«Сальватор. Том 2»

САЛЬВАТОР. ТОМ 2

Александр ДЮМА

Перевод с французского Т. Сикачевой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Абордаж

Оставшись один, капитан Берто по прозвищу Монтобанн, или Верхолаз, опустился на козетку, пригладил волосы, взбил бакенбарды. Потом положил ногу на ногу, облокотился о колено и, глубоко задумавшись, сидел до тех пор, пока Петрус, приподняв портьеру, не появился на пороге.

Очевидно, бесшумное появление Петруса осталось не замеченным капитаном, так как тот по-прежнему сидел неподвижно, думая о своем.

Петрус с минуту смотрел на него, потом кашлянул, желая привлечь к себе внимание.

Капитан вздрогнул, поднял голову, широко раскрыл глаза, будто со сна, и посмотрел на Петруса, продолжая сидеть на козетке.

– Вы желаете со мной поговорить, сударь? – спросил Петрус.

– Голос! Голос точь-в-точь отцовский! – вскричал капитан, поднявшись и двинувшись молодому человеку навстречу.

– Вы знали моего отца, сударь? – шагнув к нему, спросил Петрус.

– И походка отцовская! – снова закричал капитан. – Знал ли я твоего отца… вашего отца? – прибавил он. – Еще бы, черт побери!

Капитан скрестил на груди руки.

– Ну-ка, посмотри на меня! – приказал он.

– Я и так на вас смотрю, сударь! – удивился Петрус.

– Вылитый отец в молодости, – продолжал капитан, с любовью разглядывая молодого человека, буквально поедая его глазами. – Да, да, и если кто-нибудь вздумает уверять меня в обратном, я скажу, что он лжец. Ты как две капли воды похож на отца. Обними же меня, мой мальчик!

– С кем имею честь говорить? – спросил Петрус, все больше изумляясь виду, тону и фамильярным манерам незнакомца.

– С кем ты говоришь, Петрус? – продолжал капитан, распахнув объятия. – Ты на меня смотрел и так и не узнал? Правда, – печально прибавил он, – когда мы виделись в последний раз, ты был вот такой!

И капитан показал, каким должен был быть Петрус лет в пять или шесть.

– Признаюсь вам, сударь, что понимаю не больше прежнего, несмотря на новые сведения, которые вы только что сообщили… нет… я вас не узнаю…

– Это простительно, – добродушно промолвил капитан. – Однако я бы предпочел, чтобы ты меня узнал, – прибавил он с грустью, – второго отца обычно не забывают.

– Что вы имеете в виду? – пристально глядя на моряка и начиная догадываться, с кем имеет дело, сказал Петрус.

– Я имею в виду, неблагодарный, – отвечал капитан, – что война и тропическое солнце, должно быть, сделали свое дело, раз ты не узнаешь крестного отца.

– Вы – друг моего отца, Берто по прозвищу Верхолаз, которого он потерял из виду в Рошфоре и с тех пор никогда не видел?

– Ну да, черт возьми! Наконец-то догадались, тысяча чертей и преисподняя! Не сразу вы сообразили! Обними же меня, Пьер, мальчик мой! Тебя, как и меня, зовут Пьер, потому что имя тебе дал я.

Эта истина была неоспорима, хотя имя, полученное молодым человеком при крещении, со временем несколько видоизменилось.

– С удовольствием, крестный! – улыбнулся Петрус.

Капитан распахнул объятия, и Петрус с юношеским пылом бросился ему на грудь.

Капитан обнял его так крепко, что едва не задушил.

– Ах, черт побери, до чего хорошо! – воскликнул капитан.

Он отстранился, не выпуская, однако, Петруса из рук.

– Вылитый отец! – повторил он, с восхищением разглядывая молодого человека. – Твоему отцу было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда мы познакомились… Нет, нет, я напрасно пытаюсь относиться к тебе с предубеждением, нет, черт побери, он не был так красив, как ты. Твоя мать тоже внесла свою лепту, милый Пьер, и этим ничуть тебе не напортила. Глядя на твое юное лицо, я и сам чувствую себя лет на двадцать пять моложе, мальчик мой. Ну садись, дай на тебя наглядеться.

Вытерев глаза рукавом, он усадил Петруса на канапе.

– Надеюсь, я тебя не стесняю, – сказал он, прежде чем сесть самому, – ты сможешь уделить мне несколько минут?

– Да хоть весь день, сударь, а если бы я даже был занят, я отложил бы все свои дела.

– «Сударь»!.. Что значит «сударь»? Да, культура, город, столица. В деревне ты звал бы меня просто крестным Берто.

Вы – caballero1, и называете меня «сударем».

Капитан вздохнул.

– Ах, если бы твой отец, мой бедный старый Эрбель, знал, что его сын говорит мне «сударь»…

– Обещайте, что не расскажете ему об этом, и я буду называть вас просто крестным Берто.

– Вот это разговор! Ты должен меня понять, я же старый моряк. И потом, я должен говорить тебе «ты»: так я обращался даже к твоему отцу, своему капитану. Посуди сам: что будет, если такой мальчишка, как ты, – а ведь ты еще совсем мальчишка! – заставит меня говорить ему «вы».

– Да я вас и не заставляю! – рассмеялся Петрус.

– И правильно делаешь. Кстати, если бы мне пришлось обращаться к тебе на «вы», я не знаю, как бы я мог тебе сказать то, что должен сказать.

– А вы должны мне что-то сказать?

– Разумеется, дражайший крестник!

– Ну, крестный, я вас слушаю.

Пьер Берто с минуту смотрел на Петруса в упор.

Сделав над собой видимое усилие, он выдавил из себя:

– Что, мальчик, у нас авария?

Петрус вздрогнул и залился краской.

– Авария? Что вы имеете в виду? – спросил он. Вопрос застал его врасплох.

– Ну да, авария, – повторил капитан. – Иными словами, англичане набросили абордажный крюк на нашу мебель?

– Увы, дорогой крестный, – приходя в себя и пытаясь улыбнуться, отозвался Петрус. – Сухопутные англичане еще пострашнее морских!

– Я слышал обратное, – проговорил с притворным добродушием капитан, – похоже, меня обманули.

– Тем не менее, – выпалил Петрус, – вы должны все знать:

я отнюдь не из нужды продаю все свои вещи.

Пьер Берто отрицательно помотал головой.

– Почему нет? – спросил Петрус.

– Нет, – повторил капитан.

– Уверяю вас…

– Послушай, крестник! Не пытайся заставить меня поверить в то, что если молодой человек твоих лет собрал такую коллекцию, как у тебя, эти японские вазы, голландские сундуки, севрский фарфор, саксонские статуэтки – я тоже любитель антиквариата, – то он продает все это по доброй воле и от нечего делать!

– Я и не говорю, капитан, – возразил Петрус, избегая слова «крестный», казавшегося ему нелепым, – что продаю все по доброй воле или от нечего делать, но никто меня не вынуждает, не заставляет, не обязывает это делать, во всяком случае сейчас.

– Да, иными словами, мы еще не получили гербовой бумаги, суда еще не было. Это полюбовная распродажа во избежание распродажи вынужденной: меня не проведешь. Крестник Петрус – честный человек, который готов скорее переплатить своим кредиторам, нежели облагодетельствовать судебных исполнителей. Но я остаюсь при своем мнении: ты потерпел аварию.

– Если смотреть с вашей позиции, признаюсь, в ваших словах есть доля истины, – произнес Петрус.

– В таком случае, – заметил Пьер Берто, – счастье, что меня занесло сюда попутным ветром. И вела меня сама Пресвятая Дева Избавления.

– Не понимаю вас, сударь, – молвил Петрус.

– «Сударь»! Ну на что это похоже?! – вскричал Пьер Берто, поднимаясь и оглядываясь по сторонам. – Где тут «сударь» и кто его зовет?

– Садитесь, садитесь, крестный! Это просто lapsus linguoe2.

– Ну вот, ты заговорил по-арабски, а я как раз этого-то языка и не знаю. Черт побери! Говори со мной по-французски, по-английски, по-испански, а также на нижнебретонском, и я тебе отвечу, но только не на этой абракадабре, я не знаю, что это значит.

– Я вас всего-навсего попросил сесть, крестный.

Петрус подчеркнул последнее слово.

– Я готов, но при одном условии.

– Каком?

– Ты должен меня, выслушать.

– С благоговением!

– И ответить на мои вопросы.

– С твердостью.

– В таком случае я начинаю.

– А я слушаю.

Что бы ни говорил Петрус, капитан сумел разбудить его любопытство, и теперь он приготовился слушать во все уши.

– Итак, – начал капитан, – у твоего отца, стало быть, ни гроша? Это и неудивительно. Когда мы с ним расстались, он был на грани разорения, а его преданность императору помогла ему лишиться состояния быстрее, чем рулетка.

– Да, верно, именно из-за преданности императору он и лишился пяти шестых своего состояния.

– А последняя, шестая часть?

– Почти полностью ушла на мое образование.

– А ты, не желая окончательно разорять несчастного отца, но мечтая жить барином, наделал долгов… Так? Отвечай!

– Увы!..

– Прибавим к этому какую-нибудь любовь, желание блеснуть в глазах любимой женщины, проехать перед ней в Булонском лесу на красивой лошади, явиться вслед за ней на бал в изящном экипаже?

– Невероятно, крестный, какой у вас острый взгляд моряка!

– Чтобы стать моряком, друг мой, необходимо еще быть великодушным.

Мы поистине несчастны:

Мы рабы своей любви!

– Как, крестный?! Вы знаете наизусть стихи Шенье?

– Почему нет? В молодости я приехал в Париж, потому что хотел увидеть господина Тальма. Мне сказали: «Вы прибыли вовремя, он играет в трагедии господина Шенье „Карл Девятый“.

Я сказал: «Посмотрим „Карла Девятого“. Во время представления происходит стычка, появляется полицейский, меня уводят в участок, где я остаюсь до следующего утра. Утром мне говорят, что ошиблись, и выставляют за дверь. В результате я уезжаю, чтобы вернуться в Париж лишь тридцать лет спустя. Я спрашиваю, как поживает господин Тальма: „Умер!..“ Я полюбопытствовал, где теперь идет „Карл Девятый“: „Запрещен начальством!..“ „Ах, дьявольщина! – сказал я. – А мне бы так хотелось досмотреть конец „Карла Девятого“, ведь я успел увидеть только первый акт“. „Невозможно, – отвечают мне. – Однако, если желаете прочесть, нет ничего проще“. – „Что для этого необходимо?“ – „Купите книгу!“ И действительно, это оказалось несложно. Я вхожу к книготорговцу. „У вас есть Шенье?“ – „Да, сударь, пожалуйста“. – „Ладно, – думаю я, – прочту это у себя на корабле“. Возвращаюсь на борт, открываю книгу, ищу: нет трагедии!

Одни стихи! Идиллии, мадригалы мадемуазель Камилле. Черт возьми, у меня на борту библиотеки нет, я и прочел моего Шенье, потом перечитал – вот как вышло, что у меня неосторожно вырвалась цитата. Только я оказался одурачен: я купил Шенье, чтобы прочесть «Карла Девятого», а у него такой пьесы, похоже, вообще не было. Ах, эти книготорговцы! Вот флибустьеры!

– Бедный крестный! – рассмеялся Петрус. – Торговцы ни при чем.

– Как это – ни при чем?

– Это ваша ошибка.

– Моя?

– Да.

– Что ты хочешь сказать?

– Трагедию «Карл Девятый» написал Мари-Жозеф Шенье, член Конвента. А вы купили книгу поэта Андре Шенье.

– Ага! Ага! Ага! – воскликнул капитан на все лады.

Вдруг он глубоко задумался, потом продолжал:

– Вот все и разъяснилось, но книготорговцы все равно флибустьеры!

Видя, что крестного не переубедить, и не имея оснований защищать эту почтенную гильдию, Петрус решил не упорствовать и стал ждать, когда Пьер Берто вернется к прежней занимавшей его теме разговора.

– Итак, мы остановились на том, – сказал моряк, – что ты наделал долгов. Так, крестник Петрус?

– Мы действительно остановились на этом, – подтвердил молодой человек.

II. Крестный-американец

На мгновение воцарилась тишина. Пьер Берто пристально посмотрел на крестника, словно хотел увидеть его насквозь. – И какие у нас долги… хотя бы приблизительно?

– Приблизительно? – усмехнулся Петрус.

– Да. Долги, мой мальчик, все равно что грехи, – назидательно произнес капитан, – никогда не знаешь точной цифры.

– Я тем не менее знаю, сколько задолжал, – возразил Петрус.

– Знаешь?

– Да.

– Это доказывает, что ты человек аккуратный, крестник.

Ну и сколько?

Пьер Берто откинулся в кресле и, помаргивая, стал вертеть большими пальцами.

– Мои долги составляют тридцать три тысячи франков, – объявил Петрус.

– Тридцать три тысячи! – вскричал капитан.

– Ага! – хмыкнул Петрус, которого начинали забавлять оригинальные выходки его второго отца, как величал себя моряк. – Вы полагаете, что сумма непомерно огромная?

– Огромная?! Да я не могу взять в толк, как ты до сих пор не умер с голоду, бедный мальчик!.. Тридцать три тысячи франков! Да если бы мне было столько же лет, сколько тебе, и я жил на суше, я задолжал бы в десять раз больше. Да это сущая безделица по сравнению с долгами Цезаря!

– Ни вы, ни я – не Цезарь, дорогой мой крестный. Так что, если позволите, я останусь при своем мнении: сумма огромная.

– Огромная! Да ведь у тебя по сотне тысяч франков в каждом волоске твоей кисти! Ведь я видел твои картины, а я в живописи разбираюсь: я видел и фламандцев, и итальянцев, и испанцев. Ты – художник, у тебя отличная школа.

– Не надо громких слов, крестный! – заскромничал Петрус.

– А я тебе говорю, что у тебя отличная школа, – продолжал настаивать моряк. – А когда человек имеет честь быть великим художником, он не станет писать хуже из-за долга в тридцать три тысячи франков. Это точная цифра. А сам талант представляет собой миллионный капитал, какого черта! Кроме того, по закону, введенному господином де Виллелем, тридцать три тысячи франков составили бы как раз ренту с миллиона.

– Ну, крестный, я должен вам сказать нечто очень важное, – перебил его Петрус.

– Говори, крестник!

– Вы чертовски остроумны!

– Пфф! – только и сказал Пьер Берто.

– Не морщитесь, я знаю весьма порядочных людей, которые были бы счастливы такой оценкой.

– Писаки?

– Ого? Опять недурно!

– Ну, довольно пошутили! Вернемся к твоим долгам.

– Вы настаиваете?

– Да, потому что хочу сделать тебе предложение.

– Касательно моих долгов?

– Совершенно верно.

– Слушаю вас. Вы необыкновенный человек, крестный, от вас всего можно ожидать.

– Вот мое предложение: я прямо сейчас становлюсь твоим единственным кредитором.

– Как, простите?!

– Ты задолжал тридцать три тысячи франков, потому и продаешь мебель, картины, дорогие безделушки, так?

– Увы! – смиренно проговорил Петрус. – Вернее не скажешь.

– Я плачу тридцать три тысячи, и ты оставляешь себе мебель, картины, безделушки.

Петрус серьезно посмотрел на моряка.

– Что вы хотите этим сказать, сударь? – вскинулся он.

– Кажется, я погладил своего крестника против шерсти, – проворчал Пьер Берто. – Прошу прощения, ваше сиятельство граф де Куртеней, я полагал, что разговариваю с сыном своего старого друга Эрбеля.

– Да, да, да, – поспешил загладить свою резкость Петрус. – Да, дорогой крестный, вы говорите с сыном своего доброго друга Эрбеля. А он вам отвечает: занять тридцать три тысячи – еще не все, даже если берешь в долг у крестного; надобно знать, чем будешь отдавать.

– Чем ты мне отдашь долг, крестник? Нет ничего проще:

напишешь мне картину вот по этому эскизу.

И он указал Петрусу на сражение «Прекрасной Терезы»

с «Калипсо».

– Картина должна быть тридцати трех футов в – длину и шестнадцати с половиной футов в высоту3, – продолжал он. – Ты изобразишь меня на палубе рядом с твоим отцом в ту минуту, когда я ему говорю: «Я буду крестным твоего первенца, Эрбель, и мы будем квиты».

– Да куда же вы повесите этакую громадину?

– У себя в гостиной.

– Да вы ни за что не найдете дом с гостиной шириной в тридцать три фута.

– Я прикажу выстроить такой дом специально для твоей картины.

– Вы случаем не миллионер, крестный?

– Если бы я был только миллионером, мальчик мой, – снисходительно отвечал Пьер Берто, – я купил бы трехпроцентные бумаги, получал бы от сорока до пятидесяти тысяч ливров ренты и с трудом перебивался бы с хлеба на воду.

– Ох, ох, ох! – бросил Петрус.

– Дорогой друг! – продолжал капитан. – Разреши мне в двух словах рассказать о себе.

– Разумеется!

– Когда я расстался с твоим славным отцом в Рошфоре, я сказал себе: «Ну, Пьер Берто, честным пиратам во Франции больше делать нечего, займемся торговлей!» Я превратил пушки в балласт и стал торговать черным деревом.

– Иными словами, вы торговали черным товаром, дорогой крестный.

– Это называется «черным товаром»? – наивно спросил капитан.

– Думаю, да, – отвечал Петрус.

– Эта торговля кормила меня три или четыре года, и кроме того, я завязал отношения с Южной Америкой. Когда вспыхнуло восстание, губительное для Испании и ее трухлявой и дряхлой нации, я поступил на службу к Боливару. Я угадал в нем великого человека.

– Так вы, значит, один из освободителей Венесуэлы и Новой Гренады, а также основателей Колумбии? – изумился Петрус.

– И горжусь этим, крестник! Но после уничтожения рабства я решил разбогатеть другим способом. Мне показалось, что в окрестностях Квито я видел участок, богатый золотыми самородками. Я тщательно изучил местность, напал на жилу и попросил концессию. Учитывая мои заслуги перед Республикой, мне предоставили упомянутую концессию. Через шесть лет я заработал четыре миллиона и уступил эту разработку за сто тысяч пиастров – иначе говоря, она приносит мне по сто тысяч ливров ежегодно. После этого я вернулся во Францию, где намерен недурно устроиться со своими четырьмя миллионами и жить на пятьсот тысяч ливров ренты. Ты одобряешь мой план, крестник?

– Еще бы!

– Детей у меня нет, родственников – тоже… нет даже внучатых племянников. Жениться я не намерен; что же, по-твоему, мне делать с таким состоянием? А тебе оно принадлежит по праву…

– Капитан!

– Ну вот, опять ты за свое! Тебе оно принадлежит по праву, а ты с самого начала отказываешься от тридцати трех тысяч франков?

– Надеюсь, вы понимаете мои чувства, дорогой крестный.

– Нет, признаться, не понимаю, что тебе не нравится. Я холостяк, я сказочно богат, я твой крестный отец и предлагаю тебе сущую безделицу, а ты отказываешься! Знаешь ли ты, мой мальчик, что впервые за время нашей встречи ты проявил ко мне чудовищную несправедливость?!

– Я не хотел вас обидеть, крестный.

– Хотел ты или нет, – прочувствованно выговорил капитан, – ты глубоко меня огорчил! Ранил в самое сердце!

– Простите меня, дорогой крестный, – не на шутку встревожился Петрус. – Я совсем не ожидал от вас такого предложения и растерялся, когда услышал его, а потому не проявил должной признательности. Приношу вам свои извинения.

– Так ты принимаешь мое предложение?

– Этого я не сказал.

– Если ты откажешься, знаешь что я сделаю?

– Нет.

– Сейчас узнаешь.

Петрус ждал, что будет дальше.

Капитан вынул из внутреннего кармана туго набитый бумажник и раскрыл его.

В бумажнике лежали банковские билеты.

– Я возьму отсюда тридцать три билета – а здесь их две сотни, – скомкаю их, отворю окно и вышвырну на улицу.

– Зачем? – спросил Петрус.

– Чтобы показать тебе, что я делаю с этими бумажками.

И капитан выхватил из бумажника дюжину билетов и скомкал их, словно это не были деньги.

После этого он решительнейшим образом направился к окну.

Петрус его остановил.

– Не надо глупостей, давайте попробуем найти общий язык.

– Тридцать три тысячи или смерть! – пригрозил капитан.

– Не тридцать три, учитывая, что все деньги мне не нужны.

– Тридцать три тысячи франков или…

– Да выслушайте же, черт побери, или я стану ругаться, как матрос. Я вам докажу, что я – сын корсара, тысяча чертей и преисподняя!

– Мальчик сказал «папа»! – вскричал Пьер Берто. – Господь велик! Послушаем твои предложения.

– Да, послушайте. Я испытываю смущение, потому что, как вы сами сказали, дорогой крестный, я наделал долгов.

– На то она и молодость!

– Однако мне не было бы так стыдно, если бы, делая эти безумные траты, я вместе с тем не бездельничал.

– Нельзя же все время работать!

– И я решил снова взяться за дело.

– А как же любовь?

Петрус покраснел.

– Любовь и работа могут идти рука об руку. Словом, я решил усердно потрудиться, как принято говорить.

– Хорошо, давай потрудимся. Но англичанам, или, иначе говоря, кредиторам, надо что-нибудь залить в глотку на то время, пока мы извлечем прибыль из нашей кисти.

– Вот именно!

– Пожалуйста, – молвил капитан, подавая Петрусу свой бумажник. – Вот тебе лейка, мальчик мой. Я тебя не принуждаю, бери сколько хочешь.

– Отлично! – сказал Петрус. – Вы становитесь благоразумным. Я вижу, мы сумеем договориться.

Петрус взял десять тысяч франков и вернул бумажник Пьеру Берто, следившему за ним краем глаза.

– Десять тысяч франков! – хмыкнул капитан. – Да любой кошатник ссудил бы тебя этой суммой под шесть процентов…

Кстати, почему ты мне не предлагаешь процентов?

– Дорогой крестный! Я боялся вас обидеть.

– Отнюдь нет! Я, напротив, хочу выговорить проценты.

– Пожалуйста.

– Я прибыл вчера в Париж с намерением купить дом и обставить его как можно лучше.

– Понимаю.

– Но прежде чем я найду подходящую скорлупку, пройдет не меньше недели.

– Это самое меньшее.

– На меблировку уйдет еще около недели.

– А то и две.

– Пусть будет две, не хочу с тобой спорить; итого – три недели.

– А то и больше.

– Не придирайся к мелочам, не то я заберу свое предложение назад.

– Какое предложение?

– Которое я собирался тебе сделать.

– А почему вы хотите его забрать?

– Я вижу, у тебя такой же задиристый и упрямый характер, как и у меня: мы не уживемся.

– А вы хотели поселиться у меня? – спросил Петрус.

– Знаешь, я со вчерашнего дня живу в гостинице «Гавр»

и уже сыт ею по горло, – признался капитан. – Я собирался тебе сказать: Петрус, дорогой мой крестник, милый мальчик, не найдется ли у тебя комнаты, кабинета, мансарды, достаточно просторных, вроде этой спальни, где я мог бы подвесить свою койку?

Можешь сделать это для бедного капитана Берто Верхолаза?

– Как?! – вскричал Петрус, приходя в восторг от того, что может хоть чем-нибудь быть полезен человеку, с такой простотой предоставившему свой кошелек в его распоряжение.

– Разумеется, если это тебя стеснит хоть в малейшей степени… – продолжал капитан, – ты только скажи!

– И не совестно вам такое говорить?

– Видишь ли, со мной можно не церемониться: что думаешь, то и отвечай. Да или нет?

– Положа руку на сердце говорю вам, дорогой крестный:

ничто не может мне доставить большего удовольствия, чем ваше предложение. Только вот…

– Что?

– …в те дни, когда у меня будет модель… когда у меня сеанс…

– Понял… понял… Свобода! Libertas!4– Теперь вы заговорили на арабском.

– Я говорю по-арабски?! Ты разве не помнишь, как господин Журден занимался прозой?

– Ну вот, теперь вы цитируете Мольера. По правде говоря, дорогой крестный, вы иногда пугаете меня своей начитанностью Уж не подменили ли вас в Колумбии? Впрочем, вернемся, если угодно, к вашему желанию.

– Да, к моему желанию, горячему желанию. Я не привык к одиночеству; вокруг меня всегда крутились около двенадцати жизнерадостных шустрых парней, и меня вовсе не прельщает перспектива умереть от тоски в своей гостинице «Гавр». Я люблю общество, особенно молодежь. Должно быть, ты здесь принимаешь людей искусства, науки. Я обожаю ученых и артистов:

первых – за то, что я их не понимаю, вторых – потому, что понимаю. Видишь ли, крестник, если только моряк не круглый дурак, он знает обо всем понемногу. Он изучал астрономию по Большой Медведице и Полярной звезде, музыку – по свисту ветра в снастях, живопись – по заходам солнца. Итак, мы поговорим об астрономии, музыке, живописи, и ты увидишь, что в самых разных областях я разбираюсь не хуже тех, кто избрал их своей профессией! О, не беспокойся, тебе не придется за меня краснеть, если не считать случайно вырвавшихся чисто мирских выражений. Ну а уж если я чересчур сильно разойдусь, ты мне подашь какой-нибудь условный знак, и я спрячу свой язык под замок.

– Да что вы такое говорите?!

– Правду. Ну, отвечай в последний раз: тебе подходит мое предложение?

– Я с радостью его принимаю.

– Браво! Я самый счастливый из смертных!.. А когда тебе будет нужно побыть одному, когда придут хорошенькие модели или великосветские дамы, я повернусь другим бортом.

– Договорились.

– Ну и хорошо!

Капитан вынул часы.

– Ах ты! Уже половина седьмого! – заметил он.

– Да, – подтвердил Петрус.

– Где ты обычно ужинаешь, мой мальчик?

– Да где придется.

– Ты прав. Умирать с голоду нигде не нужно. В «ПалеРояле» кормят по-прежнему прилично?

– Как в любом ресторане… вы же знаете.

– «Вефур», «Бери», «Прованские братья» – это все и теперь существует?

– Еще как!

– Идем ужинать!

– Вы меня приглашаете поужинать?

– Ну да! Сегодня – я тебя, завтра – ты меня, и мы будем квиты, господин недотрога.

– Позвольте я сменю редингот и перчатки.

– Смени, мальчик, смени.

Петрус двинулся в свою комнату.

– А вот, кстати…

Петрус обернулся.

– Дай мне адрес своего портного. Я хочу одеться по моде.

Он увидел через приотворенную дверь шляпу Петруса.

– Ага! Значит, широких шляп а lа Боливар больше не носят?

– Нет, теперь носят маленькие а lа Мурильо.

– А я свою оставлю в память о великом человеке, которому обязан своим состоянием.

– Это благородно и умно, дорогой крестный.

– Ты смеешься надо мной?

– Ничуть.

– Давай-давай! Я не обидчив, вали на меня что хочешь.

Впрочем, давай сначала обсудим, где ты меня поселишь.

– Этажом ниже, если не возражаете. У меня там отличная холостяцкая квартира, она вам понравится.

– Оставь свою холостяцкую квартиру для любовницы, которой захочется иметь собственную мебель. Мне же нужна всего одна комната, лишь бы в ней были койка с твердой рамой, книги, четыре стула, карта мира – вот и все.

– Уверяю вас, дорогой крестный, у меня нет любовницы, которой нужно предоставлять комнату, и вы ничем меня не стесните, если займете квартиру, в которой я не живу и которая служит лишь прибежищем Жану Роберу в дни его премьер.

– Ага! Жан Робер, модный поэт… Да, да, да, слышал!

– Как?! Вы знаете Жана Робера?

– Я видел его драму на испанском в Рио-де-Жанейро…

Дорогой крестник! Хоть я и морской волк, поверь: я знаю многих и многое. Несмотря на свой дикарский вид, я тебя удивлю еще не раз. Так твоя квартира в первом этаже?..

– …в вашем распоряжении.

– Я тебя точно не стесню?

– Ни в малейшей степени.

– Хорошо, я согласен.

– А когда вы намерены вступить во владение?

– Завтра… нет, нынче вечером.

– Вы хотите сегодня здесь ночевать?

– Ну, если это тебя не слишком побеспокоит, мой мальчик…

– Ура, крестный! – обрадовался Петрус и подергал за шнур.

– Что это ты делаешь?

– Зову лакея, чтобы он приготовил вашу квартиру.

Вошел лакей, и Петрус отдал ему необходимые распоряжения.

– Куда послать Жана за вашими вещами? – спросил Петрус капитана.

– Я сам этим займусь, – возразил моряк.

Вполголоса он прибавил:

– Мне нужно попрощаться с хозяйкой гостиницы. – И выразительно посмотрел на Петруса.

– Крестный! Вы можете принимать у себя кого хотите, – сказал Петрус. – Здесь не монастырь.

– Спасибо!

– Похоже, в Париже вы не теряли времени даром, – так же вполголоса заметил Петрус.

– Я же еще не знал, что найду тебя, мой мальчик, – проговорил капитан, – мне нужно было создать себе домашнюю обстановку.

Лакей снова поднялся в мастерскую.

– Квартира готова, – доложил он, – осталось лишь застелить постель.

– Прекрасно! В таком случае закладывай коляску.

Он обратился к капитану:

– Не угодно ли по дороге заглянуть в комнаты?

– Ничего не имею против, хотя, повторяю, мы, пираты, неприхотливы.

Петрус пошел вперед, указывая дорогу гостю; он распахнул дверь в комнаты первого этажа, похожие скорее на гнездышко щеголихи, чем на квартиру студента или поэта.

Капитан замер в восхищении перед неисчислимыми безделушками, которыми были уставлены этажерки.

– Да это апартаменты принца крови! – воскликнул он.

– Что такое королевские апартаменты для такого набоба, как вы! – парировал Петрус.

Несколько минут спустя лакей доложил, что коляска готова.

Крестный и крестник спустились под руку.

У каморки привратника капитан остановился.

– Поди-ка сюда, парень! – приказал он.

– Чем могу служить, сударь? – спросил тот.

– Доставь мне удовольствие: сорви все объявления о воскресной распродаже и передай посетителям, которые придут завтра…

– Что я должен им сказать?

– Что мой крестник оставляет мебель себе.

Он прыгнул в коляску, просевшую под ним, и приказал:

– В «Прованские братья»!

Петрус сел вслед за капитаном, и экипаж покатил со двора.

– Клянусь «Калипсо», которую мы с твоим отцом продырявили, словно решето, у тебя отличная лошадь, Петрус! Жаль было бы ее продать!

III. Глава, в которой капитан Берто Верхолаз приобретает огромное значение

Крестный и крестник заняли один из кабинетов «Прованских братьев», и по просьбе капитана Монтобанна, или Верхолаза, уверявшего, что он сам ничего в этом не понимает, ужин заказывал Петрус.

– Все, что есть лучшего в заведении, слышишь, мальчик мой! – сказал капитан крестнику. – Ты, должно быть, привык к изысканным ужинам, бездельник? Самые дорогие блюда, самые знаменитые вина! Я слышал, здесь когда-то подавали сиракузское вино.

Узнай, Петрус, существует ли еще это вино? Мне надоела мадера:

я пять лет ею упивался, и она мне опротивела.

Петрус спросил сиракузского вина.

Мы не станем перечислять всего, что заказал Петрус в ответ на настойчивые просьбы крестного.

Скажем только, что это был настоящий ужин набоба, и капитан признался за десертом, что недурно поужинал.

Петрус не переставал ему удивляться. За всю свою жизнь он даже у генерала, бывшего в этом деле знатоком, не ел с такой пышностью.

Впрочем, капитан удивил его не только этим. Например, бросил пиастр уличному мальчишке, отворившему перед ними дверь в ресторан. Проходя мимо Французского театра, моряк снял ложу, а когда Петрус заметил капитану, что спектакль плохой, тот сказал просто:

– Мы можем и не ходить, но я люблю обеспечить себе заранее место, где смогу подремать после ужина.

Когда ужин был заказан, капитан отвалил целый луидор лакею за то, чтобы тот подал бордо подогретым, шампанское – замороженным, а блюда подносил одно за другим без перерыва.

Словом, с тех пор, как моряк заговорил с Петрусом, тот не переставал изумляться.

Капитан Монтобанн превращался на его глазах в античного Плута: золото лилось у него изо рта, из глаз, из рук, будто солнечные лучи.

Казалось, ему довольно тряхнуть рукой или ногой, и из складок его одежды хлынет золотой дождь.

Словом, это был классический набоб.

К концу ужина в голове у Петруса зашумело от выпитых по настоянию крестного вин, ведь обычно он пил только воду.

Молодой человек решил, что бредит, и спросил крестного, не сказка ли все, что с ним произошло за последние несколько часов и не явился ли он жертвой мистификаций в цирке или театре у заставы Сен-Мартен.

Очарованный радужными видениями, Петрус отдался сладким грезам, а крестный, краем глаза наблюдавший за крестником, нарочно не стал ему мешать.

Хмурое, затянутое тучами небо, нависшее над молодым человеком вот уже несколько дней, постепенно прояснялось и в конце концов, благодаря богатому воображению художника, оказалось ярко расцвечено. Роскошная жизнь, представлявшаяся ему необходимым условием его королевской любви, окутывала Петруса своими сладчайшими ароматами, овевала самыми нежными ласками. Чего ему еще было желать? Разве, подобно французским дофинам, носившим закрытую корону из четырех диадем, он не обладал учетверенной короной, которую предоставляли молодость, талант, богатство и любовь?

Это было невероятно.

Упав столь низко накануне, вдруг взлететь к самым вершинам!..

Однако все обстояло именно так.

Необходимо было привыкать к счастью, каким бы непредвиденным и невозможным оно ни представлялось.

Но, возразят нам нежные и чувствительные натуры, счастье, талант, удача Петруса будут отныне зависеть от чужого каприза, он готов принимать милостыню от щедрот чужого человека? Вы ведь совсем не таким представляли нам своего юного друга, господин поэт!

Знаете, господа пуритане, я представил вам двадцатишестилетнего молодого человека, талантливого и страстного; я сказал, что он похож на Ван-Дейка в молодости. Вспомните о любовных похождениях Ван-Дейка в Генуе, вспомните, как он искал философский камень в Лондоне.

Прежде чем согласиться на вторжение моряка в свою жизнь, Петрус и сам задавался теми же вопросами, которые вы ставите перед нами. Но он подумал, что этот человек не совсем ему чужой: он – друг его отца, он окропил его святой водой, он же обязался заботиться о его счастье в этом мире, как и в ином.

Да и помощь от капитана Петрус принимал на время.

Петрус брал, но с условием все вернуть.

Как мы уже сказали, его картины стали особенно высоко цениться после того, как он забросил работу. Петрус мог, не слишком мучаясь над полотном, зарабатывать по пятьдесят тысяч франков в год. А имея такую сумму, он очень скоро вернул бы крестному десять тысяч, а также своим кредиторам около двадцати тысяч франков, которые еще оставался им должен.

Кроме того, вообразите на минуту, что этот нежданный крестный умер где-нибудь в Калькутте, Вальпараисо, Боготе, на Сандвичевых островах. Представьте, что перед смертью он завещал свое состояние Петрусу. Неужели же, по-вашему, Петрус должен был отказаться?

В подобных обстоятельствах, как бы строг ни был наш читатель, он сам не отказался бы от четырех миллионов капитала и полумиллионной ренты, которые ему оставил бы крестный, хотя бы даже неизвестный и совсем чужой.

Нет, читатель, отнюдь не отказались бы.

А раз вы готовы принять четыре миллиона капитала и полумиллионную ренту от покойного крестного, почему бы не принять десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пятьдесят, сто тысяч франков от живого?

На том же основании пришлось бы считать неудачными все развязки античных историй, потому что в них участвовали боги.

Вы мне возразите, что капитан Монтобанн – не Бог.

Если золото и не Бог, то все боги – из золота.

Прибавьте к тому страсть, то есть безумие, все, что волнует сердце, все, что смущает разум.

О каком же будущем мечтал Петрус в эти несколько минут молчания? Какие золотые дали открывались его взору? Как нежно покачивался он на лазурных облаках надежды!

Наконец капитан вывел его из задумчивости.

– Ну что? – спросил он.

Петрус вздрогнул, сделал над собой усилие и спустился с небес на землю.

– Як вашим услугам, крестный, – предложил он.

– Даже согласен пойти во Французский театр? – удивился тот.

– Куда прикажете.

– Твоя преданность так велика, что заслуживает вознаграждения. Нет, во Французский театр мы не пойдем: трагические стихи после ужина, как, впрочем, и перед ним, заинтересовать неспособны. Я пойду за вещами, поблагодарю хозяйку гостиницы и через час буду у тебя.

– Вас проводить?

– Нет, я тебя отпускаю. Ступай по своим делам, если у тебя есть дела ночью – а ты обязан их иметь, парень: женщины, должно быть, без ума от такого красавца!

– Ого! Вы ко мне небеспристрастны, как истинный крестный, то есть второй отец.

– Тотов поспорить, – громко расхохотавшись, продолжал капитан насмешливо, – что ты любишь их всех, или ты не сын своего отца. Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех мужчин была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом?

– Да, Калигула.

– А вот твой славный отец, в отличие от этого бандита, мечтавшего о конце света, хотел бы иметь сто ртов, чтобы целоваться разом с сотней женщин.

– Я не такой гурман, как мой отец, – рассмеялся Петрус, – мне вполне хватает одного рта.

– Так мы влюблены?

– Увы! – молвил Петрус.

– Браво! Я лишил бы тебя наследства, не будь ты влюблен… И нам, само собой разумеется, платят взаимностью?

– Да… Я любим и благодарю за это Небо!

– Все к лучшему… Она хороша?

– Как ангел!

– Ну что ж, мальчик мой, я, стало быть, прибыл весьма кстати. Что тебе мешает жениться? Может, денег нет? Так я готов дать вдвое больше необходимого.

– Большое спасибо, крестный. Она замужем.

– Как?! Ты влюблен в замужнюю даму? А как же мораль?

– Дорогой крестный! Обстоятельства сложились таким образом, что я могу ее любить и мораль при этом нимало не страдает.

– Ладно, как-нибудь расскажешь мне о своем романе. Нет?

Ну так и не будем об этом больше. Храни свою тайну, мой мальчик. Расскажешь, когда мы сойдемся ближе, и ты, может быть, не напрасно потеряешь время. Я человек находчивый. Мы, старые морские волки, изучаем на досуге все военные хитрости; я мог бы при случае оказать тебе помощь. А пока же – молчок!

«Лучше молчать всегда, чем открыть рот и ничего не сказать», – как написано в «Подражании Иисусу Христу», книга первая, глава двадцатая.

После такой цитаты Петрус, вставший было из-за стола, едва не рухнул снова.

Решительно, крестный Пьер был кладезем премудрости, и если бы знаменитый Говорящий колодец в самом деле умел разговаривать, вряд ли он превзошел бы капитана Берто по прозвищу Верхолаз.

Моряк мог поговорить обо всем, все повидал, знал все на свете, разбирался в астрономии и гастрономии, живописи и медицине, философии и литературе. Знания его поражали энциклопеличностью, и было нетрудно догадаться, что знал он еще больше, чем показывал это собеседникам.

Петрус провел рукой по лбу, чтобы смахнуть выступивший пот, а другой – по глазам, пытаясь, насколько возможно, понять происходящее.

– Ого! – изумился моряк, вынув из жилетного кармана огромный хронометр. – Уже десять часов, пора сниматься с якоря, мой мальчик.

Крестный с крестником взяли шляпы и вышли.

Счет составил почти сто семьдесят франков.

Капитан отдал двести франков, оставив тридцать из них лакею в качестве чаевых.

Карета Петруса стояла у входа.

Петрус пригласил капитана сесть в экипаж, однако тот отказался: он послал лакея за каретой, чтобы не лишать Петруса его коляски.

Напрасно Петрус его уговаривал – капитан оказался непоколебим.

Подъехала карета.

– Увидимся вечером, мой мальчик, – сказал Пьер Берто, прыгая в извозчичью карету, которую остановил для него лакей, – только не торопись ради меня: если я не пожелаю тебе спокойной ночи нынче, скажу «доброе утро» завтра. Кучер! Шоссе д'Антен, гостиница «Гавр»!

– До вечера! – отозвался Петрус, махнув капитану рукой на прощание.

Он наклонился к уху кучера и приказал:

– Сами знаете куда.

И два экипажа разъехались в противоположные стороны капитан – вверх по правобережью, Петрус – через Сену по Тюильрийскому мосту и дальше по левому берегу до бульвара Инвалидов.

Даже самый непроницательный читатель уже догадался, как мы надеемся, куда направлялся молодой человек.

Карета остановилась на углу бульвара и Севрской улицы, проходящей, как всем известно, параллельно улице Плюме.

Там Петрус сам распахнул дверцу и легко спрыгнул на землю. Предоставив кучеру притворить за ним дверцу, он стал, как всегда, прохаживаться под окнами Регины.

Все ставни были заперты, за исключением двух окон в спальне.

Регина любила оставлять ставни отворенными, чтобы просыпаться с первыми солнечными лучами.

Двойные шторы были опущены, но лампа, подвешенная к круглому витражу на потолке, освещала занавески таким образом, что молодой человек мог видеть на белом экране очертания молодой женщины, будто стеклянные персонажи волшебного фонаря.

Регина медленно вышагивала по комнате, склонив голову и зажав правый локоть левой рукой, а правой схватившись за подбородок.

Эта грациозная поза свидетельствовала о том, что Регина задумалась.

О чем же она мечтала?

Об этом нетрудно догадаться.

Думала она о своей любви к Петрусу и о любви Петруса к ней самой.

Да и о чем еще может грезить молодая женщина, когда ангел, на которого она молилась, был возлюбленным, простиравшим над ней руки?

А что он сам сказал бы в этот поздний час прекрасной мечтательнице, даже не подозревавшей о его присутствии?

Он пришел рассказать ей о необыкновенном вечере, о своей радости, поделиться, хотя бы мысленно, своим счастьем. Ведь он привык, живя ею и ради нее, передавать ей все новости, веселые и грустные, счастливые и не очень.

Он гулял так около часа и ушел лишь после того, как в комнате Регины погасла лампа.

В наступившей темноте он пожелал ей приятных сновидений и отправился на Западную улицу. Сердце его переполняла радость.

Вернувшись к себе, он застал там капитана Пьера Берто. Тот уже по-хозяйски устроился в его квартире.

IV. Мечты Петруса

Петрус решил проверить, как разместился, по собственному выражению капитана, его гость.

Он негромко постучал в дверь, не желая беспокоить крестного, если тот успел заснуть. Но тот не спал или у него был чуткий сон: едва раздались три удара с равными промежутками, капитан отозвался мощным басом: – Войдите!

Капитан уже лежал в своей койке, его голову обвивал платок, завязанный на шее.

Очевидно, таким образом капитан придавал волосам и бороде необходимую форму.

В руке он держал книгу из библиотеки Петруса и, похоже, наслаждался чтением.

Петрус украдкой взглянул на томик, желая составить себе представление о литературных вкусах крестного и узнать, приверженцем какой школы был Пьер Берто – старой или новой.

Пьер Берто читал басни Лафонтена.

– Ага! Уже легли, дорогой крестный? – спросил Петрус.

– Да, – отвечал тот. – Еще как лег, крестничек!

– Кровать удобная?

– Нет.

– Как – нет?!

– Мы, старые морские волки, привыкли спать на жестком, и здесь для меня, признаться, пожалуй, мягковато, но я привыкну! Ко всему человек привыкает, даже к хорошему.

Петрус отметил про себя, что его крестный слишком часто, может быть, повторяет: «Мы, старые морские волки…»

Впрочем, в своей речи Пьер Берто был, как могли заметить читатели, весьма сдержан в других, чисто морских, выражениях, и вышеуказанная присказка искупалась столькими другими качествами, что Петрус не счел необходимым препираться с капитаном на эту тему.

Он поспешил отогнать от себя мрачные мысли и спросил:

– Вам ничего больше не нужно?

– Абсолютно ничего. Даже адмиральская каюта вряд ли обставлена лучше, чем эта пресловутая холостяцкая квартира; я чувствую, что помолодел лет на двадцать.

– Вольно вам, дорогой крестный, – засмеялся Петрус, – молодеть хоть до конца своих дней!

– Теперь, когда я вкусил новой жизни, я не откажусь, хотя мы, старые морские волки, не любим разнообразия.

Петрус не сдержался и слегка поморщился.

– А-а, моя присказка «мы, старые…». Не волнуйся, я исправлюсь.

– Да что вы, крестный, вы в своем праве!

– Нет, нет, я знаю свои недостатки! Ты не первый упрекаешь меня в этой дурной привычке.

– Заметьте, я вас не упрекаю, скорее, наоборот.

– Мальчик мой! Человек, привыкший за сутки определять по небу приближение бури, замечает малейшее облачко. Еще раз повторяю: не волнуйся, с этой минуты я за собой слежу, особенно при посторонних.

– Мне, право, неловко…

– Отчего же? Оттого что твой крестный, хоть и капитан, остался всего-навсего неотесанным матросом? Впрочем, сердце у него доброе, у тебя еще будет случай в этом убедиться, слышишь, крестник?.. А теперь ступай спать. Завтра еще будет день, и мы поговорим о твоих делах… признайся: ты никак не ожидал, что твой крестный прибудет нынче на всех парах в Париж?

– Как видите, я потрясен, ослеплен, очарован. Честно говоря, если бы я не видел вас сейчас перед собой, я бы решил, что мне все это пригрезилось.

– Вот видишь! – просто сказал капитан.

Он потупился и задумчиво проговорил:

– Можешь мне не верить, крестник, но я предпочел бы иметь хоть какой-нибудь талант или – раз уж я разоткровенничался, позволю себе помечтать вслух – такой талант, как у тебя, чем владеть несметными богатствами. Когда я думаю об этом огромном состоянии, я непременно вспоминаю строки славного Лафонтена…

Указав на книгу, лежавшую на ночном столике, он процитировал:

Ни величие, ни злато счастья нам не принесут!

Сколько б мы им ни молились, что в ответ?

Недолгий отдых, неуверенность в грядущем..

– Гм! Гм! – обронил Петрус, давая понять, что готов поспорить с капитаном.

– Гм, гм! – передразнил его Пьер Берто. – Да если бы я тебя не нашел, я бы точно запутался. Я не знал, что делать со своими деньгами. Учредил бы какой-нибудь приют для моряковкалек или королей-изгнанников, но, к счастью, обрел тебя и теперь могу повторить вслед за Орестом: «Мое состояние примет иной облик!» Ну, теперь иди спать!

– Придется вам подчиниться, и даже от чистого сердца, потому что завтра мне надо встать пораньше: распродажа назначена на воскресенье, и мне необходимо предупредить оценщика, иначе в субботу он все отсюда вывезет.

– Что вывезет?

– Мебель.

– Мебель! – повторил капитан.

– О, не беспокойтесь, – рассмеялся Петрус, – ваши комнаты останутся в неприкосновенности.

– Это не имеет значения. Вывезти твою мебель, мальчик мой! – нахмурился капитан. – Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь, пусть даже этот тупой оценщик, забрать что-либо без моего позволения! Тысяча чертей и преисподняя! Хорошая парусина получится из его шкуры!

– Вам не придется этого делать, крестный.

– Да мне это только доставит удовольствие. Ну, спокойной ночи, и до завтра! Не удивляйся, если я тебя разбужу: мы, старые морские… Ну вот, опять эта поговорка! Моряки обычно поднимаются чуть свет. Обними меня и ступай к себе.

Петрус послушно исполнил, что от него требовалось. Он горячо обнял капитана и поднялся на второй этаж.

Не стоит и говорить, что ему всю ночь снились Потос, Голконда, Эльдорадо.

Во сне или, точнее, в первой его половине капитан представлялся Петрусу в сверкающем облаке, как дух алмазных копей и золотых жил!

Так, в восхитительных видениях, прошла первая половинаночи, похожая на ослепительную восточную сказку; но над всей этой фантасмагорией сияла звезда, это была Регина, и, перебирая ее волосы, Петрус играл, будто сияющими цветами, бриллиантами из обеих Индий.

Отметим, однако, что любимое выражение его крестного «мы, старые морские волки», то забывалось, то вновь обнаруживалось, как пятно на бриллианте чистейшей воды.

На следующий день капитан Монтобанн, как и обещал, проснулся на заре, с первым лучом, пробивавшимся сквозь решетчатый ставень. Он взглянул на свой хронометр.

Было около четырех часов утра.

Ему, разумеется, стало неловко при мысли, что он разбудит крестника в не столько ранний, а скорее поздний час. Он решил бороться с этим непрошеным солнечным лучом: отвернулся к стене и закрыл глаза с ворчанием, свидетельствовавшим о решимости продолжать сон.

Человек предполагает, а Бог располагает.

То ли сказывалась многолетняя привычка вставать чуть свет, то ли совесть капитана была нечиста, но он так и не смог снова заснуть и десять минут спустя поднялся с постели, ругаясь на чем свет стоит.

Немало времени он провел за туалетом.

Он тщательно уложил волосы, потом бороду, оделся и в половине пятого окончил туалет.

Его снова охватили сомнения: как скоротать время?

Прогуляться!

За четверть часа капитан раз десять прошелся из угла в угол, наконец устал, отворил окно, выходившее на бульвар Монпарнас, и вдохнул свежего утреннего воздуха, прислушиваясь к громкому щебетанию птиц, гомонивших среди ветвей.

Однако очень скоро он пресытился и утренним ветерком, и пением птиц и снова заходил по комнате; но и это занятие ему надоело.

Он вздумал сесть верхом на дубовый стул с высокой спинкой и засвистел одну из морских песен, восхищавших когда-то экипаж его корвета; птицы на бульваре, точь-в-точь как морские птицы, сейчас же умолкли.

Завершив это упражнение для губ, капитан прищелкнул языком, словно после свиста у него пересохло во рту.

Повторив и это упражнение несколько раз подряд, он с печальным видом выговорил по слогам:

– Хо-чу пить!

Он задумался, пытаясь отыскать способ, как помочь этому непредвиденному горю.

Вдруг он с силой хлопнул себя по лбу, так что даже сам удивился тому, какой получился удар, и воскликнул:

– Ах, глупая я скотина!.. Как, господин капитан, вы уже час стоите на палубе и забыли, что трюм с вином, или, иначе говоря, винный погреб, находится у вас под ногами!

Он неслышно отворил дверь и на цыпочках спустился по ступеням в погреб.

Обставлен он был со всевозможным изяществом, хотя выбор оказался небогат.

Там было три или четыре марки местных бордоских и бургундских вин, но самых изысканных.

При свете витой свечи капитану хватило одного быстрого взгляда на бутылки, чтобы по вытянутым горлышкам сейчас же определить бордоские вина.

Он осторожно взялся за одну из них, поднес к глазам, подсветил сзади свечой и признал белое вино.

– Прекрасно! В самый раз, чтобы выпить натощак! – довольно проговорил капитан.

Он прихватил еще одну бутылку, так же бесшумно притворил дверь и, крадучись, поднялся к себе.

– Если вино хорошее, – сказал капитан, заперев за собой дверь спальни и с невероятной предосторожностью поставив бутылки на стол, – мне будет легче дождаться, когда проснется мой крестник.

Он взял с туалетного столика стакан для полоскания рта.

тщательнейшим образом вытер его, чтобы запах туалетной воды v Бото не отбил аромат бордо, и, подвинув стул, сел за стол.

– Другой на моем месте растерялся бы, – сказал он, порывшись в кармане широких казачьих штанов и вынимая оттуда нож с роговой рукояткой и бесчисленными лезвиями и приспособлениями, – имея перед собой две бутылки, но не в силах, подобно античному Танталу, их испробовать за неимением штопора. Но мы, старые морские волки, – с усмешкой продолжал капитан, – ни перед чем не спасуем, ведь мы привыкли быть во всеоружии.

С этими словами он осторожно потянул на себя огромную пробку, потом поднес горлышко бутылки к носу и вскричал:

– Ах, черт возьми! Вот это аромат! Ну, если его содержание соответствует форме, нам будет о чем побеседовать!

Он налил полстакана вина и снова понюхал, прежде чем поднести к губам.

– Букет просто восхитительный! – пробормотал он, смакуя вино.

Поставив стакан на стол, он прибавил:

– Прекрасное начало!.. Да… Если красное вино похоже на белое, мне не придется краснеть за крестника. Как только он проснется, поручу ему запасти для меня несколько корзин этого чудесного вина; так я буду попивать его перед сном и просыпаясь: раз белое вино пьют с утра, чтобы заморить червячка, почему не выпить и вечером, чтобы окончательно разделаться с этим червячком?

Меньше чем за час капитан прикончил обе бутылки бордоского, останавливаясь лишь для того, чтобы изречь мудрое замечание по поводу особенно полюбившегося ему белого вина.

Этот монолог, а также это «монопитие» – да простится нам такое словотворчество для выражения действия человека, пьющего в одиночку, – помогли капитану скоротать время.

В шесть часов он почувствовал беспокойство и пуще прежнего забегал по комнате.

Он взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Часы на Валь-де-Гpac пробили шесть раз.

Капитан покачал головой.

– Сейчас половина седьмого, – заметил он, – должно быть, на Валь-де-Грас часы отстают.

И философски прибавил:

– Да и чего можно ожидать от больничных часов?

Он подождал еще несколько минут.

– Крестник говорил, что хочет встать пораньше. Думаю, он не будет сердиться, если я теперь пойду к нему в спальню. Я, несомненно, нарушу его золотой сон, но что делать?!

Он, насвистывая, поднялся во второй этаж.

Ключ торчал и в двери, ведущей в мастерскую, и в той, что вела в спальню.

– Ого! Ах ты молодость, беззаботная молодость! – воскликнул капитан, видя такое равнодушие к собственной безопасности.

Он бесшумно отпер дверь в мастерскую и просунул голову в образовавшуюся щель.

В мастерской никого не было.

Капитан с шумом выдохнул воздух и как можно тише притворил дверь.

Но как он ни старался, петли скрипнули.

– Дверь-то смазки просит! – прошептал капитан.

Он подошел к двери в спальню и отворил ее с теми же предосторожностями.

Дверь не скрипела, а на полу лежал отличный смирнский ковер, мягкий и заглушавший любые шаги; «старый морской волк» подошел к самой постели Петруса, но тот так и не проснулся.

Петрус лежал, выпростав из-под одеяла руки и ноги и разметав их в стороны, словно пытался во сне подняться.

В таком положении Петрус был очень похож на мальчика из басни, спящего подле колодца.

Капитан, умевший в иные минуты бесподобно владеть ситуацией, потряс крестника за руку, словно мальчика из басни, за собой же, по-видимому, оставил роль Фортуны:

Милый мой! – она ему сказала – Будьте осмотрительнее впредь!

Упади вы вниз, кого винить бы стали?

Возможно, капитан продолжал бы цитату, если бы не Петрус: внезапно проснувшись, он широко раскрыл испуганные глаза и, увидев перед собой капитана, потянулся к оружию, висевшему у него в изголовье для красоты и в то же время для защиты. Он выхватил ятаган и, несомненно, поразил бы моряка, но тот успел перехватить его руку.

– Тубо, мальчик, тубо, как сказал господин Корнель. Вот дьявол! Похоже, тебе привиделся кошмар, признавайся!

– Ах, крестный! – вскричал Петрус. – Как я рад, что вы меня разбудили!

– Правда?

– Да, вы правы, мне снился страшный сон, настоящий кошмар!

– Что же ты видел во сне, мой мальчик?

– Да так, всякую чушь!

– Могу поспорить, тебе привиделось, что я снова уехал из Парижа.

– Нет, если бы так, я был бы, напротив, только доволен.

– Что?! Доволен? Не очень-то ты любезен.

– Если бы вы только знали, что я видел во сне! – продолжал Петрус, вытирая со лба пот.

– Рассказывай, пока будешь одеваться, это меня позабавит, – предложил капитан с напускным добродушием.

– Нет, нет, все это слишком невероятно!

– Уж не думаешь ли ты, мальчик мой, что мы, старые морские волки, неспособны понимать некоторые вещи?

– Аи! – едва слышно обронил Петрус, поморщившись. – Опять этот «морской волк»!

Вслух он прибавил:

– Вы непременно этого хотите?

– Конечно, хочу, раз прошу тебя об этом.

– Ну, как угодно, хотя я бы предпочел никому об этом не рассказывать.

– Я уверен, тебе приснилось, что я питаюсь человечиной, – рассмеялся моряк.

– Лучше бы уж так…

– Скажешь тоже! – вскричал капитан. – И того было бы довольно!

– Что вы, крестный, все гораздо хуже!

– Врешь!

– Когда вы меня разбудили…

– Когда я тебя разбудил?..

– …мне снилось, что вы меня убиваете.

– Я – тебя?

– Вот именно.

– Слово чести?

– Клянусь!

– Считай, что тебе крупно повезло, парень.

– Почему?

– Как говорят индусы, «покойник – к деньгам», а они-то разбираются и в смерти, и в золоте. Везет тебе, Петрус.

– Правда?

– Мне тоже приснился однажды такой сон, а на следующий день знаешь что случилось?

– Нет.

– Мне приснилось, что меня убивает твой отец, а на следующий день мы захватили в плен «Святой Себастьян», португальское судно, которое шло из Суматры, набитое рупиями.

Твоему отцу досталось тогда шестьсот тысяч ливров, а мне – сто тысяч экю. Вот что бывает в трех случаях из четырех, когда снятся покойники.

V. Петрус и его гости

Петрус встал и позвонил прежде, чем успел одеться.

Вошел лакей. – Вели запрягать, – приказал Петрус, – я нынче выезжаю до завтрака.

Молодой человек занялся туалетом.

В восемь часов лакей доложил, что коляска готова.

– Будьте как дома, – сказал Петрус капитану, – спальня, мастерская, будуар к вашим услугам.

– Ого! Даже мастерская? – удивился капитан.

– Мастерская – в первую очередь. Полюбуетесь там сундуками, японскими вазами и картинами, которые вы спасли.

– В таком случае прошу твоего разрешения побыть в мастерской до тех пор, пока я не буду тебе в тягость.

– Вы можете оставаться там, пока… ну, вы сами знаете.

– Да, пока к тебе не прибудет модель или у тебя не будет сеанса. Договорились!

– Договорились, спасибо. В воскресенье я приступаю к портрету, это займет около двадцати сеансов.

– Ого! Какой-нибудь крупный сановник?

– Нет, маленькая девочка.

Потом, напустив на себя безразличный вид, прибавил:

– Младшая дочь маршала де Ламот-Гудана.

– О!

– Сестра графини Рапт.

– Не знаю таких. А у тебя здесь есть книги?

– И здесь, и внизу. Вчера вечером я видел у вас в руках томик Лафонтена.

– Верно. Лафонтен и Бернарден де Сен-Пьер – мои любимцы.

– Вы найдете там помимо этих авторов еще современные романы и довольно приличную коллекцию путевых заметок.

– Ты говоришь как раз о тех двух видах литературы, которые я терпеть не могу.

– Почему?

– Что касается путешествий, я поездил по свету и прихожу в бешенство, когда вижу, какие сказки нам рассказывают путешественники. А романы, дорогой друг, я глубоко презираю, как и их сочинителей.

– Почему?

– Я отчасти наблюдатель и заметил, что никогда воображение не заходит так же далеко, как реальная жизнь. Читать выдумки, менее интересные, чем разворачивающиеся на наших глазах события?! Заявляю со всей решительностью, что это занятие не стоит нашего труда и что я не намерен гробить свое время на подобные глупости. Философия, дорогой крестник, – с удовольствием! Платон, Эпиктет, Сократ – из древних; Мальбранш, Монтень, Декарт, Кант, Спиноза – из нынешних. Вот мое любимое чтение.

– Дорогой крестный! – рассмеялся Петрус. – Признаюсь, я много слышал о ваших любимцах, но сам читал лишь Платона, Сократа и Монтеня. Но у меня есть знакомый книгоиздатель, который покупает пьесы у моего друга Жана Робера, а мне продает «Оды и баллады» Гюго, «Размышления» Ламартина и «Поэмы» Альфреда де Виньи. Я загляну к нему по дороге и передам, чтобы он прислал вам философские труды. Сам я их читать не стану больше, чем сейчас, но закажу для них красивые переплеты, чтобы их имена сияли в библиотеке, словно звезды в тумане.

– Ступай, мальчик мой! Да передай от меня десять ливров посыльному, чтобы он разрезал страницы. У меня нервы не выдерживают, когда приходится этим заниматься.

Петрус в последний раз пожал крестному руку и поспешил из дому.

Крестный Пьер стоял не двигаясь и прислушивался до тех пор, пока до его слуха не донесся стук колес удалявшейся кареты.

Наконец он встал, покачал головой, сунул руки в карманы и перешел, напевая, из спальни в мастерскую.

Там он, как истинный ценитель, долго и тщательно осматривал каждую вещь.

Он отпер все ящики старинного секретера в стиле Людовика XV и проверил, нет ли в них двойного дна.

Комод розового дерева подвергся столь же тщательному осмотру. Похоже, капитан был особенно ловок в такого рода делах. Он надавил на комод или, вернее, потрогал его каким-то особым образом снизу, и вдруг сам собой выдвинулся невидимый ящичек. По всей видимости, ни торговец, продавший комод Петрусу, ни сам молодой человек не подозревали о существовании этого потайного ящичка.

В нем хранились бумаги и письма.

Бумаги представляли собой свернутые в трубку ассигнации.

Всего их оказалось на сумму примерно в полмиллиона франков и тянули на полтора ливра по четыре су.

Письма были политической корреспонденцией и датированы 1793 – 1798 годами.

Вероятно, капитан с презрением относился к бумагам и письмам периода Революции. Убедившись в том, что перед ним именно такие бумаги и письма, он ловко пихнул ногой ящик, и тот захлопнулся, чтобы снова показать свои внутренности не раньше чем лет через тридцать, как и произошло только что.

Но особое внимание капитан уделил сундуку, в котором Петрус держал письма Регины.

Как мы уже сказали, письма эти хранились в небольшом металлическом ларце прекрасной работы времен Людовика XIII.

Ларец был вделан в сундук и не вынимался – хорошая мера предосторожности на тот случай, если бы какого-нибудь любителя соблазнил этот образец слесарного искусства.

Капитан, без сомнения, был ценителем такого рода редких вещиц. Он попытался вынуть ларец – несомненно, чтобы поднести его к свету, – но убедился в том, что тот не вынимается, и осмотрел различные его части, а особенно тщательно – замок.

Сундук занимал его до тех пор, пока он не услышал, что карета Петруса остановилась перед домом.

Капитан поспешно захлопнул сундук, схватил первую попавшуюся книгу и бросился на козетку.

Петрус вошел в прекрасном расположении духа: он только что частично расплатился со своими поставщиками; и каждый из них был тронут тем, что господин виконт Эрбель потрудился лично привезти ему деньги, за которыми кредитор и сам был готов явиться к господину виконту, в слове которого, кстати сказать, никто не сомневался.

Кто-то из них заикнулся о предстоявшей распродаже, но Петрус, слегка покраснев, отвечал, что это ошибка: ему вздумалось было обновить мебель, но при мысли, что для этого придется проститься со старой, он передумал и раскаялся в своем намерении.

Собеседник восхитился добрым сердцем господина виконта и предложил свои услуги на тот случай, если тот все-таки решит обновить свою обстановку.

Петрус привез обратно около трех тысяч франков и получил новый кредит на пять месяцев.

Ну, уж за пять месяцев он заработает сорок тысяч франков!

Восхитительное всемогущество денег!

Благодаря пачке банкнот, которую видели у Петруса в руках, он мог теперь накупить мебели тысяч на сто и получить кредит – хоть на три года! А с пустыми руками он не сумел бы добиться и двухнедельной отсрочки на уплату мебели, которую уже купил.

Молодой человек протянул капитану обе руки; его сердце было переполнено радостью, и последние угрызения совести улеглись.

Капитан, казалось, с трудом оторвался от книги и на восторженные слова крестника только и сказал:

– В котором часу ты завтракаешь?

– Да когда пожелаете, дорогой крестный, – отвечал тот.

– Тогда идем завтракать! – предложил Пьер Берто.

Но прежде Петрус хотел кое-что узнать. На звонок вошел Жан.

Петрус обменялся с ним многозначительным взглядом, и тот утвердительно кивнул.

– Что же? – спросил Петрус.

Лакей указал глазами на моряка.

– Давай, давай! – поторопил его Петрус.

Жан подошел к хозяину и из небольшого бумажника русской кожи, будто предназначенного для этого дела, достал небольшое кокетливо сложенное письмецо.

Петрус выхватил его у лакея, распечатал и пробежал глазами.

Потом вынул из кармана похожий бумажник, взял оттуда письмо, полученное, очевидно, накануне, заменил его только что прочитанным. Петрус подошел к сундуку, отпер небольшим ключиком, который носил на шее, железный ларец, торопливо поцеловал письмо и уронил его в потайное место.

Затем снова тщательно запер ларец, обернулся к пристально следившему за ним капитану и сказал:

– Теперь, если хотите, можно и позавтракать, крестный…

– Еще бы не хотеть! Уже десять часов!

– В таком случае коляска внизу, и теперь я приглашаю вас на студенческий завтрак в кафе «Одеон».

– К Рисбеку? – уточнил моряк.

– Ага! Вы его знаете?

– Дорогой мой! – проговорил моряк. – Рестораны и философы – вот что я изучал досконально, и докажу это, сделав на сей раз заказ самостоятельно.

Крестник и крестный сели в коляску и вскоре вышли у кафе Рисбека.

Моряк без колебаний взошел по лестнице во второй этаж и, отодвигая карту, которую протянул ему лакей, приказал:

– Двенадцать дюжин устриц, два бифштекса с картошкой, два тюрбо в масле, груши, виноград и шоколад с сиропом.

– Вы правы, крестный, – признал Петрус. – Вы великий философ и настоящий гурман.

Капитан отозвался с присущим ему хладнокровием:

– Лучший сотерн к устрицам, лучший бон к остальным блюдам.

– По бутылке каждого?

– Там будет видно.

Тем временем привратник Петруса отсылал назад многочисленных ценителей искусства, совершенно сбитых с толку; он говорил, что его хозяин передумал и что распродажа не состоится.

VI. Какое впечатление произвел капитан на троих друзей

После завтрака капитан послал лакея за наемным экипажем, и Петрус спросил: – Разве мы не возвращаемся вместе? – Я же собирался купить особняк! – напомнил капитан. – Верно, – кивнул Петрус. – Не желаете ли, чтобы я вам помог в поисках?

– У меня свои дела, у тебя – твои, вот хотя бы ответить на записочку, которую ты получил нынче утром. А я, кстати, с причудами. Я даже не уверен, что особняк, построенный по моему плану, будет по-прежнему мне нравиться неделю спустя. Суди сам, что может статься с особняком, купленным на чужой вкус…

Я даже не успею распаковать чемоданы.

Петрус уже начинал привыкать к крестному и понимал:

чтобы оставаться с ним в приятельских отношениях, необходимо предоставить ему полную свободу.

– Поезжайте, крестный! Вы знаете, что в любое время вы желанный гость.

Капитан дернул головой, что означало: «Черт побери!» – и прыгнул в экипаж.

Петрус вернулся к себе, на душе у него было легко, как никогда.

По пути он встретил Людовика и по его расстроенному лицу понял, что случилось несчастье.

Людовик сообщил ему об исчезновении Розочки.

Петрус пожалел молодого доктора и задал вполне естественный вопрос:

– Ты видел Сальватора?

– Да, – подтвердил Людовик.

– И что?

– Я застал его, как всегда, спокойным и строгим. Он уже знал о случившемся.

– Что он сказал?

– Он сказал следующее: «Я найду Розочку, Людовик, но сейчас же отправлю ее в монастырь, где вы сможете ее навещать как врач или когда решитесь на ней жениться. Вы ее любите?»

– И что ты ответил?

– Правду, друг мой: я люблю эту девочку всей душой!

Я к ней привязался, и не как плющ к дубу, а как дуб к плющу.

«Сальватор! – сказал я. – Если вы вернете мне Розочку, клянусь, как только ей исполнится пятнадцать лет, она станет моей женой». «Богатой или бедной?» – спросил Сальватор. Я смешался.

Меня смущало не слово «бедная», а слово «богатая». «Что значит „бедной или богатой“? – переспросил я. „Именно так, – продолжал настаивать Сальватор. – Вы же знаете, что Розочка – потерянный ребенок, или найденыш. Вам известно, что в прежней жизни она знала Роланда, а он – пес аристократический. Вполне возможно, что Розочка однажды вспомнит, кто она такая, и она может быть как богатой, так и бедной. Готовы ли вы взять ее за себя с закрытыми глазами?“ – „А не воспротивятся ли нашему браку родители Розочки, если предположить, что они отыщутся?“ – „Людовик! – сказал Сальватор. – Это мое дело. Возьмете ли вы в жены Розочку богатой или бедной – такой, какой она будет в пятнадцать лет?“ Я протянул Сальватору руку, и вот уж я обручен, дорогой мой. Но Бог знает, где теперь несчастная девочка!

– А где сам Сальватор?

– Не знаю. Покинул Париж, так я думаю. Он обещал найти Розочку не позднее чем через неделю и назначил мне свидание у него дома на улице Макон в следующий четверг. А ты что поделываешь? Что произошло? Похоже, ты передумал?

Петрус с воодушевлением рассказал Людовику во всех подробностях о том, что произошло накануне. Но тот, недоверчивый, как всякий врач, не поверил другу на слово и ждал доказательств.

Петрус показал ему два банковских билета из тех десяти, что он получил от капитана.

Людовик взял один из двух билетов и пристально осмотрел его с обеих сторон.

– Уж не поддельный ли он случайно? – спросил Петрус. – Может, подпись Гара ненастоящая?

– Нет, – возразил Людовик. – Хотя мне за всю жизнь довелось увидеть и пощупать не много банковских билетов, этот, как мне кажется, настоящий.

– Так в чем дело?

– Я тебе скажу, дорогой друг, что не очень-то верю в американских дядюшек, а еще меньше – в крестных. Надо бы рассказать обо всем Сальватору.

– Да ты же сам сказал, что Сальватор уезжает на несколько дней из Парижа и вернется только в следующий четверг!

– Но ты познакомишь нас пока со своим набобом, ладно?

– Черт побери! Не вижу, что может этому помешать, – согласился Петрус. – А кто из нас раньше увидится с Жаном Робером?

– Я, – сказал Людовик. – Я иду сейчас к нему на репетицию.

– Расскажи ему про капитана.

– Какого капитана?

– Капитана Пьера Берто Монтобанна, моего крестного.

– А ты написал о нем своему отцу?

– О ком?

– О крестном.

– Как ты понимаешь, это первое, что пришло мне на ум. Но Пьер Берто хочет сделать ему сюрприз и умолял не сообщать о своем возвращении.

Людовик покачал головой.

– Ты сомневаешься? – спросил Петрус.

– Все это представляется мне слишком невероятным.

– Мне тоже поначалу так показалось, я и сейчас иногда думаю, что все это мне пригрезилось. Ущипни меня, Людовик.

Хотя просыпаться мне ой как страшно!

– Ничего, – успокоил его Людовик, более выдержанный, чем два его приятеля. – Жаль только, что Сальватора сейчас нет с нами.

– Да, жалко, конечно, – согласился Петрус, положив Людовику руку на плечо, – но знаешь, дорогой мой, трудно себе представить несчастье страшнее того, на которое я был обречен.

Не знаю, куда заведут меня новые обстоятельства, уверен лишь в одном: они помогут мне избежать падения. На дне пропасти меня ждало несчастье. Неужели я сейчас еще быстрее скатываюсь в другую пропасть? Не знаю. Но сейчас я по крайней мере качусь с закрытыми глазами, и если, очнувшись, окажусь на дне, то хотя бы пережив перед тем надежду и счастье.

– Будь по-твоему! Помнишь, как Жан Робер вечером последнего дня карнавала просил Сальватора о романе? Давай считать. Во-первых, Сальватор и Фрагола, у обоих неизвестное прошлое, но роман продолжается и по сей день; Жюстен и Мина – роман; Кармелита и Коломбан – роман, правда мрачный и тоскливый, но роман; Жан Робер и госпожа де Маранд – самый веселый из всех роман с сапфировыми глазами и розовыми губами, но и это роман; ты и…

– Людовик!

– Правильно… Роман таинственный, мрачный и в то же время блестящий – роман, дорогой мой, настоящий роман! Наконец, я и Розочка – роман, в котором я – жених найденной и вновь потерянной девочки, а Сальватор обещает ее отыскать – чем не роман, дорогой мой! Даже принцесса Ванврская, прекрасная Шант-Лила, и та, верно, плетет свой роман.

– С чего ты взял?

– Я видел ее третьего дня на бульваре в коляске, запряженной четверкой лошадей; ими управляли два жокея в белых коротких штанах и бархатных куртках вишневого цвета. Я не сразу ее узнал, как ты понимаешь, и сначала решил, что обознался. Но она помахала мне рукой, затянутой в перчатку от Прива или Буавено и сжимавшей трехсотфранковый платочек… роман, Петрус, роман! Теперь скажи: у каких из этих романов будет счастливый конец? Бог знает! Прощай, Петрус. Мне пора на репетицию к Жану Роберу.

– Приезжайте ко мне вдвоем.

– Я постараюсь его привезти. А почему бы тебе не отправиться вместе со мной?

– Не могу! Мне нужно привести в порядок мастерскую.

В воскресенье у меня сеанс.

– Значит, в воскресенье?..

– В воскресенье мои двери закрыты для всех, дорогой друг, от двенадцати до четырех пополудни. В остальное время дверь, сердце, рука – все открыто для всех.

Молодые люди еще раз простились и расстались.

Петрус стал приводить в порядок мастерскую. Он готовился к встрече с Региной. Она была у него всего однажды в сопровождении маркизы де Латурнель.

В тот день решилась судьба Петруса…

Спустя час все было готово. Петрус не только поставил холст на мольберт, но и набросал портрет.

Пчелка сидела под банановым деревом против веерной пальмы, среди тропической растительности, хорошо знакомой Петрусу, на зеленой травке в оранжерее, и плела венок из необыкновенных цветов, какие дети собирают во сне, а наполовину скрытая в листьях мимозы голубая птичка развлекала ее своим пением.

Петрус так увлекся, что если бы взялся сейчас за палитру, то через неделю портрет был бы готов. Но он понял, что торопиться нельзя, иначе счастье слишком быстро кончится, и все стер.

Потом он сел напротив белого полотна и представил себе уже законченный портрет, как бывает с поэтом, когда, не написав еще ни строчки, он уже видит всю свою драму от первой до последней сцены. Это по праву можно назвать так: мираж таланта.

Капитан вернулся лишь в восемь часов вечера.

Он объехал все новые кварталы, подыскивая подходящий дом, и перечитал все объявления, но так ничего и не нашел и намеревался продолжить поиски на следующий день.

С этой минуты капитан Монтобанн, или Верхолаз, расположился у крестника как у себя дома.

Петрус представил его Людовику и Жану Роберу.

Трое друзей провели в обществе капитана субботний вечер и сговорились непременно сходиться всем вместе раз в неделю по вечерам, пока капитан будет жить у крестника.

Что касается дневного времени, об этом не могло быть и речи.

Капитан уезжал с утра сразу после завтрака, а то и на рассвете, под тем предлогом, что подыскивает квартиру или, вернее, дом.

Куда он ходил?

Бог или черт об этом, несомненно, знали, а Петрус даже не догадывался.

Впрочем, раз или два он попытался дознаться и стал расспрашивать крестного. Но тот словно лишился дара речи, ограничившись таким ответом:

– Не спрашивай, мальчик мой, я не могу тебе сказать: это тайна. Однако можешь не сомневаться, здесь замешана любовь.

Не волнуйся, если вдруг я исчезну на несколько дней кряду.

Я могу не появляться день, ночь, несколько дней или несколько ночей. Как все морские волки, я остаюсь там, где мне хорошо.

«Человек ищет где лучше», – как гласит пословица. Я хочу сказать, что если случайно окажусь в один из ближайших вечеров у какой-нибудь знакомой, то вернусь не раньше следующего утра.

– Отлично вас понимаю, – ответил на это Петрус. – Спасибо, что предупредили.

– Договорились, мальчик мой. Мы не будем друг другу в тягость. Но, напротив, вполне возможно, что я проведу несколько дней подряд дома. Мне иногда нужно собраться с мыслями и подумать. С твоей стороны было бы очень любезно передать мне с лакеем несколько книг по стратегии, если у тебя такие есть, или хотя бы по истории и философии, присовокупив к ним дюжину бутылок твоего белого бордоского.

– Все это будет у вас через час.

После того как все условия были оговорены, дело пошло как по маслу.

Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.

Людовику он был глубоко антипатичен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галла и Лаватера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и линиях лба прямой связи с его словами. А может быть, душа доктора была переполнена чистыми чувствами и разговор капитана, бывалого, грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.

Жан Робер, предававшийся всякого рода фантазиям, страстный любитель всего живописного, заявил, что капитан отмечен печатью своеобразия в характере; поэт не пылал к новому знакомому любовью, но относился к нему с некоторой долей интереса.

Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить не мог.

Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было благодетельствовать крестнику.

Отметим, однако, что некоторые выражения капитана, особенно «морской волк», оскорбляли его слух.

В целом капитан не вызывал у молодых людей абсолютной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным персонажем, как капитан Пьер Берто по прозвищу Верхолаз, внешне наивным, который всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.

Однако по некоторым случайно вырывавшимся у него словам можно было судить о том, что человек он пресыщенный, который не любит ничего и ни во что не верит. Временами жизнерадостный, он в иные минуты вдруг напоминал распорядителя на похоронах. Он состоял из самых противоречивых элементов, представляя собой необъяснимую смесь самых блестящих качеств и гнусных пороков, благороднейших чувств и низменных страстей; то он проявлял себя знатоком вплоть до педантизма, то демонстрировал крайнее невежество. Он прекрасно рассуждал о живописи, но не умел нарисовать даже уха; великолепно говорил о музыке, хотя не знал ни единой ноты. Однажды утром он потребовал, чтобы вечером ему прочли «Гвельфов и гибеллинов», и после чтения указал Жану Роберу на главный недостаток драмы; замечание его было настолько верно и точно, что тот спросил:

– Уж не с собратом ли по перу я имею честь говорить?

– Самое большее – с жаждущим им стать, – скромно ответил капитан, – хотя я мог бы потребовать свою часть за соавторство в нескольких трагедиях, поставленных в конце прошлого века; например, трагедия «Женевьева Брабантская» написана мной в соавторстве с гражданином Сесилем и впервые поставлена в театре Одеон четырнадцатого брюмера года четвертого.

Так прошла неделя. Капитана сводили во все театры Пари-.

жа, пригласили на прогулку в Булонский лес, где он показал себя умелым наездником, придумывали для него всевозможные развлечения, и капитан, тронутый до слез, намекнул Петрусу, что в ближайшее время двое его друзей получат кое-что в знак его признательности и дружбы.

VII. Отдельные кабинеты

В воскресенье, когда должен был состояться первый сеанс маленькой Пчелки, Петрус был в мастерской в восемь часов утра, хотя посетительницы ожидались к полудню.

В десять часов он послал спросить у капитана, не хочет ли тот с ним позавтракать. Но Жан с таинственным видом доложил, что капитан не возвращался со вчерашнего вечера.

Петрус принял это сообщение с облегчением. Он боялся встречи Регины с капитаном. Если такие натуры, как Людовик, Жан Робер и он сам, испытывали порой отвращение к этому человеку, то как его восприняла бы аристократка Регина?

Теперь, казалось ему, он скорее признался бы в том, что разорен и вынужден продать свои вещи, чем рассказал о том, что унаследовал четыре миллиона от крестного.

И он приказал Жану: если вышеупомянутый крестный вернется, когда Регина еще будет находиться в мастерской, сказать капитану, что у Петруса сеанс.

Приняв меры предосторожности, он принялся за завтрак, не сводя взгляда с часов. В одиннадцать он как можно медленнее стал готовить палитру. В половине двенадцатого стал набрасывать мелком композицию на полотне.

В полдень у дома остановилась карета. Петрус отложил палитру на стул и выбежал на лестницу.

С первого же дня ему сопутствовала удача. Пчелка приехала в сопровождении одной Регины.

Как мы уже говорили, Регина решила начать сеансы в воскресенье. Маркиза де Латурнель сочла невозможным пропустить обедню с певчими в своей церкви в Сен-Жермен-де-Пре.

На этот раз Регина сопровождала Пчелку одна. Пчелка бросилась навстречу своему другу Петрусу. Она давно его не видела. Регина подала художнику руку.

Петрус взял ее руку, отогнул губами край перчатки и с нежностью припал к ней, в то же время шепча едва слышно слова любви, переполнявшие его душу. Потом он показал гостьям свои приготовления.

Регина полностью одобрила композицию.

Пчелка была очарована цветами, которые она должна была держать в руках. Накануне Петрус скупил редкие цветы в оранжереях Люксембургского дворца и Ботанического сада. Сеанс начался.

Писать портрет с Регины было радостью. Работа над портретом Пчелки пьянила его!

Тогда Регина была моделью. Теперь она выступала в роли советчицы.

На этом основании она могла подходить к Петрусу, касаться его плеча, исчезать вместе с ним за полотном.

В эти короткие, но яркие, словно вспышки молнии, мгновения девушка касалась своими волосами его лица, ее глаза говорили Петрусу о любви, губы почти касались его губ; один ее вздох способен был в случае смертельной опасности вернуть его к жизни, теперь же душа Петруса возносилась до небес.

После того как Регина высказывала ему свой совет, Петрус вновь принимался за работу; рука его дрожала, он не сводил глаз с Регины.

Да и зачем ему было смотреть на Пчелку? Он мог бы нарисовать ее с закрытыми глазами.

Кроме того, надо было что-то говорить, не потому, что влюбленные испытывали в этом необходимость – они могли бы хоть целую вечность смотреть друг на друга и улыбаться, их взгляды и улыбки были красноречивее слов. Но надо было что-то говорить. И Петрус стал рассказывать об исчезновении Розочки, отчаянии Людовика, обещании Сальватора отыскать девочку, а также о странной клятве Людовика жениться на Розочке даже в том случае, если она окажется богата!

Регина рассказала, что Кармелиту прослушал в их особняке г-н Сотен де Ларошфуко, она понравилась, и он похлопотал о ее дебюте в Опере.

Потом Петрус спросил, что нового у г-жи де Маранд. Та по-прежнему была самой счастливой женщиной на земле. Правда, г-н де Маранд пускался на всякого рода безумства ради новой любовницы, но в то же время с огромным почтением обходился с супругой, предоставляя ей полную свободу действий, и г-жа де Маранд могла ему быть только глубоко признательна.

Денежные и политические дела банкира шли прекрасно:

он собирался в Лондон, чтобы договориться о займе для Испании в шестьдесят миллионов, и было очевидно, что при первом же повороте короля к либерализму г-н Маранд получит пост министра.

Потом Регина спросила, что нового у Фраголы.

Сама она редко видела девушку. Как ягода, чье имя носила Фрагола, прячется в траве, так и девушка прятала от всех свое счастье. Чтобы d ней повидаться, Регине приходилось ездить к ней домой. Зато возвращалась она неизменно со спокойной душой и улыбкой на лице, словно ундина или ангел, увидевшие свое отражение в пруду или на небе. Петрус через Сальватора знал об этих встречах. Ничего удивительного не было и в том, что теперь Регина справлялась о Фраголе у Петруса.

Читатели понимают, как скоро за этими занятиями летело время. Писать восхитительную девочку, любоваться прекрасным женским лицом, обмениваться с девочкой улыбками, а с молодой женщиной – взглядами, словами, да чуть ли не поцелуями!

Бой часов привлек внимание Регины.

– Четыре! – вскричала она.

Влюбленные переглянулись. Им казалось, что они пробыли рядом едва ли больше четверти часа. Пора было расставаться.

Но через день был снова назначен сеанс, а уже на следующий вечер, то есть с понедельника на вторник, Регина надеялась увидеться с Петрусом в оранжерее на бульваре Инвалидов.

Регина вышла вместе с Пчелкой. Петрус провожал их взглядом, свесившись с перил, до тех пор, пока они не исчезли за входной дверью. Потом он подбежал к окну, чтобы еще раз увидеть их, перед тем как они сядут в карету. И не сводил с кареты глаз, пока она не скрылась за поворотом.

Петрус запер дверь и затворил окно мастерской, словно боялся, как бы не улетучился аромат, оставленный обворожительными посетительницами.

Он погладил предметы, которых успела коснуться Регина, и, наткнувшись на ее батистовый платок с брюссельскими кружевами, который она то ли невзначай, то ли нарочно оставила в мастерской, схватил его обеими руками и спрятал в него лицо, вдыхая аромат ее духов.

Он с головой ушел в сладкие грезы, как вдруг в мастерскую, шумно радуясь, ворвался капитан. Он нашел наконец в Новых Афинах подходящий дом.

Назавтра или, может быть, через день капитан должен был подписать купчую у нотариуса и на следующей неделе устроить новоселье.

Петрус искренне поздравил капитана.

– Ах, крестник! Похоже, ты рад моему переезду? – заметил моряк.

– Я? Напротив! – возразил Петрус. – В доказательство предлагаю вам оставить за собой квартиру в моем доме в качестве загородной резиденции.

– Не откажусь! – обрадовался капитан. – Но при одном условии: я сам буду платить за эту квартиру и о цене тоже договорюсь сам.

Предложение было принято. Трое друзей собирались вместе поужинать. Жан Робер и Людовик пришли в пять часов.

Людовик был печален: от Розочки не поступало никаких новостей. Сальватор появился дома на минуту: успокоил Фраголу и сообщил, что его нужно ждать лишь на следующий день к вечеру или даже через день.

Желая развлечь Людовика, в котором капитан принимал живейшее участие, он предложил поужинать у Легриеля в СенКлу. Людовик и Петрус поедут туда в коляске, а Жар Робер и капитан – верхом.

В шесть часов они отправились в путь. Без четверти семь четверо посетителей заняли отдельный кабинет в заведении Легриеля.

В ресторане собралось много народу. В соседнем кабинете с тем, где устроились наши герои, было особенно шумно: оттуда доносились громкая речь и веселый смех.

Сначала четверо приятелей не обращали на это внимания.

Они были голодны, и звон посуды почти заглушал голоса и смех.

Но вскоре Людовик прислушался.

Вероятно, он и в самом деле был самым невеселым среди своих товарищей.

– Я узнаю голос, вернее, оба голоса! – сказал он.

– Уж не принадлежит ли один из них пленительной Розочке? – полюбопытствовал капитан.

– К сожалению, нет, – вздохнул Людовик. – Этот голос веселее, но не такой чистый.

– Кто же это? – спросил Петрус.

Взрыв хохота, прогремевший на все лады, ворвался в кабинет наших героев.

К слову сказать, стенки между кабинетами были не толще ширмы и убирались в дни больших празднеств.

– Во всяком случае, смех искренний, за это я ручаюсь, – вставил Жан Робер.

– Ты ничем не рискуешь, дорогой друг, потому что женщины, сидящие в соседнем кабинете, – это принцесса Ванврская и графиня Валёк.

– Шант-Лила? – в один голос подхватили Жан Робер и Петрус.

– Она самая. Да вы послушайте!

– Господа! – смутился Жан Робер. – Разве прилично подслушивать, что происходит в соседней комнате?

– Черт побери! – вскричал Петрус. – Раз там говорят достаточно громко, чтобы мы услышали, значит, у тех, кто говорит, секретов нет.

– Справедливо, крестник, – одобрил Пьер Берто, – у меня на этот счет существует теория, в точности совпадающая с твоей. Однако помимо двух женских голосов мне почудился еще мужской.

– Как известно, дорогой капитан, – сказал Жан Робер, – у каждого голоса есть эхо. И, как правило, женскому голосу эхом вторит мужской, а мужскому – женский.

– Раз уж ты такой мастер распознавать голоса, может, ты знаешь, кто этот мужчина? – спросил Петрус у Людовика.

– Кажется, я смогу так же безошибочно определить кавалера, как и дам, да и у вас, если хорошенько прислушаетесь, не останется на этот счет сомнений, – отозвался Людовик.

Молодые люди насторожились.

– Позволь с тобой не согласиться, но самым вежливым образом, каким только можно, принцесса, – говорил один голос.

– Клянусь тебе, это чистая правда, накажи меня Бог!

– Какая мне разница, правда это или нет, если это совершенно неправдоподобно! Пусть лучше будет ложь, но правдоподобная, и я тебе поверю.

– Спроси лучше у Пакерет, и сам увидишь.

– Подумаешь, ручательство! Софи Арну отвечает за графиню Дюбарри! Графиня Валёк отвечает за принцессу Ванврскую!

Пакерет – за Шант-Лила!

– Слышите? – обрадовался Людовик.

– Мы по-прежнему любим петарды, господин Камилл? – спросила Шант-Лила.

– Больше чем когда-либо, принцесса! На сей раз у меня была причина: я устроил целый фейерверк в честь вашего особняка на улице Брюийер, четверки рыжих лошадей с подпалинами и ваших вишневых жокеев, и все это – даром.

– И не говори! У меня такое впечатление, что он ищет девушек, получивших награду за добродетель, и намерен увенчать меня короной.

– Нет, он тебя приберегает, возможно, для брака.

– Дурак! Он женат!

– Фи, принцесса! Жить с женатым мужчиной! Это безнравственно.

– А вы-то сами?

– Ну, я так немножечко женат! И потом, я с тобой не живу!

– Нет, вы со мной ужинаете, только и всего. Ах, господин Камилл, лучше бы вы женились на бедняжке Кармелите или написали ей вовремя, что больше не любите ее. Она вышла бы замуж за господина Коломбана и сегодня не ходила бы в трауре.

И Шант-Лила тяжело вздохнула.

– Какого черта! Как я мог это предвидеть? – возмутился легкомысленный креолец. – Мужчина ухаживает за женщиной, становится ее любовником, но не обязан на ней за это жениться!

– Чудовище! – ужаснулась графиня Валёк.

– Я не брал Кармелиту силой, – продолжал молодой человек, – как, впрочем, и тебя, Шант-Лила. Скажи откровенно, разве я взял тебя силой?

– Ах, господин Камилл, не сравнивайте нас: мадемуазель Кармелита – порядочная девушка.

– А ты – нет?

– Я просто добрая девушка.

– Да, ты права: добрая, превосходная!

– Да если бы я тогда не упала со своего осла на траву и не лишилась чувств, еще неизвестно, как все обернулось бы.

– А банкир?

– С банкиром вообще ничего не было.

– Опять ты за свое… Знаешь, мудрец Соломон сказал, что только три вещи в мире не оставляют следов: птица в воздухе, змея на камне и…

– Знаю! – перебила его Шант-Лила. – При всем вашем уме вы дурак, господин Камилл де Розан. Я гораздо больше люблю своего банкира, который дал мне сто тысяч франков, чем вас, ничего мне не давшего.

– Как это – ничего, неблагодарная?!.. А мое сердце? Это, по-твоему, ничего не значит?

– О, ваше сердце! – сказала Шант-Лила и вскочила, оттолкнув стул. – Оно похоже на картонного цыпленка, которого подают, как я видела третьего дня, в театре у заставы Сен-Мартен:

цыпленка подают на всех спектаклях, но никто его не ест. Ну-ка спросите, готов ли мой экипаж.

Камилл позвонил.

Прибежал лакей.

– Подайте счет, – приказал креолец, – и узнайте, готова ли карета ее высочества.

– Экипаж подан.

– Подвезешь меня в Париж, принцесса?

– Почему же нет?

– А как же твой банкир?

– Он предоставляет мне полную свободу; кстати, сейчас он, должно быть, на пути в Англию.

– Может, покажешь мне свой особняк на улице Брюийер?

– С удовольствием.

– Надеюсь, графиня Валёк, пример подруги подает тебе надежду? – спросил Камилл.

– Да, как же! – хмыкнула Пакерет. – Разве найдется во всем свете второй такой Маранд!

– Как?! – вскричали в один голос Петрус и Людовик. – Так это господин де Маранд совершает безумства ради принцессы Ванврской? Это правда, Жан Робер?

– Я не хотел говорить, – рассмеялся тот. – Но раз уж Пакерет проболталась, мне остается лишь подтвердить, что я слышал о том же от одного весьма осведомленного человека.

В эту минуту принцесса Ванврская в сногсшибательном туалете прошла мимо окна под руку с Камиллом де Розаном и в сопровождении Пакерет, так как дорога была недостаточно широкой и на ней не могли поместиться обе женщины в пышных юбках.

VIII. Катастрофа

На следующий вечер в десять часов Петрус устроился в засаде за самым толстым деревом на бульваре Инвалидов неподалеку от садовой калитки особняка, принадлежавшего маршалу де Ламот-Гудану. Он надеялся, что Регине удастся сдержать обещание.

В пять минут одиннадцатого калитка неслышно отворилась, появилась старая Нанон.

Петрус проскользнул в липовую аллею.

– Идите, идите! – шепнула кормилица.

– На круглую поляну, верно?

– О, вы не успеете до нее дойти!

И действительно, когда Петрус оказался в конце аллеи, его схватила за руку Регина.

– Как вы добры, как прелестны, милая Регина! Благодарю, что сдержали обещание! Я люблю вас! – воскликнул молодой человек.

– Надеюсь, вы не станете об этом кричать? – остановила его молодая женщина.

Она прижала руку к его рту. Петрус горячо припал к ней губами.

– Ах, Боже мой! Да что с вами нынче такое? – удивилась Регина.

– Я без ума от любви, Регина. Я только и думаю о том, какое меня ждет счастье: целый месяц открыто видеться с вами через день у меня во время сеансов, а по вечерам – здесь…

– И не через день.

– …А как можно чаще, Регина… Неужели вам хватит мужества, когда мое счастье окажется в ваших руках, играть им?

– Ваше счастье, друг мой, – это мое счастье, – заметила молодая женщина.

– Вы спрашивали, что со мной.

– Да.

– Мне страшно, я трепещу! Я то и дело подходил вчера к двери и прислушивался…

– Вам не пришлось слишком долго ждать.

– Нет, и я благодарю вас от всей души, Регина!.. Когда я вас ждал, меня охватывала дрожь.

– Бедный друг!

– Я говорил себе: «Застану ее в слезах, в отчаянии, она мне скажет: „Петрус, невозможно! Я приняла вас нынче вечером только затем, чтобы сообщить: «Я не увижу вас завтра!“

– Как видите, друг мой, я не в слезах, не в отчаянии, я весело улыбаюсь. Вместо того чтобы сказать: «Я не увижу вас завтра!» – я говорю вам: «Завтра ровно в полдень, Петрус, я буду у вас». Правда, завтра мы приедем не вдвоем с Пчелкой, а еще и с тетей. Но она плохо видит без очков, зато так кокетлива, что надевает их лишь в случае крайней нужды. Тетя время от времени засыпает и тогда видит еще меньше. Мы будем обмениваться взглядами, касаться друг друга, вы будете слышать шелест моего платья, я склонюсь над вашим плечом, проверяя сходство портрета с оригиналом, – не в этом ли радость, счастье, опьянение, Петрус, особенно если сравнивать со страданием, когда мы не можем видеться?

– Не видеться, Регина! Не произносите этого слова! Это моя извечная душевная мука: в любую минуту может случиться так, что я вас больше не увижу.

Регина едва заметно пожала прекрасными плечами.

– Не увидите меня больше! – повторила она. – Да какая сила в мире может помешать мне с вами видеться? Этот человек?

Но вы же знаете, что мне нечего его бояться. Вот если бы о нашей любви узнал маршал… Однако кто может ему донести? Никто!

А если и донесут, я стану отрицать, я готова солгать, я скажу, что это неправда. А ведь мне было бы непросто заявить, что я вас не люблю, дорогой Петрус, не знаю, хватит ли у меня на это смелости.

– Дорогая Регина! Значит, в посольстве все по-старому?

– Да.

– И он уезжает в конце этой недели?

– Сейчас он получает в Тюильри последние указания.

– Хоть бы ничего не изменилось!

– Не изменится. Кажется, решение уже принято на Совете министров. О, если бы мне не было так скучно говорить о политике, я передала бы вам разговор моего отца с господином Раптом, что убедило бы вас окончательно.

– Расскажите, расскажите, дорогая Регина! С той минуты, как политика может влиять на наши встречи, политика становится для меня объектом пристального изучения, какому только может отдаваться человеческий разум.

– В настоящее время возможна смена министра.

– Ах, дьявольщина. Вот чем объясняется отсутствие моего друга Сальватора, – заметил Петрус. – Он в этом замешан.

– Неужели?

– Да. Продолжайте, Регина.

– В кабинет министров входят господин де Мартиньяк, господин Порталис, господин де Ко, господин Руа. Портфель министра финансов предложили господину де Маранду, но он отказался. Еще туда войдут господин де ла Ферронней и, может быть, мой отец… Но отец не хочет входить в смешанный кабинет, в переходный кабинет, как он его называет.

– Ах, Регина, политика – прекрасная вещь, когда о ней говорите вы!.. Продолжайте, я вас слушаю.

– Господин де Шатобриан, впавший в немилость после своего письма королю за три дня до известного смотра национальной гвардии, на котором солдаты кричали: «Долой министров!» – и удалившийся в Рим после пепелища, получит назначение посла; происходит, как говорят, поворот в политике.

– А вы, дорогая Регина, какое назначение получили?

– Мне поручено охранять особняк на бульваре Инвалидов, в то время как мой отец будет, по-видимому, назначен комендантом дворца, а господин Рапт – чрезвычайным посланником к его величеству Николаю Первому.

– Именно этого я и боялся: вдруг это поручение окажется неисполнимым?

– Напротив, можно быть уверенными в успехе: наши политики намерены выйти из союза с англичанами и войти в альянс с русскими. Маршал стремится к этому всеми силами. Тогда мы получили бы рейнские области и возместили бы убытки Пруссии за счет Англии… Ну, все понятно?

– Я ошеломлен! Как все это помещается вот в этой прелестной головке, Бог мой! Позвольте мне поцеловать вас в лоб, прекрасная Регина, а то мне кажется, что его уже избороздили морщины.

Регина откинула голову назад, и Петрус мог убедиться, что со вчерашнего дня она не успела постареть на пятьдесят лет.

Петрус поцеловал ее в перламутровый лоб, потом в глаза.

У него вырвался стон.

Регина отпрянула. Она почувствовала на своих губах горячее дыхание Петруса.

Петрус бросил на нее умоляющий взгляд, и она сама кинулась ему на шею.

– Значит, в конце недели он уедет и вы будете свободны? – прошептал Петрус.

– Да, милый.

– Ждать осталось совсем немного. Лишь бы только за эти дни, ночи, часы и минуты не случилось несчастья!

И молодой человек, подавленный дурными предчувствиями, опустился на скамейку, увлекая за собой Регину.

Они нежно прильнули друг к другу, и голова Регины сама собой опустилась Петрусу на плечо. Девушка хотела было ее поднять, но Петрус взмолился:

– О, Регина!

И головка опустилась снова. Им обоим было так хорошо вдвоем, что они не замечали времени.

Вдруг до их слуха донесся стук колес. Регина подняла голову и прислушалась.

Кучер крикнул:

– Ворота!

Ворота распахнулись. Грохот колес приближался. Карета въезжала во двор.

– Вот они! – сказала Регина. – Я должна встретить отца.

До завтра, дорогой Петрус!

– Боже мой! – пробормотал Петрус. – Как бы я хотел остаться здесь до завтра!

– Да что с вами такое?

– Не знаю, но чувствую, что несчастье близко.

– Мальчишка!

Регина снова подставила Петрусу лоб для поцелуя.

Молодой человек коснулся его губами, и девушка исчезла в темных аллеях, бросив на прощание тому, кого покидала, два слова в утешение:

– До завтра!

– До завтра! – грустно вымолвил Петрус в ответ, будто слышал не любовное обещание, а угрозу.

Несколько минут спустя Петрус услышал шаги, его тихо окликнули.

Это была Нанон.

– Калитка открыта, – сообщила старушка.

– Да, да, спасибо, Нанон, – отозвался Петрус, сделав над собой усилие, прежде чем подняться на ноги.

Послав мысленно Регине поцелуй, в который молодой человек вложил душу, сердце, жизнь, он вышел через калитку незамеченным. Коляска ожидала его в сотне футов.

Вернувшись домой, он спросил лакея, где капитан. Капитан заходил около десяти часов, расспросил о Петрусе и, узнав, что молодой человек вышел, около часа провел в мастерской. В половине двенадцатого капитан, не дождавшись Петруса, ушел к себе.

Охваченный смутным предчувствием, Петрус спустился и постучал. Никто не отвечал.

Петрус поискал ключ. Ключа тоже не было.

Он снова постучал. То же молчание в ответ. Либо капитан спал, либо вышел. Петрус снова поднялся к себе.

Он долго ходил из мастерской в спальню и обратно.

Капитан оставил гореть лампу в мастерской. На столе лежал открытый томик Мальбранша. Петрус решил наконец лечь спать. Он задыхался. Отворив окно, он подышал холодным ночным воздухом. Ночная свежесть подействовала на него успокаивающе.

Наконец он лег. Сон долго не приходил, потом Петрус задремал, но то и дело просыпался. Однако к пяти часам сон сморил его.

В семь часов раздался стук в дверь. Вошел лакей.

Петрус вскочил.

– Что случилось, Жан? – спросил он.

– Дама под вуалью желает с вами поговорить, – испуганно отвечал тот.

– Дама под вуалью – у меня?

– Так точно.

– Ты знаешь, кто это? – спросил Петрус.

– Она не представилась, сударь… но…

– Что?

– Мне кажется…

– Что тебе кажется? Договаривай!

– По-моему, это княжна.

– Регина?

– Уверен, это она!

– Регина! – вскрикнул Петрус. Он спрыгнул с кровати, поскорее натянул панталоны и накинул шлафрок.

– Регина здесь! В такой час! Должно быть, случилось несчастье! Мои предчувствия оправдываются.

Петрус торопливо закончил туалет.

– Просите, – приказал он. – Я буду ждать в мастерской.

Слуга сошел вниз.

– Боже мой! Боже мой! – почти потеряв голову от беспокойства, бормотал Петрус – Я чувствовал, что надвигается чтото страшное. Что же может произойти?

В эту минуту на пороге появилась дама под вуалью. Лакей следовал за ней. Он не ошибся. Петрус узнал Регину.

– Ступайте! – приказал он Жану.

Тот вышел и притворил за собой дверь.

– Регина! – вскричал Петрус, бросаясь к едва державшейся на ногах девушке. – Регина! Неужели это вы?!

Гостья подняла вуаль и сказала: – Это я, Петрус.

Петрус отпрянул при виде застывшего, смертельно-бледного лица графини Рапт.

Что же произошло?

IX. Рим

Надеемся, наши читатели не будут возражать, если мы отложим на время объяснение между Петрусом и Региной и последуем за одним из странствующих героев нашей истории, которого мы уже давно потеряли из виду, а между тем читатели принимают в этом герое живейшее участие.

Мы не можем проследить за ним в его долгом путешествии через Альпы, через Апеннинский полуостров. Прошло полтора месяца с тех пор, как брат Доминик простился с Сальватором на дороге на Фонтенбло. Неделю назад он прибыл в Рим. То ли случайно, то ли благодаря мерам предосторожности, принятым заранее папой Леоном XII, но Доминик до сих пор безуспешно пытался попасть к нему на прием. Он отчаялся и решил прибегнуть к помощи письма, которое на этот случай передал монаху Сальватор.

Мы приглашаем вместе с нами читателя во дворец Колонны, на виа деи Санти-Апостоли; поднимемся al piano nobile, то есть во второй этаж, пройдем, благодаря преимуществу романиста проникать повсюду, через приотворенную двустворчатую дверь и окажемся в кабинете французского посла.

Кабинет выглядит скромно, стены оклеены зелеными обоями, на окнах – шелковые узорчатые занавески, мебель обита такой же тканью.

Единственное украшение кабинета, когда-то одного из самых знаменитых в Риме своими картинами, – портрет французского короля Карла X.

Вдоль стен лежат остатки колонн, мраморная женская рука, мужской торс – результат недавних раскопок; рядом с экспонатами – огромная глыба греческого мрамора, а напротив стола – модель надгробия. Простое это надгробие венчает бюст Пуссена.

Барельеф представляет «Аркадских пастухов». Над барельефом – надпись:

НИКОЛЯ ПУССЕНУ

во славу искусств

и Франции

Ф. – Р. де Ш.

Господин за столом составляет депешу. Почерк у него крупный и разборчивый.

Человеку около шестидесяти лет. У него высокий выпуклый лоб, в волосах чуть серебрится седина; из-под черных бровей глаза мечут молнии, нос тонкий и длинный, рот изящно очерчен, подбородок небольшой и круглый; щеки, опаленные во время нескончаемых путешествий, чуть тронуты оспой; выражение лица гордое и вместе с тем ласковое. По всем признакам этот человек умен, находчив, решителен; будучи поэтом или солдатом, он принадлежит к старинной французской породе – породе воинов.

Как поэт он известен своими книгами «Рене», «Атала», «Мученики»; как государственный деятель он опубликовал памфлет, озаглавленный: «Бонапарт и Бурбоны», выступил с критикой известного ордонанса от 5 сентября в брошюре «О монархии согласно Хартии»; будучи министром, он в 1823 году объявил войну Испании; как дипломат он представлял Францию сначала в Берлине, потом в Лондоне. Итак, перед вами виконт ФрансуаРене де Шатобриан, посол в Риме.

Он принадлежит к столь же древнему роду, как сама Франция.

До XIII века его предки имели герб в виде веера из павлиньих перьев в натуральную величину. Однако после битвы при Мансура Жоффруа, четвертый по счету знаменосец Людовика Святого, предпочел скорее завернуться в знамя Франции, чем отдать его сарацинам. Он получил неисчислимые раны, знамя тоже было прорвано во многих местах, и Людовик Святой повелел герою украсить герб множеством золотых цветков лилии и девизом: «Моя кровь – на знаменах Франции». Этот человек – большой сеньор и превосходный поэт. Провидение поставило его на пути у монархии как пророка, о котором говорит историк Иосиф и который шесть дней ходил вокруг стен Иерусалима с криком – «Иерусалим, горе тебе!» – а на седьмой день крикнул:

«Мне горе!» – и свалившийся со стены камень рассек его надвое.

Монархия его ненавидит, как любого, кто справедлив и говорит правду; поэтому-то она его удалила под предлогом благодарности за его верность. Сыграли на его художественной натуре: ему предложили посольство в Риме, он не мог устоять перед притягательными руинами – и вот он уже римский посол.

Чем он занимается в Вечном городе?

Следит за жизнью угасающего Леона XII. Ведет переписку с г-жой Рекамье, Беатриче этого второго Данте, Леонорой этого второго поэта. Он готовит надгробие Пуссену: барельеф он заказал Депре, а бюст – Лемуану В свободное время виконт занимается раскопками в Торре-Вергата, и не на государственные деньги, а на свои собственные разумеется; остатки древностей, которые вы видели в его кабинете, – результат его раскопок.

Сейчас он счастлив, словно мальчишка: накануне он выиграл в эту «лотерею смерти», как ее называют, кусок греческого мрамора, довольно большой, чтобы высечь из него бюст Пуссена. Как раз в эту минуту дверь в кабинет отворяется, виконт поднимает голову и спрашивает привратника:

– Что там такое, Гаэтано?

– Ваше превосходительство! – отвечает лакей. – Вас спрашивает французский монах, он пришел пешком из Парижа и хочет с вами поговорить, как он утверждает, о деле чрезвычайной важности.

– Монах? – удивленно переспросил посол. – А какого ордена?

– Доминиканского.

– Просите!

Он сейчас же встал из-за стола.

Как все великодушные люди, как все поэты, виконт с благоговением относился к святым вещам и людям Церкви.

Теперь можно было заметить, что он невысокого роста, голова у него слишком велика для его хрупкого тела и словно вросла в плечи, как у всех потомков рыцарей, не снимавших шлемы.

Когда монах появился в дверях, виконт встретил его стоя.

Оба с одного взгляда поняли, с кем имеют дело или, говоря точнее, признали один в другом родственную душу.

Есть такая порода людей: те, кто к ней принадлежит, узнают друг друга, где бы они ни встретились; раньше они не виделись, это верно, однако не так ли и на небесах соединяются души людей, никогда не встречавшихся в жизни?

Старший из двоих протянул руки. Молодой поклонился.

Затем старший почтительно произнес:

– Входите, отец мой.

Брат Доминик вошел в кабинет.

Посол взглядом приказал лакею закрыть дверь и позаботиться о том, чтобы никто им не мешал.

Монах вынул из-за пазухи письмо и передал его г-ну де Шатобриану; тому довольно было одного взгляда: он сейчас же узнал собственный почерк.

– Мое письмо! – произнес он.

– Я не знаю никого, кто лучше мог бы представить меня вашему превосходительству, – признался монах.

– Письмо к моему другу Вальженезу!.. Как оно попало к вам в руки, отец мой?

– Я получил его от сына господина де Вальженеза, ваше превосходительство.

– От сына? – вскричал посол. – От Конрада?

Монах кивнул.

– Несчастный юноша! – вздохнул старик. – Я знаю его красивым, молодым, полным надежды: его смерть была так страшна, нелепа!

– Вы, как и все, думаете, что он умер, ваше превосходительство. Однако вам, другу его отца, я могу открыться: он не умер, он здравствует и почтительнейше вам кланяется.

Посол бросил на монаха непонимающий взгляд. Он начинал сомневаться, в своем ли уме гость.

Монах словно угадал, что творится у его собеседника в душе, и грустно улыбнулся.

– Я не сумасшедший, – сказал он. – Ничего не бойтесь и ни в чем не сомневайтесь: вы, человек, посвященный во все тайны, должны знать, что действительность богаче фантазии.

– Конрад жив?

– Да.

– Чем он занимается?

– Это не моя тайна, а его, ваше превосходительство.

– Должно быть, это нечто великое! Я хорошо его знал, у него доброе сердце… Теперь расскажите, как и почему он вам передал это письмо. Чем могу вам служить? Располагайте мною.

– Ваше превосходительство предлагает мне свою помощь, даже не узнав, с кем имеет дело, даже не спросив, кто я такой!

– Вы – человек! Значит, вы мой брат. Вы – священник, стало быть, посланы Богом. Больше мне не нужно ничего знать.

– Зато я должен сказать вам все. Возможно, поддерживать со мной отношения небезопасно.

– Отец мой, вспомните Сида… Святой Мартин, переодевшись в лохмотья прокаженного, взывал к нему со дна рва: «Сеньор рыцарь! Сжальтесь над бедным прокаженным, свалившимся в эту яму, откуда он теперь не в силах выбраться. Подайте ему руку. Вы ничем не рискуете, ведь у вас железная перчатка!» Сид спешился, подошел ко рву, снял перчатку и ответил: «С Божьей помощью я протяну тебе обнаженную руку!» И он действительно подал прокаженному руку, а прокаженный обратился в святого и отвел своего спасителя к вечной жизни. Вот вам моя рука, отец мой. Если не хотите, чтобы я рисковал, не говорите мне: «Опасность рядом!»

Монах спрятал свою руку в длинном рукаве.

– Ваше превосходительство! – предупредил он. – Я сын человека, имя которого, несомненно, дошло и до вас.

– Представьтесь.

– Я сын… Сарранти, приговоренного к смерти два месяца назад судом присяжных департамента Сены.

Посол невольно отшатнулся.

– Можно быть осужденным и оставаться невиновным, – продолжал монах.

– Кража и убийство! – пробормотал посол.

– Вспомните Каласа, Лезюрка. Не будьте более строги или, скорее, глухи, чем король Карл Десятый!

– Карл Десятый?

– Да. Когда я к нему пришел, бросился ему в ноги и сказал:

«Сир! Мне нужно три месяца, и я докажу, что мой отец невиновен», он мне ответил: «У вас есть три месяца! Ни один волос не упадет за это время с головы вашего отца». Я отправился в путь, и вот я перед вашим превосходительством; я говорю: «Клянусь всем, что есть святого, кровью Спасителя нашего Иисуса Христа, пролитой за нас, что мой отец невиновен и доказательство этого – здесь!»

Монах хлопнул себя по груди.

– У вас есть при себе доказательство невиновности вашего отца, а вы не хотите его обнародовать? – вскричал поэт.

Монах покачал головой.

– Не могу, – возразил он.

– Что вам мешает это сделать?

– Мой долг, сутана. Железная печать – тайна исповеди – наложена на мои уста десницей рока.

– В таком случае вам необходимо увидеться со святым отцом, папой римским, его святейшеством Леоном Двенадцатым. Святой Петр, чьим преемником он является, получил от самого Христа право освобождать от данного слова.

– За этим я и пришел в Рим! – внезапно просветлев лицом, воскликнул монах. – Вот почему я здесь, перед вами, в вашем дворце. Я пришел вам сказать: вот уже целую неделю мне всячески мешают попасть в Ватикан. А время идет. Над головой моего отца занесен меч, и с каждым мгновением смерть все ближе. Сильные враги хотят его смерти! Я дал себе слово прибегнуть к помощи вашего превосходительства лишь в случае крайней нужды, но вот такая минута настала. На коленях прошу вас, как и короля, которого вы представляете: я должен увидеться с его святейшеством как можно скорее или, как бы я ни торопился, я прибуду слишком поздно!

– Через полчаса, брат, вы будете у ног его святейшества.

Посол позвонил.

Снова вошел лакей.

– Передайте, чтобы закладывали мою карету и подавали мне одеваться!

Он обернулся к монаху и сказал:

– Я должен облачиться в посольский мундир; подождите меня, отец мой.

Через десять минут монах и посол выехали на виа Пасседжо, миновали мост Св. Ангела и покатили на площадь Св. Петра.

X. Преемник святого Петра

Леон XII – Аннибал делла Дженга, родившийся недалеко от Сполете 17 августа 1760 года, избранный папой 28 сентября 1823 года – вот уже около пяти лет занимал папский трон.

В описываемое нами время это уже был шестидесятивосьмилетний старик, высокий, худой, грустный и в то же время просветленный. Обычно он находился в скромном, почти голом кабинете в обществе любимого кота, питаясь кукурузной кашей.

Он знал, что неизлечимо болен, но не терял присутствия духа и со смирением встречал свою судьбу. Уже двадцать два раза он принял предсмертное причащение, то есть двадцать два раза находился на грани жизни и смерти и был готов, подобно Бенуа XIII, поставить под кровать гроб.

Аннибал делла Дженга получил назначение по указанию его собрата кардинала Североли, который был отстранен от понтификата из-за исключения Австрии и указал на него как на своего преемника.

Когда тридцатью четырьмя голосами он был избран папой и только что назначившие его папой кардиналы стали его поздравлять, он поднял пурпурную мантию и указал членам конклава на свои распухшие ноги.

– Неужели вы думаете, что я соглашусь взвалить на себя груз, который вы хотите мне доверить? Он слишком тяжел для меня. Что станет с Церковью среди всей этой неразберихи, когда управление будет передано заботам умирающего калеки?

Именно этому своему качеству – калеки и умирающего – Леон XII и был обязан своим назначением.

Нового папу избирают лишь на том условии, что он умрет как можно раньше, а ни один из двухсот пятидесяти четырех последователей святого Петра еще не достиг к тому времени апостольского возраста, то есть не состоял двадцать пять лет в понтификате.

Non videbis annos Petri!5– так гласит пословица или, скорее, предсказание, которым предваряют выборы каждого нового папы.

Принимая имя Леона XII, Аннибал делла Дженга будто взял на себя обязанность поскорее умереть.

Флорентиец Леон XI, избранный в 1605 году, правил всего двадцать семь дней.

Тем не менее этот немощный человек с больными ногами будто получил на время меч Святой Церкви от самого святого Павла.

Он объявил беспощадную войну грабежу, приказав похватать всех крестьян одной деревни и перевезти их в свое родное Сполете. Эти крестьяне обвинялись в связях с бандитами, да и сами пробавлялись грабежом. С этой минуты о них больше ничего не слышали, словно их перевезли в какой-нибудь Ботани-Бей.

Кроме того, он показал себя ревностным исполнителем церковных правил и запретил театр и другие увеселительные зрелища в год своего пятидесятилетия.

Рим превратился в безлюдную пустыню.

Ведь римляне-горожане имели один доход: сдача жилья внаем, а римляне-горцы жили одним занятием: поддерживали связи с бандитами.

В результате папа Леон XI разорил тех и других, и все проклинали его как могли.

После его смерти двух жителей Остиги едва не задушили за одно-единственное прегрешение: они вздумали уважительно высказаться об усопшем.

В молодости, когда он еще не имел отношения к Святой Церкви и звали его просто il marchesino – маленький маркиз, – один астролог предсказал ему, что однажды он станет папой.

Вот после этого предсказания родные и заставили его вступить в орден.

На чем было основано предсказание?

Странная эта история свидетельствует лишь об одном: будущее дано предсказать человеку, по-настоящему обладающему даром провидения.

Учащиеся коллежа в Сполете втайне от преподавателей организовали однажды шуточную процессию, неся на носилках статую Мадонны.

Юный маркиз Дженга – его предки получили титул маркиза и земли из рук Леона X – был самым миловидным мальчиком, его и избрали на роль Мадонны.

Неожиданно появился преподаватель. Ученики, которые держали носилки, пускаются в бегство, а Пресвятая Дева Мария падает вместе с носилками наземь. Колдун предсказывает, что мальчик, изображавший Мадонну и упавший с плеч товарищей, станет однажды папой. Спустя пятьдесят лет, когда колдуна уже нет в живых, его пророчество исполняется.

Внешняя привлекательность, благодаря которой мальчика избрали на роль Пресвятой Девы, по слухам, едва не явилась причиной того, что юный маркиз был готов погубить душу.

Поговаривали о двух великих страстях, очистивших его от грехов, если только не наоборот: во-первых, к благородной римлянке, во-вторых, к великосветской даме из Баварии.

Когда папе доложили о визите посла Франции, он был занят охотой на мелких птиц в саду Ватикана.

Охота была единственной слабостью – святой отец сам в этом признавался, – с которой ему так и не удалось справиться. Zelanti6 считали такое развлечение настоящим преступлением.

Леон XII очень любил г-на де Шатобриана.

Когда он услышал о его приходе, он поспешил передать в руки лакея одноствольное ружье и приказал незамедлительно проводить прославленного посетителя, а сам поспешил в кабинет.

Посла и его подопечного повели темным коридором в личные апартаменты его святейшества. Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал. Он поднялся и пошел навстречу поэту.

Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв о своем высоком назначении, опустился на одно колено. Но Леон XII поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.

С Домиником папа обошелся иначе. Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.

Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и взмахом руки пригласил его сесть снова. Однако тот сказал:

– Пресвятой отец! Я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста лье, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.

Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:

– Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, просившего у нас милостыню у входа в Ватикан.

– Вы возвращаетесь в посольство? – спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. – Неужели я вас больше не увижу?

– Напротив! – с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. – Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставлять вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах.

Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я позабуду о времени перед творениями того, кто его победил.

Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами. Он вышел, оставив двух людей, занимавших: один – верхнюю, другой – нижнюю ступень иерархической лестницы Святой Церкви – папу и монаха.

Моисей не был так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Леоном XII.

Во все время его пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнение, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.

Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха: он сейчас же понял, что молодой человек вот-вот лишится чувств.

Он протянул ему руку и сказал:

– Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.

– Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о, святой отец, – отвечал доминиканец, – но если я и не без греха, то уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.

– Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.

– Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.

– Где ваш отец?

– Во Франции, в Париже.

– Что он делает?

– Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.

– Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь сделает и осудит их без обвинения.

– А тем временем мой невиновный отец умрет.

– Король Французский – религиозный и добрый монарх.

Почему вы не обратились к нему, сын мой?

– Як нему обращался, и он сделал для меня все, что мог.

Он приостановил меч правосудия на три месяца, чтобы я успел сходить в Рим и вернуться обратно.

– Зачем вы явились в Рим?

– Припасть к вашим стопам, отец мой.

– Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.

– Я прошу не милости, но справедливости, святой отец.

– В чем обвиняют вашего отца?

– В краже и убийстве.

– И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?

– Я знаю, кто вор и убийца.

– Почему же не открыть эту страшную тайну?

– Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.

Доминик с рыданиями упал к ногам святого отца, стукнувшись лбом об пол.

Леон XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.

– Вы пришли сказать мне, сын мой?..

– Я пришел у вас спросить, о, святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель: должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?

Монах положил к ногам римского папы завернутую в бумагу и запечатанную рукопись г-на Жерара, собственноручно подписанную им.

Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к манускрипту и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его наполнились слезами, губы тряслись – он с нетерпением ждал ответа своего судьи.

– Вы говорите, сын мой, – взволнованно проговорил Леон XII, – что в ваши руки попало доказательство?

– Да, святой отец! От самого преступника!

– С каким условием он вручил вам это признание?

Монах простонал:

– Предать гласности после его смерти.

– Дождитесь, пока он умрет, сын мой.

– А как же мой отец… Отец?..

Папа римский промолчал.

– Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, – разрыдался монах.

– Сын мой! – медленно, но твердо выговорил папа. – Скорее погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!

Доминик поднялся. Его захлестнуло отчаяние, однако внешне он оставался невозмутим. Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.

Глаза его высохли, словно перед его лицом пронесли раскаленное железо.

– Хорошо, святой отец, – сказал он. – Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.

– Ошибаетесь, сын мой, – возразил папа. – Вы не нарушите тайны исповеди, однако ваш отец будет жить.

– Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.

– Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете – тайна исповеди для меня так же священна, как для других, – однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю. И если это ложь, я возьму грех на себя – надеюсь, Господь меня простит – и попрошу у него милости.

– Милости! Неужели вы не нашли другого слова, святой отец; впрочем, иначе действительно не скажешь: именно «милость». Но милость оказывают преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных помилования быть не может. Значит, мой отец умрет.

Монах почтительно поклонился представителю Христа.

– Подождите! – вскричал Леон XII. – Не уходите, сын мой.

Подумайте хорошенько.

Доминик опустился на одно колено.

– Прошу вас о единственной милости, святой отец: благословите меня!

– С большим удовольствием, дитя мое! – воскликнул Леон XII.

Он простер руки.

– Благословите in articulo mortis7, – пробормотал монах.

Папа римский заколебался.

– Что вы собираетесь делать, дитя мое? – спросил он.

– Это моя тайна, святой отец, еще более глубокая, священная и страшная, чем тайна исповеди.

Леон XII уронил руки.

– Я не могу благословить того, кто меня покидает с тайной, которую нельзя открыть викарию Иисуса Христа, – возразил он.

– В таком случае прошу вас за меня помолиться, святой отец.

– Ступайте, сын мой. Это я могу вам обещать.

Монах вышел так же твердо, как робко вошел.

Папе римскому изменили силы, и он рухнул в деревянное кресло, пробормотав:

– Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы мучеников!

XI. Торре-Вергата

Монах медленно вышел от папы.

В передней он встретил привратника его святейшества. – Где его превосходительство виконт Шатобриан? – спросил монах.

– Мне поручено проводить вас к нему, – доложил лакей.

Он пошел вперед, монах последовал за ним.

Поэт, как и обещал, ожидал в Станцах Рафаэля, сидя перед фреской «Освобождение апостола Петра из темницы».

Едва услышав, как скрипнула сандалия, виконт обернулся:

он догадался, что это возвращается монах. Перед ним действительно стоял Доминик. Он окинул его торопливым взглядом и подумал, что лицо монаха напоминает скорее мраморную маску, холодную и безжизненную.

Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от стоящего перед ним монаха веет холодом.

– Ну что? – спросил поэт.

– Теперь я знаю, что мне остается делать, – отозвался монах.

– Неужели он отказал? – пролепетал г-н де Шатобриан.

– Да, он не мог поступить иначе. Это я, безумец, поверил на мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги Наполеона, папа римский сделает отступление от основного закона Церкви, от догмата, высказанного самим Иисусом Христом.

– Значит, ваш отец умрет? – спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.

Тот промолчал.

– Послушайте, – продолжал г-н де Шатобриан. – Не угодно ли вам будет подтвердить сейчас, что ваш отец невиновен?

– Я вам уже подтвердил это однажды. Если бы мой отец был преступником, я бы уже солгал.

– Верно, вы правы, простите меня. Вот что я хотел сказать.

Молчание монаха свидетельствовало о том, что он внимательно слушает.

– Я лично знаком с Карлом Десятым. Он добр и благороден. Я чуть было не сказал «великодушен», но тоже не хочу лгать.

Перед Богом, кстати, добрые люди выше великодушных.

– Вы намерены предложить мне обратиться к королю с просьбой о помиловании моего отца? – перебил его брат Доминик.

– Да.

– Благодарю вас То же мне предлагал святой отец, но я отказался.

– Чем же вы объяснили свой отказ?

– Мой отец приговорен к смерти. Король может помиловать только преступника. Я знаю своего отца. Если он окажется помилован, он при первой же возможности пустит себе пулю в лоб.

– Что же будет? – спросил виконт.

– Это знает лишь Господь, Которому открыты будущее и мое сердце. Если мой план не понравится Богу, Всевышний, способный уничтожить меня одним пальцем, так и сделает, и я обращусь в прах. Если, напротив, Бог одобрит мой замысел, Он облегчит мой путь.

– Позвольте мне, отец мой, также сделать все возможное, чтобы ваш путь был менее суров и утомителен, – предложил посол.

– Оплатив мой проезд на каком-нибудь судне или в карете?

– Вы принадлежите к бедному ордену, отец мой, и вас не должна оскорблять милостыня соотечественника.

– При других обстоятельствах, – отвечал монах, – я принял бы милостыню от имени Франции или от вашего имени и облобызал бы руку дающего. Однако в том состоянии духа, в каком я оказался, усталость – спасение для меня.

– Несомненно. Но на борту корабля или в дилижансе вы доедете скорее.

– А куда мне торопиться? И зачем мне возвращаться?

Будет вполне довольно, если я прибуду накануне казни моего отца. Король Карл Десятый дал слово, что казнь будет отложена на три месяца, я доверяю его слову. Даже если я вернусь на восемьдесят девятый день, я не опоздаю.

– Раз вы не торопитесь, позвольте предложить вам погостить в посольском особняке.

– Пусть ваше превосходительство извинит, что я отвечаю отказом на все его любезные предложения, но мне пора.

– Когда вы отправляетесь?

– Сегодня же.

– В котором часу?

– Немедленно.

– Не помолившись апостолу Петру?

– Я помолился. Кроме того, обычно я творю молитву на ходу.

– Позвольте мне хотя бы проводить вас.

– После того, что вы для меня сделали, я буду по-настоящему счастлив расстаться с вами как можно позднее.

– Вы позволите мне переодеться?

– Лично вашему превосходительству я ни в чем не мог бы отказать.

– В таком случае сядем в карету и заедем в посольство.

Монах кивнул в ответ.

Коляска ждала их у входа. Монах и посол сели в экипаж.

Во все время пути они не обменялись ни словом. Карета подъехала к посольскому особняку. Господин де Шатобриан поднялся с монахом в свой кабинет, успев сказать несколько слов лакею. Из кабинета он прошел в спальню. Едва за ним закрылась дверь, как в кабинет внесли стол с двумя кувертами.

Господин де Шатобриан вернулся через десять минут; за это время он успел сменить мундир на обычное платье.

Он пригласил брата Доминика за стол.

– Уходя из Парижа, – сказал монах, – я дал обет есть только стоя и питаться лишь хлебом и водой до самого Парижа.

– В таком случае, отец мой, – подхватил поэт, – я разделю ваш обет. Я тоже ем только хлеб и пью воду. Правда, она из фонтана Треви!

Оба, не присаживаясь, съели по куску хлеба, запивая его водой.

– Идемте, – предложил поэт.

– Идемте, – повторил монах.

Карета стояла у ворот.

– В Торре-Вергата, – приказал посол.

Он обернулся к монаху и пояснил:

– Это моя обычная прогулка, я даже и в этом не иду ради вас ни на какую жертву.

Экипаж выехал по улице del Corso на площадь Народа или, может быть, на Тополиную площадь (дело в том, что «народ»

и «площадь» звучат по-итальянски одинаково), а затем покатил по дороге на Францию. Коляска проезжала мимо развалин, названных «Могилой Нерона».

В Риме все так или иначе связано с Нероном.

Вольтер сказал о Генрихе IV: «Единственный король, о котором народ сохранил память». Нерон – единственный император, о котором вспоминают римляне. «Что это за колосс?» – «Статуя Нерона». – «А эта башня?» – «Башня Нерона». – «Чье это надгробие?» – «Могила Нерона». И все это говорится без надрыва, без ненависти. Нынешние римляне почти не читают Тацита.

Чем объяснить огромную популярность того, кто убил своего брата Британника, жену Октавию и мать Агриппину? Не тем ли, что Нерон подходил к этим убийствам как артист? И народ помнит не об императоре, а о виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а об актере в венце из роз.

Коляска отъехала примерно на лье от могилы Нерона и остановилась.

– Здесь я останавливаюсь, – сказал поэт, – угодно ли вам, чтобы экипаж отвез вас дальше?

– Где остановится ваше превосходительство, там остановлюсь и я, но ненадолго, только для того, чтобы попрощаться.

– В таком случае прощайте, отец мой, – проговорил поэт. – Храни вас Господь!

– Прощайте, мой прославленный покровитель! – отозвался молодой человек. – Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, ваше превосходительство, а в особенности – что хотели сделать.

Монах сделал шаг назад, соединив руки на груди.

– Не благословите ли меня на прощание? – спросил молодого человека старик.

Монах покачал головой.

– Нынче утром я еще мог благословлять, – возразил он. – Но сейчас я нахожусь во власти таких мыслей, что мое благословение способно принести несчастье.

– Будь по-вашему, – смирился поэт. – Тогда я вас благословляю. Я пользуюсь правом, даруемым моим возрастом. Ступайте, и пусть вас не оставляет Всевышний!

Монах еще раз поклонился и пошел в сторону Сполете.

Он отшагал около получаса, ни разу не обернувшись на Рим, который оставлял, чтобы никогда его больше не увидеть, и город этот, очевидно, занимал в его душе не больше места, чем любая французская деревушка.

Поэт смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся из виду, провожая в обратный путь так же, как Сальватор, когда монах уходил в Рим.

Наконец Доминик исчез за небольшим холмом Сторты.

Пилигрим страдания так ни разу и не повернул головы.

Поэт вздохнул и, опустив голову и уронив руки, присоединился к группе ожидавших его слева от дороги, рядом с начатыми раскопками…

В тот же вечер он писал к г-же Рекамье:

«Не могу не поделиться с Вами своей печалью.

Однако не стану Вам рассказывать о причине моей тоски, а лучше поведаю о том, что занимает сейчас все мои мысли; я имею в виду раскопки. Торре-Вергата – собственность монахов, расположенная на расстоянии около лье от могилы Нерона, по левую руку, если ехать из Рима, в самом красивом и безлюдном месте. Там нескончаемые руины прямо на поверхности земли, поросшие травой и чертополохом. Я приступил к раскопкам во вторник третьего дня, как только закончил письмо к Вам. Меня сопровождал Висконти (он руководит раскопками). Погода стояла чудеснейшая, какую только можно вообразить. Двенадцать человек с лопатами и заступами в полном безмолвии откапывали надгробия и то, что осталось от домов и дворцов; это было зрелище, достойное Вас. Я молился лишь об одном: чтобы Вы были рядом. Я охотно согласился бы жить с Вами в палатке среди этих развалин.

Я и сам приложил руку к этой работе. Раскопки обещают принести интересные результаты. Надеюсь найти нечто такое, что возместит мне убытки в этой лотерее смерти. В первый же день я нашел кусок греческого мрамора, довольно большой для бюста Пуссена. Вчера мы обнаружили скелет готского солдата и руку от женской статуи. Это было все равно что встретиться с разрушителем и результатом его деяний. Нынче утром мы надеемся откопать всю статую. Если то, что осталось от архитектуры, которую я откапываю, будет того стоить, я не стану разбирать постройку на кирпичи и продавать, как это обыкновенно делается; я оставлю ее целиком и назову своим именем; это архитектура времен Домициана, о чем свидетельствует найденная нами надпись. Это прекрасный образец древнеримского искусства.

Эти раскопки станут целью моих каждодневных прогулок; я буду просиживать среди этих развалин, а потом уеду со своими двенадцатью полуобнаженными крестьянами-землекопами, и все снова погрузится в забвение и молчание… Только представьте, какие страсти разгорались когда-то в этих всеми позабытых местах! Существовали хозяева и рабы, счастливцы и несчастные, всеми обожаемые красавицы и метившие в министры честолюбцы; теперь здесь живут лишь птицы да бываю я, но весьма непродолжительное время. А скоро и мы разлетимся. Скажите откровенно: верите ли Вы в то, что мое увлечение стоит труда состоять членом совета ничтожного короля галлов – мне, армориканскому варвару, путешественнику среди дикарей неведомого мира римлян и послу при одном из священников, каких бросали на съедение львам? Когда я позвал Леонида в Лакедемонию, он мне не ответил. Моя поступь в Торре-Вергата не пробудила никого; и когда я в свой черед сойду в могилу, я даже не буду слышать Вашего голоса. Значит, я должен поторопиться к Вам и положить конец всем этим химерам человеческой жизни. В ней только и есть хорошего и истинного, что уединение да Ваша привязанность.

Ф. де Шатобриан».

Это письмо ушло в тот же вечер с шестичасовой почтой и около одиннадцати часов ночи оставило позади, между Баккано и Непи, путника, сидевшего на придорожном камне.

Это был брат Доминик, присевший отдохнуть в первый раз на пути из Рима в Париж.

XII. Письмо шантажиста

Пока аббат Доминик возвращается в Париж и сердце его разрывается при мысли о его безрезультатном паломничестве, мы с позволения наших читателей проводим их на улицу Макон к Сальватору. Там они узнают о том, какое страшное несчастье привело Регину в семь часов утра к Петру су.

Сальватор, отсутствовавший несколько дней, только что возвратился домой. Фрагола нежно его обнимала, а Роланд весело прыгал вокруг, как вдруг раздались три удара в дверь.

Сальватор понял, что пришел кто-то из его друзей. Он распахнул дверь: на пороге стоял Петрус. Сальватор оторопел при виде его перекошенного лица, однако взял себя в руки и поздоровался с гостем.

– Друг мой! – молвил он. – Случилось что-то ужасное, не так ли?

– Произошло непоправимое несчастье, – едва ворочая языком, подтвердил Петрус.

– Я знаю только одно непоправимое несчастье, – строго заметил Сальватор, – это потеря чести, а мне нет нужды уверять вас в том, что я столько же верю в вашу честь, сколько и в свою.

– Спасибо! – горячо поблагодарил Петрус, пожав другу руки.

– Теперь поговорим как мужчины. Что случилось, Петрус? – спросил Сальватор.

– Прочтите! – предложил тот, протягивая другу смятое и залитое слезами письмо.

Сальватор взял его в руки и развернул, не сводя с Петруса глаз. Потом перевел взгляд – с молодого человека на письмо и прочел:

«Княжне Регине де Ламот-Гудан, графине Рапт Сударыня!

Один из преданнейших и почтительнейших слуг благородного и древнего рода Ламот-Гуданов нашел – благодаря случаю, в котором усматривается рука Провидения, – возможность оказать Вам анонимно самую значительную услугу, какую только человеческое существо в силах оказать себе подобному.

Уверен, Вы разделите мое мнение, мадам, когда узнаете, что речь идет не только о спокойствии и счастье всей Вашей жизни, но о чести его сиятельства Рапта, а также, возможно, о еще более дорогом для Вас – жизни Вашего отца, прославленного господина маршала.

Позвольте умолчать о том, как мне удалось открыть грозящее Вам несчастье, в надежде на то, что мне навсегда удастся отвести его от Вас. По-настоящему верные слуги всегда скромны; простите, что повторяюсь, но, как я уже имел честь сообщить, я считаю себя одним из преданнейших слуг семейства ЛамотГуданов.

Вот, сударыня, дело во всей его пугающей простоте.

Один негодяй, ничтожество, проходимец, достойный самого сурового наказания, нашел случайно, как он говорит, у господина Петруса одиннадцать писем, подписанных именем «Регина, графиня Бринъолъская». Ваш род, конечно, не может сравниться знатностью с семейством этих достойных торговцев сливами. Но этот негодяй говорит, что если Вы можете отрицать имя, то уме почерк, несомненно, Ваш. Не знаю, благодаря какому роковому случаю эти письма попали ему в руки, но я могу сообщить, какую чрезмерно высокую цену он намерен за них получить…»

Сальватор взглянул на Петруса, словно спрашивая, что в этом письме правда.

– Читайте, читайте, – попросил Петрус. – Это еще не все.

Сальватор продолжал:

«Он просит не меньше полумиллиона франков – немыслимую сумму, которая нанесет едва заметный урон такому состоянию, как Ваше, тогда как этого проходимца она обеспечит на всю жизнь…».

Увидев цифру, Сальватор так грозно сдвинул брови, что Петрус глухо вскрикнул, закрыв лицо руками:

– Ужасно, не так ли?

– Да уж! – печально покачал головой Сальватор.

Но, не теряя хладнокровия, которое не под силу было, казалось, поколебать даже концу мира, Сальватор продолжал:

«Этот негодяй говорит, объясняя высокую цену, назначенную за эти дорогие письма, что каждое послание, состоящее в среднем из пятидесяти строк, может, оцениваться, учитывая красоту и высокое положение написавшего их лица, не меньше чем по пятьдесят тысяч франков Таким образом, каждая строка обойдется Вам в тысячу франков, а все одиннадцать писем – в пятьсот пятьдесят тысяч.

Но не пугайтесь этой цифры, мадам Вы сейчас увидите, что мой друг (неужели я сказал «друг»? – мне бы следовало сказать «негодяй») снизил свои притязания до суммы в полмиллиона франков.

Однако, несмотря на мои замечания, просьбы, мольбы, даже угрозы, он не только не снизил больше сумму, но продолжал упорствовать в своем мерзком предприятии и заявил, что, принимая во внимание всякого рода чувства, выраженные в этих посланиях, оглашение которых способно нанести ущерб чести его сиятельства Рапта и драгоценным дням господина маршала де Ламот-Гудана, полмиллиона франков будут сущей безделицей.

Я попытался указать ему на опасности, которым он подвергается, затевая подобную игру Я сказал, что Вы можете послать в засаду полицейских, которые арестуют его в тот момент, когда он явится за деньгами, представляющимися ему столь необходимыми, что он даже не желает обсуждать эту сумму Я сказал ему, что любая другая женщина – не Вы, разумеется! – пошла бы еще дальше, считая себя оскорбленной в лучших чувствах, и приказала бы его убить. Я полагал, что это серьезный довод, однако этот дурак только рассмеялся в ответ, заявив, что так или иначе процесс неизбежен, письма непременно всплывут на этом процессе, их будет приводить королевский прокурор, затем опубликуют все газеты, а это нанесет удар не только по Вашей репутации, но также затронет честь графа Рапта и сократит жизнь господина маршала Мне пришлось согласиться с этим неоспоримым доводом.

Ах, мадам, как много еще негодяев можно встретить в наше страшное время!

После тщетных попыток отвести от Вас неотвратимый удар с болью вынужден Вам сообщить, что у Вас есть единственное средство обеспечить спокойствие Вашей семьи – пойти навстречу этому недостойному подлецу.

Вот предложения, которые он имеет честь Вам представить, а я имею честь передать от его имени, надеясь и от души желая, сударыня, что, выйдя из уст верного и добродетельного дворянина, слова этого отпетого негодяя будут восприняты с меньшей горечью.

Итак, он требует полмиллиона франков, а чтобы доказать Вам свою преданность и бескорыстие (человеческое сердце – запутанный лабиринт, с которым может сравниться разве что несдержанность в речах), он предлагает передать Вам для начала первое письмо безо всяких условий, на тот случай, если Вы в ослеплении еще сохраняете некоторое сомнение, и поручает мне присоединить его к настоящему посланию.

Вот как получилось, что он простирает свои притязания лишь на полмиллиона франков, хотя мог бы претендовать на пятьсот пятьдесят тысяч.

Он полагает, что представил Вам явное доказательство своей доброй воли и Вы не станете и в дальнейшем сомневаться в его искренности.

Если Вы принимаете такие условия, в чем негодяй совершенно уверен, в знак согласия он просит Вас зажечь свечу в последнем окне Вашего флигеля.

Он будет стоять под этим окном ровно в полночь.

Кроме того, он умоляет Вас на следующий день ждать в то же время за решеткой Вашего особняка со стороны бульвара Инвалидов.

Человек, вид которого не должен Вас напугать (хотя сердце его переполнено черным коварством, его лицо обманчиво-кротко и невинно), подойдет с другой стороны решетки и издали покажет Вам пачку писем.

Вы, мадам, так же издали, покажете ему первую пачку пятидесяти тысяч в банковских билетах достоинством по тысяче или по пять тысяч франков. Это будет свидетельствовать о том, что Вы все правильно поняли. Тогда он сделает три шага в Вашу сторону, а Вы – в его сторону. Вы с ним в одно время протянете руку Вы подадите ему деньги за первое письмо, он Вам – послание.

То же самое будет проделано со вторым письмом, третьим, вплоть до десятого.

Он полагает, мадам, что тяжелые дни, которые он переживает вместе со всей Францией, объясняемые дороговизной продуктов, непомерным ростом квартирной платы, душераздирающими криками многочисленного голодного семейства, вполне благовидный, если не достаточный предлог для того, чтобы если и не оправдать, то смягчить смелость его просьбы.

Что касается того, кто согласился выступить совершенно бескорыстным посредником между этим презренным человеком и Вами, он смиренно простирается к Вашим стопам и в третий раз умоляет Вас, мадам, считать его своим преданнейшим и почтительнейшим слугою.

Граф Эрколано»

– Да уж? вот негодяй! – как всегда сдержанно, проговорил Сальватор.

– Да, отвратительный проходимец! – сжав кулаки, процедил сквозь зубы Петрус.

– И что вы намерены предпринять? – пристально глядя на Петруса, спросил Сальватор.

– Не знаю! – в отчаянии воскликнул Петрус. – Я думал, что сойду с ума. К счастью, я вспомнил о вас, что вполне естественно, и поспешил к вам за советом и помощью.

– Значит, вы ничего не придумали?

– Признаться, пока я вижу только один выход.

– Какой же?

– Пустить себе пулю в лоб.

– Это не выход, это преступление, – холодно произнес Сальватор, – а преступление никого еще не излечивало от горя.

– Простите меня, – попросил молодой человек, – но вы должны понять: я просто потерял голову.

– А ведь сейчас голова вам нужна как никогда!

– Ах, друг мой! Дорогой мой Сальватор! – бросаясь ему на шею, вскричал молодой человек. – Спасите меня!

Фрагола наблюдала за ними, скрестив руки на груди и склонив голову набок; она олицетворяла собой Сострадание.

– Постараюсь! – пообещал Сальватор. – Но для этого мне необходимо знать все обстоятельства дела до мельчайших подробностей. Как вы понимаете, я спрашиваю об этом не из любопытства.

– Храни меня Бог, у меня нет от вас тайн! Разве у Регины есть секреты от Фраголы?

И Петрус протянул руку девушке.

– В таком случае, – сказала Фрагола, – почему она не пришла ко мне сама?

– Чем бы вы могли помочь ей в сложившемся положении?

– Поплакать вместе с ней, – просто отвечала Фрагола.

– Вы ангел! – прошептал Петрус.

– Времени терять нельзя! – остановил их Сальватор. – Каким образом письмо, адресованное графине Рапт, оказалось у вас в руках? Как письма графини Рапт попали к бандиту? И кого вы подозреваете в краже?

– Я постараюсь отвечать в том же порядке, как вы задали свои вопросы, дорогой Сальватор. Но не сердитесь, если я отклонюсь от намеченного вами пути: я сейчас не способен владеть собой так же, как вы.

– Говорите, друг мой, говорите! – ободряюще и ласково промолвил Сальватор.

– Говорите и доверьтесь Всевышнему! – прибавила Фрагола, двинувшись было в сторону двери.

– Останьтесь! – попросил Петрус. – Ведь вы подружились с Региной еще раньше, чем мы с Сальватором.

Фрагола поклонилась в знак согласия.

– Нынче утром, полчаса назад, – собравшись с духом, начал рассказывать Петрус, – ко мне пришла Регина, и я едва ее узнал, так она изменилась в лице.

«Мои письма у вас?» – спросила она.

Я был далек от того, что произошло, и в свою очередь спросил:

«Какие письма?»

«Письма, которые я написала вам, мой друг, – отвечала она. – Одиннадцать писем!»

«Они здесь».

«Где – здесь?»

«В этом сундуке, заперты в ларце».

«Отоприте его, посмотрите сами и покажите их мне».

Ключ висел у меня на шее, я никогда с ним не расстаюсь.

Ларец по-прежнему находился в сундуке, и я решил, что могу ответить утвердительно.

«Покажите мне письма, скорее, скорее!» – приказала она.

Я подошел к сундуку, откинул крышку, ларец стоял на месте.

«Взгляните!» – пригласил я.

«Ларец я вижу, а где письма?»

«Внутри!»

«Покажите их мне, Петрус!»

Я отпер ларец, ни о чем не подозревая и улыбаясь.

Ларец был пуст!

Я закричал от отчаяния, Регина издала жалобный стон.

«Значит, это правда!» – обронила она.

Я был раздавлен и не смел поднять голову. Я упал перед ней на колени. Только тогда она мне подала уже известное вам письмо. Я его прочел… Друг мой, я тогда ясно понял, как легко стать убийцей.

– Вы кого-нибудь подозреваете? Вы уверены в своем лакее? – спросил Сальватор.

– Мой лакей дурак, но на подлость он неспособен.

– Но ведь не может быть, чтобы вы кого-нибудь не подозревали!

– У меня есть подозрение, но уверенности никакой!

– В расследовании так обычно и действуют: продвигаются от известного к неизвестному. Кого вы подозреваете?

– Человека, которого вы видели бы, если бы не перестали с некоторых пор у меня бывать.

Вместо того чтобы извиниться за долгое отсутствие, Сальватор промолчал.

– Человека, – повторил Петрус, понимая причину его молчания, – который выдавал себя за моего крестного.

– Крестного?.. А-а, да-да, что-то вроде капитана, так?

– Совершенно верно.

– Большого любителя живописи?

– Да, старого товарища моего отца. Вы с ним знакомы?

– Нет, но перед моим отъездом Жан Робер сказал мне о нем пару слов, и я по описанию заподозрил неладное: мне показалось, что вы стали жертвой мошенничества или мистификации. К сожалению, мне пришлось на несколько дней уехать.

Как раз сегодня я собирался зайти и познакомиться с этим персонажем… Так вы говорите, этот человек?..

– …представился как старый товарищ моего отца, назвался хорошо мне знакомым именем, которое я был приучен почитать с детства как имя храброго и честного моряка.

– А имел ли право появившийся в вашем доме человек носить это имя?

– Почему я должен был в этом усомниться, да и зачем ему было меня обманывать?

– Как видите, чтобы украсть письма.

– Как я мог это предположить? Он появился у меня как богатый набоб и для начала оказал мне услугу.

– Услугу! – пристально посмотрев на Петруса, повторил Сальватор. – Какую услугу?

Петрус почувствовал, что краснеет до ушей под взглядом Сальватора.

– Он не дал мне продать мебель и картины, – пролепетал Петрус, – и одолжил десять тысяч франков.

– За которые теперь просит полмиллиона у графини Рапт…

Согласитесь, дорогой Петрус, этот парень умеет ценить свои деньги!

Петрус не удержался и посмотрел на Сальватора с упреком.

– Да, я признаю, это ошибка, – проговорил молодой художник. – Но я принял эти десять тысяч франков.

– Так что теперь ваш долг увеличился на десять тысяч, – уточнил Сальватор.

– Из этих денег я уплатил самые неотложные долги, – поправил Петрус.

– Вопрос не в этом, – возразил Сальватор. – Вернемся к действительному несчастью. Этот человек исчез из вашего дома?

– Да.

– Как давно?

– Со вчерашнего утра.

– Вас не встревожило его исчезновение?

– Нет. Ему случалось иногда ночевать не у меня.

– Это он!

– Однако…

– Говорю вам: это он! Мы бы ошиблись, если бы пошли по другому пути.

– Я думаю то же, что и вы, друг мой.

– Что сделала графиня, получив это письмо?

– Взвесила свои возможности.

– Она необычайно богата?

– Да, однако она не может продавать или занимать деньги без согласия мужа, а спросить его согласия она тоже не может, потому что он сейчас в восьмистах лье от нее. Она собрала все свои бриллианты, кружева, драгоценности. Но все это очень дорого, когда покупаешь, зато почти вдвое дешевле, когда хочешь продать: за все она сможет выручить семьдесят пять – восемьдесят тысяч франков.

– У нее есть подруги.

– Госпожа де Маранд… Она в самом деле поспешила к ней за помощью. Господин де Маранд в Вене! Все словно сговорились, чтобы нас погубить! Госпожа де Маранд отдала ей все деньги, какие у нее были, и изумрудное ожерелье. Это еще шестьдесят тысяч франков. Бедная Кармелита не в счет, только зря ее растревожишь рассказом!..

– А у бедной Фраголы – только это золотое колечко, с которым она не рассталась бы и за полмиллиона, но у ювелира за него можно получить десять тысяч.

– У вас есть дядя, – подсказал Сальватор. – Генерал богат, он вас любит, он настоящий рыцарь и отдал бы жизнь за честь такой женщины, как графиня Рапт.

– Да, – кивнул Петрус, – жизнь он отдал бы, а вот десятую часть своего состояния не даст ни за что. Я, естественно, подумал о нем, как и вы. Генерал резок и скор на расправу. Он сядет в засаду за деревом и обрушится со шпагой в руках на первого же подозрительного прохожего на бульваре Инвалидов.

– И даже если этот прохожий, – подхватил Сальватор, – окажется нашим вымогателем, у него может не оказаться в кармане писем. Кстати, как сказал сам этот негодяй, любая попытка ареста или убийства повлечет за собой расследование, обнародование писем, а значит, и бесчестье для графини.

– По-моему, есть все же один способ, – отважился Петрус.

– Какой? – спросил Сальватор.

– Вы знакомы с господином Жакалем?

– Да.

– Надо бы его предупредить.

Сальватор улыбнулся.

– Да, это самый простой и на первый взгляд естественный способ. Однако в действительности это крайне опасно.

– Почему?

– К чему привели официальные поиски Мины? Если бы не случай – я оговорился: если бы не Провидение, позволившее мне обнаружить ее там, где я и не надеялся найти бедняжку, – она и по сей день была бы пленницей господина де Вальженеза.

К чему привели официальные расследования в деле господина Сарранти? К исчезновению Розочки. Запомните, дорогой друг:

наша полиция тысяча восемьсот двадцать восьмого года находит пропажу только в том случае, если она сама в этом заинтересована. Я почти уверен, что в деле, о котором идет речь, она ничего не обнаружит и даже наоборот, постарается всячески нам мешать.

– Да почему же?

– Либо я глубоко заблуждаюсь, либо полиция причастна ко всему, что с нами происходит.

– Полиция?

– Или полицейские. Мы записаны как неблагонадежные в книге господина Делаво, дорогой друг.

– Какое дело полиции до чести графини Рапт?

– Я сказал: полиции или полицейским. Существуют полиция и полицейские, как церковь и священники. Это две разные вещи. Полиция – заведение, предназначенное для спасения, которое, в свою очередь, осуществляется испорченными людьми.

Вы спрашиваете, какой интерес может иметь полиция в том, чтобы обесчестить Регину? А зачем было полиции похищать Мину? Какое ей дело до господина Сарранти, для которого через неделю на Гревской площади поставят эшафот? Какой полиции смысл в том, чтобы выдавать господина Жерара за честного человека и присуждать ему приз Монтиона? Какой ей, наконец, прок в том, чтобы Розочка исчезла из дома Броканты?

Полиция, дорогой друг, это сомнительная и подозрительная богиня, которая ходит лишь темными и невидимыми путями. К какой цели? Никто этого не знает, кроме нее самой, да и ей это не всегда известно. У нее столь разнообразные интересы, у этой достойной полиции, что никогда не знаешь, с какой именно целью она действует в настоящий момент – в интересах политики, морали, философии или просто чтобы посмеяться.

Существуют люди с воображением, такие, как господин Сартин, или с фантазией, как господин Жакаль. Они превращают полицию то в искусство, то в игру. У господина Жакаля чертовски богатая фантазия, знаете ли! Когда он хочет докопаться до какой-нибудь тайны, он любит повторять – «Ищите женщину!»

В данном случае женщину не так уж трудно было найти. В настоящее время, кстати сказать, существует полиция и контрполиция:

полиция короля, полиция дофина, полиция роялистов, полиция крайних роялистов.

Король послал графа Рапта в Санкт-Петербург. Ходят слухи, что его отправили для тайных переговоров с императором о великом проекте, цель которого – альянс против Англии, а в результате мы получим назад наши рейнские границы. Кроме того, господина де Ламот-Гудана вызывали в Тюильри. Его хотят ввести в новый состав министров, состоящий из господина Мартиньяка, господина Портали, господина де Ко, господина Руа, господина де Лаферронне, да откуда мне всех знать?! Но маршал не поддается на уговоры. Он отказывается участвовать в работе временного правительства. Возможно, кто-то надеется заставить маршала выбирать между портфелем и скандалом. Ах, дорогой мой! В наше время все возможно.

– Да, – вздохнул Петрус. – Только негде найти полмиллиона франков.

Сальватор пропустил его слова мимо ушей и, продолжая свою мысль, сказал:

– Заметьте, однако, что я ничего не утверждаю наверное. Я ищу вместе с вами.

– А я даже и не ищу! – в отчаянии вскричал Петрус.

– В таком случае, – заметил Сальватор со вздохом, удивившим Петруса, – я бреду в потемках один. Как бы там ни было, в этом деле, если не ошибаюсь, замешана полиция или хотя бы полицейский! Этот «морской волк», поселившийся у вас, знающий вас с детства, под видом друга капитана Эрбеля рассказывающий ваши семейные тайны, вышел, как мне кажется, прямо с Иерусалимской улицы. Всю жизнь человека с колыбели до мастерской художника могут знать либо отец с матерью, либо полиция – мать всякого общества. Кроме того, я всегда полагал, что по почерку можно определить характер человека. Взгляните на руку, писавшую эти строки…

Сальватор указал Петрусу на письмо.

– Рука уверенная, почерк размашистый, буквы ровные, четкие, писавший не пытался изменить почерк. Это доказывает, что автор настоящих строк не боялся быть узнанным: почерк точно отражает ум диктовавшего. Человек, состряпавший это послание, не только ловок, но и решителен; он отлично знает, что рискует угодить на галеры, но не колеблется ни единой буквой, все строчки ровны как одна, написано ясно и четко, словно автор – счетовод. Итак, перед нами ловкий, смелый и решительный противник. Ну что же, я всегда предпочитаю хитрости открытый бой. Так мы и будем действовать.

– Действовать? – переспросил Петрус.

– Я хотел сказать: «Я буду действовать».

– Если вы обещаете мне взяться за это дело, у вас, стало быть, есть какая-то надежда? – продолжал Петрус.

– Теперь у меня больше чем надежда – уверенность!

– Сальватор! – вскричал Петрус, бледнея от радости почти так же сильно, как перед тем от ужаса. – Сальватор! Не шутите такими вещами.

– Говорю вам, друг мой, мы имеем дело с серьезным противником. Но вы видели меня за работой и знаете, что я чертовски вынослив. Где Регина?

– Вернулась к себе и с нетерпением ждет, когда Фрагола принесет ей ответ.

– Значит, она рассчитывала на Фраголу?

– Как я – на вас.

– Вы оба были правы. Приятно иметь друзей, которые в нас верят.

– Боже мой! Я даже не смею спросить вас, Сальватор…

– Надевай мантильку и шляпку, Фрагола! Бери карету, поезжай к Регине, скажи, чтобы вернула госпоже де Маранд ожерелье и банковские билеты. Передай, чтобы она убрала свои собственные бриллианты в футляр, а деньги в кошелек. Посоветуй ей сохранять спокойствие и не тревожиться, а в полночь зажечь свечу в указанном окне.

– Бегу! – отозвалась Фрагола, ничуть не удивленная таким поручением.

Она поспешила в свою комнату за накидкой и шляпой – Если Регина подаст такой знак, – заметил Петрус Сальватору, – завтра в это же время человек придет требовать Денег.

– Несомненно.

– Что же она будет делать?

– Даст ему деньги.

– Кто же даст их ей?

– Я, – молвил Сальватор.

– Вы? – не поверил Петрус, решив, что Сальватор сошел с ума.

– Я.

– Где же вы-то их возьмете?

– Это не должно вас беспокоить.

– Ах, друг мой, пока я их не увижу, я, признаться…

– До чего вы недоверчивы, Петрус! А ведь у вас был предшественник, Фома неверующий! Как и он, вы все увидите собственными глазами.

– Когда?

– Завтра.

– Полмиллиона франков?

– Разложенные на десять пачек, чтобы избавить Регину от необходимости раскладывать их самой. В каждой пачке, как сказано в письме, будет по десять пятитысячных билетов.

– Фальшивые? – пролепетал Петрус.

– За кого вы меня принимаете? – возмутился Сальватор. – У меня нет никакого желания, чтобы наш человек отправил меня на галеры: это будут настоящие пятитысячные билеты, подписанные красными чернилами и с необходимой надписью: «За подделку – смертная казнь».

– Вот и я! – сказала Фрагола, готовая отправиться в путь.

– Ты помнишь, что должна передать?

– «Верни госпоже Маранд ожерелье и банковские билеты; убери свои собственные бриллианты в футляр, а деньги в кошелек; в указанное время подай условный сигнал».

– Какой именно сигнал?

– Надо зажечь свечу в крайнем окне флигеля.

– Вот что значит быть подругой комиссионера! – рассмеялся Сальватор. – Вот так исполняются поручения! Лети, голубка моя, из ковчега!

Сальватор проводил Фраголу влюбленными глазами.

А Петрус был готов расцеловать ее ножки, торопившиеся отнести добрую весть подруге.

– Как мне отблагодарить вас за оказанную услугу! – вскричал Петрус, бросаясь в объятия друга, когда за Фраголой захлопнулась дверь.

– Лучше всего позабыть о ней, – с невозмутимой улыбкой отвечал Сальватор.

– Неужели я ничем не могу быть вам полезен?

– Совершенно ничем, мой друг.

– Скажите все-таки, что я должен делать.

– Сохранять полное спокойствие.

– И где мне находиться?

– Да где хотите. Дома, например.

– Я не смогу усидеть на месте.

– В таком случае погуляйте, покатайтесь верхом, отправляйтесь в Бельвиль, в Фонтеней-о-Роз, в Бонди, на Монмартр, в Сен-Жермен, в Версаль. Поезжайте куда угодно, только не на бульвар Инвалидов.

– А как же Регина?

– Фрагола ее успокоит, и я уверен, что лучше ей побыть с Региной, чем вам.

– Мне кажется, это сон, Сальватор.

– Да, только дурной. Будем надеяться, что закончится он лучше, чем начался.

– И вы говорите, что завтра я увижу пятьсот тысяч франков в банковских билетах?

– В котором часу вы будете у себя?

– В любое время; весь день, если нужно.

– Вы же сказали, что не сможете усидеть на месте.

– Вы правы, я сам не знаю что говорю. Завтра в десять, если угодно, дорогой Сальватор.

– В десять часов вечера.

– Позвольте теперь мне откланяться. Мне нужно на воздух, я задыхаюсь.

– Подождите, мне тоже пора уходить. Выйдем вместе!

– Ах, Боже мой, Боже мой! – вскричал Петрус, замахав в воздухе руками. – Не сплю ли я? Это не сон? Неужели мы спасены?!

Он с шумом выдохнул воздух.

Тем временем Сальватор зашел в спальню, приблизился к секретеру розового дерева, взял из ящичка с секретом гербовую бумагу, исписанную мелким почерком, и опустил ее в боковой карман бархатного камзола.

Молодые люди сбежали по лестнице, оставив Роланда сторожить дом.

На пороге Сальватор протянул Петрусу руку.

– Нам не по пути? – спросил тот.

– Не думаю, – покачал головой Сальватор. – Вы, по всей вероятности, идете на улицу Нотр-Дам-де-Шан, а я, разумеется, на улицу О-Фер.

– Как?! Вы отправляетесь?..

– …на свое обычное место! – рассмеялся Сальватор. – Рыночные торговки давно меня не видели. Кроме того, должен признаться, мне необходимо выполнить одно-два поручения, чтобы полностью собрать для вас полмиллиона франков.

Продолжая улыбаться, Сальватор помахал Петрусу рукой, и тот задумчиво побрел на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Нам нечего делать в мастерской художника, а потому последуем за Сальватором, но не на улицу О-Фер, где ему нечего было делать, а на Вареннскую улицу, где располагалась контора достойного нотариуса, которого мы уже имели честь представить нашим читателям под именем мэтра Пьера-Николя Баратто.

XIII. Нотариус-мошенник

Нотариусы что цыплята, с той лишь разницей, что цыплят едим мы, а нотариусы едят нас. Существуют хорошие и плохие нотариусы, как есть хорошие и плохие цыплята.

Господин Баратто принадлежал к этой последней категории: это был плохой нотариус в полном смысле этого слова, хотя пользовался в Сен-Жерменском предместье репутацией неподкупного человека, каким слыл в Ванвре честнейший г-н Жерар.

Стоял вопрос о том, чтобы вознаградить его за такую порядочность и избрать мэром, депутатом, государственным советником или кем-нибудь еще в этом роде.

Господин Лоредан де Вальженез покровительствовал мэтру Баратто. Он добивался у министра внутренних дел присуждения мэтру Баратто ордена Почетного легиона. Как известно, г-н Лоредан де Вальженез пользовался неограниченным кредитом и добился этого креста; честнейший нотариус был награжден, к великому возмущению своих клерков, смутно догадывавшихся о том, что их хозяин заложил недвижимость, которая ему как будто не принадлежала; они потихоньку обвиняли его в утайке ипотек, или, точнее, закладе чужого движимого имущества под видом своего и между собой насмешливо называли своего достойнейшего хозяина нотариусом-мошенником.

Обвинение было не совсем справедливо. Утайка ипотек заключается, выражаясь языком юриспруденции, в продаже двум разным покупателям одной и той же принадлежащей вам вещи.

Но какими бы осведомленными ни считали себя клерки, мэтр Баратто не был замешан в такого рода преступлении, он лишь заложил то, что ему не принадлежало. Прибавим, что, когда он совершил этот проступок, он был главным клерком, а не нотариусом, и совершил-то его, чтобы купить контору. Купив контору на приданое жены, он возместил долг и ликвидировал на основании вполне законных расписок следы первоначального преступления. Таким образом, прозвище, которое дали клерки мэтру Баратто, можно было считать дважды несправедливым. Но надо быть снисходительными к молодым завистникам, потерявшим голову при виде красного банта, будто быки на арене перед ярко-красным плащом матадора.

К этому сомнительному персонажу – после того, что мы сказали, название главы не покажется вам преувеличением – Сальватор и отправился после разговора с Петрусом.

Он пришел в ту минуту, как мэтр Баратто провожал старого кавалера ордена Святого Людовика и низко ему поклонился.

Подняв голову, он увидел Сальватора на том самом месте, где только что стоял благородный клиент, перед которым мэтр так униженно кланялся. Г-н Баратто бросил на комиссионера презрительный взгляд, словно спрашивая: «Это еще что за мужлан?»

Сальватор сделал вид, что не понимает его молчаливого вопроса, и мэтру Баратто пришлось воспроизвести его вслух; он прошел мимо Сальватора, не замечая его приветствия и обратившись к одному из своих клерков с таким вариантом вопроса:

– Что угодно этому человеку?

– Я хочу поговорить с вами, сударь, – отвечал комиссионер.

– Вам поручено передать мне письмо?

– Нет, сударь, я пришел переговорить с вами лично – Вы?

– Да.

– Вы хотите заключить сделку в моей конторе?

– Мне необходимо с вами поговорить.

– Передайте главному клерку, что вам угодно мне сообщить; это будет все равно как если бы вы изложили свою просьбу мне.

– Я могу говорить только с вами.

– Тогда зайдите в другой раз. Сегодня я занят.

– Прошу меня извинить, сударь, но я должен изложить вам свое дело именно сегодня.

– Лично мне?

– Да.

Непоколебимый тон Сальватора произвел на мэтра Баратто некоторое впечатление.

Он обернулся с удивленным видом, потом словно покорился и сиросил, не приглашая, однако, Сальватора в кабинет:

– Что вам угодно? Изложите свое дело в двух словах.

– Это невозможно, – возразил Сальватор. – У меня дело не из тех, какие решаются на ходу.

– Но вы хотя бы обещаете излагать кратко?

– Мне понадобится не меньше четверти часа, да и то не уверен, что спустя это время вы решитесь исполнить мое желание.

– В таком случае, милейший, если ваше дело столь трудное…

– Трудное, но исполнимое.

– Ах вот как? Но вы же торопитесь!.. А знаете ли вы, что такой человек, как я, не может терять попусту время?

– Верно. Но я заранее вам обещаю, что вы не пожалеете о потраченном на меня времени. Я явился от имени господина де Вальженеза.

– Вы? – удивился нотариус, выразительно глядя на Сальватора, будто хотел сказать: «Какое отношение этот комиссионер имеет к г-ну де Вальженезу?!»

– Я! – кивнул Сальватор.

– Прошу в мой кабинет, – пригласил мэтр Баратто, побежденный упорством Сальватора. – Впрочем, я не понимаю, что общего может быть между господином де Вальженезом и вами.

– Сейчас поймете, – пообещал Сальватор, проследовав за мэтром Баратто в его кабинет и притворив за собой дверь в контору.

Нотариус обернулся на звук хлопнувшей двери и спросил:

– Зачем вы закрываете дверь?

– Чтобы ваши клерки не слышали, что я вам скажу, – пояснил Сальватор.

– Это, стало быть, тайна?

– Вы можете судить об этом сами.

– Хм! – с сомнением обронил мэтр Баратто, взглянул на комиссионера с некоторым беспокойством и устроился за столом, словно артиллерист в окопе.

Он с минуту разглядывал посетителя, затем нетерпеливо произнес:

– Говорите же!

Сальватор огляделся, увидел стул, подвинул его к стрлу и сел.

– Вы садитесь? – изумился нотариус.

– Я же вас предупредил, что у меня к вам дело не меньше чем на четверть часа.

– Но я не приглашал вас садиться!

– Знаю, однако я подумал, что вы не сделали этого по забывчивости.

– С чего вы это взяли?

– Потому что вот в этом кресле сидело лицо, которое вы принимали до меня.

– Это же был граф де Нуартер, кавалер ордена Святого Людовика!

– Вполне возможно. Однако в Кодексе сказано: «Все французы равны перед законом», а я такой же француз, как граф де Нуартер и даже, может быть, лучший гражданин, чем он, потому-то я и сажусь, как это сделал он. Но поскольку мне тридцать четыре года, а ему семьдесят, то я сижу на стуле, а не в кресле.

Лицо нотариуса выражало все большее удивление.

Словно разговаривая сам с собой, он произнес:

– Очевидно, это какое-нибудь пари… Говорите, молодой человек!

– Совершенно верно! Я поспорил с одним из своих друзей, что вы охотно ссудите меня на сутки необходимой суммой.

– Ну наконец-то! – заметил мэтр Баратто с вызывающим смешком, который обычно вырывается у деловых людей, когда к ним обращаются с неожиданными предложениями.

– Вот именно! – подхватил Сальватор. – Это ваша вина, если мы не начали этот разговор раньше, согласитесь. Я был готов поговорить в любое время.

– Понимаю.

– Итак, я заключил пари…

– И ошиблись.

– …что вы ссудите меня суммой, необходимой моему другу.

– Дорогой мой! У меня сейчас нет свободных денег.

– Когда у нотариуса их нет, он способен их сделать.

– Когда у меня есть деньги, я ссужаю их под залог недвижимого имущества. У вас есть не обложенная налогами недвижимость?

– В настоящую минуту – ни пяди земли!

– Какого же черта вы сюда явились?

– Я только что вам об этом сказал.

– Друг мой! – начал мэтр Баратто, призвав на помощь все величие, на какое он только был способен. – Прекратим эту шутку, прошу вас. Мои клиенты – люди осмотрительные и разумные, они не одалживают деньги первому встречному.

– Да разве я пришел просить деньги ваших клиентов? – отозвался Сальватор, нимало не смутившись под горделивым взглядом нотариуса.

– Уж не мои ли деньги вы хотите получить? – спросил нотариус.

– Несомненно.

– Да вы с ума сошли, милейший!

– Отчего же?

– Нотариусам запрещено спекулировать собственным состоянием.

– На свете так много всего, что запрещено, однако нотариусы этим занимаются.

– Какой вы чудак! – бросил мэтр Баратто, поднимаясь и направляясь к звонку.

– Прежде всего, я вам не чудак! – отрезал Сальватор и протянул руку, преграждая ему путь. – И потом, я еще не все сказал.

Извольте сесть на место и выслушать меня до конца.

Мэтр Баратто бросил на комиссионера испепеляющий взгляд, однако во всем облике посетителя, в его позе, выражении лица чувствовалось столько силы и мощи, что нотариус снова сел: Сальватор напоминал ему льва на отдыхе.

Однако, когда он сел, на губах его мелькнула усмешка; было очевидно, что он готов нанести противнику сокрушительный удар.

– Вы сказали, – молвил он, – что пришли от имени господина Лоредана де Вальженеза. Как это понимать?

– Вам изменяет память, достойнейший мэтр Баратто, – ответил Сальватор. – Я вам не сказал, что пришел от господина Лоредана де Вальженеза.

– Как так?

– Я сказал, что пришел просто от господина де Вальженеза.

– По-моему, это одно и то же.

– Нет, это совершенно разные люди.

– Объяснитесь, не то, должен вас предупредить, я начинаю терять терпение.

– Имею честь повторить, сударь, что если я до сих пор не изложил вам свое дело, то в этом виноваты только вы.

– Хорошо, давайте поскорее с ним покончим.

– Это мое самое горячее желание. Несмотря на свою превосходную память, сударь, – продолжал Сальватор, – мне кажется, вы забыли, что существуют два Вальженеза.

– Что значит – два Вальженеза? – вздрогнул нотариус.

– Одного зовут Лоредан де Вальженез, другого – Конрад де Вальженез.

– И вы явились от…

– …от того, которого зовут Конрад.

– Вы, стало быть, знавали его раньше?

– Я знал его все время.

– Я хотел сказать: «До его смерти».

– А вы уверены, что он мертв?

Этот вопрос, совсем простой на первый взгляд, заставил г-на Баратто подскочить на стуле.

– Что значит – уверен ли я?

– Да, я именно об этом вас спросил, – невозмутимо подтвердил молодой человек.

– Разумеется, я уверен.

– Вглядитесь в меня.

– В вас?

– Да.

– Зачем?

– Вот черт! Я вам говорю: «Мне кажется, господин Конрад де Вальженез жив»; вы отвечаете: «Я уверен, что господин Конрад де Вальженез мертв». Тогда я вам говорю: «Посмотрите на меня хорошенько!» Возможно, вы получите ответ на свой вопрос.

– Как этот осмотр может дать ответ на мой вопрос? – продолжал недоумевать нотариус.

– По очень простой причине: я и есть Конрад де Вальженез.

– Вы?! – вскрикнул г-н Баратто, и его щеки залила смертельная бледность.

– Я! – все так же флегматично ответил Сальватор.

– Это ложь! – пролепетал нотариус. – Господин Конрад де Вальженез мертв.

– Господин Конрад де Вальженез перед вами.

Во время этой непродолжительной беседы мэтр Баратто остановил затравленный взгляд на молодом человеке; очевидно, он призвал на помощь свою память и действительно признал неоспоримое сходство посетителя с Конрадом де Вальженезом.

Он перестал сопротивляться и перешел к другой форме диалога.

– Предположим, это так, что дальше?

– Согласитесь, это уже кое-что! – заметил Сальватор.

– Какая вам от этого выгода?

– Прежде всего, я жив, а это немало. Кроме того, это доказывает, что я вас не обманывал, когда сказал, что явился от имени господина де Вальженеза. Наконец, это позволяет мне надеяться, что вы выслушаете меня с большим вниманием и большей вежливостью.

– Господин Конрад…

– …Конрад де Вальженез! – поправил его Сальватор.

– Господин Конрад де Вальженез! Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, что произошло после смерти вашего уважаемого отца.

– Лучше, чем кому бы то ни было, это верно! – подтвердил молодой человек тоном, от которого в жилах нотариуса застыла кровь.

– Но не лучше, чем мне, – прибавил нотариус.

– Не лучше, но так же хорошо.

На мгновение наступила тишина: Сальватор остановил на судейском крючке взгляд, каким змея завораживает пташку.

Но как пташка не падает без борьбы в пасть змеи, так и г-н Баратто решил бороться до последнего.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Прежде всего, ответьте: уверены ли вы, что я – Конрад де Вальженез? – спросил Сальватор.

– Насколько можно быть уверенным в присутствии человека, в похоронах которого я принимал участие, – отозвался нотариус, надеясь вернуться на путь сомнения.

– Иными словами, вы приняли участие в захоронении тела, которое я купил в анатомическом театре и выдал за свой труп по причинам, которые мне нет нужды вам сейчас объяснять.

Это был последний удар. Нотариус не пытался больше спорить.

– Чем больше я на вас смотрю, – проговорил он, пытаясь оправиться от смущения и от всей души желая, чтобы Сальватор дал ему передохнуть, – тем более знакомым мне кажется ваше лицо. Но, признаться, с первого взгляда я бы вас не признал.

Прежде всего потому, что я в самом деле считал вас мертвым…

И потом, вы сильно изменились.

– За шесть лет немудрено измениться! – с печалью в голосе отметил Сальватор.

– Неужели уже шесть лет прошло?!.. Как скоро летит время! – вздохнул нотариус, пытаясь за неимением лучшего перевести разговор на избитую тему.

Продолжая говорить, мэтр Баратто с беспокойством разглядывал костюм молодого человека. Но убедившись в том, что это костюм комиссионера и даже бляха на месте, он постепенно успокоился: ему показалось, он прекрасно понял смысл просьбы, с которой отважился к нему обратиться Сальватор. После своего осмотра он пришел к вполне естественному выводу, что, хотя одежда на посетителе вполне чистая, ее владелец живет в нищете и пришел к нему, как он сам и сказал, сделать небольшой заем.

Ну что ж, мэтр Баратто был человеком, обладавшим чувством собственного достоинства. Про себя он уже решил, что, если Сальватор будет держать себя прилично, он как нотариус семейства Вальженезов не даст сыну маркиза де Вальженеза умереть с голоду, даже если этот сын – незаконнорожденный, и ссудит его несколькими луидорами.

От таких мыслей мэтр Баратто повеселел. Он поудобнее устроился в кресле, закинул ногу на ногу, взял в руки одну из папок с бумагами, лежавшими перед ним на столе, и начал ее просматривать, в надежде с пользой провести те несколько минут, пока молодой человек изложит свою просьбу.

Сальватор следил за ним, не говоря ни слова, но если бы нотариус поднял в эту минуту глаза, то ужаснулся бы, прочтя на лице посетителя глубокое презрение.

Впрочем, нотариус глаз не поднимал. Он просматривал или делал вид, что просматривает лист гербовой бумаги, исписанный сверху донизу, и, не отводя взгляда от бумаги, спросил с оттенком христианского сострадания:

– Так вы стали комиссионером, бедный мальчик?

– Да, – не сдержав улыбки, ответил Сальватор.

– На жизнь-то вы хоть себе зарабатываете? – продолжал, не поворачивая головы, нотариус.

– Не жалуюсь, – отозвался Сальватор, восхищаясь самонадеянностью мэтра Баратто.

– И сколько вы зарабатываете в день?

– Пять-шесть франков. Как вы понимаете, всяко бывает.

– Ого! Так это, стало быть, неплохое ремесло! Имея пять франков в день, можно, пожалуй, будучи экономным, откладывать по четыреста-пятьсот франков в год!

– Вы так думаете? – продолжал игру Сальватор, наблюдая за нотариусом, как кот следит за мышкой, угодившей ему в лапы.

– Ну да, ну да, – покивал мэтр Баратто. – Вот, к примеру, я, когда был главным клерком в этой конторе, откладывал по две тысячи франков, а жалование мое составляло полторы тысячи франков в год. Так я положил начало своему состоянию… О, экономия, дорогой мой, экономия прежде всего! Без экономии нет счастья… Я тоже был молод, я, как и все, любил почудить.

Но никогда я не покушался на свои сбережения, не позволял себе ни малейшего долга. Только руководствуясь подобными принципами, можно обеспечить себе спокойную старость. Кто знает!

Может быть, вы тоже станете однажды миллионером!

– Кто знает! – эхом отозвался Сальватор.

– Да… А пока – мы в затруднительном положении, а? Мы напроказничали, а теперь на мели, вспомнили о славном мэтре Баратто и решили: «Это добрый малый, он выручит нас из беды»?

– Признаться, сударь, вы читаете мои мысли как по писаному.

– Увы! – наставительно промолвил нотариус. – К несчастью, мы привыкли иметь дело с человеческими горестями:

то, что случилось с вами, происходит каждый день с пятьюдесятью несчастными; все они заводят одну и ту же песню, а я выставляю их за дверь раньше, чем они успевают допеть до конца.

– Да, – кивнул Сальватор, – я, еще входя сюда, заметил, что вы привыкли поступать именно так.

– Чего же вы хотите! Если бы я помогал всем, кто меня об этом просит, будь я хоть Ротшильдом, мне и то не хватило бы средств. Но вы, мой мальчик, – поспешил прибавить мэтр Баратто, – вы не все: вы незаконный сын моего старого клиента, маркиза де Вальженеза. Если только вы будете разумны, я с удовольствием окажу вам услугу. Сколько вам нужно? Ну же! – продолжал нотариус, выдвигая, по мере того как он говорил, ящик своего стола, в котором хранил деньги.

– Мне нужно пятьсот тысяч франков, – сказал Сальватор.

Нотариус испуганно вскрикнул и едва не опрокинулся навзничь.

– Вы с ума сошли, юноша! – крикнул он, с шумом задвигая ящик на место и опуская ключ в карман.

– Я не сошел с ума, как и не умер, – возразил молодой человек. – Мне нужно пятьсот тысяч франков через двадцать четыре часа.

Мэтр Баратто затравленно посмотрел на Сальватора. Он ждал, что тот начнет угрожать с кинжалом или пистолетом в руках.

Сальватор продолжал спокойно сидеть на стуле, на его лице были написаны благожелательность и спокойствие.

– Ого! – произнес нотариус. – Вы точно лишились рассудка, молодой человек.

– Завтра к девяти часам утра мне нужны полмиллиона франков, вы слышали? – медленно выговаривая каждое слово, сообщил Сальватор.

Нотариус в отчаянии покачал головой, словно хотел сказать:

«Бедный мальчик совершенно безнадежен».

– Слышали? – повторил Сальватор.

– Мальчик мой! – сказал мэтр Баратто, еще не понимая ни цели Сальватора, ни средств для ее достижения, но смутно чуя огромную опасность, скрытую в полнейшей невозмутимости молодого человека. – Как вам могло прийти в голову, пусть даже в память о вашем отце, к которому я питал дружеские чувства и глубокое почтение, что такой бедный нотариус, как я, способен ссудить подобную сумму?

– Это верно, – согласился Сальватор. – Я употребил не то слово; мне следовало бы сказать не «ссудить», а «возместить».

Впрочем, это не беда, я повторяю свою просьбу: я пришел требовать от вас возмещения суммы в полмиллиона франков.

– Возмещение?.. – дрогнувшим голосом переспросил мэтр Баратто, начиная понимать, почему маркиз де Вальженез прикрыл за собой дверь.

– Да, сударь, в качестве возмещения, – в третий раз и довольно сурово повторил Сальватор.

– Что вы хотите этим сказать? – потухшим голосом промямлил нотариус, с трудом выдавливая каждое слово; по его лицу градом катил пот.

– Слушайте меня внимательно! – приказал Сальватор.

– Я вас слушаю.

– Мой отец маркиз де Вальженез вызвал вас к себе семь лет тому назад… – начал Сальватор.

– Семь лет! – эхом повторил нотариус.

– Это было одиннадцатого июня тысяча восемьсот двадцать первого года… Сочтите.

Нотариус промолчал. Было незаметно, что он считал. Он просто ждал.

– Маркиз вызвал вас, чтобы передать завещание, в котором он усыновлял меня и признавал своим единственным наследником.

– Ложь! – вскричал, позеленев, нотариус.

– Я читал это завещание, – продолжал Сальватор, пропустив мимо ушей опровержение мэтра Баратто. – Оно было написано в двух экземплярах, оба – собственноручно моим отцом.

Один экземпляр был передан вам, другой исчез. Я пришел спросить вас о судьбе этого завещания.

– Это ложь, совершеннейшая ложь! – взвыл нотариус, дрожа всем телом. – Я действительно слышал от вашего отца, что он собирался написать завещание. Но как вы знаете, ваш уважаемый отец скончался внезапно, и вполне вероятно, что завещание было написано, но ко мне оно так и не попало.

– Вы можете в этом поклясться? – спросил Сальватор.

– Честью клянусь! – вскричал нотариус и поднял руку, словно перед распятием в суде. – Клянусь перед Богом!

– Если вы клянетесь в этом перед Богом, господин Баратто, – не теряя хладнокровия, сказал Сальватор, – вы самый мерзкий негодяй, какого я когда-либо видел.

– Господин Конрад! – подскочив и будто собираясь наброситься на Сальватора, выкрикнул нотариус.

Но тот схватил его за руку и силой усадил на прежнее место.

Только теперь мэтр Баратто no-настоящему понял, зачем Сальватор запер за собой дверь.

– В последний раз требую представить мне завещание моего отца! – глухо проговорил Сальватор.

– Его нет, говорю же вам, что его нет! – заикаясь, с трудом выговорил нотариус.

– Ну хорошо, господин Баратто! – ответил Сальватор. – Допускаю, но только на одну минуту, что вы незнакомы с этим документом.

Нотариус облегченно вздохнул.

XIV. Глава, в которой мэтр Пьер-Николя Баратто изучает под руководством Сальватора Гражданский и Уголовный кодекс

Но радость достойнейшего мэтра Баратто была недолгой, потому что почти тотчас Сальватор продолжал: – Скажите, сударь, какому наказанию подвергается нотариус, изъявший завещание?

– Не знаю, не помню, – пролепетал нотариус, глаза которого поневоле закрылись под горящим взором молодого человека.

– Ну что ж, – проговорил Сальватор и протянул руку к книге с пятицветным обрезом, – если не знаете, я вам сейчас скажу; если не помните, я освежу вашу память.

– Не нужно! – живо возразил нотариус.

– Прошу прощения, – возразил Сальватор и взял в руки Кодекс. – Это, напротив, крайне необходимо, да и времени много не займет; я хоть и не нотариус, но изучил эту книгу досконально и в одну минуту найду то, что нужно… Статья двести пятьдесят четыре Уголовного кодекса, часть третья…

Мэтр Баратто попытался было остановить Сальватора, потому что знал упомянутую статью не хуже него. Однако Сальватор отвел руку нотариуса, пытавшегося забрать у него Кодекс, и, найдя необходимую статью, проговорил:

– Статья двести пятьдесят четыре… вот она! Хм! Послушайте, что здесь сказано.

Совет был излишним, нотариус и так не пропускал ни единого слова.

– «Что касается изъятия, уничтожения, похищения завещаний или иных документов, как-то: книг записей, актов или векселей, содержащихся в архивах, канцеляриях суда или хранилищах, а также переданных общественному хранителю с той же целью, виновные в упомянутом преступлении секретарь суда, архивариус, нотариус или другой провинившийся хранитель могут быть подвергнуты тюремному заключению от трех месяцев до года и штрафу от ста до трехсот тысяч франков».

Мэтр Баратто презрительно скривил губы, будто хотел сказать: «Подумаешь! Предположим максимальное наказание, то есть год тюрьмы и триста тысяч франков штрафа: все равно я обделал неплохое дельце!»

Сальватор читал по лицу мэтра Баратто как в открытой книге.

– Погодите, погодите, честнейший господин Баратто, – сказал он. – Есть еще одна статья на ту же тему.

Мэтр Баратто испустил вздох.

– Статья двести пятьдесят пять, – продолжал Сальватор.

Он прочел:

– «Виновный в изъятии, похищении или уничтожении документов, упомянутых в предыдущей статье, может быть подвергнут заточению».

«Ба! – всем своим видом словно говорил нотариус. – Назовем заключение заточением: это что в лоб, что по лбу.. Если, конечно, предположить, что нашелся второй экземпляр завещания, а это представляется мне невероятным, так как г-н де Вальженез бросил его в огонь, в чем он меня совершенно уверил… Нет, все-таки я обделал отличное дельце!»

К несчастью для достойнейшего нотариуса, Сальватор не позволил ему заблуждаться на этот счет.

Читатели будут иметь случай убедиться в том, что положение мэтра Баратто было не совсем таким, каким ему представлялось.

А Сальватор перешел ко второму параграфу статьи 255:

– «Если преступление совершено самим хранителем, он приговаривается к бессрочной каторге».

Нотариус изменился в лице до неузнаваемости, Сальватор даже испугался, как бы его не хватил удар, и потянулся к звонку, чтобы позвать на помощь.

Однако нотариус его остановил.

– Что вы собираетесь делать?! – вскричал он.

– Пошлю за доктором. Мне показалось, что вам нехорошо, дорогой господин Баратто.

– Ничего, ничего, – возразил нотариус, – не обращайте внимания: со мной случаются голодные обмороки, а сегодня у меня столько дел, что я не успел позавтракать.

– И были не правы, – заметил молодой человек. – Дела – это прекрасно, но не в ущерб здоровью, и если вы хотите позавтракать, не стесняйтесь, я подожду, а потом мы возобновим наш разговор.

– Нет, нет, продолжайте, – поторопился сказать нотариус. – Я полагаю, вам осталось не так уж много мне сообщить.

Прошу заметить, что это с моей стороны отнюдь не упрек, но вот уже десять минут мы обсуждаем Уголовный кодекс, словно вы – следователь, а я – преступник.

– Эх, дорогой господин Баратто! – воскликнул Сальватор. – Надеюсь, вы понимаете, что наш разговор затягивается не по моей вине: это вы чините всякого рода препятствия.

– Дело в том, что у вас по отношению ко мне вырвалось только что крепкое словцо.

– Кажется, я сказал, что вы…

– Нет нужды повторять его, – перебил Сальватора нотариус. – Я согласен забыть обиду и даже в память о вашем отце снова предложить свои услуги, но выразите вашу просьбу в более разумной форме! Режьте меня на куски, но вы не сможете получить от меня то, чего у меня нет. Ну, ваше окончательное слово!

– Именно это я сейчас и сделаю. И чтобы положить конец пустым разговорам, перейду от статьи двести пятьдесят пять Уголовного кодекса к статьям тысяча триста восемьдесят два и тысяча триста восемьдесят три Гражданского кодекса, часть третья, пункт четвертый, глава вторая. Наберитесь терпения, мы подходим к самому главному.

Нотариус снова хотел остановить Сальватора, но тот не дал ему этого сделать и продолжал:

– «Статья тысяча триста восемьдесят два. Если один человек нанес ущерб другому, он обязан его возместить».

«Статья тысяча триста восемьдесят три. Любой человек несет ответственность за ущерб, который он причинил не только действием, но в результате небрежения или по неосмотрительности».

Сальватор поднял голову и произнес медленно, с расстановкой, не отнимая палец от раскрытой книги:

– Вот как закон наказывает правонарушителей. Я уж не говорю о гражданской смерти и поражении в гражданских правах, это само собой разумеется. А теперь, когда я напомнил вам закон, позвольте мне повторить свою просьбу: не будете ли вы так добры передать мне завтра в девять часов утра сумму в полмиллиона франков?

– Это все равно что биться головой об стену! – вскричал нотариус, делая вид, что пытается расшибить лоб об стол. – Это все равно что потерять рассудок, если, конечно, я его уже не лишился, потому что ваши слова представляются мне бессмысленными, а все происходящее – страшным сном.

– Успокойтесь, честнейший господин Баратто, вы давно проснулись, и мне кажется, вы сами это понимаете.

Нотариус еще не знал, что Сальватор ему скажет, но заранее трепетал.

– Спрашиваю вас в последний раз: правда ли, что вы не получали и не видели завещания маркиза де Вальженеза?

– Да, да, клянусь перед Богом и людьми, что никогда не получал и не видел его завещания.

– В таком случае повторяю, чтобы вы не забывали: вы самый мерзкий негодяй, какого я когда-либо видел. Прошу!

Остановив левой рукой г-на Баратто, собиравшегося в другой раз вцепиться Сальватору в горло, правой рукой молодой человек вынул завещание, которое он уже показывал, как помнят читатели, г-ну Лоредану де Вальженезу в шатийонском кабачке, куда Жан Бычье Сердце и его друг Туссен Бунтовщик грубо оттащили несчастного дворянина.

Потом он прочел следующие строки на конверте:

«Настоящий документ является моим собственноручным завещанием, точная копия с которого будет передана завтра в руки господина Пъера-Николя Баратто, нотариуса, проживающего на Вареннской улице в Париже. Оба документа, написанные моей рукой, имеют силу оригинала.

Подпись: Маркиз де Валъженез».

– Только «будет передана», но ведь не «передана»! – вскричал нотариус.

– Верно, – подтвердил Сальватор. – Но вот тут под моим большим пальцем спрятано несколько слов, восполняющих этот пробел.

Он убрал палец, и мэтр Баратто, обливаясь потом, прочел под приведенными нами строками:

«Получено мною,

П. – Н. Баратто».

Бесценная подпись сопровождалась витиеватым росчерком, на какие способны одни нотариусы.

Мэтр Баратто попытался вырвать завещание из рук Сальватора, как в подобных обстоятельствах хотел сделать и Лоредан де Вальженез. Однако посетитель угадал его намерения и, предупреждая движение, так сильно сдавил руку, что тот взмолился:

– Ах, господин Конрад, вы сломаете мне руку!

– Ничтожество! – поморщился Сальватор, выпустил нотариуса и убрал бумагу в карман. – Ты и теперь будешь клясться перед Богом и людьми, что не получал и даже не видел завещания маркиза де Вальженеза?

Он отступил назад, скрестил руки на груди и продолжал, глядя на нотариуса:

– По правде говоря, любопытно посмотреть, как далеко может зайти человеческая подлость! Вот передо мной негодяй, который, должно быть, полагал, что из-за его преступления несчастный молодой человек двадцати шести лет пустил себе пулю в лоб; и это ничтожество, этот мерзавец шел за его гробом, а потом зажил без забот, принимая общественное признание, которое просто сбилось с пути, когда заглянуло в его контору.

Он жил как все, имел жену, детей, друзей, смеялся, ел, спал и даже не подумал, что его место – не в изящном кабинете за письменным столом работы Буля, а у позорного столба, на каторге, на галерах! Признаться, общество, где возможны такие чудовищные несправедливости, устроено дурно и нуждается в коренных преобразованиях.

Он нахмурился и уже другим тоном произнес:

– Покончим с этим поскорее! Отец завещал мне все свое состояние, движимое и недвижимое: в качестве возмещения убытков, не говоря уж о преступлении, предусмотренном Уголовным кодексом, вы мне должны вернуть все имущество моего отца, оценивавшееся, сргласно завещанию, в четыре миллиона франков. Прибавим сюда проценты с этой суммы за семь лет… ну, скажем, миллион четыреста тысяч франков, не считая процентов с этих же процентов, а также ущерба, нанесенного мне согласно статьям тысяча триста восемьдесят два и тысяча триста восемьдесят три. Значит, вы мне должны в эту самую минуту, позабыв на время об ущербе, пять миллионов четыреста тысяч франков. Как видите, моя просьба более разумна и скромна, чем вам показалось в начале нашего разговора, раз то, что я требую? не составляет и десятой части моего состояния.

Нотариус был совершенно оглушен, он стоял, глядя себе под ноги и повесив голову на грудь, он напрягся и не смел шевельнуть пальцем, похожий на последнего грешника перед карающим ангелом во время Страшного суда.

Сальватор похлопал его по плечу, чтобы вывести из подавленного состояния, и сказал:

– О чем это мы задумались?

Нотариус вздрогнул, словно его коснулась рука жандарма в суде присяжных. Он поднял на собеседника затравленный, испуганный, бессмысленный взгляд, потом снова уронил голову на грудь и вернулся в прежнее состояние томительного ожидания.

– Эй! Господин мошенник! – окликнул его Сальватор. Вид этого человека вызывал у него только отвращение. – Давайте говорить мало, но быстро и вразумительно. Я вам сказал и повторяю, что мне нужны полмиллиона франков завтра к девяти часам утра.

– Это же невозможно! – едва слышно пролепетал нотариус, не поднимая головы, чтобы не встретиться взглядом с молодым человеком.

– Это ваше последнее слово? – спросил Сальватор. – Брать легче, чем отдавать, верно? А мне они очень нужны.

– Клянусь вам… – попытался было возразить нотариус.

– Ну вот, еще одна ничего не значащая клятва! – презрительно усмехнулся Сальватор. – Уже третья за последние полчаса, и я верю ей не больше, чем двум предыдущим. В последний раз – слышите? – спрашиваю: угодно ли вам передать полмиллиона франков, о которых я вас прошу?

– Дайте мне хотя бы месяц, чтобы собрать их!

– Я вам уже сказал, что они мне нужны завтра в девять часов утра. Именно в девять и ни минутой позже.

– Повремените хотя бы неделю!

– Ни часа!

– Это просто невозможно! – в отчаянии вскричал нотариус.

– В таком случае я знаю что мне делать, – проговорил Сальватор и двинулся к двери.

Видя это, нотариус вернулся к жизни, опередил Сальватора и преградил ему путь.

– Ради Бога, господин де Вальженез, не губите меня! – взмолился он.

Сальватор с отвращением от него отвернулся, отстранил его рукой и шагнул к двери.

Нотариус снова забежал вперед, схватился за ручку двери и вскричал:

– Господин Конрад! Именем вашего отца, питавшего ко мне дружеские чувства, спасите меня от бесчестья!

Он произнес эти слова едва слышно.

Сальватор оставался непоколебим.

– Дайте пройти! – приказал он.

– Еще одно слово, – не унимался нотариус, – в эту дверь войдет не только гражданская, но и реальная смерть, если вы отворите ее со столь страшными намерениями. Предупреждаю: я не только не переживу позора, но и не стану его дожидаться. Как только вы выйдете, я пущу себе пулю в лоб.

– Вы? – недоверчиво молвил Сальватор, пристально глядя на нотариуса. – Это единственный благородный поступок, который вы могли бы совершить и именно поэтому никогда этого не сделаете.

– Я покончу с собой, – прибавил нотариус, – и, умирая, унесу состояние с собой, а если вы дадите мне время…

– Вы глупец, – заметил Сальватор. – Разве мой кузен Лоредан де Вальженез не ответит мне за вас, как вы отвечаете за него?

Прочь с дороги!

Нотариус упал молодому человеку в ноги, с рыданиями обхватил его колени и, обливаясь слезами, вскричал:

– Сжальтесь, добрый господин Конрад! Сжальтесь надо мной.

– Назад, негодяй! – оттолкнув его ногой, проговорил молодой человек.

И он сделал еще шаг к двери.

– Я согласен, на все согласен! – завопил нотариус, хватая комиссионера за камзол и пытаясь его удержать.

Было самое время: Сальватор уже взялся за ручку двери.

– Ну наконец-то! Это было нелегко! – заметил Сальватор и отошел к камину, а нотариус снова сел за стол.

Очутившись на прежнем месте, нотариус вздохнул и сразу обмяк.

Сальватору это не понравилось.

– Ну-ка поторопимся! Я и так потерял слишком много времени. У вас здесь есть необходимая сумма или ценные бумаги на эту сумму?

– В конторе я держу около сотни тысяч франков в экю, золоте, билетах, – сообщил нотариус.

Отперев сейф, он выложил на стол сто тысяч франков.

– А остальные четыреста тысяч? – спросил Сальватор.

– У меня здесь восемьсот тысяч франков или около того в ценных бумагах, купонах, облигациях, акциях и так далее, и так далее, – ответил мэтр Баратто.

– Отлично! У вас целый день на то, чтобы обратить их в деньги. Предупреждаю, что мне нужна эта сумма в банковских билетах по тысяче или пять тысяч франков, а не наличными.

– Все будет исполнено как вы пожелаете.

– В таком случае пусть все будет в билетах по тысяче франков.

– Слушаюсь.

– Разложите полмиллиона франков на десять пачек по пятьдесят тысяч франков каждая.

– Как вам будет угодно, – кивнул нотариус.

– Хорошо.

– И нужны вам эти деньги…

– … завтра в девять часов утра, как я уже сказал.

– Они будут у вас нынче вечером.

– Еще лучше!

– Куда прикажете доставить?

– Утица Макон, номер четыре.

– Угодно ли вам сказать, как я должен вас спросить. Я полагаю, вы живете под вымышленным именем, раз вас считают мертвым?

– Вы спросите комиссионера с улицы О-Фер, господина Сальватора.

– Сударь! – торжественно произнес нотариус. – Обещаю, что нынче же вечером в девять часов я буду у вас.

– Не сомневаюсь! – отвечал Сальватор.

– Могу ли я надеяться, добрейший господин Конрад, что, в точности исполнив ваши приказания, я могу ничего не опасаться с вашей стороны?

– Мое поведение будет зависеть от вашего, сударь. Как будете поступать вы, так стану действовать и я. В настоящее время рассчитываю оставить вас в покое. Мое состояние слишком надежно укрыто в ваших руках, чтобы я искал для него другое место. Итак, временно я оставляю у вас четыре миллиона девятьсот тысяч франков: располагайте ими по своему усмотрению, но не переусердствуйте.

– Ах, господин маркиз, вы мой спаситель! – вскричал мэтр Баратто; его взгляд подернулся слезой от умиления и благодарности.

– Временно! – напомнил Сальватор и вышел из кабинета, где его мутило от отвращения и стыда.

XV. Аэролит

На следующий день бульвар Инвалидов, пустынный, безмолвный, тенистый, напоминал собой в половине двенадцатого ночи густой арденнский лес Путешественник, который въехал бы в этот час в Париж через ворота Вожирар или Пайяссон – если предположить, что путешественнику вздумается въезжать в столицу через эти ворота, которые не ведут никуда и не приводят ниоткуда, – он бы решил, что оказался в ста лье от Парижа, настолько было необычайно зрелище этих четырех длинных рядов высоких и мощных деревьев, чьи кроны были облиты лунным светом, а подножия тонули в темноте, исполинские эти деревья чем-то напоминали строй великанов, стоящих на посту вдоль стен вавилонского города Но человек, на лицо которому падала густая тень, ничуть, казалось, не был удивлен открывшимся ему зрелищем, которое, несомненно, поразило бы жителя наших далеких окраин, прибывшего в Париж Напротив, эти тенистые аллеи, которые мы сравнили с арденнским лесом, были привычны человеку, нарушавшему своим присутствием таинственную пустынность аллеи, более того, судя по настойчивости, с какой незнакомец выбирал уголок потемнее, он считал такое безлюдное место вполне подходящим для того, что он задумал.

Он бродил по бульвару как человек, вынужденный из серьезных соображений предпринять эту ночную прогулку, и пристально разглядывал все, что попадалось ему на пути Незнакомец то и дело озирался по сторонам, задирал голову вверх, оглядывался и, в отличие от друга Пьеро, избегал редкие уголки, куда пробивался лунный свет.

С первого взгляда было чрезвычайно сложно определить, к какому классу общества принадлежит этот человек Однако стоило понаблюдать за его походкой, жестами, проследить за его бесцельным хождением по аллее, присмотреться к тому, с каким пристальным вниманием он изучает тот или иной предмет, и становилось понятно, с какой целью он явился в этот поздний час на бульвар Инвалидов.

Казалось, его словно магнитом притягивает к себе решетка особняка, в котором живет графиня Рапт.

Пробираясь вдоль стены и опасливо вытягивая шею, он почти касался головой прутьев, пытаясь проникнуть испытующим взглядом в небольшую рощицу, раскинувшуюся в десяти шагах по другую сторону ворот.

Только два человека могли иметь достаточную причину для прогулок в полночь вдоль решетки этого особняка – влюбленный или вор.

Влюбленный – потому что стоит как бы над законами, вор – потому что нарушает их.

На влюбленного незнакомец похож не был.

Кроме того, единственным влюбленным, который мог бы здесь гулять, являлся Петрус, а, как известно читателям, Сальватор велел ему либо сидеть дома, либо гулять где-нибудь в другом месте.

Отметим, что Петрус свято исполнил предписание Сальватора и остался дома.

Правда, Сальватор совершенно его успокоил, зайдя в мастерскую накануне вечером и показав полмиллиона франков, которые Сальватору принес ровно в девять, как и обещал, мэтр Баратто.

Мы уже сказали, что незнакомец не был похож на влюбленного. Прибавим, что с Петрусом у него тем более не было ничего общего.

Это был человек среднего роста, и с какой бы стороны вы на него ни смотрели, он был похож на мячик. На нем было длинное одеяние, доходившее ему до пят, и, отвесно ниспадая от воротника до самой земли, напоминало скорее левит8 или персидское платье, чем обычный редингот. Широкополая шляпа с невысокой тульей придавала ему сходство с протестантским священником или американским квакером. Его лицо опушали широкие густые бакенбарды, поднимавшиеся до самых бровей и почти скрывавшие лицо.

Раз это не Петрус, стало быть, перед нами – граф Эрколано Если это не влюбленный – значит, вор.

Совершенно верно: это был граф Эрколано и вор в одном лице.

Уяснив себе этот вопрос, наши читатели без труда догадаются о том, чего он ждал, и поймут, почему его так манила к себе решетка особняка, в котором жила графиня Рапт Он прибыл на бульвар в половине одиннадцатого и обежал все уголки, обследовал все подходы и подъезды, после чего притаился в стороне. Наконец он проводил взглядом последнего подозрительного прохожего, замешкавшегося в этом пустынном квартале. С наступлением темноты он убедился, что является хозяином положения, и не спеша вернулся на дорожку, прилегавшую к парку графини Рапт.

Его можно было бы захватить с трех сторон, и чтобы отразить это тройное нападение, он с половины одиннадцатого сел в засаде у ворот и изучил возможные подходы, а также продумал, как отразить нападение.

К нему могли подкрасться справа и слева и неожиданно наброситься на него, когда он будет обменивать письма на банковские билеты. Впрочем, такого человека, как граф Эрколано, голыми руками было не взять Мы уже сообщили, что он Досконально изучил окрестности и убедился в том, что засада исключалась Кстати, на этот случай – человек этот был чрезвычайно предусмотрительный – он заткнул за пояс пару двухствольных пистолетов, совершенно незаметных под широким левитом, и длинный остро отточенный нож – так он надеялся защитить свое состояние или хотя бы продать его настолько дорого, что покусившимся на него пришлось бы раскаяться.

Итак, с этой стороны опасаться нападения не приходилось.

Правда, с другой стороны опасность была больше.

Ему следовало остерегаться нападения со стороны улицы Плюме, где находился парадный подъезд особняка Ламот-Гуданов, перед которым останавливались экипажи в особняке за дверью можно было спрятать полдюжины человек, вооруженных ружьями, саблями и алебардами. Воображение графа Эрколано рисовало самое невероятное оружие; эти люди могли наброситься на него, когда он будет занят обменом.

Впрочем, граф Эрколано обладал редким воображением; дворянина такого самообладания не могло долго занимать подобное препятствие.

Он отправился неслышным шагом обследовать улицу Плюме, как до этого осмотрел бульвар, и, убедившись, что там ни души, внимательно осмотрел главный вход, который заметил еще накануне.

Целью осмотра было убедиться в том, что за двадцать четыре часа не произошло никаких изменений.

Вход выглядел совершенно так же, как и накануне.

Он представлял собой массивную дубовую дверь, двустворчатую и состоящую из четырех панно; с обеих сторон между верхним и нижним панно располагалась металлическая ручка величиной с апельсин.

Граф Эрколано потрогал ручки, желая убедиться в том, что дверь заперта. Затем он извлек из широкого рукава металлическую ленту в форме восьмерки, только составлявшие ее кольца были не овальные, а круглые и не соприкасались, а были соединены между собой дополнительной полоской Он наложил эту скрученную ленту на дверные ручки, накинув по петле с каждой стороны двери. Эта металлическая лента пришлась впору и настолько плотно обвила обе ручки, что шантажист горделиво прищелкнул языком.

– Да! – воскликнул он, вспомнив о прославленном кузнеце, друге и советнике короля Дагобера, и непочтительно пародируя известный куплет из модного в те времена водевиля:

Святой Элигий! Посмотри с небес

Доволен ты своим пристанищем последним?

В самом деле, это гениальное приспособление было настолько же прочно, что и прутья решетки, и открыть дверь теперь вряд ли могла бы даже четверка лошадей, если бы кому-нибудь пришло в голову их впрячь.

Но настоящая угроза исходила не с улицы Плюме, хотя тоже таилась в особняке.

Капкан, в который без труда мог бы попасть граф Эрколано, ждал его, несомненно, среди прутьев решетки.

Приладив свое приспособление на дверь, выходившую на улицу Плюме, граф Эрколано снова вышел на бульвар и еще раз как нельзя более тщательно исследовал каждую его пядь, ведь, как бы медленно ни шло время, оно близилось к полуночи.

Пробило три четверти двенадцатого. Времени терять было нельзя.

Авантюрист прошел туда и обратно вдоль ворот, пристально вглядываясь в темноту парка.

Но для луны не существует темного леса, как нет великого человека для его собственного лакея. Граф Эрколано мог, таким образом, заглянуть в самые темные уголки сада и убедиться в том, что в саду, как и на бульваре, нет ни души.

Впрочем, безлюдный парк могли в одно мгновение наводнить вооруженные до зубов слуги. Так, во всяком случае, подумал наш приятель и поспешил подготовиться к защите.

Он подергал один за другим все прутья решетки, проверяя, как и у металлических ручек двери, крепко ли они держатся; иными словами, он хотел убедиться в том, что в критическую минуту никто не выхватит из решетки незакрепленный прут и не набросится на него, заставляя вернуть награбленное.

Тщательное исследование вполне его удовлетворило.

Оставались сами ворота, которые могли распахнуться по первому требованию одного или нескольких обитателей особняка.

Наш искатель приключений потряс их сильной рукой; ворота, как и накануне, были заперты, да не просто, а на два оборота; он просунул руку сквозь прутья и ощупал замок: замочная задвижка вошла глубоко в паз, а замочная личина была надежно заделана в стену.

– А-а, все едино! – проговорил он, тщетно пытаясь просунуть голову сквозь прутья и надеясь увидеть своими глазами надежно запертый замок, который до того лишь ощупывал. – Я не верю в надежность замков не один уже открылся на моих глазах!

С этими словами он вынул из кармана своего левита приспособление, напоминающее цепь около пяти футов длиной для вращения вертела. Он обмотал ее вокруг замка, пропустив несколько раз через задвижку, потом зацепил за один из прутьев, то же сделал с другим концом цепочки, еще раз пропустил оба конца вокруг замка и задвижки, а затем связал концы морским УЗЛОМ, не подумав (всего не предусмотришь), что этот узел, завязанный графом Эрколано, мог при случае бросить тень на Достойнейшего капитана Монтобанна-Верхолаза.

– От души желаю, чтобы Бальтазар Камажу, научивший меня азам слесарного дела, сидел на небесах по правую руку от святого Элизия, – прошептал признательный авантюрист, для большей надежности навесив принесенный с собой замок в кольца, припаянные к концам цепочки.

Он поднял к звездному небу благодарный взгляд.

Опустив глаза, он заметил в трех шагах от себя белевшую тень.

Это была графиня Рапт.

Ангел-хранитель, неусыпно следящий за могилами, не мог бы пройти по траве столь же бесшумно, как это сделала графиня Рапт.

Она настолько незаметно подошла к воротам, что даже натренированное ухо графа Эрколано не услышало ее приближения.

Хотя искатель приключений был готов, и уже давно, к этой встрече, внезапное появление молодой женщины произвело на него такое же впечатление, как если бы он увидел призрак. Он вздрогнул как от электрического удара, инстинктивно отскочил на два шага назад и огляделся, словно это неожиданное видение предвещало опасность.

Не увидев поблизости никого, кроме белой фигуры, и не услышав ничего, кроме шелеста листвы, он шагнул ей навстречу, но сейчас же спохватился.

– Хм, хм! – сказал он. – А что если это переодетый мужчина, а в руках у него – заряженный пистолет?! Дьявольщина! На свете случаются вещи и пострашнее!

– Это вы, ваше сиятельство? – спросил он, прячась за дерево.

– Я, – негромко отозвалась Регина, и ее мелодичный голос развеял последние подозрения и опасения авантюриста.

Он поспешил подойти поближе и почтительно поклонился.

– Сударыня! Я ваш почтительнейший слуга!

Но Регина пришла не для того, чтобы обмениваться любезностями с графом Эрколано; она едва кивнула в ответ и протянула руку к решетке.

– Вот! – молвила она. – Здесь пятьдесят тысяч франков.

Вы можете убедиться, что билеты не фальшивые, и пересчитать их.

– Храни меня Бог пересчитывать после вас, – сказал мошенник, опуская пачку в правый карман.

Он огляделся, достал из левого кармана письмо и подал его княжне.

Она взяла письмо и, будучи не столь доверчива, как граф Эрколано, вгляделась в почерк при свете луны. Уверившись в том, что это ее рука, она спрятала листок на груди и протянула шантажисту вторую пачку.

– То же доверие, мадам! – произнес тот, передавая другое письмо.

– Скорее! – поторопила Регина, с отвращением принимая письмо и подвергая его, как и первое, тщательному осмотру; очевидно, он ее удовлетворил, так как она подала графу Эркол ано третью пачку банковских билетов.

– И снова доверие! – проговорил тот.

Третья пачка билетов, проследовав за двумя первыми, повлекла за собой передачу третьего письма.

Зажав в руке шестое письмо и собравшись отдать его графине, мошенник, как ему показалось, услышал шум, похожий на шелест бумаги, и содрогнулся всем телом.

Этот шум напугал графа Эрколано тем больше, что он не мог определить его причину.

– Минутку, княжна! – вскричал он, отскочив назад. – Кажется, вокруг меня происходит какая-то возня. Я должен кое в чем убедиться.

С этими словами он выхватил пистолет, ствол которого сверкнул в лунном свете, и зарядил его.

Увидев в руках бандита оружие, Регина отступила и чуть слышно вскрикнула.

Этот крик мог быть условным сигналом.

Мошенник выбежал на аллею, чтобы посмотреть, не идет ли кто.

– О Господи! – прошептала Регина. – Неужели он уйдет и никогда больше не вернется?!

Она с беспокойством следила за действиями незнакомца.

Бандит снова внимательно обследовал местность с пистолетом в руке.

Он пересек бульвар, долго смотрел вдаль, вернулся на улицу Плюме и проверил, по-прежнему ли надежно заперта дверь и не собирается ли она случаем открыться.

Все было так же спокойно, как и раньше.

– И все-таки я слышал какой-то шум, – сказал он, возвращаясь к воротам. – Плохо, что я не знаю, что это значит.

А не уйти ли мне?.. Я уже получил триста тысяч франков, а это не такой уж плохой улов. С другой стороны, оставшиеся двести тысяч франков уж больно соблазнительно пощупать!..

Он еще раз огляделся. Похоже было, что он успокоился.

– В конце концов, не вижу причины для беспокойства из-за такой мелочи. Уж слишком хорошо началось это дело, так почему бы так же удачно его не кончить?! Продолжим разговор с того места, на котором мы его прервали.

Хищно озираясь по сторонам, он вернулся к решетке, где бедная Регина, трепетавшая при мысли о том, что негодяй убежит с четырьмя оставшимися письмами, ожидала, сцепив зубы и в отчаянии заломив руки.

Она облегченно вздохнула, видя, что мошенник возвращается, и устремила взгляд к небу с выражением глубокой признательности.

– Господи! Благодарю Тебя! – пробормотала она.

– Прошу прощения, сударыня! – сказал авантюрист. – Мне почудился подозрительный шум. Я ошибся; вокруг все спокойно, и если вам угодно, мы можем продолжить. Вот седьмое письмо.

– А вот ваша седьмая пачка.

Граф Эрколано взял банковские билеты, и пока он убирал их в карман, Регина подвергла письмо тому же осмотру, что и предыдущие.

«Эта графиня Рапт уж слишком недоверчива, – подумал мошенник, доставая из кармана восьмое письмо, – а ведь я вел переговоры как нельзя более вежливо и почтительно…

Ну и ну!»

Вынимая девятое письмо, он решил отомстить Регине за ее недоверчивость и проговорил:

– Девятое послание той же дамы тому же кавалеру!

Лицо Регины, бледное, как и освещавшая его луна, зарделось, словно в лучах заходящего солнца. в Она торопливо протянула в обмен на письмо девятую пачку билетов и почти не глядя сунула письмо за корсаж.

«Так-то лучше!» – подумал негодяй, пряча билеты в карман.

А вслух насмешливо прибавил:

– Десятое, и последнее письмо – за ту же цену, что и его старшие братья, хотя стоит оно столько же, сколько все остальные, вместе взятые. Но вы знаете мои условия: «дашь» на «дашь».

– Верно, – кивнула Регина и протянула последнюю пачку денег, а другой рукой схватилась за письмо.

– Давайте и берите.

– Доверие делает мне честь! – воскликнул авантюрист, подавая письмо и забирая билеты. – Вот так!

И он облегченно вздохнул.

Регина убедилась, что письмо написано ее рукой, как и девять предыдущих.

– А теперь, – продолжал осмелевший разбойник, – мой долг, ваше сиятельство, дать вам совет галантного человека после того, как вы меня озолотили. Поверьте опыту старого волка: любите всегда, но никогда не пишите писем!

– Довольно, негодяй! Мы в расчете! – вскричала графиня.

И она поспешила прочь.

В ту же минуту, словно ее слова послужили сигналом для какой-то высшей силы, граф Эрколано почувствовал, как ему на голову упал, подобно аэролиту, предмет огромных размеров и невероятной тяжести, так что разбойник растянулся на земле раньше, чем понял, что произошло.

XVI. Глава, в которой доказывается, что деньги, добытые нечестным путем, счастья не приносят

Все произошло настолько стремительно, что искатель приключений не просто упал, а буквально рухнул на землю.

Он не успел отдать себе отчет в том, что произошло, и только почувствовал, как кто-то схватил его за руки, заломил их ему за спину и сцепил при помощи примерно такого же гениального приспособления, которым он сам для надежности запер дверь на улице Плюме.

После этой меры предосторожности граф Эрколано стал беспомощнее ребенка. Он почувствовал, как неведомая сила приподняла его над землей и из горизонтального положения перевела в вертикальное, то есть поставила на ноги, в естественное положение для человека, которого природа наделила «высокой костью», чтобы он мог смотреть в небо.

Мы должны сказать, что совсем не в небо смотрел граф Эрколано, когда оказался в вертикальном положении: он попытался увидеть того, с кем имеет дело и кто столь решительно и, мы бы даже сказали, грубо дал почувствовать ему свою силу.

Но он не увидел ни души: человек, если и был где-нибудь, спрятался у него за спиной.

Однако незнакомец мог удерживать графа Эрколано одной рукой, и наш искатель приключений вдруг почувствовал, как другой рукой тот, не стесняясь, стал его обшаривать.

Дойдя до пояса, рука вытащила один из заткнутых туда пистолетов и бросила его через стену. То же произошло и со вторым пистолетом.

Вслед за пистолетами отправился кинжал.

Убедившись, что другого оружия у графа Эрколано при себе нет, невидимый нападавший подобрался к горлу нашего незадачливого авантюриста и набросил на него петлю, соединив ее со связанными за спиной руками таким образом, что если веревка на руках ослабевала, то петля на шее затягивалась, и наоборот.

Возможно, читатели спросят, откуда взялся этот человек, неожиданно свалившийся на голову графа Эрколано, ускользнув от его испытующего взгляда, когда шантажист, по заведенному обычаю, исследовал местность перед встречей с жертвой. На это мы ответим, что граф Эрколано, как грубый материалист, исследовал землю, но пренебрег небом. А, как видели читатели, аэролит свалился именно с неба или, во всяком случае, с густых веток и листьев каштана у садовых ворот.

Теперь, если нашим читателям угодно знать, кто был тем нежданным аэролитом, что, к великому неудовольствию нашего искателя приключений, свалился ему на плечи и ловко набросил петлю ему на шею, мы сообщим им то, о чем они, вероятно, уже догадываются: это был козел отпущения мадемуазель Фифины, наш старый знакомый силач плотник Бартелеми Лелонг по прозвищу Жан Бычье Сердце.

Выйдя накануне в десять часов вечера от Петруса, Сальватор зашел к плотнику, и тот, как обычно, предложил ему свои услуги, готовый пожертвовать хоть целой неделей ради удовольствия господина Сальватора.

– Ты мне нужен всего на один вечер, – сказал комиссионер.

Ничего не объясняя, он прибавил, что будет ждать Жана Бычье Сердце на следующий день в девять часов вечера на бульваре Инвалидов.

Там он указал ему на толстый каштан неподалеку от решетки особняка и сказал:

– Полезай на это дерево и сиди там не шевелясь, не издавая ни единого звука; затаись до полуночи. В это время, а может быть и раньше, ты увидишь у этой решетки человека. Хорошенько рассмотри его, но не двигайся, что бы он ни делал. В двенадцать часов с другой стороны решетки появится дама, она поговорит с этим человеком о деле и в обмен на десять писем передаст ему десять пачек банковских билетов. Ты им не мешай.

Передав десятую пачку, дама скажет: «Мы в расчете». Как только ты услышишь эти слова, прыгай на того человека, бери его за горло и души до тех пор, пока он не отдаст тебе все билеты В остальном действуй по обстоятельствам: можешь поразмять ему бока, если хочешь, но убьешь его только в самом крайнем случае.

Как видели читатели, Жан Бычье Сердце точно исполнил часть приказаний, полученных от Сальватора. Посмотрим теперь, как он выполнит остальные его указания.

Мы остановили свой рассказ на том, как Жан Бычье Сердце сжал графу Эрколано горло, так что тот не мог издать ни звука. Но пока мы давали читателям всевозможные разъяснения, гигант продолжал душить шантажиста, так что тот едва не испустил дух.

– Теперь поговорим, – предложил Жан Бычье Сердце, предусмотрительно разоружив противника. – Согласен? Очень хорошо! – продолжал он, по-своему истолковав звуки, рвавшиеся у графа из глотки. – Теперь давай-ка сюда все, что получил от этой молодой дамы.

Несчастный искатель приключений вздрогнул, будто услышав трубный звук во время Страшного суда, и на сей раз ничего не сказал Жану Бычье Сердце, даже не пытаясь ничего прохрипеть в ответ.

Задыхался он или отказывался?

Уже задыхался, но еще сопротивлялся.

Жан Бычье Сердце повторил просьбу, еще сильнее сжав его горло. Почувствовав, что руки его относительно свободны, граф Эрколано попытался ухватить противника за шиворот.

– Прочь лапы! – проревел Жан Бычье Сердце.

Одним пальцем он так щелкнул графу по запястью, что едва не перебил кость. Потом Жан Бычье Сердце затянул петлю, и у графа Эрколано вывалился язык.

Может быть, читатель спросит, зачем Жан Бычье Сердце требовал от графа Эрколано нечто столь же тягостное, как и противоречившее привычкам последнего, а именно – отдать то, что он взял; не проще ли было бы просто забрать у него из кармана пачки банковских билетов, как поступил плотник с пистолетами и кинжалом?

На этот вопрос мы ответим так. Сальватор сказал Жану Бычье Сердце: «Души его до тех пор, пока он не вернет тебе билеты». Точно исполняя полученное приказание, плотник не хотел забирать деньги сам, а ждал, пока похититель их вернет, и все сильнее сжимал горло графу Эрколано.

– Ах так? Не желаешь отвечать? – спросил Жан Бычье Сердце, не отдавая себе отчета в том, что шантажист не в состоянии вымолвить ни звука, и полагая, что он просто упрямится.

Чтобы заставить его говорить, плотник еще сильнее сдавил горло мошенника.

Несмотря на это давление или, скорее, из-за него, шантажист не мог вымолвить ни слова.

Он лишь отчаянно размахивал руками, изо всех сил давая понять Жану Бычье Сердце, что не отвечает отнюдь не из упрямства.

Жан Бычье Сердце развернул графа Эрколано к себе, надеясь прочесть по его лицу то, что тот отказывался произнести.

Лицо злоумышленника посинело, налитые кровью глаза вылезли из орбит, язык вывалился набок, почти доставая до галстука.

Жан Бычье Сердце оценил сложившееся положение.

– Как можно быть таким упрямым! – с упреком произнес он и еще сильнее затянул петлю.

На сей раз искры посыпались у злоумышленника из глаз.

Пока он был только связан, он мужественно сопротивлялся, но когда почувствовал, что воздух вовсе перестал поступать в легкие, он торопливо поднес руку к карману и скорее выронил, чем бросил на землю, девять пачек билетов из десяти.

Жан Бычье Сердце ослабил хватку, но не выпустил окончательно горло негодяя из рук, и тот с шумом втянул воздух. Но вместе со свежим ночным воздухом к графу Эрколано вернулась и надежда.

На дне глубокого кармана, в котором лежали деньги, он нащупал нож, самый обыкновенный нож, какой он отверг бы при других обстоятельствах, но сейчас это была последняя его надежда.

Поэтому-то он и бросил на землю только девять пачек, а не десять.

Делая вид, что роется в кармане в поисках последней пачки, он рассчитывал раскрыть нож, а это давало ему надежду уравновесить свои силы и силы противника.

Жан Бычье Сердце, не выпуская из рук графа Эрколано, сосчитал разбросанные на земле пачки и, видя, что их только девять, потребовал вернуть последнюю пачку.

– Позвольте мне хотя бы пошарить в кармане! – взмолился мошенник придушенным голосом.

– Это более чем справедливо! – согласился Жан Бычье Сердце. – Пошарь!

– Пустите же меня!

– Выпущу, когда ты со мной рассчитаешься, – возразил Жан Бычье Сердце.

– Вот ваши деньги! – отвечал мошенник, бросая десятую пачку и вместе с тем раскладывая нож в бездонных глубинах кармана.

Жан Бычье Сердце умел держать слово: он сказал своему противнику, что выпустит его, когда они сочтутся, – так он и сделал.

Граф Эрколано решил, что, когда великан нагнется за пачками, он прыгнет на него, и если не перережет, то хотя бь:

проткнет ему горло. Однако этой безумной надежде, этой бессмысленной мечте не суждено было сбыться. Жан Бычье Сердце остротой ума не отличался, особенно в сравнении с таким изобретательным господином, как граф Эрколано, но он почуял неладное и на пачки банковских билетов посматривал только одним глазом.

Само собой разумеется, другой глаз он не сводил с мошенника и вовремя заметил, как в его руке сверкнуло лезвие. Он успел перехватить его запястье широкой, будто валек прачки, ручищей.

Он лишь чуть сдавил руку графа Эрколано: тот выпустил нож, ноги у него подкосились, и он упал навзничь. Жан Бычье Сердце поставил колено побежденному на грудь, от чего у того затрещали кости, потом собрал пачки билетов и распихал их по карманам.

Он был поглощен этим занятием, как вдруг ему показалось, что неприятель, по-прежнему издававший предсмертные хрипы, потянулся за ножом. Тогда Жан Бычье Сердце решил покончить с сопротивлением раз и навсегда: ударом, способным сбить с ног быка, он пригвоздил голову шантажиста к земле, сопровождая свои грозные действия словами, которые при других обстоятельствах могли бы показаться комичными:

– Я вижу, вы никак не уйметесь?

Теперь злоумышленнику поневоле пришлось унять свой пыл.

Он лишился чувств.

Жан Бычье Сердце пересчитал пачки билетов, их оказалось ровно десять. Он поднялся на ноги и подождал, пока граф Эрколано придет в себя и тоже встанет.

Скоро он понял, что его ожидания напрасны: граф не подавал признаков жизни.

Жан Бычье Сердце приподнял шляпу – он был чрезвычайно вежливый человек, несмотря на грубоватую внешность, – и почтительно поклонился мошеннику.

Но тот то ли был не столь хорошо воспитан, то ли не мог поклониться в ответ по причине обморока, но он даже не шевельнулся.

Жан Бычье Сердце посмотрел на него в последний раз и, видя, что тот упорно хранит неподвижность, махнул левой рукой, словно желая сказать: «Тем хуже! Ты сам этого хотел, милейший!» – и не спеша пошел прочь, сунув руки в карманы и ступая уверенно, с видом человека, исполнившего свой долг.

Мошенник же пришел в себя долгое время спустя после того, как Жан Бычье Сердце уже вернулся домой, то есть в тот ранний час, когда на землю падает роса.

Роса, благотворно влияющая на цветы и другие растения, оказала не менее животворное действие и на человека: едва первые капли упали ему на лицо, он пришел в себя и чихнул.

Спустя еще несколько минут граф шевельнулся, приподнялся, снова уронил голову, снова ее поднял, и, наконец, после нескольких безуспешных попыток ему удалось сесть.

Он посидел некоторое время не двигаясь, будто собирался с мыслями, потом пошарил в карманах и грязно выругался.

Видимо, память постепенно к нему возвращалась, а вместе с тем перед ним разверзалась бездна. Бездной, зияющей и пустой, был карман, совсем недавно видевший полмиллиона франков, или двадцать тысяч ренты.

Впрочем, граф Эрколано был настоящий философ; он подумал о том, что, как бы велика ни была потеря, она могла бы оказаться еще больше, если бы вместе с деньгами он лишился жизни, а до этого было недалеко.

Но он остался в живых, хотя и пострадал немного. В этом он убедился, с удовольствием вдохнув и выдохнув несколько раз, как человек, лишившийся на время радостей, связанных с этим упражнением. После этого он покрутил головой, как сделал бы повешенный, под которым вдруг оборвалась веревка.

Наконец он вытер пот со лба рукавом своего левита, поднялся, пошатываясь, на ноги, огляделся с оторопевшим видом, натужно закашлялся, потряс головой, словно хотел сказать, что ему еще долго придется приходить в себя после нападения, которое он недавно выдержал, надвинул на глаза шляпу и, не глядя по сторонам, пустился бежать во весь дух, благодаря небо за то, что остался жив и может еще употребить остаток дней на радость себе и ближним.

Мы бы недооценили проницательность наших читателей, если бы хоть на мгновение усомнились в том, что они узнали в любителе живописи, проникшем к Петрусу под видом его крестного капитана Берто Верхолаза, в графе Эрколано, в шантажисте, любителе приключений, мошеннике, которого едва не убил Жан Бычье Сердце, нашего старого знакомого, и который, к величайшей радости Петруса, прогуливался в последний день карнавала на площади перед Обсерваторией, украсив себя картонным носом в несколько дюймов, человека по имени Жибасье.

Благодаря доверию, оказанному г-ном Жакалем, он считал себя вправе время от времени предпринимать ради собственной выгоды весьма рискованные шаги.

XVII. Глава, в которой мадемуазель Фифина, сама того не желая, оказывает немалую услугу Сальватору

На следующий день около шести часов утра Сальватор переступил порог низкой двери в доме по улице Бурб, где жили Жан Бычье Сердце и его рыжая подрркка, мадемуазель Фифина.

Еще не дойдя до пятого этажа, в котором находилась квартира плотника, Сальватор услышал брань, которую уже не раз ему доводилось слышать в этом доме, но особое впечатление она произвела на него в тот день, когда он пришел просить Бартелеми Лелонга сопровождать его в замок Вири.

Мадемуазель Фифина изрыгала на плотника отборнейшие ругательства; великан ворчал, похожий на Полифема, увидавшего Галатею подле Акида.

Однако на сей раз, в чем скоро убедятся читатели, речь шла не о любви.

Сальватор громко постучал.

Мадемуазель Фифина, растрепанная, с выпученными глазами, в перекошенном платье, отворила дверь, задыхаясь и раскрасневшись от гнева.

– Неужели вы не можете и дня прожить без ругани? – строго поглядывая на любовницу плотника, спросил Сальватор.

– Это все он виноват! – пожаловалась мадемуазель Фифина.

– Она просто негодяйка! – взревел Жан Бычье Сердце, бросился на мадемуазель Фифину и занес над ее головой кулак.

– Ну-ну, еще слишком рано для такого занятия, Жан Бычье Сердце! Вы ведь пока даже не пьяны! – с трудом сдерживая улыбку и стараясь говорить строго, заметил Сальватор.

– Мне очень жаль, но сейчас я согласиться с вами не могу, господин Сальватор! – пробасил плотник. – У меня уже час как руки чешутся обломать бока этой мерзавке!

Жан Бычье Сердце был страшен в гневе. Воздух с шумом рвался из его груди, будто из кузнечных мехов, губы побелели и тряслись, глаза налились кровью и метали молнии.

Мадемуазель Фифина давно привыкла к его вспышкам, но на сей раз почувствовала, как от страха у нее кровь стынет в жилах.

Она поняла, что, если комиссионер немедленно не вмешается, ей конец. Она бросилась к гостю, обвила его руками и, заглядывая ему в лицо, взмолилась:

– Спасите меня! Небом вас заклинаю, господин Сальватор, спасите!

Сальватор, не скрывая отвращения, разжал ее пальцы, потом встал между Жаном Бычье Сердце и его подругой и схватил его за руки.

– В чем дело? – спросил он.

– А в том, – отвечал великан, невольно успокаиваясь под властным взглядом Сальватора, – что это негодяйка, по которой плачут каторга и эшафот, если я ее и убью, то этим избавлю от Гревской площади.

– Что она сделала? – удивился Сальватор.

– Во-первых, это настоящая шлюха! Не знаю уж, с кем она свела знакомство, но теперь она целыми днями шляется неведомо где.

– Ну, эта история стара как мир, бедный мой Бартелеми.

Пора бы тебе к этому привыкнуть.

– К сожалению, она выкинула кое-что поновее, – скрипнул зубами плотник.

– Что еще? Говори!

– Она меня обобрала! – взвыл Жан Бычье Сердце.

– Обобрала?! – переспросил молодой человек.

– Да, господин Сальватор.

– Что она у тебя украла?

– Все вчерашние деньги.

– То, что ты заработал за день?

– Нет, ночную выручку: полмиллиона франков.

– Полмиллиона?! – вскричал Сальватор и обернулся, ожидая подтверждения мадемуазель Фифины: он полагал, что она все еще стоит у него за спиной.

– Деньги у нее, и я хотел их отобрать, когда вы вошли.

Из-за этого мы и поссорились! – пролепетал Жан Бычье Сердце, пока Сальватор оборачивался.

Тут оба они вскрикнули: мадемуазель Фифина исчезла.

Нельзя было терять ни минуты.

Не прибавив больше ни слова, Сальватор и Бартелеми выбежали на лестницу.

Жан Бычье Сердце не спустился, а скатился вниз.

– Беги направо, – приказал Сальватор, – а я – налево!

Жан Бычье Сердце со всех ног припустил в сторону Обсерватории.

Сальватор в два прыжка очутился в конце улицы Бурб и оказался на распутье: одна дорога уходила вправо к дровяному складу монастыря капуцинов, прямо начиналась улица Сен-Жак, позади остался пригород.

Он вгляделся в даль. В этот ранний час улица была совершенно пуста, лавочки еще не открылись; мадемуазель Фифина либо скрылась за поворотом, либо спряталась в одном из соседних домов.

– Что же делать? Куда идти?

Сальватор растерялся Вдруг молочница, торговавшая на углу улицы Сен-Жак и улицы Бурб напротив винной лавки, крикнула ему:

– Господин Сальватор!

Комиссионер обернулся на зов.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Вы меня не узнаете, дорогой господин Сальватор? – удивилась торговка – Нет, – признался он, продолжая озираться по сторонам.

– Я – Маглона с улицы О-Фер, – продолжала молочница. – Торговля цветами принесла одни убытки, и я перешла на молоко.»

– Кажется, я вас узнаю! – проговорил Сальватор. – Но, к сожалению, сейчас мне недосуг. Вы случайно не видели тут высокую блондинку?

– Видела! Она бежала сломя голову.

– Когда?

– Да только что.

– А куда?

– На улицу Сен-Жак.

– Спасибо! – крикнул Сальватор, приготовившись продолжать преследование.

– Господин Сальватор! Господин Сальватор! – подбежала к нему молочница. – Погодите! Зачем она вам?

– Хочу ее догнать.

– И куда вы направляетесь?

– Прямо.

– Далеко вам бежать не придется.

– Вы знаете, куда она вошла? – спросил Сальватор.

– Да, – подтвердила торговка.

– Говорите скорее! Где она?

– Там же, куда ходит каждый день тайком от своего воздыхателя, – сказала молочница, указывая пальцем на дом под номерами 297 и 299, известный в квартале под названием Малый Бисетр.

– Вы уверены в том, что говорите?

– Да.

– Так вы ее знаете?

– Она покупает у меня молоко.

– А зачем она туда пошла?

– Не спрашивайте, господин Сальватор, я честная девушка.

– Значит, она ходит к кому-нибудь?

– Да, к полицейскому.

– И зовут его?..

– Жамбасье… Жюбасье…

– Жибасье! – вскричал Сальватор.

– Совершенно верно! – подтвердила молочница.

– Ну, это сама судьба! – пробормотал Сальватор. – Я как раз пытался выяснить, где он живет, а мадемуазель Фифина привела меня к нему. Ах, господин Жакаль! До чего же вы были правы, когда сказали: «Ищите женщину!» Спасибо, Маглона.

Ваша матушка здорова?

– Да, господин Сальватор, спасибо. Она очень вам признательна за то, что вы устроили ее в приют для престарелых.

– Ладно, ладно! – махнул рукой Сальватор.

И он направился в Малый Бисетр.

Надо было прожить какое-то время в квартале Сен-Жак и исследовать его во всех направлениях, чтобы не заблудиться в темном, зловонном, грязном, загаженном лабиринте, носившем тогда название Малого Бисетра. Он напоминал в некотором роде мрачные, сырые, расположенные один над другим подвалы Лилля.

Сальватор знал это место, так как не раз бывал там с филантропическими целями; поэтому ему нетрудно было пробираться по этому лабиринту.

Он зашел в левую часть дома и взлетел на шестой этаж, под самую крышу. В грязном коридоре было семь или восемь дверей.

Он стал прикладываться ухом к каждой из них и слушать.

Ничего не услышав, он собирался спуститься этажом ниже, как вдруг через разбитое еще в незапамятные времена окошко, выходившее на лестницу смежного дома, он увидел мадемуазель Фифину.

Он сбежал вниз, снова поднялся, но теперь уже по другой лестнице, ступая неслышно, так что мадемуазель Фифина, барабанившая в дверь со всевозраставшим нетерпением, не заметила его появления.

Продолжая стучать в дверь, она кричала:

– Да открывайте же, это я, Жиба, я!

Однако Жибасье не отворял, хотя ему, должно быть, нравилось, когда его звали на итальянский манер.

Вернувшись к себе в четыре часа утра, он, вероятно, еще находился под впечатлением вчерашнего происшествия, переживая свое счастливое избавление от опасности столь же неминуемой, сколько и неожиданной.

Вдруг в дверь постучали.

Но Жибасье решил, что это сон. Он был убежден: нет такого человека на свете, который любил бы его настолько горячо, чтобы навещать в столь ранний час. Жибасье решительно отвернулся к стене и попытался снова заснуть, не обращая внимания на шум и проговаривая:

– Стучите, стучите!

Однако мадемуазель Фифина судила иначе и потому продолжала барабанить еще сильнее, называя каторжника самыми нежными именами.

Неожиданно она почувствовала, как ей на плечо легла чья-то рука.

Она обернулась и увидела Сальватора.

Мгновенно оценив положение, она открыла было рот, чтобы позвать на помощь.

– Тихо, негодяйка, если не хочешь сейчас же отправиться в тюрьму! – прошипел Сальватор.

– В тюрьму? За что?

– Прежде всего, за воровство.

– Я не воровка, слышите? Я честная девушка! – взвыла распутница.

– Не только воровка, у которой при себе полмиллиона не принадлежащих ей денег, но и…

Он шепнул ей на ухо несколько слов.

Девица смертельно побледнела.

– Это не я! – запричитала она. – Я его не убивала! Это все любовница Костыля, Бебе-Рыжавка!

– Иначе говоря, ты держала лампу, пока она убивала его подставкой для дров. Впрочем, все эти подробности вы обсудите, когда окажетесь в одной камере. Теперь будешь кричать или мне крикнуть?

Девица издала стон.

– Пошевеливайся, я тороплюсь! – прибавил Сальватор.

Дрожа от ненависти, мадемуазель Фифина запустила руку под косынку на груди и достала из-за пазухи охапку банковских билетов.

Сальватор пересчитал их. Было всего шесть пачек.

– Хорошо! – похвалил он. – Еще четыре, и закончим этот разговор.

К счастью для Сальватора, а возможно и для нее самой, так как Сальватор был не из тех, кого можно было захватить врасплох, у мадемуазель Фифины не оказалось при себе никакого оружия.

– Ну-ну, давай-ка сюда четыре пачки! – повторил Сальватор.

Фифина скрипнула зубами, снова запустила руку за корсаж и вынула две пачки.

– Еще две! – приказал Сальватор.

Мошенница сунула руку и достала предпоследнюю пачку.

– Давай еще одну! – нетерпеливо топнув, сказал молодой человек.

– Это все! – возразила она.

– Всего было десять пачек, – заметил Сальватор. – Ну, давай поскорее последнюю, я спешу.

– Если и была десятая пачка, я, стало быть, обронила ее дорогой! – решительно отвечала мадемуазель Фифина.

– Мадемуазель Жозефина Дюмон! – произнес Сальватор. – Берегитесь! Вы играете с огнем.

Девица вздрогнула, услышав свое настоящее имя.

Она для виду снова пошарила за пазухой.

– Клянусь вам, больше у меня ничего нет! – вскричала она.

– Вы лжете! – заявил Сальватор.

– Да хоть обыщите меня! – неосторожно обмолвилась она.

– Я бы согласился скорее лишиться пятидесяти тысяч франков, чем прикасаться к такой змее, как ты, – отвечал молодой человек с выражением крайней брезгливости. – Ступай вперед, первый же жандарм тебя обыщет.

Он подтолкнул ее локтем к лестнице, словно не хотел прикасаться к ней рукой.

– Заберите свои деньги, и будьте вы прокляты! – прошипела она.

Выхватив последнюю пачку, она в бешенстве швырнула ее под ноги.

– Отлично! – сказал Сальватор. – А теперь ступай просить прощения у Бартелеми И если он еще пожалуется мне на тебя, я передаю тебя в руки правосудия.

Мадемуазель Фифина спустилась по лестнице, грозя Сальватору кулаком.

Тот провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрылась за одним из поворотов огромной винтовой лестницы, после чего наклонился, поднял пачку, отделил десять билетов и положил их в бумажник, а девять нетронутых пачек вместе с начатой заснул в карман.

XVIII. Глава, в которой показано, как опасно не получать, а давать расписки

Как только мадемуазель Фифина исчезла, а Сальватор убрал деньги, дверь Жибасье распахнулась и любитель приключений появился на пороге в белых мольтовых штанах. На голове у него была косынка, а на ногах расшитые тапочки.

Стук в дверь, нежные имена, которыми называла его через дверь девица, ее испуганный крик при виде Сальватора, препирательства, последовавшие за их встречей, нарушили, как мы уже сказали, сон честнейшего Жибасье. Он решил посмотреть, что происходит у него за дверью, стряхнул с себя сон, вскочил с постели, натянул штаны, сунул ноги в тапочки и неслышно подкрался к двери Не уловив ни малейшего шума, он подумал, что там уже никого нет.

Велико же было его удивление, когда он увидел на лестнице Сальватора. Мы должны заметить, к чести осторожного Жибасье, что при виде незнакомца он хотел сейчас же захлопнуть дверь.

Но Сальватору был знаком каторжник и в лицо, и понаслышке. Он знал, какую роль сыграл Жибасье в деле похищения Мины, и с тех пор следил за ним прямо или косвенно. Сальватор с таким трудом его разыскал, что не мог дать ему исчезнуть, как только тот появился.

Он придержал рукой готовую захлопнуться дверь и как можно любезнее спросил:

– Я имею честь говорить с господином Жибасье?

– Да, сударь, – недоверчиво глядя припухшими со сна глазами, отозвался тот. – С кем имею честь?

– Вы меня не знаете? – спросил Сальватор, пытаясь приотворить дверь.

– Нет, клянусь честью, – проговорил каторжник, – хотя я, несомненно, видел ваше лицо, но откуда мне знать где именно?!

– Вы можете определить по моему костюму, кто я такой, – заметил Сальватор.

– Комиссионер! А как вас зовут?

– Сальватор.

– А-а, кажется, ваше место на улице О-Фер? – испуганно спросил Жибасье.

– Совершенно верно.

– Что вам угодно?

– Я непременно скажу вам об этом, если вы позволите мне войти.

– Хм! – с сомнением обронил Жибасье.

– Вы меня боитесь? – молвил Сальватор, проскользнув в щель.

– Я?! С какой стати мне вас бояться? Я не сделал вам ничего дурного, зачем же вам причинять мне зло?

– Да, я желаю вам только добра и пришел как раз затем, чтобы вам помочь, – подтвердил Сальватор.

Жибасье тяжело вздохнул. Он так же мало верил в то, что кто-то желает ему добра, как мало сам заботился о благе других.

– Вы сомневаетесь? – спросил Сальватор.

– Признаться, я не очень в это верю, – ответил каторжник.

– Вы сможете судить об этом сами.

– Извольте сесть.

– Это ни к чему, – возразил Сальватор. – Я очень спешу, и если то, что я предложу в двух словах, вам подойдет, мы сейчас же ударим по рукам.

– Как вам угодно.. А я сяду, – сказал Жибасье, чувствуя Некоторую слабость во всем теле после ночных происшествий – Вот так! – прибавил он, усаживаясь на стуле. – Теперь, если вы желаете мне сообщить, чем я обязан удовольствию вас видеть, я слушаю.

– Можете ли вы освободиться на неделю?

– Смотря для чего, ведь это тысяча семьсот шестнадцатая часть человеческой жизни, учитывая последние статистические данные, согласно которым средняя продолжительность жизни – тридцать три года.

– Дорогой господин Жибасье! – ласково улыбнулся Сальватор. – Допуская эту статистику для остального человечества, я рад видеть-, что вы составляете исключение из этого правила.

И хотя вы не выглядите много старше этого возраста, лет вам, бесспорно, уже давно перевалило за тридцать.

– Стоит ли этим хвастаться? – философски заметил достойнейший Жибасье.

– Вопрос не в этом, – продолжал Сальватор.

– В чем же?

– Миновав роковой возраст, вы, по всей вероятности, дважды пройдете среднюю отметку, то есть доживете до шестидесяти шести лет. Из этого следует, что для вас неделя – всего три тысячи четырехсотая часть жизни. Прошу поверить, что я не собираюсь торговаться по поводу цены за вашу неделю, я лишь внес некоторое уточнение в ваше суждение о собственном вашем долголетии.

– Да, да, – кивнул Жибасье, видимо, его убедили рассуждения Сальватора на этот счет. – Однако буду ли я занят в эту неделю чем-нибудь приятным?

– Приятным и полезным! Вы исполните, что бывает редко на этом свете, предписание Горация, чьи труды такой ученый муж, как вы, наверняка культивирует: Utile dulci9.

– О чем идет речь? – заинтересовался Жибасье; его как артиста в своем роде увлек выразительный слог Сальватора.

– О путешествиях.

– А-а, браво!

– Вы любите путешествовать?

– Обожаю.

– Как все удачно складывается!

– Куда же мне надлежит отправиться?

– В Германию.

– Germania mater…10 Чем дальше – тем лучше! – вскричал Жибасье. – Я тем более готов послужить в Германии, что отлично знаю эту страну, а мои путешествия там всегда заканчивались очень удачно.

– Это мне известно, поэтому вы и получили такое предложение. Удачный исход дела напрямую зависит от вашего счастья.

– Неужели? – спросил Жибасье.

Он еще не совсем пришел в себя после столкновения с плотником, и ему послышалось «от вашей чести».

– Счастья! – подчеркнул Сальватор.

– Очень хорошо, – сказал Жибасье. – Ну что ж, все это вполне возможно; я был бы рад случаю уехать на несколько дней из Франции.

– Как все совпало!

– В Париже у меня ухудшается здоровье.

– Да, у вас в самом деле припухли гдаза, на шее синяки, кровь приливает к голове.

– До такой степени, дорогой господин Сальватор, что этой ночью, – отвечал Жибасье, – я едва не умер от апоплексического удара.

– К счастью, вам, очевидно, вовремя пустили кровь? – с притворным участием спросил Сальватор.

– Да, – отозвался мошенник. – Кровь мне пустили, и довольно старательно.

– Вьг, стало быть, как нельзя лучше чувствуете себя перед путешествием: в теле образовалась легкость…

– Да, удивительная легкость!

– Значит, мы можем приступить к обсуждению этого вопроса?

– Приступайте, дорогой господин, приступайте! О чем идет речь?

– Да дело-то чрезвычайно простое: нужно передать письмо.

Вот и все.

– Хм, хм! – с сомнением проговорил Жибасье, у него в душе снова зашевелились тысячи подозрений. – Посылать человека в Германию только затем, чтобы передать письмо, когда почтовая служба великолепно организована. Дьявольщина!

– Как вы сказали? – переспросил не спускавший с него глаз Сальватор.

– Я сказал, что если это чертово письмо такое же, как все остальные, – покачал головой Жибасье, – то почему бы вам не отправить его почтой? Я полагаю, это обошлось бы вам дешевле.

– Вы правы, – подтвердил Сальватор. – Это очень важное письмо.

– Связано с политикой, вероятно?

– Исключительно с политикой.

– Очень деликатная миссия?

– Чрезвычайно деликатная.

– И, стало быть, опасная?

– Опасная, если бы не были приняты все меры предосторожности.

– Что вы подразумеваете под предосторожностями?

– Это письмо будет представлять собой чистый лист бумаги.

– А адрес?

– Вам передадут его устно.

– Значит, письмо написано симпатическими чернилами?

– Изобретенными человеком, который пишет это письмо, и его изобретение бросает вызов даже господину Тенару и господину Орфила.

– В полиции умеют разгадывать химические секреты получше господина Тенара и господина Орфила.

– Эти чернила бросают вызов самой полиции, и я очень рад сообщить, что вы получите двойную цену за доставку, дорогой господин Жибасье, на тот случай, если вам вдруг захочется продать письмо господину Жакалю.

– Сударь! – вскочил Жибасье. – Неужели вы считаете меня способным?..

– Человек слаб, – заметил Сальватор.

– Вы правы, – вздохнул каторжник.

– Как видите, – продолжал Сальватор, – вы ничем не рискуете.

– Вы говорите это затем, чтобы я согласился исполнить это поручение за бесценок?

– Вы не угадали: поручение это будет оплачено с учетом его важности.

– А кто назначит цену?

– Вы сами.

– Я должен знать, куда именно я еду.

– В Гейдельберг.

– Отлично. Когда я должен отправляться?

– Как можно раньше.

– Завтра – не слишком рано?

– Лучше сегодня вечером.

– Сегодня я слишком устал, у меня была тяжелая ночь.

– Беспокойная?

– Очень.

– Хорошо, пусть будет завтра утром. Теперь, дорогой господин Жибасье, скажите, сколько вы хотите за свою работу?

– За поездку в Гейдельберг?

– Да.

– Я должен пробыть там какое-то время?

– Нет, получите ответ на письмо и – назад.

– Если я попрошу тысячу франков… Это не слишком много?

– Я поставлю вопрос иначе: достаточно ли этой суммы?

– Я бережлив. Экономя в пути, я доберусь до места.

– Итак, договорились: тысяча франков за доставку письма.

А чтобы вы привезли ответ?..

– …та же сумма.

– Значит, всего две тысячи – одна – туда, одна – обратно.

– Совершенно верно.

– Мы обсудили дорожные расходы. Теперь определим плату за само поручение.

– Разве она не включена в эти две тысячи франков?

– Вы отправляетесь в путешествие в интересах чрезвычайно богатого дома, дорогой господин Жибасье; тысячей больше, тысячей меньше…

– Не будет ли слишком большой смелостью с моей стороны просить две тысячи франков?

– Ваши запросы более чем разумны.

– Итак, две тысячи на дорожные расходы, две тысячи за выполненное поручение…

– Всего – четыре тысячи франков.

Произнося эти слова, Жибасье вздохнул.

– Не находите ли вы эту сумму слишком ничтожной? – спросил Сальватор.

– Нет, я думаю…

– О чем?

– Ни о чем.

Жибасье лгал. Он думал о том, какого труда ему стоит заработать четыре тысячи франков; а ведь всего несколько часов назад он с такой легкостью, не утруждая себя, заработал полмиллиона!

– Однако вздыхать присуще человеку с неудовлетворенными желаниями, – заметил Сальватор.

– Человеческая зависть неутолима, – проговорил Жибасье, отвечая изречением на пословицу.

– Наш великий знаток нравов Лафонтен написал на эту тему басню, – сказал Сальватор. – Впрочем, вернемся к нашему разговору.

Он пошарил в кармане.

– Письмо у вас при себе? – спросил Жибасье.

– Нет, оно должно быть написано только после того, как вы согласитесь исполнить это поручение.

– Я согласен.

– Хорошенько подумайте, прежде чем соглашаться.

– Я подумал.

– Вы едете?

– Завтра на рассвете.

Сальватор вынул из кармана бумажник, раскрыл его и показал Жибасье стопку банковских билетов.

– Ах! – вырвалось у Жибасье, словно при виде денег в сердце ему вошел острый нож.

Сальватор как будто ничего не заметил. Он отделил два билета от других и обратился к Жибасье с такими словами:

– Без задатка нет и сделки. Вот вам на дорожные расходы, а когда вернетесь и привезете ответ, получите еще две тысячи.

Жибасье медлил, и Сальватор положил билеты на стол.

Каторжник взял их в руки, внимательно осмотрел, ощупал большим и указательным пальцами, проверил на свет.

– Настоящие, – подтвердил Жибасье.

– А вы полагали, что я могу дать вам фальшивые?

– Нет, однако вас самого могли обмануть: с некоторых пор фальшивомонетчики достигли больших высот.

– Кому вы об этом рассказываете! – хмыкнул Сальватор.

– Когда я снова вас увижу?

– Нынче вечером. В котором часу вы будете дома?

– Я не собираюсь никуда выходить.

– Ах, ну да, вы устали…

– Вот именно.

– Хорошо, в девять вечера, если угодно.

– Договорились.

Сальватор шагнул к двери.

Он уже взялся за ключ, как вдруг прибавил:

– Мне чуть было не пришлось возвращаться с другого конца Парижа.

– Зачем?

– Я забыл одну малость.

– Какую же?

– Попросить у вас расписку. Вы же понимаете, что эти деньги не мои: у бедного комиссионера не может быть в бумажнике десяти тысяч франков, он не платит своим курьерам по четыре тысячи!

– Меня бы тоже это удивило.

– Я даже не понимаю, почему это не вызвало у вас подозрения.

– Подозрение уже начинает шевелиться у меня в душе.

– Тогда напишите мне расписочку на две тысячи франков, и делу конец.

– Совершенно справедливо! – кивнул Жибасье, подвигая к себе письменный прибор и лист бумаги.

Он обернулся к Сальватору.

– Простую расписку, да?

– О Господи, да самую обыкновенную!

– Без обозначения?

– Укажите только сумму. Мы же знаем, за что вы получили эти деньги, ну и довольно.

Жибасье то ли машинально, то ли потому, что знал, как легко могут улететь билеты, и опасался, что и этих может неожиданно лишиться, прижал их к столу левым локтем и стал выводить расписку изящнейшим почерком.

Затем он протянул ее Сальватору, тот внимательно прочел, с довольным видом сложил и убрал в карман.

Жибасье наблюдал за ним с некоторым беспокойством.

Его насторожила усмешка Сальватора.

Невозможно описать, что он почувствовал, когда Сальватор скрестил руки на груди, посмотрел Жибасье прямо в лицо и, не скрывая насмешки, проговорил:

– Надобно заметить, господин шантажист, что вы не только крайне неосторожны, но и глупы. Как?! Вы поверили в мою сказку? Вы, как ребенок, попались в ловушку. Невероятно! Неужели ночное происшествие ничему вас не научило и вы думали, что никто не станет вас искать? Вы не сообразили, что довольно одного подозрения – и получить образец вашего почерка совсем нетрудно. Но вы глупы и довольно неосторожно крадете деньги, которые доверяет вам господин Жакаль! Садитесь-ка, граф Эрколано, и слушайте меня внимательно.

Жибасье слушал начало этой речи со всевозраставшим удивлением. Сообразив, какую глупость он допустил, дав Сальватору расписку, написанную его рукой, он решил забрать эту расписку назад и приготовился наброситься на него. Но Сальватор, несомненно, предвидел все и предупредил нападение: он выхватил из кармана заряженный пистолет, приставил его к сруди каторжника и повторил:

– Садитесь, граф Эрколано, и слушайте, что я вам скажу.

Жан Бычье Сердце отнял у Жибасье во время ночной схватки все оружие. Впрочем, мошенник привык действовать скорее хитростью, а не силой и решил, что ему ничего не остается, как подчиниться. Он рухнул на стул, зеленый от злости и мокрый от пота.

Жибасье понимал, что, как у маршала де Виллеруа, у него тоже наступила такая пора жизни, когда удача нас покидает и нам остается ждать лишь поражений.

Сальватор обошел стол, сел напротив Жибасье и, поигрывая пистолетом, повел речь в таких выражениях:

– Вас приговорили к каторге за кражи и подлоги, и вы чудом избежали смерти за убийство, потому что ваша вина не была доказана. Убийство было совершено в притоне на улице Фруаманто, погиб провинциал по имени Клод Венсан. Вашими сообщницами были Бебе-Рыжавка и мадемуазель Фифина. Я могу доказать, что именно вы нанесли первый удар подставкой для Дров, оглушив несчастного, а довершили дело две мерзавки, одна из которых уже находится в руках правосудия за другое преступление, а другая принесла вам нынче утром полмиллиона франков, которые вы украли у графини Рапт, а я приказал отнять их У вас. Я могу хоть завтра передать вас и мадемуазель Фифину в руки господина Жакаля, и как бы ни был он могуществен, вряд ли он станет вас выручать… Верите ли вы, что я имею такую власть и что вы подвергаетесь некоторому риску, если не пожелаете мне подчиниться?

– Верю, – печально прошептал Жибасье.

– Погодите, это еще не все. Спустя несколько дней вы сбежали с каторги и похитили девушку из Версальского пансиона по приказанию господина Лоредана де Вальженеза. Ваши сообщники отняли у вас вашу долю и бросили вас в колодец, откуда вам помог выбраться господин Жакаль. С того дня вы его преданнейший раб, однако ни вы, ни он не смогли мне помешать отнять Мину у господина де Вальженеза и спрятать ее в надежном месте. Как видите, господин шантажист, я могу бороться с вами и одерживать победы. Сегодня речь идет о деле гораздо более серьезном, чем похищение девушки. Этому делу я готов отдать, если понадобится, не только полмиллиона франков, которые по моему приказанию отобрали у вас этой ночью, но вдвое, втрое, вчетверо больше этой суммы. Горе тому, кто встанет у меня на пути: я раздавлю его, как червя. Кто со мной – выиграет, кто против меня – все потеряет. Теперь слушайте внимательно.

– Я вас слушаю.

– Когда истекает срок, предоставленный аббату Доминику для совершения паломничества в Рим?

– Сегодня.

– Когда должны казнить господина Сарранти?

– Завтра в четыре часа пополудни.

Сальватор побледнел и вздрогнул, услышав, как уверенно говорит об этом объявленный негодяй, с которым ему приходилось иметь дело. Однако он взял себя в руки, словно у него еще оставалась последняя надежда, и внезапно переменил тему:

– Вы знакомы с честнейшим господином Жераром из Ванвра? – спросил он у Жибасье.

– Он мой коллега и друг, – отвечал тот.

– Знаю… Он уже приглашал вас к себе в загородное имение?

– Никогда.

– Неблагодарный! Неужели в эти прекрасные дни ему ни разу не пришла в голову мысль пригласить друга на деревенский обед в Ванврский замок?

– Такая мысль ему не приходила.

– Словом, если бы представился случай наказать его за такую неблагодарность по отношению к вам, вы не упустили бы такой возможности?

– По правде говоря, нет: я очень чувствителен в подобного рода вопросах.

– Думаю, такая возможность представляется вам сегодня же.

– Неужели?

– Господина Жерара только что назначили мэром Ванвра.

– Везет же некоторым! – вздохнул Жибасье.

– Имейте терпение, и вам может повезти не меньше, – пообещал Сальватор. – Ведь вы только попытались убить человека, а господин Жерар убил! Вы уже побывали на каторге, теперь его очередь, если только он не отправится еще дальше.

После всего сказанного, если вы, жертва дружеских чувств, которые вы к нему питаете, хотите дать современным историкам один из величайших примеров дружбы, дошедших до нас с древних времен, и, как Нис, умереть вместе со своим Эвриалом – Нет!

– Я думаю, это разумно. Тогда необходимо в точности исполнить то, о чем я вам скажу.

– Чем я рискую?

– Ничем. Вы только поможете честному человеку сделать доброе дело. Я знаю, что этого недостаточно для такого пытливого человека, как вы. Но, помогая этому честному человеку, вы отработаете аванс в десять тысяч франков, который вы считали потерянным.

– А-а, вы имеете в виду десять тысяч, которые я одолжил своему крестнику?

– Совершенно верно.

– Вы угадали: я действительно считал эти деньги потерянными.

– А они не пропали! В доказательство – эти две тысячи франков, которые вы уже можете положить себе в карман.

Сальватор кивнул Жибасье на два банковских билета, продолжавших лежать на столе.

– А вот еще три тысячи, которые вы можете прибавить к первым двум, – закончил молодой человек.

– И за это я уже, верно, не должен вам расписки? – спросил Жибасье.

– Вы умный человек, – похвалил Сальватор.

– Это меня и губит! Слишком богатое у меня воображение, сударь! Впрочем, продолжайте: что я должен делать? Куда мне отправляться?

– В Ванвр.

– Это рядом.

– Раз уж вы были готовы поехать в Гейдельберг за четыре тысячи франков, надеюсь, вы не откажетесь прокатиться в Ванвр за десять.

– За пять.

– Остальные пять получите, когда вернетесь.

– Я готов поехать в Ванвр. Но что я должен там делать?

– Об этом я еще расскажу. В честь своего назначения господин Жерар дает сегодня ужин на двенадцать персон. Он вас не пригласил из опасения, что вы окажетесь тринадцатым и принесете ему несчастье.

– Я и впрямь заметил, что он очень суеверен, – поддакнул Жибасье.

– Мне кажется, это прекрасный случай навестить его и преподать ему урок вежливости, как вы полагаете?

– Никак! Я вообще вас не понимаю.

– Постараюсь выражаться яснее. Я вам говорил, что господин Жерар, ваш коллега, пригласил на сегодня одиннадцать человек и среди прочих – своего помощника, мирового судью, и трех-четырех муниципальных советников. Мне нужно – для чего, об этом я говорить не стану, – чтобы господин Жерар исчез во время сегодняшнего ужина на час-другой Дорогой господин Жибасье! Для осуществления этого плана я рассчитывал на вас.

– Каким образом я могу вам помочь, господин Сальватор?

– Очень просто Господин Жерар не может, учитывая его отношения с полицией, не подчиниться приказанию господина Жакаля.

– Это практически невозможно.

– Предположим, что господин Жакаль приказывает господину Жерару оставить все дела и немедленно отправиться в гостиницу «Черная голова» в Сен-Клу. Господин Жерар должен будет в ту же минуту поехать туда, куда господин Жакаль ему укажет.

– Так я полагаю.

– Значит, вы отлично все поняли Вы приедете в Ванвр к господину Жерару во время ужина, в половине седьмого.

Чтобы насладиться последними пригожими деньками, за стол садятся в пять часов в саду Вы прибудете как раз во время перемены блюд, подойдете, дружески улыбаясь и подмигивая, к господину Жерару и скажете «Дорогой коллега! Господин Жакаль, наш общий начальник, просит вас немедленно отправляться для исполнения дела чрезвычайной важности в гостиницу „Черная голова“ в Сен-Клу».

– И это все, что вам от меня нужно?

– Все.

– Мне представляется, что дело это довольно несложное, я говорю «довольно», а ведь я не прав.

– Как это?

– Я рискую вызвать недовольство господина Жакаля… Нет ли более удачного способа выманить господина Жерара из дому?

– Поверьте, дорогой господин Жибасье, – возразил Сальватор, – что если бы я знал другой способ, более удачный, как вы выражаетесь, я не преминул бы вам его предложить Но лучше того, что я вам изложил, просто не существует Прошу заметить, речь идет не только о том, чтобы выманить господина Жерара из дому, но и удержать его на два часа. Три четверти часа уйдут на то, чтобы добраться из Ванвра в Сен-Клу, полчаса – на безрезультатное ожидание господина Жакаля, три четверти часа – на обратный путь. Вот вам ровно два часа, которые мне так необходимы.

– Не будем об этом больше говорить, господин Сальватор.

Все будет сделано, как вы того хотите, хотя, признаться, я не горю желанием вызывать гнев своего начальства.

– Вы можете его избежать.

– Каким образом?

– Ничего нет проще. Не расставайтесь с господином Жераром, проводите его в Сен-Клу, сделайте вид, что вас расстроило опоздание господина Жакаля. Через полчаса вы расхохочетесь и скажете: «Дорогой господин Жерар! Как вам нравится моя шутка? Хе-хе-хе!» – «Какая шутка?» – спросит он. – «Да обыкновенная! – ответите вы. – Я услышал, что вы устраиваете пикник в своем Ванврском особняке. Вы меня не пригласили, я счел, что такая забывчивость непростительна, и отомстил вам этой мистификацией. Господин Жакаль ничего не приказывал, кроме того, чтобы передать вам самые горячие поздравления». На этом вы раскланяетесь и предоставите ему вернуться к гостям. Таким образом, никто на вас не рассердится, кроме господина Жерара, а на его гнев, как я понимаю, вам наплевать.

Жибасье восхищенно посмотрел на Сальватора.

– Вы великий человек, господин Сальватор! Если вы не сочтете мою просьбу чересчур вызывающей, я был бы счастлив пожать вашу руку.

– Да, – сказал Сальватор. – Вы, видимо, хотите убедиться, насколько сильна рука, которую вы пожимаете. Вы видите, что она небольшая и белая, и полагаете, что без труда раздавите ее в своей? Вы снова заблуждаетесь, и я вам это докажу, дорогой господин Жибасье. Я только надену перчатку.

Сальватор разрядил пистолет, положил его в карман, надел на правую руку темную перчатку, какие носят щеголи по утрам, и протянул Жибасье руку, изящную, как у женщины.

Жибасье уверенно схватился за нее своей тяжелой лапой и попытался зажать ее в своих узловатых пальцах.

Но едва их руки соприкоснулись, как на лице Жибасье мелькнуло удивление, мало-помалу сменившееся выражением нестерпимой боли, а потом и томительного отчаяния.

– Ах, черт подери! Тысяча чертей и преисподняя! Да вы сломаете мне руку! – закричал он. – Смилуйтесь! Сдаюсь!

Он упал перед Сальватором на колени, а у того лопнула на руке перчатка, зато улыбка во все время схватки так и не сошла с губ.

Сальватор наконец выпустил руку, которую сжимал до тех пор, пока из-под ногтей у его противника не выступила кровь.

– Намотайте себе на ус, дорогой господин Жибасье, во избежание опасностей, которым вы подвергаете себя по незнанию, – сказал Сальватор, – что если я употреблю против вас какое-нибудь оружие, то лишь в самом крайнем случае. Вы пожелали, чтобы я «оказал вам честь», пожав вашу руку. Постарайтесь запомнить надолго о «чести, которую я вам оказал».

– Ах, черт побери! Да, я о ней не забуду, – пообещал каторжник, разлепляя левой рукой пальцы правой. – Спасибо за науку, господин Сальватор, она пойдет мне на пользу, и вы не раскаетесь, что потеряли время. За битого двух небитых дают.

– Пора заканчивать, – сказал Сальватор.

– Каковы будут ваши последние приказания?

– В половине седьмого вы должны быть у господина Жерара. Отпустите его не раньше восьми часов. Завтра утром придете за пятью тысячами франков ко мне по адресу: улица Макон, дом номер четыре. И таким образом, ваш так называемый крестник Петрус будет с вами в расчете.

– Я понял.

– И зарубите себе на носу. Если вздумаете сыграть со мной дурную шутку, считайте, что вы покойник. Будете иметь дело либо со мной, либо с правосудием.

– Обещаю, что ни о чем другом и не помыслю, – поклялся каторжник, низко кланяясь Сальватору.

Молодой человек торопливо сбежал по лестнице и отправился на поиски Жана Бычье Сердце, которого послал на площадь перед Обсерваторией.

XIX. Ужин на лужайке

В центре огромной лужайки, похожей на ковер, брошенный к подножию замка, из которого вели точеные каменные ступени крыльца, г-н Жерар приказал накрыть стол. За столом сидели одиннадцать человек, приглашенных хозяином под предлогом ужина, а в действительности – чтобы обсудить приближавшиеся выборы.

Господин Жерар постарался ограничить число приглашенных до одиннадцати, а вместе с хозяином за столом сидели ровно двенадцать человек. Г-н Жерар умер бы от страха или, во всяком случае, ужинал бы без всякого аппетита, если бы их оказалось тринадцать. Честнейший человек был невероятно суеверен.

Все одиннадцать приглашенных были именитые граждане Ванвра.

Они охотно приняли приглашение владетельного сеньора.

Ведь г-н Жерар вполне мог сойти за ванврского сеньора. Они питали к честнейшему человеку, ставшему по воле Провидения их согражданином, благоговейное почтение. Скорее можно было заставить их поверить в то, что в полдень не светит солнце, чем усомниться в безграничной добродетели их Иова. Завистливые, тщеславные, себялюбивые буржуа словно забыли о зависти, тщеславии, себялюбии в обществе скромного, верного, самоотверженного и несравненного их согражданина. Никто в Ванвре и его окрестностях не мог пожаловаться на г-на Жерара, напротив, многие лишь могли похвастаться таким соседством. Он никому ничего не был должен, зато каждый был ему хоть чем-нибудь да обязан: один – деньгами, другой – свободой, третий – жизнью.

Общественное мнение Ванвра и окрестных городишек склонялось к тому, чтобы направить его в палату депутатов. Самые фанатичные граждане поговаривали даже о палате пэров.

Однако им заявили, что в палату пэров нельзя войти, как в Академию или на мельницу Это было время, когда слово Поля-Луи Курье имело успех чтобы войти в палату пэров, необходимо принадлежать к определенной категории. А так как палата депутатов являлась одним из средств достичь пэрии, эти фанатики присоединились к тем из своих сограждан, которые предлагали избрать г-на Жерара представителем от департамента Сены.

Несколькими днями раньше депутация из именитых граждан Ванвра явилась к г-ну Жерару с выражением горячей к нему симпатии от всего населения.

Господин Жерар поначалу скромно отказался от оказанной ему чести, заявив, что положа руку на сердце – и это вполне могло быть правдой – он считает себя недостойным, и прибавил, что он еще недостаточно сделал для отечества, а особенно для Ванвра. Он честно признался, что является гораздо большим грешником, чем принято думать; он даже назвал себя преступником. Все это вызвало громкий смех у земледельца, мечтавшего об образцовой ферме, рассказывавшего повсюду о ее преимуществах и рассчитывавшего занять у г-на Жерара денег на ее обустройство Несмотря на решительный отказ г-на Жерара заседать в палате, гости продолжали настаивать. Он сказал своим верным согражданам: «Вы сами вынуждаете меня к этому, господа: вы так решили, и я подчиняюсь вашему желанию!» После того как были произнесены эти и многие другие слова, г-н Жерар согласился и поручил своим друзьям выдвинуть его кандидатуру.

Земледелец, роялист в глубине души – хотя ему, возможно, следовало бы инстинктивно выбрать в качестве символа скорее пчел, чем лилии, – взялся в тот же вечер оповестить все близлежащие городки о великом событии – согласии г-на Жерара, а как только выдастся свободный день, не занятый его «пчелками»

(в ожидании образцовой фермы земледелец торговал медом), он непременно даст объявление об этой кандидатуре во все парижские газеты.

Понятно, что г-н Жерар не мог просто так отпустить депутацию. Для начала он предложил согражданам освежиться, а в ближайший четверг пригласил их на ужин.

Вот как вышло, что одиннадцать делегатов очутились за столом в гостях у г-на Жерара. Разумеется, никому и в голову не пришло отказаться от приглашения, а судя по радостному блеску в глазах всех сотрапезников в ту минуту, как началась эта глава, никто и не думал в этом раскаиваться.

В самом деле, денек выдался на славу, угощение было отличное, а вина – самые изысканные. За стол сели в пять часов пополудни; ужин длился уже около часа, хмель начал забирать гостей, и каждый старался по очереди превратить свой стул в трибуну, свои слова – в торжественную речь, словно они собрались не на пикник, а на заседание в палате.

Земледелец давал знать о своем присутствии на этом ужине тем, что осипшим голосом хрипел после каждой речи бессвязные фразы, оканчивавшиеся неуемной лестью в адрес радушного хозяина, ему казалось, что от расположения г-на Жерара зависит его собственная жизнь и благополучие его «пчелок».

Нотариус, настроенный почти так же восторженно, что и земледелец, произнес прокурорским голосом тост, в котором сравнил г-на Жерара с Аристидом, и заявил о преимуществе жителей Ванвра над афинянами, которым надоело называть Аристида Справедливым, в то время как жители Ванвра будут неустанно величать г-на Жерара Честнейшим.

Судебный исполнитель в отставке, состоявший членом современного «Погребка», спел подходящие к случаю куплеты, в которых говорилось, что г-н Жерар сразится с гидрой анархии с не меньшим успехом, чем сын Юпитера и Алкмены сразился с лернейской гидрой.

Врач, проводивший токсикологические исследования вируса бешенства, напомнил собравшимся о том случае, когда г-н Жерар, вооружившись двустволкой, спас родные места от бешеного пса, причинявшего всем немалые беды. Он поднял бокал, выражая надежду, что наука найдет средство от страшной болезни – бешенства Наконец цветовод исчез на мгновение из-за стола и вернулся с венком из лавра и гвоздик, которым торжественно увенчал г-на Жерара. Это привело собравшихся в умиление. Правда, подпортил общее воодушевление маленький горбун, неведомо на каком основании затесавшийся в почтенную депутацию: он заметил, что лавры в венке – обыкновенный лавровый лист для приправы, а гвоздики – ненастоящие.

Веселье достигло апогея, глаза всех гостей сияли радостью, похвала то и дело срывалась с губ присутствовавших, ничто не омрачало этого семейного праздника. Словом, всех охватил восторг – послушать их, так каждый был готов немедленно отдать жизнь за каплю крови великого гражданина по имени г-н Жерар.

И вдруг среди пьянящей радости лакей г-на Жерара доложил хозяину о том, что какой-то господин желает немедленно с ним поговорить.

– Он не представился? – спросил г-н Жерар.

– Нет, сударь, – возразил слуга.

– Тогда передайте ему, – гордо вымолвил достойнейший землевладелец, – что я принимаю лишь тех, кто представляется и докладывает о цели своего визита.

Лакей удалился, унося с собой ответ хозяина.

– Браво! Браво! Браво! – прокричали гости – До чего красиво сказано! – восхитился нотариус.

– Какое красноречие он покажет в палате! – подхватил врач.

– Какое достоинство он проявит, став министром! – воскликнул горбун.

– Ну что вы, господа! – скромно произнес г-н Жерар.

Вернулся лакей.

– Он пришел от господина Жакаля и хочет вам сообщить, что завтра состоится казнь господина Сарранти.

Господин Жерар смертельно побледнел и изменился в лице.

Он выскочил из-за стола и бросился вслед за лакеем, выкрикивая не своим голосом:

– Иду! Иду!

Как бы далеко ни зашли гости по извилистому пути, зовущемуся опьянением, все до единого про себя отметили, какое сильное впечатление произвели обе новости на радушного хозяина.

Как во время солнечного затмения день внезапно сменяется ночью, так смена в настроении г-на Жерара мгновенно привела к тому, что вместо оживленного разговора, прерванного появлением лакея, наступила тишина.

Впрочем, многие из присутствовавших были наслышаны о деле г-на Сарранти, наделавшем много шуму, и, чтобы не молчать, гости ухватились за эту тему.

Первым взял слово нотариус. Он объяснил, почему имя г-на Сарранти не могло не тронуть чувствительного сердца честнейшего г-на Жерара.

Господин Сарранти, или, точнее, негодяй Сарранти, в обязанности которого входило воспитание двух племянников г-на Жерара, обвиняется в убийстве обоих детей, совершенном с такими предосторожностями, что до сих пор не удалось обнаружить их тела.

Рассказ нотариуса объяснил отсутствие г-на Жерара, а также упоминание отлично всем известного имени г-на Жакаля, прозвучавшего в докладе лакея.

Несомненно, перед тем как взойти на эшафот, г-н Сарранти сделал признание, и г-н Жакаль послал за г-ном Жераром, чтобы сообщить ему новые сведения.

Возмущение преступлением Сарранти все возрастало. Мало ему было украденных денег, мало убийства двух невинных душ, он еще посмел выбрать для признаний священное время ужина, вопреки изречению автора знаменитой «Гастрономии»

«Ничто не должно отвлекать честного человека во время ужина!»

Но гости дошли только до легких блюд, подаваемых перед десертом, а бургундские вина были все самых лучших марок, да и шампанское отлично заморожено. Кроме того, на соседнем столе уже накрывали превосходный десерт, и гости решили дождаться возвращения г-на Жерара, беседуя и, главное, потягивая вино.

Собравшиеся еще больше укрепились в своем решении, когда увидели, что лакей спускается по ступеням крыльца, зажав по две бутылки в каждой руке. Выставив их на стол, он сказал:

– Господин Жерар приглашает вас попробовать этот лафит, полученный из Индии, а также этот шамбертен урожая тысяча восемьсот одиннадцатого года, а о нем не беспокоиться. Неотложное дело призывает его в Париж; через полчаса он будет здесь.

– Браво! Браво! – единодушно вскричали гости.

В ту же минуту четыре руки потянулись к горлышкам четырех бутылок.

В эту минуту с улицы донесся стук кареты.

Все поняли, что г-н Жерар уезжает.

– За его скорейшее возвращение! – предложил врач.

Каждый в ответ негромко произнес свое пожелание, все попытались подняться, дабы придать тосту большую торжественность, но некоторым это оказалось уже не под силу.

Сидевшие пытались подняться, вставшие старались благополучно занять прежние места, как вдруг – и совершенно неожиданно – появился новый персонаж, повернувший разговор в новое русло.

Этот новый персонаж, неведомо как проникший в сад, был наш старый друг Роланд, или, если вам так больше нравится, учитывая обстоятельства происходящего, – Бразил.

И действительно, хотя он вошел через дверь, как воспитанный пес, он одним прыжком перескочил ступени, а еще в два прыжка очутился на лужайке.

Едва завидев пса, нотариус закричал от страха.

Отметим, что немудрено было закричать при виде грозного пса с высунутым языком, горящими глазами и стоящей дыбом шерстью.

– Ну, в чем дело? – поднеся к губам бокал, спросил врач, стоявший спиной к крыльцу и не понимавший, что происходит.

– Бешеная собака! – выкрикнул нотариус.

– Бешеная? – с ужасом переспросили остальные.

– Да, да, сами посмотрите!

Глаза всех присутствовавших обратились в сторону, указанную нотариусом. Они увидели пса, который, тяжело дыша и словно теряя терпение, обернулся к двери, ожидая кого-то.

Очевидно, ему надоело ждать. Он уткнулся носом в землю, и, словно барбет Фауста, забегал вокруг стола с угощениями, причем круги становились все уже.

Вот-вот ожидая нападения, гости, не скрывая ужаса, вскочили, собираясь разбежаться кто куда. Один поглядывал на дерево, Другой – на пристройку, в которой садовник держал свой инструмент. Третий подумывал о том, чтобы перемахнуть через стену, а четвертый искал убежища в замке, как вдруг раздался Долгий, пронзительный свист, а вслед за ним – громкая команда:

– Сюда, Роланд!

Пес присел на задние лапы, будто конь, которого осадил всадник, и подбежал к хозяину.

Читатели уже поняли, что это был Сальватор.

Гости все как один посмотрели на него с надеждой. Насмерть перепуганные при виде Роланда, они приняли его едва ли не за античного бога, который привел трагедию к счастливой развязке.

Молодой человек стоял в лучах заходящего солнца, словно облитый огнем. Одет он был чрезвычайно изысканно, строгость его черного туалета лишь подчеркивал батистовый белый галстук. Затянутой в перчатку рукой он поигрывал тросточкой с лазуритовым набалдашником.

Он не торопясь спустился по ступеням крыльца и приподнял шляпу, как только ступил на песок дорожки. Затем он пересек в сопровождении Роланда лужайку; пес, сдерживаемый хозяином, плелся сзади. Сальватор дошел до стула, на котором прежде сидел г-н Жерар. Наш герой необычайно любезно раскланялся со всеми гостями и сел на этот стул, оказавшись таким образом в центре внимания.

– Господа! – сказал он. – Я один из старинных знакомых нашего общего друга, честнейшего господина Жерара: он собирался представить меня вам, и мы поужинали бы вместе, но.

к своему сожалению, я задержался в Париже по той же причине, по которой вы в настоящую минуту лишены общества радушного хозяина.

– Ну да! – подхватил нотариус, успокаиваясь при виде пса, усмиренного одним взглядом молодого человека. – Вы имеете в виду дело Сарранти!

– Вот именно, господа, дело Сарранти.

– Значит, завтра негодяю отрубят голову? – уточнил судебный исполнитель.

– Да, завтра, если до этого времени не будет доказано, что он невиновен.

– Невиновен? Это будет трудно доказать! – заметил нотариус.

– Кто знает! – возразил Сальватор. – У древних авторов мы встречаем рассказ о гусях поэта Ибикуса, а у новейших – о псе Монтаржи.

– Кстати о псе, сударь, – просипел земледелец. – Должен заметить, что ваша собачка изрядно нас напугала.

– Роланд? – разыграв удивление, спросил Сальватор.

– А его зовут Роланд? – не поверил нотариус.

– У меня тоже мелькнула надежда, что это тот бешеный пес, – молвил врач.

– А Роланд, видимо, только рассердился, – проговорил нотариус, потирая руки и полагая, что нашел удачное слово.

– Вы сказали «надежда»? – спросил Сальватор врача.

– Да, сударь, именно так я и сказал. Нас одиннадцать.

У меня, значит, было десять шансов против одного, что собака бросится на одного из моих товарищей, а не на меня. А так как я специально изучал бешенство, я имел бы случай наложить на свежую рану составленное мною противоядие, которое я всегда ношу с собой, в надежде на то, что представится удобный случай.

– Я вижу, сударь, – сказал Сальватор, – вы настоящий филантроп. К сожалению, моя собака не является, сейчас во всяком случае, «пациентом», выражаясь языком медицины. Только посмотрите, как она послушна!

Сальватор указал псу под стол, словно на конуру, и приказал:

– Место, Бразил, место!

Он обратился к гостям и продолжал:

– Не удивляйтесь, что я заставил своего пса лечь под стол, за который сяду вместе с вами. Я шел на ужин – лучше поздно, чем никогда? – как вдруг встретил на дороге господина Жерара.

Я хотел уйти вместе с ним, но он настоял на том, чтобы я к вам присоединился. Я не смог устоять перед его приглашением, совпадавшим с моим желанием, тем более что в его отсутствие он поручил мне быть за хозяина.

– Браво! Браво! – вскричали присутствовавшие, очарованные прекрасными манерами Сальватора.

– Садитесь на место хозяина, – пригласил его нотариус. – Позвольте мне наполнить ваш бокал и предложить тост за его здоровье.

Сальватор подал бокал.

– Это более чем справедливо, – сказал он. – Пусть Господь наградит его по заслугам!

Он поднес бокал к губам и пригубил вино.

В это мгновение Бразил протяжно взвыл.

– Ого! Что это с вашей собакой? – спросил нотариус.

– Ничего. Так он обыкновенно одобряет тост, – сообщил Сальватор.

– Отлично! – похвалил врач. – Вот пес, получивший прекрасное воспитание. Правда, речь у него получилась невеселая.

– Сударь! – проговорил Сальватор. – Вы знаете, что бывают необъяснимые наукой случаи, когда некоторые животные предчувствуют несчастье. Может быть, нашему другу господину Жерару как раз угрожает такое несчастье?

– Да, так говорят, – подтвердил врач. – Но мы-то не верим в этот вздор.

– А вот моя бабушка… – начал было цветовод.

– Ваша бабка была просто дура, друг мой! – отрезал врач.

– Прошу прощения, – продолжал нотариус, обращаясь к Сальватору, – но вы, кажется, говорили об опасности, которая может угрожать господину Жерару.

– Опасность? – переспросил землемер. – Какая же опасность может угрожать честнейшему человеку на земле, никогда не сворачивавшему с прямого пути?

– Горячему патриоту! – прибавил судебный исполнитель.

– Верному другу! – поддакнул врач.

– Всегда готовому на самоотречение! – вскричал нотариус.

– Вы же знаете, господа, что таких-то и подстерегает несчастье: лучшие погибают первыми! Несчастье – как библейский лев, qucerens quern devoret11, нападает главным образом на праведников, таких, как Иов, к примеру.

– Тогда какого черта делает ваша собака? – спросил цветовод, заглядывая под стол. – Она лопает траву!

– Не обращайте внимания, – отозвался Сальватор. – Мы говорили о господине Жераре и остановились на том, что…

– …что страна, давшая жизнь такому человеку, – подхватил нотариус, – может гордиться своим героем.

– Он снизит налоги, – подсказал врач.

– Поднимет цены на зерно, – прибавил земледелец.

– Снизит цены на хлеб, – вставил садовод.

– Уничтожит национальный кредит, – заявил судебный исполнитель.

– Проведет реформу в Школе медицины! – воскликнул врач.

– Введет во Франции новый кадастр, – заверил землемер.

– Ох! – воскликнул нотариус, прерывая этот восторженный хор. – Ваш пес засыпал мне землей все панталоны.

– Возможно! – согласился Сальватор. – Впрочем, давайте не будем обращать на него внимания.

– Напротив, господа! – возразил врач, заглянув под стол. – Эта собака странно выглядит: язык вывалился, глаза налились кровью, шерсть встала дыбом.

– Вполне может быть, – произнес Сальватор. – Но если ей не мешать, она не тронет. Это пес-мономан, – со смехом прибавил Сальватор.

– Должен вам заметить, – с умным видом проговорил врач, – что слово «мономан» происходит от «monos» и «mania», то есть «одна мысль» и, стало быть, может применяться лишь к человеку, поскольку только человек наделен способностью мыслить, а собака живет лишь инстинктами, очень развитыми, спору нет, но они не могут идти ни в какое сравнение с существом высшего порядка – человеком.

– В таком случае, – возразил Сальватор, – объявляйте это как хотите, инстинктом или способностью мыслить, но Бразил сейчас занят только одним.

– Чем?

– У него было двое молодых хозяев, которых он очень любил: мальчик и девочка. Мальчика убили, девочка исчезла. До сих пор пес так хорошо искал, что нашел девочку.

– Живую?

– Да, живую и здоровую. А мальчика убили и закопали, бедный Бразил надеется найти место, где был спрятан труп, и ищет его повсюду.

– Qucere et mvenies12, – сказал нотариус, радуясь возможности блеснуть своими познаниями в латинском ярыке.

– Простите, – вмешался врач, – но вы тут нам целый роман сочинили, сударь.

– Я рассказал вам подлинную историю, – поправил Сальватор, – и не самую веселую.

– Мы сейчас за десертом; как говаривал усопший господин Эгрефей, большой гастроном, это как раз подходящее время для историй. И если вы хотите рассказать нам свою историю, сударь, мы внимательно вас слушаем.

– Я с удовольствием это сделаю, – сказал Сальватор.

– Она обещает быть интересной, – прибавил врач.

– Я тоже так думаю, – кивнул Сальватор.

– Тсс, тсс! – послышалось со всех сторон.

На мгновение воцарилась тишина, и вдруг Бразил так жалобно взвыл, что присутствовавшие вздрогнули, а садовод, думавший, очевидно, иначе, нежели врач, не удержался и вскочил, пробормотав:

– Дьявол, а не пес!

– Да сядьте вы! – потянув его за полу фрака и заставив занять прежнее место, приказал геометр.

Садовод заворчал в ответ, но все-таки сел.

– Историю! – стали просить гости. – Рассказывайте свою историю!

– Господа! – начал Сальватор. – Я назову свою драму, так как это скорее драма, а не история: «Жиро, Честный Человек».

– Глядите-ка! – заметил судебный человек. – Почти господин Жерар, честный человек.

– Да, разница в самом деле всего в двух буквах. Но я бы прибавил к этому названию: «Или Внешность Обманчива».

– Прекрасное название! – похвалил нотариус. – На вашем месте я бы отнес эту драму господину Гильберу де Пиксерекуру.

– Не могу, сударь. Я посвящаю ее господину королевскому прокурору.

– Господа, господа! – вмешался врач. – Позвольте вам заметить, что вы мешаете рассказчику.

– Не волнуйтесь, я начинаю, – успокоил его Сальватор.

– Тише! – шикнул геометр.

Стало слышно, как Бразил с остервенением скребет землю и шумно сопит.

Сальватор начал.

Наши читатели уже знают драму, которую он рассказал, употребляя вымышленные имена.

Благодаря своей необычайной проницательности и отлично развитому инстинкту Бразила Сальватор сумел в результате своих поисков восстановить все событие, как умелый архитектор по нескольким обломкам восстанавливает памятник древности или как Кювье по нескольким костям восстанавливал допотопное чудовище.

Словом, мы не станем повторять рассказ Сальватора, так как читатель не узнает ничего нового.

Когда Сальватор рассказал о преступлении Жиро и объяснил, какой хитростью убийца и грабитель добился не только всеобщего уважения, но и завоевал любовь сограждан, среди слушателей прошел ропот возмущения, а Бразил глухо зарычал, словно тоже осуждал негодяя.

Подробно описав лицемерие преступника, рассказчик поведал о том, как трус не только позволил осудить невиновного, хотя ему самому было достаточно лишь изменить имя и скрыться, оплакивая свое первое преступление; вместо этого негодяй совершил еще более тяжкий, может быть, грех. Волнение слушателей достигло предела, гнев сменился отчаянием, каждый призывал проклятия на голову преступника.

– Но вы же сказали, – вскричал нотариус, – что завтра казнят невиновного!

– Да, именно завтра! – подтвердил Сальватор.

– Как же до завтрашнего дня найти доказательство, – вставил врач, – которое откроет глаза правосудию?

– Велика доброта Всевышнего! – молвил Сальватор. Он опустил голову и заглянул под стол, наблюдая за работой Бразила.

Почувствовав на себе взгляд хозяина, пес на минуту оторвался от своего занятия и ткнулся мокрым носом ему в ладонь, а потом сейчас же снова стал рыть землю.

– Доброта Всевышнего, доброта Всевышнего! – проворчал доктор со свойственным врачам сомнением. – Все-таки хорошее доказательство было бы надежнее.

– Несомненно, – согласился Сальватор. – Надеюсь, такое доказательство, однажды уже выскользнувшее у меня из рук, мы непременно сейчас обнаружим.

– У вас было доказательство? – в один голос вскричали гости.

– Да, – ответил Сальватор.

– И вы его упустили?

– К несчастью, да.

– Что это было за доказательство?

– С помощью Бразила я обнаружил скелет мальчика.

– Ох! – только и выдохнули в ответ испуганные гости.

– Почему вы не потребовали вмешательства правосудия при участии врача? – поинтересовался доктор.

– Именно это я и сделал, только без врача. Но незадолго до этого скелет исчез, а правосудие рассмеялось мне в лицо.

– Должно быть, убийца почуял неладное и перенес останки в другое место, – предположил нотариус.

– Вы, стало быть, ищете тело? – спросил судебный исполнитель.

– Ну да! – отозвался Сальватор. – Ведь вы понимаете, что, если труп окажется в таком месте, куда его не мог спрятать господин Сарранти…

– Господин Сарранти! – в один голос вскричали присутствовавшие. – Так он невиновен?!

– Неужели я случайно произнес его имя?

– Вы сказали: «Господин Сарранти».

– Ну, раз уж у меня вырвалось его имя, я не стану этого отрицать.

– А какой интерес вам доказывать невиновность этого человека?

– Это отец одного из моих друзей. Но даже если бы это был совершенно посторонний человек, мне кажется, каждый обязан спасти себе подобного от эшафота, если только он уверен, что обвиняемый невиновен.

– Уж не надеетесь ли вы найти доказательство здесь? – предположил нотариус.

– Может быть, и так.

– У господина Жерара?

– Почему бы и нет?

Пес, будто отвечая хозяину, долго и протяжно взвыл.

– Слышите? – спросил Сальватор. – Бразил говорит, что не теряет надежды.

– Что значит – не теряет надежды?

– Я же вам сказал, что у него мономания: найти тело своего юного хозяина.

– Верно, – подтвердили присутствовавшие.

– Пока я пересказываю первые четыре акта драмы, Бразил работает над пятым.

– Что вы хотите этим сказать? – спросили судебный исполнитель и нотариус, в то время как другие промолчали, но вопрос был написан у них в глазах.

– Загляните под стол, – пригласил Сальватор и приподнял скатерть.

– Какого черта он там делает? – не стесняясь, спросил врач; он склонялся к мысли, что если пес не бешеный, то и никакого другого интереса он не представляет.

– Как видите, он роет яму, – отвечал Сальватор.

– Да какую большую! – прибавил нотариус.

– В метр глубиной и не менее двух с половиной в диаметре, – заметил землемер.

– А что он ищет? – полюбопытствовал судебный исполнитель.

– Доказательство, – сказал Сальватор.

– Какое? – уточнил нотариус.

– Скелет мальчика, – молвил Сальватор.

Слово «скелет», произнесенное после жуткого рассказа Сальватора, да еще в такой час, когда солнце стало клониться к закату, заставило ужаснуться всех присутствовавших. Гости отшатнулись от ямы, один только врач подошел поближе – Стол мешает, – заметил он.

– Помогите мне, – попросил Сальватор.

Они вдвоем взялись за стол, приподняли его и перенесли на несколько шагов в сторону, освобождая место собаке.

Бразил словно не замечал их действий, он был поглощен своим страшным делом.

– Ну, господа, – промолвил Сальватор. – Немного мужества! Мы же мужчины! Какого черта?!

– Да, мне, признаться, любопытно увидеть развязку, – сказал нотариус.

– Сейчас она будет в наших руках, – пообещал Сальватор.

– Посмотрим, посмотрим, – загомонили остальные, подходя ближе.

Пса обступили со всех сторон.

Бразил продолжал рыть землю с упорством и уверенностью, похожий скорее на машину, чем на животное.

– Смелей, славный мой Бразил! – поддержал его Сальватор. – Ты, наверное, выбился из сил, но ведь и страдания твои сейчас кончатся: смелей!

Пес повернул голову и, как казалось, с благодарностью взглянул на хозяина.

Поиски продолжались еще несколько минут. В это время гости с раскрытыми ртами и широко распахнутыми от любопытства глазами молча наблюдали за странной сценой, разыгрывавшейся между собакой и хозяином, который был, как видно, не таким уж большим другом г-на Жерара, как уверял вначале.

Спустя пять минут Бразил тяжело вздохнул, перестал рыть землю и вдруг положил морду на горку только что вырытой земли.

– Он нашел, нашел! – обрадовался Сальватор. – Ты нашел его, да, песик?

– Что нашел? – спросили присутствовавшие.

– Скелет, – пояснил Сальватор. – Сюда, Бразил! Остальное – дело людей. Сюда, мой пес!

Бразил выскочил из ямы и улегся на краю, поглядывая на хозяина, будто хотел сказать: «Теперь твоя очередь».

Сальватор спрыгнул в яму, запустил руку в самое глубокое место и подозвал врача:

– Подойдите, сударь, и пощупайте.

Врач отважно спустился вслед за Сальватором, в то время как другие гости, с которых окончательно слетел хмель, в недоумении переглядывались. Доктор протянул руку и почувствовал в пальцах нечто нежное и шелковистое, заставившее Сальватора вздрогнуть, когда Бразил в первый раз обнаружил скелет в парке Вири.

– Ого! – воскликнул врач. – Волосы!

– Волосы! – повторили гости.

– Да, господа, – подтвердил Сальватор. – И если вам будет угодно сходить за свечами, вы сможете в этом убедиться.

Все бросились к дому и вернулись кто с канделябром, кто с подсвечником.

У ямы остались только врач да Бразил. Сальватор направился к небольшой пристройке, в которой садовник хранил свой инструмент, и вскоре вернулся с лопатой.

Гости сгрудились вокруг ямы; в свете полусотни свечей было видно как днем.

На поверхности земли кто-то заметил прядку светлых волос.

– Ну-ну! Необходимо продолжать! – заметил доктор.

– Именно это я и собираюсь сделать, – сказал Сальватор. – Господа! Возьмите салфетку, разложите ее рядом с ямой.

Присутствовавшие повиновались.

Сальватор спустился в яму и с той же предосторожностью, мы бы сказали – с прежним благоговением, если бы он имел дело с телом, – вонзил лопату в землю и при помощи этого рычага осторожно выкопал голову мальчика, покоившуюся на подушке из глины.

Среди гостей пробежал ропот, когда Сальватор, не снимавший белых перчаток, бережно приподнял детскую головку и переложил ее на салфетку.

Затем он снова взялся за лопату и продолжал работу.

Постепенно, косточка за косточкой, он собрал все, что осталось от мальчика. Через некоторое время он смог разложить на салфетке все кости по местам, называя их по-латыни, и воссоздать скелет полностью, ко всеобщему изумлению присутствовавших, но в особенности к удовлетворению доктора, который сказал:

– Я имею удовольствие разговаривать с собратом?

– Нет, сударь, – возразил Сальватор, – я не имею чести быть врачом, я обыкновенный любитель анатомии.

Он обернулся к свидетелям этой сцены и продолжал:

– Господа! Вы все свидетели, не правда ли, что я нашел в этой яме труп ребенка?

– Я готов быть свидетелем, – откликнулся врач, стремившийся, казалось, единолично подтвердить то, о чем Сальватор просил засвидетельствовать всех. – Скелет принадлежит мальчику от восьми до девяти лет.

– Все свидетели! – повторил Сальватор, обводя каждого вопросительным взглядом.

– Да, все, все, – хором подхватили присутствовавшие, которым заранее льстило, что они займут почетное место, каким бы ни оказалось дело.

– Значит, все готовы подтвердить увиденное перед законом, если будет суд? – продолжал Сальватор.

– Да, да, – повторили гости.

– Надо бы составить протокол, – предложил судебный исполнитель.

– Ни к чему, – возразил Сальватор. – Он уже составлен.

– Как это?

– Я был совершенно уверен в этой находке, – сообщил Сальватор, вынимая из кармана гербовую бумагу. – Вот, пожалуйста.

И он прочел протокол, составленный в тех самых выражениях, в каких пишутся обыкновенно подобного рода бумаги. Указано было все, вплоть до точного места, в котором обнаружили скелет. Это свидетельствовало о том, что Сальватор не впервый раз явился в Ванврский сад.

Не хватало в протоколе одного – фамилий и имен тех, кто участвовал в эксгумации.

Все свидетели этой сцены, вот уже четверть часа не перестававшие изумляться, выслушали чтение протокола, растерянно поглядывая на странного человека, по милости которого они принимали участие в невероятной этой драме.

– Чернильницу! – приказал Сальватор лакею, удивленному не меньше других.

Тот поспешил исполнить приказание, словно признавая за Сальватором право повелевать, и бегом бросился в дом, а через минуту примчался назад с чернилами и пером.

Все поставили подписи.

Сальватор взял бумагу, спрятал ее в карман, погладил Бразила, связал салфетку за четыре конца и отвесил присутствовавшим поклон.

– Господа! – сказал он. – Напоминаю вам, что завтра в четыре часа пополудни должна состояться казнь невиновного человека. У меня очень мало времени. Я благодарю вас за участие и прошу позволения удалиться.

– Простите, сударь, – перебил его нотариус. – Мне показалось, вы упомянули имя невиновного: Сарранти.

– Совершенно верно, сударь; я так сказал и могу это повторить.

– Но имя нашего радушного хозяина, господина Жерара, кажется, упоминалось при расследовании этого печального дела, не так ли? – продолжал нотариус.

– Да, сударь, он был замешан в это дело, – подтвердил Сальватор.

– Значит, можно предположить, что ваш Жиро… – вмешался врач.

– …господин Жиро?

– Ну да! – закивали гости.

– Думайте что хотите, господа, – отозвался Сальватор. – Завтра, во всяком случае, дело это окончательно прояснится.

Честь имею! Идем, Бразил.

Сальватор в сопровождении пса торопливо пошел прочь, оставив гостей г-на Жерара в неописуемом смятении.

XX. Ода дружбе

Теперь посмотрим, чем занимался г-н Жерар, пока в его парке происходило описанное нами значительное событие.

Мы видели, как он ушел с лужайки, и потеряли его из виду, когда он поднялся по ступеням крыльца и скрылся в вестибюле.

Там его поджидал высокий господин в длинном левите и надвинутой на глаза шляпе.

Человек предпочитал оставаться неузнанным.

Господин Жерар пошел прямо к нему.

Не успев сделать и двух шагов, он догадался, с кем имеет дело.

– Ага! Это вы, Жибасье! – воскликнул он.

– Я собственной персоной, честнейший господин Жерар, – отвечал каторжник.

– И пришли вы от?..

– Да, – поспешил сказать Жибасье.

– От?.. – повторил г-н Жерар свой вопрос, не желая попасть впросак.

– От шефа, естественно! – подтвердил Жибасье, решив положить конец недомолвкам.

При упоминании о шефе как об общем хозяине, прозвучавшем из уст товарища, будущий депутат улыбнулся.

Он немного помолчал, потом закусил губу и продолжал:

– Так он послал за мной?

– Он меня послал за вами, да, – подтвердил Жибасье.

– И вы знаете зачем?

– Понятия не имею.

– Может, это касается?..

Он запнулся.

– Говорите смело! – ободрил его Жибасье. – Вы же знаете:

если не принимать во внимание честность, я ваше второе «я».

– Может, это касается господина Сарранти?

– Дайте подумать! – проговорил Жибасье. – Вполне возможно!

Господин Жерар понизил голос и взволнованно прошептал:

– Не отменили ли казнь?

– Не думаю. Я знаю из верного источника, что Парижскому Мастеру приказано держаться наготове завтра в три часа, а осужденного перевели в Консьержери.

У г-на Жерара вырвался облегченный вздох.

– А нельзя ли отложить на завтра то, что нам надлежит предпринять нынче? – снова спросил он.

– Невозможно! – покачал головой Жибасье.

– Что-то серьезное?

– Дело чрезвычайной важности.

Господин Жерар пристально посмотрел на Жибасье.

– И вы утверждаете, что ничего не знаете?

– Клянусь святым Жибасье!

– Тогда я только возьму шляпу.

– Возьмите, господин Жерар. Ночи теперь холодные, можно насморк подхватить.

Господин Жерар снял с крючка шляпу.

– Я готов, – молвил он.

– Едемте! – предложил Жибасье.

У входной двери их ждал фиакр.

При виде фиакра, похожего, как и все фиакры, на катафалк, г-н Жерар не удержался и едва заметно вздрогнул.

– Садитесь! – сказал он Жибасье. – Я – следом за вами.

– Я ничего вам не сделаю, клянусь! – пообещал Жибасье.

Он распахнул дверцу, любезно помог г-ну Жерару подняться в карету и сел рядом с ним, обменявшись несколькими словами с кучером.

Лошади потрусили в сторону Парижа: Жибасье счел за благо изменить маршрут, намеченный Сальватором, полагая, что совсем не важно, куда он увезет г-на Жерара, лишь бы увезти.

«Ну, если дело и серьезное, то, уж во всяком случае, не спешное», – подумал г-н Жерар, немного успокоившись.

В фиакре наступила тишина, так проехали около километра.

Первым молчание нарушил Жибасье.

– О чем вы так напряженно думаете, дорогой господин Жерар? – спросил он.

– Признаться, господин Жибасье, – отозвался филантроп, – я думаю о неведомой цели этого неожиданного путешествия.

– И это вас мучает?

– Во всяком случае, занимает.

– Вы бы посмотрели на себя!.. На вашем месте я бы ни о чем не думал, честное слово!

– Почему?

– Да так… Прошу заметить: я сказал «на вашем месте», а не на своем.

– Понимаю! И все же почему вы сказали «на моем месте»?

– Если бы моя совесть была так же чиста, как ваша, я считал бы себя достойным милостей удачи и возблагодарил бы судьбу.

– Конечно, конечно, – пробормотал г-н Жерар, печайьно покачав головой. – Но удача порой делает такие неожиданные повороты, что даже когда причин для опасения нет, ожидать нужно всего.

– По правде говоря, если бы вы жили во времена Фалеса, то вместо семи мудрецов было бы восемь, дорогой господин Жерар. Именно вам принадлежали бы эти прекрасные слова:

«Мудрый готов ко всему». Заметьте, что я говорю «готов ко всему», а не «смирился со всем». Вы именно готовы, на смирившегося человека вы непохожи. Да, вы правы, – продолжал Жибасье торжественно-назидательным тоном. – Удача действительно порой делает неожиданные повороты. Именно поэтому древние, а они были отнюдь не глупы, представляли ее иногда сидящей на змее, и это означало, что она выше осторожности. Впрочем, на вашем месте, повторяю, я не мешал бы своему воображению – такой ум, как у вас, никогда не дремлет, – но вместе с тем тревожиться не стал бы. Что с вами может случиться? Вы имели счастье с самого раннего детства остаться сиротой и теперь не боитесь потерять родителей или оказаться ими опозоренными.

Вы не женаты, значит, вам не грозит потеря супруги или ее измена. Вы миллионер, и значительная часть вашего состояния – в недвижимости, а это значит, что опасаться вам следует лишь нотариуса, который может вас разорить, да должников, способных вас обобрать. У вас крепкое здоровье, эта добродетель тела; вы обладаете добродетелью, этим здоровьем души. Сограждане вас уважают и собираются избрать депутатом. Указ о присвоении вам ордена Почетного легиона как благодетеля человечества находится на подписи: это пока тайна, но я могу сообщить вам об этом по секрету. Наконец, господин Жакаль так высоко вас ценит, что дважды в неделю, несмотря на то, что он очень занят, принимает вас у себя в кабинете и беседует с вами с глазу на глаз.

Словом, вы получаете и еще получите справедливое вознаграждение за пятьдесят лет филантропии и честной жизни. Чего вам не хватает? Ну, чего вам бояться? Говорите!

– Кто знает! – вздохнул г-н Жерар. – Неизвестности, дорогой господин Жибасье.

– Вы все о своем? Ладно, не будем больше об этом! Поговорим о другом.

Господин Жерар махнул рукой, словно хотел сказать: «Поговорим о чем вам угодно, лишь бы говорили вы, а я слушал».

Очевидно, Жибасье понял его жест как согласие и продолжал:

– Да, поговорим о чем-нибудь более веселом. Это ведь нетрудно, правда?

– Нет, нетрудно.

– Сегодня вы давали ужин нескольким друзьям, дорогой господин Жерар? Заметьте, я позволяю себе называть вас «дорогой господин Жерар», потому что и вы время от времени зовете меня «дорогим господином Жибасье»… Вот только что вы оказали мне эту честь.

Господин Жерар кивнул.

Жибасье облизнул губы.

– Должно быть, вы задали недурной ужин, а?

– Не хочу хвастать, но думаю, вы правы.

– Я так просто в этом уверен, судя по запахам, доходившим из кухни в переднюю, где я вас дожидался.

– Я сделал все, что мог, – скромно сказал г-н Жерар.

– И ужинали вы в парке, на лужайке? – продолжал Жибасье.

– Да.

– Смотрелось, должно быть, чудесно. Вы за ужином пели?

– Не успели: вы пришли перед самым десертом.

– Да, я свалился среди этой семейной идиллии, словно бомба, как Банко из «Макбета» или командор из «Дон-Жуана».

– И правда, – попытался улыбнуться г-н Жерар.

– Но признайтесь, – продолжал Жибасье, – в этом есть и ваша вина, дорогой господин Жерар.

– То есть, как?

– Ну разумеется! Предположим, вы оказали бы мне честь и пригласили меня вместе с вашими друзьями. Готов поставить один против тысячи, дорогой господин Жерар, что если бы я сидел у вас с самого начала ужина, то к концу его я не пришел бы вам мешать.

– Поверьте, дорогой господин Жибасье, – поспешил сказать г-н Жерар, – я весьма сожалею о своей забывчивости. Но уверяю вас, это произошло ненарочно, и только от вас зависит, чтобы я исправил свою оплошность.

– Нет, ни за что, я очень на вас сердит! – меланхолично возразил Жибасье.

– На меня?

– Да, вы ранили меня в самое сердце. А вы знаете, – продолжал Жибасье, патетическим жестом поднося руку к груди, – сердечные раны смертельны!.. Увы, – прибавил он, переходя от грусти к настоящему страданию, как перед тем перешел от меланхолии к печали. – Снова я обманулся в своей доверчивости, еще одна иллюзия умирает, опять черный лист в книге моей и без того невеселой жизни! О дружба! Непостоянная, легкомысленная дружба, которую лорд Байрон опрометчиво назвал «бескрылой любовью»! Сколько страданий ты мне причинила и еще доставишь в будущем! Правильно сказал странствующий сказительаристократ, автор «Мира как он есть», когда вместо оды или хвалы Дружбе воскликнул с горечью: «Ныне твои алтари, о богиня, не освещает жертвенный огонь! Под сводами твоего храма не звучат гимны твоих рабов! Тебя согнали с насиженного места, и ты бродишь одна, всеми покинутая, жалкая игрушка черни, всех этих ничтожных смертных, утомленных гнусной жадностью!

Среди людей, кичащихся богатством, происхождением, видимым величием, кто обратит внимание на твои крики, кто сжалится над твоей несчастной судьбой, кто придет в твой храм?» Увы, увы, незадачливый Жибасье, как Портланд, герой поэмы, – единственный, кто еще хочет туда войти!

После этой претенциозной цитаты, которую вряд ли сумел по достоинству оценить г-н Жерар, бывший каторжник вынул из кармана желтый платок и сделал вид, что вытирает глаза.

Ванврский филантроп, который не понимал, да и – поспешим прибавить – не мог понять, куда клонит его спутник, поверил, что тот в самом деле взволнован, и стал его утешать и извиняться.

Однако тот продолжал:

– Должно быть, современный мир совсем испортился; когда древний мир приводит, не говоря уж об Ахилле и Патрокле, четыре примера такой дружбы, которая простых смертных превращала в полубогов, нам нечего противопоставить таким образцам, как Геркулес и Пирифой, Орест и Пилад, Эвриал и Нис, Дамон и Пифей. О, мы вернулись в железный век, дорогой господин Жерар!

– Вы, видимо, хотели сказать, что мы подъехали к заставе Анфер, – вмешался кучер, который остановился и подошел к дверце.

– Как? Уже? – удивился Жибасье, спускаясь с небес на землю и с трудом возвращаясь к своему обычному тону. – Мы уже у заставы Анфер? Смотрите-ка! Я и не заметил, как мы добрались. Сколько времени мы провели в пути?

Он вынул часы.

– Час с четвертью, черт возьми! Вот мы и приехали, дорогой господин Жерар!

– Однако мы же не на Иерусалимской улице, как мне кажется, – с беспокойством заметил г-н Жерар.

– А кто вам сказал, что нам нужно на Иерусалимскую улицу? Я вам этого не говорил, – возразил Жибасье.

– Куда же нам нужно? – удивился филантроп.

– Я еду по своим делам, – сообщил бывший каторжник, – а если у вас тоже есть дела, предлагаю вам ими занятьоя.

– Но у меня нет никаких дел в Париже! – изумился г-н Жерар.

– Тем хуже! Если бы у вас было чем заняться сегодня в столице, да еще в этом квартале, вы бы уже оказались на месте.

– Ах так, мэтр Жибасье! – вскинулся г-н Жерар. – Уж не вздумалось ли вам надо мной посмеяться?

– Похоже, что так, мэтр Жерар, – расхохотался каторжник.

– Так господин Жакаль меня не ждет? – взбесился г-н Жерар.

– Не только не ждет, а если вы явитесь к нему в этот час, можете быть уверены, что он приятно удивится.

– Значит, вы меня мистифицировали, дурак вы эдакий! – вскричал г-н Жерар. По мере того как опасность отступала, к нему возвращалась его заносчивость.

– Совершенно верно, честнейший господин Жерар. Теперь мы квиты, или сквитались, как вам больше нравится.

– Я не делал вам ничего плохого, Жибасье! – воскликнул г-н Жерар. – За что же вы сыграли со мной эту злую шутку?

– Вы не делали мне ничего плохого? – возмутился Жибасье. – Он говорит, что не делал мне ничего плохого! Неблагодарный! А о чем мы говорили все время, с тех пор как выехали из Ванвра, если не о черной неблагодарности? Как, забывчивый друг?! Ты даешь на своей ванврской вилле гастрономически-политический раут, приглашаешь на предвыборно-кулинарное собрание своих ближайших знакомых и забываешь о самом нежном своем друге, своем Пирифое, Пиладе, Эвриале, Дамоне, своем втором «я»! Ты о нем забываешь, словно о ночном колпаке, попираешь его ногами, плевать ты хотел на его верность! Да простит тебя Господь! Я же решил сыграть эту шутку, чтобы отомстить тебе за несправедливость. Ты лишил меня ужина, я сделал с тобой то же. Что скажешь?

Он захлопнул дверцу и прибавил:

– Я нанял кучера ровно в четыре часа. Сообщаю это, так как не хочу, чтобы он вас обобрал. Что касается цены, мы сговорились на пяти франках за час, а уж кататься вы можете хоть всю ночь.

– Как?! – вскричал г-н Жерар, так и не победивший с годами некоторой скуповатости. – Вы не хотите платить?

– Если я сам расплачусь, в чем же тогда будет заключаться шутка? – возразил Жибасье.

Он раскланялся с подчеркнутой почтительностью и прибавил:

– До свидания, честнейший господин Жерар.

И исчез.

Господин Жерар растерялся.

– Куда везти, милейший? – спросил кучер. – Вы знаете, что меня наняли в четыре пополудни за пять франков в час с условием оплатить обратную дорогу?

Господин Жерар хотел было сорвать злость на кучере, но бедняга был ни в чем не виноват. Его наняли, сговорились о цене, и он знать ни о чем не знал.

Только на Жибасье мог излить всю свою горечь г-н Жерар.

– В Ванвр! – приказал он. – Но пять франков, друг мой, это многовато.

– Если вам угодно расплатиться здесь, – сказал кучер, – я не буду возражать: вон какая погода.

Господин Жерар высунул нос в окно и взглянул на небо.

Над Вожираром собирались тучи, издалека доносились глухие раскаты грома.

– Нет, – передумал г-н Жерар. – Я вас оставляю. В Ванвр, друг мой, и как можно скорее.

– Ого! – Да уж поедем как умеем, милейший, – отвечал кучер. – У несчастных тварей всего четыре ноги.

Вскарабкавшись на облучок, он, ворча, развернул свою колымагу и покатил назад в Ванвр.

XXI. Что нашел или, точнее, чего не нашел г-н Жерар, приехав в Ванвр

Оставшись один и вынужденный тащиться еле-еле в фиакре, запряженном парой загнанных кляч, г-н Жерар стал строить всевозможные догадки.

Сначала он хотел поехать к г-ну Жакалю и потребовать наказания для его подчиненного, сыгравшего злую шутку.

Впрочем, г-н Жакаль обыкновенно подтрунивал над достойнейшим г-ном Жераром, и тот чувствовал себя настолько неловко, что минуты, проведенные им в обществе начальника уголовной полиции, он вспоминал как самые мучительные в своей жизни.

Да и на кого он будет похож? На обиженного школьника, который явился с доносом на своего товарища.

Ведь как бы г-н Жерар ни старался откреститься от звания «товарища Жибасье», он был вынужден признать, что оно, словно сизифов камень, настигало его повсюду, хотя он изо всех сил толкал его прочь.

И г-н Жерар решил вернуться в Ванвр.

Он виделся с г-ном Жакалем накануне. Не за горами тот день, когда ему снова придется отправиться к начальнику полиции, у которого он был вынужден появляться дважды в неделю, о чем ему напомнил Жибасье.

Кроме того, у него в душе зародилась смутная тревога:

именно в Ванвре ему грозит беда.

Хотя причины, приведенные Жибасье, казались правдоподобными, г-н Жерар не мог допустить, что Жибасье когданибудь считал себя близким его другом и действительно обиделся на вполне естественную забывчивость.

Значит, в глубине этой тайны крылось нечто необычное.

В положении г-на Жерара, да еще накануне того дня, когда невиновный человек должен был поплатиться за преступление, совершенное самим филантропом, все казалось ему темным и подозрительным.

Вот почему он хотел и боялся поскорее вернуться в Ванвр.

Но лошади, которые плелись из Ванвра до заставы Анфер час с четвертью, разумеется, выбились из сил и дотащились обратно за полтора часа.

Гроза все надвигалась, раскаты грома не могли заглушить даже грохот колес, в свете молний вдруг вспыхивал погруженный во мрак пейзаж Но, несмотря на это, кучер не погонял лошадей, и они шли все тем же неспешным шагом.

Когда г-н Жерар вышел у своего дома и расплатился с кучером, часы пробили десять.

Господин Жерар терпеливо дождался, пока кучер пересчитал деньги и поехал в сторону Парижа.

Только тогда он повернулся в сторону дома.

Все тонуло в кромешной тьме.

Хотя ставни остались незаперты, ни одно окно не светилось.

Ничего удивительного в этом не было: в столь поздний час гости, вероятно, разошлись, а слуги находились в буфетной.

Буфетная располагалась в службах, а ее окна выходили в сад.

Господин Жерар поднялся по лестнице, которая вела с улицы к входной двери.

По мере того как он поднимался, в темноте ему стало казаться, что дверь отворена.

Он протянул руку и понял, что не ошибся.

Как же слуги могли оставить незапертыми ставни и двери в такую ночь, когда небо было готово вот-вот обрушиться на землю?

Господин Жерар дал себе слово их выбранить Он вошел в дом, запер за собой дверь и оказался в еще более непроницаемой темноте.

На ощупь он добрался до каморки привратника Дверь в нее тоже оказалась незаперта.

Господин Жерар позвал привратника. Никто не откликнулся.

Господин Жерар прошел несколько шагов, нащупал ногой нижнюю ступеньку лестницы и, подняв голову, позвал камердинера.

Опять нет ответа!

– Видимо, все собрались в кухне! – вслух предположил г-н Жерар, будто, когда он высказывал предположение во всеуслышанье, вероятность его становилась больше.

В эту минуту раздался оглушительный удар грома, сверкнула молния, и г-н Жерар увидел, что выходящая в сад дверь, как и парадный вход, распахнута настежь.

– Ого! – пробормотал он. – Что все это значит? Можно подумать, все разбежались.

Он ощупью прошел через всю переднюю, осветившуюся лишь на мгновение, когда полыхнула молния, и вдруг заметил в буфетной свет.

– Так я и думал! – проговорил он. – Мои бездельники там!

Он с ворчанием двинулся в сторону кухни. На пороге буфетной он замер: ужин стоял на столе, но за столом никого не было.

– Происходит что-то непонятное! – сказал г-н Жерар.

Он взял свечу и прошел через кухню в столовую. Там никого не было. Он обежал весь первый этаж.

И тут ни души!

Он прошел во второй этаж и опять никого не встретил.

Поднялся в третий этаж – и там пусто. Он снова позвал – гулкое эхо в ответ!

Проходя мимо зеркала, г-н Жерар в ужасе отпрянул. Он испугался самого себя, так он был бледен. Он медленно пошел вниз, вцепившись в перила. Ноги у него подкашивались на каждой ступеньке. Наконец он снова очутился в передней, вышел на крыльцо, поднял свечу и окинул взглядом лужайку.

Но в эту самую минуту налетел порыв ветра и свеча погасла.

Господин Жерар оказался в темноте.

Безотчетный ужас охватил его. Ему вдруг захотелось подняться к себе в комнату и спрятаться от всех. Но вот он остановился, пронзительно вскрикнул и остановился как вкопанный.

Молния осветила лужайку, г-н Жерар увидел опрокинутый стол и скатерть, похожую на саван.

Кто мог опрокинуть стол на траву?

Может быть, г-ну Жерару только показалось, ведь молния вспыхнула и сейчас же погасла? Он медленно спустился по ступеням крыльца, вытирая на ходу лоб, и подошел к столу, едва различимому и казавшемуся в потемках бесформенной массой.

В ту минуту, как он протянул руку, чтобы ощупать то, чего не мог увидеть глазами, ему показалось, что почва уходит у него из-под ног.

Он отскочил назад.

Снова небо осветилось, и г-н Жерар увидел перед собой яму, похожую на могилу. Из его груди вырвался леденящий кровь крик ужаса.

– Нет, нет! – пробормотал г-н Жерар. – Это невозможно, все это мне снится!

Только новая вспышка молнии могла вывести его из заблуждения, но небо по-прежнему оставалось черным, и г-н Жерар упал на колени.

Ему почудилось, что его колени утонули в рыхлой, свежевскопанной земле. Он пощупал вокруг себя рукой. Глаза его не обманули: рядом с этой землей зияла и яма.

Зубы у него застучали от страха.

– Я погиб! – вскрикнул он. – Пока меня не было, кто-то обнаружил могилу и разрыл ее!..

Он протянул вниз руку, но дна не достал.

– Кто-то унес тело! – взвыл он.

Он испуганно прижал руку к губам, словно боясь собственных слов. Однако он не мог сдержаться и громко всхлипнул, потом вскочил на ноги и прошептал:

– Что же делать-то, Господи? Что делать?

Он никак не мог взять себя в руки и продолжал говорить вслух:

– Бежать! Бежать! Бежать!

Потерянный, задыхающийся, он, обливаясь потом, бросился бежать, не разбирая дороги.

Через несколько шагов он споткнулся в темноте, а еще через некоторое время покатился по земле.

До его слуха донесся звук, похожий на ворчание. Господин Жерар встал и хотел было продолжить путь, но был вынужден остановиться. Ворчание было похоже, скорее, на стон.

Значит, кто-то находился поблизости. Но кто? И что ему тут нужно?

Любой человек мог быть сейчас только врагом.

Господин Жерар прежде всего подумал о том, чтобы избавиться от этого человека Он пошарил в карманах в поисках оружия. Ничего!

Неподалеку находилась пристройка с садовым инструментом.

Господин Жерар одним прыжком преодолел отделявшее его от пристройки расстояние, схватил лопату и двинулся на незнакомца, жуткий, словно Каин, готовый разделаться с Авелем.

На помощь ему пришла молния. Совершенно потеряв голову, он занес было лопату.

– Правильно, дорогой господин Жерар! – едва ворочая языком, проговорил незнакомец абсолютно пьяным голосом. – Гоните этих пчел!

Господин Жерар остановился.

– Похоже, несчастный смертельно пьян, – заметил он и опустил лопату.

– Вообразите этот нищий сброд! Турки какие-то, ей-Богу! – продолжал незнакомец, приподнявшись на одно колено и уцепившись за г-на Жерара, дрожавшего всем телом. – Представьте себе, за какого-то сопливого десятилетнего мальчишку, которого я убил, хотя я в этом и не уверен, они закопали меня живьем, потом обмазали медом и хотят, чтобы меня съели эти проклятые пчелы. К счастью, вы подоспели вовремя, дорогой господин Жерар, – продолжал пьяница, у которого смешались в голове явь с выдумкой. – К счастью, вы пришли с лопатой и откопали меня!

А-а, вот я и встал наконец. Черт побери, нелегким это оказалось делом! Господин Жерар! Добрейший мой господин Жерар! Честнейший господин Жерар! Если я до ста лет доживу, ни за что не забуду, какую услугу вы мне оказали!

В незнакомце, который то и дело покачивался и нес пьяный бред, г-н Жерар узнал одного из своих гостей.

Это был земледелец. Что он знал? Что он видел? О чем мог бы вспомнить?

От этого сейчас зависела жизнь г-на Жерара.

– Эй, а где остальные? – спросил земледелец.

– Это я у вас хотел узнать, – ответил г-н Жерар.

– Нет уж, я первый спросил. Отвечайте: где они? – продолжал настаивать земледелец.

– Вам виднее. Ну-ка, постарайтесь вспомнить. Что вы делали, после того как я уехал?

– Я же вам сказал, честнейший господин Жерар: меня кусали пчелы!

– А до этого вы ничего не запомнили?

– Кажется, я убил ребенка.

Господин Жерар покачнулся. Он был близок к обмороку.

– Послушайте: кто из нас не держится на ногах? – возмутился пьяница.

– Вы! – сказал г-н Жерар. – Но будьте покойны, я помогу вам выйти отсюда, после того как вы мне расскажете, что тут произошло, пока меня не было.

– А-а, да, да, верно, – кивнул земледелец, – я начинаю припоминать… погодите-ка… За вами пришли от господина Жакаля, чтобы вы посмотрели, как отрежут голову этому негодяю Сарранти.

– Да! – подтвердил г-н Жерар; ему стоило невероятных усилий вытянуть что-нибудь из этой скотины. – А что было после моего отъезда?

– После вашего отъезда?.. Подождите, подождите же…

А-а, тут пришел этот… молодой человек, которого вы прислали.

– Я? – цепляясь за ниточку, переспросил г-н Жерар. – Я прислал молодого человека?

– Да, черноволосого красавца в белом галстуке, черном фраке, одетого как нотариус или даже лучше.

– Он был один?

– Я этого не говорил. С ним был пес: вот бешеная собакато! Но в эту минуту я убежал, а земля так и затряслась, потому что пес начал ее скрести.

– Где? – уточнил г-н Жерар.

– Под столом, – кивнул земледелец. – А как земля затряслась, так я и упал. И меня начали кусать пчелы.

– Неужели вы ничего больше не помните? – беспокойно спросил г-н Жерар.

– А что я еще должен помнить? Неужели вы полагаете, что можно о чем-нибудь думать, когда вас кусают пчелы? Ну вы и скажете!

– Дорогой мой! Ну пожалуйста, напрягите память! – взмолился г-н Жерар.

Пьяница задумался, потом стал загибать пальцы.

– Нет, – помотал он головой. – Все так: господин Сарранти, господин Жакаль, черноволосый молодой человек в белом галстуке, пес Бразил.

– Бразил? Бразил? – вскричал г-н Жерар, схватив земледельца за грудки. – Так вы говорите, пса звали Бразил?

– Да что вы делаете, эй! Вы же меня задушите. На помощь!

Помогите!

– Прекратите, прошу вас! – падая на колени, взмолился г-н Жерар – Не кричите!

– Пустите! Да пустите же! Я хочу уйти отсюда – Да, да, ступайте, – согласился г-н Жерар. – Я вас провожу.

– Вот это дело! – похвалил пьяница. – Ой, да что с вами?

Вы пьяны?

– Почему вы так решили?

– Да вы на ногах не держитесь!

И впрямь, вместо того чтобы поддержать земледельца, г-н Жерар повис у него на руке.

Он постарался взять себя в руки и, обмирая от страха, с трудом довел его до конца улицы. Успокоился он лишь когда увидел, как тот удаляется, спотыкаясь на каждом шагу, но не падая и приговаривая:

– Проклятые пчелы!

Когда пьяница исчез в темноте и вдалеке затих его голос, г-н Жерар вернулся в дом через парадный вход, запер дверь и, подготовленный последними тревожными событиями, снова пошел к яме. Черпая силы в последней надежде, он спустился в яму и стал ощупывать ее со всех сторон.

На ощупь яма казалась пустой.

Полыхнула молния, грянул гром, хлынул дождь. В свете молнии стало окончательно ясно, в яме ничего нет.

Господин Жерар не услышал грома, не почувствовал дождя, он видел лишь зияющую могилу, упустившую свою жертву.

Он сел на край ямы, свесив в нее ноги, похожий на могильщика из «Гамлета».

Потом он скрестил на груди руки и, глубоко задумавшись, попытался оценить свое положение.

Итак, во время двухчасового отсутствия под предлогом дурацкой шутки рухнули его самые заветные надежды на отдых и спокойствие. От всех перенесенных мучений, которые он пережил, скрывая следы своего преступления, у него оставалось не то что угрызение совести, но воспоминание о том, что он был убийцей, а также страх перед эшафотом! И в какую минуту разразилась катастрофа! Когда он считал, что достиг вершины славы и честолюбивых устремлений! Еще утром он в мыслях представлял себя сидящим на скамье в палате депутатов, а вечером, свесив ноги в могилу, он видел себя на скамье подсудимых в окружении жандармов и прячущим глаза от насмешливых взглядов толпы, которая во что бы то ни стало хотела увидеть г-на Жерара, «честного человека»; а вдалеке, посреди площади, на возвышении простирает к небу свои кровавые руки отвратительная машина, являющаяся преступникам во сне и не дающая им покоя…

К счастью, ванврский филантроп был человек закаленный Когда он занес лопату над земледельцем, он был готов на второе убийство, лишь бы избежать наказания за первое. Но не каждый день нам попадается под руку человек, убив которого мы разрешили бы все свои проблемы.

Напрасно он стал бы искать выход: ему необходимо было выкрутиться, не совершая нового преступления.

Впрочем, за ним было не одно, а два преступления.

Бежать, скорее бежать, бежать без оглядки, ни с кем не прощаясь, – как бежали его гости и слуги; передохнуть не раньше чем через двадцать лье, да и то когда падет лошадь, потом взять другую и, меняя ее на каждой станции, пересечь пролив, переплыть море и остановиться только в Америке.

Да, но как сделать это, не имея паспорта?

На первой же почтовой станции смотритель откажет в лошади и пошлет за жандармом.

Необходимо было поспешить к г-ну Жакалю, все ему рассказать и спросить совета.

Часы пробили одиннадцать. На хорошем скакуне – а у г-на Жерара стояла в конюшне пара отличных скакунов – в половине двенадцатого уже можно было оказаться во дворе префектуры Да, это было лучшее средство.

Господин Жерар поднялся, бросился в конюшню, оседлал лучшего своего коня, вывел его через дверь служб, тщательно запер эту дверь и с юношеской ловкостью прыгнул в седло Он пришпорил коня и с непокрытой головой, позабыв о ветре и дожде, хлеставшем его по плешивой голове, поскакал в Париж.

Пусть убийца едет своей дорогой, мы же последуем за Сальватором, который, торжествуя, уносит с собой останки несчастной жертвы.

XXII. Вещественные доказательства

Сальватор прибыл к г-ну Жакалю как раз в ту минуту, как г-н Жерар пустился в бешеную скачку.

Для г-на Жакаля, как известно, не существовало дня и ночи Когда он спал? Никто этого не знал Он спал, как едят торопящиеся люди, – на бегу.

Существовал приказ пропускать Сальватора к начальнику полиции, когда бы он ни пришел.

Господин Жакаль слушал доклад, весьма его, видимо, интересовавший, потому что он попросил Сальватора подождать несколько минут.

И вот Сальватор вошел в кабинет в одну дверь, когда из другой выходил агент.

Сальватор положил на край стола салфетку, завязанную за четыре конца, в которой лежали останки мальчика, и Роланд, жалобно заскулив, улегся у стола.

Господин Жакаль наблюдал за молодым человеком, приподняв очки, но ни о чем его не спрашивал.

Сальватор подошел ближе.

Кабинет освещался лампой под зеленым абажуром; лампа отбрасывала круг света на стол г-на Жакаля и на пол.

Когда собеседники сели, свет упал на их колени, а лица оставались в тени.

– Ага! – нарушил тишину г-н Жакаль – Это вы, дорогой господин Сальватор! А я и не знал, что вы в Париже – Я вернулся всего несколько дней назад, – отозвался Сальватор.

– Какому новому обстоятельству я обязан удовольствием видеть вас? Ведь вы, неблагодарный, являетесь лишь в самом крайнем случае!

Сальватор улыбнулся.

– Мы не всегда делаем то, что хочется, – сказал он. – И потом, я много разъезжаю.

– Откуда же вы приехали на сей раз, господин путешественник?

– Из Ванвра.

– Эге! Уж не приударили ли вы за любовницей господина де Маранда, как ваш друг Жан Робер – за его женой? Бедному банкиру не поздоровится!

И господин Жакаль поднес к носу огромную понюшку табаку.

– Нет, – покачал головой Сальватор – Нет… Я навещал одного из ваших друзей.

– Моих друзей?.. – переспросил г-н Жакаль, делая вид, что пытается вспомнить.

– Или одного из ваших знакомых, я бы так сказал – Вы поставили меня в затруднительное положение, – заметил г-н Жакаль. – Друзей у меня мало, и я мог бы угадать, о ком вы говорите. Но знакомых у меня без счета – Я не заставлю вас долго гадать, – без тени улыбки произнес молодой человек. – Я только что был у господина Жерара.

– У господина Жерара! – повторил начальник полиции, сунув пальцы глубоко в табакерку. – У господина Жерара! Что это значит? Да вы, верно, ошибаетесь, дорогой господин Сальватор, не знаю я никакого Жерара.

– Знаете! Достаточно одного слова или, вернее, одной подробности, и вы сейчас же его вспомните: это тот самый человек, что совершил преступление, за которое вы собираетесь завтра казнить господина Сарранти.

– Ба! – вскричал г-н Жакаль, с шумом вдыхая щепоть табаку. – Вы уверены в том, что говорите? Вы полагаете, я знаю этого человека, убийцу? Фи!

– Господин Жакаль! – молвил Сальватор. – Наше время дорого нам обоим, и не следует его терять ни вам, ни мне, хотя употребляем мы его по-разному и цели у нас с вами разные. Так давайте употребим его с пользой. Выслушайте меня, не перебивая. Кстати, мы знакомы слишком давно, чтобы ломать друг перед другом комедию. Вы обладаете определенной властью, я – тоже, и вы это знаете. Я не хочу напоминать, что спас вам жизнь. Мне бы только хотелось сказать, что тот, кто поднимет на меня руку, переживет меня не больше чем на один день.

– Это мне известно, – сказал г-н Жакаль. – Но поверьте, я ставлю свой долг превыше собственной жизни, и, угрожая мне…

– Я вам не угрожаю, и в доказательство моих добрых намерений утвердительную форму я сменю на вопросительную.

Вы верите, что поднявший на меня руку переживет меня?

– Нет, – не дрогнув, ответил г-н Жакаль.

– Ничего другого я не хотел вам сказать… Теперь ближе к делу! Завтра состоится казнь господина Сарранти.

– А я и забыл о ней!

– Короткая у вас память. Ведь нынче в пять часов пополудни вы сами приказали предупредить палача, что он должен быть завтра наготове.

– Какого черта вы так печетесь об этом Сарранти?

– Это отец моего лучшего друга, аббата Доминика.

– Да, знаю. Несчастный молодой человек добился даже трехмесячной отсрочки по милости короля, иначе его отца казнили бы еще полтора месяца назад. Аббат ходил в Рим, не знаю зачем, но, видимо, не сумел добиться своего или умер в дороге:

его с тех пор так никто и не видел. Это большое несчастье!

– Не такое большое, как вы полагаете, господин Жакаль; пока он ходил в Рим добиваться милости для отца, я остался здесь, чтобы свершилась справедливость. Я взялся за дело и с Божьей помощью, не оставляющей добрых людей, весьма преуспел.

– Преуспели?

– Да, вопреки вашей воле; и это уже второй раз, господин Жакаль.

– Когда же был первый?

– Неужели вы забыли о Мине, которую похитил мой кузен Лоредан де Вальженез. Думаю, я не сообщаю вам ничего нового, не правда ли? Вы ведь знаете, что я Конрад?

– Должен вам признаться, я это подозревал.

– Я вам это сказал или, во всяком случае, намекнул, когда мы возвращались в вашей карете из Ба-Медона в тот день или, вернее, в ту ночь, когда опоздали и не успели спасти Коломбана, но сумели вернуть к жизни Кармелиту, да?

– Да, помню, – подтвердил г-н Жакаль. – Так вы говорите…

– …что вы лучше меня знаете историю, которую я собираюсь вам рассказать. Однако вы должны знать, что и я знаю правду. Двое детей исчезли из парка Вири. В их исчезновении обвинили господина Сарранти. Ошибка! Один из детей, мальчик по имени Виктор, был убит господином Жераром и зарыт в парке под дубом. А девочка, которую звали Леони и которая едва не была задушена его сожительницей Урсулой, подняла такой крик, что ей пришел на помощь пес и задушил мерзавку, хотевшую прирезать девочку. Напуганная до смерти Леони убежала, и на дороге в Фонтенбло ее подобрала цыганка. Вы ее знаете: зовут ее Броканта, она живет на Ульмской улице в доме номер четыре. Вы заходили к ней вместе с мэтром Жибасье накануне того дня, когда Розочка исчезла. Розочка и есть пропавшая Леони. Я о ней не беспокоился, я знал, что она в ваших руках. Говорю я вам сейчас о ней только так, для памяти.

Господин Жакаль издал характерное для него ворчание, лишь усиливавшее его сходство с животным, на которое намекало его имя.

– Что же касается мальчика, зарытого под деревом, то не стоит вам и говорить, как с помощью Бразила, а ныне – Роланда, я обнаружил его останки, когда занимался совсем другим делом. Вы знаете место, верно? Я вас туда возил. Правда, мальчика там не оказалось.

– Уж не думаете ли вы, что это я его оттуда украл? – спросил г-н Жакаль, поднося к носу огромную щепоть табаку.

– Не вы, а предупрежденный вами господин Жерар.

– Честнейший Жерар! Если бы ты слышал, что о тебе говорят, как бы ты оскорбился!

– Ошибаетесь, он бы не оскорбился, а затрясся от страха.

– Да с чего вы взяли, что тело мальчика похитил господин Жерар?

– Я сразу это понял. Я был в этом уверен настолько, что подумал: именно в свой ванврский особняк для большей безопасности господин Жерар мог перенести этот несчастный скелет.

Как вы понимаете, я выбрал ночь потемнее, вроде сегодняшней, помог Роланду перебраться через забор в сад, окружающий дом господина Жерара в Ванвре, потом забрался сам и приказал Роланду: «Ищи, собачка, ищи!» Роланд стал искать, и, хотя я бы не хотел прикладывать евангельское изречение к четвероногому существу, но он «обрел». Через десять минут он уже царапал траву на лужайке перед домом с таким остервенением, что я был вынужден удержать его за ошейник, иначе на следующий день на траве могли заметить неладное. Я был уверен, что труп зарыт именно там. Мы выбрались обратно тем же путем, что и забрались. Вот и вся история. Вы догадываетесь, что произошло потом, господин Жакаль? Не мог господин Сарранти, уже давно находящийся в тюрьме, три недели назад откопать труп мальчика под дубом и перенести его на лужайку ванврского особняка.

Значит, это дело рук не Сарранти, а господина Жерара.

– Хм! – только и произнес в ответ г-н Жакаль. – Но… нет, ничего.

– Договаривайте, прошу вас. Вы хотели спросить, почему, зная о том, где находится тело мальчика, я не стал действовать раньше?

– Признаться, я действительно собирался задать вам этот вопрос, так, из чистого любопытства, ведь то, что вы мне рассказываете, похоже, скорее, на роман!

– Однако это подлинная история, дорогой господин Жакаль, да еще из самых достоверных! Вы хотите знать, почему я не действовал раньше? Я вам отвечу. Я глупец, дорогой господин Жакаль, я всегда думаю о человеке лучше, чем он есть. Я воображал, что господину Жерару не хватит смелости допустить казнь невиновного человека, что он уедет из Франции и откроет правду, когда уже окажется в Германии, Англии или Америке…

Ничуть не бывало! Этот гнусный каналья даже не пошевелился.

– Возможно, в этом не только его вина, – вставил г-н Жакаль. – Не стоит на него сердиться.

– И вот сегодня вечером я себе сказал: пора!

– Так вы пришли пригласить меня на эксгумацию тела?

– Ну нет! Зачем же? У охотников есть поговорка: дважды в одной и той же норе лисицу не поймаешь. Нет, на сей раз я все сделал сам.

– Как – сами?

– Вот в двух словах, как все произошло. Я знал, что нынче вечером господин Жерар дает большой предвыборный ужин.

Я устроил так, чтобы господин Жерар ушел на час-другой из дома. Я вошел, занял его место за столом, а Бразил в это время стал рыть землю. Через четверть часа мне лишь осталось отодвинуть стол и показать гостям господина Жерара, что нашел мой пес. Гостей было десять человек. Одиннадцатый выпил лишнего и где-то мирно дремал. Все десять человек подписали составленный по всей форме протокол, потому что среди гостей оказались и врач, и нотариус, и судебный исполнитель. Вот этот протокол. А вот скелет! – прибавил Сальватор, поднявшись и подвинув к г-ну Жакалю салфетку, завязанную за четыре угла.

Как ни привычен был г-н Жакаль к перипетиям ежедневно разворачивавшихся на его глазах драм, но и он оказался не готов к такому финалу и отшатнулся вместе с креслом, даже не пытаясь, как это бывало обыкновенно, скрыть волнение.

– Теперь прошу слушать меня особенно внимательно, – продолжал Сальватор. – Богом клянусь, что, если господин Сарранти будет казнен, я обвиню в его смерти вас! Это понятно, не так ли? Я изъясняюсь достаточно ясно? Итак, вот вещественные Доказательства. – Он кивнул на кости. – Оставляю их вам, мне же довольно и протокола; он подписан тремя должностными лицами: врачом, нотариусом и судебным исполнителем. Я немедленно отправляюсь к королевскому прокурору для подачи жалобы. Если на то будет необходимость, я пойду и к хранителю королевской печати, а то и к самому королю.

Сальватор холодно кивнул начальнику полиции и вышел из его кабинета в сопровождении Бразила. Г-н Жакаль был ошеломлен. Его не на шутку встревожила угроза молодого человека.

Господин Жакаль давно был знаком с Сальватором, он не раз видел его за работой, знал его за человека решительного и был убежден: если он что-нибудь обещает, то непременно сдержит слово.

Когда за Сальватором закрылась дверь, он стал думать, как ему поступить.

Было одно простое средство все уладить: предоставить г-ну Жерару самому выпутываться из этого положения. Однако это значило бы собственными руками разорвать нити старательно подготовленного заговора; сделать из бонапартиста героя, больше чем героя – мученика; объявить накануне выборов кандидата, выпестованного в определенном смысле правительством, негодяем и убийцей. Не говоря уж о том, что, когда г-н Жерар почувствует себя в ловушке, он не преминет во всем признаться, обвинив г-на Жакаля в соучастии. Да, решительно, этот способ оказался бы плох.

Был еще один способ к спасению, на нем г-н Жакаль и остановился.

Он торопливо поднялся, подошел к окну и нажал на невидимую кнопку.

Сейчас же зазвенели многочисленные звонки, от личных апартаментов г-на Жакаля до самых дверей префектуры.

– Так я хотя бы успею получить приказ от министра юстиции, – пробормотал начальник полиции, садясь на свое место.

Не успел он договорить, как секретарь доложил о приходе г-на Жерара.

XXIII. Глава, в которой г-н Жакаль пытается положить конец беспокойной жизни г-на Жерара

Бледно-зеленый г-н Жерар, обливаясь потом и трясясь от страха, вошел в кабинет. – Ах, господин Жакаль! – вскричал он и упал в кресло. – Ну, ну, возьмите себя в руки, честнейший господин Жерар, – проговорил начальник полиции. – У нас еще есть время подумать о вас.

Он прибавил вполголоса, обращаясь к секретарю:

– Бегите вниз! Вы видели молодого человека с собакой, не так ли?

– Да, сударь.

– Сейчас его арестуют. Он так же опасен, как и его пес. Но вы головой отвечаете за то, чтобы ни человеку, ни его собаке не причинили никакого вреда.

– Слушаюсь, сударь.

– Поторопитесь! И еще, меня ни для кого нет. Прикажите заложить лошадей. Ступайте!

Секретарь исчез.

Господин Жакаль повернулся к г-ну Жерару.

Негодяй был близок к обмороку.

Он не мог говорить и лишь умоляюще сложил руки.

– Ладно, ладно! – брезгливо бросил г-н Жакаль. – Мы примем меры, а пока подойдите к окну и посмотрите, что происходит во дворе.

– Как?! Вы хотите, чтобы я в моем состоянии…

– Честнейший господин Жерар! – молвил начальник полиции. – Вы пришли просить об услуге, не так ли?

– Об огромной услуге, господин Жакаль!

– А в жизни за все надо платить. Мне нужны вы, я – вам:

давайте поможем друг другу.

– Я бы с удовольствием!

– В таком случае подойдите к окну.

– А как же мое дело?

– Ваше? Это потом. Начнем с того, что не терпит отлагательств. Если бы я не исполнял все по порядку, все мои дела давно перепутались бы. Порядок прежде всего, честейший господин Жерар. Итак, для начала ступайте к окну.

Господин Жерар двинулся в указанном направлении, хватаясь за мебель, которая попадалась ему на пути. Ему словно отдавило ноги, и он не шел, а полз.

– Я готов, – прошептал он.

– Отворите окно.

Господин Жакаль вальяжно развалился в кресле, вынул табакерку, зачерпнул табаку и удовлетворенно крякнул в предвкушении удовольствия.

Только в борьбе он чувствовал себя по-настоящему великим, а на сей раз он увидел в Сальваторе достойного противника.

– Окно открыто, – доложил г-н Жерар.

– Посмотрите, что происходит во дворе.

– Какой-то человек идет через двор.

– Хорошо.

– На него набрасываются четверо полицейских.

– Так.

– Завязывается драка.

– Правильно! Внимательно смотрите, что будет дальше, честнейший господин Жерар. Ваша жизнь в руках этого молодого человека.

Господин Жерар вздрогнул.

– Да ведь там собака! – вскричал он.

– Да, да, и у этой собаки отличный нюх!

– Пес бросается ему на помощь.

– Я так и думал.

– Полицейские зовут на помощь.

– Но молодого человека не отпускают, верно?

– Да, теперь их уже восемь человек.

– Этого мало, черт возьми!

– Он дерется как лев.

– Храбрый Сальватор!

– Одного он придавил ногой к земле, другого душит, пес вцепился в горло третьему.

– Дьявольщина! Как бы не сорвалось! Где же солдаты?

– Только что прибежали.

– Ага!

– Повалили его на землю.

– А пес?

– Ему накинули мешок на голову и завязывают его вокруг шеи.

– Эти идиоты изобретательны, когда дело касается их шкуры.

– Человека уносят.

– А что собака?

– Собака бежит за ним.

– Дальше?

– Человек, собака и полицейские скрываются в дверях.

– Все кончено. Закройте окно, честнейший господин Жерар, и сядьте в это кресло.

Господин Жерар затворил окно и сел или, точнее, упал в кресло.

– Ну, теперь поговорим о наших делах… Вы задали большой предвыборный ужин, честнейший господин Жерар?

– Я полагал, что в моем положении, выдвигая свою кандидатуру…

– …неплохо предпринять этот нехитрый кулинарный подкуп. Я вас не осуждаю, дорогой господин Жерар, так часто делается. Но вы допустили ошибку.

– Какую?

– Вы оставили своих гостей во время ужина.

– Я не виноват, господин Жакаль. За мной пришли и сказали, что вы немедленно желаете со мной переговорить.

– Надо было отложить дела на завтра.

– Я не посмел, господин Жакаль.

– И вы оставили гостей за столом?

– Увы, да.

– Не сообразив, что стол стоит на том самом месте, куда вы перенесли труп несчастного ребенка!

– Господин Жакаль! – вскричал убийца. – Откуда вы знаете?..

– Разве не положено мне по должности все знать?

– Так вы знаете?..

– Я знаю, что, когда вы вернулись к себе, гости и слуги разбежались, стол был опрокинут, а могила пуста.

– Господин Жакаль! – вскричал негодяй. – Где может быть скелет?

Начальник полиции потянул за угол салфетки, лежавшей на его столе, и кивнул на кости.

– Вот он!

Господин Жерар пронзительно закричал, вскочил и в беспамятстве бросился к двери.

– Что вы делаете? – остановил его г-н Жакаль.

– Не знаю я ничего… Бежать!

– Куда? В таком состоянии, как теперь, вы далеко не убежите: вас сейчас же арестуют!.. Господин Жерар! Нельзя быть вором, убийцей, клятвопреступником, имея такую голову, как у вас. Я начинаю думать, что вы рождены, чтобы быть честным человеком. Идите-ка сюда! Давайте поговорим спокойно, как и положено, когда дело серьезное.

Господин Жерар вернулся, пошатываясь, и сел в кресло, которое покинул за минуту до того.

Господин Жакаль приподнял очки и посмотрел на негодяя, как кот на мышь, которую он держит в когтях.

У убийцы выступил на лбу пот.

– Знаете ли вы, – продолжал г-н Жакаль, – что представляете живейший интерес для мелодраматурга вроде господина Гилбера де Пиксерекура или такого романиста, как господин Дюкрей-Дюминиль: до чего ваша жизнь богата драматическими событиями, Бог мой! Какими душераздирающими сценами, какими захватывающими перипетиями полна неведомая драма вашей жизни! А этот пес!.. Откуда вы его знаете? Это же потомок пса Монтаржи! Должно быть, этот чертов Бразил имеет на вас зуб!

Господин Жерар лишь простонал в ответ.

Начальник полиции словно ничего не слышал и продолжал:

– Клянусь честью, весь Париж готов рукоплескать такой драме. Правда, развязка еще неизвестна. Но мы здесь как раз для того, чтобы придумать какой-нибудь конец, не правда ли, честнейший господин Жерар? Занавес опустился после четвертого акта: опрокинутый стол, опустевшая могила, разбежавшиеся гости и слуги… Вот так картина!

– Господин Жакаль, – умоляюще прошептал убийца, – господин Жакаль…

– О, я отлично знаю, что вы скажете: вы не знаете, как выпутаться… Черт побери! Это касается только вас: когда люди объединены общим делом, каждый выполняет свою часть, или кто-нибудь из двоих останется в проигрыше. Я свое сделал:

арестовал защитника невиновности и добродетельного пса.

– Что вы имеете в виду?

– Я говорю об этом молодом человеке, опрокидывавшем и душившем моих людей, и готовой их растерзать собаке. Как вы думаете, ради кого одному накинули мешок на голову, а другому надели наручники? Ради вас, неблагодарный!

– Этот молодой человек… Эта собака…

– Этот молодой человек, честнейший господин Жерар, и есть Сальватор, комиссионер с улицы О-Фер, друг аббата Доминика, сына господина Сарранти. А пес – это Бразил, принадлежавший вашему несчастному брату, друг ваших бедных племянников, тот самый, которого вы, как вам казалось, убили, а на самом деле промахнулись или, вернее, только ранили.

Можете быть уверены: он вас живьем слопает, если только встретит когда-нибудь.

– О Боже, Боже! – закрыв лицо руками, пролепетал г-н Жерар.

– Вы допускаете неосторожность, призывая Господа Бога, – заметил г-н Жакаль. – Если бы Он обратил на вас свой взгляд, вас в ту же минуту поразило бы громом небесным. Ну, это, пожалуй, подходящая развязка. Что скажете?

– Господин Жакаль! Если у вас в душе осталась для меня хоть крупица жалости, не шутите так: вы меня убиваете!

Он уронил руки, а голову запрокинул назад и смертельно побледнел.

– Ну, ну, не стоит так волноваться, – сказал г-н Жакаль. – Сейчас не время бледнеть, лишаться чувств, заливать мой паркет потом. Призовите на помощь свое воображение, господин Жерар!

Убийца покачал головой и ничего не сказал. Он был раздавлен.

– Поберегитесь! – предупредил г-н Жакаль. – Если мне придется заканчивать драму в одиночку, я не могу поручиться за то, что финал вас удовлетворит. Я, как вдохновитель и начальник полиции, скажу вам так: приведя в действие какую-нибудь пружину драматургии, я найду способ заставить молодого человека и пса сбежать отсюда. Я не стану им мешать, когда они отправятся к королевскому прокурору, к хранителю королевской печати, к великому канцлеру, – да пусть идут куда пожелают!

Я признаю невиновность господина Сарранти, виновность настоящего убийцы и, в ту минуту как палач уже будет готовить обвиняемого к казни, прикажу своим людям кричать: «Господин Сарранти свободен! Настоящий убийца – господин Жерар! Вот он! Вот он!» Я прикажу бросить господина Жерара в темницу, из которой только что перед тем выйдет господин Сарранти под приветственные крики и рукоплескания толпы.

Господин Жерар не сдержался и простонал. По его телу пробежала дрожь.

– Какой вы нервный! – посетовал г-н Жакаль. – Если бы у меня было хотя бы трое таких подчиненных, как вы, мне бы уже через неделю не миновать падучей! Теперь слушаю ваши предложения. Какого черта! Я вам сказал: «Вот моя развязка!» Я не утверждаю, что она хороша. Скажите вы свое слово, изложите свои соображения, и если они окажутся удачнее моих, я готов их рассмотреть.

– Мне нечего предложить! – вскричал г-н Жерар.

– Не верю. Вы наверняка пришли сюда с какими-то намерениями!

– Нет! Я пришел просить совета.

– Как скучно то, что вы говорите!

– В дороге я обо всем поразмыслил…

– И к какому же выводу вы пришли?

– Мне кажется, вы не меньше моего заинтересованы в том, чтобы со мной не случилось несчастья.

– Не совсем так. Впрочем, это не имеет значения. Продолжайте!

– Я себе сказал: у меня есть еще по крайней мере двенадцать часов.

– Двенадцать – это чересчур. Ну ладно, предположим – двенадцать.

– За это время можно далеко уехать.

– Сорок лье, платя по три франка прогонных.

– Через восемнадцать часов я буду в гавани, а через двадцать четыре часа – в Англии.

– Но для этого нужен паспорт.

– Разумеется.

– И вы пришли за ним ко мне?

– Вот именно.

– Предоставляя мне после вашего отъезда либо спасти, либо казнить господина Сарранти по своему усмотрению?

– Я никогда не требовал его смерти…

– До тех пор, пока он не угрожал вашей жизни, я понимаю.

– Что вы ответите на мою просьбу?

– На ваше предложение?

– Да, если угодно.

– Скажу, что это плоско: добродетель не наказана, что верно – то верно, но и преступление – тоже.

– Господин Жакаль.

– Ну, раз у нас нет ничего лучше…

– Вы согласны? – подпрыгнув от радости, вскрикнул г-н Жерар.

– Приходится согласиться.

– Ах, дорогой господин Жакаль!

Убийца бросился к начальнику полиции с распростертыми объятиями. Однако тот уклонился и позвонил.

Вошел секретарь.

– Чистый паспорт! – приказал г-н Жакаль.

– Заграничный! – робко прибавил г-н Жерар.

– Заграничный! – подтвердил начальник полиции.

– Уф! – облегченно выдохнул г-н Жерар, опустился в кресло и вытер лоб.

В кабинете воцарилось ледяное молчание. Г-н Жерар не смел поднять глаза, а г-н Жакаль неотрывно следил маленькими серыми глазками за негодяем и его агонией, не желая упустить ни малейшей подробности.

Дверь снова отворилась, г-н Жерар вздрогнул.

– Как бы вас не хватил столбняк! – предостерег посетителя г-н Жакаль. – Если не ошибаюсь, именно от этой болезни вы умрете.

– Я думал… – пролепетал г-н Жерар.

– Вы думали, что это жандарм, и ошиблись: это ваш паспорт.

– Но в нем нет визы! – робко возразил |Г-н Жерар.

– До чего вы осмотрительны! – отвечал г-н Жакаль. – Визы в самом деле нет, да она и ни к чему. Это паспорт специального агента, и если вам не совестно путешествовать за счет правительства…

– Нет, нет! – воскликнул г-н Жерар. – Слишком много будет для меня чести.

– В таком случае вот ваша грамота: «Обеспечить свободное продвижение…»

– Спасибо, спасибо, господин Жакаль! – перебил негодяй, дрожащей рукой хватаясь за паспорт и не давая начальнику полиции читать дальше. – А теперь полагаюсь на Божью милость!

С этими словами он бросился из кабинета вон.

– На дьявольскую милость! – крикнул г-н Жакаль. – Если Всевышний обратит взор на твои деяния, подлый пройдоха, ты пропал!

Он снова позвонил.

– Карета готова? – спросил г-н Жакаль у дежурного.

– Уже десять минут как дожидается!

Господин Жакаль оглядел себя в зеркало. Он был одет безукоризненно: черный фрак, черные панталоны, лаковые туфли, белый жилет и белый галстук.

Он удовлетворенно хмыкнул, накинул длинное пальто, не спеша спустился по лестнице, сел в карету и приказал:

– К господину министру юстиции, Вандомская площадь.

Потом сейчас же спохватился:

– Что я такое говорю? Во дворце Сен-Клу сегодня бал, и министры пробудут до двух часов там.

Он высунулся в окошко и крикнул кучеру:

– В Сен-Клу!

Поудобнее устроившись в углу, он проговорил, зевая:

– Ну и прекрасно: посплю в дороге!

Лошади поскакали крупной рысью, и г-н Жакаль, умевший при желании заснуть в любое время, не успел подъехать к Лувру, как уже спал глубоким сном.

Правда, когда он проезжал по бульвару Кур-ля-Рен, его совершенно неожиданно разбудили.

Карета остановилась, обе дверцы распахнулись, с каждой стороны на подножку вскочили по два человека; двое приставили пистолеты к груди г-на Жакаля, двое других взялись за кучера.

Все четверо нападавших были в масках.

Господин Жакаль подпрыгнул от неожиданности.

– В чем дело? Что вам угодно?

– Ни слова, ни жеста, или вам конец! – предупредил один из налетчиков.

– Как?! – вскричал г-н Жакаль, еще не до конца проснувшись – Теперь в полночь нападают даже на Елисейских полях?

Кто же в таком случае служит в полиции?

– Вы, господин Жакаль. Да успокойтесь вы, в этом не ваша вина. А мы не воры.

– Кто же вы?

– Мы ваши враги. Своей жизнью мы не дорожим, зато вашу держим в своих руках. Итак, ни слова, ни жеста, иначе, повторяем, вам конец.

Господина Жакаля схватили, а он даже не знал, кто именно.

Ни на чью помощь он не надеялся и потому смирился.

– Делайте со мной что хотите, господа, – молвил он.

Один из нападавших завязал ему глаза платком, другой по-прежнему держал пистолет у его груди. Двое других проделали то же с кучером.

Когда с повязками было покончено, один из четырех налетчиков сел в карету, другой – рядом с кучером, у которого забрал из рук вожжи, еще двое вскарабкались на запятки.

– Вы знаете, куда везти! – проговорил начальственным тоном тот, что сел в карету.

Экипаж развернулся, лошади получили мощный удар кнутом и помчались галопом.

XXIV. Путевые заметки г-на Жакаля

Тот из четверых неизвестных в масках, что занял на облучке место кучера, был, несомненно, мастер своего дела. За десять минут летевшая на полном ходу карета сделала столько поворотов и крюков, что г-н Жакаль, несмотря на свою прозорливость и знание окрестностей, сбился с пути и не мог определить, куда его везут.

Действительно, после того как карета развернулась, она стало быть, поехала в обратном направлении, то есть от бульвара Кур-ля-Рен в сторону набережной Конферанс. Свернув налево, она вернулась на то место, с которого началось путешествие, и поехала прежним маршрутом, а затем пересекла мост Людовика XV.

Когда коляска замедлила ход, г-н Жакаль понял, что они едут по мосту.

Карета свернула налево и поехала по набережной Орсей.

Там г-н Жакаль еще узнавал дорогу. Он догадался, что они следуют вдоль реки, судя по свежести от воды.

Когда экипаж свернул вправо, г-н Жакаль понял, что он на улице Бак, потом – снова направо: никаких сомнений, что это Университетская улица.

Карета покатила вверх по улице Белыпасс, потом свернула на улицу Гренель, затем снова поехала вниз к Университетской, и дальше – все прямо.

Господин Жакаль почувствовал, что начинает сбиваться.

Но когда они оказались на бульваре Инвалидов, на него снова пахнуло влажным воздухом, как с Сены. Этот воздух исходил с покрытых росой деревьев. Он решил, что они либо вернулись к реке, либо едут вдоль бульвара.

Карета катила некоторое время по земле, а не по булыжной мостовой, что заставило его остановиться на второй точке зрения.

Несомненно, они следовали по бульвару.

Коляска по-прежнему мчалась со скоростью не меньше четырех лье в час.

Поднявшись к улице Вожирар, экипаж остановился.

– Мы приехали? – спросил г-н Жакаль. Путешествие, как ему казалось, несколько затянулось.

– Нет, – коротко отвечал его сосед.

– Не сочтите за любопытство: а долго ли нам еще ехать? – поинтересовался начальник полиции.

– Да, – ответил сосед все с той же лаконичностью, которой позавидовал бы любой спартанец.

– Надеюсь, вы позволите мне, сударь, воспользоваться остановкой и взять щепоть табаку? – спросил г-н Жакаль то ли из нужды, то ли пытаясь по голосу и манере выражаться определить, с какими людьми имеет дело.

– Пожалуйста, сударь, – разрешил спутник г-на Жакаля. – Но прежде позвольте мне забрать оружие, которое лежит в правом кармане вашего пальто.

– Ах, ах!

– Да! Пару карманных пистолетов и кинжал.

– Сударь! Вы знаете о содержимом моих карманов, словно обшарили их! Освободите мне, пожалуйста, руку, и я сдам оружие.

– Ни к чему! Если не возражаете, я заберу его сам. Если бы я не попросил вас отдать мне пистолеты и кинжал, то, как я и обещал, я убил бы вас при первой же попытке ими воспользоваться. Я только хотел посмотреть, как вы отнесетесь к моим словам.

Незнакомец обыскал г-на Жакаля, забрал оружие и переложил его в карман своего редингота.

– А теперь, – обратился он к г-ну Жакалю, – я освобожу вам руки. Только лучше без глупостей, уж вы мне поверьте.

– Вы очень любезны, благодарю вас, – вежливо проговорил г-н Жакаль. – Поверьте, если мне представится случай, я отплачу вам тем же и не забуду удовольствия, которое вы мне доставили.

– Такой случай не представится, – возразил незнакомец. – И не надейтесь!

Господин Жакаль потянулся было за табаком, но при этих словах замер.

«Дьявольщина! – с чувством выругался он. – Шутка зашла, кажется, слишком далеко. Да и кому вздумалось со мной шутить? У меня нет врагов, если не считать подчиненных. Однако никому из них не придет в голову устраивать мне ловушку. Все эти люди сильны и смелы, когда они действуют сообща и под присмотром хозяина, а поодиночке глупы и трусливы. Во Франции есть только два человека, способных померяться со мной силами: Сальватор и префект полиции. Префекту я нужен в любое время, но особенно на время выборов; значит, он вряд ли заставит меня бесцельно кататься по улицам от полуночи до часу ночи. Раз это не префект, остается Сальватор. Ох, этот негодяй Жерар. Именно он втянул меня в это осиное гнездо!

Из-за его трусости, подлости, оплошности я страдаю! Если я выпутаюсь, он за все мне ответит! Будь он в Мономотапе, я и там настигну этого висельника! Однако что задумал Сальватор? Как мое похищение или исчезновение могут помочь Сарранти? Ведь именно с этой целью его друзья устроили мне прогулку в столь поздний час, хотя… Ах я дурак! Ну конечно! Он предвидел, что я прикажу его арестовать, и сказал своим друзьям: «Если в такое-то время я не выйду, значит, меня арестовали. Хватайте г-на Жакаля: он будет заложником». Да, черт побери, все так и есть!»

Господин Жакаль так обрадовался своей сообразительности, что потер руки, будто сидел в своем кабинете и только что со свойственной ему ловкостью обделал удачное дельце.

Господин Жакаль был по натуре артист. Он занимался искусством ради искусства.

Вдруг что-то тяжелое со стуком упало на крышу кареты, и г-н Жакаль вздрогнул от неожиданности.

– Ого! Что это? – спросил он спутника.

– Ничего! – все так же кратко ответил тот.

И, словно лишний вес нарочно должен был, вопреки всем законам динамики, облегчить коляску, она покатила с невероятной скоростью (г-ну Жакалю могло бы показаться, что он едет по железной дороге, если бы железные дороги существовали в описываемую эпоху).

– Странно! Очень странно! – пробормотал г-н Жакаль, втягивая одну за другой две огромные понюшки табаку. – Карета, и так довольно тяжелая, судя по грохоту колес, едет еще быстрее, чем до того, как ее нагрузили! Речная свежесть, а, с другой стороны, экипаж катится легко, будто женщина идет по траве… Странно! Более чем странно!.. Очевидно, мы в открытом поле… Но в какой стороне? На севере, юге, востоке, западе?

Господин Жакаль страстно надеялся отомстить за свое похищение, а потому направление интересовало его в эту минуту в тысячу раз больше, чем конечная цель путешествия. Его возбуждение достигло крайних пределов, и страстное желание, а главное – любопытство, стали нестерпимыми: он позабыл о предупреждении спутника и поднес левую руку к повязке на лице. Однако сосед не спускал с него глаз: сейчас же щелкнул затвор пистолета, г-н Жакаль торопливо опустил руку, и, притворившись, что ничего не слышал, самым естественным тоном спросил:

– Сударь! Не откажите в услуге: я буквально задыхаюсь.

Позвольте мне глотнуть воздуху!

– Нет ничего проще! – заметил незнакомец, открывая справа от себя окно. – Только из-за вас и ехали с одним отворенным окошком, опасаясь сквозняков.

– Вы тысячу раз добры, – поспешил сказать г-н Жакаль, съежившись под порывом холодного ночного воздуха. – Однако мне бы не хотелось злоупотреблять вашей любезностью. Я боюсь, что этот сквозняк – а я действительно ощущаю сквозняк! – может быть вам вреден или даже просто неприятен, и умоляю не принимать мою просьбу всерьез.

– Отчего же, сударь, – возразил незнакомец. – Вы пожелали, чтобы я открыл это окно: оно останется открытым.

– Тысячу раз вам благодарен, – отозвался г-н Жакаль, не пытаясь продолжить разговор, который, по-видимому, его спутник поддерживал с большой неохотой.

Полицейский опять погрузился в размышления.

«Да, – думал он, – это рука Сальватора. Нелепо было бы в этом сомневаться. Люди, с которыми я имею дело, непохожи на остальных. Они выражаются вежливо, хотя и немногословны.

У них приятные манеры, и вместе с тем настроены они весьма решительно и далеко не благодушно. Итак, похищением я обязан Сальватору. Как я уже сказал, он, должно быть, просчитал, что его могут арестовать. Какая жалость, что такой ловкий человек до такой степени честен! Этот чудак знает чуть ли не весь Париж, да что там Париж – всю Францию, не говоря уж о карбонариях Италии и иллюминатах Германии. Настоящий дьявол! Надо было обращаться с ним поосторожнее. Он же меня предупредил, перед тем как уйти: «Вы знаете, что с вами будет, если вы попытаетесь меня арестовать». Да уж, я был предупрежден, нечего сказать! Проклятый Сальватор! Чертов Жерар!».

Вдруг г-н Жакаль радостно вскрикнул.

Его осенило, и как бы он ни умел владеть собой, он не сдержался.

– Ах! – обронил он.

– Что еще? – спросил сосед.

Господин Жакаль решил рискнуть.

– Сударь! – сказал он. – Я вспомнил об одном важном деле. Вы же, очевидно, не хотите, чтобы наша весьма приятная для меня прогулка привела к печальному результату для третьего лица. Вообразите, сударь, что перед отъездом я приказал задержать на всякий случай, так, из осторожности, прекрасного молодого человека. Я рассчитывал освободить его через два часа, то есть по возвращении из Сен-Клу. Ведь я ехал в Сен-Клу, когда вы оказали мне честь своим появлением и изменили мой маршрут.

Было бы неплохо, если бы я вернулся через час в префектуру полиции. Скажите, это возможно?

– Нет, – все так же лаконично отозвался незнакомец.

– Как видите, мое путешествие может иметь серьезные последствия – иными словами, задержит под стражей невиновного дольше, чем я того хотел. Позвольте, сударь, я при вас напишу приказ, который мой кучер отвезет в префектуру, и господин Сальватор будет немедленно освобожден.

Господин Жакаль нарочно упомянул о нашем друге в самом конце своей речи, потому что, выражаясь языком театра, приберегал эффект. Он понял, что попал в точку: при имени Сальватора его сосед невольно вздрогнул.

– Стой! – крикнул он кучеру, или, скорее, тому, кто исполнял его обязанности.

Карета резко остановилась.

– Нет ничего проще: я при свете луны черкну несколько слов в своем блокноте, – небрежно продолжал г-н Жакаль.

Словно уже получив разрешение, г-н Жакаль поднес руку к повязке на глазах, однако спутник его остановил.

– Не надо самостоятельности, сударь. Мы сами решим, как все будет происходить.

Закрыв окна, незнакомец для большей верности тщательно задернул красные шелковые занавески. Затем он вынул из кармана небольшой потайной фонарик и зажег его при помощи фосфорных спичек.

Господин Жакаль услышал, как затрещала, разгораясь, спичка, и почувствовал резкий запах фосфора.

– Кажется, мои спутники ни за что не хотят, чтобы я видел, где нахожусь. Это сильные люди. С такими приятно иметь дело! – промолвил г-н Жакаль.

– Сударь! – обратился к нему спутник. – Вы можете теперь снять повязку.

Господин Жакаль упрашивать себя не заставил. Он неспешно, как человек, которому некуда торопиться, убрал препятствие, Делавшее его на время слепым, как Удача или Любовь.

Ему показалось, что он находится в герметично закрытой коробке.

Он понял, что не имеет смысла пытаться выглянуть наружу.

Немедленно смирившись, что свойственно всем решительным людям, он вынул из кармана записную книжку и написал:

«Приказываю г-ну Канлеру, дежурному в зале Сен-Мартен, немедленно освободить г-на Салъватора».

Он поставил дату и расписался.

– Не угодно ли вам будет передать этот приказ с моим кучером? – предложил он. – Это прекрасный, достойный человек, привыкший к моим филантропическим поступкам. Он без промедления исполнит мое поручение.

– Сударь! – с неизменной вежливостью отвечал спутник г-на Жакаля. – Надеюсь, вы не станете возражать, если мы прибегнем к услугам вашего кучера в другой раз. Для такого рода поручений у нас имеются люди, которые стоят дороже всех кучеров, вместе взятых.

Незнакомец погасил фонарь, с чрезвычайной ловкостью снова надел г-ну Жакалю повязку на глаза, снова приказал ему не делать лишних движений, потом отворил дверцу и кого-то позвал.

Он произнес какое-то необычное имя.

Господин Жакаль почувствовал, как двое людей, сидевших на запятках, оставили свой пост. Он услышал, как кто-то подошел к дверце и заговорил на незнакомом, очень мелодичном и нежном наречии. Хотя г-н Жакаль знал много языков, он не понял ни слова. Разговор продолжался всего несколько секунд, после чего сосед г-на Жакаля передал письменный приказ. Дверца захлопнулась, и незнакомец произнес по-английски: «АН right!» – что означает: «Все в порядке!»

Убежденный в том, что все действительно в порядке, как сказал сосед г-на Жакаля, кучер снова огрел лошадей, и они помчали галопом.

Не проехала карета и пяти минут, как опять что-то свалилось на нее сверху, так что она покачнулась, но особым образом.

У г-на Жакаля были, как обычно, обострены все чувства: по стуку на крыше он определил, что упал длинный деревянный предмет.

«В первый раз сбросили, как видно, моток веревки, – подумал г-н Жакаль, – а сейчас похоже на лестницу. Очевидно, мы будем спускаться и подниматься. Кажется, я имею дело с предусмотрительными людьми».

Как и в первый раз, карета, вопреки законам динамики, покатила вдвое быстрее.

«Наверное, эти парни открыли новую движущую силу, – решил про себя г-н Жакаль. – Напрасно они набрасываются на путешественников. Они могли бы разбогатеть на своем изобретении… А на каком это, интересно, языке говорил мой сосед? Это не английский, не итальянский, не испанский, не немецкий. Не похож он ни на венгерский, ни на польский, ни на русский:

в славянских языках больше согласных, чем я слышал в его речи.

И на арабский он непохож: в арабском есть гортанные звуки, их ни с чем не спутаешь. Должно быть, это турецкий, персидский или хинди. Я склоняюсь к последнему».

В это время карета снова остановилась.

XXV. Глава, в которой г-ну Жакалю, как он и предсказывал, приходится подниматься и спускаться

Когда карета остановилась, г-н Жакаль почувствовал себя с похитителями свободнее и, осмелев, спросил: – Уж не заберем ли мы здесь кого-нибудь? – Нет, – коротко ответил незнакомец. – Мы здесь коекого оставим.

С козел донеслась возня, и г-н Жакаль вдруг почувствовал, как дверца с его стороны распахнулась.

– Вашу руку! – произнес голос, не принадлежавший ни тому, кто сидел на козлах, ни соседу г-на Жакаля.

– Мою руку? Зачем? – спросил г-н Жакаль.

– Да не вашу, а вашего кучера. Он расстанется с вами, возможно, навсегда и хочет попрощаться.

– Как? Бедняга! – вскричал г-н Жакаль. – Что вы собираетесь с ним сделать?

– С ним? Да ничего особенного. Его проводят в условленное место и там снимут повязку.

– Почему же вы говорите, что я, возможно, его не увижу?

– Вероятно, опасность грозит не столько ему, сколько вам, поэтому он, может быть, никогда вас больше не увидит.

– Ну да, нас ведь двое… – сообразил г-н Жакаль.

– Совершенно верно. А йесчастье грозит только вам.

– Этот парень непременно должен меня оставить? – спросил г-н Жакаль.

– Да, так нужно.

– Однако, если я имею право на последнее желание, мне бы хотелось, чтобы этот человек оставался рядом, чем бы все это для меня ни кончилось.

– Сударь! – отвечал незнакомец. – Не мне вам объяснять, что, чем бы все это для вас ни кончилось, – он подчеркнул эти слова, – свидетели нам не нужны.

Эти слова, а в особенности тон, которым они были произнесены, заставили г-на Жакаля вздрогнуть. Что хорошего можно ждать от приключения, когда люди пытаются отделаться от свидетелей? Сколько опасных преступников казнили на его памяти ночью, за городом, в придорожной канаве, за городской стеной, в лесу, без свидетелей?!

– Ну, раз уж приходится расстаться, мой мальчик, вот тебе моя рука!

Кучер поцеловал г-ну Жакалю руку и сказал:

– Не будет ли с моей стороны нескромностью напомнить вам, сударь, что завтра истекает мой срок?

– Ах ты дурак! Вот что тебя беспокоит в такую минуту?

Господа! Позвольте мне снять повязку и за все с ним рассчитаться!

– Не нужно, сударь! – остановил его незнакомец. – Я за вас расплачусь.

– Держи! – сказал он кучеру. – Вот тебе пять луидоров за месяц.

– Сударь! – возразил кучер. – Здесь тридцать франков лишних.

– Выпьешь за здоровье хозяина, – послышался уже знакомый г-ну Жакалю насмешливый голос.

– Ну довольно! – произнес сосед г-на Жакаля. – Закрывайте дверцу, едем дальше.

Дверца захлопнулась, и карета снова стремительно покатила вперед.

Мы не станем продолжать рассказ о дорожных впечатлениях г-на Жакаля об этом ночном путешествии.

С каким бы вопросом он теперь ни обращался к своему спутнику, тот отвечал с неизменным лаконизмом, столь пугающим, что полицейский предпочел молчать. Но ему чудились призраки, они все теснее обступали его со всех сторон. И чем быстрее неслась карета, тем его охватывал все больший ужас. Через полчаса бешеной скачки его спутник сказал:

– Вот мы и прибыли.

Карета остановилась. Но, к великому удивлению г-на Жакаля, дверцу никто не открывал.

– Вы, кажется, сказали, сударь, что мы приехали? – собравшись с духом, спросил г-н Жакаль у своего соседа.

– Да, – ответил тот.

– Почему же не открывают дверь?

– Потому что еще не пришло время.

Господин Жакаль услышал, как с крыши снимают второй предмет, и, прислушавшись, утвердился в своем предположении, что это лестница.

Он не ошибся. Люди в масках, сменившие кучера на облучке, приставили лестницу к дому.

Она доставала до окна второго этажа.

Один из людей подошел к дверце и доложил по-немецки:

– Готово!

– Выходите, сударь, – пригласил спутник г-на Жакаля. – Вам подадут руку.

Господин Жакаль вышел без возражений.

Мнимый кучер взял его за руку, помог спуститься с подножки и подвел к лестнице.

Сосед г-на Жакаля вышел из кареты и последовал за ними.

Чтобы г-ну Жакалю не было одиноко, он положил ему руку на плечо.

Другой незнакомец уже влез наверх и алмазом вырезал стекло на уровне оконной задвижки.

Просунув руку в образовавшееся отверстие, он отпер окно.

После этого он подал знак товарищу, ждавшему внизу.

– Перед вами лестница, – сказал тот г-ну Жакалю. – Поднимайтесь!

Господин Жакаль не заставил повторять приглашение дважды. Он поднял ногу и встал на нижнюю перекладину.

– Считайте, что вы дважды мертвец, если хоть пикнете, – предупредил незнакомец.

Господин Жакаль кивнул в знак того, что все понял, а про себя подумал:

«Решается моя судьба: развязка близка».

Впрочем, это не помешало ему подняться по лестнице в полной тишине, да так ловко, словно у него не были завязаны глаза и дело происходило средь бела дня, – настолько для г-на Жакаля это было привычное занятие.

Он на всякий случай стал считать перекладины и насчитал их семнадцать, когда очутился на самом верху лестницы. Его ждал человек, отворивший окно: он любезно подставил руку и приказал:

– Перешагивайте!

Господин Жакаль и не думал возражать.

Он сделал, что было велено.

Следовавший за ним человек сделал то же.

Тогда тот, что шел впереди, – а его единственной целью было, как видно, проложить им путь и помочь г-ну Жакалю влезть наверх, – снова спустился и положил лестницу на крышу кареты. К своему величайшему ужасу, г-н Жакаль услышал, как лошади поскакали галопом прочь.

«Вот я оказался заперт, – подумал он. – Но где? Уж во всяком случае, не в погребе, раз мне пришлось подняться на семнадцать ступеней. Развязка все ближе».

Он обратился к спутнику с вопросом:

– Не будет ли с моей стороны нескромностью узнать, подошла ли наша прогулка к концу?

– Нет! – отозвался тот, кто, судя по голосу, сидел с ним в карете и, очевидно, решил быть его телохранителем.

– Долго ли нам еще предстоит путешествовать?

– Мы будем на месте примерно через три четверти часа.

– Так мы снова поедем в карете?

– Нет.

– Стало быть, нас ждет пешая прогулка?

– Вот именно!

«Ага! – подумал г-н Жакаль – Все окончательно запутывается Три четверти часа ходить в помещении, да еще во втором этаже! Как бы огромен и живописен ни был этот дом, такая долгая прогулка по нему может показаться утомительной. Это более чем странно! Куда же мы придем?»

В эту минуту г-ну Жакалю показалось, что сквозь повязку на глазах пробивается свет. Это натолкнуло его на мысль, что его товарищ снова зажег фонарь.

Он почувствовал, как кто-то взял его за руку.

– Идемте, – пригласил его проводник.

– Куда мы идем? – спросил г-н Жакаль.

– Вы очень любопытны, – заметил тот.

– Я, может быть, не так выразился, – спохватился начальник полиции. – Я хотел сказать: «Как мы пойдем?»

– Говорите тише, сударь! – послышался голос.

«Ого! Похоже, в доме кто-то живет», – предположил г-н Жакаль.

И он продолжал в том же тоне, что и его собеседник, то есть несколько тише, как ему и было приказано:

– Я хотел узнать, сударь, как мы пойдем, то есть по какой дороге. Предстоит ли нам еще подниматься или спускаться?

– Мы спустимся вниз.

– Хорошо. Если дело лишь в том, чтобы спуститься, давайте спустимся.

Господин Жакаль старался говорить в шутливом тоне, чтобы казаться хладнокровным. Однако на душе у него было неспокойно. Сердце его готово было вырваться из груди, и в темноте, обступавшей его со всех сторон, он с завистью думал о тех, кто путешествует свободно, в ярком свете безмятежной луны: per arnica silentia lunce, как сказал Вергилий.

Впрочем, его грусть оказалась преходящей.

Произошло нечто такое, что отвлекло г-на Жакаля.

Ему почудились приближающиеся шаги. Его спутник чуть слышно обменялся несколькими словами с вновь прибывшим, которого, видимо, ждали как проводника по лабиринту, куда они ступили, отворив дверь и начав спускаться по лестнице.

У г-на Жакаля не осталось больше сомнений, когда его спутник сказал:

– Возьмитесь за перила, сударь.

Начальник полиции снова стал считать ступени.

Их было сорок три.

Они привели на мощеный двор.

Во дворе находился колодец.

Человек с фонарем направился к колодцу Жакаль, подталкиваемый проводником, последовал за ним.

Человек с фонарем склонился над колодцем и крикнул:

– Эй, вы там?

– Да! – отозвался голос, заставивший г-на Жакаля вздрогнуть: ему показалось, что он исходит из самых недр земли.

Человек поставил фонарь на край колодца, взялся за край веревки и потянул на себя, будто доставая из колодца ведро. Но вместо ведра на конце веревки оказалась огромная корзина, способная вместить человека или даже двух.

Как ни старался человек действовать бесшумно, блок, очевидно, давно не смазывали, и он жалобно скрипнул.

Господин Жакаль сейчас же узнал этот звук, и по всему его телу пробежал озноб.

Однако он не успел взять себя в руки: едва корзина оказалась на земле, его толкнули внутрь, приподняли, и корзина закачалась в воздухе, а затем начальника полиции стали спускать в колодец с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что он имеет дело с угольщиками.

Господин Жакаль не сдержался и издал вздох, похожий скорее на стон.

– Не вздумайте кричать, – строго предупредил полицейского знакомый голос его провожатого, – иначе я отпущу веревку!

Такое предупреждение заставило г-на Жакаля вздрогнуть, но вместе с тем отбило желание издавать какие бы то ни было звуки.

«В конце концов, – решил он, – если бы они хотели бросить меня в колодец, они не стали бы угрожать или спускать меня в корзине. Но что за дурацкий путь они избрали для прогулок?

На дне колодца я вижу только воду».

Вдруг его осенило: он вспомнил, как спускался в Говорящий колодец.

«Нет, – подумал он, – нет! Я ошибаюсь, когда говорю, что на дне колодца может быть лишь вода Там еще бывают огромные и неизведанные подземелья, зовущиеся катакомбами. Они так долго возили меня по городу, чтобы сбить с толку. Значит, моей жизни ничто не угрожает: зачем сбивать с толку человека, которого собираются убить? Никому не пришло на ум морочить голову Брюну, Нэю, четырем сержантам Ла-Рошели. Ясно одно: я в руках карбонариев. Но зачем они меня похитили?.. А-а, арест Сальватора!

Опять этот чертов Сальватор! И проклятый Жерар вместе с ним!»

Господин Жакаль забился в корзину, уцепившись обеими руками за веревку, и так спускался на дно колодца, в то время как другая корзина, нагруженная камнями, поднималась вверх.

И сейчас же сверху раздался условный свист, на который снизу ответили тоже условным свистом.

Первый означал: «Вы его держите?» – и ответ. «Он у нас в руках».

И действительно, г-н Жакаль почувствовал, что под ним твердая почва.

Ему помогли выйти из корзины, которая затем поднималась и опускалась еще дважды, доставив вниз телохранителей г-на Жакаля.

XXVI. Глава, в которой г-н Жакаль знает наконец, как ему поступить, и признает, что девственные леса Америки менее опасны, чем девственные леса Парижа

Спутники двинулись в путь по бескрайним подземельям, которые мы уже описывали в одной из предыдущих книг.

Шествие замедлялось из-за многочисленных поворотов, которым нарочно или нет провожатые г-на Жакаля заставляли следовать своего подопечного. Так они шли три четверти часа, показавшиеся пленнику вечностью: сырость подземелья, ровное, неторопливое движение, а также ненарушаемое молчание проводников придавали этой ночной прогулке сходство с погребальным шествием.

Небольшой отряд остановился перед маленькой, низкой дверью.

– Мы уже пришли? – со вздохом спросил г-н Жакаль, начинавший думать, что таинственность, которой окружили его похищение, свидетельствовала о грозящей ему опасности.

– Осталось совсем немного, – ответил незнакомый голос.

Говоривший отворил дверь, в которую вошли оба спутника г-на Жакаля.

Третий взял г-на Жакаля за руку и предупредил:

– Мы поднимаемся.

Господин Жакаль споткнулся о нижнюю ступеньку лестницы.

Едва он поставил ногу на третью ступень, как дверь за ним захлопнулась.

«Отлично! – подумал он. – Меня опять ведут во второй этаж того дома, чтобы запутать следы».

На сей раз г-н Жакаль заблуждался; он скоро понял это, когда оказался на ровной земляной площадке и вдохнул полной грудью свежий лесной воздух.

Он сделал несколько шагов по мягкой траве, и уже знакомый голос произнес:

– Теперь мы пришли, и вы можете снять повязку.

Господин Жакаль упрашивать себя не заставил. Он торопливо сорвал платок с глаз, не сумев скрыть волнения.

У него вырвался изумленный возглас при виде открывшегося ему зрелища.

Он стоял в окружении сотни людей, за которыми поднимался настоящий лес.

Начальник полиции огляделся и оробел.

Он попытался разглядеть хоть одно знакомое лицо среди людей, освещаемых сверху луной, а снизу – двумя десятками воткнутых в землю факелов.

Но он не встретил ни одного знакомого лица.

Да и где он находился? Он не имел об этом ни малейшего представления.

Он не знал на десять лье в округе ни одного похожего места.

Господин Жакаль попытался определить, где кончается этот лес, но поднимавшийся от факелов дым, смешиваясь с туманом, обволакивавшим деревья, встал непроницаемой для взгляда стеной.

Особенно поразило начальника полиции угрюмое молчание обступивших его людей, похожих скорее на призраки, если бы не горящие ненавистью глаза, в которых читались уже слышанные г-ном Жакалем слова: «Мы не воры, мы – враги!»

И врагов этих, как мы только что сказали, насчитывалось около сотни!

Господин Жакаль, как известно, был философ, вольтерьянец, безбожник (эти три различных определения обозначают примерно одно и то же). Однако – отметим это к его стыду или же, напротив, к славе – в этот торжественный миг он сделал над собой необычайное усилие и, подняв глаза к небу, поручил свою душу Господу Богу!

Наши читатели, без сомнения, узнали место, куда привели г-на Жакаля, и если полицейскому, несмотря на усилия, никак не удавалось его узнать, это, вероятно, объяснялось просто: хотя он находился в черте Парижа, ему никогда не доводилось бывать здесь раньше.

Действие разворачивалось в девственном лесу на улице Анфер, не таком зеленом, конечно, как в ту памятную весеннюю ночь, когда мы пришли сюда впервые, но не менее живописном в эту пору поздней осени, да еще в такое время.

Именно отсюда ушли Сальватор и генерал Лебастар де Премон, чтобы вырвать Мину из рук г-на де Вальженеза. Здесь же они назначили встречу, чтобы вырвать г-на Сарранти из рук палача.

Видели мы и то, почему Сальватор не пришел на свидание и как его заменили г-ном Жакалем.

Мы знаем в лицо кое-кого из тех, кто собрался в необитаемом доме.

Это вента карбонариев, призвавшая на помощь, учитывая сложившееся положение, четыре другие венты. Ночью 21 мая генерал Лебастар де Премон приходил на подобное собрание, прося освободить его друга.

Читатели помнят ответ карбонариев, мы рассказывали об этом в главе под названием: «Помоги себе сам, и Небо поможет тебе». Они наотрез и единодушно отказались участвовать в освобождении пленника. Мы ошибаемся, когда говорим «единодушно»: один из двадцати членов, Сальватор, предложил генералу свою помощь.

Что за этим последовало, мы уже знаем.

Мы также помним, как резко, хотя и справедливо сформулировали карбонарии свой отказ. Однако мы еще раз приведем текст на тот случай, если кто-нибудь забыл, о чем говорилось в вышеупомянутой главе.

Оратор, которому было поручено выступить от имени братьев, так выразил свою мысль:

«Я сожалею, что вынужден дать вам такой ответ. Даже если бы существовали очевидные, бесспорные доказательства невиновности господина Сарранти, по мнению большинства членов, нам не следовало бы поддерживать предприятие, имеющее целью вырвать из рук закона того, кого этот закон осудил справедливо; поймите меня правильно, генерал: я говорю „справедливо“, имея в виду: „когда не доказано обратное“.

Утром описываемого нами дня, когда Сальватор обдумывал свою поездку в Ванвр, он зашел к генералу Лебастару де Премону. Генерала он не застал и просил ему передать следующее.

«Нынче вечером состоится собрание в девственном лесу.

Ступайте туда и скажите братьям, что У НАС ЕСТЬ доказательство невиновности г-на Сарранти. Я представлю это доказательство в полночь Однако с девяти часов вечера сидите с десятком верных людей в засаде неподалеку от Иерусалимской улицы; вы увидите, как я войду в полицию, до этого момента, я уверен, все произойдет так, как я задумал. Но в префектуре – хотя я не думаю, что г-н Жакаль осмелится на такой шаг, зная, кто я такой, – меня могут арестовать.

Если до шести часов я не выйду, значит, меня схватили.

Если это произойдет, г-ну Жакалю придется выйти самому.

Примите меры как человек, привыкший организовывать засады. Захватите г-на Жакаля и его кучера; последнего отпустите, когда сочтете возможным, а г-на Жакаля, покатав по городу и запутав следы, отвезите в девственный лес.

Как только я снова окажусь на свободе, я сам им займусь».

Именно генерала Лебастара де Премона видели читатели рядом с г-ном Жакалем в карете. Он в точности исполнил все предписания Сальватора.

Вента или, точнее, пять вент, собравшиеся в этот вечер, чтобы договориться о выборах, еще в десять часов узнали через посланца генерала об аресте Сальватора, невиновности г-на Сарранти и необходимости похитить г-на Жакаля.

Целая вента, то есть двадцать человек, в мгновение ока предприняли все необходимое, чтобы г-н Жакаль не смог улизнуть: помимо четырех человек, которых г-н Лебастар де Премон посадил в засаду у префектуры, и трех человек, которые находились вместе с ним на бульваре Кур-ля-Рен, вента расставила на одинаковом расстоянии посты по четыре человека вдоль реки и за заставой Пасси.

Господин Жакаль никак не мог улизнуть, и он попался.

Мы проследили за его долгим путешествием по Парижу, предпринятым по совету Сальватора, и оставили в окружении карбонариев. Начальник полиции с тревогой ожидал приговора, который, судя по всему, должен был оказаться последним.

– Братья! – торжественно начал генерал Лебастар де Премон. – Перед вами тот, кого вы ждали. Как и предвидел наш брат Сальватор, его арестовали. Как он и приказал на случай своего ареста, тот, кто посмел занести на него руку, был похищен и стоит перед вами.

– Для начала пусть отдаст приказ освободить Сальватора, – предложил кто-то.

– Я это уже сделал, господа, – поспешил заверить г-н Жакаль.

– Это правда? – переспросили несколько человек, что свидетельствовало об одном: судьба Сальватора была им далеко не безразлична.

– Подождите! – предупредил г-н Лебастар де Премон. – Человек, которого нам посчастливилось захватить, очень хитер.

Как только мы его арестовали, он стал обдумывать, из-за чего оказался похищен, и догадался, что отвечает головой за нашего друга и что мы прежде всего потребуем свободы для Сальватора.

Он захотел проявить инициативу и, как и говорит, действительно отдал такой приказ. Но на мой взгляд, ему следовало отдать его перед тем, как он вышел из префектуры, а не после того, как попал к нам в руки.

– Я же вам сказал, господа, – вскричал г-н Жакаль, – что просто забыл отдать такой приказ перед выходом.

– Досадная забывчивость! Братья сами решат, насколько это серьезно, – проговорил генерал.

– Кстати, – продолжал тот же голос, что спрашивал у генерала, правду ли сказал начальник полиции, – вы здесь, сударь, не только затем, чтобы ответить за арест Сальватора. У нас к вам тысяча других вопросов.

Господин Жакаль хотел было ответить, но говоривший властно взмахнул рукой, приказывая ему молчать.

– Я говорю о ваших проступках не только в области политики, – продолжал он, – вы любите монархию, а мы – республику, так что же? Вы вправе служить человеку, как мы можем посвящать свои жизни принципу. Вы арестованы не только как политический агент правительства, а как человек, превысивший свои полномочия и злоупотребляющий своей властью. Не проходит дня, чтобы в секретный трибунал не поступала на вас жалоба, чтобы кто-то из братьев не потребовал вам отомстить. Уже давно, сударь, вы приговорены к смерти, и если до сих пор живы, то только благодаря Сальватору.

Спокойный, неспешный и грустный тон говорившего произвел на г-на Жакаля столь невообразимое действие, словно он услышал, как заиграла труба карающего ангела. Начальник полиции многое мог бы возразить, он умел быть красноречивым, и в свой последний час, когда смерть подкралась незаметно и раньше срока, у него, конечно, была отличная возможность блеснуть своим красноречием. Но ему даже не пришло в голову попытаться это сделать: строгое молчание, царившее среди присутствовавших, превращало это многочисленное собрание в мощную и страшную силу.

Господин Жакаль молчал. Тогда слово взял другой оратор.

– Человек, арестованный по вашему приказанию, хотя вы десять раз обязаны ему жизнью, сударь, дорог всем нам. За одно то, что вы арестовали и, значит, посмели поднять руку на человека, которого вы по многим причинам должны были почитать, вы заслужили смерть. Этот вопрос мы и поставим на обсуждение.

Сейчас вам принесут стол, бумагу, перья и чернила, и если за время этого обсуждения, которое вы можете считать верховным судом, вам нужно будет оставить какие-нибудь письменные распоряжения, выразить последнюю волю, написать завещание родным и близким, запишите свои желания, и мы клянемся, что они будут в точности исполнены.

– Но чтобы завещание было признано законным, нужен нотариус, даже два! – вскричал г-н Жакаль.

– Только не для собственноручного завещания, сударь. Как вы знаете, такой документ, от начала и до конца написанный рукой завещателя, – самый безупречный документ, когда завещатель физически здоров, а также находится в здравом уме. Здесь есть сто свидетелей, которые при необходимости подтвердят, что, когда вы составляли и подписывали свое завещание, вы были как нельзя более здоровы. Вот стол, чернила, бумага и перья. Пишите, сударь, пишите. Мы не будем вам мешать и удалимся.

Говоривший подал знак, и присутствовавшие, словно только и ждавшие этого знака, разом отступили и словно по волшебству исчезли за деревьями.

Перед господином Жакалем стояли стол и стул.

Сомнений быть не могло: перед ним лежала гербовая бумага, а исчезнувшие люди должны были вот-вот появиться снова и объявить ему смертный приговор.

Оставалось написать завещание.

Господин Жакаль понял это и почесал в затылке со словами:

– Дьявольщина! Все обернулось еще хуже, чем я полагал.

О чем же подумал г-н Жакаль прежде всего, как только осознал, что конец близок? О завещании? Нет. О добре, которое он мог бы принести, и зле, которое причинил? Нет. О Боге? Нет.

О черте? Нет.

Он подумал о том, что недурно было бы понюхать табачку:

он не спеша взял щепоть, с наслаждением втянул ее в себя и, захлопнув табакерку, про себя повторил:

«Да, все обернулось еще хуже, чем я полагал».

В эту минуту он с горечью подумал, что девственные леса Америки с пумами, ягуарами и гремучими змеями в тысячу раз безопаснее, чем сказочный лес, в котором он находится.

Что же делать? За неимением лучшего он взглянул на часы.

Но он был даже лишен радости узнать время: накануне г-н Жакаль был так занят, что забыл завести часы, и теперь они остановились.

Наконец он бросил взгляд на бумагу, перо, чернила; автоматически сел на стул и облокотился на стол.

Это отнюдь не означало, что г-н Жакаль решил написать завещание. Нет, для него не имело значения, умрет он, завещав свое добро, или без завещания. Просто у него подгибались колени!

Вот почему, вместо того чтобы взять перо и нацарапать на бумаге какие-нибудь буквы, он уронил голову на руки.

Он лежал так с четверть часа, глубоко задумавшись и совершенно не замечая, что происходит вокруг.

Вдруг он почувствовал, как кто-то сдавил его плечо.

Он вздрогнул, поднял голову и увидел, что вокруг него снова столпились карбонарии.

Смотрели они еще более мрачно, а их глаза горели ненавистью.

– Ну что? – спросил у г-на Жакаля человек, тронувший его за плечо.

– Что вам угодно? – отозвался начальник полиции.

– Вы намерены оставить завещание?

– Мне нужно еще немного времени.

Незнакомец вынул часы. Накануне он был, видимо не настолько занят, как г-н Жакаль, он успел завести часы, и они ходили.

– Сейчас десять минут четвертого утра, – доложил он. – У вас есть время до половины четвертого, то есть двадцать минут, если, конечно, вы не хотите покончить с этим вопросом немедленно: в таком случае вам не придется ждать.

– Нет, нет! – живо возразил г-н Жакаль, подумав о том, какие разнообразные события могут произойти за двадцать минут. – Напротив, я должен указать в этом важнейшем документе на чрезвычайно серьезные обстоятельства. Я даже сомневаюсь, хватит ли мне двадцати минут.

– Придется вам постараться, чтобы хватило, учитывая, что у вас не будет ни секундой больше, – предупредил человек, выкладывая часы на стол перед г-ном Жакалем.

Затем он отошел назад и занял свое место среди окружавших г-на Жакаля заговорщиков.

Тот бросил взгляд на часы. Одна минута уже истекла. Ему показалось, что часы стали тикать быстрее и стрелка движется прямо на глазах.

Он едва не лишился чувств.

– Что же вы не пишете? – спросил все тот же человек.

– Сейчас, сейчас, – ответил г-н Жакаль.

Судорожно сжав перо, он стал водить им по бумаге.

Понимал ли он сам, что пишет? Этого мы утверждать не можем. Кровь прихлынула к голове, в висках у него стучало, ему казалось, что вот-вот его хватит апоплексический удар. Зато он почувствовал, как его ноги остывают с пугающей быстротой.

Обступившие его люди не издавали ни звука, ветви деревьев будто замерли, ни одна травинка на земле не смела шевельнуться.

В ночной тиши слышался лишь скрип пера да изредка – звук рвущейся под пером бумаги: так нервна и порывиста была водившая пером рука.

Желая передохнуть, г-н Жакаль поднял голову и огляделся или, скорее, попытался это сделать. Однако он сейчас же снова уткнулся в свою бумагу, испугавшись мрачных лиц вокруг.

Господин Жакаль не мог продолжать.

Человек с часами подошел к нему и сказал:

– Пора заканчивать, сударь: ваше время истекло.

Господин Жакаль вздрогнул. Он заявил, что на дворе довольно холодно, а он не привык работать на свежем воздухе, особенно по ночам, что рука у него дрожит, как могли заметить присутствовавшие, и, учитывая обстоятельства, он просит у собравшихся снисхождения. Словом, он собрал все возможные причины, какие обычно находит любой человек за минуту до смерти, чтобы хоть на несколько мгновений оттянуть развязку.

– У вас есть еще пять минут, – сказал все тот же человек, возвращаясь в ряды карбонариев.

– Пять минут! – вскричал г-н Жакаль. – Да как вы можете?! Чтобы обдумать завещание, написать его, подписать, перечитать, сверить!.. Пять минут на работу, на которую требуется месяц, да еще в полнейшем спокойствии! Признайтесь, господа:

то, что вы мне предлагаете, просто безрассудно!

Карбонарии его не перебивали. Затем уже знакомый нам человек подошел и бросил взгляд на часы.

– Пять минут истекли! – объявил он.

Господин Жакаль закричал.

Круг сомкнулся, и г-ну Жакалю показалось, что он сейчас задохнется за этой стеной из человеческой плоти.

– Подпишите завещание, – приказал человек с часами, – и давайте на этом закончим.

– У нас есть более неотложные и важные дела, чем ваши, – прибавил другой карбонарий.

– И так времени уже потеряно предостаточно, – возмутился третий.

Человек с часами подал г-ну Жакалю перо.

– Подпишите! – приказал он.

Господин Жакаль взял письмо и, продолжая возражать, расписался.

– Готово? – спросили из толпы.

– Да, – отозвался человек с часами.

Он обратился к г-ну Жакалю:

– Сударь! От имени всех присутствующих здесь братьев клянусь Богом, что ваше завещание будет в точности соблюдено, а ваша последняя воля исполнена.

– Ступайте вперед! – приказал другой человек, не произносивший до того ни слова; судя по его атлетическому сложению, ошибиться было невозможно: очевидно, тайный трибунал облек его полномочиями палача.

Он крепко схватил г-на Жакаля за шиворот и провел сквозь толпу, расступившуюся перед жертвой и палачом.

Господин Жакаль, увлекаемый великаном, прошел еще около десяти шагов по лесу, как вдруг заметил в сумерках на ветке веревку, покачивавшуюся над свежевырытой могилой. Неожиданно из глубины леса вынырнули двое и преградили ему путь.

XXVII. Глава, в которой г-ну Жакалю предлагают выбрать самому, как спасти г-на Сарранти

Как мы уже сказали, перед г-ном Жакалем закачалась, подобно страшной лиане, веревка. Она должна была стать, как сказал бы г-н Прюдом, не прекраснейшим, но последним делом его жизни. Сильная рука схватила г-на Жакаля за шиворот и оторвала от земли, и роковая петля вот-вот готова была обвить его шею. В последнюю минуту два человека вдруг словно выросли из-под земли, но с какой стороны? Никто не мог бы этого сказать, а уж г-н Жакаль – во всяком случае.

Нетрудно догадаться, что в это время в голове у него помутилось и он плохо понимал, что происходит вокруг.

Один из пришедших вытянул руку и произнес одно-единственное слово:

– Стойте!

Брат, исполнявший роль палача – это был не кто иной, как наш знакомый Жан Бычье Сердце, – выпустил г-на Жакаля, и тот опустился на ноги и вскрикнул от радости и удивления, узнав Сальватора в человеке, приказавшем: «Стойте!»

Это действительно был Сальватор: он пришел в сопровождении брата, которого генерал Лебастар де Премон отправил с запиской начальника полиции, чтобы освободить Сальватора.

– Ах, дорогой господин Сальватор! – вскричал г-н Жакаль, не сдержав радости. – Я вам обязан жизнью.

– Насколько я помню, это уже во второй раз, – строго проговорил в ответ молодой человек.

– Во второй, в третий, – поспешил вставить г-н Жакаль, – я признаю это перед Небом, а также перед этим инструментом казни. Испытайте мою признательность, и вы увидите, умею ли я быть благодарным.

– Хорошо, я сделаю это теперь же… Когда имеешь дело с такими людьми, – как вы, господин Жакаль, нельзя давать остынуть благородным порывам. Следуйте, пожалуйста, за нами.

– О, с удовольствием! – обрадовался г-н Жакаль, бросив прощальный взгляд на разверстую могилу и болтавшуюся над ней веревку.

Он поспешил вслед за Сальватором. Проходя мимо Жана Бычье Сердце, он невольно вздрогнул. А плотник заключал шествие и словно давал понять г-ну Жакалю, что тот, возможно, не навсегда прощался с веревкой и ямой, от которых сейчас удалялся.

Через несколько секунд они подошли к месту, где г-н Жакаль так долго сочинял свое завещание.

Карбонарии еще не разошлись и переговаривались вполголоса.

Толпа расступилась, пропуская Сальватора и Жана Бычье Сердце, следовавшего за молодым человеком тенью – страшной и леденящей г-ну Жакалю кровь!

Господин Жакаль, к своему сожалению, заметил, что глаза всех присутствовавших обращены к нему, а лица хмурятся; он понял, что его возвращение неприятно их удивило.

В глазах заговорщиков читался единодушный вопрос: «Зачем вы вернули этого типа?»

– Да, да, я отлично вас понимаю, братья, – сказал Сальватор. – Вы удивлены тем, что видите господина Жакаля в своих рядах, когда были уверены, что он уже отдает душу Богу или дьяволу. Я вам изложу свои соображения, которым господин Жакаль обязан жизнью, хотя бы на время, ведь я не хочу решать вопрос о его помиловании единолично: я подумал, что мертвый господин Жакаль вряд ли сможет быть нам полезен, а вот живой начальник полиции очень нам пригодится, лишь бы он сам этого захотел, и в этом я не сомневаюсь, хорошо зная его характер. Не правда ли, господин Жакаль? – прибавил Сальватор, обратившись к пленнику. – Не правда ли, что вы приложите к этому все усилия?

– Вы ответили за меня, господин Сальватор, и я не заставлю вас солгать, будьте покойны. Однако я взываю к вашей высшей справедливости: требуйте от меня того, что в моих силах.

Сальватор кивнул, что означало: «Не беспокойтесь».

Он повернулся к карбонариям и сказал:

– Братья! Раз человек, который мог расстроить наши планы, сейчас перед нами, я не вижу, почему бы нам не обсудить эти планы в его присутствии. Господин Жакаль может дать хороший совет, и я не сомневаюсь, что он нас поправит, если мы ошибемся.

Господин Жакаль закивал в знак того, что подтверждает эти слова.

Молодой человек снова обратился к нему:

– Казнь по-прежнему назначена на завтра?

– На завтра, да, – подтвердил г-н Жакаль.

– На четыре часа?

– На четыре часа, – повторил г-н Жакаль.

– Ладно, – молвил Сальватор.

Он бросил взгляд направо, потом налево и спросил у спутника г-на Жакаля:

– Что вы сделали в предвидении этого события, брат?

– Я снял все квартиры второго этажа, окна которых выходят на набережную Пелетье, – отозвался карбонарий, – а также все квартиры и комнаты с первого этажа вплоть до мансард, выходящие окнами на Гревскую площадь.

– Вам, должно быть, это обошлось недешево! – заметил г-н Жакаль.

– Да нет, сущие пустяки: я заплатил всего сто пятьдесят тысяч франков.

– Продолжайте, брат, – попросил Сальватор.

– У меня, таким образом, четыреста окон, – продолжал карбонарий. – По три человека у каждого окна, – итого – тысяча двести человек. Я расставил их следующим образом: четыреста – на улицах Мутон, Жан-де-Лепин, Ваннери, Март-руа и Таннери, иными словами – вдоль тех, что выходят на площадь Ратуши; двести других будут расставлены у ворот Консьержери, еще двести человек – вдоль дороги от Консьержери до Гревской площади. Каждый из них будет вооружен кинжалом и двумя пистолетами.

– Вот черт! Это, должно быть, стоило вам еще дороже, чем четыреста окон.

– Ошибаетесь, сударь, – возразил карбонарий, – это не стоило мне ничего: окна можно снять, зато свои сердца честные люди отдают добровольно.

– Продолжайте! – сказал Сальватор.

– Вот как все будет происходить, – продолжал карбонарий. – По мере того как обвиняемый будет приближаться к Гревской площади, наши люди станут оттеснять буржуа, зевак, женщин, детей в сторону Жеврской набережной и моста СенМишель: им под любым предлогом необходимо держаться всем вместе.

Господин Жакаль слушал со всевозраставшим вниманием и не переставал удивляться.

– Повозка с осужденным, – продолжал карбонарий, – под охраной пикета жандармов выедет из Консьержери около половины четвертого и направится к Гревской площади по набережной О-Флер. Она проедет беспрепятственно до моста Сен-Мишель.

Там один из моих индусов бросится под колеса и будет раздавлен.

– А-а! – перебил его г-н Жакаль. – Я, вероятно, имею честь разговаривать с господином генералом Лебастаром де Премоном.

– Совершенно верно! – подтвердил тот. – Неужели вы сомневались, что я приеду в Париж?

– Я был в этом абсолютно уверен… Однако сделайте милость: продолжайте, сударь. Вы сказали, что один из ваших индусов бросится под колеса повозки и будет раздавлен…

Господин Жакаль умолк, полез в карман, вынул табакерку, раскрыл ее, как всегда с наслаждением, втянул в себя огромную щепоть табаку и стал слушать; можно было подумать, что, забив нос, он таким образом обострял слух.

– При виде этого зрелища в толпе поднимется крик и на время отвлечет внимание эскорта, – продолжал генерал. – Те, что окажутся поблизости от повозки, перевернут ее и подадут условный сигнал, на который поспешат все, кто будет находиться в прилегающих улицах и окнах. Предположим, что около восьмисот человек по тем или иным причинам не смогут пробиться. Зато остальные – около тысячи человек – в одну минуту обступят карету справа, слева, спереди, сзади и преградят ей путь. Повозка будет опрокинута, постромки перерезаны, десять всадников – и я в их числе – похитят осужденного. Одно из двух:

либо меня убьют, либо я освобожу господина Сарранти!..

Брат! – прибавил генерал, повернувшись к Сальватору. – Вот мой план. Вы считаете, он исполним?

– Я полагаюсь в этом вопросе на господина Жакаля, – отозвался Сальватор, бросив взгляд на начальника полиции. – Только он может сказать, велики ли наши шансы на победу или поражение. Выскажите же свое мнение, господин Жакаль, но только абсолютно искренне.

– Клянусь вам, господин Сальватор, – отвечал г-н Жакаль, к которому постепенно возвращалось его обычное хладнокровие, после того как опасность если и не окончательно развеялась, то отступила, – клянусь вам самым дорогим, что у меня есть: своей жизнью, – что если бы я знал, как спасти господина Сарранти, я сказал бы об этом вам. Но, к несчастью, именно я принял меры к тому, чтобы его не спасли; вот почему я изо всех сил пытаюсь найти необходимый способ, клянусь вам, но напрасно я стал бы призывать на помощь свое воображение, вспоминать примеры бегства или похищения пленников, – я не придумаю ничего нового, абсолютно ничего.

– Простите, сударь, – перебил его Сальватор, – но мне кажется, вы уклоняетесь от вопроса. Я не прошу подсказать мне способ для спасения господина Сарранти, я лишь спрашиваю ваше мнение о том, который предложил генерал.

– Позвольте вам заметить, дорогой господин Сальватор, – возразил г-н Жакаль, – что я как нельзя более категорично ответил на ваш вопрос. Когда я говорю, что не нахожу подходящего средства, это означает, что я не одобряю и того, что предложил почтенный генерал.

– Почему же? – спросил генерал.

– Объясните свою мысль, – поддержал генерала Сальватор.

– Все очень просто, господа, – продолжал г-н Жакаль. – По тому, как горячо вы желаете освободить господина Сарранти, вы можете судить о том, как страстно правительство хочет его смерти. Прошу покорно меня извинить, но именно мне поручили обеспечить его неприкосновенность. Я взялся за дело загодя и составил план, очень похожий на ваш, дорогой генерал, но только с противоположной, разумеется, целью.

– Мы вас прощаем, ведь вы действовали, сообразуясь со своим долгом. Однако скажите теперь всю правду: это в ваших же интересах.

– Когда я узнал о прибытии во Францию генерала Лебастара де Премона, – несколько увереннее продолжал г-н Жакаль, – а произошло это после неудачного бегства короля Римского…

– Так вы уже давно знали, что я в Париже? – удивился генерал.

– Я узнал об этом четверть часа спустя после вашего прибытия, – ответил г-н Жакаль.

– И не приказали меня арестовать?

– Позвольте вам заметить, генерал, что это было бы величайшей глупостью: если бы я вас арестовал с самого начала, я не знал бы цели вашего приезда или знал бы лишь то, что вы захотели бы мне сообщить. Напротив, предоставив вам свободу действий, я оказался в курсе всех событий. Сначала я решил, что цель вашего появления – вербовка сторонников Наполеона Второго. Я ошибся. Однако благодаря предоставленной вам свободе я узнал, что вас связывают с господином Сарранти дружеские отношения. Мне донесли о вашей поездке в парк Вири. Наконец, когда мне стало известно о том, что вы, генерал, примкнули во Флоренции к карбонариям и стали масоном в ложе Железного Горшка, я решил, что вы действуете в интересах господина Сарранти и можете рассчитывать на пятьсот, тысячу, даже две тысячи человек для его спасения. Как видите, я ошибся всего на двести человек. Потом я себе сказал: генерал богат как набоб, он скупит все оружие в городе. Но от самих оружейников я и узнаю, сколько он купил оружия и, следовательно, сколько человек он рассчитывает привлечь на свою сторону. За неделю в Париже были куплены тысяча триста пар пистолетов и восемьсот охотничьих ружей, а если учесть, что сто пар пистолетов были куплены публикой и двести ружей охотниками, то на заговорщиков приходится шестьсот ружей и тысяча двести пар пистолетов; что до кинжалов, то вы купили их от восьмисот до девятисот.

– Все именно так, – подтвердил генерал.

– Что же я сделал потом? – продолжал г-н Жакаль. – Да то, что сделали бы на моем месте вы. Я подумал: генерал вооружит две тысячи человек, значит, я вооружу шесть тысяч.

Треть из них я еще со вчерашнего дня разместил в подземелье ратуши. Еще две тысячи человек спрятались нынче ночью в соборе Парижской Богоматери. Двери собора будут заперты сегодня весь день под предлогом ремонта. Наконец, последние две тысячи человек пройдут через весь Париж под видом того, что направляются в Курбевуа, а сами остановятся на Королевской площади и ровно в половине четвертого двинутся прямо на Гревскую площадь. Как видите, ваши тысяча восемьсот человек будут со всех сторон окружены моими шестью тысячами. Вот, генерал, мои планы стратега и филантропа. Как стратег я вас переиграл.

У меня превосходство в оружии, знамени, униформе, наконец, в численности. Как филантроп говорю вам: вы рискуете напрасно, потому что ваши намерения разгаданы. Кроме того, и об этом не мешало бы подумать, господин Сальватор, вы проиграете на выборах. Вы напугаете буржуа, которые на несколько дней закроют свои лавочки и отвернутся от вас. Роялисты станут кричать, что Наполеон Второй якшается с якобинцами, а все добропорядочные граждане должны объединиться против Революции… Вот, по моему мнению, каковы будут последствия этой катастрофы.

Я высказал вам свои соображения, а вы вольны поступать, как сочтете нужным, но от чистого сердца предупреждаю вас, что это предприятие не спасет господина Сарранти, вас же погубит навсегда, тем более что вы попытались бы спасти не бонапартиста или республиканца, а вора и убийцу, как показало следствие.

Сальватор и генерал Лебастар де Премон обменялись взглядом, понятным всем карбонариям.

– Вы правы, господин Жакаль, – заметил Сальватор. – И хотя вы – единственная причина зла, которое может с нами произойти, я благодарю вас от имени всех членов братства, как присутствующих, так и тех, кого здесь нет.

Он обвел собравшихся взглядом и спросил:

– Может ли кто-нибудь предложить лучший план?

Никто не ответил.

Господин Жакаль тяжело вздохнул. Он был в отчаянии. Карбонарии в большинстве своем разделяли это отчаяние. Один Сальватор сохранял свою непоколебимую ясность. Как орел парит над облаками, так и он словно парил над людскими судьбами.

XXVIII. Глава, в которой средство найдено

После минутного затишья послышался голос Сальватора: – А ведь такое средство есть, господин Жакаль. – Ба! И какое же? – удивился тот. – Очень простое, именно поэтому вы его, вероятно, и не учли, – продолжал Сальватор.

– Говорите скорее! – воскликнул г-н Жакаль; ему больше, чем кому бы то ни было из присутствовавших, не терпелось услышать ответ Сальватора.

– Мне придется повториться, – сказал Сальватор. – Однако раз вы не поняли в первый раз, может быть, вы лучше воспримете мою мысль, когда я выскажу ее еще раз?

Господин Жакаль слушал с удвоенным вниманием.

– Зачем я пришел к вам, господин Жакаль, перед тем как меня задержали?

– Вы положили мне на стол вещественное доказательство невиновности господина Сарранти. Вы уверяли, что это скелет мальчика, обнаруженный в саду ванврского особняка, принадлежавшего господину Жерару. Вы это имели в виду, не так ли?

– Совершенно верно, – кивнул Сальватор. – А зачем я представил вам эти вещественные доказательства?

– Чтобы я доложил о них господину королевскому прокурору.

– Вы сделали это? – строго спросил молодой человек.

– Клянусь вам, господин Сальватор, – поспешил ответить г-на Жакаль проникновенным тоном, – что я как раз собирался к его величеству в Сен-Клу с намерением поговорить с находившимся там господином министром юстиции о вещественных доказательствах, которые вы мне представили.

– Покороче, пожалуйста, у нас мало времени. Вы этого не сделали?

– Нет, меня арестовали по дороге в Сен-Клу, – ответил г-н Жакаль.

– То, что вы не сделали в одиночку, мы сделаем вместе.

– Не понимаю вас, господин Сальватор.

– Вы проведете меня к королевскому прокурору и изложите ему обо всех фактах так, как вы их понимаете.

Как бы ни был заинтересован г-н Жакаль в таком решении, он, казалось, отнюдь не хватался за него обеими руками, как рассчитывал Сальватор.

– Ну что ж, я готов, – небрежно бросил начальник полиции, с сомнением покачав головой.

– Кажется, вы не разделяете мое мнение, – заметил Сальватор. – Вы не одобряете мой план?

– Так точно.

– Изложите свои соображения.

– Даже если мы представим господину королевскому прокурору убедительнейшие доказательства невиновности господина Сарранти, приговор суда останется в силе. Как бы ясны ни казались доказательства, его не выпустят на свободу. Ведь придется начинать новое расследование, затевать новое разбирательство в суде. Тем временем господин Сарранти по-прежнему будет оставаться в суде. Следствие может длиться долго: год, два, десять лет… Оно может никогда не кончиться, если кто-либо в этом заинтересован. Предположим, что господину Сарранти это надоело. Он теряет мужество, впадает в маразм, некоторое время воюет со сплином. Наконец однажды ему приходит в голову покончить с собой.

Господин Жакаль замолчал, желая оценить произведенное его словами действие: все сто слушателей разом вздрогнули, будто от электрического удара.

Господин Жакаль и сам не на шутку испугался, что послужил причиной такого волнения. Он подумал, что для него это нежелательно и может обратить гнев собравшихся на него самого, а потому торопливо прибавил:

– Заметьте, господин Сальватор, и объясните этим господам, что я лишь передаточное звено в этой машине. Я получаю импульс, а не даю его. Я не командую, а исполняю приказы. Мне говорят: «Делайте», и я повинуюсь.

– Продолжайте, сударь, продолжайте. Мы не сердимся на вас, а, напротив, благодарим за то, что вы нас просветили.

Вероятно, слова Сальватора придали г-ну Жакалю мужества.

– Как я вам говорил, – продолжал он, – даже если в один прекрасный день следствие подойдет к концу, вполне возможно, что в то же утро в газетах появится сообщение о том, что тюремщик Консьержери, войдя в камеру господина Сарранти, обнаружил пленника повешенным, как Туссена-Лувертюра, или задушенным, как Пинегрю. Ведь вы отлично понимаете, – с пугающей наивностью прибавил г-н Жакаль, – что, когда за дело берется правительство, оно не останавливается из-за пустяков.

– Довольно!.. – с мрачным видом остановил его Сальватор. – Вы правы, господин Жакаль, это не выход. К счастью, – прибавил он, – отказываясь от этого способа, как и от предложения генерала Лебастара де Премона, я нашел третий и, как мне кажется, лучший выход, чем два предыдущих.

Собравшиеся вздохнули с облегчением.

– Представляю вам свое предложение на обсуждение, – продолжал Сальватор.

Все насторожились и затаили дыхание. Не стоит и говорить, что г-н Жакаль приготовился слушать Сальватора с не меньшим вниманием, чем все остальные.

– Как вы не теряли времени даром после ареста господина Сарранти, – проговорил Сальватор, глядя на г-на Жакаля, – так и я постарался сделать все возможное для его освобождения.

Пытаясь предвосхитить то, что происходит сейчас, я около трех месяцев назад составил план, который хочу вам изложить.

– Вы не можете себе представить, с каким огромным интересом я вас слушаю, – молвил г-н Жакаль.

Сальватор едва заметно усмехнулся.

– Вы знаете Консьержери как свои пять пальцев, не так ли, господин Жакаль? – продолжал он.

– Разумеется, – подтвердил тот, удивившись столь простому вопросу.

– Если войти в ворота, расположенные между двумя башнями, то есть откуда обыкновенно выводят пленников, вы пересечете двор и, минуя охранника, окажетесь в остроге, то есть в приемной тюрьмы.

– Верно! – кивнул г-н Жакаль.

– Посреди приемной стоит печка, вокруг нее собираются поболтать дежурные, полицейские агенты и жандармы. Против входной двери находится вторая дверь, она ведет в коридор, соединяющий приемную с обычными камерами, они нас не интересуют. Слева от входа и от печки расположена дверь с каменным полом, из нее забранная решеткой дверь ведет в особый коридор, а он ведет в камеру смертников.

Господин Жакаль слушал, продолжая кивать. Топографическое описание Сальватора было очень точным.

– Должно быть, именно там содержат господина Сарранти если и не после объявления приговора, то последние несколько дней.

– Последние три дня, – уточнил г-н Жакаль.

– Там он находится сейчас, не так ли, и останется в камере смертников до казни?

Господин Жакаль снова кивнул.

– Первый вопрос мы уяснили, перейдем теперь ко второму.

На мгновение воцарилась тишина.

– Однажды около четырех часов пополудни, – продолжал Сальватор, – выходя из Дворца правосудия, где я присутствовал на одном из заседаний по делу Сарранти, я спустился к Сене и свернул к опоре моста Сен-Мишель, где обычно у меня наготове лодка. Проплывая вдоль берега, я заметил над берегом и под набережной Орлож четыре или пять проходов, забранных решетками с двумя поперечинами, раньше я никогда не обращал внимания на эти отверстия, представляющие собой не что иное, как водосток. Но на сей раз мне не давала покоя мысль о возможном приговоре господина Сарранти к смерти. Я подъехал поближе и осмотрел их сначала в целом, а потом каждый проход в отдельности и убедился в том, что нет ничего проще, как снять решетки и проникнуть под набережную, а потом, возможно, и под тюрьму. Но на какую глубину? Определить это было невозможно. В тот день я и не стал больше об этом думать. Зато ночью я снова мысленно вернулся к этому вопросу. И на следующий день, около восьми часов утра, я уже был в Консьержери.

Надобно вам сказать, что в Консьержери у меня есть друг.

Скоро вы убедитесь, как полезно повсюду иметь друзей. Я его нашел, мы отправились прогуляться, и за разговором я узнал, что один из водостоков, выходящих на берег Сены, ведет во внутренний двор тюрьмы. Необходимо было разузнать, как расположен под землей этот канал, ведь он должен был проходить недалеко от камеры смертников. «Хорошо, – подумал я. – Придется прорыть шахту, а для наших каменотесов это труда не составит».

Кое-кто из слушателей закивал. По-видимому, это и были каменотесы, к которым молодой человек обратился с просьбой.

Сальватор продолжал:

– Я раздобыл план Консьержери, что оказалось отнюдь не сложно: я лишь снял копию со старого плана, который разыскал в библиотеке Дворца.

Увлекшись этой идеей, я обратился за помощью к трем нашим братьям. В ту же ночь – к счастью, ночь выдалась темная – мы бесшумно сняли решетку водостока, и я проник в зловонное подземелье, но через несколько шагов мне пришлось остановиться: во всю высоту и ширину подземный ход перегораживала решетка, похожая на ту, что выходила на Сену. Я вернулся и позвал одного из своих людей с инструментом. Через десять минут он вернулся и упал к моим ногам. Он едва не задохнулся, но не хотел возвращаться, пока не закончит работу.

Я снова вошел в смрадное и мрачное подземелье. Пройдя чуть дальше, чем в первый раз, я снова натолкнулся на решетку.

Вернувшись на берег, я попросил другого моего спутника освободить мне проход… Он с трудом выбрался из подземелья, но, как и первый наш товарищ, снял решетку. Я возвратился в подземелье, где меня ждала третья решетка. Я вернулся к своим друзьям печальный, но надежды не терял. Двое из них изнемогали, и рассчитывать на их помощь не приходилось. Зато третий рвался в дело. Я еще не успел договорить, как он бросился в темноту подземелья.

Прошло десять минут, четверть часа, человек все не возвращался… Я пошел его искать. В десяти шагах от отверстия я наткнулся на препятствие, протянул руки и узнал тело, схватив за рубашку, потянул его к выходу. Но было слишком поздно:

несчастный уже умер от удушья!.. Так прошел первый день или, вернее, первая ночь, – холодно закончил Сальватор.

Все присутствовавшие слушали рассказ о героической работе с огромным интересом.

Господин Жакаль смотрел на рассказчика с некоторым недоумением. Он чувствовал себя ничтожным трусом рядом с отважным молодым человеком, казавшимся ему великаном.

Не успел Сальватор договорить, как к нему подошел генерал Лебастар де Премон.

– У погибшего наверняка остались жена и дети? – спросил он.

– Не беспокойтесь, генерал, – отвечал Сальватор. – С этой стороны все улажено. – Жене назначена рента в тысячу двести франков, и для нее это целое состояние, а двое детей поступили в Амьенскую школу.

Генерал отступил назад.

– Продолжайте, мой друг, – попросил он.

– На следующий день, – сказал Сальватор, – я отправился на то же место с двумя оставшимися помощниками. Я вошел один, неся по бутылке хлора в каждой руке. Третья решетка была снята, и я мог продолжать путь. Водосток поворачивал направо.

По мере того как я продвигался, лаз сужался. Вскоре я услышал над головой шаги: очевидно, это был обход часовых или солдаты проходили через внутренний двор. С этой стороны мне делать было нечего. Я точно все рассчитал и знал, что на тридцатом метре должен был свернуть влево, причем угол был вычислен безошибочно. Я вернулся, посыпая хлоркой вдоль всего пути, чтобы, насколько было возможно, обеззаразить подземелье. Мы вставили на место первую решетку и ушли. Местность была изучена, можно было приниматься за работу, и вы оцените, насколько она была трудна, если я вам скажу, что три человека, подменяя один другого и копая по два часа в ночь, затратили на нее шестьдесят семь ночей.

Со всех сторон раздались восхищенные возгласы.

Только три человека не участвовали в общем хоре.

Это были плотник Жан Бычье Сердце и два его товарища:

каменщик по прозвищу Кирпич и угольщик Туссен-Бунтовщик.

Они скромно отступили назад, слыша, как высоко карбонарии ценят их подвиг.

– Вот они, три человека, проделавшие эту огромную работу, – указав на них присутствовавшим, проговорил Сальватор.

Трое могикан многое отдали бы за то, чтобы спрятаться в самой глубокой шахте. Они смутились, как дети.

– Спасем мы или нет господина Сарранти, – вполголоса сказал Сальватору генерал Лебастар де Премон, – эти люди ни в чем не будут нуждаться до конца своих дней.

Сальватор обменялся с генералом рукопожатием.

– Через два месяца, – продолжал молодой человек, – мы находились как раз под камерой смертников, почти все время пустующей, так как осужденных переводят туда лишь за несколько дней до казни. Подобравшись совсем близко, мы могли спокойно работать, не опасаясь возбудить подозрение тюремщиков; через неделю мы вынули одну плиту, или, вернее, достаточно было посильнее толкнуть эту плиту со скошенными краями, как она приподнималась и через нее мог пролезть пленник. Для большей безопасности, а также на тот случай, если тюремщик войдет в то время, как пленник соберется бежать, Кирпич вделал в плиту кольцо: Жан Бычье Сердце сможет удерживать плиту, пока господин Сарранти доберется до реки, где я буду ждать его с лодкой. Как только господин Сарранти сядет в лодку, я отвечаю за успех операции! Вот мой план, господа, – продолжал Сальватор. – Все готово. Осталось только привести его в исполнение, если только господин Жакаль не докажет нам вполне убедительно, что мы рискуем проиграть. Слово вам, господин Жакаль, но торопитесь: времени у нас в обрез.

– Господин Сальватор! – без тени улыбки отвечал начальник сыскной полиции. – Боюсь, вы примете меня за льстеца, пытающегося привлечь вас на свою сторону, но я хочу выразить вам свое восхищение этим необыкновенным планом.

– Я жду от вас не комплиментов, сударь, – возразил молодой человек, – я спрашиваю ваше мнение.

– Если я восхищаюсь вашим планом, значит, я его одобряю, – ответил полицейский. – Да, господин Сальватор, я вел себя как глупец, когда приказал вас арестовать. Это так же верно, как то, что я нахожу ваш план превосходным, надежным. Уверяю вас: он удастся. Однако позвольте задать вам один вопрос. Что вы рассчитываете делать с пленником, когда он окажется на свободе?

– Я же вам сказал, что отвечаю его безопасность, господин Жакаль.

Господин Жакаль покачал головой, давая понять, что одного заявления ему недостаточно.

– Я вам все скажу, сударь, и вы, надеюсь, согласитесь с моим планом бегства, как одобрили и похищение из тюрьмы.

Почтовая карета будет ждать в одной из улочек, выходящих на набережную. Свежие лошади будут ждать на всем пути. Я вышлю вперед курьера До Гавра отсюда сорок три лье: мы проедем их за десять часов, не так ли? В Гавре нас будет ждать английский пароход. В тот самый час, когда на Гревской площади соберутся любопытные поглазеть на казнь господина Сарранти, тот покинет Францию вместе с генералом Лебастаром де Премоном, которому нечего будет делать в Париже после отъезда господина Сарранти.

– Вы забыли, что существует телеграф, – заметил г-н Жакаль.

– Отнюдь нет. Кто может поднять тревогу, указать избранный беглецами путь, привести в действие телеграф? Полиция, то есть господин Жакаль! А раз господин Жакаль остается с нами, все этим и сказано.

– Совершенно справедливо, – согласился г-н Жакаль.

– Надеюсь, вы не откажетесь последовать за этими господами в отведенную для вас квартиру.

– Я к вашим услугам, господин Сальватор, – с поклоном отвечал полицейский.

Сальватор остановил г-на Жакаля, протянув руку, но не касаясь его.

– Мне нет нужды призывать вас к осторожности как в действиях, так и в словах. Всякая попытка к бегству, как вы знаете, будет пресечена в ту же минуту, и непоправимо! Ведь меня здесь не будет, чтобы защитить вас, как это было совсем недавно.

Ступайте, господин Жакаль, храни вас Господь!

Два человека подхватили г-на Жакаля под руки и исчезли в глубине девственного леса.

Когда они пропали из виду, Сальватор пригласил генерала Лебастара де Премона с собой, а Жану Бычье Сердце, ТуссенуБунтовщику и Кирпичу жестом приказал следовать за ним. Все пятеро скрылись в подземелье.

Мы не пойдем вслед за ними по лабиринту катакомб, куда уже спускались вместе с г-ном Жакалем; вышли они в одном из домов на улице Сен-Жак, проходящей рядом с улицей Нуайе.

Там они разделились (лишь Сальватор и генерал продолжали идти вместе) и направились разными путями на набережную Орлож, где, как мы сказали, у Сальватора была лодка.

Они сошлись в тени, отбрасываемой аркой моста.

Генерал Лебастар, Туссен-Бунтовщик и Кирпич сели в лодку, готовые в любую минуту ее отвязать.

Сальватор и Жан Бычье Сердце остались вдвоем на берегу.

– А теперь, – сказал Сальватор негромко, но так, чтобы его услышали и Жан Бычье Сердце, и трое других спутников, – теперь, Жан, слушай меня внимательно и не упусти ни слова из того, что я скажу, ведь это последнее твое задание.

– Слушаю вас, – отозвался плотник.

– Ты полезешь вперед, не останавливаясь ни на мгновение, до самого конца.

– Да, господин Сальватор.

– Когда мы убедимся, что бояться нам нечего, ты упрешься плечом в плиту и поднажмешь с силой, но в то же время не торопясь, так, чтобы плита приподнялась, но не откинулась совсем, иначе ты разбудишь охрану. Когда ты почувствуешь, что плита приподнялась, потереби меня за рукав; остальное я сделаю сам. Ты все понял?

– Да, господин Сальватор.

– Тогда в путь! – приказал Сальватор.

Жан Бычье Сердце снял первую решетку, нырнул в подземелье и стал пробираться вперед так быстро, насколько позволял его огромный рост.

Сальватор последовал за ним спустя несколько мгновений.

Под камерой смертников они очутились почти одновременно.

Там Жан Бычье Сердце обернулся и прислушался. Сальватор тоже насторожился.

Вокруг них и над ними царила глубокая тишина.

Не услышав ничего подозрительного, Жан Бычье Сердце втянул голову в плечи, уперся руками в колени и изо всех сил нажал на плиту; через несколько секунд он почувствовал, что плита подалась.

Он подергал Сальватора за рукав.

– Готово? – спросил тот.

– Да, – с трудом переводя дух, ответил он.

– Хорошо! – похвалил молодой человек и приготовился действовать. – Теперь дело за мной. Толкай, Жан Бычье Сердце!

Тот снова уперся, и плита стала медленно подниматься.

В подземелье проник слабый свет. Сальватор просунул голову в образовавшуюся щель, окинул быстрым взглядом камеру и в ужасе вскрикнул.

Камера была пуста!

XXIX. Что произошло за то время, пока г-н Жакаль арестовал Сальватора, а Сальватор арестовал г-на Жакаля

Чтобы найти объяснение тайне, которая привела в ужас Сальватора, надобно вернуться к г-ну Жерару, когда тот вышел из кабинета г-на Жакаля с паспортом в руках, торопясь уехать из Франции.

Мы не станем описывать противоречивые чувства, охватившие ванврского филантропа, пока он шел длинным коридором и темной винтовой лестницей из кабинета г-на Жакаля во двор префектуры; собратья честнейшего г-на Жерара стояли группами или бродили под мрачным сводом, уже исчезнувшим ныне или же готовым вот-вот исчезнуть и напоминавшим окно из преисподней; сами же полицейские казались г-ну Жерару демонами, готовыми броситься на него и вонзить ногти в его плоть.

Он бросился бегом через двор, будто боялся, что полицейские его узнают и арестуют, и еще быстрее выскочил за ворота, словно боялся, как бы они не захлопнулись у него перед носом и он не оказался пленником.

У ворот стоял его конь – г-н Жерар поручил охранять его комиссионеру; он рассчитался с ним и прыгнул в седло с легкостью наездника из Ньюмаркета или Эпсома13.

Дорога показалась ему нескончаемым кошмаром сродни бешеной скачке ольхового короля через лес.

После грозы, обрушившей на землю гром и молнии, огромная черная туча заволокла небо и луну. Сполохи еще бороздили беззвучное темное небо, и в их отблесках лицо одинокого путешественника казалось смертельно-бледным. Если бы г-н Жерар посмел, он осенял бы себя крестным знамением при каждой вспышке. Ночь была настолько темная, что оробел бы и не такой грешник, а ванврский филантроп, отдававший себе отчет в собственных преступлениях и далекий от того, чтобы записывать себя в разряд праведников, почувствовал, как обливается холодным потом, а кровь словно застыла у него в жилах.

Еще десять минут бешеной скачки – и он ворвался в Ванвр.

Но как ни был вынослив его конь, он не мог вынести постоянного понукания от самой Иерусалимской улицы, потому что еще не успел отдохнуть от первой скачки. Конь нетвердо стоял на ногах и был готов вот-вот рухнуть. Он с шумом втягивал широко раздувавшимися ноздрями ночной воздух, но, казалось, до легких тот не доходил.

Господин Жерар бросил проницательный взгляд вдаль, пытаясь определить, как скоро он будет на месте. Он удерживал коня поводьями и крепко сжимал коленями, понимая, что, если хоть на минуту остановится, его конь рухнет. Г-н Жерар безжалостно пришпорил несчастное животное.

Примерно через пять минут, показавшихся ему часами, он различил в темноте очертания своего особняка. Еще несколько мгновений спустя он стоял перед дверью.

Произошло то, что он и предвидел: в ту минуту, как он остановился, лошадь пала.

Он ожидал, что так и случится, а потому принял необходимые меры предосторожности и оказался на ногах раньше, чем конь рухнул наземь.

Это событие в любое другое время заставило бы г-на Жерара расчувствоваться, так как зачастую он переносил свою филантропию с людей на животных, однако в ту минуту он остался равнодушен. Его единственной целью было, насколько возможно, опередить погоню, если бы г-ну Жакалю вздумалось – а г-н Жерар знал, какой мастак на всякого рода выдумки был начальник полиции! – послать за ним своих подручных. Г-н Жерар прибыл к себе – он достиг своей цели, какое теперь ему было дело до несчастного животного.

Читатели знают, что ванврский филантроп отнюдь не являл собой образец благодарности.

Он бросил лошадь, не расседлывая и не думая, что станется с трупом, хотя, по всей вероятности, животное должны были обнаружить лишь на следующее утро, так как оно пало у дома, а не на дороге. Г-н Жерар торопливо отпер дверь, еще быстрее запер ее за собой на два замка и три задвижки, взбежал на второй этаж, вынес из кабинета, где хранилась обувь, огромный кожаный чемодан, затащил его в спальню и зажег свечу.

Там он немного передохнул… Сердце у него стучало так, что ему показалось: вот-вот оно разорвется. Он постоял, прижав руку к груди и пытаясь справиться с сердцебиением. Когда дыхание стало ровнее, он занялся подготовкой к отъезду, или, как говорят, стал укладывать чемодан.

Если бы кто-нибудь тайком понаблюдал в это время за г-ном Жераром, у него не осталось бы сомнений в том, что перед ним преступник: достаточно было увидеть, как бездумно он занимался делом, требующим обыкновенно сосредоточенности Г-н Жерар бросал на дно огромного чемодана белье, верхнюю одежду из зеркального шкафа и ящиков комода, валил в одну кучу чулки и воротнички, рубашки и жилеты, засовывал сапоги в карманы фрака, а туфли – в рукава редингота.

Он вздрагивал при малейшем шуме и останавливался, чтобы смахнуть рубашкой или полотенцем пот, кативший с бледного лица.

Когда пришло время запирать чемодан, тот оказался настолько забит, что г-н Жерар не смог закрыть крышку; он налег на нее всем телом, но безуспешно. Тогда он наугад выбросил из чемодана охапку и наконец закрыл его.

Затем он отпер секретер, достал из ящика бумажник, в котором было на два, не то три миллиона ценных бумаг в английских и австрийских банках; он нарочно для такого случая держал эти бумаги наготове.

Он снял пару двуствольных пистолетов, висевших в изголовье его кровати, бегом спустился по лестнице, побежал в конюшни, сам заложил в коляску пару лошадей. Он рассчитывал доехать в ней до Сен-Клу, там нанять почтовый экипаж, поручить хозяину заботу о собственных лошадях до своего возвращения и ехать в Бельгию.

Через двадцать часов, платя форейторам двойные прогонные, он пересечет границу.

Когда коляска была готова, он сунул пистолеты в карман дверцы, распахнул ворота, чтобы лишний раз не спускаться с козел, и поднялся в дом за вещами.

Чемодан оказался неподъемным. Г-н Жерар попытался взвалить его на плечо, но понял, что это бесполезно.

Он решил дотащить его до кареты волоком.

Но в ту минуту, как он наклонился, чтобы схватить его за кожаную ручку, со стороны лестницы ему послышался едва уловимый шум, похожий на шелест одежды. Он в ужасе обернулся.

В темном дверном проеме возник белый силуэт. Дверь напоминала нишу, белая фигура – статую. Что означало это видение?

Кто бы это ни был, г-н Жерар отступил.

Призрак с трудом оторвал ноги от земли и сделал два шага вперед.

Если бы не омерзительная и невыразительная физиономия убийцы, можно было подумать, что вы присутствуете на представлении «Дон-Жуана» в тот момент, как командор, шагая по плитам пиршественной залы, заставляет отступать перед собой испуганного гостя.

– Кто здесь? – спросил наконец г-н Жерар, стуча зубами от страха.

– Я! – отозвался призрак глухим голосом, словно поднимавшимся из преисподней.

– Вы? – переспросил г-н Жерар, вытянув шею и пристально вглядываясь; он безуспешно пытался разглядеть вновь прибывшего: от страха ему словно упала на глаза пелена. – Кто вы?

Призрак ничего не ответил и сделал еще два шага вперед.

Он очутился в круге света, отбрасываемого свечой, и опустил капюшон.

Пришелец и в самом деле походил на привидение невероятной худобой и смертельной бледностью.

– Монах! – вскричал убийца тем же голосом, каким он сказал бы: «Я погиб!»

– Наконец-то вы меня узнали! – молвил аббат Доминик.

– Да… да… да… Я вас узнаю! – пролепетал г-н Жерар.

Потом он обратил внимание на видимую слабость монаха, подумал о том, какую скромную и благую миссию ему надлежит исполнить на земле, и чуть смелее продолжал:

– Что вам от меня угодно?

– Я сейчас все объясню, – тихо проговорил монах.

– Не сейчас! – остановил его г-н Жерар. – Завтра… послезавтра.

– Почему не теперь же?

– Я на день уезжаю из Парижа, я очень спешу и не могу отложить свой отъезд ни на минуту.

– Вам все-таки придется меня выслушать, – твердо вымолвил монах.

– В другой раз, не сегодня, не сейчас.

Господин Жерар взялся за чемодан. Он сделал два шага к двери и потянул его за собой.

Монах отступил, загородив собой дверь.

– Вы не пройдете! – сказал он.

– Пустите! – взвыл убийца.

– Нет! – спокойно, но твердо возразил монах.

Господин Жерар понял, что между ним и призраком должно произойти нечто страшное. Он бросил взгляд на то место, где обычно висели пистолеты. Но только что он сам их снял и отнес в коляску.

Он огляделся в поисках хоть какого-нибудь оружия.

Ничего.

Он судорожно порылся в карманах, надеясь обнаружить нож.

Нет!

– А-а! Ну да! Вы хотите меня убить, как убили своего племянника! – сказал монах. – Но даже если бы у вас в руках оказалось сейчас оружие, вам меня не убить. Господу угодно, чтобы я жил!

При виде его уверенного лица, слыша его торжественный голос, г-н Жерар почувствовал, как им снова овладевает ужас.

– Не угодно ли вам все-таки выслушать меня? – продолжал монах.

– Говорите! – скрипнул зубами г-н Жерар.

– Я пришел в последний раз, – печально молвил монах, – просить вашего разрешения обнародовать вашу исповедь.

– Вы же требуете моей смерти! Это все равно что отвести меня за руку на эшафот. Никогда! Никогда!

– Нет, я не требую вашей смерти. Если я получу ваше разрешение, освобождающее меня от клятвы хранить молчание, я не стану мешать вашему отъезду.

– Ну да! А как только я ступлю за порог, вы на меня донесете, сообщите обо мне по телеграфу, и через десять лье отсюда я буду арестован… Никогда, никогда!

– Даю вам слово, сударь, – а вы знаете, какой я раб своего слова, – что я воспользуюсь этим разрешением завтра не раньше полудня.

– Нет, нет, нет! – повторил г-н Жерар, находя удовольствие в жестокости своего отказа.

– Завтра в полдень вы уже будете за пределами Франции.

– А если вы добьетесь моей выдачи?

– Я не стану этого делать. Я миролюбивый человек, сударь.

Я прошу, чтобы преступник раскаялся, а вовсе не требую его наказания. Я не вашей смерти хочу, а того, чтобы остался в живых мой отец.

– Никогда! Никогда! – завопил убийца.

– Это невыносимо! – проговорил аббат Доминик, словно разговаривая сам с собой. – Вы меня не слышите? Не понимаете моих слов? Не видите, как я страдаю? Не знаете, что я прошел восемьсот лье пешком, побывал в Риме, добивался от его святейшества разрешения обнародовать вашу исповедь и… и не получил такого разрешения?

Господину Жерару показалось, что над ним пролетела сама Смерть, но на сей раз она не задела его своим крылом.

Негодяй воспрял духом.

– Как вам известно, – сказал он, – ваше обязательство передо мной остается в силе. После моей смерти – да! Но пока я жив – нет!

Монах вздрогнул и машинально повторил:

– После его смерти – да! Пока жив – нет!..

– Дайте-ка мне пройти, – продолжал г-н Жерар. – Вы против меня бессильны.

– Сударь! – проговорил монах и, раскинув белые руки в стороны, чтобы загородить преступнику путь, стал похож на распятого праведника; сходство подчеркивала бледность его лица. – Вы знаете, что казнь моего отца назначена на завтра, на четыре часа?

Господин Жерар промолчал.

– Знаете ли вы, что в Лионе я слег от изнеможения и думал, что умру? Знаете ли вы, что, дав обет пройти весь путь пешком, я был вынужден одолеть нынче около двадцати лье, так как после болезни смог продолжать путь только сегодня?

Господин Жерар опять ничего не сказал.

– Знаете ли вы, – продолжал монах, – что я, благочестивый сын, сделал все это ради спасения чести и жизни своего отца?

Знаете ли вы, что по мере того, как на моем пути вставали препятствия, я давал слово, что никакое препятствие не помешает мне его спасти? Знаете ли вы, что после этой страшной клятвы я увидел, что ворота, которые могли оказаться закрыты, не заперты, вы не уехали, и я встречаю вас лицом к лицу, хотя все могло сложиться совсем иначе? Не угадываете ли вы во всем этом Божью десницу?

– Я, напротив, вижу, что Бог не хочет моего наказания, если Церковь запрещает тебе обнародовать исповедь, а ты зря ходил в Рим!

Он замахнулся, показывая, что за неимением оружия готов сразиться врукопашную.

– Дайте же пройти! – прибавил он.

Но монах снова раскинул руки, загораживая дверь.

Все так же спокойно и твердо он проговорил:

– Сударь! Как вы полагаете: чтобы убедить вас, я употребил все возможные слова, мольбы, уговоры, способные найти отклик в человеческой душе? Вы полагаете, есть другой способ для спасения моего отца, кроме того, который я вам предложил?

Если таковой существует, назовите его, и я ничего не буду иметь против, даже если мне придется поплатиться за это земной жизнью и погубить душу в мире ином! О, если вы знаете такой способ, говорите! Скажите же! На коленях умоляю: помогите мне спасти отца…

Монах опустился на колени, простер руки и умоляюще посмотрел на собеседника.

– Не знаю я ничего! – нагло бросил убийца. – Дайте пройти!

– Зато я знаю такой способ! – возразил монах. – Да простит меня Господь! Раз я могу обнародовать твою исповедь только после смерти – умри!

Он выхватил из-за пазухи нож и вонзил его негодяю в самое сердце.

Господин Жерар не охнул.

Он упал замертво.

Аббат Доминик наклонился над трупом и понял, что его жизнь кончена.

– Боже мой! – взмолился он. – Сжалься над моей душой и прости его на небесах, как я прощаю его на земле.

Он спрятал на груди окровавленный кинжал и, не оглядываясь, вышел из комнаты; потом спустился по лестнице, медленно прошел через парк и вышел через те же ворота, в какие входил.

Небо было безоблачное, ночь ясная; луна сияла, будто топазовый шар, а звезды переливались как бриллианты.

XXX. Глава, в которой королю совсем не весело

Как мы уже сказали, во дворце Сен-Клу был праздник.

Невеселый праздник!

Несомненно, всегда унылые и хмурые лица господ де Виллеля, де Корбьера, де Дама, де Шаброля, де Дудовиля и маршала Удино – впрочем, сияющая физиономия довольного собой г-на Нейроне служила им противовесом – не способствовали буйному веселью. Но и придворные в эту ночь были гораздо печальнее обыкновенного: в их взглядах, словах, жестах, манере держаться, в каждом движении читалось беспокойство; они переглядывались, словно спрашивая друг друга, как половчее выйти из трудного положения, в котором все оказались.

Карл X в генеральском мундире, с голубой лентой через плечо, со шпагой на боку печально прохаживался из комнаты в комнату, отвечая рассеянной улыбкой и небрежным поклоном на знаки уважения, оказываемые ему со всех сторон при его приближении.

Время от времени он подходил к окну и пристально вглядывался в ночь.

Что он высматривал?

Он любовался звездным небом в эту прекрасную ночь и, казалось, сравнивал свой мрачный королевский бал с блестящим, радостным праздником, который луна задала звездам.

Иногда он глубоко вздыхал, словно находился один в спальне и звали его не Карл X, а Людовик ХГГГ.

О чем он думал?

О невеселых результатах законодательной сессии 1827 года?

О несправедливом законе против печати? О тяжких оскорблениях, нанесенных г-ну де Ларошфуко-Лианкуру уже после смерти?

Об обиде, которую он пережил во время смотра на Марсовом поле? О роспуске национальной гвардии и последовавшем за ним брожении? О законе, касающемся списка присяжных заседателей, или законе об избирательных списках, повергших Париж в великое смущение? О последствиях роспуска палаты депутатов или о восстановлении цензуры? Об очередном нарушении данного обещания, новость о котором облетела Париж и потрясла население? Наконец, может быть, о смертном приговоре г-ну Саррантий, который должны были привести в исполнение на следующий день, а это, в свою очередь, как мы видели из разговора Сальватора с г-ном Жакалем, могло вызвать в столице настоящие волнения?

Нет.

Короля Карла X занимало, волновало, беспокоило, печалило последнее черное облачко, упрямо остававшееся на небе после Урагана и заслонявшее светлый лунный лик.

Король опасался, как бы ураган не разразился вновь.

Дело в том, что на следующий день была объявлена большая охота, организованная в Компьенском лесу, и его величество Карл X, бывший, как всем известно, величайшим охотником со времен Немрода, страдал при мысли, что она могла сорваться или пойти не так, как задумано, из-за плохой погоды.

«Чертова туча! – ворчал про себя король. – Проклятая луна!»

При этой мысли он так хмурил свое обычно невозмутимое лицо, что придворные вполголоса спрашивали друг друга:

– Вы не знаете, что с его величеством?

– Попробуйте угадать, что с его величеством?

– Только подумайте: и что может быть с его величеством?

– Несомненно, – говорили они, – Манюэль умер! Но эта тяжелая для оппозиции утрата не может представлять собой несчастье для монархии и так занимать короля!

– Подумаешь! Во Франции стало одним французом меньше! – прибавляли они, пародируя Карла X, который, въезжая в Париж, сказал: «Во Франции стало одним французом больше».

– Конечно, – говорили они, – завтра состоится казнь господина Сарранти, который, как утверждают некоторые, невиновен ни в краже, ни в убийстве, вменяемым ему в вину; он бонапартист, что гораздо хуже! И если бы его оправдали по первому обвинению, его трижды можно было бы осудить по второму. Словом, и здесь не из-за чего хмуриться его величеству.

В эту минуту среди гостей начала распространяться настоящая тревога, они уже готовы были разбежаться, как вдруг король, продолжавший стоять, прислонившись лбом к стеклу, громко вскрикнул от радости и его крик отозвался в душах всех присутствовавших, а слух о том, что король повеселел, быстро прокатился по всем залам и достиг приемных.

– Его величество радуется, – облегченно вздохнули гости.

Король действительно радовался.

Черная туча, заслонявшая луну, не исчезла вовсе. Она лишь сдвинулась, с места, которое так долго занимала, и, подхваченная двумя противоположными воздушными потоками, заметалась с запада на восток и обратно, словно волан меж двух ракеток.

Это-то и развеселило его величество, именно при виде этого зрелища он издал радостный крик, обрадовавший придворных.

Однако его блаженство – а счастье создано не для смертных! – длилось недолго. Пока небо прояснялось, земля погружалась во тьму.

Дворецкий доложил о префекте полиции. Тот вошел еще более мрачный, чем сам король.

Он подошел прямо к Карлу X и поклонился до земли, как того требовали не только высокое положение, но и почтенный возраст короля.

– Сир! – сказал он. – Я имею честь, учитывая серьезность обстоятельств, просить ваше величество разрешить мне принять все необходимые меры, принимая во внимание важность событий, театром которых явится завтра наша столица.

– В чем же состоит серьезность обстоятельств и о каких событиях вы говорите? – спросил король. Он не понимал, как может на всем Земном шаре происходить нечто более интересное, чем игра ветра с тучей, застилавшей луну.

– Государь! – заговорил г-н Делаво. – Я не сообщу вашему величеству ничего нового, напомнив о смерти Манюэля.

– Это мне в самом деле известно, – нетерпеливо перебил его Карл X. – Он был человек весьма достойный, как я слышал.

Но говорят также, что это был революционер, и его смерть не должна огорчать нас сверх меры.

– Именно в этом смысле смерть Манюэля меня печалит или, вернее, пугает.

– В каком смысле? Говорите, господин префект.

– Король помнит, – продолжал тот, – о прискорбных сценах, причиной или, точнее, поводом для которых послужили похороны господина де Ларошфуко-Лианкура?

– Помню, – кивнул король. – Эти события имели место не так давно, чтобы я о них забыл.

– Эти печальные события, – продолжал префект полиции, – вызвали в палате волнение, передавшееся значительной части вашего славного города Парижа.

– Моего славного города Парижа!.. Моего славного города Парижа! – проворчал король. – Продолжайте же!

– Палата…

– Палата распущена, господин префект: не будем о ней больше говорить.

– Как прикажете, – чуть заметно растерявшись, проговорил префект. – Однако именно потому, что она распущена и мы не можем на нее опереться, я и пришел просить непосредственно у вашего величества позволения ввести осадное положение, дабы предупредить события, которые могут произойти во время похорон Манюэля.

В этом месте король более внимательно стал вслушиваться в слова префекта полиции, после чего дрогнувшим голосом спросил:

– Неужели опасность столь неотвратима, господин префект?

– Да, государь, – непреклонно произнес г-н Делаво, набиравшийся храбрости по мере того, как читал в лице короля все большее беспокойство.

– Объясните свою мысль, – попросил Карл X.

Он обернулся к министрам и поманил их к себе.

– Подойдите, господа!

Король подвел их к оконной нише. Видя, что совет почти в полном составе, он повторил, обращаясь к префекту:

– Объясните свою мысль!

– Сир! – отвечал тот. – Если бы я опасался лишь беспорядков во время похорон Манюэля, я не стал бы докучать своими опасениями королю. В самом деле, объявив, что похороны начнутся в полдень, я приказал бы вынести тело в восемь часов утра и тем почти избежал бы волнения масс. Но пусть король соблаговолит подумать вот о чем. Если и без того трудно подавить революционное движение, то становится и вовсе невозможно его обуздать, когда к первому движению присоединится второе.

– О каком движении вы говорите? – удивился король.

– О бонапартистском движении, сир, – пояснил префект полиции.

– Это призрак! – вскричал король. – Оборотень, которым пугают женщин и детей! Бонапартизм свое отжил, он умер вместе с господином де Буонапарте. Давайте не будем о нем говорить, как и о волнениях в палате – также мертвой. «Requiescant in расе!»14.

– Простите мне мою настойчивость, ваше величество, – твердо проговорил префект. – Партия бонапартистов цела и невредима; вот уже месяц, как бонапартисты опустошили все лавки оружейников, а оружейные фабрики Сент-Этьена и Льежа работают исключительно на них.

– Да что вы тут рассказываете?! – изумился король.

– Правду, ваше величество.

– Тогда выражайтесь яснее, – попросил король.

– Государь! Завтра состоится казнь господина Сарранти.

– Господина Сарранти?.. Погодите-ка! – напрягая память, вымолвил король. – По просьбе одного монаха я, кажется, помиловал осужденного?

– По просьбе его сына, просившего у вас трехмесячной отсрочки, чтобы успеть сходить в Рим, где он должен был, как говорили, представить доказательство о невиновности своего отца, и вы, ваше величество, предоставили отсрочку.

– Вот именно.

– Три месяца, сир, истекают нынче, и во исполнение полученных мною приказаний казнь должна состояться завтра.

– Этот монах произвел на меня впечатление достойного молодого человека, – задумчиво проговорил король. – Похоже, он был уверен в невиновности своего отца.

– Да, сир. Но он не представил доказательств, он даже не явился после путешествия в Рим.

– И вы говорите, завтра – последний день отсрочки?

– Да, ваше величество, завтра.

– Продолжайте.

– Один из самых преданных императору людей, тот самый, что предпринял попытку похитить короля Римского, истратил за неделю более миллиона ради спасения господина Сарранти, своего товарища по оружию и друга.

– Неужели вы полагаете, сударь, – спросил Карл X, – что вор и убийца мог бы в самом деле внушать кому-нибудь дружеские чувства?

– Ваше величество! Он был осужден.

– Ладно! – кивнул Карл X. – И вам известно, какими силами располагает генерал Лебастар де Премон?

– Достаточными, государь.

– Противопоставьте ему силу вдвое, втрое, вчетверо большую!

– Необходимые меры уже приняты, сир.

– Чего же вы в таком случае боитесь? – нетерпеливо проговорил король и посмотрел в небо сквозь оконное стекло.

Туча совсем исчезла. Вслед за небосводом лицо короля тоже просветлело.

– У меня вызывает опасение то обстоятельство, ваше величество, – продолжал префект, – что похороны Манюэля совпадут с казнью Сарранти. Это послужит поводом для объединения бонапартистов и якобинцев. Оба эти человека пользуются известностью среди членов своих партий. И, наконец, налицо разнообразные тревожные симптомы, например похищение и исчезновение одного из самых ловких и верных полицейских вашего величества.

– Кто похищен? – спросил король.

– Господин Жакаль, ваше величество.

– Как?! – растерялся король. – Неужели господин Жакаль похищен?

– Так точно, государь.

– Когда это произошло?

– Около трех часов тому назад, сир, по дороге из Парижа в Сен-Клу. Он отправился в королевский дворец, чтобы встретиться со мной и министром юстиции и переговорить о новых, только что обнаружившихся обстоятельствах. Имею честь, сир, – продолжал префект, возвращаясь к первоначальной теме разговора, – просить вашего позволения объявить Париж на осадном положении в предвидении непоправимых несчастий.

Не говоря ни слова, король покачал головой.

Видя, что король не отвечает, министры тоже отмалчивались.

Король не отвечал по двум причинам.

Во-первых, такая мера представлялась ему слишком серьезной.

Во-вторых, читатели не забыли об охоте в Компьене, намеченной за три дня и сулившей королю настоящий праздник. Было бы непросто открыто охотиться в тот день, когда Париж был бы объявлен на осадном положении.

Король Карл X был знаком с газетами оппозиции и не сомневался, что они не преминут перемыть ему косточки при первом же удачном случае Париж объявлен на осадном положении, а король в тот же день охотится в Компьене! Нет, это было невозможно. Приходилось отказаться либо от охоты, либо от осадного положения.

– Итак, господа, что думают ваши превосходительства о предложении господина префекта полиции? – спросил король.

К величайшему его изумлению, все высказались за осадное положение.

Дело в том, что кабинет министров де Виллеля, крепко спаянный за пять лет, чувствовал по глухим подрагиваниям приближавшееся землетрясение и ждал или, точнее, искал лишь повода, чтобы дать Франции решительный бой.

Такое категоричное мнение не пришлось королю по вкусу.

Он снова покачал головой, это означало, что он не одобряет мнения совета.

Вдруг его словно осенило, и он вскричал:

– А что если я помилую господина Сарранти! Я не только вполовину сокращу вероятность бунта, но и привлеку на свою сторону немало его сторонников.

– Ваше величество! – заметил г-н де Пейроне – Стерн был абсолютно прав, утверждая, что в душе у Бурбонов нет ни крупицы ненависти.

– Кто так сказал, сударь? – спросил польщенный Карл X.

– Один английский автор, ваше величество.

– Здравствующий?

– Нет. Он умер шестьдесят лет назад.

– Этот автор хорошо нас знал, сударь, и я сожалею, что не был с ним знаком. Впрочем, мы отклонились от темы. Повторяю: эта история с господином Сарранти представляется мне не вполне ясной. Я не хочу, чтобы меня упрекали в смерти современных Каласов и Лезюрков. Повторяю: я хочу помиловать господина Сарранти.

Однако их превосходительства, как и в первый раз, хранили молчание. Они напоминали восковые фигуры из салона Куртиуса, еще существовавшего в те времена.

– В чем дело? – немного раздраженно проговорил король. – Вы не хотите отвечать?

Министр юстиции оказался посмелее своих коллег или счел, что вопрос входит в его компетенцию. Он шагнул навстречу королю и поклонился:

– Ваше величество! Если мне позволено говорить открыто, я осмелюсь заметить, что помилование осужденного произведет удручающее впечатление на верноподданных короля. Все ждут казни господина Сарранти как ничтожного бонапартиста. Его помилование будет встречено не как акт милосердия, а как слабость. Умоляю вас, государь, – надеюсь, что я сейчас выражаю общее мнение всех своих коллег, – дать возможность свершиться правосудию.

– Неужели таково мнение совета? – спросил король.

Все министры в один голос ответили, что разделяют мнение министра юстиции.

– Ну, будь по-вашему, – вздохнул король.

– Значит, король мне позволяет ввести в Париже осадное положение? – спросил префект полиции, обменявшись многозначительным взглядом с председателем совета.

– Увы, придется, – медленно выговорил король, – раз вы все так считаете; хотя, по правде говоря, эта мера представляется мне слишком строгой.

– Бывают минуты, когда строгость необходима, ваше величество, – заметил г-н де Виллель, – а король справедлив и понимает, что мы переживаем именно такое время.

Король тяжело вздохнул.

– Могу ли я высказать королю пожелание? – осмелел префект полиции.

– Какое пожелание?

– Я не знаю ваших намерений относительно завтрашнего дня, государь.

– Черт побери! – вскричал король. – Я собирался поохотиться в Компьене и приятно провести время.

– Тогда я обратил бы свое пожелание в нижайшую просьбу и умолял бы короля не уезжать из Парижа.

– Хм! – обронил король, обводя взглядом всех членов своего совета.

– Мы тоже так считаем, – подтвердили министры. – Мы – вокруг короля, но и король – среди нас.

– Не будем больше возвращаться к этому вопросу, – предложил король.

Он вздохнул так, что у присутствовавших защемило сердце, и приказал:

– Пусть вызовут моего обер-егермейстера.

– Ваше величество намерены отдать приказание?..

– Отложить охоту до другого раза, господа, раз уж вы так этого хотите.

Он бросил взгляд на небо и пробормотал:

– Какая хорошая погода! Вот не везет!

В эту минуту к королю подошел лакей и доложил:

– Ваше величество! Один монах уверяет, что у него есть разрешение вашего величества явиться к королю в любое время дня и ночи, он ожидает в передней.

– Он сказал, как его зовут?

– Аббат Доминик, ваше величество.

– Это он! – вскричал король. – Пригласите его ко мне в кабинет.

Обернувшись к удивленным министрам, король прибавил:

– Господа! Приказываю всем оставаться на местах до моего возвращения. Мне доложили о человеке, приход которого может изменить ход событий.

Министры в изумлении переглянулись. Однако приказ короля был категоричным и нарушить его не представлялось возможным.

По дороге в кабинет король встретил обер-егермейстера.

– Что я слышу, ваше величество? – спросил тот. – Неужели завтрашняя охота не состоится?

– Это мы скоро узнаем, – отвечал Карл X. – А пока ждите от меня дальнейших приказаний.

Он продолжал путь в надежде, что этот неожиданный визит изменит, может быть, пугающий ход событий, которые ему предсказывали на следующий день.

XXXI. Глава, в которой объясняется, почему г-на Сарранти не оказалось в камере смертников

Когда король вошел к себе, первое, что он заметил в другом конце кабинета, был монах, бледный, неподвижный, застывший, словно мраморная статуя.

Он был не в состоянии сидеть и прислонился к стене, чтобы не упасть.

Король замер при виде этого подобия призрака.

– А-а, это вы, отец мой, – молвил наконец король.

– Да, ваше величество, – отозвался священник так тихо, словно то был голос привидения.

– Вам плохо?

– Да, государь… Я исполнил свой обет и прошел около восьмисот лье пешком. В ущелье Сениской горы я заболел:

подхватил лихорадку в Мареммах. Месяц я провалялся на постоялом дворе между жизнью и смертью. Потом наконец, поскольку время подгоняло и день казни моего отца становился все ближе, я снова пустился в путь. Рискуя умереть, стоя у какого-нибудь придорожного столба, я за сорок дней прошел сто пятьдесят лье и прибыл два часа назад.

– Почему же вы не наняли экипаж? Да вас из милости избавили бы от тягот пути!

– Я дал обет совершить паломничество в Рим и вернуться пешком: я был обязан исполнить обет.

– И вы его исполнили?

– Да, государь.

– Вы святой.

На губах монаха мелькнула невеселая усмешка.

– Не торопитесь называть меня так, – остановил он короля. – Я преступник и явился просить справедливости для других и для себя.

– Прежде всего, я бы хотел узнать об одном, – проговорил король.

– Спрашивайте, ваше величество! – с поклоном предложил Доминик.

– Вы ходили в Рим… с какой целью? Теперь можете мне об этом сказать?

– Да, сир. Я ходил умолять его святейшество снять наложенную на мои губы печать и разрешить мне нарушить тайну исповеди.

– Значит, вы по-прежнему убеждены в невиновности своего отца, но не принесли доказательств этой невиновности? – огорченно вздохнул король.

– Напротив, ваше величество, у меня в руках неоспоримое доказательство.

– Говорите же!

– Король может уделить мне несколько минут?

– Сколько пожелаете, сударь. Ваша история очень меня заинтересовала. Да садитесь же! Мне кажется, у вас вряд ли хватит сил говорить стоя.

– Доброта короля возвращает мне силы. Я буду говорить стоя, ваше величество, как и подобает верноподданному… или даже опущусь на колени, как положено преступнику, разговаривающему со своим судьей.

– Погодите, сударь, – остановил его король.

– Почему, ваше величество?

– Вы собираетесь открыть мне то, на что не имеете права:

тайну исповеди. А я не хочу участвовать в святотатстве.

– Да простит мне король, но как бы страшен ни был мой короткий рассказ, ваше величество может теперь его выслушать, не опасаясь святотатства.

– Я вас слушаю, сударь.

– Государь! Я стоял у смертного одра одного человека, когда меня пригласили к другому – умирающему. Мертвому больше не нужны были мои молитвы, зато умирающий нуждался в отпущении грехов. И я пошел к умирающему…

Король подошел к священнику поближе, потому что с трудом разбирал его речь. Он не стал садиться, а лишь оперся рукой о стол.

Было заметно, что король приготовился слушать с огромным вниманием.

– Умирающий начал свою исповедь, но не успел он произнести и нескольких слов, как я его остановил.

«Вы – Жерар Тардье, – сказал я ему, – я не могу слушать вас дальше».

«Почему?» – спросил умирающий.

«Потому что я Доминик Сарранти, сын того, кого вы обвиняете в краже и убийстве».

И я отодвинулся от него вместе с креслом.

Но он удержал меня за полу моей рясы!

«Отец мой! – проговорил он. – Само Провидение привело вас ко мне. Если бы я знал, где вас найти, я бы приказал это сделать, чтобы вы услышали мою исповедь… Монах! Это мое преступление, и я открываю эту тайну вам. Сын! Я возвращаю вам невиновность вашего отца. Я скоро умру. После моей смерти расскажите обо всем, что от меня узнаете…».

И он, ваше величество, поведал мне ужасную историю: он обокрал сам себя, чтобы подозрения пали на моего отца, который в тот день, будучи замешан в заговоре против вашего брата, оказался вынужден бежать.

Затем он взялся за преступление, настоящее преступление, государь!..

– Как вы можете все это мне говорить, сударь, если узнали это на исповеди и, значит, обязаны молчать.

– Позвольте мне договорить, ваше величество… Клянусь, что я не введу вас в грех. Я один рискую погубить свою душу…

или, вернее, – Господи Боже мой! – уже погубил! – прибавил он, подняв глаза к небу.

– Продолжайте, – разрешил король.

– Жерар Тардье рассказал мне, как, уступая уговорам своей сожительницы, решил отделаться от двух своих племянников.

Разумеется, такое решение далось ему не без колебаний, борьбы, угрызений совести. И все же он решился… Двое соучастников распределили роли: он взял на себя мальчика, она – девочку. Он преуспел, бросив племянника в пруд и забив его веслом…

– Как ужасно то, что вы мне рассказываете!

– Да, сир, это ужасно.

– И вы обязаны представить мне доказательства своих заявлений.

– Я представлю вам доказательства, государь. Итак, женщине убить девочку не удалось. В ту минуту, когда она готова была зарезать несчастную крошку, на крики примчался пес, сорвавшийся с цепи; он разбил окно, вцепился женщине в горло и задушил ее. Обливаясь кровью, девочка бежала…

– Она жива? – спросил король.

– Не знаю. Ваша полиция ее похитила, дабы убрать свидетеля невиновности моего отца.

– Сударь! Даю вам слово дворянина, что справедливость будет восстановлена… Но где доказательства?!

– Вот они! – сказал монах, вынимая из кармана манускрипт.

Он с поклоном передал королю свиток, на котором было написано:

«Это моя главная исповедь перед Богом и людьми, которая может быть в случае необходимости предана гласности после моей смерти.

Жерар Тардье».

– Как давно у вас эта бумага? – поинтересовался король.

– Она была при мне все время, сир, – признался монах. – Убийца отдал ее мне, думая, что скоро умрет.

– И, имея эту бумагу, вы ничего не сказали, не представили ее судьям, не дали ее мне?

– Ваше величество! Разве вы не видите, что здесь написано:

исповедь преступника могла быть предана гласности лишь после его смерти.

– Он, стало быть, умер?

– Да, государь, – кивнул монах.

– Давно?

– Три часа назад; именно столько времени мне понадобилось, чтобы добраться из Ванвра в Сен-Клу.

– Должно быть, самому Господу стало угодно, чтобы негодяй умер вовремя.

– Да, я думаю, что Господу была угодна его смерть, ваше величество… Однако, – продолжал монах, опускаясь на одно колено, – я знаю человека столь же ничтожного, еще большего негодяя, чем этот.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил король.

– Я хочу сказать, что господин Жерар умер не своей смертью, ваше величество.

– Он покончил с собой? – вскричал король.

– Нет, государь, он был убит!

– Убит?! – изумился король, и вдруг его словно озарило. – Кто же его убил?

Монах вынул из-за пазухи нож, которым он убил г-на Жерара, и положил его к ногам короля.

Нож был в крови.

Рука монаха тоже была в крови.

– О! – вскрикнул король и отпрянул. – Значит, убийца – это…

Он не смел договорить.

– …это я, ваше величество! – понурился монах. – Это был единственный способ спасти честь и голову моего отца. Эшафот уже стоит, государь Прикажите, и я взойду на него.

На мгновение воцарилось молчание. Монах стоял все так же, не поднимая головы, в ожидании приговора.

Но, к величайшему удивлению аббата Доминика, король, отступивший при виде окровавленного кинжала, смягчился и проговорил:

– Встаньте, сударь. Вы совершили, без сомнения, ужасное, отвратительное преступление. Однако оно вполне объяснимо, если не простительно, ведь вы действовали из преданности отцу:

это сыновняя любовь вложила вам в руки нож, и хотя никому не дано право мстить за себя самому, закон все учтет, мне же нечего сказать, я ничего не могу сделать до тех пор, пока вам не будет вынесен приговор.

– А как же мой отец, ваше величество?! – вскричал молодой человек.

– Это другое дело.

Король позвонил, на пороге появился лакей – Передайте господину префекту полиции и хранителю королевской печати, что я жду их здесь.

Монах по-прежнему стоял на одном колене, несмотря на разрешение короля подняться.

– Да встаньте же! – повторил Карл X.

Монах повиновался, но был очень слаб, и ему пришлось опереться на стол, чтобы не упасть.

– Садитесь, сударь, – пригласил его король – Ваше величество!.. – пролепетал монах.

– Я вижу, вы ждете приказа. Итак, приказываю вам сесть.

Монах почти без чувств упал в кресло.

В эту минуту префект полиции и министр юстиции явились на зов короля.

– Господа! – весело проговорил король. – Я был прав, когда говорил вам, что приход лица, о котором мне доложили, может изменить ход событий.

– Что хочет сказать его величество? – спросил министр юстиции.

– Я хочу сказать, что был совершенно прав, когда уверял, что к осадному положению придется прибегнуть лишь в крайнем случае. К счастью, мы до этого не дошли!

Он повернулся к префекту полиции:

– Вы мне сказали, сударь, что, если похороны Манюэля будут проходить не в один день с казнью господина Сарранти, вы сумеете справиться с ситуацией без единого выстрела – Да, ваше величество.

– Вы можете не опасаться осложнений. С этой минуты господин Сарранти свободен. У меня в руках доказательства его невиновности.

– Но… – растерянно начал префект.

– Вы возьмете с собой в карету вот этого господина, – сказал король, указав на аббата Доминика, – поедете с ним в Консьержери и там немедленно освободите господина Сарранти. Повторяю вам, что он невиновен, а я не хочу, чтобы невиновный оставался хоть на минуту под замком с того момента, как его невиновность доказана.

– Ах, ваше величество! – воскликнул благодарный монах и протянул к королю руки.

– Ступайте, сударь, – сказал король, – и не теряйте ни минуты.

Король повернулся к монаху:

– Я вам даю неделю на то, чтобы вы оправились после нелегкого путешествия. Затем вы сдадитесь властям.

– О да, государь! – воскликнул монах. – Должен ли я вам поклясться?

– Я не прошу от вас никакой клятвы, мне довольно вашего слова. – И, обратившись к префекту полиции, добавил: – Идите, сударь, и пусть моя воля будет исполнена.

Префект полиции поклонился и вышел в сопровождении монаха.

– Не откажет ли мне ваше величество объяснить… – отважился заговорить министр юстиции.

– Объяснение будет кратким, сударь, – бросил король. – Возьмите этот документ: в нем заключено доказательство невиновности господина Сарранти. Поручаю вам передать его господину министру внутренних дел. По всей вероятности, он испытает унижение, когда прочтет имя настоящего убийцы и признает в нем того, чью кандидатуру он сам поддерживал. Что касается монаха, то справедливость должна восторжествовать: позаботьтесь о том, чтобы его дело было рассмотрено на ближайшем заседании суда… И возьмите этот нож, сударь: это вещественное доказательство.

Предоставив министру юстиции самому сделать выбор: удалиться или последовать за королем, его величество в прекрасном расположении духа вернулся в гостиную, где его ожидал оберегермейстер.

– Ну что, государь? – спросил тот.

– Охота состоится завтра, дорогой граф, – сказал король, – и постарайтесь, чтобы она прошла удачно!

– Позволю себе заметить, – ответил обер-егермейстер, – что я еще никогда не видел ваше величество таким веселым.

– – Вы правы, дорогой граф, – подтвердил Карл X, – вот уже четверть часа, как я помолодел на двадцать лет.

Затем он обратился к застывшим в изумлении министрам с такими словами:

– Господа! Префект полиции только что получил известия, после чего ручается на завтра за спокойствие города Парижа.

Взмахнув рукой, он в последний раз обошел гостиные, предупредил дофина, что охота состоится, сказал комплимент герцогине Ангулемской, поцеловал графиню Беррийскую, потрепал за щечку своего внука, герцога Бордоского, точь-в-точь как сделал бы буржуа с улицы Сен-Дени или с бульвара Тампль, и вернулся в спальню.

Там он подошел к барометру, висевшему против кровати, радостно вскрикнул, увидев, что он предвещает ясную погоду, прочел молитву, лег и уснул, успокоив себя перед сном такими словами:

– Слава Богу! Завтра будет прекрасная погода для охоты!

Вот как вышло, что Сальватор, проникнув в камеру г-на Сарранти, не застал там пленника.

XXXII. Разглагольствования о политике

Среди персонажей, сыгравших страшную роль в драме, которую мы представляем вниманию наших читателей, есть такой, что еще окончательно не забыт.

Мы говорим о графе Рапте, отце и муже Регины де Ламот-Гудан.

Само собой разумеется, что благодаря займу у мэтра Баратто, а также возврату Жибасье, дело о письмах не получило огласки.

Тем не менее, чтобы последующие сцены были лучше поняты, мы просим у читателей позволения в нескольких словах повторить то, что мы уже рассказывали о графе Рапте.

Петрус так описал его внешность:

«Все в этом человеке холодно и неподвижно, будто он каменный. И потом, он слишком приземлен. У него тусклые глаза, тонкие и плотно сжатые губы, круглый нос, землистый цвет лица.

Он вертит головой, а черты лица остаются неподвижны! Если бы можно было холодную маску обтянуть человеческой кожей, в которой перестала циркулировать кровь, этот шедевр анатомии дал бы представление об этом человеке».

Регина тоже дала его моральный или, точнее, аморальный портрет.

В день свадьбы она сказала ему во время уже описанной нами ужасной сцены:

«Вы честолюбивы и вместе с тем расточительны. У вас немалые запросы, и они толкают вас на преступления. Перед этими преступлениями другой, может быть, отступил бы, вы – нет! Вы женитесь на собственной дочери за два миллиона; вы продадите свою жену за министерское кресло…»

Еще она прибавила:

«Угодно ли вам, сударь, знать, что я обо всем этом думаю?

Хотите узнать, раз уж выдался такой случай, что я питаю к вам в глубине души? Я чувствую к вам то же, что вы сами испытываете к целому свету, а я не испытывала никогда и ни к кому:

ненависть. Я ненавижу ваше честолюбие, вашу гордыню, вашу трусость. Я ненавижу вас с головы до ног, потому что вы насквозь лживы!»

Перед отъездом в Санкт-Петербург, куда, как помнят читатели, граф Рапт был отправлен с чрезвычайным поручением, он в физическом смысле имел мраморное лицо, а в нравственном отношении – каменное сердце.

Посмотрим, изменила ли, оживила ли его поездка к Северному полюсу.

Дело происходило в пятницу, 16 ноября, то есть накануне выборов, около двух месяцев спустя после событий, послуживших сюжетом для наших предыдущих глав.

Шестнадцатого ноября в «Мониторе» появился ордонанс о роспуске палаты и созыве избирателей округа на 27-е число того же месяца.

Итак, избирателям предоставлялось всего десять дней, чтобы собраться, договориться, выбрать своих кандидатов. Этот поспешный созыв неизбежно должен был привести к тому, о чем мечтал г-н де Виллель: внести раскол в ряды избирателей оппозиции, ведь, захваченные врасплох, они потеряют время на обсуждение кандидатур, тогда как сторонники кабинета министров – сплоченные, выступающие единым фронтом, дисциплинированные, пассивные – проголосуют как один человек.

Но весь Париж уже давно ждал роспуска палаты и готовился к тому, чтобы мечта г-на де Виллеля не осуществилась. Пытаться ослепить этот великий город Париж – напрасный труд: у него, как у Аргуса, сто глаз, он видит в темноте; его, как и Антея, не испугать: подобно Антею, он черпает новые силы, едва коснувшись земли; а когда его считают мертвым, не стоит, как и Анкелада, пытаться его закопать: всякий раз, как он переворачивается в могиле, он, подобно Анкеладу, переворачивает весь мир.

Весь Париж, ни слова не говоря – в молчании кроется его красноречие, его дипломатия, – ожидал, краснея от стыда, с разбитым кровоточащим сердцем; весь Париж, угнетенный, униженный, порабощенный, как могло бы показаться на первый взгляд, изготовился к бою и молча, со знанием дела выбрал своих депутатов.

Один из них – нельзя сказать, чтобы он произвел впечатление на население, – оказался полковником графом Раптом.

Читатели не забыли, что он был официальным владельцем газеты, рьяно защищавшей легитимную монархию, а тайно он являлся главным редактором журнала, беспощадно нападавшего на правительство и замышлявшего против него в пользу герцога Орлеанского.

В газете он неуклонно поддерживал, превозносил, защищал закон против свободы печати, зато в следующем номере журнала воспроизводил речь Руайе-Коллара, где, между прочим, можно было прочесть такие строки, красноречивые и в то же время насмешливые:

«Вторжение направлено не только против свободы печати, но и против любой естественной свободы, политической и гражданской, так как оно абсолютно вредно, губительно. Глубокий смысл закона заключается в том, что была допущена неосторожность в великий день Создания, когда человеку позволили ускользнуть свободным и умным и очутиться в центре Вселенной; вот откуда проистекают зло и заблуждение. Но высшая мудрость исправит ошибку Провидения, ограничит наглую свободу и окажет усмиренному человечеству услугу, поднимет его наконец до уровня счастливого неведения скотов».

Шла ли речь об экспроприации, о насильственных, жульнических, тиранических мерах, имевших целью разорить полезное предприятие, журнал вовсю осуждал произвол и аморальность этих мер, которые, в свою очередь, газета яростно защищала.

Не раз г-н Рапт с гордостью откладывал перо, нападавшее в журнале, но защищавшее в газете, и мысленно поздравлял себя с изворотливостью таланта и ума, позволявших ему приводить блестящие доводы в защиту двух противоположных мнений.

Таков был полковник Рапт во все времена, но в особенности накануне выборов.

В день своего прибытия он отправился к королю с отчетом о результатах своих переговоров, и король, воодушевленный проворством и ловкостью, с какими граф выполнил поручение, намекнул ему на портфель министра.

Граф Рапт вернулся на бульвар Инвалидов, очарованный своим визитом в Тюильри.

Он сейчас же принялся обдумывать предвыборный циркуляр, который самый старый дипломатический эксперт вряд ли смог бы растолковать.

Циркуляр получился донельзя неопределенный, двусмысленный, расплывчатый. Король, вероятно, был от него в восхищении, участники конгрегации довольны, а избиратели оппозиции приятно удивлены.

Наши читатели оценят этот шедевр двусмысленности, если пожелают присутствовать во время различных сцен-, разыгранных этим великим актером перед некоторыми своими избирателями.

Театр представляет собой рабочий кабинет г-на Рапта.

В центре – стол, покрытый зеленым сукном и заваленный бумагами, за столом сидит полковник. Справа от входа, у окна, – другой стол, за которым сидит секретарь будущего депутата, г-н Бордье.

Скажем несколько слов о г-не Бордье.

Это тридцатипятилетний господин, худой, бледный, с запавшими глазами, как у Базиля, – так он выглядел внешне. В нравственном отношении он воплощал собой лицемерие, коварство, злобу – второй Тартюф.

Господин Рапт долго искал, как Диоген, но не просто человека, а именно этого человека. Наконец он его нашел: есть такие люди, которым везет.

Мы поднимаем занавес, когда часы показывают около трех пополудни. Один из этих двух персонажей хорошо знаком нашим читателям, а второму мы просим уделить внимания не больше, чем он того заслуживает.

С самого утра г-н Рапт принимал избирателей: в 1848 году кандидат ходил в поисках избирателей, а вот двадцатью годами раньше они сами приходили к кандидату.

По лицу г-на Рапта струился пот, он выглядел усталым, словно актер, отыгравший пятнадцать картин драмы.

– В приемной еще много народу, господин Бордье? – отчаявшись, спросил он у секретаря.

– Не знаю, ваше сиятельство, но это можно выяснить, – ответил тот.

Он подошел к двери и приоткрыл ее.

– По меньшей мере человек двадцать, – доложил секретарь, отчаиваясь не меньше хозяина.

– Никогда у меня не хватит терпения выслушать все эти глупости! – вытирая лоб, сказал полковник. – С ума можно сойти! Клянусь честью, у меня одно желание: никого больше не принимать!

– Мужайтесь, ваше сиятельство! – томно проговорил секретарь. – Поймите, что среди этих избирателей есть такие, что располагают двадцатью пятью, тридцатью и даже сорока голосами!

– А вы уверены, Бордье, что среди них нет избирателейбандитов? Заметьте, ни один из этих типов не предложил свой голос просто так, каждый норовит приставить мне нож к горлу, иными словами – непременно просит что-нибудь для себя или своих людей!

– Я полагаю, вы, ваше сиятельство, не сегодня научились ценить бескорыстие рода человеческого? – сказал Бордье тоном Лорана, отвечающего Тартюфу, или Базена – Арамису.

– Вы знаете этих избирателей, Бордье? – делая над собой усилие, спросил граф.

– Я знаком с большинством из них, ваше сиятельство. Во всяком случае, у меня есть сведения о каждом из них.

– В таком случае продолжим. Позвоните Батисту.

Бордье позвонил в колокольчик, лакей явился на зов.

– Кто следующий, Батист? – спросил секретарь.

– Господин Морен.

– Подождите.

Секретарь стал читать то, что ему удалось разузнать о г-не Морене.

«Господин Морен, оптовый торговец сукном, имеет фабрику в Лувъе. Очень влиятелен, располагает лично двадцатью голосами.

Слабохарактерный, мечется от красного знамени к трехцветному, от трехцветного – к белому. В поисках личной выгоды готов отражать все цвета призмы. Имеет сына, негодяя, невежу и лентяя, до времени транжирящего отцовское наследство. Несколько дней назад обратился к его сиятельству с просьбой пристроить этого сына».

– Это все, Бордье?

– Да, ваше сиятельство.

– Какой из двух Моренов здесь, Батист?

– Молодой человек лет тридцати.

– Значит, это сын.

– Пришел за ответом на письмо отца, – лукаво заметил Бордье.

– Просите! – упав духом, приказал граф Рапт Батист отворил дверь и доложил о г-не Морене.

Еще не успело отзвучать имя посетителя, как в кабинет с независимым видом вошел тридцатилетний господин.

– Сударь! – начал молодой человек, не дожидаясь, пока с ним заговорят г-н Рапт или его секретарь. – Я сын господина Морена, торговца полотном, избирателя и подлежащего избранию в вашем округе Мой отец обратился к вам недавно с письменной просьбой…

Господин Рапт не хотел показаться забывчивым и перебил его:

– Да, сударь, я получил письмо вашего уважаемого отца.

Он обратился ко мне с просьбой найти вам место. Он мне обещает, что, если я буду иметь счастье оказаться вам полезным, я могу рассчитывать на его голос, а также голоса его друзей.

– Мой отец, сударь, самый влиятельный человек в квартале. Весь округ считает его самым горячим защитником трона и алтаря… да, хотя он редко ходит к обедне: он очень занят.

Однако, как вы знаете, внешние приличия, кривляния!.. Не так ли?

Не считая этого, он – воплощение порядка. Он готов умереть за своего избранника. И раз он выбрал вас, ваше сиятельство, он будет настойчиво бороться с вашими противниками.

– Я счастлив узнать, сударь, что ваш уважаемый отец составил обо мне столь лестное мнение, и от всей души желаю оправдать его ожидания. Но вернемся к вам: какое место вы желали бы получить?

– Откровенно говоря, ваше сиятельство, – проговорил молодой человек, с вызывающим видом похлопывая себя тросточкой по ноге, – я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

– Что вы умеете делать?

– Не много.

– Вы учились праву?

– Нет, я ненавижу адвокатов.

– Вы изучали медицину?

– Нет, мой отец терпеть не может врачей.

– Вы, может быть, занимаетесь искусством?

– В детстве я учился играть на флажолете и рисовать пейзаж, да бросил. Отец оставит мне после себя тридцать тысяч ливров ренты, сударь.

– Вы хотя бы получили образование, как все?

– Несколько меньше, чем все, сударь.

– Вы посещали коллеж?

– У всех этих торговцев похлебкой так неуютно! А у меня слабое здоровье, и отец забрал меня из коллежа.

– Чем же вы занимаетесь в настоящее время?

– Я?

– Да, сударь, вы.

– Абсолютно ничем… Вот почему дорогой папочка хочет, чтобы я занялся чем-нибудь.

– Вы, стало быть, продолжаете учебу? – усмехнулся г-н Рапт.

– Ах, прелестно сказано! – воскликнул г-н Морен-младший, откинувшись назад, чтобы вволю посмеяться. – Да, я продолжаю учебу. Ну, ваше сиятельство, я повторю вашу шутку нынче же вечером в Кружке.

Господин Рапт окинул молодого человека презрительным взглядом и задумался.

– Вы любите путешествовать? – спросил он наконец.

– Страстно!

– Значит, вы уже путешествовали?

– Никогда, иначе мне бы уже опротивели путешествия.

– В таком случае я отправлю вас с поручением в Тибет.

– И должность мне какую-нибудь определите?

– Черт возьми! Что же за место без должности?

– Так я и думал. И что вы из меня сделаете? Ну-ка! – смущенно проговорил г-н Морен-младший.

– Вы получите назначение главного инспектора за метеорологическими явлениями на Тибете. Вы знаете, что Тибет знаменит своими феноменами?

– Нет. Я знаю только о существовании тибетских коз, из шерсти которых делают кашемир. Но я даже никогда не дал себе труда посмотреть на них в Зоологическом саду.

– Ничего! Вы увидите их в естественных условиях, что гораздо интереснее.

– Несомненно! Прежде всего потому, что так можно увидеть много больше. Однако вам придется кого-нибудь сместить ради меня?

– Не волнуйтесь, этого места пока не существует.

– Если так, сударь, – вскричал молодой человек, полагая, что его мистифицировали, как же я смогу занять это место?

– Его создадут нарочно для вас, – ответил граф Рапт, поднимаясь и тем давая понять г-ну Морену, что аудиенция закончена.

Граф произнес последние слова так серьезно, что молодой человек успокоился.

– Будьте уверены, сударь, – сказал он, прижав руку к груди, – в моей личной признательности, а также, что гораздо важнее, в благодарности моего отца.

– Буду рад новой встрече, сударь, – кивнул граф Рапт, в то время как Бордье позвонил.

Вошел лакей. В дверях он почти столкнулся с г-ном Мореном-младшим, который выходил, восклицая:

– Какой великий человек!

– Какой идиот! – заметил граф Раит. – И такой человек, как я, вынужден обхаживать подобных людей!

– Кто следующий, Батист? – спросил секретарь.

– Господин Луи Рено, аптекарь.

Наши читатели, несомненно, помнят славного фармацевта из пригорода Сен-Жак, старательно помогавшего Сальватору и Жану Роберу, когда они пускали кровь Бартелеми Лелонгу (ему угрожал апоплексический удар, после того как Сальватор спустил его с лестницы в ночь с последнего вторника масленицы на первый день поста).

Именно из его двора двое молодых людей услышали нежные аккорды виолончели, которые привели их к нашему другу Жюстену. Мы рано или поздно встретимся с ним в укромном месте, где он прячется вместе с Миной.

– Кто такой господин Луи Рено? – спросил граф Рапт, в то время как слуга пошел за аптекарем.

XXXIII. Вольтерьянец

Секретарь взял досье на г-на Луи Рено и прочел:

«Господин Луи Рено, фармацевт, пригород Сен-Жак, владелец нескольких домов, один из которых расположен по улице Ванно, где он провел личные выборы и где проживают двенадцать подчиняющихся ему избирателей, потомственный буржуа, бывший жирондист, ненавидит самое имя Наполеона, которого зовет не иначе как г-ном де Буонапарте, и не может видеть священников, которых называет собирательным именем „попы“, человек опасный, классический вольтерьянец, подписывающийся на все либеральные публикации, на Вольтера в издании Туке, держит табак в табакерке с Хартией».

– Какого черта этому-то здесь понадобилось? – спросил граф Рапт.

– Узнать не удалось, – отвечал Бордье, – однако.

– Тсс! Вот он! – шепнул граф.

Аптекарь появился в дверях.

– Входите, входите, господин Рено, – любезно пригласил депутат, видя, что аптекарь робко остановился на пороге.

Господин Рапт подошел к нему, взял его за руку и почти силой заставил войти.

Притянув аптекаря к себе, граф Рапт с чувством пожал ему руку.

– Слишком много чести, сударь, – смущенно пробормотал фармацевт. – Правда, много чести!

– Как это – слишком много чести?! Такие порядочные люди, как вы, большая редкость, господин Рено. Очень приятно при встрече пожать им руку. Разве не сказал великий поэт:

Все смертные равны, и вовсе не рожденьем, А добродетелью должны гордиться люди.

Вы знаете этого великого поэта, не правда ли господин Луи Рено?

– Да, ваше сиятельство, это бессмертный Аруэ де Вольтер.

Но в том, что я восхищаюсь господином Аруэ де Вольтером, нет ничего странного. Меня удивляет, откуда меня знаете вы.

– Знаю ли я вас, дорогой господин Рено! – произнес граф Рапт тем же тоном, каким Дон-Жуан говорит: «Дорогой господин Диманш, знаю ли я вас! Еще бы! И давно!» – Я был очень рад, когда узнал, что вы покидаете улицу Сен-Жак, чтобы быть поближе к нам. Ведь, если не ошибаюсь, вы теперь живете на улице Ванно?

– Да, сударь, – все больше изумляясь, молвил фармацевт.

– Какому обстоятельству я обязан счастьем видеть вас, дорогой господин Рено?

– Я видел ваш циркуляр, ваше сиятельство.

Граф поклонился.

– Да, я его прочел, потом перечитал, – подчеркнул аптекарь последние слова, – и фраза, в которой вы говорите о несправедливостях, совершающихся под покровом религии, вынудила меня, несмотря на мое отвращение, выйти из моей сферы – ведь я философ, ваше сиятельство, – прийти к вам с визитом и представить некоторые факты в поддержку вашего заявления.

– Говорите, дорогой господин Рено, и поверьте, что я буду вам как нельзя более признателен за сведения, которые вы хотите мне сообщить. Ах, дорогой господин Рено, мы живем в печальное время!

– Время лицемерия и ханжества, сударь, – тихо проговорил аптекарь, – когда властвуют попы! Вы знаете, что недавно произошло в Сент-Ахеле?

– Да, сударь, да.

– Должностные лица, маршалы у всех на виду участвовали в процессиях со свечами.

– Это прискорбно. Но я полагаю, что вы хотели со мной поговорить не о Сент-Ахеле.

– Нет, сударь, нет.

– Ну что же, поговорим о наших делах. Ведь у нас с вами дела общие, дорогой сосед. Да вы садитесь.

– Никогда, сударь.

– Как это – никогда?

– Просите у меня все, что хотите, ваше сиятельство, только не садиться в вашем присутствии. Я слишком хорошо знаю, чем вам обязан.

– Не стану возражать. Скажите, чему я обязан вашим визитом, но как товарищу, как другу.

– Сударь! Я домовладелец и фармацевт и достойно совмещаю оба эти занятия, о чем вы, похоже, догадываетесь.

– Да, сударь, знаю.

– Я служу аптекарем вот уже тридцать лет.

– Да, понимаю: вы начали с одного, а оно постепенно привело вас к другому.

– От вас ничего не скроешь, сударь. Осмелюсь сказать, что вот уже тридцать лет, хотя мы пережили консулат и империю господина Буонапарте, я не видел ничего подобного.

– Что вы имеете в виду? Вы меня пугаете, дорогой господин Рено!

– Торговля не идет. Я едва зарабатываю на жизнь, сударь.

– Чем объясняется подобный застой, особенно в вашем деле, дорогой господин Рено?

– Это больше не мое дело, ваше сиятельство, и именно это должно вам доказать, насколько я бескорыстен в данном вопросе. Это дело моего племянника: вот уже три месяца, как я передал ему свое предприятие.

– И на хороших условиях, по-родственному?

– Вот именно по-родственному: в рассрочку. И вот, ваше сиятельство, дело моего племянника на время приостановилось. Когда я говорю «на время», я выражаю скорее надежду, нежели уверенность. Вообразите, сударь, что все стоит на месте.

– Дьявольщина! – смущенно пробормотал будущий депутат – Кто же может препятствовать торговле вашего уважаемого племянника, спрошу я вас, дорогой господин Рено? Его политические воззрения или ваши, может быть, слишком, так сказать, передовые?

– Нисколько, сударь, нисколько. Политические воззрения здесь ни при чем.

– Ах! – воскликнул граф с лукавым видом, придав в то же время своим словам и интонации простонародный характер, что было, надо заметить, не в его привычках; но теперь он счел своим долгом это сделать, чтобы быть ближе к своему клиенту. – Вот ведь есть у нас фармацевты-кадеты…

– Да, господин Кадет-Тассикур, фармацевт так называемого императора, господина де Буонапарте! Знаете, я всегда зову его именно Буонапарте.

– Его величество Людовик Восемнадцатый тоже признавал за ним исключительно это имя.

– А я и не знал: король-философ, которому мы обязаны Хартией. Но вернемся к торговле моего племянника…

– Я не смел вам это предложить, дорогой господин Рено Однако, раз уж вы сами это предлагаете, мне это только доставит удовольствие.

– Итак, я говорил, что, кем бы ни был человек: жирондистом или якобинцем, роялистом или сторонником империи, а именно так я определяю наполеонистов, сударь…

– Определение кажется мне весьма живописным.

– …я говорил, что, каковы бы ни были мнения, они не мешали ни катарам, ни насморкам.

– Тогда, позвольте вам заметить, дорогой господин Рено, я не понимаю, что может остановить расход медикаментов, предназначенных для простудившихся людей.

– Тем не менее, – в задумчивости пробормотал себе под нос фармацевт, – я прочел ваш циркуляр; мне кажется, я понял его тайный смысл и с тех пор убежден, что мы поймем друг друга с полуслова.

– Объясните, пожалуйста, вашу мысль, дорогой господин Рено, – попросил граф Рапт, начиная терять терпение, – сказать по правде, я не очень хорошо понимаю, какое отношение мой циркуляр имеет к застою в делах вашего уважаемого племянника.

– Неужели не понимаете? – удивился фармацевт.

– По правде говоря, нет, – довольно сухо проговорил в ответ будущий депутат.

– Да вы же довольно прозрачно намекнули на гнусности попов, не правда ли? Именно так я называю всех священников.

– Давайте договоримся, сударь, – перебил его граф Рапт и покраснел; он не хотел оказаться слишком сильно втянутым на путь либерализма, как понимал это «Конститюсьонель». – Я говорил, несомненно, о несправедливостях, совершенных некоторыми лицами под покровом Церкви. Однако я не употреблял выражения столь крепкие, какие выбираете вы.

– Простите мне выражение, ваше сиятельство; как сказал господин де Вольтер:

Я называю кошку – кошкой,

Роле – мошенником

Граф Рапт собирался было заметить достойному фармацевту, что его цитата неточна в отношении автора, если даже она точна в отношении стиха. Но он подумал, что не время затевать литературную полемику, и промолчал.

– Я не умею играть словами, – продолжал аптекарь. – Я лишь получил образование, необходимое для приличного содержания своей семьи, и не претендую на то, чтобы выражаться как академик. Но я возвращаюсь к вашему циркуляру и повторяю:

мы с вами единомышленники, если только я правильно его понял.

Эти слова, произнесенные довольно резко, обескуражили кандидата; он подумал, что избиратель может слишком далеко его завести, и поспешил остановить его такими лицемерными речами:

– Честные люди всегда поймут друг друга, господин Луи Рено.

– Раз мы договорились, – отвечал тот. – Я могу вам рассказать, что происходит.

– Говорите, сударь.

– В доме, где я жил до того, как уступил его племяннику, – и я говорю вам об этом со знанием дела, потому что дом этот мой, – жил до недавнего времени бедный старый школьный учитель, то есть первоначально и не учитель даже, а музыкант.

– Ну не важно.

– Да, не важно! Звали его Мюллер, и он почти бесплатно занимался с двадцатью ребятишками. На этом благородном и трудном посту его заменил настоящий учитель по имени Жюстен; он уехал за границу в результате не дурных поступков, но семейных происшествий. Достойный господин Мюллер пользовался уважением всего квартала. Но черные люди из Монружа часто проходили мимо школы, они не могли без грусти или ненависти видеть детей, воспитывавшихся не ими. И вот однажды утром к бедному учителю явились незнакомые люди и сказали, что ему необходимо срочно убраться вместе с детьми и с семьей учителя, которого он замещал. Вот уже две недели братья-игнорантены захватили школу. Вы же понимаете, что там должно твориться хотя бы только в нравственном отношении, не так ли?

– Признаться, я не очень понимаю, – смущенно произнес г-н Рапт.

Посетитель подошел к графу и подмигнул:

– Вы же знаете новую песню Беранже?

– Я должен ее знать, – сказал г-н Рапт, – но нужно мне простить, если не знаю: меня два с половиной месяца не было во Франции, я ездил ко двору царя.

– Ах, если бы господин де Вольтер был жив, великий философ не сказал бы, как во времена Екатерины Второй:

С севера идет к нам свет.

– Господин Луи Рено, – теряя терпение, молвил граф, – умоляю вас, вернемся к…

– …к новой песне Беранже! Вы хотите, чтобы я вам спел ее, ваше сиятельство? С удовольствием!

И фармацевт затянул:

Эй, черные люди! Откуда идете?

Мы выходим из недр земных

– Да нет, – оборвал его граф. – Вернемся к вашему господину Мюллеру. Вы требуете для него возмещения ущерба?

– Существуют различные права, – отозвался фармацевт. – Но я хочу говорить не только о нем: я обращаюсь к вам, чтобы исправить несправедливость, которая коснулась и вас, как я вижу. Нет, я хочу поговорить о торговле моего племянника.

– Заметьте, уважаемый господин Рено, что я все время только к этому вопросу и пытаюсь изо всех сил вас вернуть.

– С одной стороны, торговля моего племянника терпит убытки, потому что братья-игнорантены заставляют детей петь целый день, и завсегдатаи аптеки разбегаются, едва заслышат эти вопли.

– Я обещаю найти способ перевести школу в другое место, господин Рено.

– Погодите, – остановил его аптекарь. – Ведь это не все.

С одной стороны, у этих братьев есть сестры; монашенки торгуют дешевыми лекарствами, которые они делают сами, настоящим дурманом! И бывают такие дни, когда в аптеку не заходит никто, даже кошка! А мой племянник, которому осталось сделать мне три выплаты, готов уже закрыть лавочку, если вы не найдете, как помочь этому горю, в котором повинны как сестры, так и братья!

– Как?! – вскричал г-н Рапт с оскорбленным видом, видя, что он никогда не кончит с путаником-аптекарем, если не будет ему поддакивать. – Сестры-игнорантенки позволяют себе торговать медикаментами в ущерб честнейшим фармацевтам Парижа?!

– Да, сударь, – подтвердил Луи Рено, взволнованный глубоким интересом, который граф Рапт проявлял к его делу. – Да, сударь, они имеют эту наглость, церковные крысы!

– Невероятно! – вскричал граф Рапт, уронив голову на грудь, а руки – на колени. – В какое время мы живем, Боже мой, Боже!

Он с сомнением прибавил:

– И вы могли бы представить мне доказательство своих заявлений, дорогой господин Рено?

– Вот оно! – отвечал аптекарь, вынимая из кармана сложенный вчетверо листок. – Это петиция, подписанная двенадцатью самыми уважаемыми врачами округа.

– Вот что меня по-настоящему возмущает! – заметил г-н Рапт. – Подайте-ка мне этот документ, дорогой господин Рено:

я дам вам за него отчет. Мы наведем в этом деле порядок, клянусь вам, или я запятнаю свое честное имя.

– Правильно мне говорили, что я могу на вас положиться! – вскричал фармацевт, тронутый результатом своего визита.

– О! Когда я вижу несправедливость, я беспощаден! – ответствовал граф, поднимаясь и выпроваживая своего избирателя. – Скоро я дам вам знать, и вы увидите, умею ли я выполнять обещания!

– Сударь! – проговорил фармацевт, оборачиваясь и, как хороший актер, стремясь во что бы то ни стало оставить последнее слово за собой. – Не могу вам выразить, как я взволнован вашей откровенностью и прямотой. Когда я к вам входил, я, признаться, боялся, что вы не поймете меня так, как бы мне хотелось.

– Сердечные люди всегда сумеют друг друга понять, – поспешил вставить г-н Рапт, подталкивая Луи Рено к двери.

Славный аптекарь вышел, и Батист доложил:

– Господин аббат Букмон и господин Ксавье Букмон, его брат.

– Что за Букмоны? – спросил граф Рапт у своего секретаря.

Бордье прочел:

«Аббат Букмон, сорока пяти лет, имеет приход в пригороде Парижа; человек хитрый, неутомимый интриган. Редактирует новый бретонский журнал под названием „Горностай“. До того как стал аббатом, не брезгал никакой работой, а теперь готов на все ради того, чтобы стать епископом. Его брат – художник, пишет картины на библейские сюжеты, избегает изображения обнаженного тела. Лицемерен, тщеславен и завистлив, как все бездарные художники».

– Черт побери! – выругался Рапт. – Не заставляйте их ждать!

XXXIV. Трио в масках

Батист ввел аббата Букмона и г-на Ксавье Букмона.

Граф Рапт только что сел, но при их появлении поднялся и поклонился вновь прибывшим. – Ваше сиятельство! – пронзительным голосом начал аббат, – это был невысокий, коренастый человек, толстый и некрасивый, с изрытым оспой лицом. – Ваше сиятельство! Я являюсь владельцем и главным редактором скромного журнала, название которого, по всей вероятности, еще не имело чести достичь вашего слуха.

– Прошу меня извинить, господин аббат, – перебил будущий депутат, – но я, напротив, один из самых прилежных читателей «Горностая», ведь именно так называется ваш журнал, не правда ли?

– Да, ваше сиятельство, – смутился аббат, соображая про себя, как г-н Рапт мог быть прилежным читателем еще не вышедшего из печати сборника.

Но Бордье, внешне занятый собственными мыслями, а на самом деле все видевший и слышавший, понял сомнения аббата и протянул г-ну Рапту брошюру в желтой обложке:

– Вот последний номер!

Господин Рапт взглянул на брошюру, убедился в том, что все страницы разрезаны, и подал ее аббату Букмону.

Тот отвел ее со словами:

– Храни меня Господь усомниться в ваших словах, ваше сиятельство!

Хотя, конечно, в глубине души его терзали сомнения.

«Дьявольщина! – подумал он. – Надо держать ухо востро!

Мы имеем дело с сильным противником. Если у этого человека лежит экземпляр журнала, еще не пущенного в обращение, это, должно быть, хитрый малый. Будем начеку!»

– Ваше имя, – продолжал между тем г-н Рапт, – если не сейчас, то в будущем окажется, несомненно, одним из самых прославленных в воинствующей печати. По части горячей полемики я знаю не много публицистов вашего уровня. Если бы все борцы за правое дело были столь же доблестны, как вы, господин аббат, нам, думаю, не пришло бы сражаться слишком долго.

– С такими руководителями, как вы, полковник, – в том же тоне отвечал аббат, – победа представляется мне неизбежной.

Мы еще нынче утром говорили об этом с братом, перечитывая фразу из вашего циркуляра, в которой вы напоминаете, что все средства хороши для того, чтобы победить врагов Церкви.

Вот, кстати, позвольте представить вам моего брата, ваше сиятельство.

Пропустив своего брата вперед, он сказал:

– Господин Ксавье Букмон!

– Художник большого таланта, – с любезнейшей улыбкой подхватил граф Рапт.

– Как?! Вы и брата моего знаете? – удивился аббат.

– Я имею честь быть вам знакомым, ваше сиятельство? – вполголоса произнес неприятным фальцетом г-н Ксавье Букмон.

. – Я вас знаю, как и весь Париж, мой юный мэтр, – отозвался г-н Рапт. – Кто же не знает знаменитых художников!..

– Мой брат не стремился к известности, – возразил аббат Букмон, набожно сложив руки и скромно опустив глаза. – Что есть известность? Тщеславное удовольствие стать знакомым для тех, с кем вы незнакомы. Нет, ваше сиятельство, у моего брата есть вера. Ведь ты верующий человек, Ксавье, не так ли? Мой брат знаком лишь с великим искусством христианских художников пятнадцатого века.

– Я делаю что могу, ваше сиятельство, – с притворным смирением произнес художник. – Но, признаться, я не смел надеяться, что моя скромная слава дойдет и до вас.

– Не слушайте его, ваше сиятельство, – поспешил вмешаться аббат. – Он робок и скромен до невозможности, и если бы я постоянно его не подгонял, он не сделал бы самостоятельно ни шагу. Представьте себе, он ни за что не хотел идти со мной к вам под тем предлогом, что у нас к вам есть небольшая просьба.

– Неужели, сударь? – вымолвил граф, растерявшись от неслыханной наглости священника.

– Не правда ли, Ксавье? Ну, скажи откровенно, – продолжал аббат. – Ты же отказывался идти, разве не так?

– Так, – опустив глаза, кивнул художник.

– Напрасно я ему объяснял, что вы один из самых блестящих офицеров нашего времени, один из величайших государственных мужей Европы, самый просвещенный во Франции покровитель изящных искусств – он так робок, так обескураживающе чувствителен, что и слушать ничего не хотел. Повторяю, я почти силой привел его сюда.

– Увы, господа, – молвил граф Рапт, решившись сражаться с ними в лицемерии до последнего, – я не имею чести быть художником, и для меня это настоящее горе. В самом деле, что такое воинская доблесть, что такое известность политика рядом с неувядающим венцом, который Господь возлагает на чело Рафаэлей и Микеланджело? Но если я и не обладаю этой славой, я имею по крайней мере счастье быть близко знакомым с известнейшими европейскими художниками. Кое-кто из них, и я горд этой честью, отвечает мне дружбой, и мне не нужно говорить вам, господин Ксавье, что я был бы счастлив видеть вас в их числе.

– Ну что, Ксавье, – взволнованным голосом проговорил аббат и провел рукой по глазам, словно хотел смахнуть слезу, – что я тебе говорил? Разве я перехвалил этого несравненного человека?

– Сударь! – воскликнул граф Рапт, словно устыдившись похвалы.

– Несравненного! Я не отказываюсь от своих слов. Не знаю, как вас благодарить, если вы выхлопочете для Ксавье заказ на десять фресок, которыми мы хотели бы расписать нашу бедную церковь.

– Ах, брат мой, это уж слишком! Ты же знаешь, что во время болезни нашей несчастной матушки я дал обет написать эти фрески. Заплатят мне за них или нет – ты можешь быть уверен, что я их выполню.

– Разумеется, однако тебе не под силу выполнить такой обет, несчастный! И, выполняя его, ты умрешь с голоду! Ведь у меня, ваше сиятельство, есть только мой приход, и доход с него я раздаю нищим прихожанам. А у тебя, Ксавье, ничего нет, кроме кисти.

– Ошибаешься, брат, у меня есть вера, – подняв глаза к небу, возразил художник.

– Слышите, ваше сиятельство, слышите? Ну не грустно ли это, спрошу я вас!

– Господа, – проговорил граф, поднимаясь, дабы показать двум братьям, что аудиенция окончена, – через неделю вы получите официальный заказ на десять фресок.

– Мы сто, тысячу, миллион раз уверяем вас в своих добрых делах, а также в том, что примем живейшее участие в завтрашней великой битве, – сказал аббат. – Засим позвольте вашим покорным слугам откланяться!

С этими словами аббат Букмон низко поклонился графу Рапту и сделал вид, что действительно уходит, как вдруг его брат Ксавье схватил его за руку и сказал:

– Минуту, брат! Я со своей стороны тоже должен сказать несколько слов господину Рапту. Вы позволите, ваше сиятельство?

– Говорите, сударь, – кивнул депутат, не скрывая скуки.

Два брата были, конечно, достаточно умны, чтобы не заметить его движения. Однако они сделали вид, что не поняли этой молчаливой игры, и художник отважно начал:

– Мой брат Сюльпис только что говорил вам о моей робости и скромности. Позвольте и мне, ваше сиятельство, указать вам на его бескорыстие, какому нет равных в мире. Знайте:

во-первых, я согласился сопровождать его сюда, хотя не хотел вас беспокоить, лишь по одной причине – прийти ему на помощь и призвать вас проявить заботу о нем. О, если бы речь шла только обо мне, поверьте, я никогда не посмел бы потревожить ваш покой. Мне самому ничего не нужно, я могу и подождать.

Ведь я постоянно себе повторяю, что мы живем в такое время и в такой стране, где великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломее!

Почему так происходит, ваше сиятельство? Потому что художники в наше время ни во что не верят. Вот у меня вера есть!

А потому мне ничего не нужно, как, впрочем, и никто не нужен, а следовательно, я не умею просить, за себя во всяком случае. Но когда я вижу своего брата, своего несчастного брата, сударь, святого, стоящего перед вами, когда я вижу, как он раздает нищим тысячу двести франков своего дохода и даже не оставляет гроша на вино, которым должен причащать на следующее утро, у меня сжимается сердце, ваше сиятельство; я набираюсь смелости и не боюсь показаться назойливым. Ведь я прошу не для себя – для брата!

– Ксавье, дружок! – лицемерно остановил его аббат.

– О, тем хуже, если я все-таки сказал что хотел. Теперь вы знаете, ваше сиятельство, что делать. Я, упаси Бог, вам не указываю и ничего не приказываю. Я доверяюсь вашему благородному сердцу. Мы не из тех, кто говорит кандидату: «Мы владельцы и редакторы газеты, вы нуждаетесь в поддержке нашего листка – платите! Оговорим заранее плату за услугу, мы вам ее вернем». Нет, ваше сиятельство, нет, мы, слава Богу, не такие.

– Неужели существуют на свете подобные люди, брат мой? – спросил аббат.

– Увы, да, господин аббат, они существуют, – подхватил граф Рапт. – Но, как говорит ваш брат, вы не из их числа.

Я займусь вами, господин аббат. Я переговорю с министром религии, и мы попытаемся хотя бы вдвое увеличить ваши доходы.

– Ах ты Господи!.. Знаете, ваше сиятельство, – проговорил аббат, – просить, так уж что-нибудь стоящее. Министр ни в чем не может вам отказать, ведь вы как депутат держите его в руках, и для него все равно, какой приход выделить: в три или в шесть тысяч. Да это не для меня, Бог мой! Я питаюсь хлебом и водой, но мои нищие или, вернее, Божьи люди!.. – прибавил аббат и поднял глаза к небу. – Нищие вас благословят, ваше сиятельство, а узнав, от кого исходит благодеяние, они помолятся за вас.

– Поручаю себя их и вашим молитвам, – в другой раз поднимаясь, проговорил граф Рапт. – Считайте, что приход ваш.

Братья совершили тот же маневр, к которому уже раз прибегли.

Они подошли к двери в сопровождении кандидата, считавшего своим долгом их проводить, как вдруг аббат снова остановился.

– Кстати, я совсем забыл, ваше сиятельство… – начал он.

– Что такое, господин аббат?

– Недавно в моем приходе Сен-Манде, – продолжал аббат с сокрушенным видом, – умер один из самых почтенных, достойных уважения всех верующих французов, милосердный человек и истинный христианин; имя его, несомненно, дошло и до вас.

– Как же его зовут? – спросил граф, тщетно пытаясь понять, куда клонит аббат и какую новую дань придется ему уплатить.

– Его звали видам15 Гурд он де Сен-Герем.

– Ах да, Сюльпис! Ты совершенно прав! – вмешался Ксавье. – Да, вот уж был истинный христианин!

– Я был бы недостоин жизни, если бы не знал имени этого набожного человека!

– Так вот, – продолжал аббат, – несчастный достойный муж умер, лишив наследства недостойных родственников и завещав Церкви все свое имущество, движимое и недвижимое.

– Ну зачем вспоминать о грустном? – вздохнул Ксавье Букмон и поднес к глазам платок.

– Затем что Церковь – неблагодарная наследница, брат мой.

Задав этот урок признательности своему младшему брату, аббат снова обратился к графу Рапту:

– Он оставил, ваше сиятельство, шесть томов неизданных писем духовного содержания, настоящие наставления для христианина, второе «Подражание Иисусу Христу». Мы должны беспрестанно издавать эти шесть томов. Вы увидите фрагмент этих писем в следующем номере нашего журнала. Я решил, дорогой мой брат во Христе, пойти навстречу вашим пожеланиям и дать вам возможность принять участие в этом благородном деле, а потому включил вас в список избранных и подписал на сорок экземпляров.

– Вы хорошо сделали, господин аббат, – промолвил будущий депутат, до крови закусив от бешенства губы, но продолжая улыбаться.

– Я был в этом уверен! – воскликнул Сюльпис и снова двинулся к двери.

Однако Ксавье продолжал стоять, будто пригвожденный.

– Что это ты делаешь? – спросил его Сюльпис.

– Это я должен тебя спросить, что ты делаешь, – возразил Ксавье.

– Ухожу! Оставляю его сиятельство в покое; мне кажется, мы и так отняли у него достаточно времени.

– Ты уходишь, позабыв о том, ради чего мы, собственно, и пришли.

– Ах, и правда! – кивнул аббат. – Простите, ваше сиятельство… Да, всегда так и бывает: занимаемся мелочами, а о главном-то и забыли.

– Скажи лучше, Сюльпис, что твоя редкая скромность помешала тебе побеспокоить его сиятельство новой просьбой.

– Да, признаться, это правда, – проговорил аббат.

– Он всегда такой, ваше сиятельство, из него слова клещами не вытянешь.

– Говорите! – предложил г-н Рапт. – Раз уж мы собрались, дорогой аббат, лучше обсудить все сразу.

– Если бы не вы, ваше сиятельство, – робко заметил аббат, словно пытаясь победить робость, – я бы ни за что не решился.

Итак, у нас есть школа, основанная мной и братьями в пригороде Сен-Жак. Дело идет трудно. Но мы хотим, невзирая на возрастающие трудности, купить довольно дорогой дом и занять его с первого этажа до четвертого. Однако один фармацевт живет на первом этаже, а также занимает часть полуэтажа16. У него там лаборатория, откуда поднимаются испарения, доносится шум, – все это вредно сказывается на здоровье детей. Мы хотели бы найти достойный способ заставить переехать этого беспокойного жильца. Ведь, как говорится, ваше сиятельство, дело не терпит отлагательств.

– Я в курсе этого дела, господин аббат, – перебил его граф Рапт, – я виделся с фармацевтом.

– Виделись?! – вскричал аббат. – Я же тебе говорил, Ксавье, что это он выходил, когда мы входили!

– А я говорил, что это не он: я был далек от мысли, что ему хватит наглости явиться к господину Рапту.

– Ну, как видите, хватило, – ответил будущий депутат.

– Вам достаточно было на него взглянуть, чтобы понять, с кем вы имеете дело, – заметил аббат.

– Я хороший физиономист, господа, и надеюсь, что отлично его разгадал.

– В таком случае вы не могли не обратить внимания на его развитые крылья носа.

– Да, нос у него и впрямь огромный.

– Это признак дурных страстей.

– Так учит Лаватер.

– По этому признаку сразу определишь опасного человека.

– Еще бы!

– Одного взгляда на него довольно, чтобы понять: этот человек исповедует опаснейшие политические взгляды.

– Да, он вольтерьянец.

– Вольтерьянец – все равно что безбожник.

– Он был жирондистом.

– А жирондист – то же, что цареубийца.

– Ясно одно: он не любит священников.

– Кто не любит священников – не любит Бога, а кто не любит Бога – не любит короля, потому что король получает власть по божественному праву.

– Значит, это точно плохой человек.

– Плохой? – переспросил аббат. – Да это революционер!

– Кровопийца! – поддержал художник. – И мечтает он об одном: разрушить общественный порядок.

– Я так и думал, – обронил г-н Рапт. – Он выглядит слишком невозмутимым – жестокий человек!.. Я очень вам благодарен, господа, что вы дали мне знать о таком человеке.

– Не за что, ваше сиятельство, – молвил Ксавье, – это наш долг.

– Долг каждого честного гражданина, – прибавил Сюльпис.

– Если бы вы могли, господа, представить письменные и неоспоримые доказательства вреда, причиненного этим человеком, можно было бы, вероятно, заставить его исчезнуть, отделаться от него тем или иным способом. Вы можете мне дать такие доказательства?

– Нет ничего проще, – ядовито улыбнулся аббат, – к счастью, все доказательства у нас в руках.

– Все! – подтвердил художник.

Аббат вынул из кармана, как сделал перед тем фармацевт, сложенный вчетверо листок и подал его г-ну Рапту со словами:

– Вот петиция, подписанная самыми известными врачами квартала, доказывающая, что этот отравитель торгует лекарствами, приготовленными не по правилам. Некоторые из его лекарств послужили причиной смерти.

– Дьявольщина! Это уже серьезно! – заметил г-н Рапт. – Дайте мне эту петицию, господа, и поверьте, что я сумею найти ей применение.

– Самое меньшее, что можно требовать против такого человека, ваше сиятельство, – камера если не в Рошфоре и Бресте, то хотя бы в Бисетре.

– Ах, господин аббат! Вы подаете пример христианского милосердия! – воскликнул граф Рапт. – Вы хотите раскаяния, а не смерти грешника.

– Ваше сиятельство! – с поклоном отвечал аббат. – Уже давно я, опираясь на сведения, добытые с огромным трудом, составил вашу биографию. Я ждал лишь такой встречи, как сегодня, чтобы опубликовать ее. Я объявлю ее в следующем номере «Горностая». И прибавлю еще одну черту: любовь к человечеству.

– Ваше сиятельство! – прибавил Ксавье. – Я никогда не забуду этот визит, и когда буду писать Праведника, прошу у вас позволения вспомнить ваше благородное лицо.

Во время этого диалога полковник маневрировал, как опытный стратег, и постепенно оттеснил братьев к двери.

Аббат решился наконец взяться за ручку: не то понял маневр, не то ему больше нечего было просить.

В эту минуту дверь распахнулась, но не по милости аббата, а под внешним давлением, и старая маркиза де Латурнель (ее, надеюсь, не забыли наши читатели, ведь она была связана с графом Раптом не одними родственными узами) устремилась, запыхавшись, в кабинет.

– Слава Богу! – пробормотал г-н Рапт, полагая, что наконец-то вырвался из когтей двух братьев.

XXXV. Глава, в которой открыто говорится, кто причинял беспокойство г-же де Латурнель

На помощь! Умираю! – слабо вскрикнула маркиза и, закатив глаза, упала на руки аббату Букмону. – Ах ты Господи! ГЪспожа маркиза! – обронил тот. – Что произошло?

– Как?! Вы знакомы с госпожой маркизой? – изумился граф Рапт, бросившись было на помощь г-же де Латурнель, но замер, видя, что она в руках друга.

Ничто на свете не могло испугать его больше, чем то, что он увидел: маркиза де Латурнель – приятельница такого язвительного человека, как аббат.

Он знал, какой легкомысленной бывала маркиза; случалось, ночью он внезапно просыпался и его бросало в жар при мысли, что его тайны находились в руках женщины, любившей его от всего сердца, но, подобно медведю Лафонтена, способной рано или поздно уничтожить графа, бросив ему в лицо просто так одну из его тайн.

Кроме того, он хорошо знал маркизу: если маркиза была другом двух братьев, она станет поддерживать не его, а церковных крыс.

Его еще больше ошеломило, когда в ответ на вырвавшиеся у него слова: «Как?! Вы знакомы с госпожой маркизой?» – аббат Букмон сказал, пародируя графа, цитировавшего г-на де СенГерема:

– Я был бы недостоин жить, если бы не знал одну из самых благочестивых дам Парижа!

Граф увидел, что необходимо примириться с этим знакомством, и подошел к маркизе, симулировавшей по привычке в шестьдесят лет один из обмороков, так шедших ей в двадцатилетнем возрасте.

– Что с вами, мадам? – спросил он в свою очередь. – Умоляю, не оставляйте нас в неизвестности.

– Да я просто умираю! – не открывая глаз, отозвалась маркиза.

Такой ответ ничего не значил.

Однако граф Рапт увидел, что все не так страшно, как ему показалось поначалу, и сказал секретарю:

– Надо бы позвать врача, Бордье.

– Не надо! – возразила маркиза, открывая глаза и в ужасе озираясь.

Она увидела аббата.

– А, это вы, господин аббат, – нежнейшим голоском пролепетала старая святоша.

Ее тон заставил графа Рапта вздрогнуть.

– Да, госпожа маркиза, это я, – отозвался довольный аббат. – Имею честь представить вам своего брата, господина Ксавье Букмона.

– Большой художник! – любезно улыбнулась маркиза. – Я от всего сердца рекомендую его нашему будущему депутату.

– Это ни к чему, мадам, – возразил г-н Рапт. – Эти господа, слава Богу, умеют отрекомендоваться сами.

Два брата опустили глаза и смиренно поклонились; они сделали это совершенно одинаково, словно движимые одной пружиной.

– Что с вами случилось, маркиза? – вполголоса спросил г-н Рапт, словно намекая двум посетителям, что, оставаясь дольше, они проявляют нескромность.

Аббат понял его намерение и сделал вид, что уходит.

– Брат мой! – сказал он. – Я начинаю замечать, что мы злоупотребляем временем его сиятельства.

Однако маркиза удержала его за полу редингота.

– Нисколько, господин аббат! – возразила она. – Причина моего страдания – ни для кого не секрет. Кстати, поскольку вы не совсем посторонний человек и знаете обо всем, что со мной происходит, я рада встретить вас здесь.

Будущий депутат помрачнел, зато аббат просиял от радости.

– Что вы хотите сказать, госпожа маркиза? – вскричал он. – Как я, готовый отдать за вас жизнь, могу иметь несчастье быть причастным к вашему страданию?

– Ах, господин аббат! – с отчаянием в голосе вскричала маркиза. – Вы хорошо знаете Толстушку?

– Толстушку? – переспросил аббат таким тоном, словно хотел сказать: «А что это такое?»

Граф знал, кто такая Толстушка, и, догадываясь о причине великого страдания, сотрясавшего маркизу, упал в кресло со вздохом отчаяния, как человек, который, устав бороться, сдает свои позиции неприятелю.

– Да, Толстушку, – подтвердила маркиза плачущим голосом. – Вы не могли ее не знать, вы двадцать раз видели меня с ней. О Великий Боже! Бедняжка, она так громко лаяла, если я оставляла ее одну в особняке!

– А-а, я понял! – вскричал аббат, которого наконец надоумило слово «лаяла». – Я понял!

Он хлопнул себя по лбу и продолжал:

– Вы говорите о своей прелестной собачке! Восхитительной собачке, грациозной и умненькой! Неужели с ней случилось какое-нибудь несчастье, госпожа маркиза?

– Несчастье?! Ну еще бы, разумеется несчастье! – разрыдалась маркиза. – Она умерла, господин аббат.

– Умерла! – хором подхватили оба брата.

– Пала жертвой ужасного преступления, отвратительной ловушки.

– О Небо! – воскликнул Ксавье.

– Кто же виновник этого мерзкого злодеяния? – спросил аббат.

– Кто?! И вы еще спрашиваете! – прошипела маркиза.

– Да, мы бы хотели знать, – подтвердил Ксавье.

– Наш общий враг, недруг правительства, короля: фармацевт из предместья Сен-Жак!

– Я так и думал! – вскричал аббат.

– Готов поклясться, это его рук дело! – подхватил художник.

– Как же это было, Боже ты мой?

– Я отправилась к нашим добрым сестрам, – начала свой рассказ маркиза. – Когда мы с Толстушкой проходили мимо аптеки, бедняжка, которую я держала на поводке, вдруг останавливается. Я думаю, ей просто понадобилось остановиться. Я тоже останавливаюсь… Вдруг она взвыла, бросила на меня прощальный взгляд и упала замертво прямо на мостовой.

– Ужас какой! – воскликнул аббат, подняв глаза к потолку.

Во время этого рассказа граф Рапт выплеснул свое нетерпение на коробку с перьями и изорвал ее в клочья.

Маркиза де Латурнель заметила, что его не очень заинтересовал трогательный рассказ об этой катастрофе, да к тому же он с нетерпением ждал, когда уйдут оба посетителя.

Маркиза встала.

– Господа! – с холодным достоинством молвила она. – Я вам тем более благодарна за внимание, которое вы уделяете несчастной Толстушке, что оно так непохоже на глубокое безразличие моего племянника, настолько занятого своими тщеславными планами, что у него нет времени на простые человеческие чувства.

Оба брата с возмущением посмотрели на графа Рапта.

– Жаба и змей! – пробормотал тот.

Обратившись к маркизе, он громче прибавил:

– Это не так, мадам, а в доказательство моего живейшего сочувствия вашему горю я предоставляю себя в ваше распоряжение и готов наказать виновного.

– Мы же вам сказали, ваше сиятельство, – вставил аббат, – что этот человек – негодяй, способный на любое преступление!

– Редкий негодяй! – заметил Ксавье.

– Да, вы в самом деле это говорили, господа, – проговорил депутат, вставая и кланяясь двум братьям, словно хотел сказать:

«Теперь, когда мы прекрасно понимаем друг друга, наши мнения совпадают, нас не разделяет никакая распря, ступайте домой и оставьте меня в покое».

Братья поняли его движение и в особенности взгляд.

– Прощайте, ваше сиятельство, – несколько прохладно попрощался аббат Букмон. – Сожалею, что вы не можете уделить нам еще несколько минут; мы с братом хотели предложить вашему вниманию еще несколько интересных вопросов.

– И очень важных! – прибавил Ксавье.

– Мы их лишь отложим на время, – возразил депутат, – я рад, что у меня будет случай снова встретиться с вами.

– Это наше самое горячее желание, – подхватил художник.

– До скорой встречи, – прибавил аббат.

Поклонившись графу, аббат вышел первым, за ним – художник, во всем подражавший старшему брату.

Граф Рапт прикрыл за ними дверь и некоторое время постоял, держась за ручку, словно опасался, как бы они не вернулись.

Затем он обратился к секретарю, едва ворочая языком от изнеможения:

– Бордье, вы хорошо запомнили этих людей?

– Да, ваше сиятельство, – отвечал тот.

– Так вот, Бордье: я вас прогоню, если когда-нибудь их нога окажется в моем кабинете.

– Какая ненависть против двух Божьих людей, дорогой мой Рапт! – удивилась набожная маркиза.

– Это они-то Божьи люди? – взревел будущий депутат. – Вы хотели сказать: приспешники сатаны, пособники дьявола?

– Ошибаетесь, сударь, совершенно ошибаетесь, клянусь вам, – возразила маркиза.

– Да, правда, я и забыл, что они ваши друзья.

– Я восхищаюсь благочестием одного и талантом другого.

От души вас с этим поздравляю, маркиза, – отирая лоб, проговорил граф. – Ваше восхищение весьма уместно. Много я видел мошенников с тех пор, как вступил в должность, но впервые за все это время встречаю интриганов такого калибра.

О, Церковь прекрасно выбирает своих левитов. Теперь мне понятно, почему она так непопулярна.

– Сударь! – вскричала разгневанная маркиза. – Вы богохульствуете!

– Вы правы. Не будем больше о них! Поговорим о чемнибудь еще.

Он повернулся к секретарю.

– Бордье! Я должен поговорить с дорогой тетушкой о деле чрезвычайной важности, – проговорил он, пытаясь отыграть то, что потерял во мнении маркизы. – Ступайте в приемную, выберите на свое усмотрение двух-трех посетителей, а остальных отошлите. Клянусь честью, я падаю от усталости.

Секретарь вышел, и граф Рапт остался с маркизой де Латурнель наедине.

– До чего люди злы! – глухо пробормотала маркиза, в изнеможении падая в кресло.

Граф Рапт с удовольствием поступил бы точно так же, однако его остановила необходимость серьезно поговорить с маркизой, о чем он сказал Бордье.

– Дорогая маркиза! – начал он, подойдя к ней ближе и тронув пальцами ее плечо. – Я готов именно сейчас с вами согласиться. Но, как вы знаете, теперь не время пускаться в разглагольствования: выборы состоятся послезавтра.

– Именно поэтому, – подхватила маркиза, – я считаю, что с вашей стороны крайне неосмотрительно ссориться с двумя столь влиятельными людьми, каковыми являются в партии клерикалов аббат де Букмон и его брат.

– Ссориться?! – вскричал граф Рапт. – А разве я поссорился с этими прощелыгами?

– О, можете быть уверены в том, что приобрели себе двух врагов. Я заметила, сколько было ненависти во взглядах, которые бросили вам, прощаясь, эти два достойных молодых человека.

– Два достойных молодых человека!.. По правде говоря, вы обрекаете меня на муки, тетя… Враги!.. Я приобрел себе врагов в лице этих недотеп? Ненависть во взглядах!.. Они бросили мне полные ненависти взгляды при прощании!.. Да знаете ли вы, госпожа маркиза, что, прежде чем попрощаться, они провели здесь больше часа? Знаете ли вы, что за это время они то льстили, то угрожали мне – попеременно! И я обещал одному из них приход в шесть тысяч франков, а другому – заказ на роспись целой церкви! И после того, как я уголил их жадность, мне пришлось напитать их злобу? Да уж, как ни мало я чувствителен, а и я испытал отвращение. И если бы они не ушли сами, да простит меня Господь, я выставил бы их за дверь.

– И совершили бы немалую оплошность: аббат Букмон – преданнейший раб монсеньора Колетти, а он, как мне кажется, и без того к вам не расположен.

– Ну что же, пришло время обсудить этот вопрос. Как вы сказали? Монсеньор Колетти ко мне не расположен?

– Да, он очень плохо к вам относится.

– Так вы с ним виделись?

– А разве не вы сами поручили мне с ним переговорить?

– Разумеется! Именно об этом визите я и намеревался с вами побеседовать.

– Должно быть, дорогой граф, кто-то очернил вас в глазах его высокопреосвященства.

– Поговорим без обиняков, маркиза, давайте объяснимся!

Вы любите меня всей душой, не так ли?

– Дорогой Рапт! Неужели вы можете в этом сомневаться?

– Я не сомневаюсь. Вот почему я говорю с вами совершенно искренне. Мне нужно прославиться, я очень этого хочу. Для меня это to be or not to be17, от этого зависит мое будущее.

Честолюбие для меня – все равно что счастье. Однако это честолюбие должно быть удовлетворено. Я должен стать депутатом, после чего получу портфель министра; я хочу быть министром.

Монсеньор Колетти обещал, что через герцогиню Ангулемскую, духовником которой он состоит, выхлопочет у короля мое назначение. Он исполнил свое обещание?

– Нет, – возразила маркиза.

– Нет?! – в изумлении переспросил граф.

– Я даже думаю, что он вряд ли когда-нибудь захочет этим заниматься, – продолжала маркиза.

– У меня голова идет кругом!.. Он что же, отказывается меня поддержать?

– Наотрез.

– Он сам так сказал?

– Именно так он мне и сказал.

– Ах вот как! Он, стало быть, запамятовал, что именно я помог ему стать епископом и что благодаря вашей помощи он стал вхож к герцогине Ангулемской?

– Все это он помнит. Однако, как он говорит, он не может пойти на сделку с собственной совестью.

– Совесть!.. Совесть!.. – пробормотал граф Рапт. – Какому ростовщику он ее заложил и кто из моих недругов помог ему выкупить ее?

– Дорогой граф! – вскрикнула маркиза и перекрестилась. – Я вас не узнаю. Страсть вас ослепляет!

– Да, от отчаяния я готов биться головой о стену. Я-то считал, что купил его, а он хочет получить деньги раньше, чем продаст свою шкуру! Дорогая маркиза! Садитесь в карету… У вас нынче приемный день, не так ли?

– Да.

– Поезжайте к его высокопреосвященству Колетти и пригласите его к себе.

– Что вы такое говорите?! Уже слишком поздно.

– Скажете, что хотели пригласить его лично.

– Я только что от него и словом не обмолвилась о приглашении.

– Как же так?! Вы знаете, что у меня мало времени, и не заставили его поехать вместе с вами?

– Он отказался, отговорившись тем, что, если бы он был вам нужен, вы сами приехали бы к нему.

– Я поеду завтра.

– Будет слишком поздно.

– Почему?

– К тому времени выйдут газеты, и то, что сказано против вас, окажется напечатано.

– Кому нужно высказываться против меня?

– Кто же знает?

– Как это – кто? Объяснитесь!

– Монсеньор Колетти, как вы знаете, взялся обратить княгиню Рину в католическую веру.

– Разве это уже не было сделано?

– Нет, однако она чахнет с каждым днем. Кроме того, он является исповедником вашей жены.

– О, Регина не могла ничего сказать против меня.

– Кто знает! На исповеди…

– Мадам! – возмутился граф Рапт. – Даже для самых плохоньких попиков тайна исповеди священна.

– Да мне-то откуда знать! Но если хотите получить от меня совет…

– То… что?

– Садитесь-ка сами в карету и поезжайте к нему с миром.

– Да у меня на сегодня назначены еще несколько посетителей!

– Примите их завтра.

– Я потеряю их голоса.

– Лучше потерять три голоса, чем тысячу.

– Вы правы… Батист! – закричал г-н Рапт, названивая в колокольчик. – Батист!

Лакей появился на пороге.

– Карету! – приказал граф. – И пришлите ко мне Бордье.

Спустя минуту в кабинет вернулся секретарь.

– Бордье! – сказал граф. – Я выйду по потайной лестнице. – Отошлите всех посетителей.

Торопливо поцеловав маркизе ручку, г-н Рапт поспешил вон из кабинета, однако успел услышать, как маркиза сказала секретарю:

– А теперь, Бордье, мы подумаем, как отомстить за смерть Толстушки!

XXXVI. Глава, в которой доказывается, что два авгура не могут смотреть друг на друга без смеха

Граф Рапт примчался на улицу Сен-Гийом, где находился особняк его высокопреосвященства Колетти.

Монсеньор занимал флигель, расположенный между двором и садом. Это был прелестный уголок, гнездышко, достойное поэта, влюбленного или аббата, открытое полуденным лучам, но тщательно спрятанное от лютых северных ветров.

Внутреннее убранство павильона с первого взгляда выдавало утонченную чувственность святого человека, который здесь жил. Согретый воздух, благоуханный, располагающий к сладострастию, пьянил вас, едва вы попадали внутрь, и если бы вас ввели в комнаты с завязанными глазами, вы, вдохнув аромат, решили бы, что оказались в одном из таинственных будуаров, в которых красавцы времен Директории пели свои песни, воскуряя ладан.

Лакей, не то привратник, не то священник, пригласил графа Рапта в небольшую, едва освещенную гостиную, располагавшуюся рядом с приемной.

– Его преосвященство очень занят, – доложил слуга, – не знаю, сможет ли он вас принять. Однако не угодно ли вам назвать свое имя?..

– Доложите о графе Рапте, – приказал будущий депутат.

Лакей низко поклонился и вошел в приемную.

Несколько мгновений спустя он вернулся и сообщил:

– Его преосвященство примет ваше сиятельство.

Полковнику не пришлось слишком долго ждать. Прошло не больше пяти минут, и из приемной в сопровождении хозяина вышли два человека. Граф не сразу разглядел в полумраке их лица, но скоро узнал братьев Букмонов: только они умели так униженно кланяться.

Это в самом деле были Сюльпис и Ксавье Букмоны.

Господин Рапт поклонился им как мог любезнее и вошел в приемную в сопровождении епископа, который ни за что не хотел проходить первым.

– Я никак не ожидал, что вы окажете мне честь и доставите удовольствие своим визитом именно сегодня, ваше сиятельство, – молвил его – преосвященство, указав графу Рапту на козетку, и сел сам.

– Отчего же нет, монсеньор? – спросил граф.

– Потому что накануне выборов у такого государственного мужа, как вы, – смиренно отвечал монсеньор Колетти, – есть, должно быть, дела поважнее, чем визит к бедному затворнику вроде меня.

– Ваше преосвященство! – поспешил прервать его граф, видя, как далеко мог его завести этот жеманный лицемер. – Маркиза де Латурнель любезно сообщила, к моему величайшему удивлению и огорчению, что я совершенно лишился вашего доверия.

– Маркиза де Латурнель, может быть, преувеличила, – перебил его аббат, – когда сказала «совершенно».

– Я должен это понимать так, ваше преосвященство, что вы не очень мне доверяете.

– Признаюсь, ваше сиятельство, – насупился аббат и устремил взгляд ввысь, будто призывая на стоявшего перед ним грешника божеское милосердие, – что его величество спрашивал мое мнение о ваших перевыборах и вашем вступлении на пост министра, и… я не сказал всего, что думаю по этому поводу, но был вынужден просить его величество повременить с окончательным решением до моего разговора с вами.

– Я здесь именно за этим, монсеньор, – холодно проговорил в ответ будущий депутат.

– Тогда… побеседуем, ваше сиятельство.

– В чем вы можете меня упрекнуть, ваше преосвященство? – спросил г-н Рапт. – Я говорю, разумеется, о претензиях личного характера.

– Я?! – наивно переспросил епископ. – Чтобы я упрекал вас в чем-либо лично? По правде говоря, вы ставите меня в неловкое положение. Ведь если речь обо мне, ваше сиятельство, то я могу лишь похвастаться знакомством с вами! Я так и сказал королю и могу повторить это во всеуслышанье. Я любому готов рассказать, как я вам признателен!

– О чем же в таком случае речь, монсеньор? Раз вы мной довольны, как вы говорите, чем объясняется немилость, в которую я впал в ваших глазах?

– Это объяснить весьма непросто, – заметно смутившись, покачал головой епископ.

– Могу ли я вам помочь, монсеньор?

– Чего же лучше, ваше сиятельство! Вы ведь, как я полагаю, догадываетесь, о чем идет речь?

– Нисколько, уверяю вас, – возразил г-н Рапт. – Но мы, возможно, придем к цели, если постараемся вместе?!

– Итак, я внимательно вас слушаю.

– В вас словно заключены два человека, монсеньор: священник и политический деятель, – пристально глядя на епископа, начал граф. – Какого из двух я обидел?

– Да никакого… – с притворным сомнением в голосе отвечал епископ.

– Прошу прощения, монсеньор, – продолжал граф Рапт. – Давайте говорить откровенно. Скажите, какому из двух человек, составляющих вашу сущность, я обязан извинениями и возмещением?

– Послушайте, ваше сиятельство, – сказал епископ. – Я действительно буду с вами откровенен. Для начала позвольте мне напомнить, с каким восхищением я отношусь к вашему редкому таланту. Я до настоящей минуты не знаю человека, более вас достойного занять самый высокий государственный пост. К несчастью, появилось пятнышко, затмевающее блеск, которым я вас мысленно окружил.

– Объясните вашу мысль, монсеньор. Я с радостью готов исповедаться.

– Ловлю вас на слове, – медленно и холодно выговорил епископ. – Я желаю вас исповедать! Случаю было угодно, чтобы я узнал о совершенной вами ошибке. Признайтесь в ней как на духу, и если мне придется коленопреклоненно замаливать вместе с вами этот грех, я готов это делать, пока не добьюсь вашего прощения.

«Лицемер! – подумал граф Рапт. – Лицемер и глупец! Неужели ты думаешь, что у меня хватит дурости попасться в ловушку? Да я сам тебя сейчас исповедаю!»

– Монсеньор! – продолжал он вслух. – Если я правильно вас понял, вы случайно (он намеренно подчеркнул это слово)

узнали о допущенной мной ошибке. Наставьте меня на правильный путь! Простительный ли это грех или… смертный? Вот в чем вопрос!

– Загляните себе в душу, ваше сиятельство, спросите себя, – с сокрушенным видом промолвил епископ, – попытайте свою совесть. Есть ли что-нибудь серьезное… очень серьезное, в чем вы могли бы себя упрекнуть? Вы знаете, что я отношусь к вашей семье и особенно к вам с отеческой нежностью. Я готов снисходительно отнестись к вашему прегрешению! Доверьтесь мне, у вас нет более верного друга, чем я.

– Послушайте, ваше преосвященство, – молвил граф Рапт, строго взглянув на епископа. – Мы оба неплохо разбираемся в людях, безошибочно знаем людские страсти. Нам известно, что мало кто из нас, достигнув наших лет, с нашими аппетитами и честолюбивыми помыслами, способен, оглянувшись на прожитые годы, не заметить некоторые… слабости!

– Несомненно! – опустив глаза, перебил епископ, так как не мог выдержать пристального взгляда будущего депутата. – Человек по природе своей несовершенен, и, конечно, у всех нас позади целая вереница слабостей, ошибок… Однако, – продолжал он, поднимая голову, – есть такие слабости, разглашение которых может нанести серьезный, почти смертельный ущерб репутации!.. Если вы совершили именно такой грех, признайтесь, ваше сиятельство, что даже мы с вами не сможем предотвратить проистекающую из него опасность. Итак, спросите себя!

Граф с ненавистью взглянул на епископа. Он хотел бы осыпать его проклятиями, но подумал, что скорее с ним справится, «иезуитствуя» над его образом. И он с покаянным видом произнес:

– Увы, монсеньор, разве всегда человек помнит совершенное им в этом мире зло и добро? Ошибка, которая представляется незначительной нам, понимающим, что цель оправдывает средства, может оказаться огромным грехом, чудовищным преступлением в глазах общества. Человеческая природа столь несовершенна, как вы только что изволили заметить, а наше честолюбие так велико! Наши цели так грандиозны, а жизнь, увы, коротка! Мы настолько привыкли, стремясь к своей цели, каждый день устранять неожиданные препятствия, что легко забываем о вчерашних лишениях перед сегодняшними трудностями. А если так, то кто из нас не несет в себе страшной тайны, угрызения совести, опасения? Кто может себе сказать по совести в подобных обстоятельствах: «Я шел прямой дорогой до сегодняшнего дня, не оставив ни капли своей крови на придорожных колючках!

Я с честью исполнил свой долг, не взваливая на себя тяжести того или иного греха, даже преступления!» Пусть покажется такой человек, если только у него в душе было хоть немного честолюбия, и я готов пасть перед ним ниц и воскликнуть, ударив себя кулаком в грудь: «Я недостоин называться твоим братом!»

Сердце человека похоже на полноводную реку, отражающую на поверхности небо, а в глубинах таящую ил и грязь. Так не требуйте от меня, монсеньор, открыть ту или иную тайну! У меня тайн больше, чем прожитых лет за спиной! Скажите лучше, какая из тайн стала вам известна, и мы оба подумаем, как отпустить этот грех.

– Я всей душой готов оказать вам услугу, ваше сиятельство, – отозвался епископ. – Однако мне была доверена ваша тайна, я поклялся ее хранить, как же я могу нарушить клятву?

– Так вы узнали ее на исповеди? – уточнил г-н Рапт.

– Нет… не совсем так, – неуверенно проговорил епископ.

– В таком случае, ваше преосвященство, вы можете говорить, – сухо заметил будущий депутат. – Порядочные люди, как мы, должны друг другу помогать… Напомню вам, кстати, между делом, – строго продолжал граф Рапт, – чтобы помочь вашей совести, это не первая клятва, которую вы нарушаете.

– Но, ваше сиятельство… – возразил было епископ и покраснел.

– Не говоря уж о политических клятвах, – продолжал депутат, – которые и даются-то лишь для того, чтобы их разгласить, то есть нарушить, вы нарушили и многие другие…

– Ваше сиятельство! – возмутился епископ.

– Вы, монсеньор, принесли клятву целомудрия, – продолжал граф, – но, как всем известно, являетесь самым галантным аббатом в Париже.

– Вы меня оскорбляете, граф! – закрыв лицо руками, молвил епископ.

– Вы принесли клятву воздержания, – продолжал дипломат, – а сами стали богаче меня: ведь у вас одних долгов на сто тысяч франков! Вы дали клятву.

– Ваше сиятельство! – вскочил епископ. – Я не стану больше вас слушать. Я думал, вы пришли с миром, а вы принесли войну. Что же, пусть так!

– Послушайте, ваше преосвященство! – переменил тон будущий депутат. – Если мы станем воевать, никто из нас от этого не выиграет. И я пришел к вам не с войной, как вы утверждаете.

Если бы это входило в мои намерения, я бы не имел чести разговаривать с вами в эту минуту.

– Чего же вы от меня хотите? – смягчился епископ.

– Я желал бы знать, о каком из моих грехов вам стало известно, – отчетливо проговорил граф Рапт.

– О страшном грехе! – пробормотал епископ, подняв глаза к потолку.

– О каком именно? – продолжал настаивать граф.

– Вы женились на собственной дочери, не так ли? – спросил монсеньор Колетти, пряча лицо и усаживаясь на козетку Граф бросил на него презрительный взгляд, словно хотел сказал: «Ну и что дальше?»

– Вы узнали об этом от графини? – только и спросил он.

– Нет, – возразил епископ.

– От маркизы де Латурнель?

– Нет, – снова возразил епископ.

– Стало быть, от супруги маршала де Ламот-Тудана?

– Я не могу вам это сказать, – покачал головой епископ.

– Я так и думал, вы ведь ее духовник.

– Поверьте, я узнал об этом не на исповеди, – поспешил заверить прелат.

– Я верю, – сказал г-н Рапт, – я в этом даже не сомневаюсь, ваше преосвященство. Да, это правда! – продолжал он, глядя на епископа в упор. Она, несомненно, ужасна, как вы сказали, но я не боюсь в ней сознаться. Да, я женился на своей дочери, но, так сказать, «духовно», да позволено мне будет так выразиться, а не «материально», как вы, очевидно, думаете Да, я совершил это преступление, ужасное в глазах общества, а также с точки зрения Кодекса. Но, как вы знаете, Кодекс существует для людей двух сортов: тех, что находятся ниже, таких, как презренные преступники, и тех, что находятся выше, как вы и я, монсеньор.

– Ваше сиятельство! – воскликнул епископ, озираясь, словно боялся, как бы их не услышали.

– Что ж, ваше преосвященство, – продолжал граф Рапт. – В обмен на вашу тайну я открою вам другую, и, уверен, она покажется вам не менее любопытной.

– Что вы хотите сказать? – насторожился епископ.

– Вы помните наш разговор перед моим отъездом в Россию, когда мы гуляли вечером в парке Сен-Клу?

– Я помню, что мы гуляли в парке, – проговорил епископ и покраснел, – а вот наш разговор припоминаю весьма смутно.

– В таком случае я вам его напомню, монсеньор, или, вернее, перескажу вкратце. Вы просили вам помочь получить сан архиепископа. Я не забыл о вашей просьбе и сделал все, что мог.

На следующий же день после моего отправления в Санкт-Петербург я обратился с письмом к его святейшеству, напомнив ему, что в ваших жилах течет кровь Мазарини, но главное – вы унаследовали его гений; я также настоял на скорейшем ответе. Он должен прийти со дня на день.

– Поверьте, ваше сиятельство, я тронут вашей добротой, – пролепетал епископ. – Но я и не думал, что способен выразить столь честолюбивое желание. Я сожалею, что разделяющий нас грех не позволяет мне поблагодарить вас так, как бы мне хотелось; ведь такой грешник, как…

Граф Рапт его остановил.

– Погодите, монсеньор, – молвил он, с трудом сдерживая смех, – я вам обещал тайну, а напомнил о сущей безделице. Вы желаете стать архиепископом, я пишу к его святейшеству, мы ожидаем ответа. Ничего необычного в этом нет. Но вот вам тайна, и я всецело и полностью полагаюсь на вас, ваше преосвященство, открывая ее вам, потому что это государственная тайна.

– Что вы хотите мне сообщить? – воскликнул епископ, возможно проявив при этом излишнюю суетливость, так как дипломат усмехнулся.

– Пока маркиза де Латурнель находится при вас, – продолжал граф, – врач монсеньора де Келена находится при мне.

Епископ широко раскрыл глаза, словно хотел воочию убедиться: тот, кто сообщал ему о визите личного доктора архиепископа, был добрым вестником.

Граф Рапт сделал вид, что не замечает, с каким напряженным вниманием монсеньор Колетти следит за его словами, и продолжал:

– Врач монсеньора, обычно очень жизнерадостный, как и его собратья, у которых хватает разума весело принимать то, чему они не в силах помешать, показался мне не на шутку огорченным, и я был вынужден спросить, что послужило причиной его скорби.

– Что же было с доктором? – спросил епископ, притворяясь взволнованным. – Я не имею чести быть его другом, но знаю его достаточно близко, чтобы проявлять к нему интерес, не говоря уж о том, что он – достойный уважения католик, так как ему покровительствуют наши преподобные отцы Монружа!

– Причину его печали понять несложно, – ответил г-н Рапт, – и вы поймете ее лучше, чем кто бы то ни было, ваше преосвященство, когда я вам скажу, что наш прелат болен.

– Монсеньор болен? – вскричал аббат с ужасом, прекрасно разыгранным перед любым другим человеком, но только не перед актером по имени граф Рапт.

– Да, – ответил тот.

– Опасно? – пристально глядя на собеседника, продолжал епископ.

В этом взгляде были целая речь и немой вопрос, выразительный и настойчивый. Этот взгляд означал: «Я вас понимаю, вы мне предлагаете место архиепископа Парижского в обмен на молчание. Мы друг друга понимаем. Но не обманывайте меня, не пытайтесь меня провести, или горе вам!

Можете быть уверены: я все силы приложу к тому, чтобы вас свалить».

Вот что означал этот взгляд, а может, и нечто большее.

Граф Рапт правильно его понял и ответил утвердительно.

Епископ продолжал:

– Вы полагаете, болезнь довольно опасна и мы будем иметь несчастье потерять этого святого человека?

Слово «несчастье» означало «надежду».

– Доктор был обеспокоен, – взволнованно проговорил г-н Рапт.

– Очень обеспокоен? – в том же тоне переспросил монсеньор Колетти.

– Да, очень!

– У медицины много возможностей, и можно надеяться, что этот святой человек поправится.

– Святой человек – удачное словцо, монсеньор.

– Незаменимый человек!

– Или, во всяком случае, заменить его было бы непросто.

– Кто мог бы его заменить? – со скорбным видом спросил епископ.

– Тот, кто, заручившись доверием его величества, был бы, кроме того, представлен королю как достойный преемник прелата, – сказал граф.

– И такой человек существует? – скромно проговорил епископ.

– Да, существует, – подтвердил будущий депутат.

– И вы его знаете, ваше сиятельство?

– Да, знаю, – подтвердил г-н Рапт.

С этими словами дипломат многозначительно посмотрел на епископа. Монсеньор Колетти понял, что выбор зависит от него самого, и, смиренно опустив голову, сказал:

– Я его не знаю.

– В таком случае, ваше преосвященство, позвольте вам его представить, – продолжал г-н Рапт.

Епископ вздрогнул.

– Это же вы, монсеньор!

– Я?! – вскричал епископ. – Я, недостойный? Я? Я?

Он повторял это «я», притворяясь удивленным.

– Вы, ваше преосвященство, – сказал граф. – Ваше назначение зависит от меня, как зависит оно от того, стану ли я министром.

Епископ едва не лишился чувств от удовольствия.

– Как?! – пролепетал он.

Будущий депутат не дал ему продолжать.

– Вы меня поняли, ваше преосвященство, – молвил он. – Я вам предлагаю архиепископство в обмен на ваше молчание.

Я думаю, наши тайны стоят одна другой.

– Значит, – сказал епископ, озираясь, – вы торжественно обещаете, что при случае сочтете меня достойным места архиепископа Парижского?

– Да, – сказал г-н Рапт.

– И если подходящий случай представится, вы не откажетесь от своего слова?

– Мы же оба знаем цену клятвам! – с улыбкой заметил граф.

– Конечно, конечно! – кивнул епископ. – Порядочные люди всегда сумеют договориться… Итак, – прибавил он, – если я попрошу, вы подтвердите это обещание?

– Разумеется, ваше преосвященство.

– Даже письменно? – с сомнением спросил епископ.

– Даже письменно! – повторил граф.

– Ну что ж!.. – обронил епископ, поворачиваясь к столу, на котором были приготовлены бумага, перо, чернила и, как принято говорить в театре, все, что было нужно для письма.

Это «ну что ж» было настолько выразительно, что граф Рапт, не дожидаясь объяснений, подошел к столу и письменно подтвердил свое обещание.

Граф протянул ему бумагу. Епископ ее принял, прочел, пересыпал, сложил и убрал в ящик. Он посмотрел на графа Рапта с улыбкой, секрет которой ему передали его предок Мефистофель или его собрат епископ Отенский.

– Ваше сиятельство! – молвил он. – С этой минуты у вас нет более преданного друга, чем я.

– Монсеньор! – отозвался граф Рапт. – Да покарает меня Господь, Который нас слышит, если я когда-нибудь сомневался в вашей дружбе.

Два приличных человека крепко пожали друг другу руки и расстались.

XXXVII. О простоте и воздержанности г-на Ранта

Министры похожи на старых актеров: не умеют вовремя уйти со сцены. Разумеется, выборы в палату пэров должны были бы предупредить г-на де Виллеля о нависшей над королем угрозе. Вот уже четыре года, как наследственная палата встречала предложения правительства в штыки. То ли г-н де Виллель был наделен непомерной гордыней, то ли узко мыслил, но он не замечал этой постоянной оппозиции, а если и соблаговолил заметить, то не только не ушел со своего поста, но решил, что назначение новых восьмидесяти пэров – надежное средство вернуть себе расположение верхней палаты.

Однако большинство (если допустить, что он добился его в палате пэров) не обеспечивало ему большинства в палате депутатов. Оппозиция добивалась быстрых успехов в выборной палате. Преимущество в десять-двенадцать голосов ей удалось развить до пятидесяти. В течение года по стране прошло шесть перевыборов: в Руане, Орлеане, Байонне, Мамере, Мо и Сенте, и повсюду кандидаты оппозиции получили подавляющее большинство. В Руане кандидат от правительства смог получить всего 37 голосов из 967 участвовавших в выборах.

Невозможно было ошибиться в агрессивном характере таких выборов, так как среди новоизбранных фигурировали Лафайет и Лаффит.

На этом все прошлые, настоящие и будущие правительства погорели и погорят! Когда правительство неспособно возглавить оппозицию, оно неизбежно окажется у нее в хвосте. Глупо пытаться обуздать стихию. И аппетиты не удовлетворить, если пытаться отвлечь внимание. А «голод – плохой советчик», как гласит пословица.

Вы увидите, как с этой минуты утлый челн монархии, поддерживаемый, насколько возможно, иностранными дипломатами во Франции, а также собственным министерством иностранных дел, качнулся, поднялся было, стал лавировать – это продолжалось тридцать один месяц – меж многочисленных рифов и канул окончательно без надежды вернуться вновь.

Однако г-н Рапт, возвращаясь от монсеньора Колетти, был далек от подобных размышлений. Он жаждал сменить г-на де Виллеля и действовал так, как поступил бы на его месте сам Виллель: он работал только на себя, ради собственной выгоды Он хотел прежде всего стать депутатом, потом министром и ради этого не собирался отступать ни перед чем. Правда, он с таким презрением относился к препятствиям, которые встречал, что не было большой его заслуги в попытке их преодолеть Вернувшись в свой особняк, он поднялся по небольшой служебной лестнице в кабинет.

Госпожа де Латурнель только что вышла, и граф застал в кабинете одного Бордье.

– Вы вернулись вовремя, ваше сиятельство, – сказал секретарь, – я с нетерпением вас ожидаю.

– Что случилось, Бордье? – спросил депутат, бросив шляпу на стол и опустившись в кресло.

– Мы еще не закончили с избирателями.

– Как?!

– Я освободил вас от всех посетителей, но одного выпроводить не смог.

– Он известен?

– Как все буржуа. У него около ста голосов.

– Как его зовут?

– Бревер.

– Чем занимается этот Бревер?

– Он пивовар.

– Так вот почему в квартале его прозвали Кромвелем?

– Да, ваше сиятельство.

– Фу! – с отвращением бросил г-н Рапт. – И чего хочет этот торговец пивом?

– Я знаю только, чего он не хочет: уходить.

– Да чего он просит?

– Встречи с вами! Уверяет, что не уберется, даже если ему придется ждать всю ночь.

– Говорите, у него в кармане сто голосов?

– Не меньше ста, ваше сиятельство.

– Значит, его непременно придется принять?

– Думаю, вам этого не избежать, ваше сиятельство.

– Мы его примем, – с видом мученика произнес будущий депутат. – Но сначала вызовите Батиста: я с самого утра ничего не ел и умираю с голоду.

Секретарь позвонил, вошел Батист.

– Принесите мне бульону с пирожком, – приказал граф Рапт. – По дороге на кухню зайдите в приемную и пригласите господина, который там ожидает.

Он обернулся к секретарю:

– У вас есть точные сведения об этом человеке?

– Более или менее точные, – ответил секретарь и, заглянув в листок, прочел:

«Бревер, пивовар, человек открытый, искренний, друг фармацевта Рено, из крестьян, скопил состояние за тридцать пять лет упорного труда, не любит лесть, излишнюю любезность, доверчив со своими людьми, подозрителен со всеми остальными, пользуется уважением в квартале. Словом, сто голосов».

– Хорошо! – проговорил граф Рапт. – Он много времени не займет. Мы с ним быстро договоримся.

Лакей доложил:

– Господин Бревер!

Человек лет пятидесяти с небольшим, рослый, с открытым лицом вошел в кабинет.

– Сударь! – с поклоном начал новоприбывший. – Простите, что, будучи вам незнаком, я с такой настойчивостью добивался у вас приема.

– Господин Бревер! – отвечал депутат, внимательно вглядываясь в лицо посетителя, словно по линиям его лица определял, как себя с ним держать. – Я не могу сказать, что вы мне незнакомы, ведь я знаю имена своих врагов – а вы из их числа, – как и своих друзей.

– Я действительно далек от того, чтобы испытывать к вам дружеские чувства, но и вашим недругом себя не считаю. Я категорически против вашей кандидатуры, и, вероятно, так будет всегда, не из-за вас лично, а из-за системы – губительной, на мой взгляд, – за которую вы ратуете. Если не считать этой вражды партий, сугубо политической, я отдаю должное вашему огромному таланту, сударь.

– Вы мне льстите, – с притворным смущением отозвался г-н Рапт.

– Я никогда никому не льщу, сударь, – сердито возразил пивовар, – как не люблю, чтобы льстили мне. Однако пора, я думаю, сообщить вам о цели моего визита.

– Прошу вас, господин Бревер.

– Сударь! Вчера я, к своему изумлению, прочел в своей газете – ведь «Конститюсьонель» не совсем правительственная газета – предвыборный циркуляр, с позволения сказать, кредо, подписанное вашим именем. Это в самом деле писали вы?

– А вы в этом сомневаетесь, сударь? – вскричал граф Рапт.

– Я буду в этом сомневаться до тех пор, сударь, пока не услышу подтверждения из ваших уст, – холодно вымолвил избиратель.

– Да, сударь, подтверждаю это вам, – сказал граф.

– Мне это кредо показалось патриотичным и отвечающим чаяниям либеральной партии, которую я представляю; оно соответствует убеждениям, ради которых я жил и умру; я был глубоко тронут, а мнение, которое до того сложилось у меня о вас, было поколеблено!

– Сударь!.. – скромничая, прервал его будущий депутат.

– Да, сударь, – продолжал настаивать избиратель, – я многое бы дал, чтобы после прочтения этих строк пожать руку того, кто их написал.

– Сударь! – снова перебил г-н Рапт, скромно опуская глаза. – Вы по-настоящему тронули меня! Симпатия такого человека, как вы, мне дороже, чем общественное признание.

– Однако я не решился бы на этот поступок, – продолжал пивовар, ничуть не смутившись неприкрытой лестью графа, – итак, я не пришел бы к вам, если бы мой старый друг Рено, бывший аптекарь из предместья Сен-Жак, не зашел ко мне после встречи с вами.

– Ваш друг Рено – настоящий гражданин! – с воодушевлением воскликнул граф.

– Да, он истинный гражданин, – подтвердил г-н Бревер. – Один из тех, что совершают революцию, но не извлекают из этого личной выгоды. Ваше доброе отношение к моему старому другу и подтолкнуло меня к тому, чтобы нанести вам этот визит.

Словом, я к вам пришел с одной целью: убедиться, что я могу со всем доверием отдать за вас свой голос и уговорить друзей последовать моему примеру.

– Выслушайте меня, господин Бревер, – сказал кандидат, внезапно сменив тон; он понял, что избрал неверный путь и что в разговоре с г-ном Бревером нужно скорее держать себя суровым воином, а не любезным придворным. – Я буду с вами откровенен!

Любой другой на месте г-на Бревера, услышав подобные слова из уст графа, заподозрил бы неладное и стал бы держаться настороже. Однако г-н Бревер, да простят нам эту фразу, принадлежащую, кажется, Ла Палиссу, был слишком прост, чтобы быть подозрительным. Именно те, кто более всего не доверяют правительствам, легче всего и попадаются на удочку тех, кто эти правительства представляет. Итак, пивовар стал слушать во все уши.

– Я не проситель, – продолжал граф. – Я не ищу ничьих голосов и не стану умолять вас проголосовать за меня, как, возможно, сделал бы мой противник, мнящий себя большим либералом, чем я. Нет, нет, я обращаюсь к общественному сознанию и ищу его признания. Я хочу, чтобы все отдавшие мне свой голос знали меня досконально. Человек, который должен представлять своих сограждан, обязан быть вне подозрений.

Доверие должно быть взаимным между избирателями и избираемыми. Я принимаю мандат только с этим условием. И я признаю за вами право в следующую нашу встречу спросить у меня отчет о том, как я вас представлял. Вы даже, может быть, сочтете, что я позволил себе некоторую вольность, однако меня к тому вынуждает искренность.

– Я нисколько на вас за это не сержусь, сударь, – возразил пивовар, – я от этого далек. Продолжайте, прошу вас.

В эту минуту вошел Батист с подносом, на котором стояли чашка бульона, пирожок, бокал и бутылка бордо. Лакей поставил все это на стол.

– Садитесь, дорогой господин Бревер! – пригласил кандидат, направляясь к столу.

– Не обращайте на меня внимания, прошу вас, – отвечал избиратель.

– Вы позволите мне пообедать? – спросил граф и сел.

– Ешьте, умоляю вас, сударь.

– Простите за то, как я вас принимаю, дорогой господин Бревер. Но я привык действовать без церемоний и испытываю настоящий ужас перед этикетом. Я обедаю когда могу, просто, без затей. Себя не переделаешь: у меня вкусы простые. Мой дед был пахарем, и я этим горжусь.

– Мой – тоже, – просто ответил пивовар. – Я пятнадцать лет помогал ему на ферме.

– Это лишний повод для симпатии, дорогой господин Бревер, и я этим горд! Ведь благодаря этому два человека лучше могут понять друг друга, если с ранних лет они познали нищету, бедность. Мой обед слишком скромен, чтобы я предлагал вам его разделить. Однако, если вы пожелаете принять…

– Тысячу раз вам благодарен, – смущенно перебил его пивовар. – Но неужели это весь ваш обед? – прибавил он удивленно и даже с некоторым испугом.

– Совершенно точно, дорогой господин Бревер! Да разве у нас есть время на еду? Разве люди, которые по-настоящему любят отечество, заботятся материальными интересами?

И потом, повторяю, я ненавижу роскошный обед по многим причинам, но одну из них, я уверен, вы оцените: у меня сердце кровью обливается при мысли, что за один обед, без всякой нужды, без смысла, из чистого хвастовства, из предрассудка, тратится сумма, на которую можно было бы накормить двадцать семейств.

– Вы правы, сударь! – перебил его взволнованный избиратель.

– Я прошел школу лишений, сударь, – продолжал кандидат. – Я прибыл в Париж в сабо, но ничуть этого не стыжусь!

Я знаю, как относиться к страданиям трудящихся классов! Ах, если бы все, как я, знали цену деньгам, они не раз подумали бы, прежде чем облагать и без того тяжелыми налогами несчастных налогоплательщиков.

– Совершенно верно, сударь! Именно об этом я и хотел сказать… Мы друг друга понимаем: враждебность, с которой я отношусь к правительству, объясняется прежде всего чрезмерными, безумными расходами прислужников монархии.

– Что вы хотите этим сказать?

– В предпоследнюю сессию, сударь, вы были, уж позвольте мне сказать это теперь, когда мы понимаем друг друга, одним из самых горячих инициаторов новых налогов, которыми угрожали населению. Вся ваша система, а я внимательно ее изучил, была направлена на увеличение, а не на уменьшение бюджета. Вы видите спасение отечества в расширении штатов и обогащении чиновников, как было при правительстве во времена императора. Словом, вы пытались привязать к себе как можно больше отдельных людей на основе личной выгоды, тогда как следовало завоевать доверие всех на основе всеобщей любви.

– Выслушайте меня, дорогой господин Бревер, ведь вы не только порядочный, но и умный человек. Я буду с вами еще откровеннее, если только это возможно.

Другой человек на месте г-на Бревера насторожился бы еще больше, но пивовар, напротив, становился все доверчивее.

– Я защищал эту систему почти два года назад, дорогой господин Бревер. И я готов искренне признать свои ошибки. Но это единственное заблуждение за всю мою жизнь. Чего же вы хотите! Тогда я только начинал политическую карьеру. Я был только солдатом, понятия не имеющим, что такое гражданские дела. До тех пор я жил в военных лагерях, за границей, на полях сражений. И к тому же я имел дело с гибнущей монархией, навязывавшей нам свою деспотическую волю. Что вам сказать?

Меня подхватило течение, и я отдался на волю волн! Я уступил скорее из необходимости, чем по убеждению. Я знал, что система дурна, плачевна. Но чтобы сломать прежнюю систему, необходимо создать новое правительство.

– Это верно! – с убеждением произнес пивовар.

– К чему пытаться подновить старое судно? – оживленно продолжал г-н Рапт. – Пусть оно плывет себе, пусть потонет, мы же построим новый корабль. Это я и делаю втайне от всех!

Я наблюдаю за тем, как старая, прогнившая монархия тонет, и возвращаюсь к свободе, как блудный сын, испытывая, разумеется, стыд и раскаяние, но закаленный в борьбе, полный силы и отваги.

– Как хорошо, сударь! – вскричал взволнованный до слез избиратель. – Если бы вы знали, с каким удовольствием я вас слушаю!

– Раньше, как вы говорите, – все больше оживляясь, проговорил граф Рапт, чувствуя, что пивовар склоняется на его сторону и необходимо окончательно его завоевать, – раньше я хотел сократить число служащих и увеличить заработную плату; сегодня же я, напротив, намерен снизить плату и расширить штат служащих. Чем больше будет заинтересованных в действиях правительства людей, тем больше правительство окажется вынужденным повиноваться требованиям всех или сдаться. Чем больше в машине винтиков, тем машина сильнее. Ведь если один винтик сломается, его заменит другой – таков закон математики. Значит, я хочу привлечь к себе людей не на основе личной выгоды, а на основе уважения, любви. Вот чего я хочу, вот какова моя цель до той самой минуты, как представится случай вернуть Франции то, что принадлежит всем людям: свободу, которой наделил нас Господь и которой нас лишают монархии.

– Не могу вам выразить, сударь, как я взволнован! – вскочил со своего места пивовар. – Простите, что отнял у вас драгоценное время. Однако я ухожу от вас просвещенным, очарованным, восхищенным, полным доверия и надежды на вас.

Я ничуть не сомневаюсь в вашей искренности и преданности нашему общему делу. Если вдруг окажется, что вы меня обманули, сударь, я перестану верить во что бы то ни было, даже в Бога.

– Спасибо, сударь! – сказал, поднимаясь, кандидат. – А чтобы скрепить все, о чем мы сейчас говорили, не угодно ли вам дать мне свою руку?

– От всей души, сударь! – отвечал избиратель, протягивая руку графу Рапту и в самом деле полагая, что перед ним честный человек.

В эту минуту Батист, вызванный Бордье, появился на пороге и проводил г-на Бревера из кабинета. Выходя, тот произнес:

– Как я заблуждался насчет этого человека! До чего все у него просто, вплоть до скромного обеда.

Проводив гостя, Батист вернулся в кабинет и доложил:

– Обед подан!

– Идем обедать, Бордье, – улыбнулся г-н Рапт.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I. Глава, в которой г-н Жакаль пытается отплатить за услугу, оказанную ему Сальватором

Наконец настал день выборов: они были назначены на 17 декабря, субботу; как видите, мы стараемся быть точными.

Мы описали вам, возможно несколько многословно, трех посетителей графа Рапта, и вы можете составить себе представление о том, как проводили время кандидаты правительства.

Дополним картину циркуляром, который мы позаимствуем у одного из префектов наших восьмидесяти шести департаментов.

Выбирать мы не станем, а возьмем циркуляр наугад. Тот, что мы предлагаем вниманию читателей, имеет одно преимущество – он наивен. В те времена еще существовали наивные префекты.

«Его величество, – говорилось в циркуляре, – желает, чтобы большинство членов палаты, окончивших свои дела, были переизбраны.

Председатели коллегии являются депутатами.

Все чиновники обязаны королю содействием в их демаршах, как и в их усилиях.

Если они являются избирателями, они должны голосовать в соответствии с пожеланием его величества, явствующи м из его выбора председателей, а также привлечь к этому всех избирателей, на которых они способны оказать влияние.

Если они не являются избирателями, они обязаны, действуя скрыто и настойчиво, попытаться уговорить знакомых избирателей отдать голоса за председателя Действовать иначе или даже просто бездействовать равносильно отказу в сотрудничестве правительству, которому они обязаны помогать. Это означает отделение от него и отказ от своих обязанностей.

Доведите настоящие указания до сведения своих подчиненных» и так далее.

Что касается либеральной партии, ее оппозиция была не менее общественно значима, зато более действенна.

«Конститюсьонель», «Курье Франсе» и «Деба» выступили единым фронтом, позабыв о прежних разногласиях ради победы над общим врагом, то есть с ненавистным, изношенным, недопустимым кабинетом министров.

Нетрудно догадаться, что Сальватор не остался в этой великой борьбе бездеятельным.

Он повидался с руководителями не только венты и ложи, но и партии: Лафайетом, Дюпоном, Бенжаменом Констаном, Казимиром Перье.

Позднее, когда результаты выборов в Париже сомнений уже не вызывали, он уехал в провинцию, чтобы предпринять против кабинета именно те меры, которые кабинет министров предпринимал, в свою очередь, против оппозиции.

Вот чем объяснялось отсутствие Сальватора, о котором мы упомянули в одной из предыдущих глав, не называя его причины.

По возвращении он сообщил о почти единодушной поддержке, которую департаменты обещают оказать Парижу и ждут лишь назначенного дня.

Семнадцатого декабря в Париже начались выборы. День прошел довольно спокойно; каждый избиратель направился в соответствующую мэрию, и ничего не предвещало грозу, разразившуюся вечером следующего – воскресного – дня.

Старая поговорка гласит, что они идут один за другим и непохожи между собой.

Действительно, на следующий день сполохи, предвещавшие страшную июльскую бурю, бушевавшую три дня и три ночи, исчертили все небо.

Утром знаменитого воскресенья 18 декабря Сальватор завтракал с Фраголой; это был идиллический завтрак двух влюбленных; вдруг раздался звонок и Роланд заворчал. Ворчание Роланда, отвечавшее вибрациям звонка, указывало на сомнительный визит.

Когда Фрагола слышала звонок, она из скромности убегала и пряталась. Вот и теперь Фрагола поднялась из-за стола и убежала в свою комнату. Сальватор пошел открывать.

Человек в широком полонезе, или, иными словами, в длинном рединготе, отделанном мехом, стоял на пороге.

– Вы комиссионер с улицы О-Фер? – спросил гость.

– Да, – отвечал Сальватор, пытаясь разглядеть лицо посетителя; это оказалось невозможным, учитывая, что гость трижды обмотал вокруг шеи кусок коричневой шерсти, из тех, которые в настоящее время принято называть кашне.

– Мне необходимо с вами поговорить, – сказал незнакомец, вошел и прикрыл за собой дверь.

– Что вам угодно? – спросил комиссионер, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную ткань, закрывавшую лицо его собеседника.

– Вы один? – спросил тот, озираясь.

– Да, – подтвердил Сальватор.

– В таком случае мой маскарад ни к чему, – сказал посетитель, бесцеремонно сбрасывая полонез и разматывая огромный шарф, скрывавший его лицо.

Когда полонез был снят, а шарф размотан, Сальватор, к своему великому изумлению, узнал г-на Жакаля.

– Вы?! – вскричал он.

– Ну да, я, – с добродушнейшим видом отозвался г-н Жакаль. – А чему вы удивляетесь? Разве я не должен нанести вам визит вежливости, чтобы поблагодарить за несколько дней, которые я благодаря вам смогу еще прожить на земле? Я готов заявить во всеуслышанье и целому свету, что вы выручили меня из отвратительного дела. Брр… стоит мне об этом подумать, как меня мороз пробирает по коже.

– Если это и объясняет цель вашего визита, – молвил Сальватор, – мне непонятен смысл этого маскарада.

– Нет ничего проще, дорогой господин Сальватор. Прежде всего, я люблю польские костюмы, особенно зимой, а вы, надеюсь, согласитесь, что нынче утром холодно по-зимнему. Кроме того, я не хотел, чтобы меня узнали.

– Что вы имеете в виду?

– Мне было бы крайне трудно, если не невозможно, объяснить подобный визит в такой день, как сегодня.

– Значит, нынешний день не похож на другие?

– Нисколько. Во-первых, нынче воскресенье, а это единственный день недели, когда наша Святая Церковь предписывает нам отдыхать, значит, этот день отличается от других. И потом, сегодня второй, и, стало быть, последний день выборов.

– Я все равно не понимаю.

– Немного терпения, и вы все поймете. Но так как я пришел к вам по важному делу, которое займет некоторое время, я был бы вам крайне признателен, если вы позволите мне взять стул.

– О, тысячу извинений, дорогой господин Жакаль! Входите же, прошу вас!

Молодой человек указал г-ну Жакалю на небольшую гостиную, дверь в которую оставалась приоткрытой.

Господин Жакаль вошел и устроился в кресле у камина.

Сальватор продолжал стоять.

Через другую дверь гостиной, которая вела в столовую и была отворена, г-н Жакаль увидал два прибора.

– Вы завтракали? – спросил он.

– Я уже закончил, – ответил Сальватор, – и если вам угодно сообщить о цели вашего визита…

– Непременно! Итак, я вам говорил, – продолжал г-н Жакаль, – что мне было бы невозможно объяснить, зачем я явился к вам в такой день.

– А я вам заметил, что не понял вашу мысль.

– Вы поймете, когда узнаете, что не только все кандидаты оппозиции были избраны в Париже – это вы уже знаете, и, более того, я об этом умалчиваю, – но что большинство либеральных кандидатов избраны по всей Франции. Признайтесь, что, если воскресенье для вас – такой же день, как другие, для правительства это не так.

– И что вы сообщили мне нового? – рассмеялся Сальватор.

– Есть нечто неизвестное всем, но известное нам благодаря телеграфу. Позвольте вам сказать, что, судя по радости, которую принесла вам эта новость, я не даром потерял время, явившись к вам с этим визитом. Но это не все, что я имею вам сообщить, дорогой господин Сальватор.

Молодой человек протянул руку.

– Прежде и раньше всего, господин Жакаль, уточним этот пункт, – предложил он. – Вы уверяете, что кандидаты оппозиции были избраны большинством в департаментах?

– Клянусь, что это правда, – торжественно и в то же время печально произнес г-н Жакаль, протягивая, в свою очередь, руку.

– Спасибо за добрую весть, дорогой господин Жакаль!

Всегда к вашим услугам, если случай приведет встретить вас под веткой дерева.

Господин Жакаль вздрогнул.

Это происходило с ним всякий раз, как он вспоминал о своем приключении или кто-то о нем намекал.

– Так вы полагаете, что я ничем вам не обязан, дорогой господин Сальватор.

– Совершенно верно, господин Жакаль, – подтвердил молодой человек, – и вы будете иметь возможность в этом убедиться.

– Зато я считаю, что сквитался с вами лишь наполовину, – с таинственным видом проговорил начальник полиции, – вот почему, и только ради этого, я прошу вашего позволения продолжить рассказ.

– Слушаю вас очень внимательно.

– Позвольте сначала задать вам вопрос.

– Пожалуйста.

– Как вы поступили бы, дорогой господин Сальватор, будь вы правительством или, еще проще, французским королем, если бы увидели, что, несмотря на все ваши усилия, а также попытки государственных чиновников, враждебная вам партия одерживает верх?

– Я попытался бы узнать, дорогой господин Жакаль, – просто отвечал Сальватор, – почему одерживает верх враждебная мне партия, и если бы она в самом деле представляла большинство, я присоединился бы к этому большинству. Это не так уж трудно.

– Конечно, конечно, и если бы мы руководствовались только высшим разумом, то вы были бы правы. Надо отдавать себе отчет прежде всего в том, что составляет успех неприятельской партии, и овладеть этими составляющими. Этот вопрос мы выяснили. К несчастью, правительство представляет себе все не так отчетливо, как мы. Правительство умеет лишь подавлять.

– Угнетать! – усмехнулся Сальватор.

– Угнетать, если угодно, я не настаиваю. Итак, правительство, несомненно, полагает, что действует в интересах большинства, а потому решило подавлять – или угнетать; сейчас, дорогой господин Сальватор, я умоляю напрячь все ваше внимание.

Положим, правительство – право оно или нет – должно действовать именно таким образом. Как оно за это возьмется?

– Не знаю, право, – покачал головой Сальватор.

– Ага! Вы не знаете. Зато я могу просветить вас на этот счет, и именно ради этого я здесь. Что, по-вашему, сделает правительство, отражая этот удар?

– Вероятно, объявит в Париже осадное положение, как собиралось поступить в тот день, когда должны были состояться похороны Манюэля и казнь господина Сарранти. Если не будет принята эта чисто военная мера, предсказываю вам, что господин де Виллель попытается провести аналогичную меру в нравственном отношении, то есть закроет все газеты оппозиции, а это окажет в точности такую же услугу, как уничтожение любого света, когда нужно видеть как нельзя лучше.

– Это все меры вероятные и направленные на будущее.

Я же хочу с вами поговорить о мерах несомненных, нацеленных на настоящее.

– Признайтесь, господин Жакаль, что все это не очень ясно.

– Вы хотите, чтобы я выражался еще яснее?

– Вы доставили бы мне этим удовольствие.

– Что вы намерены делать нынче вечером?

– Заметьте, что вы меня расспрашиваете, вместо того чтобы просвещать.

– И то, и другое служит моей цели.

– Будь по-вашему. Сегодня вечером я ничем не занят.

Он прибавил с улыбкой:

– Я займусь тем, что делаю всегда, если Господь оставляет мне немного свободного времени: почитаю Гомера, Вергилия или Лукиана.

– Это достойное развлечение, которое я и сам себе время от времени позволяю, и я приглашаю вас предаться ему нынче вечером больше, чем когда-либо.

– Почему?

– Потому что, если не ошибаюсь, вы не любите шум, толкотню, давку.

– А-а, я, кажется, догадываюсь. И вы полагаете, что в Париже сегодня вечером будет давка, толкотня, шум?

– Боюсь, что так.

– Нечто вроде волнения? – пристально глядя на собеседника, уточнил Сальватор.

– Волнение, если угодно, – подтвердил г-н Жакаль. – Повторяю: я отнюдь не настаиваю на том или ином слове. Но я бы хотел убедить вас, что для такого мирного человека, как вы, чтение древних поэтов гораздо предпочтительнее, нежели прогулка по городу, начиная с семи-восьми часов вечера.

– Ага!

– Все обстоит именно так, как я имел честь вам доложить.

– Значит, вы уверены, что нынче вечером будет мятеж?

– Бог мой! Я никогда ни в чем не уверен, дорогой господин Сальватор, а менее всего – в капризах толпы. Но если по некоторым сведениям, почерпнутым из надежных источников, позволено составить ту или иную догадку, то я осмелюсь предположить, что проявления народной радости окажутся сегодня вечером шумными… и даже… враждебными.

– Ну да! И произойдет это именно между семью и восьмью часами?

– Совершенно верно.

– Стало быть, вы пришли меня предупредить, что бунт назначен на сегодняшний вечер?

– Несомненно. Вы отлично понимаете, что я неплохо разбираюсь в настроениях и намерениях толпы и могу утверждать, что, когда новость о победе, одержанной оппозицией, облетит Париж, столица встрепенется, начнутся песнопения… А от песни до лампиона один шаг. Когда город запоет, все начнут зажигать иллюминацию. Как только это будет сделано, от лампиона до петарды рукой подать. Париж разразится грохотом петард и даже ракет. Случайно какой-нибудь военный или священник пойдет по улице, где будут предаваться этому невинному занятию. Уличный мальчишка – а в этом возрасте люди безжалостны, как сказал поэт, – опять же случайно, бросит одну из петард или ракет в почтенного прохожего.

Это вызовет, с одной стороны, большую радость и взрывы хохота, с другой – крики ярости и призывы: «На помощь!» Обе стороны обменяются ругательствами, оскорблениями, ударами, может быть; ведь движения толпы всегда непредсказуемы!

– И вы полагаете, что дело дойдет до драки?

– Да! Видите ли, какой-нибудь господин замахнется тростью на мальчишку-провокатора, тот пригнется, чтобы избежать удара; наклонившись, мальчишка, как всегда случайно, нащупает под ногами булыжник. А в этом деле стоит только начать! Как только будет поднят первый камень, за ним будут подняты другие, и скоро образуется настоящая гора. А что делать с горой камней, если не баррикады? Сначала построят невысокую баррикаду, потом – покрепче, поскольку какому-нибудь дураку вздумается непременно проехаться на своей тележке. В эту минуту полиция проявит отеческую заботу. Вместо того чтобы арестовать вожаков, а такие, как вы понимаете, всегда найдутся, полиция отведет глаза и скажет: «Ба! Несчастные дети! Пусть поразвлекутся!» – и не станет беспокоить тех, кто строит баррикады.

– Это же просто отвратительно!

– А разве не стоит предоставить народу возможность поразвлечься? Я знаю, что среди всеобщей сумятицы кому-нибудь может явиться мысль выстрелить не петардой или ракетой, а из пистолета или ружья. О, как вы понимаете, полиция, не желая обвинений в слабости или соучастии, будет вынуждена вмешаться. Но она появится, будьте уверены, лишь в самом крайнем случае, когда необратимые события произойдут. Вот почему, дорогой господин Сальватор, если в ваши первоначальные намерения входило провести вечер за чтением любимых авторов, советую вам ничего не менять в своих планах.

– Благодарю за совет, сударь, – без улыбки проговорил Сальватор, – на сей раз мы в самом деле квиты, хотя, по правде говоря, нынче в семь часов утра я уже получил известие о готовящемся мятеже.

– Я сожалею, что опоздал, дорогой господин Сальватор.

– Время никогда не проходит даром.

Господин Жакаль встал.

– Итак, я вас покидаю, – сказал он, – будучи уверен, что ни вы, ни ваши друзья не полезете в это осиное гнездо, не так ли?

– Обещать вам этого не могу. Я, напротив, решил «полезть», как вы выражаетесь, туда, где будет больше всего шуму.

– Вы думаете, это необходимо?

– Надобно самому видеть, дабы предвидеть.

– Тогда мне остается, дорогой господин Сальватор, от души пожелать, чтобы с вами не произошло неприятности, – сказал г-н Жакаль и направился в переднюю, где взялся за полонез и кашне.

– Спасибо за пожелание… – провожая его, отозвался Сальватор. – Позвольте и мне со своей стороны так же искренне пожелать, чтобы и с вами не случилось ничего неприятного в том случае, если кабинет министров окажется жертвой собственного изобретения.

– Такова судьба всех изобретателей, – назидательно проговорил г-н Жакаль и удалился.

II. Анданте революции 1830 года

Вто время как г-н Жакаль обращался к Сальватору с отеческими наставлениями, парижские буржуа мирно гуляли по городу: одни – с женами, другие – с детьми, третьи – «в одиночестве», как сказано в благородной песне о «Господине Мальбруке». Ни у кого и мысли не было о надвигавшемся несчастье, как, впрочем, не думали они и ни о чем особенно приятном. Это было обычное воскресенье, несколько прохладное, но солнечное, и только.

Славные граждане старались уйти из дома в поисках света и солнца, пусть даже декабрьского. Это – вполне естественное желание для тех, кто всю неделю провел в тени.

Вдруг бульвары, набережные, Елисейские поля облетела новость: «Правительство потерпело поражение».

Кто же был победитель? Да сама толпа.

Опьяненные победой, люди стали поносить побежденного.

Сначала – вполголоса.

Злословили о кабинете министров, зубоскалили – да простится нам это слово – о иезуитах и в коротких, и длинных рясах; жалели короля; пустились в препирательства.

– Это ошибка господина де Виллеля, – говорил один.

– Во всем виноват господин де Пейроне, – замечал другой.

– Вините господина де Корбьера, – уверял третий.

– Господина де Клермон-Тоннера! – возражал четвертый.

– Господина де Дама! – кричал пятый.

– Конгрегацию! – парировал шестой.

– Вы все ошибаетесь, – заметил прохожий, – виновата монархия.

При этих словах толпа буквально оцепенела.

Эта идея действительно витала в воздухе: «Виновата монархия».

Гуляющие же об этом ничего не слышали и потому испугались.

Стоит близорукому человеку разбить очки, и он трепещет от страха, как бы не скатиться в пропасть. Буржуа, о которых мы говорим – в наши дни, возможно, этой породы уже не существует, – были близоруки. Услышав слова: «Виновата монархия», они почувствовали себя так, словно у них разбились очки.

В стороне от всех какой-то человек улыбался: это был Сальватор.

Уж не он ли произнес эти страшные слова? Ведь как только ушел г-н Жакаль, он надел пальто и отправился фланировать – вот вам чисто французское словцо! – недалеко от заставы Сен-Дени.

Когда накануне в Париже оппозиция победила, были спешно созваны различные масонские ложи, и, как бы срочно ни проходил этот сбор, казалось, он был заранее предусмотрен и с нетерпением ожидался.

Собрание получилось внушительное. Некоторые предложили:

– Настало время действовать: начнем!

– Мы готовы! – отозвались многие из собравшихся.

Масоны заговорили о своевременности революции.

Сальватор печально покачал головой.

– Ладно! – вскричали самые горячие. – Разве большинство в Париже не означает большинства во Франции? Париж – мозг, который обдумывает, принимает решения, действует? Итак, представился удобный случай, и Париж должен за него ухватиться, а провинция поддержит столицу.

– Несомненно, случай представился, – невесело заметил Сальватор, – но поверьте, друзья, случай этот неудачный.

Я смутно чую ловушку, в которую нас заманивают, и мы непременно в нее попадемся. Мой долг – предупредить вас. Вы – славные и храбрые дровосеки; однако дерево, которое вы намерены свалить, еще непригодно для топора. Вы сейчас путаете кабинет министров с королем, как позднее перепутают, вероятно, короля с монархией. Вы воображаете, что, подрубая одно, вы уничтожаете другое. Заблуждение, друзья мои, глубокое заблуждение! Социальные революции – не несчастья, поверьте мне! Они происходят в соответствии с точным математическим расчетом, как и вращение Земного шара. Море выходит из берегов лишь когда Бог говорит ему: «Сровняй горы и наполни долины». Это говорю вам я, и вы можете тем более мне верить, что я сам испытываю при этом огромное сожаление: еще не наступило время сметать монархию с лица земли. Ждите, наберитесь терпения, но воздержитесь от участия в том, что произойдет через несколько дней. Поступив вопреки моим советам, вы окажетесь не только жертвами, но и соучастниками того, что затевает правительство. Чего оно хочет? Понятия не имею. Но умоляю вас: что бы ни произошло, не подавайте повода к несчастью.

Сальватор проговорил это с таким удрученным видом, что каждый повесил голову и замолчал.

Вот как вышло, что Сальватор не удивился утреннему сообщению г-на Жакаля: совет, который дал ему г-н Жакаль, сам Сальватор еще накануне подал своим товарищам.

Этим же обстоятельством объяснялся и тот факт, что Сальватор усмехался в сторонке, слушая, как толпа ругает кабинет министров и жалеет короля.

Тем временем стемнело и зажглись фонари.

Вдруг в толпе произошло невероятное движение, какое случается лишь во время приливов да народных волнений.

Все, что только возможно, ожило, вздрогнуло, заколыхалось.

Причина этого волнения угадывалась без труда, известна она и нам. Из вечерних газет стало только что известно о результатах департаментских выборов.

Некоторые новости распространяются с поразительной быстротой.

Итак, толпа всколыхнулась.

Казалось, вместе с толпой качнулись и дома. Когда какой-то мальчишка крикнул: «Лампионы!» – зажглось одно окно, потом другое, третье.

Праздничная иллюминация в городе – прекрасное зрелище; особенно хорош в такие минуты Париж: он похож на город из китайских сказок во время знаменитого праздника фонарей. Но как бы живописно ни выглядела такая сцена, некоторые люди пугаются. То же произошло и с толпой буржуа, проходившей в этот вечер по улицам Сен-Дени, Сен-Мартен и в особенности по некоторым прилегавшим улочкам. Примечательно, что чем меньше улица, тем более пышная на ней иллюминация во время народных празднеств.

Восемнадцатое ноября 1827 года явилось одним из таких дней. Хотя окончательные результаты департаментских выборов еще были неизвестны, все знали о них уже достаточно для того, чтобы предаваться радости, о чем мы уже упоминали.

Стали загораться лампионы, и вскоре улицы Сен-Дени и Сен-Мартен напоминали две светящиеся в темноте реки.

В остальном все пока было спокойно. Очевидно, либералы в глубине души чувствовали волнение, но, благодаря совету Сальватора, все внешне выглядело совершенно безмятежно.

Тем не менее «нет веселья без похмелья», как гласит пословица, – сам бы я не осмелился этого сказать.

Господин Жакаль был разочарован: порядок везде царил такой, что казалось невозможным его поколебать.

На следующий день, то есть 19-го, газеты напечатали отчет об организованной иллюминации и сообщили, что вечером праздник продолжится, но на этот раз, по всей вероятности, иллюминацией будет охвачен весь город, так как ожидается всеобщий праздник.

Газеты кабинета министров, вынужденные признать собственное поражение, высказали это в резких выражениях. Они поведали о неутешительном результате, а также о том, как столица встретила эту губительную новость.

«Партия большинства торжествует, – писали они. – lope отечеству! Революционная партия не замедлит показать, на что она способна».

Но Париж, кажется, не разделял уныния кабинета министров; парижане, как обычно, отправились по своим делам, и весь день им было спокойно, даже весело.

Вечером положение изменилось.

Как и предсказывали либеральные газеты, вечером парижане сбросили рабочие блузы и облачились в праздничные наряды.

Улицы Сен-Мартен, Сен-Дени и прилегающие к ним улочки осветились как по волшебству.

При виде этой сверкающей реки лампионов прокатился взрыв радости, который, очевидно, отозвался в сердцах министров, подобно мрачному эху. Тысячи людей прогуливались, встречались, заговаривали, не будучи знакомыми, или пожимали руки, понимая друг друга без слов. Радость рвалась из всех грудей вместе с шумным дыханием; люди вдыхали первые порывы всеобщей свободы, и сдавленные легкие расправлялись.

Пока толпу не в чем было упрекнуть; это были добрые, порядочные люди, радующиеся свободе, но без умысла ею злоупотребить.

Кое-кто выкрикивал антиправительственные лозунги, но таких было немного. Протестовали в основном умолчанием, а не криками. Спокойствие представлялось более величественным, чем буря.

Вдруг какой-то человек выкрикнул из толпы:

– Покупайте ракеты и петарды, господа! Отпразднуем результаты выборов!

И все стали их покупать.

Сначала посматривали на них с опаской, не собираясь зажигать. Потом уличный мальчишка подошел к почтенному горожанину и, будто шутя, подбросил положенный трут в тот самый карман, куда господин только что опустил пакет с петардами.

Петарды загорелись, раздался взрыв.

Это послужило сигналом.

С этой минуты со всех сторон затрещали петарды; тысячи ракет, будто падающие звезды, прочертили вечернее небо.

Буржуа в большинстве своем хотели разойтись. Но это оказалось нелегко, ведь толпа образовалась довольно плотная, и в несколько мгновений положение вещей изменилось. Появились откуда-то дети, подростки, молодые мужчины в лохмотьях, словно нарочно желавшие привлечь к себе внимание. Они выставляли на улицах, освещенных a giorno18, свою нищету, которую обычно принято скрывать в самых темных глубинах. Это был странный, непонятно откуда взявшийся отряд; стоило хорошенько приглядеться к этим людям, и становилось понятно, что они похожи если не очертаниями, то числом, на тени, бродившие в окрестностях Почтовой улицы и Виноградного тупика, в нескольких шагах от Говорящего колодца, против таинственного дома; с его крыши, как помнят читатели, упал незадачливый Ветрогон.

Среди бойцов этого отряда натренированный глаз мог бы узнать Жибасье, незаметно руководившего славными агентами г-на Жакаля, которых мы уже имели честь представить нашим читателям под живописными прозвищами: Мотылек, Карманьоль, Овсюг и Кремень.

Сальватор находился на своем посту на улице О-Фер. Он улыбался, как и накануне, узнавая всех этих людей: всех из них он мог назвать по именам.

По неизвестным нам, но, очевидно, важным причинам мятеж, ожидавшийся накануне и предсказывавшийся г-ном Жакалем, был отложен. Сальватор его ожидал, но видя, что все спокойно, решил, что его перенесли на следующий день. Однако, когда он увидел толпу оборванцев с раскрасневшимися физиономиями, с факелами в руках, пьяных, шатающихся, а во главе них – вожаков с физиономиями висельников, чьи имена мы только что перечислили, Сальватору стало ясно, что явились подстрекатели и с минуты на минуту начнется настоящий кровавый праздник.

Врезавшись в толпу зрителей, новые действующие лица разом стали выкрикивать противоречивые лозунги:

– Да здравствует Лафайет!

– Да здравствует император!

– Да здравствует Бенжамен Констан!

– Да здравствует Дюпон!

– Да здравствует Наполеон Второй!

– Да здравствует республика!

Между другими призывами громче других раздавался тот, что уличные мальчишки 1848 года считали своим изобретением, а на самом деле лишь заимствовали старый:

– Лампионы! Лампионы!

Это был основной мотив той мрачной симфонии.

Прогулка этих возмутителей спокойствия продолжалась около часа.

Но если в ответ на их патриотическое требование запоздавшие лампионы были зажжены, то другие, загоревшиеся раньше этих, погасли, так как запас масла в них истощился. Но «лампионщиков» это отнюдь не устраивало.

Отряд подстрекателей увидел тонувший в темноте дом и, дико воя, потребовал от обитателей дома немедленно зажечь свет.

Крики сводились к определенным лозунгам. Каждая эпоха политических волнений имеет свои лозунги. Приведем те, что раздавались в 1827 году:

– Долой иезуитов!

– Долой святош!

– Долой чиновников!

– Долой сторонников Виллеля!

Ни один из квартиросъемщиков не подавал признаков жизни. Это молчание привело подстрекателей в отчаяние.

– Даже не отвечают! – вскричал один из них.

– Это оскорбление народа! – заметил другой.

– Патриотов оскорбляют! – крикнул третий.

– Смерть иезуитам! – взвыл четвертый.

– Смерть! Смерть! – подхватили мальчишки фальцетом.

Это послужило сигналом: все бунтовщики выхватили кто из кармана куртки, кто из рабочей блузы, кто из фартука камни всех форм и размеров и забросали ими окна безмолвного дома.

Через несколько минут не осталось ни одного целого стекла.

Дом был, так сказать, пробит насквозь под хохот большинства присутствовавших, которые видели в происходившем лишь справедливое наказание для тех, кого называли в те времена плохими французами.

Вспыхнул мятеж.

Это был дом, в котором проводилась внутренняя отделка, а потому он и был необитаем.

Настоящие мятежники вняли бы разуму: в отсутствие квартиросъемщиков невозможно осветить окна; но наши бунтовщики или, вернее, люди г-на Жакаля оказались, несомненно, наивнее или наглее обычных мятежников. Увидев, что в доме нет ни мебели, ни людей, они так дико заорали, что оставшиеся на улице их товарищи взвыли:

– Месть! Наших братьев режут!

Читатели не хуже нас знают, что никто никого не резал.

Но это был предлог или, скорее, сигнал к захвату населенных домов, лампионы которых имели несчастье погаснуть.

Лампионы снова зажглись, к великой радости толпы.

В эту минуту по улице Сен-Дени в направлении рынка Невинноубиенных проезжали кареты.

Возчики совершенно справедливо удивились, когда увидели на этой, как правило тихой, улице огромную толпу кричавших, певших, оравших людей, рассыпавших во все стороны петарды.

Лошади, по-видимому, удивились еще больше возчиков. Нельзя сказать, что крики толпы пугают лошадей; но что удивляло, удручало, останавливало четвероногих тварей, так это запах, вспышки и шум петард и ракет.

Лошадь зеленщика отнюдь не похожа на боевого коня или скакуна самой Беллоны19, как сказал бы аббат Делиль. Лошади зеленщиков остановились и протяжно заржали, лишь усиливая всеобщую сумятицу и неразбериху.

Возчики заработали хлыстами, но вместо того, чтобы ехать вперед, лошади попятились назад.

– Они пойдут! – кричали одни.

– Не пойдут! – возражали другие.

– А я вам говорю, что пойдут, – закричал какой-то мальчишка, подсунув петарду передней лошади под хвост.

Лошадь взбрыкнула, заржала и рванула назад.

В толпе раздался гомерический хохот.

– Вы загромождаете общественный путь! – басом рявкнул г-н Жибасье.

– Да это же господин Прюдом! – крикнул мальчишка.

Анри Монье только что изобрел ставший с тех пор весьма популярным этот тип французского буржуа, который стремится не отстать от времени, но неизменно оказывается сентенциозным глупцом и конформистом.

– Вы мешаете проявлению всенародной радости! – прокричал Карманьоль, эхом вторя Жибасье.

– Во имя Бога Всемогущего, – забормотал Овсюг, которого сделала набожным связь с женщиной, сдававшей внаем стулья в Сен-Сюльпис, – не противьтесь воле Провидения!

– Тысяча чертей! – проревел возчик, к которому были обращены эти слова. – Вы же видите, что я не могу проехать вперед. Лошадь не идет!

– Так подайте назад, брат мой, – предложил набожный Овсюг.

– Да не могу я двинуться ни назад, ни вперед! – вскричал возчик. – Вы же видите, что улица запружена народом.

– Тогда слезайте и распрягайте! – приказал Карманьоль.

– Да черт вас побери! – взвыл возчик. – Зачем же распрягать? От этого телега не поедет.

– Хватит болтать! – выкрикнул Жибасье-Прюдом басом, от которого мороз пробирал по коже.

Мигнув полдюжине типов, только и ждавших его знака, он бросился на неприветливого возчика и без особого труда свалил его наземь, а его товарищи распрягли лошадь с проворством профессионалов. Другие бунтовщики последовали их примеру.

К чему тогда нужны примеры, если им никто не будет следовать?

Итак, у этого примера нашлись последователи. Возчиков ссадили, лошадей распрягли, а через десять минут уже была готова баррикада.

Это была первая настоящая баррикада с того самого знаменитого 12 мая 1827 года.

Мы все знаем, что она оказалась далеко не последней.

III. Глава, в которой мятеж идет своим чередом

Когда улица была перегорожена, движение остановилось.

Среди скопившихся водовозов с бочками, телег, бричек бросались в глаза похожие на армию скелетов огромные повозки зеленщиков, освободившиеся от груза.

Мальчишки, игравшие в кошки-мышки на развалинах дома неподалеку от улицы Гренета, услышали, что кто-то вздумал перегородить улицу, и решили внести свою лепту в великое строительство под названием баррикада, а, как известно, лучше всех в этом деле разбираются именно уличные мальчишки.

Каждый из них ухватился за то, что подходило ему по размеру и весу: одни взяли дверные косяки, другие – брусья, малыши растащили новый булыжник, сложенный по обеим сторонам для ремонта улицы. Словом, под руку им попало как раз то, что необходимо для строительства надежной баррикады, предшественницы наших современных баррикад.

Наблюдая за возведением этого монумента, толпа, затопившая сверху донизу всю улицу Сен-Дени, грянула «ура!». Всем казалось, что на этом нагромождении дерева и камней будет воздвигнут храм свободы.

Было около десяти часов. Вот уже час, как баррикады вырастали отовсюду. Подстрекательские крики неслись со всех сторон; разнообразные петарды, фейерверки вспыхивали прямо под носом у прохожих или залетали в разбитые окна в дома к тем, кого обвиняли в равнодушии или неискренней радости по поводу этой патриотической манифестации.

Суматоха продолжалась три или четыре часа; беспорядки царили повсюду, однако так и не появился ни один полицейский, ни один жандарм не замаячил вдали.

Мы уже приводили пословицу. Не желая злоупотребить народной мудростью, скажем все-таки: кот – из дому, мыши – в пляс.

Именно этим и занималась толпа.

Люди вставали в круг и отплясывали под песни, в той или иной степени запрещенные со времени революции.

Каждый занимался чем хотел: одни пели, другие танцевали, третьи строили баррикады, четвертые грабили себе подобных – все выбирали себе занятие в соответствии со своими наклонностями, инстинктом, фантазией, как вдруг, к величайшему изумлению толпы, собиравшейся, вероятно, всю ночь отдаваться невинным удовольствиям, все увидели, как со стороны улицы Гренета, словно из-под земли, вырос отряд жандармерии.

Но жандарм по природе своей безопасен, он друг толпы, покровитель уличного мальчишки, с которым может порой даже поболтать.

И вот когда собравшиеся увидели этих безвредных солдат, они затянули известную песню:

В нашей жандармерии,

Когда жандарм смеется,

Все жандармы смеются

Над жандармом, который смеется

Жандармы в самом деле рассмеялись. Однако сквозь смех они по-отечески предупредили толпу, предложив всем разойтись по домам и не шуметь.

До этого времени все шло хорошо, и толпа, возможно, последовала бы этому.доброму совету, как вдруг с улицы СенДени в адрес жандармов посыпались оскорбления. К оскорблениям прибавилось сначала несколько камней, потом – целый шквал.

Но можно подумать, что именно об этих солдатах мой собрат Скриб изрек ставшие крылатыми слова:

Старый солдат умеет страдать и молчать.

Не ропща.

Жандармы замолчали и роптать не стали. Они невозмутимо приблизились к баррикадам и стали разбирать их одну за другой.

До сих пор ничего особенно опасного не произошло. Но если нашим читателям угодно будет взглянуть на угол улицы О-Фер, они увидят, что незатейливое положение это грозило вот-вот усложниться.

Один из самых старательных строителей баррикады на улице Сен-Дени против улицы Тренета был наш друг Жан Бычье Сердце. В числе тех, кто распрягал лошадей, было тоже несколько наших знакомых.

Бунтовщиками оказались и наши старые друзья: Кирпич, Туссен-Бунтовщик и папаша Фрикасе. На некотором расстоянии от них действовал в одиночку малыш Фафиу. Каждый старался как мог, и, по мнению знатоков, баррикада удалась на славу.

Итак, со своего места на улице О-Фер Сальватор снисходительно наблюдал за описанными нами сценами, он уже собирался уходить, опечаленный жалкой ролью, которую играли несчастные простые люди, одураченные призывами: «Да здравствует свобода!» – как вдруг узнал Жана Бычье Сердце и его друзей.

Он подошел к плотнику и, взяв его за рукав, тихо окликнул:

– Жан!

– Господин Сальватор! – обрадовался плотник.

– Молчи, – приказал тот, – и следуй за мной.

– Мне кажется, господин Сальватор, что если дело у вас ко мне не срочное, лучше бы поговорить в другой раз.

– То, что я тебе хочу сказать, не терпит отлагательств.

Ступай за мной не мешкая.

Сальватор увлек за собой Жана Бычье Сердце, к огромному сожалению последнего, судя по тоскующему взгляду, каким тот окидывал потребовавшую стольких его трудов баррикаду.

– Жан! – проговорил Сальватор, когда они отошли на порядочное расстояние. – Я тебе когда-нибудь давал плохие советы?

– Нет, господин Сальватор! Однако…

– Ты мне доверяешь?

– Еще бы, господин Сальватор, но…

– Ты полагаешь, я могу подать тебе дурной совет?

– Да нет, что вы, господин Сальватор! Просто…

– Тогда немедленно ступай домой.

– Это невозможно, господин Сальватор.

– Почему?

– Мы решились!..

– Решились на что?

– Покончить с иезуитами и попами!

– Ты пьян, Жан?

– Богом клянусь, господин Сальватор, за целый день я капли в рот не брал!

– Значит, вот почему ты бредишь?

– Если бы я посмел, – сказал Жан Бычье Сердце, – я признался бы вам кое в чем, господин Сальватор.

– Слушаю тебя!

– Меня мучает жажда!

– Тем лучше!

– Как это – лучше?! Почему вы это говорите?

– Идем-ка со мной!

Сальватор взял плотника за плечо и подтолкнул ко входу в кабачок. Там он усадил его на стул и сам сел напротив.

Он спросил бутылку вина, и плотник осушил ее в мгновение ока. Сальватор следил за ним с неподдельным интересом, как любитель естественной истории.

– Послушай, Жан, – продолжал комиссионер, – ты добрый, славный, честный парень, что доказал мне не раз. Поверь мне: лучше тебе оставить на время в покое иезуитов и попов.

– Господин Сальватор! Ведь мы совершаем революцию! – возразил плотник.

– Эволюцию! Ты, несчастный, хотел сказать «эволюцию»! – заметил Сальватор. – Да, ты можешь наделать много шуму, но, поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет. Кто тебя привел сюда в такое время, когда ты должен был бы спать?

Говори откровенно!

– Фифина! Сам-то я сюда не собирался, – признался Жан Бычье Сердце.

– Что она тебе сказала?

– «Пойдем поглядим на иллюминацию!»

– И все? – настаивал Сальватор.

– Она прибавила: «Возможно, там будет шум, мы славно повеселимся!»

– Ну да! И ты, мирный человек, относительно богатый, потому что генерал Лебастар де Премон назначил тебе тысячу двести ливров ренты, ты, любитель полежать после трудового дня, вдруг решил поразвлечься и пошуметь, вместо того чтобы слушать шум из окна собственного дома!.. А как Фифина узнала о том, что здесь произойдет?

– Она встретила господина, который ей сказал: «Нынче на улице Сен-Дени будет жарко, приводи своего мужа!»

– Кто этот господин?

– Она его не знает.

– Зато я знаю!

– Вы?! Стало быть, вы его видели?

– Мне ни к чему видеть полицейского, я его нюхом чую!

– Вы думаете, это был шпик? – вскричал Жан Бычье Сердце и сердито нахмурил брови, будто хотел сказать: «Жаль, я раньше этого не знал, уж я бы пробил ему башку!»

– Существует в правосудии такое правило, дорогой Жан Бычье Сердце; оно гласит: Non bis in idem.

– Что это значит?

– Дважды одного человека не наказывают.

– А я его уже наказал? – удивился Жан Бычье Сердце.

– Да, друг мой: вы едва его не задушили однажды ночью на бульваре Инвалидов, только и всего.

– Неужели вы думаете, что это Жибасье? – вскричал плотник.

– Более чем вероятно, мой бедный друг.

– Тот самый, про которого в квартале говорят, что он строит Фифине глазки? О, пусть только попадется!

И Жан Бычье Сердце погрозил небу, где Жибасье, конечно, не было, кулаком с голову ребенка.

– Речь сейчас не о нем, а о тебе, – сказал Сальватор. – Раз ты имел глупость сюда явиться, тебе хотя бы должно хватить ума убраться отсюда подобру-поздорову, а если останешься еще хоть на полчаса, тебя забьют как собаку.

– Ну, уж я дорого продам свою жизнь! – взвыл плотник.

– Лучше отдать ее за правое дело! – убежденно проговорил Сальватор.

– А разве сегодня вечером мы воюем не за правое дело? – удивился Жан Бычье Сердце.

– Сегодня это дело полиции, а ты, сам того не подозревая, воюешь за правительство.

– Фу! – бросил Жан Бычье Сердце.

Немного подумав, он прибавил:

– А ведь я тут с друзьями!

– С какими друзьями? – спросил Сальватор, узнавший в толпе лишь силача-плотника.

– Да как же! Здесь и Кирпич, и Туссен-Бунтовщик, и папаша Фрикасе, и другие.

Шут Фафиу, к которому плотник по-прежнему ревновал свою Фифину, входил в эти «другие».

– И всех их привел ты?

– Черт возьми! Когда мне сказали, что здесь будет жарко, я собрал всех своих.

– Ладно! Сейчас ты выпьешь еще одну бутылку и вернешься на баррикаду.

Сальватор знаком приказал принести другую бутылку, Жан Бычье Сердце осушил ее и встал.

– Да, – сказал он, – я вернусь на баррикаду и крикну: «Долой полицейских! Смерть шпикам!»

– Будь осторожен, несчастный!

– А зачем же мне еще оставаться на баррикаде, если я не буду ни драться, ни кричать?

– А вот зачем. Ты шепнешь Кирпичу, Туссену, и папаше Фрикасе, и даже шуту Фафиу, что я им приказываю не только сохранять спокойствие, но и предупредить остальных, что все вы попали в ловушку и если не разойдетесь, в вас через полчаса начнут стрелять.

– Возможно ли, господин Сальватор?! – вскричал возмущенный плотник. – Стрелять в безоружных!

– Это лишний раз доказывает, что вы здесь не для того, чтобы совершать революцию, раз у вас нет оружия.

– Верно! – согласился Жан Бычье Сердце.

– В таком случае иди и предупреди их! – вставая, повторил Сальватор.

Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.

– Жандармы!.. Долой жандармов! – во всю мочь заревел Жан Бычье Сердце.

– Да замолчи ты! – приказал Сальватор, сдавив ему запястье. – Скорее на баррикады: пусть все немедленно расходятся!

Жан Бычье Сердце упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:

– Да здравствует свобода! Долой жандармов!

Жандармы так же невозмутимо, как выслушивали оскорбления и встречали град камней, двинулись на баррикаду.

Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.

Но у баррикад есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.

Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Бычье Сердце восстановили первую.

Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа все происходившее.

Эти сцены, все значение которых читатели, без сомнения, уже поняли, у толпы в то время вызывали только смех.

Но вот в начале и в конце улицы Сен-Дени, то есть со стороны бульваров и площади Шатле, показались два отряда жандармов; они имели столь грозный вид, что при виде их крики и смех постепенно стихли: стало понятно, что они не позволят над собой посмеяться, как их товарищи.

Наступило минутное замешательство, все ждали, что же будет дальше.

Наконец какой-то человек, посмелее других, а скорее всего – переодетый полицейский, громко крикнул: – Долой жандармов!

Этот крик прозвучал среди всеобщего молчания, подобно удару грома.

Подобно же удару грома, он возвестил о начале бури.

Толпа словно только и ждала этого крика: она подхватила его и, переходя от слов к делу, бросилась навстречу жандармам и заставила их постепенно, шаг за шагом, отступать от рынка Невинноубиенных к Шатле, от Шатле – к мосту Менял, а с моста – к префектуре полиции.

Но пока бунтовщики теснили жандармов, явившихся с площади Шатле, еще больший отряд пеших и конных жандармов, вышедших со стороны бульваров, молча растянулсь вдоль всей улицы, опрокидывая по мере продвижения все препятствия, встречавшиеся на его пути, не обращая внимания на свист и камни; дойдя до рынка Невинноубиенных, отряд остановился и занял позиции.

Однако за спиной у жандармов, напротив пассажа ГранСерф, восставшие снова взялись за баррикаду, только более широкую и надежную, чем возводившиеся до тех пор.

Ко всеобщему удивлению, никого не взволновали эти действия, издали за строительством баррикады безучастно наблюдали жандармы, будто обратившиеся в камень.

Неожиданно со стороны набережной выехал еще один отряд, не оставлявший сомнений в серезности намерений. Он состоял из королевских гвардейцев и линейных пехотинцев. Командовал ими верховой в полковничьих погонах.

Что должно было произойти? Об этом нетрудно догадаться, глядя на полковника, приказывавшего раздать своим людям патроны и зарядить ружья.

Даже самые непонятливые поверили в то, что готовится нечто, мягко выражаясь, двусмысленное под предводительством этого полковника, прятавшего лицо под надвинутой по самые глаза шляпой: он грозно приказал подчиненным построиться в три колонны, пустил вперед комиссара полиции и приказал двигаться на баррикады, поднявшиеся на улице Сен-Дени, в пассаже Гран-Серф и у церкви св. Лея.

Свистом, проклятиями, камнями была встречена колонна, двинувшаяся на баррикаду со стороны пассажа Гран-Серф.

Колонна двигалась, сомкнув ряды, решительно, непреклонно, и Сальватор оглянулся в надежде увидеть знакомых и посоветовать им спасаться.

Но вместо дружеских лиц он заметил на углу улицы насмешливую физиономию человека, который завернулся в плащ и наблюдал за происходившими событиями. Сальватор вздрогнул, узнав г-на Жакаля, любовавшегося творением своих рук.

Их взгляды встретились.

– Ага! Это вы, господин Сальватор! – обрадовался полицейский.

– Как видите, сударь! – холодно отозвался тот.

Однако г-н Жакаль словно и не заметил его холодности.

– Клянусь, я счастлив вас встретить и еще раз доказать, что подал вам вчера дружеский совет.

– Я и сам начинаю в этом убеждаться, – заметил Сальватор.

– Очень скоро вы получите абсолютную уверенность, а пока взгляните вон на тех людей.

– Королевских гвардейцев и пехотинцев? Вижу.

– А кто ими командует?

– Полковник.

– Я хочу сказать, вы знаете этого полковника?

– Эге! – удивился Сальватор. – Я не верю своим глазам.

– Кто же это, по-вашему?

– Полковник Рант?

– Он самый.

– Вернулся на военную службу?

– На один вечер.

– Ах да, его же так и не избрали депутатом!..

– А он хочет стать пэром!

– Значит, он выполняет особое задание?

– Вот именно, особое!

– И что он намерен делать?

– То есть что он сделает?

– Именно это я хочу знать.

– Когда он приблизится к баррикаде, он просто, спокойно, не дрогнув, произнесет одно-единственное слово из пяти букв:

«Огонь!» – и триста ружей послушно ответят на его приказ.

– Я должен это увидеть собственными глазами, – проговорил Сальватор. – Надеюсь, хоть это поможет мне его возненавидеть.

– А до сих пор вы его?..

– …только презирал!

– Следите за ним. И не дай Бог ему сейчас попасть под руку!

Сальватор последовал совету г-на Жакаля. Он увидел, как граф Рапт подъехал к баррикаде и равнодушным, ровным голосом, не дав себе даже труда подумать о положенном предупреждении, произнес страшное:

– Огонь!

IV. Снова бунт!

Раздался ужасный грохот, но его почти заглушили крики ужаса и боли.

Это было несчастье, павшее проклятием на головы священников и солдат, чиновников и короля.

Еще не успели стихнуть крики, как граф Рапт повторил: – Огонь!

Солдаты перезарядили ружья и снова открыли огонь.

Опять ответом им были крики ужаса. На сей раз толпа кричала не «Долой министров! Долой короля!», а «Смерть!».

Это слово оказало еще более жуткое действие, чем двойной залп, всколыхнув из конца в конец всю улицу с быстротой молнии.

Баррикада в пассаже Гран-Серф была оставлена бунтовщиками, и ее захватили солдаты г-на Рапта.

Тот бросал злобно-презрительные взгляды на людей, из-за которых он совсем недавно потерпел сокрушительное поражение.

Многое бы он отдал за то, чтобы перед ним оказались сейчас все избиратели, которых он принимал целых три дня, не говоря уж о фармацевте и пивоваре, братьях Букмонах и монсеньере Колетти! С какой радостью он захватил бы их на месте преступления, обвинив в неповиновении властям, и выместил бы всю злобу за собственную неудачу!

Но никого из тех, кого надеялся увидеть граф Рапт, на баррикаде не было. Аптекарь был занят дружеской беседой со своим приятелем-пивоваром; оба Букмона благочестиво грели ноги у жарко натопленного камина, а монсеньор Колетти сладко спал в теплой постели, и снилось ему, что монсеньор де Келен умер, а он, Колетти, назначен архиепископом Парижским.

Итак, господин Рапт напрасно высматривал своих врагов.

Впрочем, за неимением знакомых он стал бросать полные ненависти взгляды на естественных врагов всех честолюбцев – простолюдинов и буржуа. Он был готов испепелить их одним взглядом. Приказав расстреливать толпу, он сам ринулся в бой во главе отряда кавалеристов.

Он скакал вдогонку за разбегавшимися бунтовщиками, опрокидывал все, что ему попадалось на пути, топтал конем упавших на землю, рубил еще державшихся на ногах. Глаза его горели, он размахивал саблей, до крови терзал свою лошадь шпорами и напоминал не ангела-мстителя – ему не хватало божественного спокойствия, – а скорее демона мести. Увлекшись скачкой, он налетел на баррикаду и подобрал поводья, собираясь перемахнуть через неожиданное препятствие.

– Стоять, полковник! – внезапно раздался чей-то голос, словно выходивший из-под земли.

Полковник пригнулся к шее лошади, желая рассмотреть говорившего, как вдруг совершенно необъяснимым образом – так неожиданно и ловко все было проделано – кто-то оторвал его лошадь от земли и швырнул наземь; животное упало, увлекая графа в своем падении.

Господину Рапту на какое-то время почудилось, что началось землетрясение.

Солдаты г-на Рапта и рады были бы последовать за своим полковником, но он оказался более решительно настроен, чем его подчиненные, да и лошадь под ним была лучше. Он перескочил уже разрушенную баррикаду с такой горячностью, что оторвался от солдат метров на десять.

А за этой баррикадой – как не бывает дыма без огня, так не увидите вы и баррикаду без защитников – находился Жан Бычье Сердце: он пришел на поиски Туссена-Бунтовщика и Кирпича, которых разметало огнем нападавших.

Сальватор приказал плотнику отправляться к друзьям и отослать их по домам, и вот теперь Жан Бычье Сердце искал их, чтобы силой или уговорами заставить разойтись.

После тщательных, но безуспешных поисков честный плотник собирался было уйти, как вдруг раздался первый залп.

– Похоже, господин Сальватор был прав, – пробормотал Жан Бычье Сердце, – ну, сейчас начнут кромсать прохожих.

Мы просим у читателей прощения за фамильярное выражение, но Жан Бычье Сердце не принадлежал к школе аббата Делиля, а слово «кромсать» настолько полно выражало его мысль, а также точно передает и нашу идею, что мы готовы пожертвовать формой ради содержания.

– Я думаю, – продолжал рассуждать плотник вслух, – пора последовать примеру друзей и убраться отсюда.

К несчастью, это легко было сказать, но непросто сделать.

– Дьявольщина! – оглянувшись, продолжал плотник. – Как же мне быть-то?

И действительно, впереди люди бежали сплошной массой, да Жан и не собирался бежать.

Позади него наступали кавалеристы с саблями наголо. Справа и слева в прилегавших улочках движение было закрыто: их охраняли пикеты солдат с примкнутыми штыками.

Как известно, Жан Бычье Сердце был тугодум. Он поводил из стороны в сторону испуганными глазами, как вдруг заметил другую баррикаду, развороченную посередине, и счел, что находиться за ней ему будет безопаснее. Несколько человек, спрятавшиеся в углу этой баррикады, тоже, видимо, пришли к такому решению.

Но в ту минуту Жан Бычье Сердце просто забыл о себе подобных: он искал балку, брус или большой камень, чтобы заложить пробоину, задержать всадников и успеть убежать целым и невредимым.

Он приметил небольшую тележку и не покатил – это заняло бы слишком много времени из-за обломков, под которыми было не видно мостовой, – а поднял ее и понес к пролому.

Он собирался заделать, как мог искуснее, брешь, но неожиданное нападение изменило его планы: из оборонительного оружия тележка превратилась в оружие нападения.

Скажем несколько слов о том, что за людей видел Жан Бычье Сердце неподалеку от себя, чем они занимались и о чем говорили.

Они пытались опознать Жана Бычье Сердце.

– Это он! – уверял один из них, с вытянутым бледным лицом.

– Кто он? – спросил другой с ярко выраженным прованским акцентом.

– Плотник!

– Ну и что? В Париже шесть тысяч плотников.

– Да это же Жан Бычье Сердце!

– Ты так думаешь?

– Я в этом уверен.

– Хм!

– Никаких «хм»!

– Вообще-то есть очень простой способ проверить, так ли это.

– И не один способ! А какой имеешь в виду ты?

– Я говорю о самом простом, а потому наилучшем.

– Рассказывай что надумал, только тихо и быстро: негодяй может от нас ускользнуть.

– Вот что я предлагаю, – продолжал тот, в котором акцент выдавал провансца. – Что ты, Овсюг, делаешь, когда хочешь узнать время?

– Брось раз и навсегда дурную привычку называть людей по именам.

– Уж не вздумал ли ты считать свое прозвище именем?

– Нет, впрочем, это сейчас не важно! Ты хотел знать, как я узнаю время?

– Да.

– Спрашиваю у дураков, которые носят часы.

– А чтобы узнать имя человека, достаточно…

– …спросить у него.

– Ну и тупица! Это единственный способ так никогда его и не узнать.

– Что же делать?

– Надо не спрашивать, а назвать его по имени.

– Не понимаю.

– Это потому, что светлой головой тебя не назовешь, дорогой друг. Ну, слушай внимательно. Я замечаю тебя в толпе, мне кажется, я тебя узнал, но сомневаюсь.

– И что тогда делать?

– Я подхожу к тебе с приветливым видом, вежливо снимаю шляпу и медовым голосом говорю: «Здравствуйте, дорогой господин Овсюг».

– Правильно. А я тебе не менее ласково отвечаю: «Вы ошибаетесь, уважаемый, меня зовут Счастливчик или Листоед».

Что ты на это скажешь?

– Ошибаешься, дружок, ты так не скажешь; не обижайся, но чтобы предвидеть такие неожиданности, надо иметь в голове мозги. Ты же, наоборот, выдашь себя, услышав свое имя, когда не хочешь быть узнанным. У тебя на лице будет написана растерянность, ты вздрогнешь – да, ты-то, Овсюг, обязательно вздрогнешь, ведь ты чертовски нервный. И заметь, будущий мой душеприказчик, что присутствующий здесь великан такой же впечатлительный, как колосс Родосский или другой колосс любого другого города. Достаточно к нему подойти и произнести со свойственной тебе слащавостью: «Здравствуйте, дорогой господин Жан Бычье Сердце!»

– Да, – кивнул Овсюг, – только боюсь, что наш плотник не вложит в свой ответ столько же вежливости, сколько я мог бы привнести в свой вопрос.

– Назовем вещи своими именами: ты боишься, как бы он не съездил тебе по уху.

– Называй чувство, которое я испытываю, страхом или осторожностью, все равно. Однако…

– Ты колеблешься…

– Признаться, да.

Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.

– Можно принять участие в вашей беседе, дорогие друзья?

– Жибасье! – в один голос воскликнули трое агентов.

– Тсс! – предупредил Жибасье. – На чем мы остановились?

– Вспоминали твое приключение на бульваре Инвалидов, – прошипел Карманьоль. – Мы говорили о человеке, который сдавил тебе горло так, что ты едва не испытал блаженство, непременное, как уверяют, во время повешения.

– Ах, этот.. – скрипнув зубами, процедил Жибасье. – Ну, попадись он мне!..

– Считай, что попался.

– То есть?

– Взгляни-ка! – продолжал Карманьоль, указывая Жибасье на человека, уже несколько минут являвшегося предметом их споров. – Это не он?

– Он! – взревел бывший каторжник, бросаясь к Жану Бычье Сердце. – Клянусь святым Жибасье, вы сейчас увидите, что это он.

Он выхватил из кармана пистолет.

Видя это, Карманьоль последовал за Жибасье, подав знак Овсюгу, чтобы тот не отставал. Овсюг махнул еще четырем полицейским следовать их примеру.

Жан Бычье Сердце только что приподнял тележку за ручки, когда Жибасье в сопровождении товарищей бросился к нему.

Каторжник направил оружие на плотника и открыл огонь.

Раздался выстрел, но пуля угодила в самую середину тележки, которая рухнула на Жибасье; его голова попала меж досок и застряла на плечах, а сам каторжник осел на землю. Он был похож на преступника в ошейнике, только вместо дубовой доски у него на шее теперь болталась такая тяжелая повозка, что аэролит с бульвара Инвалидов показался бы ему тряпичным мячом.

Это зрелище напугало Овсюга, ошеломило Карманьоля и поразило их третьего товарища. Все трое бросились врассыпную, предоставив Жибасье его судьбе.

Но Жан Бычье Сердце был не таким человеком, от которого можно было сбежать. Не беспокоясь о том из противников, что оказался пленником повозки, он перепрыгнул через оглобли и в несколько прыжков настиг одного из беглецов.

Им оказался Овсюг.

Плотник взял его за ноги и, как цепом, ударил Карманьоля.

Оба они потеряли сознание, и Жан Бычье Сердце оттащил и бросил их в тележку, не думая о том, какое беспокойство причиняет Жибасье. Затем он, как и собирался, заделал тележкой брешь в баррикаде, а полковник Рапт бросился со своими людьми на это укрепление, не подозревая, что имеет дело с однимединственным бунтовщиком.

Тем временем Жибасье бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной.

Это его и сгубило.

Жан Бычье Сердце подбежал к тележке, чтобы выяснить, почему она раскачивается. Он увидел голову Жибасье, высунувшуюся сквозь одну из дубовых стенок тележки.

Только теперь плотник узнал Жибасье.

– Ах, негодяй! Так это ты?! – вскричал он.

– Что значит «ты»? – отозвался каторжник.

– Воздыхатель Фифины!

– Клянусь вам, я не знаю, что вы имеете в виду! – запричитал Жибасье.

– Сейчас объясню! – взвыл Жан Бычье Сердце.

Позабыв о том, что происходит вокруг, он занес тяжелый кулак и с глухим грохотом опустил его на голову Жибасье В то же мгновение Жана Бычье Сердце тряхнуло и он оказался под лошадью.

Это граф Рапт брал баррикаду приступом.

Задние ноги его лошади застряли между деревянными балками и булыжником, передние же попали между оглоблями тележки.

Жану Бычье Сердце пришлось лишь немного поднатужиться, и он опрокинул лошадь, чувствовавшую себя неуверенно, так как почва уходила у нее из-под ног.

Он напрягся и выкрикнул:

– Стоять, полковник!

Плотник все делал на совесть: лошадь и всадник рухнули на мостовую или, точнее, на камни.

Жан Бычье Сердце собирался прыгнуть на полковника Рапта и, по всей вероятности, обошелся бы с ним так же, как с Жибасье, но тут всадники, ненамного отстававшие от полковника, появились с саблями наголо всего в нескольких метрах от баррикады.

– Сюда, сюда, старик! – послышался охрипший голос, и Жану показалось, что он его узнаёт.

Плотник почувствовал, что кто-то тянет его за полу куртки.

Он вскочил и бросился на дорогу, не обращая внимания на того, кто пытался его предупредить, и оставив позади себя неподвижные тела Карманьоля и Овсюга, являвшиеся частью баррикады, которую брала приступом кавалерия полковника Рапта.

Не вспомнил он и о Жибасье, застрявшем в тележке.

Он смутно понимал, зачем сам он оказался здесь в эту минуту.

Инстинкт самосохранения повелевал ему выйти на мостовую.

Там он снова услышал хриплый голос:

– Ближе к домам, прижимайтесь к стенам, иначе вы мертвец!

Он обернулся и узнал скомороха Фафиу.

Хороший совет, даже если его подал враг, остается хорошим советом. Однако Жан Бычье Сердце всегда руководствовался первым побуждением и не мог признать эту истину. Он видел в Фафиу лишь бывшего дружка мадемуазель Фифины, заставившего его пережить мучительные минуты ревности.

Он пошел прямо на несчастного шута, скрежеща зубами, сжимая кулаки и бросая на него угрожающие взгляды.

– А-а, это ты, проклятый паяц?! И ты еще смеешь мне указывать: «Сюда, старик!» – проревел плотник.

– Да, именно так, господин Бартелеми, – пролепетал Фафиу. – Я не хотел, чтобы с вами случилось несчастье.

– Почему?

– Потому что вы хороший человек!

– Значит, когда ты сказал: «Сюда, старик!» – ты не собирался меня дразнить? – спросил Жан Бычье Сердце.

– Вас? Дразнить? – задрожал шут. – Да нет, я просто хотел вас предупредить. Вон, смотрите, сейчас солдаты будут стрелять!

Скорее бежим вот сюда. У меня здесь живет одна знакомая, мы можем переждать у нее.

– Ладно, ладно! – проворчал Жан Бычье Сердце. – Не нужны мне ни твои советы, ни твое покровительство.

– Да пригнитесь хотя бы, пригнитесь! – крикнул Фафиу, пытаясь притянуть великана к себе.

Но в эту самую минуту плотника окутало облако дыма, раздался оглушительный грохот, засвистели пули, и Фафиу упал к его ногам.

– Тысяча чертей! – выругался Жан Бычье Сердце, грозя солдатам кулаком. – Так здесь убивают?

– Ко мне, господин Бартелеми! Ко мне! – пролепетал шут умирающим голосом.

Эта сцена тронула славного плотника до глубины души. Он наклонился, подхватил Фафиу поперек туловища и открыл ногой дверь, на которую ему указывал шут и которую на всякий случай прикрыли во время их спора.

Он исчез в подъезде в то самое время, как г-н Рапт поднял свою лошадь, прыгнул в седло и заорал:

– Изрубить негодяев! Расстрелять!

Отряд всадников понесся на баррикаду.

Восемьдесят лошадей, пущенных в галоп, проскакали по телам Карманьоля и Овсюга.

Помолитесь за спасение их душ!

Зато Жибасье удалось высвободить голову, он ползком добрался с большим трудом до тротуара как раз напротив того места, где исчез Жан Бычье Сердце, унося Фафиу.

– Ну вот, мы в подъезде, – проговорил плотник. – Куда теперь?

– Шестой этаж, – едва слышно выдохнул шут и лишился чувств.

Великан миновал пять этажей, не останавливаясь: у него были сильные руки, и он почти не чувствовал тяжести.

Добравшись до нужного этажа – а это был самый верхний этаж, – Жан Бычье Сердце остановился: он оказался в середине коридора, куда выходили семь или восемь дверей.

Не зная, куда постучать, он спросил совета у Фафиу. Но несчастный актер не подавал признаков жизни: он смертельно побледнел, губы у него посинели, а глаза закатились.

– Эй, парень! – взволновался Жан. – Э-гей, отзовись!

Фафиу оставался недвижим.

При виде его бледности плотник смягчился и, пытаясь справиться с охватившим его волнением, пробормотал:

– Парень! Вот черт! Эй, парень, очнись! Не можешь же ты умереть, черт побери! До чего глупые у тебя шутки!

Но актер и не собирался шутить. Его ранило в плечо, и он по-настоящему лишился чувств от боли и потери крови, а потому не мог произнести ни звука.

– Дьявол! – снова выругался Жан, что можно было понять как вопрос: «Как быть?»

Он подошел к ближайшей двери, стукнул локтем и крикнул:

– Эй, кто-нибудь!

Скоро в замке повернулся ключ, и испуганный буржуа появился на пороге в рубашке и ночном колпаке.

Он держал в руке свечу, и она дрожала в его пальцах, точь-в-точь как подсвечник в руке Сганареля, когда тот провожал командора к Дон-Жуану.

– Я зажег, господа, зажег, – поспешил заверить буржуа, полагая, что это пришли проверить, как он проявляет симпатию к выборам.

– Да не в этом дело! – перебил его Жан Бычье Сердце. – Этот человек, – показал он на Фафиу, – тяжело ранен, кажется, у него здесь знакомая, я и решил отнести его к ней. Вы здесь живете и, наверное, знаете, в какую дверь я должен постучать.

Буржуа с опаской взглянул на актера.

– Эй, да это господин Фафиу! Вам, верно, сюда! – сказал он и указал на дверь напротив.

– Спасибо! – поблагодарил Жан и направился, куда ему сказали.

Он постучал.

Через несколько мгновений до его слуха донеслись легкие шаги, кто-то пугливо приблизился к двери.

Жан постучал в другой раз.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Фафиу! – отозвался плотник, ему казалось вполне естественным сообщить не свое имя, а актера.

Но он просчитался. Приятельница Фафиу знала не только самого шута, но и его голос, а потому крикнула:

– Ложь! Это не его голос!

«Дьявольщина! – выругался про себя Жан Бычье Сердце. – Она совершенно права. Как она может узнать голос Фафиу, если говорю я?!»

Он задумался, однако, как мы уже говорили, Жан не отличался сообразительностью.

К счастью, на помощь ему пришел буржуа.

– Мадемуазель! – заговорил он. – Если вы не узнаете голос Фафиу, то, может быть, мой покажется вам знакомым?

– Да, – отозвалась девушка, к которой он обращался. – Вы – господин Гиомар, мой сосед.

– Вы мне верите? – продолжал г-н Гиомар.

– Разумеется! У меня нет оснований вам не доверять.

– В таком случае, мадемуазель, ради Бога, отоприте дверь! Господин Фафиу, ваш друг, ранен и нуждается в помощи.

Дверь распахнулась с быстротой, не оставлявшей сомнений в том, какой большой интерес питает девушка к актеру.

Это была не кто иная, как Коломбина из театра, принадлежавшего мэтру Галилею Копернику.

Она изумленно вскрикнула, увидев своего друга без чувств и в крови, и бросилась к Фафиу, не обращая внимания ни на Жана, который нес его бесчувственное тело, ни на буржуа, который увереннее держал свечу, с тех пор как понял, что лично ему опасность не угрожает.

– Ну, мадемуазель, не угодно ли вам принять несчастного малого? – проговорил плотник.

– Конечно! Скорее! – вскричала Коломбина.

Буржуа прошел в спальню первым, освещая дорогу. В комнате стояли только несколько стульев, стол и кровать.

Жан, недолго думая, положил Фафиу на кровать, не спрашивая у хозяйки позволения.

– Теперь осторожно его разденьте, – приказал он, – а я пойду за врачом. Если он придет не сразу, не беспокойтесь: в такую ночь, как сегодня, пройти по улице не так-то просто.

Славный Жан Бычье Сердце сбежал по лестнице и поспешил к Людовику.

Людовика дома не было, но вот уже два дня все знали, где его искать.

Два дня назад Розочка была возвращена на Ульмскую улицу.

Как однажды Броканта обнаружила, что комната Розочки опустела, так же точно – и предсказания Сальватора снова оправдались – в другое утро девушка нашлась: она мирно спала в своей постельке.

После смерти г-на Жерара у нашего друга г-на Жакаля больше не было оснований скрывать девочку, способную если не окончательно прояснить, то хотя бы частично пролить свет на дело Сарранти.

Когда Розочка проснулась, она рассказала, что находилась в доме, где добрые монашенки заботились о ней, пичкая ее вареньем и конфетами, и единственное, о чем она жалела, была разлука с добрым другом Людовиком.

Сальватор ее успокоил; он сказал, что подобное никогда не повторится, что ее отправят в хороший пансион, где она научится всему, чего еще не знает, и что Людовик будет навещать ее там дважды в неделю до тех пор, пока она не станет его женой.

Во всем этом не было ничего страшного. И Розочка со всем согласилась, в особенности после того, как Людовик полностью одобрил план Сальватора.

Вот почему Людовика следовало искать на Ульмской улице, а не дома.

Людовик в одно мгновение преодолел расстояние, отделявшее Ульмскую улицу от улицы Сен-Дени, и очутился перед Фафиу.

Да позволят нам читатели вернуться к мятежу, который, впрочем, подходил к концу.

С той минуты, как Жан Бычье Сердце покинул улицу СенДени, она превратилась в поле брани, если, конечно, можно так назвать место, где происходит убийство: одна сторона рубит и стреляет, другая кричит и спасается бегством.

Так как сопротивление не было организовано, никто его и не оказывал.

В госпитали стали поступать раненые.

В анатомический театр свозили убитых.

На следующий день газеты осветили события лишь с одной стороны, однако народная молва досказала остальное.

Кавалерийские атаки под предводительством полковника Рапта получили в народе прозвище «драгунского налета на улицу Сен-Дени»20.

Кабинет министров Виллеля, решивший укрепить свои позиции при помощи террора, захлебнулся в крови и пал, уступив место более умеренному кабинету министров, в который вошли г-н де Маранд как министр финансов и г-н де Ламот-Гудан как военный министр.

В благодарность за верную службу г-н Рапт получил звание маршала и пэра Франции.

V. Глава, в которой читатели встретятся с отцом в ожидании встречи с дочерью

Описанные нами события выполняют в нашей книге такую же роль, как безводные степи в некоторых плодороднейших странах с красивыми пейзажами: такие пустыни непременно нужно миновать, чтобы выйти к оазису.

Генерала Лебастара де Премона терпели в Париже только благодаря слову, которое Сальватор дал г-ну Жакалю: генерал явился лишь для освобождения своего друга, г-на Сарранти, и против правительства ничего не замышлял. Как только г-н Сарранти оказался на свободе, два друга пришли проститься с тем, кого мы отныне станем называть не комиссионером, а Конрадом де Вальженезом.

Господин Лебастар сидел в гостиной Сальватора. По левую руку от него сидел его молодой друг, по правую – старый.

Проговорив полчаса, генерал Лебастар поднялся и, прощаясь, протянул руку Сальватору. Но тот, с самого начала находясь во власти одной мысли, остановил его и, улыбнувшись, попросил уделить ему еще несколько минут для разговора; до сих пор Сальватор откладывал этот разговор, но теперь, как ему казалось, настал подходящий момент.

Господин Сарранти направился к двери, собираясь оставить генерала наедине с Сальватором.

– Нет-нет! – остановил его молодой человек. – Вы разделили все тяготы и опасности, которые выпали на долю генерала.

Будет справедливо, если вы разделите с ним и радость.

– Что вы хотите сказать, Сальватор? – спросил генерал. – Какую еще радость я могу испытать? Разве что увидеть Наполеона Второго на троне его отца?

– У вас есть для счастья и другие причины! – возразил Сальватор.

– Увы, мне об этом ничего не известно, – печально покачал головой генерал.

– Сначала сочтите свои беды, а потом сосчитаете и радости.

– У меня в этом мире лишь три самых больших несчастья, – сказал генерал де Премон, – смерть моего императора, – он повернулся к г-ну Сарранти и протянул ему руку, – осуждение моего друга и, наконец…

Генерал нахмурился и замолчал.

– …и, наконец?.. – переспросил Сальватор.

– …потеря дочери, которую я любил так же сильно, как ее мать.

– Ну, генерал, раз вы знаете свои несчастья, вы сможете перечислить и свои радости. Итак, во-первых, возвращение сына, императора Наполеона; во-вторых, спасение и оправдание вашего друга; и, наконец, возвращение вашей любимой дочери.

– Что вы имеете в виду?! – вскричал генерал.

– Как знать? Быть может, я смогу помочь вам пережить эту третью, и самую большую, радость.

– Вы?

– Да, я.

– Говорите, говорите, мой друг! – попросил генерал.

– Говорите скорее! – прибавил г-н Сарранти.

– Все зависит от ваших ответов на мои вопросы, – продолжал Сальватор. – Вы бывали в Руане, генерал?

– Да, – сказал тот и едва приметно вздрогнул.

– Много раз?

– Однажды.

– Давно?

– Пятнадцать лет назад.

– Именно так, – удовлетворенно кивнул Сальватор. – В тысяча восемьсот двенадцатом году, не правда ли?

– Верно.

– Это было днем или ночью?

– Ночью.

– Вы были в почтовой коляске?

– Да.

– Вы остановились в Руане всего на одну минуту?

– Это правда, – все больше изумляясь, молвил генерал. – Я дал передохнуть лошадям и спросил, как проехать в деревушку, куда я держал путь.

– Деревушка называлась Буль? – уточнил Сальватор.

– Вы и это знаете? – вскричал генерал.

– Да, – рассмеялся Сальватор, – я знаю это, генерал, а также многое другое. Однако позвольте мне продолжать. В Буле коляска остановилась перед неказистым домиком; из коляски вышел человек с объемистым свертком в руках. Ведь это были вы, генерал?

– Да, я.

– Подойдя к дому, вы оглядели забор и дверь, достали из кармана ключ, отперли дверь, ощупью нашли кровать и положили туда сверток.

– И это правда, – подтвердил генерал.

– После этого вы вынули из кармана кошелек и письмо и оставили то и другое на столе. Потом вы неслышно прикрыли дверь, сели в коляску, и лошади поскакали в Гавр. Все точно?

– Настолько точно, будто вы при том присутствовали, – отвечал генерал, – я не могу понять, откуда вам все известно.

– Да нет ничего проще, и вы сейчас все поймете. Итак, я продолжаю; вот факты, которые вам известны, из чего я делаю вывод: сведения мои верны и надежды меня не обманули. Теперь я расскажу вам о том, чего вы не знаете.

Генерал стал слушать с удвоенным вниманием.

– Примерно через час после вашего отъезда женщина, возвращавшаяся с Руанского рынка, остановилась у того же дома, где останавливались вы, тоже достала из кармана ключ, отперла дверь и вскрикнула от удивления, услышав крики ребенка.

– Бедняжка Мина! – пробормотал генерал.

Сальватор пропустил его восклицание мимо ушей и продолжал:

– Добрая женщина поспешила зажечь лампу и, двигаясь на крик, увидела на кровати что-то белое и копошащееся; она приподняла длинную муслиновую вуаль, перед ней была свеженькая, розовощекая прелестная годовалая девчушка, заливавшаяся слезами.

Генерал провел рукой по глазам. Ему на глаза навернулись огромные слезы.

– Велико же было удивление женщины, когда она увидела, девочку в комнате; ведь когда женщина уходила, дом оставался пуст. Она взяла девочку на руки и осмотрела со всех сторон. Она искала в пеленках хоть какую-нибудь записку, но ничего не нашла и лишь отметила про себя, что пеленки из тончайшего батиста; вуаль, в которую была закутана девочка, – из дорогих алансонских кружев, а сверху – покрывало индийского муслина. Не слишком обширные сведения! Но вскоре славная женщина заметила на столе оставленные вами письмо и кошелек. В кошельке было тысяча двести франков. Письмо было составлено в таких выражениях:

«С 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Бы будете получать через булъского кюре по сто франков ежемесячно.

Дайте девочке лучшее воспитание, какое только сможете, и особенно постарайтесь, чтобы она стала хорошей хозяйкой.

Один Бог знает, какие испытания готовит ей судьба!

Она получила при крещении имя Мина. Она не должна носить никакого другого, пока я не верну ей того, что принадлежит ей по праву».

– Так звали ее мать, – взволнованно прошептал генерал.

– Письмо датировано, – продолжал Сальватор, будто не замечая охватившего генерала волнения, – двадцать восьмым октября тысяча восемьсот двенадцатого года. Вы признаете это, как и свои слова?

– Дата точная, слова приведены буквально.

– Впрочем, если мы в этом усомнимся, – продолжал Сальватор, – мы можем это проверить, если, конечно, вы признаете свой почерк.

Сальватор вынул из кармана письмо и показал его генералу.

Тот торопливо развернул листок и стал читать; силы оставили его, и из глаз брызнули слезы.

Господин Сарранти и Сальватор не стали ему мешать.

Через несколько минут Сальватор продолжал:

– Теперь я убедился, что ошибки быть не может, и скажу вам всю правду. Ваша дочь жива, генерал.

Лебастар де Премон удивленно вскрикнул.

– Жива! – повторил он. – А вы уверены?

– Я получил от нее третьего дня письмо, – просто сказал Сальватор.

– Жива! – закричал генерал. – Где же она?

– Погодите! – улыбнулся Сальватор и тронул г-на Лебастара за плечо. – Прежде чем я отвечу, где она, позвольте мне рассказать или, вернее, напомнить вам одну историю.

– Говорите, – сказал генерал, – но не заставляйте меня слишком долго ждать.

– Я не скажу ни одного лишнего слова, – пообещал Сальватор.

– Хорошо, я вас слушаю.

– Вы помните ночь на двадцать первое мая?

– Еще бы! – воскликнул генерал и протянул Сальватору руку. – В эту ночь я имел счастье познакомиться с вами, мой друг.

– Вы помните, генерал, что, отправляясь на поиски доказательств невиновности господина Сарранти в парк Вири, мы вырвали из рук одного негодяя похищенную девушку и вернули ее жениху?

– Как не помнить! Негодяя звали Лоредан де Вальженез, по имени отца, которого он позорил. Девушку звали Мина, как мою дочь, а ее жениха – Жюстен. Как видите, я ничего не забыл.

– А теперь, генерал, вспомните последнюю подробность, может быть самую главную в истории этих молодых людей, и я больше ни о чем вас не спрошу.

– Я помню, – сказал генерал, – что девочку нашел и воспитал учитель, а затем ее похитил из пансиона господин де Вальженез. Этот пансион находился в Версале. Об этом я должен был вспомнить?

– Нет, генерал, это только факты, история, а я хочу услышать лишь о небольшой подробности. Но она – только моральная сторона этого дела. Призовите же на помощь свою память, прошу вас.

– Я не знаю, что вы хотите мне сказать.

– Ну хорошо. Я попытаюсь направить вас по нужному следу. Что сталось с молодыми людьми?

– Они уехали за границу.

– Отлично! Они действительно уехали, и вы, генерал, дали им денег на дорогу и дальнейшую жизнь.

– Не будем об этом, мой друг.

– Как вам будет угодно. Но так мы подошли к интересующей нас подробности. «Меня мучают угрызения совести, – сказал я вам, когда молодые люди уезжали, – рано или поздно родители девушки объявятся; если они знатного происхождения, богаты, могущественны, не упрекнут ли они Жюстена?» А вы ответили…

– Я ответил, – перебил его генерал, – что родителям девушки не в чем упрекать человека, подобравшего девочку, которую сами они бросили, вырастившего ее как сестру и спасшего ее сначала от нищеты, а затем от бесчестья.

– Я тогда прибавил, генерал… помните мои слова: «А если бы вы были отцом девочки?»

Генерал вздрогнул. Только теперь он взглянул правде в глаза и окончательно все понял.

– Договаривайте, – попросил генерал.

– Если бы в ваше отсутствие вашей дочери грозила опасность, которую избежала невеста Жюстена, простили бы вы молодому человеку, который, не спросясь вашего согласия, распорядился судьбой вашей дочери?

– Я не только обнял бы его как зятя, о чем я вам уже говорил, но и благословил «бы его как спасителя.

– Именно это вы мне тогда и сказали, генерал. Но готовы ли вы повторить эти слова сегодня, если я вам сообщу: «Генерал!

Речь идет о вашей собственной дочери»?

– Друг мой! – торжественно проговорил генерал. – Я поклялся в верности императору, то есть дал слово жить и умереть за него. Умереть я не мог: я живу ради его сына.

– Ну что ж, генерал, живите и для своей дочери, – заметил Сальватор, – ведь именно ее спас Жюстен.

– Значит, прелестная девушка, которую я видел в ночь на двадцать первое мая, и есть!.. – начал было генерал.

– …это ваша дочь! – договорил за него Сальватор.

– Моя дочь! Дочь! – опьянев от радости, воскликнул генерал.

– Ах, друг мой! – молвил Сарранти и пожал генералу руку, от всей души разделяя радость друга.

– Однако убедите меня, Друг мой, – попросил генерал, еще не веря своему счастью. – Еще бы! Не так-то легко поверить в такое! Как вы, я не скажу узнали, но убедились во всем этом?

– Да, понимаю, – улыбнулся Сальватор, – вы хотите услышать доказательства.

– Если вы уверены в том, что сказали, почему же вы молчали до сих пор?

– Я хотел сам окончательно во всем убедиться. Ведь лучше было выждать, чем рвать вам сердце понапрасну! Как только у меня выдался свободный день, я поехал в Руан. Там я спросил бульского кюре. Оказалось, он уже умер. Его служанка рассказала, что за несколько дней до этого из Парижа приезжал господин, судя по выправке, военный, хотя одет был как буржуа. Он тоже спрашивал кюре или кого-нибудь, кто знал о судьбе девочки, воспитывавшейся в деревне, но вот уже пять или шесть лет как исчезнувшей. Я сразу догадался, что это были вы, генерал, и что ваши поиски оказались бесплодными.

– Вы совершенно правы, – подтвердил генерал.

– Тогда я узнал у тамошнего мэра, не осталось ли в деревне людей с фамилией Буавен. Мне сообщили, что четверо или пятеро Буавенов живут в Руане. Я побывал у всех них по очереди и в конце концов нашел одну старую деву, получившую небольшое наследство, мебель и бумаги своей двоюродной бабки.

Эта старая дева заботилась о Мине в течение пяти лет и знала ее отлично. Если бы у меня и оставалось еще сомнение, оно сейчас же рассеялось, когда она отыскала письмо, которое я вам показал.

– Да где же мое дитя? Где моя дочь? – вскричал генерал.

– Она или, точнее, они – отныне вам следует, генерал, называть их во множественном числе – сейчас в Голландии, где живут каждый в своей клетке, как канарейки, которых голландцы подвергают тюремному режиму, чтобы заставить их петь.

– Я еду в Гаагу! – объявил генерал и поднялся.

– Вы хотели сказать: «Мы едем!» – не так ли, дорогой генерал? – уточнил Сарранти.

– Сожалею, что не могу поехать вместе с вами, – заметил Сальватор. – Увы, политическая ситуация в настоящее время чрезвычайно сложна, и я не могу уехать из Парижа.

– До свидания, дорогой Сальватор, – как видите, я прощаюсь не навсегда. Однако, – насупившись, прибавил генерал, – я должен нанести перед отъездом визит, даже если он меня задержит на сутки.

Взглянув на грозно сдвинутые брови генерала, Сальватор все понял.

– Вы знаете, о ком я хочу поговорить, не так ли? – продолжал г-н Лебастар.

– Да, генерал. Но как бы этот визит не задержал вас дольше: господина де Вальженеза сейчас в Париже нет.

– Я его дождусь! – решительно проговорил генерал.

– Это могло бы вас задержать на неопределенное время, генерал. Мой дорогой кузен Лоредан уехал третьего дня из Парижа и вернется не раньше того лица, которое он преследует.

Это лицо – госпожа де Маранд, обожателем которой он себя объявил. Рано или поздно это может прийтись не по душе Жану Роберу или господину де Маранду, который разрешает жене иметь любовника, но не позволяет никому это афишировать.

А господин де Вальженез именно этим сейчас и занимается:

узнав, что госпожа де Маранд отправилась в Пикардию к умирающей тете, он пустился в погоню. Таким образом, возвращение господина де Вальженеза зависит от того, когда возвратится госпожа де Маранд. А потому я предлагаю вам отправляться как можно раньше, то есть сегодня… По вашем возвращении господин де Вальженез будет, по всей вероятности, в Париже. Тогда вы им и займетесь. Но я сердцем чувствую, что вам не придется заниматься господином де Вальженезом.

– Дорогой Сальватор, – сказал генерал, неверно истолковав слова молодого человека. – Я не считаю своим другом того, кто займет в подобных обстоятельствах мое место.

– Успокойтесь, генерал, и считайте меня по-прежнему своим другом. Как верно то, что моя преданность свободе равна вашей преданности императору, так верно и то, что я пальцем не трону господина де Вальженеза.

– Спасибо! – поблагодарил генерал, крепко пожимая Сальватору руку. – Ну, на сей раз прощайте.

– Позвольте мне проводить вас хотя бы до городских ворот, – сказал Сальватор, встал и взялся за шляпу. – Кроме того, вам нужна карета; я сейчас раздобуду ту, на которой Жюстен и Мина уехали в Голландию. Вполне возможно, что человек, который их отвозил, сможет рассказать вам о них в пути.

– О, Сальватор! – печально проговорил генерал. – Почему я узнал вас так поздно!.. Втроем, – прибавил он, протянув руку г-ну Сарранти, – мы перевернули бы весь мир.

– Это еще предстоит сделать, – заметил Сальватор, – у нас пока есть время.

И трое друзей направились к улице Анфер.

Недалеко от приюта Анфан-Труве находился дом каретника, у которого Сальватор нанимал почтовую коляску, ту самую, что доставила Жюстена и Мину в Голландию.

И карета и форейтор были найдены.

Спустя час генерал Лебастар де Премон и г-н Сарранти обняли Сальватора, и карета стремительно покатила в сторону заставы Сен-Дени.

Оставим их на бельгийской дороге и последуем за коляской, встретившейся им у церкви св. Лорана.

Если бы генерал узнал карету, это могло бы на время задержать его отъезд, так как экипаж принадлежал г-же де Маранд. Она приехала в Пикардию слишком поздно и не успела проститься с тетей, а потому спешно возвращалась в Париж, где в лихорадочном нетерпении ожидал ее Жан Робер.

Как помнят читатели, ее возвращение должно было неизбежно привести к появлению в Париже и г-на де Вальженеза.

Но генерал не знал ни г-жи де Маранд, ни ее кареты, а потому в прекрасном расположении духа продолжал свой путь.

VI. Глава, в которой доказывается, что хороший слух – далеко не самое главное

Вы помните, дорогие читатели, уютную комнатку, обтянутую персидским шелком, где иногда появлялась г-жа де Маранд и куда мы имели нескромность вас пригласить?

Если вы были влюблены, вы сохранили об этом воспоминание; если вы влюблены и сейчас, вы помните аромат. Итак, в эту комнату, это гнездышко, эту часовню любви мы приведем вас еще раз, не опасаясь вызвать ваше неудовольствие, о, влюбленные в настоящем или в прошлом!

Действие происходит в тот же вечер, как г-жа де Маранд вернулась в Париж.

Госпожа де Маранд пользуется правом, данным ей мужем и остающимся в силе и теперь, когда в новом кабинете министров он получил портфель министра финансов. Она говорит о любви с нашим другом Жаном Робером. Молодой человек сидит или, точнее, стоит на коленях – мы же сказали, что комната представляла собой часовню любви, – перед здешним божеством и рассказывает нескончаемые нежные истории – их так хорошо умеют рассказывать все влюбленные: женское ушко никогда не устает их слушать.

В ту минуту, как мы вводим вас в храм, Жан Робер обнимает за тонкую, гибкую талию молодую женщину и, заглядывая ей в глаза – словно все ее чувства не написаны у нее на лице и он хотел бы заглянуть в самую глубину ее души, – спрашивает:

– Какое, по-вашему, чувство из пяти наименее дорогое, любовь моя?

– Все чувства, как мне кажется, одинаково мне дороги, когда вы здесь, мой друг.

– Спасибо. И все-таки не считаете ли вы, что следовало бы отдать предпочтение одним из них перед другими?

– Да, пожалуй; кажется, я открыла шестое чувство.

– Какое же, мой любимый Кристофор Колумб из страны, зовущейся Нежностью?

– Когда я жду вас, любимый мой, я больше ничего не вижу, не слышу, не дышу, не различаю запахов, не осязаю: словом, я нахожусь во власти ожидания, это чувство и представляется мне наименее необходимым.

– Так вы меня в самом деле ждали?

– Неблагодарный! Да разве я не жду вас все время?!

– Дорогая Лидия! Как бы я хотел, чтобы это была правда!

– Боже милосердный! И он еще сомневается!

– Нет, любовь моя, я не сомневаюсь, я страшусь…

– Чего вы можете страшиться?

– А чего обыкновенно боится счастливый человек, которому больше нечего желать, нечего просить у Бога, даже рая!

– Поэт! – кокетливо молвила г-жа де Маранд, целуя Жана Робера в лоб. – Вы помните, что сказал ваш предшественник Жан Расин:

Я Бога страшусь, дорогой мой Абнер,

И нету других опасений!

– Ну хорошо, допустим, я боюсь Бога и больше никого и ничего. Какому же Богу молитесь вы, милый ангел?

– Тебе! – выдохнула она.

Услышав ее нежное признание, Жан Робер еще крепче сжал ее в объятиях.

– Я лишь ваш возлюбленный, – рассмеялся он в ответ, – а вот ваш настоящий любовник, ваш истинный бог, Лидия, это свет. И так как вы жертвуете этому божеству большую половину жизни, то я лишь ваша жертва.

– Клятвопреступник! Отступник! Богохульник! – отпрянув, вскричала молодая женщина. – Зачем мне свет, если в нем нет вас?

– Вы хотите сказать, дорогая: «Чем я был бы для вас, не будь света?»

– Он еще упорствует! – снова отстраняясь, промолвила г-жа де Маранд.

– Да, любимая, упорствую! Да, я думаю, что вы не можете жить без света и что в кадрили, в вальсе вы бываете так увлечены, очарованы, околдованы, что думаете обо мне не больше, чем о пылинке, поднятой вашими атласными башмачками. Однако для меня настоящая пытка видеть вас или знать, что вас, задыхающуюся, с обнаженными плечами и шеей, сжимают в объятиях десятки фатов, над которыми вы безусловно подсмеиваетесь, но ведь они в мыслях обладают вами в тот момент, как вы им отдаетесь в танце!

– О, продолжайте, продолжайте, – сказала г-жа де Маранд, окидывая поэта любовным взглядом; ей нравилось, что молодой человек ее ревнует.

– – Вы, может быть, находите, что я несправедлив, эгоистичен, – продолжал между тем Жан Робер. – Про себя вы думаете – я читаю ваши мысли, – что мои театральные или литературные успехи – такое же развлечение, как ваши успехи в свете.

Увы, дорогая, не чистоту души я выставляю перед публикой напоказ, как вы выставляете перед ней свои плечи. Я плачу своими мыслями, замечаниями, знаниями. Мир открывает передо мной свои раны, и я стараюсь если не вылечить их, то по крайней мере указать на них нашим законодателям, а они для общества то же, что врачи для простых смертных. Но вы, Лидия, отдаете толпе всю себя. Цветы, жемчуга, рубины, бриллианты, которыми вы украшаете свое прекрасное тело, словно магниты, притягивают к себе взгляды. Я не раз наблюдал за тем, как вы собираетесь на бал. Казалось, вы готовитесь завоевать целое королевство. Никогда капитан, высаживающийся на вражеский берег, никогда Гийом Нормандский на своем корабле, никогда Фернан Кортес, сжигающий свои корабли, не составляли свои планы тщательнее вас. Вот почему я все еще сомневаюсь, несмотря на то, что вы представляете мне неоспоримые доказательства своей любви.

– Я люблю тебя, – сказала г-жа де Маранд, привлекая его к себе и горячо целуя. – Вот мой ответ.

– Да, ты меня любишь, – подхватил поэт, – ты очень меня любишь, но в любви «очень», не означает «достаточно».

– Послушай! – строго проговорила она. – Поговорим серьезно. Один раз не в счет. Есть ли в целом свете женщина, пользующаяся такой свободой, как я?

– Нет, разумеется, однако…

– Позволь мне договорить и не перебивай. Мысль – дикая птица, пугающаяся малейшего шума. Итак, я сказала, что для замужней женщины я пользуюсь безграничной свободой, какая только доступна женщине. В обмен на эту свободу единственное, что требует от меня муж, – быть гостеприимной хозяйкой его дома, настоящей светской дамой. Знаешь, чего он хочет, когда возвращается? Видеть меня приветливо улыбающейся и отдыхать от своих цифр и расчетов. Знаешь, чего он ждет, когда уходит? Братского рукопожатия, вселяющего в него уверенность, что он оставляет у себя дома друга. И я на всех парусах пустилась в океан, зовущийся светом, изо всех сил пытаясь не налететь на рифы. Однажды лунной ночью я увидела вдали прекрасную страну, манившую меня своими невиданными цветами. Я крикнула: «Земля!» – причалила, ступила на землю, возблагодарила Господа, приведшего меня в землю обетованную, а в этой стране жил ты.

– О, любовь моя! – прошептал Жан Робер, поцеловал Лидию и покачал головой.

– Дай мне договорить, – ласково его отстраняя, молвила она. – Очутившись в стране своих снов, я прежде всего подумала, что останусь здесь навсегда. Но жадный и злобный Океан был рядом, он не хотел выпускать свою жертву, как сказали бы вы, поэты. Он привлекал меня к себе, шелковисто-атласно-кружевная волна кричала мне: «Возвращайся к нам, если не навсегда, то хотя бы время от времени, если хочешь сохранить свою свободу!» И я возвращалась всякий раз, как слышала этот властный голос; я возвращалась, чтобы уплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но это цена моей свободы. Вот моя исповедь, а в заключение я хочу привести поэту-мизантропу три строки другого поэта, еще большего мизантропа:

Уж если в свете ты живешь, обязан

Соблюсти его законы Высший разум

Не любит крайностей, поверь!

– Молчи! Я люблю тебя! Люблю! – страстно вскричал Жан Робер.

– Будь по-твоему! – кивнула она, покорно принимая поцелуи Жана Робера, но не отвечая ему тем же, будто в глубине души еще сердилась на него. – Раз мы обо всем договорились, вернемся к тому, с чего мы начали разговор. Вы у меня спрашивали, какое чувство наименее значительно, а я вам сказала, желая вам понравиться, что это – чувство ожидания. Что вы на это ответите?

– «Ничего», до тех пор, пока вы будете говорить мне «вы».

– Ну хорошо, я говорю «ты».

– Этого недостаточно. Когда ты задавала свой вопрос, ты прижималась губами к моему лбу. Именно с мыслями об этом поцелуе я и спросил тебя о том, какое чувство наименее значительно, бесполезно или преувеличено.

– Прежде всего, проси прощения за то, что сказал, будто я отдаюсь в свете всем подряд, и я отпущу тебе все грехи.

– Не возражаю, но при условии, что ты скажешь: мыслями ты всегда со мной.

Вместо ответа прелестница распахнула жаркие объятия.

– Послушай! – сказал Жан Робер. – Когда я тебя целую, я тебя вижу, касаюсь, чувствую твой запах, вдыхаю твой аромат, но не слышу, потому что наши губы сливаются в поцелуе, и ни одно слово не способно выразить то, что я при этом испытываю.

Значит, именно слух играет наименьшую роль в подобных обстоятельствах.

– Нет, нет, – сказала она. – Не говори чушь: это чувство ничуть не хуже других, потому что помогает мне услышать твои драгоценные слова.

Госпожа де Маранд была совершенно права, утверждая, что слух – чувство не хуже других. Прибавим, что в настоящих обстоятельствах он даже выходил на первое место.

Наши влюбленные любезничали, не сводя друг с друга глаз, обменивались поцелуями и не замечали – влюбленные такие рассеянные! – что время от времени занавеска в алькове трепещет, словно от сквозняка.

Только призвав на помощь зрение и заглянув за занавески,, наши влюбленные увидели бы человека, который, притаившись за пологом, изо всех сил старался, но не мог сдержать дрожь, объяснявшуюся неудобным положением.

Но случилось так, что в ту минуту, как Жан Робер шестью поцелуями положил конец разговору о шести чувствах, шпионивший за ними человек то ли разволновался от поцелуев, то ли не выдержал напряжения, находясь в неловком положении, и дернулся. Г-жа де Маранд вздрогнула.

Жан Робер, словно лишний раз доказывая свою невосприимчивость, не услышал или сделал вид, что ничего не слышит.

Но, почувствовав, как вздрогнула его возлюбленная, спросил:

– Что с вами, любовь моя?

– Ты ничего не заметил? – затрепетав, удивилась г-жа де Маранд.

– Нет.

– Ну так слушай, – предложила она, повернув голову в сторону кровати.

Жан Робер насторожился. Но, так ничего и не разобрав, он снова взял красавицу за руки и припал к ним губами.

Поцелуй – музыка, сто поцелуев – симфония. Под сводами часовни звучали тысячи поцелуев.

Но если мысль, словно дикую птицу, легко спугнуть, как совсем недавно утверждала г-жа де Маранд, то ангела-хранителя поцелуев испугать еще легче.

Шум, заставивший молодую женщину вздрогнуть, снова достиг ее слуха; теперь она вскрикнула.

На сей раз и Жан Робер услышал подозрительный звук. Он вскочил и пошел прямо к кровати, откуда, как ему показалось, доносился шум.

В ту минуту, как он потянулся к пологу, тот заколыхался.

Поэт перешагнул через кровать и столкнулся лицом к лицу с г-ном де Вальженезом.

– Вы? Здесь? – вскричал Жан Робер.

Госпожа де Маранд поднялась, не в силах сдержать дрожь.

Она была потрясена, когда вслед за поэтом узнала молодого человека.

Читатели помнят, как по-отечески предостерегал г-н де Маранд свою жену по поводу монсеньера Колетти и Лоредана де Вальженеза. Насколько молодой поэт казался ему порядочным в вопросах любви, настолько же епископ и развратник могли, по его мнению, опорочить имя жены. Он милостиво предупредил г-жу де Маранд, и молодая женщина в ответ на вопрос мужа: «Он вам нравится?» – заявила: «Он мне совершенно безразличен».

Из главы под названием «Супружеская беседа» читателям также стало известно, что банкир сказал о г-не Лоредане де Вальженезе:

«Что до его успехов, кажется, они ограничиваются успехом у светских женщин. Когда же он обращается к простым девушкам, то, несмотря на всяческую помощь, которую оказывает брату в подобных обстоятельствах мадемуазель де Вальженез, он иногда вынужден прибегать к насилию».

Мы помним, какое участие принимала мадемуазель Сюзанна де Вальженез в похищении Мины, невесты Жюстена.

Нам еще предстоит убедиться в том, что любезная сестрица помогала ему не только в похищении девушек.

У г-жи де Маранд была камеристка, статная красавица – мы встречались с ней, когда она впускала Жана Робера в «голубятню» г-жи де Марарнд.

Девушку звали Натали, и она была искренне.предана своей хозяйке.

Когда г-н де Вальженез признался сестре, что любит г-жу де Маранд, мадемуазель Сюзанна стала искать случай поселить у жены банкира своего человека, который мог бы в случае необходимости провести к Лидии г-на де Вальженеза.

И такой случай представился. По возвращении с вод г-жа де Маранд стала искать камеристку, и мадемуазель де Вальженез любезно предложила ей свою.

Это и была Натали.

Обычно мы не задумываемся над тем, какое огромное влияние имеет камеристка на свою хозяйку. Натали при малейшей возможности превозносила г-на де Вальженеза.

Г-жа де Маранд заполучила эту девушку от сестры героя многочисленных любовных подвигов, а потому не удивлялась, что слышит о нем много хорошего, принимая за признательность то, что являлось в действительности лишь умышленным подстрекательством.

Но из предыдущих сцен, а в особенности из той, что только что была нами представлена на суд читателей, явствует, что г-жа де Маранд по-настоящему любила Жана Робера; стоит ли говорить, что похвалы, которые источала Натали, не возымели на нее никакого действия.

В тот вечер г-н де Вальженез, доведенный до крайности равнодушием г-жи де Маранд, решился на отчаянный поступок.

Натали спрятала его в алькове, он просидел там два часа, явившись свидетелем любовных признаний Жана Робера и г-жи де Маранд, как вдруг Лидия услышала подозрительный шум, заставивший ее вздрогнуть.

Мучение становится настоящей пыткой, когда слышишь обращенные к сопернику слова: «Я люблю тебя!»

На мгновение г-ну де Вальженезу взбрело на ум явиться перед влюбленными, подобно голове Медузы.

Но к чему привело бы подобное появление?

К дуэли между Жаном Робером и г-ном де Вальженезом.

Даже если предположить, что дворянину повезет и он убьет поэта, смерть Жана Робера не заставит г-жу де Маранд полюбить г-на де Вальженеза.

А вот явиться на следующий день к молодой женщине и сказать: «Я провел вечер за вашей постелью, все видел и слышал, купите мое молчание за такую-то цену» – это позволяло надеяться на то, что г-жа де Маранд, боясь и за любовника, и за мужа, согласится перед угрозой на то, в чем упрямо отказывала вопреки самым нежным уговорам.

Именно это соображение и решило все дело. Г-н де Вальженез думал теперь лишь о том, как удалиться, потому что видел и слышал все, что хотел увидеть и услышать. Но не так-то легко выбраться из-за кровати; даже если вы идете крадучись, вас выдает скрип лакированных сапог или паркета, может шевельнуться занавеска – все это нарушает безмятежную тишину любовной сцены Так и случилось: г-н де Вальженез хотел было удалиться, но паркет скрипнул, и занавески шевельнулись.

Жан Робер бросился к кровати, узнал молодого дворянина и вскричал: «Вы? Здесь??!»

– Да, это я! – отвечал де Вальженез; видя перед собой мужчину, что было равносильно смертельной опасности, он гордо выпрямился.

– Негодяй! – взревел Жан Робер, хватая его за шиворот.

– Полегче, господин поэт; в доме находится, всего в нескольких шагах от нас, может быть, третье заинтересованное лицо, которое может услышать наши препирательства, что, вероятно, огорчило бы сударыню.

– Подлец! – вполголоса проговорил Жан Робер.

– Еще раз повторяю: тише! – предупредил г-н де Вальженез.

– Я могу говорить громко или тихо – все равно я вас убью, – пообещал Жан Робер.

– Мы находимся в комнате женщины, сударь.

– Давайте выйдем!

– К чему шуметь понапрасну. Вы же знаете мой адрес, не так ли? Если забыли, я напомню. Я к вашим услугам.

– Почему не теперь же?

– О! Теперь же! Вы забыли, что сейчас на улице кромешная тьма. А не мешает ясно видеть что делаешь. Да и госпоже де Маранд, как видно, не по себе.

Молодая женщина в самом деле упала в кресло.

– Хорошо, сударь, до завтра! – смирился Жан Робер.

– Да, сударь, завтра и с превеликим удовольствием.

Жан Робер снова перешагнул кровать и опустился перед г-жой де Маранд на колени.

Господин Лоредан де Вальженез выскочил в коридор через альковную дверь и закрыл ее за собой.

– Прости, прости меня, Лидия, любимая! – обняв молодую женщину за плечи и поцеловав, сказал Жан Робер.

– За что простить? – спросила она. – Какое преступление ты совершил? Как же здесь оказался этот человек?

– Не беспокойся, ты его больше не увидишь! – с чувством выговорил Жан Робер.

– Ах, любимый мой! – воскликнула несчастная женщина, крепко прижимая его голову к своей груди. – Не вздумай рисковать своей драгоценной жизнью ради этого никчемного человека.

– Не бойся! Ничего не бойся!.. С нами Бог!

– Я думаю обо всем этом иначе. Поклянись, друг мой, что не станешь сражаться с этим ничтожеством.

– Как я могу это обещать?!

– Если любишь меня, поклянись!

– Не могу! Да пойми же!.. – взмолился Жан Робер – Значит, ты меня не любишь.

– Я? Не люблю тебя? О Господи!

– Друг мой! – проговорила г-жа де Маранд – Похоже, я сейчас умру.

В самом деле, казалось, жизнь оставляет Лидию: дыхания было не слышно, она сильно побледнела и будто застыла.

Жан Робер не на шутку встревожился.

– Я готов обещать все, что ты хочешь, – сказал он.

– И ты сделаешь, что я прикажу?

– Разумеется.

– Поклянись!

– Жизнью своей клянусь! – сказал Жан Робер – Я бы предпочла, чтобы ты поклялся моей жизнью, – призналась г-жа де Маранд. – У меня по крайней мере была бы надежда умереть, если бы ты нарушил свое слово.

С этими словами она обвила его шею руками, крепко обняла, так что едва не задушила, пылко поцеловала, и на мгновение их души воспарили так высоко, что они едва не забыли о только что разыгравшейся страшной сцене.

VII. Глава, в которой автор предлагает г-на де Маранда в качестве образца для подражания всем мужьям – прошлым, настоящим и будущим

Как только Жан Робер ушел, г-жа де Маранд поспешила вниз, в свою настоящую спальню, где Натали уже ожидала ее для вечернего туалета.

Но, проходя мимо, г-жа де Маранд бросила ей:

– Мне не нужны ваши услуги, мадемуазель.

– Разве я имела несчастье вызвать неудовольствие госпожи? – нахально спросила камеристка.

– Вы? – презрительно переспросила г-жа де Маранд.

– Госпожа обычно добра ко мне, – продолжала мадемуазель Натали, – а нынче вечером говорит со мной так строго, что я подумала…

– Довольно! – отрезала г-жа де Маранд. – Ступайте и никогда больше не смейте показываться мне на глаза! Вот вам двадцать пять луидоров, – прибавила она, доставая из комода ролик золотых монет. – И чтобы завтра утром вас не было в особняке – Мадам! Когда людей выгоняют, им хотя бы объясняют причину! – возвысила голос камеристка.

– А я не желаю ничего вам объяснять. Возьмите деньги и ступайте прочь.

– Хорошо, мадам, – прошипела камеристка, взяла деньги и бросила на хозяйку полный ненависти взгляд. – Я буду иметь честь обратиться за разъяснениями к господину де Маранду.

– ГЬсподин де Маранд повторит вам то же, что вы слышали от меня. А пока ступайте вон, – строго проговорила молодая женщина.

Тон, которым все это произнесла г-жа де Маранд, жест, которым сопровождала свои слова, не допускали возражений.

Мадемуазель Натали вышла, хлопнув дверью.

Оставшись одна, г-жа де Маранд разделась и поскорее легла, охваченная противоречивыми чувствами, которые легко угадать, но трудно описать.

Едва она легла, как послышался негромкий стук в дверь.

Она непроизвольно вздрогнула и инстинктивно прикрыла свечу гасильником из золоченого серебра. Соблазнительная спальня, которую мы уже описывали ранее, освещалась теперь лишь лампой богемского стекла, горевшей в небольшой оранжерее и проливавшей опаловый свет.

Кто мог стучать в такое время?

Не камеристка: она бы не осмелилась.

Не Жан Робер: никогда ноги его не было, во всяком случае ночью, в этой спальне, являвшейся частью супружеских покоев.

Не г-н де Маранд: в этом отношении он был скромен не менее Жана Робера и заходил в спальню к жене всего несколько раз с той ночи, когда явился дать совет остерегаться монсеньера Колетти и г-на де Вальженеза.

Уж не Вальженез ли это?

От одной этой мысли молодая женщина задрожала всем телом и настолько обессилела, что не могла ответить.

К счастью, стучавший подал голос и поспешил ее успокоить.

– Это я, – сказал он.

Госпожа де Маранд узнала голос мужа.

– Входите, – пригласила она, совершенно успокоившись и почти весело.

Господин де Маранд вошел с ручным подсвечником, хотя свечи не горели, и направился прямо к постели жены.

Он взял ее за руку и поцеловал.

– Простите за поздний визит, – извинился г-н де Маранд. – Но я узнал о вашем возвращении, а также о понесенной вами тяжелой утрате – кончине вашей тети, и пришел выразить вам свои соболезнования.

– Благодарю вас, сударь, – произнесла молодая женщина, удивившись ночному визиту и пытаясь найти ему причину. – Однако, – продолжала она с сомнением, которое не могло смутить ее неизменно снисходительного мужа, – неужели вы только из-за этого потрудились ко мне зайти? Вам больше нечего мне сказать?

– Отчего же нет, дорогая Лидия, мне еще многое нужно вам сообщить.

Беспокойство жены не ускользнуло от внимания банкира, и он попытался успокоить ее прежде всего улыбкой, а затем сказал:

– Во-первых, я хотел попросить у вас огня.

– То есть, как – огня? – удивилась молодая женщина.

– Разве вы не видите, что моя свеча погасла?

– А почему она должна гореть, сударь? Разве, чтобы поговорить, не достаточно света от лампы?

– Разумеется. Но перед разговором мне нужно произвести очень важные поиски.

– Важные поиски? – переспросила г-жа де Маранд.

– Вы, может быть, слышали, дорогая Лидия, когда находились в Пикардии или уже вернулись в особняк, что меня назначили министром финансов?

– Да, сударь, и я вас искренне поздравляю.

– Откровенно говоря, поздравлять меня не с чем, дорогая; но я побеспокоил вас вовсе не затем, чтобы сообщить эту новость. Итак, я теперь министр финансов. А министр без портфеля – почти то же, что министр финансов без финансов. Я, дорогая, потерял свой портфель.

– Не понимаю, – сказала г-жа де Маранд, в самом деле не догадывавшаяся, куда клонит ее муж.

– А ведь это очень просто, – продолжал г-н де Маранд. – Я поднимался к вам с намерением побеседовать всего несколько минут, как я уже имел честь вам сообщить. Я спокойно поднимался с подсвечником в руке и портфелем в другой, как вдруг какой-то человек, торопливо сбегавший от вас с лестницы, сильно меня толкнул. Мой портфель упал, свеча погасла. Вот почему я прошу вашего позволения зажечь мою свечу и отправиться на поиски своего портфеля.

– Кто же был этот человек? – с сомнением спросила г-жа де Маранд.

– Понятия не имею. Во всяком случае, я собирался обойтись с ним крутенько, так как мне вначале показалось, что это вор, который хочет добраться до моих денег. Однако я подумал, что, может быть, этот человек бежал от вас, и пришел справиться, чтобы принять окончательное решение по поводу этого господина.

– А вы его узнали? – пролепетала г-жа де Маранд.

– Да, так мне по крайней мере кажется.

– И… и… могу ли я вас спросить?..

Слова застыли у нее на устах. Она трепетала при мысли, что муж встретил Жана Робера.

– Разумеется, вы можете спросить, кто это был, – отвечал г-н де Маранд. – Полагаю, именно это вы хотели узнать. Это был господин де Вальженез.

– Господин де Вальженез! – повторила молодая женщина.

– Он самый, – подтвердил г-н де Маранд. – А теперь, дорогая Лидия, позвольте мне зажечь свечу.

И господин де Маранд зажег свою свечу от небольшой лампы в оранжерее, а затем, приподняв портьеру, исчез со словами:

– До скорой встречи, мадам, я сейчас вернусь.

– Вернусь… – машинально повторила г-жа де Маранд.

Что же будет? О чем г-н де Маранд намерен говорить с женой? Нельзя сказать, что банкир выглядел враждебно, но кто может что-нибудь понять по лицу банкира?

О чем все-таки пойдет речь? Несомненно, выходка г-на де Вальженеза могла внести смятение в душу г-на де Маранда. Он предоставлял жене полную свободу, однако с условием избегать всяческого скандала.

Но разве причиной скандала явилась несчастная женщина?

А если так, то мог ли столь беспристрастный, даже снисходительный человек, как г-н де Маранд, обвинить ее?

Тем не менее, вопреки этим утешительным доводам, несмотря на прошлое, исключавшее всякий страх, г-жа де Маранд почувствовала, как в ее жилах леденеет кровь. Когда она снова услышала из-за двери голос мужа: «Это я!» – она умирающим голосом ответила:

– Войдите!

Господин де Маранд вошел, поставил подсвечник и портфель на столик с выгнутыми ножками и, взяв стул, сел у постели жены.

– Простите, дорогая Лидия, что я причиняю вам беспокойство, – ласково молвил он, – но король ждет меня завтра в девять часов, и у меня, возможно, за весь день не найдется минутки для разговора с вами.

– Як вашим услугам, сударь, – так же ласково отозвалась г-жа де Маранд.

– Ах, к моим услугам?! – вдруг рассердился банкир, но, в другой раз взяв жену за руку, поцеловал ее не менее почтительно. – К моим услугам! Нехорошее слово! Скорее уж к моим мольбам. Если кто и имеет право здесь повелевать, дорогая, так вы, а не я. Умоляю вас об этом помнить.

– Мне неловко: вы так добры ко мне, сударь! – пролепетала молодая женщина.

– По правде говоря, вы меня смущаете. То, что вы называете добротой, в действительности лишь справедливость, уверяю вас. Однако не буду злоупотреблять вашим временем. Итак, я начну с главного, что нам необходимо обсудить. Позвольте задать вам вопрос, с которым, как мне кажется, я к вам уже обращался. Вы любите господина де Вальженеза?

– Да, сударь, вы в самом деле уже спрашивали меня об этом, и я ответила вам отрицательно. Чем объяснить вашу настойчивость?

– Я задавал вам этот вопрос полгода назад, а за полгода многое может измениться.

– Я люблю графа Лоредана сегодня не больше, чем тогда.

– Вы не испытываете к нему ни малейшей симпатии?

– Нет, – повторила г-жа де Маранд.

– Вы в этом уверены?

– Уверяю вас, клянусь вам. Более того, я испытываю к нему нечто вроде…

– …ненависти?

– Да нет, скорее, презрение.

– Как странно, что мы любим и ненавидим одни и те же вещи и, я бы сказал, тех же людей, дорогая Лидия! Итак, вот первый вопрос, по которому мы пришли к согласию: мы непременно договоримся и по второму вопросу, можете не сомневаться. Раз мы ненавидим и презираем господина де Вальженеза, как произошло, что мы встречаем его у себя на лестнице в столь поздний час? Когда я говорю «мы», я предполагаю, что вы могли бы встретить его, как и я, ведь он оказался в нашем доме не по вашему желанию и не по вашему приглашению, не так ли?

– Нет, сударь, за это я вам отвечаю.

– Поскольку я тоже не разрешал ему приходить, – продолжал банкир, – не будете ли вы так добры помочь мне понять, с какой целью или под каким предлогом он оказался здесь без приглашения, против нашей воли и в такое время?

– Сударь, – смущенно пролепетала молодая женщина, – несмотря на вашу бесконечную доброту, мне очень трудно и совестно вам ответить.

– Не говорите о моей доброте, Лидия, и поверьте, что, обращаясь к вам с вопросом, я стремлюсь скорее успокоить, нежели смутить вас. Я знаю многое, но не подаю виду. Мне известны ваши тайны, хотя вы думаете, что я пребываю в неведении. Если вам трудно отвечать, потому что вы боитесь затронуть одну из таких тайн, позвольте мне помочь вам. Обопритесь на меня, и путь покажется вам менее трудным.

– Ах, сударь, вы – воплощение снисходительности.

– Нет, Лидия, – невесело усмехнувшись, возразил г-н де Маранд. – Просто я следую совету мудреца: «Узнай самого себя». Это помогло мне стать не только снисходительным, но и философом.

– Полчаса тому назад, сударь, я была не одна, – призналась Лидия, ободренная благодушием супруга.

– Я знаю, Лидия. Вы ведь только что вернулись. Господин Жан Робер не видел вас больше недели и пришел к вам с визитом. Итак, вы находились в обществе господина Жана Робера.

Вы это хотели сказать, не правда ли?

– Да, – кивнула молодая женщина и слегка покраснела.

– Это более чем естественно… Что же было дальше?

– А дальше, – продолжала г-жа де Маранд, – мы услышали, как у нас за спиной скрипнул паркет. Мы обернулись и увидели, как колышется полог…

– Значит, в вашей комнате находился кто-то третий? – спросил г-н де Маранд.

– Да, сударь, – молвила молодая женщина. – В комнате был господин де Вальженез.

– Фу! – с отвращением обронил банкир. – Этот господин шпионил!

Госпожа де Маранд, ни слова не говоря, опустила голову.

Наступило молчание.

Первым его нарушил банкир.

– И что сделал господин Жан Робер при виде этого негодяя? – спросил он.

– Бросился на него! – поспешила ответить г-жа де Маранд.

Видя, что муж нахмурился, она прибавила: – Как и вы, он назвал его негодяем.

– Досадная сцена! – промолвил банкир.

– Да, сударь, – вскричала молодая женщина, не совсем понимая мысль своего мужа, – действительно досадная, потому что она могла привести к скандалу, причем первопричиной его послужила я, а последствия пали бы на вас.

– Кто вам об этом говорит, дорогая Лидия, – ласково продолжал г-н де Маранд. – Если я говорю «досадная сцена», поверьте, я не думаю при этом о себе.

– Как, сударь?! – воскликнула г-жа де Маранд. – Неужели вы думаете в такую минуту только обо мне?

– Ну конечно, дорогая. Я вижу вас меж двух мужчин; одного вы любите, другого мы оба презираем. Я представляю, как эти двое схватились у вас на глазах, и думаю про себя: «Бедняжке пришлось присутствовать при такой неприятной сцене!» – потому что, полагаю, несмотря на уважение, которое Жан Робер к вам питает, – чего же вы хотите: мужчины всегда остаются мужчинами! – он, должно быть, вызвал графа на дуэль?

– Увы, да, сударь, именно с этого все и началось.

– Началось! Что же произошло потом?

– Господин де Вальженез бежал через туалетную комнату.

– Ну, теперь понятно, почему я встретил господина де Вальженеза, ведь ваша туалетная выходит на мою лестницу.

Однако позвольте вам заметить, что в доме, должно быть, есть шпион. Во-первых, потому, что он вошел без вашего позволения, во-вторых, так как вышел без моего. Иными словами, когда моя свеча погасла, он исчез, и я не успел его схватить. Этот пройдоха знает дом лучше меня.

– Его провела сюда моя камеристка Натали.

– А откуда у вас это создание, дорогая?

– Мне порекомендовала ее мадемуазель Сюзанна де Вальженез.

– Эта тоже плохо кончит, – нахмурившись, пробормотал банкир. – Боюсь или, вернее, надеюсь, что так и будет. Однако чем, по-вашему, закончится это происшествие? Господин Жан Робер непременно будет драться с господином де Вальженезом на дуэли!

– О нет, сударь, – вскрикнула г-жа де Маранд.

– Как – нет? – с сомнением произнес г-н де Маранд. – Вы же сами сказали, что он вызвал негодяя на дуэль, а теперь уверяете, что они не будут драться!

– Нет! Господин Жан Робер обещал, что не будет с ним драться. Он мне поклялся.

– Это невозможно, дорогая Лидия.

– Повторяю: он мне поклялся.

– А я повторяю, что это невозможно.

– Сударь! Он дал мне слово, а вы сами мне сто раз говорили, что господин Жан Робер – честный человек, – продолжала настаивать г-жа де Маранд.

– Я готов повторять вам это до тех пор, пока не смогу убедиться в обратном. Но есть клятвы, которым честный человек изменяет именно потому, что он честный человек. А обещание не драться в сложившихся обстоятельствах – как раз такого рода.

– Как, сударь? Неужели вы полагаете?.

– Я думаю, что Жан Робер будет драться. Не только думаю – я в этом совершенно уверен.

Госпожа де Маранд непроизвольно уронила голову на грудь Она чувствовала себя глубоко несчастной.

«Бедняжка! – подумал г-н де Маранд. – Она боится, что любимый мужчина погибнет!»

– Дорогая! – молвил он, взяв жену за руку – Извольте выслушать меня спокойно, то есть без смущения, без волнения, без страха. Я пришел вас успокоить.

– Слушаю вас, – вздохнула г-жа де Маранд.

– Что бы вы подумали о господине Жане Робере – прошу заметить, что я говорю с вами как отец или священник и прошу вас спросить свое сердце, – если бы он не защитил вас от человека, глубоко вас оскорбившего и способного повторить оскорбление? Что вы подумаете о его гордости, чести, отваге, даже любви, если он не станет драться просто потому, что вы его об этом попросили, с человеком, нанесшим вам подобную обиду?

– Не спрашивайте, сударь! – воскликнула несчастная женщина. – У меня путаются мысли, а когда я пытаюсь рассудить все по совести, понимаю ничуть не больше.

– В третий раз вам повторяю, Лидия, что я пришел вас успокоить. Давайте вместе предположим, что господин Жан Робер будет драться, что, откровенно говоря, явилось бы необходимым доказательством его любви к вам, хотя я со своей стороны клянусь, что он драться не будет – Вы клянетесь? – вскричала г-жа де Маранд, пристально глядя на мужа.

– Да, я, – подтвердил банкир, – а моим клятвам вы можете доверять, Лидия. Ведь, к несчастью, – грустно прибавил он, – мои клятвы – не любовные Госпожа де Маранд просияла от счастья, но банкир словно не замечал ее радости.

Он продолжал:

– Как будет встречена в свете, позвольте вас спросить, новость о дуэли между господином Жаном Робером и господином де Вальженезом? Чему ее припишут? Начнут выдвигать самые нелепые предположения, пока не всплывет правда. Ведь между поэтом и фатом никакого другого соперничества быть не может. Я окажусь по воле обстоятельств втянут в эту историю.

А ведь ни мне, ни вам этого не хочется, верно? Я убежден, что и господин Жан Робер к этому не стремится. Так что не беспокойтесь, дорогая, и положитесь на меня. Простите, что я невольно причинил вам беспокойство в поздний час.

– Что же будет?.. – отважилась спросить г-жа де Маранд. На ее лице отразился ужас: она начала смутно догадываться, что именно ее муж займет во всем этом деле место любовника.

– Ничего необычного не произойдет, дорогая Лидия, – продолжал банкир, – я берусь все уладить наилучшим образом.

– Сударь! Сударь! – вскричала г-жа де Маранд, привскочив на постели, так что ее белая шея и округлые плечи предстали взору банкира, словно бесценное сокровище. – Сударь! Вы будете из-за меня драться?

Господин де Маранд задрожал от восхищения.

– Дорогая моя! – молвил он. – Клянусь, что сделаю все возможное, дабы вы как можно дольше были уверены в моей почтительнейшей нежности.

Он встал и в третий раз поцеловал жене руку:

– Усните с миром!

Госпожа де Маранд схватила его за обе руки и проникновенно проговорила:

– Ах, сударь, сударь! Отчего же вы меня не полюбили!

– Тсс! – приложил г-н де Маранд палец к губам. – Не будем говорить о веревке в доме повешенного.

Забрав свечу и портфель, г-н де Маранд удалился так же тихо, как и вошел.

VIII. Глава, в которой г-н де Маранд чрезвычайно последователен

Господин фон Гумбольдт, великий философ и геолог, сказал где-то по поводу впечатлений от землетрясений:

«Это впечатление объясняется не тем, что впечатления от катастроф, история которых сохранилась в памяти, представляются нашему воображению в большом количестве. Нас захватывает то, что мы вдруг теряем врожденную веру в устойчивость Земли. С самого нашего детства мы привыкли к контрасту между подвижностью Океана и неподвижностью Земли.

Все свидетельства наших чувств укрепили нас в этой уверенности; но стоит Земле дрогнуть, и этой минуты довольно, чтобы разрушить опыт всей нашей жизни. Неожиданно открывается неведомая мощь; покой в природе – не более чем иллюзия, и мы вдруг чувствуем, что оказались безжалостно отброшены в хаос разрушительной силы».

У этого физического впечатления имеется эквивалент во впечатлении морального свойства, которое приобретается через несколько лет супружеской жизни, когда, после того как мужчина обожал свою жену и полностью ей доверял, он внезапно видит, что у него под ногами разверзлась бездна сомнения.

И впрямь, знаете ли вы положение более тяжелое и плачевное, чем то, в котором оказывается мужчина, крепко привязавшийся к женщине, проживший с ней бок о бок годы в полной безмятежности и вдруг чувствующий, что его вере и спокойствию нанесен удар. Сомнение, берущее начало в женщине, которую он любит, распространяется на все мироздание. Он сомневается в себе, в других, в божественном свете. Наконец, он становится похож на того, о ком говорит г-н фон Гумбодьдт и кто прожил тридцать лет в полной уверенности, что у него под ногами твердая почва, но неожиданно чувствует, что она дрожит и уходит у него из-под ног.

К счастью, г-н де Маранд находился в другом положении, вообще трудно поддающемся описанию. Как он и сказал жене, «знание себя самого» заставило его с большой снисходительностью относиться к прекрасной грешнице, которая в результате приведенных нами обстоятельств связала с ним свою судьбу.

И за снисходительность, которую он проявлял по отношению к г-же де Маранд, ему нужно было тем более отдать должное, что он любил свою жену так, как никогда не мог бы полюбить никакую другую женщину в целом свете. Но поскольку не бывает любви без ревности, г-н де Маранд в глубине души, должно быть, ревновал жену к Жану Роберу. И действительно, ему случалось переживать жгучую, глубокую, неодолимую ревность.

Однако стоило ли быть умным человеком, если бы ум служил лишь прикрытием для тех из наших страданий, к которым общество относится не с жалостью, а с насмешкой?

Итак, г-н де Маранд действовал не только как философ, но и как сердечный человек. Имея в руках женщину, от которой он, строго говоря, не мог требовать физической и чувственной любви, он все устроил так, чтобы она была вынуждена платить ему моральным расположением, зовущимся любовью.

Таким образом, г-н де Маранд был, может быть, самым ревнивым человеком на свете, хотя производил совершенно иное впечатление.

Неудивительно поэтому, что, решившись быть другом Жана Робера, он торопился стать врагом г-на де Вальженеза. Его ненависть к этому человеку была чем-то вроде клапана безопасности, через который он выплескивал ревность к поэту; если бы не это ниспосланное Небом приспособление, рано или поздно на воздух взлетела бы вся машина.

И вот представился удобный случай выпустить эту ненависть.

На следующий день после описанной нами ночной сцены г-н де Маранд, вместо того чтобы отправиться в девять часов в собственной карете в Тюильри, вышел в семь часов пешком, нанял на бульваре кабриолет и приказал отвезти его на Университетскую улицу, где жил Жан Робер.

Господин де Маранд поднялся в четвертый этаж к молодому поэту и позвонил.

Слуга открыл дверь. Господин де Маранд собрался узнать, может ли он видеть г-на Жана Робера, и украдкой осмотрел приемную.

На столе лежал футляр с пистолетами, а в углу ждала пара дуэльных шпаг.

Господин де Маранд осведомился о хозяине дома. Лакей отвечал, что тот никого не принимает.

К несчастью, г-н де Маранд, обладавший столь же тонким слухом, что и проницательным взглядом, отчетливо разобрал несколько мужских голосов, споривших в спальне.

Он передал свою карточку слуге и приказал вручить ее хозяину дома, когда тот останется один. Г-н де Маранд прибавил, что снова зайдет около десяти часов утра, то есть после своего визита к королю.

Слова «после визита к королю» возымели магическое действие, и лакей заверил г-на Маранда, что его приказание будет в точности исполнено.

Банкир ушел.

Но в нескольких шагах от двери Жана Робера он приказал кучеру остановить и развернуть кабриолет так, чтобы он мог увидеть посетителей поэта.

Вскоре из дома вышли два молодых человека, и он их узнал.

Это были Людовик и Петрус. Они направились в его сторону, так что г-ну де Маранду осталось только выйти из кабриолета, и он очутился прямо перед ними.

Молодые люди попятились, вежливо раскланиваясь с банкиром, к которому питали огромную симпатию, а также уважали как политика. Им и в голову не могло прийти, что у г-на де Маранда может быть к ним дело, но он остановил их улыбкой.

– Простите, господа, – сказал он, – но я жду именно вас.

– Нас? – хором переспросили молодые люди и удивленно переглянулись.

– Да, вас. Я так и думал, что ваш друг пошлет за вами нынче утром, и хотел сказать вам два слова о поручении, которое он вам только что дал.

Молодые люди снова переглянулись со всевозраставшим удивлением.

– Вы меня знаете, господа, – продолжал г-н де Маранд с покоряющей улыбкой. – Я человек серьезный, привык с уважением относиться к вопросам чести, и вы не можете заподозрить меня в намерении оскорбить вашего друга.

Молодые люди поклонились.

– Итак, сделайте мне милость…

– Какую?

– Ответьте откровенно на мои вопросы.

– Постараемся, сударь, – в свою очередь улыбнувшись, пообещал Петрус.

– Вы идете к господину де Вальженезу, не так ли?

– Да, сударь, – не скрывая изумления, кивнули молодые люди.

– Вы идете обсудить с ним или его секундантами условия дуэли?

– Сударь…

– Отвечайте смело. Я министр финансов, а не префект полиции. Речь идет о дуэли?

– Это так, сударь.

– О дуэли, причина коей вам неизвестна?

Задавая этот вопрос, г-н де Маранд пристально посмотрел на молодых людей.

– И это верно, – подтвердили те.

– Да, – улыбнулся г-н де Маранд, – я знал, что Жан Робер – джентльмен.

Петрус и Людовик ждали объяснений.

– Я-то знаю причину, – продолжал банкир, – и должен сказать господину Жану Роберу, что буду иметь честь оказать через час влияние на ход событий, а это, возможно, изменит решение вашего друга.

– Я так не думаю, сударь. Нам показалось, что наш друг настроен весьма решительно.

– Окажите мне милость, господа.

– Охотно! – отозвались оба приятеля.

– Не ходите к господину де Вальженезу, пока я не увижусь с господином Жаном Робером и он снова не переговорит с вами.

– Сударь! Это противоречит указаниям нашего друга. Мы даже не знаем…

– Это дело двух часов.

– В некоторых вопросах двухчасовое промедление может пагубно сказаться на результате.

– Уверяю вас, господа, ваш друг не рассердится, будет вам благодарен за задержку.

– Вы точно знаете?

– Слово чести.

Молодые люди переглянулись.

Петрус спросил:

– Почему бы вам, сударь, не подняться к Жану Роберу прямо сейчас?

Господин де Маранд вынул часы.

– Сейчас без десяти минут девять; ровно в девять я должен быть в Тюильри, а я еще не настолько давно стал министром, чтобы заставлять себя ждать.

– Не позволите ли вы нам хотя бы подняться и предупредить нашего друга об изменениях?

– Нет, господа, нет, умоляю вас этого не делать. Намерения господина Жана Робера должны измениться после того, что сообщу ему я. Но в одиннадцать часов будьте у него.

– Тем не менее… – продолжал настаивать Людовик.

– Представьте, – проговорил г-н де Маранд, – что вы не застали господина де Вальженеза дома и вынуждены принять это промедление.

– Друг мой! – заметил Петрус – Когда такой человек, как господин де Маранд, уверяет, что в нашем поступке не будет ничего предосудительного, мы можем – таково по крайней мере мое мнение – положиться на его слово.

Он поклонился банкиру и продолжал:

– Мы будем у нашего друга, сударь, а до тех пор не предпримем ничего, что противоречило бы вашим намерениям.

Молодые люди снова поклонились, давая г-ну де Маранду понять, что не хотят больше задерживать его на улице.

Банкир вскочил в кабриолет и приказал гнать в Тюильри.

Друзья зашли в кафе «Демар» и заказали завтрак, желая с пользой употребить время, дарованное им г-ном де Марандом.

Тем временем лакей Жана Робера передал хозяину карточку министра, не забыв, разумеется, прибавить, что тот зайдет к поэту после визита к королю.

Жан Робер заставил слугу дважды повторить поручение, взял карточку, прочел имя и непроизвольно насупился. Не то чтобы он испугался – молодой человек был храбр, – но неизвестность тревожила его.

Что было нужно г-ну де Маранду в восемь часов утра?

Ведь в это время банкиры и министры уже просыпаются, но поэты еще спят!

К счастью, долго ждать ему не пришлось.

Ровно в десять часов в дверь позвонили, а спустя мгновение слуга ввел г-на де Маранда.

Жан Робер встал.

– Примите мои извинения, сударь, – молвил он, – вы оказали мне честь своим визитом в половине девятого…

– …а вы не смогли меня принять, – закончил за него г-н де Маранд. – Это понятно, вы обсуждали один важный вопрос со своими друзьями, господином Петрусом и господином Людовиком. Это о нас, банкирах, пословица говорит: «Делу время – потехе час». Вы отсрочили мое удовольствие от встречи с вами, но от этого удовольствие только больше.

Эти слова можно было принять и за насмешку, и за любезность. Не зная, как к ним отнестись, Жан Робер указал г-ну де Маранду на кресло.

Господин де Маранд сел, жестом приглашая Жана Робера занять место рядом.

– Похоже, мой визит вас удивляет, сударь, – заметил банкир.

– Это большая честь для меня…

Господин де Маранд его перебил:

– Меня самого удивляет то обстоятельство, что я не пришел к вам раньше. Но чего же вы хотите?! Мы, финансисты, люди неблагодарные; за работой мы несправедливо забываем о людях, доставляющих нам истинное наслаждение. Вы давно оказываете мне честь бывать в особняке на улице Лаффит, я же впервые явился к вам с ответным визитом. Должен признаться, мне весьма неловко.

– Сударь! – смущенно пролепетал Жан Робер, не понимая, куда клонит банкир.

– Почему же, – продолжал г-н де Маранд, – вы благодарите меня, вместо того чтобы выразить мне совершенно заслуженный упрек? Вы ведете себя со мной – простите мне терминологию финансиста – как с кредитором, а должны бы относиться как к должнику. Я обязан вам бесчисленными визитами; я еще вчера вечером говорил об этом с госпожой де Маранд сразу после вашего ухода.

«Ну, вот мы и дошли до сути, – подумал Жан Робер. – Он видел, как я выходил вчера из его особняка в неурочное время, и пришел узнать причину позднего визита».

– Госпожа де Маранд, – продолжал банкир, видя, что Жан Робер молчит, – очень вас любит.

– Сударь!..

– Она любит вас как брата.

Господин де Маранд с особенным выражением произнес последние два слова.

– Но меня особенно удивляет и огорчает, – продолжал г-н де Маранд, – что ей не удалось внушить вам хотя бы отчасти то чувство, которое она сама питает к вам.

– Сударь! – поспешил заметить Жан Робер, растерявшись от того, какой оборот принимает их разговор и даже не догадываясь о его цели. – Мы с вами представляем настолько разные виды деятельности, что…

– Это вам мешает испытывать ко мне дружеские чувства? – перебил г-н де Маранд. – Неужели вы полагаете, дорогой поэт, что в банковской деятельности совсем не нужен ум? Вы думаете, как и те, кто знает о финансовой игре лишь по потерям, что все банкиры – дураки или?..

– О, сударь! – вскричал поэт. – Я далек от подобной мысли!

– Я был заранее в этом уверен, – продолжал банкир, – и потому говорю вам: наши виды деятельности – хотя это не бросается в глаза – имеют немало общего. Финансы, так сказать, дают жизнь. Поэзия же учит нас получать от жизни удовольствие. Мы представляем два противоположных полюса и, следовательно, оба необходимы для того, чтобы вращалась Земля.

– Из этих нескольких слов видно, что вы поэт не меньше меня, сударь.

– Вы мне льстите, – отвечал г-н де Маранд, – я не заслуживаю это звание, хотя пытался его завоевать.

– Вы?

– Да. А вас это удивляет?

– Нисколько. Однако…

– Понимаю. Вам кажется, что банк и поэзия несовместимы.

– Я этого не говорю, сударь.

– Но думаете так. А это одно и то же.

– Нет. Я только говорю, что не знаю о вас ничего…

– …что доказывало бы мое призвание?.. Будьте осторожны.

Однажды, когда у меня будет повод вас упрекнуть, я приду сюда с рукописью в руках. Но сегодня я от этого далек; напротив, я пришел извиниться. Ах, вы сомневаетесь, молодой человек! Так знайте: я, как и все, написал собственную трагедию «Кориолан»; затем шесть первых песен поэмы под названием «Человечество»; потом еще томик стихов о любви; еще… еще…

да почем мне знать? Однако, так как поэзия – это культ, который не кормит своих жрецов, мне пришлось трудиться в материальной сфере, а не только в духовной. Вот как я стал просто банкиром, когда – позвольте мне сказать об этом одному вам, опасаясь, как бы меня не обвинили в гордыне, – мог бы оказаться вашим собратом.

Жан Робер низко поклонился, как никогда растерянный от того, какой оборот принимает разговор.

– Именно на этом основании, – продолжал г-н де Маранд, – я осмеливаюсь искать вашей дружбы и даже просить доказательство ее.

– У меня! Говорите, сударь, говорите! – в изумлении вскричал Жан Робер.

– Если есть еще на свете люди, которые, подобно нам, культивируют или отдают должное поэзии, – продолжал г-н де Маранд, – то существуют и другие, которые, вопреки идеалу, ждут от жизни лишь грубых удовольствий, физических радостей, материальных утех. Этот тип людей все более препятствует естественному прогрессу цивилизации. Низводить человека на уровень животного, удовлетворять лишь плотский голод, требовать от женщины только удовлетворения грубой похоти – в этом, по моему разумению, состоит одна из язв нашего общества. Вы разделяете мое мнение, дорогой поэт?

– Полностью, сударь, – ответил Жан Робер.

– И вот существует человек, в котором словно воплотились все пороки такого рода. Развратник уверяет, что его голова лежала на всех подушках; он не отступает перед невозможностью либо в надежде все-таки одержать победу, либо чтобы придать поражению видимость триумфа. Этот человек, этот распутник, этот фат вам известен: я говорю о господине Лоредане де Вальженезе.

– Господин де Вальженез! – вскричал Жан Робер. – О да, я его знаю.

И в его глазах загорелся злой огонек.

– Так вот, дорогой поэт, вообразите: вчера вечером госпожа де Маранд слово в слово пересказала мне сцену, имевшую место между ею, вами и им.

Жан Робер вздрогнул. Однако банкир продолжал в том же любезном вежливом тоне:

– Я давно слышал от самой госпожи де Маранд, что этот фат за ней ухаживает. Я ждал лишь случая, как законный защитник и покровитель госпожи де Маранд, чтобы преподать этому фату заслуженный урок, хотя думаю, что урок этот не слишком пойдет ему на пользу. И вот случай этот совершенно неожиданно представился.

– Что вы хотите сказать, сударь?! – воскликнул Жан Робер, начинавший догадываться о намерении своего собеседника.

– Я только хочу сказать, что, раз господин де Вальженез оскорбил госпожу де Маранд, я убью господина де Вальженеза:

нет ничего проще.

– Однако, сударь, мне представляется, что, раз свидетелем нанесенного госпоже де Маранд окорбления оказался я, наказать обидчика следует мне.

– Позвольте вам заметить, дорогой поэт, – улыбнулся г-н де Маранд, – что я ищу вашей дружбы, но не участия. Поговорим серьезно. Имело место оскорбление. Но в котором часу?

В полночь. Где? В комнате, где госпожа де Маранд иногда ночует – из прихоти. Где прятался господин де Вальженез? В алькове этой комнаты. Все это… слишком интимно. И не я был в этот час рядом с госпожой де Маранд, не я обнаружил господина де Вальженеза в алькове, а ведь именно мне следовало там находиться и обнаружить его. Вы знаете нашу печать, а особенно журналистов. Какие любопытные комментарии будут даны о вашей дуэли с господином де Вальженезом! Вы полагаете, имя госпожи де Маранд, то есть честное имя, которое и должно оставаться таковым, останется незапятнанным и не будет поднято на смех недоброжелателями? Подумайте, прежде чем отвечать.

– Однако, сударь, – произнес Жан Робер, понимая справедливость этого довода, – я не могу позволить вам драться с человеком, который оскорбил женщину в моем присутствии.

– Разрешите с вами не согласиться, друг мой – я ведь могу вас так называть, не правда ли? Дама, которую оскорбили в вашем присутствии, то есть перед посетителем, – заметьте, что для меня вы только посетитель, – принадлежит мне. Я хочу сказать, что она носит мое имя, и на этом основании – будь вы хоть сто раз правы – защищать ее должен я.

– Однако, сударь… – пролепетал Жан Робер.

– Вот видите, сударь: обыкновенно вы выражаетесь с такой легкостью, но теперь даже вам трудно подобрать слова для ответа…

– Знаете, сударь…

– Я просил вас предоставить мне доказательство вашей дружбы. Не угодно ли вам это сделать?

Жан Робер умолк.

– Я прошу вас хранить все это происшествие в тайне, – продолжал банкир.

Жан Робер понурился.

– Если понадобится, друг мой, госпожа де Маранд попросит вас о том же.

Банкир встал.

– Сударь! – вдруг вскричал Жан Робер. – Должно быть, я брежу. То, о чем вы просите, совершенно невозможно.

– г Почему?

– В эту самую минуту двое моих друзей отправились к господину де Вальженезу, чтобы узнать имена его секундатов.

– Вы говорите о господине Петрусе и господине Людовике?

– Да.

– На этот счет не беспокойтесь: я встретил их, выходя от вас, и под свою ответственность попросил повременить до одиннадцати часов, а затем явиться к вам за новыми приказаниями.

Похоже, они сверили свои ручные часы с вашими настенными.

Слышите? Ваши часы бьют одиннадцать, а господа Петрус и Людовик звонят в дверь.

– В таком случае мне нечего больше возразить, – заметил Жан Робер.

– В добрый час! – проговорил г-н де Маранд и подал поэту руку.

Пройдя несколько шагов по направлению к двери, он внезапно остановился.

– Ах, черт возьми, я забыл о главной цели своего визита.

Жан Робер снова бросил на банкира удивленный взгляд.

– Я пришел передать вам просьбу от госпожи де Маранд.

Она непременно хочет присутствовать на премьере вашей пьесы, но желала бы оставаться незамеченной. Не могли бы вы поменять для нее первую ложу на бенуар у сцены. Это возможно, не правда ли?

– Несомненно, сударь.

– Если вас спросят, зачем я приходил, будьте добры привести истинную причину: скажите, что я пришел просить поменять билеты.

– Так я и сделаю, сударь.

– А теперь, – сказал г-н де Маранд, – прошу меня извинить, что из-за безделицы отнял у вас так много времени.

Низко поклонившись Жану Роберу, г-н де Маранд вышел, провожаемый изумленным взглядом поэта. Когда банкир исчез, поэт испытал по отношению к нему нечто вроде почтительной симпатии. Он сказал про себя, что имеет дело с великим человеком и необыкновенным мужем.

В гостиную вошли двое друзей.

– Ну что? – спросили они у Жана Робера.

– Очень сожалею, что побеспокоил вас нынче утром, – отвечал поэт. – У меня нет больше дел к господину де Вальженезу.

IX. Глава, в которой результаты Наваринского сражения рассматриваются под новым углом зрения

Пока г-н де Маранд объяснялся с Жаном Робером, посмотрим, что происходило у г-на де Вальженеза или, вернее, вне стен его особняка.

Лоредан, как мы сказали, улизнул из особняка г-жи де Маранд, но имел неловкость, слишком торопливо сбегая с лестницы, налететь на г-на де Маранда и выбить у него из рук свечу и портфель.

Как ни торопился Лоредан исчезнуть, он почти был уверен, что банкир его узнал. Во всяком случае, у него не оставалось сомнений, что Жан Робер успел его как следует рассмотреть.

И рассчитывал увидеть поутру кого-нибудь из них, а может быть, и сразу обоих.

Но он полагал, что к нему могут явиться с визитом не раньше девяти часов утра. Итак, у него было время получить некоторые сведения, что в его положении могло оказаться чрезвычайно важным.

И он стал ждать мадемуазель Натали.

Около семи часов утра он вышел пешком из особняка, прыгнул в кабриолет и приказал отвезти себя на улицу Лаффит, где, как он полагал, хозяева еще не вставали. Тем легче ему было бы встретиться с камеристкой.

Случай помог г-ну де Вальженезу так, как он не мог и мечтать: когда он подъехал к особняку, мадемуазель Натали выходила оттуда с вещами.

Господин де Вальженез помахал ей из кабриолета рукой.

Камеристка узнала его и подбежала к кабриолету.

– Ах, сударь! – сказала она. – Какая удача, что я вас встретила!

– А я скажу тебе больше, – отвечал молодой человек, – я приехал ради тебя. Ну, что там?

– Она меня выгнала, – пожаловалась камеристка.

– И куда ты направляешься?

– Да в какую-нибудь гостиницу – дождаться полудня.

– А что ты намерена делать днем?

– Пойду к мадемуазель и попрошу принять участие в моей судьбе. Ведь прогнали-то меня из-за вас: я исполняла ваши приказания.

– Зачем тебе ждать до полудня? Сюзанна встает рано.

Расскажи ей, что с тобой произошло, она снова примет тебя к себе в услужение. Я же со своей стороны должен заплатить тебе неустойку, и ты свое получишь, будь покойна.

– Да я и не волновалась. Я знала, что господин справедлив и не оставит меня на улице.

– Расскажи, что произошло после моего ухода.

– Госпожа де Маранд устроила господину Жану Роберу сцену, и тот поклялся, что не станет с вами драться.

– А ты сама веришь в клятвы поэта?

– Нет. Должно быть, он сейчас у вас.

– Я только что выехал из дома, он там еще не появлялся.

Ну а что было дальше?

– Потом госпожа де Маранд спустилась к себе в спальню, там она меня и рассчитала.

– И?..

– Не успела она лечь, как вошел господин де Маранд.

– Куда?

– В спальню к жене.

– Неужели? Ты же говорила, что он почти никогда туда не заходит?

– Похоже, он делает исключение, когда того требуют обстоятельства.

– Ты знаешь, зачем он заходил к жене?

– О, не беспокойтесь! – вызывающе рассмеялась Натали, словно Мартон времен Людовика XV. – Никакого важного дела у него не было.

– Уф! У меня прямо гора свалилась с плеч, детка! Зачем же он все-таки заходил? Отвечай!

– Он зашел успокоить госпожу де Маранд.

– Как ты это понимаешь? Ну, договаривай? Ты же наверняка подслушивала под дверью!

– Если я это и делала, то исключительно ради того, чтобы оказать вам услугу, клянусь!

– Ах, черт побери! И о чем же они говорили?

– Если я правильно поняла, господин де Маранд принял сторону господина Жана Робера.

– Вот образцовый муж, Натали! Это не человек, а находка.

Итак, он успокоил жену, принял сторону господина Жана Робера и?..

– …почтительно поцеловав жене руку, удалился к себе неслышными шагами.

– Так, так! Значит, «буду иметь дело с ним?

– Могу поклясться, что так.

– В таком случае не стоит заставлять его ждать. Если бы у меня была крытая коляска, я взял бы тебя с собой, детка. Но ты же понимаешь, что в кабриолете… Невозможно! Садись в фиакр и поезжай за мной.

– Итак, господин предупрежден.

– Да, Натали, а кто предупрежден, тот почти выиграл дело.

Господин де Вальженез дал кучеру адрес, и кабриолет покатил в его особняк.

Вот что произошло с г-ном де Вальженезом на утренней прогулке.

Мадемуазель Сюзанна – мы еще не имели удовольствия видеть ее после вечера в особняке Марандов, где она начала кокетничать с Камиллом де Розаном, – не теряла времени даром, в отличие от Кармелиты, то и дело падавшей в обмороки, и была весела, беззаботна, любезничала направо и налево, особенно с человеком, из-за которого погиб Коломбан.

С того вечера, когда, несмотря на черноглазую жену Камилла, не спускавшую с Сюзанны полного ненависти взгляда, мадемуазель де Вальженез остановила свой выбор на американце, дня не проходило, чтобы Камилл не встречал, как бы невзначай, мадемуазель Сюзанну то в Опере, то в Опере-буфф, то на скачках, то в Булонском лесу, то в Тюильри, то в чьей-нибудь гостиной, куда оба они были вхожи.

Постепенно случайные встречи превратились в свидания.

Камилл выставлял свою любовь напоказ, а мадемуазель де Вальженез не боялась себя скомпрометировать.

Однажды утром она пошла еще дальше: призналась, что разделяет любовь креолыда.

А в один прекрасный вечер отважно это доказала.

С того вечера Камилл де Розан приезжал в особняк Вальженезов так часто, как только позволяла его ревнивая супруга.

Обыкновенно это случалось по утрам, когда прекрасная креолка еще спала.

Вот как вышло, что, отправившись от Жана Робера в Тюильри, банкир встретил в конце улицы Бак Камилла де Розана.

Креольцу было наплевать, что о нем подумают, он и не думал прятаться, а потому первый поздоровался с банкиром.

– Откуда это вы в такую рань? – спросил г-н де Маранд.

– От господина де Вальженеза, – отвечал тот.

– Вы, стало быть, с ним знакомы?

– Да вы же сами нас друг другу представили!

– Верно! Я и забыл.

Креолец и банкир раскланялись и разъехались в разные стороны.

Вернувшись к себе, Лоредан удивился, не застав ни Жана Робера, ни г-на де Маранда.

Причина его удивления читателям понятна.

Друзья – назовем их секундантами, так будет точнее – Жана Робера обещали банкиру дождаться новых указаний и завтракали в кафе «Демар», в то время как г-н де Маранд со своей стороны не хотел идти к г-ну де Вальженезу, не повидавшись с Жаном Робером.

В половине двенадцатого, когда завтрак г-на де Вальженеза подходил к концу, ему доложили о прибытии г-на де Маранда.

Он приказал проводить его в гостиную и, словно желая сдержать обещание, данное им Натали, не заставлять его ждать, сейчас же вошел вслед за ним.

После того как хозяин и гость обменялись положенными в таких случаях приветствиями, первым заговорил г-н де Вальженез:

– Я только вчера вечером узнал о вашем назначении и как раз сегодня собирался зайти, чтобы вас поздравить.

– Господин де Вальженез! – холодно молвил банкир. – Я полагаю, вы догадываетесь о цели моего визита. Помогите же мне, прошу вас! Не будем терять времени на ненужные комплименты.

– Я весь к вашим услугам, сударь, – проговорил Лоредан, – хотя даже не догадываюсь, что вы хотите мне сообщить.

– Вчера вы без приглашения проникли в мой особняк, да еще в такое время, когда приличные люди приходят, если их позвали.

Вопрос был поставлен так, что Лоредану оставалось лишь дать четкий ответ.

Он ответил вызывающе:

– Это правда. Должен признаться, что приглашения я не получал, во всяком случае от вас.

– Вы ни от кого его не получали, сударь.

Господин де Вальженез поклонился, не отвечая, словно хотел сказать: «Продолжайте!»

Господин де Маранд так и сделал.

– Проникнув в особняк, вы пробрались в одну из спален госпожи де Маранд и спрятались в ее алькове.

– Я с сожалением должен отметить, – насмешливо процедил г-н де Вальженез, – что вы прекрасно осведомлены.

– Ну, сударь, раз вы не отрицаете этот факт, вы, очевидно, понимаете, какие будут последствия?

– Назовите мне их, и я посмотрю, допустимо ли то, что вы хотите мне предложить.

– Последствия вашего поступка таковы, сударь, что вы намеренно оскорбили женщину.

– Ах, черт возьми! – рисуясь, обронил г-н де Вальженез. – Придется признать, что это так, раз тому были свидетели.

– В таком случае, сударь, – продолжал банкир, – вы, очевидно, сочтете вполне естественным, не так ли, если я попрошу у вас объяснений этого оскорбления?

– Я к вашим услугам, дорогой мой, и немедленно, если пожелаете. У меня в конце сада беседка, словно нарочно сделанная для фехтования.

– Я сожалею, что не могу сейчас же воспользоваться вашим любезным предложением; к несчастью, так скоро подобные дела не делаются.

– Вы, должно быть, еще не завтракали, – предположил г-н де Вальженез. – Я знаю людей, которые не любят драться натощак, хотя мне вот, к примеру, все равно.

– Для промедления есть более серьезная причина, – сказал банкир, пропуская мимо ушей посредственную шутку своего собеседника. – Надобно позаботиться о том, чтобы не замарать имя; я весьма сожалею, что вынужден вам об этом напомнить.

– Ба! – удивился г-н де Вальженез. – К чему это ханжество?

После нас хоть потоп!

Банкир с самым серьезным видом возразил:

– Вы, сударь, вольны поступать с именем своего отца, как вам заблагорассудится. Я же намерен позаботиться о чести и не собираюсь выставлять свое имя на смех. Имею честь сделать вам предложение.

– Говорите, сударь, я вас слушаю.

– Мне кажется, вы давно не выступали в палате пэров, не так ли?

– Да, действительно… Однако какое отношение имеет палата пэров к занимающему нас вопросу?

– Самое прямое отношение, в чем вы сейчас убедитесь. На днях было получено сообщение о Наваринском сражении.

– Да, но…

– Погодите. Завтра в палате должен рассматриваться вопрос о Турции и Греции, отложенный из-за выборов и последовавших за ними печальных особытий.

– Кажется, припоминаю. Кто-то в самом деле просил слова по этому вопросу.

– Вот я и предлагаю вам также попросить слова.

– Куда же вы, черт побери, клоните? – нагло рассмеявшись банкиру в лицо, спросил молодой пэр.

Тот сделал вид, что не заметил этой новой наглой выходки, и продолжал так же холодно и серьезно:

– Вопрос о Греции имеет важное значение и огромный интерес, если рассматривать его со всех сторон. Из такой темы можно извлечь немалую выгоду. Я убежден, что, если вы дадите себе труд, вы сейчас же ухватитесь за эту возможнось и произнесете превосходную речь. Вы меня понимаете?

– Признаться, меньше, чем когда-либо.

– Я должен все объяснить?

– Да.

– Дорогой господин Вальженез! Я – горячий сторонник Греции. Я даже где-то что-то по этому поводу написал. Вы же еще не приняли по этому вопросу окончательного решения. Сделайтесь сторонником турков и нападите на защитников Греции.

В общем, придумайте, как оскорбить меня по вопросу грекотурецких отношений, и так, чтобы я мог публично попросить у вас удовлетворения. Я на сей раз понятно говорю?

– О, прекрасно! И как бы причудливо ни было ваше предложение, я принимаю его с радостью, раз вы так за него держитесь.

– Так до завтра, сударь; после заседания я буду иметь честь прислать вам секундантов.

– Зачем же ждать до завтра? Еще нет часа. Я успею поехать в палату и выступить сегодня.

– Я не смел вам это предложить, так как предполагал, что сегодня вы заняты.

– Да стоит ли со мной так церемониться?

– Как видите, я этого и не делаю, раз соглашаюсь, – поспешил заметить г-н де Маранд и поклонился. – Однако вам следует поторопиться.

– Я только прикажу заложить карету.

– Вас могут опередить, слово предоставляется в порядке записи. Мы потеряем целых четверть часа, ожидая карету.

– Предложите другой способ. Вы же не хотите, чтобы я пошел отсюда в Тюильри пешком, не так ли? Может быть, ваша карета ждет внизу и вы хотите предложить мне в ней место?

– Я действительно собирался вам это предложить, – подтвердил г-н де Маранд.

– Я с благодарностью принимаю ваше предложение! – подхватил г-н де Вальженез.

И люди, готовые на следующий день перерезать друг другу горло, вышли из особняка, так сказать, под руку, словно друзья.

Господин де Маранд снова увидел Камилла де Розана.

Креолец выходил из экипажа.

– Я уже во второй раз нынче имею удовольствие встретить вас почти на том же месте, – заметил банкир.

– Ну, стало быть, и я так же, – отозвался Камилл. – Такие случайности имеют место во все времена, Мольер даже написал, кажется, на эту тему стихи:

В этом месте мне везет, И так далее.

– Если вы имеете что-нибудь сказать господину де Вальженезу, – продолжал банкир, – поторопитесь, не то он вас опередит и сам скажет, что очень спешит.

– Может, вы и впрямь пришли ко мне, дорогой друг? – спросил Лоредан, протянув Камиллу руку.

– Ну конечно, – кивнул креолец и слегка покраснел.

– В таком случае я очень сожалею: я ухожу, – сообщил Лоредан, усаживаясь в карету г-на де Маранда. – Но вы зайдите:

сестра дома; надеюсь, вам будет приятно повидаться с ней не меньше, чем со мной. Прощайте или, вернее, до свидания!

Лошади понеслись галопом.

Спустя десять минут г-н де Вальженез вошел в палату пэров и попросил слова.

X. О речи г-на Лоредана де Вальженеза в палате пэров и о том, что за ней последовало

Победа в Наваринском сражении, последняя реакция Европы против Азии, только что была куплена ценой шести лет нескончаемых сражений. Современные Эпаминондасы, Альцибиады, Фемистоклы удивляли весь мир. Казалось, они отыскали, подобно Тесею, тяжелые мечи своих отцов, сокрытые на полях Марафона, Левктра и Мантинея.

После многих лет бездействия греки снова почувствовали вкус к независимости; повеяло французской революцией, и вся Европа воспряла ото сна. Греков воспевали Гюго и Ламартин, за них погиб Байрон. Их цель в каком-то смысле стала делом Франции, и их поражение причиняло огорчение, как радовали их победы.

Но по мере того, как это чувство охватывало всю нацию, г-ну де Виллелю оно нравилось все меньше, а мы помним: он больше, чем кто бы то ни было, проявил враждебность к греческой революции.

Когда г-н Лоредан де Вальженез, известный своими ультрароялистскими взглядами, попросил слова, половина или даже три четверти пэров, разделявшие мнение уважаемого пэра, в один голос закричали:

– Говорите! Говорите!

Вкратце перечислив основные этапы восстания, г-н де Вальженез стал под аплодисменты всего зала оплакивать страшные события, которые кое-кто превозносил как победу.

– Тем не менее, – заявил он, – нам не в чем упрекнуть правительство большинства; из благородного чувства, восходящего еще ко временам Крестовых походов, оно допустило эту роковую коалицию против турок. Сдержим наш гнев, прибережем всю нашу суровость против тех, кто ее заслужил, кто из безумия или ради личной выгоды поддерживает революции в других странах, не имея возможности поднять бунт у себя дома. Я не хочу никого называть, – прибавил оратор, – однако имя одного известного банкира у всех на слуху. Известно, в какой кассе Революция черпает питающие ее сокровища. Итак, господа, пусть мне придется заплатить за это своей кровью, но я хочу спросить вас, так как меня волнует вопрос о недавнем бунте в Париже: уж не один ли и тот же человек субсидирует бунтовщиков Греции и парижских греков?

Это противопоставление вызвало гром аплодисментов. Имя г-на де Маранда передавалось из уст в уста; в палате пэров банкира не любили: его стремительный взлет, неожиданное назначение в министерство финансов не противоречили сложившемуся о нем мнению. И теперь все были просто счастливы, что г-н де Вальженез публично его оскорбил.

Впрочем, среди общего одобрения раздалось и несколько возражающих голосов.

Генерал Эрбель перебил молодого пэра и с места выразил протест, требуя от г-на де Вальженеза взять назад свои слова, похожие на грубое оскорбление.

– Ну и пусть будет оскорбление! – заявил в ответ г-н де Вальженез. – Раз вы принимаете правду за оскорбление!

– Но не может же быть, чтобы вы всерьез обвиняли господина де Маранда в субсидировании бунтовщиков с улицы СенДени! – воскликнул другой пэр.

– Это ваши слова, сударь, а не мои, – вызывающе бросил г-н де Вальженез.

– Иезуит! – пробормотал генерал достаточно громко для того, чтобы его услышали.

Господин де Вальженез сейчас же подхватил это слово, он не рассердился, как можно было ожидать.

– Если генерал полагает, что оскорбил меня, назвав иезуитом, – сказал молодой пэр, – он глубоко заблуждается. Это все равно как если бы я назвал его солдатом. Я не думаю, что он увидит в этом что-то для себя обидное.

На этом дискуссия была закончена, и все перешли к повестке дня.

Вернувшись около пяти часов домой, генерал Эрбель застал у себя г-на де Маранда.

Банкиру уже рассказали об инциденте в палате и подробностях, его сопровождавших.

При виде банкира генерал догадался о причине его прихода, он протянул ему руку и предложил сесть.

– Генерал! – начал банкир. – Я с удивлением узнал, что господин де Вальженез меня, не называя правда, оскорбил в палате пэров. В то же время я с удовлетворением и гордостью узнал, что вы меня защищали. Получить оскорбление от господина де Вальженеза и поддержку от вас – вдвойне честь для меня. И я решил, не теряя времени, поблагодарить вас за участие.

Генерал поклонился с таким видом, будто хотел сказать:

«Я лишь исполнил свой долг».

– Кроме того, – продолжал банкир, – у меня появилась надежда: раз вы встали на мою сторону, когда я вас не просил, вы вряд ли меня покинете, если я захочу ответить на полученное оскорбление.

– Я к вашим услугам, дорогой мой господин де Маранд.

Зная вас, как я знаю, я даже хотел, не дожидаясь вашего прихода, попросить от вашего имени удовлетворения у оскорбителя.

– Я счастлив вашим вниманием, генерал, ведь это свидетельство того, как высоко вы меня цените.

– Теперь скажите: вы знаете своего противника?

– Очень мало.

– Это молодой фат, не имеющий твердых убеждений.

– О! – обронил г-н де Маранд, нахмурившись и придав своему лицу выражение ненависти, в которой его невозможно было заподозрить.

– У таких типов, – продолжал генерал, – после ужина, как правило, мнение резко меняется.

– Ну что же, генерал, – рассмеялся г-н де Маранд, – есть один способ помешать ему в этом.

– Что за способ?

– Уладить с ним все дела до ужина.

Банкир вынул часы.

– Сейчас только пять. Ужинает он не раньше половины седьмого. Если вы не против быть моим первым секундантом, давайте сядем в карету и отправимся на поиски второго. А по дороге обсудим условия поединка.

– С огромным удовольствием, – отвечал генерал. – Боюсь только, что лошадей уже расседлали.

– Не страшно! У меня карета, – сказал г-н де Маранд. – Улица Макон, дом номер четыре, – приказал он кучеру.

– Улица Макон? – повторил генерал, недоумевая, что это за улица.

Карета помчалась вперед.

– Где, черт побери, мы находимся? – спросил генерал, когда карета остановилась у двери Сальватора.

– Мы приехали туда, куда я приказывал кучеру нас отвезти.

– До чего отвратительная улица!

Он окинул взглядом дом.

– Нам сюда? – спросил граф Эрбель.

– Да, генерал, – улыбнулся г-н де Маранд.

– Отвратительный дом!

– Что делать?! Именно в этом доме и на этой улице живет один из самых честных и отважных людей.

– Как его зовут?

– Сальватор.

– Сальватор… А чем он занимается?

Господин де Маранд улыбнулся.

– Он, как уверяют, комиссионер.

– Ага! Я начинаю догадываться. Да, да, я, кажется, слышал об одном философе с таким именем от генерала Лафайета, который очень высоко его ценит.

– Не только слышали о нем, но и не раз разговаривали с ним самим.

– Где же это было? – удивился генерал.

– У меня.

– Я разговаривал в вашем доме с комиссионером?

– Как вы понимаете, ко мне он заходил без своей куртки и крючьев. Он, как и мы с вами, был во фраке и называл себя господином де Вальзиньи.

– Вспомнил! – воскликнул генерал. – Очаровательный молодой человек!

– Я хочу просить его быть моим вторым секундантом.

Этот человек имел большое влияние на выборах и перевыборах.

И я буду рад, если он сможет дать свидетельские показания в мою пользу огромному числу людей, которые меня видят лишь через окно моей кареты.

– Очень хорошо! – похвалил генерал, следуя за банкиром.

Они поднялись на четвертый этаж и подошли к двери Сальватора. Отпер им сам комиссионер.

Молодой человек только что возвратился. Он был в бархатных панталонах и куртке.

– Дорогой Вальзиньи, – сказал г-н де Маранд, – я пришел просить вас об услуге.

– Говорите! – предложил Сальватор.

– Вы не раз уверяли меня в своих дружеских чувствах.

Я пришел просить вас доказать мне эту дружбу.

– Я к вашим услугам.

– Завтра я сражаюсь на дуэли; господин генерал Эрбель согласился быть одним моим секундантом. Могу ли я просить вас оказать мне честь быть другим секундантом?

– С удовольствием, сударь. И я прошу вас лишь назвать причину дуэли и имя вашего обидчика.

– Господин Лоредан де Вальженез только что напал на меня в палате, и это было сделано в столь неподобающей манере, что я не могу не потребовать удовлетворения.

– Лоредан? – вскричал Сальватор.

– Вы с ним знакомы? – удивился г-н де Маранд.

– Да, – подтвердил Сальватор и грустно покачал головой. – О да, я его знаю.

– Может быть, вы знаете его достаточно близко, чтобы отказаться быть моим секундантом?

– Послушайте, сударь, – раздумчиво выговорил Сальватор. – Я ненавижу господина де Вальженеза по причинам, которые вы однажды узнаете, и это произойдет очень скоро, если предчувствия меня не обманывают. Я бы с удовольствием и сам вызвал его на дуэль. Но существует один человек, которому я поклялся, что с головы Лоредана не упадет ни один волос. Мне представляется, господа, что, если я соглашусь быть секундантом и во время дуэли с нашим недругом случится несчастье, выйдет так, что я не сдержал слова.

– Вы правы, дорогой Вальзиньи, – кивнул г-н де Маранд, – мне остается лишь извиниться за причиненное вам беспокойство.

– Я не могу быть вашим секундантом, – сказал Сальватор, – но, возможно, пригожусь вам как хирург. Если вы согласны, я готов предоставить себя в ваше распоряжение.

– Я знал, что вы так или иначе окажете мне услугу, – молвил г-н де Маранд, протянув Сальватору руку.

И он вышел в сопровождении генерала, вызвавшегося поутру заехать за молодым человеком, который в качестве хирурга считал себя вправе присутствовать на дуэли.

С улицы Макон банкир с генералом отправились на Люксембургскую улицу, где жил генерал Пажоль, без колебаний принявший предложение г-на де Маранда.

Спустя четверть часа оба генерала вошли в гостиную г-на де Вальженеза. Он лежал на диване и хохотал до слез над шутками Камилла де Розана и еще одного молодого фата.

– Сударь! – обратился к Лоредану граф Эрбель. – Мы с генералом Пажолем хотели бы переговорить с вами наедине.

– Зачем же наедине, господа? – вскричал Лоредан. – Вы можете говорить в присутствии моих друзей, у меня от них секретов нет.

– В таком случае, – сухо продолжал граф Эрбель, – мы имеем честь просить у вас от имени господина де Маранда удовлетворения за нанесенное вами оскорбление.

– Вы – секунданты господина де Маранда? – спросил Лоредан.

– Да, сударь, – в один голос отозвались оба генерала.

– В таком случае, господа, – сказал г-н де Вальженез, вставая и указывая на двух своих гостей, – вот мои секунданты. Соблаговолите обсудить с ними все вопросы. Я вручаю им свои полномочия.

Он с высокомерным видом кивнул секундантам г-на де Маранда и, перед тем как выйти, сказал Камиллу:

– Я прикажу подавать на стол. Заканчивайте поскорее, Камилл, я умираю с голоду.

– Господа! – сказал генерал Эрбель. – Вам известно, в чем состоит оскорбление, за которое мы требуем удовлетворения?

– Да, – подтвердил Камилл, едва заметно усмехнувшись.

– Я считаю, что вдаваться в подробности ни к чему.

– Разумеется, – с той же ухмылкой проговорил Камилл.

– Намерены ли вы возместить ущерб, который вы нам нанесли?

– Это зависит от того, какой род возмещения вы имеете в виду.

– Я вас спрашиваю: готовы ли вы принести извинения?

– Ну нет, – возразил Камилл, – любое извинение нам категорически запрещено.

– В таком случае, – заметил генерал, – нам остается лишь обсудить условия дуэли.

– Вы – пострадавшая сторона, – сказал Камилл. – Изложите свои условия.

– Мы имеем честь предложить вам следующее: дуэль на пистолетах.

– На пистолетах, очень хорошо.

– Барьер в сорока шагах. Противники могут сделать или не делать по пятнадцати шагов.

– Значит, если они пройдут по пятнадцать шагов, их будут разделять десять шагов?

– Десять! Да, сударь.

– Прекрасное расстояние; хорошо, пусть будет в десяти шагах.

– Пистолеты возьмем у Лепажа, чтобы они были незнакомы обоим противникам.

– Кто их возьмет?

– Каждый из нас принесет по паре или, если угодно, подмастерье оружейника, который зарядит пистолеты, принесет две пары. Мы бросим жребий и определим, из каких стрелять.

– Все очень хорошо. Теперь договоримся, где встречаемся.

– Аллея Л а Мюэт, если угодно.

– Аллея Ла Мюэт. В конце этой аллеи есть что-то вроде площадки, ничем не примечательной, будто нарочно созданной для встречи.

– Пусть будет площадка.

– А-а, мы забыли обсудить время.

– Светает не раньше семи. Назначим встречу на девять.

– В девять. Превосходно, сударь… Будет время привести себя в порядок.

– Нам остается откланяться, господа, – проговорили два генерала.

– Примите уверения в нашем почтении, – проговорили, поднимаясь, молодые люди.

Едва секунданты банкира исчезли, г-н де Вальженез вошел в гостиную, приговаривая:

– Ну и копуши! Я думал, вы никогда не кончите!

– Вот на чем мы договорились, – начал Камилл.

– Знаю! – перебил Лоредан. – Мы договорились поужинать в половине седьмого, а сейчас шесть тридцать пять.

– Я говорю о дуэли.

– А я – об ужине. Дуэль можно отложить, ужин – никогда.

За стол!

– За стол! – подхватили два молодых человека.

И все трое направились к столовой, где их ожидала мадемуазель Сюзанна де Вальженез.

За столом веселились от души, всему Парижу перемыли косточки, но особенно – банкиру, высмеивая г-на де Маранда на все лады как политика и финансиста, но особенно налегая на его внешность.

О предстоявшей дуэли говорили не больше, чем о китайском императоре.

Из уважения ли к присутствующей даме, от беззаботности или из самонадеянной уверенности в исходе дела это происходило? Этого мы не знаем или, вернее, думаем, что было всего понемногу в умолчании троих молодых людей.

Они были заняты десертом, когда личный слуга г-на де Вальженеза подал хозяину карточку на серебряном подносе.

Лоредан бросил на карточку взгляд.

– Конрад! – вскричал он.

– Конрад! – едва слышно выдохнула мадемуазель де Вальженез и изменилась в лице. – Что ему нужно?

Лоредан стал белым, под стать чашке севрского фарфора, которую поднес к губам.

Камилл обратил внимание на то, что это имя взволновало и брата, и сестру.

– Сожалею, но мне придется ненадолго вас оставить, – пролепетал г-н де Вальженез.

Он обернулся к лакею и приказал:

– Проводите его в мой кабинет.

Лоредан встал.

– До скорой встречи, господа.

Он направился к двери, которая вела из столовой в кабинет.

Сальватор ожидал стоя.

Невозможно было выглядеть элегантнее, чем Сальватор в ту минуту, а также спокойнее и благороднее, чем он.

Теперь это был действительно Конрад де Вальженез, как он и приказал о себе доложить.

– Что вам угодно? – с ненавистью взглянув на гостя, спросил Лоредан.

– Я хотел бы с вами переговорить, – отвечал Сальватор.

– Разве вы забыли, что у нас лишь одна тема для разговора?

– Ненависть, которую мы друг к другу испытываем.

Нет, кузен, – я об этом помню, и доказательством тому – мой визит.

– Уж не затем ли вы пришли, чтобы раз и навсегда покончить с этой ненавистью?

– Отнюдь нет.

– В таком случае, чего вы хотите?

– Сейчас объясню, кузен. Вы завтра деретесь на дуэли, не так ли?

– Какое это имеет отношение к вам?

– Не только ко мне, но к нам обоим, вот вы сейчас увидите.

Итак, у вас завтра в девять часов утра дуэль с господином де Марандом в Булонском лесу на пистолетах. Как видите, я неплохо осведомлен.

– Да. Остается узнать, в каком источнике вы черпаете ваши сведения.

Сальватор пожал плечами.

– Откуда бы я ни узнал о вашей дуэли, я о ней знаю, и это будет темой нашего разговора, если не возражаете.

– Уж не затем ли вы случайно пришли, чтобы читать мне мораль?

– Я? Да что вы?! Я, напротив, полагаю, что вы обо мне беспокоитесь, и даже больше, чем нужно. Нет, я пришел лишь оказать вам услугу.

– Вы?

– А вас это удивляет?

– Если вы явились шутки шутить, предупреждаю, что вы неудачно выбрали время.

– С врагами я не шучу никогда, – серьезно заметил Сальватор.

– Ну довольно! Что вам угодно? Говорите!

– Вы хорошо знаете господина де Маранда?

– Я знаю его довольно для того, чтобы преподать ему завтра хороший урок, о котором он будет помнить, если, конечно, у него останется для этого время.

– Я вижу, вы плохо его знаете. Господин де Маранд до сих пор давал иногда уроки, но не получал их никогда.

Лоредан снисходительно посмотрел на кузена и пожал плечами.

– А-а, вы пожимаете плечами, – заметил Конрад. – Это свидетельствует о том, что вы в себя верите. Но поверьте на минуту мне и послушайте, что я вам скажу: господин де Маранд вас убьет.

– Господин де Маранд! – рассмеялся молодой человек.

– А-а, вам весело! Ну да! Чтобы какой-то банкир убил человека вашего происхождения и ваших достоинств! Хорошенькая история: пистолет против денежного мешка! Однако я хочу, чтобы вы поняли, какую огромную услугу я вам оказываю.

Господин де Маранд дрался уже четырежды, насколько мне известно, и всякий раз убивал противника. Между прочим, в Ливорно господина де Бедмара, который был вашим приятелем, если память мне не изменяет.

– Господин де Бедмар скончался от апоплексического удара, – ничуть не смущаясь, отвечал Лоредан.

– Господин де Бедмар был убит на дуэли. Знайте, кузен, что всякий раз, как родственники хотят скрыть с той или иной целью причину смерти одного из своих членов, они призывают на помощь апоплексию, это знают даже дети. Выслушайте следующее: завтра между девятью и четвертью десятого вы умрете от апоплексии, как господин де Бедмар, а если это может доставить вам удовольствие, я помещу в газетах заметку об истинной причине вашей смерти.

– Довольно шуток! – все больше распаляясь, вскричал г-н де Вальженез. – Я прошу вас на этом остановиться, если вы не хотите, чтобы этот разговор принял другой оборот.

– А какой оборот он, по-вашему, может принять? Уж не считаете ли вы, кузен, что вам по плечу выбросить меня из окошка? Если это так, взгляните на меня.

С этими словами Конрад вытянул вперед обе руки. Под рукавами выступили мощные мускулы.

Лоредан непроизвольно отступил назад.

– Кончим поскорее! – поторопил он. – Что вам нужно?

– Я пришел спросить о вашей последней воле и обещаю, что все в точности исполню.

– Не сомневаюсь: вы поспорили с кем-нибудь из ваших приятелей, что разыграете меня, – предположил Лоредан.

– Я никогда не спорю, сударь, и никого не разыгрываю.

Говорю вам, что вы будете убиты, потому что человек, с которым вы стреляетесь завтра на дуэли, поклялся, что вы умрете, а он безупречно храбр. Вы же бледны – взгляните-ка вот в это зеркало, – вы обливаетесь потом. Должен еще заметить, что, даже если вы будете завтра только ранены, на свете существует человек, который продолжит дело, которое начнет господин де Маранд.

– Вы, конечно? – с ненавистью бросил кузену Лоредан.

– Нет, – отвечал Сальватор, – моя очередь только третья.

– О ком же вы говорите?

– Об отце девушки, которую вы похитили, а я вырвал из ваших рук: об отце Мины. Выслушайте меня серьезно, – продолжал Конрад, – так же серьезно, как я говорю с вами; я и так потерял здесь достаточно времени. Вы обречены: если вы не упадете под выстрелом одного, вас убьют другие. Во имя вашего отца, честнейшего из честных, во имя вашей матери, от горя сошедшей в могилу, во имя ваших предков, добродетельных дворян, ничем не запятнавших свой герб, во имя человеческого уважения, если в вас осталась хоть капля добродетели, во имя справедливого Бога, если вы еще верите в Бога, заклинаю вас:

скажите мне, какие ваши преступления мне надлежит искупить после вашей смерти?

– Сударь! Это безумие или редкая наглость! – вскричал Лоредан. – Приказываю вам выйти вон!

– А я в другой раз заклинаю вас не оставлять позади себя такое, что может запятнать тысячелетием завоеванную добродетель.

– Шутка слишком затянулась, сударь! Подите прочь! – властно проговорил г-н де Вальженез.

Но Конрад оставался невозмутим и не двигался с места.

– В третий раз заклинаю вас: скажите, что дурного вы совершили, и после вашей смерти я обращу в добро причиненное вами зло.

– Ступайте, ступайте! – закричал Лоредан, обрушился на шнур и изо всех сил стал звонить в колокольчик.

– Да ниспошлет вам свое милосердие Господь в час вашей смерти! – строго проговорил Конрад.

Он вышел.

XI. Король ждет

Встреча, как мы сообщили, была назначена в Булонском лесу.

Увы! Все проходит на земле. Вот исчезло и еще одно воспоминание нашей юности. Вот и еще один пустынный лес теперь кишит людьми! Когда наши дети увидят этот английский парк, вычищенный, прилизанный, разряженный, сияющий и напомаженный, словно картина для выставки, заказанная буржуа, они не поверят старинным описаниям этого бывшего леса Лувуа, который король-грабитель по имени Франциск Первый приказал обнести стеной, чтобы без помех там охотиться.

Не поймут они и того, что были времена, когда именно там противники назначали дуэли, в уверенности, что никого не встретят. Это было настолько естественно, что секунданты человека, принимавшего условия своего противника, сочли бы секундантов этого противника ненормальными или дурно воспитанными, если бы те выбрали другое место, а не ворота Майо или аллею Л а Мюэт.

Кроме того, по роковому стечению обстоятельств проходившие в этих местах дуэли – в отличие от тех, что имели место в Клиньянкуре или Сен-Мандэ, – кончались почти всегда ничем.

Казалось, нимфы Булонского леса, привыкшие видеть, как дуэлянты заряжают пистолеты или выхватывают шпаги, одним своим дуновением заставляли пули изменять направление, одним жестом отклоняли шпаги.

У ворот Майо жил один владелец ресторана, который разбогател на несостоявшихся или счастливо окончившихся дуэлях.

Поспешим заметить, что секунданты г-на де Маранда и г-на де Вальженеза остановили свой выбор вовсе не по этой консервативной причине.

Обе стороны понимали, что им предстоит принять участие в дуэли, во время которой должна непременно пролиться кровь.

Утром того дня, когда была назначена дуэль, Булонский лес выглядел весьма живописно.

Дело происходило в январе, то есть в самый разгар зимы, и лес представлял собой изумительное зрелище.

Низкое молочное небо, сухой морозный воздух, покрытая сияющим инеем земля, сверкающие на солнце деревья, роняющие с грациозной небрежностью снопы искр, похожих на сталактиты, – все это придавало лесу сходство с огромной декорацией, расставленной в соляном гроте.

Первым пришел на условленное место Сальватор. Он оставил свою карету в боковой аллее, углубился в лес и скоро узнал указанную площадку. Прошло несколько минут, прежде чем он услышал голоса и шум шагов.

Он обернулся и увидел г-на де Маранда, подходившего в сопровождении генерала Пажоля и графа Эрбеля За ними шагал лакей в ливрее дома Марандов с портфелем под мышкой.

Банкир держал целую пачку писем, прибывших, очевидно, в ту минуту, как он отправлялся в Булонский лес. Он читал их на ходу, рвал те, что казались ему незначительными, передавал другие лакею, делал пометки карандашом, подставив для этого шляпу.

Заметив Сальватора, он подошел, крепко пожал ему руку и спросил:

– Эти господа еще не прибыли?

– Нет. Вы приехали на десять минут раньше.

– Тем лучше, – заметил банкир, – я так боялся опоздать, что, несмотря на торопливость своих секретарей, был вынужден оставить несколько ордонансов в особняке с приказанием принести их мне сразу же после того, как с них снимут копии Он взглянул на часы.

– Если эти господа приедут не раньше девяти, то мой шеф-секретарь успеет, как обещал, привезти эти ордонансы, и я их подпишу, пока вы станете отмерять шаги и заряжать пистолеты. Пока же, если позволите, я прочту письмо.

– Разве вы не можете отложить подписание ордонансов? – удивился генерал Эрбель.

– Невозможно! Король ждет их нынче утром А вы знаете, господа, что король не отличается ангельским терпением – Поступайте как считаете нужным, – проговорили генералы.

– Кстати, господин Сальватор, – прибавил г-н де Маранд, – где, по-вашему, состоится поединок?

– Здесь.

– Я бы хотел заранее занять свое место, чтобы потом не отвлекаться, – заметил г-н де Маранд.

– Вы можете встать здесь, – предложил Сальватор. – Но это место неудобное, у вас за спиной деревья, они помогут противнику целиться.

– Это, черт возьми, мне безразлично, – сказал г-н де Маранд, направляясь в указанное Сальватором место и продолжая читать, рвать и помечать письма.

И генералы, и Сальватор повидали на своем веку смельчаков, но даже они с восхищением наблюдали, как этот человек в минуту наивысшей опасности хладнокровно читал утреннюю корреспонденцию.

Его лицо было хорошо видно, так как он стоял с непокрытой головой, ведь шляпа служила ему пюпитром. Он выглядел взволнованным не больше, как если бы выписывал счет; рука его бегала по бумаге спокойно, ровно, будто он сидел в своем кожаном кресле за рабочим столом рядом с сейфом.

И эта невозмутимость объяснялась, по-видимому, тем, что он не верил в свою смерть. Действительно, вера в свою судьбу – всемогущая сила, которой Провидение наделяет больших честолюбцев или безумцев, эта сила заставляет их слепо, не отклоняясь от пути, не спотыкаясь о камни на дороге, идти прямо к цели.

Почти все мы осознаем, какая перед нами стоит задача, и тот, у кого она необычайно велика, с усмешкой наблюдает за приближающейся к нему смертью. Он может быть уверен, что смерть пройдет мимо, если он еще не исполнил того, что написано ему на роду.

Этим объясняется спокойствие великих завоевателей перед лицом опасности.

Ровно в девять часов на условное место прибыли трое молодых людей; г-н де Вальженез казался беззаботным, два его секунданта держались серьезнее, чем можно было ожидать от столь легкомысленных людей.

В то же время в конце аллеи показался курьер, он скакал во весь опор.

Курьер привез ордонансы, которые с нетерпением ожидал г-н де Маранд.

Молодые люди взглянули на всадника, но, узнав, что у того дело к банкиру, перестали обращать на него внимание.

– Вот и мы, – сказал креолец, подходя к двум генералам. – Мы сожалеем, что заставили вас ждать.

– Вам незачем извиняться, господа: вы никогда не опаздываете, – сухо заметил генерал Эрбель, памятуя о вчерашней выходке.

– Ну что же, мы к вашим услугам, – проговорил второй секундант г-на де Вальженеза.

Лоредан собирался выбраться из чащи, где он находился, и дать секундантам возможность договориться, как вдруг заметил Сальватора.

Он не сдержал дрожи и со свистом взмахнул тросточкой с набалдашником из лазурита, которую держал в руках.

– Ага! И вы здесь! – презрительно бросил он Сальватору.

– Так точно, – строго ответил тот.

– Господа! – обратился Лоредан к своим секундантам. – Не знаю, кому пришло в голову нас оскорбить, приведя сюда этого комиссионера Но если только он здесь не для того, чтобы уносить раненого на своих крючьях, я не признаю его секундантом.

– Я явился не как секундант, сударь, – холодно возразил Сальватор.

– Как любитель?

– Нет, в качестве хирурга, к вашим услугам.

Господин де Вальженез отвернулся с презрительным видом и, пожав плечами, отошел прочь.

Четверо секундантов разложили неподалеку от г-на де Маранда принесенные коробки с пистолетами.

Опустившись на одно колено в том месте, откуда банкир должен был стрелять, он торопливо просматривал ордонансы и подписывал их, обмакивая перо в чернильницу, которую держал курьер.

Глядя на двух противников в минуту наивысшей опасности, когда один невозмутимо продолжал обычное занятие, а другой с трудом пытался скрыть лихорадочное возбуждение, было нетрудно догадаться, кто из них был храбрым и сильным.

Сальватор внимательно смотрел на них обоих, пытаясь разрешить философский вопрос – кто глупее: тот, кто вызывает на дуэль, или тот, кто принимает вызов.

«Шальная пуля, выпущенная этим фатом, – думал он, – может оборвать жизнь этого сильного человека. Он многого добился в своей сфере, прояснил самые щекотливые финансовые вопросы, принес пользу отечеству и еще мог бы сделать немало полезного. По другую сторону – пустоголовый, вздорный человек, не только бесполезный для других людей, но и наносящий вред своими поступками, дурным примером, словом – злодей.

Эти двое стоят один против другого, и сейчас, возможно, глупость убьет ум, слабость одолеет силу, Ариман победит Оромаза… А ведь мы живем в девятнадцатом веке и еще верим в Божий суд!»

В эту минуту генерал Эрбель подошел к г-ну де Маранду.

– Сударь! – сказал он. – Извольте приготовиться.

– Я готов, – ответил банкир.

И он продолжал читать и подписывать ордонансы.

– Вы меня не поняли, – улыбнулся генерал. – Я прошу вас встать и так ждать.

– Разве господин де Вальженез уже собирается стрелять?

– Нет, но чтобы кровообращение восстановилось и уравновесилось после того, как вы находились в неудобной позе…

– Пустое, – покачал головой г-н де Маранд.

– Спросите у своего хирурга, – взглянув на Сальватора, продолжал генерал.

– Вам действительно лучше встать, – подтвердил тот, сделав шаг по направлению к банкиру.

– Так вы думаете, что у меня взволнуется кровь? – рассмеялся г-н де Маранд. – Клянусь честью, если бы у меня было время, я дал бы вам пощупать мой пульс и вы убедились бы, что он ничуть не чаще, чем обычно.

Он указал на оставшиеся бумаги.

– К сожалению, все это мне нужно успеть прочесть и подписать за пять минут.

– То, что вы делаете, безумие! – заметил генерал. – Вы слишком натрудите руку и не сможете хорошо прицелиться.

– Ба! – беззаботно бросил г-н де Маранд, не переставая подписывать бумаги. – Я не верю, что он меня убьет, генерал И вы не верите, так? Прикажите заряжать пистолеты.

Проследите, чтобы не забыли вкатить пули, и отмерьте сорок шагов.

Генерал Эрбель молча поклонился и пошел к другим секундантам.

Сальватор, не скрывая восхищения, следил за банкиром.

Секунданты сговорились на том, что противники будут стреляться с расстояния в сорок шагов, каждый из них волен подойти на пятнадцать шагов к барьеру, чтобы оказаться поближе к противнику.

Осмотрев и зарядив пистолеты, секунданты стали отмерять шаги.

Господин де Вальженез оказался на дороге у генерала Пажоля, который этим занимался.

– Простите, сударь, – обратился тот к Лоредану, – соблаговолите меня пропустить.

– Пожалуйста, сударь, – молвил тот, резко повернувшись на каблуках, и сбил тростью звездочки инея с травы, которую он обезглавил, как Тарквиний.

– Вот чудак! – пробормотал генерал и продолжал отмерять расстояние.

Когда дело было сделано, г-ну де Вальженезу повторили условия поединка и вручили пистолет.

На счет «три» противники могли двинуться навстречу один другому или стрелять с места – на их усмотрение.

– Очень хорошо, господа, – сказал г-н де Маранд, бросив трость на землю. – Я к вашим услугам.

– Извольте, сударь, – обратился граф Эрбель к г-ну де Маранду и подал ему пистолет.

– Пусть господин де Вальженез скажет, когда будет готов, – бросил банкир. Он взял пистолет, переложил его в левую руку и снова собрался писать.

– Да вот же…

– Мы с господином Лореданом имеем право подойти друг к другу на пятнадцать шагов и тогда выстрелить?

– Да.

– Пусть он сделает положенные ему шаги и стреляет, а я выстрелю потом Вы же видите, мне осталось подписать всего два ордонанса.

– Вас убьют, как зайца в норе, – возмутился генерал.

– Он?! – удивился г-н де Маранд и поднял на графа глаза, светившиеся уверенностью. – Он? – повторил банкир. – Да я готов поспорить на сотню луидоров, генерал, что его пуля меня даже не заденет… Итак, когда вам будет угодно, генерал.

– Это решено?

– Король ждет, – пояснил г-н де Маранд, подписывая предпоследний ордонанс и принимаясь за чтение последнего.

– Он от своего не отступится, – пробормотал Сальватор.

– Считайте, что он убит, – сказал генерал Пажоль.

– Это мы еще увидим, – возразил граф Эрбель, поддаваясь уверенности банкира.

Они отошли, открыв взглядам противной стороны г-на де Маранда, стоявшего на одном колене, тогда как находившийся поблизости от него лакей держал чернильницу.

– Ах так?! – вскричал г-н де Вальженез. – Неужели наш противник хочет сражаться в позе коленопреклоненной Венеры?

– Встаньте, пожалуйста, сударь! – в один голос попросили секунданты Лоредана.

– Ну, раз вы непременно этого хотите, господа… – вымолвил банкир.

И он встал.

– Дай мне обмакнуть перо в чернила, Контуа, и отойди в сторону, – приказал г-н де Маранд слуге.

Он повернулся к г-ну де Вальженезу и прибавил, продолжая читать ордонанс:

– Я стою, сударь. Я к вашим услугам.

– Это мистификация! – вскричал г-н де Вальженез, сделав вид, что собирается бросить пистолет.

– Нисколько, сударь, – возразил граф Эрбель. – Мы сейчас подадим сигнал: идите и стреляйте.

– Так не бывает! – возмутился Лоредан.

– Как видите, бывает, – заметил второй секундант г-на де Маранда, а тот, с пистолетом под мышкой и пером в зубах, спокойно дочитывал свой ордонанс, перед тем как его подфписать.

– Предупреждаю вас, что вся эта комедия не имеет ко мне никакого отношения и я убью этого господина, как собаку, – скрипнув зубами, пригрозил г-н де Вальженез.

– Не думаю, сударь, – с сомнением произнес граф.

Лоредан опустил глаза под настойчивым взглядом генерала.

– Итак, сударь, я к вашим услугам, – не отрываясь от бумаг, предложил г-н де Маранд.

– Подавайте сигнал! – приказал Лоредан.

Секунданты переглянулись, чтобы одновременно подать знак.

Надо было трижды хлопнуть в ладоши.

На счет «раз» противники должны были взвести курок, на счет «два» – встать в позицию, на «три» – двинуться друг другу навстречу.

Итак, на счет «раз» г-н де Маранд взялся правой рукой за пистолет и взвел курок.

Но на счет «два» и «три» он взял перо и приготовился писать.

– Хм! Хм! – кашлянул генерал Пажоль, предупреждая г-на де Маранда, что настала решительная минута и противник пошел на него.

В этот момент г-н де Маранд покончил с последним ордонансом. Он выронил его из левой руки, а правой бросил перо.

Затем он поднял голову, резким движением отбросив волосы назад, и они легли ему на лоб привычной волной.

Его лицо было совершенно невозмутимо.

– Наш спор на сто луидоров остается в силе, генерал? – с улыбкой спросил он, не пытаясь уклониться от выстрела противника.

– Да, – подтвердил генерал. – Лучше бы я их проиграл.

В эту минуту Лоредан дошел до барьера и выстрелил.

– Вы проиграли, генерал, – заметил г-н де Маранд.

Он выхватил пистолет из-под левой руки и выстрелил не целясь.

Господин де Вальженез повернулся вокруг себя и упал лицом в землю.

– Ну вот, – произнес банкир, бросив пистолет и подняв с земли ордонанс, – я не зря прожил день. В четверть десятого я выиграл сто луидоров и избавил мир от негодяя.

Тем временем Сальватор бросился вместе с двумя молодыми людьми на помощь раненому.

Господин де Вальженез катался по траве с крепко сжатыми кулаками. Он смертельно побледнел, на губах у него выступила кровь, глаза ничего не выражали.

Сальватор расстегнул ему фрак, жилет, разорвал рубашку и обнаружил рану.

Пуля вошла под правый сосок и, пробив грудь, достигла сердца.

Внимательно осмотрев рану, Сальватор поднялся, не говоря ни слова.

– Есть ли опасность смерти? – спросил Камилл де Розан.

– Тут не просто опасность, а смертельный случай, – ответил Сальватор.

– Как?! Неужели ни малейшей надежды? – вступил в разговор второй секундант.

Сальватор еще раз взглянул на Лоредана и покачал головой.

– Итак, вы утверждаете, что наш друг не выживет, получив такое ранение? – продолжал Камилл.

– Как не выжил Коломбан, не вынеся страдания, – строго проговорил Сальватор.

Камилл вздрогнул и отпрянул назад.

Сальватор поклонился и присоединился к двум генералам. Те поинтересовались о состоянии раненого.

– Ему осталось жить не больше десяти минут, – отозвался Сальватор.

– Вы ничем не можете ему помочь? – спросили секунданты.

– Абсолютно ничем.

– Да снизойдет до него Господь! – сказал г-н де Маранд. – Едемте, король ждет.

XII. Пасторальная симфония

Город Амстердам, который мог бы однажды стать крупной гаванью мирового значения, если бы там говорили на каком-нибудь другом языке, кроме голландского, похож на большую Венецию. Тысяча каналов омывает его дома, словно длинные муаровые ленты. Тысяча разноцветных лучей сияет на крышах его домов.

Разумеется, дом, выкрашенный в красный, зеленый или желтый цвет, выглядит претенциозно, некрасиво, вызывающе. Но когда все эти цвета слиты воедино, они отлично сочетаются и превращают город в нескончаемую радугу из камня.

И потом, не только цвет, но и форма всех этих домов очень приятна, настолько они разнообразны, оригинальны, неожиданны, живописны. Словом, кажется, что все ученики великой школы голландской живописи разрисовали сами свой город ради собственного удовольствия, ну и, разумеется, на радость путешественникам.

Если, с одной стороны, Амстердам похож на Венецию своими бесчисленными каналами, то, с другой стороны, своими яркими красками он напоминает китайский город, как мы привыкли его себе, во всяком случае, представлять, иными словами – как огромный магазин фарфора. Каждое жилище с расстояния в несколько шагов похоже на сказочные дома, выставляющие свою простенькую архитектуру на втором плане наших чашек.

На порог ступаешь с опаской, настолько их кажущаяся хрупкость смущает вас с первого взгляда.

Если не всяк монах, на ком клобук, то жилище, напротив, вполне характеризует живущего. Невозможно не быть спокойным, невозмутимым, порядочным в этих приличных и светлых домах. Сверху донизу весь город изливает на путешественника спокойствие, заставляющее пришельца желать одного: жить и умереть здесь. Если тот, кто, увидев Неаполь, воскликнул:

«Увидеть Неаполь и умереть!» – оказался бы в Амстердаме, он, несомненно, сказал бы: «Увидеть Амстердам и жить!»

Таково было, во всяком случае, мнение двух влюбленных, которых мы назвали Жюстеном и Миной; они мирно жили в Голландии, как двое голубков в гнездышке.

Сначала они поселились в пригороде. Но домовладелец мог им предложить лишь такую квартиру, в которой все комнаты были смежные и сообщались между собой, а такая жизнь бок о бок противоречила указаниям Сальватора, хотя Жюстен стремился к ней всем своим существом.

Временно они заняли эту квартиру, и школьный учитель занялся поисками пансиона для Мины, но все оказалось тщетно Французские учительницы были редкостью, а то, что они преподавали, невеста Жюстена могла бы преподавать не хуже их.

Таково было мнение г-жи ван Слипер, хозяйки самого большого пансиона в Амстердаме.

Госпожа ван Слипер оказалась необыкновенной женщиной.

Будучи дочерью коммерсанта из Бордо, она вышла замуж за богатого голландского судовладельца по имени ван Слипер и родила ему четырех дочерей. Когда муж умер, она пригласила из Франции образованную девушку, чтобы та преподавала ее детям основы французского языка.

Соседи умоляли г-жу ван Слипер разрешить своей учительнице заняться образованием и их дочерей. Но постепенно число желающих настолько возросло, что четыре девицы ван Слипер стали видеть свою наставницу весьма редко.

Однажды вечером г-жа ван Слипер собрала соседок и предупредила, что со следующего месяца запрещает своей учительнице давать уроки французского языка другим детям в ущерб ее собственным дочерям, образование которых начинало заметно хромать – Ах! – воскликнула одна из соседок, мать пяти дочерей (ни один гражданин любой другой страны не умеет так плодиться, как голландец). – Неужто нет никакой возможности уладить этот вопрос к нашему и вашему удовольствию?

– Я такого способа не вижу, – отвечала г-жа ван Слипер.

– А что если вместо того, чтобы принимать вашу учительницу у себя, мы пришлем наших дочерей к вам? – продолжала та же соседка.

– Отлично сказано! – вскричали все соседки.

– Вы так думаете? – с сомнением произнесла г-жа ван Слипер. – Разве мой дом достаточно велик, чтобы принимать здесь около тридцати детей, не говоря уж о том, что пришлось бы превратить его в настоящий пансион?

– А что в этом плохого? Роль хозяйки пансиона – одна из самых благородных и уважаемых, разве нет?

– Согласна. Но мой дом для этого маловат.

– Снимите другой.

– Как вы скоры, соседка!

– Да, потому что хочу решить этот вопрос.

– Я подумаю, – пообещала г-жа ван Слипер.

– Да чего тут думать! – не унималась соседка. – Вам ни о чем не придется беспокоиться. Я берусь субсидировать пансион и готова быть вашей компаньонкой. Прошу у вас неделю на то, чтобы подобрать дом и купить его. Договорились?

Госпоже ван Слипер отнюдь не претило это предложение, но она была несколько обеспокоена тем, как рьяно ее соседка взялась за дело.

– Позвольте мне хотя бы посоветоваться и собраться с мыслями, – заметила она.

– Ни за что! – вскричала соседка. – Великие решения надо принимать не задумываясь. Вы со мной согласны? – прибавила она, повернувшись к своим приятельницам.

Все единодушно ее поддержали.

Вот как г-жа ван Слипер стала хозяйкой одного из самых больших пансионов Амстердама.

Она возглавляла пансион около полутора лет, когда к ней пришел Жюстен.

Через полчаса разговора она знала о Жюстене и Мине все, что учитель счел необходимым ей сообщить.

Видя, как прекрасно воспитан, как скромно одет, как учтив, корректен, образован Жюстен, как старательно он учился, чтобы потом посвятить не один год воспитанию детей, г-жа ван Слипер загорелась желанием пригласить Жюстена к себе в пансион в качестве учителя французского языка.

Прежней учительницы, занимавшейся с тридцатью девочками, на всех не хватало. Кроме того, ее запас знаний, и так не очень большой, грозил вот-вот исчерпаться. Она честно призналась в этом г-же ван Слипер, и та обещала выписать из Франции другую учительницу для занятий в старших классах.

Жюстена словно послала сама судьба, и хозяйка пансиона приняла его с распростертыми объятиями.

Она была вне себя от радости, когда узнала, что будущая ученица ее пансиона могла сама в отсутствие Жюстена преподавать девочкам историю, географию, ботанику и итальянский язык.

К сожалению, это не совсем отвечало намерениям Жюстена.

– Сударь! – воскликнула г-жа ван Слипер, когда молодой человек, отчаявшись от того, что не может заключить договор, который бы его удовлетворил, собирался уйти – Сударь, не могли бы вы уделить мне еще несколько минут?

– С удовольствием, мадам, – ответил Жюстен и снова сел.

– Сударь! – продолжала г-жа ван Слипер. – Какой цели вы добиваетесь, желая поместить девушку к нам?

– Как я вам уже сказал, мадам, я должен дождаться либо вестей от ее отца, либо ее совершеннолетия, чтобы на ней жениться.

– Значит, у нее нет родных?

– Только приемные моя мать, моя сестра и я.

– Раз вы намерены поселиться в Амстердаме и жить здесь вплоть до совершеннолетия этой юной особы, кто вам мешает доверить ее мне совершенно?

– Я бы хотел, чтобы она завершила свое образование, и так довольно хорошее, – отозвался Жюстен, – однако оно еще не совсем закончено. Вы мне сами признались, что уровень вашей учительницы недостаточно высок, не так ли?

– Конечно, сударь. Но если я найду человека, способного заняться образованием Мины, вы согласитесь мне ее доверить?

– С удовольствием, мадам.

– Ну что ж, сударь, кажется, такой человек найден.

– Возможно ли?

– Это зависит исключительно от вас.

– Что вы хотите сказать?

– Пансион стоит тысячу франков в год. Не считаете ли вы эту цену слишком высокой?

– Нет, мадам.

– Сколько принято платить в Париже за три урока в неделю?

– От тысячи до тысячи двухсот франков.

– Так вот, сударь, я предлагаю вам следующее: вы будете преподавать в моем пансионе французский язык, по шесть уроков в неделю, а я стану платить вам тысячу двести франков в год.

Таким образом вы сами по собственному усмотрению будете заниматься образованием мадемуазель Мины.

– Я мог об этом только мечтать, мадам! – обрадовался Жюстен.

– Только от вас зависит воплотить эту мечту в реальность.

– Что для этого необходимо, мадам?

– Просто принять мое предложение.

– От всей души, мадам, и с чувством глубокой признательности.

– Итак, мы договорились? – спросила г-жа ван Слипер. – Теперь поговорим о мадемуазель Мине. Вы полагаете, она согласится разделить с моей учительницей уроки в начальных классах?

– Я ручаюсь за то, что она согласится, мадам.

– В таком случае я предлагаю ей шестьсот франков, стол и квартиру у меня. Как вам кажется, ее устроят мои условия?

– О, мадам! – вскричал Жюстен, и его глаза наполнились слезами от счастья. – Не могу вам выразить, как меня трогает ваша доброта. Но у меня есть одно условие.

– Говорите, сударь, – предложила г-жа ван Слипер, внутренне затрепетав, как бы дело не расстроилось.

– Я готов давать вам не шесть часов в неделю, а два часа в день, – предложил Жюстен.

– Я не могу принять ваше предложение, – смутилась хозяйка пансиона. – Два часа в день – слишком тяжело.

– Работа по обучению похожа на труд земледельца, – сказал Жюстен. – Из каждой капли пота прорастает прелестный цветок. Соглашайтесь, мадам, иначе ничего не получится: у меня такое чувство, будто я все беру и ничего не отдаю взамен.

– Придется принять ваше условие, молодой человек, – сказала г-жа ван Слипер и протянула ему руку.

На следующий день Мина поступила в пансион, а еще через день жених и невеста уже давали свой первый урок.

С этой минуты они жили как в золотом сне. Их целомудренная, давно сдерживаемая любовь вырвалась из их сердец и расцвела пышным цветом, словно прекрасный кактус в солнечных лучах. Видеться каждый день, почти ежечасно после долгой разлуки! Разлучаться и расходиться с воспоминанием о встрече и сладкой надеждой о новом свидании! Быть уверенным, что ты любим, говорить о своей любви, повторять это беспрестанно!

Находиться во власти одной и той же мысли днем, одной и той же мечты – ночью! Шагать, так сказать, сквозь цветы, держась за руки, не сводя друг с друга глаз, с поющими от счастья сердцами! Словом, они любили! Любили искренно, взаимно, и их сердца стучали как часы, заведенные золотым ключиком любви и весело вызванивающие в положенный час, – вот как жили молодые люди.

Если будни выстраивались день за днем в прелестное ожерелье белых жемчужин, воскресенье роняло из своего рога изобилия им на головы венки из редчайших цветов.

У г-жи ван Слипер был в окрестностях Амстердама, неподалеку от живописной деревушки Гюизен, загородный дом, куда она вывозила по воскресеньям тех из своих воспитанниц, что оставались на выходные дни в пансионе.

Это был уютный домик, полный цветов и редких птиц, любовью к которым славятся голландцы.

Из окон открывался восхитительный вид на волнистую равнину, похожую на Северное море под порывами северного ветра.

Густая дубовая поросль выбивалась из-под земли и покачивала своими верхушками. Издали на этой бескрайней равнине они напоминали плавучие островки в изумрудном море. На югозападе сквозь легкую дымку светился разноцветными огнями, как огромный букет в вазе, сияющий Амстердам. На востоке виднелись Гиюзен, Бларикум и другие веселые деревушки, их главы утопали в тени деревьев, а подножия были залиты солнцем. На севере раскинулась цветущая долина, плавно сбегающая к Северному морю, где тысячи построек самых разных видов, размеров, форм и цветов отражались в спокойной водной глади, так что равнина справа от нее напоминала море, а море слева было похоже на равнину.

Это был настоящий голландский пейзаж, гармоничный, исполненный нежного очарования. Тщетно вы пытались бы заметить неподходящий цвет или услышать нестройный звук; должно быть, этот уголок земли был краем света. Мир кончался здесь и для наших влюбленных. Несомненно, в этой картине не хватало матери и сестры Жюстена, да и Мина чувствовала себя сиротой.

Впрочем, она уже получила письма от г-жи Корби, сестрицы Целесты и Сальватора. Послания матери и сестры Жюстена дышали счастьем. Мать успокоилась, сестра пошла на поправку.

Письмо от Сальватора было многообещающим. Речи быть не могло о том, чтобы огорчаться и не наслаждаться радостями, которыми их щедро дарило Провидение.

Все воскресные дни, которые они проводили вместе с воспитанницами в загородном доме г-жи ван Слипер, казались молодым людям настоящими праздниками. Они наслаждались ими с радостью новорожденных при виде света или со сладострастием птенцов, пробующих крылья.

На ферме, прилегавшей к загородному дому, находились коровы, козы и овцы. Молодые люди играли в пастуха и пастушку, гоняли скот на пастбище с простотой и грациозностью пастухов Феокрита и Вергилия.

Словом, их жизнь была наслаждением, нескончаемой эклогой, похожей на настоящие воскресные идиллии. Их сердца бились в унисон, исполняя любовный концерт первого майского дня, который называется «пасторальной симфонией».

Так прошло все лето. А зимой, если природа и не прибавляла поэзии в их очарованные души, они наслаждались гостеприимством г-жи ван Слипер.

Даже в непогоду они продолжали ездить за город. Дом крепко запирали, топили, и благодаря оранжерейным цветам им даже глубокой осенью казалось, что они переживают самые теплые и солнечные летние дни.

В первых числах января, в воскресенье, когда все воспитанницы, Жюстен, Мина и хозяйка пансиона проводили время за разговором в оранжерее, служившей гостиной в зимние дни, лакей доложил Жюстену, что два господина, прибывшие из Парижа от г-на Сальватора, просят их принять.

Жюстен и Мина вздрогнули.

Мы полагаем, что читатели уже догадались: двое вновь прибывших были генерал Лебастар де Премон и г-н Сарранти.

XIII. Сентиментальная симфония

Жюстен последовал за лакеем и, войдя в столовую, увидел двух высоких господ; один из них кутался в длинный плащ, другой с головы до ног завернулся в необъятный полонез.

При виде Жюстена господин в полонезе подошел и низко поклонился, потом опустил воротник своего дорожного плаща, открыв взглядам благородное лицо, несколько утомленное после нелегкого пути, но красивое и энергичное.

Это был генерал Лебастар де Премон.

Другой, тот, что был закутан в длинный плащ, издали почтительно кивнул, но с места не сдвинулся.

Учитель указал им на стулья и знаком пригласил садиться.

– Как, должно быть, доложил ваш слуга, я прибыл от господина Сальватора, – сообщил генерал.

– Как он поживает? – вскричал Жюстен. – Я вот уже больше месяца не получал от него вестей.

– Последний месяц у него было много хлопот, не говоря уж о политических делах, которым он должен был отдавать немало сил накануне выборов. Вы, конечно, уже знаете, что именно его терпению, уму, настойчивости я обязан жизнью своего друга Сарранти.

– Мы узнали эту счастливую весть вчера, – сказал Жюстен, – и я хотел бы отправиться в Париж, чтобы поздравить господина Сарранти.

– Это путешествие ни к чему не привело бы, – улыбнулся генерал. – Вы не застали бы его в Париже.

– Он в изгнании? – спросил Жюстен.

– Нет еще, – печально выговорил генерал, – но это, может быть, еще произойдет.. Пока же он в Голландии.

– Я непременно должен с ним увидеться, – поспешил сказать Жюстен.

– Далеко вам идти не придется, – доложил генерал, оборачиваясь к г-ну Сарранти и указывая на него. – Вот он!

Господин Сарранти и школьный учитель встали в едином порыве и дружески обнялись.

Генерал продолжал:

– Как я вам сказал, я прибыл от нашего друга Сальватора, а вот его письмо, подтверждающее мои слова. Но я вам еще не сказал, кто я такой. Вы меня не узнаете?

– Нет, сударь, – признался Жюстен.

– Вглядитесь в меня внимательно. Вы никогда меня раньше не встречали?

Жюстен вперил в генерала взгляд, но тщетно.

– А ведь мы встречались, – продолжал генерал. – Это произошло в ночь, памятную для нас обоих, потому что вы тогда вновь обрели свою невесту, а я, сам того не зная, впервые обнял свою…

Жюстен его перебил.

– Я понял! – вскричал он. – Я вас видел в ночь своего отъезда в парке, прилегавшем к замку Вири. Это вам с Сальватором мы обязаны своим спасением! Теперь я отлично вас узнаю, словно мы никогда и не расставались. Вы – генерал Лебастар де Премон.

С этими словами он бросился генералу в объятия; тот крепко прижал его к груди и с волнением прошептал:

– Жюстен! Друг мой! Дорогой мой друг! Мой…

Он замолчал, едва не сказав «мой сын».

Сам не зная почему, Жюстен почувствовал, как его сердце сжалось от невыразимого волнения.

Он посмотрел на г-на Лебастара де Премона; глаза генерала подернулись слезой.

– Друг мой! – продолжал он. – Сальватор никогда не говорил вам об отце Мины?

– Нет, – удивленно взглянув на генерала, признался молодой человек.

– Сказал ли он вам по крайней мере, что этот человек жив? – не унимался генерал.

– Сальватор обнадежил меня на этот счет. Уж не знаете ли его вы, генерал?

– Да, – глухо пробормотал генерал. – А что вы думали об отце, который вот так бросил свою дочь?

– Я думал, что это несчастный человек, – просто сказал Жюстен.

– Да, очень несчастный, – подтвердил г-н Сарранти и медленно покачал головой.

– Так вы его не осуждаете? – удивился генерал.

– Он, как никто, достоин сожаления, – печально прошептал г-н Сарранти.

Школьный учитель взглянул на корсиканца, как перед тем – на генерала. Инстинкт ему подсказывал, что один из этих людей – отец Мины, но который из двух? Он переводил взгляд с одного на другого и пытался найти ответ на свой вопрос.

– Отец Мины вернулся, – продолжал генерал, – и с минуты на минуту придет к вам за своей дочерью.

Молодой человек вздрогнул. В этих последних словах ему почудилась угроза.

От внимания генерала не укрылась дрожь Жюстена, и он понял его тайный страх; но он не успокоил, а еще больше встревожил молодого человека, когда сказал, пытаясь не выдать собственное волнение:

– Когда отец Мины придет к вам за своей дочерью, вы ему вернете девушку… чистой… без сожалений… без угрызений совести… не так ли?

– Без угрызений совести, несомненно! – торжественно поклялся молодой человек. – Но не без сожалений! Нет! Нет – взволнованно прибавил он.

– Вы очень ее любите? – уточнил генерал.

– Как никого на свете! – признался Жюстен.

– Как сестру? – спросил отец Мины.

– Больше чем сестру! – покраснев, ответил школьный учитель.

– И, любя ее… таким образом, вы уверяете, что отцу Мины не придется краснеть за эту любовь?

– Клянусь! – отвечал молодой человек, воздев руки и подняв глаза к небу.

– Иными словами, – продолжал генерал, – Мина будет достойна супруга, которого прочит ей отец?

Жюстен задрожал всеми членами и ничего не ответил: он опустил голову.

Господин Сарранти умоляюще взглянул на генерала. Этот взгляд словно говорил: «Испытание слишком велико, довольно мучить бедного мальчика!»

Между вынесением смертного приговора и приведением его в исполнение существует целая гамма неописуемых чувств.

Все, что еще живо в нас, возбуждено, напряжено, мучительно!

Душа и тело получают удар и в одно время переживают потрясение.

Именно это испытывал Жюстен, когда услышал слова: «Супруг, которого прочит ей отец!»

В одно мгновение вся ее жизнь с того вечера, как он нашел девочку, спавшую в поле, и до той минуты, когда, радостный, улыбавшийся, счастливый, он, обмениваясь с ней влюбленными взглядами, услышал, как лакей докладывает о двух путешественниках, прибывших из Парижа и желающих с ним переговорить от имени Сальватора, прошла перед ним по крупице, по капле, страница за страницей. Он снова почувствовал вкус каждой минуты, ощутил аромат, вспомнил все слышанные с тех пор песни и потом из волшебного леса надежды вдруг и без всякого перехода перенесся в темную пропасть сомнения.

Он поднял голову. Губы у него тряслись. Он посмотрел на двух посетителей, в его взгляде читался ужас.

Генерал почувствовал, как страдает молодой человек. Но ему показалось, что необходимо еще одно – последнее – испытание, и он продолжал, несмотря на немые мольбы г-на Сарранти:

– Вы воспитали мадемуазель Мину как родную сестру. Его отец через меня благодарит вас за это и благословляет как собственного сына. Предположите, однако, что в результате превратностей судьбы он клятвенно обещал руку своей дочери другому. Как бы вы повели себя в подобных обстоятельствах?

Отвечайте мне так, словно перед вами отец Мины, ведь именно он обращается сейчас через меня к вам. Что бы вы сделали?

– Генерал! – пролепетал, задыхаясь, Жюстен. – С тех пор как умер мой отец, я привык к страданиям: я буду страдать.

– И вы не восстанете против жестокости этого отца?

– Генерал! – с достоинством отвечал молодой человек. – Отец важнее возлюбленного, как Бог важнее отца. Я скажу Мине:

«Бог доверил мне вас в отсутствие отца. Теперь ваш отец вернулся, возвращайтесь к нему».

– Сын мой! Сын мой! – вскричал генерал, не в силах сдержать слез; он поднялся и протянул молодому человеку руки.

Жюстен издал пронзительный крик и упал в объятия г-на Лебастара де Премона. Заикаясь от волнения, он пробормотал:

– О… о… отец мой!

Вырвавшись из рук генерала, он подскочил к входной двери и крикнул что было сил:

– Мина! Мина!

Но генерал его опередил и остановил в ту минуту, как молодой человек схватился за ручку двери. Генерал зажал ему рот:

– Тише! Вы не боитесь, что эта новость может слишком ее взволновать?

– Счастье не может причинить зло, – возразил Жюстен, сияя от радости. – Да вы на меня посмотрите!

– Вы – мужчина, – заметил генерал. – А вот для девушки, девочки., ведь она еще совсем ребенок.. Она хорошенькая?

– Как ангел!

– Так она, значит, здесь… раз вы ее зовете? – с сомнением произнес г-н Лебастар де Премон.

– Да, я сейчас за ней схожу, – вызвался школьный учитель. – Я ни за что себе не прощу, если украду у нее хоть минуту счастья.

– Да, ступайте за ней, – разрешил генерал дрогнувшим от волнения голосом. – Но обещайте не говорить ей, кто я. Мне хочется сказать об этом самому.. когда она будет готова и я сочту это возможным. Ведь так будет лучше, не правда ли? – прибавил он, переводя взгляд с молодого человека на г-на Сарранти.

– Как вам будет угодно, – отвечали те.

– Ну, идите!

Жюстен вышел, а спустя минуту ввел в столовую Мину – Дорогая! – сказал он – Позволь представить тебе двух моих друзей, которые скоро, я надеюсь, станут и твоими друзьями.

Мина грациозно поклонилась двум посетителям.

При виде обворожительной девушки, какой стала его дочь, генерал почувствовал, как сильно забилось его сердце. Он оперся о посудный шкаф и не сводил с дочери влажных от счастья глаз.

– Эти двое друзей, – продолжал Жюстен, – принесли тебе добрую весть, которой ты и не ждешь.

– Им что-то известно о моем отце?! – вскрикнула девушка По щекам генерала медленно скатились две слезы – Да, дружок, – подтвердил Жюстен, – Они привезли вести о твоем отце.

– Вы знали моего отца? – спросила девушка, пожирая обоих путешественников взглядом, чтобы не пропустить ни слова из их ответа.

Двое друзей, ни слова не говоря – они были для этого слишком взволнованны, – кивнули.

Этот молчаливый ответ, причину которого Мина не могла понять, не на шутку взволновал девушку, и она огорченно воскликнула:

– Мой отец еще жив, не так ли?

Друзья снова кивнули.

– Так говорите же скорее! – поторопила Мина – Где он?

Любил ли он меня?

Генерал провел рукой по лицу и, предложив девушке стул, сел напротив нее. Он не выпускал ее руки из своих.

– Ваш отец жив, мадемуазель; он вас любит, и я сказал бы вам об этом еще в тот вечер, когда вы бежали из замка Вири, если бы в то время я знал вас лучше.

– Мне знаком ваш голос, – вздрогнула Мина. – Это вы поцеловали меня в лоб, перед тем как я перелезла тогда через забор, и сказали взволнованным голосом: «Будь счастлива, дитя!

Тебя благословляет отец, не йидевший свою дочь целых пятнадцать лет… Прощай!» Ваше пожелание исполнилось, – прибавила она, переводя взгляд с Жюстена на двух друзей. – Я счастлива, очень счастлива, потому что у меня есть все для счастья, а еще потому, что вы говорите о моем отце! Где он?

– Недалеко от вас, – отвечал г-н Лебастар де Премон, и на его лице заблестели крупные капли пота.

– Почему же его здесь нет?

Генерал молчал. В разговор вмешался г-н Сарранти:

– Он, возможно, опасается, что может внезапным появлением причинить вам нежелательное волнение, мадемуазель.

Странное дело! Вместо того чтобы посмотреть на г-на Сарранти, обращавшегося к ней с этими словами, девушка глядела только на генерала, не произносившего ни слова. Выглядел он как никогда взволнованным.

– Неужели вы полагаете, – возразила она, – что счастье от встречи с моим отцом может причинить мне большую боль, чем разлука с ним?

– Дочь моя! Дочь! Любимая дочь! – вскричал г-н Лебастар де Премон, не в силах долее сдерживаться.

– Отец! – выдохнула Мина и бросилась генералу на шею Генерал обхватил ее, крепко прижал к своей груди, осыпая поцелуями и омывая слезами.

Жюстен знаком попросил г-на Сарранти подойти к нему.

Корсиканец приблизился на цыпочках, чтобы не нарушить семейной идиллии.

Жюстен бесшумно отворил дверь в столовую и поманил г-на Сарранти за собой, предоставив отцу и дочери вволю насладиться счастливыми минутами.

Генерал рассказал Мине, как он лишился ее матери, скончавшейся при родах, как был вынужден поручить девочку чужой женщине и следовать за императором в Россию. Он поведал о своих сражениях, подвигах, надеждах, потерях с тех пор, как появилась на свет Мина. Его рассказ был большой эпопеей, над которой девушка пролила немало слез любви, нежности, восхищения.

Исповедь дочери оказалась сладкой идиллией; она пересказала отцу всю свою безгрешную жизнь. Ее история была ясной, словно безоблачное небо, чистой, как озеро, незапятнанной, будто белая роза.

Хозяйка пансиона, которой Жюстен, представил г-на Сарранти, пожелала, чтобы отец и дочь не расставались до самой ночи.

Вечер застал их за разговором. Надо было позвать когонибудь, чтобы принесли свечи.

Заслышав звон колокольчика, г-жа ван Слипер, Жюстен и г-н Сарранти вошли в столовую вслед за лакеем.

– Это мой отец! – радостно вскрикнула девушка, представляя генерала хозяйке пансиона.

Генерал вышел вперед, почтительно поцеловал г-же ван Слипер руку и сердечно поблагодарил ее за заботы о Мине.

– А теперь, мадам, – продолжал он, – позвольте узнать, когда отправляется ближайший дилижанс во Францию.

– Как?! – в один голос воскликнули Мина, Жюстен и г-жа ван Слипер, напуганные внезапным отъездом. – Вы так скоро уезжаете?

– Я? Нет! – возразил генерал. – Я побуду с вами некоторое время… А вот мой славный друг, никогда меня не оставлявший, – прибавил он, оборачиваясь к г-ну Сарранти и протягивая ему руку, – пожелал сопровождать меня до тех пор, пока я не найду дочь, но теперь он вернется в Париж, чтобы найти своего сына, угодившего из сыновней любви в темницу.

Господин Сарранти грозно сдвинул брови.

Присутствовавшие почтительно склонили головы перед великим мучеником, молча встречавшим удары судьбы.

Дни, которые провели в Амстердаме вместе генерал, Мина и Жюстен, пролетели как счастливый сон. После стольких испытаний и многих лет нищеты они упивались блаженством с тем же сладострастием, что и путешественник, целый день карабкавшийся под солнцем на высокую гору: взобравшись на вершину, он вдыхает свежий воздух и аромат долины.

К сожалению, давно известно: что составляет счастье одних, является несчастьем для других. Радость Жюстена, Мины и генерала причиняла огорчение хозяйке пансиона.

Она с ужасом ждала минуты, когда Жюстен и Мина, то есть учителя ее пансиона, оставят ее и последуют за генералом в Париж.

Генерал угадал причину ее печали и поспешил успокоить славную женщину, обещав по возвращении во Францию послать ей двух лучших парижских учительниц, после того как они пройдут испытание у Жюстена.

Однажды утром генерал получил после завтрака письмо от Сальватора и нахмурился.

– Что с вами, отец? – испугались молодые люди.

– Прочтите, – предложил генерал и подал письмо Сальватора.

Они вместе прочли короткое письмо:

«Генерал!

Дабы ничто не мешало Вашему счастью, пока Вы проводите время в обществе дочери, спешу Вам сообщить, что господин Лоредан де Валъженез, ее похититель, был убит вчера на дуэли господином де Марандом в моем присутствии.

Поздравляю Вас по этому случаю с тем, что Вам не придется подвергать риску Вашу драгоценную жизнь ради наказания такого ничтожества.

Передайте мои горячие поздравления двум влюбленным, примите уверения, генерал, в моей почтительной дружбе.

Конрад де Валъженез».

– И что же, отец? – спросила Мина.

– Что в этом письме могло вас огорчить? – удивился Жюстен.

– Наказать негодяя должен был я, – сказал генерал. – Я сожалею, что кто-то другой взял на себя этот труд.

– Отец! – грустно вымолвила Мина. – Вы жалеете, что нашли меня, раз печалитесь из-за того, что не рискнули потерять свою дочь навсегда?

– Дорогое дитя! – вскричал г-н Лебастар де Премон, крепко обнимая дочь, и его лицо снова просветлело.

Оставалось лишь выбрать день отъезда. Было решено отправиться в путь в ближайшую субботу, то есть через день.

В субботу утром Мина расцеловала хозяйку пансиона, нежно простилась с воспитанницами – своими ученицами и подружками, потом взяла своего отца под руку и в сопровождении жениха отправилась на почту, сто раз оборачиваясь со слезами благодарности на глазах на этот гостеприимный город, который она считала своей родиной, так как обрела здесь отца.

В день отъезда генерала г-же ван Слипер передали письмо, в которое был вложен чек на три тысячи франков для предъявления в один из банков Амстердам. В письме говорилось, что деньги предназначаются для содержания шести бедных девушек: трех – на выбор г-жи ван Слипер и еще трех – на выбор бургомистра.

XIV. Достойная сестра покойного г-на Лоредана

Вернемся к г-ну Лоредану де Вальженезу, которого мы оставили смертельно раненным и лежащим на траве в Булонском лесу.

Он испустил дух на руках у двух своих секундантов некоторое время спустя после отъезда Сальватора, г-на де Маранда и двух генералов.

Тяжелое и ответственное это дело: друг, которого вы привезли на место дуэли веселым, живым, презрительно усмехающимся, умирает на ваших глазах; его губы сведены судорогой, члены застыли, взгляд затравленный.

Только чувства могут при этом испытываться несколько различные, в зависимости от того, кто умирает и кто наблюдает за смертью.

Провидению было угодно, чтобы дружба, этот прозрачный бриллиант, явился если не уделом чистых сердец, – кто может похвастаться чистотой собственного сердца? – то хотя бы привилегией добрых людей.

А люди пустые и порочные знают богиню дружбы по имени и смеются над ней, как обычно высмеивают распутники порядочных женщин, будучи не в состоянии их замарать.

Не будем же преувеличивать скорбь, которую испытывали не два друга, но два товарища г-на де Вальженеза, когда стало ясно, что Сальватор не ошибся в своем предсказании и что Лоредан отдал Богу душу.

Их огорчила эта смерть, вот слово, которое подходит в данной ситуации, но, может быть, еще больше им мешал труп.

Въехать с покойником в Париж было делом нешуточным. Законы о дуэли, довольно строгие по тем временам, наказывали секундантов еще строже, чем оставшегося в живых противника, ведь он-то хоть защищал свою жизнь. Кроме того, им пришлось бы, очевидно, заполнить при въезде в город немало «обременительных бумаг. Наконец, признаемся, что дуэль несколько затянулась, а двое друзей проголодались.

Это вполне реалистичное признание, которое мы вынуждены сделать, помогает весьма точно определить степень их скорби.

Они все втроем прибыли в карете Лоредана. Было решено, что двое слуг отвезут тело в Париж, а Камилл и его приятель вернутся сами позднее.

Камилл велел кучеру подъехать ближе. Оба лакея ни о чем не подозревали, так как речь шла об утренней прогулке; они с безмятежным видом сидели на козлах. Камилл позвал их.

Слуги слышали два пистолетных выстрела. Они видели, как уехали Сальватор, г-н де Маранд и еще двое секундантов. Но ничто не наводило их на мысль о несчастье.

Впрочем, пусть читатели не обольщаются относительно волнения, которое испытали слуги при виде трупа своего хозяина.

Лоредан был груб, резок, деспотичен, и его не очень любили слуги. Ему служили, потому что он бывал крут, но исправно платил. И только.

Да этого и достаточно тем, кто, не питая уважения к окружающим, считает бесполезным требовать от других того, чего сам им не дает.

Два лакея испустили скорее удивленные возгласы, чем вздохи сожаления, после чего сочли, что сполна рассчитались с покойным, и помогли молодым людям погрузить труп в карету.

Камилл приказал им ехать шагом. Ему предстояло еще найти какой-нибудь кабриолет и приготовить Сюзанну к ожидавшему ее удару.

У заставы Майо молодые люди увидели кабриолет, возвращавшийся из Нейи. Они остановили его и приказали кучеру отвезти их к заставе Этуаль.

Там они разделились. Камилл поручил приятелю заехать к нему домой, предупредить его жену о случившемся несчастье и передать, что он задержится. Уверенный в том, что поручение будет выполнено, Камилл зашагал на улицу Бак.

Было около половины одиннадцатого.

Особняк Вальженезов выглядел как обычно: швейцар шутил во дворе с прачкой: мадемуазель Натали, восстановленная в должности камеристки, кокетничала в передней с молодым грумом, всего несколько дней назад поступившим на службу к Лоредану.

Когда Камилл отворил дверь, мадемуазель Натали заливалась во все горло над остротами нового камердинера.

Он подал Натали знак, та подошла прямо к нему, и он спросил, можно ли поговорить с Сюзанной.

– Хозяйка еще спит, господин де Розан, – доложила камеристка. – А вы хотите ей сообщить что-то важное?

Само собой разумеется, что мадемуазель Натали сопровождала свой нескромный вопрос самой что ни на есть вызывающей улыбкой.

– У меня к ней дело огромной важности, – серьезно проговорил Камилл.

– В таком случае, если желаете, сударь, я разбужу госпожу.

– Да, пожалуйста, и побыстрее. Я буду ждать в гостиной.

Камеристка пошла по коридору, который вел в спальню Сюзанны, а Камилл вошел в гостиную.

Натали подошла к кровати своей хозяйки, выпроставшей из-под одеяла руки и грудь из-за царившей в спальне жары.

Волосы ее разметались по подушке, и матовое лицо четко вырисовывалось на их темном фоне. Ее грудь вздымалась под тяжестью сладкого сна.

– Мадемуазель! – шепнула Натали на ухо госпоже. – Мадемуазель!

– Камилл!.. Дорогой Камилл!.. – пробормотала во сне Сюзанна.

– Вот именно! – подхватила Натали и легонько потрясла хозяйку за плечо. – Он как раз здесь, он ждет вас.

– Он? – переспросила Сюзанна, открывая глаза и озираясь. – Где же он?

– В гостиной.

– Так пусть войдет!.. А впрочем, нет. Брат вернулся?

– Нет еще.

– Пусть Камилл идет в будуар и запрется там.

Камеристка пошла было к двери.

– Погоди, погоди, – остановила ее Сюзанна.

Натали повиновалась.

– Подойди сюда! – приказала Сюзанна.

Камеристка послушно приблизилась.

Мадемуазель де Вальженез протянула руку, взяла зеркало с ручкой и в резной оправе, лежавшее на ночном столике, посмотрела на себя и, не глядя на камеристку, томно спросила:

– Как ты меня находишь нынче утром, Натали?

– Вы хороши, как вчера, как третьего дня, как всегда, – отвечала та.

– Будь со мной откровенна, Натали. Скажи, не кажется ли тебе, что я выгляжу несколько утомленной?

– Немного бледны, пожалуй. Но лилия тоже бледна, однако никому еще не пришло в голову упрекать ее в этом.

– Ну что ж…

Она сладострастно зевнула, вспомнив свой сон, и прибавила:

– Раз ты считаешь, что сегодня не слишком уродлива, пригласи, как я сказала, Камилла в будуар.

Натали вышла.

Сюзанна неторопливо встала с постели, надела чулки розового шелка, сунула ножки в домашние туфли синего атласа, расшитые золотом, накинула широкое кашемировое платье, перехваченное в талии шнуром, заколола длинные волосы на затылке, еще раз взглянула на себя в зеркало, дабы убедиться в том, что в целом выглядит недурно, и перешла в будуар.

Натали, как женщина искушенная, желая смягчить утренний свет, задернула тройные занавески из газа, муслина и тафты.

– Камилл! – вскрикнула Сюзанна, не увидев, а скорее почувствовав, что возлюбленный рядом: тот сидел на козетке в глубине будуара.

– Да, Сюзанна, дорогая! – отозвался Камилл, встал и пошел ей навстречу.

Он принял ее в свои объятия.

– Ты не хочешь меня поцеловать? – молвила она, обвивая его шею голыми руками.

– Прости, – отвечал Камилл, целуя ее еще сонные глаза, – у меня для тебя печальное известие, Сюзанна.

– Твоя жена все знает?! – воскликнула она.

– Нет, напротив, – возразил Камилл, – я думаю, она даже не догадывается.

– Ты меня разлюбил? – с улыбкой продолжала Сюзанна.

На сей раз ответом ей был поцелуй.

– Может быть, ты уезжаешь? – вздрогнула мадемуазель де Вальженез. – Возвращаешься в Америку по той или иной причине. Словом, тебе придется меня оставить, уехать, не так ли?

– Нет, Сюзанна, нет, все не то.

– Почему же ты говоришь, что принес мне дурную весть, если ты меня не разлюбил и мы не расстаемся?

– Новость действительно очень печальная, Сюзанна, – вздохнул молодой человек.

– А-а, знаю! – воскликнула она. – Ты разорен. Да мне что за дело, любимый! Разве моих денег не хватит на двоих, троих, четверых?!

– Ты опять не угадала, Сюзанна, – отозвался Камилл.

В наступившей тишине Сюзанна увлекла любовника к окну и приподняла одну из занавесок.

Свет с улицы ворвался в комнату, и мадемуазель де Вальженез смогла изучить лицо молодого человека.

Она заглянула ему в глаза и заметила в них беспокойство.

Но этого было мало.

– Посмотри-ка мне в лицо! – приказала она. – Что с тобой стряслось?

– Со мной лично – ничего! – ответил Камилл.

– Значит, со мной?

Креолец засомневался было, потом кивнул.

– Да!

– Если так, можешь говорить смело, потому что со мной моя любовь!

– Но мы не одни на свете, Сюзанна.

– Кроме нас, Камилл, – страстно проговорила она, – меня, как я тебе уже говорила, ничто не может интересовать.

– Даже смерть друга?

– Разве существуют друзья? – удивилась Сюзанна.

– Я полагал, что Лоредан для тебя не только брат, Сюзанна, но и друг.

– Лоредан! – вскрикнула Сюзанна. – Так ты хотел поговорить о нем?

Камилл кивнул, словно не находя сил для ответа.

– А-а, речь идет о дуэли Лоредана, я все знаю.

– Как?! Неужели все? – растерялся молодой человек.

– Да, я знаю, что он оскорбил господина де Маранда в палате пэров и должен с ним драться сегодня или завтра. Но мне жаль господина де Маранда, – прибавила она с улыбкой.

– Сюзанна! – негромко выговорил креолец. – Тебе известно только это?

– Да.

– Стало быть, ты знаешь не все!

Девушка с беспокойством посмотрела на любовника.

– Дуэль уже состоялась, – прибавил Камилл.

– Уже?

– Да.

– И что?

– Лоредан…

Камилл замолчал, не смея договорить.

– Ранен? – воскликнула она.

Камилл ничего не отвечал.

– Убит? – обронила девушка.

– Увы!

– Невозможно!

Камилл опустил голову.

Сюзанна испустила крик, в котором слышалось скорее бешенство, чем страдание, и упала на козетку.

Камилл позвонил Натали, и спустя несколько минут они совместными усилиями привели Сюзанну в чувство.

Та отпустила Натали и, бросившись Камиллу на грудь, разрыдалась.

Прошло немного времени, и в дверь постучал камердинер.

Предупрежденный кучером, он поспешил предупредить креольца, что тело Лоредана доставлено в особняк.

В эту минуту Натали появилась на пороге спальни.

Камилл усадил Сюзанну на козетку, подбежал к Натали и шепотом отдал ей приказание.

– Что вы ей сказали, Камилл?

– Одну минуту, Сюзанна, дорогая! – отозвался Камилл – Я хочу его видеть! – вскрикнула Сюзанна и вскочила на ноги.

– Я приказал, чтобы Лоредана перенесли в его спальню.

У Сюзанны вырвался стон. Ни единой слезинки не выкатилось из ее глаз.

Вскоре Натали появилась снова.

– Его положили на кровать? – спросила Сюзанна – Да, мадемуазель, – отвечала камеристка.

– Как я уже сказала, я хочу его видеть.

– Идемте, – пригласил Камилл.

Он предложил Сюзанне руку и попытался подготовить свою подругу к ужасному зрелищу, которое ее ожидало Сюзанна отворила дверь из будуара в гостиную и уверенным шагом прошла в спальню брата.

Чтобы попасть в спальню, необходимо было пройти через небольшую комнату, стены которой были украшены индийскими циновками и бамбуковыми рамами.

Так выглядела курительная комната Лоредана.

Бывало, трое молодых людей курили и пили там до двух часов ночи.

Все в этой комнате, пропитавшейся запахом табака, вина и вербены, осталось в том виде, как ее оставили молодые люди.

Окурки на полу, маленькие рюмки с остатками ликера, чашки с недопитым чаем, две бутылки, лежавшие на полу, – все свидетельствовало о том, что молодые люди, вместо того чтобы, подобно Жарнаку, думать о Боге или еще о чем-нибудь серьезном, заботились, как Л а Шатеньре, о развлечениях.

Сюзанна вздрогнула при виде кровавого следа, тянувшегося через всю комнату от одной двери к другой.

Она, не говоря ни слова, указала на кровь Камиллу.

Подавив рыдание, она прижалась головой к его груди, ускорила шаг и постаралась не наступать на кровь брата Камилл окинул взглядом царивший в курительной беспорядок и против воли покраснел.

Внутренний голос подсказывал ему, что готовиться к такому серьезному делу, как дуэль, нельзя шутя, куря, распивая ликеры Ему стало казаться, что он был не только секундантом, но сообщником в смерти Лоредана. С этими мыслями он вошел в спальню, где лежало тело.

Спальня в полном смысле слова представляла собой контраст, в который в иные минуты вступают неодушевленные предметы с некоторыми событиями жизни.

Это была скорее комната кокетливой женщины, чем спальня мужчины. Стены были обтянуты светло-голубым лионским бархатом с крупными яркими букетами, перехваченными серебряными ленточками. Потолок, занавески на окнах и полог кровати были из той же ткани, а мебель – розового дерева.

Ковер, неяркий, цвета опавших листьев, лишь подчеркивал мебель и обивку. Зеркало у кровати, предназначавшееся для того, чтобы отражать нежнейшие сцены, воспроизводило теперь труп во всей его бледности и неподвижности.

Сюзанна подбежала к постели и, приподняв голову покойного, закричала со слезами – наконец-то! – в голосе:

– Брат! Брат!

Камилл застыл в дверях, скрестив руки на груди и склонив голову. Он в задумчивости наблюдал за происходящим, испытывая при этом волнение, на которое он сам себя считал до тех пор неспособным.

Правда, волнение это объяснялось скорее рыданиями и жалобами, которые издавала его любовница при виде уже остывшего тела его друга.

Камилл не стал мешать девушке предаваться горю. Когда она немного поутихла, он подошел и шепнул ей на ухо:

– Сюзанна! Дорогая!

Она вздохнула, нервы у нее сдали, она стала оседать и упала на колени. Камилл взял ее за руку, потом обхватил одной рукой за плечи и приподнял с полу. Она не сопротивлялась, и он повел ее к двери. Они прошли через курительную, потом через гостиную.

Так они вернулись в темный будуар.

Не выпуская Сюзанну из рук, Камилл опустился вместе с ней на диван. С минуту в комнате, где находились два живых существа, царила такая же тишина, что и в спальне, где они оставили покойного.

Наконец первой нарушила тишину Сюзанна.

– Вот я и осталась одна в целом свете, – заговорила она, – нет у меня больше ни родных, ни родителей, ни друзей!

– Не забывай, Сюзанна: у тебя есть я! – сказал молодой человек и прижался к ее губам.

– Да, конечно, ты со мной, ты меня любишь, так ты по крайней мере говоришь.

– Дай мне случай доказать свою любовь!

– Ты серьезно говоришь? – вскричала девушка.

– Это так же верно, как то, что до тебя я никого понастоящему не любил! – заявил креолец.

– Значит, если я даже в своем горе найду для тебя случай доказать мне твою любовь, ты не станешь колебаться?

– Я приму любое твое приказание с готовностью, с благодарностью, с радостью!

– Тогда слушай.

Камилл невольно воз дрогнул.

Услышав ее слова, он испытал нечто вроде предчувствия, осенившего его своим мрачным крылом. Но он взял себя в руки и через силу улыбнулся.

– Говори! – попросил он.

– После смерти брата я принадлежу только себе, мне не с кем церемониться, некого бояться, некого и нечего уважать в целом свете. Я свободна, я могу ни от кого не зависеть и делать с собой все, что пожелаю.

– Разумеется, Сюзанна. Однако куда ты клонишь?

– Я хочу сказать, что с сегодняшнего дня я твоя и принадлежу тебе телом и душой.

– И что?

– Мы будем жить друг для друга. Я не расстанусь с тобой ни на час.

– Да ты что, Сюзанна? – ужаснулся молодой человек. – Ты разве забыла, что…

– …что ты женат? Нет, да что мне за дело?

Камилл вытер платком взмокший лоб.

– Послушай, Камилл, – продолжала девушка. – Отвечай как на духу: ты любишь ее или меня?

Молодой человек колебался.

– Отвечай же! – крикнула она. – Вся моя жизнь, может быть, зависит от того, что ты сейчас скажешь Ради которой из нас ты готов отдать жизнь? С которой из нас двоих ты хочешь жить?

– Сюзанна! Дорогая! – воскликнул креолец, сжимая ее в своих объятиях.

Но она мягко отстранилась.

– Поцелуй – не ответ, – ледяным тоном заметила она.

– По правде сказать, – отозвался креолец, – твоя просьба и на просьбу-то непохожа, Сюзанна.

– Не понимаю.

– Ты сомневаешься во мне? – умоляюще сложив руки, спросил молодой человек.

– Значит, ты любишь меня? – обрадовалась Сюзанна и прижала его к своей груди.

– Да, тебя, тебя одну, – с чуть заметным смущением проговорил креолец. – Тебя одну, только тебя!

– В таком случае, – заявила Сюзанна, – мы через неделю уедем из Парижа в Тавр, Марсель, Бордо, Брест, куда хочешь Оттуда мы на первом же корабле отправимся в Америку, Индию, Океанию. Если какая-нибудь страна тебе не понравится, мы переедем в другую. Если какая-то часть света придется тебе не по душе, мы отправимся еще куда-нибудь. Мы отправимся туда, куда понесет нас волна, куда подует ветер Мы будем искать рай на земле, а когда найдем, там и останемся.

– Сюзанна! – возразил молодой человек. – Ты подумала, сколько нужно денег, чтобы вести подобный образ жизни?

– Это пусть тебя не заботит.

– Дорогая! Мое состояние по большей части зависит от жены – начал было Камилл.

– Ты оставишь ей все ее деньги. Мы будем жить на мои средства: продадим этот особняк, получим два миллиона, а это сто тысяч ливров ренты. На сто тысяч ливров ренты можно распорядиться своим будущим по собственному усмотрению – А ты уверена, что получишь эти два миллиона? – спросил Камилл.

Сюзанна вздрогнула: страшная мысль вдруг озарила ее, как только до нее дошел смысл этих слов.

Она содрогнулась всем телом, ее руки, щеки, лоб побледнели и похолодели.

– Ты тоже р нем слышал? – молвила она.

– О ком? – спросил Камилл.

– Ни о ком и ни о чем, – сказала Сюзанна и провела руками по глазам, будто отгоняя дурной сон.

– Сюзанна! Сюзанна! У тебя ледяные руки! – заметил молодой человек.

– Да, правда. Мне холодно, Камилл.

– Возвращайся в свою комнату, девочка моя милая! Эти волнения тебе вредны.

– О, Камилл! – в страшном отчаянии вскричала Сюзанна. – Мы расстались навсегда!

– Сюзанна! – проговорил, не на шутку взволновавшись, Камилл – Приди в себя Ты теряешь голову от горя. Это я, Камилл. Я рядом с тобой, я тебя целую, я люблю тебя – Нет, ты отлично знаешь, что я права. Ты ведь тоже о нем слышал, верно?

– Так, значит, о нем говорят правду? – спросил Камилл – А что о нем говорят?

– Ну, я имею в виду эту историю с завещанием, о которой начинают поговаривать в свете.

– Вот видишь! Вот видишь! Да, это правда Да, когда этот человек захочет, я буду беднее новорожденного, потому что у того хоть есть мать с отцом, а у меня больше нет никого.

– Значит, есть другой наследник?

– Да, Камилл, да. Я о нем совсем забыла Есть настоящий наследник. Мой брат хотел продать, хотел… Безумец! Строил планы, но не торопился их осуществить. Зато смерть поторопилась.

– А зовут этого наследника?..

– Для нас – Конрад де Вальженез, и мы считали его мертвым; для других – Сальватор.

– Сальватор! Таинственный комиссионер? Тот странный человек?! – вскричал американец. – В таком случае все в порядке, Сюзанна, – успокоил девушку Камилл. – Этот человек вторгся и в мою жизнь; он запустил лапу и в мое счастье. Мне тоже надобно свести счеты с этим Конрадом де Вальженезом.

– Что ты намерен делать? – спросила Сюзанна, задрожав от страха и надежды.

– Я убью его, – решительно промолвил креолец.

XV. Глава, в которой солнце Камилла начинает бледнеть

Вы, конечно, помните, дорогие читатели – а если не помните, я освежу вашу память – молодую прекрасную креолку из Гаваны, представленную вашему вниманию всего на минуту, что верно, то верно, как г-жа де Розан; она появилась в гостиной у г-жи де Маранд в тот вечер, когда Кармелита пела романс об иве.

Она произвела, повторяем, на всех гостей приятное впечатление.

Появившись в свете под покровительством г-жи де Маранд, одной из наиболее влиятельных светских дам, прекрасная креолка за несколько дней превратилась в самую модную даму, и все наперебой старались зазвать ее к себе в гости.

Смуглая как ночь, румяная как заря, с огненным взглядом и сладострастными губами, г-жа де Розан привлекала к себе внимание не только мужчин, но и женщин. Стоя посреди чьейнибудь гостиной, она напоминала планету в окружении звезд.

За ней числились тысячи побед и ни одного поражения, и это было справедливо. Живая, горячая, страстная, против собственной воли вызывающая, кокетливая, но не более того! Если она позволяла мужчинам – как выражался Камилл, скорее витиевато, чем со вкусом, – собой полюбоваться, то дальше комплиментов дело не заходило. Секрет ее добродетели заключался в ее любви к Камиллу. Да позволят нам читатели между прочим заметить, раз уж для этого представился удобный случай, что в этом заключается секрет всех женских добродетелей: влюбленное сердце – добродетельное сердце.

Вот и с г-жой де Розан происходило то же. Она была влюблена в собственного мужа, более того – обожала его. Обожание это было неуместно – мы готовы это признать, – особенно если вспомнить, о чем говорилось в предыдущей главе, но еще понятнее это будет тем, кто не забыл, какой привлекательной наружностью наделила Камилла природа.

На протяжении нашего рассказа Камилл, молодой, смазливый, скорее капризный чем изысканный, скорее забавный, нежели умный, получивший в Париже определенный лоск, хотя и был легкомысленным, фривольным, веселым до безумия, должен был нравиться всем женщинам, но в особенности страстной креолке, жадной до удовольствий и с нетерпением ожидавшей этих удовольствий.

Победы г-жи де Розан были, таким образом, искусственными. Всю славу их она, верная жена, приносила как жертвы к ногам своего мужа, однако скоро читатели узнают, почему любящая и торжествующая креолка была, несмотря на свой головокружительный успех, необычайно печальна, так что даже некоторые решили, что она находится во власти какой-нибудь болезни тела или души. Не в одной гостиной обратили внимание на бледность ее щек и тени, залегшие вокруг глаз. Завистливая вдова уверяла, что креолка больна чахоткой; отвергнутый воздыхатель заявлял, что у нее появился любовник; другой, более милостивый, решил, что ее бьет муж; доктор-материалист подозревал или, вернее, жалел, что она слишком строго соблюдает супружеский долг; словом, все что-нибудь говорили, но истинной причины так никто и не угадал.

А теперь, если читателю угодно проследовать с нами в спальню красавицы, он узнает, если сам до сих пор не догадался, тайну этой печали, начинавшей беспокоить весь Париж.

Вечером того дня, когда состоялись похороны г-на Лоредана де Вальженеза, то есть сутки спустя после сцены, описанной нами в предыдущей главе, г-жа де Розан, сидя в глубоком кресле розового бархата, предавалась необычному занятию, весьма неожиданному для хорошенькой женщины, находящейся в спальне в час ночи, когда любая женщина таких лет и внешности, как красавица Долорес, должна лежать в постели, мечтать и говорить о любви.

Сидя у китайского лакированного столика, она заряжала пару изящных пистолетов с рукоятками черного дерева, стволами с золотой насечкой, странно смотревшихся в ее прелестных, словно точеных, ручках.

Зарядив пистолеты с аккуратностью и точностью, которые бы сделали честь начальнику стрельбища, г-жа де Розан внимательно осмотрела курки, проверила одну за другой собачки, потом отложила пистолеты вправо и взялась левой рукой за небольшой кинжал.

В руках прекрасной креолки кинжал не выглядел грозным оружием. Ножны были из золоченого серебра, резная рукоятка инкрустирована драгоценными камнями, и этот шедевр ювелирного искусства напоминал скорее женское украшение, чем смертельное оружие. Но если бы кто-нибудь увидел, как сверкнули глаза г-жи Розан при взгляде на лезвие, он бы испугался и вряд ли бы сумел сказать, что было страшнее: это лезвие или эти глаза.

Осмотрев кинжал так же тщательно, как пистолеты, она положила его на стол, нахмурилась, потом откинулась в кресле, скрестила руки на груди и задумалась.

Вот уже несколько минут она сидела неподвижно, как вдруг услышала знакомые шаги в коридоре, ведущем в ее спальню.

– Это он! – сказала она.

Молниеносным движением она выдвинула ящик, сбросила туда пистолеты и кинжал, заперла ящик, а ключ спрятала в карман пеньюара и торопливо встала, когда Камилл вошел в спальню.

– Вот и я! – сказал он. – Как?! Ты еще не ложилась, милочка?

– Нет, – холодно ответила г-жа де Розан.

– Да ведь уже час ночи, девочка моя дорогая, – заметил Камилл и опустил голову.

– Знаю, – так же холодно и безучастно отозвалась она.

– Ты, стало быть, выходила? – спросил Камилл, сбрасывая плащ на козетку.

– Не выходила, – только и ответила г-жа де Розан.

– Значит, у тебя кто-то был?

– Никого у меня не было.

– И ты до сих пор не спишь?

– Как видите.

– Чем ты занималась?

– Ждала вас.

– Это на тебя непохоже.

– Когда привычки нехороши, их меняют.

– Каким трагичным тоном ты это говоришь! – начиная раздеваться, промолвил Камилл.

Ничего не отвечая, г-жа де Розан снова села в кресло.

– Ты не ложишься? – удивился Камилл.

– Нет, мне необходимо с вами поговорить, – мрачно выговорила креолка.

– Дьявольщина! Должно быть, ты собираешься сообщить нечто грустное, если говоришь таким тоном?

– Очень грустное.

– Что случилось, дорогая? – подходя ближе, спросил Камилл. – Ты нездорова? Получила дурные известия? Что могло произойти?

– Ничего особенного не произошло, – ответила креолка, – если не считать того, что происходит каждый день. Я не получала никаких известий и не больна, в том смысле, как это понимаете вы.

– Тогда что за мрачный вид? – улыбнулся Камилл. – Если, конечно, ты не имеешь в виду нашего бедного друга Лоредана, – прибавил он, пытаясь поцеловать жену.

– Господин Лоредан был не нашим, а вашим другом, и только. Значит, дело не в этом.

– Ну, сдаюсь, – сказал Камилл, бросая фрак на кресло и чувствуя, что разговор на столь мрачную тему совершенно его утомил.

– Камилл! Не заметили ли вы ничего необычного во мне за последнее время? – спросила г-жа де Розан.

– Да нет, – покачал головой Камилл. – Ты, как всегда, обворожительна.

– Вы не обратили внимания на то, как я бледна?

– Климат Парижа очень обманчив! Кстати, я должен тебе кое-что сказать: бледность тебе к лицу. Если я что и заметил, так то, что ты все хорошеешь.

– Разве круги у меня под глазами не наводят вас на мысль о моих бессонных ночах?

– Нет, клянусь! Я решил, что ты стала пользоваться карандашом для бровей, который все больше входит в моду.

– Камилл! Вы либо эгоистичны, либо легкомысленны, бедный мой друг, – покачала головой молодая женщина.

И по ее щекам скатились две слезы.

– Ты плачешь, любовь моя? – растерялся Камилл.

– Да взгляни же на меня! – попросила она, подойдя к нему и умоляюще сложив руки. – Я умираю!

– О! – обронил Камилл, поразившись бледностью и жутким выражением лица своей жены. – Бедная ты моя Долорес! Да тебе, похоже, плохо!

Он обхватил ее за талию, сел сам и попытался усадить ее к себе на колени.

Но молодая женщина вырвалась из его объятий и отпрянула, бросив на него гневный взгляд.

– Довольно лгать! – решительно промолвила она. – Я устала, я не в силах молчать и требую объяснений.

– Какое я должен дать тебе объяснение? – спросил Камилл естественным тоном, словно просьба жены его в самом деле удивила.

– Да обыкновенное! Я хочу, чтобы ты объяснил свое поведение с того дня, как ты впервые ступил в особняк Вальженезов.

– Снова твои подозрения! – нетерпеливо воскликнул Камилл. – Я думал, мы покончили с этим вопросом.

– Камилл! Мое доверие к тебе было так же безгранично, как моя любовь. Когда я тебя спросила о твоих отношениях с мадемуазель Сюзанной де Вальженез, ты меня уверил, что вас связывает дружба. И я тебе поверила, потому что любила тебя.

– Ну и что? – спросил американец.

– Погоди, Камилл. Ты поклялся мне в этом четыре месяца назад. Можешь ли ты повторить свою клятву и сегодня?

– Вне всяких сомнений.

– Значит, ты любишь меня, как год назад, в день нашей свадьбы?

– Даже больше, чем год назад, – отвечал Камилл с любезностью, странно противоречившей хмурому выражению лица его жены.

– И не любишь мадемуазель де Вальженез?

– Само собой, дорогая.

– Можешь в этом поклясться?

– Клянусь! – рассмеялся Камилл.

– Нет, не так, не таким тоном; клянись, как положено перед Богом.

– Клянусь перед Богом! – отвечал Камилл, а мы с вами уже знаем, как он относился к любовным клятвам.

– А я перед Богом заявляю, – с глубоким отвращением вскричала креолка, – что ты лицемер и трус, клятвопреступник и предатель!

Камилл так и подскочил. Он хотел было заговорить, но молодая женщина властным жестом приказала ему молчать.

– Довольно лгать, я сказала. Мне все известно. Вот уже несколько дней я за вами слежу, я следую за вами повсюду, я вижу, как вы входите в особняк Вальженезов, как выходите оттуда. Постыдитесь и не трудитесь и дальше притворяться.

– О! – нетерпеливо проговорил Камилл. – Вы знаете, что я не люблю такие сцены, дорогая моя. Оставим эти двусмысленные речи для буржуа и мужланов. Постараемся оставаться такими, какими мы слывем в свете, то есть людьми воспитанными.

Между мной и мадемуазель де Вальженез ничего нет. Я тебе в этом поклялся, я готов сделать это еще раз. Кажется, этого довольно?

– Это слишком неосторожно! – вскричала креолка, в отчаянии от легкомысленного тона, в каком Камилл говорил о предмете ее страдания. – Может, ты и это станешь отрицать?

Она выхватила из-за корсажа письмо, торопливо его развернула и, не читая, наизусть повторила слово в слово:

– «Камилл, дорогой Камилл! Где ты в этот час, когда я вижу только тебя, слышу только тебя, думаю только о тебе?»

– Теперь моя очередь сказать вам: «Довольно!» – закричал Камилл, вырвал письмо из рук креолки и растерзал его в клочья.

– Рвите, рвите! – приговаривала та. – К несчастью, я помню его назубок.

– Значит, вам мало было за мной шпионить, вы еще распечатываете мои письма или взламываете мои замки? – покраснев от злости, взревел Камилл.

– Да… Ну и что?.. Да, я за тобой шпионю, распечатываю твои письма, взламываю замки! Так ты меня еще не знаешь, несчастный? Не знаешь, на что я способна? Посмотри мне в лицо.

Разве я похожа на женщину, которой можно безнаказанно изменять?!

Несмотря на соблазнительную внешность, креолка была страшна в гневе. Художник при виде затравленного выражения ее глаз и застывшего лица непременно написал бы с нее Медею или Юдифь.

Камилл отпрянул, не находя что ответить. Но он чувствовал, что положение осложнится, если молчание затянется еще хоть на минуту, и попытался взять лестью.

– Как ты хороша сейчас! – воскликнул он. – Ты только посмотри на себя и сравни с другими женщинами. Да нет ни одной краше тебя! А разве кого-нибудь любят больше тебя?

– Мне и не нужно, чтобы меня любили больше, – гордо возразила креолка. – Я хочу, чтобы меня любили одну.

– Именно это я и имел в виду! – подхватил Камилл.

– Неужели? – возмутилась Долорес. – Теперь, когда доказательства у меня в руках, ты станешь отрицать, что имел интрижку с этим ничтожным созданием?

Слово «создание», сказанное в адрес его любимой Сюзанны, покоробило Камилла. Он насупился и ничего не ответил.

– Да, – повторила Долорес, да, с ничтожным созданием!

И эпитет, и это слово прекрасно подходят! О, я знаю ее не хуже вас, даже лучше, может быть; для этого мне хватило одного вечера.

По непонятной причине последние слова смутили говорившую, хотя ничего особенного она вроде бы не сказала.

Камилл заметил ее промах и сейчас же им воспользовался.

– Послушай, – сказал он жене, – хотя то, что я тебе скажу, неделикатно, я не стану отрицать, что Сюзанна в меня влюблена.

– Значит, она тебя любит?! – вскричала креолка. – Ты признаешь, что эта правда?

– Не в нашей власти, дорогая моя, внушить или не внушить любовь, – отвечал Камилл. – Больше того, – философски проговорил он, – разве мы вольны любить или не любить?

– А ты любишь мадемуазель де Вальженез, да или нет? – спросила Долорес; она не хотела, чтобы Камилл выскользнул у нее из рук.

– Я ее не люблю… Вернее, любить можно по-разному. Это сестра моего друга, и я ее не ненавижу.

– Любишь ли ты мадемуазель Сюзанну де Вальженез как женщину? Спрошу еще яснее: мадемуазель Сюзанна де Вальженез – твоя любовница?

– Любовница?

– Раз я твоя жена, она может быть только любовницей.

– Нет, разумеется, она мне не любовница.

– И ты не любишь ее как женщину?

– Как женщину? Нет.

– Хотелось бы верить.

– Это замечательно! – молвил Камилл, протягивая жене руки.

– Погоди, Камилл. Я хотела бы тебе поверить, но мне необходимо получить доказательство.

– Какое?

– Давай уедем.

– Как – уедем? – удивился Камилл. – С чего нам уезжать?

– Потому что непорядочно морочить голову мадемуазель де Вальженез. Она тебя любит, как ты говоришь, стало быть, она надеется. Ты ее не любишь: она страдает. Есть способ положить конец и надежде, и страданию: уехать.

Камилл попытался все свести к шутке.

– Я готов допустить, что отъезд будет выходом из этого положения, – сказал он. – Пример тому мы находим во многих комедиях. Но куда поехать – вот в чем вопрос.

– Мы поедем туда, где нас любят, Камилл. А где нас любят, там и есть наша настоящая родина. Я готова следовать за тобой куда пожелаешь – за сотню лье от Франции, за тысячу лье – только уедем!

– Да, конечно, – ответил Камилл. – Я и сам давно хотел предложить тебе съездить в Италию или в Испанию, да боялся твоих упреков.

– Моих упреков?

– Да. Пойми же! «Я жил многие годы в Париже и почти все здесь видел, – говорил я себе, – но она, моя бедняжка Долорес, как все девушки нашей страны, давно вынашивала эту сладкую мечту – увидеть Париж и умереть, – не разбужу ли я ее раньше чем кончится ее сон?»

– Если тебя удерживало лишь твое деликатное внимание, Камилл, то мы можем ехать: я увидела в Париже все, что хотела посмотреть.

– Будь по-твоему, дорогая, – сказал Камилл, – мы уедем.

– Когда?

– Когда хочешь.

– Завтра.

– Завтра? – растерялся американец.

– Ну да, если вас в Париже держит лишь опасение потревожить мой сладкий сон.

– Да, да, меня ничто не держит, это верно, – подтвердил Камилл. – Но уложить вещи – дело непростое, одного дня будет мало. Завтра! – повторил Камилл. – А покупки, а визиты, а расчеты?

– Мои вещи уложены, покупки сделаны, счета уплачены.

Вчера я приказала отнести вместо прощальных визитов карточки во все дома, где нас принимали.

– Но понадобится несколько дней, чтобы пожать руку друзьям.

– С твоим характером, Камилл, друзей не имеют, у тебя могут быть только знакомые. Самым близким знакомым был Лоредан. Вчера его убили, а сегодня состоялись похороны. Больше тебе пожать руку в Париже некому. Едем завтра.

– Нет, это просто невозможно.

– Будь осторожен! Как ты мне отвечаешь, Камилл!

– Ну а как же? А мои поставщики? Что они скажут, если я уеду вот так? Я буду похож на банкрота. А ведь я уезжаю, а не убегаю!

– Сколько времени тебе нужно на то, чтобы твой отъезд не был похож на бегство? Отвечай!

– Ну, не знаю…

– Трех дней довольно?

– По правде говоря, такая настойчивость ни к чему, дорогая.

– Четыре дня, пять, шесть, – резко продолжала молодая женщина; ее трясло от злости. – Этого довольно?

– Для тебя это так важно? – спросил Камилл, не на шутку обеспокоившись раздраженным состоянием жены.

– Жизненно важно.

– В таком случае через неделю.

– Через неделю, так через неделю! – непреклонно произнесла г-жа де Розан и взглянула на ящик, куда заперла пистолеты и кинжал. – Но знай, что я приняла решение до того, как ты вошел в эту комнату. И если через неделю мы не уедем, мы с тобой, Камилл, предстанем перед Богом и там ответим за свое поведение.

Молодая женщина произнесла эти слова так уверенно, что Камилл не удержался и вздрогнул.

– Хорошо, – задумчиво молвил он и насупился. – Хорошо, через неделю мы уедем. Даю тебе слово чести.

Подхватив свой фрак, который, как мы сказали, Камилл сбросил на кресло, он удалился в свою комнату, смежную со спальней жены. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он заперся на ключ и толкнул задвижку.

XVI. Глава, в которой Камилл де Розан признает, что ему трудно будет убить Сальватора, как он обещал Сюзанне де Вальженез

Читатели помнят, что, покидая мадемуазель Сюзанну де Вальженез, о чем мы поведали в конце главы XIV, наш друг Камилл решил, что нашел простое средство, как отделаться от Сальватора или, если вам больше так нравится, Конрада, то есть законного наследника Вальженезов.

Но в нашем полном противоречий мире недостаточно придумать, каким образом отделаться от помехи: между задуманным и его исполнением порой лежит целая пропасть.

Приняв решение, Камилл де Розан явился к Сальватору и, не застав его, оставил свою карточку.

На следующий день после семейной сцены четы Розанов, о которой мы рассказали, Сальватор – под своим настоящим именем Конрада де Вальженеза – прибыл к американскому джентльмену и велел лакею доложить о себе.

Камилл почувствовал волнение, как бывает в ответственную минуту со всеми, кто принимает поспешные решения, продиктованные скорее чувствами, нежели разумом. Хозяин приказал проводить прибывшего в гостиную и сейчас же вслед за ним вошел туда сам.

Но чтобы стало понятно то, что затем произойдет, сообщим читателям, откуда возвращался Сальватор, когда зашел к Камиллу.

Он побывал у своей кузины, мадемуазель Сюзанны де Вальженез.

Когда он в первый раз попросил провести его к девушке, ему ответили, что мадемуазель де Вальженез никого не принимает.

Он повторил свою просьбу и снова получил отказ.

Но наш друг Сальватор был терпелив и от своих намерений не отказывался.

Он взял другую карточку и к словам «Конрад де Вальженез»

приписал карандашом: «Явился поговорить о наследстве».

Никогда магическое слово, чудесный талисман не отворяли дворец феи стремительнее, чем эта приписка. Конрада пригласили в гостиную, куда несколько минут спустя вошла мадемуазель де Вальженез.

Отчаяние, в которое девушку ввергла потеря состояния, изменило ее до неузнаваемости: взгляд ее потух, она осунулась, побледнела и походила теперь на болезненных мареммских красавиц с блуждающим взором, словно помышляющих о мире ином. Сюзанну трясло как в лихорадке, и ее дрожь отчасти передалась Сальватору: когда она вошла в гостиную, он невольно вздрогнул.

Для визита к кузине Сальватор облачился не просто в приличный костюм, подобающий светскому человеку, но выбрал самый модный фрак, отвечающий требованиям строжайшего этикета.

Когда Сюзанна увидела, как он изыскан и хорош собой, ее глаза загорелись ненавистью.

– Вы хотели со мной говорить, сударь? – сухо вымолвила она, напустив на себя высокомерный вид.

– Да, кузина, – отозвался Сальватор.

Мадемуазель де Вальженез презрительно поморщилась при слове «кузина», которое показалось ей оскорбительно фамильярным.

– А что вам может быть от меня нужно? – продолжала она в прежнем тоне.

– Я пришел обсудить с вами положение, в котором вы оказались после смерти брата, – не обращая внимания на презрительные гримасы мадемуазель де Вальженез, проговорил Сальватор.

– Так вам угодно побеседовать со мной о наследстве?

– Вы понимаете, насколько это серьезно, не так ли?

– Кажется, вы полагаете, что наследство принадлежит вам?

– Я не полагаю, а утверждаю это.

– Утверждение еще ничего не значит. Мы будем судиться.

– Утверждение действительно ничего не значит, – согласился Сальватор. – Но судиться нынче дорого. Вы не станете судиться, кузина.

– А кто мне может помешать? Не вы ли?

– Боже сохрани!

– Кто же?

– Ваш здравый смысл, ваш разум, но в особенности ваш нотариус.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что вы вызывали вчера своего, а также и моего нотариуса, славного господина Баратто. Вы попросили ввести вас в курс дел. Когда вы узнали, что у вас ничего больше нет, вы попросили у него совета. Он посоветовал вам не судиться, потому что завещание, которым я располагаю, абсолютно бесспорно.

– Я посоветуюсь со своим доверенным лицом.

– Скилла не даст вам лучшего совета, чем Харибда21.

– Так что же вам угодно, сударь? Я не понимаю цели вашего визита, разве что вы вознамерились выместить на женщине злобу, которую питали к ее брату.

Сальватор покачал головой и грустно улыбнулся.

– Я ни к кому не питаю злобы, – возразил он. – Я даже не сердился на Лоредана, как же я могу быть недовольным вами?

Достаточно было бы одного слова, чтобы вы, ваш брат и я снова сблизились. Правда, слово это мало что значит – совесть, – и он не должен был никогда его произносить. Я пришел не для того, чтобы ругаться. И если вы соблаговолите выслушать меня, вы узнаете: сердце, которое, по вашему мнению, переполнено ненавистью, к вам питает почтительнейшее сострадание.

– Благодарю за любезность, сударь, но такие женщины, как я, не опускаются до милостыни, они, скорее, готовы принять смерть.

– Соблаговолите выслушать меня, мадемуазель, – вежливо проговорил Сальватор.

– Да, понимаю. Вы сейчас предложите мне пожизненный пенсион, чтобы в свете не говорили, что вы обрекли родственницу на нищенскую смерть в приюте.

– Ничего я вам не предлагаю, – возразил Сальватор, пропустив мимо ушей оскорбительные предположения девушки. – Я пришел к вам с намерением узнать о ваших нуждах, желая и надеясь их удовлетворить.

– В таком случае объясните свою мысль, – не скрывая удивления, продолжала Сюзанна, – я теперь уж вовсе не понимаю, куда вы клоните.

– А между тем все просто. Сколько тратите лично вы в год?

Иными словами, какая сумма вам нужна в год для содержания дома в том же виде, что и сегодня?

– Понятия не имею, – призналась мадемуазель де Вальженез. – Я никогда не вникала в подробности.

– Ну что ж, я сам вам скажу, – продолжал Сальватор. – При жизни брата вы вдвоем тратили сто тысяч франков в год.

– Сто тысяч франков! – изумилась девушка.

– Думаю, кузина, ваша доля составляла не меньше трети в этих расходах, то есть в год вы лично проживали от тридцати до тридцати пяти тысяч франков.

– Сударь! – вымолвила Сюзанна, еще более изумляясь; ей вдруг пришла в голову мысль, что кузен не оставит ее без средств и что она сможет отправиться с Камилл ом в путешествие. – Сударь, этой суммы мне более чем достаточно.

– Пусть так, – кивнул Сальватор. – Но бывают трудные годы. И я вам назначаю, в предвидении таких трудных лет, содержание в пятьдесят тысяч франков годовых. Капитал останется у мэтра Баратто, и вы будете получать либо каждый месяц, либо раз в три месяца проценты. Мое предложение представляется вам приемлемым?

– Сударь! – покраснев от радости, воскликнула Сюзанна. – Предположим, я согласна. Я должна знать, по какому праву я получаю подобный дар.

– Что касается ваших прав, мадемуазель, – улыбнулся Сальватор, – как я уже имел честь вам сказать, прав у вас нет никаких.

– Я хочу сказать, на каком основании, – поправилась девушка.

– На том основании, что вы племянница моего отца, мадемуазель, – строго произнес Сальватор. – Вы согласны?

Тысячи мыслей пронеслись в голове у Сюзанны де Вальженез, когда она услышала столь четко изложенное предложение.

Она смутно догадывалась о существовании другой породы людей, нежели те, каких она знавала до сих пор и какой была сама, люди эти несли в себе божественное начало; Небо наделило их живительной силой добра, и на землю они явились для исправления зла, совершаемого низшими существами. Ей грезились, словно в дымке, розовые любовные дали. Ее жизнь была неясной, неопределенной вплоть до того дня, как погиб ее брат, все три дня после его смерти жизнь казалась ей мрачной, полной волнений, бурной, как вдруг озарилась всеми цветами радуги. Тысячи соблазнов, словно свежий ветер, ударили ей в лицо; она захмелела от охвативших ее надежд и подняла на Сальватора глаза, в которых светилась благодарность.

До сих пор она смотрела на него с ненавистью, теперь вместе с благодарностью Сюзанна переживала и восхищение: Сальватор казался ей красивым, довольным, и она без колебаний выразила свое восхищение если не в словах, то во взгляде.

Сальватор будто не замечал, какое впечатление он производит на девушку, и все так же строго повторил свой вопрос:

– Вы принимаете мое предложение, кузина?

– С чувством глубокой признательности, – отвечала мадемуазель де Вальженез взволнованным голосом, протягивая молодому человеку руки.

Тот поклонился и сделал было шаг к двери.

– Я сейчас же отправляюсь к мэтру Баратто составить документ, по которому вы станете наследницей миллионного состояния, мадемуазель. С завтрашнего дня вы сможете получить проценты за первое полугодие.

– Кузен! – нежным голосом остановила она его. – Конрад!

Возможно ли, что вы меня ненавидите?

– Повторяю вам, мадемуазель, – холодно улыбнулся Сальватор, – я ни к кому не питаю ненависти.

– Возможно ли, Конрад, – продолжала Сюзанна, с нежностью глядя на Сальватора, – чтобы вы забыли: детство и юность мы прожили бок о бок, у нас есть общее прошлое, мы носили одно имя, наконец, в наших венах течет одна кровь?

– Я ничего не забыл, Сюзанна, – хмуро произнес Сальватор – Я даже помню, какое будущее нам прочили наши отцы; именно поэтому вы и видите меня сегодня у себя.

– Вы говорите правду, Конрад?

– Я никогда не лгу.

– В таком случае вы полагаете, что сделали достаточно для племянницы вашего отца, обеспечив, даже столь щедро, как это делаете вы, лишь ее материальное благополучие? Я одна в целом свете, Конрад, одна с сегодняшнего дня. Нет у меня больше ни родных, ни друзей, никакой поддержки.

– Это Божья кара, Сюзанна, – строго проговорил молодой человек.

– О, вы не просто строги, вы жестоки.

– Неужели вам не в чем себя упрекнуть, Сюзанна?

– Ни в чем серьезном, Конрад. Если, конечно, вы не считаете серьезным проступком девичье кокетство или женские капризы.

– Скажите, это из кокетства или из каприза, – торжественно молвил Конрад, – вы приложили руку к отвратительным козням, результатом коих явилось похищение молодой особы из вашего пансиона, произведенное на ваших глазах вашим братом и при вашем участии? Вы полагаете, что Бог рано или поздно не накажет за такой каприз? И вот, Сюзанна, день расплаты настал, Бог наказывает вас тем, что оставляет одну, лишает всех родных: наказание строгое, но заслуженное и, следовательно, справедливое.

Мадемуазель де Вальженез опустила голову, краска стыда залила ей щеки.

Спустя мгновение она медленно подняла глаза и, тщательно подбирая слова, сказала:

– Значит, вы, мой самый близкий, единственный мой родственник, отказываете мне не только в своей дружбе, но и в поддержке. А ведь я не закоренелая грешница, Конрад. В глубине души я добра, поверьте мне, и могла бы, вероятно, исправить с вашей помощью ужасную ошибку, что верно – то верно, хотя у меня есть смягчающие обстоятельства, если не оправдание. Ведь причина этого – моя любовь к брату, подтолкнувшая меня к этому дурному поступку. Где сейчас та девушка?

Я припаду к ее стопам, я испрошу у нее прощения. Она была нищей сиротой, я возьму ее с собой, предложу ей свою дружбу, стану ей сестрой, дам приданое, найду жениха. Чтобы искупить несколько лет зла, я готова всю оставшуюся жизнь творить добро. Но прошу вас об одной милости: поддержите меня, помогите мне!

– Слишком поздно! – обронил Сальватор.

– Конрад! – продолжала настаивать Сюзанна. – Не будьте карающим ангелом. Я часто слышала имя Сальватора как хорошего человека. Не будьте так же строги, как Господь, ведь вы лишь Его раб. Протяните руку той, что умоляет вас об этом, но не толкайте в пропасть. Если не можете одарить меня своей дружбой, прошу вас о сострадании, Конрад. Мы оба еще молоды, еще не все потеряно. Понаблюдайте за мной, подвергните меня испытанию, попытайтесь уличить меня в неправедном поступке, и если я обращу во благо ту страсть, с которой творила зло, вы увидите, Конрад, какой верной и искренней умеет быть женщина, знакомая до сих пор лишь со злом.

– Слишком поздно! – печально повторил Сальватор. – Я взял на себя роль врачевателя душ, Сюзанна; я лечу раны, которые каждую минуту наносит общество. Время, которое я провел с вами, украдено у моих больных. Позвольте мне вернуться к ним и забудьте, что видели меня.

– Нет! – властно вскричала Сюзанна. – Никто не сможет сказать, что я не употребила все возможные средства, чтобы вас убедить… Умоляю вас, Конрад: попытайтесь стать моим другом!

– Никогда! – с горечью произнес молодой человек.

– Ну хорошо, – пробормотала Сюзанна, едва сдержав досаду. – Однако, раз вам заблагорассудилось назначить мне столь щедрое содержание, я бы хотела знать, какую цель вы преследуете, обязывая меня таким образом.

– Цель та, о которой я уже сказал, Сюзанна, – настойчиво произнес Сальватор. – Клянусь вам в том перед Богом. Я, вероятно, не совсем понимаю, что вы подразумеваете под обязательствами. Может быть, вы хотите получить деньги за год вперед?

– Я хочу покинуть Париж, – ответила Сюзанна. – И не только Париж – Европу. Я хочу пожить в одиночестве где-нибудь в Америке или Азии. Я страшусь света. Мне, стало быть, нужно все состояние, которое вы любезно предоставляете в мое распоряжение.

– Где бы вы ни находились, Сюзанна, вам неизменно будет выплачиваться ваше содержание. На этот счет можете быть совершенно спокойны.

– Нет, – с сомнением покачала головой Сюзанна. – Мне необходимо иметь все деньги при себе. Я хочу их увезти, чтобы никто не знал о том, какое место я выбрала своим прибежищем.

– Если я вас правильно понимаю, Сюзанна, вы просите весь свой капитал, то есть миллион?

– Вы ведь, кажется, сами сказали, что эти деньги находятся у господина Баратто?

– И готов это подтвердить, Сюзанна. Когда вы хотите получить деньги?

– Как можно раньше.

– Когда вы намерены ехать?

– Я бы уехала сегодня же, если бы это было возможно.

– Сегодня вы уже не успеете получить деньги.

– Сколько для этого необходимо времени?

– Сутки, не больше.

– Значит, завтра в это время, – выговорила мадемуазель де Вальженез, и ее глаза засветились счастьем, – я смогу уехать с миллионом в кармане?

– Завтра в это время.

– О, Конрад! – воскликнула Сюзанна в порыве счастья. – Почему мы не встретились в другое время! Какой бы женщиной я стала в ваших руках! Какой страстной любовью окружила бы я вас!

– Прощайте, кузина! – молвил Сальватор, не в силах слушать далее. – Да простит вам Господь зло, которое вы причинили, да хранит Он вас от зла, которое вы, возможно, намерены причинить.

Мадемуазель де Вальженез невольно вздрогнула.

– Прощайте, Конрад, – сказала она, не смея поднять на него глаза. – Желаю вам счастья, которое вы вполне заслуживаете. Что бы ни случилось, я никогда не забуду, что за четверть часа, проведенные в вашем обществе, я снова стала честной и доброй.

Сальватор поклонился мадемуазель де Вальженез и отправился, как мы сказали в начале этой главы, к Камиллу де Розану.

– Сударь! – начал он, едва завидев американца. – Мне передали дома вашу карточку, и я пришел узнать, как только освободился, чему обязан вашим визитом.

– Сударь! – отозвался Камилл. – Вас действительно зовут Конрад де Вальженез?

– Да, сударь.

– Вы, значит, приходитесь кузеном мадемуазель Сюзанне де Вальженез?

– Это так.

– Единственной целью моего визита было узнать от вас, единственного, насколько я слышал, законного наследника, о ваших намерениях в отношении мадемуазель Сюзанны.

– Я с удовольствием вам отвечу, сударь. Но прежде я хотел бы знать, на каком основании вы задаете мне этот вопрос. Вы ведете дела моей кузины, вы ее доверенное лицо или, может быть, советник? Что вас интересует? Ее права или мои чувства?

– И то, и другое.

– В таком случае, сударь, вы ее родственник и ведете ее дела?

– Ни то, ни другое. Я был близким другом Лоредана и считаю, что этого вполне достаточно, чтобы справиться о судьбе его сестры, ставшей отныне сиротой.

– Очень хорошо, сударь… Вы были другом господина де Вальженеза. Тогда почему вы обращаетесь ко мне, его смертельному врагу?

– Потому что я не знаю других родственников, кроме вас.

– Значит, вы взываете к моей милости?

– Да, к вашей милости, если угодно.

– В таком случае, сударь, почему вы говорите со мной в подобном тоне? Почему вы так возбуждены, взволнованны, нервны? Тот, кто исполняет лишь свой долг, как вы в данную минуту, не смущается, как вы сейчас. Хорошие дела совершаются спокойно. Что же с вами такое, сударь?

– Мы здесь встретились не затем, чтобы обсуждать мой темперамент.

– Несомненно; однако мы обсуждаем интересы лица, которое отсутствует. И делать это надлежит спокойно. Итак, в двух словах: о чем вы просите?

– Я вас спрашиваю, – резко бросил Камилл, – что вы намерены предпринять по отношению к мадемуазель де Вальженез?

– Имею честь вам заметить, сударь, что это наше с кузиной дело.

– Иными словами, вы отказываетесь отвечать на мой вопрос?

– Да, отказываюсь, хотя бы просто потому, что не хочу этого говорить.

– Поскольку я говорю от имени брата мадемуазель Сюзанны, я считаю ваш отказ бессердечным.

– Чего же вы хотите, сударь! Мое сердце сделано из того же вещества, что и ваше.

– Я, сударь, откровенно изложил бы свою мысль, и если бы меня спросил мой друг, я не оставил бы его в неизвестности относительно судьбы несчастной сироты.

– Почему же, сударь, вы оставили в неизвестности Коломбана относительно судьбы несчастной Кармелиты? – сурово молвил Сальватор.

Американец побледнел и вздрогнул: он попытался задеть собеседника и получил настоящую оплеуху.

– Неужели первый встречный имеет право бросать мне в лицо этот упрек! – в бешенстве вскричал он. – Ладно! Вы заплатите за всех, – продолжал он, угрожающе посмотрев на Сальватора. – Вы мне ответите!

Сальватор усмехнулся, как, должно быть, усмехается дуб, глядя на тростник.

– Да простит мне Бог за то, что я вам отвечу! – прошептал он с гадливым видом, намекая на вызов Камилла.

Тот, не владея собой, замахнулся было на гостя, как вдруг Сальватор с невозмутимым видом перехватил руку Камилла и сдавил ее с такой силой, что американец попятился и снова упал в кресло.

– Как видите, вы теряете самообладание, сударь, – заметил Сальватор.

В этот самый момент вошел лакей с письмом, которое только что спешно доставил комиссионер.

Камилл бросил было письмо на стол, но по настоянию лакея снова взял его в руки и, попросив позволения у Сальватора, прочел следующее:

«Конрад только что был у меня. Мы напрасно его оклеветали.

Это благородный и прекрасный человек. Он дает мне миллион, это снимает с Вас необходимость предпринимать по этому поводу какие бы то ни было действия. Поскорее соберите вещи, мы отправимся сначала в Гавр, выезжаем завтра в три часа.

Ваша Сюзанна».

– Передайте, что я согласен, – приказал Камилл лакею; он разорвал письмо и бросил клочки в камин. – Господин Конрад, – прибавил он, подняв голову и шагнув к Сальватору. – Прошу меня простить за резкие слова, они объясняются лишь дружескими чувствами, которые я питал к Лоредану. Мадемуазель де Вальженез сообщает мне о том, что вы обошлись с ней побратски. Мне остается лишь выразить вам сожаление за свое поведение.

– Прощайте, сударь, – строго проговорил Сальватор. – А чтобы мой визит не оказался бесполезным, я позволю себе дать вам совет: постарайтесь не разбивать женские сердца. Не у всех такой ангельский характер, как у Кармелиты.

Поклонившись Камиллу, Сальватор удалился, оставив американца в смущении.

XVII. Господин Тартюф

Архиепископы смертны; никому не придет в голову оспаривать это мнение. Во всяком случае, мы лишь передаем мысль, глубоко взволновавшую монсеньора Колетти в тот день, когда он узнал от г-на Рапта новость об опасной болезни архиепископа Парижского, г-на де Келена.

Как только г-н Рапт ушел, его преосвященство Колетти приказал запрягать лошадей и во весь опор помчался к доктору архиепископа. Врач подтвердил слова г-на Рапта, и монсеньор Колетти вернулся домой с ощущением невыразимого счастья.

В то самое время он и сформулировал мысль о том, что все архиепископы смертны. Скажи об этом г-н де ла Палисс, это вызвало бы всеобщий смех, однако в устах монсеньора Колетти мысль эта приобретала совсем невеселый оттенок смертного приговора.

Во время беспорядков, сопровождавших выборы, его преосвященство Колетти ходил сам и посылал в архиепископский дворец справиться о здоровье прелата по меньшей мере трижды в неделю.

Жар у монсеньора де Келена все поднимался, а с ним набирали силу и надежды монсеньора Колетти.

Так было и в тот день, когда, желая наградить г-на Рапта за расправу с бунтовщиками на улицах Парижа, король объявил мужа Регины пэром Франции и генералом.

Монсеньор Колетти приказал отвезти себя к г-ну Рапту и, явившись под тем предлогом, что хотел его поздравить, поинтересовался, получил ли тот новости из Рима относительно его назначения.

Папа еще не дал ответа.

Прошло несколько дней, и однажды утром, прибыв в Тюильри, его преосвященство Колетти, к своему величайшему удивлению и огорчению, увидел карету архиепископа, въезжавшего во двор одновременно с ним.

Он торопливо опустил стекло и, высунувшись в окно, долго всматривался в экипаж архиепископа, желая убедиться, что все это ему не мерещится.

Его высокопреосвященство де Келен тоже узнал карету монсеньора Колетти, и ему пришла в голову та же мысль. Он также высунулся в окно и заметил епископа в ту минуту, как тот его узнал.

При виде монсеньора Колетти его высокопреосвященство ничуть не опечалился, зато при виде г-на де Келена монсеньор Колетти впал в глубокую печаль.

Так уж было угодно судьбе: визит архиепископа в Тюильри означал крушение всех честолюбивых иллюзий монсеньора.

С мыслью об архиепископстве приходилось расстаться или, во всяком случае, отложить ее до греческих календ.

Два прелата встретились и, обменявшись новостями, стали подниматься по лестнице, которая вела в королевские покои.

Их свидание было недолгим – для монсеньора Колетти, во всяком случае. Ведь он увидел собственными глазами, что его высокопреосвященство пышет здоровьем.

Он поспешил раскланяться с королем под тем предлогом, что его величеству необходимо, очевидно, переговорить с монсеньором де Келеном, и приказал срочно везти себя к графу Рапту.

Каким бы хорошим актером ни был новоиспеченный пэр Франции, ему стоило огромного труда скрыть неудовольствие, когда он услышал о его преосвященстве Колетти. Тот заметил, как граф сдвинул брови, но не обиделся и не удивился. Он почтительно поклонился графу, тот с неохотой ответил на его любезность.

Епископ сел и, прежде чем заговорить, стал выбирать, обдумывать и взвешивать слова. Г-н Рапт молчал. Прошло несколько минут, а они оба так и не обменялись ни словом.

Наконец Бордье, секретарь г-на Рапта, вошел с письмом в руке, передал его графу и вышел из кабинета.

– Вот письмо, которое пришло как нельзя более кстати, – сказал пэр Франции, указывая епископу на марку.

– Письмо из Рима, – зардевшись от удовольствия, заметил монсеньор Колетти, так и пожирая глазами конверт.

– Да, ваше преосвященство, это письмо из Рима, – подтвердил граф. – И, судя по печати, – прибавил он, переворачивая конверт, – оно от его святейшества.

Епископ осенил себя крестным знамением, а г-н Рапт едва заметно усмехнулся.

– Вы позволите мне распечатать письмо от нашего святого отца? – спросил он.

– Пожалуйста, пожалуйства, ваше сиятельство, – поспешно вымолвил епископ.

Господин Рапт распечатал письмо и торопливо пробежал его глазами, в то время как монсеньор Колетти не сводил горящего взора со святого послания, находясь в лихорадочном возбуждении, словно преступник, которому читают приговор.

То ли письмо было длинное или непонятное, то ли пэр Франции решил доставить себе удовольствие и помучить епископа, но он так долго был поглощен письмом, что его преосвященство Колетти счел себя вправе заметить ему это.

– У его святейшества неразборчивый почерк? – начал монсеньор Колетти.

– Нет, уверяю вас, – возразил г-н Рапт, протягивая ему письмо. – Вот, прочтите сами.

Епископ с жадностью схватил его и пробежал в одно мгновение. Письмо было кратко, но выразительно. Это был безусловный, ясный, простой, категорический отказ сделать что-либо для человека, чьи поступки давно требовали сурового наказания от Римского двора.

Монсеньор Колетти изменился в лице и вернул графу письмо со словами:

– Ваше сиятельство! Не будет ли с моей стороны нескромностью попросить вас о поддержке в этом неприятном положении?

– Я вас не понимаю, монсеньор.

– Мне, по-видимому, оказали плохую услугу.

– Вполне возможно.

– Меня оклеветали.

– И это не исключено.

– Кто-то воспользовался доверием его святейшества и очернил меня в его глазах.

– Я тоже так думаю.

– Ваше сиятельство! Имею честь просить вас употребить все ваше влияние, а оно безгранично, и вернуть мне расположение его святейшества.

– Это невозможно, – сухо произнес пэр Франции.

– Нет ничего невозможного для человека ваших способностей, – возразил епископ.

– Что бы ни случилось, человек моих способностей, монсеньор, никогда не ссорится с Римским двором.

– Даже ради друга?

– Да.

– Даже ради спасения невинного?

– Невинность несет собственное спасение в самой себе, ваше преосвященство.

– Итак, вы полагаете, – проговорил епископ, поднявшись и смерив графа полным ненависти взглядом, – что ничего не можете для меня сделать?

– Я не полагаю, монсеньор, я утверждаю.

– Словом, вы наотрез отказываетесь выступить моим посредником?

– Решительно отказываюсь, ваше преосвященство.

– Вы объявляете мне войну?

– Я ее не объявляю, но и не избегаю, монсеньор. Я принимаю ее и выжидаю.

– До скорой встречи, ваше сиятельство! – бросил епископ, внезапно устремившись к выходу.

– Как вам будет угодно, ваше преосвященство, – улыбнулся граф.

– Ты сам этого захотел, – глухо пробормотал епископ, с угрозой взглянув на прощание.

Он вышел, полный желчи и ненависти, мысленно выстраивая тысячи планов мести.

Приехав к себе, епископ уже знал что делать. Он придумал, как отомстить врагу. Его преосвященство отправился в рабочий кабинет, взял в одном из ящиков стола бумагу и торопливо развернул.

Это было обещание графа Рапта, написанное за несколько часов до выборов. В нем он заверял, что, став министром, назначит монсеньора Колетти архиепископом.

На губах его преосвященства мелькнула дьявольская ухмылка, когда он прочел документ. Если бы его увидел в эту минуту Тете, он узнал бы в нем своего Мефистофеля. Монсеньор Колетти снова сложил письмо, сунул его в карман, сбежал по лестнице, прыгнул в карету и приказал кучеру ехать в военное министерство, где несколько минут спустя он спросил маршала де ЛамотГудана.

Лакей доложил, что маршал ждет его.

Маршалу де Ламот-Гудану было далеко до дипломатической тонкости своего зятя, еще дальше ему было до лицемерия монсеньора Колетти. Однако он обладал качеством, заменявшим ему лицемерие и коварство. Это была присущая ему откровенность.

Его сила заключалась в прямоте. Он знал епископа не иначе как исповедника и духовника своей жены. Но о его политико-религиозных интригах, тайных кознях, скандально известных поступках он понятия не имел – настолько он сам был великодушен и открыт для добра.

Итак, он принял епископа как священника, которому была доверена величайшая ценность – душевное спокойствие его жены. Маршал почтительно поклонился гостю и, подойдя к одному из кресел, жестом пригласил монсеньора сесть.

– Простите, господин маршал, – начал епископ, – что я отрываю вас от важных дел.

– Мне слишком редко выпадает возможность увидеться с вами, монсеньор, – отвечал маршал, – а потому я принимаю вас с радостью. Какому счастливому случаю я обязан честью принимать вас у себя?

– Господин маршал! – произнес епископ. – Я честный человек.

– Не сомневаюсь в этом, ваше преосвященство.

– Я никогда не делал зла и не хотел бы причинять его никому на свете.

– В этом я убежден.

– Все мои поступки подтверждают безупречность моей жизни.

– Вы исповедник моей супруги, ваше преосвященство. Мне нечего к этому прибавить.

– Я имел честь просить вас о встрече именно потому, что я исповедую госпожу де Ламот-Гудан.

– Слушаю вас, монсеньор.

– Что бы вы сказали, господин маршал, если бы вдруг узнали, что исповедник вашей добродетельной супруги – негодяй без чести и совести, мошенник, замешанный в отвратительнейших беззакониях?

– Не понимаю вас, монсеньор.

– Что бы вы сказали, если бы ваш собеседник оказался последним из грешников, бесстыднейшим, опаснейшим из всех христиан?

– Я бы сказал ему, ваше преосвященство, что ему не место рядом с моей женой, а если бы он стал настаивать, я бы взял его за плечи и выставил вон.

– Господин маршал! Если тот, о ком я вам говорю, и не отпетый негодяй, то его в этом обвиняют. Именно у вас, человека, воплощающего собой честность и порядочность, я и прошу справедливости.

– Если я вас правильно понимаю, монсеньор, вас обвиняют в невесть каких грехах и вы обращаетесь ко мне в надежде, что я помогу исправить эту несправедливость. К несчастью, монсеньор, я ничем не могу помочь. Если бы вы были офицером – другое дело. Но вы лицо духовное, и вам следует обратиться в духовное ведомство.

– Вы меня не поняли, господин маршал.

– В таком случае изложите свою мысль яснее.

– Меня обвинили, оболгали перед его святейшеством, и сделал это член вашей семьи.

– Кто же?

– Ваш зять.

– Граф Рапт?

– Да, господин маршал.

– Что общего может быть между графом Раптом и вами?

Зачем ему клеветать на вас?

– Вам известно, господин маршал, какое всемогущее влияние оказывает духовенство на буржуа?

– Да, – пробормотал маршал де Ламот-Гудан таким тоном, словно хотел сказать: «Увы, это мне известно слишком хорошо».

– Во время выборов святые отцы широко воспользовались общественным доверием и употребили его на то, чтобы в палату прошли кандидаты его величества. Один из таких священников, которому скорее безупречная репутация, нежели его истинная заслуга, дала возможность оказать немалое влияние на исход выборов в Париже, это я, ваше превосходительство, ваш покорный, почтительный и преданный слуга..

– Однако я не вижу связи, – начал терять терпение маршал, – между клеветой, предметом которой вы явились, выборами и моим зятем.

– Связь самая что ни на есть тесная и прямая, господин маршал. Судите сами! Накануне выборов его сиятельство граф Рапт явился ко мне и предложил, в случае, если я помогу ему одержать победу, чин архиепископа Парижского, ежели, конечно, болезнь его высокопреосвященства окажется смертельной, или любое другое свободное архиепископство в случае выздоровления господина Келена.

– Фи! – с отвращением обронил маршал. – Какое омерзительное предложение, до чего отвратителен этот торг!

– Я именно так и подумал, господин маршал, – поторопился заверить епископ, – и даже позволил себе строго осудить его сиятельство.

– И правильно сделали! – похвалил маршал.

– Однако его сиятельство продолжал настаивать, – проговорил епископ. – Он заметил, и не без основания, что люди его таланта и такие же надежные, как он, редки; что у его величества много сильных врагов. Предлагая мне чин архиепископа, – с видом скромника прибавил монсеньор Колетти, – граф сказал, что преследует единственную цель: поднять религиозный дух, который ослабевает изо дня в день. Это собственные его слова, господин маршал.

– И что последовало за этим грубым предложением?

– Оно действительно грубое, господин маршал, но скорее по форме, нежели по сути. Ведь более чем верно: гидра свободы снова поднимает голову. Если мы не примем надлежащие меры, не пройдет и года, как с человеческой совестью будет покончено навсегда. Вот почему я был вынужден принять предложение господина Рапта.

– Если я правильно вас понял, – строго произнес маршал, – мой зять взялся выхлопотать для вас чин архиепископа, а вы за это обещали сделать его депутатом?

– В интересах Церкви и государства – да, господин маршал.

– Ну что же, господин аббат, – вздохнул маршал, – когда вы вошли сюда, я не хуже вашего знал, как относиться к моральным качествам графа Рапта…

– Не сомневаюсь, ваше превосходительство, – перебил его епископ.

– А когда вы отсюда выйдете, – продолжал маршал, – я буду знать, чего ждать от вас.

– Господин маршал! – возмутился было монсеньор Колетти.

– В чем дело? – спросил маршал свысока.

– Простите, ваше превосходительство, мое удивление, но, признаться, когда я сюда входил, я не ожидал, что такое может произойти.

– А что произойдет, господин аббат?

– Вашему превосходительству это известно не хуже меня.

Если вы не захотите употребить все свое влияние на то, чтобы вернуть мне милость его святейшества папы римского, перед которым меня очернил граф Рапт, я буду вынужден обнародовать письменные доказательства, порочащие графа Рапта; не думаю, что господину маршалу будет приятно, когда станут полоскать его имя.

– Изложите, пожалуйста, вашу мысль понятнее.

– Прочтите, ваше превосходительство, – предложил епископ, вынув из кармана письмо графа Рапта и подав его маршалу.

Когда старик прочел письмо, он побагровел.

– Возьмите, – брезгливо поморщившись, молвил он и вернул письмо. – Теперь я вас отлично понимаю и вижу, зачем вы пришли.

Маршал отвернулся и позвонил в колокольчик.

– Ступайте, – сказал он, – и благодарите Бога за то, что на вас сутана и что мы в присутственном месте – Ваше превосходительство! – взъярился епископ – Молчать! – гаркнул маршал. – Выслушайте совет, раз уж пришли. Вам не следует больше исповедовать мою жену, иными словами – чтобы ноги вашей никогда не было в особняке Ламот-Гуданов, иначе вам грозит не несчастье, но бесчестье.

Монсеньор Колетти собирался было возразить, взор его метал молнии, щеки пылали огнем. Он хотел обрушить на маршала самые страшные проклятия, но в эту самую минуту вошел лакей.

– Проводите монсеньора! – приказал маршал.

– Ты сам этого пожелал, – пробормотал монсеньор Колетти, выходя or маршала де Ламот-Гудана, точь-в-точь как это было, когда он покидал графа Рапта.

Только вот улыбка, блуждавшая на его устах после полудня, была еще более пугающей, чем утром.

– К маркизе де Латурнель, – крикнул он своему кучеру.

Спустя четверть часа он уже сидел в будуаре у маркизы; г-жа де Латурнель уехала два часа тому назад и должна была вернуться с минуты на минуту.

Этого времени монсеньору оказалось вполне достаточно, чтобы составить план боевых действий.

Ни один завоеватель никогда не изучал с большими терпением и изворотливостью подступы к городу Насколько результат был предрешен, настолько трудное предстояло наступление.

С какой стороны приступить к осаде? Какое оружие выбрать?

Рассказать маркизе о сцене, разыгравшейся недавно у графа Рапта, представлялось невозможным: выбирая между графом и им, маркиза колебаться не станет. Епископ отлично это знал, как знал он и то, что честолюбие маркизы берет верх даже над ее набожностью.

Не мог он рассказать и о своей встрече с маршалом де Ламот-Гуданом. Это означало бы восстановить против себя самого могущественного в данный момент члена семьи. Однако надо же было с чего-то начинать, и поскорее. Честолюбие может подождать, месть – никогда! А сердце епископа переполняла жажда мести.

Так он размышлял, когда вернулась маркиза.

– Не ожидала, ваше преосвященство, увидеть вас сегодня, – молвила маркиза. – Чему обязана этим удовольствием?

– Это почти прощальный визит, маркиза, – отозвался монсеньор Колетти; он встал и припал к руке старой святоши скорее с притворной нежностью, чем с искренним почтением.

– Как?! Прощальный визит? – вскричала маркиза, на которую слова епископа произвели такое действие, словно ей сообщили о конце света.

– Увы, да, маркиза, – печально произнес епископ. – Я уезжаю или, во всяком случае, скоро уеду.

– Надолго? – испугалась г-жа де Латурнель.

– Кто может это сказать, дорогая маркиза! Навсегда, быть может. Разве человеку дано знать о времени возвращения?

– Однако вы ничего мне не говорили о своем отъезде.

– Я же вас знаю, дорогая маркиза; мне известно, с какой благожелательной нежностью вы ко мне относитесь. И я счел что скрывать от вас эту новость до последней минуты – значит смягчить удар. Если я ошибался, прошу меня извинить.

– А что за причина вашего отъезда? – смущенно спросила г-жа де Латурнель. – И зачем вы едете?

– Причина, – слащаво начал епископ, – заключается в любви к ближнему, а цель – триумф веры.

– Вы отправляетесь с поручением?

– Да, маркиза.

– Далеко?

– В Китай.

Маркиза испуганно вскрикнула.

– Правду вы говорили, – с грустью заметила она. – Может быть, вы уезжаете навсегда.

– Так надо, маркиза, – молвил епископ высокопарно, как Петр Отшельник, торжественно возгласивший: «Так хочет Бог!»

– Увы! – вздохнула г-жа де Латурнель.

– Не лишайте меня последних сил, дорогая маркиза, – притворяясь глубоко взволнованным, пролепетал епископ. – Я и так с трудом сдерживаюсь при мысли о разлуке с такими истинно верующими, как вы.

– Когда вы едете, монсеньор? – приходя в необычайное возбуждение, спросила г-жа де Латурнель.

– Может быть, завтра, а скорее всего – послезавтра. Как я уже имел честь вам сказать, мой визит – почти последний.

Я говорю «почти», потому что у меня к вам есть поручение, и я уеду со спокойной душой, когда оно будет исполнено.

– Что вы имеете в виду, ваше преосвященство? Вы же знаете, что у вас нет более покорной, более преданной служанки, чем я.

– Знаю, маркиза. Я докажу вам это, доверив провести переговоры огромной важности.

– Говорите, ваше преосвященство.

– Перед отъездом я обязан позаботиться о душах, которые Господь соблаговолил мне доверить.

– О да! – прошептала маркиза.

– Я не хочу сказать, что на свете мало честных людей, которые могут направлять моих овечек, – продолжал епископ, – но есть такие души, что перед тем или иным указанным мною правилом поведения как источником их будущего спасения почувствуют неуверенность, смутятся, забеспокоятся из-за отсутствия своего привычного пастыря; из этой верной паствы я, естественно, выделил прежде всего самую верную овечку: я подумал о вас, маркиза.

– Я всегда знала, что вы не оставите меня своими милостями и заботами, ваше преосвященство.

– Я постарался найти себе замену и остановил свой выбор на человеке, которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не по душе, вы только скажите, маркиза. Я хочу рекомендовать вам человека благочестивого и очень хорошего:

аббата Букмона!

– Вы не могли бы сделать лучший выбор, монсеньор. Аббат Букмон – один из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.

Ее комплимент, казалось, не очень порадовал монсеньора Колетти: он сам не знал себе равных в добродетели.

Он продолжал:

– Итак, маркиза, вы согласны, чтобы вашим духовником стал аббат Букмон?

– От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас благодарю за то, что вы так мудро решили судьбу вашей покорной служанки.

– Есть еще одно лицо, маркиза, которое мне также небезразлично.

– О ком вы говорите?

– О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько недель, как ее вера слабеет. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой пропасти. Бог знает, кто сможет ее спасти!

– Я попытаюсь это сделать, ваше преосвященство, хотя, скажу вам правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только чудо могло бы ее спасти. Но я готова употребить все свое влияние, и если потерплю неудачу, поверьте, монсеньор, это произойдет не от недостатка преданности нашей Святой Церкви.

– Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше внимание на то, что эта душа находится в плачевном состоянии, то потому, что знаю, как вы преданы нашей Святой матери-Церкви. И я дам вам возможность еще раз доказать это, поручив вам одно весьма деликатное дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и говорите, как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да простит Господь эту грешницу! Но есть еще одно лицо, чьим доверием вы пользуетесь. Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.

– Вы говорите о княгине Рине, монсеньор?

– Да, я действительно хотел побеседовать о супруге маршала де Ламот-Гудана. Я уже два дня с ней не виделся, но в последнюю нашу встречу она была так бледна и слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.

– Княгиня очень тяжело больна, вы правы, ваше преосвященство. Она отказывается от докторов.

– Знаю. Могу сказать, не боясь ошибиться, что очень скоро ее душа оставит свою земную оболочку. Но состояние ее души ужасно меня беспокоит! Кому доверить ее в эту ответственную минуту? Кроме вас, маркиза, все окружающие ее люди лишь разрушают то, что мы сделали ради ее спасения. Так как она не может оказать сопротивление, у нее нет воли, нет сил, на нее любой может оказать давление, и как знать, что злые люди способны сделать с несчастным созданием.

– Никто не имеет над княгиней власти, – возразила маркиза де Латурнель. – Ее безразличие и слабость являются гарантией ее спасения; она повторит и исполнит все, что от нее потребуется.

– Да, маркиза, возможно, вы могли бы на нее повлиять.

Пожалуй, я бы тоже мог. Но ведь из этого следует, что она способна и на зло, если подвернется дурной советчик.

– Кто осмелится на такую низость? – удивилась маркиза.

– Тот, кто имеет большее влияние на разум, потому что в его присутствии ее совесть приходит в сильнейшее смущение:

словом, ее муж, маршал де Ламот-Гудан.

– Да мой брат никогда и не думал оказывать влияние на настроения жены!

– Перестаньте заблуждаться, маркиза, ведь он ее мучает, оказывает на нее давление, бросает в ее душу семена своего безбожия. Бедняжка получила тысячи ран. Поверьте: если мы не примем меры, он прикончит ее благочестие.

– Если бы мне об этом сказал кто-нибудь другой, ваше преосвященство, я бы ему не поверила.

– Если бы об этом не сказал сам маршал, я тоже этому не поверил бы.. Я только что был у него, и в пылу разговора, когда он излагал мне свои убеждения, я поймал его на несправедливости; но это было только начало разговора. А знаете, чем он закончился? После того как маршал сделал мне несколько совершенно неслыханных и невразумительных предложений, которые и представить-то невозможно в устах приличного человека, он мне категорически запретил – этому трудно поверить! – быть и впредь духовником княгини.

– Боже правый! – ужаснулась маркиза.

– Вы дрожите, мадам?

– Эта новость наполняет мое сердце страданием, – отвечала святоша.

– Вам предстоит серьезное дело, дорогая маркиза: речь идет о том, чтобы вырвать душу несчастной из его рук! Вы должны спасти, чего бы это ни стоило, даже ценой собственной жизни, гибнущее существо. Я рассчитывал на вас, дорогая моя кающаяся грешница, и смею надеяться, что не ошибся?

– Ваше преосвященство! – в возбуждении вскричала маркиза. – Через четверть часа я увижусь с маршалом, а через час уже приведу его к согласию; он будет раскаиваться и попросит прощения. Это так же верно, как то, что я верю в Бога!

– Вы не понимаете меня, маркиза, – начиная терять терпение, продолжал епископ. – Речь идет не о маршале, и, между нами говоря, умоляю вас не только не сообщать ему о том, что здесь произошло, но даже ни словом не намекать об этом. Мне не нужны извинения маршала. Я давно знаю, как относиться к тщете человеческих страстей. Я уезжаю, а перед отъездом прощаю его.

– Святой человек! – взволнованно прошептала маркиза, и ее глаза подернулись слезой.

– Все, чего я от вас прошу, – продолжал монсеньор Колетти, – это иметь перед отъездом уверенность в том, что несчастное создание остается в хороших руках. Иными словами, я вас умоляю, дорогая маркиза, отправиться, не теряя ни минуты, к супруге маршала де Ламот-Гудана, уговорить ее, чтобы вместо меня ее исповедником стал достойный аббат Букмон. Я буду иметь удовольствие увидеться с ним нынче вечером и передать свои секретные указания по этому поводу.

– Через час, ваше преосвященство, аббат Букмон будет принят как духовник княгини Рины, – пообещала маркиза. – Я вам как раз собиралась сказать, что жду достойного аббата с визитом.

Не успела она договорить, как в будуар вошла камеристка и доложила о приходе аббата Букмона.

– Пригласите господина аббата, – торжествующе произнесла маркиза.

Камеристка вошла и сейчас же вернулась в сопровождении аббата Букмона.

Его немедленно ввели в курс дела, сообщив, что монсеньор уезжает и супруга маршала де Ламот-Гудана остается без исповедника.

Аббат Букмон, не смевший и надеяться, что его изберут для высокой цели, не сдержал радости при этом известии. Стать своим человеком в знатном семействе, в роскошном особняке Ламот-Гуданов! Быть домашним священником в этой известной семье, да об этом можно было только мечтать! Достойный аббат и помыслить о таком не смел, он был на седьмом небе от счастья, когда ему об этом сообщили.

Маркиза де Латурнель попросила у священников позволения удалиться ненадолго в туалетную комнату и оставила их наедине.

– Господин аббат! – проговорил епископ. – Я обещал вам предоставить при первом же удобном случае средство проявить себя. Вот вам подходящий случай! А средство у вас в руках.

– Ваше преосвященство! – вскричал аббат. – Вы можете быть уверены в вечной признательности вашего преданного слуги.

– В сложившихся обстоятельствах мне действительно нужна ваша преданность, господин аббат, и не ради меня самого, а ради нашей Святой Церкви. Я уступаю вам свое место судии и смею надеяться, что вы будете действовать так, как поступил бы я сам.

Эти слова, произнесенные в несколько торжественном тоне, пробудили смутное подозрение в душе аббата Букмона, и так чрезвычайно недоверчивого по привычке.

Он поднял на епископа глаза, и в его взгляде ясно читалось:

«Куда, черт побери, он клонит? Надо держаться настороже».

Епископ, не менее осторожный, чем его собеседник, догадался о его сомнениях и поспешил их развеять.

– Вы – большой грешник, господин аббат, – заметил он. – Предлагая вам почетную должность, я даю вам возможность искупить ваши самые тяжкие грехи. Наставничество госпожи де Ламот-Гудан представляется богоугодным и плодотворнейшим предприятием. Что бы вы ни сделали, ваше деяние обратится вам же на пользу. Через три дня я уезжаю. Для всех я отправляюсь в Китай, но только вы будете знать правду: я еду в Рим. Именно туда вы станете отправлять мне письма, в которых со всеми возможными подробностями должны описывать ваши впечатления о состоянии души уважаемой госпожи де Ламот-Гудан, а также о положении дел.

– Ваше преосвященство! – вставил аббат. – Как же я буду оказывать влияние на состояние ее духа? Я имею честь знать госпожу де Ламот-Гудан лишь понаслышке, и мне, возможно, окажется трудно действовать в указанном вами направлении.

– Господин аббат! Посмотрите мне в глаза! – приказал епископ.

Аббат поднял голову. Однако, как он ни старался заставить себя, смотреть прямо он не смог.

– Верны вы мне или нет, не имеет значения, господин аббат, – строго произнес монсеньор Колетти. – Я давно привык к людской неблагодарности. Для меня важно, чтобы вы были глухи и слепы, исполняли мою волю, служили инструментом моих замыслов. Чувствуете ли вы в себе достаточно смелости, несмотря на честолюбие – а оно у вас велико! – послушно мне повиноваться? Заметьте, что это выгодно и вам, так как ваши грехи будут отпущены только с этим условием.

Аббат открыл было рот.

Епископ остановил его:

– Подумайте, прежде чем отвечать; прикиньте как следует, за какое дело беретесь, и соглашайтесь только в том случае, если уверены в своих силах.

– Я пойду куда прикажете, монсеньор, и сделаю что пожелаете, – уверенно проговорил аббат Букмон после недолгого размышления.

– Хорошо, – молвил, поднимаясь, епископ. – Когда поговорите с супругой маршала, заезжайте ко мне; я дам вам необходимые указания.

– Клянусь исполнить их в точности, так что вы останетесь довольны, ваше преосвященство, – с поклоном обещал аббат.

В это мгновение маркиза вернулась и, почтительно распрощавшись с епископом, повела аббата к г-же де Ламот-Гудан.

XVIII. Глава, в которой читатели встречаются с княгиней Риной там же, где с ней расстались

Вы помните или, во всяком случае, мы нижайше просим вас вспомнить, дорогие читатели, пленительную черкешенку, едва упоминавшуюся нами и еще меньше виденную вами – княгиню Рину Чувадьевскую, супругу маршала де Ламот-Гудана Лениво растянувшись в полумраке на мягких подушках своей оттоманки, она проводила свою жизнь в мечтаниях, по примеру пери питаясь вареньем из лепестков роз, и машинально перебирала надушенные бусины четок На голубом парижском небосводе, где ее супруг, маршал де Ламот-Гудан, был одной из самых ярких планет, княгиню Чувадьевскую было едва заметно, как звезду, нежную, неясную, мерцающую, укрывшуюся за тучи, почти всегда невидимую для привычного взгляда парижан.

В свете о ней поговаривали давно, еще со времени ее приезда, но так, как говорят о жителях сказочной страны, виллисах и эльфах, джиннах и домовых.

Сколько бы ни искали с ней встречи, увидеть ее нигде не удавалось. О ее существовании приходилось лишь догадываться.

О ней ходили тысячи нелепых слухов, все горячо спорили о причине ее затворничества; но все эти россказни, лишенные основания и не имевшие ничего общего с истиной, выдумывались для забавы лживыми и завистливыми завсегдатаями гостиных.

Поспешим сообщить, что отзвук этих злых толков не доходил даже до порога безмолвного дворца, в котором жила княгиня, уединившаяся или, точнее, заточенная в своем будуаре; она не выходила ни прогуляться, ни подышать свежим воздухом.

Так как она не говорила и не делала ничего, что могло бы броситься другим в глаза, она не слышала и того, что говорили о ней.

Принимала княгиня всего несколько человек: мужа, дочь, маркизу де Латурнель, своего исповедника монсеньора Колетти да графа Ранта. Впрочем, граф заходил к ней все реже.

Не считая этих визитов, она жила в полном одиночестве, как редкое растение среди дикого кустарника, не получая от него и не озаряя его благотворным светом, не источая спасительного аромата, не согревая живительным дыханием. Казалось, она никогда не заглядывает в собственную душу, не озирается по сторонам, а лишь равнодушно скользит взглядом по поверхности.

Она уносилась мыслями в невидимые дали и, на чем бы ни останавливала свой внутренний взор, отлично видела незаметную для других цель. Она с презрением забывала землю, расправляла свои крылья и устремлялась Бог знает куда: выше неба, высоко-высоко!

Словом, княгиня воплощала собой безразличие, вялость, мечтательность, созерцательность. Она жила своими мечтами до самой смерти и с ними же ежечасно готовилась умереть. Ничто не удерживало ее в этом мире и все призывало в мир иной Господь мог бы прибрать ее к себе в любую минуту – она не стала бы возражать, ведь была она к этому готова уже давно, и ответила бы, как траппер из куперовских «Могикан», перед смертью: «Вот он я, Господи! Что Тебе от меня угодно?»

Кроме того, наши дорогие читатели соблаговолят припомнить, что юная, благородная и обворожительная княжна, ведущая свой род от старых ханов, то есть самой древней ветви, стала женой маршала де Ламот-Гудана, почти не ведая того сама:

никто не спросил ее согласия, это произошло единственно ради удовольствия императора Российского и императора Французского. И читатели поймут, что маршал де Ламот-Тудан, состарившийся до срока под обжигающими солнечными лучами на полях битв, имел мало общего с героем из сладких грез страстной юной девушки.

Однако так было угодно Богу.

Мы возвращаемся ко всем этим подробностям, так как из-за размеров нашей книги некоторые персонажи, исчезая на время из виду читателей, могут стереться у них из памяти.

Итак, вот что представляла собой княжна Рина, когда граф Рант предстал перед ней.

Граф Рапт, молодой и красивый, держался вызывающе, что можно было принять за страсть; ему удалось освежить ее иссушенную душу и заронить в нее надежду.

Княжне почудилось было, что это любовь, земля обетованная для всякой женщины, и она с радостью пустилась в любовное странствие. Но на полпути она спохватилась, вдруг осознав, какого попутчика себе избрала. Скоро ей открылись гордыня, честолюбие, холодность, эгоизм графа. Г-н Рапт стал для нее вторым супругом – не таким добрым, благородным, снисходительным или, вернее, еще большим тираном, чем первый.

Рождение Регины на мгновение осветило ее обратившееся в прах сердце. Но это длилось так же недолго, как вспышка молнии. Едва маршал де Ламот-Тудан коснулся губами новорожденной, как мать содрогнулась всем своим существом. Вся ее душа возмутилась, и с этой минуты княжна почувствовала к несчастной Регине не отвращение даже, а равнодушие.

Рождение Пчелки спустя несколько лет произвело на нее такое же действие. Ее сердце отныне оказалось закрыто для всех.

Вот в чем заключалась истинная причина ее одиночества.

Это был затянувшийся акт покаяния, молчаливого, тайного, безропотного.

Единственным доверенным лицом этой страждущей души был монсеньор Колетти. Только ему она открыла свои прегрешения, только он понял ее молчаливое страдание.

Дабы стало понятно, что она дошла до последней черты безразличия, нам будет достаточно поведать нашим читателям, что она лишь внутренне содрогнулась, узнав о браке дочери с графом Раптом, но даже не попыталась оспаривать доводы, приводимые им в оправдание этого чудовищного преступления.

В ее смирении было нечто от свойственной мусульманам обреченности.

С этой минуты она, не говоря ни слова, не издав ни единого жалобного стона, стала чахнуть с каждым днем. Она почувствовала приближение смерти, и мысль о близкой кончине заставила ее вспомнить о прожитых годах.

Она предавалась воспоминаниям прошлого, когда маршал де Ламот-Тудан отказал от дома монсеньеру Колетти. Княгиня была еще совсем молодой, а ее прекрасные черные волосы стали совсем седыми; ее лоб, щеки, подбородок – все ее лицо было так же бело, что и волосы, и напоминало предсмертную маску.

Не слыша ее жалоб, никто о ней не беспокоился, если не считать Регину, дважды посылавшую к ней своего врача. Однако княгиня упрямо отказывалась его принимать. Что за недуг ее снедал? Никто никогда об этом не говорил, так как никому это было не ведомо. Воспользуемся для его обозначения словом хотя и из разговорного языка, но очень выразительным: княгиня сохла.

Она была похожа на африканскую пальму, которая постепенно чахнет за неимением живительной влаги или свежего воздуха.

Пребывая в таком состоянии, княгиня Рина, казалось, уже не принадлежала земле, и хотела она только одного: умереть спокойно.

Но маркиза де Латурнель или, точнее, его преосвященство Колетти решили иначе.

После того как пре,лат был изгнан из особняка ЛамотГуданов и оказался вынужден предложить себе замену – монсеньор Колетти по примеру парфян пускал, отступая, стрелу, – маркиза явилась к княгине в сопровождении аббата Букмона.

Г-жа де Ламот-Гудан трижды отказывалась ее принять, оправдываясь тем, что не хочет прерывать молитву. Но маркиза была не из тех, кто отступает без боя. Указав аббату на кресло и усаживаясь сама, она сказала камеристке:

– Хорошо, я подожду, пока она освободится.

Несчастной княгине пришлось в конце концов принять маркизу и ее спутника.

– Я пришла сообщить вам печальные известие, – начала маркиза жалобным тоном.

Княгиня, полулежавшая в кресле, даже не повернула головы.

Маркиза продолжала:

– Должно быть, эта весть вас огорчит, дорогая сестра.

Княгиня не двинулась.

– Его преосвященство Колетти покидает Францию, – тянула свое огорченная маркиза, – он отправляется в Китай.

Княгиня встретила это печальное известие так же невозмутимо, словно услышала от первого встречного: «Погода скоро изменится».

– Я думаю, вы разделяете скорбь всех истинно верующих, узнав, что этот святой человек покидает нас, возможно навсегда.

Ведь в этой дикой стране он каждую секунду будет рисковать жизнью.

Княгиня молчала. Она лишь качнула головой, но уж очень равнодушно.

– В своей отеческой заботе, – продолжала маркиза, ничуть не смущаясь, – его преосвященство Колетти подумал, что вам будет, как никогда, нужна его поддержка, что ее-то как раз вам и будет недоставать.

В это мгновение княгиня взялась за четки и стала перебирать их в лихорадочном возбуждении. Казалось, она хотела переложить нетерпение, вызванное этим разговором, на первый попавшийся под руку предмет.

– Монсеньер Коллетти, – бесстрашно продолжала маркиза де Латурнель, – сам выбрал того, кто должен его сменить. Имею честь представить вам господина аббата Букмона, который во всех отношениях является достойным преемником покидающего нас святого человека.

Аббат Букмон встал и угодливо поклонился княгине, однако труд его был напрасен: безразличная ко всему черкешенка лишь в другой раз покачала головой.

Маркиза взглянула на своего спутника и кивнула на княгиню с таким видом, словно хотела сказать: «Только посмотрите на эту идиотку!»

Аббат возвел к небу очи, словно отвечая: «Да сжалится над нею Господь!» – после чего снова сел, полагая, что ни к чему стоять, раз княгиня этого все равно не видит.

Зато маркиза покраснела от нетерпения, она шагнула к оттманке и, сев в ногах у княгини, заглянула ей в лицо.

Затем она поманила пальцем аббата Букмона, тот снова встал и подошел к ней.

– Вот, – проговорила г-жа де Латурнель и подтолкнула священника к оттоманке, – это господин аббат Букмон, соблаговолите ответить, согласны ли вы на то, чтобы он стал вашим исповедником?

Черкешенка медленно открыла глаза и в двух шагах от своего лица вместо непорочного ангела из своих снов увидела господина в черном, которого она приняла за собственного могильщика.

Она вздрогнула, потом вгляделась в аббата и улыбнулась.

Но сколько горечи было в этой невеселой улыбке! «Смерть не так уж безобразна», – подумала, очевидно, в эту минуту княгиня.

Она продолжала молчать.

– Да или нет, княгиня?! – потеряв терпение, вскричала маркиза. – Вы принимаете господина аббата Букмона вместо монсеньора Колетти?

– Да, – глухо пробормотала княгиня, всем своим видом будто говоря: «Я приму все, что пожелаете, лишь бы вы оба убрались и дали мне спокойно умереть».

Маркиза просияла. Аббат Букмон счел, что настало время привлечь словом внимание княгини, не реагировавшей на его пантомиму. Он затянул нудную проповедь; княгиня терпеливо выслушала ее от начала до конца, потому, вероятно, что пропускала слова аббата мимо ушей: она была по обыкновению поглощена внутренней работой, происходившей у нее в душе Маркиза де Латурнель сказала: «Аминь», набожно перекрестилась и подступила к княгине еще ближе, в то время как аббат Букмон отошел в сторонку.

– Ваша судьба, – произнесла маркиза, искоса поглядывая на умирающую, – находится отныне в руках господина аббата.

Когда я говорю «ваша судьба», я подразумеваю всех членов вашей семьи Вы носите славное имя тех, кого веками прославляли истинные христиане. Итак, речь идет о том, – все мы смертны! – чтобы с благоговением перебрать в памяти все свои поступки и решить, нет ли в нашем прошлом чего-нибудь такого, что после нас могло бы бросить нежелательную тень на безупречный герб наших предков. Господин аббат Букмон – человек добродетельный, ему доверено в вашем лице самое большое фамильное сокровище. Соблаговолите, княгиня, перед тем как отправитесь в последний путь, поблагодарить аббата Букмона за преданность, которую он выказывает, берясь за столь трудное дело…

– Спасибо, – только и прошептала княгиня, не поворачивая головы.

– …и назначить день для беседы с ним, – с возмущением продолжала маркиза.

– Завтра, – с прежним безразличием отвечала г-жа де Ламот-Гудан.

– Идемте, господин аббат, – пригласила г-жа де Латурнель, и от злости на лице у нее выступили красные пятна. – А в ожидании, пока ее сиятельство выразит вам благодарность, которой вы заслуживаете, позвольте мне сделать это от ее имени Она знаком приказала аббату следовать за ней, коротко бросив умирающей на прощание:

– Прощайте, княгиня.

– Прощайте, – равнодушно отозвалась та.

Подвинув к себе хрустальный бокал, она опустила в него ложку золоченого серебра и принялась за варенье из лепестков розы.

XIX. Парфянская стрела

Вечером того же дня, как помнят читатели, прелат-итальянец назначил у себя встречу с аббатом Букмоном.

Епископ готовился к отъезду. – Ступайте в мой кабинет, – сказал он аббату, – я вас догоню.

Аббат не стал возражать.

Монсеньор Колетти обратился к своему лакею:

– Лицо, которое я вызывал, находится в моей молельне?

– Да, ваше преосвященство, – ответил лакей – Хорошо. Кроме маркизы де Латурнель, меня ни для кого нет дома.

Слуга поклонился.

Монсеньор отправился в молельню.

Там стоял в углу худой и бледный человек; благодаря длинным волосам он был похож – и это, очевидно, ему льстило – на Базиля из «Женитьбы Фигаро» или на Пьеро.

Должно быть, наши читатели уже забыли этот персонаж, но мы в двух словах освежим их память. Это был любимчик женщины, сдававшей внаем стулья, а также один из шпионов г-на Жакаля, по прозвищу Овсюг; он чудом избежал гибели во время беспорядков на улице Сен-Дени и со славой вернулся в отчий дом на Иерусалимской улице.

Читатели, без сомнения, удивятся, встретив этого висельника в доме нашего итальянца-иезуита. Однако, если им будет угодно последовать за нами в молельню, они скоро поймут все сами.

При виде монсеньора Колетти Овсюг скрестил руки на груди.

– Ну как? – спросил итальянец, – Что-нибудь удалось найти? Говорите коротко и тихо.

– Результат прекрасный, монсеньор, да и искать долго не пришлось: это два самых больших интригана во всем христианском мире.

– Откуда они?

– Они из тех же мест, что и я, ваше преосвященство.

– А откуда родом вы?

– Из Лотарингии.

– Неужели?

– Да, а вы знаете поговорку: «Лотарингец продаст и Бога, и черта»

– Это, должно быть, лестно и для вас, и для них. А где они получили образование?

– В Нансийской семинарии. Правда, аббата оттуда выгнали.

– За что?

– Вашей милости довольно будет сказать, что вы знаете причину, и он не станет настаивать на объяснении, в этом я убежден.

– А его брат?

– Этот – другое дело. О нем я знаю немало подробностей.

Король Станислав, будучи покровителем одной из церквушек в окрестностях Нанси, подарил церкви Христа кисти Ван-Дейка.

Со временем викарии этой церкви позабыли о ценности этого подарка, зато Букмон-живописец оценил по заслугам. Он попросил и добился разрешения снять с картины копию. После того как копия была готова, он подменил оригинал и продал его за семь тысяч франков Антверпенскому музею Дело получило огласку и, конечно, для художника закончилось бы крупными неприятностями, но аббат, уже приобщившийся к Сент-Ахелю, добился поддержки от настоятеля. Дело замяли, но если его снова вытащит на свет человек вашего положения, виновнику не поздоровится.

– Хорошо. Я слышал, что они живут под вымышленными именами. Вам об этом что-нибудь известно?

– Да, и из достоверного источника. Их настоящая фамилия – Маду, а не Букмоны.

– Как они жили, с тех пор как уехали из Нанси?

– В физическом отношении – довольно хорошо, в нравственном – ужасно. Дурачили людей, а когда дураков не встречали, брали в долг. Если вам угодно дать мне еще сутки, я смогу предоставить вам более точные сведения.

– Ни к чему, я нынче вечером уезжаю. Кроме того, я знаю все, что хотел знать.

Он вынул из кармана пять луидоров.

– Вот задаток, – сказал он, вручая деньги Овсюгу. – Возможно, вы получите письменные приказания без подписи. Каждый из таких приказов будет сопровождаться небольшой суммой, чтобы вознаградить вас за труды. Отправляйте ответы на эти запросы до востребования в Рим. Я узнаю ваши письма по трем значкам «X» на конверте.

Овсюг поклонился и вопросительно повел рукой: «Пока все?»

Монсеньор Колетти понял его жест.

– Глаз не спускайте с наших двух друзей. Держитесь наготове, чтобы в любую минуту дать мне сведения, которые я от вас потребую. Ступайте.

Овсюг вышел, пятясь.

Монсеньор Колетти подождал, пока закроется дверь, помолчал, подумал и наконец сказал:

– Ну, теперь к другому!

Он вышел из молельни, прошел через гостиную и отворил дверь в кабинет.

Он нашел там аббата Букмона. Тот устроился в большом кресле и, глядя в потолок, вертел большими пальцами.

– Итак, господин аббат, можете ли вы мне сказать, – спросил он, как вас приняла госпожа де Ламот-Гудан?

– Княгиня, кажется, согласилась, чтобы я стал ее исповедником, – отвечал аббат.

– Что значит – кажется? – удивился иезуит – Княгиня не слишком разговорчива, – продолжал аббат. – Вы, ваша милость, должны это знать. Я не могу точно сказать, какое впечатление у нее сложилось по моему поводу, вот почему я вам и ответил кажется, княгиня согласилась.

– Вы закрепились в их доме?

– По мнению маркизы де Латурнель – да.

– Тогда таково должно быть и ваше мнение. Не будем больше к этому возвращаться. Я вас пригласил затем, чтобы дать указания, как вы должны себя держать с госпожой де Ламот-Гудан.

– Я жду ваших приказаний, монсеньер.

– Прежде чем приступить к делу, скажу два слова о средствах, которые я имею в своем распоряжении, чтобы развеять ваши сомнения, – на тот маловероятный случай, если они у вас есть, – и даже при необходимости заменить сомнение преданностью Вас выгнали из Нансийской семинарии. Я знаю почему. Это то, что касается вас. Что же до вашего брата, то, как вам известно, в Антверпене имеется некий Христос Ван-Дейка.

– Ваше преосвященство! – покраснев, перебил его аббат Букмон. – Зачем предполагать, что вам придется прибегать к угрозам? Вы и так можете делать все, что пожелаете, с вашими покорными рабами.

– Я этого и не предполагаю. Я веду красивую игру, ведь я большой игрок! Я раскрываю свои карты, только и всего Аббат поджал губы, и стало слышно, как он скрипнул зубами. Он опустил глаза, но прелат успел заметить, как в них вспыхнул злой огонек.

Монсеньор Колетти выждал, пока аббат придет в себя.

– Ну вот, – сказал иезуит, – теперь, когда мы договорились, выслушайте меня. Жена маршала де Ламот-Гудана – при смерти. Вам не придется долго быть ее духовником. Но, приложив старание и умение, вы сможете обратить минуты в дни, а дни – в годы.

– Я слушаю, монсеньор.

– Когда вы узнаете исповедь княгини, вам станут понятны некоторые мои указания, хотя сейчас они могут показаться вам неясными.

– Я постараюсь понять, – пообещал аббат Букмон с улыбкой.

– Супруга маршала совершила оплошность, – продолжал прелат. – И это оплошность такого рода и такой важности, что, если она не получит на земле прощение лица, которое она оскорбила, я сильно сомневаюсь, попадет ли она на небеса. Вот что я вам поручаю ей показать.

– Должен ли я знать, какого рода этот грех, чтобы внушить необходимость земного прошения?

– Вы это узнаете, когда княгиня вам все расскажет.

– Я бы хотел иметь время подготовить свои доводы.

– Представьте, к примеру, один из тех грехов, который мог бы отпустить лишь сам Иисус Христос!

– Прелюбодеяние? – осмелился предположить аббат.

– Прошу заметить: я этого слова не произносил, – сказал итальянец. – Но если бы это было именно прелюбодеяние, вы полагаете, княгиня получит прощение небес, не добившись его прежде от мужа?

Аббат невольно вздрогнул: он смутно понимал, куда клонит итальянец. Как бы ни был он сам порочен, флорентийская месть епископа его пугала. Вероятно, он лучше бы понял и скорее бы принял яд из рук Медичи и Борджа.

Однако каким бы чудовищным ни представлялось ему поручение, он даже не подумал сделать хоть малейшее замечание: он чувствовал себя зайцем в когтях тигра.

– Ну, вы готовы за это взяться? – спросил итальянец.

– С удовольствием, ваше преосвященство, но я бы хотел понять…

– Понять? А зачем? Разве вы так уж давно приняты в Святой орден, что забыли первую заповедь: Perinde ас cadaver.

Повинуйтесь без возражений, не задумываясь, слепо, повинуйтесь как мертвец!

– Я обязуюсь, – торжественно произнес аббат, – точно исполнить поручение, которое вы мне доверяете, и повиноваться.

– Так, хорошо! – похвалил монсеньор Колетти.

Он подошел к секретеру и достал оттуда небольшой, туго набитый сафьяновый бумажник.

– Я знаю, что вы крайне бедны, – заметил прелат. – Исполняя мои приказания, вы, возможно, войдете в непредвиденные расходы. Я беру их все на свой счет. А когда мое поручение будет исполнено, вы получите в благодарность за свою службу сумму, равную той, что лежит в этом бумажнике.

Аббат Букмон покраснел и задрожал от удовольствия, ему пришлось собраться с силами, прежде чем он коснулся бумажника кончиками пальцев и опустил его в карман, даже не заглянув внутрь.

– Я могу идти? – спросил аббат, торопясь расстаться с итальянцем.

– Еще одно слово, – молвил тот.

Аббат поклонился.

– В каких вы отношениях с маркизой де Латурнель?

– В очень хороших.

– Ас графом Раптом?

– В очень плохих.

– Иными словами, у вас нет ни причины, ни желания быть ему приятным?

– Ни малейшего, ваше преосвященство, скорее, наоборот.

– И если несчастье неизбежно должно произойти с кемнибудь, вы бы предпочли, чтобы это был он, и никто иной?

– Совершенно верно, ваше преосвященство.

– Тогда, аббат, в точности исполняйте все мои указания, и вы будете отмщены.

– А-а, теперь я все понял! – воскликнул аббат, порозовев от удовольствия.

– Тихо, сударь! Мне это знать ни к чему.

– Через неделю, ваше преосвященство, ждите вестей… Куда писать?

– В Рим, на виа Умильта.

– Спасибо, ваше преосвященство, помогай вам Господь в вашем путешествии!

– Благодарю вас, господин аббат. Если пожелание и смелое, то намерение доброе.

Аббат поклонился и вышел через потайную дверь, которую перед ним отворил прелат.

Вернувшись в гостиную, монсеньор Колетти застал там маркизу де Латурнель.

Старая святоша пришла попрощаться со своим духовником.

Тот покончил в Париже со всеми делами и стремился уехать как можно скорее, а потому хотел избежать душещипательной сцены, которую ему собиралась устроить старая маркиза. Он раскрыл было рот, чтобы выразить пожелание или, скорее, представить это как настоятельную необходимость: собраться с мыслями перед опасным путешествием в Китай. Вдруг выездной лакей маркизы поспешно вошел в гостиную и доложил: с г-жой де Ламот-Гудан случился нервный припадок такой силы, что подумали было даже, как бы она не умерла во время приступа.

Его преосвященство пошел красными пятнами, когда услышал эту новость.

– Маркиза! – проговорил он. – Слышите? Нельзя терять ни минуты.

– Я бегу к невестке! – воскликнула маркиза и подскочила в кресле.

– Ошибаетесь! – остановил он ее. – Бежать нужно не к госпоже де Ламот-Гудан.

– Куда же, монсеньор?

– К аббату Букмону.

– Вы правы, ваше преосвященство. Ее душа еще более уязвима, чем ее тело. Прощайте, достойный друг. Храни вас Бог в вашем долгом путешествии через океан.

– Я пересеку его в молитвах о вас и ваших родных, маркиза, – отозвался прелат, сложив руки на груди.

Маркиза укатила в своей карете. Спустя четверть часа коляска, запряженная тройкой почтовых лошадей, увозила его преосвященство Колетти в Рим.

XX. Глава, в которой Аббат Букмон принимается за старое

Действительно, через несколько минут после отъезда маркизы де Латурнель и достойного аббата Букмона с супругой маршала де Ламот-Тудана случился настолько сильный припадок, что бывшая при ней камеристка огласила особняк истошным криком: «Мадам умирает!»

Старый врач маршала, которого княгиня упорно отказывалась принять, прибежал на зов Грушки и по тревожным симптомам определил, что это предсмертный приступ и что княгине осталось жить не больше суток.

Маршал прибыл в то время, как врач выходил из апартаментов черкешенки. Увидев мрачное лицо доктора, г-н де ЛамотГудан все понял.

– Княгиня в опасности? – спросил он.

Доктор грустно кивнул.

– Ее нельзя спасти? – продолжал маршал.

– Невозможно, – отвечал доктор.

– Из-за чего она, по-вашему, умирает?

– Тоска…

Маршал внезапно помрачнел.

– Вы полагаете, доктор, что я лично мог причинить княгине боль? – печально вымолвил маршал.

– Нет, – покачал головой врач.

– Вы знаете ее уже двадцать лет, – продолжал маршал де Ламот-Гудан. – Вы, как и я, наблюдали за тем, что ее сиятельство находилась непрестанно в состоянии, так сказать, летаргии. Когда я вас об этом спросил, вы привели мне тысячу похожих примеров, и я решил, что, как вы мне и говорили, эта дремота, в которую впадала княгиня по любому поводу, являлась результатом ее слабой конституции. Но в этот час вы объясняете ее смерть тоской. Объясните же, друг мой, вашу мысль, и если вы сделали по этому поводу какое-нибудь замечание, не оставляйте меня в неведении.

– Маршал! – сказал врач. – Я не заметил ничего, что в отдельности и наверняка могло бы подтвердить это мнение. Но, судя по всем этим отдельным фактам, для меня ясно, что только тоской объясняется смертельная болезнь госпожи де ЛамотГудан.

– Это мнение светского человека или философа, доктор.

Я же прошу вас дать научное объяснение, представить мнение врача.

– Господин маршал! Настоящий врач – философ, который изучает тело лишь для того, чтобы лучше узнать душу. За госпожой де Ламот-Тудан я наблюдал старательно, хотя это было и непросто. Но результат сомнений не вызывает, маршал.

Это так же верно, как то, что мы сейчас стоим друг против друга.

И я утверждаю, насколько может утверждать человек на основании общих фактов, что госпожу де Ламот-Тудан сводит в могилу неизбывная и страшная тоска.

– Ваш ответ меня вполне удовлетворил, друг мой, – взволнованно проговорил маршал, протягивая старому доктору руки. – И если я вас спрашивал, то не столько для того, чтобы знать ваше мнение, как ради того, чтобы укрепиться в собственном. Еще двадцать лет назад, друг мой, эта мысль пришла мне в голову. И если я ею не поделился ни с кем, даже с вами, человеком, которому я доверяю безгранично, то вот почему:

я подумал, что страдание женщины, которую любит муж, объясняется только одним: она согрешила!

– Маршал! – перебил его доктор и покраснел. – Поверьте, мне ни на минуту не приходила в голову эта мысль!

– Я в этом уверен, друг мой, – сказал маршал, крепко пожимая руки доктору. – Теперь прощайте! Не будет ли у вас какого-нибудь специального предписания, распоряжения относительно здоровья княгини?

– Нет, маршал, – отвечал врач. – Ее сиятельство отойдет без болей, тихо: жизнь угасает в ней, словно свеча. Она просто закроет глаза, и смерть ее будет похожа на сон.

Маршал де Ламот-Тудан печально наклонил голову и еще раз на прощание пожал доктору руку. Тот удалился.

Спустя минуту маршал вошел в спальню княгини. Та лежала на белых простынях – белолицая, беловолосая, в белых одеждах, и была похожа на мертвую невесту. Не хватало только священника, свечей и серебряной чаши со святой водой.

Маршал де Ламот-Гудан не смог сдержать дрожи. Он не раз сталкивался со смертью на войне, и вид ее был ему не в диковинку. Но ему, отважному воину, было непонятно, как можно безропотно ее принимать, не защищаясь и не пытаясь ее победить.

Эта тихая смерть, без сопротивления, без какого бы то ни было возмущения вызывала в нем удивление. Он почувствовал, как ноги у него подкосились, словно у малого ребенка, взвалившего на плечи непосильный груз: он на цыпочках приблизился к кровати больной и ласково спросил:

– Вам плохо?

– Нет, – отозвалась княгиня Рина, повернув голову в его сторону.

– Вы больны?

– Нет, – снова сказала она.

– Я встретил выходившего от вас доктора, – продолжал настаивать маршал.

– Да, – кивнула черкешенка.

– Вам хочется чего-нибудь?

– Да.

Чего же?

– Пригласите священника.

В это самое мгновение камеристка объявила о прибытии маркизы де Латурнель и аббата Букмона. На время исповеди маршал с маркизой удалились в будуар княгини.

Мы знаем грехи г-жи де Ламот-Гудан, а потому не станем повторяться и приводить их читателям.

Аббат Букмон очень скоро понял, насколько ответственное поручение дал ему монсеньор Колетти: г-ну Раиту была уготована достойная месть.

– Сестра! – молвил аббат. – Вы осознаете, насколько велик ваш грех?

– Да, – молвила княгиня.

– Вы пытались его загладить?

– Да.

– Каким образом?

– Искуплением.

– Этого хотя и много, но недостаточно. Существуют более действенные способы для искупления хрехов.

– Познакомьте меня с ними.

– Если человек украл, – после минутного размышления заговорил аббат, – то, по-вашему, его раскаяние равносильно возвращению украденной вещи?

– Нет, – сказала умирающая, не догадываясь, куда клонит аббат.

– Ваши грехи, дорогая сестра, сродни тому, о котором я веду речь, и искупаются тем же способом.

– Что это значит?

– Вы украли честь у своего супруга. Так как возместить его убытки невозможно, честное и искреннее признание равносильно в вашем случае возвращению украденной вещи.

– Ни за что!. – закричала было княгиня.

Внезапно она замолчала, испугавшись, что ее услышат в будуаре. Она приподнялась, повернулась к аббату и так на него посмотрела, что он невольно вздрогнул, хотя бы не робкого десятка – Вы дрожите, господин аббат? – продолжала княгиня, не сводя с него пристального взгляда.

– Ну да, сестра! – смущенно пролепетал аббат.

– Вы сами дрожите при мысли о столь страшном искуплении, – в волнении продолжала умирающая.

– Да, сестра, я представляю себе возможные последствия такого признания и искренне вам сочувствую.

– Так вы беспокоитесь только за меня, господин аббат?

– Разумеется, сестра.

– Хорошо, – обронила княгиня после минутного размышления. – Не будем больше об этом и вернемся к тому способу искупления, который вы мне предлагаете.

Бедняжке никогда не приходилось так много говорить Она на минутку умолкла, словно исчерпав свои силы, и на лбу у нее выступили капельки пота.

Аббат счел за благо промолчать. Первой тишину нарушила снова сама княгиня.

– Господин аббат! – сказала она. – Что будет, если я не сделаю признания, которое вы от меня требуете?

– Вы обречете себя на вечные муки в мире ином.

– И полный покой для господина маршала на земле?

– Естественно, сестра, однако.

– Не считаете ли вы, господин аббат, что искупление будет еще более полным, если ценой вечного страдания я обеспечу покой моего супруга?

– Нет, – возразил аббат, чрезвычайно смутившись этим вопросом. – Нет, – повторил он, будто простое повторение этого слова, за неимением довода, делало ответ более убедительным – Соблаговолите объяснить почему, господин аббат! – настаивала княгиня.

– Своим спасением не торгуют, сестра, – назидательно выговорил аббат, пытаясь запугать несчастную женщину. – Его не купить ни за какие деньги, его можно только заслужить – А разве обеспечить чужой покой не означает заслужить собственное спасение?

– Нет, сестра Если бы у вас было впереди еще несколько лет, я бы предоставил Провидению просветить вас на этот счет Но вы скоро отдадите Богу душу, и не пристало вам сомневаться в том, что отдать ее надобно чистой от всякой скверны. Я согласен: способ, которым вам надлежит смыть с себя грех, ужасен. Но выбора у вас нет, а вы должны принять то, что вам предлагается по милости Божией.

– Значит, жизнь честного человека, запятнанного по моей вине, будет разбита? – прошептала княгиня. – И подает мне этот совет священник! О Боже! Направь меня! Просвети мою душу, темную, будто тюремная камера!

– Да будет так! – заикаясь, проговорил аббат.

– Господин аббат, – решительно произнесла г-жа де ЛамотТудан, – поклянитесь перед Богом, что такое искупление необходимо.

– Всякая клятва кощунственна, сестра, – строго возразил священник.

– Тогда, господин аббат, приведите мне доводы в пользу вашего совета. Дайте хотя бы один! Я готова повиноваться, но хочу понять…

– Все это по слабости ума и из гордыни, сестра. Праведнику не нужно доказывать, он и так все чувствует.

– Это оттого, что я не чувствую, господин аббат, а потому покорно молю меня просветить.

– Повторяю: это ваша гордыня, ваш разум восстают против совести. Зато ваша совесть вопиет, так что мне даже нет нужды повторять: «Все зло, которое ты совершила, ты же должна и исправить» Вот высший приказ, вот Божья воля. Однако что значит крик совести для извращенного ума? Предположим, что вы явитесь на Божий Суд, запятнанная этим преступлением, хотя могли бы прийти чистой! Вы полагаете, Господь в своей строгости и справедливости не вызовет посланца, который скажет оскорбленному мужу: «Человек! Женщина, бывшая твоей перед Богом, предала тебя среди людей»

– Смилуйтесь, господин аббат! – вскричала, потерявшись, несчастная женщина.

– «Человек! – пронзительным голосом продолжал аббат. – Эта женщина получила от меня совет попросить у тебя прощения за свое прегрешение, но она оказалась преступницей и явилась преклонить колени на ступени моего трона, неся с собою скверну»

– Смилуйтесь, смилуйтесь! – повторила княгиня.

– «Нет, никакой милости! – скажет Господь. – Человек!

Будь безжалостен к этой негодяйке и прокляни ее имя на земле, как я накажу ее душу на небесах!» Вот какое страшное наказание готовит нам Господь – как на небесах, так и на этом свете.

Повторяю: Господь не допустит, чтобы данный вам муж остался в неведении относительно вашего преступления и своего позора.

– Довольно, господин аббат! – властно вскричала княгиня.

К ней на время вернулись силы, она внезапно приподнялась, и, указав пальцем на дверь, спокойно прибавила:

– Я никому не позволю уведомлять моего мужа! Ступайте и предупредите господина маршала, что я его жду.

Аббат побледнел под высокомерным взглядом княгини.

– Ваше сиятельство! – промямлил он. – Я слышу в вашем тоне горечь, причину которой не могу понять.

– Я говорю с вами, господин аббат, – гордо отвечала княгиня, – как с человеком, чьи замыслы я, не понимая, лишь смутно подозреваю. Соблаговолите, пожалуйста, выйти и попросить господина маршала зайти ко мне.

Она отвернулась и уронила голову на подушки.

Аббат бросил на несчастную злобный взгляд и вышел.

Однако происшедшая сцена оказалась не по силам бедняжке княгине. После того как ей пришлось выдержать натиск аббата, она почувствовала себя совершенно разбитой. Когда маршал вошел к ней в спальню, он глухо простонал, увидев ее поверженной: ему почудилось, что она с минуты на минуту отдаст Богу душу.

Маршал подозвал камеристку, та подбежала к кровати своей хозяйки и, растерев княгине виски, постепенно привела ее в чувство.

Едва умирающая открыла глаза, она с ужасом повернула голову в сторону двери.

– Что, дорогая? – ласково спросил маршал.

– Он ушел? – дрожащим голосом спросила княгиня.

– Кто, ваше сиятельство? – спросила верная Грушка, и глаза ее подернулись слезой.

– Священник! – пояснила г-жа де Ламот-Гудан, и на ее лице отразился ужас, будто в комнату вошел целый легион дьяволов под предводительством аббата Букмона.

– Да, – сказал маршал и насупился при мысли, что именно аббат поверг его супругу в отчаяние.

– Ах! – с облегчением выдохнула княгиня, словно с ее груди свалился камень.

Она повернулась к камеристке и приказала:

– Ступай, Грушка, мне нужно поговорить с маршалом.

Девушка удалилась, оставив княгиню наедине с супругом.

XXI. То die – to sleep22

Подойдите ближе, господин маршал, – едва слышно прошептала княгиня, и г-н де Ламот-Гудан едва разобрал ее слова. – Громко говорить я не могу, а мне многое нужно с вами обсудить.

Маршал подвинул кресло и сел у княгини в изголовье. – В вашем состоянии говорить трудно. Молчите! Дайте мне свою руку и усните.

– Нет, господин маршал, – возразила княгиня. – Мне остается заснуть вечным сном, но перед смертью я хочу сделать вам одно признание.

– Нет, – испугался маршал. – Нет, Рина, вы не умрете. Вы еще не успели сделать на земле все, что вам предназначено, дорогая, а мы должны уходить из жизни только после того, как все исполнено. Ведь Пчелке еще нужны ваши заботы.

– Пчелка! – прошептала умирающая и задрожала.

– Да, – продолжал г-н де Ламот-Гудан. – Ведь именно благодаря вам она живет Благодаря вашим прекрасным советам жизнь нашей дорогой девочки почти в полной безопасности. Не бросите же вы свое дело на полпути, дорогая Рина.

А уж если потом Господь и призовет вас к себе, вы уйдете не одна: думаю, он будет ко мне милостив и призовет меня вместе с вами.

– Господин маршал! – молвила княгиня, и из ее глаз покатились слезы умиления. – Я недостойна вашей любви, вот почему умоляю выслушать меня.

– Нет, Рина, я не стану вас слушать. Усни с миром, девочка моя, и храни тебя Господь!

Слезы хлынули из глаз княгини сплошным потоком, и маршал почувствовал их даже на своей руке, которой сжимал хрупкую ручку жены.

– Ты плачешь, Рина! – взволнованно проговорил он. – Может, я в состоянии облегчить твои страдания?

– Да, – кивнула умирающая, – я очень страдаю, мне невыносимо больно.

– Говори, дорогая.

– Прежде всего, господин маршал, – произнесла княгиня, высвободив свою руку и достав с груди небольшой золотой ключик на цепочке, – возьмите этот ключ и отоприте мой комод.

Маршал взял ключ, встал и сделал, как она говорила – Выдвиньте второй ящик, – продолжала г-жа де ЛамотГудан.

– Готово, – отозвался маршал.

– Там должна лежать пачка писем, перехваченных черной лентой, так?

– Вот она, – сказал маршал, приподнимая письма и показывая их княгине.

– Возьмите их и сядьте со мной рядом.

Маршал исполнил приказание.

– В этих письмах моя исповедь, – продолжала несчастная женщина.

Маршал протянул было пачку жене, но та оттолкнула ее со словами:

– Прочтите их, потому что я не в силах пересказать вам содержание.

– Что в этих письмах? – смущенно переспросил маршал.

– Признание во всех моих грехах и доказательства их, господин маршал.

– Раз так, – с волнением проговорил маршал, – позвольте мне отложить чтение до другого дня. Вы сейчас слишком слабы, чтобы заниматься своими грехами. Я дождусь вашего выздоровления.

Он распахнул редингот и положил письма в карман.

– Я умираю, господин маршал, – пронзительно вскрикнула княгиня, – и не хочу предстать перед Господом, имея на совести тяжкого греха.

– Если Бог призовет вас к себе, Рина, – грустно прошептал маршал, – пусть Он простит вам на небесах так же, как я прощаю на земле, все прегрешения, какие вы могли совершить.

– Это больше чем прегрешения, господин маршал, – упавшим голосом продолжала г-жа де Ламот-Гудан, – это преступления, и я не хочу умирать, не признавшись в них вам. Я опорочила вашу честь, господин маршал.

– Довольно, Рина! – выкрикнул маршал. – Хватит, хватит! – прибавил он мягче. – Повторяю, что не хочу ничего слышать. Я вас прощаю, благословляю и призываю на вашу голову милосердие Божие.

Слезы благодарности снова брызнули из глаз княгини. Она повернула к маршалу голову, посмотрела на него с невыразимой нежностью и восхищением и попросила:

– Дайте руку!

Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:

– Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!

Уронив голову в подушки, она прикрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда, как угасает ясный день в сумерках.

– Рина, Рина! Любимая моя! – закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. – Открой глаза, посмотри на меня! Да ответь же ты!

Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня?

Я все тебе прощаю!

Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб.

Но на него вдруг повеяло могильным холодом, а когда он поднес свои губы к губам и не ощутил ее дыхания, он наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:

– Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту критическую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божие.

В это мгновение послышался детский голосок:

– Мама, мама! Я хочу тебя видеть!

Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.

Две сестры торопливо вошли в спальню, так как Регина сопровождала Пчелку.

– Не входите, не надо, девочки! – рыдающим голосом выкрикнул маршал.

– Я хочу видеть маму, – захныкала Пчелка и побежала к кровати княгини.

Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к Регине.

– Ради Бога, уведите ее, дитя мое! – взмолился он.

– Как она? – спросила Регина.

– Ей лучше, она уснула, – солгал маршал, и голос его задрожал. – Уведите Пчелку.

– Мама умерла! – простонала девочка.

Регина с Пчелкой на руках подскочила к кровати.

– Несчастные дети! – тяжело вздохнул г-н де Ламот-Гудан. – У вас нет больше матери!

Сестры в один голос зарыдали.

На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.

При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время позабыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, с важностью проговорил:

– Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?

– Да, господин маршал, – подтвердил священник.

– Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.

– С позволения господина маршала, – сказал аббат, – я проведу ночь у тела несчастной княжны.

– Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.

– Обычно, господин маршал, – продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, – эта печальная обязанность выпадает на долю священника.

– Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, – не допускавшим возражений тоном проговорил маршал. – Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!

Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, прощавшимся с матерью. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:

Отсюда скоро уберетесь сами,

Хоть мните вы хозяином себя! –

и вышел, громко хлопнув на прощание дверью.

Такая выходка, несомненно, требовала наказания. Но маршал де Ламот-Гудан был в эту минуту слишком поглощен своим горем и не обратил внимания на наглое поведение аббата Букмона.

Стемнело. В спальне княгини царили полумрак и гробовая тишина.

Вошел лакей и доложил, что ужин готов. Однако маршал от еды отказался. Он отпустил всех, после того как ему принесли лампу, и, оставшись один, пристроился рядом с комодом, у которого, бывало, подолгу простаивала княгиня. Вынув из кармана связку писем, маршал трясущейся рукой потянул за ленточку, развязал их и сквозь слезы стал с трудом читать одно за другим.

Первое письмо было от него, написанное на биваке накануне сражения; второе было из лагеря на другой день после победы.

Все письма были написаны во время военных действий, во всех звучала одна и та же мысль: «Когда мы вернемся во Францию?»

Иными словами, все письма мужа свидетельствовали об его отсутствии и указывали на то, что жена одинока и всеми покинута.

Вот через какую дверь вошло несчастье в жизнь княгини:

через его отсутствие и ее одиночество.

Он помедлил, заметив чужой почерк, словно, прежде чем идти дальше, он должен был осознать уже пройденный путь. На этом пути он представил себе свою жену – слабое существо, блуждающее без поддержки, без помощи, во власти первого попавшегося голодного волка.

Он повернулся к телу жены и подошел ближе со словами – Прости, дорогая! Прежде всего, виноват я сам. Да простит меня Господь, первый грех я беру на себя.

Он снова сел у комода и приступил к письмам графа Рапта Странное дело! Он словно предвидел, что за этим грехом кроется настоящее преступление: когда он узнал о своем бесчестье, эта новость его не оглушила, как бывает обыкновенно с любым человеком, невзирая на темперамент, в подобном положении. Разумеется, он был опозорен, он дрожал все время, пока читал проклятые письма, и если бы в эту минуту граф Рапт попался ему в руки, он, несомненно, задушил бы его. Однако весть о несчастье обратилась ненавистью к любимцу, но в то же время и состраданием к жене Он искренне ее жалел, винил себя в собственном бесчестье и просил у Бога снисходительности к умершей.

Такое действие произвело на маршала первое письмо г-на Рапта: сострадание к жене, возмущение подопечным Жена обманула мужа, адъютант предал командира.

Он продолжал ужасное чтение, терзаемый тысячью мучительных мыслей.

Сначала он прочел лишь общие фразы первых писем. Ничто не предвещало несчастья. Однако он интуитивно понимал, так сказать, догадывался, что ему предстоит узнать еще более страшное известие, и лихорадочно перебирал одно письмо за другим.

Он торопливо проглатывал их, чем-то напоминая человека, который видит направленное на него оружие и бросается навстречу пуле.

Вдруг он издал пронзительный, душераздирающий, нечеловеческий крик, когда дошел до слов:

«Мы назовем нашу дочь Региной. Ведь она будет поражать такой же царственной красотой, как и ты».

Вряд ли молния способна нанести большой урон, чем эти строки, поразившие маршала де Ламот-Гудана в самое сердце.

Он почувствовал себя оскорбленным не как любящий муж, не как отец, но как личность. Ему показалось, что он перестал быть самим собой или что это он сам преступник только потому, что прикоснулся к преступлению. Он забыл, что его предали как супруга, командира, друга, отца. Наконец, он позабыл о своем бесчестье, своем несчастье и стал думать лишь о чудовищном, возмутительном грехе: браке любовника с дочерью своей любовницы – вызывающем, бесчестном, безнаказанном преступлении, сродни отцеубийству! Он бросил гневный взгляд в сторону кровати. Но увидел тело жены, застывшее в торжественной позе: со сложенными на груди руками и повернутым к небу лицом – и в его глазах промелькнуло выражение глубокого страдания; он пронзительно выкрикнул:

– Что же ты наделала, несчастная!

Он снова схватил письма и попытался вновь взять себя в руки, чтобы дочитать их до конца. Это было невыносимо, и он уже хотел было отказаться от этого занятия, но тут вдруг к нему подступила мысль о другом несчастье.

Мы познакомились в мастерской Регины, пока Петрус писал с нее портрет, а потом еще раз встретились в комнате покойной с юной Пчелкой. Маршала занимало в эту минуту одно: от кого младшая дочь? Он, так сказать, дал ей жизнь; она родилась у него на глазах, выросла на его руках, он катал ее, держа за ручку, на своем огромном боевом коне, и какое это было восхитительное зрелище, когда старый маршал играл в Тюильрийском саду с маленькой девочкой в серсо! Старики лучше понимают детей, чем юношей или зрелых людей. А белокурые детские головки смотрятся лучше рядом с сединами стариков.

Пчелка как бы венчала собой старость маршала, она была его последней радостью. «Где Пчелка? Почему нету Пчелки?

Отчего я нынче ни разу не слышал, как Пчелка поет? Пчелка печальна? Может, Пчелка заболела?» С утра до вечера только и слышалось отовсюду имя Пчелки. Она вносила в дом оживление и радость.

Вот почему маршал с невыразимым ужасом снова взялся за письма, которые и так уже совершенно опустошили его душу.

Увы! Старику не на что было рассчитывать! Все его надежды рушились одна за другой. Оставалась одна, но и она вот-вот должна была улетучиться. О, злая судьба! Этот человек был красив, добр, отважен, благороден, горд – жить бы да радоваться! Ничто не мешало ему быть любимым, и вот в конце жизни ему суждены муки, рядом с которыми бледнеют страдания величайших злодеев.

Когда сомнений у него не осталось, он закрыл лицо руками и разрыдался.

Слезы всегда оказывают благотворное действие. Они обращают отраву в мед и врачуют душевные раны.

Выплакав свое горе, он, стоя над телом жены, сказал:

– Я так тебя любил, Рина!.. И был достоин твоей любви Но колесница жизни стремительно влекла меня вперед, и я, смотря только прямо перед собой, не разглядел в облаке поднятой мной пыли хрупкое растение и раздавил его. Ты звала – я не приходил к тебе на помощь, и ты оперлась на первую же протянутую тебе руку. Это моя вина, Рина, это я во всем виноват и каюсь перед твоим телом, умоляя Господа о прощении. Отсюда и пошли все несчастья… Ты заплатила жизнью за мою вину, я готов поплатиться своей жизнью за твое преступление. Господь обошелся с тобой сурово, бедняжка! Первым Он должен был наказать меня. Но существует виновник всех наших несчастий, и ему-то прощения быть не может. Это вор, злодей без чести и совести, подлый предатель, столкнувший тебя с тернистого пути в бездну. Клянусь прощением, которое я призываю на твою голову, Рина: негодяй будет наказан как лжец и трус. И когда суд свершится, я спрошу Бога, не истратил ли Он весь свой гнев, чтобы обрушить его на мою голову… Прощай же, несчастная женщина! Или, вернее, до свидания, так как мне жить осталось недолго.

Старик подошел к комоду, взял письма, сунул их себе в карман и направился к выходу, как вдруг заметил, что портьера приподнимается и в спальню входит человек, которого он сразу не узнал.

Маршал шагнул ему навстречу: перед ним стоял граф Рапт.

XXII. Глава, в которой звезда г-на Рапта начинает бледнеть

Он! – глухо пробормотал при виде графа Рапта маршал де Ламот-Гудан, и его лицо приняло жуткое выражение, так непривычное для этого обычно невозмутимого господина – Он!! – повторил маршал и сверкнул глазами, будто приготовившись испепелить врага взглядом.

Мы уже видели, что в иные минуты граф Рапт бывал храбрым, отчаянным, ловким, он никогда не терял хладнокровия, однако под взглядом маршала всю его храбрость, отчаяние, ловкость и хладнокровие будто ветром сдуло. Уязвленный старик выглядел поистине грозно и величаво, и граф, еще ничего не зная, стал теряться в догадках. Он невольно вздрогнул.

Сначала ему показалось, что г-н де Ламот-Гудан после смерти жены лишился рассудка. Граф приписал пристальный взгляд маршала его потерянному состоянию, а гнев принял за отчаяние и стал подумывать о том, как бы его утешить. Он собрался с духом и открыл было рот, чтобы подобающим образом выразить свое огорчение смертью княгини, а также соболезнования – маршалу.

Он пошел навстречу г-ну де Ламот-Гудану, наклонив голову и всем своим видом желая показать, как он опечален и сострадает маршалу.

Тот не спускал с него глаз.

– Маршал! Поверьте, я глубоко тронут постигшим вас несчастьем!

Господин де Ламот-Гудан не перебивал.

Господин Рапт продолжал:

– В этих печальных обстоятельствах, как и в любых других, вы можете быть совершенно уверены, господин маршал: я к вашим услугам.

Это было уж слишком! Господин де Ламот-Гудан так и вскинулся.

– Что с вами, господин маршал? – испугался граф Рапт.

– Что со мной, негодяй? – вполголоса пробормотал маршал, подступая к графу.

Тот попятился назад.

– Что со мной, подлец, предатель, трус? – продолжал маршал, пожирая графа глазами.

– Господин маршал! – вскричал граф Рапт, начиная догадываться о том, что произошло.

– Предатель, подлец! – повторил г-н де Ламот-Гудан.

– Боюсь, господин маршал, – отступая к двери, продолжал граф Рапт, – что от горя у вас помутился разум; с вашего позволения я удаляюсь.

– Вы отсюда не выйдете! – крикнул маршал, подскочив к двери и преградив ему путь.

– Господин маршал, – заметил граф, показав пальцем на кровать с телом покойной, – подобная сцена в таком месте недостойна ни вас, ни меня, какова бы ни была причина. Прошу вас выпустить меня.

– Нет, – возразил маршал. – Именно здесь я узнал об оскорблении, отсюда же я начну мщение.

– Если я правильно вас понял, господин маршал, – холодно заметил граф, – вы требуете от меня тех или иных объяснений.

Я к вашим услугам, но, повторяю, в другое время и в другом месте.

– Теперь же и именно здесь! – заявил маршал не допускавшим возражений тоном.

– Как вам будет угодно, – коротко ответил граф.

– Вам знаком этот почерк? – спросил маршал, протягивая графу Рапту связку писем.

Граф взял письма, взглянул на них и побледнел.

– Я спрашиваю: знаком ли вам почерк? – повторил г-н де Ламот-Гудан.

Граф Рапт позеленел от страха и опустил голову.

– Итак, вы признаете, что это ваши письма?

– Да, – глухо промолвил граф.

– И что Регина – ваша дочь?

Граф закрыл руками лицо. Казалось, он во что бы то ни стало старается избежать грозы, собиравшейся у него над головой с тех пор, как он появился в комнате усопшей.

– Итак, – продолжал маршал де Ламот-Гудан, с трудом выговаривая слова, – ваша дочь… это… ваша… жена?

– Перед Богом она осталась моей дочерью, господин маршал! – поторопился заверить маршала г-н Рапт.

– Предатель! Подлец! – прошептал маршал. – Я вытащил тебя из грязи, осыпал милостями, двадцать лет пожимал руку как честному человеку, и вот ты входишь в мою семью как порядочный человек, а в действительности уже двадцать лет грабишь меня, как последний вор! Негодяй! Неужели ни страх, ни угрызения совести никогда не трогали тебя за сердце?! Твоя душонка – вонючий колодец, куда не поступает свежий воздух! Предатель!

Вор, укравший мое добро! Убийца, лишивший меня моего счастья!.. Неужели ты ни разу не задумался о том, что я когданибудь все узнаю и предъявлю тебе счет за страшные двадцать лет лжи и позора?!

– Господин маршал! – заикаясь, пролепетал граф Рапт.

– Молчать, негодяй! – сурово произнес г-н де Ламот-Гудан. – Слушать до конца! Я вкладываю вам шпагу в руку.

Граф хранил молчание.

– Вы знаете, – отрывисто продолжал маршал, – как я сам ею владею.

– Господин маршал… – начал было граф.

– Молчать, я сказал! У меня нет сомнений в том, что я вас убью.

– Вы можете сделать это теперь же, господин маршал! – вскричал граф Рапт. – Слово чести, я не намерен защищаться.

– Вы откажетесь сразиться со стариком, – насмешливо прохрипел маршал, – из уважения к его сединам, не так ли?

– Да! – решительно проговорил граф.

– Ах вы несчастный! – молвил старик и подошел к графу, скрестив руки на груди и выпятив грудь. – Разве вы не знаете, что гнев придает силы, и если я захочу, эта рука, – продолжал он, вытянув правую руку и положив ее графу на плечо, – заставит вас согнуться до земли?

То ли в самом деле рука у старика оказалась необычайно тяжелой, то ли гнев, как он и говорил, придавал ему сил, но граф почувствовал, что ноги у него сгибаются в коленках, и рухнул на ковер рядом с постелью усопшей.

– Вот так, на колени! Это подходящая поза для злодеев и предателей! Будь ты проклят за то, что принес в мой дом ложь, покрыл меня позором, разжег в моем сердце ненависть, заставил усомниться в целом свете. Будь проклят!

О горе! Этот отважный, порядочный человек, двинувшийся было к графу, чтобы дать ему пощечину, побледнел и рухнул на ковер, будто поверженный негодным предателем, которому он угрожал расправой.

Граф ухмыльнулся от радости. Он взглянул на маршала, как лесоруб на поверженный дуб. Склонившись над ним, он холодно его оглядел, как врач осматривает труп.

– Господин маршал! – окликнул он его вполголоса.

Старик не шевелился.

– Господин маршал! – повторил негромко граф и легонько тряхнул маршала. Но г-н де Ламот-Гудан оставался недвижим и молчалив.

Граф Рапт дотронулся рукой до груди маршала и нахмурился, так как почувствовал, что сердце старика еще бьется.

– Жив! – пробормотал он, затравленно озираясь.

Он вскочил и стал вертеть головой по сторонам в поисках какого-нибудь оружия.

Но спальня принадлежала женщине, и там не было ни пистолета, ни кинжала, ни чего бы то ни было подобного.

Он подошел к постели покойной и резким движением сдернул простыню, которой она была накрыта. Однако, к его величайшему ужасу, правая рука усопшей поднялась, зацепившись за край простыни.

Граф в страхе отступил.

В эту минуту перед ним возникла тень.

– Что вы здесь делаете? – послышался чей-то голос.

Он вздрогнул, узнав княжну Регину.

– Ничего! – грубо бросил он в ответ и окинул ее злобным взглядом.

Он торопливо вышел, оставив несчастную Регину между трупом матери и недвижимым телом маршала де Ламот-Гудана.

Княжна позвонила, и на ее зов явилась Грушка в сопровождении лакея.

Старика привели в чувство и перенесли в спальню. Там доктор, примчавшийся на помощь, позаботился о том, чтобы вернуть маршала к жизни.

Старик огляделся и спросил:

– Где он?

– О ком вы говорите, отец? – уточнила княжна.

При слове «отец», прозвучавшем в устах Регины, маршал вздрогнул.

– Твой муж, граф Рант, – сделав над собой усилие, пролепетал он.

– Вы желаете с ним поговорить? – спросила княжна.

– Да, – кивнул г-н де Ламот-Гудан.

– Я пришлю его, как только вам будет лучше.

– Я отлично себя чувствую, – возразил маршал, встав и гордо выпрямившись.

– Сейчас я его к вам пришлю, – пообещала княжна, пытаясь определить по глазам маршала, о чем он собирался говорить с графом Раптом.

Она вышла из спальни, а спустя мгновение появился граф Рапт.

– Вам угодно со мной говорить? – сухо спросил он.

– Да, – лаконично молвил маршал в ответ. – Я недавно увлекся и обратился к вам с ненужными угрозами. Мне остается сказать вам всего одно слово.

– Я к вашим услугам, господин маршал, – отозвался граф – Вы соблаговолите со мной сразиться? – с высокомерным видом произнес маршал.

– Да, – решительно отвечал граф.

– На шпагах, естественно?

– На шпагах.

– Без свидетелей?

– Без свидетелей, господин маршал.

– Здесь, в саду?

– Где вам будет угодно, господин маршал.

Старик строго посмотрел на графа.

– Быстро вы меняете свои решения! – заметил он.

– Я понял, господин маршал, что мой отказ был новым оскорблением, – проговорил граф.

– Может быть, вы намерены оскорбить меня тем, что не станете защищаться?

– Я буду защищаться, господин маршал… Клянусь! – прибавил граф.

– Как вам будет угодно, сударь. Станете вы защищаться или нет, пощады от меня не ждите.

– Да будет на все воля Божья! – лицемерно процедил граф и поднял глаза с таким елейным видом, что ему мог бы позавидовать аббат Букмон.

– Условимся о времени. Это произойдет в день похорон госпожи де Ламот-Гудан. Итак, после погребения, на круглой поляне! Будьте готовы к этому времени.

– Я буду готов непременно, господин маршал.

– Хорошо, – кивнул г-н де Ламот-Гудан и повернулся к графу спиной.

– Вам больше нечего мне сказать, господин маршал? – спросил граф Рапт.

– Нет! – бросил старик. – Можете идти.

Граф почтительно поклонился и вышел.

На пороге он столкнулся с княжной Региной.

– Вы здесь?! – изумился он.

– Да, – тихо отвечала княжна. – Я все слышала и все знаю! Вы будете драться с маршалом.

– Совершенно верно, – холодно подтвердил граф – И убьете старика, – продолжала Регина.

– Возможно, – отозвался граф.

– Вы чудовище! – воскликнула княжна.

– Гораздо в большей степени, чем вы думаете, княжна. Я рассчитываю еще до поединка рассказать маршалу обо всем, чего он пока не знает.

– Что вы имеете в виду? – ужаснулась княжна.

– Соблаговолите пройти к себе, и я все вам скажу, – предложил граф Рапт, – здесь не место для подобных объяснений.

– Ступайте, я иду за вами, – ответила княжна.

В следующей главе мы поведаем о том, чем закончился разговор между графом Раптом и княжной Региной.

XXIII. Ночной разговор графа Рапта и графини Рапт

Говорите, сударь! – попросила княжна, уронив за собой портьеру и опустившись в кресло – Нам предстоит невеселый разговор, – предупредил г-н Рапт, напуская на себя огорченный вид.

– Каков бы он ни был, – перебила его княжна, – соблаговолите начинать. Я ко всему готова.

– Как вам известно, – промолвил граф, – послезавтра у меня дуэль с маршалом де Ламот-Гуданом.

Бедняжка Регина содрогнулась всем телом.

Господин Рапт продолжал, словно не замечая волнения княжны.

– Чем, по-вашему, закончится эта дуэль?

– Сударь! – воскликнула княжна и побледнела – Ваш вопрос ужасен, я не могу на него ответить.

– Тем не менее, – злобно усмехнувшись, продолжал граф, – вы полагаете, что этот поединок неизбежен, а раз так, вы обязаны принять сторону одного из противников.

– С чего вы взяли, что я считаю эту дуэль необходимой? – пряча глаза, возразила Регина.

– Отчего же вы покраснели, Регина? Ведь я вас знаю, мне известно, какое у вас благородное сердце и вам не чужды вопросы чести. На моем месте вы поступили бы точно так же.

– Какой стыд! – пробормотала несчастная женщина.

– Не будем возвращаться к причинам, – сказал г-н Рапт, – поговорим о результатах. Я дерусь с маршалом. На чьей вы стороне? Вот с каким вопросом я имею честь к вам обратиться.

– Сударь! Я решительно отказываюсь отвечать.

– Придется, княжна! От вашего ответа будет зависеть ваша судьба.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я не стану продолжать, пока не получу от вас ответа.

– Сударь! Ваша настойчивость ужасна. Должна ли я вам напомнить, что нынче умерла моя мать?

– Я об этом не забыл, Регина, ведь дуэль – послезавтра.

– Да при чем же здесь я? – в отчаянии воскликнула княжна. – Может, вы хотите, чтобы я пошла к маршалу, бросилась ему в ноги и умоляла отказаться от поединка?

– Вы меня не поняли, княжна, – проговорил граф Рапт, глядя на несчастную женщину свысока. – Разве я давал вам право усомниться в моем мужестве? Или вы считаете меня трусом, который способен попросить женщину уладить его вопросы чести? Я просто прошу вас принять чью-то сторону.

– Замолчите! – выкрикнула Регина, затрепетав всем своим существом.

– Словом, я вас прошу сказать, кого бы вы желали видеть убитым: своего отца или мужа своей матери?

– Это подло! – со слезами на глазах прошептала княжна.

– Подло, – холодно повторил граф. – Пусть так, однако чего ж вы хотите? Придется с этим смириться. Отвечайте же мне!

– Сударь! – взмолилась княжна, прижав руки к груди. – Именем матери умоляю не требовать от меня ответа на этот вопрос.

– Повторяю, Регина, что и ваша, и моя жизнь зависят от этого ответа. Я настаиваю!

– Ах, вы этого хотите?! – вскричала молодая женщина; она пристально посмотрела на графа и стала медленно подниматься.

– Я требую, Регина!.. Простите: прошу.

– Пусть будет по-вашему! – скрестив руки на груди, проговорила Регина и шагнула к графу. – Раз вы требуете, вот мой ответ: я вас ненавижу…

– Регина! Регина!

– Ненавижу! – продолжала княжна. – Как только может ненавидеть человек!

– Регина! – багровея, повторил граф. – Будьте осторожны!

– Я ничего не боюсь, – сказала Регина. – Опасаться мне следует только вас, а чего можно ждать от меня, вы давно знаете.

– Регина! Всякому терпению приходит конец.

– Кому вы это говорите, сударь? Разве меня можно обвинить в нетерпимости, если вы до сих пор находитесь в моей комнате и я вас слушаю?!

– Регина! В моей власти вас погубить или спасти!

– Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете! – гордо выговорила молодая женщина.

– Регина! – зарычал граф, бросаясь на княжну, будто хотел ее задушить.

Но она остановила его одним взглядом и произнесла:

– В чем дело, папочка?

Граф Рапт отступил.

– Выслушайте меня! – попросил он.

– Я не желаю вас больше слушать.

– А придется!

Регина ухватилась за шнурок звонка.

– Не зовите никого! – взмолился, бледнея, граф Рапт. – Я ухожу. Но перед тем, как отсюда выйти, я во всем признаюсь маршалу.

– Что вы имеете в виду? – подходя к нему ближе, спросила княгиня.

– Маршал считает вас своей дочерью, – продолжал граф. – Я открою ему глаза.

– Сударь! – воскликнула несчастная женщина. – Если вы когда-нибудь имели хоть малейшее понятие о добре и зле, вы этого не сделаете.

– Я сделаю так, как имел честь вам сказать, – пригрозил граф, направляясь к двери.

– Сударь! Сударь! – бросаясь к нему, вскричала Регина. – Что вы хотите, чего вы от меня требуете в обмен на покой этого благородного человека?

Граф обернулся, и на его губах мелькнула едва заметная усмешка.

– Как видите, – сказал он, – нам необходимо переговорить.

– Я вас слушав.

– Не стану возвращаться к вопросу о том, на чьей вы стороне, – насмешливо продолжал граф. – Вы меня достаточно на этот счет просветили. Я хотел знать перед смертью, – прибавил он, – ведь вы же понимаете, что я не стану защищаться, – не снизойдете ли вы к моим слабостям, видя, что я их готов искупить. Я хотел знать ваше мнение на этот счет, так сказать, из могилы! Каким бы великим преступником ни был человек, который говорит с вами сейчас, Регина, он дал вам жизнь. Я хотел услышать не о том, что вы с сожалением отнесетесь к смерти отца (увы, я не заслуживаю ваших сожалений!), но просто пожалеете его и простите в глубине души. Наконец, я хотел перед смертью узнать, не придет ли вам в голову мысль, что я был несчастен, ничтожен, если угодно, но не злобен, и не достоин ли я после смерти получить прощение за свою жизнь. Вот какова была моя цель, Регина! Простите, что я не смог объясниться яснее.

Граф произнес эти слова скорее с пафосом, нежели с чувством, однако на Регину они подействовали.

Вряд ли нам представится более удобный, чем теперь, случай, дорогие читатели, сказать несколько слов о доброте женщин и жестокости мужчин. Вот создание доброе, порядочное, кристально честное, искреннее до глубины души, по-звериному преданное. Вот женщина, говорим мы, которая только что произнесла страшные слова: «Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете!» И вот эта женщина смягчается перед таким человеком. Она переживает волнение, слыша его слова, будто заученные хорошим актером, заглядывает в собственную душу, спрашивает собственное сердце: не слишком ли строго она с ним обошлась, не была ли она жестока, несправедлива по отношению к этому человеку? Вот во власти каких чувств она оказывается, слыша куплет, пропетый этим фигляром…

– Господин граф! – говорит она. – Простите меня за резкость. Я простая смертная и не имею права хотеть или не хотеть чьей-то смерти. Я полагаюсь на Божью справедливость.

Лицо графа осветила довольная улыбка.

– Регина! – молвил он. – Благодарю вас за эти добрые слова. Будьте уверены, я оправдаю ваше отношение. Слово мужчины, идущего на смерть, свято: Регина, простите мне грехи, совершенные мною при жизни, и пожалейте несчастного, когда его не станет.

– Что вам от меня угодно? – спросила княжна.

– Самую малость, Регина. Я хочу, чтобы вы были счастливы!

– Не понимаю, – сказала возлюбленная Петруса и покраснела.

– Регина, – слащаво продолжал граф Рапт, – как бы ни был я грешен, я всегда любил вас как свою дочь, и если вам доводилось иногда в этом сомневаться, то в этом виноват больше я, чем вы. Я думаю лишь о вас в эту ответственную для меня минуту и хочу обеспечить ваше счастье.

– Объясните вашу мысль, сударь, – попросила княжна, сердцем чувствуя, куда клонит граф Рапт.

– Вы любите, – продолжал тот, – одного из приличнейших людей, каких я когда-либо знал. С того времени, как мы в последний раз о нем говорили, я о нем справлялся и узнал, что ваш выбор как нельзя более удачен.

– Сударь! – воскликнула княжна. – Чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю.

– Сейчас вы все поймете, – отвечал граф. – Я прошу в обмен на свою жизнь предоставить мне возможность нынче или завтра встретиться с этим молодым человеком.

– Даже и не думайте! – перебила его княжна.

– Простите, княжна, но я только об этом и думаю с той минуты, как имею честь с вами говорить.

– Что вам от него угодно? Может, хотите его вызвать?

– Клянуеь вашей матерью, Регина, что не стану его вызывать.

– Что же вы можете ему сказать?

– Это моя тайна, Регина! Но можете быть уверены, что я действую исключительно в ваших интересах. Несчастье, жертвой которого вы оказались по моей вине, глубоко меня трогает, и я хочу искупить свой грех.

– Если дело обстоит именно так, сударь, почему бы вам не съездить к нему? Хотя, откровенно говоря, я не могу объяснить цели вашего поступка.

– Это невозможно, Регина. Кто-нибудь может увидеть, как я к нему вхожу. И как я буду выглядеть? Я вас спрашиваю! Нет!

Мое предложение проще. Предлагаю вам устроить завтра нашу с ним встречу в любое время, например вечером.

– Сударь! – сказала княжна Регина, не сводя с него пристального взгляда. – Я не знаю, какую цель вы преследуете, но знаю, как мне предан господин Петрус Эрбель. Что бы вы о нем ни думали, завтра в пять часов он будет здесь.

– Нет! – возразил граф Рапт. – В пять у нас слишком людно, да и прислуга увидит, как он войдет. А я хочу, чтобы о его приходе не знал никто. Вы должны понимать всю деликатность такой встречи. Будьте добры назначить другое время. Вы же почти каждый вечер встречаетесь с ним в саду, не так ли?

Позвольте и мне принять его тоже втайне от всех, инкогнито.

Можете считать, что это фантазия, но фантазия идущего на смерть, и я умоляю отнестись к ней с должным почтением.

– Да зачем же в саду? – заметила княжна. – Почему не здесь или не в оранжерее?

– Повторяю, княжна, нас могут увидеть, и ни вам, ни мне до этого дела нет. Доказательство тому: вы почти каждый вечер принимаете его в саду. Что, кстати сказать, весьма неосторожно, учитывая ваше хрупкое здоровье…

– Однако?.. – в.нетерпении перебила его княжна.

– …однако, – пюспешно подхватил граф, – я не понимаю, с какой целью вы это делаете; может быть, вы мне не доверяете?

Во всяком случае, мне трудно это объяснить.

Граф отлично мог бы объяснить недоверчивость княжны:

понять ее было нетрудно.

Несчастная женщина действительно думала так: «Раз он хочет видеть его вечером, значит, готовит западню».

– А что если я в самом деле вам не доверяю? – сказала она.

– Позвольте вас успокоить, Регина, – отвечал граф. – Вы можете присутствовать во время нашей встречи, издалека или вблизи, на ваше усмотрение.

– Хорошо, – подумав, согласилась Регина. – Завтра в десять часов вечера вы его увидите.

– В саду?

– В саду.

– Каким образом вы ему дадите знать?

– Я жду его с минуты на минуту.

– А если он не придет?

– Придет.

– Вот ответ влюбленной женщины! – пошутил граф Рапт.

Бедняжка Регина покраснела до корней волос.

Граф продолжал:

– Может статься, что он не придет именно в тот день, когда понадобится вам больше всего: надобно все предусмотреть. Пожалуйста, напишите ему.

– Хорошо, – решилась наконец княжна, – я напишу.

– Что вам стоит сделать это теперь же, княжна?

– Я напишу, как только вы уйдете.

– Нет, – улыбнулся граф, – я себе места не найду. Напишите просто: «Непременно приходите завтра». Дайте письмо мне, а об остальном я позабочусь сам.

Княжна Регина бросила на него испуганный взгляд.

– Никогда! – вскричала она.

– Ну хорошо! – молвил граф, снова направляясь к двери. – Я знаю, что мне остается сделать.

– Сударь! – вскричала несчастная женщина, догадываясь о его намерении. – Я напишу…

– Вот так-то лучше! – глухо пробормотал граф, и его глаза зловеще блеснули.

Княжна достала из комода лист бумаги, написала слово в слово так, как сказал граф, положила письмо в конверт, не запечатывая, и передала ему со словами:

– Если во всем это кроется какая-то ловушка, берегитесь, господин граф.

– Вы сущее дитя, Регина, – проговорил граф Рапт, принимая письмо. – Я беру на себя заботы о вашем счастье, а вы словно забываете, что я ваш отец.

Граф удалился, почтительно поклонившись княжне; не успела за ним затвориться дверь, как несчастная Регина разрыдалась, сложила на груди руки и взмолилась:

– Ах, бедная моя матушка!

XXIV. Случайная дипломатия

Как может себе представить читатель, г-н Рапт всю ночь не сомкнул глаз. Это и понятно: перед такой серьезной партией, какую он замышлял, необходимо было продумать все до мелочей.

Удобно устроившись в глубоком вольтеровском кресле, положив голову на руки и прикрыв глаза, он ушел в себя и не слышал, что происходит вокруг. В результате своих размышлений он пришел к непреложному выводу: Петрус должен умереть.

Около семи часов утра, то есть с рассветом, он встал, прошелся по кабинету, остановился перед шкафчиком и отворил дверцу.

В одном из ящиков он взял огромную связку писем и подошел с ними к лампе. Он вытащил одно письмо наугад, развернул его и торопливо пробежал глазами.

Граф нахмурился. Казалось, на него вдруг нахлынуло все то постыдное, что годами копилось на его совести, и выступило у него на лице. Он скомкал письма, не торопясь подошел к камину и предал огню все, что у него оставалось от княгини Рины.

Горько усмехаясь, он следил за тем, как огонь пожирает письма.

– Итак, все надежды моей жизни улетучились! – прошептал он.

Он торопливо провел рукой по лбу, словно пытаясь отогнать мрачные мысли, и с силой подергал за шнур колокольчика, висевшего над камином.

На шум в кабинет явился его камердинер.

– Батист! – молвил граф Рапт. – Узнайте, прибыл ли господин Бордье, и попросите его явиться сюда.

Батист вышел.

Господин Рапт снова подошел к шкафчику, запустил в него руку и вынул два седельных пистолета.

Он их осмотрел и убедился, что они заряжены.

– Хорошо, – сказал он, уложив их на прежнее место и задвинув ящик.

Только он прикрыл шкаф, как услышал три негромких удара в дверь.

– Войдите! – пригласил он.

Появился Бордье.

– Садитесь, Бордье, – пригласил граф Рапт, – нам необходимо серьезно поговорить.

– Вы здоровы, ваше сиятельство? – спросил Бордье, глядя на искаженное лицо хозяина.

– Нет, Бордье. Вы, конечно, знаете, что произошло сегодня ночью, и не должны удивляться, что после такой встряски я чувствую себя не совсем в своей тарелке.

– Я действительно только что узнал, к своему удивлению и огромному сожалению, о смерти госпожи де Ламот-Гудан.

– Об этом я и хотел с вами поговорить, Бордье. По причинам, которые вам знать не обязательно, я завтра сражаюсь на дуэли.

– Вы, ваше сиятельство?! – ужаснулся секретарь.

– Ну да, я! И пугаться тут нечего. Вы меня знаете, и вам известно, умею ли я за себя постоять… А потому я хочу поговорить с вами не о дуэли, а о последствиях, которые она может иметь. Некоторые наблюдения дают мне право предположить ловушку. Мне нужны ваши помощь и участие, дабы в нее не угодить.

– Говорите, ваше сиятельство; вы знаете, что моя жизнь принадлежит вам.

– Я никогда в этом не сомневался, Бордье Однако прежде всего, – он взял со стола лист бумаги, – вот ваше назначение префектом. Я получил его нынче вечером.

Будущий префект просиял, его глаза заблестели от счастья.

– Ах, господин граф, – пролепетал он, – я так вам благодарен! Чем я могу отплатить за вашу доброту?..

– А вот чем. Вы знаете господина Петруса Эрбеля?

– Да, ваше сиятельство.

– Мне нужен верный человек, чтобы передать ему письмо, и я рассчитываю на вас.

– И это все, ваше сиятельство? – не поверил Бордье.

– Погодите. Нет ли у вас двух надежных людей, на которых вы можете положиться?

– Как на самого себя, ваше сиятельство! Один мечтает купить табачную лавку, другой – почту.

– Хорошо. Прикажите одному из них расположиться на бульваре Инвалидов и не двигаться до тех пор, пока из ворот особняка не выйдет Нанон, кормилица графини. Этот человек должен следовать за ней на некотором расстоянии Если он увидит, что она направляется на улицу Нотр-Дамде-Шан, где живет господин Петрус, пусть зайдет ей спереди и скажет: «Приказываю от имени господина Ранта отдать мне письмо, иначе я вас арестую» Нанон предана графине, но она старая женщина и еще в большей степени пуглива, нежели предана.

– Все будет исполнено, как вы пожелаете, ваше сиятельство, тем более что оба моих подчиненных очень суровы на вид.

– Что касается второго вашего человека – тот же приказ.

Только ждать он будет не на бульваре, а со стороны улицы Плюме, против выхода из особняка. Там он дождется кормилицу, пойдет за ней и отнимет письмо.

– Когда они должны приступить к своим обязанностям, ваше сиятельство?

– Немедленно, Бордье: нельзя терять ни минуты.

– Положитесь на меня, ваше сиятельство, – проговорил Бордье, развернулся и направился к двери.

– Минуту, Бордье! – остановил его граф Рапт. – Вы забыли о главном.

Он вынул из кармана письмо, написанное Региной Петру су, и передал его секретарю со словами:

– Нет нужды будить господина Петруса Эрбеля. Передайте письмо лакею и попросите вручить хозяину как можно раньше.

Как только вернетесь, зайдите ко мне с отчетом Бордье удалился, разместил своих людей в засаде, закутался до подбородка в широкий плащ и отправился на улицу НотрДам-де-Шан.

Пока Бордье торопился к дому Петруса, другой человек шел неспешным, размеренным шагом, как и подобает государственному служащему – мы имеем в виду почтальона, – в особняк Раптов и между двумя другими посланиями нес письмо Петруса, адресованное Регине.

Хотя граф Рапт всю ночь строил всевозможные комбинации и думал, что все предусмотрел, он не учел самого простого – почтальона Проснувшись, княжна среди прочих писем получила из рук Нанон, как обычно, письмо от Петруса Вот что в нем говорилось:

«Начинаю свое письмо с того же, чем закончу, моя Регина я Вас люблю Но, увы! Пишу к Вам не для того, чтобы говорить о любви. Должен Вам сообщить ужасную, страшную, жестокую, невыносимую новость, не имеющую себе равных, от которой сердце Ваше обольется кровью, если оно сделано из того же теста, что и мое мы не увидимся целых три дня!

Знаете ли Вы в каком-либо языке слово, которое бы звучало еще страшнее не видеться! Однако я вынужден его написать, а Вы, любимая, – услышать его.

И больше всего меня огорчает во всей этой невесе юй истории то, что я даже не имею права возненавидеть или проклясть того, кто послужил причиной нашей разлуки.

Произошло следующее вчера в полдень у моей двери остановилась карета Я выглядываю в окно мастерской, смутно надеясь (не знаю уж почему, ведь мне было известно, что Вы у постели больной матери), что это Вы, дорогая княжна, воспользовавшись солнечной погодой, приехали навестить печального влюбленного.

Но вообразите мое отчаяние, когда я увидел, как вместо Вас из кареты вышел камердинер моего дядюшки Бледный, испуганный, он объявил мне о втором, и очень тяжелом, приступе подагры, только что поразившем моего несчастного дядю «Ах, едемте немедленно, – сказал он мне, – генерал очень плох».

Схватить редингот, шляпу, прыгнуть в карету оказалось минутным делом, как Вы понимаете, Регина.

Я застал несчастного старика в плачевном состоянии он бился в кровати, будто эпилептик, и рычал, как дикий зверь.

Когда боль отпустила, он увидел меня у себя в изголовье, радостно пожал мне руки, и из его глаз скатились две крупные слезы Он спросил, не соглашусь ли я побыть с ним некоторое время Я не дал ему договорить и вызвался остаться до тех пор, пока он не поправится.

Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.

И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет – не ведаю. Но хотя я сиделка, я вовсе не пленник, дорогая Регина. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо Регина, я Вас люблю!

Как видите, я заканчиваю, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.

До скорой встречи, любовь моя! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!

Петрус.»

Новость, которая в любое другое время заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее обратное действие.

Ночью ей привиделся кошмар, предвещавший большое несчастье и похожий на дурное предчувствие.

Она увидела, как тело ее возлюбленного лежит на снегу, устлавшем газоны парка – тело, или, вернее, труп, такой же белый и холодный, как снег. Она подошла к нему и закричала от ужаса при виде нескольких ножевых ран. В роще она заметила два горящих, как у кошки, глаза; она услышала истошный крик и узнала смех и взгляд графа Ранта.

Она проснулась и спустила ноги с кровати; волосы у нее разметались в разные стороны, лоб покрылся испариной, сердце трепетало, все тело горело как в лихорадке. Она затравленно озиралась, но, ничего не видя, снова уронила голову на подушку.

– Господи! Что будет?

В эту минуту вошла Нанон с письмом от Петруса.

– Спасен! – вскричала она, благоговейно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы возблагодарить Всевышнего.

Потом она встала, подбежала к комоду, взяла лист бумаги и торопливо набросала несколько слов.

«Благослови Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня лучом света в темной ночи. Моя несчастная мать умерла нынче ночью, и, когда я получила от Вас письмо, я думала лишь об одном любить Вас еще больше, перенося на Вас любовь, которую я питала к ней!

Смиримся же, милый Петрус, что нам не придется видеться несколько дней, но поверьте находясь вблизи ли, далеко ли, я Вас люблю, нет, мало того я ТЕБЯ люблю!

Регина»

Она запечатал письмо и передала его Нанон со словами:

– Отнеси Петрусу.

– На улицу Нотр-Дам-де-Шан? – уточнила Нанон.

– Нет, – возразила княжна, – на Вареннскую улицу, в дом графа Эрбеля.

Нанон вышла.

Когда служанка переступила порог особняка, оба человека графа Рапта или, вернее, секретаря Бордье, только что были расставлены по местам Тот, что сторожил на улице Плюме, увидел, что Нанон свернула вправо и исчезла за углом, выйдя на бульвар. Он пошел за ней на некотором расстоянии, согласно приказанию графа Рапта.

Выйдя на бульвар, человек с улицы Плюме поравнялся со своим товарищем и сказал ему:

– Старуха пошла в другую сторону.

– Она боится слежки, – предположил другой, – и решила сделать крюк.

– В таком случае пошли за ней! – предложил первый.

– Идем, – согласился второй.

Они последовали за кормилицей на расстоянии примерно двадцати шагов.

Они видели, как старуха позвонила в особняк Куртенеев и почти сразу после того вошла внутрь.

Так как им было приказано вырвать у нее письмо в том случае, если она пойдет на улицу Нотр-Дам-де-Шан, два приятеля и не подумали набрасываться на нее посреди Вареннской улицы.

Они отошли в сторону и стали держать совет.

– Очевидно, – предположил один, – она зашла сюда с каким-нибудь поручением, а обратно пойдет по бульвару Монпарнас.

– Верно, так и будет, – поддержал другой Однако ничего такого не случилось. Спустя пять минут они увидели, как кормилица тем же путем вернулась в особняк Ламот-Гуданов.

– Промашка! – заметил первый человек, занимая прежнее место на бульваре.

– Снова-здорово! – поддержал второй, отправляясь на улицу Плюме.

Посмотрим, что происходило у Петруса, пока те и другие уделяли ему столько сил.

Бордье прибыл на улицу Нотр-Дам-де-Шан в ту самую минуту, как Регина получила от Петруса письмо.

– Господин Петрус Эрбель дома? – спросил он у лакея.

– Господина дома нет, – отвечал тот.

– Передайте ему это письмо, как только он вернется.

Бордье отдал письмо и приготовился уйти.

Он развернулся и столкнулся с комиссионером – Поосторожнее! – грозно бросил он.

Комиссионером оказался Сальватор. При виде человека, закутанного в огромный плащ, хотя погода отнюдь не оправдывала такую меру предосторожности, Сальватор обратил внимание на окрикнувшего его человека.

– Не могли бы вы сами держаться поосторожнее, господин в плаще! – сказал он, стараясь заглянуть секретарю в лицо.

– Не вам меня учить, – высокомерно произнес Бордье.

– Возможно! – молвил Сальватор, после чего схватил его за шиворот, так что поднятый воротник опустился, открывая лицо. – Но так как вы должны принести мне извинения, я не выпущу вас до тех пор, пока вы этого не сделаете.

– Дурак! – процедил сквозь зубы Бордье.

– Дураки те, кто прячутся в надежде, что их не узнают, господин Бордье, – сказал комиссионер, зажимая ему руку, словно в тисках.

Все усилия Бордье вырваться оказались напрасны.

– Я удовлетворен, – хмыкнул Сальватор, выпуская его руку. – Ступайте с миром и впредь не грешите.

Бордье ушел, пристыженный, смущенный,

Поклявшись, правда, с опозданьем,

Не попадаться в руки никому

Сальватор вошел к Петрусу, размышляя:

«Какого черта этому негодяю здесь было нужно?»

– Господина нет дома, – доложил лакей, видя, как Сальватор входит в переднюю.

– Знаю, – отвечал тот. – Подай ключ и письма, которые ему принесли.

Получив все, что хотел, Сальватор вошел в мастерскую Петру са.

Некоторым читателям могли бы показаться слишком фамильярными ухватки Сальватора по отношению к Петрусу, ведь даже самому близкому другу не позволено сломать печать, какая бы причина у него для этого ни была. Но мы поспешим успокоить читателей, рассказав, по какому праву Сальватор вскрывал письма своего друга.

Помимо того что Петрус, как известно, не имел от Сальватора тайн, он еще написал к нему следующее письмо:

«Дорогой друг!

Я вынужден провести несколько дней у постели дядюшки: он серьезно болен. Соблаговолите по получении этого письма зайти ко мне и сделать для своего друга то, на что он готов ради Вас просмотреть мою почту и ответить на письма по своему усмотрению.

Вы столько раз предлагали мне воспользоваться Вашей дружбой, что простите мне, надеюсь, если я злоупотребляю ей теперь.

Бесконечно признателен и сердечно Ваш,

Петрус».

Усевшись поудобнее, Сальватор распечатал письма.

Первое было от Жана Робера, в котором тот извещал Петруса, что его драма «Гвельфы и гибеллины» непременно будет показана в конце недели, а потому еще можно успеть на генеральную репетицию.

Второе письмо было от Людовика – настоящая пастораль, идиллия в прозе о любви молодого человека и Розочки.

Последнее, непохожее на другие, так как бумага была тонкая и надушенная, а почерк – мелкий и изящный, оказалось тем самым письмом, что граф Рапт вырвал у Регины силой.

Сальватор никогда не видел почерка княжны, однако немедленно угадал, что письмо от нее: настолько прикосновение любящей женщины чувствуется во всем.

Он повертел письмо, прежде чем распечатать.

Что может быть проще распечатывания писем, особенно если получил на это разрешение? Но письмо от женщины, да еще любимой! Он испытал вроде стыда, представив, что заглянет в этот храм.

Разумеется, Петрус думал лишь о письмах, который мог получить от друзей, врагов или кредиторов, но не предвидел, что княжна тоже к нему напишет.

«Следовательно, я не могу его вскрыть», – сказал себе Сальватор.

Он встал и позвонил.

– Кто принес это письмо? – спросил он лакея.

– Господин в плаще, – отвечал слуга.

– Тот, что выходил, когда вошел я?

– Да, сударь.

– Спасибо, – поблагодарил Сальватор. – Можете идти.

Ага! Доверенный человек г-на Рапта, этот прощелыга Бордье, принес письмо? Но обычно любовные письма женщины не приносит секретарь мужа. Если я правильно понимаю Петруса, то есть влюбленного, он, должно быть, не преминул сообщить княжне о месте своего пребывания, и не сюда она должна адресовать свои послания. Кроме того, не стала бы она поручать это дело Бордье. Значит, если письмо отправила не она, это дело рук ее мужа. А это все меняет, и совесть моя чиста. Не знаю почему, но я смутно чую змею в этих цветочках. Оборвем-ка с них лепестки.

С этими словами или, точнее, мыслями Сальватор сломал печать с гербом графа Рапта и прочел письмо, уже знакомое нашим читателям из предыдущей главы.

Чтение бывает разное. Доказательство тому: двадцать адвокатов, взявшись за Кодекс, станут толковать букву закона каждый по-своему. Иными словами, можно просто читать слова, а можно за ними угадывать смысл. Это и сделал Сальватор.

Стоило ему бросить на послание взгляд, и он понял: оно написано дрожащей рукой.

Не увидев нежных слов, которыми влюбленные пересыпают обыкновенно свои письма, он догадался, что письмо по той или иной причине было написано под чьим-то давлением.

«Я могу поступить следующим образом, – подумал Сальватор. – Либо переслать это письмо Петру су (а это означало бы его огорчить, ведь он не сможет отправиться на свидание), либо пойти вместо него и разгадать эту тайну».

Сальватор положил письмо в карман, в задумчивости прошелся по мастерской и, взвесив все «за» и «против», решил отправиться вечером на свидание вместо своего друга.

Он сбежал по лестнице и поспешил на улицу О-Фер, где ожидали его всегдашние клиенты, удивляясь, что его до сих пор нет, хотя пробило уже девять часов.

XXV. Глава, в которой доказывается, что профессия комиссионера – по-настоящему привилегированный род занятий

В этот вечер сад или, вернее, парк Ламот-Гуданов, заснеженный, в голубоватом свете луны, был похож в центре на Швейцарское озеро. Газоны сверкали, словно жемчужины, кусты были будто осыпаны бриллиантами, а ветви деревьев, казалось, унизаны драгоценными камнями. Стояла чудесная и ясная зимняя ночь, когда даже мороз не охлаждает пыл настоящих любителей природы.

Поэт нашел бы в этом прекраснейший и величайший сюжет для созерцания, влюбленный – предмет для сладчайших мечтаний.

Прибыв на бульвар Инвалидов, Сальватор увидел сквозь решетку прекрасный парк, ярко освещенный луной, и замер в восхищении. Но продолжалось это недолго: ему не терпелось узнать, чем кончится свидание, похожее на западню.

Скажем несколько слов о том, как помимо естественного инстинкта его вывел на этот след случай.

Выйдя из мастерской Петруса, он, прежде чем занять свое обычное место на улице О-Фер, забежал домой. Там он рассказал Фраголе о случившемся. Молодая женщина, как и всегда в подобных обстоятельствах, торопливо набросила на голову капюшон, закуталась в накидку и побежала к княжне Регине, у которой и попросила объяснений.

Княжна в это время принимала соболезнования по поводу смерти ее матери и потому ответила Фраголе кратко и многозначительно:

– Меня заставили написать. Пусть Петрус не приходит, ему грозит опасность.

Вот почему, узнав о грозившей Петрусу опасности, Сальватор, вооруженный и готовый к любым неожиданностям, отправился на свидание вместо друга.

Итак, по достоинству оценив открывшееся его взору великолепное зрелище, он осмотрел решетку и стал ломать голову над тем, как проникнуть внутрь.

Долго ему раздумывать не пришлось: калитка была не заперта.

«Подозрительно!» – подумал он, вынул на всякий случай из кармана пистолет, зарядил его и спрятал под плащом.

Он медленно отворил калитку, предварительно посмотрев направо и налево в кусты. Затем прошел несколько шагов по аллее, увидел в рощице фигуру в белом и узнал Регину.

Он собирался было подойти к ней, но, как истинный могиканин, каковым он являлся, повернул голову и вгляделся в рощицу, раскинувшуюся справа от него.

Это были заросли сирени, сквозь которые была проложена узкая тропинка; в конце тропинки он заметил человека, прятавшегося за большим каштаном.

«Вот и враг!» – подумал он, положив палец на курок пистолета. Остановившись, он приготовился к защите.

Притаившийся за деревом человек действительно был враг:

граф Рапт. Зажав в каждой руке по пистолету, он в лихорадочном нетерпении поджидал возлюбленного княжны.

В половине десятого он спустился в сад, сам отпер калитку и затаился в роще, как вдруг, обернувшись, в трех шагах перед собой заметил белую, неподвижную, похожую на призрак княжну Регину.

Увидевшись с Фраголой, княжна перестала опасаться за Петруса. Она знала, что Сальватор – преданный друг, и в эту минуту боялась только за него.

– Вы здесь! – вскричал граф Рапт.

– Разумеется, – холодно отозвалась княжна. – Не вы ли сказали, что я могу присутствовать при вашей встрече?

– Как вы можете пренебрегать своим нежным здоровьем, ведь ночь такая морозная! Я скажу молодому человеку всего несколько слов. Ступайте к себе!

– Нет, – отказалась княжна. – Мне всю ночь не давали покоя дурные предчувствия, и ничто на свете не заставит меня покинуть парк в эту минуту.

– Предчувствия, – повторил граф Рапт и с насмешливым видом пожал плечами. – Вот что значит женщина! По правде говоря, княжна, это безумие! И если, как я вам уже говорил, вы не думаете, что я покушаюсь на жизнь этого молодого человека, то в ваших предчувствиях нет ни крупицы здравого смысла.

– А если я именно так и думаю? – спросила Регина.

– В таком случае, княжна, мне искренне вас жаль: это означает, что вы думаете обо мне не даже хуже, чем я сам.

– Итак, сударь, вы мне клянетесь?..

– Нет, княжна, ничего я не собираюсь обещать. Клятвы существуют для тех, кто хочет их нарушить. А я желаю, чтобы вы полностью положились на меня. Вы намерены остаться в парке и присутствовать при нашем разговоре – хорошо! Я не возражаю, присутствуйте, но издалека. Вы же понимаете, какую кислую мину я могу состроить, если вы будете стоять рядом.

Завернитесь-ка в накидку – здесь очень холодно – и погуляйте в роще. Долго нам ждать не придется, только что пробило десять, если точность – вежливость королей, она тем более является преимуществом влюбленных.

Граф проводил княжну в рощу, где Сальватор, едва войдя в парк, сразу ее заметил, а сам скрылся в роще напротив и стал там прогуливаться, а когда увидел того, кого он принимал за Петруса, – спрятался за каштан.

Княжна издали приметила это движение и, смутно догадываясь о его значении, бросилась бежать из рощи навстречу Сальватору. Она была от него всего в десяти шагах, когда раздался выстрел.

Княжна громко закричала и рухнула наземь.

Пуля графа, попав Сальватору в грудь, отозвалась металлическим звоном.

Однако комиссионер не дрогнул, будто она пролетела от него в нескольких шагах. Пуля угодила в металлическую бляху комиссионера.

– Похоже, я правильно выбрал род занятий, – сказал он, после чего прицелился в графа, несмотря на темноту, в ту самую минуту, как граф вытянул руку, приготовившись разрядить второй пистолет.

Раздался выстрел, граф рухнул на землю, а Сальватор положил пистолет в карман и направился к аллее, где упала княжна.

– Судя по тому, как граф упал, – заметил Сальватор, – он на некоторое время оставит нас в покое. – Княжна, – вполголоса прибавил он и приподнял ей голову. – Княжна, откройте глаза!

Однако она его не слышала.

Он зачерпнул рукой снегу и потер Регине виски. Она постепенно пришла в себя, открыла глаза и, с грустью глядя на Сальватора, молвила:

– Что произошло?

– Ничего, – отвечал молодой человек. – Ничего такого, что могло бы вас огорчить.

– А выстрел? – спросила Регина, вглядываясь в Сальватора, чтобы узнать, не ранен ли он.

– В меня стрелял тот, кто прятался за деревом, – сказал он, – но я не ранен.

– Это был граф, – живо проговорила Регина. Она поднялась, опираясь на руку своего спасителя.

– Я в этом сомневался.

– Нет, это был точно он, – продолжала настаивать княжна.

– В таком случае мне его жаль, – заметил Сальватор. – Ведь я в него стрелял, а у него на груди нет такой спасительной бляхи, как у меня.

– Вы убили графа? – ужаснулась Регина.

– Понятия не имею, – отвечал Сальватор, – зато я уверен, что попал в него: я видел, как он упал на газон. Если позволите, княжна, я пойду его проверить.

Сальватор торопливо пошел по аллее, в конце которой упал граф Рапт.

Прежде всего Сальватор различил в темноте его лицо, и всегда-то бледное, а теперь и вовсе бескровное, то ли из-за потери крови, то ли из-за тусклого света луны. Вокруг него снег был выпачкан кровью.

Он подошел ближе, склонился над графом и, не слыша его дыхания, приложил руку к его груди Граф был мертв! Пуля угодила в самое сердце.

– Да простит его Господь! – философски заметил Сальватор, поднимаясь.

Он снова пошел к княжне.

– Мертв! – коротко доложил он.

Регина опустила голову.

Вдруг господин высокого роста словно вырос из-под земли и встал между ними, скрестив на груди руки и пристально разглядывая комиссионера и девушку. Он строго спросил:

– Что происходит?

– Отец! – вскричала княжна, напуганная внезапным появлением маршала.

– Господин маршал! – с поклоном подхватил Сальватор Это действительно был г-н де Ламот-Гудан.

Всю предыдущую ночь слуги не спали.

Два выстрела, прогремевшие у них почти над ухом, не смогли их разбудить.

Только маршал не сомкнул глаз.

Заслышав грохот пистолетов, он вздрогнул и бросился в парк, откуда, как ему показалось, донесся шум.

Он растерялся, застав в столь поздний час, а также в мороз княжну Регину наедине с комиссионером.

Он не мог выразить своего удивления иначе чем вопросом:

– Что происходит?

Княжна молчала.

Сальватор шагнул маршалу навстречу и, отвесив еще один поклон, сказал:

– Если господину маршалу угодно будет меня выслушать, я дам ему объяснения происходящего.

– Говорите, сударь, – строго приказал маршал, – хотя спрашивал я не вас и мне крайне странно видеть вас у себя так поздно и в обществе княжны.

– Отец, – вскрикнула молодая женщина, – вы все узнаете!

Но заранее можете быть уверены, что не произошло ничего предосудительного.

– Ну так пусть кто-нибудь из вас говорит! – приказал г-н де Ламот-Гудан.

– Если вы позволяете, господин маршал, я буду иметь честь дать вам необходимые объяснения.

– Хорошо, сударь, – кивнул маршал, – только поскорее! И прежде всего сделайте удовольствие: сообщите, с кем я имею честь говорить.

– Меня зовут Конрад де Вальженез.

– Это вы?.. – пристально вглядываясь в молодого человека, воскликнул маршал де Ламот-Гудан.

– Так точно, господин маршал, – подтвердил Сальватор.

– В этом костюме? – удивился г-н де Ламот-Гудан, разглядывая бархатные панталоны и куртку комиссионера.

– Я положу конец вашему удивлению в другой раз, господин маршал. Сегодня же соблаговолите довольствоваться свидетельством ее сиятельства княжны, которая давно меня знает.

Маршал повернул голову к молодой женщине и вопросительно на нее посмотрел.

– Отец! – сказала Регина. – Позвольте вам представить господина Конрада де Вальженеза как преданнейшего и достойнейшего человека, какого я только знаю, не считая вас.

– Говорите же, сударь, – попросил старик, снова повернувшись к Сальватору.

– Господин маршал! – начал тот. – Одного из моих друзей пригласили, по приказу господина Рапта, явиться сюда, в этот парк, в десять часов. Моего друга дома не оказалось, и я пришел вместо него. Но перед выходом сюда я по некоторым признакам, известным княжне, определил, что могу попасть в ловушку.

Тогда я взял с собой пистолет и пришел.

– Кому господин Рапт может дать приказание прийти? – перебил его г-н де Ламот-Гудан.

– Человеку, который не мог ни подозревать ловушки, ни усомниться в честности графа, господин маршал.

– Мне, отец! – вмешалась княжна Регина. – Граф силой приказал мне вызвать сюда вечером, не знаю уж с какой целью, господина Петруса Эрбеля.

– А и верно: с какой же целью? – спросил маршал.

– Тогда я не знала, зато теперь уверена: чтобы его убить, отец.

– О! – обронил возмущенный маршал.

– И я пришел, – продолжал Сальватор, – в условленное время вместо моего друга Петруса. Едва войдя в сад, калитку которого умышленно оставили незапертой, я получил пулю в грудь, вернее, в бляху комиссионера; стрелял человек, которого я разглядел в сумерках. Повторяю: я был вооружен, и, опасаясь повторного нападения, я его опередил.

– И этот человек?.. – с непередаваемым беспокойством спросил г-н де Ламот-Гудан. – Этот человек…

– Я не знал, кто это был, господин маршал. Но ее сиятельство княжна, которая, как и я, заподозрила неладное и спряталась в роще, чтобы предупредить несчастье, сказала мне, что это господин Рапт.

– Он! – глухо пробормотал г-н де Ламот-Гудан.

– Он самый, господин маршал. Теперь я уверен, что это именно так.

– Он! – в бешенстве повторил маршал.

– Я подошел к нему, – продолжал Сальватор, – в надежде ему помочь. Оказалось, я опоздал, господин маршал: пуля попала в грудь, и господин Рапт мертв.

– Мертв! – с величайшим страданием в голосе вскричал маршал. – Мертв!.. И убил его не я!.. Что вы наделали? – прибавил он, обращаясь к молодому человеку, и на глаза его навернулись злые слезы.

– Простите, господин маршал, – сказал Сальватор, неверно истолковав переживания маршала. – Богом клянусь, я лишь защищал свою жизнь.

Господин де Ламот-Гудан словно не слышал его слов. По его щекам текли слезы отчаяния, он рвал на себе волосы.

– Итак, – молвил он чуть слышно, будто разговаривая с самим собой, но так, что Регина и Сальватор разобрали его слова, – я был в его руках игрушкой, жертвой обмана целых двадцать лет. Он свел в могилу мою жену, вселил в мое бедное сердце неизбывное отчаяние, украл у меня счастье, опозорил имя, а в минуту расплаты пал от руки другого. Где он? Где?

– Отец! Отец! – закричала Регина.

– Где он? – проревел маршал.

– Отец! – обхватив его руками, повторила Регина. – Вы простудитесь. Уйдем из этого парка! Вернемся в дом!

– А я говорю, что хочу его видеть! Где он? – затравленно озираясь, не унимался маршал.

– Умоляю вас, вернемся, отец! – продолжала настаивать Регина.

– Я не твой отец! – прохрипел старик, с силой оттолкнув девушку.

Бедняжка вскрикнула, да так жалобно, словно прощалась с жизнью.

Она закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Господин маршал! – заметил Сальватор. – Княжна права: ночь нынче холодная, и вы можете простудиться.

– Да какое мне до этого дело?! – выкрикнул старик. – Да пусть я окоченею, пускай меня засыплет снегом, пусть под покровом ночи умрет мой позор!

– Во имя Неба, господин маршал, успокойтесь! Такое возбуждение опасно! – ласково предупредил Сальватор.

– Да вы разве не видите, что у меня голова горит, кровь закипает в жилах, что близок мой конец?.. Послушайте же меня, как слушают умирающего человека… Вы убили моего врага, я хочу его видеть.

– Господин маршал! – с рыданиями в голосе проговорила несчастная Регина. – Если я не имею права называть вас отцом, то вправе любить вас как дочь. Во имя любви, которую я всегда к вам питала, уйдемте подальше от этого страшного места.

Вернемся в дом!

– Нет, я сказал! – грубо отозвался маршал и снова ее оттолкнул. – Я хочу его видеть. Раз вы не хотите принести его ко мне, я сам пойду и разыщу его.

Он резко развернулся и направился в рощу напротив, где мы видели княжну Регину.

Сальватор последовал за ним, поравнялся с маршалом, взял его за руку и сказал:

– Идемте, господин маршал, я провожу вас.

Они скорым шагом прошли аллею, отделявшую их от трупа; подойдя к тому месту, где он лежал, старик опустился на одно колено, приподнял голову уже остывшего тела, вгляделся в черты лица, освещаемые луной, и, в бешенстве сверкая глазами, прокричал:

– Ты всего-навсего труп! Я не могу ни дать тебе пощечину, ни плюнуть в лицо! Тело твое бесчувственно, из-за твоей неподвижности я не могу утолить жажду мести!

Он снова уронил голову графа на снег, поднялся, взглянул на Сальватора со слезами на глазах.

– О, несчастный! И зачем только вы его убили?

– Пути Господни неисповедимы, – строго проговорил молодой человек.

Но испытания, выпавшие на долю несчастного старика, оказались непосильными. Сначала по всем его членам пробежала дрожь, а затем его стало бить как в ознобе.

– Обопритесь на мою руку, господин маршал, – предложил Сальватор, приблизившись к г-ну де Ламот-Гудану.

– Да… Да… – пролепетал тот; он хотел было прибавить что-то еще, но вымолвил нечто нечленораздельное.

Сальватор на него посмотрел. Старик побледнел, его лицо покрылось холодной испариной, глаза закрылись, губы побелели.

Молодой человек подхватил его, словно ребенка, на руки и пошел в конце аллеи, где ждала княжна Регина.

– Княжна! – сказал Сальватор. – Жизнь маршала в опасности. Проводите меня в его апартаменты.

Они направились к павильону, где находились комнаты маршала, вошли в спальню и уложили маршала на диван. Старик был без сознания.

Регина попыталась привести его в чувство, но безуспешно.

Сальватор позвонил камердинеру – тоже тщетно. Как мы уже говорили выше, прислуга спала глубоким сном после ночи, проведенной накануне в хлопотах.

– Пойду разбужу Нанон, – предложила княжна.

– Сначала зайдите к себе, княжна, и принесите соли и уксус, – попросил Сальватор.

Княжна поторопилась сделать так, как сказал молодой человек. Когда она вернулась с флаконами в руках, то застала Сальватора беседующим с маршалом: благодаря растираниям молодому человеку удалось привести его в чувство.

– Подойдите, – с трудом выговаривая слова, сказал г-н де Ламот-Гудан, едва завидев княжну. – Простите, что я был с вами слишком суров. Простите меня, дитя мое. Я так несчастен!

Поцелуйте меня!

– Отец! – по привычке называя его так, молвила княжна. – Я посвящу свою жизнь тому, чтобы вы забыли о своих страданиях.

– Тебе не придется долго этим заниматься, бедная девочка! – покачал головой маршал. – Как видишь, мне осталось жить всего несколько часов.

– Не говорите так, отец! – вскричала молодая женщина.

Сальватор многозначительно на нее посмотрел, словно хотел сказать: «Оставьте всякую надежду».

Регина вздрогнула и опустила голову, чтобы скрыть брызнувшие из ее глаз слезы.

Старик знаком приказал Сальватору подойти ближе, потому что зрение его начинало слабеть.

– Дайте мне все необходимое для письма, – попросил он едва слышно.

Молодой человек придвинул к постели стол, вынул из бумажника листок, окунул перо в чернила и подал маршалу.

Перед тем как взяться за перо, маршал посмотрел на княжну с необычайной нежностью и спросил отеческим тоном:

– Ты, конечно, любишь того молодого человека, девочка моя, которому граф Рапт готовил западню?

– Да, – сквозь слезы ответила княжна и покраснела.

– Благословляю тебя! Будь счастлива, дочь моя.

Он повернулся к Сальватору и протянул ему руку:

– Вы рисковали жизнью, спасая друга… Вы достойный сын своего отца. Примите благодарность честного человека!

Маршал вдруг побагровел, его глаза налились кровью.

– Скорее, скорее, – приказал он. – Бумагу!

Сальватор поднес его руку к листу бумаги.

Господин де Ламот-Гудан наклонился к столу и написал твердой рукой, что было совершенно неожиданно, учитывая его состояние, следующие строки:

«Прошу никого не винить в смерти графа Рапта. Его убил я нынче вечером в десять часов за оскорбление, которое я заставил его искупить.

Подпись: маршал де Ламот-Гудан».

Казалось, смерть словно только и ждала этого последнего благодеяния от благородного человека, после чего завладела им целиком.

Едва дописав до конца, маршал поднялся, будто подброшенный пружиной, пронзительно закричал и рухнул на диван, получив апоплексический удар! На следующий день во всех газетах сообщалось о том, что маршал не смог пережить жену. Их похоронили в один день на одном кладбище и в одной могиле.

Что же касается г-на Рапта, то в соответствии с прошением г-на де Ламот-Гудана на имя короля, прилагавшемся к его завещанию, тело графа было отправлено в Венгрию и погребено в деревне Рапт, где граф родился и взял себе имя.

XXVI. Размышления господина Жакаля

Можете считать наше мнение парадоксальным, но мы утверждаем: лучшее правительство – то, которое сможет обойтись без министров.

Люди нашего возраста, принимавшие участие в политической борьбе, министерских интригах конца 1827 года, если только они помнят о последних днях Реставрации, разделят наше мнение. Мы в этом не сомневаемся.

После временного кабинета министров, куда входили г-н маршал де Ламот-Гудан и г-н де Маранд, король поручил г-ну де Шабролю составить постоянный кабинет.

Узнав 26 декабря из газет, что г-н де Шаброль отправляется в Бретань, все решили, что кабинет составлен, и с тревогой стали ожидать, когда эту новость опубликуют в «Мониторе». Мы говорим «с тревогой», так как со времени беспорядков 19 – 20 ноября весь Париж находился в оцепенении и падение кабинета министров, возглавляемого де Виллелем, хотя и было встречено обществом с удовлетворение, не могло ни заставить позабыть о прошлом, ни предвещать лучшее будущее. Все партии взволновались, и вот-вот могла появиться совсем новая волна с требованием назначить герцога Орлеанского опекуном Франции и таким образом спасти королевскую власть от нависшей опасности.

Однако тщетно все ждали новостей от «Монитора» 27-го, 28-го, 29-го, 30-го и 31 декабря.

«Монитор» молчал, будто заснул в подражание «Спящей красавице». Все надеялись, что он проснется хотя бы 1 января 1828 года, но этого не произошло. Стало лишь известно, что Карл X рассердился на роялистов, ускоривших падение г-на де Виллеля, и вычеркнул одно за другим имена всех кандидатов в кабинет министров, предложенных г-ном де Шабролем, и между прочими – г-на де Шатобриана и г-на де Лабурдоне.

В то же время политики, которых призывали войти в новый кабинет, знали, что г-н де Виллель продолжает оказывать влияние на короля, и не горели желанием, с одной стороны, получить в наследство ненависть, которую оставил по себе бывший председатель совета, а с другой стороны, стать подставными лицами.

Вот почему они наотрез отказались от этого предложения. Этим объясняются затруднения г-на де Шаброля, и мы просим, дорогие читатели, позволения сказать: «Пока будут существовать министры, не будет хорошего правительства».

Наконец 2 января (expectata dies23) было объявлено, что дело сделано; иными словами – что г-ну де Шабролю удалось составить кабинет министров.

Кризис продолжался два дня, 3 – 4 января, и, судя по выражению отчаяния на лицах придворных, – кризис страшнейший.

Вечером 4-го распространился слух о том, что новый кабинет министров, представленный г-ном де Шабролем, окончательно утвержден королем.

И действительно, в «Мониторе» от 5 января был опубликован ордонанс, датированный 4-м числом, в первой статье которого перечислялись следующие имена:

господин Портали – министр юстиции; господин де ла Ферроне – министр иностранных дел; господин де Ко – военный министр; назначение на вакантные должности в армии находится в ведении дофина; господин де Мартиньяк – министр внутренних дел, из компетенции которого исключаются вопросы торговли и производства и передаются в ведение комитета по торговле и колониям; господин де Сен-Криек – председатель высшего совета по торговле и колониям, а также государственный секретарь; господин Руа – министр финансов, и так далее.

Этот кабинет министров, сформированный с единственной целью – успокоить общество, посеял недоверие и страх во все партии, ведь он явился лишь подправкой, тенью предыдущего кабинета. Господа де Виллель, Корбьер, Пейроне, де Дама и де Клермон-Тоннер выходили, разумеется, из игры. Но и господа де Мартиньяк, де Ко и де ла Ферроне, принадлежавшие к администрации, один – как государственный советник, другой – как директор одной из служб военного министерства, третий – как посол в Санкт-Петербурге, были людьми далеко не новыми и, похоже, ждали-люлько удобного случая, чтобы г-н де Виллель снова стал официальным главой правительства. «Ему не хватает достаточно убедительной причины для существования, он рожден нежизнеспособным», – говорили либералы.

Была предпринята попытка удовлетворить недовольных, сменив префекта полиции г-на Делаво и поставив на его место г-на де Беллейма, королевского прокурора в Париже. Дошли даже до того, что распустили полицейское управление при министерстве внутренних дел, что повлекло за собой отставку г-на Франше. Но эти меры, настоятельно необходимые для общественного спокойствия, не прибавили новому кабинету министров сил и не помогли просуществовать дольше.

Одним из тех, кто внимательно следил за колебаниями его величества Карла X и г-на де Шаброля и их шараханиями из стороны в сторону, был г-н Жакаль.

После увольнения г-на Делаво г-н Жакаль неизбежно должен был последовать за своим патроном.

И хотя роль, которую он играл в префектуре полиции, была незначительной и не оказывала серьезного влияния на новый политический путь, избранный правительством, г-н Жакаль, прочитав в «Мониторе» ордонанс, предписывавший г-ну де Беллейму возглавить префектуру полиции, в тоске повесил голову и глубоко задумался о тщете земной жизни.

Он предавался невеселым мыслям, когда секретарь пришел доложить, что новый префект, вот уже час как устроившийся в кабинете, просит г-на Жакаля к себе.

Господин де Беллейм, человек неглупый – он доказал это, явившись автором срочного постановления, выносимого председателем суда, – и столь же опытный законник, как и философ, с первых слов понял, с кем имеет дело в лице г-на Жакаля, и если и притворился на минуту, что собирается лишить его места, то не для того, чтобы его напугать, а дабы убедиться раз и навсегда в преданности начальника полиции.

Он давно его знал, и ему было известно, что этот плодотворный ум – неистощимый кладезь.

Он поставил г-ну Жакалю лишь одно условие: умолял его исполнять свои обязанности, как подобает человеку порядочному и умному.

– В тот день, – сказал префект, – когда в полиции будут работать умные люди, воры во Франции переведутся, а когда полицейские перестанут строить баррикады, не будет и бунтовщиков Господин Жакаль понял, что новый префект намекает на ноябрьские беспорядки, организованные самим начальником полиции, опустил голову и смущенно покраснел.

– Прежде всего советую вам, – продолжал г-н де Беллейм, – как можно скорее вернуть на каторгу этих висельников, что затопили двор префектуры. Я согласен, что для приготовления заячьего рагу необходим заяц, однако никто не убедит меня в том, что для отлавливания воров необходимы каторжники.

Я согласен с вами, что это средство кажется вполне приемлемым, но оно не единственное, а по-моему – так даже опасное. Прошу вас как можно скорее выбрать из своих людей преступников и без лишнего шума вернуть их туда, откуда они прибыли.

Господин Жакаль полностью согласился с предложением нового префекта; он заверил его в своем усердии, а также в преданности, попрощался и, почтительно кланяясь, вышел.

Вернувшись в свой кабинет, он снова сел в кресло, протер очки, вынул табакерку и набил табаком нос. Потом, скрестив и ноги и руки, глубоко задумался.

Сразу же оговоримся: тема его новых размышлений была гораздо веселее, чем до того, какие бы печальные последствия эти размышления ни сулили его ближнему.

Вот о чем он думал:

«Да, я так и подозревал: новый префект – умница. Доказательство тому: он меня оставил, хотя знает, что кабинет министров пал не без моего участия… В конце концов, может, именно поэтому и оставил… Итак, я снова крепко стою на ногах, ведь после упразднения полицейского управления при министерстве внутренних дел и отставки господина Франше я становлюсь еще более важной фигурой. С другой стороны, он почти разгадал мои намерения относительно достойных лиц, постоянно толкущихся во дворе префектуры. Правда, я причиню этим честным людям некоторую неприятность. Бедный Карманьоль! Несчастный Мотылек! Сиротинушка Овсюг! Милый Костыль! А уж о Жибасье я и не говорю! Тебя, дорогой, мне жалко больше всех, ведь ты сочтешь меня неблагодарным. А что прикажешь делать? „Habent sua fata libelli“24. Так уж написано. Иными словами, как бы ни была хороша компания, но расстаться придется.

С этими словами г-н Жакаль, пытаясь справиться с волнением, охватившим его в результате печальных размышлений, снова достал табакерку и с шумом втянул вторую понюшку табака.

– В конечном счете, – философски заметил он, поднимаясь, – наглец получит по заслугам. Я помню, он вчера просил моего согласия на брак. Но никогда Жибасье не будет домоседом. Он создан для великих путешествий, и, я полагаю, дорога из Парижа в Тулон подойдет ему скорее, чем путь в царство Гименея. Как-то он воспримет свое новое положение?..

Господин Жакаль в задумчивости подергал за шнур.

Появился секретарь.

– Пригласите Жибасье, – приказал начальник полиции. – А если его нет, пусть придет Мотылек, Карманьоль, Овсюг или Костыль.

Когда секретарь вышел, г-н Жакаль нажал на кнопку, почти незаметную в углу комнаты. Спустя мгновение суровый полицейский в штатском появился на пороге потайной двери.

– Входите, Голубок, – пригласил г-н Жакаль.

Человек с неприветливой физиономией, но нежным именем подошел ближе.

– Сколько у вас сейчас человек? – спросил г-н Жакаль.

– Восемь, – отвечал Голубок.

– С вами вместе?

– Нет, со мной будет девять.

– Ребята крепкие?

– Мне под стать, – отозвался Голубок таким басом, что сомневаться в его силе не приходилось, если только о силе можно судить по голосу.

– Прикажите им подняться, – продолжал г-н Жакаль, – и все вместе ждите в коридоре за дверью.

– С оружием?

– Да. Как только услышите колокольчик, входите сюда без стука и прикажите человеку, который здесь окажется, следовать за вами. В коридоре вы передадите его четверым своим товарищам, пусть препроводят его в нашу тюрьму предварительного заключения. Когда арестованный окажется в надежном месте, пусть ваши люди снова поднимаются и ждут в коридоре на прежнем месте до тех пор, пока я снова не позвоню и не сдам другого пленника. И так далее, пока я не отменю приказ. Вы меня поняли?

– Отлично понял! – отвечал Голубок. – Отлично! – повторил он, выпятив грудь, как человек, гордый собственной понятливостью.

– А теперь, – строго сказал г-н Жакаль, – должен вас предупредить: за арестованных отвечаете головой.

В эту минуту в дверь кабинета постучали.

– Это, вероятно, один из ваших будущих пленников. Ступайте скорее за своими людьми.

– Бегу! – рявкнул Голубок, одним прыжком выскочив в коридор.

Господин Жакаль опустил за ним портьеру, уселся в кресло и сказал:

– Войдите!

Секретарь ввел Овсюга.

XXVII. Расчет

Поклонник дамочки, сдававшей внаем стулья в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, долговязый и бледный под стать Базилю, степенно вошел в кабинет, кланяясь г-ну Жакалю, словно алтарю.

– Вы меня вызывали, благороднейший хозяин? – спросил он скорбным голосом.

– Да, Овсюг, вызывал.

– Чем я могу иметь честь быть вам полезным? Вы знаете, что моя жизнь в вашем распоряжении.

– Это мы сейчас увидим, Овсюг. Прежде скажите, был ли у вас повод для недовольства мною с тех пор, как вы на службе?

– О Всевышний Господь! Никогда, достойнейший хозяин! – поспешил заверить елейным голосом любовник Барбетты.

– А я, Овсюг, имею веское основание быть вами недовольным.

– Дева Мария! Неужто это возможно, добрый мой хозяин?

– Более чем возможно, Овсюг: так оно и есть, и это доказывает, что вы оказались неблагодарным.

– Пусть Бог, Который меня слышит, – медовым голосом пропел иезуит, – ниспошлет мне смерть, если я хоть раз забыл о ваших милостях.

– Вот именно, Овсюг, я боюсь, как бы вы их не забыли.

Напомните-ка мне, дабы я убедился, что у вас хорошая память.

– Славный мой хозяин! Неужели, по-вашему, я могу забыть, как меня арестовали на улице Сен-Жак-дю-О-Па у церковной двери, после того как я прихватил серебряный крест и золоченый потир25; и быть бы мне на каторге, если бы не ваша отеческая забота, благодаря которой я выпутался из этой грязной истории.

– С того дня, – сказал г-н Жакаль, – я приобщил вас к службе. Как же вы себя показали?

– Однако, благороднейший хозяин… – – перебил его Овсюг.

– Не прерывайте меня! – строго предупредил г-н Жакаль. – Я все знаю. Вот уже полгода вы работаете на папашу Ронсена из Конгрегации.

– Я действую в интересах нашей Святой Церкви! – набожно выговорил Овсюг, с глуповатым видом устремив взгляд к потолку.

– Странно вы понимаете ее интересы! – с притворным возмущением воскликнул г-н Жакаль. – Ведь папаша Ронсен и его Конгрегация утянули за собой в пропасть господина де Виллеля, а тот – кабинет министров! Таким образом, вы, несчастный человек, сами того не зная – так мне думается! – стали возмутителем общественного порядка и, не подозревая того, пошатнули трон его величества.

– Возможно ли это? – вскричал Овсюг, растерянно глядя на г-на Жакаля.

– Вы, разумеется, слышали, что кабинет министров сменился нынче утром? Знайте, что вы явились одной из причин этой административной революции. Вас объявили опасным преступником, и я решил, пока в столице не утихнет шум, поместить вас в надежное место, где вы могли бы спокойно собраться с мыслями.

– Ах, добрейший мой хозяин! – вскричал Овсюг, бросаясь г-ну Жакалю в ноги. – Клянусь Богом Всемогущим: ноги моей не будет в Монруже.

– Слишком поздно! – возразил г-н Жакаль, поднимаясь и протягивая руку к звонку.

– Смилуйтесь, добрейший хозяин! Смилуйтесь! – взвыл Овсюг, заливаясь горькими слезами.

Вошел Голубок.

– Смилуйтесь! – повторил Овсюг, вздрогнув при виде непреклонного полицейского: он знал, в каких случаях начальник прибегал к помощи Голубка.

– Слишком поздно, – сурово проговорил г-н Жакаль. – Встаньте и следуйте за этим человеком.

Овсюг заглянул в недовольное лицо г-на Жакаля и, понимая, что спорить бесполезно, последовал за полицейским, сложив руки, как и подобало мученику.

Когда Овсюг вышел, г-н Жакаль снова позвонил.

Вошел секретарь и доложил о Карманьоле.

– Пусть войдет, – кивнул г-н Жакаль.

Провансец не вошел, а влетел в кабинет.

– Что вам угодно, патрон? – пропел он.

– Сущие пустяки, Карманьоль, – отвечал г-н Жакаль. – Сколько за вами числится обычных краж?

– Тридцать четыре: ровно столько, сколько мне лет, – весело проговорил Карманьоль.

– А со взломом?

– Двенадцать: сколько месяцев в году, – в том же тоне отвечал марселец.

– А покушений?

– Семь: сколько дней в неделе.

– Вы, стало быть, тридцать четыре раза заслужили тюрьму, двенадцать раз каторгу и семь раз Гревскую площадь. Итого:

пятьдесят три более или менее серьезных приговора. Я правильно сосчитал?

– Все верно, – отвечал беззаботный Карманьоль.

– Вот что, мой добрый друг! О ваших приключениях начинают поговаривать в городе, и я решил на время отправить вас в ссылку.

– В какую часть света? – беспечно спросил Карманьоль.

– Я думаю, вам это должно быть безразлично.

– Да, лишь бы это было не на берегу моря, – отвечал провансец, смутно начиная догадываться о том, что г-н Жакаль хочет ему предложить туманный Брест или солнечный Тулон.

– Ах, умница Карманьоль, вы попали в точку: я выбрал для вас живописное местечко, хотя вам оно, кажется, не по душе.

– Господин Жакаль! – молвил, силясь улыбнуться, шутник-марселец. – Уж не вздумалось ли вам меня попугать?

– Вас? Пугать? Дорогой Карманьоль! – с удивлением проговорил г-н Жакаль. – Разве в моих правилах пугать преданных слуг вроде вас?

– Если я правильно понимаю, – произнес то ли в шутку, то ли всерьез провансец, – вы мне предлагаете сыграть в каторгу?

– Вы удачно выбрали словцо, изобретательный Карманьоль. Именно поиграть в каторгу Но вначале я назову ставку.

Вы сирота?

– С рождения.

– У вас нет ни друзей, ни семьи, ни родины? Что же, я дам вам и родину, и семью, и друзей.

– Скажите напрямик, – твердо проговорил марселец. – Вы хотите послать меня в Рошфор, Брест или Тулон?

– Выбор я предоставляю вам: скажите, что вам больше нравится. Но поймите, умница Карманьоль: я отправляю вас в такую даль не за ваши грехи, а чтобы с пользой употребить ваше старание, а также верность.

– Не понимаю, – признался провансец, не улавливая, куда клонит г-н Жакаль.

– Сейчас объясню понятнее, горячая вы голова Карманьоль. Вы, разумеется, знаете, как тщательно охрана следит за господами каторжниками в Бресте или Тулоне, Это надежный способ сохранить порядок в исправительных заведениях такого рода.

– Понимаю, – слегка нахмурившись, кивнул марселец. – Из шпика вы решили превратить меня в «наседку»?

– Это ваши собственные слова, прозорливый Карманьоль.

– Я думаю, – погрустнел провансец, – вы слышали, как жестоко мстят заключенные «стукачам».

– Знаю, – подтвердил г-н Жакаль, – если эти «стукачи» – ослы. Договоримся так: не будьте ослом, станьте лисом.

– А сколько времени может занять это чрезвычайное поручение? – жалобно спросил Карманьоль.

– Сколько необходимо для того, чтобы заглушить шум, поднявшийся с некоторых пор вокруг вашего имени. Поверьте:

долго я без вас не протяну.

Карманьоль опустил голову и задумался. Помолчав, он спросил:

– Вы по-настоящему предлагаете? Всерьез?

– Как нельзя серьезнее, мой добрый друг, и я вам это докажу.

Господин Жакаль в другой раз нажал на кнопку. И опять появился Голубок.

– Проводите этого господина, – приказал г-н Жакаль полицейскому, указав на Карманьоля, – куда я вам сказал и со всеми положенными знаками внимания.

– Да ведь Голубок отведет меня в тюрьму! – вскричал несчастный Карманьоль.

– Несомненно. Ну и что? – бросил г-н Жакаль, скрестив руки и строго посмотрев пленнику в глаза.

– Ах, простите, – извинился провансец, поняв значение этого взгляда. – Я думал, вы шутите.

Он повернулся к Голубку как человек, уверенный в том, что очень скоро улизнет с каторги, и сказал:

– Ведите меня!

– Этот Карманьоль слишком игрив для своего положения, – пробормотал г-н Жакаль, презрительно наблюдая за тем, как уходит марселец.

В третий раз нажав на кнопку звонка на камине, он снова сел в кресло.

Вошел секретарь и доложил о Мотыльке и Костыле, ожидавших своей очереди.

– Кто из них проявляет больше нетерпения? – спросил г-н Жакаль.

– Им обоим не терпится сюда войти, – отвечал секретарь.

– Тогда введите обоих.

Секретарь вышел и спустя несколько мгновений вернулся вместе с Мотыльком и Костылем.

Костыль был великаном, Мотылек – карликом.

Мотылек отличался тщедушием и неопытностью; а коренастого Костыля украшали огромные усы.

Разницу между ними подчеркивало то, что Костыль был меланхоличен, как Овсюг, а Мотылек – так же жизнерадостен, как Карманьоль.

Поспешим сказать, что Костыль был эльзасец, а Мотылек – родом из Жиронды.

Первый поклонился г-ну Жакалю, согнувшись пополам, второй, скорее, проделал акробатический трюк.

Господин Жакаль едва заметно улыбнулся, взглянув на этот дуб и этот кустик.

– Костыль, – заговорил он, – и вы, Мотылек, отвечайте:

что вы делали в памятную ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября прошлого года?

– Я, – отвечал Костыль, – перетащил с улицы Сен-Дени столько повозок, камней, балок, что меня даже похвалили.

– Хорошо, – промолвил г-н Жакаль. – А вы, Мотылек?

– Я, – с вызовом сказал Мотылек, – перебил, как вы и приказали, ваше превосходительство, почти все окна на этой улице – Дальше, Костыль? – продолжал г-н Жакаль.

– Дальше я с помощью нескольких верных друзей построил все баррикады в квартале Рынка.

– А вы, Мотылек?

– Я, – отвечал тот, к кому он обращался, – хлопал перед носом у проходивших мимо буржуа петардами, которыми меня снабдили вы, ваше превосходительство.

– И все? – удивился г-н Жакаль.

– Я крикнул: «Долой кабинет министров!» – сказал Костыль.

– А я: «Долой иезуитов!» – прибавил Мотылек.

– Что же потом?

– Мы преспокойно ушли, – сказал Костыль и посмотрел на своего друга.

– Как мирные буржуа, – подтвердил Мотылек.

– Итак, – подхватил г-н Жакаль, обращаясь к обоим разом, – вы не помните, что совершили нечто выходящее за рамки полученного от меня приказа?

– Абсолютно ничего, – возразил великан.

– Ничего абсолютно, – повторил карлик, – посмотрев, в свою очередь, на товарища.

– Ладно, я освежу вашу память, – проговорил г-н Жакаль и придвинул к себе толстую папку.

Он вынул из нее двойной листок бумаги и положил его перед собой на стол, торопливо пробежав глазами.

– Из этого доклада, вложенного в ваше личное дело, следует, что вы, во-первых, в ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября под видом того, что помогаете женщине, которой стало плохо, обчистили лавочку ювелира с улицы Сен-Дени.

– Ох! – ужаснулся Костыль.

– Ох! – возмутился Мотылек.

– Во-вторых, – продолжал г-н Жакаль, – в ночь с двадцатого на двадцать первое ноября вы оба при помощи отмычек, а также Барбетты, сожительницы господина Овсюга, вашего собрата, проникли к меняле с той же улицы и украли сардинских луидоров, баварских флоринов, прусских талеров, как и английских гиней, испанских дублонов и французских банковских билетов на сумму в шестьдесят три тысячи семьсот один франк и десять сантимов, не учитывая курса.

– Это оговор, – заметил Костыль.

– Наглая ложь! – прибавил Мотылек.

– В-третьих, – продолжал г-н Жакаль, словно не замечая возмущения пленников, – в ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября вы вместе со своим другом Жибасье совершили вооруженное нападение между Немуром и Шато-Ландоном на почтовую карету, в которой ехали один англичанин и его леди.

Приставив пистолет к горлу форейтора и вестового, вы ограбили карету, а в ней было двадцать семь тысяч франков! И уж только так, для памяти, скажу о цепочке и часах англичанина, а также о кольцах и безделушках англичанки.

– Это беззаконие! – вскричал эльзасец.

– Как есть беззаконие! – поддержал уроженец Бордо.

– Наконец, в-четвертых, – уверенно продолжал г-н Жакаль, – чтобы больше не останавливаться на разнообразных ваших проказах с той ночи вплоть до тридцать первого декабря, вы, верно, для того, чтобы на славу отпраздновать начало года первого января тысяча восемьсот двадцать восьмого года погасили все фонари в коммуне Монмартра и обчистили, пользуясь темнотой, всех подгулявших прохожих, забрав у кого кошелек, у кого часы. Число жалоб достигло тридцати девяти.

– О! – вздохнул великан.

– О! – простонал карлик.

– По этим соображениям, – продолжал г-н Жакаль официальным тоном, – учитывая, что, несмотря на ваши возражения, опровержения, возмущения и другие кривляния, для меня ясно, что вы грубо пренебрегли доверием, которое я вам оказал, и вели себя не как серьезные и честные полицейские, а как обыкновенные воры, вам предлагается срочно пройти в соседний кабинет, где знакомый вам человек по имени Голубок арестует вас и проводит в надежное место, где вы будете дожидаться, пока я не придумаю, как положить конец вашей распущенности.

Господин Жакаль выговорил все это с хладнокровнейшим видом и позвонил Голубку; тот появился в третий раз и огорчился при виде опечаленных Костыля и Мотылька.

Но как солдат, свято исполняющий приказ, он сейчас же подавил вздох и, повинуясь властному жесту г-на Жакаля, взял великана под одну руку, карлика – под другую и потащил к Карманьолю и Овсюгу.

Произошла небольшая заминка.

Арест четырех полицейских не взволновал и не заинтересовал г-на Жакаля. Конечно, сообразительный Карманьоль был ему симпатичен и его потеря стоила сожаления. Но он досконально знал марсельца: ему было известно, что так или иначе (провансец был из тех каторжников, что доживают до восьмидесяти лет), рано или поздно, но он выпутается.

Что касается остальных, они не были даже винтиками в административной машине г-на Жакаля. Они скорее наблюдали за ее работой, чем помогали работать. Овсюг был лицемер, Костыль – хвастун. Мотылек с его легкостью чешуекрылого был лишь бледной и плохой копией Карманьоля.

Нетрудно себе представить, что дальнейшая судьба этих персонажей не очень интересовала философа Жакаля.

Чего, в самом деле, стоили эти низшие существа рядом с неоспоримыми и даже неоспариваемыми преимуществами Жибасье?

Жибасье! Агент-феникс, гага avis26! – олицетворение шпика! – человек непредсказуемый, неутомимый, способный к перевоплощениям не хуже индийского божка!

Вот о чем размышлял начальник тайной полиции, выпроводив Костыля и Мотылька и ожидая Жибасье.

– Ну, надо так надо! – пробормотал он.

Позвонив секретарю, он опять сел в кресло и закрыл лицо руками.

Секретарь ввел Жибасье.

В этот день Жибасье выглядел франтом: шелковые чулки на ногах, белые перчатки украшали руки. На порозовевшей физиономии радостно сияли обыкновенно тусклые глаза.

Господин Жакаль поднял голову и поразился пышности его костюма и необычному выражению лица.

– У вас нынче свадьба или похороны? – спросил он.

– Свадьба, дорогой господин Жакаль! – отозвался Жибасье.

– Ваша собственная, может быть?

– Не совсем, дорогой господин Жакаль. Вы же знаете мою теорию брака. Впрочем, это почти так, – самодовольно прибавил он. – Невеста – моя старая подружка.

Господин Жакаль набил нос табаком, будто сдерживаясь от замечаний, с которыми собирался обратиться к Жибасье по поводу его женской теории.

– Имею ли я удовольствие знать мужа? – помолчав немного, спросил он.

– Вы его знаете, по крайней мере понаслышке, – отвечал каторжник. – Это мой тулонский приятель, с которым мы так ловко сбежали с каторги: ангел Габриэль.

– Помню, – покачал головой г-н Жакаль, – вы мне рассказывали эту историю на дне Говорящего колодца, где я имел честь вас исповедовать. Замечу, между прочим, что это мне стоило насморка, от которого я до сих пор еще не отделался.

Будто желая придать своим словам больше веса, г-н Жакаль закашлялся.

– Хороший кашель, – заметил Жибасье, – не сухой, – прибавил он в утешение. – Один из моих предков умер в сто семь лет, сбегая с шестого этажа вот с таким же точно кашлем.

– Кстати о побеге, – ухватился за его слова г-н Жакаль. – Вы никогда мне подробно не рассказывали о своем; я знаю в общих чертах, что вам с Габриэлем помог санитар, но чтобы его подкупить, необходимы деньги. Где вы их взяли? Ведь не от великой же усталости у вас завелись денежки?

Жибасье из розового превратился в пунцового.

– Вы краснеете, – с удивлением отметил г-н Жакаль.

– Простите, господин Жакаль, – сказал каторжник, – но это одно из самых неприятных воспоминаний моей жизни, а потому я не могу удержаться и краснею.

– Неприятное воспоминание о каторге? – спросил г-н Жакаль.

– Нет, – отвечал Жибасье, нахмурившись. – Я вспомнил о своем побеге и таинственной даме, которая мне помогла.

– Фу! – произнес г-н Жакаль, бросив на Жибасье презрительный взгляд. – Это может навсегда отбить охоту к любовным историям.

– Именно эта таинственная дама, – продолжал каторжник, словно не замечая презрительного выражения своего патрона, – и вышла сегодня замуж за ангела Габриэля.

– А ведь вы меня уверяли, Жибасье, – строго проговорил начальник полиции, – что этот каторжник за границей.

– Это верно, – с некоторой грустью отвечал Жибасье. – Он ездил просить согласия своих родных, а также получил бумаги.

– Вас, кажется, арестовали вместе?

– Да, дорогой господин Жакаль.

– Как фальшивомонетчиков?

– Будьте снисходительны, благородный патрон. Деньги подделывал ангел Габриэль, я же невежествен по части металлургии.

– Будьте и вы снисходительны, дорогой господин Жибасье:

я путаю поддельные деньги с подделанной подписью.

– Это совсем разные вещи, – серьезно заметил Жибасье.

– Если память мне не изменяет, однажды пришло от его превосходительства министра юстиции личное дело, адресованное господину начальнику Тулонской каторги. В этом деле имелись все документы за всеми официальными подписями, необходимые для освобождения одного каторжника. Эти документы исходили от вас, не так ли?

– Это было сделано для освобождения ангела Габриэля, дорогой господин Жакаль. Это один из самых филантропических поступков моей непутевой жизни, и я бы скромно промолчал, если бы вы не заставили меня в нем признаться.

– Ну что вы, это еще пустяки, – продолжал г-н Жакаль. – Я не вижу, за что вы угодили на каторгу в третий раз. Освежите-ка мне память.

– Понимаю, – сказал каторжник, – вы решили испытать мою совесть и ждете от меня полной исповеди.

– Совершенно верно, Жибасье, если, конечно, вы не видите в этом признании какого-нибудь серьезного препятствия…

– Отнюдь нет, – кивнул Жибасье. – У меня тем меньше оснований для сомнения, что вам довольно перечитать газеты того времени, и вы все будете знать.

– Начинайте.

– Было это в тысяча восемьсот двадцать втором или двадцать третьем, я уж теперь точно не помню.

– Это и не обязательно.

– Год выдался урожайный: никогда еще не было столько хлеба на полях, столько винограда в виноградниках.

– Позвольте вам заметить, Жибасье, что хлеб и виноград не имеют к делу ровно никакого отношения.

– Я только хотел сказать, дорогой господин Жакаль, что жара в тот год стояла страшная. Я три дня, как сбежал с Брестской каторги и прятался в скалах в одном из ущелий, опоясывающих бретанское побережье; я был без пищи и воды, подо мной несколько цыган в лохмотьях обсуждали мой побег и говорили о ста франках, обещанных за мою поимку. Вам известно, что каторга для этих кочующих таборов – щедрый кормилец. Они питаются дохлой рыбой, которую выбрасывает море, а также живут охотой на каторжников. Цыгане хорошо знают непроходимые леса, узкие тропки, глубокие ущелья, одинокие лачуги, где сбежавший каторжник будет искать приюта. С первым же пушечным выстрелом, возвещающим о побеге, цыгане словно вылезают из-под земли с палками, веревками, камнями, ножами и пускаются в погоню со злорадством и жадностью, свойственными всей их породе.

И вот я скитался уже третий день, как вдруг вечером прогремел пушечный выстрел, сообщивший о втором побеге. И сейчас же вслед за выстрелом – суматоха в цыганском таборе. Каждый вооружается чем попало и пускается в погоню за моим несчастным товарищем, а я остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника – голод и жажда.

– Ваш рассказ захватывающе интересен, Жибасье, – заметил г-н Жакаль с непоколебимым хладнокровием, – продолжайте.

– Голод, – продолжал Жибасье, – похож на Гузмана27: он не знает препятствий. В два прыжка я очутился на земле, в три скачка – в долине. В нескольких шагах я заметил хижину, в слуховом окошке теплился огонек. Я собирался постучать и спросить воды, хлеба, как вдруг подумал, что там живет какойнибудь цыган или же крестьянин, который непременно меня выдаст. Я колебался, но скоро решение было принято. Я постучал в дверь хижины рукояткой ножа, решившись в случае угрозы дорого продать свою жизнь.

«Кто там?» – спросил надтреснутый старушечий голос; судя по акценту, это была цыганка.

«Бедный путник, который просит лишь стакан воды да кусок хлеба», – отвечал я.

«Ступайте своей дорогой», – выкрикнула старуха и захлопнула окошко.

«Добрая женщина, сжальтесь: хлеба и воды!» – взмолился я.

Старуха молчала.

«Ну, сама виновата!» – сказал я и мощным ударом вышиб дверь.

Заслышав шум, наверху лестницы появилась старая цыганка с лампой в руке. Она подставила правую руку к лампе, вглядываясь в мое лицо, но так ничего и не увидела и дрогнувшим голосом спросила: «Кто там?»

«Бедный путник», – отозвался я.

«Погоди, – спускаясь по лестнице с проворством, удивительным для ее лет, сказала она. – Вот погоди, я тебе покажу путника!»

Видя, что я смогу без труда справиться со старухой, я бросился к хлебному ларю и, увидев кусок черного хлеба, схватил его и с жадностью стал есть.

В это мгновение цыганка ступила на землю.

Она пошла прямо на меня и, толкнув плечом, попыталась выставить за дверь.

«Умоляю вас, дайте мне напиться», – сказал я, заметив в глубине комнаты глиняный кувшин.

Но она в ужасе отпрянула и издала душераздирающий крик, похожий на крик совы, когда разглядела мой костюм.

На ее крик появилось еще одно лицо: сверху на лестнице показалась высокая хрупкая девушка лет шестнадцати.

«Что такое, мама?» – встревожилась она.

«Каторжник!» – взвыла старуха, тыча в меня пальцем.

Девушка спрыгнула вниз и бросилась на меня, как кошка, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: «Мама!»

Мать накинулась, словно шакал, и, уперевшись мне коленом в грудь, крикнула во всю мочь: «На помощь! На помощь!»

«Пустите меня!» – прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.

«На помощь! На помощь!» – орали мать и дочь.

«Замолчите и выпустите меня!» – зычным голосом повторил я.

«Каторжник! Каторжник!» – пуще прежнего надрывались они.

«Замолчите вы или нет?!» – вскричал я, схватив старуху за горло и опрокинув ее на спину: теперь сверху оказался я.

Девушка прыгнула на меня, запрокинула мою голову (похоже, это был ее излюбленный прием) и схватилась зубами за мое ухо.

Я увидел, что пора кончать с этими взбесившимися демонами. С минуты на минуту могли явиться их отцы, братья или мужья. Я крепко обхватил руками старухину шею и, судя по предсмертному хрипу, понял, что больше она не закричит Тем временем девушка продолжала касаться.

«Пустите, или я вас убью!» – пригрозил я.

Но то ли она не поняла мое наречие, то ли не хотела понимать, она с такой кровожадностью впилась в мое ухо, что мне пришлось выхватить нож. Я с силой вонзил лезвие по самую рукоятку в ее левую грудь.

Она упала.

Я с жадностью набросился на кувшин с водой и стал пить.

– Продолжение мне известно, – сказал г-н Жакаль, все больше хмурясь, по мере того как рассказчик приближался к страшной развязке своей жуткой истории. – Вас арестовали неделю спустя и препроводили в Тулон, и вы избежали смерти по милости случая или Провидения.

Наступила тишина. Г-н Жакаль впал в глубокую задумчивость.

Жибасье, несмотря на нарядный костюм, становился угрюмым по мере того, как рассказывал. Он начал задаваться вопросом, по какому поводу патрон заставил его пересказывать историю, которую сам он знал, уж во всяком случае, не хуже Жибасье.

Как только его посетила эта мысль, он спросил себя, какой интерес мог иметь начальник полиции в этом допросе. Он не то чтобы догадался об истинной причине, но почуял неладное.

Жибасье подвел итоги и, покачав головой, пробормотал:

– Дьявольщина! Плохи мои дела!

Его укрепила в этой мысли задумчивая поза г-на Жакаля, который сидел, склонив голову и нахмурившись.

Вдруг он встрепенулся, провел рукой по лбу, будто отгоняя мрачные мысли, с состраданием посмотрел на каторжника и сказал:

– Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать вам праздник неуместными упреками. Отправляйтесь на свадьбу к ангелу Габриэлю, дружок, повеселитесь от души…. Я в ваших же интересах хотел вам сказать нечто чрезвычайно важное, но, принимая во внимание братский банкет, я откладываю дело до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где празднуют свадьбу?

– В «Синих часах», дорогой господин Жакаль.

– Там превосходная кухня, дружище. Веселитесь как следует, а завтра – за дело.

– В котором часу? – спросил Жибасье.

– В полдень, если вы успеете выспаться.

– В полдень, минута в минуту! – с поклоном отозвался каторжник и направился к выходу, удивляясь и восхищаясь беседой, так неудачно начавшейся, зато имевшей прекрасный конец.

На следующий день точно в указанное время Жибасье вошел в кабинет к г-ну Жакалю.

На этот раз он был одет просто, а выглядел бледным.

Внимательно в него вглядевшись, наблюдательный человек заметил бы глубокие морщины, залегшие у него на лбу, и черные круги под глазами – следы бессонной и тревожной ночи.

Господин Жакаль не преминул все это заметить и не ошибся относительно причин, вызвавших бессонницу каторжника.

Ведь после праздничного ужина бывают танцы, а после танцев – пунш, после пунша наступает оргия, а она неведомо до чего может довести.

Жибасье аккуратно исполнил этот утомительный переход из зала ресторана в спальню с оргией.

Но ни вино, ни пунш, ни оргия были не в силах свалить такого сильного человека, как Жибасье. И г-н Жакаль, вероятно, увидел бы на следующий день его привычно безмятежную физиономию, если бы не маленькая неприятность, ожидавшая Жибасье при пробуждении: она-то и заставила каторжника растеряться и побледнеть. И читатель скоро с нами согласится, что было от чего и растеряться, и побледнеть.

Произошло следующее.

В восемь часов утра Жибасье разбудил громкий стук в дверь.

Он крикнул, не вставая с кровати:

– Кто там?

Женский голос ответил:

– Я!

Узнав голос, Жибасье отпер дверь и сейчас же снова нырнул в постель.

Судите сами о его изумлении, когда он увидел у себя бледную, встрепанную, разгневанную женщину лет тридцати; это была не кто иная, как новобрачная, жена ангела Габриэля, старая подружка Жибасье, как он сказал г-ну Жакалю.

– Что случилось, Элиза? – спросил он, как только она вошла.

– У меня украли Габриэля! – сказала женщина.

– Как – украли? – не понял каторжник. – Кто?

– Понятия не имею.

– Когда это случилось?

– Тоже не знаю.

– Ну-ка, дорогая, – проговорил Жибасье, протирая глаза, дабы убедиться, что он не спит. – Уж не приснилось ли мне, что вы здесь и что ангела Габриэля украли? Что это значит? Как все произошло?

– А вот как, – отвечала Элиза. – Мы вышли из «Синих часов» и направились к дому, так?

– Хотелось бы верить, что именно так все и было.

– Молодой человек, приятель Габриэля, и еще один, незнакомец, очень, кстати, прилично одетый, провожали нас до самого дома. В ту минуту, как я приготовилась постучать, друг Габриэля сказал ему:

«Мне нужно уехать завтра рано утром, я не успею с вами увидеться, а мне необходимо сообщить вам нечто весьма важное».

«Хорошо, – сказал Габриэль. – Если дело срочное, говорите сейчас».

«Это тайна», – шепнул приятель.

«Пустое! – заметил Габриэль. – Элиза поднимется к себе, и вы мне обо всем расскажете».

Я поднялась в спальню… Я так устала, что уснула замертво Утром просыпаюсь, зову Габриэля, он не отвечает. Я спускаюсь к консьержке и расспрашиваю ее. Она понятия не имеет: он не возвращался!

– Брачная ночь!.. – нахмурился Жибасье.

– Я тоже так подумала, – призналась Элиза. – Если бы не брачная ночь, это еще можно было бы как-то объяснить.

– Все понятно, – заметил каторжник, большой мастер объяснять самые невероятные вещи.

– Я побежала в «Синие часы» и в кабаре, где он обычно бывает, хотела что-нибудь разузнать, но ничего ни от кого не добилась и пришла к тебе.

– Обращение на «ты», пожалуй, несколько вольно, – заметил Жибасье, особенно на другой день после брачной ночи.

– Да говорю тебе: брачной ночи не было!

– Это, конечно, верно, – подтвердил каторжник, который с этой минуты начал рассматривать свою старую подружку как новую. – И ты не запомнила ничего подозрительного? – продолжал он после осмотра.

– Что я должна была запомнить?

– Все, черт побери!

– Этого слишком много, – наивно возразила Элиза.

– Скажи мне прежде, как зовут того, кто вас провожал?

– Я не знаю его имени.

– Опиши его.

– Невысокий, смуглый, с усиками.

– Это не описание: половина мужчин невысокие, смуглые и носят усы.

– Я хочу сказать: он похож на южанина.

– Какого южанина: с юга Марселя или с юга Тулона? Юг бывает разный.

– Этого не скажу, он был во фраке.

– Где Габриэль с ним познакомился?

– Кажется, в Германии. Они выехали вместе из Майнца, где обедали в одной харчевне, а потом из Франкфурта, где поделили расходы пополам.

– Какое у них могло быть общее дело?

– Не знаю.

– Не много же тебе известно, дорогая. Из того, что ты мне сообщила, ничто не может нас направить по верному следу.

– Что же делать?

– Дай подумать.

– Ты не считаешь, что он способен провести ночь гденибудь на стороне?

– Напротив, дорогая, это мое внутреннее убеждение. Учитывая то обстоятельство, что он не провел ночь у тебя, он непременно должен был переночевать где-нибудь еще.

– О, когда я слышу «где-нибудь еще», мне мерещатся его бывшие любовницы.

– На этот счет позволь тебя разубедить. Прежде всего, это было бы подло, затем – глупо. А Габриэль не подлец и не дурак.

– Это верно, – вздохнула Элиза. – Что же делать?

– Я же сказал, что подумаю.

Каторжник скрестил руки, нахмурился и, вместо того чтобы посмотреть на свою бывшую подружку, как делал до сих пор, закрыл глаза и, так сказать, заглянул в собственную душу.

Тем временем Элиза вертела пальцами и оглядывала спальню Жибасье.

Ей показалось, что размышления Жибасье продолжаются слишком долго и в конце концов он заснул.

– Эй, эй, друг Жиба! – сказала она, встала и подергала его за рукав.

– Что?

– Ты спать вздумал?

– Говорю же тебе: я думаю! – недовольно проворчал Жибасье. Он не спал, а слово в слово повторял про себя разговор с г-ном Жакалем и начинал подозревать, вспомнив последние его слова: «Где вы ужинаете?» – что начальник тайной полиции приложил руку к исчезновению ангела Габриэля.

Как только у него мелькнула эта мысль, он, не стесняясь, спрыгнул с постели и торопливо натянул штаны.

– Что это ты делаешь? – удивилась Элиза, явившаяся к каторжнику не столько за новостями, сколько, может быть, за утешениями.

– Как видишь, одеваюсь, – отозвался Жибасье, торопливо натягивая на себя вещи одну за другой, словно за ним гонятся или в доме пожар.

В две минуты он был одет с головы до ног.

– Да что с тобой? – спросила Элиза. – Ты чего-нибудь испугался?

– Я всего боюсь, дорогая Элиза! – торжественно произнес каторжник; несмотря на грозившую ему опасность, он не забывал о собственном педантизме.

– Так ты напал на след? – спросила жена Габриэля.

– Совершенно точно, – отвечал безупречный Жибасье, доставая из секретера банковские билеты и золотые монеты.

– Ты берешь деньги! – удивилась Элиза. – Уезжаешь?

– Как видишь.

– Далеко? Очень?

– На край света, очевидно.

– Надолго?

– Навсегда, если возможно, – отозвался Жибасье, доставая из другого ящика пару пистолетов, патроны и кинжал; все это он рассовал по карманам своего редингота.

– Твоя жизнь в опасности? – спросила Элиза, все более удивляясь при виде его приготовлений.

– Больше чем в опасности! – ответил каторжник, нахлобучивая шляпу.

– Ты же не собирался уезжать, когда я сюда вошла, – заметила жена Габриэля.

– Нет. Однако арест твоего мужа меня встревожил.

– Думаешь, он арестован?

– Не думаю, а уверен. А потому, любовь моя, позволь почтительно раскланяться! Советую тебе последовать моему примеру, то есть убраться в надежное место.

С этими словами каторжник обнял Элизу, расцеловал и скатился по лестнице, оставив жену ангела Габриэля в полной растерянности.

Внизу Жибасье прошел мимо консьержкиной комнатушки, не обратив внимания на славную женщину, протягивавшую ему письма и газеты.

Он так стремительно пронесся по коридору, отделявшему его от улицы, что не заметил и фиакра, стоявшего у подъезда, хотя это было редкое явление и для улицы, и для дома, где жил Жибасье.

Не увидел он и четырех человек, стороживших у двери с обеих сторон, едва его заметив, они схватили несчастного за шиворот и втолкнули в фиакр раньше, чем он успел ступить на мостовую.

Одним из этих четверых был суровый Голубок, а за руки его держал тот самый невысокий смуглый господин с усиками, которого он смутно узнал по описанию Элизы: именно он подрезал крылышки ангелу Габриэлю.

Через десять минут карета подъехала к префектуре полиции.

Проведя полтора часа в тюрьме предварительного заключения, где Жибасье встретился со своими коллегами и друзьями Костылем, Карманьолем, Овсюгом и Мотыльком, он, как мы сказали, ровно в полдень вошел в кабинет г-на Жакаля.

Читатели понимают, что, достаточно наслушавшись от товарищей об арестах, прокатившихся накануне, Жибасье имел жалкий вид.

– Жибасье! – невесело проговорил г-н Жакаль. – Поверьте, я очень сожалею, будучи вынужден на некоторое время держать вас в тени. Блеск больших городов несколько повредил ваш рассудок, мой добрый друг, и когда вы остановили почтовую карету с англичанином и его супругой между Немуром и ШатоЛандоном, вы совершенно не подумали о том, что можете поссорить английский двор с французским. Иными словами, вы недооценили свободу, которую я вам так щедро предоставил.

– Господин Жакаль! – перебил его Жибасье. – Поверьте, когда я останавливал почтовую карету, в мои намерения не входило обижать этих островитян.

– Что мне в вас нравится, Жибасье, так это то, что вы не боитесь высказывать свое мнение. Другой на вашем месте, Мотылек или Костыль к примеру, стали бы отнекиваться, прикидываться овечками, если заговорить с ними о почтовой карете, остановленной ими ночью между Немуром и Шато-Ландоном.

Вы же с ходу говорите правду. Карета была остановлена – кем?

«Мною, Жибасье! Говорю же: мною, и точка!» Избыточная откровенность – вот ваше основное качество, и я поистине рад отметить это. К несчастью, мой добрый друг, даже самая безудержная откровенность не заменит всех требуемых качеств, чтобы сделать из вас мудреца, и я с большим сожалением вынужден вам сказать, что в деле с почтовой каретой вам не хватило мудрости. Какого черта! Разве человек вашего ума станет нападать на англичан?

– Я принял их за эльзасцев, – возразил Жибасье.

– Это смягчающее обстоятельство, хотя Костыль – эльзасец и с его стороны было бы дурным тоном грабить земляка. Итак, мы имеем дело с отсутствием патриотизма и вкуса.

Вот почему я подумал, что немного побыть в тени вам не повредит.

– Значит, вы просто-напросто отправляете меня на каторгу! – растерялся Жибасье.

– Да, просто-напросто, как вы изволили заметить.

– В Рошфор, Брест или Тулон?

– На ваш выбор, дружище. Как видите, я обхожусь с вами по-отечески.

– И надолго?

– Тоже на ваше усмотрение. Только ведите себя хорошо. Вы слишком мне дороги, и я непременно призову вас к себе, как только представится удобный случай.

– Я снова буду с кем-нибудь скован одной цепью?

– И это как пожелаете. Видите, я покладист.

– Ладно, – смирился Жибасье, видя, что ничего другого ему не остается, – пусть будет Тулон, и без напарника.

– Увы! – вздохнул г-н Жакаль. – Еще одно из ваших бесценных качеств уходит в небытие. Я говорю о благодарности или о дружбе, как вам больше нравится. Неужели ваше сердце не разорвется, когда вы увидите, что ваш брат по каторге скован цепью с кем-то другим – не с вами?!

– Что вы хотите этим сказать? – спросил каторжник, не понимая, на что г-н Жакаль намекает.

– Возможно ли, неблагодарный Жибасье! Разве вы забыли об ангеле Габриэле, если всего сутки назад держали факел его Гименея?

– Я не ошибся, – пробормотал Жибасье.

– Вы ошибаетесь редко, дорогой друг, в этом тоже необходимо отдать вам справедливость.

– Я был уверен, что его арестовали по вашему приказу.

– Да, правильно, по моему приказу, проницательный Жибасье. А знаете ли вы, зачем я приказал его арестовать?

– Нет, – искренне признался каторжник.

– За мелкий грешок, непохожий на другие, однако требующий небольшого наказания, чтобы научить его хорошим манерам. Поверите ли, пока кюре Сен-Жак-дю-О-Па его венчал и давал поцеловать свой дискос, он украл у достойного священника платок и табакерку? Более чем легкомысленное поведение! Кюре не захотел устраивать в церкви скандал и спокойно завершил церемонию, а спустя полчаса подал мне жалобу. Вот и верьте в добродетель нынешних ангелов! Вот, Жибасье, почему я считаю вас неблагодарным: вы не умоляете меня сковать вас одной цепью с этим юным вертопрахом, а ведь вы могли бы довершить его воспитание.

– Раз дело обстоит таким образом, – сказал Жибасье, – я забираю свои слова назад. Пусть будет Тулон и только парное заключение!

– В добрый час! Наконец-то я узнаю своего любимого Жибасье! Ах, какой бы человек из вас вышел, пройди вы другую школу. Но вас с детства травили классической литературой, и вы незнакомы с элементарными понятиями современной школы. Вот что вас сгубило. Однако не стоит терять надежды: эта беда поправима. Вы молоды, можете учиться. Знаете, когда вы входили, я как раз размышлял о создании огромной библиотеки для всех обездоленных вроде вас. А пока я вот о чем думаю: что если вместо общей цепи я попрошу расковать вас с ангелом Габриэлем? С самого вашего прибытия на каторгу я назначу вас обоих на должность самую почетную, доходную: будете писцами, а? Ну не приятное ли поручение:

писать письма за своих неграмотных товарищей и оказаться, таким образом, их доверенным лицом, которому известны все самые сокровенные тайны, их советчиком и помощником? Что вы на это скажете?

– Вы слишком милостивы ко мне! – полунасмешливо-полусерьезно отозвался каторжник.

– Вы этого заслуживаете, – подчеркнуто вежливо заметил г-н Жакаль. – Ну, договорились: вы оба можете считать себя официальными писцами. Может быть, у вас есть еще какиенибудь пожелания или просьбы?

– Только одна, – серьезно проговорил Жибасье.

– Говорите, дорогой друг: я ломаю голову, чем бы вам еще угодить.

– Поскольку Габриэля арестовали вчера вечером, – проговорил каторжник, – он не успел познакомиться со своей невестой поближе. Не слишком ли смело с моей стороны просить вас разрешить им свидание, перед тем как мужа отправят на юг?

– Просьба очень скромная, дорогой друг. Я разрешу им ежедневные свидания вплоть до дня отправления. Это все, Жибасье?

– Это только первая часть моей просьбы.

– Послушаем вторую!

– Вы позволите жене проживать в тех же широтах, что и ее муж?

– Договорились, Жибасье, хотя вторая часть нравится мне гораздо меньше первой. В первой части вашей просьбы вы проявляете незаинтересованность, заботитесь об отсутствующем друге, тогда как во второй, как мне кажется, замешаны ваши личные интересы.

– Я вас не понимаю, – молвил Жибасье.

– А ведь все просто! Не вы ли мне сказали, что женой вашего друга стала ваша бывшая подружка? Боюсь, что вы не столько для него, сколько для себя хлопочете о том, чтобы эта женщина поселилась неподалеку от вас.

Каторжник стыдливо покраснел.

– Ну, совершенных людей не бывает, – прибавил г-н Жакаль. – Вам больше не о чем меня просить?

– Последняя просьба!

– Давайте уж, пока вы здесь.

– Как будет проходить наше отправление?

– Вы должны знать, что вас ждет, Жибасье. Отправление пройдет как обычно.

– Через Бисетр? – состроив страшную рожу, уточнил каторжник.

– Естественно.

– Это меня чрезвычайно огорчает.

– Почему же, друг мой?

– А вы как думали, господин Жакаль? Не могу я привыкнуть к Бисетру! Вы же сами говорили: совершенных людей нет.

При одной мысли о том, что я нахожусь рядом с сумасшедшими, нервы у меня начинают шалить.

– Почему же в таком случае вы нарушаете закон?.. К сожалению, Жибасье, – продолжал он, протягивая руку к звонку, – я не могу удовлетворить вашу просьбу. Понимаю ваши чувства, но такова печальная необходимость, а вы как человек, воспитанный на классике, должны знать, что древние представляли необходимость при помощи железных уголков.

Едва г-н Жакаль договорил, как появился полицейский.

– Голубок, – обратился к нему начальник полиции и зачерпнул большую щепоть табаку; он с наслаждением поднес ее к носу, удовлетворенный тем, как все обернулось. – Голубок! Поручаю вашим особым – слышите? – особым заботам господина Жибасье. Временно поместите его не со всеми, а туда, где вы содержите пленника, задержанного вчера вечером.

Он снова повернулся к Жибасье:

– Я говорю об ангеле Габриэле. Скажите, что я чего-нибудь не предусмотрел, неблагодарный!

– Не знаю, как вас и благодарить, – с поклоном отвечал каторжник.

– Поблагодарите, когда вернетесь, – сказал на прощание г-н Жакаль.

Он с грустью наблюдал за тем, как Жибасье уходит.

– Вот я и осиротел! – проговорил он. – Ведь это моя правая рука!

XXVIII. Цепь

Старый замок Бисетр, расположенный на склоне Вильжюиф рядом с деревушкой Жантийи, справа от дороги на Фонтенбло, в лье на юг от Парижа, предлагает туристу, забредшему в эти места, самое мрачное зрелище, какое только можно вообразить.

В самом деле, это тяжелое, мрачное нагромождение камней, увиденное на определенном расстоянии, выглядит необычно и пугающе-отталкивающе.

Так и видишь перед собой живые воплощения «всех болезней, нищеты, пороков и преступлений, толпящихся там с растрепанными волосами и скрежещущими зубами, начиная с короля Людовика Святого и до наших дней.

Будучи убежищем и тюрьмой, приютом и укреплением, замок Бисетр напоминал старую заброшенную немецкую крепость, осаждаемую в иные часы вампирами и колдуньями из преисподней.

Господин доктор Паризе говорил о Бисетре в своем отчете генеральному совету по тюрьмам, что этот замок олицетворял собой ад, описанный поэтами.

Те из наших современников, что побывали в этом вертепе двадцать лет назад, могут подтвердить правоту наших слов.

Тогда преступников заковывали в кандалы во дворе Бисетра.

По правде говоря, церемония эта, начинавшаяся в темном дворе, завершалась лишь в Бресте, Рошфоре или Тулоне и представляла собой отвратительное зрелище. Понятно, почему сам Жибасье, знавший что почем, так стремился избежать участия в этой омерзительной мелодраме.

Первые приготовления к заковыванию в кандалы, как мы только что сказали, проходили в главном дворе замка.

В то утро двор выглядел еще более жутко в густом промозглом тумане.

Серое небо, холодный ветер, черная грязь. Несколько типов с суровыми физиономиями висельников рыскали по двору, будто тени, обмениваясь время от времени словами, неразборчивыми для всех, кроме себе подобных.

Эта прогулка длилась около получаса, как вдруг другие типы с менее отталкивающими лицами присоединились к первым и, приветствовав их на только им понятном языке, бросили наземь тяжелые цепи и бесчисленные кандалы, которые принесли с собой.

Это были заключенные Бисетра, исполнявшие в тюрьме роль слуг.

– Ох и плохо вам нынче придется! – сказал один из тех, что находились в первой группе, человеку из числа новоприбывших, отиравшему с лица пот.

– И не говорите! – отвечал тот, кивнув на кандалы, которые он только что сбросил на землю. – Я принес в три раза больше обычного.

– Их, значит, много? – продолжал первый.

– Около трехсот.

– Никогда не видел такой цепи.

– Это не считая цепей, которыми их свяжут на этапе.

– Их что же, отправляют без суда и следствия? Я внимательно читаю газеты, но видел сообщения только о девяти осужденных.

– Кажется, все остальные – завсегдатаи.

– Вы их знаете?

– Я? – ужаснулся пленник. – Фи! Что вы!

В эту минуту из замка донесся свист.

– По местам! – строго проговорил человек из первой группы новоприбывшим.

Те выстроились вдоль стен двора, держа перед собой кандалы.

Как только был подан сигнал свистком, отворилась небольшая дверь во второй двор и толпа из тридцати или сорока осужденных под охраной солдат потекла в главный двор.

Едва войдя во двор, каторжники, жадно вдыхая воздух, громко закричали от радости, и им издали ответил далекий рев.

Это был другой этап каторжников, дожидавшихся своей очереди.

Люди, которых мы первыми увидели во дворе, набросились на осужденных, сорвали с них всю домашнюю одежду, стали искать в самых потайных уголках их тел оружие, деньги или еще что-нибудь недозволенное.

Когда с этим делом было покончено, другие люди швырнули им, как кость собаке, нечто вроде серых халатов, чтобы прикрыть их наготу.

Пока каторжников раздевали и одевали, тюремщики, в чьи обязанности входило заковывать осужденных, разложили на каменном полу тяжелые ошейники.

Снова раздался свист.

По этому сигналу каждый каторжник был поставлен позади треугольного металлического ошейника, и тюремщики, отвечавшие каждый за свой ошейник, надели их своим подопечным.

Как только пленники получили по ошейнику на шею, человек огромного роста и крепкого сложения вышел из темного угла, где стоял до сих пор (он как бы отделился от стены), держа в руках тяжелый молот, которым бы мог напугать изобретателя Тюбаля Каина и его вдохновителя Вулкана.

Это был тюремный кузнец.

При виде великана-кузнеца каторжники затрепетали и на мгновение отдаленно напомнили травинки, соседние с той, которую только что скосили: они дрожат от корня до головки.

Да и было от чего задрожать.

Кузнец, вооруженный своим тяжелым инструментом, прошел позади каждого из осужденных и одним ударом вогнал болт, скреплявший треугольный ошейник; каторжники от ужаса не могли поднять головы.

Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию каторжников, затем третью и так далее, пока число пленников не достигло трехсот.

Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое.

Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника, и так до конца колонны.

Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, так сказать, особенное любопытство вызывали ухватки действующих лиц.

Хотя все они были соучастниками и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили и держались отчужденно. Про себя они крыли друг друга на чем свет стоит.

Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник28) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час испытаний.

Мы хотим рассказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью само Провидение.

Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус долготы, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что грубо проявился этот антагонизм.

Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.

Костыль и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене и скованные одной цепью, тоже являли собой жалкое зрелище. Овсюг называл Костыля солдафоном, а тот его иезуитом.

С другой стороны, в тени, почти в конце колонны, рафаэлевский Габриэль, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.

Повидавший виды и избалованный Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.

Разумеется, все уставившиеся на него глаза действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимания на любопытство толпы или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.

Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы – все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти восторженное состояние, в котором угадывались и сожаление, и надежда.

Не оставлял ли он позади себя печальных воспоминаний?

Не был ли он обожаем в двадцати кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Самые знатные женщины столицы разве не рвали его друг у друга из рук? И не было ли черным небо в тот день в знак траура по уезжающему горячо любимому сыну?

Остальные заключенные, не имея тех же мыслей, что и он, были далеко не так безмятежны.

Напротив, как только болты были забиты, стали все громче раздаваться возмущенные голоса, тысячи диких криков, звучавшие на все лады, вырвались из трехсот визгливых глоток, дополняя дьявольскую симфонию, которая сопровождалась свистом, гиканьем, звериным рыком, оскорблениями и ругательствами.

Вдруг по сигналу одного из заключенных наступила как по волшебству тишина, и зазвучала соответствовавшая случаю блатная песня, которую каждый заключенный сопровождал звоном кандалов, а все это вместе производило удручающее впечатление. Пение напоминало концерт призраков.

Но вот во дворе появился новый персонаж, к величайшему изумлению толпы, почтительно ему поклонившейся.

Это был аббат Доминик.

Он невесело взглянул на цепь и, устремив взгляд ввысь, словно призвал на несчастных милосердие Божие.

Затем он подошел к начальнику конвоя и спросил:

– Сударь! Почему меня не заковали вместе с этими несчастными? Я такой же преступник, как они.

– Господин аббат, – отвечал капитан, – я лишь исполняю полученные сверху приказы.

– Вам приказано оставить меня свободным?

– Да, господин аббат.

– Кто мог дать подобный приказ?

– Господин префект полиции.

В эту минуту во двор Бисетра въехала карета и из нее вышел человек, одетый в черное, с белым галстуком на шее; он направился к аббату Доминику и низко поклонился, как только тот его заметил.

– Сударь, – обратился он к бедному монаху, подавая ему грамоту. – С этой минуты вы свободны. Вот приказ о вашем помиловании. Его величество поручил мне передать его вам.

– Полное помилование? – переспросил монах, скорее удивившись, чем обрадовавшись.

– Так точно, господин аббат.

– Его величество не накладывает никаких ограничений моей свободе?

– Никаких, господин аббат. Более того, его величество поручает мне исполнить от его имени любое ваше пожелание.

Аббат опустил голову и задумался.

Он вспомнил о величайшей человеколюбивой миссии, предпринятой и осуществленной при Людовике XIII таким же монахом, как и он, Доминик; звали монаха св. Венсан де Поль, и для него была создана должность главного священника галер.

«Именно так! – сказал себе Доминик. – Я стану утешителем этих ссыльных, научу их надеяться! Кто знает, хуже ли эти люди остальных!»

Он поднял голову и сказал:

– Сударь! Раз его величество позволяет мне высказать пожелание, я прошу как милости назначить меня священником каторги.

– Его величество предвидел ваше желание, господин аббат, – молвил посланец короля. Он вытащил из кармана другую грамоту и подал ее аббату Доминику. – Вот ваше назначение, и, если хотите, можете приступать к обязанностям прямо сейчас.

– Разве это возможно? – удивился аббат, видя, что этап готов к отправлению.

– По обычаю, господин аббат, принято произносить проповедь в часовне тюрьмы и призывать Божие милосердие на головы пленников перед отправлением их на каторгу.

– Покажите мне дорогу, сударь, – попросил аббат Доминик, направляясь в сопровождении королевского курьера к зданию, в котором располагалась часовня.

Цепь двинулась, потянулась за монахом.

Когда мессу отслужили, снова раздался свисток.

Вернувшись во двор, каторжники встали на длинные повозки, и огромные тюремные ворота распахнулись настежь.

Повозки тяжело покатились по мостовой. Они выехали со двора в сопровождении фургонов с кухней и кабриолета охраны, в котором разместились начальник конвоя, хирург, обязанный заботиться о больных каторжниках, служащий министерства внутренних дел, называвшийся комиссаром, и аббат Доминик. С обоих флангов этап охранялся усиленным эскортом жандармов.

За отправлением осужденных внимательно наблюдали, ожидая их выхода, праздные парижане, дополняя эту невеселую картину.

Когда повозки появились за воротами, они были встречены проклятиями толпы. Каторжники в ответ закричали и затянули воинственную песню, известную на всех каторгах и напоминающую вызов, который преступники бросают обществу:

Шпана не переведется.

Однако аббат простер руки над толпой и над каторжниками, после чего песни стихли и обоз в полной тишине двинулся вперед.

XXIX. Глава, в которой г-жа де Розан выбирает лучшее средство для мести за поруганную честь

Наши читатели, возможно, не забыли, что сказала г-жа де Розан мужу, предоставляя ему неделю на сборы.

Напомним последнюю ее фразу, которая может служить эпиграфом к настоящей главе, а также и к следующей:

«Неделя? Хорошо, – решительно молвила креолка, – пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, – прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, – мы предстанем перед Богом и ответим за свои действия.

Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел».

На следующий день после того, как эти слова были сказаны, Камилл получил во время своего разговора с Сальватором послание от мадемуазель Сюзанны де Вальженез, в котором говорилось:

«Салъватор дает мне миллион. Как можно скорее соберите вещи: в три часа мы отправляемся в Тавр».

Лакею, доставившему письмо, Камилл ответил: «Хорошо», затем разорвал записку, бросил клочки в камин и вышел.

Сейчас же вслед за тем одна из портьер в гостиной поднялась и в комнату стремительно вошла г-жа де Розан. Она направилась прямо к камину, собрала обрывки письма и вернулась к себе в спальню.

Спустя пять минут она сложила письмо из клочков и прочла его. По ее щекам скатились две слезы, но то были слезы стыда, а не огорчения. Ее провели!

Креолка посидела некоторое время в кресле, закрыв лицо руками. Она плакала и мучительно соображала, что предпринять.

Решительно поднявшись, она стала ходить взад и вперед по гостиной, судорожно сцепив руки и нахмурившись. Время от времени она останавливалась и проводила рукой по лбу, словно собираясь с мыслями.

Наконец она остановилась и оперлась на угол камина, утомленная, но не сломленная.

– Они не уедут! – вскричала она. – Скорее, я брошусь под колеса их экипажа.

Она позвонила камеристке.

Та появилась на пороге и спросила:

– Что угодно госпоже?

– Что мне угодно? – удивилась креолка. – Да ничего! Почему вы спрашиваете?

– Разве госпожа не звонила?

– Ах да, звонила, но не помню зачем.

– Госпожа не заболела? – спросила камеристка, поразившись тому, до чего бледна хозяйка.

– Да нет, я не больна, – порывисто отвечала г-жа де Розан. – Я никогда еще так хорошо себя не чувствовала.

– Если я не нужна госпоже, – продолжала камеристка, – я могу удалиться.

– Да, вы мне не нужны. То есть… Погодите-ка… Да, я хочу кое о чем вас спросить. Вы родом из Нормандии?

– Да, мадам.

– Из какого города?

– Из Руана.

– Это далеко от Парижа?

– Около тридцати лье.

– А от Тавра?

– Почти столько же.

– Хорошо, можете идти.

«Зачем мешать их отъезду? – вдруг подумала креолка. – Разве у меня есть неоспоримое доказательство его неверности или предательства, кроме как мои предчувствия? Мне нужно более неопровержимое, материальное доказательство! Где его взять? Сказать ему: „Я все знаю. Завтра ты уезжаешь с ней! Не уезжай или берегись!“ А он все будет отрицать, как раньше!

Пойти к этой Сюзанне и сказать: «Вы мерзавка, вы отнимаете у меня мужа!» А она посмеется надо мной, расскажет и ему о моем приходе, то-то они повеселятся вдвоем! Камилл станет надо мной потешаться. В чем же секрет этого чудовища? Как она заставила так сильно и скоро себя полюбить? В чем ее обаяние?

Разве она так же молода, смугла, хороша, как я?»

Продолжая над этим размышлять, креолка приблизилась к псише29 и долго в него смотрелась, желая себя убедить в том, что страдание не умалило ее красоты и она вполне могла соперничать с мадемуазель Сюзанной де Вальженез.

Но вот из ее глаз снова брызнули слезы. – Нет! – рыдающим голосом выкрикнула она. – Никогда мне не понять, как он мог полюбить эту женщину!.. Что же делать? Попытаться увезти его силой, так он убежит с дороги и они снова встретятся! Но даже если он согласится поехать со мной, любви все равно конец. А он вернется нынче вечером, порхающий, беззаботный, как всегда. Поцелует меня в лоб, как каждый вечер. О, предатель! Лживый и трусливый Камилл. Нет, я не позову тебя за собой. Я сама буду следовать за тобой тенью до тех пор, пока не получу доказательства твоего преступления!

Перестань колотиться, мое сердце: час расплаты еще не наступил С этими словами молодая женщина поспешно вытерла слезы и стала обдумывать план мести.

Не будем ей мешать, пусть подумает до вечера, мы же вернемся к ней вместе с Камиллом. Вот он, розовощекий и беззаботный, впорхнул к ней в спальню.

Когда он вошел, она, как и накануне, стояла посреди комнаты. Поцеловав ее в лоб, он задал привычный вопрос:

– Как?! Ты еще не ложилась, дорогая? Да ведь уже час ночи, прелесть моя!

– Какое это имеет значение? – холодно отозвалась г-жа де Розан.

– Для меня это имеет значение, любовь моя, – продолжал Камилл, выговаривая подчеркнуто ласково. – Через неделю нам предстоит долгое и утомительное путешествие, тебе понадобятся все твои силы.

– Кто знает, будет ли это путешествие долгим? – вполголоса возразила креолка, словно размышляя вслух.

– Да я знаю! – воскликнул Камилл, не догадываясь о том, что творится в душе у жены. – Ведь я несколько раз переезжал из Парижа в Луизиану, да и ты однажды проделала этот путь и, должно быть, не забыла, как он труден.

– Мы любили тогда друг друга, Камилл! – с горькой усмешкой проговорила креолка. – Вот почему путешествие показалось мне недолгим.

– Я постараюсь, чтобы на сей раз оно тебе показалось еще короче! – галантно произнес Камилл, снова целуя жену в лоб. – А пока доброй ночи, девочка моя! Я целый день занимался покупками и просто валюсь с ног.

– Прощай, Камилл, – холодно отозвалась г-жа де Розан.

Американский джентльмен удалился в свои апартаменты, не заметив ни смущения, ни бледности жены.

На следующее утро креолка в сопровождении камеристки села в наемный экипаж и приказала отвезти себя к книгоиздателю Пале-Рояля, где купила почтовую книгу.

Затем она снова села в карету и на вопрос кучера, куда ее везти, приказала:

– К каретнику.

Кучер огрел лошадей кнутом и повез ее на улицу Пепиньер.

– Сударь! – обратилась креолка к каретнику. – Мне нужна дорожная коляска.

– Этого добра у меня хватает, – отвечал тот. – Угодно ли госпоже взглянуть?

– Ни к чему, сударь, я полагаюсь на ваш выбор.

– Какого цвета желаете коляску?

– Все равно.

– На сколько человек?

– На двоих.

– Госпоже угодно иметь экипаж покрепче?

– Это не имеет значения.

– Путь предстоит дальний?

– Нет. Шестьдесят лье.

– Может быть, госпожа торопится прибыть к месту назначения?

– Да, очень тороплюсь, – кивнула креолка.

– Тогда вам нужна легкая коляска, – продолжал торговец, – у меня как раз есть то, что вам подойдет.

– Хорошо. А где взять лошадей?

– На почтовой станции, мадам, – сказал каретник, усмехнувшись про себя вопросу г-жи де Розан.

– Вы можете за ними послать?

– Да, мадам.

– И доставить запряженный экипаж к моему дому?

– Разумеется, мадам. К которому часу прикажете подать?

Тут г-жа де Розан на минуту задумалась. Свидание или, вернее, отъезд Сюзанны и Камилла был назначен на три часа. Надо было выехать спустя час или хотя бы через полчаса после них.

– В половине четвертого, – приказала она, передавая каретнику свою карточку.

Она пошла было прочь, когда тот ее окликнул:

– Надо бы уладить еще один вопрос.

– Какой? – удивилась креолка.

– Сторговаться бы надо! – расхохотался торговец.

– Я не намерена с вами торговаться, господин каретник, – возразила гордая креолка, доставая из кармана бумажник. – Сколько я вам должна?

– Две тысячи франков, – отвечал каретник. – Будьте уверены, вы получите отличную коляску – элегантную, легкую и надежную.

– Возьмите сколько нужно, – предложила креолка, протягивая бумажник.

Торговец взял два тысячефранковых билета и стал униженно кланяться, как свойственно всем торговцам, одурачившим покупателя.

– Ровно в половине четвертого, – выходя от каретника, предупредила креолка.

– Ровно в половине четвертого, – повторил каретник, поклонившись до самой земли.

Вернувшись домой, г-жа де Розан застала Камилла, он ожидал ее к обеду.

– Ходила за покупками, душенька? – целуя ее, спросил он.

– Да, – ответила креолка.

– Для нашего путешествия?

– Для нашего путешествия, – подтвердила она.

За обедом Камилл острил и, развлекая жену, употребил все хлопушки, имевшиеся в его арсенале. Креолка пыталась улыбнуться, но при этом дважды или трижды судорожно схватилась за столовый нож, глядя на мужа. Тот ничего не замечал.

После обеда – было около половины третьего – Камилл вдруг встал и сказал:

– Поеду-ка в Булонский лес!

– К ужину не вернешься? – спросила г-жа де Розан.

– Мы поздно обедали, – заметил Камилл. – Но если хочешь, дорогая, мы поужинаем, только попозже. И сделаем это в твоей спальне, – прибавил он вкрадчиво, – пусть это будет воспоминанием о прекрасных ночах в Луизиане.

– Хорошо, Камилл, давай поужинаем, – мрачно проговорила креолка.

– До вечера, любовь моя! – попрощался креолец, вложив в свой поцелуй всю страсть, так что г-жа де Розан невольно вздрогнула.

Женщина редко ошибается относительно истинного значения поцелуя. Г-жа де Розан вообразила на мгновение, что еще любима, и испытала дикую радость: он умрет, оплакивая ее!

Она вернулась к себе в спальню, побросала кое-какие вещи в сумку, потом достала из ящика пистолеты и кинжал.

– Ах, Камилл, Камилл! – глухо пробормотала она, поглядывая на кинжал и сверкая глазами. – В меня вселился дух мести, и некогда укоротить ему крылья! Если бы я и захотела тебя спасти – слишком поздно! Голос, повелевающий мне: «Нанеси удар!» – через несколько часов скажет тебе: «Искупи свою вину!»

О, Камилл! Я так тебя любила и еще люблю! Но, увы, более сильная воля, чем моя, повелевает мне за себя отомстить! Сам знаешь, я тебя предупреждала и хотела защитить от своего справедливого гнева! Я говорила тебе: «Уедем! Вернемся под родные небеса! У первого же придорожного дерева мы вновь обретем нашу цветущую любовь!» – но ты не захотел слушать, ты решил от меня сбежать, обманув меня. О, Камилл, Камилл!

Я должна была родшься мужчиной, потому что чувствую, как закипает в моих венах кровь при мысли о мести, и, как римлянин, я проклинаю с любовью в душе!

В эту минуту вошла камеристка и доложила, что к отъезду все готово.

– Хорошо, – коротко отозвалась креолка, вкладывая кинжал в ножны и пряча его в карман.

Она сложила на груди руки и взмолилась:

– Господь всемогущий, дай мне силы довести мою месть до конца!

Она завернулась в широкий плащ и, обратившись к камеристке, уронила единственное слово:

– Едем!

Креолка решительно прошлась по комнатам, окинув прощальным взглядом мебель, картины и разнообразные предметы – свидетелей первых и последних часов ее любви.

Она сбежала по лестнице и очутилась во дворе, где били копытом лошади, запряженные в почтовую карету.

– Тройные прогонные, если поедете в три раза быстрее, – садясь в коляску, пообещала она форейтору.

Карета вылетела из главных ворот особняка: форейтор хотел честно заработать свои деньги.

Не станем рассказывать о путевых впечатлениях креолки.

Находясь во власти неизбывной тоски, она не замечала ни крыш домов, ни церковных колоколен, ни придорожных деревьев. Ее взгляд был обращен внутрь, и она видела, как кровь по капле сочится из ее израненной души. Всю дорогу креолка заливалась слезами.

В шесть часов она нагнала карету с беглецами и почти в одно время с ними прибыла среди ночи в Гавр. От их форейтора она узнала, что они остановились в гостинице «Руаяль», на набережной.

– В гостиницу «Руаяль»! – приказала она своему форейтору.

Через десять минут она устроилась в одной из комнат отеля.

В следующей главе мы расскажем о том, что она увидела и услышала.

XXX. Что можно узнать, подслушивая под дверью

Дайте госпоже десятый номер! – приказала служанке хозяйка гостиницы.

Десятый номер был расположен посреди второго этажа.

Служанка помогла г-же де Розан расположиться в комнатах.

Она собиралась уйти, когда креолка знаком приказала ей задержаться.

Служанка послушно вернулась к креолке.

– Сколько вы получаете в год, служа в этом отеле? – спросила г-жа де Розан.

Служанка не ожидала такого вопроса. Она не знала что сказать. Вероятно, она вообразила, что молодая и богатая иностранка собирается взять ее к себе на службу. Она поступила как каретник, то есть приготовилась удвоить сумму.

Вот почему на мгновение установилась тишина.

– Вы понимаете мой вопрос? – в нетерпении продолжала г-жа де Розан. – Я спрашиваю: сколько вы здесь получаете?

– Пятьсот франков, – ответила девушка, – не считая чаевых. Кроме того, у меня бесплатные стол, квартира и услуги.

– Это меня не интересует, – отозвалась креолка. Как все люди, занятые какой-нибудь мыслью, она не обращала ни малейшего внимания на озабоченность служанки. – Хотите заработать пятьсот франков в несколько минут?

– Пятьсот франков в несколько минут? – недоверчиво переспросила девушка.

– Ну да.

– Что же мне надлежит сделать, чтобы так скоро заработать огромные деньги?

– Нечто очень нехитрое, мадемуазель. Двадцать минут, самое большее – полчаса тому назад в отель прибыли двое путешественников.

– Да, мадам.

– Молодой человек и молодая дама, не так ли?

– Муж и жена; да, мадам.

– Муж и жена!.. – сквозь зубы процедила креолка. – Где их поселили?

– В конце коридора, двадцать третий номер.

– Существует ли комната, смежная с их спальней?

– Да, но она занята.

– Мне нужна эта комната, мадемуазель.

– Это же невозможно, мадам!

– Почему?

– Ее занимает один коммерсант. Ему всегда оставляют эту комнату. Он к ней привык и не согласится переехать.

– А надо сделать так, чтобы он ее освободил! Придумайте что-нибудь. Если поможете мне получить комнату, эти двадцать пять луидоров ваши.

Креолка достала из кошелька двадцать пять луидоров и показала их служанке. Та покраснела от жадности и задумалась.

– Ну что? – начиная терять терпение, спросила г-жа де Розан.

– Возможно, удастся все уладить, мадам.

– Скорее, скорее говорите! Ну?!

– Этот коммерсант нанимает каждую субботу в пять часов утра почтовую карету до Парижа и возвращается только в понедельник.

– Сегодня как раз суббота, – заметила г-жа де Розан, – ведь уже час ночи.

– Да, но я не знаю, записался ли он в книге дежурного, чтобы его разбудили.

– Ступайте узнать.

Служанка вышла и через несколько минут вернулась снова.

– Записался, мадам, – обрадованно доложила она.

– Значит, в пять я смогу занять его комнату?

– Даже в половине пятого. Ему нужно успеть сходить на почтовую станцию.

– Хорошо! Вот вам десять луидоров задатка. Ступайте.

– Госпоже больше ничего не нужно?

– Нет, ничего, спасибо.

– Если госпоже будет что-нибудь угодно, пусть только прикажет: те двое уже заказали ужин, и госпоже подадут в одно время с ними, ждать не придется.

– Я не голодна.

– Тогда я вам постелю.

– Постелите, если хотите, я не хочу ложиться.

– Как вам будет угодно, – проговорила служанка и удалилась.

Кому доводилось видеть, как мечется в тесной клетке Зоологического сада разъяренная львица, разлученная с самцом и детенышами, тот может себе вообразить возбужденное состояние г-жи де Розан, в котором она провела остаток ночи.

В четверть пятого до ее слуха донесся шум из коридора:

посыльный стучался в дверь коммерсанта.

Четверть часа спустя г-жа де Розан услышала, как он прошел мимо: она прижималась ухом к замочной скважине.

Вслед за тем донеслись торопливые шаги служанки, девушка остановилась перед дверью г-жи де Розан.

– Комната свободна, мадам, – доложила она.

– Проводите меня.

– Прошу следовать за мной.

Служанка пошла вперед. Креолка следовала за ней по извилистому коридору вплоть до двадцать второго номера.

– Здесь, мадам, – сказала служанка достаточно громко для того, кто не спал или спал вполуха.

– Потише, мадемуазель, – угрожающе проговорила креолка.

Спеша отделаться от девушки, она прибавила:

– Вот пятнадцать луидоров, которые я вам должна. Оставьте меня одну.

Служанка протянула руку и получила деньги. Она обратила внимание на необычайную бледность постоялицы и нездоровый блеск ее глаз.

«А-а, вот оно что, – подумала девушка. – Этой женщине молодой человек из двадцать третьего номера назначил свидание.

И пока его жена спит или будет отсутствовать, он навестит эту даму».

– Спокойной ночи, мадам, – ухмыльнулась она и убралась прочь.

Как только служанка вышла, г-жа де Розан обежала комнату взглядом.

Это была обычная комната, какие встретишь на любом постоялом дворе.

Как правило, все такие комнаты выходят в коридор, сообщаются друг с другом и их разделяет лишь запирающаяся дверь.

Они следуют одна за другой и соединены, словно бусины четок.

Г-жа де Розан с первого взгляда определила, что это именно такая комната, и очень обрадовалась.

Справа находилась дверь, что вела в двадцать первый номер, слева – в двадцать третий, то есть в комнату, которую занимали Камилл и Сюзанна. Креолка поспешила к этой двери и приникла ухом к замочной скважине.

Беглецы еще не ложились, они только заканчивали ужин, поданный не так скоро, как посулила служанка; кроме того, они намеренно тянули время, обмениваясь слащавыми речами, что так свойственно влюбленным, когда они сидят за столом.

Оживленный разговор был в самом разгаре.

– Ты правду говоришь, Камилл? – спрашивала Сюзанна де Вальженез.

– Я никогда не лгу женщинам, – отвечал Камилл.

– Не считая жены?

– Причина была уважительная, – рассмеялся Камилл.

Слова сопровождались долгими и звонкими поцелуями, от чего г-жа де Розан задрожала всем телом.

– А если ты вздумаешь меня тоже обмануть под благовидным предлогом? – заметила Сюзанна.

– Обмануть тебя? Это же совсем другое дело. У меня нет оснований тебе изменять.

– Почему?

– Потому что мы не женаты.

– Да, однако ты сто раз мне говорил, что женишься на мне, если овдовеешь.

– Говорил.

– Значит, как только я выйду за тебя замуж, ты начнеЩь меня обманывать?

– Вполне вероятно, душенька.

– Камилл, ты невозможен!

– Кому ты это говоришь!

– Ты уже сделал одну женщину несчастной и послужил причиной смерти одного мужчины.

Камилл нахмурился.

– Молчи! Не тебе говорить о Кармелите.

– Напротив, Камилл, я хочу об этом говорить и говорю.

Ведь это твое уязвимое место. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил, у тебя в душе осталось сожаление и даже угрызение совести. Это лишний раз доказывает, что твое сердце не так уж надежно защищено, как ты хочешь показать.

– Замолчи, Сюзанна! Если то, что ты говоришь, правда, если имена, которые ты произносишь, причиняют мне боль, зачем их произносить и делать мне больно? У нас любовь или поединок? Мы сражаемся или любим друг друга? Нет, мы любим! Так никогда не напоминай мне об этом печальном эпизоде моей жизни. Это будет поводом не к огорчению, а к ссоре!

– Ладно, не будем больше об этом, – согласилась Сюзанна. – Но в обмен на мое обещание дай мне клятву.

– Готов поклясться в чем хочешь, – повеселел Камилл.

– Я прошу только одного, но серьезно.

– Серьезных клятв не бывает.

– Опять ты смеешься!

– А как же иначе? Жизнь коротка!

– Обещай, что сдержишь слово.

– Буду стараться изо всех сил.

– Какой ты противный!

– В чем же я должен поклясться?

– Обещай, что никогда больше не станешь говорить о своей жене.

– Суди сама, Сюзанна, честный ли я человек – я никогда не стану в этом клясться.

– Почему?

– Черт возьми! Да очень просто: я не смогу сдержать слово.

– Так ты ее любишь? – насупилась Сюзанна.

– Да, но не так, как ты это понимаешь.

– Существует лишь один способ любить.

– Какое заблуждение, дорогая! На свете есть столько же способов для любви, сколько форм красоты. Разве красота неба похожа на красоту земли? А красота огня – на красоту воды?

Разве брюнетку любят так же, как блондинку, а женщину веселую – так же, как сильную? Знаешь, я любил, помимо прочих, прелестную девочку, распоследнюю нищую гризетку, какая только могла выйти из рук Всевышнего: Шант-Лила А сегодня она благодаря господину де Маранду имеет особняк, карету, лошадей. Так вот, ее я любил не так, как тебя.

– Больше?

– Нет, иначе.

– А свою жену, раз уж ты хочешь о ней поговорить, как ты любил?

– Тоже иначе.

– Ага! Значит, ты все-таки ее любил?

– Дьявольщина! Почему бы нет?! Она достаточно для этого хороша.

– Иными словами, ты любишь ее и сейчас, негодяй?

– Это уже другая история, дорогая Сюзанна. Ты мне доставишь удовольствие, если мы прекратим этот разговор.

– Послушай, Камилл! Со времени нашего отъезда из Парижа ее имя не сходит у тебя с языка.

– Черт побери! Это вполне естественно: восемнадцатилетняя красавица, которую я оставил навсегда после года совместной жизни!

– Ну нет! Говори что хочешь, но это ненормально, когда мужчина рассказывает любимой женщине о сопернице, которую он любил и продолжает любить. Никто из двух женщин не выигрывает, зато обе оскорблены. Ты меня понимаешь, Камилл?

– Не совсем.

– Постарайся понять. Я клянусь перед Богом, что ты первый, единственный мужчина, которого я люблю…

Если бы г-жа де Розан могла не только слышать, но и видеть через дверь, она поразилась бы тому, с каким двусмысленным выражением ее муж встретил признание Сюзанны.

– Клянусь, Камилл, – продолжала Сюзанна, не замечая его насмешливой гримасы, – что люблю тебя страстно. Как ты просил меня не поминать Кармелиту, я тебя прошу не говорить мне о госпоже де Розан.

– Какого черта она может сейчас делать? – промолвил Камилл, стараясь избежать вопрос Сюзанны.

– Камилл! Камилл! Это подло! – вскричала она.

– Хм! В чем дело? – спросил молодой человек, словно стряхнув с себя задумчивость. – Что подло?

– Как ты можешь, Камилл! Мечтаешь о собственной жене, находясь рядом со мной?! Думаешь только о ней и даже не слушаешь, когда я прошу не говорить о ней. Камилл! Камилл! Ты меня не любишь!

– Я тебя не люблю, дорогая?! – вскричал Камилл, осыпая ее поцелуями. – Я тебя не люблю?! – повторил он, и его шумные ласки произвели на г-жу де Розан такое же действие, как жидкий свинец, по капле вгрызающийся в живую плоть.

Наступила тишина. Несчастная женщина едва не лишилась чувств и не упала на паркет. Она оперлась на мраморный столик с изогнутыми ножками, а потом рухнула на стул, где сидела неподвижно с закрытыми глазами, прерывисто дыша и не имея сил попросить у Господа помощи в исполнении задуманной ею страшной мести.

Но когда она услышала продолжение разговора, силы вернулись к ней.

– Знаешь, который час? – спрашивал Камилл у Сюзанны.

– Нет. Да какое мне до этого дело? – удивилась девушка.

– Уже пять часов.

– Ну и что?

– Нам будет удобнее там, а не здесь, – нежно пропел Камилл.

Слово «там» заставило креолку содрогнуться. «Здесь» означало «за столом», «там» – «в алькове».

– Идем же, дорогая! – продолжал Камилл.

– Ты меня любишь? – томно промолвила Сюзанна.

– Я тебя обожаю! – отозвался Камилл.

– Поклянись!

– Не можешь ты без клятв!

– Так ты клянешься?

– Да, сто раз да!

– Чем?

– Твоими черными глазами, твоими бледными губами, твоими белыми плечами.

Сквозь замочную скважину г-жа де Розан увидела, как Камилл увлекает Сюзанну к алькову.

– Да простит меня Господь! – прошептала она.

Отойдя от двери, она приблизилась к камину, взяла стакан воды и залпом его осушила. Проверив оружие, она отворила дверь и вышла в коридор.

Когда она подошла к двери номер двадцать три, она увидела, что ключа нет.

Креолка вернулась к себе и застыла, словно окаменела.

Придя в себя, она осмотрела внутреннюю дверь. С ее стороны были задвижки, с другой – замок.

Еще она заметила вот что: кроме задвижек с ее же стороны находились дверные засовы, удерживавшие дверь, один – на потолке, другой – на полу.

Тогда она поняла, что ничто не потеряно.

Она бесшумно отодвинула задвижки, а потом и запоры.

Дверь держалась лишь на язычке замка, запертого на два оборота.

Она нажала на дверь, и та широко распахнулась.

Она не спеша, ровным шагом двинулась к алькову. Скрестив руки на груди, она взглянула на изумленных любовников, тесно прижавшихся друг к другу, и сказала:

– Это я!

XXXI. Глава, в которой рассказывается, как умеет за себя отомстить любящая женщина

Появление г-жи де Розан было настолько неожиданным, что ошеломило Сюзанну и Камилла.

Они будто – окаменели, внезапно застыв и смертельно побледнев.

– Повторяю: это я! Вы что же, не узнаете меня? – глухо проговорила она.

Любовники опустили головы и молчали.

– Камилл! – продолжала г-жа де Розан, пристально глядя на своего мужа. – Ты меня постыдно обманул, подло предал. Я пришла рассчитаться с тобой за подлость и предательство.

При этих словах Сюзанна подняла голову. Она хотела было ответить, но Камилл зажал ей рукой рот и шепнул, но так, что креолка услышала:

– Молчи!

Госпожа де Розан побледнела и на мгновение прикрыла глаза. Потом, справившись с болью, которую ей причинили слова мужа, проговорила:

– Негодяй! И он еще называет ее на «ты» в моем присутствии!

Камилл решил, что пора вмешаться.

– Послушай, Долорес, – как можно ласковее начал он, – я не собираюсь ни скрывать, ни оправдывать свое предательство.

Но мне кажется, что здесь не место для объяснений, которые ты вправе от меня ожидать.

– Объяснения?! – вздрогнула креолка. – Какие могут быть объяснения? Что ты собираешься мне объяснять? Свое преступление? Вот она я, стою перед тобой! Разве я первая клялась тебе в вечной любви? Разве я обещала хранить верность? Или нарушила клятву? Что нового ты можешь мне сказать?

– Повторяю, – продолжал Камилл, – что эта сцена на постоялом дворе, если тебе так больше нравится, неприлична.

Вернись откуда пришла, я зайду к тебе через минуту.

– Ты с ума сошел, Камилл? – пронзительно расхохоталась креолка. – И ты полагаешь, я попадусь в эту грубую ловушку? Не ты ли клялся, что мы уедем через неделю?

– Богом клянусь, Долорес: через десять минут я буду у тебя.

– Я больше не верю в Бога, Камилл, а ты и вовсе никогда в Него не верил, – возразила креолка.

– Чего же вы хотите? – вмешалась мадемуазель де Вальженез.

Госпожа де Розан не удостоила ее ответом.

– Да замолчите вы, Сюзанна! – повторил Камилл.

Он повернулся к жене:

– Если ты не хочешь, чтобы я к тебе куда-нибудь зашел, чтобы объясниться, чего тебе в таком случае надо?

– Камилл! – молвила г-жа де Розан, с мрачной решимостью вынимая спрятанный на груди кинжал. – Я пришла сюда, чтобы убить тебя и эту женщину. Но после того, что я услышала из своей комнаты, мои намерения изменились.

Угрожающий тон, которым г-жа де Розан произнесла последние слова, ее суровый взгляд, хмурое выражение лица, сверкающие ненавистью глаза, судорожно зажатый в руке кинжал, наконец, сотрясавшая ее тихая ярость смутили любовников, и они непроизвольно схватились за руки.

Первой мыслью или, вернее, инстинктивным движением Сюзанны было броситься на г-жу де Розан и вырвать с помощью Камилла кинжал. Но Камилл ее удержал.

Видя же, что самые худшие его предположения оправдываются, Камилл соскользнул с постели и протянул руку, чтобы привести в исполнение план Сюзанны.

Но креолка остановила его взглядом.

– Не подходи, Камилл! – сказала она. – Не пытайся отнять у меня кинжал. Или, клянусь честью, я убью тебя, как гадину!

Камилл отпрянул, столько решимости было во взгляде г-жи де Розан.

– Прошу тебя, Долорес, выслушай меня! – сказал он.

– А-а, испугался! – усмехнулась мадемуазель де Вальженез.

– Еще раз прошу вас, Сюзанна: молчите! – строго проговорил американец. – Вы же видите, что мне необходимо поговорить с несчастной девочкой!

– Тебе ни к чему со мной говорить, Камилл, ведь я ничего не хочу слушать, – возразила г-жа де Розан.

– Чего же ты от меня требуешь, Долорес? – опустив голову, спросил Камилл. – Я готов сделать все, что пожелаешь.

– Трус! Трус! Трус! – глухо пробормотала Сюзанна.

Камилл не слышал или сделал вид, что не слышит ее слов, и повторил:

– Говори! Чего ты от меня требуешь?

– Я требую, – начала г-жа де Розан, убежденная в том, что наказание в ее руках, – чтобы ты долго и мучительно искупал свой грех.

– Я искуплю!.. – сказал Камилл.

– Да, да, – прошептала креолка. – Дольше, но раньше, чем ты думаешь.

– Начинаю прямо сейчас, Долорес: посмотри, я уже покраснел.

– Этого недостаточно, – покачала головой Долорес.

– Я знаю, что виноват, очень виноват. Я вся жизнь готов заглаживать свою вину.

– А я, Камилл? – усмехнулась Сюзанна. – Какое место в своем искуплении ты отводишь мне?

– Послушай, Долорес, не обращай внимания! – вскричал молодой человек. – Клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтобы ты забыла об этой минутной ошибке.

Но Долорес снова покачала головой.

– Этого недостаточно, – повторила она.

– Чего же ты хочешь?

– Сейчас скажу.

Госпожа де Розан на мгновение задумалась, потом продолжала:

– Я тебе сказала, Камилл, что все слышала из соседней комнаты.

– Продолжай!

– О! – пробормотала Сюзанна.

– Следовательно, тебе известно, – продолжала креолка, что я знаю все. Итак, Камилл, сам того не сознавая, не замечая, ты только и делал что говорил с этой женщиной обо мне, хотя предал меня ради нее.

– Верно! – вскричал Камилл, радуясь тому, что его жена слышала, как ссора разгорелась у него из-за нее с Сюзанной, – Видишь, Долорес, я всегда тебя любил!

Сюзанна издала нечто подобное на рычание.

– Говорить обо мне в такую минуту, – заметила Долорес, – значило признаваться в угрызениях совести.

– Это было воспоминание, больше чем воспоминание – крик души! – пролепетал Камилл.

– Ах, негодяй! – прошептала Сюзанна.

Камилл чуть заметно пожал плечами.

– Я действительно думаю, что это был крик души! – серьезно проговорила Долорес. – Ты меня любил, вспоминал обо мне, даже в присутствии той, ради которой меня предавал.

– Да, да, клянусь, я любил тебя! – выкрикнул Камилл.

– На сей раз можешь не клясться, – с горькой усмешкой разрешила креолка. – Ты говоришь правду, я знаю. И именно на твоей любви ко мне, которую ты так и не смог задушить, я и построю свою месть.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Камилл, снова почувствовав беспокойство, хотя он был далек от того, чтобы угадать истинные намерения жены.

– Твоя смерть, Камилл, явилась бы краткой и глупой местью. Нет, нет, я хочу, чтобы ты остался жив, но влачил остатки дней в мучениях, столь же ужасных, как твое преступление, и, чтобы моя месть неизгладимо и навсегда отпечаталась в твоей душе.

В это мгновение мадемуазель де Вальженез, поняв, какую месть замышляет г-жа де Розан, подняла голову, и в ее глазах, на губах, в лице мелькнула злорадная усмешка.

Но ни Камилл, ни его жена этого не заметили.

– Я хочу, – продолжала Долорес, все более оживляясь и приходя в восторженное состояние мученицы, – я хочу, чтобы твоя жизнь превратилась в долгую, томительную смерть. Я хочу, чтобы ты был наказан на столько лет, сколько я выстрадала дней. Я хочу, чтобы ты видел меня каждый час, каждую минуту рядом, перед собой, позади себя, у своего изголовья, за столом.

Я хочу стать твоей вечной тенью, твоим страшным призраком.

Я хочу, чтобы ты плакал до последней своей минуты. Чтобы остаться в твоих мыслях на всю твою жизнь, я ухожу в небытие.

Раз тебе мало Коломбана-призрака, я хочу, чтобы к тебе являлся еще и призрак Долорес.

С этими словами креолка, уже несколько минут нащупывавшая левой рукой место, где бьется ее сердце, приставила туда острие кинжала и, как показалось, без усилий, без крика, вонзила клинок по самую рукоятку.

Кровь брызнула Камиллу в лицо; почувствовав на себе ее мертвящее тепло, он поднес руки, а когда оторвал их от своего лица, они были красными и липкими.

Сюзанна пристально следила за каждым движением Долорес с той самой минуты, как угадала ее намерения.

Оба, и Сюзанна, и Камилл, вскрикнули, но по-разному.

Камилл был изумлен, напуган, растерян. Сюзанна испытала злорадство.

Госпожа де Розан так быстро упала на ковер, что Камилл, бросившись к ней, не успел ее подхватить.

– Долорес! Долорес! – жалобно выкрикивал он.

– Прощай! – едва слышно прошелестел в ответ ее голосок.

– Очнись! – взмолился Камилл, склоняясь над ней. Похоже, она умерла без боли.

Камилл осыпал поцелуями шею, плечи жены, и хлеставшая из раны кровь делала их гладкими и блестящими, словно мрамор.

– Прощай! – выдохнула креолка так тихо, что Камилл с трудом разобрал, что она сказала.

Сделав над собой невероятное усилие, она совершенно отчетливо прибавила:

– Будь ты проклят!

Госпожа де Розан была мертва. Веки ее сомкнулись, будто лепестки цветка с наступлением ночи.

– Долорес, любимая! – вскричал молодой человек, потрясенный внезапной, неожиданной, мгновенной, наконец, мужественной кончиной жены. – Долорес, я люблю тебя! Я только тебя люблю, Долорес! Долорес!

Он позабыл о Сюзанне, а та сидела на краю постели и холодно наблюдала за этой ужасной сценой; внезапно мадемуазель де Вальженез напомнила о себе кощунственным хохотом, и Камилл обернулся в ее сторону:

– Приказываю тебе молчать! – крикнул он. – Слышишь?

Приказываю!

Сюзанна пожала плечами, промолвив:

– Ах, Камилл, до чего ты жалок!

– Сюзанна, Сюзанна.. – отозвался он. – Правду мне говорили! Какое же ты, должно быть, ничтожное создание, если можешь смеяться над еще теплым трупом!

– Ну, допустим, что так, – равнодушно промолвила Сюзанна. – А ты хочешь, чтобы я помолилась за упокой ее души?

– Ты же видела, что здесь произошло, – ужаснулся он ее жестокосердию. – Неужели у тебя нет ни жалости, ни угрызений совести?

– Тебе очень хочется, чтобы я пожалела твою любимую Долорес? – спросила Сюзанна – Ну, так и быть: мне ее жалко.

Доволен?

– Сюзанна! Ты негодяйка! – вскричал Камилл. – Отнесись с уважением хотя бы к телу той, которую мы погубили – Ах, уже мы убили? – язвительно произнесла Сюзанна.

– Несчастное дитя! – прошептал американец, целуя покойную в уже остывший лоб. – Бедная девочка! Я вырвал тебя из родной семьи, отнял у матери, сестер, кормилицы, родины и позволил тебе покончить с жизнью, где некому тебя пожалеть, о тебе помолиться, тебя оплакать. И все-таки я тебя люблю, ты была последним цветком моей юности, самым нежным, свежим, душистым! Рядом с тобой я становился лучше, я мог исправиться О, Долорес, Долорес!

И вот легкомысленный, холодный, бесчувственный, каким мы видели его в начале книги, когда он казался беззаботным, эгоистичным, смешливым, вдруг разразился слезами, едва взглянув на бездыханное тело жены.

Он поднял ее голову и, с воодушевлением целуя, словно живую, воскликнул:

– О, Долорес! Долорес! До чего ты хороша!

Невозможно передать, какое выражение презрения, бешенства, злобы было написано в эту минуту на лице Сюзанны. Она побагровела, ее глаза налились кровью и засверкали. Она задыхалась и смогла только выговорить:

– Должно быть, мне все это снится!

– Это я жил как во сне, в роковом сне, с того дня, как впервые увидел тебя! – рассердился Камилл – Это я жил как во сне в тот день, когда решил, что люблю тебя. Да, я так думал… Разве достойна любви та, чьи губы раскрываются для поцелуев в доме, где течет кровь ее брата? В тот день, Сюзанна, каким бы бесчувственным и пропащим я ни был, я содрогнулся всем телом. Все во мне восставало, когда я говорил тебе: «Люблю», потому что сердце подсказывало мне: «Лжешь: ты ее не любишь!»

– Камилл! Камилл! Ты, несомненно, бредишь, – сказала мадемуазель де Вальженез. – Возможно, ты меня разлюбил, однако я люблю тебя по-прежнему. Но если не любовь, – продолжала она, указывая на труп г-жи де Розан, – то смерть не менее сильная, чем любовь, свяжет нас навсегда.

– Нет! Нет! Нет – задрожал Камилл.

Сюзанна одним прыжком преодолела разделявшее их с Камиллом расстояние и обвила его руками.

– Я люблю тебя! – с обожанием глядя на него, страстно прошептала она.

– Пусти, пусти меня! – пытаясь освободиться, проговорил Камилл.

Но Сюзанна тесно прижималась к нему, висла у него на шее, притягивала к себе, душила в объятиях, словно змея.

– Перестань, говорят тебе! – вскричал Камилл, отталкивая ее так, что она опрокинулась бы навзничь, если бы не налетела на угол камина, благодаря чему удержалась на ногах.

– Ах так! – насупилась она.

Окинув любовника презрительным взглядом и смертельно побледнев, она прибавила:

– Я больше не прошу, я так хочу, я приказываю!

Она протянула в его сторону руку и властно проговорила:

– Скоро рассвет, Камилл. Закрой этот чемодан и следуй за мной!

– Никогда! – возразил американец. – Никогда!

– Хорошо, я уйду одна, – решительно продолжала Сюзанна. – Но, выходя из гостиницы, я всем скажу, что ты убил жену.

Камилл в ужасе закричал.

– Я скажу это и в суде, и перед эшафотом!

– Ты не сделаешь этого, Сюзанна! – испугался Камилл.

– Как я любила тебя пять минут назад, так теперь ненавижу, – хладнокровно вымолвила мадемуазель де Вальженез. – Я это сделаю, и немедленно.

Девушка с угрожающим видом направилась к двери.

– Ты отсюда не выйдешь! – крикнул Камилл, схватил ее за руку и снова подвел к камину.

– Я позову на помощь, – пригрозила Сюзанна, вырываясь из рук Камилла и подбегая к окну.

Камилл схватил ее за волосы, растрепавшиеся во время любовных ласк.

Но Сюзанна успела ухватиться за оконную задвижку и изо всех сил в нее вцепилась. Камиллу никак не удавалось оттащить ее от окна.

Во время борьбы Сюзанна задела рукой стекло и порезалась.

При виде собственной крови она пришла в такое неистовство, что без умысла, не сознавая что делает, что было сил закричала:

– На помощь! Убивают!

– Молчи! – приказал Камилл, зажимая ей рот рукой.

– Убивают! На помощь! – впиваясь зубами в его руку, продолжала она кричать.

– Да замолчишь ты, змея!.. – прорычал Камилл, одной рукой сдавив ей горло, а другой отрывая ее от окна.

– Убивают! Убив… – прохрипела мадемуазель де Вальженез.

Не зная, как еще заставить ее замолчать, он опрокинул ее на себя, все сильнее сдавливая ей горло.

Отвратительная схватка продолжалась. Сюзанна в предсмертной агонии кусалась, пытаясь вырваться, Камилл, понимая, что, если она выйдет из комнаты первой, то он пропал, сжимал ее горло все сильнее. Наконец ему удалось преодолеть ее сопротивление, он поставил колено ей на грудь и сказал:

– Сюзанна! Мы играем жизнью и смертью. Поклянись молчать или, клянусь своей душой, вместо одного трупа здесь будут лежать два.

Сюзанна прохрипела нечто нечленораздельное. Ее хрип был похож на угрозу.

– Ну, будь по-твоему, гадина! – проговорил молодой человек, надавив ей коленом на грудь и изо всех сил сжав ее горло.

Так прошло несколько секунд.

Вдруг Камиллу показалось, что он слышит шаги. Он обернулся.

Через комнату Долорес, обе двери которой оставались открытыми, хозяин гостиницы, вооруженный двустволкой, вошел в сопровождении нескольких человек: постояльцев и слуг, сбежавшихся на крики.

Камилл непроизвольно отпрянул от Сюзанны де Вальженез.

Но она была неподвижна, как и г-жа де Розан. Камилл задушил ее в схватке.

Она была мертва.

Несколько лет спустя после этого происшествия, то есть около 1833 года, когда мы посетили Рошфорскую каторгу, где навещали св. Венсана де Поля XIX века, то есть аббата Доминика Сарранти, тот показал нам возлюбленного прачки Шант-Лила, убийцу Коломбана и Сюзанны. Его когда-то черные как смоль волосы побелели, а лицо носило теперь отпечаток мрачного отчаяния.

Жибасье, все такой же свежий, молодцеватый и смешливый, утверждал, что Камилл де Розан старше его лет на сто.

XXXII. Глава, в которой святоша убивает вольтерьянца

Мы оставили нашего друга Петруса сиделкой у графа Эрбеля, его дяди. Оттуда он написал Регине, что приступ подагры у дяди миновал, что он сам снова свободен и скоро увидит свою прекрасную подругу.

Но подагра, увы, похожа на кредиторов: она отпускает вас только перед смертью, то есть когда ничего другого уже не остается.

Итак, приступ подагры у графа Эрбеля отнюдь не собирался проходить так скоро, как о том мечтал его племянник; напротив, он возобновлялся все чаще, и генерал в иные минуты подумывал о том, чтобы сыграть с подагрой шутку, пустив себе пулю в лоб.

Петрус нежно любил дядюшку. Он угадал, о чем тот думает, и несколькими добрыми словами, сказанными от души, а также невольно выкатившейся слезой смягчил сердце генерала до такой степени, что тот отказался от своего ужасного плана.

На том они и порешили, как вдруг в комнату, где лежал граф, влетела, словно ураган, маркиза де Латурнель, одетая в черное с головы до пят.

– О! – вскричал граф Эрбель. – Неужели смерть близка, если посылает мне самое большое испытание?

– Дорогой генерал! – начала маркиза де Латурнель, попытавшись изобразить волнение.

– В чем дело? – оборвал ее граф. – Не могли бы вы дать мне умереть спокойно, маркиза?

– Генерал, вы знаете о несчастьях, постигших дом ЛамотГуданов!..

– Понимаю, – нахмурился граф Эрбель и закусил губу. – Вы прознали, что мы с племянником искали наикратчайший путь к смерти, и пришли сократить мои дни.

– Что-то вы нынче не в духе, генерал.

– Согласитесь, есть от чего, – отвечал генерал, переводя взгляд с маркизы на свою ногу, – подагра и…

Он чуть было не сказал «и вы», но спохватился и продолжал:

– Что вам угодно?

– Вы согласны меня выслушать? – обрадовалась маркиза.

– А разве у меня есть выбор? – пожал плечами граф.

Он повернулся к племяннику и продолжал:

– Петрус! Ты уже три дня не выходил на воздух. Освобождаю тебя на два часа, дорогой. Я знаю, как любит поговорить маркиза, и не сомневаюсь, что она доставит мне удовольствие сегодняшней беседой вплоть до твоего возвращения. Но не больше двух часов, слышишь? Иначе я за себя не отвечаю.

– Я буду здесь через час, дядя! – воскликнул Петрус, сердечно пожимая генералу руки. – Я только зайду к себе.

– Ба! – вскричал тот. – Если тебе надо с кем-нибудь повидаться, не стесняйся.

– Спасибо, добрый дядюшка! – поблагодарил молодой человек, поклонился маркизе и вышел.

– Теперь мы остались вдвоем, маркиза! – наполовину всерьез, наполовину насмешливо промолвил граф Эрбель, когда племянник удалился. – Ну, скажите откровенно, раз мы одни: вы ведь хотите сократить мои дни, не так ли?

– Я не желаю смерти грешника, генерал! – слащаво пропела святоша.

– Теперь, когда ваш сын граф Рапт…

– Наш сын, – поспешила поправить маркиза де Латурнель.

– Теперь, когда ваш сын граф Рапт предстал перед Высшим судом, – не сдавался генерал, – вы не станете просить меня оставить ему наследство.

– Речь не идет о вашем наследстве, генерал.

– Теперь, – продолжал граф Эрбель, не обращая ни малейшего внимания на слова маркизы, – теперь, когда ваш прославленный брат, маршал де Ламот-Гудан, умер, вы, не станете меня просить поддержать его, как во время вашего последнего визита, чтобы протащить один из чудовищных законов, которыми пользуются народы, когда хотят бросить королей в тюрьму или отправить в изгнание, королевские венцы развеять по ветру, а троны сбросить в реку. Итак, если вы пришли поговорить не о графе Рапте и не о маршале де Ламот-Гудане, то чему же я обязан вашим визитом?

– Генерал! – жалобно проговорила маркиза. – Я много выстрадала, состарилась, изменилась с тех пор, как на меня обрушились несчастья! Я пришла не для того, чтобы говорить о своем брате или нашем сыне…

– Вашем сыне! – нетерпеливо перебил ее граф Эрбель.

– Я пришла поговорить о себе, генерал.

– О вас, маркиза? – недоверчиво взглянув на маркизу, спросил генерал.

– О себе и о вас, генерал.

– Ну, держись! – пробормотал граф Эрбель. – Какую же приятную тему мы можем с вами обсудить, маркиза? – продолжал он громче. – Какой вопрос вас интересует?

– Друг мой! – медовым голосом заговорила маркиза де Латурнель, окинув генерала взглядом, полным любви. – Друг мой, мы уже немолоды!

– Кому вы это рассказываете, маркиза! – вздохнул генерал.

– Не настало ли для вас время исправить ошибки нашей юности, – слащавым тоном продолжала г-жа де Латурнель. – Для меня этот час пробил давно.

– Что вы называете часом исправления ошибок, маркиза? – недоверчиво спросил граф Эрбель и насупился. – На часах какой церкви вы услышали, что он пробил?

– Не пора ли, генерал, вспомнить, что в молодости мы были нежными друзьями?

– Откровенно говоря, маркиза, я не считаю, что об этом нужно вспоминать.

– Вы отрицаете, что любили меня?

– Я не отрицаю, маркиза, я забыл.

– Вы оспариваете у меня права, которые я имею на вашу память?

– Категорически, маркиза, за давностью.

– Вы стали очень злым человеком, друг мой.

– Как вам известно, когда старость придет, так и черт в монастырь пойдет, а старики со временем как раз обращаются в чертей. Раз уж вы так хотите, я вам сейчас покажу свое раздвоенное копыто.

– Значит, вы ни в чем себя не упрекаете?

– Простите, маркиза, я знаю за собой один грех.

– Какой же?

– Отнимаю у вас драгоценное время.

– Вы таким образом хотите от меня избавиться, – рассердилась маркиза.

– Избавиться от вас, маркиза! – с добродушным видом повторил граф Эрбель. – Избавиться!.. Слово-то какое отвратительное! И как вы могли такое сказать!.. Да кто, черт возьми, собирается от вас избавляться?

– Вы! – заметила г-жа де Латурнель. – С той самой минуты, как я сюда вошла, вы только и думаете, как бы наговорить мне дерзостей.

– Признайтесь, маркиза: вы до смерти хотите их от меня услышать.

– Не понимаю вас! – перебила его маркиза де Латурнель.

– Это лишний раз доказывает, маркиза, что мы оба миновали тот возраст, когда делают глупости, а не говорят их.

– Повторяю, что вы очень злой человек и мои молитвы вас не спасут.

– Так я в самом деле в опасности, маркиза?

– Обречены!

– Неужели?

– Я отсюда вижу, в каком месте вы проведете свою загробную жизнь.

– Вы говорите о преисподней, маркиза?

– Да уж не о райских кущах!

– Между раем и адом, маркиза, существует чистилище, и если вы решили устроить мне его прямо сейчас, то сверху я получу отпущение сразу всех грехов.

– Да, если вы исправитесь.

– Каким образом?

– Вы должны признать свои ошибки и исправить их.

– Значит, ошибкой было любить вас, маркиза? – галантно произнес граф Эрбель. – Признайтесь, что с моей стороны было бы неприлично в этом раскаиваться!

– Вполне справедливо было бы это исправить.

– Понимаю, маркиза. Вы хотите меня исповедать и наложить на меня епитимью. Если она окажется мне по силам, даю честное благородное слово: я все исполню.

– Вы шутите, даже когда смерть близка! – с досадой проговорила маркиза.

– И буду шутить еще долго после ее прихода, маркиза.

– Вы хотите исправить свои ошибки, да или нет?

– Скажите, как я должен это сделать?

– Женитесь на мне.

– Одну ошибку другой не исправить, дорогая.

– Вы недостойный человек!

– Недостойный вашей руки, разумеется.

– Вы отказываетесь?

– Решительно. Если это награда, я нахожу ее слишком незначительной, если наказание – то чересчур суровым.

В эту минуту лицо старого дворянина перекосилось от боли, и маркиза де Латурнель непроизвольно вздрогнула.

– Что с вами, генерал? – вскричала она.

– Предвкушаю преисподнюю, маркиза, – невесело усмехнулся граф Эрбель.

– Вам очень плохо?

– Ужасно, маркиза.

– Позвать кого-нибудь?

– Ни к чему.

– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?

– Разумеется.

– Что я должна сделать?

– Уйти, маркиза.

Эти слова были произнесены настолько недвусмысленно, что маркиза де Латурнель побледнела, торопливо поднялась и метнула на старого генерала взгляд, полный яда, характерного для святош.

– Будь по-вашему! – прошипела она. – Черт бы побрал вашу душу!

– Ах, маркиза, – сказал старый дворянин с печальным вздохом, – я вижу, что даже в вечной жизни не расстанусь с вами.

Петрус вошел в спальню в то мгновение, когда маркиза приотворила дверь.

Не обращая внимания на г-жу де Латурнель, он бросился к дядюшке, когда увидел искаженное болью лицо графа. Петрус обхватил генерала руками и воскликнул:

– Дядюшка! Дорогой мой!

Тот с грустью посмотрел на Петруса и спросил:

– Ушла?

В это время маркиза закрывала дверь.

– Да, дядя, – ответил Петрус.

– Несчастная! – вздохнул генерал. – Она меня доконала!

– Очнитесь, дядюшка! – вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. – Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте я приглашу его войти.

– Хорошо, мальчик мой, – отвечал граф, – хотя доктор уже не нужен… Слишком поздно.

– Дядя! Дядя! – вскричал молодой человек. – Не говорите так!

– Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как благородный человек, не заставляй меня умереть как буржуа, который умиляется собственной смерти. Ступай за своим другом!

Вошел Людовик.

Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.

Генерал поблагодарил молодого доктора, потом порывисто схватил руку племянника.

– Мальчик мой, – проникновенно сказал он. – Маркиза де Латурнель меня просила в преддверии близкой кончины исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал знакомством с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь. Я имею в виду твоего разбойника-отца. Скажи этому старому якобинцу, что перед смертью я жалею только об одном: что не могу пожать ему руку.

Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.

– Ты что же, Петрус, не мужчина? – продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. – Разве угасающая лампа – настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг.

Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни.

Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, как то, которое внушаете мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни – это когда с ней расстаешься.

– Дядя! Дядя! – разрыдался Петрус. – Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать о жизни и смерти.

– Мальчик! – проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, насмешливостью, смирением. – Ну-ка посмотри на меня!

Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из «Прерии», отозвался:

– Здесь!

Так умер потомок Куртенеев, генерал граф Эрбель!

XXXIII. Все хорошо, что хорошо кончается

У колдуний есть сердце, как почти у всех «природных натур», и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.

Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за нее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающихся в красоте: Жан Робер и Петрус – и оба увековечили это воспоминание, один – на бумаге, другой – на полотне.

Но, будучи добросовестным рассказчиком, я, несмотря на удивление и недоверие читателей, считаю необходимым сказать правду.

Броканта была красивой в двух случаях: в первый раз – в день исчезновения Розочки, во второй – в день возвращения девушки домой на Ульмскую улицу.

Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его «Сезам, откройся!»); он говорил: «Я увожу Розочку», и Броканта была готова на все.

Старуха обожала своего найденыша.

Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.

Старуха, отвратительное и себялюбивое создание, боготворила Розочку, как мы уже сказали в начале этого рассказа.

Вы помните восхитительное pianto Трибуле в романе «Король развлекается» нашего дорогого Гюго? Вот так же оглушительно завопила от ужаса Броканта, когда узнала, что Розочка исчезла.

Разумеется, этот шутовской папаша Трибуле выглядел величественно, узнав о похищении дочери. Вот так и Броканта производила внушительное впечатление, когда убедилась в том, что Розочка пропала.

Если бы я не боялся показаться парадоксальным, я попытался бы показать, что потеря ребенка не менее ужасна для приемной матери, чем для родной. Родная мать кричит от физической боли: похитители вырвали у нее кусок ее плоти; для приемной матери это, скорее, душевная боль: с приемышем уходит жизнь.

Я знавал старика, двадцать пять лет растившего мальчика:

он упал замертво, когда узнал, что его сын смошенничал в игре.

Родной отец пожурил бы его и отправил в Бельгию или Америку дожидаться отмены наказания за давностью лет.

Броканта проявила поистине величие души, узнав эту весть.

Она подняла на ноги всех парижских цыган, призвала на помощь весь городской сброд, предложила отдать при необходимости за этот драгоценный камень по имени «приемное дитя» главную гордость короны первого цыганского короля, завоеванной в памятной битве с самим сатаной. Страдание толкало ее на крайность, как не было ей равных в радости, когда она снова обрела девочку.

В тот же день Жан Робер, Петрус, Людовик и сам Сальватор превозносили красоту торжествовавшей колдуньи. Вот что позволило нам утверждать: эта уродливая старуха была поистине прекрасной дважды за свою жизнь.

Однако продолжалось это недолго.

Читатели помнят, что до замужества Розочка должна была поступить в пансион. Когда Сальватор сообщил эту новость Броканте, колдунья разразилась слезами. Потом она встала и бросила на Сальватора угрожающий взгляд – Никогда! – молвила она.

– Броканта, – ласково проговорил Сальватор, взволнованный в душе добрыми чувствами, заставлявшими Броканту отвечать ему так. – Девочка должна многое узнать о жизни, в которую ей суждено скоро вступить. Ей недостаточно знать язык ворон и собак: общество требует всесторонних знаний. В тот день, когда эта девочка войдет в самую скромную гостиную, она будет чувствовать себя дикарем, попавшим из девственных лесов в Тюильрийский дворец.

– Это моя дочь! – с горечью проговорила Броканта.

– Разумеется, – без улыбки отвечал Сальватор. – И что дальше?

– Она моя, – продолжала Броканта, видя, что Сальватор не покушается на ее материнские чувства.

– Нет, – возразил Сальватор. – Она принадлежит миру, а раньше всего и прежде всего человеку, который вернул ее к жизни. Он ее приемный отец и врач (этб и есть отец!), как ты – ее мать! Надо воспитать ее для мира, в котором она будет жить, и не тебе, Броканта, заниматься ее образованием. В общем, я ее забираю.

– Никогда! – пронзительным голосом повторила Броканта.

– Так надо, Броканта, – строго заметил Сальватор.

– Господин Сальватор! – взмолилась колдунья. – Оставьте мне ее еще хоть на годик, на один год!

– Это невозможно!

– Единственный годочек, умоляю! Я хорошо о ней заботилась, уверяю вас, я еще лучше буду за ней ухаживать! Она у меня станет ходить в шелку и бархате, краше ее никого не будет.

Умоляю вас, господин Сальватор, оставьте мне ее на год, только на год!

Несчастная колдунья со слезами произносила эти слова.

Сальватор, тронутый до глубины души, не хотел показать своего волнения. Напротив, он сделал вид, что сердится. Нахмурившись, он коротко сказал:

– Это вопрос решенный!

– Нет! Нет! Нет! – повторяла Броканта. – Нет, господин Сальватор, вы этого не сделаете. Она еще очень слабенькая.

Позавчера у нее был ужасный приступ. Господин Людовик только что от нее ушел. Четверть часа спустя после его ухода она крикнула: «Задыхаюсь!» Кровь ударила ей в голову. Бедная моя Розочка! В эту минуту, господи Сальватор, я даже подумает, что она умирает. За малым дело стало. Она упала на стул, закрыла глаза и стала кричать!.. Как она кричала, Боже мой! Истошно, господин Сальватор! Я взяла ее на руки, уложила на пол, как учил господин Людовик, и сказала: «Розочка! Милая! Розочка моя!» – словом, все, что я смогла сказать. Но она громко кричала и ничего не слышала. Видели бы вы, как она, бедняжка, задыхалась, словно ее зажали в тисках, а вены у нее на шее набухли и покраснели и казалось, вот-вот лопнут!.. Ах, господин Сальватор! Видала я виды за свою жизнь, но такого печального зрелища видеть не доводилось! Наконец она заплакала. Ее слезы меня освежили, как летний дождь. Она открыла свои красивые глазки и улыбнулась, и на сей раз все обошлось! Да вы меня не слушаете, господин Сальватор!

Этот незатейливый рассказ так взволновал нашего друга Сальватора, что он отвернулся, скрывая свои чувства.

– Знаю, Броканта, – как можно тверже произнес наконец Сальватор. – Людовик мне рассказал обо всем этом нынче утром, именно поэтому я и хочу увести Розочку. Девочка нуждается в тщательном уходе.

– Куда же вы ее забираете? – спросила Броканта.

– Я же тебе сказал: в пансион.

– Что вы такое надумали господин Сальватор! Ведь Мину тоже тогда отдавали в пансион, верно?

– Да.

– Оттуда ее и похитили, так?

– Из этого пансиона Розочку никто не похитит, Броканта.

– Кто же за ней будет приглядывать?

– Ты все узнаешь в свое время. А теперь скажи, где она.

– Где? – затравленно озираясь на Сальватора, переспросила цыганка.

Она поняла, что час разлуки близок, и трепетала всем телом.

– Да где же она?

– Ее здесь нет, – пролепетала старуха. – Нет ее сейчас!

Она…

– Лжешь, Броканта! – перебил ее Сальватор.

– Клянусь вам, господин Сальватор…

– Лжешь, говорю тебе! – строго повторил молодой человек.

– Смилуйтесь, господин Сальватор! – вскричала несчастная старуха.

Она повалилась на колени и схватила Сальватора за руки.

– Смилуйтесь, не забирайте ее! Вы меня убьете! Это моя смерть!

– Ну-ка вставай! – приходя во все большее волнение, проговорил Сальватор. – Если ты в самом деле ее любишь, ты должна желать ей добра! Пусть она выучится, а видеться ты с ней сможешь когда захочешь.

– Вы мне обещаете это, господин Сальватор?

– Клянусь! – торжественно проговорил молодой человек. – Зови ее!

– Спасибо, спасибо! – осыпая руки Сальватора поцелуями и омывая их слезами, воскликнула старуха.

Она вскочила с проворством, которое невозможно было от нее ожидать, и крикнула:

– Роза! Розочка! Дорогая!

На зов явилась девушка.

Собаки радостно залаяли, ворон захлопал крыльями.

Теперь это уже была не та девочка, которую мы видели в начале нашей истории на одном из чердаков по улице Трипре:

это уже была не девушка, одетая в костюм Миньон нашего достойного сожаления Ари Шеффера; она не поражала болезненным видом, свойственным детишкам наших пригородов. Это была высокая стройная девица, смотревшая из-под черных густых бровей немного затравленно, может быть, но глаза ее так и искрились счастьем.

Когда она вошла в гостиную Броканты, ее розовые щечки густо покраснели при виде Сальватора.

Она подошла к нему, бросилась ему на шею, обвила его руками и нежно поцеловала.

– А меня? – ревниво наблюдая за происходившим, грустно проговорила Броканта.

Розочка подбежала к Броканте и сжала ее в объятиях:

– Мамочка, дорогая! – воскликнула она и поцеловала цыганку.

В эту минуту вошел или, точнее, влетел пулей новый персонаж.

– Эй, Броканта! – пройдясь колесом, чтобы, очевидно, поскорее добраться до той, к которой он обращался, продолжал этот вновь прибывший персонаж. – У вас сейчас будут гости, да какие важные! Четыре великосветские дамочки! Они хотят узнать свою судьбу. Взгляните сами!

Заметив Сальватора, он спохватился, снова встал на ноги и, опустив глаза сказал:

– Простите, господин Сальватор, я вас не сразу узнал.

– Это ты, парень! – отвечал Сальватор Баболену, которого уже узнал, должно быть, даже не самый проницательный читатель.

– Я самый! – произнес Баболен, как говорил до него и еще долго после него знаменитый г-н де Фрамбуази.

– О каких гостях ты толкуешь? – спросил Сальватор.

– Сюда идут четыре дамы: не иначе хотят узнать свою судьбу!

– Пригласи их сюда.

Скоро четыре молодые женщины уже входили в комнату.

– Вот кто займется воспитанием Розочки! – сказал Сальватор Броканте, указывая на четырех женщин.

Гадалка вздрогнула.

– Эта дама, – кивнув на Регину, продолжал Сальватор, – научит ее рисовать, после того как Петрус преподал Розочке основы рисунка. Эта дама, – он с грустью взглянул на Кармелиту, – научит ее музыке. Эта дама, – прибавил он и улыбнулся г-же де Маранд, – научит ее вести домашнее хозяйство.

Наконец, эта дама, – с нежностью посмотрел он на Фраголу, – научит ее…

Регина, Кармелита и Лидия не дали ему договорить и в один голос закончили вместо него:

– …добру и любви!

Сальватор поблагодарил их одними глазами.

– Хотите пойти с нами, дитя мое? – предложила Регина.

– Да, добрая фея Карита! – обрадовалась Розочка.

Броканта вздрогнула всем телом. Ее щеки побагровели, и Сальватор испугался, как бы ее не хватил удар.

Он подошел к гадалке.

– Броканта! – сказал он, взяв ее за руку. – Мужайся! Вот четыре ангела, которых тебе посылает Господь, чтобы спасти тебя от преисподней. Взгляни на них. Не кажется ли тебе, что девочка, которую ты любишь, будет лучше под их белыми крыльями, чем в твоих черных когтях? Не сердись, старая! Повторяю: ты расстаешься с ней не навсегда. Одна из этих добрых женщин возьмет тебя к себе, как приютит у себя и Розочку. Кто из вас возьмет к себе Броканту? – прибавил он, взглянув на четырех дам.

– Я! – в один голос отвечали те.

– Вот видишь, Броканта! – молвил Сальватор.

Старуха опустила голову.

– Это лишний раз доказывает, – философски прибавил молодой человек, глядя и на гадалку, и на четырех дам, – что в грядущем мире не будет больше сирот, потому что матерью им станет общество!

– Хорошо бы! – не менее философски заметил Баболен и, ерничая, осенил себя крестным знамением.

Год спустя после этой сцены Розочка получила два миллиона от г-на Жерара, который, сам того не желая, оставил ей после смерти наследство, и вышла замуж за Людовика, ставшего знаменитым доктором и прославленным ученым.

Словно оправдывая пословицу, гласящую: «Все хорошо, что хорошо кончается», Розочка совершенно поправилась. Это доказывает, что Мольер, как и говорил Жан Робер, является величайшим доктором, какой только известен в целом свете, потому что создал книгу «Любовь врачует»!

XXXIV. Слава отчаянным храбрецам!

Шант-Лила узнала о смерти г-жи де Розан и аресте американского джентльмена от г-на де Маранда.

Принцесса Ванврская пролила слезу при воспоминании о своем бывшем возлюбленном и поспешила перевести разговор на другую тему.

Наши парижские гризетки славятся тем, что готовы снять с себя последнюю рубашку ради первой своей любви, зато едва ли удостоят слезой последующих любовников.

– Он должен был именно так и кончить! – заметила она, когда г-н де Маранд сообщил ей, что Камилл в лучшем случае будет осужден на многие годы галер.

– Почему же, дорогая, вы думаете, – спросил г-н де Маранд, – что все, кто имели честь вас любить, кончают плохо? Это было бы жестоко!

– Они всего-навсего меняют одни кандалы на другие, – улыбнулась гризетка. – Кроме того, – прибавила она, насмешливо поглядывая на новоиспеченного министра финансов, – я не говорю, что все кончают именно так! Вот, например, ты, ненаглядный мой, не так уж много грешил на земле, и для тебя наверняка найдется отдельная ложа в раю. Кстати о ложе и о рае:

когда дебютирует синьора Кармелита?

– Послезавтра, – отвечал г-н де Маранд.

– Ты заказал мне закрытую ложу, как я просила?

– Разумеется, – молвил галантный банкир.

– Покажите! – пропела она, обвивая обеими руками шею г-на де Маранда.

– Вот, прошу, – отвечал тот, доставая из кармана билет.

Шант-Лила выхватила его и стала рассматривать, пунцовая от удовольствия.

– Я буду сидеть напротив принцесс?! – воскликнула она.

– Разве ты сама не принцесса?

– Ладно, смейтесь, – надув губки, промолвила принцесса Ванврская. – А я вот была три месяца назад у Броканты, и она мне поклялась, что я дочь знатных родителей.

– Это еще не все, лапушка, она скрыла от тебя правду! Ты не просто принцесса, а королева, потому что найденыши – это короли всей земли.

– А погибшие люди – это министры! – лукаво взглянув на банкира, вставила Шант-Лила. – Итак, я наконец увижу принцесс вблизи. Честно говоря, позавчера у меня было неудобное место в театре Порт-Сен-Мартен, где давали премьеру по пьесе вашего друга Жана Робера. Никак не могу вспомнить названия…

– «Гвельфы и гибеллины», – улыбнулся г-н де Маранд.

– Да-да, «Гвельфы и гибеллины», – подхватила принцесса Ванврская. – Теперь уж я запомню. Куда ты пропал к концу пьесы, любимый?

– Я зашел в ложу к госпоже де Маранд поздравить с успехом нашего друга Жана Робера.

– Или изменить мне, – перебила его Шант-Лила. – Кстати, это правда, что вы бегаете за всеми женщинами подряд?

– Так говорят! – самодовольно подтвердил г-н де Маранд и выпятил грудь. – Но если я и позволяю себе бегать за всеми женщинами, то останавливаюсь только возле одной.

– Она светская дама?

– Самая светская из всех мне известных.

– Принцесса?

– Принцесса крови.

– Я ее знаю?

– Разумеется, ведь это ты и есть, принцесса.

– А еще говорите, что вы у моих ног!

– Смотри! – сказал г-н де Маранд, опускаясь перед ШантЛила на колени.

– Правильно, – покачала та головой. – Так и оставайтесь, вы заслужили наказание.

– Это награда, принцесса. Не ты ли сама только что говорила, что за свои добродетели я попаду прямо в рай?

– Я не так выразилась, – возразила гризетка. – Добродетели бывают разные, как, впрочем, и грехи. Иными словами, добродетели иногда оказываются грехами, а грехи – добродетелями.

– Например, принцесса?

– Грех любить женщину только наполовину, а добродетель – в полную силу.

– Я и не подозревал, что ты так сильна в казуистике, прелесть моя.

– Я некоторое время относила белье к иезуитам Монружа, они-то меня и наставили… – проговорила принцесса Ванврская, опустив глаза и покраснев.

– …на путь истинный! – подхватил банкир.

– Да, – шепотом сказала Шант-Лила. – Да, – повторила она, с трудом подавив вздох.

– Ты не могла обратиться, красавица моя, к более образованным людям? Чему же они тебя научили такому, чего ты не знала?

– Тысяче разных вещей, которые я… не запомнила, – зарделась гризетка, хотя ее не так-то легко было вогнать в краску.

– Дьявольщина! – вскричал министр, поднимаясь. – Я вас оставлю, принцесса, из опасения напомнить вам нечто такое, что вы старательно забывали.

– Вы удираете, как настоящий иезуит, – закусила губку Шант-Лила, – но таким бегством грехов все равно не искупить, – прибавила она и пристально посмотрела на г-на де Маранда.

– Назначьте сами сумму выкупа, – предложил банкир.

– Для начала встаньте на колени.

– Пожалуйста.

– Просите прощения за то, что оскорбили меня.

– Нижайше прошу меня извинить за оскорбления, хотя и не знаю, чем я провинился.

– Не знаете?

– Ну конечно, раз говорю.

– Вы самый извращенный человек из всех мне известных.

– Исправьте меня, принцесса, и обратите в свою веру.

– Каким образом? – вздохнула Шант-Лила.

– Дай мне веру, девочка.

– Боюсь, что вера вас не спасет.

– Попытайся! – предложил г-н де Маранд, смутившись тем, какой оборот принимал разговор.

– Взгляни на меня! – приказала Шант-Лила, не сводя с банкира сладострастного взгляда.

Господин де Маранд опустил глаза.

– Что с вами? – удивилась гризетка. – Уж не мальтийский ли вы рыцарь? Может, вы поклялись сохранять целомудрие?

Господин де Маранд горько усмехнулся.

– Дитя! – молвил он, беря руки принцессы в свои и целуя их. – Сущее дитя! – повторил он, не находя других слов.

– Признайтесь, что не любите меня! – проговорила ШантЛила.

– Никогда я этого не скажу, – возразил банкир.

– Тогда скажите, что любите.

– Скорее уж так!

– Теперь… докажите это.

Господин де Маранд поморщился, словно давая понять:

«Только не это».

– Вы никого не ждете? – спросил он, то ли желая сменить тему разговора, то ли надеясь избежать нависшей над ним опасности, которая с каждой минутой становилась все более ощутимой из-за томных взглядов принцессы.

– Я жду только вас, – отвечала Шант-Лила.

Она была в этот день поистине восхитительна, наша принцесса Ванврская! Щечки ее раскраснелись, губы приоткрылись в сладострастной неге, глаза метали огонь. Ее белая, длиннее обыкновенного, шея томно склонялась, как у лебедя; пышная грудь вздымалась от волнения.

Девушка была достаточно хороша, а также декольтирована, чтобы пробудить желание; голубая вуаль падала до самых пят и так и манила к себе, словно лазурный грот в голубом поднебесье, в который бросаешься очертя голову, не думая о возвращении.

Господину де Маранду было знакомо это зрелище, однако нельзя сказать, что он вкусил предлагавшиеся ему прелести. Для него главное заключалось не в том, выходить или не выходить из лазурного грота, а войти в него. Однако он решил не подавать виду и изо всех сил старался изобразить страсть.

Принцесса Ванврская как женщина – а она была женщиной до кончиков ногтей – на какое-то время впала в заблуждение.

Она стала ругать себя за холодность г-на де Маранда и отнесла его сдержанность на счет презрения, которое банкир, должно быть, к ней испытывал.

Она попыталась ему помочь, обвиняя себя в легкомыслии, исповедуясь в собственных грехах, обещая исправиться и в будущем жить достойно, чтобы заслужить уважение благородного человека. Тщетная попытка, пустые усилия.

Господин де Маранд в страстном порыве сжал ее в объятиях и воскликнул:

– До чего же ты хороша, детка!

– Льстец! – заскромничала Шант-Лила.

– Я знаю не много столь же прелестных, как ты, созданий.

– Вы меня не презираете?

– Чтобы я тебя презирал, принцесса?! – проговорил банкир, осыпая поцелуями ее,руки от запястий до плеч.

– Значит, вы меня немножко любите?

– Люблю ли я тебя, моя красавица? Даже слишком!

Он приобнял девушку за шею и, любовно на нее поглядывая, сказал:

– Клянусь весной, цвета которой ты носишь! Клянусь цветком, чьем имя ты позаимствовала! Я люблю тебя безгранично, принцесса. Я считаю, что ты – одно из пленительнейших созданий, которые мне доводилось видеть в жизни. Ты удивительно похожа на одну из очаровательных девушек, украшающих свадебный пир Каны на картине Пабло Веронезе. Но я напрасно искал, на кого ты похожа. Ты не похожа ни на какую другую женщину, только на себя. Вот почему я отношусь к тебе с такой нежностью; если постараешься, ты прочтешь это в моих глазах.

– В ваших глазах!.. Да!.. – невесело усмехнулась ШантЛила.

Господин де Маранд встал и, приблизившись к губам принцессы Ванврской, в утешение поцеловал ее с большей страстью, чем обыкновенно.

Девушка откинула голову назад и тихо прошептала или, вернее, выдохнула три слова, так много значащие в устах влюбленной:

– О, мой друг!..

Но друг, который в данных обстоятельствах был, несомненно, недостоин этого звания, то ли испугавшись по одному ему известным причинам слишком далеко зайти в этом деле, то ли будучи уверенным в том, что не сможет зайти слишком далеко, собрался уже отступить, как вдруг случай, этот помощник умных людей, прислал ему подкрепление: в будуаре принцессы вдруг зазвенел звонок.

– Звонят, принцесса, – заметил г-н де Маранд и просиял.

– Да, в самом деле, кажется, звонили, – слегка смутившись, отвечала Шант-Лила.

– Вы кого-нибудь ждали? – спросил банкир, притворяясь недовольным.

– Клянусь, нет, – ответила гризетка, – если хотите, можете прогнать звонившего: вы окажете мне этим настоящую услугу.

Я отпустила камеристку и сама не могу сказать, что меня нет дома.

– Это более чем справедливо, принцесса, – улыбнулся г-н де Маранд. – Пойду прогоню этого невежу.

Он направился к выходу, благославляя существо, кем бы оно ни оказалось, вызволившее его из затруднительного положения.

Спустя мгновение он вернулся.

– Угадайте, кто там, принцесса, – предложил он.

– Графиня Валёк, конечно?

– Нет, принцесса.

– Моя кормилица, может быть?

– Не угадали.

– Портниха?

– Тоже нет: молодой человек.

– Кредитор?

– Кредиторы бывают старыми, принцесса! Молодой человек может быть только должником хорошенькой женщины.

– Возможно, это мой кузен Альфонс! – покраснела ШантЛила.

– Нет, принцесса. Этот приятный молодой человек явился, как он говорит, от господина Жана Робера.

– А-а, понимаю. Это бедный юноша, которому нечем заплатить за билет в театре Порт-Сен-Мартен, и он пришел просить у меня протекции Жана Робера. Они земляки. Это очень робкий молодой человек, он не смеет обратиться с просьбой к земляку… и…

– …и пришел с просьбой к вам, – закончил г-н де Маранд. – Юноша абсолютно прав, принцесса. Он просто очарователен. Так вы говорите, он беден?

– Так же беден, как молод.

– Зачем он приехал в Париж?

– Искать счастья.

– Вы хотите сказать, счастливого случая, принцесса, потому что он обратился к вам. Он что-нибудь знает… помимо…

естественных наук?

– Он умеет читать и писать… как все.

«Как все – это слишком много», – подумал банкир, знакомый с почерком и стилем гризетки.

– Не умеет ли он случаем считать? – продолжал он вслух.

– Он получил бакалавра! – гордо проговорила Шант-Лила.

– Ну, если он действительно бакалавр, я сумею устроить его судьбу.

– Вы готовы сделать это для него, хотя даже не знакомы с ним? – вскричала Шант-Лила.

– Я сделаю это для вас, которую знаю недостаточно… – галантно проговорил г-н де Маранд. – Можете прислать его ко мне завтра в министерство. Если он так же умен, как приятен, я обещаю устроить его будущее. Кстати, поговорим заодно и о вашем будущем, чтобы впредь избежать беспокойства, как сегодня. Боюсь, вы заблуждаетесь, принцесса, относительно роли, которую я просил вас сыграть в моей жизни. Я человек очень занятой, принцесса, и государственные дела, не говоря о моих личных, поглощают меня настолько, что мне непозволительно, как обыкновенному человеку, останавливаться на пустяках. С другой стороны, я вынужден из политических соображений делать вид, что у меня есть любовница. Вы меня понимаете, принцесса?

– Отлично понимаю, – кивнула Шант-Лила.

– Ну что же, дорогая, вы пошли на это, ни в чем меня не упрекая. Но чтобы вы не забывали, я выразил истинный смысл наших отношений в договоре, который я вам оставляю, чтобы вы поразмыслили о нем на досуге. Надеюсь, вы будете довольны суммой, которую я положил на уплату наших оригинальных отношений. А теперь, принцесса, позвольте мне поправить завитки ваших волос, которые из-за моей неловкости выбились из вашей прически.

Господин де Маранд достал из бумажника несколько тысячефранковых билетов, свернул их в форме папильоток и намотал на них волосы принцессы Ванврской.

– Прощай, принцесса, – сказал он, по-отечески чмокнув ее в лоб. – Я пришлю к вам сейчас земляка господина Жана Робера.

Уверен, что этот мальчик сделает честь нам обоим. И если его форма соответствует содержанию, но вы, стало быть, поистине нашли Феникса, о котором рассказывает Ювенал.

Господин де Маранд покинул будуар гризетки, довольный тем, что дешево отделался.

XXXV. Коломба

Три года спустя после драмы, о которой мы поведали нашим читателям, а также три дня спустя после визита г-на де Маранда к Шант-Лила, то есть в конце зимы 1830 года, Итальянский театр давал внеочередное представление оперы «Отелло» с участием уже два года как ставшей известной в Италии певицы, синьоры Кармелиты, которую прозвали в народе еще выразительнее: синьора Коломба.

Весь Париж, как принято писать в наши дни, но как лишь говорили в те времена, весь аристократический, интеллектуальный, богатый Париж, наконец, Париж артистический собрался в этот вечер в Итальянском театре.

Как только было объявлено об этом дебюте, все билеты оказались мгновенно раскуплены, а молодые люди, выстроившиеся в очередь у входа в театр, рисковали не попасть на спектакль.

Оживление, воодушевление публики объяснялось не только признанным талантом, дебютантки, но и ее характером, а также интересом, который она внушала всем, кто хоть отчасти был знаком с ее историей.

Самые разные писатели, поэты, романисты, драматические авторы, журналисты воспевали ее на все лады.

Жан Робер и Петрус тоже способствовали успеху Кармелиты.

После целого года тяжелых испытаний, когда в моральном отношении она находилась между жизнью и смертью, она советовалась с тремя своими подругами: Региной, Лидией и Фраголой, как ей хотя бы ослабить, если не заглушить, неизбывную боль.

Госпожа де Маранд посоветовала вести светский образ жизни.

Регина – монастырь.

Фрагола – театр.

Все три подруги были по-своему правы. Действительно, свет, монастырь и театр – это три пропасти, в одну из которых непременно устремляется тот, кто сбился с пути. Личность отступает на задний план, человек принадлежит Богу, отдается удовольствию, уходит в искусство.

Мы видели, как Кармелита попробовала свои силы у г-жи де Маранд на вечере, когда она снова встретилась с Камиллом де Розаном и лишилась чувств.

Однажды к Кармелите пришел старик Мюллер и сказал:

– Следуй за мной.

Не прибавив ни слова, он увел ее неведомо куда.

Однажды утром она проснулась в Италии. Когда они прибыли в Милан, Мюллер повел ее в Ла Скала. Там исполняли «Семирамиду».

– Вот твой монастырь, – молвил он, указывая на театр.

Затем он показал ей Россини, скрывавшегося в глубине ложи, и прибавил:

– Вот твой бог.

Через две недели она дебютировала в Ла Скала в роли Арзацы в «Семирамиде», и Россини объявил ее итальянской примадонной.

Еще через три месяца, в Венеции, она пела в «La Donna del Lago», и юные благородные венецианцы исполнили на Большом канале под окнами ее дворца серенаду, о которой до сих пор не забыл ни один гондольер.

За два года, которые Кармелита прожила на родине музыки, она, как мы видели, одерживала одну победу за другой. Она перешла в разряд diva, сам Россини поцеловал ее, Беллини сочинял для нее оперу, а Россия, которая уже в те времена пыталась похитить у нас великих артистов, которых мы не знаем или которым мало платим, предлагала Кармелите ангажемент, равный состоянию принца крови.

Итальянские маркизы, немецкие бароны, русские князья – словом, сотни претендентов добивались ее руки, однако Кармелита навечно была обручена с Коломбаном.

Воодушевление толпы было, как мы уже упомянули в начале этой главы, вполне оправданно и заранее подготовлено. Зал пестрел цветами, бриллиантами, повсюду сияли огни.

Двор занимал ложи, находившиеся рядом со сценой. Жены послов разместились на балконах, супруги министров – в ложах напротив.

В пятой ложе слева от сцены сидели три человека, привлекавшие к себе внимание всех присутствовавших, которые от всей души желали им счастья.

Это были наш друг Петрус Эрбель, год назад женившийся на княжне Регине де Ламот-Гудан; молодая очаровательная княжна Регина и юная Пчелка, за последние несколько недель превратившаяся в пленительную девушку.

Напротив этой ложи, в другой стороне зала, справа от сцены сидела счастливая пара, также вызывавшая любопытство зрителей: это были наш друг Людовик и его молодая жена Розочка, ставшая миллионершей после смерти г-на Жерара и совершенно оправившаяся рядом с любящим Людовиком.

В центре зала, напротив сцены, две ложи или, вернее, те, кто их занимал, вызывали особое любопытство зрителей. Заметим, однако, что эти ложи интересовали присутствовавших по-разному.

В левой из двух лож сидела, важно развалясь, в сияющем, будто солнце, платье, размах которого превосходил грядущие кринолины, принцесса Ванврская, прелестница Шант-Лила. Время от времени она томно поводила головой, чтобы ответить г-ну де Маранду, а тот тушевался или, точнее, делал вид, что отходит в сторону.

В правой – кто это? Вы, может быть, не помните, дорогие читатели (признаться, мы и сами вспоминаем о ней с трудом)

восхитительную танцовщицу по имени Розена Энгель во время ее бенефиса в Венском Императорском театре.

Именно она занимала эту ложу и была одета в платье из белого газа, переливающееся жемчугом, драгоценными камнями, бриллиантами. Рядом с ней (на сей раз в черном фраке) сидел тот самый человек, которого мы видели в Венском театре. Тогда он был в белом кашемировом одеянии, расшитом золотом и жемчугом, а голову его венчал парчовый тюрбан, украшенный зелеными павлиньими перьями. Это его, сидевшего в императорском зале, принимали за владельца алмазных копей Пунаха. И был это генерал Лебастар де Премон.

Чуть позади от синьоры Розены, одетый, как и генерал, в черное, стоял печальный г-н Сарранти, словно олицетворявший собой страдание.

Переводя взгляд с этой ложи вниз, можно было без труда заметить, что зрители, занимавшие нижние ложи, с не меньшим интересом ожидают выступления дебютантки.

Среди них были недавно поженившиеся Жюстен и Мина, они пытались успокоить старого Мюллера, сердце которого билось от страха при мысли, что французская публика не поддержит успех его ученицы.

Рядом с ними – прелестная пара: Сальватор и Фрагола, то есть любовь безмятежная, безоблачная, неуязвимая – счастье двух сердец, свежее, как первая любовь, крепкое и прочное – как любовь на закате дней.

Напротив этих двух лож – два неприметных персонажа, не имевших ни малейшего желания привлекать к себе внимание:

Жан Робер и г-жа де Маранд. Если когда-нибудь, читатели, вам доводилось провести в темной ложе два часа в обществе любимой женщины, заглядывая ей в глаза и слушая прекрасную музыку, если когда-нибудь, читательницы, вы, позабыв на два часа и о публике, и о целом свете, наслаждались в полной безопасности сокровищами души и разума, присущими вашему возлюбленному, тогда вы должны понять, как проходил вечер для нашего друга Жана Робера и г-жи де Маранд.

Скажем только, что среди оркестрантов один стоял, как пария, с философским видом набивая нос табаком, дабы утешить себя за одиночество и людскую неблагодарнось; г-н Жакаль, – и все актеры, сыгравшие главные роли в настоящей драме, будут представлены вниманию читателей.

Успех Кармелиты (или, вернее, Коломбы, потому что после памятного спектакля это имя так за нею и осталось) превзошел все надежды. Никогда Паста, Пиццарони, Менвьель, Каталани, Малибран, а в наши дни Гризи, Полина Виардо, Фреццолини, – никогда ни одна из этих великих певиц не слышала таких оваций.

Романс из последнего акта пришлось по требованию неистовой публики повторять трижды. Можно было подумать, что зрители не в силах покинуть зал. Голос Коломбы их буквально завораживал.

Ее вызывали десять раз. Мужчины кричали «браво», дамы бросали ей цветы и подарки.

Тысяча человек ждали у дверей, чтобы поздравить ее, увидеть поближе, коснуться, если возможно, края ее платья, им казалось, что эта красивая неулыбчивая девушка превращала неопределенное и не всегда понятное искусство музыки в нечто осязаемое, имеющее форму и цвет.

Среди тех, кто ожидал ее выхода, находился и старик Мюллер. Он плакал от радости. Она различила его в толпе и пошла прямо к нему, не обращая внимания на восторженные крики.

– Учитель! Вы мной довольны? – спросила она.

– Ты поешь музыку так, как ее диктует Бог и пишет Вебер, девочка моя, то есть безукоризненно! – снимая шляпу, отвечал старый учитель.

Эта простая и почтительная похвала старика, адресованная девушке, была отлично понята толпой: все сняли шляпы и поклонились певице, пока она мимо них проходила.

А она, взяв старого учителя за руку, исчезла, промолвив на прощание:

– Почему, Коломбан, вместо того чтобы умереть, ты не задушил меня, как Отелло Дездемону!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Для тех из наших читателей, кого интересуют эпизодические или второстепенные персонажи настоящей истории, мы не станем закрывать эту книгу, не успокоив их вкратце, но исчерпывающе относительно их судьбы.

Жан Бычье Сердце (слава силе!) окончательно отказался от мадемуазель Фифины и ее творений; он теперь владелец сада без деревьев в Коломб.

Фифина получила однажды вечером во время карнавала, выходя из Куртий, то, что называется предательский удар. Ее немедленно доставили в госпиталь св. Людовика, и она скончалась там несколько дней спустя.

Фафиу, соперник Жана Бычье Сердце, женился на Коломбине из театра Галилея Коперника Они выступают втроем в одном из театров на бульварах, где имеют бешеный успех; один, как нам рассказывали, г-н Галилей Коперник, известен под именем Бутена, другой, вечно юный Фафиу – под именем Кольбрена.

Туссен-Бунтовщик поступил на один из наших газоперерабатывающих заводов, где спустя пять лет стал мастером.

Кирпич из посредственного каменщика вырос до бригадира.

Именно он возводит по приказу архитектора эти дурацкие дома, похожие на казармы, которыми застроены в наши дни парижские пригороды.

Тряпичник окончательно подружился с этим кошкодавом по прозвищу папаша Фрикасе. Они стали компаньонами по отлову кошек в двенадцати округах.

Папаша Фрикасе открыл на улице Сен-Дени лавочку под привлекательной вывеской «Белая кошка».

Что касается монсеньора Колетти, он был окончательно назначен кардиналом в Рим. Не мы его назначали!

Наконец, Бразил-Роланд, один из интереснейших персонажей этой истории, доживал свои дни то у Сальватора, то у Розочки, где за ним ухаживали, как могли, в благодарность за его верную и добросовестную службу.

МОРАЛЬ

Тридцать первого июля 1840 года герцог Орлеанский, назначенный королевским наместником, вызвал Сальватора, одного из тех, кто вместе с Жубером, Годефруа, Кавеньяком, Бастидом, Тома, Гинаром и двадцатью другими водрузил после сражения 29 июля трехцветное знамя над Тюильрийском дворцом.

– Если нация выскажется за то, чтобы я занял трон, – спросил герцог, – по вашему мнению, республиканцы ко мне примкнут?

– Ни за что, – ответил Сальватор от имени своих товарищей – Что же они сделают?

– То же, чем вы, ваше высочество, занимались вместе с нами: они организуют заговор.

– Это упрямство! – возмутился будущий король.

– Нет, это настойчивость, – с поклоном возразил Сальватор.

1.

кавалер (итал.)

(обратно)

2.

обмолвка, оговорка (латин)

(обратно)

3.

Примерно 11 х 5,5 метра

(обратно)

4.

Свобода! (Латин)

(обратно)

5.

Ты не узнаешь возраста Петра! (Латин)

(обратно)

6.

Истинно верующие (итал)

(обратно)

7.

на смерть (латин)

(обратно)

8.

Длинный сюртук

(обратно)

9.

Полезное с приятным (латин)

(обратно)

10.

Мать-Германия (латин)

(обратно)

11.

«Выискивая, кого пожрать» (латин) – послание апостола Петра

(обратно)

12.

«Ищи и обрящешь» (штин) – искаженное Евангелие от Матфея

(обратно)

13.

Английские города, известные своими скачками

(обратно)

14.

«Мир их праху» (лamuн) – искаженная заключительная фраза заупокойной католической молитвы

(обратно)

15.

Наместник епископа

(обратно)

16.

Пространство между первым и вторым этажом

(обратно)

17.

Быть или не быть (англ) Здесь смысл жизни

(обратно)

18.

Как днем (итал)

(обратно)

19.

Спутница Марса, олицетворение кровавого боя, управляла колесницей Бога. Ее сопровождала целая свита – Страх, Бегство, Ужас, Распря, – которая способствовала гибели Трои, бросив среди богинь яблоко раздора

(обратно)

20.

По аналогии с гонениями при Людовике XIV, когда драгунов расквартировывали у протестантов

(обратно)

21.

Харибда в греческой мифологии – чудовище в виде страшного водоворота, трижды в день поглощающего и извергающего черные воды пролива, на другом берегу которого в пещере обитает шестиглавая Скилла Даже Посейдон не в силах спасти от гибели человека, попавшего между Харибдой и Скиллой, где, однако, все-таки проплыл Одиссей

(обратно)

22.

Умереть – уснуть (англ)

(обратно)

23.

Долгожданный день (латин.)

(обратно)

24.

«Книги имеют свою судьбу» (латин) – искаженное изречение Теренциана Мавра, римского грамматика III в Здесь Каждому – свое

(обратно)

25.

Большая чаща (церк)

(обратно)

26.

Редкая птица (латин)

(обратно)

27.

Очевидно, автор имеет в виду героя плутовского романа Матео Алемана.

(обратно)

28.

Сыновья Эдипа, проклятые отцом за то, что изгнали его и завладели престолом, после чего между ними разгорелась страшная вражда

(обратно)

29.

Большое наклонное зеркало на ножках

(обратно)

Оглавление

САЛЬВАТОР. . ТОМ 2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I. . Абордаж

  II. . Крестный-американец

  III. . Глава, в которой капитан Берто Верхолаз приобретает огромное значение

  IV. . Мечты Петруса

  V. . Петрус и его гости

  VI. . Какое впечатление произвел капитан на троих друзей

  VII. . Отдельные кабинеты

  VIII. . Катастрофа

  IX. . Рим

  X. . Преемник святого Петра

  XI. . Торре-Вергата

  XII. . Письмо шантажиста

  XIII. . Нотариус-мошенник

  XIV. . Глава, в которой мэтр Пьер-Николя Баратто изучает под руководством Сальватора Гражданский и Уголовный кодекс

  XV. . Аэролит

  XVI. . Глава, в которой доказывается, что деньги, добытые нечестным путем, счастья не приносят

  XVII. . Глава, в которой мадемуазель Фифина, сама того не желая, оказывает немалую услугу Сальватору

  XVIII. . Глава, в которой показано, как опасно не получать, а давать расписки

  XIX. . Ужин на лужайке

  XX. . Ода дружбе

  XXI. . Что нашел или, точнее, чего не нашел г-н Жерар, приехав в Ванвр

  XXII. . Вещественные доказательства

  XXIII. . Глава, в которой г-н Жакаль пытается положить конец беспокойной жизни г-на Жерара

  XXIV. . Путевые заметки г-на Жакаля

  XXV. . Глава, в которой г-ну Жакалю, как он и предсказывал, приходится подниматься и спускаться

  XXVI. . Глава, в которой г-н Жакаль знает наконец, как ему поступить, и признает, что девственные леса Америки менее опасны, чем девственные леса Парижа

  XXVII. . Глава, в которой г-ну Жакалю предлагают выбрать самому, как спасти г-на Сарранти

  XXVIII. . Глава, в которой средство найдено

  XXIX. . Что произошло за то время, пока г-н Жакаль арестовал Сальватора, а Сальватор арестовал г-на Жакаля

  XXX. . Глава, в которой королю совсем не весело

  XXXI. . Глава, в которой объясняется, почему г-на Сарранти не оказалось в камере смертников

  XXXII. . Разглагольствования о политике

  XXXIII. . Вольтерьянец

  XXXIV. . Трио в масках

  XXXV. . Глава, в которой открыто говорится, кто причинял беспокойство г-же де Латурнель

  XXXVI. . Глава, в которой доказывается, что два авгура не могут смотреть друг на друга без смеха

  XXXVII. . О простоте и воздержанности г-на Ранта

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  I. . Глава, в которой г-н Жакаль пытается отплатить за услугу, оказанную ему Сальватором

  II. . Анданте революции 1830 года

  III. . Глава, в которой мятеж идет своим чередом

  IV. . Снова бунт!

  V. . Глава, в которой читатели встретятся с отцом в ожидании встречи с дочерью

  VI. . Глава, в которой доказывается, что хороший слух – далеко не самое главное

  VII. . Глава, в которой автор предлагает г-на де Маранда в качестве образца для подражания всем мужьям – прошлым, настоящим и будущим

  VIII. . Глава, в которой г-н де Маранд чрезвычайно последователен

  IX. . Глава, в которой результаты Наваринского сражения рассматриваются под новым углом зрения

  X. . О речи г-на Лоредана де Вальженеза в палате пэров и о том, что за ней последовало

  XI. . Король ждет

  XII. . Пасторальная симфония

  XIII. . Сентиментальная симфония

  XIV. . Достойная сестра покойного г-на Лоредана

  XV. . Глава, в которой солнце Камилла начинает бледнеть

  XVI. . Глава, в которой Камилл де Розан признает, что ему трудно будет убить Сальватора, как он обещал Сюзанне де Вальженез

  XVII. . Господин Тартюф

  XVIII. . Глава, в которой читатели встречаются с княгиней Риной там же, где с ней расстались

  XIX. . Парфянская стрела

  XX. . Глава, в которой Аббат Букмон принимается за старое

  XXI. . То die – to sleep22

  XXII. . Глава, в которой звезда г-на Рапта начинает бледнеть

  XXIII. . Ночной разговор графа Рапта и графини Рапт

  XXIV. . Случайная дипломатия

  XXV. . Глава, в которой доказывается, что профессия комиссионера – по-настоящему привилегированный род занятий

  XXVI. . Размышления господина Жакаля

  XXVII. . Расчет

  XXVIII. . Цепь

  XXIX. . Глава, в которой г-жа де Розан выбирает лучшее средство для мести за поруганную честь

  XXX. . Что можно узнать, подслушивая под дверью

  XXXI. . Глава, в которой рассказывается, как умеет за себя отомстить любящая женщина

  XXXII. . Глава, в которой святоша убивает вольтерьянца

  XXXIII. . Все хорошо, что хорошо кончается

  XXXIV. . Слава отчаянным храбрецам!

  XXXV. . Коломба

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  МОРАЛЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте