«Сокровище тамплиеров. Мечта конкистадора»

Сокровище тамплиеров. Мечта конкистадора (fb2) - Сокровище тамплиеров. Мечта конкистадора 3811K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Геннадий Михайлович Левицкий

Геннадий Михайлович Левицкий Сокровище тамплиеров Сборник

Об авторе

Геннадий Михайлович

Левицкий

Геннадий Михайлович Левицкий родился 13 декабря 1963 года в Белоруссии. Видимо, план по рождаемости в тот год выполнили, и в метрике поставили другую дату рождения: 1 января 1964 года. Такое уж было время: все жили по плану. И почему появление человека на свет должно быть исключением?

В 1982-1984 годах служил в ГСВГ (Группа советских войск в Германии) механиком-водителем танка Т-80. Через два года поступил на исторический факультет Белорусского государственного университета им. В. И. Ленина. Дипломную работу защитил по теме «Включение западнорусских земель в состав Великого княжества Литовского» с оценкой «отлично» и в 1992 году получил диплом историка.

Решив начать свой бизнес, занялся пчеловодством – пасеку в четыре десятка пчелосемей держит до сих пор, несмотря на то что в жизни и творчестве меняются интересы и предпочтения.

Львиную долю свободного времени Геннадий Левицкий посвящает истории – мудрости тысячелетий. «Изучение ее незамысловатых сюжетов, – считает писатель, – помогает избежать многих ошибок современности, поскольку желания, мысли и стремления человека существенно не изменились на всем его пути от каменного века до века компьютерного».

Свои основные предпочтения Геннадий отдает Риму – здесь, по собственному признанию писателя, его увлекает всё: «История Рима переполнена необыкновенными событиями, блистательными победами и колоссальными поражениями; любопытны биографические сведения римских граждан, взрастивших небольшой городок в Лации до статуса мировой державы; интересны его государственное устройство и военное дело – и в них исключительно римские особенности, которые дали право государству считаться долгожителем в неспокойном мире».

Древним Римом отнюдь не исчерпываются пристрастия Левицкого. Предметом его интересов периодически становятся отколовшаяся половина Римской империи – Византия и Великое княжество Литовское, Македония и Россия… Есть одно хорошее правило: хочешь изучить вопрос – напиши книгу. И автор с профессионализмом историка и азартом увлеченного человека досконально анализирует все доступные источники, прежде чем закрытый вопрос превратится в литературное произведение.

Жизненное кредо Геннадия Левицкого – кормить должно любимое дело; не стоит выполнять работу, к которой не лежит душа, – даже заработанные большие деньги не принесут морального удовлетворения.

В своих произведениях автор часто обращается к библейским сюжетам, но любит повторять одну современную притчу:

«Одного миллионера, из тех, кто нажил состояние своим трудом, а не получил по наследству и не выиграл в популярную лотерею, как-то спросили: „Сколько часов в сутки вы работаете?“ – „Да что вы?! – воскликнул тот. – Я в своей жизни не работал и часа. Я занимался любимым делом“».

В 2009 году московское издательство «Энас» выпустило первую книгу Геннадия Левицкого – «В плену страстей. Женщины в истории Рима». Она состоит из биографических очерков самых ярких представительниц слабого пола, что пришли к нам сквозь толщу тысячелетий со страниц манускриптов.

С тех пор ежегодно одна-две рукописи обретают бумажную жизнь в российских издательствах «Энас», «Феникс», «Ломоносов», «Вече».

Избранная библиография Геннадия Левицкого:

«В плену страстей. Женщины в истории Рима» (2009)

«Рим и Карфаген. Мир тесен для двоих» (2009)

«Александр Македонский. Гениальный каприз судьбы» (2010)

«Гай Юлий Цезарь. Злом обретенное бессмертие» (2010)

«Самые богатые люди Древнего мира» (2011)

«Марк Красе» (2012)

«Ягайло – князь Литовский» (2013)

«Великое княжество Литовское» (2014)

«Византийский путь России» (2016)

«Юлий Цезарь: между войной и любовью» (2016)

Сокровище тамплиеров Роман

От автора

Эпоха Крестовых походов неизменно вызывает внутренний трепет у тех, кто соприкасается с этой темой. Грандиозное мероприятие, приведшее в движение всю Европу, поставило великую цель, – как казалось участникам и организаторам походов, а также всему христианскому миру. А закончилась эпопея пролитием рек крови, испорченными отношениями между мусульманским и христианским миром. Увы! Недалеко от истины выражение: благими намерениями вымощена дорога в ад.

Хотя… Европа была обречена на предприятие, по масштабам сопоставимое с крестовыми походами. Периодически возникающая перенаселенность Запада грозила взрывом страшной силы. Позже будет открыт американский континент, и лишние люди Старого Света устремятся туда; затем они будут осваивать Австралию, колонизировать Африку и Азию, а когда осваивать ничего не останется, в Европе разразятся две грандиозные мировые войны.

Накануне великого людского потока в Палестину, Европа походила на сжатую до предела пружину, здесь переплелось все, что мешало жить ей спокойно: лишние руки и головы, огромные амбиции, жажда власти, золота или просто куска хлеба – в общем, много потребностей, желаний, много лишней энергии. И тратилась она не просто нерационально, но катастрофически опасно. А еще множество людей, имея перед глазами несправедливость грешного мира, желали обрести спасение, их тянуло к святым местам – туда, где проповедовал Иисус, где Он провел последние Свои земные дни и часы.

Мы можем осуждать крестовые походы с высоты сегодняшнего дня, но мир накануне известного собора в Клермоне, судя по отзывам хронистов, находился на самом краю, и событие, равноценное грандиозному движению Запада на Восток, было просто необходимо.

«Но не только на Востоке верные страдали от нечестивых, но и на Западе… – рассказывает Вильгельм Тирский, – вера ослабла среди тех, которые называли себя верными, и страх господень уничтожился; в судах не было правды; правосудие уступило место насилию, которое одно господствовало среди народов. Обман, хитрость, коварство утвердились повсюду; всякая добродетель исчезла и казалась излишнею: до того все было проникнуто злобою. Казалось, мир приближается к своей кончине и настает второе пришествие Сына Человеческого. Любовь к ближнему погасла у большей части людей; на земле не было веры; все перевернулось в общем беспорядке, и можно было думать, что мир возвращается к древнему хаосу. Самые могущественные государи, обязанные управлять подданными путями мира, забывали обязательства мира и враждовали по ничтожному поводу, предавая пламени целые страны, производя грабежи и жертвуя имуществом бедных жадности своих клевретов».

Сходную ситуацию мы находим и в «Иерусалимской истории» из-под пера французского хрониста и участника первого крестового похода Фульхерия Шартрского:

«Видя, как вера христианская безгранично попирается всеми – и духовенством, и мирянами, как владетельные князья беспрестанно воюют меж собой, то одни, то другие – в раздорах друг с другом, миром повсюду пренебрегают, блага земли расхищаются, многие несправедливо содержатся закованными в плену, их бросают в ужаснейшие подземелья, вынуждая выкупать себя за непомерную плату либо подвергая там тройным пыткам, то есть голоду, жажде, холоду, и они погибают в безвестности; видя, как предаются насильственному поруганию святыни, повергаются в огонь монастыри и села, не щадя никого из смертных, насмехаются над всем божеским и человеческим; услышав также, что внутренние области Романии захвачены у христиан турками и подвергаются опасным и опустошительным нападениям, папа, побужденный благочестием и любовью и действуя по мановению Божьему, перевалил через горы и с помощью соответствующим образом назначенных легатов распорядился созывать собор в Оверни, в Клермоне – так называется этот город, где собрались триста десять епископов и аббатов, опираясь на свои посохи…»

В теме крестовых походов особое место занимает орден тамплиеров. Он во многом был первым: в предприимчивости, богатстве, храбрости, но главное, что привлекает к нему интерес людей последующих поколений – трагическая и непонятная гибель. Легенд, связанных с этим орденом, предостаточно. Сегодня появляются все новые и новые версии якобы разгаданных секретов тамплиеров, но они только добавляют тумана к событиям, скрытым во мраке времен.

В романе мы не будем утомлять тамплиеров традиционными поисками Грааля, философского камня; впрочем, и без этих фантастических вещей хватает тайн у воинов, бесконечно преданных делу защиты Святой земли. Богатство, ставшее причиной зависти и гибели могущественного ордена, не дает покоя многим поколениям кладоискателей. Увы! Мы не сможем совершенно не заметить того, что «Нищие рыцари», как они себя называли с момента рождения, стали обладать существенными материальными ценностями. Мы попробуем найти более реальные источники обогащения рыцарей Храма, которые, по иронии судьбы, при вступлении в орден давали обет бедности. Тем не менее книга будет не о злате и серебре, хранимом в сундуках храмовников, и сокровище их совсем не то, о котором мечтали кладоискатели.

Эта книга о миллионах людей, искренне уверовавших, что путь с Запада на Восток – есть кратчайшая дорога в Царствие Небесное. Они искренне верили, что поступают правильно, и не нам их судить; как не может быть нам известно, кто удостоился милости Божьей, а кто ушел во тьму вечную. Мы лишь попытаемся рассказать о том героическом и трагическом времени, об участниках событий, пришедших к нам из древних хроник, а недостающими звеньями в бедной исторической цепи станут наши предположения.

Главным героем нашего повествования будет французский рыцарь, основавший в Иерусалиме монашеско-рыцарский орден с богатой историей и жестоким концом.

Первый магистр ордена Храма – Гуго де Пейн – появился на Святой земле в 1118 г. (а может, в 1119 г.) во главе отряда из восьми обнищавших рыцарей. Скончался он то ли в 1136, то ли в 1137 г. (Что интересно: доподлинно неизвестно, в каком году он умер, но день его смерти – 24 мая – тамплиеры отмечали ежегодно.) Между двумя расплывчатыми датами также немного сохранилось сведений об организаторе одной из самых известных в мировой истории организаций. Он ушел неизвестно в каком году и каким образом, но оставил свое детище могущественным и влиятельным. Нам известно лишь несколько событий из долгой жизни загадочного рыцаря из Шампани и, соответственно, писатель получает огромный простор для авторской фантазии. Впрочем, этой вольностью мы злоупотреблять не будем и между авторским вымыслом попытаемся окунуться в реальную жизнь Палестины между Первым и Вторым крестовыми походами.

Святая земля

По усыпанной камнями песчаной земле на коленях передвигался человек. Аккуратно подстриженная борода и усы говорили, что он следит за своим внешним видом, а уважительное отношение к нему со стороны товарищей убедительно свидетельствовало, что сей мужчина был для них старшим и скорее всего являлся образцом для подражания. Но то, чем сейчас занимался этот, с виду правильный и обязательный человек, вступало в противоречие с его внешним видом и первым впечатлением.

Накинутый на него плащ из простого сукна тянулся полами по земле, меняя при этом свой цвет, но человек был слишком увлечен, чтобы заботиться о чистоте его. На спине белого одеяния издалека был виден красный крест. Несколько человек в черных плащах с капюшонами здесь же воодушевленно рылись в земле. Делали они это весьма бережно и неторопливо. Аккуратно лопатами снимали пласт земли вместе с растительностью и откладывали в сторону. Затем углублялись примерно на два локтя и, если ничего не радовало их глаз, закапывали ямку в обратном порядке. Земля утрамбовывалась ногами до тех пор, пока вся извлеченная масса не оказывалась на прежнем месте. Последним водружался пласт дерна, и холм оставался в первозданном виде – как будто на нем не производилось никаких действий.

Чуть поодаль копошившихся в земле людей стояли воины, положив ладони на рукояти мечей. Плащи с одинаковыми крестами выдавали в них некую общность. Они внимательно следили за окрестностями, лишь изредка бросая косой взгляд на землекопов. Но когда радостные крики возвещали о находке, вместе со всеми воины бежали утолить свое любопытство.

Находки складывались на разостланном плаще. Их собралось довольно много: медные и серебряные монеты различных государств, наконечники стрел, предметы домашней утвари и кусочки металла непонятно от каких вещей и, следовательно, неизвестного назначения.

За работой людей с крестами на плащах наблюдала толпа местных жителей и пилигримов. Одни уходили, другие приходили, но толпа оставалась. Иногда зрители плотно обступали людей в черном, что служили изрядной помехой для работающих.

– Отойдите назад, прошу вас, – периодически требовал человек в плаще, который изначально имел белый цвет, но теперь его полы стали сероватыми. Несмотря на эту неприятность, окружающие относились к нему с уважением. – Мы обязательно покажем вам все находки, – обещал он.

По всему видно, этот немолодой человек, с почти детским восторгом просеивающий землю у подножия Голгофы, был главным среди копошащихся франков. Иудеи и арабы не понимали его речи и продолжали теснить монахов. Тогда в дело вступали люди в белых плащах и с мечами. Они вежливо, но настойчиво отодвигали зевак на почтенное расстояние.

Позади толпы стоял пожилой иудей и с интересом наблюдал за происходившим. Мужественное загорелое лицо ничем не отличалось от остальных окружавших землекопов лиц. Вот только глаза у него были необыкновенные. Умные, проницательные, грустные – они были голубыми. Этот цвет, присущий северным народам, никак не вязался с окружавшими песками и жарким солнцем. Обладатель необыкновенных глаз испытывал некоторое неудобство. Ему приходилось постоянно щуриться, чтобы уберечь зрение от яркого южного света, оттого вокруг глаз высыпало множество морщин, хотя этот пассивный наблюдатель не был древним стариком.

Он равнодушно взирал на то, как извлекались из земли мелкие монетки. Вдруг один из монахов достал из ямы наконечник копья. Его передавали из рук в руки с выражениями искреннего восторга:

– Это не наше оружие.

– У мусульман копья совсем другие, наконечники гораздо короче.

– Его сильно разрушило время, хотя хранился металл в сухом песке, – проронил участвовавший в раскопках мужчина в белом (местами) плаще с крестом. – Возможно, ему не менее тысячи лет.

Сторонний наблюдатель приблизился к воину, который в свою очередь завладел полуразрушенной находкой и с трогательной осторожностью вертел в руках.

– Это римское копье, – произнес голубоглазый иудей на родном языке монахов, участвовавших в раскопках.

– Возможно, то самое, что нанесло рану Спасителю, – с волнением промолвил старший, не удивившись даже, что иудей свободно изъясняется на языке франков.

– Едва ли, – выразил сомнение иудей. – Центурион, нанесший ему рану, не оставил оружие. Он унес копье с собой.

– Ты прав, скорее всего, – с сожалением согласился старший. – А может, и нет…

– Ты найдешь немало таких наконечников, если продолжишь поиски. Тысячу лет назад – вскоре после казни Спасителя – здесь разразилась самая жуткая на земле война: римские легионы сражались с восставшими иудеями. Все пространство нынешнего Иерусалима было покрыто изломанным о живую плоть железом, человеческими телами и кровью. До сих пор в некоторых местах почва красная от напитавшей ее крови. А римскими копьями и мечами у нас играются дети из бедных семей, которые не могут позволить себе настоящие игрушки.

– Можешь ли ты сказать что-нибудь о прочих наших находках?

– Это наконечники мусульманских стрел, а вот этот остался от ромеев Константинополя… В свое время и они освобождали Гроб Господень. Вот эта мелкая истертая монетка – римская тетрадрахма. Ведь тебя более всего интересуют вещи из этого времени? – догадался незнакомец. – А вот эта железка тоже от римлян – называется солеа. Это своеобразная обувь для лошади, чтобы не изнашивались копыта – вместо подковы.

– Это именно то место, которое использовалось для казни приговоренных к распятию? – хотел уточнил крестоносец и добавил, оправдываясь: – Я недавно в Палестине, и впервые пришел на этот холм.

– Да. Именно здесь был распят Иисус Христос, – подтвердил необычайно осведомленный иудей. – Эта груда камней была ранее часовней, которая называлась Кальвариум, в центре ее и стоял Крест Спасителя. Часовню разрушили персы пятьсот лет назад. Сто лет назад она была восстановлена и вновь подверглась разрушению по приказу халифа Хакима.

– Теперь мы ее отстроим, и наша церковь стоять будет столько, сколько будет существовать этот мир, – пообещал франк.

На землю опускались сумерки. Продолжать исследование холма не представлялось возможным. Но крестоносец не собирался оставлять навсегда свою затею.

– Жан и Гюи, – обратился он к слугам, – вы остаетесь охранять место, где найден наконечник копья. Завтра мы сюда вернемся.

Они пришли к холму завтра – как обещали. Здесь уже прогуливался вчерашний иудей, прекрасно изъяснявшийся на языке франков, но теперь он переговаривался с единоплеменниками на их наречии.

Вместе со всеми копал землю и главный среди странных монахов – странных, потому что с оружием. Он неизменно прибегал к помощи голубоглазого еврея, как только из земли извлекалась находка непонятного назначения. Гость и местный житель, объединенные одинаковой страстью вскоре беседовали как старые знакомые, вместе работали, вызывая изумление окружающих.

К исходу второго дня общения человек с красным крестом на плаще, наконец, решил, что пора бы познакомиться. (Более всего он не хотел потерять столь ценного знатока событий тысячелетней давности.) При расставании он слегка склонил голову и представился:

– Гуго де Пейн.

– Понтий, – в ответ произнес иудей.

Слово это заставило вздрогнуть крестоносца.

– Странное имя. Его носил тот, что осудил Господа. У нас так никого не называют.

– В Иерусалиме, кажется, я один лишь его ношу, – признался иудей. – Но почему тебя удивило имя? Разве Господь не простил прокуратору Иудеи его прегрешенья?

– Простил… – нехотя согласился крестоносец. Все же надо было время, чтобы привыкнуть к имени нового знакомого. – Разве меня одного удивило твое имя?

– Собственно, так меня звали только в семье. До недавнего времени я жил в Риме и там иногда называл себя Павлом, чтобы не смущать собеседников. А в Иерусалиме немногим до тебя доводилось представляться.

– Если ты не против, буду звать тебя Павлом, – предложил франк, который всерьез стал опасаться за жизнь нужного собеседника со странным именем. – Так мы избегнем постороннего любопытства, которое нам ни к чему.

– Я бы согласился несколько лет назад, но теперь мне слишком нравится имя, данное при рождении, – неожиданно возразил иудей. – Ведь я прожил жизнь, и глупо бояться на склоне лет, что имя может кому-то не понравиться. Но если ты случайно оговоришься и назовешь меня Павлом, то нисколько этим не обидишь.

– Что привело тебя в Иерусалим? На воина, пришедшего освобождать Гроб Господень, ты не похож… – Франк желал знать о Понтии-Павле все. Он подозревал, что с именем собеседника связано нечто необычное, но неудобно пытаться выудить чужую тайну. Гуго де Пейн мыслил, что человек сам должен открыться, если посчитает нужным.

– Мой отец… Он пожелал быть погребенным в Иерусалиме, как только узнал, что город находится во власти тех, кто верует в Иисуса. В пути нас ограбили, в общем, дорога была необычайно трудна. Мы достигли Святой земли, но отец умер вскоре после того, как добрался до места, на котором мы сейчас стоим.

– Так вот почему глаза твои грустны… – сочувственно произнес Гуго де Пейн.

– Для меня тяжелая утрата, – признался Понтий. – Утешает то, что мечта отца исполнилась и он умер счастливым человеком.

– И что же ты собираешься делать дальше? Вернешься в Италию? – продолжал задавать вопросы Гуго де Пейн, удивляя самого себя. Ведь он никогда не считал себя любопытным человеком. Тем более, он не имел интереса к чужим жизням, ибо своя была насыщена удивительными событиями.

– Нет. Как и отец, я надеюсь быть погребен в Иерусалиме – слишком многое связывает нашу семью с этими местами.

Хотя говорил Понтий с печалью в голосе, крестоносец обрадовался, что он никуда не исчезнет и еще будет возможность пообщаться с этим голубоглазым иудеем, изъясняющимся на языке франков. Однако когда Понтию не хватало франкских слов, он добавлял их из необычного латинского диалекта, забытого современной латынью.

– Где ты остановился, Понтий?

– Недалеко от этого места. Видишь у дороги покосившуюся хижину с крышей, заплатанной свежими пальмовыми листьями. Хозяева ее исчезли – видимо, нашли жилье получше. По крайней мере, из него меня никто не гонит и плату за проживание не требует.

– Ну а меня можно найти в Храме Соломона – там иерусалимский король выделил для нас с братьями несколько помещений.

– Твое жилище лучше моего, – признался иудей.

– Я не богаче тебя и всего лишь пользуюсь милостью короля. Буду рад видеть тебя в гостях и заодно поможешь разобраться с некоторыми находками. И еще, я собираюсь попросить у короля разрешение исследовать свое место жительства. Ведь подо мной руины иерусалимского храма.

– Было бы интересно, – не удержался иудей, но тут же поостыл.

Его, нищего еврея, не очень-то и ждали во дворце Балдуина, и воспользоваться приглашением было весьма проблематично.

– Я пришлю за тобой людей, как только смогу принять, – пообещал крестоносец.

Мечты… мечты…

На месте, где по предположениям нового друга магистра стоял Иерусалимский храм, копать было неимоверно трудно. Земля представляла собой камни, перемешанные с осколками кирпича. Иногда попадались настолько огромные каменные плиты, что было невозможно не только поднять их на поверхность, но даже сдвинуть с места. Гуго де Пейн не разрешал разбивать камни, а потому приходилось обходить их стороной, увеличивая площадь раскопа.

Углубившись локтей на пять, землекопы натолкнулись на плотно лежавшие друг к другу блоки. Обойти их не было возможности; оставалось либо их дробить на части, либо снова копать на новом участке.

Гуго де Пейн и Понтий уселись на краю раскопа и размышляли, что предпринять далее. Они начали рассматривать свои находки, состоявшие в основном из наконечников метательного оружия разных эпох, нескольких монет, и бесформенных кусков расплавленного застывшего металла.

Несколько слуг терпеливо ждали на дне раскопанной ямы решения магистра. Наконец он вспомнил о землекопах, которым, независимо от решения де Пейна, требовался отдых в тени, ибо солнце в это время приближалось к зениту.

Гуго и Понтий с таким увлечением рассматривали монетку, что не сразу отреагировали на предупреждение слуги:

– Магистр! Иерусалимский король вышел из дворца.

Балдуину исполнилось шестьдесят лет, но он все еще успешно спорил с собственным возрастом. В сторону увлеченных раскопками людей шел стройный худощавый человек высокого роста. Годы отметились на его лице неглубокими морщинами, но не смогли стереть врожденную привлекательность. Борода – местами рыжеватая, но в большинстве своем седая, была аккуратно пострижена. Она, как и одежда Балдуина, говорила о том, что человек постоянно заботится о своем внешнем облике.

Король великолепно владел рыцарским оружием и был прекрасным наездником. Несмотря на возраст, монарх неизменно участвовал в крупных военных походах. Не всегда они заканчивались удачно, несмотря на опыт Балдуина. Он увлекался мечтами, терпел поражения и даже попадал в плен, но всегда мужественно переносил удары злого рока.

Балдуин славился делами благочестия, но поскольку он был умен, то даже добрые дела приносили королю великую пользу. Выделив «Нищим рыцарям» место обитания и поддержав их на первых порах, король приобрел могущественную организацию и преданного друга в лице магистра Гуго де Пейна.

Наблюдательные живые глаза, загорающиеся блеском, когда разговор шел об интересных для короля вещах, свидетельствовали о том, что Балдуин был увлекающимся человеком. А его изощренный ум позволял достигать многих желанных целей – и все это делало его счастливым человеком, несмотря на тяжкий груз государственных забот.

Найденные вещи на сегодняшних раскопках не слишком заинтересовали Балдуина, большее внимание его привлек новый друг магистра, и на него упал первый взгляд короля.

Де Пейн с другом встали на ноги и вместе со всеми почтительно поклонились подходившему Балдуину II. Монарх легким кивком головы показал, что приветствия приняты. Он со снисходительной улыбкой осмотрел находки, и в следующий миг его озадаченный взор застыл на смуглом лице друга магистра.

– Гуго, что за иудей с тобой рядом? – подозрительно спросил король. Тон голоса его был таков, что Понтию захотелось исчезнуть с его глаз в одно мгновение.

– Это Понтий – он добрый христианин. Прибыл к святым местам из Рима.

– Странное имя у твоего знакомого, – удивился король.

– Такое ему дали отец и мать.

Ответ явно не удовлетворил короля, а потому де Пейн продолжил объяснения:

– Эта земля действительно была родиной предков Понтия. А сейчас он помогает мне разбираться с находками, и нет человека, который знал бы больше о предметах, извлеченных из земли, как и о самой земле, на которую мы пришли.

– Хорошо, – этим словом король милостиво разрешил присутствие Понтия. – Как с поисками Ковчега Завета? Не удалось найти?

– Самое ценное – это монета, отчеканенная в прокураторство Понтия Пилата – 29 год от Рождества Христова. Ее нашли перед самым твоим приходом. – Де Пейн раскрыл ладонь и протянул находку королю.

Балдуин посмотрел на медную мелочь, восторженно протянутую магистром, но в руки брать не стал.

– Неплохо, неплохо, – произнес король, – надеюсь, это не последняя и не самая лучшая ваша находка. Только не разрушьте мне дворец, – окинул он взором приличный раскопанный участок, который действительно имел начало у места обитания тамплиеров и направлялся в сторону резиденции монарха. – Удачи, магистр!

Король ушел, а магистр понял его последние слова, как приказ продолжать раскопки. После полудня работа закипела вновь.

Находок, достойных внимания, не было, и Понтий грустным взглядом рассматривал окрестности.

– О чем задумался, друг? – спросил магистр.

– Я смотрю, как сильно изменилась эта земля. Теперь здесь редко встретишь мусульманина, хотя все напоминает о них. Вокруг франки, германцы… христиане. Кто они? Гости, хозяева? Что ждет Святую землю?

– Да откуда ты можешь знать прежнюю Святую землю, если прибыл сюда из Рима почти что вместе со мной? – удивился де Пейн.

– Я был в Иерусалиме мальчишкой. Еще дед накануне своей кончины пожелал поклониться святым местам и взял меня с собой. А еще память прежних поколений моего рода всегда со мной.

– Как это? – удивился тамплиер.

– Что здесь удивительного? Вы, знатные франки, имеете родословную, знаете, какими подвигами отличились ваши предки в прежние столетия. А мы еще сохраняем в памяти нашу землю, события, происходившие на ней.

– У иудеев голова не больше, чем у франков. Как же в ней помещается столько всего?

– И у франка, и у жителя Палестины в голове неимоверно много свободного пространства. Надо всего лишь научиться его заполнять, надо заставить свою голову работать.

Речь зашла о вопросах, в которых де Пейн ничего не смыслил, и чтобы не показаться недалеким, франк переменил тему:

– В твоем голосе я уловил печаль. Разве ты недоволен тем, что Святая земля находится в руках христиан?

– Не знаю, – честно признался иудей. – Надо видеть, чем это закончится.

– Хватит ли твоей жизни, чтобы окинуть взором произошедшие великие свершения в этом мире.

– Разумеется, нет. Величие дел видится на расстоянии. Сегодняшние события будут оценивать наши далекие потомки.

– Тогда тебя и не должно ничто печалить сегодня, коль ты не можешь оценить происходящее. Но вместо того, чтобы радоваться освобождению Гроба Господня от власти неверных, ты печалишься. В чем причина?

– Господь пожелал, чтобы на этой земле жили иудеи, а они рассеяны по всему свету.

– Ты хочешь сказать, что франки, германцы, норманны, которые сейчас здесь, – тоже не на земле, отведенной им Господом? Их здесь быть не должно?!

– Не знаю, – честно признался иудей. – Время скажет свое.

– Хоть чего-то ты не знаешь. Но я знаю точно, что святые места отныне и навсегда будут охраняться христианами. Даже если для этого придется всему Западу переселиться на Восток.

Несмотря на уверенность в своей правоте, на душе магистра остался неприятный осадок после разговора с другом. Он опасался, что продолжение беседы его не развеет, а только усугубит, а потому мысли он решил сменить физическим трудом:

– Однако, добрый друг Понтий, иерусалимский король ждет от нас Ковчег Завета.

– Жаль разочаровывать короля, но у него нет шансов обладать святыней иудеев.

– Почему ты сразу сдаешься, Понтий? Разве Ковчег Завета не находился в Иерусалимском храме? Разве это не последнее место его пребывания?

– Да, это так. Но в последний раз он покоился на самом почетном месте храма полторы тысячи лет назад. С тех пор о Ковчеге Завета говорят все, но никто его не видел.

– Но ведь он находился в храме, и почему бы ему не оказаться в каком-нибудь тайнике на месте разрушенного святилища? – не желал терять надежду тамплиер.

– Ты копаешься в руинах последнего храма, разрушенного римлянами тысячу лет назад. В этом храме Ковчега Завета не было. Думаю, что после его исчезновения иудеи просеяли землю, на которой стоял первый храм, настолько тщательно, что Ковчег не ускользнул бы от них, если б даже имел размер иголки.

– Расскажи, как он выглядел, – попросил де Пейн.

– Это ларь из дерева – два с половиной локтя в длину, полтора локтя в ширину и высоту. Внутри и с наружи обит чистым золотом. Шесты для его переноски из дерева той же породы – также покрыты золотом. Внутри находятся выбитые на камне Десять заповедей Божьих, – пояснил Понтий. – Поскольку ты бережно обходился с каждым вырытым камнем и подолгу их рассматривал, значит тебе немного известно о величайшей святыне еврейского народа.

– Немного слышал, – признался магистр.

– Видимо, очень немного, если принялся за поиски Ковчега Завета. И мне остается лишь молиться, чтобы ты не нашел ни Ковчега, ни должных в нем быть каменных Скрижалей.

– Почему? – удивился и даже немного обиделся магистр.

– Не может остаться в живых тот, кто видел Ковчег Завета, либо прикасался к нему. Он мог перемещаться только во время странствий еврейского народа. В пути за Ковчегом Завета следует необычное облако. Таким образом он мог собрать всех иудеев, и так они сообщались с небесами. Перемещали Ковчег только покрытым плотной тканью. Однажды Ковчег перевозили на колеснице, из-за неровности дороги он начал сползать. Один иудей протянул руку, чтобы его поправить, но в тот же миг был поражен насмерть. Потому на пути следования Ковчега все холмы срезаются, почва выравнивается.

– Как, по твоему мнению, Понтий: где может находиться Ковчег, если ты считаешь, его не может быть на месте храма?

– Его забрал у иудеев за грехи Тот, Кто дал им. Ковчег Завета бережно хранился, но заповеди, данные Господом, не соблюдались. Вот и преследуют иудеев несчастья с тех пор, как исчез Ковчег Завета. Они уничтожаются в своем священном городе; Иерусалим превращается в груду камней и песка другими народами; иудеи гонимы и разбросаны по всему миру; прочие народы их презирают, грабят, избивают…

– И его вернуть нет ни единого шанса? Ты так считаешь?

– Почему же… Ковчег Завета может вернуться. Только наши лопаты в этом деле не помогут… Хотя и от нас с тобой многое зависит.

– Я-то к святыни вашего народа отношения не имею.

– Милость Бога может вернуться, если каждый будет исполнять Его заповеди, если сердцем примет Ковчег Завета. Ковчег – знак того, что Господь присутствует среди народа. Обладая величайшей милостью Господа, Его осязаемым знаком, евреи возгордились более других народов. Они построили красивейший храм, посвященный Господу, отвели в храме лучшее место для Его дара, но оставили глухими свои сердца для Его пожеланий. Вот Богом избранный народ и получил то, что должен.

Гуго де Пейн внимательно слушал нового друга, опершись на лопату. Иудей давно перестал говорить, закончились вопросы и у магистра, а он все стоял в безмолвии, вызывая вопросительные взгляды слуг, стражи, орденских братьев. Понтий почел за лучшее прервать его размышления и вернуть к жизни:

– Я понимаю, Гуго, тебя не интересует золото в находках, тебе интересно просто держать в руках вещи давным-давно умерших людей. И еще, ты мечтаешь найти что-то, связанное с Ним, Его земной жизнью. Возможно, я тебе помогу. А теперь давай продолжим этот раскоп, коль сам король благословил наш труд.

И соединенные незримыми нитями дружбы – магистр христианского ордена и бродячий иудей – занялись тем, что им действительно нравилось делать в этой жизни.

Паломничество Петра Пустынника

В юности Петр Амьенский мечтал о сражениях и подвигах. Однако слишком часто ему приходилось видеть, как лилась кровь отнюдь не врагов-иноверцев, но братьев-христиан; как даже близкие родственники сражались друг с другом из-за неправильно, как им казалось, разделенного наследства. Сердцем Петр понимал, что Господь не может одобрить такое положение вещей; он постиг все несовершенство мира, ему удалось даже исторгнуть честолюбие из души и отвергнуть мирскую суету. Это был сильный человек.

Петр Амьенский избрал самый суровый монастырь, почти закрытый для постороннего мира, и день за днем проводил в одинокой келье, обращаясь к Господу с жаркими молитвами. За свое стремление к уединению Петр получил прозвище Пустынник.

В мире и покое жил Петр Пустынник год за годом, видясь даже с братьями-монахами нечасто. Обитателей монастыря не интересовали мирские сплетни, многие даже не ведали, какой король сидит на троне. Крестьяне, доставлявшие в монастырь самые необходимые для жизни вещи, делали это в глубоком молчании. Они знали нелюбовь монахов к мирским новостям, которые всегда заканчивались чьим-то осуждением, а судить мог только Господь – и плохих, и хороших. Ведь невольно, пусть даже интонацией в голосе, показывалось отношение к барону, отнявшему вблизи монастыря деревеньку в три хижины у вдовы погибшего рыцаря – но и этого барона не имели права осуждать добрые монахи.

Только вести со Святой земли монахи жадно ловили, где только возможно, и с особой радостью принимали у себя пилигримов, вернувшихся из Палестины. Рассказы путешественников чаще всего огорчали жителей суровой обители. Турки, захватившие Палестину, еще больше арабов угнетали христиан Святой земли; немало терпели паломники от рук грабителей и фанатиков-иноверцев. Собственно, длиннейшее путешествие для большинства франков само по себе не могло быть безопасным – даже если б оно проходило только по землям христианских народов. Но, что касалось паломничества в Иерусалим, все дорожные беды и неприятности относились на счет турок, и вскоре новые завоеватели, сами того не ведая, вызвали своим только существованием ненависть всей Европы. И поскольку франки чувствовали себя гораздо сильнее турок, то ни у кого не возникло даже мысли начать договариваться с новыми властителями Иерусалима.

Петр сам решил совершить паломничество к святым местам, какие бы страхи не рассказывали гости монастыря. Монах, кипучую энергию которого не смогли охладить за долгие годы стены кельи, добрался до Иерусалима и поклонился святым местам. Здесь он увидел, что положение местных христиан действительно достойно сочувствия; многие из них, уступая давлению завоевателей и ради спасения самих жизней, принимали ислам. В одну из ночей Петру Пустыннику явился Господь и велел призвать западных христиан помочь восточным братьям.

Как дитя своего прямого и сурового века, Петр Пустынник понимал только помощь, которая оказывается мечом. В те времена западная и восточная церкви вот уже несколько десятилетий как отмежевались друг от друга, и между ними существовала если не вражда, то неприязнь. К чести Петра Амьенского, надо сказать, он продолжал относиться к христианам Востока с братской любовью. Пустынник встретился с Иерусалимским патриархом Симоном и посоветовал тому обратиться к Папе Римскому, королям и влиятельным князьям Запада. Сам же пообещал по возвращении в Европу идти ко всем влиятельным людям сего мира и умолять их спасти христиан Святой земли и саму Святую землю от разорения.

Простой франкский монах удивительным образом сдержал свое обещание. Невысокого роста, невыразительной внешности, весьма тощего вида от чрезмерной умеренности в еде и питье, Петр Амьенский имел проницательный ум и, после долгих лет отшельничества и бесед исключительно с Господом, в нем открылся удивительный дар красноречия.

Петр отправляется в Рим, добивается аудиенции главы Западной церкви и пламенно рассказывает о бедственном положении христиан Палестины. А потом недавний затворник – на мулле, с крестом в руках и горячим сердцем в груди, от жара которого едва не воспламенялась грубая одежда, – отправляется в бесконечное путешествие по всем землям франков и за их пределы. Во всех людных местах звучит убедительная просьба Петра спасти Святую землю, а великий дар убеждения Петра заставил тысячи и тысячи людей позабыть свои мирские дела и устремить чаянья и помыслы на Восток.

Урбан II прекрасно знал положение христиан и паломников на Святой земле, но только проникновенная речь монаха побудила его к реальным действиям. Собственно, Франция уже готова была отправиться к Иерусалиму; Папе Римскому осталось лишь озвучить свершающийся независимо от его воли факт и благословить движение Европы на Восток. В ноябре 1095 г. вопрос об Иерусалиме встал на церковном соборе в Клермоне. Перед тысячами собравшихся на городской площади выступил недавний паломник. Речь Петра дошла до сердца каждого участника собора и до множества зрителей; голос его в зависимости от передаваемых событий звучал то с дрожью и слезами на глазах, то сурово и мужественно, словно удар меча, то с любовью и благоговением, когда заходила речь о Святом земном наследии Иисуса. К концу речи этого маленького человека все были убеждены, что необходимо немедленно отнять у турок Иерусалим. Как нельзя кстати прозвучали евангельские слова Господа: «И кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня». Они и дали название грандиозной героической эпохе. Духовенство, сеньоры и вассалы, простолюдины – все, кто дали обет выступить на защиту Гроба Господнего, нашили на свои одежды красный крест.

Папа провозгласил Крестовый поход; участникам его Урбан II обещал прощение всех грехов, всех погибших за освобождение Гроба Господнего ожидало Царство Божье; имущество тех, кто отправлялся в крестовый поход, глава христиан обещал принять под защиту церкви; а также прозвучало требование прекратить все внутренние войны. Народ многими тысячами голосов ответил: «Так хочет Бог!»

Князья, герцоги, графы, бароны и рыцари обстоятельно готовились к тяжелому дальнему походу. Гораздо скорее организовалось другое войско – вокруг Петра Пустынника. На его призыв откликнулись крестьяне и ремесленники – иные распродавали все имущество и приходили целыми семьями, оставив свои монастыри, к нему присоединялись монахи, разбойники и воры забросили свой мерзкий промысел, покинули тайные убежища в надежде искупить тяжкие грехи участием в войне за Святую землю. Не хватало крестов для всех желающих их принять, и Петр разрывал на заветный символ свою верхнюю одежду.

Таким образом вокруг Петра собралось войско не менее чем в сто тысяч человек. Хотя войском эту огромнейшую толпу назвать трудно: многие вообще не имели никакого оружия, у них не имелось никаких обозов, а соответственно, не было запасов продуктов не только на время похода, но и на день сегодняшний. Если под влиянием проповедей Петра разбойники превращались в праведников, то теперь все огромное войско, вооруженное благими намерениями, превращалось в разбойников по причине того, что хотелось кушать каждый день, а есть было нечего.

Один из сподвижников Петра – Вальтер Готье (Голяк), обедневший рыцарь – собрал под свое знамя отряд в 15 тысяч франков и германцев. В германских землях они вначале нападали на незащищенные крестьянские поселения, а затем принялись грабить и крупные города на Рейне, избивая при этом евреев. Войско, собравшееся для благородной цели, сеяло хаос и смерть на собственной родине. Срочно нужно было уводить десятки тысяч вооруженных чем попало голодных людей.

Весной 1096 г. Петр Пустынник и его сподвижники повели разноплеменные толпы в направлении Святой земли. Венгерский король Коломан Книжник согласился пропустить крестоносцев через свои владения и даже обеспечить их продовольствием. Первым вступил на венгерские земли пятнадцатитысячный отряд пфальцского священника Готшалька. Вскоре до крестоносцев дошли сведения, что другой отряд их братьев почти полностью уничтожен в Чехии князем Брячиславом. Подчиненные Готшалька сочли своим долгом отомстить за смерть братьев, но почему-то их ярость обрушилась на венгров, гостеприимно предоставивших проход и съестные припасы. Коломан перебил весь отряд Готшалька, и только таким образом прекратил разорение своих земель.

Вслед за этим на территорию Венгрии вступили основные силы крестоносной голытьбы, ведомые Петром Пустынником и Вальтером Готье. Вождям удалось провести войско через Венгрию колоннами, избежать грабежа окрестного населения и недоразумений с местным королем. В православной Болгарии крестоносцы были приняты еще хуже, чем в Венгрии, и только после многих вооруженных столкновений им удалось выйти к проливам, отделявшим Европу от Азии. Число их было все еще весьма внушительное – около 180 тысяч (впрочем, не только воины входили в это число, но их жены, дети, простые паломники).

Византийский император был в ужасе от подобного нашествия. Как пишет дочь императора Алексея Анна Комнина, «кельты начали стекаться отовсюду, кто откуда, с оружием, конями и прочим военным снаряжением. Общий порыв увлек их, и они заполнили все дороги. Вместе с кельтскими воинами шла безоружная толпа женщин и детей, покинувших свои края; их было больше, чем песка на берегу и звезд на небе, и на плечах у них были красные кресты. Как реки, хлынувшие отовсюду, всем войском они двинулись на нас через Дакию».

Император старался мирно проводить всю толпу к намеченной цели. На пути через византийские владения крестоносцев, в разных местах, ожидала собранная для них провизия. Алексей принял Петра Пустынника в своем дворце, и даже посоветовал тому дождаться рыцарского войска, так как понимал, что крестьяне не смогут противостоять туркам. Но это было невозможно. Как только западные пришельцы воочию убедились в богатстве византийских городов, ничто не смогло удержать их от соблазна. Грабежи и разбои, начавшиеся по ночам, вылились в сожженные дома и дворцы. Окрестности стоянки крестоносцев превращались в пустыню. Те, которые не забыли еще о благородной цели похода, требовали у Петра скорее вести их к Иерусалиму.

После переправы в Малую Азию от войска Петра отделились отряды норманнов и германцев под началом Рено де Брея. Почувствовав полную свободу, они принялись грабить окрестности Никеи.

Норманны, отягощенные добычей, вернулись в лагерь, но оставались в нем недолго. Их новой жертвой стал Ксеригорд, расположенный в четырех днях пути от Никеи. Мятежные крестоносцы взяли город с ходу – как оказалось, столь удачно они овладели не чем иным, как собственной могилой. Турецкое войско осадило город 29 сентября 1096 г., и на девятый день осажденные были вынуждены сдаться на милость победителя по причине полного отсутствия воды. Часть норманнов и германцев была перебита, а прочие уведены в плен.

Оставались еще франки с Петром Пустынником. В их лагерь султан Никеи послал двух шпионов с вестью о том, что норманны взяли Никею с огромной добычей. Франки, прослышав о богатствах малоазийского города, бросились в его направлении, стараясь обогнать друг друга. Напрасно Петр пытался остановить свое взбунтовавшееся войско. Путь к Никее лежал через ущелья, где толпы крестоносцев все и были перебиты в устроенных засадах.

Петр не был участником последнего акта трагедии. Потеряв власть над своим войском, он не пошел вместе со сребролюбивыми толпами в Никею, а направился обратно в Константинополь. Так, без всякой пользы, погибли сотни тысяч человек, и это было только начало трагической и героической эпопеи.

Рожденный в Иерусалимском храме

Ближе к концу лета 1096 г. в сторону Святой земли начали выдвигаться и настоящие войска. В середине августа отправился в путь 36-летний Готфрид Бульонский – герцог Нижней Лотарингии, бывший потомком Карла Великого, хотя и по женской линии. Современники оставили нам портрет в высшей степени достойного предводителя похода: он обладал огромной физической силой и мужеством, но никогда не терял рассудительности; несмотря на высокое положение и происхождение, отличался воздержанностью и простотой, и главное, Готфрида направило в поход искреннее желание защитить святыни. Наконец, чтобы получить средства для войска, он заложил свои владения епископу Льежа и Вердена. Готфриду Бульонскому удалось собрать восемьдесят тысяч пехоты и десять тысяч конницы. Вместе с ним в поход отправились родные братья – Евстафий и Балдуин, а также двоюродный брат – Балдуин Бурский. Рыцари шли в Палестину по следам Петра Пустынника; этих крестоносцев и венгры, и болгары встретили и проводили как самых желанных гостей.

Множество других знатных французских сеньоров откликнулось на призыв Урбана II. Одним из первых начал собираться в поход младший брат короля Филиппа I – Гуго. Несмотря на высокое родство и непомерную кичливость, принц был беднее иных баронов. Лишь после женитьбы на дочери графа Вермандуа у него появились кое-какие владения. Гуго собрал небольшое войско и на поход в Иерусалим возлагал большие надежды. Он отправился на Восток через Италию, намереваясь перебраться на Балканы морем.

Нормандский герцог Роберт, чтобы получить необходимые средства на поход, заложил Нормандию своему брату – английскому королю Вильгельму II. С ним отправились в поход рыцари Нормандии и Англии.

Граф Фландрии Роберт де Фриз возглавил фламандских рыцарей.

Из Южной Франции вышло многочисленное войско под началом могущественного графа Тулузского Раймунда.

Шедшие через Италию рыцарские армии невольно взбудоражили Апеннинский полуостров. Честолюбивый авантюрист князь Тарентский Боэмунд без долгих размышлений пожелал принять участие в опаснейшей войне. Властитель небольшого феода благодаря своей изворотливости в короткий срок стал обладателем хорошей армии. Боэмунд Тарентский уговорил присоединиться к нему некоторые отряды французских рыцарей, которые бродили по Южной Италии с целью переправиться за море. В лагере князя Тарентского оказался и принц Танкред Апулийский, возглавлявший отряды воинственных южно-итальянских норманнов. Всего под началом Боэмунда Тарентского собралось 10 тысяч конницы и 20 тысяч пехоты.

Весной 1097 г. все это множество знатнейших европейских фамилий вступило в Вифинию, в те места, где нашли свою гибель подопечные Петра Пустынника. Султан Никеи, уничтоживший крестоносцев-бедняков, потерпел поражение от рыцарей. Его столица готовилась пасть под мечами франков, но византийское коварство спасло Никею от разорения, а ее население от рыцарских мечей. Дело в том, что в осаде Никеи участвовали византийские отряды. Один воевода договорился с осажденными, что те впустят в город ромеев и признают власть Константинополя. И вот, когда франки, проснувшись утром, начали готовиться к штурму, вдруг увидели, что на городских башнях развеваются флаги императора Алексея Комнина.

Делать было нечего, пришлось отдать Никею византийцам. Франки не слишком возмущались, потому что было лишь начало похода, то есть для подвигов и славы имелось достаточно простора. Впрочем, слава – такая капризная категория, что трудно делится между людьми, ищущими ее в одном месте.

К городу Тарсу (который известен как место рождения святого Павла) отправились отряды норманнов Танкреда и фламандцев Балдуина – брата Готфрида Бульонского. Норманны всегда шли первыми, они и уговорили немногочисленных турецких защитников Тарса сдаться и принять флаг Танкреда. Пришедший следом Балдуин потребовал, чтобы город был сдан ему по причине большей многочисленности его войска. Испуганные жители сняли флаг Танкреда и подняли стяг Балдуина. Рассвирепевший Танкред, из-под носа которого византийцы увели Никею, а фламандцы Тарс, перебил пленных турок. Конфликт имел продолжение в другом месте Киликии, где оба христианских отряда сошлись в битве; и только после пролития крови, на следующий день, Танкред и Балдуин помирились, вспомнив, что оба участвуют в священной войне.

Балдуин, изобличенный крестоносцами в корыстолюбивых намерениях, откололся от основной армии. Со своим отрядом он захватил в Месопотамии Эдессу и основал первое государство крестоносцев на Востоке – графство Эдесское.

Целый год (с октября 1097 г. по ноябрь 1098 г.) основные силы крестоносцев потратили на сирийский город Антиохию. В июне 1098 г. крупнейший сирийский город был взят, но крестоносцы оказались в нем, словно в западне. Окруженное врагом христианское войско находилось на грани голодной смерти, не имея сил даже сопротивляться. Когда все уже готовились погибнуть, священник из Марселя по имени Пьер Бартелеми рассказал на совете предводителей крестоносцев, что три ночи подряд к нему во сне является апостол Андрей. Он велел пойти в церковь Святого Петра в Антиохии – в ней под главным алтарем закопано в земле копье, которым была нанесена рана Иисусу Христу. В указанном месте действительно нашли старинное, покрытое ржавчиной копье. Его вынесли вперед войска, и случилось чудо: толпа, которая равнодушно готовилась умереть, превратилась в неодолимое войско.

В результате вылазки воодушевленных христиан 100 000 врагов было изрублено, остальные спасались бегством; крестоносцы потеряли 4000 воинов. Франкам достался лагерь побежденных, и понадобилось несколько дней, чтобы перенести добычу в Антиохию.

После победы начались неприятности. Боэмунд Тарентский и Раймунд Тулузский принялись спорить: кому из них достанется Антиохия. Победу одержал князь Тарентский. Тут началась ужасная эпидемия, что в окрестностях не хватало места для могил и не доставало священников отпевать усопших. Армия крестоносцев наконец-то покинула пораженные эпидемией места и направилась в сторону Иерусалима. Из Антиохии вышло 50 000 воинов – все, что осталось от 300-тысячной армии и 300-тысячной толпы паломников, слуг, торговцев, женщин, вошедших в Малую Азию вместе с армией. К Иерусалиму добралось не более 20 000 воинов. Чужая земля, словно ненасытный дракон, поглощала пришельцев с Запада целыми армиями и толпами.

В пути крестоносцев преследовали болезни, голод и войска мусульман. Рыцари, уставшие от бед, выразили сомнение в чудодейственной силе копья из храма Антиохии. Священник Бартелеми, чтобы вернуть уверенность войску, решился на жестокое испытание. В центре всего войска был разожжен огромный костер, через который прошел священник, сжимая в руках копье, обернутое в шелковую материю. Он вышел живым из огня, и войско пошло дальше. А через несколько дней Бартелеми умер.

15 июля 1099 г. Иерусалим был взят приступом; крестоносцам придал сил один лишь вид священного города. Но после блистательной победы началась ужаснейшая резня, все мусульмане были преданы мечу. Реки крови обагрили город, по которому ходил Иисус. А когда не стало больше мусульман в Иерусалиме, графы, бароны, рыцари и простые пилигримы обнажили головы, сняли обувь и с самыми искренними выражениями любви и благоговения направились на поклонение святыням.

Все искали на Святой земле хоть что-то связанное с земной жизнью Господа. Потому и Гуго де Пейн, оказавшись на земле, где ходил Создатель, столь самоотверженно, на непривычной жаре, переворачивал палестинский песок и камни. Кстати, пора бы нам вернуться к человеку, с которым познакомились на первых страницах книги.

В 1118 г. из земли франков в Иерусалим прибыл рыцарь Гуго де Пейн с восемью своими родственниками-рыцарями. Благородные воины были настолько бедны, что имели одну лошадь на двоих. Единственное, чего было сверх всякой меры – это желания быть полезными Святой земле, и связано с этим желанием было множество великих проектов и грез.

Рыцарь сразу же направился во дворец Иерусалимского короля, каким-то образом добился его аудиенции и объявил монарху о своем намерении организовать вооруженное христианское братство на Святой земле. Предполагалось, что орден будет защищать паломников от воров и грабителей и вообще охранять дороги, ведущие в Иерусалим. Поскольку рыцари прибыли в Иерусалим, едва отличимые по виду от бродяг, то и с названием ордена Гуго де Пейн долго не мудрствовал.

Как ни удивительно, король Иерусалима благосклонно принял идеи рыцаря. Гуго де Пейн и его «Нищие рыцари» (не имевшие никакого крова над головой) получили приют в Храме Соломона, расположенном на южном склоне Храмовой горы. Благодаря этому обстоятельству «Нищие рыцари» теперь стали именоваться (вначале неофициально) тамплиерами (храмовниками) или орденом Храма. Так появился этот рыцарско-монашеский орден на Святой земле.

К Соломону сооружение, с которого началась история знаменитого ордена тамплиеров, имело косвенное отношение – поскольку оно лишь располагалось на холме, где стояло детище библейского царя. Настоящий Храм Соломона был построен в начале X в. до н. э. и разрушен вавилонским царем Навуходоносором в 586 г. до н. э. В 538 г. до н. э. персидский царь Кир издал указ, согласно которому евреям дозволялось вернуться на родину и снова построить храм.

Отстроенный с участием Кира храм просуществовал до 70 г. н. э., когда вместе с Иерусалимом был до основания разрушен римскими войсками Тита. Город лежал в руинах 60 лет; затем император Адриан решил на его месте основать римскую колонию, а на Храмовой горе построить храм Юпитера. Победившее христианство превратило языческие культовые постройки в руины, и на их месте возникла свалка.

В VII в. Иерусалим завоевывают арабы, они же сооружают на Храмовой горе знаменитые мечети Купол Скалы и аль-Акса. Во время штурма Иерусалима крестоносцами в 1099 г. укрывшиеся в мечети аль-Акса мусульмане оказали наиболее упорное сопротивление. С ней связаны и самые кровавые страницы битвы за Святую землю. Сарацины гибли не только во время боев; войско крестоносцев настолько было малочисленным, что у него не имелось людей для охраны пленных, а потому истреблялись все мусульмане, а заодно и евреи. В мечети погибло до десяти тысяч мусульман. Все пространство в ней было покрыто мертвыми телами, и победители с ног до головы были забрызганы кровью.

Множество мусульман обоего пола пытались спастись на крыше мечети аль-Акса. Танкред и виконт Беарнский объявили их своими пленниками, однако на следующее утро франки поднялись на крышу и перебили всех до единого. Безумная жажда крови овладела латинянами до такой степени, что когда граф Тулузский отослал собственных пленников в Аскалон, то был обвинен товарищами в предательстве.

Мечеть аль-Акса после взятия Иерусалима стала именоваться Храмом Соломона. Она стала резиденцией первого латинского правителя Иерусалимского королевства – Готфрида Бульонского. Часть Храма король Балдуин II теперь и отдал только что образованному рыцарско-монашескому ордену Гуго де Пейна.

Иерусалимский король оттого проявил благосклонность, по сути дела, к бродягам, что его увлекла спасительная идея: создать на Святой земле военно-монашеский орден, который бы всегда оставался здесь. Весь христианский мир радовался освобождению Иерусалима, множество паломников устремилось в Палестину, среди них были и рыцари, готовые поучаствовать в нескольких битвах с мусульманами. Но… Те, что совершили Первый крестовый поход, в большинстве своем сложили головы, так и не увидев Иерусалима; многие, после взятия священного для христиан города, вернулись на родину, посчитав свою миссию исполненной; прибывавшие пилигримы надолго не задерживались; крестоносцы же, наиболее верные священной миссии, просто состарились. (Наш старый знакомый Петр Пустынник после разгрома своей армии под Никеей и до конца своей жизни оставался в глубокой тени. Он присоединился к войску Готфрида Бульонского, дошел с ним до Иерусалима, затем в 1099 г. вернулся во Францию, основал монастырь и умер в его стенах в 1115 г.) И вот, первый правитель Иерусалима (не принявший золотой короны, потому что в этом городе Иисус был коронован терновым венцом) Готфрид Бульонский однажды смог выставить только 200 рыцарей и до двух тысяч воинов.

При иерусалимских королях Балдуине I и Балдуине II положение стало еще хуже, чем при славном Готфриде Бульонском – бесстрашном воине и праведнике, который более всех крестоносцев был предан делу освобождения Святой земли. Животворящий Крест редко покоился в храме Гроба Господнего. Почти ежегодно святыня была несомой впереди немногочисленного войска христиан, идущего в бой против неисчислимых ратей мусульман. Только страх потерять главнейшую реликвию и заставлял христианское войско одерживать победы.

Постоянно живущих христиан в Иерусалимском королевстве было так мало, что, по словам Балдуина I, они едва могли бы заполнить одну из главных улиц города.

Балдуин II выделил Гуго де Пейну из своих владений небольшие земельные участки – некоторые были подарены, другие переданы во временное пользование. Благодаря этому члены ордена получили средства для существования и для развития своего детища. Отличительной особенностью тамплиеров стал красный крест, нашитый на белый плащ. Вступавшие в орден давали три обета: целомудрия, бедности и послушания.

Несмотря на покровительство Иерусалимского короля, орден Храма долгие годы оставался в безвестности. В Иерусалим прибывало много паломников: одни, поклонившись святым местам, возвращались на родину, другие принимали участие в войне с неверными, иные оставляли свои головы в негостеприимных песках, но слишком мало находилось желающих вступить в суровый орден и расстаться со своими человеческими слабостями, как требовал его устав. Новая христианская организация противоречила здравому смыслу: она, согласно приносимым обетам, являлась монашеской, а монахам запрещалось брать в руки оружие, но без оного орден не мог исполнять то, что обещал. В те времена монахи должны были в уединении обращаться к Богу с молитвой, а рыцари сражаться – и оба действия в понимании тогдашнего человека не могли соединяться.

Орден рыцарей Храма существовал, но свое назначение, в силу малочисленности, выполнить не мог. Могущество к нему пришло, когда Гуго де Пейн начал отчаиваться и почти утратил веру в жизнеспособность своего детища.

Плохое предчувствие хранителя хитона

Магистр нечасто пользовался гостеприимством бедного иудея, обычно они встречались в одном и том же месте, за одним и тем же делом. Несмотря на занятость, магистр с подчиненными не оставил попыток проникнуть в тайны Голгофы. Исследователя в душе, Гуго де Пейна радовала любая мелочь из прежних столетий, и особенно вещь, извлеченная из земли и существовавшая во времена, когда совершал свои земные шаги Иисус. Его нисколько не огорчало, что Понтий, рассказывавший о находках, неизменно своими комментариями подтверждал, что величайшего открытия не совершено.

Сегодня Понтий появился на Голгофе позже обычного. Еще более удивил он, когда сразу же после приветствия пригласил Гуго де Пейна в гости. «Разумеется, – нехотя добавил иудей, – после того, как магистр закончит поиски». Тамплиер любезно поблагодарил иудея и, спустя недолгое время, забыл о приглашении. От проницательного Понтия это не ускользнуло, и он вновь спросил: сможет ли магистр зайти ненадолго в его скромное жилище.

Рыцаря немного озадачило настойчивое приглашение в гости; обычно Понтий не уговаривал; более того, когда франк оказывался в его хижине, то хозяин чувствовал себя неловко оттого, что нечем было угостить дорогого гостя. Иудей понял сомнения Гуго де Пейна и пояснил:

– Мне необходимо показать тебе что-то очень важное… Вещь, которой тысяча лет.

– Уж не ко времени ли Спасителя относится то неведомое, чем ты желаешь меня удивить? – предположил магистр.

– Именно так, – утвердительно кивнул собеседник, – оно ближе к Спасителю, чем ты можешь предположить.

– Что же это?! – почти закричал заинтригованный магистр. Эмоциональная реакция тамплиера заставила повернуться в их сторону несколько пар посторонних глаз и еще больше ушей.

– Почтенный магистр, когда пожелаешь, зайди в мое жилище, и мы продолжим беседу, – приглушенным голосом (почти шепотом) Понтий опять пригласил в гости тамплиера.

– И ты сейчас же не скажешь: как называется эта вещь? – возмутился Гуго де Пейн.

– Нет конечно, – все так же тихо, но решительно произнес иудей. – Потому что ты невольно выдашь тайну, хранимую нашим родом тысячу лет. Я не могу произнести в присутствии посторонних даже название этого предмета.

– Идем сейчас же к тебе, дорогой друг, – магистр, следуя примеру иудея, сказал тихим голосом, но с волнением совладать он не мог. Кажется, все тело рыцаря находилось в движении, словно в него постоянно втыкали иголки, хотя собеседники стояли на одном и том же месте.

– Хорошо, идем ко мне. Тем более, у меня нехорошее предчувствие…

На ходу Понтий несколько раз оборачивался, видимо, он собирался приоткрыть тайну по дороге к дому. Но тут заметил, что им навстречу быстрым шагом спешит рыцарь – точно в таком же, как у магистра, белом плаще. Ветер, развевающий одежду, временами открывал части красного креста, нашитого на спине.

– Годфруа де Сент-Омер, – упавшим голосом магистр произнес имя спешившего человека. – Он может принести важные вести.

– Магистр, тебя срочно просит к себе король, – подтвердил худшие опасения де Пейна подошедший орденский брат.

Лицо магистра исказила гримаса недовольства, впрочем, столь же скоро вернулось к нему и полагавшееся монаху смирение.

– Ничего не поделаешь, придется идти. Не только приказом, но просьбой короля не годится пренебрегать.

Дело у короля оказалось настолько пустяшным, что магистр много раз пожалел, что слишком торопился во дворец и не закончил беседу с нищим иудеем, которая теперь ему не давала покоя.

Оказалось, что Балдуин пожелал сыграть с Гуго партию в шахматы – восточную игру, к которой оба пристрастились в Иерусалиме и были в ней примерно равными по мастерству соперниками.

Теперь, когда мысли тамплиера были заняты совсем другим, перевес в игре довольно скоро перешел на сторону высочайшей особы. Победив единожды, король пожелал закрепить победу. Во второй раз после вялого сопротивления, главная фигура де Пейна снова оказалась под ударом – без единого шанса на спасение. Король Иерусалимский довольно потер ладони и принялся расставлять фигуры для очередной партии. Третья игра прошла еще более скоротечно. Победа перестала радовать Балдуина:

– Может быть, ты не здоров, брат мой?

– Да, у меня сегодня болит голова, – пришлось соврать растерявшемуся тамплиеру, хотя он не любил этого делать.

– Пожалуй, не буду приглашать тебя к ужину, – смилостивился король. – Вижу, ты действительно плохо себя чувствуешь. Может быть, прислать моего врача?

– Не стоит, – отказался магистр. – Иногда со мной такое бывает. Чтобы ушла боль, мне надо только несколько часов покоя, – и здесь магистр не соврал, именно так он и лечился. (Разве что в настоящий момент ему не было необходимости лечиться.)

Если бы голова и беспокоила магистра по-настоящему, то она бы прошла в момент – от того, что, наконец, удалось покинуть апартаменты короля и вернуться к незаконченному разговору со странным другом. Но… Возвращаться в иудейскую хижину было слишком поздно, на город опустилась ночь. Невольно пришлось отложить визит до утра следующего дня.

Перед тем как лечь спать, магистр решил выйти во двор. Иерусалимское небо все было увешано звездами, ярко светила полная луна. Ночная прохлада и красота ночи Святой земли заставляли магистра не торопиться в нагревшуюся за день и не успевшую остыть душную келью. Гуго направился к воротам в стене, которая защищала и дворец короля, и скромное жилище тамплиеров.

– Ты куда, магистр? – поинтересовался Годфруа де Сент-Омер, вышедший проверить караулы.

– Пройдусь по городу немного.

– Ночью? Без оружия и воинов охранения? – возмутился рыцарь-монах.

– Я недалеко. В пределах видимости привратной стражи.

– Все же я тебя провожу, – настоял Годфруа.

В бедном квартале вдруг на их глазах вспыхнула хижина.

– Где-то там живет Понтий. Уж не его ли жилище запылало? – заволновался де Пейн и почти побежал в направлении пламени, которое увеличивалось с каждым его шагом.

– Гуго, речь шла о небольшой прогулке, – совсем по другому поводу заволновался де Сент-Омер. Но силой остановить магистра он не мог, и рыцарю осталось лишь спешить за ним.

Тамплиеры приблизились к хижине, когда она полностью была охвачена огнем; и строение, к ужасу магистра, действительно оказалось жилищем его друга. Де Пейн поискал его глазами вокруг пожара, но, к еще большему ужасу, не обнаружил. Лишь группа иудеев с интересом наблюдала за чужой бедой. Они даже не пытались тушить огонь, и вообще, как показалось магистру, собрались здесь раньше, чем возникло пламя.

Магистру почудилось, что какая-то тень мечется в языках огня. Инстинктивно он направился к двери; исходящий от горящей хижины жар заставил его прищурить глаза. Пекло лицо, руки, грудь.

– Стой, магистр! Ты уже никого не спасешь и никому не поможешь, – призвал к благоразумию Годфруа де Сент-Омер.

В это время сильный удар вышиб дверь, и прямо на магистра вылетел человек в дымящейся одежде. Магистр, не растерявшись, сбросил с головы человека горящую тряпку, которой тот спасал свое лицо. Затем плотно обернул Понтия (а это был именно он) своим плащом и снял его, лишь убедившись, что огонь, лишенный доступа воздуха, погас на одежде.

Обессилевший Понтий свалился на землю. Магистр, заметив, что в одном месте одежда иудея тлеет, крикнул:

– Воды сюда!

– Не надо воды. Ты можешь его испортить, – пробормотал Понтий.

Магистр сжал в кулаке тлеющую часть рукава Понтия и держал, пока с него не перестал идти дымок и даже сыпаться пепел. Только теперь Гуго де Пейн обратил внимание, что его друг прижимает к груди под одеждой какую-то вещь. Причем делает это обеими руками. Понтий даже не отпустил руки, когда падал, и больно ударился, вместо того чтобы опереться рукой о землю и спокойно присесть.

И тут несколько зрителей из числа иудеев приблизились к Понтию. Якобы желая оказать собрату помощь, они пытались забраться к нему под одежду.

– Гуго, не отдавай им! – закричал Понтий. – Помоги…

Магистр ударил кулаком в глаз самого наглого иудея, уже влезшего сверху на Понтия и пытавшегося разжать обожженные руки. Годфруа, переживавший за магистра, действовал решительнее; он выхватил меч, и ближайшие к де Пейну разбойники один за другим попадали замертво.

– Идем же скорее к Храмовой горе. – Магистр принялся поднимать с земли Понтия. – Наш лекарь тебя осмотрит и окажет помощь.

Иудей достал из-под одежды что-то завернутое в льняную ткань и протянул магистру:

– Возьми! Это Его хитон.

Магистр все понял. Точно так же бережно и крепко он прижал к груди отданный на хранение сверток. Оба мужчины двинулись в сторону дворца короля. В несколько шагах позади, с обнаженным мечом, оглядываясь по сторонам, шел брат Годфруа. Его сила и умение владеть оружием больше не понадобились. На ночной улице появилось много франков, встревоженных пожаром, и грабители не рисковали вновь напасть на соотечественника, потерявшего в пламени почти все свое имущество.

Магистр выделил для Понтия одну из келий. Затем сам отыскал королевского лекаря и привел его к пострадавшему на пожаре иудею. Лекарь внимательно осмотрел Понтия, покрыл мазью поврежденные участки кожи и, получив несколько золотых от Гуго де Пейна, изрек:

– Ничего страшного в его ранах не вижу. Единственное, необходимо беречь поврежденные места от пыли и грязи. Скорее все заживет, если раненый не будет выходить на улицу дня три-четыре, пока не затянутся раны.

Де Пейн заметил косые взгляды братьев в сторону иудея, занявшего свободную келью, им непонятна была трогательная забота главы ордена о человеке из народа, презираемого христианами. Магистр пояснил:

– Наш больной гость также христианин. Он прибыл к святым местам из Италии.

Дар, которому нет цены

Магистр предоставил другу для отдыха остаток ночи, и только далеко не ранним утром приступил к расспросам.

– Понтий, от чего загорелся твой дом?

– Вероятно, ты и сам догадался, что его подожгли.

– Разве у тебя есть враги? – удивился Гуго, глядя на добрейшего из всех людей, которых он знал.

– Они могут появиться у всякого, у кого хоть что-нибудь есть.

– Но тебя могли просто ограбить. Зачем жечь дом?

– Да. Но еще необходимо найти что-то заслуживающее внимания. А когда горит жилище, человек выносит из него самое ценное. И не окажись тебя рядом, я бы не сберег вещь, за которую мои предки были готовы жертвовать своими жизнями.

– Твои соотечественники порядочностью не отличаются. Ограбить человека, потерявшего в огне все имущество и жилье…

– В каждом народе есть хорошие и плохие люди. Разве нет разбойников и воров среди франков?

– Ты прав. Они есть и у меня на родине, но поскольку я неплохо владею мечом, то и сталкиваться с ними в Шампани лично не приходилось. А вот купцы и прочие, менее воинственные сословия терпят от разбойников немало. У тебя хотели отнять именно то, что ты передал мне? – спросил магистр.

– Не знаю, но, скорее всего, именно так – размышлял иудей. – Возможно, они подслушали наш разговор у Голгофы и пришли к выводу, что я имею нечто весьма ценное.

– Думаю, они не знали истинную ценность вещи. Потому что вели себя как обыкновенные грабители. Я видел подобных лиц множество, когда провожал пилигримов по дорогам Палестины, – после недолгих размышлений пришел к выводу магистр. И, наконец, де Пейн задал вопрос, мучивший его с тех пор, как в руках оказался сверток, чудом спасенный из догорающей хижины: – Как попал к тебе Его хитон?

– Когда я представился Понтием, ты, вероятно, понял, что я имею отношение именно к тому прокуратору Иудеи…

– Понтий Пилат – это первое, что мне пришло на ум, – признался Гуго де Пейн. – Но слишком много прошло лет… Ни один человек, даже герцог или король, не может помнить свою родословную со столь седых времен. Сколько сотен царств возникло и погибло с тех пор, как Он принял свой крест на Голгофе!

– Прости, доблестный франк, но многие иудеи помнят историю своего рода и не за одну тысячу лет. Моему роду везло до нынешнего времени… Понтий Пилат действительно, мой далекий предок.

– Теперь понятно, почему глаза у тебя совсем не иудейские.

– Они достались мне от жены Пилата – Проклы; кстати, родилась она в твоих краях.

– А хитон? Его отнял твой предок у Господа перед казнью?! – в страхе предположил Гуго де Пейн.

– Нет. Все было совсем не так, – начал свой удивительный рассказ потомок самого известного римского прокуратора. – Понтий Пилат проявил малодушие и позволил иудеям обвинить (как ему казалось) их же собрата. Но когда свершилась казнь, прокуратор понял, что из-за того, что он не смог быть твердым, погиб невинный. Потом пришло осознание, что погиб не обычный смертный человек. Совершенная несправедливость страшным грузом давила Пилата. Его рассудок начал мутнеть. Закончилось тем, что прокуратор ушел в пустыню искать смерти.

– Я слышал много версий кончины Понтия Пилата, и все они ужасны.

– Не столь существенно как умереть, гораздо важнее, что мой предок нашел путь к Нему, и прежде, чем окончить земной путь, познал милость Бога.

– Хитон – это и есть милость Его, – догадался Гуго де Пейн.

– Скорее, это знак, что Понтий Пилат прощен, что за ним больше нет вины и нет больше причины искать смерти.

– Но каким образом хитон Его попал к твоему предку?

– Одежда осужденных на распятие досталась палачам. Что не делилось между ними целиком, то было разорвано на части. Только хитон Иисуса римляне не смогли разделить подобным образом. Несшитый хитон подарил Ему иудейский царь Ирод, он был из дорогой материи, и рвать ее ни у кого не поднялась рука. Последнюю одежду Иисуса отдали центуриону. А после того, как могила Казненного на третий день, как и было предсказано, оказалась пуста, центурион уверовал в Господа. Хитон римлянин отнес Марии – матери Иисуса.

Когда Понтий Пилат искал гибели в бесплодной пустыне, к нему во сне явился Иисус. Он велел идти в Эфес, найти Марию и взять у нее хитон.

– Дева Мария отдала последнюю одежду Сына Человеческого Понтию Пилату?! – изумился тамплиер.

– Да. Она как будто ждала его, чтобы сделать это. После долгих скитаний Пилат стал совсем другим человеком. Тебя, Гуго, интересовала кончина прокуратора – он, как и многие римляне, стал жертвой подозрительного, жестокого и трусливого императора Тиберия. До императора дошли слухи, что Понтий Пилат ведет себя совсем не так, как подобает прокуратору Иудеи. Нескольких доносов было достаточно для вызова моего предка на остров Капри, где поселился Тиберий, а это было равносильно смертному приговору. Но император долго не мог отдать роковой приказ; как только его взгляд останавливался на хитоне, исчезали все бешенство и ненависть. Наконец Тиберий понял причину собственного бессилия, хитон похитили, а Понтию Пилату палач отрубил голову.

– Если б хитон оставался с твоим предком, он избежал бы казни? – предположил Гуго де Пейн.

– Как сказать… Все мы смертны на этой земле, всем рано или поздно придется умереть. Но Господь милостив: каждому Он дает возможность и время заслужить вечное блаженство в Царстве Божьем. Мой предок воспользовался данной ему возможностью, он принял знаки Божьи и удостоился самого великого подарка Господа. А сколько ему было суждено прожить после того, как он нашел путь к Богу, на самом деле неважно.

– А что же хитон? Бесценная одежда оказалась в руках Тиберия?

– Да. Император убедился в ее чудесном действии и пытался излечить многочисленные свои болезни. Но как только хитон касался тела императора, ему становилось только хуже. В ярости Тиберий приказал сжечь одежду, которая отказывалась исцелять. Язычник, которому было поручено бросить ее в костер, в последний момент заменил хитон Спасителя римской туникой. Бедняга, рисковавший своей жизнью, надеялся спасти с помощью хитона свою жену, но чуда вновь не случилось.

– И все же язычник не уничтожил одежду, коль и ему она не принесла пользы? – нетерпеливо спросил Гуго де Пейн.

– Как сказать… Пока римлянин в недоумении решал: как ему поступить с хитоном, его разыскала подруга Проклы – жены казненного прокуратора Иудеи. Она выкупила последнюю одежду Спасителя за огромные деньги и вручила ее вдове Понтия Пилата. От нее Хитон перешел к дочери, родившейся уже после смерти прокуратора Иудеи. Мария – такое имя было у дочери Пилата – вышла замуж за иудея. Так потомки благородного римского всадника стали иудеями. Тем временем началось иудейское восстание. Окончилось оно уничтожением храма и самого Иерусалима вместе с жителями – иудеи сполна заплатили за то, что отправили на Крест Спасителя. Хитон спас семью Пилата во время падения последнего оплота восставших евреев – Масады. Их – единственных выживших – забрал в Рим знаменитый древний автор – Иосиф Флавий. Он покровительствовал моим предкам вплоть до самой своей смерти, а после нее они уже не нуждались в покровительстве. Потомки Пилата занялись торговлей, разбогатели и даже снабжали предметами роскоши императорский двор.

Все было хорошо до 410 г., когда Рим захватили жадные до добычи готы. Золото имеет огромную власть в этом мире. Благодаря сверкающему металлу моим предкам удалось покинуть Рим еще во время осады. На корабле, нагруженном самыми ценными вещами, все огромное семейство направилось в Иерусалим, где для подобного случая был приобретен дом и некоторые земельные владения. Мои предки были предусмотрительными людьми, но у Неба иногда имеются свои планы на жизни и судьбы смертных.

Спасшиеся из горящего Рима потомки Пилата короткое время радовались своей великой удаче. В прибрежных водах Кипра налетевший ураган превратил судно и имущество пассажиров в груду плавающих обломков, а копленные столетиями сокровища первыми отправились к рыбам, хотя им вместо сундука с денариями и сестерциями приятнее было бы получить горсть дождевых червей. Погибли раздавленные частями корабля даже те члены моей далекой семьи, что умели плавать. Только одному Элеазару удалось спастись, добравшись вплавь до острова. На нем был хитон Спасителя.

Устроившись гребцом на корабле, моему единственному родственнику, спустя несколько месяцев после катастрофы, посчастливилось оказаться в Иерусалиме. Имущество семьи позволило ему неплохо устроиться на земле предков. Немолодой уже Элеазар женился на еврейской девушке, которая родила дочь, а через год сына. Так мой род был спасен, и снова все семейство благодарило хитон Иисуса.

Однако прежнего могущества и многочисленности моя семья уже не достигла. Во времена владычества восточных ромеев, Иерусалим был одним из величайших городов империи, но вскоре мир утратил покой. Чужие народы, не ведающие нашего Бога и Сына Его, много раз вторгались в Иерусалим, оставляя после своих визитов разрушение, боль и кровь. Сначала были персы, потом Палестину захватили арабы. При разных халифах отношение к иноверцам было различным, но любви к евреям не испытывал никто из мусульманских властителей Иерусалима.

В последние столетия все мои предки имели только одного ребенка; казалось, что он рождался только для того, чтобы получить Хитон, родить наследника и на смертном одре передать ему священное одеяние. Только у моего прадеда явилось на свет три сына. Традиция рода, кажется, изменилась к лучшему; сыновья подрастали, но тут настали черные времена халифа Хакима. Сей владыка Востока с невероятной ненавистью относился ко всему, что не имело отношение к пророку Мухаммеду и его вере. Он приказал сравнять с землей Храм Гроба Господня и часовню на Голгофе – то свершилось в 1009 году по Рождеству Христовом. Все не подвергшиеся разрушению церкви, монастыри обращались в мечети или конюшни. Христиане Святой земли единственное спасение видели в принятии мусульманства.

Тогда погибли два сына моего прадеда, а с третьим – моим дедом – предок отправился в Рим. В Италии мы жили последние сто лет – там родился мой отец и я. Моя семья не бедствовала на новом месте, но самого главного не обрела. Мы с женой не смогли родить наследника. Жена представляла, что значит для нас хитон и как важно его передать новому поколению, и страшно переживала из-за этого. Потому, наверное, и преждевременно оставила этот мир.

Страдали и мы с отцом. Но тут пришла весть, что христиане пошли отнимать у иноверцев Святую землю, а скоро весь Запад праздновал обретение Гроба Господнего. Отец решил, что нужно отправляться в Иерусалим, к святым местам, а там Небо должно подсказать, как распорядиться хитоном Спасителя.

Почти все деньги мы потратили, чтобы купить места на корабле – они были слишком дороги, потому что множество пилигримов устремилось в Иерусалим. Отец вскоре умер, а я почти ежедневно ходил к Голгофе. И только когда встретил тебя, понял, зачем я это делал. Я убедился, что пришел человек, которому необходимо передать хитон. И теперь моя душа спокойна.

– Ты желаешь оставить тамплиерам хитон Спасителя, хранившийся в твоей семье множество столетий?!

– Я передаю его тебе, а ты распоряжайся им по собственному усмотрению. Я верю, что он окажется в надежных руках.

– Но, может быть, ты родишь наследника – ведь ничего не поздно, пока мы живы.

– Нет. Довольно хитону Спасителя храниться у одного-единственного человека; это, по меньшей мере, несправедливо. И то, что у меня нет наследника – тоже знак, что пора отдать святыню людям.

– Ты можешь владеть хитоном до своей кончины, распорядившись им в завещании, – Гуго де Пейн долго не решался принять бесценный дар.

– Нет. Ты же видел, что мы едва не лишились реликвии нынешней ночью. Только чудом она не погибла в огне, затем ее почти отняли грабители, для которых хитон, скорее всего, явился бы простой одеждой.

– Что для тебя сделать, мой добрый друг? – расчувствовался магистр, что даже смахнул слезу. – Слова благодарности здесь слишком незначительны, а деньги… эта вещь бесценна. Во всем мире нет денег, чтобы оценить хитон Спасителя.

– Ты правильно заметил: хитон принадлежит Иисусу, и перед Ним тебе держать ответ, Его благодарить.

Магистр не спешил явить бесценный дар иудея даже братьям-тамплиерам. А поскольку рыцари ничего не ведали о хитоне, то и продолжали изредка бросать косые взгляды на поселившегося среди них странного иноплеменника. На третий день Понтий объявил де Пейну, что собирается уходить.

– Куда? – удивился магистр. – Твой дом сгорел дотла.

– Я еще не решил, но уйти мне необходимо. А Господь позаботится о хлебе насущном и крове для меня, как заботится о птицах небесных и зверье всяком.

– Тебя обидел кто-то из братьев, либо не понравилось жилище. Прости, но точно такая же келья у меня.

– Нет, нет. Все замечательно, – запротестовал гость. – Просто я желаю уйти, потому что орден и я – это разное, и мое место не здесь.

– Хорошо, – не стал переубеждать друга тамплиер, – но ты уйдешь не сегодня, а завтра – как велел врач.

На следующий день, как только Понтий засобирался в дорогу, появился магистр с походным мешком.

– Здесь немного еды, питье и сменная одежда для тебя.

– Спасибо, Гуго, – смущенно произнес Понтий, но от предложенного отказываться не стал, дабы не пререкаться по пустякам.

Они вышли за ограду. Мешок с продуктами нес настоявший на этом магистр.

– Тебе в какую сторону, Понтий?

– Пока не знаю…

– Поскольку для тебя не имеет большого значения, по какой дороге идти, я предлагаю вот эту с тенистыми пальмами.

– Хорошо, – согласился Понтий. – Пожалуй, она лучшая из всех.

Шагов через триста Гуго де Пейн указал на небольшой уютный домик, утопавший в виноградной лозе.

– Давай-ка зайдем сюда, – предложил магистр.

Желание тамплиера немного удивило иудея, но никаких вопросов он задавать не стал, и покорно пошел вслед за другом. Понтий не отличался излишней любознательностью; он никогда не приставал с расспросами и предпочитал ожидать, когда собеседник сам откроет то, что сочтет нужным, либо ситуация прояснится сама собой. Тем временем оба вошли в дом. Жильцов в нем не оказалось, но везде царили чистота и порядок. Дом был обставлен необходимой мебелью. Но пустые полки свидетельствовали о том, что он необитаем. Магистр положил на сундук мешок и присел на скамью.

– Гуго, зачем мы здесь? – Иудей изменил своей привычке и задал вопрос, полный недоумения. Он уже понял, что дом не имел жильцов, и ожидать, соответственно, кого-то не имело смысла.

– Нравится ли тебе этот дом?

– Он вполне хорош, особенно приятно, что много зелени вокруг. В Иерусалиме с трудом можно найти подобный оазис. Но зачем тебе мое мнение? Так ли оно важно?

– Твое мнение имеет первостепенное значение. Этот дом принадлежит ордену тамплиеров и предназначен для тех, кто оказывает ордену различные услуги. Орденский совет вчера принял решение: передать сей дом тебе в пожизненное владение.

– У меня нет заслуг перед орденом, которые были бы равнозначны этому прекрасному дому.

– Я рассказал на совете о твоем бесценном подарке… Все братья преобразились, когда увидели Его хитон, даже самые суровые сердца наполнились добротой, любовью; и все единогласно решили, что взамен сгоревшей хижины ты должен получить другое жилище.

– Да нет, магистр, заслуги моей в том, что святыней теперь владеет орден. Если бы не ты да брат Годфруа, хитон бы достался местным разбойникам.

– Понтий, решение совета не может обсуждаться, и даже я не могу ничего изменить. – Таким способом магистр закрыл тему, но, понимая, что приказа не достаточно для совестливого иудея, приступил к убеждению: – Дело в том, что мне и ордену необходимы твои великолепные знания далеких событий, происходивших на Святой земле. Я хочу продолжить раскопки у Голгофы и на месте Иерусалимского храма – где сейчас нашел приют наш орден. Однако только ты сможешь разобраться в находках, рассказать о них, без тебя, я уверен, мы упустим все действительно ценное. Ведь для рабочих цену имеет только золото и серебро.

– Хорошо, мой добрый друг. Я принимаю щедрый дар ордена, коль мне действительно некуда идти, – согласился Понтий. – И все же я надеюсь, что не являюсь твоим рабом и мне будет позволено покинуть сие жилище, как только возникнет необходимость.

– Хотелось, чтобы это случилось как можно позже, – искренне пожелал магистр. – Разумеется, ты полностью свободен в своих действиях. Только одна просьба: обязательно зайди попрощаться со мной, как решишь исчезнуть на какое-то время. А то я буду очень волноваться и тратить много времени и сил на твои поиски. Ты стал для меня братом, а терять брата всегда больно.

– Договорились.

Иудей и франк, оба расчувствовавшиеся, крепко обнялись – как самые настоящие братья, и даже уронили на одежду друг друга по скупой мужской слезе.

Письмо царя Соломона

Теперь Гуго де Пейн не часто занимался раскопками. Его несколько выросший орден отнимал почти все время. Тамплиеры исполняли обязанности, ради которых они и появились в Палестине: постоянно отряды братьев отправлялись сопровождать группы мирных пилигримов, либо охранять путь к святым местам.

И еще одно обстоятельство препятствовало любимому делу магистра. Земля, на которой стоял храм, явно не желала пускать чужеземцев в свои недра. Сняв верхний слой земли на локоть-два рабочие неизменно натыкались на гигантские плиты, валуны; их пытались обойти, но тут же натыкались на такую же неодолимую преграду. Вначале магистр приказал все оставлять в целом виде, но любопытство со временем оказалось сильнее желания сохранить нетронутым материал, служивший для постройки храма. Камни начали разбивать на части, но тут собралась огромная толпа иудеев, некоторые начали бросать в рабочих булыжники.

– Что возмутило твоих соплеменников? – спросил тамплиер Понтия, когда рабочие укрылись за стеной, а стража отогнала озверевших иудеев.

– Нельзя трогать место, где стоял храм, и даже издавать громкие звуки. Когда строился храм, то не было столько шума, как от твоих рабочих. Во времена Соломона камни обрабатывались в месте их добычи, и в готовом виде доставлялись к Храмовой горе, так что ни молота, ни тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно при строительстве храма.

Чтобы не злить иудеев, магистр велел прекратить раскопки на храмовой территории и разравнять землю, где велись работы. Узрев привычный ландшафт Храмовой горы, местные обитатели успокоились.

Только один раскоп продолжался несколько лет. Во дворе жилища тамплиеров рабочие медленно углублялись и углублялись в недра земли. Чтобы шум не смущал коренных жителей Иерусалима, вокруг котлована возвели стены и поставили крышу из сплошных свинцовых листов. Отныне работать можно было при любой погоде, не опасаясь мести иудеев. Каждый предмет – будь то глиняный черепок, камень, кирпич, осколок римской мраморной колонны или кусок металла – тщательно обследовался со всех сторон.

Добытый подобным образом камень шел на пристройку к помещениям, первоначально выделенным королем для первых рыцарей Храма. Собственно, пристройка получалась раза в три больше занимаемых тамплиерами помещений в Храме.

В один прекрасный день хаотично наваленный строительный мусор в раскопанном колодце закончился, но это не обрадовало искателей древностей. Наоборот, им не повезло ужасно. По чистой случайности они натолкнулись на массивнейший фундамент – основание библейского Храма Соломона.

Гуго де Пейн несколько дней не мог решить, как поступить. Пришлось, как всегда, спрашивать совета у Понтия. Вдвоем они зашли в помещение, специально построенное для раскопа. Магистр взял в руки заготовленный фонарь, поджег фитиль от факела услужливо поданного работником. Спустившись вниз по длинной лестнице, де Пейн не удержался от изумления, хотя спускался сюда не в первый раз:

– Не понимаю, сколько сооружений могло быть на этом месте?! Откуда в земле столько следов грандиозной человеческой деятельности, ведь эта лестница высотой в два дома, поставленных один на один! Мои рабочие потратили целый год, чтобы добраться до фундамента храма, который, как ты утверждаешь, построил царь Соломон.

Понтию довелось отвечать, стоя на лестнице, поскольку изумленный магистр не торопился отойти в сторону, чтобы позволить другу спуститься на каменную кладку.

– После того, первого, храма, построенного Соломоном и разрушенным полторы тысячи лет назад вавилонским царем Навуходоносором, существовал еще один. Второй храм был уничтожен легионерами Тита вскоре после земной жизни Христа, то есть тысячу лет назад. Потом на месте Храма Соломона римляне воздвигли языческое святилище Юпитера. Иудеи, не смогшие смотреть на такое святотатство, восстали и выбросили статую императора Адриана из храма Юпитера. Само же языческое святилище объявили временным храмом. Восстание римляне подавили, и храмовая гора вновь сменила хозяина. Спустя двести с лишним лет римский император Юлиан Отступник начал возвращать культы, – где какие были. Иудеям было решено вернуть их древний храм. Юлиан начал даже строить его, но вспыхнувший в одну из ночей пожар поглотил и заготовленные материалы, и основание сооружения. Начинать все заново было некому – язычник Юлиан погиб в бою, а у следующего императора-христианина были совершенно другие планы и предпочтения. Во времена владычества восточных ромеев Храмовая гора и вовсе была превращена в свалку.

– Поразительно, сколько событий произошло на этом месте! – воскликнул Гуго де Пейн.

– Если ты не сдвинешься немного в сторону, то произойдет еще одно событие: уставший еврей свалится на голову Великого магистра ордена Храма. На этой узкой скользкой ступеньке стоять не слишком удобно.

– Прости, дорогой друг. – Магистр сделал два шага в сторону – именно столько позволяло свободное пространство.

Наконец и спутник магистра ступил на тщательно расчищенное дно рукотворной пропасти и принялся внимательно осматривать более-менее сохранившуюся часть легендарного Храма Соломона. Понтий долго и внимательно ощупывал руками всю поверхность раскопанных камней.

– Ну, что ты посоветуешь? – потерял терпение магистр. – Засыпать и начать раскопки на новом месте?… После стольких месяцев неимоверных трудов.

– Видишь, фундамент перерезала трещина – вероятно, от землетрясения. На этом месте, возможно, будет возведен новый храм, потому что согласно пророчествам евреи обязаны воздвигнуть третий храм. Но этот фундамент не пригоден для нового грандиозного сооружения. В других местах также будут трещины, кладку во многих местах повредил грандиозный пожар, бушевавший во время штурма города римскими войсками Тита.

– Но трогать камни, уложенные две тысячи лет назад царем Соломоном… – продолжал сомневаться в правильности дальнейших действий магистр.

– Их все равно придется все извлекать, когда сбудется пророчество о третьем храме, – убеждал Понтий. – Опять же, в основание зданий иудеи часто закладывают некоторые сведения о сооружении.

– Было бы очень интересно отыскать письмена, оставленные Соломоном, – позабыл о недавних страхах Гуго де Пейн.

– Почему бы и нет, – поддержал надежду друга Понтий. – Кажется, мы вышли на один из углов храма. Под ними обычно древние строители и оставляли подарки для потомков.

– Опять же, строительство пристройки не закончено, и это дело требует огромного количества камней, – продолжал убеждаться тамплиер в необходимости дальнейших раскопок. – И мне хотелось бы добраться до подземного источника, колодец был бы совсем не лишним.

– Ну, это уж вряд ли тебе удастся. – На этот раз Понтий разочаровал крестоносца.

На следующий день работа на дне колодца продолжилась; и велась она еще целый год. И вот, наконец, все камни раздроблены и подняты на поверхность. Никакого послания не было найдено. Гуго де Пейн пригласил друга, чтобы показать ему результат раскопок.

– Работа еще не закончена. Мы стоим на подушке из песка, которую насыпали древние иудеи, прежде чем начать фундаментную кладку. Думаю, есть смысл извлечь песок до тех пор, пока мы не доберемся до земли, лишенной следов деятельности человека, – посоветовал иудей несколько разочарованному тамплиеру.

Расчистка дна колодца продолжилась. На пятый день магистр, в самом возбужденном состоянии, словно ураган, ворвался в хижину Понтия:

– Есть! Нашли камень с письменами!

От такого известия возбужденность магистра мгновенно передалась иудею. Он бросился к Храмовой горе, оставляя позади себя Гуго де Пейна.

Массивный камень уже вытащили на поверхность и смели с него песок. Иудейские слова сохранились на нем так отчетливо, словно были выгравированы вчера. Понтий, видевший множество камней с надписями, полуразрушенными лишайниками, дождем, солнцем и ветром, весьма обрадовался сохранности текста. Хотя это обстоятельство не должно было вызвать удивления, поскольку толща земли надежно сохраняла письмо на камне от всего, что могло его повредить. Вслух иудей удивился другому обстоятельству.

– Воистину мудр Соломон. Не для тех он оставил послание, что придут за камнями, но для тех, кто, убрав камни, будут искать знание! – восхитился далеким царем Понтий, хотя не меньшего уважения заслуживал и сам иудей, призвавший не останавливаться на извлечении камней фундамента.

– Мы нашли Скрижали Завета?! – высказал догадку тамплиер.

– Нет. Боюсь, Господь испепелил бы нас, если б это были они, – ответил Понтий.

– Но что же там?

– Будь терпелив. Язык Соломона несколько отличается от нынешнего, мне нужны время и тишина.

– Отнесите камень в мою комнату, – распорядился магистр.

Много времени образованному иудею не понадобилось.

– Ты благоразумно поступил, когда приказал убрать камень подальше от глаз людских. То, что на нем написано, может многое изменить в нашем мире. По крайней мере, мое представление о крае земли стало другим. Тебе решать, будут ли слова царя известны всему миру, либо останутся тайной немногих.

– Да что же там написано?! – Терпение магистра закончилось.

– Царя Соломона более всего волнует судьба созданного им детища, но людей будет интересовать совсем иное в его послании. «Ты читаешь мое письмо, значит, храм разрушен, – пишет он. – Надеюсь, коль этот камень увидел свет, то новый храм восстанет из праха. Нашедший мой камень, ты должен строить свой храм, и Господь поможет в делах твоих. Деньги на храм я, царь Соломон, взял в далекой, никому не ведомой земле. Плыть к ней надо семьдесят пять дней – туда, где солнце в конце дня соединяется с землей. Там много золота и серебра, там есть люди, и они не знают Бога».

Магистр прикоснулся к согревшемуся под иерусалимским солнцем камню и долго смотрел на непонятные иудейские письмена, словно пытаясь найти что-то, чего не досказал Понтий.

«Построить храм? Выполнить приказ царя, жившего почти две тысячи лет назад?! Царя иудеев… но он библейский царь, одаренный мудростью самим Господом… Для кого храм? Для иудеев?» – Мысли путались в голове Гуго де Пейна.

Монах из несуществующего монастыря

Послание царя Соломона отняло покой Гуго де Пейна если не навсегда, то надолго. Неведомая земля манила к себе в мыслях и часто приходила во снах. Какие-то совершенно непохожие ни на один народ – европейский или азиатский – загорелые мужчины и женщины собирали в плетеные корзины диковинные фрукты, когда у магистра смыкались глаза. Он видел в своих снах богатые города, видел рынки, на которых грудами лежали украшения из серебра и золота.

Он еще сомневался в существовании земли на закате солнца и одновременно страстно мечтал достичь ее. Он лишь изредка думал о постройке храма – просьбе царя Соломона, магистр не был уверен, что камень послан далеким иудейским царем, но продолжал видеть во сне и наяву полные чудес далекие страны.

Гуго де Пейн понимал, что даже если б он был убежден в реальности приходящих к нему картинок, то чтобы все проверить, требуется снарядить хотя бы один корабль. И выдержать такое плавание способно самое лучшее судно, а не те, что возят пилигримов из Бриндизи в Палестину. Денег на предприятие не имелось. А потому магистр, чтобы немного отвязаться от мечтаний (не дающих покоя в любое время суток) занялся строительством.

Пристройка к Храму была закончена, и даже ее частично заселили новые братья. А подле дома магистр возводил часовню, посвященную Деве Марии. Так как почти все средства были потрачены, то и мечтать о далеких землях не имело смысла. Магистр вспоминал о письме Соломона все реже, однако неожиданный визит странного монаха заставил практичного де Пейна еще сильнее желать знакомства с землями, в существование которых не поверил бы ни один из его соотечественников.

Он пришел – древний, как сама земля, опираясь на посох, а второй рукой прижимая к груди книгу, еще более старую, чем он сам. Гость потребовал магистра (как он сказал: по важному делу). Братья, из уважения к его старости, не выясняли причины визита, а просто отвели его к Гуго де Пейну.

Магистр терпеливо ждал, когда необычный гость одолеет невысокий порог и присядет на предложенную скамью. Чтобы дело пошло скорее, де Пейн сам прикрыл за вошедшим дверь и придержал его под руку, пока тот сгибал непослушные ноги. Наконец старец поставил у скамьи посох, отполированный до блеска в месте, сжимаемом старческой рукой, и бережно положил перед магистром старинный манускрипт. Его обложка из прочной кожи была истерта почти до дыр в местах, за которые чаще всего брали книгу. Вверху обложки виднелся еле заметный оттиск креста.

– Что это? – спросил Гуго де Пейн, не решаясь прикоснуться к древнему манускрипту.

– Открой и все увидишь, – разрешил гость и наконец-то представился: – Меня зовут Иоанн.

Тамплиер осенил себя крестным знамением и взял в руки книгу. Много времени ему не понадобилось, чтобы разрешить загадку Иоанна:

– Я держу Святое Писание от благочестивого Луки.

– Именно так, – согласился старик. – Особенность этой Благой Вести лишь в том, что записал ее на языке римлян ученик Луки. Возможно, страниц ее касался сам Лука.

Перекрестившись еще раз, де Пейн бережно перевернул страницу.

– Странно, – воскликнул он, – пергамент, кажется, вот-вот рассыплется, а буквы яркие, словно их нанесли только вчера.

– Мне более ста лет. На моей памяти буквы всегда были такими, – ответил Иоанн. – Их можно видеть даже в полной темноте. Книгу я берег и открывал ее только раз в год – во время праздника Пасхи.

– Но как она к тебе попала?!

– Когда-то на въезде в Иерусалим, в том месте, где Иисус вошел в город, чтобы принять свой крест, стоял монастырь. Он был весьма небеден, так как мимо обители монахов шел непрерывный поток пилигримов. Излишние средства монахи тратили на покупку книг, причем собирали весьма дорогие. И если у кого оказывалась редкая книга, ее непременно несли в монастырь – будь то христианин или мусульманин – все получали хорошую цену. Так было до тех пор, пока не настали времена жестокого Хакима. Монастырь халиф приказал разметать до последнего камня. Монахов принуждали поклониться Магомету, кто отказывался – тут же рубили головы. Некоторым служителям монастыря удалось бежать, переодевшись, и раствориться в иерусалимских толпах.

– Печальная история, – сочувственно произнес Гуго де Пейн. – А что же богатейшая монастырская библиотека? Она погибла вместе с монастырем?

– Часть ее разделила участь монахов и самого монастыря. Свирепая толпа развела костер из бесценных фолиантов и жарила на нем баранину. Но мясо оказалось настолько невкусным, что его никто не стал есть. Аббат предчувствовал подобное варварство, и самые ценные книги велел моему отцу (который был монастырским послушником) перенести в дом своих родителей. Что юноша и сделал, а после всю жизнь печалился, что слишком мало спас книг.

– И они хранились в доме твоего отца более ста лет?

– Да. Вначале отец надеялся, что со смертью Хакима прекратится ненависть к христианам и монастырь будет восстановлен. Действительно, следующие халифы терпимее относились к иноверцам и даже позволяли восстанавливать разрушенные святыни. Но вот беда: из обитателей монастыря остался в живых только мой отец, и ему не удалось найти единомышленников. На склоне лет он не придумал ничего лучшего, как жениться. Господь простил ему этот грех и послал меня в утешение, а также для того, чтобы продолжать хранить монастырскую библиотеку. Отец опасался, как бы кто не проведал о хранящихся в доме книгах, а потому я не имел друзей и не женился. Я исполнил за отца его желание посвятить себя Богу, я исполнил обет отца, вернувшегося в мир людей. Целое столетие моим утешением был единственно Господь, моей единственной заботой – спасенная монастырская библиотека.

– Ты совершил великий подвиг! – восхищенно промолвил магистр. – Немногие согласились бы пожертвовать своей судьбой ради книг. Хотя, даже одно только слово Луки, переписанное его учеником, бесценно.

– Но более я не могу исполнять обязанности хранителя библиотеки. Час расставания с этим миром близок, а хозяин книг – монастырь – так и не возродился из праха подобно птице Феникс. Пришла пора искать нового хозяина для сокровищ людской мысли. Потому я здесь.

– Ты желаешь передать библиотеку уничтоженного монастыря ордену Храма? – еще не веря неожиданной великой удаче, спросил Гуго де Пейн. – Но что ты желаешь взамен, как прикажешь распорядиться переданной на хранение ордену библиотекой.

Старик искривил губы в некоем подобии улыбки:

– Не смеши, магистр, в моем возрасте желаний не имеют. Хочу лишь, чтобы люди читали и берегли книги.

– Будь спокоен, брат Иоанн, вход в библиотеку днем и ночью будет охраняться лучшими воинами ордена.

– Чудные времена твои, Господи! – воскликнул старик. – Гложет меня один вопрос. Позволь его задать, и прости, коль обижу.

– Разумеется, добрый брат, спрашивай.

– По всему видно, что вы – ревностные монахи: Господу нашему истово служите, и женщин при вас нет. Только почему с вами меч? Я привык, что оружием монахов были крест и слово Божие.

– Ничего не поделаешь, – виновато произнес Гуго де Пейн, – таковы времена. Вы ведь, братья-христиане, не смогли защитить монастырь одним только словом, и Храм Гроба Господнего не уберегли. Господь сказал: «Не мир пришел Я принести, но меч».

– Ты прав, есть такие слова в Евангелии, – согласился старик. – По крайней мере, я вижу, что библиотека монастыря в сильных руках, и она снова будет служить людям. Отправь со мной человек десять братьев, дабы они перенесли книги, и я мог в покое оставить этот мир.

Магистр не только выделил необходимое количество братьев. Он выпросил у конюшего иерусалимского короля крытую повозку, на которой расположился сам вместе со стариком. Гуго де Пейн поступил весьма благоразумно, позаимствовав это средство передвижения, потому что Иоанн шел очень медленно, жил не близко от Храмовой горы, а книг оказалось огромное количество.

На прощание старик сказал магистру:

– Подозреваю, что ты, Гуго де Пейн, понимаешь: Господь не то сказал, что ты услышал. Если это так, на тебе большой грех. Если действительно ты принял сердцем слова Иисуса, как приказ «К оружию!», то моя обязанность напомнить заповедь Божью: «Не убей». Не мог Иисус дать меч, потому что есть он – орудие смерти.

Все привезенные сокровища отправились в недавно построенную библиотеку, в которой до сих пор находилось в основном только эхо. И, конечно, едва расположив книги на немедленно купленных полках, Гуго де Пейн поспешил поделиться нечаянной радостью с Понтием.

Обратно от дома Понтия магистр едва не бежал за иудеем, которому не терпелось познакомиться с библиотекой (теперь уже) рыцарей Храма.

Несколько дней Понтий не покидал библиотеки, совершенно не обращая внимания на непонимающие взгляды некоторых братьев, и отрывался от книг лишь для поддержания жизни. Он бы и о еде позабыл, но заботливый магистр всякий раз настойчиво приглашал друга к обеду и ужину.

Наконец Понтий решил поделиться своими открытиями с магистром:

– Помнится, ты выразил сомнение в существовании далекой земли там, где заходит солнце. Ты даже позволил мысль, что камень с посланием был либо шуткой Соломона, либо какого-то иного лица. Теперь я с уверенностью могу сказать, что напрасно ты разрешил поселиться в голове подобным мыслям.

– Так неведомая земля существует?!

– Да! И она огромна. Я нашел много свидетельств в пользу этого невероятного факта. Удивительно, мы знаем мир, сотворенный Господом, гораздо хуже, чем древние люди, не знавшие Творца.

– Понтий, ты открываешь мне глаза! Причем делаешь это постоянно! – воскликнул магистр в предчувствии интереснейших сведений. – Рад, что Господь послал тебя мне! Говори же!

– Среди прочих интереснейших книг я натолкнулся на труд Макробия, который был проконсулом римской провинции Африка. Видимо, у него была прекрасная библиотека трудов, созданных за сотни лет до него. Впрочем, учитывая высокую должность Макробия, не стоит удивляться его столь же широким возможностям… Короче говоря, он утверждает, что земля круглая – в форме огромнейшего шара.

– И ты этому веришь, Понтий?

– По меньшей мере, не могу отрицать такой возможности. Во многих древних трудах встречается это утверждение.

– Мне кажется, с шара все бы соскользнуло в океан. Не очень удобно ведь стоять на нем.

Рассуждения магистра могли бы вызвать улыбку просвещенного иудея, но тот лишь терпеливо разъяснил его заблуждение:

– Если шар маленький, то ты, Гуго, совершенно прав; но земля огромнейшая, и линия изгиба совершенно не чувствуется ни людьми, ни животными, она безопасна для построенных домов, храмов.

– Хорошо, давай вернемся к Макробию, – не согласился, но и не стал подвергать сомнению слова иудея де Пейн. Ему в данный момент хотелось вернуться к земле Соломона – плоской или круглой – это не столь важно.

– В труде проконсула я нашел две карты. Если хорошо присмотреться, то на одной можно обнаружить Европу, Африку, Азию, а какая земля была изображена на второй карте, я долго не мог понять. Но после прочтения труда Макробия, я понял, что изображенная на второй карте земля находится на обратной стороне шара.

– Так она на закате солнца, как писал Соломон, или нет? – не совсем понял Гуго де Пейн.

– Именно так. Если плыть строго на запад, то непременно достигнешь земли со второй карты Макробия, – убежденно промолвил Понтий. – Послушай, как этот римский автор описывает строение нашей земли: «Земля охвачена и окружена как бы поясами, два из которых, наиболее удаленные один от другого, скованы льдами; средний же и наибольший пояс высушивается жаром Солнца. Два пояса обитаемы; из них жители южного обитаемого полюса, ступая, обращены к нам подошвами ног, не имеют отношения к нашему народу…»

– В Палестине действительно жарче, чем во Франции; говорят, к северу от Франции есть места, где круглый год земля покрыта льдом, – размышлял Гуго де Пейн, извлекая из складок ума знания, когда-либо слышанные, и собственные наблюдения. – Интересно, эту землю на противоположной стороне от нас, древние люди видели, или это только догадки Макробия?

– Макробий сделал свои выводы, опираясь на какие-то расчеты, но, похоже, не только корабли Соломона достигали неведомой земли. Еще один древний автор – Диодор Сицилийский – описывает обнаруженный на западе после многих дней плавания огромный остров. На нем много судоходных рек, плодородные почвы, земля покрыта прекрасными садами и родниками со сладкой водой, есть города и роскошные дворцы.

– Все же, Понтий, нам необходимо проверить сведения из книг, которые попали к нам самым чудесным образом. Не хватает сущей безделицы – денег, для того чтобы снарядить корабль, способный доплыть до неведомой земли и вернуться назад.

– На все воля Божья, – смиренно ответил Понтий.

Путь пилигримов

Когда Понтий находился в библиотеке, ничто не могло потревожить его слух, Гуго де Пейну приходилось слегка толкать его, прежде чем произнести приглашение к обеду. На этот раз грохот, стоявший снаружи, заставил Понтия отложить очередной бесценный фолиант и открыть дверь библиотеки, дабы посмотреть, не рушится ли мир за ее пределами.

Мир стоял, как и прежде, но тамплиеры собирались в поход. Рыцари Храма дружно облачались в доспехи, производя этими действиями изрядный шум.

– Я с большинством братьев ухожу с пилигримами, будем защищать их до границы с державой ромеев, – объяснил происходящее Гуго де Пейн. – Ты, Понтий, работай в библиотеке, как и прежде.

– Пожалуй, я подожду твоего возвращения у себя дома, – произнес Понтий. Ему не очень приятно было наблюдать косые взгляды, которые были особенно косыми в отсутствие магистра. И свое решение иудей подкрепил вполне правдоподобным объяснением: – Моим глазам требуется отдых.

Для тамплиера причина не показалась убедительной:

– Одного дня вполне достаточно для отдыха глаз, а потом, надеюсь, ты снова займешься книгами. Как видишь, я не смогу их прочитать в ближайшие десятилетия, и важнейшие сведения могут стать добычей моли или мышей. Ты уже нашел много интересного, и еще больше новостей жду от тебя после окончания моей миссии. – В заключение магистр постарался развеять сомнения иудея: – Все остающиеся братья предупреждены, что ты можешь посещать библиотеку в любое время – хоть ночью. Любой из них будет рад оказать тебе помощь, если потребуется.

– Хорошо. И у меня будет просьба, которую ты, соответственно, должен выполнить.

– Все, что пожелаешь, – поспешил согласиться магистр, – твои просьбы никогда не были обременительны. Более того, они всегда шли мне на благо.

– Ты должен одеть хитон, – произнес просьбу иудей, должным образом подготовив для нее почву.

– Ты в своем уме: столь невероятное сокровище брать в опасный поход! – ужаснулся Гуго де Пейн.

– Так, значит, я не ошибся, ты идешь навстречу опасности, – убедился Понтий в правильности своих выводов. – Поверь, Гуго, именно для подобных случаев и дал Иисус хитон Понтию Пилату. Его надевали все мои предки, когда существовала угроза жизни.

– Я верю в доброту и силу Господа, верю, что Он меня защитит. Но не могу облачиться в одежду, которая была на Спасителе…

– Я тебе объяснил необходимость этого поступка. – Понтий посмотрел на готовых к походу рыцарей и понял, что у него мало времени. Потому не оставил магистру выбора: – Ты обещал исполнить мою просьбу. Не надо говорить, что не знал, о чем будет речь, что я тебя обманул. Тебя никто не заставлял давать согласие. Теперь поздно. Идем надевать!

Во главе паломников стоял нищий рыцарь из Прованса. Он представился магистру Беренгаром и, как полагалось рыцарю, прибавил название деревни, ему принадлежащей. Название ее Гуго де Пейн тут же забыл, а спрашивать второй раз посчитал неудобным. Если б магистр знал, насколько этот рыцарь окажется ему полезным, то был бы внимательнее при первой встрече.

Собственно, внешний вид Беренгара не предполагал уважительного отношения к нему. Наряд его, вероятно, даже в Провансе не слишком отличался от крестьянского, а за время долгого пути к святым местам и вовсе превратился в одежду нищего бродяги. Коня рыцарю пришлось продать в Марселе, когда садился на корабль, так как денег хватило лишь на то, чтобы оплатить собственный проезд.

Из всего рыцарского вооружения при нем имелся только меч, судя по истертой рукояти, произведенный задолго до рождения Беренгара. Зато рыцарь тащил на себе (оруженосца при нем не было и подавно) огромный мешок, наполненный хлебом, сухарями, вяленым мясом, сушеной рыбой.

Хотя если судить по содержимому походных мешков (а именно оно в данный момент имело истинную цену, а не имущество в далекой Франции), то рыцарь без доспехов был самым богатым человеком в этом караване из двух сотен пилигримов. Гуго де Пейну предстояло вести в сторону Европы тех, кто был не в состоянии оплатить место на корабле; отсутствие денег невольно обрекало несчастных на тяжелейший и опаснейший сухопутный путь. У большинства этих мужчин, женщин и детей не осталось средств даже на еду, и надеяться они могли только на чудо. Впрочем, пилигримов не слишком заботило будущее; они поклонились важнейшим христианским святыням и были уверены, что совершили самое главное дело на земле. Дальнейшую свою судьбу пилигримы вручили в руки Господа, потому что сами вернуться на родину уже не могли.

О не имеющих и крохи хлеба заботился рыцарь, который ради товарищей стал беднее тамплиеров, впервые вступивших на землю Палестины. У тех был один конь на двоих, а Беренгар продал доспехи – тем более дорогие, что достались ему от почившего отца – и на все вырученные деньги накупил самой простой еды. Однако сам ел только сущую малость, чтобы поддержать силы, которые нужны были для защиты бредущих рядом пилигримов. В пути он щедро раздавал свои припасы тем, кто не в состоянии был их купить.

Земля Палестины знала много примеров величайшего самопожертвования, но также она видела подлость и алчность. В святых местах все происходило, как и везде в мире, разве что, истинные чувства, движущие людьми, здесь были как на ладони – как будто поступки человеческие имели одежду первых людей Божьих, еще не вкусивших запретного плода.

Вначале дорога пилигримов шла по землям Иерусалимского королевства – собственно, узкой и длинной полоске, прижавшейся к морю. Здесь им на пути встречалось множество городов, недавно отстроенные замки баронов, крестьянские селения, обработанные поля; в общем, все было как во Франции, только, разве что солнце светило ярче и грело жарче. Население благожелательно было настроено к людям, пришедшим поклониться Гробу Господнему. Главное для Гуго де Пейна: дорога была безопасна, и его подопечные могли спокойно любоваться живописными окрестностями. Столь же благополучно караван прошел по землям графства Триполи.

Антиохийское княжество не отличалось тем привычным уютом, что паломники находили в Иерусалимском королевстве: здесь на многие мили не виделось человеческого жилья, движение затруднял сыпучий песок. Хотя княжество было христианским государством, но сами христиане редко встречались на пути каравана. Иногда появлялись сарацины – от одного человека до несколько десятков воинов: возможно, соглядатаи, а может, и разбойники – вооружение у всех было примерно одинаковое. Они не нападали: во-первых, между христианами и мусульманами был заключен мир и обе стороны старались его соблюдать; во-вторых, разбойничьи отряды опасались воинственных тамплиеров, не единожды их бивших. Но вот караван Гуго де Пейна натолкнулся на препятствие, которое не желало уступать дорогу.

Впереди стоял отряд из десятка рыцарей и человек пятидесяти кнехтов. Судя по одежде и вооружению, то были христиане, но почему-то они изготовились к бою, и копья были направлены в сторону толпы еле бредущих пилигримов. Немногочисленность возникших на пути воинов все же не заставила магистра потерять бдительность. В них чувствовалась безупречная воинская выучка, а вооружение рыцарей стоило, по меньшей мере, стада из 45 коров – именно во столько и обходилась в среднем экипировка рыцаря.

Гуго де Пейн приказал своему каравану остановиться, чтобы смогли подтянуться отставшие пилигримы. К нему подъехал Беренгар и пояснил:

– Это Черный Рыцарь Пустыни – так он себя называет.

– Он кто: христианин? Мусульманин? Чего можно ожидать от его воинов?

– Ничего хорошего, хотя матери и крестили их в христианских храмах. Это норманны из Южной Италии. Поклоняются они не Магомету и не нашему Господу, а золоту и тем удовольствиям, что можно за него купить. Некоторых паломников из нашего каравана норманны ограбили еще по пути в Палестину, и теперь у этих несчастных нет даже куска хлеба. Однако в храбрости воинам Черного Рыцаря не откажешь, будь с ними осторожен.

Рыцарь в черном плаще не намеревался ждать, пока пилигримы соберутся в одну толпу, которую легче было бы, по крайней мере, защитить. Воин пустыни направил коня в сторону магистра. Подчиненные потянулись вслед за командиром.

Гуго де Пейн, чтобы показать свое миролюбие, снял шлем и передал его слуге.

– Приветствую тебя, Черный Рыцарь Пустыни! – произнес магистр и представился: – Я Гуго де Пейн, сопровождаю с братьями ордена Храма пилигримов, идущих из святых мест на родину.

Рыцарь в черном плаще шлем снимать не стал, но остановил коня и убрал руку с меча.

– Да будет тебе известно, Гуго де Пейн, что я строю в этих местах замок, который послужит защитой для пилигримов, держащих путь в Иерусалим. Строительство – дело затратное, и приходится просить идущих по этим местам пожертвовать что-нибудь на богоугодное дело.

– И сколько ты хочешь взять с этих нищих людей. – Магистр бросил взгляд на собиравшихся в толпу перепуганных пилигримов.

– Пусть дадут, сколько смогут, – предложил Черный Рыцарь и кивнул в сторону своих воинов. – Если мои казначеи признают собранную сумму достаточной, твои пилигримы смогут в безопасности продолжить свой путь.

– Разве ты не видишь, что они едва не умирают с голоду?

Рыцарь Пустыни рассмеялся:

– Еще ни один странник, бредущий через эти края, не сказал, что он сыт, богат и доволен жизнью. Однако ж строительство моего замка должно быть завершено.

Магистр, утомленный жарой, попытался расслабить нагрудник; из-под него выглянула полоска белоснежного хитона:

– Если б ты заботился о христианах, то помог бы мне довести этих пилигримов, по крайней мере, до владений ромеев. А я, после того как обеспечу их едой на несколько ближайших дней, смогу оставшиеся при мне деньги пожертвовать на строительство замка, – пообещал Гуго де Пейн.

Как ни странно, Черный Рыцарь Пустыни без спора согласился на это предложение. Магистр опасался какого-нибудь подвоха от рыцарей с повадками разбойников, однако новый спутник шел со своими людьми впереди каравана и не делал никаких попыток приблизиться к паломникам.

Через две мили караван Гуго де Пейна прошел мимо строящегося замка. По тому, что Черный Рыцарь отделился от воинов и принялся осматривать стройку, можно было с уверенностью предположить, что это и есть жилище, на которое взимались со всех прохожих деньги. Впрочем, особых средств на него не требовалось, так как строили крепость пленные сарацины, некоторые с исполосованными в кровь спинами. Рядом ходили воины с кнутами в руках и при малейшем подозрении на лень или неаккуратность в работе пускали их в дело.

Замок получался в виде одинокой башни; не занимая много территории, он устремился ввысь. Хотя до завершения стройки было далеко, он уже мог принять воинов и служить для них защитой. Малая площадь позволяла в короткий срок возвести стены, а развернуть широкое строительство могли не позволить соседи-сельджуки. Приличная высота стен также была кстати: с верхнего этажа, словно из орлиного гнезда, великолепно обозревались окрестности.

Дав несколько указаний и собственноручно отстегав плеткой сарацина, уронившего кувшин с водой, Рыцарь Пустыни вернулся к своим норманнам. Впрочем, недолго они исполняли обязанности проводников в надежде получить от Гуго де Пейна непонятное количество монет. Вдали показался пыльный шлейф; всадники пустыни прекрасно знали, что его может оставить только торговый караван, они по столбу пыли могли даже определить примерное количество людей и верблюдов.

Норманны по-английски отсоединились от Гуго де Пейна, как только запахло более существенной добычей.

– Беренгар, поторопи отстающих, – попросил магистр. – Кажется, у нас могут быть неприятности.

– Насколько я знаю, у Иерусалимского короля и князя Антиохии мир со здешним правителем, – с надеждой промолвил нищий рыцарь.

– Совершенно точно, – согласился де Пейн, – однако норманны, по-видимому, умчались грабить мусульманский торговый караван. Скорее всего, эмир Алеппо пожелает рассчитаться за такую дерзость. На нашу беду норманны слишком быстро передвигаются, у них имеется надежное укрытие, чтобы переждать первую ответную волну ярости. А вот мы, если не поспешим достигнуть киликийского прохода, можем ответить за дерзость Черного Рыцаря Пустыни.

Через немного времени пилигримов ожидало страшное зрелище: множество трупов сарацин валялись там, где их настигла смерть; десятка полтора раненых корчились в муках – одни из них взывали о помощи, другие просили верным ударом меча прекратить их мучения. Не меньше жалости вызвал верблюд с распоротым животом: он хрипел, слезы обиды катились из его глаз, словно это было существо с человеческой душой.

Среди пилигримов нашлись несколько человек, которые были знакомы с искусством врачевания. Кому-то из раненых остановили кровь, у одного достали из руки арбалетную стрелу, прочим перевязали раны, а безнадежного изрубленного на куски, но еще дышавшего мусульманина накрыли плащом, чтобы уберечь от насекомых, облепивших его раны. Всех раненых забрали с собой, надеясь оставить их в ближайшем селении. Время, которое пилигримы потратили на заботу о пострадавших сарацинах, дорого им обойдется.

Уже были видны между двумя скалами природные врата в Киликию, на стенах крепости, сторожившей вход в ущелье, явственно виднелись, словно муравьи, бегающие армянские воины. Но между горным краем и караваном пилигримов, поднимая гигантский столб пыли, врезалась мусульманская конница.

– Надо сарацинам сказать, что мы не виновны в гибели их соотечественников, – слышались растерянные голоса среди пилигримов. – Мы же помогли им… Несем на плечах их братьев…

Но бесполезно было надеяться, что чей-то голос будет услышан. Мусульмане собирались для атаки, а наиболее ретивые подняли копья, обнажили мечи и летели на христиан, особенно ненавистных сегодня. Магистр отдал приказ «К бою!» и сам встал во главе клина рыцарей. Вовнутрь его спрятались легковооруженные кнехты и, сколько смогли, поместились пилигримы.

Мусульманская ярость оказалась бессильной перед закованными в железо вместе с лошадьми рыцарями. Клин тамплиеров разрезал тучу мусульман, словно острый нож перезрелый плод. Особенно им доставалось от 53-летнего магистра. Гуго де Пейн и сам не ожидал от себя такой прыти. Когда его конь сделал первый шаг навстречу мусульманской лаве, у магистра мелькнула мысль: если его убьют или ранят, то будет безнадежно испорчен бесценный хитон. И он рубил мечом всех, кто оказывался в пределах его досягаемости. За магистром лежала целая просека, а он двигался вперед, не зная устали. Вот перед ним мелькнуло смуглое испуганное лицо юноши, чужие глаза жалобно просили «Пощади!». Не в силах остановить опускавшийся на голову меч, магистр в последний момент сумел повернуть его плашмя: удар пришелся на плечо, и юноша, вскрикнув, свалился с коня, но тут же встал, держась за ушибленное место.

Гуго де Пейн проложил мечом дорогу, но сзади рыцарского клина положение было гораздо хуже. Уцелевшие от рыцарского меча сарацины нападали на безоружных и вымещали зло даже на женщинах и детях. Пилигримы-мужчины поднимали оружие поверженных врагов и смело вступали в бой, позади всех в простой рубашке дрался храбрый Беренгар. Однако мастерства им явно недоставало. Пилигримы десятками ложились, увлажняя своей кровью чужой бесплодный песок. Вот уже Беренгар переложил меч в левую руку, потому что правая окрасилась кровью и беспомощно повисла.

Магистр тревожно оглядывался назад, не представляя, как оказать помощь тем, кого он взялся защищать. И тут раздался боевой клич со стороны армянской крепости. Третья сила рванула на свежих лошадях навстречу сражавшимся. Многие пилигримы не могли понять, на чьей стороне вступят в бой летящие, словно на крыльях, всадники, но мусульмане точно знали, кому не повезло. Оставляя мертвых и раненых, сарацины умчались прочь.

Христиане, с помощью подоспевших армян, собрали своих раненых, убитых и покинули несчастливое место. Как только на поле боя остались стонущие, либо безмолвные сарацины, за ними вернулись их бежавшие братья. Налетевшая к вечеру песчаная буря стерла все следы жестокого боя.

На родине апостола Павла

Кого склоняет злобный бес К неверью в праведность небес, Тот проведет свой век земной С душой унылой и больной. Порой ужиться могут вместе Честь и позорное бесчестье. Вольфрам фон Эшенбах. Парцифаль

Этот небольшой суровый кусочек Малой Азии часто заставлял говорить о себе на протяжении многих тысячелетий. Через Киликийские ущелья шла Царская дорога из Суз в Сарды во времена Персидского царства. С Киликией связана одна из трех самых значительных побед Александра Македонского.

В I в. до н. э. гористое труднодоступное побережье Киликии облюбовали пираты. Здесь они строили свои неприступные замки, в горах прятали награбленную добычу, здесь находили убежище и отдых от трудов своих неправедных. Киликийские морские разбойники образовали крупнейшее пиратское братство древности, которое парализовало морскую торговлю на Средиземном море и поставило могучий Рим на грань голодной смерти. На войну с ними Рим отправил своего лучшего военачальника Гнея Помпея Великого, которому ценой неимоверных усилий удалось сделать Внутреннее римское море снова доступным для мореплавания.

Впрочем, нас интересует Киликия времен, более близких к описываемым в романе событиям.

В XI в. Армения подверглась нападению двух сильнейших соперников: с одной стороны ее города захватывала Византия, с другой – турки-сельджуки. Армяне начали массово покидать родину, и значительная часть их осела в горной Киликии. Гонимые всеми, армяне не случайно выбрали для поселения этот край: проникнуть в Киликию по суше можно было только через несколько узких горных проходов, входы в которые прикрывали мощные крепости. Около 1080 г. армянские князья создали здесь свою собственную державу; периодически им удавалось даже отвоевывать у Византии равнинную Киликию.

В армянской крепости Гуго де Пейн подвел неутешительный итог: пятьдесят пилигримов погибло, тамплиеры потеряли одного рыцаря и пять кнехтов. Несколько десятков паломников и кнехтов было ранено; самых тяжелых армяне разместили в крепостном госпитале и пообещали либо вылечить их, либо похоронить по-христиански. Мертвые же нашли приют на огромном кладбище у входа в Киликийские врата. Причем когда их хоронили, то постоянно натыкались на древние полуистлевшие кости. За проход через Киликию часто приходилось платить кровью. Царская дорога времен Ахеменидов; узел, соединявший владения римлян в Малой Азии; теперь Киликийские врата открывали самую короткую дорогу на Константинополь – значение ущелья было разным, но важность его все так же была огромной на протяжении тысячелетий.

В главном городе Киликии – Тарсе – тамплиеры приняли решение расстаться со своими подопечными. Прощание затянулось, слишком многое пришлось пережить вместе на пути от Иерусалима до Тарса. Глядя на толпу пилигримов, которая уменьшилась почти наполовину, Гуго де Пейн горестно и виновато произнес:

– Простите, добрые христиане, за ваших погибших в пути братьев, которых я не смог уберечь. Простите за ваши раны…

– Ты не должен просить у нас прощения, – посмел перебить магистра нищий рыцарь с перевязанной правой рукой. – Все мы – и павшие, и живые – знали, что путь к святым местам будет тяжел и для многих станет последней дорогой в этой жизни. Мы безмерно благодарны братьям ордена Храма за то, что они защищали нас на этом трудном пути, и безмерно скорбим и будем молиться за воинов, отдавших за нас жизни.

Гуго де Пейн хотел возразить Беренгару, но не успел. Толпа пилигримов бросилась к рыцарям и громко, со слезами радости и грусти одновременно принялись благодарить их. Многие целовали руки магистру. Наконец, передав пилигримам оставшиеся припасы, тамплиеры, согласно приказу магистра, построились по двое и оставили временный лагерь. Напоследок Гуго де Пейн крепко обнял Беренгара:

– Прощай, брат! Жаль, очень жаль расставаться с тобой. Эх! Если б ты мог остаться на Святой земле… Сколько бы полезных дел мы бы с тобой совершили, – мечтательно произнес магистр.

– И мне тяжело с тобой расставаться, и со святыми местами, – признался Беренгар. – Но я не имею права оставить их без помощи в чужом краю, – указал он на стоявших поодаль измученных пилигримов.

– Понимаю, и потому не уговариваю.

Тамплиеры приблизились к полноводной реке Кидну, на которой стоял Тарс. Кони с жадностью бросились к воде, но столь же быстро потеряли аппетит. Вода с гор оказалась для них слишком холодной и непривычной среди жары, ставшей обычной даже для животных. Именно в водах этой реки искупался Александр Македонский, и после этого заболел так, что много дней находился между жизнью и смертью. Эпопея честолюбивого царя-военачальника, мечтавшего завоевать весь мир, могла бы закончиться здесь.

Однако не Александр Македонский, изрядно наследивший в этих краях, волновал магистра. Совсем другой человек, который никогда не брал в руки меч, занимал мысли Гуго де Пейна. В Тарсе родился продолжатель Христа, много сделавший для того, чтобы Его слова стали известны всему миру. Этот киликийский город стал колыбелью апостола Павла.

Магистр спросил у толпившихся греков, где находится церковь Святого Павла. Он был уверен, что в Тарсе должен быть храм в честь апостола, и не ошибся. Храм оказался первой церковью, сооруженной франками на Святой земле, – а строили западные христиане весьма много. У высокого храма, устремившегося в небо острыми шпилями, которые где-то под облаками заканчивались крестами, тамплиеры оставили все вооружение и, наклонив головы, с трепетом прошли внутрь ее. Долго и страстно они молились пред обликом святого, положившего за Христа голову под топор римского палача.

В церкви Святого Павла нашел свой последний приют один из предводителей первого похода христиан – граф Гуго де Вермандуа, приходившийся братом королю Филиппу I. Первым из баронов Запада он прибыл в Константинополь, блистательно сражался в битве при Дорелее в 1198 г. Затем граф де Вермандуа вернулся во Францию, но Святая земля не пожелала отпустить его сердце. В 1101 г. Гуго де Вермандуа вновь отправляется на Восток, но это паломничество скоро закончилось: в Каппадокии сорокапятилетний брат короля получает смертельную рану. Тамплиеры помолились за упокой знатного воителя-пилигрима, о странствиях которого были весьма наслышаны.

Когда на землю опустились сумерки, тамплиеры за относительно небольшую плату устроились на ночлег в странноприимном доме. Мест не хватало, но воины Храма привыкли жить в тесноте. Хозяин позволил взять соломы из стога, стоявшего во дворе специально для такого случая. Ею воины устлали полы в выделенных комнатах и таким образом разместились все.

Воздух города, расположившегося у подножия Тавра, был гораздо свежее и чище, чем в пыльном жарком Иерусалиме. Несмотря на то что комната была переполнена звуками вроде посапывания и похрапывания, несмотря на то что день был наполнен великими впечатлениями, магистр уснул довольно скоро. Все препятствия, казалось, мешавшие приходу сна, были уравновешены страшной усталостью тяжелого похода.

Гуго де Пейну снился странный сон. Магистр блуждал по огромному полю, окутанному туманом. Его охватывали то ярость, то отчаяние, то одолевала усталость; он шел то скорым шагом, то медленным, но, самое главное, он не знал, куда шел, туман не спадал, но становился все гуще. Внезапно впереди возникла тень и расходящиеся лучи света над ней. Тамплиер пошел на тень, которая с каждым шагом все явственнее обретала черты человека.

Худощавый мужчина с высоким лбом и грустным взглядом ходил между трупами лежавших на поле битвы воинов. На плащах погибших были нашиты кресты.

«Почему только наши воины? Где павшие враги?» – подумал во сне магистр.

Мужчина направил свой печальный взор на приближавшегося франка. Тот вознамерился спросить у него выход с поля, окутанного туманом, но человек со светящимся нимбом над головой опередил его:

«Прочь! Здесь нет места оружию! Прочь!»

Гуго де Пейн посмотрел на свой окровавленный меч. Он хотел объяснить, что защищал мирных пилигримов, но оправдаться не смог, потому что… проснулся.

Остаток ночи магистр так и не сомкнул глаз, хотя ему следовало отдохнуть перед нелегкой дорогой. Он пытался в мыслях найти причину гнева апостола Павла, он силился понять, почему святой не желает его – Гуго де Пейна – видеть в Тарсе? Почему и куда он гонит магистра прочь?

Утром Гуго де Пейн долго раздумывал: надеть ему хитон или везти его в походном мешке? И так, и этак получалось плохо: его могли ранить или убить – хитон при этом тоже пострадает, мешок в пылу битвы может потеряться, его могут украсть. Все же магистр надел бесценную одежду, перед тем трижды перекрестившись. Затем проговорил «Отче наш» и наконец произнес: «Помоги, Господь, добраться до Иерусалима без битвы, без крови». Хотя он никогда не был трусом…

С тяжелыми думами Гуго де Пейн покинул город, ставший в свое время колыбелью святого Павла. Пока дорога шла по дружественной армянской Киликии, можно было не опасаться нападений врагов. Так, укрываясь от солнца тенью гор, тамплиеры вышли к довольно большому городу, называвшемуся Маместией. И тут пред Гуго де Пейном предстала местность из ночного сна. Магистр поднял глаза к небу и увидел странное облако в виде человека, указывающего свитком в руке куда-то направо от дороги. Обратив взор на указанное место, магистр увидел кладбище. Словно ища подтверждения правильности своих мыслей, тамплиер снова поднял глаза вверх. Но… Видение на небе исчезло, превратившись в обычное облако. Не раздумывая, к удивлению братьев, Гуго де Пейн свернул с дороги и направился к рядам камней и крестов.

Между могильными холмами ходил старик и вырывал сорняки.

– Что привело вас на место последнего пристанища доблестных воинов, – спросил на франкском наречии старик, ухаживающий за могилами.

– Так ты соотечественник! – обрадовался де Пейн. – Прости, но привело на кладбище любопытство; мы будем благодарны, если ты его удовлетворишь. Кто эти воины, лежащие под камнями и крестами?

– Здесь покоятся храбрейшие из храбрых, первыми принявшие крест и мечтавшие освободить Гроб Господень.

– Они погибли в битве с неверными? – высказал догадку Гуго де Пейн.

– Если бы, – тяжело вздохнул старик. – Моя боль не была б столь сильна. Доблестные воины перебили друг друга.

– Как такое могло произойти?! – ужаснулся магистр.

– С тех пор минуло двадцать пять лет, а мне кажется, это произошло вчера, – начал свой рассказ смотритель кладбища. – Доблестные рыцари, благочестивые воины Франции, Италии и прочих стран отправились вызволять святые места. Им покорилась неприступная Никея. Затем крестоносцы разделились: основная часть пошла в обход Таврских гор и направилась к Антиохии, а Балдуин – брат Готфрида Бульонского – и Танкред Апулийский со своими норманнами вошли в горную Киликию.

Танкред первым оказался у Тарса, и так как небольшое количество сарацин не могло оказать ему должного сопротивления, то норманны еще до прихода франков водрузили над городом свой флаг. Подошедший Балдуин приказал заменить флаг Танкреда своим по причине того, что войско франков более многочисленное. Танкред едва сдержал своих воинов, готовых наброситься на франков. В ярости норманны вырезали всех захваченных пленных и покинули Тарс.

Затем Танкред захватил город, у которого мы с тобой стоим, но тут к Маместии опять приблизилось войско Балдуина. Среди норманнов разнесся слух, что их победу снова хотят украсть. Воины Танкреда напали на лагерь Балдуина, и началась битва – ужаснейшая от того, что сражавшиеся еще недавно считали друг друга братьями. Отряд Танкреда, значительно уступая по численности войску Балдуина, был вынужден снова отступить. Предводители сражавшихся сторон наконец-то вспомнили, зачем они оказались в Азии и на другой день помирились перед своими войсками, и даже обнялись. Осталось только похоронить убитых и продолжить поход к Иерусалиму.

– Почему же ты, старик, остался здесь, на кладбище? Почему не ушел со всеми?

– Здесь погиб мой юный сын – моя единственная отрада и надежда. Я не смог оставить его одного в чужой земле, – признался старик. – Рядом с его могилой я выкопал могилу для себя. Когда приблизится мой последний час, я лягу в заранее подготовленное ложе, а добрый прохожий, возможно, накроет мое остывшее тело песком.

– Прощай, старик, я буду навещать тебя и твоего сына, когда судьба вновь приведет в эти места, – пообещал магистр.

– Да хранит тебя Господь! – ответил ожидающий собственного конца старый воин.

На выходе из Киликии Гуго де Пейн посетил госпиталь, где оставались серьезно раненные пилигримы. Магистр нашел слова ободрения и утешения для каждого, и между тем послал двух слуг на рынок купить все, что пожелали несчастные либо что им могло понадобиться.

С тревогой в сердце тамплиеры приближались к месту, где произошла битва с сарацинами.

– Нет! Только не это! – воскликнул ехавший первым Гуго де Пейн. – Помилуй Господи!

Из-за ближайшего холма вынырнуло конное войско мусульман – никак не меньше вчерашнего. Поворачивать назад, бежать под защиту армянской крепости было слишком поздно – кони сарацин резвее передвигались по привычному им песку. Магистр продолжил движение, лишь отдав приказ на ходу строиться для боя. Он даже не потрудился затянуть нагрудник, и ткань белоснежного хитона, казалось, отражала солнечные лучи в глаза приближавшихся врагов.

Внезапно сарацинский военачальник приказал своему войску остановиться и один поскакал навстречу тамплиерам. Гуго де Пейн скомандовал «Стой!» и последовал его примеру.

– Сможешь ли ты понять мою речь? Или нам требуется помощь толмача? – первое, что попытался выяснить сарацинский всадник. Весьма значительный вид его и без слов говорил, что он возглавляет вражеское войско.

– Надеюсь, с Божьей помощью я смогу тебя понять. Говори.

– Меня зовут Иса аль-Касим, – представился военачальник. – Тебе называть имя нет нужды, так как ты часто следуешь мимо наших земель с караванами пилигримов. Привет тебе, Гуго де Пейн.

– Желаю здравствовать и тебе Иса аль-Касим. Коль сегодня мы начали приветствовать друг друга словами, а не мечами, то начало встречи радует, – совершенно искренне произнес магистр, впрочем, без тени страха.

– Прошу прощения, что преградил твой путь, но не по своей вине. Эмир Алеппо послал со мной свои извинения. Его всадники не должны были вступать в бой с твоими пилигримами. Ты можешь требовать возмещения убытков.

– Убытков… – печально улыбнулся Гуго де Пейн. – Погибшие пилигримы и воины не встанут, а деньги мало интересуют того, кто посвятил жизнь Богу. И уж конечно, я не буду торговать кровью паломников. Передай своему господину, что я удовлетворен извинениями.

– Я передам высокочтимому эмиру Бадр аль-Даулу, что у франков, с которыми произошло недоразумение, нет к нам вражды. Нам дорого перемирие, за которое эмир передал христианам крепость Атариб. К слову, твой меч поразил много славных аскаров, так что мы в расчете.

– Не я напал на них, – заметил Гуго де Пейн.

– Всему виной Черный Рыцарь Пустыни, с такой же черной душой. – Сарацин поспешил перенести вину на третью сторону, поняв, что взаимные упреки ничем хорошим не закончатся. – Он разграбил караван, вышедший из Алеппо, перебил погонщиков и аскаров. Такой разбой в перемирие невозможно простить, вот эмир и послал войско наказать виновных. На беду, оказался ты подле разгромленного каравана. Что могли подумать наши воины?

– И как же вы установили истину?

– Все рассказали раненые мусульмане, которых вы спасли, подобрав в пустыне. Прости еще раз, что слишком поздно мы услышали их рассказ.

– Все понятно, – произнес Гуго де Пейн. – Вот только почему сейчас на нашем пути стоит войско, Иса аль-Касим?

– Оно уйдет рассчитаться за караван, если ты не возражаешь?

– Я согласен, что Черный Рыцарь Пустыни виновен и должен понести наказание.

– Тамплиеры не окажут ему помощь, если его осиное гнездо уничтожат мусульмане.

– Нет. Всякий нарушивший перемирие должен быть призван к ответу. Это справедливо.

– В таком случае, счастливого пути тебе, Гуго де Пейн!

– И тебе удачного исполнения намерений, Иса аль-Касим!

Приблизившись к своим воинам, магистр кратко пояснил, что сарацины только хотят наказать Черного Рыцаря Пустыни за нападение на караван. От тамплиеров они ожидают лишь одного – нейтралитета. Гуго де Пейн опасался, что братья не поймут, почему они не должны оказывать помощь христианам, когда на них нападают сарацины. Волновался магистр напрасно: норманнов успели не полюбить все.

Тамплиеры продолжили путь, и вот они приблизились к недостроенному замку грозы здешних мест. Здесь было очень многолюдно; только вместо строителей вокруг замка кружились вооруженные сарацины, измышлявшие все новые и новые способы разрушения недостроенной крепости.

Ко времени появления тамплиеров, осаждающие отдали предпочтение огню. Со всех сторон башню обложили строевым лесом, заготовленным самими же норманнами для перекрытий между этажами и прочих нужд. Разбойники исполняли роль жареного блюда в собственном замке, словно в котле. Отдельный отряд сарацин-лучников не позволял им безнаказанно появляться на стенах.

Огня снаружи сарацинам показалось недостаточно. Они принялись метать горшки с горючей вязкой массой, которая иногда вытекает из их земли. Внутри башни также было чему гореть, вскоре густой черный дым повалил из внутренней части замка. Положение осажденных стало катастрофическим. Они искали спасения на самом верху недостроенного замка – то есть, на незащищенной зубцами, открытой площадке. Подобным образом они спасались от пламени, но задыхались в окутавшем замок дыму и погибали от стрел мусульман.

Крепость Черного Рыцаря Пустыни находилась у дороги, на которой норманны предполагали грабить путников и торговые караваны. Потому тамплиеры двигались в непосредственной близости от шедшего боя. На воинов Гуго де Пейна сарацины не обращали никакого внимания, рыцарей-монахов также мало интересовало происходящее на обочине дороги, коль сама дорога для них оставалась свободной. Только молодые кнехты с жадным любопытством наблюдали за происходящим, словно они являлись зрителями на каком-то представлении. Оборонявшиеся заметили проходящих мимо тамплиеров, искра надежды мелькнула среди пламени, охватившего башню изнутри и снаружи.

С верхней площадки, к которой уже подбирались языки пламени, завопил нечеловеческим голосом пронзенный несколькими стрелами Черный Рыцарь Пустыни:

– Братья! Помогите! У меня много золота и оно все ваше!

Гуго де Пейн даже не повернул голову в сторону хозяина гибнущего замка, лишь Годфруа де Сент-Омер раздраженно проворчал:

– Не брат ты нам… Сколько хороших людей из-за тебя погибло.

Золотой дождь над «Нищими рыцарями Христа»

Удача продолжала сопутствовать ордену Храма; цепочка неких удивительных событий возведет орден на величайшую высоту; «Нищие рыцари Христа», монахи с мечом, давшие обет бедности, по иронии судьбы станут богатейшей организацией. Довольно часто так бывает, что везет решительно во всем, за что только не возьмется человек, и чудеса происходят самые невероятные. Временами Господь покровительствует и вполне заслужившему его милость, а иногда и не совсем достойному наград. Неисповедимы деяния Господа! Впрочем, торопиться не будем… Пока еще тамплиеры не имели большого влияния в этом мире, но и не канули в безвестность…

К удивлению многих, в братство рыцарей Храма вступил человек, от которого Гуго де Пейн в прошлой жизни был в ленной зависимости. В общем, о тамплиерах стали часто вспоминать в Европе после того, как в 1126 г. белый плащ с красным крестом надел граф Гуго Шампанский.

Что подвигло бывшего сюзерена Гуго де Пейна теперь стать его подчиненным? У могущественного владыки Шампани возникли семейные проблемы. Граф заподозрил в измене жену и, будучи крутого нрава, лишил единственного сына наследства. Свои необъятные владения он передал племяннику Тибо де Бри, который получил вместе с землями титул графа Шампанского. Возможно, граф раскаялся в своем поступке, но что-то менять было поздно. И вот, чтобы замолить несправедливость перед сыном и получить прощение за грехи у Господа, он отправляется в паломничество к святым местам. В Иерусалиме граф случайно встречает своего бывшего вассала, и эта встреча вновь связала их до конца жизни. Еще один маленький нюанс, который неожиданно поможет тамплиерам: племянник получил не все владения графа; земли вокруг Клерво Гуго Шампанский передал аббату местного монастыря – Бернарду.

Настоятель монастыря в Клерво – образованнейший человек, великолепный оратор, сторонник строгих монашеских правил – в скором времени превратится в одного из самых известных людей эпохи крестовых походов. Любопытно, что главной человеческой добродетелью Бернард Клервоский считал смирение; в то же время, он имел величайшее влияние на главу католической церкви, а французский король Людовик VII воспринимал советы аббата как приказания. По силе влияния на умы современников его можно поставить рядом с Петром Пустынником. Но если Петр сумел только вдохновить мир на поход к Гробу Господнему и погубить отправившихся за ним, то Бернарду Клервоскому удалось многое сделать для сохранения завоеванного крестоносцами, по крайней мере, он помог создать силу, способную защитить святые места.

Гуго Шампанский несколько раз советовал главе ордена тамплиеров отправиться с визитом во Францию и непременно навестить его друга – аббата Бернарда.

Положение христианских государств было столь непрочным, что сегодня никто не знал в Иерусалимском королевстве, будет ли оно существовать завтра. В 1122 г. в плен к сельджукам попадает правитель графства Эдесского Жослен де Куртене. Король Иерусалимский отправился в Эдессу, чтобы помочь здешним христианам удержаться, но сам попадает в плен. В следующем году Евстахий де Гранье отбивает атаки мусульман на королевство. Только в 1124 г. Балдуин II был освобожден из плена.

Было еще неплохо, если приток христиан из Европы в государства крестоносцев равнялся убыли в стычках с мусульманами. Точно в таком положении находился и орден Храма: с принятием графом Шампанским красного креста тамплиера, братьев в нем прибавилось, но потери на дорогах Палестины очень скоро оставили пустыми многие кельи в монастыре-казарме.

Любитель шахмат Балдуин II после своего пленения нечасто приглашал Гуго де Пейна в качестве противника – думы о насущном дне королевства поглощали все время монарха. И если магистр получал приглашение на игру, было ясно, что королю необходимо было обсудить с ним какие-то вопросы.

В этот день король был настолько рассеян, что, расставляя фигуры, на своем поле поместил чужого слона.

– Еще рано быть врагу на твоей половине, – указал Гуго де Пейн на ошибку короля.

– Н-да, – согласился Балдуин, – нужно быть внимательным в нашем положении. Одна ошибка – и враг у тебя в доме.

Король честно пытался собраться и начать настоящую игру, но продолжал совершать ошибку за ошибкой. Главная фигура монарха часто оказывалась под ударом, хотя для этого магистр не прилагал много усилий и не разрабатывал многоходовые комбинации.

– Вот так легко можно настигнуть короля; сегодня все фигуры доблестно его защищают, а завтра он может оказаться во власти противника, – произнес Балдуин, видимо, вспомнив свой недавний плен, и добавил: – Особенно печально положение монарха, когда на доске становится мало фигур, готовых его прикрыть.

– Предлагаю ничью, – произнес де Пейн, когда до его полной победы осталось только передвинуть на две клетки королеву и завершить разгром ладьей. – Вижу, у тебя есть разговор ко мне, и он мешает нам обоим насладиться игрой.

– Да, дорогой друг. Хотелось бы провести с тобой время за игрой и приятным разговором, но времена не те.

– Что же тебя тревожит?

– Отсутствие сил, необходимых для защиты святых мест, – признался король. – Ведь мы в Палестине до сих пор остаемся не потому, что сильны, а потому, что мусульмане, нас окружающие, не могут объединиться между собой. Но это будет продолжаться до тех пор, пока у них не появится сильный человек: халиф, эмир, султан – неважно, как он будет зваться.

– Положение у нас неважное, – согласился магистр, – но что могу поделать я? Люди ордена гибнут на дорогах Палестины каждую неделю. На Западе знают о существовании христианских государств на Святой земле, однако слишком мало появляется желающих связать с ними свою жизнь. Мало франков, германцев, англичан едет к нам, чтобы остаться здесь навсегда.

– Все же я думаю, что Запад не настолько хорошо знает наше положение, чтобы волноваться о нем. Было бы неплохо, чтобы те люди, которые находятся в Палестине долгие годы, рассказали о жизни святых мест. И это должны сделать не менестрели, склонные все приукрашать, но воины, израненные мечами и стрелами сарацин.

– У тебя есть такие люди на примете?

– Этот человек сидит передо мной.

– Помилуй, король! – возмутился Гуго де Пейн. – Мое ли дело заниматься россказнями? Ты же знаешь, я привык защищать Гроб Господень мечом, но не словом. Каждый должен делать то, что у него лучше всего получается.

– У тебя получится рассказать убедительно, потому что ты веришь в свое дело, – продолжал настаивать Балдуин. – А еще возьми с собой тех братьев, которых считаешь наиболее годными к этой миссии. И пусть они пройдут весь Запад, пусть посетят все города и деревни. Мир должен знать, что Святая земля нуждается в помощи.

– На подобные путешествия требуются огромные деньги. – Магистр нашел новую причину, по которой его поездка на Запад не могла состояться. – Казна ордена пуста, все деньги ушли на пилигримов, которые не в состоянии о себе позаботиться.

Балдуин потянул из-под одежды золотую цепь, висевшую у него на шее, и принялся ее снимать:

– Вот ключ от казны Иерусалимского королевства. Возьми его, Гуго де Пейн, открой дверь и насыпь золота в свой походный мешок столько, сколько, сочтешь необходимым для поездки на Запад. Затем возьми еще столько, чтобы хватило наверняка.

– Я не могу распоряжаться казной королевства, – запротестовал смутившийся магистр.

– Тогда это будет делать египетский султан или эмир Алеппо.

– Ты позволишь мне подумать?

– Конечно, – смилостивился король и добавил: – Только не долго.

Гуго де Пейн еще колебался, но в первую же ночь после разговора с королем он явственно услышал во сне голос: «Возвращайся домой». Не внять ему магистр не мог; после сна, который привел его на кладбище христиан в Киликии, он всегда с трепетом и уважением относился к ночным сновидениям. Глава тамплиеров приказал Годфруа де Сент-Омеру, еще четырем рыцарям и некоторым слугам собираться в путь. Впрочем, куда им предстоит отправиться, не стал сообщать.

Накануне отъезда магистр отправился во дворец Иерусалимского короля.

Глядя на утомленного Гуго де Пейна, ставшего немного сутулиться под тяжелым грузом забот, Балдуин виновато произнес:

– Прости, друг, что уговорил тебя отправиться в нелегкое путешествие, но никто, кроме тебя, не сможет разбудить Запад. В твоих руках судьба Святой земли.

– Мне совершенно не в тягость посещение родных мест. Грусть моя от неуверенности: смогу ли я исполнить то, что ты поручил? Пойдут ли рыцари за мной? За столько лет своего существования орден ведь так и остался равным по численности ополчению какого-нибудь графа.

– Главное, найти великую идею, а средства ее достижения найдутся, – убедительно произнес король. – Ты же не должен приниматься за дело со скорбным выражением лица, иначе действительно можно проиграть заведомо выигрышную партию.

Гуго де Пейн, которому невольно передалась уверенность Балдуина в успех поездки, распрямил плечи и поднял голову.

– Вот так лучше. – Изменения в сознании магистра не ускользнули от Балдуина. – Многое за тебя сделают письма – к королю, графам, епископам и аббатам. Гонцы с моими посланиями поплывут на одном корабле с тобой.

– Благодарю за заботу… – только и смог произнести Гуго де Пейн.

– Не торопись, добрый друг, – перебил магистра Балдуин. – Напоследок осталась еще одна просьба к тебе. Как знать, может быть, от решения этого вопроса зависит судьба Иерусалимского королевства.

– Говори, – обреченно сдался магистр.

– Как тебе известно, Господь не дал мне сыновей. Всякий раз, когда моя обожаемая Морфия оказывалась в положении, я ждал наследника. Но, видимо, у Всевышнего свои планы, и Морфия принесла мне четырех дочерей. Мне даже советовали поменять жену, чтобы завести наследника, но разве будет счастлив сын, рожденный не в браке, благословленном на Небе. И разве можно обижаться на Господа за то, что он подарил мне чудесных девочек: Мелисенду, Алису, Годерну, Иовету?

– Я бесконечно уважаю тебя, король, за то, что не отказался от Морфии Мелитенской, – признался Гуго де Пейн. – Твоя жена честно заслужила свое счастье. Господь одарит вас своей милостью, как всякого ее достойного.

– Невольно довелось внимательно присматриваться к тому, что имею, – продолжил свои откровения король. – И я увидел, к собственной радости, что Господь наградил мою старшую дочь Мелисенду острым умом – ничуть не хуже мужского. Уверен, она и сегодня смогла б заменить меня. Но… На Востоке женщина на троне не будет пользоваться великим уважением, даже если у нее голова ученого мужа. Требуется мужчина рядом – знатный, могущественный, храбрый.

– Ты желаешь, чтобы я привез еще мужа для твоей дочери. – Гуго де Пейн надеялся, что сейчас он пошутил.

Король не собирался смеяться и даже не улыбнулся, немало испугав магистра своей серьезностью.

– Совершенно верно ты меня понял, дорогой Гуго. – К ужасу тамплиера Балдуин подтвердил, что пошутить у магистра не получилось. – Только задача твоя несколько упрощается.

– Наивный, я полагал, что должен всего лишь где-то найти армию, перевезти ее в Палестину и разгромить всех сарацин. Оказывается, это еще не самое сложное, что меня ждет.

– Выслушай меня, не перебивая, – попросил иерусалимский монарх. – Лет шесть назад паломничество совершал Фульк Анжуйский. Ты помнишь этого храброго графа, который почти два года провел на Святой земле.

– Разумеется, я прекрасно помню этого замечательного молодого человека, – не удержался тамплиер. – Он несколько раз провожал вместе с нами караваны паломников, и благодаря его мужеству многие франки и германцы сумели вернуться на родину. До сих пор он каждый год пересылает на нужды ордена некоторую сумму денег.

– Он понравился не только тебе и мне, но и моей дочери Мелисенде.

– О чем ты, король?! – ужаснулся де Пейн словам человека, верность которого супружескому долгу только что похвалил. – Граф женат на женщине, принесшей ему в приданное великолепнейшее графство Мэн и подарившей четверых детей.

– Увы… Добродетельная Ирменгарда Мэнская скончалась несколько месяцев назад, – со скорбным выражением лица сообщил Балдуин.

– Жаль. Хотя я был знаком с графиней только по рассказам Фулька Анжуйского, но отзывался граф о жене всегда с теплотой и почти с юношеским восхищением.

– Ничего не поделаешь: все мы рождаемся, чтобы когда-нибудь умереть. Господу лучше известно, какой кому отпущен срок. Поговорим о живых, а о мертвых заботятся мертвецы, – закончил минуту скорби по графине Мэнской Иерусалимский король. – Я заметил, что граф Анжуйский несколько раз останавливал на моей дочери взгляд – более долгий, чем дозволяют приличия. Тогда я был готов расценить это как наглость. Теперь на Фулька я не в претензии. Видимо, в отличие от меня, он предчувствовал, что с Мелисендой его еще сведет судьба. Теперь, когда я узнал о смерти Ирменгарды, вдруг вспомнил пристальный взгляд графа. Кстати, очень хорошо, что ты знаком с графом Анжуйским.

– Понятно, теперь ты, Балдуин, предлагаешь человеку, посвятившему себя служению Господу, сделаться сводникам.

– Надеюсь, Господь будет только рад, если с твоей помощью несколько человек станут счастливыми. И еще более ты будешь обласкан Всевышним, если граф Анжуйский поможет христианам сберечь святые места.

– Но я никогда не занимался такими делами.

– Ничего сложного нет, – пытался успокоить друга Балдуин. – Начнем с того, что ты знаешь мнение мое и мнение моей дочери о графе Анжуйском. Сами мы не можем предложить ему руку и сердце, но если ты расскажешь Фульку о нашем к нему отношении, то в этом нет ничего зазорного. Далее на его лице ты легко прочтешь ответ. И если он согласен, то передашь мое приглашение посетить Иерусалим, – и в конце пояснений спросил: – Ведь все просто, Гуго?

– А если он не согласится приехать в Иерусалим?

– Желательно выяснить причину отказа. Но если не получится, забудь об этом поручении.

Отъезд магистра было решено держать в тайне – слишком многое зависело от этой поездки. И Гуго де Пейн только в день отплытия смог проститься с Понтием и рассказать, что отправляется совсем не для защиты пилигримов.

– Твое путешествие займет много времени, – печально промолвил иудей.

– Да. Мне не хочется расставаться с Иерусалимом, Голгофой, руинами Храма Соломона и конечно же с тобой, Понтий. Мои корни в этой земле, и я обязательно вернусь, чтобы остаться здесь навсегда.

– Ты взял хитон? – тревожно спросил иудей.

– Нет. Слишком опасно путешествие. – Гуго де Пейн понимал, что Понтий будет настаивать на необходимости взять с собой реликвию, а потому голосом, не терпящим возражений, сразу же предупредил: – Даже не буду продолжать разговор на эту тему.

– Хорошо, – как-то подозрительно скоро согласился Понтий. – У тебя много забот, не буду тебя задерживать. К отплытию корабля приду проститься еще раз.

Как выяснилось, только магистр решил, что темы хитона они касаться не будут, но не Понтий…

Среди немногих провожающих корабль был и наш иудей. Он поднял руку на прощание, когда судно начало удаляться, и, как показалось магистру, хитро улыбнулся. Де Пейн не придал этому значения, и только далеко в море открылся секрет тайной радости Понтия. Годфруа де Сент-Омер приблизился к магистру с маленьким сундучком, который был закрыт на непропорционально большой замок.

– Что это? – в голосе де Пейна звучала тревога.

– Самое дорогое, что мы имеем, – виновато опустил глаза де Сент-Омер.

– Почему?! Как?!

– Меня обманул этот хитрющий иудей, – признался рыцарь. – Вначале он взял с меня слово, что я исполню его просьбу, а потом произнес саму просьбу. Я и подумать не мог, когда давал обещание, что речь пойдет о хитоне. Ведь Понтий никогда ничего не просил…

Магистр хмуро улыбнулся. Честный бедняга Годфруа попался на ту же наживку, что и он сам в недавнем прошлом.

– Кроме того, Понтий привел столько убедительных доводов, почему хитон должен оказаться на корабле, что я перестал измышлять, как бы вернуть данное слово обратно.

– Например?

– Хитону будет безопаснее во Франции, среди единоверцев, чем здесь, в окружении сарацинских держав. Ведь с нашим отъездом защита Иерусалима сильно ослабла. Я убеждал Понтия, что морской путь небезопасен, на что он только рассмеялся: хитон множество раз пересекал море и не только не тонул, но и спасал того, на ком был надет.

– Хорошо, – согласился Гуго де Пейн, хотя от его согласия ничего уже не зависело (разве что, спокойствие Годфруа де Сент-Омера). – Назначь охранять сундук трех самых сильных воинов, и пусть они не отходят от него ни днем ни ночью.

В 1127 г. оказавшись на родной земле, магистр маленького ордена задумался о дальнейшем существовании своего детища. Иногда Гуго де Пейна посещали мысли: не распустить ли орден, продолжавший оставаться песчинкой в безбрежной пустыни мироздания. С такими, довольно пессимистическими, мыслями он направился, как подобает доброму вассалу, в замок того, кто мог быть его сюзереном в светской жизни. Собственно, визит к графу Тибо Шампанскому был только данью уважения, а также исполнением настойчивого пожелания тамплиера Гуго Шампанского; сюзереном де Пейна теперь считался только Папа Римский. Однако визит принес больше пользы ордену тамплиеров и его магистру, чем чести графу Шампани.

Стараниями графа, к малочисленному ордену пришла пока еще не вполне заслуженная слава. О них по всей Франции принялись рассказывать, как о героических защитниках Святой земли; бродившие по дорогам Фландрии, Пикардии, Прованса, Бургундии братья-рыцари, как могли, поддерживали положительный образ тамплиеров. Естественно, о прибытии орденских братьев был извещен и знаменитый на всю Европу аббат Бернард из Клерво. Этот знаток теологии понял, что детище Гуго де Пейна может спасти дело отвоевания Гроба Господнего. Аббат Бернард написал под явившихся из Святой земли храмовников трактат с названием «Хвала новому рыцарству». В нем объединилось ранее несовместимое: аббат воздал хвалу «монахам по духу и воинам по оружию». В трактате изысканному светскому рыцарю противопоставлялся суровый монах-тамплиер, в котором воплощались все христианские ценности. Отныне монах, воюющий во славу Господню, стал идеалом служителя Бога.

Аббат монастыря Клерво со свойственной ему прямотой ответил на вопрос, который более всего вызывал сомнения у добрых христиан. Истинно верующий, согласно выводам Бернарда, не должен бояться принять участие в войне на благо церкви, но, наоборот, стремиться к этому:

«Когда он предает смерти злодея, это не убийство человека, а дерзну сказать, искоренение зла. Он мстит за Христа тем, кто творит зло; он защищает христиан. Если он сам падет в бою, то не погибнет, а достигнет своей цели. Ведь он несет смерть во благо Христа, а принимает ее – во имя блага собственного».

Бернард Клервоский написал устав рыцарей Храма и стал духовным покровителем ордена. Наконец великую известность тамплиерам принесло их представление на соборе в Труа, который состоялся в январе 1128 г. На этом соборе де Пейну было дозволено именоваться Великим магистром, а белый плащ тамплиеров (как символ целомудрия) с нашитым красным крестом стал их обязательной одеждой. Впрочем, братья давно носили плащ такого цвета, если им доставало средств его приобрести. С первых шагов своих рыцари Храма стремились выделиться, быть отличными от светских рыцарей Святой земли.

Гуго де Пейн, который еще недавно намеревался распустить свой, можно сказать, семейный орден, теперь оказался во главе целой разноязычной армии. Магистра охватила жажда деятельности; он посетил, кроме Шампани, Анжу, Нормандию, Фландрию, затем перебрался на Британские острова и встретился с английским королем.

Не всякий рыцарь мог принять обет целомудрия, бедности, послушания; воины, не готовые на такие жертвы, могли поступить на службу в орден временно, в качестве гостей, оставляя за собой право возвращения к светской жизни.

До собора в Труа с исполнением обета бедности у храмовников не было проблем, и одежду они носили, какую им дарили люди со своего плеча.

Еще недавно бедный орден, имевший на печати изображение двух всадников на одном коне в память о подобном своем прибытии в Иерусалим, – теперь, вопреки главнейшему обету, начал сказочно богатеть.

Гуго де Пейн, чтобы подчеркнуть свою абсолютную бедность, передал ордену все свое состояние. Так же поступали все, кто надел белый плащ с красным крестом. Во многих христианских странах тамплиерам жертвовали деньги, земли, дома, мельницы, замки; их освобождали от уплаты пошлин и налогов. Так, по иронии судьбы, тамплиеры, отказываясь от всего имущества, поступали в орден, который становился более могущественным и богатым, чем иные короли.

Жених для принцессы Мелисенды

Хитон магистру приходилось надевать довольно часто, особенно при посещении замков могущественных сеньоров. Заставил его один случай, происшедший вскоре по достижении им родной Шампани. Граф Тибо Шампанский заметил, что за его гостем всегда ходят три здоровенных воина с маленьким сундучком.

– Позволь один праздный вопрос, Гуго, – не удержался граф. – Что в сундучке, который ходит за тобой по пятам? Если казна, то ее удобнее оставить у меня на хранение, нежели столь упорно привлекать к ней внимание. Или ты думаешь, граф Тибо позарится на это маленькое ходячее казнохранилище?

– Там не золото, а нечто более ценное, – произнес Гуго.

Если б магистр согласился отдать сундук на хранение графу, то разговор тем бы и закончился. Но последние слова де Пейна возбудили такое любопытство властителя Шампани, что бесполезно было даже надеяться, что тот отстанет, не получив удовлетворения. Перед своим рассказом Гуго де Пейну удалось лишь взять слово, что тайна маленького сундучка никому не будет раскрыта Тибо Шампанским.

Конечно, граф уговорил магистра открыть сундук и показать святыню. Хитон был положен на графский трон; Тибо долго стоял на коленях перед одеждой Христа, лицо его просветлело, стало добрым, бесхитростным, наконец, властитель Шампани поцеловал одежду и позволил Гуго де Пейну удалиться со святыней.

И еще одному человеку во Франции Гуго де Пейн открыл тайну древнего хитона. Он рассказал все от начала до конца – что узнал от Понтия – духовному наставнику ордена Бернарду из Клерво. Хитон был на магистре, чтобы показать реликвию полностью, последний снял кафтан.

– От него исходит свет! – воскликнул аббат.

В следующий миг один из самых влиятельных отцов церкви упал на колени перед магистром, поклонился до земли, а затем дрожащими от волнения губами прикоснулся к бесценной ткани.

Магистр чувствовал себя не очень удобно, но не смел произнести ни слова, пока настоятель монастыря Клерво не закончил выражать почтение реликвии.

– Береги его, де Пейн. Судьба дала тебе величайшее сокровище.

– Пока хитон больше заботится обо мне, чем я о нем, – признался магистр.

– Да не покинет тебя Господь. – Поднявшийся с колен Бернард Клервоский благословил Гуго де Пейна.

После собора в Труа Гуго де Пейн совершенно не терял уверенности в обществе графов, маркизов, баронов, епископов. Хотя в юности он сильно страдал от излишней скромности, которую иные люди принимали за трусость. Имея за спиной чуть ли не ту армию, которая была пределом мечтаний иерусалимского короля, Гуго де Пейн чувствовал себя на равных с сильными мира сего. «Пожалуй, теперь можно заняться последней просьбой Балдуина», – решил он.

Все же некий предательский трепет поселился в душе Гуго де Пейна, когда он вступил на земли графа Фулька Анжуйского. Ведь предстояло иметь дело с вассалом двух королей и самым могущественным властителем Северной Франции. И хотя королевская корона манит всех, но граф Анжуйский мог и не согласиться поменять огромные земельные владения в трех графствах на узенькую полоску земли, прижатую к морю враждебными мусульманскими державами.

Надев хитон, магистр приободрился. И, наконец, по дороге в замок Анжу, он решил помолиться в знаменитом турском аббатстве Мармутье.

На подъезде к монастырю Гуго де Пейн с ужасом увидел, что святое место готовится штурмовать какая-то армия. На магистре не было доспехов, ветер во время скачки распахивал и открывал хитон. Оруженосец протянул ему меч, но тамплиер показал взмахом руки, что не нуждается в оружии. В таком виде он подъехал к рыцарю, который давал указания окружавшим монастырь воинам.

– Я, Гуго де Пейн, Великий магистр ордена Храма! – представился тамплиер.

– Уста пилигримов, вернувшихся со Святой земли, рассказывали много хорошего о братьях ордена, – почтительно произнес толстяк. – Я, барон Гуго де Амбруаз, проживаю в здешних местах.

– Как же понять, почтенный барон: твое войско пытается взять святое место? – недоуменно произнес магистр.

– Монахи задолжали мне некоторую сумму, а долги, как учит наш Господь, нужно возвращать. Ведь так?

Воины с готовыми для штурма лестницами, обнаженными мечами, поднятыми пиками застыли в ожидании приказаний. В бойницах монастыря виднелись люди в рясах, держащие в руках оглобли, вилы, кое-где на солнце тускло мелькали наконечники тяжелых арбалетных стрел. Противные стороны, словно завороженные, смотрели на рыцаря в белом плаще с красным крестом, из-под которого выглядывал старинный иудейский хитон. А Гуго де Пейн продолжал вести беседу с бароном, от которого зависели война и мир – сегодня, на этой земле.

– Позволь спросить, как образовался долг; для каких целей монахи брали у тебя деньги, когда им немногое требуется в этом мире, – по крайней мере, немногое из того, что можно приобрести за серебро или золото.

– Не совсем так, – немного замялся решительный барон. – В долг монахи не брали…

– Ага. Я не зря подозревал, что гораздо больше твоих денег монахам необходим покой, чтобы в молитве соединиться с Господом, – утвердился Гуго де Пейн в некоторых своих догадках. – Однако продолжай свой рассказ, ибо причина твоей немилости к монастырю становится совсем мне непонятна.

– Сей монастырь завладел имуществом моих вассалов. Теперь я лишился одновременно и двух доблестных рыцарей и земель, на которых они сидели.

– Каким образом? – Магистру едва не силой приходилось вытаскивать интересующие сведения из уст Гуго де Амбруаза.

– Два моих лучших рыцаря отреклись от мира сего и ушли в эту обитель. Однако перед тем, как доспехи сменить на черный плащ, они отписали монастырю все свои земли.

– Эти земли были отданы тобой рыцарям в лен на время их службы? Они не могли ими свободно распоряжаться?

– Нет. Они получили земли от отцов, а те от дедов, – признался де Амбруаз. – Но, в конце концов, их предки получили землю от моих предков.

– Понятно. Твои бывшие рыцари вольны распоряжаться землей, как им заблагорассудится.

– Да. Но ведь ты сам только что сказал, что служителям Господа нет необходимости заботиться о мирских ценностях. Пусть монастырь возьмет моих рыцарей, но вернет землю, либо за нее заплатит. На этих ленах я посажу двух храбрецов, только что получивших рыцарские шпоры, и таким образом никто ничего не потеряет.

– Слишком часто я слышу о богатстве служителей Господа. Слишком многие считают деньги других, не заглянув прежде в свой карман, – тяжело вздохнул магистр. – Ты желаешь, чтобы твои рыцари ушли в монастырь в одежде Адама – какими они вышли из лона матери. Но им каждый день надо есть, хотя бы самую простую пищу, надо приличествующую сану одежду, хотя и не такую изысканную, как на тебе.

– Перечисленные тобой расходы не требуют многого, а земельные наделы рыцарей были вполне приличными, – более машинально, нежели из желания продолжать спор, промолвил де Амбруаз.

– Но чаще всего монахами становятся те, кто не имел куска хлеба в этом мире, кто был простым бродягою. Вот для них и будет выращиваться хлеб на полях, подаренных монастырю твоими вассалами. Я знаю, что эта обитель поддерживает бедных, раздает милостыню нищим, в неурожайные годы кормит из своих запасов и твоих, вероятно, крестьян. Ведь так?

Барон молчал, опустив глаза. Ответил за него стоящий рядом воин:

– Верно говоришь, рыцарь Храма.

– Судя по твоему виду, в монастырь ушли не последние земли из феода твоих предков, барон? – предположил Гуго де Пейн. – Надеюсь, ты не умрешь с голоду и не замерзнешь из-за отсутствия одежды зимой?

Толстяк молчал и обливался потом.

– А еще, здешнее аббатство пожертвовало весьма немало на содержание святынь Палестины, – продолжал взывать к совести барона и его воинов магистр. – Там христианам очень тяжело… Потому я здесь умоляю о помощи; многие откликнулись: кто средствами, кто готов послужить Святой земле своим мечом. Ты же, во имя Господа, воздержись от насилия над служителями Христа. Ты не имеешь права столь худо относиться к монахам уже потому, что они не имеют жены, родных, детей, они лишили себя всех мирских удовольствий, которые имеет любой рыцарь и даже крестьянин. Но что я вижу? Теперь воины-христиане пришли отнять их жизни, разорить обитель – такого не творят даже мусульмане в Палестине.

– Доблестный магистр, я бы хотел вступить в твой орден и отправиться на Святую землю, – неожиданно произнес стоявший подле барона рыцарь.

– Нет ничего проще, в Марселе готовятся корабли для желающих постоять за Гроб Господень, – пояснил Гуго де Пейн. – Дней пять я буду гостить у вашего графа, а потом отправлюсь на юг. Ты можешь не торопясь собраться в путь, проститься с родными, оставить распоряжения по имуществу и присоединиться ко мне в Анжу.

– Магистр, жди и меня в Анжу, – произнес высокий рыцарь с тяжеленной секирой, которой еще несколько мгновений назад собирался раскрошить монастырские врата. И это, вне всякого сомнение, ему бы удалось.

– Уж больно красив плащ у ваших братьев, – произнес воин с копьем. – Давно мечтаю его надеть. Но что для этого требуется?

– Кроме твоего желания, ничего. Ты можешь носить его столько времени, сколько пожелаешь – в качестве гостя ордена Храма. А если сердце призовет тебя навсегда связать обетом бедности, послушания и целомудрия, то плащ будешь носить всю жизнь, и он же окутает твое остывшее тело перед тем, как его накроет песок Святой земли.

– Доблестный Великий магистр, не будешь ли ты против, если и я пожелаю белый плащ с крестом тамплиера, – уж совсем неожиданно обратился к нему барон Гуго де Амбруаз.

– Святая земля рада каждому рыцарю, который ступает на нее с добрыми намерениями. Возьми мой плащ, – отстегнул де Пейн свою верхнюю одежду и остался в иудейской тунике, – отдашь, когда решишь вернуться к мирским делам.

– Благодарю тебя, де Пейн, – с такой искренностью произнес барон, что немало удивил собственных рыцарей. И надев плащ магистра, попрощался: – До встречи в Анжу!

В следующий миг все воины барона, не ожидая приказаний, спрятали мечи в ножны, прочее оружие также убрали, и дружно потянулись прочь от монастырских стен.

Граф Фульк Анжуйский встретил Гуго де Пейна как родного брата, которого не видел несколько лет; властитель Анжу, Турени и Мэна был предупрежден о визите рекомендательными письмами от Тибо Шампанского и Бернарда Клервоского. Подобная протекция была излишней, так как граф Анжуйский был знаком с Гуго де Пейном еще со времен паломничества на Святую землю в 1120-1121 гг.

Фульк поначалу пытался удивить гостя изысканным столом, и даже немного обиделся, когда заметил, что тамплиер без особого восторга поглощал блюда, которые и на королевские столы не каждый день подаются. Граф не мог понять, что магистр брал яства, которые расхваливал хозяин, только из вежливости, – и проглатывал их, почти не ощущая вкуса. Все оттого, что голова де Пейна была занята великими вопросами, к разрешению которых он никак не мог приступить. К его счастью, сам Фульк мало-помалу подводил тамплиера к теме, которую ему поручил разрешить иерусалимский король.

– Как чувствует себя иерусалимский король? – спросил Фульк, когда, наконец, ему надоело превозносить мастерство собственного повара.

– Благодаренье Богу, Балдуин не слишком часто недомогает. Разве что в последнее время его беспокоит будущее Иерусалимского королевства.

– Вот как? – насторожился граф. – Неужели все так плохо?

Гуго де Пейн не стал рассказывать, как малочисленно войско королевства и как велики силы его врагов. Не столько тамплиер хотел скрыть, что положение королевства весьма неопределенно – ведь он рассказывал всей Европе, что Святой земле требуются защитники. По правде сказать, сейчас Гуго де Пейн и сам не слишком переживал об этих недостатках. Ведь он надеялся, что в ближайшее время защитников прибавится, потому что на корабли уже грузились рыцари со всех концов Франции, вдохновленные Бернардом Клервоским. У магистра была привычка: сначала решать самые сложные вопросы, а остальное улаживалось как-то незаметно, само собой. А самым сложным для монаха было приступить к сватовству.

– Короля тревожит более всего то, что у него нет наследника мужского пола, – наконец собрался с духом тамплиер.

– И надежды на его рождение не осталось?

– Увы… – вздохнул магистр. – Балдуин и Морфия уже в том возрасте, что приходится думать о завещании.

– Я так понимаю, король решил: кому передать иерусалимский трон? – заинтересовался Фульк Анжуйский.

– Мелисенда – старшая из дочерей – вне всякого сомнения, достойна принять корону.

– Я помню эту чудесную девушку, – живо отозвался граф. – Она замужем?

– Нет. Желающих очень много, но король, и сама принцесса, понимают, что будущий избранник должен стать опорой иерусалимскому трону.

– По крайней мере, кто-то есть на примете? – Фульк уже не мог сдерживать растущее любопытство.

– Кстати, – как бы между прочим вспомнил магистр, – король и его дочь помнят тебя. И особенно часто о тебе стал заходить разговор, когда пришло известие о кончине благородной Ирменгарды… Прими мои соболезнования.

– Уж больше года минуло с тех пор, как этот мир покинула женщина, которую мне не в чем было упрекнуть за все годы нашего брака, – произнес с печалью в голосе Фульк, но далее голос зазвучал бодрее. – И на смертном одре Ирменгарда проявляла удивительную заботу обо мне. Она умоляла после ее смерти не оставаться в одиночестве и выражала надежду, что я встречу достойную женщину.

– Видимо, она предчувствовала, что через новый брак ты сможешь оказать помощь величайшему христианскому делу, – предположил Гуго де Пейн.

– Так, значит, Мелисенда вспоминала обо мне? – вновь захотел услышать Фульк.

– Не буду больше увиливать, ибо мое стеснение доведет до лжи. Вот ведь как бывает, когда берешься не за свое дело… – смущенно промолвил магистр. – Дело в том, что король меня и послал выяснить, как ты относишься к женитьбе на его старшей дочери – Мелисенде. Разумеется, тебе придется оставить свои прекраснейшие графства и принять на себя заботу о не столь большом Иерусалимском королевстве. Оно со всех сторон окружено врагами, но разве не почетнее стать королем на Святой земле, чем оставаться графом и вассалом двух королей здесь?!

Магистр столь же откровенно задел самый чувствительный уголок души любого рыцаря, а тем более, графа – тот, где обитает честолюбие. Это оно заставляло тысячи и тысячи благородных отпрысков многих европейских фамилий оставлять свои дома, богатство, молодых и красивых жен и отправляться за славой в пески Палестины.

– Благодарю тебя за откровенность, Гуго де Пейн, – искренне произнес Фульк. – Это свойство все реже встречается в людях. Даже славные рыцари, пользующиеся мечом чаще, чем словами, научились изъясняться как еврейские торговцы рухлядью. Придется и мне ответить столь же прямо.

– И каков будет ответ, – насторожился де Пейн, чувствуя холодок на душе – примерно такой, когда он – юноша, лицо которого еще не знало бритвы, – в первый раз стоял на поле перед своим первым сражением с врагом.

Граф Анжуйский немного слукавил: вместо того чтобы сказать «да» или «нет» (чего, собственно, и ждал Гуго де Пейн), он принялся за рассуждения:

– Я свободен, прошло время, которого требовала память моей обожаемой Ирменгарды и человеческая традиция. Не буду скрывать, Мелисенда мне очень понравилась; когда я на нее смотрел, признаюсь в грехе, то забывал о моей любимой графине Мэнской, подарившей мне двух лучших на свете сыновей и двух красивейших дочерей и принесшей в приданое целое графство. Меня влечет к себе Святая земля; а от протянутой руки иерусалимского короля отклониться едва ли у кого-то хватит неблагодарности. Только одно меня беспокоит: мои дети, которые остаются здесь…

Когда пришла пора произнести слова согласия либо отказа, Фульк вновь замолчал.

– Так что тебя тревожит? – не выдержал интриги Гуго де Пейн. – Французский король – твой друг и твоя надежная защита. Хотя, я не знаю твоих отношений с английским королем, ведь ты являешься и его вассалом…

– С английским королем у меня были сложные отношения, когда я в первый раз совершал паломничество к святым местам. Теперь с Генрихом мы лучшие друзья и довольно близкие родственники: совсем недавно мой сын и наследник Жоффруа женился на его дочери Матильде. Теперь вот ждем наших общих внуков, – похвастался Фульк. – Беспокоят меня собственные вассалы. И более всего один из них…

– Граф, – в комнату влетел рыцарь, – у нас под стенами замка стоит Гуго де Амбруаз, а с ним целое войско.

– Только хотел произнести его имя, а это исчадие ада уже подле моей постели, – более удивился, чем разозлился Фульк Анжуйский, и, наконец, обратился к рыцарю. – Надеюсь, успели убрать подъемный мост и закрыть ворота.

– Все сделали, – ответил рыцарь, – но, похоже, барон не собирается сегодня воевать.

– Что ж ему тогда нужно в моем замке?! – Если б Гуго де Амбруаз установил сейчас таран и принялся ломать замковые врата, Фульк удивился бы, пожалуй, меньше.

– Он не к тебе прибыл, а к великому магистру, – своим объяснением рыцарь едва не свел с ума своего сеньора.

– Я понял, в чем тут дело, – вмешался в разговор Гуго де Пейн. – По пути к тебе, граф, я встретил твоего вассала. Он с небольшим войском собирался в то время брать штурмом монашескую обитель. Мне пришлось объяснить достойному Амбруазу, что он поступает нехорошо и что добрые христиане находят лучшее применение для силы, полученной ими от Господа.

– И барон оставил в покое монастырь, чтобы обратиться против моего замка, – догадался граф Анжуйский.

– Да нет же, твой воинственный вассал пожелал отправиться на Святую землю, и до встречи с сарацинами не собирается вытаскивать свой меч из ножен. А с ним рыцари, которые пожелали совершить паломничество в Иерусалимское королевство, а заодно и повоевать с неверными. Прости, я назначил им сбор у замка Анжу.

– Уж если ты, Гуго, способен заставить это подобие сатаны служить Господу, то я со спокойной душой отправлюсь в Иерусалим, – наконец-то объявил о своем решении граф Анжуйский. – Только мне требуется гораздо больше времени, чем барону Амбруазу, чтобы закончить дела.

– Значит, встретимся в Иерусалиме, – подвел итог беседе Гуго де Пейн. – А чтобы Амбруаз и его люди тебя не смущали, я отведу их к побережью и посажу на корабли. Только одна просьба: надо бы их накормить и немного продуктов в дорогу не помешает. Я не вижу с ними обоза и опасаюсь, как бы сила моего убеждения не закончилась, как только их животы начнут прогибаться вовнутрь.

– Конечно, конечно, – засуетился граф, довольный, что так легко отделался от хлопотного вассала, и приказал накрыть для неожиданных гостей столы.

Корабли с вооруженными пилигримами, а также новыми членами ордена Храма и желавшими ему послужить гостями, периодически отправлялись из Марселя на Восток. Большинство их иерусалимский король встречал лично, настолько прибытие новой военной силы было важно для монарха. Обнимая французских, бургундских рыцарей, сходивших нетвердыми ногами с кораблей на Святую землю, Балдуин II мечтал уже не о спасении королевства, но о его расширении.

Дольше всех в марсельском порту снаряжали корабль, только что спущенный на воду – это можно было определить по стойкому запаху смолы и древесины, еще не успевшей утратить свой природный аромат. Корабль был великолепен, а его повышенная вместимость и высокие борта говорили о том, что судно предназначено для длительного плавания и способно переносить суровые шторма.

Грузился корабль весьма длительное время. Все необходимое снаряжение и продовольствие таскали сами моряки, и они словно все были глухонемые: любопытные зеваки так и не смогли добиться от морских волков ответа на волнующий вопрос: куда направляется сие судно. И только, когда желающие устроиться на этот корабль предлагали свои услуги, давался неизменный ответ: команда уже набрана.

Бочек с водой и вином было погружено неимоверно огромное количество. Грузилось и обычное продовольствие, имевшее обыкновение не портиться на жарком солнце: вяленое мясо и рыба, зерно, горох, бобы, чеснок. Далее начались действия, сходные с экипировкой Ноева ковчега. На судно завели пару отчаянно упиравшихся коров, а за ними тащили утрамбованное в тюки сено. Занесли в огромных клетках несколько свиней и множество кур, а горластый петух сам объявил о своем присутствии. Были поселены на судне даже два красивейших охотничьих сокола, которые лишь презрительно покосились на кудахтавших рядом пернатых собратьев.

В один из весенних дней 1129 г. в марсельский порт прибыли Гуго де Пейн и Годфруа де Сент-Омер. Оба тамплиера поднялись на корабль, столь тщательно готовившийся к плаванию. Спустя два часа Великий магистр перешел с красавца-корабля на качавшееся рядом на волнах поросшее ракушками грузовое судно.

Тем временем прибывшие с Годфруа де Сент-Омером и Гуго де Пейном рыцари и их оруженосцы заняли места на плавучих посудинах. Почти одновременно оба корабля вышли в море. Они долго плыли борт к борту в сторону Африки – до тех пор, пока не скрылся из вида берег вместе с торговцами, ожидающими заморских товаров, моряками, ищущими место на кораблях и просто бездельниками, стремящимися разнообразить свою жизнь общением с людьми, видавшими разные земли и страны. Теперь, когда оба корабля остались совершенно одни на бесконечной морской глади, они повернули в противоположные друг другу стороны. Старенькое судно с Великим магистром на борту устремилось на восток – в направлении Святой земли, а красавец, на котором остался Годфруа де Сент-Омер, взял курс на запад – в сторону Геркулесовых столбов.

Неудачный свадебный подарок

Малочисленность христианского населения Иерусалимского королевства всегда являлось его великим недостатком. Но 2 июня 1129 г. храм Гроба Господнего был переполнен людьми. Тысячи и тысячи жителей и паломников не поместились в стенах святыни, но терпеливо молились у ее подножия на страшной жаре и ждали выхода виновников необычайной многочисленности народа.

И вот появившийся отряд рыцарей с помощью оруженосцев принялся создавать коридор от дверей храма до входа во дворец короля. То был верный знак, что произойдет событие, которого все терпеливо ждали. Из храма вышла чета, брачный союз которой только что освятил патриарх иерусалимский.

Супруг – немало поживший на этом свете – шел с гордо поднятой головой, как и положено графу Анжуйскому. Глаза его столь высоко были вознесены, что, если б на дороге оказалось небольшое препятствие, он, несомненно, грохнулся бы оземь. По большому счету, гордыня тридцатисемилетнего «молодого» сегодня возросла до таких размеров, что закрыла собой все другие его чувства. Опираясь на кажущуюся надежной руку крепко скроенного суженого, шествовала иерусалимская принцесса; глаза ее светились счастьем, и, казалось, им Мелисенда желала поделиться с каждым из жителей ее королевства и с многочисленными западными паломниками. Что ж… Причина для радости у Мелисенды была. Слишком долго выбирался супруг для двадцативосьмилетней принцессы; тщательные поиски достойного претендента грозили никогда не закончиться… и вот, наконец, свершилось. И вдруг печать счастья с лица Мелисенды исчезла, словно ее унес порыв внезапного ветерка. Но не ветер был виною…

Ее взгляд упал на стоящего в толпе графа Яффы Гуго де Пюизе. Высокий стройный черноволосый красавец в мгновенье ока затмил приземистого рыжеволосого графа Анжуйского. Мелисенда ощутила на себе влюбленный взгляд прекрасных глаз, одновременно готовых разразиться слезами от несправедливости судьбы. Королева еле заметно кивнула головой, словно даря обещания; это движение осталось незаметным для многотысячной толпы. Проще говоря, и движения никакого не было, это душа Мелисенды потянулась к графу де Пюизе. Последний узрел обнадеживающее движение любимой души, и ответил своей великолепной улыбкой.

Они познакомились в свою юную пору. Молодой Гуго де Пюизе прибыл в Иерусалим, когда его отец – граф Яффы умер. Он оставался при дворе Балдуина до собственного совершеннолетия. За это время молодой граф и принцесса Мелисенда, которая была на два года старше его, успели полюбить друг друга. Непозволительные чувства молодых (к тому же Гуго де Пюизе был троюродным братом Мелисенды) не ускользнули от наблюдательного Балдуина. Король позвал юношу к себе и долго объяснял, что между ним и принцессой никогда ничего общего быть не может. Благородный молодой человек пообещал не докучать своим вниманием Мелисенду, и как только ему исполнилось восемнадцать лет, вступил во владение отцовским леном. На прощание Балдуин попросил своего вассала как можно скорее жениться. И послушный юноша исполнил это пожелание короля с необычным рвением. По прибытии в Яффу он взял в жены племянницу иерусалимского патриарха и одновременно богатую вдову Евстахия де Гранье. (Прежний муж Эммы был одним из самых влиятельных баронов Святой земли и занимал высший военный пост – коннетабля Иерусалимского королевства.) Партию можно было бы признать хорошей, если закрыть глаза на то, что избранница Гуго де Пюизе имела двух сыновей – почти одного возраста с мужем.

Вернемся к свадьбе нынешней…

Вот Мелисенда прошла мимо мужчины своей мечты и снова надела на себя маску необыкновенно счастливой невесты.

Очарованный народ стал напирать на стороживших проход рыцарей; те, несмотря на тяжесть вооружения, не могли устоять; и не могли они применить оружие на пороге храма, тем более, в столь знаменательный момент. Свободное пространство, оставленное для супружеской пары, катастрофически уменьшалось. Счастливые граждане Иерусалима и гости, вот-вот, помимо своей воли, готовились раздавить обожаемую принцессу и ее жениха. Положение спасли герольды иерусалимского короля и графа Анжуйского: они принялись сыпать в толпу горсти серебряных монет, среди которых попадались и отчеканенные из полновесного золота. И в следующий миг радостные крики «Золото! У меня золото!» расчистили дорогу великолепной паре гораздо скорее, чем это смогли бы сделать лучшие рыцари Востока и Запада.

А далее был пир в королевском дворце. Хотя на нем присутствовали только бароны и рыцари, получившие свои титулы и рыцарские шпоры не сегодня и не вчера, зал был настолько переполнен, что некоторые, среди всеобщего веселья, от недостатка воздуха начали зевать. Заметив досадные движения знатных ладоней к не менее знатным ртам, Балдуин приказал раскрыть все двери дворца. Приятный сквозняк немного взбодрил гостей.

– Молодых положено на свадьбе одаривать, – поднялся с наполненной чашей иерусалимский король. – Мой главный подарок вы получите не сейчас и совсем не в радостный день.

В огромном зале воцарилась полная тишина. Гости понимали, что король не закончил речь. Балдуин на некоторое время затянул паузу, и вот, когда терпение баронов начало сдавать, произнес:

– Объявляю графа Фулька и принцессу Мелисенду моими преемниками на иерусалимском троне.

– Живи сто лет, отец! Пью за твое здоровье! – Граф приник губами к наполненной вином огромной чаше. Фульк долго пил под одобрительные возгласы пирующих, и не прекратил этого занятия до тех пор, пока чаша не повернулась в его руке кверху дном. В таком положении Фульк продолжал держать чашу, чтобы гости убедились, что из нее не выпало и капли, а значит, он добросовестно выпил за здоровье тестя.

Поздравляющие голоса разделились. Анжуйские рыцари принялись кричать здравицы в честь своего графа; поскольку Фульк высадился в Палестине во главе ста рыцарей, то и тосты в его честь были слышны даже за пределами столицы королевства. Иерусалимские бароны, вслед за Фульком, желали Балдуину здравствовать многие лета, не сильно волнуясь о том, что такое пожелание может не понравиться жениху. В конце концов, все утонуло в громком шуме, и гости уже не могли расслышать слова сидящих рядом. Вино текло не только в рот, но и по одежде присутствующих, по столу и под ним.

Герольд узрел, что король желает ответить зятю, и протрубил в рог. Только это и заставило замолчать гостей.

– Мы знаем, граф, что у тебя было много владений на Западе, но все земли ты передал своему сыну Жоффруа. Ты оставил все, чтобы посвятить себя служению Святой земле. У меня, дорогой Фульк, не столь большие владения, чтобы достойно одарить тебя, но скромный лен на первое время я хочу поднести… – продолжил говорить король.

Внезапно Фульк перебил его:

– Отец, позволь мне самому выбрать подарок.

Балдуин не ожидал такой наглости от человека, несколько часов назад ставшего его зятем. Король оказался в некоем тупике, и смог только произнести:

– Что ж… назови его.

– Дамаск!

– Дамаск? – удивился король. – Но он не принадлежит мне.

– Значит, будет принадлежать, – заверил Фульк. – Разве этот город – не главная угроза королевству? Разве ты уже не пытался овладеть им? Теперь, когда из Франции прибыло много славных воинов, когда множество паломников пришли в Иерусалим не только с крестом, но и с мечом – самое время завершить дело с Дамаском.

– На Дамаск! Дамаск завоюем для графа! – кричали анжуйские рыцари.

В этот раз с ними были единодушны иерусалимские бароны, недавнее поражение под стенами этого города мешало им спать спокойно; их честь требовала: позор должен быть смыт кровью неверных на улицах Дамаска.

Король, внимательно выслушавший крики своих вассалов и гостей, произнес следующее:

– Хорошо, дорогой граф, возьми то, что просил, – и добавил: – Если Господу будет угодно. Только одно условие: не начинай никаких действий без моего на то разрешения.

– Разве я могу не подчиниться королю и отцу моей супруги?! – склонил в почтении голову граф. Впрочем, выражение его лица настолько было самодовольным, словно Дамаск уже отняли у сарацин, да и вообще пол-Азии оказалось в его власти.

После свадьбы Фульк часто заводил разговор с королем о подарке, который надо было завоевать, но Балдуин всегда пресекал его нетерпеливость традиционным пояснением: «Еще не настало время».

Дамаск был одним из древнейших городов мира. По утверждению арабского историка, первой стеной, сооруженной после Всемирного потопа, была Дамасская стена. Мысль захватить этот великолепный город приходила в голову не только Фульку Анжуйскому. В 1124 г. король Балдуин, пользуясь тем, что Сирия была разделена на многие, часто враждебные друг другу эмираты, повел наступление на мусульман.

Первым подвергся нападению еще один известный город с длиннейшим на этой планете историческим путем. В мае франки обложили седой Тир со всех сторон. С трудом из города вырывались гонцы и скакали в Египет с мольбою о помощи. Но ее не пришло ни в каком виде. Тем временем в осажденном городе подходили к концу запасы продовольствия. В июне правитель Тира был вынуждены принять условия капитуляции франков: каждый житель мог покинуть город с оружием и имуществом – забрать разрешалось ровно столько, сколько каждый мог унести.

Ободренные удачей франки обложили крупный сирийский город – Алеппо. Вначале все шло как с Тиром: у осажденных мусульман закончилось продовольствие, и катастрофа неумолимо приближалась. Но тут на помощь Алеппо пришел эмир Мосула с огромным войском. Крестоносцы не выдержали натиска свежих сил и побежали. До самой Антиохии сарацины преследовали армию иерусалимского короля; все отставшие уничтожались либо попадали в плен, потому что негде было укрыться.

В следующем, 1125 г. Балдуин предпринял поход на Дамаск. Его войско опустошало подвластные дамасскому эмиру земли, когда навстречу выступила мусульманская армия. Она была огромной по численности: на этот раз призыв правителя Дамаска был услышан, к нему присоединились воинские отряды и неопытные ополченцы из жителей соседних городов, с гор спустились разбойничьи банды, известные своей дерзостью и бесстрашием.

Сарацины, обозрев свои бесчисленные ряды и маленькое войско христиан, настолько уверились в своей победе, что начали ее праздновать до начала битвы. Первыми в атаку пошли две тысячи туркменских всадников – опытных и смелых воинов, считавших войну с христианами священной.

Они ударили во фланги христиан и опрокинули их. Не знающие страха туркмены и стоявшее за ними огромное войско поселили среди франков панический ужас. Все христиане помышляли только об отступлении, а иные о бегстве. На марше отряд туркмен захватил обоз франков, в том числе их походную церковь. И тогда вся сарацинская армия бросилась на христиан, надеясь, по примеру туркмен, овладеть богатой добычей.

Но потеря обоза сильно разозлила франков; тем более, они попали в безвыходное положение: тяжеловооруженные рыцари не могли убежать от легкой мусульманской конницы. Цвет тяжелой франкской конницы собирался в единый кулак, пока сарацины грабили остатки обоза и гонялись за кнехтами. И вот благородные бароны и рыцари построились и нанесли свой, красивый и ужасный для противника, знаменитый удар. В один миг мусульманская конница была сметена, словно ее и не существовало. А рыцари, гремя железом и сверкая на солнце начищенным металлом, уничтожили вражескую пехоту, оказавшуюся на их пути, и понеслись дальше, громя бегущих перед собой воинов.

Франки преследовали врага до самого Дамаска. И тут они остановились. Лошади крестоносцев едва дышали под тяжестью седоков после бешеной скачки. Мусульмане также не могли продолжать битву, так как их многочисленные уцелевшие силы разбежались по всей округе в страхе перед блистательной рыцарской атакой.

Правитель Дамаска отложил бой с франками на утро следующего дня. А когда оно настало, сарацины нашли лагерь крестоносцев пустым. Дамаск остался за мусульманами, а с Балдуином продолжила жить надежда – его взять.

И во время пира король столь скоро согласился отдать зятю Дамаск отнюдь не по причине легкомыслия, а потому что он давно и планомерно подбирался к этой жемчужине Востока. Как ни удивительно, иерусалимскому королю удалось заключить тайный союз с исмаилитами; их называли еще ассасинами. Фанатики, о которых на Востоке ходили жуткие легенды, обязались доставить прямо в руки Балдуина Дамаск, а взамен хотели город Тир.

Секта профессиональных убийц вскоре опутала паутиной весь Дамаск. На сторону ассасинов перешел визирь Абу Али Тахир, они заняли ответственные в городе посты, устраняя предшественников своими излюбленными способами. В полном их распоряжении оказалась крепость Баниас на границе с Иерусалимским королевством. Внезапно умирает эмир Дамаска. И вот исмаилитам осталось лишь объявить Дамаск своим. Балдуин уже начал готовить Тир к обмену, как заговор был раскрыт. Сын почившего эмира внезапно перебил в Дамаске всех исмаилитов. Конец людей, готовивших погибель Дамаску, был ужасен, судя по описанию арабского автора:

«…городское ополчение Дамаска вместе с толпой черни обнажило сабли и кинжалы и предало смерти всех батинитов и их последователей, которые попались им в руки, а также всех, кто был с ними как-либо связан. Они находили их в их домах, выволакивали оттуда, разрубали на части саблями или закалывали кинжалами и бросали их тела на мусорные кучи, как падаль. Многие из их числа, кто пытался укрыться в богатых кварталах, надеясь найти там спасение и покровительство, были насильно схвачены, и их кровь была пролита без оглядки на последствия. На следующее утро кварталы и улицы города были очищены от батинитов, а собаки выли и дрались над их трупами и отрубленными конечностями». Один вольноотпущенник, которого признали первопричиной всех несчастий и зла в Дамаске, получил «ужасное наказание, которое успокоило сердца многих правоверных». Его вместе с несколькими членами секты распяли на городской стене Дамаска, так что казненные далеко были видны: как из города, так и с внешней стороны стен.

Уцелели только те исмаилиты, что захватили Баниас; они передали крепость франкам и убрались в свое логово – неприступный замок Аламут. В эти дни Балдуин пожалел о некоторых своих словах, вырвавшихся на свадебном пиру. Он не мог, по крайней мере, не попытаться исполнить обещание, потому что король, который не держит данного слова, теряет уважение подданных. Пришлось в очередной раз вступать в борьбу за Дамаск и начинать очередную эпопею с чистого листа.

Настала осень 1129 г. Однажды в келью Великого магистра ордена Храма вошел Балдуин. Гуго де Пейну можно было б обрадоваться визиту высочайшей особы, но он лишь насторожился, несмотря на свою искреннюю приветливую улыбку. Появление короля говорило об одном: властителю Иерусалима нужно от магистра что-то действительно очень важное; в иных случаях он вызывал магистра к себе во дворец.

Но вежливости никто не отменял, и Гуго де Пейн постарался встретить друга с тем радушием, с каким всегда его принимал. Так как знак вопроса не исчезал с лица Великого магистра, то король решил начать с главного:

– Гуго, ты помнишь, на свадьбе Мелисенды я пообещал зятю Дамаск.

– Помню, но, признаться, надеялся, что разгоряченное вином воображение остыло и ошибка четырехлетней давности, стоившая нам немало доблестных рыцарей, не повторится, – разочарованно промолвил Гуго де Пейн. – И ведь прошло несколько месяцев с момента, когда за пиршественным столом прозвучало слово «Дамаск». Я начал забывать о том злосчастном разговоре во время свадебного торжества…

– Увы! Ни я, ни мой зять не забывали о нем ни на мгновение. Дамаск действительно представляет огромную угрозу для приморской полоски земли, именуемой Иерусалимским королевством. Ничего не стоит эмиру Дамаска перерезать тонкую нить, соединяющую наши земли в Палестине, а то и, в союзе с соседями, опрокинуть нас в море. Признаюсь, я надеялся овладеть Дамаском не столько с помощью войска, сколько хитростью. Но ничего не получилось.

– С соседями нужно жить в мире. Ведь ты понимаешь, король, что мусульманские земли необъятны и бескрайни, и бесполезно пытаться их завоевать. Мир – он всегда был разным. Его хотели покорить целиком не менее великие, чем ты, военачальники: Александр Македонский, Гай Юлий Цезарь, да и наш король, Карл Великий, имел такую надежду…

– Гуго, я веду речь всего только о Дамаске, обладание которым существенно обезопасит наше королевство. Этот величайший город Азии может и должен стать нашим сейчас, когда силы сарацин разобщены, когда сунниты ненавидят шиитов, не менее чем христиан, когда каждый значимый их город имеет своего эмира, никому не подвластного.

– Я не буду с тобой спорить, Балдуин, потому что король всегда прав. В конце концов, ответственность за королевство лежит на тебе, – сдался Великий магистр.

– Твое мнение мной услышано, и я благодарен за честность. – Балдуин также не имел намерений продолжать спор. – Видишь ли, дорогой друг, нет смысла даже рассуждать о целесообразности или нежелательности похода на Дамаск. Я дал обещание зятю пред лучшими баронами королевства и многими именитыми гостями Запада. Теперь я не имею права от него отказаться.

– Тем более наша беседа не имеет смысла. – Магистр надеялся закончить неудобную тему, махнув рукой на Дамаск с мыслью: «Делай, что пожелаешь». Однако пьяный каприз Фулька Анжуйского многомесячной давности продолжал доставать Гуго де Пейна.

– Я хотел попросить тебя о помощи, – глядя в глаза другу, как можно мягче произнес король.

– Какой именно помощи ты желаешь? – насторожился Гуго де Пейн, подозревая, что просьба будет связана с тем же злосчастным Дамаском.

– Мне очень нужно видеть тамплиеров в войске, идущем на Дамаск.

– Но орден рыцарей Храма создан только для того, чтобы защищать пилигримов и дороги, по которым они идут в Иерусалим! – невольно возвысил голос Гуго де Пейн.

– Так было до твоей поездки на Запад. А сейчас благодаря ей ты имеешь войско, сопоставимое с армией иерусалимского короля. Прибывшие на Святую землю тамплиеры жаждут подвигов во славу Господа. Ведь так?

– Но дело ли монашеское: завоевывать чужие земли? – мягко возразил другу магистр.

– Подумай, Гуго, речь идет о Дамаске, с которого начал свои проповеди апостол Павел, который привел в лоно церкви множество языческих народов. Как только Дамаск окажется в наших руках, ты будешь водить дорогой святого Павла множество паломников. – Балдуин вовремя вспомнил, с каким благоговением де Пейн рассказывал о посещении церкви Святого Павла в Тарсе, а потом о необычном видении в пути.

Не сказать, что доводы короля убедили Великого магистра. Но… Гуго де Пейн помнил, как он, потративший все деньги на дорогу к Святой земле, с такими же нищими собратьями появился в Иерусалиме и был принят королем, получил от него кров и средства для жизни. Именно Балдуину орден обязан сегодняшней силой и могуществом. Причем король никогда не напоминал о своих великих благодеяниях.

– Госпитальеры согласились присоединиться к моему войску, – между прочим, промолвил Балдуин.

– Хорошо, ты увидишь тамплиеров в своих рядах, – из чувства благодарности сдался Гуго де Пейн.

– Спасибо, друг, я знал, что могу рассчитывать на твоих воинов.

Лишь только ушел король, Великий магистр взял ключ, отпер сундук и бережно достал из него хитон Спасителя. Тамплиер положил святыню на стол, встал на колени, попросил у Господа, по примеру царя Соломона, мудрости и принялся молиться. Гуго де Пейн столь сильно тянулся к Господу, что, казалось, покинул этот мир. Он не услышал, как несколько раз – сначала несильно, потом громче – стучали в дверь, как она распахнулась, и на пороге появился друг-иудей.

Понтию не то чтобы надоело ждать разрешения войти, либо запрета на это действие, он начал подозревать, что с магистром случилось что-то неладное. Застав друга за разговором с Богом, Понтий успокоился и встал на колени рядом. Едва он мысленно проговорил «Отче наш», как магистр перекрестился, бережно поднес к губам край хитона и только теперь заметил, что он не один в келье. Однако теперь уже Гуго де Пейн не стал тревожить Понтия, пока тот не отдал должное хитону, который тысячу лет берегли его предки.

– Замечательно, что ты пришел, – обрадовался магистр. – Я только что дал согласие участвовать в деле, которое мне совершенно не по душе. Хотелось бы услышать твое мнение.

– Как-то слишком поздно давать советы в поступке, который, судя по твоему предисловию, уже свершился.

– Все верно, – согласился де Пейн, – но боюсь, это лишь начало. Все будет повторяться, если, конечно, первое дело для меня не станет последним.

– Я буду благодарен, почтенный Гуго, если ты будешь выражать свои мысли более понятно. По крайней мере, попробуй начать свой рассказ сначала, – попросил друга Понтий.

– Иерусалимский король настойчиво попросил, чтобы мои тамплиеры присоединились к христианскому войску в походе на Дамаск.

– Значит, король решил исполнить обещание, данное зятю на пиру, – пришел к выводу Понтий. – Печально, печально… Особенно сейчас, когда у нас с Дамаском мир. Впрочем, этого и следовало ожидать.

– Понятно. Значит и ты против этой войны?

– Конечно. Уже три десятка лет минуло, как христиане пришли в Палестину. И все это время льется кровь. Франки и мусульмане безжалостно истребляют друг друга. Иной раз мне кажется, что Святая земля превратилась в некое чудовище, непрерывно пожирающее людей. Все новые и новые пилигримы прибывают сюда, чтобы принять участие в войне с неверными; а из внутренних мусульманских областей подтягиваются новые поколения сарацинов, чтобы противостоять христианам. Да разве этому учил Иисус?!

– Но ведь невозможно, чтобы ошибались все: Петр Пустынник и Бернард Клервоский, епископы и простые священники, бароны и короли? – только и смог спросить Гуго де Пейн.

– Чаще всего такое и возможно, – с горечью произнес Понтий. – Подумай сам, Гуго, если бы не ошибались все, разве Иисус оказался бы на кресте?

– Но я не могу не помочь королю. Он мой друг, без него не существовало бы ордена. Я ему обязан всем.

– Тоже верно, – согласился Понтий. – Вот потому я и не могу дать тебе совета.

Гуго де Пейн устремил задумчивый взор на хитон Всевышнего.

– Господь, боюсь, не одобрит затею короля с Дамаском.

– И я думаю, что дело это не богоугодное, – опять разделил мнение магистра иудей. – Но хитон обязательно возьми с собой.

– Зачем?! Если мы с тобой единого мнения, что Господь не поможет нам завоевать Дамаск.

– Возможно, ты получишь Его совет в другом вопросе. Господь всегда окажет помощь, если верить и уметь ждать. Тебе, Гуго, необходимо часто советоваться с Богом, потому что в твоем подчинении много людей. И если ты их пошлешь на дело, не угодное Господу, большой грех падет на твою душу, и много людей может пострадать.

– Спасибо, Понтий!

– За что же? Я ничем тебе не помог.

– За то, что есть с кем поговорить. Плохо, что мы редко встречаемся. Слишком много стало вокруг меня людей, они отнимают все мое время. Но меня преследует странное ощущение: чем больше я занят делами ордена, его людьми и заботами, тем больше чувствую себя одиноким. И особенно, когда рядом нет тебя. У всех иные мысли и желания… чужие мне…

Иерусалимский король умел убеждать: к нему присоединились отряды из всех христианских государств Востока, а именно: из Триполи, Эдессы и Антиохии. Из Иерусалима вышла армия численностью в двадцать тысяч воинов.

Жаркое палестинское солнце в прежние походы доставляло немало неприятностей одетым в броню рыцарям. Но… В ноябре 1129 г. оно было уже неярким, и войско иерусалимского короля бодро шло в сторону Дамаска. Казалось, Балдуин учел даже особенности здешнего климата. Однако в это время года погода редко бывает комфортной во всех отношениях; избежав жары, можно подвергнуться действию более неприятной напасти. За три перехода до Дамаска на землю обрушился проливной дождь.

Укрыться было негде, и войско продолжало упрямо брести в сторону заветного города. Лошади первыми стали выдыхаться, их ноги утопали в сплошной полосе грязи, в которую превратилась дорога. Всадники спешились, чтобы облегчить участь животных. Вскоре уже рыцари едва переставляли ноги. Наконец небо смилостивилось: ближе к вечеру дождь прекратился и даже выглянуло скупое осеннее солнце, успевшее слегка просушить промокшие одежды воинов. Но согреть их у ноябрьского солнца не хватило ни сил, ни времени.

На привал в тот день расположились раньше обычного, потому что закончились силы у людей и лошадей, даже любимый сокол короля отказался лететь за добычей.

Как все, Великий магистр упал на сырую землю. Спустя немного времени, холод сковал все его члены. Воины пошли собирать хворост для костров. Кнехты услужливо сложили кучу дров вблизи дрожавшего магистра. С первыми искрами разожженного костра тело Гуго де Пейна успокоилось, дрожи как и не бывало. Прошло слишком мало времени, чтобы огонь мог произвести подобное действие, а потому необычное спокойствие магистра возбудило тревожные подозрения. Кнехты склонились над своим, давно уже немолодым, военачальником; их опасения оказались напрасными, дыхание магистра было ровным и спокойным.

В то время, когда языки огня начали лизать дрова, Гуго де Пейн увидел свой яркий свет на небесах. Нечто светящееся спускалось все ниже и ниже, приближаясь к магистру, блуждавшему в собственном сне, пока не превратилось в маленького мужчину с плешью и черной бородой. От этого тощего человека дышало великой силой…

Магистр сразу узнал видение и радостно воскликнул:

– Святой Павел!

– Зачем ты здесь, Гуго? – грустно спросил внезапно возникший человек.

– Я иду по твоим следам.

– Несчастный, ты идешь туда, куда идти не следует.

– Как может быть такое? Ведь твой путь из Иерусалима лежал в Дамаск?

– Да. И на этом месте, где ты сейчас лежишь, на меня упал великий свет неба, и я ослеп. А потом услышал голос: «Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?» А я не мог ничего видеть и только спросил: «Кто Ты, Господи?» Господь же сказал: «Я Иисус, Которого ты гонишь… встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать».

– Ты счастливый Павел! Тебя направил Господь… а я долго просил перед походом совета у Него…

– Да как ты смеешь так говорить, когда слово Божие отныне известно каждому? Оно лежит в кельях рыцарей Храма. Ведь так? Ты же читал о моем разговоре с Господом?

– Конечно. Много раз, – согласился Гуго де Пейн.

– Вот видишь! А я шел во мраке, пока свет Господа не озарил мне путь. Ты ведь знаешь, что я сторожил одежды тех разгоряченных людей, которые убивали камнями святого человека – епископа Стефана. Тогда я был уверен, что жестокие люди поступают правильно, и мысленно я вместе с ними бросал камни. Господь простил, Он избрал меня, чтобы принести в мир Его слово.

– Слишком все сложно в этом мире… – сокрушаясь, промолвил магистр, и попросил: – Помоги, святой Павел!

– Каждый должен найти свой путь к Богу, каждый должен сам исполнить Его волю. Мне нужно уходить, Господь будет недоволен…

Видение исчезло, оставивши Великого магистра наедине с множеством вопросов, которые рыцарь Храма не успел произнести. Некоторое время он пытался разбираться с ними во сне, но и это занятие прервалось по независящей от тамплиера причине. Гуго де Пейн открыл глаза оттого, что кто-то вежливо, но настойчиво толкал его в плечо. Магистр увидел, что будит его оруженосец, но не смог на него разозлиться, потому что в трех шагах стоял иерусалимский король.

– Как ты можешь спать в грязи, на жутком холоде? – удивился король. – Почему слуги не позаботились о твоем отдыхе?

– Видно, так было угодно, чтобы я обрел сон в этом месте, и слуги не посмели потревожить мой покой, – признался де Пейн.

В иное время Балдуина заинтересовало бы это странное объяснение, но теперь было время отнюдь не решения загадок и объяснения странностей.

– В окрестностях появились туркмены. Пока их немного, но ждать нападений следует в скором времени. Тамплиеры имеют большой опыт сопровождения пилигримов. Хочу, Гуго, попросить, чтобы ты занялся защитой нашей колонны от внезапных нападений, – поделился своими волнениями король.

– Хорошо, я сделаю, все, что смогу.

Тамплиеры привычно рассредоточились по всей колонне. Самый большой отряд рыцарей с тяжелым вооружением занял место во главе ее. Другой отряд ушел в арьергард. Слева и справа по ходу движения в пустыню отправились одинокие всадники и небольшие группы воинов на резвых арабских скакунах в облегченных доспехах. Одни возвращались, принося сведения магистру, который находился в центре колонны, другие скакали им на смену в неизвестность.

Едва тамплиеры заняли отведенные Великим магистром места, как сарацинские отряды начали кружиться вокруг устало бредущей армии Балдуина. Хвост колонны обычно был самым уязвимым местом; чаще всего подвергались уничтожению отставшие и обессилевшие воины. На сей раз летучие туркменские всадники получили достойный отпор от арьергарда тамплиеров. Тогда враги сменили тактику: нападению подверглись всадники, отправленные в разведку; на огромном пространстве началась облавная охота, только на месте дичи оказались воины ордена Храма – они и понесли первые потери в этом походе.

Все медленнее и медленнее продвигалась вперед армия франков, наконец, в шести милях юго-западнее Дамаска она остановилась лагерем. Ей требовался отдых; а еще король проверил обоз и с ужасом обнаружил, что на исходе продовольствие.

На следующее утро равнина перед христианским лагерем заполнилась вооруженными людьми: здесь собрались туркмены и арабы, войско дамасского эмира и городское ополчение. Враги построились для боя и рассчитывали, что франки поступят так же. Но ни один рыцарь, ни один пеший воин не покинул лагеря, никто не ответил оскорбительно на вызовы сарацин. Несколько дней мусульмане оставались на своих позициях, пока не выяснили причину нерешительности франков. Оказалось, в одну из ночей Балдуин направил запастись продовольствием и зерном в окрестных деревнях отряд самых храбрых рыцарей и самых здоровых пехотинцев с мулами. Теперь франки ожидали добычу, призванную вернуть их силы и недавнюю решимость взять Дамаск.

Лучшие мусульманские воины выступили на поиск фуражиров врага. Долго искать не пришлось, ограбленные крестьяне с радостью подсказывали путь отряда франков. Последние были настигнуты на привале; многие погибли от стрел, не успев вскочить на коня. Но выжившие не растерялись и под градом стрел принялись строиться в боевую фалангу. Франки сомкнули щиты, и теперь их тела стали недоступными для мусульманских стрел.

Сарацины бросились в атаку на сомкнутый строй, но франки отбили атаку. Мусульман было в несколько раз больше. Несмотря на потери, они продолжали свои нападения; уставшие части сменялись свежими – еще не бывшими в бою. Неумолимо приближался момент, когда у франков иссякнут силы, падали духом даже бесстрашные воины; все чаще дрожащая рука опускала меч и ее хозяин обреченно ждал смертельный удар. Предводитель отряда – храбрый констебль Гийом де Бюре – с несколькими рыцарями – пробился сквозь ряды сарацин и перебил всех, кто попытался его преследовать. Но участь отряда после бегства констебля была решена весьма скоро. Мусульмане, почти не встречая сопротивления, крошили франков всеми видами оружия: мечами и саблями, пиками и стрелами. До конца дня все христиане лежали поверженные на земле, присыпанные пылью, поднятой копытами множества мусульманских лошадей.

Сарацинам достались великолепные трофеи: лошади франков, оружие, включая рыцарские доспехи, пленные и бессчетное количество мулов, нагруженных провиантом. Весь Дамаск радовался, когда вернулось из успешного набега войско, отягощенное знатными трофеями. На франков ликование врагов подействовало удручающе, хотя они еще надеялись отомстить за разгром своих товарищей.

И тут против христиан восстало небо и обрушило на их головы ливневые дожди. Почва под ногами превратилась в сплошное месиво. Хуже всего, что знаменитая тяжелая конница франков стала не только бесполезной, но и обузой войска. Лошади под тяжестью седоков утопали в грязи; они либо стояли, не в состоянии сделать шага, либо падали наземь, когда пытались сдвинуться с места.

Граф Анжуйский был в ярости, которая периодически сменялась растерянностью; он не хотел верить, что его мечта осталась недосягаемой. Фульк вопреки совету короля ночью отправился на вылазку во главе своих анжуйских рыцарей. Ему удалось обойти самые болотистые места и ворваться в лагерь мусульман. Но довольно скоро отряд графа получил отпор: свалился с коня один рыцарь, безвольно сполз второй, багром стащили третьего; гораздо труднее пришлось пешим воинам – они гибли десятками. Наконец Фульк Анжуйский, раненный стрелой в левую руку, повернул коня в сторону лагеря франков.

– Еще одна такая вылазка и я лишусь зятя раньше, чем дождусь от него внуков, – произнес король, осматривая израненное поредевшее анжуйское войско.

5 декабря 1129 г. Балдуин отдал приказ об отступлении, которое в глубокой тайне, во мраке ночи, было проведено блестяще (если последнее слово сочетается со словом бегство).

Утром сильный отряд мусульман подошел к лагерю христиан, в нем везде пылали костры. Осторожность врага оказалась излишней: людей в лагере не оказалось. В кострах догорали осадные машины, с помощью которых франки собирались штурмовать Дамаск, различное снаряжение и оружие: все это было невозможно вывезти, так как войско Балдуина потеряло вьючных животных. Христиане выступили ночью и в спешке не смогли уничтожить все действительно ценное, а потому мусульмане обзавелись новыми трофеями. Ускользнув от врага, далеко не все в войске Балдуина могли выдержать темп, позволявший дальнейший бескровный отход.

Тамплиеры во главе с Гуго де Пейном заняли свое место в арьергарде. Войско короля настолько быстро отступало от Дамаска, что, не вступая в битву, несло потери каждое мгновение. Сзади оставалось множество еле бредущих воинов. При всем желании тамплиеры не могли на своих плечах вынести из Сирии всех, кто даже о себе не имел желания и сил заботиться. С болью в сердце тамплиеры оставляли на дороге упавших христиан и с трудом отбивались от наседавших сарацин.

Среди всеобщего крушения надежд и жизней Гуго де Пейн увидел место, где встретил во сне святого Павла.

– Привал! – скомандовал магистр, не обращая внимания на туркмен, следовавших по пятам.

Как только тамплиеры остановились, он велел привести к нему пленных сарацин; их набралось около двух десятков.

– Я дарую вам свободу, – обратился де Пейн к пленным. – Передайте братьям, что я желаю мира и предлагаю разойтись по своим землям. Довольно терзать друг друга!

Поступок Великого магистра не поняли даже братья-тамплиеры. «Зачем он увеличил число врагов на два десятка и ничего не потребовал взамен – даже выкупа или пленных христиан?» – говорили воины с красным крестом на плаще. Однако в итоге получилось, что они только избавились от обузы в нелегком пути. (Пленные шли весьма неохотно, и даже свист кнута не оказывал на них должного действия.) Теперь их обступили со всех сторон мусульмане. После недолгого обсуждения все – и бывшие пленные и авангард мусульман – исчезли с поля зрения франков.

Великий магистр, как ни в чем ни бывало, улегся на том же месте, что и в прошлый раз. Сон не заставил себя ждать.

– Ох, бедный христианин, – укоризненно покачал головой появившийся не то на земле, не то в воздухе, тощий лысоватый человек, – и зачем ты собираешь мои ошибки?

– К сожалению, твои ошибки я только и могу повторить, – согласился де Пейн.

– Рад, что ты признал их, – обрадовался святой Павел. – А теперь скажи, чего у меня не было в руках, когда я шел на Дамаск, и что есть у тебя?

Гуго де Пейн посмотрел на свои руки: правая сжимала рукоять меча, и ответ пришел сам по себе:

– Оружия… Ты покорил множество языческих народов одним только словом Божьим.

– Хорошо, – обрадовался святой Павел. – Господь всегда тебе поможет, если не оставишь поисков дороги к Нему. Мне пора, Гуго. Я не должен к тебе приходить, но очень уж искренне ты молился в храме Тарса – на земле, где я родился…

Видение исчезло, а Великий магистр продолжал спать, словно младенец. Мусульмане не могли потревожить его покой, так как были далеко, а братья-тамплиеры сами последовали его примеру.

Лоскут лионского сукна

Келья Великого магистра по размерам выгодно отличалась от комнат братьев-рыцарей. Впрочем, не все жизненное пространство ее было в личном распоряжении де Пейна; посередине комнаты стоял приличных размеров сундук. Почти весь окованный узорчатым железом, он был практически неподъемен. Содержимое существенно утяжеляло его. Невозможностью вынести сундук даже нескольким человекам объяснялось то обстоятельство, что у комнаты даже не выставлялась охрана. Массивный навесной замок довершал иллюзию неприступности этого хранилища. А между тем скрывал сундук в своем чреве самое ценное, что имели тамплиеры; и это были конечно же не деньги, к которым члены ордена проявляли равнодушие.

Первоначально сундук предназначался для орденской казны. Однако когда Понтий подарил ордену хитон Иисуса Христа, магистр без колебаний убрал деньги из сундука, и место их заняла реликвия. Затем было найдено письмо Соломона. Магистр, после некоторых раздумий, решил, что вещь, принадлежащая библейскому царю, также имеет огромную цену. Камень Соломона поместили на дно сундука, где уже хранился хитон. Удивительно… размер камня оказался таков, что он точно занял все пространство дна сундука. Гуго де Пейн приказал опустить камень буквами вниз, потому как написанное было ему известно, а прочим, заглянувшим в сундук, необязательно было смотреть на чужие иудейские слова.

Что услышали братья-тамплиеры и посторонние любознательные люди о найденном камне? Магистр сказал правду, поскольку не терпел обмана: «Библейский царь Соломон в надписи на камне выражает надежду, что храм будет восстановлен». Остальные подробности послания Гуго де Пейн не стал раскрывать, а приставать с расспросами к великому магистру никто не осмелился.

В ту ночь в доме, который служил тамплиерам одновременно и казармой, было очень мало воинов. Приближалась Пасха, а к этому празднику в Иерусалим стекалось огромное количество пилигримов. Коль орден Храма был призван обеспечивать их безопасный путь, то у братьев появлялось много забот.

Под утро мирно спящих тамплиеров разбудили крики и лязг оружия. На ходу облачаясь, иные без обуви, но все с оружием, рыцари и слуги покинули свое жилище. Неподалеку шел бой, при свете луны холодным блеском мерцала сталь мечей. Толпа мусульман сражалась с иерусалимской стражей.

Магистру показалось, что борьба шла уж как-то слишком лениво, даже стоны раненых звучали не слишком усердно, не наблюдал он убитых. Действо скорее походило на учебную разминку. Братья-рыцари, не одаренные наблюдательностью магистра, рванулись на помощь страже. Сражение пошло веселее. Нападавшие бросали мечи и копья, торопясь превратиться в обычных путников и скрыться в темных городских улочках. Два врага упали замертво, третий корчился от боли в придорожной канаве.

– Возьмите хотя бы одного живым! – потребовал Гуго де Пейн.

И словно назло магистру, в следующий миг могучий стражник одним взмахом меча снес голову раненому врагу. Остальные нападавшие растворились на улицах ночного Иерусалима.

Смутная тревога, казалось, помимо его воли направила магистра к покинутому всеми жилищу. Де Пейн сразу поспешил к сундуку, где хранилось то, что было ценнее всего золота в этом мире. Он лихорадочно схватил свечу около входной двери. По мере приближения к заветной комнате все сильнее колотилось сердце главы ордена. Он распахнул дверь, и почти одновременно из груди его вырвался дикий крик отчаянья.

Огромный замок, еще час назад надежно предотвращавший доступ к сундуку, валялся на каменном полу.

На крик магистра сбежались братья, и вскоре крики ужаса сотрясали не только жилище тамплиеров, но и прилегающие улицы Иерусалима.

То было первое несчастье, произошедшее с Гуго де Пейном и его детищем за последнее время. (Если, конечно, не брать во внимание поход на Дамаск; но магистр изначально понимал, что эта авантюра ничем хорошим не закончится, и постигшую неудачу тамплиеры единодушно и вполне справедливо относили на счет Фулька Анжуйского и Балдуина.) С тех пор как у него оказался хитон Господа, дела ордена шли великолепно, и магистр надеялся, что так будет всегда.

Годфруа де Сент-Омер первым осознал, что истошными криками ничего не исправишь. Он предложил:

– Братья, давайте внимательно все осмотрим, возможно, похитители оставили после себя какие-либо следы.

Взгляд магистра упал на дверь, которую на днях чинил мастеровой и оставил не загнутыми несколько гвоздей. На этих гвоздях теперь висел добрый клок черной ткани; принадлежал он наряду нежеланного гостя, ибо ни на ком из присутствующих не имелось одежды из такой материи. Еще вчера магистр собирался устранить недоделку, а сегодня благодарил Господа за свою забывчивость, и даже благодарил неаккуратность мастерового.

По большому счету, магистр еще не понимал, как этот кусок ткани может пригодиться, но знал имя того, кто извлечет из него пользу.

– Позовите Понтия! – приказал он.

Понтий выслушал обстоятельства произошедшего с тем спокойствием, с каким мудрый человек принимает удары судьбы. Вместо бессмысленных переживаний, он принялся размышлять над тем, как вернуть святыню. Иудей после некоторых раздумий произнес:

– Такая ткань не делается в Иерусалиме, если не ошибаюсь, это лионское сукно.

– Это еще не говорит о том, что кражу совершил христианин, – отказывался верить в подлость соотечественников Гуго де Пейн.

– Как сказать… – не спешил согласиться с другом Понтий. – Мусульмане обычно не пользуются одеждой из такой материи, разве что она была снята с пленных либо убитых франков. На всякий случай, нужно оторванный кусок ткани поместить в глиняный сосуд и плотно закрыть. Таким образом сохранится запах того, кто проник в эту комнату. Возможно…

– Сделай так, как он сказал, – распорядился магистр, и слуга, стоявший подле него, поспешил за нужным кувшином.

К Понтию тем временем пришла еще одна мысль:

– Далее нам нужно найти точно такую же ткань и нарезать из нее десятка два именно таких лоскутков.

На поиски ткани был отправлен второй слуга, и только после этого магистр поинтересовался у друга, как все эти действия могут помочь в розыске хитона.

– Для начала мы раздадим точно такие же лоскуты иерусалимским бродягам. За небольшую плату обойдут весь город, попытаются найти на ком-то плащ с недостающим куском ткани. Возможно, нам повезет и вор окажется не столь расточительным, чтобы избавляться от немного порванного плаща. Ведь он недешевый и, судя по состоянию этого клочка, совсем не старый.

Хладнокровие, с которым Понтий принялся расследовать похищение хитона, вернуло и Гуго де Пейну некоторую надежду и способность разумно мыслить. Он поднял валявшийся подле сундука добротный замок и произнес:

– Странно… Замок не был открыт ключом, его сбили чем-то. Видишь, на замке остались вмятины от ударов камнем или молотком. Но какой силой нужно обладать, чтобы разломать его?!

– Да, – подтвердил догадку магистра Понтий. – По всей видимости, грабитель широкоплеч и высокого роста. Надо сообщить бродягам эти его приметы.

Потом магистр с другом осмотрели тела нападавших. Черты их лица были восточными, у одного убитого нашли мешочек с какой-то травой.

– Похоже, это исмаилиты, – пришел к выводу Понтий. – В мешочке, если не ошибаюсь, дурманящее снадобье. Употребив его, члены секты готовы на что угодно: грабеж, убийство, самоубийство. Они исполнят все, что прикажет Старец Горы.

– Если это мусульмане, то все очень плохо, – произнес магистр тревожным голосом. – Хитон покинул Иерусалим, и найти его будет труднее, чем иголку в стоге сена.

– Возможно, не все так плохо, – попытался успокоить друга иудей. – Исмаилиты могли использоваться как наемники. Вспомни, в прошлом году их руками Балдуин хотел овладеть Дамаском, и только случайность помешала сделать это. Услуги Старца Горы стоят весьма недешево, потому нужно искать обладателя огромной казны.

– Надеюсь, ты случайно назвал имя иерусалимского короля? Он не мог совершить столь подлый поступок, хотя и знал о существовании хитона. Фульк Анжуйский тоже знал…

– Я сомневаюсь, что Фульк будет заниматься похищением, и с деньгами у него сейчас туго, но язык графа слишком хорошо развязывает вино. А муж Мелисенды – большой его любитель.

– Что же делать? – магистр снова впадал в отчаянье. – Предположений все больше и больше, и ни одно не добавляет надежды.

– Для начала я дам работу иерусалимским бродягам, – принял решение Понтий. – Мне потребуется некоторая сумма…

– Идем к моему казначею. Ты возьмешь денег, сколь сможешь унести, – горячо отозвался де Пейн. Он был доволен, что хоть какие-то действия по розыску хитона начнутся.

Гуго де Пейн весьма встревоженным явился в домик Понтия, хотя после исчезновения хитона другим он и не был.

– Проходи, друг, – любезно предложил Понтий стоявшему у порога магистру.

– Благодарю, я ненадолго. Только поделиться своими тревогами и спросить совета.

– Буду рад помочь, если в моих силах.

После того как не удалось сохранить хитон, де Пейн думал, что отношение Понтия к нему изменится в худшую сторону. Он даже был готов к тому: ведь род Понтия хранил святыню целое тысячелетие в самые суровые времена, а магистр тамплиеров не смог сберечь ее тотчас после получения в подарок. Но отношение осталось не только прежним, но даже стало каким-то излишне предупредительным. Иудей понимал, что друг и без его осуждения жутко переживает за случившееся.

– Меня беспокоит послание Соломона… – произнес Гуго де Пейн.

– Оно тоже пропало! – Железное спокойствие начало изменять даже Понтию.

– Нет. Вор не смог достать камень из сундука, он слишком плотно прилегает к стенкам. Ему даже не удалось перевернуть его стороной, на которой находится надпись.

– Прочитать послание Соломона не так уж и просто, – успокоил магистра иудей.

– Согласен. Обычному вору не по силам. Но если камень попадет в руки могущественного человека, то последнему не составит труда найти образованного иудея вроде тебя.

– Соломон, думается мне, вовсе не желал, чтобы древние знания попали к людям, чьи души отягощены сребролюбием. – Понтий начал разделять опасения Гуго де Пейна.

– Проще всего было бы разбить камень в песок, но это, похоже, единственная вещь, пришедшая к нам от царя Соломона. Совершить такое у меня не поднимется рука, – признался магистр.

Иудей даже не рассматривал подобный вариант:

– Соломон, оставляя камень, надеялся, что нашедший его изыщет средства, необходимые для восстановления храма. Возможно, у нас с тобой ничего не получится.

– С нами может сегодня или завтра случиться что угодно, – подтвердил его мысль магистр. А по большому счету, ему было не до постройки иудейского храма.

– Мы знаем, что на нем написано, а значит, нет необходимости его хранить.

– Уничтожить его мы тоже не имеем права, – напомнил магистр.

– Почему бы камень Соломона не вернуть на место? Куда его положил древний царь…

– Нет ничего проще. Колодец так и остался с тех пор, как оттуда извлекли камень. Копать глубже нет смысла: под камнем был грунт – нетронутый с тех пор, как Господь сотворил землю; до желанной воды, судя по твоим впечатлениям, нам не добраться.

– Нам остается только опустить лестницу в колодец, но сделать нужно таким образом, чтобы не вызвать ни у кого подозрений.

– Это еще проще. Лестница так и стоит в колодце. Я хотел ее достать, но передумал: слишком она длинная и ее негде хранить. Во дворе не бросишь – ведь перед нами дворец короля, который терпеть не может ничего лишнего рядом со своим жилищем.

– Если тебе подходит нынешняя ночь для того, чтобы вернуть на место письмо Соломона, – я в твоем распоряжении, – предложил иудей.

В конце дня вместе с магистром в казарму тамплиеров вошел и Понтий. Он был частым и желанным гостем Гуго де Пейна, а потому визит иудея никого из орденских братьев не удивил. Вдвоем исполнить свой замысел тайно не представлялось возможным, а потому магистр привлек Годфруа де Сент-Омера. Задача у последнего была несложной: Годфруа сменил караульного во дворе, а ему, в свою очередь, приказал запереть изнутри казарму тамплиеров и никого не выпускать на улицу до разрешения магистра.

Пока Годфруа де Сент-Омер прохаживался по двору, отведенному тамплиерам, магистр с иудеем занялись исполнением своего плана. Вначале они хотели просто сбросить камень вниз, а затем спуститься и закопать его. Однако посоветовавшись между собой, они решили, что это будет слишком опасно по многим причинам. Камень мог расколоться при падении, он мог в полете задеть и уничтожить лестницу; естественно, неминуемый при этом грохот переполошил бы казарму, а возможно и дворец иерусалимского короля.

Гуго де Пейн выбрал самую прочную корзину, привязал к ней самую длинную веревку. Затем вместе с Понтием они погрузили камень в корзину, перенесли к раскопу и благополучно опустили на дно. После того как письмо Соломона было возвращено на прежнее место и засыпано землей, Понтий постарался так утрамбовать грунт, как будто он оставался нетронутым со времени окончания работ.

На следующий день магистр приказал достать лестницу, порубить ее на дрова и передать на кухню. Так как с деревом в Палестине существовали проблемы, а готовить еду было необходимо каждый день, то и это распоряжение магистра не вызвало удивления. Сам же раскоп постепенно засыпался разным строительным мусором, так как продолжалось расширение резиденции тамплиеров.

Добыча черного пса

В этот день многие наблюдали необычайное оживление иерусалимских бродяг, обычно занятых лежанием в общественном саду (именуемом, как и тысячу лет назад, Гефсиманским) либо клянчивших что-нибудь съедобное у рыночных торговцев. Они бежали к каждому человеку, имевшему черный плащ, и осматривали одеяние с ног до головы, а уж потом, как бы между делом, клянчили у прохожего мелкую монетку.

Причина рвения местных бродяг была весьма проста. Понтий роздал всем по серебряной монете и объявил: кто найдет черный плащ с недостающим куском ткани, получит тридцать золотых.

Через два дня толпа в дюжину нищих ввалилась в жилище Понтия. Тощий и грязный старик с порога обрадовал иудея:

– Я нашел того, кто тебе нужен. Было очень непросто, потому что пройдоха наложил на порванное место заплатку. Если б не мой зоркий глаз, искали бы его еще сто лет.

– Какой он из себя? – спросил Понтий.

– Огромнейшего роста – на две головы выше меня. Этот человек очень силен: он нес две корзины, полные продуктов, которые обычной человек с трудом может только поднять.

Нищий замолчал и, судя по всему, не торопился продолжать. Понтий уже понял, что речь идет именно о том человеке, который нужен; потому ему не терпелось услышать о нем что-то более конкретное. Он попросил бродягу:

– Продолжай рассказывать. Я должен услышать самое главное: как его найти?

– Все это мы выследили, все разузнали, – обнадежил нищий. – Только вначале хотелось бы получить обещанную плату.

Понтий внимательно посмотрел в глаза бродяге и произнес:

– Хорошо. Ты получишь прямо сейчас то, что заработал. – Понтий, обративши внимание на жадные взгляды за спиной тощего старика, добавил: – Ведь уговор был: тридцать безантов за одного человека с дыркой в плаще.

– Мы все о нем разузнали: этого человека зовут Ираклий, – затараторил нищий, одновременно убирая со стола мешочек с золотом и размышляя, куда бы его надежнее спрятать. – Он – разорившийся армянин, поступил слугой к рыцарю-госпитальеру. И часто помогает на кухне повару. Через день ходит на рынок за продуктами. Мы видели Ираклия сегодня в первой половине дня.

– Ах вот оно что! – обрадованно воскликнул Понтий, но в следующий миг спокойно поинтересовался: – Это все?

– Да. Если от нас еще что требуется, всегда будем рады помочь, – произнес довольный старик, но узрев алчные взгляды товарищей, замялся и посильнее прижал золото к груди. – Тут… Мне товарищи помогали выслеживать этого человека. Надо бы их тоже вознаградить…

– А своими деньгами ты не хочешь поделиться с помощниками? – спросил Понтий.

– Нет. У меня другие планы на полученное золото, – честно признался бродяга. – Хочу купить небольшой домик; на старости лет тяжело без крыши над головой.

Сведения были слишком важны, чтобы экономить деньги тамплиеров. К радости всех присутствующих Понтий согласился на это вымогательство:

– Хорошо. Все твои товарищи, здесь присутствующие, получат по два золотых. Только одно условие: никто не должен знать о том, какие сведения вы мне принесли и сколько денег за них получили.

– Мы согласны, согласны, добрый человек! – закричали нищие и принялись его благодарить, силясь поцеловать руку, раздававшую золотую милостыню.

Со сведениями, добытыми с помощью бродяг, Понтий немедленно отправился к великому магистру. Гуго де Пейн удивился известию об участии госпитальеров в похищении хитона, пожалуй, даже меньше, чем невозмутимый иудей:

– У нас с госпитальерами недоразумения имеются давно, как ни горько это признать. Однажды возник серьезный спор из-за крепости под Антиохией. Госпитальеры имели на тот замок виды, но мы его заняли первыми. Едва не разгорелась битва между двумя орденами. Спор утих, когда правитель Антиохии выделил госпитальерам равноценный замок, но дух нездорового соперничества остался. Теперь они решились на такое…

– Надо подумать, как вернуть хитон и не довести до битвы противостояние двух христианских орденов. – Понтия волновало то, что должно, в первую очередь, заботить магистров и братьев, госпитальеров и тамплиеров.

– Твоими стараниями, Понтий, послезавтра мы должны взять похитителя. Но это не приблизит нас к хитону. Ведь одеяние Божие, полагаю, мы не найдем на теле злодея. Те, что его послали, надежно спрятали добычу.

– У меня есть кое-какие мысли, как можно будет использовать пленника для возвращения хитона.

– Я давно полагаю, что тебя, Понтий, мне в помощь послал Господь, – не смог сдержать восторг де Пейн, хотя иудей еще ни словом не обмолвился о своем плане. – Единственное, хотелось, по возможности, обойтись без крови. Хотя… О чем я говорю, ведь тебе неприятен вид даже сарацинской крови.

– Как раз об этом я и думаю.

Бедный иудей и Великий магистр долго обсуждали план возвращения святыни, и Гуго де Пейн не переставал изумляться изобретательности друга, хотя знал его много лет.

Затем Понтий направился к единоплеменнику Абраму, который занимался разведением собак с необычными способностями.

После приветствия Понтий выложил на стол пять безантов.

– Что это? – удивился Абрам. – Хотя начало разговора с тобой начинает мне нравиться.

– Это плата за твое молчание. Независимо от того, договоримся мы или нет, золото твое.

– Все понятно, – сообразил заводчик собак и мечтательно добавил: – Был бы рад беседовать с тобой каждый вечер.

– Боюсь, не смогу себе позволить подобную расточительность, – улыбнулся Понтий, – но услуга, о которой я хочу попросить, будет щедро оплачена.

– Буду рад помочь соплеменнику, если смогу. Как я понял из начала разговора, – Абрам кивнул головой в сторону лежащих золотых, – дело весьма щепетильное.

– Именно так, – подтвердил Понтий. – Один человек потерял вещь. Мы должны ее вернуть, но прежде необходимо убедиться, что именно он ее потерял.

– Такое возможно, – заверил Абрам. – С собой ли вещь, о которой идет речь?

– Да.

Абрам открыл дверь, противоположную парадному входу, и крикнул:

– Шустрый!

На это слово в комнату влетела маленькая лохматая собачка и уселась подле ног хозяина. Последний ласково потрепал ее за ушками и обратился к Понтию:

– Теперь надо дать понюхать Шустрому твою находку.

Гость достал из-под одежды глиняный горшочек, открыл его и виновато произнес:

– Это небольшой кусочек ткани с плаща. Справится твой Шустрый?

– Даже не сомневайся. Ты хорошо сделал, что положил его в горшочек и закрыл. Теперь дай понюхать собачке. – Абрама нисколько не удивило, что гость готов пожертвовать огромными деньгами, чтобы вернуть хозяину ничтожный клочок материи. Он привык невозмутимо выслушивать странные пожелания клиентов. – И когда понадобятся способности Шустрого?

– Послезавтра.

– Гм… Шустрый, конечно, запомнил запах… Но поскольку дело, как я понял, чрезвычайно важно для тебя, будет лучше, если послезавтра с утра он освежит память.

– Хорошо, я приду с этим горшком послезавтра.

– Анна, побалуй немного Шустрого, – произнес Абрам в сторону еще одной двери.

Через некоторое время дверь открылась, в комнату ворвался запах готовившейся еды – по всей видимости, соседним помещением была кухня. Женская рука поставила у порога миску с куриной ножкой. Шустрый вопросительно посмотрел на хозяина.

– Тебе, тебе, иди, получай угощение. – Абрам указал перстом на миску, и воспитанная собачка мгновенно оказалась подле нее.

Понтий задумался.

– Ты не уверен, что Шустрый справится с заданием?

– В способностях Шустрого я не сомневаюсь. Но есть еще одно пожелание, и оно не слишком ему подходит.

– Говори же, – попросил Абрам. – И мы вместе его обдумаем.

– Я хотел, чтобы хозяин этой вещи был укушен – так, чтобы ему понадобилась помощь. А уж люди, готовые ее оказать, будут рядом, – и добавил для ясности: – Человек гораздо выше любого из нас и очень силен.

– Подобная работа действительно не для Шустрого, – согласился хозяин. – Но почему бы нам не задействовать его друга? Любимое его дело – охота на львов.

Тем временем Шустрый доел косточку. Абрам распахнул дверь во двор, выпустил его и позвал приглушенным голосом:

– Балдуин!

Услышав имя иерусалимского короля, Понтий невольно вздрогнул. В дверь вошел огромный черный пес.

– Эмир Алеппо заказал у меня охотничью собаку и пожелал, чтобы она звалась именно так, – пояснил Абрам. – И что самое замечательное, через два дня Балдуина должны забрать. Послезавтра мы проверим на твоем знакомом охотничьи способности этого красавца, и если он не подведет, сразу отправим эмиру.

– Да… Но… Надо только укусить за ногу и, если возможно, положить наземь, а не загрызть насмерть. – Понтий, обозревая величину и силу пса, решил, что Абрам не понял задачу.

– Не волнуйся, Балдуин именно этому и обучен. Только одна просьба, на людях постарайся не произносить его имя, чтобы у нас не возникли неприятности. Теперь мы его отпустим, но, пожалуй, немного задобрим. Анна, – произнес он громче, – угости-ка Балдуина.

Из-за знакомой двери все та женская рука поставила, теперь уже большую, миску с бараньей костью. По знаку хозяина этот собачий король принялся угощаться.

Когда было закончено обсуждение всех нюансов будущей работы, Понтий спросил:

– Сколько это будет стоить?

– В десять раз дороже моего молчания.

Павел полез за пятьюдесятью золотыми, но его руку перехватил Абрам:

– Не сейчас. Деньги я возьму только после окончания работы. Таково мое правило.

– Хорошо, если доверяешь мне.

– Тебе, Понтий, больше, чем себе. А остальные мои клиенты платят, руководствуясь если не чувством порядочности, то страхом. Разве мои питомцы позволят им не выполнить обязательств?

На рынке Понтий не сразу узнал Абрама. Двух собак, призванных сыграть главные роли в предстоящем действе, он заметил сразу, но животные как бы гуляли сами по себе. И только после немалых усилий он определил, что сгорбившийся едва не до земли старик в огромном капюшоне с клюкой в руке всегда находится неподалеку от прогуливающихся собак. «Что ж, весьма неплохо, даже я не сразу его нашел», – удивился он способности Абрама оставаться незамеченным.

Ираклий, ради которого на рынке находилось много людей и два четвероногих существа, ни о чем не подозревал. Как обычно, армянин закупил продукты и направился к выходу из рынка. Здесь ему предстояло пройти мимо двух лежавших собак: маленькой шавки и громадного пса. Как только Ираклий поравнялся с дремлющими животными, маленькая собачонка подпрыгнула, словно ужаленная пчелой, и принялась облаивать армянина со всех сторон.

– Иди от меня! Пошла вон! – Между словесным убеждением отстать от него, армянин попытался пару раз лягнуть наглую собачку ногой в зубы.

Бедняга не знал, что имя этой мелкой гавкающей твари соответствовало ее темпераменту. Шустрый легко увернулся от грозных взмахов ноги, но тут огромному псу показалось, что обижают его друга. Балдуин одним прыжком одолел расстояние до армянина, и в следующий миг нога Ираклия оказалась в страшной черной пасти.

От боли и страха армянин взмахнул руками, и две корзины, наполненные продуктами, полетели наземь. Одна неминуемо должна была упасть на голову ужасного черного существа. Но от внимания пса не ускользнул свободный ее полет; за доли мгновения до того, как груз опустится на его голову, Балдуин оставил ногу армянина и отпрыгнул назад шага на три-четыре.

Ираклий глянул на свою окровавленную ногу, затем на пса – их глаза встретились, и в следующий миг армянин опрометью бросился прочь. В несколько гигантских прыжков Балдуин настиг добычу, и вот вторая нога оказалась в его пасти. Армянин потерял равновесие и грохнулся на спину. От боли он громко застонал, глаза закрылись, а когда Ираклий вновь их открыл, то первое и единственное, что увидел – огромную черную пасть со страшными клыками у своего горла. Он увидел, как с этих клыков стекает слюна, и почти одновременно почувствовал, как она капает на подбородок. Глаза армянина от ужаса вылезли на лоб, а затем закатились – несчастный потерял сознание.

Появившиеся в это время воины королевской стражи погрузили несчастного на невесть откуда взявшиеся носилки и направились в сторону дворца.

Маленькая собачонка подбежала к рассыпанным по земле продуктам, выбрала среди множества еды круг вяленой колбасы и с ним в зубах исчезла за углом ближайшего дома. Черный пес подхватил огромный окорок и поспешил за своим товарищем. Бродячие собаки пытались последовать их примеру, но были безжалостно побиты и разогнаны иерусалимскими бродягами. Они сгрузили в корзины неожиданную добычу и убежали искать укромное место, чтобы устроить пир.

Тем временем Ираклий очнулся и начал ворочаться на носилках, причиняя своими движениями неудобство стражникам.

– Лежи спокойно, добрый друг, – попытался успокоить армянина старший над воинами. – О тебе позаботится королевский лекарь.

Ираклий пошевелил ногами и произнес:

– Я здоров. Опустите меня на землю.

Для убедительности он спустил ногу с носилок и попытался нащупать ею дорогу. Стражник, несший носилки ссади, посмотрел по сторонам и со всего маху ударил ногой по искусанному месту ноги Ираклия со словами:

– Да лежи ты спокойно, откормленный боров!

– А-а-а… – застонал армянин.

– Вот видишь, – невозмутимо произнес старший, – тебе больно, и нужен хороший врач. А говоришь здоров…

– Отпустите меня. Или отнесите в дом братьев-госпитальеров. У них есть хорошие врачи, – взмолился Ираклий.

– Вот мерзавец, хочет сказать, что королевский лекарь ни на что не годен, – тут уж разозлился стражник. С последними словами он врезал кулаком по бороде Ираклия и предупредил: – Еще одно слово услышу – сломаю челюсть.

Рыцарь немного лукавил: пленник был им нужен со здоровой челюстью и неутраченной способностью вести беседу. Однако угроза возымела действие: он больше не пытался выбирать лекаря и спускаться с носилок на землю.

Когда не хватает бедности

Павел прежде стражников достиг казармы тамплиеров и предупредил Великого магистра, что похититель хитона Спасителя у них в руках. Ираклия благополучно внесли за ограду королевской резиденции и доставили в дом рыцарей Храма. На пороге пленника с конвоем встречал Гуго де Пейн.

И тут случилась досадная заминка, внесшая некоторые изменения в замыслы де Пейна. На пути небольшой кавалькады оказались граф Гуго Шампанский и сенешаль ордена – Робер де Краон. Хотя граф находился теперь в подчинении Великого магистра, но христианское смирение еще не овладело полностью его душой. Замашки властителя Шампани иногда заставляли графа смотреть на Гуго де Пейна, как на прежнего вассала.

– Почтенный магистр, что значит ношение этого большого человека? И почему братья-тамплиеры в наряде королевских стражников?

Дорого было каждое мгновение, и Гуго де Пейн попытался отложить объяснение на более подходящее время:

– Прости, любезный граф, я спешу. Но через несколько дней я объясню и появление этого человека, и многое другое.

– Хотелось бы именно сейчас услышать то, что ты предназначаешь для наших ушей через несколько дней, – поддержал графа Шампанского Робер де Краон. – Ведь мы потеряли величайшую реликвию и хотим знать: делает ли что-нибудь Великий магистр для ее возвращения.

– Именно этим и занимаюсь. В носилках человек, который похитил хитон Спасителя. Счет идет на каждое мгновение в деле, которое мы замыслили с Павлом, – произнес магистр и, видя, что знатные тамплиеры вовсе не собираются уступать дорогу в тесном коридоре, добавил: – Прошу вас вспомнить, братья, что при вступлении в орден вы дали обет повиновения.

– Это неправильно, Великий магистр. Важнейшие вопросы ты решаешь с иудеем, а не на совете, как положено по уставу ордена Храма, – и не думал сдаваться граф Шампанский. – Мы не должны повиноваться обстоятельствам, неизвестности, злым силам. Все должно решаться сообща.

– Если мы хотим возвратить хитон, все должно происходить не только скоро, но и в строжайшей тайне. Если до врага дойдет известие, что похититель одежды пленен, хитон будет спрятан в одном из замков Палестины и его никогда не удастся отыскать, – высказал еще один аргумент Гуго де Пейн.

– Уж не хочешь ли ты сказать, Великий магистр, что предатель может оказаться среди братьев-рыцарей, призванных управлять орденом?! – возмутился Робер де Краон.

Любопытство настолько овладело рыцарями, что бессильными были самые убедительные и разумные доводы. Гуго Шампанский распорядился, словно он здесь был главный:

– Робер де Краон, немедля собери совет из тех, кто обязан на нем присутствовать и кто сейчас находится в доме.

Сенешаль, призванный замещать магистра в его отсутствие, почему-то не принял во внимание, что магистр находится здесь же и распоряжения графа Шампанского Гуго де Пейну совсем не по душе. Де Краон отдал приказ оруженосцу как можно скорее собрать членов совета.

– Что же вы стоите?! – набросился граф Шампанский на стражников, изнемогающих под тяжестью груза на носилках. – Разве не слышали, что у нас с Великим магистром мало времени? Тащите пленника в зал, где собирается совет. Вот посмотрите: командор Иерусалима и смотритель одежд уже направились туда. Вы хотите, чтобы этого ничтожного человека ждали первые лица ордена?!

– Лекаря сюда! – приказал Гуго де Пейн, бросив взгляд на окровавленные ноги пленника. Все остальное в доме тамплиеров шло независимо от его воли и желания. Магистру оставалось только переждать время, нужное для удовлетворения любопытства некоторых знатных братьев, а потом снова действовать.

Перепуганный слуга рыцаря-госпитальера сидел посреди зала главной резиденции ордена Храма. Лекарь здесь же омыл ему раны с отметинами клыков, наложил мазь и перемотал льняной тканью. Знатные бароны и рыцари, среди которых находился и граф Гуго Шампанский, устремили суровые взоры на недавнего разорившегося крестьянина, ставшего столь же неудачливым вором.

Великому магистру пришлось кратко изложить обстоятельства поимки этого преступника. Он скрыл все что возможно. И даже участие Абрама с его умными собаками. Из рассказа де Пейна вышло, что некие бродячие собаки покусали армянина, а приблизившиеся воины обнаружили, что у него на плаще заплатка той же формы, как и лоскут, оставшийся на дверях кельи магистра. Братья сделали вид, что поверили своему магистру, а Ираклий весь затрясся; он узрел кару небесную в том, что на рынке на него напали собаки.

– Да неужели тебе не заплатили достойно за похищение самой ценной на земле вещи, что ты, несчастный, так и остался в рваном плаще? – удивился Гуго Шампанский.

– На новый плащ денег доставало, да жалко стало этот выбросить. Он почти новый, только выдали мне… всего-то одну заплатку пришить, – признался слуга госпитальеров.

Нашитый на дырку лоскуток был темно-коричневого цвета и выделялся на плаще издалека. (Напрасно нищий, обнаруживший похитителя хитона, хвастался своим зрением – несоответствие заплатки и плаща заметил даже маршал, после удара по голове под Дамаском переставший отличать буквы в книгах одну от другой.)

– Вот тебе еще одна заплатка, – протянул граф оторванный кусок, – будет про запас.

– Благодарствую, добрый человек, – с поклоном принял лоскуток слуга и приложил к плащу. – Да она подходит по цвету!

– Ну и дурак! – произнес один из рыцарей, наклонившись к соседу. – Такого стоит пожалеть. Боюсь, я не смогу подать голос за его смерть.

– Едва ли он тот, за кого пытается выдать себя, – засомневался собеседник. – Дурака бы не послали добывать такую ценность. Видимо, он хорошо умеет воздействовать на людей, коль вызвал твою жалость, едва открыв рот.

– Признаешь ли ты, несчастный, что похитил хитон Спасителя, который принадлежит братьям ордена Храма?! – грозно спросил армянина Гуго де Пейн.

– Признаю. – Ираклий счел за лучшее не злить храмовников, и без того готовых, словно черный пес, разорвать его на части. – В свое оправдание только скажу: я не знал, что хитон принадлежал Спасителю. Я не посмел бы к нему даже прикоснуться, если б знал, что одежда укрывала Его земное тело.

– Кто тебя послал совершить преступление?

– Маршал госпитальеров. Он сказал, что нужно только взять одежду из сундука, и начертил на песке расположение этой комнаты в вашем доме. Он сказал, что в доме никого не будет, нужно войти в комнату, сломать замок на сундуке, достать из него одежду и уйти. Так все и вышло.

– Несчастный, своим признанием ты заслужил легкую смерть, – сокрушенно промолвил граф Шампанский. – А следовало бы переломать тебе все кости, содрать с живого кожу, прежде чем скормить твою поганую плоть собакам. Внешний облик этого человека говорит о том, что он мог бы долго мучиться, прежде чем встретит смерть.

– Погоди, брат Гуго, – остановил кровожадные мечты графа Великий магистр. – Мне кажется, Ираклий твердо стал на путь исправления. И главная вина ложится не на него, а на маршала госпитальеров. Думаю, мы могли бы сохранить ему жизнь, если Ираклий исправит свою ошибку и вернет хитон.

– Хм… – размышлял Гуго Шампанский. – Я бы не стал ему верить. Но если магистр решил дать ему шанс спасти грешную душу, то я не буду настаивать на казни.

– Я сделаю все, что скажете, – взмолился армянин. Он был готов пообещать все что угодно, лишь бы живым выбраться из этого зала, где каждая пара глаз метала молнии, лишь по случайности не превратившие его в пепел.

– Помни, – пригрозил бывший владыка Шампани, – обмануть нас невозможно. Сто переодетых братьев-тамплиеров теперь окружают жилище госпитальеров со всех сторон. Уйти не удастся никому. Если сегодня ночью ты не вернешь хитон, то умрешь самой страшной смертью.

Подождав, когда граф закончит с угрозами, Гуго де Пейн начал разбираться с тем, как помочь запуганному армянину украсть хитон второй раз.

– Ираклий, тебе известно, где находится одеяние Спасителя?

– Скорее всего, в комнате маршала. Он хотел передать хитон магистру, но тот отказался даже прикоснуться к одеянию Спасителя, когда узнал, что хитон украден.

– Вот ведь… Даже не ожидал встретить среди госпитальеров благородных людей. – Граф немного поостыл после слов Ираклия, а ведь еще недавно он грозился перебить членов братского ордена.

А тем временем Гуго де Пейн, переговоривший накануне с Павлом, начал излагать свой план возвращения хитона, в котором главным действующим лицом по-прежнему оставался недавний его вор.

– Ты вернешься к госпитальерам, как и положено, с корзинами, полными продуктов, – поборов свою ненависть и презрение, магистр начал разговаривать с Ираклием, как с ближним.

– Но как я объясню все, что со мной произошло на рынке. Несомненно, слухи о моих несчастиях дошли до госпитальеров. И мои корзины остались там…

– Почти весь твой рассказ должен быть правдивым, – предупредил Гуго де Пейн. – Итак, на рынке на тебя напали бродячие собаки, учуяв мясо и колбасу в корзинах. Тебе искусали ноги, повалили наземь, от боли и страха ты потерял сознание. Правильно я рассказываю?

– Так все и было, – кивнул головой армянин.

– Пока ты лежал без сознания, продукты растащили бродяги. Тебя же подобрала королевская стража и в бессознательном состоянии отнесла во дворец нашего государя. Это видели все. Далее не надо упоминать, что ты попал к нам, а скажешь, что тебя принесли в комнату для слуг в королевском дворце. В скором времени ты действительно там окажешься. Твои раны осмотрит королевский лекарь и сделает все для скорейшего их заживления. Затем король, узнав, что с тобой приключилась беда на рынке, прикажет выдать продукты взамен утерянных, а королевский виночерпий пожалует для доблестных госпитальеров несколько кувшинов превосходного вина.

– Но как я проникну в комнату маршала и возьму хитон, если маршал будет в комнате, а стража стоит подле ее дверей и днем и ночью – в отличие от вас госпитальеры заботятся о своих ценностях.

Магистр недовольно поморщился:

– Вот порошок из сушеных трав, он совершенно безвреден. Его нужно подмешать в еду во время последнего обеда. Вкусивший приправленное этим порошком блюдо спустя два часа впадает в глубокий беспробудный сон. Ведь ты помогаешь на кухне, а маршал и стражники – тоже живые люди, и им требуется пища.

– Сегодня же ночью я попробую осуществить все это, – твердым решительным голосом произнес Ираклий.

– Буду рад, если у тебя все получится, – с надеждой произнес магистр. – Мы сделали все, чтобы помочь тебе исправить твою же ошибку. Если мы не увидим хитона к завтрашнему утру – придется тебя предать жестокой смерти. Погибнет и много братьев-госпитальеров. От тебя зависит, какой будет цена справедливости. Если же у тебя все получится, то награда будет немалой. Мы с братьями, – магистр обернулся к участникам совета, – позволим опустить твою не маленькую руку в сундук с нашей казной и взять столько золота, сколько поместится в твоей горсти.

Никто на совете не стал возражать против плана Гуго де Пейна. Граф Шампанский также его одобрил, и виновато опустивши голову, первым поспешил покинуть совет.

В эту ночь Гуго де Пейн, похоже, не собирался ложиться спать. Уединившись после вечерней молитвы в своей келье, он, наверное, в тысячный раз измерил шагами расстояние от стены до двери. Около полуночи в комнату Великого магистра вошел стражник и положил на стол сверток.

– Это тебе просил передать тот большой человек, которого днем доставили на носилках.

– Где же он сам? У входа?

– Человек отдал мне сверток и растворился во тьме, – и, вспомнив, стражник добавил: – Но прежде чем уйти, сказал, что самой большой благодарностью будет прощение Всевышнего, которое он надеется вымолить. И велел поблагодарить за то, что ты простил его грех.

Из Европы прибыл очередной корабль с пожертвованиями мирян и доходами братьев-тамплиеров из западных стран – значительная часть их также отправлялась в Палестину. До поздней ночи Гуго де Пейн и Робер де Краон считали деньги, но закончить это дело не было возможности и до утра.

Магистр с презрением бросил очередную горсть золота обратно в сундук. Он поднес ладони к лицу и закрыл глаза.

– Что с тобой, Гуго? – участливо спросил брат. – Устал? Болит голова?

– Душа болит, – признался магистр.

– Да разве есть для этого причина? – изумился де Краон. – Деньги из Европы идут нескончаемым потоком, на Святой земле возводятся замки, наши победы приносят славу ордену, число братьев растет, все люди, связавшие себя с орденом Храма, не знают нужды ни в чем…

– Вот это меня более всего и волнует. Да разве может слуга Господа питаться лучше, чем барон или граф? У нас за обеденным столом монах долго мучается, прежде чем сделать выбор между говядиной, бараниной и птицей. Наши повара переняли у сарацинов привычку сдабривать блюда различными соусами, для наших рыцарей на рынке выискиваются белый и черный перец, имбирь, корица. Вино мы также привыкли пить сдобренное восточными пряностями. Разве так могут жить те, кто отказался от мира и принял Крест?!

– Но ведь у наших братьев не так уж много радостей в этой жизни. Как ты сам изволил заметить, они приняли обет слуги Божьего; а это значит, отказались от всего, чем дорожит обычный человек: жены, детей, отца, матери, братьев, сестер. Они с мечом в руках защищают святыни и христианских паломников от неверных и грабителей. Разве не заслужил человек, который может умереть в любое мгновенье, небольшую радость в еде? А хорошая пища им нужна не для удовольствия, не для чревоугодия, но чтобы рука не ослабла, подняв меч за праведное дело.

Когда дружили с врагами

Гуго де Пейн любил просто так бродить по Иерусалиму; город, по которому ходил Спаситель, словно дышал далекими необыкновенными событиями. Великого магистра необъяснимо также влекли вещи, оставленные на земле людьми, покинувшими ее несколько столетий назад – пусть даже эти люди не совершили ничего необычного в своей далекой жизни. Даже каменный порог, отполированный сотнями тысяч ног и протертая босыми ногами или простыми сандалиями выемка на середине камня, удостаивались его восхищенного взгляда.

Однажды на стене древнего каменного дома, покрытого мхом, он узрел старый франкский крест. Де Пейн начал внимательно рассматривать камни и отыскал еще один крест на стене этого дома и точно такие же знаки на соседних. Гораздо больше осталось раздробленных вмятин на камнях, некоторые черты которых свидетельствовали, что ранее на этом месте находились христианские символы.

Любознательность заставила магистра открыть дверь, и сразу же он столкнулся с иудеем, спешившим на улицу.

– Подожди-ка, добрый человек, – вложив в голос всю свою любезность, обратился к нему де Пейн.

Иудей посмотрел на рыцаря с крестом и, хотя он спешил, но пренебречь обращением воина-монаха не смог:

– Буду рад помочь доблестному рыцарю Храма, если в моих силах, – ответил иудей.

– Не расскажешь ли ты мне, откуда на доме, из которого ты выходишь, старые франкские кресты.

– Могу только сказать, что этот дом несколько столетий назад принадлежал христианам. И еще, я знаю ученого иудея, который может поведать об этих домах многое. Ты нашел их случайно, а Понтий знал о том, что они существовали, и отыскал их не далее как позавчера. Надо было видеть, как седой старик прыгал от радости, словно ребенок, когда обнаружил, что дома великолепно сохранились.

– Что ты еще знаешь об ученом иудее, который был здесь позавчера? – спросил Гуго де Пейн.

– Он рассказывал, что долго жил в Риме, а теперь вернулся на родину предков, чтобы остаться здесь навсегда. Его домик недалеко от королевского дворца. Если пожелаешь, доблестный рыцарь, я могу проводить до жилища ученого иудея.

– Благодарю, добрый человек, – не сдержал улыбки магистр, – я знаю, о ком идет речь.

Гуго де Пейн решил прямо сегодня, после традиционного совместного обеда братьев-тамплиеров, отправиться к своему другу. Ему повезло больше: оказалось, что иудей весь этот день посвятил работе в богатейшей орденской библиотеке. Едва их взгляды встретились, магистр понял, что Понтию не терпится поделиться своим открытием:

– Ты не представляешь, что я на днях обнаружил.

– Немного представляю: ты хочешь рассказать мне о домах со старыми франкскими крестами, большую часть которых пытались уничтожить сарацины.

– Верно… Только им не удалось отыскать все кресты, потому что камни покрылись мхом, который и скрыл христианский символ. Но как ты узнал об этих зданиях?

– Я нашел их случайно, – признался де Пейн. – Попытался выведать у жившего там человека больше, чем увидели глаза, но меня для расспросов отправили к ученому иудею по имени Понтий.

– Так ты не знаешь, что это за дома? Кто их построил?

– Не имею ни малейшего представления, но есть огромное желание узнать о них хоть что-нибудь. Надеюсь, ты успокоишь мое любопытство.

– Попытаюсь, – начал свой рассказ Понтий. – В библиотеке рыцарей Храма я нашел несколько книг, где упоминаются найденные тобой строения. Триста пятьдесят лет назад они были гостеприимными домами. И останавливались в них…

– …судя по крестам, пилигримы Запада, – догадался Гуго де Пейн.

– Да. Более трехсот лет назад король франков и халиф мусульман были в хороших отношениях, и христиане Запада получили доступ к святыням Палестины без кровопролития и многих лишений. Добрая традиция не исчезла с их смертью без следа. – Понтий отыскал нужный свиток и продолжил: – Вот, например, описывает плоды дружбы властителя франков и Харун ар-Рашида франкский монах Бернард, посетивший Иерусалим спустя пятьдесят четыре года после смерти Карла Великого: «Из Эммауса мы прибыли в святой город Иерусалим и были приняты в гостинице славнейшего императора Карла, где принимаются все паломники, говорящие на романском языке. К ней прилегает церковь Святой Марии, имеющая превосходную библиотеку, созданную усердием императора; церкви принадлежат 12 домов, пашни, виноградники и сад в Иосафатовой долине. Перед самой гостиницей была торговая площадь, на которой каждый торговец платит два золотых в год управляющему гостиницей».

– Да это целый город франков в Иерусалиме мусульманском! Боюсь, мы, принявшие крест, открыли для пилигримов не больше странноприимных домов, чем их существовало во времена Карла Великого.

– Не менее любопытно началась дружба короля франков и халифа, – Понтий желал поделиться с магистром сведениями, добытыми в его же библиотеке. – Карл Великий и Харун ар-Рашид обменялись посольствами; в числе подарков с Востока король получил слоновий рог, инкрустированный золотом и серебром. Но не тонкая работа ювелира более всего удивила Карла. Он пожелал иметь само животное, от которого был взят рог. И вот, в 797 г. ко двору халифа багдадского отправляются послы: Лантфрид, Сигизмунд и еврей Исаак. Им было поручено доставить Карлу Великому слона.

– Слон не сокол, – посочувствовал послам Карла Гуго де Пейн, – его на коне не увезешь. Представляю, сколько им понадобилось сил и времени, чтобы переправить огромное животное из Багдада ко двору Карла.

– Ты верно заметил, Гуго. Это посольство затянулось на долгие годы. Но пока длилась эпопея со слоном, между Западом и Востоком завязались отношения, коих ранее не было. В 799 г. к франкскому королю явился монах из Иерусалима и передал Карлу Великому благословение тамошнего патриарха, а также частицу Животворящего креста и другие святые реликвии. Вместе с этим монахом в Иерусалим отправился священник Карла – Захарий – с крупной суммой денег и подарками для Святой земли.

Забота Карла Великого об Иерусалиме была замечена багдадским халифом. Чтобы сделать приятное владыке Запада, Харун ар-Рашид в 800 г. отправил Карлу необычный подарок: ключи от Храма Гроба Господнего, а также знамя Иерусалима.

– Не означает ли это, что халиф подарил королю франков Иерусалим? – не удержался тамплиер.

– Не совсем. Это у вас, рыцарей, поднесенные на блюде ключи от города и знамя означают сдачу. Наместник Мухаммеда своим подарком разрешил Карлу Великому покровительствовать Иерусалиму и его святыням, защищать пилигримов, строить для них странноприимные дома, больницы и храмы.

– А слона-то Карл Великий заполучил?

– Разве этот человек мог чего-то пожелать и не обрести? Впрочем, на исполнение этой мечты великого франка потребовалось несколько лет. Уже после того, как на Карла Великого Папа Римский надел императорскую корону, весной 801 г. пришло известие от его посла Исаака. Оказывается, спутники еврея – Лантфрид и Сигизмунд – умерли в пути. Сам же Исаак вместе со слоном застрял в Африке. Он достиг места, где когда-то стоял злейший враг Рима – Карфаген, осталось только переправиться через море и вручить императору подарок. Однако халиф, по своей щедрости, передал послам самого большого слона, и в порту не нашлось судна, способного взять на борт подарок. Карл Великий отправил в Африку нужный корабль, и, наконец, 20 июля 802 г. в Ахене император смог принять дар халифа.

С тех пор слон участвовал во многих походах императора. В 810 г. Карл Великий направился против фризов. Он перешел Рейн и оказался в местности, на которой бушевала эпидемия болезни среди скота. Любимец императора заразился ею и, к всеобщей печали, испустил дух. О нем Карлу напоминали только шахматы, подаренные также халифом, а точнее, фигурки слонов. Не в силах спокойно смотреть на копии своего любимца, император подарил их аббатству Сен-Дени.

– Удивительно, как смогли христианин и мусульманин стать добрыми друзьями! – не удержался Гуго де Пейн.

– Умные люди всегда смогут договориться; им не может помешать разность веры, различный цвет кожи и глаз, иной язык. Карл Великий и Харун ар-Рашид – светила первой величины, потому что они стали выше самой опасной болезни властителей – непомерного честолюбия. Редкий удачливый царь без ненависти может смотреть на повелителя, равного ему по могуществу.

– В твоих словах много уважения к правителям, не имеющим отношения к твоему народу, – заметил магистр.

– Любой человек, совершающий великие поступки, внушает уважение, и только презрение может вызывать человек, обсуждающий чужие промахи, но не попытавшийся ничего совершить в своей жизни. А уж тем более достойны вечной памяти люди, многое сделавшие для того, чтобы перестала литься кровь на Святой земле. Хотя… – задумался на мгновение Понтий, – возможно и более простое объяснение этой необычной дружбы.

– Было бы любопытно и его послушать. – Великие события, затерявшиеся в толще прошлых столетий, не переставали интриговать Гуго де Пейна.

– Интересы самых двух самых могущественных людей на земле удивительным образом совпали. У халифа было два опасных врага: испанские арабы – единственные из мусульманских народов, отказавшиеся признать его верховенство и византийские императоры, с которыми подданные Харуна ар-Рашида вели в то время непрерывную войну. Испанские арабы угрожали империи Карла Великого, а с Византией у короля франков тянулся долгий спор из-за владений в Италии, Истрии, Далмации. Императорская корона, возложенная на голову Карла Великого в 800 г. от Рождества Христова, превратила его в злейшего врага Константинополя. Византийские владыки полагали, что в мире должен быть лишь один император и его трону место непременно в Константинополе, а более нигде.

– Странно… Император франков дружит с халифом мусульман и враждует с императором ромеев, и эта несуразность не вызывает у меня возмущения, – поделился своими чувствами де Пейн.

– А я не вижу в том странности, – признался Понтий.

Тамплиеры приложили все силы, чтобы сохранить в тайне пропажу и возвращение хитона; даже госпитальерам не было предъявлено никаких претензий. Таинственного перемещения реликвии словно не происходило, о нем напоминали только уменьшившиеся сокровищницы обоих орденов, ибо деньги истратились немалые. Впрочем, тамплиеры свою убыль скоро восполнили, и теперь только заботы о дальнейшей сохранности хитона занимала мысли де Пейна.

На совете тамплиеров было решено, что только трем лицам будет известно место хранения хитона – великому магистру, маршалу и сенешалю. А уж потом, когда совет разошелся, эти трое долго ломали головы, как сохранить реликвию. Решили, по принципу: если стрела не попадает в одно место дважды, то далеко уходить от прежнего места хранения нет смысла. Напротив кельи Великого магистра имелась комнатка без окон – лишь с маленькой дверью. Здесь Гуго де Пейн держал свое личное имущество, положенное ему уставом; не слишком ценное, чтобы на него позарился вор. А чтобы исключить всякий соблазн, подле двери магистра установили круглосуточный пост. Стража, сменяемая каждые два часа, стояла спиной к келье Великого магистра, лицом к месту хранения хитона. Воины даже не предполагали, что они в действительности охраняют, но получили строгое указание: под страхом смерти не покидать свой пост, даже если Иерусалим окажется во власти врагов.

Только Гуго де Пейн, произведя сии сложности, обрел спокойствие, как его смутил явившийся священник. Он был представлен, как отец Иннокентий из церкви Пресвятой Девы. Церковного служителя сопровождал древний старец, с лицом, прорезанным столь глубокими бороздами морщин, что иной вражеский меч оставляет на теле менее глубокий след. Старец оказался аббатом монастыря Святой Марии Латинской.

После приветствий отец Иннокентий перешел к просьбе:

– Доблестный Великий магистр, в ближайший воскресный день наш храм празднует юбилей. Хотелось бы…

– Юбилей? – настолько удивился де Пейн, что не совсем вежливо перебил речь гостя. – Не далее как тридцать лет назад христиане отняли Святую землю у неверных. Так сколько же лет церкви Пресвятой Девы?

– Пятьдесят.

– Ты хочешь сказать, что она была воздвигнута при владычестве халифов, а не возведена в христианское время и не переделана из мечети, как некоторые наши церкви?

– Храм построен купцами италийского города Амальфи с разрешения халифа, – пояснил отец Иннокентий. – А подле него возвели два монастыря: мужской – Святой Марии Латинской – его настоятель отец Жерар пред тобою; и женский – Святой Магдалины Латинской – его основательницу, прибывшую из Рима, благородную Агнессу Господь призвал к себе два года назад. А рядом с ними был построен гостеприимный дом Святого Иоанна Крестителя, в котором останавливается и теперь множество пилигримов. В мусульманские времена он принимал еще больше народа, чем сегодня.

– Не думал, что до появления Иерусалимского королевства на Святой земле была столь пространная христианская жизнь.

– Так вот… мы с аббатом Жераром приглашаем тебя на богослужение по случаю юбилея нашего храма, – вернулся отец Иннокентий к цели визита.

– Я благодарен вам за приглашение. Обязательно приду, если не случится в это время нападения мусульман, – пообещал Гуго де Пейн. – Только у меня условие, я хочу молиться среди твоих прихожан, а не подле тебя – на алтаре.

– Это желание доброго христианина, и мы не в праве его нарушить, хотя и ожидали тебя видеть почетным гостем, – признался настоятель храма. – Но одной милости мы от тебя ждем.

– Какой же? – насторожился магистр.

– Мы просим, чтобы на празднестве присутствовал хитон Спасителя, – неуверенно промолвил гость.

– И вы о нем знаете?! – удивился магистр. – Откуда?!

– Господу стало угодно, чтобы нам стало известно сие таинство, – уклончиво ответил священник, и в следующий миг ему показалась, что просьба будет отвергнута. Потому он заранее начал сдержанно, как мог себе позволить, возмущаться. – Но ведь не для одного Гуго де Пейна сохранилась эта святыня? Разве мы не можем оказаться хотя бы вблизи одежды, которая была на плечах Спасителя.

Магистр не стал более выяснять, откуда священнику известно о реликвии, принадлежавшей рыцарям Храма. Он предположил, что здесь имеет место тайна исповеди, а потому правдивый ответ невозможен. Де Пейн был бы рад исполнить просьбу этих служителей Господа, но…

– Видишь ли, отец Иннокентий, недавно с хитоном произошло печальное событие, и мы едва не потеряли реликвию, – честно признался в своих опасениях Великий магистр. – Слишком много вокруг людей, лишенных страха Божьего, чтобы представлять хитон всеобщему обозрению.

– Мы не просим выставлять его на алтаре. Пусть хитон придет на праздник нашего храма инкогнито, а мы с аббатом Жераром ни словом не обмолвимся об этом величайшем событии, – предложил Иннокентий.

Гуго де Пейну ничего не осталось, как только согласиться, и он сделал это с искренним удовольствием, к радости своих неожиданных гостей.

Напоследок магистр задал вопрос аббату Жерару:

– Почтенный аббат, позволь спросить, сколько тебе лет?

– Мой столетний юбилей был два года назад.

– Любопытно, как тебе удалось дожить до возраста, которого получается достигнуть, лишь сложив жизни двух или даже трех человек. – И вспомнив о хранителе книг, магистр добавил: – Причем ты не первый монах в этом неспокойном краю, лета которого меня несказанно удивили.

– Нас меньше всего заботит длина пути нашего на земле, количество его ночей и дней, – поразил аббат тамплиера. – Свою жизнь мы вручаем Господу, и только Он решает, кому и какой срок отпущен.

– А жизнь царя или воина разве не зависит от воли Божьей? – то ли спросил, то ли возразил Гуго де Пейн.

– На всякую жизнь есть план Божий. Да только вопреки ему люди сокращают дарованное Господом своим пьянством, неумеренностью в еде, дурными поступками. Господь ведь не принуждает жить праведно, Он только указывает правильный путь и оставляет человеку выбор.

– Но иногда мы видим, как человек, недостойный ласки Божьей, живет непозволительно долго.

– Бывает… Господь милостив, Он каждому дает время исправиться, каждый человек получает шанс использовать и преумножить дарованный Господом талант, заслужить любовь Спасителя и спасение души.

– Скажи, отец Жерар, когда монастырю дышалось легче: под владычеством мусульман или под властью иерусалимского короля?

– Боюсь, не смогу дать ответ, который тебе, Великий магистр, понравится. Я не верю, что слово Божие и Его царство можно принести мечом, – уверенно и твердым голосом произнес старец. – Мы, смиренные монахи, принимаем с благодарностью все, что посылает Господь: и радостные мгновения и трудные испытания. Так что, мы не жаждем перемен властителей на тронах – худые они или добрые, – мы принимаем любых.

В конце мессы прихожане и гости храма подходили к отцу Иннокентию за благословением. Вокруг Великого магистра становилось свободным пространство. Внезапно он заметил, что некий смуглый мужчина внимательно смотрит в его сторону. Человек все время опускал взгляд, когда в его сторону устремлял взор Гуго де Пейн. Магистра эти странности не слишком взволновали, потому что в церкви находилось десятка два братьев-тамплиеров, а они бы защитили хитон Спасителя и своего главу и от тучи сарацин.

Незнакомец тем временем с трудом решился на действие и нетвердыми шагами направился к магистру. Приблизившись вплотную, он почтительно склонил голову и прикоснулся губами к полоске белоснежного хитона, выглянувшей из-под одеяния тамплиера. Затем человек упал на колени перед магистром, поцеловал руку и произнес:

– Благослови, отец!

– Мир твоей душе, – произнес Гуго де Пейн, положив руку на горячую голову незнакомца.

После службы Великий магистр зашел к отцу Иннокентию и высказал ему то, что серьезно обеспокоило:

– Святой отец, я далек от мысли, что ты кому-то рассказал о присутствии в храме одежды Спасителя, но один человек подошел ко мне именно с намерением поцеловать едва заметный край хитона. Объяснить это я никак не могу.

– Ничего странного, – невозмутимо произнес священник, – Господь дал ему глаза, отличные от наших. Это дар Божий, и бояться нам не следует. Твой незнакомец почувствовал вещь, имеющую отношение к Всевышнему, и пришел отдать ей свое уважение. Я очень рад, что подобное произошло.

– Не понимаю тебя…

– Движения души этого человека доказали то, что хитон действительно принадлежал Иисусу Христу. В наше время желание людей обладать святыми реликвиями настолько огромно, что можно отыскать восемь пальцев с левой руки какого-нибудь святого… Одежда, доставшаяся тебе, бесценна!

Корабль из земли заходящего солнца

Этот корабль почти не отличался от других судов, бороздивших морские просторы. Теперь… Еще пару лет назад жители Палестины удивились бы его размерам, прекрасной оснастке. Однако после путешествия Великого магистра на Запад у тамплиеров появись средства для создания целого флота – лучшего на Средиземном море. Их новые суда отличались огромными размерами, так как Святая земля требовала много и всего: пилигримов и воинов, боевых коней и домашнего скота, зерна и оружия, материала для постройки крепостей и обычной одежды.

Этот же корабль существенно утратил свой первоначальный прекрасный облик: его борта поросли необычными для палестинских вод ракушками, их покрыл противный зеленый налет от плаванья среди водорослей. Дерево палубы и мачт потрескалось на солнце и потемнело.

Нередко Великий магистр встречал корабли из Франции, Италии и прочих стран, а потому его визит в Яффу никого не удивил.

Более удивительно, что корабль не торопился разгружаться, либо принимать груз, а вооруженная стража никого не пропускала на судно, за исключением, разумеется, Гуго де Пейна. Однако к таинственности тамплиеров местные жители начали привыкать, и даже эти предосторожности никого не удивили.

Удивлен более всех был сам магистр, увидев живыми команду корабля – впрочем, существенно уменьшившуюся в числе. Он долго и крепко обнимал Годфруа де Сент-Омера, и даже уронил несколько слезинок на его плечо.

– Есть земля! Не обманули книги монаха. Она огромна и полна чудес! – твердил не менее счастливый де Сент-Омер.

– Рассказывай с самого начала, – попросил Гуго де Пейн, видя, что путешественник желает поведать обо всем и сразу. – Сколько дней вы плыли до неведомой земли?

– Пятьдесят два дня мы видели только море солнце и звезды. И вот утром пятьдесят третьего дня матрос с мачты подал голос: «Земля! Земля!»

– Не слишком долго плыть от неведомой земли, если учесть, что пеший путь от Иерусалима до Шампани или Бургундии занимает больше времени, – рассудил магистр.

– Прошло часа два, и корабль приблизился к сплошному бескрайнему зеленому лугу. – Грустно улыбнувшись, мореплаватель продолжил рассказ: – На радостях матросы выпили все вино, что сохранилось на судне. Все готовились ступить на берег… Но корабль все плыл и плыл. Он вошел в совершенно зеленое море, и теперь загадочный луг был везде: справа, слева и позади нас. Казалось, корабль плыл посреди поля, покрытого первой весенней травой.

– Так это была не земля?

– Ее не было и близко. Мы вошли в море, в котором плавало множество водорослей. Три недели мы шли по странному морскому полю. Думаю, из-за этого загадочного моря корабли прежних мореплавателей и не достигали земли – слишком велика была радость и еще большим было разочарование. К концу второй недели команда матросов начала требовать повернуть корабль обратно. С трудом удалось их уговорить продолжать путь; и то, только потому, что на обратную дорогу у нас бы не хватило ни воды, ни продовольствия. Матросы уразумели ситуацию, но все равно были сердиты и ленивы; братья-тамплиеры не расставались с оружием ни днем ни ночью – им же приходилось управляться с парусами и готовить обед на всю команду.

– Этого и следовало ждать, – виновато произнес Гуго де Пейн. – Но теперь мы имеем возможность набирать команду только из братьев, не прибегая к помощи случайных людей.

– К слову, худшие из смутьян вскоре погибли жуткой смертью, – продолжил рассказ Годфруа де Сент-Омер. – На исходе третьей недели плаванья по зеленому морю, мы увидели настоящую землю: с деревьями, холмами, долинами и горами. Из живого на ней мы узрели с палубы только разноцветных птиц, поющих на все голоса. Мы спустили лодку; в ней разместилось пять самых нетерпеливых матросов и наш брат Андре. Матросы сразу же устремились к деревьям. Они нарвали каких-то плодов, улеглись в тени и принялись ими обедать. Судя по их довольным голосам, здешние плоды матросам пришлись по вкусу.

Наш брат занялся поисками источника, так как на корабле требовалось пополнить запасы воды. Он шел вдоль побережья, надеясь отыскать ручей, впадающий в море. Недолго наслаждались бездельем матросы. Внезапно из леса вылетели тучи обнаженных людей, вместо одежды их тела были покрыты какими-то рисунками. Тяжелыми дубинами они принялись избивать матросов до смерти; затем их тела раздевали и лианами привязывали за руки и за ноги к двум кольям. Иные дикари таскали дрова и разжигали костры. После происходило нечто ужасное: тела наших матросов подвешивали над огнем. От жара некоторые оглушенные ранее матросы очнулись, их нечеловеческие крики раздавались недолго. О ужас! Мы не смогли далее наблюдать за происходившим кошмаром, не рискуя лишиться разума. Стало понятно, что тела наших товарищей были приготовлены дикарями для обеда.

– А брат Андре? – с тревогой в голосе спросил де Пейн. – Ему тоже не удалось спастись?

– Андре повезло гораздо больше. Как только он увидел, что судьба матросов решена, то бросился в море. Благо, он умел хорошо плавать. Дикари слишком поздно бросились вслед за ним. Тогда они принялись обстреливать брата Андре из луков. Одна стрела попала в ногу уже у самого борта корабля, но нам удалось поднять брата на палубу вместе со стрелой. Она почти насквозь пробила ногу; наконечник стрелы был изготовлен из необыкновенно длинной рыбьей кости и возможно его смазали ядом. Нога почернела, и наш лекарь долго боролся за жизнь Андре. Спасло брата, скорее всего, то, что море вымыло почти весь яд, пока он плыл к судну. Андре хранит у себя эту стрелу, и ты, Гуго, можешь ее увидеть.

– Управляться на корабле с потерей матросов стало труднее?

– Ненамного, на первых порах. Грешно говорить плохо о мертвых, но в последнее время братья выполняли за них почти всю работу. Разумеется, нам пришлось нелегко на обратном пути, потому, что мы продолжали терять людей: из сорока человек, отплывших на поиски земли заходящего солнца, вернулось только девятнадцать. Потом будут болезни… а пока… Нам необходимы были вода и еда, но на этот жестокий остров мы не решились больше высаживаться. (Как ни прискорбно, но кости наших съеденных христианских братьев пришлось оставить без погребенья.) Итак, наш корабль обогнул негостеприимный остров и направился дальше, вслед за спускавшимся в море солнцем. Через четыре дня пути перед нами вновь возникла земля. Удобная бухта позволила бросить якорь почти у берега. На этот раз на берегу стояли толпы народа, причем не голого и разрисованного, а вполне прилично одетого. Они встречали наш корабль улыбками, радостными криками и необычным почтением. Позже я сумел выяснить, что у этого народа существуют легенды, связанные с белыми бородатыми людьми, которых чтят на этой земле как богов.

– Похоже, люди нашей земли действительно посещали тот далекий край, – предположил Гуго де Пейн.

– Несомненно. Легенды не возникают на пустом месте, – согласился де Сент-Омер и продолжил рассказ: – Все там не так, как у нас, и люди там краснолицы – не похожи ни на нас, ни на сарацинов. И у них не растут бороды. Мы попали в другой мир.

– На этот раз хозяева земли не пытались вас съесть?

– Вначале мы опасались сойти на берег, – признался путешественник. – Они, видимо, поняли наши страхи, а потому оставили на прибрежной полосе множество разной еды и подарков. Сами же аборигены отошли на далекое расстояние, а потом и вовсе разошлись по своим хижинам. Наконец, мы высадились на сушу и начали рассматривать оставленные вещи. Фрукты и какие-то лепешки сначала пробовали только два человека – из опасений подмешанного в еду ядовитого снадобья. Эти рискующие собой братья с таким аппетитом принялись улепетывать еще теплые лепешки, что вскоре их примеру последовали все высадившиеся на берег наши люди. Потом состоялось более близкое знакомство. Сначала среди нас оказались дети аборигенов. Юные иноземцы совершенно не боялись наших братьев, видимо, страх подавило огромнейшее любопытство. Они впервые видели все: корабль, непохожих людей, оружие и доспехи. Потом к нам приблизились взрослые.

– Как долго вы были среди этих людей?

– Более месяца. Для нас построили хижины на берегу и обеспечили всем необходимым. Господь послал на нашем пути добрейший народ. Нам удалось выучить некоторое количество слов заморского народа и даже вести небольшую беседу.

Годфруа де Сент-Омер долго рассказывал магистру о неведомых плодах, растущих в земле, которые приготовленными на огне получаются вкуснее хлеба; о неведомых огромных красных ягодах, размерами с яблоко, растущих на кустах.

И, наконец, Годфруа де Сент-Омер открыл сундуки, наполненные посудой, украшениями из золота, серебра; в некоторых чашах хранился необычной величины и красоты жемчуг.

– Все не так на далекой земле, а золото и серебро такое же, как во Франции и Палестине, – промолвил магистр. – Как все это попало на корабль? Надеюсь, вы не ограбили добрых гостеприимных людей?

– После всего, что они для нас сделали, даже матросы, промышлявшие ранее пиратством, не смогли бы их обидеть. Часть сокровищ нам преподнесли в виде подарков, остальное мы поменяли на оружие и другие предметы, бывшие на корабле. Ты не поверишь, Гуго, но более всего золота они дали за коня. Оказывается, у них нет подобных животных, а когда один из братьев вскочил на него и показал, что с помощью этого арабского скакуна можно быстро перемещаться, восторженности наших новых друзей не было предела. К сожалению, у нас сохранился за время плаванья единственный конь и аборигены не получат потомства.

– Ничего страшного, – успокоил магистр совесть де Сент-Омера. – Халиф багдадский прислал Карлу Великому белого слона тоже в единственном числе. Он стал для императора талисманом, с ним Карл победил во многих битвах, слон попал в древние хроники вместе с описаниями восхождения на трон королей и кончины их. А бродило бы по земле франков десятка два слонов, и эти животные перестали бы удивлять людей.

– Как видишь, магистр, торговлю вести с ними весьма выгодно. Единственное неудобство – огромное расстояние. Но когда знаешь цель, то и плыть к ней легче.

– Ты хочешь повторить свое путешествие?

– Конечно. Я слишком мало всего увидел в той стране. И главное, я не успел достаточно хорошо выучить язык того доброго народа, чтобы рассказать об Иисусе Христе.

– Ты бы мог остаться на больший срок. Никто не торопил с возвращением, – заметил Гуго де Пейн.

– Я хотел остаться еще на два месяца, но какая-то неизвестная болезнь появилась в тех краях. И если местные жители только некоторое время чувствовали себя плохо, а затем выздоравливали, то многие наши заболевшие братья отправлялись в могилу. Если бы мы продолжили знакомство с неизвестным миром, то не осталось бы людей, способных поставить паруса. Никто бы не вернулся назад, и ты бы не узнал о существовании другой жизни на земле.

– А есть что-то похожее у нас и на той земле?

– Прежде всего, я бы назвал сахарный тростник, – произнес де Сент-Омер после некоторых раздумий. – Из него добывают сладкий сок точно так же, как в Палестине. Еще там я подумал о тростнике, потому что это растение совсем неизвестно ни в Италии, ни на земле франков.

– Возможно, его доставили в Палестину корабли Соломона, – согласился Гуго де Пейн с невысказанным предположением собеседника.

– Но более всего меня удивило то, что у тамошних жителей я несколько раз встречал наш самый главный христианский символ.

– Крест? – не слишком удивился магистр.

– Да! И его точно не могли завезти туда корабли Соломона.

– Дорогой Годфруа, я понимаю, что ты связываешь крест с Иисусом Христом. Отчасти потому, что в наше время подобным бесчеловечным способом не принято расправляться с людьми. Но до прихода Спасителя подобный вид казни был широко распространен в мире. Так римляне расправлялись с мятежными рабами, а карфагеняне казнили на кресте военачальников, проигравших сражение. Кстати, карфагеняне и их предки – финикийцы – были прекрасными мореплавателями. Думаю, они могли побывать там, откуда ты возвратился.

– Все так… возможно, и этот народ использовал крест, как орудие казни, – как-то нехотя согласился Годфруа де Сент-Омер. – Но тогда зачем вышивать на одежде кресты. Мы ведь не украшаем свои плащи виселицей и петлей – то есть самыми позорными орудиями казни. Для них крест являлся бы тем же.

– Больше ты не увидел ничего, что бы напоминало там о нашем мире? Вас, насколько я понял, встретили как богов.

– Все говорило о том, что мы были первыми белыми людьми на этой земле. Но у одной женщины я увидел серебряный крестик с распятым человеком. Только изображенный человек был подобен и обликом и одеждой на аборигена. Крестик был настолько дорог для его обладательницы, что она не согласилась обменять ни на что. Хотя я предлагал женщине любую вещь на корабле, которая понравится ей.

– Возможно, ее близкий родственник так окончил свою жизнь и крестик дорог ей как память. А может, он и не родственник вовсе ей. – Магистр перекрестился и произнес: – Неисповедимы дела Твои, Господи!

Годфруа де Сент-Омер последовал его примеру.

– Я надеюсь, мы еще расскажем далекому народу о Спасителе, познакомим со Святым Писанием. А пока ты, Годфруа, должен описать все: свой путь в неведомый мир, его людей, их жизнь. Все, кто плавал с тобой, будут размещены в только что построенном замке. Гарнизон там состоит из христиан-арабов, весьма плохо изъясняющихся на языке франков. Так им будет проще избежать ненужных расспросов. Отдыхайте, набирайтесь сил.

Спустя несколько месяцев мысли магистра вернулись к таинственной земле и ее народам. Он хотел было намекнуть Годфруа де Сент-Омеру, что можно готовиться к новому путешествию, но некоторые событие в Иерусалимском королевстве заставили отложить великие замыслы.

Своя чужая жизнь Великого магистра

Сплошная полоса удачи закончилась для Гуго де Пейна – и магистр все чаще убеждался в этом. Теперь события радостные и весьма печальные чередовались с роковым постоянством. И все чаще первенство доставалось неприятностям. В 1131 г. умер его старинный друг – иерусалимский король Балдуин II. Монарх этот знал блестящие победы и великие неприятности; сегодня он был королем, а завтра бесправным пленником заклятых врагов. Невероятная изобретательность короля позволяла ему находить общий язык и с ближайшими сарацинскими правителями, и с коварной мусульманской сектой профессиональных убийц, и с гордыней собственных баронов. Он всю жизнь мечтал о наследнике, но Господь неизменно посылал ему дочерей.

Король мужественно принимал удары судьбы, он не впадал в уныние, даже оказавшись в положении раба; успехи не кружили его голову до утраты разума; не местью, а милосердием он руководствовался, строя отношения с поверженными врагами. Господь вознаграждал короля за терпение, удача приходила, когда он сам ее не ждал: он благополучно возвращался из плена и занимал трон, мятежные вассалы видели, что Божья милость не покидает монарха, и покорялись – не из страха, но из уважения.

В августе 1131 г. Балдуин почувствовал приближение смерти и начал к ней готовиться с тем же спокойствием, с каким готовился ко всем большим и малым событиям в своей жизни. Он переселился из королевского дворца в резиденцию патриарха, расположенную подле Голгофы, – Балдуин хотел умереть как можно ближе к месту, где принял смерть Иисус Христос. 21 августа он призвал к себе Фулька, Мелисенду вместе с годовалым внуком и всех баронов своего королевства. Он благословил дочь, зятя и внука и объявил их своими наследниками. Выразив свою волю, Балдуин приказал переодеть его в монашеские одежды, и вслед за этим его приняли в капитул церкви Гроба Господня. Едва успело произойти последнее действо, как Балдуин испустил дух. Под стенания и плач всего королевства он был упокоен в этой же церкви, где и встретил смерть.

Балдуину II не повезло с сыном, но когда у Мелисенды и Фулька родился внук, его назвали (известно в чью честь) Балдуином. Радостный король успел повозиться с внуком, назначить малыша, который еще не произнес ни единого слова, своим наследником и умереть счастливым человеком. Накануне он поставил свою дочь Мелисенду опекуном будущего иерусалимского короля. А вот насчет опеки со стороны Фулька никаких распоряжений не последовало – слишком недоволен король был на зятя за неудачную авантюру с Дамаском, не очень он рассчитывал на благоразумие Фулька, и конечно же свою дочь любил больше, чем ее мужа.

Отстранение от заботы о собственном сыне не добавило авторитета Фульку. Старые бароны и прежде были недовольны тем, что с Фульком прибыло много анжуйских рыцарей, которым требовалось раздать лены. Ведь Иерусалимское королевство было слишком мало, чтобы удовлетворить аппетиты всех; впрочем, жадность человеческая безгранична; и любого, самого большого, королевства не хватит, чтобы удовлетворить все запросы его обитателей. И только немногие властители могут сдерживать аппетиты подданных до той меры, при которой желание богатства и почестей не становится помехой добрым отношениям между равными, а подчинение королю считается нормой жизни.

Новый правитель Иерусалима – Фульк – прекрасно помнил, благодаря чьему участию он получил корону. Гуго де Пейн не мог жаловаться на плохое отношение к нему со стороны недавнего Анжуйского графа.

Печалило Великого магистра другое: все не так стало в Иерусалимском королевстве после кончины Балдуина, хотя Фульк прилагал много усилий, чтобы в государстве царили порядок и процветание. И поразительное дело: чем больше новый король проявлял заботу о королевстве, тем больше оно погружалось в беспорядок и смятение. Фульк, бывший одним из самых могущественных вассалов короля франков, с которым счел за честь породниться английский король, не имел никакого авторитета у палестинских баронов.

Хотя, если быть справедливыми, первая крупная неприятность с вассалами перешла к Фульку по наследству от прежнего короля. После смерти правителя Антиохии Боэмунда I Балдуин стал регентом при его малолетнем сыне и распоряжался в княжестве, как в собственном доме. В 1126 г. Боэмунд II достиг совершеннолетия, и пришла пора передавать ему трон Антиохии, но иерусалимский король не желал, чтобы сильно изменилось сложившееся положение вещей. Когда новый антиохийский князь прибыл в Иерусалим за получением от регента символов власти, то вместе с ними ему была вручена одна из дочерей Балдуина – Алиса.

Король надеялся, что через Алису Антиохийское княжество крепкими цепями будет привязано к Иерусалимскому королевству, но даже такой мудрый человек, как Балдуин, иногда совершает жестокую ошибку. Причем ошибся король в собственной дочери, выросшей у него на коленях. Увы! Родительская любовь – есть пелена, закрывающая истинный характер и привычки детей.

Брак Алисы и Боэмунда II был не долгим. Юный горячий князь Антиохии жаждал подвигов, завоеваний. Ему удалось отнять несколько городов у киликийских армян, в том числе и Тарс. В феврале 1130 г. он отправился в Киликию за очередным городом, однако армянский князь обратился за помощью к соседнему мусульманскому эмиру. Турки напали на небольшое войско Боэмунда и перебили всех – до последнего человека. Среди трупов враги отыскали тело двадцатидвухлетнего князя, отрубили голову и послали ее в подарок багдадскому халифу.

После Боэмунда осталась единственная наследница – двухлетняя Констанция. Вдова князя, не дожидаясь решения короля и по совместительству ее отца, сама объявила себя регентшей. На том Алиса не остановилась, а принялась единолично властвовать в самом значительном княжестве христианского Востока. Алиса – большая любительница веселой жизни – не слишком долго носила траур по геройски погибшему Боэмунду, и это не понравилось ее подданным. Бароны Антиохии попросили иерусалимского короля навести порядок в княжестве.

Осознав непрочность своего положения, Алиса обратилась за помощью… отнюдь не к своему отцу, а к сарацинскому атабеку Алеппо – Зенги. К нему был послан гонец с великолепным скакуном в качестве подарка – Алисе было известно, что хорошие лошади являлись слабостью атабека. Однако гонец был перехвачен воинами короля. После пытки он сознался, что Алиса имела намерение присягнуть атабеку на верность и даже обещала выдать дочь за сына мусульманского эмира, если атабек на вечные времена оставит за ней Антиохию. Посла, несшего столь ужасное предложение сарацинам, казнили.

Из Иерусалима к Антиохии направилось войско Балдуина и Фулька; из Эдессы в помощь им был вызван граф Жослен – двоюродный брат короля. Алиса в панике пыталась купить верность подданных дорогими подарками для баронов и денежными раздачами для рыцарей, воинов и горожан. Щедрость княгини привела лишь к опустошению казны.

Едва подошло войско короля, как предатели распахнули перед ним ворота, именовавшиеся Сен-Поль, а войско Жослена Эдесского столь же спокойно вошло в раскрытые Герцогские ворота. Алиса укрылась в башне и покинула ее только после того, как представители дворянства и духовенства пообещали ей сохранить жизнь. Не слишком полагаясь на обещания предателей, Алиса вышла из башни и первым делом упала на колени перед иерусалимским королем, прибегнув к самому действенному женскому оружию – слезам. Отец конечно же не стал наказывать сурово свою властолюбивую дочь. Ей было велено покинуть Антиохию, но за Алисой остались когда-то выделенные в качестве приданного на свадьбу города Латакия и Джабала.

Все рыцари Антиохии принесли клятву верности королю и его внучке Констанции. Опека над ней была поручена Жослену – графу Эдессы. И такое положение оставалось вплоть до смерти Балдуина, для которого поход в Антиохию оказался последним делом за пределами Иерусалима. Почти одновременно скончался его двоюродный брат Жослен Эдесский. Смерть его также весьма примечательна и достойна, чтобы о ней вспомнили.

В то время как Балдуин готовился к смерти вблизи Голгофы, этот старый воин осаждал сарацинский замок вблизи Алеппо. Воины сделали подкоп, но он случайно обрушился под графом. Старику переломало кости, и его, одной ногой стоящего в могиле, на носилках доставили в Эдессу. Слухи о смерти воинственного графа дошли до врагов, и туркмены, пользуясь безвластием, осадили крепость Кайсун. Жослен приказал сыну выступить против врага, но молодой наследник воспротивился приказу, ссылаясь на то, что слишком мало войско и слишком велика опасность. Исполнившись презрения к собственному отпрыску, умирающий старик велел себя на носилках нести впереди армии в направлении Кайсуна. Мусульмане, узнав о приближении Жослена, которого уже считали мертвым, в страхе убежали к Алеппо. Получив известие, что крепость спасена, Жослен Эдесский приказал опустить носилки, чтобы он смог спокойно поблагодарить Бога молитвой. А после этого граф здесь же скончался.

После смерти отца Алиса пришла к мысли, что Латакия слишком мала для нее, и неплохо было бы вернуть Антиохию. Ей благоприятствовал почти одновременный уход в мир иной: отца – которому рыцари княжества дали клятву верности, и Жослена Эдесского – назначенного регентом маленькой Констанции.

Алиса в разговоре с баронами Антиохии часто упоминала, что первые ее князья были независимы от иерусалимского короля. Гордым рыцарям весьма приятно слово «независимость»; многим даже не приходило в голову, что маленькому государству невозможно в одиночку устоять во враждебном мусульманском окружении. Так или иначе, Алисе удалось соблазнить на мятеж некоторое количество жителей княжества. Но еще в больший восторг от идей опальной княгини пришли соседние с Антиохией властители: Жослен II – молодой граф Эдессы и Понс – граф Триполи.

Далеко не все рыцари Антиохии разделяли мысли своей княгини о независимости; многим и вовсе не хотелось видеть над собой женщину, которая заботится только об удовлетворении собственного честолюбия. От них и получил Фульк известие о том, что северные христианские государства взбунтовались. Король поспешил к умудренному опытом Гуго де Пейну, но не совета надо было Фульку от Великого магистра; ведь он уже решил, как должен поступить с бунтовщиками.

Король кратко и честно пересказал все, что знал сам о происходящем в Антиохии и соседних графствах. Тамплиеру было кое-что известно, а потому он согласно кивал головой.

– Необходимо привести к покорности Алису и заодно графов Триполи и Эдессы. Иначе глупцы станут добычей мусульман, – произнес Фульк. – Честно признаться, мне их не особенно жаль, но какой будет участь христиан княжества и графств? Сухой путь из нашей столицы в Константинополь и далее на Запад будет полностью отрезан. Они погубят весь христианский Восток. Ты согласен со мной, Гуго?

– Опасность действительно велика, – сдержанно согласился магистр.

– Для начала я хочу образумить только словом этих упрямцев, – начал раскрывать свой план король.

– Было бы хорошо договориться полюбовно, – не мог не разделить замыслы Фулька тамплиер.

– Да, но если за моей спиной не будет стоять внушительная сила, то, боюсь, ни Жослен, ни Понс, ни тем паче Алиса меня не услышат. Как назло в этом месяце очень мало прибыло пилигримов, желающих и могущих с оружием постоять за Святую землю.

На этот раз Гуго де Пейн не торопился соглашаться с собеседником, а лишь окинул короля подозрительным взглядом. Не дождавшись одобрения, Фульк набрал в грудь воздуха и пошел на приступ:

– Дорогой Гуго, мне необходимы твои тамплиеры.

– Ты в своем уме, король? – Магистр от неожиданности даже не стал выбирать слов, хотя бы из уважения к монарху. – Мы, слуги Господа, не можем воевать с христианами только от того, что они впали в мирские заблуждения. Ведь речь идет даже не о войне с мусульманами или еретиками. К тому же тамплиеры еще не забыли твоего похода на Дамаск и многих потерянных товарищей во время оного.

– Почтенный магистр, Дамаск был самой великой моей ошибкой, но разве прежний король не мечтал обладать этим городом? Разве он не дал согласия на поход? Разве бы не чувствовали христиане себя в большей безопасности, если б нам удалось овладеть городом? Но теперь я веду речь вовсе не о предстоящих сражениях и преследовании противника. Если тамплиеры будут со мной, то и вовсе не придется воевать. Одно только твое присутствие вернет разум в горячие головы мятежников, а многочисленность нашего войска лишит их всякой надежды на непослушание.

Великий магистр молчал. Он хотел напомнить Фульку, что предыдущий король управлялся со своими подданными без помощи рыцарей Храма, но вовремя остановился. Ведь это было бы оскорбительно для короля, по многим причинам неуверенно стоящего на ногах. Он вспомнил, что Фулька монархом не признает даже собственная жена, и раздражение переросло в сочувствие. А король, в свою очередь, понял, что на магистра приказ или угрозы не подействуют, и надел на себя смиренную личину просителя:

– Владения христиан на Востоке должны стать единым целым, или их не будет вообще? Ты представляешь, дорогой Гуго, что получится, если ноги потребуют независимости от головы или руки отделятся от туловища. Такого не смог бы придумать и злейший враг. Разве не так?

Фульк говорил правильно, но воевать против дочери своего друга магистру вовсе не хотелось. А король словно читал мысли Гуго де Пейна:

– У меня нет желания причинить зло княгине Алисе. Мы всего лишь должны установить порядок, единожды определенный королем Балдуином: его дочь вернуть в Латакию, с баронов Антиохии потребовать присягу новому иерусалимскому королю и мне же передать опеку над Констанцией, поскольку старик-Жослен умер, а молодому Жослену, похоже, самому требуется опекун.

– Что ждет, кстати, графов Триполи и Эдессы? Насколько я знаю, они сейчас в дружбе с Алисой, а тебя не особенно жалуют.

Король принял как хороший знак то, что магистра заинтересовали подробности предстоящего похода. Это значит, плод почти созрел и надо только слегка тряхнуть дерево, чтобы он упал в руки.

– С них я потребую клятву верности, и все останется как прежде, – пообещал король. – Сегодня пришли худые известия из Константинополя. Император ромеев, похоже, собирается воспользоваться нашими смутами, и положил глаз на христианские земли.

– Если обратиться к событиям первого похода на Святую землю, то княжество Антиохийское, графства Эдесское и Триполийское являются его вассалами. Ведь шедшие в Палестину бароны принесли ленную присягу императору Алексею, и все завоеванные земли должны принадлежать ему и его наследникам, – заметил Гуго де Пейн.

– Я и понятия не имел о существовании подобной присяги. Давно умерли те графы и князья, что ее давали, а ромеи не смели напоминать о неприятных обязательствах воинственным франкским баронам. Даже не припомню, чтобы при моем тесте заходил разговор о том, что Константинополь имеет какие-то претензии на Антиохию, Эдессу и Триполи.

– Ромеи молчали, пока мы были едины и сильны…

– Совершенно верно, дорогой Гуго. Сильных уважают все, и молчат, даже когда те не правы. Слабых же готовы разорвать на части не только враги, но единоверцы и друзья. Ты же понимаешь, магистр, если мы потеряем наши северные государства, то Иерусалимскому королевству не удержаться. А уж если мусульмане перестанут ссорится друг с другом раньше нас, то сбросят в море всех христиан Востока вместе с мечтами хитрых ромеев.

Гуго де Пейн понимал правильность слов Фулька, и все же «Хорошо, тамплиеры присоединятся к твоему войску» прозвучало настолько неестественно и вымученно, что Великий магистр и сам не узнал собственный голос.

Фульку не было дела до душевных переживаний главы ордена Храма. Он получил требуемое согласие, и теперь равнодушно выслушивал наивные требования де Пейна о том, что меч христианина не должен разить брата; что тамплиеры идут с королем, но не извлекут оружия из ножен, если их противниками будут не мусульмане… Еще некоторое время послушав условия Великого магистра, Фульк во время образовавшейся паузы произнес:

– Я согласен с тобой полностью, дорогой магистр. Послезавтра выступаем. Извини, мне нужно готовиться к походу. Да и тебе тоже.

Армия Иерусалимского королевства собралась точно в срок: немногочисленные вассалы короля еще до его визита к Гуго де Пейну получили приказание во всеоружии двигаться к Иерусалиму. Бароны и рыцари, имевшие лены, севернее Кесареи и Назарета должны были выйти со своими воинами на дорогу, ведущую к Триполи, и ждать проходящее мимо войско. На Западе короли и герцоги могли позволить себе собираться в поход несколько недель или даже месяцев, но земля Палестины требовала мгновенной готовности, опасность здесь всегда была рядом.

Тамплиерам, не расстававшимся с оружием даже ночью, не требовалось много времени на сборы. Фульку удалось включить в свое войско отряд госпитальеров – довольно немногочисленный, и все же тамплиеров утешило, что не одни они из воинов-монахов ввязались в это предприятие, сомнительное с точки зрения богоугодности.

Присоединяя в пути небольшие рыцарские отряды, войско Фулька прошло земли Иерусалимского королевства и вступило на территорию графства Триполи. Довольно скоро Фульк был вынужден остановиться из-за возникшей на пути преграды в виде армии Понса Триполийского. Силы последнего были гораздо меньше королевских, но позицию граф выбрал необыкновенно удачно.

Триполийцы перегородили дорогу камнями от развалин стоявшего невдалеке замка, разрушенного сарацинами. За укреплениями засели лучники. Кое-где у них в руках мелькали арбалеты, а это значило, что даже рыцари, прикрытые железными доспехами, не могли чувствовать себя уютно. Подле них засела пехота, вооруженная копьями и железными крюками, чтобы стаскивать рыцарей с коней.

Дорога в этом месте шла между двух холмов, а они были заняты отрядами всадников, которых атаковать без огромных потерь было невозможно. При всей своей злости Фульк не мог решиться на бой в столь невыгодных условиях. Потому он начал переговоры.

– Граф Понс! Ты здесь? – крикнул король сквозь открытое забрало, впрочем, не решаясь приближаться к возникшему на оживленной дороге укреплению.

– Я приветствую Иерусалимского короля! – услышал он в ответ знакомый голос.

– Может быть, ты выйдешь ко мне для разговора, или король и дальше будет орать, рискуя потерять голос.

– Можешь говорить тише, я не туг на ухо, – великодушно предложил Понс и, тем не менее, вышел за укрепления. Впрочем, в сторону короля он продвинулся только шагов на десять и остановился.

– Ты бы не мог подойти ближе, чтобы я был уверен, что меня услышишь?

– Собственно, мне нужно в противоположную сторону. А ты, король, как шел, так и можешь продолжать путь.

– Но ведь ты перегородил дорогу! – возмутился иерусалимский монарх.

– Тебе, твоей королеве, придворным дорога всегда открыта, но за тобой стоит огромное войско. Мне непонятно, для каких целей оно направляется в мое графство. Я бы понял, если б оно шло против врагов, но сарацины там, – Понс указал перстом в сторону Дамаска, – а за моей спиной только христианские государства: Триполи, Антиохия, Эдесса.

– Не моя вина, что это христианское войско оказалось в твоих землях. Княгиня Алиса нарушила обещание, данное отцу – королю Балдуину, да покоится с миром его душа. Она оставила Латакию и вновь укрепилась в Антиохии. Необходимо вразумить мою родственницу, пока земли христиан не постигла беда.

– И это все? – спросил Понс.

– Почти. Осталась еще самая малость: взять с тебя и Жослена Эдесского клятву верности, которую вы с радостью дали прежнему королю – моему тестю.

– Верно. Мы с графом Эдессы были бы рады и тебе принести клятву, но не окруженные твоими воинами. Иначе получится следующее: нас, вроде как пленных, заставят поклясться в чем угодно. Даже если твои требования не будут чрезмерными, меня перестанут уважать собственные вассалы.

Король решил разнообразить тактику и прибегнуть к помощи близкого человека из окружения Понса:

– Почтенный граф, нет ли рядом с тобой моей любимейшей сестры – графини Сесилии?

Жена графа Понса – дочь французского короля Филиппа I – приходилась сводной сестрой Фульку. Дело в том, что мать Фулька – Бертрада де Монфор – вскоре после его рождения бросила мужа и вышла замуж за короля Филиппа I. Несмотря на то что брат с сестрой познакомились только в Палестине, они установили весьма тесные родственные отношения, и всегда были рады друг другу. Теперь король надеялся, что Сесилия окажет воздействие на мужа и они придут к нужному Фульку соглашению. Однако граф разочаровал его:

– Графиня далеко от мест, где друг против друга стоят войска. Сесилия в Триполи, и никто не мешает тебе навестить сестру – разумеется, без столь внушительного войска.

Аргументы у иерусалимского монарха закончились; он лишь произнес в ответ, прежде чем вернуться к войску:

– Когда возьмешь несколько уроков вежливости у моей сестры и пожелаешь найти общий язык с королем, дай мне знать. Я, как добрый христианин, всегда прощаю тех, кто раскаивается в своих ошибках.

Фульк с Гуго де Пейном еще раз внимательно осмотрели позицию графа Триполи. В последней надежде король вопросительно повернул глаза в сторону озабоченного тамплиера. Последний отрицательно качнул головой:

– Даже не думай, Фульк! Лобовой удар будет стоить тебе половины войска.

С грустным сожалением король произнес:

– Отходим.

Герольды объявили приказ короля всему войску.

Отступление было недолгим – всего лишь до первого крупного порта на земле Иерусалимского королевства. В Бейруте войско Фулька остановилось на два дня. Воины отдыхали, а в это время разгружались все бывшие в порту корабли. Итальянские купцы открыто жаловались и тихонько ворчали, но король был неумолим – все плавучие средства временно реквизировались для перевозки войска.

Вынужденный отдых пошел на пользу войску; оно взбодрилось и повеселело, променяв на два дня пыльную дорогу на маленькие радости портового города. Только Гуго де Пейн с каждым днем становился мрачнее. Какая-то сила словно удерживала его на твердой земле. Словно неведомый дух не желал, чтобы он со своими тамплиерами взошел по шатким мосткам на корабли.

Однако он не мог предать Фулька, не способен был изменить своим обещаниям. Уход тамплиеров мог окончательно погубить короля, ведь за Гуго де Пейном могли потянуться и другие бароны. Что последовало бы далее, трудно представить даже в самом страшном сне.

С тяжелым сердцем Великий магистр погрузился вместе с братьями-тамплиерами на выделенные для них корабли. Дурные предчувствия не покидали его в течение всего плавания. Де Пейн опасался пиратов, шторма, прибрежных отмелей, чего угодно – предчувствия говорили ему о грядущих неприятностях, и они связывались с морем. И это неудивительно: франки ведь не норманны, их, как всякий сухопутный народ, пугала бескрайняя вода.

Однако плавание закончилось благополучно. Ступив на сушу в маленьком порту на земле княжества Антиохии, Гуго де Пейн облегченно вздохнул. Он помолился Господу с благодарностью за счастливо закончившееся плаванье и принялся деятельно помогать Фульку. Тамплиерам земли Антиохии были прекрасно знакомы, так как они часто водили караваны пилигримов через княжество. А потому рыцари Храма взяли на себя разведку.

Фульк не стал заниматься мятежной Алисой, а решил в первую очередь разобраться с более сильным противником. А потому король присоединил к своему войску верных ему антиохийских рыцарей и повернул на юг. В это время Понс узнал, что король высадился на землях Антиохии, поспешил ему навстречу. Оба войска сошлись подле городка Шатель Руж.

Позиция и численное превосходство на сей раз были явно не в пользу графа Триполи. Несколько дней войска стояли одно напротив другого. Гуго де Пейн занял со своими тамплиерами место на левом фланге, но не соглашался участвовать в бою; сомнения де Пейна передались госпитальерам. Фульк пытался договориться с противником, но Понс только тянул время, надеясь на помощь Алисы и Жослена.

Граф Триполи не знал, что Алиса покинула Антиохию и вернулась в выделенную отцом Латакию – о чем поспешила известить Фулька. Жослен был слишком нерешительным, чтобы вообще выступить из Эдессы. Похоже, Господь все мужество отдал Жослену-старшему, и сыну достались такие ужасно несовместимые черты, как осторожность и честолюбие. Владыка Эдессы, словно маленькая собачка, погавкал на короля из-за своего забора, но выходить за изгородь не стал.

Упрямый Понс принялся укреплять свой лагерь. Фульк, видя, что через несколько дней ему придется штурмовать рвы и стены, а это совсем другие потери, подал сигнал к атаке. Король устал уговаривать Гуго де Пейна и накануне произнес:

– Если у тебя, магистр, и твоих людей есть совесть, то они пойдут со всеми.

Де Пейн не отдавал никаких приказаний, тамплиеры подчинились общему сигналу короля, обнажили мечи и пошли на рыцарей и воинов графства Триполи. Так началась битва между христианами Востока, причем в рядах противников оказалось много близких родственников. Такого еще не знало это поколение христиан Святой земли.

Сражались оба войска неохотно. Триполийцы, видя, что им не устоять, откатывались назад, рыцари короля лениво шли за ними следом. Однако некоторые воины с обеих сторон проявляли усердие: и сверкали мечи, летели стрелы, лилась кровь.

Граф Понс запросил мира и выразил готовность принести клятву верности. Разумеется, битва прекратилась, и граф был немедленно прощен королем. Фульк был несказанно доволен и все время хотел услышать от Гуго де Пейна слова, подтверждающие правильность его действий:

– Ну, вот, дорогой Гуго, малой кровью мы предотвратили мятеж. Все бы сражения так протекали…

Великий магистр не торопился выражать одобрение на действия короля. Он заметил, что братья-тамплиеры какие-то хмурые; как будто они хотят принести магистру важную неприятную весть, но не могут решиться. Магистр понял, что произошло нечто серьезное, и попытался выяснить у проходившего Робера де Краона:

– Что случилось?

– Мы потеряли в битве одного человека, – опустив глаза, произнес тамплиер. – И это Годфруа де Сент-Омер.

– Нет!!! – дико вскричал магистр. – Не может быть! Он ранен?!

– Насмерть, – дрожащими губами ответил де Краон. – Прямо в сердце…

Слезы потекли по щекам Гуго де Пейна, падая на сухой палестинский песок.

– Проводите меня к славному Годфруа, – попросил он, держась за сердце.

Гигантский брат-рыцарь лежал, широко раскинув руки; из того места, где находится сердце, торчала массивная, под стать ему, арбалетная стрела. Стрелок, видимо, не случайно выбрал самого большого рыцаря в войске Фулька, дабы не промахнуться.

Всегда живой, энергичный, несмотря на свой рост, он даже ночью во сне не мог обойтись без движений… и теперь де Сент-Омера почти невозможно было узнать в навсегда застывшем состоянии. Его глаза, всегда искрящиеся добротой, отражавшие все порывы его души, теперь превратились в холодное стекло. Гуго де Пейн видел множество усопших – как по своей воле, так и погибших – но контраст между живым другом и тем, что от него осталось после удара стрелы, был огромен. Словно лежащее тело принадлежало совсем другому человеку. Но обмануть себя невозможно, и слезы с новой силой потекли из глаз магистра – без стонов, вздохов, всхлипов.

Перед помутневшими глазами Гуго де Пейна проносились события их долгой жизни и дружбы на Святой земле. Ему пришлось бы напрячься, чтобы вспомнить, сколько раз Годфруа де Сент-Омер спасал его от верной смерти, оказывал неоценимую помощь; но главное, что магистр всегда чувствовал локоть верного друга, даже когда его не было рядом.

«Кого я теперь пошлю в страну заходящего солнца?» – подумалось магистру. А ведь как хотел де Сент-Омер снова плыть к неведомым землям! Он жаждал новых открытий, в отличие от остальных участников путешествия, радовавшихся лишь тому, что остались живы.

Магистр поймал себя на мысли, что, стоя над телом друга, он скорбит не столько о нем, сколь о себе. Утрата была настолько великой, что Гуго де Пейну казалось, он безвозвратно потерял какую-то часть собственного тела.

Тамплиеры с трудом отыскали необходимый гроб, поместили в него тело гиганта и пошли в обратный путь, чтобы предать тело Годфруа де Сент-Омера земле Иерусалима. Магистр даже не сообщил королю о своем решении.

Без остановок братья шли до Триполи, здесь Гуго де Пейн потребовал корабль. Коннетабль графа Понса осмелился произнести, что у него нет свободного судна. Тогда магистр посмотрел на коннетабля взглядом отнюдь не доброго христианина и произнес:

– Если сейчас же не найдешь корабль, мои братья сотрут столицу графа с лица земли и посыплют место, где она стояла, солью. Поверь, сегодня не тот день, чтобы им перечить.

Сразу же нашлось три корабля, готовых к отплытию. Тамплиерам оказалось достаточно двух, чтобы свободно разместиться.

Только оказавшись на борту судна Гуго де Пейн, позволил себе сомкнуть глаза – морской путь от него не зависел. Он не надеялся уснуть; магистр только рассчитывал отгородиться от реального мира, но…

Едва магистр закрыл глаза, ему начал сниться сон. Уже знакомый маленький лысоватый мужчина со светящимся нимбом над головой шел по засыпанному цветами лугу. Де Пейн был рад явлению, но долго не решался окликнуть Павла. Магистр-во-сне чувствовал себя виноватым за поступки магистра-живого. Святой Павел сам обратился к Гуго, словно к малышу:

– Не печалься, я не менее тебя сделал ошибок в жизни, но как видишь, Господь ко мне милостив. Возможно, и ты будешь идти по этому лугу, усыпанному цветами. И здесь ты найдешь своего друга – Годфруа де Сент-Омера.

– Хочу и боюсь с ним встретиться, – признался магистр. – Ведь в его гибели виновен я. Это я привел братьев на поле, где они дрались с такими же христианами.

– Если ты не обвиняешь короля, графа, человека, выпустившего стрелу из арбалета, то у тебя есть возможность встретиться с Годфруа. Кто признал свою вину, тот приятен Господу. А встречи с другом боишься напрасно, Годфруа ушел, когда надо было уйти. Такова воля Господа!

– Но почему Иисус не остановил меня? Зачем я привел на поле смерти своего друга?

– Да разве тебя не останавливал внутренний голос перед тем, как садиться на корабли в Бейруте? Разве тебя не желала остановить неведомая сила? Разве к тебе не пришло тогда понимание, что совершаешь действия, противные своему желанию?

– Все это было, – признался магистр.

– Эх… И когда люди научатся принимать помощь Господа? – проворчал Павел. – Всевышний приходит к ним, а они Его не замечают. Разве, чтобы прозрели, вас надобно лишить зрения, как когда-то меня?

– Трудно что-то изменить, когда ты поставлен в зависимость от других людей, – произнес магистр. – Когда от тебя зависит жизнь многих христиан.

– Вот те на… – разочарованно протянул Павел. – Я его только похвалил за принятие своей вины, а он пытается ее переложить на других. Ты меня разочаровываешь!

– Иногда приходится поступать вопреки своему желанию, – признался магистр.

– А вот этого делать не стоит. Ты ведь только что поступил против своего внутреннего голоса и теперь жалеешь.

– Бесконечно жалею, – согласился тамплиер, – но ничего не исправить и брата Годфруа не вернуть.

– Друга не вернуть – это верно. Но печалиться о нем не надо, потому что Годфруа сейчас гораздо лучше, чем тебе, – утешил Павел. – Теперь о нем заботятся души, прежде него покинувшие твой мир. А чтобы впредь не печалиться, не поступай против своего желания, возможно, оно от Господа.

– Слишком много ошибок я сделал, – продолжал сокрушаться Павел.

– Все ошибки можно исправить, пока человек жив. А что нельзя исправить – нужно принять. Но довольно беседы, брат Гуго, – улыбнулся Павел. – Ты изрядный хитрец: желаешь, чтобы я дал тебе совет для каждого шага. А этого делать нельзя, Господь дал каждому свободу, каждый сам должен найти путь к Нему. Пойду, заговорил ты меня…

Гуго де Пейн открыл глаза. Светало… На востоке из-за кромки земли медленно выползал красный полукруг, через некоторое время он превратится в солнце. Магистр приподнялся, надеясь с другой стороны увидеть луг, покрытый цветами. Но нет! Ни луга, ни тем более маленького человека не наблюдалось. Перед глазами его предстала бесконечная морская гладь. Только дельфин плыл рядом с кораблем и что-то щебетал на своем языке.

Гуго подошел ближе к борту и принялся рассматривать морское существо. Дельфин заметил это и с громкими звуками начал выпрыгивать из воды и показывать номера, на которые были способны только бродячие акробаты. Дельфин сопровождал корабль до самой Яффы. Лишь только судно начало заходить в порт, он, как показалось магистру, улыбнулся и исчез.

– Прощай, Годфруа де Сент-Омер! Прощай, добрый друг! – промолвил он, надеясь, что душа погибшего тамплиера решила с ним проститься в образе дельфина.

Война короля с королевой

Весьма прискорбно, господа, Что среди женщин иногда Нам попадаются особы, От чьей неверности и злобы Мы терпим много разных бед. В их душах женственности нет, Они коварны и фальшивы, Жестокосердны и сварливы, Но так же, как и всех других, Мы числим женщинами их, Иного не найдя названья… Вольфрам фон Эшенбах. Парцифаль

Фульку пришлось спешно покидать северные государства вслед за тамплиерами. Он только успел сменить коннетабля в Антиохии – мятежного на благонадежного, простить бунтовавших баронов Алисы и ее саму и послать свое прощение графу Жослену в Эдессу.

Поспешность короля объяснялась просто: пока он разбирался с непослушными вассалами, пришли известия, что измена прокралась в его собственный альков. Фульку сообщили, что в Иерусалиме появился прежний воздыхатель Мелисенды – Гуго де Пюизе.

Северным вассалам изрядно повезло, ибо получив неприятное сообщение, Фульк с невероятной скоростью устремился в свою столицу. Когда он уже был в границах Иерусалимского королевства, пришли новые сведения, что граф Яффы был замечен в его собственном дворце обедающим в обществе королевы. Фулька охватила бешеная ярость, и, несомненно, если б подробности из жизни дворца были получены раньше, то Понс, Жослен или Алиса могли заплатить жизнями. А теперь Фульк продолжал нести свою ненависть в собственную семью.

– Где он? – заорал Фульк, как только увидел свою жену.

Король был страшен. Едва он вошел в зал, прислуживающие королеве девушки от страха побледнели, вжали головы в плечи и, казалось, уменьшились в размерах. Вид иерусалимского монарха мог испугать любого, но только не женщину, вызвавшую его гнев. Мелисенда с едва уловимым презрением окинула взором ревнивца и затем небрежным жестом отослала прочь слуг – ни к чему лишние уши и глаза во время выяснения семейных отношений. Оставшись наедине с тигром, кошечка решила с ним поиграть. С изумленным видом она произнесла:

– Да кто он? Кто тебе так срочно понадобился, что ты не нашел одного мгновения, чтобы поприветствовать любимую жену после многих дней разлуки?

– Твой любовник! – столь же неопределенно, но с весьма великой злостью в голосе пояснил Фульк.

– Дорогой муж, не досталось ли тебе несколько ударов по голове во время этого похода? – подозрительно посмотрела на супруга Мелисенда и спросила с ласковым участием: – Может быть, мне вызвать врача?

– Не притворяйся, Мелисенда, не покрывай ложью ложь. Мне все известно.

– И долго ты будешь со мной разговаривать загадками? А теперь еще оскорблять начал. Пожалуй, лучше сходить в церковь, чем с тобой вести беседу.

Король стоял, загораживая входную дверь, а потому пришлось еще некоторое выслушивать его обвинения.

– Подожди замаливать грехи, Мелисенда, – зарычал Фульк. – Вначале исповедуйся мне.

– Да когда ты успел стать священником? – удивилась королева. – Ты бы хоть одним намеком подсказал, в чем хочешь меня обвинить.

– Хватит изображать из себя невинность, – начал брызгать слюной ревнивец. – Продажная девка с рыночной площади и то лучше и честнее: по крайней мере, она продает себя, чтобы не умереть с голоду.

– Мой любезный муж, или ты заканчиваешь со своими беспредметными обвинениями, или я ухожу. – Мелисенда решительно сделала шаг в сторону двери. Неизвестно, каким образом она собиралась устранить препятствие между ней и дверью, но можно не сомневаться, королю пришлось бы худо.

– Тебя видели с этим… из Яффы. – Фульку было противно произносить имя счастливого соперника.

В ответ Мелисенда лишь рассмеялась:

– Ты хочешь сказать: с графом Гуго де Пюизе? Он действительно был во дворце. Разве я не могу пообедать в обществе моего троюродного брата?

– В то время как его король отправился в опасный поход, вассал развлекается с королевой?! Очень хорошо! И вовремя! Я-то думаю, почему графа не приметил в своем войске, а он был занят моей женой.

– Граф де Пюизе затем и появился в Иерусалиме, чтобы присоединиться к твоему войску. Дело в том, что он слишком поздно получил приказ.

– И почему-то он не поспешил вдогонку.

– Он бы не смог догнать, потому что пришел на следующий день после твоего ухода, – продолжала оправдывать графа королева, совершенно не беспокоясь о собственной репутации. – Разве можно тебя настигнуть, когда ты перемещаешься столь же стремительно, как Гай Юлий Цезарь.

– И он почему-то не ускакал из Иерусалима сразу же, как понял, что в его присутствии здесь нет необходимости.

– Как это нет необходимости?! – возмутилась королева. – Ты увел из столицы всех воинов, до последнего туркопола. Не было даже приличного рыцаря в охране королевского дворца. Вот я и попросила Гуго де Пюизе на несколько дней взять на себя заботу о Иерусалиме. Как видишь, со своей задачей граф справился: твоя столица цела и королева в добром здравии.

– И что теперь ты мне посоветуешь? Поблагодарить за это графа Яффы?

– Воспитанный человек так бы и поступил. Для тебя будет достаточно, если промолчишь, и перестанешь быть посмешищем для дворцовых слуг.

Фульк и сам понял, что его поведение недостойно короля, а потому, умерив свои эмоции, он постарался произнести спокойным голосом:

– Все это хорошо, но только я не просил Гуго де Пюизе заботиться об Иерусалиме, и тем более, о моей жене.

– Граф Яффы… – начала королева, но муж ее перебил:

– Он больше не граф Яффы, если ты имеешь в виду Гуго де Пюизе. Мне не нужны столь нерасторопные вассалы, – сказал свое последнее слово Фульк и направился к выходу. Продолжать бессмысленный спор с королевой не желала даже его ненависть.

Королева поспешила за письменными приборами. Необходимо было предупредить троюродного брата и весьма близкого друга, чтобы на благодарность короля он не рассчитывал, а готовился к худшему.

Фульк же направился к великому магистру ордена Храма. Он надеялся вновь найти в его лице помощника, но выбрал для своего обращения неудачный момент. Тамплиеры только что похоронили Годфруа де Сент-Омера, только закончили молитвы и встали из-за поминального стола. Настроение у всех было тягостное. Фульк был не менее мрачен, только по другой причине. Король даже не знал, что Гуго де Пейн едва похоронил друга, а потому полюбопытствовал:

– У вас что-то случилось? И ты, и братья в печали…

– А разве ты забыл, что мы потеряли под Антиохией Годфруа де Сент-Омера?! Сегодня его тело предано земле, – устало бредущему Гуго де Пейну пришлось вступить в разговор с нетерпеливым королем прямо в коридоре.

– Да, да… Прекрасный был воин, – потупив взор, залепетал король. – Непременно пришел бы на его похороны, если б вернулся чуть раньше.

Магистр промолчал, остановился у дверей своей кельи, но внутрь не пригласил. Фульк был вынужден продолжать речь:

– Годфруа останется в моем сердце благороднейшим рыцарем, готовым прийти на помощь королю и Святой земле. Эх… если б у меня были такие вассалы, как он… Представляешь, граф Яффы отказался мне подчиняться. Из-за таких, как он, и погиб славный де Сент-Омер. Ведь, если б Гуго де Пюизе не отказался участвовать в походе на северные христианские государства, не имелось бы надобности в помощи тамплиеров.

– Что случилось, того не вернуть, – мрачно произнес Великий магистр.

– Но в наших силах сделать так, чтобы подобное не повторилось. Надо всего лишь убрать из Яффы Гуго де Пюизе и на его место посадить достойного вассала, – и тут короля понесло в дебри ненависти ко всему, что связано с графом Яффы: – Он из семейства смутьянов, которое нужно вырвать с корнем. Отец Гуго де Пюизе тридцать лет вел войну против королей Франции Филиппа I и Людовика VI. В союзе с графом Тибо Блуа-Шампанским и английским королем Генрихом I он делал все, чтобы на землях франков десятилетиями не переставала литься кровь. Причем пускали ее не свирепые завоеватели-иноверцы, а братья-христиане, часто связанные с жертвами родственными узами. К счастью для Франции, король Людовик разрушил гнездо змей – замок Пюизе – и отнял все земли графа. Де Пюизе с маленьким сыном бежал на Святую землю. Иерусалимский король по-родственному выделил для беглеца лучший лен королевства – графство Яффы и Аскалона. Старый граф недолго пожил в Палестине, Господь не допустил, чтобы здесь повторились зверства, подобные тем, что он творил на землях франков. Однако мы даже не заметили, как подрос змееныш, достойный буйного отца.

– «Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя…»

– О чем ты, магистр?

– Это не я… Это Господь гласит устами святого Павла, что не в праве мы судить старого графа де Пюизе. Его давным-давно призвал на свой суд Спаситель, и будет жестоко наказан человек, пытающийся за Господа нашего исполнить суд. И молодого графа не вправе мы судить, ибо есть суд Божий, а от нас требуется только покаяние, но не оправдание себя или обвинение ближнего.

– Ты же сам видел, что в нашем войске не было графа Гуго де Пюизе. Он мог выставить самый сильный отряд рыцарей. Но молодой граф Яффы отказался повиноваться королю. – Фульк промолчал о подозрениях в связи де Пюизе с Мелисендой, полагая, что это откровение совершенно не подействует на магистра, а только добавит королю не очень приятную славу рогоносца.

– Разбирайся, король, сам со своими вассалами. Тамплиеры не наемники, а слуги Господа.

– У меня не достанет сил разобраться с мятежным Гуго де Пюизе, – жалобно промолвил Фульк. – Раздоры поглотят Иерусалимское королевство.

– Извини, король, я очень устал. И больше мне нечего сказать.

Фульк еще что-то хотел рассказать, о чем-то попросить, но Великий магистр зашел в свою келью, и в следующий момент заскрежетала внутренняя задвижка.

Король оказался в сложном положении. Бароны Иерусалимского королевства разделились на два враждебных лагеря, примерно равные по силе. Самое интересное, что наиболее влиятельным сторонником Гуго де Пюизе стала королева Мелисенда, а самыми деятельными приверженцами короля были пасынки мятежного графа: Евстахий – властитель Сидона и Готье – сеньор Цезареи. На стороне графа выступил сеньор Трансиордании – Роман де Пюи. Между королем и графом разгорелась самая настоящая война, причем ни одна сторона не могла взять верх.

Летом 1133 г. враждующие стороны заключили перемирие. Все бароны Иерусалимского королевства устали от бессмысленной вражды; все желали мира, но никто не находил предлога для его заключения. Гордыня баронов отвергала решительно все компромиссы между соперничавшими сторонами, впрочем, это не помешало им собраться за одним столом. Неожиданно, во время пира в королевском дворце, потребовал слова Готье де Гранье – красавец, знаменитый к тому же своей физической силой. Пасынок мятежного графа объявил, что видит только один способ окончить вражду.

Мгновенно среди пирующих наступила тишина. Сын Эммы во всеуслышание обвинил своего отчима в измене королю, покушении на его жизнь и в конце речи вызвал Гуго де Пюизе на суд Божий. Гуго обвинения отверг и принял вызов. Высокий суд королевства назначил день, час и место поединка. В ожидании его Готье де Гранье отправился в Цезарею, а Гуго де Пюизе в Яффу – свой семейный дом. Здесь и решилась его судьба.

Эмма была в панике: смертельный поединок должен был произойти между ее самыми дорогими мужчинами – мужем и сыном. Один из них неминуемо погибнет, но нередки и случаи, когда погибали оба противника, либо второй становился калекой. Она уговорила мужа отказаться от поединка.

В назначенный день Божьего суда Гуго де Пюизе не явился. Этого оказалось достаточно, чтобы он был признан виновным, и от него отвернулись даже друзья. В отчаянии граф совершил еще одну глупость: он бросился во враждебный Аскалон и попросил военной помощи у сарацин. Призыв врага на христианскую землю не прощался.

Однако наказание было весьма мягким по причине того, что обвиняемый приходился родственником иерусалимским королям. Естественно, свое веское слово произнесла королева Мелисенда, и оно было тяжелее слова короля. Гуго де Пюизе присуждался к высылке из страны сроком на три года.

Накануне отплытия осужденный граф посетил Иерусалим, по его словам, чтобы проститься с друзьями. Но поскольку его часто видели прогуливающимся возле королевского дворца, то можно было предположить, что он более желал проститься с подругой, чем с друзьями. Вечером Гуго де Пюизе остановился возле играющих в кости воинов и с интересом наблюдал за ними. В это время к нему подошел бретонский рыцарь-пилигрим и нанес два удара кинжалом: в голову и в спину.

На короля сразу же пало подозрение в организации покушения, потому что у него плохо получалось скрыть свою радость, хотя он честно пытался это сделать. Королева, напротив, была вне себя от ярости. Из-за опасений за свою жизнь, король предал бретонского пилигрима Высокому суду.

Рыцарь на суде признался, что действовал по велению своей души с единственной целью: постоять за честь иерусалимского короля. Его приговорили к смертной казни через четвертование. На эшафоте несчастному отрубили руки и ноги, а перед тем как отрубить голову, снова спросили: кто его послал. Остатки бретонца ответили: он сам так решил, и никто не причастен к этому делу. Только после этого допроса Мелисенда поверила, что король непричастен к покушению на графа.

Впрочем, Мелисенда продолжала свирепствовать, и Фульк предпочел во всем с ней соглашаться. Она правила королевством в большей мере, чем король, без совета с Мелисендой супруг не мог подписать ни одного документа. Единственное, что его радовало: Палестина избавилась от ненавистного Гуго де Пюизе.

Граф все же не погиб после жестоких ударов бретонца. Молодой организм де Пюизе позволил ему даже встать с постели и отправиться, согласно приговора Высокого суда, в изгнание. Гуго де Пюизе нашел приют при дворе своего родственника короля Сицилии Рожера II. Король выделил ему графство Гаргано в Апулии, но страшные раны, нанесенные бретонцем не позволили Гуго де Пюизе дожить до окончания трехлетнего срока изгнания. Потомок могущественного графского рода и любимец иерусалимской королевы умер в возрасте двадцати восьми лет.

Великий магистр Гуго де Пейн строго-настрого приказал тамплиерам не вмешиваться в усобицу баронов ни на чьей стороне. Рыцари ордена Храма сопровождали караваны пилигримов, иногда брали на себя заботу о пограничных замках, когда их хозяев поглощала война. Магистр вместе с орденом пытался жить сам по себе, независимо от иерусалимского королевства вместе с его мятежными баронами. Но так не бывает в Палестине, мирская жизнь вместе с ее пороками и недостатками постоянно вторгалась на создаваемый де Пейном некий остров тамплиеров.

Раймунд и Констанция

К чести Фулька надо сказать, что он никогда не впадал в отчаянье, хотя поводов имелось достаточно. Анжуйский князь, привыкший железной рукой наводить порядок в своих прежних владениях на Западе, на Востоке попал в сложнейшую ситуацию. Вокруг него сосредоточились только враги, в числе которых оказалась и собственная жена, а друзей становилось все меньше – прибывшие с ним анжуйские рыцари частью погибли в походах, частью вернулись на родину, и только немногие решили связать свою жизнь со святыми местами.

Король не всегда действовал красиво и по рыцарски, его успех не всегда был громким подвигом, и, несмотря на позорные ошибки и поражения, он год за годом медленно, но терпеливо поднимался до короны, полученной от Балдуина II – полученной немного для него великоватой, на вырост. Прямой потомок Карла Великого не без труда смирился с тем, что у него не имелось достаточно сил, чтобы решать все вопросы ударом меча, и Фульк многого добивался с помощью восточной хитрости. Он менялся под обстоятельства, менял свои привычки и пристрастия, как собственно и должен поступать умный человек на протяжении своей жизни, а не только лишь хамелеон.

Насколько Фульк ранее был горяч и горделив, настолько теперь он стал сдержанным и терпеливым. Король был вынужден годами сносить скверный характер властолюбивой жены, и пример меняющегося мужа подействовал даже на нее. В результате как вчерашний сон был забыт Гуго де Пюизе и у коронованной четы в 1136 г. родился второй сын – Амори.

С северными христианскими государствами у Фулька также стали налаживаться отношения. С самым главным и опасным противником – графом Триполи – королю даже удалось подружиться. Сблизили их неприятности Понса, на которого напал эмир Алеппо, а с ним пришли свирепые и жадные до добычи туркменские племена. Граф Триполи был осажден в замке Монферран, и надежды на спасение не оставалось. Как раз в эти трудные для Понса мгновения явился Фульк и разгромил сарацин. С тех пор чувство благодарности навсегда привязало графа Триполи к иерусалимскому королю.

Разбитый под Монферраном эмир по пути домой напал на Жослена Эдесского. И его спас Фульк, прогнав туркмен. От ненадежного Жослена нельзя было ждать искренней благодарности, но нерешительность и природная лень графа не позволили бы ему в одиночку совершить подлость в отношении короля.

Оставалась хитрая властолюбивая Алиса Антиохийская, которую судьба вынудила довольствоваться Латакией, но княгиня не прочь была сменить провинциальный городок на столицу княжества. Алису нельзя было склонить к искренней дружбе, потому что она не знала, что это такое; нельзя запугать, потому что власть она любила больше всего на свете – даже собственной жизни; с сестрой Мелисенды приходилось бороться только ее оружием – хитростью. И Фульк вступил в бой, приняв правила игры своего противника.

Алиса была готова прибегнуть к помощи злейших врагов Иерусалимского короля, лишь бы на некоторое время сохранить за собой корону княгини Антиохии. Любовь к власти у этой женщины была ненасытной. Еще во времена короля Балдуина II она решила вступить в союз с мусульманским правителем Алеппо, и даже была готова обручить свою дочь Констанцию (которой шел только четвертый год) с сыном эмира. Ее посол в Алеппо был захвачен людьми короля; жестокие пытки развязали ему язык, в общем, этот план Алисы потерпел крушение.

Неутомимая изобретательная княгиня наметила для своей единственной дочери нового жениха, хотя Констанцию по-прежнему, в силу возраста, интересовали только куклы. Восьмилетняя принцесса была предложена византийскому императору Иоанну для его сына Мануила. До совершеннолетия четы Алиса рассчитывала править Антиохией на правах регентши. Она попросила Мелисенду разрешить ей покинуть Латакию и вернуться в Антиохию. Королева не смогла отказать сестре.

Патриарх и бароны Антиохии были в ужасе от новой аферы Алисы, потому что католики и православные в то время уже испытывали по отношению друг к другу непримиримую вражду. Бароны тайно отправили посла к Фульку с настоятельной просьбой найти для Констанции хорошего жениха и тем прекратить козни ее матери. Учитывая близость воинственного правителя Алеппо, избранник должен иметь мудрость и силу, принадлежать к могущественной влиятельной фамилии, уметь руководить битвой и самим княжеством.

Фульк нашел человека, вполне достойного стать князем Антиохии. Король задумал пригласить младшего сына герцога Гийома Аквитанского – графа Раймунда де Пуатье. Как и у всех младших отпрысков, у графа имелось ничтожно мало шансов получить достойный лен во Франции, а потому он без лишних раздумий согласился на предложение иерусалимского короля. У себя во дворце король долго и подробно наставлял рыцаря-госпитальера Жерара де Жебара, которому поручалось доставить графа в Антиохию. (Фульк часто прибегал к помощи госпитальеров с тех пор, как его отношения с Гуго де Пейном стали напряженными.)

Однако в Иерусалимском дворце даже стены имеют уши. Мелисенда пришла к королю тотчас же после ухода госпитальера.

– Фульк, дорогой, что ты задумал? Я узнала, что ко двору герцога Аквитанского отправляется рыцарь. И в чем его миссия? Почему мне ничего неизвестно?

Король решил большую часть своего замысла открыть наблюдательной супруге. Он конечно же из благородных побуждений не стал выяснять, откуда Мелисенде стало известно о посылке в Аквитанию брата-госпитальера, а сразу удовлетворил ее любопытство.

– Дело это весьма щекотливое, потому его следует держать в строжайшей тайне, – начал рассказ Фульк, обдумывая на ходу, насколько далеко он мог позволить себе зайти в откровенности. – Слишком тревожит меня положение Антиохии. Ей недостает хорошего правителя.

– Почему же? – поспешила не согласиться Мелисенда. – Есть маленькая княжна Констанция, которую опекаешь ты. Есть моя сестра Алиса, которая, следует признать, совершила много ошибок, но ее ум может принести пользу.

– Я в Иерусалиме, а в Антиохии нет мужчины, которого бы уважали все. Твою сестру поддерживают местные христиане, в основном армяне, но не желают принимать франкские бароны. У населяющих Антиохию христиан возникла опасная рознь, которой не преминут воспользоваться либо сарацины, либо ромеи. И твоя сестра не может с мечом в руке идти в бой впереди своих подданных; для этой цели необходим сильный мужчина. Вот потому мы с баронами Антиохии и решили пригласить графа Раймунда де Пуатье.

– В качестве кого? Уж не хочешь ли ты отнять княжескую корону у малышки Констанции и передать ее графу?! – встревожилась королева.

– Совсем нет. Мы с графом Раймундом вели переговоры с тем, чтобы он женился на Алисе и принял опекунство над Констанцией.

– Так ли хорош граф Раймунд? Не способен ли он на подлость? И придется ли он по вкусу Алисе?

– Им восторгается вся Франция, – принялся расхваливать своего будущего вассала Фульк. – Граф достаточно красив, а по силе ему нет равных среди франком. Как-то раз вассал его отца – Гийома Аквитанского – почему-то не торопился приветствовать своего сеньора. Тогда Раймунд де Пуатье руками раздвинул толстые прутья решетки перед замковыми вратами. Затем граф тремя ударами своей могучей секиры разбил дубовые врата вдребезги, и герцог Аквитании без задержки вошел в замок чересчур медлительного вассала.

– Такого рыцаря, как Раймунд де Пуатье, не достает Антиохии, и план твой хорош, – на удивление скоро согласилась Мелисенда.

– Только все это нам следует держать втайне, даже от Алисы. Неизвестно, сумеет ли добраться до Антиохии граф, да и женитьба – дело непредсказуемое. Меньше надежд, меньше разочарований. Все в руках Господа, а нам остается только молиться, чтобы наши замыслы совпали с Его желаниями.

Король оказался прав в том, что графу Раймунду непросто было одолеть путь от Аквитании до Антиохии. В Апулии он едва не угодил в плен к враждебно настроенному королю Рожеру II Сицилийскому, который сам имел интерес к Антиохии, и даже некоторые права на это княжество. Могучему графу пришлось, не надеясь на одну только силу, прибегнуть к хитрости. Богатую графскую одежду надел один из сопровождавших рыцарей, а сам Раймунд облачился в убранство купца. Обман раскрылся, когда граф оказался на корабле. Быстроходные суда сицилийских норманнов настигли корабль франков и отрезали ему путь к Антиохии.

Раймунду довелось плыть к ближайшему берегу, и это оказалось малоазийское побережье, принадлежавшее ромеям. Они, как известно, имели свои виды на Антиохию. Ну а поскольку тайну знал далеко не один человек, то вскоре чуть ли не весь мир судачил, что граф Раймунд де Пуатье вскоре должен стать князем Антиохии. Так, против своего желания, граф в одночасье приобрел множество могущественных врагов.

Корабль графа, ко всем неприятностям, вдребезги разбился о прибрежные скалы, потому что искать удобной бухты ввиду близости норманнов не было возможности. Несколько дней Раймунд потратил на поиски своего затонувшего имущества, так как не хотел появиться в Антиохии совершенно голым. Потом умудрился с немногими сопровождающими заблудиться в горах. В то время как он искал выход из малоазийских лабиринтов, в келью Гуго де Пейна вошел Фульк. Вид его был таков, что магистр безошибочно определил: будет просить. На всякий случай он решил опередить Фулька:

– Прошу прощение, король, я в сие мгновенье отправляюсь со всеми имеющимися тамплиерами провожать группу пилигримов до Киликии. Буду благодарен, если ты меня не задержишь, потому что им нужно до наступления темноты прибыть в Назарет и разместиться в странноприимных домах.

– Вся моя просьба уместиться в десяток слов, и она тебя совершенно не затруднит, – пообещал Фульк недоверчивому магистру.

– И мне не придется брать штурмом мусульманский город, вроде Дамаска, или сражаться против северных христианских баронов?

– Ну что ты, Гуго… Я бы и не стал обращаться к тебе с подобными просьбами, так как знаю, что ты откажешь. Тебе не придется даже отклоняться с предстоящего пути.

– Говори уже, король. Чувствую, ты не уложишься в обещанный десяток слов, а на солнце жарятся пилигримы.

– Слышал ли ты, что в Антиохию направляется граф Раймунд де Пуатье?

– Да.

– Так вот, на него напали сицилийские норманны, и граф чудом спасся, высадившись на ромейской земле. Надеюсь, в Киликии ты с ним встретишься. У меня огромная просьба: проводи его со своими тамплиерами до Антиохии. Не столько граф нуждается в защите, сколь может заплутать в чужих для него местах.

– Да как же я узнаю Раймунда, когда я никогда его не видел?

– Дорогой Гуго, Раймунд необычайно огромного роста, силен как лев, и он пытается сокрушить всякое препятствие на своем пути. Если он окажется в Киликийской Армении, то слух дойдет и до тебя.

– Я постараюсь, король, исполнить твою просьбу, – согласился после недолгого раздумья Гуго де Пейн. А думал он недолго, потому что понимал: Антиохии требуется сильная мужская рука, а само задание не предполагало никаких жертв от рыцарей Храма.

Король в очередной раз уговорил Гуго де Пейна помочь, а затем направился к знакомому армянскому купцу, слишком многим ему обязанному. Он попросил торговца перевести одно предложение с франкского языка на армянский, а потом записать его на пергаменте. С уже переведенным предложением король направился к столь же близко знакомому иудею. Только еще прихватил с собой некоторые документы, написанные рукой королевы Мелисенды. Вороватого вида иудей рукой королевы написал армянское предложение, смысла которого и сам не понял. К вечеру работа была исполнена, осталось только отправить по назначению письмо, создаваемое с такими сложностями. Весь следующий день Фульк сомневался: отправлять гонца или подождать. Наступившая ночь решила сомнения в пользу следующего дня. Лишь к обеду гонец отправился в Антиохию.

Было бы слишком просто, если б все происходило так, как обещал Фульк. Увы… Все просьбы короля становились чрезвычайно тягостными для Великого магистра, когда он пытался их выполнить; и эта, несмотря на уверения иерусалимского монарха и надежды Гуго де Пейна, не стала приятным исключением.

Караван пилигримов под охраной воинов Храма благополучно достиг Киликии. О графе Раймунде не было слышно. Гуго де Пейн переговорил с армянами, которые неохотно пускали на свои земли большие отряды франков, и получил разрешение следовать с пилигримами дальше. Великий магистр оставил паломников в Тарсе, а сам с тамплиерами устремился на северо-запад государства армян.

Гуго де Пейн выехал из-за скалы, служившей вратами в Киликию со стороны ромеев, и рукой подал знак тамплиерам остановиться. Там, где была уже не армянская земля, кипел бой. Ромеи окружили каких-то людей и пытались их уничтожить. Среди противников ромеев особенно выделялся огромный всадник на великане-коне. Он всегда появлялся там, где кольцо сжималось, и своим мечом расширял пределы, занимаемые его людьми, а их насчитывалось не более двух десятков.

Магистр понял ситуацию и вернулся за скалу – последнее укрытие на армянской земле. Гуго де Пейн знал, что помощь графу может дорого обойтись его отряду; и потому не мог начать это рискованное предприятие, не посоветовавшись с самыми близкими для него людьми.

– Братья, – обратился он к тамплиерам. – Впереди ромейская земля, но там отряд ромеев окружил, судя по всему, графа Раймунда де Пуатье, которого иерусалимский король просил сопроводить в Антиохию. Мы можем его спасти, но можем и повернуть назад, так как на земле ромеев не имеем права войны. Как нам поступить? Как вы решите, так и будет.

– Спасем графа! Вперед!

– Тогда всем сбросить плащи! – приказал Великий магистр и первым передал одежду с крестом тамплиера в руки оруженосца.

Процедура не заняла много времени, так как тамплиеры привыкли при виде опасности действовать мгновенно. Они полетели в атаку, на ходу выстаиваясь в смертоносный клин. Кольцо ромеев было разорвано мгновенно. Враги дрогнули и начали дружно отступать, магистр также приказал отходить на армянскую территорию. Однако чудом освобожденный от плена или смерти Раймунд де Пуатье, вместо того чтобы отступить с тамплиерами, погнался за бегущими ромеями. Лишь немногие из его людей поспешили за графом, раненые франки предпочли остаться с тамплиерами.

Ромеи, увидев, что противник, терзающий их арьергард, совсем немногочисленный, остановились и вновь окружили графа. Магистру во второй раз пришлось выручать своего подопечного.

На этот раз атака не получилась внезапной. Ромеи встретили лавину тамплиеров длинными копьями. Потеряв двух братьев-рыцарей и дюжину простых воинов, тамплиеры снова принудили ромеев к отступлению.

Огромный рыцарь напряженно поглядывал в сторону отходившего врага, хотя из его людей осталось не более пяти человек, способных сражаться, и у самого из спины торчала стрела.

– Граф Раймунд! – сурово приказал Великий магистр. – Именем короля Иерусалима я запрещаю атаку и призываю к повиновению.

Властный голос Гуго де Пейна наконец-таки образумил задиру. Были собраны все погибшие и раненые тамплиеры, все их оружие и вещи – словом, все, что могло указать на кратковременное вторжение рыцарей ордена Храма на землю ромеев. С мрачным видом несли братья товарищей, погибших по вине горячего сына герцога Аквитании. И, тем не менее, они помогли раненым франкам, а погибших перенесли на кладбище, расположенное у Киликийских ворот – точно такое же огромное, с такими же разноплеменными захоронениями, как и с противоположной стороны Киликии.

– Простите, мои спасители, из-за меня погибли доблестные воины. – Наконец-то граф осознал неразумность своих деяний. – Моя вина велика и ее не исправить.

– Постарайся, граф Раймунд, следующий раз хорошенько подумать, прежде чем ввязываться в бой, – посоветовал ему Гуго де Пейн. – Погибших действительно не воскресишь, но впереди тебя ждет длинная жизнь. Посмотри в остекленевшие глаза воинов, которые совсем недавно были полны решимости тебя спасти, – пусть они станут тебе хорошим уроком.

Тамплиеры и граф де Пуатье благополучно достигли Антиохии. Франкские бароны этого княжества, удивленные и обрадованные мощью графа Раймунда, решили доказать, что и они чего-то стоят, а также замыслили выразить будущему сюзерену свое почтение. Надо сказать, избрали они довольно необычный способ и весьма утомительный для них самих. Первые люди Антиохии подняли на щитах огромного графа и, пыхтя и улыбаясь одновременно, понесли его в княжеский дворец.

Магистр же дал сутки отдыха своим измученным тамплиерам. Наутро звонили все колокола Антиохии. На вопрос: «Что происходит?» – хозяин странноприимного дома ответил:

– Свадьба.

– Да какой же важной особы бракосочетание, если с раннего утра переполошился весь город и мои братья не смогли как следует отдохнуть?

– Княгиня антиохийская выходит замуж за графа Раймунда де Пуатье, – пояснил армянин.

Прожившего множество лет, можно сказать, подошедшего к краю человеческого бытия, много повидавшего за долгий земной путь, Гуго де Пейна трудно было чем-то удивить. Однако последние слова хозяина странноприимного дома произвели странное воздействие на глаза Великого магистра: вначале они расширились до невероятных размеров, а потом и вовсе поползли на лоб.

– К чему такая спешка?! Похоже, граф Раймунд и впрямь двужильный: едва избежав одного плена, он добровольно надевает новое ярмо. Да и Алиса почему так торопится?! Если граф приехал из-за моря, что бы положить у ее ног свое сердце, то он спокойно мог сделать это дня через два или через неделю.

– Свадьба не Алисы. Разве ты забыл, что король Балдуин лишил эту хитрую лису княжеской короны за дружбу с сарацинами. Княгиней Антиохии теперь является ее дочь – Констанция.

Если известие о скоропалительной свадьбе едва не лишило зрения Великого магистра, то последняя новость подкосила ноги Гуго де Пейна. Благо, рядом оказалась скамья, на которую молниеносно упал Великий магистр, недавно устоявший под напором мечей и копий ромеев.

– Да как можно?! Ведь малышке не более десяти лет…

– Сейчас идет десятый, – поправил армянин. – Увы! Интересы франков не могут ждать совершеннолетия княгини. Остается только надеяться на благородство Раймунда де Пуатье, что он отложит первую брачную ночь с юной женой на несколько лет.

– А что же Алиса?! Она дала согласие на этот странный брак?

– Думается мне, что именно в Алисе и заключается причина невероятной поспешности брака, – немного поразмыслив, высказал свое мнение армянин. – Ходили слухи, что мать Констанции сама готовилась идти под венец с графом Раймундом. По правде говоря, сей союз выглядел бы вполне естественно, так как Алиса и Раймунд почти одного возраста. Однако графу было бы мало пользы от этого брака, поскольку княгиней объявлена дочь, а матери уготована скромная Латакия.

– Этот городок явно не может стать пределом мечтаний сына герцога Аквитании, пусть даже младшего, – согласился Великий магистр. – Но если Алиса собиралась связать себя узами брака с Раймундом, то как могла она так скоро дать согласие на его брак с дочерью.

– Она не могла дать родительского благословения, так как, за день до появления графа, спешно уехала в направлении Иерусалима. Кто-то умело разыграл эту шахматную партию, отправив мешавшую победе фигуру в самый дальний угол.

– Что ж, со временем все прояснится и королева потребует объяснений с этого любителя шахмат, – немного успокоился де Пейн от внезапно свалившихся новостей. – Скажи, любезный друг, где состоится венчание молодых?

– В храме Святого Петра, в котором когда-то священник Пьер Бартелеми под алтарем нашел копье, нанесшее последнюю рану Иисусу Христу. С помощью этого копья тогда франки уничтожили несметное войско сарацин, и Антиохия была спасена. Теперь франкские бароны, кажется, с помощью графа Раймунда надеются защитить Антиохию.

Такого зрелища Гуго де Пейн пропустить не мог, хотя излишней любознательностью совершенно не страдал. Плотное кольцо народа окружало храм Святого Петра. Великого магистра сразу узнали, и люди, стоявшие впереди, расступились, хотя каждый мечтал если не проникнуть в храм, то оказаться ближе к его парадному входу. Главу ордена Храма здесь уважали и поспешившим к нему на помощь воинам даже не пришлось расчищать дорогу.

Гуго де Пейн добрался до толпы франкских баронов, имевших самые крупные лены в княжестве. Здесь ему пришлось остановиться: феодалы не имели намерения допускать к действу кого бы то ни было, пусть даже самого короля. Тем более магистр шел с весьма недовольным видом – неуместным на свадьбе. Гуго де Пейну пришлось наблюдать бракосочетание из-за их широких спин местных баронов.

Молодая была одета в красивое свадебное платье, но имела несколько испуганный вид. В подходящем торжеству наряде был и Раймунд де Пуатье, хотя еще вчера он жаловался магистру, что все его вещи погибли во время кораблекрушения, либо были безнадежно испорчены. Бароны продумали и предусмотрели каждую мелочь на шаг вперед, даже наряд для графа необычного телосложения, видимо, был скроен, когда тот находился в пути. Ничто не стало препятствием для молниеносного воплощения их замысла.

Зрелище молодых потрясало своей невероятной несовместностью: невеста подле жениха казалась маленьким бугорком рядом с огромной горой. Впору было бы рассмеяться, но вид баронов источал праздничную серьезность, и никто бы не посмел выказать иное настроение. Гуго де Пейну также было не до смеха, он нашел сие зрелище слишком печальным. Бедняга испытывал угрызения совести за испуганного ребенка, наряженного в подвенечное платье, ведь он сам с тамплиерами сделал все возможное и невозможное, чтобы столь неравный союз был заключен.

Мелисенда была вне себя от ярости. И королеву можно было понять: сестра ее опозорена настолько, что с ее мнением перестанут считаться не только бароны Антиохии, но и последний башмачник или хлебопек Латакии. Случилось именно то, что было нужно Фульку, и он прилагал неимоверные усилия, чтобы скрыть свою радость.

– Что же ты хотела, дорогая Мелисенда? Граф Раймунд де Пуатье ведь не бык, которого ведут на случку. Ему не понравилась твоя сестра – так бывает.

– Подлец, ты же говорил, что у графа были виды на Алису! – кричала возмущенная фурия.

– Иметь виды – еще не значит обещать, а иные, даже пообещав, – не женятся. Вот потому я и просил хранить приезд Раймунда де Пуатье в глубокой тайне. Ты же решила обрадовать сестру…

– И как теперь быть моей сестре?

– Ей остается исполнить повеление отца: вернуться в Латакию. Так что Алиса ничего не потеряла, а Антиохия приобрела достойного правителя. Теперь ей обеспечен приток, по крайней мере, рыцарей Аквитании. Надеюсь, Раймунд защитит княжество. Честно признаться, Мелисенда, мне надоело спасать Антиохию. Из-за властолюбия твоей сестры я рассорился с тамплиерами, и теперь у меня единственная надежда на ее нового князя.

Мелисенда хотя и была сердита за сестру, но понимала, что Фульк прав. Так королю удалось провести умнейших женщин (впрочем, ослепленных властолюбием) и сохранить неплохие отношения с женой. Он уже собирался уходить, как Мелисенда вытащила откуда-то лист пергамента и передала королю со словами:

– Знакомо ли тебе это письмо?

Фульк поднес письмо ближе к глазам. Армянский текст его гласил: «Дорогая сестра, тебе следует немедленно приехать ко мне, чтобы обсудить твой брак с графом Раймундом». Внизу стояла витиеватая буква «М».

– Прости, дорогая, я не очень хорошо читаю на армянском языке. Но, судя по всему, твоя рука его писала.

– И ты никакого отношения к нему не имеешь? – спросила Мелисенда, пытаясь при этом поймать взгляд мужа.

– Я?! – настолько искренне удивился король, что и сам поверил в свою невиновность. – Каким образом?!

– Поклянись, что твои слова – правда! – потребовала королева.

– Моя дорогая! – воскликнул муж. – В Евангелие сказано: «Не клянись». Зачем ты принуждаешь меня делать то, что запрещает Господь?

– Иди с моих глаз, Фульк, – только и смогла произнести Мелисенда, а про себя королева подумала: «И когда медведь успел превратиться в лиса?»

Кроме Мелисенды и конечно же ее сестры, был еще один человек, недовольный тем, что Фульк сыграл им втемную в игре под названием «Раймунд и Констанция»…

Разочарование Гуго де Пейна

– Благодарю тебя, Гуго! – воскликнул Фульк, едва Великий магистр появился во дворце. – Ты не только спас графа Раймунда, но и княжество Антиохию; если б не ты, худо пришлось бы и всему Иерусалимскому королевству.

– Не стоит меня благодарить, – магистру явно не льстил восторг короля, – если б я знал, для чего помогаю Раймунду де Пуатье, то не стал бы тратить на него столько усилий и, тем более, жизней моих братьев.

– Не понял тебя…

– Да ведь я привел графа под венец с Констанцией.

– И что тебя смущает в том, что состоялась свадьба, желанная для всех христиан Востока?

– Но невесте всего-то девять лет! – напомнил де Пейн.

– Ну и что? Граф Раймунд благородный человек, и он не разделит ложе с Констанцией до ее совершеннолетия, а защищать ее княжество будет уже сегодня. Много ты знаешь имен людей, имеющих на голове корону и получивших вторую половину свою, исходя из собственных предпочтений? Дорогой Гуго, да разве не ты приложил неимоверно много усилий, чтобы состоялся мой брак с Мелисендой? И разве теперь ты можешь утверждать, что мы с королевой счастливы?

– Скорее всего, ты прав, король, – отдал должное монарху Гуго де Пейн. – Но я видел наивного маленького ребенка, со страхом смотревшего на огромного Раймунда де Пуатье. Ты не оставил Констанции выбора, хотя сам его имел. Возможно, у тебя не было никаких чувств к Мелисенде, но ты вступил с ней в брак по собственному желанию.

– Ты слишком много ворчишь, Гуго. Видимо, старость не прошла мимо тебя, – король попытался перевести утомительный разговор на шутку.

– Чтобы не слышать моего ворчания, постарайся больше не обращаться ко мне с просьбами, – Гуго де Пейн ответил королю не очень вежливо, но искренне.

– Ты меня пугаешь, Великий магистр, – признался столь же честно Фульк. – Иной бы, на твоем месте, великолепное спасение Раймунда де Пуатье записал бы в свои лучшие дела, совершенные в этой жизни. Ты же печален, словно содеял страшное преступление.

– Ты меня еще больше пугаешь, король. Для тебя человеческая жизнь перестала что-либо значить, а ведь спасение Раймунда оплачено немалой кровью. Пусть большинство погибших не твои подданные… Но если Господь сказал «Не убий», то даже трижды коварных ромеев нельзя лишать жизни. Разве не так?

– Мы непременно поговорим с тобой, Гуго, о том, как невероятно трудно соблюсти в этом мире самый разумный закон – Заповеди Божьи. Но потом… А сейчас мне нужно поспешить утешить Мелисенду: она сильно расстроена оттого, что супругой графа Раймунда де Пуатье стала ее племянница, а не сестра. До новой встречи, Великий магистр!

Гуго де Пейну хотелось сказать Фульку «Прощай!» и больше никогда его не видеть. Однако в последний миг Великий магистр сдержал свой гнев, которого он, как добрый христианин, старался избегать. Он продолжал молча стоять, удивляясь, как гордый герцог Анжу смог измениться до состояния хитрого и скользкого еврейского торговца.

Неприятность, как известно, не ходит одна; черное облако повисло над Гуго де Пейном и с досадным постоянством осыпало его тяжелым, как свинец, градом. Даже визит самого дорогого друга не принес ему радости. Собственно, приходу Понтия магистр обрадовался, как всегда, но разговор у них получился весьма печальным.

Понтий сильно ослаб в последние годы. Зрение иудея настолько упало, что он не мог пользоваться прекрасной библиотекой ордена Храма, – и оттого весьма печалился. Отлученный от книг, Понтий стал на глазах стариться: лицо избороздили глубокие морщины, и оно стало бледным, словно у людей, помеченных ангелом, собиравшимся унести их душу. Без посоха иудей даже не выходил из дома.

Гуго де Пейн взглянул на утомленного недолгим путем друга, подхватил его под руку и хотел помочь занять место на скамье. Благие намерения магистра обидели Понтия. Он легонько оттолкнул руку де Пейна со словами:

– Не стоит, Гуго, я только лишь не могу различить буквы на старых манускриптах, а скамейку пока еще прекрасно вижу.

– Прости, мы так давно не встречались, и захотелось хоть что-то сделать для друга. Единственное, что я сейчас мог – помочь тебе удобнее устроиться в комнате.

– Не нужно оправдываться, – грустно улыбнулся Понтий, – я прекрасно знаю, что в моей жизни наступила даже не осень, но уже зима. Вот и снег выпал, невероятный для Святой земли, – с последними словами старик пригладил редкие, удивительной белизны волосы.

– Единственное, что мне не нравится, так это твое мрачное настроение, – признался Гуго де Пейн. – Но рука твоя крепка и ноги держат тела, а значит, нет повода для уныния.

– Ты опять стараешься меня приободрить. Оставь свои намерения, мой добрый друг, потому что я не нуждаюсь в утешениях. Жизнь человека имеет свое младенческое начало и, если повезет, сгорбленную старость; глупо обижаться на определенный Господом земной путь и также бесполезно искать молодость и силу на склоне лет. Я достаточно пожил на этой земле, а значит, нет причины со страхом и трепетом ожидать собственную кончину. Благодаря мудрости, данной Господом, я понял простую вещь, которая и лишила меня страха смерти: нужно совершить в своей жизни то, ради чего ты появился на земле, что ты считаешь самым важным делом своей жизни, – тогда будущее не будет страшить и конец своего земного пути встретишь спокойно. Теперь я могу сказать: самое важное, что тревожило меня после смерти всех моих родственников, совершено. Я передал вещь, бережно хранимую многими поколениями предков, в надежные благородные руки. Теперь я спокоен, – твердо произнес Понтий, и тон его голоса говорил, что он ничуть не лукавил. – Печаль, которую ты заметил в моих глазах, по другой причине. Я ведь пришел проститься.

– Как? Почему?!

– Я не собираюсь умирать, но вынужден тебя покинуть. Душа моя просится в пустыню, туда, где жил Иоанн Креститель. Хочу пройтись по следам того, кто возвестил о приходе Христа. Я мечтаю найти оазис, где нашли приют жена Понтия Пилата, дочь, которую прокуратор Иудеи так и не увидел…

– Понтий, ты что задумал? Я не отпущу тебя на верную погибель, – запротестовал Гуго де Пейн.

– Почему же погибель? Иоанн ведь жил достаточно долго в пустыне и не умер.

– Иоанн Креститель был молод, ему даже саранчу проще было поймать, чем тебе. Согласись, движения твои стали медлительнее, чем тридцать или сорок лет назад.

– Да ведь кто-то несколько мгновений назад произнес, что я вполне крепок. Или теперь у меня стало плохо со слухом?

– Ты силен, но не для жизни в пустыне.

– Господь позаботится везде, если на то будет Его воля. Пойми, Гуго, я не могу больше оставаться в Иерусалиме. Город, в который я стремился много лет назад, теперь выталкивает меня из своего чрева, он исторгает меня. Душа желает туда, где нет людей, и ничего поделать не могу с этой необычной ее жаждой. Чувствую, если не уйду, зачахну в несколько дней.

Гуго де Пейн весь вечер уговаривал друга изменить решение, но тот был непреклонен. Ничего не оставалось более, как проститься с ним глубокой ночью и попросить задержаться еще на несколько дней, чтобы хорошо обдумать свое решение.

Два дня после разговора с другом, магистр ходил мрачный. Он часто отвечал невпопад. Всегда собранный человек, Гуго де Пейн теперь не мог заниматься никакими делами – все валилось из рук. На душе образовалась пустота, и не находилось ничего равноценного выпавшему из его жизни бедному иудею, чтобы заполнить образовавшуюся брешь. В отчаянии Гуго де Пейн пошел к домику Понтия. Он надеялся застать старика…

Понтий, в свою очередь, чувствовал, что магистр придет к нему скоро, и снова состоится разговор, который принесет лишь огорчение им обоим. Потому он поспешил исполнить задуманное. Пустые стены встретили Гуго де Пейна.

– Понтий! – в последней надежде крикнул тамплиер.

Великий магистр услышал в ответ лишь эхо, повторившее имя друга. Пустота была абсолютной. Только на столе лежал клочок папируса. Де Пейн взял его в руки и прочел написанное знакомой рукой:

«Дорогой друг! Я знал, что ты придешь, дождаться тебя не смог, потому что единственное, о чем ты меня попросишь, я не смогу выполнить. Мне больно оставлять тебя, но я не могу поступить иначе. Прости еще раз. Буду хранить память о нашей дружбе до тех пор, пока не остановится сердце».

Прощальное письмо совсем не успокоило Великого магистра. Наоборот, чувство тревоги за почти беспомощного Понтия усилилось. Не отпускало оно и в следующий день, а к вечеру Гуго де Пейн собрал малый капитул. Он объявил, что передает всю свою власть сенешалю Роберу де Краону. Ошарашенный де Краон машинально, не осознавая своих действий, принял большую орденскую печать, и теперь смотрел на нее с глупейшим выражением лица.

– Гуго, ты не можешь покинуть орден, пока в твоих жилах течет кровь, пока твоя душа не покинула тело! – запротестовал граф Шампанский.

Гуго де Пейн передал ключи от сокровищниц остолбеневшему Роберу де Краону и виновато произнес:

– Простите, братья, я не могу исполнять свои обязанности.

– Ты не можешь оставить свое дитя! – словно вернувшись откуда-то в этот мир, запротестовал сенешаль. – Только Господь, призвав к Себе, может освободить Великого магистра от заботы о братьях.

– Увы! Я не могу должным образом заботиться о братьях ордена Храма и о тех, кого они призваны защищать, – признался Гуго де Пейн. – Я не нахожу в себе достаточно сил для этого, а потому боюсь принести ордену не пользу, а вред. Прошу вас, братья, позволить мне обратиться к собственным делам, которые заняли все мои мысли.

– С такими думами действительно нельзя оставлять в твоих руках большую орденскую печать, – грустно промолвил граф Шампанский и обратился к сенешалю: – Принимай Робер де Краон ее и всю власть Гуго де Пейна.

– Хорошо, – согласился бургундец, – я буду управлять орденом до тех пор, пока Гуго де Пейн не приведет в порядок некие личные вопросы, которые его тревожат. Путь отец нашего ордена отдохнет и поправит свое здоровье, а потом я верну ему все символы высшей орденской власти.

– Согласен! – промолвил граф Шампанский, довольный тем, что Робер де Краон принял благородное и правильное решение.

Спорить Гуго де Пейну совсем не хотелось, он лишь произнес:

– Теперь остается передать самое главное сокровище ордена, и, с вашего позволения, самому проститься с ним. Прошу следовать за мной.

Он провел всех в тесную каморку напротив своей кельи, снял замок со старого невзрачного сундука, достал из него вполне обычную шкатулку, произвел некие действия, и крышка ее самопроизвольно поднялась. В следующий миг в комнате словно распространился таинственный свет, источник его не был понятен непосвященному.

Шкатулка изнутри была выложена листовым золотом, инкрустированным драгоценными камнями. Пламя свечей отражалось от золота и камней и рассеивалось удивительным образом по комнате. Гуго де Пейн встал на колени, извлек из шкатулки хитон Спасителя и прильнул губами к краю его. Так, в молчании, он оставался довольно много времени, но никто не потревожил Великого магистра.

Действия де Пейна повторили все присутствующие. Потом он передал Роберу де Краону ключи от каморки, сундуков и показал секретный замок шкатулки. В конце обратился с просьбой к своему преемнику:

– Ты позволишь завтра мне взять кое-что из одежды и вещей?

– Конечно, Гуго, ты можешь брать ключи и пользоваться до тех пор, пока не покинешь Иерусалим.

– Нет, Робер. Я возьму то, что мне необходимо только с твоего разрешения и в твоем присутствии, – строго промолвил Гуго де Пейн. – Никогда и никому не позволяй входить сюда без тебя! Помни, какая реликвия здесь хранится!

– Я понял, Гуго! Спасибо за урок! И позволь спросить…

– Конечно. Спрашивай обо всем, что тебе не ясно.

– Раньше ты всегда надевал хитон, когда нам предстояли суровые испытания, но в последнее время я видел его на тебе нечасто. И мы терпели поражения или несли потери…

– Я не надевал одежду Спасителя, когда не считал дело, в котором участвовал, богоугодным. Признаюсь, я имел глупость быть исполнителем не самых благородных затей нашего короля. Впрочем, ты и сам видел все наши ошибки.

– Да как же различить: угодное Всевышнему дело или нет? – растерялся Робер де Краон, услышав, что создатель ордена часто совершал ошибки.

– Очень просто: необходимо все свои действия соотносить со Словом Божьим, Уставом нашего ордена. И еще… нужно иметь огромную волю, чтобы устоять перед хитростью и настойчивостью нашего короля.

Два отшельника

Гуго де Пейн покинул Иерусалим на следующий день. Он вывел из конюшни любимого коня, но ни его, ни себя не стал обременять тяжелыми доспехами. Преданный Арго был слишком стар, чтобы нести весь груз, положенный рыцарскому коню; да и хозяин был не столь молод, чтобы щепетильно заботиться о своей безопасности. Лишь меч и кинжал Гуго прихватил, да еще нагрузил простую котомку пилигрима едой, не забыл воду и некоторые нужные в хозяйстве вещи, без которых воин не отправляется в дальний поход.

Он выехал из города через ближайшие врата и сразу принялся размышлять, как найти следы друга. Поскольку Понтий высказал свое намерение уйти в пустыню, то к ее краю и направился Гуго де Пейн. Тамплиер долго и неторопливо осматривал границу бесплодного песка и земли, покрытой зеленым ковром, впрочем, довольно редким. Он поразился обилию следов на песке. Однако первый страх от их множества прошел, когда Гуго начал их читать, словно книгу. Он сразу же отбросил следы лошадиные и верблюжьи, так как знал, что никакого животного у Понтия не имелось. Затем он решил пока не обследовать проложенные тропы, так как найти одинокий след среди множества отпечатков ног трудно, а Понтий, искавший одиночества, пожалуй, не избрал бы путь, исхоженный людьми. Таким образом, Гуго де Пейн искал только след, оставленный одиноким путником.

Удача улыбнулась ему, когда солнце вошло в зенит. Гуго увидел два следа, каких наблюдал сегодня великое множество. При них была в земле еще дырка неправильной формы. Точно такие же вмятины он видел подле дома Понтия.

Обычно посох оставлял круглый след, но палка иудея была плохо обработанной, и это был именно ее отпечаток, единственный в своем роде. Когда Великий магистр впервые увидел некрасивый посох друга, то решил подарить ему новый, но… забыл, и теперь ему оставалось только порадоваться собственной забывчивости.

Солнце палило нещадно, и все же Гуго де Пейн отправился по следу. Ведь малейший ветер может замести это хрупкое свидетельство пребывания Понтия и найти друга будет неимоверно трудно.

Первое время Гуго де Пейн ехал на коне. Однако верному скакуну было трудно передвигаться с седоком на спине: ноги его, привыкшие к твердой земле, утопали в сыпучем песке, солнце также забирало силы Арго, который своим лошадиным возрастом был примерно одногодком с хозяином. Тогда Гуго спешился и повел коня за собой.

Он шел из последних сил, шатаясь и падая; шел, пока на землю не опустилась ночь – на редкость темная. Пришлось выбирать место для ночлега. Еще в сумерках он заметил слева небольшой кустарник, и следы Понтия вели именно к нему.

Гуго направился к единственному дереву в этом царстве кустарника. Силуэт его выделялся даже на фоне совершенно темного неба. Подле дерева тамплиер споткнулся о нагромождение веток и упал. Падать было на удивление легко, и приземление прошло совершенно безболезненно, словно на соломенное ложе. Гуго догадался, что именно это место Понтий избрал для отдыха, и именно здесь из веток, листьев и травы соорудил подобие кровати. Несмотря на то что день выдался необычайно богатым на впечатления, тамплиер уснул мгновенно – усталость пересилила все эмоции.

Ночью ему снился луг, сплошь покрытый цветами. По нему раньше, в прежних снах, ходил маленький человек, и теперь храмовник ждал святого Павла. Гуго наяву чувствовал приятные ароматы цветов, свежесть воздуха – словно в родной Франции перед грозой. И только мучительно ожидаемый Павел почему-то не появлялся. Картина райского луга начала светлеть все сильнее и сильнее. Гуго почувствовал, что становится больно глазам и открыл их. Было прохладное утро, солнце на востоке оторвалось от земли и медленно ползло вверх.

Проснувшись, Гуго первым делом начал рассматривать ложе. Оно было довольно свежим: хотя все листья засохли, но прутья кустарника только завяли. Получается, Понтий спал здесь прошлой ночью и разделяют их только день и ночь.

Тамплиер наскоро съел несколько ломтей лепешки, запил водой. Его Арго довольствовался листьями кустов, еще сохранившими утреннюю росу. Гуго пристроил к седлу коня свою котомку и вывел его из мира растительности. Догадываясь, что его ожидает впереди, всегда послушный скакун неохотно покидал оазис. Его хозяин, напротив, был чрезвычайно доволен, когда обнаружил удаляющийся от места их ночлега след Понтия.

Конь уже не мог везти седока, и Гуго вел его на поводе за собой. Тамплиер был благодарен верному животному только за то, что он вез на себе небольшой запас воды, еды, кое-какой инструмент и одежду…

Однообразный пейзаж развивал у путников необыкновенное воображение, и тамплиера не миновали обычные мечты пустынных странников. Несколько раз Гуго де Пейн видел впереди зеленый оазис, а один раз даже с домами, но при дальнейшем к нему приближении все исчезало, словно вода в песке. Когда в очередной раз видение посетило тамплиера, он не поверил в его реальность. На этот раз кусты и пальмы не никуда не девались, но по мере движения путника становились все больше в размерах и явственнее. Оазис был гораздо обширнее того, в котором Гуго пришлось заночевать, но никаких строений в нем не имелось. Впрочем, необитаемым он не был. Тамплиер с удивлением обнаружил старого друга, беспечно лежавшего под самым большим деревом.

Хотя Гуго знал, что его поиски увенчаются успехом, и не собирался их прекращать, пока не найдет Понтия, но его силуэт вызвал неимоверный восторг. Тамплиер почувствовал, как часто забилось его сердце, вот-вот готовое выскочить из груди. Он присел рядом и постарался успокоиться. Понтий сладко спал. Далее у Гуго де Пейна возникла проблема: как сообщить Понтию о своем присутствии и не испугать и не обрадовать его до смерти. Он хотел дождаться, пока друг проснется сам, но терпения на это не хватило. Тамплиер осторожно положил ладонь на плечо спящего человека, слегка его пошевелил и произнес:

– Приветствую тебя, Понтий! – голос его прозвучал необычайно радостно, хотя еще вчера тамплиер был уверен, что это чувство навсегда его покинуло.

Внезапное появление человека – там, где его не должно быть в принципе, – заставило довольно резво приподняться немолодого иудея. Вполне логичного страха не наблюдалось на его лице; по всей видимости, это чувство Понтий утратил и собственное будущее ему было безразлично. Однако ж удивление, а затем и радость (одинаковые с эмоциями неожиданного гостя) убеждали, что еще не все потеряно. Так неожиданно два столь разных человека за гранью обитаемого мира обрели радость жизни. Они обрадовались друг другу, словно близкие родственники, не видевшиеся несколько лет, хотя расстались эти два человека всего лишь несколько дней назад.

– Привет и тебе, Гуго! – Иудей поднялся на ноги, и они крепко обнялись.

– Как ты здесь оказался? – Они одновременно спросили друг друга. И замолчали, поняв бессмысленность своего вопроса и ненужность ответа на него.

Магистр отпустил коня, даже не потрудившись привязать животное к дереву, а сам свалился рядом с тем местом, где лежал иудей.

После дальней дороги под нещадно палящим солнцем Гуго, коснувшись всем телом земли, не желал больше пошевелить ни единым членом. Он замер и с наслаждением чувствовал, как уходит из него нечеловеческая усталость, как слабеют мышцы, расслабляются, кажется, даже сердце и голова…

– Гуго, твой конь может убежать, а без него тебе трудно будет выбраться из пустыни, – раздался взволнованный голос друга.

– Не беспокойся Понтий, мне он не понадобится.

– Что ты задумал, Гуго? Тебе здесь не место!

– Почему-то иудею можно остаток жизни провести в тиши, вдали от людской суеты, а мне, дворянину из Шампани, не дозволяется. Или ты купил эти несколько деревьев среди песков?

– Я – другое дело, – возразил иудей. – Все мои дела мирские завершены и остатком жизни могу распорядиться по своему усмотрению.

– Неужели ты думаешь, что я не подготовил преемника? А имущество мне, как и тебе, завещать некому и нечего. Так что подвинься, дорогой друг, – промолвил храмовник, устало закрывая глаза.

– Твой ум нужен тому миру, что остался за пределами пустыни. Ты не можешь бросить людей, которые поверили тебе и пришли на Святую землю. Ты явился в Иерусалим с благородным намерением – помогать людям, а теперь бросаешь всех в надежде обрести одиночество.

Гуго де Пейн в этот момент совершенно не имел желания спорить. Усталость была слишком велика, и последние силы не хотелось тратить, доказывая свои права на часть безжизненного оазиса. Тем более, де-юре права у них одинаковые, а де-факто иудею придется смириться с его присутствием. Засыпая, он только пробормотал:

– Однако как хочется пить. Пока добирались сюда, мы с конем выпилили все свои припасы.

– А воды здесь нет, – обрадовал друга Понтий. – В нескольких сотнях шагов отсюда озеро, но вода в нем такая соленая, что в ней не может жить ни одно живое существо. Так что ты забрел не в уголок рая вдали от суетливого мира. Это самый настоящий ад, и познакомишься с ним поближе, когда проснешься.

– Вода должна здесь быть, иначе не росли бы деревья. Она где-то близко от нас… под корнями… – бормотал засыпая Гуго де Пейн.

Понтий еще долгое время ворочался, размышляя над поступком франка, но, в конце концов, уснул и он.

Разбудил иудея радостный крик.

– Вода, брат, вода! И ее можно пить.

Понтий с удивлением смотрел на Гуго. У того весь бок стал мокрым и грязным. Выглядел он ужасно, словно свинья, только что принявшая свою любимую ванну. В Иерусалиме магистра сочли бы за нищего бродягу и поспешили бы обойти стороной, но здесь, за гранью человеческого обитания, вид его вызвал совсем иные эмоции. Понтий принялся углублять ямку на месте лежки храмовника, и спустя несколько мгновений их внешний вид был одинаков.

Вырытое углубление скоро заполнилось мутной жидкостью. Жилка прозрачной холодной воды продолжала выбиваться из глубин земли. Старики прокопали небольшую канавку, и мутная вода потекла по ней в пустыню до тех пор, пока не растворилась в песке. Рукотворное маленькое озерцо (в ином месте его бы назвали лужей) наполнялось чистой водой. Утолив жажду, иудей сделал вывод:

– Господь не даст тебе умереть, потому что не пробил твой час. Удивительно, еще вчера не было ни единого намека, что песок хранит самое великое богатство пустыни.

– Скорее, Он заботится о тебе, а на мне слишком много грехов. Я не имею права рассчитывать на доброту Господа.

Едва люди напились и умылись, к источнику подошел конь тамплиера и осушил его наполовину. Впрочем, никто не возмутился, так как струйка продолжала выбиваться из земли.

– Гуго, можешь, наконец, объяснить: зачем ты здесь? – продолжил Понтий разговор, прерванный сном утомленного гостя, а затем добыванием воды.

– Понтий, друг мой, я жестоко ошибся, – начал свое признание храмовник. – Помнишь, я рассказывал сон: Господь указывает мне путь назад, на родину.

– Ты уехал на Запад, рассказал о своем ордене, множество людей прониклись твоим желанием защищать паломников в пути к святым местам. Одни пожертвовали деньги на благое дело, другие имущество, третьи пожелали отправиться с тобой в Палестину. Орден храма стал известным и могущественным… Что тебя печалит?

– Я вспомнил заповедь Господа: не убей!

– Не уверен, что у магистра до сих пор было неважно с памятью.

– Я произносил слова Господа, не вникая в глубокий смысл них. Но совсем другое, когда рыцари, которые приплыли на корабле со мной, на моих глазах здесь, в Палестине, принялись рубить головы таким же людям, созданным по подобию Господа, как и они. Я снял доспехи, забрызганные кровью в пылу битвы, и понял, что все делал не так.

Гуго де Пейн замолчал, но Понтий не прерывал его молчания вопросами, не торопил. Иудей знал, что храмовник не закончил свой монолог, и терпеливо ждал. И вот тамплиер снова заговорил:

– Я не понял Господа, приходившего во сне. Только теперь я осознал, что Он велел отправляться на родину мне и всем, кого я привез с собой на Святую землю. Вместо этого я доставил на Восток новых воинов; и на земле, где ступала Его нога, кровь полилась новыми потоками.

– Ты же хотел единственно охранять паломников от воров и грабителей, – попытался утешить друга иудей.

– Да. Но получилось то, что должно и можно было предвидеть. Я вспоминаю письмо царя Соломона, волнующегося о храме. И теперь мне кажется, Соломон хотел сказать, что каждый должен построить храм в своем сердце, а потом заботиться о неведомых землях и общем храме Господа. Когда человек примет в сердце свое Спасителя, не придется ему думать, как поступить в большом и малом – Господь подскажет.

– Иисус указывает тебе путь – я в этом не сомневаюсь, – согласился Понтий. – Хотя не уверен, что мы готовы правильно понять Его знаки… и, вообще, увидеть их.

– Коль Господь дал нам воду, значит, Он желает, чтобы мы остались здесь. Разве не так?

– Прежде всего, Господь желает, чтобы ты сохранил свою жизнь; без воды мы не проживем в пустыне и несколько дней. Возможно, тебе, чтобы принять верное решение, понадобится несколько дней и ночей. Благодаря тому, что появился источник, ты можешь спокойно обдумать свои дальнейшие шаги, но вода – совсем не повод оставаться в пустыне. Ты и твои знания нужны людям, а не этому бесплодному песку, годному лишь для того чтобы прикрыть собой твое остывшее тело.

– Даже если ты прав, я ничего не смогу изменить в этом мире.

– Будь первым, кто попытается это сделать, кто скажет людям, что они не правы. Утверждающие, что от них ничего не зависит, пытаются оправдать собственное бездействие. Не уподобляйся им.

– Хитон Господа я передал на хранение Роберу де Краону, – произнес франк то, что давно желал сообщить. – Если пожелаешь когда-нибудь прикоснуться к семейной святыни, обращайся к нему. Отказа не будет в любое время года, ночью или днем.

– Это правильно, что хитон Спасителя остался у братьев. Им теперь сложно, потому что умудренный опытом Великий магистр вдруг решил все заботы сбросить с плеч и наслаждаться одиночеством. Орден Храма, благодаря твоим стараниям, стал великой силой, и очень много людей желает с его помощью решить свои вопросы. А людские желания не всегда близки к замыслам Божьим.

Тысячелетний след

Два отшельника продолжили свое существование посреди пустыни; вблизи моря, столь же непригодного для жизни. Понтий не стал больше уговаривать храмовника, чтобы тот покинул оазис. Иудей, наконец-то, признался себе, что Гуго де Пейн был единственным человеком, которого он хотел видеть в этом мире, и больше расставаться с ним не хотел.

Удивительно, но жизни в оазисе для двух стариков оказалась не тяжелой вовсе, а только поводом поразмыслить и немного поработать. Как ни странно, все получалось у них столь легко, что казалось: тот – неуловимый, незримый, – кто создавал им проблему, сам же ее и решал.

В дупле старой акации отшельники обнаружили пчелиную семью. Периодически в жаркий полдень, когда большинство пчел было на вылете, Гуго де Пейн забирался к ним в гнездо и отламывал несколько кусков сот, заполненных медом.

– Одно яство Иоанна Крестителя у нас имеется, – заметил Понтий. – Осталось найти саранчу. Почему-то ее не видно в этих краях.

– Не накличь беду, – испугался Гуго. – Если это ненасытная тварь появится здесь, она съест весь оазис вместе с пчелами. Поищем-ка другой пищи.

Собственно, другой едой они кормились с первого дня своего обитания здесь. В оазисе имелось несколько огромных финиковых пальм с плодами, как раз готовыми к употреблению. Все, что не могло быть съедено, засушивалось впрок.

К своему удивлению, отшельники нашли репу в разных местах оазиса. А еще Понтий обнаружил несколько пшеничных колосков – вероятно, выросших из занесенных птицами зерен. Их есть не стали, а все выбранные зерна посеяли в землю и ежедневно поливали водой из случайно пробившегося на поверхность источника.

Рядом с построенным шалашом они развели целый огород. Близость воды позволяла его поливать, а близость самих отшельников отпугивала от грядок с репой и пшеницей вредителей, вроде тушканчиков и птиц.

Однажды, проснувшись утром, Гуго и Понтий обнаружили, что их источник иссяк. Они принялись раскапывать место, где вода выбивалась наружу, но это ничего не дало. В конце дня иудей остановил храмовника:

– Копать бессмысленно. Где-то на глубине обрушился грунт и перекрыл нашу жилу. Если вода сама вырвется на поверхность, значит, мы спасены. Но возможно, источнику захочется течь где-то в земных недрах, и тогда погибнем мы, наш огород и, может быть, весь оазис.

Три дня не было воды во владениях отшельников. Поникли стебли разросшейся пшеницы, листья репы опустились вниз и начали сворачиваться в трубочку. Отшельники спокойно принимали удар судьбы и довольствовались тем, что по утрам собирали с листьев росу, а жарким днем прятались в тени. Гораздо хуже приходилось коню, с каждым днем он дышал тяжелее и тяжелее.

Однажды ночью раздался крик храмовника.

– Что там? – спросонья поинтересовался Понтий. – Не вода ли опять вышла прямо под твой бок?

– Нет. По моему телу, кажется, ползла змея. Я выбросил эту тварь, но что помешает ей вернуться?

– Не ужалила она тебя? – с тревогой в голосе спросил друг.

– Кажется, нет. По крайней мере, боли нигде не чувствую.

– Так это, наверное, был уж, – предположил иудей.

– Да кто его разберет на ощупь, ночью, – проворчал Гуго де Пейн. – Я и днем терпеть не могу этих ползающих тварей: ни змей, ни ужей.

Немного поворочавшись после ночного происшествия, отшельники уснули. Но спать довелось недолго: в ночи дважды прозвучало жалобное ржание коня тамплиера. Иудей и франк молчали и напряженно слушали, не появятся ли еще какие звуки. Однако ничто не нарушило воцарившуюся тишину.

– С ним что-то случилось, – тревожно прошептал Гуго.

– Подождем до утра и тогда все прояснится. Ночью мы ничем коню ничем не поможем, – благоразумно рассудил Понтий.

Оба они молча ворочались до рассвета, боясь потревожить сон друг друга, хотя оба так и не уснули.

Гуго первым покинул шалаш, едва начало светать. Спустя мгновение Понтий услышал его радостный крик:

– Вода! Вода!

Иудей вылез из шалаша почти одновременно с криком франка.

Источник пробился довольно далеко от прежнего русла – примерно в двадцати шагах.

– Умеешь ты находить воду, Гуго, – радостно промолвил Понтий.

– Я здесь ни при чем. Ты был прав, когда посоветовал прекратить раскопки старого источника. Насколько дальше от него ключ пробил себе новый выход на поверхность!

– Давай же поблагодарим Господа за Его доброту! – Иудей встал на колени, франк последовал его примеру, и оба прочли «Отче наш».

– Надо поискать моего верного скакуна, – напомнил Гуго, помолившись и утолив жажду холодной ключевой водой.

– Идем же скорее, – согласился иудей.

Однако где искать коня, они не имели представления. Обычно животное само приходило утром к водопою. Даже когда источник иссяк, конь столь же постоянно приходил к нему и с надеждой, затем с печалью, смотрел на место, где он выбивался из земли. Теперь преданного Арго нигде не было видно.

Для начала они пошли в ту сторону, откуда раздалось ржание. Дойдя до края оазиса, они не обнаружили животное ни живым ни мертвым. Затем отшельники обыскали весь оазис: он был небольшой, а предмет поиска немаленький; потому много времени сие занятие не отняло, но и нужного результата не принесло. Осталось искать любимца Гуго де Пейна в пустыне. До сих пор животное не покидало оазиса по собственной воле, и отшельники решили, если такое произошло, значит, случилось нечто ужасное.

Гуго де Пейн решил использовать для поиска коня опыт, который он приобрел, отыскивая следы Понтия. Они вышли в пустыню и принялись по кругу обходить оазис. Следы коня нашлись скоро. Вой шакала с той сторону, куда вели следы, усилил нехорошие предчувствия. Примерно через милю был обнаружен и конь, вернее, его труп. Арго лежал в ямке, вырытой пустынным вихрем словно специально для него.

Тамплиер смахнул слезу; иудей, увидев глубокую печаль друга, тоже заплакал.

– Отчего же он умер? – Понтий попытался установить причину смерти коня. – Если б на него напал хищник, непременно остались бы следы укусов, рваные раны.

– Старость, мой друг, старость, – печально промолвил франк. – Последний год он был непригоден для боя. Арго не мог принести никакой пользы ордену, потому я и взял верного скакуна в пустыню. Переход оказался для него слишком труден, а отсутствие воды и вовсе убило. Ничего не поделаешь: те лишения, которые мы, играя, переносим в юности, часто становятся последним испытанием в старости. И у людей, и у коней все в жизни одинаково.

– Твой конь поступил благородно, – высказал вслух свое наблюдение Понтий. – Последние мгновения своей жизни потратил на то, чтобы унести тело как можно дальше от нашего жилища.

– Арго всегда был таким. В одной битве он встал на дыбы и принял грудью арбалетную стрелу, которая предназначалась мне. Так что я обязан коню жизнью, – признался старый воин.

– Надо засыпать песком твоего боевого товарища. Иначе соберутся все волки и шакалы пустыни и опасаюсь, что не удовлетворятся твоим преданным скакуном. Возможно, им захочется попробовать и наши старческие кости, не дожидаясь, пока мы испустим дух. – Иудей решил оставить товарища, чтобы тот мог проститься с конем. – Я вернусь к шалашу за лопатой, а ты посторожишь труп благородного животного от этого радостно воющего шакала.

– Хорошо, – согласился франк. – За это время я сниму с коня сбрую. Возможно, она пригодится для чего-нибудь.

Иудей принес лопату (которую храмовник предусмотрительно взял с собой, отправляясь в пустыню на поиски друга). В другой руке он держал кинжал.

– А его зачем? – франк вопросительно посмотрел на собственное оружие. – От шакала обороняться? Так он не пытается напасть.

– Бедуины защищаются от змей, окружая свою стоянку конским волосом. Вот я и подумал: не срезать ли хвост твоего Арго, чтобы сплести из него веревку. – Иудей несмело посмотрел на друга, опасаясь, что подобное предложение оскорбит его.

Идея Понтия даже понравилась франку:

– Режь хвост, а если покажется мало волоса для твоего замысла, то прихвати его роскошную гриву. Пусть хотя бы часть преданного животного останется с нами и принесет пользу.

По очереди работая лопатой, они насыпали над трупом коня небольшой курган. Шакал, наблюдая, как в толще песка исчезает шикарная добыча, в последний раз завыл – теперь уже печально – и отправился в пустыню.

Змеи (или ужи) действительно перестали беспокоить отшельников с тех пор, как Понтий сплел веревку из конского волоса и окружил ею жилище отшельников. Сбруя также пригодилась.

Тощий Понтий сильно мерз по ночам, а накрыться было нечем. И, наконец, Гуго де Пейн придумал, как добыть для друга одеяло.

В окрестностях оазиса обитало огромное количество тушканчиков. На них приходили охотиться маленькие пустынные лисицы. Тамплиер часто наблюдал, как эти красивые существа с пышным хвостом, почти равным по длине остальному телу, раскапывали норы в поисках добычи. Он решил, в свою очередь, поохотиться на этих охотниц за тушканчиками. Гуго заметил, около каких норок наиболее активно бегают «приманки»; возле них и были поставлены силки, которые франк смастерил из сбруи своего коня. Ловушки работали. Скоро из лисьих шкур сшили теплое одеяло для Понтия, а затем и для Гуго.

Франку стоило немало усилий, чтобы побороть в себе охотничий азарт. Дальнейшее уничтожение лисиц привело бы к росту популяции тушканчиков, а это грозило уничтожением огорода отшельников. Он, кстати, разрастался, и уже колосилась небольшая пшеничная грядка.

Недавнее исчезновение источника продолжало волновать отшельников. Ведь подобное могло повториться в любое время; и ключ мог не найти себе дорогу на поверхность столь быстро, а мог и вовсе затеряться в земных недрах. В разных местах оазиса и вокруг него валялись осколки керамики, которые ранее могли быть кувшинами, чашами и прочими изделиями из глины. Гуго и Понтий поняли, что здесь некогда обитали люди, но не знали, как использовать это свое открытие.

Наконец, Гуго решил покопаться в местах, где чаще всего встречались глиняные осколки. Понтий чувствовал себя гораздо слабее и только изредка помогал другу в его изысканиях, а чаще всего иудей с интересом наблюдал из-под тенистой пальмы за ходом раскопок.

Когда под лопатой что-то оказало сопротивление, а затем глухо треснуло, Понтий устремился к франку и принялся осторожно руками разгребать песок вокруг лопаты. На свет была извлечена вместительная древняя амфора, хотя самый верх успел отбить Гуго. Когда находку извлекли, он поднял лопату и хотел продолжить раскопки, но Понтий остановил занесенную руку:

– Погоди. Здесь надо копать осторожно.

– Уж не надеешься ли ты, что амфоры лежат здесь одна на одной и ждут, когда мы их откопаем?

Впрочем, тамплиер не стал спорить с осторожным другом и начал, точно так же как он, разгребать ладонями песок. Податливая сыпучая почва позволяла спокойно обходиться без инструмента.

Предосторожности оказались кстати. Амфоры действительно стали попадаться одна за другой – причем много было совершенно целых. Их тут же очистили от песка и наполнили водой – про запас. Раскопанное пространство стало приобретать черты, которые имело в далекой древности. Оказалось, Гуго и Понтию несказанно повезло: они откопали вход в огромную крытую цистерну. У ее входа и хранилась найденная посуда.

Вот, все амфоры – целые и поврежденные – откопаны и извлечены, а вместе с тем расчищенным оказался и вход в бассейн. Чтобы убедиться в этом окончательно, Гуго несколько раз осторожно проткнул лопатой почву. К его удивлению, лопата в одном месте наткнулось на что-то твердое. Вскоре был извлечен небольшой, но довольно тяжелый горшок.

– Странно, – заметил Гуго. – Его стенки слишком толстые, они выдержали даже удар лопаты. Прочность – это хорошо, но в быту из-за своей тяжести он неудобен.

– Давай-ка высыплем из него песок. – Понтий положил сосуд на бок и стал потихоньку очищать его руками.

– Проще будет его перевернуть вверх дном, – предложил франк. – Давай вдвоем, Понтий, если не достает сил.

– Погоди, здесь что-то есть, кроме песка.

Он извлек из горшка красивейший золотой браслет-змейку. Тонкая чеканка отражала все особенности кожи змеи, а в массивной голове светились два глаза-изумруда. Похвалив мастера, создавшего браслет, Понтий передал находку Гуго, а сам продолжил очищать сосуд. С последними горстями песка в его руках оказался гребень из слоновой кости.

Иудей принялся рассматривать свою находку.

– Гребень весьма дорогой и очень старый. Ему не менее тысячи лет. На нем изображено лицо мужчины. Похоже, это римская вещь – иудеям нельзя изображать лица людей. – Понтий сдул песок и протер его пальцами. – Властное лицо, тонкие губы, орлиный нос – несомненно, римлянин. Но как могла оказаться знатная римлянка здесь, где не осмеливаются жить даже нищие? Только одну римлянку судьба заставила искать спасения в пустыне… Но таких совпадений не бывает!

– На браслете с обратной стороны есть буквы, – сообщил Гуго де Пейн.

Понтий взял у него змейку, расчистил ногтем буквы, но разобрать их из-за плохого зрения не смог. Иудей передал браслет Гуго и с надеждой в голосе попросил:

– Попробуй, брат, разобрать текст.

Зрение храмовника позволило прочесть по-латыни два слова: «Любимой Прокле».

Лицо Понтия стало радостно-безумным, иудей прижал к груди браслет и гребень. Его дыхание перехватило из-за сильного волнения, и Понтий смог только восторженно прошептать:

– Гуго, ты даже не представляешь, что мы нашли!

Тамплиеру было прекрасно известно равнодушное отношение Понтия к деньгам и драгоценностям. Он не на шутку встревожился, когда увидел друга, с безумными глазами прижимающего золотую змейку к сердцу. Франк поторопился его успокоить:

– Понтий, не надо так волноваться, никто не отнимет найденные вещи.

– Гуго, этот браслет принадлежал женщине, от которой пошел мой род! Эту змейку подарил своей жене – Прокле – прокуратор Иудеи Понтий Пилат. На гребне, скорее всего, изображен именно он!

– Не может быть! – прошептал Гуго и с не менее сумасшедшим видом погладил рукой браслет и гребешок. – Но как они сюда попали?!

– После казни Пилата, его жена с маленькой дочкой бежали в пустыню. Им дала приют община отшельников, располагавшаяся неподалеку от Асфальтового озера. Это все, что я знал. По счастливой случайности мы попали именно в тот оазис, где прятались от свирепого Тиберия жена Пилата и его дочь. А потом была жестокая война с римлянами. Покидая оазис, Прокла оставила здесь свои украшения, но вернуться сюда не смогла.

– Невероятно! Теперь я понял истинную ценность для тебя этих римских, как мне показалось, безделушек!

В этот день никакой работы больше не было, но на следующее утро отшельники вновь пришли к занесенной песком цистерне. Они не ждали новых находок, потому что более ценного, чем уже найденное, найти невозможно. Старики принялись обсуждать, как им использовать древнее заброшенное сооружение.

– Нам нужно освободить цистерну от песка, отыскать глину, заделать ей все трещины, из нее же смастерить водопровод от ключа к цистерне – и тогда главный вопрос нас перестанет волновать, – предложил Гуго.

– Эта работа займет несколько месяцев, – заметил Понтий.

– А разве мы куда-то спешим? Или нас кто-то торопит. Даже если случится новая катастрофа с источником, запаса воды в амфорах нам хватит надолго.

– Ты слишком основательно устраиваешься в оазисе. Уж не надеешься ли жить здесь вечно? – грустно улыбнулся Понтий. – Только из меня плохой помощник. Слишком слаб стал в последнее время…

– Не печалься. Всю работу выполнять буду я, и мне это очень интересно. Самое большое, что от тебя, Понтий, требуется: иногда давать разумные советы.

Откапывание цистерны шло очень медленно, другие заботы отрывали отшельников от великого замысла. В очередной раз собрали урожай пшеницы и засеяли настоящее поле. Они подумали, что хорошо бы из этого урожая испечь хотя бы один хлеб… Но не было огня, чтобы его приготовить. И тут случился редкий в этих местах дождь. Да еще с грозой! Среди ночи молния ударила в трухлявое дерево возле шалаша и подожгла его. Так в распоряжении отшельников оказался огонь. Они отыскали два плоских камня, с их помощью стерли зерно на муку и приготовили хлеб, вкуснее которого, пожалуй, не ели за свои долгие жизни. По крайней мере, им так показалось.

Через некоторое время возникла сложность с дровами, необходимыми для поддержания огня. Почти все ненужное в оазисе было сожжено, а рубить кусты и деревья, спасавшие их от солнца, не хотелось. И тут Гуго обнаружил при раскапывании цистерны стопку дров. Видимо, древние люди ценили дерево не меньше, чем воду, потому и припрятали его столь глубоко.

Найденные дрова позволили оттянуть решение вопроса, но не закрыли его. И тут Гуго де Пейн, однажды наблюдая за обнаглевшим жирным тушканчиком, вразвалку бродившим по их огороду, предложил:

– Пора вспомнить охоту.

Тамплиер занялся отловом тушканчиков. Только мясо их отшельники не стали употреблять в качестве еды – уж больно животные были похожи на отвратительных крыс. С этих вредителей Гуго добывал жир. Затем, когда его собралось достаточное количество, тамплиер соорудил пару светильников. Поддерживать огонь костра больше не имелось надобности, а дрова использовались только для приготовления пищи.

Еще Гуго заметил, что много жира в хвосте ящериц. И он принялся гоняться за этими ползающими тварями с юношеским азартом. Догнав ящерицу, он наступал на хвост или прижимал к земле палкой. Животное оставляло хвост и спасало остальную часть тела в ближайшем укрытии. Хвост, спустя некоторое время, вырастал новый, и животный мир никоим образом не страдал.

Жизнь в пустыне стала чрезвычайно увлекательным занятием. Лишив себя общества людей, отшельники больше приобрели, чем потеряли. Но беда в том, что все хорошее когда-нибудь заканчивается. Всякий человек приходит в сей мир не только для того, чтобы беззаботно радоваться жизни; ему необходимо испытать неприятности, выдержать удары судьбы, наконец, потерять самых дорогих людей. Трагический момент настал для Гуго де Пейна, когда все вокруг было просто замечательно.

Однажды утром он проснулся; тихонько, чтобы не разбудить друга, умылся, проверил силки, принес к шалашу пойманного тушканчика и… удивился, что иудей до сих пор нигде ему не встретился. «Уж не заболел ли мой друг?» – предположил худшее тамплиер и вошел в их с Понтием жилище.

Все было гораздо хуже, чем полагал Гуго. Понтий лежал, накрывшись с головой одеялом из лисьих шкур. Это показалось подозрительным франку, потому что вокруг стояла неимоверная жара. Он резко сдернул одеяло, не заботясь о том, что испугает друга. Понтий лежал с открытыми глазами, на лице запечатлелось состояние полного покоя, а уголки губ сложились в едва уловимой счастливой улыбке. Сложенные на груди руки сжимали браслет и гребень его далеких предков. Только остекленевшие глаза говорили Гуго де Пейну, что теперь он остался один среди пустыни, и больше никто не порадуется за его успехи в борьбе с природой и обстоятельствами, которые он избрал по доброй воле.

Пустая могила

Когда прошла первая жгучая боль, Гуго де Пейн подумал, что остывшее тело друга необходимо похоронить, так как поднимавшееся в зенит солнце нагревало его, но вдохнуть жизнь в тленное земное обиталище души не могло.

Вначале он хотел предать земле останки Понтия подле их общего жилища, чтобы друг всегда был рядом. Однако, поразмыслив, Гуго решил, что Господу не понравится подобное поклонение мертвому телу. Затем он выбрал место под акацией и начал было копать могилу, однако пчелы, которые позволяли забирать у них мед, набросились на старца со страшной силой. Некоторое время он продолжал работу, на ходу извлекая жала из своего тела, но все же ее пришлось прекратить. Гуго понял, что если не оставит свою затею, то умрет от пчелиного яда прежде, чем закончит погребение друга.

Магистр быстрым шагом, насколько позволял возраст, пошел прочь от акации. Пчелы продолжали над ним кружиться целым роем, но жалить не спешили. Они провожали старца до тех пор, пока он не вышел из оазиса, а затем дружно разлетелись по своим делам. И тут он понял, что мертвым не место среди живых, и как ни дорог его памяти был Понтий, Гуго решил похоронить бренное тело друга за пределами оазиса.

На горке, обдуваемой всеми ветрами, Гуго де Пейн выкопал могилу и с помощью носилок, сооруженных из двух жердей и веток, перетащил тело друга. На дне могилы он сделал небольшое углубление и положил в него горшок с найденными драгоценностями. Прежде чем сделать это, тамплиер долго рассуждал – пожалуй, не меньше, чем в выборе места погребения. Он страстно желал оставить при себе бесценные браслет и гребень, но потеря друга вызвала острую физическую боль в сердце. Гуго де Пейн убедился, что и он смертен, более того, он не был уверен, что на много переживет Понтия, а завещать сокровища в пустыне было некому. В итоге отшельник остановился на мысли, что никто в целом мире не поймет истинную цену этих произведений из золота и слоновой кости, никому, кроме Понтия, они не будут столь дороги. Любой человек, нашедший сокровища, оценит браслет по количеству золота, ушедшего на его изготовление. Потому бесценные вещи, извлеченные из песка, в песок и вернулись.

Попрощавшись, он уложил орошенное слезами тело Понтия на дно могилы и обессилевший присел на ее край. Гуго смог бросить лишь несколько горстей песка, и руки безвольно опустились. И тут налетевший ветер погнал песок пустыни прямо в могилу. На глазах старика песок вначале скрыл ноги Понтия, затем тело и, наконец, лицо.

Через некоторое время место упокоения иудея не только сравнялось с ландшафтом, над ним даже вырос небольшой бархан. Лишь деревянный столбик, который Гуго заблаговременно воткнул у края могилы, говорил, что здесь захоронен человек.

В последующие дни и недели Гуго де Пейн чувствовал себе очень плохо: к печальным мыслям, к переживаниям об ушедшем друге прибавилась и боль осязаемая. Попеременно болели разные части тела: сердце, голова, спина, ломило руки, подкашивались ноги. Как ни странно, чем дольше он лежал, ничем не занимаясь, тем больше его одолевали мрачные мысли и физическая боль.

Невольно он был вынужден заботиться о себе, потому что уморить себя голодом – было страшным грехом для Гуго де Пейна. Ведь жизнь человека имеет право забрать только Господь, и только Он решает, когда и кому пришла пора умереть. Старец занялся тем, что вырезал имя Понтия на столбе, ставшем ему памятником. Дерево тысячелетней давности, найденное в раскопанной части цистерны – вероятно дуб, – оказалось на редкость прочным, и работа растянулась на несколько дней. Он уже не мог работать так бодро и весело – от восхода солнца до его заката, – как в прежние годы. К вечеру на все тело накатывалась такая усталость, что отшельник едва добирался до шалаша; но это была приятная усталость, а болезнь, бродившая по телу, исчезла сама собой.

Каждодневные походы к могиле Понтия и кропотливое выдалбливание букв в дереве, которое сродни камню, отняло немало сил Гуго. Вместе с недавней болезнью к нему пришло осознание, что он остался один на этом островке среди пустыни и похоронить его будет некому. Но недолго мучился де Пейн над решением этого непростого вопроса.

Ему вспомнился старый франк из Киликии, потерявший единственного сына и своеобразно позаботившийся о собственном погребении. Могила, заготовленная для самого себя, предстала перед мысленным взором Гуго. Хотя у старика из Киликии было в тысячу раз больше шансов, что некий прохожий закроет песком его остывшее тело, но наш отшельник не без оснований полагал, что эту работу сможет выполнить ветер, гуляющий по пустыне.

Он, не откладывая, принялся за дело. Поскольку Гуго де Пейн теперь чувствовал себя вполне сносно, то и начал готовиться к собственному погребению не с копки могилы. На столбе, неведомо кем оставленном в цистерне – точно таком крепком, как и на могиле Понтия, – Гуго принялся вырезать собственное имя. Работа была не из легких; на огрубелых старческих руках даже появились мозоли, коих Гуго не видел уже несколько десятилетий. Когда последняя буква встала на свое место, он отнес сей памятник к могиле Понтия и вкопал рядом.

Выполнив нелегкую для его возраста работу, Гуго упал без сил между собственным памятником и стелой Понтия. Некоторое время он был занят тем, что прислушивался к собственному организму, силясь определить, сколько осталось жить. Однако дыхания смерти, даже рядом с могилой друга, франк не почувствовал. Было лишь чувство сильной усталости, и не более того… Все так же ровно билось сердце (только сильнее, чем обычно), все такой же незатуманенный взор осматривал зеленый остров, коего он стал единоличным властителем.

Следующую неделю он практически не утруждал себя; руки с растекшимися мозолями требовали безделья, и Гуго подчинился обстоятельствам. Руки зажили, но затянувшееся безделье снова вызвало приступ меланхолии, в душе воцарилась пустота, точно такая, как и в окружающем мире. Чувство одиночества, ранее ему неведомое оттого, что он всегда был занят, что рядом был друг и предаваться унынию просто не имелось времени, – теперь нахлынуло страшной волной. Приняв свое новое состояние за предвестие еще худшего, Гуго де Пейн отправился копать собственную могилу.

Когда последнее предполагаемое земное прибежище было закончено, Гуго улегся на дне его. Здесь было прохладно и приятно телу, а мысль о том, что рядом находится Понтий, согревала душу. Однако тело вовсе не собиралось умирать, а только потребовало пить. Гуго выбрался из своей могилы, взял кувшин и выпил остатки ужасно теплой воды. Затем отправился к шалашу.

Через два дня в пустыне поднялся сильный ветер. Едва он немного успокоился, Гуго отправился проверить место своего последнего пристанища. Могила, не дождавшись своего бездыханного обитателя, сама засыпалась, а над ней возник бархан, точно такой же, как над могилой Понтия.

Тяжело вздохнув, Гуго вновь принялся копать могилу. Ветер не стал ждать даже два дня – этой же ночью он вновь сравнял с окружающим ландшафтом результат многочасового труда старца.

Уныние охватило Гуго де Пейна.

Он пришел, как обычно, во сне, когда отшельник был близок к полному отчаянью. Маленький человек с цветочного поля сочувственно произнес:

– Эх, Гуго, Гуго… Не удалось обмануть самого себя.

– Не понимаю тебя, добрый Павел, но мне сейчас плохо. Грех, но я думаю только о собственном последнем часе, желаю его приближения и бесконечно тоскую о своем друге Понтии.

– Не обманывай себя, человек. Пустыня не твой удел.

– Мне было хорошо здесь…

– …пока был жив Понтий. Тебе нужно к людям, жизнь отшельника – не для тебя.

– Почему? Ведь Понтий с радостью избрал пустыню, он тяготился городом и его жителями.

– Понтий пришел в пустыню, чтобы умереть, а ты хочешь здесь жить. Но ты еще имеешь много сил, твоя голова наполнена мудростью. Ты должен отдать людям то, что накопил за долгую жизнь, а не закопать в песок.

– Ты повелеваешь мне покинуть пустыню? – спросил Гуго.

– Я? – удивился маленький человек. – Разве я могу повелевать? Все решения принимаешь ты сам, а мне пора уходить.

Гуго де Пейн даже не размышлял, случайный то сон или вещий, действительно к нему приходил апостол Павел или видение возникло только в его утомленной голове. Он взял запас воды, сушеных фиников и отправился в путь. Но прежде, чем удалиться от зеленого островка, Гуго зашел проститься с другом. Он помолился на его могиле, а затем принялся вырывать свой собственный памятник над несостоявшейся могилой.

Столб держался удивительно хорошо, и даже не пошатнулся, когда отшельник попытался его выдернуть. Оставалось только его выкопать, но для этого пришлось бы возвращаться обратно к оазису за лопатой. Остановил Гуго де Пейна вовсе не предрассудок: если вернешься с начатого пути – не повезет. Он не желал тратить силы и время на выкапывание столба, а потому оставил все, как есть. Лишь только отшельник раскопал на собственной могиле небольшую канавку, положил в нее меч и кинжал, а затем присыпал их песком. Больше брать в руки оружие Гуго де Пейн не собирался.

А через недолгое время случилось двум тамплиерам заблудиться в пустыне; и вышли они как раз на тот оазис, где почти год пребывал их Великий магистр со своим другом. Они нашли могилу Понтия, а рядом столб с надписью «Гуго де Пейн». Обо всем увиденном тамплиеры сообщили братьям. Спустя ровно год после того, как Гуго де Пейн передал большую орденскую печать сенешалю, был официально объявлен второй Великий магистр ордена Храма. Им стал бургундец Робер де Краон.

Мир вам!

Во многих палестинских селениях можно было встретить тощего старика с таким же изношенным посохом, как и он сам. Не стриженные несколько лет редкие седые волосы и столь же долго не видевшие бритвы и ножниц борода и усы надежно скрывали черты лица пилигрима. В этом сгорбленном старике никто не узнал бы прежнего Великого магистра и потому еще, что теперь он в весе составлял едва ли треть прежнего де Пейна.

Нельзя сказать, чтобы Великий магистр когда-то страдал излишеством в еде, но прежде ему была необходима сильная рука, способная поднять меч и управлять орденом Храма. Теперь, для того чтобы неторопливо передвигать лишь собственное тело, ему достаточно съесть в день несколько фиников. Год отшельничества изменил бывшего Великого магистра до неузнаваемости, но еще два года он бродил по Святой земле, избегая встреч со своими братьями.

Собственно, отшельник не сильно рассчитывал на то, что его слова будут услышаны тамплиерами. Ведь Гуго де Пейн проповедовал мир на Святой земле, а его детище – орден Храма – был рожден с мечом в руке.

Он ходил из города в город, из селения в селение, и всякому человеку при встрече, или народу на площади, или работающим на виноградниках либо в оливковых садах желал «Мир вам!». Так он получил свое прозвище, и теперь даже мусульмане при его приближении говорили: «Идет Мир Вам». Старца уважали христиане Запада и сарацины, иудеи и греки. Большинство населения Палестины желало мира, но огромный клубок неразрешимых противоречий сплелся на Святой земле, неприязнь жила здесь много веков, и в то, что когда-нибудь здесь наступит мир, никто не верил. И только благочестивый странник, даже слыша за спиной насмешки, не уставал проповедовать всеобщую любовь.

В 1137 г. Гуго де Пейн покинул пустыню и принялся бродить по дорогам и тропам Палестины. А с севера в это же время на Святую землю устремился другой человек, имевший ту же цель, что и старец: объединить всех жителей Святой земли. Только не проповедью любви, с помощью великолепного войска, и не власть Господа на этой многострадальной земле он желал установить, а власть Константинополя. Итак, Святая земля в 1137 г. увидела императора восточных ромеев Иоанна II Комнина.

Этот правитель как будто родился в императорской короне – настолько она была к месту на его голове. Отец Иоанна – Алексей – настолько был уверен, что ромеи в лице именно этого его отпрыска получат достойного императора, что заранее сделал юношу своим соправителем. Не все в императорском семействе были согласны с мнением монарха. Дочь Алексея – Анна Комнина – сама страстно желала стать императрицей.

В 1118 г. Алексей серьезно заболел, и никто уже не надеялся, что император, находившийся между жизнью и смертью, встанет обеими ногами на той стороне, где находится жизнь. Все это время Анна вместе с матерью находились при ложе императора; обе женщины не переставали уговаривать умирающего, чтобы тот передал трон мужу Анны – кесарю Никифору Вриеннию. Без ведома императрицы Ирины и принцессы Анны никто не мог войти к властителю ромеев. Но Алексей был непреклонен. Перед кончиной он велел позвать Иоанна, чтобы проститься с ним, и тайком вложил в руку сына перстень с императорской печатью.

Иоанн весьма мягко наказал родственников, стремившихся заполучить его место на троне. Его мать ушла в монастырь, у сестры он отобрал некоторые имения, а Никифор (сам, кстати, совершенно не стремившийся к трону) и вовсе не пострадал.

Не только с родственниками, пытавшимися вырвать у него корону, Иоанн обходился милостиво. Во время своего правления он старался избегать привычных казней, пыток, ослеплений. Маленького роста, невзрачной внешности император правил силой убеждения, и ромеи его понимали и принимали. Не поняла только сестра Анна, пытавшаяся спустя год совершить новый переворот; за это упрямство ей пришлось отправиться в монастырь, который навсегда успокоил мятежный дух принцессы. Анна Комнина, не став императрицей, нашла себя в литературе. Она описала правление своего отца в «Алексиаде» и благодаря этой книге получила бессмертие – коего не смогла бы достичь, став императрицей.

Императорская корона нисколько не развратила Иоанна; он продолжал вести воздержанный образ жизни, причем это касалось не только еды, но и женщин, и всего, что являлось намеком на ненужную роскошь.

Единственная вещь, которой император Иоанн мог отдавать всего себя – без остатка – это война. Как ни странно, правители маленького роста чаще всего имели самые обширные завоевательские планы; и почему Иоанн должен стать исключением? Хотя… он поставил, как может показаться, благородную цель: вернуть ромеям земли, которые они потеряли при прежних императорах.

Тотчас же после восшествия на престол, он направился в поход против сельджуков Конийского султаната. Иоанн отобрал у них древнюю столицу Фригии – Лаодикею; затем с помощью хитрости был захвачен неприступный Созополь. Совершив еще некоторые приобретения, Иоанн в 1121 г. вернулся в Константинополь, но оставался в своем дворце недолго. Богатства ромеев возжаждали печенеги, оправившиеся от поражения, нанесенного императором Алексеем.

Борьба с печенегами была необычайно упорной, император, лично водивший в бой войско, был ранен стрелой в ногу. Наконец, ромеи, употребив все свое мужество, опрокинули печенегов. Одни из кочевников бежали, другие испустили дух на поле боя, третьих захватили в плен.

Те печенеги, что бежали, решили вновь испытать воинское счастье ромеев. Они устроились вместе с женами и детьми в лагере, окружив его походными телегами, которые крепко связали одну с другой и покрыли воловьими шкурами. Из-за телег печенеги обстреливали ромеев из луков и наносили им существенный вред, а сами же оставались словно за крепостными стенами. В отчаянии Иоанн хотел сойти с коня и пешим вести свое войско на штурм, но ромеи не одобрили намерений императора. Положение спасли храбрые британские норманны, издавна служившие наемниками при ромейских императорах. Они принялись рубить телеги огромными секирами, а затем в проход ворвались ромеи. Немногим печенегам на сей раз удалось бежать; оставшиеся в живых были поселены на землях империи и записаны в военное сословие.

После этого поражения печенеги больше не доставляли хлопот не только ромеям, но и прочим народам, а затем и вовсе исчезли со страниц хроник и летописей.

Иоанн воевал с венграми, сербами, Венецией, боролся с могущественным королем южно-италийских норманнов Рожером II. И, наконец, когда случилась передышка в бесконечных войнах, император вспомнил, что когда-то давным-давно латинские герцоги, графы и бароны, шедшие освобождать Гроб Господень, по пути, в Константинополе, принесли ленную присягу его отцу. Поскольку вассалы не воспринимали всерьез свои давние обязательства, вырванные угрозами и хитростью, то император собрался убедить франкских баронов, что то была совсем не шутка.

В 1137 г. огромная армия ромеев во главе с императором и его сыновьями направилась в сторону Иерусалимского королевства. На его пути оказалась армянская Киликия. Крупнейшие города армян либо сдались на милость императора, либо пали после непродолжительной осады. Взяв заложниками сыновей армянского царя Левона, Иоанн вышел из Киликийских ворот на равнину, принадлежавшую княжеству Антиохии.

Ромеи окружили столицу княжества и потребовали у Раймунда де Пуатье сдать город. Раймунд обратился за помощью к Фульку, но у того явно не доставало сил, чтобы бороться с ромеями. Потому он предпочел изложить в ответе Раймонду чистую правду: «Мы все знаем, что Антиохия была частью константинопольской империи, пока ее не вырвали у императора турки, которые владели ею четырнадцать лет, и что претензии императора законны по причине заключенных нашими предшественниками договоров. Должны ли мы, таким образом, отрицать правду и противиться тому, что справедливо?»

Пока Раймунд ждал ответа от иерусалимского короля, ромеи не теряли времени даром. Они ежедневно засыпали снарядами из камнеметательных машин башни Антиохии и сам город. С каждым днем в Антиохии становилось все хуже со съестными припасами. Отправившиеся на охоту за продовольствием франкские рыцари сами становились дичью для охотников-ромеев.

Пришлось Раймунду договариваться с Иоанном, а с ним, как известно, договориться было можно. Воинственный, но не отличающийся кровожадностью и мстительностью Иоанн потребовал князя Антиохии к себе. Раймунд передал императору свое княжество и тут же получил его обратно, принеся клятву верности в качестве вассала. Кроме того, князь Антиохии открывал доступ ромеям в столицу и цитадель, а также обязался помогать императору в войне с мусульманами.

Последующие годы Иоанн бродил по Малой Азии и Сирии, отнимая города у мусульманских правителей. Армия ромеев не знала серьезных поражений и неудач, но потери самого императора были невероятно ужасны. В 1142 г. умирает от горячки сын Алексей, который находился подле Иоанна в походе и которого император намеревался сделать своим преемником. Император поручил двум другим сыновьям – Исааку и Андронику – сопровождать тело принца в Константинополь. В пути умирает Андроник.

Весной 1143 г. Иоанн отнял у турок город Аназарву. По этому поводу император решил развлечься охотой на вепря, которого в окрестностях завоеванного города водилось в изрядном количестве. Накануне Иоанн пораньше лег спать, чтобы хорошенько отдохнуть и на охоте иметь бодрый вид. Помешал этому занятию странный сон.

Иоанну приснился старик с посохом в руке, весь покрытый седыми волосами, – его борода соединялась с растительностью на голове, и невозможно было разобрать, какие волосы откуда. Старик держал в руках царские сандалии и с ними же направился к принцу Мануилу. Пилигрим велел сыну Иоанна сбросить собственные голубые сандалии и надеть царские. Проснувшись весь в поту, Иоанн принялся шарить руками подле ложа. Обуви не было.

– Где мои сапоги?! – закричал император.

Тотчас же вошел норманн-телохранитель и пояснил:

– Их взял слуга, чтобы почистить. Боясь потревожить твой сон, бестолковый раб оставил их у двери. Вот же твои сапоги, император. – Воин поставил на ковер совершенно чистую обувь.

Император опять лег, но заснуть не удавалось. Он ворочался почти до рассвета, и только под утро усталость переместила его во временное небытие. Старик из другого мира был тут как тут:

– Сегодня ты отыскал свои сандалии, но завтра, если не умеришь честолюбивый пыл, лишишься их навсегда – и это будет самой малой твоей потерей.

Старик исчез, а император, поскольку помнил, что потеря нашлась, то и тревоге не предался на этот раз. Он перевернулся на другой бок и проспал два лишних часа – после назначенного для подъема времени. Участники охоты с недоумением ожидали всегда пунктуального императора.

Не придавая значения сну и даже не пытаясь найти в нем скрытый смысл, император отправился на свое любимое развлечение – после войны, разумеется. Иоанну исполнилось пятьдесят пять лет, но он даже не представлял, что такое старость, и мог делать все то, что совершал в тридцатилетнем возрасте.

Внезапно на пути охотников возник древний старик с посохом. При одном взгляде на него императору пришла в голову тревожная мысль, что перед ним возник человек из ночного сна. Он поспешил себя успокоить тем, что нищие старики с посохами всегда похожи друг на друга, словно только что родившиеся дети; и, вообще, пожалуй, только мужчины в расцвете лет и сил всегда разные.

Киликийские дороги узки, иногда стесненные горами, иногда тянущиеся по краю пропасти, они могли пропускать только по одному человеку. Эта тропа также была не самой удобной для движения путников, особенно когда надо было разойтись людям, двигавшимся в противоположные стороны. Потому воин рядом с Иоанном прокричал:

– Старик, мы будем тебе благодарны, если немного посторонишься.

Просьба прозвучала столь мягко, потому что каждый знал: император терпеть не мог сквернословия и грубости и предпочитал все недоразумения решать миром. Старец словно не услышал вежливой просьбы. Воин, решивший, что путник от старости лишился слуха, жестами принялся объяснять, что им требуется дорога.

– Похоже, это Мир Вам. Так зовут старца, оказавшегося у нас на пути, – догадался ближайший друг Иоанна – крещенный турок Аксух.

– Судя по прозвищу, он не должен создавать нам затруднений, – не разозлился император, а только лишь удивился.

– Кажется, старец желает нам что-то сказать, – предположил Аксух.

– Мир вам! – пожелание разнесли эхом горы.

– И тебе мира, добрый путник! – пожелал в ответ Иоанн.

– Зачем ты здесь, император? – бродяга желал поболтать с Иоанном, и не торопился уступать ему тропу.

– Я охочусь на вепря, старик, – ответил Иоанн, обладавший завидным терпением.

– Охотишься ты сегодня, а воюешь много лет. Сколько крови ты пролил, добрейший из добрейших? – Старец оказался на редкость бестактным и своим поведением возмутил спутников императора. Однако Иоанну было важно мнение старика, и он поднял руку вверх, чтобы заставить молчать свиту, а потом ответил путнику:

– Не думаю, что эта кровь была напрасной. Я возвращал ромеям земли, у них отнятые. Теперь в городах, вернувшихся под крыло константинопольского орла, царит мир, никто больше не угнетает христиан.

– Уж не надеешься ли ты, наивный монарх, что мечом сотворил вечный мир? Разве завтра не попытаются вернуть утраченное те, которых ты изгнал сегодня? И так будет бесконечно.

– Так было всегда, – согласился император, – но если ромеи будут сильными, никто не посмеет напасть на них.

– Не думаю, что ты сам в это веришь, – рассмеялся старец. – Царства, как люди, – одни стареют и дряхлеют, другие рождаются, становятся молодыми и сильными. Могучие считают своим долгом отнять то, что принадлежит слабым. Сегодня отнимаешь ты, завтра отнимут отнятое у твоих наследников.

– И что посоветует человек, проживший гораздо больше моего на этой земле?

– Дружи с соседями. Люби себе подобных, и будет радость всем, – произнес странник простые вещи, которые принять было нелегко, особенно если человек облечен властью.

– Я должен защищать свое государство, возвращать отнятые земли, – не соглашался Иоанн.

– Слишком много крови ты пролил. Терпение Господа иссякло. Возвращайся в Константинополь немедленно – он за твоей спиной. Но если желаешь продолжить путь, я посторонюсь. Право выбора принадлежит тебе. – Путник поднялся на небольшую площадку в двух-трех шагах выше тропы. – Не ошибись, император!

– Я подумаю над твоими словами, старик, – произнес Иоанн и двинул коня вперед.

С высоты своего местоположения странник провожал ромеев укоризненным взглядом.

Вепрь попался в соперники императору необыкновенно огромный, но чем сильнее соперник, тем почетнее победа. Иоанн с упорством воина, ищущего славы, запретил спутникам приближаться к вепрю и сам продолжил бой. Он ловко вонзил копье под лопатку зверю, но тот перед смертью совершил последний прыжок. Рука удержала копье, но вывернулась назад так, что достала колчана, наполненного стрелами. Их острием была нанесена обширная рана возле локтевого сустава. Полилась кровь.

Услужливые лекари наложили на рану императора пластырь и мгновенно остановили кровь. Получив награду, лекари решили, что их миссия выполнена. Боль прошла, успокоился и сам император.

За обедом один врач, заметив пластырь, посоветовал снять его и дать крови выход. Однако Иоанн принял сторону лекарей, оказавших первую помощь; он надеялся, что пластырь поможет скорейшему заживлению раны. После обеда, едва он уснул, как острая боль пронзила руку, появилась опухоль. Занесенная с наконечников стрел зараза перешла в кровь и начала растекаться по руке.

Собравшиеся врачи некоторое время спорили, каким образом помочь императору. Победило мнение, что следует разрезать опухоль, что и сделали. Увы! Все усилия безнадежно опоздали, рука опухла еще больше и почернела.

Наиболее усердные врачи советовали отрезать руку и таким образом не дать распространиться заразе по всему телу. Но император отверг подобный способ лечения, произнеся:

– Стыдно Римской империи быть управляемой одной рукой.

С этого мгновения Иоанн начал готовиться к смерти. Прежде всего, он посетовал, что не успел совершить паломничество в Иерусалим, которое обещал предпринять, страдая тяжелой болезнью. Он уже подготовил для храма Гроба Господнего золотую, в двадцать талантов лампаду, и теперь приказал доставить ее в Иерусалим. Затем он попросил монаха из Памфилии, известного своей святостью, непрестанно молиться за него перед Богом.

Иоанн умирал столь же мужественно, как и жил. Испытывая нестерпимую боль, он позаботился о наследнике. Смерть забрала старших его сыновей, но оставались Исаак и Мануил. Старший Исаак был вспыльчивым и не всегда владел собой – что не слишком хорошо для императора. Потому Иоанн принял решение, не слишком традиционное в престолонаследии.

– Римляне, – обратился он, превозмогая боль, – во всем мы должны руководствоваться волей Господа. Его покровительство спасло нас от гибели в те времена, когда западные братья пали от мечей варваров. Сотни лет мы слышали Его голос и внимали Ему, и только потому град Константина выстоял в окружении миллионов врагов. Я более всех люблю моего сына Исаака, но знамение Божье указало мне на Мануила. Чтобы я не решал, воля Всевышнего сильнее меня. Вначале я объявил наследником Алексея, и он умер. Затем я прочил в свои преемники Андроника, но не успел я о нем подумать, как Андроник ушел вслед за Алексеем. Теперь, желая добра Исааку, я объявляю императором Мануила.

Все присутствующие одобрили решение Иоанна, и не только потому, что он император, но и потому, что решения его всегда были мудрыми и он редко ошибался. Мануил упал отцу на грудь, и благодарностью его были слезы, оросившие постель Иоанна.

Молодого императора по желанию умиравшего Иоанна немедленно облачили в пурпурную мантию и на его голову возложили диадему. Все войско провозгласило Мануила императором. Завершив свои земные дела, Иоанн скончался 8 апреля 1143 г., перед смертью только пожалев, что слишком мало сделал для ромеев, и поблагодарив Господа, что отпустил ему время закончить важнейшие земные дела.

За время его двадцатипятилетнего правления империя достигла такой высоты, какой не имела при прежних Комнинах. А после Иоанна солнце восточных ромеев будет медленно, но постоянно клониться к закату. Усилиями Иоанна, потраченными на возрождение великой империи, можно восхищаться, но все они в конечном итоге оказались напрасными.

Иерусалимский король, узнав о смерти воина-императора, внушавшего ему большие опасения, не смог сдержать свою радость. Дело в том, что паломничество в Иерусалим Иоанн намеревался совершить во главе всего своего войска. Впрочем, радость Фулька была недолгой.

Последняя охота иерусалимского короля

Накануне события, которое перелистнет очередную страницу Иерусалимского королевства, Фульк поссорился с женой. Происходило это довольно часто: властолюбивая Мелисенда постоянно вмешивалась в государственные дела, а король не очень любил выслушивать приказы из женских уст – самое большее, он мог снисходительно наблюдать, как она дает указания служанкам, которые стелили постель для сварливой королевской четы.

Осенью Фульк и Мелисенда из Иерусалима переместились в Акру. Здесь король занимался укреплением близлежащих замков, а королева в этом деятельно помогала. Ну как же обойтись без ее помощи?! В один из ноябрьских дней 1143 г. в Акру прибыл князь Антиохии Раймунд де Пуатье. С ним Фульк принялся обсуждать проект сооружения двух новых замков, а Мелисенда, к всеобщему недовольству, принялась указывать на карте место, где они должны располагаться.

Возможно, Мелисенда мыслила ничуть не хуже обоих мужчин, но ее настойчивые советы раздражали Раймунда де Пуатье. Правитель Антиохии был преданным другом Фулька, к тому же он был целиком обязан королю своим положением, и все-таки… не настолько, чтобы жить по советам его жены. Королю же настолько стыдно было перед князем, наблюдавшим, как во дворце руководит жена, что он думал не об угрозе сарацин, а только как бы убраться от Мелисенды – поскорее и подальше.

– Дорогой князь, у меня есть предложение, – произнес Фульк за ужином, – почему бы завтра утром нам не отправиться на охоту?

– С удовольствием, – согласился гость. – Там, собственно, и обдумаем вопрос укрепления пограничных земель.

– Как? – возмутилась Мелисенда. – Разве мои предложения не подходят? Я так и не услышала вашего мнения.

– Мы благодарны тебе за советы, королева, но у нас еще много вопросов, которые требуют решения, – попытался объясниться князь. Ему пришлось взять инициативу в свои руки, так как с Фульком Мелисенда и вовсе перестала считаться.

– Я с удовольствием помогу разобраться в любых вопросах, – не собиралась сдаваться Мелисенда. – Я выросла подле трона иерусалимского короля, и даже мой отец спрашивал у меня совета.

– Прости, мудрейшая из королев, – нарочито устало произнес Раймунд, – но путь до Акры смертельно утомил меня. Боюсь, я не смогу уследить за полетом твоей гениальной мысли.

– Любезная Мелисенда, – присоединился к властителю Антиохии осмелевший Фульк, – позволь хотя бы немного отдохнуть дорогому гостю. Ведь завтра мы решили отправиться на охоту. Вставать придется довольно рано.

– Покойной вам ночи! – холодно сквозь зубы проронила Мелисенда и покинула мужчин.

Правители двух государств наполнили свои кубки вином и между делом склонились над картой своих владений. Король и князь наконец-то решили, где они воздвигнут два замка. Места совпали с теми, что указала Мелисенда, но никто совпадения не заметил – это было их решение, и только их.

Король и князь поднялись перед рассветом и еще до восхода солнца отправились в путь. Охота для Фулька была почти единственным спасением от повседневного ворчания супруги. А потому он, несмотря на ранний час, был весел и полон сил. Королю исполнился пятьдесят один год, но он был крепок как дуб и с удовольствием предавался увлечению, требующему немало сил.

Аппетита у друзей с утра не имелось, и Фульк решил позавтракать у одного из баронов, чей замок окажется на пути. Лишь чтоб взбодриться, мужчины выпили по кружке вина. Вскочив на коней, которых слуги едва успели подвести властителям Святой земли, король и князь помчались по пустынным улицам Акры.

Внезапно за углом дома, куда Фульк галопом направил коня, мелькнула тень – по крайней мере, так показалось королю. Потом лошадь, споткнувшись и едва не сбросив седока, остановилась. Острая боль пронзила мозг короля, словно он получил удар. Фульк машинально ощупал ладонью голову и поднес ее к глазам: крови на пальцах не было, как не было, собственно, и реального удара по плоти.

Король некоторое время не мог понять, что же произошло. Наконец, он догадался обернуться назад: подле задних копыт лошади лежало тощее тело. Седые волосы разметались в луже крови. Струйка ее стекала со лба на левое ухо бездыханно лежавшего прохожего.

Фульк с ужасом понял, что мелькнувшая тень оказалась тощим стариком и он сбил несчастного своим конем. Король узнал старика. То был нищий, которого называли Мир Вам. Некоторые люди почитали его как пророка, впрочем, старец никогда не пытался ставить себя выше обычного человека. Никто не видел: когда, где и что он ел, но странник неизменно отказывался от предлагаемого угощения. Неудивительно, что он был тощим, словно тростинка, и оттого Фульк принял старика за тень.

Фульк настороженно относился к странному пилигриму и немного побаивался его; как все, собственно, опасаются чего-нибудь непонятного, особенно когда это появляется в их владениях. Старик ходил по Иерусалимскому королевству и проповедовал невероятное: мир с сарацинами. Да помирить христиан и мусульман не смог бы даже Господь, по мысли Фулька. Но слишком убедительно говорил этот старец. И потому он считал нищего странника сумасшедшим, но тут же про себя отмечал: все пророки были не от мира сего, и люди их не поняли. Убивать пилигрима король, конечно, не желал; Фульк даже хотел встретиться со стариком и побеседовать наедине. Но все откладывал. Теперь вот их роковая встреча произошла…

– Посмотри, Готфрид, что с ним! – приказал Фульк своему оруженосцу, еще не потеряв надежду спасти пострадавшего.

Молодой воин спешился, подошел к лежащему без движений старику. Чтобы вынести свой вердикт, оруженосцу не потребовалось много времени.

– Он убит дважды. – Готфрид лишил короля всяких надежд на благополучный исход дела.

– Как это возможно?!

– При падении старик ударился затылком об острый камень – отсюда и лужа крови. Но прежде его лоб был пробит копытом коня, – пояснил оруженосец. – Он умер мгновенно, скорее всего, даже не успев почувствовать, что лишился жизни.

– Что же делать? – упавшим голосом произнес король.

– Продолжать путь, – посоветовал князь Антиохии, – и как можно скорее, пока на улице никого нет. Давай, король, не будем дожидаться ненужных свидетелей этой неприятной случайности. Твоя стража, совершающая утренний обход Акры, надеюсь, предаст земле несчастного старика, давно прожившего свой век и, как мне кажется, искавшего свою смерть.

– Нет. Он не мог ее искать сам, потому что принимал все, что посылает Господь. Только Спаситель может распоряжаться жизнью человека. На дороге несчастный оказался потому, что почти ничего не видел и слышал весьма худо, а я слишком быстро скакал.

– Вот видишь, Господь решил, что ему пора оставить сей грешный мир, а твой конь стал только орудием Господа. Едем же, чтобы скорее помолиться за упокой несчастного в первой же церкви, которая встретится у нас на пути, – настаивал Раймунд.

Всадники пришпорили коней, осыпая пылью тело старика, продолжавшего лежать на том месте, где его нашла смерть.

Добрые намерения помолиться за почившего пилигрима остались неисполненными. Даже позавтракать в замке своего вассала Фульк не смог – ни сегодняшним утром, ни каким-нибудь другим.

Всадники покинули Акру и направились в сторону пограничья с сарацинами, чтобы попутно с охотой осмотреть тамошние крепости. Внезапно перед ними возникла молодая лань. Она бежала прямо по безлюдной дороге и даже не пыталась свернуть в кустарник, где без труда могла укрыться. Фульк помчался за ней. Свита скакала немного позади, давая возможность королю – заядлому охотнику – собственноручно добыть животное. Это оказалось совсем не просто.

Лань производила впечатление неопытного и глупого существа. Однако силой и скоростью передвижения намеченная жертва обделена не была. Как только между королем и ней расстояние начинало сокращаться, прыжки лани становились длиннее и мощнее.

Фульк изо всей силы хлестал коня, когда лань оказывалась на расстоянии десятка локтей, но несколько сильных движений делали добычу вновь недосягаемой. Спутники короля вначале отставали из вежливости, теперь они действительно не могли его догнать, не рискуя загнать до смерти лошадей. Они уже поняли, что быстроногое животное не станет сегодняшней добычей. Один лишь король думал иначе.

Кровь текла по крупу коня от непрерывных ударов плетью. Казалось, Фульк непременно желал настигнуть лань, чтобы отомстить ей за столь неудачное начало дня. Как будто она в чем-то провинилась перед королем.

Впереди показался торговый караван. Встречаться с ним у лани желания не было, и она покинула удобную, утоптанную тысячами ног и копыт дорогу. Фульк упрямо последовал за ней. Он не замечал, что конь – весь в поту и крови – из последних сил исполняет волю хозяина. Его великолепные мускулистые ноги все ниже отрываются от земли. И вот, чтобы случилась беда, королевской лошади стало достаточно испугаться зайца, выскочившего едва не из-под копыт. Лучший скакун Иерусалимского королевства споткнулся и рухнул на землю. Это был самый трагичный финал охоты.

Фульк пытался на ходу выпрыгнуть из седла, но в результате его голова попала под это самое седло и была раздавлена, словно перезрелый арбуз. Подоспевшие спутники увидели жуткое зрелище. Здоровый организм короля еще три дня подавал едва заметные признаки жизни, но сам он уже наблюдал картинки из другого мира. Фульк видел, как маленький лысый человек со светящимся нимбом над головой шел по цветочному полю. Внезапно чудесное поле исчезло. Маленький человек оказался уже в предрассветной Акре, на улице, по которой недавно скакал иерусалимский король. А вот в пыли лежит его жертва. Маленький человек коснулся рукой старика, и тот зашевелился, а потом начал подниматься. Как ни странно, не было на старике крови, и одежда пилигрима словно не бывала в пыли. Оба мужчины пошли вместе, и теперь королю они виделись на том же поле, заполненном чудесными цветами. «А как же я?» – спросил вдогонку король. Но на его вопрос никто даже не обернулся. Собственно, и вопроса не было, а была лишь последняя мысль иерусалимского короля.

В сознание Фульк так и не пришел, за три дня он не произнес ни единого слова. Похоронили иерусалимского монарха в храме Гроба Господнего.

Нелепая смерть подвела итог правления не самого худшего короля, но так уж получилось, что его невероятные усилия оказались напрасными. По словам историка, Фульк, вступив в управление государством, нашел его сильным и могущественным, а оставил Иерусалимское королевство на пути к разрушению. Пусть историки разбираются: где вина Фулька, а где неодолимая сила обстоятельств в союзе с гордыней близких ему людей не позволили Фульку стать достойным своего тестя. А мы, пожалуй, закончим нашу повесть, поскольку главные герои ее обратились в прах.

Эпилог

После кончины Гуго де Пейна тамплиеры продолжали жить, охранять пилигримов и сражаться на Святой земле. Рыцари Храма (да еще госпитальеры) долгое время оставались единственными рыцарско-монашескими орденами, взявшими на себя обязанность постоянно находиться на Святой земле и защищать ее.

Во многом благодаря ордену Храма христиане продолжали удерживаться еще много десятилетий на узкой полоске земли, прижатой мусульманскими владениями к побережью Средиземного моря.

За время существования христианских государств на Святой земле погибло двадцать тысяч тамплиеров. Причем это были настоящие опытные воины, а не ведомые Петром Пустынником крестьяне и ремесленники. Иногда в войне христиан с мусульманами мы наблюдаем элементы некоего благородства. Пленные часто отпускались на свободу, обменивались, выкупались; иерусалимский король Балдуин II ухитрился дважды побывать в плену и дважды получить свободу. Но тамплиеры, о богатстве которых ходит множество легенд и поныне, не имели права выкупа. Зная несгибаемость духа братьев ордена, мусульмане убивали всех храмовников, как только те попадали в плен. Чтобы сарацины, захватившие монаха с мечом, внакладе не оставались, вместо выкупа им полагалось из казны 50 динаров, им же принадлежало право собственноручно казнить пленника.

Многие великие магистры ордена и прочие высокие должностные лица погибли в битвах с мусульманами, либо попали в плен и были казнены.

Катастрофически не везло фламандскому рыцарю Жерару де Ридфору, возглавлявшему орден с 1185 по 1189 г. Хотя невезение – есть расплата, а удача – награда, ибо ничто не дается и не отнимается в этом мире просто так. Вспыльчивость и гордыня были спутниками Великого магистра, с ними де Ридфор советовался чаще, чем с Господом; и результаты не заставили себя ждать. В конце апреля 1187 г. мусульманское войско в семь тысяч всадников перешло Иордан и вторглось на территорию Иерусалимского королевства. Навстречу им отправился Жерар де Ридфор во главе девяноста тамплиеров, в пути к нему присоединилось сорок госпитальеров под началом магистра Жака де Майи, да еще примерно четыреста пеших воинов. 1 мая крестоносцы приблизились к Назарету, подле него же расположилось мусульманское войско. Узрев многочисленность врагов, маршал тамплиеров и Великий магистр госпитальеров предложили отступить, но Жерар де Ридфор обозвал их трусами и приказал трубить сигнал к атаке. Итог битвы был более чем печален: спастись удалось только раненому Жерару де Ридфору, да еще двум тамплиерам.

Вслед за этой победой пошел в наступление с 60-тысячным войском самый известный враг крестоносцев – Саладин. Против него удалось выставить 30-тысячную христианскую армию. Граф Раймунд Триполийский предлагал укрепиться у одного из водных источников и ждать ошибки со стороны мусульман. Однако Жерару де Ридфору не терпелось взять реванш за свое недавнее поражение, а поскольку Великий магистр обладал даром убеждения, то иерусалимский король двинул войско навстречу неприятелю.

Июльская жара действовала прямо-таки убийственно на одетых в броню рыцарей. По дороге им не понравилась рабыня-мусульманка некоего сирийца из Назарета, что-то бормотавшая в сторону христианского войска. Ее схватили, под пыткой женщина признала себя колдуньей, которая наводила порчу на христианское войско с тем, чтобы предать его в руки Саладина. Ведьму сожгли на костре, но от ее чар не избавились. 4 июля 1187 г. в сражении при Хаттине почти вся христианская армия была уничтожена или попала в плен – во главе с королем Ги де Лузиньяном. Великодушный Саладин из числа пленных приказал казнить только рыцаря-разбойника Рено де Шатийона, а также всех тамплиеров и госпитальеров. Великому магистру Жерару де Ридфору была сохранена жизнь. Выкупом за нее явилась добровольная сдача Газы, которую защищали тамплиеры. Позор ненадолго продлил жизнь магистру. 4 октября 1189 г. Жерар де Ридфор нашел свою смерть в бою под Акрой.

Тамплиеры тоже были людьми, и они иногда не выдерживали испытаний мирскими соблазнами: гордыней, могуществом и богатством, и продолжали совершать ошибки, как, впрочем, все смертные. В сентябре 1210 г. истек шестилетний мирный договор между Иерусалимским королевством и Египетским султаном. Его желали продлить мусульмане, опасавшиеся нового крестового похода Запада, мира хотели франкские бароны, госпитальеры и тевтоны. Против соглашения с неверными выступил Великий магистр ордена Храма. Упрямство тех, кого Фридрих II назвал «надменным орденом тамплиеров», привело к разорению мусульманами предместий Акры. А ведь накануне султан предлагал присоединить к столице крестоносцев (Акра стала ей после потери Иерусалима в 1187 г.) десяток деревень в окрестностях Акры за продление мира.

Жалкие остатки христианских государств еще сто лет существовали после катастрофической битвы при Хаттине. Но вот, в 1289 г. пала столица графства Триполи, население было перебито, либо обращено в рабство, а сам город полностью разрушен. Приближался черед Акры. Папа Римский и христиане Палестины взывали к Западу с просьбами о помощи. Однако Европа воевала сама с собой, и некому было вспомнить о Святой земле. Только итальянские торговые города отправили в Акру 1600 наемников – из боязни потерять удобный пункт ближневосточной торговли, но заплатить им забыли. Голодные, нищие солдаты принялись грабить и убивать мусульман, чем привели в бешенство египетского султана Келауна.

В ноябре 1290 г. огромнейшая мусульманская армия вышла из Каира, и даже смерть султана ее не остановила. Более того, перед собственной кончиной Келаун взял слово у сына и наследника аль-Ашрафа Халила, что тот не будет воздавать его телу погребальных почестей, пока мусульмане не сотрут Акру с лица земли. Против 120-тысячной армии султана защитники Акры выставили около 20 тысяч воинов, включая неопытное ополчение горожан.

5 апреля 1291 г. началась осада последней столицы Иерусалимского королевства. Тамплиеры во главе с Великим магистром Гийомом де Боже защищали северную сторону Акры. Против них работала огромная метательная машина сарацин, и ее было решено сжечь. 15 апреля тамплиеры вместе с солдатами совершили ночную вылазку. В лагере сарацин возникла паника, тамплиеры и бывшие с ними воины перебили множество египтян, находившихся подле машины. Но попытавшись продвинуться дальше, христиане и лошади в ночной темени налетали на веревки от шатров и падали. Брошенный огонь не долетел до огромной машины, а только осветил лишившихся коней рыцарей. Они стали беспомощными из-за тяжести вооружения и могли только достойно погибнуть, но не спастись бегством. Участники вылазки отступили в город, потеряв восемнадцать всадников – братьев ордена Храма и рыцарей-мирян.

18 мая сарацины пошли на всеобщий штурм Акры. Магистр тамплиеров Гийом де Боже и магистр госпитальеров Жан де Вийе собственноручно защищали Сент-Антуанские ворота. Атакующих было столь много, что когда рыцари попытались отбросить мусульман, им показалось, что столкнулись с каменной стеной. Поле битвы все больше напоминало ад: сосуды с греческим огнем летели столь часто и густо, что дым окутал все вокруг и день превратился в ночь. Сарацинские оперенные стрелы сыпались сплошным потоком, словно град. Одна из таких стрел смертельно ранила в левую подмышку Гийома де Боже, глава госпитальеров также выбыл из строя. Раненного магистра госпитальеров – Жана де Вийе – перенесли на корабль, а Великий магистр тамплиеров не вынес бы и этот путь.

Братья перенесли Гийома де Боже в орденскую резиденцию. «И целый день он лежал в Храме, не разговаривая, – сообщает хронист, – за исключением одного слова, когда он услышал шум людей, бежавших от смерти, и спросил, что это; и ему сказали, что люди сражаются; и приказал, чтобы их оставили в покое, и с тех пор не разговаривал и отдал Богу душу. И был похоронен перед своим алтарем, то есть престолом, где пели мессу. И благоволил ему Бог, ибо от его смерти был великий ущерб».

Вместе с Великим магистром тамплиеров умирала столица Иерусалимского королевства. Ужасная резня происходила на улицах Акры; все мужчины – с оружием и без него – уничтожались, женщины обращались в рабство. Участь последних в описании хрониста такова, что живые завидовали мертвым:

«Знайте, что это было ужасно видеть; дамы и горожанки, и монахини, и прочий мелкий люд бежали по улицам с детьми на руках, плачущие и растерянные, и убегали к морю, чтобы спастись от смерти; и когда им встречались сарацины, один хватал мать, другой ребенка, и тащили их в разные стороны, и разлучали их друг с другом,… и однажды женщину увели, а вырывающийся ребенок был брошен на землю, и лошади затоптали его, и он умер; и были такие дамы, которые были в тягости, и их так сдавили в толпе, что они умирали на ногах и существо в их теле также».

18 мая весь город перешел в руки сарацин… за исключением резиденции тамплиеров. В мощнейших укреплениях, сооруженных на морском берегу, кроме тамплиеров, последнее убежище искало более десяти тысяч человек. Принявший командование орденом маршал Пьер де Севри приказал собрать все корабли, посадить на них мирное население и отправить на Кипр. Вместе с ранеными тамплиерами была вывезена орденская казна и все самое ценное, что имелось у храмовников.

Штурм резиденции ордена дорого бы стоил сарацинам, с другой стороны, Пьер де Севри понимал, что султан не уйдет в Египет, пока не возьмет последний дом в Акре. Так рассуждая, обе стороны вступили в переговоры. Султан обещал де Севри свободный выход с имуществом для всех, находившихся в крепости, и переправку их на Кипр по мере подхода судов. Маршал тамплиеров в качестве первого шага принял в своей резиденции эмира с сотней воинов, который должен поднять над крепостью тамплиеров знамя султана.

Рыцари хмуро стерпели развевающееся над их головами знамя пророка, но, когда «гости» начали хватать христианских женщин и обходиться с ними, как с рабынями, тамплиеры перебили всех вошедших в крепость сарацин. Султану было сообщено о случившемся, и тот, отложив до лучших времен свой гнев, сделал вид, что возмущен недостойным поведением собственных воинов. Тамплиерам были предложены все те же мягкие условия капитуляции.

Пьер де Севри отправился в лагерь султана в сопровождении лучших рыцарей-братьев. Им всем отрубили головы, как только наивные достигли расположения сарацин. Наблюдавшие казнь братья решили стоять до конца. Не в силах взять резиденцию тамплиеров штурмом, мусульмане принялись строить подкопы. И вот стена в одном месте, поднимая облако пыли, начала проваливаться в пустоту. В образовавшийся пролом устремилось 2 тысячи сарацин и вскоре начали занимать главную башню. Однако и она была подкопана. Лишний вес в виде множества сарацин заставил ее рухнуть в подкоп, рассыпавшись на части и похоронив под своими обломками и сарацин, и тамплиеров, и мирных жителей Акры, и множество конных мусульман, ворвавшихся через пролом в стене. Так была взята резиденция тамплиеров – в пятницу 28 мая 1291 г. – спустя десять дней после падения Акры.

Акра была разграблена, и согласно клятве султана умиравшему отцу, уничтожена до основания. Остальные города перешли в руки мусульман без больших трудностей. Повсеместно на земле Палестины христиане были истреблены, либо попали в рабство; более повезло тем, которые нашли место на кораблях, уплывающих на Запад.

Некоторые исторические лица, упоминаемые в романе

Алиса Антиохийская (ок. 1110-ок. 1161) – жена Боэмунда II, князя Антиохии с 1126 г., дочь Балдуина II Иерусалимского и Морфии Мелитенской.

Брак с Боэмундом был недолгим, в 1130 г. муж Алисы в возрасте двадцати двух лет погибает в битве. Единственная дочь княжеской четы была объявлена княгиней Антиохии, а регентом до совершеннолетия Констанции стал ее дед – иерусалимский король Балдуин II. Однако Алиса Антиохийская хотела править княжеством сама и властью не желала делиться даже с дочерью. Она вступила в сговор со злейшим врагом крестоносцев – правителем Алеппо, и даже пообещала выдать свою единственную дочь замуж за мусульманского принца. Однако гонец Алисы был схвачен, о заговоре стало известно Балдуину II.

Алиса пыталась не пустить в Антиохию войско отца, но была предана местными баронами. В наказание за измену отец велел Алисе покинуть столицу, но отдал ей в управление Латакию, а также Джабалу.

Мятежная Алиса пыталась вернуться в Антиохию, воспользовавшись смертью отца в 1131 г., но иерусалимский король Фульк с помощью местных баронов вернул ее в Латакию. В очередной раз Алиса сделала попытку овладеть княжеством спустя четыре года. Она предложила свою дочь Констанцию в жены для одного из сыновей византийского императора. В ответ антиохийские феодалы решили выдать 9-летнюю Констанцию за графа Раймунда де Пуатье. Саму же Алису они ввели в заблуждение известием, что Раймунд желает вступить в брак не с Констанцией, а с ней. После женитьбы Раймунда де Пуатье на Констанции в 1136 г. опозоренная Алиса удалилась в Латакию и оставалась там вплоть до своей кончины.

Балдуин II (Бодуэн) де Бур (ок. 1058-1131) – король Иерусалимского королевства с 1118 г. Приходился двоюродным братом первому правителю Иерусалимского королевства Готфриду Бульонскому и королю Балдуину I. Был женат на Морфии – дочери армянского князя Гавриила, который правил княжеством Мелитеной. Она родила Балдуину четырех дочерей: Мелисенду, Алису, Годерну, Иовету. На Восток ушел с Первым крестовым походом в 1096 г. В качестве графа Эдессы Балдуин в 1004 г. вступил в бой с сельджуками у Харрана, потерпел сокрушительное поражение и был пленен. Провел четыре года в плену, а затем был выкуплен своим родственником и вассалом Жосленом де Куртене за 60 000 динаров. В 1122 г. Жослен де Куртене, который после коронации Балдуина в Иерусалиме стал графом Эдессы, попадает в плен к сельджукам. Балдуин пытался ему помочь, но сам попадает в плен. Освободиться королю удается только в 1124 г.

Бернард Клервоский (1090-1153) – богослов, общественный деятель, аббат монастыря Клерво (Бургундия). Происходил из знатной семьи, в юношеском возрасте вступил в цистерцианский монашеский орден. В 1115 г. Бернард основал монастырь в Клерво. Проповедовал строгость правил и суровое воздержание от мирских благ в монашеской жизни; смирение – считал главной человеческой добродетелью. В 1128 г. участвовал в составлении устава ордена тамплиеров.

Бернард пользовался огромным авторитетом среди светской и духовной власти, среди монахов и мирян. Благодаря его стараниям орден цистерцианцев из незначительного и малочисленного превратился в мощную организацию; впоследствии в память о человеке, много сделавшего для его возвышения, он стал называться орденом бернардинцев.

Бернард Клервоский был вдохновителем Второго крестового похода (1147). Канонизирован в 1174 г.

Боэмунд князь Тарентский (1054-1111) – сын норманна Роберта Гвискара, завоевавшего Южную Италию.

Принял участие в Первом крестовом походе. К немногочисленному войску своего княжества Боэмунд уговорил присоединиться оказавшихся в Южной Италии французских крестоносцев. Основал на Востоке Антиохийское княжество.

Стремясь расширить свое княжество, Боэмунд вел непрерывные войны с мусульманами и византийцами – не всегда удачно. В 1100 г. его войско попало в засаду, а сам князь оказался в плену у эмира Каппадокии. Спустя три года Боэмунда выкупили за огромнейшую сумму – 130 тысяч динаров. В ноябре 1104 г. он оставляет княжество Антиохию заботам Танкреда, а сам возвращается в Италию. Неудачно вел войну с Византией, закончившуюся подписанием мира в 1108 г. на невыгодных для Боэмунда условиях. С тех пор он не покидал Тарент вплоть до собственной кончины.

Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии (1060-1100) – один из предводителей Первого крестового похода. Чтобы иметь возможность содержать в походе войско, заложил свои земли епископу Льежа и Вердена. После захвата Иерусалима в 1099 г. был избран правителем Иерусалимского королевства. Отказался короноваться, так как не желал носить золотой венец там, где Спаситель носил терновый, и принял только титул «Защитника Гроба Господня».

Гуго граф Вермандуа (1057-1102) – младший сын французского короля Генриха I и Анны Ярославны (дочери Ярослава Мудрого). В Первом крестовом походе возглавлял рыцарей королевского домена. Отличился в битве при Дорилее (1098), но не пошел к Иерусалиму, а вернулся во Францию. Опять отправился в Палестину в 1101 г., потерпел поражение в Каппадокии и получил здесь смертельную рану.

Констанция княгиня Антиохии (1127-1163) – в трехлетнем возрасте стала княгиней Антиохии. На десятом году жизни была выдана замуж за графа Раймунда де Пуатье. Имела от него детей: Боэмунда, Марию, Филиппу, Балдуина. После смерти мужа Раймунда де Пуатье (1149) Констанция в 1153 г. вышла замуж за Рено де Шатийона. В новом браке она родила дочерей: Агнессу, Алису и Жанну.

В 1160 г. Рено де Шатийон попадает в мусульманский плен и больше Констанция с ним не увидится. В плену де Шатийон находился шестнадцать лет, пока его не выкупил Иерусалимский король Балдуин IV за фантастическую сумму – 120 тысяч золотых безантов. По сложившейся роковой традиции и этот храбрейший рыцарь, побывавший князем Антиохии, не умер своей смертью; Рено де Шатийону собственноручно отрубил голову самый известный противник крестоносцев – Саладин.

Мелисенда Иерусалимская (ок. 1101-1161) – старшая дочь иерусалимского короля Балдуина II. В 1129 г. король официально объявил Мелисенду своей преемницей, в том же году она вышла замуж за графа Фулька Анжуйского. Мелисенда – мать двух иерусалимских королей Балдуина и Амори. Королева отличалась непомерным властолюбием, и оттого имели место частые ссоры между ней и Фульком. После смерти в 1143 г. Фулька Анжуйского – и до 1149 г. была регентшей при малолетнем сыне, Балдуине III (1131-1162). Все то же стремление править королевством создало сложности в отношениях Мелисенды с достигшим совершеннолетия сыном.

Петр Пустынник (Петр Амьенский) (ок. 1050-1115) – один из организаторов и вдохновителей Первого крестового похода.

Совершил паломничество на Святую землю, был удручен и опечален состоянием христианских святынь, а также опасностями, подстерегающими христиан Палестины и паломников. По возвращении в Европу использовал все свое красноречие, чтобы вдохновить христианские народы на освобождение Гроба Господнего. Собрав многочисленную армии из простолюдинов, Петр сам повел ее на Восток. Ополчение Петра почти полностью было истреблено турками в Малой Азии. Петр Пустынник присоединился к войску Готфрида Бульонского. После взятия Иерусалима в 1099 г. вернулся во Францию. В Пикардии основал августинский монастырь, в сане настоятеля которого и скончался.

Раймунд де Пуатье (1099-1149) – сын герцога Гильома IX Аквитанского и Филиппы – графини Тулузы. Князь Антиохии с 1136 г., после женитьбы на 9-летней наследнице княжества – Констанции. В 1137 г. был вынужден признать вассальную зависимость Антиохии от Константинополя. Погиб в сражении с сельджуками при замке Инаб. Кстати, Раймунд де Пуатье стал третьим подряд правителем Антиохии, погибшим в бою. Череп Раймунда был инкрустирован серебром и отправлен в подарок халифу Багдада.

Раймунд Сен-Жилль граф Тулузский, маркграф Прованский (1041-1105) – в Первом крестовом походе возглавлял рыцарей Южной Франции. Отличился при взятии Никеи (1097). В 1099 г. отказался от короны Иерусалимского королевства и вернулся в Европу. Присоединившись в 1101 г. к новому ополчению, едва не погиб в Каппадокии, где крестоносное войско потерпело страшное поражение. Умер, задохнувшись от дыма при осаде Триполи. Хотя он не дожил до падения города, все же сын Раймунда – Бертран – в 1109 г. стал графом Триполийским. Затем графство перешло к внуку Раймунда – Понсу – и оставалась во власти графов Тулузской династии до конца XII в.

Робер де Краон (? – 13 января 1149) – второй Великий магистр ордена тамплиеров – с 1136 (или с 1137) по 1149 г. Родился в замке Краон (Бургундия) и от этого получил прозвище «Бургундец». Робер де Краон происходил из весьма знатного рода, биографы считают его правнуком Аделаиды Французской, дочери короля Франции Роберта II Благочестивого.

Первоначально Робер де Краон не помышлял о духовной службе; лишь неудачная попытка вступить в брак подвигла его в 1125 г. отправиться в Палестину. В следующем году он вступает в орден Храма. Незаурядная личность, талантливый администратор и дипломат – Робер де Краон был облечен заслуженным доверием со стороны братьев-тамплиеров. В 1132 г. он занимает должность сенешаля ордена, и наконец, в 1136 г. избирается Великим магистром.

При Робере де Краоне орден Храма стал мощнейшей организацией Средневекового мира. Используя свои связи, он добился в 1139 г. от Иннокентия II папской буллы под названием «Omne datum optimum» («Всякий дар совершенный»). Булла была адресована лично «нашему дорогому сыну Роберу, магистру монашеского рыцарства Храма, расположенного в Иерусалиме». Согласно ей, орден оказывался в прямом подчинении Папы Римского, минуя все светские и духовные власти; а поскольку Рим находился далеко, то орден Храма стал фактически независимой организацией. Кроме того, тамплиеры получили множество привилегий: они освобождались от обязательной уплаты десятины с доходов, получили право строить часовни и иметь собственные кладбища.

Вместе с тем великие привилегии тамплиеров явились источником зависти и недовольства со стороны светских и духовных властей и в будущем способствовали катастрофическому падению ордена. Характерное отношение к тамплиерам звучит в «Истории Крестовых походов» Вильгельма Тирского: «Вначале они шли по верному пути, но затем, ради гордыни, отвергли власть епископа и патриарха».

Роберт герцог Нормандский (ок. 1054-1134) – старший сын Вильгельма Завоевателя, короля Англии. В Первом крестовом походе возглавлял рыцарей Нормандии и Англии. Отличился при взятии Антиохии и Иерусалима. Отказавшись от трона в Иерусалиме, вернулся в Европу. По возвращении Роберт объявил себя королем Англии, однако его опередил младший брат Генрих, короновавшийся в Вестминстере 5 августа 1100 г. Борьба с братом закончилась для Роберта поражением в сентябре 1106 г. и пленом. Герцогство Нормандское было присоединено к Англии, а Роберт двадцать восемь лет, вплоть до самой смерти, содержался в тюрьме замка Кардифф.

Роберт Фриз граф Фландрии (1065-1111) – в Первом крестовом походе возглавлял фламандских рыцарей, отличился при взятии Никеи, во время осады Антиохии и Иерусалима. Возвратившись во Фландрию в 1110 г., погиб под городом Мо, сражаясь против английского короля Генриха I.

Танкред Апулийский (1072-1112) – сицилийский принц, племянник Боэмунда Тарентского, по материнской линии вел род от знаменитого норманнского завоевателя Роберта Гвискара. Одна из самых ярких личностей Первого крестового похода, предводительствовал отрядами южно-италийских норманнов.

В то время как предводители франков были вынуждены давать ленную присягу византийскому императору Алексею I Комнину, Танкред категорически отказался ее приносить, и со своим отрядом самовольно переправился через пролив.

Танкред был весьма заметной фигурой в битве при Дорилее, затем вошел в Киликийские врата и взял Тарс. Здесь у Танкреда возникли недоразумения с Балдуином Булонским, которые привели к междоусобным столкновениям христианских отрядов на полях Киликии. Только недовольство простых воинов-крестоносцев заставило баронов прекратить вражду.

Сражался на стратегически важных позициях во время осады Антиохии в 1097-1098 гг. Отряд Танкреда, шедший впереди армии крестоносцев, 13 июня 1099 г. взял Вифлеем.

Отличился при взятии Иерусалима, одним из первых ворвался в город. Во время пленения своего кузена Боэмунда и его отъезда во Францию управлял Антиохийским княжеством – значительно его расширил. Был женат на Сесилии – дочери французского короля Филиппа I, но брак оказался бездетным. Умер в Антиохии.

Фульк граф Анжуйский и Мэнский, с 1131 г. король Иерусалима (1092-1143) – сын графа Фулька IV Анжуйского и Бертрады де Монфор. Примечательно, что в год рождения сына Бертрада сбежала от мужа и вышла замуж за французского короля Филиппа I.

В 1109 г. после смерти отца Фульк получает графство Анжуйское. В 1110 г. он женится на Ирменгарде Мэнской и становится обладателем графства Мэн. В 1119 или 1120 г. граф Анжуйский совершает паломничество в Палестину и здесь сражается вместе с рыцарями ордена Храма. После возвращения в Анжу в 1121 г. Фульк продолжает оказывать денежную помощь тамплиерам.

В 1126 г. умирает Ирменгарда Мэнская. Фульк отрекается от графского титула и своих европейских владений в пользу своего сына Жоффруа и отправляется в Иерусалим, где в 1129 г. женится на Мелисенде. В 1131 г. после смерти тестя становится иерусалимским королем, но королевскую власть ему приходится почти все свое правление оспаривать у собственной жены. Погиб в результате несчастного случая на охоте: лошадь споткнулась, голова короля попала под седло и была раздавлена.

Мечта конкистадора Роман

От автора

Для христиан наступило время великих потерь и разочарований! Крестовые походы – еще недавно бывшие смыслом существования Европы, неумолимо становились достоянием истории. Закончилась борьба за Гроб Господень длиною в два столетия – с печальным для Запада итогом. Хотя еще долгое время простые обыватели не верили, что Иерусалим потерян безвозвратно, но в то же время не было видно даже тени того фанатичного рвения, той жажды духовного подвига, которые овладели умами людей накануне первого крестового похода. Увы! Времена бескорыстной жертвенности остались в прошлом. Доблестные франки теперь заботились о хорошей жизни у себя на родине. Суровые воины позаимствовали у мусульман многие изобретения и привычки, делающие земную жизнь более приятной, и постепенно из их голов улетучивались грезы об опасных приключениях на землях Палестины и Сирии. Герцоги, графы, бароны уже не мечтали соперничать подвигами во славу Божию, но предпочитали хвастаться изысканностью своих жилищ и одежд. Новые желания требовали денег, и презренный металл овладевал не только умами, но и душами людей. Мир изменился! И тот, кто не заметил и не принял этого, оказывался растоптанным и выброшенным за его пределы.

Рыцарско-монашеские ордена, созданные для защиты Святой земли и пилигримов, утратили смысл своего существования. Но распускать мощнейшие христианские организации никто не собирался, и они начали искать свое место на Западе. Госпитальеры захватили остров Мальту и сделали ее форпостом христиан против надвигающегося с Востока мусульманского нашествия. Тевтонский орден основал собственное государство в Пруссии и принялся обращать в христианство язычников Прибалтики.

Казалось, в самом лучшем положении находились тамплиеры. Подчинялись рыцари Храма только Великому понтифику, минуя даже королей, на землях которых они пребывали. Богатейший орден обладал многими замками, домами, мельницами, разного рода угодьями во Франции, Испании, Португалии, Англии, на Кипре… в общем, по всей Европе. Богатство и могущество и сделали с орденом то, что не смогли сотворить с ним мусульмане, непременно предававшие казни всех пленных тамплиеров.

Пришло время, когда могущественному ордену не стало места в известном мире. Рыцарей Храма будут сжигать на кострах те, которых они защищали на дорогах Палестины, их будут гнать отовсюду, и, потеряв надежду, забрав самое ценное, оставшиеся в живых тамплиеры уйдут в мир неизвестный…

Филипп Красивый и его советники, приложили много сил и времени, чтобы уничтожить могущественный орден, но, как оказалось, сделали его бессмертным. Рыцари Храма не исчезли бесследно в пламени костров, но прямиком отправились в легенды, предания; они по-прежнему вызывали сочувствие, злорадство, скорбь или зависть – только забвение и равнодушие не грозило рыцарям-монахам, павшим от рук единоверцев. С тамплиерами связывается вся средневековая мистика, которую только смогла изобрести человеческая фантазия. Тамплиеры, таинственность, тайна – эти слова стали синонимами, хотя последние два слова, по здравому размышлению, не могли иметь отношения к первому. Ведь история ордена Храма, на момент гибели, известна даже более подробно, чем тех же ов или тевтонцев. Однако чудовищная судьба рыцарей Храма перечеркнула всю логику.

Большинство людей – и королей, и простых смертных – именно с деньгами связывает решение всех проблем; именно золото, по их мнению, призвано избавлять человека от любых неприятностей. Истории, описанные на страницах этой книги, свидетельствуют обратное: трагическая судьба становится уделом тех, кто обладал огромными средствами. Орден Храма перебрался из Палестины и Сирии на земли братьев-христиан, и полагал, что оказался в безопасности, но жестоко ошибся. Накануне падения Акры – последней столицы крестоносцев – израненные тамплиеры вывезли на Запад свою казну и архив. Насколько велика была легендарная казна храмовников, соблазнившая на величайшее преступление короля Франции? Мы так и не узнаем истину, судя по всему, не досталась она тем, кто ради нее погубил орден. Золото тамплиеров принесло пользу только одной категории людей – сочинителям легенд о таинственных храмовниках.

Орден Храма – далеко не самая яркая жертва человеческой алчности. Спустя двести лет, прикрываясь самыми благородными целями, испанские конкистадоры уничтожат цветущие государства Америки с многомиллионным населением. Ацтеки, инки станут жертвой собственных накоплений. Золото овладевало миром… И мы проследим судьбу тех, что исполнили собственную мечту и получили несметное количество желтого металла.

Часть I. Жак де Моле

Откровения Эскиуса де Флуарака

Орден Храма разлился по Европе, словно весенняя вода под лучами первого яркого солнца. Так как большинство его членов были французами, то большая часть рыцарей-монахов осела во Франции; а главная резиденция тамплиеров разместилась в Париже, неподалеку от королевского дворца. Здесь постоянно обитал Великий магистр ордена – Жак де Моле, который, впрочем, надеялся, что во Франции тамплиеры находятся только временно.

Жак де Моле родился 16 марта 1244 г., как некоторые утверждали, в окрестностях Монсегюра – крепости, с которой связаны знаменитые и трагические события французской истории. В 1265 г. он надевает плащ тамплиера и участвует во многих военных кампаниях на Святой земле. В 1292 г. Жак де Моле избирается Великим магистром ордена Храма. То были самые страшные времена не только для рыцарско-монашеских орденов, для христиан Востока, но и для всего христианского мира. Годом ранее пала последняя столица Иерусалимского королевства – Акра – мечты и надежды защитников Гроба Господнего были утоплены сарацинами в Средиземном море. Христианский мир пребывал в растерянности и апатии.

Нынешний Великий магистр тамплиеров был одним из немногих влиятельных особ мира сего, кто не оставлял надежд вернуться с триумфом в Палестину. В 1300 г. тамплиеры, госпитальеры и киприоты захватили небольшой островок Руад вблизи сирийско-палестинского побережья. Два года крестоносцы удерживали единственный плацдарм на Востоке у ворот Святой земли, пока Жак де Моле пытался склонить к военной помощи правителей Запада и монголов, грабивших в то время Сирию. Мир оставался глухим к призывам Великого магистра. 120 тамплиеров оставались в числе последних защитников Руада. Руководивший обороной маршал храмовников Бартелеми де Кинси погиб в бою. 26 сентября 1302 г. защитники Руада капитулировали с условием их свободной эвакуации на Кипр. Мамелюки не сдержали слова: все христиане были казнены, лишь сорок тамплиеров вывезли в Каир, где пленники содержались в тюрьмах до своей смерти. На этот раз мусульмане решили подольше поиздеваться над своими непримиримыми врагами.

В дальнейшем будет сказано много нелестных слов о последнем великом магистре ордена тамплиеров. Все будет потом… Пока Жак де Моле строил планы возвращения Иерусалима и щедро делился ими с папой римским, французским королем. С ним соглашались владыки мира, грандиозные проекты Великого магистра одобряли и даже собирались ему помочь, но… далее разговоров дело не шло.

Замыслы главы ордена Храма могли бы осуществиться, если б возник новый Петр Пустынник, способный зажечь сердца людей западного мира. Но поскольку новый вдохновитель не появлялся, а предыдущая двухсотлетняя борьба за Святую землю оставила горестный осадок, как и всякое предприятие, закончившееся неудачей, то бароны и короли Запада продолжали заниматься своими житейскими делами.

Пожалуй, только мусульмане восприняли замыслы Великого магистра вполне серьезно. Уж они понимали, что на Западе таятся великие силы, они пока разобщены, однако великая цель вполне может их объединить. Египетский султан внимательно следил за действиями Жака де Моле; именно этот восточный владыка начал тайную войну против ордена Храма, когда тот и не подозревал о смертельной опасности. В 1300 г. при дворе арагонского короля Хайме II Справедливого появился французский дворянин Эскиус де Флуарак. Испанец часто использовал его в качестве шпиона, получая сведения обо всем, что происходит во владениях Филиппа Красивого. На сей раз прохиндей запросил тысячу ливров за якобы важнейшие известия, касающиеся недостойных деяний тамплиеров.

– Почтенный Эскиус, я всегда щедро оплачивал твои сведения, но сегодня ты желаешь мне продать то, в чем я не нуждаюсь. Причем за огромную цену…

– Поверь, то, что я узнал, стоит дороже.

– Меня не интересуют сплетни о друзьях.

– А между тем, сир, твоя дружба с тамплиерами может дорого тебе обойтись. И отлучение твоего королевства от церкви – станет самым мягким наказанием, – продолжал набивать себе цену шпион.

– Хорошо, – согласился король, – рассказывай все, что тебе известно. Если хоть малейший интерес ты прочтешь на моем лице – тысяча ливров твоя.

Делать было нечего, пришлось начинать рассказ без особой надежды получить вознаграждение:

– В Париже я сошелся с братьями-тамплиерами, да так близко, что вечерами мы тайком встречались в одной веселой таверне. Довелось потратить немалую сумму на хорошее вино, а поскольку это питье возбуждает желание основательно покушать, то пришлось разориться и на яства. Однако услышанное стоило и больших денег. Тамплиеры, склоненные к откровению выпитым вином, рассказали мне страшные вещи о своем ордене.

Эскиус сделал паузу, изучая между тем произведенный эффект. Король с подозрением взглянул на осведомителя. От шпиона не ускользнули сомнения Хайме Справедливого, и он поспешил напомнить королю истины, известные каждому:

– Вино имеет обыкновение развязывать язык; у человека в подпитии, вопреки рассудку, появляется желание выдавать даже случайному знакомому самые сокровенные тайны…

– Прости, дорогой Эскиус, но я никогда не видел ни одного тамплиера пьяным.

– Ну, конечно, сир! Рыцари Храма не настолько глупы, чтобы разгуливать в непотребном виде пред ликом короля. Понадобилось все мое искусство, чтобы напоить храмовников за мои же деньги до мгновения откровенности.

– Говори уже. – Короля начало утомлять затянувшееся предисловие.

– При вступлении в орден они отрекаются от Бога и плюют на святое Распятие, – выпалил Эскиус самое важное, видя, что его собираются прогнать. – А еще на своих собраниях они поклоняются идолу…

– Довольно! – властитель Арагона не выдержал потока грязи, который собирался излить шпион. (Хотя в тот момент король и находился в ссоре с главой испанских тамплиеров.) Настолько смехотворны были обвинения, что Хайме отодвинулся от Эскиуса де Флуарака, словно боялся испачкаться.

– Я бы мог рассказать еще много интересного, – разочарованно промямлил шпион.

– Даже если будет доказано то, что ты успел рассказать, я дам тебе тысячу ливров ренты из своей казны и три тысячи из имущества ордена. А пока оставь дворец и не попадайся мне на глаза до тех пор, пока не состоится суд над тамплиерами.

Эскиус лишился приличного и постоянного дохода, но не утратил надежды использовать самые черные сведения о тамплиерах, которые передали ему вместе с неплохими деньгами мусульмане. С ними он отправился в Париж. Эскиусу де Флуараку не удалось добиться аудиенции короля, но все сложилось как нельзя лучше. Шпион у ворот дворца, твердивший, что ему нужно передать королю важные сведения, был замечен мастером интриги Гийомом де Ногаре. Главной особенностью этого сурового худощавого королевского советника был глубокий, всегда подозрительный, гипнотический взор. Казалось, он с первых мгновений общения проникал внутрь собеседника и оттуда оценивал: насколько человек может быть полезен. Гийом де Ногаре мог заставить служить себе даже отъявленного плута и негодяя, и за это король ценил советника до последних минут его жизни, неизменно прощая его наглость и почти открытое разворовывание всегда небогатой государственной казны.

Будущий хранитель большой королевской печати попытался выяснить у Эскиуса имена тамплиеров, из какого они командорства, но шпион стал путаться в ответах. Гийом де Ногаре понял, что имеет дело с обычной клеветой. Однако ход мысли этого подлого человека ему понравился. Прежде чем попасть в королевский дворец, Гийом де Ногаре изучал право в университете Монпелье и даже некоторое время успешно применял полученные знания в качестве судьи – он понял, что из фантазий Эскиуса де Флуарака можно извлечь великую пользу. А потому советник короля, вместо того чтобы отправить клеветника под суд либо просто прогнать прочь, дал ему денег и велел молчать до тех пор, пока ему не поступят указания.

Тем временем финансы короля Филиппа IV расстроились до такой степени, что французский монарх периодически становился то фальшивомонетчиком, то грабителем. Он начал разбавлять золото и серебро, идущее на изготовление монет, прочими металлами, но это не понравилось подданным. Народ поднял мятеж против собственного монарха, и тому пришлось бросить ненадежный дворец и искать спасение в парижской резиденции Великого магистра. Если б могли предположить храмовники, что в своих неприступных стенах они дали приют собственному мучителю…

Поскольку французский народ был уже обобран, а потому весьма зол, Филиппа IV решил, что безопаснее отобрать деньги у иноземцев. Первыми были ограблены ломбардцы, в должниках у которых ходили первые лица Франции, включая короля. Потом пришел черед евреев. В 1306 г. у них конфисковали все средства, за исключением сущей мелочи, необходимой для того, чтобы покинуть Францию. Недовольные в собственном королевстве Филиппу Красивому были не нужны.

Средства требовались Филиппу, как и всякому королю, чтобы вести войны с соседями – с тем, чтобы увеличить территорию королевства. Иногда ему сопутствовала удача, но жадность монарха все портила. Богатейшее графство Фландрия давно привлекало внимание Филиппа. Он наводнил Фландрию своими шпионами, и вскоре городское население склонилось на сторону французов. Оставленный большинством подданных, граф Фландрии был пленен, а его владения перешли к французскому королю. Филипп лично объехал присоединенные земли и был поражен богатством края. Результатом поездки стало резкое увеличения налогов с добрых фламандцев. И тут их благодушие закончилось: обиженная Фландрия восстала и перебила французов.

Филиппа не слишком расстроили плохие вести из Фландрии; в глубине души он даже обрадовался тому, что получил приличный повод для действий. Король решил, что если эти торговцы сукном не хотят поделиться с ним частью своих богатств, то он отнимет у них все. Против фламандцев направилось рыцарское войско во всем своем блеске. Встретились французы с вражеским ополчением 11 июля 1302 г. при Куртре. Результат этой встречи ошеломил даже невозмутимого Филиппа Красивого: его лучшая рыцарская конница была уничтожена презренными фламандскими бюргерами. 700 пар золотых шпор, содранных с поверженных рыцарей, были вывешены на всеобщее обозрение в одной из церквей Куртре. Борьба за богатый край тянулась еще долгие годы, опустошая королевскую казну.

Волнения Филиппа Красивого

Новый Папа Римский… не совсем был римским. Гасконец Бертран де Го был избран Великим понтификом в 1305 г. под именем Климента V в немалой степени стараниями французского короля Филиппа Красивого. Чтобы надежнее привязать к себе нового папу – человека, обязанного королю должностью и слабохарактерного, – Филипп любезно предложил Клименту новое место жительства: дворец во французском городе Авиньоне. Главе церкви в 1309 г. пришлось уступить «гостеприимству» короля – так началось позорное авиньонское пленение пап, длившееся семь десятилетий. Новый папа постарался назначить как можно большее число кардиналов из французов – подданных короля – и тем самым смог обеспечить не столько поддержку своей особе, сколько попал в еще большую зависимость от Филиппа.

Великий понтифик был весьма умен и образован, однако природная его доброта не позволяла сопротивляться людям, желающим использовать папу и его власть. На приеме у короля мы видим уставшего, измученного человека, отнюдь не рожденного для великой власти – напротив, тяготившегося ею.

Мы не будем распространяться о событиях, в результате которых уважение к престолу Святого Петра значительно уменьшилось. Заметим лишь, что накрывшая Европу волна Реформации во многом будет следствием слабохарактерности и недальновидности Климента V. Это будет позже, а пока Филипп Красивый пригласил для беседы отца христиан в Париж. Едва Великий понтифик умылся с дороги, был накрыт обед на две персоны, за которым и состоялся разговор короля и Папы.

– А ведь за этим столом находятся два самых могущественных человека мира! Я – король самой влиятельной страной, ты – духовный отец всех христиан, – с пафосом произнес Филипп Красивый.

Папа застыл с протянутой к блюду рукой, хотя он действительно был голоден. Отец христиан испытывал недостаток воли, но был далеко не глуп и уловил в речи короля иронию, недовольство и отнюдь не поддался гордыне.

– Вот, вот! – воскликнул обрадованный король. – Твои сомнения вполне уместны и справедливы. Никогда нам не пользоваться в полной мере властью, пока существует орден тамплиеров. Он имеет все, что должно принадлежать нам: лучшие земли, неприступные замки, золото, власть, влияние на души и сердца везде и всюду.

– Что делать, так сложилось давно, еще раньше, чем мы появились на свет, – с христианским смирением произнес папа.

– Да! – согласился Филипп. – Мой отец и дед были должниками тамплиеров. Но мои долги им несравненно больше. Разве это хорошо, когда сегодня отчеканенная на моем дворе монета завтра же оказывается в сундуке Великого магистра? Разве орден был создан для того, чтобы грабить королей? Разве в тамплиерах есть нужда, коль они забыли и о Гробе Господнем и о Святой земле?! Неужели великий Бернар из Клерво благословил их соперничать могуществом с христианскими королями и отцами церкви?! Сегодня мы пришли к печальной истине: либо на этой земле останемся мы, либо храмовники. И эта истина такая же, как двум солнцам не светить на небе! Во Франции не должна никакая иная власть быть равной королевской, а править сердцами христиан должен только избранный кардиналами духовный отец.

Филипп IV, прозванный соотечественниками Красивым, и впрямь имел привлекательную внешность: высокого роста, белокурый, с благородной бледно-розовой кожей и идеальными пропорциями лица. Он обладал огромной физической силой и не был лишен храбрости. Филипп изо всех сил старался казаться благочестивым королем, усердно копируя своего предка – Людовика Святого: он соблюдал строгий пост, добровольно накладывал на себя различные епитимьи, дабы усмирить плоть, и временами даже носил власяницу. Монарх терпеливо выслушивал своих обиженных подданных, даже самых ничтожных, сочувственно кивал головой, обещал помочь, но… тотчас забывал о человеке и собственных обещаниях, как только проситель исчезал с глаз. При всей внешней привлекательности он не был замечен в вольностях со слабым полом, который становился еще слабее в присутствии красавца-короля. Тем более удивительна его супружеская верность, что женился Филипп по расчету: Жанна – королева Наварры и графиня Шампанская – принесла венценосному мужу корону Наварры, а благодатная Шампань в качестве приданого влилась в королевский домен. Супруги нажили в браке семеро детей: четверо сыновей и трех дочерей.

Современники причисляли к достоинствам Филиппа проницательный взгляд, присущий человеку, обладавшему великим умом. Впрочем, епископ Бернар Сессе по этому поводу однажды произнес, что Филипп «не умел ничего другого, как уставиться на человека своим неподвижным взглядом, словно сова, которая хоть и выглядит неплохо, но птица бесполезная». За свое высказывание епископ жестоко поплатился: в 1301 г. он был арестован по обвинению в богохульстве, ереси, колдовстве, государственной измене и отвратительной безнравственности – в общем, во всех популярных в те времена преступлениях. По-христиански прощать колкости в свой адрес Филипп Красивый не умел.

Разумеется, самым большим недостатком Филиппа была постоянная нехватка денег, из-за этого обстоятельства король совершал самые неблаговидные поступки и ужасные преступления. И чем больше заботился он о наполнении казны, тем все явственнее у нее проглядывало дно. Так обычно всегда и бывает в жизни; когда человек заботится исключительно о добывании денег, то они, словно издеваясь, появляются и исчезают, но всегда заставляют нуждаться в себе. Золото и серебро временами лились на короля сплошным потоком, но все богатство проскальзывало у Филиппа между пальцев, не задерживаясь в ладонях. Что он только не делал для наполнения казны – и разбавлял монету, словно заправский фальшивомонетчик, и нагло грабил иноплеменников, от которых во многом зависело процветание Франции, и сдирал последнюю рубаху с собственных подданных, хотя любой пастух знает, что овцу следует стричь, а не сдирать с нее шкуру. Филипп Красивый был неутомим в изобретении способов отъема деньги, а также в поиске очередных жертв, но больше у короля становилось почему-то лишь долгов.

Наблюдательный французский народ наградил Филиппа еще одним прозвищем, которое произносилось только шепотом – Красноносый. Дело в том, что монета с монаршим портретом – щедро разбавленная медью, и прикрытая сверху золотом – стиралась, прежде всего, на выпуклом носу короля.

– Я не могу преследовать самый могущественный христианский орден, – в волнении промолвил Климент, понявший очередной замысел короля. – Тамплиеры сметут меня, не прилагая даже многих усилий.

– Вот именно! – воскликнул король. – Разве это естественно, что Великий понтифик опасается даже промолвить назидательное слово в сторону ордена, который обязан исполнять его повеления?!

– Все слишком далеко зашло, – сокрушенно промолвил Климент. – Слово отца христиан потеряло былую силу.

В эту минуту Великий понтифик подумал, что авторитет престола святого Петра более пострадал от действий Филиппа, чем тамплиеров. А главная вина последних была в том, что храмовники имели казну, гораздо более наполненную, чем королевская… Король с презрением прочитал колебания и неуверенность на лице слабохарактерного собеседника и перебил мысли Климента.

– Мы вернем былую мощь наместнику Господа, – пообещал Филипп Красивый и, глядя прямо в глаза понтифику, попытался его успокоить: – От тебя не требуется никаких действий – по крайней мере, в ближайшее время. Молчи, а все остальное берусь совершить я. Но когда первый решительный удар будет нанесен, надеюсь, ты найдешь в себе силы одобрительно кивнуть головой.

Замыслив уничтожить могущественный орден, король с энтузиазмом принялся воплощать замысел. И тут он столкнулся с обычной преградой, которая всегда стояла на пути, как только он что-то начинал делать. Шпионы, доносчики, лжесвидетели не желали делать свои гнусные дела бесплатно; все дружно просили денег. У Филиппа начали опускаться руки, и Гийом де Ногаре был единственным человеком, кому король мог пожаловаться:

– Оказывается, чтобы овладеть казной тамплиеров, надо вначале потратиться. Этот подлый сброд, по нашему велению подкапывающийся под храмовников, все время требует денег. Я пытался взывать к их долгу и совести, но подлые люди в один голос твердят, что им нужно каждый день кушать, чтобы и впредь оказывать услуги королю.

Преданный советник не позволил Филиппу Красивому впасть в уныние:

– Возьмем золото там, где оно есть.

– Разве ты забыл, Гийом, что мы отняли деньги у всех, у кого они водились?

– Сир, так пусть нам помогут те, которых мы собираемся уничтожить, – предложил Гийом де Ногаре.

– Лучше бы ты посоветовал найти философский камень и превратить железо в более ценный металл, – разочарованно вздохнул король. – Ты же знаешь, Жак де Моле стал скареден до невозможного – особенно после того, как мы не вернули прошлогодний долг. И Великого магистра нет в Париже, а без него нам выдадут разве что несколько су, которые тамплиерам полагалось каждодневно жертвовать нищим.

– Сир, нам на руку отсутствие Жака де Моле. Казначей ведь остался в Париже вместе со всеми ключами…

– …и с разрешением Великого магистра раздавать милостыню нищим и убогим.

– Я прекрасно знаю Жана де Тура и уверен, что он не сможет отказать королю в каких-то четырехстах тысячах ливров.

– Четыреста тысяч! Ты в своем уме, Гийом де Ногаре?!

– Меньше никак нельзя. Иначе нам не уничтожить тамплиеров. Жан де Тур, конечно, будет сомневаться, одобрит ли Великий магистр его щедрость, – размышлял Гийом де Ногаре. – В таком случае, сир, пообещай постараться вернуть долг до возвращения Жака де Моле.

Как и полагал хитроумный советник, Жан де Тур, благоговевший перед королем Франции, не смог отказать в просьбе. Четыреста тысяч золотых ливров в тот же день начали работать на уничтожение тамплиеров. Разумеется, король не смог вернуть долг до возвращения главы ордена.

Жак де Моле ужасно разозлился на своего казначея. Пожалуй, он с меньшей яростью сражался с сарацинами на Святой земле, чем беседовал с Жаном де Туром:

– Как ты мог отдать столь огромную сумму, в то время как я ищу союзников, которые могли бы помочь вернуть христианам Иерусалим?! Эти деньги могут понадобиться завтра, а их нет! Ты потерял средства, которые собирали братья на освобождение Святой земли!

– Филипп обещал вернуть долг в течение месяца, – несмело промолвил Жан де Тур.

– Каким образом?! Возьмет у меня взаймы еще пятьсот тысяч ливров, чтобы вернуть взятые у тебя четыреста? Даже его вассалы успевают сказать «нет» ранее, чем король произнесет слово «деньги».

– Но ведь это король… на его землях орден нашел приют… Весьма не хотелось с ним портить отношения.

– Глупец! Своей подачкой ты только разжег аппетит, – не сдержался Жак де Моле, но тут же опомнился. – Я давно хотел перевести казну из Парижа, желательно, подальше… хотя бы на Кипр. Надо бы с этим поторопиться, негоже пасти овец подле волчьего логова. Подозреваю, подобный визит короля был не последний.

– Ты сам видишь, Жак, в каком сложном положении я оказался, – казначей, услышавший нотки христианского смирения в голосе де Моле, начал оправдываться. Этим он только вновь разозлил Великого магистра.

– Нет тебе оправданий, Жан де Тур. Наш орден подчиняется только главе христиан, и ни один король не вправе нам приказывать.

– Филипп не приказывал, а только просил. Но ты же знаешь, Жак, что такое просьба короля…

– Ты нарушил устав ордена Храма и недостоин оставаться в числе братьев. Сними облачение и покинь нас.

– Как?! Ты меня изгоняешь?

– Не я, а наши доблестные предки, написавшие устав Ордена, – сурово произнес Великий магистр и потребовал: – Плащ!

С потерянным лицом Жан де Тур покорно снял белое одеяние с красным крестом и бережно положил его на скамью. Это нехитрое действие мгновенно превратило всегда бодрого казначея в древнего старика. Сутулившись и прихрамывая, он медленной походкой покинул келью Великого магистра.

На этом история с незадачливым Жаном де Туром не закончилась. Спустя два дня великому магистру нанес визит могущественный королевский советник – Гийом де Ногаре.

– Почтенный Жак де Моле, – нарочито любезно обратился гость, – король весьма опечален, что из-за него пострадал достойный человек. Филипп просит из любви к нему вернуть облачение несчастному Жану де Туру и позабыть о его поступке. Король обещает вернуть долг ордену Храма в ближайшее время, как только соберется означенная сумма.

– Любезный Гийом де Ногаре, мне жаль, что явился причиной огорчений короля. Однако Жан де Тур нарушил устав ордена и понес заслуженное наказание. Ни я, ни благочестивый Филипп (при всем моем великом уважении и христианской любви к нему) не имеем права нарушить закон, дарованный великим Бернаром Клервоским. К слову, король может не дожидаться, когда соберется означенная сумма. Орден в настоящее время нуждается в средствах, и мы будем благодарны, если Филипп будет возвращать долг частями.

– Хорошо, я передам твои слова королю, – невозмутимо промолвил советник.

Несчастный разжалованный казначей не представлял свою жизнь вне ордена. Только единственный человек в этом мире мог повлиять на его судьбу, и Жан де Тур отправился к нему…

Бывший казначей предстал перед Жаком де Моле спустя два месяца после своего изгнания. Нервно сминая в руках некий документ, Жан де Тур упавшим голосом начал свою речь:

– Великий магистр, я пришел еще раз попросить прощение за совершенное деяние. Понимаю, что нарушил устав и мне нет оправдания. Но наш Спаситель даровал прощение всем кающимся грешникам. Я вовсе не желаю вернуть пост казначея ордена, коего я оказался недостоин, но, может быть, ты найдешь возможность вернуть плащ тамплиера недостойнейшему из смертных? Дай мне возможность хотя бы умереть в облачении орденского брата. Орден Храма опекает госпиталь для прокаженных, возможно, я сгожусь для ухода за этими несчастными.

Жак де Моле заметил на пергаменте, который продолжал нервно мять де Тур, печать Климента V и спросил:

– Что у тебя в руках, Жан?

– Ты сказал, что только Папа Римский может давать указания ордену как владыка всех христиан. Я отправился к нему, добился аудиенции. Климент был милостив к недостойному грешнику и пообещал ходатайствовать за меня. Это письмо Великий понтифик поручил передать тебе.

– Так дай же его.

Жак де Моле взял протянутый свиток и, не снимая папской печати, бросил его в огонь, пылавший в камине.

– Что ж, я заслужил это… – смиренно произнес Жан де Тур.

– Это хорошо, что ты покаялся в грехе прежде, чем протянул мне послание Климента. Ни к чему главе христиан вмешиваться в дела ордена Храма. Ведь так?

– Наверное… – произнес разжалованный тамплиер, к тому же потерявший всякую надежду вернуть плащ.

– Признаюсь, тебя очень недоставало не только мне, но и ордену. Твой опыт, твоя мудрость нужны тамплиерам, а твоя ошибка пусть послужит уроком тебе и братьям. Немедля получи обратно плащ и ключи от наших хранилищ. Я возвращаю тебе, Жан де Тур, должность казначея.

– Благодарю, великодушный Жак де Моле. – Тамплиер упал на колени и поцеловал руку Великого магистра.

– Я не знаю, каким образом это у тебя получится, но ты должен вернуть в казну долг короля, – закончил творить добрые дела магистр. – Прошло два месяца, а Филипп Красивый не принес нам ни единого ливра.

Жан де Тур поспешил к королю, едва вновь надел белый плащ с красным крестом. Филипп, как обычно, ничего ему не дал, кроме обещаний, да еще пожаловался на скудность казны. Он действительно потратил почти весь заем; причем с лихорадочной быстротой. Случай с казначеем ордена Храма возбудил у него еще большее желание избавиться от могущественного ордена – в самое ближайшее время.

Хитон Спасителя

Филипп Красивый назначил день и час расправы над тамплиерами. Вместе с Гийомом де Ногаре они продумали все до мелочей; и это грандиозное мероприятие, неумолимо надвигающееся грозовой тучей на рыцарей-монахов, хранилось в глубочайшей тайне. По пальцам одной руки можно было пересчитать людей, знакомых с планом короля. Лишь одна вещь беспокоила вечно сидевшего в долгах монарха. Он не без оснований подозревал, что денежные средства храмовников окажутся в тайниках и, соответственно, будут недосягаемы для королевского казначея. А ведь поправить расстроенные финансы Франции за счет могущественного ордена и было его главной целью.

Денежный вопрос мучил короля до такой степени, что он позабыл об умершей супруге своего брата, похороны которой были назначены на завтра. Жена Карла Валуа тридцатидвухлетняя Екатерина де Куртене неожиданно скончалась 11 октября 1307 г. А 13 октября должно случиться событие, которое заставит содрогнуться весь мир. Секретные послания были разосланы лучшим шпионам короля, сенешалям, бальи, прево и преданным рыцарям; скрепленные печатью Филиппа, они должны быть вскрыты повсеместно в один и тот же день, один и тот же час.

И теперь, когда вся Франция скорбела о потере в королевской семье, похоже, только Филипп Красивый не спешил выразить соболезнование брату и помочь ему с похоронами. Наконец, о печальном событии ему напомнил Гийом де Ногаре – предусмотрительный советник зорко следил, чтобы король мало-мальски соблюдал приличия, которые полагалось блюсти не только простому смертному, но и монарху:

– Сир, остывшее тело Екатерины де Куртене требует к себе последнего внимания. Оно не может бесконечно ждать. В эти печальные часы король должен показать всем, что разделяет с братом его горе.

– Легко тебе, Гийом, давать советы, ведь письма, разосланные по всему государству, запечатаны моей печатью, а не твоей. Я не могу думать ни о чем другом, кроме события, которое произойдет в пятницу на рассвете.

– Все исполнится в лучшем виде, в назначенный час, – заверил короля Гийом де Ногаре.

– Меня больше всего беспокоит, что золото тамплиеров останется недоступным для нас и королевская казна 13 октября будет столь же скудной, как и 12 октября. В итоге наша затея останется неоплаченной.

– Французские палачи умеют развязывать языки, – с надеждой промолвил советник и вернулся к прежней теме разговора. – Собственно, тебе достанутся замки и дома тамплиеров, мельницы и земельные угодья, их леса и виноградники… А пока Франция должен видеть тебя рядом с Карлом.

– Моему брату нужно не сочувствие, а деньги. Он научился плодить детей, мои племянники и племянницы рождались почти ежегодно, но без моих денег Карл не смог бы их прокормить. Подозреваю, у него нет средств, чтобы устроить приличные похороны супруги.

– Сир, а ведь это – чрезвычайно разумная мысль! – воскликнул осененный советник. – Почему бы нам не занять денег у храмовников под благовидным и правдоподобным предлогом: на похороны Екатерины де Куртене. Взять нужно как можно больше – ведь отдавать все равно не придется. И отказать Жак де Моле не сможет.

– После того как мы не вернули предыдущий долг? – сомнения (вполне уместные) овладели мыслями Филиппа Красивого.

– Мы же будем просить деньги на погребение. На подобную нужду не сможет отказать не только Жак де Моле, но и всякий добрый христианин.

Гийом де Ногаре был, конечно, прав, но идея не вызвала особого воодушевления у короля. Просить Филипп не любил, и потому без особой надежды предложил советнику:

– Может быть, тебя, Гийом, и отправим к храмовникам за очередным золотом?

– Сир! Я бы с удовольствием… но простой рыцарь не может рассчитывать и на десятую часть той суммы, которую вручат королю по первому же намеку.

– Когда мне лучше обратиться к великому магистру? – Король и сам осознал, что задал глупейший вопрос. В глубине души Филипп надеялся оттянуть неприятный визит; ведь придется просить деньги у человека, которого он же замыслил уничтожить в ближайшее время. При всем множестве неблаговидных поступков, им совершенных, Филипп не смог полностью избавиться от чувства, именуемого совестью – недаром в его красивом теле находилось некоторое количество крови Людовика Святого.

Гийом де Ногаре не оставил ни малейшего шанса на отсрочку:

– Немедленно, сир. А потом с частью полученной суммы к брату Карлу – помочь с похоронами. – Гийом де Ногаре, словно оправдываясь за то, что озадачил короля, смущенно добавил: – Ничего не поделаешь, сир, так необходимо сделать.

– Да может ли король хотя бы минуту делать то, что хочется, а не то, что кому-то зачем-то надо, – проворчал Филипп.

Великий магистр стоял на коленях и молился. Перед ним лежало расстеленное на столе белое одеяние. Вошедший король застал Жака де Моле именно в таком положении. Никто из братьев не посмел остановить Филиппа Красивого, чтобы предварительно сообщить великому магистру о его визите.

Монарху показалось, что Жак де Моле обращается с молитвой не к иконе в углу кельи и даже не к Распятию на столе. Великий магистр склонился над непонятной одеждой, которую не встретить на плечах франка.

То был древний иудейский хитон, но его истинную цену не мог знать тот, кто не был знаком с его историей. Одеяние было подарено Иисусу царем Иродом; именно в нем Спаситель шел Своей последней земной дорогой – на Голгофу. Чудесным образом хитон достался Понтию Пилата – в тот момент, когда прокуратор осознал, что по его вине погиб не просто человек, но Сын Бога, когда римлянин с помутившимся рассудком желал только собственной смерти. Обретенный хитон стал знаком, что прокуратор Иудеи прощен.

С тех пор потомки Понтия Пилата более тысячи лет хранили и берегли одеяние Господа, а он спасал род прокуратора среди величайшего хаоса, временами накрывавшего мир. Они видели гибель Иерусалима, осажденного легионами Тита, на их глазах под напором варваров пал Рим, гордо именовавшийся Вечным городом; все изменилось за тысячу лет на земле: исчезли города, державы и народы, появились новые. Лишь Тот, Который был предан позорной казни в окружении разбойников, не только продолжал жить в сердцах людей, но покорял все новые народы и племена – не силой оружия, а только словом – Благой Вестью. Хитон Спасителя был величайшей ценностью для этой небедной римско-иудейской фамилии. Многие члены рода задумывались о том, справедливо ли одним им обладать вещью, касавшейся земного тела Христа. Но находилось оправдание, ведь хитон достался семье Пилата по законному праву наследования, и если за столько столетий они не лишились реликвии, значит, так угодно Господу. Такое положение вещей сохранялось очень долго, но не вечно.

Настал час, когда в живых остался последний потомок Понтия Пилата; передать хитон было некому…

В это время на Святую землю пришли крестоносцы. Они отвоевали Гроб Господень, взяли Иерусалим. Наводнившие Святую землю франки и прочие народы Запада вдохновенно искали хоть что-нибудь, связанное со Спасителем; любая вещь, сохранившаяся со времени земной жизни Христа, имела величайшую цену. Казалось, именно освободители Гроба Господнего должны владеть хитоном Спасителя, но иудей видел, как кони франков спотыкались о трупы жителей Иерусалима, вырезанных беспощадно без различия пола и возраста, видел ручьи из крови на улицах города, по которому ходил Спаситель. Найденные в Палестине святыни – настоящие и поддельные – продавались и перепродавались. Последний хранитель хитона чувствовал, что на Святой земле происходит совсем не то, чего желал Иисус. Кровь стояла перед глазами потомка Пилата, и он не смог передать святыню благородным баронам, освободившим от власти мусульман Гроб Господень.

Временами стареющего хранителя святыни одолевало отчаянье, но он гнал его от себя молитвой. Последний потомок Понтия Пилата вручил судьбу хитона в руки Господа и терпеливо ждал Его знака. В 1119 г. в Иерусалиме появился обедневший рыцарь Гуго де Пейн с немногими товарищами и общей мечтой: быть полезными Святой земле. Монахи-рыцари основали орден Храма. Они приняли обеты бедности, целомудрия и послушания, полагавшиеся монахам; кроме того, обязались защищать паломников Святой земли, помогать им в незнаком краю. Иудей знал, что благие намерения людей часто заканчиваются самыми страшными преступлениями, и поначалу равнодушно отнесся к появлению тамплиеров. Но случайно иудею довелось наблюдать, как магистр нового ордена с величайшим трепетом ступал по Голгофе, как мечтал найти хотя бы маленькую вещь со времен Иисуса, и решение пришло само собой.

Во времена первого Великого магистра Гуго де Пейна тамплиеры обрели хитон Спасителя, но и потеряли его ненадолго. Священное одеяние вернули, но с тех пор только высшие сановники ордена Храма – члены великого капитула и командоры имели право прикасаться к нему. Простые братья и сержанты, спустя несколько десятилетий после кражи, даже не подозревали о существовании великой святыни в сокровищнице ордена.

Два столетия держались крестоносцы на Святой земле, но время побед неумолимо сменилось часом ужасных катастроф. Давно потерян Иерусалим, и настал черед Акры – последней столицы Иерусалимского королевства. То был сущий ад: по улицам города единым потоком текла кровь сарацин и христиан. 18 мая 1291 г. мусульмане пошли на последний штурм. В тот день устояла только резиденция тамплиеров, но и ее дни в этом мусульманском людском море были сочтены. Смертельно раненный Великий магистр Гийом де Боже приказал маршалу Пьеру де Севри переправить на Кипр одеяние Иисуса. Тамплиеры отослали свои сокровища вместе с ранеными братьями на остров, а сами погибли – во главе с маршалом, всеми жителями Акры и самим городом.

На Кипре хранить хитон тоже не решились. Святыню перевезли в Париж, в нынешнюю резиденцию Великого магистра – самое надежное в мире место… как казалось рыцарям Храма.

Перед взором короля хитон возник случайно. Конечно, Филипп не мог понять истинную ценность вещи, но он вдруг почувствовал вспышку яркого света в голове. Всю дорогу от королевских покоев до кельи Великого магистра он лихорадочно размышлял, как лучше изложить свою просьбу и сколько попросить. Неожиданно главный вопрос был напрочь забыт…

Непонятная доброта замыслившего подлость

Филипп Красивый словно зачарованный смотрел туда, куда был направлен и взгляд Великого магистра. Король стоял долго и неподвижно, не в силах прервать молитву главного рыцаря ордена Храма, а Жак де Моле совершенно не замечал ничего вокруг.

Наконец, Великий магистр закончил молиться и только сейчас обнаружил, что он в келье не один. Рука тамплиера невольно протянулась к святыне, но здравомыслие возобладало: неразумно было лихорадочно прятать то, что уже открыто постороннему взгляду. Поскольку король не знал истинную цену иудейского одеяния, то Великий магистр решил, что не следует подавать вида, что одежда имеет огромное значение. Его рука остановила инстинктивное движение и, только краешком пальцев коснувшись хитона, благословила Филиппа:

– Мир тебе, добрый отец франков!

– И тебе мир, благочестивый Жак де Моле!

После этого наступила тишина: магистр вежливо ждал, что король расскажет о цели своего визита – ибо властители такого ранга не появляются просто так, а Филипп Красивый не мог вспомнить: зачем он здесь. Пауза тянулась непозволительно долго, и магистр первым решился ее прервать:

– Если король не спешит, то я бы мог предложить обед из наших скромных яств.

– Спешу, мой друг, спешу, – словно проснувшись, молвил король. – Как ты знаешь, почила супруга моего брата, и нужно готовиться к погребенью. Мне бы хотелось видеть тебя, Великий магистр, на этом печальном событии.

– Разумеется, я приду. Рыцарей Храма не встретить на свадьбах; наше место там, где боль, печаль и требуется утешение.

Они вели беседу еще некоторое время, говорили о чем угодно, но королю даже не пришло в голову завести речь о вопросе, который накануне он долго обсуждал с хитроумным Гийомом де Ногаре.

Великому Магистру, как одному из самых уважаемых людей Франции, доверили нести гроб с телом Екатерины де Куртене. Собственно, Жак де Моле, имевший на ту пору шестьдесят три года, только держался за гроб, который несли четыре молодых барона. Точно так же с другой стороны гроба отдавал последний долг жене Карл де Валуа. Позади, за гробом и, естественно, за Жаком де Моле шел король, которого услужливо поддерживал за руку Гийом де Нагаре.

Филипп Красивый, глядя, как его брат и магистр тамплиеров по очереди смахивали скупую мужскую слезу, также пытался изобразить скорбь на лице. Получалось довольно плохо. Король, когда смотрел на чужие страдания, почему-то непременно улыбался. Он не был чудовищем, получающим наслаждение от вида чужого горя, – то была только привычка, за которую Филиппу в детстве доставалось от матери. Король знал, что нехорошая привычка вот-вот должна проявиться и со всех сил старался не улыбнуться. В результате Филипп Красивый всю дорогу корчил какие-то ужасные гримасы, уродовавшие лицо, которым гордились французы.

После того как гроб с телом Екатерины де Куртене был предан земле, Великий магистр обнял Карла и долго говорил ему сочувственные слова под одобрительные взгляды многих тысяч французов. Гийом де Ногаре незаметно подтолкнул короля, и тот, наконец, понял, что необходимо присоединиться к этим двоим. Филипп Красивый обнял брата и магистра; таким образом три человека стояли над свежей могилой некоторое время. Но если Карл Валуа погрузился в свои мысли, а тамплиер никуда не спешил, то король в этих тройственных объятиях начал нервничать и вновь строить дурацкие гримасы.

– Пойдем, брат, Екатерина уснула вечным сном, не будем тревожить ее покой. Мертвые сами позаботятся о своих мертвецах, – произнес король.

На погребальном обеде в честь покойной Великий магистр все так же был подле Карла Валуа. Впрочем, не по своей воле; брат короля не отпускал от себя тамплиера, в нем он находил успокоение. Жак де Моле был в центре внимания, впрочем, это не доставляло ему удовольствия, и даже король не увидел проблесков гордыни в человеке, который сегодня постоянно был впереди монарха. Жак де Моле лишь слегка морщился, когда произносились пышные речи в честь покойной. Тамплиер знал, что уста графов и баронов повторяют слова, спешно написанные бродячими трубадурами за небольшое вознаграждение.

Немолодой Жак де Моле ужасно устал за сегодняшний день, но он не считал возможным покинуть трапезную раньше короля. Минула полночь, утомительное для королевского двора 12 октября сменилось следующим числом – пятницей 13 октября 1307 г. Филипп Красивый видел, что старого тамплиера давно не интересуют яства на столе, не трогают витиеватые речи приближенных короля.

Королю захотелось отпустить Великого магистра, и в то же время какая-то сила влекла его взгляд к этому величественному старику. Филиппу казалось, что если он позволит уйти Жаку де Моле, то станет пусто во дворце, словно возничий снимет колесо с кареты и попытается ехать дальше, как ни в чем ни бывало.

Внезапно у короля возникла потребность переговорить наедине с Гийомом де Ногаре. Он взглянул на советника, поднялся и направился к двери. Гийому де Ногаре, ставшему в последнее время тенью короля, ничего не нужно было объяснять. Он мгновенно обогнал повелителя франков и любезно распахнул перед ним дверь. Выходя в коридор, краем глаза Филипп увидел, что Жак де Моле поднялся следом.

– Гийом, нужно немедленно все отменить! – нетерпеливо и громко произнес Филипп, когда остался наедине с советником.

– Прошу, мой король, говорить тише, – испуганно промолвил Гийом де Ногаре.

– Мы замыслили черное дело! – взволнованно, с дрожью в голосе молвил перешедший на шепот монарх. – Потомки проклянут нас!

– Потомки будут благодарны, что мы сохранили Францию. Напомню, сир, что казна пуста, нет средств на содержание даже небольшого войска. Без денег тамплиеров нас ожидает новое возмущение вечно недовольных парижан – возможно последнее для нас.

– Да разве нет способов достать денег, кроме как путем величайшей подлости?

– Мы отняли деньги у всех, кто их имел, – ограблены ломбардцы, евреи, фламандцы, теперь пришел черед рыцарей Храма.

– Останови, Гийом, это беспощадное, надвигающееся утро, – попросил король своего советника. – Мы поищем иные способы поправить дела.

– Невозможно остановить лавину в горах, мой король, невозможно остановить извержение вулкана, – виновато промолвил Гийом де Ногаре, хотя на самом деле он был рад, что у короля слишком поздно проснулась совесть. – Через два часа по всей Франции вскроют твой приказ и начнут истязать тамплиеров, отнимать у них имущество.

– Но ведь Жак де Моле здесь – его можно спасти.

– …можно. Но орден Храма обречен. И как ты будешь смотреть в глаза великому магистру? Как объяснишь, что по твоему приказу по всей Франции тамплиеры оказались в тюрьмах, а иные погибли?

Король молчал, понимая необратимость совершенного деяния.

– Увы! От нас уже ничего не зависит, – вздохнул Гийом де Ногаре, словно повторяя мысли короля. – Пусть все идет своим чередом, а нам можно отдохнуть после хлопотного дня. Кстати, на кладбище ты весьма искренне выразил сочувствие брату – народ это заметил.

– Пойду в спальню, может, удастся уснуть, – обреченно произнес Филипп.

«Скорее бы все произошло, – пожелал про себя Гийом де Ногаре. Настроение короля начало беспокоить советника более чем неумолимо надвигающиеся события: – Он желает совместить несовместимые вещи: быть богатым и почти святым».

Советник начал опасаться, что если все пойдет не так, как было запланировано, то придется назначить виновных. И поскольку короли никогда не бывают виноватыми, то отвечать придется ему – Гийому де Ногаре.

Однако все прошло необычайно гладко и слаженно: ведь гигантскую несправедливость планировал величайший мастер интриги. На рассвете 13 октября все тамплиеры на территории Франции были захвачены врасплох и брошены в темницы. Впрочем, расслабляться было рано: необходимо было доказать всему миру, что рыцари Храма оказались в темницах не по чьей-то прихоти, но за ужасные преступления. Король благополучно проспал в эту пятницу почти до обеда, а в это время Гийом де Ногаре рассылал от его имени письма по всей Франции. Тюремщикам тамплиеров предписывалось любой ценой добиться признания узников; перечень их преступлений прилагался к письму. Но советник намекнул: чем больше преступлений удастся открыть за тамплиерами, тем лучше.

Тюремщики с широко раскрытыми глазами читали список злодеяний, предложенный Гийомом де Ногаре. Многие не верили в страшную порочность тамплиеров, но, как верные служаки, не могли игнорировать рекомендации, скрепленные королевской печатью. Маховик кровавой мельницы был запущен.

Казначей Жан де Тур, любезно предоставивший ссуду королю, был арестован вместе со всеми – 13 октября. Он терпеливо надеялся в темнице, что недоразумение вскоре разрешится. И лишь когда 26 октября он оказался на допросе у инквизитора, когда перед его глазами возникли орудия пыток, казначей понял, что у Филиппа Красивого плохо с благодарностью и добрые дела не остаются в его памяти.

Гийом де Ногаре за великолепно проведенные аресты тамплиеров получил должность канцлера.

Совершившие все грехи

Вопросы, весьма необычные, вызывали вполне объяснимое недоумение у рыцарей Храма. Обвинения в поклонении дьяволу, содомии, в издевательстве над христианами и в осквернении креста вызывали на лицах тамплиеров удивление, изумление, иногда улыбку – слова спрашивающих воспринимались как не совсем удачная шутка. У многих пропадал дар речи от растерянности. Однако суровые голоса инквизиторов требовали вполне серьезных ответов на странные вопросы.

– Нет, добрые христиане, благодарение Богу, я никогда не совершал такого! – чаще всего звучал ответ тамплиера.

Рыцарей Храма допрашивали поодиночке, но иногда их собирали вместе, чтобы сберечь время, и перечисляли совершенные ими преступления. После пламенной речи инквизитор задал вопрос:

– Если есть здесь братья, которым известно что-либо по этому делу, пусть они предстанут перед нами.

Никто не пошевелился в зале, не проронил ни звука. Но инквизиторы и королевские палачи великолепно знали свое дело, и первая, вполне ожидаемая неудача нисколько не смутила их.

Спустя несколько недель после роковой пятницы на коллективный допрос доставили Великого магистра. Перед тем Гийом де Ногаре долго его убеждал подтвердить все, что произнесут братья, иначе их участь будет более чем печальной.

Жак де Моле в ужасе увидел, как зал наполняется членами его ордена, облик которых ужасно изменился. Некоторых магистр не смог узнать, настолько они были искалечены. Нетронутыми у всех оставались только правая рука и правый глаз.

Взгляд Великого магистра остановился на потерянном лице Жана де Кужи – бывшем смотрителе парижских мельниц, принадлежавших ордену Храма. Прежде они были близкими друзьями, но теперь тамплиер стыдливо прятал глаза от главы Ордена. Жак де Моле заметил, что смотритель парижских мельниц неестественно сжимает губы, они как бы выворачиваются наружу. И только когда тамплиер неразборчиво прошамкал свои чудовищные признания, магистр понял, что у друга выбиты все зубы. Их отсутствие и стало причиной новых диких обвинений.

Ранее пятидесятитрехлетний Жан де Кужи под угрозой пыток признался, что отрекся от Иисуса и плевал на крест. Однако во время слушаний в присутствии кардиналов он заявил, что оговорил себя, надеясь на справедливое расследование в будущем. Полагаясь на беспристрастие высоких духовных особ, несчастный сказал истинную правду: он соврал, чтобы сохранить жизнь; тамплиеры привыкли умирать, и на Святой земле они были первыми среди опасностей, но расставаться с жизнью глупейшим образом многие не были готовы. Большинство арестованных надеялись, что справедливость все же есть. Но кардиналы уехали, а разозлившиеся инквизиторы для начала выбили смотрителю мельниц все зубы, а затем начали задавать вопросы:

– Ты отрекся от Господа нашего?

Жан де Кужи в знак согласия кивнул головой.

– Кому ты поклонялся вместо Господа нашего?

– Магомету, – прошамкал тамплиер ртом, наполненным кровью и раскрошенными зубами. Магомет прозвучал у него, как Бафомет.

Инквизитор переспросил:

– Бафомету?!

– Да, – поспешил подтвердить Жан де Кужи, стремясь избежать дальнейших истязаний.

– Какой он из себя, этот ваш идол?

Говорить тамплиер не мог, а потому обеими руками изобразил шар, а затем выставил вверх два пальца.

– Это голова с козлиными рогами? – догадался инквизитор.

– Да, да, да, – трижды кивнул Жан де Кужи.

Довольный своим допросом, инквизитор, приказал отвести смотрителя мельниц в темницу. Таким образом ему удалось избежать дальнейших пыток, но Жан де Кужи невольно оказал медвежью услугу своим товарищам. Последующих узников допрашивали на предмет: поклонялись ли они Бафомету. Истерзанные люди признавались и в этом, но когда палачи требовали описать идола, у всех он получался разный. Тамплиеров нещадно пытали, стремясь добиться единодушия, которого не могло существовать.

Несчастный Рауль де Жози изо всех сил пытался избежать подробностей.

– Жуткое чудовище! – в страхе бормотал он. – Мне оно казалось лицом демона, злого духа. Всякий раз, когда я его видел, меня наполнял такой ужас, что я едва мог смотреть и дрожал всем телом.

– Так зачем же ты, жалкий червь, поклонялся такому страшилищу? – недоуменно молвил палач.

– Приходилось делать вещи и много хуже, приходилось отрекаться от Христа. После этого почему бы уж не поклониться голове. Но я никогда не делал этого по велению сердца…

Бафомет оживал в каждом рассказе в новом облике. То была голова человека и животного, кто-то видел объект поклонения с туловищем, некоторые – с руками и ногами, другие не только с рогами, копытами, но и с хвостом. Идол был из дерева, из камня; некоторые братья настолько увлеклись в своих признаниях, что изобразили Бафомета в виде статуи из чистого золота, а вместо глаз сияли два драгоценных камня редкой красоты. Развязанные испанским сапогом и каленым железом языки рассказывали, как золотого идола во время сатанинского таинства покрывали жиром, добытым из тел умерщвленных младенцев, причем эти младенцы были рождены от связи тамплиеров с… Нетерпеливые тюремщики чаще всего перебивали рассказчиков; им более интересно стало найти место, где тамплиеры прятали золотого идола. Но самые увлеченные узники при всем своем желании не могли открыть местонахождение Бафомета и были замучены до смерти, несмотря на то что признались во всех мыслимых и немыслимых грехах. У некоторых от жестоких пыток помутнел рассудок; они даже сами поверили, что совершили все приписываемые мерзости, а потому раскаивались искренне.

Один за другим, они безропотно подтверждали самые страшные обвинения в адрес Великого магистра и ордена Храма. Тамплиеры должны были приблизиться к писцу и заверить подписью свои показания. С первым же рыцарем возникли проблемы. Нет! Он не был против завершения акта оговора; просто истерзанные ноги отказывались держать его тело, а тем более, передвигать по залу. После небольшой заминки каждому начали подносить пергамент, который следовало подписать.

«Так вот для чего им оставили один глаз и правую руку!» – догадался магистр.

Несчастные братья иногда прятали единственный глаз от своего магистра, иногда бросали виноватый взгляд, но глава ордена понимал их:

– Братья, прошу простить, если виновен в чем-либо перед вами, и вас прощаю за все, что совершили по своей и не по своей вине, и за то, что еще сможете совершить, – смиренно произнес Жак де Моле. – Мир вам!

Гийом де Ногаре поморщился, осмысливая: полезны ему или вредны слова Великого магистра. Впрочем, размышлял он недолго. Одного пронзительного взгляда на поверженного врага было достаточно, чтобы постигнуть: Жак де Моле перед лицом братьев не сможет признаться в «страшных грехах». Наоборот, канцлер опасался, как бы магистр своим вмешательством не повернул вспять процесс «раскаяния».

– Вижу, тебе, Жак де Моле, не слишком приятно слушать откровение братьев. Я избавлю тебя от печального зрелища, которое обещает стать по-настоящему страшным, – произнес Гийом де Ногаре и подал знак страже.

Сержант подошел к магистру и приказал:

– Следуй на выход!

Не дожидаясь, пока Жак де Моле поднимется, могучий стражник схватил его в охапку и потащил к двери. В коридоре тамплиер, сдавленный мощными руками, словно железными тисками, прохрипел:

– Не надрывайся напрасно, воин. С ногами у меня все в порядке, а тебе придется еще носить многих братьев.

– Хорошо. Только поживее переставляй ноги, – потребовал стражник и разжал руки.

Тамплиер вздохнул полной грудью и, чтобы не злить сопровождавшего, добрым шагом направился к месту своего заточения. В дверях Жак де Моле на мгновение замешкался и получил сильный удар в спину. Старик пролетел через всю темницу, ударился головой о противоположную стену и обмяк на сыром полу.

Великий магистр некоторое время лежал в забытье. Наконец, сознание вернулось к нему. Он попробовал пошевелиться, острая боль в затылке сказала, что лучше этого не делать. Продолжая лежать, Жак де Моле открыл глаза. Над ним стоял тощий человек в дорогом плаще с королевским гербом на плече. Бледное лицо с красными звериными глазами скорчилось в презрительной дьявольской ухмылке.

– Что, магистр, споткнулся о порог? – произнесло подобие дьявола ехидным каркающим голосом. – Не все ж тебе ходить с высоко поднятой головой, иногда надо смотреть под ноги.

Жак де Моле промолчал.

– Не желаешь со мной разговаривать? – угрожающе насупился канцлер.

– Что тебе угодно, Гийом де Ногаре? Прости, что отвечать придется лежа – по милости стражника я едва могу пошевелиться.

– Ничего, можешь лежать. Я ненадолго, всего лишь хочу сделать доброе дело для тебя и твоих братьев.

– Ты и доброта – вещи слишком разные. Прости, поверить не могу.

– Я добр ко всем, кто меня слышит, постарайся, чтобы мои слова дошли и до твоих ушей. Ты видел, какие страдания претерпевают эти несчастные люди, прежде чем признаются в своих грехах.

– Так перестань их мучить, если вознамерился сотворить добро, – посоветовал тамплиер.

– Я бы с удовольствием… Но добиться правды от упрямых грешников можно только таким способом.

– Правды?!

– Она у каждого своя. Тот, кто сегодня сильнее, того правда и будет торжествовать. Надеюсь, ты понял, что я добьюсь цели любой ценой, а по-другому быть не может. Между нами была война, и ты проиграл, магистр; детище Гуго де Пейна должно обратиться в прах. Tertium non datur. Даже если б я захотел все вернуть обратно, то не смог бы. Ведь никто не оживит десятки умерших от пыток тамплиеров, но оставшихся в живых еще можно спасти.

– Была не война, а предательский удар в спину. Так расправляются со своими жертвами ночные грабители.

– Нет, Жак де Моле, то было внезапное нападения, которого ты не ждал. Много лет, шаг за шагом, я шел к событию, которое свершилось 13 октября; день за днем, в глубочайшей тайне, по всей Франции готовилась решительная битва с тамплиерами, – в бездушных глазах канцлера вспыхнули искры страсти, но столь же скоро погасли. – Впрочем, ты не оценишь величие моей победы, а потому вернемся в день сегодняшний. У тебя, магистр, есть возможность сохранить множество ног, которые ожидают испанского сапога, множество ногтей могут не коснуться пропитанные кровью щипцы палача, многие тела не задымятся от раскаленного железа. Ты можешь спасти от страшной смерти сотни заблудших братьев.

– Что ты хочешь от меня? – вновь спросил Жак де Моле. Его ужасная головная боль не располагала к беседе, и тамплиер желал лишь поскорее избавиться от неприятного гостя.

– Немногого, – пообещал канцлер. – Только признания в грехах, о которых уже рассказали твои братья.

– В своем ли ты уме, Гийом де Ногаре?! Ты желаешь, чтобы я признался в гнусностях, о которых братья впервые узнали от палачей. Нечеловеческая боль заставила их подписать все, что было предложено твоими подручными. Я не осуждаю не выдержавших пыток, но их путем идти не желаю. Зови своих палачей, если считаешь, что недостаточно поиздевался надо мной.

– Ты уверен, Жак де Моле, что сможешь выдержать любую пытку? – Звериный оскал канцлера должен был означать улыбку.

– Для меня самое страшное уже случилось. Орден разгромлен, мечты о возвращении Гроба Господнего похоронены вместе с ним. Для чего мне дальше жить?

– Не торопись умирать, магистр. В твоей власти, как я уже сказал, судьба несчастных братьев. Их может спасти сущая мелочь – твоя подпись под документом, который уже заготовлен.

Подлый шантаж умерил решимость Жака де Моле. Увы! Речь шла не о его жизни, которой магистр перестал дорожить.

– От тебя не потребуется красноречивого рассказа о поклонении Бафомету, – продолжил речь Гийом де Ногаре. – Ты всего лишь признаешься в том, что при вступлении в орден Храма ты отрекся от Христа – вопреки своему желанию. И еще, согласно сложившейся традиции, ты должен был плюнуть на крест, но ты постарался, чтобы плевок улетел в сторону. И это немногое сохранит жизни сотен твоих братьев.

– Но это ложь! – возмутился Жак де Моле, однако последующие размышления заставили поникнуть его голову. Трагический выбор столь же скоро укротил пыл справедливого возмущения. Он тихо произнес: – Я не смогу совершить неслыханное кощунство, не могу даже в мыслях признаться, что отвергал Господа… Такое невозможно…

– Я не тороплю, ты можешь подумать, но помни: каждый час будет умирать один тамплиер – все время, что ты будешь размышлять. Они будут умирать, пока на земле не останется ни одного рыцаря Храма. – Глаза Гийома де Ногаре сверкнули адским огнем. – Я позабочусь, чтобы они погибали в страшных муках. И тогда в твоей подписи не будет надобности. Ты умрешь последним, когда увидишь своими глазами гибель всех причастных к ордену Храма!

Командор Оверни

Командор Оверни Умбер де Блан, на свое счастье, не был во Франции, когда тамплиеров сразил жестокий рок. Он вел переговоры с госпитальерами о совместных действиях по освобождению Иерусалима, но вести из Франции лишили его миссию всякого смысла. О планах возвращения Гроба Господня пришлось забыть, и сам Умбер де Блан перестал кого бы то ни было представлять.

Фульк де Виллар – Великий магистр госпитальеров – предлагал командору Оверни остаться на Кипре и поменять белый плащ тамплиера на черный плащ с белым крестом – одеяние иоаннитов. Тот отказался стать членом ордена, с которым храмовники соперничали все двести лет своего существования. Умбер де Блан надеялся, что произошла ошибка, что скоро все вернется на свои места, и отправился во Францию.

Перед отъездом Великий магистр иоаннитов все же уговорил посла сменить плащ тамплиера на одеяние странствующего рыцаря. Фульк де Виллар лично проводил Умбера де Блана до корабля, на прощание магистр окинул посла искренним дружеским взором, но слишком тоскливым – таким взглядом провожают отправляющегося на эшафот близкого человека.

Если б магистр госпитальеров не настоял на переодевании, то командор, сошедший с корабля в Марселе, отправился бы прямо в темницу. Но в те времена рыцари не утратили привычку к путешествиям, младшие сыновья искали счастья на чужбине, по дорогам предостаточно бродило людей благородного сословия, а потому ступивший на берег воин не привлек излишнего внимания.

К счастью, худшие опасения Фулька де Виллара не стали явью и далее: командор благополучно достиг Клермона. (Этот город, с которого в 1096 г. началась великая эпоха борьбы за Гроб Господень, являлся столицей Оверни.) Умбер де Блан, прежде всего, отправился к Роберту VI, графу Оверни и Булони. Прежде командор с графом были дружны, но теперь радость от встречи у Роберта скоро сменилась озабоченностью. Благородный человек объяснился прямо и откровенно.

– Дорогой Умбер, это великое чудо, что тебе удалось достичь Клермона… Ведь существует приказ короля доносить ближайшему бальи, если попадется на глаза тамплиер. Удивительно, что не узнали командора Оверни, несмотря на твой необычный наряд.

– У тебя могут быть неприятности из-за общения со мной? – догадался командор о причине неловкости графа.

– Не столько опасаюсь за себя, сколь за жену, сына, дочь. Филипп Красноносый не упустит хорошего повода присоединить мои владения к королевскому домену. В такие моменты можно позавидовать тамплиерам – им не за кого бояться… Однако… – опомнился властитель Оверни и Булони. – Что я говорю, ведь в это время твоих братьев пытают, мучат до смерти, калечат.

– Я надеялся, что все это – если не шутка, то глупая ошибка.

– Это конец, Умбер. Король прошел слишком длинный путь в деле ордена Храма, возврата быть не может. Тебе нужно срочно покинуть Овернь.

– Так и поступлю.

– Куда ты направишь свои стопы? Я слышал, король Арагона возмущен действиями Филиппа Красноносого. Рыцари Храма весьма помогли испанцам в борьбе с маврами. Думаю, за Пиренеями ты бы мог укрыться.

– Возможно, так я и сделаю. Но для начала мне необходимо побывать в Париже.

– Не сошел ли ты с ума, друг Умбер?! Чем дольше я рисую сегодняшнюю картину, тем безрассуднее твои поступки.

– Мне нужно кое-что проверить, – не стал вдаваться в подробности командор. – Да ты, Роберт, не далее как мгновение назад, позавидовал, что у тамплиеров нет семьи. Нам нет надобности бояться за родных, бояться потерять земли и имущество, а жизнь наша в руках Господа.

– Хорошо, – согласился граф, понявший, что переубеждать Умбера де Блана бесполезно. – Но перед отъездом посети моего цирюльника. Этот плут умеет изменять внешность до неузнаваемости.

– Тогда, граф, позволь воспользоваться мастерством твоего цирюльника немедленно.

Бывшее жилище тамплиеров в Париже охраняла королевская стража – не слишком многочисленная, потому что все ценное оттуда было вынесено. Лучшие ищейки короля простукивали стены, взламывали полы в надежде отыскать тайники. Иногда им удавалось обнаружить ниши, скрытые в стенах, однако лишь пустота была их наградой.

Когда любознательный испанский идальго попросил осмотреть дом, где жили рыцари Храма, то сержант не увидел причин, чтобы ему отказать. Быть гостеприимным стражнику помогли несколько золотых монет, оказавшихся в его руке одновременно с прозвучавшей просьбой. Сержант следовал по пятам за богатым иностранцем и рассказывал все, что знал о резиденции тамплиеров, об их судьбе.

Испанец с нескрываемым сожалением осматривал кельи братьев. Стражник предложил проводить в подземелье, служившее тамплиерам казнохранилищем. Хотя оно было пусто, но сержант полагал, что иностранца заинтересует помещение, где хранились сокровища самого богатого ордена. Услужливый проводник ошибся. Испанец лишь попросил проводить его в кабинет Великого магистра.

Вид обиталища Жака де Моле был ужасен. Массивный дубовый стол был разобран на части, в общем, его превратили в кучу дров. Королевские ищейки разворотили стены до такой степени, что в многочисленные проломы была видна скромная обстановка соседних келий. Поисками сокровищ здесь руководил сам Гийом де Ногаре, а потому нетронутой не осталась и пядь стены.

Кое-какая одежда и вещи Великого магистра остались на полу среди груд мусора: Гийом де Ногаре не посчитал их ценными, а обыскивающим комнату людям помешал их присвоить проницательный взор советника.

Командор Оверни взял в руки плащ Жака де Моле, засыпанный известковой пылью, и встряхнул его. От поднявшейся в воздухе пыли помутнел воздух. Стражник, который принялся чихать раз за разом, укоризненно промолвил:

– Зря ты это сделал, добрый испанец.

– Прости… – виновато произнес любознательный гость. И тут ему почудилось: из того места, где лежал плащ, сквозь столб пыли, начал пробиваться неведомый удивительный свет. Умбер де Блан опустил глаза и с радостным восторгом осенил себя крестным знаменем. Под плащом лежала аккуратно сложенная святыня, самое ценное, что имел орден! То был хитон Спасителя! Командор бережно поднял одеяние Христа и поднес к губам.

Лишь через некоторое время Умбер де Блан вернулся в реальность. На его счастье стражник увлеченно чихал, и даже отошел в дальний угол, чтобы не обеспокоить богатого гостя. Соответственно, он не мог видеть неожиданного проявления чувств со стороны испанца.

Умбер де Блан терпеливо подождал, пока осядет поднятая им пыль, столь раздражительно действовавшая на длинный нос стражника. Наконец, тот перестал чихать, и гость посчитал, что можно завести с ним разговор:

– Не мог бы ты продать эту брошенную рубаху?

– Вещь мне не принадлежит… – задумчиво произнес стражник, искоса поглядывая на внушительный кошель странника.

– Великому магистру она уже не понадобится, – с этими словами Умбер де Блан достал золотой и протянул его стражнику.

– Для чего тебе это исподнее? – Воин машинально принял монету, но не спешил ее прятать.

– У моего слуги прохудилось платье. Негоже, чтоб меня сопровождал человек в лохмотьях, – вполне разумно пояснил испанец.

– Ты бы мог купить ему одеяние гораздо дешевле. – Стражник продолжал мять в руке и временами рассматривать золотой.

– Нет времени заезжать на рынок. Меня ждут неотложные заботы в Арагоне. – Чтобы стражник стал более сговорчивым, командор вложил ему в руку еще один золотой ливр.

Умбер де Блан готов был отдать стражнику все деньги, что у него имелись, но непонятная щедрость могла возбудить ненужное подозрение. Он вовремя остановился и задал вопрос как можно более равнодушным тоном:

– Так что? Я могу забрать одеяние, или верни мне два золотых и проводи к выходу?

Отдавать золото, единожды побывавшее в руке, воину не хотелось. Потому он негромко, но твердо, выдавил:

– Хорошо. Забирай, но только никому не говори, откуда у твоего слуги появилась обновка. Иначе мне несдобровать. Гийом де Ногаре строго-настрого приказал ничего не брать из дома тамплиеров.

Подобная таинственность вполне устраивала и командора Оверни.

С грустью Умбер де Блан покинул разоренное обиталище братьев и направился к ближайшему постоялому двору.

В пасти льва

Сия гостиница не отличалась роскошью и удобством. Ее хозяин даже удивился (прежде чем обрадовался), когда на пороге появился богато одетый испанец и попросил приюта. Он даже не стал по привычке требовать деньги вперед, ибо некоторые его посетители имели обыкновение исчезать с первыми лучами солнца, позабыв о расчете за кров.

Слуга провел Умбера де Блана в скромную комнатушку и поинтересовался: не подать ли вино и обед. Мнимый испанец, ссылаясь на усталость, отказался от предложенных услуг и поспешил закрыть дверь за вышедшим слугой на засов. Он бережно достал хитон из-под одежды, разложил его на скамье и склонился на колени.

Командор молился долго, он желал оставаться наедине с хитоном Спасителя до конца своих дней. Но… Бедствия ордена звали его либо оказать помощь братьям, либо разделить их участь. Умбер де Блан не мог позволить себе умереть в абсолютном счастье среди всеобщих горестей. Он перекрестился, поднялся с колен и принялся размышлять.

Умбер де Блан ходил по тесной комнате и напряженно думал: каким образом он может быть полезен гибнущему ордену Храма. Между делом он взглянул в окно и заметил, что на землю надвигается ночь. А еще он отметил, что с трудом передвигает ноги. Наконец-то тамплиер вспомнил, что он ничего не ел со вчерашнего дня. Командор понял, что если срочно не даст пищу и отдых своему телу, то о будущем нет смысла даже задумываться.

Скромная еда, поданная слугой постоялого двора, была вполне привычной для тамплиера. Затем Умбер де Блан лег на соломенную постель. Мысли роились в его голове: величайшая находка в доме тамплиеров; орден, обвиненный в самых страшных преступлениях; Великий магистр в заточении… Радостные думы сменялись печальными, а все вместе не давали уснуть утомленному Умберу де Блану. Наконец, он вернулся к самой простой и верной мысли: если не уснет немедленно, то не сможет ничего важного совершить завтра.

Командор приказал всем мыслям – и радостным, и печальным – замереть, и в один миг перестал думать обо всем. Он так мог; напряженная, полная опасностей жизнь тамплиера заставляла использовать для отдыха малейшую возможность. Напоследок он произнес: «Господь не оставит меня, если Он послал мне, грешному, Свое одеяние». Голова обрела покой, тело расслабилось, и пришел желанный сон.

Утро командор начал с поступка, который мог совершить человек, расставшийся с собственным умом. Он направился в королевский дворец и попросил встречи с Филиппом Красивым.

– Кто ты такой? – спросил рыцарь, охранявший вход в главный дом королевства.

– Командор Оверни Умбер де Блан.

О его появлении тотчас же доложили Гийому де Ногаре. Тот даже замер от удивления.

– Командор Оверни?! Почему он спокойно гуляет у королевского дворца? Почему не в подземелье?! – закричал разозленный советник.

Рыцарь направился к выходу из комнаты, чтобы исправить оплошность, но гнев, вспыхнувший в голове Гийома де Ногаре, уступил место здравым размышлениям. И он подумал, что для начало будет неплохо выслушать необычного просителя.

– Подожди-ка заключать в темницу этого желающего поговорить с королем, – обратился он к рыцарю. – Для начала приведи его ко мне.

– Доброго здоровья тебе, Умбер де Блан! – с вымученной улыбкой канцлер поприветствовал входящего тамплиера.

– И тебе желаю здравствовать, Гийом де Ногаре!

Первый человек короля сильно сдал с тех пор, как его последний раз видел Умбер де Блан. Мертвецкая бледность поразила лицо хранителя королевской печати, бесцветные глаза налились кровью. Залысины стали еще больше, но сзади волосы были длиннее, чем у иной девушки. Они напоминали гриву льва. Собственно, и повадками Гийом де Ногаре напоминал это животное – старого льва, который не сразу бросается на добычу, а выжидает, когда она приблизится на достаточно близкое расстояние; он совершит бросок только тогда, когда будет уверен, что его старое тело сможет настигнуть жертву.

– Ты сменил плащ тамплиера на одежду арагонского рыцаря? – каркающим голосом произнес хранитель королевской печати. Он изо всех сил стремился вложить в слова нотки добродушия, но вынужденная доброта получалась неестественной.

– Мне пришлось так поступить. Тамплиеров на землях Филиппа теперь считают врагами. Что происходит, Гийом?

– Ужасная ересь нашла приют среди твоих братьев. – Гийом де Ногаре начал перечислять предъявленные ордену обвинения.

Мы не будем шокировать читателя гнуснейшими подробностями, пересказанными канцлером (большинство из которых он сам же и придумал). Гийом де Ногаре понимал, что командор не поверит в подобные обвинения, а потому положил перед ним груду документов:

– Вот признания рыцарей Храма, опозоривших святой крест на своем плаще.

Умбер де Блан увидел имена друзей, узнал их подписи под ужаснейшими признаниями:

– Разве такое возможно?!

– Увы. Надеюсь, ты веришь своим глазам. Ересь глубоко проникла в орден Храма.

– Блудные овцы есть везде. Но не может быть, чтобы все братья стали ими, – отказывался верить командор Оверни.

– Разумеется, – согласился Гийом де Ногаре. – Но чтобы отделить зерна от плевел, пришлось задержать всех братьев ордена. Невиновные будут отпущены тотчас же после завершения расследования.

– Надеюсь на справедливость судей.

– Я в ней уверен. – Гийом де Ногаре посчитал, что достаточно полно посвятил гостя в текущие события и приступил к реализации наспех придуманного плана. – Умбер, ты хотел видеть короля. Возможно, я тебе смогу помочь? Филипп не сможет тебя принять – монарх очень занят именно сейчас.

– Мне бы хотелось встретиться с Жаком де Моле.

– Для чего? Ты желаешь услышать правду из уст Великого магистра? Вот признание, подписанное его рукой. – Хранитель королевской печати протянул один из свитков.

Умбера де Блана пергамент не заинтересовал, он даже не взял свиток в руки.

– Я хочу посмотреть в глаза человеку, погубившему дело освобождения Святой земли.

– Хорошо. Ты увидишь своего магистра, – неожиданно легко дал согласие Гийом де Ногаре. – Только будь осторожен с ним. Жак де Моле может снова впасть в ересь и утверждать, что обвинения придуманы врагами ордена. Помни о страшных признаниях десятков и сотен твоих братьев, об их ревностном раскаянии. Наш король добр, наш Господь учит прощать самые страшные грехи… Но повторно впавшего в ересь ожидает костер очищения. Не дай себе и магистру погибнуть в пламени! Будь осторожен.

– Я все понимаю, Гийом.

– Тогда у меня будет одна просьба.

– В чем она заключается? – насторожился командор, а исполнить любую просьбу Гийома де Ногаре у тамплиера и вовсе не имелось желания. Он ждал подвоха от человека, уничтожившего орден, и не ошибся.

– Мы смогли выявить многих еретиков, предавших Господа. Но короля волнует одно обстоятельство: казна ордена бесследно исчезла. Деньги – это изобретение лукавого – оставшиеся на свободе еретики могут использовать против людей. Ты же знаешь, Умбер, что в нашем мире золото может стать более страшным оружием, чем меч. Нам нужно отыскать казну ордена Храма.

– И как Филипп собирается поступить с деньгами ордена?

– Если казну все же удастся найти, то ее передадут Папе Римскому. Ведь только ему подчинялся орден Храма. А как распорядиться средствами – это уж дело великого понтифика. Насколько я знаю, тамплиеры собирали средства на освобождение Гроба Господня, надеюсь, на это богоугодное дело они и будут потрачены.

– Это благородные намерения, – согласился Умбер де Блан.

– Тебе необходимо узнать от Жака де Моле, где находится орденская казна, – весьма требовательно попросил Гийом де Ногаре.

– Я попытаюсь… – неуверенно произнес в ответ Умбер де Блан.

– Времени у тебя будет предостаточно, – пообещал канцлер, не смогший скрыть ядовитую ухмылку. – Но, как ты сам понимаешь, чем скорее мы найдет казну, тем будет лучше: для христиан, для твоих братьев, для Жака де Моле и для тебя. Потому что мы должны найти эти деньги, они обязаны принести пользу, а не вред добрым христианам.

По велению Гийома де Ногаре два стражника проводили командора туда, куда он сам и мечтал попасть.

Непринятая жертва

Умбер де Блан едва узнал Великого магистра. В темнице он потерял почти половину своего веса, который и в добрые времена был вполне умеренным. Неестественная худоба была далеко не единственным изменением в облике главы ордена. До заключения Жак де Моле заботливо следил за своей внешностью – постоянные визиты к королям и прочим властителям разных земель обязывали делать это каждодневно. А сейчас копна седых нечесаных и немытых волос, давно не подстригавшиеся усы и борода закрывали почти все тощее лицо – только нос и глаза помогли командору Оверни опознать своего патрона.

– Я надеялся, что сейчас Умбер де Блан на Кипре, недосягаемый для урагана, свалившего могучий дуб, – разочарованно произнес Жак де Моле. – Признаюсь, в этой холодной темнице меня согревала мысль, что срублен только ствол, но корни остались – и они дадут новые ростки.

– Я находился на Кипре, когда узнал о беде ордена Храма.

– Так каким образом ты оказался в темнице, рядом со мной?!

– Как мог я оставаться в безопасности, когда братья терпят несправедливую муку? Так было всегда: рыцари Храма помогали попавшим в беду. Разве мы должны меняться в худшую сторону, когда окружающий мир стал худшим, чем был?

– Напрасно… Этот мир превратился в ад; ты добровольно вошел в пасть беспощадного чудовища, пожирающего и тела, и души.

– Что я вижу?! Великий магистр предался отчаянию?! Разве такое возможно?

– Увы, дорогой Умбер, нельзя головой и голыми руками разбить горы, вставшие на пути. Невозможно выбраться из западни, в которую попал орден. Произошедшее необратимо.

– Ничто нельзя считать безвозвратно потерянным, пока не остановилось сердце. Ведь ты жив, как и большинство братьев, и значит, мы должны надеяться на чудо.

– Его не будет. Я собственными руками закрыл ему дорогу.

– Ты ошибаешься, Жак де Моле. Оно пришло. – Командор расстегнул застежки плаща и бросил его на пол.

– Не может быть!!! – воскликнул Великий магистр. В следующий миг он упал на колени и поцеловал край одежды Умбера де Блана. – Как попал к тебе хитон Спасителя?!

Умбер де Блан тихо, почти шепотом, рассказал историю обретения святыни. Ее итог сильно расстроил Великого магистра:

– Зачем же ты, вместо того чтобы беречь бесценное сокровище ордена, предался в руки врагов? Как ты мог, Умбер, совершить подобную глупость?

– Хитон не единожды выручал из не менее сложных ситуаций Понтия Пилата и его потомков. Я пришел вместе с ним, чтобы помочь тебе, Великий магистр, – признался командор Оверни. – Если ты, Жак де Моле, окажешься на свободе, то сможешь спасти гибнущий орден.

– Наивный Умбер, хитон ценен тем, что его носил Иисус Христос, но это вовсе не чудодейственное средство, избавляющее от всех бедствий. Только величайшая вера в Спасителя способна творить чудеса. Император Тиберий, завладевший хитоном, надеялся, что он избавит его дряхлое тело от хвори, но вышло наоборот.

– Да разве ты утратил веру в силу и доброту нашего Спасителя?! – от ужаса повысил голос Умбер де Блан, позабыв, что в королевской тюрьме даже стены могут иметь уши.

– Я верю в доброту Иисуса, но потерял на нее право. Я совершил ужасное предательство… и даже мое раскаяние не может заслужить прощения.

– Так быть не может. Разбойник, покоившийся на соседнем с Иисусом кресте, отправился вместе с ним в Царствие Небесное. Разве твой грех страшнее?

– Намного ужаснее. Мои уста произнесли, что при вступлении в орден, я отрекся от Спасителя и плюнул на крест.

– Я видел это признание у Гийома де Ногаре, подписанное твоей рукой.

– И после этого ты принес в темницу хитон Спасителя?!

– Я никогда не поверю, что ты, Жак, по доброй воле оклеветал себя. Я должен был тебя увидеть, чтобы узнать, как все произошло на самом деле.

– Наш орден пал жертвой могущественного заговора, возглавил который сам король, а исполнителем сего преступления стал коварный Гийом де Ногаре. Жадность и зависть погубили великое детище благородного Гуго де Пейна и Бернара Клервоского. Вначале я надеялся, что это лишь ошибка, которая будет исправлена; временами казалось, что происходящее – только дурной сон, который развеется с утренней зарей. Я надеялся на благоразумие короля, на влияние Великого понтифика, на порядочность судей, но все было против ордена Храма.

– Наш Спаситель покинул мир в страшных муках очень давно, но, кажется, мы попали в его время. Здесь мы найдем Иуду, Пилата и Петра, который трижды отречется от Создателя, – смахнув слезу, произнес командор. – Но как твоя подпись оказалась на пергаменте, который содержал признание в том, чего не могло быть?

– Гийом де Ногаре пообещал жестоко мучить до смерти наших братьев… каждый час по одному… до тех пор, пока не получит мою собственноручную подпись. И он бы это совершил.

– Твое признание очень было нужно Гийому де Ногаре. Немыслимые обвинения, возведенные на орден, были восприняты здравомыслящими людьми как чудовищная клевета. Эдуард Плантагенет обратился к монархам Португалии, Арагона, Кастилии и Сицилии с предостережением не верить наветам злобных людей, которыми двигала не страсть к истине, но дух алчности и зависти. Английский король призывал собратьев не обижать рыцарей Храма, пока их вина не будет доказана. Эдуард отправил послание и Великому понтифику с просьбой справедливо разобраться с делом ордена Храма. Но после того, как твоя подпись под кощунственным признанием была поставлена, Климент разослал буллу, в которой предписывал всем христианским государям заключить под стражу всех тамплиеров в своих владениях.

– Я погубил орден… – склонив голову в жуткой печали, простонал Жак де Моле.

– Нет, Великий магистр, нас погубили жестокие и коварные враги. Твоя подпись ровным счетом ничего не значила. У Гийома де Ногаре имеются люди, способные подделать руку любого человека: не появись твоей подлинной подписи, возникла бы фальшивая.

– Нет, Умбер де Блан, не утешай меня! Я совершил ужасное деяние и должен держать за него ответ. Если я претерплю те муки, которые Спаситель принял от людей, то буду только рад.

В плену золотого огня

Долго еще уговаривал Умбер де Блан своего патрона принять хитон Спасителя и обрести надежду на доброту Господа. Но Жак де Моле твердо вознамерился претерпеть все уготованные ему муки. Когда соратники поняли, что каждый останется при своем мнении и дальнейшие споры бесполезны, то оба обратились к самой ценной вещи, которой владел орден.

– Вместе с нами в заточении оказался хитон Иисуса. – Жак де Моле первый начал разговор о том, что более всего волновало. – Его надо вызволить любой ценой.

– Я готов пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти хитон! – с жаром произнес Умбер де Блан. – Ты можешь использовать меня, как угодно.

– Боюсь, что твоя смерть ничего не изменит. Тем более, наши жизни в полном распоряжении Гийома де Ногаре.

– Мы с тобой, брат, совершаем ошибку за ошибкой, – с горечью промолвил командор. – И если ты оказался в темнице не по своей воле, то меня привела в заточение собственная глупость.

– Тебя привело сюда благородство, – искренне произнес Жак де Моле и обнял друга. – Давай-ка покончим с самобичеванием и займемся спасением святыни.

– Я не представляю, что можно предпринять, находясь в темнице, – признался Умбер де Блан.

– У меня есть кое-какие мысли. Гийом де Ногаре посадил тебя в темницу с единственной целью: узнать, где спрятана казна ордена Храма. Ведь так? Придется отдать то, чего возжелал канцлер.

Командор недовольно поморщился:

– Коль орден Храма уничтожен, то и золото ни к чему, но отдавать его тем, кто нас убивает, не хотелось бы.

– Ничего не поделаешь. Более того, доведется пожертвовать самой ценной частью нашей казны – той, что спрятана в пещере Сабарт, – принял решение Великий магистр. – Мне также обидно отдавать нашим палачам средства, собираемые с таким трудом на святое дело. Жаль открывать врагам тайник, над сооружением которого мы с тобой немало потрудились. Но тебе будет проще бежать в месте, которое прекрасно известно.

– Я понял, Жак, твой замысел. Мне придется убедить Гийома де Ногаре, что только я смогу найти тайник с казной тамплиеров. Пока сопровождавшие будут любоваться нашим золотом, я должен бежать.

– Все так, Умбер, – согласился Жак де Моле. – Только бежать тебе нужно не с пустыми руками. В том же тайнике хранится описание путешествия Годфруа де Сент-Омера в Страну заходящего солнца. Нельзя, чтобы эти документы попали в руки короля.

– Как мне найти записки Годфруа де Сент-Омера? В пещере множество всякого добра и наш архив…

– Именно среди документов ордена, находящихся в черном сундуке, ты должен отыскать шкатулку из сандалового дерева. В ней и находится то, что более всего нас интересует.

– Если мне удастся взять записи Годфруа де Сент-Омера, что с ними делать? Уничтожить?

– Нет. Они необходимы тебе, Умбер де Блан, потому что именно тебе придется отправиться по следам бесстрашного тамплиера. Уж если великий понтифик издал буллу, призывающую преследовать во всех христианских странах рыцарей Храма, то спасение нам следует искать только в неведомом мире. Спасись сам и спаси, кого сможешь! Сохрани хитон Иисуса! Таков мой последний приказ.

Все шло по плану, разработанному узниками. Гийом де Ногаре мысленно удивился, что командор столь скоро узнал о тайнике и столь же охотно выдал его место. Однако желание завладеть сокровищами тамплиеров победило все сомнения.

– Так ты говоришь, что казна ордена Храма находится подле Монсегюра? – спросил он.

– Да. В пещере, – подтвердил Умбер де Блан.

– Мне прекрасно знакомы окрестности Монсегюра. Как называется ваша пещера?

– Сабарт – так кличут ее местные жители.

– Я знаю Сабарт и даже бывал в ней, – задумался Гийом де Ногаре, вспомнив картинки из своего детства. – Пещера огромна, с бесконечными лабиринтами. Случалось, в Сабарте блуждали даже окрестные крестьяне, а спустя месяцы находили их иссохшие трупы. Из-за того о пещере пошла дурная слава: будто она поглощает тех, кто пытается проникнуть в ее тайны. И как нам отыскать казну?

– Весьма просто. Тайник устраивал лично я вместе с Великим магистром, – признался Умбер де Блан.

– Так почему же ты не рассказал о нем сразу, когда пришел в королевский дворец?!

– Я не знал, что казну переместили в Сабарт. До моего отъезда на Кипр в тайнике ничего не было, кроме плесени.

– И ты можешь изобразить на пергаменте путь к тайнику?

– Это не поможет, – после некоторых раздумий произнес командор Оверни. – Нужно пройти много поворотов и разветвлений; зрительно я помню, но на рисунке могу ошибиться. И не это главное. Придется открыть две незаметные для постороннего глаза двери. Их секретный механизм известен только мне и великому магистру.

– Пусть будет так, – согласился Гийом де Ногаре, которому не терпелось довести до конца свою затею. – Я дам тебе воинов, и ты проводишь их к тайнику.

Как назло Филипп Красивый решил посетить Фландрию и забрал с собой лучших воинов. После ареста тамплиеров король не покидал дворца без усиленной охраны – он опасался, что оставшиеся на свободе храмовники могут организовать на него покушение. В распоряжении канцлера остались либо новобранцы, либо буяны и лентяи, несшие службу спустя рукава. Но… Опять-таки победило желание поскорее добыть заветное золото. (Впоследствии Гийом де Ногаре пожалеет о своей спешке сотню раз.) Из этого сброда была отобрана дюжина воинов, которую возглавил лично преданный канцлеру Понсар де Севри. Рыцарю были даны последние инструкции:

– Как только отыщется казна, Умбер де Блан должен замолчать навсегда. Затем ты пошлешь ко мне самого расторопного воина с известием, а сам с остальными людьми будешь охранять казну тамплиеров до моего приезда.

Снабженный охранными грамотами всесильного канцлера, Понсар де Севри стремительно одолел большую часть пути. По первому требованию ему выдавали свежих лошадей и обеспечивали провиантом.

Воины, не знакомые с конечной целью своего путешествия, до определенной поры наслаждались комфортом, дарованным одной лишь подписью Гийома де Ногаре. Но вот они приблизились к печально известному Монсегюру, превращенному в руины в 1244 г. И в прошествии шести десятков лет крепость с весьма выгодным местоположением никто не спешил восстанавливать – опаленные и раздробленные камни Монсегюра продолжали внушать страх. Здесь непокорные катары целый год сражались против армии крестоносцев под началом сенешаля французского короля. Все подступы к крепости и она сама были залиты кровью и покрыты истерзанными телами.

У подножия скалы, на которой лежали руины катарской цитадели, Понсар де Севри избавился от всех лишних людей – проводников, носильщиков, слуг. (Им было приказано как можно скорее исчезнуть с глаз; и в один миг временная стоянка рыцаря стала полупустой.) Теперь ему пришлось довериться командору Оверни, обреченному стать жертвой в случае удачного путешествия. Командор, конечно, догадывался об уготованной ему участи, но был спокоен, – пожалуй, присутствие духа у него проявлялось сильнее, чем у предполагаемых палачей.

Умбер де Блан повел маленький отряд прямо через Поле Сожженных, на котором погибли на кострах двести пятьдесят семь катаров – мужчин и женщин, стариков и детей – последних защитников Монсегюра. Им предложили вернуться в лоно церкви, но для подтверждения акта каждый еретик должен был перерезать горло собаке. Катарам их вера не позволяла проливать кровь невинного существа, и они предпочли умереть на костре, но оставить в живых окрестных собак.

Посреди страшного поля отряд Понсара де Севри застигли сумерки. На глазах руины пятиугольного замка Монсегюра становились черными и вместе с теменью словно надвигались на странников. Воины устали от долгого пути, место скорби давило на них, словно тяжелая надгробная плита на заживо погребенных. Внизу начали загораться очаги небольшой деревеньки, и солдаты упрямо намекали Понсару де Севри, что хорошо бы в ней заночевать.

Рыцарь же решил, что ночная темень надежно скроет их от посторонних глаз, которых стараются избегать все искатели сокровищ. Он лишь пообещал, что последний отрезок пути будет недолгим, а в его конце воинов ждет хорошее вознаграждение. На самом деле Понсар де Севры и сам не представлял, сколько идти, и покорно плелся за командором.

Факелы разжигать было запрещено. В абсолютной темноте солдаты цеплялись ногами за камни, пеньки от спиленных деревьев, падали, налетали на товарищей и валили их. Сквернословие и проклятия оглашали жуткую местность. Рыцарь приказал двум воинам взять под руки Умбера де Блана, дабы тот не сбежал, воспользовавшись темнотой, а на нараставшее недовольство отряда ответил лишь глубоким молчанием. Он пообещал все, что можно; больше добавить было нечего.

У подножья горы ужасно громко ухали совы и каркали вороны; эхо усиливало их голоса и разносило далеко по окрестностям. Но вдруг повеяло холодом, резкая перемена климата напугала воинов. Некоторые начали креститься, иные требовали разжечь костер и устроиться на ночлег.

– Мы пришли! – раздался голос Умбера де Блана из мрака.

Рыцарь позволил наконец зажечь факелы. Солдаты обнаружили себя зашедшими во чрево пещеры.

Некоторое время отряд двигался по сооруженному природой коридору. Умбер де Блан уверенно выбирал нужный путь, когда туннель раздваивался. Наконец, он остановился и принялся водить ладонями по стене. Все словно завороженные следили за его действиями и были немало удивлены, когда раздался скрип и часть стены выдвинулась наружу. Солдаты распахнули каменную дверь шире – чтобы мог войти человек. Впрочем, ничего интересного за дверью их не ждало – всего лишь небольшое абсолютно пустое помещение.

Солдат Понсара де Севри не успела разочаровать пустота тщательно спрятанного в стене помещения. Командор произвел некие манипуляции перед новой стеной, и точно такая же дверь начала выдвигаться наружу. За ней находилось просторное помещение, свет факела осветил множество сундуков. Воины, обгоняя начальника, бросились внутрь.

– Гуго и Бертран, останьтесь охранять наружную дверь! – приказал рыцарь двум молодым воинам – единственным, которые остались позади его.

Солдаты принялись мечами сбивать замки с сундуков, но запоры тамплиеров оказались для них крепки. Нетерпение и ругань наполнили таинственное помещение.

– Не торопитесь, братья, – произнес Умбер де Блан, – я сейчас дам ключи.

Он достал из тайника связки ключей и хотел открыть ими замки. Однако нетерпеливый воин вырвал ключи из рук командора и первым попавшимся попытался открыть самый большой сундук. Ничего не получилось.

– Попробуй вот этим, – любезно посоветовал Умбер де Блан.

Блеск золота и драгоценных камней ослепил воина, руки, помимо воли, потянулись к содержимому сундука.

– Назад, Жак, я приказываю тебе! – воскликнул рыцарь. – Ничто из найденного здесь не должно пропасть! Все принадлежит королю!

Понсар де Севри словно зачарованный смотрел на груды золота, он брал в руки величайшие произведения искусства, сработанные ювелирами Востока, а глаза упирались в другую великолепнейшую вещь, сверкающую драгоценными камнями. Движения рыцаря стали лихорадочными, глаза и руки перебирали короны, инкрустированные драгоценными металлами, клинки дамасской стали, женские украшения. Груды монет гораздо меньше интересовали истинного ценителя прекрасного.

Но если Понсар де Севри знал, что ожидает их в пещере, то его воины были явно не готовы к открывшемуся зрелищу. Жак, сделав над собой усилие, и подчиняясь начальнику, отошел назад. Ему это удалось сделать только потому, что комната была наполнена сундуками, инкрустированными шкатулками, и сокровищ должно хватить всем на несколько жизней. И вот, послушный Жак начал потрошить сундук за спиной Понсара де Севри. В то время как посланец Гийома де Ногаре любовался содержимым самого большого сундука, его воины обратились к тем, что поменьше. И они не были разочарованы.

Спутники рыцаря, словно завороженные, потянулись на свет, исходящий от золота. Их как раз таки больше заинтересовали монеты, а не изделия настоящих мастеров. Привычные ливры они начали засовывать в свои походные мешки, сапоги – везде, где только можно было спрятать. Грабеж казны тамплиеров – вначале несмелый и единичный – скоро превратился в лихорадочную вакханалию. Воины с сумасшедшими глазами хватали драгоценный металл двумя руками и насыпали в шлемы, снимали сапоги и наполняли их доверху.

Воцарившийся в пещере грохот отвлек рыцаря от созерцания творений лучших ювелиров Востока и Запада.

– Что вы делаете?! – ужаснулся Понсар де Севри. – Вы не должны брать ни единой монеты, все золото принадлежит королю!

– Как бы не так, – ухмыльнулся здоровенный воин. – Король уже два месяца не платит нам жалованье. Настала пора позаботиться о себе, коль появилась возможность.

– Остановись, Жак. Теперь в королевской казне будет достаточно денег, и все получат и жалования, и хорошее вознаграждение.

– Знаем, знаем… – Гигант продолжал набивать свой сапог золотом. – Филипп Красноносый вначале щедро разбавит это золото медью, а потом его деньги нам не всучить даже торговцу вином.

Товарищи Жака также продолжали расхищать золото, лишь два молодых воина стояли в полном смятении. Им также хотелось поправить свои финансы, но то ли страх перед наказанием, то ли чувство долга заморозили их в позе остолбеневших истуканов с широко раскрытыми глазами.

– Изменники! – закричал Понсар де Севри. – Вы давали клятву королю! Вас всех казнят!

– Да кто ж узнает о нашем преступлении, – ухмыльнулся гигант. В следующий миг он со скоростью, несовместимой со своей комплекцией, вонзил меч в бок своего командира.

Два молодых воина, на свое несчастье, вспомнили о долге, о том, что они должны защищать командира при любых обстоятельствах. Они бросились на выручку раненому Понсару де Севри, но наткнулись на мечи товарищей. Теперь в казнохранилище тамплиеров не осталось ни одного человека из отряда Понсара де Севри с чувством совести, чести, и вообще ни одного способного мыслить разумно. Блеск золота затмил все прочие чувства, кроме жажды обладания сокровищами, и заставил бездействовать разум.

В суматохе уронили единственный факел, и кто-то наступил на него. Во тьме воины принялись яростно размахивать мечами. Они не столько желали поразить товарищей, сколько хотели обезопасить себя от их приближения. Никто не доверял никому. Но комната была не столь просторной, чтобы позволить людям без последствий вращать вокруг себя обоюдоострое оружие. Разбогатевшие только на несколько минут, люди совершенно бессмысленно ранили и убивали друг друга.

На шум прибежали два воина, оставленные сторожить вход в пещеру. Они со своим факелом и оголенными мечами мчались на помощь товарищам, но наткнулись на их же обагренные кровью мечи. Завязалась битва всех против всех. К концу хаотичного поединка в живых остался только Жак, но состояние гиганта также было весьма плачевным. Хотя…

Остался в живых еще один человек – командор Оверни Умбер де Блан. Пока вокруг казны тамплиеров происходила трагедия, он молился в самом дальнем темном углу комнаты и, казалось, не слышал и не видел творившегося вокруг. Умбер де Блан закончил разговор с Богом, когда свершился последний акт жуткого действа. Он поднял факел, грозивший потухнуть в луже крови, и комната вновь наполнилась светом.

Картина ужаснула видавшего многое рыцаря Храма. Вокруг сундуков валялись трупы с перекошенными от ужаса и боли лицами и застывшим навсегда алчным огнем в широко раскрытых глазах. Весь пол был залит кровью, а в лужах поблескивали золотые монеты. Золото и кровь всегда были рядом, а здесь соединились в единое целое.

– Помоги, тамплиер, – прохрипел раненый. – Нас осталось только двое; мертвы все, что пришли с нами. Если разделим золото на двоих, то станем самыми богатыми людьми.

Умбер де Блан посмотрел на гиганта с разрубленным животом и произнес:

– Я уже ничем не помогу. Похоже, тебе осталось лишь молиться Господу. И я помолюсь за твою душу. – Командор едва не сказал «за упокой твоей души», бросив взгляд на валявшиеся рядом с умирающим его же окровавленные кишки.

– Но золото! Его так много! – не мог успокоиться человек, стоящий на краю земной жизни. – Я не могу умереть, когда все вокруг покрыто золотом! Все в пещере сияет золотым светом! И это все мое и твое.

– Возьми себе все, если сможешь! – великодушно предложил Умбер де Блан.

– Приведи лекаря, – попросил сержант. – Нет! Погоди! Он не должен видеть золото. Вытащи меня наружу, подальше от входа в пещеру.

– Прости, воин. Ты мне невольно помог, расчистив жестоким образом путь к свободе, а мне нечем отблагодарить тебя, кроме молитвы, – признался командор Оверни. – Если я начну перемещать тебя, то причиню ненужные страдания.

Плащ тамплиера распахнулся, и хитон Спасителя открылся взору умирающего. Жак перестал стонать, его немигающий взгляд замер на необычной одежде Умбера де Блана.

– Не я тебе помог… – слабеющим голосом произнес он. – Господь… Господь тебя спас. А нами овладел дьявол.

Жак закрыл глаза, тело в последний раз судорожно дернулось и обмякло.

Некоторое время командор стоял над бездыханным воином, прозревшим за мгновение перед смертью.

– Прости, Господь, его грехи, – попросил он.

Призраки на хлебном поле

Умбер де Блан подошел к черному сундуку. Крышка была откинута, некоторые документы, хранившиеся в нем, валялись на полу. Солдаты, в числе прочих, открыли и этот сундук, но, убедившись, что в нем не оказалось ничего, по их мнению, ценного, утратили интерес.

Командор обнаружил шкатулку из сандалового дерева на самом дне сундука, под ворохом договоров, описей имущества ордена, списков его членов за почти двести лет существования могущественной организации. Здесь хранилась вся история ордена Храма. Тамплиер с удовольствием посвятил бы изучению документов черного сундука несколько недель, но стоя в луже крови, в окружении множества трупов, делать это было не очень удобно. И главное, командор должен был выполнить последний приказ Великого магистра. Потому он убедился, что в шкатулке именно те документы, которые ему нужны, и с сожалением закрыл сундук.

Ночь все так же окутывала землю, когда Умбер де Блан покинул пещеру после событий, в итоге которых отряд Понсара де Севри уничтожил сам себя – до последнего человека. Но если раньше непроглядная темень не позволяла увидеть собственные ноги, то теперь были вполне видны очертания предметов до самого горизонта. Тучи разогнал южный ветер, и на небе, в окружении звезд, царствовала луна.

На хлебном поле, у подножия горы, он увидел силуэты копошащихся людей; руки невольно прижали к сердцу укрытую под плащом шкатулку. Умбер де Блан принял людей за ночных воришек и почел за лучшее обойти их стороной. Однако справа в дорогу упиралась неодолимая скала, слева командора встретил крутой склон. Карабкаться ни вверх, ни вниз, да еще с грузом, не хотелось. И Умбер де Блан был вынужден продолжить путь по дороге, которая неумолимо вела на террасу, которую облюбовали непрошеные гости. У командора Оверни было преимущество, что он был незаметен на фоне скалы, в то же время прекрасно видел жнецов, выбравших ночное время для сбора урожая.

Внезапно Умберу де Блану показалось, что двое воришек были в белых плащах с красным крестом. Командор Оверни перекрестился три раза, надеясь, что если имеет дело с призраками, то они исчезнут. Он, пожалуй, предпочел, чтобы встретившиеся на пути существа оказались призраками, а не братьями ордена Храма. Потому что в эти времена выйти в плаще тамплиера было не смелостью, но глупостью. И если видение не было миражом, то Умбера де Блана ждала встреча с сумасшедшими.

Словно зачарованный, командор шел навстречу людям, копошащимся на пшеничном поле. Его, наконец, заметили, но мало кто оторвался от своего дела. Только молодой тамплиер гордо поднял над головой черно-белый стяг храмовников – с крестом и надписью «Не нам, не нам, а имени Твоему». Вот уже можно было разглядеть и лица людей, которых менее всего ожидал встретить на своем пути Умбер де Блан.

К величайшему удивлению в грузном человеке, одетом в белый плащ, командор узнал бывшего приора Франции Жерара де Вилье. Не менее изумился встрече с командором Оверни и приор. И только когда оба старых знакомых заключили друг друга в объятья, то поняли, что они имеют дело не с миражом и не с призраком.

– Это мой племянник – Этьен, – кивнул приор в сторону молодого человека после того, как первые бурные эмоции улеглись и позволили вести беседу. – Бедняга грезил с детства о плаще тамплиера и получил его за неделю до злосчастной ночи. Теперь вот отказывается его снимать…

– Вы скрываетесь в горах? – догадался командор.

– Да.

– И как долго вам удается это делать? – спросил Умбер де Блан. – Интересно, чем занимаются в этом крае шпионы французского короля?

– Здесь мы обосновались не так давно, как полагаешь ты, – признался Жерар де Вилье. – Когда в ту злосчастную пятницу король приказал арестовать всех тамплиеров, мне повезло. Братья успели предупредить раньше, чем пришли королевские стражники. Мы бежали в Арагон.

– Если бывший приор Франции ночью ворует колоски на крестьянском поле, значит, на испанских землях тамплиерам также не нашлось места. А ведь рыцари Храма жертвовали своими жизнями, отвоевывая их у мавров.

– Хайме Справедливый принял нас с уважением и почетом. Король Арагона даже обрадовался, что в его королевстве попросили приюта опытные воины. Почти вслед за нашим приездом Хайме получает письмо Филиппа Красивого с перечислением грехов тамплиеров. Французский король призывал соседа арестовать всех храмовников вместе с их имуществом. Король Арагона оставил без внимания настоятельные советы Филиппа. Затем пришли доминиканцы, которые утверждали, что сами слышали признание Жака де Моле в ереси. Их усилия также были напрасны. Хайме Справедливый отказывался верить в жуткие обвинения. Он ответил посланцам, что только неопровержимые доказательства или булла Папы Климента могут изменить его доброе расположение к рыцарям Храма.

– К сожалению, Великий понтифик оказался не стол твердым, как король Арагона, – промолвил командор Оверни.

– Увы… После буллы Климента, требовавшей немедленного ареста тамплиеров во всех государствах, Хайме не мог дольше оказывать нам покровительство, – с печалью в голосе произнес Жерар де Вилье. – Хотя, вместо того чтобы бросить нас в тюрьму, он только посоветовал как можно скорее покинуть пределы его королевства. Я не обвиняю короля, потому что неисполнение приказа Климента грозило крестовым походом против Арагона. В планы Хайме не входила ссора с остальным христианским миром. Потому я с племянником и сержантами ушел в горы. Нам нет спасения в Испании, еще хуже к тамплиерам относятся во Франции. Так и живем между Арагоном и владениями Филиппа. По ночам спускаемся с гор, чтобы поддержать жизнь тем, что найдем на полях; иногда кормимся на испанской стороне, иногда на французской.

– Но что стало с остальными тамплиерами Арагона? Их ведь немало в королевстве Хайме, в распоряжении ордена укрепленные замки, неприступные крепости…

– Рыцари Храма отказывались верить, что их все предали. Даже булла Климента, которую им показывал король, не могла убедить тамплиеров в черной несправедливости мира. Большинство братьев засело в своих замках, которые защищали от сарацин, и вознамерились воевать со всеми, кто посягнет на их свободу. Командор Рамон де Са Гуардия, например, захватил замок Миравет, другие собратья заперлись в крепостях: Кастелльот, Каламера, Аскона, Монзон, Кантавьеха, Вилель. Рамон де Са Гуардия заявил, что будет и далее защищать земли Арагона от сарацин, даже если это не понравится королю Арагона и Великому понтифику. Многие молодые рыцари присоединились к тамплиерам, а крестьяне добровольно несли в их замки продукты.

– Но ты предпочел бежать, – заметил Умбер де Блан.

– Мне не хотелось доставлять Хайме Справедливому больших неприятностей, чем у него уже есть. Он благороднейший человек, но на земле нынче господствуют подлость и вероломство. Я ведь был не последним человеком во Франции, и Филипп Красивый непременно затребовал бы моей выдачи. Было несправедливо ставить короля Арагона перед жестоким выбором: предать гостя либо воевать со всем миром. Ему бы разобраться с рыцарями Храма, которые все время жили в Арагоне и были ему как братья.

– Так, значит, вас ничего не держит в горах? – вдруг спросил Умбер де Блан.

– Нас держит здесь только безысходность. Ничего лучшего, как спрятаться в здешних пещерах, я придумать не смог, – горько усмехнулся Жерар де Вилье. – Пока мы добываем хлеб насущный воровством, но вскоре поля уберут, и придется заняться грабежом. Зимой прятаться будет сложнее: чтобы согреться, нужен огонь, а дым от него в горах виден издалека.

– Я могу предложить тебе другой образ жизни. Путь к нему полон опасностей; неизвестно, что нас ждет в конечной точке…

– Когда тамплиер боялся опасностей?! Разве ты не убедился, что мы находимся в положении дичи, которая жива лишь потому, что не подошли охотники. Я готов принять любое предложение, если оно хоть что-то изменит в нашей жизни.

– Мне остается только изложить свои намерения, но… Не хотелось, чтобы в них раньше времени были посвящены твои товарищи, – почти шепотом произнес Умбер де Блан.

– Собирайте, братья, колоски. Ими утолял земной голод сам Господь с учениками, – обратился приор к тамплиерам, наблюдавшим его за беседой с невесть откуда взявшимся командором Оверни.

Приор с командором удалились от работающих на сотню шагов, и только теперь Умбер де Блан продолжил разговор:

– Мне слишком многое тебе нужно рассказать, но обстоятельства призывают быть кратким. Мое безграничное доверие к тебе позволяет быть откровенным. Потому начну с главного: со мной сейчас величайшая святыня, которая принадлежит ордену – хитон Спасителя.

– Где же он?! – воскликнул Жерар де Вилье. – Мне лишь единожды позволил прикоснуться к одежде Спасителя Жак де Моле.

– Тише, прошу тебя, приор, – попросил Умбер де Блан и распахнул край плаща.

Когда белоснежная ткань выглянула наружу, собеседник командора перекрестился, встал на колени и поцеловал край святыни.

– Встань, Жерар де Вилье, – строго промолвил командор Оверни. – У тебя будет время отдать должные почести святыне. Теперь братья могут не понять, почему приор Франции стоит на коленях перед командором Оверни. Врать я не хочу, а говорить правду еще не пришло время.

– Прости, Умбер…

– Нам нужно сохранить хитон – это приказ Великого магистра и наш долг перед братьями, терпящими ужасные мучения. Хотя… В последнее время хитон спасает меня, а не я его, – признался Умбер де Блан. – Я чувствую добрую великую силу, незримую, но неизменно сопровождающую меня везде. Сначала я вырвался из темницы Гийома де Ногаре, что не удалось сделать больше никому из наших братьев. Потом целый отряд воинов перебил сам себя, вместо того, чтобы лишить жизни меня. Затем я шел по дороге, рассуждая, как исполнить приказ Жака де Моле… С каждым шагом я все более убеждался, что одному это дело не по силам, и тут на моем пути возникаешь ты с двумя десятками братьев. Только я начну задумываться, как выбраться из безвыходной ситуации, как Господь дарит мне готовое решение. Разве это не чудо?

– Господь помогает всем, кто верит в Его силу, Его доброту.

– Все правильно, почтенный Жерар де Вилье. Однако ж надо действовать; наш Спаситель не сможет оказать помощь человеку, который сидит, сложив руки на коленях, и ожидает чуда.

– Действуй, Умбер де Блан. Коль тебе удалось сохранить хитон Спасителя, коль ты исполняешь приказ Великого магистра, то я и мои люди в полном твоем подчинении. – Приор великодушно и без сожаления уступил первенство, хотя сам имел на него больше прав.

Жерар де Вилье чувствовал, что этот человек может вывести его и оставшихся служителей ордена из тупика, в котором они оказались. И командор Оверни продолжал оправдывать его надежду:

– Благодарю тебя, Жерар… Великий магистр разрешил мне воспользоваться еще одной величайшей древней тайной. Она хранится орденом столь же долго, как и обретенный хитон Спасителя. Во времена первого Великого магистра – Гуго де Пейна – тамплиеры получили сведения, что в стороне, где заходит солнце, есть неведомая земля. На поиски ее отправился бесстрашный брат Годфруа де Сент-Омер, и удача не оставила его.

– Доблестного Годфруа де Сент-Омера мы всегда чтили, о его подвигах на Святой земле ходят легенды. Однако я ничего не слышал о великом открытии, совершенном храбрым рыцарем Храма.

– Сие неудивительно. Дабы результатами его долгого плавания не воспользовались недостойные люди, на великом капитуле было решено хранить главный подвиг Годфруа де Сент-Омера в тайне.

– Ты желаешь отправиться в неведомые земли? – понял Жерар де Вилье.

– Да. Без тебя и твоих братьев мне не повторить путь Годфруа де Сент-Омера. Плаванье будет трудным и долгим. Возможно, нам придется сгинуть в пути, вероятно, не все ступят на таинственный берег, неизвестно, как встретят нас его обитатели. Готовы ли твои братья к таким испытаниям?

– Не стоило задавать сей вопрос, – обиделся приор. – Меня беспокоит другое: сумеем ли найти неведомую землю в безбрежном океане…

– Уверен, что у нас получится. Доблестный Годфруа де Сент-Омер оставил описание своего плавания. Его дневник со мной. Карты неизвестных земель и даже около сотни слов, которые используют их жители, – все в этой шкатулке. – Умбер де Блан распахнул полу плаща.

– Остается добыть корабль, – размышлял Жерар де Вилье. – Чтобы купить или нанять его, необходимы немалые средства. У нас их нет; прежде чем заняться воровством на полях, мы покупали продукты – до тех пор, пока не истратили последний ливр.

– Разумеется, ты прав, – вспомнил, наконец, о деньгах командор. Он был среди несметных богатств и не взял ни единой монеты. От счастья, что удалось найти записи Годфруа де Сент-Омера, он упустил из вида, что нужно потратить немало средств, чтобы отправиться по его следам.

– Можно попытаться захватить корабль в порту, – предложил Жерар де Вилье. – Братья не разучились владеть оружием, а смелости им не занимать; некоторые плавали в качестве моряков на судах ордена. – Последующие размышления остудили воинственный пыл тамплиера. – Однако необходим огромный запас провианта, снаряжение… И… Мы не боимся опасностей, но останется ли после боя достаточное количество людей, способных управляться с кораблем.

– Нам не придется воевать за корабль. Золото, которое погубило моих тюремщиков, позволит нам обрести все необходимое для плавания. Недалеко от нас находится казна ордена, – продолжал открывать величайшие тайны ордена Умбер де Блан.

– Имеем ли мы право ею воспользоваться. Ведь деньги предназначены для освобождения Святой земли, – единственное, что взволновало Умбера де Блана.

– К сожалению, о великой цели придется забыть навсегда, – с горечью промолвил командор. – Жак де Моле был готов отдать казну ордена его врагам – лишь для того, чтобы сохранить хитон Спасителя. Воинам Гийома де Ногаре оставалось только ее взять, но золото тамплиеров не пожелало менять хозяина. Блеск бездушного металла помутил разум врагов, и безумцы перебили друг друга.

Второй раз за ночь Умбер де Блан открыл дверь тайной сокровищницы ордена, которая начала превращаться в проходной двор. За все время существования эта комната не видела столько людей, как за эту ночь. Впрочем, новых посетителей таинственного помещения потрясло совсем не то, что прежних.

– Надо бы предать земле этих несчастных. – В первую очередь Жерар де Вилье обратил свое внимание на мертвые тела, словно дьявольской рукой разбросанные по комнате.

– Они сами выбрали свою смерть, – произнес стоящий за спиной приора сержант. – Уместно ли сочувствие в твоих словах? Нуждаются ли в наших заботах их тела? Коль погибшему ордену Храма больше нет надобности в казне, оставим их вместе с золотом, которого они жаждали больше жизни.

– Ты не прав, Гийом, – недовольно поморщился Жерар де Вилье. – Не все, вероятно, пали жертвой золотого огня, который зажег в их душах сатана. Кто-то погиб смертью мученика. В любом случае, мы не имеем права осуждать никого из мертвых, иначе их грехи падут на наши головы. Мертвые ведь не могут исправить свои ошибки, раскаяться в преступлении, совершенном за миг до собственного конца; они лишены возможности попросить прощение – у людей, и у Господа в молитве.

– А ведь все было именно так, как ты предположил, почтенный Жерар, – удивился Умбер де Блан. – Вон те, например, молодые воины даже не прикоснулись к золоту. Они погибли, защищая своего командира.

Тамплиер подошел к телу Понсара де Севри, поднял его походный мешок и внимательно осмотрел его содержимое. Пергаментные свитки с печатями Гийома де Ногаре командор спрятал у себя под одеждой. Братьям Умбер де Блан пояснил:

– Мы похороним всех павших в этой бессмысленной битве, но многие их вещи могут быть полезны, а некоторые, возможно, спасут наши жизни.

Дорогу исполняющим волю короля!

Солнце приближалось к полудню, когда закончили с похоронами несчастных врагов, водой смыли кровь с пола казнохранилища, которая исчезла в трещинах, оставленных словно для такого случая землетрясением. Только после этого заглянули в сундуки. Братья взяли ровно столько денег, сколько было определено Умбером де Бланом и Жераром де Вилье. Можно было выдвигаться в путь, но человек не бездушная телега, которая, не зная устали, покорно тянется за лошадью. Хотя и телега ломается, если ей пользоваться достаточно часто и по плохой дороге. Жерар де Вилье посмотрел на своих воинов, улегшихся на холодном камне пещеры без всякой команды, и пришел к выводу:

– Далеко мы не уйдем, а в случае необходимости не сможем дать отпор.

Умбер де Блан знал, что пещеру желательно покинуть как можно скорее, но сам провел бессонную ночь и понимал состояние людей.

– Ты прав: придется остаток дня посвятить отдыху, – согласился Жерар де Вилье.

Приор Франции до этого времени лишь покорно трудился над исполнением замысла Умбера де Блана. Теперь он обрел надежду, что еще сможет принести пользу людям, прославить Господа в молитвах и делах. Тамплиер ясно увидел цель и стал деятельно заботиться о средствах ее достижения. Жерар де Вилье отправил троих человек в горы, чтобы они принесли в пещеру оставленные там вещи.

– Главное, – пояснил он командору, – пусть они доставят наши походные мешки. Мы не можем бродить по королевству Филиппа с сундуками, наполненными золотом, отмеченными к тому же вензелем ордена Храма.

Когда вернулись посланцы, приор осмотрел собранное имущество (одежду, кое-какую посуду, скромный запас пищи, доставшиеся от солдат Понсара де Севри трофеи) и пришел к выводу:

– Нам весьма кстати пришлись бы лошади. Без них мы обречены двигаться со скоростью черепахи.

– Деньги в твоем распоряжении, – посчитал уместным предложение приора Умбер де Блан.

Ближе к вечеру половина отрада Жерара де Вилье отправилась на поиск лошадей. Тамплиеры прекрасно знали окрестные деревни, и ливров им было приказано не жалеть, а потому они скоро стали обладателями табуна не только скаковых, но и вьючных лошадей.

Умбер де Блан не возражал против распоряжений приора. Небольшие разногласия возникли, когда начали обсуждать путь к морю. Ведь земли франков омывались солеными водами и на севере, и на юге!

– Английский король благодушен к тамплиерам. Эдуард направил свои послания правителям Арагона, Португалии, Кастилии, Неаполя с призывом не верить клевете, которая возводится на рыцарей Храма. Многие братья, которым удалось спастись в страшную пятницу, бежали на остров англов. Нам нужно пробираться в Бордо, – твердил Жерар де Вилье.

– Зачем нам владения Эдуарда? – удивился командор. – Уж не надеешься ли ты найти спасенье в его землях? Островное положение, конечно, позволяет Эдуарду быть независимым, но если на него встанет весь материк, то поменяется и отношение короля к рыцарям Храма. Даже самый сильный властитель не может быть независимым в этом мире; даже самое могущественное государство было когда-то покорено, или ему предстоит падение… Ничто не вечно, только царство Господа нашего не имеет конца.

– Помилуй, Умбер! Я думал вовсе не о спасении в Британии, а только о том, как достигнуть Бордо. Путь к этому портовому городу лежит по землям Аквитании, а ее жители сочувствуют тамплиерам. В Бордо, как утверждают, можно купить корабль любой вместимости.

– Полагаю, пути бегства тамплиеров уже известны королевским соглядатаям. У нас большая вероятность угодить в засаду в живописных окрестностях Бордо, среди знаменитых его виноградников. Гийом де Ногаре – человек подлый, но дьявол наградил его великим хитроумием.

– Господь поможет нам в схватке с дьяволом! – уверенно промолвил Жерар де Вилье.

Утром следующего дня мимо руин Монсегюра проследовал отряд тамплиеров и направился на север. Впереди его, в белом плаще с красным крестом на груди, скакал Этьен де Вилье; правая рука юноши сжимала черно-белое знамя. Двигались воины не спеша, останавливаясь в деревнях и беседуя с окрестными жителями. Обычно это общение начиналось с вопроса: «Какая дорога приведет нас в Бордо?» Тамплиерам конечно же отвечали на вопрос и указывали путь, но отношение местных жителей к ним было различным.

Некоторые франки, завидев крест на белом плаще, усиленно крестились; им казалось, что видят пришельцев из иного мира. Другие избегали приближаться к сделавшим небольшой привал рыцарям Храма – ведь уже продолжительное время инквизиторы и королевские чиновники убеждали народ, что храмовники продали свои души сатане. Но большинство людей, встречающихся на пути, выражало свое сочувствие – и не только жестом, взглядом или словом; тамплиерам несли хлеб и прочие нехитрые продукты, иногда рука, одетая в жалкие лохмотья, совала тамплиеру медные монетки.

Так, не торопясь, отряд Умбера де Блана приближался к Тулузе. От главного города провинции Лангедок путешественников отделял только лес. Тамплиеры вошли в него, но тут же свернули с главной дороги на едва приметную тропинку. Продираясь сквозь ветви, братья вышли на небольшую поляну и остановились. Здесь из походных мешков было извлечено одеяние королевских стражников. (Его сняли с погибших в пещере воинов Понсара де Севри, постирали, аккуратно заштопали места, продырявленные мечами.) Плащи тамплиеров были отправлены на самое дно мешков. Последним спрятали знамя с девизом «Не нам, не нам, а имени Твоему», которое Жерару де Вилье с усилием пришлось отнимать у племянника.

Сержант Гийом из Бургундии получил одежду Понсара де Севри. Такой чести он удостоился благодаря громоподобному голосу. Приор Франции и командор Оверни, как личности известные, предпочли затеряться в толпе братьев в простых солдатских платьях. Бургундец великолепно вошел в новую роль; в его голосе звучали нотки, которые заставляли окружающих беспрекословно подчиняться. Причем магическое действие Гийома распространялось не только на братьев, вынужденных принять игру, призом в которой были спасенные собственные жизни.

Более отряда тамплиеров не существовало, но самым волшебным способом возник отряд королевских стражников. Перевоплощенные воины сделали в лесу приличный крюк, пока не вышли на параллельную дорогу. Она также вела к Тулузе, но путешественники сменили не только одежду, но и направление движения. Весьма бодрым шагом, иногда подстегивая лошадей шпорами, только что родившиеся королевские стражники удалялись от столицы Лангедока.

Тамплиеры почувствовали сразу, как изменилось отношение к их отряду со стороны окружающего мира. Крестьяне теперь не торопились делиться последним куском хлеба, но спешили убраться подальше с пути следования королевской стражи. Тамплиеров такая реакция устраивала в том смысле, что они остались неузнанными. Но расслабиться им не довелось…

Впереди возник столб пыли, и он довольно спешно двигался навстречу тамплиерам. Недаром братья напряженно вглядывались вперед, сжимая рукояти мечей. Возмутитель дорожной почвы оказался отрядом королевских наемников числом не менее пятидесяти воинов.

Пожалуй, железное спокойствие хранил только бургундец. Он достал грамоту с печатью Гийома де Ногаре и, размахивая ею, помчался навстречу многочисленным врагам.

– Дорогу исполняющим волю короля! – суровым басом прокричал сержант.

Наемники покорно свернули на придорожную траву и подняли руки, приветствуя скачущих тамплиеров. Братья сдержанно поприветствовали любезных воинов и пришпорили коней.

– Они ведь спешат за нашими душами, – предположил Жерар де Вилье. – Бедняги будут мчаться до самого Бордо.

– Надеюсь, они не остановятся в Тулузе, – ответил Умбер де Блан. – Твой сержант прекрасно справился с новыми обязанностями; никто из врагов даже не пытался взглянуть на грамоты Гийома де Ногаре. С радостью буду ему подчиняться до тех пор, пока не получим в свое распоряжение корабль.

– В море тем более придется исполнять его приказы, – усмехнулся приор. – Гийом – превосходный моряк.

Нисколько не таясь, но двигаясь довольно скоро, тамплиеры вышли на дорогу, ведущую к Марселю.

Древний город, основанный в античную пору греками из Малой Азии, видевший Гая Юлия Цезаря и его непобедимые легионы, равнодушно принял два десятка королевских воинов. С началом эпохи крестовых походов на его улицах было воинов больше, чем жителей, – ибо все перевозки и торговля с Заморьем шла через Марсель. И даже потеря Святой земли не умалила возросшего значения города, все также многолюдно было на его улицах.

Тамплиеры вошли в город вечером, и сразу потянулись к порту – туда, где у причалов качались на мелкой волне суда и суденышки. Это было их единственной ошибкой за все время путешествия. Ночью невозможно было найти хозяина корабля, чтобы начать хотя бы торг, а охранявшие суда матросы не знали, как относиться к бродившим по берегу возбужденным «королевским солдатам». По крайней мере, все встретившиеся у них на пути смотрели на переодетых тамплиеров подозрительно. Наконец, они решили устроиться на ночлег и приятным сном закончить напряженный день, но и тут братьям не повезло: все ближайшие постоялые дворы были заняты моряками, и они не собирались уступать свои места королевским солдатам, к которым не испытывали симпатий. Уставшие, голодные, на ходу засыпавшие, тамплиеры рисковали и дальше остаться без отдыха, которого настоятельно требовало бренное тело.

Жерар де Вилье от безысходности вспомнил, что его хороший знакомый был аббатом монастыря Святого Виктора.

Фиванский легион

Аббат Мартин узнал приора и командора даже ночью и в непривычной одежде.

– Проходите, проходите, – гостеприимно суетился настоятель монастыря, не расспрашивая о цели визита и совершенно позабыв, что сегодняшние посетители объявлены преступниками.

– Найдутся ли у тебя, отец Мартин, места на одну ночь для усталых путников, – на всякий случай поинтересовался Умбер де Блан и уточнил: – Нам бы соломы для двух десятков человек.

– В аббатстве имеется достаточно мест для всех братьев, и вы получите не только по охапке соломы, – обнадежил нечаянных гостей отец Мартин. – Монастырь наш – один из самых древних в Галлии, и мы призваны заботиться о множестве паломников, идущих на поклонение к святыне.

Довольные братья дружно потянулись вслед за аббатом по длинному коридору. Он был увешан картинами как со знакомыми библейскими сюжетами, так и никогда не виденными ранее. Бургундец Гийом задержался у огромной картины, изображавшей массовую казнь с помощью топора.

– Какие необычные наряды и оружие! – произнес он. – Кажется, это римляне… Но почему они казнят сами себя?!

Аббат словно ждал подобных вопросов, чтобы рассказать обо всем, что имело отношение к монастырю:

– На картине изображена казнь Фиванского легиона. Слышал ли ты, любознательный брат, о сем событии?

– Не очень много, – признался Гийом. – Я лишь убедился с твоих слов, что на картине изображены римляне и они казнят собратьев, принявших веру Христову…

– Все верно, – согласился аббат. – Прискорбное действо, которое ты видишь на картине, произошло тысячу лет назад. Римская империя переживала тревожные времена, в Галлии и Испании против владыки мира возмутилось местное население. Багауды (так назывались восставшие галлы) занимались не только разбоем, но вступали в противоборство с римскими гарнизонами. Для усиления своего войска в Галлии император Максимиан вызвал из Египта Фиванский легион.

Умбер де Блан и Жерар де Вилье много раз посещали знаменитый монастырь и знали, о чем говорил и еще будет говорить отец Мартин. Однако большинство тамплиеров были здесь впервые и с интересом слушали аббата. Командиры решили, что братьям будет полезно послушать древнюю историю, и не стали перебивать многословного аббата.

– В 286 году по Рождеству Христову багауды были разбиты. Для Фиванского легиона собственная победа стала трагедией. Дело в том, что легион со своим командиром Маврикием принял в Египте христианство, а император Максимиан был злейшим врагом веры Христовой. После победы было решено принести благодарственную жертву языческим богам. Легионеры Маврикия твердо и решительно отказались участвовать в действе, чем привели в ярость императора. Максимиан приказал подвергнуть непослушный легион децимации. Весьма редкая казнь применялась для наказания подразделения, проявившего боязнь на поле боя. Фиванский легион поплатится за храбрость – каждый десятый воин (на которого указал жребий) положил голову под топор ликтора.

– Именно этот момент изображен на картине? – догадался Гийом. – Но что стало с девятью легионерами, которые остались от десятка?

Человек незнатного происхождения – аббат был одинаково вежлив со всеми: графом или ремесленником, бароном или крестьянином. Он терпеливо продолжил свой рассказ, радуясь любознательному собеседнику:

– Казнь отнюдь не удовлетворила императора; уж слишком мужественно и легко расставались с жизнью христиане-легионеры, а Максимиан желал увидеть страх и покорность. Он приказал окружить мятежный легион всеми имеющимися в тех краях воинскими подразделениями и назначил новую децимацию. Легионеры-копты с такой же легкостью и даже радостью, как и товарищи накануне, возвращали Господу душу столь же чистой, как и полученная вначале жизни. И вновь ни один легионер не поклонился Юпитеру, Минерве, Юноне. Рассвирепевший Максимиан предупредил оставшихся в живых легионеров, что ни одному из них не удастся избежать смерти, если не воздадут должное древним римским богам. В ответ император получил от Фиванского легиона письмо, в котором воины изложили причины, коими они руководствовались в своих действиях:

«Император, мы – твои солдаты, но также и солдаты истинного Бога. Мы несем тебе военную службу и повиновение, но мы не можем отказываться от Того, кто наш Создатель и Властитель, даже при том, что ты отвергаешь Его. Во всем, что не противоречит Его закону, мы с величайшей охотой повинуемся тебе, как мы это делали до настоящего времени. Мы приняли присягу Богу прежде, чем мы приняли присягу тебе. Ты не сможешь испытать никакого доверия нашей второй присяге, если мы нарушим первую. Мы признаем Бога Отца, Создателя всего сущего, и Его Сына, Господа и Бога Иисуса Христа. Мы видели наших товарищей, усеченных мечом, мы не оплакиваем их, а, скорее, радуемся их чести. Ни это, ни любое другое происшествие не соблазнили нас восстать. В наших руках оружие, но мы не сопротивляемся, потому что мы предпочли бы умереть невинными, чем жить во грехе».

Максимиан понял, что легионеры-христиане не совершат поклонения римским богам; с другой стороны, приказ императора должен быть исполнен – либо смерть. Потому отряды, окружившие непокорный легион, пошли в атаку против сослуживцев, словно против самых опасных врагов. Воинские предосторожности оказались излишними: фиванские легионеры даже не пытались оказывать сопротивление, они отложили мечи и добровольно предоставили шеи палачам.

Фиванские легионеры с радостью последовали за Тем, Кто также покорно отправился на крест, Кто, подобно агнцу, не отворил Свои уста. Так безумная жестокость тирана в один день сотворила ангельский легион мужей, которые своей мученической смертью прославили имя Господа нашего.

– Страшная и прекрасная история! – воскликнул Гийом. – Святой Виктор был одним из солдат Фиванского легиона?

– Да, – согласился аббат Мартин. – Только он погиб не в тот день. Часть солдат, по делам службы, отсутствовала в лагере. Император приказал найти всех легионеров и предать казни. Солдаты Фиванского легиона лишились своих голов в Германии, Швейцарии, Италии… Виктор был схвачен в Марселе и доставлен к императору. Максимиану очень хотелось сломить волю хоть кого-то из непокорного легиона. Виктора бросили в тюрьму, где часто подвергали пыткам. Он не только не отрекся от Христа, но между истязаниями обратил в христианство трех римлян – Лонгина, Александра и Фелициана. Наконец, Виктору предложили принести жертву статуе Юпитера. Фиванский легионер подошел к бесчувственному идолу и толкнул его ногой. За этот поступок Виктор лишился чести быть казненным как римлянин – путем отсечения головы; он погиб, будучи раздавленным мельничными жерновами. Спустя сто лет на месте мученической смерти святого Виктора Иоанн Кассиан основал наш монастырь.

– А что же император? Он продолжал издеваться над христианами?! – Гийому казалось, что за сотворенное зло Максимиан непременно должен был ответить не только на том, и на этом свете.

– Император Максимиан потерял то, что любил более всего на свете – и это не сын и дочь, не родные и друзья… Впрочем, начну не с самого его конца, – решил сменить аббата Жерар де Вилье. Римскую историю он знал лучше всех, здесь присутствующих, и не смог удержаться, когда появился повод удивить своими познаниями. – Максимиан случайно появился на римском троне; родился он в семье крестьянина-поденщика. Однако воином он был превосходным; ценивший людей за истинно римские качества, император Диоклетиан приблизил к себе храбреца. В 286 г. после успешного подавления восстания багаудов император сделал Максимиана своим соправителем с титулом Августа. То было страшное время для христиан, они подвергались ужасным гонениям во времена Диоклетиана. Особенной изобретательностью отличался Максимиан. Он завел медведей, огромной величины и необузданной свирепости. Когда императору хотелось развлечься, он приказывал бросать им на корм человека. Он настолько привык наслаждаться ужасными зрелищами, что не приступал к обеду, пока не потешит свою черную душу видом пролитой крови.

Для христиан была изобретена еще одна мучительная смерть – пытка медленным огнем. Их привязывали к столбам, а под ступни подносили слабый огонь; факел держали, пока кожа ног не отделялась от костей. Затем факелы подносили к отдельным частям тела, тушили о них огонь – продолжалось терзание до тех пор, пока на теле не оставалось ни одного живого места. Между тем уста обреченных омывали водой, чтобы они не слишком скоро испустили дух. Иногда человека мучили таким образом несколько дней. Затем разводили большой костер и сжигали обгоревшие тела. Собранные кости, растолченные в прах, выкидывались в реку или море.

– Да как долго Господь позволял Максимиану творить такие зверства?! – не выдержал сержант, стоявший подле любознательного Гийома.

– Развлечения Максимиана начали угнетать друга, который это чудовище возвысил; он же и сверг его с вершины власти. Диоклетиан также не испытывал симпатий к христианам, но он убедился в безобидности чужой религии. В отличие от соправителя, он не находил причины проливать кровь людей чужой веры и тем нарушать спокойствие империи. Император говорил, что достаточно и того, если слуги его дома и воины будут держаться религии предков. В 305 г. Диоклетиан объявил, что он слагает с себя власть, и уговорил Максимиана последовать его примеру. Государственные дела были переданы Констанцию и Галерию. Максимиан утратил власть, но в тот же день понял, что лишился самого дорогого. Остаток жизни он посвятил попыткам вернуть так глупо потерянный смысл жизни.

В следующем году преторианские легионеры устроили бунт и неожиданно провозгласили императором Максенция – сына Максимиана. Отрекшийся император поспешил в Рим, не жалея ни лошадей, ни себя. Разочарование наступило скоро: сын не только не спешил передать власть отцу, но и делиться ею не собирался. Несчастный старик, затаивший глубокую обиду на собственного отпрыска, отправился к другу. Он принялся просить Диоклетиана вернуть обратно когда-то сложенную власть, так как новые императоры якобы не справляются со своими обязанностями. Диоклетиан, счастливо проводивший время в своем уединенном поместье, лишь рассмеялся. Он произнес: «Если б ты, дорогой друг, видел, какую капусту я вырастил собственными руками, то не стал бы приставать ко мне с подобными мелочами».

Что только не делал престарелый Максимиан, чтобы вернуть себе утраченное положение. Он отправился в Галлию, наместником которой был Константин – сын императора Констанция. Чтобы склонить влиятельного правителя на свою сторону, Максимиан выдал за него свою дочь Фаусту. Затем снова вернулся в Рим и пытался управлять империей вместе с сыном. Однако сила и влияние были на стороне Максенция. Зависть к успехам сына толкнула Максимиана на чудовищный поступок. Однажды он собрал войско и римлян, как будто желая поговорить с ними о потрясениях и неурядицах в государстве. Когда речь властолюбца достигла апогея, он вдруг положил руку на плечо сына. «Вот виновник всех бедствий!» – воскликнул Максимиан и сорвал с Максенция пурпурный императорский плащ. В следующий миг отец столкнул опешившего сына с ораторского возвышения.

Легионеры поймали падающего Максенция в свои объятия и на руках понесли его обратно на ростры. Гневный ропот сопровождал их движение в сторону властолюбивого старика. Максимиан с юношеской прытью поспешил завершить свое неудавшееся представление бегством. В тот же день он покинул Рим, из страха перед собственным сыном. Стопы его направились в Галлию – край, где он блестяще начал карьеру в качестве соправителя Диоклетиана, утопив в крови восстание багаудов, где погубил Фиванский легион…

Максимиан в качестве частного лица нашел приют у своего зятя Константина. Но вот в 310 г. в Галлию вторгаются франки, и Константин с войском отправляется в поход. По прошествии нескольких дней Максимиан облачается в пурпурный императорский плащ, завладевает казной зятя и тратит ее на подкуп оставшегося войска. Одновременно против Константина распускаются грязные слухи, в ход идет самая черная клевета.

И вновь все усилия напрасны. Узнав о кознях, Константин поспешил в собственный дворец, который оказался занят тестем – причем не в качестве доброго гостя, но хозяина. Большинство воинов тут же покинуло узурпатора, прихватив с собой щедрые подарки, полученные накануне. Максимиан пытался спрятаться в Массилии, но был выдан жителями.

Константин простил тестю воровство его власти и разорение казны. Он даже позволил мятежному родственнику остаться во дворце на правах гостя. Но Максимиан все не мог успокоиться. Он обращается к дочери со слезами и щедрыми обещаниями и подстрекает ее предать мужа. Фауста соглашается, и вместе с отцом разрабатывает план убийства Константина.

И вот глубокой ночью Максимиан счастливо минует беспечную охрану и через открытую Фаустой дверь проникает в опочивальню императора. В темноте он с яростью обрушивает короткий меч на мирно сопящего человека. Довольный, весь забрызганный кровью, Максимиан выходит в коридор и здесь сталкивается с Константином, идущим навстречу ему с толпой вооруженных людей. Окровавленный меч падает из рук изумленного старика. Оказалось, дочь передала все замыслы отца мужу. В опочивальне вместо императора приказали лечь презренному евнуху – его и изрубил в темноте Максимиан. Все действа оказались частью комедии, а потому на лицах играли довольные улыбки. Не смеялся только Максимиан и порубленный в куски несчастный скопец.

Хороший военачальник – он победил многих врагов Рима, но проиграл в борьбе за власть, которую вел с самыми близкими людьми. Теперь великий властолюбец должен был уйти не только из власти, но из жизни. Максимиану предложили выбрать род смерти, в таких случаях римляне предпочитали меч или топор палача, но избрал самый позорный и презираемый – с помощью удавки.

– Действительно, странное пожелание, – проронил Гийом. – Похоже, Господь отнял у этого жестокого человека разум, коль перед смертью он совершал одни только глупости. Потому и выбрал излюбленное сатаной орудие смерти.

– Господь ему Судья, – смиренно произнес отец Мартин.

Аббат только сейчас заметил, что гости чрезвычайно утомлены и пора бы вспомнить о присущем монастырю гостеприимстве. Тамплиеров попотчевали скромным монашеским ужином (впрочем, храмовникам он показался изысканным) и разместили в кельях – по три человека. Жерар де Вилье и Умбер де Блан пригласили к себе сержанта Гийома – он заслужил подобной чести своим командованием в пути.

Польщенный сержант вовсе не зазнался; бедняга напряженно думал, как ему отблагодарить начальников за то, что позволили исполнять их должность, а теперь любезно предложили почивать на соседнем ложе.

День был насыщенным событиями, и вечер с историей о Фиванском легионе не прибавил спокойствия во встревоженные души беглецов. Однако тамплиеры, привычные к опасностям и необычным жизненным ситуациям, умели заставить себя отдыхать и набираться необходимых сил. Приор и командор понимали, что завтрашний день будет не менее трудным, чем предыдущий, а потому, поворочавшись немного, они приказали всем мыслям оставить их головы и благополучно уснули.

Только Гийом не желал расставаться с людьми из только что услышанной истории. Их боль и муки, вера и мужество, жизнь и смерть святого Виктора и всего Фиванского легиона, казалось, пришли через душу и мозг сержанта и не могли их покинуть.

Далеко за полночь сомкнулись и его веки. Недолго длился отдых Гийома. Неожиданно, не открывая глаз, он бодро поднялся, оделся и покинул келью.

«Сафита»

Гийом появился ранним утром. Братья уже занимались сборами в путь; им было желательно как можно скорее покинуть землю франков. Потому отсутствие колоритного тамплиера не осталось незамеченным.

Сержант вернулся не один; за руку он вел человека, который не упирался в силу бессмысленности этого занятия, но и, судя по выражению лица, желания идти за Гийомом не имел.

– Где ты был, Гийом? И кто этот человек? – строго спросил Жерар де Вилье. Дисциплина у тамплиеров всегда была железной, а перед лицом опасности братья без приказа командира не имели права совершить даже шага.

– Прости, доблестный Жерар де Вилье, и вы, братья, простите. Вместе со всеми я лег спать. – Гийом как можно короче постарался изложить все, что произошло с ним. – Едва я сомкнул глаза, как передо мной предстал святой Виктор – точно в таком римском одеянии, как на картине. Мученик повелел идти вслед за ним. Разве мог я не подчиниться? Я даже не сразу понял: происходит это во сне или наяву. Мы шли друг за другом до тех пор, пока не оказались в марсельском порту. Внезапно покровитель монастыря исчез, словно растворился в воздухе. Самое удивительное, на том месте, где стоял святой Виктор, возник великолепный неф, именно тот, который нам нужен.

– Корабль – это видение? – уточнил Умбер де Блан.

– Нет! Он из самого лучшего, самого настоящего дерева! – восторженно промолвил Гийом. – Я поверил в это, когда поднялся на палубу нефа и начал искать его хозяина.

– Но кем является человек, которого ты почему-то держишь за руку? – Рассказ о явлении святого Виктора переменил отношение Жерара де Вилье к нарушителю дисциплины; теперь голос его веял не суровостью, но любопытством.

– Это добрый ломбардец Франческо, который по случайности владеет нашим судном, но выразил желание его продать, – живо пояснил сержант.

– Мне бы не хотелось продавать неф, тем более загружен вином и вяленым мясом, – пролепетал немного осмелевший торговец.

– Что-о-о?! – прорычал Гийом. – Разве на палубе корабля ты не пообещал вернуть его настоящему хозяину? Ты получишь все деньги, потраченные на покупку судна… хотя не понимаю: почему мы должны покупать собственный неф.

– Когда чужая коленка сдавливает горло, можно пообещать продать и отца с матерью, – прошептал ломбардец столь тихо, что, кроме него самого, никто слов не расслышал.

– Что ты бормочешь себе в нос? – подозрительно посмотрел на своего пленника сержант.

– Ты уверен, Гийом, что этот добрый человек желает продать неф? – начал сомневаться Умбер де Блан.

– Его корабль должен быть нашим!

– Почему, Гийом? Насколько я понимаю, этот человек не желает расставаться со своим кораблем. – Жерар де Вилье также не мог разобраться в ситуации.

– …своим кораблем?! – возмутился сержант, испугав до смерти ломбардца интонациями голоса. – Он стал владеть им не прежде, чем я стал начальником отряда королевской стражи. – Гийом со злостью бросил наземь плащ Понсара де Севри.

– Добрейший Гийом, объясни, наконец, чем тебя поразил корабль этого купца.

– Его корабль – есть моя «Сафита»! Это же лучший неф ордена Храма, названный в честь неприступной крепости в Сирии. Если б не наше горестное положение, я бы искренне рассмеялся: Сафита-замок, который многие десятилетия мужественно и гордо стоял на пути сарацин, пал жертвой землетрясения; «Сафита»-корабль, счастливо переживший не один десяток битв с иноверцами, оказался пленником ломбардским купцом.

– Не объяснишь ли нам, Франческо, каким образом ты стал обладателем «Сафиты»? – спросил Умбер де Блан.

– Король устроил распродажу кораблей тамплиеров. Среди прочих был выставлен на торги и этот великолепный неф. У меня есть купчая на «Сафиту» – сделка совершена по всем правилам.

Гийом выхватил из рук ломбардца пергамент, развернул его и возмущенно воскликнул:

– Красноносый продал мою обожаемую «Сафиту» за полцены!

– Филипп не имел права распродавать корабли тамплиеров, – сурово промолвил Жерар де Вилье. – Орден Храма подчиняется только Великому понтифику, и только он может распоряжаться имуществом тамплиеров. Насколько я знаю, Климент договорился с королем, что все принадлежащее ордену Храма имущество должно быть передано госпитальерам с тем, чтобы они использовали его на дело освобождения Святой земли.

– Все верно ты говоришь, Жерар, но Франческо не виновен, что алчность некоторых особ выше всех человеческих правил, – произнес Умбер де Блан, ознакомившись с документом ломбардца. – Сделка совершена по закону. Нам остается только просить доброго Франческо продать нам «Сафиту».

Ломбардец напряженно молчал.

– Пойми, Франческо, святой Виктор не случайно привел Гийома к нефу, который достался тебе. «Сафита» непременно должна вернуться к нам, – как можно мягче Умбер де Блан принялся склонять ломбардца к продаже вещи, с которой тот не желал расставаться. – Мы предлагаем тебе двойную цену.

Владелец нефа понял, что хорошее отношение к нему со стороны Умбера де Блана – это настоятельное приглашение договориться с тамплиерами. С «Сафитой» придется расстаться; и лучше сделать это сейчас, когда за нее дают хорошие деньги.

– Но как быть с товаром, загруженным на неф? – осторожно произнес купец. – Корабль, который смог бы принять груз на борт, должен подойти в Марсель дня через два-три. Располагаете ли вы этим временем?

– Нет необходимости дожидаться другого судна, – мгновенно решил вопрос Умбер де Блан. – Мы покупаем товар по цене, которую ты желал получить после его продажи.

– В таком случае мне остается только забрать обещанные деньги.

– Жерар де Вилье, будь добр, рассчитайся с любезным Франческо, а вы братья поспешите на «Сафиту». Гийом укажет путь. Кстати, на корабле он главный, и все должны выполнять распоряжения капитана.

«Сафита» соответствовала восторгам Гийома. То был превосходный двухмачтовый неф, сработанный прославленными венецианскими судостроителями. Высокие борта, обитые листовой медью охраняли палубу от морских волн и пиратских стрел, несущих огонь. Еще выше поднимались многоярусные надстройки в носу нефа и на его корме. В случае нападения здесь занимали позиции воины и с высоты своего положения обстреливали безумцев, дерзнувших напасть на самый совершенный корабль. На мачте был оборудован прекрасный наблюдательный марс.

«Сафита» действительно являлась именно тем судном, которое было необходимо беглецам еще и потому, что она была рассчитана на движение только под парусами. Стоявшие по обе стороны от нефа галеры были весьма неплохи, но требовали множества гребцов. Но тамплиеры не могли позволить себе взять на судно лишних людей.

Не самый большой неф мог вмещать до восьмисот человек, на нем же предстояло плыть всего лишь двум десяткам. Он был весьма прост в управлении, однако чтобы неф не стал игрушкой для морских волн, его необходимо было нагрузить. Тамплиерам повезло, что они купили «Сафиту» вместе с грузом, но и его оказалось недостаточно. Остаток дня тамплиеры закупали все, что может пригодиться в длительном плавании.

Заботы этого дня не позволили храмовникам провести в молитве положенные литургические часы. Лишь на вечерне все собрались у алтаря, который сохранился на судне в нетронутом виде. Рыцари надели белые плащи, а сержанты коричневые. Вполголоса, чтобы не привлекать внимания, они пропели положенные уставом псалмы, произнесли обычные молитвы. Затем братья шепотом, с великим духовным неистовством, благодарили святого Виктора и Господа за необычное везение, которое сопровождало отверженных беглецов в последнее время. Наступила полночь, но братья продолжали без устали благодарить Небесного Отца за счастливое обретение «Сафиты». Впереди тамплиеров ждал труднейший путь в неизвестность, но они увидели помощь Господа и твердо верили, что Он не оставит рабов Своих. Отверженные миром знали, что одолеют все трудности, потому что с ними Иисус Христос.

Умбер де Блан сделал над собой усилие и поднялся с колен. Братья покорно последовали его безмолвному приказу. Необходимо было потратить на отдых остаток ночи, чтобы завтра немногочисленная команда могла управляться с парусами.

Удача продолжала сопутствовать тамплиерам. Вместе с утром неожиданно пришел хороший ветер с востока.

– Поднять якоря! – приказал Гийом.

Корабль, словно птица, выпорхнул из гавани Марселя и полетел в сторону Геркулесовых столбов. Новый порыв ветра сорвал с большого паруса кусок ткани, и большой крест тамплиеров затрепетал под облаками. Франческо после покупки судна приказал закрыть красные кресты, но матросы сделали это не слишком хорошо. Вслед за первым появился крест и на втором парусе. На берегу в изумлении застыли зеваки, королевские солдаты грозно замахали обнаженными мечами.

Тамплиеров переполняла гордость, некоторые со слезами счастья смотрели на внезапно явившиеся кресты; и они не собирались исправлять оплошность команды ломбардца.

– Попробуй догони! – крикнул Гийом в сторону грозивших солдат.

Быстроходный неф стремительно удалялся, бегающие по набережной люди становились все меньше и меньше, пока не превратились в муравьев.

Тамплиеры продолжали смотреть на исчезавшую землю, мысленно прощаясь с ней навсегда. В это время на сушу надвигались черные тучи. Они смешивались друг с другом, и от их передвижений казалось: на небе шла битва. В некоторых местах появлялись светлые фигуры, но порывы ветра пригоняли новые грозовые облака. Над «Сафитой» продолжало светить солнце, но людям с палубы было тревожно и больно видеть, как потемнел даже воздух над прибрежной полосой. Тьма окутала Францию среди дня.

Нельзя вернуть вчерашний день

– Где Умбер де Блан?! Где может скрываться командор Оверни?! – Великий магистр из места своего заточения однажды услышал крики разъяренного Гийома де Ногаре.

Толстые стены темницы не пропустили к ушам Жака де Моле ответы рыцарей Храма, над которыми учинили допрос. Поскольку, обычно сдержанный в эмоциях советник продолжал орать нечеловеческим голосом, то стало понятно, что Гийом де Ногаре проиграл эту битву с тамплиерами. И теперь допросы и пытки ничего ему не дадут… но это знал лишь один человек – Великий магистр ордена Храма. Жак де Моле понял, что план удался даже лучше, чем задумывался: хранитель королевской печати не добрался до братской казны – и оттого он сейчас в ярости. Умберу де Блану удалось бежать. Но главное, спустя долгое время не отыскались следы командора Оверни, а это значит: хитон Спасителя покинул землю франков.

Несколько дней Великий магистр радовался неожиданному открытию, совершенному благодаря несдержанности Гийома де Ногаре. Тюремщики, впервые увидевшие улыбку на устах Жака де Моле, решили, что тамплиер лишился ума. Впрочем, недолго продолжалось необычное для заключенного поведение. Радость от спасения величайшей реликвии – главного сокровища ордена – сменилась осознанием того, что он никогда не увидит хитон Спасителя, никогда не прикоснется к нему, не сотворит над ним молитву. Настроение Великого магистра продолжало меняться от радости к огорчению, и наконец, главным человеком ордена овладела апатия. Ему стало все равно, что произойдет с ним и с орденом Храма. Подобное настроение было совершенно некстати, потому что появилась реальная возможность спасти орден, или хотя бы многих его братьев от смерти и заточения. И Жак де Моле не смог ее использовать.

В христианском мире начали ходить слухи, что французский король присвоил собственность тамплиеров; а самые смелые говорили, что из-за денег орден Храма и был уничтожен. Филипп Красивый не был отчаянным храбрецом, а потому почел за лучшее затаиться и несколько лет не производить никаких действий с тамплиерами, а также с их имуществом. Что ж… Время стирает в памяти людей даже собственные успехи и боль. Мир стал забывать о храмовниках, к радости короля. Но… Монарх, совершивший немало вероломных поступков с целью поправить опустевшую казну, на сей раз изменил собственному правилу. Оно гласило: любое начатое дело следует доводить до конца в кратчайший срок; иначе появятся другие люди, которые поставят последнюю точку совсем не там, где предполагал человек, прошедший начальную и самую трудную часть этого дела.

Неожиданно глава христиан – Климент V – потребовал от короля допустить его уполномоченных к томящимся в тюрьмах тамплиерам. Слабовольный и зависимый от Филиппа, Великий понтифик собрал в кулак остатки воли и приступил к судебному разбирательству, коего устал ждать христианский мир. В противном случае Климент утратил бы остатки своего авторитета; ведь орден Храма подчинялся только ему и только Великий понтифик имел право его судить.

В свою очередь, королю Франции недоставало наглости и сил, чтобы отвергнуть законы, на которых держалось тогдашнее мироустройство. Итак, посланники Климента появились в тюрьмах, где содержались тамплиеры, и последние, иные искалеченные и полусгнившие, поверили, что в этот мир вернулась справедливость. Они искренне каялись в клевете на самих себя, и их выслушивали – впервые за последние годы.

– Все обвинения, – с жаром повествовал рыцарь-тамплиер Понсар де Жизи, – касающиеся отречения от Иисуса Христа, плевка на крест, мужеложства и прочих гнусностей, были ложными; все то, в чем братья ордена и я сам, исповедались ранее, было ложным, и они сделали сие только потому, что их пытали, а также оттого, что тридцать шесть братьев ордена умерли в Париже, как и множество других в прочих местах, вследствие пыток и мучений.

Один из кардиналов удивился:

– С каких пор рыцарям Храма стал известен страх? Тамплиеры ведь появились и существовали на Святой земле – среди сарацинского окружения. Каждый день они смотрели в лицо опасности и умирали чаще, чем обычные воины. Твои братья предпочитали смерть и пытки в плену неверных измене Христу и своим обетам. Что же тебя испугало до такой степени, что ты совершил ужаснейшие признания?

– Меня пытали водой и огнем; девять недель меня и прочих братьев, держали на хлебе и воде, – торчащие кости, обтянутые лишь кожей, подтверждали слова тамплиера. – Братья в плену неверных умирали с радостью, погибая за Святую землю, терпя от врагов те муки, что и наш Спаситель на кресте. У нас же страдало тело и плакала душа, потому что братьев ордена ждала самая бессмысленная и несправедливая смерть. Мы надеялись, что Великий понтифик озаботится судьбой своего преданного ордена и правда вновь будет торжествовать. Ради того, чтобы сохранить жизни до часа истины, я и мои братья пошли на презренные уловки. Теперь мы все молимся, чтобы Господь послал вам терпения и сил справедливо во всем разобраться.

– Великий понтифик гораздо скорее занялся бы делом ордена Храма, если б не было множества чудовищных признаний, – заметил архиепископ Нарбоннский. – Я недоумеваю, как можно так себя оговорить даже под страхом смерти?!

– Все очень просто, архиепископ. Я был готов к смерти с той минуты, как впервые надел белый плащ с красным крестом, – произнес тамплиер. – Вместе с одеянием рыцаря Храма ко мне пришла уверенность, что во славу Господа я смогу без страха лишиться головы, взойти на костер, быть сваренным в кипятке либо смоле. Я был готов к скорой смерти. Но я настолько же оказался неспособен выносить долгие страдания, в которых нахожусь более двух лет.

– Не беспокойся, Понсар де Жизи, – обнадежил пленника епископ Лиможа, – дело ордена решится по справедливости.

– Ни мгновения не сомневаюсь в этом! – горячо воскликнул тамплиер. – Только опасаюсь, что могу не дожить до этого времени. Нельзя не заметить, как омрачились лица прево и нашего главного тюремщика после моего признания.

Уполномоченные Папы дали указания Филиппу де Воэ и Жану де Жанвилю: никоим образом не издеваться над Понсаром де Жизи.

С жалобами пришло множество тамплиеров, но уполномоченные Папы должны были оправдать либо осудить орден, а не каждого его члена в отдельности. Неграмотным братьям из низших сословий, несмотря на свою многочисленность, трудно было соперничать с коварным интриганом и опытным юристом – Гийомом де Ногаре. Братья-сержанты на допросах растерянно запинались, путались в показаниях, иногда противоречили сами себе.

Переломить ситуацию в пользу ордена могло его руководство, но оно повело себя весьма странно. Казалось, Господь покинул этих людей, забрав при этом разум и волю.

Генеральный смотритель ордена – Гуго де Пейро – заявил уполномоченным, что свои показания в защиту ордена он даст только лично Великому понтифику.

– Так зачем же ты здесь?! – с недоумением спросил Жиль Эйслен, архиепископ Нарбоннский.

– Насколько мне известно, уполномоченные Великого понтифика готовы выслушать любого, кто пожелает что-то сообщить по делу ордена Храма, – произнес Гуго де Пейро. – Потому я и стою перед вами.

– Мы здесь, чтобы слушать, а не смотреть, – поморщился епископ Лиможа. – Или говори, или уходи.

Гуго де Пейро растерялся, он ожидал более обходительного отношения к себе, а потому смущенно пролепетал:

– При всем уважении к Святейшему Папе и королю французскому, я прошу, чтобы собственность ордена Храма не растрачивалась впустую, а была направлена на нужды Святой земли.

Затем предстал Великий магистр ордена Храма. Вопрос: «Будет ли он защищать орден?» – Жак де Моле и вовсе пропустил мимо ушей. Он увидел рядом с уполномоченными Климента тощее болезненное лицо Гийома де Ногаре; глаза хранителя королевской печати горели лютой ненавистью, и казалось, были способны испепелить Великого магистра. Пока Жак де Моле не сгорел, но, похоже, в самый ответственный момент потерял дар речи, слух и способность здраво мыслить. Когда вопрос прозвучал повторно, глава ордена еле слышно произнес нечто непонятное:

– Я прошу разрешения обратиться к братьям ордена Храма за советом и помощью.

– Защитники не полагаются тем, кто обвинен в ереси, – напомнил архиепископ.

– Если вам необходима правда об ордене Храма, то она известна всем правителям, князьям, прелатам, герцогам, графам и баронам. Всем им доподлинно известно о благочестии тамплиеров…

– Советуем тебе, Жак де Моле, как следует обдумать слова защиты, помня о ранее сделанных тобой признаниях, – перебил магистра епископ из Байе.

Глава ордена долго молчал, собираясь с мыслями, но ничего лучшего не смог придумать, как попросить отсрочку в восемь дней. Он получил просимое. Но что это дало? Он по-прежнему надеялся найти помощь и спасение у людей. Орден могло спасти только чудо, и от смертных его напрасно ждал несчастный тамплиер.

Спустя восемь дней Жак де Моле, к удивлению всех, объявил:

– Великий магистр ордена Храма подчиняется только Папе Римскому, и только ему я буду давать отчет о действиях ордена. Я желаю, чтобы Святой Отец выслушал меня как можно скорее, потому что я расскажу нечто важное, что послужит к чести Христа и Святой Церкви.

Поведение Великого магистра вызвало вздох облегчения у врагов, сожаление у друзей, презрение у равнодушных.

Король и его советники надеялись: коль Жак де Моле отказался защищать орден, то его примеру последует большинство братьев. Однако рядовые тамплиеры продолжали рваться к уполномоченным Климента, чтобы рассказать правду о роковых событиях, правду об ордене. Между людьми короля и братьями-храмовниками велась напряженная борьба.

К уполномоченным стремились попасть тамплиеры, которые избежали ареста и скрывались в горах, в лесах, на болотах. Теперь, когда появилась надежда, они, не раздумывая, жертвовали свободой и жизнью. Защищать орден рвались нищие бродяги, получавшие от тамплиеров хорошее подаяние и помнившие доброту братьев. Их отлавливали королевские шпионы и воины, однако все равно счет защитников ордена, сумевших добраться до уполномоченных, шел на сотни.

Яркую речь перед уполномоченными Климента V произнес простой капеллан Пьер Болонский:

– Я признаю лживыми все обвинения против ордена. Чудовищные признания получены под жестокой пыткой. На наших глазах у наших братьев сжигали пятки, вырывали ногти и разрывали живые тела на части. Даже сарацины не пользовались столь изощренными пытками. Нечеловеческая боль вела к помутнению разума, и некоторые братья не осознавали собственные произнесенные слова. Чтобы остаться в живых и донести миру правду об ордене, братьям пришлось подписать все, что требовали тюремщики. Напоминаю почтенным уполномоченным Святого престола, что в государствах, где запрещено применять пытки, не нашлось ни одного тамплиера, запятнавшего свой плащ ересью и преступлением. Король и его советники – вот настоящие преступники! О какой справедливости можно рассуждать, когда и сейчас тамплиеров держат в королевских тюрьмах, над ними по-прежнему висит угроза истязаний и смерти!

– Ты опорочил короля, Пьер Болонский, – прорычал мертвецки бледный Гийом Ногаре. – За такие слова придется держать ответ.

– Почему во время церковного расследования, на допросе, присутствует мирянин?! – возмутился тамплиер. – Разве он свидетель чему-нибудь? Или он пришел сознаться в убийстве сотен братьев ордена?! Нет? Тогда Гийом де Ногаре обязан покинуть нас.

Архиепископ попросил Гийома де Ногаре удалиться, и всесильному хранителю большой королевской печати пришлось подчиниться.

Король и его свита боролись (уже не открыто, но тайно) с орденом и между тем нащупывали слабые места у поверженного, но до конца не уничтоженного противника. Когда уполномоченные папы снова захотели допросить Пьера Болонского, выяснилось, что капеллан таинственным образом исчез из тюрьмы.

Уполномоченные Климента V однажды собрали восемьдесят тамплиеров, которые пожелали защищать орден. Им был зачитан обвинительный акт, состоящий из ста двадцати семи статей. Документ составлял хитроумный Гийом де Ногаре, а потому в нем самым коварным образом чудовищная клевета была перемешана с правдой, которая имела место, но также была извращена. В общем, храмовники всегда были бы неправы: и если отвергнут все обвинения, и если примут их. Акт зачитали на латинском языке, которого братья-сержанты, в большинстве своем, не знали. Уполномоченные предложили зачитать то же самое на французском языке, но это вызвало возмущение тамплиеров:

«Не хватало, чтобы нас заставили выслушивать все эти низости и клевету еще и по-французски!»

Филипп Красивый оказался в сложной ситуации, дальнейшее промедление грозило ему ужасным поражением. Оправдание ордена допустить было нельзя, а дело упорно стремилось повернуться вспять. Гийома де Ногаре одолевали болезни, и он уже не мог столь виртуозно плести беспроигрышные интриги. И тут вернуться вчерашнему дню не позволил другой советник короля – Ангерран де Мариньи. Хитрец, наступавший на пятки Гийому де Ногаре, просчитывал все на шаг вперед.

Когда ошеломленная Франция утром 13 октября 1307 г. узнала об арестах тамплиеров, епископы вместе со всеми отказывались верить в их невероятные преступления. Однако без участия духовных особ уничтожить рыцарей-монахов было едва ли возможно. И Ангерран де Мариньи выхлопотал для своего брата епископство Камбре. А когда в марте 1309 г. умер архиепископ Санса, сам Филипп IV просит главу христиан отдать архиепископство Филиппу де Мариньи.

Епархия Санса была основана в 240 г., а в IV в. она возвысилась до ранга архиепископства. Среди прочих местностей, в архиепископство тогда входили города: Париж, Орлеан, Труа. В 876 г. Великий понтифик Иоанн VIII назначил духовного владыку Санса апостольским викарием Галлии и Германии.

Таким образом, древнейшее влиятельное архиепископство оказалось во власти Филиппа Красивого. Если б Климент V знал, что исполнение просьбы короля приведет к окончательному уничтожению ордена Храма…

12 мая 1310 г. уполномоченным Климента V стало известно, что архиепископом Санса были осуждены пятьдесят четыре тамплиера, как повторно впавшие в ересь. Для еретиков, отказавшихся от своих ранее данных признаний в преступлении, существовало самое страшное наказание – костер. Тамплиеры тотчас же были переданы в руки светских властей, чтобы те исполнили приговор.

Уполномоченные папы отправили к Филиппу де Мариньи посланцев с просьбой снизойти к отсрочке исполнения приговора, потому как в это время множество рыцарей Храма с опасностью для своей жизни и души заявляли, что орден ложно обвинен в преступлениях. Расследовавшие дело тамплиеров сообщали архиепископу, что «труд уполномоченных станет невозможным, если эта казнь состоится, ибо свидетели поражены ужасом и оцепенением до такой степени, что больше не знают, о чем сами говорят».

Филипп де Мариньи только поторопил палачей, которым было назначено совершить казнь. «Телеги увезли еретиков к месту наказания, ничего нельзя сделать» – таков был ответ архиепископа Санса.

Тамплиеров вывели на казнь при огромном стечении народа. Обреченные были выходцами из знатных родов, во цвете лет и полные сил. Обычно подобная казнь доставляла удовольствие простолюдинам, и король не стал лишать свой народ столь редкой радости. На этот раз все пошло не так.

Храмовников привязали – каждого к своему столбу, сложили дрова для костров. Горел заранее заготовленный огонь, но воспользоваться им не торопились. Королевский сержант призвал всех к тишине и громогласно произнес:

– Милостивый король дарит еретикам последнюю возможность спасти свои тела и души. Если кто из осужденных раскается в ереси и признает вину, будет немедленно освобожден от огня.

Обещание, произнесенное от имени короля пред ликом тысяч людей, не могло остаться неисполненным. Друзья и родственники тамплиеров начали просить и умолять их произнести требуемое признание. Всего несколько слов стояли между смертью и жизнью. Однако ни мольбы, ни слезы не поколебали никого из пятидесяти четырех человек. Никто не пожелал спасти себя ложью, все пятьдесят четыре воина-монаха выбрали мучительную смерть.

Палачи начали подносить огонь к дровам. Костры разгорались не одновременно. Одни мученики в считанные мгновение были охвачены огнем, другие терпеливо ожидали, пока под их ногами разведут костер. Голоса из пламени и дыма, затем вопли и крики явственно показывали, сколь великие муки и страдания терпят несчастные тамплиеры. Однако никто из обреченных не проявил слабости при виде товарищей, сгоравших на соседних столбах.

Скрытые дымом костров, охваченные пламенем, рыцари Храма продолжали защищать свой орден. Они кричали в последние мгновения жизни, что умирают невиновными, что их вынудили признать то, чего не совершали, что орден чист перед земным законом и законом Всевышнего. Тамплиеры не переставали повторять еще одну фразу, которая указывала на истинного виновника их гибели: «Наши тела принадлежат королю, а души Богу!»

Тамплиеры умирали с таким мужеством, что вызвали возмущение врагов: «И страдая от боли, они в своей погибели ни за что не пожелали ничего признать: за что их души будут вечно прокляты, ибо они ввели простой люд в превеликое смятение», – пишет королевский хронист.

Искра надежды в начале расследования обернулась для несчастных тамплиеров пламенем мучительной смерти. Их продолжали убивать, чтобы отнять желание защищать орден у тех, кто осмелился это делать. Их убивали, чтобы осталось как можно меньше свидетелей величайшей несправедливости. Еще не остыл пепел костров, зажженных по приказу Филиппа де Мариньи, как запылали новые. В Париже участь жертв архиепископа разделило еще пять тамплиеров, среди которых был и духовник короля – Жак де Таверни. Архиепископ Реймский также не смог отказать королю: согласно его обвинительному приговору девять братьев ордена Храма отправились на костер.

Казначей Жан де Тур, когда-то любезно предоставивший королю щедрый кредит, был замучен в тюрьме раньше, чем во Франции запылали зловещие костры. Королевские палачи исправили и эту ошибку: прах казначея был извлечен из могилы, а затем сожжен. Доблестный рыцарь Храма Понсар де Жизи, который одним из первых встал на защиту ордена, скончался – как было объявлено тюремщиками.

Уполномоченные Климента остались без работы, им некого было допрашивать, защищать орден было некому, больше ни у кого не возникало желания искать правды. Собственно, репутация ордена за годы разбирательств была безнадежно уничтожена, имущество разграблено, погибли либо умерли от пыток самые стойкие братья. Будет орден Храма оправдан или нет – вопрос этот стал второстепенным; дальнейшее его существование не имело смысла и было невозможно.

Визит Гийома де Ногаре

Шестой год темница была домом Жак де Моле. Великий орден давно прекратил свое существование, осталось только решить судьбу томящихся в заключении тамплиеров и конечно же главы их. Поставить последнюю точку в деле ордена Храма оказалось непросто. Предать смерти Великого магистра не решался даже Филипп Красивый, и оставлять в живых свидетеля королевской подлости и несправедливости ему не хотелось. Решительность и мужество красавцу монарху на этот раз изменили. Не в первый раз Филипп останавливался на пути, особенно если этот путь ведет душу в ад. Но рядом с королем всегда находился человек, который неустанно твердил: нельзя допустить, чтобы оболганный магистр, пусть даже признавшийся во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, оставался в живых.

Жак де Моле перестал надеяться на справедливость в этом мире, он давно понял, что участь ордена Храма решена и на этой земле творению Гуго де Пейна и Бернарда Клервоского более не существовать. Великий магистр ничего не мог изменить, а потому в маленькой сырой темнице обрел истинное спокойствие. Жака де Моле совершенно не волновало, что с ним произойдет в дальнейшем.

Однажды дверь его каземата отворилась, и вместо тюремщика, обычно приносившего пищу, достойную нищих, на пороге возник хранитель королевской печати. Черный плащ доходил до самых пят, натянутый на голову капюшон скрывал даже брови.

Худощавый человек, с лицом, изрезанным морщинами, поразительно бледного цвета, походил на вестника смерти. Гийому де Ногаре исполнилось пятьдесят три года, но выглядел он так, словно был живым свидетелем подвигов Ричарда Львиное Сердце в Палестине. По всему видно, что изнутри хранителя печати ела застарелая хворь, заставляя все его органы проживать год за два.

Невысокая дверь вынуждала сгибаться в поклоне каждого входящего, но, оказавшись в темнице, Гийом де Ногаре продолжал сутулиться. Внутренняя боль не позволяла распрямить спину второму, после короля, человеку. Только глаза, налитые кровью, источавшие одновременно ненависть и любопытство, говорили, что это живой человек, а не призрак. Он внимательно посмотрел на узника своим пронизывающим взором, и в кроваво-красных глазах возникло новое чувство – разочарование.

Равнодушие обитателя темницы весьма расстроило вошедшего; Гийом де Ногаре предпочитал, чтобы этот несчастный человек принялся молить о пощаде, или, на худой конец, набросился на него с кулаками.

Великий магистр только мельком посмотрел на вошедшего. Затем он отвел глаза в сторону, не проронив ни слова.

– Узнал ли ты меня, Жак де Моле? – засомневался королевский советник.

– Конечно. Хотя ты, Гийом де Ногаре, и пытаешься, завернувшись в одежды, сохранить инкогнито.

– Рад, что тебе не изменила память и разум также. С безумцем не хотелось бы вести беседу, – советник короля действительно обрадовался, что его заклятый враг находился в добром здравии и недавние опасения не подтвердились.

– Понимаю, ты и далее желаешь причинять боль человеку, который чувствует ее и телом, и душой, – читал мысли вошедшего Жак де Моле.

– Ты видишь то, что не дано другим, – прошипел Гийом де Ногаре. – Но даже ты не знаешь, почему погиб орден Храма. Ведь в то, что рыцари Храма поклонялись какому-то Бафомету, не верим ни я, ни ты.

– Все просто: королю понадобились деньги, которые мы собирали с единственной целью: отнять у неверных Гроб Господень.

– Денег королю всегда недоставало, и могущество ордена Храма его раздражало, – гость скривил губы в подобие улыбки, – но у Филиппа не хватило бы мужества и ума начать такое дело и довести его до конца. Знай, магистр, это я, Гийом де Ногаре, погубил орден!

– За что? – спросил Великий магистр. – Ты никогда не отличался сребролюбием.

– Ваши сокровища ни при чем. Тамплиеры надежно укрыли большую часть казны, и я не прилагал много усилий для ее поиска, – признался хранитель королевской печати. – Все дело в прошлом… Несправедливость, которую претерпел твой орден, – только расплата за другую несправедливость. Мои духовные братья были богатыми и могущественными, но не это являлось их главным достоинством. Мы искренне верили в Бога, и Он помогал нам. Наша вера была истинной, она исходила из тех времен, когда Спаситель пришел на землю. «Добрые люди» – так звали нас даже те, которые не разделяли наши воззрения. Наши братья были примером духовной чистоты и благочестия.

– Понятно, – догадался Великий магистр. – Твои предки были еретиками. Уж коль ты родом из Лангедока, то яд, которым ты брызжешь мне в лицо, достался Гийому де Ногаре в наследство от катаров.

– Ты лжешь, магистр, мои предки были Добрыми людьми, а то, что ты называешь ядом, вовсе не от них, а от твоей церкви, приказавшей сжечь на костре моего деда и семь его ближайших родственников. Мы не убивали даже курицу или утку, а Папа Римский отрядил против нас крестовый поход, словно против сарацин, захвативших Гроб Господень. – Кроваво-красные глаза вспыхнули огнем мстительного удовлетворения. – Папа Римский также получил свое, но он не полностью осмыслил свое падения. Теперь Великий понтифик только игрушка в руках французского короля. Весь христианский мир отвернется от такого пастыря. То моя великая месть за погибших братьев! За Лангедок, Прованс и Монсегюр!

– Разве катары столь невинны, как утверждаешь ты? Разве они не призывали к самоубийству, дабы скорее покинуть грешный мир. Взрослые, обладающие разумом, «Добрые люди» могли лишать себя жизни, дарованной Господом, коль страстно желали оказаться в аду. То был их выбор… Но они убивали собственных детей: младенцев отлучали от материнской груди, и они умирали голодной смертью; отрокам, побольше возрастом, перерезали вены, иных бросали в горячие ванны, другим давали питье с истолченным стеклом, к прочим применяли удушение…

– …а еще ты конечно же слышал, что катары (как называют нас римские христиане) поклонялись черному коту и целовали его в… (противно даже произносить вслух измышления врагов). Зачем ты повторяешь чужую ложь? – Глаза Гийома де Ногаре зажглись кровавой ненавистью. – Однажды мне надоело ее слушать и я решил устроить так, чтобы о римских христианах стали говорить куда более страшные вещи. Разве твои братья, Великий магистр, не признались в самых ужасных поступках, которые могли совершить только слуги дьявола. Если пожелаешь, завтра они признаются, что на обед поедали невинных младенцев. Теперь тамплиеры дружно утверждают, что целовали друг друга туда, куда катары целовали Люцифера, который являлся к ним в образе черного кота. Христиане-тамплиеры на своей плоти испытали, как можно опорочить и уничтожить всех и все.

– Разве катары не избивали священников, не убоявшихся служить мессу в Лангедоке и Провансе – где находилось более всего еретиков? Разве не горели в Тулузе церкви, иконы и кресты…

– Горели… только после того, как на кострах начали сжигать Добрых людей. До тех пор мы покорно терпели окружающий мир, хотя и не признавали ни римских священников, ни пышные обряды, ни икон, ни креста… Разве это возможно? Господа, Создателя мира пригвоздить к кресту?! Разве Господь мог позволить так издеваться над Собой людям?!

– Вы извратили учение Господа и мечтали заполнить ересью весь мир. И ты осмеливаешься утверждать, что катары лучше нас, христиан? – возмутился узник. – Вы обвиняли наших священников в стяжательстве, а ваших «Совершенных» «Добрые люди» были обязаны обеспечивать всем необходимым. При встречи с «Совершенным» каждый человек должен трижды падать ниц, словно перед Богом. Разве это не язычество?

– Нет. Каждый по своему имеет право поклоняться Господу. И за различия нельзя сжигать на кострах и объявлять крестовые походы на единокровный народ, словно против сарацин или язычников.

– Может быть, вина твоих соотечественников была искажена. Я не судья, и палачом катар не был, – как добрый христианин, Жак де Моле перестал искать чужие прегрешенья. – Я не участвовал в Альбигойском походе и никогда не поднимал меч на христианина, пусть даже заблудшего. Когда казнили твоих предков, Гийом де Ногаре, рыцари Храма защищали святые места; охраняли пилигримов, шедших поклониться земле, которая видела Иисуса Христа. Давно истлели кости тех, кто защищал Монсегюр, и тех, кто брал эту неприступную крепость. Но почему ты вспомнил об обидах, которые давно обратились в прах и поросли травою?

– Все было давно, – согласился Гийом де Ногаре, – однако невинно пролитая кровь не была оплачена. Теперь пришла пора рассчитаться. Так решил я!

– Несчастный человек! – воскликнул Жак де Моле. – Ты живешь только местью, и она съедает тебя самого. Тлен уже добрался до твоего тела, но еще ранее ты обрек свою душу на вечные муки. Только Господь может судить живых и мертвых!

– Меня жалеет человек, который ждет мучительной смерти, – ухмыльнулся Гийом де Ногаре. – Уж не надеешься ли ты своей проповедью отвратить меня от заслуженного возмездия?

– Увы! Сегодня от тебя ничего не зависит.

– Ты забыл, кто я?! Без моего ведома в Париже не может пролететь и муха…

– Уходи, Гийом де Ногаре, – произнес единственную просьбу узник. – Ты дышишь злом, и оно тебя погубит. Чем дольше ты остаешься рядом со мной, тем больше тобой овладевает ярость. Не хотелось бы стать причиной твоей скорой смерти. Ведь Господь и заблудшим овцам подчас дарует долгую жизнь – с тем, чтобы они успели покаяться в грехах.

– Больше ты ни о чем не желаешь попросить королевского советника? – в последней надежде промолвил Гийом де Ногаре.

– Твой визит напрасен, ибо, как ни велико могущество Гийома де Ногаре, не сможет он сделать мне больнее, чем уже сделал.

– Я сказал тебе все, что хотел. А сейчас хочу подарить тебе жизнь и свободу, – неожиданно произнес королевский советник.

– Добрые намерения легко исполнимы, – не смог сдержать улыбки узник. – Тебе остается открыть дверь темницы и приказать страже ничего не делать.

– Именно так я и поступлю, но только после того, как услышу ответ на единственный вопрос: где Умбер де Блан?

– Нет ли у тебя другого вопроса, Гийом де Ногаре? Ты желаешь узнать у человека, заточенного в темницу, где находится посланный тобой командор Оверни?!

– Но перед этим вы провели много времени вместе. И ты, Жак де Моле, будешь утверждать, что вы не пытались обмануть меня?

– Не суетись напрасно, Гийом де Ногаре. Если до сих пор тебе не удалось найти командора Оверни, то даже я бессилен помочь.

– Странно… Вместе с Умбером де Бланом бесследно исчез целый отряд королевской стражи, – задумался советник короля. – Последний раз его видели в окрестностях Монсегюра. Не сможешь ли ты прояснить сие чудо, коль не смог справился с первым вопросом?

– Видимо, руинам Монсегюра показалось мало пролитой на них крови, вот они и поглотили королевских воинов.

– Я не верю в прожорливость камней, тамплиер. Произошло что-то необычное.

– Ты прав, Гийом де Ногаре. Бездушные камни не могли причинить вреда твоим солдатам. Все необычное от Господа… либо от дьявола – в зависимости: кто кому служит.

Королевский советник недовольно поморщился:

– Похоже, тебе не очень нужна свобода и не слишком дорога жизнь. Хотя… Ты мог и не знать ответов. Чтобы оставаться справедливым, задам тебе последний вопрос на тех же условиях: где казна ордена Храма?

– С этим вопросом тебе следует обратиться к казначею. Я лишь посылал ему распоряжение, а хранением и выдачей средств ведал он. Помнится, вам с королем удалось вырвать у доверчивого Жана де Тура четыреста тысяч ливров, долг так и остался непогашенным.

– Ты издеваешься надо мной, магистр?! Казначей мертв, причем давно.

– В подземелье новости приходят нечасто и с большим опозданием, – произнес чистую правду Жак де Моле. – Ну если казначей умер, то я ничем помочь не могу. Каждый ведь должен заниматься своим делом.

– Так ты отказываешься выдать казну ордена Храма?! – начал зеленеть от злости Гийом де Ногаре.

– Ты услышал мой ответ.

– Хорошо… – голосом, не обещающим ничего доброго, затянул хранитель королевской печати. – Ты дорого заплатишь за упорство, Жак де Моле. Я лично буду указывать палачу: какую жилу из тебя вытянуть, какой ноготь вырвать, чтобы ты чувствовал адскую боль, но не умирал как можно дольше.

– Мне кажется, ты занимаешься не своим делом. Король мог бы иметь великолепного палача. – Великий магистр повернулся спиной к гостю, показывая тем, что продолжать беседу не намерен.

На слабеющих ногах Гийом де Ногаре с трудом добрался до своего дома. В спальне волна ярости нахлынула на него с новой силой. Даже усталость не поборола это чувство. Хранитель королевской печати долго ворочался в кровати, воспаленный мозг не давал ни единого шанса уснуть.

Вельможа сполз на пол и принялся бродить по комнате. Ноги скоро отказались носить его тощее тело. Бесцельное движение не смогло унять воспаленный мозг, и отчаявшийся Гийом де Ногаре принялся ползать по комнате. Когда и на эти действия не осталось сил, он просто катался по полу, переворачиваясь то на спину, то на один бок, то на другой.

Желанное забытье наступило внезапно, но почти одновременно с ним пришел жуткий кошмар. Он оказался в пустыне. Солнце палило нещадно, лежа на холодном каменном полу, советник покрылся испариной, а затем с его тела ручьями полился пот. Губы жалобно просили: «Пить… пить…» Никто не откликнулся на его просьбу… в комнате. А в пустыне перед глазами Гийома де Ногаре возникла белая одежда с красным крестом.

Одежда начала поворачиваться, и советник понимал, что сейчас он увидит лицо единственного человека, с которым он оказался среди бескрайнего песка и все сжигающего солнца – и только этот человек может его спасти. В следующий миг он с ужасом увидел, что плащ надет на Жака де Моле. Великий магистр был невероятно огромных размеров. Рыцарь Храма пошел навстречу изнывавшему от жары Гийому де Ногаре; меч, который мерно покачивался на поясе храмовника, по мере приближения вырастал до размеров корабельной мачты. Королевский советник в страхе побежал в противоположную сторону от наступавшего тамплиера, но и там избавления не нашел.

Впереди, к ужасу Гийома де Ногаре, полыхало пламя. Стена сплошного огня вырастала из земли и поднималась до неба. Черные клубы дыма закрыли солнце, на землю в полдень опустились сумерки.

Сзади неумолимо надвигался гигантский Жак де Моле. Советник решил, что погибнуть от меча предпочтительнее, однако ноги отказались подчиняться голове и упорно несли его навстречу ужасной смерти. Он чувствовал дыхание жара, которое усиливалось с каждым шагом, но ничего изменить не мог. Вот уже задымились волосы на руках, на коже выступили волдыри, боль стала нестерпимой. Гийом де Ногаре почувствовал недостаток воздуха; он сделал глубокий вдох. Однако не желанный воздух достиг его легких, а все тот же обжигающий жар. И вельможа почувствовал, как запылали в огне его внутренние органы…

Утром второго по значимости в королевства человека нашли лежащим на полу. Все члены Гийома де Ногаре были неестественно скрючены. Слуги убедились, что советник не подавал ни малейших признаков жизни. И только один орган продолжал жить – его глаза. В них полыхал ужасный огонь – тот, что видел в свои последние мгновения человек, посвятивший жизнь мести. Слуги упорно пытались закрыть глаза почившего хозяина, но застывший в них дикий ужас делал усилия людей напрасными. После множества бесплодных попыток на выпученные глазные яблоки Гийома де Ногаре были положены две серебряные монеты.

Жак де Моле пережил своего главного врага.

Костры на Еврейском острове

Уполномоченные Святого престола прекратили свое разбирательство по ордену Храма 26 мая 1311 г. Решение по нему принималось слишком долго, и все это время в тюрьмах умирали тамплиеры. Наконец, 22 марта 1312 г. Климент V издал буллу, в которой сообщалось о роспуске ордена Храма. Длившееся несколько лет судебное разбирательство отнюдь не легло в основу буллы: «…не без горечи и сердечной скорби, – пишет Великий понтифик, – не по судебному решению, а по апостолическому смотрению и решению».

Так, после двухсот лет существования, не стало могущественного ордена. Но остались люди, они продолжали томиться в тюрьмах и ждать решения своей судьбы. Несчастные уже думали, что о них позабыли, как 6 мая 1312 г., наконец, вышла новая булла Климента V. Согласно ей, братьев несуществующего ордена разделили на две категории. Те храмовники, что были признаны невиновными, а также те, что раскаялись в своих преступлениях и получили прощение церкви, остаток жизни могли провести в монастырях, так как монашеские обеты, данные ими при вступлении в орден, сохранили свою силу. Тех же, кто не раскаялся или отказался от своих начальных показаний, ждало судебное разбирательство и суровое наказание.

Четверых главных руководителей ордена должен был судить Великий понтифик. Опять же годы им пришлось ждать приговора; в разбирательстве с орденом все действия производились с величайшей неторопливостью, словно для того, чтобы мир позабыл предыдущее действие и вообще позабыл о храмовниках. Только 18 марта 1314 г. в Париж прибыли три кардинала – посланцы Великого понтифика. В присутствии архиепископа Филиппа де Мариньи должно было произойти оглашение дальнейшей судьбы Жака де Моле – Великого магистра ордена Храма, Жоффруа де Шарне – командора Нормандии, Гуго де Пейро – генерального смотрителя ордена, и Жоффруа де Гонневиля – командора Аквитании и Пуату.

Четыре старых измученных человека покорно встали перед посланниками Климента V. Этот суд никого не собирался оправдывать, но мог сохранить жизни в обмен на раскаяние в преступлениях. Уничтожив волю, перемолов остатки того, что отличает человека от раба, он мог оставить жалкую ничтожную жизнь. Оставить способность дышать, принимать пищу – в общем, делать то, что ежедневно совершает домашнее животное. У дикого собрата коровы или овцы оставалась еще свобода, но на нее руководители тамплиеров рассчитывать не могли. Решение давно вынесено: четверо высших сановников ордена были обречены на пожизненное заточение. Осталось только услышать от узников унизительное признание вины и зачитать приговор.

Кардиналы любезно предоставили право тамплиерам решать, в какой последовательности они будут каяться в своих грехах. Руководители ордена некоторое время напряженно молчали в полной тишине. Наконец, не выдержал Гуго де Пейро; тоскливым тихим голосом он повторил выбитые палачами ужаснейшие признания, тут же раскаялся в своих грехах, попросил прощения у Господа и людей. Следующим «признался» в ереси Жоффруа де Гонневиль.

Кардиналы сочли дело решенным и, мало обращая внимание на поливавших себя грязью тамплиеров, переговаривались между собой об отвлеченных вещах.

Третьим взял слово Великий магистр:

– Я виновен, и вина моя безмерна, – твердым голосом, чувствуя на себе удовлетворенные взгляды инквизиторов, начал речь Жак де Моле. – Я бесконечно виновен в том, что оклеветал и предал орден Храма. Я виновен в том, что позволил поселиться страху в моей душе, и повторил ужасную клевету, которую желали услышать от меня палачи ордена.

Магистр прервал свой монолог; вокруг тамплиера встало такое царство тишины, что было слышно, как легкий ветерок шевелит листву ближайших деревьев.

– Ты желаешь сказать, Жак де Моле, что при вступлении в орден братья не отрекались от Христа, что ты не плевал в сторону Святого Распятия? – удивился кардинал Никола де Фреовиль.

– Нет. То была ложь, и в ней я каюсь. Орден Храма свят и невиновен!

– Неисправимый еретик, – зловеще прошептал архиепископ Санса. – Ты сам себе вынес приговор.

– Каюсь, что я оклеветал великий орден! – вдруг присоединился к великому магистру приор Нормандии. – Меня заставили произнести ложь, и от нее я отрекаюсь. Орден Храма чист и не виновен ни в одном из заявленных судом преступлений.

Недолго посовещавшись, кардиналы вынесли приговор: Гуго де Пейро и Жоффруа де Гонневиль остаток жизни должны провести в тюремном заточении; Жака де Моле и Жоффруа де Шарне, как вновь впавших в ересь преступников, ожидал костер. Развязка была стремительной – в противоположность длительному расследованию. В день оглашения приговора (18 марта 1314 г.) кардиналы передали Великого магистра и приора Нормандии парижскому прево, ибо приводить в исполнение приговор должны были светские власти.

Костер начали готовить, как только королевская стража приняла осужденных от инквизиторов. Место для него было выбрано на маленьком наносном островке посреди Сены. Кусочек суши, покрытый сочной травой и камышами, даже не имел названия, пока на нем не сожгли несколько евреев. Предусмотрительный Ангерран де Мариньи выбрал это место с тем, чтобы казнь Жака де Моле мог видеть его главный враг, ибо дворец и королевский сад находились рядом с Еврейским островом.

Филипп Красивый из окна своего дворца наблюдал за происходящим на острове. Он видел, как тамплиеры молились, вознеся очи к Собору Парижской Богоматери, как их привязывали к столбам… Внезапно он почувствовал взгляд Жака де Моле. Голова Великого магистра действительно обратилась в сторону дворца, но он не мог видеть короля за толстым венецианским стеклом и на столь далеком расстоянии. Филиппа, впрочем, не убедило здравое рассуждение, он в испуге отшатнулся от окна и направился в глубь комнаты. Король только приказал Ангеррану де Мариньи, продолжавшему наблюдать за действом на острове:

– Когда все закончится, сообщишь мне.

Филипп Красивый почувствовал страшную усталость, но не позвал никого из слуг, так как не желал иметь свидетелей собственной слабости. Едва переставляя ноги, он добрел до ложа и упал на спину. Казалось, если б понадобилось сделать еще три шага, король не смог бы их совершить. Он лежал с открытыми глазами и чувствовал полное опустошение.

– Жака де Моле больше нет, – произнес советник спустя некоторое время.

Известие о том, что не стало главного врага, короля вовсе не обрадовало, но возбудило любопытство. Некая сила вновь потянула его к окну, что выходило на Еврейский остров. Костер еще горел, но столбы, к которым были привязаны Великий магистр и генеральный досмотрщик, уже рухнули. К острову спешило множество больших и малых лодок. В них сидели крестьяне и их мелкие сеньоры, ремесленники и монахи, воины и нищие.

– Да тут паломничество, как на Святую землю! – ужаснулся король.

– Народ любит подобные зрелища, простолюдин радуется чужой смерти – особенно если наступает последний час того, кто знатен, богат и знаменит, – Ангерран де Мариньи изрек всем знакомую истину. Поскольку королю не понравился наплыв множества зевак, а советник тонко чувствовал настроение хозяина, то в сей же миг принял нужное решение: – Я прикажу страже разогнать всех.

– Сделай такую милость! И немедленно…

– Ты слышал, что нужно сделать?! – Советник обратился к стоявшему у дверей рыцарю, и тот загремел шпорами, спеша угодить первым лицам королевства. С ним в угодливости продолжал соперничать Ангерран де Мариньи: – Когда догорят костры, я прикажу весь пепел, до последней пылинки, рассеять по реке. Место сожжение еретиков воины заложат дерном, чтобы нельзя было его найти.

Предусмотрительность Ангеррана де Мариньи понравилась Филиппу:

– Сделай все именно так, как сказал.

Получилось все не совсем так, как замыслил Ангерран де Мариньи. Стражники разогнали людей, спешащих к месту мучительного упокоения Великого магистра и приора Нормандии, и сами удалились в казарму. Дров для тамплиеров не пожалели, и костры продолжали дышать искрами, когда на землю опустилась непроглядная тьма.

Далеко за полночь к острову вновь приблизилось несколько лодок. Люди, закутанные в черные плащи, собрали в сосуды горячий пепел – весь, до самой земли.

Утром пришедшие воины обрадовались, что кто-то сделал за них работу, но Ангерран де Мариньи позеленел от злости. Он побоялся доложить королю, что прах Жака де Моле и Жоффруа де Шарне исчез. Напрасно надеялся советник, что с последней погасшей искрой эпоха тамплиеров закончится: безвестность не могла наступить одновременно со смертью двух руководителей ордена. Королевство начали будоражить слухи, что останки Великого магистра, принявшего мученическую смерть, творят чудеса: излечивают от многих хворей, посылают удачу в делах, наказывают тех, кто потупил несправедливо с ближним.

Король пришел в ярость, когда узнал, что пепел его врага превратился в предмет поклонения:

– Ангерран, разве ты не сделал, как мы условились?!

– Пепел еретиков рассеян по реке, но глупые люди всегда находятся, равно как и хитрые, которые готовы ради выгоды поощрять суеверия, – бодро попытался успокоить короля советник.

– Так найди и уничтожь то, чему поклоняются эти глупцы. А если будут упорствовать, отправь на костер этих еретиков, и в этот раз их пепел развей по ветру – не тайно, а чтобы видело как можно больше народа.

– Все понял, сир. Я направлю на поиски мнимого праха магистра лучших соглядатаев.

– Говорят, последние слова Жака де Моле были обращены ко мне. Будто бы он призвал меня на суд Господа не позднее как через год? Это правда? – спросил король советника слегка дрожащим голосом.

– Наглая ложь! – искренне возмутился Ангерран де Мариньи. – Жак де Моле только попросил развязать руки и дать возможность помолиться. Мои люди слышали каждое слово, слетающее с уст Великого магистра. Обратившись в сторону собора Парижской Богоматери, Жак де Моле не произнес ничего, кроме известных слов молитвы. Лишь когда к сложенным под его ногами дровам поднесли факел, он вознес очи к небу и промолвил: «Вручаю Тебе, Господи, свою душу!»

– Хорошо! – Король нехотя удовлетворился полученными от советника сведениями. – Прежде чем уничтожить мнимый пепел Жака де Моле, покажи его мне. В том, что его найдешь, я не сомневаюсь.

Справедливость короля Арагона

Эскиус де Флуарак считал себя главным героем в деле истребления могущественного ордена. Гийом де Ногаре оценил способности шпиона в первую же встречу с ним. Несколько раз он водил Эскиуса к королю, и они втроем, в глубокой тайне, вели беседы. Они обсуждали величайшие секреты, которые если б достигли посторонних ушей, то могли уничтожить не только Гийома де Ногаре, но и короля. Много лет длилось расследование преступлений тамплиеров, и все это время были востребованы шпионские таланты человека, ранее продававшего секреты французские королю Арагона. С его свидетельских показаний и началось сокрушительное падение ордена Храма. Эскиус де Флуарак удостоился благосклонности первых особ королевства, но, главное, в сундук мастера всякой мерзости потекли деньги – даже не ручейком, а мощным потоком.

Шпион купался в роскоши, словно граф или герцог завел множество слуг, купил дом в Париже и наивно думал, что так будет вечно. Но… Его благодетель – Гийом де Ногаре – умер, не дождавшись окончательного разгрома ордена, хотя это событие было главной мечтой жизни королевского советника. Костер поглотил Жака де Моле, а с ним окончательно сгорела надежда тамплиеров на справедливость. Великая и долгая борьба короля с орденом закончилась.

Эскиус де Флуарак с ужасом обнаружил, что денежная река поменяла русло, и в его сундук больше не попадает ни капли. Им никто не интересовался из королевского дворца, никому не были нужны его хитроумные интриги, его искусная клевета. Его презирали, побаивались и старались избегать люди из окружения монарха.

Менять образ жизни Эскиусу совсем не хотелось, и он решил напомнить о себе человеку, которому оказал множество услуг весьма грязного характера. Он отправился прямиком во дворец французского короля. При всей своей сообразительности, шпион не подумал, что Филипп Красивый ныне хотел бы забыть все подробности уничтожения ордена Храма и тех, кто ему помогал в черном деле.

Мажордом Филиппа Красивого, ранее встречавший Эскиуса с вежливой улыбкой, ныне был суров и неприступен. Шпиона несколько смутила подобная перемена, и все же он изложил дело, ради которого появился на пороге дворца:

– Мне необходима аудиенция Его Величества.

– Кто ты и что желаешь сказать королю.

– Добрый Жоффруа, да разве ты меня не узнал? Я Эскиус де Флуарак!

– Я помню твое имя, но, может, у тебя появился графский или хотя бы баронский титул?

– Я всего лишь преданный рыцарь своего короля, – не понял вопроса слегка растерявшийся Эскиус.

– Тогда почему властитель самого могущественного государства должен тебя выслушивать? Тебя ведь нет в списке приглашенных на сегодняшний день, и на завтрашний тоже.

– Я оказал королю большие услуги…

– Это твой долг, как и долг каждого подданного его величества.

– Разумеется… разумеется… И поскольку королю прекрасно известны мои способности и таланты, которыми меня щедро одарил Господь, то, может, я снова смогу быть ему полезен.

– Так тебе нужна работа? – презрительно скривился Жоффруа.

– Совершенно верно, – согласился Эскиус де Флуарак. – Я надеюсь, что король будет так добр, что не оставит меня без нового щепетильного дела. А как безупречно я с ними справляюсь, нашему господину прекрасно известно.

– Хорошо. Жди за дверью. Я замолвлю за тебя слово королю.

Обнадеженный Эскиус де Флуарак в приподнятом настроении принялся ждать, с вожделением разглядывая проходивших мимо придворных дам. Однако прошел час, затем второй… третий… четвертый… пятый… Эскиус утратил интерес к дамам и готовился потерять надежду, что о нем хоть кто-то сегодня вспомнит. Но поскольку никаких соображений, как наполнить свой опустевший сундучок, не было, то продолжал нервно ходить кругами у заветной двери. Вдруг, словно из-под земли, возник человек и произнес:

– Эскиус де Флуарак!

– Я слушаю тебя, незнакомец, – ответил шпион, рассматривая скуластое лицо мужчины, которое украшало несколько глубоких шрамов.

– По приказу короля я должен проводить тебя в определенное место, где и получишь свое новое задание.

В пути Эскиус пытался заговорить с незнакомцем, который более походил на разбойника, чем королевского слугу. Тот лишь произнес:

– Дело тебя ожидает тайное, а на улицах много любопытных. Потому придется отложить беседу до тех пор, пока не прибудем на место.

Объяснение прозвучало вполне логично, и потому опытный шпион продолжил молча следовать за незнакомцем.

Они шли довольно долго, пока не оказались в бедном квартале, имевшем дурную славу. Здесь грабежи и убийства происходили весьма часто, и путников гибло за год больше, чем солдат в иной битве. А забредали в этот злачный уголок Парижа богатые люди весьма часто, потому как располагался квартал как раз на пути к центру столицы. Особенно много здесь пропадало иноземцев, не знакомых с географией французской столицы. Даже королевская стража не рисковала ночью входить в этот район Парижа, а занималась в основном тем, что по утрам собирала в его окрестностях раздетые мертвые тела и предавала их земле.

Солнце, клонившееся к закату, заволокли черные тучи, и ночь наступила раньше обычного. На землю посыпались крупные капли дождя, а затем густой ливень накрыл наших путников. Редкие прохожие попрятались в дома, и по дороге, в одночасье превратившейся в бурную реку, шли только два человека. Посланник короля вертел головой по сторонам, словно пытался что-то отыскать.

– Долго еще идти? – не выдержал промокший до нитки и дрожавший от холода Эскиус де Флуарак.

– Мы уже пришли, – произнес здоровяк. Он свернул к жалкому заброшенному дому с выбитой дверью и вошел внутрь. Соломенная крыша немного защищала от дождя, а хлипкие стены от ветра.

Эскиус отряхнул плащ и присел на колоду, вовремя указанную близкой молнией. Он устроился поудобнее, и… с очередной небесной вспышкой, в голове его мелькнула мысль: «Зачем я здесь?» Ответ на вопрос мог дать только медведеподобный спутник. Товарищ Эскиуса не торопился отдыхать после прогулки под ливнем. Он стоял, словно скала, в нескольких шагах от Флуарака; в свете молний его искалеченное лицо было еще страшнее.

– Зачем мы в этих дурно пахнущих развалинах? – засуетился Эскиус де Флуарак. – Каким образом здесь я могу принести пользу королю?

– Моему господину от тебя требуется лишь одна вещь: ты не должен нигде и никогда упоминать о своем участии в деле тамплиеров.

– Мне и самому не хочется вспоминать подробности этого судилища.

– Поздно… слишком поздно, – покачал головой большой человек, который казался еще более огромным сидящему Эскиусу. – Зря ты напомнил королю о своем существовании. Но я помогу тебе сберечь тайну… Ты никому, никогда и ничего не скажешь.

Произнося эти слова, огромный человек плавно, почти незаметно приближался к своему собеседнику. Когда очередная молния сверкнула рядом с домом, Эскиус увидел страшное лицо со сверкающими звериным блеском глазами рядом с собой. Могучая рука сжимала кинжал, изготовленный для удара.

Эскиус де Флуарак в мгновения смертельной опасности всегда действовал с невероятной быстротой. Этого требовала работа, которой он занимался с тех пор, как оставил маленький бедный домик своего отца. Не подвела привычка, выработанная за годы жизни среди опасностей, и на этот раз. Эскиус выхватил из-под плаща кинжал и со всей силы воткнул холодную сталь в нависшее над ним тело. Удар пришелся на живот противника.

Здоровяк запоздало метнулся в сторону, унося в теле единственное оружие Эскиуса.

– Ах… ты… – прохрипел раненый. Истекая кровью, он вновь направился в сторону Эскиуса де Флуарака, с тем чтобы снова попытаться выполнить приказ короля.

Огромное тело с двумя кинжалами (одним в животе, другим в руке) медленно, но упрямо шло на Эскиуса де Флуарака. Дверь оказалась за спиной раненого звероподобного человека. Маленькая хижина не оставляла пространства для маневра, отступать было некуда. Эскиус выхватил из под ног противника бревно (на котором сам только что сидел) и ударил им надвигающуюся гору в грудь. Раненый упал навзничь. Падение было такой силы, что казалось, в Париже произошло землетрясение.

Эскиус облегченно вытер лоб, на котором капли дождя сменились каплями пота. Однако радовался он слишком рано. Можно было понять по огромному количеству шрамов на теле поверженного, что убить его не так просто. Удар молнии спас жизнь Эскиусу тем, что осветил встававшего с земляного пола врага. Шпион нанес еще один страшный удар бревном в голову необыкновенно живучего человека. Поверженный в очередной раз, разбойник вдобавок ударился головой о стену. Последняя обрушилась; крыша начала сползать, лишившись опоры.

Эскиус де Флуарак едва успел покинуть хижину, которая на глазах превращалась в груду мусора. Его даже не волновало: жив ли противник, или его отправил в мир иной страшный удар бревна, либо раздавили обрушившиеся части строения. Лишь одна мысль руководила проворным шпионом: поскорее и подальше убраться от этой разваленной хижины, из этих пользующихся дурной славой мест.

Ливень возобновился с еще большей силой, ветер клонил к земле деревья и обрывал сучья. В такую непогоду не вышли на «охоту» даже истинные хозяева здешних мест, и Эскиус де Флуарак благополучно приблизился к собственному дому. Вид его не принес великой радости шпиону. Если король решил от него избавиться, то даже победа над подосланным убийцей не принесла его душе спокойствия. Убийц у короля предостаточно, и если со своим делом не смог справиться один, то второй или третий приказ Филиппа Красивого исполнят непременно.

Не отдыхая ни мгновения после необычайно трудного дня, Эскиус де Флуарак лихорадочно собрал в мешки все самое ценное, что имел. На ходу он соображал, куда бы убраться – подальше не только от Парижа, но и от Франции. «А почему бы мне не получить долг?» – вдруг новая мысль осенила голову необычайно изобретательного мошенника. Ведь обещание он получил от человека, державшего слово и слывшего образцом справедливости.

Арагонский король Хайме II Справедливый сильно удивился появлению в своем дворце давнего знакомого – Эскиуса де Флуарака. Этого плута, готового продать за хорошие деньги и собственное семейство, он не видел много лет.

– Что привело тебя ко мне, Эскиус? Имеешь на продажу важные сведения о своем короле? – сразу же спросил властитель Арагона, не желавший тратить время на неприятного человека.

– Хотелось бы, сир, для начала получить обещанную награду.

– Вот как?! – удивился король. – Разве я тебе что-то должен? Сколь помню, твои сведения оплачивались незамедлительно.

– Щедрость короля Арагона достойна песен трубадуров! Обещание сира было произнесено весьма давно и с уверенностью, что мои сведения неверны. Потому неудивительно, что о нем он мог запамятовать.

– Ты желаешь сказать, что король Арагона у тебя в должниках? – насупился Хайме Справедливый.

– В то время как я сообщил некие сведения, они показались дурным вымыслом… – продолжал на ходу размышлять плут, как за свою подлость получить деньги с благородного короля Арагона. – Я бы и не вспомнил о словах сира, если б не жестокая нужда.

– Ты имеешь в виду ту грязь, которую ты лил на головы доблестных тамплиеров?

– Именно так. Ты пообещал, что если мои сведения подтвердятся, то получу тысячу ливров ренты из своей казны и три тысячи из имущества ордена, – напомнил шпион. – Тогда сир мне не поверил, но не далее, как пять дней назад огонь костра съел Великого магистра ордена Храма и командора Нормандии. Тамплиеров более не существует, с ними расправляются по всей Франции, как с бешеными собаками.

– Я и сейчас не верю, – суровым голосом, не предвещавшим ничего хорошего, произнес король Арагона.

– Но ведь суд признал тамплиеров виновными во всех преступлениях, о которых я сообщил… – растерянно промолвил Эскиус де Флуарак, предчувствуя недоброе.

– Доблестных тамплиеров погубили не собственные грехи, а жадность и зависть Филиппа Красноносого да подлость таких, как ты. Мне больше известно о твоих стараниях, чем ты думаешь… И пока я король Арагона, убийцы славного ордена не будут чувствовать себя вольготно на моих землях.

– Я взываю к справедливости! – взмолился француз, озаботившийся уже не деньгами, но собственным спасением. – Ведь недаром подданные называют Ваше Величество Справедливым. Да! Я помогал в расследовании преступлений тамплиеров. Признаю! Но будь и ты снисходительным. Даже рыцари Храма, покаявшиеся в страшных грехах, были помилованы.

– Преступлений не было. Их придумал ты, и теперь твоя изобретательность будет оплачена мной по справедливости.

– Вспомни, сколько важных сведений я приносил тебе! Сир был доволен мной и щедро платил. Разве в отношении тамплиеров я не выполнил свою работу? Хороша она или плоха, но помогает даже королям выживать в этом жестоком мире.

– Я платил, пока ты помогал бороться с моими врагами, помогал расстраивать их козни. Но теперь ты помог уничтожить не только моих друзей. Ты погубил людей, оставивших мирскую жизнь для служения Богу и для борьбы с неверными. Ты оклеветал слуг Божьих. За это отплачу тебе не только я, но и великий орден Храма. Ты получишь все, что заслужил трудами своими неправедными.

– Орден Храма распущен, его не существует… – пытался спорить Эскиус де Флуарак.

– Ты ошибаешься, ничтожный человек, орден Храма будет существовать вечно, а ты обратишься в ничто раньше, чем солнце сменится луной, – король обратился к страже и указал на сребролюбивого шпиона: – Повесить его!

– Как?! – возмутился Эскиус де Флуарак. – Повесить меня, рыцаря, без суда. В чем мое преступление?

– Снимите с него рыцарские шпоры и повесьте как можно скорее, чтобы не позорил благородное сословие своим существованием.

Действие проклятия, которого не было

После казни Великого магистра Филипп Красивый начал болеть. Усталость, слабость постоянно донимали его, хотя король не поднимал ничего тяжелее ложки за обедом. Впрочем, и ей монарх пользовался все реже и реже – аппетит покинул его. Лицо приобрело бледный вид. Многочисленные лекари не могли найти ни причины хвори, ни ее названия.

Даже изобретательный Ангерран де Мариньи не мог вернуть былую жизнерадостность королю. А советник старался изо всех сил: после смерти Гийома де Ногаре он поднялся на вершину могущества, а оно целиком зависело от продолжительности жизни монарха. Ангерран де Мариньи выполнил и последний приказ короля, связанный с его заклятым врагом. Спустя несколько месяцев после того, как потухли костры на Еврейском острове, он принес Филиппу глиняный горшок и объявил:

– Здесь находится то, что новоявленные язычники выдают за прах Жака де Моле. Они поклонялись этому, словно мощам святых мучеников.

На горшке висела золотая рыцарская шпора, перстень с рубином, серебряные и золотые монеты – продырявленные и нанизанные на прочную нить. Филипп долго смотрел на собственное изображение на ливре, потом на втором – в глазу короля на каждой из монет зияла дыра, через которую и была пропущена нить.

– Это принесенные жертвы тех, кто поклонялся горшку.

– Я понял, – произнес Филипп и добавил: – Жертвователи весьма щедры. Такое ощущение, что горшок сильно помог им.

Советник подумал то же самое, но предпочел промолчать.

– Развей то, что находится в горшке, по реке, раскроши на мелкие куски сосуд и брось в реку. И постарайся совершить все это при большом скоплении народа.

– А что делать с дарами язычников? – спросил Ангерран де Мариньи.

– Мне они не нужны, – отказался от ценных вещей всегда нуждавшийся в деньгах король. – Надеюсь, золоту и серебру ты найдешь применение.

Филиппу стало лучше после того, как Ангерран де Мариньи расправился с мнимым или настоящим прахом Великого магистра. Король объявил, что на следующий день отправится на охоту. Казалось, чудо, которого долгое время безуспешно пытались добиться придворные лекари, произошло само собой.

Наутро Филипп Красивый приказал подать обильный завтрак, и, к радости первого советника, почти весь съел. Он попытался без посторонней помощи взобраться на лошадь, и лишь когда конюший увидел, что действие может потерпеть фиаско, слегка поддержал упорно карабкавшегося на скакуна монарха. И вот король во главе толпы баронов направился в ближайший лес.

Загонщики прекрасно знали свое дело. Не успела кавалькада проскакать первые кустики, как прямо перед копытами лошадей выскочили два зайца. Никто не погнался ни за одним. Все бароны ждали действий короля. А он, к удивлению и досаде охотников, не спешил. Королю внезапно стало не до азартного мероприятия.

Слабеющей рукой Филипп остановил коня. Заподозрив неладное, Ангерран де Мариньи поспешил к своему благодетелю, но не успел. Повелитель Франции завалился набок и начал медленно сползать с коня. Советник лишь смог подставить ладонь под приближающуюся к земле голову властителя.

Лекарь привел в чувство Филиппа, внимательно ощупал все части его тела и произнес:

– Переломов нет.

Совершенно здоровый (по мнению врача) Филипп Красивый почему-то подняться не смог. Его погрузили в простую телегу, на которой предполагалось вести охотничью добычу, и кавалькада направилась обратно к Парижу. Лица баронов были печальны: то ли от того, что короля сразил внезапный приступ неведомой болезни, то ли от того, что охота не удалась.

Двадцать четыре дня король провел, не вставая с постели; он мог лишь слабо шевелить пальцами рук, ног, да медленно поворачивать голову. Временами из когда-то красивых глаз короля текли слезы, немые свидетели его мучений и переживаний. Речь его была бессвязной, отрывистые мычащие звуки мог понимать только Ангерран де Мариньи. Советник вызывал сыновей Филиппа, когда тот желал их видеть, приказывал готовить нужные яства – в общем, был для короля всем, в том числе и кормилицей. Впрочем, ел Филипп меньше младенца. На глазах самый красивый из королей преображался в тощего, морщинистого, изможденного старика.

На двадцать пятый день Филипп попытался встать – к удивлению окружающих и радости первого советника. Ему почти удалось сесть с помощью Ангеррана де Мариньи, но в последний момент лицо монарха искривила гримаса человека, который претерпевает страшную боль.

– Нашему сиру плохо! – закричал советник, державший в руках короля. – Лекаря сюда!

Прибежавший врач сказал, что будет лучше, если сир примет лежачее положение. Ангерран ослабил руки, но король не смог лечь. Он застыл в сидячем положении, словно памятник, ноги и руки короля холодели, и только лицо продолжало жить, изображая новые и новые ужасные гримасы. Наконец, его губы вытянулись вперед, и Филипп выдавил фразу:

– Жак де Моле, прости…

Сила, державшая короля в скрюченном состоянии, внезапно перестала действовать. Его голова с силой опустилась на подушку, и монарх затих навсегда. Филипп IV умер на сорок седьмом году жизни, в тот же год, когда был казнен Великий магистр ордена Храма.

Видимо, подле умирающего короля, кроме Ангеррана де Мариньи, оказался еще кто-то, кто понимал нечленораздельную речь повелителя. Потому, одновременно со смертью монарха, распространился слух, что Филиппа Красивого призвал на Суд Божий Великий магистр ордена Храма. И родилась легенда, которой предстояло жить вечно.

При всех своих недостатках Филипп Красивый оставил королевство сильным, приросшим городами, замками и землями. Но пользоваться его наследством будет другая династия, так как детям пришлось расплачиваться за преступления отца. По смерти Филиппа оставалось три сына. Они – один вслед за другим – побывали некоторое время на троне и ушли в мир иной далеко не в старческом возрасте. Людовик X Сварливый умер в возрасте двадцати шести лет, его сын Иоанн Посмертный прожил всего пять дней.

Филипп V Длинный, чтобы не допустить к трону жену и дочь брата, вспомнил о забытом законе из Салической правды. Согласно древнему праву, женщинам запрещалось наследовать корону и передавать ее через своих потомков. Второй сын Филиппа Красивого страстно желал оставить корону на головах своих потомков, но получилось наоборот: собственными руками он закрыл дорогу к трону своим детям. Единственные сын Филиппа V умер во младенчестве, и словно в насмешку над стараниями отца судьба подарила четырех дочерей. Умер страстный поклонник Салической правды в возрасте 30 лет.

Трон перешел к младшему сыну Филиппа Красивого – Карлу IV Красивому. Кроме обаятельной внешности он, пожалуй, ничего не унаследовал от отца. Государственными делами занимался его дядя – Карл Валуа, а последний сын палача тамплиеров по-настоящему был озабочен только одним – рождением наследника. Карл IV трижды был женат, от его браков появилось семеро детей. Мальчиков родилось двое, но оба умерли в детском возрасте. Король прожил тридцать три года, оставив после своей смерти величайшую интригу. Его вдова находилась в положении и вся Франция (впрочем, не только она) с нетерпением ждала известий о поле младенца. Королева разочаровала подданных, разрешившись от бремени девочкой в 1328 г. Династия Капетингов пресеклась.

Потом пришла очередь платить всей Франции, и все из-за злосчастного Салического закона. Основателем новой династии стал Филипп VI Валуа, но тут права на французский престол предъявил Эдуард III Английский. Претензии и явились причиной невероятно долгой, кровавой, разорительной войны, получившей наименование Столетней…

А что же Ангерран де Мариньи, который с помощью своего брата помог королю жестоким образом покончить с тамплиерами? Один взгляд всемогущего фаворита Филиппа Красивого приводил в ужас всех: и баронов, и простолюдинов. Но, после смерти патрона, пришла пора бояться Ангеррану де Мариньи.

Рассказывают, у постели умирающего Филиппа он произнес, что хотел бы умереть раньше короля, чтобы не последовать за ним сразу после его смерти. Советник знал, о чем говорил. Обвинения сыпались со всех сторон, и, в конце концов, привели его в ту же тюрьму, где когда-то терпели все мыслимые и немыслимые издевательства рыцари Храма. Суд признал Ангеррана де Мариньи виновным в измене, казнокрадстве и колдовстве. Второго человека после короля – могущественного и богатейшего Ангеррана де Мариньи 30 апреля 1315 г. на простой телеге подвезли к огромной Монфоконской виселице. Бывший фаворит Филиппа Красивого кричал собравшейся толпе о своей невиновности и просил за него молиться. Его последние слова заглушили свист и улюлюканье парижан.

Высоко взлетевшего при жизни, Ангеррана де Мариньи повесили на самой высокой перекладине самой большой виселицы Франции. Ниже, одновременно с ним, был вздернут мальчик, замешанный в деле о колдовстве. Несколько месяцев труп советника болтался на виселице, пока одним утром не обнаружили, что веревка срезана, а тело без одежды валяется на земле. Чтобы на его одежду вновь не позарились воры, на останки Ангеррана де Мариньи натянули кусок простой ткани с прорезью для головы и вновь водрузили на виселицу. Дважды повешенный болтался на ветру два года – до тех пор, пока его вид не надоел решительно всем. Кстати, гигантская каменная виселица вблизи Монкофона была достроена и доведена до совершенства Ангерраном де Мариньи. Свое детище ему пришлось испытать собственным телом.

Два других высших сановника ордена Храма, которые предпочли сохранить жизнь, признавшись в том, чего не совершали, более в источниках не упоминались. Мрак темницы поглотил их полностью, не оставив даже тел для погребения.

Бесследно исчез и немой свидетель казни Великого магистра и приора Нормандии – в одну из ночей обычно спокойная Сена разбушевалась, и Еврейский остров навсегда скрылся в ее водах.

Часть II. Эрнан Кортес

Среди неведомого народа

Аборигены приняли людей, сошедших с корабля, за посланцев богов и относились к ним с великим почтением. Множество индейских легенд предсказывало их появление; другое дело, бородатые люди оказались не такими божественными, какими их описывали древние предания. В общем, команда «Сафиты» не только удивила туземцев своим появлением, но и разочаровала.

Тамплиеры изучали язык приютившего народа и со временем могли говорить с туземцами на любые темы. Оказалось, что знания языка было недостаточно для того, чтобы понять друг друга. Белые люди вдохновенно рассказывали об Иисусе, который принял муки за грехи человечества, был казнен на кресте и на третий день воскрес.

– Так же, как и вы? – спрашивали простодушные аборигены.

– Почему? – недоумевали тамплиеры.

– Наши предки описали вас, приходивших на нашу землю на таком же плавучем острове. То были люди с волосами вокруг губ, в белых одеяниях, с крестами.

– Нет. Мы такие же люди, как и вы, мы точно так же умираем, а после смерти не можем оставаться среди живых. К вам приплывали на корабле наши братья. Они оставили описание своего плавания, и благодаря этому мы смогли найти вашу землю.

Туземцы с удовольствием слушали рассказы об Иисусе, о Его земной жизни, и продолжали поклоняться своим богам. С детской наивностью они не понимали, как можно предать Бога, который сошел с Небес? Как можно Его убить?

Доброта Иисуса до слез трогала чувствительных аборигенов, и они… продолжали убивать себе подобных, чтобы умилостивить жестоких идолов. Тамплиеров, привыкших смотреть смерти в глаза, поражала бессмысленность их войн. Население этих земель сражалось не за новые территории и материальные ценности, а за черепа. Отрубленные головы были самой большой ценностью.

Увы! Этот народ привык подчиняться силе, и боги его были страшны; то, что не смогли объяснить словом первые белые поселенцы, спустя несколько поколений новые пришельцы будут излагать более привычно и доступно: мечом, копьем и оружием, мечущим огонь и свинец. Их поймут, им подчиняться – кто не сделает этого, погибнет.

Жизнь многих тамплиеров клонилась к закату, когда они попали в чужой мир. Смерть начала свою жатву с доблестного Умбера де Блана. Командор чувствовал ее приближение. Тот день он провел в молитве, а затем пригласил в хижину всех братьев. К вечеру старый тамплиер уже не мог подняться на ноги, с трудом произносил слова и лишь выказал желание проститься с каждым. Братья запротестовали, они не могли смириться с мыслью, что после стольких испытаний, выпавших на их долю, теперь должны лишиться своего спасителя. Мужские слезы, без рыданий и причитаний, обильно текли по суровым лицам, и никто не пытался скрывать их.

– Прощайте, братья! – с трудом выдавил из себя Умбер де Блан, когда холод начал сковывать его члены.

– Мы уйдем вслед за тобой, – произнес Жерар де Вилье, поцеловав абсолютно холодную руку командора. – Скоро мы снова будем вместе.

Прощальные слова друга не понравились Умберу де Блану; он даже просуществовал на этом свете несколько лишних мгновений ради того, чтобы ответить приору.

– Не торопитесь: никогда и нигде… – произнес командор, прежде чем замолчать навсегда.

– Прости, дорогой друг… ты прав, а я сказал не те слова. Только Господь знает последний час раба своего. Негоже рассуждать нам о собственной кончине, – ответил Жерар де Вилье уже не командору, но его телу.

Аборигены плакали вместе с белыми; и они успели полюбить мужественного и доброго Умбера де Блана. Хотя его смерть разочаровала туземцев: они надеялись, что этот белый – если не бог, то посланник бога. Они верили, что главный среди пришельцев бессмертен, а он умер точно так же, как умирают все, кому посчастливилось дожить до старости.

Братья-тамплиеры продолжали рассказывать туземцам, что боги, которым они поклоняются, – ненастоящие, но встречали только ужас в глазах собеседников.

– Не будем торопить события, братья, – смиренно произнес Жерар де Вилье. – У каждого свой путь к Богу. Когда-нибудь и эти заблудшие обретут истинного Спасителя.

– Разве мы не должны помочь им в поисках дороги к Господу? – изумленно промолвил племянник.

– Разумеется, Этьен, мы должны поведать им все, что Иисус передал нам через Матвея, Иоанна, Марка, Луку, – успокоил своего горячего племянника приор. – Но… Мы допустили большую ошибку, и не знаю, удастся ли ее исправить.

– Какую же? – насторожился самый молодой тамплиер в ожидании, что сейчас откроется великая тайна.

– Мы принялись рассказывать здешним людям, что их богов не существует, что бездушных идолов придумали их предки, чтобы объяснить то, что не мог постигнуть человеческий разум.

– А разве не так?

– Так. Но своим богам туземцы поклонялись тысячу лет, а может, и больше. Они стали частью народа, а весть об Иисусе им принесли лишь вчера. Они привыкли благодарить своих богов за все хорошее, что происходило в жизни, и принимать, как наказание от них, все плохое. Невозможно за мгновение забыть все, что было самым важным в жизни, что прошло через многие поколения предков. Мы же стали оскорбительно отзываться о здешних богах, и туземцы отвернулись от нас. Они не могут забыть презрительного отношения к тому, что было для них дороже всего.

– Возможно, наш Господь приходил к ним и они поклоняются Ему, называя другим именем, – предположил юноша.

– Неисповедимы пути Господни, – промолвил Жерар де Вилье. – Никто не знает, где и когда оставит Он на земле Свои следы. Коль сотворил Господь этот народ, то не мог оставить без Своего внимания.

– Господь не являлся этому народу, – неожиданно переменил собственное мнение юноша.

– Почему?! – теперь удивился приор.

– Они приносят в жертву своих братьев. Господь не может требовать крови и жизни своего создания. Ведь тебя самого возмутили привычки туземцев.

– На земле не было бы крови и несправедливости, если б все узнавали Его знаки, следовали Его слову. Вспомни, как поступили с орденом Храма в прежнем свете! Разве мы совершали то, в чем нас обвинили?! Несчастные туземцы хотят сделать приятное Богу и отдают Ему самое дорогое – человеческую жизнь. Можем ли мы осуждать этих заблудших людей, когда сами сбежали от своих, не менее заблудших, братьев?

– Я тебя понял, дядя. Я буду рассказывать этим людям об Иисусе – до тех пор, пока они не примут сердцем нашего Спасителя, как приняли Его мы. И постараюсь плохо не отзываться о кровожадных богах этого народа.

– Это верно, племянник. Если ты не будешь упоминать о них, то у аборигенов не будет причин защищать их и, соответственно, относиться к тебе плохо. Когда они поверят в Иисуса, то сами не захотят возвращаться к идолам.

Этьен де Вилье принялся деятельно воплощать свои намерения. Однако ошибку труднее исправить, чем совершить: туземцы не могли простить прежнего презрительного отношения к своим богам и слушателями были невнимательными. Он обрел только одного преданного поклонника; им оказалась девушка, которую звали Китлали. Ее имя на туземном языке означало Звезда. Более чем скромные успехи вскружили голову юноше.

– Дядя! – восклицал он. – Моя Звезда всем сердцем приняла Иисуса! Я подарил свой нательный крестик, и она не снимает его ни днем ни ночью.

Тем временем братья продолжали умирать. Когда покинул мир всеобщий любимец, сержант Гийом, погрузившиеся в печаль тамплиеры получили новый повод задуматься о будущем ордена Храма. А вскоре братья собрались на совет.

Этьен невольно почувствовал, что взоры тамплиеров обращены на него. Тревога поселилась в его сердце, и оно не ошиблось. В следующий миг его дядя, словно приговор, произнес главное, ради чего и состоялся этот совет:

– Этьен де Вилье, мы просим тебя сложить плащ тамплиера и вернуться к частной жизни.

– За что?! – воскликнул возмущенный юноша. Он с детства мечтал о белом плаще с красным крестом и не расставался с ним ни днем, ни ночью, ни в горах Испании, ни в джунглях Нового Света.

– Этьен, это не наказание, не наша прихоть, но необходимость, – признался Жерар де Вилье. – Мы владеем величайшей святыней, но не знаем, как распорядиться ей в дальнейшем. Смерть вырывает из наших рядов одного брата за другим, а вместе с их уходом все больше и больше наполняются наши сердца тревогой за судьбу хитона Спасителя.

– Но что может измениться, если вы отнимите у меня плащ? – не понял юноша.

– Ты самый молодой среди нас, и тебя полюбила туземная девушка.

– Это не та любовь, о которой вы подумали, – возмутился Этьен.

– Мы верим, что ты свято хранил обет целомудрия, но теперь орден Храма, в лице всех братьев, просит тебя взять назад клятвы, данные при вступлении в наше братство. Совет решил, что один из нас обязан продолжить род, который и будет наделен правом хранить одежду Спасителя. Мы надеемся, что нашим потомкам Господь подскажет, как распорядиться Хитоном.

Роковые дары

Минуло двести лет с тех пор, как чудом спасшиеся тамплиеры достигли неведомого мира. Они искренне старались передать туземцам свои знания, с осторожностью знакомили их со своей верой и уважали чужие традиции. Новый Свет дал им умереть в покое… и забыл, как забывают обо всем, что не причиняет боли и вреда. Увы! Все хорошее весьма часто и скоро исчезает без следа; в памяти человечества остаются кровавые сражения и природные катастрофы. По-настоящему этот мир встревожился, когда к его границам приблизились совсем другие люди.

Отгороженное от вселенной горными хребтами, покрытыми снежными шапками, не тающими в любое время года, государство ацтеков еще не подозревало об удивительных открытиях Христофора Колумба. В свою очередь, белые люди, захватившие Эспаньолу и Кубу, долгое время не имели понятия о существовании великой индейской империи. Но земли огромной Мексиканской долины наполняли страшные предчувствия. Ужасные знамения следовали одно за другим.

По ночам на восточной стороне небосклона стал являться гигантский огненный столб. С восходом солнца он исчезал. Явление было непонятным, пугающим, но реального вреда ацтеком не приносило. Они начали привыкать к появляющемуся в течение года столбу, но высшие силы, видимо, обиделись, что предостережение потрачено впустую. Неожиданно сгорели два храма, посвященные двум богам и стоявшие в двух, далеких друг от друга, местах. Их зажгли одинокие удары молнии, которые не сопровождались положенными раскатами грома, и дождя не упало ни единой капли.

Следующее знамение явилось в виде кометы, пролетевшей над землями ацтеков с запада на восток, разбрасывающей при этом искры во все стороны. Толкователь явлений и снов разъяснил правителю Монтесуме, что комета – знак скорой гибели ацтеков от врага, который придет с востока.

Во многих селениях государства Монтесумы начали рождаться страшные уроды: младенцы, соединенные вместе в материнской утробе; люди о двух головах и с прочими уродствами тела. Правитель велел всех явившихся на свет страшилищ доставлять к нему, а затем люди-чудовища бесследно исчезали. Монтесума старался скрыть от ацтеков все, что могло их встревожить, но появлялись новые и новые пугающие знамения, видимые тысячами людей. Так, неожиданно на озерах Мексиканской долины поднялись огромные волны при совершенном отсутствии ветра.

Различные темные слухи заполнили земли ацтеков и не понять уже: где – правда, а где – ложь. Рассказывали и вовсе невероятное: что крестьянина, работавшего в поле, подхватил огромный орел и отнес в пещеру, где и сообщил, как спастись ацтекам. Там, в пещере, говорящий дух приказал крестьянину раскурить трубку, а потом рядом возник спящий Монтесуме. Голос потребовал от ацтека, чтобы тот приложил горящую трубку к бедру правителя.

Вслед за ходившими слухами во дворец Монтесумы действительно явился крестьянин, якобы похищаемый орлом. Он сообщил, что таинственный голос в пещере приказал разбудить правителя ацтеков, который, опьяненный гордыней, тщеславием и высокомерием, не чувствует надвигавшейся катастрофы. Терпеливо выслушав бредни, Монтесума приказал бросить крестьянина в тюрьму и держать до тех пор, пока он не умрет с голода. И тут император почувствовал ужасную боль в бедре – словно от ожога, которую лекари не могли унять несколько дней.

Чтобы умилостивить богов и отвратить беду… ацтеки начали вести между собой жестокие кровавые войны. Назывались они цветочными. Сердце в понимании аборигенов напоминало цветок; именно оно и было главной целью битв и сражений, а вовсе не территория, золото, рабы. Воюющие стороны старались захватить как можно больше пленников, чтобы затем вырезать у них сердца на жертвенном камне. Такие жертвы более всего были приятны их богам.

Тем временем во дворец прибыл житель селения, расположенного на берегу океана. То, что он сообщил, было уже не знамением:

– Наш повелитель, прости мою смелость: нашему племени поручено охранять побережье. Изо дня в день я бродил по берегу моря и вдруг увидел, как по воде двигалось нечто вроде горы или большого холма. И на нем были существа. Теперь мы пребываем в тревоге.

Никакие уловки ацтеков не смогли отвести надвигающуюся бурю. Судьбу богатой империи решило то, что о ее существовании узнал Эрнан Кортес. Ничто не смогло остановить конкистадора на пути к цели, хотя и препятствия стояли перед ним, казалось бы, неодолимые.

Среди испанцев никто даже не представлял, что на долю Кортеса выпало величайшее в Новом Свете завоевание. Губернатор Кубы Диего Веласкес, заключая с Кортесом контракт, именует Мексику островом. Один лишь Кортес был уверен, что его ждут великие дела, и готовился к ним, как к последнему и важнейшему поступку в своей жизни. На эту экспедицию конкистадор пожертвовал все свои немалые средства, заработанные на островах, заложил поместья на Кубе – в общем, из богача он превратился в нищего – и в таком состоянии взошел на корабль.

Кортесу удалось собрать армию в пятьсот восемьдесят солдат, около ста матросов, двух сотен кубинских индейцев и несколько негров. Военачальник страстно хотел заполучить лошадей, зная, что эти животные наводят на индейцев панический ужас, и жертвовал для их покупки даже личные вещи. Всего ему удалось приобрести 16 жеребцов и кобыл, многие из которых были не в лучшем состоянии. Берналь Диас подробно описывает их:

«Франсиско де Монтехо и Алонсо де Авила совместно владели золотисто-рыжим жеребцом; он не был хорош для военного дела;

Хуан де Эскаланте владел пегим жеребцом, коричнево-белым, и из его ног три были белыми; он не был хорош;

Диего де Ордас владел серой бесплодной кобылой, дурного нрава и не очень быстрой…»

Военачальник справедливо полагал, что огнестрельное оружие произведет на туземцев ошеломляющее действие, но средства и здесь не позволили ему вооружиться должным образом. Тринадцать аркебузов, десять медных пушек и четыре фальконета – все, что ему удалось добыть. Следовало спешить, потому что губернатор Кубы начал подозревать, что экспедиция может принести великие плоды, и отправил приказ Кортесу: сдать командование. Но отнять войско у конкистадора, который вложил в него все средства и душу, не мог уже никто.

10 февраля 1519 г. флотилия из одиннадцати судов направилась к побережью Юкатана. После высадки на материке Кортес заметил, что некоторые солдаты с тоской посматривают на корабли. Их настроение не понравилось конкистадору, и он приказал суда затопить.

Сотни лет среди ацтеков жила легенда, что бог Кецалькоатль был изгнан со своими слугами из Теночтитлана, однако обещал вернуться. Громадная статуя этого страшного бога стояла в центре столицы ацтеков. Она представляла собой тело человека, одетого в юбку из переплетенных змей. Вместо пальцев рук и ног, бог имел страшные когти, а лицом его являлись две змеиные головы с оскалом ядовитых клыков. На груди висело ожерелье из человеческих рук и сердец, окружавших человеческий череп.

Теперь, когда в землях ацтеком появились фантастические белые бородатые люди, могущие убивать на расстоянии – с помощью грома и молнии, едущие на необыкновенных животных, то множество аборигенов было убеждено – вернулся Кецалькоатль со своими слугами, чтобы отомстить за давние обиды.

Стечение обстоятельство и личные качества Кортеса позволили испанцам не только не погибнуть в окружении миллионов аборигенов, но и усилить войско за их счет. Вожди тотонаков предоставили в распоряжение белого военачальника тысячу триста воинов и тысячу носильщиков – не менее необходимых в трудных горных переходах, чем солдаты. Еще один ценнейший подарок Эрнан Кортес получил в виде дочери вождя – Маличе, которая изъяснялась на языке ацтеков. Индейскую принцессу крестили под именем Марина.

Открытие Нового Света, населенного язычниками, для испанцев показалось знаком Господа. Они почувствовали потребность познакомить аборигенов со словом Божьим, вселить в их сердца веру в Иисуса. Но с первыми кораблями, вернувшимися из-за океана, приплыли золотые и серебряные изделия неведомых мастеров. Блеск золота побудил к действию далеко не лучших жителей Пиренейского полуострова. Величайшее расстояние, для преодоления которого требовалось немало денег, стало препятствием для многих монахов, желающих нести крест в неведомом краю. А места на кораблях заняли в основном те, кто привык разговаривать языком меча, кто заботился больше о теле, чем о душе.

На пути Кортеса встали заснеженные вершины Кордельеров. В горах, на крутых перевалах, на зверском холоде союзные индейцы гибли десятками. Их печальная судьба никого не заботила. Наконец, спустившись в долину, испанцы оказались в благодатном крае: везде тянулись обработанные поля, сады, но это была территория Тлашкалы. Обитатели края отстояли независимость в борьбе с ацтеками и не собирались покоряться немногочисленным пришельцам. Их не испугали невиданные ранее кони и гром пушек. В жестоком бою погибли две драгоценных лошади, досталось и воинам Кортеса. Лазарета для раненых не имелось, испанцы лечились доступными способами, прежде чем отправиться в новый бой. «Мы обмыли раны, – пишет участник похода Берналь Диас, – и смазали их, за неимением масла, жиром, вытопленным из убитого индейца». Тем же средством лечили и раненых лошадей. Болеть не имел право никто: раненые либо умирали, либо поднимали меч и вставали в строй.

Потом многие будут утверждать, что индейцы не знали лошадей и человек на коне приводил их в панический ужас. Конечно, эти животные были не знакомы жителям Нового Света, но, вопреки сложившемуся мнению, индейцы успешно боролись с лошадьми в первых же битвах. По рассказу Берналя Диаса, враг более всего стремился захватить лошадей, но испанцы не позволяли сделать это. Лошадь Педро де Морона досталась им мертвой – после удара индейского копья в шею. Тлашкаланцы утащили труп коня и показывали его по всем селениям своего государства; с тем, чтобы ни у кого не возникало страха перед невиданным животным. Сбруя коня, подковы и налобник были принесены в дар их богам. Так что, побеждали испанцы благодаря собственному фантастическому мужеству, умению воевать, прозорливости ума командиров, и в меньшей степени благодаря наличию лошадей и огнестрельного оружия – и того и другого ничтожно мало имелось у первых конкистадоров. Личное обаяние командира значило невероятно много; и возглас Эрнана Кортеса «Сантьяго! На них!», повторенный десятками, в лучшем случае, сотнями испанцев, приносил самую невероятную победу.

Противники оказались достойны друг друга. Кортес надеялся, что после второго поражения тлашкаланцы заключат мир, но получил следующий ответ вождя:

– Испанцы могут идти, когда им вздумается. Но мир с ними мы заключим лишь после того, когда их мясо будет отделено от костей!

Только после новых жестоких поражений индейцы Тлашкалы (до этого успешно противостоявшие империи ацтеков) заключили мир с бородатыми людьми и принесли им дары. И произошло это событие в то время, когда обессилевшие, израненные испанцы готовились к своему последнему бою; когда им оставалось только умереть с мечом в руке – смертью, достойной гордого идальго.

Победа над тлашкаланцами дорого обошлась испанцам, но произвела огромное впечатление на окружающий индейский мир. Теперь разные племена предлагали испанцам свою помощь, если те пойдут войной на Теночтитлан. В лагерь Кортеса явились послы и от правителя ацтеков. Монтесума прислал множество драгоценных вещей и… пригласил доблестных воинов в гости. Объяснить подобную глупость можно было только страхом. Тлашкала была злейшим врагом ацтеков, которого они так и не смогли покорить. И если бородатые люди, разбившие непобедимого врага, с ним же и объединятся, то положение Монтесумы могло быть печальным. К радости посланников-ацтеков, поредевший, но отдохнувший отряд пришельцев отправился в Теночтитлан.

Присланные Монтесумой золотые блюда, птицы и прочие драгоценные украшения подняли боевой дух испанцев, лучше всякой благородной цели. «Сколько же у них осталось золота, если Кортес получил дар, короля достойный?!» – бедных идальго более всего мучил этот вопрос.

Если Монтесума и не рассчитывал на великую благодарность за свои дары, то надеялся, по крайней мере, усыпить бдительность. И здесь он просчитался: чужеземцы совсем не так относились к желтому металлу, как жители нового континента. Правителю ацтеков, конечно, удалось разлучить пришельцев со своими злейшими врагами, но бедняга возбудил у испанцев такую жажду золота, которая готова была смести и уничтожить все, что стояло на пути к богатству.

Довольно слов!

На окраине Теночтитлана Кортеса встречал правитель самого могущественного государства этого континента. «Великому Монтесуме помогли сойти с носилок и повели под руки великие касики, под весьма драгоценным и изумительным балдахином из зеленых перьев, искусно украшенным золотом, с обилием серебра, жемчуга и драгоценных камней, которые свисали как бусы, что нельзя было оторвать глаз, – рассказывает Берналь Диас, участник похода Кортеса. – Великий Монтесума был очень богато одет, согласно их обычаю, и имел обувь, наподобие сандалий, с подошвами из золота, а на верхней части были драгоценные камни».

Четыре вождя поддерживали Монтесуму под руки. На них были надеты набедренные повязки, дорогие красивые накидки, а головы украшали диадемы – они полагались только знатным ацтекам. Еще четверо великих касиков несли над их головами балдахин; множество других знатных ацтеков подметали дорогу перед Монтесумой, а иные расстилали дорогие ткани, дабы нога Великого Господина не коснулась голой земли. Сзади следовала толпа родственников правителя и прочих вождей. Золота и серебра было на них столько, что отражающийся от украшений солнечный свет слепил испанцам глаза. Головы ацтеков были почтительно и благоговейно опущены, никто не смел смотреть в лицо великому Монтесуме.

Отдаваемые касиками почести со стороны казалась ухаживанием за немощным человеком. Увы! Таков ритуал, сложившийся столетиями, и при всей его глупости, не мог поступить иначе даже властитель здешнего мира. А в целом несчастливая судьба Монтесумы вовсе не была свидетельством его недалекого ума. Испанцы, современники тех событий, пишут о Монтесуме, как о весьма достойном правителе. Вот, например, мнение другого солдата Кортеса – Франсиско де Агиляра (позже сменившего меч на плащ доминиканского монаха): «Этот король и господин был среднего роста, худощав, с крупной головой и плоскими крыльями носа, отличался большой проницательностью и здравомыслием, ученостью, опытностью, но бывал резок и весьма категоричен в разговоре».

В юности Монтесума прославился как храбрый воин, он одержал на полях сражений 18 личных побед и был удостоен многих наград. Но с тех пор минуло много лет. Сегодня пятидесятитрехлетний владыка мира не производил впечатления бесстрашного воина. Но… Изящная набедренная повязка покоилась все же на бедрах, а не на животе; а ведь не мудрено увеличиться этой части тела, коль передвигаешься в носилках, а о твоей еде заботится толпа лучших поваров. Смуглое, отмеченное морщинами лицо переполняла величественная гордость, но это была лишь маска, положенная владыке мира, и человек наблюдательный мог прочитать под ней старательно скрываемую тревогу. Увидеть ее могли только испанцы, так как они не были осведомлены, что смотреть на владыку мира смертным не позволяется. Монтесума давно перестал с оружием в руках брать пленных и убивать врагов, но, как ни странно, вид у него был утомленный. Движения повелителя ацтеков отличались медлительностью и оттого ход всех этих вождей с опущенными головами походил на похоронную процессию.

В противоположность Монтесуме тридцатипятилетний Эрнан Кортес, прошедший сквозь горы, пустыни, леса, сражавшийся с тучами врагов, легко и бодро соскочил с коня.

«Внешность Кортеса была высокоприятна: статное тело, хороших пропорций; лицо красиво, но слишком округлое; цвет лица – сероватый; глаза серьезные, часто печальные, но нередко полные ласки и привета; борода редкая, черная; волосы черные, не слишком жесткие; грудь могучая, плечи широкие; ноги несколько искривлены… – так описывает военачальника Берналь Диас. – Ездок он был превосходный, боец удивительный, в конном ли, в пешем ли строю, с каким угодно оружием. За ним, в молодости, было немало интриг с женщинами и по сему поводу дуэлей с мужчинами; от одного такого случая осталась и пометка – рубец под самыми губами, глубокий и заметный, несмотря на бороду. По способу держать себя, походке, разговору, одежде и прочему всякий бы понял, что это – человек воспитанный, родовитый. Одевался он по моде, но всегда скромно, предпочитая разным шелкам и бархатам изящную простоту. Никогда он не навьючивал на себя огромных золотых цепей и прочих украшений. На нем всегда была лишь одна и та же тоненькая шейная цепочка с золотым медальоном; на пальце был один лишь перстень, но с большим и весьма ценным алмазом; на его бархатном берете лишь один медальон, да и то он впоследствии носил лишь суконные береты без всяких украшений».

Два мира сближались друг с другом. Кортес поприветствовал правителя ацтеков почтительным поклоном и получил в ответ едва заметный кивок головы – высшая вежливость владыки мира. Испанский военачальник извлек из надушенного мускусом платка ожерелье из разноцветного стекла и протянул его Монтесуме. Вожди ацтеков перехватили руку Кортеса, чтобы он случайно не прикоснулся к великому правителю – это считалось страшным оскорблением.

18 ноября 1519 г. испанцы вступили в столицу ацтеков, и тут их немало озаботила собственная малочисленность; поредевшее в битвах войско испанцев казалось жалкой песчинкой в бескрайней пустыне. «Наше ничтожество нами сознавалось все сильнее, но сильнее же мы вознадеялись на мощь и помощь нашего Господа Иисуса Христа!» – восклицает Берналь Диас. Каждый житель двухсоттысячного города и гости Теночтитлана стремились увидеть необычных гостей, а потому испанцы всегда были окружены толпами аборигенов.

Люди Кортеса вели себя сдержанно в столице ацтеков, повинуясь начальнику, умевшему убеждать и побеждать. Их разместили в огромном дворце, который ранее принадлежал отцу Монтесумы – недалеко от места пребывания нынешнего владыки мира. Повелитель ацтеков засыпал испанцев дорогими подарками, Кортес отвечал любезностями – внешне все было похоже на встречу лучших друзей. На самом деле представители двух миров наблюдали друг за другом, словно буйвол и тигр – их встреча в прериях по определению не могла закончиться миром.

Однажды к малому входу дворца Монтесумы приблизился молодой ацтек в старой, выцветшей на солнце, но чистой, набедренной повязке. Он настойчиво объяснял страже, что имеет важные сведения для правителя. В иное время простолюдина прогнали бы, надавав предварительно тумаков, но теперешнее положение в стране обязывало Монтесуму выслушивать каждого. Его лишь подержали приличное время перед закрытой дверью – как того требовал этикет.

Правитель был занят трапезой. Лучше сказать, трапеза занимала всю комнату. Ароматы изысканных яств, поданных на золотых блюдах, витали на всем пространстве огромного помещения, а вот с аппетитом у Монтесумы было плохо. Усталый пожилой человек поднес ко рту золотистый (здесь даже еда блистала золотом) кусочек индейки, слегка надкусил и бросил обратно. Подле него стоял советник и временами сглатывал слюну. Приведенный ацтек, естественно, не получил приглашения разделить трапезу, но он и сам не проявлял интереса к содержимому блюд.

– Кто ты? И зачем здесь? – спросил Монтесума.

Получивший дозволение говорить ацтек, опустив глаза в пол, ответил на вопросы:

– Меня зовут Тоноак. Я слышал в разговоре бородатых гостей нечто такое, о чем должен рассказать тебе.

– Вот как! – удивился властитель мира. – Продолжай свою речь!

– Я доставлял этим людям маис и слышал, как два главных человека обсуждали свои дела. Они говорили, что ацтеки напали на их город, что на берегу моря, и убили шесть солдат, а также одну лошадь. Говорили, что ацтеки сжигают селения тотонаков, которые заодно с белыми людьми. Также я слышал, что горные племена готовы отложиться от Теночтитлана, если будут успешными действия белых людей. Они решили, что далее оставаться в бездействии нельзя: надо захватить тебя, Великий Господин, и твой город или уходить из него.

– Как же ты смог понять язык белых людей?! – удивился Монтесума.

– Я далекий потомок этих белых людей, – признался юноша. – Они приплыли на огромной лодке в эти места давно – когда на месте твоего красивейшего города был только населенный змеями остров. Много-много моих предков, из поколения в поколение, учили своих сыновей языкам, на которых изъясняются бородатые люди. Потому я смог понять чужую речь.

– Слишком удивительно, чтобы быть правдой, – выразил сомнение властитель мира.

– Позволь заметить, Великий Господин, юноша правильно рассказал все, что происходит на окраинах наших земель. Я получил те же сведения перед самым его приходом от наших самых быстрых гонцов, – вступил в разговор советник.

– Что же нам делать? – спросил владыка советника, позабыв о Тоноаке. А дерзкий юноша позволил себе дать совет владыке:

– Есть только один способ спастись тебе и всему нашему народу.

– Вот как! Разве наше войско так слабо?! От ничтожного количества людей ты, жалкий раб, предлагаешь спасаться?! – Монтесума утрачивал внешнее спокойствие, а душевный покой он потерял давно – с приходом чужеземцев.

– Я подобного не мог и подумать, – ацтека испугался, что он не успеет сказать то, что хотел. – Ты велик и могущественен, и нет тебе равных в мире. Но с этими людьми удивительная сила. Вспомни, что они разбили войско Тлашкалы, которое было многочисленнее их в тысячи раз. А ведь ацтеки не смогли покорить эту страну, хотя пытались сделать это сотню лет.

– Жалкий червь, я прикажу скормить тебя гиенам! – разозлился Монтесума при упоминании о неудачах.

– Разумное решение, – поддержал господина колдун, – хотя прежде было бы любопытно услышать, что посоветует нам этот червь. Если какую-то глупость, то его мучения будут ужасными.

Тоноак в ответ на угрозы произнес и вовсе губительную для себя мысль:

– Единственное спасение: принять Бога этих людей.

От возмущения Великого Монтесуму затрясло, а колдун промолвил:

– Действительно, ты не заслуживаешь легкой смерти.

– Вы вольны поступить со мной, как посчитаете нужным. Я жалею только об одном, что не смог ничего сделать для своего народа.

– Как может нам помочь то, что предлагаешь ты? – поинтересовался советник, пока владыка мира трясся весь красный от гнева.

– Эти люди оправдывают свои действия тем, что хотят обратить заблудшие народы в истинную веру. Их высший Господь – Иисус Христос. – Юноше хотелось рассказать об Иисусе, но он понимал, что сейчас ему никто не позволит этого сделать. – Если мы примем Бога чужеземцев, то станем для них братьями, и они не посмеют творить зло на наших землях.

– Наши воины расправятся с пришельцами, – уверенно произнес советник.

– Возможно, – согласился Тоноак. – Но это лишь первые из многих, что дошли до великого города. Мир чужеземцев огромен и следом придут другие. Они утопят в крови наш народ. Разве не было множества ужасных знамений в прежние годы… Но спасение есть, и оно рядом. Великий Господин имеет одну вещь, которая защитит его от белых людей.

– Что это?! – Правитель ацтеков от любопытства перестал на мгновение злиться.

– Эта вещь поможет только тогда, когда ты отречешься от своих богов и примешь сердцем Бога чужеземцев – Иисуса Христа. Если ты прикоснешься к ней, не имея веры, то получишь не пользу, а вред.

– Где находится «это», которое может нам помочь? – попытался выяснить советник.

– Я ничего не могу сказать, пока не увижу, что Великий Господин готов обладать этой вещью, – с искренним сожалением произнес Тоноак.

– Довольно слов! – заревел Монтесума и нервным движением руки смахнул наземь блюдо с золотистым мясом. – Бросьте его в подземелье и пусть он до самой смерти не отведает никакой пищи.

Тоноака увели воины. Советник подождал, пока Монтесума немного успокоится, и произнес:

– Мой Великий Господин, нам нужно подумать: как избавиться от белых людей. Они укрепились во дворце твоего отца, и копья наших воинов бессильны против прочных стен.

– Они недосягаемы и в то же время в западне. – Монтесума вновь стал мудрым правителем. – Их слабое место еда и вода, ведь их доставляют ацтеки. Для начала уменьшим количество продуктов вдвое под предлогом того, что идет война с мятежниками, погублены многие поля и в стране неурожай.

– Очень разумно, Великий Господин! – подобострастно пролепетал советник. – Они должны будут уйти. Нам остается решить: позволим мы скрыться чужеземцам, когда они окажутся за пределами Теночтитлана, или принесем их сердца в жертву богам.

На следующий день, ближе к вечеру, во дворец Монтесумы явился Эрнан Кортес во главе пяти капитанов и в сопровождении Марины, посредством которой они и общались.

Правитель ждал и был готов объяснять причины недостатка продуктов, но никто не потребовал заранее подготовленных оправданий.

– Великий Господин, – учтиво обратился Кортес к Монтесуме, – худые вести обязывают нас принять меры предосторожности. Твои военачальники на морском побережье напали с оружием на испанцев, захватили поселения, находящиеся под охраной нашего короля, угнали оттуда индейцев, дабы использовать их для чудовищного жертвоприношения! В таких обстоятельствах безопасность гостей требует, чтобы хозяин всегда находился рядом. Мы просим прощение за сие неудобство, но во всем мире принято, чтобы к посланникам короля Испании относились с должным уважением.

Два капитана взяли под руки владыку вселенной и легонько подтолкнули к выходу.

– Что это?! – смог только произнести правитель ацтеков.

– Сейчас ты должен вместе с нами, добровольно и спокойно, отправиться в наши палаты, где впредь и будешь пребывать. Тебе будут служить столь же почтительно, как в собственном дворце. Но, не скрою, если ты сейчас поднимешь шум, то будешь немедленно убит, – с широкой дружеской улыбкой Кортес разъяснил происходящее.

Монтесума некоторое время молчал от изумления, а когда попытался раскрыть рот, могучая рука капитана железной хваткой закрыла ему уста.

– Прошу тебя, Великий Господин, удалить стражу. Если ты пожелаешь приказать что-то другое, прольется кровь, и прежде всего – твоя, – напомнил о последствиях конкистадор.

Марина весьма точно перевела не только слова, но даже решимость, с которой они были произнесены. Повелитель ацтеков обмяк и упавшим голосом попросил воинов удалиться.

В коридоре капитан Алонсо де Авила обратился к Кортесу:

– Неплохо бы взять приданное вместе со здешним императором. Ведь нам придется о нем заботиться, и траты на Великого Господина потребуются немалые.

– Алонсо прав! – поддержал товарища Хуан Веласкес де Леон. – Лестница справа ведет в подземелье, в кастильских замках сеньоры именно там прячут самое ценное.

– Проверьте, но помните: времени у нас мало, – без особого энтузиазма согласился Кортес.

Военачальник всегда позволял солдатам некоторые шалости и вольности, исполнял их мелкие земные желания и прихоти. Ему приходилось подчиняться капризам – с тем, чтобы быть уверенным: в судьбоносный момент солдаты его не оставят и выполнят любой приказ. Жертвы Кортеса всегда стоили результата.

В подземелье вместо золотого хранилища испанцы нашли темницы с исхудавшими заключенными. Жалость взяла верх над разочарованием, и узников отпустили на свободу. Среди них был и Тоноак, который честно стремился предупредить Монтесуму о грядущих бедствиях.

Тем временем ацтеков в коридоре собиралось все больше и больше; в руках некоторых были ножи с кремневыми лезвиями, которые хотя и уступали испанским мечам боевыми свойствами, но количеством превосходили. Кортес произнес, словно в дружеской беседе:

– Братья, нам пора уходить.

Капитаны немедленно прекратили свои поиски, хотя у них имелось желание хорошенько расспросить Монтесуму на предмет спрятанных сокровищ. На глазах сотен ацтеков, несколько испанцев вывели их повелителя и благополучно доставили в свой лагерь.

Во дворец, занятый испанцами, перешли советники Монтесумы, его слуги и жены; сюда прибывали посланцы со всех земель ацтеков, сюда же доставлялась положенная дань. Чистоплотный владыка мира по-прежнему совершал ежедневные купания. Все так же к столу Великого Господина подавали всевозможнейшие блюда из индеек, фазанов, куропаток, перепелов, уток, голубей; на бесценных блюдах подносилось мясо оленя, дикого кабана, зайцев и кроликов. Неизменно стояла на столе золотая чаша, наполненная любимым шоколадом. Испанцы также закрыли вопрос с продовольствием с тех пор, как переселили к себе Великого Господина.

Монтесума продолжал править государством, но все чаще его приказы отражали интересы более испанцев, чем ацтеков. В первую очередь он вызвал во дворец тех военачальников, которые напали на испанцев и дружественных им туземцев. Напрасно вожди восклицали, что владыка сам же их послал для сбора дани; правда принесла им только большие мучения. Все военачальники были заживо сожжены перед дворцом Монтесумы.

Так продолжалось много месяцев; Кортес изучал язык ацтеков, их образ жизни; проповедники, с ним бывшие, пытались обратить туземцев в христианство. Постепенно ацтеки привыкали к сложившейся ситуации, и конкистадор рассчитывал без кровопролитья подчинить многолюдный богатейший край испанской короне. Удар в спину Кортесу нанес губернатор Кубы.

Диего Веласкес воспылал великой завистью к удачливому конкистадору. Он не мог спокойно смотреть, как золото, отправляемое Кортесом для короля, плывет мимо его сундука. «А сколько добра остается у Кортеса?!» – задавался вопросом большой любитель считать чужие сокровища. И губернатор задумал сменить военачальника. Для этого были мобилизованы все силы и ресурсы огромного острова. В мае 1520 г. 19 кораблей отчалили от берегов Кубы и направились к Веракрусу – городу, основанному Кортесом на побережье материка. На судах находилось более 1400 солдат, 80 всадников, 90 арбалетчиков, 70 аркебузиров, а также 20 пушек с огромным запасом пороха и ядер. Командовал экспедицией опытный конкистадор Панфило де Нарваэс, сражавшийся до этого на Кубе, Ямайке и Санто-Доминго.

Как только Кортес узнал о высадке Нарваэса и его планах, то принял решение идти навстречу сопернику. Малочисленное его войско разделилось на две части: 80 испанцев осталось в Теночтитлане, а 75 человек отправились против Нарваэса. Безумство? Но нет… Кортес не совершал необдуманных поступков.

Ночь печали

Перед уходом Кортес поручил храбрейшему из своих капитанов – Педро де Альварадо – оставшийся гарнизон в восемьдесят испанцев и несколько сотен союзных индейцев. Для города с двухсоттысячным населением войско небольшое, но Кортес сделал все для его безопасности. Конкистадор оставил Альварадо хороший запас воды и продуктов, лично установил на стенах неприступного дворца пушки и фальконеты и взял с местных старейшин клятву мира. Но главное, во дворце остались солдаты, которые большую часть жизни провели в походах и боях; иметь дело с численно превосходящим противником было для них привычно.

Все было б хорошо, если б не личные амбиции Педро де Альварадо. Кортес в разговорах с Монтесумой всегда настаивал, чтобы ацтеки отказались от человеческих жертвоприношений. Однако легко ли изменить обычаи, которым сотни лет? Альварадо решил, что он сможет в один день совершить то, что его командиру не удалось и за полгода.

В конце мая в главном храме Теночтитлана проходило обычное празднество. Педро де Альварадо пожелал присутствовать на церемонии, а после почетного пленения Монтесумы испанцам ни в чем не отказывали. Вооруженный (а без оружия гости не выходили за пределы дворца) отряд испанцев, числом в сорок человек, вошел в храм, заполненный ацтеками, среди которых было множество вождей, старейшин, уважаемых людей. В руках индейцев были розы и перья.

Испанцы заняли выходы из храма и вначале спокойно наблюдали за ритуальными танцами аборигенов. Тут подошло время совершить жертву: молодой ацтек мирно возлежал на камне и терпеливо ждал встречи с каменным ножом. В это время Педро де Альварадо гневно прокричал:

– Не смейте этого делать, язычники! Отпустите несчастного с миром!

Никто из ацтеков не понял кастильского наречия Альварадо, ближайшие к нему индейцы в ужасе шарахнулись в стороны. Недовольные взгляды тех, кто услышал чужую речь, устремились на белого человека, нарушившего церемонию. В отдалении ацтеки, под грохот барабанов, продолжали петь и танцевать, жрец с обсидиановым ножом приближался к жертве.

Разгневанный Альварадо направился к жертвеннику; ацтеки попытались преградить дорогу чужеземцу, но тот выхватил меч и начал им расчищать путь. В числе первых поплатился барабанщик; конкистадору показалось, что его не услышали из-за шума, производимого небольшими индейскими барабанами. Несчастному музыканту Альварадо отрубил обе руки, а затем обезглавил; голова далеко отлетела от туловища, упав в толпу ошеломленных ацтеков. Действия командира явились сигналом для подчиненных.

Началась ужасная бойня. Испанцев было мало, но ацтеки пришли на праздник только в набедренных повязках и с цветами в руках. Мечи испанцев не разбирали молодых, стариков, детей. Альварадо проложил дорогу к жертвенному камню и протянул руку мирно лежавшей жертве:

– Вставай! И благодари нашего Господа за спасенную жизнь.

Ацтек поднялся, не обращая внимания на предложенную руку. Обреченный глянул на корчившихся в муках и погибших соотечественников; глаза его наполнились ужасом и ненавистью. Он набросился на Альварадо, свалил его на жертвенный камень и принялся душить. Если бы подоспевший солдат не сразил его точным ударом в сердце, то жертва и освободитель поменялись бы местами. Изумленный Альварадо поднялся, а жертва осталось лежать там, где первоначально и предназначалось ей быть. Вот только главный храм ацтеков продолжал наполняться ранеными и мертвыми телами.

Испанцы и вовсе разгневались, когда человек, ради которого они рисковали жизнью, едва не убил их военачальника. «И в этот момент все конкистадоры начинают колоть и рубить людей, – описывает события испанский хронист. – Они отрубают им руки и головы, пронзают мечами, копьями всякого, кто попадается им на пути, рассекая одним головы, других раня в руки, плечи, животы и во всякие другие места; они учиняют невиданную резню. Некоторые мешики (ацтеки) пытаются спастись бегством, но у выходов их ранят и убивают. Другие стараются взобраться на стены, но не могут спастись; иные прячутся в храмовые постройки. Некоторые прячутся на земле, среди убитых и притворяются мертвыми, дабы избежать страшной участи. Те, кто притворился мертвым, спаслись, а если кто шевелился или вставал на ноги, его тут же закалывали. И кровь воинов-мешиков лилась ручьями, текла повсюду, как вода во время сильного дождя, образуя лужи; и тошнотворный запах крови и распоротых внутренностей стоял в воздухе».

Убивая, испанцы одновременно занимались грабежом. Отяжеленные добычей, залитые с ног до головы кровью, испанцы покидали храм ацтеков. А в это время раздался клич обиженной стороны:

– Военачальники и воины! Спешите сюда со всем вооружением: щитами и копьями! Мертвыми лежат наши военачальники и старейшины, мертвыми лежат наши воины! Их убили чужеземцы.

Со всех сторон бежали ацтеки с оружием. Избиение в храме перешло в уличную битву. Альварадо потерял семь человек, но смог укрыться во дворце, силами самих же ацтеков и испанцев превращенном в неприступную крепость. Семь дней аборигены яростно штурмовали место обитания испанцев. В конце концов, им надоело умирать и получать раны под стенами неприступного дворца. Индейцы окружили со всех сторон жилище испанцев и тем самым прекратили доставку осажденным воды и продовольствия.

Эрнан Кортес тем временем ловко разобрался с армией, посланной против него губернатором Кубы. Прибывшие с острова враги оказались хорошими знакомыми Кортеса, его бывшими сослуживцами, а некоторые и друзьями. В лагерь Нарваэса полетели письма, сюда устремились люди Кортеса, переодетые индейцами. Удачливый конкистадор обещал золото, земли, прекрасных индианок и рабов – всего, о чем мечтали в Новом Свете испанцы. И вот в одно утро Панфило де Нарваэс с удивлением обнаружил, что его армия перешла на сторону того, против кого послана воевать.

Не успел Кортес порадоваться великой удаче, как пришли черные вести из Теночтитлана.

Солдаты Педро де Альварадо находились на гране истощения, когда Кортес повернул нечаянно возросшую армию им на выручку. Длинными переходами он скоро достиг союзной Тлашкалы и здесь устроил смотр своей армии. Точная перепись показала, что войско Кортеса теперь состоит из 1300 солдат, 96 всадников, 80 арбалетчиков и столько же аркебузиров. К тому же великие касики Тлашкалы дали ему отряд в 2000 отборных воинов.

24 июня 1520 г. Эрнан Кортес вернулся в Теночтитлан. Ацтеки позволили ему это сделать, однако на сей раз никто не встречал испанцев, не подносил дары. Пустынными улицами войско Кортеса прошло к дворцу, имевшему страшный вид: его камни были политы кровью и покрыты копотью, а деревянная пристройка сгорела дотла. Как только Кортес с войском оказался внутри резиденции, улицы города вновь ожили. Их заполнили тысячи индейских воинов.

Таким образом, Кортес, спешивший на выручку Альварадо, сам оказался в ловушке со всей армией. Главная проблема была в том, что Теночтитлан находился на острове, и дамбы, идущие к нему от берегов, имели мосты, которые в случае опасности легко разбирались. Испанцы оказались не только в окружении врагов, но и природы. Прибывшее войско оказалось совершенно бесполезным: продовольствия доставлено было немного, вода – как в озере, так и в почве острова – была соленой и совершенно непригодной для питья.

Кортес в тот же день понял свою ошибку и направил для разведки боем капитана Диего де Ордаса во главе четырехсот воинов, среди которых много было арбалетчиков и аркебузиров. Не успел Ордас пройти и половины улицы, как со всех сторон был окружен ацтеками. Из окон и крыш полетели такие тучи стрел, дротиков и камней, что вскоре не осталось в его отряде ни одного целого солдата (сам Ордас получил три раны), а девятнадцать солдат было убито.

Одновременно густые толпы врагов принялись штурмовать дворец, но каждый воин Кортеса был на своем месте. Неистово палили пушки и аркебузы, сплошным потоком летели арбалетные стрелы, самых отчаянных врагов разили копья и мечи. Изрядно потрепанному Диего де Ордасу удалось-таки вернуться обратно.

В войске Кортеса, оборонявшем дворец, было ранено сорок шесть солдат, из которых двенадцать вскоре скончались. Весь день и значительную часть ночи продолжалась битва. На следующий день Кортес использовал свое главное оружие. Испанцы вывели на плоскую крышу дворца Монтесуму. Великий Господин ацтеков стал у самого края, чтобы его было видно подданным. На некоторое время туземцы прекратили бой. Однако Монтесума не знал, что уже избран новый Великий Господин, который занимался тем, что отыскивал и убивал детей Монтесумы. Знатный заложник испанцев оказался никому не нужен, и как только он обратился к толпе ацтеков со словами мира, обратно полетели камни. Один булыжник попал в голову Монтесумы и спустя три дня его не стало.

Испанцы некоторое время думали, как обойтись с телом почившего Великого Господина, чтобы извлечь из этого события пользу. Ацтеки никак не реагировали на известие о смерти своего правителя. «И тогда я велел двум пленным индейцам вынести его на плечах к осаждавшему нас войску, – рассказывает Кортес в своем послании королю, – и дальше я уж не знаю, что с ним сделали, только война из-за этого не прекратилась, но с каждым днем становилась все яростней и ожесточенней».

Самой серьезной проблемой явилось отсутствие продовольствия и воды. То, что было внесено во дворец с армией Кортеса, съели в первые же дни. Ведь, кроме испанцев, здесь находилось более трех тысяч союзных индейцев. Оставаться далее во дворце было равносильно самоубийству; причем смерть обещала быть мучительной: либо от голода, либо от огня – ацтеки день и ночь бросали на лагерь испанцев зажженные предметы.

Подготовку к отступлению Кортес начал с дележа накопленного золота. А его имелось немало; причем большая часть досталась испанцам совершенно случайно. История эта необыкновенна и, тем не менее, реальна.

Едва испанцы в первый раз вошли во дворец, отведенный им для жительства Монтесумой, как у Кортеса и монаха Бартоломе де Ольмедо возникла потребность возвести часовню. Поскольку Монтесума не мог позволить в городе сооружение, посвященное чужому Богу, то часовню принялись возводить прямо во дворце. При этом довелось обтесать стену одной из комнат, и тут обнаружилась потайная дверь. Ее открыли, и Кортес с несколькими испанцами вошел в случайно обнаруженное помещение. «Действительно, это был великий клад! – восклицает Берналь Диас. – Всюду лежали кучками, в порядке, драгоценности в виде изделий, кирпичиков, листов; тут же находились и драгоценные камни. Вскоре последовали туда и солдаты, между ними и я. Помню, что наше восхищение было беспредельным: никогда никто из нас не видал такого сказочного богатства!..»

Испанцы посчитали находку знаком Божьим, Его наградой устроителям часовни. Поскольку тогда в золоте нужды не имелось, дверь закрыли и заделали по-прежнему. Теперь же, когда законный наследник сокровищ – Монтесума – умер, испанцы решили забрать «дар Божий», могущий принадлежать только им еще и по праву войны.

Все золото и драгоценные камни были вынесены из сокровищницы. Осталась только непонятная одежда, наподобие рубашки. Такого облачения Кортес не видел на индейцах и долго вертел в руках. Наконец, он решил, что одежда попала в сокровищницу случайно, и бросил в угол, как вещь, не представляющую ценности.

Золото и камни были разделены на пять частей; одну отложили для короля Испании, вторая досталась Кортесу, и три остальных части предназначались солдатам.

В ночь с 30 июня на 1 июля 1520 г. испанцы покинули свое убежище. Самой большой ценностью Кортеса в эту ночь был тайно сооруженный переносной мост. Его транспортировали и охраняли 400 индейцев-тлашкальцев и 150 испанцев; для переноски пушек было назначено 200 индейцев и 50 испанцев.

Наконец, Эрнан Кортес позаботился и о казне, которая выросла до таких размеров, что вызвала бы зависть и у иных королей. Золото, серебро, драгоценные камни – все было свалено огромными кучами в отдельном зале. «Навьючена была вся эта масса на 7 раненых и хромых коней и на 1 кобылу и на множество наших друзей-тлашкальцев – больше 80, и состояла она почти целиком из крупных одинаковых золотых слитков, – рассказывает Берналь Диас. – Затем Кортес призвал нас всех в свидетели, что больше унести нельзя, ибо носильщики и лошади были нагружены до предела, а посему позволил каждому из нас взять столько, сколько ему заблагорассудится. Как только это было сказано, люди Нарваэса, да и кое-кто из наших, бросились на богатства и набрали столько, что едва могли брести».

Погода способствовала испанцам: было темно и холодно, с неба падала изморось, а над озером повис густой туман. Они благополучно навели переносной мост, по которому прошел авангард Кортеса, следом потянулись лошади, груженные золотом, и носильщики. И тут раздались крики, вопли, гром индейских барабанов и сигналы труб. Индейцы предпочитали не воевать по ночам, но ради Кортеса изменили своим традициям и привычкам.

Множество индейских лодок с двух сторон подплыло к переправе, появились ацтекские воины спереди и сзади на дамбе. Испанцы, привыкшие сражаться в полном окружении, некоторое время успешно отбивались от наседавших врагов. И тут случилось самое страшное: два коня поскользнулись и упали в воду, от произведенного волнения мост сполз с дамбы в озеро. Индейцы захватили его и постарались утащить как можно дальше от переправы. Испанское войско оказалось разорванным на две части, но большинство этого не знало. Солдаты арьергарда Кортеса, из-за темноты и тумана не видевшие и друг друга, продолжали напирать на остановившихся впереди. Люди, помимо своей воли, оказывались в озере; те, кто не умел плавать, погибали сразу, многие были утоплены падавшими сверху лошадьми, людьми, пушками, мешками с золотом. Некоторые старались отплыть подальше от места переправы; их собрали индейцы в свои лодки, чтобы затем принести в жертву богам. Арьергард, спустя немного времени, шел по трупам товарищей и лошадей, которые заполнили все пространство, ранее занятое мостом. Немногим удавалось добраться до твердой земли. Замыкал шествие Педро де Альварадо.

Ушла на дно лучшая кобыла в войске, которая везла королевскую долю сокровищ. Когда военачальник роздал золото солдатам, он надеялся, что те будут самоотверженнее сражаться, защищая не только жизни, но и богатство. Так и было… на суше, но не в воде. Тяжелые слитки золота мгновенно затаскивали на дно их обладателей. Солдатам бы избавиться от опасной тяжести, но большинство предпочитало умереть богатыми в окрашенных кровью соленых водах.

Погибло, либо позже оказалось на жертвенном камне, 860 испанцев, были уничтожены в ночной битве почти все индейцы – союзники Кортеса, потеряно большинство лошадей, пушки, порох, золото.

Ацтеки и голод продолжали преследовать испанцев на просторах Мексиканской долины. Воины Кортеса даже обрадовались, когда туземцы во время стычки убили их лошадь – существо, ценимое в Новом Свете более людей. «Нас отчасти утешило ее мясо, – признается Кортес в докладе королю, – ибо, терзаемые голодом, мы съели ее всю целиком, и клочка шкуры не осталось; ведь с тех пор, как покинули столицу, мы ничего не ели, кроме жареного и вареного маиса, и того не всегда вдоволь, да всяких трав, которые рвали по пути».

Первое, что сделал Кортес, когда оказался с остатками войска в безопасности – составил акт утраты королевской части золото, который заверили подписями выжившие свидетели. Кроме золота и войска, Кортес потерял два пальца на левой руке, но не надежду вернуть Теночтитлан.

Неравноценный обмен

Упорство всегда вознаграждается. Спустя два года после бегства Эрнан Кортес на правах хозяина занял ранее принадлежавший Монтесуме дворец (вернее, то, что от него осталось).

Кортесу невольно оказал великую услугу негр из его войска – Гвидела. Он заболел оспой, и ею случайно заразились ацтеки. Эпидемия мгновенно накрыла всю Мексиканскую равнину; и если для испанцев болезнь не была смертным приговором, то ацтеки каждодневно умирали тысячами. Скончался от оспы очередной Великий Господин; новым правителем ацтеков стал восемнадцатилетний Куаутемок – двоюродный брат Монтесумы. А потом пришел Кортес, набравший новое войско. Конкистадор применил тактику ацтеков. Как мы помним, они отрезали от внешнего мира испанцев, которые находились во дворце, и принудили их уйти, не считаясь с жестокими потерями; теперь испанцы окружили Теночтитлан со всех сторон и овладели акведуком, по которому в город поступала вода. Триста тысяч ацтеков – население столицы и множество беженцев, понадеявшихся на ее неприступность, – оказались в западне. Более того, они остались в полном одиночестве; изворотливый Кортес сумел поднять против ацтеков племена, которые прежде платили им дань.

Битва за Теночтитлан была необыкновенно кровавой: противники сражались не за победу, а за полное истребление друг друга.

Ацтеки принесли в жертву своим богам 78 пленных испанцев, а затем разослали кожу, содранную с лиц воинов Кортеса, их отрубленные ноги и руки, а также лошадиные головы по окрестным селениям. Послы ацтеков утверждали, что большинство чужеземцев уже перебито, и призывали напасть на них с тыла, если прочие города хотят получить хороший материал для принесения в жертву богам. Тем же платили испанцы, по признанию их хрониста – Берналя Диаса:

«Весь район, в котором засел Куаутемок, был переполнен мертвецами, головами и телами, которые лежали повсюду: и в домах, и в каналах, и у самого озера; порой их было так много, что они лежали друг на дружке, точно поленницы дров. Много тел лежало и в других частях города, на площадях Тлателолько (город на соседнем острове) было то же самое, нужно было пробираться через груды тел и голов мертвых индейцев. Ввиду такого ужасного состояния и получился столь поспешный вывод войск из зараженного города… Читал я историю о разрушении Иерусалима, но не думаю, чтоб смертность была там столь велика, как в Мешико. Ведь погибло здесь почти все взрослое мужское население не только Мешико, но и окрестностей».

Величайший город континента – Теночтитлан – погиб, чтобы возродиться новой столицей иного государства под именем Мехико.

После победы принято делить добычу, но ацтеки знали, что более всего интересует чужеземцев и все золото и серебро исчезло из города. Испанцы почувствовали себя чудовищно обманутыми. Солдаты, которые в первый приход Кортеса были с ним и тащили по дамбе невиданные сокровища, весь поход твердили сослуживцам о необыкновенных богатствах города. За будущее золото сражались, получали ранения и гибли… А когда победили, сокровищ не оказалось.

«Сильно удивлялись также наши капитаны и солдаты, как мало золота идет в общий раздел. Кое-кто даже предлагал отдать все инвалидам и больным. Ведь на всадника приходилось лишь по 80 песо, а на арбалетчиков, аркебузиров и щитоносцев по 60 или 50 песо, я точно не помню. Конечно, это было ничтожно; и против Кортеса, а также казначея Хулиана Альдерете возникло, как и раньше, подозрение, будто многое и лучшее они утаили… – рассказывает участник тех событий Берналь Диас. – Отсутствие добычи угнетало нас вдвойне, так как все залезли в неоплатные долги ввиду неслыханной дороговизны. О покупке лошади или оружия нельзя было мечтать: за арбалет надо было платить 50 или 60 песо, за аркебузу – 100, а за лошадь – 800 или 900 песо и за меч – 50; хирург и аптекарь заламывали несуразные цены; всюду теснили нас надувательство и обман».

Индейцы – союзники Кортеса – смеялись, наблюдая, с каким трепетом испанцы относятся к золоту: «Они жадно хватали золото и забавлялись с ним, словно обезьяны. Они были охвачены радостью, сердца их словно осветились…» Презрение к непонятной всепоглощающей жажде чужеземцев было лишь вначале знакомства. Потом и сами туземцы поменяли отношение к золоту; ведь за него у белых людей можно было выменять все, что угодно. Теперь желтый металл, а вовсе не пленники, которых можно принести в жертву, становился их целью. Испанцы долго объясняли тлашкальцам, что вырывать сердце у живого человека – это плохо, и теперь добились того, что ученики оставили учителей без настоящей добычи.

Испанцы ныряли в соленое озеро на месте утраченного два года назад моста. Ветераны точно помнили место, где дно должно быть сплошь покрыто сокровищами (по оценкам историков, Кортес при отступлении имел до восьми тонн золота). Но только водоросли стали их добычей. Затем принялись пытать пленного правителя ацтеков. Ноги Куаутемока поливали кипящим маслом. Когда на коже выступили волдыри, палачи задали ему вопрос:

– Не желает ли Великий Господин прекратить омовение?

– Зачем? – удивился Куаутемок. – Я наслаждаюсь, как будто рабыни умащают меня розовым маслом.

Кортес печально смотрел на жалкие крохи, поступившие в его казну, и думал, как успокоить своих солдат. Позже он найдет много способов извлечь золото из завоеванных земель, но его бесстрашные воины требовали награды немедленно. В это время стража привела к нему индейца с лицом, более светлым, чем у аборигенов, и поразительно голубыми глазами. Более изумило Кортеса, что солдаты, его приведшие, имели весьма довольный вид – в последнее время он более привык к угрюмым лицам.

– Эрнан, этот ацтек обещает выплатить нам жалование, – пояснил испанец, и добавил с надеждой: – Может, стоит его послушать?

Ацтек произнес слова приветствия. Кортеса не удивило, что абориген обратился к нему на ломаном испанском языке. Конкистадор подумал, что туземец прибыл с Эспаньолы, а тамошние жители за два десятилетия освоили язык завоевателей.

– Слушаю тебя. – Кортес позволил говорить человеку с необычной внешностью.

– Я хотел бы, если позволишь, добавить золота в твою сокровищницу.

– Вот как?! – Желание необычного посетителя удивило, так как ацтеки сделали все, чтобы завоевателям не досталось ничего ценного. – И много?

– Столько, сколько сможет поместиться в три таких мешка, – ацтек указал на походный мешок испанского солдата.

– Наверное, это немало. Однако мне больше нравится число пять, – начал торговаться Кортес, еще не имея представления о предмете сделки.

– С удовольствием доставил бы пять, но боюсь, не удастся найти такое количество золота, – признался незнакомец. – Я прошу благородного идальго согласиться на четыре.

– Торговаться умеешь. Ты, часом, не купец?

– Нет. Я просто сказал правду.

– Если это не подарок, то от меня требуется что-то взамен? – Кортес решил: пора узнать, что от него желают получить.

– Для тебя эта вещь совершенно ничего не значит. Вместе с добычей из сокровищницы нашего правителя к тебе должно попасть одеяние, весьма для нас ценное, – произнес гость, впутав в речь несколько французских слов. Впрочем, Кортес его понял.

– В чем же его ценность?

– Наш народ почитает его как одеяние Бога.

– Был бы рад тебе помочь, но сокровищница оказалась совершенно пустой, – с сожалением, но столь же честно, признался Кортес. – Ты можешь взять из одежды все, что найдешь в этом дворце.

– Благодарю тебя, почтенный господин, – грустно промолвил индеец, – нам нужна только та одежда, и ничего более. Понимаю, что тебе надобно золото, но ацтеки не дадут ничего, даже если с их живого тела будут снимать кожу.

Откровенность не разозлила Кортеса, он привык уважать чужое мужество.

– Как выглядит это одеяние? – без особой надежды спросил конкистадор.

– Оно совершенно белое – подобного одеяния не найдется во всем Теночтитлане, – уточнил ацтек.

Внезапно Кортеса осенило. Он взял за руку Педро де Альварадо и отвел в сторону. Конкистадоры некоторое время вели беседу – столь тихо, что не было слышно посторонним; затем Альварадо вышел. Кортес хранил молчание вплоть до возвращения соратника, как, впрочем, и все, находившиеся в зале.

Альварадо вернулся с одеждой поразительной белизны. Именно это одеяние находилось в сокровищнице дворца, принадлежавшего отцу Монтесумы. Дверь в нее была случайно обнаружена испанцами два года назад при возведении часовни. Перед «Ночью печали» Кортес опустошил сокровищницу, а это одеяние бросил в угол – там оно благополучно покоилась до сегодняшнего дня. Кортес усмехнулся: оказывается, он выбросил самую ценную вещь. Благо, он, как и все великие завоеватели, обладал феноменальной памятью, и ни одна вещь, оказавшаяся перед его взором, не могла навсегда исчезнуть из кладовой его знаний.

Глаза индейца вспыхнули благоговейным огнем, едва Альварадо переступил порог комнаты. Видеть невозмутимого мужественного ацтека в таком состоянии было непривычно.

Эрнан Кортес долго вертел в руках одеяние, выворачивал его наизнанку и снова обратно. Конкистадор надеялся найти на одежде какие-нибудь письмена, указывающие на зарытые клады; он искал начертанные линии, которые могли явиться индейской картой. Ничего подобного не было, хотя индейские одежды часто пестрели непонятными знаками. Белоснежная материя была девственно чиста, не имелось даже складок от длительного лежания.

– Странно. Подобное одеяние я встречал у иудеев, но откуда ему взяться здесь? Индейцы не носят одежд из такой ткани.

– Я же сказал: эта вещь принадлежала Бога, и ты не мог видеть ничего похожего на земных людях, – терпеливо пояснил индеец. – Согласись, для тебя она ничего не значит, а четыре мешка золота могут сделать многое.

– Ты прав. Одеяние твоих богов мне ни к чему. А за доставленное золото я построю храм нашему Господу. Надеюсь, он простит мои грехи, коих накопилось немало.

Присутствовавшие на приеме сеньоры с насмешкой и презрением смотрели на туземца, готового доставить состояние, равного которому на данный момент не имелось и в казне Кортеса. И все это лишь за кусок непонятной материи, за одежду, которую гордые идальго не стали бы надевать и перед тем, как лечь в кровать!

Лишь молодой человек, ликом весьма похожий на Кортеса, с величайшим интересом смотрел на необычного индейца, явившегося с необыкновенным предложением. Восхищением сияло лицо юноши, он даже не пытался его скрывать. Соотечественники не поняли бы такого проявления чувств к малоумному индейцу и могли счесть юношу сумасшедшим. Молодой человек и сам не мог понять, какая сила влекла к ацтеку, презираемому всеми. К его счастью, внимание присутствующих было направлено не на него. Испанцы потешались над глупым индейцем, и почему-то богатым, а тот, в свою очередь, внимательно изучал взглядом Кортеса. Казалось, он желал увидеть, какое количество подлости и благородства покоятся в душе бесстрашного завоевателя.

– Осмелюсь попросить дать слово испанского дворянина, что ты готов совершить обмен одеяния на четыре мешка золота, и условия никогда не поменяются. – Печальная судьба Монтесумы заставила индейца прибегнуть к этой весьма шаткой предосторожности. Хотя шансов она давала немного, коль испанец собирался возвести храм, за который Господь, по его замыслу, отпустит все большие грехи и малые прегрешения.

Настойчивость ацтека породила сомнение в душе Кортеса: испанцу показалось, что он готовится потерять нечто весьма ценное. То ли играя с гостем, то ли размышляя, завоеватель произнес:

– А надо ли мне твое золото, коего у меня в скором времени будет предостаточно?

И тут засуетился Педро де Альварадо:

– Эрнан, что ты говоришь?! Золота много не бывает! Этот дикий народ поклоняется вещам, деревьям, горам, так пусть заберет и эту одежду. Поверь, это будет самая выгодная сделка из совершавшихся на земле.

– Хорошо, – после некоторых колебаний согласился Кортес, – я обещаю передать тебе одежду за четыре мешка золота. Через три дня, в это же время.

Бастард

У входа в жилище Эрнана Кортеса голубоглазого индейца дожидалась дюжина сопровождающих. Все радостно загалдели, едва их посланец произнес несколько слов.

– Прочь! Пошли прочь! – выражение радости не понравилось стражникам.

Индейцы послушно удалялись от дворца Кортеса и тут услышали за собой торопливые шаги догоняющего человека. Юноша, присутствовавший во время разговора с конкистадором, спешил явно к ним. Впрочем, из всей толпы его интересовал туземец с более светлым лицом и голубыми глазами. На него был направлен любопытный взор:

– Диего, – представился подошедший испанец и спросил: – Как я могу называть тебя?

– Тоноак.

– Насколько я знаю, каждое имя у вас что-то значит.

– «Обладающий светом» – так оно звучит.

– Кажется мне, получил ты его неслучайно.

– Нам нужно спешить, чтобы успеть собрать выкуп. А потому не сможем уделить тебе должного внимания, благородный юноша, – произнес Тоноак, понявший, что его новый знакомый только начал беседу.

– Мне не хотелось бы вас задерживать. Если позволишь, я присоединюсь к твоим людям. Возможно, чем-то смогу быть полезен.

Предложение было необычным, но отказывать ему не хотелось, дабы не обрести врага из числа окружения Кортеса. Открытые искренние глаза юноши внушали доверие.

– Разумеется, ты можешь идти с нами до тех пор, пока не удовлетворишь любопытство. Скрывать нам нечего. Если, конечно, не будет возражать твой военачальник.

– Хотя Эрнан Кортес – мой отец, но думаю, он не обратит внимания на уход сына.

– Вот как?! – удивился ацтек. – У нас отцы привыкли знать о каждом шаге своих детей.

– Тогда у Кортеса ни на что иное не останется времени, – улыбнулся незнакомец. – Дело в том, что я бастард, как и многие его дети. Отец был единственным ребенком в семье, и это обстоятельство его страшно тяготило в детстве. Бедняге сильно недоставало брата или сестры. И он исправил ошибку родителей. Его дети рождались от женщин, которые случайно оказались на пути. Я появился на свет, едва прошел год с момента его высадки на Эспаньоле.

– А твоя мать…? – Ацтек проникся сочувствием к собеседнику.

– Она из местного племени – как-то случайно принесла в дом Эрнана Кортеса продукты, а вышла со мной под сердцем. До трех лет отец не подозревал о моем существовании. Матери пришлось открыть тайну, когда ей и мне угрожала голодная смерть. Благородный идальго долго разбирался, похож ли неожиданный отпрыск на него, и к нашей с матерью радости, нашел одинаковые черты.

– Судя по всему, он заботится о тебе…

– Не слишком много. Разумеется, Кортес дает матери некоторые деньги на пропитание. Отец устроил меня в школу, где я научился читать и писать, но по нескольку месяцев не навещал меня и не интересовался моими успехами. Я упросил отца взять в этот поход. Он по-своему любит меня, но и тяготится при посторонних. Ведь я – живое напоминание о его грехе, а Кортес желает казаться добрым христианином.

Вначале ацтеки подозревали, что юноша присоединился к ним с единственной целью: узнать тайные места, где спрятано золото. Однако переменили свое отношение к гостю, когда увидели, с каким равнодушным лицом он помогал перегружать собранные сокровища в походные мешки. Диего бесхитростно рассказал историю своей жизни, и Тоноак позволил себе ответить тем же, когда испанец однажды несмело спросил:

– Прости мое любопытство, но в твоих чертах есть нечто отличающее тебя от людей здешнего народа.

– Слышал ли ты о тамплиерах? – спросил Тоноак.

– Конечно. Это был великий орден! – восторженно и удивленно воскликнул Диего. – Рыцарей-монахов сгубили козни французского короля и его советников. Доблестных защитников веры чтят в Испании и благодарны им за помощь в освобождении отечества от сарацин. Но тебе не должно быть известно об ордене Храма?!

– Я знаю о тамплиерах, потому что моему предку, с немногими братьями, удалось бежать, когда начались гонения на орден. Они одолели бесконечное море и прибыли сюда.

– Невероятно! – воскликнул Диего. – Этого не может быть! Ведь земля, на которой мы стоим, стала известна белым людям совсем недавно, а тамплиеры погибли не менее двухсот лет назад.

– Ты ошибаешься, Диего. Этот мир белые люди посещали давно. Тамплиеры побывали в Новом Свете еще при первом магистре, используя сведения древних и старинные карты. Они сохранили в тайне свои открытия, и только теперь я понял почему. Белые люди не готовы встретиться с другим неведомым миром. Ты же видишь: каким бедствием стало их знакомство!

– Но что случилось с тамплиерами, которым удалось здесь укрыться от гнева французского короля?

– То, что происходит со всеми людьми. Они умерли, не оставив потомства, потому что были монахами и остались верными своему обету, даже когда ордена не стало. Лишь один молодой рыцарь со слезами сложил белый плащ с крестом и вместе с ним – свой обет. Так решил совет оставшихся в живых тамплиеров; и ему было приказано вступить в брак.

– Для чего? – спросил испанец. – Чтобы сохранить память об ордене Храма?

Некоторое время Тоноак колебался. Он не привык говорить неправду, но тайна была слишком велика. Ацтек долго и проницательно смотрел в широко открытые глаза юноши. Абориген обладал особым чутьем, которое имеется только у собак. Эти животные безошибочно определяют: какой перед ними человек – плохой или хороший. Их поведение – от полного молчания до яростного желание разорвать человека на части – помогает хозяевам определить свое отношение к гостю. Ацтек понял, что перед ним юноша возвышенной благородной души, и постепенно начал открывать свою великую тайну.

– Нечто более ценное предстояло сохранить моему предку, – после долгих раздумий ответил Тоноак.

– История твоей семьи связана с одеждой, которую вы хотите выкупить у отца? – начал догадываться Диего.

– Да. Я сказал правду Кортесу – одежда, которую мы хотим вернуть, – действительно принадлежит Господу. Твой отец, разумеется, решил, что она считается одеянием одного из богов ацтеков, и потому легко согласился его продать. И мы не будем называть ему имя первого Владельца иудейского хитона.

– Неужели?! – воскликнул сын Кортеса и перекрестился несколько раз.

– Ты сам догадался. Это именно тот хитон, в котором Иисус, наш Господь, шел к своему Кресту. Сейчас не представляю, кому можно доверить эту святыню, но твоему отцу не хотелось бы… Он часто упоминает имя Господа, но столько крови на его руках… Прости.

– Невероятно! – воскликнул задрожавший всем телом Диего. – Не верю, что мы сможем прикоснуться к святыне! Ведь ты позволишь мне это сделать?

– Прошу тебя, друг мой, успокойся, – попросил Тоноак. – Твое волнение может выдать нашу тайну помимо воли, если так будешь себя вести пред ликом отца.

– Ты прав, мой отец не тот человек – кому должна принадлежать одежда Иисуса. Только теперь я понял, почему пошел за вами, – осенило молодого испанца. – Тогда со мной произошло невероятное: словно какая-то сила приказала догонять индейцев, и я не мог не подчиниться. Теперь я точно знаю: меня вел Господь. И больше тебя не покину, даже если будешь гнать меня!

– Спасибо, добрый друг!

Им довелось прервать беседу, так как отряд вошел в деревню, и начался сбор выкупа по родственникам и друзьям. Хотя люди жертвовали последние ценные вещи, которые передавались из поколения в поколение и являлись семейными реликвиями, мешки наполнялись медленно. Вопреки мнению испанцев, что эта земля была переполнена золотом, немногие ацтеки могли позволить себе обладание изделиями из желтого металла.

Эта деревня оказалось последней, где люди Тоноака рассчитывали хоть что-то получить. Была собрана только половина выкупа.

Храм в пещере

На третий день путешествия Тоноак и его спутники направились в горы. Через поросший кустарником вход они проникли в заброшенную каменоломню. Из укромного места Тоноак извлек факел и поджег его. Ацтеки долгое время блуждали по сложным лабиринтам. В один момент Диего подумал, что он не сможет самостоятельно найти обратную дорогу. Но вот Тоноак остановился и принялся ощупывать стену. Внезапно из нее вышла каменная дверь, и человек с факелом первый вошел внутрь открывшегося проема.

– Никогда бы не догадался искать здесь дверь, – только и смог промолвить Диего.

– Мои предки умели хранить свои тайны. Помещение было сооружено вскоре после того, как тамплиеры появились на этой земле. Здесь находятся книги, документы, некоторое имущество – все, что предки посчитали нужным спасти от гибели.

От факела зажгли свечи на стенах. В их бликах замерцали красные кресты тамплиеров. Стены были украшены фресками с изображением последних часов жизни Иисуса.

– Мы в храме?! – Диего не переставал удивляться.

– Да. Со временем эта комната превратилась в церковь.

Нечто необычное испанец увидел в облике Иисуса. Но понял причину не сразу:

– Господь похож на здешних жителей?!

– Таким явился Его образ нашему искуснейшему художнику – Куотли. Заметь еще одну удивительную вещь: он изобразил Иисуса в хитоне, который нам предстоит забрать, хотя никогда подобной одежды не видел, – пояснил Тоноак. – А теперь помолимся, братья!

Голубоглазый ацтек занял место на алтаре. Его речь звучала на местном наречии, сын Кортеса коленопреклоненно молился по-испански. Закончив мессу, ацтеки сдвинули плиту за алтарем, а под ней, в нише, показались серебряные, золотые браслеты, чаши, монеты.

– Часть нашей церковной казны составляют деньги, привезенные тамплиерами, другая часть – пожертвования новых христиан сей земли, – пояснил Тоноак. – Этого должно хватить.

Диего взял в руку золотую монету и произнес:

– Это старинный ливр Филиппа Красивого. Его нельзя использовать для выкупа.

– Он не настоящий? – встревожился ацтек.

– Нет. Монета из чистого золота, хотя Филипп имел наглость разбавлять благородный металл медью, и до сих пор встречаются порченые монеты.

– Тогда что?

– Старинные французские монеты вызовут множество вопросов у Кортеса, и, боюсь, ты не сможешь на них ответить. Поверь, мой отец не глуп.

– Попробуем обойтись без монет, – неуверенно произнес Тоноак.

Ацтеки принялись грузить золото в мешки. Последние два оказались неполными.

– Можно переплавить монеты, – вслух размышлял ацтек. – Но мы не успеем в срок. Что, если попросить отсрочку у твоего отца?

– Не самое лучшее решение… – засомневался Диего. – Мой отец – хозяин своего слова, может его дать, может забрать. И забрать не только обещание, но и ваше золото – появится хороший повод. Лучше произвести обмен в назначенный срок.

Испанец переложил несколько вещей из первых двух, наполненных доверху, мешков в соседние:

– По крайней мере, они стали одинаковыми.

Взгляд Диего упал на большую серебряную чашу, с выгравированными на ней рисунками из жизни ацтеков:

– Если эта чаша не слишком вам дорога, то можно присоединить ее к выкупу. Уверен, Кортесу она придется по нраву.

– Чашу возьмем, конечно. Мы готовы отдать все, только бы вернуть хитон.

Сборы были закончены. Перед дорогой ацтеки решили подкрепиться маисовыми лепешками, а заодно отдохнуть. Они расположились на небольшой поляне, прикрытой со всех сторон густым кустарником.

Сын Кортеса и потомок тамплиера – столь разные люди – стали друзьями за эти три дня. Разговор, начатый в первый день знакомства, продолжился сам собой.

– Диего, я думаю, ты желаешь узнать, каким образом хитон Спасителя оказался в здешних местах?

– Конечно, – воскликнул испанец, – но это твоя тайна, и я не имел права приставать с расспросами. Я решил, что ты сам откроешь ее, когда сочтешь возможным.

– Мне необходимо рассказать тебе все, – признался Тоноак. – Ведь неизвестно, чем закончится визит к Кортесу. Он жесток и не считает пролитие крови ацтеков преступлением или грехом. Возможно, в живых останешься только ты.

– Я не позволю отцу поступить подло! – с жаром воскликнул юноша.

– Спасибо, друг! – Глаза расчувствовавшегося ацтека стали влажными. – История хитона длинна, когда-нибудь я расскажу ее подробнее… После казни Иисуса и двух разбойников, одежда досталась палачам. По обычаю они разделили вещи казненных, но хитоном владеть никто не осмелился. Последнюю земную одежду Господа передали Богородице. Ей же Господь повелел передать хитон Понтию Пилату, как Дева Мария и поступила.

– Прокуратору Иудеи, который Его судил?! Невероятно…

– Понтий Пилат искренне раскаялся в своем поступке и уверовал в Господа всей душой. Но он бесконечно мучился за совершенное деяние и думал, что после суда над Иисусом не имеет права оставаться среди живых. Даже у самого грешного человека должна быть надежда на милость Божью – наверное, это желал сказать Иисус, передавая ему хитон.

Потомки Понтия Пилата тысячу лет владели святыней; она спасала в суровые времена, укрепляла веру, помогала некоторым из них избежать преждевременной смерти. Но вот из длинной цепи наследников прокуратора остался один-единственный человек, и не было у него ни сына, ни дочери, ни надежды их иметь. Его звали также Понтий. В это время Иерусалим оказался под властью христиан. Понтий познакомился с первым магистром ордена Храма, который вдохновенно искал хоть что-то, связанное с земной жизнью Иисуса. Они подружились. Потомок Пилата убедился, что тамплиеры, которые взяли на себя благородную миссию – сопровождение паломников к святым местам, – достойны хранить величайшую святыню. Так хитон Спасителя оказался у рыцарей Храма.

Последняя одежда Иисуса, как ни странно, не смогла найти свое место среди людей. Слишком многие хотели обладать хитоном; его пытались украсть, тамплиером приходилось спасать святыню и от мусульман, и от христиан. Хитон стал сокровенной тайной, только высшим руководителям ордена было известно о его существовании. А ведь он мог привлечь к Господу множество сердец! Все было не так, но я не знаю, как должно быть правильно, – сокрушался Тоноак. – Тот мир был несовершенен, и, похоже, он не намного лучше королевства Монтесумы с его отрубленными головами, принесенными в жертву несуществующим богам.

Бежавшим из Франции тамплиерам удалось перевезти хитон на Новую землю. Здесь белых людей встретили с почетом, приняв за посланцев богов… Но богов собственных… Рассказы тамплиеров об Иисусе не нашли отклика в сердцах аборигенов. Как я уже говорил, монахи умерли, когда пришел черед окончиться их жизни. Лишь одному, самому молодому среди них, было велено вступить в брак с местной девушкой, которая его полюбила. У Этьена де Вилье – так звали моего предка – и его жены – Китлали – родился сын.

Последний тамплиер продолжал рассказывать аборигенам об Иисусе, надеясь оторвать их от своих придуманных богов. Тем временем на землях, давших приют переселенцам, все поменялось. С севера пришли племена ацтеков. Вначале они попросили у туземцев землю для поселения. Местный народ решил выделить им безлюдный остров посреди соленого озера. На нем расплодилось огромное количества ядовитых змей, и аборигены рассчитывали, что ползающие твари расправятся с пришельцами. Вышло наоборот: ацтеки съели всех змей, а на острове построили красивейший город – Теночтитлан. Отсюда начала распространяться их власть на все стороны света. Вместе с ацтеками шли их кровожадные боги, которые требовали крови не животных, но людей. Слухи о том, что чужеземец плохо отзывается о местных богах, дошли до правителя. Проповедника вызвали в Теночтитлан и предупредили, что если он не перестанет смущать сердца людей, то окажется вместе с женой и сыном на жертвенном камне. Этьен де Вилье боялся не за себя: он не мог представить свою жену и сына под ритуальным каменным ножом, и главное, с их смертью сгинули бы последние хранители хитона. Он затаился и продолжил воздавать хвалу Иисусу только в кругу своей семьи. Сын Этьена женился на ацтекской девушке, и род последнего тамплиера продолжился во втором поколении. Веру во Христа он передал только своей жене и сыну.

– Думаю, тамплиеры не случайно появились среди языческого народа, – промолвил Диего. – Многие люди не видят замысел Господа в открывающихся возможностях. Их не должно пугать наказание и несправедливость мира, потому что выше всего земного Иисус на кресте.

– Мы не можем судить ничьи поступки, никого не имеем право упрекать за ошибки – это забота Господа нашего, – осторожно произнес Тоноак. – Наше дело – попытаться избежать заблуждений предков, для того мы и храним память о них. Даже сейчас не знаю, как бы я поступил на их месте. Они должны были рассказать об Иисусе этому народу, но, скорее всего, потеряли бы жизни и драгоценный хитон. Ведь так?

– Прости. Твои предки стояли перед неразрешимым выбором. Я не в праве их судить, – виновато склонил голову испанец.

– У моего отца все сложилось хуже, чем у предшественников, – продолжил рассказ Тоноак. – Он с женой вошел в ту пору, когда следовало иметь внуков, но их не могло быть, потому что не появились дети…

– Но ведь ты есть! – перебил друга испанец.

– Об этом позже… – пообещал Тоноак. – Как поступить с хитоном, если нет наследников и единоверцев? Этот вопрос каждодневно мучил отца. Он утратил покой и сон, нужно было немедля что-то предпринять, дабы от ужаса безысходности не утратить разум. И потомок рыцарей Храма решился на отчаянный поступок. Он пришел к дворцу Монтесумы и объявил, что знает, как спасти государство ацтеков от гибели. (В то время страшные знамения следовали одно за другим; нехорошие предчувствия прочно поселились в сердцах и воинов, и охотников, и самых нищих ничтожных жителей.) Его не прогнали, не отправили на жертвенный камень, как бы произошло в иное время, а провели к Великому Господину. Отец рассказал Монтесуме об Иисусе – самое важное, потому что понимал: властитель не будет слушать его долго, а затем достал хитон. Он объяснил, что последняя одежда Спасителя полторы тысячи лет помогает людям в самых безнадежных ситуациях, но хитон спасает только тех, кто уверует во всемогущего Отца Небесного. Он рассчитывал, что вид хитона заставит Монтесуму отказаться от злых несуществующих богов, что правитель обратится к истинному Господу. Вслед за владыкой последовал бы и народ. Но мечты отца не стали явью. Монтесума долго вертел в руках необычное одеяние – немного со страхом, немного с любопытством. Наконец, правитель промолвил: «Я возьму одежду твоего Бога и буду хранить ее с почетом». Так отец лишился хитона, и не достиг желаемого. Человеческие жертвы стали приноситься все чаще и чаще, потому что к плохим знамениям присоединились слухи, что на Большом острове высадились люди, которые мечут молнии и убивают, даже не приближаясь к обреченным. Никто не может перед ними устоять. Вот ацтеки и пытались умилостивить кровью своих богов.

– Жаль, что замысел твоего отца не воплотился, – искренне посочувствовал Диего. – Видимо, Господь не спас Монтесуму, потому что он не принял Его помощь всем сердцем.

– Отец лишился самого дорогого и теперь ничего не боялся в этом мире, – продолжил свой рассказ Тоноак. – Он стал проповедовать Святое Евангелие среди ацтеков. Удивительное произошло: много людей поняло и приняло рассказы отца. У него появилось несколько десятков братьев и сестер во Христе. Так в государстве ацтеков возникла христианская община. Среди уверовавших в Иисуса последние три дня мы и собирали золото на выкуп – и они отдали все, что имели.

– Но как же ты? – нетерпеливо промолвил Диего.

– Соблазн всегда сопровождает людей – даже праведников и святых. Не все смогли устоять перед земными радостями, и мой отец не оказался в числе непогрешимых. Седина украсила виски отца, когда на него восторженно стала смотреть девушка из их деревни. Он не устоял… только один раз. Потом осознал свой великий грех и сказал молодой девушке, что больше не может ее видеть. На следующий день она покинула деревню. Плодом того греха стал я.

– Но где скиталась несчастная отверженная женщина?

– Ее приютили в дальнем селении родственники. Ради крова и еды мать была готова на любую, даже непосильную, работу. Она не различала мужские и женские занятия: готовила кушанья, ткала и раскрашивала ткань, поддерживала днем и ночью огонь в очаге, охотилась и ловила рыбу. Я редко видел ее спящей. Такая жизнь не могла быть долгой. Когда мне исполнилось четыре весны, мать занемогла настолько, что пришлось озаботиться о моей дальнейшей судьбе.

Съедаемая болезнью, на исходе жизненных сил, мать привела меня к отцу и рассказала, наконец, что у него есть сын. Отец и его жена накормили нас, как самых близких родственников, а вечером мать крепко меня обняла, заплакала и вышла из хижины. Больше я ее не видел. Так я стал жить у отца. Он был очень рад, что обрел сына; жена его, всегда мечтавшая о ребенке, в скором времени полюбила меня. Отец познакомил меня со Святым Писанием, а кроме того, изо дня в день, учил всему, что передавалось в его роду из поколения в поколение. Благодаря ему, я познал языки далекой земли предков. Казалось, они должны быть бесполезны в этом краю, но, как видишь, пригодились – по крайней мере, мы понимаем друг с другом и, надеюсь, договоримся с твоим отцом.

– В этом я постараюсь быть тебе полезным.

– Однако нам пора отправляться в путь. – Тоноак помнил, что три отпущенных Кортесом дня на исходе.

Сомнения победителя ацтеков

– Вы уложились в срок. Я люблю точность, – похвалил Эрнан Кортес вошедшего Тоноака, за которым стражники-испанцы несли четыре мешка, сгибаясь под тяжестью груза. С ними вместе вошел его собственный сын – Диего; в руках он держал огромную серебряную чашу.

Стражники, в предвкушении хорошего вознаграждения, с радостными лицами поставили мешки перед Кортесом. Конкистадор, напротив, без всяких эмоций оценивающе взглянул на неожиданную добычу и произнес:

– Мне кажется, они недостаточно полны.

– Отец, они собрали все, что могли, – с жаром воскликнул Диего. – Эта серебряная чаша пусть будет довеском. Посмотри, какая тонкая работа! Люди и звери как живые. Сколько на ней изображено картин из жизни этого народа!

Эрнан Кортес принял чашу из рук сына.

– Она действительно хороша, – согласился военачальник. – Кажется, настоящий ветер играет с листьями на изображенном дереве. Нашим художникам и красками на картинах трудно передать то, что смогли сказать здешние мастера на металле. Пожалуй, отправлю ее королю.

Даже искренний восторг (как, впрочем, и другие чувства) никогда не мешал Кортесу держать в руках все нити событий, замечать и анализировать даже незначительные мелочи.

– Откуда тебе известно, сын, что эти люди собрали все, что смогли?

– Последние три дня я ходил вместе со сборщиками выкупа, – признался юноша. – Они искренне переживали, что не могут дать тебе больше. Поверь, отец, ацтеки не пожалели бы и собственных жизней, если б они имели для тебя цену.

– Я не столь кровожаден, как здешние туземцы, мне не нужны горы из человеческих черепов, путь остаются в груди их сердца, и да поселится в них любовь к нашему Господу.

– Так ты принимаешь выкуп? – взволнованно спросил Диего.

– Мне странно, что ты заботишься об этих аборигенах, как о братьях. – Кортес не обратил внимания на вопрос. – В битве ты был первым, и меч твой рассекал не воздух…

– Всякая война заканчивается миром. Разве не так, отец? После битвы поверженные соперники перестают быть врагами. Неужели великодушный победитель не должен проявить к ним милость?

– Почему ты пошел с этими людьми? Зачем скитался с ними по селеньям? Ведь это опасно и безрассудно. – Кортеса почему-то не удовлетворяли вполне разумные разъяснения сына.

– Мне хотелось познакомиться с жизнью побежденного народа. С ацтеками нам предстоит сосуществовать, и, рано или поздно, придется с ними знакомиться ближе. Мир или война зависят от того, смогут ли наши народы найти общий язык.

– Узнаю своего сына. – Суровый конкистадор был близок к тому, чтобы смахнуть предательскую слезу. Но не пристало воину проявлять слабость перед туземцами, и в следующий миг Кортес сурово спросил: – Почему же ты, Диего, не предупредил меня?

– Я не успел, отец. Они почти скрылись из вида, когда у меня появилось желание совершить небольшое путешествие. И, согласись, ты бы испытывал ненужные волнения, если б знал, где я нахожусь. У тебя и других забот предостаточно.

Кортес, наконец, прекратил допрос сына, но менять непонятную одежду на золото не спешил. (Собственно, куда торопиться, если мешки с любимым испанцами металлом стояли у его ног, а следовательно, были в полной его власти.) У военачальника появились вопросы к индейцу:

– Скажи, ацтек, как могла одежда Бога попасть к вам?

– То было слишком давно, когда Бог ходил по земле. Но люди сделали все, чтобы уничтожить Его. Бог покинул земной мир, а затем подарил свою последнюю земную одежду человеку, который отправил Его на несправедливый суд.

– Не понимаю. Бог ваш отблагодарил за гонения и преследования? Он весьма необычен.

– Нет, – пояснил Тоноак, – не за гонения был отмечен милостью человек, а за то, что понял свои ошибки, заблуждения и раскаялся в них.

– Любопытно… – задумался Кортес, – уж очень ваш бог похож на Иисуса Христа.

Диего видел, что Тоноак не желает врать, а Кортес готовился задать вопросы, на которые невозможно дать правдивый ответ. Если военачальник узнает всю правду, он ни за какое золото не расстанется с хитоном. Кортес – дитя беспощадного времени – тем не менее, ложился и вставал с именем Господа на устах.

– Отец, этот ацтек от волнения забыл и собственное имя. – Диего пытался спасти друга. – Посмотри: у него дрожат руки.

– У него нет причин для беспокойства.

– Ну как же! – возразил Диего. – Он собрал все золото, что имелось у его друзей, родственников, знакомых, поставил у твоих ног, но одеяния взамен не получил.

Эрнан Кортес устоял бы перед просьбами сына, очень уж ему хотелось разобраться с вещью, которую индейцы хотели купить за баснословную цену. От убийственных расспросов Тоноака неожиданно спас вошедший Диего де Альварадо.

– Эрнан, – тихо произнес он, обращаясь к Кортесу, – на улице бунтуют солдаты Олида. Еще немного, и они сомнут стражу.

Кортес прекрасно знал: случилось то, что должно случиться; и чем дольше откладывать решение вопроса, тем неприятнее будут последствия. Отряд Кристобаля де Олида мужественно сражался при штурме Теночтитлана, и теперь требовал достойного вознаграждения и приемлемой еды. Второе было тоже серьезной проблемой в городе, в котором от голода и недостатка пресной воды только что погибли десятки тысяч туземцев.

Продовольствие собиралось по Мексиканской долине – везде, куда смогли дойти испанцы и их союзники-индейцы. Оно уже начало поступать в лагерь Кортеса. Золото стояло перед конкистадором, но оно не принадлежало ему, коль не выдана ацтекам вещь, требуемая для обмена. А солдаты Кристобаля де Олида могли и не дождаться, когда их военачальник закончит колебаться: исполнить условия неписаного соглашения с этим индейцем, либо поступить по праву войны и объявить все трофеями: и непонятную одежду, которую отдавать почему-то не хотелось, и выкуп за нее. Кортес уловил на своем челе укоризненный взор Диего и, наконец, смирился с тем, что разговор продолжить не удастся. Он нехотя открыл сундук, достал хитон и протянул Тоноаку:

– Ты исполнил свою часть обязательств, теперь моя очередь сдержать обещание.

Обретши хитон, Тоноак восторженно произнес:

– Благодарю тебя, добрый человек, и весь народ наш благодарит! Да подарит тебе Небо великий свет!

– Да разве до сих пор я блуждал во тьме? Разве не Господь даровал испанцам великую победу?

– Мой народ наказан за свои деяния твоей рукой, – смиренно согласился Тоноак.

Индеец приложил к губам дорогую ткань, лицо его просветлело, наполнилось радостью. Диего внезапно приблизился к одеянию и бережно прикоснулся к нему рукой. Ему также хотелось поцеловать величайшую реликвию, и лишь с огромным трудом юноша удержался от необъяснимого поступка. От проницательного Кортеса невозможно было утаить не только действия, но даже сокровенные желания.

– Сын мой! Что ты делаешь?! – воскликнул удивленный Эрнан Кортес. – Опомнись!

– Прости, отец… Видимо, кровь моей матери вспомнила прежних богов, – пробормотал словно разбуженный Диего.

– Я могу тебя понять и простить, но будь осторожен с позывами крови. В Испании за подобные поклонения тебя ждал бы очистительный костер.

В это время полупустые комнаты дворца усилили эхом не только голоса снаружи, но и грохот. Было понятно, что мятежные подчиненные Олида колотили мечами только что установленную дверь. И она поддастся, как только испанцы отложат мечи и воспользуются подходящим бревном.

– Диего, возьми один мешок с выкупом, пойдешь со мной успокаивать солдат.

Эрнан Кортес неторопливо, прихрамывая ногой, израненной в недавней битве, подошел к двери. Она вовсю трещала, было только неясно, что не выдержит первым: массивный засов либо петли. Военачальник приказал открыть дверь.

Казалось, страшная сила снаружи сразу же ворвется внутрь и сомнет, растопчет, раздавит всех, находящихся по сию сторону. Начало и было пугающим, но Кортес спокойным голосом, лишь немного громче обычного произнес:

– Стоять всем! Назад!

Голос Кортеса обладал великой магической силой, никто не мог ослушаться его приказа. Мятежники замолчали и дружно попятились назад.

– Кристобаль де Олид! Возьми у Диего мешок с золотом и честно раздели между своими храбрыми солдатами.

Под радостные возгласы за спиной глава мятежников приблизился к Диего, чтобы забрать обещанную награду. Когда тяжелый мешок переходил из рук в руки, Кортес произнес:

– Кристобаль, я прощаю этот бунт, но следующее подобное происшествие не останется без наказания. В чужой стране, в окружении бесчисленных врагов мы не можем позволить себе неподчинение командиру. Ты меня услышал, и надеюсь, не забудешь никогда это предупреждение.

Тоноак, пользуясь тем, что испанцы были заняты решением собственных проблем, благополучно покинул дворец.

Бесконечное путешествие

Остаток дня Диего помогал отцу: он занимался доставкой продовольствия солдатам, обеспечивал их жильем, что было сделать весьма сложно в уничтоженном почти до фундамента Теночтитлане. Эрнан Кортес всегда старался дать воинам все, в чем они нуждались; даже если это казалось невозможно. Солдаты хотя и были для конкистадора материалом, с помощью которого он добивался цели, но материалом самым дорогим, о котором он заботился больше, чем о самом себе. Юноша стал ногами отца, который из-за ранения не мог везде успеть, и ему нравилось быть полезным Кортесу… Всегда… Но сегодня Диего ни на мгновенье не оставляла мысль о хитоне Спасителя.

Когда юноша и отец в суматохе дня встретились, последний произнес:

– Сын, вечером зайди ко мне. Поговорим о твоих новых друзьях.

Диего промолчал, а когда приблизилось время разговора, то направился вовсе не к отцу. По дамбе, только что расчищенной от трупов, сын Кортеса навсегда покинул это страшное место, которое еще недавно было красивейшим городом на планете. Он знал, где найдет своего друга. Ночь выдалась ясной, а зрительная память юноши была замечательной, и он благополучно достиг места, где находилась заветная пещера. Могучий ацтек вынырнул из темноты, когда Диего принялся за поиски входа в священное для местных христиан помещение. Индеец узнал друга Тоноака и провел гостя туда, куда тот стремился попасть.

Пещерный храм был переполнен народом: мужчины и женщины страстно молились. На алтаре возлежал хитон Спасителя. Диего очень хотел пройти к нему, но понял, что ему придется расталкивать народ, желавший оказаться поближе к святыне. И тут он заметил, что мимо него медленно движется цепочка из людей, стоявших на коленях. Ацтеки приближались к святыне, касались ее и уступали место собратьям. Находившийся у алтаря Тоноак легонько трогал за плечо брата во Христе, если он пытался задержаться дольше отведенного времени.

Диего нашел окончание живой цепочки и теперь, вместе со всеми мысленно произнося слова молитвы, двигался к алтарю. С каждым маленьким шажком он чувствовал, как голова наполняется великим светом; тело, которое должно быть неимоверно уставшим за тяжелый день, напротив, обретает силу и легкость. Приблизившись к хитону, юноша бережно прикоснулся губами к его краю. Тоноак не торопил друга, но тот и сам понимал, что множество людей в это время страждут оказаться на его месте. Многие вновь уходили в конец движущейся цепочки, чтобы опять несколько мгновений побыть подле одеяния Спасителя, и коленопреклоненная очередь никогда не заканчивалась.

Спустя несколько часов молитвы Диего почувствовал на себе взгляд Тоноака. Когда глаза их встретились, индеец указал на дверь. Едва они вышли из храма, Диего встревоженно высказал другу свои опасения:

– Тоноак, нам нужно уходить как можно далее от Теночтитлана и как можно скорее. Мой отец никогда не испытывает колебаний, когда совершает поступок. На сей раз он сомневался, правильно ли поступил. Это плохой знак.

– Ты прав, Диего. Кортес слишком умен, и он понял, что он обменял на четыре мешка золота необычную одежду, случайно ему доставшуюся. Несомненно, твой отец сделает все, чтобы добраться до истины. Нам повезло, что ему пришлось немедля удовлетворять алчность своих воинов. Завтра община изберет десять человек, которые уйдут со мной и унесут хитон. Мы будем искать пристанище в местах, неизвестных белым людям.

– Почему только завтра?! – встревожился Диего.

– Потому, что всю ночь община провела в молитве, ведь сейчас утро. Нужно дать время собраться в путь избранным людям, позволить им хорошо отдохнуть. И пусть наши христиане еще день и еще ночь побудут вместе с хитоном Спасителя. Мой отец и его предки были бы рады видеть столько новых христиан, пришедших поклониться святыне. Слишком долго хитон скрывался от людей; думаю, это не совсем правильно.

– Прости мою суету, Тоноак. Время у нас действительно есть; отец сейчас занят, по его мнению, более важными делами. Кортесу, вместо богатого цветущего города, достались руины, переполненные трупами; и только с помощью вашего выкупа он остановил бунт собственных солдат.

– Община должна избрать десять человек, которые станут хранителями хитона. С ними отправлюсь в путь и я. Мы будем искать благодатную землю, на которой сможет произрастать слово Христа; край, где можно будет, ничего и никого не опасаясь, выставить на алтаре храма Его одеяние. Мы будем искать Царства Божьего, – раскрывал планы Тоноак. – Станешь ли ты двенадцатым среди нас? Прежде чем ответить, помни, что, скорее всего, нам не суждено вернуться обратно.

– Ты мог бы и не спрашивать, Тоноак. Теперь до своей кончины я не расстанусь с хитоном Иисуса и с тобой.

Отряд в двенадцать мужчин пробирался сквозь хвойные леса и тропические заросли, шел мимо дымящих вулканов и переправлялся через бурные реки. Путь двенадцати мужчин лежал на запад – в сторону, противоположную той, откуда на землю ацтеков прибыли белые люди. Встречные племена вначале принимали их за торговцев, но путешественники лишь иногда выменивали на еду некоторые вещи – это немного разочаровывало туземцев. Впрочем, вели себя путешественники мирно и никто не пытался им причинить зло. В качестве пленников для ритуальных жертв они были негодны, так как последних надо было добывать только в бою.

Тоноак стремился, чтобы в число хранителей хитона вошли не только мужественные и выносливые люди, но и знакомые с языками других народностей – это весьма облегчало путешествие. Они добрались до земель племени тарасков, обитавших на восточном побережье континента. В глухой деревне, которая прижалась к горам в надежде, что они скроют хлипкие хижины от бешеных ветров, Тоноак и его спутники нашли приют.

Первое время поселенцы промышляли охотой и рыбной ловлей, выменивая свою добычу на маис и прочие произраставшие на этой земле плоды. И между тем они учили язык приютившего племени. Недолго им довелось изъясняться на наречии тарасков…

Однажды Диего отправился в большой поселок, чтобы обменять шкуры добытых зверей на продукты. Он принялся раскладывать свой товар, как вдруг увидел… Кристобаля де Олида в окружении десятка испанцев. Они шли между торговых рядов, внимательно осматривали товары и, как должное, принимали угощения от добродушных тарасков. Диего от изумления остолбенел, а когда к нему вернулась способность двигаться, тотчас поспешил прочь.

Вести, принесенные Диего, встревожили ацтеков. Покидать обжитое место не хотелось…

– Возможно, испанцы попали на земли тарасков случайно и уже покинули их, – неуверенно предположил Тоноак.

– Мой друг, признайся, что ты не поверил собственным словам, – грустно улыбнулся Диего.

– В любом случае, наша бедная отдаленная деревня испанцев не заинтересует, – размышлял ацтек.

– Ты прав, – согласился Диего. – Некоторое время мы сможем без боязни здесь жить. Заодно узнаем о намерениях испанцев; скоро придут вести из больших селений тарасков.

Кристобаль де Олид действительно не спешил покидать этот край. Тридцатичетырехлетнего, обладающего неиссякаемой энергией конкистадора Кортес послал с тем, чтобы он присоединил здешние земли к его губернаторству. На первых порах Олид не объявлял свои истинные намерения, а предприимчиво пользовался расположением здешних индейцев.

Туземцы были ошеломлены падением могущественной империи ацтеков и думали, что это событие произошло не без помощи богов. Отношение к испанцам естественно было уважительным. Кристобаль де Олид только успевал принимать подарки, среди которых имелись весьма ценные золотые и серебряные изделия.

Спустя неделю к нашим переселенцам явился местный индеец и сообщил, что Олид ищет сына Кортеса по имени Диего и его товарища – ацтека с голубыми глазами.

– Вот так мой отец помог ответить на вопрос: уходить нам из этих мест или остаться? Я знал, что Кортес попытается разобраться: какой одежды он лишился. Было видно, что он почувствовал великую силу, исходившую от хитона, но не понял ее природы. Чем дальше мы уйдем от Теночтитлана, тем меньше шансов у Кортеса нас настигнуть.

По иронии судьбы, в тот день, когда хранители хитона оставили обжитой уголок, Кристобаль де Олид направился со своим отрядом обратно в Мешико (так стал именоваться Теночтитлан). Он сделал попытку объявить земли тарасков владениями испанского короля и его губернатора – Эрнана Кортеса. Туземцы вначале задумались и перестали носить подарки белым гостям, а также их кормить. А потом начались стычки, не всегда заканчивающиеся для испанцев без крови и без жертв. Чтобы не остаться вовсе без людей, Кристобаль де Олид спешно начал грузить полученные подарки и некоторое награбленное добро на мулов и лошадей.

Ацтеки шли на юг и, пробираясь через джунгли, изведали первую горькую потерю. Один из них случайно наступил на змею и был мгновенно ужален. Индейцы знали противоядия от укусов многих гадов, но на этот раз все они оказались бесполезны. Ацтек стал жертвой самой убийственной змеи Нового Света – кайсаки. Нога в месте укуса отекла и посинела в несколько мгновений, отек продолжил распространяться по всему телу. Через несколько минут человека не стало. Товарищи каменными ножами выкопали для него могилу. Диего же срубил мечом два молодых дуба, смастерил с помощью лиан крест и поставил на могильный холмик в лесу.

Ацтеки добрались до местности, которую Христофор Колумб назвал Гондурасом. Здесь, на горных склонах, они устроили свой лагерь, в котором надеялись прожить долгое время. Внизу раскинулась красивейшая долина, в центре которой расположился богатый индейский город Нако. Он был знаменит своим рынком – товары для обмена стекались сюда со всей центральной части континента.

Тоноак с товарищами не стремились оказаться в людском водовороте, а предпочитали оставаться на его краю, в месте тихом и труднодоступном: на небольшом горном плато. Они спускались из своего орлиного убежища по мере надобности, а к ним поднимались люди весьма нечасто – либо это были их новые друзья, либо заблудившиеся путники. Мимо горы шла оживленная дорога вплоть до восточного морского побережья. Иногда ацтеки спускались к дороге, и прямо на ней меняли нужные вещи у торговцев, направлявшихся в Нако.

Сегодня Тоноак и Диего рассчитывали за шкуру только что добытой на охоте рыси выручить маисовой муки. Они заняли удобный наблюдательный пост на скале – отсюда огромная часть долины была как на ладони. И вдруг нечто необычное их удивило, друзья вначале даже не поняли: ЧТО? Толпа людей, двигавшаяся со стороны моря, даже издалека не походила на торговцев. Слишком уж быстро передвигались эти точки, с высоты скалы кажущиеся муравьями. Причину необыкновенной скорости выяснили скоро, хотя некоторое время верить не хотелось даже собственным глазам: толпа ехала на лошадях.

Лошадь была неизвестна индейцам Гондураса, а потому Диего и Тоноак получше замаскировались в густом кустарнике, чтобы убедиться в своих невероятных догадках. Все оказалось хуже, чем друзья могли предположить. Люди конечно же оказались испанцами, а впереди скакал на великолепном темно-гнедом жеребце… Кристобаль де Олид.

Хранителям хитона катастрофически не везло с выбором места обитания. Судите сами: гондурасского берега Колумб достиг в 1502 г. и более двух десятилетий европейцы здесь не появлялись. И лишь когда до Эрнана Кортеса дошли слухи, что именно в этих местах добывают золото и серебро, он проявил интерес к центральной части континента. Посланные в разведку моряки только разожгли его рассказами о том, что тамошние туземцы при рыбной ловле употребляют грузила из чистого золота. А еще предполагали, что где-то в тех местах должен находиться проход из Северного моря (Атлантического океана) в Южное (Тихий океан). Кортес мечтал отыскать его во что бы то ни стало, ведь в случае успеха открывался кратчайший путь к островам Пряностей и к настоящей Индии.

Кортес понимал, что завоевание ценного края следует поручить преданному человеку. Кристобаль де Олид, казалось, более всего подходил на эту роль: храбрый и расчетливый, он возвысился и разбогател только благодаря Кортесу. Но покоритель ацтеков не очень-то полагался на человеческую благодарность, а потому стремился привязать нужных людей более надежными цепями. В окрестностях Мешико находилось огромное имение Олида, подаренное Кортесом. Здесь оставалась любимая жена капитана – красавица-португалка донья Филиппа де Араус. По испанским законам запрещалось вступать в брак с представителями этого народа, но Кортес закрыл на это глаза, позволив капитану наслаждаться семейной жизнью.

Все взвесив, Кортес решил, что сухопутный путь до Гондураса слишком долог и опасен. Он выделил Кристобалю де Олиду 5 кораблей и 1 бригантину, которые приняли на борт 370 воинов, среди которых было около сотни арбалетчиков и аркебузиров, а также 22 всадника. Пороха и другого снаряжения Олид получил ровно столько, сколько пожелал. В эту экспедицию Кортес зачислил всех неблагонадежных солдат, которые до сих пор обвиняли губернатора в сокрытии золота ацтеков и в неправильном разделе добычи, рабов и земель. Кортес рассчитывал убить двух зайцев, и до сих пор подобная охота ему удавалась.

Согласно инструкциям, полученным от губернатора Новой Испании, Кристобаль де Олид обязан был посадить войско на суда, стоявшие на якоре в Веракрусе. Затем корабли по пути должны зайти в Гавану, чтобы забрать там приготовленные для дальнейшего плавания съестные припасы, воду, а также лошадей; оттуда курс Олида лежал прямо на Гондурас. Далее Кортес приказал выбрать место с удобной гаванью на побережье Гондураса и заложить там город. Местное население было рекомендовано не обижать без надобности, но и не слишком доверять туземцам. Дав еще множество других предписаний и советов, Эрнан Кортес сердечно, как отец, простился с Олидом и людьми из его экспедиции.

Корабли конкистадоров благополучно достигли Гаваны, столь же успешно погрузили на борт необходимые припасы, и… тут все инструкции Кортеса перестали работать. Золото начало править участниками экспедиции… даже не оно, а слухи о его многочисленности в Гондурасе. В Гаване к экспедиции присоединилось пятеро отчаянных солдат, изгнанных комендантом одного из городов за попытку мятежа. Они подали мысль Кристобалю де Олиду отложиться от Кортеса. Возможно, их нашептывание и не сбило бы капитана с пути, но тут его пожелал видеть злейший враг Кортеса – губернатор Кубы. Диего Веласкес предложил разделить управление Гондурасом следующим образом: военное командование оставалось у Кристобаля де Олида, а гражданское управление переходило к Веласкесу. О Кортесе никто и не вспомнил – словно его и не было на этом свете. Так, еще ничего не сделавши для захвата Гондураса, Кристобаль де Олид уже совершил предательство.

Олида разделение власти вполне устроило, так как в гражданских делах он ничего не смыслил, но жаждал битв и подвигов. «В это время Кристобалю де Олиду было около 36 лет; внешность его была привлекательна – высокий рост, широкие плечи, приятные черты лица, чуть-чуть лишь нарушенные рассеченной нижней губой, – описывает капитана Берналь Диас. – Говорил он несколько надменно, порой грубо, но разговор с ним был приятен, тем более что он отличался редким прямодушием. В Мешико он был всегда верен Кортесу, но теперь подпал влиянию дурных людей и впал в искушение власти; к тому же он с детства еще служил в доме Диего Веласкеса, так что даже знал кубинский язык, и вот воспоминания детства, привычка повиноваться Веласкесу вновь в нем воскресли, и он забыл, что Кортесу он обязан большим, нежели Веласкесу».

13 мая 1523 г. корабли Кристобаля де Олида достигли побережья Гондураса. Первое время он в точности исполнял инструкции Кортеса. Олид желал убедиться, что страна столь же богата, как о ней ходили легенды; если золота не окажется, то он и далее хранил бы верность губернатору Новой Испании. Ведь изменил Олид своему благодетелю пока что только мыслями, словами, но не делами.

На беду Олида в Гондурасе добывалось и золото, и серебро, а посему отчаянный капитан без жалости отрезал путь к возвращению в имение вблизи Мешико, где томилась в ожидании мужа красавица-португалка. Едва Кортес узнал об измене одного из лучших своих капитанов, тотчас же отправил вдогонку войско на пяти кораблях во главе с Франсиско де Лас Касасом. Последнему было приказано захватить в плен или уничтожить Кристобаля де Олида и принять его солдат под свое начало.

Лас Касас благополучно достиг Гондураса и даже отыскал гавань, где стояли корабли его противника. Кристобаль де Олид также заметил чужие суда и выслал навстречу две каравеллы с солдатами и пушками; они должны были запереть вход в гавань. Лас Касас принял бой, который закончился гибелью каравеллы Олида и четырех его солдат. Желая выиграть время, чтобы собрать воинов, которые разбрелись по окрестностям, Кристобаль де Олид предложил начать мирные переговоры. Лас Касас, в свою очередь, надеялся, что ему удастся пленить мятежника без лишней крови, и согласился на перемирие длиною в сутки.

Ближайшей ночью ужаснейшая буря изменила расстановку сил до наоборот. Все корабли Лас Касаса вместе с грузом затонули, погибло тридцать солдат; остальные, чтобы достичь берега, побросали в море самые тяжелые вещи: оружие, доспехи, одежду. Все спасшиеся после ночного разгула стихии были вынуждены сдаться в плен. Кристобаль де Олид отправил Лас Касаса в тюрьму, а с его солдат взял присягу верности и присоединил к своему войску.

В это время в Гондурасе появился еще один конкистадор, прибывший из Панамы, – некий Гонсалес де Авила. Он основал город у залива, объявил себя губернатором здешних мест, но с трудом отбивался от местных воинственных туземцев. Олид задумал избавиться и от этого соперника. Он потерял восемь солдат, города взять не смог, но в плен угодил сам Гонсалес де Авила.

После двойной удачи Кристобаль де Олид решил захватить богатейший индейский город Нако. С собой он взял обоих пленников. В пути солдаты грабили селения индейцев, сжигая их дотла – большей частью невольно. Ведь соломенные жилища туземцев стояли близко один от другого. Тлеющего очага, разбросанного в поисках золота, было достаточно, чтобы сжечь не только дом, но и всю деревню. Впрочем, многие солдаты, помнившие наказ Кортеса без нужды не обижать местное население, старались не участвовать в грабежах и разрушениях. Пленные – Франсиско де Лас Касас и Гонсалес де Авила, воспользовались беспечностью любимца фортуны и его мародеров и составили среди верных Кортесу солдат заговор. Сигналом для нападения на бунтовщиков должен был стать призыв: «За короля и Кортеса!»

Вышло даже проще, чем надеялись сторонники Кортеса. Ничего не подозревающий Кристобаль де Олид пригласил на ужин своих пленников. Во время его Лас Касас внезапно с ножом набросился на Олида и нанес ему множество ран. Мятежный капитан упал замертво, а заговорщики преспокойно продолжили ужин.

Но не так легко и просто было убить человека невероятной силы; Олид очнулся, отполз от занятых едой недавних пленников и принялся звать своих солдат: «Сюда, друзья, помогите!» Некоторые воины поспешили к нему, но Лас Касас именем Кортеса и короля объявил Кристобаля де Олида преступником и велел его арестовать. Олида схватили, посадили в клетку из дубовых шестов, в которой ранее местные индейцы держали своих пленников. В таком положении прославленного конкистадора туземцы понесли к городу, который накануне он собирался захватить и разграбить.

В Нако Лас Касас оповестил народ, что завтра будут судить Кристобаля де Олида, объявленного изменником. Туземцам, кроме того, пояснили, что именно он виновен в грабежах, сожженных деревнях и прочих несправедливостях. Слухи о том, что белые люди будут судить своего касика, мгновенно распространились по всей долине. Достигли они и ушей наших хранителей хитона.

– Я пойду на суд, – вдруг решил Диего.

– Зачем? – удивился Тоноак.

– Хочу увидеть: изменилось ли что-то в этом мире. Вдруг, пока мы скитались, вернулась справедливость, а мы бежим от нее.

– Нас же искал Кристобаль де Олид! Он прекрасно тебя знает и будет рад исполнить поручение Кортеса.

– Олиду теперь не до меня, судя по известиям из Нако, – усмехнулся Диего.

– Тебя могут узнать солдаты твоего отца.

– В индейском наряде, с туземной раскраской лица меня не узнаешь даже ты.

Торговая площадь Нако была заполнена людьми, словно бочка сельдью. Туземцы перемешались с испанцами, здесь же находились, прибывшие с последними, ацтеки, тлашкаланцы, индейцы с Кубы и даже несколько негров. Сильный Диего пробился в первые ряды и стал прямо у деревянного помоста, с которого ранее жителям города объявлялись текущие новости, а теперь он стал местом казни.

Кристобаль де Олид приговор встретил спокойно, как человек, который посвятил жизнь игре со смертью и каждый день находился в соседстве с ней. Он хладнокровно приблизился к колоде; бросил равнодушный взгляд на прислоненный к ней топор, которым палач должен был отделить голову мятежника от туловища. Туземцы радостно закричали, ацтеки и тлашкаланцы также готовились получить удовольствие от предстоящего зрелища. Именно такой род смерти был приятен индейцам, сооружавшим пирамиды из голов врагов.

Кристобаль де Олид с презрительной улыбкой окинул взглядом пеструю толпу, которая всегда радуется чужой неудаче и завидует успеху. Он подумал, что завтра же многие последуют за ним, сраженные отравленными стрелами или обоюдоострыми мечами, и эта мысль утешила обреченного властолюбца. Внезапно глаза его расширились до неимоверных размеров.

– Диего… – Кристобаль де Олид только и успел прошептать имя того, кого страстно желал видеть Эрнан Кортес.

Если б он заметил раньше юношу, которого искал по просьбе губернатора вот уже несколько лет, все могло закончиться иначе. Но теперь никто не услышал последних слов конкистадора, а могучий человек от неожиданности встречи потерял способность защищаться. Два солдата весьма скоро поставили на колени Олида, а третий тут же привел в исполнение приговор.

Голова слетела с помоста и прекратила свое движение в двух шагах от Диего. Губы Кристобаля де Олида еще шевелились, силясь что-то произнести, а в широко раскрытых глазах навсегда застыло удивление.

Диего, по воле рока избавившийся от человека, который его узнал, теперь мог не спешить обратно в горы. Он решил по возможности узнать о планах испанцев, которые неожиданно хлынули в Гондурас и с севера, и с юга. Здесь сошлись интересы конкистадоров Мексиканской долины и Панамы.

Тем временем торговцы стремились использовать скопление народа для своих целей и постепенно превращали место казни обратно в торговую площадь. Недавно прибывшие солдаты Лас Касаса прекрасно знали о любви индейцев к недорогим безделушкам из разноцветного стекла и захватили с собой достаточное их количество. Теперь они стремились обменять этот сор на произведения ювелирного искусства из золота и серебра, на крупный жемчуг. Иногда им удавалось совершать операции с баснословной прибылью. Но этого им казалось мало: удачно выменяв золотую вещь, они пытались выяснить у бывшего обладателя, где можно найти много таких изделий. Индейцы не понимали речи пришельцев, те злились и едва не устраивали пытки всякому имеющему золото. Увы! Легенды о золоте Гондураса свели с ума испанцев раньше, чем они ступили на его берег.

Диего было стыдно за поведение испанцев, которых он до сих пор считал своими собратьями. С грустными мыслями вернулся бастард к месту обитания своих товарищей, а на следующий день было решено навсегда уйти из этих мест. Ацтеки собрали свой нехитрый скарб и в последний раз окинули взором долину, на несколько месяцев ставшую частью их жизни. И вдруг на их глазах огонь охватил деревню у подножья скалы. С высоты было видно, как бежали туземцы, спасая самое ценное, а в конце улицы их перенимали и обыскивали испанцы.

Ацтеки были знакомы почти со всеми жителями этого селения, снабжавшего все эти месяцы гостей с севера маисом и томатами, мясом птицы и фруктами из своих садов. У Тоноака невольно потекли слезы из глаз, а стоявший подле него Куотли принял необычное решение:

– Я остаюсь с этими людьми, чтобы рассказать им об Иисусе и его муках на кресте. Им будет легче переносить несправедливость.

– Оставайся, брат, – без размышлений согласился Тоноак. – Иначе зачем Господь послал нам Свой свет?! Наш долг нести Его Слово в этот мир.

Печальная судьба Кристобаля де Олида напомнила Кортесу, что кроме меча нужен крест – иначе не только не наступит мир между испанцами и жителями Нового Света, но и сами конкистадоры передерутся друг с другом. Кортес принялся хлопотать перед королевским двором о посылке к нему не воинов, но священников. Он вел переговоры с руководителем ордена францисканцев Франсиско де лос Ангелесом, и однажды с корабля, прибывшего в Веракрус, сошло двенадцать монахов.

Кортес настолько обрадовался приезду францисканцев, что приказал украсить зеленью и цветами дорогу от Веракруса до Мешико. Губернатор Новой Испании вышел встречать монахов далеко за окраину Мешико; Кортеса сопровождали все испанцы, индейские вожди из многих городов и местностей и множество простых туземцев. Ацтеки были неслыханно поражены, когда грозный Эрнан Кортес, которого они привыкли почитать как своих идолов или кровожадных божеств, торопливо спешился и с видом величайшего смирения пошел навстречу каким-то невзрачным людям в плохой одежде, а затем опустился перед ними на колени и целовал руки. Словно зачарованные, индейцы следовали примеру своего губернатора.

Среди прибывших монахов был францисканец Торибио де Бенавенте. Индейцы дали ему прозвище «Мотолиния» («Бедняк») из-за старой истрепанной одежды. Бенавенте удивлял тем, что, отдавая последнее индейцам, часто ложился голодным, в любую погоду ходил босиком и не принял от Кортеса лучшей одежды. А еще полюбили индейцы своего «Бедняка» за то, что он всегда за них заступался.

Торибио де Бенавенте стал настоятелем монастыря Святого Франциска в Мешико, в котором и скончался. Сорок пять лет своей жизни «Бедняк» посвятил проповеди Слова Божьего среди индейцев. Он совершал миссионерские странствия по всей Новой Испании; основал множество монастырей и обратил в христианство более четыреста тысяч туземцев.

На этот раз хранители хитона шли на юг долгие месяцы. Они миновали Панаму, основанную белыми переселенцами в 1519 г. на узком перешейке между Северным морем и Южным. Наши путешественники ранее Кортеса убедились, что никакого морского прохода в этом месте нет.

И, наконец, они вышли на земли Южной Америки, где не ступала нога белого человека, но продолжали двигаться далее. Странники справедливо полагали: чем дальше они уйдут, тем меньше шансов в будущем встретиться с вездесущими испанцами. Ацтеки придерживались берега, омываемого Южным морем; они сознательно отвергли восточную сторону континента, так как понимали – в первую очередь белые люди появятся именно там. На их пути встречалось множество разных племен: некоторые знали металл и домашних животных, но попадались и совершенно дикие, использующих только то, что дарила природа. Путешественники могли бы стать этими самыми подарками диким людям и не были съедены только потому, что хозяева здешних мест оказались в данный момент не голодны. К собственному удивлению, они достигли земли, населенной народом, который, как близнец, был схож с народом ацтеков; и здесь наши странники решили остановиться.

То была империя Единственного Инки (такой титул имел верховный правитель) с богатыми многолюдными городами, прекрасными дорогами, но хранители хитона предпочитали поселиться подальше от всего, что создано руками человека, потому что, по их опыту, всегда находились другие руки, желающие все это благополучие разрушить.

Странников инки встретили холодно, однако без проявления вражды. Пригодной земли в тех краях было немного, а потому вождь местного племени выделил им клочок бесплодной пустыни. Видимо, он надеялся, что бродяги уйдут искать лучших мест для поселения, либо вымрут от голода. Но чужеземцы лишь сердечно поблагодарили вождя за гостеприимство и приступили к работе.

На следующий день инки увидели разбитые грядки, которые пришельцы обсаживали со всех сторон кактусами. Затем из ближайшего болота они принялись носить торф. Тоноак заметил скопление птиц возле одиноко стоящего дерева. Туда отправилось два человека с корзинами собирать птичий помет. Все это высыпалось на грядки и перемешивалось с песком. Через неделю пустынную местность было не узнать. Трудолюбивых поселенцев начали уважать местные индейцы. Они делились с ними маисом и картофелем, несли семена хлопка и перца. И между тем сами инки переняли множество хитростей у переселенцев, а поучиться у них было чему! Ведь пришельцы, прежде чем оказаться в стране инков, прошли через земли многих народов и заимствовать лучшее никогда не гнушались.

Шли годы. Вести о земледельцах, пришедших из незнакомой северной страны, распространились по владениям инков. И однажды их скромное жилище посетил один из сыновей Уайна Капака – правителя инков.

Атауальпа был восхищен изобретательностью и трудолюбием поселенцев. Сына Единственного Инки удивил способ доставки воды к огородам их общины. Недостаток живительной влаги являлся главным неудобством для поселенцев потому, что ближайшая река находилась ниже уровня земли, на которой располагались обработанные площади. Из-за этой особенности и пустовала земля до прихода ацтеков, но последние заставили течь воду там, где она течь не должна.

На берегу реки две ламы ходили привязанные к колесу и, разумеется, крутили его. Это колесо каким-то передаточным механизмом, под землей, было связано с другим огромным колесом, стоящим в реке. Второе колесо было снабжено черпаками из легкого дерева. Когда ламы шли, колесо в реке вращалось, черпаки наполнялись водой, которая сама собой сливалась в лоток, а оттуда по проложенным руслам текла к огородам. Часть ее собиралась в каменные бассейны, выдолбленные подле хижин. Ее использовали поселяне для собственных нужд.

Военачальник был поражен даже не колесом, которого не знали инки. Более всего Атауальпа удивился тому, как можно заставить работать непрерывно капризных и ленивых животных. Оказалось, перед носом каждого самца был лоток, в который при помощи хитрого механизма поступал малыми порциями корм. И он переставал оказываться в лотке, как только ламы прекращали вертеть колесо. А еду подбрасывал в специальную емкость мальчик-подросток. Получалось, он один занимался водоснабжением всей общины.

– Но ведь эти прожорливые животные когда-нибудь наедятся досыта и остановятся, – предположил Атауальпа. – И тогда вода перестанет течь на ваши поля?

– Так все и происходит, – согласился Тоноак. – На этот случай у нас за спиной привязаны среди песка два самца. Они и сменят особей, которые насытились.

Атауальпа пожелал, чтобы со своими необычными знаниями чужеземцы познакомили его народ. Так, все ацтеки разошлись по селениям инков, они передавали не только свое умение обрабатывать землю; там, где они обосновались, ацтеки рассказывали об Иисусе, и возникали христианские общины. Лишь Диего и Тоноак остались на прежнем месте.

Спустя несколько лет по селениям инков прошел слух, что к их землям приближаются белые люди, способные совершать чудеса. Мудрый Уайна Капак под страхом смерти запретил что-либо говорить о чужеземцах. Лишь те жители, которые встречались с необычными людьми, были обязаны прийти во дворец правителя и рассказать все особому человеку – за это их ждало вознаграждение. Спокойствие все так же властвовало на землях инков, о чужеземцах не упоминали еще несколько лет, вот только одному из сановников Уайна Капака приходилось выдавать вознаграждения все чаще и чаще.

Брат Эрнана Кортеса

Не только слухи о необычных бородатых чужеземцах приходили во дворец Единственного Инки. Однажды к нему привели двух истекавших кровью туземцев. У них имелись дырки в плече и руке, проходившие сквозь всю плоть. Раны кровоточили, но несчастные аборигены не обращали на них внимания. Они источали леденящий ужас оттого, что белые люди наносили раны и сеяли смерть, даже не приближаясь к войску инков.

Колумб добрался до неизведанных земель в 1492 г., однако бескрайний материк долгое время оставался закрытым для белого человека. Пока островные аборигены сражались и умирали от пуль и мечей испанцев, континентальные государства продолжали существовать еще несколько десятилетий, не подозревая о коварном соседстве. Далекое расстояние от метрополии препятствовало массовому исходу европейцев в Новую Испанию. На огромнейшем материке испанцы были только каплей посреди бескрайнего океана.

Но капля точит камень. Малочисленность замещалась личными качествами тех, кто пришел в Новый Свет. Их храбрость, мужество, поразительная выносливость, презрение к смерти были равны жажде золота, желанию совершить подвиги и приобрести славу. Эти люди утратили не только чувство страха, но и боли. Однажды Алонсо де Охеда получил ранение отравленной индейской стрелой. Смертоносное жало пронзило насквозь бедро конкистадора. Рана начала воспаляться, казалось, жить ему остались считанные часы. Охеда так не считал, он приказал врачу приложить к ране раскаленное железо. Врач, недавно прибывший в Новый Свет, в ужасе отказался от подобной экзекуции. Однако Охеда пригрозил, если он не сделает то, что велено, будет повешен. Два раскаленных куска железа были приложены с обеих сторон к местам входа и выхода стрелы. Металл прожег насквозь бедро и ногу и уничтожил яд вместе с частью тела. Алонсо де Охеда молча выдержал жуткую операцию, его не держали и не связывали. Таких людей ничто не могло остановить в движении к цели.

Франсиско Писарро был из числа этих жестоких бесстрашных людей. Он приходился троюродным братом Эрнану Кортесу по матери последнего – Каталине Писарро Альтамирано. В отличие от Кортеса, который два года проучился в университете Саламанки, Писарро даже не постиг премудрости письма. Впрочем, это не помешало ему совершить не меньше подвигов, чем его образованному брату, и стать легендой.

Франсиско Писарро был незаконнорожденным сыном испанского идальго Гонсало Писарро Родригес де Агилар. Отец не признал бастарда, но горячая кровь дворянина взяла свое: молодого Франсиско не устраивала участь свинопаса, и он предпочел жизни скромной и безвестной опасную. Семнадцатилетний юноша отправляется воевать в Италию. Тем временем Европу взбудоражили вести об открытии неведомых, сказочно богатых земель за океаном, и Франсиско устремляется навстречу новым приключениям.

В 1502 г. Франсиско Писарро отплывает в Новый Свет под началом упомянутого выше Алонсо де Охеды. По достижении земли, ставшей мечтой многих испанцев, Франсиско, как опытный солдат, назначается капитаном. Писарро принимает участие во многих опасных экспедициях на континенте. В результате одной из них испанцы открыли Тихий океан и на его побережье заложили город Панаму. Некоторое время Франсиско Писарро жил в Панаме и даже был избран мэром. У него появились собственные плантации, благосостояние отверженного бастарда росло. Однако витавшие в воздухе легенды о неисчислимых богатствах городов, спрятанных в джунглях, не оставляли авантюристу ни единого шанса на спокойную жизнь. В это же время с севера пришли вести, что Эрнан Кортес завоевал могущественную империю с немногими только людьми. Покоритель ацтеков устремился на юг, а потому испанцы, обосновавшиеся в Панаме, не без оснований опасались, что вся слава, все неизведанные богатства достанутся этому удачливому конкистадору.

В 1524 г. капитаны Франсиско Писарро и Диего де Альмагро предлагают губернатору свои услуги по обследованию тихоокеанского побережья за собственный счет. Компаньонам удалось снарядить два корабля, на которых разместилось восемьдесят солдат и четыре лошади. Писарро достиг перуанского побережья и вошел в устье реки Биру (испанцы назвали ее Сан-Хуан). И здесь их ожидал тупик. Плыть по реке корабли долго не смогли из-за малой ее глубины, воспользоваться сухим путем не позволяла заболоченная местность, окруженная непроходимыми джунглями. Испанцы вернулись к устью реки, но морской штиль сделал невозможным и движение по морю. Пришлось остановиться на берегу. Тем временем закончились припасы; солдаты поедали моллюсков, различные коренья, ягоды. Негостеприимная местность была ими названа – Порт Голода.

Здесь испанцы познакомились с местными жителями, а увиденные на их телах грубые золотые украшения вселили надежду, что они на правильном пути. Вдобавок аборигены рассказали, что южнее их земель находится могущественное королевство. Как мы знаем, ради успеха, испанцы были готовы претерпеть любые трудности. И корабль Писарро начал движение на юг вдоль береговой линии.

Дважды при высадке на берег испанцы находили покинутые селения аборигенов. Здесь они обнаружили немного золотых украшений, запасы маиса и… не до конца обглоданные человеческие кости. Как только Писарро попытался углубиться на материковую территорию, он натолкнулся на яростное сопротивление туземцев. Сам он был семь раз легко ранен в коротком бою, а отряд потерял пятерых товарищей убитыми, еще семнадцать получили ранения. Продолжать поход было не с кем – так закончилась первая экспедиция Франсиско Писарро в поисках мифической страны, переполненной золотом.

Туземцы, искалеченные испанскими аркебузами, добрались до городов инков и своими рассказами изрядно испугали население. Их страшные раны ощупывали грязными руками любопытные индейцы и находили в разворошенной плоти странные предметы. От такого внимания бедняги вскоре умерли. С их кончиной инки успокоились, тем более правитель щедро раздавал обещания, что всякий чужеземец, вошедший с оружием на их земли, будет уничтожен. На всякий случай Единственный Инка пригласил к себе странных поселенцев с севера – то есть наших хранителей хитона.

Тоноак и Диего привыкли к тому, что правитель часто интересовался их мнением по разным вопросам. Так повелось с тех пор, как его сын – Атауальпа – впервые посетил их хижину. Уайна Капак повелел советнику, собиравшему сведения о белых людях, рассказать чужеземным гостям все, что тот считал важным. Выслушав рассказ о первых столкновениях инков с белыми людьми, хранители хитона поняли, что спокойной жизни приходит конец и на этой земле.

– Их было немного. Возможно, более они не придут, – с надеждой промолвил Единственный Инка. – Белым людям сильно досталось от наших воинов. Вы с ними знакомы и должны предвидеть их следующие поступки. К чему нам готовиться?

– Белых людей мало вблизи твоих владений, – согласился Диего. – Но их очень много на другом конце земли. Корабли с искусными воинами постоянно прибывают на Эспаньолу, а оттуда расходятся по землям Нового Света.

– Пусть тебе не дарит надежду на счастливый исход малочисленность неведомого народа, – поддержал друга Тоноак. – Их воинственность питают могущественные темные силы. Всего только несколько сотен бородатых людей уничтожили государство ацтеков, их главный город и могущественного правителя. Ничто не может устоять перед ними.

– Но что им нужно? Для чего эти люди уничтожают все на своем пути? – удивился Единственный Инка.

– Золото! Их по-настоящему волнует только оно, – пояснил Диего.

К удивлению друзей Уайна Капак лишь презрительно улыбнулся и произнес:

– Всего лишь только оно… У меня много желтого металла, а бородатых охотников до него, как вы сказали, мало. Я дам золота всем, кто придет, пусти они уйдут довольные с миром.

– Не получится насытить их жажду, – уверенно произнес Диего.

– Я дам столько, сколько они смогут унести.

– Они хотят владеть всем золотом мира. Всем, что ты имеешь, – сказал Тоноак. – Их не интересует то количество, которое хочешь дать ты, они хотят знать, сколько сокровищ всего есть в комнатах твоего дворца. Как только появится человек, способный соединить и повести за собой несколько сотен людей без страха, как только они найдут твое царство, на эти земли придет беспощадная война.

Долгое время о белых людях ничего не было слышно, и Уайна Капак начал забывать разговор с чужеземцами. Вместе с Атауальпом и огромным войском он отправился в поход на север, чтобы присоединить к своей великой державе новые земли. Единственный Инка остановился в Кито. И тут начали твориться необыкновенные вещи, предвещавшие великие бедствия и несчастья. В небе стали появляться кометы, одна из которых – огромнейших размеров и зеленого цвета, навела ужас среди инков. Вслед за необычной кометой молния ударила в дом Единственного Инки. Колдуны предсказали скорую смерть Уайна Капака, также уничтожение всего рода Единственных Инков и разрушение государства.

Единственный Инка в это время действительно тяжело болел и чувствовал, что жизнь его угасает с каждым днем. Потому все предсказатели остались живы, им только было велено хранить в тайне от народа толкование необыкновенных событий.

Умирая, Уайна Капак призвал своих сыновей, военачальников, высоких сановников и открыл пророчество, передаваемое из поколения в поколение правителями инков:

«Много лет назад мы, благодаря откровению нашего отца – Солнца, узнали, что, когда процарствует двенадцать Единственных Инков, его сыновей, придут новые люди, неизвестные в этой стороне, и они победят, и покорят, и подчинят своей империи все наши и еще многие другие государства; я подозреваю, что это те, которые ходят по побережью нашего моря; они должны быть людьми храбрыми, имеющими во всем преимущества перед вами. Мы также знаем, что на мне заканчивается двенадцатый Единственный Инка. Я заверяю вас, что по прошествии нескольких лет после того, как я уйду от вас, придут те новые люди и исполнят то, что вам сказал наш отец Солнце, и они завоюют нашу империю и станут ее господами. Вам придется договориться о мире с этими людьми и завести с ними дружбу, потому что они во всем превосходят вас, ибо их закон будет лучше, чем наш, а их могучее и непобедимое оружие сильнее вашего. Оставайтесь с миром, ибо я ухожу отдыхать со своим отцом Солнцем, который зовет меня».

Лучше бы Уайна Капаку не упоминать о древних пророчествах; тем более, при таком стечении людей, они перестали быть тайной. Вымышленные или действительные откровения – теперь уже не суть – явились мощнейшими союзниками белых людей.

Земля мечты

Франсиско Писарро без славы вернулся в Панаму, но некоторое количество вожделенного желтого металла он привез. Немного больше золота удалось набрать его компаньону Диего де Альмагро, который возвращался другим путем. (Оно обошлось не дешево – Альмагро потерял глаз во время стычки с туземцами.) Даже небольшое количество грубых диковинных безделушек было достаточно, чтобы зажечь алчный огонь в глазах местных поселенцев. Сразу же начала готовиться новая экспедиция.

Людей в Новом Свете было катастрофически мало, и сто шестьдесят человек, которых удалось завербовать Писарро и Альмагро, считались вполне приличной армией. Два кое-как укомплектованных корабля на этот раз вел опытнейший мореплаватель Бартоломе Руис. Суда пересекли ранее недосягаемый для испанцев экватор, и здесь силы участников экспедиции разделились. Руис продолжил плавание, и ему удалось настигнуть базальтовый плот аборигенов, нагруженный вещами, предназначенными для торговли: золотыми и серебряными изделиями весьма тонкой работы, великолепными тканями, расписанными диковинными птицами, растениями и цветами.

Франсиско Писарро сухим путем углубился на неизведанную территорию и тут же столкнулся с неимоверными трудностями. Дожди шли ежедневно, путь лежал через непроходимые джунгли, кишащие змеями и москитами. Все чаще отряд подвергался нападению туземцев. Два солдата – Родриго Санчес и Хуан Мартин – оказались в плену. Потеряв много людей, Писарро вернулся к побережью. Приплывшие из Панамы корабли нашли его чудом выживших солдат в ужасном состоянии. Пожалуй, только предводитель верил, что их ждали величайшие открытия, и они были совсем близки.

Капитан корабля передал приказ губернатора: всем оставшимся в живых членам экспедиции вернуться в Панаму, но Писарро не торопился занять место на спасительной палубе. Потратить столько сил и времени на пути к мечте и вернуться в исходную точку – такое было невозможно для конкистадора. Шанс достигнуть великой цели был одним из миллиона, и Писарро без колебаний поставил собственную жизнь на один-единственный призрачный шанс. Мечом он провел на песчаном берегу черту и обратился к своим людям.

– Там лежит Перу с величайшими богатствами, – указал испанец на континент и в следующий миг повернулся в сторону кораблей – здесь Панама и нищета. А теперь пусть каждый из вас выбирает то, что больше подходит храброму кастильцу. Что касается меня, я иду на юг, а в нищете и безвестности пусть прозябают другие.

Писарро перешел черту на песке, словно разделившую его жизнь надвое; поступок командира вдохновил тринадцать человек – еще недавно мечтавших только о возвращении в обжитые места. Они предпочли остаться одни среди бесчисленного множества опасностей. У обреченных храбрецов не имелось ни единого шанса выжить и добраться до любого обжитого испанцами уголка, так как согласно приказу губернатора все корабли должны вернуться в Панаму. Товарищи, уходившие на корабли, прощались с ними навсегда.

А в это время перед Атауальпой стояла черта, подобная той, которую провел на песке Франсиско Писарро. К нему доставили двух пленных испанцев: Родриго Санчеса и Хуана Мартинеса. Туземцы благоговели перед белыми людьми, им казалось, что это посланники богов, если не сами боги. Атауальпа знал, что перед ним всего лишь дерзкие, коварные и сильные враги; правителя долго мучил вопрос: дружить или воевать с ними. Четыре дня пленников водили по столице, а затем принесли в жертву божеству, которое считалось у туземцев творцом мира.

Маленький отряд Франсиско Писарро двинулся в направлении, прямо противоположном местам, где находились поселения их соотечественников и куда ушли корабли. Продукты, оставленные моряками, закончились скоро. Они питались только тем, что могла дать земля, по которой шли. Испанцы день за днем плыли на базальтовых плотах, продирались сквозь девственные джунгли, поднимались в горы, спускались в долины, пробирались сквозь болота, кишащие москитами; дожди, постоянно лившие во второй половине дня, превращали и обычную почву в болото, а потому солдатам пришлось еще нести на своих сапогах приличное количество глинистой земли. Они вышли к заливу и увидели на противоположной стороне самый настоящий город. Испанцы подозрительно смотрели друг на друга, проверяя, не сошли ли они с ума и не мерещится ли им желаемое. Но нет! Город существовал, и его видели решительно все!

Писарро и его немногочисленные спутники дошли до окраин империи Единственного Инки. Они нашли то, что искали: возделанные поля и сады, большой город с храмами, которые были накрыты листами из настоящего золота. Здешние жители, словно зачарованные, смотрели на белых пришельцев, не понимая, как к ним относиться. Существа в оборванных одеждах, с обильной растительностью на лице, с оружием из неведомого металла слишком мало были похожи на людей в представлении здешних аборигенов. Тринадцать человек и командир невозмутимо шли через многочисленные толпы туземцев, и ни один мускул не дрогнул на лицах конкистадоров. Испанцы лицезрели блистающие золотом храмы так, словно эти богатства принадлежали им. Живые, обычные люди не могли так обыденно смотреть на жилища богов, не могли поднять глаза без благоговения. Поступки чужеземцев были непонятны, а самый большой страх вызывает неведомое. Чтобы поддержать уважительное отношение индейцев, один из испанцев с помощью аркебузы убил сидевшего на дереве попугая.

С королевской щедростью Писарро преподнес одному местному вождю боевой топор, когда заметил, что туземец не сводит с него глаз. Расчет на гостеприимство оказался верным, так как получивший топор – счастливый касик с золотыми серьгами и в плаще из шерсти ламы – был весьма важным человеком в городе. Испанцам понесли провизию и богатые дары, часть из которых составляли изделия из вожделенного золота. В доме вождя им подавали еду на золотых и серебряных блюдах. Белые пришельцы все принимали как должное.

Так Франсиско Писарро нашел то, что следовало завоевать. Ему объяснили доверчивые туземцы, что город является частью огромной богатой страны, которой правит Единственный Инка. Теперь предстояло добраться до Панамы, рассказать тамошним обитателям, что богатейшая страна существует не только в воображении Писарро, и в доказательство предъявить полученные подарки. Однако добраться пешком до Панамы было невозможно – невероятно длинный путь через земли недружественных индейцев не смог бы осилить маленький отряд. Морским путем на базальтовом плоту пришлось бы плыть вечность. Величайшая тайна о том, что богатейшее государство существует, грозила остаться нераскрытой. Но Франсиско Писарро слишком желал покорить неведомый край, и ничто не могло устоять на его пути – расстояние, время, люди, погода, природа и прочие обстоятельства; и даже случай всегда был на его стороне.

Любопытство испанцев спасло отчаянную экспедицию тринадцати смельчаков. Товарищи, которые вместе с ним ранее искали рай, а нашли ад, но были благополучно вывезены из него в Панаму, некоторое время радовались своему спасению. Но жалкие крохи золота, найденного в индейских селениях, скоро закончились. Участники предыдущих походов Писарро все чаще размышляли о судьбе своего предводителя. По разумному размышлению, он должен непременно погибнуть. Однако те, которые лично знали Франсиско Писарро, отказывались верить, что этот одержимый человек мог просто так кануть в безвестность. И его прежние соратники уговорили губернатора снарядить корабль на поиски оставшихся в неведомом мире тринадцати отчаянных искателей. После восемнадцати месяцев скитаний Писарро и его спутники вернулись в Панаму.

Писарро жаждал поскорее вернуться в открытую им богатую страну, и уже не в качестве миролюбивого путешественника, но завоевателя. И тут он натолкнулся на неодолимую скалу препятствий: в Панаме не оказалось ни людей, ни денег для подобного мероприятия. Вдобавок, губернатор оказался осторожным человеком, ведь он мог потерять все, если затея провалится, а в случае удачи лавры пожинал бы новый Кортес.

Но разве что-то могло остановить величайшего авантюриста на пути к мечте? Франсиско Писарро собрал лучшие золотые украшения, которые были найдены в неведомых землях, остальные продал, а вырученные деньги потратил на новое путешествие. Кроме золотых украшений Писарро взял с собой диковинных животных – лам, а также несколько индейцев, и весной 1528 г. отправился… в Испанию.

Конкистадору необходимо было попасть к королю, но бастарду и бывшему свинопасу было сложно получить доступ во дворец Карла V. Потому он решил для начала посетить родную Эстремадуру, чтобы там привезенной добычей соблазнить солдат для своей будущей армии. Ему сразу же не повезло: Писарро натолкнулся на своего старого кредитора, и по его требованию путешественник сразу же оказался в тюрьме. Писарро был не грамотным, но обладал великим даром убеждения. Он рассказал судьям о невиданных странах, в которых золота больше чем олова, и те решили передать необычного заключенного королевским чиновникам.

После того как в Испанию широкой рекой потекло золото ацтеков, король выслушивал самые невероятные известия из Нового Света. Впрочем, отчаянному авантюристу пришлось еще долгое время сражаться с королевскими чиновниками, пока ему предоставили случай в самых ярких красках описать королеве богатства почему-то не завоеванного края. А убеждать Писарро умел! И вот, в июле 1529 г. конкистадор назначен губернатором земель, которые он так искусно описал, хотя инки даже не подозревали, что у них появился начальник выше самого Единственного Инки. Он получил 750 000 мараведи на содержание войска, право воздвигать крепости и раздавать имения. Испанский двор возвел, наконец, бастарда, не признанного собственным отцом, в дворянское достоинство. Он заимел собственный герб и стал рыцарем ордена Сантьяго.

Однако главное, что было необходимо для вступления в должность губернатора – это боеспособное войско. Франсиско Писарро не получил от короля ни одного солдата, а только разрешение набрать войско в 250 человек – 150 в Испании и 100 в заморских землях. Губернатор без губернаторства вновь отправился в родную Эстремадуру – суровый край щедро поставлял выносливых воинов для Нового Света. Первыми под его знамя встали четыре родственника: сводный брат Франсиско Мартин де Алькантара и три брата – Гонсало, Хуан и Эрнандо – все столь же гордые, сколь бедные. Так что, Франсиско мог только поблагодарить отца за то, что тот провел много времени в постели.

Писарро не набрал даже положенных 150 человек, потому что на содержание уже набранных не доставало средств. В январе 1530 г. небольшое войско погрузилось на три корабля и поплыло навстречу великим приключениям.

Не бывать двум Единственным Инкам!

В январе 1531 г. три корабля вышли теперь уже из панамского порта и отправились навстречу величайшей авантюре. Франсиско Писарро и в заморских территориях не смог набрать разрешенное количество солдат, но самые отчаянные конкистадоры поверили в его удачу. Для самого Писарро, возраст которого приближался к шестидесяти годам, экспедиция стала последней возможностью совершить что-то великое, прежде чем покинуть этот мир. Всего сто восемьдесят человек и двадцать семь лошадей насчитал престарелый конкистадор на трех кораблях перед отплытием из Панамы.

С испанцами Писарро шло величайшее бесстрашие, но поначалу оно сослужило завоевателям плохую службу. На пути экспедиции возник небольшой индейский городок, и солдаты немедленно захватили. Им досталось некоторое количество золота, серебра… и ненависть туземцев, до тех пор не знавших, как относиться к белым гостям. Теперь испанцы встречали либо пустые деревни, либо отчаянное сопротивление. Когда движение Писарро и вовсе стало невозможно, к нему неожиданно прибыло подкрепление. Эрнандо де Сото оставил свои богатейшие поместья в Никарагуа, на все имеющиеся средства набрал отряд в сотню человек и догнал Писарро, ввязавшегося в бессмысленные бои на подступах к величайшей империи.

Писарро, сам того не сознавая, чрезвычайно удачно выступил в поход со своей жалкой армией против нескольких миллионов инков. И сколько бы он не совершал глупостей, удача почему-то всегда оказывалась на его стороне.

Уайна Капак умер в 1527 г. в Кито, во время борьбы с северными племенами. Как и полагалось, в столице государства – Куско – начал править следующий Единственный Инка – Уаскар. Однако самое боеспособное войско находилось на севере, во главе его стоял другой сын почившего правителя – Атауальпа. Ему полагалось сдать командование Уаскару, но слишком мало людей в этом мире добровольно слагали власть, и Атауальпа не вошел в их число. Он, конечно, признал Уаскара Единственным Инкой, но войско оставил за собой; в общем, кроме слов, ничем не наполненных, ничего не получил от брата Уаскар. Равновесие длилось много лет, и оно держало в напряжении всю державу. А когда Атауальпа совсем утрачивал душевный покой, он почему-то искал его не у своих колдунов, не в храме, а у чужеземцев, пришедших с севера – Диего и Тоноака.

– Белые люди приближаются к землям инков. Все, как обещал отец. И что нам остается?! Гибель?… Значит, древние откровения сбудутся? – нервно произнес Атауальпа, и теперь ждал ответных слов со стороны хранителей хитона.

– Все на этой земле зависит от человека. Он может изменить и свою судьбу, и судьбу своего народа, особенно если речь о правителе, от которого зависит множество людей, – раздумывая, молвил Тоноак. – Он может сделать будущее гораздо худшим, чем предсказано древними, а может и отвратить все ожидаемые беды.

– Я знаю, что вы поклоняетесь иному Богу. Видимо, Он действительно велик, коль дарует вам столь много мудрости. Но может ли Он остановить белых воинов?

– Наш Небесный Отец помогает всем людям, кто принял Его сердцем и живет по Его законам.

– Мне бы хотелось получить помощь твоего Бога, но я не могу изменить богу Солнца – меня оставит мой народ; ведь инки – его дети.

– Мы просим нашего Господа, чтобы он спас народ, который дал нам приют, мы молимся, чтобы Он даровал правителям инков великую мудрость, – признался Тоноак. – Мы молимся за тебя.

– Ваш Бог услышит эти просьбы? – с сомнением произнес Атауальпа.

– Да. Он видит и слышит все. И Он окажет помощь всем, кто ждет ее, нуждается в ней. Наш Господь помогает тем, кто делает добро другим людям. Как ты поступаешь с себе подобными, так тебе и воздастся.

– Да как же мне быть добрым, если к моим землям приближаются белые люди, убивая всех вокруг! – возмутился Атауальпа. – А наши с Уаскаром войска все чаще встречаются на поле боя, и льется кровь братьев. В прошлом году из-за ссор мы не смогли достойно почтить память отца – Уайна Капака.

– Вам с Уаскаром необходимо помириться, тогда к приходу белых людей инки будут вдвое сильнее, – осмелился посоветовать Диего. – Белые люди всегда побеждали в наших землях потому, что объединялись с врагами своего врага.

– Мне нужно встретиться с братом, но слишком далеко Уаскар… – размышлял Атауальпа. – Много-много дней пути до Куско.

– Ходят слухи, что и белые люди не спешат, – заметил Диего.

– Да они идут медленно, – согласился правитель. – Их мало, и ведут они себя неразумно. Белые люди воюют со всеми, кто встречается у них на пути.

– Возможно, Господь дает время нам, чтобы поразмыслить и окончить все дела миром, – предположил Тоноак.

– Пожалуй, я успею встретиться с братом, – принял вдруг решение Атауальпа и покинул чужеземцев, не прощаясь.

Последовали спешные приказы Атауальпы: инки северных земель, годные к службе, должны незамедлительно отправиться в Куско по случаю поминального дня почившего Уайна Капака; также, согласно древним обычаям народа, они обязаны принести клятву верности Уаскару и совершить ему поклонение. Брат Единственного Инки повелел взять самые лучшие наряды и украшения, чтобы праздник, который обещал стать примирительным для сыновей Уайна Капака, запомнился всему народу.

По великолепной дороге потянулись в столицу празднично одетые люди. А между ними небольшими отрядами следовали опытные и отборные воины числом более тридцати тысяч; их вели лучшие военачальники покойного Единственного Инки.

Уаскар заподозрил неладное и принялся собирать своих воинов. Обе армии встретились на обширных полях вблизи Куско. Битва инков была необычайно ожесточенной: на стороне новобранцев Уаскара были справедливость и желание сберечь законного Единственного Инку, за узурпатора Атауальпу сражались закаленные в боях с северными племенами опытные воины. Когда опытность стала брать верх, Уаскар, под защитой тысячи телохранителей, обратился в бегство. Но военачальники Атауальпы понимали, что победа ничего не стоит, пока Единственный Инка жив и свободен. Погоня продолжалась до тех пор, пока не погибла последняя тысяча воинов Уаскара.

Атауальпа объявил, что война между инками окончена, и повелел собраться всем родственникам Единственного Инки в Куско, дабы на семейном совете решить, как дальше управлять страной. И как только родственники прибыли в столицу, Атауальпа занял место Уаскара и приказал перебить всех, кто мог стать ему соперником. Когда его военачальники заметили, что он поступает слишком жестоко, новый правитель ответил:

– Не бывать никогда двум Единственным Инкам!

Жестокость Атауальпы не насытилась кровью двухсот своих братьев, сыновей Уайна Капака, и, по словам хрониста, «двинулась дальше, пожирая кровь его племянников, дядей и родичей четвертого и более поколений, ибо все, кто имел королевскую кровь, законнорожденные или бастарды, не смогли от нее уберечься. Всех их он приказал убить разными смертями: одних обезглавили; других повесили; других побросали в реки и озера с огромными камнями на шее, чтобы они утонули, и им бы не помогло их умение плавать; другие были сброшены с высоких утесов и обрывов».

На глазах пленного брата, Уаскара, Атаульпа приказал перебить его сановников, военачальников и слуг. Затем ему пришла мысль, что женщины из царственного рода могут родить и вырастить соперника, и в руки палачей перешли все женщины и дети, связанные родством с Атауальпой. Только Уаскара он не торопился убивать, так как еще не насладился его позором и бесконечными бедствиями.

Итак, Писарро после долгого и утомительного пути, вступил на землю инков. Он с удивлением увидел разрушенные города и сожженные деревни, трупы воинов и просто жителей на руинах. Повешенные на деревьях вдоль дороги воины, с выклеванными глазницами, не увидели будущего позора своих победителей.

Испанцев, поднимающихся по узкой горной дороге, мог бы с легкостью уничтожить из засады небольшой отряд инков. Однако последние были заняты братоубийством; несмотря на то что Уаскар давно томился в плену, не все желали признавать Атауальпу своим правителем.

Наконец за горным перевалом открылся красивейший город – Кахамарка. Прекрасные дома почти все оказались пустыми, по водопроводу беспрерывно поступала холодная горная вода, излишки ее давали жизнь красивейшему фонтану. В городе находился храм Солнца, а при нем жило несколько сотен священных дев необычайной красоты. Пользоваться ими мог только Единственный Инка, но испанцы этого не знали и, не обращая внимания на ужас в глазах туземцев, прямо в охапках понесли понравившихся дев Солнца в свой лагерь.

До столицы империи – Куско – по словам туземцев, было не менее тридцати дней пути. (И это при условии, что никто не будет препятствовать передвижению горстки конкистадоров.) Но везение почему-то не покидало Писарро: под Кахамарку прибыл Атауальпа, чтобы на здешних горячих источниках подлечить раны, полученные во время войны с братом.

Писарро тут же вступил в переговоры с правителем империи. В качестве посла отправился Эрнандо де Сото с большей и лучшей частью конницы – сорока всадниками. Он постарался произвести впечатление на инков, прежде не имевших дела с лошадьми. Прекрасный наездник – де Сото – поднял свою дрессированную лошадь на дыбы перед самым лицом Единственного Инки – так что от поднятого ветра колыхнулась бахрома его головного убора. Атауальпа даже не моргнул глазом, но стоявшие рядом воины в страхе отшатнулись назад – вечером всех их казнили за трусость.

Эрнандо де Сото уверял правителя в дружественных намерениях испанцев и передал приглашение Писарро посетить его лагерь в Кахамарке. Атауальпе также хотелось ошеломить и испугать чужеземцев, а по возможности уничтожить их, и он объявил де Сото, что навестит гостей на следующий день.

Атауальпа появился в окружении семи тысяч мужчин, которые пытались представить собой мирную толпу. Однако каждый из них имел боевой топор, пращу и мешочек с камнями, прикрытый набедренной повязкой. Единственного Инку, который завоевал свой титул в братоубийственной войне, одетого в голубые одежды, с золотой короной на голове и ожерельем из крупных изумрудов, несли на украшенном серебром паланкине. Его окружали восемьдесят племенных вождей, столь же богато украшенных. Их золото и драгоценные камни воспламенили в сердцах испанцев отнюдь не уважение, на которое рассчитывали знатные индейцы, а вожделение.

Обе армии были намерены сражаться, но тщательно скрывали это. Пока Атауальпа ждал эффекта, произведенного его появлением, испанцы обреченно готовились к худшему. Им ничего не оставалось, кроме ожидания чуда. Против многотысячной армии они могли противопоставить менее двухсот воинов. 16 ноября 1532 г. должна была решиться их судьба, а также судьба всего континента – Южной Америки.

О великом думал в те мгновенья только монах-доминиканец Висенте де Вальверде. Он твердо следовал предписаниям королевского совета: пытаться предотвратить миром любое кровопролитье. Монах, в сопровождении переводчика, приблизился к Атауальпе и протянул ему Библию со словами:

– Я служитель Бога и проповедую христианам об истинах Божественных, о них я хочу рассказать и тебе. В этой книге вся наша мудрость. Она гласит, что все люди есть братья и между ними должен быть мир.

Атауальпа принял подарок, но он был необычен, и Единственный Инка не знал, как им пользоваться: книга распахнулась в его руках и выскользнула наземь. Евангелие Божье на земле произвело на испанцев величайшее впечатление, так что жизнь их стала иметь второстепенное значение. Желание наказать осквернителей святыни вытеснило страх из их душ.

Франсиско Писарро дал команду артиллеристу Педро де Кандия, и тот выстрелил из пушек в середину толпы индейцев. Затем вступили в дело аркебузиры и арбалетчики.

Атауальпа накануне весьма простым и жестоким способом пытался приучить своих воинов не бояться лошадей, но пушки и аркебузы, низвергавшие гром и молнию, уничтожавшие на расстоянии, парализовали волю индейцев. Лишь немногие после действия огнестрельного оружия и мощных арбалетов сохранили способность защищаться.

Раздался боевой клич испанцев: «Сантьяго!» Для большего устрашения испанцы привязали к лошадям погремушки. Индейцы в ужасе давили друг друга, и солдатам Писарро оставалось только одно – убивать.

Франсиско Писарро надел кирасу и, вооружившись мечом и кинжалом, бросился в самую гущу индейцев. Прокладывая оружием дорогу к Единственному Инке, он лишь кричал:

– Вождь нужен живым!

Захват в плен главного правителя – такова была главная задача всех конкистадоров, а потом, прикрываясь им, словно щитом, завоеватели диктовали условия народу. Престарелый испанский командир с великой отвагой достиг паланкина Атауальпы. У некоторых вождей были отрублены кисти рук, но они продолжали поддерживать плечами роскошные носилки своего господина. Но вскоре и самые верные сановники были искрошены испанскими мечами, а Единственный Инка оказался на земле, залитой кровью. Один солдат в горячке битвы замахнулся кинжалом на Атауальпу, но Франсиско Писарро в последний момент отбил занесенное оружие. Солдат задел кинжалом руку своего командира, и Франсиско Писарро стал единственным из испанцев, кто получил ранение в этой битве. Результат битвы был ошеломляющим: конкистадоры перебили почти все войско Атауальпы, не потеряв в своих рядах ни одного человека.

До самой темноты продолжалось преследование и уничтожение индейцев. Солнце величайшей империи Нового Света зашло навсегда.

Меня спасет золото

Единственного Инку не оставляла надежда, которую подпитывал военачальник, одержавший над ним победу. В первый же день после трагической битвы Писарро пригласил его на обед, и слуги заботились о пленнике, пожалуй, даже больше, чем о его тюремщике. Испанцы разрешили ему иметь небольшой двор из дюжины слуг и советников.

Атауальпа спросил касика, попавшего в плен в самом конце сражения:

– Много ли погибло наших воинов?

– Вся равнина покрыта их телами, и нет на ней и пяди земли, не политой кровью твоих воинов.

Настроение пленника после таких сведений ухудшилось; в общем, оно у Атауальпы стало слишком переменчивым. Испанцы хорошо обходились с ним, но владыка величайшей империи, в одночасье ставший узником, не мог быть довольным своим положением. В первое время он надеялся обрести свободу и видел разнообразные способы ее достижения: либо миллионы его подданных окружат кучку чужеземцев и потребуют вернуть Единственного Инку, либо белые люди удовлетворятся выкупом. Уж он даст им столько золота, сколько не смогут унести ни они, ни их выносливые животные.

Но дни шли, и ничего не менялось. Его подданные безропотно доставляли белым людям продовольствие, потому как оно требовалось их вождю, якобы пожелавшему остаться гостем в Кахамарке. Не услышал Атауальпа и требования о выкупе; конкистадоры еще не решили: как лучше распорядиться своей удачей и знатным пленником. Для начала они от имени Атауальпы передали приказ его войскам: всем разойтись по домам.

Неизвестность и неопределенность тяжким грузом давила на знатного пленника, и никто из его окружения не мог дать совет, найти слова утешения. Атауальпа неожиданно попросил доставить к нему чужеземцев с севера, которые оставались всегда непонятными и далекими для владыки, но почему-то его постоянно тянуло к ацтекам. Испанцы любезно позволили найти их, и скоро Тоноак и Диего предстали перед поверженным владыкой.

«Как мне спастись?» – без слов поняли главный вопрос хранители хитона, по милости Атауальпы и сами оказавшиеся в плену.

– Единственный путь спасения: принять Бога, Которому служим мы и Которому поклоняются белые пришельцы, – произнес после некоторого раздумья Тоноак.

– Бог этих пришельцев необычайно силен, если жалкая горсть их смогла побить неисчислимое множество наших воинов и ты, великий владыка мира, теперь в плену, – мгновенно ухватился за блеснувшую надежду советник-колдун, в обязанности которого входило и предсказание будущего. – Прими их веру – так хочет Солнце! Ты станешь своим среди белых людей, и они не посмеют причинить тебе вред.

– Что нужно, для того чтобы ваш Бог принял меня под защиту? – спросил Атауальпа.

– Поверить в Него.

Несколько дней Тоноак и Диего терпеливо рассказывали Атауальпе об Иисусе, Его великой жертве и спасении.

– Ваш Бог очень добр. Я хорошо знаю людей и верю, что все так и было, – сказал однажды Единственный Инка, слушая Евангелие. – Я верю в Него. Но разве добротой можно победить врагов?

– Только добротой и любовью можно обрести спасение. Господь дарует вечную жизнь всем, кто поверил в Него, кто избрал путь, Им начертанный.

– И когда я увижу Его помощь? – не терпелось Атауальпе.

– Когда будешь готов ее принять, – пообещал ацтек. – Мы увидим Его знаки, Он озарит наш путь Своей любовью.

– Разве это время еще не пришло? Его помощь может прийти слишком поздно, – продолжал волноваться Единственный Инка. – Разве вы забыли, что мы находимся во власти кровожадных людей?

– Господь каждому человеку дарует столько жизни, чтобы было достаточно на поиски пути к Нему, – вступил в беседу Диего.

– Я поверил в вашего Бога! Разве не вы сказали, что это главное.

– Твоя вера рождена страхом перед будущими событиями, – с грустью промолвил Диего. – Нас потрясли твои ужасные преступления по отношению к братьям и родственникам. Ты совершил страшные грехи.

– Но разве не вы учили, что нет на земле ни одного безгрешного человека?

– Все правильно. Только ты никогда не вспоминал об убиенных братьях, ты беспокоишься о собственной судьбе, но позабыл о сотворенном тобой безмерном зле. Прежде чем ожидать милости Божьей, необходимо всем сердцем раскаяться в своих грехах.

Атауальпа молчал, на лице его отражались многие чувства: гнев, боль, страх, бессилие… Миссионеры посчитали хорошим знаком, что Единственный Инка задумался, и решили оставить грешника наедине с его мыслями.

Миссионерская деятельность Тоноака и Диего не ускользнула от наблюдательного Эрнандо де Сото. Своими подозрениями он поделился с командиром:

– Франсиско, меня беспокоят два человека из окружения Атауальпы. Они не из числа пленников. Инка повелел их найти и доставить совсем недавно, но с приходом этих людей настроение Атауальпы изменилось, и это настораживает.

– Я тоже заметил необычный облик новых советников недавнего владыки: один не очень похож на здешних жителей, а второй совсем не похож, – разделил опасения боевого товарища Писарро. – Дать ему нашу одежду, меч, кирасу, и я мог бы поклясться, что передо мной настоящий испанец.

– Тогда это объясняет увиденное мной.

– Что же ты увидел? – насторожился Писарро.

– Не уверен… Но когда они заходили в комнату Атауальпы, мне показалось, что из под лохмотьев человека, которого ты принял за испанца, показалась книга… Я не понял, что это за вещь, и она долго стояла у меня перед глазами, когда туземцы уже скрылись за дверьми. Ощущение не покидало, что я видел это у себя на родине. И только теперь понял, что так выглядел оклад старого отцовского Евангелия.

– Не может быть?! Откуда у туземцев священная книга? Немедленно доставь ко мне этого странного человека. Только не применяй к нему насилие. Это преждевременно.

Спустя недолгое время Диего стоял перед конкистадором. Эрнандо де Сото занял место в сторонке и не имел намерений вмешиваться в беседу. Он знал, что неграмотный Франсиско Писарро отличался удивительной проницательностью и был способен узнать все о стоящем перед ним человеке. Помогать ему в допросе – только мешать.

– Как твое имя? – Писарро внимательно посмотрел на человека в простых индейских лохмотьях.

Мышцы на лице Диего предательски дрогнули, но он продолжал хранить молчание.

– Я могу позвать толмача, но в этом нет надобности, – пояснил Писарро, – потому как вижу в твоих жилах испанскую кровь.

– Меня зовут Диего.

– Мне радостно встретить соплеменника в этом краю, – спокойно произнес конкистадор, как будто открытие нисколько его не удивило. – Скажи, как ты здесь оказался?

– Много лет назад я ушел из страны ацтеков, и Господь привел меня в эти земли.

– Но для чего ты скитался по диким местам? Что хотел здесь найти, кроме собственной гибели?

– Я желал проповедовать слово Божие среди туземных народов.

– Похвально, – одобрил Писарро. – И мы здесь за тем же. А твой спутник… Он кто?

– Тоноак – ацтек и добрый христианин.

– Интересно, кто вдохновил тебя на сей благородный подвиг? Наверное, твой отец – великий поборник веры… Кто он?

– Эрнан Кортес.

При этом имени скамья зашевелилась и затрещала под Эрнандо де Сото.

– Ба!.. Так ты приходишься мне племянником, хотя и не в первом родстве! – воскликнул Писарро и даже слегка приобнял Диего, похлопав его по плечу. – Почему же мне ничего не известно о твоем существовании?

– Даже мой отец узнал о том, что у него есть сын, не слишком давно, – признался Диего. – Я незаконно рожденный, плод скорой и недолгой любви Эрнана Кортеса и туземки.

– Главное, что ты унаследовал мужество своего отца. Мои воины также обзаводятся потомством в этих краях, – снисходительно промолвил конкистадор, и вдруг спросил: – Говорят, ты много времени проводишь с пленным вождем… Что вас связывает?

– Мы с Тоноаком рассказываем ему об Иисусе Христе.

– И есть успех?

– Да. Атауальпа готов принять нашего Господа, – на этот раз неуверенно произнес Диего и добавил: – По крайней мере, он так сказал. Если совершится крещение Атауальпы, его примеру последует народ… Я на это надеюсь…

– Это было бы самой великой нашей победой, – одобрительно закивал головой Писарро и между тем внимательно посмотрел прямо в глаза Диего: – Мне передают, что туземцы замыслили спасти своего владыку. Надеюсь, ты не участвуешь в их заговоре, иначе мне не хотелось бы жестоко поступить с родственником, которого нашел несколько мгновений назад.

– Спасти Атауальпу, как и всех нас, может только Господь, – произнес Диего, и честные открытые глаза говорили, что иных мыслей в его душе не было.

– Хорошо. Иди продолжай свое благородное дело.

Диего покинул комнату, а де Сото и Писарро некоторое время хранили молчание.

– Эрнандо, я хочу знать твое мнение, – продолжая размышлять, промолвил командир.

– Мне кажется, твой новый родственник говорил правду, хотя и невероятную. Однако это не добавляет спокойствия. Его стремления и помыслы вызывают уважение, но тревожит, что он – сын Эрнана Кортеса. Он честен, но многой правды Кортесу знать не стоит, как и остальному миру… Менее всего меня волнует: спасется ли душа Атауальпы, приказавшего перебить всех своих родственников. Теперь наша самая большая забота – собственные солдаты: и они не удовлетворены золотом, собранным на поле битвы.

– Ты прав. Пусть Диего радеет о душе Атауальпы, а нам придется позаботиться о своих воинах.

– А еще о короле, церкви… – «О самом себе» де Сото не произнес, но так громко подумал, что Писарро улыбнулся.

На следующий день Тоноак и Диего, как обычно, появились в комнате Атауальпы.

– Я не спал всю ночь, – признался Единственный Инка, – всю ночь я размышлял над своими ошибками. Лица братьев и сестер, казненных по моему приказу, не покидали меня; я слышал их голоса, просившие о пощаде. Мне жаль, что ничего не исправить. Хотя… Мой брат Уаскар жив. Я отобрал у него власть Единственного Инки, но чудо не позволило его убить. Если мне удастся выбраться отсюда, я отдам ему все что имел и буду молить о прощении.

Каялся Атауальпа долго, а нынешнее его положение добавляло искренней скорби его голосу.

Хранители хитона слушали стенания недавнего властителя инков и напряженно размышляли. Тоноак вопросительно немигающим взором посмотрел на Диего. Было видно, что последнего также мучили сомнения, и наконец, сын Кортеса произнес:

– Кажется, у нас остается мало времени.

– И я опасаюсь, что народ погибнет вместе со своим владыкой, прежде чем познает истинную веру. В этом будет и наша вина, – согласился друг.

Тоноак сбросил с себя верхнюю индейскую одежду. Под ней оказался белоснежный хитон Спасителя. С помощью Диего священная одежда была снята, оба встали на колени и начали молитву. Советник Атауальпы, словно завороженный, последовал их примеру. После него встал на колени и Единственный Инка. В конце общей молитвы советник, вслед за Диего и Тоноаком, прикоснулся к хитону и воскликнул:

– От него идет великий свет, великая сила!

– Это одеяние нашего Бога. Оно защитит всякого, в Него уверовавшего, – пояснил Тоноак и протянул хитон Атауальпе: – Надень его.

Единственный Инка застыл в нерешительности. Советник принялся умолять владыку:

– Тебе необходимо надеть одежду Бога этих людей. Он спасет тебя и всех нас; в нем есть великая сила. Мы вновь будем свободны!

Атауальпа, словно во сне, принял хитон, его хранители помогли облачиться. На некоторое время все участники действа замерли, словно в ожидании чего-то необычного. Первым нарушил тишину Атауальпа. Его лицо внезапно исказила гримаса боли, затем оно покраснело и начало покрываться волдырями.

– У меня горит тело! – закричал Единственный Инка. – Я весь в огне!

Он принялся судорожно срывать с себя хитон. Диего и Тоноак подбежали к Атауальпе, схватили его за руки, чтобы он не смог причинить вред священной одежде, и сняли ее.

– Вы отравили меня! – кричал Атауальпа. – Дайте мне воды!

– Во всех своих бедствиях ищи только собственную вину, иначе не обрести тебе спасения, – разочарованно промолвил ацтек.

Тоноак и Диего спешно покинули комнату, унося с собой драгоценную одежду. Советник не стал обращаться за помощью к слугам, а сам сходил за кувшином воды. К его возвращению Атауальпа стал выглядеть гораздо лучше: лицо по-прежнему было красным, но от ужасных волдырей не осталось и следа. Владыка жадно схватил кувшин и опорожнил его наполовину.

– Бог белых людей – великий Бог, – осторожно начал советник. – Он не принял тебя под Свою защиту. Что-то помешало… Их Бог умеет видеть тайные замыслы. Может быть, тебе стоит разобраться в своих мыслях, намерениях и попробовать еще раз облачиться? Наши боги не смогут тебе помочь…

– Трусливый болтун! Только наши боги могут нас защитить, а не чужая одежда, – раздраженно закричал Атауальпу. – Не говори с презрением о богах, иначе они разозлятся и сделают нам очень плохо.

– Да куда уж хуже. Боюсь, что мертвые, наблюдая из иного мира за живыми, только радуются собственной смерти. Нас ждет страшный конец! – жутко завыл колдун. – Я его вижу!

– Замолчи, глупец, если б ты видел будущее, то я бы не сидел в жалкой комнате, а пришельцы дошли бы до Кахамарки разве что пленниками.

– Попытайся еще раз облачиться в одежду белого Бога! Иначе стены этой комнаты будут последним, что мы увидим в этой жизни!

– У этих людей только один бог – золото. Мы дадим чужеземцам столько желтого металла, сколько не имеет никто из живущих под солнцем. И тогда нас отпустят, а сами уберутся из моей земли. Меня спасет золото!

– Да зачем же им покидать наши земли, когда они ими завладели.

– Да затем, глупый человек, что им надо удивить собственным богатством их мир. Здесь они могут похвастаться только перед нами, но встретят не уважение и зависть, а ненависть и презрение.

– А перед тем как уйти, они убьют нас! Зачем им мы, когда все наши богатства перешли в их сумы.

– Нет! Мы возьмем с них обещание сохранить жизнь.

– И ты веришь их слову? – наивность правителя вызвало презрение у собственного советника.

– Почему нет? Бог этих людей запрещает произносить ложь. Разве этих двоих с непонятной одеждой ты можешь представить говорящими неправду? Они искренне ошибаются и заблуждаются, но не врут.

– Люди бывают разные… А те, которых ты прогнал с одеянием Бога, не только не лгут, но и не ошибаются.

Атауальпа прекрасно знал отношение белых людей к золоту, он видел, как во время битвы они вырывали золотые диски из ушей поверженных касиков, едва не вступая в бой с товарищами за право это сделать. После неудачи с хитоном Единственный Инка не желал следовать ни советам колдуна, ни наставлениям Тоноака и Диего.

– Нас спасет жадность пришельцев, – уверенно произнес он. – А уж потом, когда они буду тащить наши сокровища к большим лодкам, мы постараемся уничтожить всех белых людей. Не должно остаться ни одного в живых. Они умрут страшной смертью! В их памяти не останется воспоминаний о нашей земле, даже если кому-то из пришельцев удастся спастись! Только ужас заполнит их голову! – Разозлившийся в конце беседы Инка брызгал слюной в лицо колдуна так, что тот едва успевал вытирать глаза.

Внезапно злость исчезла с лица Единственного Инки, и ее место заняла доброта и благодушие – прежде эти маски никогда не посещали его. Причина чудесного превращения проста: в комнату вошел Франсиско Писарро, а следом за ним и переводчик. К удивлению Атауальпы, касик белых людей словно продолжил разговор, который он вел со своим советником мгновение назад:

– Наверное, ты уже понял, что более всего интересует моих солдат и моего великого короля, который послал меня в неведомые земли?

– Вы хотите желтого металла? – Атауальпа многозначительно посмотрел на своего советника, ожидая, что тот каким-то жестом подтвердит свою неправоту и мудрость Единственного Инки. Колдун, однако, застыл, уперев глаза в невидимую точку на голой стене.

– Да. И если твой народ сможет дать золота достаточно много, мы вернем тебе свободу и покинем твои земли, – пообещал Писарро. – Во сколько ты оценишь свою жизнь?

– Я заполню эту комнату на высоту стоящего с вытянутой рукой человека. – Атауальпа надеялся сразить чужеземца щедростью.

У колдуна вылезли на лоб глаза, Писарро, напротив, имел такой вид, словно слышал подобные предложения по несколько раз на дню. Он задал следующий вопрос:

– Как скоро комната наполнится золотом?

Недолго думая, Атауальпа пообещал:

– Два месяца.

– Моему великому королю требуется также серебро.

– Хорошо, – вновь поспешил согласиться Атауальпа. – Им мы заполним соседнюю комнату.

Колдун смотрел на Единственного Инку сумасшедшими глазами, а Писарро недовольно поморщился:

– Соседняя комната гораздо меньше этой.

– Мои люди заполнят ее два раза, – поспешил обрадовать своего тюремщика Атауальпа.

При этих словах повелителя колдуну стало совсем худо, и он брякнулся на пол. На него никто не обратил внимания.

– Ты получишь свободу и свое царство, если, конечно, не совершишь измену, – пообещал Писарро.

Чтобы соблюсти все условия, в комнате была проведена красная черта на уровне вытянутой руки Атауальпы.

Золото медленно собиралось с поселений туземцев. Они не пытались ничего укрыть. Для выкупа верховного вождя жертвовали сокровища, которые многие столетия принадлежали храмам и считались священными. Однако отсутствие лошадей вынуждало пешком приносить его, или привозить на ленивых капризных ламах, из отдаленных мест империи Атауальпы. А прежде надо было разнести весть, что Единственный Инка пленен и за него требуется внести выкуп. Атауальпа никак не укладывался в обещанные сроки; ведь до его столицы – Куско – было тридцать дней пути.

Писарро нервничал. Он никогда не был скупердяем и славе отдавал большее предпочтение, чем деньгам, но золота было слишком много; такого количества желтого металла в одном месте едва ли кто лицезрел. Вид золота, уже закрывшего полкомнаты, зажег в его глазах дьявольский огонь, и медлительность, с которой наполнялось помещение, выводила конкистадора из себя. Вид несметных богатств не лучшим образом влиял на его солдат. Однажды Писарро послал за золотом трех воинов; «в пути, – сообщает Кристобаль де Мена, – с ними приключилось бедствие, поскольку товарищи, несшие золото, поссорились из-за каких-то украшений… и один отрубил руку другому…».

Шел третий месяц со дня заключения соглашения между Писарро и Атауальпой, но золото и серебро продолжало доставляться и Единственному Инке сохраняли жизнь в неприкосновенности. Тем временем в руках испанцев оказался его свергнутый брат Уаскар.

Писарро приказал привести его в комнату Единственного Инки и спросил последнего:

– Приятно ли ты видеть своего брата?

Атауальпа был достаточно умен, чтобы скрыть свой ужас от появления еще одного Единственного Инки. Вполне естественное удивление он попытался разбавить восторгом – на что пришлось потратить огромные усилия.

– Дорогой брат, я прошу тебя простить за несправедливость, мной совершенную! – Атауальпа обнял Уаскара. – Ты мой единственный близкий человек! Как рад я видеть тебя живым в это печальное время!

Уаскар никак не отреагировал на объятия брата; лицо его оставалось каменным, только опущенные руки сжались в кулаки. Атауальпа, не дождавшись взаимности, отошел, на всякий случай, подальше от обретенного родственника.

– У тебя будет время излить братские чувства, – пообещал Писарро. – Но помни, если в течение месяца не будет наполнена комната до оговоренной черты, твой брат будет жестоко казнен. Я подарил тебе еще один месяц, но мое терпение не бесконечно.

Атауальпа грустно промолвил:

– Ты можешь забрать его жизнь сейчас, потому что моим людям никак не успеть. Слишком долгие дороги им надо пройти, но ты получишь все, что требуешь. Только не так скоро, как хочется мне и тебе.

Писарро разозлило, что его требование отвергается, едва оно было произнесено.

– Может, вид крови Уаскара заставит твоих людей стать более подвижными?

Два испанца повалили второго по значимости пленника наземь, оголили спину и принялись поочередно хлестать плетьми. Скоро вся его спина превратилась в кровавое месиво. Брызги крови летели на туземцев, таскавших золотые чаши и прочие драгоценности в назначенную комнату. На лицах носильщиков был священный ужас: первые лица, дети богов, теперь находились в униженном состоянии, на положении рабов.

Только Атауальпа не был подвержен всеобщему ужасу, он устал притворяться. Было видно, что он совершенно не испытывал жалости к избиваемому брату; Единственный Инка лишь надменно произносил скупые слова благодарности тем, кто приносил драгоценный груз.

Едва живой Уаскар начал бормотать некие слова. Писарро заметил сразу, как исказилось от ужаса лицо Атауальпы. Он вырвал занесенную для удара плеть и обратился к толмачу:

– Что он сказал!

Толмач склонился над братом земного бога и слушал его бормотание. Атауальпа тоже произнес несколько слов в угрожающем тоне. Писарро к ужасу находившихся здесь индейцев стегнул плетью Единственного Инку и, поскольку его брат что-то еще шептал, продолжил ожидание. Наконец, Уаскар прервал речь и впал в забытье.

– Переводи! – конкистадор обратился к толмачу. – Или тебя сейчас же порубят на куски, а потом сожгут на костре.

Угроза подействовала.

– Он сказал, – в страхе залепетал образованный туземец, – что заполнит эту комнату не до проведенной на стене линии, а до самого потолка, ибо не знает, где спрятаны несметные сокровища, собранные его отцом и его предшественниками, тогда как Атауальпа этого не знает и потому может только лишить храмы их украшений.

– А что эта змея прошипела? – Писарро кивнул в сторону побитого Единственного Инки.

– Он велел мне и Уаскару молчать.

– Повелевать здесь могу только я! – Писарро со злостью нанес еще один удар по дрожащему телу Атауальпы.

– Пусть этого отнесут в комнату, – кивнул Писарро в сторону лежавшего без чувств Уаскара. – Приведите лучших туземных колдуний: мне надо, чтобы к завтрашнему утру он очнулся и начал говорить.

Утром Писарро сообщили, что брат Единственного Инки умер. Испанцы почувствовали себя ограбленными, былой радости не доставляли даже заполнявшиеся серебром и золотом комнаты.

– Проклятье!!! Его отравили ведьмы! Перебейте их! – метал громы и молнии Писарро.

– Подожди, Франсиско! – промолвил молодой, но рассудительный Эрнандо де Сото. – Женщины не причастны к его смерти. У несчастного сломана шея, голова прям откручена. Чувствуется, здесь постаралась рука сильного мужчины. А эти знахарки помогают нашим раненым и больным воинам.

– Хорошо. Пусть живут ведьмы. Я знаю, кто виновен в смерти того, кто обещал сделать нас самыми богатыми людьми на земле. Неважно, кто убил, но я знаю, кто послал руку, свернувшую шею нашей курице, обещавшей нести золотые яйца. Он жестоко заплатит за свой поступок.

Писарро обрел спокойствие, как только произнес свою угрозу; умудренный годами военачальник иногда поддавался гневу, но никогда не оставался долго во власти этого чувства.

– Смерть – вещь естественная, все когда-то умирают, – утешал он через несколько минут Атауальпу, изо всех сил выражавшего притворную скорбь по брату.

Мести конкистадора еще не настало время, но он сделал все, чтобы его приблизить. Писарро отправил бесстрашного Эрнандо де Сото с небольшим отрядом в Куско, чтобы тот освободил от золота главное святилище инков – храм Солнца. Испанцам довелось приложить немало усилий, чтобы не сойти с ума от увиденного: «все двери храма были покрыты пластинами из золота, а стены здания были обиты снаружи золотой полосой, в три фута шириной, которая шла вокруг всего храма», – рассказывает испанская хроника. Внутри, разумеется, вожделенного металла находилось гораздо больше, чем снаружи. Огромный золотой диск в верхней части храма – символ Солнца – не светил испанцам, но ослеплял их, золотые сосуды, маски, жезлы и прочая утварь здесь были повсюду. Среди прочего испанцы, по свидетельству Кристобаля де Мены, «обнаружили золотой трон, на котором (инки) совершали свои жертвоприношения. Этот трон был настолько большим, что весил девятнадцать тысяч песо и на нем могли улечься сразу два человека». Испанцы использовали золото весьма необычно, как не смогли бы себе позволить князья и короли. По словам того же автора, брат командира «сеньор Эрнандо Писарро приказал индейцам изготовить золотые и серебряные подковы и гвозди». Впрочем, речь могла идти не о простом бахвальстве, а нужде, индейцам было неведомо железо.

В лагерь Писарро Эрнандо де Сото вернулся во главе колонны из ста девяноста индейцев, нагруженных золотом. Серебряных изделий в этом обозе было немного, так как касик, выделивший носильщиков, сетовал, что не хватает крепких людей, чтобы доставить даже золото.

И вот, наконец, требуемый выкуп собран; хотя индейцы и не управились в срок, но объем добычи небольшого испанского отряда потрясает воображение и через столетия: около шести тонн золота и вдвое больше серебра. Такой добычи не привозили из походов даже самые известные мировые грабители: Александр Македонский и Гай Юлий Цезарь.

Настала пора думать: как поступить с Единственным Инкой. Решение подсказали его сторонники-индейцы, которые целыми тучами начали бродить вокруг Кахамарки. Окрестные земледельцы жаловались Писарро, что нежданные гости съели все запасы маиса и прочих продуктов. С другой стороны, положение испанцев укреплялось, и они могли действовать смелее и решительнее. В начале 1533 г. к Писарро прибыл старый боевой товарищ – Диего де Альмагро, а с ним сто пятьдесят солдат и восемьдесят четыре лошади.

Отложенная месть Франсиско Писарро неумолимо вступала в пору зрелости, и она принимала форму законного наказания. И вот Атауальпе, нетерпеливо ожидавшему освобождения (либо от испанцев, которые должны исполнить обещание; либо от своих сторонников, которые надеялись отбить силой повелителя), объявили приговор.

Атауальпу обвинили в узурпации власти и убийстве законного правителя, по сути дела, последнее явилось страшнейшим преступлением – братоубийством. Следующие пункты – многоженство и поклонение идолам – также требовали самого сурового наказания. Знатный пленник был приговорен к сожжению на костре.

В тот же день на площади Кахамарки установили столб, который со всех сторон обложили дровами. Вечером, уже при свете факелов, Единственного Инку привели к месту казни. И тут Атауальпа закричал:

– Стойте! Я хочу принять веру белых людей! Позовите Тоноака!

Казнь остановили, ацтека нигде не нашли, а вместо него к осужденному приблизился монах. Атауальпа продлил свою жизнь еще на час, в течение которого его крестили, нарекли именем Хуана, а затем монах исповедовал нового христианина. Как милость, приговоренному было разрешено последнее желание. Он попросил заменить сожжение на костре любым другим видом казни. Дело в том, что сожжение считалось самой страшной смертью у инков, ибо уничтоженное огнем тело не могло возродиться в новой жизни.

Атауальпа был задушен с помощью гарроты – традиционного испанского орудия казни. Весь следующий день тело Единственного Инки оставалось на площади, дабы инки убедились, что освобождать некого. Затем его, как христианина, похоронили в церкви Кахамарки.

Второй прыжок Альварадо

Педро де Альварадо – был одним из лучших капитанов Кортеса, но между тем доставлял ему немало хлопот. Как мы помним, необдуманные действия Альварадо привели к «Ночи печали» и потере Теночтитлана. Впрочем, храбрейший конкистадор не только создавал опасное положение, но находил выход из него. В «Ночь печали» он командовал обреченным на гибель арьергардом и только чудом выжил, одолев разрушенный пролет моста при помощи копья, которое использовал как шест для прыжков в длину. «Прыжок Альварадо» – так стал называться мост, возведенный впоследствии на месте разрушенной переправы. И, хотя этот храбрец явился причиной временной потери Теночтитлана и почти всей добычи, Кортес лишь отечески пожурил капитана за сотворенную катастрофу, а самые опасные и ответственные поручения по-прежнему были уделом именно Альварадо; ему не было равных там, где нужно было пролить кровь.

В 1524 г. Педро де Альварадо по поручению Кортеса отправляется на завоевание Гватемальского нагорья и успешно справляется с порученным делом. Он становится губернатором завоеванного края и год за годом расширяет подвластные земли, покоряя индейцев Белиза, Сальвадора, Гондураса. Много лет он завоевывал то, что было рядом, и вдруг в 1534 г. губернатор Гватемалы, которому в ту пору исполнилось пятьдесят девять лет, совершает гигантский прыжок, конечной точкой которого стало Перу.

К изумлению Франсиско Писарро, рыжебородый губернатор Гватемалы появился во главе огромной (по меркам Нового Света) армии – пятьсот воинов, из которых половина имела лошадей. Писарро радовался подкреплениям, прибывавших отовсюду, но отряд Педро де Альварадо был слишком крупным куском: его не получалось разжевать; пищу из-за огромных размеров невозможно было поместить в рот; разрезать на куски также не имелось возможности – солдаты были слишком преданы прославленному капитану Кортеса. Писарро не знал, что можно предпринять: после казни Атауальпы считал себя полновластным его наследником, и тут появился тот, кто обладал равновеликой силой и не имел никакого желания подчиняться.

Два военачальника не спешили портить друг с другом отношения; до поры до времени они и не встречались. Альварадо зашел в Кахамарку, которая имела только небольшой гарнизон, все прочие войска во главе с Писарро и его капитанами разбрелись по огромным просторам завоеванной империи. Писарро приказал подвластным индейцам обеспечивать продовольствием людей Альварадо и их лошадей. Некоторое время гости и хозяева мирно сосуществовали. А между тем Писарро узнал, что губернатор Гватемалы настойчиво ищет сына Кортеса, день за днем он расспрашивает индейцев и солдат-испанцев.

– Так и знал, что Диего был глазами Кортеса! – повторил Писарро прежнее свое заблуждение и также включился в поиски бастарда.

Оказалось, что Диего и бывший с ним ацтек исчезли в день казни Атауальпы. Писарро даже нашел проводников, которые довели Диего и Тоноака до Великой реки и дальше предоставили их самим себе. Когда в один из дней Писарро, испытывая непривычный внутренний трепет, приблизился к Кахамарке, то получил невероятное известие: все солдаты Альварадо поднимаются в горы. Впереди шли проводники, которых он допрашивал накануне, а в конце колонны несколько сотен индейцев-носильщиков тащили имущество и продовольствие для испанцев.

Войско Альварадо вернулось в Кахамарку через месяц. Вид его мог вызвать только жалость у обычного человека, а у людей подлых – злорадство. То были призраки, вышедшие из царства теней, либо древние мумии, внезапно ожившие: иссохшая черная кожа покрывала лишь кости – мясо между ними исчезло; изорванная одежда висела на них, словно была приобретена на вырост, но успела износиться прежде, чем подросток достиг нужного размера. Все железное оружие испанцев покрыла ржавчина до такой степени, будто их доспехи и мечи хранились последние сто лет на дне морском и были случайно выброшены на берег штормовой волной.

Несколько дней люди Альварадо приходили в себя после труднейшего путешествия. И лишь когда солдаты немного восстановили силы, их командир отправился на встречу с хозяином здешних мест. Писарро, обнаруживший, что с великолепного войска Альварадо слетел лоск и оно утратило былую силу, встретил соперника без страха и с широкой улыбкой:

– Не понял, Педро, что ты за маневр осуществлял? Твой путь через заснеженный перевал покрыт телами носильщиков.

– Индейцы с теплого побережья оказались негодными в холодных горах. Их мне не жаль, но я потерял немало славных испанцев. Ты не представляешь, Франсиско, через какие трудности нам довелось пройти.

– Я-то представляю… За труднопроходимыми горами начинаются джунгли, изредка прерывающиеся болотами, в которых, судя по ржавым доспехам, вы побывали. Но для чего весь этот путь?

– Признаюсь, Кортес попросил меня найти его сына. Я отыскал проводников, которые довели Диего до Великой реки, и отправился по его следам. Если б я знал, что мое войско побывает в аду! Мы замерзали в горах, гибли под снежными лавинами, нас засыпало пеплом вулкана, которому вдруг захотелось ожить прямо под нашими ногами. Несчастные солдаты надеялись отдохнуть, спустившись в долину, однако, как ты заметил, начались джунгли. Тучи насекомых кружили над нашим войском, и эти мелкие твари проедали плоть до самых костей, огромные змеи проглатывали целиком наших солдат… Самое смешное, когда мы достигли Великой реки, проводники заявили, что здесь они расстались с Диего и его товарищем, и наотрез отказались идти дальше. Солдаты растерзали проводников, и мы отправились в обратный путь. Восемьдесят пять испанцев погибло во время этого путешествия, мы потеряли почти всех лошадей. Печальнее всего, что жертвы оказались напрасными.

– Педро, отчего ты не посоветовался со мной? – сочувственно покачал головой Писарро. – Я ведь знал, что индейцы боятся Великой реки больше, чем ваших мечей. По их рассказам, ни один человек из тех, кто осмелился уплыть по течению, не вернулся обратно. Диего мог и не по реке продолжить путь; более вероятно, что он ушел в джунгли – в ту сторону, откуда в полдень светит солнце. Я ведь тоже беседовал с твоими проводниками, – признался Писарро.

– Я поступил необдуманно, – признался в своей ошибке Альварадо. – И еще одна вещь интересует Кортеса. Вместе с Диего ушел ацтек, а с ним была одежда, которая ранее принадлежала их императору – Монтесуме. Ткань совершенно белая, без всяких туземных рисунков. Не встречалось ли тебе подобное облачение?

– В эту одежду, как мне рассказал советник Атауальпы, ацтек хотел облачить его хозяина. Ничего не получилось: ткань начала жечь тело Единственного Инки, словно огнем.

– Значит, это именно та одежда, и она оказалась на плечах недостойного человека, – задумчиво, словно разговаривая с самим собой, промолвил Альварадо. – Тот же итог, по словам Кортеса, был у императора Тиберия…

– Какого императора?! Никогда не слышал такого имени… – пробормотал неграмотный Писарро.

– Не обращай внимания… – Альварадо понял, что не стоит в разговоре с Писарро упоминать об исторических личностях. – Может быть, эта одежда не исчезла вместе с ацтеком? Возможно, она оказалась в вещах Атауальпы? Неужели туземец стал бы рисковать в походе через джунгли одеянием?… Ведь они ушли туда, откуда не возвращаются.

– Ничего подобного в вещах Атауальпы не было, – разочаровал товарища Писарро. – Я уверен, потому что я сам выбирал ему одежду для погребения. Вещь, интересующая Кортеса, скорее всего, унесена в джунгли.

– Если вдруг случится чудо и найдется одежда, которая была на плечах ацтека…

Альварадо по привычке хотел предложить победителю инков золото, но тут же остановился; он увидел двух солдат играющих в кости в двадцати шагах от них, а на кону стояли две золотых чаши.

– …я прошу переслать ее Эрнану Кортесу, – продолжил речь Альварадо. – Моя и Кортеса благодарность нашедшему одежду не будет иметь предела. Этот счастливец сможет просить все, что захочет, и получит все, что находится в нашей власти.

– Ты приплыл с другого конца земли, с огромной армией с целью найти одежду ацтека?! – удивился Писарро.

– В начале нашей беседы я сказал, что Эрнан Кортес попросил меня отыскать его пропавшего сына, – напомнил Педро де Альварадо.

– Я не получил многих знаний, коими блещут образованные юноши, но понял, что судьба Диего интересует его отца менее, чем одеяние индейца?

– Любезный Франсиско, я в первую очередь назвал причину, по которой нахожусь здесь, – напомнил Альварадо. Наблюдательность Писарро стала раздражать и пугать его. – Конечно, Диего бастард, коих у губернатора много, но все же, если сведения о нем достигнут твоего уха либо он объявится, ты не преминешь сообщить об этом Кортесу.

– И тебя совершенно не интересует золото и серебро этого края? – на всякий случай Писарро решил прояснить все нюансы.

– Меня – нет, – продолжал удивлять собеседника Альварадо.

– Но что такого необычного в этой туземной одежде?! – Писарро совершил еще одну попытку добраться до истины.

– Я расскажу о ней все, что узнал от Кортеса, а тот вытянул сведения у ацтеков – друзей тех, что бежали в твои земли… Расскажу, как только одежда отыщется, а пока нет смысла вести беседу о вещи, которой нет.

Солдаты Писарро, вероятно, были самой богатой армией в мире, но золота никогда не бывает много и делятся им крайне неохотно – чаще всего, под давлением обстоятельств. Писарро открыл богатейший край, его солдаты своими невероятными победами заставили подчиниться здешних туземцев, и теперь, когда пришла пора грабежа, они не желали видеть рядом конкурентов. Две армии – богатая и мечтающая разбогатеть – искоса поглядывали друг на друга. И что могло помешать превратиться им во врагов?

Альварадо снова встретился с хозяином здешних мест через неделю, когда Писарро не на шутку начало тревожить присутствие армии, восстанавливающей силы за его же счет, которая, однако, не собиралась ему подчиняться.

– Завтра я намереваюсь возвращаться в Гватемалу и пришел поблагодарить тебя, Франсиско, за гостеприимство, – Альварадо поспешил успокоить покорителя империи инков.

– Рад быть тебе полезным, – не смог скрыть радости Писарро.

– Надеюсь, ты поможешь с продовольствием, чтобы нам в пути не погибнуть голодной смертью.

– Разумеется, я дал тебе и съестные припасы, и носильщиков, и лам, – пообещал Писарро, готовый на все, лишь бы поскорее избавиться от сильного товарища.

– Благодарю тебя, добрый друг! – расчувствовался Альварадо. – И… надеюсь… для тебя не будет большим убытком, если из своей огромной добычи выделишь для моих людей 100 000 песо?

– Не ты ли, Педро, утверждал, что золото и серебро тебя совершенно не интересуют?

– Я и сегодня могу это повторить. Но, к сожалению, у моих солдат другое отношение к желтому металлу, и, боюсь, без добычи они не покинут эту богатейшую землю. Лучше им дать, прежде чем сами начнут искать.

Писарро пришлось пойти на все уступки, так как солдат у него было гораздо меньше, чем у губернатора Гватемалы. Альварадо покинул Кахамарку под вздохи облегчения его обитателей; на побережье его армия захватила и разграбила несколько индейских городков и, наконец, погрузилась на корабли.

Диего упорно шел на юг. Он не имел никаких планов, не видел конечной цели своего трудного пути… Хотя… Все время он мечтал, что достигнет земли, где ни войн, ни несправедливости, ни лжи, ни болезней, ни печали. Мысли об Иисусе и Его земной жизни согревали сердце бастарда, придавали мужества.

В бескрайних джунглях Диего потерял своего друга. Однажды утром Тоноак просто не проснулся. Не могла бесконечно длиться борьба с природой, с голодным зверьем, на расстоянии поджидавшем, когда два безумца, посмевшие вторгнуться в дикий мир, обессилят и превратятся в добычу. Диего хотел навсегда остаться вместе с почившим другом, но обронил взгляд на хитон Спасителя, о котором заботиться осталось только ему, и апатия исчезла. Он похоронил друга, смастерил над его могилкой крест, помолился и вновь пошел навстречу солнцу.

Силы покидали его, он шел, спотыкаясь, цепляясь за ветки и стволы деревьев. Смысла продолжать путь не было, но он упрямо карабкался на гору. А ведь на ней не могло быть ничего, что необходимо для жизни: воды, пищи, крова с очагом, у которого можно согреться. Он чувствовал, как сердце бьется слабее и слабее. Перед глазами проносились картинки: детство, юность, бесконечные бессмысленные войны и гибель величественного города ацтеков. Эпизоды всей жизни настолько заполнили воображение, что он двигался, не видя перед собой реального мира. Диего наталкивался на деревья и скалы, и только потому не наносил себе существенного вреда, что двигался он не резвее черепахи.

Вдруг впереди начала проблескивать вода, и площадь, занимаемая ею, становилась больше и больше – с каждым шагом. Диего понял, что он вышел из бесконечного леса, и теперь весь пейзаж изменится… но слабость упрямо завоевывала каждую клеточку его тела.

Было очень холодно, но уставшее тело не имело сил даже для дрожи. Смеркалось. Внезапно перед собой на вершине горы он явственно увидел огромного Человека. Над Его головой в воздухе парил светящийся венец. Глаза возникшего Человека одобрительно смотрели на Диего, улыбка освещала лицо.

– Мне не дойти до Тебя! – прошептал слабеющий путник.

– Ты пришел ко Мне. Теперь Я с тобой навсегда, – произнес Незнакомец мягким чарующим голосом.

И тут Диего заметил, что Человек имел из одежды одну лишь набедренную повязку, а ночь не обещала быть теплой. Диего протянул Видению бесценный хитон:

– Возьми, он Твой.

Эти слова стали последними в его земной жизни.

Почти никто из получивших долю в выкупе Атауальпы не умер своей смертью. Младший брат Франсиско Писарро – двадцатипятилетний Хуан – погиб в 1536 г., камень, брошенный восставшими индейцами, размозжил ему голову.

В 1534 г. король Испании разделил земли инков на два губернаторства: Новая Кастилия была отдана Франсиско Писарро, а Новое Толедо получил его давний приятель Диего де Альмагро. Товарищи сразу же развернули соперничество из-за столицы – Куско.

Вначале городом владел Писарро. Однако в 1537 г. Альмагро напал на бывшую столицу инков, брат губернатора – Эрнандо Писарро оказался в тюрьме вместе с прочими родственниками. Подоспевший Франсиско Писарро не имел сил бороться с бывшим другом и признал за ним Куско в обмен на свободу брата и прочих пленников.

Статус-кво сохранялся до тех пор, пока Писарро не набрал достаточно войска, чтобы вступить в битву. Она состоялась в следующем году: за два часа безумного братоубийства погибло сто пятьдесят испанцев. Диего де Альмагро был разбит и пленен, и с ним поступили далеко не милостиво. Недавний пленник Альмагро – Эрнандо Писарро – непременно требовал головы человека, вернувшего ему свободу. Состоявшийся 8 июля 1537 г. суд приговорил шестидесятитрехлетнего конкистадора к смерти, Диего де Альмагро отрубили голову на площади Куско. Владения казненного достались братьям Писарро. Впрочем, пользовались плодами победы они недолго.

26 июня 1541 г. в воскресенье группа людей с обнаженными мечами ворвались в губернаторский дворец; то были боевые товарищи Диего де Альмагро, а возглавлял их сын казненного конкистадора. Первыми в короткой стычке погибли слуги, затем сводный брат Писарро – Мартин де Алькантара. Обмотав одну руку плащом вместо щита, дольше всех сражался шестидесятивосьмилетний Франсиско Писарро. Ему удалось сразить одного из нападавших, нескольких ранить, но против двадцати противников оказался бессильным даже не ведавший страха конкистадор. Старческая рука в один момент устало опустила меч, и титан Нового Света был беспощадно изрублен недавними сподвижниками. Тела убитых поспешно захоронили, а губернатором был объявлен молодой Диего де Альмагро. Вскоре и он был разбит и казнен.

Франсиско Писарро – бедный, неграмотный, незаконнорожденный отпрыск не самой знатной фамилии был возведен судьбой и собственной энергией на невероятную высоту. По словам его современника Лопеса де Гомара, Писарро «нашел и присвоил себе больше золота и серебра, чем любой другой из многочисленных испанцев, побывавших в Вест-Индии, и даже больше любых военачальников, из когда-либо существовавших на земле». Но свалившееся на него богатство конкистадор так и не смог потратить: его одежда не отличалась роскошью, стол не блистал излишеством; Писарро даже не женился – меч оставался самой большой его любовью до самой смерти. Он оставался глухим к идее проповеди христианства среди тех, в чей мир вторгся.

Епископ Висенте де Вальверде потерялся подле своего харизматического друга и мало что смог сделать для торжества слова Божьего на неизведанных землях. После убийства Франсиско Писарро епископ отправился на корабле в Панаму, но попал к туземцам и был ими съеден.

Когда ссора между Альмагро и Писарро приняла катастрофический характер, Эрнандо де Сото в 1536 г. выехал со всеми доставшимися ему сокровищами в Испанию и стал одним из самых богатых людей в стране. Однако… Новый Свет манил его и звал. В 1538 г. он получает от короля разрешение на завоевательный поход во Флориду. Эрнандо де Сото умер от лихорадки в 1542 г. на берегу Миссисипи. Тело богатейшего человека было завернуто в одеяло, наполненное песком, и брошено в воды этой реки.

Гонсало Писарро некоторое время пытался сохранить Южную Америку как вотчину своей фамилии. Сопротивляясь обстоятельствам, он безжалостно казнил 340 недовольных испанцев, но с королем тягаться у него не хватило сил. Эпохе конкистадоров приходил конец, наступало время чиновников. Весной 1548 г. войско королевского наместника подошло к Куско, ему навстречу вышел отряд Гонсало Писарро. Люди последнего видели, что шансов на победу нет, и поодиночке, а иногда толпами, перебегали на сторону противника, бежали все индейцы из армии Писарро.

Гонсало спросил одного из немногих капитанов, сохранивших верность:

– Что же нам делать?

– Остался один выход – броситься на врага и умереть, как умирали древние римляне! – ответил бесстрашный воин.

– Лучше умрем, как христиане, – произнес брат завоевателя империи инков и поскакал в сторону противника, чтобы сдаться в плен.

Слишком поздно проснувшееся смирение не смогло спасти мятежного конкистадора, все же ему присудили истинно римскую казнь. Гонсало Писарро поднялся на эшафот в расшитых золотом одеждах, которые через несколько минут должны стать собственностью палача. В числе зрителей находились солдаты, которые благодаря братьям Писарро стали богатыми, но успели вовремя перейти на сторону врагов. Гонсало же теперь не имел денег заказать мессу за упокой собственной души и просил об этой милости своих бывших подчиненных.

Приговоренный конкистадор прочел молитву, а затем велел палачу исполнить в лучшем виде свой долг. Палач не оплошал, и голова Гонсало Писарро слетела прочь с одного взмаха меча. Похоронили останки казненного в одной из церквей Куско, рядом с могилами отца и сына Альмагро.

Вместе с Гонсало Писарро попал в плен еще один знаменитый конкистадор – Франсиско де Карвахаль. Как пишет хронист, у него «были шутки на все случаи жизни – и на неудачи других людей, и на его собственные. Он смотрел на жизнь, как на фарс, – хотя сам слишком часто превращал ее в трагедию». Карвахаля колесовали и четвертовали за непоколебимое упорство, а было шутнику на момент мучительной гибели восемьдесят четыре года.

Эрнандо Писарро – единственный из братьев знаменитой фамилии, кто остался в живых. Энрикес де Гусман следующими словами характеризует жестокого конкистадора: «дурной христианин, совсем не боящийся Бога и еще менее преданный своему королю… хорошо умеющий только болтать и хвастаться». В 1539 г. братья послали его в Испанию для улаживания конфликта с королевской властью. Там на Эрнандо посыпались упреки и обвинения по поводу казни Диего де Альмагро. Не помогли ни щедрые дары королю, ни его блистательное красноречие: в 1540 г. Эрнандо Писарро был заключен в тюрьму, где и провел следующие двадцать лет жизни.

2 декабря 1547 г. в маленьком испанском городке умер жалкий шестидесятидвухлетний старик, последние годы безуспешно пытавшийся добиться от короля признания своих заслуг, а также защиты от судебных преследований. Его имя – Эрнан Кортес. Смерти знаменитого конкистадора мир не заметил.

«Но что стало с теми, которые совершили все эти великие деяния? Из пятисот пятидесяти товарищей, отправившихся вместе с Кортесом с острова Кубы, ныне, в 1568 г., в Новой Испании осталось не более пяти! – рассказывает о судьбе товарищей Берналь Диас. – Все остальные погибли: на полях сражений, на жертвенных алтарях, на одре болезни. Где памятник их славы? Золотыми буквами должны быть высечены их имена, ибо они приняли смерть за великое дело. Но нет! Мы пятеро согбены годами, ранами и болезнями и влачим остаток своей жизни в скромных, почти убогих условиях. Несметные богатства доставили мы Испании, но сами остались бедны. Нас не представляли королю, нас не украшали титулами, не отягощали замками и землями. Нас, подлинных конкистадоров, людей первого призыва, даже забыли…»

Берналь Диас дель Кастильо – участник ста девятнадцати битв и сражений, а между ними создавший хронику «Правдивая история завоевания Новой Испании», скончался последним из армии Кортеса – в 1584 г., в возрасте 92-х лет.

Зло не могло безраздельно властвовать в Новом Свете; хотя испанские хроники написаны мечом и кровью, но, пусть между строк, звучит голос добра и любви.

Еще в 1511 г. монах-доминиканец Антонио де Монтесинос в своей проповеди к испанцам – колонистам Эспаньолы выступил в защиту туземцев:

«На вас смертный грех. Вы живете и умираете с ним из-за жестокости и тирании, с которой вы обращаетесь с этими невинными людьми. Скажите мне, по какому праву вы держите этих индейцев в таком жестоком, ужасном рабстве? На каком основании вы развязали отвратительную войну против этих людей, которые тихо и мирно жили на своей собственной земле?»

Проповедь доминиканца услышал молодой миссионер Бартоломе де Лас Касас, и призыв к справедливости пронзил его сердце, оставшись в нем навсегда. Так индейский мир получил величайшего своего защитника! Можно удивляться, как мизерное количество испанцев уничтожило величайшие империи Нового Света с многомиллионным населением, но гораздо большее удивления и восхищения должны вызывать деяния доминиканского монаха. Если конкиста поставила туземцев в положение рабов, то Бартоломе де Лас Касас сумел повернуть процесс вспять, он заставил мир относиться к индейцам, как к братьям.

Монах-доминиканец с одним лишь крестом посещает самые дикие места, коих сторонились и бесстрашные конкистадоры; против него поднимали мятежи испанские колонисты, на пути священника вставали коварные интриги, откровенная клевета, словно в кривом зеркале, пыталась исказить его деяния, но Господь хранил поборника высшей справедливости. Лас Касас умирает на 92-м году жизни, из которой более полувека он посвятил защите туземцев Нового Света. Он и его последователи сделали невозможное: примирили победителей и побежденных – первых он заставил вспомнить о Боге, а вторых познакомил с Господом.

Православный священник А. Мень в своей работе, посвященной 500-летию открытия Америки, напишет:

«В завещании, составленном в 1565 году, Лас Касас, подобно библейскому пророку, предрекал неизбежность исторического возмездия, которое ждет его родину за ее вину перед народами Америки. И его пророчество оправдалось…

Одним словом, если садизм конкистадоров стал позором страны, считавшей себя христианской, то Лас Касас стал ее славой.

Он показал всему миру, что есть другая Испания, которая сумела не забыть евангельских заветов».

Эпилог

В 1859 г. в Рио-де-Жанейро прибыл католический священник Педро Мария Босс и принялся знакомиться с окрестностями. Он сразу же залюбовался покрытой девственными зарослями величественной горой Корковаду. Дымка утреннего тумана окутала окрестности, и вершина горы плавала в нем, словно в море. Внезапно некоторая часть дымки начала подниматься вверх.

Педро Мария явственно увидел, как на вершине горы туман сложился в громадную фигуру человека с распростертыми, словно для объятий, руками. Священник узрел даже иудейский хитон на необычном видении. Тело возникшего человека оставалось неподвижным, а хитон постоянно развевался на легком ветерке. Педро Мария, продираясь сквозь буйную растительность, устремился на Корковаду.

Когда он поднялся на вершину горы, туман полностью рассеялся. Фигура исчезла, словно ее и не бывало, но священник явственно ощутил колоссальный прилив сил, словно у него выросли крылья за спиной. Он почувствовал необходимость творить великие добрые дела. Все место, где он стоял, дышало святостью и благолепием.

Педро Мария перевел свой взор на город. Рио-де-Жанейро, бывший у его ног, открылся полностью – вплоть до рабских хижин на окраине. Огромный город виделся игрушечным; жилые кварталы, расположившиеся между творениями Создателя – горным массивом и грозным бескрайним океаном, – казались маленькими и беззащитными.

Священник начал осматривать место, на котором стоял, и понял, чего не достает в этом величественном пейзаже.

Быстро спустившись к подножью Корковаду, он упал на траву и несколько минут лежал без движений. Как человека, не имевшего дела с физическим трудом, его изрядно утомил подъем на семисотметровую гору, а еще более – спуск с нее. Так, переведя дух, Педро Мария заодно планировал свои дальнейшие действия. Он поднялся и, почти с той же энергией, с которой ранним утром устремился к видению на вершине горы, поспешил в свой домик. Затем он облачился в лучшее свое одеяние и направился в императорский дворец.

Педро Мария объявил человеку, преградившему дорогу на пороге дворца, что ему непременно и немедленно нужно поговорить с императором. Когда человек попытался выяснить цель визита, священник прямодушно, с горящими глазами и небывалой восторженностью в голосе воскликнул:

– Я знаю, как защитить Рио-де-Жанейро от неприятностей и бед; знаю, как отдать чудесный город под покровительство Господа.

Мажордом императора подозрительно посмотрел на разгоряченного священника и холодно обронил:

– Император слишком занят, чтобы Вас принять.

– Так, может, я приду завтра, – не потерял надежду Педро Мария.

– Видите ли… он занят всегда. Попробуйте обратиться со своим вопросам к другим государственным людям – поменьше рангом. Они вас выслушают.

Мажордом императора повернулся спиной к странному просителю, давая понять, что продолжения разговора не будет.

У любого человека, на месте Педро Марии, пропал бы энтузиазм, но священник, всегда отличавшийся христианским смирением, на этот раз не смирился с неудачей. Случайная идея, возникшая на вершине Корковаду, стала для Педро Марии главным делом жизни. И служитель Господа, вдохновляемый некой неведомой силой, отправился просить аудиенции дочери императора – наследной принцессы Изабеллы. Чудо случилось. Ревностная католичка – Изабелла загорелась желанием возвести огромнейшую статую Христа над Рио-де-Жанейро не менее, чем Педро Мария.

Разговор священника и принцессы, разгоряченных совместной великой идеей, походил на беседу умалишенных. Однако Педро Мария был полон решимости довести дело до конца, а принцесса, кроме желания ему помочь, обладала некоторыми средствами и огромным влиянием в Бразилии. В результате к вершине горы, сквозь заросли девственного леса, медленно поползла железная дорога. Ее строительство было закончено в 1884 г. Однако строительные материалы для задуманного монумента повезут по ней не скоро.

Ситуация в Бразилии к тому времени стала весьма сложной: череда тяжелых войн с соседями соединялась с недовольством некоторой части населения страны. Внутреннее устройство Бразилии претерпело великие изменения – в то время как Педро Мария радовался окончанию строительства железной дороги к вершине Корковаду и надеялся, что вскоре он увидит запечатленного в камне Спасителя, Которого он впервые увидел начертанным дымкой тумана. 13 мая 1888 г. принцесса Изабелла подписала закон об отмене рабства в Бразилии. А в следующем году произошло восстание офицеров с республиканскими взглядами. Император был низложен, а всей семье монарха было предложено покинуть Бразилию, которая не замедлила выехать в Португалию.

Во времена революционных потрясений никому не приходило в голову подумать о вечном. Лишь Педро Мария продолжал мечтать и ждать. В 1921 г. он заразил своей мечтой отцов Рио-де-Жанейро, который в то время был столицей Бразилии. Однако денег на грандиозный проект в казне не нашлось. Тогда было объявлено о сборе пожертвований среди населения. И жители не самой богатой страны в короткий срок собрали огромную сумму.

Статую Христа-Искупителя делали во Франции, а затем по частям перевозили в Бразилию. В 1931 г. работы над самым грандиозным памятником Иисусу Христу были закончены.

Литература

Берналь Диас де Кастильо. Правдивая история завоевания Новой Испании. М., 2000.

Барбер Малколм. Процесс тамплиеров. М., 1998.

Гарсиласо де ла Вега. История государства инков. Л., 1974.

Демурже Ален. Жак де Моле: Великий магистр ордена тамплиеров. М., 2009.

Дюверже Кристиан. Кортес. М., 2005.

Иннес Хэммонд. Конкистадоры. История испанских завоеваний XV-XVI веков. М., 2002.

Кристобаль де Мена. Завоевание Перу, называемое Новая Кастилия. Киев, 2011.

Мельвиль Марион. История ордена тамплиеров. М., 2006.

Эрнан Кортес. Второе послание императору Карлу V, писанное в Сегура-де-ла-Фронтера 30 октября 1520 года // Хроники открытия Америки. Книга I. М., 2000.

Хемминг Джон. Завоевание империи инков. Проклятие исчезнувшей цивилизации. М., 2003.

Фо Ги. Дело тамплиеров. М., 2007.

Оглавление

Об авторе

Сокровище тамплиеров Роман

  От автора

  Святая земля

  Мечты… мечты…

  Паломничество Петра Пустынника

  Рожденный в Иерусалимском храме

  Плохое предчувствие хранителя хитона

  Дар, которому нет цены

  Письмо царя Соломона

  Монах из несуществующего монастыря

  Путь пилигримов

  На родине апостола Павла

  Золотой дождь над «Нищими рыцарями Христа»

  Жених для принцессы Мелисенды

  Неудачный свадебный подарок

  Лоскут лионского сукна

  Добыча черного пса

  Когда не хватает бедности

  Когда дружили с врагами

  Корабль из земли заходящего солнца

  Своя чужая жизнь Великого магистра

  Война короля с королевой

  Раймунд и Констанция

  Разочарование Гуго де Пейна

  Два отшельника

  Тысячелетний след

  Пустая могила

  Мир вам!

  Последняя охота иерусалимского короля

  Эпилог

  Некоторые исторические лица, упоминаемые в романе

Мечта конкистадора Роман

  От автора

  Часть I. Жак де Моле

    Откровения Эскиуса де Флуарака

    Волнения Филиппа Красивого

    Хитон Спасителя

    Непонятная доброта замыслившего подлость

    Совершившие все грехи

    Командор Оверни

    В пасти льва

    Непринятая жертва

    В плену золотого огня

    Призраки на хлебном поле

    Дорогу исполняющим волю короля!

    Фиванский легион

    «Сафита»

    Нельзя вернуть вчерашний день

    Визит Гийома де Ногаре

    Костры на Еврейском острове

    Справедливость короля Арагона

    Действие проклятия, которого не было

  Часть II. Эрнан Кортес

    Среди неведомого народа

    Роковые дары

    Довольно слов!

    Ночь печали

    Неравноценный обмен

    Бастард

    Храм в пещере

    Сомнения победителя ацтеков

    Бесконечное путешествие

    Брат Эрнана Кортеса

    Земля мечты

    Не бывать двум Единственным Инкам!

    Меня спасет золото

    Второй прыжок Альварадо

    Эпилог

  Литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg