, она задела мою ногу своей — будто теркой прошлась. Я знал, что некоторые женщины бреют ноги, — видел, как это делает Карол, — но не думал, что в результате возникает эффект наждачной бумаги. Я поцеловал ее, но без ажиотажа, оделся и приготовился уходить. Что тут было сказать?

— Спасибо за прекрасный вечер и за все, — сказал я.

— Будь здоров, дорогой, — ответила она, смеясь. — Выключи, пожалуйста, свет в гостиной, да будешь уходить. — Она повернулась и натянула на себя одеяло, намереваясь спать дальше.

До «Ритца» было недалеко, и я пошел сквозь снежную ночь, одолеваемый мыслями. Вот, значит, что такое секс! Я заглянул в круглосуточный бар и съел два сэндвича с беконом и яйцами, два кусочка пирога со сладкой начинкой и две чашки шоколада со взбитыми сливками — я был ужасно голоден.

Доктор фон Галлер: Когда вы догадались, что этот обряд посвящения был подстроен вашим отцом и миссис Мартиндейл?

Я: Отец сказал мне об этом в поезде на обратном пути. Но я ничего не понял до тех пор, пока вдрызг не разругался с Нопвудом. Ведь отец не сказал напрямую, что все подстроил, но, вероятно, был горд тем, что сделал для меня, и его намеки были настолько прозрачны, что только моя глупость не позволила мне их понять. Он сказал, какая она замечательная женщина и охотница до любовных приключений и что если есть такая вещь, как женщина-фехтовальщик, то Мирра Мартиндейл — настоящая фехтовальщица.

Доктор фон Галлер: А как он вышел на эту тему?

Я: Он отметил, что я выгляжу довольным и, видимо, неплохо провел вечер у Мирры. Я знал, что о таких вещах не принято болтать, и вообще, она ведь была знакомой отца, и, может быть, он питал к ней нежные чувства, а если ему станет известно, что она так быстро втрескалась в меня, то может расстроиться. Потому я просто сказал ему, что и в самом деле провел вечер неплохо, а он заметил, что я мог у нее многому научиться, и я согласился, сказав, что она хорошо начитана, а он рассмеялся и сказал, что она может научить меня многому, чего не найдешь в книгах. Вещам, которые могут быть мне очень полезны с этой моей еврейской штучкой. Я был потрясен, когда он назвал Джуди «штучкой», потому что это неподходящее слово для того, кого ты любишь или уважаешь, и я попытался настроить его на другой лад относительно Джуди, сказал ему, какая она замечательная и какая у нее милая семья. Вот тогда-то он и сказал всерьез о том, что нельзя жениться на девушке, с которой ты познакомился в юности. «Если хочешь фрукт — бери, пожалуйста, но не покупай в придачу и дерево», — сказал он. Мне было больно слышать эти его слова и знать, что он имеет в виду Джуди, а потом, когда речь зашла о фехтовальщиках, у меня впервые возникло подозрение, что об этом слове я знаю далеко не все.

Доктор фон Галлер: Но напрямую он так и не сказал, что подстроил это приключение?

Я: Никогда. Напрямую — никогда. Лишь обиняками. Но он говорил о юношеских душевных травмах, когда секс познают через проституток или связываются с девственницами. Он сказал, что единственный правильный способ — это ласки умудренной опытом женщины и что я всю жизнь должен быть благодарен Мирре за то, что она устроила все с такой чуткостью и пониманием. Именно так поступают во Франции, сказал он.

Доктор фон Галлер: А Мирра Мартиндейл была его любовницей?

Я: Наверняка нет. Хотя он и оставил ей кое-что по завещанию, а потом я узнал, что иногда он помогал ей деньгами. Но если у него и была с нею когда-нибудь связь, то, я уверен, потому что он ее любил. Это не могло быть за деньги.

Доктор фон Галлер: Почему нет?

Я: Это было бы омерзительно, а у отца всегда был безупречный вкус.

Доктор фон Галлер: Вы когда-нибудь читали вольтеровского «Кандида»?

Я: Об этом меня и Нопвуд спрашивал. Я не читал, и он сказал мне, что Кандид был простачком, верил всему, что ему говорили. Нопвуд был ужасно зол на моего отца. Но, понимаете, он его не знал.

Доктор фон Галлер: А вы знали?

Я: Иногда мне кажется, что знал как никто другой. А вы хотите сказать, что не знал?

Доктор фон Галлер: Это один из тех вопросов, над которыми мы работаем. Расскажите мне о вашей ссоре с отцом Нопвудом.

Наверное, это я виноват — пошел к Нопвуду несколько дней спустя после возвращения в Торонто. Я пребывал в смятении. О том, что у меня было с Миррой, я не жалел. Я действительно был ей благодарен, тут отец прав, хотя мне и думалось, что я заметил в ней одну-две особенности, которые ускользнули от него или были ему безразличны. На самом деле они означали только то, что она не так молода, как Джуди. Но мои чувства к Джуди меня беспокоили. Я пришел к ней сразу же по возвращении из Монреаля, она недомогала — голова болела или что-то в этом роде, — и ее отец пригласил меня на пару слов. Он был мягок, но говорил напрямую. Сказал, что, по его мнению, мы с Джуди не должны встречаться так часто, потому что мы уже не дети и между нами может произойти что-нибудь, о чем мы будем жалеть. Я знал, что он опасается, как бы я не соблазнил ее. Тогда я сказал, что люблю Джуди и никогда не сделаю ничего, что могло бы ей повредить, и что я слишком сильно уважаю ее, чтобы вовлечь в какую-нибудь беду. Да, сказал он, но случается, что благие намерения иногда дают слабину, а еще вред бывает не только телесный, но и душевный. Потом он сказал такое, во что я не мог поверить. Он сказал, что не уверен в Джуди, что она может проявить слабость как раз в тот момент, когда я тоже буду слаб, а чем может кончиться такая двойная слабость? Я думал, что инициатива в подобных вещах всегда принадлежит мужчине, но когда сказал об этом доктору Вольфу, он улыбнулся улыбкой, которую я могу описать только как венскую.

— У вас и Джуди есть что-то очаровательное и прекрасное, — сказал он, — и я советую вам сберечь это в нынешнем виде, чтобы потом вы могли вспоминать об этом с удовольствием. Но если ваши с ней отношения будут продолжаться, то все вокруг изменится. Я перестану питать к вам дружеские чувства, а мне бы совсем не хотелось, чтобы это произошло, и вы начнете меня ненавидеть, а это будет обидно. Возможно, вы с Джуди решите, что для сохранения самоуважения вам нужно обманывать меня и мать Джуди. Это будет очень больно, а для вас, поверьте мне, опасно.

А потом он сделал нечто из ряда вон выходящее. Процитировал мне Бернса! Никто никогда не цитировал мне Бернса, кроме моего дедушки Крукшанка, жившего в Дептфорде у ручья, и я всегда полагал, что Бернс — поэт людей того разряда, что живут «у ручья». Но вот этот венский еврей читал мне:

Кто верен чувству, не придет        Под окна воровато, Не станет, бегая в обход,        Петлять витиевато. А если станет — хитреца        Предаст его искусство: Где нету хитростям конца,        Там нет любви и чувства![71]

— Вы удивительно чувствительный юноша, — сказал он (и я неприятно поразился такому определению), — первый же травмирующий опыт оставит на вашей душе незаживающий шрам, и тогда вы уже не станете тем человеком, каким могли бы. Если вы соблазните мою дочь, я должен буду очень рассердиться и, может, возненавижу вас. Физический вред не так уж и существен, можно даже сказать, совсем не существен, тогда как психологическая травма — видите, как я уже усвоил современную манеру речи, не могу заставить себя сказать «душевная травма» — может быть очень серьезной, если мы расстанемся недругами. Конечно, есть люди, для которых такие вещи — пустой звук, и боюсь, что у вас в этом плане имеется плохой пример, но вы и Джуди из другого теста. Поэтому, Дэвид, очень прошу понять меня правильно — и навсегда остаться нашим другом. Но мужем моей дочери вы никогда не будете, и я хочу, чтобы вы поняли это сегодня.

— Почему вы так твердо решили, что я не буду мужем Джуди? — спросил я.

— Это решил не я один, — произнес он. — Решающих факторов сотни, с обеих сторон. Зовут их предками, и у нас хватает соображения в некоторых вещах прислушиваться к ним.

— Вы хотите сказать, что я не еврей.

— А я уже начал сомневаться, придет ли вам это в голову.

— Но какое это имеет значение в наше время и в нашу эпоху? — спросил я.

— Вы родились в двадцать восьмом году, когда это начинало иметь огромное значение, и не первый раз в истории, — сказал доктор Вольф. — Но оставим это в покое. То, о чем вы сказали, имеет значение и в другом смысле, о котором я говорить не хочу, потому что вы мне очень симпатичны и я щажу ваши чувства. Это вопрос гордости.

Разговор наш на этом не закончился, но я знал, что вопрос закрыт. Весной они собирались послать Джуди учиться за границу. А до того будут рады видеть меня у них в доме время от времени. Но я должен понять, что вся семья говорила с Джуди, и хотя сначала Джуди возражала, но потом поняла. Вот и весь разговор.

В тот вечер я и отправился к Нопвуду. Я разжигал в себе ненависть к Вольфам. Вопрос гордости! Он что, хотел сказать, что я недостаточно хорош для Джуди? И вообще, что может значить вся эта болтовня о еврействе в устах людей, никак внешне своего еврейства не проявляющих? Если уж они такие правоверные, то где их пейсы, исподнее навыпуск, еда не как у людей? Такие вещи, как я слышал, были свойственны бородатым евреям в велюровых шляпах, жившим за Художественной галереей. Вольфы и Шварцы, думал я, стараются быть похожими на нас, а теперь заявляют, что я для них недостаточно хорош! Во мне всколыхнулось оскорбленное христианство. Христос умер за меня, я был уверен в этом, но я очень сомневался, что Он умер за Вольфов и Шварцев. Скорее к Нопвуду! Он все разъяснит.

Я провел у него целый вечер, и беседа была непростой, но в итоге все разъяснилось. К моему удивлению, он принял сторону Луиса Вольфа. Но хуже всего было то, что он критиковал моего отца в выражениях, которых я никогда прежде от него не слышал; что же касается Мирры, то он выказал удивление, презрение, гнев.

— Ах ты, простодушный дурачок! — сказал он. — Ты что же, не понял, что все было подстроено? Решил, что такой ветеран, как эта Мирра, уложила тебя в свою постель, потому что не устояла перед твоими достоинствами! Я не виню тебя за то, что ты переспал с нею, — насыпь ослу овса, и он сожрет, не удержится, даже если овес с гнильцой. Меня только бесит провинциальная вульгарность всего этого — разговоры о вине и потуги на изящество в свете канделябров! «Светский разговор», черчиллевские претензии твоего отца, да еще рубаи. Будь моя воля, я бы собрал все экземпляры этого третьесортного рифмованного евангелия гедонизма и сжег. Как оно трогает сердца скверных людишек! Значит, Мирра предложила тебе литературное соревнование? А такого эта литературная шлюха не цитировала:

Один шепнул, издав протяжный вздох: «От долгого забвенья я засох;        Лишь сок родимых лоз в себя вобрав, Я б вновь ожить и сил набраться мог»?

Она не нашептывала это тебе на ушко, когда Авессалом[72] входил к наложнице своего отца?

— Вы не понимаете, — ответил я. — Так поступают во французских семьях, чтобы сыновья получали верное представление о сексе.

— Слышал, слышал; но я не знал, что они подряжают на это своих отставных любовниц — как ребенка, обучая верховой езде, сажают на старую безотказную кобылу.

— Прекратите, Ноппи, — сказал я. — Вы много знаете о религии и церкви, но что такое фехтовальщик, вам понять не дано.

Тут он окончательно вышел из себя. Стал холоден и вежлив.

— Что ж, помоги мне, — произнес он. — Растолкуй, что такое фехтовальщик и что такого загадочного скрывается за этим словом.

Я со всем пылом стал объяснять ему об умении жить красиво в противовес окружающему безвкусию. Я умудрился ввернуть словечко «аморист»,[73] так как думал, что, может, оно ему неизвестно, рассказывал о кавалерах и о круглоголовых,[74] а еще приплел Маккензи Кинга как своего рода второсортного Кромвеля, которому следует оказывать сопротивление. Мистер Кинг в начале войны стал непопулярным, поскольку призывал канадцев «облечься во всеоружие Божие»,[75] что при ближайшем рассмотрении означало разводить виски водой и нормировать его потребление, не снижая цены. Я сказал, что если таково всеоружие Божие, то благодарю покорно — я уж предпочту блеск и сноровку фехтовальщика. По мере того как я говорил, гнев его, казалось, утихал, а когда я закончил, Нопвуд чуть ли не смеялся.

— Мой бедный Дейви, — сказал он, — я всегда знал, что ты невинный мальчик, однако надеялся не обнаружить глупости столь пагубной за этим очаровательным фасадом, а теперь вижу, что зря надеялся. Я попытаюсь сделать кое-что, о чем и не помышлял раньше и чего не одобряю. Но думаю, что для спасения твоей души это необходимо. Я хочу рассеять твои иллюзии относительно отца.

Конечно, ему это не удалось. Разве что отчасти. Он много говорил о том, что отец — великий предприниматель, но это не произвело на меня никакого впечатления. Не хочу сказать, что он сомневался в честности отца — для этого никогда не было ни малейших оснований. Но он говорил о развращающей силе большого богатства, об иллюзии, которую оно порождает у обладателя, будто он может манипулировать людьми, а также о страшной истине, которая заключается в том, что существует огромное число людей, которыми он и в самом деле может манипулировать, а поэтому никто серьезным образом и не оспаривает эту иллюзию. Богатство, говорил он, внушает тому, кто им владеет, иллюзию, будто он слеплен из другого теста, чем простые люди. Он говорил о низкопоклонстве, что испытывают перед большим богатством люди, для которых мирские достижения — единственная мера успеха. Богатство порождает и пестует иллюзии, а иллюзии развращают. Вот о чем он говорил мне.

На все это у меня имелись возражения, потому что отец много беседовал со мной с тех пор, как стал больше бывать дома. Отец учил, что человек, которым ты можешь манипулировать, нуждается в присмотре, поскольку с тем же успехом им могут манипулировать и другие. А еще он говорил, что богатые отличаются от простых людей только тем, что у них большая возможность выбора, и едва ли не самый опасный выбор — это сделаться рабом источника собственного благосостояния. Я даже сказал Ноппи кое-что такое, о чем он и не догадывался. Я рассказал ему о том, что отец называл патологическим состраданием большого бизнеса — когда от управленцев, достигших определенной, достаточно высокой, ступеньки служебной лестницы, скрывают их некомпетентность и потерю деловых качеств, чтобы не повредить их репутации в глазах семьи, друзей, в собственных глазах. По оценкам отца, патологическое сострадание обходилось ему в несколько сотен тысяч долларов ежегодно, а о таком милосердии святой Павел даже не заикался. Как и многие, у кого нет денег, Нопвуд имел совершенно идиотские представления о тех, у кого деньги есть, — а главное, он полагал, что обрести богатство и сохранить его под силу людям преимущественно низким. Я обвинил его в недостатке любви к ближнему — я знал, что это для него не пустые слова. Я обвинил его в скрытой христианской ревности, не дающей ему увидеть истинную природу отца, потому что, кроме отцовского богатства, он ничего не хочет видеть. Людям, которым хватает характера приобрести богатство, нередко хватает характера и для того, чтобы противостоять иллюзиям. Мой отец из таких людей.

— Дейви, тебе самое место в адвокатуре, — отозвался Нопвуд. — Делать из черного белое ты уже умеешь. Быть циником и избегать иллюзий не одно и то же, потому что цинизм — это одна из иллюзий. Все формулы образа жизни — даже многие философские учения — это иллюзии. Цинизм — это дрянная иллюзия. А фехтовальщик… сказать тебе, что это такое? Смысл самый прямой: фехтовальщик — это тот, кто вонзает что-либо длинное и тонкое или толстое и искривленное в других людей — и всегда с намерением причинить боль. Ты много читал в последнее время. Ты читал Дэвида Герберта Лоуренса. Помнишь, что он пишет о бессердечном, хладнокровном совокуплении? Вот именно этим и занимается фехтовальщик в том смысле, в каком люди применяют это слово к твоему отцу. Фехтовальщик — это тот, кого пуритане (которых ты так романтически презираешь) называли «потаскун». Не знал? Конечно, фехтовальщики так себя не зовут, они предпочитают другую терминологию — охотник до любовных приключений, аморист… хотя настоящая амористка — это твоя Мирра, искушенная в сексе без любви. Ты этого ищешь? Вот ты много говорил о том, что чувствуешь к Джуди Вольф. А теперь получил хороший урок фехтования. Ну и что скажешь? Простенькая веселая музычка — труба да барабан. Простенькая музыка для простаков. Ты и от Джуди хочешь этого? Как думаешь, чего боится ее отец? Он не хочет, чтобы жизнь его дочери испоганил сын потаскуна и, как он это довольно проницательно чувствует, ученик потаскуна.

Это был удар ниже пояса, и хоть я и попытался ответить, но испытывал чувство стыда. Потому что — верьте или нет, но клянусь, это правда, — прежде я никогда не понимал истинного значения слова «фехтовальщик», а тут внезапно получил объяснение несколько странной реакции, которую встречал, гордо называя отца этим словом. Меня мороз продрал по коже, когда я вспомнил тот давний разговор у Вольфов, которые, конечно же, владели тремя языками как родными. Ну и дураком же я себя выставил, осознал я, — и ощутил внезапную слабость, но также гнев. Выместил его я на Ноппи.

— Можете сколько угодно воротить нос, — проговорил я, — но сами-то, сами!.. Ни для кого не секрет, кто вы такой. Гомосек — обыкновенный гомосек. Который боится что-либо с этим поделать. И кто дал вам право с таким апломбом разглагольствовать о настоящих мужчинах и женщинах, живущих страстями, которых вам никогда не понять и не разделить?

Я попал точно в цель. Или так мне почудилось. Нопвуд, казалось, съежился на своем стуле, и весь его гнев улетучился.

— Пожалуйста, Дейви, выслушай меня очень внимательно, — сказал он. — Наверное, я гомосексуалист. Даже точно. А еще я священник. Вот уже двадцать с лишним лет я верой и правдой служу Христу, и слабость моя — тоже орудие служения. Люди, искалеченные гораздо сильнее меня, проявляли в этой битве чудеса храбрости. Да и я неплохо потрудился на своем поприще. Было бы глупостью и ложной скромностью говорить иначе. Работа приносила радость, и хочу только сказать, что мне было нелегко. Но это был мой личный выбор — я пожертвовал тем, что я есть, ради того, что люблю… А теперь я хочу, чтобы ты кое-что запомнил, потому что, думаю, встретимся мы теперь не скоро. Вот что я хочу сказать. Каким бы модным ни было сегодня разочарование в мироустройстве и людях, каким бы сильным ни стало это разочарование в будущем, далеко не все и даже не большинство думают и живут, согласуясь с модой. Изгнать из этого мира добродетель и честь невозможно, что бы ни говорили записные моралисты и паникеры газетчики. Самопожертвование не исчезнет из-за того, что психиатры находят в нем скрытый корыстный мотив, о чем трубят направо и налево. Теологи всегда знали это. И сомневаюсь, чтобы умерла любовь как высшее выражение чести. Такова закономерность духа, а люди подсознательно жаждут воплотить ее в жизнь, чего бы это им ни стоило. Иными словами, Дейви, Бог жив. И могу тебя заверить, Его не обманешь.

10

После этого разговора я больше не видел Нопвуда. Скоро выяснилось, что он имел в виду, когда говорил, что мы больше не встретимся: он получил предписание отбыть на миссионерскую службу; умер он несколько лет назад на Западе от туберкулеза, работая с индейцами почти до последнего дня. Я так и не простил ему того, что он пытался очернить отца. Если к этому и сводится христианство, немногого оно стоит.

Доктор фон Галлер: Как вы утверждаете, отец Нопвуд говорил о миссис Мартиндейл с презрением и гневом. Он что, знал ее?

Я: Нет, он просто ненавидел ее за то, что она настоящая женщина… а кто был он, я вам говорил. Вбил себе в голову, что она шлюха, и ничего другого слушать не хотел.

Доктор фон Галлер: Вы не думаете, что преимущественно он негодовал как бы за вас, потому что она воспользовалась вашей невинностью?

Я: Каким образом? Что за глупость.

Доктор фон Галлер: Она соучаствовала в плане, цель которого была — манипулирование вами. Я говорю не о вашей невинности — это вопрос простой, физический и технический, но о замысле ввести вас в ту сферу, которую Нопвуд охарактеризовал как простенькую веселую музычку: труба да барабан.

Я: Рано или поздно это случается с каждым, разве нет? И лучше уж в таких обстоятельствах, чем во многих, что рисует нам воображение. Ах да, я забыл, ведь швейцарцы отъявленные пуритане.

Доктор фон Галлер: Ну вот, теперь вы говорите со мной так, будто я — отец Нопвуд. Вы правы, каждому предстоит знакомство с сексом, но обычно выбор остается за человеком. Человек сам находит для себя секс. Его не предлагают как тоник, когда кто-то решает за вас, что это было бы полезно. Разве человек сам про себя не знает лучше, чем кто-либо другой, что пришло его время? Разве это не высокомерие по отношению к собственному сыну, если отец организовывает для него первый сексуальный контакт?

Я: Насколько я понимаю, высокомерия в этом не больше, чем если бы перевести сына в какую-нибудь другую школу.

Доктор фон Галлер: Значит, вы полностью согласны с тем, как все это для вас было устроено. Постойте-ка. Вы, кажется, говорили, что последний половой акт у вас был 26 декабря 1945 года. Значит, миссис Мартиндейл была у вас первая и последняя? Почему же вы не воспользовались приобретенным у нее ценным опытом? Не торопитесь, пожалуйста, с ответом, мистер Стонтон. Если хотите выпить воды — пожалуйста, вот графин.

Я: Наверно, из-за Джуди.

Доктор фон Галлер: Да. О Джуди… Вы понимаете, что в вашем рассказе образ Джуди очень расплывчатый? Я узнаю вашего отца, имею неплохое представление об отце Нопвуде, и вы буквально парой слов сумели многое рассказать о миссис Мартиндейл. Но Джуди я вижу очень неясно. Девочка из хорошей семьи, немного чуждая вашему миру, еврейка, умеет петь. Кроме этого, вы говорите только, что она была добра и очаровательна, а еще всякие туманные слова, которые не придают ей никаких индивидуальных черт. Ваша сестра сказала, что в Джуди было что-то коровье. Я придаю этому большое значение.

Я: Не стоит. Карол горазда на резкости.

Доктор фон Галлер: Вот уж точно. Вы дали ее резкий портрет. Она очень проницательна. И она сказала, что в Джуди было что-то коровье. Вы не знаете почему?

Я: Это же ясно — от злости. Она почувствовала, что я люблю Джуди.

Доктор фон Галлер: Она почувствовала, что Джуди воплощает для вас Аниму. А теперь — немного профессионального жаргона. Мы уже говорили об Аниме — этот обобщенный термин описывает представление мужчины обо всем, чем является или может являться женщина. Женщины очень чувствительны к этому образу, когда он возникает в сознании мужчины. Карол ощутила, что Джуди внезапно воплотилась для вас в Аниму, и это стало причиной ее раздражения. Вы же знаете этот извечный женский вопрос: «И что он в ней нашел?» Конечно же, то, что он видит, — это Анима. Далее, обычно он способен описать ее только общими словами без всяких подробностей. Он находится под властью, грубо говоря, чар. Старое слово не хуже любого нового. Общеизвестно, что, подпадая под чьи-нибудь чары, человек перестает ясно видеть.

Я: Но я видел Джуди очень ясно.

Доктор фон Галлер: Хотя вы, судя по всему, не помните ни одного сказанного ею слова, сплошные общие места? Ах, мистер Стонтон… хорошенькая скромная девушка, увиденная вами в первый раз в обстоятельствах, когда вы просто не могли не подпасть под ее чары, — она пела. Самая недвусмысленная Анима в моей практике.

Я: Я думал, в вашей профессии не принято задавать наводящие вопросы свидетелю.

Доктор фон Галлер: В суде Его Чести мистера Стонтона, по всей видимости, нет, но это мой суд. А теперь скажите, пожалуйста: после разговора с вашим отцом, когда он назвал Джуди вашей «еврейской штучкой», и после разговора с ее отцом, когда тот сказал, что вы не должны рассматривать Джуди как возможную спутницу жизни, и после разговора с этим третьим отцом — священником — как развивались ваши с Джуди отношения?

Я: Они испортились. Или потеряли свою прелесть. Можно использовать какие угодно слова, выражающие ослабление, утрату страсти. Конечно же, мы встречались, и разговаривали, и целовались. Но я знал, что она — послушная дочь, и когда мы целовались, я чувствовал, что рядом стоит, пусть невидимый, Луис Вольф. И хотя я пытался замкнуть слух, когда мы целовались, я слышал голос (не думайте, что это был голос моего отца), говорящий: «Твоя еврейская штучка». И ненавистный Нопвуд, казалось, всегда был рядом, как Христос на той его сентиментальной картинке, возложивший руку на плечо бойскаута. Не знаю, как бы все это развивалось дальше, но меня свалила очень неприятная болезнь. Теперь ее, наверное, назвали бы мононуклеозом, но тогда она была неизвестна, и я долго не ходил в школу, лежал дома под присмотром Нетти, которая меня выхаживала. Когда наступила Пасха, я все еще был очень слаб, а Джуди уехала в школу в Лозанну. Она прислала мне письмо, и я, конечно, хотел сохранить его, но готов биться об заклад на что угодно: его нашла Нетти и сожгла.

Доктор фон Галлер: Но вы помните, что в нем было?

Я: Помню частично. Она писала: «Мой отец мудрейший и лучший из известных мне людей, и я поступлю, как он велит». Это так не вязалось с семнадцатилетней девушкой.

Доктор фон Галлер: Почему?

Я: Инфантилизм. Вы так не считаете? Разве ей не пора было больше жить своей головой?

Доктор фон Галлер: Но разве не точно таким же было ваше отношение к вашему отцу?

Я: После моей болезни — нет. Да и до этого были отличия. Потому что мой отец был по-настоящему выдающимся человеком. Данстан Рамзи как-то сказал, что отец был гением необычного, непризнанного рода. Тогда как Луис Вольф хотя и был очень хорош по-своему, но оставался всего лишь умным доктором.

Доктор фон Галлер: Он был крайне утончен. Насколько я понимаю, в этом вашему отцу было до него далеко. А как насчет Нопвуда? Кажется, вы списали его со счетов, поскольку он гомосексуалист?

Я: Я часто встречаюсь с ему подобными в суде. Серьезно таких воспринимать нельзя.

Доктор фон Галлер: Но в суде вы серьезно воспринимаете очень немногих. Есть гомосексуалисты, которых мы воспринимаем очень серьезно, но вероятность встретить их в суде очень мала. Я помню, вы говорили что-то о христианском милосердии?

Я: Я больше не христианин, а потом я слишком часто обнаруживал, что в одежды милосердия рядится самая прискорбная слабость. У тех, кто говорит о милосердии и всепрощении, обычно не хватает твердости довести начатое до логического конца. Я никогда не видел, чтобы милосердие становилось причиной неоспоримого добра.

Доктор фон Галлер: Понимаю. Ну что ж, давайте продолжим. Я думаю, что во время болезни вы много размышляли о своей ситуации. Для этого ведь и существуют болезни, знаете, эти таинственные недуги, которые выхватывают нас из потока жизни, но не убивают. Они сигнализируют о том, что наша жизнь пошла не по той дорожке, и дают нам время поразмыслить. Вам повезло, что вы не оказались в больнице, хотя болезнь и вернула вас под власть Нетти. Ну так какие ответы вы нашли? Например, вы не думали о том, почему с такой готовностью поверили, что ваша мать была любовницей лучшего друга вашего отца, но усомнились в том, что миссис Мартиндейл была отцовской любовницей?

Я: Наверное, дети любят одного родителя больше, а другого — меньше. Я вам рассказывал о матери. И отец иногда заговаривал о ней, навещая меня во время моей болезни. Несколько раз он остерегал меня от того, чтобы я женился на первой юношеской любви.

Доктор фон Галлер: Да. Думаю, он понимал, что за беда с вами стряслась. Интуитивно понимал, хотя, конечно, не был готов себе в этом признаться. Он чувствовал, что вы больны Джуди. И на самом деле дал вам очень хороший совет.

Я: Но я любил Джуди. Правда, любил.

Доктор фон Галлер: Вы любили проекцию своей Анимы. Правда, любили. Но знали ли вы когда-нибудь Джуди Вольф? Вы говорили мне, что, сталкиваясь с нею теперь, когда она зрелая семейная женщина, избегаете разговора. Почему? Потому что защищаете свою детскую грезу. Вы не хотите знать эту женщину, которая перестала быть Джуди. Когда вернетесь домой, воспользуйтесь каким-нибудь случаем, повидайтесь с этой госпожой профессоршей, как уж ее там, изгоните навсегда этого призрака. Уверяю вас, это будет легко. Вы увидите ее такой, какая она есть теперь, а она увидит знаменитого уголовного адвоката. Все пройдет как по маслу, и вы разрешитесь от этого бремени навсегда. Духов прошлого лучше изгонять, насколько это возможно… Кстати, вы не ответили на мой вопрос: почему вы обвиняете в адюльтере мать, а не отца?

Я: Мать была слабой.

Доктор фон Галлер: Мать была для вашего отца Анимой, а ему не хватило удачи или соображения не жениться на ней. Неудивительно, что она казалась слабой; бедняжка, она несла на своих плечах такой груз за такого человека. И неудивительно, что он ополчился на нее, как вы бы, возможно, ополчились на бедную Джуди, если бы ей не повезло попасть под власть такого умного и так примитивно чувствующего человека, как вы. Знаете, мужчины очень жестоко мстят женщинам, которые, как считают мужчины, их очаровали, хотя вся вина этих несчастных в том, что по воле судьбы они были хорошенькими, или пели, или смеялись в неудачный для них момент.

Я: А вам не кажется, что в любви есть некоторый элемент очарования?

Доктор фон Галлер: Не сомневаюсь, что есть, но кто сказал, что очарование — это основа для брака? Оно присутствует, возможно, вначале, но если вы хотите, чтобы голод не приходил в ваш дом в течение шестидесяти лет, на стол нужно ставить блюда посытнее.

Я: Вы сегодня догматичны как никогда.

Доктор фон Галлер: Вы сами говорили, что вам нравится догма… Но давайте вернемся к вопросу, оставшемуся без ответа: почему вы считали, что ваша мать была способна на адюльтер, а отец — нет?

Я: Адюльтер у женщины — это всего лишь грешок, милая шалость, но у мужчины, понимаете… понимаете, у мужчины это преступление против собственности. Знаете, может быть, звучит не очень красиво, но закон все объясняет, а еще лучше объясняет это общественное мнение. Обманутый муж — всего лишь рогоносец, объект насмешек, тогда как обманутая жена — это жертва душевной травмы. Не спрашивайте меня почему. Я просто формулирую эту данность так, как ее видят общество и суд.

Доктор фон Галлер: Но эта миссис Мартиндейл, если я правильно понимаю, ушла от мужа, или он от нее. Какая тут может быть травма?

Я: Я думаю о маме. Отец знал миссис Мартиндейл задолго до смерти матери. Он мог отдалиться от мамы, но никогда не поверю, что он был способен травмировать ее, сыграть какую-то роль в ее смерти. Я хочу сказать, фехтовальщик — это так, некая благородная идея, которая может быть романтичной, но уж никак не низменной. Но вот что касается нарушителей супружеской верности — в суде я видел их без счета, и все они были людьми низменными.

Доктор фон Галлер: А отец никогда не ассоциировался у вас ни с чем низменным? Итак, вы оправились от болезни и обнаружили, что остались без вашей возлюбленной и без отца Нопвуда — но что отец по-прежнему крепко сидит в седле?

Я: И даже не так. Я по-прежнему восхищался им, но теперь мое восхищение было отягощено сомнениями. Вот почему я решил не пытаться подражать ему, не позволять себе даже думать о соперничестве с ним, но попробовать найти какое-нибудь поприще, где я смогу доказать, что стою его.

Доктор фон Галлер: Боже мой, какой фанатик!

Я: Кажется, это не вполне профессиональное проявление эмоций.

Доктор фон Галлер: Ничуть. Вы — фанатик. Знаете, что такое фанатизм? Это избыточная компенсация сомнения. Ну, продолжайте.

Да, я продолжил, и если в моей жизни было мало событий, то напряженность чувств искупала этот недостаток. Школу я закончил довольно хорошо (правда, не так хорошо, как мог бы, если бы не эта болезнь) и был готов к поступлению в университет. Отец всегда полагал, что я поступлю в Торонтский, но я хотел поехать в Оксфорд, и он поддержал мое желание. Сам он не учился в университете, потому что воевал на Первой мировой войне — и получил, кстати, орден «За безупречную службу» — в те годы, которые могли бы быть для него студенческими. Он хотел добиться успеха в жизни и подал заявление на сдачу экзамена на юриста без предварительного получения степени. В те времена такое еще допускалось. Но у него были романтические представления об университетах, так что идея поехать в Оксфорд нашла в нем отклик. И вот я поехал туда, а поскольку отец хотел, чтобы я учился в большом колледже, то поступил в Крайстчерч.[76]

Выпускники Оксфорда непременно пишут в мемуарах, как много значил для них Оксфорд. Не стану притворяться, будто место это само по себе было для меня чем-то особенным. Конечно, там было приятно, и мне нравились все эти необычные строения. Знатоки архитектуры почитают за долг нещадно их критиковать, но после Торонто у меня глаза на лоб лезли. Эти дома свидетельствовали о совершенно непривычной для меня концепции образования. Было ощущение дискомфорта, но дискомфорта без злого умысла: никакого культа дешевизны. Оксфорд показался мне городом молодежи, и эта атмосфера мне нравилась, хотя любой, не лишенный зрения, мог увидеть, что заправляют всем старики. Мой — послевоенный — Оксфорд полнился народом и быстро превращался в большой индустриальный город. Много критиковали соответствующие привилегии, и критика эта исходила главным образом от людей, сидевших в самой гуще этих привилегий и получавших от них максимум возможного. Оксфорд был частью моего плана стать особым человеком, и все, что попадалось мне на пути, я подчинял этой единственной цели.

Я изучал юриспруденцию и успевал в этом. Мне повезло — научным руководителем мне назначили Парджеттера из Баллиола.[77] Он преподавал право и пользовался большой известностью — будучи слепым, он тем не менее был знаменитым шахматистом и таким преподавателем, каких я больше не видел. Он был неумолим и требователен, но именно это мне и было нужно, потому что я вознамерился стать первоклассным юристом. Понимаете, когда я сказал отцу, что хочу стать юристом, он тут же решил, что я рассматриваю юриспруденцию как ступеньку к большому бизнесу — именно по такому пути и пошел в свое время он сам. Он не сомневался, что я заменю его в «Альфе». Я и в самом деле не думаю, что он представлял для меня какое-либо иное будущее. Я, вероятно, был с ним не до конца откровенен, потому что не сказал ему сразу же, что у меня другие планы. Мне нужна была юриспруденция, потому что я хотел овладеть чем-то таким, в чем я мог бы быть уверен и где не было бы места для капризов и предрассудков — вольфовских там, нопвудовских… или отцовских. Я хотел быть хозяином своего ремесла, и ремесло мне требовалось самое выдающееся. А еще я хотел как можно больше знать о людях, работать на поприще, которое позволило бы мне разобраться в демоне, овладевшем Биллом Ансуортом.

Желания объявлять крестовый поход у меня не было. Пока болел, пока валялся без сил, я многое обдумал и, в частности, вознамерился поставить жирный крест на том, за что ратовал отец Нопвуд. Ноппи на свой манер хотел манипулировать людьми, он хотел делать их хорошими и был уверен, что знает, что такое хорошо. Для него Бог был здесь, а Христос — сейчас. Он был готов принять сам и навязать другим массу иррациональных представлений, и все это в рамках его особого понимания того, что такое хорошо. Он считал, что Бога невозможно обмануть. А мне казалось, что я каждый день своей жизни вижу, что Бога обманывают и что обманщик получает вознаграждение, добиваясь блестящих успехов.

Я хотел уйти из мира Луиса Вольфа; теперь он казался мне очень расчетливым человеком, который, несмотря на всю свою культуру, ни на йоту не желал поступиться ветхозаветными принципами, во всем подчиняясь им и требуя такого же подчинения от своей семьи.

Я хотел отдалиться от отца и спасти свою душу в той мере, в какой верил в подобные понятия. Наверное, думая о душе, я имел в виду самоуважение и независимость. Я любил отца и побаивался, но нашел крохотные трещинки в его броне. Он тоже манипулировал людьми, а вспоминая его афоризм, я не намеревался становиться человеком, которым можно манипулировать. Я знал, что на мне всегда будет это клеймо — сын Боя Стонтона — и что в некотором роде мне придется нести груз богатства, не заработанного собственными руками, тогда как наше общество рассматривает унаследованное состояние как знак позора. Но по крайней мере в какой-то части этого огромного мира я буду Дэвидом Стонтоном, недостижимым для Нопвуда, или Луиса Вольфа, или отца, потому что я превзошел их.

Идея отказаться от секса никогда не посещала меня. Просто так уж случилось, а я не осознавал, что это стало частью моего образа жизни, пока не утвердилось окончательно. Может быть, в этом есть и доля влияния Парджеттера. Он был холост, а слепота защищала его от большинства женских чар. Он вцепился в меня, как вцеплялся во всех своих студентов, орлиными когтями, но, думаю, к концу моего первого курса он знал: я принадлежу ему как никто другой, сколь бы эти другие ни восторгались им. Если вы рассчитываете овладеть юриспруденцией, говорил он, то вы — глупец, потому что у нее не может быть одного владельца, но если вы хотите овладеть какой-то ее частью, то вам лучше, по крайней мере до тридцати лет, спрятать свои эмоции куда-нибудь в холодок. Я сам принял такое решение и осуществил его, а к тому времени, когда мне исполнилось тридцать, я полюбил холод. С его помощью я заставляю людей бояться меня, и это мне тоже нравится.

Вероятно, я пришелся по душе Парджеттеру, хотя он и был не из тех людей, которые склонны пусть даже к малейшему проявлению чувств. Он учил меня играть в шахматы, и хотя до его уровня я так и не поднялся, но стал неплохим игроком. В его комнате всегда было мало света (зачем ему свет?), и, думаю, на этот счет у него был пунктик — он принуждал зрячих использовать эту их способность в полной мере. Мы часто засиживались у его едва теплящегося камина в полумраке, который мог бы показаться гнетущим, но которому Парджеттер каким-то образом придавал естественность, и играли партию за партией. Он нескладно сидел в своем кресле, я же находился у доски и делал все ходы. Он называл свой ход, я передвигал фигуру, а потом говорил ему, какой ответный ход сделал. После того как я проигрывал, он анализировал игру и указывал мне, где я ошибся. Меня потрясали такая память и такое пространственное мышление у человека, который живет во тьме. Когда я не мог вспомнить, что делал шесть или восемь ходов назад, он окатывал меня ледяным презрением, так что я был просто вынужден придумывать всякие хитрости, чтобы развивать память.

Он и в самом деле мог поселить в человеке суеверный страх. В комнате в разных местах у него стояли три или четыре доски, на которых он играл с друзьями по переписке. Если я рано приходил на консультацию, он говорил: «На столе лежит открытка. Вероятно, из Йоханнесбурга. Прочтите ее». Я читал ему шахматный ход и делал этот ход на доске, к которой он не возвращался, может быть, целый месяц. Когда консультация заканчивалась, он говорил мне, какой будет ответный ход, и я делал соответствующие перестановки на доске. Он выигрывал удивительное количество этих партий, развивающихся черепашьим шагом.

Он не знал Брайля. Писал он обычным шрифтом на листе бумаги, который вставлял в специальную рамку, оснащенную проволочными направляющими, чтобы не выбиваться из строки, и, казалось, не забывал ни слова из написанного им. Он обладал удивительными познаниями о книгах по юриспруденции, которых никогда не видел; а когда он, давая точные указания, посылал меня к своим полкам, чтобы я нашел интересующую его ссылку, я нередко находил в этой книге закладку, исписанную его четким каллиграфическим почерком. Он был в курсе новых изданий и журнальных статей, потому что ему прочитывали их, и я счел за честь, когда он стал просить меня читать ему. Слушая, он делал бесценные замечания, и я каждый раз получал урок того, как нужно воспринимать, взвешивать, отбирать и отвергать.

Именно это мне и было нужно, и со временем я стал относиться к Парджеттеру с благоговением. Требовательность, холодное одобрение, четкий логический ход мысли при анализе проблем, которые нередко коренились в беспорядочной эмоциональности других людей, — все это действовало как бальзам на мой смятенный рассудок. Получал от него я отнюдь не обычные консультации по юриспруденции, и результат был совершенно иным. Многие юристы — безмозглые невежды, жертвы собственных эмоций и эмоций своих клиентов. Некоторые из них приобретают большую практику, потому что со всей яростью ввязываются в драки других людей. Их негодование продается и покупается. Но Парджеттер отшлифовал свой ум до крайней степени, а я хотел походить на Парджеттера. Я хотел знать, видеть, анализировать и оставаться хладнокровным. Хотел как можно дальше уйти от того глупого мальчика, который не понимал, что такое «фехтовальщик», когда все вокруг знали это, и который страдал по Джуди Вольф и получил от ворот поворот, когда ее папочка отослал его развлекаться с другими игрушками. Я хотел, чтобы меня расплавили, очистили от шлаков и отлили в новой, лучшей, форме. Для этого Парджеттер подходил как нельзя лучше. Конечно, были у меня и другие учителя, некоторые даже очень хорошие, но Парджеттер навсегда останется для меня идеалом, мастером-наставником.

11

Я писал отцу каждую неделю и постепенно стал осознавать, что мои послания становятся все менее и менее содержательными, потому что я вживался в мир, который был для него чужим. Раз в год я приезжал в Канаду и старался оставаться там как можно меньше; и вот однажды летом после второго курса он позвал меня на обед и после нескольких пустых фраз (теперь я понимаю, что он стеснялся завести тот разговор, ради которого и пригласил меня) обратился с просьбой, показавшейся мне странноватой.

— Я тут думал о Стонтонах, — сказал он. — Кем, по-твоему, они могли быть? Об отце я ничего не могу найти, хотя несколько фактов все же откопал. Он закончил медицинский факультет здесь, в Торонто, в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, и, по архивным данным, тогда ему было двадцать. Значит, родился в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом. В те времена врачей готовили абы как, и я не думаю, что он сколько-нибудь разбирался в медицине. Он был старикан с причудами, и, как тебе, вероятно, известно, мы с ним не очень-то ладили. О его происхождении я знаю лишь то, что родился он не в Канаде. Мать родилась здесь, и про ее семью я узнал. Ничего особенного. Сплошные фермеры, один выбился в проповедники. Но вот кто был доктор Генри Стонтон? Я хочу знать. Понимаешь, Дейви, хотя это и может показаться тщеславием, но я твердо уверен, что в наших жилах течет струйка благородной крови. Твой дед был способным предпринимателем. Мне так и не удалось убедить его работать в полную меру способностей. Но как он неожиданно решил заняться сахаром, когда никто не понимал, какой в этом заложен потенциал, — это требовало воображения. Понимаешь, ведь когда он был молодым, многие покупали сахарные головы и отковыривали себе кусочки напильником. А весь сахар завозили с Островов.[78] У него была энергия, дар предвидения. Конечно, самые простые люди тоже нередко добивались успеха, но вот я думаю, а принадлежал ли он к ним? Еще в войну, в Англии, у меня возникло желание навести справки, но время было неподходящее, дел невпроворот. Но два совершенно разных человека спрашивали у меня, не из уорикширских ли я Стонтонов. Ну, ты же знаешь, как англичане любят, когда канадцы изображают из себя неотесанных простаков, поэтому я всегда отвечал, что, насколько мне известно, я принадлежу к Стонтонам из графства Питт. Но эта мысль засела у меня в голове: а может быть, и в самом деле так? Я понятия не имею, кто такие уорикширские Стонтоны, но, кажется, они хорошо известны людям, которые разбираются в старых родословных. Поэтому, когда ты вернешься в Оксфорд, я хочу, чтобы ты навел справки и дал мне знать, что тебе удалось найти. Может быть, мы какие-нибудь незаконнорожденные, но я хочу знать наверняка.

Я давно уже знал, что мой отец романтик, да я и сам был когда-то романтиком — года за два-три до этого, — а потому я обещал сделать, что смогу.

Но как? И что? Поехать в Уорикшир и расспрашивать, не помнит ли кто некоего врача, который в графстве Питт был первым экспертом по запорам и до конца жизни оставался в твердом убеждении, что лучшее средство от ревматизма — сок гваякового дерева?[79] Благодарю покорно, это не для меня. Но как-то раз, листая в комнате отдыха «Таймс литерари сапплмент», я наткнулся на скромное объявление. Оно и сейчас у меня перед глазами:

«Оксфордец необычной квалификации выстраивает генеалогии, устанавливает происхождение. Требуется и гарантируется полная конфиденциальность».

Именно это мне и было нужно. Я записал номер почтового ящика и в тот же вечер отправил письмо. Написал, что хочу установить происхождение и, если таковое будет установлено, прошу выстроить генеалогическое древо.

Не знаю, чего я ожидал, но по объявлению представил себе какого-нибудь педанта, немолодого, солидного и довольно раздражительного. Я был совершенно не готов увидеть оксфордца необычной квалификации, который заявился ко мне два дня спустя. Вряд ли старше меня, он имел манеры застенчивой девицы, а голос его едва переходил порог слышимости. Единственным свидетельством солидности или педантизма у него были очки — таких тогда никто еще не носил: в золотой оправе, с маленькими овальными линзами.

— Я решил, что лучше мне будет зайти, чем писать письмо, потому что мы соседи, — сказал он и протянул мне визитку, на которой было напечатано:

АДРИАН ПЛЕДЖЕР-БРАУН

КОРПУС КРИСТИ[80]

Значит, вот он какой — оксфордец необычной квалификации.

— Садитесь, — предложил я. — Итак, вы генеалогии выстраиваете?

— Естественно, — выдохнул он. — То есть я в точности знаю, как это делается. То есть я исследовал десятки родословных, которые уже были выстроены, и не сомневаюсь, что смог бы сделать это сам, если бы мне доверили такое задание. Я хорошо осведомлен в исследованиях такого, понимаете, рода и мог бы вести их с большой вероятностью успеха. Понимаете ли, я знаю, где искать. А это — всё. Почти всё.

Он улыбнулся такой девической улыбкой, а его глаза так скромно заморгали за смешными стеклами, что я почувствовал искушение быть с ним помягче. Но это было совсем не в духе Парджеттера. Берегитесь свидетеля, который вам симпатичен, говорил он. Любой ценой подавляйте личный отклик, а если не удается, то проявите другую крайность — будьте со свидетелем жестоки. Если бы Огилви помнил об этом во время процесса «Криппс-Армстронг против Клаттербоса и Дадли» в 1884 году, он бы выиграл дело, но он позволил себе сочувствие к Клаттербосу, который плохо владел английским. Это знаменитый пример. Поэтому я прыгнул на Пледжера-Брауна и принялся рвать его в клочья.

— Прав ли я, предполагая, что прежде вы никогда не выстраивали генеалогическое древо своими собственными силами?

— Это было бы не совсем верно… хотя да, можно сказать и так.

— Можно или нельзя сказать — это, простите, не ваше дело. Я задал простой вопрос и хочу услышать простой ответ. Это ваша первая работа?

— Мой первый профессиональный опыт? В качестве самостоятельного исследователя? Если хотите поставить вопрос таким образом, то ответ, по-видимому, должен быть «да».

— Ага! Одним словом, вы новичок.

— Господи, конечно же нет. Понимаете, я имею обширные познания и о предмете, и о методе.

— Но раньше вы никогда не делали подобную работу. За плату. Да или нет?

— Если быть абсолютно искренним, то — да. То есть нет.

— В объявлении сказано, что у вас «необычная квалификация». Скажите, пожалуйста, мистер, — взгляд на визитную карточку, — Пледжер-Браун, в чем именно заключается ваша необычная квалификация?

— Я крестный сын Подвязки.

— Крестный сын кого?

— Подвязки.

— Не понимаю.

— Вполне возможно. Но именно поэтому я вам и нужен. Ведь люди, которые хотят выстроить генеалогию и установить происхождение, обычно не знают таких вещей. В особенности американцы. Я хочу сказать, что мой крестный отец — герольдмейстер Подвязки.

— Это что еще такое?

— Он руководитель геральдической коллегии. Если удача будет сопутствовать мне, я надеюсь тоже стать членом коллегии. Но, понимаете, я ведь должен с чего-то начать.

— «С чего-то»? Что вы имеете в виду, а? Я для вас что, нижняя ступенька в карьере? Пробный камень, чтобы вы набили руку, так, что ли?

— Боже мой, конечно нет. Но я должен проделать самостоятельную работу, прежде чем смогу надеяться получить официальное назначение, правда?

— Откуда мне знать, что вы должны? Что до меня, то я хочу знать, есть ли хоть малый шанс, что вы надлежащим образом сделаете работу, которая меня интересует?

— Я думаю, мистер Стонтон, никто для вас не сделает эту работу, если вы будете продолжать в таком тоне…

— В таком тоне? В таком тоне? Я вас не понимаю. Что такого плохого вы нашли в моем тоне, как вы позволили себе выразиться?

Пледжер-Браун был сама кротость, а улыбка его походила на улыбку сельской девушки с викторианской картинки.

— …я хочу сказать, если вы будете изображать сержанта Бузфуза[81] и грубить. Я же просто ответил на ваше письмо. Вы ведь изучаете юриспруденцию. Я вас нашел в справочнике. А ваш отец — знаменитый канадский промышленник. Я полагаю, вам нужны предки. Что ж, может быть, мне и удастся что-нибудь найти для вас. А мне нужна работа, но не настолько, чтобы я сносил оскорбления. Я хочу сказать, что в генеалогии я начинающий, но изучал ее. Вы — начинающий в юриспруденции, но изучали ее. Зачем так злобствовать, мы же в равных условиях?

И тогда я прекратил злобствовать, а через несколько минут он принял стаканчик хереса и уже называл меня Стонтон, а я называл его Пледжер-Браун, и мы обсуждали, что он может сделать.

Он был на третьем курсе в Корпус Кристи, до здания которого я мог добросить камень из своего окна, поскольку оно выходило в Кентерберийский дворик в тыльной части колледжа Крайстчерч. Он был помешан на генеалогии, ему не терпелось заняться ею, потому он и дал объявление, будучи еще студентом, а на конфиденциальности настаивал в связи с тем, что руководство его колледжа могло отнестись к подобной «халтуре» не слишком благосклонно. Судя по всему, он был беден, но благородная жилка проглядывала определенно, а также некая твердость характера, глубоко запрятанная под уступчивыми девичьими манерами. Он мне понравился, потому что относился к своей профессии так же ревностно, как я к своей, и, насколько мне было известно, его застенчивость могла быть своеобразным профессиональным приемом. Скоро он устроил мне настоящий допрос.

— Доктор Генри Стонтон, неизвестно где родившийся, — довольно типичная фигура для генеалогических изысканий по заказам из Нового Света. Как правило, для того чтобы найти в таких случаях корни, приходится перерывать приходские книги, завещания, архивы суда лорда-канцлера, министерства финансов и поместного суда. Это занимает немало времени и требует расходов. Поэтому начнем с очевидного, надеясь на удачу. Ваш отец, конечно, полагает, что происходит из лонгбриджских Стонтонов в Уорикшире, но есть еще ноттингемские, лестерские, линкольнширские и сомерсетские Стонтоны, и все они принадлежат к родам, которые устроили бы вашего отца. Но иногда удается сократить путь. Ваш дед был образованным человеком?

— Он был врачом. Я бы не стал его называть человеком широкого кругозора.

— Хорошо. Нередко это помогает. Я хочу сказать, что люди такого рода под внешним профессиональным лоском часто сохраняют некоторую индивидуальность. Может быть, он говорил что-нибудь, что вам запомнилось? Использовал необычные обороты, которые могли бы оказаться диалектными словечками какого-либо графства? Вспоминаете что-нибудь такое?

Я задумался.

— Как-то раз он сказал моей сестре Каролине, что у нее такой острый язык, что она может им ежку побрить. Я потом нередко повторял ей эти слова.

— О, это может оказаться полезным. Значит, он все-таки пользовался диалектными словечками. Правда, многие сельские жители называют ежа ежкой. Может быть, вспомните что-нибудь еще, более необычное?

Я начинал уважать Пледжера-Брауна. Я раньше думал, что ежка — это противный мальчишка, и никак не мог сообразить, зачем его нужно брить. Я подумал еще.

— Еще я помню, что некоторых своих старых пациентов, которые держались его и были людьми мнительными, он называл «мои старые межеумки». Это может пригодиться? Или он просто выдумал это слово?

— Лишь очень немногие простые люди способны выдумывать слова. Межеумок… Надо запомнить, вдруг из этого что-нибудь да выйдет. А вы продолжайте думать о нем. Хорошо? Я приду к вам, когда у меня появится какая-нибудь идея получше.

Думать о дедушке Стонтоне — фигуре безусловно яркой, но помнившейся несколько расплывчато. Разум его, как мне теперь казалось, напоминал морг, где по полкам в холоде, чтобы предотвратить разложение, лежали всякие устаревшие идеи. Он ничего не знал о здоровье, но мог диагностировать довольно большое число болезней. Медицинские познания его принадлежали к эпохе, когда лечили «от желудка», кровопускания считали важнейшим средством из арсенала медицины и верили в эффективность сильных и чистых запахов, например масла мяты перечной, как амулетов против инфекций. Он ни минуты не сомневался в том, что порка полезна для детей; как-то раз он сильно отдубасил меня и Каролину за то, что мы насыпали в бабушкин ночной горшок фруктовую соль, рассчитывая, что, когда соль начнет пениться, у бабушки случится родимчик. Ярый трезвенник, злобно-презрительный к тем, кого называл «алкаши», он так и не смог простить моего отца, узнав, что тот пьет вина и крепкие напитки, но упрямо отказывается стать алкашом. В моих воспоминаниях дедушка Стонтон представал мрачным, грузным и скучным, но своим богатством он был явно доволен и искренне презирал тех, у кого не хватает ума или умения сравняться с ним. Из числа презираемых исключались проповедники как люди особые, причастные к святости, но в том, что касается церковного управления, нуждающиеся в наставлениях людей практических. Иными словами, старых отвратительных деревенских денежных мешков.

Странно, что отец рассчитывал найти благородную кровь Стонтонов в столь малопригодном для этого сосуде. Правда, он никогда не делал вид, будто высокого мнения о докторе Стонтоне. Что тоже было странновато, поскольку отец твердо полагал, что детям следует почтительно относиться к родителям. Нет, напрямую он об этом не говорил и ни Каролину, ни меня не принуждал чтить отца и мать. Но я помню, как он напустился на Герберта Уэллса, поскольку тот в «Опыте автобиографии» откровенно сказал, что был невысокого мнения о своих родителях и его бегство от них стало его первым шагом на пути к хорошей жизни. Отец не был последователен. Последовательным был доктор Стонтон, но к чему его привела его последовательность?

Охота началась, и лисой был доктор Стонтон.

Весь следующий год я получал от Пледжера-Брауна записки. Писал он изящным курсивом, как то и подобает специалисту по генеалогии, а депеши доставлялись обычно посыльной службой колледжа: «Межеумок — диалектное камберлендское словечко. Ищу в этом направлении. А. П-Б.», или: «К сожалению, никакого результата в Камберленде. Сейчас раскидываю сети в Линкольне[82]», или: «Ату его! Некий Генри Стонтон родился в 1866 году в Сомерсете!», после чего неделю спустя: «Ложный след. Сомерсетовский Генри умер в возрасте 3 месяцев». Охотой он увлекся не на шутку, но у меня почти не оставалось времени думать об этом. Я по уши завяз в юриспруденции, этой официальной науке действующего права, а в дополнение к программным дисциплинам Парджеттер заставлял меня читать ему вслух из Келли — «Знаменитые адвокаты и их речи» и «Английское судебное красноречие»; я анализировал риторику благородного адвоката и пытался извлечь из прочитанного урок для себя. Парджеттер твердо решил не допустить того, чтобы я сделался «невежественным крючкотвором», и не скрывал, что, будучи канадцем, я имел весьма невыгодные стартовые условия и до профпригодности мне еще как до луны.

— «Право — это не только профессия, но еще и одна из гуманитарных наук», — сказал он мне как-то раз, и по его тону я догадался, что он кого-то цитирует. — Кто это сказал?

Я не знал.

— Запомните раз и навсегда, что это произнес один из ваших соотечественников, ваш нынешний премьер-министр Луи Сен-Лоран,[83] — сказал Парджеттер, резко стукнув меня кулаком в бок, как нередко делал, когда хотел обратить мое внимание на что-нибудь особо важное. — Это говорилось и до него, но он сформулировал лучше всех. Гордитесь, что это сказал канадец.

А затем он обычно принимался читать мне мораль, ссылаясь на авторитет Вальтера Скотта, который был низкого мнения о юристах, абсолютно невежественных в истории или литературе. Изучая эти предметы, говорил он, я узнаю, что представляют собой люди и чего от них можно ожидать.

— Но разве я не узнаю этого на примерах моих клиентов? — спросил я, чтобы испытать его.

— Клиентов… — протянул он, и я не поверил, что слово из трех слогов может звучать так долго. — Черта с два вы узнаете что-нибудь от клиентов, кроме глупости, лицемерия и жадности. Вы должны стоять выше этого.

Поскольку учился я по английской системе, то должен был стать членом одной из Судебных инн[84] и время от времени ездить в Лондон, обедать в столовой суда. Меня приняли в «Миддл Темпл», и я покорно пережевал тридцать шесть полагающихся обедов. Мне это нравилось. Церемониальность и торжественность закона привлекали меня не только как гарантии против его профанации, но и сами по себе. Я посещал суды, изучал многочисленные процедуры и почтенных судей, которые, казалось, умели держать в голове массу деталей, переваривать их и, когда прения сторон и свидетельские показания исчерпаны, подавать их жюри как своего рода крепкий судейский бульон. Я любил романтику суда, фигуры знаменитых адвокатов, развевающиеся мантии, неудобные, но традиционные синие адвокатские сумки, набитые бумагами. Меня радовало, что, хотя большинство вроде бы и пользовалось более современными приспособлениями, каждый имел доступ к перьям и, несомненно, мог потребовать промокательного порошка, будучи абсолютно уверенным в том, что принесут незамедлительно. Я любил парики, которые устанавливали очевидную иерархию и превращали ничем не примечательные физиономии в лики жрецов, служащих великой цели. И что с того, что все эти шелка, бомбазин и конский волос внушали простым людям трепет, когда они приходили за правосудием? Что ж, небольшой испуг им не повредит. Все в суде — иногда кроме обвиняемого на скамье подсудимых — казались умиротворенными, отрешенными от ежедневных забот. Мне казалось, что те, кто говорит под присягой, очень часто раскрывают лучшие стороны своего «я». Члены жюри, как примерные граждане, очень серьезно относились к своим обязанностям. Это была гладиаторская арена, но цель, за которую тут сражались, состояла в том, чтобы восторжествовала справедливость, если только таковую можно установить.

Я не был наивен. Это впечатление о суде я сохранил и по сей день. Я — один из немногих известных мне адвокатов, который содержит свою мантию в идеальной чистоте: воротничок, ленточки и манжеты щегольски накрахмалены, полосатые брюки подобающе отглажены, туфли сверкают. Я горжусь тем, что в газетах часто пишут, как элегантно я выгляжу в суде. Закон заслуживает этого. Закон и сам элегантен. Парджеттер позаботился о том, чтобы у меня не было глуповато-романтических представлений о законе, но он знал, что доля романтизма в моем отношении к закону есть, и если бы он хотел, чтобы она исчезла, то непременно добился бы этого. Как-то раз он сделал мне потрясающий комплимент.

— Думаю, из вас выйдет адвокат, — сказал он. — У вас есть для этого два необходимых качества: воображение и способности. Хороший адвокат — это альтер эго[85] клиента. Его задача — говорить то, что сказал бы сам клиент, если бы обладал нужными знаниями и мог выступить достаточно убедительно. Способности идут рука об руку со знанием, убедительность зависит от воображения. Но когда я говорю о воображении, я имею в виду умение видеть предмет всесторонне и взвешивать все возможности. Это вам не какая-нибудь фантазия, поэзия и лунный свет. Воображение — крепкая лошадка, которая скачет по земле, а не ковер-самолет, уносящий вас прочь от реальности.

Наверно, в духовном плане я в тот день подрос на целый фут.

Доктор фон Галлер: Вполне вероятно. Как вам все же повезло! Не каждый встречает своего Парджеттера. Он — очень важное дополнение к вашему списку действующих лиц.

Я: Что-то я не очень понимаю. Я же рассказываю историю своей жизни, а не выдумываю.

Доктор фон Галлер: Да, конечно. Но даже в истории есть действующие лица, а в истории жизни вроде вашей непременно есть несколько человек, которых было бы глупо называть стандартными типами, хотя они фигурируют почти во всех биографиях. Правда, можно сказать иначе. Помните маленькое стихотворение Ибсена, которое я читала вам в одну из наших первых встреч?

Я: Довольно смутно. Что-то насчет суда над собой.

Доктор фон Галлер: Нет-нет. Суд — потом. А сейчас послушайте внимательно:

Жить — это снова и снова В сердце с троллями бой. Писать — это суд суровый, Суд над самим собой.

Я: Но я же постоянно пишу. Все, о чем я вам говорю, основывается на проверенных и перепроверенных записях. Я старался максимально следовать «ясному стилю» Рамзи. Переворошил кучу старья, о котором не рассказывал ни одной живой душе. Разве это не суд над самим собой?

Доктор фон Галлер: Ничуть. Все это — ваша история борьбы с троллями.

Я: Еще одна из ваших изощренных метафор?

Доктор фон Галлер: Ну, если вам так нравится. К метафорам я прибегаю, дабы избавить вас от профессионального жаргона. А теперь подумайте: с какими фигурами мы сталкивались в процессе исследования вашей жизни? С вашей Тенью. Тут все было просто, и я думаю, мы с нею еще непременно столкнемся. С Другом. Сначала эту роль играл Феликс, и, возможно, вы признаете Нопвуда вашим очень особым другом, хотя я знаю, вы все еще злы на него. С Анимой — вообще раздолье: тут, конечно, и ваша мать, и Каролина, и Нетти, являющие собой разные аспекты женственности, и, наконец, Джуди. Последнее время Анима была у вас несколько в загоне, по крайней мере в своих положительных качествах. Думаю, мы и вашу мачеху должны причислить к этому ряду, хотя она недружественная фигура. Возможно, потом мы сочтем, что этот черт не так страшен, как вы его малюете. Наконец, появились обнадеживающие свидетельства того, что ваша Анима идет на поправку. Об этом говорит ваш сон (давайте назовем его романтически — «Девушка и мантикора»), в котором вы уверенно опознали меня. Последовательность просто идеальная. На разных этапах наших бесед я играла все эти роли. Я делала это по необходимости: ведь подобный анализ не та эмоция, которую будешь вспоминать в состоянии душевного покоя. Фигуры эти можно звать по-разному — хоть Комедийной труппой души. Но такой подход был бы поверхностным и недооценивал бы те жестокие удары, которые кое-кто из них нанес вам. В моей профессии мы называем их архетипами, то есть они воплощают шаблоны поведения, к которым человек, кажется, демонстрирует предрасположенность. Эти шаблоны повторяются бессчетное число раз, но никогда — в точности. А вы только что рассказывали мне об одном из самых-самых сильных архетипов (его можно назвать Волхв, или Чародей, или Гуру — как угодно), он оказывает мощное формирующее влияние на развитие личности. Мне представляется, что Парджеттер — это идеальный Волхв: слепой гений, который принимает вас в ученики! Но он появился только что; это довольно необычно, хотя и не слишком. Я предполагала, что он появится раньше. Какое-то время Нопвуд казался мне Волхвом, но нам еще предстоит выяснить, сохранились ли следы его влияния. Но вот другой человек, возможный отец, тот, кого вы называете Старой Уховерткой, — от него я ждала гораздо большего. Вы ничего не утаили?

Я: Нет. И тем не менее чем-то он всегда притягивал мое воображение. Я уже говорил, что он был не без странностей, но, кажется, так ничего толком и не добился. Он написал несколько книг, и отец говорил, что некоторые из них хорошо продавались, но книги были очень странные — о природе и необходимости веры. Не христианской веры, а веры вообще, и время от времени на занятиях он говорил нам: «Вы обязательно должны сами выбрать, во что верить, и понимать, почему верите именно в это, так как если вы не выберете себе веру, то можете не сомневаться, какая-нибудь вера (и, вполне вероятно, далеко не лучшая) выберет вас». Потом он рассказывал о людях, которые верили в Молодость, или Деньги, или Власть, или во что-нибудь подобное и со временем обнаружили, что поклоняются ложным кумирам. Мы с удовольствием его слушали, а некоторые его исторические примеры были довольно увлекательными, но серьезно к этому не относились. Я всегда смотрел на него как на неудачника. Отец любил его. Они были из одной деревни.

Доктор фон Галлер: Но вы никогда не чувствовали потребности учиться у него?

Я: Чему он мог меня научить, кроме истории и «ясного стиля»?

Доктор фон Галлер: Да, понимаю. Какое-то время мне казалось, что у него есть качества Волхва.

Я: Мне кажется, что в вашей Комедийной труппе и Собрании архетипов нет фигуры, которая соответствовала бы моему отцу.

Доктор фон Галлер: Проявите терпение. Это обычные фигуры. Можете не сомневаться, вашего отца мы не забудем. Он, мне кажется, присутствовал почти все время с того дня, когда мы начали. Мы все время говорим о нем. Он может оказаться вашим Королем троллей…

Я: Почему вы говорите о троллях? Мне представляется, что вы, юнгианцы, иногда из кожи вон лезете, чтобы выставить себя в смехотворном виде.

Доктор фон Галлер: «Тролли» — не юнгианский термин. Это я просто держу свое обещание не утомлять вас профессиональным жаргоном. Что такое тролль?

Я: Какой-то скандинавский страшила, да?

Доктор фон Галлер: Да, хорошее слово для него. Иногда это докучливый гоблин, иногда — огромный добрый домовой, иногда отвратительное чудовище, иногда помощник и служитель или даже симпатичная волшебница, истинная Принцесса из Тридевятого царства, но никогда — полноценное человеческое существо. И бой с троллями, описанный Ибсеном, — это хорошая метафора той борьбы и мытарств, что выпадают на нашу долю, когда архетипы, находящиеся внутри нас, оказываются воплощены в людях, с которыми приходится иметь дело в повседневной жизни.

Я: Но люди — это люди, а не тролли и не архетипы.

Доктор фон Галлер: Да, и наша главнейшая задача состоит в том, чтобы увидеть людей как людей, чтобы их не затмили архетипы, которых мы носим в себе, ища, на какой бы крючок пристроить.

Я: И над этой задачей мы работаем здесь и сейчас?

Доктор фон Галлер: Частично. Мы внимательно изучаем вашу жизнь и стараемся снять архетипы с крючков, разглядеть скрытых за архетипами людей.

Я: И какая мне от этого польза?

Доктор фон Галлер: Это зависит от вас. Прежде всего, вы, возможно, научитесь узнавать троллей, встречаясь с ними, и впредь не дадите им особо буянить, во-вторых научитесь отключать проекции, которые накладываете на других людей, словно изображение волшебного фонаря на экран. И тогда станете сильнее и независимее. Подумайте об этом. А теперь давайте дальше про вашего специалиста по генеалогии.

12

Я, можно сказать, и не думал о нем, потому что, как я говорил доктору фон Галлер, целиком погрузился в учебу: шел мой последний год в Оксфорде. Парджеттер ожидал, что я получу степень бакалавра с отличием, а я хотел этого даже больше, чем он. Письма продолжали приходить, сообщая, что, несмотря на впечатляющую активность, никаких достижений не наблюдается. Отцу я написал, что этим вопросом занимается надежный человек, и получил его разрешение по мере необходимости выплачивать аванс. Отчеты Пледжера-Брауна были для меня источником огромного удовольствия. Я чувствовал себя как Диоген, посрамленный в присутствии порядочного человека.[86] Иногда на каникулах он отправлялся на охоту за Стонтонами и присылал мне счета, в которых фигурировали билеты третьего класса, шестипенсовые поездки на автобусах, шиллинги, потраченные на пиво для стариков, которые могли знать что-нибудь, а также чашечки чая и плюшки для себя. Счетов за потраченное время и умственные усилия он не выставлял, а когда я спросил его об этом, он ответил, что будет готов договариваться о плате, когда появятся какие-нибудь результаты. С такими принципами можно и ножки протянуть, думал я, но его простодушие очень мне импонировало. Я успел к нему привязаться, мы стали звать друг друга по именам. Его самозабвенное увлечение геральдикой действовало на меня освежающе. Сам я был в данном предмете полным профаном, не видел в нем большого смысла и недоумевал, зачем это кому-то может понадобиться. Но со временем Пледжер-Браун открыл мне глаза на то, что прежде это было необходимо, а ныне остается приятным досугом и (главное) что использование чужих геральдических символов по духу ничем не отличается от использования чужого имени. Это все равно что выдавать себя за другого. Выражаясь на языке права, это не отличалось от присвоения чужого торгового знака, а я понимал, чем это чревато. Пледжер-Браун был, без всяких сомнений, моим лучшим другом в Оксфорде, и я до сих пор не теряю с ним связи. Он, кстати, поступил-таки в Коллегию геральдики и теперь сам стал герольдмейстером. На всяких церемониальных собраниях он выглядит очень диковинно в костюме герольда и шляпе с пером.

Своеобразной дружбой, сохранившейся до сего дня, нас связала общая тайна.

На третьем курсе, в начале весеннего семестра, когда я был по уши занят подготовкой к выпускным экзаменам, в мой адрес прибыло послание: «Я нашел Генри Стонтона. А. П-Б.» Мне нужно было прочитать гору литературы, и я планировал вторую половину дня провести в Кордингтоне,[87] но это послание обещало что-то особенное, так что я связался с Адрианом и пригласил его на ленч. Выглядел он торжественно — насколько это позволяла ему его застенчивая натура.

— Я чуть было не всучил вам чужого дедушку, — произнес он. — Был там один родственник Стонтонов из Уорикшира — не лонгбриджский Стонтон, но близко к тому, — которого не удавалось обнаружить, потому что он, вероятно, уехал в Канаду в возрасте лет эдак восемнадцати. С большой натяжкой он мог оказаться вашим дедом, но без дополнительных данных такое утверждение было бы не более чем догадкой. Но потом на пасхальных каникулах меня осенило. Недоумок ты, Пледжер-Браун, сказал я себе, ни разу не подумал, что Стонтон может быть топонимом. А ведь в нашей работе проверка топонимов — первое правило. В Лестершире есть Стонтон-Харольд и два или три Стантона, и, конечно, я абсолютно забыл про Стонтон в Глостершире. Поэтому я отправился проверять приходские архивы и нашел его в Глостершире: Альберт Генри Стонтон, родился четвертого апреля тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, сын Марии Энн Даймок, а более характерную для западного побережья фамилию, чем Даймок, вряд ли и найдешь.

— И что же это за Стонтон?

— Совершенно удивительный Стонтон, — сказал Пледжер-Браун, — но это еще не главное. Ты получаешь не только дедушку, но и неплохую историю в придачу. Знаешь ведь, как бывает — ищешь, ищешь чьего-нибудь предка, а тот оказывается совершенно пустым местом. То есть человек вполне добропорядочный и с хорошей репутацией, но с точки зрения родословной абсолютно неинтересен. А вот Альберт Генри — это целое жанровое полотно. Так слушай. Стонтон — это деревушка милях в десяти к северо-западу от Глостера и неподалеку от Херефордшира. В середине прошлого века там была всего одна пивная под названием «Ангел». Явно, казалось бы, она должна располагаться рядом с местной церковью — Благовещения. Ан нет. Но дело не в этом. Важно то, что в тысяча восемьсот шестидесятых в «Ангеле» работала привлекательная девушка, которую звали Мария Энн Даймок, и, вероятно, она считалась местной красавицей, потому что прозвали ее Ангелочек.

— Буфетчица? — спросил я, размышляя, как к этому отнесется отец.

— Нет-нет, — сказал Адриан. — Буфетчица — это ваше американское изобретение. В сельской пивной того времени посетителей обслуживал хозяин. Мария Энн Даймок была, несомненно, служанкой. Но она забеременела и сказала, что отец ребенка — Джордж Эпплсквайр, владелец «Ангела». Он отрицал это и говорил, что отцом ребенка могут быть несколько других человек. Даже сказал, что весь Стонтон может заявить права отцовства на этого ребенка, а он не имеет к этому никакого отношения. Из «Ангела» Марию Энн вышвырнули — он или его жена… А теперь — главная изюминка. Вероятно, Мария Энн Даймок была особа с характером, потому что она родила ребенка в местном работном доме, а когда пришло время, понесла его в церковь, крестить. «Как назовем?» — спросил священник. «Альберт Генри», — ответила Мария Энн. С именем было решено. «А как быть с фамилией? — спросил священник. — Может, Даймок?» — «Нет, — сказала Мария Энн, — запишите его Стонтоном, потому что хозяин сказал, что его отцом могла быть вся деревня, а я хочу, чтобы он носил фамилию отца». Я узнал все это из архива местного археологического общества, в котором хранится довольно любопытный дневник этого священника. Звали его, кстати, преподобный Теофил Майнорс. Майнорс, вероятно, был парень что надо и, по всей видимости, считал, что Эпплсквайр нехорошо обошелся с девушкой. Преподобный записал-таки младенца в приходской книге как Альберта Генри Стонтона… Конечно, закончилось все это скандалом. Но Мария Энн стояла на своем, а когда дружки Эпплсквайра стали угрожать ей, мол, житья в приходе не дадим, она пошла по улице с шапкой: «Если хотите, чтобы я уехала из Стонтона, дайте мне денег на дорогу». Ей бы мужиком родиться. Много денег она не собрала, но преподобный Теофил признается, что дал ей потихоньку пять фунтов. Нашлись и еще два-три жертвователя, которые восхищались ее отвагой, и скоро у нее уже хватало на дорогу. В те времена добраться до Квебека можно было меньше чем за пять фунтов, если покупать билет без кормежки, а дети вообще путешествовали бесплатно. И вот в конце мая тысяча восемьсот шестьдесят шестого года Мария Энн отправилась в путь, и была она, без всяких сомнений, твоей прабабушкой.

Мы сидели в одном из тех оксфордских ресторанчиков, которые внезапно появляются и так же внезапно исчезают, потому что заправляют ими непрофессионалы, и дошли до десерта — русской шарлотки из черствого бисквита, засохшего желе и какой-то химии. Я все еще помню ее вкус, потому что он ассоциируется у меня с мрачным сомнением — что же сказать отцу. Я объяснил все Пледжеру-Брауну.

— Но мой дорогой Дейви, ты же упустил изюминку, — сказал он. — Ведь какая история! Подумай о предприимчивости и мужестве Марии Энн! Она ведь не бежала с незаконнорожденным сыном, чтобы спрятаться в Лондоне, где докатилась бы постепенно до самых низких форм проституции, а маленький Альберт Генри стал бы вором и сутенером. Нет! Именно из такого материала ковался великий Новый Свет! Она не встала на колени, а потребовала, чтобы ее признали личностью со своими неотъемлемыми правами! Она бросила вызов викарию, Джорджу Эпплсквайру и всему общественному мнению. А потом отправилась за океан, чтобы прожить славную жизнь в стране, которая тогда, мой любезный друг, была всего лишь колонией, а не великой самоуправляемой нацией в составе Содружества! Она была там, когда Канада стала доминионом![88] Возможно, она была тогда в ликующей толпе в Монреале, или Оттаве, или где-нибудь еще. Ты даже не понимаешь, как все это здорово.

Я все понимал. Я думал об отце.

— Признаюсь, что сунулся не в свое дело, — сказал Адриан и покраснел до корней волос. — В Подвязке мне б устроили выволочку, если бы узнали, как я баловался с красками. Но ведь в конечном счете это мой первый самостоятельный поиск, и соблазн был слишком велик. А потому прошу тебя как друга принять от меня этот пустячок — «анитергиум».

Он вручил мне что-то вроде маленького тубуса, и, сняв металлическую крышечку с одного конца, внутри я обнаружил свиток. Развернул его на столе, где медицинская шарлотка уступила место чему-то вроде кофе (фирменное блюдо а-ля Борджа[89]), и увидел герб.

— Это довольно грубая вещица, и в Геральдической коллегии меня подняли бы на смех, но удержаться я не мог, — проговорил он. — Описание на нашем жаргоне звучит так: «Красный в волнистой кайме, или Ангел Благовещения с трехмачтовым парусником в правой руке и яблоком в левой». Иными словами, вот тебе Мэри — Ангелочек с кораблем, отбывающим в Канаду, и старым добрым яблоком «глостер», из каких готовят сидр, на красном фоне с извивающейся золотистой каймой по краю щита. Извини за волнистую кайму — она означает незаконнорожденность, но об этом необязательно всем рассказывать. Теперь нашлемник: «лис на задних лапах анфас, в пасти сахарный тростник, всё в естественном цвете». Это символика деревеньки Стонтон, но слегка изменённая для твоих нужд, а сахарный тростник указывает на источник вашего состояния — в хорошей геральдике такое не редкость. Девиз — «De forte egressa est dulced», или «Из сильного вышло сладкое», — это из Книги Судей, точнее и не скажешь.[90] И посмотри-ка сюда — лису я нарисовал довольно-таки вызывающий половой орган. Намек на то, что в этой сфере твой отец достиг известных вершин. Ну как тебе, нравится?

— Как ты это назвал? — спросил я. — Что за пустячок?

— «Анитергиум», — отозвался Адриан. — Это один из среднелатинских терминов, которые я иногда употребляю в шутку. Означает «пустяк», «набросок», «что-то нестоящее». А вообще-то монахи так называли испорченные листы рукописей, которыми подтирали задницы.

Не хотелось огорчать его, но Парджеттер учил, что неприятные вещи нужно излагать как можно короче.

— Это и есть подтирка для задницы, — сказал я. — Отец не примет этого.

— Конечно же, не примет. Я на это и не рассчитывал. Геральдической коллегии придется заняться изготовлением для вас законного герба, и я не думаю, что он будет похож на этот.

— Я не об «анитергиуме», — сказал я. — Отец всю эту историю не примет.

— Но, Дейви, ты же сам говорил: отец подозревал, что в вашем роду могут быть незаконнорожденные. У него, вероятно, здоровое чувство юмора.

— Это точно, — сказал я. — Но вряд ли до такой степени. Тем не менее я попробую.

Я попробовал. И оказался прав. Его ответное письмо было холодным и лаконичным. «Люди шутят о незаконнорожденности, но на деле все совсем иначе. Не забывай, что я теперь в политике, — можешь себе представить, как повеселятся мои противники. Забудем об этой истории. Заплати Пледжеру-Брауну и скажи ему, пусть держит рот на замке».

И на какое-то время тем дело и закончилось.

13

Думаю, в наше время никому не удается пройти через университет, не отдав дани тем или иным политическим увлечениям, и порой это даже заканчивается прочными узами. Я переболел социализмом, но это было больше похоже на свинку, чем на скарлатину, — и скоро выздоровел. Изучая право, я отдавал себе отчет в том, что в наше время, каковы бы ни были политические убеждения человека, живет он при социалистической системе. К тому же я осознавал, что, размышляя о судьбах человечества, склонен фокусировать мысли на отдельном индивидууме, а не на широких массах, и поскольку Парджеттер подталкивал меня к работе в судах, а особенно в области уголовного права, чем дальше, тем больше возрастал у меня интерес к той прослойке, для которой политические партии — пустой звук. По словам Парджеттера, чуть меньше пяти процентов общества можно с достаточными основаниями назвать уголовным классом. Эти пять процентов и есть моя клиентура.

Я получил свой диплом с отличием в Оксфорде и был с течением времени принят в лондонскую адвокатуру, но работать я все-таки предполагал в Канаде, что потребовало трех дополнительных лет учебы. Канадское право, хотя и основано на английском, все-таки имеет свои особенности. Из-за этих особенностей, не говоря уж о профессиональном протекционизме, мне снова пришлось сдавать экзамены. Ничего сложного. Я уже был довольно хорошо подготовлен, и канадская учеба оставляла время для другого чтения. Как и многие квалифицированные профессионалы, я почти ничего не знал за пределами моей специальности, а Парджеттер очень сурово относился к невежеству такого рода. «Если право — это все, чему его научили, то ничего, кроме права, он знать не будет», — нередко цитировал он Блэкстоуна.[91] Так что я читал книги по истории (в этом направлении меня подтолкнули школьные занятия с Рамзи) и в довольно больших количествах всякую нетленную классику, формировавшую сознание людей на протяжении многих поколений и оставившую в моей памяти лишь смутное ощущение невыносимой затянутости и того, насколько умны должны быть люди, которым такие вещи нравятся. Что мне по-настоящему нравилось, так это поэзия, и я читал много стихов.

Вдобавок тогда же я стал финансово независим от отца. Он растил из меня мужчину — в том плане, что строго контролировал мои расходы; и его воспитание оказалось эффективным, поскольку я и по сей день внимательно слежу за своими расходами и никогда не трачу и близко к тому, что зарабатываю, вернее, к тому, что остается после выплаты налогов. Начало моему личному состоянию было положено довольно неожиданно, когда мне шел двадцать второй год.

Дедушка Стонтон не одобрял отца, который, по выражению старика, стал «птицей высокого полета», и хотя он и отписал ему часть своего состояния, но половину оставил Каролине, назначив попечителей. Мне он завещал то, что отец называл «не наследство, а анекдот», — пять сотен акров земли в Северном Онтарио. Дед купил ее для перепродажи, когда пошли слухи, что там есть залежи угля. Уголь там, возможно, и залегал, но поскольку не существовало экономически вменяемого способа вывозить его туда, где можно было бы продать, земля простаивала без дела. Никто никогда этого участка не видел, предполагалось, что там сплошные скалы и непролазный кустарник. Душеприказчик деда, а это была крупная юридическая контора, не предпринимала с землей никаких действий, пока я не достиг совершеннолетия, а тогда предложила продать ее фирме, которая давала по сотне долларов за акр. То есть возникало пятьдесят тысяч долларов — так сказать, из ничего. Душеприказчик посоветовал мне продать землю.

Я проявил упрямство. Если эта земля ничего не стоит, с какой стати кому-то выкладывать по сотне за акр? По какому-то наитию мне захотелось посмотреть на мою землю, прежде чем с ней расставаться, и вот я отправился взглянуть на завещанный участок. Человек я городской, и путешествие от ближайшей железнодорожной станции до моей собственности было ужасным — я проделал его по реке на каноэ в сопровождении угрюмого проводника. Я был до смерти перепуган всем этим безлюдьем, бурными порогами, да и мой попутчик явно не вызывал доверия. Но через несколько дней пути мы оказались на моей земле, и, совершая обход, я наткнулся там на каких-то людей, занятых, несомненно, геолого-разведочным бурением. Они смутились, а я призадумался — ведь бурить у них не было никакого права. Вернувшись в Торонто, я устроил скандал фирме-душеприказчику, которая ничего не знала о бурильщиках, и учинил кое-что посильнее скандала в горной компании. И вот, попыхтев и понадував щеки (в юридическом смысле), а также устроив им выволочку по-парджеттеровски, я продал свои северные земли по тысяче долларов за акр, что было бы несказанно дешево, будь там уже горные разработки. Но их там не было, или месторождение оказалось недостаточно богатым. И вот я вышел из этого приключения с пятьюстами тысяч долларов. Неплохая кругленькая сумма, о какой дедушка Стонтон и подумать не мог.

Отец был недоволен, потому что компания-душеприказчик, которая так небрежно отнеслась к моим делам, была одной из нескольких, где он директорствовал, и в какой-то момент дело дошло до того, что я готов был подать на них в суд за плохое управление моей собственностью, а отец считал, что сыну не подобает так поступать. Но я стоял на своем, а когда все было кончено, спросил его, не хочет ли он, чтобы я съехал из нашего дома. Но он сказал, чтобы я остался. Дом был большой, и отец чувствовал себя одиноко, когда его политическая деятельность позволяла ему быть дома, — а потому я снова оказался под бдительным оком Нетти.

В бесконечной череде прислуги Нетти была единственной постоянной величиной. Должность домоправительницы она так и не получила, но выступала серым кардиналом — не так чтобы откровенно стучала, но вечно намекала на что-нибудь, всем своим видом давая понять, что, если ее только попросят, рассказать может многое. Когда дети выросли и опекать больше было некого, она стала фактически камердинером отца — чистила его одежду, стирала и гладила его рубашки, утверждая, что никто другой не сможет сделать это так, чтобы отец остался доволен.

Закончив курс канадского права, я снова нанес оскорбление отцу, так как он всегда думал, что я буду рад, если он предложит мне место в «Альфе». Но это совершенно не входило в мои планы, поскольку я хотел работать адвокатом по уголовным делам. Парджеттер, с которым я продолжал поддерживать отношения (хотя он так никогда и не удостоил меня звания одного из своих шахматных партнеров по переписке), советовал мне сначала заняться общей адвокатской практикой, не ограничиваясь только уголовными делами, и при этом обосноваться в каком-нибудь небольшом городке. «Вы лучше узнаете человеческую природу и приобретете больше разнообразного опыта за три года в провинциальном городке, чем за пять лет в крупной фирме большого города», — писал он мне. И потому я опять вернулся, но не в Дептфорд, а в небольшой город по соседству — окружной центр Питтстаун с населением около шестидесяти тысяч. Я легко получил место в адвокатской фирме Дайрмуда Махаффи — его отец был когда-то адвокатом в Дептфорде, и у нас имелись какие-то семейные связи.

Дайрмуд был очень расположен ко мне и давал понемногу самой разной работы, в том числе достались мне и несколько сумасшедших клиентов, без которых не обходится, наверно, ни у одного адвоката, чья практика охватывает сельские местности. Не хочу сказать, что в крупных городах сумасшедших клиентов не бывает, но искренне полагаю, что сельский климат более благоприятен для развития paranoia querulans,[92] пораженные каковым расстройством жить не могут без судебных тяжб. Дайрмуд не забывал, что я хочу работать в судах, и способствовал тому, чтобы я получал дела, на каких молодые юристы оттачивают зубы. Например, какому-нибудь бедному или неправоспособному обвиняемому нужен адвокат, и суд назначает ему адвоката, обычно начинающего.

Из моего первого дела подобного рода я получил ценный урок. Один чернорабочий-мальтиец обвинялся в покушении на изнасилование. Дело было не очень серьезным, потому что несостоявшийся насильник запутался в пуговицах ширинки, и женщина, которая была значительно крупнее, чем он, стукнула его сумкой и убежала.

— Вы должны мне откровенно ответить, — сказал я, — виноваты вы или нет. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вытащить вас, но я должен знать правду.

— Мистер Стон, — ответил он со слезами в глазах, — я вам поклясться на могиле моей мертвой матушка, я в жизни не делал такой мерзки вещ. Плюньте в мой рот, если я хоть прикоснулся к этой женщина!

После этого я произнес в суде страстную речь, а судья дал моему клиенту два года. Клиент был удовлетворен.

— Этот судья, он очень умный, — сказал он мне. — Он все время знал, что я это сделал.

Он пожал мне руку и удалился, ведомый тюремным надзирателем, довольный тем, что получил наказание от такого знатока человеческой природы. Тогда-то я и решил для себя, что людям, с которыми я связал себя профессионально, нельзя доверять или, по крайней мере, нельзя принимать за чистую монету то, что они говорят.

Мое следующее важное дело было значительно серьезнее — мне пришлось защищать ни больше ни меньше как женщину-убийцу. Эта несчастная пристрелила своего мужа. Он был фермером, и все в округе знали, что человек он неважный и жесток с женой и скотиной, но теперь он был бесповоротно мертв. Она сунула дробовик в заднее окошко туалета, где в это время восседал ее муженек, и снесла ему голову. Она не отрицала своей вины, на протяжении предварительных слушаний хранила молчание и, казалось, смирилась со своей судьбой. Но в те времена женщин еще вешали, и моя задача состояла в том, чтобы по возможности спасти ее от виселицы.

Я проводил с ней много времени и столько думал об этом деле, что Дайрмуд начал называть меня сэр Эдвард, имея в виду Маршалла Холла.[93] Но однажды ночью меня осенило, и на следующий день я задал своей клиентке вопрос и получил тот ответ, которого ожидал. Когда наконец дело дошло до суда, я завел речь о смягчающих обстоятельствах и в подходящий момент сообщил, что убитый непрестанно побоями принуждал свою жену к феллацио.

«Знай своего судью» — гласила одна из излюбленных максим Дайрмуда. Конечно, адвокаты редко общаются с судьями в приватной обстановке, но большинство адвокатского корпуса знает будущего судью, прежде чем он займет судейское кресло, и имеет некоторое представление о его характере. Очевидно, что для особенно грязного развода не подходит судья-католик, а для суда над водителем, устроившим в пьяном виде аварию, не годится судья-трезвенник; конечно, устроить нужного судью удается далеко не всегда. В том деле мне повезло, потому что сессию суда присяжных вел Орли Микли, известный как непреклонный законник, но в личной жизни — поборник незыблемых моральных устоев и великий ненавистник сексуального греха. Как это нередко случается с судьями, он пребывал в полном неведении относительно того, что известно людям простым, и слово «феллацио» было ему незнакомо.

— Полагаю, это какой-то медицинский термин, мистер Стонтон, — сказал он. — Будьте так любезны разъяснить его суду.

— Могу я просить вашу честь очистить зал суда? — спросил я. — Или, если ваша честь объявит перерыв, я буду рад объяснить значение термина в вашем кабинете. А то опасаюсь оскорбить чей-нибудь слух.

Я постарался выжать из этого все, что было в моих силах, и мне казалось — доктор фон Галлер говорит, что я наделен неплохой интуицией, — будто меня несет на гребне волны.

Судья очистил зал суда и попросил меня объяснить ему и присяжным, что такое феллацио. Я не торопился. Стимулирование губами и языком восставшей мужской плоти до наступления эякуляции — такова была моя формулировка. Присяжные могли бы объяснить это более простыми словами, но моя исключительная тактичность настроила их на самый серьезный лад. Мне не пришлось лишний раз напоминать, что покойный был на редкость грязной личностью, — все присяжные знали его. Осуществляя данный акт, женщина обычно стоит на коленях, добавил я, — и две женщины в составе жюри выпрямились на своих стульях. Величайшее унижение, осуществляемое грубой силой. Извращение, за которое в некоторых штатах Америки предусмотрено суровое наказание. Ни одна женщина, имеющая хоть каплю самоуважения, не сможет терпеть такое жестокое рабство и не сойти с ума.

Все прошло как по маслу. Обращение судьи к присяжным являло собой чудо едва сдерживаемого негодования. Они должны признать эту женщину виновной, но если не добавят рекомендации о снисхождении, то его вера в человечество будет подорвана. И, конечно, они добавили нужную рекомендацию, а судья вынес приговор, который, при условии хорошего поведения, лишал ее свободы от силы на два-три года. Думаю, в тюремной камере эта несчастная ела и спала лучше, чем когда-либо прежде.

— Отличная работа, — сказал мне потом Дайрмуд. — Не знаю даже, как вы догадались, в чем причина ее срыва. Но вы догадались, а это главное. Готов поклясться, старина Микли отправил бы убиенного на виселицу, останься у того хоть немного шеи для петли.

В итоге я заработал неадекватную репутацию блестящего молодого адвоката, исполненного сострадания к несчастным. Соответственно, моей помощи стали отчаянно домогаться, попадая во вполне заслуженные передряги, целые шайки негодяев, мнивших себя неверно понятыми или обиженными. Таким вот образом у меня появился первый клиент, отправившийся на виселицу.

До этого случая я бесстыдно упивался своей работой в суде. Так случается со многими юристами, и Дайрмуд был одним из них. «Не сдерживай адвокаты своего чувства юмора, клянусь, они бы работать не смогли от смеха», — как-то раз сказал он мне. Но процесс Джимми Вила и его казнь продемонстрировали мне изнанку закона — то, что доктор фон Галлер назвала бы Тенью.

Дело не в том, что суд над Джимми был несправедливым. И не в том, что я не выложился полностью, чтобы спасти его. Вина его была очевидна, и мне оставалось лишь попробовать найти объяснения тому, что он сделал, попытаться вызвать жалость к человеку, который не имел жалости ни к кому.

У Джимми была плохая репутация, он дважды сидел в тюрьме за мелкое воровство. Ему исполнилось всего двадцать два года, но он уже был прожженным мошенником безыскусного типа. Перед нашим с ним знакомством местная полиция выловила его в лесах милях в тридцати к северу от Питтстауна, где он прятался, имея в кармане шестьдесят пять долларов. Он проник в дом к старухе, которая жила одна в сельской глуши, потребовал у нее денег, а когда она ответила отказом, посадил ее на плиту, чтобы разговорилась. Она, конечно, разговорилась, и когда Джимми, найдя деньги, удалился, она вроде была мертва. На самом же деле — не совсем, и когда утром ее нашел сосед, она еще прожила достаточно долго, чтобы описать Джимми и уверить соседа в том, что грабитель несколько раз грозился ее убить, если она не разговорится. И сдвинуть соседа с этих показаний не удавалось.

Мать Джимми, считавшая его олухом царя небесного, но в сущности неплохим парнем, обратилась ко мне, и я изо всех сил пытался выставить его невменяемым. Широко распространено мнение, будто исключительная жестокость объясняется безумием, хотя из этого следует, что исключительная доброта тоже вызвана безумием. Королевский прокурор применил к Джимми правило Макнафтона, и я помню тот момент, когда он обратился к присяжным: «Если бы рядом с обвиняемым находился полицейский, совершил бы обвиняемый то, что совершил?» Джимми, развалившийся на скамье подсудимых, загоготал: «Вы что думаете, я совсем псих?» После этого суд, не долго думая, отправил его на виселицу.

Я решил, что должен присутствовать при казни. Обычно люди обвиняют суды в том, что те, мол, приговаривают к наказаниям, о которых представители юридического цеха не имеют никакого представления. Этот упрек справедлив, когда отвечает действительности, но действительности он отвечает гораздо реже, чем полагают мягкосердечные люди. Кто-то и слышать не хочет о суде, а кто-то славит Господа за то, что, по его мнению, лишь благодаря счастливой случайности сам не оказался на скамье подсудимых. И те и другие добросердечны, однако преступников не знают совершенно. Я же поставил себе цель разобраться в криминальной психологии и начал по большому счету с того, что пришел на казнь Джимми.

Мне было жаль его мать — глупую женщину, слишком сурово наказанную за свою глупость. Она баловала Джимми ничуть не больше, чем балуют своих детей другие матери, которые потом гордятся своими чадами. Джимми имел все так называемые преимущества, предоставляемые демократическим обществом. Ходил в лучшую школу, в которой его учили, пока он благосклонно позволял это, а позволял он это не дольше, чем требовал того закон. Его детство было защищено целым рядом юридических уложений, а потребности гарантированы детскими пособиями Маккензи Кинга. Но Джимми был сквернослов и мошенник, который довел старуху до смерти, посадив ее на огонь, и никогда за все месяцы, что я его знал, не произнес ни одного слова раскаяния.

Он гордился тем, что он отверженный. Ожидая суда, набрался тюремного жаргона. Прошел день после его ареста, а он уже приветствовал трасти,[94] который принес ему обед, словами: «Эй, здорово, ссученный». Так закоренелые преступники называли тех, кто сотрудничал с тюремным начальством. После процесса, когда с ним попытался поговорить капеллан, он с уничижительным смехом сказал: «Слышь, дыхалка откажет, так я поссу. Всего-то и делов. Иди-ка ты вешай лапшу кому-нибудь другому». Ко мне он относился с некоторой благосклонностью, потому что рассматривал меня как игрока своей команды. Я был его рупором. Он просил организовать продажу его истории в какую-нибудь газету, но я не желал иметь к этому никакого отношения. Пока Джимми ждал исполнения приговора, я встречался с ним не меньше двух раз в неделю и не слышал от него ни одного слова, которое не наводило бы на мысль о том, что мир без него станет лучше. Никто из прежних дружков не пожелал его видеть, а когда приходила мать, он напускал на себя мрачный вид и бранился.

Накануне дня казни мы с шерифом и капелланом провели тревожную ночь в кабинете начальника тюрьмы. Никто из них еще не принимал участия в казни, они нервничали и спорили о всяких мелочах. Например, следует ли поднимать флаг, дабы показать, что правосудие восторжествовало. Вопрос был дурацкий, потому что флаг так или иначе поднимали в семь часов, а казнь назначили как раз на это время, хотя на самом деле приговор должны были привести в исполнение в шесть, когда другие заключенные еще спят. Спали они в действительности или нет, я не знаю, но вот ни криков, ни сотрясания решеток — без чего не обошелся бы данный эпизод в какой-нибудь романтической драме — что-то не припомню. Палач был озабочен собственными проблемами. Я уже видел его раньше: кряжистый, ничем не примечательный человек, похожий на плотника в трауре; полагаю, он и в самом деле был плотником. Капеллан пошел к Джимми и скоро вернулся. В пять пришел доктор, а с ним — два или три газетных репортера. Из примерно дюжины собравшихся один лишь палач участвовал в таком деле раньше.

Время шло, и тяжелое ощущение, пропитавшее воздух маленького кабинета, из осязаемого стало рельефным, почти невыносимым. Я с одним из репортеров вышел пройтись по коридору. За несколько минут до шести мы явились в камеру для исполнения приговоров. Та напоминала шахту лифта, хотя площадь, конечно, имела побольше; и воздух был спертый — сюда никто давно не заходил. Посередине стоял новый некрашеный деревянный помост высотой футов девять; нижнюю часть помоста перекрывали занавески из небеленой хлопчатобумажной ткани, мятые и несвежие. Над помостом к своду была приделана стальная балка на толстых укосинах, выкрашенная в обычный красновато-грязный цвет. С балки свисала веревка с петлей и крупным узлом, которая должна была (если все пройдет удачно) сместить шейный позвонок Джимми и разорвать его спинной мозг. К моему удивлению, она была почти белой. Не знаю, что я предполагал увидеть, но уж, конечно, не белую веревку. Палач в черном костюме в обтяжку суетился, проверяя работу рычага, открывающего люк. Остальные молча смотрели. Когда наконец результаты проверки его удовлетворили, он кивнул, и два тюремщика ввели Джимми.

Доктор заранее накачал его каким-то средством, а потому он не мог идти самостоятельно. Накануне я видел Джимми в его камере, где постоянно горел свет и где он провел столько дней без ремня, подтяжек и даже шнурков, что, казалось, лишился всяких человеческих черт, приобрел вид больной или сумасшедший. От его обычной угрюмости теперь не осталось и следа; по ступенькам, ведущим на помост, его пришлось буквально затаскивать. Палач, которого он так и не увидел, легонько подтолкнул Джимми к нужному месту, накинул ему на шею петлю, осторожно ее поправил. В других обстоятельствах можно было бы сказать — с нежностью поправил. Затем соскользнул с помоста — соскользнул в буквальном смысле, обхватив ногами круглую опору, словно пожарный по шесту. И без секунды промедления нажал на рычаг. Веревка с громким хлопком натянулась, и Джимми провалился в люк, исчез за занавесками.

Тишина, царившая до этого мгновения, была нарушена. Джимми раскачивался во все стороны, веревка скребла по краям люка. Мало того, мы слышали бульканье и хрипы, а занавески бурно колыхались. Повешение, как это иногда случается, прошло не вполне гладко, и Джимми боролся за свою жизнь.

Доктор говорил, что сознание человек теряет немедленно, но сердце может работать еще три-четыре минуты. Но если Джимми был без сознания, почему я так уверен, что слышал его крики? Проклятия, конечно, — иного красноречия он не знал. Слух меня не обманывал, другие тоже все слышали, а одному из репортеров стало плохо. Мы в ужасе смотрели друг на друга. Что нужно было делать? Это знал палач. Он ринулся за занавески, и снизу мы увидели мельтешение ног. Наконец раскачивание прекратилось, хрипы и стоны смолкли. Из-под помоста появился палач, злой и взволнованный, и отер себе лоб. Никто из нас не решался посмотреть ему в глаза. Когда прошло пять минут, доктор с недовольным выражением зашел за занавески, держа наготове свой стетоскоп. Он вышел почти сразу же и кивнул шерифу. Все было кончено.

Только не для меня. Я обещал матери Джимми, что взгляну на него, прежде чем его будут хоронить. И взглянул. Он лежал на столе в соседней комнате, и я посмотрел ему прямо в лицо, что потребовало некоторого усилия воли. Но еще я увидел влажное пятно спереди на его брюках и вопросительно глянул на доктора.

— Семяизвержение, — сказал он. — Говорят, так всегда происходит. Не знаю, не знаю…

Значит, вот что имел в виду Джимми, когда говорил, что поссыт, когда дыхалка откажет. Откуда у него это наплевательское, уродливое, нелепое представление о смерти на эшафоте? Но в этом весь Джимми — склонный ко всему жестокому и мрачному, а такие знания находили его, потому что он их жадно впитывал.

Итак, повешение я видел. На войне и во время крупных катастроф случаются вещи и похуже, но не настолько спланированные и упорядоченные. Такова была воля соотечественников Джимми, выраженная посредством судебной машины, которая создана, чтобы находить управу на людей вроде него. Но это была, несомненно, омерзительная акция, злое деяние, а все мы — от палача до репортеров — были вовлечены в него и дискредитированы им. Если от Джимми нужно было избавиться (а я искренно верю, что по справедливости именно это и нужно было сделать с таким человеком, ну, или посадить его в клетку — дорогостоящее и хлопотное дело на пятьдесят лет), то почему это нужно было делать таким образом? И речь не только о повешении; меч палача, гильотина, электрический стул — все они ужасны и делают общество, через его юридические суррогаты, соучастником этого отвратительного акта. Кажется, грекам были известны способы получше.

Зло, носителем которого был Джимми, заразило всех нас — собственно, оно распространилось далеко за тюремные стены и в конечном счете коснулось всех граждан страны. Закон был замаран злом — хотя направлен он на то, чтобы нести добро или, по меньшей мере, порядок и справедливость. Но было бы нелепо приписывать Джимми такую власть — он-то всего лишь глупец, и глупость его послужила проводником, по которому зло проникло в такое большое количество жизней. Посещая Джимми в тюрьме, я иногда видел на его лице знакомое мне выражение — выражение, которое было на лице Билла Ансуорта, когда он паскудно раскорячился над кипой фотографий. Выражение того, кто открыл себя для силу, враждебную человеку, кто готов выпустить ее в мир и ограничен в этом лишь только своим воображением и дерзостью; или, может, просто удачный случай не представляется. И тогда мне показалось, что я выбрал сторону этих людей, в меру сил способствуя их защите.

Позднее я изменил свое мнение на этот счет. Всем обвиняемым закон дает шанс, и кто-то ведь должен делать для них то, чего они не могут сами. Например, я. Но я всегда отдавал себе отчет в том, что стоял очень близко к силам зла, когда брался за дела, на которых по большей части и заработал себе репутацию. Я был высококвалифицированным, высокооплачиваемым ушлым наемником в битве, которая завязалась с появлением человека, а размахом неизмеримо превосходит его. Я сознательно играл роль адвоката дьявола, и, должен сказать, мне это нравилось. Борьбу я люблю — и моральный риск, признаюсь, тоже. Я как тот человек, который построил свой дом у жерла вулкана. Пока вулкан молчит, живу я, в некотором роде, героически.

Доктор фон Галлер: Хорошо. Я все ждала, когда же он заявит о себе.

Я: Кто на этот раз?

Доктор фон Галлер: Герой, живущий у кратера вулкана. Мы уже говорили о многих аспектах вашей внутренней жизни и определили их такими именами, как Тень, Анима и тому подобное. Но один из этих аспектов был явлен пока лишь в отрицательном качестве, а именно — тот человек, которого вы демонстрируете окружающему миру, человек, в чьем обличье предстаете в суде и перед вашими знакомыми. У него тоже есть имя. Мы зовем его Персона; у древних, как вам известно, это означало актерскую маску. Этот человек у жерла вулкана, суровый кудесник-адвокат, выхватывающий людей из смертельных жерновов, и есть ваша Персона. Вам, наверно, очень нравится играть эту роль.

Я: Да, нравится.

Доктор фон Галлер: Хорошо. Несколько месяцев назад, только появившись здесь, вы бы не признались в этом ни за что. Тогда вы пытались убедить меня, будто он — ваше истинное «я».

Я: А разве нет?

Доктор фон Галлер: Бросьте вы. Мы все создаем свое внешнее «я», для предъявления миру, и некоторые постепенно привыкают к мысли, что они такие и есть. И вот мир населяется докторами, которые за стенами своего кабинета — пустое место, и судьями, которые — ничто вне зала суда, и бизнесменами, которые вянут от скуки, когда им приходится отойти от дел, и учителями, которые всю жизнь только учат. Вот почему они так жалко выглядят, если застать их без маски. Они жили главным образом в шкуре Персоны. Но вы не из этих глупцов, иначе бы не сидели здесь. Маска нужна каждому, а преднамеренными самозванцами являются только те, кто строит из себя человека, которому нечего скрывать. У нас у всех есть много такого, что мы хотим скрыть. Даже ваш Волхв, ваш великий Парджеттер, был не только Волхвом. Вы никогда не видели трещинок в его броне?

Я: Видел. И меня это потрясло. Он умер, не оставив завещания. Юрист, который умирает, не оставив завещания… просто анекдот.

Доктор фон Галлер: Но составление завещания к Персоне не относится. Для большинства из нас это час, когда мы глядим смерти прямо в лицо. Печально, если он не хотел этого делать, но неужели вы думаете, что это умаляет его достоинства? Конечно, как идеальный юрист он от этого проигрывает, но ведь он, вероятно, был не только юристом, а часть этого «не только» испытывала естественный человеческий страх перед смертью. Он так тщательно и так искусно выстроил свою Персону, что вы приняли ее за целого человека. Но вполне вероятно, что вы б и не научились у него так многому, если бы видели его полнее. Молодые люди максималисты. А ваша Персона — высочайшего качества. Настоящее произведение искусства. Согласны?

Я: Согласен… но выстраивал я ее из суровой необходимости. На меня же все время давили, и я должен был чем-то… ну, отгородиться. Вот и выработал, как мне казалось, наиболее подходящий для внешнего употребления образ, профессиональный стиль. А вы хотите, чтобы я называл это Персоной. Мне действительно была нужна броня. Понимаете… черт, не просто об этом говорить — даже тому, в чьи профессиональные обязанности входит слушать то, о чем обычно не говорят… короче, женщины стали расставлять на меня сети. Я был бы неплохим уловом. Из почтенной семьи. При деньгах. И в самом начале карьеры, какую некоторые женщины считают не менее привлекательной, чем киноактерская.

Доктор фон Галлер: И почему же вы оставались холодны? Что-нибудь связанное с Миррой Мартиндейл?

Я: Это со временем изгладилось из памяти. Но меня стало дико бесить, что мое посвящение в мир секса было подстроено отцом. И дело не в самом сексе, а в том, насколько по-хозяйски отец распорядился им… и мною. Я был молод и не отличался ни физической холодностью, ни нравственным аскетизмом, но даже когда желания распирали меня, а возможности благоприятствовали, я себя сдерживал. Уж больно не хотелось идти по стопам фехтовальщика. Может, я и женился бы, но отец меня опередил.

Доктор фон Галлер: Вы говорите о его втором браке — с Денизой?

Я: Да. Это случилось, когда мне было двадцать девять. Закончился мой третий год с Дайрмудом, и я уже подумывал о том, что из Питтстауна пора выбираться: ну как станешь первоклассным уголовным адвокатом в городке, где преступников — по пальцам перечесть, да и амбиции у них довольно скромные? Однажды пришло письмо от отца; он приглашал меня и Каролину в Торонто на семейный обед, желая сообщить нам что-то чрезвычайно важное. Можете мне поверить, что, с того времени как отец занялся политикой, самомнения у него отнюдь не убавилось, и теперь, по выражению, принятому у художников, наступил его поздний период. И вот в назначенный день я отправился в Торонто. Кроме меня на обед были приглашены Каролина и Бисти. За год до этого Каролина вышла за Бистона Бастабла, что принесло ей немало пользы. Он был, конечно, не Адонис, явно полноват, но обладал характером, который я не могу назвать иначе как мягким, а Каролина, довольно долго помучив Бисти и понасмехавшись над ним, вдруг обнаружила, что любит его. Отца, однако, за столом не было. Только письмо от него, которое мы должны были прочесть за кофе. Я никак не мог понять, зачем он нас собрал, Бисти тоже, но Каролина сразу изрекла, в чем тут дело, и, разумеется, оказалась права. Письмо было написано довольно туманным и напыщенным языком, но в конечном счете сводилось к тому, что он собирается жениться еще раз и надеется, что мы одобрим его выбор и полюбим эту даму так же сильно, как он и как она того заслуживает. Был там и довольно неуклюжий пассаж, воздававший должное нашей матери. И еще всякие слова о том, что он не сможет быть счастлив в этом браке без нашего одобрения. И наконец, имя его дамы сердца: Дениза Хорник. Конечно же, мы слышали о ней. Она возглавляла крупное бюро путешествий — собственно, владела им — и была заметной политической фигурой, по женской части.

Доктор фон Галлер: Борец за права женщин?

Я: Но без всякого экстремизма. Умная, умеренная, решительная, она успешно боролась за юридическое равенство женщин, а также против дискриминации в деловой сфере и при найме на работу. Мы знали, что она входила в группу людей, поддерживавших отца в его послевоенной, не слишком-то задавшейся политической карьере. Никто из нас никогда не видел ее. Но мы познакомились с ней в тот вечер, поскольку отец привез ее в дом около половины десятого, чтобы представить нам. Ситуация была не из легких.

Доктор фон Галлер: Кажется, он сделал это довольно неловко.

Я: Да. И думаю, с моей стороны это было немного по-детски, но меня раздражало, с каким юношеским пылом он себя вел, — словно молодой человек, который приводит в дом свою девушку на суд семьи. Ведь ему в конечном счете было уже шестьдесят. А она — скромна, мила, почтительна, словно семнадцатилетняя девушка, хотя на самом деле ей было увесистых сорок два. Отнюдь не толстуха — но психологический тяжеловес, женщина явно уверенная в себе и в своих кругах влиятельная, а потому все эти прихваты деревенской простушки смотрелись просто маскарадным платьем с чужого плеча. Мы, конечно, соблюдали приличия, а Бисти суетился и готовил выпивку со скромностью, подобающей зятю на несколько натянутом семейном мероприятии, и в итоге все расцеловались с Денизой, так что фарс с получением нашего одобрения был разыгран до конца. Не прошло и часа, как Дениза уже настолько далеко ушла от своей роли деревенской простушки, что, когда у меня появились некоторые признаки опьянения, сказала: «Тебе можно еще только одну маленькую, лапочка, иначе утром ты себя возненавидишь». Я сразу же понял, что Дениза мне невыносима и что между отцом и мной возникла еще одна очень серьезная преграда.

Доктор фон Галлер: И вы с ней так и не примирились?

Я: Доктор, у вас же наверняка есть семья. Семейные ситуации бывают иногда очень странные. Вот вам один из таких случаев, крайне меня удививший. Не кто иной, как Каролина, сообщила Нетти о грядущей свадьбе, и та затряслась в рыданиях (глаза, правда, оставались сухими): «И это после всего, что я для него сделала!» Каролина тут же уцепилась за эти слова, поскольку они могли доказывать ее любимую теорию, что Нетти убила нашу мать или, по меньшей мере, способствовала ее смерти. Уж едва ли речь шла о сорочках, которые Нетти так искусно гладила. Но она же сто раз твердила, что «знает свое место», и полагать, будто годы службы дают ей основания для романтических притязаний на отца, было совсем не в ее духе. Каролина не смогла заставить Нетти открытым текстом признаться — мол, это она распахнула тогда окна, поскольку мать уже мешала отцу. И тем не менее что-то подозрительное во всем этом было. Думаю, что в суде под присягой я бы расколол Нетти за полчаса максимум. Ну, что скажете? И ведь это вам не древнегреческая семья, никакой мифологии, это семья века двадцатого, и вдобавок семья канадская — эталон, как считается, зашоренности, эмоциональной глухоты.

Доктор фон Галлер: Мифологические мотивы отнюдь не редкость и в современной жизни. Но, конечно, мало кто разбирается в мифологии, и уж совсем редкие люди способны вычленить мотив из нагромождения деталей. Как вы реагировали на эту женщину, которая так скоро повела себя с вами покровительственно?

Я: Убийственная ирония на грани ненависти. У Каролины — одна убийственная ирония. Каждая семья умеет сделать так, чтобы новичок почувствовал себя не в своей тарелке, и мы делали все, на что нам хватало смелости. Одной пикировкой при встречах я не ограничивался. Навел справки в кредитных агентствах, просмотрел гражданские архивы и узнал о ней все, что удалось. Еще я обратился кое к каким криминальным авторитетам, за которыми числился должок…

Доктор фон Галлер: Вы шпионили за ней?

Я: Да.

Доктор фон Галлер: И уверены, что это не выходит за рамки приличия?

Я: Абсолютно уверен. Ведь ее жених «тянул» на сотню миллионов долларов с лишним. Я хотел знать, что она собой представляет.

Доктор фон Галлер: И что же она собой представляла?

Я: Никаких порочащих фактов я не нашел. Она вышла замуж за военнослужащего, когда сама служила во вспомогательном женском подразделении королевских военно-морских сил, и развелась с ним, как только война закончилась. Вот откуда Лорена.

Доктор фон Галлер: Ее умственно отсталая дочь?

Я: Да уж, дочурка не подарок. Проблема Денизы. Но Дениза любила проблемы и пожелала включить меня в свой список.

Доктор фон Галлер: Из-за вашего пристрастия к алкоголю? Когда это у вас началось?

Я: По-серьезному — в Питтстауне. Житье в маленьком городке одинокое, и стараешься ничем особенным не выделяться, но остальные знают, что за тобой, как говорится, стоят большие деньги. Никого, конечно, не заботит, где это «за тобой» — далеко или близко — и насколько твои притязания основательны. Не раз я слышал на свой счет шепоток кого-нибудь из питтстаунских шишек: «Ему работать ни к чему. Его папочка — Бой Стонтон». Но я тем не менее работал. Пытался освоить свою профессию. Жил я в лучшем отеле города, который, господь свидетель, был грязной дырой; и кормежка отвратительная. Ограничил свои потребности ста двадцатью пятью долларами в неделю — именно столько мог заработать молодой энергичный адвокат с хорошим будущим. Я не хотел быть ни перед кем в долгу и, будь это возможно, взял бы себе другую фамилию. Никто, кроме Дайрмуда, этого не понимал, а мне было безразлично, понимают они или нет. Но я был одинок и, пока выковывал образ Дэвида Стонтона, многообещающего уголовного адвоката, заодно создал и образ Дэвида Стонтона, любящего выпить. В глазах людей романтичных, которым нужно, чтобы человек блестящих способностей непременно имел какой-нибудь очевидный изъян, эти двое хорошо уживались.

Доктор фон Галлер: В этом образе вы и приехали в Торонто. Где, вероятно, еще и приукрасили его.

Я: Еще как приукрасил. Я сделался широко известен, на мои процессы народ валом валил. Увидеть мою победу почиталось за честь. Время от времени, к пущему восторгу, им удавалось заметить мою нетвердую походку. А еще ходили слухи, что у меня обширные связи в преступном мире… Чепуха, конечно. И тем не менее это добавляло еще один скандальный штрих к моему портрету.

Доктор фон Галлер: На самом деле вы создали романтическую Персону, которая успешно соперничала с Персоной богатого и любвеобильного Боя Стонтона, причем ни в коей мере не посягая на его территорию?

Я: С тем же успехом можно просто сказать, что я заработал себе репутацию совершенно самостоятельно, не примеряя отцовские обноски.

Доктор фон Галлер: И когда же случилось столкновение?

Я: Что-что?

Доктор фон Галлер: Неизбежное столкновение между вами и отцом? Заострившее чувства вины и сожаления, которые охватили вас, когда он умер или был убит.

Я: Думаю, оно назрело, когда Денизе втемяшилось усадить отца в кресло губернатора Онтарио. Она без обиняков дала мне понять, что мой, как она это упорно называла, «имидж» — у нее был целый сундук умных словечек на все случаи жизни — не очень-то будет соответствовать положению сына человека, представляющего корону.

Доктор фон Галлер: На самом деле она хотела приручить вас, опять сделать сыном вашего отца.

Я: Да, и какого отца! Она великий имиджмейкер, эта Дениза. Мне было больно и отвратительно видеть, как отца рихтуют и отшлифовывают согласно представлениям этой тщеславной дуры о том, каким должен быть кандидат на высокую должность. Прежде у него был стиль — его личный стиль. Она сделала из отца то, чем стала бы сама, родись она мужчиной. Но воображения у нее — ни на грош. Далила[95] обкорнала ему локоны и убедила, что без них он выглядит гораздо лучше. Он душу ей отдал, а она переделала ее в капустный кочан. По новой затеяла всю эту дребедень со стонтоновским гербом, потому что как же без герба, когда отец вступит в должность, и всяко лучше вступать уже при всех необходимых побрякушках, чем лепить их на скорую руку в первые месяцы службы. Отец никогда не рассказывал ей о Марии Энн Даймок, и Денизе хватило наглости послать в Геральдическую коллегию требование — думаю, это было именно требование — официально пожаловать отцу герб уоркширских Стонтонов с надлежащими отличиями.

Доктор фон Галлер: И что думал об этом ваш отец?

Я: Только отшучивался. Говорил, что если кто и может это провернуть, то лишь Дениза. Не хотел обсуждать эту тему. Но все так и закончилось ничем. Коллегия подолгу не отвечала на письма и запрашивала информацию, которую было трудно предоставить. Я знал обо всем, что происходит, поскольку к этому времени мой старый приятель Пледжер-Браун служил в коллегии и мы обменивались письмами по меньшей мере раз в год. Как-то он, помнится, писал: «Ты ведь знаешь, что это невозможно. Даже при всей американской решительности твоей новоявленной мамаши вы никогда не станете Стонтонами из Лонгбриджа. Мой коллега, который ведет это дело, пытается убедить ее подать заявку на новый герб, который может быть получен твоим отцом вполне законным образом, поскольку в конечном счете мешки с золотом — веское доказательство благородного происхождения и всегда были таковым. Но она неколебима, ее устроит лишь какой-нибудь старинный и очень уважаемый род. Работая в Геральдической коллегии, не перестаешь удивляться, как много представителей Нового Света, в полной мере вкусивших все прелести республиканского строя, жаждут навести мостик в прошлое, отшлифованное веками до безукоризненного блеска. Это нечто большее, чем снобизм или романтизм; это желание обзавестись предками — и сделать, таким образом, заявку на бессмертие, это желание существовать в прошлом — что исподволь гарантировало бы череду будущих поколений. Вы все говорите об индивидуализме. А на самом деле хотите быть звеном длинной неразрывной цепочки. Но ты, владея нашей тайной о Марии Энн и ребенке, чьим отцом мог быть весь Стонтон, знаешь истину, которая по-своему ничуть не хуже, хотя и используешь ее только как пищу для своего мрачного авессалонизма».

Доктор фон Галлер: Авессалонизм? Не знаю такого слова. Растолкуйте, будьте так добры.

Я: Это одно из архаичных слов, возрожденных Адрианом. Оно связано с Авессаломом, строптивым сыном царя Давида; в конечном итоге он восстал против отца.

Доктор фон Галлер: Хорошее слово. Я его запомню.

14

Близилось Рождество, и я знал, что доктор фон Галлер собирается устроить перерыв в наших сеансах. Но к тому, что она сказала мне при нашей следующей встрече, я не был готов:

— Итак, мистер Стонтон, мы завершили ваш анамнез. Теперь необходимо решить, что вы будете делать дальше.

— Завершили? Но у меня еще целая пачка записей! У меня к вам еще масса вопросов.

— Не сомневаюсь. Мы можем продолжать в том же духе еще несколько лет. Но вы работали над этим уже год с лишним, и, конечно, мы могли бы обсуждать всякие тонкости еще целый год, но мне думается, в этом нет необходимости. Задайте эти вопросы самому себе. Теперь вы сможете на них ответить.

— Но если мои ответы будут неверными?

— Вы скоро почувствуете, что они неверны. Опорные пункты в истории вашей жизни мы рассмотрели, у вас теперь есть все что нужно для анализа деталей.

— Не чувствую этого. Я еще не сказал и малой доли того, что собирался.

— Вы хотите сказать что-то из ряда вон выходящее?

— Но разве в моей жизни не было выдающихся духовных… ну, хорошо, психологических приключений?

— Никоим образом, мистер Стонтон. Выдающихся с вашей точки зрения (а это самое главное) — да. Но, вы уж меня простите, с моей точки зрения, в них нет ничего выдающегося.

— Значит, вы хотите сказать, что это конец моей работы с вами?

— Если только вы не будете настаивать на противном. Эту работу мы завершили — переоценку глубоко укорененного личного опыта. Но то, что наиболее лично, не укоренено глубоко. Если вы хотите продолжать (только не спешите говорить «да»), работа будет уже совсем иной. Мы глубже исследуем архетипы, с которыми вы знакомы, но поверхностно, и личный аспект их останется теперь позади. Уверяю вас, такая работа требует куда более тесного сотрудничества и крайне тяжела психологически. Ее нельзя начинать, если вы будете постоянно рваться в Торонто, чтобы привести в порядок дела в «Альфе», «Касторе» или еще где. Но пьете вы теперь довольно умеренно, правда? Симптом, на который вы жаловались, устранен. Разве не этого вы хотели?

— Да, хотя я почти забыл, что явился именно за этим.

— Ваше общее состояние значительно улучшилось? Вы спите лучше?

— Да.

— И вы не удивитесь, не рассердитесь, если я скажу, что теперь иметь с вами дело куда приятней, вы стали легче в общении?

— Но если я буду продолжать… что тогда?

— Не могу сказать, потому что не знаю. Это не та работа, где можно обещать что-то определенное.

— Да, но у вас есть опыт работы с другими людьми. Что происходит с ними?

— По окончании работы (или той ее части, которую можно сделать здесь) они гораздо лучше понимают себя — в том числе и в более широком аспекте, нежели личностный. Лучше владеют своими способностями. Полнее становятся самими собой.

— То есть счастливее.

— Я не обещаю счастья и не знаю, что это такое. Вы там, в Новом Свете… как это говорят?.. помешаны на идее счастья, будто счастье — это что-то постоянное, измеримое, улаживающее любые проблемы и всеоправдывающее. Если его как-то и можно определить, то разве что как побочный продукт других составляющих жизни. Ведь многие, кому отнюдь не позавидуешь, тем не менее счастливы. Забудьте о счастье.

— Значит, вы не можете или не хотите сказать мне, в чем будет цель работы?

— Нет. Потому что ответ скрыт в вас, а не во мне. Конечно, в моих силах помочь вам. Я могу задавать вопросы таким образом, чтобы выудить у вас ответ, но понятия не имею, каким он будет. Я бы сказала так: работа, которую вы проделали со мной за год, сказала вам, кто вы, а дальнейшая работа имела бы целью выяснить, что вы собой представляете.

— Опять какая-то мистика. Я думал, мы с этим уже покончили. Мы же вроде целыми неделями только и говорили что о здравом смысле.

— Ах, дорогой мой мистер Стонтон, вы должны быть выше этого! Неужели вы хотите вернуться к тому примитивному состоянию ума, когда полагали, что психология и здравый смысл — вещи несовместные? Ну, ладно, посмотрим, что я могу для вас сделать. Ваши сны… Мы проанализировали несколько десятков ваших снов, и, надеюсь, я сумела убедить вас, что это не просто какие-то непостижимые газы, проникающие в вашу голову, когда вы спите. Вспомните сон, который приснился вам накануне первого визита ко мне. Что это было за место — изолированное, замкнутое, — где вас так уважали и откуда вы вышли на незнакомую территорию? Что за женщину вы встретили, которая говорила на непонятном языке? Только не говорите, что это была я, вы меня еще не знали, и хотя сны могут отражать какие-то глубинные переживания и таким образом говорить о будущем, но ничего общего с ясновидением не имеют. Оглядев окрестности, вы пришли к лестнице, ведущей вниз, но какие-то простоватые парни не дали вам спуститься, хотя вы и чувствовали, что там находится сокровище. Теперь вам предстоит решить, хотите вы или нет спуститься по этой лестнице и найти сокровище.

— Как я узнаю, что это — сокровище?

— Потому что другой ваш повторяющийся сон, где вы — маленький принц в башне, говорит о том, что вы — хранитель сокровища. И вам удается его беречь. Но кто все эти пугающие фигуры, которые ему угрожают? Мы их, несомненно, встретим. И почему вы — принц? Почему ребенок? Скажите, прошлой ночью вам что-нибудь снилось?

— Да. Очень странный сон. Он напомнил мне о Нопвуде, поскольку имел библейский характер. Мне снилось, что я стою на какой-то равнине и разговариваю с отцом. Я знал, что это отец, хотя он и отвернул от меня лицо. Он был очень приветлив и прост в обращении — пожалуй, как никогда в жизни. Странно было то, что я никак не мог увидеть его лицо. На нем был обычный деловой костюм. Потом он неожиданно отвернулся от меня и поднялся в воздух, и меня поразило, что когда он вознесся, то с него упали брюки, обнажив ягодицы.

— И с чем это у вас ассоциируется?

— Ну, очевидно, с тем местом в Исходе, когда Бог обещает Моисею, что тот увидит Его, но Его лица видеть не должен. И Моисей видит Бога только со спины. В детстве я всегда думал, как это со стороны Бога смешно — показывать Свое мягкое место. Смешно, но в то же время ужасно естественно и реально. Как и эти чудные библейские персонажи, которые дают торжественную клятву, ухватив друг друга за яйца.[96] Но значит ли это, что я видел слабость, срамную сторону отцовской натуры, поскольку он перепоручил большую часть себя заботам Денизы, а она оказалась такая подлюга и обращалась с ним недостойно, иначе-то не умела? Ну вот, я старался как мог, но все это, кажется, далеко от истины.

— Конечно далеко. А все потому, что вы пренебрегли одним из основных принципов толкования снов, хотя вроде неплохо их усвоили. Но это вполне понятно, так как если сон важен и сообщает нам что-то новое, нередко мы временно забываем известную истину. Мы же с вами сошлись, не правда ли, на том, что персонажи, возникающие в снах, кого бы и что бы ни напоминали, — суть разные ипостаси самого спящего. И кто же тогда этот отец, безликий и голозадый?

— Наверно, мое представление о том, что такое отец… мой отец?

— Нам о нем придется поговорить, если вы решите продолжить и перейти к более глубокому анализу. Потому что ваш настоящий — исторический, а не мифический — отец, который лежал перед вами на причале с лицом, заляпанным грязью, а потом в гробу с лицом, изуродованным амбициозными потугами вашей мачехи, совсем не похож на тот архетип отцовства, который вы носите в глубинах вашего существа и который происходит из… нет, пока рано говорить откуда. А теперь скажите-ка мне: за последние несколько недель вы проводили эти взыскательные и унизительные заседания суда Его Чести мистера Стонтона? Вы о них не говорили.

— Нет. Что-то последнее время в них не было необходимости.

— Я так и думала. Что ж, мой друг, теперь вы знаете, какими своеобразными могут быть сны, а также, что они не лгут. Но вы еще, кажется, не поняли, что они не чужды шуток. Вот вам как раз и пример. Думаю, что вы в буквальном смысле простились с Его Честью мистером Стонтоном. Старый король троллей низложен. Никакого больше суда, никакой мантии, зато — чувство доброты и заботы, обнажение той части его анатомии, которой он соприкасается с почтенной судейской скамьей и которую никто никогда не пытался облечь достоинством или благоговением. И вот нет его! Если он вернется, а это отнюдь не исключено, то, по крайней мере, вы продвинулись настолько далеко, что застали его со спущенными штанами… Наш час закончился. Если желаете продолжить наши встречи, дайте мне знать на неделе между Рождеством и Новым годом. Счастливых вам праздников.

III. Мой зоргенфрейский дневник

17 дек., ср.: Отвратительное письмо от Нетти сегодня утром. Было особенно хорошо, потому что доктор Иоганна сказала в понедельник, что я завершил свой анамнез настолько, насколько это, по ее мнению, было необходимо. Удивительный прилив бодрости. И вдруг — это.

Семь страниц, исписанных ее размашистым, похожим на спутанную колючую проволоку почерком, гласили: достойный Мейти совершил наконец то, чего я всегда ожидал от него, — разоблачил себя как никчемный мошенник и авантюрист. Запускал лапу в попечительские фонды, каким-то образом вверенные ему. Она не пишет как и, вероятно, не знает. Но уверена, что это ему кто-то навредил. Конечно, он ее брат и зеница ее ока, а Нетти — воплощенная преданность, что семья Стонтонов знает на собственной шкуре… а также, полагаю, к собственной пользе. Нужно быть справедливым.

Но как я могу быть справедливым к Мейти? Он всегда был достойный трудяга, всего в жизни добившийся своим горбом, тогда как я родился мало того что в сорочке, так еще и шитой золотом. По крайней мере так представляла это Нетти, а когда отец отказался принять Мейти в «Альфу» и не допустил его фирму проводить аудит «Кастора», Нетти поняла, что мы бессердечные, неблагодарные эксплуататоры. Но отец чувствовал, что Мейти дрянь человек, да и у меня были такие подозрения: видел я, как он паразитировал на Нетти, когда вполне мог обеспечивать себя сам. А теперь Нетти просит меня вернуться поскорее в Канаду и защищать Мейти. «Ты растрачивал таланты на защиту всяких негодяев, а теперь должен сделать все, чтобы честный мальчик, которого оболгали, был оправдан перед всем миром». Вот как она это сформулировала. И еще: «Я никогда ни у тебя, ни у твоей семьи ничего не просила, и Господь знает, что я, забывая о себе, делала для Стонтонов, а некоторые вещи так и останутся тайной. Но теперь молю тебя на коленях».

Есть простой способ разобраться, и я уже так и поступил. Послал телеграмму Хаддлстону, пусть выяснит, в чем там дело, и даст знать мне. Он может все сделать не хуже меня. Что теперь? Сказаться больным, написать Нетти, что меня доктор не отпускает и так далее, а Фредерик Хаддлстон, королевский адвокат, все сделает в лучшем виде? Но Нетти не верит в мою болезнь. Она сказала Каролине, что уверена: я в каком-нибудь модном европейском заведении для алкашей, баклуши пинаю да книжки почитываю, чем я, мол, и без того всегда злоупотреблял. Она сочтет, что я увиливаю. И отчасти будет права.

Доктор Иоганна освободила меня от многих глупостей, но заодно придала моему и без того обостренному чувству справедливости остроту бритвы. На ее языке, я всегда проецировал Тень на Мейти. В нем я видел собственные худшие стороны. Я был подонком столько раз, что и не сосчитать. Шпионил за Карол, шпионил за Денизой, отпускал несчастной слюнявой Лорене саркастические реплики, которые она не в силах была понять, а пойми вдруг, была бы крайне уязвлена, скверно обошелся с Нопвудом, с Луисом Вольфом, но хуже всего, сквернее всего обходился с отцом в тех ситуациях, когда он бывал уязвим, а я — силен. Список длинный и отвратительный.

Я все это принял. Все это часть моего «я», и если я не распознаю ее, не постигну, не признаю своей, то никакой мне свободы, никакой надежды стать чуть меньшим подонком в будущем.

Прежде чем прийти к сегодняшнему моему очень скромному пониманию себя, мне неплохо удавалось проецировать свои недостатки на других людей, и полную гамму их, даже более чем, я видел в Мейтланде Куэлче, дипломированном бухгалтере. У него, конечно, масса своих вполне реальных недостатков, никто ведь не проецирует свою Тень на человека, являющего образец добродетели. Но я испытывал к Мейти безотчетное отвращение, а он ведь не сделал мне ничего дурного, лишь по-своему — суя влажную ладонь, идиотически ухмыляясь — искал моей дружбы. Определенно неприятный тип, но теперь я понимаю, что ненавидеть его меня заставляло мое скрытое духовное родство с ним.

Итак, если я отказываюсь ехать в Канаду и пытаюсь отделаться от Мейти, то каково мое положение с точки зрения морали? С точки зрения права-то все очевидно: если обвинения Мейти предъявлены Комиссией по государственным ценным бумагам, то для этого есть достаточные основания, и максимум, что я смог бы сделать, это попытаться втереть очки суду, убедить их, будто Мейти не знал, что делает, то есть выставить его дураком или чуть меньшим мошенником. Но если я откажусь вмешиваться и передам его в руки пусть даже и такого хорошего адвоката, как Хаддлстон, не будет ли это означать, что я продолжаю плыть в том самом направлений, которое пытаюсь — в середине жизни — сменить?

Ах, Мейти, сукин ты сын, угораздило же тебя оступиться как раз в момент, когда я, так сказать, психически выздоравливаю!

18 дек., чт.: Должен уезжать. Остался бы в Цюрихе на Рождество, если бы не эта история с Мейти, а так Нетти попытается найти меня по телефону, и если начнем беседовать, то пиши пропало… Что она имела в виду, когда писала: «некоторые вещи так и останутся тайной»? Неужели Карол и в самом деле была права? И Нетти в самом деле способствовала смерти матери (сказать «убила» я так и не готов), поскольку считала, что та неверна отцу и отец будет счастливее без нее? Но если Нетти такая, почему она не подсыпала крысиного порошка в Денизин мартини? Денизу она терпеть не может, и вполне в духе Нетти было бы полагать, что ее мнение в данном вопросе абсолютно объективно и не подлежит обсуждению.

Думая о Нетти, я вспомнил предупреждение Парджеттера, касающееся свидетелей или клиентов, чье кредо esse in re.[97] Для таких людей мир абсолютно ясен, так как они не в состоянии понять, что все воспринимаемое нами окрашивается нашей личной точкой зрения. Они полагают, что все видят мир одинаково — точно так же, как они. В конечном счете, говорят они, мир же абсолютно объективен — вот он перед нашими глазами. Поэтому то, что видит заурядный человек разумный (а утверждающий это — всегда один из них), и есть то, что существует, а любой, кто видит мир иначе, — сумасшедший, или больной, или просто круглый идиот. К этой категории принадлежит, по-моему, огромное количество судей… Равно как и Нетти.

Я никак не мог взять в толк, почему все время не в ладах с нею (ведь на самом-то деле, надо признаться, я всегда любил старушку), пока Парджеттер не упрекнул меня, что я ничуть не менее упорствую в своих заблуждениях, хотя мой случай сложнее и забавнее и мой девиз esse in intellectu solo.[98]

— Вы думаете, что мир — это ваше представление о нем, — сказал он однажды ноябрьским днем во время консультации, когда я предлагал ему какую-то вычурную теорийку, — и если вы не осознаете, что это заблуждение, и не откажетесь от него, то вся ваша жизнь превратится в одну гигантскую галлюцинацию.

Что, несмотря на все мои успехи, фактически и случилось, а широкомасштабные алкогольные эксперименты имели целью, главным образом, пресечь любые вторжения нежелательной правды в мою иллюзию.

Но в каком направлении я двигаюсь? К чему подводила меня доктор Иоганна? Подозреваю, что к новому принципу веры, который не приходил в голову Парджеттеру и может быть назван esse in anima;[99] я начинаю признавать объективность существующего мира, но знаю в то же время, что раз я такой, какой есть, то, с одной стороны, я воспринимаю мир глазами того человека, каким являюсь, а с другой, — проецирую в этот мир существенную часть того, кто я и что я. Если я это знаю, то в моих силах не поддаваться самым глупым иллюзиям. Абсолютная природа вещей не зависит от моих чувств (а больше воспринимать мир мне нечем), и то, что я воспринимаю, есть образ в моей собственной душе.

Хорошо, просто здорово. Это не слишком трудно сформулировать и принять разумом. Но знать это, привносить это в повседневную жизнь — вот в чем проблема. И это было бы истинным смирением, а не той напускной скромностью, которую обычно выдают за смирение. Несомненно, в этом-то и заключается сюрприз, который доктор Иоганна планирует преподнести мне, когда мы продолжим наши сеансы после Рождества.

Но на Рождество я должен уехать. Иначе Нетти достанет меня… А что если поехать в Санкт-Галлен?[100] Это недалеко, можно взять лыжи напрокат. Говорят, там есть на что посмотреть и кроме пейзажа.

19 дек., пт.: Приехал в Санкт-Галлен вскоре после полудня. Городок больше, чем я ожидал, тысяч семьдесят, размер Питтстауна, но так и пропах значительностью. Говорят, это самый высокий (над уровнем моря) город Европы, и воздух здесь разреженный и чистый. Остановился в хорошем отеле (называется «Валгалла» — к чему бы это?[101]) и пошел пройтись, сориентироваться. Снега мало, но все очень здорово украшено к Рождеству. Совсем не в нашем бордельном сев. — ам. стиле. Нашел площадь Клостерхоф, повосхищался ею, но собор оставил на завтра. Пообедал в очень хорошем ресторане («Метрополь»), а оттуда в Stadtheater.[102] Он был перестроен в этом бруталистско-модернистском стиле,[103] здесь все — грубый цемент и вкривь и вкось, ни одного прямого угла или закругленной линии, а потому обстановка для легаровского «Паганини»[104] довольно странная. Музыка — изящно венская. Как всегда проста, звучна и сильна любовь в этих опереттах! Если я правильно понял, Наполеон не отдал Пагу одну из своих графинь, потому что тот не был благородного происхождения. Когда-то я не получил девушку, которую любил, потому что не был евреем. Но Паг произвел много красноречивого шума по этому поводу, тогда как я просто стушевался. Любил ли я Джуди? Или я любил в ней частичку самого себя, как считает доктор Иоганна? Имеет ли это теперь какое-нибудь значение? Да, имеет, для меня.

20 дек., сб.: Всегда был методичным экскурсантом, и на этот раз в 9:30 отправился в собор. Знал, что барокко, но не был готов к такой барочности. От исполинского масштаба духовных излишеств захватывает дух (тавтология), и никакого тебе хаоса или мишуры. Специально не взял никаких путеводителей — хотел получить свежее впечатление, а потом уже разбираться с деталями.

Затем близлежащая библиотека аббатства — раскрыв рот разглядывал какие-то очень странные старинные картины и чудеса их барочной залы. Пальто не снимал, потому что отопления в нормальном смысле слова там не было. Женщина, которая продает билеты, требует, чтобы я надел огромные фетровые бахилы, дабы не испортить паркет. Отличная библиотека для любителя достопримечательностей, но в соседней комнате расположились двое или трое человек, по виду священники, они читают и пишут, значит, сюда ходят не только смотреть на архитектурные красоты. С благоговейным трепетом глазею на какие-то великолепные рукописи, включая покрытые пылью веков Nibelungenlied и Parsifal,[105] и недоумеваю: что здесь может делать неряшливая старая мумия с зубами вроде даже собственными. Наверное, в прежние времена, до эпохи специализации, библиотеки по совместительству служили кунсткамерами. Помедлил над изображением головы Христа, выполненным исключительно каллиграфией. Датировано «nach 1650».[106] Какой-то прилежный каллиграф умудрился воспроизвести историю страстей Господних с таким множеством выразительных загогулин и причудливых завитков, что в итоге вышел памятник благочестивой оригинальности, если не сказать произведение искусства.

Наконец холод становится невыносимым, и я спасаюсь бегством на улицу, где светит солнышко. Ищу книжную лавочку, где можно купить путеводитель и, таким образом, стать серьезным туристом. Нахожу превосходную лавочку, беру что мне нужно, шарю глазами по полкам, и тут мой взгляд привлекают две фигуры: мужчина в большой шубе, под которой явно костюм из плотного твида ручной работы, громко разговаривает с женщиной в изящной дорогой одежде, но видом более всего напоминающей мне сказочную великаншу-людоедку.

У нее был огромный череп и какие-то непропорционально разросшиеся кости — над гигантскими челюстями выглядывали из пещер-глазниц глаза. Она не делала никаких капитулянтских уступок своему уродству, и ее стального цвета волосы были модно причесаны, а на лице лежал плотный слой косметики. Говорили они по-немецки, но в мужчине было что-то решительно ненемецкое и нешвейцарское, и чем больше я смотрел на него (поверх книги), тем более знакомой казалась мне его спина. Затем он сделал шаг-другой, хромая, как хромал только один человек в мире. Это был Данстан Рамзи. Старая Уховертка, чтоб мне провалиться на этом месте! Но как он оказался в Санкт-Галлене и кто эта его страхолюдная спутница? Несомненно, какая-то важная птица, потому что администраторша магазина была вся внимание… Так, что же мне теперь, расшаркаться — или потихоньку ускользнуть и тихо-мирно провести праздничные дни? Как это часто бывает в таких ситуациях, решение принял не я. Уховертка заметил меня.

— Дейви! Вот здорово!

— Доброе утро, сэр. Какой приятный сюрприз!

— Вот уж кого не ждал увидеть. Я не видел тебя со дня похорон бедняги Боя. Как ты здесь оказался?

— Просто на Рождество приехал.

— И давно ты здесь?

— Со вчерашнего дня.

— Как дела дома? Карол в порядке? С Денизой, не сомневаюсь, полный порядок. Как там Нетти? По-прежнему тебя донимает?

— Все в порядке, насколько я знаю.

— Лизл, это мой друг с самого детства. Я хотел сказать — с его детства. Дэвид Стонтон. Дэвид, это фрейлейн доктор Лизелотта Негели. Я здесь у нее в гостях.

Людоедка улыбнулась мне чрезвычайно обаятельной (принимая во внимание, что ей нужно было преодолеть) улыбкой. Когда она заговорила, оказалось, что у нее низкий и несомненно красивый голос. Мне послышалось в нем что-то знакомое, но это невозможно. Удивительно, какая у этого страшилища утонченная женственность. Слово за слово, и они пригласили меня на ленч.

В результате мой отдых в Санкт-Галлене принял совсем другой оборот. Я полагал, что буду один, но, как и многие ищущие уединения люди, я вовсе не так наслаждался им, как это представлял, и когда Лизл (почти сразу же она сказала, чтобы я звал ее Лизл) пригласила меня на Рождество в ее загородный дом, я ответил согласием, даже не успев сообразить, что делаю. Эта женщина просто колдунья какая-то — при том, что никаких видимых усилий не прикладывает. А Уховертка сильно изменился. Он мне никогда особо не нравился, как я и говорил доктору Иоганне, но возраст и инфаркт, который, по его словам, он перенес вскоре после смерти моего отца, кажется, изменили его к лучшему, и до неузнаваемости. Он был все так же ироничен, так же инквизиторски любопытен, однако появилась в нем какая-то новая сердечность. Думаю, он выздоравливал здесь при людоедке, которая, по всей видимости, была врачом. Она взяла с ним какой-то странный тон.

— Ну разве мне не повезло, Дейви, что я убедила Рамзи приехать пожить у меня? Как компаньон он бесподобен. Учителем он тоже был бесподобным? Не думаю. Но он очень милый.

— Лизл, Дейви еще подумает, что мы любовники. Я здесь, конечно, для того, чтобы составить компанию Лизл, но в не меньшей мере и потому, что здешний климат полезен для моего здоровья.

— Будем надеяться, что он и для здоровья Дейви полезен. По нему видно, что он был серьезно болен. Но кажется, Дейви, вы идете на поправку? И не пытайтесь отпираться.

— Откуда тебе это известно, Лизл? Он и в самом деле выглядит лучше, чем когда я видел его в последний раз. Но это и неудивительно. Но с чего ты решила, что он здесь лечится?

— Да ты посмотри на него, Рамзи. Ты что же думаешь, что я прожила столько лет рядом с Цюрихом и не научилась узнавать тех, кто лечится у психоаналитика? Он явно работает с одним из юнгианцев — исследует свою душу и переделывает себя заново. У какого доктора вы лечитесь, Дейви? Я знаю некоторых.

— Понятия не имею, как вы догадались, но отпираться действительно бесполезно. Я уже чуть больше года посещаю фрейлейн доктора Иоганну фон Галлер.

— Ио фон Галлер! Я знаю ее с пеленок. Мы не то чтобы подруги, но знакомы. Вы в нее еще не влюбились? В нее влюбляются все ее пациенты мужчины. Предполагается, что это входит в курс лечения. Но она ведет себя очень порядочно и никому не делает никаких авансов. Думаю, что с таким преуспевающим мужем юристом и двумя почти взрослыми сыновьями другого и быть не может. Ах да, она, конечно, не фрейлейн, а фрау доктор. Но вы, вероятно, говорили по-английски, а потому этот вопрос и не возник. Ну, после года с Ио вам надо бы как-нибудь развеяться. Жаль, что мы не можем обещать вам по-настоящему веселого Рождества в Зоргенфрее; там будет скучновато.

— Не верь этому, Дейви. Зоргенфрей — настоящий заколдованный замок.

— Ничего подобного, но, по крайней мере, атмосфера там будет более сердечная, чем в санкт-галленской гостинице. Может, прямо сейчас и поедем?

Вот так оно все и получилось. Через час после ленча я, взяв свои вещи, уже сидел рядом с Лизл в красивом спортивном автомобиле, а Рамзи со своей деревянной ногой расположился на заднем сиденье вместе с моим чемоданом. Автомобиль помчался на восток из Санкт-Галлена в направлении Констанца и, как его там, Зоргенфрея. Интересно, что это? Может, одна из частных клиник, которых в Швейцарии полным-полно? Дорога все время шла вверх, и наконец, проехав около полумили по сосновому леску, мы оказались на горном уступе — с него открывался вид, от которого перехватывало дыхание. В прямом смысле перехватывало — воздух тут был холоднее и разреженнее, чем в Санкт-Галлене. А на уступе возвышался Зоргенфрей.

Зоргенфрей похож на Лизл — кошмар, но глаз не оторвать. В Англии такой стиль назвали бы «возрождение готики».[107] Не знаю, есть ли в Европе аналоги. Шпицы, узкие окна со средниками, на входе — приземистая башня, а где-то вдалеке торчит, словно карандаш, другая, гораздо выше и тоньше. Но повсюду нескрываемый дух больших денег и девятнадцатого века. Внутри масса медвежьих шкур, гигантская мебель, изукрашенная резьбой до последнего дюйма, — фрукты, цветы, птички, зайчики и даже (на сооружении, напоминающем алтарь мамоны, но, вероятно, все же являющемся буфетом) гончие в натуральную величину, у шести из которых к ошейникам прикреплены настоящие бронзовые цепочки. Это замок грез какого-нибудь магната, почившего в бозе лет сто пятьдесят назад, замок вполне в духе цивилизации, давшей миру среди массы других полезных вещей музыкальную шкатулку и часы с кукушкой.

Мы прибыли часов в пять вечера, и меня провели в эту комнату, не уступающую по размерам залу, где заседает совет директоров «Кастора», и вот я не упускаю шанса зафиксировать в дневнике последние события. У меня голова идет кругом. В чем тут дело — в воздухе или в компании Лизл? Я рад, что приехал сюда.

Позднее: По-прежнему ли я рад, что приехал? Сейчас уже заполночь, и я провел самый напряженный вечер с моего отъезда из Канады.

Этот дом тревожит меня, и я не могу понять почему. Величественные дома, дворцы, шикарные загородные виллы, комфортабельные коттеджи — я знаю их либо как гость, либо как турист. Но это сооружение, на первый взгляд архитектурная шутка, — самый жуткий из всех домов, куда мне доводилось входить. Можно подумать, архитектор прежде только тем и занимался, что сказки братьев Гримм иллюстрировал, поскольку дом наводнен призраками, но не беззубыми диснеевскими, а жутковатыми призраками начала девятнадцатого века. Правда, когда приглядишься, возникает впечатление, что дом строился со всей серьезностью и архитектор был явно не лишен таланта, потому что дом хотя и огромен, но все же остается домом для жилья, а не архитектурным капризом, парковой руиной. На клинику он тоже не похож. Думаю, это дом Лизл.

Зоргенфрей. Без забот. Сан-Суси.[108] Как раз такое имя может дать человек, лишенный воображения, загородному дому в глуши. Но здесь есть что-то, никак не согласующееся с мыслью о богатых буржуа, отдыхающих от делания денег.

Спустившись к обеду, я увидел Рамзи в библиотеке. То есть в английском загородном доме эта комната была бы библиотекой, удобной и приятной, но в Зоргенфрее впечатление гнетущее. Полки вздымаются рядами к высокому крашеному потолку, на котором декоративным готическим шрифтом что-то начертано; кажется, это десять заповедей. Здесь стоит огромный глобус Земли, против которого расположился не менее огромный небесный глобус. У одного из окон, выходящего в сторону гор, смонтирован большой телескоп, которому, по моей оценке, не менее сотни лет. На низком столике находится очень современный предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся латунной рамой, в которой, одна над другой, закреплены пять шахматных досок. На каждой доске — фигуры, пять неоконченных партий. Доски изготовлены из какого-то прозрачного материала, а потому можно, глядя сверху, увидеть положение фигур на всех нижних досках. В камине вовсю горел огонь, перед ним сидел Рамзи и грел ноги — родную и деревянную. Он моментально почувствовал мое настроение.

— Необычный дом, правда?

— Очень. Вы здесь и живете?

— Я что-то вроде постоянного гостя. Так гостевали в восемнадцатом веке. Знаешь, люди, имевшие интеллектуальную жилку, держали в доме философа или ученого. Лизл нравится моя болтовня. А мне — ее. Не очень обычный для канадского учителя способ доживать дни, правда?

— Вы никогда не были обычным учителем, сэр.

— Не называй меня «сэр», Дейви. Мы же старые друзья. Твой отец был моим самым старым другом… если это можно назвать дружбой. В чем я иногда сомневаюсь. Но ты уже не мальчишка. Ты известный адвокат по уголовным делам. То, что раньше называли «знаменитая мантия». Все дело, конечно, в том, что у меня нет имени, которым бы меня называли все мои друзья. Как вы меня звали в школе? Пробка? Пробка Рамзи? Глупое прозвище. Протезы давно уже не делают из пробки.

— Если хотите знать, вообще-то мы звали вас Уховерткой. Из-за вашей привычки копаться в ухе мизинцем.

— Правда? Не думаю, что мне это очень нравится. Называй-ка меня лучше Рамзи, как это делает Лизл.

— Как я слышу, она вас называет «дорогой Рамзи».

— Да. Мы довольно близкие друзья. А какое-то время были даже больше, чем друзья. Это тебя удивляет?

— Вы только что сказали, что я опытный адвокат по уголовным делам. Меня ничто не удивляет.

— Никогда так не говори, Дейви. Никогда так больше не говори. В особенности в Зоргенфрее.

— Вы же сами только что сказали, что это необычный дом.

— О да. Это настоящее чудо на свой особый манер. Но я не совсем это имел в виду.

Нас прервала Лизл, возникшая через дверь, которой я прежде не замечал, поскольку та была надежно замаскирована — встроена в полки и покрыта фальшивыми корешками. На Лизл было что-то вроде мужского вечернего костюма из темного бархата, в котором она выглядела удивительно элегантно. Ее лицо Горгоны давно перестало меня шокировать. Рамзи повернулся к ней, как мне показалось, не без волнения.

— А сам за обедом будет?

— Наверно. А почему ты спрашиваешь?

— Просто подумал, когда Дейви с ним познакомится.

— Не суетись, дорогой Рамзи. Суетливость — признак старости, а ты отнюдь не стар. Скажите-ка, Дейви, вы когда-нибудь видели такую шахматную доску?

Лизл принялась объяснять правила игры, и оказалось, что партия ведется на пяти досках одновременно пятью наборами фигур. В первую очередь необходимо забыть все, что знаешь об обычных шахматах, и научиться одновременно думать как в горизонтальной плоскости, так и в вертикальной. Я, будучи довольно сильным игроком — правда, Парджеттера так в свое время и не победил, — был настолько озадачен, что даже не заметил, как в комнате появился еще один человек, и вздрогнул, услышав голос:

— Когда же меня представят мистеру Стонтону?

Говоривший был фигурой удивительной — элегантнейший маленький человечек с великолепной копной седых вьющихся волос. На нем был вечерний костюм, но вместо брюк — атласные бриджи до колен и шелковые чулки. Я сразу же узнал в нем Айзенгрима, фокусника, иллюзиониста, которого дважды видел в Торонто в театре королевы Александры. Во второй раз — когда был пьян и в расстроенных чувствах и крикнул Медной голове: «Кто убил Боя Стонтона?» Правила приличия мы впитываем с молоком матери, так что я пожал протянутую мне руку. Айзенгрим продолжил:

— Вижу, вы узнали меня. Ну так как, полиция все еще пытается обвинить меня в убийстве вашего отца? Они проявили столько настойчивости. Даже проследили меня до Копенгагена. Но против меня у них ничего не было. Разве что им казалось, будто я знаю об этом больше них, и они весьма вольно истолковали безобидную импровизацию Лизл. Очень рад вас видеть. Нам надо бы все обсудить.

Не имеет смысла описывать дальнейшее в подробностях. Насколько прав был Рамзи! Никогда не говори, что тебя ничто больше не удивит. Но что мне было делать? Передо мной оказался человек, которого я презирал и даже ненавидел, когда встретил в последний раз, а его первые слова, обращенные ко мне, имели целью привести меня в замешательство, если не взбесить. Но я уже был не тот, что кричал тогда в театре. Проведя год с доктором Иоганной, я стал совсем другим человеком. Если Айзенгрим хладнокровен, то я буду еще хладнокровнее. В суде я по всем правилам этикета разделал и прожевал не одного нахального свидетеля, и я не дам провести себя какому-то шарлатану. Думаю, что своим поведением я не посрамил ни доктора Иоганну, ни Парджеттера. На лице Рамзи читалось восхищение, а Лизл буквально упивалась ситуацией, которая была, похоже, абсолютно в ее вкусе.

Мы отправились обедать. Еда была отличной и без особых, вопреки атмосфере дома, излишеств. Было много хорошего вина, потом — коньяк, но я достаточно хорошо себя знал и не злоупотреблял им, что, как я заметил, понравилось Рамзи и Лизл. И без всякого английского притворства: мол, во время еды — никаких важных разговоров; обсуждали мы только убийство моего отца и что за этим последовало, его завещание и что из этого вышло, и что говорили и думали обо всем этом Дениза, Карол, Нетти и окружающий мир, насколько уж миру было до того.

Для меня это было испытанием и триумфом, потому что со времени моего приезда в Цюрих я не говорил об этих вещах ни с кем, кроме доктора Иоганны, да и то на самом субъективном языке. Но сегодня я обнаружил, что могу быть относительно объективен, даже когда Лизл грубовато прыснула, услышав про выходку Денизы с посмертной маской. Рамзи слушал с сочувствием, но рассмеялся, когда я сказал, что отец оставил деньги моим несуществующим детям. Прокомментировал он это так:

— Я уверен, ты и не догадывался, что твое отношение к женщинам а-ля Иосиф[109] было для Боя как острый нож. Он чувствовал, что это выставляет его в неблагоприятном свете. Он всегда считал, что наилучшая услуга, которую мужчина может оказать женщине, это затащить ее в постель. Просто не мог представить себе, что есть люди, для которых секс — не лучший спорт, хобби, искусство, наука и пища для фантазий. Мне всегда казалось, что его интерес к женщинам — это продолжение его сверхъестественных деловых качеств в том, что касалось сахара и всевозможных кондитерских изделий. Женщины были самым восхитительным лакомством из всех, какие он знал, и он не мог понять тех, кто не имел склонности к сладкому.

— Интересно, что бы ваш отец сказал о женщине вроде Ио фон Галлер?

— Нет-нет, Лизл, женщины такого рода были вне круга интересов Боя. Или, если тебе угодно, женщины вроде тебя. Дениза — вот его представление об умной женщине.

Я обнаружил, что для меня все еще мучительно слышать, как обсуждают эту слабость отца, а потому постарался сменить тему.

— Я думаю, в круг наших интересов попадает лишь малая частичка жизни, а потому мы не перестаем испытывать потрясения и удивляться. Например, кто бы мог подумать, что после такого долгого пребывания в кабинете доктора фон Галлер я совершенно случайно встречу здесь вас троих? Вот это совпадение, если вам угодно.

Но Рамзи не пожелал согласиться с этим:

— Как историк в совпадения я не верю. Только очень простодушные люди верят в них. Рационалисты говорят, что видят некую модель, логику которой они принимают. А те модели, которые они не видят и не принимают, отбрасывают как случайные. Я полагаю, что тебе по какой-то причине нужно было с нами встретиться. По хорошей причине, надеюсь.

Айзенгрим проявлял интерес, но не без высокомерия; после обеда они с Лизл уселись за эту сложную шахматную доску. Какое-то время я наблюдал за ними, но так и не смог разобраться в игре, а потому сел у огня поговорить с Рамзи. Конечно, мне ужасно хотелось узнать, как он оказался в этой диковинной компании, но после доктора фон Галлер я стал гораздо осмотрительней с перекрестными допросами в частной жизни. Предположение, будто они с Лизл были когда-то любовниками, — возможно ли это? Я зондировал почву с предельной осторожностью. Но когда-то я был учеником Уховертки, и мне все еще кажется, что он видит меня насквозь. Так оно, конечно, и было, но сегодня он разоткровенничался, и, словно кроша батон птичке, сообщил мне, что:

1. Айзенгрима он знал с детства.

2. Айзенгрим родился в той же деревне, что отец, он сам и моя мать — в моем Дептфорде.

3. Мать Айзенгрима сыграла важную роль в его жизни. Он говорил о ней как о «святой», что удивляет меня. Как же это Нетти ни словом не обмолвилась о таком человеке?

4. С Лизл он познакомился в Мексике, где она путешествовала с Айзенгримом, и они почувствовали «родство душ» (это его смешное и старомодное выражение), которое сохранилось до сего дня.

5. Когда мы вернулись к случайности моей встречи с ними в Санкт-Галлене, он рассмеялся и процитировал Честертона: «Совпадения — это духовная разновидность каламбура».

Он, как выяснилось, приехал в Швейцарию поправляться после инфаркта и, вероятно, останется здесь. Он работает над еще одной книгой — что-то о вере и ее связи с мифом, старая его тема, — и совершенно доволен жизнью. Недурной улов; хотелось бы рассчитывать на успешную рыбалку и в будущем.

Айзенгрим напускает на себя королевские манеры. По всему видно, что хозяйка в доме Лизл, но он строит из себя блюстителя этикета. Когда они объявили перерыв в игре (вероятно, нужно несколько дней, чтобы завершить партию), он поднялся, и я с удивлением увидел, что Лизл и Рамзи поднялись тоже; их примеру последовал и я. Он пожал каждому из нас руку и пожелал спокойной ночи, будто коронованная особа, прощающаяся с придворными, прежде чем удалиться в опочивальню. Изображал он при этом: «сидите-сколько-вам-угодно-но-Мы-удаляемся-на-покой» — и явно не сомневался, что с его уходом настроение у собравшихся упадет.

Совсем нет. Всем, казалось, полегчало. Огромная библиотека (занавеси на окнах успели задернуть, отгородившись от ночного неба, горных вершин и нескольких огоньков далеко внизу) с его уходом стала почти уютной. Лизл достала виски, и я решил, что могу позволить себе пропустить один хороший стаканчик. Именно она заговорила о том, что не давало мне покоя:

— Уверяю вас, Дейви, в этом нет ничего умышленного. Конечно, когда мы встретились в книжной лавке, я поняла, что вы, наверно, сын того человека, который так драматически умер, когда Айзенгрим в последний раз был в Торонто, но я понятия не имела об обстоятельствах.

— Вы были вместе с ним в Торонто?

— Конечно. Мы давние деловые партнеры и коллеги. Я его менеджер или импресарио — называйте как угодно. В программах я выступаю под другим именем, но уверяю вас, мое присутствие на сцене очень заметно. Я — голос Медной головы.

— Значит, это вы дали тот необычный ответ на мой вопрос?

— О каком вопросе вы говорите?

— Вы не помните то субботнее представление, когда кто-то выкрикнул: «Кто убил Боя Стонтона?»

— Прекрасно помню. Вы, наверно, догадываетесь, что это было довольно неожиданно. Обычно мы кое-что знаем о вопросах, на которые Голове, возможно, придется отвечать. Так это был ваш вопрос?

— Да. Но я не услышал вашего ответа целиком.

— Да, в зале поднялся шум. Наш бедняга Рамзи стоял сзади в верхней ложе, и вот тогда-то у него и случился инфаркт. Думаю, многих перепугало его падение. Конечно, были и такие, кто счел, что это — часть представления. Ночка была запоминающаяся.

— Но вы помните, что вы тогда сказали?

— Слово в слово. Я сказала: «Его убили те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще — женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня».

— Полагаю, что имею все основания попросить вас объяснить эту шараду.

— Конечно, имеете. И надеюсь, вы получите ответ, который вас удовлетворит. Но не сегодня. Дорогой Рамзи что-то бледноват, надо бы проводить его в постель. Но времени у вас много. Вы наверняка позаботитесь о том, чтобы мы вернулись к этой теме.

Чем я и должен был удовольствоваться, по крайней мере до завтра.

21 дек., вс.: Сегодня утром Лизл устроила мне экскурсию по дому, который был построен в 1824 году каким-то ее предком, сколотившим состояние на производстве часов. В прихожей главенствует… нечто. По всей видимости, это был его шедевр — разные циферблаты показывают секунды, день недели, число, месяц, время года, знаки Зодиака, время в Зоргенфрее и время по Гринвичу и фазы луны. Куранты из тридцати семи колокольчиков играют несколько мелодий и украшены фигурами Дня, Ночи, Времен года, двумя головами Времени и еще бог знает чем, и все это из превосходного змеевика.[110] Кошмар, но глаз не оторвать, как и от Лизл; ей это, по-моему, нравится. Мы бродили по дому, взбирались по неожиданным лестницам и обозревали головокружительные пейзажи из хитроумно расположенных окон, а я не оставлял попыток вернуть разговор к тем странным словам Медной головы о смерти отца, но Лизл знакомы все увертки и способы уклоняться от ответа, а находясь в ее доме, я не мог припереть ее к стенке, как сделал бы это в суде. Но один или два ответа она все же дала:

— Вы не должны толковать мои слова слишком буквально. Не забывайте, что у меня — у Головы — не было времени, даже десяти секунд, чтобы подумать. Поэтому я дала абсолютно заурядный ответ, какой дала бы любая опытная гадалка. Вы же знаете, есть слова, которые подойдут почти к любому; наше дело их произнести, а уж дальше каждый истолкует на свое усмотрение. «Женщина, которую он знал… женщина, которой он не знал». Судя по тому, что мне известно сегодня (а известно мне лишь то немногое, что иногда рассказывал Рамзи), я бы сказала, что женщина, которую он знал, — это ваша мать, а женщина, которой он не знал, — ваша мачеха. Он чувствовал вину по отношению к вашей матери, а во второй раз женился на женщине, которая была гораздо сильнее, чем он думал. Но судя по жуткой шумихе, поднятой вашей мачехой, она, видимо, считала, что именно она и должна быть женщиной, которую он знал, а предположение, что она сыграла свою роль в его смерти, ее разъярило… Откровенно говоря, мне больше нечего сказать о том, почему я произнесла тогда именно эти слова. У меня есть некоторые способности по этой части. Именно поэтому Айзенгрим и доверил мне говорить за Голову. Может быть, я почувствовала что-то, поскольку если настроиться, то каждый может что-нибудь почувствовать. Но только не надо ломать себе голову и делать далеко идущие выводы на пустом месте. Забудьте вы об этом.

— Меня учили тому, чтобы не забывать.

— Но, Дейви, то, как вас учили, то, как вы себя использовали, в конечном счете и привело вас в Цюрих к психоаналитику. Я уверена, Ио фон Галлер — она просто великолепна, хотя совсем и не в моем стиле, — дала вам понять это. Вы собираетесь продолжать с ней?

— Еще не решил.

— Только не торопитесь соглашаться.

Днем отправился на длительную прогулку один и размышлял о совете Лизл.

Вечером после обеда Айзенгрим показал нам любительские съемки его фокусов с монетами и картами. Кажется, это новые номера для гастролей, которые у них начинаются в начале января. Он великолепен и знает это. Какой отъявленный эгоист! А ведь, в конце концов, всего лишь фокусник. Будто это кого-то волнует. Кому нужны фокусники? Я без удовольствия отмечаю, что между Айзенгримом и мной есть какая-то связь. Он хочет, чтобы люди восторгались им — но на расстоянии. Я тоже.

22 дек., пн.: Наверное, Айзенгрим почувствовал, что вчера вечером меня одолевали скука и отвращение, потому что он отловил меня после завтрака и повел в свои рабочие комнаты, которые разместились в старых конюшнях Зоргенфрея. Там полным-полно всяких штучек для его фокусов и стоят превосходные верстаки, за одним из которых расположилась Лизл, в глазнице она держала увеличительное стекло, какими пользуются ювелиры…

— Вы не знали, что у меня фамильные способности к работе с часами? — спросила она.

Но Айзенгрим хотел говорить сам:

— Вы не слишком высокого мнения обо мне, Стонтон? Не отрицайте. Часть моей профессии состоит в том, чтобы улавливать чужие мысли. Что ж, это справедливо. Но вы мне нравитесь, и я хочу понравиться вам. Конечно же, я — эгоист. На самом деле я выдающийся эгоист, и к тому же очень необычный, потому что знаю и люблю то, что представляю собой. А почему бы и нет? Если бы вы знали мою историю, я думаю, вы бы меня поняли. Но, понимаете ли, я этого не хочу и не прошу. Столько людей рыдают над своей жизнью, крича: «Поймите меня! Пожалуйста, поймите меня. Знать все — означает простить все!» Но меня не волнует, понимают ли меня, и я ни у кого не прошу прощения. Вы прочли мою биографию?

(Я прочел ее, потому что это была единственная книга в моей спальне, вдобавок она лежала на ночном столике таким образом, будто хозяева настаивают на том, чтобы она была прочитана. Я видел эту книгу и раньше. Отец купил экземпляр для Лорены, когда мы в первый раз в ее день рождения отправились в театр на Айзенгрима. «Иллюзии: жизнь и приключения Магнуса Айзенгрима». Небольшая — всего-то страниц 120. Но какая сказка! Странное рождение в семье знатных литовцев, политических ссыльных из Польши. Детство в Арктике, где отец работал над секретным научным проектом (намекалось, что для России, но из-за его высокого происхождения русские не хотели признавать этого сотрудничества); признание эскимосским шаманом того, что маленький Магнус обладает необычными талантами; маленький Магнус в возрасте между четырьмя и восемью годами учится искусству ворожбы и гипноза у шамана и его коллег. Отцовская работа в Арктике завершилась, и он уезжает заниматься чем-то подобным в самом центре Австралии (подразумевается, что отец, литовский гений, — выдающийся эксперт по метеорологии или вроде того), где маленького Магнуса обучает репетитор, выдающийся ученый, которому приходится на какое-то время бежать от цивилизации из-за некоего отвратительного проступка. Ни одна женщина не может устоять перед маленьким Магнусом в пору его юности, но ему приходится быть начеку, поскольку шаман предупредил: женщины могут расстроить его точно сбалансированную нервную систему. Тем не менее книга намекает на необыкновенные любовные приключения. Щедро отмеренная доза садизма, изрядно сдобренная порнографией. Попробовав и с презрением отвергнув образование, которое предлагали несколько знаменитых университетов, Магнус Айзенгрим решает посвятить свою жизнь благородной, но превратно толкуемой науке, которую познал в Арктике и принял всей душой… Предполагается, что это и объясняет, почему он колесит по свету с представлением. Очень хорошее представление, спору нет, но… он всего лишь гастролирующий шоумен.)

— И вы хотите, чтобы к этому отнеслись серьезно?

— По-моему, это заслуживает более серьезного отношения, чем большинство биографий и автобиографий. Сами знаете, что они такое. Отполированная поверхность жизни. То, что цюрихские аналитики именуют Персоной, — маска. «Иллюзии» же вполне откровенно говорят о себе уже своим названием: это видение, плод воображения. Но я и есть иллюзия, вполне удовлетворительная иллюзия, а поскольку я удовлетворяю потребность в чуде, испытывает которую едва ли не каждый, то эта книга гораздо правдивей, чем обычная биография, которая не признает, что ее содержимое — обман, и самым прискорбным образом не поэтична. Эта книга чрезвычайно хорошо написана. Вам так не кажется?

— Да. Я был удивлен. Это вы написали?

— Ее написал Рамзи. Он столько писал о святых и чудесах, что мы с Лизл решили: он — идеальный кандидат, лучше него никто не напишет.

— Но вы признаете, что это — сплошное вранье?

— Это же не протокол судебного заседания. Но я уже сказал, что это отражает суть моей жизни правдивее, чем любые глупые факты. Понимаете? Я такой, каким себя сотворил: величайший иллюзионист после Моисея и Аарона.[111] Разве какие-нибудь факты могут объяснить, что я такое? Нет. А книга Рамзи объясняет. Я истинно Магнус Айзенгрим. Иллюзия, ложь — это канадец по имени Пол Демпстер. Если хотите узнать его историю, спросите Рамзи. Он знает и, может быть, захочет рассказать. А может, и не захочет.

— Спасибо за откровенность. Может быть, вы более готовы, чем Лизл, хоть как-то прояснить ответ Медной головы?

— Постойте-ка. Да, я, несомненно, и есть «мужчина, исполнивший самое заветное его желание». Ни за что не догадаетесь, что это такое. Но мне он сказал. Многих со мной тянет на откровенность. Когда я встретил его — а это было в день его смерти, вечером, — он предложил подвезти меня в гостиницу. По дороге он сказал (а как вы знаете, он был на очередном пике своей карьеры, должна была осуществиться его — или вашей мачехи — давняя мечта): «Знаете, мне иногда хочется надавить на газ и умчаться от всего этого — от всех обязательств, зависти, проблем и людей, которым все время что-то нужно». Я сказал: «Серьезно? Я бы мог это устроить». Он сказал: «Правда?» Я ответил: «Нет ничего легче». Лицо у него стало кротким, как у ребенка, и он сказал: «Очень хорошо. Вы меня очень обяжете». Вот я все и устроил. Можете не сомневаться — боли он не испытывал. Это было осуществлением его желания.

— А камень? Камень у него во рту?

— Ну, это не моя история. Спросите хранителя камня. Но я скажу вам кое-что, о чем не знает Лизл, если только Рамзи не сказал ей: «женщина, которую он не знал», была моей матерью. Да, она в этом участвовала.

Мне пришлось удовольствоваться этим, потому что с ним хотели поговорить Лизл и техник. Но я вдруг обнаружил, что он начал мне нравиться. Что еще более странно, я обнаружил, что верю ему. Но ведь он сильный гипнотизер — я видел, как он демонстрировал свои способности на сцене. Неужели он загипнотизировал отца и послал его на смерть? А если да, то почему?

Позднее: Так я и задал этот вопрос Рамзи: прижал его в угол прямо в его кабинете. Совет Парджеттера: всегда приходите к человеку в его комнату, потому что тогда ему некуда будет убежать от вас, тогда как вы сможете уйти в любую минуту. И что он ответил?

— Дейви, ты ведешь себя как сыщик-любитель из детективного рассказа. История смерти твоего отца значительно сложнее всего, что ты можешь узнать таким образом. Прежде всего, ты должен понять, что никто — ни Айзенгрим и никто другой — не может под гипнозом заставить человека сделать что-нибудь, к чему тот не склонен сам. Поэтому: кто убил Боя Стонтона? Разве Голова не сказала тебе: «во-первых, он сам»? Ты должен знать, что все люди делают это, если только их не застает врасплох несчастный случай. Мы сами определяем час своей смерти, а может быть, и средство. Что же касается «персонажей жизненной драмы», то лично я думаю, что «женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал», — это одно и то же лицо: твоя мать. Он так никогда по-серьезному и не смог оценить ни ее слабость, ни ее силу. Знаешь, у нее ведь была сила, которая ему никогда не требовалась и к которой он никогда не обращался. Она была дочерью Бена Крукшанка, и не думай, что это ничего не значило просто потому, что Бен не был деревенским богатеем типа доктора Стонтона. Бой так и не нашел применения для твоей матери, когда она стала взрослой женщиной, поэтому она заставляла себя быть ребенком, чтобы угодить ему. Если мы связываем с кем-то свою судьбу, а потом пренебрегаем этим человеком — то ой как рискуем. Бой не знал этого. Он был такой талантливый, такой одаренный, такой гениальный на свой денежно-финансовый манер, что никогда не воспринимал других людей как реальность. Ее слабость досаждала ему, а когда она изредка демонстрировала свою силу, то срамила его.

— Ведь вы любили мою мать, правда?

— Мне казалось, что любил, в детстве. Но женщины, которых мы любим по-настоящему, — они довершают нас, обладая теми качествами, которые мы можем позаимствовать у них, чтобы самим стать более цельными. Безусловно, точно таким же образом и мы довершаем их — процесс не односторонний. Мы с Леолой, когда вся эта романтическая шелуха была снята, оказались слишком похожими друг на друга. Наши слабые и сильные стороны были почти одинаковы. Вдвоем мы бы удвоили наши достоинства и наши недостатки, но любовь — это нечто другое.

— Вы спали с ней?

— Я понимаю, конечно, что времена изменились, но, по-моему, задавать такой вопрос старому другу о своей матери все же не подобает.

— Карол не уставала повторять, что вы — мой отец.

— Значит, Карол — мерзкая интриганка. Но все же я тебе вот что скажу: один раз твоя мать попросила меня стать ее любовником, а я отказался. Несмотря на один колоссальный пример, который был в моей жизни, я не мог подняться до того, чтобы увидеть в любви акт милосердия. Я потерпел поражение, и довольно горькое. Не собираюсь говорить банальностей и сокрушаться, что ты не мой сын. У меня много сыновей — это хорошие ребята, которых я выучил. Они понесут частичку меня в те места, где меня никогда не будет. Послушай меня, Дейви, неугомонный маленький детектив. Ты должен знать то, что положено знать в твоем возрасте: у каждого человека, который хоть что-нибудь собой представляет, несколько отцов, и тот, кто породил его в похоти, или в пьяном угаре, или даже в сладостном самозабвении большой любви, может и не быть самым важным из его отцов. Важны те отцы, которых ты сам себе выбираешь. Но Боя ты не выбирал и никогда не знал его. Да и никто толком не знает своего отца. Если бы Гамлет знал своего отца, он бы не устроил такой трам-тарарам из-за человека, у которого хватило глупости жениться на Гертруде. И ты не будь грошовым Гамлетом, не цепляйся за отцовский призрак — это доведет тебя до гибели. Бой мертв. Он умер по собственному желанию, если не сказать от рук своих. Послушайся моего совета и начинай жить своими заботами.

— Мои заботы — это заботы моего отца, и мне от этого не уйти. Меня ждут «Альфа» и «Кастор».

— Это не заботы твоего отца. Это твое королевство. Иди и властвуй, даже если он, в своем духе, оставил тебе председательский молоток вместо своего золотого скипетра.

— Я вижу, вы не хотите говорить со мной откровенно. Но я все равно должен задать еще один вопрос. Кто был «неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня»?

— Я. И — как хранитель его совести и как человек, который высоко тебя ценит, — об этом я ничего не скажу.

— А камень? Тот камень, что был найден у него во рту, когда тело извлекли из воды? Смотрите, Рамзи, — вот этот камень, здесь, у меня. Неужели вы можете смотреть на него и ничего не скажете?

— Больше пятидесяти лет я использовал его как пресс-папье. Твой отец подарил мне его на свой манер. Бросил в меня снежком, а в снежке был этот камень. Очень для него показательно — но таким ты своего отца никогда не знал или не хотел признавать.

— Но как он оказался у него во рту?

— Наверное, он сам его туда положил. Приглядись — это розовый гранит, в Канаде он на каждом шагу. Геолог, увидевший этот камень у меня на столе, сказал: мол, теперь считают, что этой породе около миллиарда лет. Где он был до того, как появился человек, который смог бросить его, и где он будет, когда ни от меня, ни от тебя не останется даже горстки праха? Не цепляйся за него так, словно ты владеешь им. Я делал это прежде. Я хранил его шестьдесят лет и, вероятно, лелеял жажду мщения. Но наконец я потерял его, и он вернулся к Бою, и Бой потерял его, и ты, безусловно, потеряешь. В долгой, безмолвной, неспешной истории этого камня никто из нас не значит почти ничего… А теперь я собираюсь воспользоваться правом инвалида и прошу тебя оставить меня.

— И вам больше нечего сказать?

— У меня есть еще тысячи слов, но что от них проку? Бой мертв. Живо лишь представление, фантазия, выдумка в твоей голове. Их-то ты и называешь отцом, но на самом деле они не имеют ничего общего с человеком, к которому ты их относишь.

— Прежде чем я уйду. Кто была мать Айзенгрима?

— Я не один десяток лет пытался это выяснить, но так до конца и не понял.

Позднее: Сегодня вечером узнал немного побольше об этой супершахматной игре. Каждый игрок играет как черными, так и белыми фигурами. Если игрок, которому вначале выпадает жребий играть белыми, играет белыми на досках один, три и пять, он должен играть черными на досках два и четыре. Я сказал Лизл, что из-за этого игра становится до невозможности сложной, поскольку речь идет не о пяти играемых последовательно партиях, а об одной.

— Она и вполовину не так сложна, как игра, в которую все мы играем семьдесят или восемьдесят лет. Разве доктор Ио фон Галлер не показала вам, что нельзя играть белыми на всех досках? Это могут делать только те, кто играет на одной плоской доске, но они предаются мучительным размышлениям, пытаясь отгадать, каким будет следующий ход черных. Значительно лучше знать, что вы делаете сами, и играть за обе стороны.

23 дек., вт.: У Лизл необычайная способность выуживать из меня сведения. По своему темпераменту и роду занятий я принадлежу к категории людей, которым сведения сообщают, но она каким-то образом толкает на откровенность меня. Этим утром я встретил ее (уж лучше буду честным: я ее искал и нашел) в мастерской, где она сидела с увеличительным стеклом в глазу и возилась с деталькой какого-то крохотного механизма, а через пять минут втянула меня в разговор, который мне неприятен, но когда его заводит Лизл, противиться не в моих силах.

— Значит, вы должны решить, будете ли продолжать дальнейший анализ с Ио? И каким будет ваше решение?

— Я разрываюсь на части. Я очень нужен дома. Но работа с доктором фон Галлер сулит мне такое удовлетворение, какого я не знал раньше. Мне кажется, я хочу и того и другого.

— А почему бы и нет? Ио наставила вас на путь истинный. Нужна ли она вам, чтобы провести вас по лабиринту, который внутри вас? Почему вы не хотите отправиться в путь самостоятельно?

— Я об этом как-то не думал… Я не знаю как.

— Тогда узнайте. Узнать — это полдела. Ио просто великолепна. Ни в чем ее не упрекну. Но психоанализ, Дейви, это дуэт психоаналитика и пациента, и вы никогда не сможете петь громче или выше, чем ваш аналитик.

— Она, безусловно, очень многое сделала для меня за последний год.

— Несомненно. И она никогда не перегибала палку, не пугала вас. Верно? Ио как вареное яйцо (чудо из чудес — но протяни руку и возьми), однако даже если вы изрядно его посолите, еда все равно так себе, правда?

— Насколько я понимаю, она одна из лучших в Цюрихе.

— Конечно. Анализ у выдающегося психоаналитика — это увлекательное приключение самопознания. Но сколько есть выдающихся психоаналитиков? Я вам не говорила, что была чуть-чуть знакома с Фрейдом? Гигант! И говорить с таким гигантом о себе — это нечто апокалиптическое. Я никогда не видела Адлера,[112] которого все упускают из виду, но он, несомненно, был еще одним гигантом. Как-то раз я попала на семинар, который Юнг давал в Цюрихе. Это было незабываемо. Но нужно помнить, что у них всех были системы. У Фрейда был монументальный пунктик — Секс (правда, сам мэтр едва ли находил ему применение), а о Природе он почти ничего не знал. Адлер почти все сводил к силе воли. А Юнг (несомненно, самый человечный и мягкий из них, а возможно, и самый выдающийся) происходил из рода пасторов и профессоров, а потому и сам был суперпастором и суперпрофессором. Все они — выдающиеся личности, и системы, ими созданные, навечно несут отпечаток этих личностей… Дейви, вам никогда не приходило в голову, что каждый из этой троицы, так великолепно понимавшей других людей, должен был прежде всего понять себя? Они говорили на основании опыта самопознания. Что им мешало отправиться доверчиво к какому-нибудь доктору и следовать его советам — ведь самостоятельно путешествовать внутрь себя лень-матушка мешает или страх? Нет, они героически шли навстречу опасности. И ни в коем случае нельзя забывать, что путешествие внутрь себя они проделали, вкалывая каждый день, как рабы на галерах, решая чужие проблемы, служа опорой для своих семей и живя полноценной жизнью. Они были героями в том смысле, в каком не может быть ни один исследователь космоса, потому что отправлялись в неизвестность в полном одиночестве. Так неужели их героизм имел целью всего лишь вырастить новое поколение инвалидов? Почему бы вам не отправиться домой, не впрячься в свое ярмо и тоже не стать героем?

— Лизл, я не герой.

— Ах, как скромно и жалобно это звучит! И вы хотите, чтобы я думала: вот ведь как мужественно принимает он свою ограниченность. Но я так не думаю. Вся эта личная скромность — аспект современной капитулянтской личности. Вы не знаете, герой вы или нет, и чертовски решительно настроены никогда не выяснять этого, потому что если вы герой, то вас страшит это бремя, а если нет — страшит определенность.

— Постойте. Доктор фон Галлер, о которой вы столь невысокого мнения, как-то раз предположила, что, имея дело с самим собой, я склонен к героическим поступкам.

— Очень умно со стороны Ио! Но развивать в вас эту черту она не стала, правда? Рамзи говорит, что вы настоящий герой в суде — глас немых, надежда отчаявшихся, последний шанс тех, кого прокляло общество. Но это, конечно, публичный образ. Кстати, почему вы выбрали себе стезю, где столько отребья?

— Я сказал доктору фон Галлер, что мне нравится жить у кратера вулкана.

— Хороший романтический ответ. А знаете ли вы, как называется этот вулкан? Вот что вам нужно выяснить.

— Что же вы предлагаете? Чтобы я ехал домой и занимался своей практикой, «Альфой» и «Кастором», пытался снимать с крючков, на которые они угодили, мошенников вроде Мейти Куэлча? А по вечерам сидел в тиши и искал способ выпутаться из всех этих проблем, привнести хоть какой-то смысл в свое существование?

— Искать способ выпутаться… Дейви, что вам сказала Ио о ваших неприятностях? Явно у вас какие-то шарики за ролики заехали. Как и у всех. В чем, по ее мнению, причина большинства ваших бед?

— Почему я должен вам говорить?

— Потому что я спросила и действительно хочу знать. Я не сплетница и не болтушка. И вы мне очень нравитесь. Так скажите.

— Ничего кошмарного в этом нет. Она все время возвращалась к разговору о том, что я силен в Мышлении и слаб в Чувствовании.

— Так я и думала.

— Но по правде говоря, я не могу понять, что такого плохого в мышлении. Все же пытаются думать…

— О да, мышление — очень тонкая работа. Но в наше время это еще и круглосуточный спасательный люк, лазейка, через которую можно спастись бегством. На это что угодно спишется: «Я так думаю… Я думал, что… Вы толком не обдумали… Подумайте, бога ради… Собрание (или комиссия, или, спаси господи, симпозиум), подумав, решило…» Но огромная часть этих мыслей — всего лишь умственная мастурбация, не способная ничего породить… Значит, вы слабы в чувствах, да? Интересно, почему?

— Благодаря доктору фон Галлер, я могу вам сказать. В моей жизни чувства не получали должного вознаграждения. Наоборот, было чертовски больно.

— Ничего необычного. Это всегда больно. Но вы могли бы попробовать. Помните сказочку о мальчике, который не ощущал страха, никогда не покрывался гусиной кожей и гордился этим? Гусиную кожу никто не любит, но поверьте, жить с ней все же лучше, чем без нее.

— Похоже, у меня природная предрасположенность не к чувству, а к мышлению, и доктор фон Галлер очень мне помогла в этом. Но преуспеть в чувствах я не стремлюсь. Это не соответствовало бы моему образу жизни.

— Если вы не чувствуете, то как же вы узнаете, герой вы или нет?

— Я не хочу быть героем.

— Ах так? Не каждый нравится себе в роли героя своего романа, а когда мы сталкиваемся с таким героем, он чаще всего оказывается пленительным чудовищем, вроде моего дорогого Айзенгрима. Но лишь потому, что вы не вопиющий эгоист, вовсе не обязательно увлекаться современной модной болтовней об антигерое и мини-душе. Мы могли бы назвать это Тенью демократии. Благодаря Тени становится так достохвально, так уютно, правильно и удобно быть духовным пигмеем, искать в прочих пигмеях поддержки и одобрения, великого апофеоза пигмейства. Пигмеи, безусловно, мыслящие… безудержно мыслящие на свой пигмейский манер в пределах зоны безопасности. Но герои все еще существуют. Современный герой — это тот, кто побеждает во внутренней борьбе. С чего вы взяли, что не принадлежите к героям этого рода?

— Вы такой же неудобный собеседник, как и один мой старый знакомый. Он доискивался духовного героизма иным способом. «Господь здесь, и Христос сейчас», — говорил он и требовал жить так, словно это истина.

— Это и есть истина. Но в той же мере справедливо утверждение «Локи здесь, и Один сейчас».[113] Вокруг нас героический мир, он только ждет, чтобы его открыли.

— Но сегодня люди так не живут.

— Кто сказал, что не живут? Некоторые живут. Будьте героем собственного эпоса. А если другие не хотят быть героями, то разве вы виноваты? Одно из величайших заблуждений нашего времени — это вера в то, что Судьба всех уравнивает, что нить ее демократична и всюду одинаково прочна.

— И вы думаете, что я должен отправиться туда один?

— Я не думаю. Я чувствую, что вы по меньшей мере должны рассмотреть такую возможность и не цепляться за Ио, как тонущий моряк за спасжилет.

— Я не знаю, с чего начать.

— Может быть, если бы вы испытали какое-нибудь сильное потрясение, это настроило бы вас на нужный лад.

— Но что?

— Благоговение — очень несовременное мощное чувство. Когда вы в последний раз в чьем-нибудь присутствии испытывали благоговение?

— Бог ты мой, я уж запамятовал, о каком это чувстве речь, что за «благоговение» такое.

— Бедный Дейви! Как же вы оголодали! Настоящий маленький мальчик из работного дома, Оливер Твист духа! Да, пожалуй, вы слишком стары, чтобы начинать.

— Доктор фон Галлер так не думает. Если решу, я могу начать с ней вторую часть анализа. Но что это за вторая часть? Вы не в курсе, Лизл?

— В курсе. Но объяснить это не так-то просто. Это то, что человек переживает… чувствует, если угодно. Это процесс осознания себя человеком. Своего рода перерождение.

— Мне все уши прожужжали об этом в детстве, когда я считал себя христианином. Но я так ничего и не понял.

— Христиане, кажется, все перепутали. Это ни в коей мере не возвращение в материнское чрево. Скорее это возврат в лоно человечества и выход оттуда — с более полным пониманием собственной принадлежности к хомо сапиенс.

— Мне это почти ни о чем не говорит.

— По всей видимости. Эта вещь не для мыслителей.

— И тем не менее вы предлагаете мне отправиться в путь одному?

— Не знаю. Теперь я не так уверена, как прежде. Но у вас может получиться. Может быть, какое-нибудь сильное переживание или просто хорошее потрясение наставят вас на нужный путь. А может, вам и слушать меня не стоит.

— Тогда зачем вы столько болтаете, зачем разбрасываетесь такими опасными предложениями?

— Профессия у меня такая. Вы, мыслители, так и напрашиваетесь на хорошенькую встряску.

Эта женщина с ума может свести!

24 дек., ср. и канун Рождества: Худший или лучший день в моей жизни? И то и другое.

Утром Лизл устроила вылазку и настояла, чтобы я составил ей компанию. Вы увидите горы во всей их красе, сказала она; для туристов с их сэндвичами слишком холодно, а для лыжников маловато снега. Так что мы отъехали примерно на полчаса — все время в горку, — добрались до чего-то вроде канатной дороги и в хлипком, раскачивающемся вагончике совершили головокружительное путешествие по воздуху к дальнему отрогу горы. Когда мы наконец ступили на землю, я почувствовал, что мне трудно дышать.

— Мы на высоте примерно семь тысяч футов. Чувствуется? Ничего, скоро привыкнете. Идемте. Я хочу показать вам кое-что.

— Что, разве там другой вид?

— Ленивец! Я хочу вам показать вовсе не вид.

Это была пещера. Большая, очень холодная (как только мы углубились на несколько ярдов и оказались за пределами досягаемости солнечных лучей), но не сырая. Я почти ничего не видел, и хотя это была моя первая пещера, сразу же понял, что пещеры не в моем вкусе. Но Лизл переполнял восторг; судя по всему, эта пещера довольно знаменита с тех пор, как кто-то (имени я не расслышал) неопровержимо доказал в девяностые годы, что здесь жили первобытные люди. Все заостренные кремниевые орудия, куски угля и другие свидетельства были вывезены, но на стенах осталось несколько царапин, которые, кажется, тоже имеют немалое значение, хотя мне и показались не более чем царапинами.

— Можете себе представить, как они ежились тут от холода после захода солнца! Несколько шкур, слабый костерок — вот и все их отопление. Но они выстояли, выстояли, выстояли! Они были героями, Дейви.

— Да какие герои — безмозглые животные.

— Они были нашими предками. И больше похожи на нас, чем на животных.

— Ну разве что внешне. Но какие у них были мозги? Что за разум?

— Возможно, стадный разум. Но они, вероятно, знали кое-что, утерянное нами на долгом пути из пещеры в… зал суда.

— Не вижу никакого смысла романтизировать дикарей. Они знали, как вести полную лишений жизнь и цепляться за это жалкое существование лет двадцать пять или тридцать. Но что-либо человеческое, какая бы то ни было культура, или цивилизованное чувство, или что-нибудь в этом духе появились столетия спустя. Разве нет?

— Нет-нет. Ни в коем случае. Сейчас докажу. Тут немного опасно, так что ступайте за мной и будьте осторожны.

И мы направились в глубь пещеры, которая протянулась футов на двести; я шел без всякого энтузиазма, потому что с каждым нашим шагом тьма сгущалась, и хотя у Лизл был электрический фонарь, луч его в этой темноте казался совсем слабым. Но когда, казалось, идти уже дальше некуда, она повернулась ко мне и сказала:

— Вот здесь-то и начинается самое трудное, поэтому не отставайте дальше, чем на вытянутую руку и не теряйте присутствия духа.

Потом Лизл повернула за голову скального пласта, казавшуюся частью однородной стены пещеры, и протиснулась в отверстие на высоте фута четыре от пола.

Я был встревожен, но, поскольку сыграть отбой мне не хватило духу, последовал за ней. По узкому выщербленному лазу двигаться можно было только на четвереньках, свет фонаря то и дело исчезал из виду, когда Лизл его загораживала. А потом, ярдов через десять-пятнадцать, мы начали спуск, который показался мне просто ужасным.

За все это время Лизл не произнесла ни слова, ни разу не окликнула меня. Туннель сделался еще уже, вот она поползла не на четвереньках, а на брюхе, и мне оставалось только последовать ее примеру. Никогда в жизни я не был так испуган, но мог только продолжать движение, потому что понятия не имел, как выбраться оттуда. Заговорить с Лизл я тоже не отваживался — ее молчание заставляло помалкивать и меня. Хоть бы она сказала что-нибудь, я тогда отвечу, думал я, но слышал только шорох ее одежды по камню да время от времени ее ботинки ударяли меня по голове. Я слышал о людях, развлекающихся лазанием по пещерам, и читал о том, как кто-нибудь из них застревал и умирал от удушья. Меня охватил ужас, но я продолжал продираться вперед. На животе я не ползал с детских лет, и мои локти и шея мучительно зудели, а грудь, пах и колени при каждом рывке неприятнейшим образом терлись о каменный пол. Лизл экипировала меня зимней одеждой, которую позаимствовала у одного из работников в Зоргенфрее, и хотя материя была плотная, при такой манере перемещения от царапин она плохо защищала.

Я понятия не имел, как глубоко мы заползли. Позднее Лизл, которая проделывала это путешествие несколько раз, сказала, что лаз тянется примерно на четверть мили, но мне показалось, что мы одолели и все десять. Наконец, я услышал ее слова: «Ну, вот мы и на месте», — и когда я выбрался из лаза и встал (очень осторожно, потому что по какой-то причине она не включила электрический фонарик и тьма была хоть глаз выколи, а я даже не представлял, какой высоты здесь своды), чиркнула спичка, а вскоре появился огонь поярче — от факела, который она зажгла.

— Это сосновый факел. Думаю, самый подходящий свет для такого места. Электричество здесь — богохульство. Первый раз, когда я пришла сюда — года три назад, — здесь у входа лежали остатки сосновых факелов, так что, вероятно, именно ими это место и освещали.

— Кто освещал?

— Пещерные люди. Наши предки. Вот. Подержите-ка этот факел, пока я зажгу другой. Факелы разгораются не сразу — им нужно какое-то время. Стойте где стоите, пусть пространство откроется постепенно.

Я подумал, что речь о пресловутых наскальных росписях — говорят, очень красивых, — и поинтересовался, так ли это, но она ответила лишь: «Эти еще старше», — и осталась на своем месте, держа факел в высоко поднятой руке.

Медленно, в мерцающем свете, стала проявляться пещера. По размерам она была как небольшая часовня. Человек, пожалуй, на пятьдесят. С высокими сводами — свет наших факелов не доставал до них. Несмотря на сильный холод, льда на стенах не было. А мерцали в свете факелов, должно быть, кварцевые вкрапления. Такой Лизл я еще не видел. Все ее чудачества, иронию как рукой сняло, а в широко раскрытых глазах читалось благоговение.

— Я нашла ее года три назад. Наружная пещера довольно знаменита, но никто не обратил внимания на вход в эту. Когда я ее обнаружила, то наверняка была первым человеком, который вошел сюда за… Как вы думаете, Дейви, за сколько лет?

— Даже и представить не могу. А вы как определяете?

— По тому, что здесь есть. Вы что, еще не заметили?

— Пещера как пещера. И здесь чертовски холодно. Думаете, кто-то ею зачем-нибудь пользовался?

— Все те же предки. Вот, смотрите.

Она подвела меня к дальней от входа стене, и мы оказались возле небольшой выгородки. В стене пещеры за неровно наваленными камнями располагались семь ниш, в каждой из которых были видны какие-то кости. Старые, темные, коричневатые кости, — постепенно, когда глаза привыкли, мне стало ясно, что это черепа животных.

— Это медведи. Предки почитали медведей. Посмотрите, вот здесь кости просунуты в глазницы. А здесь кости ног аккуратно сложены под подбородком черепа.

— Вы что, думаете, здесь жили медведи?

— Никакой пещерный медведь не смог бы пробраться по этому лазу. Нет, люди принесли сюда эти кости и шкуры и устроили тут святилище. Вероятно, кто-то надевал на себя медвежью шкуру и разыгрывалось ритуальное убийство.

— Это, значит, их культура? Они изображали здесь медведей?

— Дерзкий невежда!.. Да, это была их культура.

— Ну вот, чуть что — и сразу огрызаться. Не могу же я делать вид, будто для меня эти кости имеют какой-то смысл.

— Вы слишком мало знаете, вот почему это для вас не имеет никакого смысла. Что хуже — вы слишком мало чувствуете, вот еще почему это для вас ничего не значит.

— Опять, что ли, двадцать пять — в чреве этой горы? Лизл, я хочу выбраться отсюда. Мне страшно, если хотите. Послушайте, мне жаль, что я не смог должным образом оценить вашу находку. Не сомневаюсь, она много значит для археологов, или этнологов, или еще кого-нибудь. Люди, которые здесь обитали, поклонялись медведям. Отлично. А теперь давайте пойдем отсюда.

— Не только здесь. Почти по всему миру. Таких пещер много в Европе и в Азии. Несколько было найдено даже в Америке. Как далеко Гудзонов залив от места, где вы живете?

— Около тысячи миль.

— Они и там поклонялись медведям между ледниковыми периодами.

— Это имеет какое-нибудь значение теперь?

— Да, думаю, имеет. Чему мы поклоняемся сегодня?

— По-вашему, для этого разговора удачное время и место?

— Куда уж удачней! У нас с этими людьми одни и те же великие тайны. Мы стоим на том месте, где человек когда-то примирился с реальностями смерти, смертности и преемственности. Когда это, по-вашему, было?

— Понятия не имею.

— Уж никак не меньше семидесяти пяти тысяч лет назад, а возможно, и раньше, гораздо раньше. Они стали поклоняться медведю — и их самочувствие, самоощущение значительно улучшились. По сравнению с такими датами Сикстинская капелла — это все равно что вчера. Но назначение обоих мест одинаково. Люди приносили жертвы и вкушали от самого благородного, что могли себе представить, рассчитывая таким образом стать сопричастными его добродетелям.

— Да-да. Я читал в юности «Золотую ветвь».[114]

— Да-да, и ничего не поняли, потому что приняли ее рационализм, вместо того чтобы усвоить факты. Неужели вы не чувствуете здесь величия, неукротимости, духовного благородства человека? Человек — это благородное животное, Дейви. Не доброе животное, а благородное.

— Вы видите разницу между ними?

— Так точно, господин адвокат!

— Лизл, давайте не будем ссориться. Не здесь. Давайте выйдем отсюда и наспоримся сколько вам угодно. Если вы хотите отделить нравственность (некий свод общепринятых норм) от наших самых высоких принципов, могу обещать вам долгую и плодотворную дискуссию. Ведь я, как вы говорите, адвокат. Но бога ради, давайте вернемся на свет.

— Бога ради? Разве Бога находят не в темноте? Ну что ж, великий приверженец света и закона, идемте.

Но тут, к моему удивлению, Лизл пала ниц перед этими медвежьими черепами, и минуты три я стоял, преодолевая чувство неловкости, которое мы всегда испытываем, когда кто-то рядом с нами молится, а мы — нет. Но как и о чем она могла молиться? Это хуже, гораздо хуже, чем Комедийная труппа души, о которой говорила доктор Иоганна. С какими непостижимыми людьми свело меня мое швейцарское путешествие!

Встав, она ухмыльнулась, а обаяние, которое я привык видеть на ее страшном лице, исчезло.

— Назад к свету, мое дитя света. Вы должны возродиться для солнца, которое так любите, поэтому не будем терять время. Оставьте ваш факел здесь, и в путь.

Она загасила свой собственный факел, ткнув его в землю. То же самое сделал и я. Когда от пламени осталось лишь несколько искорок, я услышал механические щелчки и догадался, что это выключатель фонарика, однако свет не загорался.

— Батарейки сели, или лампочка перегорела. Не работает.

— Как же мы вернемся без света?

— Ну, заблудиться тяжело. Ползите вперед и все. Лучше лезьте первым.

— Лизл, я что, должен лезть в этот туннель совсем без света?

— Да, если только вы не хотите остаться здесь в темноте. Я-то, конечно, пойду. Если у вас хватит ума, вы пойдете первым. Только не передумайте по дороге, потому что если с вами что-нибудь случится, я назад повернуть не смогу и выбраться задом оттуда тоже невозможно. Либо мы вдвоем двинемся вперед и выйдем на свет, либо вдвоем погибнем… Не думайте больше об этом. Идите.

Она подтолкнула меня в направлении к лазу, и я сильно стукнулся головой о его свод. Но меня страшила опасность, и я побаивался Лизл, которая в этой пещере стала настоящим демоном, поэтому на ощупь забрался в туннель и пополз.

Путь в пещеру был просто ужасен, потому что нужно было двигаться головой вниз и ничего труднее на мою долю до того не выпадало. Но еще труднее оказался обратный путь — ведь теперь мне приходилось ползти вверх под углом никак не меньше, чем сорок пять градусов. Так, вероятно, пробираются по дымоходу — работая локтями и коленями и то и дело стукаясь головой. Я знаю, что ногами несколько раз ударил по лицу Лизл, но она не произнесла ни слова — лишь кряхтела и тяжело дышала, но без этого никакое продвижение было невозможно. Спускаясь в святилище, я почти что выдохся. Выбираясь наверх, должен был черпать силы из нового источника, о существовании которого и не подозревал. Я ни о чем не думал. Только терпел, и терпение приобрело новую форму — не пассивного страдания, а мучительной, исполненной страха борьбы за выживание. Неужели только вчера меня называли мальчиком, который не умеет бояться?

Внезапно из темноты передо мной раздался рев, такой оглушительный, такой близкий и жуткий, что в то мгновение я понял — смерть рядом. Я не потерял сознания. Но со стыдом, которого не ощущал с детства, я почувствовал, как мой кишечник перестал меня слушаться и его содержимое реактивной струей изверглось мне в штаны; ужасная вонь, которая ударила в ноздри, исходила от меня же. Никогда еще не было мне так скверно — перепуганный, грязный, полупарализованный, потому что когда я услышал голос Лизл («Вперед, ну же, вперед, грязное животное»), то не смог двинуться, словно приклеенный к месту отвратительной жижей, которая на сквозняке быстро превращалась из теплой, словно детская кашка, в ледяную.

— Это просто ветер шутки шутит. Вы что, решили, за вами пришел медвежий бог? Давайте. Впереди еще не меньше двухсот ярдов. Вы что, думаете, мне нравится торчать тут и нюхать вашу вонь? Давайте вперед.

— Не могу, Лизл. Мне конец.

— Вы должны.

— Как?

— Что придает вам силы? Разве у вас нет Бога? Нет, пожалуй, нет. У таких, как вы, нет ни Бога, ни Дьявола. А предки у вас есть?

Предки? На кой черт мне сейчас, в этом ужасе, нужны предки? Потом я подумал о Марии Даймок, которая не сетовала на судьбу в Стонтоне, а требовала деньги с прохожих, чтобы со своим незаконнорожденным сынком отправиться в Канаду. О Марии Даймок, существование которой скрывал доктор Стонтон и о которой после того первого злополучного письма не хотел слышать мой отец. (Что тогда сказал Пледжер-Браун? «Да уж, Дейви, не повезло. Он искал кровь, а мы можем ему предложить только почву. Зато какую!») Неужели Мария Даймок поможет мне? Обессиленный, перепуганный, униженный, я, наверное, воззвал к Марии Даймок, и что-то (но было бы нелепо думать, что она!) дало мне силы преодолеть последние двести ярдов, пока воздух не стал наконец если не теплее, то свежее, и я понял, что большая пещера близко.

Из темноты в сумерки. Из сумерек на свет божий, где я неожиданно осознал, что сейчас около трех часов великолепного дня в канун Рождества и что я нахожусь в швейцарских горах на высоте семь тысяч футов над уровнем моря. Тягостный, враскорячку, путь назад к канатной дороге — и приятная неожиданность (о, благословенная Швейцария!): на крошечной станции был нормальный мужской туалет с массой бумажных полотенец. Раскачивающийся вагончик, головокружительный спуск, во время которого Лизл не проронила ни слова, а сидела и дулась, будто обиженный шаман времен ее медвежьей цивилизации. Назад мы ехали молча; даже подсунув под меня, чтобы не испортить обивку, оказавшийся в машине номер «Нойе Цюрхер Цайтунг», она не нарушила молчания. Но когда мы заехали в каретный двор перед зоргенфрейским гаражом, заговорил я.

— Лизл, мне очень, очень жаль. Не потому, что я испугался или наделал в штаны. Мне жаль, что я не оправдал ваших надежд. Вы считали, что я достоин увидеть это медвежье святилище, а я оказался слишком ничтожен, чтобы понять вас. Но мне кажется, передо мной замаячило что-то лучшее, и я прошу вас не лишать меня вашей дружбы.

Другая, возможно, улыбнулась бы, или взяла меня за руку, или чмокнула в щеку. Но не Лизл. Она пристально взглянула мне в глаза:

— Извинения — самая дешевая монета на земле, для меня им грош цена. Но, кажется, вы кое-что узнали, а если так, я дам вам больше, чем дружбу. Я дам вам любовь, Дейви. Я возьму вас в мое сердце, а вы меня — в свое. Речь не о постели, хотя и постель не исключается, если будет нужно. Я говорю о любви, которая дает все и берет все, и не торгуется.

Я принял ванну и к пяти часам, смертельно усталый, уже лежал в постели. Но велики тайны духа человеческого — скоро я поднялся и был в состоянии съесть хороший обед и смотреть рождественскую передачу из Лозанны вместе с Рамзи, Айзенгримом и Лизл; я чувствовал себя обновленным, даже, казалось, родившимся заново благодаря пережитому в пещере ужасу и обещанию новых чудес, которое дала мне Лизл несколько часов назад.

25 дек., чт. и день Рождества: Проснулся, чувствуя себя лучше, чем когда-либо за долгие годы. Очень голодный — на завтрак (почему от счастья сосет под ложечкой?), за столом один Рамзи.

— Счастливого Рождества, Дейви. Помнишь, ты как-то сказал мне, что ненавидишь Рождество как ни один другой день в году?

— Это было давно. Счастливого Рождества, Данни. Ведь мой отец так вас называл, правда?

— Да. Всегда ненавидел это имя. Пожалуй, лучше уж зови меня Уховерткой.

Вошел Айзенгрим и на стол рядом с моей тарелкой положил маленький мешочек. Он явно хотел, чтобы я заглянул внутрь. Я развязал мешочек — оттуда выпала пара игральных кубиков из слоновой кости. Я кинул их несколько раз без особого успеха. Тогда их взял Айзенгрим.

— Что вы хотите, чтобы выпало?

— Конечно, две шестерки.

Он бросил кости, и выпали две шестерки.

— Со свинцом?

— Я так грубо не работаю. Никакого шулерства, просто внутри есть маленький секрет. Я покажу вам позднее, как он действует.

Рамзи рассмеялся.

— Неужели ты считаешь, что знаменитый адвокат будет пользоваться такой штукой, Магнус? Да его исключат из всех его клубов.

— Не знаю, что может знаменитый адвокат делать с игральными костями, но я прекрасно знаю, что он делает в зале суда. Вы везучий человек? А быть везучим — это всегда играть… костями вроде этих. Может быть, вам понравится носить их у себя в кармане как напоминание о… о том, что наш друг Рамзи называет переменчивостью, вариабельностью и диковинностью всего сущего.

Вошла Лизл и вручила мне часы:

— От Медной головы.

Часы были хорошей работы, с гравировкой на крышке: «Время есть… Время было… Время ушло» — что как нельзя лучше подходит к часам. И, конечно, именно этими словами она и Айзенгрим начинали номер с Медной головой. Но я знал, что для нас двоих это символизирует загадку, незапамятную древность пещеры. Я смутился.

— Я даже не подумал, что мы будем обмениваться подарками. Ужасно неудобно, но я ни для кого ничего не подготовил.

— Не переживайте. Подарки — дело настроения. Видите, дорогой Рамзи тоже не озаботился.

— Озаботился. Мои подарки при мне. Я хотел вручить сразу всем.

Рамзи вытащил из-под стола бумажный пакет и торжественно вручил каждому из нас по коврижке в виде медведя. Медведи выглядели вполне натурально — стояли на задних лапах и держали в передних бревно.

— Настоящие санкт-галленские медведи. Все лавки забиты ими в это время.

Айзенгрим попробовал своего медведя на зуб:

— Похоже на того медведя с городского герба или на тотем, да?

— Медведь святого Галла собственной персоной, прошу любить и жаловать. Легенда-то известная. В начале седьмого века пришел в эти края ирландский монах по имени Галлус обращать в христианство диких горных жителей. Они, кажется, поклонялись медведям. Поселился он в пещере неподалеку от нынешнего города и проводил дни, молясь и неся слово Божие. Но святость его была столь велика, а мысли столь далеки от всего земного, что ему нужен был кто-нибудь в помощь, слуга или друг. Откуда он мог его взять, спрашивается? Но дело в том, что в пещере был еще один обитатель — большой медведь. И хитрюга Галлус заключил с медведем договор. Если медведь будет носить ему из леса дрова, то он будет кормить медведя хлебом. На том и порешили. И эта дивная коврижка (полагаю, что могу назвать ее дивной, а вы не сочтете, что я расхваливаю свой подарок) по сей день напоминает нам, что если мы по-настоящему мудры, то сумеем договориться с нашим медведем, иначе ведь умрем с голоду или даже попадем медведю на обед. Как и в истории любого святого, здесь есть мораль, и эта мораль — мой рождественский подарок тебе, Дейви, незадачливый душитель медведя в себе. И тебе, Магнус, очаровательный жулик. И тебе, моя дражайшая Лизл, хотя ты-то и так в курсе: лелей своего медведя, и медведь будет поддерживать твой огонь.

Позднее: Прогулялся с Рамзи. Было три с небольшим, но в горах явно начинало смеркаться. Идти далеко он не мог из-за своей деревянной ноги, но несколько сотен ярдов до ближайшей пропасти мы все же одолели. Низкий каменный заборчик предупреждал не подходить слишком близко к обрыву, внизу виднелась долина, а там — несколько маленьких ферм. Поговорил с ним о том решении, которое я, по мнению Лизл, должен принять, и спросил его совета.

— Лизл любит толкать людей на крайности. Ты уверен, Дейви, что крайности — это твое? Вряд ли я могу помочь тебе. Или могу? Этот камень все еще при тебе… Ну, тот, что нашли во рту Боя?

Я вытащил камень из кармана и протянул ему.

— По крайней мере это я могу для тебя сделать, Дейви.

Он замахнулся и что есть сил швырнул камень в бездну. В это мгновение можно было почувствовать, что когда-то и он был мальчишкой. Мы следили за полетом в четыре глаза, пока маленькая точка не растворилась на фоне затягиваемой сумерками долины.

— Ну вот, по крайней мере с этим покончено. Дай бог, чтобы никого не зацепил.

Мы развернулись и пошли назад к Зоргенфрею. Слова казались лишними. Мысли мои вращались вокруг сна, приснившегося мне накануне первого сеанса у доктора фон Галлер. Помнился он изумительно четко. Я оставил свою замкнутую, упорядоченную, уважаемую жизнь. Да. И отправился в неведомые земли, где велись археологические раскопки. Да. Я хотел спуститься по винтовой лестнице в диковинной обманчивой времянке — убогая сараюшка снаружи, шикарный дворец внутри, — но мне воспрепятствовали какие-то простоватые парни, которые вели себя так, словно мне там не место. Да. Но по мере того как я вспоминал сон, тот менялся. Двое парней больше не стояли у лестницы, и при желании я мог спуститься. Желание у меня было, потому что я чувствовал — там, внизу, находится сокровище. Меня переполняло счастье, и я знал, что именно этого хочу больше всего на свете.

Я шел рядом с Рамзи, я полностью отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг, однако наиболее реален был для меня этот сон. Странная женщина, цыганка, которая так манила меня, обращалась ко мне так напористо и в то же время неразборчиво, — где она? В моей грезе я выглянул из сарайчика и увидел ее — она шла мне навстречу. Я знал — она будет со мной рядом. Кто она? «Каждая страна имеет таких иностранцев, каких заслуживает». Эти слова, которые казались мне прежде такими глупыми, все еще отдавались в моих ушах. Они значили гораздо больше, чем я мог себе представить, и я судорожно искал объяснения. Неужели эта лестница ведет в иную страну? Встретят ли меня там как чужака? Но как я могу быть чужаком там, где лежит мое сокровище? Нет, меня примут как своего, сколь долгим ни было бы мое отсутствие.

Навстречу нам по камням и трещинам легкой походкой шла женщина. Ближе и ближе, но я так и не мог разобрать, чье у нее лицо — Лизл или Иоганны.

Заговорил Рамзи, и греза, видение или что уж это было утратило неотразимую яркость. Но я понимаю, что не далее чем завтра должен узнать, чье лицо было у той женщины и кто из них двоих станет проводником к моему сокровищу.

Примечания

1

«Медная голова Роджера Бэкона» — Существует множество исторических и легендарных историй о Медных головах. Первая из таких Голов была создана схоластом XIII века Альбертом Магнусом, или Альбертом Великим, который трудился над ее созданием около тридцати лет. Эта Голова была уничтожена учеником Альберта — Фомой Аквинским. Подобная же Медная голова фигурирует в пьесе английского поэта и драматурга Роберта Грина (1558–1592) «Достоверная история фра Бэкона и фра Бунги». Бэкон семь лет тратит на создание своего шедевра — Медной головы, которая должна изрекать слова мудрости и пророчества. Однако в дело вмешивается помощник Бэкона, и, когда Голова начинает изрекать мудрость: «Время есть… Время было…» — помощник произносит не те слова, какие полагались, появляется волшебный молоток, разбивающий Голову, которая успевает сказать: «Время ушло». Упоминания о Медной голове и о Бэконе встречаются у А. Поупа, С. Батлера, Дж. Байрона, Дж. Джойса. — Здесь и далее примеч. переводчика.

(обратно)

2

Кушетки и вовсе не было. — По распространенному мнению, кушетка, на которую ложится пациент, является непременным атрибутом обстановки в кабинете психоаналитика.

(обратно)

3

Возраст Псалмопевца. — Речь о библейском царе Давиде, которому незадолго до смерти исполнилось семьдесят лет.

(обратно)

4

«Neue Zürcher Zeitung» (нем.) — «Новое цюрихское время».

(обратно)

5

Африт — злой дух в арабской мифологии.

(обратно)

6

Профессор, доктор медицины, специалист и области психиатрии (нем.).

(обратно)

7

Святой Симон Зилот — церковь, названная в честь Симона Зилота (Симона Кананита), одного из двенадцати апостолов. Зилоты (зелоты) — радикальная воинствующая группировка в Иудее (I в.), выступали за свержение римского владычества и восстановление иудейской теократии. Так же называлась радикальная политическая группировка, поднявшая восстание в Фессалониках (Византия) в 1342–1350 гг.

(обратно)

8

«Крушение „Гесперуса“» — романтическая баллада американского поэта Генри Лонгфелло (1807–1882) о гибели судна, экипажа и дочери капитана.

(обратно)

9

«Верую в Бога» (фр.).

(обратно)

10

«Верую сам в себя» (фр.).

(обратно)

11

…название давным-давно было придумано в шутку… — Одно из значений слова castor — бобр; популяция этого животного в Канаде довольно многочисленна. Стонтон не говорит об еще одном очевидном значении, заложенном в названии: Кастором в греческой мифологии назван один из близнецов Диоскуров, сыновей Зевса и Леды; имена Кастор и Поллукс — символ неразлучной дружбы.

(обратно)

12

Per stirpes (лат.) — «в порядке представления»: метод разделения наследства, согласно которому потомки скончавшегося наследника совместно получают причитавшуюся ему долю.

(обратно)

13

Гай — римский юрист II в., автор «Институций», являющихся классическим изложением римского права по отдельным институтам.

(обратно)

14

Генри Мур (1898–1986) — знаменитый английский скульптор. В некотором смысле, фигуративист — часто изображал человеческое тело, но гротескно искаженное.

(обратно)

15

…семь тощих коров фараона… — Семь тощих коров, приснившихся фараону, означали, согласно толкованию Иосифа, семь голодных лет (Бытие, 41).

(обратно)

16

«Нон-секвитуры» — от латинского non sequitur, т. е. «не вытекает». Так в логике называют ошибку, состоящую в том, что выдвигаемые доводы не подтверждают доказываемого тезиса.

(обратно)

17

…на нем был вечерний костюм, но с бриджами, словно он находился в суде… — В английских и канадских судах бриджи — такая же традиция, как и парики.

(обратно)

18

Вы когда-нибудь видели «Диббука» в постановке «Хабимы»? — «Хабима» была еврейской национальной труппой в театре Станиславского в Москве. Находясь на гастролях, труппа во главе с ее основателем Давидом Иткиным осталась в Америке и в 1929 г. влилась в известный чикагский театр Гудмана. «Диббук» — пьеса Шолома Ански (1863–1920), писавшего на русском и на идише. Тема пьесы — одержимые и изгнание бесов. Диббук — в еврейской мифологии злой дух покойника, вселившийся в живого человека; в буквальном переводе с иврита означает «прилепившийся».

(обратно)

19

Анамнез — от греческого anamnesis, т. е. воспоминание; совокупность информации о течении болезни, условиях жизни, других заболеваниях. Сбор этих сведений используется для постановки диагноза и планирования лечения.

(обратно)

20

Анализанд — термин, которым в психоанализе определяют лечащегося; введен в оборот не в последнюю очередь и потому, что термин «пациент», как считается, может больного травмировать.

(обратно)

21

Жить — это снова и снова… — Cтихотворение Генрика Ибсена «Четверостишие»; за основу приведенного здесь текста взят перевод В. Адмони.

(обратно)

22

Флажолет — название старинных флейт.

(обратно)

23

Спа, Экс-ле-Бен — курорты в Бельгии и в Восточной Франции соответственно, известны своими целебными минеральными источниками.

(обратно)

24

…гипсовые статуэтки молящегося младенца Самуила. — Пророк Самуил был посвящен матерью Богу и с отроческих лет участвовал в молитвенных служениях.

(обратно)

25

Богатство — штамп на золотом… — Из стихотворения Роберта Бернса (1759–1796) «Честная бедность» (перевод С. Маршака).

(обратно)

26

Шамиссо, Адельберт фон (Луи Шарль Аделаида, 1781–1838) — немецкий писатель, поэт и ученый-натуралист. Его перу принадлежит «Удивительная история Петера Шлемиля», в которой герой продает свою тень Дьяволу.

(обратно)

27

Сидни Картон — один из персонажей романа Чарльза Диккенса «Повесть о двух городах».

(обратно)

28

Джош Биллингс — Псевдоним Генри Уилера Шоу (1818–1885), американского юмориста.

(обратно)

29

«Маленький хромой принц» — Детская книга, принадлежащая перу английской писательницы Дайны Марии Мьюлок Крейк (1826–1887), которая писала под псевдонимом Мисс Мьюлок; книга вышла в свет в 1874 г. и пользовалась большой популярностью.

(обратно)

30

«Государство» — Одно из произведений Платона, в котором он развивает свою концепцию идеального общественного устройства.

(обратно)

31

Джоит, Бенджамин (1817–1893) — английский просветитель и специалист по Древней Греции.

(обратно)

32

Калибан — раб-чудовище, персонаж «Бури» Шекспира.

(обратно)

33

…о «незажженном светильнике и неопоясанных чреслах». — Cтрока из стихотворения «Статуя и бюст» английского поэта Роберта Браунинга (1812–1889). Выражение «опоясать чресла» восходит к библейскому «…опояшь чресла твои…» (4 Царств, 4:29).

(обратно)

34

Кинг, Уильям Лайон Маккензи (1874–1950) — канадский государственный деятель, премьер-министр в 1921–1930 и 1935–1948 гг., установивший своеобразный рекорд политического долголетия: он пять раз избирался на высший пост в стране.

(обратно)

35

Ситуация была связана с дамой… — Принц Уэльский, унаследовавший трон Англии в 1936 г. в качестве короля Эдуарда VIII, вынужден был почти сразу же отречься от престола, поскольку предполагал жениться на американке Уоллис Уорфилд, разведенной, что не отвечало традициям королевского дома.

(обратно)

36

«Я желал бы только отстоять пути мои перед лицем Его» — Из книги пророка Иова, 13:15.

(обратно)

37

Игнатий Лойола (1491? — 1556) — основатель Ордена иезуитов.

(обратно)

38

Аполлония Тьянская — христианская святая, умерла мученической смертью в 249 г.: мучители выбили ей зубы, после чего она бросилась в огонь и сгорела.

(обратно)

39

«Джейн Эйр» — Речь идет об известном романе Шарлотты Бронте (1816–1855).

(обратно)

40

Ведь не Мафусаил же она… — Намек на то, что библейский патриарх Мафусаил прожил 969 лет (Бытие 5:27).

(обратно)

41

Торквемада, Томас де (1420–1498) — глава испанской инквизиции, известный своей жестокостью.

(обратно)

42

Хейвлок Эллис (1859–1939) — английский врач-психоаналитик и писатель, одним из первых исследовал сексуальные отклонения.

(обратно)

43

«Сиротка бури», дитя в синяках. — «Сиротки бури» (1922): фильм великого американского режиссера Д. У. Гриффита (1875–1948), проникнутый диккенсовскими мотивами; действие происходит во времена Великой Французской революции, главные роли исполняли сестры Дороти и Лилиан Гиш.

(обратно)

44

... «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» — Слова, принадлежащие Иисусу (Матф., 19:24).

(обратно)

45

Тиссо, Джеймс (1836–1902) — французский художник

(обратно)

46

Дейм Майра Гесс (1890–1965) — английская пианистка.

(обратно)

47

Геллер, Стефан (1813–1888) — венгерский пианист и композитор. Его этюды готовят начинающих к исполнению романтических произведений.

(обратно)

48

Катехизис — краткое изложение учения церкви.

(обратно)

49

Льюис, Клайв Стейплс (1898–1963) — английский писатель и эссеист, христианский мыслитель, наиболее известен сказочным циклом «Хроники Нарнии». Вел знаменитые христианско-просветительские передачи на английском радио в годы войны. Друг и единомышленник Дж. Р. Р. Толкина.

(обратно)

50

Лоретта Янг (1913–2000) — знаменитая американская киноактриса и телеведущая.

(обратно)

51

Деламар, Уолтер (1873–1953) — английский поэт, прозаик, драматург.

(обратно)

52

Хедив — титул турецкого наместника в Египте.

(обратно)

53

…ринулись к сцене, как деревья Бирнамского леса на Дунсинан. — Эта литературная аллюзия восходит к «Макбету» Шекспира (акт IV, сцена I). Ведьма делает, казалось бы, благоприятное предсказание Макбету:

Пока на Дунсинанский холм в поход Бирнамский лес деревья не пошлет, Макбет несокрушим. (Перевод Ю. Корнеева)

Однако солдаты вражеской армии, замаскировавшись ветвями, идут в атаку, а Макбету кажется, что на него наступает Бирнамский лес.

(обратно)

54

…ответила какой-то цитатой о лжепастыре, который кажет тернистый путь на небеса… — Еще одна шекспировская аллюзия: приведенные слова принадлежат Офелии («Гамлет», акт I, сцена III) и обращены к Лаэрту:

Не поступай со мной, как тот лжепастырь, Который кажет нам тернистый путь На небеса, а сам, вразрез советам, Повесничает на стезях греха. (Перевод Б. Пастернака) (обратно)

55

Маскока — район в юго-восточном Онтарио, известный большим количеством озер и охотничьими угодьями.

(обратно)

56

Общий стол (фр.).

(обратно)

57

Гроссмюнстер — одно из старейших (построено в XII в.) зданий Цюриха. В настоящее время там расположен теологический факультет университета.

(обратно)

58

Пасифая — в греческой мифологии супруга критского царя Миноса. Пасифае было внушено противоестественное влечение к быку. В результате связи Пасифаи с быком родился Минотавр — чудовище с телом человека и головой быка.

(обратно)

59

Гризельда — героиня средневекового западноевропейского эпоса, женщина примерной кротости и терпения. Фигурирует в одном из рассказов Боккаччо.

(обратно)

60

Мерлин — персонаж «артуровского» цикла, поэт, провидец и волшебник, влюбился в фею по имени Нимью, деву озера, которая, вызнав все секреты Мерлина, навечно заточила его в пещеру.

(обратно)

61

Бидермейер — в искусстве: переходная ступень от неоклассицизма к романтизму, расцвет этого стиля приходится на посленаполеоновскую эпоху.

(обратно)

62

Принц Руперт Рейнский (1619–1682) — типичный представитель галантного рыцарства. Сражался в армии сторонников короля против лорда-протектора Англии Оливера Кромвеля. Небезынтересно отметить, что любимого пуделя принца Руперта звали Бой.

(обратно)

63

День подарков — первый день недели после Рождества; в этот день принято делать подарки служащим, почтальонам, посыльным.

(обратно)

64

…вестмаунтскую домохозяйку. — Вестмаунт — жилой район в Монреале.

(обратно)

65

Это мне дал Уинстон… — Речь об Уинстоне Черчилле.

(обратно)

66

— Хоть надо мной… — Здесь и далее — Омар Хайям в переводе Эдварда Фитцджеральда (пер. О. Румера).

(обратно)

67

Для жаркой схватки на коне боец… — Упоминание Адониса несколькими строчками выше не случайно, поскольку теперь Стонтон цитирует строки из поэмы Шекспира «Венера и Адонис» (перевод Б. Томашевского).

(обратно)

68

…в отличие от моего прошлого «виваче», это было размеренное «анданте». — Vivace (в музыке) — скоро, живо; andante — в умеренно-медленном темпе (ит.).

(обратно)

69

«Скерцо» — scherzo: в музыке пьеса в живом, стремительном темпе (ит.).

(обратно)

70

«Аллегро кон спирито» — allegro con spirito — в музыке, с жаром, одушевлением и силою (ит.).

(обратно)

71

Кто верен чувству… — Р. Бернс. «Послание юному другу» (пер. Е. Фельдмана).

(обратно)

72

Авессалом — сын царя Давида, поднял восстание против своего отца и взошел на его ложе, желая этим утвердить свои притязания на престол. См. 2 Царств, 16:22: «…и вошел Авессалом к наложницам отца своего…».

(обратно)

73

Аморист — искатель любовных приключений.

(обратно)

74

…рассказывал о кавалерах и о круглоголовых… — Круглоголовые, или пуритане, — сторонники парламента во время гражданской войны в Англии XVII в. Презрительное прозвище «круглоголовые» было дано кавалерами, или рыцарями, сторонникам парламента за коротко стриженные волосы.

(обратно)

75

…«облечься во всеоружие Божие» — Из послания апостола Павла к ефесянам, 6:11.

(обратно)

76

Крайстчерч — колледж Церкви Христа: один из крупнейших оксфордских колледжей (так называют высшее учебное заведение в составе университета).

(обратно)

77

Баллиол — название одного из колледжей Оксфорда.

(обратно)

78

Острова — группа островов в заливе Святого Лаврентия на востоке Канады.

(обратно)

79

Гваяковое дерево — род вечнозеленых деревьев, растущих в лесах тропической Америки, используется и как лекарственное растение.

(обратно)

80

Корпус Кристи — один из колледжей Оксфорда, в переводе с латыни означает «Праздник тела Христова».

(обратно)

81

Бузфуз — один из героев романа Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба».

(обратно)

82

Линкольн — административный центр графства Линкольншир.

(обратно)

83

Сен-Лоран, Луи (1882–1973) — премьер-министр Канады в 1948–1957 гг.

(обратно)

84

Судебные инны — четыре корпорации в Лондоне, пользующиеся исключительным правом предлагать кандидатов для приема в английскую адвокатуру. Миддл Темпл — одна из четырех Судебных инн.

(обратно)

85

Alter ego (лат.) — второе «я».

(обратно)

86

…Диоген, посрамленный в присутствии порядочного человека. — Древнегреческий философ Диоген (ок. 400 — ок. 325 г. до н. э.) требовал общности жен и не признавал господствовавшей морали, считался символом бесстыдства и распущенности.

(обратно)

87

Кордингтон — библиотека в Оксфорде.

(обратно)

88

Она была там, когда Канада стала доминионом! — В 1867 г. Канада из колонии стала доминионом, то есть государством в составе Британской империи, признававшим главой английского короля. В 1947 г., после образования Британского содружества наций, многие вошедшие в него бывшие доминионы продолжают признавать главой государства английского монарха.

(обратно)

89

…фирменное блюдо а-ля Борджа… — Борджа — знатный итальянский род, известный, среди прочего, и тем, что его представители расправлялись с врагами посредством яда.

(обратно)

90

«Из сильного вышло сладкое» — слова из загадки Самсона: «…из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое» (Книга Судей, 14:14). Самсон, победив в единоборстве льва, через несколько дней нашел в трупе животного пчелиный рой и мед, который поел сам и отнес родителям.

(обратно)

91

Блэкстоун, Уильям (1723–1780) — английский юрист и правовед.

(обратно)

92

Сутяжническая паранойя (лат.).

(обратно)

93

Холл, сэр Эдвард Маршалл (1858–1927) — английский юрист, королевский адвокат (высшее адвокатское звание в Великобритании), вел главным образом дела об убийствах.

(обратно)

94

Трасти — так в Америке и Канаде называют заключенных, которые примерным поведением заслужили некоторые привилегии.

(обратно)

95

Далила — возлюбленная библейского богатыря Самсона; выведав у него, что его сила скрыта в волосах, ночью остригла его и передала в руки врагов-филистимлян.

(обратно)

96

…чудные библейские персонажи, которые дают торжественную клятву, ухватив друг друга за яйца. — Речь об Аврааме и его рабе (Бытие, гл. 24): «И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме его… положи руку твою под стегно мое, и клянись мне… что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей Хананеев, среди которых я живу; но пойдешь… на родину мою и возьмешь жену сыну моему Исааку. <… > И положил раб руку свою под стегно Авраама, господина своего, и клялся ему в сем».

(обратно)

97

Действительность в реальности (лат.).

(обратно)

98

Действительность только в разуме (лат.).

(обратно)

99

Действительность в душе (лат.).

(обратно)

100

Санкт-Галлен — швейцарский кантон в Альпах с одноименным административным центром.

(обратно)

101

…называется «Валгалла» — к чему бы это? — Валгалла: в скандинавской мифологии — дворец, куда попадают павшие в битве воины.

(обратно)

102

Городской театр (нем.).

(обратно)

103

…в этом бруталистско-модернистском стиле. — Брутализм — направление в архитектуре, характеризующееся подчеркнутой весомостью форм, их грубой ощутимостью.

(обратно)

104

…легаровского «Паганини»… — Легар, Ференц (1870–1948): венгерский композитор и дирижер.

(обратно)

105

Nibelungenlied (нем.) — «Песня о Нибелунгах». Parsifal (нем.) — «Парсифаль». Произведения германского эпоса.

(обратно)

106

После 1650 (нем.).

(обратно)

107

«Возрождение готики» — стилизация под готику в XIX в.

(обратно)

108

Зоргенфрей… Сан-Суси — в переводе соответственно с немецкого и французского означает «без забот».

(обратно)

109

…твое отношение к женщинам а-ля Иосиф… — Библейский патриарх Иосиф в молодости отличался невинностью и простодушием.

(обратно)

110

Змеевик — зеленый серпантизированный мрамор.

(обратно)

111

…величайший иллюзионист после Моисея и Аарона. — Намек на то, что Моисей, имевший право пророчества, был косноязычен и его брату Аарону приходилось говорить за него перед народом. Во время сорокалетних скитаний евреев по пустыне совершал чудеса: осушал море, высекал воду из скалы; последнее чудо он совершил дважды — во второй раз вместе с братом Аароном.

(обратно)

112

Адлер, Альфред (1870–1937) — австрийский психиатр и психоаналитик.

(обратно)

113

«Локи здесь, и Один сейчас». — Óдин — верховный бог в скандинавской мифологии; Локи — один из богов скандинавской мифологии, иногда враждующий с другими богами.

(обратно)

114

«Золотая ветвь» (1922) — самая известная из книг, принадлежащих перу сэра Джеймса Джорджа Фрейзера (1854–1941), британского антрополога и фольклориста.

(обратно)

Оглавление

I. Почему я поехал в Цюрих

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

II. Дэвид против троллей

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

III. Мой зоргенфрейский дневник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .