«Горюч камень Алатырь»

Горюч камень Алатырь (fb2) - Горюч камень Алатырь [СИ litres] (Старинный роман - 5) 2102K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анастасия Вячеславовна Дробина

Анастасия Туманова Горюч камень Алатырь

Никита Владимирович Закатов, штабс-капитан в отставке, помещик и мировой посредник Бельского уезда, стоял у окна своего дома, смотрел на осенний дождь и слушал экономку:

– Никита Владимирыч, да откуда эта самая дама взялась-то? И кто она вам будет? Молоденькая вовсе, а худа – в чём душа держится! Сидит, трясётся, губы так и прыгают… И мантильку свою Парашке не отдаёт, а ведь мокрая наскрозь!

– Дунька, ты лучше вот что… Собери обед. У меня маковой росинки с утра во рту не было. А у Александры Михайловны, боюсь, и того дольше. И приготовь комнату.

– Так, стало быть, надолго они?..

– Сам пока ещё не знаю, – нехотя отозвался Закатов. – Ступай распорядись насчёт обеда… а вечером, обещаю, я тебе предоставлю полный отчёт. Маняша спит? Она здорова была эти дни?

– Слава богу! – суровая Дунькина физиономия расплылась в улыбке. – Уж как вас дожидались, даже и не капризничали почти! Только что грустили, что Ворона запречь без вас нельзя… Ну, уж теперь-то накатаетесь!

Дунька ушла. Вскоре из кухни донеслись фельдмаршальские раскаты её голоса. Закатов некоторое время ещё докуривал папиросу, глядя в окно, на дождь. Лицо штабс-капитана, – некрасивое, тёмное от загара, перерезанное шрамом, полученным в последнюю Крымскую кампанию, – казалось безразличным и даже слегка сонным. Однако, мозг Закатова работал бешено, торопясь оценить масштабы сделанной глупости. Папироса не помогла: глупость не убавилась в размерах. Извиняло Никиту лишь одно: поступить по-иному он попросту не мог.

«Делай что должен, и будь что будет, – с усмешкой напомнил он сам себе их с Мишкой любимую фразу. – Кто же это всё-таки сказал – Сенека или Марк Аврелий? Впрочем, какая разница… Теперь главное – что делать с этой девочкой?..»

Александрин ждала его в столовой, сидя на самом краешке стула, как институтка. Её худенькая фигурка в мешковатом, плохо сшитом чёрном платье была вытянута в струнку. С тяжёлой, мокрой мантильи капала на пол вода. Когда Закатов, прихрамывая (колено его было разворочено осколком ядра на Малаховском кургане семь лет назад и во время дождя мучительно ныло), вошёл в столовую, юная женщина повернула голову. С бледного личика взглянули большие, прозрачные глаза. Встав, она совсем по-ученически присела в реверансе.

– Господин Закатов, я…

– Прежде всего, позвольте всё же вашу накидку, Александра Михайловна, – мягко перебил её Закатов. – Она насквозь промокла, и вы замёрзли. Прошу вас пересесть ближе к печи. Сейчас будем обедать, и вы отдохнёте.

– Но я должна, вероятно…

– Вы ровным счётом ничего мне не должны, дитя моё.

Она снова испуганно посмотрела на него. Закатов смущённо подумал о том, что едва ли может обращаться так отечески к юной даме, которая была всего лет на десять моложе его самого. Но шрам и хромота делали Никиту много старше его тридцати двух лет, и впервые в жизни его это порадовало. Кроме того, ему не хотелось, чтобы гостья заметила его собственное смятение. За время обеда, решил Закатов, оба они смогут успокоиться, собраться с мыслями и решить, что же делать далее.

Дунька оказалась на высоте: без единого лишнего слова ею были принесены щи со снетками, котлеты и оладьи с вареньем. Закатов был зверски голоден и накинулся на обед с воодушевлением. То, что Александрин почти ни к чему не прикасается, он заметил, лишь расправляясь с четвёртой котлетой.

– Вы не голодны, Александра Михайловна?

Она вымученно улыбнулась. Хотела ответить, но голос её сорвался. Встревоженный Закатов поднялся из-за стола.

– Может, вам лучше прилечь? Я не подумал, что вы, возможно…

– Не стоит… Право, не стоит! – чуть слышно отозвалась она. – Никита Владимирович… я, наверное, напрасно воспользовалась вашей добротой. Мне следует ехать дальше…

– Куда же вы поедете? – осторожно спросил он. – Вы совсем одна, нездоровы… и, полагаю, без денег.

Александрин молчала. Видно было, как она силится сдержать рыдания, но губы её прыгали, и две крохотные слезинки уже ползли по щекам.

– Поймите, я не желаю вам ничего дурного, – как можно мягче проговорил Закатов, возвращаясь за стол. – И прошу вас не истолковывать превратно моё участие. Да, мы с вами не знакомы, но вашу приёмную мать я знаю много-много лет. Я никогда бы не простил себе, если бы оставил в беде дочь Веры Николаевны.

– Я… я сама виновата в своём положении, – сквозь слёзы выговорила Александрин. – И помочь мне не может никто.

– Ну, это как раз глупости, – с нарочитой беззаботностью отозвался Закатов. – Помочь человеку можно всегда. И поверьте, что в моём доме вас никто и никогда не обидит. И забрать вас отсюда против вашей воли тоже не сможет никто. Если вы желаете, я нынче же напишу княгине Тоневицкой о…

– Нет!!! – перебил его горестный вскрик. И Закатов испугался всерьёз, увидев, как страшно побледнело лицо Александрин. – Прошу вас, Никита Владимирович… не пишите никому… и позвольте, ради бога, позвольте мне уйти!

– Не позволю, – с добродушной суровостью сказал он. – Ещё не хватало, чтобы вы лишились чувств на мокрой дороге. И, разумеется, без вашего согласия я не предприму никаких мер. Прошу вас покуда кушать, Александра Михайловна. А после вы пойдёте отдохнуть.

– Но… у меня даже нет с собой одежды…

– Это поправимо. Возможно, вам подойдёт что-нибудь из вещей моей покойной супруги. Прошу вас, кушайте, Александра Михайловна. У Дуньки всегда отменные щи.

Александрин слабо улыбнулась, кивнула и взялась за ложку.

Она не съела и половины тарелки, уверяя, что сыта, но Закатов видел, что это не сытость, а тяжёлая, чугунная усталость. В конце концов он кивнул Парашке, и девка увела гостью в глубь дома – разоблачаться и отдыхать. Александрин была так измучена, что не возражала.

Оставшись один, Закатов собрался было улизнуть из дома на работы, дабы избежать, хотя бы до вечера, объяснений с Дунькой. Но проснулась трёхлетняя Маняша – и примчалась к отцу через весь дом, обгоняя нянек, с порога кинулась к нему на руки, заблестела чёрными глазами, затрясла кудряшками, смеясь и прыгая, торопливо рассказывая обо всех своих важных делах, – и какие тут, помилуйте, могли быть работы?.. Они вместе напились чаю, пошли на конюшню. Там Закатов тщательно осмотрел своё сокровище – высокого, статного, чёрного как смоль пятилетку Ворона, для которого и не надеялся отыскать пару: хорошие лошади в Бельском уезде были наперечёт и стоили баснословных денег.

«Наверное, и покупать не стоило… – привычно сожалел Никита, оглаживая чёрную, гладкую, как атлас, шерсть красавца-жеребца и прекрасно понимая, что – всё равно купил бы. – «Не ко двору этот князь… Откуда брать деньги на кобылу – уму непостижимо! Возможно, хотя бы к зиме, после продаж…»

Но Маняша не терпела его задумчивости. Вцепившись в рукав отца крепкими ручонками, она решительно потребовала седло, и верхом, и в поле! К счастью, дождь закончился, а оседлать Ворона было делом пяти минут. Отогнав конюха, Закатов с удовольствием сделал всё сам – и вскоре, посадив впереди себя в седло визжащую от восторга дочку, уже летел по скошенному жнивью навстречу багровому, словно кровью залившему тучи закату. И, как обычно, ринулись прочь тяжёлые мысли, отпустила тревога, легко и спокойно стало на сердце, а от звонкого смеха Маняши и её требовательных воплей: «Ещё! Ещё! Ворон, пошёл-пошёл!» хотелось смеяться вместе с нею – и не думать больше ни о чём.

Вместе с дочерью Закатов заехал на село, к старосте, переговорил с ним об уездных новостях. Затем во двор ожидаемо набилась толпа мужиков со всего Болотеева, и Никите пришлось слово в слово повторить всё и для них. Новости были невесёлыми: землю по-прежнему не давали, а подписывать уставные грамоты как-то всё же нужно было. Привычно зарядившись терпением, Закатов отвечал на бесконечные: «Как же так-то, барин?», «Нешто господа не понимают, что мы без земли с голоду перемрём?», «Быть того не может, чтобы сам государь этакий закон придумал!» и «А у нас-то земля останется?» В который раз Никита заверил встревоженных мужиков, что беспокоиться им не о чем: все прежние наделы останутся при них и платы за них он, хозяин, требовать не станет. Уже в сумерках с засыпающей в седле Маняшей он вернулся в усадьбу и, передав на руки Дуньке дочку, понадеялся на то, что та заснёт сама.

Не тут-то было.

– Тятя, тятя, тятя! Ска-а-а-азку!

– Не отвертитесь, барин! – усмехнулась Дунька. – Извольте про «Руслана и Людмилу» чин чином сказывать! Барышня в своём праве: почти цельный месяц вас в дому не было!

Закатов покорно проследовал в детскую, дождался, пока Маняшу переоденут и умоют на ночь и, сев рядом с усталой дочкой на край её кроватки, начал рассказывать наизусть «Руслана и Людмилу».

В конце концов, угомонилась и Маняша. Закатов убедился, что дочка спит крепко, поправил ей одеяло, задул свечу и тихо вышел из детской. В голове по-прежнему неустанно бились мысли о неожиданной гостье. О тех словах, которые вырвались у Александрин на постоялом дворе: «Он не муж мне!» Что это было – отчаяние, истерика, желание напугать? Или – правда? В любом случае, сделанного было не вернуть, а неприятности только начинались.

Обо всём этом Закатов рассказал Дуньке, оставшись, наконец, наедине с экономкой в своём кабинете. Дунька выслушала его, как всегда, молча, насупив рыжие брови и теребя в пальцах край фартука. Под конец тяжело вздохнула и вынесла вердикт:

– Уж будто своих глупостей вам мало, Никита Владимирыч? Ещё и чужие по постоялым дворам собирать вздумали?

– Ну, Дунька, право же… – растерялся Никита. – Не бросать же было её там?

– Сами же сказали, что супруг за барыней приехал! Да растолковал вам, что жена-то не в себе! И по всему видать, что не врал! Я ей раздеться помогаю, а она, сердешная, трясётся вся да плачет, уняться не может… Да всё бормочет не по-человечески, ни слова не понять… Я к ней на всякий случай Парашку приставила да велела глаз не смыкать – чтоб барыня, упаси Господь, над собой чего не сотворила… Оно вам на что сдалось, Никита Владимирыч?

Никита неопределённо пожал плечами. Прошёлся по кабинету.

– Дело, видишь ли, в том, что Александра Михайловна – дочь моей давней знакомой. И я попросту не мог её оставить в таком ужасном состоянии.

– А ну как завтра ейный муж сюда явится? – иезуитски поинтересовалась Дунька. – И потребует жену с рук на руки передать? Тогда что скажете? Ведь это вовсе дело негожее – мужнюю жену от супруга забирать! Господин Казарин на вас предводителю в уезд нажалится – а то и в саму губернию! Тогда-то нам совсем худо станет!

Закатов только вздохнул, понимая, что Дунька права. Козырь у него оставался только один, и тот крайне неубедительный.

– Александра Михайловна уверяла меня, что господин Казарин ей не муж…

– И впрямь рехнулась баба! – всплеснула руками Дунька. – От супруга законного открещивается! А вы-то и хороши – поверили! Да ведь промеж мужем и женой един Бог судья, а вы-то куда вставились? Ой, Никита Владимирыч, да что ж это теперь будет-то? Ведь вовсе история неподходящая! О Маняше-то вы, небось, и не подумали, когда в нелепие влезали! Дай бог, чтоб полюбовно всё решить удалось с Казариным-то… И свалилась же на нашу голову блажная эта… Что вам стоило мимо-то проехать?!

Крыть было нечем: Никита молчал. Вздыхая и сердито причитая себе под нос, Дунька, наконец, убралась из кабинета. Оставшись один, Закатов подошёл к письменному столу, открыл верхний ящик… и, помедлив, задвинул его обратно. Что толку было извлекать Верины письма, если каждое из них он знал наизусть? Глядя в тёмное окно, за которым мягко шуршал дождь, Никита вспоминал знакомые строки:

«Вы спрашиваете совета, как вам воспитывать дочь… Никита, право, вы преувеличиваете мой педагогический талант. Поверьте, уже семь лет я каждый день трясусь от страха – так же, как и вы. Так же боюсь наделать глупостей – роковых глупостей! – так же не знаю, чем закончится тот или иной мой поступок… И ошибок, поверьте, я сделала не меньше вашего, и ничего уже не поправить и не переделать… Чтобы вы знали наверняка, какова из меня воспитательница, я признаюсь вам, что одна из моих приёмных дочерей два года назад бежала из дому с первым встречным – и до сих пор мне ничего не известно об Александрин! Разве допустила бы это настоящая мать, разумная и мудрая наставница? Я приложила все усилия, чтобы узнать хоть что-то о девочке, – тщетно. Даже следов этого господина Казарина не удалось найти, – и остаётся только надеяться, что он всё же порядочный человек…»

Никита закрыл глаза – и лицо любимой женщины привычно встало перед ним – тонкое, смугловатое, с тёмными мягкими глазами и родинкой на щеке… Ни разу в жизни ему не приходилось сделать над собой усилие, чтобы вызвать в памяти эти родные черты. С горечью Никита подумал о том, что лицо его покойной жены неумолимо стирается из памяти и скоро он напрочь забудет, как выглядела Настя… ведь даже портрета её не осталось, а ему и в голову никогда не приходило его заказать! И острое чувство вины перед Настей снова дёрнуло за сердце, хотя он ни в чём не был виноват перед ней. Стараясь отогнать мучительные мысли, Никита мотнул головой, прошёлся несколько раз вдоль стены. С невесёлой улыбкой подумал о том, что наконец-то, впервые за много-много лет, у него появился настоящий повод написать Вере. Более того, он обязан будет ей написать. И, к счастью, письмо его принесёт ей облегчение.

Закатов знал, что не в привычках Веры Иверзневой жаловаться на жизненные трудности. Ни в одном своём письме к нему она даже намёком не дала понять, что ей тяжело, трудно, что у неё опускаются руки… Но, сам оставшись три года назад один с крошечной дочерью на руках, Никита даже вообразить себе не мог, каково это – овдовев в двадцать два года, стать матерью четверых приёмных детей, старший из которых моложе тебя лишь на восемь лет. Как она справлялась, откуда взяла силы, как не пала духом, не провалилась в отчаяние, – ведь ей некому было помочь? Никита не знал и не смел спросить. Да Вера и не ответила бы ему.

«Надо было жениться на ней тогда… – ожесточённо думал Никита, расхаживая по тёмному кабинету. – Не трусить, не разводить рассуждения о том, что отставной штабс-капитан с полусотней душ и двумя сотнями десятин – не пара для вдовы князя Тоневицкого… Она любила тебя, чёрт возьми! Всю жизнь ждала от тебя нескольких бесполезных слов – а ты так и не набрался храбрости, чтобы их сказать! Не пара он ей, видите ли… Разумеется, не пара, – ну и что? Вера никогда в жизни не гонялась за блестящими партиями! За Тоневицким оказалась замужем по чудовищному недоразумению, ни капли его не любя! Взвалила на себя его детей, тащит их до сих пор без слова жалобы! А ты… ты, который мог бы ей помочь… мог разделить с нею эту ношу, мог поддержать, подставить плечо… где ты был, сукин сын?! Страдал по поводу развороченной на войне морды и хромой ноги – как будто жизнь на этом закончилась! Как будто тысячи людей не пришли с войны такими же – а то и много хуже! Ты ведь не инвалид, по крайней мере! Зато тешил остатки самолюбия, гордо отказавшись от женитьбы на богатой вдове! А то, что эта вдова всю жизнь тебя любила и ты сам по ней с ума сходил – это оказалось не важно и не нужно! Вот и получил по заслугам за всё сразу! Сиди теперь, как сыч в дупле, болван, и скажи спасибо, что Вера хотя бы на письма твои отвечает! Впрочем, чему же удивляться… Воспитание!»

Но, думая так, Никита понимал, что кривит душой: никогда в жизни Вера не написала бы человеку, утратившему её уважение. Как знать… может быть, она и впрямь простила его за их сломанные жизни. Каждый раз Никита надеялся на это, получая очередное письмо – тёплое, ласковое по-сестрински, полное заботы и внимания. Вероятно, такие же письма она писала брату Мише, лучшему другу Никиты, который сейчас находился в ссылке под Иркутском. Но, понимая, что любовь Веры Иверзневой для него утрачена безвозвратно, Никита всё же нетерпеливо ждал этих писем, а получив – перечитывал по многу раз, пока в конце концов не заучивал наизусть. Ему было интересно всё до капли: и то, как старший пасынок Веры управляется с огромным имением, и то, что младшего исключили из петербургского университета после студенческих беспорядков, и успехи княжны Аннет в музыке… И об Александрин, убежавшей из дома с человеком, за которого мачеха отказывалась выдавать её замуж, Никита тоже знал из писем Веры. Именно поэтому ему показалось знакомой фамилия Казарина, когда несколько месяцев назад Закатов приехал к соседу по обязанности мирового посредника – решить спор с его дворовыми людьми. Однако, увидев во дворе Казарина великолепную орловку Наяду, Закатов мгновенно забыл обо всём на свете и дальше мог думать только о том, как бы эту Наяду купить. Казарин, впрочем, был крайне недоволен тем, что спор был решён в пользу его крепостных, и продавать красавицу-кобылу наотрез отказался.

«Ведь приедет завтра наверняка… – мрачно размышлял Закатов, остановившись у окна и глядя в осеннюю темноту. – Приедет и со скандалом заберёт Александрин домой! И что ты сможешь сделать, если она ему жена? Права Дунька, глупость совершена – и больше ничего. Разумеется, безумно жаль девочку. Совсем юной, неопытной попасть в руки такому мерзавцу, поверить в его чувства… Вера писала, что Александрин была влюблена до потери памяти и отказывалась внимать всем доводам… Что ж теперь? Ещё одна сломанная судьба. Грустно, но разве можно что-то сделать? Впрочем, стоит всё же написать Вере… В конце концов, может приехать её старший сын, пригрозить этому сверчку Казарину… Всё же Тоневицкие – фамилия в губернии известная, влиятельная, Казарин, возможно, испугается… Решено, так и сделаю. И до приезда кого-нибудь из родни не выпущу Александрин из дому, хоть муженёк удавись! Как же он, однако, умудрился довести её до такого состояния? Она ведь не только говорить – даже есть не может! Сильнейшее нервное истощение… а ведь ушла же от него пешком, одна, без всяких планов на дальнейшее! Не попадись ей я – чего доброго, в реку кинулась бы… Нет, пожалуй, всё было сделано правильно! Не тушуйся, Закатов: терять тебе всё равно нечего.»

Огонёк свечи замигал под порывом сквозняка и погас. Никита для верности прижал его пальцами. Оказавшись в полной темноте, прижался лбом к холодному оконному стеклу. Снова представил себе улыбающееся, милое лицо Веры. Привычно обозвал себя старым дураком и, припадая на ноющую ногу, вышел из кабинета.

За весь следующий день гостья так и не вышла из предоставленной ей спальни. Парашка, впрочем, доложила, что всю ночь барыня спала как убитая и всё утро тоже. Затем ей подали чаю, но она отказалась. И пролежала целый день в постели, неподвижная, как кукла, отвернувшись к стене. Парашка с Дунькой поочерёдно заглядывали в спальню, чтобы убедиться, что гостья «хотя бы дышит». На обед она тоже не вышла, и Закатов, надеявшийся вооружиться хоть какими-то подробностями семейной жизни Александрин для беседы с её супругом, был вынужден остаться ни с чем. Он прождал Казарина целый день, не поехав ни на работы, ни к соседям, – но только на закате в дом с вытаращенными глазами, на бегу вытирая грязные пятки лопухом, кубарем влетел внук конюха Кузьмы, Андрюшка:

– Барин, едут! Подъезжают уж! К Болотееву завернули!

Дом тут же наполнился беготнёй, стуком босых ног, приглушёнными Дунькиными командами и испуганным переписком девок. Маняшу срочно увели на конюшню – единственное место, куда она готова была идти без спора. Однако, когда казаринские дрожки закатились в ворота, дворня попряталась по углам, и хозяин встречал гостя на крыльце один.

– Добрый вечер, Алексей Порфирьевич, – спокойно поздоровался Закатов. – Слава богу, что до дождя успели: вон, опять туча из-за Агаринки ползёт.

– Да… дожди в этом году-с… – Казарин, подобрав полы горохового пальто, осторожно выбирался из дрожек. – Сущий потоп вселенский, надобно заметить… Хоть вовсе за ворота не езжай! И рожь просто на корню погнила, разоренье сущее-с… У вас, Никита Владимирыч, тоже так?

– У меня места повыше, не сгнило, – в тон ответил Закатов, изумляясь про себя этой неуместной болтливости соседа. – Овсы – так и вовсе выше всяческих похвал. Прошу вас, Алексей Порфирьевич, проходите в столовую. Поужинаем, чем Бог послал.

В продолжение ужина изумление Никиты росло. Казарин вёл себя так, будто никакого вчерашнего происшествия на постоялом дворе не было и в помине. Он болтал о пустяках, смеялся дробным, неприятно высоким смешком, без нужды вертел в пальцах столовые приборы и делал многословные комплименты суровой Дуньке, которая ради такого случая выгнала из столовой девок и прислуживала за ужином самолично. Об Александрин не было сказано ни слова. Когда подали лафит, Закатов уже начал надеяться на то, что через полчаса Казарин попросту отбудет домой.

Надежда, впрочем, лопнула, едва успев зародиться. Выпив одну за другой три рюмки лафита, Алексей Порфирьевич хрюкнул, откинулся на спинку стула и, тщательно прокашлявшись, спросил:

– Так как же будем с… с нашим дельцем, Никита Владимирович?

– С чем? – нахмурился Закатов.

– Да как же-с… Вы на себя такую обузу приняли… Напрасно, разумеется, было и трудиться, но… Безусловно, честь дамы… Я, конечно же, кругом безвозвратно виноват, но… все меры кротости просто бессильны, бессильны оказались! Должен вам поклясться, что я предпринял всё возможное, но… сами изволите видеть… – Казарин как-то странно захихикал, ёрзая в кресле и потирая руки. Недоумённого взгляда хозяина он старательно избегал. С минуту Закатов не сводил с него глаз – и в конце концов понял, что Алексей Порфирьевич попросту до смерти перепуган. Растерявшись, он покосился на Дуньку, наполнявшую казаринский стакан в четвёртый раз. Та ответила спокойным, чуть насмешливым взглядом, чуть заметно усмехнулась – и с этого момента Закатов перестал беспокоиться. В голове воцарилась ясная, холодная пустота – как давным-давно, в молодости, когда он ещё играл в карты и мог без особых усилий «выставить» весь офицерский состав своего полка.

– Итак, Алексей Порфирьевич, я жду ваших объяснений, – сухо сказал он. – Судьба Александры Михайловны мне небезразлична: я, как вы знаете, ей почти родственник. Вы совершили преступление, похитив её из дома княгини Тоневицкой. Вы довели её до тяжёлого нервного расстройства. Госпожа Влоньская находится почти в помешательстве. Кроме того, мне известны и другие обстоятельства, которые ничуть не облегчат вашу участь в случае законного вмешательства…

Закончить свою тираду, балансирующую на грани феерической наглости и самого отчаянного блефа, Закатов не успел: Казарин вдруг разрыдался, уткнувшись в кулаки и сотрясаясь всем телом. От растерянности Никита, который впервые в жизни увидел плачущего мужчину, умолк на полуслове. Такой реакции на свои слова он и предвидеть не мог. Никита чуть заметным движением бровей отослал Дуньку (ту сразу же сдуло) и щедро долил в стакан лафита, искренне сожалея, что это не водка.

– Успокойтесь же, Алексей Порфирьевич! Стыдно, право… Выпейте. Вот так, я думаю, будет лучше. Итак – я вас слушаю.

Казарин, всхлипывая и давясь, осушил стакан лафита, вытер скомканной салфеткой лицо, оглушительно высморкался в её край – и начал рассказывать.

История Казарина оказалась проста и отвратительна. Небогатый помещик Калужской губернии, он когда-то служил в Москве по акцизному ведомству, покуда не случилась «досадная неприятность с казёнными средствами», из-за которой Казарин был вынужден выйти в отставку. До тридцати пяти лет он жил в своём крохотном имении в Малоярославецком уезде, худо-бедно распоряжаясь десятком крепостных и неумолимо скатываясь в нищету. Семьи у него не было, обзаводиться друзьями Алексей Порфирьевич не чувствовал потребности, жениться не мыслил и разгонял скуку игрой в штос с соседями да настаиванием «ерофеича» на берёзовых почках. Таких, как он, были тысячи по уездам и губерниям империи. Вероятнее всего, Казарин прожил бы бессмысленную жизнь, прокисая со скуки, и в конце концов скончался бы от удара или белой горячки. Но в размеренное существование отставного акцизного чиновника без спросу ворвалась крепостная девка Гранька.

Никто из дворни не знал, как смогла дочь толстой, бесформенной и одышливой кухарки вырасти в ослепительную красавицу. Стройная, высокая, с тяжёлой чёрной косой, Гранька носилась по дому то с вёдрами воды, то с тряпками, то с тяжёлыми ушатами стирки, командовала девками, покрикивала на конюхов и скотников, ругалась с деревенскими мужиками, привозящими провизию и дрова, – и жгучие глаза её блестели холодно и весело, полные губы дрожали в усмешке, жарко вспыхивал смуглый румянец на круто очерченных скулах, а звучный голос дрожал надменными перекатами. Девка вела себя как хозяйка имения, и все, от матери до последнего казачка, почему-то позволяли ей это. Не отстал от своих крепостных и Казарин. Когда он приехал в осиротевшее имение и увидел эту черноглазую царицу, уверенно распоряжавшуюся в комнатах и во дворе, у него перехватило дыхание. Через неделю Гранька царствовала в спальне барина с такой же спокойной уверенностью, что и во всём имении.

Это не была обычная связь барина с дворовой девчонкой. Казарин, не избалованный женским вниманием и лаской, совершенно потерял голову. Дворовые даже пугались, наблюдая за тем, с какой лихостью Гранька прибирает хозяина к рукам. Сама она приняла переворот своей судьбы, казалось, как должное и ничуть не изменилась: лишь в голосе её прибавилось властных и презрительных ноток. Гранька пошила себе несколько дорогих «барских» платьев, материю для которой Казарин привёз ей из уездного города, начала по-господски укладывать волосы, а на поясе у неё повисла связка ключей. Дворовые только крестились, видя, что Гранька делает с барином что хочет, и на всякий случай стали обращаться к семнадцатилетней девчонке «Глафира Прокловна» и «матушка». Гранька лишь мельком кивала в ответ – и хорошела с каждым днём всё больше. Окрестные помещики, глядя на то, как счастливый Казарин катается со своей фавориткой в новых дрожках на речку и в рощу, понимающе усмехались – и люто завидовали: Глафира Прокловна была самой красивой женщиной на весь Малоярославецкий уезд.

Через год жизни с барином Гранька выпросила себе волю. Казарин опрометчиво подписал все бумаги – и сельская идиллия с поцелуями в цветущей черёмухе на фоне заката сразу закончилась. Гранька сделалась капризной и раздражительной. Она швырялась дорогими подарками, била служанок, часами рыдала, жалуясь на то, что живёт со «светом души своей» Алексеем Порфирьичем невенчанной, как последняя гулящая девка, и грозясь уйти в услужение к соседу-помещику, красавцу-гвардейцу Чулымову. Последней угрозы Казарин не вынес: зачастивший в гости Чулымов действительно глаз не сводил с Граньки, браво шевелил усами, рокотал басом столичные комплименты и огромной своей фигурой делал акцизного чиновника в отставке фигурой уж вовсе незначительной. Понимая, что его единственный и последний козырь – женитьба, Казарин махнул рукой – и тайно, в соседнем уезде, обвенчался со своей бывшей крепостной.

Около года Гранька властвовала в имении самодержавно. Дворовые девки считали счастливым день, если удавалось не навлечь на себя гнева барыни. Наказания и побои сыпались градом: за плохо выметенный пол, за скисшее молоко, за разбитую нечаянно чашку, за заспанный вид или недовольное лицо… Казарин уже давно ни во что не вмешивался: он и сам побаивался жены. Граньке стоило только чуть свести стрелы густых бровей на переносице и взглянуть через плечо холодным, презрительным взглядом – и Алексей Порфирьевич был готов исполнить что угодно. Весь скромный доход с имения тратился теперь на наряды и украшения для «любезной Гранюшки»: вскоре золотыми серьгами и браслетами наполнилась целая шкатулка. Соседи, впрочем, над Казариным посмеивались и в гости с молодой женой не звали – что Граньку немало огорчало. Рыдая, она обвиняла супруга в том, что по его милости она никуда не может выехать, что господа от неё «нос воротят», что она вынуждена сидеть, как мышь под веником, день-деньской, и даже кататься теперь не поедешь, потому что из-за заборов смеются «подлянки-девки». Упомянутые девки боялись не только смеяться, но даже зевнуть в присутствии барыни – но Казарин ничего не замечал. Униженно объяснял холодную насмешливость соседей «дикостью нравов провинциальных», утешал Гранюшку рассказами о Фёдоре-Американце и графе Шереметеве[1] и – дарил, дарил, дарил…

Вскоре оказалось, что Казарин разорён. Две деревеньки были заложены и перезаложены, за последнюю не давали более десяти тысяч, из двух десятков крепостных тринадцать было в бегах, долгов и векселей оказалось море. Обнаружив сей прискорбный факт, Гранька устроила всесокрушающий скандал, обвиняя мужа в том, что он довёл её до нищего рубища. В ответ на осторожное предложение продать что-нибудь из драгоценностей и частично погасить векселя она закатила роскошную истерику, закончившуюся обмороком. Три дня перепуганный Казарин не решался даже рта открыть в присутствии огорчённой супруги – а на четвёртый оная супруга исчезла из имения – вместе со шкатулкой своих драгоценностей. Через несколько дней стало известно, что Граньку видели в Калуге, в придорожном трактире, вместе с Чулымовым. Далее след обоих терялся.

Утратив любимую супругу, Казарин жестоко запил. Придя в себя лишь к первому снегу, он осознал, что положение его катастрофическое. Продавать и закладывать было уже нечего. Оставшиеся крепостные голодали так же, как и барин, – но, в отличие от него, могли хотя бы ходить с котомками под окнами богатых сёл, выпрашивая милостыню. Казарину же не оставалось и этого. Он попытался было поездить по соседям с жалобами на жену и подлеца Чулымова – но над ним смеялись в открытую, сочувствовали притворно, а взаймы соглашались дать такие копейки, что не стоило ради них и унижаться. Оставалось последнее средство – московская тётка. Олимпиаде Никифоровне было уже под восемьдесят, и Казарин оставался её единственным родственником. Серым декабрьским утром Алексей Порфирьевич выехал в Первопрестольную.

Москва тем временем готовилась к Рождеству и Святкам. В каждом доме играла музыка, устраивались балы, живые картины и домашние спектакли, повсюду играли в шарады, танцевали, ели пироги, веселились и ездили на катанья с гор. Олимпиада Никифоровна приняла племянника из провинции холодно, в дом впустила, но денег не дала ни копейки. К тому же быстро сделалось понятно, что здоровьем тётушка обладает отменным и в мыслях не держит помирать. От отчаяния Казарин уже начал было подумывать о том, чтобы вновь поступить на службу. Этому тётка взялась поспособствовать охотнее: в Москве у Олимпиады Никифоровны было множество полезных знакомств. В ожидании дня, когда его сведут с «нужным человечком», Казарин ездил по гостям. В один из святочных вечеров он оказался в доме Гагариных на Пречистенке, где его представили воспитаннице княгини Тоневицкой Александрин Влоньской.

Увидев перед собой бледную худышку с узким, болезненным личиком, Казарин вежливо поклонился и пригласил барышню на вальс. Мысли его крутились далеко от бального флирта. Он машинально нёс какую-то светскую чепуху вперемешку с обрывками стихотворений и комплиментами – и был крайне изумлён, заметив, что юная барышня слушает его с улыбкой, а её большие, прозрачные глаза полны непритворного восторга. Ни разу за все казаринские тридцать шесть лет ни одна женщина не смотрела на него так. Заинтригованный и польщённый, Алексей Порфирьевич пригласил Александрин на котильон, затем – на мазурку. После он познакомился с братьями Влоньской и прелестной сестрицей Аннет, имел занятный разговор с княгиней и, наконец, был приглашён бывать в доме Тоневицких.

Ночью Казарин ходил из угла в угол своей комнаты в тёткином доме, сжимал в зубах погасшую трубку и думал о том, что другого шанса у него не будет. Тоневицкие богаты. За Александрин дадут приличное приданое. Женихов у неё, судя по всему, мало: все эти молодые дураки, как один, увиваются за её сестрой. Но Казарин недаром считал себя человеком разумным: к Аннет он даже подходить не стал. Всерьёз стоило заниматься только Александрин!

Тот прискорбный факт, что он женат, Казарин усилием воли отодвинул на задворки памяти. В конце концов, венчались они с Гранькой тайно, для всего уезда она была его крепостной фавориткой, а, стало быть, эта глупая история вполне могла никогда не вылезти наружу. Усадьбу в Малоярославецком уезде следует продать, пусть даже за смешные деньги, и уехать куда-нибудь подальше, где его никто не знает. На полученное приданое можно будет прикупить и хороший дом, и новых душ… Надо, надо торопиться!

Не избалованная мужским вниманием Александрин вскоре влюбилась в Казарина до смерти. Они виделись каждый день – и в доме Тоневицких, и в гостях, – танцевали, разговаривали, обменивались намёками и опасными шутками. Казарин даже почувствовал себя слегка увлечённым. В конце концов, и на его долю мало доставалось женского внимания, и, наблюдая каждый день в зеркале свою непрезентабельную физиономию, Алексей Порфирьевич не мог питать иллюзий. Здесь же он таял под восхищённым и ласковым взглядом девичьих глаз, млел от чуть слышного шёпота «Alexise, mon ange…» – и самолюбие растекалось куском подогретого сливочного масла.

Однако, приёмная мать Александрин оказалась весьма здравомыслящей особой. Когда Казарин официально попросил руки её воспитанницы, княгиня долго и дотошно расспрашивала его о доходах, имении и крепостных, по нескольку раз задавала одни и те же вопросы, потребовала документы, – и Казарину удалось отговориться лишь тем, что он находится в Москве в гостях, а все бумаги остались дома, в имении. Вежливо, но непреклонно Вера Николаевна дала понять, что, пока она не увидит документов, подтверждающих состояние жениха, о свадьбе не может быть и речи. Казарину оставалось лишь согласиться с этим разумным решением.

Прошёл месяц. Бумаги всё не приходили (и немудрено!), зато до княгини Тоневицкой непостижимым образом добрались сплетни о том, что господин Казарин женат! Казарину немедленно отказали от дома – и в тот же день Алексей Порфирьевич, понимая, что терять ему более нечего, предложил Александрин бежать с ним. Та немедленно согласилась. Едва выехав из Москвы, они обвенчались в придорожной церкви. Оставалось лишь добраться до Казаринки, продать её, переехать от греха подальше в соседнюю губернию – и уже оттуда писать Тоневицкой, требуя законной передачи приданого.

Дома всё сложилось весьма удачно: Казарин быстро сумел избавиться от последней деревеньки, выкупил закладные, написал в Бельский уезд старинному знакомому, который давно мечтал избавиться от обветшавшего родового имения, следом за письмом поехал туда сам, оформил купчие на дом, сорок десятин земли и четырёх крепостных, заплатил деньги и, весьма довольный, увёз молодую жену в Смоленскую губернию. Александрин была счастлива. Был рад и Казарин. Однако, идиллия в Прохоровке длилась ровно месяц. Весной к ним, как снег на голову, явилась Гранька.

… – Понимаете, этот сукин сын… Чулымов, мерзавец… попросту бросил её, когда кончились деньги! И ведь всё, всё, что я Гранюшке дарил, он тоже спустил! На вино и на карты пробросал, подлец! И сбежал от неё, в конце концов, и хоть бы за номер в гостинице заплатил, проклятый – тоже нет! Воистину, нет предела свинству человеческому! – горячился Казарин. Глядя на его куриное личико, распалённое праведным гневом, на трясущийся дряблый подбородок, Закатов ошеломлённо думал: ведь не прикидывается, поганец, в самом деле возмущён до предела, оскорблённым себя чувствует… И, сохраняя на лице каменное выражение бывалого понтёра, слушал дальше.

Положение оказалось ужасным. Александрин сначала не хотела ничему верить. Но Гранька с размаху хлопнула по столу метрикой о венчании, и в одно мгновение воспитанница княгини Тоневицкой из законной супруги сделалась обманутой дурочкой.

Однако, нужно было как-то жить дальше. Гранька, слегка попритихшая после неудачного побега с Чулымовым, выслушала оправдания трясущегося супруга благосклонно. Она даже согласилась изображать перед соседями экономку Казариных: это было несложно, поскольку новых владельцев Прохоровки в уезде никто не знал. Гранька даже попыталась убедить Александрин, что не пытается претендовать на место возле Алексея Порфирьевича. От убитой горем девятнадцатилетней девушки просили лишь одного: написать приёмной матери о своём семейном счастье и потребовать выдачи приданого.

Но тут Александрин неожиданно воспротивилась и наотрез отказалась писать Тоневицким. Казарин и предположить не мог в хрупкой, нервической барышне такого упрямства! Гранька попыталась было устроить один из своих знаменитых скандалов, но коса нашла на камень. Не менее опытная в таких делах Александрин закатила головокружительную истерику, выбежала на улицу в неглиже, рухнула там без чувств – и Казарину стоило больших усилий поднять её и занести в дом. Месяц уговоров, угроз и улещиваний не дал результатов. Белая от ярости Гранька, стиснув зубы, поклялась, что своего добьётся, и избила Александрин веником, пригрозив в следующий раз использовать полено. Александрин в ответ потихоньку попыталась повеситься. Если бы не дворовая девка, сунувшаяся в сенной сарай как раз тогда, когда Александрин уже билась в накинутой на гвоздь петле, – дело кончилось бы совсем скверно. Этого Казарин испугался всерьёз, сделал строгое внушение Граньке, – и Александрин на время оставили в покое.

– На что же вы рассчитывали, господин Казарин? – задумчиво спросил Закатов, разглядывая лежащую на столе подкову, которая использовалась им как пресс-папье для бумаг. – Ведь вы таким образом, как я понимаю, прожили почти три года? Между двумя женщинами, которые…

– Ужас! Ужас, господин Закатов, просто ад! Ад и преисподняя! – замахал короткими ручками Казарин. – Вы вообразить не можете, что я вынес… и до сих пор выношу каждый день! Гранюшка, конечно, натура страстная, может и сказать в сердцах крепко, и даже прибить… но душа у неё золотая, поверьте, золотая! А Александра Михайловна упорствовать изволят… то в обмороках, то в рыданиях… Ведь, поверьте, все меры кротости исчерпаны были за эти годы! И ведь я ни на чём особом не настаивал… Но ведь это справедливо, согласитесь, когда жена несёт в дом приданое и таким образом, способствует…

– Какое же приданое принесла вам ваша Гранька? – спросил Закатов, по-прежнему не поднимая глаз. Выдержка опытного карточного игрока уже сдавала позиции. Душное бешенство давило горло. Впервые в жизни Никите хотелось убить, раздавить, как омерзительное насекомое, сидящего перед ним перепуганного человечка в рыжем сюртуке.

– Вот вы шутить изволите, а мне вовсе не до смеха! – Казарин, поглощённый своими переживаниями, не замечал того, что происходит с Закатовым. – Александра Михайловна мало того, что в упрямстве своём осталась – так ещё и убежать сколько раз пробовала! К счастью, догоняли и ловили… Гранюшка после этого попросту вне себя была! И вы не представляете, каких усилий мне стоило всё уладить! А несколько раз, каюсь, недоглядел, и Гранюшка немного меру перешла… Я ей после уж толковал-толковал, что госпожа Влоньская всё же не девка дворовая и меры воздействия другими должны быть…

– Ваша Гранька изо дня в день мучила беспомощную девушку. И вы ничего не могли сделать?

– Но помилуйте… я и так делал всё, что мог… Ночей не спал! – судорожно прижал руки к груди Казарин. Его, наконец, начало беспокоить окаменелое лицо собеседника, его опущенные в стол глаза, короткие, будто рубленые вопросы. Во всём этом бывший акцизный чиновник чувствовал какую-то смутную опасность для себя и, не зная, что предпринять, говорил всё быстрее и сбивчивей.

– Понимаете ли, после того, как Александра Михайловна в прошлом году ребёночком разрешилась и умер он… она вовсе здравый ум потеряла! Уже никак воздействовать нельзя было! А положение наше было таким, что…

– То есть, денег у вас так и не было?

– Не было! – обрадовался Казарин знакомой теме. – Никаких не было, милостивый государь! И взять было неоткуда! У нас с Гранюшкой единственная надежда была на приданое от Тоневицких! Скоро в доме и поесть нечего станет! Осталось разве что Наяду продать…

– Ту вороную кобылку? Она довольно дорога…

– Ах, так вы её помните?! Это да, Наяда в самом деле породу имеет и стать прекрасную… Не хотите ли, кстати, купить?

– Боюсь, у меня нет таких денег, – заметил Закатов. Но Казарин уже воодушевлённо закудахтал:

– Ну, что за вздор, что за нелепица! Какие счёты между добрыми соседями?! Сочтёмся, безусловно, сочтёмся! Я и настоящей цены за лошадку с вас не возьму, ценя ваше сочувствие и понимание… Даже и половины не запрошу! Для меня важно, что Наяда в хорошие руки попадёт, а то ведь в нашем захолустье для неё и хозяина понимающего не сыскать… Я вас только умоляю, милостивый государь, воздействовать на Александру Михайловну! Вы ведь согласны, что вчера она была в некотором помрачении и лишь поэтому… Я вас, сохрани Господь, ни в чём не обвиняю, вы поступили как благородный человек, но вы ведь не знали…

– Не знал. Но теперь знаю.

– Ну, вот видите же! – обрадовался Казарин. – Я ехал к вам в полнейшем убеждении, что мы поймём друг друга! Завтра же распоряжусь пригнать к вам Наяду, купчую и все документы оформим позже в уезде, когда вам это будет удобно, – а взамен лишь попрошу, чтобы Александ…

– Взамен? – бесцветным голосом переспросил Закатов. И поднял глаза.

В следующий миг Казарин с паническим писком скатился со стула. И вовремя: в полувершке от его головы пролетела полуторафунтовая подкова. Заверещав по-заячьи, Казарин бросился к дверям – но Закатов одним прыжком настиг его, и в сени Алексей Порфирьевич был отправлен мощным ударом кулака. Вторым ударом он был выкинут на крыльцо. Следом вылетел Закатов – и ещё один удар отправил гостя на середину двора.

Подскакивая, как курица, и визжа на всю округу, Казарин бросился было к своему экипажу, – но Никита настиг его. Сбежавшиеся дворовые, заполошно прыгая и приседая вокруг, наперебой причитали:

– Ваша милость! Никита Владимирыч, отец родной! Да оставьте же, что за бес вас взял… Убьёте же! Под суд пойдёте! Барин, ради бога, грех… Авдотья Васильевна, кормилица, сюда, сюда!!!

– И-и-и-и-эх, хол-лера!!! – зычно прогремело над двором – и Закатова окатило с головы до ног ледяной водой. Грохот брошенной наземь бадьи смешался с Дунькиным воплем:

– Кому сказано, уймитесь! Маняшу напугаете! А вы что встали, олухи?!

Мужики наконец-то пришли в себя – и общими силами оторвали своего барина от окровавленного гостя. Казарин, всхлипывая и подволакивая ногу, вскарабкался в дрожки, и экипаж, сорвав по дороге створку ветхих ворот, выкатился со двора.

– Я на вас в суд подам!.. – послышался плачущий голос.

– Сколько угодно, мер-рзавец! – рычал вслед Никита, бешено вырываясь из рук своих конюхов. – Если желаете требовать сатисфакции, то я к вашим услугам хоть сейчас!

– Вот я вам покажу сасифацию! – рявкнула Дунька, – и Закатов разом пришёл в себя. Шумно выдохнул, выпрямился. Стряхнул с себя Авдеича и Кузьму. Провёл ладонью по мокрому лицу. С недоумением посмотрел на огромную лужу у себя под ногами.

– Чёрт… Дунька… Ты с ума сошла?..

– Это я-то с ума сошла?! – зловещим шёпотом переспросила экономка. Подняла пустую бадью, подобрала вымоченный до колен подол и, печатая шаг, удалилась в дом. Никита, перешагнув лужу, побрёл следом. Авдеич и Кузьма испуганно переглянулись, вздохнули – и отправились чинить оторванную створку ворот.

Дома, за плотно закрытыми дверями, Дунька устроила своему барину разнос:

– Хороши, господин мировой посредник, нечего сказать! Во всей красе себя явили! Сущий мужик пьяный в кабаке! Вся дворня любовалась! Ваше ещё счастье, что Маняшу в сад Парашка утащила! А ну как услыхала бы барышня, выбежала на двор, увидала, какое папенька нелепие творит? И не стыдно вам дитятю до смерти пугать?!

– Дунька, но она же ничего не видела… – робко напомнил Закатов, который стоял в прилипшей к телу рубахе и вытирал голову полотенцем. Последний раз он дрался кулаками ещё в кадетском корпусе и сейчас чувствовал себя очень глупо. – И что, по-твоему, нужно было делать? Ты даже не представляешь, какой сукин сын…

– Слышала, слышала, – отмахнулась Дунька. – И что с того? Таких-то учить – что мёртвого лечить! И к себе никакого уваженья не иметь! Вот как в самом деле он на вас в губернию пожалится – что делать будете?

– Не пожалуется, – угрюмо возразил Закатов, швыряя скрученное полотенце на спинку кресла. – У него самого рыльце в пушку. И ведь каков подлец – ещё взятку предлагал! Вороной кобылой, к-каналья!

– Что делать-то будем, Никита Владимирыч?

К этому вопросу Закатов оказался не готов и некоторое время молча ходил по комнате, хмурясь и ероша ладонью непросохшие волосы.

– Что делать?.. Право, не знаю. Влоньская, разумеется, останется здесь. Вероятно, я напишу её матери. А на Казарина надо подавать в суд! Кстати, Александра Михайловна проснулась?

– Да вы ведь и покойника подымете! – проворчала Дунька. – Пойду гляну. А вы покуда хоть в приличный вид себя приведите! Сущий атаман разбойный, а не…

– Дунька, отчего ты замуж не идёшь?

Экономка в недоумении обернулась. Закатов, сидя на краю стола с папиросой в зубах, старательно прикуривал от свечи, и встретиться с ним взглядом Дуньке не удалось.

– Стара я, барин, для таких подвигов, – суховато ответила она, берясь за ручку двери. – А вам грех глупости шутить!

– Отчего же глупости? И разве ты стара? Тебе ведь двадцать пять!

– Ну и что – молодушка, скажете?.. По-нашему, по-деревенски-то – перестарок залежалый!

– М-да? Отчего же этого перестарка у меня регулярно сватают?

– Стало быть, заняться дурням нечем! – отрезала Дунька. – А вы меня всё равно никуда не выдадите, потому я вольная! И вовсе не ваша была, а Маняшина!

– Боже упаси, и в мыслях не было, – без улыбки сказал Закатов. – Но разве тебе самой никогда не хотелось?.. Ты так любишь Маняшу… у тебя могли бы быть свои дети.

Дунька ничего не ответила, но взглянула на своего барина так, что Закатов сразу почувствовал себя сморозившим несусветную глупость.

– Дунька, я тебя обидел?

– Много чести – обижаться-то на вас… Да сами-то рассудили б! Коли я в замужество ударюсь, на кого Маняша-то останется? На Парашку, дуру набитую? Аль на вас?!.

– Тоже дурака набитого?

Дунька благородно промолчала, но Закатов понял, что оказался весьма близок к истине.

– Я ведь, барин, перед покойницей Настасьей Дмитриевной в ответе за Маняшу-то. Куда ж тут «замуж»? – наконец, ответила она. – Нет уж, вы мне о таком и намёков не стройте… Вот как Маняша замуж соберётся – тогда, может, и я вслед за ней рыскну.

– Постой, – по непроницаемому веснушчатому лицу экономки Никита никак не мог понять – шутит она или говорит серьёзно. – Но ведь тогда ты и в самом деле уже окажешься… м-м… в почтенных годах, и…

– Ай, было б корыто – а свиньи сыщутся! – безмятежно утешила Дунька, выходя из кабинета и оставляя своего барина в глубокой задумчивости.

Через час Александрин сидела на краешке стула в кабинете Закатова. Она была всё так же бледна, но больше не плакала. Большие глаза смотрели на Никиту прямо и серьёзно. Тот чувствовал себя довольно неловко: беседовать с женщинами ему приходилось редко, а уж вести разговоры, подобные этому – и вовсе никогда.

Однако, надо же было что-то делать.

– Александра Михайловна, я нынче имел разговор с вашим… с господином Казариным. Полагаю, он более не будет вас преследовать. Прав у него на это нет никаких, а если он ещё раз появится здесь, я его вышвырну со двора.

Закатов сказал это всё сухим и почти канцелярским тоном, но бледное лицо Александрин порозовело. Закатов ждал, но она молчала. Помедлив, он продолжал:

– Я думаю, вам стоит подать в суд на Казарина и его…

– Нет! – выкрикнула Александрин, и из глаз её тут же побежали слёзы. – Нет… Господин Закатов, не стоит… не нужно… я не могу…

– Но, дитя моё… Мне кажется, вы должны это сделать. Он обманул вас, воспользовался вашей молодостью и неопытностью, силой удерживал в своём доме, мучил несколько лет! Разве должно это пройти безнаказанным? Ну, не плачьте же. Возьмите вот платок… это не платок? Ну ничего, тоже сгодится.

Он протянул через стол полотенце, ссохшееся в тугой комок, и Александрин безропотно вытерла им нос. Это, впрочем, не помогло: слёзы бежали без остановки.

– Мы можем поговорить обо всём этом позже, – сдался Закатов. – Вы сейчас слишком расстроены и не в состоянии…

– Я настаиваю, господин Закатов, – севшим от слёз, но неожиданно твёрдым голосом перебила его Александрин. – Я не буду подавать в суд. Я не вынесу этого. Посмотрите, я и так пропащий человек. Жизнь моя кончена. Если меня ещё и обольют грязью в казённом заведении… Мне это ничем не поможет, а Алексей Порфирьевич… – всхлипнув, она умолкла. Тихонько высморкавшись в край полотенца, сдавленно выговорила, – Суди его Бог. Ведь он не силой увёз меня из дома. Я уехала с ним сама, по своей воле, слепо ему веря…

– Вы были влюблены, – осторожно напомнил Закатов. – Влюблены и очень молоды, чтобы здраво осмыслить…

Александрин вскинула на него блестящие глаза.

– Да, но… но меня ведь предупреждали… Впрочем, это не имеет уже никакого значения.

– Что ж, как вам будет угодно, – помолчав, с большим сожалением сказал Закатов. – Хотя, видит Бог, наказать такого мерзавца – святое дело!

Александрин посмотрела на него и впервые слабо улыбнулась:

– Вы нынче мчались за ним, как Геркулес с палицей, до самых ворот!

– Как… кто?!. – поперхнулся Закатов.

– Это было очень храбро с вашей стороны…

– Никакой храбрости в этом не было, – буркнул он. – Просто, каюсь, вышел из себя. Не каждый день, согласитесь, приходится видеть таких чистокровных подлецов.

– Не каждый день их настигает возмездие, – без улыбки сказала Александрин. – Я вам очень благодарна.

– Глупости. Вы сделаете мне большое одолжение, если забудете об этом, – торопливо и совершенно искренне сказал Закатов. – Меня гораздо более волнует ваше здоровье… и дальнейшая жизнь. Вы напрасно полагаете её конченой. Сколько вам лет, Александра Михайловна?

– Двадцать два.

Закатов невольно улыбнулся. Подумал, что и сам в этом возрасте считал свою жизнь безнадёжно конченой. Тут же напомнил себе о том, что он и половины не вынес того, что пришлось на долю этой девочки, покраснел и прежним суховатым тоном сказал:

– Полагаю, вам стоит написать княгине Тоневицкой. Или, если хотите, я сам…

– Господин Закатов, – вдруг перебил его хриплый, страшно изменившийся голос Александрин. – Не подумайте, что я не способна здраво оценить случившееся. Вы в самом деле спасли мою жизнь и… и остаток чести. Вы поступили благородно… и по-христиански… и я бесконечно вам благодарна… Но я не вынесу, если княгине Тоневицкой кто-либо напомнит обо мне! Право, лучше я немедленно покину ваш дом!

Наступило молчание. Закатов смотрел через стол в измученное лицо молодой женщины, ища слова утешения и поддержки – и, как всегда, не находя их. «Господи, Мишку бы сюда! – с горечью подумал он. – Вот он сумел бы… А я… Всю жизнь дураком и медведем был.»

– Александра Михайловна, я, разумеется, не берусь вам советовать… но, мне кажется, княгиня будет рада услышать о вас. Так вышло, что мне немного известна ваша история.

– Вера Николаевна… писала вам обо мне? – безжизненным голосом переспросила Александрин. Её лицо побелело до мертвенной синевы на висках.

Закатов испугался.

– Подробности мне неизвестны, – поспешил заверить он. – Но княгиня упоминала, что она очень огорчена вашим… вашей судьбой и непрестанно винит себя в случившемся. Вы могли бы… Впрочем, я ни на чём не настаиваю, – перебил он сам себя, увидев, с каким отчаянием Александрин уронила лицо в ладони. – Вы вправе сама решать, как поступить.

– В том-то и дело, что я не могу этого, – глухо, не отнимая рук от лица, проговорила она. – Я знаю, что всю свою жизнь делала лишь ошибки и нелепости, знаю, что глупа… но не настолько, чтобы не понять: идти мне некуда и не с чем. У меня нет ни денег, ни даже паспорта. Нет ни одной родной души на свете. Как может жить человек без денег, без дома, без семьи? Я ведь даже места гувернантки не могу искать без рекомендаций…

– Я надеюсь, вы не побрезгуете воспользоваться моим гостеприимством? – осторожно спросил Закатов.

– Я вам очень благодарна, – в который раз повторила Александрин, уронив мокрые от слёз руки на колени. – Но… но… надобно же думать и о будущем…

– Мы подумаем о нём позднее, – серьёзно пообещал Никита. – А сейчас вам нужно отдыхать, кушать и гулять. Буду рад, если всё это вы получите в моём доме.

– Мне очень неловко стеснять вас, Никита Владимирович…

– Не вижу ничего неловкого. Я ведь вам почти родственник, – пошутил Никита, и Александрин вымученно улыбнулась в ответ. – Прошу вас быть здесь на положении… ну, скажем… племянницы или кузины и чувствовать себя как дома. Параша поступает в полное ваше распоряжение. Если в чём-то возникнет нужда, прошу сразу обращаться ко мне или к Дуньке: она у нас тут полководец и всему голова. Вида её грозного не пугайтесь: она очень добра. Если же у вас есть прямо сейчас какая-нибудь просьба ко мне…

– Просьба у меня лишь одна, – чуть слышно сказала Александрин. Она уже казалась спокойной, но из-под её опущенных ресниц бежали и бежали, падая на скомканное полотенце, слёзы. – Молю вас… не пишите обо мне княгине Тоневицкой.

Поздним вечером, в темноте, Закатов мерил шагами усыпанную палым листом дорожку в саду. Сон не шёл. В небе неслись тёмные, рваные облака, из которых то и дело сыпалась ледяная морось. Ветер крутил по дорожке сухие листья, похожие в темноте на пляшущие призраки. Сквозь тучи иногда выглядывала ухмыляющаяся физиономия луны – и тогда голый сад окатывало мертвенно-серым светом, исчерченным тенями и угольно-чёрными, корявыми стволами старых яблонь. Но луна сразу пряталась, и в осеннем саду снова делалось темно, сыро и бесприютно.

Закатов сам не знал, отчего не идёт домой. Давно была уложена набегавшаяся Маняша, давно ушла в отведённую ей комнату Александрин, которую Дунька лично отмыла в бане, – а Никита всё ходил и ходил по промозглому саду, спрятав замёрзшие руки в рукава куртки и передёргивая плечами от холода. Мысли прыгали с одного на другое. При воспоминании о том, как Казарин подскакивающей курицей нёсся к дрожкам, а он, Никита, этаким Соловьём-Разбойником летел за ним с кулаком на замахе, становилось одновременно и смешно, и грустно.

«Неужели ему с этой его Гранькой-мерзавкой так всё с рук и сойдёт?! Три года издеваться над беззащитной девчонкой, мучить её, вымогать приданое… И ведь даже права никакого на это приданое не имел! Иначе давно бы сам написал Тоневицким и всё до копеечки вытрусил: с такого станется… И что ж теперь – всё ему спустить?» Но, горячась про себя, Закатов знал: никаких последствий это дело иметь не будет. Достаточно было взглянуть на убитое, помертвевшее лицо Александрин, чтобы понять это. Если имя Влоньской начнут трепать в суде, объявят её незаконной женой, по сути – содержанкой… Нет уж, дьявол с ним, с этим курёнком Казариным… Лишь бы он только не появлялся больше здесь. И, с невесёлой усмешкой вспоминая паническое отступление Казарина из Болотеева, Закатов понимал: вернуться сюда у бывшего акцизного чиновника не хватит духу. Да и возвращаться незачем. Будет теперь сидеть в своей Прохоровке и трястись – как бы не оказаться в тюрьме за двоежёнство. И поделом.

Днём прислали почту из уезда: несколько объёмистых свёртков, перетянутых суровой бечевой. Никита сразу догадался, что там – заказанные книги и толстые журналы. В другое время Закатов сразу уселся бы распаковывать их: свежее чтение было для него одной из немногих радостей в болотеевском захолустье. Но нынче он поймал себя на том, что невольно ищет среди свёртков голубой конверт со знакомым косым почерком. Конверта, разумеется, не нашлось: Вера писала к нему редко. Сейчас, шагая по пустой тропинке с жутковато вихрящимися в лунном свете листьями, Никита думал о том, что это, пожалуй, к лучшему. Потому что спроси его Вера о его жизни, о новостях, о событиях в Болотееве – что бы он смог написать ей в ответ? Ей, которой он никогда в жизни не мог солгать даже в письмах?

Разумеется, он дал Александрин слово, что ни слова не напишет княгине Тоневицкой. Как можно было не пообещать, глядя в её полные слёз, угасшие глаза? Но в глубине души Закатов надеялся на то, что, придя в себя, успокоившись и здраво взглянув на положение вещей, Александрин всё же решится обратиться к приёмной матери. В конце концов, у Тоневицких остались её деньги, завещанные покойным отцом, на которые можно было безбедно существовать. И, хорошо зная Веру, Закатов был уверен, что в её доме Александрин не грозят ни попрёки, ни скандалы. Вероятно, не было их и прежде, и Никите оставалось лишь гадать: отчего госпожа Влоньская так отчаянно не хочет возвращаться в семью Тоневицких.

– Барин! Никита Владимирыч!

Он вздрогнул, остановился. Стоящее перед глазами милое лицо Веры тут же исчезло: вокруг опять был голый тёмный сад, луна, выглядывавшая из облачных лохмотьев, и Дунька, решительно шествующая навстречу с фонарём.

– Вы эдак до утра маршировать намеряетесь? – грозно вопросила она. – Ночь-полночь, и дож опять начинается! Шли бы с Богом спать! Есть о чём волноваться, право слово! Нешто мы с вами ещё одного человека не прокормим? Смотрела я давеча, как Александра Михайловна кушают: цыпка недельная – и та больше клюёт!

– С чего ты взяла, что я беспокоюсь?

– Хех… – ухмыльнулась Дунька. – Знамо дело, беспокоитесь, коли даже книжки свои, кои из уезда прибыли, не разобрали! Обычно-то на весь вечер с ними усаживаетесь, а нынче… Нешто письма ждали?

– Дунька, тебе следует вытребовать место в шпионском ведомстве.

– Не пишут, стало быть? – проигнорировала шутку Дунька. – Ну, так сами знаете, что до зимы не дождётесь! А из Сибири и вовсе по полгода письма идут, да ещё, не дай бог, заплутают где… Ступайте, барин, домой. Покушайте, книжки свои почитайте. Я вашу горницу натопила, теплышко будет сидеть. Сказано в Писании: будет день, и будет пишша! Что по-русски значит: попусту голову мыслями не забивайте! Всё само в свой срок решится, а как решится – так и исполнится. Домой, барин, домой!

Дунька круто развернулась и, не оглядываясь, зашагала к дому. Закатову оставалось только последовать за ней. Луна проводила его до крыльца, а затем нырнула в растрёпанное облако и – погасла.

Наутро Никиту разбудило лошадиное ржание под окном. Он сунул голову под подушку, сквозь сон подумал: «Кто это вывел Ворона, этот дурак разбудит Маняшу…» – и сразу же сел торчком на постели, протирая глаза. Голос своего Ворона, его раскатистое, весёлое и грозное ржание он узнал бы из тысячи и мог бы поклясться на кресте, что сейчас под окном подавал голос не он. «Рабочих, что ли, Кузьма вывел?.. Да на что?!» Но никакие рабочие лошади, эти вечно уставшие, покорные и грустные сивки, не могли ржать так кокетливо и звонко, словно играя серебряными колокольчиками. Наспех одевшись, Закатов выбежал во двор.

У ворот, в серых утренних сумерках, стояла кучка дворовых, в середине которой что-то воодушевлённо вещал Кузьма. Закатов подошёл было к ним – но замер на полушаге, увидев привязанную за колышек забора кобылу. Даже в полумгле он сразу узнал Наяду. Красавицу Наяду из Прохоровки, о которой тайно вздыхал почти полгода, увидев её на грязном, полном навоза и соломы дворе Казариных. Какая могла бы быть пара для Ворона, какое племя пошло бы от этой вороной четы… Но с самого детства Никита умел управляться с собственными несбыточными желаниями, и горделивый образ чёрной как смоль лошадки был безжалостно изгнан из закатовских мыслей и чаяний. Теперь же виновница его терзаний, как ни в чём не бывало, стояла у забора, обжёвывала пожухшие мальвы и надменно косила в сторону взбудораженных конюхов искрящимся глазом. «Белок блестит… – машинально подумал Закатов. – С норовом красавица…»

– Кузьма! Это что такое? Откуда вы взяли эту лошадь? Ты на старости лет в конокрады подался?

Увидев барина, дворовые умолкли и дружно вытолкнули вперёд кучера.

– Извольте видеть, сама взялась, а я не конокрад! – обиженно заявил тот. – Тут, Никита Владимирыч, под утро сущая фанаберия была!

– Фанаберия?.. И я ничего не слышал? И не могли позвать, олухи?

– Так не насмелились будить… И Авдотья Васильевна осерчали бы! А наше ли дело с правительством спорить?

С большим трудом Закатову удалось выяснить, что перед самым рассветом, в густых потёмках, к болотеевской усадьбе подъехал всадник с кобылой в поводу. Ему пришлось довольно долго громыхать воротным кольцом, пока к нему не вышел заспанный Авдеич. Всадник оказался прохоровским мужиком Степаном, которому барин велел пригнать Наяду в Болотеево и оставить там, поскольку сия Наяда была куплена болотеевским барином.

– Что?.. – растерянно переспросил Никита, которому всё ещё казалось, что он досматривает ночной сон. – Я – купил Наяду?.. Авдеич, воля твоя, вы оба пьяные, что ли, были со Степаном?!

– Вовсе не были, барин! – обиделся конюх. – С самого Спаса себе не дозволяли! И то удивительно, что чуть ли не середь ночи пригнали лошадку-то, – будто и впрямь конокрады какие! Я поначалу и запускать отказывался, потому от вас приказу никакого не было, и не на что нам таковых красавиц покупать… да Стёпка тот пообещал просто под воротами Наяду кинуть! Потому велено ему так было! Да ещё какие-то бумаги за пазухой привёз, велел вашей милости передать…

Закатов молча протянул руку, и Авдеич с почтением вынул из-за ворота зипуна чистый холстинковый свёрток. Внутри оказался дворянский паспорт на имя госпожи Александры Михайловны Влоньской, а также паспорт лошадиный – на кобылу Наяду, чистокровную орловку вороной масти четырёх лет от роду. Последней выпала записка, начертанная неровным мужским почерком, в которой господин Казарин уверял господина Закатова в совершеннейшем к нему почтении и покорнейше просил принять в дар «сию безделицу» со всеми надлежащими документами.

– Принять в дар?.. – спросил Никита у обалдело взиравшей на него дворни… и вдруг разом всё понял. И выругался так, что привыкший ко всему Кузьма даже присел.

– Ах ты… с-с-сукин сын! Да не ты, дурак… Всё-таки додумался! Авдеич! Живо Ворона седлать мне!

Через несколько минут Закатов вылетел со двора верхом, а следом неслась привязанная к седлу Наяда.

Скакать до Прохоровки было неблизко, и, когда Ворон взлетел на последний холм, солнце уже стояло высоко над прозрачным, сквозным лесом и скошенными полями. Внизу была видна покосившаяся казаринская развалюха. Закатов галопом подлетел к имению, осадил коня – и въехал в ворота, мельком удивившись тому, что они с раннего утра распахнуты настежь.

– Позови барина! – велел он выбежавшей навстречу старухе.

– Так нету, кормилец! – удивилась та, щурясь выцветшими, подслеповатыми глазами на Никиту. – Ты, родной, кто будешь-то?

Закатов назвался – и через несколько минут уже знал, что барин и Глафира Прокловна уехали ночью, торопясь «как на пожар», и не сказались куда.

– То есть как – «не сказались»? – растерянно переспросил Закатов. – У господина Казарина это ведь единственное имение, если я не ошибаюсь? Куда же они поехали?

– Не могём знать, ваша милость… Нам никаких распоряжениев дадено не было. Только вот и велели лошадку вам отогнать, так Стёпка мой спозаранку управился… А что, неладное что-то с Наядкой-то?

Закатов ошарашенно молчал. Было очевидно, что Казарин попросту сбежал. «Чёрт, вот ведь положение… Что же теперь делать? Оставить Наяду здесь?»

– С голоду подохнет, ваша милость. – уверенно сказал подошедший Степан, и Закатов, вздрогнув от неожиданности, понял, что размышлял вслух. – Овса не боле трёх четвертей осталось, а нового в этом году и не сажали, потому барин всё едино Наядку продавать собирался. Не ко двору нам такая царица, сами изволите видеть… Коли и вам не надобна, продавайте поскорей. Чем же животная виновата, пошто её голодом морить? Ей у нас и так не мёд был, потому уходу за такой красотой не разумеем. И взять её никто из мужиков не согласится… разве что цыганам продать. Нашим-то рабочие лошадки нужны, а эту нешто можно в соху запрягать? Только ногу сломит в борозде, и всё… И то диво, что ноги целы и хвори никакой не прилипло!

– Ты прав, – задумчиво согласился Закатов. И всю обратную дорогу до Болотеева, пустив лошадей шагом, напряжённо думал, как ему теперь поступить. Принимать взятку от мерзавца Казарина он не собирался. Можно было, разумеется, гордо оставить Наяду на казаринском подворье – какое ему, Закатову, дело до того, что чужое имущество подохнет с голоду? Но, оборачиваясь и глядя на Наяду, легко и спокойно ступающую по вязкой дороге, – словно не было двадцати вёрст бешеной скачки, – он отчётливо понимал: оставить на погибель такое существо нельзя.

«Хороший хозяин и собаку дурную на улицу не выгонит – а тут лошадь, красавица, прекрасной стати и масти… да ведь это будет преступление! А разве не преступление – принимать взятки от последнего подлеца?!»

И тут же, споря сам с собой, Закатов думал о том, что принимают взятки по взаимному согласию, а в его случае о согласии и речи не было.

«Не ты ли нёсся вчера за Казариным чуть не с топором, как пьяный мужик за тёщей? Воможно, и убил бы, если бы не Дунька… Какая тут взятка?! И Казарин знал, что ты не возьмёшь… иначе не прислал бы Стёпку ночью, после своего бегства… Чёрт знает что… вот как теперь выкручиваться?!»

Домой Закатов прибыл далеко за полдень – и в воротах столкнулся со старостой Прокопом Силиным.

– Слава господу, воротился! – с облегчением встретил своего барина Прокоп Матвеевич. – Только сполоху наделал! Дунька твоя прямо ко мне примчалась: давай, кричит, Прокоп Матвеич, поезжай, смертоубийство в Прохоровке будет! А я подумал: чего коней зазря гонять… Мать-Богородица, это откуда же чудо такое?!

Закатов не успел ничего ответить – а Силин уже с молодой прытью нырнул под брюхо Наяде и завозился там, вздыхая от восхищения.

– Господи-и… Ножку дай, но-о-ожку, копытечко… Ты ж раскрасавица моя, голубица ерусалимская… Дай бабочки пощупать… А копытца… А коленочки… Ах ты, яхонт драгоценный… Изумруд, сущий изумруд! Как есть адамант-камень!

Закатов тем временем, сидя рядом на корточках, излагал ситуацию. Силин, казалось, и не слушал своего барина, всецело поглощённый осмотром красавицы-кобылы. Но выбравшись из-под брюха Наяды, он убеждённо заявил:

– Круглым дураком будешь, Никита Владимирыч, коли в Прохоровку её вернёшь. Нешто она виновата, что хозяин – шельма?

– Но, Прокоп Матвеевич… Она же всё-таки не моя!

– Как же не твоя, когда пачпорт ейный у тебя? – на голубом глазу удивился Прокоп. – Но я вовсе не имею права её брать…

– Постой, Никита Владимирыч, – нахмурился староста. – Может, я чего не уразумел, но ты же ведь в суд-то подавать всё едино не намерялся?

– Разумеется, не намерялся… тьфу… не собирался! Госпожа Влоньская прямо запретила мне это, и…

– Ну, и о чём речь тогда? – усмехнулся Силин. – Кабы ты хотел, а опосля сего дарованья передумал, – тогда бы и совеститься можно было. А коли господин Казарин пожелали себе таким макаром соломки подстелить – так вольному воля!

– Ну тебя с твоей соломкой! – выругался Никита… но продолжать не смог, потому что Силин расхохотался – откровенно и весело, блестя белыми, по-молодому крепкими зубами:

– Воистину, Бог дураков любит! Не сомневайся, Никита Владимирыч, бери кобылку да владай! Ибо сказано: просите – и дастся вам, стучите – и отопрётся! Ты поглянь, как она, бесстыдница, к Ворону тянется! Ну, барин, благодари Бога, – быть у тебя лошадиному заводу!

* * *

– Не хочу вас пугать, Владимир Ксаверьич, но это всё же дифтерит, – отрывисто сказал Михаил Иверзнев, выйдя из комнаты больной и тщательно прикрыв за собой дверь. – Все симптомы те же, что и в женском остроге. У меня трое ребятишек в лазарете умерло нынешней ночью… Меланья ещё не вернулась? Тьфу, хоть за смертью её посылай… Владимир Ксаверьич, да держите же себя в руках! Ещё ничего не кон…

– Б-боже мой… Боже… – начальник каторжного завода, неловко ухватившись за край стола, опустился в кресло. – Наташа… Это… невозможно, невозможно! Ей ведь и семнадцати ещё нет… Как же я не хотел, как боялся везти её сюда! Я предчувствовал, знал, что… что добром это не… Михаил Николаевич, у меня ведь никого, кроме неё, больше нет!

– Вы ни в чём не виноваты, – сухо сказал Михаил, останавливаясь у окна. – Дифтерит мог начаться где угодно – и в Иркутске, и в Петербурге. Сюда он пришёл с последней партией, и…

– Но неужто нельзя ничего сделать? Я уже послал в Иркутск за врачом… Ведь и у вас не все умирают в лазарете? – отчаянная надежда звенела в голосе господина Тимаева. Иверзнев пожал плечами:

– Ну… Выжило двое… из семнадцати. Дети все до одного перемерли. Эпидемия, куда деваться… Никакие средства профилактики не помогли. Да ещё и Устиньи нет, как на грех…

– Да будь она проклята, эта ваша Устинья! – визгливым, сорванным голосом завопил вдруг Тимаев. Этот вопль был так не похож на обычный, густой и покровительственный бас начальника, что Иверзнев невольно вздрогнул и отвернулся от созерцания растрёпанного можжевельника за окном. – Вы мне ручались за неё головой – а она сбежала! Вместе со своим мужем-убийцей! Мало мне было неприятностей на заводе, мало пожаров, мало бунта…

– Не было никакого бунта!

– Это вы МНЕ говорите? Мне – который неделю трясся за дочь и едва дождался казаков из Иркутска?!

Иверзнев только поморщился. Но Тимаева уже было не остановить:

– Вы, Михаил Николаевич, развели в своём лазарете сущую разбойничью вольницу! Вы и Лазарев, да-с, которого я, между прочим, вправе уволить! А то и подвести под суд за организацию побега каторжан! Четверо сбежали, шутка ли! Четверо – осуждённые за бунт, за убийство, за душегубство! Исчезли, как в воду канули! На виду у охраны, у казаков, у вас! Только не говорите мне, что ничего об этом не знали!

Иверзнев молчал, глядя в стену и сдвинув густые чёрные брови. Было очевидно, что он думает сейчас совсем о других вещах. Но Тимаев ничего не замечал:

– И у вас хватает совести!.. Хватает нахальства говорить мне, что будь здесь Устинья – и эпидемии бы не было! Да кто такая была эта Устинья?! Ваша фаворитка, с которой вы жили, не обращая внимания на её мужа, – и покровительствовали им обоим вовсю! А она плевать хотела и на вашу страсть, и на ваше покровительство!

– Вы напугаете Наталью Владимировну, – ровным голосом сказал Иверзнев. – У вас истерика, возьмите себя в руки!

– Да-с, плевать! И стоило мне проявить строгость – она сбежала! Не захотелось, видите ли, мерзавке, ходить в кандалах, как полагается по закону! И её муженьку тоже! И прочим, которые…

Тр-р-рах! Могучий удар кулака обрушился на столешницу, и по полированной поверхности зазмеилась трещина. Тимаев, икнув, умолк на полуслове, отпрянул. Прямо перед ним оказались сумрачные чёрные глаза. Смуглое, окаменевшее от бешенства лицо.

– Осмелюсь напомнить, МИЛОСТИВЫЙ ГОСУДАРЬ, что побег этот целиком на вашей совести! Что это вам приспичило тискать невесту Антипа! Да-да, ту самую Василису, которую вы заставляли у вас в доме «мыть полы»! Ту самую Василису, которую мы с Устей полгода лечили от тяжёлой болезни, от помешательства! И не смели надеяться на успех!

– Да как вы смеете… щенок! Я вас…

– Смею!!! – загремел Иверзнев. – Неужто вы думаете, что я вас боюсь?! Неужто вы полагаете, что я оказался бы здесь, в Сибири, у чёрта на рогах, если бы боялся вот таких… слуг отечества?! Всё, на что вы способны, – издеваться над беспомощными людьми! Мучить беззащитную девчонку в кандалах! Делать невыносимым положение людей, которым и без вас тяжело! Бунт, вы говорите?! Да ваше счастье, что Лазарев и Кострома мужиков тогда в остроге остановили! Здесь на триста каторжников – полтора десятка казаков! Да рота инвалидов, из которых песок сыплется! К утру от завода остались бы угольки, а от вас – мокрое место! А каторжане рассыпались бы по тайге и – поминай как звали! Люди доведены были вашими «строгостями» до крайности! А ведь здешний народ ко всему привычен! Так что это по вашей милости братья Силины с завода урвались! Вместе со своими бабами! А мне без Устиньи как без рук! Эпидемия, чёрт возьми, дифтерит, дети мрут, а вы… Вы! С-с-сукин вы сын, свинья тупорылая, каналья! Морду бы я вам разбил без всякой субординации, кабы это имело пользу! За Устинью! За Василису! За Силиных! За мужиков в остроге!!!

– Михайла Николаевич, родненький… Помилуйте…

Жалобный писк, раздавшийся с порога, заставил Иверзнева замолчать. Тяжело дыша, он выпрямился. Повернулся. В дверях стояла Меланья – фельдшерица из заводского лазарета. К своему животу, уже заметно округлившемуся в последний месяц, она прижимала полотняную сумку. Карие глаза Меланьи были огромными от ужаса. Из-за плеча фельдшерицы виднелось ошарашенное лицо Лазарева – заводского инженера.

– Мишка, ты рехнулся?.. В виннице было слышно, как ты орёшь!

– У Натальи Владимировны дифтерит, – хриплым голосом отозвался Михаил, растирая разбитый кулак. – Меланья, перестань трястись… мы просто погорячились в разговоре с Владимиром Ксаверьичем. Ты принесла то, что я просил? Очень хорошо. Возьми ещё миску в кухне и водки, скажи – я велел. И – вон отсюда немедленно! Сколько раз я тебе говорил не подходить к дифтеритным? – он шагнул к двери в спальню.

– П-позвольте, что вы намерены делать? – опомнился Тимаев. – Господин Иверзнев, куда вы?

Михаил остановился на пороге. Обернувшись, смерил начальника завода чёрными, ещё не остывшими от ярости глазами.

– Отсасывать плёнки, разумеется! И следует торопиться, иначе Наталья Владимировна начнёт задыхаться – и тогда я уже ни за что не поручусь! Позвольте.

– Но… как же… – Тимаев мучительно искал слова. – Как же вы так рискуете… Ведь вы сами… вы ведь можете заразиться, не так ли?

– До сих пор, как видите, жив, – сухо заметил Михаил. – Попрошу меня не задерживать. Речь идёт о жизни вашей дочери.

– Но… Но… зачем же вам, право, самому трудиться? Пусть хоть вот Меланья… она же обучена?..

– Что?.. – на миг растерялся Иверзнев. – Меланья?..

– Разумеется! Она же ваша фельдшерица! Пусть она удалит у Наташи эти самые плёнки и…

– Осмелюсь напомнить, что врач здесь я, – тихим от бешенства голосом перебил его Иверзнев. – И именно я обязан рисковать в случае лечебной необходимости. А Меланья – молодая женщина, которая ждёт ребёнка, чёрт возьми! Ей вообще нельзя входить к заразным! Господин Тимаев, у вас есть хоть зачаточное представление о совести?! Меланья, отдай инструмент, и – вон отсюда! Вася, уведи её!

Он рывком открыл дверь в спальню и шагнул внутрь. Хлопнула дверь, и наступила тишина.

Время тянулось медленно. Солнечный луч ушёл из комнаты, и потёртые штофные обои сразу потускнели. Меланья никуда не ушла, а села на пороге, нервно перебирая в своей сумке снадобья, – пока не извлекла склянку тёмного стекла. Она держала её наготове, не сводя взгляда с запертой двери. Лазарев стоял рядом с ней, занимая своей огромной фигурой весь проход. Они о чём-то тихо переговаривались, не обращая никакого внимания на Тимаева, который, впрочем, тоже словно не замечал посторонних людей в своём кабинете. Он сидел в кресле, отвернувшись к окну. Рука его судорожно сжимала и разжимала потёртый подлокотник. Когда полчаса спустя дверь открылась и Иверзнев, держа в руках миску, вышел из комнаты, Тимаев хотел вскочить ему навстречу, но получилось неловко, и он сразу же плюхнулся назад.

– Что… там? Что Наташа?.. – севшим от волнения голосом спросил он. Иверзнев, не отвечая, бросил вскочившей Меланье:

– Синюху! – тёмная склянка мгновенно оказалась у него в руках, и Михаил одним духом опрокинул её в рот. Проглотил, поморщился, фыркнул. – Камнеломку! И чашку чистой воды!

Меланья мгновенно вытащила из сумки вторую бутылочку, и вместе с ней Иверзнев вновь исчез в комнате. Тимаев напряжённо, испуганно посмотрел на Лазарева. Инженер только пожал плечами. Вскочив из кресла, начальник завода принялся ходить вдоль стены. Его сухое, птичье лицо исказилось нервной, мучительной гримасой.

Вскоре Иверзнев вернулся, неся пустую чашку, и Тимаев остановился у стены.

– Так что же, Михаил Николаевич? Что Наташа? Всё?..

– Господь с вами… – поморщился Михаил. – Плёнки я удалил, так что асфиксии, по крайней мере, не будет. Посмотрим, как пройдёт ночь. Жар я сбил, Наталью Владимировну необходимо обтереть. А далее… просто будем ждать. И каждый час давать настой камнеломки: это единственное, что может помочь. Разумеется, в том случае, если форма болезни – лёгкая. Дифтерит – штука мерзкая, но я сделал всё, что мог. С вашего позволения, господин Тимаев, я вернусь в лазарет. У меня там дел по горло.

– Но… как же вы уйдёте? – привстав, испуганно спросил Тимаев. – Михаил Николаевич, это же невозможно! Наташе может стать хуже!

– Если станет хуже – пошлёте за мной горничную, и я буду здесь через десять минут! – жёстко перебил его Михаил. – Осмелюсь напомнить, что у меня полный лазарет больных! Тем же самым дифтеритом!

– Но… как же вы можете сравнивать?! – сорвался Тимаев. – Михаил Николаевич, не думайте, что я не благодарен вам… за спасение дочери…

– О спасении, к сожалению, ещё рано говорить.

– Но вы так рисковали… И всё же я не понимаю вас! Никак не могу понять! – на начальника завода отразилась вся мучительность этого непонимания. – Вы – столбовой дворянин, из известной семьи! В университете обучались! И стараетесь убедить меня, что не видите разницы между благородной барышней и каторжным отребьем?!

– Не вижу, право, ни малейшей, – спокойно и холодно ответил Иверзнев. Повернулся и, не прощаясь, вышел. Тимаев проводил его растерянным взглядом. Взявшись пальцами за голову, пробормотал:

– Немыслимо… Все посходили с ума… Все!

Но комнату уже была пуста, и посочувствовать начальнику завода было некому.

– Мишка, ты, ей-богу, с ума сошёл. – взволнованно говорил Лазарев, растапливая самовар в сенях. В крошечной комнате при лазарете, которую занимал доктор Иверзнев, было довольно чисто, пахло сухими травами и камфарой. Сейчас же в этот привычный запах вмешивалась резкая струя спиртного духа. Стакан водки, наполненный доверху, стоял на столе, и Михаил, вешая на гвоздь в стене куртку, с отвращением на него косился. Лазарев перехватил этот взгляд.

– Миша, надо! Давай-давай, пей до дна, водка хорошая… Авось, выжжет в тебе этот дифтерит!

– Если пробрался, подлец, так уже не выжечь, – невнятно отозвался Михаил, с отвращением отпивая водку, как чай, из гранёного стакана. – Ну тебя, Васька… зачем я только согласился? И пить ведь совсем не умею! Сейчас пьяным буду, а у меня ещё дела…

– Как я пойму, если ты всё же заразился? – напряжённо спросил инженер.

– Я раньше тебя пойму, – усмехнулся Иверзнев. – Ничего метафизического. Уже к утру всё будет ясно. Сначала жар поднимется, затем – приступы удушья, а там уже… и всё. От Тимаева не приходили?

– Нет. Малаша пошла туда.

Иверзнев нахмурился, но ничего не сказал. Прошёлся по комнате, посмотрел в окно, распахнутое в чёрную, по-осеннему непроглядную ночь. Вдали, тронутые лунным светом, мутно темнели вершины таёжных кедров. Над ними, чуть подёрнутые седыми прядями ночных облаков, поблёскивали холодные звёзды. Глядя на них, Иверзнев вполголоса спросил:

– Как думаешь, Вася, они ведь уже далеко?

– Конечно, далеко. – сразу же отозвался из-за самовара Лазарев. – Они ведь ушли в августе. А сейчас октябрь на носу. Значит…

– Месяц и семнадцать дней.

– Ну, вот и посчитай сам. Даже если делать в день по двадцать вёрст…

– У них младенец на руках. И Петьке всего тринадцать.

– Ну, пусть даже по пятнадцать. Всё равно они уже вёрст семьсот отмахали. И, если их не поймали сразу, то теперь уж не схватят тем более.

– В тайге уже волки воют, – тихо сказал Иверзнев. – В стаи сбиваются… Скоро зима. Где они собираются её пережидать?

Лазарев не ответил, да Михаил и не ждал ответа. Отойдя от окна, он принялся перебирать бумаги в ящике. Наконец, на стол шлёпнулась разбухшая тетрадь и несколько исписанных листов.

– Вася, я до завтра ведь могу и не дожить. Так что, в случае… летальности вот эту тетрадь и бумаги перешли, пожалуйста, моей сестре. Адрес напишу здесь. Ты – человек вольный, твою корреспонденцию не проверяют, так что…

– Не беспокойся об этом, – как можно сдержаннее ответил Лазарев. Но его светлые, как у волка, глаза с чёрной точкой зрачка всматривались в лицо друга напряжённо, взволнованно. – Ужинать будешь? Нет? Давай хоть чаю… Мне мёду принесли в сотах, выдающаяся штука!

– Чаю выпью, пожалуй, – медленно, словно думая о другом, отозвался Михаил. Он снова отошёл к окну, повернувшись к другу спиной, – и Лазарев не выдержал:

– Миша, ты… что-то чувствуешь? Тебе нехорошо?

– Что?.. Да нет, пока ничего особого, – нехотя отозвался Иверзнев. – И не вижу, извини, смысла всю ночь к себе прислушиваться. Коли помру – не ошибёмся ведь, не так ли? Тьфу, будь проклята эта водка твоя… Я её и на войне-то не пил! С непривычки теперь голова будто чужая.

– Потому что ты ничего не ел целый день! Тут с напёрстка окосеешь… – буркнул Лазарев, копаясь на полках и стараясь ворчливым тоном скрыть своё смятение. – Миша, у тебя же холодная оленина есть! И хлеб вон… Давай поужинаем, а после – чаю с мёдом! И ляжешь, наконец, спать! В палатах храпят давно…

– Не могу, надо приготовить ещё камнеломку. Если Наташа эту ночь переживёт, то ей нужно будет пить отвар. Какое счастье, что Устинья успела научить меня! Вот ты не поверишь, и я сам никогда не знал, – а у нас ведь по деревням этот проклятый дифтерит лечат! Лечат неграмотные бабки своими травками!

– Право? – удивился Лазарев. – Ну, а плёнки-то?..

– Отсасывают так же, как я делал два часа назад! Риск, конечно, велик, и всякое бывает… Но моя Устя мне когда-то рассказывала о своей бабке… она её вообще часто вспоминала… если судить по Устиным словам, то бабка эта была сущий профессор медицины, и моя Устинья…

– Ты ведь был влюблён в неё, Миша? – вдруг перебил Лазарев. Михаил умолк на полуслове. Повернулся. Чёрные глаза испытующе взглянули в лицо друга.

– Что ж… Нет смысла скрывать, – без улыбки отозвался он.

– Она знала?

– Разумеется.

– А Ефим?

– Полагаю, да.

– Хм-м… Как же ты, однако, жив остался? Ефим ревнивый, как сто чертей!

Иверзнев криво, нехорошо усмехнулся. Лазарев ждал, но друг больше так ничего и не сказал. Он молча глядел в открытое окно, за которым всё так же блестела холодная осенняя луна.

– Если бы только знать… – наконец, вполголоса сказал Иверзнев. – Если бы только знать наверное… что они выбрались, дошли… Что в её жизни не будет больше ни неволи, ни кандалов, ни издевательств и муки… Если бы я мог знать! Клянусь, я со спокойной душой отправился бы на тот свет и ни минуты об этом не пожалел!

– Я уверен, что они выбрались, – как можно убедительней сказал Лазарев. – Чтобы братья Силины – и не прорвались?! Я с ними несколько лет по тайге проходил, знаю, на что эти медведи способны! Бабы у них здоровы, молоды, на ноги легки… Ты же мне сам рассказывал, как твоя… как Устинья шла босиком по лесам из Смоленска в Москву целую осень! Стало быть, не впервой?

– Ну, смоленский лес – это тебе не тайга с буреломом и медведями!

– Послушай, но если бы их взяли, то давным-давно вернули бы на завод! Ты ведь и сам знаешь!

– Знаю. Но они обещали известить, когда…

– Миша! Они до сих пор находятся в тайге! И прячутся! Какие вести?! Напротив, надо радоваться тому, что новостей нет! Стало быть, всё благополучно! Просто надо ждать и…

– Разумеется, – устало перебил его Иверзнев. – Прости, что говорю об этом. Верно, я совсем пьян. Где там эта оленина? И как я мог про неё забыть… Ещё ничем нехорошим не пахнет? Мне только поноса не хватало…

Некоторое время они молча, сосредоточенно жевали. В комнате было тихо, лишь поскрипывал за печью сверчок. Луна ушла из окна, сделалось совсем темно, и Лазарев зажёг свечу.

Иверзнев сходил в лазарет, через полчаса вернулся.

– Тихо, все спят. Знаешь, не хочу радоваться заранее – но, кажется, эпидемия пошла на спад. Будем надеяться, что больше никто не умрёт. И так в женском остроге по детям четвёртый день воют… Меланья не возвращалась?

Лазарев пожал плечами. Вполголоса спросил:

– Как ты думаешь, Наташа не…

– Ничего пока не могу сказать. Завтра будет видно. Будет страшно жаль, если эта девушка умрёт. Она замечательная. И совершенно не похожа на своего папеньку, будь он неладен… Надо было попросту не пускать Наташу в лазарет! Ведь она там эту заразу и подхватила!

– Однако, ты не стеснялся нынче в выражениях, когда с Тимаевым ругался! Он, по-моему, был даже всерьёз напуган…

– Напрасно это было всё, – Иверзнев опустился на старый табурет, жалобно заскрипевший под ним. – Господин Тимаев – существо непробиваемое. Верный слуга закона и «Уложения о наказаниях». Того, что не согласуется с его представлениями о сущем, он попросту не слышит. И во всей моей тираде он обнаружил лишь грубое нарушение субординации. Слава Богу, что мне на него плевать, а терять нечего. Всё уже давным-давно потеряно. Знаешь… даже как- то помирать не страшно. Обидно, право…

– Мишка, не смей! – гневно перебил Лазарев. – Не ты ли совсем недавно громил меня за упадническое настроение и уверял, что у нас на заводе полно таких, которым в тыщу раз хуже приходится, чем нам? Ишь чего – помирать вздумал! А больничку на кого? На мою Малашу? Так ей скоро рожать, знаешь ли!

– Да, ты прав… прав, конечно, – голос Иверзнева звучал всё глуше, голова падала, и он с трудом заставлял себя смотреть на друга. – Просто… чёрт, глупо даже и говорить о таком, но… Я и сам не знал, насколько, оказывается, это было для меня важно. Устинья, понимаешь… Она ведь никогда в жизни меня… Любила этого своего разбойника Ефима – насмерть, как проклятая, непонятно за что! Чёрт, ведь помирать буду – не пойму, что она в нём нашла! Ты его рожу видел?! Впрочем, что ж я спрашиваю… Да даже если и без рожи!.. Атаман с большой дороги, и более ничего! Но Устинья… как приворожённая к нему… Разумеется, мне рассчитывать было не на что. Я и не пытался. Но… Понимаешь, я входил утром в лазарет, – а она уже там возилась. И можно было дальше жить, и работать, и не спать ночами, и ругаться с начальством… Всё можно было! Вечером уже с ног валишься, в глазах – зелень в крапинку, кажется – помрёшь вот-вот… а Устинья сидит за столом, пишет свою «тетрадию», спрашивает, через «есть» или «ять» слово «леший» пишется… а глаза у неё меняют цвет… Я такого никогда раньше не видел: серые-серые – и вдруг синие! И, право, как-то легче делалось! Ложился спать, знал, что наутро снова её увижу – и никакой молитвы не надо было! А теперь… теперь что ж… Теперь впору только…

Договорить Иверзнев не сумел. Невнятная речь сменилась густым, ровным храпом. Лазарев встал. Залпом допил водку из своего стакана, подцепил с тарелки последний кусок оленины. Осторожно ступая по половицам, подошёл к уснувшему доктору, потрогал его лоб. Долго стоял рядом, вслушиваясь в дыхание. Затем вздохнул, дунул на оплывшую свечу и опустился напротив на деревянный, потёртый диван. Мельком подумал: «Надо хоть окно прикрыть…» – и тут же уснул тоже. Через минуту тишину в комнате нарушали только раскаты храпа. Лунный луч стекал по подоконнику, скользил на пол, понемногу таял: близился рассвет.

– Михайла Николаевич! Доктор, миленький! Да проснитесь же!

– Что… что стряслось? – Иверзнев с трудом поднял тяжёлую, словно чугуном налитую голову со столешницы. В лицо ему ударил сноп солнечного света. В комнате было невыносимо холодно. Доктор зажмурился, передёрнул плечами. Несколько минут сидел неподвижно, приходя в себя. Затем, морщась от ломоты в висках, повернулся. Увидел недоверчивое, радостное лицо Лазарева. Убеждённо сказал:

– Васька, ты просто ирод. Какого чёрта ты меня напоил вчера? Башка пополам раскалывается! Меланья, чего ты вопишь?..

Фельдшерица не успела ответить – а Иверзнев уже вспомнил вчерашний день. И вскочил, опрокинув табурет:

– Что… Господи, что? Наташа?!.

– Живы барышня-то! – Меланья улыбалась во весь рот. – Живы, и жара нет! Лежат спят, и таковы спокойные, будто и не задыхались вчера! Просто радости не хватает! Вы-то, господи, вы-то как себя чуете?!

– Миша, и в самом деле, – как ты? – напряжённо спросил Лазарев. – Я, подлец, даже ни разу за ночь не подошёл к тебе! Спал, как убитый!

– И я спал, – Иверзнев пожал плечами. – Как будто всё благополучно. Голова только трещит… Где вода? Давай сюда… фу-у-у, хорошо… Меланья, ты была в лазарете, как там? Чёрт возьми, который уже час?! Это что же… Мы что – до полудня спали? Ну, знаешь, Васька!..

– Сон – лучшее лекарство, ты сам говорил! – радостно напомнил инженер. – Мишка, ты и впрямь заговорённый! Ничего тебя не берёт, никакая эпидемия и никакой дифтерит! Верно, твоя Устинья перед уходом тебя накрепко зашептала?

– Может, и так, – вздохнув, согласился Иверзнев. – Вася, я вчера, кажется, спьяну много лишнего наговорил?

– В самом деле?.. – Лазарев зевнул, крепко, с хрустом потянулся. – Ничегошеньки, право, не помню… Сам был жестоко пьян. Но ты в самом деле хорошо себя чувствуешь?

– Как видишь, – усмехнулся Михаил, продолжая с жадностью глотать холодную воду из ковша. – Никакая зараза не липнет! Если вернусь в Москву – напишу диссертацию о народных методах лечения дифтерита… А что это за топот в сенях? С завода, что ли, кто-то принёсся? Ведь я же и утренний обход проспал, вот позорище-то… Малаша, будь добра, спроси, кто там…

Но Меланья даже не успела подойти к двери: та распахнулась, с силой ударив по стене, и в комнату ворвался Тимаев – небритый, с красными от недосыпа глазами, в расстёгнутом, кое-как наброшенном кителе:

– Михаил Николаевич! Голубчик вы мой, спасибо! Наташа… Наташа жива! Я вам так благодарен, я… я преклоняюсь перед вашей жертвой! Вы ведь рисковали жизнью, здоровьем! Позвольте вам руку пожать… просто обнять, как благодарный отец! У меня ведь одна дочь, одна Наташа… И если бы не вы…

– Вздор какой! – буркнул Иверзнев, неловко уклоняясь от объятий начальника завода и стараясь дышать в сторону. – Я, разумеется, счастлив, что Наталья Владимировна выдержала кризис… но я просто выполнял свой долг! Как врач и… Владимир Ксаверьич, да что вы, ей-богу! Перестаньте… Сядьте, успокойтесь, я вам сейчас лавровишневых накапаю!

Меланья тем временем ловко и незаметно убрала со стола пустую бутылку и стаканы. Вместо них на скатерти появился пузырёк с успокоительным средством, которое Иверзнев принялся капать в рюмку. Лазарев сосредоточенно наблюдал за его действиями. Тимаев стоял у окна, повернувшись ко всем спиной, и до Михаила доносилось только его прерывистое, тяжёлое дыхание.

– Выпейте, Владимир Ксаверьевич. Это хорошее средство.

– Б-благодарю, – Тимаев неловко принял из рук Иверзнева гранёный стакан с мутноватым содержимым. Медленно, словно капли были горячими, принялся отхлёбывать. Михаил наблюдал за ним со странной для себя самого смесью жалости и отвращения. Понимая, что через несколько минут ему снова нужно будет заговорить с этим человеком, чувствовал, что не знает, как это сделать.

Проблему эту решил сам Тимаев, допив, наконец, успокоительное и с жаром сказав:

– Михаил Николаевич! Прошу вас предать забвению наш последний разговор и всё, что было сказано! Я, со своей стороны, уже всё забыл! В знак глубочайшей моей благодарности я готов написать вам наилестнейшую характеристику и убедить в том же господина полицмейстера! Надеюсь, вам это поможет при возвращении в Москву. Вы ведь этой зимой уже покидаете нас?

– Право, не уверен, – отстранённым голосом сказал Иверзнев.

– Как? – изумился Тимаев. – У вас есть причины оставаться?

– Вы ведь не выгоните меня из заводского лазарета?

– Что вы… Что вы! Как можно, как вы подумать могли?! Я ваш должник до гроба, и если вы намерены остаться… Но, воля ваша, никак не могу вас понять! Ваша ссылка заканчивается, вы можете вернуться в Москву… Я уверен, вам даже позволят восстановиться в университете: фамилия Иверзневых что-нибудь да значит! Я, признаться, не понимаю, как вам вовсе позволили оказаться тут! Безусловно, всю эту студенческую фронду следовало пресечь на корню, но вы… Вы же были тогда слишком молоды, слишком неопытны! Я убеждён, что вас втянули в заговор против вашей воли, как младенца! И неужто ваши братья не могли… Я ведь по долгу службы был знаком с полковником Иверзневым! К нему многие прислушивались в Генеральном штабе! Неужто Александр Николаевич не мог употребить…

– Саша тогда сделал всё возможное, – сухо перебил Иверзнев. – Но, поскольку моё участие в «студенческой фронде» было вовсе не младенческим, то Генеральный штаб умыл руки. И сейчас я очень благодарен ему за это.

Тимаев только всплеснул руками и воздел плечи. Лазарев беззвучно смеялся, отвернувшись к окну.

– Впрочем, если вы намерены остаться, то… Неужто вы в самом деле не шутите?! Вам ведь, кажется, тридцать два года? Смешно, пустяк… Похоронить себя, свою молодость в каторжном лазарете?!

– Мне кажется, здесь во мне больше необходимости, – отрывисто сказал Иверзнев. – Господин Тимаев, у меня к вам небольшая просьба.

– Разумеется! Разумеется! Всё, что в моих силах!

– Дело в том, что я сейчас снова оказался без фельдшериц. Устиньи нет, Меланью в лазарет более допускать нельзя. И так во время этой эпидемии мы страшно рисковали…

– Рисковали? – не понял Тимаев.

– Меланья ждёт ребёнка, – сквозь зубы напомнил Иверзнев. – А в лазарете – эпидемия, инфекции… Не хватало только, чтобы она заразилась! Нет, ей более не место у меня – а мне всё же кто-то нужен. На днях, как мне сказали, прибыли с Акатуя какие-то поляки…

– Да, трое, – Тимаев наморщил лоб, вспоминая. – Ячинский, Хлудич и, кажется, Стрежинский. Вы знакомы с ними?

– Не имел чести. Но мне рассказали, что они – студенты медицинской академии. Не могу ли я просить, чтобы их направили ко мне?

– Что ж, забирайте, – пожал плечами Тимаев. – Завтра же пришлю их вам. И, надеюсь, вы зайдёте к нам нынче?

– Разумеется. Нужно осмотреть Наталью Владимировну. Опасность ещё есть, и главное – её не пропустить. Кроме того…

– Так я жду, непременно жду вас этим вечером! Буду очень рад! И не стану более вас задерживать, вижу, что торопитесь, сам спешу… До вечера, Михаил Николаевич!

Иверзнев молча поклонился. Тимаев шагнул мимо него в сени. Следом вышел инженер.

– Вы на завод, Василий Петрович? – любезно спросил Тимаев. – Пойдёмте вместе!

– Позже, – так же любезно отозвался Лазарев. Его загорелое дочерна лицо казалось совершенно безмятежным. Светлые волчьи глаза смотрели через плечо начальника завода на заводские крыши. – Я хотел только предупредить вас об одной безделице.

– Я весь внимание!

– Вы можете сколько угодно забавляться с моей законной супругой, ежели ей и вам это приятно. Мне на это решительно наплевать. Но если вы, сударь, ещё хоть раз заикнётесь о том, что моя беременная Малаша должна входить в дифтеритные палаты – я вас убью.

Начальник завода замер, поражённый. Лазарев аккуратно обошёл его, вежливо поклонился – и, не оглядываясь, сбежал с крыльца в седой осенний туман.

– Ну что ж, Наталья Владимировна… Вы просто молодец! Пульс в порядке, жара нет, гортань и миндалины – выше всяческих похвал… Как наша Меланья говорит – хоть за деньги показывай! Думаю, опасность и в самом деле миновала. Теперь вам только вылежать в постели, побольше чаю и морса ягодного. Настой принесёт Меланья и научит, как пить… А скоро и снег ляжет, будете вовсю на лошадках кататься!

– Я не умею ездить верхом, – со вздохом призналась Наташа Тимаева. Она сидела в постели, опираясь на огромную подушку, и смотрела на Иверзнева ясными, прозрачно-голубыми глазами, под которыми ещё лежали тени. На осунувшемся за время болезни лице явственно обозначилась россыпь веснушек. Светлые, льняные, как у крестьянских ребятишек, волосы Наташи были заплетены в небрежную косу, что окончательно делало мадемуазель Тимаеву похожей на деревенскую девушку. «Колокольчики мои, цветики степные! Что глядите на меня, тёмно-голубые?» – почему-то вспомнилось Иверзневу. Выругав себя мысленно за неуместно романтическое настроение, Михаил сурово сдвинул брови и принялся собирать полупустые склянки со столика возле постели больной.

– Вот это вовсе уже не надобно… И это… А здесь и полпузырька не осталось, только выбросить! Да вовсе можно всё выбросить! Морсу из брусники побольше наварить и… Наталья Владимировна, почему вы так на меня смотрите?

– Михаил Николаевич… Мне ведь можно вам сказать? Я… я восхищаюсь вами! Я никогда прежде не встречала таких… таких… таких людей… вот!

«Только этого не хватало!» – ошеломлённо подумал Иверзнев. Вслух же ворчливо заметил:

– Наташа, вам кто-то обо мне ненужных вещей наговорил. Подозреваю, что папенька ваш.

– Нетрудно было это понять и без папеньки! – слабо улыбнулась Наташа. – Вы спасли меня… и ещё кучу других людей в лазарете! Меланья рассказывала мне, как вы сражались за каждого…

– Ох уж мне Меланья… Натали, поверьте, она сама делала бы то же самое, если бы я её допустил! И Устинья делала, если бы она тут была, и Васёна… Это обычный врачебный долг, а не воинский подвиг во славу отечества! Не о чем и панегирики складывать, право.

– Я могу ошибаться, – задумчиво сказала Наташа, – Но мне кажется, воинские подвиги случаются реже… и пользы от них меньше. Ну подумаешь, со знаменем в руках бежать на врага или стрелять из пушки! Наверное, очень страшно, да… Но знать, что можешь заразиться смертельною болезнью и всё равно каждый день входить к больным, и отсасывать эти плёнки… и каждый миг прислушиваться к себе – не заразился ли ещё? – и на другой день всё то же самое… Ведь со знаменем и пушками не бегают каждый день: иначе какой бы это был подвиг? А вы в лазарете ежечасно рискуете…

– Да отчего же «ежечасно»-то, Наташа?! – взмолился вконец сконфуженный Иверзнев, отчаянно жалея, что не прислал вместо себя Меланью. Решил, болван, светские приличия соблюсти… – Это же первая эпидемия за четыре года! До этого больше с обморожениями, ожогами да надорванными животами возились! Куда какой риск – нашим жиганам пузыри постным маслом смазывать! У вас слишком богатое воображение, честное слово… Скажите лучше, вам не скучно так лежать целыми днями?

– Ужасно скучно, вы правы, – подтвердила Наташа, спокойно и весело глядя на смущённого доктора. – Папенька не разрешает читать, говорит, что я быстро утомлюсь…

– Напрасно. Я сам поговорю с Владимиром Ксаверьичем. Безусловно, незачем Бунзена штудировать, это чтение ни капли не занимательно… а Загоскина с Ростопчиной отчего бы не почитать? Хотите, принесу вам журналов? У меня, кстати, валяются «Современника» восемь номеров, – старых-престарых, правда, – так в них есть довольно увлекательный роман «Мёртвое озеро»! Вам может понравиться. Вообразите, главная героиня – цыганка, а вы ведь давно проявляли интерес…

– Буду вам очень благодарна, Михаил Николаевич, – улыбнулась Наташа. – И… заходите ко мне, почаще, пожалуйста. Конечно, если найдёте время. Меня папа больше ни за что не отпустит в ваш лазарет. Говорит, что сам чуть не умер в эти дни и половину сердца из-за меня потерял, и, конечно же, теперь…

– Господина Тимаева можно понять, – дипломатично заметил Михаил. – Лазарет во время эпидемии в самом деле поле боя напоминает… и вас вот ранило шальной пулей. Слава Богу, не насмерть. Так что – постельный режим, храбрый боец, брусничный морс, пастила из Иркутска, – и вскоре на ногах будете! Это у вас Мицкевич лежит?

– Что?.. Ах, да. Подарок подруги из Варшавы, – Наташа взяла со столика и протянула Иверзневу тоненькую книжку стихов.

– Вы читаете по-польски?! – изумился Иверзнев, бегло перелистав потёртые страницы.

– Не очень хорошо, – словно извиняясь, сказала Наташа. – Разговаривать мне гораздо легче. Дело в том, что моя бабушка по матери была урождённая Казиньская. Я у неё воспитывалась до института, и мы с нею между собой говорили только по-польски. Папа, помню, страшно сердился: боялся, что я вредных идей нахватаюсь. А у меня, как на грех, отличная память! А потом ещё в институте я познакомилась с Вандой Сливицкой. Она – полячка, из Варшавы, и как только узнала, что я знаю польский и сочувствую… Мы с ней друг в дружку вцепились и до самого выпуска были неразлучны! Эта книжка Мицкевича – подарок от Ванды перед выпуском, её собственная, она ею очень дорожила.

– Так вы, Наталья Владимировна, сочувствуете положению поляков? – Михаил заинтересованно присел на стул у постели. – И как же ваш папенька к этому относится?

– Папенька, слава богу, ничего не знает, – улыбнулась Наташа. – Ему и в голову не приходит, что я настолько неблагонадёжна. Но ведь любой разумный человек в России не может равнодушно смотреть на страдания Польши, – не так ли? А Ванда – настоящая патриотка своей страны! Я знаю, как она мечтает в день восстания быть в первых рядах, под флагом с Белым Орлом, вместе со своими братьями и супругом! Она прислала мне такие стихи, что я ночь не спала – плакала над ними! Вот, послушайте… Только я буду читать шёпотом, потому что всё это ведь запрещено!

Иверзнев невольно улыбнулся, но поспешно погасил усмешку, видя, какими серьёзными стали глаза девушки. Вынув из книжки Мицкевича исписанный мелким почерком листок розовой бумаги, она негромко начала читать:

– Когда ж ты, о Господи, нашу услышишь мольбу И дашь воскресенье из гроба неволи? Уж мера страданий исполнилась в нашем гробу, И жертвы, и смерть уж не страшны нам боле! Мы пойдём на штыки, на ножи палачей, — Но только свободу, отдай нам свободу! Ведь наши отцы в багрянице из крови своей Твой крест защищали в былую невзгоду…

Какие смелые эти польки, как они гордятся своими мужчинами! – серьёзно скала Наташа, закончив читать. – Как жаждут умереть за свободу Отчизны! А мы здесь…

– Натали, вовсе не всегда за Отчизну требуется умирать, – задумчиво возразил Михаил. – Разумеется, если ей угрожают враги или идёт война… или, как в Польше, Отчизна разрезана на части и истекает кровью под чужеродным гнётом. Но у нас, в России, сейчас больше нужно другое. Кстати, я рассказывал вам, что мне удалось устроить судьбу поляков? Тех, что недавно прибыли из Нерчинских рудников?

– В самом деле?! – радостно всплеснула руками Наташа. – Тех самых? Стрежинского и его товарищей? Которые в заговоре против государя четыре года назад…

– Натали, да вы больше меня знаете! – искренне изумился Иверзнев. – Но, помилуйте, откуда? Вы тогда ещё находились в институте!

– От Ванды, разумеется, от кого же ещё? – рассмеялась Наташа, глядя в растерянное лицо Михаила. – Она так страдала, так ужасно плакала… У неё оба брата были арестованы тогда! И, как только я узнала, что на наш завод поляки должны прибыть, я сразу же ей написала!

– Не рискованно ли это, Наталья Владимировна? – осторожно спросил Михаил. – Вы ведь как-то говорили мне, что ваш папенька читает иногда вашу корреспонденцию.

– Да, случается, – Наташа сразу перестала улыбаться, – Но не от Ванды же! Он её прекрасно знает, она гостила у нас в Петербурге сразу после выпуска. Да папенька говорит, что все эти девичьи глупости на двадцати листах читать просто невыносимо!.. Так что я знаю: эти люди были осуждены на серебряные рудники. И пробыли там год, пока их родственники сумели добиться облегчения их участи… И вот, теперь они здесь, у нас!

– Более того: ваш отец был так добр, что отправил их ко мне в лазарет.

– Нынче же напишу Ванде! – обрадовалась Наташа. – Она обрадует родственников этих несчастных!

– Только не переутомляйтесь! – быстро сказал Иверзнев. – Вам вредны долгие занятия… И всё-таки, прошу вас, поосторожнее. Положение Стрежинского и его товарищей очень шатко, они – государственные преступники. Первое же нарекание – и их вернут в рудники.

– Я буду очень осторожна, – пообещала Наташа, глядя на Иверзнева широко открытыми, блестящими глазами. – Кроме того, папа всё равно не читает по-польски! Попрошу Ванду отныне писать мне только на её родном языке – и никто ничего не узнает! А… вы ведь придёте ещё ко мне, Михаил Николаевич? Папа будет очень рад вашим визитам… и я, конечно же… – она смутилась, залившись розовым цветом, неловко откинулась на подушку.

– Конечно же, – ещё больше сконфузился Михаил. – Разумеется, приду, я же вам журналы обещал! Принесу завтра же… если на заводе ничего не стрясётся. Вы сами знаете, как бывает…

– Буду молиться, чтобы ничего не случилось, – Наташа старательно оправила руками разлетевшиеся волосы. – Мне так хотелось бы поскорее встать…

– Рано, рано, Натали, – суровым «докторским» тоном заметил Иверзнев. – Не волнуйте папеньку и меня, выздоравливайте как положено. Через две недели потихонечку можно будет, а пока – лежать! Читать – и писать письма подруге в Варшаву.

– О-о, я вас поняла! – радостным шёпотом заверила его Наташа, и от её восхищённого, полного значительной тайны взгляда Михаилу в который раз сделалось неловко. Он встал, суховато поклонился и, не позволив себе даже улыбнуться, вышел из комнаты. Но, шагая в лазарет по раскисшей дороге, он с невольной радостью думал о том, что всё сложилось как нельзя лучше. Что эта замечательная храбрая девушка выздоравливает, что, возможно, с её помощью и в самом деле удастся получить весточку для поляков из Варшавы, – а есть ли большее счастье для людей, давно оторванных от родины и близких?..

«Удивительная девушка… право, удивительная! – весело думал Иверзнев, выдёргивая сапог из грязи. – Случаются же такие… будто и не своего папеньки дочь! Будто и не Смольный институт над её характером и душой упражнялся шесть лет! Мицкевич, с ума сойти… Польская патриотка в лучших подругах! И всё это под носом болвана Тимаева, благонамеренного до костного мозга! Письма её он читает, иезуит… о нравственности дочери беспокоится! И как, однако, все дураки на свете похожи друг на друга! Свято уверены в том, что никому их не провести и не обмануть! Надо будет Верке о мадемуазель Тимаевой написать, что ли… Она поймёт. Наташа страшно на неё похожа, и…»

– Михайла Николаевич! С ног сбилась, вас искаючи!

– Господи, Меланья! Куда ты несёшься? Тебе нельзя! Что там ещё?!

– С завода татарина Казымку принесли! Брагой обварился!

– Тьфу ты, дьявол… На час отойти нельзя, как дети малые! – Иверзнев разом выбросил из головы возвышенные мысли и, с руганью выдрав, наконец, сапог из липкой грязи, запрыгал по деревянным настилам вслед за Меланьей.

* * *

– Антипка! Устька! Вон она – река!

Голос улетел в тёмный, по-осеннему тихий кедровник, эхом заметался среди могучих стволов, вспугнул серую белку, теребившую шишку на поваленном стволе. Зверёк кинулся было на сосну – и тут же с паническим стрёкотом метнулся по кривым ветвям выше: из кедровника с треском выломилась могучая фигура.

Ефим Силин проводил белку взглядом, сделал ещё несколько шагов, пересекая поросшую низкими, молоденькими соснами опушку – и замер.

Река лежала перед ним в каменистых уступах – широкая, почти неподвижная: о течении напоминала лишь чуть заметная рябь у пологого берега. Дальний берег был крутым, отвесным, сплошь заросшим соснами. Порыжелые макушки деревьев отражались в медленной воде. Серое, низкое небо хмуро смотрелось в реку, гнало по ней полосы облаков. Стоял октябрь, и со дня на день должен был упасть первый снег.

За спиной послышались мелкие, тихие шаги. Молодой бурят – невысокий, суховатый, словно вырезанный из соснового сучка, вышел на берег реки и встал рядом с Ефимом.

– Это твоя Аюн-река? – не глядя спросил тот. Бурят закивал головой и, ловко переступая кривыми ногами, пошёл по пологому берегу вниз, к воде.

Подошла Устинья: её узкая, холодная ладонь сжала руку Ефима, хриплое, надсаженное дыхание обожгло щёку. За ней, продравшись сквозь низко нависшие ветви елей, выбрался на берег реки Антип. На плече его сломанной куклой висела Василиса. Антип бережно положил её на палую хвою среди молодых сосенок. Девушка не пошевелилась. Её исхудалое, грязное лицо запрокинулось, потрескавшиеся губы разомкнулись.

– Сомлела, что ль? – подошёл Ефим. – Эй, Васёнка! Жива, аль нет?

– Дышит, – успокоил его брат. – Уморилась просто.

Последним из чащи выдрался Петька – тринадцатилетний, худой как щепка, мальчишка. Его большеглазое лицо осунулось от усталости. На руках у него, издавая недовольное щебетание, сидела семимесячная дочка Устиньи.

– Покормила б ты её, тётка Устя, – сипло посоветовал Петька. – Того гляди, заголосит.

– Ох, сейчас… Давай сюда. – Устинья села где стояла: под серый, поросший мхом валун. Привалилась спиной к каменному боку, выпростала грудь и взяла дочку из рук Петьки. Сердитый писк тут же сменился довольным чмоканьем.

– Ну, хоть кто-то завсегда у нас сыт! – невесело пошутил Ефим. – Братка, что делать-то будем?

– Шалашуху ставить, – помолчав, ответил Антип. – Бабы измаялись вовсе, и Петьку ветром качает.

– Вовсе и нет! – обиженно отозвался мальчишка. Он стоял на коленях у самой воды рядом с бурятом, жадно пил из пригоршни, и голос его звучал невнятно. – Я сейчас напьюсь… да с вами пойду… пособлю…

– Лучше Устьке здесь пособи, – распорядился Ефим. – Валежника вон натягай, костёр гоноши. А то вон Васёна вовсе кулём валяется, никакого проку от неё. А мы пойдём жердей нарубим.

Петька серьёзно кивнул и, поднявшись на ноги, зашагал к лесу.

Полтора месяца пятеро беглецов с Николаевского завода шли через тайгу. Первую неделю двигались без привалов, зная, что непременно будет погоня. Останавливались на ночлег лишь в полной темноте, даже не разжигая костра, и, едва ночная мгла начинала сереть, снова трогались в путь. Иногда с оглядкой пробирались по таёжным просекам, сплошь поросшим молодой сосной и ельником. Несколько раз выходили и на большак, при каждом шорохе ныряя в придорожный лес. Ночами Петька бегал к деревням, где на крыльцах и порогах, по старому сибирскому обычаю, оставляли снедь для «бегунов». Возвращался счастливый, с хлебом, шаньгами, солониной и копчёной рыбой за пазухой.

«Вот пошли Господь людям добрым!.. – радовалась Устинья. – Авось и впрямь выберемся!»

«Погоди дух переводить… – хмуро обрывал её Ефим. – Рано ещё. Ищут нас, осторожность держать надо.»

Устинья только вздыхала: муж был прав.

Однажды им полдня пришлось просидеть в заросшей речной протоке, по пояс в ледяной воде: по тайге, перекликаясь, ходили казаки с ружьями. Устинья крепко прижимала к груди дочку, содрогаясь при мысли о том, что Танюшка пискнет – и их сразу же обнаружат. К счастью, спящая у тёплой груди малышка ни разу не заплакала, а казакам не пришло в голову лезть в протоку. Но гораздо более солдат беглецы опасались бурятов: раскосых «лесных людей». На беглых каторжан буряты охотились с большим азартом, присваивая их небогатые пожитки и, если повезёт, оружие. За поимку беглых полагалась награда, но буряты редко отправляли пойманных «по начальству», не желая тратить время и силы на долгую дорогу. Предпочитали убивать на месте и снимать одежду уже с трупов. Антип и Ефим хорошо понимали, что с женщинами и детьми им не отбиться от «лесных». Не поможет даже старая «дура» – кремнёвое ружьё. Оставалось лишь надеяться на то, что пронесёт, спать по ночам «в очередь» и вздрагивать от каждого шороха.

Дней десять спустя после побега, уже отмахав добрую сотню вёрст по тайге, беглецы нос к носу столкнулись с оборванной и до смерти перепуганной ватагой «забайкальских». Те бежали со страшных серебряных рудников. Убедившись, что встретили «своих», Антип и Ефим поделились с мужиками солью и сухарями, но от предложения двигаться дальше всем вместе вежливо отказались. Отпетые рожи «руднишных» пугали больше, чем полная диких зверей тайга вокруг. «Забайкальские» настаивать не стали и затемно нырнули в тайгу. А несколько дней спустя Антип с Ефимом нашли всех пятерых посреди сосновой гари мёртвыми и раздетыми догола.

– Буряты стрелами порешили, – вздохнул Ефим, осмотрев аккуратные отверстия на трупах. – Бурят – он зря из ружа палить не будет: патрон, вишь, денег стоит! Стрелой нашего брата бьёт! Бьёт да шкурку сымает, как с соболя… Антипка, переждать бы нам, ей-богу! Вдруг эти черти до сих пор где-то рядом крутятся?

– Чего пережидать-то? – резонно возразил Антип. – Эти черти из-за любого куста выскочить могут. Как хочешь, дальше идти надо: двум-то смертям не бывать.

Кое-как схоронив убитых в старой медвежьей яме и воткнув сверху связанный из палок крест, тронулись дальше. Сухари и крупу берегли; ели мучнистые, сладковатые корни саранок, черемшу, грибы, во множестве выглядывавшие из-под хвойного ковра, сбивали палками кедровые шишки, полные маслянистых, вкусных орешков. Поклажи у беглецов было мало: главную тяжесть представляли маленькая Танюшка и ружьё. Кремнёвую «дуру» Антип то и дело порывался бросить где-нибудь в кустах:

– Толку-то от неё, как от быка молока! Охотиться с ней – так шуму на весь лес! И казаки, и буряты враз сбегутся!

Но Ефим выбросить кремнёвку упорно не давал:

– Коль взопрел – отдай мне, сам потащу! Мало ль зачем сгодится! Не ровен час, медведь на нас вылезет!

День шёл за днём. Густые кроны кедров и сосен с утра до ночи натужно гудели над головами. Под ногами хрустел валежник, с треском проламывалась сгнившая кора поваленных деревьев. Бурелом обступал корявыми засеками, топорщился сломанными сучьями. По ночам в глазах мелькали кочки и буераки, болотца и гари, мшистые завалы сухостоя. Погода стояла неласковая. Небо было сплошь затянуто низкими свинцовыми облаками, и путники не могли даже определить путь по звёздам и солнцу. К счастью, вскоре потянулись к югу птицы: несколько дней подряд с болот и озёр поднимались тревожно кричащие вереницы лебедей, гусей, журавлей, уток и прочих птиц, названий которых путники даже не знали. Они кружились над тайгой, кричали, сбивались в стаи, клиньями уносились за вершины деревьев. Некоторые летели так низко, что до них можно было дотронуться рукой; у широкого ручья Антипа сбил с ног заполошный лебедь, догоняющий свой косяк.

– Тьфу, дурная птица! – выругался Антип, поднимаясь на ноги. – И когда уймутся только!

– Скоро перестать должны. – пообещала Устинья. – Ещё день-два – и все унесутся. Ты, Прокопьич, радуйся: они нам хоть путь кажут!

Так и вышло: вскоре берега таёжных озёр опустели. Внезапно очистилось до холодной синевы небо, – и, к полному своему унынию, братья Силины обнаружили, что с пути они всё-таки сбились.

– Не на солнце, а почитай что на луну столько времени шли! – чуть слышно говорил Антип, разглядывая в ночном небе ровно горящий Ковш. – Теперь крюка давать придётся! Будь она неладна, погода эта… А думали-то уж к холодам на Шарташ выйти!

– Стало быть, к снегу выйдем! – с напускной бодростью отозвался Ефим. – Ништо, братка, выберемся! Не в такое попадали небось…

Наутро над тайгой поднялось розовое, дымное от холода солнце, и путники решительно взяли курс на юг, держа солнце слева. Однако, через день пути хвойный лес вокруг начал редеть, могучие кедры и вековые сосны сменились чахлой, поросшей белым мхом порослью, под ногами захлюпало, – и в конце концов путники оказались в болоте.

– Кажись, догулялись, крещёные, – спокойно сказал Антип, стоя в зелёной липкой жиже. – В самое болото влезли. Уже и трясина начинается. Как будем, Ефимка? Нешто поворачивать? Возвращаться – день потеряем… да и куда после-то? Болота тут могут на вёрсты вокруг тянуться. Коль уж заплутали – надобно дале по солнышку идти.

– А как через болото-то?! – вышел из себя Ефим. – Вон, у меня уже нога по колено вязнет, а дальше-то как? Застрянем с дитями посередь трясины – и поминай как звали! Сам, поди, помнишь, каковы болота тут! За минуту человека утянут!

– Назад ходу нет, – тихо возразил Антип. – Коли возвращаться с полпути станем да по тайге кружить – нас волки сожрут. Уж время ихнее начинается!

– Утопнем к едреням, – убеждённо и зло сказал Ефим, окидывая взглядом бескрайнее болото, из которого до самого горизонта торчали страшные, белесые остовы сухих деревьев. Никто ему не возразил.

– Нечего сидеть-то. Пошли, покуда не замёрзли, – наконец, скомандовал Антип. – Коль так – я вперёд, а вы в ниточку за мной. Авось Бог вынесет…

– Отчего ж это ты вперёд? – тут же заспорил Ефим. – Мне надобно!

– Оттого, что я тебя тяжельше, – добродушно отозвался Антип. – И коль проберусь – так и вы за мной пройдёте.

Брат был прав, и Ефиму пришлось согласиться. В молчании выломали себе по палке, выстроились гуськом, пристроив в хвост Василису и Петьку, Устинья крепче привязала к себе Танюшку, – и Антип, ощупав дорогу посохом, первым шагнул на обманчиво весёлую, кудрявую, словно не тронутую осенью болотную травку. И – сразу же провалился выше колена. Выбрался, уцепившись за протянутую руку брата, с изумлением покрутил головой, поудобней перехватил палку – и пошёл дальше.

За полдня они прошли едва ли версту. Страшно устали, перемазались и вымокли насквозь. Болоту, казалось, не было ни конца ни края. Час за часом тянулись мимо поросшие пожухлой травой кочки, оконца чёрно-коричневой торфяной воды, мёртвые, пересохшие стволы с космами мха и слезшей коры, похожие на растопырившихся посреди болота костлявых ведьм. Изредка по кочкам проносился заяц или проплывала по тенетам, пересекая чёрную гладь, ондатра. Ефим с завистью косился на них. «Вот бы и нам тако же, зайцами-то… Хвост задрал – и понёсся!» От усталости темнело в глазах, и Ефим почти всерьёз злился на брата, который преспокойно топал впереди, пробуя палкой дорогу. «Да ведь кончится же это когда-нибудь!» – молился про себя Ефим, понимая при этом, что идти таёжным болотом можно и неделю, и две – если, конечно, повезёт не сделать неосторожный шаг и не уйти в минуту с головой в трясину.

Только он подумал об этом, как сзади раздался пронзительный крик Василисы:

– Богородица!!!

– Что?!. – резко обернулся Ефим. И увидел Василису, стоящую в двух шагах от тропки уже по пояс в воде. Круглыми от страха глазами она смотрела на большую гадюку, неспешно, чёрной лентой, скользящую мимо неё между кочками. Ефим догадался, что девушка, испугавшись змеи, шарахнулась в сторону – и увязла сразу же.

– Васёна, стой где стоишь! Не шевелись! – крикнул он. Василиса застыла. Чуть слышным от страха голосом сказала:

– Тянет меня… Вниз… Ефим Прокопьич… Господи…

– Стой где стоишь! – снова рявкнул Ефим. Обменявшись отчаянным взглядом с братом, осмотрелся – но из мёртвых кочек торчали лишь чахлые стебли прошлогоднего рогоза.

– Палку! Палку держи! – Ефим сунул Василисе свой посох, та ухватилась за него – и от этого движения ушла в болото почти по грудь. Ефим дёрнул – и палка, хрустнув, переломилась.

Чумазое лицо Василисы стало белым, на щеку выбежала крошечная слёзка.

– Не… не надо, – сипло сказала она. – Хуже только тянет. Видно, всё уж… Про… прощайте…

– Ну, ещё чего выдумала, – послышался вдруг из-за спины Ефима голос брата. Антип, подойдя, вдруг лёг на живот прямо в чёрную воду и, вытянув вперёд руки с ружьём, крепко перехваченным поперёк, приказал брату:

– Потянешь нас, как велю. А ты, Васёнка, за ружо держись. Вот здесь, посерёдке, где железо. Взялась? Крепко? Ну – с Богом! Давай, Ефимка!

Ефиму казалось, что прошла целая вечность, прежде чем ему удалось сдвинуть с места тяжеленную цепочку из Антипа с Василисой. Антип, намертво схватив поверх ружья тонкие, скользкие от болотной грязи руки Василисы, больше уж не выпускал их. Его самого спасало то, что, распластавшись по трясине, он не уходил вглубь. Но Васёна засела крепко и, как ни извивалась, освободиться не могла.

– Нет, Васёнка, так только хуже выходит, – голос Антипа по-прежнему был спокойным, словно они с Василисой сажали морковь в огороде, а не стояли одной ногой на том свете. – Ты вот давай не дёргайся, а вовсе замри. И не полошись, не оставлю я тебя тут! Сейчас за милую душу выдернем. Застынь! Ну, братка, давай, что ли! Бабка за дедку, дедка за р-р-репку…

– Устька, Петька… пособите… – прохрипел, надсаживаясь, Ефим. Две пары рук ухватились за него, помогая. Спиной он чувствовал сорванное дыхание жены, ожесточённое сопение Петьки.

– Да что ж вы портки-то с меня тянете, анафемы! За пояс берите! Все разом, ну!!! – заорал Ефим, в полном отчаянии понимая: отпусти он сейчас брата – и останется один посреди тайги с Устькой и детьми, а впереди – зима, волки, голодуха… Он дёрнул во всю мочь, так, что кровь ударила в глаза… и проклятая трясина вдруг чавкнула – звонко и обиженно. Василиса тяжело, как неведомое болотное диво, выползла на кочку – вся в коричневой грязи. Подняла измазанное, перекошенное ужасом лицо. Беззвучно, несколько раз вздохнула, зажмурилась.

– Всё, всё, всё уж… – загудело у неё над ухом, и Антип – такой же грязный, похожий на встрёпанного речного чёрта, потянул её на себя. – Всё уж, Васёнка, выбрались! Говорил же – выдерну!

«Говорил он… – оглушённо подумал Ефим, опускаясь рядом с братом прямо в грязь и пряча между коленями постыдно дрожавшие руки. Рядом всхлипывал перепуганный Петька. Устинья не плакала, добела закусив губы, но Ефим видел, как трясутся её плечи под грязным каторжанским азямом. А Антип сидел, как ни в чём не бывало, держал на коленях Василису, заходившуюся в сухих, бесслёзных рыданиях, и успокаивающе говорил:

– А вот мы сейчас поплачем да перестанем… А вот дале пойдём и до ночи на сухое выберемся… Шишечку найду, орешков налущим, огонька вздуем… Не судьба нам с тобой, Васёнка, в болоте увязнуть! Видать, другое что-то Господь нам сготовил!

– Да что ж ты с ней, как с дитём-то?!. – не вытерпел Ефим, но кулак жены с силой ткнулся ему в рёбра. Поневоле пришлось умолкнуть.

В конце концов судорожные всхлипы Васёны сошли на нет. Вскоре она, смущённо отстранившись от Антипа, поднялась на ноги – и тут же рухнула на колени.

– Ноги-то… ноги дрожат… проклятые…

– Посиди ещё, успокойся, – посоветовала Устинья. Но Василиса глубоко вздохнула и, сурово сдвинув брови, поднялась снова. На этот раз она устояла на ногах и, посмотрев на Антипа, слабо улыбнулась дрожащими губами:

– Что ж, Антип Прокопьич… Дале трогаться надо! Только вот «коты» утопила я…

– Малым отделалась, – усмехнулся Антип. – Устя Даниловна, дай мне палку хоть твою, – и, приняв из рук Устиньи единственный уцелевший посох, зашагал по кочкам дальше.

Выбраться на сушь в этот день они не успели. Ночевали в болоте, тесно прижавшись друг к другу и стуча зубами от холода: развести костёр было не из чего. К счастью, уже сгинула от холода проклятая мошка и злющие болотные комары. Наутро, едва рассвет тронул мшистые кочки, путники тронулись дальше. И снова впереди топал Антип, время от времени проваливаясь по колено, а то и по пояс, но Ефим всякий раз был начеку и, ругая страшными словами болото, каторгу, Сибирь, Господа Бога и всё небесное воинство, вытаскивал брата на твёрдую тропку. То и дело он оглядывался назад, посмотреть – как там бабы. Те шли – молча, стиснув зубы, перемазанные, мокрые, злые. Замыкал шествие Петька, который тоже молчал: берёг силы. Шагали не останавливаясь – Устинья даже умудрялась на ходу кормить грудью дочку. И после полудня Антип, потыкав палкой в густой мох перед собой, вдруг остановился и удивлённо сказал:

– Кажись, не топко! Ефимка, глянь! Никак, вылезли?

Они прошли ещё несколько шагов, недоверчиво щупая палками почву – но та не проваливалась под ногами, не вязла, не засасывала сапоги. Да и кочки вокруг были уже другими: мягкими, рыжими, без кудрявой, обманчиво яркой зелени. А вдали темнели сизой хвоей великаны-кедры.

«Выбрались!» Ефим рухнул на землю где стоял, прижался щекой к колючей, уже пожухлой траве с запутавшимися в ней ржавыми иголками. Ободрал скулу о жёсткую сосновую шишку – и не заметил этого, сморённый крепким, мгновенным сном. Он не видел, как падали наземь и сразу же засыпали другие, как Петька закатывается под куст можжевельника, как вытягивается на перекопанной кабанами земле Антип и как Василиса, обняв его руку, сворачивается ежом, поджав под себя босые, озябшие ноги. Не легла одна Устинья. С дочкой на руках она уселась на могучий, выпирающий из земли на пол-аршина корень сосны, прислонилась спиной к растрескавшемуся, шершавому, медно-красному стволу, запрокинула голову со сползшим на затылок платком – и не то задремала, не то впала в недолгое забытьё. И первой встала через час, и подняла остальных, настойчиво растрясывая, уговаривая, грозя:

– Вставайте, вставайте! Антип Прокопьич, Ефимка, подымайтесь! Васёна, не смей обратно заваливаться! Петька, маленький, надо, надо… опосля выспитесь… Вечер уж, нельзя на голой земле ночевать! Нутро выстудите, что я тогда с вами делать стану? Чем лечить?! Волки уж запели, поспешать надо!

И сразу же, словно в подтверждение её слов, из сумеречной тайги отчётливо донеслись волчьи завывания. Услышав их, на ноги разом вскочили все – и, бурча сквозь зубы проклятия, снова начали продираться через лес. Ночевали, впервые запалив костёр, под огромным выворотнем, наспех накидав внутрь лапника и дежуря у огня по очереди. А наутро снова тронулись по тусклому осеннему солнцу на юг.

Теперь они шли ещё медленней: Василиса, утопившая казённые «коты» в болоте, сразу немилосердно изранила об острый валежник босые ноги. Она не плакала; упрямо закусив губы, старалась шагать вровень с другими, но все видели, с какой болью ей даётся каждый шаг. В конце концов Антип прекратил эти мучения, перекинув девушку через плечо и зашагав с нею дальше. Через час его сменил Ефим. Поначалу нести худенькую, как ребёнок, Василису казалось парням забавой, но к вечеру ощутимо умаялись оба. На привале Василиса, устав крепиться, тихо всхлипывала в кулак:

– Всё через меня вышло… Всё… С завода ушли… В болоте чуть не утопли… Ноги вот теперь эти проклятые… Хоть бы лапти себе сплела – так не из чего! Цельный день смотрю – ни единой липки не встренулось!

– Не растёт здесь липа-то, Васёна, – тихо сказала Устинья. – Не Расея, чай.

– Да как же? А у нас около завода сколько их было?! И лапти плели, и игрушки дитям вертели…

– То привозные. Кто-то из каторжных, видать, семечко в одёже аль в обувке принёс, липка и прижилась. И всё равно: худо ей здесь, холодно, не цветёт почти… Да не реви ты, глупая! Ишь чего вздумала – из-за неё всё! Ложись да спи, силы береги!

В молчании съели по сухарю, запили водой из ручья и, завернувшись в грязные, сырые азямы, легли спать вокруг костра.

Первым вызвался дежурить Ефим. Собрав охапку валежника чуть не выше себя самого и нарубив с елей смолистого лапника, он решил, что этого будет достаточно, чтобы отогнать волков. Вскоре огромный костёр гудел, взлетая длинными языками к кедровым вершинам, и снопы искр, крутясь, уносились в чёрное небо. Ефим сушил у огня азям и разбитые сапоги, следил, чтоб от случайно прилетевшей искры не затлела ветхая ткань. Твёрдый, как деревяшка, сухарь провалился в нутро, словно в пустой колодец, не дав сытости. В голове против воли бились тоскливые, злые мысли – о том, что в который раз, бросив всё, пришлось пускаться в бега. О том, что скоро зима. Что того гляди падёт снег, а на руках у них с Антипкой – бабы и дети… Ефим знал про себя, что с голодухи всегда начинает звереть, и старался отвлечь себя от нехороших размышлений, но те упрямо, как мотыльки на огонь, возвращались назад.

Рядом в кустах, как назло, завозился какой-то зверёк, испуганный огнём, и Ефим в сердцах запустил в него шишкой:

– Сгинь!..

– Что, Ефим? – послышался взволнованный шёпот. Из-под лапника высунулась голова жены. – Волки?

– Спи, остуда! – огрызнулся он. – Нету никого!

Устинья, однако, больше не легла. Выбралась на четвереньках из шалаша, села возле костра. Ефим, стиснув зубы, упорно смотрел в огонь. Несколько минут они сидели в молчании. Затем Устя, не глядя на мужа, вполголоса сказала:

– Ну – говори, Ефим Прокопьич.

– Чего говорить-то? – прорычал он сквозь зубы. – Сама всё знаешь… Главное, то обидно, что ни за что пропадём.

– Отчего ж пропадём-то? – чуть слышно спросила она.

– Да оттого! – вызверился Ефим. – Ведь права Васёна-то – через неё всё вышло! Через неё с завода сорвались! Через неё нас всех тут волки сожрут! А чего ради? Нешто не видишь, что Антипке она задаром не нужна? Кабы я видел, что она ему люба, что дышать без неё не может, – я бы слова не молвил! До кровавого поту бы через болота топал! А тут что?!

– Да не греши ты! – рассердилась, наконец, и Устинья. – Антип за тобой, небось, на каторгу пошёл – пустого не болтал, а ты…

– Не за мной, а за тобой он пошёл.

– Тьфу, бессовестный…

– Скажешь – нет?! – всем телом развернулся к ней Ефим. Но жена не смотрела на него. Исхудалое лицо её было спокойным, серые глаза безотрывно смотрели в огонь.

Несколько минут оба молчали. Наконец, Ефим буркнул:

– Прости, коль худо сказал. Только сил же нет никаких, Устька… Как почну думать, что на заводе с нас через год железа бы сняли… Что мы с Антипкой у Лазарева в подручных, как у Христа за пазухой, ходили… Ведь мастерами были, сами печи ладили! Даже с других заводов за нами присылали – вспомни! А к тебе за сто вёрст народ лечиться тянулся, даже и господа не брезговали… И ни голодухи, ни притеснениев никаких нам не было! Будто не каторга, а рай небесный! А теперь, стало быть, всё сызнова?.. Да что ж это у меня за планида за такая – по болотам бродяжить? Да грибы сырые, как свинья, жрать?! Давеча в болоте чуть не сгинули! Того гляди, снегом накроет! Да скажешь ты хоть слово, игоша проклятая, аль нет?!

– Да нечего говорить-то, – Устинья повернулась к мужу. Рыжий свет огня лизнул её лицо сбоку. – Я ведь, Ефим, сама про то же самое думаю. И тоска такая по временам навалится, что впору лицом в эти кочки ткнуться да и замереть…Только я, как вовсе худо становится, про другое вспоминаю. Не про грибы эти сырые да не про мокрость… А про то, как я вот так же из нашего Болотеева в Москву шла. Одна-одинёшенька, голодная, босая, и без надёжи никакой. Уж седьмой год тому минул – а до сих пор во сне видится! Сам, поди, знаешь: сколько раз меня ночами расталкивал, будил… Всё видится, как иду по дороге-то… Ноги гудут, обочина вся обмёрзлая, сверху ледяным поливает, нутро с голоду крутит, – а я иду и иду, остановиться боюсь… И одно только меня тогда на ногах держало – что, коли встречусь с тобой сызнова, так только в Москве! Кабы не это – не дошла бы я тогда, Ефимка! Видит Бог – не дошла б… – голос её дрогнул, и Ефим, смущённый и растерянный, не сразу сумел нащупать в темноте руку жены. Устинья ответила ему слабым пожатием. Глубоко вздохнув, продолжила:

– А сейчас – что ж… Сейчас-то ты со мною! Рядом топаешь, ругаешься, меня игошей зовёшь – всё как всегда… Коли ты со мною, душа разбойничья, – так мне ничего на свете не страшно! Куда угодно дойду. На карачках доползу и не пожалуюсь. Вот такое моё бабье помышленье. Жаль, что у тебя не так же.

В чуть слышном голосе её не было упрёка, но Ефим виновато засопел, отвернулся. Лишь минуту спустя смог сказать:

– Дура ты, Устька… Да ведь мне без тебя весь свет не нужен!

– Не ври, – отмахнулась она. Но муж могучим движением сгрёб её в охапку, опрокинул на колючую охапку лапника, оборвал поцелуем испуганный, протестующий вскрик.

– Это я вру?! А из-за кого я на каторгу свалился – не припомнишь? А кто мне всю душу по ниточке вымотал? А с кем я закон принял? У, ведьмища, вру я ей… Устька-а-а, господи-и… Да что ж от тебя даже в болоте мёдом пахнет?!.

– Ефим! С ума сошёл, Ефим! – смеясь, отбивалась Устинья. – Никакого стыда в мужике отродясь… Ведь на самом свету же сидим, охальник! Антип проснётся, Васёнка! Что подумают?!

– А пущай завидуют, коли сами дураки… Да не пихай ты меня: я право имею! Устька, мёд ты мой полынный, игоша болотная… На погибель ты мне послана…

– Тьфу, типун тебе на язык… Ирод… Эку бородищу-то варнацкую отрастил, колется… Шишки у тебя, что ль, в ней?.. Господи, хорошо-то как, счастье какое…Ефи-и-имка, ой…

Через полчаса Ефим спал, разметавшись на охапке лапника и запрокинув к чёрному небу обессиленное и счастливое лицо. Устинья сидела рядом, переплетала косу, в которой запутались хвоя и кусочки коры. Морщась, дёргала слипшиеся от засохшей болотной грязи волосы. Изредка, оборачиваясь на спящего мужа, вздыхала, слабо улыбалась. Зябко передёргивала плечами и подбрасывала в притихший костёр валежник.

Ещё несколько дней они шли через тайгу на юг, с опаской посматривая на мглистое, набухшее небо. Антип по-прежнему нёс на плечах Васёнку, время от времени его сменял Ефим. Заканчивались сухари, и на дне котомки Устиньи оставалось лишь несколько горстей крупы. Уже давно никто из беглецов не мог сказать, сколько вёрст они прошли, сколько ещё осталось и выберутся ли они до снега к нужному месту.

Тот день выдался ясным, холодным. Утром трава подёрнулась жёстким искрящимся инеем. Разлапистые ветви кедров были тоже покрыты морозным налётом. Озябшие путники наспех затоптали костровище, похватали котомки и углубились в тайгу. Но они не прошли и полуверсты, как Устинья остановилась и прислушалась.

– Чего ты? – недовольно обернувшись, спросил Ефим. И тут же сам услышал не то вздох, не то стон, донёсшийся из огромного, поросшего мхом бурелома. Невольный страх продрал по спине. «Зверь какой, что ли?»

– Антип… Где дура наша?

Антип не спеша снял с плеча старую кремнёвку. Сделал несколько шагов к бурелому. Прислушался. Ефим взволнованно дышал у него за плечом.

Некоторое время было тихо: лишь постукивал из чащи дятел. Затем вздох повторился, сопровождаемый каким-то горестным бормотанием. Ничего членораздельного в этих звуках Ефим не услышал, и против воли ему стало жутко:

– Устька… Может, нечисть какая? Ты ж с ними умеешь…

– Сдурел, ирод! – шёпотом выругала его Устинья и, нахмурившись, пошла прямо к бурелому. Ефим даже не сразу сообразил догнать её и оттолкнуть назад:

– Да куда ж тебя?.. А ежели зверь?

– Да где зверь-то? – рассердилась Устинья. – Сам слушай! Человек там! Антип Прокопьич, поглядеть бы надо…

Братья Силины переглянулись. Антип вздохнул. Ефим тоскливо выругался. И вдвоём они молча принялись протискиваться сквозь переплетённые, словно насмерть сцепившиеся в схватке ветви.

Вскоре стало понятно, что перед ними глубокая яма, заваленная сверху древним сухостоем, уже схваченным многолетними зарослями мха. На беглый взгляд яму под палыми ветвями было и не заметить, – но провалиться в неё, под острые обломы сучьев, в скользкую сырость, означало верную погибель. И сейчас там, в грубоком, сыром сумраке, под наваленными корягами, кто-то вздыхал и плакал от боли.

– Эй, кто там? Крещёный? Отзовись! – крикнул Ефим. В яме тут же стало тихо.

– Кто там, спрашиваю? Гляди, стрелю!

– Да погоди ты человека стращать, – упрекнул его Антип. – Мы его боимся, а он нас, поди, – втрое. Эй, страдалец, ты хоть голос подай!

«Страдалец» опасливо молчал.

– Уйдём ведь! – припугнул Ефим. В ответ – тишина.

– Может, помер? – без особой надежды предположил Ефим. – Так ему там и оставаться надёжнее… Антипка, да не полезу я туда, хоть убей! Только мне и дела, что бог весть кого из ямин выковыривать!

Но Антип уже молча сгрузил на кочку мешок и ружьё и, вытащив из-за пояса топор, примерился к бурелому. Ефим свирепо посмотрел на брата. Зажмурившись, беззвучно и страшно, от всей души выругался. И принялся помогать.

Они провозились до полудня, растаскивая намертво схватившийся, ощетиненный острыми обломами сухостой, исцарапались до крови и вконец изодрали и без того худую одежду. Устинья и Василиса с детьми держались поодаль и помалкивали, опасаясь подвернуться Ефиму под горячую руку. В конце концов один край бесконечного завала был расчищен, и перед братьями открылся чёрный сырой провал.

– Берлога медвежья, что ль? – заглянул внутрь Антип. – Ефимка, глянь, на дне вон копошится! Живой, значит! Эй, мил-человек, ты кто будешь?

Тот что-то слабо пропищал. Ефим подошёл. Нахмурился. Спокойно сказал:

– Бурят, кажись, там. Ну тогда пошёл я отсюда.

Он развернулся и зашагал к соснам, под которыми ждали женщины. Но на полдороге не вытерпел и оглянулся – уже прекрасно зная, что увидит.

Так и есть: Антип сидел на краю ямы и примеривался половчее спрыгнуть внутрь.

– Антипка! Да что ж ты за… – от бешенства у Ефима даже не нашлось подходящего ругательства. – Ну куда ты лезешь, стоеросина, куда?! Бурятов ещё не хватало по ямам собирать! Провалился – туда ему и дорога! Нам вся каторга спасибо скажет! Они ж на нашего брата, как на зверя, охотятся, а я их из-под земли тащи?! Ну что ж ты за идолище, Антип?!!

– Подержи-ка, – невозмутимо перебило его «идолище», бросая прямо в руки брату свой снятый азям. От неожиданности Ефим поймал его. А Антип, оставшись в одной рваной рубахе, преспокойно съехал в яму. Вскоре оттуда послышался его задумчивый голос:

– И верно: бурят… Живой ещё! Давай, братка, готовься подымать! Бери топор, ёлку какую-нибудь ступеньками подруби – да спущай!

– Тьфу ж, холера… – тоскливо сплюнул Ефим, тоже сбрасывая азям. – Ну вот что стоило на десяток шагов в сторону взять?! Устька! Из-за тебя всё!

Устинья только вздохнула.

От злости Ефим в два счёта снёс топором суковатую ель, обрубил ей ветви, оставив сучки-ступеньки, спустил самодельную лесенку в яму и прыгнул следом.

Бурят оказался маленький, лёгкий и от голода высохший чуть не до мощей. Было очевидно, что в яму он провалился давно и долго старался выбраться: все стены были истыканы его ножом, который в конце концов сломался. Братья, кряхтя и ругаясь, кое-как подняли «страдальца» на поверхность и уложили его на мшистой кочке, подсунув под голову свёрнутый азям.

Взглянув на спасённого при свете дня, Ефим почувствовал слабую надежду на избавление: бурят был совсем плох. Он тяжело и хрипло дышал, запрокинув лицо, обросшее клочковатой бородёнкой, на смуглом горле ходуном ходил острый кадык. Устинья озабоченно потрогала ему лоб и отдёрнула ладонь:

– Как печь горит! Та-а-ак… Палите костёр, воду ищите! Нет, сама пойду найду… Антип, пошто накрываешь его? Не надобно, коли озноба нет! Так хужей можно сделать! Сидите здесь, сторожите, я – мигом! – и нырнула в тайгу.

– Всё, братка, пропали мы, – тоскливо сказал Ефим, садясь на сырой мох. – Коли Устька за него взялась – не уймётся, коли на ноги не поставит.

Антип спокойным кивком подтвердил его догадку.

– Так времечко-то уходит! Что с нами-то будет? Замёрзнем как есть в лесу! Али волки сожрут!

– Знаю, – невозмутимо отозвался Антип. – Только сам смотри: три-четыре дня нам обедни не спасут. Всё едино ни к Уралу, ни к Шарташу уж не поспеваем. Надо бы к деревням выходить да на постой проситься.

– Начальству сдадут…

– Авось пожалеют с дитями-то. Увидят, что мы не убивцы какие… Да мы ведь и заплатим хорошо! По другому-то уж никак.

Ефим молчал, понимая, что брат прав.

– Я уж и сам думал, что передохнуть хоть денёк надо: Устька с Петькой вконец умаялись. Они ж в череду Танюшку тащат, а она уж вон какая увесистая сделалась.

– Сам, поди, подкис Васёну волочить? – поддел его Ефим.

– С чего «подкис», когда по очереди тащим? – усмехнулся брат. – Да и что там надрываться: она истаяла вся, чисто былинка… Несу – а она мне в шею сопит да всхлипывает…

– А мне – нет, – буркнул Ефим. С отвращением покосился на лежавшего неподвижно бурята и вздохнул, – Связался на свою голову с игошей этой… Всю жисть теперь всякий сброд из-под кустов вытаскивать да на хребет себе сажать!

– Такова уж твоя доля, – без тени насмешки согласился брат – и, взяв топор, отправился рубить сушняк для костра.

Вскоре из леса вынырнула Устинья с котелком воды и охапкой сизоватой травы.

– Слава богу, нужная травка сразу сыскалась! – радостно оповестила она, – Как меня ждала: прямо возле ключика топорщилась!

– Вот радость-то… – хмуро пробурчал Ефим. – Ведь и придёт человеку пора помереть – нипочём не даст!

– Теперь я скоренько… теперь только заварить её, отцедить – и давать помаленьку! Ефим, а вы куда смотрели-то?! Гляньте, он скрючился весь: озноб пробрал! Где азям?! Укрывайте! Васёнка, Васёнка… тьфу ты! Спит! Антип, ты бы хоть веток под неё подстелил!

К сумеркам братья возвели шалаш: высокий, тщательно укрытый плотным еловым лапником. Внутрь накидали того же лапника, и Устинья сама перенесла на него ссохшегося от голода, лёгкого, как ребёнок, бурята. Тот так и не пришёл в себя, но, когда лекарка принялась вливать ему в рот из наспех выструганной ложки сизо-чёрное, невероятно вонючее снадобье, неожиданно принялся с жадностью глотать.

– Голодный, – вздохнула Устинья, – Ефим, дай сухаря! Ну, что смотришь – давай!

– Так последний же, Устька…

– И что – нам на шестерых его делить? Сыт останешься полкрошкой этой?! – рассердилась она. – Давай, говорю! Походите лучше, шишек посмотрите да грибов!

И грибы, и шишки с орехами принёс Петька. Устинья, отлив снадобья в туесок из коры, наспех сварила в котелке остатки крупы с грибами, сдобрив кашу последней щепоткой соли, и путники довольно сносно поужинали. Так и не проснувшуюся Василису отнесли в шалаш, рядом с ней прикорнул уставший Петька. Вскоре уснули и мужчины. Только Устинья просидела до рассвета, поглядывая на бледный месяц, плывущий над кедровыми вершинами. Когда угли гасли, Устинья вставала и подбрасывала в огонь сухие ветви. Сухой смольняк вспыхивал дружно, жарко, окатывая рыжим светом мохнатый край шалаша и угловатое, высохшее лицо бурята. «Выживет аль нет?» – сонно, почти равнодушно думала Устинья, прикидывая, хватит ли на завтра снадобья или придётся снова бежать к ключику, чуть заметному на дне оврага, который она сумела отыскать только по сырому запаху растущего в нём игиря. – «Кабы помер – может, и ему легче бы… Сколько ж он в той яме просидел – страсть подумать!»

Под утро уснула и Устинья и, запрокинув голову, улыбалась во сне: ей виделось далёкое, забытое уже, родное Болотеево, июньское разнотравье на солнечном, ясном косогоре, липа, вся в золотистых рожках, окружённая роями пчёл, высокое синее небо, подёрнутое рябью прозрачных облачков. И даже во сне сладко пахла мёдом липа, веяло с полей душистой пыльцой и жужжали мохнатые шмели в высокой траве, а плечи щекотали розовые метёлки иван-чая… «Быть грозе… – во сне подумала Устя, глядя на громоздящееся друг на друга облака. – Ливню быть…»

Бурят пришёл в себя к вечеру второго дня – и увидел прямо перед собой недовольную фииономию Ефима, приставленного следить за «болезным». Устинья ушла в тайгу за травой, Антип спал, Петька и Василиса, прихватив с собой Танюшку, побрели искать последние грибы. Испуганно залопотав, бурят пополз на локтях в сторону.

– Да лежи ты, басурманина! – попытался успокоить его Ефим, с досадой понимая, что его посечённая шрамами, заросшая лешачьей бородой рожа напугает кого угодно. – Лежи, не тронет тебя никто! Вот сейчас фершалка наша придёт…

Но «басурманина» и слушать ничего не хотела – и вовсю ползла прочь, натыкаясь локтями на корни и брошенные шишки. В конце концов бурят сшиб Устиньин туесок, тот опрокинулся набок, и по рыжей хвое поползла тёмная струйка снадобья.

– Вот сейчас башку-то отверчу! – вконец рассвирепел Ефим, вскакивая на ноги и хватая щуплого бурята поперёк живота. – Куда тебя, вражина, несёт?! Гляди, лекарствие своротил! А Устька его вчера полдня варила! Вот как дам сейчас промеж…

– Ефимка, Ефимка, ты куда его волочишь-то? – раздался взволнованный голос, и из сосняка появилась Устинья. – Что стряслось? Очуялся?! Ты его не придушить вздумал ли?

– Не успел малость, – буркнул Ефим, без особой нежности бросая бурята на слежавшийся лапник.

Устинья подошла, села рядом с испуганным раскосым человечком и, спокойно улыбаясь, принялась шёпотом внушать ему что-то. Бурят слушал, напряжённо всматриваясь в её лицо. Постепенно его искажённые страхом черты разглаживались. Наконец, Устинья с улыбкой повернулась к мужу:

– Ефимка, да он по-русски знает! Смотри – разумеет меня!

Бурят действительно немного понимал по-русски. Довольно быстро выяснилось, что зовут его Гамбо, что он охотник, что его род никогда в жизни не занимался поимкой беглых и что он провалился в яму «много-много день» назад, преследуя косулю и не сумев вслед за ней перелететь столетний бурелом.

– Откуда по-русски знаешь? – недоверчиво поинтересовался Ефим.

В ответ Гамбо похвастался, что у него есть русская жена, которую он несколько лет назад нашёл в тайге по разносящимся на весь лес воплям и причитаниям: баба выла над умершим мужем. Судя по всему, это была беглая каторжанка, мужик которой не вынес тягот пути через тайгу. Гамбо забрал красивую русскую в своё стойбище, и она родила ему четверых ребят. Женой бурят был вполне доволен: его огорчало лишь то, что Анна напрочь отказывалась мазать кровью и жиром бурятских божков, упорно молясь своей ладанке на груди и крестясь на восток.

– Ещё не хватало: истуканов салом кормить! – содрогнулся Ефим. – Идолище ты лесное и есть, Гамбо! За это тебя бог и в яму сбросил!

– Оставь человека в покое, – тихо велела Устинья. – Каждый со своим богом живёт как умеет. Дай-ка лучше послушаю я его.

Она развязала кожаную рубаху бурята и битый час выслушивала его, прижимаясь ухом к впалой груди. Выпрямилась с недоверчивой улыбкой:

– Ты глянь… и впрямь человек лесной! Столько дён в стылой яме провалялся – а грудь не выстудил! Ровненько дышит, спокойно! Стало быть, скорёхонько на ноги поставлю!

– Давай уж поживей, Устька… – уныло попросил Ефим. – Как есть снегом нас в лесу накроет…

Но Устинья не слышала: она вдохновенно хлопотала над котелком.

– Сейчас, сейчас, Гамбо… как по батюшке-то? Как?! Нипочём мне не выговорить… Ну и ладно, молодой ты ещё! Сейчас травки заварю, отцежу, выпьешь – и через день здоровым домой побежишь, к Анне своей! Уревелась, поди, вся… А что голодный – так сейчас тюри с сухариком дам! Только потихоньку, не то кишки в узел завяжутся – и там уж лечи не лечи… Ефим! Что встал-то – неси полсухаря наши! Да шалаш подправить надо – не дай бог ветер подует! С утра-то уж потягивало!

Словно только этого и дожидаясь, из леса выбежал встревоженный Петька:

– Дядя Ефи-им! Дядя Анти-ип!!! Погляньте! Туча с гор идёт – такова чёрная, страшная!

– Этого недоставало! – от души выругался Ефим, хватаясь за топор и устремляясь к высоким елям, – Вставай, Антипка, поспешай! Сейчас ещё и снежком завалит!

Когда братья, наспех нарубив нового лапника и жердей, вернулись с ними к шалашу, ветер усилился. Ледяные порывы сбивали с ног, заставляли крениться и жалобно трещать толстые кедры. Где-то в тайге с глухим, почти человеческим стоном обрушилось дерево, и стая птиц, испуганно гомоня, взметнулась над хмурыми вершинами. Туча, выпершая из-за гор сизым, набухшим хребтом, уже загородила собой половину неба. В воздухе вертелись редкие снежинки. Беспокойно косясь на вздыбившуюся в небе черноту, Антип и Ефим унесли в шалаш Гамбо, затоптали, опасаясь пожара, костёр, начали торопливо укреплять кренящийся под ветром шалаш. Женщины и Петька помогали как могли: держали жерди, помогали стягивать их, подтаскивали ветки. Танюшка, оставленная матерью на охапке лапника, голосила во всю мочь, но Устинье некогда было подойти к ней. Налетевший ветер разметал ветви, поволок истошно вопящую малышку по земле. Устинья едва успела догнать и подхватить на руки дочку.

– Живо давайте! – окликнул их сердитый голос Ефима. Устинья, одной рукой прижимая к себе Танюшку, а другой кое-как придерживая рвущийся на ветру подол юбки, нырнула в шалаш, – и тут же повалил снег. Он обрушился сплошной стеной, в одно мгновение выбелив прибрежный песок. Ветер выл и визжал как живой. Ефим представил себе, что было бы, окажись они в эту минуту в тайге или посреди болота, – и по спине пробежал мороз. «Схоронил Господь…» Они сидели в кромешной темноте тесного шалаша, крепко прижавшись друг к другу. Под мышку к Ефиму забилась Устинья, и он чувствовал на груди её взволнованное, горячее дыхание. Между ними копошилась, слабо попискивая в поисках материнской груди, Танюшка. Рядом хрипло дышал Гамбо. А совсем рядом слышалось сопение Антипа, у которого в охапке оказались Петька и Васёна.

– Ништо, ништо, – донеслось до Ефима успокаивающее бормотание брата. – Нечего бояться: не посредь леса, чай. Все вместе не замёрзнем, ведь эдак и охотники в лесу снег пережидают, слыхал я. Гамбо, верно ль говорю? Ну вот… А снег этот ненадолго, растает ещё… Васёнка, удобно тебе этак? Ну и спи с Богом, и ты, Петруха, тож. Завтра день придёт – он покажет… Ефимка, как мыслишь, не задохнемся мы так-то под снегом?

«Не должны…» – хотел было сказать Ефим, но душное, влажное тепло обволокло голову, темнота смежила веки, и он, так и не сумев ответить брату, заснул – как провалился.

Устинья не ошиблась: через два дня Гамбо уже был на ногах: по-прежнему худой до прозрачности, но вполне бодрый. К тому времени он успел во всех подробностях выслушать печальную повесть беглецов и, поразмыслив, посоветовал им сплавиться вниз по реке Аюн – «медвежьей».

– Да где ж тут река-то? – недоумевал Ефим. – Одни ёлки да каменюки вокруг! Да ключ в овраге бежит! Не запутаешь ли нас, лешак косой?

В ответ Гамбо бил себя кулаком в грудь и клялся каким-то Оггой, что не врёт. Ефим настоял, чтобы бурят перекрестился. Тот с готовностью сделал и это. Затем растолковал, что до реки не более трёх дней ходу по тайге, что Аюн-река через десять дней пути по ней впадает в другую, ещё более длинную и широкую реку, которая принесёт путников прямо к высоким горам.

– Нешто к самому Уралу? – сомневался Антип наедине с братом. – Отчего ж наши-то варнаки нам про то не сказывали? Да ещё бог знает, что за река Медвежья эта… Гамбо, может, и сам толком не знает. Не бурятское дело-то – по рекам сплавляться. Это, может, вёрст десять река широка да медленна. А ежели поскачет? Аль обмелеет? Да пороги, не дай Бог? Плот о камни размолотит в един миг! Мы-то с тобой в случае чего с плота – да в воду, да вплавь до берега, а бабы наши как же? А дети?

Но Ефим уже загорелся.

– Антипка, да ведь выбираться-то всяко надо! Слава богу, снег покуда сошёл – так ведь не сегодня-завтра новый выпадет! И тогда как? По реке хоть сотню вёрст выгадаем! Всё лучше, чем через тайгу топать да Васёнку на себе волочь! У ней ведь даже обувки нету! Да к тому ж, ежели заметим, что теченье быстрей делается, – нешто вовремя к берегу не пристанем?

– Это хорошо, коли берег гладкий окажется, – продолжал прикидывать Антип. – А коли горы отвесные по двум сторонам?

– Там видно будет! – отмахнулся Ефим.

Сейчас Гамбо стоял рядом с братьями Силиными на пологом берегу реки Медвежьей.

– До самого Аюн-камня вода ровный. – объяснял он, палочкой чертя на выглаженном волной песке. – И глубоко, и несёт не шибко. Это на десять дней. А после Камня пороги пойдут. Три – лёгких, четвёртый… вовсе худой. Перед ними надо к берегу править, плот бросать и помалу день поверху идти…

– Вот, значит, как… А на берег-то выбраться можно будет?

Бурят объяснил, что пристать к берегу можно будет перед самыми порогами, около Аюн-камня. Там пологий, удобный берег и слабое течение. Гамбо ловко нарисовал бегущие волны и справа от них – камень, в самом деле очень похожий на медведя, ловящего рыбу[2]. Затем бурят серьёзно повторил, что после камня выбраться будет уже значительно труднее, а после порогов – и вовсе невозможно. Там, против Алтан-горы, река уходит под землю. Гамбо даже не поленился, нарисовав гору, провертеть под ней в песке чёрную глубокую дырку. Размахивая руками и тараща глаза, он пояснил, что коли что-то – человек, животное или плот – провалится в ту дыру – поминай как звали.

– По берегу день пройдёте – снова можно плот ладить! И плыть спокойно-ровно до второй реки! А там уже вовсе хорошо будет!

Наконец, бурят вежливо простился с ними, отдельно поклонился Устинье – и беззвучно, как тень, исчез в тайге. Ефим даже покрутил головой: казалось, вот только что Гамбо стоял в двух шагах, – и вот его уже нет и в помине: только тяжёлая еловая ветвь слегка покачивается над примятой травой. Антип усмехнулся. Неспешно вынул из-за пояса топор и зашагал в лес.

За полдня наладить плот, разумеется, не успели, и решено было закончить наутро. Доев остатки грибов, начали устраиваться спать. Над рекой поднялась луна, загорелись синие, холодные звёзды. Антип, взяв ружьё, на всякий случай осмотрел сумеречную чащобу и пустой, залитый блёклым светом берег. Кругом было тихо, осенняя тайга стояла молчаливая, словно мёртвая. Волглый воздух пробирался за ворот отсыревшей одежды, коготками царапал спину. От голода сна не было ни в одном глазу. Передёрнув плечами, Антип уже собрался было раздуть прогоревшие угли, когда заметил у самой реки закутавшуюся в азям фигурку. Удивившись, он подошёл ближе.

– Васёнка! Отчего не спишь?

– Ты, Антип Прокопьич? – не оглядываясь, спросила она.

– Я. Спать-то пойдёшь? Завтра дела много будет…

Василиса повернулась к нему. Лицо её казалось спокойным. На щеках, отливавших в лунном свете голубизной, мохнато шевелились тени от ресниц.

– Ступай, Антип Прокопьич. Я следом. Посижу малость и пойду.

– Не усни, гляди, здесь. Застынешь.

– Ничего…

– Ты, Васёнка, не грусти, – Антип почувствовал, что должен как-то утешить её. – Дай только из тайги выбраться да как ни есть перезимовать. По весне в Расею отвезу тебя.

– Нешто можно это? – без удивления спросила Василиса. – Беглые ведь мы.

– Да этаких беглых полно решето… Живут же! – Антип подошёл, присел рядом. – Глядишь, до скитников доберёмся, бумаги справим… А там и в Белу землю проберёмся: оттуда, говорят, как с Дону, выдачи нет. А в Сибири тебе и делать нечего. Не растут здесь цветы-то твои. А без них ты вовсе засохнешь.

Василиса медленно повернулась к нему. Голубоватый свет лёг на её лицо, глубокими тенями обозначил впадины глаз, и Антипу вдруг стало не по себе.

– Что ты, Васёнка?

– Поди ближе, Антип Прокопьич.

Он встал. Поднялась и она. Двумя колодцами качнулись к нему глаза. Блеснули и пропали в них лунные блики.

– Не испугаешься ли, девка? – сразу всё поняв, осторожно спросил он.

– Чего бояться? Чего я там не видала-то? – она усмехнулась, но столько тяжёлой горечи было в этой улыбке, что Антип замер, так и не решившись коснуться ни руки, ни плеча Василисы. – Как ты меня назвал-то? Девкой? Где та девка, Антип Прокопьич, на каких дорогах завязла?

– Не хотела ведь допрежь. Я тебе и не люб…

– Так и я тебе не люба, – спокойно отозвалась она. – А жить-то всяко надо. Пусть уж всё по-людски будет. Кто у меня, кроме тебя, во всём свете есть?

Антип обнял Василису – и удивился: как сильно, горячо она вдруг прижалась к нему всем телом. Он так и не понял, что случилось, почему Василиса вдруг решилась?.. Но, прижимая к себе худенькое, хрупкое тело, нащупывая неумелыми поцелуями холодную шею, он думал лишь об одном: что Василиса никогда не узнает… Никогда она даже помыслить не должна о том, что совсем другая красота навек отравила его. И не красота даже… Глазищи, не то серые, не то синие, холодный проблеск из-под ресниц, сурово сомкнутые губы, короткая морщинка на лбу, боль его, тоска вечная – Устинья… Живёт в сердце год за годом, – и не убрать, не вытравить. Уже и не саднит, притерпелся, словно к застарелому шраму. Но и не денется никуда. И об этом Василиса, видит Бог, не должна знать. Незачем. Права она: по-людски всё должно быть.

Антип бережно взял в ладони лицо Василисы – почему-то мокрое, – поцеловал её в одну щёку, в другую: осторожно, как маленькую сестрёнку. Шёпотом пообещал:

– Проживём, Васёнка. Ничего. Иди ко мне.

Над Аюн-рекой встали тяжёлые тучи. Они перевалили через горную гряду, зацепились сизыми, набрякшими брюхами за макушки кедров, и – застыли над ними, неподвижные и суровые, лишь изредка роняя колкие снежинки. Река текла под ними серая, ледяная, вяло огибая изломанные ветром древние кряжи. Изредка сквозь тучи пробивался узкий, холодный луч – и на воде свинцовой чешуёй вспыхивала рябь.

Одиннадцатый день путники сплавлялись по реке. Как и обещал Гамбо, река была спокойной и медленно двигалась в каменистых берегах, поросших пламенеющим осенним лесом. Плот плыл по ней величаво и неспешно, неся усталых беглецов всё дальше и дальше на юг. И всё было, казалось, неплохо – кроме голода. Все запасы вышли, кончилась последняя крупа. На ночь приставали к пологому берегу, искали в тайге пожухшие саранки, набивали ноющие животы осточертевшими луковичками. На третий день Ефим, всегда больше всех страдавший от голода, взбунтовался, объявил, что родня намеренно вводит его в грех и пытается довести до людоедства, пообещал в первую очередь умять Петьку («Молодое-то мяско мягше, а Таньки мне мало окажется!»), взял ружьё и решительным шагом двинулся в тайгу. Петька нервно хихикнул и посмотрел на Устинью. Та, в свою очередь – на Антипа.

– Стало быть, шалашуху ставим, – невозмутимо объявил тот, втаскивая плот на берег и для верности наваливая на него большой камень. – Ништо… Может и подстрелит кого. По грохоту враз узнаем.

– Как бы самого его не подстрелили б! – проворчала Устинья. – Тьфу, вот ведь башка бестолковая… Ничего не разумеет, когда голодный!

Выстрела они так и не услышали и изрядно испугались, когда уже через час довольный Ефим выломился из кустов с четырьмя огромными рыбинами, завёрнутыми в азям.

– И полверсты в лес не отошёл – ручей сыскал! – улыбаясь во весь рот, объявил он. – А там – вот такие рыбищи по дну ходят и на меня глядят! Руками прямо из воды повынимал! Четырёх вон вытащить успел, пока другие спохватились да под коряги убрались! Вот сейчас мы их на угольках-то… Жалко, хлебца нет!

Вместо хлеба пришлось довольствоваться печёными клубнями какого-то волосатого растеньица, которые Устинья принесла в подоле, уверяя, что они вполне съедобны. Впервые за много-много дней путники наелись досыта и решили наутро ещё раз посетить ручей с безмозглыми рыбами. Спать ложились весёлыми, и Устинья даже взялась было рассказывать сказку – но уснула на полуслове, не услышав разочарованного Петькиного вздоха.

– Завтра дослушаешь, – пообещал ему Ефим и понёс жену в шалаш.

Устинья проснулась среди ночи – словно кто-то ткнул её под рёбра. Вокруг было темным-темно. Рядом посапывал Ефим. Под рукой кололся примятый лапник – а у входа в шалаш горели два зелёных, голодных глаза.

– Ефи-и-и-и-им!!!!

От дикого вопля Устиньи проснулись все, Ефим, ещё не поняв, что случилось, схватился за ружьё. Выстрел, грянув, разорвал тишину, завизжала Василиса, заплакала Танюшка – и в этот миг луна вынырнула из-за туч. И все увидели остроухую тень, нехотя трусящую от берега к лесу. И ещё четыре, неподвижно стоящие на пологом холме.

– Волки… – севшим голосом сказал Антип, глядя на них. – Устя Даниловна, как ты его почуяла-то? Ведь ещё малость – и бросился бы он!

– С-сама не знаю… – стуча зубами, созналась Устя. – Прямо как вздёрнуло! Да нешто волка криком возьмёшь? Слава Богу, Ефим не растерялся – выпалил!

Ефим на это смущённо сознался, что вовсе не собирался стрелять.

– С чего пальнуло – не пойму! – озадаченно осматривал он ружьё. – Хорошо ещё, что не покалечило никого! Схватил её, верно, неловко спросонья…

– Вот ведь нечисть… и не уходят даже! – Антип не мог отвести глаз от волков, непринуждённо рассевшихся в нескольких шагах от шалаша. – Сейчас костёр запалю! Только бы сушняка хватило!

Разумеется, спать больше никто не лёг. Братья развели два огромных костра, искры от которых, взлетая вверх, грозились подпалить нижние ветви старых кедров. Антип с трудом сумел перезарядить кремнёвку, но поручиться за то, что следующий выстрел произойдёт удачно, не мог.

– Кто её знает… Кострома упреждал, что заклинить может. Теперь уж стрелять только в самой крайности!

– Нипочём больше на берегу спать нельзя, – убеждённо сказала Устинья. У неё по спине пробегал мороз при мысли о том, что случилось бы, проснись она на минуту позже. – Сожрут нас без покаяния – и всё! Придётся на реке оставаться! Спать, что ли, в череду, чтоб о берега не побило…

– Якорь сладим, и всё, – пообещал Антип.

Волки, к счастью, не рискнули подойти к пылающим кострам и ушли на рассвете, беззвучными тенями растаяв в тайге. Путники собрали и перенесли на плот небогатые пожитки, и Ефим только вздохнул, вспомнив о волшебном ручье с непугаными рыбинами.

– Может, сбегать всё-таки?..

– Поди-поди, обрадуй волков-то! – рассвирепела невыспавшаяся и злая Устинья. – Они, небось, только и дожидаются: не окажется ль из пятерых-то хоть один дурак, не сунется ли сам нам на зубы?! Сколь у нас рыб осталось? Две? Да вон корешки ещё… Ничего, протянем, перепояшемся потужей. Антип Прокопьич, ты куда каменюку-то волочишь?

Антип в самом деле нашёл на берегу широкий круглый камень и теперь, надсаживаясь, катил его к плоту. Ефим подошёл помочь; вместе они втащили камень на плот и обвязали его верёвкой.

– Вот будет нам якорь! Теперь спать на воде будем! Залазьте, бабы, на плот: трогаем помаленьку!

Ещё несколько дней прошли спокойно. Днём плыли по реке, глядя на проплывающие мимо скалистые берега, на золотистые лиственницы, кедры и вековые ели, словно сизой щетиной проросшие на каменных утёсах. Ночью бросали якорь в нескольких саженях от берега, разводили костёр прямо на плоту, грелись, спали. Днём иногда приставали к берегу, и Устинья, под охраной кого-нибудь из братьев с ружьём, шла на поиски съедобных корней. Найти удавалось мало, лес уже накрывало зимой, но это позволяло хоть как-то прокормиться. Во время одной из стоянок Петька обнаружил в зарослях камыша лису, ожесточённо терзавшую пучок перьев. Мальчишка отогнал хищницу камнями и триумфально принёс лисью добычу на плот. Это оказалась большая птица с перепончатыми лапами, похожая на утку. Её ощипали, запекли в углях. Мясо оказалось невыносимо жёстким, но это всё-таки было серьёзным подкреплением для скукожившихся желудков.

Ночами было холодно, промозгло; костёр почти не спасал. Отсыревшую одежду невозможно было просушить до конца. Петька постоянно мёрз и шмыгал носом, пряча красные ладони под мышками. Хорошо было только Танюшке, всегда сухой и согретой у материнской груди, полной молока.

– Ничего, ничего, скоро уж, – успокаивала голодных мужиков Устинья. – Восемь дён уж минуло, девятый пошёл. Глядишь, скоро и на берег выволакиваться.

Теперь Ефим и Антип внимательно следили за берегами, боясь пропустить тот миг, когда они, по рассказам бурята, начнут делаться уже.

– Главное – не забыть бы… – в сотый раз повторял Антип, глядя на реку, всё так же величаво и медленно движущуюся в широких берегах, – Медвеж-камень проплывём, река шибче побежит – и надо на берег выбираться… Снег бы не пошёл, вот что!

Снег был в самом деле серьёзной угрозой. Одежда путников давно напоминала лоскутки и ленты, непонятно каким образом державшиеся на плечах. Подолы женщин висели изорванной бахромой, не согревая колен. Сапоги мужчин держались на честном слове и настойчиво просили каши. У Устиньи разваливались старые каторжанские «коты». Василиса и вовсе была босой: нечего было даже изорвать ей на обмотки. В один платок Устинья кутала дочку, другой венчал плечи Петьки, на котором давно истлела рубаха. К счастью, тучи, закрывшие всё небо, не спешили ещё разродиться снегом – но миг этот был недалёк.

На девятую ночь путники, как обычно, спустили якорь в двух саженях от пологого берега. Камень, булькнув, ушёл в тёмную глубину. Антип озабоченно проводил его взглядом.

– Может, подальше лучше бы? – вслух подумал он. – Вода-то по утрам у берега уже замерзает. Как схватит – так наутро и не вырубимся.

– Подальше – верёвки не хватит, – возразил Ефим. – И так уже истёрлась вся. Быстрее бы уж… Как там Гамбо наш говорил? На десятый день? Скоро, стало быть, совсем…

Они уснули, крепко прижавшись друг к другу. Василиса, свернувшись калачиком, как ребёнок, спала под мышкой у Антипа. С другой стороны к нему подкатился, вцарапавшись под азям, Петька. Между Ефимом и Устиньей сладко сопела Танюшка. И никто из них не проснулся, когда плот вдруг качнулся раз, другой, вздрогнул – и медленно, словно недоверчиво отошёл от берега. За ним тоненьким, мокрым хвостом тянулся по воде обрывок перетёршейся верёвки. А наверху горел месяц, заливая каменные уступы зеленоватым светом. И чёрный, огромный камень на правом берегу был похож в этом призрачном сиянии на сгорбившегося у воды медведя.

… – Ефимка, вставай! Вставай, беда!

Ефим торчком сел на плоту. Был уже день. Брёвна под ним ходили ходуном.

– Оторвались мы ночью-то! – Антип, стоя на краю плота, направлял его жердиной. – Верёвка, видать, не сдержала! Невесть сколько по теченью прошли! И камня не видать!

Ефим, ещё не проснувшись окончательно, диким взглядом смотрел на берега. До них теперь можно было достать ладонью. Река неслась вперёд как полоумная, подбрасывая плот и опасно раскачивая его. Холодные брызги летели в лицо. Ефим увидел перепуганные лица женщин – и страх ледяной волной хлынул за ворот.

– Нешто и Медвеж-камень проспали?!

– Проспали, видать!

– Так на берег надо… – начал было Ефим… и умолк. Было очевидно, что приставать к отвесным скалам, в которые превратились берега, бессмысленно. Ефим схватил вторую жердину и, едва удерживаясь на скачущем плоту, пошёл на другой край.

Вскоре он окликнул брата:

– Антипка! Кажись, ещё быстрей понесло? Гляди, как у камней уже вертит! Стало быть, пороги скоро?

Антип в ответ только покрутил головой и незаметно оглянулся на середину плота, где, тесно прижавшись друг к дружке, сидели женщины с детьми.

– Устька, Васёнка, вы покрепче держитесь! – скомандовал, перекрикивая рёв воды, Ефим. – Как понесёт – так и цепляйтесь! Петька, слышь, что говорю? Ваше дело – держаться да не голосить! Потому всё равно ничего не услышим! Устька, ты Танюшку привяжи!

– Да уж привязала, – бледная Устинья накрепко приматывала к себе платком дочку. – А коли в воду ухнем, Ефим, тогда что?

– Тогда… помоги нам Бог. Цепляйтесь за что ни есть – и всё! – Ефим обернулся – посмотреть на жену. Её тревожный взгляд полоснул его как ножом, и он поспешил успокоить, – Не дрожи, дура, авось выгребем. Попробуем между порогами…

– ЕФИМ!!!

Он повернулся на крик брата… и плот вздыбило так, что Ефим повалился навзничь и выронил жердь, чудом не свалившись в воду. Тут же вскочил – и упал снова. Плот трясло и качало, вода бурлила, закручиваясь вокруг острых камней, которые, казалось, в одно мгновение поднялись со дна реки. Стоя на четвереньках на прыгающих, скользких брёвнах, Ефим едва мог расслышать, что кричит брат:

– Пороги пошли! Держись! Да хватай жердину-то, анафема!!!

Опомнившись, Ефим схватил свою жердь в тот миг, когда она уже соскользнула в воду. Вместе с Антипом им кое-как удалось оттолкнуть плот от скал и вывести его на быстрину. Рядом с ними летели через камни замшелые, мокрые брёвна, вывороченные из земли пни. Острый корень одного из них чиркнул Ефима по лицу, распорол кожу на лбу, но вытирать кровь было некогда.

– Первый проскочили! Второй пошёл!

О том, чтобы направлять плот, уже не было и речи. Ефим и Антип успевали только отталкиваться от огромных камней: о каждый из них плот шутя мог разбиться вдребезги. Вот неловкое движение соскользнувшей жерди, страшная ругань Ефима, – и плот поднялся на дыбы под истошный визг женщин. Антип с силой налёг на свою жердь, выравнивая плот. На его лбу сизыми жгутами вздулись жилы. Страшно затрещали, расходясь, брёвна, хрустнула и переломилась жердь – но плот выровнялся и, крутясь, как щепка, вылетел на середину реки.

– Второй проскочили, – тихо сказал Ефим.

– Держись, – так же тихо ответил Антип, глядя на то, как вода уносит обломки его жерди. – Смотри. Вон она – Алтан-гора-то.

Ефим глянул вперёд – и по спине побежал холод. Впереди пенилась, дыбилась белыми гребнями вода. В воздухе висела седая завеса брызг. А прямо на них неслась, стремительно приближаясь, островерхая скала.

– Анти-и-ип! В серёдку давай, держи баб! Я сам! – заорал он. А больше ничего они не успели: плот налетел на скалу, затрещал, на него хлынула вода. Ефима накрыло с головой, он каким-то чудом удержался на обезумевших брёвнах, ткнул наугад жердью – и она сломалась у него в руках. Следующий толчок был ещё сильнее. Он швырнул Ефима на середину плота, проволок спиной по брёвнам. И прямо над ухом, сквозь грохот и плеск, страшно вскричала Устинья:

– Васёна!!!

Ефим обернулся – и только успел заметить, как что-то с шумом плюхнулось в воду. Он дёрнулся было следом – но Антип спрыгнул первым и сразу же с головой ушёл под воду. Вынырнул среди водоворотов и несущихся по течению веток – и снова исчез.

«Утопнет… Утопнет же!» Ефим, вцепившись в мокрое бревно, всматривался в воду. Больше всего хотелось сигануть в эту ледяную кашу вслед за братом – но за спиной была Устька, дети… а в воде уже никого не было видно. С грохотом и треском плот перевалил через последний порог, два бревна отделились от него и тут же исчезли из виду. Сквозь секущие лицо брызги Ефим едва разглядел каменную гряду – и чёрную дыру, в которую с глухим клёкотом обрушивалась вода.

– Антип! – надрывая горло, заорал он, и эхо отразило его голос от скал. – Анти-и-ип!!!

И брат тут же появился – словно ждал этого зова. Он вылетел из реки в фонтане брызг, что-то прокричал сквозь шум и треск – и на брёвна мокрым кулём рухнула Василиса. Ефим оттолкнул её к Устинье, на середину, распластался на плоту.

– Антипка! Руку давай! Давай руку, чёрт! Живо!

Но брата больше не было видно. Пенились волны, неслись по ним сучки и щепки. В последний раз Ефим увидел Антипа уже у самого провала: видно было, как брат изо всех сил цепляется за прыгающий на воде пень.

– Анти-ип!!! Антип! Держись! Я сейчас, братка, держись! Держи-и-ись!!!

Но пень уже с грохотом обрушился в дыру. Вслед за ним полетели обломки плота, и Ефим, обернувшись, увидел, как Устинья, оскалившись от натуги, пытается выхваченной из воды веткой развернуть те четыре связанных бревна, на которых все они все ещё держались. Ефим вырвал у неё из рук ветку, с силой оттолкнулся от камней, несколькими могучими рывками вывел остаток плота на спокойную воду. За спиной гремела, падая в пропасть, река. Летел мимо суковатый плавник. А впереди уже мелькал отлогий берег, кедры и тяжёлые, замшелые, неподвижные валуны.

Они выбрались на сушу мокрые, избитые о камни, насквозь промёрзшие. Все их небогатые пожитки унесло рекой: в чёрной дыре сгинули драгоценный топор, трут и кресало, нож, котелок и самое главное – тряпичный свёрток с деньгами, которыми путники готовились расплатиться за зимний постой и фальшивые документы. Только ружьё, побитое о камни и ни на что не годное, вынесло на берег в десяти шагах. Устинья, раздев детей донага, велела Петьке прыгать по берегу и растирать Танюшку, а сама кинулась в лес за сухой корой и травой. Ефим тем временем отыскал два острых камешка, – и через полчаса упорных трудов ему удалось раздуть слабую искру в гнезде из щепочек и высохших былинок.

Вскоре на берегу пылал, трещал смолистыми ветвями огромный костёр. Возле него лежала на подстилке из лапника Танюшка. Подойдя, Устинья в который раз потрогала дочку, убедилась, что она тёплая и сухая. «Слава богу, не успела простыть.» Рядом с Танюшкой сидел голый до пояса Петька: лохмотья его рубахи сушились, натянутые на рогулину, возле огня.

– Смотри, тлеет уж… – тихо сказала Устинья, выдирая рогулину с рубашкой из земли и устанавливая её подальше. Мальчишка молчал, уткнувшись непросохшей, лохматой головой в колени. Острые лопатки его чуть заметно вздрагивали. Чуть поодаль скорчилась в комок Василиса. Устинья подошла к ней.

– Васёна, подь к огню. Разденься, обсохни. Застынешь ведь насмерть. И всё тогда… Всё тогда вовсе зряшным окажется.

Василиса даже не подняла головы. Устинье насильно пришлось поднять её и, как животное, отвести к яркому огню.

– Разденься. За дитём посмотри. Отойти мне надо. Да что ж мне с тобой, как с малой, возиться-то?!. – ругаясь сквозь зубы, она заставила Василису стянуть мокрый, тяжёлый азям, сама распустила ей волосы, перебросила на спину, чтобы пряди не занялись от случайно прилетевшей искры. И, стараясь не смотреть на худые, неподвижные, скорчившиеся у огня фигурки, зашагала к реке.

Там, у самой кромки воды, обхватив руками колени, сидел Ефим. В сумерках его фигура сливалась с прибрежными утёсами, и Устинья не сразу разглядела мужа среди камней. Подойдя, она села рядом. Ефим не обернулся. Они долго сидели не двигаясь, не разговаривая. Сумерки сгустились в плотную темноту. Со стороны костра ветер приносил запах дыма и смолы. В очистившемся небе ровно горели холодные, высокие звёзды. Равнодушно искрилась в седом лунном свете река.

– Подождать, может?.. – вдруг спросил Ефим – и Устинья до холода на спине испугалась этого незнакомого голоса. – Хоть два-три дня тут посидеть. Может, выгребется Антипка из дыры-то? Вдруг сдюжит?

Устинья молчала. Горло стиснула такая судорога, что больно стало дышать. Звёзды над ними горели всё ярче, обведённые голубыми кольцами свечения. Тихо бормотала невидимая вода в реке. На каменистой косе бесстрашно плескался, ловя рыбу, какой-то зверёк. Мимо Устиньи, почти задев её мягким крылом и на миг загородив луну, беззвучно пронёсся сыч.

– Я себя без него и не помню, – Ефим по-прежнему не шевелился, говорил, казалось, сам с собой, глядя на играющую в реке лунную рябь. – Завсегда вместе были… а теперь-то как? Что я без него-то?..

Устинья тихо заплакала, уткнувшись лицом в колени.

– И ведь понесло его! – вдруг почти с ненавистью, сквозь зубы выговорил Ефим. – Понесло к чертям на вилы – через тайгу! За-ради Васёнки этой! Кабы не эта ведьмища – выплыл бы он!

– Не греши, Ефим. Она не виновата. Нет виноватых-то. Значит, время подошло…

– Время?! – Ефим резко развернулся к жене. Лунный свет по-волчьи блеснул в его глазах. – Нет, Устька, то не время! То судьба проклятая! Да кабы знать… Кабы только знать, что вот так повернётся! Я бы своими руками эту Васёнку придушил!

– Ефим, да бога ради! Услышит она…

– Всё бы отдал для него, шкуру бы с себя снял… – Ефим вдруг запнулся на полуслове. Чуть слышно, упрямо выговорил, – Тебя бы только – нет… Тебя бы – никогда…

– Типун тебе на язык, что несёшь-то?! – хрипло вскричала Устинья, со всей мочи стукнув мужа по спине кулаком. – Что мелешь, ирод?! Его уж на свете нет, а ты всё… Господи, Ефим, Ефи-им… будь она проклята, будь она проклята, доля наша собачья!

Ефим вдруг обхватил её, прижав к себе так, что хрустнули кости. Устинья чудом не задохнулась, оказавшись намертво притиснутой к пропахшей потом и смолой, мокрой насквозь рубахе мужа.

– Господи… Пусти… раздавишь… Ефим… мокрый весь, выстынешь, господи… тебя ещё не хватало! Что я одна в тайге с дитями смогу?.. Ну, что ж делать… Ничего… ничего не сделаешь… Значит, без Антипа теперь… сами… как-нибудь…

И тут силы оставили её. И, устав крепиться, Устинья разрыдалась в голос. Ефим крепко сжимал её в объятиях. Сверху, холодные, сияли звёзды, тихо бормотала река. Равнодушная, кривилась в чёрном небе луна.

* * *

– Так вы не позволяете мне, маменька? – Николай Тоневицкий старался выглядеть спокойным, но его карие глаза блестели обиженной детской слезой. – Не позволяете?! Зная, почему я иду на это? Зная, что это, может быть, единственная возможность спасти человека…

– Nicolas, вы уже не в том возрасте, чтобы я могла позволить или не позволить вам что-то, – негромко возразила Вера. – Вам двадцать один год. Вы взрослый и умный человек. Успокоившись, вы сами поймёте, что жениться для того, чтобы кого-то спасти, – глупо.

– Глупо?! – Николай вскочил со стула, гневно заходил по комнате. – Я, признаться, не ожидал от вас, маменька! Вы ведь знали всё с самого начала, я ничего не скрывал от вас! Вы знаете, какова жизнь Ольги… госпожи Семчиновой! Я рассказывал про её полоумную матушку… и не смотрите на меня так! «Полоумная» в данном случае – не оскорбление, а медицинский диагноз! Это в самом деле умалишённая особа, от которой Ольга никуда не может деться! Мать не позволяет ей учиться, развиваться, работать над собой! Мотает ей нервы истериками и воплями! Незаслуженно оскорбляет по сто раз на дню! Давеча Олины записи к лекциям сожгла в печи! Можно ли терпеть такие издевательства?

Вера только вздохнула. Она знала, что младший пасынок прав.

– Вы же знаете Олю, маменька! Знаете её ум, её способности! Её жадность к развитию, стремление к тому, чтобы и другие развивались! На ней вся наша воскресная школа держится! Это ведь огромный талант и терпение надо иметь, чтобы учеников наших, которые книгу только в церкви у попа видели, азбуке научить! И счёту, четырём действиям арифметическим! Ей бы в университет – она бы всех студентов за пояс заткнула! Помните Прудона? Я полгода штудировал – так и не осилил! А Ольга не только прочла, но ещё и нашла несколько мест, где, как ей кажется, Прудон не прав! И умудрилась доказать это! Она уроками зарабатывает столько, сколько не каждому мужчине под силу! Содержит и себя, и матушку, и Федотыча! И вынуждена терпеть над собой власть злой, ограниченной, ни капли её не любящей особы, которая… Маменька, ведь она говорит о собственной дочери немыслимые гадости! По всему переулку ходит и всем встречным рассказывает! Обвиняет Ольгу в таких вещах, что мне даже совестно вам пересказать! Им уже ворота дёгтем мазали, а госпожа майорша, кажется, тому только рада! Как можно выносить такое, скажите?!

– Коля, успокойтесь… я понимаю вас, – Вера поправила фитилёк в лампе, и выровнявшийся свет окатил стену с портретом её отца. – Я согласна, Ольга Андреевна умная и развитая барышня. Грустно, что судьба её складывается так печально, но…

– …но общество наше таково, что исправить эту несправедливость невозможно! – сердито перебил Николай. – Ольга уж уходила от матери, та её через суд домой возвращала! И ведь позор какой, Ольге ведь уже девятнадцать лет, она взрослый человек, способный сам себя прокормить! Согласитесь, что это несчастье – иметь такую мать!

– Соглашусь.

– Но так отчего же вы не разрешаете мне?!. Ведь я мог бы спасти Олю! Надеюсь, вы не считаете, что после женитьбы я буду принуждать её жить вместе со мной или, хуже того… – Николай вспыхнул, не договорил. – Я уважаю госпожу Семчинову как человека и хорошего товарища! И не могу мириться с несправедливостью в отношении её! И вы сами сколько раз говорили, что грешно не помочь кому-то, если это в твоих силах!

– Говорила, – с тяжёлым вздохом согласилась Вера. – И готова это повторить. Но в своей жизни я не раз убеждалась, что нельзя никому помочь собственной сломанной судьбой.

– У кого же она окажется сломанной?.. – растерялся Николай.

– У вас, – коротко ответила Вера, глядя в упрямые глаза пасынка. – Вы любите госпожу Семчинову. А она вас – нет. И посему тот брак, о котором вы меня просите, окажется нечестным. Вы ведь, кажется, утверждали, что после церкви каждый из вас отправится своей дорогой. И, возможно, вы никогда более не увидитесь с вашей законной женой.

– Именно так, – тихо, но твёрдо подтвердил Николай. – Ольга ни капли не влюблена в меня. Она никогда и не внушала мне ложных надежд.

– Я ценю честность госпожи Семчиновой. Но и вы, и она ещё очень молоды. Я допускаю, что для неё этот брак в самом деле окажется освобождением: она сможет без помех работать, развиваться и прочее… не чувствуя себя связанной. Но что будет с вами?

– Со мной? – пожал плечами Николай. – Право же, ничего!

– Позвольте в этом усомниться. Вам двадцать один год. Вы становитесь совершеннолетним, вступаете в права наследства. Если госпожа Семчинова сразу же после женитьбы исчезнет из вашей жизни, вы забудете её очень быстро.

– Вы не можете знать!..

– …но могу с уверенностью предполагать. Что будет, если вы через пять… ну, хорошо, Коля, через десять лет, – вы влюбитесь вновь? И при этом будете связаны законом с далёким, чужим человеком?

– Всё это вздор! – отрывисто сказал Николай. – Я не намерен более ни в кого влюбляться и ни на ком жениться. Маменька, ну чему вы улыбаетесь? Мне вот совсем сейчас не до смеха!

– Мне – тем более, – заверила его Вера. – Вы у меня на глазах готовитесь сделать огромную ошибку – и я не в силах вас остановить. И ведь Ольга Андреевна в сто раз осмотрительнее вас! Насколько мне известно, она на этот брак не соглашается!

– Не соглашается, – угрюмо подтвердил Николай. – Тоже говорит, что я дурак и мальчишка. «Вот когда развяжетесь с этой пошленькой ко мне любовишкой, тогда и поговорим о деле! А на чепуху у меня нет времени!»

– Браво, – тихо сказала Вера. – Она действительно умна. Ну, так значит, дело не во мне?

– Я, признаться, надеялся, что вы уговорите её, – глухо сказал Николай, снова садясь за стол. – Ольга относится к вам с уважением. Она может послушать вас…

– Коля, мальчик мой, но что же я скажу ей такого, чего она ещё не слышала от вас?! Что вы любите её? Что хотите спасти от безумной матери? Что готовы пожертвовать собственной жизнью для её счастья? Она знает об этом давным-давно! Надеюсь, вы не считаете, что я не желаю этого брака из-за того, что Тоневицкие – столбовые дворяне, а Семчиновы – выслуженные?!

– Разумеется, нет!

– Ну, хоть на этом спасибо… Ольга Андреевна – замечательная девушка. Она не хочет с вашей стороны жертвы – и я полностью с ней согласна! Зачем давать напрасную надежду влюблённому человеку?

– У меня нет никакой надежды!

– Не лукавьте, Коля! Эта надежда у вас прямо-таки на лбу написана! – устало отмахнулась Вера. – И глупо вас судить за это: влюблённые всегда хватаются за соломинку… Но, согласитесь, если бы Ольге был нужен для спасения фиктивный брак, любой из ваших товарищей мог бы оказать ей такую услугу! Я ведь знаю, что нынче такие союзы случаются сплошь и рядом!

– Да, – коротко отозвался Николай. – Нашим девушкам опостылел деспотизм родителей… ну вот, вы снова улыбаетесь! А чему?!

– Да тому, что барышни ваши опрометчиво меняют шило на мыло, а после будут весь век каяться! Впрочем, тут не мне их судить… Коля, ну послушайте же меня без сердца! Чтобы вы и меня не считали деспотичной матерью, считайте, что разрешение на брак я даю. Но я защищена умом и честью госпожи Семчиновой. Я убеждена, что она не воспользуется вашим великодушием.

Николай молчал. Вера, встав, погладила его по плечу.

– Не огорчайтесь так. Поверьте, не в моих силах заставить Ольгу Андреевну полюбить вас. Всё, что вы можете сделать – это оставаться её другом, надёжным другом. Очень часто это оказывается важнее самой сильной страсти. И не в пример долговечнее.

– Но, маменька, ведь это же…

Николай не договорил. За дверью послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, вбежала горничная:

– Николай Станиславович, к вам госпожа Семчинова. Принять прикажете?

– Господи, Маша! Конечно! Да я сам сейчас выйду! Маменька, с вашего позволения… – Николай неловко вскочил и, чудом не опрокинув стул, выбежал из комнаты. Встревоженная Вера торопливо пошла за ним.

В прихожей был слышен негромкий разговор. Вера, стараясь остаться незамеченной, осторожно выглянула из-за портьеры. В дверях стояла высокая девушка в простом чёрном платье, мокром от дождя. Растерянная горничная тянула из её рук отяжелевшую от влаги накидку. У ног гостьи стоял разбитый саквояж из потрескавшейся кожи, пухлый узел и увесистая связка книг. Одной рукой удерживая свою накидку, а другой поправляя короткие, вьющиеся волосы, барышня нервно говорила:

– Тоневицкий, не берите ничего в голову, я прямо от вас сейчас еду в гостиницу! Заехала лишь потому, чтобы вы от других не узнали… и не вздумали навестить меня дома, на Швивой Горке. Я ушла из дома. Можно ли покуда оставить у вас мои вещи?

– Разумеется, Оля… Ольга Андреевна, – Николай, отстранив горничную, неловко взял узел. – И самой вам лучше остаться здесь!

– Нет, не лучше, – резко ответила Ольга, – Маменька уже сегодня к вечеру начнёт бегать по Москве. С вами она знакома. Боюсь, что в первую же очередь сюда и явится. Заранее приношу свои извинения за то, что она здесь устроит. Впрочем, вы её уже видели – значит, не особо испугаетесь. А мне, простите, пора.

– Оля, но ведь гостиница денег стоит! И немалых!

– Ну так пойду в номера, какая разница!

– Вам там не место! – решительно заявил Николай.

– Что-о-о?! – взвилась Ольга. – Вы, кажется, берёте на себя смелость решать…

– Беру! Вы с ума сошли! Жить бог знает с кем в номерах за пять копеек?!

– В Троицком берут восемь!..

– Это ничего не меняет! Вы останетесь здесь!

– Тоневицкий!!! Что вы себе позволяете?! Отдайте мой узел, я немедленно еду к Колчиным, там люди ещё не разучились себя вести, и…

– Прошу вас, останьтесь, Ольга Андреевна, – Вера вышла из-за портьеры. – Разумеется, я не берусь вам советовать, но здесь, в нашем доме, вам ничего не грозит. Я отдам распоряжение не принимать вашу матушку.

– Смею возразить, княгиня, вы слишком мало её знаете, – отрывисто произнесла Ольга.

– И тем не менее, прошу вас раздеться и пройти в гостиную. Вы устали, намокли и слишком… взволнованы. По крайней мере, чаю мы сможем выпить спокойно, уверяю вас. Наш Сидор во время последней кампании служил в егерях. Думаю, он замечательно сможет выстроить оборону до подхода главных сил. То есть, пока Федосья не сбегает за квартальным. Я не допущу, чтобы невесте моего сына причиняли ущерб… Даже если этим занимается её собственная матушка.

Николай молча, с восхищением смотрел на приёмную мать. Семчинова тоже молчала. Её чёрные глаза за стёклами круглых очков смотрели на княгиню Тоневицкую внимательно и недоверчиво.

Минувшей ночью Швивую Горку поливал холодный дождь. Кусты сирени в палисаднике дома майорши Семчиновой отяжелели от воды. Водопад капель с набрякших ветвей то и дело обрушивался на Ольгу и Федотыча, скорчившихся на мокрой скамье.

– Оленька, иди домой! Промокла ведь уж до ниточки… – то и дело принимался увещевать отставной солдат. – Наше-то дело привычное, армейское… Я не я буду, коли этого христопродавца не обнаружу! А ты ступай! Тебе на уроки завтра, выспаться надо!

– Федотыч, отстань! – резким шёпотом отзывалась Ольга. – Мне тоже очень интересно, кто это так… пчхи… обеспокоен моей нравственностью! Ничего. Посижу. Здесь, под кустами, не очень-то и сыро…

Федотыч только тяжело вздыхал и плотней кутался в отсыревшую шинель. Дождь то стихал, то припускал вновь. Старый дом стоял без огней, тёмный, нахохленный.

– Оленька, могут ведь сегодня-то и не прийти! А то и вовсе боле не явиться! Дважды гадость сделали, ироды, так, может, успокоятся! Так что же ты будешь попусту…

– Тш-ш… Федотыч… Слышишь? Слышишь?! – Ольга схватила старика за рукав.

По ту сторону забора сквозь шелест дождя раздалось чуть слышное копошение и стук. Ольга и Федотыч разом поднялись со скамейки и выскользнули на улицу сквозь щель в заборе. Ольга несла в руках старое ружьё. Было очевидно, что весь манёвр обговорен и отрепетирован до мелочей: в саду не хрустнула ни одна ветка, забор не скрипнул, не чавкнула грязь под подошвами. Оказавшись в глухом, чёрном проулке, старик и девушка двинулись вдоль заборов, завернули за угол, прошли ещё несколько шагов, прячась за кустами, почти до самых ворот дома Семчиновой – возле которых увлечённо трудилась, орудуя квачом, худенькая фигурка.

– Вот он, – одними губами сказала Ольга. И подняла ружьё.

Выстрел загремел на весь Старопигасовский переулок. Человек у ворот инстинктивно присел – и тут же на него бурей налетел отставной солдат. Грохнуло ведро, тягучим ручьём потёк из него дёготь, послышался отчаянный визг:

– Да ты что! Дяденька Федотыч! Пусти-и-и…

– Я тя пущу… Я тя, нечисть подлая, так пущу!.. – пыхтел, выкручивая злоумышленнику руки, старик. – Да я тебя сейчас на тот свет… без покаяния… как висельника чердачного… Оленька!

– Барышня… да вы хоть ружо опустите…

– При-стре-лю! – чётко пообещала Ольга, опуская ствол оружия к лицу поверженного врага. – Отвечай немедля: для чего всё это? Зачем? За что?!

– Всё скажу, барышня… ей-богу… – придушенно сипел тот. – Пущай Федотыч выпустит тока… Глотку пережал!

– Удавить бы тя впрямь, скотину! – сплюнул старик, поднимаясь на ноги. В разрыве дождевых туч появилась луна. Мутный бок её выглянул лишь на миг, обдав тусклым светом перепачканные дёгтем ворота, стену дома и лицо лежащего. Им оказался мальчишка лет четырнадцати с рябой, вытянутой физиономией и наглыми, широко расставленными глазами.

– Прошка! – ахнул старик. – Да… как же у тебя, стервец, рука-то поднялась?! А?! Ну-ка отвечай, сукин сын, за что гадство этакое чинить взялся? Нешто барышня тебе чего худого сделала? Нешто не твоих сестрёнок, подлец, она грамоте выучила? Благодарность-то в тебе где, паршивец?

– О какой благодарности ты спрашиваешь, Федотыч? – процедила Ольга, не опуская ружья. – Прошка, отвечай, зачем ты это сделал. Или, клянусь, я выстрелю. За такую дрянь и на каторгу пойти не жаль будет.

– Ольга Андревна… Помилосердуйте… По глупости всё нашей и по бедности… Своей волей нешто б я посмел… – заныл, распялив огромный рот, мальчишка. Ольга недоумевающе нахмурилась:

– Так тебе что же – заплатили?

– А как же… Целую полтину посулили! Судите сами, нешто малые деньги за такой пустяк?

– Деньги хорошие, – холодно согласилась Ольга. – Кто же тебе их пообещал?

– Не только что пообещали, а в самые руки дали! Да отодвиньте, сделайте милость, ружьишко-то ваше… не ровен час, сорвётся… Маменька ваша дали, Алевтина Тихоновна…

– Да что ты брешешь, шельмец?! – взорвался Федотыч, с рамаху влепив мальчишке щедрую оплеуху. Тот, хныча, загородился одной рукой, другой неловко полез за пазуху.

– Да нате… Возьмите… Больно надобно… Вот она – полтина-то! И брать не стану, коль работу не сделал… Только её как есть госпожа майорша дала, с чего мне брехать-то?

– Он не врёт, Федотыч, – бесцветным голосом сказала Ольга, вертя в пальцах монету. – Этот щербатый полтинник мне заплатили у Устиновых во вторник за урок. Я отдала его маменьке. А она, как видишь, нашла ему достойное применение… Федотыч! Господи! Что ты, Федотыч, миленький?!.

Старик, держась за сердце, медленно осел у забора. Ольга, отшвырнув ружьё, бросилась к нему. Прошка, воспользовавшись этим, резво вскочил на ноги и, забыв о своём ведре, дёрнул в проулок. Ни старик, ни девушка даже не повернулись ему вслед.

– Федотыч, ты не пугай меня больше так, – глухо говорила Ольга час спустя, вставляя новую свечу в позеленевший подсвечник. – Ну солдатское ли это дело – сердечные приступы получать? Хорошо ещё, я знала, что нужно делать…

Федотыч лежал на своём деревянном топчане со сбившимся на пол лоскутным одеялом и отрывисто дышал. На слова девушки он слабо улыбнулся, помахал рукой: ничего, мол. Ольга, заметив это, сурово сдвинула брови.

– Сейчас накапаю, подожди… И не смотри так: водки всё равно нет и взять негде! Федотыч, ну не дури… ишь чего придумал! У меня ведь больше никого на свете нет!

– Уходи, Оленька, – тихо сказал старый солдат, глядя на то, как из пузырька в гранёный стакан падают капли. – Уходи отсюда. Бежи, куда глаза глядят.

Стакан заплясал в пальцах Ольги. Она неловко, чуть не промахнувшись, опустила его на край стола.

– Куда же мне идти, Федотыч?

– Куда угодно… Всюду лучше будет, чем здесь. Маменька вовсе с ума свихнулись, коли человека наняли ворота дёгтем собственной дочери мазать! Этак она тебе и сулемы в щи насыплет аль ночью удушит… дело-то серьёзное! Бежи, Оленька, моё тебе слово – бежи! Ты не пропадёшь, ты девушка умная, сама себя прокормишь.

– Мне некуда бежать, Федотыч. Ты же знаешь, – Ольга тяжело опустилась рядом со стариком на край топчана, закрыла лицо руками. – Я ведь уже уходила. Помнишь, с каким скандалом она явилась за мной? Да не одна, а с приставом, с жандармами! Грозилась судом! Мои знакомые ни в чём не были виноваты, они порядочные люди… а после этого им отказали от квартиры! У неё полная власть надо мной, в том-то и беда… – Ольга задумалась. Её тонкие, длинные пальцы нервно барабанили по столешнице. Старик взял её за руку, Ольга машинально стиснула его ладонь.

– У тебя совсем холодные руки, это плохо. Дай я укрою тебя, – она подняла с пола одеяло, заботливо укутала Федотыча. – А ты со мной пойдёшь, коли что?

– Я-то, Оленька, нет, – честно ответил старый солдат. – Стар уже.

– А всю жизнь хвастался, что солдат – до смерти солдат! По трубе вскочит да бежит!

– Так вот уж смерть-то – на пороге… И как мать твою одну оставить прикажешь? Она ведь чисто дитё малое: ни прибрать, ни сготовить, ни в лавке заплатить… Не знает даже, сколь нынче хлеб да сахар стоят! Дом ещё спалит с собою вместе, не пошли бог… – старик закашлялся, судорожно схватившись за грудь. Отдышавшись, чуть слышно сказал, – Замуж бы тебе, Олюшка…

– Да ведь это из одной тюрьмы в другую, Егорыч, – жёстко ответила она. – Хуже даже: в бессрочную каторгу!

– Зато жива останешься, – шёпотом сказал старик.

В крошечной комнате снова воцарилась тишина. Ольга, закусив губу, смотрела сухими, неподвижными глазами в залитое дождём окно.

Обо всём этом Ольга Семчинова рассказала княгине Вере, сидя в зелёной гостиной дома Иверзневых. Чай в фарфоровых чашках давно остыл: никто его не пил. В комнате было тепло, трещали дрова в печи, – но Вера, слушая девушку, всё сильнее куталась в пуховую шаль. Ольга сидела на диване очень прямо, глядя то в окно, за которым метались под ветром ветви липы, то на собственные пальцы, судорожно сцепленные на столешнице.

– Воображаю, что вы сейчас обо мне думаете, Вера Николаевна. Уверена, что вам не по душе это… знакомство вашего сына, – отрывисто говорила она. – И смею вас уверить, что я никогда не соглашусь на брак с ним. Я к Николаю отношусь с огромным уважением, он прекрасный товарищ… но ни приданого, ни своей любви я ему дать в браке не смогу. Мне нужно лишь одно – свобода от матери. Николай об этом знает, я всегда была с ним честна. Я не имею права использовать чувства другого человека для решения собственной судьбы! У меня есть и честь, и совесть! И достоинство! И… и куча недостатков. Но я никогда в своей жизни не лгала. Клянусь вам, что Николай никогда не будет несчастен по моей милости!

Вера молчала.

– А, тем не менее, делать-то мне что-то всё же нужно! – с ожесточением продолжала Ольга. – Иначе меня через два дня снова препроводят с жандармами к маменьке! Безусловно, я могла бы попросить о фиктивном браке кого-нибудь из товарищей… и, думаю, многие согласились бы… Но это тоже требует времени, а мать может отыскать меня уже завтра! С неё станется! Мне нужно, очень нужно спешить… Мне нужно на свободу, а я… я задыхаюсь в одном доме с матерью! Я уже боюсь, что однажды, потеряв терпение, просто убью её и… Впрочем, это не ваши заботы, княгиня, извините. Я понимаю, что, придя сюда, поступила глупо и эгоистично. Не хватало ещё вам выслушивать матушкины концерты у себя под окнами! – она резко поднялась, толкнув стол, и чашки на скатерти жалобно звякнули. – Пожалуй, мне пора ехать.

– Подождите, Ольга Андреевна, – медленно выговорила Вера. – Сядьте. Я понимаю вас. От начала до конца я понимаю вас.

– Право?.. – недоверчиво улыбнулась Ольга.

– Представьте себе. Я ведь была такой же, как и вы, – только с родителями мне повезло неизмеримо больше. Мне позволяли читать, позволяли мыслить, позволяли рассуждать. Не скажу, что матушка моя была от этого в восторге, всё же времена тогда были другие… но никаких препон она мне не чинила, нет. В вашем возрасте я уже зарабатывала самостоятельно.

– Но ведь всё кончилось браком с князем Тоневицким, не так ли? – дерзко спросила Ольга. Вера внимательно посмотрела на неё. Улыбнулась.

– Да. Именно этим и кончилось. Забавно, что и у вас сейчас к этому же идёт.

– Ничего подобного! – взвилась Ольга. – Поверьте, ноги бы моей не было в замужестве, кабы не необходимость спасать свою жизнь и честь! Разве вы не понимаете…

– Прекрасно понимаю. И не смеюсь над вами, как вам кажется. Я улыбнулась тому, что причины, толкнувшие меня в брак, во многом сходны с вашими. Я тоже не искала ни титула, ни денег, ни положения замужней дамы. Просто… так уж неумолимо сложились обстоятельства. И мне попросту не оставили выхода.

Ольга, неловко, боком опустившись на диван, в упор смотрела на княгиню.

– И сейчас, спустя десять лет, я могу сказать, что… нет, я ни о чём не жалею. Возможно, что не пожалеете и вы, и Коля. Я не философ и не судья, но могу предположить, что в любом браке важнее всего не любовь и не положение, а – честность. Если нет запертых дверей, нет тайных мыслей и расчётов, нет обмана – любой брак может оказаться удачным.

– Но фиктивный брак – это вовсе не брак, княгиня, – возразила слегка озадаченная Ольга. – Сразу же после церкви мы разойдёмся в разные стороны. Да ведь и не будет никакого брака! Надеюсь, что хотя бы вы вразумите вашего сына! Меня он слушать попросту не желает!

– Боюсь, что меня тоже, – грустно улыбнулась Вера. – Но вот что я хотела бы вам предложить… Насколько я понимаю, вам нужно сейчас исчезнуть из Москвы?

– Именно так, – удивлённо согласилась Ольга, не сводя с княгини лихорадочно блестящих глаз.

– В таком случае, могу ли я предложить вам место? У меня, видите ли, в моём имении, Бобовинах, открыта школа для крестьянских детей, а преподавать там, кроме меня самой и моей дочери, некому! Занятия, конечно, идут только зимой, а в этом году их и вовсе не было – потому что я всю зиму просидела с Аннет в Москве. Я уже начала поиски учительницы – и вдруг такая удача! Может быть, вы согласитесь? При школе есть квартира для учительницы, и жалованье мы с вами можем обсудить…

– Я готова преподавать азбуку, словесность, арифметику, а также историю, географию, химию и основы биологии, – деловито заговорила Ольга.

– Вы уверены, что химия необходима в сельской школе? – невольно улыбнулась Вера.

– Просто необходима! Я могу доказать! Кстати, ваши Бобовины – это где же? В Смоленской губернии, кажется? – Вера кивнула, и Ольга, в упор посмотрев на неё загоревшимися глазами из-за очков, спокойно сказала, – Я готова выехать туда нынче же.

– Завтра, – поправила Вера. – И я поеду с вами. А сейчас мы подумаем о том, как быть с вашей матушкой.

Два дня спустя к воротам дома Иверзневых подкатил извозчик.

– Стой, дурак! Да не здесь! Что же тебя, остолоп, растаращило посреди лужи! Назад подай! Тьфу, послал господь болвана, да за свои же деньги… Останови!

Извозчик, ворча, натянул вожжи. Из экипажа неловко выбралась особа лет сорока пяти в измятом коричневом платье и старой, местами траченной молью накидке. Её узкое лицо с воспалёнными веками отливало нездоровой желтизной. Тонкие губы вздрагивали, словно от тика. Женщина забарабанила кулаком в калитку. Время от времени она прерывала стук и приподнималась на цыпочки, силясь заглянуть за забор. Вскоре послышались торопливые шаги.

– Бежу, бежу… Чего надобно? Вам кого, сударыня? Кто такая будете? – изумлённо спросила Федосья, открыв калитку и воззрившись на гостью.

– Майорская вдова Алевтина Тихоновна Семчинова буду, дура! Где твои господа? Князь Тоневицкий мне надобен и дочь моя Ольга! Зови немедля!

– Эка, барыня, а где ж взять-то? – развела руками кухарка. – Второго дня господа уехамши, дом пустой стоит! Никого нет!

– Уе-ехали? – со свистом втянув в себя воздух, переспросила Семчинова. – Это куда же?

– А в Петербург, куда ж ещё! На сезон зимний! Враз после венчания собрались и укатили!

– Ах, мерзавка… – прошептала Алевтина Тихоновна. – Ах, сучка драная… Обвенчалась, стало быть… Уела мать, нечего сказать… Выскочила… в княгини вскочила, мра-а-азь! Без дозволения… без благословления… отблагодарила за хлеб… да будь ты про-о-оклята! – завопила она вдруг так пронзительно, что Федосья шарахнулась от неё и поспешно захлопнула калитку. Лязгнул засов. Семчинова, взвыв, кинулась грудью на доски, калитка затряслась – но выдержала. Алевтина Тихоновна поперхнулась, взмахнула руками и, бессмысленно поводя глазами, осела на тротуар.

Из экипажа деловито выбрался Федотыч, подхватил свою барыню под мышки и молча повлёк её к извозчику. Семчинова не сопротивлялась, безвольно перебирая ногами по земле. Губы её что-то беззвучно шептали, выкаченные, безумные глаза смотрели в серое небо.

* * *

– До свиданья, Марья Александровна! Дашенька… Наденька… Адель… Может, всё же останетесь ночевать? В доме куча пустых спален! Посмотрите, ведь ветер поднимается! Того гляди, снег падать начнёт, а вы на колёсном ходу!

– Нет-нет, моя дорогая, сердечно благодарю – но мы поедем домой! Вы, надеюсь, не забыли, что завтра бал у пана Команского? Нужно как следует выспаться, подготовиться… Да проследить, чтобы наша дура Гапка утюгом платья не сожгла: с неё ведь станется! Увидимся завтра в Ставках! Непременно! До свидания же, мои милые! Вера Николаевна! Аннет! Nicolas! До завтра!

– Прощайте, прощайте! Коля, проводите гостей!

Госпожа Алферина, ни на минуту не переставая болтать, величественно выплыла в сени. За ней последовали её дочери и Николай Тоневицкий. В гостиной с открытым пианино и разбросанными по столу карточками лото остались лишь княгиня и княжна Тоневицкие.

– Господи, маменька… какое же облегчение! – со вздохом сказала восемнадцатилетняя Аннет, без всякого изящества плюхаясь в кресло и хватаясь за голову. – Да если бы они согласились остаться на ночь, я бы с ума сошла! Пожалуй, самое невыносимое в соседях – это вот эти визиты… Бал у пана Команского – ужас какое счастье! Пыльные туалеты времён очаковских и покоренья Крыма – и мазурка с прыжками до люстры!

Вера в ответ только слабо улыбнулась. Она сидела у окна и вслушивалась в доносящиеся со двора звуки: женский смех, галантный бас Николая, фырканье лошадей. Свет оплывших свечей играл в её тёмных, гладко причёсанных волосах.

– Не понимаю, почему мы не возвращаемся в Москву? – ожесточённо сказала Аннет, вскакивая и принимаясь мерить шагами гостиную. – Чего мы здесь дожидаемся? Варя с Серёжей уехали ещё месяц назад – и правильно сделали!

– Вы могли бы уехать вместе с ними, Аннет, – напомнила Вера.

– Да, право, стоило бы, – с горечью призналась Аннет. – Поверьте, если бы я знала, что Коля намерен здесь остаток дней своих провести – сбежала бы не оглянувшись! Но как можно было такое предположить?! Серёжа теперь бранится в каждом письме! А Варя, между прочим, ждёт ребёнка, и ей непременно нужны близкие люди рядом! Серёжа, конечно, обожает её, но он – мужчина, и многих вещей, известных опытным женщинам, просто не в силах понять… Ну чему же вы опять улыбаетесь, маменька?

– Вашей горячности.

– По-вашему, она неуместна?! Да Колю скоро попросту исключат из университета! Да-да, и из московского тоже! Занятия давным-давно начались, а он манкирует лекциями! Друзья пишут, удивляются, не могут понять, куда мы пропали… А мы сидим сиднем в деревне, тратим время на индюшек Алфериных и на балы в Ставках! И всё из-за сушёной воблы в синих очках!

– Аннет, вы несправедливы к Ольге Андреевне.

– Напротив – чрезмерно снисходительна! Несносный стриженый сухарь! – Аннет снова рухнула в кресло. – Вы ведь понимаете, маменька, что это из-за неё Коля не едет в Москву! Из-за неё забросил университет, и даже друзьям не пишет! Он, видите ли, «помогает» этой особе освоиться в школе! Да госпожа Семчинова давно и превосходно здесь освоилась и ничуть в не нуждается в покровительстве! А Коля попросту до смерти в неё…

– Ольга Андреевна прекрасно преподаёт, – Вера, словно не замечая тона приёмной дочери, смотрела в окно. – Знаете, Аннет, очень интересно наблюдать, как она меняется в обращении с учениками! Не спорю, госпожа Семчинова – резкий, не всегда приятный человек…

– Отвратительный попусту! – без обиняков вставила Аннет.

– … но с детишками она добра, ласкова, – и сколько терпения! Хоть бы раз голос повысила на какого-нибудь озорника! Я недавно встретила во время прогулки отца Паисия – так сердится наш поп! Ваша учительница, говорит, всех учеников из церковного прихода переманила, сие есть мракобесие! Закона божьего в церкви не читается, а говорится, что человек есть явление природное, как распоследняя лягушка в пруду!

– А вот это уже плохо, – задумчиво сказала Аннет. – Как бы он проповеди в церкви не начал читать против нашей школы!

– Не думаю, что его послушают, – возразила Вера. – Бабы, как я знаю, весьма радуются, что в школе дети не драны и за волосья не треплены – не то, что у отца Паисия! Может быть, Ольга Андреевна – барышня и не очень приятная, но с детьми она…

Хлопнула дверь. В комнату вошёл Николай, и по его лицу Вера сразу же поняла: что-то стряслось. За ними ворвалась, на ходу сбрасывая платок, Ольга Семчинова. Её коротко стриженные, засыпанные снегом волосы были взъерошены больше обычного, острые скулы горели румянцем. В кулаке Ольги был зажат смятый листок бумаги.

– Что случилось? – спросила Аннет, поднимаясь из-за стола. – Отчего в такой час…

– Добрый вечер, княжна, – перебила её Ольга, сбрасывая боты и прямо в распахнутом пальто быстро проходя к столу. – Извините, что я без приглашения и так поздно, но… У меня дурные новости. Наш Андрей Сметов арестован в Смоленске. Мне написали товарищи и… Аннет, что с вами?!. Тоневицкий, помогите же ей! Вот сюда, в кресло давайте! Это обморок! Княгиня, не беспокойтесь, я сейчас сделаю всё, что нужно! Тоневицкий, ну что вы, как столб, воздвиглись?! Дайте немедля мой саквояж, там соли!

– Господи, как сты-ыдно… – стонала двумя часами позже Аннет, сидя на кровати в своей спальне. – Всю жизнь гордилась, что не лишаюсь чувств, что бы ни случилось, смеялась над нашими барышнями… и вот, извольте получить!

– Ольга уверяет, что это не из-за твоей чувствительности, а потому, что ты ничего не ела с утра, – отозвался Николай. Он сидел верхом на стуле возле окна и смотрел в тёмное стекло. – И лучше бы тебе прилечь, сестрёнка.

– Не буду. Всё равно не усну, – Аннет помолчала. – Так значит, Ольга собирается ехать в Смоленск?

– Ты же сама всё слышала! – Николай пожал плечами. – Ей написали наши. Отсюда до Смоленска всего сутки пути. Разумеется, я поеду с ней…

– Почему «разумеется»? – Аннет смотрела в стену.

– Ты не понимаешь?! – взвился Николай. – Разве должна женщина одна бегать по тюремному начальству, уговаривать, деньги приставам совать? Боюсь, её и слушать там никто не захочет! А я смогу размахивать титулом, это потрясающе действует на нижние чины… ну и прочее…

– Представить тебя не могу размахивающим титулом, – серьёзно сказала Аннет.

– Да я и сам не могу, – натянуто усмехнувшись, сознался Николай. – Да чего не сделаешь для общего дела?

– Для любимой женщины, ты хочешь сказать? – брат не ответил, и Аннет, помолчав, спросила, – Коля, неужели ты теперь счастлив? Ты ведь видишь, понимаешь… Она же никогда не любила тебя! А любит совсем другого человека! Да ещё какой-то вывернутой, уродливой любовью, которая сама себя отменяет и запрещает! Попробуй-ка скажи кто-нибудь Ольге, что она до смерти влюблена в Сметова! Разорвёт на части! И будет два часа кричать, что она уважает Андрея как человека, что они делают одно важное дело, что временя сейчас таковы, что о чувствах могут думать одни только бездельники и слюнтяи… Да ещё ведь искренне в это верит!

– Ну так значит, она – честный человек, не так ли? – ровным голосом спросил Николай.

– Честным человек бывает, когда не врёт сам себе! – взорвалась Аннет. – А она собственное чувство забила каблуками, как гадкие мальчишки забивают котёнка! И выбросила в пруд! И делает вид, что его никогда не было и нет! Вот что мне в ней невыносимо! Всё, что в человеке есть человеческого – для неё мерзко, отвратительно, постыдно! И любовь для неё сродни дурной привычке, о которой неприлично упоминать в обществе!

– Ольга очень любит детей, – тихо напомнил Николай. – И, знаешь… Вырасти мы с тобой у такой мамаши, мы бы, верно, тоже с отвращением относились к чувствам.

– Не думаю, – отрывисто сказала Аннет. – На что она рассчитывает, хотела бы я знать? Что Андрей, наконец, оценит её железные качества, стальную волю и твёрдую руку, которой замечательно резать лягушек? Да он никогда в жизни даже…

– Аннет, перестань! – Николай вскочил, чуть не опрокинув стул. Свечной огонёк забился, бросив отсвет на взволнованное лицо молодого человека. – Ты становишься невыносимой! Никогда прежде ты не говорила так о людях!

– О людях – не говорила и не буду говорить! – отрезала Аннет. – А твоя Ольга – железная машинка с ключиком! Как часы! И заводится тоже, как часы! От слов «дело», «польза» и «общественное развитие»!

– Ты ни капли не права!

– Положим!!! – голос Аннет зазвенел, она подалась вперёд всем телом, и Николай в который раз подумал – как страшно, невозможно сестра хороша собой. Чёрные волосы Аннет, выбившись из узла, рассыпались по плечам и спине. Смуглое лицо побледнело, и ярче, горячее заблестели на нём огромные, чёрные «неаполитанские» глаза. – Ты же сам всё это знаешь! Я не устану удивляться – что ты в ней нашёл?! Пусть сухарь, пусть синий чулок, пусть неспособна к чувствам, – так хоть бы красавица была! Для мужчин обычно большего и не надо! Так ведь и того нет! Самая заурядная физиономия, длинный нос и стриженые волосы над очками! Коля, милый, ты или ослеп, или сошёл с ума!

– Ты переволновалась, Аннет, – ровным голосом ответил Николай, шагая к двери, – Ложись спать. Доброй ночи.

Но сестра уже спрыгнула с постели и босиком бросилась вдогонку.

– Коля, да что же ты, ей-богу… Сейчас и обиделся! Вспыхиваешь, как порох, хуже Серёжи стал! Ну, прости, прости, я виновата…

– Кстати, о Серёже, – Николай повернулся к сестре и, взяв её за обе руки, внимательно посмотрел в лицо. – Ты не замечаешь, что ведёшь себя, как все эти соседские кумушки? Как барышни Алферины, которые искренне недоумевают, как князь Тоневицкий мог позволить себе этакий мезальянс! Ведь Варя – бывшая крепостная!

– Но ты не прав, не прав! – горячо запротестовала Аннет. – Варя – чудная, прекрасная, талантливая, живая! До смерти любит Серёжу! Ах, если бы твоя Семчинова была хоть вполовину такой, как она! Как бы я была тогда рада, как счастлива за тебя… Ладно, ладно, молчу. Если уж маменька принимает эти глупые отношения, то что же мне остаётся…

– И в самом деле, лучше уж молчи.

Наступила тягостная тишина, которую прерывал лишь тоскливый гул ветра в печной трубе.

– Как ты думаешь, – там, в Смоленске, всё серьёзно? – наконец, спросила Аннет. – Ведь если он арестован, то это означает тюрьму. В лучшем случае – ссылку.

– Попробуем что-нибудь сделать, – не сразу отозвался Николай. – Может быть, удастся решить вопрос деньгами, но… Аннет, ну что же ты, ей-богу! Его же не расстрелять велели!

– Господи, как страшно… – пробормотала сестра, торопливо вытирая слёзы. – Тюрьмы, камеры, четыре стены, холод… Мыши эти противные и одиночество… И мысли… Как люди могут это выносить? Впрочем, твоя Семчинова, думаю, вынесла бы преспокойно. Ещё и роман бы там наваяла, как этот ваш ужасный Чернышевский.

– Тебе не понравился «Что делать?»

– Ничуть! Глупо, скучно, неестественно! О том, чего в жизни никогда не бывает и быть не может! Как вы можете его ставить выше Пушкина – не понимаю! Да не о Чернышевском сейчас речь, а об Андрее! Послушай, неужели Ольге так уж необходимо туда ехать? К чему она там? Ещё не сдержится при начальстве, наговорит своих высокопарных глупостей, испортит всё вконец…

– Вот уж не думал, что ты настолько ревнива! – не выдержал, наконец, Николай. – Объясни же, в таком случае, какой там прок будет от тебя?! Я поеду один и сделаю всё, что нужно, а вам…

– Да пойми ты, болван, что просить о чём-то начальство должна красивая женщина! – уже не стесняясь слёз, бегущих по щекам, вскричала Аннет. – Просить, умолять, улыбаться, плакать, кокетничать, жаловаться на судьбу! Всё то, чего совершенно не умеет твоя пересушенная Ольга! Много ли там пользы будет от её передовых идей?! Её стриженые волосы и синие очки только взбесят жандармов! А я…

– А ты даже не знаешь, сестрёнка, будет ли Сметов рад тебя видеть, – жёстко сказал Николай, и Аннет сразу же умолкла, дрожа и всхлипывая. – Если хлопотать за него приедет Ольга, это будет, по крайней мере, естественно. Ты знаешь, она в таких делах всегда впереди всех летит… и, между прочим, весьма неплохо с законниками разговаривает. И взятки, между прочим, даёт виртуозно! Вспомни, как мы год назад Петьку Чепурина из участка вытаскивали! Недаром наши первым делом ей написали!

– Ей написали лишь потому, что она служит в двух шагах от Смоленска! – звенящим голосом напомнила Аннет.

– А у нас тут родовое имение! И нам никто ни словечка не черкнул! – парировал Николай. – Не догадываешься, почему? Потому что от одной Ольги Семчиновой пользы будет во сто раз больше, чем от всех князей Тоневицких вместе взятых!

Аннет со стоном, похожим на рычание, повалилась на постель, и рассыпавшиеся волосы, как шалью, покрыли её плечи. Николай сел рядом, обнял её вздрагивающие плечи.

– Ну вот… В три ручья! Беда с женщинами… Любишь их – худо, не любишь – ещё хуже. Ну что ты, сестрёнка… Ты ведь и сама всё знаешь про Сметова лучше меня.

– Не знаю. Понимаешь – не знаю… – шептала Аннет в неловких объятиях брата. – Если бы только знала, знала наверное… Клянусь тебе, я бы калёным железом выжгла в себе всё… и сделала бы так, чтобы никогда в жизни с ним более не видеться… Но я – не знаю, ничего не знаю! Он ведь стальной! Такой же, как твоя Ольга… Может быть, им и впрямь будет лучше вместе, как знать… Но я должна быть уверена, слышишь? – она вдруг отстранила Николая, выпрямилась и с вызовом взглянула ему в лицо мокрыми глазами. – Уверена! И завтра я еду в Смоленск! И никто меня не остановит! Даже маменька!

– Не беспокойтесь, Аннет, – княгиня Вера вошла в комнату, и брат с сестрой с одинаково взволнованными лицами обернулись к ней. – Я поеду с вами.

* * *

– Ефим, глянь туда… Жильё, никак…

– Откуда… дура…

– Да ты глянь! Крыша!

Над покрытой снегом тайгой ровно горел вечерний свет. Рыжее солнце валилось за ели, цепляясь длинными лучами за их сизые, лохматые лапы. Снег падал уже три дня – ровно столько измученные путники пробирались от реки на юг. Три дня молчаливого хода сквозь густой ельник, по бурелому, сквозь низко растущие, колючие ветви. Холод, стылый холод, пробирающий до костей. И тоска, давящая горло. И страшная, сосущая мысль: не дойти теперь… сгинуть здесь.

После гибели брата Ефим замолчал намертво. Молча вставал утром, молча вскидывал на плечо Василису (та от страха не смела даже протестовать), молча, стиснув зубы, ломился с ней через лес, не оглядываясь на жену и Петьку, бредущих следом. Изредка отдыхал, скидывая Василису, как тюк с поклажей, на торчащую из снега кочку (Устинья и Петька ждали поодаль, не приближаясь), затем снова вздёргивал свою ношу на плечо – и шёл дальше.

– Убьёт он её, тётка Устя, – по временам испуганно бормотал Петька. – Ты следи…

Устинья, которую неотвязно мучила та же мысль, только украдкой крестилась.

По ночам уже стояли морозы, от которых не спасал ни костёр, ни оставшиеся от одежды лохмотья. Промерзали до костей ноги, синели пальцы, шелушились от ветра лица. Петька начал кашлять – хрипло, надсадно, подолгу не успокаиваясь. Устинья знала: если не взяться за этот кашель всерьёз – всё кончится чахоткой. Но драгоценные корешки солодки, выкопанные ею ещё на Медвежьей и сберегаемые, как последняя драгоценность, за пазухой, даже не в чем было заварить: котелок вместе с другим скарбом беглецов остался на дне реки.

Снег падал неутомимо, не прекращаясь. Вскоре белым, ровным, мёртвым покрывалом был затянут весь лес. И так же ровно и мёртво было на сердце у Устиньи. Она больше не плакала. У неё едва хватало сил, чтобы понукать Петьку:

– Иди, родненький, иди… Скоро уж, даст бог, выйдем…

Иногда, наоборот, мальчишка, давя всхлипы, бормотал:

– Ничего, тётка Устинья… Дойдём… куда денемся…

И оба они отчётливо понимали, что никуда не дойдут. И по утрам Устинья, растирая у прогоревших углей посинелые, застывшие ноги, всё чаще ловила себя на мысли – поскорей бы…

«Говорят, замерзать-то сладко: засыпаешь и всё… Кабы вот так всамделе… И не видеть, господи, не смотреть, как дети-то мучаются! Вон как всё повернулось… И ждать нечего, и идти некуда… А несёт нас всё зачем-то! Ведь Танюшка-то на мне последняя замёрзнет! Я в снег паду, остыну – и ей, значит, следом через час… Господи! Хоть бы кикимора из лесу вышла, я бы ей Таньку-то свою отдала! Сказала бы: возьми в услуженье, сделай милость, подрастёт – твоих игошей нянькать будет…»

Но кикимора не появлялась, хоть убей. Зато каждую ночь вплотную подходили волки – целая стая. И сидели до света в двух шагах от костра, глядя зелёными, тусклыми глазами на перепуганных путников. Огонь не подпускал их, но ни криков, ни палок или шишек, запущенных в них, ночные твари уже не боялись. И даже в их полуночном вое Устинье слышалась насмешка. Все три ночи она спала вполглаза, сквозь сомкнутые ресницы следя за огнём – чтобы тот, не дай бог, не угас. К утру отяжелевшая голова уже едва поднималась. Нестерпимо хотелось ткнуться лицом в снег – и остаться так… Но, глядя на осунувшееся от голода и кашля лицо Петьки, обмёрзшие ресницы Василисы, окаменевшую, тёмную физиономию Ефима, Устинья из последних сил гнала страшные мысли, вставала – и шла дальше.

Только Танюшку не зацепило общее уныние. Она весело ворковала, выглядывая из платка на груди у матери, удивлённо гудела, показывала пальчиками на заснеженные деревья, досыта сосала грудь (Устинья только диву давалась – как у неё не пропало молоко?) и вечерами возле костра переползала к Петьке, требуя игры. Давясь надсадным кашлем, мальчишка вытаскивал из-под своих лохмотьев горсть гладких, блестящих камешков и подбрасывал их в воздух. Камешки искрились в рыжих отсветах, Танюшка звонко смеялась. Петька молча, угрюмо смотрел в огонь.

Петька и заметил первым метки на сосне: три чёткие, сделанные топором зарубки-стрелки на высоте человеческого роста, указывающие на юг. Он бегом понёсся за далеко ушедшим вперёд Ефимом, но, догнав, раскашлялся так, что не мог вымолвить ни слова. Ефим молча ждал, глядя на мальчишку из-под мохнатых, сдвинутых бровей. В конце концов Петька потерял терпение и, продолжая мучительно захлёбываться кашлем, потянул Ефима за рукав. А под сосной, задрав голову, уже стояла Устинья, и голос её срывался от волнения:

– Ефимка! Зарубки! Глянь, глянь туда! Люди тут шли!

– Вижу, – Ефим хмуро смотрел на стрелки. – Ну и что? На варнацкую тропу наткнулись. Дело известное. Только она ещё вёрст на сто может тянуться… Стрелки вон на юг, к Уралу кажут. Нам-то они уж без пользы: всё едино здесь околевать…

Но уже через полверсты они увидели на обгорелой сосне ещё такие же стрелки, через версту – ещё. А к вечеру из сумерек вынырнула спрятавшаяся в ельнике на краю оврага приземистая избёнка. Последние три зарубки, сделанные на молоденьком кедре в двух шагах от домика, указывали точно на крыльцо и выглядели добродушной насмешкой.

Дверь была прикрыта и подперта суковатой жердиной. Ефим убрал палку, вошёл внутрь первым, мельком отметив, что смазанные петли даже не скрипнули, осмотрелся. Внутри было темно, сыро, пахло смолой. На ощупь Ефим нашёл печурку у стены и с четверть часа мучился, высекая искру уже стёршимися кремешками – но зато сухое корьё с щепками, кем-то заботливо сложенное «шалашиком» в печи, занялось сразу же. Жёлтые сполохи метнулись по бревенчатым стенам, осветили нары, покрытые шкурами, стол из горбылей, лежащие в углу топор и заступ. У печки обнаружилась связка дров. Устинья, пошарив на едва заметной полочке над порогом, нашла соль в тряпице, котелок, четыре ложки. Вскоре на огне забулькала вода.

– Ну вот… Первым делом солодку заварю: Петьку лечить надобно! Вовсе грудь застудил, горе луковое, дохает и дохает… Ничего, денька три-четыре полежит, травки моей попьёт – и подымется! Не впервой, поди! Да не щёлкайте вы там зубами, знаю, что голодные! Обождать придётся, покуда снадобье сготовится! И куда бы перелить-то его?.. Поищите там на полках-то, покуда… – Устинья запнулась, заметив, что никто её не слушает. Ефим сидел на нарах сгорбившись, тяжело глядя в пол. Из угла, где скорчился Петька, доносился глухой, тяжёлый кашель. У Василисы, забравшейся с ногами на нары, было безразличное, окаменелое лицо. Устинья тяжело вздохнула и принялась шарить по полкам сама.

Было видно, что хозяева избы время от времени жили здесь подолгу: на полках нашлись миски, грубые кружки, сделанные из долблёных чурок, а также, к отчаянной радости Устиньи, крупа, сухари, завёрнутый в чистую тряпицу кусок замёрзшей солонины и связка сушёных грибов. Вскоре по избушке поплыли сводящие с ума запахи. Даже Ефим поднял голову, и в его сощуренных глазах мелькнула живая искра. А Петька, обжигаясь, уже пил из деревянной кружки дымящийся отвар, и на его исхудалом, чумазом лице было выражение неземного блаженства. Устинья невольно улыбнулась, глядя на них:

«Вот ведь мужики… Покуда не пожрут – будто и не люди! Главное – чтобы мал-помалу ели, после голодухи-то – не то пузья перекрутит… Господи… неужто впрямь живы будем?!»

Вскоре котелок с крупяным варевом был поставлен на стол, и голодные беглецы сгрудились возле него. Только Василиса не подошла к котелку: она лежала на нарах, сжавшись в комок и отвернувшись к стене.

– Васёна! – осторожно позвала Устинья. – Поди! Поснедать-то надобно! Кто знает, когда ещё придётся!

Василиса не пошевелилась.

– Васёна…

– Брось! – Ефим недобро взглянул на неподвижную тень на нарах. – Много чести – звать-то… Нам больше достанется.

– Ты в своём уме, Ефим? – оторопело спросила Устинья, испугавшись этого незнакомого, злого проблеска в глазах мужа. – Не сытей тебя она! Не ровен час, помрёт с голоду!

– И кому худо будет? – спросил Ефим, берясь за ложку. Сидевший напротив Петька изумлённо вытаращился на него. В упор, сведя брови, смотрела и Устинья. А Василиса так и не пошевелилась. И не обернулась даже тогда, когда Устинья подошла укрыть её своим платком.

Уже почти ночью, когда Ефим пошёл нарубить к утру веток, Устинья вывернулась за ним. И ждала с полчаса на крыльце, зябко кутаясь в непросохший азям и вглядываясь в густую темноту, откуда доносились удары топора. Наконец, Ефим вернулся. Увидев стоящую на пороге жену, молча прошёл было мимо неё внутрь, но Устинья придержала его за плечо.

– Ну – что? – сквозь зубы спросил он.

– Не годится так, Ефимка, – тихо сказала она. – Не по-людски это.

Ефим, словно только этого и ждал, сбросил охапку веток в снег. Опёрся рукой о дверной косяк над головой Устиньи. Притолока угрожающе затрещала.

– Ну? Говори!

– И скажу! – грозно повысила голос Устинья. – Пошто Васёну обижаешь?

– Слова я ей не сказал!

– Да ты хоть мне голову не морочь! Тебе и говорить не надо!

– Иди спать, Устя, – глухо сказал он, отворачиваясь. – И я пойду.

– Ефим!

– Ну, – что?! – рявкнул он. – Кабы не Васёна твоя – сидели бы на заводе сейчас, горя не знали! Дети бы не мучились! И Антипка бы… – Ефим умолк на полуслове. Молчала и Устинья, чувствуя, как клинит судорогой горло. Кое-как переведя дыхание, она как можно спокойней сказала:

– Худое говоришь, Ефим. В чём она повинна? Антип, коли жив был бы…

– Так не жив он, – ровным голосом напомнил Ефим. – Не жив. А эта паскуда – жива. А я её на себе каждый день волоку… невесть зачем. И где ж правда на свете? А, Устька? Говори, коль ведаешь!

– Да что же ты за идолище!.. – чуть не плача от беспомощности, начала было Устинья. Но Ефим уже подхватил со снега дрова, жёстко, почти грубо отстранил жену с дороги и ушёл в дом. Послышался грохот сваленных у очага сучьев, затем – тишина.

Устинья ещё долго стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку и не чувствуя, как ночной холод забирается под ветхую одежду. Вокруг было тихо, лишь поскрипывали в овраге деревья. Затем вдруг страшновато ухнул филин – раз, другой, третий… И почти сразу же, словно дождавшись команды, завыли волки. Унылый, полный отчаянной тоски вой поднялся к ледяному, чёрному небу – и Устинья, вздрогнув, очнулась. Перекрестилась, с силой вытерла мокрое от слёз лицо, пробормотала, как молитву, несколько страшных каторжанских ругательств – и ушла в избу. Ефим не спал: она почувствовала это, едва легла рядом. Но муж не сказал ей ни слова, и Устинья молчала тоже. И оба они не заметили, что Василиса, лежащая в двух шагах, смотрит в темноту сухими, широко открытыми глазами.

До утра Василиса не спала. Лежала закинув руки за голову, слушала пение волков за стенами избёнки. Вспоминала год за годом свою недолгую жизнь, мать, давно умершего дедушку, сестрёнок и братьев. Пёстрые головки любимых цветов, тянущихся к солнцу, их чуть слышные песни, понятные ей одной. Ваську-атамана, черноглазого разбойника, лицо которого почти стёрлось из памяти – словно и не любила его никогда до слёз, до грудной боли… А когда в избёнке стало светлеть и волчий вой растаял в предутренней тишине, Василиса поднялась и, бесшумно ступая, пошла к двери. Ни одна половица не скрипнула под ней. На пороге девушка оглянулась, но измученные путники спали мёртвым сном, и никто не приподнялся, чтобы посмотреть ей вслед.

За порогом всё так же шёл снег: большими, лёгкими хлопьями. Василиса шагнула в сугроб у крыльца босой ногой, поморщилась, наступив на острый сучок. Подумав, сняла с плеч большой Устиньин платок. Аккуратно свернув его, положила на порог и, не оглядываясь больше, зашагала в лес.

Она шла наугад, петляя между толстыми стволами елей и радуясь тому, что снег засыпает за ней следы. От холода страшно ломило ноги, и Василиса ускорила шаг. Впереди блеснула чёрная полоса незамёрзшей воды.

«Нешто река рядом? А мы сколько дней от неё шли!»

Но, подойдя ближе, Василиса поняла, что перед ней – круглое лесное озерцо в рамке порыжелого, высохшего рогоза. Озеро не замёрзло: вероятно, на дне бил ключ, – и сломать ногой тонкую корочку льда у берега оказалось проще простого. Василиса подобрала отяжелевший от снега подол юбки и быстрыми шагами вошла в воду.

Дно озерца оказалось илистым, вяжущим ступни и таким ледяным, что у девушки перехватило дух. Она даже остановилась на миг, чтобы набрать воздуху в лёгкие и напомнить себе, что осталось – чуть-чуть, совсем капельку. И – не заметила могучей фигуры, которая бесшумно поднялась из рогоза у неё за спиной. В следующий миг жёсткая ладонь зажала Василисе рот, и её, как морковку из грядки, одним рывком выдернули из воды.

– Молчи, девонька, – чуть слышно предупредили её. – Идём, покажешь, кто в избушке живёт. А шумнёшь – шею сверну.

Ошеломлённая Василиса не сопротивлялась, когда её вскинули на плечо и понесли обратно. В полутьме рассвета она едва могла разглядеть своего похитителя. Это был высокий, кряжистый человек в мягких сапогах, в сдвинутом на затылок мохнатом малахае. Обмёрзшая шерсть его полушубка больно царапала Василисе щёку. В свободной руке человек нёс ружьё. Двигался он, несмотря на тяжёлую ношу, очень легко: вскоре они уже были в десяти шагах от избушки. И тут Василиса с ужасом заметила, как навстречу им из оврага поднялся ещё один силуэт. Второй человек подошёл ближе, и Василиса увидела лицо молодого парня. Мельком подумала: «Не буряты… и не казаки…». И, набрав воздуху, завопила так, что с огромной ели мягко обрушился пласт снега.

– Ефи-и-им! Беда-а-а-а!!!

Её тут же швырнули наземь, больно зажали рот, скрутили за спину руку – но из избы уже вылетел Ефим. И – застыл на пороге, широко расставив ноги и подняв ружьё.

Некоторое время над оврагом висела тишина. Незваные гости стояли как каменные. Ефим тоже не трогался с места.

– Что ж, парень, – до ночи так проторчим? – наконец, довольно дружелюбно спросил тот, кто поймал Василису. Теперь она могла рассмотреть, что это – старик с сивыми волосами, крутыми кольцами падающими из-под малахая на лоб, и такой же курчавой бородой. Мохнатый полушубок чуть не лопался на его широких плечах. Своё ружьё дед держал спокойно и умело, и на обветренном лице его не было ни страха, ни злости.

– По мне – хоть до Страшного суда, – невозмутимо отозвался Ефим. – Вы кто будете? Пошто девку нашу забрали? Отпустите её да идите куда знаете.

– Беглые? – помолчав, спросил старик.

– Тебе что за дело? Коль изба твоя – прости, что заняли. Нынче ж уйдём.

Снова наступила тишина. Ружья не опускались.

– Дед, добром прошу, проваливай! – начал терять терпение Ефим. – Я ведь выпалю!

– Да ты попади сперва, тетеря каторжная, – без усмешки заметил старик. – Выпалишь – перезарядить ведь не поспеешь! А я белку в глаз бью. Как-нибудь и в тебя не промахнусь! А ежели…

И в этот миг Василиса, рванувшись из державших её рук, с придушенным воплем схватилась за ствол ружья. Грохнул выстрел. Старик выругался. Оглушённая Василиса рухнула вместе с ружьём в снег.

– Вот проклятая девка! – выругался молодой ломкий бас. Молодой парень рывком поднял под мышки Василису, поставил на ноги. – А ежели б тебя тятя зацепил?!

Василиса с силой оттолкнула его от себя. Бегом, скользя в снегу и путаясь в мокрой, липнущей к коленям юбке, кинулась к Ефиму. Тот метнулся ей навстречу, одной рукой схватил поперёк живота; как щенка, бросил в чёрное нутро избы и снова развернулся к нежданным гостям:

– Ну что, дед? Ты ведь теперь незаряженный!

– Вижу уж, – без капли испуга отозвался старик. – Добром-то разговаривать умеешь, каторга?

– Умею, коль в меня ружом не тычут, – сквозь зубы отозвался Ефим. – Вы, что ль, на беглых охотники? Упреждаю – живым не дамся! Одного наверняка положу, сами выбирайте – которого!

– Нужон ты мне… – отмахнулся дед. И вдруг рассмеялся, показав молодые, ровные и крупные зубы. – В балаган-то собственный впустишь, али нам с Григорьем окоченеть тут?

Через полчаса Ефим со стариком сидели за столом. В маленькие окна балагана сочился хмурый свет. Только сейчас можно было как следует осмотреться в жилище, куда путники вошли вчера уже в темноте. Это была крепкая, сбитая из толстых брёвен изба с добротно проконопаченными стенами. Печь, сложенная без кирпичей, из обожжённой глины, не чадила и не дымила, исправно выводя дым в трубу. Даже нары вдоль стен были сколочены аккуратно и любовно, из выглаженных, плотно пригнанных друг к другу сосновых досок. И стол, и лавки тоже были сделаны толково и крепко. Нехитрая посуда у печи оказалась очень чистой, и даже высохший веник из лапника глядел весело.

Снег за окнами валил уже стеной. Устинья и Василиса, украдкой косясь на лесных пришельцев, наспех разогревали в печи остатки вчерашнего кулеша. У Василисы ещё дрожали руки, на ноге запеклась коричневой коркой ссадина, и она упрямо отворачивалась от острых взглядов Устиньи. На полу Петька играл с Танюшкой, вновь и вновь подбрасывая вверх блестящие камешки. Дед, назвавшийся Трофимом Акинфичем, уже несколько раз взглядывал в их сторону, чему-то чуть заметно улыбаясь.

Сын старика, Гришка, к столу не пошёл и остался сидеть на пороге в обнимку с ружьём. На вид парню было лет двадцать. В его кудрявых, как у отца, иссиня-чёрных волосах таял снег, струйки воды бежали по лицу, и Гришка неспешно вытирал их широкой ладонью. Ловя на себе насторожённые взгляды женщин, он улыбался в ответ, но в желтоватых, как речная вода, глазах парня блестело что-то пугающее, недоброе. «Глазюки-то, как у рыси…» – неприязненно подумала Устинья. Она заметила, что Гришка, едва оказавшись в балагане, первым делом перезарядил ружьё. Ефим тоже увидел это и демонстративно поставил рядом с собой, прислонив к печи, свою кремнёвку. Дед Трофим усмехнулся, но ничего не сказал.

– Стало быть – с иркутского Николаевского? – спросил он, положив на стол локти и недоверчиво поглядывая на Ефима. – Это же отсюда вёрст семьсот будет… Не врёшь ли, парень?

Ефим только пожал плечами.

– А отчего ж так поздно подорвались? Ваш брат обычно-то по весне ноги делает! А ты с бабьём да с дитями на зиму глядя через тайгу попёр? Куда как умён!

– Не глупей тебя, – хмуро буркнул Ефим. – Коль попёр – стало быть, нужда случилась.

– И как же вы шли?

Ефим рассказал всё как есть: скрываться было незачем. Упомянул и долгий путь через тайгу, и болото, в котором они чуть не нашли свою погибель, и бурята Гамбо, и сплав по реке, и ревущие пороги, и чёрную дыру под камнем, где сгинул Антип. Дед Трофим слушал внимательно, не задавая вопросов. Изредка переглядывался с сыном. Под конец покачал головой:

– Это вы через Росомашье болото попёрлись? Да там лоси в един миг с рогами в трясину уходят! За каким лядом вас туда дунуло?

– Заблукали – вот и дунуло.

– Угу… А зачем же вам бурята выхаживать занадобилось? Столько времени на него потеряли! У них-то с вашим братом разговор короткий!

– Вон – Устьке сдалось… – кивнул Ефим на жену. – Она у меня знахарка. Вся волость к ней на завод лечиться ездила. Даже и начальство не брезговало.

Дед Трофим с интересом повернулся к Устинье.

– Так это ты, что ль, Устя Даниловна с Николаевского будешь?

– Я, – коротко ответила она. – Нешто слыхал?

– Приходилось, – отозвался старик. Немного помолчав, спросил, – Нешто так худо теперь на Николаевском, что и тебе житья не стало?

– Не разумею, о чём молвишь, – сухо сказала Устинья. – Я – баба каторжанская. Не лучше других жила.

Дед Трофим усмехнулся. В который раз взглянул на Петьку с Танюшкой, катавших камешки по половицам. Ефим не сводил с него глаз, отчётливо осознавая, что старый хрен здоров и крепок, а Гришка его – тот ещё волчина, и, в случае чего, – справится ли он с ними один?.. «Нашёл время, Антипка, на тот свет свалить… – снова с острой горечью подумал он. – Ну вот как без тебя-то? Теперь и спину прикрыть некому…»

Словно почуяв его мысли, дед спросил:

– Васёнка-то – брата, стало быть, вдова?

– Угу…

– Так вы приглядывайте за ней, – без улыбки посоветовал старик. – Видать, так по мужу убивается, что из разума вышла. Мы с Гришкой перед светом к балагану подошли, глядь – выходит кто-то прямо на нас! Смотрим – баба, да босая! Ничего кругом себя не видит, идёт по снегу, ровно не чует холоду-то! Я Гришку на случай у балагана оставил, а сам – за ней! А она – через лес, да шибко так, да к озеру! И – в самую воду чуть не бегом сунулась! Я насилу выдернуть её успел! Напугал, знамо дело, но тут уж не до береженья было…

У печи тихо ахнула, вскинув ладонь к губам, Устинья. Василиса пристально взглянула на старика синими глазищами. Резко отвернулась и ушла за печь. Ефим угрюмо смотрел в стол. Молчал. За него сквозь зубы ответила Устинья.

– Не беспокойся, Трофим Акинфич. Доглядим. Пропасть не дадим.

– Баба-то справная, ещё замуж, глядишь, выдадите, – кивнул старик.

Устинья подала на стол кулеш. Дед Трофим достал из мешка кусок солёного сала, аккуратно порезал его на столе, вынул полкаравая хлеба.

– На здоровье, крещёные. Да не ломайтесь, ешьте вдоволь. Мы, слава богу, не впроголодь живём.

Старика никто не послушался: и Ефим, и Устинья, и даже Петька ели чинно и спокойно, в очередь черпая ложками густое, пахнущее грибами варево и не спеша отламывая хлеб, которого не видели с самого лета. Василиса, как её ни звали, вовсе не показалась из-за печи, и Устинья отлила ей кулеша в миску.

– Так, стало быть, твоя это хата-то? – спросил Ефим, когда все насытились и Устинья поставила на угли котелок с водой для чая.

– Не хата, а балаган, – строго поправил дед Трофим. – Знамо, мой. Год назад поставил взамен старого, погорелого.

– С чего погорели-то?

– Да вот тоже бродяжье племя, навроде вас, ночевало. Да, дурни, видать, воды в печь напоследок не плеснули… Я пришёл – одна печь и торчит посредь заимки, а вокруг – огорелыши. Слава богу, что осень стояла, сырость, – не то бы полтайги сожгли! Сам-то я здесь нечасто бываю. У меня ещё четыре таких по округе расставлено: на охоте-то иногда неделями пропадаешь, до дому кажин раз возвертаться несподручно.

– А где живёте-то? – небрежно спросил Ефим. Старик спокойно промолчал в ответ. Гришка у порога ухмыльнулся, повёл рысьими глазами в сторону печи. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.

– И как же дальше думаешь, Ефим? – спросил дед Трофим, когда Устинья поставила на стол дымящийся котелок с чаем из выкопанного из-под снега в овраге брусничного листа. – Куда отсель пойдёте? Снег, сам видишь, лёг уже, земля промёрзла. Да и волки вас сожрут.

Ефим молча пожал плечами.

– Деньга-то хоть какая есть у тебя?

– Были деньги, да все в воду ухнули. Ничего боле нет.

– Стало быть, помирать придётся?

– Стало быть, так, – не стал спорить Ефим. – Может ты, Акинфич, посоветуешь чего? Ты – человек бывалый. Сам видишь – мы не кромешники.

– Коль не кромешник – отчего на каторгу пришёл? – поинтересовался дед Трофим. Ефим покосился на Устинью.

– Через неё пришлось.

– Угу… А почто ж с каторги сорвались?

– Да вот через Васёну, – кивнул Ефим на печь. Дед Трофим переглянулся с сыном – и оба расхохотались не таясь.

– Что ж у тебя, парень, выходит – все несчастья через баб?

– Так у любого через них все несчастья, – без улыбки заметил Ефим.

Старик молчал, всё ещё посмеиваясь и глядя на то, как Петька зажимает в ладони камешки, а Танюшка по одному отгибает его пальцы и смеётся, вытаскивая один за другим свои блестящие игрушки. Ефим молча ждал, в душе уже начиная закипать. «Скалится, старый чёрт… Знамо дело, не у него на глазах его дети в лесу околеют! Так бы и дал по башке…»

Вслух же он сказал:

– Так что скажешь, Трофим Акинфич? Помирать нам, аль ещё пожить можно?

– Говоришь, на Шарташ торопились?

– Туда. К человеку там слово есть верное. Обещались бумаги сделать.

– Не к Ферапонтычу ли?

Ефим промолчал, скрывая удивление. Чуть погодя сказал:

– Может, дозволишь в твоём балагане до весны нам дожить? Опосля мы тебе отработаем. Я на любое дело соглашусь, и бабы мои работать могут.

– Ни к чему мне, – отказался дед Трофим. – У меня же, парень, шесть сынов взрослых, да бабы ихние. Со стороны батраков не берём.

Ефим растерянно умолк. А дед Трофим вдруг протянул огромную ладонь и попросил у Петьки:

– Не дашь ли, малец, твои бирюльки поглядеть? Не бойсь, ненадолго. Не успеет твоя девонька и зареветь.

Удивлённый Петька протянул старику горсть камешков. Настороженно предупредил:

– Ты, дедка, осторожно: очень уж тяжёлые они.

– Знаю, – спокойно отозвался тот. Взвесив на ладони камешки, не спеша повернулся к Ефиму:

– Вы, парень, где этого добра насобирали?

Ошеломлённый Ефим взглянул на Петьку. Тот растерянно захлопал глазами:

– На берегу нагрёб… Когда нас из воды возле Алтан-горы выволокло. Там их много валялось, да я мало взял. Тяжёлые, вишь, сильно. А Танюшке нравятся!

– Таковы камешки всякому понравятся, – невозмутимо подтвердил дед Трофим. – Самородковое золото это, парень. Цену-то ему знаете?

В избушке воцарилась мёртвая тишина. На лице Устиньи остались, казалось, одни серые, широко распахнутые глаза. Петька схватился за щёки. Ефим мгновение сидел неподвижно. Затем, медленно начал подниматься. Одной рукой прихватывая ружьё, а другую протягивая к старику, тихо, почти ласково сказал:

– Верни от греха, Акинфич. И не дай бог твой Гришка сейчас хоть шевельнётся!

– Григорий, сиди, – спокойно приказал старик и с усмешкой высыпал на ладонь Ефиму самородки. Два из них, величиной с ноготь взрослого мужчины, стукнув, упали на пол, но никто не наклонился за ними. – Забирай. Мне чужого не надобно. Что ж ты, валенок, – на заводе, говоришь, у наиглавного мастера подручным был, а самородки за бросовый камень принял?

– А ты себя охотником обозначил, а золотишко с одного взгляда признал, – в тон ему ответил Ефим, не выпуская из рук ружья. Поглядев на него, дед Трофим поморщился:

– Да положи ты его… Всё едино палить нечем.

– Отчего ж это нечем? – ощетинился Ефим.

– Оттого, что у тебя и порох, и патроны вымокли, когда вас из воды на камни несло. И теперь ты меня пустой дурой стращаешь. Верно ведь?

– Дед! Я ведь и кулаком уложу, ежели чего! – лопнуло терпение у Ефима. – Ты не верти, ты говори – чего тебе надо от нас? Коли хочешь золотишко прибрать, а нас властям сдать – так попробуй скрути меня сперва! Я ведь живым не дамся, и бабы мои тоже! Каторжанки, небось, не барышни!

Дед Трофим зевнул, аккуратно прикрыв рот ладонью и повергнув Ефима в окончательное смятение. Перекрестил рот, поскрёб пятернёй свалявшиеся сивые волосы.

– Ох, грехи наши тяжкие… В собственном балагане покою нет! И что с вами поделать прикажешь? – он покряхтел, помолчал, посмотрел на Устинью, на Петьку, на Танюшку, уже начавшую хныкать и тянуть ручки к своим игрушкам, – и неспешно развернулся к Ефиму.

– Ну, что ж… Коли так, оставайтесь зимовать. Харчей дам.

– Взамен чего спросишь?

– А вот это золотишко, которым у тебя дети забавляются.

– Не круто ли забираешь, дед? – жёстко усмехнулся Ефим. – Я, может, и валенок, но цену золоту знаю. За эти камешки, поди, весь наш завод купить можно.

– Можно, – согласился дед Трофим. – Только на что тебе завод-то? Тебе харчи нужны да жильё тёплое, чтоб до весны дотянуть. Так, аль нет? Вот и прикинь…

– Всё верно, – недобро сощурился Ефим. – Только и ты, старый, прикинь: вот я тебе золотишко отдам, а ночью ты со своими сынами придёшь – и порешишь нас всех да в озеро покидаешь!

– Можно и не кидать, – возразил старик. – Волки придут, в одночасье костей не оставят.

– Ну, ты сам всё разумеешь. Как же я тебе золото отдам?

С минуту Ефим и старик мерили друг друга взглядами в каменной тишине. А затем дед Трофим вдруг рассмеялся и откинулся спиной на бревенчатую стену:

– Ну и глазюки у тебя, Ефимка! Сущий волк бешеный из капкана глядит! Как с тобой твоя Устинья любится только?

– Не жалится покуда, – процедил сквозь зубы Ефим.

– Ну, добро, – старик помолчал. – А что ежели договориться нам с тобой? Положим, буду или я, или сыны мои сюда по временам наезжать. Харч привозить и прочее, в чём нужда будет. Одежонки тёплой дам, пимов, пару тулупов найду. И за каждый раз ты по камешку отдавать будешь. Их всего у тебя сколь?

– Петька, сочти, – не глядя, велел Ефим.

– Се… семь, дядя Ефим, – шёпотом отозвался тот.

Дед Трофим одобрительно кивнул:

– Как раз до весны хватит вам, ежели я раз в месяц приходить стану. Где они у вас лежать будут, в каком-таком тайном месте – мне не дознаться. Стало быть, жизни вас решать невыгодно будет. А весной, как реки вскроются, ты мне, Ефим, место укажешь, где твой малец самородки собрал. Сходим с тобой до того берега, и я своими глазами обсмотрю. А после – идите куда сами знаете.

– С чем же мы пойдём, коли ты всё золото отберёшь?

– А это уж не моя печаль. Я слово даю, что этой зимой не заголодуете. Кстати, могу вам и бумаги добыть. В Шарташе-то мне бывать приходится, и Ферапонтыча знаю.

Ефим молчал. Как ему нужен был сейчас старший брат, его спокойный взгляд, сдержанный голос, его молчаливая поддержка, уверенное слово… Но Антипа больше не было рядом, и Ефим хрипло сказал:

– Что ж, коли так – по рукам. Мне выбирать не из чего.

Через час, когда низкое солнце стояло над лесом, путаясь лучами в кедровых кронах, дед Трофим и Гришка собрались уходить. Они преспокойно достали из кучи бурелома в двух шагах от избы ещё одно ружьё, в ответ на мрачный взгляд Ефима только ухмыльнулись, посоветовали крепче запирать на ночь двери, а волчьего воя не бояться («Нипочём зверю в балаган не пробиться, коли заперто!») – и ушли по снегу в лес.

Когда оба охотника пропали из виду, Ефим шумно выдохнул и обернулся к Устинье.

– Фу-у… Вот ведь нечисть лесная этот дед! До сих пор поджилки трясутся! Будь он неладен… «Дура твоя незаряженная»! Сразу ведь всё про нас понял, а сколько времени тень на плетень наводил!

– Что ж ты с него хочешь? – отозвалась Устинья. – Места здесь каторжные, беглых не мерено… Всякие попадаются, поневоле сторожиться будешь.

– Такому только сторожиться! – буркнул Ефим. – Теперь вот ни одной ночи спокойно не усну! Надо и впрямь камешки эти прибрать – да так, чтобы чужой нипочём не нашёл! Старик-то не прост. И Гришка этот его… так глазьями и стриг, паршивец! Всё Васёнку искал!

– На свои-то глазья посмотри, – процедила сквозь зубы Устинья, и Ефим не нашёлся что возразить.

– Где Васёна-то? – наконец, решился спросить он.

– Коты мои надела, за водой ушла, – Устинья смотрела мимо мужа на прыгающую по низким ветвям сосен весёлую кедровку. – Пойду-ка я за ней. Вишь – топиться ей вздумалось с утра пораньше… Ну, что ты встал, идол, на дороге?! – вдруг взорвалась она. – Уйди с глаз моих! Тьфу, смотреть на тебя невмочь…

– Устька! – испугался Ефим, – Ну чего ты, ей-богу… С чего разошлась-то?..

– С чего?! – оскалилась она ему в лицо. – Совести достало спрашивать? Сколько раз я тебе говорила, что словом до петли довести можно? И я говорила! И Антип! А всё не впрок! Теперь и вовсе тебя окоротить некому! Кабы не этот дед Трофим – утопилась бы у нас девка! По твоей, иродище, милости! И что бы я на том свете Антипу-то сказала?! Что он Васёнку в свой миг последний из воды выволок, а брат родной её туда загнал?! Ну – отвечай, бесстыжая морда!

Ефим мрачно сопел, смотрел в сторону. Устинья с сердцем плюнула в снег и быстро прошла к протоптанной тропинке.

Муж догнал её уже в лесу. Встав поперёк дороги, свирепо приказал:

– Поди домой! Сам я с ней…

– Дров ведь наломаешь, Ефим! – ещё сердито, недоверчиво сказала Устинья. – Как бы хуже-то не вышло!

– Куда уж хуже-то ещё, – хмуро усмехнулся он. – Ступай, – и ушёл в лес.

Василиса стояла на берегу озерца возле вывороченной из земли сосны. Котелок лежал рядом в снегу. Увидев Ефима, она вздрогнула. Неловко шагнула в сторону.

Ефим подошёл, встал рядом. С запинкой сказал:

– Ты, Васёнка, вот что… не дури. Грех ведь это. Не хватало ещё Устьке за тобой доглядать, как за дитятей! Других дел мало будто…

– Отпустил бы ты меня, Ефим Прокопьич, – чуть слышно выговорила Василиса, глядя на чёрный, незамёрзший язык на середине озера. – Обуза я тебе. Ведь прав ты был: всё через меня вышло. Через меня и с завода ушли… и Антип… Кто ж ещё повинен? – она вдруг криво улыбнулась дрожащими губами. – Ан нет: и твоя вина есть. Помнишь, как я ещё в лазарете собралась себе морду ножом изрезать? Чтоб красота эта проклятая навеки сгинула? Ты ведь мне тогда не дал…

– Кабы знал, что вот этак всё повернётся – дал бы! – совершенно искренне сознался Ефим. – И тебе бы хорошо вышло, и Антипка жив был.

Василиса молчала. Молчал и Ефим. Затем, не сводя взгляда с чёрной воды, негромко сказал:

– Если с тобой что стрясётся – меня Антипка на том свете проклянёт. А на этом – Устька заживо съест. Прости уж, Васёнка. Сдуру худое молвил.

Она заплакала: тихо, без рыданий. Мелко затряслись худые плечи, вскинулись к лицу тоненькие, красные от холода пальцы. Ефим глубоко вздохнул, превозмогая подступившую к горлу горечь. И – сгрёб Василису в охапку, как маленькую сестрёнку, крепко, до боли притиснув к себе. Уткнувшись лицом в её растрёпанные, грязные волосы, сдавленно приказал:

– Не вой, дурища. Не то ж и я сам сейчас… Ведь и так насилу держусь, чтоб вас только не пугать! Дай мне лучше кулаком по носу, душу отведи.

– Да я до тебя и не дотяну-усь… – всхлипнула она.

– А вот так – дотянешься? – Ефим вдруг подхватил Василису на руки и, не слушая испуганных протестов, посадил на высоко задранный ствол сосны. – Ну – бей, что ли, Васёнка! Враз легче станет, по себе знаю!

– Не станет, – вздохнула она. Подняла на Ефима мокрые, нестерпимо синие глаза, слабо улыбнулась. – Да и что тебе мой бой? Как медведю комар: чихнёшь, да и всё… Пойдём уж, Ефим Прокопьич. Скоро темнеть начнёт. Обожди только, воды черпну.

– Забожись, что больше в озеро не полезешь! – потребовал он.

– Вот тебе крест.

Ефим осторожно снял Васёну с сосны. Подождал, пока она наберёт воды в котелок, и зашагал, проваливаясь в снег, к балагану. Раза три он незаметно оглядывался, но Василиса покорно шла следом.

* * *

– Стрежинский, сделайте сами! Обычный перелом, дела на минуту! Вправьте кость, наложите лубок и…

– Я готов! Но он же, лайдак, не даётся!

– Тьфу ты, дьявол… Кочерга! Ты с ума сошёл, что ли? – напустился Иверзнев на каторжного старожила Петьку Кочергу, которого час назад опрокинуло в виннице тяжёлой тачкой с углём. Кочерга свалился от удара, и сразу же по руке ему проехалось тяжёлое колесо – только хрустнули кости. Сейчас бледный и злой Петька сидел на лавке в лазарете, зажимал больную руку и с ненавистью палил глазами невозмутимого фельдшера.

– Вот хоть режьте, Михайла Николаевич, – не дамся поляку! У него глаз нехороший и вера неправильная! Опосля вовсе грабка отвалится!

– Болван, что ты себе позволяешь? Сейчас начальство вызову!

– И зовите! Авось пожалеют болезного пороть…

– Вот что, «болезный», хватит валять дурака! Совершенно распустились! Меланья! Меланья! Поди сюда!

Из «лаборатории» вышла, вытирая руки, разгневанная Меланья. Её пятимесячный живот грозно топорщился из-под холщового фартука.

– Петька! Стыда в тебе, право слово, нет! – напустилась она на непослушного пациента. – Ишь, барин какой важный нашёлся – доктора от дела отрывать! Ну, лешак с тобой, садись, сама подержу! Только, чур, не выдираться! Давайте, Михайла Николаевич.

– Петька, показывай руку… не бойся. Будет больно, но недолго. Постарайся не особенно орать…

– А-а-а-а-а-а!!!!!! Сзаду да посуху, в господа-Бога душеньку ма-а-ать!!!

– Всё!!! Меланья, держи его! Всё, всё, Петька, всё, теперь дыши. Больно, брат, знаю, но по-другому – никак. Терпи, бузотёр, сейчас пройдёт.

«Бузотёр», зажмурившись, мелко кивал. По его чумазой, покрытой шрамами физиономии текли слёзы. Иверзнев, хмурясь, быстро и ловко накладывал лубок. Меланья, закусив губу, обнимала Петьку, гладила по взлохмаченным, грязным волосам. Кочерга понемногу затихал, переставал дрожать.

– И сколько теперь без работы-то мне, барин? – сипло спросил он.

– Недели три, – сухо отозвался Иверзнев, завязывая бинт. – Будешь каждый день приходить и показывать руку. Нужно, чтобы всё правильно срослось, потому что перелом двойной и со смещением. Ну что, получше? Выпей вот… И вот этого тоже. Сейчас начнёт отпускать.

– Благодарствую, Михайла Николаевич…

– Иди к лешему со своей благодарностью! Между прочим, за все эти выкрутасы тебя впрямь стоило бы выпороть!

– Ну и распорядитесь, невелики убытки, – ухмыльнулся Кочерга, вытирая нос грязным рукавом. – Только опосля дозвольте за все страдания хоть одну ночку в больничке выспаться!

– И в самом деле, оставайся лучше в лазарете, – подумав, решил Иверзнев. – А то ещё к ночи жар поднимется… Меланья, проводи его в мужскую! И проследи, чтобы руки с физиономией вымыл… то есть, ты ему помой! Но завтра, Петька, как выспишься, – назад в острог, слышишь? Иначе оба получим неприятности!

– Не беспокойтесь, дорогу знаем! – Кочерга встал и с широкой улыбкой зашагал в палату. Следом, ворча, поспешила Меланья. Доктор и фельдшер остались одни в смотровой.

– Извините, Стрежинский, – Иверзнев отошёл к рукомойнику. – Никогда не знаешь, что за стих на этот народ найдёт. Вероятно, просто от боли началась истерика…

– Бросьте, Иверзнев, я же не барышня, чтоб обижаться, – Стрежинский сухо улыбнулся. – Однако, надо признать, что они скорее подпустят к себе пани Меланью, чем меня.

– Ну, это само собой разумеется! – усмехнулся и Иверзнев. – Лечить Малаша пока ещё опасается, а вот подержать, погладить, успокоить, вытереть сопли – умеет великолепно! А этим разбойникам ничего другого и не надо! За нашим Кочергой три убийства числится, ограбление, побегов без счёта, вы бы его спину видели… Его никаким наказанием не испугать – а Малаша, сами видите, с ним, как с младенцем, обращается. Да вы бы просто не выдержали конкуренции!

– Я, признаться, и не стремлюсь, – пожал плечами Стрежинский.

– Я уверен, мужики присмотрятся к вам – и всё наладится, – вежливо сказал Иверзнев. Стрежинский без особого сожаления отмахнулся и продолжил отмывать в тазу хирургические инструменты. Его длинные, красивые пальцы двигались сноровисто и умело. На Иверзнева он не смотрел.

Вацлав Стрежинский вместе с двумя своими земляками появился на заводе осенью. Это был высокий человек лет двадцати семи с холодными серыми глазами и красивым, но замкнутым лицом, на котором даже слабая улыбка казалась бы неуместной. Впрочем, Стрежинский и не улыбался никогда. За два месяца работы в лазарете он ни разу не вышел из себя и не повысил голоса – в отличие от Иверзнева, который, препираясь с каторжанами, мог ругаться и орать не тише своих отпетых пациентов. Работу свою Стрежинский делал умело, как и полагается выпускнику медицинского факультета, и месяц назад виртуозно вскрыл внутренний нарыв на ноге Фёдорову-второму, избавив того от неизбежной гангрены. Однако, каторжане по неведомым причинам сторонились нового фельдшера и предпочитали иметь дело с Иверзневым. Стрежинского, впрочем, это ничуть не коробило. Он продолжал работать в лазарете от зари до зари, после работы возвращался к себе на квартиру, которую делил с двумя товарищами, знакомиться с заводской интеллигенцией не желал и даже с доктором держал себя сдержанно. Ивернев, памятуя об обычае поляков держаться особняком в русском окружении, не настаивал на более близком общении. Лишь однажды Михаил заметил в глазах поляка живое чувство. Это было около месяца назад, когда Иверзнев отдал Стрежинскому письмо на нескольких листах тонкой бумаги. Письмо было написано по-польски. Его передала Наташа Тимаева. День спустя поляк спросил, возможно ли переслать ответ. Через неделю толстое письмо от мадемуазель Тимаевой к её институтской подруге отправилось в Варшаву.

Работа в лазарете закончилась в одиннадцатом часу вечера. Меланья убрала в смотровой и «лаборатории», замочила грязное бельё, собралась было скатать выстиранные и высушенные бинты, но Иверзнев прогнал её домой.

– Ступай, Малаша: в твоём положении незачем сбиваться с ног. Меня и так уже Вася ругает… Вы тоже можете идти, Стрежинский. Ночь на дворе.

Стрежинский кивнул, но уходить медлил. Иверзнев удивлённо покосился на него. Молча начал раскладывать на столе свои записи, украдкой следя за тем, как поляк медленно ходит по комнате, поглядывая в окно, как останавливается у печи, как зачем-то берёт в руки скальпель… Открыв тетрадь с записями и пробегая взглядом строчки, Михаил вполголоса сказал:

– Стрежинский, если вам надобно о чём-то меня спросить, то делайте же это, наконец. Мы одни.

– Вы правы, Иверзнев, – помолчав, согласился тот. По-русски поляк говорил очень правильно, не ломая слов, но с заметным жёстким акцентом. – Я давно искал случая поблагодарить вас. И за то, что я с товарищами здесь, а не в подвальной кочегарке… И за то письмо с родины. Даже боюсь расспрашивать, как вам это удалось и сколько риска…

– Это не моя заслуга, поверьте, – серьёзно отозвался Михаил. – Рисковал для вас совсем другой человек.

– Передайте ему, в таком случае, что я навеки его должник, – Стрежинский пристально взглянул на Иверзнева. – Мы ведь с вами когда-то познакомились в Москве… Помните кружок Аракина? Кто знал, что вновь встретимся уже в Сибири!

– Многие хорошие люди встречаются теперь здесь… отчего-то, – без улыбки сказал Иверзнев. – Итак, с благодарностями и дипломатией покончено. Теперь – к делу?

Стрежинский коротко взглянул на него. Поднялся с места, разминая в пальцах незажжённую папиросу. Иверзнев подвинул к нему огарок свечи, но поляк не стал прикуривать. Остановившись у окна и глядя сквозь подёрнутое морозом стекло на тёмную улицу, негромко спросил:

– Иверзнев, вы находитесь здесь, кажется, уже пятый год?

– Совершенно верно.

– Вероятно, хорошо успели изучить здешнее существование. Скажите, возможен ли удачный побег отсюда?

Михаил ответил не сразу. Стрежинский нетерпеливо побарабанил пальцами по подоконнику.

– Да, это возможно, – наконец, медленно сказал Иверзнев. – Более того, бегут отсюда регулярно. И это вовсе не так сложно, как может представляться… с одной стороны. Однако, именно вам идти в побег я не советую.

– Вот как? – без всякого выражения спросил Стрежинский. – Отчего же?

– Потому что это – Сибирь, – пожал плечами Иверзнев. – Тайга, непролазный лес, болота, бурелом, дикие звери. Убежать с завода очень легко. Вы в этом сами убедитесь по весне, когда этих разбойников позовёт, как они выражаются, генерал Кукушка. Да что с завода! – с серебряных рудников превосходно бегают! Но потом будет много сложнее. Такие люди, как мы с вами, не умеют жить в диком лесу. Вы не сможете определить путь по солнцу и звёздам, не выберетесь, если что, из болота… да попросту от гнуса избавиться не сумеете! А эта подлая мошка людей до безумия доводит! Не обижайтесь, Стрежинский. Всё то, что я говорю, в полной мере и ко мне самому применимо… хотя я всё же был на войне и по звёздам идти могу. А в тайге иногда даже бывалые бродяги не выдерживают! Пробегают месяц-два – и возвращаются на завод, назад в острог слёзно просятся! Да к тому же…

Михаил умолк на полуслове, заметив, что его речь произвела на Стрежинского тяжелейшее впечатление. Лицо поляка потемнело, странно ожесточилось, сделавшись похожим на вырезанную из жести маску. Его задрожавшая рука с такой силой сжала сточенный карандаш Иверзнева, что тот, жалобно хрустнув, сломался.

– О, дьявол… Пршепрашам[3]…

– Но, я уверен, что безнадёжных положений не бывает! – потрясённый неприкрытым отчаянием всегда сдержанного поляка, торопливо сказал Иверзнев. – Ведь очень удачно сложилось, что вас с Акатуя перевели сюда! Видите, даже кандалы сняли! Глядишь, дальше…

– Иверзнев! – внезапно перебил его Стрежинский, и светлые, холодные глаза уткнулись в лицо Михаила. – Я чувствую, что могу совершить ошибку, доверяясь вам… но более обратиться мне не к кому. Может быть, я пожалею о сказанном… но терять мне, в любом случае, нечего! У вас ведь есть знакомые в Польше. Вы знаете, что происходит там сейчас? К нам в рудники не доходило даже слухов! Мы ждали, что восстание неминуемо, что со дня на день… И никто не мог сказать нам ни слова! Вокруг одни москали: и каторжники, и солдаты… И даже здесь никто нечего не знает! Наши родные в Варшаве под строгим надзором, им запрещена переписка с нами! Нам не у кого узнать, не у кого спросить… иначе бы я ни за какие блага не обратился к вам!

– Мне известно только то же, что и всем, – сдержанней, чем хотелось бы ему самому, отозвался Иверзнев. – В Польше весьма неспокойно, то и дело что-то незначащее вспыхивает… Когда же грянет значащее – никому не известно. Но ожидать можно, как вы и сказали, со дня на день.

Стрежинский закрыл глаза. Он выглядел спокойным, но Михаил видел: поляк держится из последних сил.

– Я должен быть там. Я обязан быть там! Любою ценой! – сдавленно выговорил он. – Я и мои товарищи! И так сколько лет истрачено впустую! Так глупо, так бездарно попасть в руки полиции… Если бы нас не взяли тогда в Петербурге – восстание бы уже грянуло! И Польша, моя Польша была бы вольна!

– Стрежинский, я уверен, что выход есть, – осторожно заговорил Иверзнв. – Сядьте, прошу вас… успокойтесь. Если вы намерены вернуться к борьбе, вам понадобится и крепкое здоровье, и стальные нервы. Выход есть, и я смогу узнать для вас последние новости из Польши.

– Право, не смею поверить! – хрипло вырвалось у поляка. – Как же? Осмелюсь спросить – это тот же человек, что сумел переслать наши письма?

– Да, он. Вернее, она, – Иверзнев снова умолк. Поляк смотрел на него пристально, жадно, почти с мольбой. – Стрежинский, я должен предупредить, что ради вас будут рисковать совсем юные женщины, и вы, несомненно, понимаете…

– Кто они? – отрывисто спросил Стрежинский.

– Это Наталья Владимировна Тимаева. Дочь начальника завода. И её лучшая подруга пани Ванда Кабрыньская, в девичестве – Сливицкая.

– Сливицкая? – живо переспросил Стрежинский. – Ванда Сливицкая? Сестра подпоручика Петра Сливицкого, не так ли?

– Да, это она, – Михаил помолчал, и сердце его сжалось. Ему смертельно не хотелось говорить то, что он должен был сказать. – Пётр Сливицкий вместе со своими друзьями Арнгольдтом и Ростковским был расстрелян этим летом в Варшаве. Во рву Новогеоргиевской крепости. За польскую пропаганду в войсках.

Наступило тягостное молчание. Стрежинский сидел с окаменевшим лицом, и лишь на виске дрожала, билась вздувшаяся жила.

– Пан начальник не запрещает своей дочери переписываться с сестрою польского повстанца? – наконец, медленно, словно с трудом выговаривая каждое слово, спросил он. – Насколько я помню, панне Ванде сейчас всего семнадцать, и…

– Панна Ванда уже полгода как пани Кабрыньская. Она вышла замуж сразу же после института, – напомнил Иверзнев. – Эта фамилия не содержит в себе ничего неблагонадёжного и не настораживает господина Тимаева. Девушки весьма живо переписываются, и благодаря Наташе… Наталье Владимировне, хотел я сказать… я немного осведомлён о событиях в Польше.

– Нельзя ли мне познакомиться с панной Натальей? – перебил Стрежинский. И тут же нахмурился. – Впрочем, это, верно, немыслимо… Вряд ли либерализм пана начальника простирается до таких границ.

– Господин Тимаев вовсе не либерален, поверьте, – вздохнул Иверзнев. – Боюсь, что, напротив: ярый слуга царя и отечества в худшем понимании этого принципа… Но его служебное рвение направлено больше на каторжан, нежели на врагов Империи. Боюсь, как бы до всамделишного бунта здешних жиганов не довёл… Впрочем, вам это неинтересно, простите. Но в отношении ссыльных дворян он весьма мягок и даже приглашает их на свои вечера.

– Но… как же такое возможно? – недоверчиво спросил Стрежинский. – Я считаюсь врагом империи, заговорщиком… Ещё три месяца назад я носил кандалы на Акатуе!

– Полагаю, что здесь, в Сибири, возможно многое из того, что не мыслится в России, – усмехнулся Михаил. – Судите сами: до Иркутска – четыреста вёрст. Вокруг – каторжные поселения, захолустье, никакого общества. Молодых людей мало, вернее – их вовсе нет. На вечерах обычно присутствует с десяток девиц из здешних порядочных семей… ну и мы с Васильем Петровичем! Так Лазарев ещё и женат, следовательно – для дела не пригоден! А я… Меня, признаться, прочно записали в женихи Натальи Владимировны, и посему, сами понимаете…

– Так вы – жених панны Натальи? – поднял брови Стрежинский. – Это очень удобно…

– Ничуть не удобно, и нисколько не жених, – сухо оборвал поляка Иверзнев. – Мы с нею добрые товарищи – и только. Но здешние дамы… Сплетни у них, к несчастью, единственное развлечение… Итак – вы готовы явиться на вечер к начальнику завода, если я выхлопочу вам и вашим товарищам приглашение? Со своей стороны я обещаю поговорить с мадемуазель Тимаевой. А позже, возможно, подумаем и о вашем побеге в Польшу… Стрежинский, вы слышите меня?

Поляк, который сидел сгорбившись и уткнувшись лбом в кулаки, казалось, в самом деле не видел и не слышал ничего вокруг. Но при последних словах Михаила он резко поднял голову и повернулся.

– Благодарю вас, – сдавленно произнёс Стрежинский, и Михаил с изумлением заметил, как влажно блеснули глаза поляка. – Благодарю… Я не смел и надеяться на такой подарок судьбы. Мы с друзьями были на краю, на самой бездне… Я не хотел вам говорить, было стыдно жаловаться, но… неделю назад мы вынимали Збышека из петли! К счастью, успели вовремя… Збышек – самый молодой из нас и тяжелее всего переносит… не каторгу, не рудники, нет! А то, что мы оторваны от общего дела, от нашей Польши, от борьбы! Думаю, вы меня поймёте, как никто.

– Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, – заверил Иверзнев, стараясь не показать, как сильно он взволнован этой прерывистой речью. – И как только что-то удастся сделать – извещу вас. Поверьте, отчаиваться не должно никогда!

Стрежинский рассеянно кивнул: он был весь во власти своих мыслей. Поднявшись, он шагнул было к двери, но уже с порога обернулся.

– Скажите, Иверзнев, отчего вы сами до сих пор здесь? – отрывисто спросил он. – Вы ведь попали в Сибирь по обвинению в заговоре против императора! И вы находитесь на заводе уже пятый год. Что вас держит? Отчего вы не попытались бежать, вернуться к борьбе?

– Право, не знаю, поймёте ли вы меня, – помедлив, сказал Михаил. На лице поляка появилось недоверчивое выражение.

– Но не струсили же вы, в самом деле?

– Нет, тут другое. Видите ли, мы с товарищами вели борьбу за свободу наших мужиков… За волю и землю для них. Вам это ни к чему, в Польше крестьяне лично свободны, и вы преследуете иные цели. А мы, так или иначе, своего уже добились: царь дал волю. Безусловно, это породило множество новых забот… но мне нет нужды сломя голову нестись через всю Сибирь, чтобы лично всем этим заняться. Я нахожу, что теперь, после освобождения народа, главная цель всех передовых и развитых людей – помочь этому народу. Вылечить, выучить, внушить им, что они – тоже люди, ничем не хуже, чем их бывшие господа… Многие мои товарищи сейчас заняты именно этим. И я здесь делаю всё, что в моих силах.

– Полагаете, в России сейчас не нужна борьба? – серьёзно спросил Стрежинский.

– Полагаю, что – нет, – твёрдо ответил Михаил. – Нужно заниматься людьми, готовить их к свободной жизни, делать из них разумных и образованных граждан. Это ведь тоже борьба, Стрежинский! И, возможно, даже к лучшему, что я оказался тут.

Поляк нахмурился, готовясь возразить, но в это время скрипнула дверь. В щель просунулась сердитая, заспанная физиономия караульного солдата:

– Михайла Николаич, ваша милость, извольте к бабьему острогу прогуляться! Аникеева, дурища этакая, посередь ночи родить надумала! Всполошила там всех!

– Вот ведь дьявол, говорил же я ей! – в сердцах вскочил Михаил. – Ещё вчера надо было забрать её в лазарет… Доброй ночи, Стрежинский! Будете уходить – дуньте на свечу, а дверь не запирайте. Здесь украсть нечего и некому.

Он ушёл, и поляк остался один. С минуту он стоял у стола, глядя остановившимися глазами на бьющийся от сквозняка огонёк огарка. Затем глубоко вздохнул, погасил свечу и тихо вышел.

В день Владимира Новгородского на завод сыпалась белая, густая и мелкая крупа. Снегом, словно пушистым оренбургским платком, были заботливо укутаны все безобразия и уродства каторжного быта: неопрятные бараки, покосившиеся крыши, ямы и мусорные кучи, горы битого кирпича возле винниц. Казалось, всё вокруг посветлело, принарядилось и вдохнуло свежего, ядрёного воздуха. Весело белела главная заводская улица, вся исчирканная стежками следов – человеческих, собачьих, птичьих и крохотных мышиных. Поперёк этих цепочек уверенно пролегли первые санные борозды: господин обер-полицмейстер с семейством вернулись из Иркутска. Ездили с серьёзнейшей целью: приобретение нарядов для дочерей. Вечером начальник завода давал бал в честь собственных именин, и первые гости съехались уже к обеду. Пёстрый кружок девиц сидел в гостиной, болтая и обмахиваясь веерами, сделанными у единственной на весь завод мастерицы: горничной мадам Лазаревой. Когда-то Пранька служила в варшавском борделе, и держать в руках веер ей приходилось. Кривобокие конструкции, которые бывшая жрица любви мастерила из петушиных перьев, папиросной бумаги, пробки и бечевы, выглядели, что и говорить, неавантажно. Но всё же это было лучше, чем вовсе ничего, и десяток девиц с энтузиазмом, теряя перья, обмахивались Пранькиными веерами.

– Нет, mesdames, всё же веер должен быть настоящий, – сокрушённо заметила Надин Стевецкая, когда изогнутое, сине-зелёное перо, не выдержав сопротивления воздуха, выскочило из пробковой основы. – Это несносно, в конце концов… Чувствуешь себя совершенной провинциальной дурочкой! А нам в институте постоянно внушалось, что вещь должна быть или дорогая и хорошая – или же её вовсе не надобно!

– Но не всегда же можно этому правилу последовать! – весело заметила одна из пухленьких поповен. – Вот шляпка, например! Мы с сёстрами сами шьём и обтягиваем, а куда же деваться? Не выйдешь ведь летом с непокрытой головой! Выглядишь, разумеется, как сыроежка, в Иркутске, вероятно, на смех бы подняли… а здесь-то сойдёт! Всё едино женихов не сыскать! Одной только нашей Натали посчастливилось…

– Ну, что же вы хотите: дочь начальника завода! – язвительно заметила Надин, – Для неё всё припасено: и наряды, и приданое, и жених!

– Не надо быть такой злой, душа моя, – ненатуральным голосом возразила поповна. – Осенью Натали была на пороге смерти! Доктор Иверзнев спас её, рискуя жизнью! Разумеется, что они…

– В жизни не подумала бы, что Иверзнев в неё влюблён! – поморщилась Надин. – Они даже не танцуют никогда! И чем Натали может быть интересна мужчине, хотела бы я знать? Несносные разговоры о книгах, о статьях в журналах, о каких-то мужских сложных вещах… Она просто синий чулок! Я была в её комнате – так там, не поверите, книги стопками стоят от пола до потолка! И к чему столько? Пыль на себя собирают, и всё… И, что самое ужасное, Лидинька, – Натали все их прочла!

– Это в самом деле так, – солидно кивнула Лидинька. – Я сама видела её с открытой книжищей в пуд весом! Толще, чем батюшкино Евангелие! Она и мне пыталась всучить роман какой-то, я еле-еле отбоярилась! Роман… Да меня и маменька заругают, коли я такую ересь открою! Право, не знаю, отчего господин Тимаев не пресекает это! Ведь надо и о будущем дочери подумать, о её замужестве!

– Зачем же ему об этом думать, ма шер, коли всё давно решено! – хихикнула ещё одна из барышень.

– Но ведь они не объявляли о помолвке, – медовым голосом вставила Надин. – Стало быть, предложение ещё не сделано. И я догадываюсь, отчего господин Иверзнев медлит! Надо отдать ему должное: он умный человек… Глупо связывать свою судьбу с женщиной, которой ничего не интересно, кроме пыльных книг и бредовых идей!

– Мне кажется, вы слишком несправедливы, – краснея, тихим голосом вмешалась младшая дочка почтмейстера, крошечная, беленькая Аннушка. – Натали Тимаева очень мила… В конце концов, это же ей мы обязаны сегодняшним праздником! И новыми кавалерами! Разве не она уговорила отца, чтобы эти несчастные поляки были приглашены нынче? Папенька говорил, что они – враги нашего отечества, изменники… но я отказываюсь в это верить! Ведь их отечество – не Россия, а Польша, так как же можно требовать…

– Аннушка, папа запрещает говорить о политике! – строго заметила ей старшая сестра. – Что о нас подумают? Нельзя же, в самом деле, как Натали… Впрочем, в одном ты права: нынче у нас на три кавалера больше. Надеюсь, они будут танцевать! А не как этот невоспитанный Лазарев! Придёт, сядет с мужчинами – и не встанет до конца вечера! Зачем приходить на балы, ежели не танцуешь?!

– А мне кажется, он тоже несчастный, – тихо сказала Аннушка. – Иметь такую красивую супругу – и не любить её… Ведь мадам Лазарева лучше нас всех, надобно это признать! Как она, должно быть, ужасно чувствует себя… Быть такой утончённой, такой блистательной, проделать длинную дорогу из России к мужу – и увидеть, что он о тебе и думать забыл! И живёт с мерзкой каторжной тварью! Фу…

– Эта Меланья очень хороша, – опрометчиво заметила Лидинька, и на неё накинулись разом все:

– Да что же вы говорите! «Хороша»! Она каторжанка! Глупа, тупа, зла! За убийство на завод попала, неужели вам не известно?! Это мужчины могут из-за смазливой рожицы полностью ум утратить, но нам-то этого не позволено! Право, только Натали может целыми днями находиться в обществе этой ведьмы и не бояться! Впрочем, если отец поощряет… А вот наш папенька говорит, что господин Тимаев после локти будет себе кусать из-за того, что донельзя разбаловал дочь!

Донельзя разбалованная дочь господина Тимаева тем временем стояла у окна вместе с доктором Иверзневым и напряжённо вглядывалась в снежную завесу.

– Скоро танцы, а их всё нет! Михаил Николаевич, вы верно передали моё приглашение?

– И ваше, и вашего папеньки, – уверил Иверзнев. – Я убеждён, что Стрежинский с друзьями непременно придут. Им это необходимо гораздо более, нежели нашим барышням. Я уже пообещал им…

– Да-да! Я сделала всё, что было нужно! Мне от Ванды Сливицкой пришло собрание сочинений Лажечникова, роскошное издание в кожаных переплётах, четыре тома! И под каждым переплётом аккура-а-атненько вставлены письма на папиросной бумаге! От родных и товарищей этих несчастных! Я целую ночь их извлекала, страшно боялась порвать… Но, слава богу, обошлось. Нынче при всех верну вам журналы, которые вы мне давали осенью, там, среди страниц, вложены эти письма… Чему же вы улыбаетесь, Михаил Николаевич?

– Право, сам не знаю, – смутился Михаил, только сейчас заметив, что в самом деле улыбается, как дурак, глядя в серьёзные голубые глаза напротив.

– Хотя вы правы, – Наташа озабоченно вздохнула, осмотрелась. – Пусть уж лучше наши барышни думают, что я с вами кокетничаю. И папеньке так спокойнее.

Против воли Михаил улыбнулся ещё шире, и Наташа взглянула на него даже с некоторым изумлением:

– Да что с вами нынче, Михаил Николаевич? Может быть, я…

Договорить Наташа не успела, потому что в бальную залу вошли поляки.

Сразу же воцарилась глубокая тишина. Прекратился даже ожесточённый мужской спор о земской реформе. Все взгляды обернулись к Стрежинскому и его товарищам, стоящим в дверях. Послышалось тихое женское «ах…», короткий, стремительный обмен взглядами в девичьем кружке. Наташа Тимаева поднесла пальцы к губам и бросила на Иверзнева выразительный, полный глубокого волнения взгляд, от которого у Михаила мурашки пробежали по спине. Ему показалось, что Наташа разом повзрослела на несколько лет. Страшно вдруг захотелось взять в руку эти тоненькие пальцы, сжать их в ладонях… Но Наташа уже, отвернувшись от него, торопливо искала глазами отца. Прочие продолжали беззастенчиво разглядывать новых гостей.

Одеты поляки были чудовищно – даже на взгляд добродушного и невзыскательного заводского бомонда. Самый старший из них, кряжистый и сумрачный Владислав Хлудич, был в старом, потёртом до блеска сюртуке, которому неумелая чистка пошла, казалось, только во вред. Збигнев Ячинский, худенький быстроглазый юноша, явился в простонародном суконном армяке, весьма смело перешитом заводским портным Гришкой на благородный манер. Гришка, не мучаясь сомнениями, разрезал зад армяка и сметал из него фалды, отхватил воротник, а пояс распустил и собрал сзади сборками, украсив свой шедевр невесть где добытым золотым шнуром, которым обычно подвязывают гардины. Получилось нечто среднее между гусарским ментиком и ватным шлафроком. Стрежинский же пришёл в обычной пехотной шинели с медными пуговицами. У всех троих красовались на ногах разбитые, но тщательно вычищенные сапоги, под верхней одеждой были надеты рубашки грубого полотна с простонародным глухим воротом – и ни у одного не было перчаток. Гости начальника завода смотрели на этот каторжный стиль с недоумением и испугом, не зная, как себя вести. Поляки же, случайно или намеренно не замечая того эффекта, который вызвало их появление, стояли в дверях спокойно и непринуждённо, отвечая растерянным гостям прямыми, слегка надменными взглядами.

Наташа быстрыми шагами подошла к отцу, решительно продела свою руку под его локоть – и господин Тимаев опомнился. И вместе с дочерью поспешил навстречу полякам.

– Добрый вечер, господа, рад вас видеть, прошу, прошу… Позвольте представить вам мою дочь, Наталью Владимировну… очень приятно, господин Хлудич, господин Ячинский… С господином Иверзневым вы знакомы. Господин Лазарев Василий Петрович, главный инженер завода, рекомендую… Его прелестная супруга, Лидия Орестовна, украшение, так сказать, нашего скромного общества! Лидия Орестовна, что с вами? Вам дурно? В самом деле, душно как здесь, господа… Надо бы форточки открыть!

– Нет, нет, право, нет… Я замечательно себя чувствую, – уверила взволнованного Тимаева бледная, как полотно, Лидия Лазарева. – И… очень рада знакомству с… господином Стрежинским. Я столько слышала о нём!

Светлые, холодные глаза поляка взглянули на неё в упор. Затем Стрежинский коротко поклонился, отвернулся к инженеру и сказал несколько вежливых фраз о заводских винницах. Подошли другие мужчины, начались представления, знакомства, дамское щебетание. Тимаев поторопился пригласить всех к столу, подали ужин. Поляки вели себя безупречно, нимало, казалось, не смущаясь своим странным облачением, легко поддерживали общий разговор и ухаживали за дамами с таким небрежным варшавским шиком, что вызвали общий восторг. Барышни от души простили им и потрёпанную одежду, и битые сапоги, и отсутствие перчаток, – а ещё через полчаса запищали скрипицы заводского оркестрика и начались танцы.

Первым, из уважения к вновь прибывшим гостям, был объявлен полонез, и в главной паре шли Вацлав Стрежинский и юная хозяйка дома. Вторыми были начальник завода и Лидия Лазарева. Хлудич и Ячинский пригласили супруг полицмейстера и казначея, следом вступили в танец и прочие. Стрежинский танцевал прекрасно, чувствуя себя в полонезе как рыба в воде. Его позы были полны ленивой, великолепной грации, бережной снисходительности к своей неопытной даме и галантного внимания к каждому её жесту. Иверзнев, зная, что Наташа не любит танцевать, был изумлён, наблюдая за тем, как уверенно она кружится со Стрежинским. Сам Михаил приглашать никого не стал – хотя на стульях у стены, похожие на обиженных чайных баб, остались сидеть целых три поповны. Стоя у окна, за которым всё гуще валил снег, он следил взглядом за первой парой и силился понять: откуда взялось в сердце это странное, неприязненное, почти злое чувство?..

«Ох уж поляки эти… Умеют блеснуть перед дамами, этого не отнять! И даже это отрепье их не портит, напротив!.. Если у Лермонтова дурак Грушницкий фасонил своей солдатской шинелью, то у Стрежинского она вызывает лишь уважение! Хотя бы тем, что ему в самом деле нечего, кроме неё, надеть, – а он всё равно выглядит как наследник престола в изгнании! Вон, полицмейстерша наша с Хлудичем любезничает вовсю – а он ведь состоит у её мужа под строжайшим надзором! Эти поляки ненавидят Россию и москалей, первый тост за столом у них – «На погибель Москвы!» А русские им сочувствуют всей душой, принимают у себя, как сиятельных персон! И не знают как угодить и какими словами извиниться за своё ужасное правительство, не дающее свободы гордой Польше… Чудно это всё… и только в России возможно! Безусловно, этой троице надо бежать: особенно после последних известий из Варшавы. Там всё кипит, всё вот-вот готово подняться, хлынуть через край… Стрежинский с ума сойдёт, если освобождение Польши случится без него! Фанатик, да… Другого слова для него просто нет. Но как, чёрт возьми, возможно сбежать с завода среди зимы?! Даже если сумеют каким-то образом прорваться за ворота… Их же медведи съедят в трёх верстах от завода! Ни денег, ни паспортов, ни помощи… Но Наташа-то, Наташа какова! До чего же смелая девушка! Как ловко организовала для них вести из сердца мятежа, из Варшавы, папеньку вовсю за нос водит – а ей и семнадцати ещё нет! И… танцует, оказывается, божественно! Кто бы и подумать мог! Вот что, оказывается, происходит с неловкими барышнями, когда партнёр по полонезу – знаменитый варшавский мятежник!»

– Ревнуешь, Мишка, никак? – послышался рядом хриплый голос. Михаил обернулся. Рядом стоял Лазарев. Глаза его сильно блестели.

– Кого? К кому? – холодно, скрывая смущение, отозвался Иверзнев. – Ты, Вася, я вижу, нарезался свиноподобно и несёшь чушь. Для чего ты вовсе сюда явился? Всё равно не танцуешь. И вечно жалуешься, что тоска зелёная на этих вечерах.

– Самая что ни на есть зеленущая, – согласился Лазарев, не сводя глаз с кружащихся пар. – Смотри, Мишка, заморочит поляк голову Наталье Владимировне! Ему, мерзавцу, не впервой…

– Вы с ним знакомы? – удивлённо спросил Иверзнев, оборачиваясь к другу. – В самом деле, я и забыл… Ты ведь тоже из Петербурга!

– Не имел чести, – отмахнулся Лазарев. – Но Наталью Владимировну, тем не менее, береги. Она – существо эфирное, неопытное. Как там про мотылька, в сеть угодившего?.. По-французски, чёр-рт, забыл… Или всё-таки по-польски?

– Вася, возьми себя в руки, – сердито перебил Иверзнев. – Тебя могут слышать! Я Наташе почти в отцы гожусь, а ты…

– Когда и кого это останавливало, Мишка? – громко рассмеялся Лазарев, и стоящие рядом удивлённо обернулись к нему. – Всё, всё… Я пьян, болван и затыкаюсь. Да, кстати, и полонезу уже конец… Живо, приглашай Наталью Владимировну на вальс, олух! А то к концу вечера перестанешь женихом считаться!

– Васька, ты, ей-богу, осёл, – устало сказал Иверзнев. – Иди спать, пока скандала не случилось. Что за муха тебя нынче укусила? Ступай-ступай, тебя Малаша ждёт. Ей совсем незачем сейчас лишний раз нервничать.

При упоминании Меланьи Лазарев смущённо засопел и забормотал, что и в самом деле, право же, пора, на дворе уже потёмки и вовсе нечего тут делать… но в это время рядом коротко прошуршал шёлк.

– Базиль! – послышался сорванный от волнения голос, и бледная Лидия Орестовна, не замечая Иверзнева, схватилась за рукав мужа. – Базиль, я дурно себя чувствую… прошу вас, проводите меня домой!

Лазарев вздохнул и обречённо сказал:

– Чёрт с вами, идёмте.

Танцы были ещё в разгаре, когда Наташа Тимаева потихоньку выскользнула из залы. Быстро пройдя через сени, она открыла дверь в пустую, залитую лунным светом спальню и, почти бегом приблизившись к окну, прижалась лбом к ледяному стеклу. Некоторое время она стояла неподвижно, с закрытыми глазами. Все беспокойства и опасности были уже позади: письма спрятаны и переданы в надёжные руки, Иверзнева никто не посмеет обыскивать, нынче же поляки будут читать письма от родных, а Ванде она напишет ничего не значащую фразу о том, что всё удалось как нельзя лучше… Но весь сегодняшний вечер Наташа волновалась так, что сейчас ей не удавалось успокоиться, как она ни старалась.

Луна, повисшая в окне, окатывала сугробы тусклым серебром, искрилась в унизавших застреху сосульках. Заглядевшись на эти лунные самоцветы, Наташа не услышала быстрых шагов за дверью и вздрогнула от тихого скрипа двери.

– Извините меня, я уже иду… – начала она, поворачиваясь… и осеклась: в двух шагах от неё стоял Вацлав Стрежинский.

– Пршепрашам, панна Наталья, – неловко, с запинкой вымолвил он. – Я…

– Зачем вы здесь? – растерянно спросила Наташа. – Это неосторожно, вас могут заметить…

– Я знаю, – Стрежинский закрыл за собой дверь и, приблизившись к Наташе, вдруг легко опустился на одно колено. – Я хотел лишь поблагодарить вас. И сказать, что отныне и навечно я ваш друг и раб.

– Так не бывает, пан Стрежинский, – тихо поправила его Наташа. – Друг не может быть рабом.

– Вы правы, – Стрежинский, смущённо усмехнувшись, опустил голову. – Но помните, – я теперь всегда буду к вашим услугам. Всегда, панна Наталья! Ничто на свете не заставит меня забыть о сегодняшнем дне. Отныне, что бы ни случилось в моей или вашей жизни, только позовите – и я приду с другого конца света, чтобы помочь вам! Для меня это будет великой честью, – он взял холодную, дрожащую руку девушки, бережно поцеловал её. Затем легко, словно завершая фигуру мазурки, поднялся, коротко поклонился – и, не оборачиваясь, вышел.

На улице была кромешная тьма. Снег пестрил полосами черноту, из тайги отчётливо слышались волчьи завывания. «Сильно как они в этом году…» – подумал Лазарев, на ощупь спускаясь с крыльца и подавая руку жене.

– Я надеюсь, вы доведёте меня до дома, Базиль? Или бросите посреди сугроба в темноте?

– Доведу, деваться некуда, – сквозь зубы ответил Лазарев. – Хотя в сугробе вам самое место. Извольте дать руку.

– Как вы несносны и грубы… – выразительно вздохнула Лидия. – Только кухарки и способны вас выносить! Боже, о чём я думала, когда надевала такое хорошее платье в такую погоду… Его же надо возить в экипаже, а не таскать по снегу! Теперь весь подол придётся отпарывать… Какой ужас, неужто конец туалету? Базиль, что вы делаете?!. Перестаньте, прекратите!!!

Но Лазарев, не слушая испуганных возгласов жены, довольно грубо схватил её подмышки, вскинул себе на плечо и широкими злыми шагами двинулся по тёмной улице. Остановился он лишь один раз – чтобы прорычать:

– Если вы сейчас же не замолчите – я брошу вас в снег и уйду! Вы мне осточертели сверх всякой меры!

– Варвар… – слабо послышалось в ответ. Но на большее Лидия Орестовна не решилась. И благоразумно молчала до тех пор, пока муж не поставил её с размаху на верхнюю ступень крыльца её дома.

– Надеюсь, на этом – всё? Доброй ночи, сударыня.

– Подождите, Базиль, – задыхаясь, сказала Лидия. – Прошу вас зайти. Мне… Я хотела поговорить с вами.

– Говорить нам совершенно не о чем. Прощайте.

– Базиль, это очень важно! Поймите, я, кажется, попала в ужасное положение и…

– Денег нет.

– Зайдите в дом, чёрт вас возьми! – в зазвеневшем голосе женщины явственно послышался польский акцент. – Лишь несколько слов, поверьте! И можете бежать к своей немытой каторжанке! Что вам стоит потратить пять минут?!

– Перестаньте визжать, как кошка в трубе, – брезгливо сказал Лазарев. – Напугаете прислугу! Извольте, я к вашим услугам… только замолчите.

В комнате Лазарева небрежным жестом показала мужу на стул и порывисто прошлась по тёмной комнате от стены к стене. Долго зажигала свечу, вполголоса бранилась по-польски. В конце концов уронила огарок и, упав в кресло, предоставила Лазареву затаптывать искры, рассыпавшиеся по половику. Покончив с этим, Василий Петрович подождал, пока свеча в медном шандале не разгорится ровно и ярко, и, глядя на отражение огоньков в чёрном окне, спросил:

– Итак, сударыня, что вам от меня угодно?

– Базиль, мне страшно.

– Если вы ещё раз назовёте меня этой кличкой комнатной болонки – я уйду.

– Ах, матка боска, какое это может иметь значение… Ну хорошо, Василий Петрович… Мне в самом деле страшно. Я не знаю, что мне делать. Этот человек здесь. Боже мой, боже мой, Сибирь так огромна, – и надо же было, чтобы именно сюда!..

В комнате повисла тишина. Лидия сидела в кресле, уронив в ладони лицо. Лазарев по-прежнему стоял у стола, глядя в окно. Треснула свеча, капля воска побежала по меди подсвечника. Василий Петрович пальцами поправил фитиль. Сел в кресло напротив жены. Медленно выговорил:

– Так чего же вы хотите от меня? Уезжайте. Думается, это будет единственным выходом. Вы сбежали из Петербурга, опасаясь мести поляков, – весьма благоразумно. Но сейчас человек, которого вы предали, – здесь. Вам ничего не мешает вернуться в Россию и…

– Ах, вы не понимаете! Не понимаете! Я не могу вернуться! ИХ ещё слишком много осталось там! И они не остановятся ни перед чем! И Стрежинский здесь – тоже не остановится! Я уверена, я убеждена, что он нарочно устроил это! Нарочно сумел сделать так, чтобы его перевели из Нерчинска – сюда! Он знал, что я здесь, и все эти годы мечтал отомстить!

– Матерь божья, какая же вы дура, – Лазарев тоскливо наблюдал за тем, как жена, заломив руки, мечется по комнате. – Да не носитесь вы, как курица без головы… в глазах рябит. Вы вовсе о чём-нибудь, кроме собственной бесценной персоны, способны думать? Стрежинскому нет до вас никакого дела! Он знать не знал, что вы окажетесь здесь! И удивлён сегодня был не менее вас! Я стоял рядом и видел это! Ничто, кроме его угнетённой Польши, его не волнует, мстить он вам вряд ли будет… это может помешать его планам.

– Какие у него могут быть планы, Базиль?! – взвилась Лидия. – Он на каторге, под надзором, с них лишь недавно сняли цепи! Он ни на что не способен!

– Ну-у-у, вы просто сама себе противоречите… Так убьёт он вас или не убьёт? Я, видите ли, лицо весьма заинтересованное…

– Вы просто мерзавец! – истерически выкрикнула Лидия. – Я совсем одна, беззащитна, у меня никого нет! А вы…

– От меня вам тоже не будет никакого проку. Всё, что я могу, – это помочь вам уехать.

– И вы, конечно, будете счастливы, если я исчезну отсюда!

– Вы даже не представляете, насколько, – с глубокой искренностью заверил Лазарев. – Но, как я понял, вы мне такой радости не доставите. Бросьте, Лидия Орестовна, здесь вам гораздо безопаснее, чем в России. Польские патриоты, которых вы предали, сюда могут добраться исключительно в цепях, как эти трое несчастных. Живите, как жили. Стрежинский не идиот. Он знает, что, придушив вас, немедленно вернётся в нерчинские рудники. Право же, вы такой жертвы не стоите… Да перестаньте рыдать, противно смотреть!

– Как это ужасно… – всхлипывала Лидия. – Как это ужасно – быть брошенной, одинокой, несчастной… Я никогда не была вам нужна, низкий вы человек…

– Ну, так найдите себе кого-нибудь ещё, за чем же дело стало? – зевнул Лазарев. – Тимаев наш ведь времени не теряет? Или он вам надоел уже? Да бросьте строить эти гримасы: невинность вам не к лицу! Последний кандальник из кочегарки знает, что начальник завода бегает к вам по ночам! Подумать страшно, в его-то возрасте! Я уверен, что вы выкрутитесь как-нибудь, голубушка. А я, уж простите, пьян и хочу спать. И вам то же рекомендую.

– Базиль, останьтесь! – отчаянно выкрикнула Лидия. – Повторяю вам, мне страшно! Страшно!!!

Ответом ей послужил короткий удар двери. Отчаянно выругавшись, Лазарева схватила со стола подсвечник с горящей свечой и запустила им в дверь. Свеча выпала, погасла, и комната утонула в темноте. В сенях послышался шорох, сонный голос горничной:

– Лидья Орестовна, у вас упало-то?..

– Поди вон, пршеклента[4] дура!!! Сдохни!!! – закричала Лазарева. Упала головой на вытертый подлокотник кресла и отчаянно разрыдалась.

* * *

– Разумеется, надо идти мне, маменька! Мне идти и мне просить свидания! – княжна Аннет порывисто скрестила руки на груди и обернулась к брату и матери. – Коля, неужели даже ты не понимаешь? Свидания дают только родственникам, вы же сами узнавали! Никаких друзей, никаких общих знакомых! Значит, кроме меня, некому!

Был сумеречный вечерний час. За окном дешёвого гостиничного номера барабанил дождь. Из плохо закрытого окна сквозило, грязная занавеска колыхалась, и язычки свечей бились, угрожая вот-вот погаснуть. За печью монотонно, надоедливо скреблась мышь. Снизу кто-то уныло крикнул: «Селёдку в шашнадцатый спрашивают!» – и княгиня Вера, вздрогнув, отвлеклась от своих раздумий.

– Аннет, вы несёте чушь. – отрывисто сказала Ольга, которая курила у открытой форточки длинную пахитоску. – Вы ведь Сметову тоже не родственница!

– Я могу назваться его невестой, – чётко выговорила Аннет. – Это, как мне кажется, единственная возможность поговорить с Андреем Петровичем.

– Но о чём вам с ним говорить? – пожала плечами Ольга. – Не будет же он обсуждать с вами дело! Думаю, лучше уж будет пойти мне…

– Мне кажется, что Аннет права, – осторожно вмешалась Вера. – Могу, разумеется, пойти я и назваться какой-нибудь двоюродной тётушкой… но Аннет всё же подходит больше. Невесту к молодому человеку пропустят уж наверное.

– Главное, чтобы молодой человек знал, что у него есть невеста, – ледяным голосом напомнила Ольга. – Княжна рискует попасть в дурацкое положение.

– Я это, думается, переживу, – так же холодно заметила Аннет. – Риска никакого! В крайнем случае, меня просто выгонят. Маменька, а вы или Коля можете пойти со мной для солидности. Княжна Тоневицкая с матерью – это любого жандармского полковника напугает! Особенно если надеть шёлковые платья и драгоценности!

– Но я даже не взяла с собой ничего этого… – растерялась Вера. Коля только вздохнул. Украдкой посмотрел на Ольгу, но та сосредоточенно дымила пахитоской и даже не заметила его взгляда.

Они прибыли в Смоленск вчера. Пока искали гостиницу, пока ругались с хозяином и половыми, пока ждали уборки в номере, пока размещались, – наступил вечер. Ольга, однако, не стала дожидаться и, бросив свой саквояж в руки Николаю, выбежала из гостиницы, вскочила в извозчичью пролётку и умчалась. Вернулась поздней ночью, мокрая, усталая и голодная, в сопровождении незнакомого гимназиста последнего класса. Гимназист отрекомендовался Иваном Шургиным, «добрым знакомым доктора Сметова», подтвердил, что это именно он писал Ольге, и был немедленно усажен за поздний ужин.

За ужином Шургин подтвердил, что положение Андрея весьма серьёзное. Он был арестован по доносу домовладельца, во время обыска были найдены номера «Колокола», свежие прокламации «Земли и воли» и личные письма к нему Благосветлова и Утина. Последовал арест и сразу же – очные ставки «с двумя канальями». Канальями оказались священник Успенский и мещанин Федот Симонихин, заявившие, что «сей доктор народ против царя подговаривал.»

– И сразу после ставки – сбежали, мерзавцы! – обжигаясь чаем, гневно говорил Шургин. – Успенский в свой приход ускакал так, словно волки за ним гнались! А Симонихин… чёрт с ним… простите, княгиня. Самый обычный, тёмный, непросвещённый дурень. Таких ещё учить и учить. «Против царя…» А спроси его, чего он от царя хорошего видал – ведь и не скажет! Ну, мы с товарищами посоветовались… Пробовали сами на свидание пробиться – никого не пустили! И вот, решились Ольге Андреевне написать. Она – товарищ всё же опытный… Хуже всего, что не только наши, но и… – тут Шургин запнулся и неуверенно посмотрел на Семчинову. Та сухо сказала:

– Иван Григорьевич, при этих господах можете говорить совершенно свободно обо всём. Это давние друзья Андрея Петровича.

– Что ж, я рад, – неловко отозвался Шургин. – Беда в том, что квартира его взята под надзор, а мы ждём товарищей из Варшавы, от ржонда[5], по самому секретному делу… вы понимаете. И никто не знает, кто именно прибудет и когда! Знает только сам Сметов, и в нём мы, разумеется, уверены… Но арест его был так внезапен, что ни имени послов, ни времени приезда, ни места встречи он никому из нас не успел назвать. И вот теперь грядёт настоящая катастрофа! Поляки могут прибыть со дня на день с наиважнейшими сведениями… и не дай бог, их здесь возьмут!

– Этого нельзя допустить ни в коем случае! – тихо сказала Ольга, глядя в молодое, веснушчатое лицо Шургина. – Ни в коем случае! Аннет, вы слышите? – ни за что!

Утром следующего дня в кабинет начальника смоленской тюрьмы вошли княгиня и княжна Тоневицкие. Вера в строгом чёрном платье и плотной накидке из английского сукна выглядела старше своих лет. После бессонной ночи у её глаз залегли круги, а щёки отливали синевой. Аннет, тоже вся в чёрном, с гладкой причёской, из которой упрямо выбивались непокорные вьющиеся прядки, тщетно старалась казаться спокойной. Её глаза лихорадочно, болезненно блестели, между бровями легла тонкая морщинка. «Как она взволнована… – обеспокоенно подумала Вера. – Не дай бог, не сдержится…»

– Чем могу служить, княгиня? – вежливо поднялся ей навстречу плотный, кряжистый человек с николаевскими бакенбардами. – Прошу садиться.

Вера опустилась в предложенное кресло, усадила рядом с собой Аннет, незаметно сжав её холодную руку. Мельком подумала, что Ольга, несомненно, держалась бы и ровней, и спокойней. Вслух же сказала:

– Я очень благодарна вам, господин полковник, за то, что вы согласились принять меня с дочерью. Я не отниму много вашего времени. Дело в том, что в… во вверенном вам заведении содержится некто Андрей Петрович Сметов, дворянин Пензенской губернии.

Полковник, не отвечая, молча наклонил голову.

– Видите ли, господин Сметов – жених моей Аннет. И вот… она находится в полнейшем отчаянии из-за его ареста. Узнав об этом несчастье, мы немедленно бросились из имения к вам, сюда…

– Осмелюсь спросить, княгиня, кто сообщил вам об аресте господина Сметова? – спокойно перебил её жандарм.

– Нам написал его знакомый, господин Шургин.

– Другие знакомые господина Сметова вам известны?

– Только московские, – пожала плечами Вера. – Здесь, в Смоленске, мы никого не знаем. Да и с Шургиным, признаться, познакомились лишь вчера. Он написал нам потому, что знал: кроме моей Аннет, у Андрея Петровича других близких людей нет.

Аннет чуть слышно всхлипнула. Полковник коротко взглянул на неё, но ничего не сказал и снова обратился к Вере:

– Так чем же я могу помочь вам, княгиня? Положение господина Сметова, не скрою, весьма серьёзно. Я могу лишь высказать свои соболезнования мадемуазель Тоневицкой и…

– Право, господин полковник, я не нуждаюсь в соболезнованиях! – порывисто произнесла Аннет. – Я нуждаюсь в вашей милости и снисходительности. Умоляю вас, разрешите мне свидание с Андреем Петровичем! Мы с ним долго не виделись… и я не знаю, увидимся ли снова.

Две тяжёлые слезищи медленно поползли по смуглым щекам княжны.

– Ну-ну, мадемуазель Тоневицкая… не стоит преждевременно убиваться, – суховато заметил полковник. – Вы ещё совсем молоды и, я уверен, без труда сделаете прекрасную партию. Господин Сметов – не лучший жених для вас. Я сейчас говорю не как слуга закона, а как отец трёх дочерей.

– Господин полковник, прошу вас не мучить мою дочь, – холодно перебила Вера. – И поверьте, что будущим Аннет я распоряжусь ничем не хуже, чем вы.

– Княгиня, я и в мыслях не имел… – полковник, казалось, смутился.

– Вероятно, я совершила ошибку, явившись со своей просьбой непосредственно к вам и отнимая ваше служебное время. Должно быть, стоило обратиться сначала к графу Сергею Павловичу. Он старый друг моего покойного мужа и, наверное…

– Вы знакомы с графом Зилотиным? – поднял брови полковник.

– Весьма близко. И прямо от вас я поеду к нему. А также – к крёстному отцу Аннет, князю Стшевалинскому. Я убеждена, Бронислав Казимирович сделает всё для того, чтобы…

– Позвольте, княгиня, – полковник выглядел сердитым и озадаченным одновременно. – Не стоит, право, беспокоить их сиятельство из-за такого пустяка! Я не вижу необходимости лишать княжну свидания с женихом…

– Вы очень любезны и великодушны, господин полковник! – порывисто обернулась к нему Аннет. – Я знала, что вы не откажете!

– Но не забывайте, княжна, что здесь, к несчастью, – тюрьма, и существуют правила…

– Я готова выполнять все ваши указания!

– Что ж… в таком случае, прошу вас подождать здесь. Сейчас вам подадут чаю. А меня прошу извинить… – полковник встал и вышел из кабинета.

Через несколько минут секретарь принёс чай, к которому обе женщины не притронулись.

– Аннет, девочка моя, браво, – тихо сказала Вера. – Мы почти у цели, вы прекрасно держались! Осталось совсем чуть-чуть… Мы не можем, не имеем права дать слабину сейчас…

– Ах, перестаньте, маменька, я понимаю! – раздражённо отозвалась Аннет. И по этому нервному шёпоту Вера поняла, как сейчас страшно и неуютно её девочке. «Ольга права… Она в самом деле права! – в смятении подумала Вера. – Эта жизнь не для Аннет. Лишения, нищета, тюремные стены… Да она ведь и в ссылку за ним помчится, дай ей волю! Аннет переоценивает свои силы. Она слишком юная, слишком мало видела горя в жизни… она сломается от этого всего! Господи, ну почему Андрей не влюбился в эту Семчинову, они же два сапога пара! Впрочем, его можно понять. Когда это люди влюблялись в тех, кто похож на них самих?»

Полковник вернулся.

– Прошу следовать за мной, мадемуазель Тоневицкая. Княгиня, вы хотели бы сопровождать свою дочь во время свидания?

– Полагаю это излишним, господин полковник, – отказалась Вера. – С вашего позволения, я подожду Аннет здесь. Или там, где вы распорядитесь.

– Разумеется… располагайтесь, княгиня. И извините меня за отсутствие удобств. Прошу вас, мадемуазель.

Аннет встала и молча вышла из кабинета вслед за полковником.

Они долго шли тёмными коридорами мимо замерших на постах жандармов. Аннет не могла понять: то ли в тюрьме было в самом деле слишком холодно, то ли её трясёт от нервного озноба. Все её силы уходили на то, чтобы эту дрожь не заметил полковник.

«Андрею сейчас хуже… Ему во сто раз хуже, чем тебе, дура! – повторяла она, как молитву, шагая по длинной кишке коридора. – Он один… Целыми днями в этих кошмарных стенах… На допросы водят! Его ждёт суд, Сибирь! Подумай об этом и не смей дрожать! Нюня несчастная…»

– Мы на месте, княжна. Прошу вас.

Аннет вошла в комнату с зарешёченным окном и гладкими, выкрашенными в серый цвет стенами. Унылую картину дополнял стук дождя и струи воды, бегущие по стеклу. В комнате одиноко стоял канцелярский, крытый вытертым зелёным сукном стол, нелепо выглядящий без стульев и кресел. На стене зачем-то висели часы.

– Извольте подождать здесь. Господина Сметова сейчас приведут, и я вас оставлю. Прошу простить, но много времени дать вам не смогу.

– Благодарю вас, господин полковник.

Тяжёлая дверь захлопнулась, и Аннет невольно вздрогнула, оставшись одна. Осмотрелась внимательнее. Напомнив себе, что за нею никто не следит, подошла к окну. Долго смотрела на залитый дождём тюремный двор, на котором два мужика пилили дрова и переминалась с ноги на ногу запряжённая в телегу савраска. Волнение её почти унялось, и когда за спиной скрежетнул отпираемый замок, Аннет повернулась к двери с самым безмятежным лицом.

Почему-то ей казалось, что будет трудно узнать Андрея при встрече, что его должно страшно изменить арест и заключение… Но он вошёл такой же как всегда: взъерошенный, хмуроватый, с недоверчивым взглядом. Лишь отросшая щетина да помятая суконная куртка говорили о том, что Сметов долгое время находится в тюрьме. Следом за ним вошли два жандарма и уже знакомый Аннет полковник.

– Не понимаю, господин полковник, с какой стати… – сердито начал было Андрей, вглядываясь в неподвижную женскую фигуру у окна. Полковник кашлянул:

– К вам дама, господин Сметов.

– Ко мне? – насмешливо переспросил Андрей, делая шаг к столу. Присмотрелся.

– Ан… княжна?.. Вы?!.

– Здравствуйте, Андрей Петрович, – тихо сказала Аннет. – Неужто я так изменилась, что вы не узнаёте собственную невесту?

Мгновение было тихо. Смтов молча, во все глаза смотрел на нежданную гостью. Затем он подошёл и взял руку Аннет. Бережно, нежно поцеловал её: один раз, другой, третий.

– Аннет… Аннет, боже мой… Зачем вы только приехали? Здесь же, сами видите… Вам совсем не место в этих стенах! Как только Вера Николаевна это позволила?

– Я имею право видеть вас! – отчеканила Аннет. – И поэтому я здесь! Маменька всё понимает! Господин полковник, примите мою благодарность, вы великодушный человек! Могу ли я вас просить об ещё большем одолжении?..

– Я бы тоже вас об этом просил, господин полковник, – серьёзно сказал Сметов, не сводя взгляда с княжны. – Мы с Анной Станиславовной не виделись несколько месяцев… и, полагаю, не увидимся ещё несколько лет. Не разрешите ли вы нам…

В этот момент Аннет бурно разрыдалась, припав головой к плечу «жениха» и совершенно по-бабьи подвывая тонким, срывающимся голосом: «уы-ы-ы-ы-и-и…» Андрей растерялся так, что на миг утратил всё самообладание, и неловко обнял девушку за плечи.

– Ну же, Аннет, не плачьте… Не нужно… Право, здесь не место для этого!

Полковник тоже казался слегка сбитым с толку. Пронаблюдав некоторое время за плачущей Аннет и поймав свирепый взгляд арестанта, он снова прокашлялся.

– Что ж, мадемуазель Тоневицкая… У вас полчаса. Сожалею, но у входа останется жандарм.

– Надеюсь, с другой стороны двери? – Аннет повернула к полковнику залитое слезами лицо.

– Разумеется, княжна, – помедлив, ответил полковник. И вышел за дверь.

– Бесполезно, Аннет, там глазок, – чуть слышно сказал Андрей, когда дверь захлопнулась. – Вы устроили превосходную истерику! Я и сам чуть не заревел… Итак, что случилось? Что вас просили передать? Поляки арестованы?

– Нет, они ещё не прибыли, – Аннет старалась говорить деловито и кратко. Но голос постыдно срывался, слёзы продолжали бежать по щекам, и она прятала лицо на груди Андрея. «И пусть это игра… Пусть притворство, пусть лицедейство… Зато хоть раз… хоть один раз… Даже если он меня не любит, всё равно – пусть!»

– Говорите скорее, Андрей: где встреча, сколько их будет, как они узнают своего… Здесь я, маменька, Коля и Ольга, любой из нас готов…

– На встречу должна прийти непременно женщина, – тихо, торопливо заговорил Андрей, обнимая её так крепко, что Аннет чувствовала запах мужского пота. – Гостиница Митрохина, Стародемская улица, второй этаж. В любой из чётных дней. Внизу сказать коридорному: «В четырнадцатый нумер, заказ от портного.» Вам должны ответить: «Только завтра ждали, заплатить не смогут.» Вы ответите: «Мастер готов до субботы ждать.» После этого входите в номер и свободно обо всём говорите. Их двое, один из них – Глинский, он ярко-рыжий, ни с кем не спутаешь.

– Что передать?

– Что я арестован. Что со дня на день меня отправят в Москву, и суд состоится уже там. Пусть возвращаются в Вильно и действуют через модистку. Через модистку, запомните! Это очень важно! И непременно передайте, что четвёртому номеру веры нет! Они поймут. Вы всё запомнили?

– Не беспокойтесь, у меня отличная память, – Аннет подняла заплаканное лицо, улыбнулась. Взглянула на запертую дверь. – Но теперь, Андрей Петрович, вам придётся нежничать со мной какое-то время. Чтобы ваш страж ничего не заподозрил.

– Что ж, тогда займёмся этим, – без улыбки согласился Сметов. – Вот изверги, хоть бы стул для дамы принесли… Мне даже усадить вас некуда!

Аннет отошла к окну. Андрей пошёл за ней.

– Извините, Анна Станиславовна, я вынужден буду сейчас вас обнять.

– Как жаль, что – вынуждены… – прошептала она.

– Княжна?.. – помолчав, недоверчиво переспросил он.

Какое-то время Аннет молчала. Затем, не глядя на Сметова, спокойно сказала:

– Андрей Петрович, я сейчас упаду в обморок. Вы позовёте жандарма, скажете, что ваша невеста лишилась чувств и свидание окончено. Вам и так сейчас несладко. Я не могу делать ваше положение ещё тяжелей, вынуждая вас к объятиям со мной.

– Аннет! – в его голосе было столько изумления, что она чуть не заплакала снова. Крепясь из последних сил, попросила:

– Отойдите чуть в сторону. Иначе я упаду головой вам в живот, а это может быть больно.

Но Сметов уже пришёл в себя и, взяв Аннет за плечи, насильно развернул её к себе.

– Чем я вас обидел? – настойчиво, почти жёстко спросил он. – Княжна, извольте отвечать! Что я сказал не так?

– Это не имеет значения, Андрей Петрович, – Аннет, покосившись на запертую дверь, нежно положила руки ему на плечи. – Я пришла сюда по делу. Слава богу, удалось обмануть полковника и выпросить это свидание. И это не моя заслуга, а маменькина. Вы бы видели, как она изображала даму из высшего света и упоминала то генерал-губернатора, то князя Стшевалинского… Это маменька-то, которая никогда светскими знакомствами не кичилась! Конечно, господин полковник пришёл в замешательство… Что вас ждёт, Андрей Петрович?

– Ничего выдающегося, – пожал плечами Андрей, не сводя с Аннет тяжёлого, вопрошающего взгляда. – Суд, как я уже говорил. Ссылка. Скорее всего, Сибирь, на моё пензенское имение вряд ли уже можно рассчитывать. Этого следовало ожидать. Жаль, что именно сейчас, когда в Польше почти всё уже на мази… Остаётся надеяться, что паны сами управятся. Аннет, я очень благодарен и вам, и княгине…

– Не за что благодарить. Мы же друзья. Большей благодарности Оля Семчинова заслуживает, это она всё устроила…

Сметов чуть заметно поморщился, но всё же сказал:

– Зачем же они вас-то заставили в мою невесту играть? Пусть бы пришла Ольга, у неё…

– Ольга Андреевна, к сожалению, куда худшая актриса, чем я, – через силу улыбнулась Аннет. – Ни разрыдаться, ни в обморок упасть, ни на шею вам кинуться у неё, думаю, не вышло бы.

Сметов медленно кивнул. Затем, не поднимая глаз, сказал:

– Мне, право, очень жаль, что вам пришлось участвовать в этом цирке. Если бы можно было как-то по-другому…

– Довольно говорить об этом. Ради дела пришлось, так что ж? Вы ведь тоже меня обнимали не морщась!

– Морщиться – обнимая вас? – вдруг хрипло перебил он. И Аннет чуть не потеряла равновесия, когда жёсткие, крепкие руки стиснули её талию.

– Андрей Петрович, что вы де…

Но договорить Аннет не удалось. Сметов обнял её так, что она ахнула от боли. Попыталась отстраниться – не смогла. «Господи, сейчас и впрямь… в обморок… как глупо!» – мелькнуло в голове. Но он уже целовал её – торопливо, неловко, тёплыми, твёрдыми губами. И Аннет сама не заметила, в какой миг обняла его в ответ. И – словно не было серых, унылых стен, осеннего дождя за окном, решётки, жандарма за дверью… Ничего не было, кроме этих жёстких, неумелых объятий, горячего дыхания и упрямых, чёрных глаз.

– Чёрт возьми, Аннет… Простите меня, – хмуро сказал Андрей минуту спустя. Аннет печально улыбнулась:

– За что же?

– За то, что я набитый дурак… и люблю вас. И всегда любил. Как болван последний! И… пропади всё это пропадом! Очень вовремя, нечего сказать!

– Пропадайте сами пропадом, – хладнокровно ответила она, – Коли заняться больше нечем. А я не намерена. Я, видите ли, тоже вас люблю. И сама удивлена, что нашла на это время.

– Что?.. – опешил Андрей. – Аннет, к чему это? Вы же… Что это за игра такая, княжна?! Не место этому сейчас! И мы не на рауте! Я…

– Вы и впрямь болван, Сметов, – со вздохом сказала Аннет, поворачивая к нему усталое, улыбающееся лицо, и от взгляда чёрных, мокрых глаз у Сметова остановилось дыхание. – Болван – хоть и великий человек, надо отдать вам должное. Впрочем, что с вас взять? В сердце – железка, в голове – дело и борьба… Ума не приложу, что я только в вас нашла. Но не беспокойтесь, я не стану вас душить своей страстью. Можете с чистой совестью забыть этот разговор.

Сметов молча покачал головой. И, вздрогнув, резко обернулся на звук поворачиваемого в замке ключа:

– Что за дьявол?! Полчаса ещё не прошли!

– Уж куда как больше прошло, барин. – проворчал пожилой жандарм, отпирая дверь. – Барышню просто жалко было… вон, зарёванные какие стоят. Извините, барышня, свиданье окончено. Прощайтесь.

Сметов, не поднимая взгляда, протянул Аннет руку. Она, взяв в ладони его горячие, жёсткие пальцы, чуть слышно приказала:

– Забудьте обо всём.

– Ну уж нетушки, – мрачно, почти с угрозой заявил он. Отвернулся к стене. И стоял так, не оборачиваясь, до тех пор, пока Аннет в сопровождении жандарма не вышла за тяжёлую дверь.

* * *

День за днём Николаевский завод засыпало снегом. Свинцовые, провисшие тучи обложили небо и без конца крошились мелкой белой крупой. К вечеру крупа превращалась в огромные хлопья, и снег валил клоками, а по улицам с разбойничьим свистом гуляла метель. За неделю сугробы поднялись выше окон, и половину дня каторжанам приходилось тратить на то, чтобы очистить тропинки до винниц, дровяных сараев и острогов. Невозможно было выйти на крыльцо: в лицо тут же швыряло пригоршни ледяного крошева. Снег слепил глаза, пронизывающий ветер сбивал с ног, холод мгновенно взбирался под одежду тысячей колючих коготков. Но заводчанам было не привыкать, и винницы привычно пыхтели кислым бражным духом, а трубы выбрасывали в небо облака чёрного дыма. «По-другому не зимуем!» – невесело шутили каторжане, предъявляя в лазарете обмороженные пальцы, уши и носы, – и Меланья, ворча, привычно растирала страдальцев гусиным жиром.

Наступили Святки. В домах заводских служащих уже стояли ёлки. Ещё никогда на заводе не было такого святочного веселья, как в эти снежные дни. Барышни чуть не каждый вечер собирались то у одной, то у другой, терзали разбитые клавикорды у Стевецких, играли на гитаре у поповен, пели и декламировали стихи в доме казначея Конотоплева и танцевали у Тимаевых. Вовсю шли гадания на женихов, бросались карты, тащились угли из печи и лился воск в миски с ледяной водой. И все эти шумные, голосистые забавы были пронизаны трепещущей ниточкой ожидания в гости мужчин.

С появлением поляков в заводском обществе число свободных кавалеров выросло ровно вчетверо – а такого не бывало на Николаевском заводе с тех незабвенных пор, когда у Конотоплева гостили двое старших сыновей-улан вместе с приятелями. Не было недели, чтобы «несчастных бойцов за отчизну» не пригласили на вечер с танцами, на чаепитие или на доморощенный концерт. Галантные, умеющие себя вести, окутанные романтическим флером изгнания, поляки имели в дамском обществе бешеный успех. Они флиртовали с барышнями, танцевали, говорили изысканные комплименты – но на более откровенные ухаживания благоразумно не шли. И только Стрежинский, казалось, всерьёз увлёкся мадемуазель Тимаевой. На вечерах он не отходил от Наташи ни на шаг, подолгу о чём-то разговаривал с ней, приглашал на все танцы – и звонкий Наташин смех то и дело заставлял всех в комнате оборачиваться на красивую пару, кружащуюся в вальсе. Новость о том, что знаменитый польский мятежник без ума влюбился в Тимаеву, затмила все заводские сплетни. Наташина неожиданная смелость взахлёб обсуждалась в девичьем кружке. Событию придавало пикантной остроты и то, что Михаил Иверзнев, давно записанный заводскими дамами в женихи Натали, казалось, в упор не замечает вероломства своей невесты. Иверзнев по-прежнему бывал на всех вечерах вместе с нею и не утруждал себя ухаживаниями ни за одной другой барышней – что, по мнению Надин Стевецкой, было тяжелейшим преступлением.

– Это просто ни в какие ворота, mesdames! – цедила она сквозь зубы, сидя в гостях у поповен Богоявленских и нервно отламывая кусок за куском от орехового печенья. – Ей-богу, не хочется казаться сплетницей… но ведь всё происходит у людей на глазах, без всякого стыда! Давеча у нас на вечере – помните? Этот Стрежинский попросту не отходил от Натали! Никому не давал её пригласить! Мазурку – с ней, котильон – с ней, все вальсы – с ней, с ней, с ней! А она, похоже, потеряла и совесть, и ум! Кокетничает, по-польски с ним разговаривает, – и откуда умеет только?! Хохочет на всю залу, как… как совестно сказать, кто! Ну как же, право, это возможно – так распущенно себя вести! И это наша Натали! Наш синий чулочек! Которая и танцевать-то толком в институте не умела, все фигуры вечно путала! И почему господин Тимаев этому покровительствует – ума не приложу! Право, до слёз жаль Михаила Николаевича… Терпеть такое прямо у себя на глазах! Какой же он после этого жених ей?!

– Да, это в самом деле нехорошо, – рассудительно отозвалась толстенькая Поленька Богоявленская. – Ежели господину Иверзневу дана отставка, то надо же об этом объявить!

– Какая отставка, ma cherie?! – закатила глаза Надин. – Кто в здравом уме откажет господину Иверзневу ради каторжанина?! Даже если этот Стрежинский попросит её руки – неужто господин Тимаев отдаст?

– Разумеется, нет…

– Об этом я вам и толкую! Но Натали-то хороша! Держать около себя сразу двоих, вертеть ими вовсю, сталкивать между собой – да-да, скоро ведь и до дуэли дойдёт, вы бы видели, как Иверзнев и Стрежинский друг на друга смотрят! И для чего это всё?.. Просто для забавы? А мы-то думали – дурочка, сухарь, ничего, кроме глупых книг, не интересно… Очень даже всё ей интересно, оказывается! И как это одним – всё, а другим – ничего? И о чём только они болтают всё время?! Полин, вы ведь, кажется, пытались это выяснить?

– Пыталась, но не вышло ничего, – огорчённо созналась Поленька Богоявленская. – Битый час рядом с ними поправляла плерезы, и… Они ведь не только по-людски, а даже и по-французски меж собой не говорили! Всё по-польски только! Кажется, что стихи Стрежинский ей читал…

– Стихи! Как же! – хваталась за виски от такой наивности опытная Надин. – Да только слепой не видит, что у них уже всё сговорено! Он её ещё похитит, честное слово! И увезёт в свою Польшу! А там бесчестным образом бросит, потому что не принимать же Натали католичество! Это убьёт её отца и Михаила Николаевича! Вот чего добьётся эта особа! Бож-же мой, а маменька-то её ещё у себя принимала!

Прочие барышни, видя возмущённую мину Надин, наперебой торопились негодовать вместе с ней, но в глубине души таяли от отчаянной романтичности ситуации. И всем до одной было страшно интересно: кого из кавалеров выберет в конце концов Натали? Как это воспримет господин Тимаев? И случится ли, наконец, дуэль?!

В один из святочных вечеров Наташа Тимаева собрала подруг у себя. Были приглашены и молодые люди. Уже было подано угощение, запыхтел круглый медный самовар, уже барышни, потеряв терпение, не сводили глаз с дверей – но кавалеры всё не появлялись. Надин, переступив через собственную гордость, даже решилась спросить о них у Наташи. Но та только пожала плечами, глядя в окно, на падающий снег. Заглянув в её бледное, странно напряжённое лицо, Надин даже заволновалась:

– Что с вами, Натали? Вы так бледны нынче… Может быть, морс не очень свеж оказался?

– Что?.. Ах, нет, право же, морс удивительный! Я целых два стакана выпила… – Наташа, наконец, повернулась к подруге и вымученно улыбнулась. – Не беспокойтесь, Надин, наши кавалеры должны быть с минуты на минуту. Я обещала Михаилу Николаевичу книги, которые ему очень нужны, так что он-то наверное будет… Да вот, я думаю, и они!

Наташа была права: именно в это время поляки, Иверзнев и Лазарев раскланивались в сенях с господином Тимаевым.

– Ну, наконец-то, господа! Впору посылать за вами было! Проходите поскорей, без вас барышням скучно! Наташа для вас, Михаил Николаевич, гору книжек приготовила, так что благоволите забрать! И сама целую ночь свечу жгла, листала что-то… Право же, хоть вовсе запрещай ей это чтение! Глаза испортит – и только…

– А вы-то разве не останетесь, Владимир Ксаверьевич? – удивился Иверзнев, передавая свою шинель горничной, – На что это похоже: гости – в дом, а хозяин – из дому?

– Виноват, никак не могу: дела, дела! – мелко, словно горох рассыпал, засмеялся Тимаев. – Через часок вернусь. Надеюсь, не опасно с вами барышень оставлять? Хи-хи-хи… Впрочем, там с дочерьми Аделаида Григорьевна пришла, так под её надзором, смею надеяться, всё прилично будет…

– На ночь глядя – у вас дела? – в упор спросил Лазарев.

– Что поделать, должность такова! Обязательства! Да я скоро уж и вернусь… в штос ещё сыграем с вами, господа! – Тимаев боком протиснулся мимо Лазарева, избегая его пристального взгляда. – Честь имею кланяться, развлекайтесь, барышни счастливы будут! Агаша, закрой за мною дверь…

– Удивительная скотина! – проворчал Лазарев. – Дела у него, помилуйте! Весь завод знает, куда он по сугробам среди ночи несётся… Вон, смотри-смотри, Мишка! Поскакал, ж-жеребец…

– Вася, помолчи, – тихо сказал Иверзнев, поправляя перед тусклым зеркалом волосы. – Он не трогает вас с Малашей – и слава богу!

– Попробовал бы! – ощетинился Лазарев. – Малаша – вольная, и я – не каторжанин!

– Может, вам с ней лучше уехать? – озабоченно подумал вслух Иверзнев. – Право слово, чем далее от этого господина – тем лучше!

– Весной у Малаши кончается срок поселения, – задумчиво сказал инженер. – И она должна родить. Тогда – возможно… если, разумеется, моя благоверная за нами не потянется. Брр-р…

– Панове, нас ждут! – вполголоса окликнул их Стрежинский. Глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду – и первым шагнул в освещённую комнату, откуда сразу же донёсся восхищённый писк собравшихся барышень.

Вечер прошёл как обычно: шумно, весело, немного бестолково. За разбитыми клавикордами сменяли друг друга Наташа Тимаева и Надин Стевецкая. Надин почти не умела играть, но даже её аккомпанемента хватало на то, чтобы по щербатым половицам кружились одновременно пять пар: именно столько оказалось кавалеров. Иверзнев то и дело предлагал свои услуги, чтобы сменить девушек за инструментом, но его останавливали дружным, возмущённым хором:

– Помилуйте, Михаил Николаевич, ведь вы нас кавалера лишаете! Нас ведь – восемь, а вас – всего пятеро! Получается, опять две девицы – шерочка с машерочкой, а одна – и вовсе стой столбом?! Ну уж нет, пусть играет Натали! У неё отменно получается!

Наташа, не споря, снова и снова барабанила по клавишам, и в конце концов даже Надин почувствовала себя неловко.

– Натали, право слово, идите тоже потанцуйте! Это ведь нехорошо даже – хозяйка целый вечер за инструментом!

– Честно говоря, я и впрямь утомилась, – без улыбки сказала Наташа. – Вы не похозяйничаете вместо меня за самоваром, ma сherie? Я покину вас всего на несколько минут… Отчего-то страшно кружится голова. Посижу немного – и сразу же назад!

– Ах, Натали, разумеется! – почти искренне взволновалась Надин. – Подите прилягте, вы бледная вся! Мы с маменькой прекрасно справимся!

– Спасибо, Надин, вы ангел! Я совсем скоро вернусь! – Наташа поднялась из-за клавикордов и вышла из гостиной. Через несколько минут Надин, наполняя дымящимся чаем фарфоровые чашки, украдкой осмотрела стол – и улыбнулась краем губ: среди гостей не видно было доктора Иверзнева.

– Ну, что я вам говорила, моя милая? – пожав плечами, шепнула она Ирочке Конотоплевой. – Убежала Наташа – и сразу же вслед за ней Иверзнев пропал! Я уверена, что там сейчас начнётся сцена! Бедному Михаилу Николаевичу надоело выглядеть дураком и без конца ревновать! А ведь Наташиного отца нету в доме… Это, в конце концов, становится неприличным!

Ирочка порозовела, пожала плечами, покосилась на другой конец стола, где её внушительная родительница хихикала, как институтка, внимая негромкой болтовне Стрежинского. Тот нёс какую-то чепуху о графе Тадеуше Радзивилле, приходившемся ему троюродным дядей, и исчезновения Наташи, казалось, даже не заметил.

– Маменька не обращает внимания – и нам незачем злословить! – добродушно заметила мадемуазель Конотоплева. – Отчего им и не побыть несколько минут вдвоём? Авось и без скандала обойдётся, господин Иверзнев – благородный человек! Передайте лучше печенье, оно восхитительно! И почему наша Манька такое печь не умеет?

… – Итак, Наташа? – тихо спросил Иверзнев сразу же, как за ними закрылась дверь. – Зачем вам понадобился этот вечер? Говорите быстро, сюда в любой миг может кто-нибудь ворваться!

– Полагаю, что нет, – Наташа, стоя спиной к Иверзневу, торопливо рылась в ящиках секретера. – Наши барышни в таком восторге от танцев и кавалеров, что им совсем незачем слоняться со скуки по дому… Да где же? Ведь нарочно положила, чтобы поближе взять… Ах, вот они!

Она сняла с полки стопку увесистых книг. В одну из них было вложено распечатанное письмо. Наташа вынула и развернула его, быстро пробежала глазами по мелким строчкам.

– Итак… Дворянский паспорт на имя Алексея Порфирьевича Никишина тридцати шести лет… Паспорт мещанина Филата Горшкова, двадцати двух лет… и мещанина же Сергея Афанасьева… вот возраст не годится! Сорока трёх лет!

– Видно, не добыли другого. А деньги?..

– И деньги, полторы тысячи рублей. Ванда здесь пишет: это всё, что успели собрать.

Иверзнев только присвистнул.

– Как же это получилось, Наташа? – не то с восхищением, не то с испугом спросил он.

– Очень просто! – улыбнулась та, вновь пряча письмо среди книг и аккуратно упаковывая всю стопку в коричневую бумагу. – Пожалуйста, подержите бечеву… вот так. Разве моя варшавская подруга не может прислать мне романов? Пришёл целый ящик – Вальтер Скотт, Загоскин, Ростопчина… И письмецо с благоглупостями, которые папенька даже до середины не дочитал! А всё, что нужно, было спрятано, как обычно, в переплётах! Я тщательно проверила ночью, и паспорта, и деньги – всё на месте.

– Наташа, я преклоняюсь перед вами! – взволнованно сказал Михаил, взяв девушку за руку. Она, вся вспыхнув, попыталась освободиться, но Иверзнев не заметил этого. – Вы так рисковали… проявили такое хитроумие… О, простите: я делаю вам больно! – опомнившись, он смущённо выпустил пальцы Наташи.

– Ни… чуть, – она, ещё розовая, неловко улыбнулась. – И вы напрасно превозносите меня: всё придумала Ванда со своими знакомыми! Мне бы и в голову не пришло так исхитриться! А доставал паспорта и деньги варшавский ржонд… так, кажется, это называется? Так что моя роль весьма незначительна. И я очень рада, что хотя бы так могу помочь нашим друзьям, – Наташа неожиданно смолкла, задумавшись. – Что же дальше, Михаил Николаевич? Документы готовы, деньги есть. Но как же они смогут убежать? Я уже какой день ломаю голову… Зима, мороз, в тайге снегу выше головы! Даже на лыжах, верно, не пройти?

– Я тоже не могу понять, – сознался Михаил, принимая из рук Наташи тяжёлый свёрток. – Стрежинский весьма неразговорчив. Право, я думал, что вам, Натали, известно более моего! Вы с ним столько беседовали за последнее время… – против воли Михаила, в его словах просквозили неприязненные нотки, и Наташа изумлённо посмотрела на него.

– Разумеется, беседовали! Удивляюсь, как у меня язык не отпал! Не поверите, я за всю свою жизнь столько не болтала! Но ради дела, разумеется, была вынуждена…

– Ради… чего?

– Но я же пересказывала Стрежинскому все Вандины письма! От начала до конца! Мы решили, что так будет удобней, чем передавать сами письма: могут заметить, заподозрить… Ведь если это удалось однажды, то не значит, что в следующий раз повезёт! – Наташа вдруг вздохнула, не замечая поражённого взгляда Иверзнева. – Вообразите только, чего мне стоило их выучить! Да ещё по-польски, чтобы никто ничего не понял! Все события в Варшаве, все известные дела ржонда, все эти имена, фамилии, кучу родственников и друзей… Это ведь ещё какое счастье, что у меня память отменная! Спасибо до земли нашему институтскому инспектору, что заставлял нас аршинами стихи учить!

– События в Варшаве?.. – окончательно растерялся Михаил. – Родственники?! Ржонд?! Боже, Наташа… Но я думал… Я думал, что вы… и Стрежинский… Весь завод только и говорит, что…

Он не смог закончить: жар бросился в лицо. К счастью, Наташа оказалась смущена ещё больше и не заметила его смятения.

– Я знаю, что это выглядело, должно быть, неприлично… Мне даже папенька говорил, что нельзя так… явно отдавать предпочтение… – Наташа прижала ладони к горящим щекам и порывисто отвернулась к окну. – А уж барышни наши совсем меня заели! Но, наверное… наверное, это лучше, не так ли? Пусть уж думают, что господин Стрежинский за мной ухаживает, чем… Ведь, слава богу, никто даже не догадывается, о чём мы с ним на самом деле разговариваем! Я ведь даже, не поверите, смеяться громко выучилась, как последняя дурочка!

– Натали, я безнадёжный болван, – глядя через её плечо в закованное морозом окно, сказал Иверзнев. – Ради бога, простите меня.

– Я – вас?! – испугалась она. – Господь с вами, за что же?

– Уж поверьте, есть за что, – Михаил, сдвинув брови, мучительно пытался перевести разговор. – Так, стало быть… стало быть, и вам ничего не известно о планах Стрежинского?.. Всё это время он ни о чём не спрашивал меня. Но я видел, как он мучается и ждёт… Это очень умный и очень смелый человек. И, что ещё важнее, не боится риска. И не остановится ни перед чем. Хотел бы я знать, что у него в голове?

– Но как же возможно?.. – начала было Наташа – и задумалась, не закончив. Михаил тоже молчал. Снаружи доносился девичий смех, топот ног: там играли, вероятно, в жмурки.

– Ступайте, пожалуйста, Михаил Николаевич, – наконец, попросила Наташа. – Скажите, что я буду с минуты на минуту, ищу нюхательную соль… Поторопитесь же! И не забудьте книги!

Поздним вечером Лидия Орестовна Лазарева сидела одна у себя дома и, подперев голову кулаками, смотрела на пляску метели за окном. Близилась полночь. В трубе пронзительно и страшно визжал ветер. Снаружи, в кромешной темноте, трещали деревья, и Лазаревой казалось, что старая сосна, росшая у дома, вот-вот завалится на крышу. За стеной гремела посудой горничная, сонно напевая старую польскую песенку «Цупу-лупу». Пела Пранька противно, и Лазаревой хотелось велеть ей замолчать, но она понимала, что в полной тишине ей станет ещё хуже. Настроение было омерзительным.

Это было ужасно. Так ужасно, что Лидии постоянно хотелось как следует потрясти головой, протереть глаза – и проснуться, наконец. Но даже в самых страшных ночных кошмарах ей не могла привидеться встреча с Вацлавом! Казалось бы – человек осуждён на каторгу, отправлен на рудники в цепях, Сибирь – огромна, как океан… и именно здесь, на винном заводе, они встретились… ужасно! Лидия хрипло рассмеялась, вспомнив о том, как в панике, кое-как собрав самое необходимое, бежала из Петербурга сразу после ареста Стрежинского. Разумеется, это было глупо… не стоило тогда доносить на них. Но ведь, если подумать, Вацлав сам был виноват во всём! Да, именно так всё и было: сам виноват! Она, Лидия, не лгала, не наговаривала, не клеветала – лишь честно рассказала о том, что знала! В конце концов, надо же было подумать и о себе, иначе её попросту арестовали бы вместе с ними… Брр, чудовищно! А какая из неё заговорщица? Она и в Варшаве не была бог знает сколько лет, и всё это дело «велькего сбодування[6]» ей совершенно безразлично… хотя это, вероятно, непатриотично и даже, если хотите, старомодно… Но что ей, Лидии Лазаревой, до того – свободна Польша или нет?! Безусловно, когда её угораздило увлечься Стрежинским, пришлось играть в польскую патриотку… а как, позвольте, было иначе приблизиться к этому человеку? Москевки для него не существуют, даже самая прелестная из них значила бы для Стрежинского не больше, чем дикарка с Алеутских островов. Пришлось вспомнить, что она урождённая Бжецыньская, говорить по-польски и декламировать со слезами на глазах «С дымом пожаров»! Глупо, смешно, – но что же ещё было делать? И ведь получилось, сложилось, прекрасно вытанцевалось! Казалось, Вацлав влюблён до смерти…

– Вздор, он меня не любил! – с ожесточением прошептала Лидия своему мутному отражению в оконном стекле. – Никого и никогда не любил он, кроме своей Польши… Безумец! Если бы пришлось выбирать между мною и Польшей – он бы ни на миг не задумался, бездушный камень… идол, железка, а не человек! Он просто не оставил мне выбора… не оставил, да! Я всё же женщина! Нельзя позволять топтать себя ногами, мало мне Базиля! Я просто спасала себя, своё достоинство… Боже, как я несчастна! А ещё этот Тимаев, будь он проклят… что же теперь делать? Ведь ни дня нельзя терять!

Зажмурившись так, что заболели веки, Лидия вспомнила вчерашний разговор с любовником. Так же, как сейчас, горела свеча, металась за окнами страшная снежная мгла, а в трубе верещал ветер.

– Как страшно… – бормотала она, зябко прячась под одеялом. – Езус-Мария, как же здесь тоскливо всё и страшно! Край земли, край людей… Боже, зачем, зачем я так одинока? И за что?.. Вольдемар, да оставьте же, право, сколько можно?!.

– Помилуй, Лидуся, да ведь оторваться невозможно! – Тимаев жадно, безотрывно целовал её руку. Лидия с досадой высвободилась, откинула одеяло, села.

– Да перестаньте же!.. Послушайте, мне нужно говорить с вами о деле!

– Лида, господи, да зачем же? – лениво потянулся он. – Мне и на службе хватает разговоров о делах! Я полагал, что хотя бы с тобой можно забыть об этих каторжных рожах и заводской грязи… Лидочка, богиня моя, Афродита… как же с тобой хорошо! Я и не мечтал найти в этой дыре такое божество!

– Воль-де-мар!!! Вы, ей-богу, несносны! Скоро утро, вам пора идти, а я…

– А ты так нестерпимо хороша, что я просто сил в себе не нахожу… – Тимаев осёкся, увидев, что из темноты на него смотрят сузившиеся от злобы глаза женщины. – Бог мой, Лидуся, что стряслось? В самом деле какое-то несчастье?

Лазарева сквозь зубы произнесла два слова, и Тимаев сразу же перестал улыбаться. Встал с постели, прошёлся по комнате, остановился у окна. Лидия напряжённо следила за ним взглядом.

– Лидуся, ты… уверена?

– Разумеется! Будь я не уверена, неужто стала бы говорить? Боже мой, как все мужчины одинаковы! И вопросы-то всегда одни и те же!

Тимаев искоса взглянул на неё. Помолчав, спросил:

– Лидуся, чем же мне тебе помочь? Я бы ни на минуту не задумался жениться на тебе, но ты – замужняя дама…

– …и для вас в этом спасение!

– Ну-у, зачем же ты так!.. Ты знаешь, что я люблю тебя!

Она досадливо отмахнулась. Сквозь зубы произнесла:

– Нужно немедленно, поймите, немедленно что-то делать! Промедление сейчас – это просто гибель! Если увидят, если станет заметно…

– Послушай, но ведь это положение… м-м… естественно для замужней особы! Я уверен, что…

– Болван! Весь завод знает, что мы с мужем живём порознь!

– Ну-у, это как раз глупости…

– Не глупости! Не глупости! Лазарев спит и видит, как избавиться от меня! Чтобы немедленно жениться на своей каторжной мерзавке! Если я окажусь в положении… сейчас… Боже мой! Я пропала, видит Бог, пропала… Мне ведь даже жить нечем! Да ещё с младенцем! Лазарев сразу перестанет содержать меня: он хоть и болван, но не настолько же! Я умру с голоду, понимаете вы это?!. О-о-о, лучше сразу в колодец головой!

– К чему такие меры? – пожал плечами Тимаев. Разговаривая, он одевался – спокойно и неспешно. – Ведь ты – женщина и лучше меня знаешь, что необходимо… Есть же, я полагаю, способы…

– Безусловно, есть! – язвительно перебила она. – В Петербурге! А не здесь, в этой вашей каторжной дыре! Дьявол, дьявол, и надо же было так глупо… Ведь, казалось, всё делала для того, чтобы… Вольдемар, да что же вы молчите?!

– Лидочка, но что же я могу? – пожал Тимаев плечами. – Я не врач, и нужных знакомств у меня не имеется. Вероятно, лучше поехать в Иркутск… найти там… право, я теряюсь… бабку какую-нибудь…

– О-о-о, замолчите… Как в все одинаковы… Чуть что – в кусты!

– Лида, ты несправедлива! Когда успокоишься, то поймёшь: я в самом деле тут бессилен! Мне никогда не приходилось заниматься такими комиссиями! Если желаешь, могу дать тебе денег и… Ты с ума сошла!!!

Слова его потонули в звоне и грохоте: Лидия метнула в его сторону жестяную миску, которая ударилась о стену.

– Лида! Ты перебудишь весь дом! Не понимаю, чего ты ждёшь от меня!

– Трус! Подлец! Болван! Разумеется, не понимаете, где вам! Вы же меня так безумно, так смертельно лю-у-убите! – рыдая, выкрикивала Лидия. По её перекошенному от ярости лицу бежали слёзы. Тимаев делал ей отчаянные знаки, оглядываясь на дверь и призывая к молчанию, но куда там!..

В запертую дверь осторожно заскреблись.

– Пани Лидя… Что стряслось? Водички подать?

– Пошла, дура, вон!!! – бешено завопила Лидия. В Тимаева полетел один башмак, за ним – другой. Вылетев из постели, она кинулась к печи, схватила кочергу… но тут и Тимаев пришёл в себя – и схватил Лидию в охапку, крепко стиснув её, как бочку – обручем. Она вырывалась, дёргалась, но начальник завода держал крепко.

– Пустите… пустите… мерзавец вы!

– Вот так-то лучше. Успокойтесь. Вам надобно выпить воды с лавровишневыми каплями и прийти в себя. У вас истерика, – нарочито спокойным и медленным голосом говорил Тимаев. Он так откровенно гордился собственным самообладанием, что Лидия стихла и с отвращением посмотрела на него.

– После мы с вами поговорим об этом. Но постарайтесь покамест держать себя в руках. Вы взрослая разумная женщина. Глупо кричать и плакать. Нужно искать выход из положения – вот и займитесь этим. Если что-то придумаете – известите меня, я, со своей стороны, сделаю всё, что должен.

– Подите вон! – с ненавистью перебила его Лидия, вырвавшись, наконец, из его рук, – Подите вон. Я вас ненавижу, низкий вы человек!

Тимаев с достоинством вздохнул, снял со спинки стула сюртук и вышел за дверь.

Сейчас, вспоминая этот разговор, Лидия вынуждена была признать, что погорячилась. Не стоило кричать, впадать в ажитацию… ну что, в самом деле Вольдемар мог сделать? Скотина и животное, как все мужчины… только что денег даст, это они умеют. Но что толку в деньгах, если не знаешь, куда с ними кинуться? Безусловно, на поселениях есть бабки… Но ведь это нужно узнавать, расспрашивать, наводить справки, а у кого?! У местных куриц, которые ей пока ещё сочувствуют всей душой? Но стоит той же полицмейстерше узнать, что несчастная, покинутая мужем госпожа Лазарева беременна бог знает от кого… Впрочем, можно зарыдать, пожаловаться на Базиля, на его пьянство, на то, что он во хмелю посягнул… и принудил её силой… и она ничего не могла сделать, ведь супружеский долг… Это всё, конечно, очень легко, – но ведь могут же и не поверить! И младенец ей вовсе ни к чему… Дьявол, дьявол, дьявол… всё против неё! И ведь только собралась упросить Вольдемара, чтобы поляков услали куда-нибудь с завода! Пусть даже и обратно в рудники, какая разница… Он бы сделал это для неё, непременно сделал бы, – а теперь что? Живи, трясись, и живот со дня на день начнёт расти… Надо будет посоветоваться хотя бы с Пранькой! Она, кажется, всё здесь знает, любую бабку найдёт… Главное – поскорей!

– Пранька! – позвала Лазарева, поворачиваясь к двери. – Пранька, дур… – и осеклась.

Из-за стены послышались голоса: чуть слышное бормотание горничной перебивалось мужским голосом. В сенях говорили по-польски, и ошеломлённая Лидия ещё не успела осознать, что это значит, – а дверь уже хлопнула, коротко проскрипели под быстрыми шагами половицы, – и в горницу вошёл Вацлав Стрежинский.

– Добрый вечер, пани Лидия, – спокойно сказал он, прислоняясь спиной к дверному косяку. На его широких плечах красовалась та же потёртая пехотная шинель, в которой он был два месяца назад на балу у Тимаева. Отросшие волосы были слегка растрёпаны и засыпаны снегом, светлая прядь падала на высокий лоб. Холодные серые глаза смотрели на Лидию без всякого выражения. Оцепенев от страха, не в силах пошевелиться, Лазарева глядела на него. В трубе, нарушая мёртвую тишину, визжал на одной ноте обезумевший ветер.

Стрежинский первым нарушил молчание.

– Не вздумайте кричать, – не повышая голоса, посоветовал он. – На улице страшная метель, никто вас не услышит.

– Вацлав… неужели… Вы же не убьёте меня? – севшим от страха голосом спросила Лазарева. – Вы рыцарь… неужели вы будете мучить женщину?

– Вы не женщина, а животное, – невозмутимо заметил Стрежинский. – Но убивать я вас не стану. Вы нужны мне для дела.

– Я?.. Для дела?! Но для какого же? – забормотала Лазарева, лихорадочно прикидывая: не упасть ли в обморок.

Стрежинский вдруг одним прыжком оказался у стола.

– Не вздумайте лишаться чувств: у меня мало времени! Сядьте, сядьте ровно и не закатывайте глаза, иначе я ударю вас головой о стену! Слушайте! Нам необходимо бежать отсюда! И вы нам поможете.

Услышав о том, что её не убьют, Лидия испытала такое страшное облегчение, что чуть было в самом деле не лишилась чувств. По спине струйками бежал тёплый пот, руки дрожали, и женщина поспешно спрятала их под скатертью. Стрежинский наблюдал за нею, чуть приподняв брови. На его лице застыло презрительное изумление.

– Что вы здесь делаете, пани Лидия? – спросил он, глядя на то, как Лазарева силится взять себя в руки. – Приехали к мужу, зачем? Неужели помирились? Я, признаться, в первый миг даже испугался, увидев вас! Подумал, что с ума сошёл.

– Вы? Испугались? Сошли с ума?! – криво, дрожащими губами усмехнулась она. – Полноте… Вы слишком не человек для этого, пан Вацлав.

Стрежинский ничего не ответил: лишь тонкая морщинка в углу его губ сделалась резче.

– А уехала я из-за ваших друзей! – осмелела Лазарева. – Таких же полоумных, как и вы! Мне стали приходить ужасные письма с проклятиями! Какие-то люди, встречаясь со мной на лестнице, грозили мне смертью! А в чём я была виновата? Меня запугали в полиции, на меня кричали, мне угрожали кандалами, сырой камерой! Меня некому было защитить, а я всего лишь…

– А что же ваш любовник полицмейстер? – пожал плечами Стрежинский. – Неужто он лично пугал вас крепостью? После того, как вы донесли на меня и ещё на десять человек? Я, право, думал, что вам медаль дадут. За заслуги перед отечеством!

Лидия глухо рыдала, обхватив плечи руками. Стрежинский поморщился, брезгливо отвернулся.

– Перестаньте!

Рыдания.

– Прекратите, пани!

Душераздирающий всхлип. Тогда Стрежинский схватил женщину за плечи и несколько раз довольно сильно встряхнул. Лидия захлебнулась слезами, умолкла, отпрянула к стене.

– Пу… пустите…

– Так будет лучше, – спокойно сказал Стрежинский, вытирая руки о рубаху. – Утритесь и слушайте меня. Волею случая мы оказались здесь, и я встретил вас. Думаю, это рок. Вы мне отвратительны, но выбора у меня нет. Нам нужно бежать из Сибири, и чем скорей, тем лучше.

– Но… Вацлав… чем же я…

– Можете, – холодные глаза в упор смотрели на неё. – Можете, иначе меня не было бы здесь. Вы свободная женщина, вы пользуетесь покровительством начальника завода… и не делайте таких глаз, вельможная пани! То, что вы – курва, знает самый последний жиган на этом заводе! И только посмейте зарыдать, я вам проломлю голову! За себя! За Збышека! За Казимира! За Козулю, Маржевецкого и Агронского, которых повесили по вашему доносу! Вы живы лишь потому, что ещё нужны мне и общему делу! Этой весной мне необходимо быть в Варшаве, – и я там буду!

– Но что же я могу?! – завизжала, потеряв самообладание, Лидия. – Вы в самом деле безумны! Я не могу вывезти вас с завода под своей юбкой, сумасшедший вы! Не могу перестрелять караульных у ворот! Куда вы денетесь в тайге посреди зимы?! На что вы рассчитываете? На вашу страсть к борьбе? Будете петь среди сугробов «С дымом пожаров», читать Мицкевича медведям и тем самым…

– Перестаньте, я вас ударю, – ровным голосом сказал Стрежинский, и Лидия сразу же поняла, что он это сделает. Умолкнув, она прижалась спиной к стене, закрыла глаза.

– В тайге сейчас можно только замёрзнуть. Это не то, что нам нужно, – невозмутимо продолжил Стрежинский. – Нам нужно оказаться в Иркутске. Всем нам троим. Дальше мы, смею надеяться, справимся сами.

– Сами? Без денег? Без паспортов? С кандальными отметинами на руках? – с неподдельным ужасом и изумлением прошептала Лидия. – Но это же… Вы просто…

– Это уже не ваша забота, – перебил Стрежинский. – Я даю вам три дня на то, чтобы вы нашли способ вывезти нас в Иркутск. Наврите что-нибудь вашему любовнику: вам в этом искусстве нет равных. И помните: одно лишнее слово – и…

– Что же вы мне сделаете? – сощурилась Лидия. – Что вы мне сделаете, Вацлав?! Не спорю, вы напугали меня… но вы на каторге, смею вам напомнить! За вами следят, вы каждый день должны являться к полицмейстеру! И пусть вас не вводят в заблуждение эти приёмы у местных дам! Только у москалей такое возможно: государственных преступников вводить в гостиные государевых же слуг! Да ещё сочувствовать их каторжанским отрепьям! Дай волю этим курицам, они бы украсили ленточками ваши кандалы! Но вы же не дурак, вы понимаете, что одно, всего одно моё слово – и вы снова окажетесь в рудниках?!

– Вам же будет лучше, если это слово останется при вас, – бесстрастно заметил Стрежинский. – Нам нечего терять. Если мы не сможем оказаться весной в Варшаве, нам будет всё равно: здешний завод, рудники или смерть. Но перед смертью я сделаю всё для того, чтобы имя подлой предательницы не забыли в Польше. Вы ни дня не сможете больше прожить спокойно. Рано или поздно вас найдут – как нашёл я. Найдут везде – в Сибири, в Париже, в Африке, на островах святого Маврикия. Вы знаете, что любой поляк, ребёнок, старик или женщина, – почтёт высшим счастьем перерезать вам горло. Помните об этом.

– Но… если я помогу вам?

– Тогда, клянусь честью, я забуду то, что вы сделали с моей жизнью. И вы более никогда не увидите меня.

– Вацлав… – прошептала сквозь слёзы Лидия. Лицо Стрежинского дрожало и плыло перед её глазами в зыбкой пелене. – Вацлав, как ты можешь… я любила тебя, клянусь, я любила тебя!

– Этого не может быть, – сдержанно заметил он. – Земноводные и пресмыкающиеся к высшим чувствам неспособны. Это курс биологии, пани Лидия, – встав, Стрежинский поднял с пола свою шинель, набросил её на плечи. – Я буду здесь снова через три дня. Сделайте всё, что в ваших силах.

Хлопнула дверь, забился язычок свечи. Лазарева осталась одна. С минуту она сидела не двигаясь, глядя остановившимися глазами на собственную тень на полу. Затем хрипло крикнула:

– Пранька!

– Иду, пани Лидя! – горничная вбежала, на ходу поправляя волосы. – Пан уже ушёл? Запереть?

– Почему ты его впустила, дура? – Лидия поднялась с кровати. – Почему, проклятая тварь, ты его впустила?! Отвечай!

– Но… Пани же… Прошу прощенья… – оторопела Пранька. – Пан такой вежливый был… И говорил по-польски! И вы ведь с ним знакомы! И он сказал, что вы ждёте…

– Подлая тварь! Дура! Дура! – заливаясь слезами, Лазарева схватила от печи полено и накинулась на горничную. Перепуганная Пранька сначала закрывалась руками, затем рухнула на колени, скорчилась в комок. Лидия, рыдая и захлёбываясь, колотила её до тех пор, пока руки не разжались сами собой и полено не укатилось, стуча, под кровать. Давясь слезами, Пранька кинулась прочь. Лидия повалилась ничком на кровать и, бешено молотя кулаками по скомканному одеялу, завыла.

– Так что же, Вацек? Что тебе принесли? Покажи, не мучай же!

Стрежинский, не отвечая, быстро шагнул к окну и проводил глазами убегающую по чуть замедной дорожке между сугробами горничную Лазаревой. Когда Пранькин платок скрылся в темноте, Стрежинский подошёл к свече и, торопливо расвернув крошечный квадратик записки, принялся читать. Несколько раз он останавливался от сильного приступа кашля. Збышек Ячинский жадно следил за ним чёрными, блестящими от волнения глазами. Из отгороженного рваной занавеской угла, где лежал третий из поляков, доносился глухой, тяжёлый кашель.

Закончив читать, Стрежинский медленно опустил измятый листок на стол. Он изменился в лице настолько, что Збышек взмолился:

– Вацек, да что же ты? Что пишет пани Ла… эта женщина? Ничего не получается?

– Почти что так. – медленно выговорил Стрежинский, машинально комкая в руке записку. – Збышек, успокойся, сядь… подай лучше Казимиру воды! Казек, что – совсем худо?

– Ничего… сейчас встану, – послышался сдавленный голос из-за занавески. – Что стряслось? Дело наше плохо?

– Не совсем, – медленно выговорил Стрежинский. – Она пишет, что можно выехать хоть завтра. Она уверила Тимаева, что ей необходимо ехать к врачу в Иркутск. Тимаев даёт ей свой дормез и казаков в охрану…

– Ну так это же замечательно! – маленький Збышек даже подпрыгнул от радости, заставив язычок свечи заколотиться. – Я видел этот дормез, туда можно африканского носорога засунуть!

– В том-то и дело, Збышек, что нельзя, – шумно вздохнув, перебил его Стрежинский. – Дормез большой, спору нет… но всё же не на четырёх человек. Лазарева совершенно ясно пишет: поместятся только двое из нас. Их можно спрятать под сиденьями так, что никто ничего не заподозрит. Ехать придётся два дня, но не беда, как-нибудь выдержим. Конвойные казаки не должны даже в мысли взять…

– Двое? Но – как же двое? – растерянно прошептал Збышек. В его глазах по-детски заблестели слёзы. – Мы же вместе… Мы так ждали… Вацек, как же так?!

Из-за занавески появился Казимир Хлудич. Он изо всех сил старался подавить кашель, но отрывистые, лающие звуки вырывались сквозь зубы, и в конце концов Хлудич снова тяжело закашлялся.

– Вот ведь дьявол… Збышек, подай ковш… Кху-у-у, сволочь, замучил…

– Сядь, прошу тебя, – Стрежинский пододвинул ему грубо сбитый табурет. Хлудич послушно сел. Он был старше своих товарищей: ему было уже сильно за тридцать. С исхудалого, измученного лица, поросшего седеющей щетиной, тревожно смотрели блестящие от жара глаза. Стрежинский озабоченно потрогал его лоб:

– Снова горишь! Ты пил ту настойку? Которую Иверзнев дал?

– Пил… Толку никакого, – отмахнулся Хлудич, – Похоже, Вацек, чахотка начинается… Пусть Збышек от меня перебирается, ещё заразится…

– Глупство! – сердито отозвался Стрежинский. – Нет у тебя чахотки никакой! Простуда – и только! Я всё же медицинский оканчивал! Подожди, будешь в Варшаве через месяц, сразу же всё пройдёт. И лекарство пей, в конце концов! Ржонду не наши болячки будут нужны, а мы сами, целые и здоровые!

Хлудич невнятно пробормотал что-то, отпивая из ковша. Наступило молчание. Маленький Збышек осторожно вытянул из-под ладони Стрежинского записку, повернул её к свече.

– Нет… так нельзя, – прошептал он, отворачиваясь к заснеженному окну и украдкой вытирая выступившие на глазах слёзы. – Никак нельзя, чтобы – не всем вместе… Ведь правда же, Вацек, скажи же? Мы вместе шли сюда… Вместе в рудниках мучились… Вместе мечтали о Польше, ждали свободы… и вот теперь… Вацек, что же ты молчишь?! Скажи же! Если нельзя вместе – значит, остаёмся здесь!

Стрежинский, хмурясь, следил за тем, как по бревенчатой стене мечется сполох свечи. За окном снова поднялся ветер, снег повалил клочьями. По небу неслась седая, мутная мгла.

– Остаться здесь? – медленно переспросил он. – Как возможно? Мы знаем, что уже скоро поднимется вся Польша! Сколько лет мы ждали, боролись, страдали… И теперь – остаться здесь?! Ржонд в Варшаве сделал невозможное: передал нам сюда бумаги и деньги! Пани Ванда рисковала головой, свободой! Эта москевка, Наташа, тоже… Нет, нельзя! Другого случая просто не будет! Лазарева сейчас до смерти напугана, я пообещал её застрелить… хоть бы подумала, проклятая курва, из чего мне в неё стрелять?!. Ей бы понять простую вещь: когда приходят убивать – убивают. Молча – а не монологи читают, как в дурных романах! Но она опомнится, пораскинет мозгами – и донесёт на нас своему милому дружку! Ей не впервой, как вы помните! Нет, панове… Отложить уже нельзя. Я останусь здесь, а вы…

Двойной протестующий вопль не дал ему договорить.

– Как это можно, Вацек?! – страстно вскричал Збышек. – Как можно?! Тебя ждут в Варшаве как святого! Без тебя и начинать невместно! Ведь недаром ржонд так рисковал! Не ради меня же это всё, согласись? Нет, нет, нельзя и думать! Лучше я останусь, я! От меня меньше всего пользы для Польши! Я буду гордиться тем, что остался здесь вместо тебя и Казека! Это самое большее, что я могу сделать!

Хлудич тщетно пытался его перебить: от волнения на него снова напал кашель. Не в силах справиться с удушьем, он резко хлопнул ладонью по столу. Свеча, опрокинувшись, погасла, и комната нырнула в темноту. Стрежинский, чертыхнувшись, полез под стол за упавшим огарком. Во тьме хрипло, тихо прозвучал голос Хлудича:

– Вацька, чёртов сын, ты врёшь: это всё же чахотка у меня. И зачем же мне обременять вас? Что, если я раскашляюсь на весь этот дамский дормез и напугаю казаков? Ведь это же нам всем тогда пропадать! Сам видишь, что оставаться надо мне. Всё едино уже не жилец, да и…

– Это не чахотка, Казимир! – сквозь зубы прорычал Стрежинский. – Не мучься истерикой пустой! Кашель твой мокрый, верхний, в груди не хрипит! И ты от него избавишься через несколько дней… если, конечно, будешь слушаться и лекарство пить. Тебя не меньше ждут в Варшаве, ты сам это знаешь. И поэтому я предлагаю, панове… – он запнулся на минуту, поправляя свечу. Его лоб перерезало мучительной складкой. Неверный свет на миг придал лицу поляка незнакомое, страдальческое выражение, и не сводивший с него глаз Збышек с участием придвинулся ближе. Но Стрежинский уже поднял голову, и выровнявшееся пламя осветило его спокойные, резковатые черты.

– Я предлагаю жребий. Все мы ценны для Польши и не имеем права сами выбирать, кто будет нужнее там этой весной. Пусть решит рок. Все согласны?

– Вацек, это безумие… – начал было Хлудич, но Стрежинский резко махнул рукой:

– У тебя нет никакой чахотки, лайдак! Если бы была – и говорить не о чем оказалось бы! И ты, Збышек, не смей мне говорить о своей ненужности! Кто в Литву по ржондовым поручениям ездил? Кого в Гродно арестовывали? Кто тогда умудрился чуть не из камеры ржондовы деньги с верным человеком передать?! Збигнева Ячинского вся Варшава помнит и молится за него, так что и не дури мне! – говоря это, он ловко и быстро нарезал ножом лучинки из поднятого у печи полена: две длинные, одна – короткая. Ячинский и Хлудич, как зачарованные, следили за ним взглядами.

Наконец, лучинки были готовы. Стрежинский выложил их на стол и поднял на товарищей глаза.

– А теперь условимся, панове. Что бы ни получилось, каким бы ни был результат – никаких споров, криков, возражений. Никакого даже разговора! Сделано – и баста! И помните, что тот, кто останется… Тот пострадает за Польшу более всех. Потому что вернётся в рудники с цепями на руках и ногах. И… И, вероятно, умрёт там. Но другого пути нет. Вы согласны?

Збышек, помедлив, кивнул. Хлудич упрямо смотрел в стену. Но Стрежинский не сводил с него пристального взгляда, ожидая ответа, и, наконец, Казимир, ожесточённо выругавшись, кивнул тоже. Они поднялись. В комнате наступила тишина: слышалось лишь взволнованное дыхание трёх товарищей, когда Стрежинский выдвинул в свет свечи кулак с зажатыми в нём палочками.

Первую длинную лучинку выдернул Збышек и сразу радостно ахнул. Тут же смутившись от этой радости, нахмурился, бросил щепочку на стол, порывисто встал и отошёл к окну. Вторым медленно вытащил свой жребий Хлудич – и выругался так, что забилось свечное пламя.

– Н-нет! Дьявол же, Свента Боже ж, нет! Вацек, я…

– Ты дал слово, Казек, – со странной улыбкой перебил его Стрежинский, разжимая ладонь. Последняя, коротенькая лучинка упала на стол. Стрежинский молча, остановившимися глазами смотрел на неё. Затем, не поднимая взгляда, хрипло сказал:

– За ойчизну, на кржижу роспненту, – до брони[7]!

– До брони… – севшим от слёз голосом повторил Збышек.

– До брони! – хрипло, угрожающе выговорил Хлудич. Три друга, как статуи, замерли у стола. За окном бесился, завывая, ветер, и обезумевшая метель бросала в одно комья снега.

Ночью Хлудич поднялся с постели. Было уже глубоко за полночь, метель улеглась, и мёртво, тускло синели сугробы под холодной луной. Палевый луч, падающий в окно, сквозь намёрзшие ледяные узоры, освещал неподвижную фигуру Стрежинского. Тот уже третий час сидел за столом, неловко навалившись грудью на его край, и смотрел в окно.

– Вацек, – позвал Хлудич. – Скоро утро, ложись.

– Спи, – отрывистым шёпотом приказал тот. – Впрочем, нет… Поди сюда ко мне. Ты помнишь, где живёт Катажина? Улица Мокотовская, дом Звенчиковского…

– Конечно, помню. Но… разве вы с ней… она…

– Не знаю. Право, не знаю, – нехотя, сквозь зубы ответил Стрежинский. – Я не виделся с ней после того, как… Впрочем, что уж теперь вспоминать. Если ты доберёшься до Варшавы, то, будь ласков, отыщи её. И передай, что всё вышло так, как она тогда сказала мне. Как страшно, однако, сбываются проклятия отвергнутой женщины!

– Полно, Вацька! – с напускной небрежностью перебил его Хлудич. – Никогда в жизни она тебя не проклинала! И, я уверен, давным-давно простила. В конце концов, кто мог знать…

– Она знала, – не сводя взгляда с лунного лика в окне, сказал Стрежинский. – Поверь мне, она всё знала. Отыщи её и передай, что… Да к чёрту! – вдруг оборвал он сам себя. – Ничего не передавай! Она и думать давно про меня забыла, а я… Мне очень скоро будет всё равно.

– Отчего ты так говоришь? – нахмурился Хлудич.

– А ты что, впрямь решил, что я вернусь в рудники? – не поворачиваясь к нему, спросил Стрежинский. – Нет. Никогда. И не смотри ты на меня с такой похоронной мордой! Коль уж так сложилось, лучше двоим спастись, чем никому! Я, признаться, когда держал эти проклятые лучинки, трясся, как заяц, что коротенькая нашему Збышеку выпадет!

– Я тоже, – помолчав, подтвердил Хлудич. Стрежинский, наконец, повернулся к нему, пристально взглянул в напряжённое лицо товарища, усмехнулся:

– Так, стало быть, всё к лучшему сложилось? Я-то вечно жить никогда не собирался. Ступай спать, Казька. Нет, сначала лекарство выпей, тебе бежать здоровым надо! И я пойду.

Метель улеглась через три дня, сотворив сугробы по самые окна низеньких заводских построек. Очистившееся небо блёкло голубело над крышами, но в воздухе, обещая к вечеру новую бурю, уже снова вертелись снежинки. Конвойные казаки, до глаз укутанные башлыками, попрыгивая с ноги на ногу, ожидали возле огромного дормеза, в который Пранька суетливо укладывала последние баулы и узлы.

– Как есть, снова к вечеру посыплет… Хорошо, ежели до Польниц добраться успеем, а не то – как есть в буран попадём!

– И с чего барыне ехать неймётся? Нешто хворая?

– Как будто бы так… Только чего ж, к примеру, у Михайлы Николаича не полечиться? Будто невесть какая надобность с каждой хворью в Иркутск кататься… Беда с бабьём!

– А узлов-то, матерь божья! Будто на вечное поселенье собралась!

– Говорю ж – бабы… Наказанье с ними… Ещё с потёмок, слышь-ка, укладываться начали. Да посейчас ещё вон девка носит! Дормез-то ровно без дна: кладут в его да кладут!

– Умолкни, остолоп… Лазариха вышла! Да с начальником!

На крыльце дома появилась Лазарева: уже укутанная в дорогу, в тёплой шали и пуховом платке поверх беличьего полушубка. Она выглядела спокойной, но её лицо было осунувшимся и бледным до синевы. Идущий рядом Тимаев обеспокоенно поглядывал на неё.

– Лидуся, ангел мой, да на тебе просто лица нет! – тихо сказал он, – Право, страшно даже отпускать тебя…

– Оставьте меня, я в добром здравии! – зло, сквозь зубы отвечала Лидия. Снежинки падали ей на ресницы. – Можно, наконец, мне садиться? Пранька! Пранька, где ты, дура? Полезай, нам пора!

Горничная с последним узелком в руках забралась в дормез. Тимаев галантно помог усесться Лидии, поцеловал ей на прощанье руку.

– Завтра будете в Иркутске, душа моя! С богом! Тришка, трогай! Гарьков, осторожней! Чтобы непременно заночевали в Польницах! С богом, счастливого пути!

Сидящий на козлах Тришка взмахнул кнутом, лошади шагнули с места. Завизжали полозья, тронулись за дормезом всадники с ружьями за плечами. Тимаев проводил взглядом удаляющийся возок, с заметным облегчением вздохнул и спустился по крыльцу.

На полдороге в контору он встретил Стрежинского, торопящегося в лазарет.

– Здравствуйте, Вацлав Казимирович! Вы от Парамона Модестовича?

– Добрый день, – Стрежинский тоже посмотрел на дормез, выезжающий в заводские ворота. – Да, только что был у господина полицмейстера. Мы же все трое обязаны являться к нему каждый день для проверки. Так вот, я как раз ходил объяснять, что мои товарищи оба больны: от кашля всю ночь не спали. Господин полицмейстер мне любезно разрешил являться покуда на проверки одному. Боюсь, что если Збышека с Казимиром прогнать по этому холоду, то к вечеру им станет настолько хуже, что…

– Разумеется! Разумеется! Какой может быть разговор! – пожал плечами начальник завода. – Безусловно, и впредь лучше являться не вам всем разом, а кому-нибудь одному… Да, верно, можно и вовсе не являться! Право, не улетите же вы с завода посреди зимы!

– Согласен, это никак невозможно, – без улыбки согласился Стрежинский, провожая взглядом дормез. – Сердечно благодарю вас, пан Тимаев. Мне пора в лазарет.

Исчезновение поляков обнаружилось лишь вечером шестого дня – и то по случайности. Старуха-поселенка, которая брала у поляков бельё в стирку и готовила им еду, пришла, как обычно, в пятницу за грязными рубахами, получила от Стрежинского узелок, удивилась, почему он втрое легче обычного, услышала о том, что товарищи его больны, и удалилась. В разговоре с заводской стряпухой она подивилась тому, что больным не меняют рубах, а чем их кормят – вовсе непонятно, потому что третьегоднишние щи прокисли в печи несъеденные, и на что это похоже? Стряпуха призадумалась. Вечером она рассказала своему мужу, казаку из вольных, о том, что поляки и хворают-то не по-христиански – не меняя белья и без еды. Казак обеспокоился и, едва дождавшись утра, понёсся к сотнику. Сотник же, выслушав подчинённого, прямиком двинулся к полицмейстеру. Там как-то сразу выяснилось, что двух товарищей Стрежинского никто не видел уже неделю. Полицмейстер с тремя казаками нагрянули к полякам – и никого не нашли: дверь была припёрта лопатой. Кинулись в лазарет к Иверзневу – и обнаружили там Стрежинского, который преспокойно менял повязки Ваньке Курощупу. На вопрос, где его товарищи, Стрежинский лишь пожал плечами. После чего спокойно дал себя связать и был препровождён в острог. Иверзнев на вопросы полицмейстера ответил, что ничего об исчезнувших поляках не знает, что каждый день готовил для них лекарство и отдавал его Стрежинскому, и, будучи уверен в том, что Ячинский и Хлудич больны, не считал необходимым их беспокоить. Полицмейстер кинулся к начальнику завода.

Ситуация была невероятной. Никто не мог понять – куда и каким образом могли уйти по заснеженной тайге двое человек – без лыж, без оружия, без тёплой одежды. Солдаты на воротах клялись всеми святыми, что мимо них и птица не пролетала. На всякий случай оповестили окрестные деревни, обыскали поселения, нагрянули в хутор Заболотье, где с 1830 года жили ссыльные поляки, – но даже там никто не поверил, что можно посреди зимы, по сугробам в человеческий рост, бежать с завода.

«Этакого и самые пропащие варнаки не учудят, ваша милость!» – пожимали плечами бывалые каторжане – и ни капли не лгали.

Стали вспоминать, кто в эти дни покидал завод официальным образом. Насчитали четверых: сам полицмейстер Стевецкий, доктор Иверзнев, которого вызывали на поселение к захворавшему младенцу, супруга заводского инженера, уехавшая в Иркутск к доктору, и священник, соборовавший бабу в Польницах. Наибольшие подозрения вызывал Иверзнев. Но начальство, осмотрев разваливающиеся дровни, в которых заводской доктор объезжал поселения, было вынуждено признать, что в них не спрячешь и курицы. В то, что хрупкая, красивая инженерша могла вывезти с завода у себя под платьем двух взрослых мужчин, тоже никто не поверил. Долго и придирчиво осматривали возок священника, но тот оказался ещё меньше иверзневских розвальней. Кроме того, отец Варсонофий страшно обиделся, заявил, что проповедует на заводе вот уже восемнадцать лет и не позволит подозревать себя в помощи государевым изменникам. Кроме того, никто не мог взять в толк, отчего поляки не бежали все вместе. Всему заводу была известна их крепкая дружба.

Стало очевидно, что пролить свет на абсурдное исчезновение арестантов может только Стрежинский. Тот был заключён под стражу в доме полицмейстера, на вопросы не отвечал, в ответ на угрозу отправки в «холодную» никакого испуга не выразил. Полицмейстер, опытный человек, сразу понял, что запугать поляка будет непросто, – о чём и сообщил начальнику завода.

– Изволите видеть, Владимир Ксаверьич, очень уж этот народец, – поляки-то, – сволочной. На мой взгляд, так куда хуже жидов будут. Такого повесить можно – пойдёт на эшафот как на праздник и под самой петлёй своё «С дымом пожаров» во всё горло петь будет! Ничем их не застращаешь, потому как есть – фанатики! Сущие староверы, прах их дери, которые со всем семейством в срубе сжигаются, и никакого на них вразумленья нет! Поляки – та ж порода, ничего вы от него не добьётесь! – полицмейстер помолчал, посмотрел на раздавленное отчаянием лицо начальника завода – и всё же не выдержал:

– Понадобилось же вот их к порядочным людям на вечера пускать! Сидели бы, ей-богу, на Акатуе…

– И оттуда бегают, Парамон Модестович, – машинально сказал Тимаев. – Да-с, положение… Но отчего же этот Стрежинский остался? Вот этого никак понять не могу!

Полицмейстер только закатил глаза и воздел плечи. Хмурясь и кусая губы, Тимаев принялся мерить шагами кабинет.

– Но каким же всё-таки образом…Ума не приложу! Чёрт возьми, не по воздуху же они улетели! Парамон Модестович, может, ещё раз поселения проверить? И этот хутор Заболотье? С пристрастием проверить! Наверняка это поляки своих прячут! Голубчик, распорядитесь! Мне кажется, не могли они далеко уйти! Даже за шесть дней не могли: ведь стужа кругом!

– Как прикажете, – полицмейстер ушёл. Оставшись один, Тимаев продолжал ходить по кабинету, время от времени останавливаясь, чтобы непотребно выругаться.

Положение и в самом деле было отчаянным. Не прошло и года, как он принял руководство винным заводом – а количество побегов уже превысило все мыслимые нормы! А ведь, казалось бы, разве им не были приняты самые тщательные меры для пресечения?.. Разве не он приказывал устрожить содержание каторжан, не увеличил охрану, не удвоил проверки? И как теперь докладывать обо всём губернатору?.. И ладно бы обычные весенние побеги, когда вслед за «генералом Кукушкой» чуть не ползавода срывается в бега! Нет, тут дело серьёзное, государственные преступники, за которыми нужно было следить не смыкая глаз – а не приглашать их на званые вечера! Прав, как ни крути, этот держиморда Стевецкий!

«Но кто же подумать мог, господа?!» – словно оправдываясь перед кем-то, лихорадочно размышлял Тимаев, – «Ведь не громилы какие-то, не ватажники с Волги, не убийцы… Благородные люди, пусть и государственные преступники! Боже мой, да ведь они бешеный успех у наших барышень имели! Этот самый Стрежинский с моей Наташей танцевал мазурку! Ухаживал за ней! Я даже беспокоился, не влюбится ли она всерьёз… Господи, да что же это за времена, когда у благородной барышни только и ухажёров, что ссыльный студент и государственный преступник! Не-ет, надо отсылать Наталью отсюда, ей здесь совсем не место… Но что же, чёрт возьми, поделать-то теперь?! Ни на каких поселениях их не найдут, я уверен! О-о, ну надо же, чтобы именно при мне!.. Ведь и места лишат, чего доброго… отправят куда-нибудь на Кару, за Байкал… а у меня ведь дочь! И чем я виноват?! Разве я их сюда вызвал? Разве моим решением их перевели зачем-то на завод с Акатуя?! Нет! Так и напишу его превосходительству! Государственных изменников надобно держать на цепи в рудниках, а не слать на заводы, где за ними надзору – полтора инвалида с ржавыми ружьями! Не моя это вина, так и напишу! Я их содержал по инструкции – ни писем, ни газет, ни внешних сношений! Кандалы с них были сняты по распоряжению высшего начальства! А насчёт приглашений на вечера никаких предписаний не было! А сейчас…»

Тимаев подошёл к столу, открыл верхний ящик. Вынув револьвер, положил его на стол. Подумав, прикрыл бумагами. Затем распахнул в коридор дверь кабинета.

– Волынин! Арестанта Стрежинского ко мне!

Спустя полчаса в кабинет ввели Стрежинского. Поляк остановился у двери и спокойно, почти доброжелательно посмотрел на начальника завода своими светлыми глазами. Руки его были скованы. На щеке темнела поджившая царапина.

– Ну-с, пан Стрежинский, каково вам в заключении? – отрывисто спросил его Тимаев. Стрежинский лишь молча улыбнулся.

– Веселитесь, милостивый государь?! Осмелюсь предположить, что скоро вам перестанет быть весело! После суда вы прямиком отправитесь обратно на рудник и вновь окажетесь прикованным к тачке!

– Уверяю вас, Владимир Ксаверьевич, мне это известно, – голос Стрежинского был таким же безмятежным, как и его взгляд, и только обозначившийся польский акцент говорил о волнении.

– Я вам не Владимир Ксаверьевич! – вышел из себя Тимаев. – Извольте обращаться, как положено! И не пытайтесь бравировать своим польским гонором! Я не барышня, и впечатления на меня вы не произведёте!

– Борони Езус, и в мыслях не было, – с каменным лицом заверил арестант.

– Послушайте, Стрежинский, – стараясь сдерживаться, начал Тимаев. – Я ведь тоже человек… хотя вы, разумеется, полагаете иначе. Я, признаться, даже где-то понимаю вас… и могу посочувствовать. Обещаю вам, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы облегчить вашу дальнейшую участь… Возможно, даже удастся оставить вас здесь, на заводе! Но помогите же и вы мне, голубчик! Для чего вы покрываете ваших друзей? Ведь они бежали, ни минуты не подумав о вас! О том, что на вас одного ляжет тяжёлое наказание! Разве так поступают товарищи по борьбе, братья по несчастью? Они же вас попросту бросили! Неужто вы до сих пор считаете Ячинского и Хлудича друзьями? Право, не понимаю вас!

– Да я, признаться, и не нуждаюсь в вашем понимании, – заметил Стрежинский, разглядывая свои ногти. – Я сам теряюсь в догадках, господин статский советник, почему меня, человека, не нарушившего ни одного заводского правила, схватили, заковали и пугают «секреткой»! Я-то никуда не убежал! Я здесь! Работаю в лазарете! Каждый день, как полагается, хожу отмечаться к господину полицмейстеру. Чем вызвано подобное обращение со мной – ума не приложу.

– Прекратите глумиться! – завопил Тимаев, совершенно выведенный из себя невозмутимой физиономией арестанта. – Ваших товарищей нет на заводе уже шесть дней! Не смейте говорить, что вы этого не знали!

– Право? – удивился Стрежинский. – Ещё вчера оба были здесь! Кашляли всю ночь взапуски, не могли даже с постели подняться. Поверьте, сам не знаю, как они могли исчезнуть. Куда, в самом деле, можно убежать по грудь в снегу? Думаю, впрочем, если вы поторопитесь с поисками…

Гнев удушливой волной поднялся к горлу начальника завода. Потеряв самообладание, он кинулся к Стрежинскому и схватил его за отвороты шинели:

– Не сметь издеваться, мерзавец! Не сметь зубоскалить! Ты у меня потеряешь свою улыбочку, вельможный пан! Я добьюсь того, чтобы тебя не только на Акатуй, не только в Нерчинск!..

– Уберите руки, господин статский советник, – побелев, тихо сказал Стрежинский. Ноздри его раздулись, лицо исказила такая судорога, что, будь Тимаев в состоянии соображать, он бы испугался. Но начальник завода, обезумев от бешенства, продолжал трясти арестанта за грудки. Тогда Стрежинский, скривившись от отвращения, взял Тимаева за запястья и легко отодрал от себя.

– Да уймитесь же, сукин вы сын! – сквозь зубы процедил он. Оскорбление было последней каплей, и Тимаев, размахнувшись, ударил арестанта по лицу.

Удар оказался неожиданно сильным: Стрежинского отбросило к дверям кабинета. Не удержавшись на ногах, он упал, вскочил было, но, запутавшись в полах шинели, упал снова. Неловко поднялся сначала на колени, потом – на ноги. Вытер кровь в углу рта. Медленно поднял светлые, страшные глаза на Тимаева – и тот, сдавленно вскрикнув, метнулся от него прочь. Но Стрежинский нагнал его одним могучим прыжком. Чудовищный удар скованными запястьями пришёлся начальнику завода прямо в висок.

– М-москаль пршеклента! Пся крев[8]!

Над столешницей вихрем взметнулись бумаги. Тимаев с грохотом повалился на пол – и больше не двигался. Из-под его головы к порогу побежала тонкая струйка крови.

Стрежинский шагнул в сторону. Криво, недоверчиво усмехнулся. Окровавленный угол его рта судорожно дёргался. Стрежинский прижал его ладонью – и увидел лежащий на столе револьвер.

– Эй, ваша милость! Что у вас так бухнуло? – послышались встревоженные голоса за дверью. В кабинет ворвались конвойные. И застыли на пороге, увидев тело начальника на полу – и бледного, спокойного арестанта у стола.

– Господи! – Волынин грохнулся на колени, перевернул Тимаева, торопливо прижался ухом к груди. – Матерь божья… никак, готов? Как есть, не дышит… Гришка, что стоишь, за доктором беги! Иверзнева сюда! А ты ни с места, собачий сын! Стоять, говорю! Пристрелю!

– Я никуда не побегу, – заверил его Стрежинский, тяжело опираясь на стол.

Из-за двери послышался взволнованный девичий голос:

– Что случилось? Кто это так кричал? Папа, к тебе можно?

– Волынин, немедля уведите отсюда барышню! – отрывисто распорядился Стрежинский, и казак невольно развернулся к дверям. Но Наташа уже вбежала в кабинет.

– Что здесь проис… Ай! Папа?.. Боже мой, папа! Что с ним? Волынин, отвечайте же, что случилось?! Почему?.. Да доктора же быстрей!

– Волынин, вы идиот, – вполголоса, морщась, сказал Стрежинский. – Панна Наталья, простите меня. У меня не было выбора.

Он выпрямился, поднял руку с револьвером Тимаева к своему растрёпанному виску – и выстрелил.

Начальника завода не хоронили пять дней, надеясь, что утихнет метель. Но та, как назло, разошлась ещё сильней, днём и ночью вздымая вокруг завода белые столбы вьюги, – и решено было более не тянуть. Шестеро каторжан с железными ломами и лопатами кое-как выбили в промёрзшей земле неглубокую могилу, в неё спустили гроб. Отец Варсонофий немеющими от холода губами прочёл молитву. Полицмейстер, пряча лицо в куний воротник шинели, сказал несколько прочувствованных слов о смелости, преданности и бескорыстном служении отечеству. Безмолвная Наташа, которую поддерживали под локти зарёванная полицмейстерша и её старшая дочь, кинула на гроб первую горсть земли пополам со снегом, – и могилу начали забрасывать. Все потянулись назад, на завод, к столу с поминками, накрытому в доме полицмейстера. Там же, под покровительством супруги Парамона Модестовича, осталась и Наташа.

Вечером следующего дня в дом полицмейстера постучал Михаил Иверзнев.

– Добрый вечер, Елена Никаноровна. Мне надобно видеть Наталью Владимировну.

– Ах, конечно, конечно… Входите, Михаил Николаевич. Лушка, прими шинель! Да отряхни там как следует! – дородная полицмейстерша скомканным платочком вытирала слёзы, в изобилии струившиеся по её доброму пухлому лицу. – Простите, что я вот так вас принимаю, вся разнюненная… Но, не поверите, до сих пор в себя прийти не могу! Какая страшная, нелепая гибель! Бедная девочка, в семнадцать лет – и круглая сирота… И ведь прямо у неё на глазах этот зверь убил отца! Хладнокровно, спокойно, с расчётом! Казаки говорят, чуть ли не в лицо Наташе посмеялся! И сам, подлец, застрелился! Даже не подумав, какое впечатление это произведёт на неопытную девушку! А она, она… Просто удивительно, с каким мужеством держится! Да я на её месте как упала бы без чувств – так и не поднялась до самых похорон! В постель слегла бы! А Наташа даже на похоронах не заплакала! И на поминках ни словечка не вымолвила! Я на ночь с ней на всякий случай свою старшую положила, так Наденька говорит, что Наташа за всю ночь не то чтобы всхлипнуть – не пошевельнулась даже! Я такое, знаете ли, только у каторжанок наблюдала! Собственных детей, дуры, хоронят, – и хоть бы слезинку уронили! Но то же, помилуйте, хамки, преступницы! – а здесь барышня, да к тому же сущий ребёнок… Я, признаться, опасаюсь, уж не расстройство ли рассудка!

– Это шок, Елена Никаноровна, – сухо перебил её Иверзнев. – Шок, а не сумасшествие. Естественная защитная реакция организма, вскоре пройдёт. Вы позволите мне увидеть Наталью Владимировну?

– Разумеется! Может быть, хоть вы её приведёте в чувство… Час, правда, уже поздний, но девочки ещё не спят. Извольте в гостиную пройти, я сейчас пришлю к вам Наташу! И чаю непременно выпьете – в такой-то мороз! Ах, какое горе, какое несчастье, пошли Господь сил вытерпеть…

Иверзнев молча поклонился, прошёл в небольшую комнату со скрипучим диваном, сел. Глядя на бьющуюся в окно метель, принялся ждать.

За стеной послышался торопливый шёпот и перестук ног. Сгорбленная нянька, шаркая чунями, внесла стакан чаю, блюдо с пирожками. Михаил взял один, надкусил и, не почувствовав вкуса, вернул на край блюда.

– Михаил Николаевич…

Вздрогнув, он обернулся.

Наташа стояла в дверях. В чёрном глухом платье, с гладко зачёсанными волосами и осунувшимся лицом она казалась намного старше своих лет. Михаил поднялся, подошёл и, взяв в ладони холодные руки девушки, бережно поцеловал их.

– Как хорошо, что вы пришли, – не поздоровавшись, тихо сказала она.

– Как вы себя чувствуете, Наташа? – Михаил усадил девушку на диван, сам встал у окна. – Впрочем, я болван, что спрашиваю… Не о чем и говорить. Думаю, что вы…

– Это ведь случилось из-за меня, правда? – перебила Наташа, глядя на Михаила сухими, горячими глазами. – Папа погиб по моей вине… Ведь это же я всё придумала! Я условилась с Вандой, а она – со своими товарищами… Я передала деньги и бумаги, я своими руками устроила этот побег… и вот… вот… И ничего уже не изменить! Боже мой, Михаил Николаевич!.. – она вдруг закрыла лицо руками, судорожно всхлипнула. Глядя на её сгорбленную фигурку, Иверзнев торопливо думал, что ей сказать.

«Вот проклятье… Никогда в жизни не умел утешать людей! Девочка совсем подавлена, в таком состоянии недолго глупостей наделать…»

– Не плачьте, Наташа, – намеренно резко сказал он. – Я понимаю, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы здраво мыслить. Но ведь нелепо так думать, согласитесь! При чём тут, в самом деле, вы? Во-первых, вы переоцениваете свои усилия в этом деле. Для удачного побега мало было достать денег и бумаг. Любые опытные варнаки сумели бы это сделать, оказавшись на первом же поселении. А вот вывезти людей за ворота, доставить в целости до Иркутска… Воистину, госпожа Лазарева совершила беспримерное деяние!

– Вы просто утешаете меня, – без упрёка, безжизненно сказала Наташа. – Так или иначе, я причастна… Я оказалась причиной смерти собственного отца. Не спорьте, это же так! Я взрослый человек и должна сама отвечать за сделанное мной! Мне не надо прятаться ни за чьи спины!

Иверзнев молча, лихорадочно соображал.

– Наталья Владимировна, – медленно выговорил он, когда Наташа, умолкнув, уставилась на него полными отчаяния и слёз глазами. – Я сейчас, вероятно, буду говорить недопустимые вещи и навек лишусь вашего расположения, но… Но будем прямы: ваш отец погиб не из-за вас. И даже не из-за госпожи Лазаревой. И, более того, – не из-за побега наших польских друзей! Удачные побеги случаются сплошь и рядом, ими никого не удивишь на каторге. Владимир Ксаверьевич погиб потому, что ударил по лицу закованного в цепи человека. Он привык так поступать. И не только он – многие другие. Но рано или поздно возмездие наступает. Нельзя без конца давить на свёрнутую пружину: однажды она распрямится. Так и случилось. Стрежинский был человеком чести и сумасшедшей гордости. И терять ему было нечего. Господин Тимаев не учёл этого. Если у человека взято в привычку бить беспомощных, он должен быть готов к… к такому концу. Здесь нет никакой философии. Самая обычная причинно-следственная связь.

– Но… – Наташа, подняв голову, изумлённо смотрела на Иверзнева. – Но ведь этого могло бы и не быть… если бы не я…

– Наташа! – сердито перебил Иверзнев. – Это могло случиться много раньше! В августе на заводе в вашего отца метнули острейшую железную скобу! Чудом не попали! В сентябре Гришка Звонарь на него при допросе кинулся и чуть горло не перегрыз – насилу оторвали! Был ещё случай… Не знаю, право, могу ли рассказать вам…

– Говорите! Говорите! – хрипло, жадно потребовала Наташа, всем телом подавшись вперёд.

– Да ведь вы же барышня… Ну, ладно. Некая Акулина Потапова, каторжанка из последней партии, весьма вольно обошлась с головой вашего папеньки. Посредством пресс-папье из бронзы. Прямо у него в кабинете. Помните, он в октябре с повязкой ходил?

– Боже… Помню, конечно! – Наташа прижала ладони к вискам. – Ох… Папенька мне тогда сказал, что поскользнулся и ударился… а это Ак… Ак… Акулина ваша… Но ведь она – женщина! За что же?!.

– Не могу, право, знать, – на голубом глазу соврал Иверзнев. – Ну – сами же видите! Должность вашего отца сама по себе предполагала известный риск. Который он усугублял изо дня в день своим обращением с каторжанами! Каторга – всё равно что война, поверьте. И вот… Вы не только не можете – вы просто не имеете права обвинять себя! Вы ведь не раскаиваетесь в том, что помогли бежать полякам?

– Нет, – прошептала она. – Самое страшное, что я ничуть не раскаиваюсь… Они не должны были оставаться здесь!

– Значит, вы просто исполнили свой долг, – как можно сдержаннее пожал плечами Иверзнев.

– Боже мой… Боже мой… – Наташа снова спрятала лицо в ладони, и плечи её затряслись. – Я только сейчас… только сию минуту вспомнила… Папа… Михаил Николаевич, скажите! Скажите мне как есть, не жалейте мои чувства, я не ребёнок! Скажите – тогда, в конце лета, Василиса… Василиса из лазарета… Я помню, отец тогда был очень сердит на неё, а после позвал к себе в кабинет… а через три дня она бежала с завода…

– Наталья Владимировна, я не могу, не вправе рассказать вам об этом! – не выдержал Иверзнев. – Не требуйте от меня невозможного! Скажу лишь одно: господину Тимаеву тогда очень повезло, что у Василисы не оказалось под рукой ничего острого или тяжёлого… как то Акулинино пресс-папье.

– Господи! – Наташа захлебнулась слезами. В дверь просунулось любопытное личико Надин Стевецкой, но Иверзнев с такой свирепой гримасой махнул на неё рукой, что барышня немедленно скрылась. Затем он сел на диван рядом с Наташей и тихо сказал:

– Не плачьте же… Впрочем, нет. Лучше плакать. Столько, сколько хотите, – и обнял худенькие, трясущиеся плечи Наташи, которая навзрыд расплакалась у него на плече.

Она пришла в себя довольно быстро. Неловко отстранилась от Иверзнева, совсем по-детски попыталась вытереть пальцами нос – и совсем смутилась, когда Михаил протянул ей свой носовой платок – скомканный, в пятнах сосновой смолы.

– Ой… у вас тут даже иголки… спасибо, я свой где-то потеряла, – Наташа тщательно вытерла лицо, аккуратно высморкалась. Подняв глаза на Иверзнева, неуверенно улыбнулась. – Простите меня. Что я вот так… Первый раз плачу после смерти папеньки, как странно…

– Это хорошо, – едва скрывая нахлынувшее облегчение, заверил Михаил. – Значит, будет лучше.

– Наверное, – покорно согласилась Наташа, оправляя волосы, – Благодарю вас.

– Глупости, – ворчливо отозвался он, пряча мокрый насквозь платок в карман. – Что вы теперь намерены делать, Наталья Владимировна?

– Что же мне делать? – эхом повторила она. – Дождусь, пока за мной приедет тётя… Елена Никаноровна уже написала ей. Вероятно, уеду с нею в Петербург. Что же можно сделать ещё?

– Да уж… – Михаил встал, принялся ходить по комнате. Наташа смотрела в окно, за которым по-прежнему бесилась метель, теребила в пальцах бахрому диванной подушки. Прядь светлых волос, выбившись из причёски, упала ей на висок. Наташа не убрала её. Михаил, остановившись, посмотрел на эти тонкие, вьющиеся завитки, на распухшие от слёз губы Наташи. Медленно спросил:

– Наталья Владимировна, вам очень хочется ехать в Петербург?

– Совсем не хочется, – через силу улыбнулась она. – Я жила у тёти почти полгода после института. Тётя, конечно, очень добра и любит меня, но… Наверное, я неблагодарная. Но там ужасно скучно, совсем нечем заняться. Меня к тому же не выпустят из дому никуда… Честно говоря, я хотела бы остаться здесь. Но ведь это невозможно, я понимаю. Кроме тёти, других родственников у меня нет.

– Наталья Владимировна… – Михаил вдруг запнулся, и Наташа с изумлением посмотрела на него. Глаза её голубели сильно, ярко, словно небо после летней грозы.

– Что с вами такое, Михаил Николаевич?

– Наташа… – он глубоко вздохнул. – Вы не хотели бы выйти за меня замуж?

– За вас? – рот Наташи по-детски приоткрылся. Она недоверчиво улыбнулась. – Но… но… как же это возможно? Ведь вы же не любите меня!

Некоторое время Иверзнев молчал. Затем, прямо и спокойно глядя в лицо девушки, сказал:

– Наташа, вы очень близки мне. Здесь, на заводе, у меня нет никого ближе и дороже вас. Я постоянно о вас думаю. И для меня было бы счастьем прожить вместе с вами долгую жизнь. И да, я не могу даже думать о том, что вы окажетесь далеко от меня, в чужом для вас доме, с чужими людьми! Возможно, вы не сочтёте это любовью. В романах всё это, кажется, по-другому происходит… не так прозаично… Но если и вы оставите меня, то я… – Иверзнев умолк, не закончив фразы. Предательское «и вы», которое вырвалось невольно, заставило его похолодеть. К счастью, Наташа смотрела в окно.

– Глупость все эти ваши романы, – задумчиво сказала она. – Спасибо за то, что не стали лгать. Всей этой романной чепухи я бы сейчас не вынесла. Тем более, от вас. Я благодарна за ваше предложение, Михаил Николаевич. И… в таком случае… я, наверное, могу сказать, что – люблю вас.

Иверзневу показалось, что он ослышался.

– Простите… Наталья Владимировна… Я, вероятно, не так вас понял…

– Нет, вы поняли верно. Я люблю вас. И я уверена, что не лгу и не ошибаюсь, – стиснув на коленях руки, с трудом выговорила Наташа. – И если вы хотите жениться на мне, то… то я согласна, и вам надобно поговорить с моей тётей.

– Господи, Наташа… Я и подумать не мог! – Михаил опомнился, наконец, и, неловко схватив руки девушки, осторожно поцеловал одну, затем – другую. Наташа следила за ним блестящими от непросохших слёз глазами, странно улыбалась.

– А я-то думал, что вы в Стрежинского влюблены! – вдруг вырвалось у него. – Даже ревновал, как дурак, тогда, на балу… И после, много-много раз… Просто на стену лез, когда вы с ним болтали по-польски и смеялись! Наташа! Я ведь и подумать не мог! Я почти что в отцы вам гожусь!

– Значит, папенька был бы доволен моим выбором, – вздохнула Наташа. – Он всегда говорил, что в мужья мне нужен только солидный, взрослый человек. И клянусь вам, что я никогда… – она покраснела. – Я восхищалась паном Стрежинским, мечтала ему помочь, но… Никого, кроме вас, Михаил Николаевич, я не любила в своей жизни. И уж не полюблю.

Иверзнев чуть не засмеялся: так серьёзны, почти торжественны были эти слова семнадцатилетней девочки. Она, не отводя взгляда, поднялась ему навстречу.

– Значит – вместе? – тихо спросил он, целуя тёплую маленькую руку, почти целиком уместившуюся в его ладони.

– Да… да, – шёпотом ответила она.

– Михаил Николаевич, Наташа, самовар уже второй раз… Ах, боже мой! – в дверях выросла изумлённая полицмейстерша. Наташа молча вздохнула. Иверзнев, не выпуская её руки, повернулся к почтенной даме и серьёзно сказал:

– Елена Никаноровна, сейчас, вероятно, не время и не место… Но я сделал предложение Наталье Владимировне, и она его приняла. Когда сюда приедет её тётушка, я сочту за честь просить у неё руки племянницы. А пока прошу разрешения бывать в вашем доме как Наташин жених.

– Боже мой, а я ведь всё знала! – всплеснула руками полицмейстерша. – И к чему же все эти церемонии, милый Михаил Николаевич? Я очень рада за вас! И для бедной Наташеньки это такая блестящая партия! Наденька, Оленька, – сюда, сюда! Поздравьте Натали и Михаила Николаевича! Бедный Владимир Ксаверьевич, как он был бы счастлив… Парамон Модестович, идите к нам, бросьте свои бумаги несносные! Да верно, надо подать вина! Натали, позвольте, я обниму вас!

«Вот так, оказывается, и женятся без любви, – ошеломлённо размышлял Иверзнев, шагая через час по узенькой, чуть голубевшей в лунном свете между сугробами дорожке к лазарету. – Сделал предложение, не задумавшись ни на миг… кто бы мог подумать! Да ведь не отпускать же её, в самом деле, в Петербург к тётке этой! Чтобы девочка от тоски там удавилась! Слава богу, мне хоть ума хватило ей не солгать… не начать городить ерунду про вспыхнувшие чувства и кипящую кровь… Наташа ведь любую ложь чует за версту! До чего же невероятное она существо! Говорит, что любит меня… вздор! Всё романы и скука здешняя. Но вот не влюбилась же в Стрежинского – хотя куда какой блестящий был кавалер! И мазурку танцевал, и флер вполне романтический имел… и взгляды на неё кидал, паршивец, весьма смелые! Все до одной барышни в него перевлюблялись, а Наташа – удержалась… почему-то. Тьфу, что за бредни в голове!» – Иверзнев даже остановился посреди дороги и свирепо уставился на обледенелую сосну у ворот мужского острога. Убедившись, что сосна никоим образом не намерена ему возражать, мрачно потёр нос рукавицей и зашагал дальше.

«Стало быть, ты её не любишь?! Положим! Но какого тогда чёрта ты к Тимаевым таскался? Чуть не каждый вечер сидел почти до полуночи! Пользовался тем, что папаша не возражал! Кому ты Рылеева читал наизусть, фанфарон несчастный? Кому книги носил, которые Верка слала? Перед кем о преобразовании общества разглагольствовал? Что, нечего отвечать, Иверзнев? Приятно было, что барышня на тебя, распахнувши глазки, смотрит и ахает?! Осталось только Никите написать об этом! Что вы теперь – два сапога пара! Вот повеселится-то!»

Ответить самому себе было нечего. Бурча под нос проклятия, Михаил шёл всё медленней и, наконец, в двух шагах от лазарета остановился совсем. Глядя на отуманенный месяц над голубой от месячного света крышей, подумал о том, что не будь этих вечеров в тимаевском доме, круга света от зелёной лампы, бесконечных разговоров, голубых глаз – всегда таких внимательных и серьёзных, соломенных тонких волос… он бы, пожалуй, не вынес одиночества этой осени. Первой его осени в Сибири – без Устиньи… Где она сейчас, эта разноглазая колдунья? Ни слова, ни весточки от неё… Живы ли они все?

«Если бы только знать…» – подумал Иверзнев, глядя на искрящийся под луной снег, – «Знать бы наверное, что она жива-здорова… И она, и этот её атаман Кудеяр… И Антип с Васёной… И дети.»

* * *

Зима шагала через тайгу медленно, тяжело. Снег давно завалил овраги и буреломы, кедровник и гари, сравнял замёрзшие реки с каменистыми, поросшими ельником берегами. Озерцо, где Устинья и Василиса брали воду, промёрзло до самого дна, и воду теперь топили из снега в ведре.

Золото Ефим спрятал в сорока шагах от балагана, в дупле огромного кедра, выгнав оттуда донельзя возмущённое семейство полосатых бурундуков. Но тревога не отпускала, хоть убей. Свято уверенный в том, что старик с сыновьями вернутся, молчком перебьют их всех и отыщут золото, Ефим решил не ложиться по ночам вовсе. Отсыпался днём, наказав бабам не высовываться и запирать двери, а после до утра сидел у двери без сна, сжимая в руке бесполезное ружьё и вслушиваясь в тоскливый волчий вой за стенами. Но прошла ночь, другая, третья – а всё было спокойно. Дед Трофим объявился лишь на четвёртые сутки: прикатил на широких бурятских лыжах, волоча за собой ручные санки, доверху загруженные мешками. Ефим встретил его на пороге избы с топором в руках. Дед окинул парня насмешливым взглядом:

– Что, Ефимка, – поди, ни единой ночи толком не спали?

Ефим не улыбнулся в ответ. Старик начал разгружать санки:

– Вот вам пшено, вот сало, вот солонина… Сухарей мешок. Сольцы мало, но кулеш заправлять каждый день достанет. Старуха моя пельменей насыпала, их на морозе держать надобно. Под застреху положите, чтоб от жару не скисли… Что ж, парень, – давай по уговору, один камушек – мне. Да, сделай милость, забери их из дупла-то бурундучьего! Ствол вскорости понизу весь обледенеет и станет как салом смазанный: до самой весны на него не взберёшься…

– Тьфу, чёрт проклятый! – с сердцем сказал Ефим. – Отколь прознал-то?

– Да что прознавать? – зевнул старик. – Засели прошлым разом с Григорьем-то в овраге и всё повысмотрели… Так что спи ночью спокойно и бабам своим давай спать. Мне не золото нужно, а место, где взяли его. Иначе стал бы я с вами возиться…

Ефиму оставалось только выругаться про себя и пригласить старика в дом: Устинья как раз заканчивала кашеварить.

– Может, ничего старик-то? Добрый? – задумчиво сказал он жене, когда дед Трофим, пообедав и попрощавшись, ушёл на лыжах в тайгу, – Вишь, по-честному хочет.

Устинья молча пожала плечами.

– Что – неспокойно тебе? – разом напрягся Ефим.

– Неспокойно, – подтвердила Устинья, – А отчего – не знаю.

– Могу и далее ночью не спать!

– Ни к чему, – невесело усмехнулась она. – Этот Акинфич и средь бела дня нас, как белок, перестреляет, ежели вздумает. А идти нам некуда.

Ефим сумрачно молчал. Он привык доверять чутью жены.

– Всяко до весны спокойно проживём, а дале – видно будет, – Устинья через силу улыбнулась. – Что ж, Ефимка… слава богу, что живы и дети сыты. Выдрались мы из капкана-то!

– Выдрались, да лапка там осталась, – угрюмо сказал Ефим. Глаза Устиньи тут же наполнились слезами.

– Да чего уже, не трогай… – хрипло сказала она, когда муж растерянно потянулся вытереть мокрую дорожку на её щеке, – У самой вместо сердца – дыра. Не поверишь – кажин день во сне видится!

– Антипка? – тяжело спросил Ефим. Хотел было спросить что-то ещё, но, глядя на тяжёлое стекло слёз в глазах жены, так и не решился. Молча вытащил из-под застрехи топор и зашагал в заснеженный лес. Устинья так же молча ушла в избу.

Дни покатились за днями. Поздно занималось короткое, слепое утро. Пламенело сквозь стволы сосен пурпурное солнце, за весь день не поднимаясь выше макушек леса. Ни одного человека рядом с балаганом не появлялось – чему его обитатели были только рады. Лишь однажды, в солнечный полдень выйдя за дверь, Ефим неожиданно нос к носу столкнулся с молодым бурятом. Тот стоял на лыжах в двух шагах от избы, у края оврага. Раскосые глаза без всякого выражения смотрели из-под низко надвинутого волчьего малахая. Бурят не шевелился. Оторопевший Ефим тоже застыл, как каменный. Из-за плеча у него выглядывала перепуганная Устинья. Заметив, наконец, что за плечами у бурята нет ружья, Ефим шагнул было к неожиданному гостю – но тут же провалился по пояс в снег. Бурят молча развернулся, окинул пристальным взглядом оставшуюся на крыльце Устинью – и бесшумно скользнул на лыжах в лес.

Несколько дней беглецы провели в страхе, ожидая прихода воинской команды или орды бурятов. Но прошла неделя, другая, третья – а возле балагана по-прежнему никто не появлялся. Ефим слегка успокоился: «Видать, бурят просто мимо пробегал. Сам, поди, испугался, басурман…»

Ночами в тайге выли волки. Они подходили прямо к стенам балагана: в окна были видны зеленоватые, жуткие огоньки их глаз. Однажды вечером прямо на крышу избушки тяжело вспрыгнула рысь – и долго ходила по крутому, засыпанному снегу скату, принюхиваясь к человечьему духу. Обитатели балагана боялись выйти – и вздохнули с облегчением, когда лесная кошка к утру ушла сама. А на другую ночь к самой избе подошёл огромный медведь и всю ночь напролёт бродил, переваливаясь и кряхтя, вокруг бревенчатых стен. От тяжёлого звериного ворчания под окнами было не по себе даже Ефиму, а Устинья и Василиса перепугались до полусмерти и всю ночь просидели торчком, прижимая к себе одна – Петьку, другая – Танюшку. Под утро медведь, разочарованно вздыхая, ушёл в лес.

– Весть какую-то мишка подавал! – весело пояснил Гришка, который прибежал на лыжах днём. – У нас так мыслится: коль «хозяин» всю ночь вокруг избы кружит – стало быть, знает что-то! Знает, а по-людски рассказать не может, вот и сердится!

– Так, может, впустить надо было «хозяина» твоего? – рассердился Ефим. – Глядишь, чего умного бы молвил! Не то, что ты!

Гришка расхохотался, покосился на печь, за которой отсиживалась Василиса – и остался обедать. Поев, сгрузил с санок мешки с тёплой одеждой и две пары широких лыж, коротко пояснил: «Пригодятся вам» – и, отыскав в углу балагана длинную рогатину, ушёл в лес. Вернулся уже в сумерках, волоча за собой мохнатую медвежью тушу. Посмотреть на огромного, в человечий рост, зверя выбежала даже Василиса.

– Нешто это тот, который нас пугал? – ахнула Устинья, заворожённо глядя на оскаленную красную пасть мёртвого «хозяина», из которой торчали жёлтые клыки.

– Другой, – Гришка усмехался, посматривая через плечо Устиньи на Василису. – Тот шатун был – а этого я из берлоги поднял. На рогатину взял.

– На рогатину? – сощурился Ефим. – Не брешешь ли, парень?

Гришка только усмехнулся, поигрывая широкими плечами. Было очевидно, что он не врёт: тёмная от крови рогатина валялась рядом со зверем.

– Взять – взял, а до дому не доволоку, – с сожалением сказал охотник. – Тяжёл мишка… и не стоит того, чтоб пузо из-за него рвать. Я ж козлов пострелять шёл. Этого-то для забавы завалил – а теперь вот деть куда-то надобно! Ефим, я с него шкуру сниму, а мясо вы ешьте. Ежели в печи, в углях запечь – самое то! Вас много, быстро уплетёте. А что в утробу не влезет, то заморозьте!

Гришка прожил у них несколько дней. Утром ещё в темноте уходил со своим ружьём в лес, возвращался к вечеру, таща за собой двух-трёх убитых козлов. В одиночку ловко и быстро разделывал их, умело засаливал мясо, солонину складывал в бочонки, добытые из-под стропил, растягивал сушиться шкурки. Один раз притащил за хвост убитую красавицу-лису и бросил на снег перед крыльцом.

– Доход, конечно, малый… Может, бабам твоим сгодится, Ефим? Воротник там, аль чего…

Ефим сперва нахмурился – затем расхохотался, представив себе поверх драного, потёртого, пестрящего штопкой и латками Устиньиного азяма роскошный лисий хвост. Глядя на него, рассмеялся и Гришка:

– Могу десятка два таких добыть – полушубок как раз выйдет!

– Невесту, что ль, обрадовать хочешь? – невиннейшим голосом поинтересовался Ефим. Гришка только присвистнул сквозь зубы и покосился через плечо в сторону избушки. Но на крыльце было пусто.

– С невестами тут беда. На тыщу вёрст в округе девок нет, в заводы за ними ехать надобно. Не бурятку же брать… Так ведь она за нашего брата и не пойдёт!

– А ты укради! – усмехнулся Ефим.

– Украсть-то не штука, – хмыкнул и Гришка. – Так ведь затоскует да убежит! Баба лесная, её тайгой не напугать… Да и со своим бусурманом ей всяко привычней будет, на что бабу мытарить? Брательнику моему, Егору, тятька на самый Шарташ за невестой ездил, две сотни соболей и полста лисиц за Марью отдал! И всё зря: померла, дура, через год!

– А ты, я смотрю, нашу Васёну задаром взять хочешь, – сощурился Ефим. Гришка перестал ухмыляться. В упор глядя на Ефима жёлтыми рысьими глазами, сказал:

– Ежели отдашь Васёнку – три сотни соболей дам. Моё слово не пустяк, я с шести годов в охоте.

– Я Васёнке не большак, – сдержанно ответил Ефим. – Коли захочет за тебя – воли не сниму. Только она ж, парень, не пойдёт!

– Это мы поглядим, – без улыбки сказал Гришка. Ужинать отказался, споро сложил санки, встал на лыжи и исчез в тайге.

Василисе об этом разговоре Ефим не стал даже рассказывать. Устинье же поведал всё, отозвав жену на всякий случай на берег озера, подальше от избёнки.

– Только этого недоставало, – нахмурилась Устинья, выслушав мужа. – Ох, Ефимка… Кажись, опять мы из огня в полымя! И опять через Васёну! Воистину, красота нашей сестре в наказанье даётся!

– Ну и где оно – твоё наказанье-то? – буркнул Ефим.

– Где, спрашиваешь? – скупо усмехнулась она. – Да вот оно, рядышком стоит! Ефимом Прокопьичем прозывается! На веки вечные наказанье мне, до гробовой доски! А коли шутки бросить, так Васёнка против меня всемеро краше! И горя всемеро ж больше хлебнула… А теперь ещё и Гришка этот на её голову!

– Так не отдам её, и говорить не о чем!

– Ты-то не отдашь… да как бы он сам не взял, – медленно сказала Устинья, глядя на то, как закатные лучи скользят между обледенелыми соснами, метя их багровым, словно кровавым следом. – Гришка этот в тайге-то как дома. Охотник, стрелок. Ему девку себе забрать – пустяк…

– Ну, Устька, скажешь тоже! – Ефим передёрнул плечами. – Охотник, так не разбойник же – бабу силом брать! Вон – добром договориться хочет, соболей сулит…

– Да что нам с тех соболей?! – рассердилась Устинья. – Ни выделать, ни продать, ни на себя намотать! Да и Васёна не пойдёт никуда! Гришка этот – сущая анафема! Одни глазюки звериные чего стоят!

– Так и про меня такое тож на селе-то говорили, – усмехнулся Ефим. – Нешто забыла?

– Ещё как помню! И посейчас такой же! – в сердцах отозвалась Устинья. – Только что ж я поделать могла, коли дурой оказалась?

– Ну во-от, завела опять…

– Чего «завела»? Дура и есть! Полюбила вот – и мучаюсь с тобой! И нечего отворачиваться, когда так и есть! А Васёнке такое же счастье на что? Ей этот Гришка даром не сдался… Да и нешто после Антипа на кого другого посмотреть можно? Ты глянь на неё, ведь истаяла совсем! Молчит с утра до ночи! У меня уж глаза болят следить за ней, чтоб чего не выкинула! Ведь двух месяцев ещё даже не прошло… Нет… не пойдёт она. Незачем и спрашивать.

Ефим не возразил: жена была права. Василиса ходила похудевшая, бледная, с сизыми тенями под глазами, постаревшая на десяток лет. Не поднимая взгляда, делала нехитрую работу: чистила снег, топила воду в единственном ведре, рубила топором смолистые сосенки на растопку, латала ветхую одежду, нянчилась с Танюшкой. Почему-то быстро уставала, то и дело прикладываясь на лавку и украдкой вытирая со лба и висков бисеринки пота. Часто останавливалась посреди избы, неловко ухватившись рукой за стену или печь, закрывала глаза.

– Да что с тобой, Васёнка? – хмурилась Устинья. – Захворала?

– Ничего, – едва разжимая губы, говорила та. – Кружится всё… Сейчас пройдёт.

Однако, непонятная хворь проходить не спешила. Вскоре к головокружениям прибавилась тошнота. Раз за разом во время обеда Василиса вскакивала из-за стола и, зажимая ладонью рот, опрометью неслась прочь из избы.

– Опять, тётка Устя, – сокрушённо докладывал Петька, выглядывая из сеней. – Прямо на снег все из неё и выметнуло… Только харчу перевод зряшный!

– Червь, что ль, в ней завёлся? – беспокоилась Устинья. – Дёгтя бы надо берёзового, да где же взять-то? И травы у меня никакой, как на грех… И была девка худа, а теперь и вовсе щепкой сделалась! Васёна, да что с тобой такое? Нутро не болит ли?

– Ничего не болит, – чуть слышно говорила Василиса, возвращаясь в избу и навзничь ложась на лавку. Устинья только качала головой, Ефим хмурился.

– Может, харч нонешний непривычный ей? – спросил он как-то жену. – Ведь николи в жизни столько мяса-то не ели! Допрежь всё щи пустые, да каша, да хлеб с обдиркой… А теперь глянь-ка – как баре! Козлятина, медвежатина, да навар кажин день! Вот у девки нутро и не примает!

– Коли так, то у всех нас такое же было б, – подумав, возразила Устинья. – Ума не приложу, что с ней. Ведь и впрямь не болит ничего – а тает девка!

Всё выяснилось в тот день, когда Василиса, едва проснувшись, принялась кружить по избушке с озабоченным видом. Она заглянула в горшок со вчерашним холодным варевом, поморщилась, сунула голову в остывшую печь, вытащила уголёк, зачем-то лизнула его, снова скривилась. Не одевшись, сунула босые ноги в коты, в одной рубахе вышла за порог, потянула к себе ветку сосны, оторвала несколько сизых хвоин и принялась жевать. Пожевав с минуту, яростно выплюнула и – молча ушла в лес.

– Тётка Устя… Васёнка, кажись, обратно рехнулась! – испуганно шепнул Петька, подскочив к порогу. – Смотри, что делает… Гляди-гляди, вон шишку сосёт!

– Помолчи-ка, – коротко велела Устинья, прыгая с лавки. Споро влезла в обувь, кое-как накинула азям и выбралась за порог. Проваливаясь в снегу, подошла к Василисе, которая, стоя у кривого кедра, яростно глодала его шишку.

– Васёна, ты чего это? Поди в дом, застынешь! И пошто шишку в рот пихаешь? Она ж в смоле вся, горькая…

– Вижу, – невнятно сказала та, морщась от отвращения. – А что делать-то? Иголки-то ещё хужей…

– Да на что тебе выворота эта? – напряжённо спросила Устинья, пристально вглядываясь в лицо Василисы и готовясь заметить первые признаки безумия. Но синие глаза напротив блестели сердито, ясно.

– Да сама не пойму! – в сердцах ответила Василиса, отбрасывая шишку в снег. – Клюквы вот хочется – спасу нет! Целу ночь не спала – всё об клюкве думала! Мука сущая… До утра вот дотерпела, кинулась хоть к сосне – а она, остуда, горькая! Ни кислинки нет! Подумала – может, хоть смола поможет?

– Та-ак, – Устинья вдруг глубоко вздохнула, насупилась. Оглянулась на избу, где в окне маячили встревоженные физиономии Ефима и Петьки. – Ты мне, девка, вот что лучше скажи…

Выслушав вопрос, Василиса пожала плечами:

– Да уж давно не было. С самой осени. Ни капельки.

– Угу… – Устинья прямо, в упор смотрела в худое, уже слегка испуганное лицо девушки. – Васёнка, так это что же… У тебя с Антипом-то… было, что ль, чего? Когда же вы с ним умудрились только?!

– Да накануне… – Василиса тоже не сводила глаз с Устиньи, и на щеках её всё ярче разгорались два алых пятна. – Перед тем самым днём, когда утонул он… Всё и случилось у нас…

– Ну, вот оно и ясно! – Устинья вдруг улыбнулась во весь рот, и глаза её разом стали синими, как мартовское небо. – С прибылью тебя, девка!

Василиса всплеснула руками – и села в снег где стояла, не удержавшись на разом подкосившихся ногах. Но Устинья тут же подхватила её, выдернув из сугроба, как редьку из грядки:

– Ополоумела?! Застудишься! Разве можно тебе сейчас?! Господи, Богородица всеблагая! Это ж счастье-то какое! Ефим! Ефим! Поди сюда, Ефи-им!

– Господь с тобой, Даниловна, помолчи! – взмолилась Василиса. Но Ефим уже бежал к ним из избы:

– Что, Устька? Что с ней? Вовсе худо?

– Какое «худо»?! Быть тебе летом дядькой, Ефим Прокопьич! – возвестила Устинья, улыбаясь до ушей. Ефим оторопело вытаращился на жену. Затем перевёл взгляд на Василису, спрятавшую лицо в ладонях. Хрипло спросил:

– Так это что ж… успел Антипка?! – и, не дождавшись ответа, сгрёб Василису в охапку, подбросил – и прижал к себе.

– Ой, ли-ишко… – простонала Василиса, – Устя… Даниловна… Да скажи ему…

– Остолопище!!! – загремела на весь лес Устинья, с размаху отвешивая законному супругу крепчайший подзатыльник, – Поставь на место! Нешто можно брюхатую бабу эдак кидать?! Васёна, Васёна, что такое? В голове круженье?! Вот, олух! Доигрался! Куда ставишь, куда ставишь, ирод? Она сейчас как есть в омморок хлопнется! Держи, я говорю, держ-жи! Неси её в хату – да с оглядкой, смотри! Не оскользнись там, внизу намёрзло! Нет, постой, я лёд с крыльца сколю! Какой лиходей всё крыльцо чем-то окатил?! Нет, погоди, Петьку кликну! Петька, живо с топором сюда! Да скорее там! Ефим, а ты не срони смотри!

Выскочивший на крыльцо Петька сначала ошалело воззрился на Ефима с Василисой на руках. Затем, понукаемый Устиньей, заполошно кинулся за топором, неловко затюкал им, сбивая с крыльца намёрзший лёд. Устинья вырвала у мальчишки из рук топор, принялась колотить сама. Ледяная крошка, играя синими и золотыми искрами, полетела в разные стороны. Ефим стоял как скала, расставив ноги и держа на руках съёжившуюся Василису.

– Да опусти, Ефим Прокопьич… Тяжело ведь тебе! – прошептала она.

– Замолчи, – тихо ответил он, глядя на то, как бестолково суетятся у крыльца, вопя друг на дружку, Петька с Устиньей. – Я тебя так до самого лета проношу – не пожалуюсь. Удержи ты его только, племяша-то моего, Антипыча… в себе удержи… Да не реви, дура! Чего взвыла-то? С меня сейчас Устька башку сымет! Опять, скажет, я виноват! Хоть бы раз кто другой у неё под рукой случился…

Но Василиса уже плакала – тихо, горько, уткнувшись мокрым лицом в плечо Ефима, и слёзы её замерзали на овчинном воротнике.

В тот же день Ефим, не слушая дружных протестов женщин, подхватил ружьё, встал на лыжи и ушёл в сторону болота. Вернулся уже в сумерках, замёрзший и злой.

– Не дороешься до клюквы! – объявил он, сдирая с себя промёрзший насквозь полушубок и с грохотом ставя его, как пустое ведро, у печи, – Внизу вся, а снегу поверху – на полтора аршина! Разгребал-разгребал – без толку! Придётся тебе, Васёнка, на сосновой игле покуда зимовать.

С того дня Устинья напрочь запретила невестке работать:

– Сиди, не подскакивай! – рявкала она, когда Василиса хваталась за ведро или брала в сенях топор, – Не на заводе, чай: начальства над душой не стоит! Чего тут делать-то? Воды натопить? Сучьев нарубить? Пустяшное дело, и Петька справится! Вон, лучше с Танюшкой поводись, расскажи ей чего аль погремушку потряси… До самой весны, слышь, тяжелей горшка подымать и не смей! Потом до лета можно будет, а с Петровок – опять не смей! Слышишь ли?

– Слышу, – Василиса сердито опускалась на место, – Так ведь с тоски умереть можно, Даниловна! Заняться ж вовсе нечем. Хоть бы прялка была аль спицы, так и того нет!

– Охти, беда… – усмехалась Устя. – В кои веки девке делать нечего – и то тоскует! Спи да ешь, весны жди! Вон, поглянь, Петька – малой, а не жалится!

С Петькой, однако, тоже всё было непросто. Часто Устинья замечала, как мальчишка сидит с застывшим лицом, уставившись в одну точку. Устинья не трогала его в такие минуты. Все они по молчаливому уговору старались не упоминать имени Антипа, не теребить друг дружке сердце. Но несколько раз среди ночи Устинья просыпалась от тяжёлого, хриплого дыхания мужа, отвернувшегося от неё к стене. Сразу понимая, в чём дело, Устинья обхватывала Ефима руками, прижималась всем телом, гладила по плечам, по голове. Молчала, зная, что никакими словами тут не помочь и не утешить. И лежала рядом, обнимая его, до тех пор, пока дыхание мужа не переходило в глубокое, ровное сопение. Тогда только можно было и самой ткнуться лицом в колючий лапник и беззвучно взвыть, содрогаясь в темноте и давя всхлипы. Дважды она видела, как Василиса, вскочив в темноте с лавки, бежит к дверям, зажимая рукой рот, выскакивает на мороз, под синий лунный свет – и давится там слезами, стоя по колено в глубоком снегу. А однажды ночью Устинью растолкал Ефим:

– Поди-ка к Петьке… Слышь, что с ним?

Петьке явно виделся неспокойный сон: он метался по лавке, чудом не падая на пол, стонал и сквозь стиснутые зубы звал:

– Дядя Антип… Дядя Антип, да нет там ничего…

Испуганная Устинья тщетно пыталась его растолкать: мальчишка не просыпался. Тогда она просто села рядом с ним на лавку и взяла себе на колени его растрёпанную, горячую голову. Постепенно Петька успокоился, уснул. Задремала и Устинья, неудобно прислонившись к холодной стене. А наутро, проснувшись, Петька рассказал:

– Таковой сон хороший видал, тётка Устя! Будто бы не то речка, не то ручей в лесу бежит. Берега зелёные, в воде отражаются, поверху воды цветы жёлтые растут. Через ручей бревно перекинуто, а на бревне том – дядька Антип рыбу удит! А я и без удивленья вовсе, будто и не было ничего… – Петька не удержался, судорожно вздохнул, зажмурился. Переведя дух, продолжил, – Кричу ему: дядя Антип, пошто время тратишь, тут и рыбы нет! А он мне отвечает: кому и головастик – рыба! Да смеётся чему-то… А берега-то зелёные-зелёные, ветер лист шевелит, вода журчит… И цветы жёлтые…

– Всё будет, Петюнька, – сглотнув ком в горле, пообещала Устинья. – И лето будет, и листья, и водичка побежит. И мы все вместе дальше пойдём. Вернёмся в Расею, работу сыщем – заживём по-царски! Ты мне вот что скажи – не приметил, куда я ведро с корьём поставила? Видала я там два сучка – как раз тебе сгодятся!

Петька деловито засновал по избе, выскочил за порог – и вернулся, волоча за собой ведро, полное кусков сосновой коры, которую сам же вчера набрал на растопку. Устинья вывалила кору на пол перед печью, покопалась – и выудила большой красно-коричневый, с янтарной изнанкой, ошметок.

– Поглянь-ка, на кого похож? Не то заяц бежит, не то филин крылья растопырил!

– На филина-то боле похоже, – задумчиво сказал Петька, вертя в пальцах кусок коры. Его глаза прищурились, брови сошлись на переносице. Не выпуская из пальцев обломок, он потянулся за ножом, вбитым в бревно у дверного косяка. Нож был Антипов – и ни Ефим, ни Устинья не решились забрать его у Петьки. Мальчишка даже спать ложился с этим ножом, а днём часами сидел на пороге избы и выстругивал из окорышей зверей и человечков. Точно так же делал прежде Антип, который мог за полчаса превратить любой сучок в забавную фигурку. Игрушки он отдавал заводским детям, и в женском остроге повсюду валялись криворогие козлы, ушастые зайцы и весёлые собаки с хвостами бубликом. У Петьки же, на взгляд Устиньи, выходило ещё лучше, чем у Антипа.

– Ты взгляни-ка, Ефимка, – изумлённо говорила она, показывая мужу вырезанного из коры медведя с рыбиной в зубах, свернувшегося кольцом соболя или падающего вниз, как стрела, сокола, – Ведь живым у Петьки зверьё выходит! Посмотри – каждая прожилочка на месте, каждый сучок в дело идёт! Вот тут, видишь – веточка срезана была, а он её ухом медвежьим приспособил! А у соколка клюв как загнулся – это же углядеть надо было да всего самую чутку почистить!

– И впрямь ловко! – хмыкал Ефим, с интересом крутя в пальцах кривоклювую птицу, – Ну, чем бы дитё не тешилось, лишь бы не плакало! Всё едино заняться нечем! Скоро и я начну с безделья ложки резать!

– Хороший глазок у парня-то вашего! – подтвердил и дед Трофим, явившийся в балаган после Рождества, – Его бы в ученье к стоящему мастеру отдать – так добрый кусок хлеба иметь будет. Люди за поделку большие деньги платят!

– Шутишь? – не поверил Ефим, глядя на то, как старик крутит в пальцах сгорбившуюся перед прыжком рысь, которую Петька лишь минуту назад закончил доводить до ума, – За забаву-то детскую – деньги?!

Дед только пожал могучими плечами и уселся на лавку перед печкой, в которой уже гасли, догорая, угли и бегал последний голубоватый огонёк. Его лицо с резкими чертами, большой нос, посечённые ветром скулы сами казались вырезанными из грубой сосновой чурки.

– На каслинских заводах такая выдумка в цене, – неспешно сказал он, кладя деревянную рысь на край стола, – Там, слышь-ко, на барина с полста таких-то умельцев стараются. Только не из корья, а из глины поделку делают. Коли она годится – так по этим поделкам из чугуна фигурь отливают. Всякую забаву для бар делают: ну, там прибор писчий, али катыш с ручкой, чтоб бумагу разглаживать, или ещё подсвечники и прочее… Отливать – то другое уменье, тоже не последние мастера занимаются. Но вот выдумку свою сделать – для этого особый глаз нужен! Мало таких-то мастеров. На заводах больше-то по немецким образчикам работают, но и своё попадается.

– Так ты, стало быть, каслинский? – осторожно спросил Ефим. Он был уверен, что старик не ответит. Но тот усмехнулся и, взяв длинный сук с обгорелым концом, аккуратно поправил гаснущие угли.

– Ещё чутку – и закрывать можно будет… Я, парень, не каслинский, а полевской. С золотых приисков тамошних, барина Турчанинова.

– Вон как, – как можно безразличнее сказал Ефим, – Значит, не всю жизнь за зверьём пробегал? И другое дело знал?

Дед Трофим молчал. В печи внезапно выстрелила прогоревшая головня, окатив красным светом его лицо.

– С малолетства на приисках-то. Сначала за отцом таскался, опосля сам робить начал. У барина-то не забалуешь, с мальства приспосабливают – кого камешки разбирать, кого – сита мыть… Такие, как ваш Петька, уже работниками серьёзными почитаются. Я с десяток годов около золотишка проходил. И мыл, и жилы находил, и комышками, было дело, брали… И самородковая россыпь тоже однажды приключилась. После неё я в леса-то и ушёл.

– Что ж так? – удивился Ефим. – Я по золоту не знаток, но ведь умный-то человек не всё, что сыщет, в контору понесёт! Я слыхал, что купцы тайные есть…

– А не слыхал, что с теми делают, кои от барина золотишко хоронят? – усмехнулся старик. – Поди, ползавода у вас таковских было? С цепками на руках-ногах?

Ефим, не отвечая, пристально смотрел на деда. Тот, словно не замечая этого взгляда, встал, прикрыл заслонкой красную россыпь углей, и в избе сразу сделалось сумеречно. Тусклым огоньком светилась лучина над ведром с талым снегом. Дрожали на стенах рыжие отсветы. Засыпала, попискивая, Танюшка на руках матери, и негромко звучал Устиньин голос: она рассказывала сказку.

– И вот идёт Иван один через лес, в голове одна думка – где Матрёну-царевну-то в этаких потьмах сыскать? И на серебряное веретёнце надёжи нет, а по сторонам только совы летают да волчища шмыгают! Петюнька, сказывать далее-то, аль спишь уже?

– Ска-азывай, тётка Устя…

– Да чтоб вас!.. Язык уж в узел завязывается! – рассердилась Устинья, – Петюнька, может, завтра покончу?

– Притомилась, хозяйка? – усмехнулся дед Трофим, – Хочешь, я заместо тебя сказку-то расскажу?

– Нешто умеешь? – усомнился Ефим. Старик не ответил. Глядя на прыгающую по брёвнам тень, негромко заговорил:

– О чём же рассказать-то вам, крещёные?.. Ну… Вот пришли одним разом на старый прииск старатели. Небольшая артель, восемь человек всего, да девчонка-стряпуха с ними: дочкой одному-то приходилась. На возрасте девчонка, годов четырнадцать ей тогда было. Да вот беда – немая, да и не слышала ничего, хоть из пушки над ухом пали – не обернётся! Ни на что, кроме стряпать, не годилась, и не сватали её вовсе. Отец её вдовым был, девку за собой таскал, боялся одну оставлять: такую-то всяк обидеть может. Все люди возрастные, женатые. Друг друга не первый год знали, вместе на приисках горевали. А время – весна только, еле-еле дерева в тайге оделись. Первый это пробой в году был. Мужики ещё не уставшие, весёлые, скоренько место для себя на бережку подыскали. Один, который помоложе, в лес за сухостоем ушёл, другие шалашик гоношить начали. А шалаш ведь известно как ставится: елочки молодые рубят, обтёсывают да наискось в землю вкапывают: любой несмышлёныш сумеет. И вот один из старателей глинку роет под жердь, да вдруг чует – тяжело лопатке-то! Вывернул пласт, чуть не надсадился – что за притча такая? Глина сырая, конечно, по весеннему времени, да всё ж не чугун! Присел старатель-то над лопатой, расковырял глину пальцем маленько… мать честная! По всей куче самородков насажено, как клюква в пироге… штук двенадцать, и каждый с горошину величиной! Охнул он, закричал – разом все сбежались! Похватали лопаты, принялись рыть… До потёмок копались, двадцать три, слышь, самородка выбрали – и все как горох, гладенькие, ровные, будто на заказ сработано! Обрадовались, конечно, сели думать: что делать? Коли по начальству заявить – отберут всё, что нашли, по бросовой цене в конторе примут. Коли припрятать да тайным купцам сдать – страшно. Дача-то барская, коли прознают – беда будет, а люди все семейные… Порешили всё-таки до начальства не доводить, а поделить золотишко промеж собой да обождать годок-другой. А после уж потихоньку продавать начать, чтоб не догадался никто – отчего это целая артель вдруг разом обогатилась! Да наутро положили ещё порыться вокруг – может статься, ещё горошинок найдут! А покуда решили эти поделить. Разложили их на чьём-то зипуне да, как водится, жеребьёвку устроили. Только вот ведь беда-то: двадцать три на восьмерых, хоть убейся, не делятся! Коли бы ещё хоть один – как бы складно вышло, каждому по три, да и без обид! А тут – ну никак, хоть лопни! И вспомнили они, что один-то из них – вдовец, одиночка. И тут же порешили, что, коль семьи у мужика нету, так ему-то два самородочка и достанутся. А остальным всем – по три! Вдовец, понятно, в обиду ударился: мол, спасибо вам, товарищи, что вовсе не обделили, милостинку просить не отправили! Дочку немую замуж выдать не с чем, а вы меня и за равного не сочли! Слово за слово – и разодрались ведь! Да как ещё! Мужики все приисковые, могутные: и лопата, и кайло в руках бывали… – дед Трофим вдохнул, нахмурился. Покосился на гаснущие угли.

– А тот, кто моложе был, в лесу той ночью заплутал. Место-то незнакомое, да ещё и болотце попалось… так всю ночь парень под сосной и просидел, зубами простучал: чуть комарьё заживо не съело! Наутро уж, как рассвело, по солнцу обозначился, вышел к реке, на бережок – батюшки-святы! Всё кровищей залито, берег изрыт, товарищи мёртвые лежат… Он к одному, к другому – никого в живых! Один ещё что-то трепыхался, да на руках у парня помер. Дыра, вишь, от кайла в голове была. Молодец чуть не свихнулся, на всё это глядя! А из-под берега девка к нему вылезает, трясётся вся, мычит да руками машет! А в подоле что-то и держит, скрючилась вся до земли. Помог парень ей из-под берега вылезти, а подол у Марфутки возьми да прорвись! И посыпались ему под ноги все двадцать три-то горошинки, из-за которых семеро человек друг дружку порешили… – дед помолчал, склонил набок кудлатую голову, словно прислушиваясь к чему-то. Ефим молчал, не шевелился, как заворожённый. Молчала и Устинья.

– Никак, головешка загорелась? – старик встал, снял заслонку, тщательно перемешал обгорелым суком угли. Аккуратно пристроил заслонку обратно, вернулся на лавку. И не обернулся, когда сзади, бесшумно ступая босыми ногами по полу, подошла Устинья.

– Что же далее-то с тобой было, Трофим Акинфич? – негромко спросила она. Старик с усмешкой взглянул на неё из-под седых бровей.

– Умна хозяйка у тебя, Ефим.

– Не жалуюсь, – обронил тот, глядя не на деда, а на Устинью. Та ответила мужу прямым, взволнованным взглядом.

– А далее просто всё, – таким же ровным, хрипловатым голосом продолжил старый охотник, – С час, а может, с два как очумелый сидел, башкой крутил, всё поверить не мог: будто не со мной всё… Затем в разум вернулся, понял: беды не миновать. Затаскают, виноватым во всём сделают: поди оправдайся, коли свидетелей – девка одна и та – убогая… А если ещё и золотишко найдут!.. Подумал-подумал и понял, что в Сибирь уходить мне надобно. А в заводе-то жена, ребятишек двое осталось… что с ними будет? А по-другому если глянуть – какое их-то житьё, коли меня засудят? И так и так без тятьки тянуть… Стало быть – в бега. И Марфутку, хочешь-не хочешь, с собой брать надобно, потому что одна она до завода всё едино не доберётся, а не в тайге же девку бросать? Пойдёшь, говорю, со мной? А она ревёт-заливается, ничего и молвить не может. Что ж… Начал я помаленьку яму копать, долбить… внизу-то промёрзлое всё ещё было, только на пол-аршина и прорыться можно. Так до вечера и провозился, землю мёрзлую ворочавши. Ну, всё-таки два аршина углубил, значит. Всех семерых в ту яму стащил, засыпал, заровнял, дёрном прикрыл. Ещё и ёлочек молодых в тайге выкопал, принёс да посадил, чтобы, значит, и не догадаться было. Многие ведь в заводе знали, куда артель пошла, в перву голову на тот берег искать бы прибежали… Как новый у меня бережок-то стал, ровно и не было никого! Струмент приисковый я собрал, лопату да топор прихватил, Марфутку через плечо кинул – ноги, вишь, у неё отнялись с перепугу-то, – и в тайгу ушёл. С месяц, почитай, мы с ней в Сибирь пробирались: слава богу, по весеннему времени тепло было. Скоро и саранки, и ягода всякая пошла. И с ружьём я управляться умел. На это самое место, где сейчас живём, уж в середине лета пришли. Я избёнку срубил, рыбу ловить приучился, котелок, слава богу, с нами был… так жить и начали. К Марфутке ноги вернулись… так понемножку и выкрутились. Померла она, правда, у меня через год, да то уж другой сказ. Сынов мне уже новая моя хозяйка нарожала.

– А золото куда дел? – сиплым после долгого молчания голосом спросил Ефим, – Нешто с собой не взял?

– Ошалел ты, парень? – хмыкнул старик, – Этакую тяжесть через тайгу переть, когда на мне и струмент, и девка висли? Самородки я прямо с того бережка в реку покидал – только кружочки пошли. И забожился впредь с золотом не вязаться: одни муки через него. Тридцать лет охотой прожил – и, слава богу, не пожалился ни разу. Тайга-то зверя всякого полна. За зиму по тыще соболей иногда, бывает, с сынами берём, да белок, да лисиц… Козлов так и не считаем. Летом в город это всё везу, купцу знакомому продаю, другому купцу – солонину… У нас и запашка хорошая есть: по закону земля взята, и бумаги имеются. Весной пшеницу сеем, хорошо она здесь подымается… – дед Трофим повернулся к Ефиму и неожиданно закончил:

– Так что, если надумаете Василису за моего Гришку отдать – житьё ей хорошее будет. Обижать не станем, нет такого у нас в заведенье. Подумай, Ефимка.

– Не отдам, – помолчав, сказал Ефим. – Не пойдёт она.

– Вот как? – без улыбки удивился старик, – Чем же Гришка ей худ?

– Не худ, да и не люб. Замуж-то ей кидаться незачем. Сам видал, какая она у нас. Куда ни приведи, хоть к царю в хату – женихи в череду выстроятся. К тому ж брюхата она от брата. Мы и сами не чуяли, покуда она клюквы по всем углам искать не начала.

– Нашла? – неожиданно поинтересовался старик.

– Какое… – в сердцах отмахнулся Ефим, – Я сам по болоту битый день пролазил – один снег только по грудки. Так что не обижайся, Трофим Акинфич. Другую невесту сыну поищи.

– Жаль, – спокойно сказал старик. – Ну, на нет и суда нет. Ты смотри, ночь-то уж вовсе глухая… эко засиделись! Вон и хозяйка твоя спит!

Ефим скосил глаза. Действительно, Устинья спала, неудобно навалившись грудью на край стола.

– Пора и нам, – объявил старик, вставая, – До свету уйду, домой надобно. Ты мне ещё два самородка положь на стол – и ложись покойно.

Уже ложась спать, Ефим не вытерпел:

– Коли ты слово дал с золотом не вязаться – пошто наше-то требуешь? Или тоже в реку кинешь?

– Знамо дело, кину, – прозвучало из темноты. – Для того с тебя это золото и беру. Сам подумай: доберётесь вы с этим золотишком до людского места, попробуете продать – да по неопытности и пропадёте! Мало того, что обратно на каторгу ухнете – так ещё и замытарят: место покажи! Место покажете – и набежит ко мне сюда народ! Начнут дачи метить, прииски разводить, зверя всего распугают, завод выстроят… А у меня тут угодья хорошие, звери стадами ходят, соболей тьма-тьмущая… Испортят ведь всё, и только, – старик замолчал и, сколько ни ждал Ефим, больше не сказал ни слова.

Взбудораженный рассказом деда, Ефим долго не мог уснуть. Он на руках перенёс Устинью от стола на лавку, укрыл тулупом, пристроился рядом сам. И долго лежал, глядя в темноту, слушая, как свистит-надрывается ветер в трубе, и раз за разом прогоняя в мыслях услышанное. Что-то в рассказанном тревожило его, цепляясь, как досадная заноза, не давая успокоиться. Но что – Ефим так и не мог понять.

«Вот жаль, Устька уснула… Она бы разом учуяла, коль дед сбрехал что! А на что ему брехать? Мог бы и вовсе рта не раскрывать… Прав хитрован старый: пропали бы мы с этим золотом, – напряжённо размышлял он, – Вон что рассказал – семеро человек друг друга убили, поделить "горошки" не могли… Мы-то с Антипкой, понятно дело, не подрались бы… так ведь и продать не сумели б! Так и пролежало бы оно у нас… да ещё, не дай бог, чужой кто проведал… Нет. Всё верно дед решил. Пусть его в реку кидает, коли блажь у него такая. Я и без золота выгребусь. Были бы руки. А коли не соврёт да бумаги нам по весне достанет – лучшего и ждать незачем. Проберёмся за хребет, работёнку себе сыщу, Петьку в ученье пристроим… Проживём!»

Глаза, наконец, стали слипаться, Ефим повернулся на бок, привычно сгрёб в охапку жену, уткнулся лицом в её тёплое плечо – и уснул.

Через три дня по снегу на лыжах прибежал Гришка. Услышав его весёлый голос: "Эй, варнаки-и! Живы?", Василиса привычно метнулась за печь, и отпирать дверь пошла Устинья.

– Что ж ты, Григорий Трофимыч, нас всё варнаками кличешь? – проворчала она, сметая снег с крыльца и приглашая гостя внутрь. – Такие ж люди, поди, как и ты… Садись, поснедай. Надолго ль?

– Зараз же обратно, – рассмеялся Гришка, сбрасывая обсыпанный снегом малахай в сенях и входя в избу. В руках у него был плотно закрытый берестяной туес. – Тятька-то и не знает, куда я подорвался, вернусь – взгреет ещё!

– А на что же пришёл? – растерялась Устинья.

Гришка молча бухнул на стол туес. С усилием снял плотно прилегавшую крышку. Внутри, из-под прикрывающих их еловых лапок, турмалиновыми бусами рдели ягоды клюквы.

– Для Васёны вашей! Тятя говорил – втемяшилось ей…

– Вот спасибо-то тебе, парень! – медленно, не отводя взгляда от туеса, выговорила Устинья, – Васёна! Выйди-ка!

Из-за печи выглянуло настороженное синеглазое лицо. Устинья, улыбаясь, поманила невестку:

– Подойди, Васёнка, поздоровайся, нехорошо ведь… Поглянь, чего для тебя Григорий принёс!

– Господи… Спа… си… бо… – одними губами выговорила Василиса. Синие глаза её расширились, засияв вдруг таким нестерпимым небесным светом, что даже у Устиньи защемило сердце. "Господи, какая она… Сколько живу, таких девок не видала! Впору царями-боярами вертеть! Антип, Антип Прокопьич, да на кого же ты, бессовестный, бросил её…"

К горлу горьким комком подкатили слёзы. Торопливо сглотнув их, Устинья покосилась на Гришку: не заметил ли. И сразу поняла, что парень не видит ничего, кроме Василисы. А та жадными глазами смотрела на туесок. Подойдя, она осторожно взяла несколько ягодок, аккуратно положила в рот, раскусила – и по бледному, худому лицу её расплылось выражение бесконечного блаженства.

– Бо-го-роди-ца… – медленно, по складам произнесла Василиса. – Спаси тебя Христос, Григорий Трофимыч… С того света поднял! Да что глядишь-то так?

– Угодил, стало быть? – опомнился Гришка. Смущённо стрельнул глазами на Устинью, потёр кулаком лоб и глубоко, словно вынырнув со дна омута, вздохнул. – На здоровье, Василиса Мелентьевна!

Василиса съела сразу целую пригоршню ягод, щедро поделилась с Танюшкой и Петькой. Последний, деликатно положив в рот три штучки, подвинул туесок обратно:

– Ешь сама, тебе надобней!

– Я ещё привезу, все ешьте! – весело пообещал Гришка, – У нас цельный бочонок в сенцах стоит! Зимой без клюквы-то беда: цинга одолеть может. Клюква да игла сосновая – главное спасенье! Надо было вам ещё и мёду прихватить… ну да это уж в другой раз.

– Трофим Акинфич не забранит ли тебя? – осторожно спросила Устинья, – Куда годится – чужим людям добро разбазаривать?

– Отчего ж чужим? – ухмыльнулся Гришка, поигрывая рысьими глазами в сторону Василисы. – Как знать, может, и породнимся ещё!

Василиса мгновенно перестала улыбаться. Рука её, державшая пригоршню клюквы, разжалась. Тёмно-красные ягоды покатились по столешнице. Не поднимая взгляда, Василиса принялась собирать их. С лица Гришки тоже пропала ухмылка. Виновато покосившись на Устинью, он попытался было помочь Васёне. Руки их столкнулись над столом. Василиса вспыхнула, резко поднялась и ушла за печь.

– Вот тебе и клюковка с мёдом… – пробормотал Гришка, изо всех сил стараясь сохранить лицо. Но на скулах его отчаянно дёргались желваки, а губы побелели до синевы. Ефиму, который молча наблюдал за происходящим с другого конца стола, даже стало жаль парня. "Ох, Василиса Погибелишна, до чего ж ты людей доводишь?"

Вслух же он сказал:

– Устинья, чего села-то? Доставай горшок, покормить гостя надобно! Клюква хороша, а сытым с неё, чай, не будешь!

– И то верно! – опомнилась Устинья. – Григорий, у меня тут каша допрела, сей минут…

– Не трудись, Устинья Даниловна, мне домой надо, – отказался Гришка. – Говорю ж – без спросу отлучился.

– Да что ж ты, голодный да холодный в такую даль побежишь?!

– По нашему-то – пустяк, да на лыжах ещё! – отмахнулся Гришка. Не слушая уговоров Устиньи, встал, потянулся за кожухом и шагнул к дверям. Уже у порога остановился. Не оборачиваясь, попросил:

– Василиса Мелентьевна, не проводишь ли? Разговор есть.

– Что ещё за… – недовольно начал было Ефим, но Устинья со всей силы ткнула его кулаком в бок. Василиса молча, не поднимая глаз, накинула азям, платок, влезла в коты.

– На что гонишь её к нему? – сердитым шёпотом спросил Ефим.

– Сама сказать должна, не мы, – одними губами ответила Устинья. – Да сядь ты, не ходи за ней!

Но Ефим упрямо мотнул головой и, как был в одной рубахе, вышел вслед за Василисой за порог. И стоял на крыльце, лишь изредка передёргивая плечами от стужи, всё то время, пока Василиса о чём-то вполголоса беседовала с Гришкой.

Говорили они, впрочем, недолго. Василиса обронила последнее слово, повернулась и, не оборачиваясь, пошла к крыльцу. Гришка сорвался с места и, подняв вихрь снежной пыли, унёсся в ельник. Серый волчий малахай его лишь раз мелькнул на косогоре между стволами – и исчез.

– Ну что – пойдёшь за него, сестрица? – свирепо спросил Ефим, когда Василиса взошла на крыльцо. Та подняла голову, взглянула в обозлённую физиономию Ефима синими спокойными глазами, в которых чуть дрожала слеза. Ровным голосом спросила:

– Да ты в уме ли, братец? – и прошла мимо, в сени.

– Так хоть бы мёду прежде с него дождалась… – растерянно буркнул Ефим ей в спину. – Небось, и не приедет больше! Жуй теперь кислятину эту, покуда скулы не сведёт… Дуры вы, бабы! С какой стороны ни зайди – всё дуры!

Василиса обернулась. В упор посмотрела на Ефима – и вдруг, всплеснув руками, расхохоталась – звонко, весело и дробно. Из избы выскочила перепуганная Устинья, посмотрела на заливающуюся смехом Василису, на ошалелое лицо мужа, охнула – и сама засмеялась, привалившись спиной к дверному косяку.

* * *

Через Бельский уезд неспешно катилась зима. Весь декабрь валил снег, солнце пряталось за седыми, взлохмаченными облаками, лишь изредка прорезаясь сквозь них острым лезвием-лучом. Величественные сугробы поднялись до самых окон болотеевских изб. Давно отгремел Покров с его свадьбами. Пришло время деревенских посиделок, санных забав на крутом, обледенелом берегу реки и снежных крепостей, в возведении которых с огромной охотой участвовала юная болотеевская барышня. За ней приглядывали Федорка и Яким: тринадцатилетние голенастые двойняшки. Близнецы были взяты на столь ответственную службу за то, что были чрезвычайно прытки: осенью Федорка сумела догнать укравшую курёнка кошку и вырвать у той из зубов полузадохшуюся добычу. Дунька здраво рассудила, что после кошки невелик труд будет угнаться и за барышней.

От несостоявшегося мужа Александрин не было ни слуху ни духу. Закатову удалось узнать, что Казарин продал свою деревеньку через третьи руки, по доверенности и за копейки. Было очевидно, что в Бельском уезде злополучный двоежёнец более не появится. Вороная Наяда стояла в конюшне, доводя Ворона до безумия своим кокетливым ржанием через тонкую стенку. В мыслях Закатов уже рисовал себе родившихся осенью жеребят и начало собственного конного завода. Изредка он выезжал на Наяде в снежное поле и радостно удивлялся её выносливости, стати, ровному, стелящемуся бегу и бесконечному, как у оперной примадонны, дыханию. Потомство двух великолепных животных, по недосмотру судьбы принадлежащих Никите, обещало быть блистательным. На конюшне постоянно торчали кто-то из сыновей или внуков Прокопа Силина. Все Силины были страстными лошадниками, и, пока они занимались Наядой и Вороном, Закатов мог быть спокоен за свои сокровища. Гораздо более его волновала Александрин.

Привыкший к затворничеству Закатов не умел и не любил принимать у себя гостей и больше всего боялся, что Александрин заметит это. Однако, через неделю стало очевидно, что это безмолвное, исхудалое, полупрозрачное существо попросту не способно никого собой стеснить. Первые дни Александрин просто спала: спала ночью, спала днём, спала вечером. Дуньке едва удавалось, явившись в её комнату с подносом, насильно впихнуть в рот своей подопечной несколько ложек куриного супа или нежнейшей кашки, приготовленной из овсяной муки.

– Да что же с ней, право? – волновался Закатов, – Как же это можно – чтоб совсем ничего не есть? Может, за доктором в уезд послать?

– Только зря лошадей прогоняете! – отмахивалась Дунька. – Что спит – это правильно, во сне из человека тоска выходит. Столько барыня промучилась – как же теперь не спать-то? К тому же, в положении ихнем это очень даже обнакновенно наблюдается…

– В ка… ком положении?

– Так брюхатые они! – буднично сообщила Дунька. – Уж четыре-то месяца наверняка есть! Да что вы так перепугались-то, барин? Дело бабье, житейское… К лету опростаются в лучшем виде. А кушать начнут поманеньку, у меня не отвертишься! Второго дня только семь ложек супчику съели, а нынче уж девять! Завтра, глядишь, все пятнадцать будут, а там и до блинчиков дойдёт! Парамоновна такие блинчики с мёдом приготовит – сам Господь наш в раю со своими херувимами за них подрался бы!

Дунька снова оказалась права: понемногу Александрин начала и подниматься с постели, и съедать всё то, что притаскивала ей в комнату горничная. В полное распоряжение гостьи отдали хохотушку и болтунью Парашку, которая до этого вяала кружева в девичьей. Парашка оказалась весьма довольна избавлением от коклюшек и теперь каждый вечер весело докладывала барину о состоянии своей подопечной:

– Нынче куда как лучше им! Вчера, когда метель поднялась, уж такие грустные у окна сидели, всё на снег глядели, а из глазок-то – кап… кап… У меня аж сердце занялось! Не хотите ли, спрашиваю, барыня, сказку, а то могу и песенку какую спеть! Спой, говорит, сделай милость – а сама всё плачет, плачет… Ну, думаю, какие уж тут песни – и давай ей сказывать про то, как солдат в Великий пост к купецкой дочке через окно…

– Паранька! – пугался Закатов, – Рехнулась ты, право: такое рассказывать барыне! Эта твоя история весьма фривольна и…

– Не беспокойтеся, до пребольного и не дошло даже! – бодро утешала Паранька, – Солдат ещё и до Москвы не добрался, а Александра Михайловна у меня уж уснули! Спали крепенько, только заполночь что-то закрутились да на непонятном заговорили, да быстро так, жалобно… Ну, я их перекрестила, ворот на рубашке раскрыла, чтобы значит, ангел душку видел, лобик вытерла, – они и угомонились, и до утра спали покойно и проснулись весёленькие! А утром, стало быть, чаю подали, да с кренделюшками, Парамоновна нарочно ещё затемно печь растопила, да с топлёными сливками, да с маслицем! Всё съесть изволили, да порозовели этак сразу, любо-дорого взглянуть! А там уж и Марья Никитишна к ним прорвалась со своею книжкой, и они вдвоём в постельке сидели, да картинки смотрели, да смеялись! И мне показывали! А после я одеваться подала и в сад их вывела, на синичек со снегирями поглядеть! Якимка нарочно кормушку в развилке приладил, чтобы, значит, птичек семечками одарять! Уж так у меня Александра Михайловна разрумянились, что любо-дорого посмотреть! А опосля Марья Никитишна со своею Федоркой бешеной побежали с горы кататься, а я барыню нашу повела чай пить!

Вскоре Закатов должен был признать, что госпожа Влоньская пошла на поправку. Тяжёлый, неспокойный сон и полное отсутствие аппетита первых недель канули в небытие. Вскоре Никита уже видел из окна, как Александрин в шерстяном платье и тяжёлом лисьем полушубке пересекает заснеженный сад, подолгу замирая под рябинами, по которым, роняя снег с багровых, схваченных морозом гроздей, скачут снегири. Специально для неё Авдеич расчищал по утрам дорожки сада, по которым Александрин гуляла в сопровождении верной Парашки. Иногда к ним присоединялась Маняша, набегавшаяся на горке до румянца во всю щёку. Закатов видел, как дочка безостановочно стрекочет, размахивая перед гостьей руками в пёстрых рукавичках, и заразительно смеётся, и Александрин слабо улыбается ей в ответ. Вскоре Дунька уже с некоторой ревностью докладывала:

– Марья Никитишна уж куда какой подружкой для вашей протежи стала! Чуть утро – сейчас и прыг к ним в комнату, и прямо в постель лезут, и книжки свои тащат все до единой! Я – следом! Маняша, кричу, что же ты барыню с утра пораньше волнуешь, опосля заглянешь, к полудню… а Александра Михайловна говорят: «Ничего, Авдотья, я уже не сплю, мне даже весело…» Сядут вдвоём – и давай книжки разглядывать, а потом Маняша почнёт стихи рассказывать, а барыня ей в ответ – что-то по-французски, да смеются вместе!

Сначала Закатов не придавал значения этому увлечению дочки – пока однажды Маняша с гордостью не рассказала ему по-немецки стишок про Макса и Морица. Стихотворение, насколько мог судить Никита из корпусного курса немецкого, было выучено без единой ошибки и прочитано без запинки.

– Что ж, Маняша, прекрасно, – озадаченно сказал он, – О чём же, по-твоему, эти стихи?

Он был уверен, что стихотворение было заучено как бессмысленный набор звуков: он сам учил так в детстве иностранные тексты. Но Маняша ловко перевела текст слово за словом и подконец похвасталась, что знает теперь, как сказать по-французски: "Жевузем" и "Авек плезир".

В тот же вечер за ужином Закатов осторожно сказал:

– Я весьма благодарен вам, Александра Михайловна, что вы нашли время заняться с моей дочерью. Вы сами можете видеть, что Маняша у меня мало образована и…

– Мари – чудный ребёнок! – улыбнулась Александрин, – И очень много знает для своих лет. Представьте, Никита Владимирович, она читала мне "Руслана и Людмилу" наизусть, не глядя в книгу – ведь она ещё не умеет читать! Я знала только одного человека, который мог вот так читать эту поэму… – тут Александрин смешалась и уткнулась в свою тарелку. Закатов, тоже прекрасно знавший этого человека, смутился не меньше.

– Боюсь, что кроме этого, Маняша ничего и не знает, – проворчал он. – Я, признаться, не занимался её образованием…

– Но что же ещё должен знать ребёнок в эти годы? Мари ещё так молода, что вряд ли возможно давать ей уроки…

– Тем не менее, вам удалось научить её стихам на немецком!

– О, лишь потому, что для Мари это было забавой, а память у ней отменная! Она с такой лёгкостью воспроизводит все те… – Александрин запнулась, – образцы народной фантазии, которые слышит в девичьей!

Именно это Закатов, сам выросший на "образцах народной фантазии", и опасался услышать. И, старательно разрезая Дунькин грибной пирог, сказал:

– Мадемуазель Александрин, я понимаю, что с моей стороны безответственно и, вероятно, даже жестоко просить вас об одолжении…

– Никита Владимирович, я готова сделать всё, что в моих силах! – перебила его Александрин так страстно, что Никита даже умолк от неожиданности, – Вы избавили меня от такой муки… от такого положения… Я день и ночь думаю о том, как мне отблагодарить вас! А вы!..

– Что за вздор, Александрин! – сконфузился он. – Мы ведь, кажется, уже давно договорились, что не станем даже упоминать…

– Да, да, я помню, прошу меня простить… Но теперь, когда вы хотите от меня услуги, я так счастлива! – Александрин вдруг улыбнулась как девочка, ясно и весело, – Что же я могу сделать для вас?

– Я хотел бы… Если, разумеется, вас не утомит это… ведь вы… ваше положение… Одним словом, не могли бы вы хоть по несколько минут в день говорить с Маняшей по-французски и по-немецки? Ведь вы окончили Смольный институт и наверняка прекрасно можете…

– О, я была первой в отделении! – радостно сообщила Александрин, – И я с огромным удовольствием займусь Мари! Да ведь мы уже занимаемся! Она так умна, так сообразительна! С ней так забавно говорить! В её обществе я сама чувствую себя гораздо легче, чем… – она вдруг запнулась, снова покраснела, с нарочитым старанием расправила салфетку у себя на коленях. Закатов, не зная, чем вызвана такая перемена в молодой женщине, не сводил с неё взгляда. Но Александрин больше не произнесла ни слова – и Закатов не стал настаивать.

В тот вечер он долго не мог заставить себя отправиться в постель и, меряя шагами кабинет, то и дело останавливался у окна, за которым опять разошлась метель. В палисаднике, казалось, сражались зыбкие белесые призраки. Они то яростно бросались друг на друга, сплетаясь в вихрящемся клубке, то падали замертво в сугробы, то медленно, словно через силу, начинали подниматься и опять сходились, взмахивая страшными крыльями и щупальцами… «Поневоле Гофмана с его фантасмагориями вспомнишь… – рассеянно думал Никита, вглядываясь в снежную юлу, носящуюся над забором, – Когда, кстати, следующую «Ниву» пришлют? Совсем худо стали ходить письма…»

В том, что он ждёт письма от Веры, Закатов не желал сознаваться даже самому себе – но нестерпимая, сосущая тоска давала о себе знать всё сильнее. Последнее письмо от княгини Тоневицкой пришло осенью, к Маняшиному Дню ангела. Закатов так и не ответил на него – и больше не получил от Веры ни строчки. День шёл за днём, и понемногу он начинал волноваться – хотя и сам не мог себе объяснить, почему.

«Почему?! Знаешь прекрасно, почему! – ожесточённо думал он, отвернувшись от окна и вновь принимаясь мерить шагами кабинет. – «Лицемер чёртов! Не понимает он, видите ли, отчего ему не пишут… Оттого, что она занята! Оттого, что ей некому помочь! Оттого, что ты ей никто и звать никак! Оттого, что ты сам не ответил ей на последнее письмо! Так и не осмелился, трус проклятый, написать ей правду об Александрин!»

«Вздор, при чём тут смелость?» – злился он, остановившись у стола и глядя на бьющийся язычок свечи как на личного оскорбителя. – «Я просто не мог… не имел права… Я же дал слово Александрин, что Вера не узнает ни о чём! Да, вероятно, это было опрометчиво, – но как же ещё было успокоить этого несчастного ребёнка? Она ведь в самом деле была в ужасе от того, что я могу поставить княгиню Тоневицкую в известность… Отчего же всё-таки Александрин так боится своей приёмной матери? Я знаю Веру всю жизнь… Она не способна причинить кому-то зло. Александрин сбежала из её дома с подлецом. Грустная история, но не она первая, не она последняя. Она сама говорила, что в доме княгини Тоневицкой с ней обращались как с родной дочерью, не наносили ни обид, ни оскорблений. Но отчего же Александрин так не хочет вернуться туда? Вера была бы счастлива принять её. Ведь во всём виноват один Казарин, скотина… Всё же мало я ему навалял, сукину сыну! Стольким людям изломал жизнь – и отделался всего-навсего битой мордой, мерзавец! Застрелить надо было гада к чёртовой матери… И вот теперь Вера продолжает страдать… а господин Закатов, видите ли, связан словом!

«И буду им связанным ровно столько, сколько понадобится Александрин!» – отважно возражал он своему тусклому отражению в дверце книжного шкафа. – «Потому что, наверное, не просто так она с меня это слово взяла! Ты, брат Закатов, знать ничего не знаешь о том, что происходило в семействе Тоневицких все эти годы! Помимо Веры, там ещё и сводные братья, и сестра! Кто знает, что за отношения сложились между ними… Может быть, как-нибудь поосторожнее расспросить об этом Александрин? Вздор, Закатов: никогда в жизни ты не мог вести душеспасительных бесед! Испортишь всё ещё больше и только напугаешь эту несчастную девочку. И это уже будет не только преступно, но и опасно! Однажды мадемуазель Влоньская уже влезла в петлю! Тебе ли не знать, что такие желания обычно имеют рецидивы! К тому же в её нынешнем состоянии довольно пустяка, чтобы… Ну уж нет! Тут, право, даже выбирать не из чего. Коль уж Александрин оказалась в моём доме – она должна не бояться здесь ничего. Спокойно доносить младенца, с божьей помощью родить – и баста, дальше будет видно! Может быть, после родов она переменится, такое же случается… Дунька, по крайней мере, это утверждает… Какой у меня может быть выбор?!»

Никита решительно подходил к окну – и до рези в глазах смотрел на метель, силясь выгнать из мыслей тонкое, смуглое лицо с милой родинкой на щеке, тёмные, внимательные глаза, мягкие ресницы, волну смоляных волос…

«Но ведь Вера мучается, мучается ужасно! Каким облегчением для неё было бы узнать, что Александрин жива и здорова, что она вырвалась от Казарина… Но нет, она не узнает этого никогда! Потому что господину Закатову приспичило сыграть в благородство! Он, понимаете ли, дал слово и держит его! Тьфу… Закатов, ну почему от тебя всем одни только неприятности?! И куда Дунька опять «ерофеича» спрятала?! В собственном доме напиться не дадут!»

Книжный шкаф молчал. Свеча безмолвствовала. Снежным вихрям за окном нечего было добавить. Даже сверчок за печью умолк, словно расписываясь в своём бессилии. Закатов мрачно выругался, погасил свечу и, геройски подавив мечты о «ерофеиче», отправился спать.

А зима неспешно шла дальше, волоча через заснеженные деревеньки Бельского уезда свои метели, снегопады, мглистые ночные бураны и редкие солнечные дни. Минули весёлые Святки, на которых деревенская молодёжь традиционно вваливалась в барский дом в личинах и вывороченных шубах, с плясками и колядами, требуя угощения, а Дунька, бурча больше для порядка, готовила для них богатый стол с пирогами, сластями и жареной свининой. В девичьей вовсю гадали на углях и воде, предлагали увидеть судьбу и Александрин, но та решительно отказалась, наблюдая, впрочем, за девичьей вознёй и беготнёй с большим интересом. Став официальной гувернанткой Маняши, она, казалось, почувствовала себя увереннее в доме своего неожиданного покровителя, и за всю зиму Закатов увидел у неё слёзы лишь один раз: когда он предложил ей жалованье.

– Право, Никита Владимирович, я не настолько низко пала! – дрожащим от возмущения голосом объявила она. – Вы спасли мне жизнь! Я живу в вашем доме третий месяц на всём готовом, мне давно не было так хорошо и спокойно… за что же вы собрались мне платить? За моё блаженство?!

– Но, Александрин… дитя моё… Вы ведь даёте уроки моей дочери…

– …и получаю от этого несказанное удовольствие! – отрезала Александрин. – Стало быть, это я должна заплатить вам за него! Вы сделаете мне огромное одолжение, Никита Владимирович, если мы более не вернёмся к разговору о деньгах!

Закатов осторожно перевёл дух, понимая, что дёшево отделался. Больше он не возвращался к денежной теме.

Александрин была права: их занятия с Маняшей больше напоминали весёлую игру. Для Закатова это было неожиданностью: он помнил собственное безрадостное ученичество, долгие часы зубрёжки, сухой голос учительницы: «Вы опять ничего не помните, чем забита ваша голова?» – от которого хотелось сжаться в точку и исчезнуть с божьего света. Уроки же французского – по утрам, за чаем – напоминали ему весёлое перекидывание мячика:

– Чайник, ma chere?

– Bouilloire!

– Сахарница?

– Sucrier!

– Tres bien! Servez le lait, ma chere!

– Je ne comrend pas, madame!

– Ну, пустяки, вспоминайте! «Lait», «servez»…

– Вспомнила! S’il vous plait, avec plaisir!

– Превосходно, вот и выучили!

– Александрин, вы просто непревзойдённый педагог! – с искренним восхищением заметил однажды Закатов, наблюдая во время вечернего чая за этим перебрасыванием словами. – Никогда не думал, что можно так легко и просто учить языки! Этому сейчас учат в Смольном институте?

Александрин грустно улыбнулась, отпустила Маняшу играть – и та помчалась из комнаты прямо в протянутые руки Федорки. Когда за ними, хлопнув на весь дом, закрылась дверь (хорошие манеры не прививались, хоть убей, ни Маняше, ни Федорке), Александрин со вздохом ответила:

– Ничему, кроме смешного кривляния, в нашем институте научиться было нельзя. И как жаль, что я лишь сейчас начинаю понимать это.

«А Вера это утверждала уже в двенадцать лет,» – невольно подумал Закатов. Вслух он этого, разумеется, не сказал и неуклюже попытался вернуться к комплиментам:

– Но откуда же тогда у вас такая лёгкость в обучении детей? Я знаю Маняшу, она добрая, весёлая, но неусидчивая страшно! И ей всего-навсего четыре года! Она нипочём не станет учить то, что ей скучно или не хочется! Вы как-то упомянули «Руслана и Людмилу» – но Маняша знает эти стихи лишь потому, что слышит их с двух месяцев! Я, к сожалению, других стихов наизусть не знаю. А у вас она уже болтает французскими виршами и… Где вы учились преподавать, в таком случае, если не в институте?

– Моя приёмная… – Александрин запнулась. – Княгиня Тоневицкая при мне занималась с крестьянскими детьми. Она и меня с княжной пыталась привлечь к этому, но я… мне тогда казалось это скучным. Аннет удавалось гораздо лучше. Вера Николаевна утверждала, что у нас совершенно неверно обучают детей! Сначала долго, нудно учат «аз», «буки», «веди». Потом надо объяснить дитяте, что «аз» читается как «а», «буки» как «б»… Ненужная трата времени – и только. А потом начинается это ужасное слогочтение! Помните? «Сгдрв», «блркт», «мнсгл»… Ломание языка, слёзы, нетерпение… ненависть к чтению на всю жизнь! К чему? Княгиня писала детям простые слова: «репа», «сено», «лук»… Потом потихоньку добирались до длинных слов, а уж после шли «еры» и «ери». И очень быстро и легко всё выходило! А языки лучше всего учатся в обыденных разговорах за столом или во время гулянья. И получается куда быстрее, чем по книгам!

– Детей надо любить и видеть в них людей… – задумчиво сказал Никита. Александрин удивлённо взглянула на него, и он, смутившись, пояснил, – Эта фраза, как говорила мне Ве… княгиня Тоневицкая, заменяет все труды по педагогике и воспитанию. Если руководствоваться ею – всё получится. Право, не знаю, так ли это. Меня воспитывали, руководствуясь совсем другими фразами, – и ничего хорошего не получилось.

– Меня тоже, – задумчиво отозвалась Александрин. – Знаете, я сейчас переживаю странное чувство… Я смотрю на вашу Мари, на то, как она весела, радостна, свободна… да-да, свободна, она ведь ничего не боится в своём доме, среди любящих людей! И я почему-то ничуть не завидую ей. Со мной такое впервые… Ах, боже мой, я напрасно всё это говорю, простите меня… Но у меня так сложилась жизнь, что я везде и всюду чувствовала себя чужой. Чужой и ненужной.

– Мне очень хорошо знакомо это чувство, Александра Михайловна, – задумчиво сказал Закатов. – У меня всё было так же. Боюсь, что и сейчас… Когда я вижу спокойного, счастливого человека, мне кажется, что он и не человек вовсе, а… ну, скажем, житель Луны. А в нашем грешном мире таких попросту нет и не должно быть. Детство наше делает с нами страшные вещи.

– Вы выросли сиротой? Как и я? – Александрин, отвернувшись от огня, участливо и грустно взглянула на него. Закатов сразу же забеспокоился, не сболтнул ли лишнего. Но Александрин не отводила взгляда, и волей-неволей нужно было продолжать.

– Мать моя умерла родами, а отец… Отец не считал нужным мною заниматься, – Закатов впервые за свои тридцать три года произнёс это вслух и невольно вздрогнул – хотя сказал чистую правду. – В двенадцать лет меня отдали в корпус. Там же я познакомился с братом княгини Веры и вошёл в семью Иверзневых. Именно там были и моя настоящая мать, и настоящие братья, и друзья, и… – он едва успел умолкнуть. К горлу подкатил ком.

– Как странно… у меня всё то же, – Александрин, наморщив лоб, глядела в огонь и, к счастью, не заметила смятения Закатова. – Но я оказалась хуже вас… много хуже. Когда я выпустилась из института и попала к Тоневицким, это было… это было… всё равно, что рыбу взять из пруда и бросить в кипяток.

– Полно, Александрин! – изумился Закатов. – Неужто так?!

– Именно так! Вот вы говорили о жителях Луны… а представьте, что вас отправляют к этим жителям на вечное проживание! Сейчас я понимаю, что Тоневицкие были очень… очень хорошие люди… Никто из них не хотел ни мучить меня, ни издеваться… Но я привыкла совсем к другому! Судите сами: своей семьи у меня не было, на каникулы из института я ни к кому не выезжала! Училась за казённый счёт! Шесть полных лет в Смольном, в четырёх стенах, среди одних и тех же лиц… В институте всякую искренность, всякое живое чувство считали недопустимой вольностью, вульгарностью! Говорили, что только кухарки могут так себя вести! Что благородные барышни не должны проявлять свои чувства, если не хотят показаться глупыми и смешными! И мы в это верили, как в священное Писание! А тут… тут… Аннет распевает на два голоса с горничной под пианино – и вместе они хохочут как сумасшедшие! Княгиня Вера учит деревенских детей грамоте, а от них же, пардон, пахнет, они заросшие волосами, ч… ч… чешутся! Князь Сергей РУКАМИ выводит из дома собственного пьяного кучера! Укладывает его спать в людской, а на другой день даже не велит наказать! Я не знала, что и думать! Мне казалось, что все надо мной смеются, что всё это придумано нарочно! Что это ненастоящая, искусственная жизнь – как в театре! А ведь искусственным был наш институт и шесть лет моей жизни в нём… но как же я могла это понять?

– Неужели княгиня Вера не видела того, что происходит с вами? – мягко спросил Закатов.

– Видела… конечно, видела, как я сейчас понимаю, – грустно отозвалась Александрин. – Но каждый разговор с княгиней был для меня мукой. Я видела, как я непохожа на её детей. Понимала, что никогда не смогу стать такой же. Что никогда мне не обладать этой свободой, этой непосредственностью, этим спокойным изъявлением своих желаний… Я ведь даже не могла сказать за обедом, что суп не хочу, а хочу жаркое! Ела то, что положат, или не ела вовсе! Помню, однажды Аннет при мне уронила куриную косточку на платье… Вообразите, она попросту смахнула её под стол, как пылинку, и продолжала, как ни в чём не бывало, что-то рассказывать братьям! А я после такого позора лишилась бы чувств и неделю не смогла выходить из комнаты!

– В чём же позор? – удивился Закатов. – Обычная неловкость, со всяким может случиться… Я, помнится, однажды на званом обеде у командира полка тарелку щей на себя вывернул! И отправился домой в старых полковничьих шароварах! В таком виде и к цыганам с товарищами после поехал!

– А я бы, наверное, отравилась после такого, – серьёзно сказала Александрин. И замолчала надолго, глядя в гаснущее нутро печи.

«Пора заслонку закрывать, – подумал Никита. – Поздно… Да и спать пора.»

Он уже был готов пожелать Александрин спокойной ночи, когда она, не отворачиваясь от умирающих углей, спросила:

– Вы ведь очень близки с Тоневицкими, не правда ли?

– Думаю… думаю, что да, – осторожно ответил Закатов. Дремота разом схлынула без следа.

– Не известно ли вам… Князь Сергей Станиславович женился, наконец, на своей соседке? Адели Алфериной?

– Насколько мне известно, нет, – Закатов старался как можно тщательней подбирать слова и сохранять при этом небрежную интонацию вкупе с сонным выражением лица. – Но княгиня Вера писала мне, что князь Сергей женился на некоей Зосимовой… Варваре… отчества, простите, не упомню. Знаю только, что она – бывшая отпущенница Тоневицких. Об этом мезальянсе до сих пор шумит весь Гжатский уезд и обе столицы.

– Боже! – Александрин повернулась к нему так стремительно, что Закатов даже оторопел. – Так он всё же женился на ней? Он нашёл её?!

Глаза молодой женщины стали огромными. Никита, испугавшись уже по-настоящему, вскочил.

– Что с вами, дитя моё? Что я такого сказал вам? Вы так взволнованы, успокойтесь! В вашем положении это вредно, право… Может быть, вам лучше лечь в постель?

– Я лягу… лягу непременно, но только повторите! – бледное лицо Александрин уже было мокро от слёз, жалко дрожали губы. – Князь Сергей женился на Варе Зосимовой?!

– Княгиня Вера писала мне, что они уже ждут первенца… – пробормотал окончательно растерянный Никита.

Александрин спрятала лицо в ладони. Худые плечи её содрогались от рыданий. Никита подошёл к ней – и беспомощно замер рядом. Александрин неловким движением нашла его руку – и прижалась к ней губами.

– Александрин! Господь с вами! Я, воля ваша, не священник!

– Простите… – сдавленно пробормотала она. – Простите, но вы… но вы… своими словами… Простите, сейчас я возьму себя в руки… Нет, никого не зовите, ради Бога, оставьте!

– Но воды-то выпьете, чёрт возьми?! – напрочь забыл о хороших манерах Закатов.

– Да… пожа… пожа… S’il vous plait …

Бежать за водой в кухню было далеко, и Никита черпнул ковшом прямо из ведра у порога. Александрин жадно приникла к этому ковшу и совершенно по-простонародному, глубокими частыми глотками выпила его до дна. Капли бежали по её платью, падали на колени – она не замечала этого. Потрясённый Закатов стоял рядом, не зная что делать и страстно желая, чтобы пришла Дунька. «Чёртова кукла, вечно её нет, когда нужна!»

Однако, Александрин успокоилась быстро. Она полулежала в кресле с опустевшим ковшом на коленях и смотрела на Никиту широко открытыми, мокрыми, совершенно счастливыми глазами. Ещё ни разу Закатов не видел у своей подопечной такого сияющего взгляда. От растерянности он отвесил комплимент:

– Александра Михайловна, вы ошеломительно прекрасны, когда… когда так радостны. Но чему, чем… какой чести я обязан… тьфу! Поверьте, я не хотел вас расстраивать и…

– Вы расстроили меня?.. – прошептала она. – Никита Владимирович, вы мне благодеяние оказали… невыразимое благодеяние! Ах, если бы я знала раньше!

– Могу ли я спросить?..

– Нет! – почти выкрикнула Александрин, и её улыбка тут же исчезла. – Я… я не могу, не в силах рассказать вам всего! Поверьте лишь тому, что я… я в самом деле счастлива. Я теперь понимаю, за что страдала столько лет… и что только теперь мой грех искуплен. Да, я прощена Богом, прощена на небесах!

– Никакой на свете грех не стоит таких страданий, девочка моя, – абсолютно искренне сказал Закатов. – Даже если бы вы своими руками зарезали купца на большой дороге…

– Поверьте, я сделала почти то же самое, – прошептала она. – И не чужому человеку, а людям, в доме которых была принята как родная. Если Вера Николаевна не написала вам об этом, то лишь потому… не знаю почему, право, не знаю! Но теперь, когда Серж счастлив, я могу умереть спокойно!

– Александрин, вы положительно не в себе, – голос Закатова, наконец, обрёл необходимую твёрдость. – Вам надо выспаться, дитя моё, уже заполночь. Уверяю вас, завтра все эти мысли о спокойной смерти исчезнут без следа. Право, не стоило затевать этот разговор на ночь глядя…

– Вы правы, – Александрин снова ясно, как ребёнок, улыбнулась ему. – Надо было поговорить об этом раньше, много раньше…

«Что за дьявол… Влюблена она, что ли, была в этого Серёжу Тоневицкого?» – ошарашенно размышлял Закатов после того, как проводил Александрин до её спальни и в совершенном смятении всех чувств вернулся к себе. – «Ничего удивительного, впрочем… Я помню этого молодца. Весьма хорош собой, гусар, да ещё имя, титул… что ещё институтке надобно? Наверняка случилась у них какая-то романтическая история. Но отчего же Александрин так обрадовалась тому, что Тоневицкий женат? Да ещё мезальянсом? Странно, очень странно… И о каком своём грехе она говорила? Какие вообще грехи могут быть в её годы?! Александрин что-то навыдумывала сама себе, сама же поверила, раздула до ужаса, женщины это замечательно умеют… Да ещё в её положении! Что ж, главное, что она повеселела. К чему только эти разговоры о смерти? Надо будет сказать Дуньке, пусть придумает что-то, чтобы её повеселить… Хороводы, что ли, какие-нибудь в девичьей, или пусть ей долгую жизнь Дунька на зеркале нагадает… Чёрт, так надо же к Силиным послать: у них сейчас полон двор цыган! Пусть отрядят какую-нибудь опытную ворожею, она успокоит девочку своими картами! Решено, прямо завтра же и пошлю… нет, сам схожу! И выберу самую на вид роковую!»

Стоило Закатову слегка успокоиться – и в комнату – легка на помине! – вошла Дунька.

– До чего это вы барыню Александру Михайловну довели? – сразу приступила она к разносу. – Сколько раз было говорено – не волновать ни в коем разе и книжек страдательных вслух не читать! Видит Бог, скоро собственными руками вашего Тургенева в печке спалю! Невелик убыток будет!

– Успокойся, Савонарола неистовый… Что там делается?

– Ничего хорошего! Вместо чтоб почивать покойно лечь, на коленях под божницей стоят и поклоны бьют! Евангелие раскрыли и всё уже слезами залили, а оно ещё матушки вашей! А ну как среди ночи схватит их до времени? На таких сроках оно куда как опасно! Зачем непотребное читали, спрашиваю?!

– Дунька, уймись, я ничего ей не читал. Взгляни сама: ни одной книжки на столе!

Дунька недоверчиво шмыгнула носом, окинула пристальным взглядом стол. Ничего не обнаружив, нахмурилась:

– Разговоры, стало быть, тоскливые вели?

– Дунька! Поди вон, я спать хочу! – всерьёз рассердился Закатов. – Поверь, я не менее твоего желаю барыне здоровья и благополучия! Поди загони её в постель, а я…

– А вы уж сами извольте, ваша милость! Не маленькие!

– Слушаюсь! – отдал честь Закатов. Дунька ушла в сени и уже оттуда съязвила напоследок:

– К пустой-то тыкве не прикладывают по уставу, сами научали!

Насчёт «пустой тыквы» Закатов был полностью с ней согласен. Сел у окна, взял в руки злополучного Тургенева – но так и просидел до утра, не открыв даже обложки и глядя на бесконечную пляску вьюги в палисаднике.

* * *

В феврале Москву накрыло метелями. Ночами мело так, что не видно было фонарей на Тверской. Над крышами, на перекрёстках, на пустырях вихрились и метались белые спирали. К утру метель стихала, и из низких, ватных туч сеялась мелкая крупа. Снег покрывал шляпы, капоры, пелерины и воротники, сугробами укладывался на шапках извозчиков, на ковровых платках торговок, мягкими комьями оседал на крестах церквей, на ветвях деревьев.

«Скорее бы весна… – подумала Вера, сидя в промёрзших извозчичьих санях и с тоской глядя на пустую площадь перед тюремным зданием. – Как долго ещё до неё, боже мой… Что же до сих пор нет Аннет? Что могло ещё случиться? Верно, мне стоило пойти с ней…»

В сердце саднила, ныла занозой тревога.

Казалось, осенью, в Смоленске, всё было сделано беупречно. В номера Митрохина на встречу с польскими ржондовцами отправилась Ольга. Аннет рвалась ехать туда сама, но тут княгиня и Семчинова встали единым фронтом: неопытная в таких делах барышня могла только испортить и без того рискованное дело. Аннет была вынуждена уступить – и решение оказалось правильным. Через пять минут после того, как Ольга Семчинова распрощалась с поляками, в гостиницу нагрянул чуть ли не целый жандармский корпус. Однако, когда жандармы ворвались в гостиничный номер, ржондовцев уж и след простыл. Вместо них посреди грязной, забросанной мусором и уставленной пустыми бутылками комнаты стояла решительного вида стриженая девица в синих очках и со стопкой книг под мышкой.

«Добрый день, господа! Отчего вы врываетесь, как на пожар? – с ходу принялась она отчитывать жандармов резким и сухим голосом классной дамы. – Извольте хотя бы ноги вытереть, поглядите, как наследили! Это номер двадцать шестой? Нет? Что за свинство, а где же он тогда? Вовсе не имеется?! Да это гостиница «Троица», или нет?! Как «номера»?! Ну, это уж ни в какие ворота, бессовестный извозчик… Взял пятиалтынник, а завёз совершенно не туда! Уже темнеет, а у меня ни копейки больше с собой! Кто я такая?! Невеста князя Тоневицкого, к вашим услугам! И извольте дышать своим перегаром в сторону, а не мне в лицо! Приехала из имения жениха, ищу будущую свекровь и невестку, они здесь по делам, остановились в «Троице»… Нет, я не собираюсь никуда с вами идти! Нет, не буду отвечать на ваши вопросы! Что вы себе позволяете? В чём вы изволите меня подозревать? Где ваше начальство?!»

Начальство, разумеется, тут же отыскалось, громко негодующую Ольгу забрали в участок, где долго и недоверчиво рассматривали её дворянский паспорт. Ольга стойко стояла на своём: прибыла из Москвы, в Смоленске впервые, разыскивала по гостиницам будущих родственниц, заблудилась, в номер вошла случайно и положительно не понимает, почему ей по сто раз задают дурацкие вопросы. Послали курьера в гостиницу «Троица» – проверить, в самом ли деле там остановилась княгиня Тоневицкая. Курьер вернулся через час, растерянный донельзя, а с ним приехала охваченная негодованием княгиня:

«Потрудитесь объясниться, господин штабс-майор, что это значит? Невесту моего сына, благородную девицу, арестовывают жандармы, – за что? В России запрещено входить в гостиницу? Запрещено находиться в номерах? Нельзя разыскивать близких людей? Ошибиться комнатой – политическое преступление?! Ольга, идите сюда, ко мне, дитя моё! Вас тут не мучили? Посмотрите, как она бледна, у неё сейчас нервический припадок случится! Как же вам не совестно, господа?! Вместо того, чтобы ловить врагов государя и отечества, вы оттачиваете свою доблесть на беззащитных женщинах?! Нет, я не успокоюсь, и не надо мне воды! Я прямо от вас отправлюсь к генерал-губернатору, он крёстный отец моей дочери, и тогда… Вы просите прощения?! У вас хватает на это совести?! Ольга, ангел мой, едемте немедленно отсюда! Мне теперь понятно, отчего в России столько заговорщиков и беспорядков! Те, кто должен искоренять зло в империи, гоняется за беспомощными девушками по гостиничным номерам! Стыдно, господа!»

«Княгиня была великолепна! – с мрачным восхищением признала Ольга, когда в гостинице их встретили взволнованные Аннет и Николай. – Признаться, я сама никогда не смогла бы разыграть такое… благородное негодование. Грамотно размахивать титулом и связями – это ведь тоже надо уметь! Вера Николаевна, вы никогда не мечтали поступить на сцену?»

Княгиня только безнадёжно махнула рукой.

«Но вы успели всё передать полякам? – нетерпеливо спросила Аннет. – Они-то успели скрыться?»

«Кабы не успели, меня бы, уж верно, не выпустили б! – язвительно заметила Ольга. – Разумеется, скрылись! Смылись через ход в буфетной, сам хозяин прикрывал, Митрохин… его, кстати, тоже забрали. По обвинению, не поверите, в самоварной водке! Но, думаю, выкрутится: хитрый, шельма, да и не впервой. Теперь нужно несколько дней подождать и проситься к Сметову на свидание: передать, что задание его выполнено. Аннет, разумеется, вам идти, коль уж вы теперь его законная невеста!»

Аннет, даже не заметив язвительной горечи в голосе Семчиновой, радостно вспыхнула и кивнула. Ольга молча отвернулась к залитому дождём окну, а княгиня Вера подумала, что она уже много-много дней не видела приёмную дочь такой счастливой.

Несколько дней до свидания Аннет летала как на крыльях. Пела в номере итальянские арии, собирая толпы зрителей в коридоре, вслух раздумывала о том, как можно обвенчаться в тюрьме и как скоро после суда им с Андреем нужно будет отправляться по месту ссылки. Наконец, настала пятница, Аннет с княгиней Верой поехали в тюрьму – и в полном недоумении услышали о том, что арестованный переведён в Москву для дальнейшего ведения следствия.

На другой же день Тоневицкие уехали в Москву. Ольга Семчинова, объявившая, что она своё дело сделала и более ничем не может помочь господину Сметову, отбыла в Бобовины. Никто не стал её разубеждать.

В московской тюрьме, казалось, добиться свидания будет не в пример легче: семью Иверзневых знали все. Вера приехала с визитом к супруге начальника жандармерии, с которой её мать вместе училась в институте, провела там целый вечер, слёзно жалуясь на судьбу, на новые порядки, на непослушание детей – и на следующий день Аннет разрешили свидание. Она приехала вместе с Верой в тюремный корпус – и там, как гром с ясного неба, грянула новость: арестованный от свиданий с невестой отказывается.

Обескураженная Аннет приехала в тюрьму во второй, третий, четвёртый раз. Расспрашивала, плакала, требовала свидания, грозила пожаловаться генерал-губернатору, снова рыдала, заламывая руки… Начальство сочувствовало безутешной барышне всей душой, но упорно настаивало на своём: арестованный от свиданий отказывается добровольно.

– Я не верю, не верю в это! – кричала Аннет дома. – Как он может отказаться от свидания – после того, что мы с ним сказали друг другу?! Маменька, объясните мне, – я безнадёжная дура? Я ничего не смыслю ни в жизни, ни в мужчинах?! Я сама себе выдумала это его признание в любви?! Не настолько же я идиотка, и видения меня ещё не посещали! Я добьюсь свидания! Он не может отказываться от встречи! Эти слуги закона наверняка запрещают ему! Не сообщают о том, что я приезжаю и часами жду в приёмной! А может быть, ещё хуже – он болен! Там холодно, стены сырые, а у него была пневмония! Боже мой, маменька, ну что можно сделать?!

Но княгиня Вера сама не знала, что и думать.

Было очевидно, что увезти Аннет из Москвы не получится. Неделя шла за неделей, выпал и не растаял снег, выросли сугробы на улицах, прошли Святки, Рождество, Новый год. Аннет ходила в тюрьму каждую пятницу – и возвращалась с потухшими глазами и осунувшимся лицом. Но никакие доводы, никакие уговоры не действовали.

– Поезжайте в Бобовины, маменька, а я останусь! Да, останусь и завтра снова пойду добиваться свидания! И мне всё равно, что он обо мне думает! И что думает вся Москва, тоже всё равно! У меня жених под следствием, его содержат в камере, в сырых стенах, там крысы бегают! Допросы эти! Очные ставки, суд со дня на день, – а я уеду?!

– Аннет, но до суда ещё далеко… – пыталась воззвать к здравому смыслу княгиня Вера, – Я была у полковника Долмановского, он уверял, что раньше февраля ничего не будет! Но всё равно ведь Андрея, самое малое, сошлют…

– Значит, я поеду и в ссылку! Поеду в Сибирь, в Тобольск, в Нерчинск, куда угодно, – затем, чтобы услышать от него, что он лгал мне в лицо! После этого, клянусь, я вернусь в Бобовины и останусь там навсегда! Хоть схиму приму в монастыре, мне это будет уже безразлично! Но Андрей сам, понимаете, сам должен мне это сказать! А не передавать, как последний трус, через жандармов, что он отказывается от встреч со мной! Он не имеет права, не имеет права так со мной поступать!

– Аннет, но, возможно, у него есть для этого причины?

– И прекрасно!!! Рада буду их узнать! В конце концов, каждый человек обязан отвечать за свои слова! Особенно если их у него никто не вырывал насильно! Он даже не захотел узнать, чем кончилось с поляками! Неужели же я настолько ему противна?!

И Вера понимала, что спорить бесполезно.

… – Барыня, долго ль ещё простоим? – не выдержал извозчик, когда часы на площади гулко отзвонили три часа пополудни. – Третий час уж тут, кобыла вконец застоялась и не поена с утра… Вы б хоть отпустили меня, право, а то ж день почитай что вовсе пропал, а толку?

– Сделай милость, подождём ещё немного, я уплачу за простой, – у Веры от холода зуб на зуб не попадал, и она уже тревожилась всерьёз: что можно было делать три часа кряду в здании тюрьмы? Ни одно свидание не могло длиться столько времени! «Надо идти туда, – решила Вера. – Очевидно же: что-то случилось! Может быть, Аннет нужна моя помощь?»

Она уже откинула полость, чтобы выбраться из саней, – но в это время тяжёлая дверь казённого заведения отворилась и из неё показался молодой усатый жандарм. Он вышел на крыльцо, ногой с усилием сдвинул с него сугробик насыпавшегося снега, шире распахнул дверь – и появилась Аннет.

С одного взгляда Вера поняла, что дела плохи. Аннет шла очень прямо, глядя перед собой сухими, широко открытыми глазами. Лицо её было спокойным, застывшим.

– Аннет, боже мой, что с вами? – перепугалась Вера, торопливо помогая падчерице взобраться в сани, – Трогай, в Столешников, живей!.. Что стряслось? Что вы делали там столько времени? Андрей Петрович здоров? Вы виделись, наконец, с ним?

– Третьего дня был суд, – спокойно сказала Аннет.

– Как?! И мы не знали?!

– Откуда же мы могли знать?.. – тем же ровным тоном отозвалась падчерица. Она смотрела через плечо Веры на пролетающие мимо тротуары и вывески. Снег, падая, садился на её ресницы. – Суд состоялся. Шесть лет поселения. Тобольская губерния. Это ведь ещё дальше, чем Иркутск, верно? И меня ещё уверяли, что всё наилучшим образом обошлось! Могла бы ведь и крепость оказаться!

– Это вам полковник Долмановский сказал? Вы у него пробыли столько времени?

– Да. И, боюсь, этим изрядно стеснила его. Мне ведь, маменька, сначала сказали всё то же самое: арестованный от свидания отказывается. И полковник таким ласковым, отеческим прямо тоном говорит мне: «Анна Станиславовна, ну можно ли благородной барышне так не уважать себя? Даже мне совестно за то, как этот мерзавец ведёт себя с вами! Если бы кто-то так обошёлся с моей дочерью, я вызвал бы его на дуэль! Позвольте, я отправлю вас домой к маменьке. Вам надобно выбросить из мыслей этого человека, он государственный преступник, а вы ещё так молоды, неопытны…» – и прочее в том же духе! И ведь, по-моему, совершенно искренне!

– Вы ему не надерзили?

– О, нет!!! Я просто уселась в кресло в его кабинете и поклялась, что шагу оттуда не сделаю до тех пор, пока не увижу Андрея Петровича или мне не принесут написанной его почерком записки, что он жив и здоров! Долмановский меня уговаривал битый час! Рассказал и про суд, и про то, что господин Сметов весьма дёшево отделался, хотя ничем не пожелал следствию помочь и облегчить свою участь, и что от таких людей надобно держаться подальше… И вас вспомнил! Уверял, что вы мало внимания уделяете моему счастью, вообразите! Поверьте, я была очень с ним вежлива, но уйти – отказалась. Сознаю, что поставила его в очень сложное положение. Долмановский вышел, через полчаса вернулся. Вот с этим листком.

Только сейчас Вера заметила, что падчерица сжимает в красных от холода пальцах листок дешёвой жёлтой бумаги, исписанной карандашом.

– Вы позволите мне, Аннет?

Та молча разрешила Вере взять у неё из рук бумагу. Перед глазами княгини запрыгали крупные, небрежные карандашные строки:

«Княжна! Настоящим письмом уведомляю вас, что все отношения между нами разорваны и кончены. При нашей последней встрече я слишком переоценил свои чувства и внушил вам несбыточные надежды, о чём сожалею. Надеюсь впредь никогда более не возникнуть на вашем пути. Искренне желаю вам счастья, коего вы вполне заслуживаете. Андрей Сметов.»

Вера потрясённо скомкала листок. Аннет не обернулась, продолжая молча рассматривать заштрихованные метелью дома и тротуары.

– Но, Аннет… Это даже не смешно… Боже мой… Если бы не почерк, я бы подумала, что это писал другой человек! «Настоящим уведомляю вас»… «переоценил свои чувства»… Это же казённое прошение, помноженное на письмовник Аленского!

– Какая теперь разница, маменька, – безучастно отозвалась Аннет. – Далее настаивать на свиданиях будет нелепо, согласитесь! Тем более, что суд состоялся… и со дня на день Сметов отбывает в Тобольск. Ну что ж… стало быть, поедем домой.

Вера участливо накрыла ладонью холодные пальцы падчерицы. Аннет не освободилась. Так же спокойно, почти безмятежно сказала:

– Я только не могу понять – зачем? А вы – понимаете?

У Веры были кое-какие соображения на этот счёт. Но, видя каменное от отчаяния лицо приёмной дочери, она сочла за нужное промолчать.

В молчании они вернулись домой. Аннет сбросила шубу на руки горничной, легла на кровать в своей спальне и отвернулась к стене.

Ночью Вера не могла уснуть: лежала, смотрела на летящие за окном хлопья снега, думала, думала, думала… Один раз ей послышались приглушённые рыдания из-за стены – но когда Вера в тревоге поднялась с постели, всхлипов больше не было слышно.

Наутро Аннет поднялась бледная, но по-прежнему совершенно спокойная. Выпила пустого чаю без сахару и напомнила, что надо бы возвращаться в Бобовины.

– Поедем завтра же, – согласилась Вера, старательно вглядываясь в лист «Губернских ведомостей».

– Отчего не нынче?

– С удовольствием бы и нынче, но мне нужно отдать несколько визитов. А Федосье – собрать наши вещи.

Аннет подняла глаза на приёмную мать. «Она похудела за одну только ночь… и подурнела как! – с болью подумала Вера. – Как это, в самом деле, ужасно – вот так зависеть от мыслей, чувств и желаний совершенно чужого, по сути, человека! И отчего это любовь называют божественным чувством? Издевательство, и более ничего! Болезнь, помрачение рассудка…»

– Я должна буду вас сопровождать? – безжизненно спросила Аннет.

– Вот уж незачем! Скука такая… Но надо быть вежливой и благодарной: Феоктиста Амвросьевна и графиня Скавронская столько сделали для нас! Не говоря уже о Долмановских… Это ненадолго, Аннет, поверьте. Последний день проведём в Москве – и поедем домой!

– Да… Как ни крути, а надобно жить дальше, – вымученно улыбнулась Аннет. – Что ж, подожду вас. У меня роман неразрезанный остался… стану целый день читать. Не беспокойтесь обо мне.

Вера внимательно посмотрела на неё. Негромко сказала:

– Аннет, я знаю вас целую жизнь. И я не беспокоюсь, поверьте. Только сядьте с книгой подальше от окна, там ужасно сквозит. Не хватало только вам, как всем этим барышням у Тургенева, приобрести чахотку. А я постараюсь как можно скорее вернуться к вам.

Оставив Аннет в спальне, с книгой на коленях, Вера вышла из дома. Полковник Долмановский принял её с откровенно недовольным выражением лица.

– Иван Аристархович, я понимаю, что перехожу все меры вежливости и вашего долготерпения, – начала Вера, не дав начальнику тюрьмы открыть рот, – И поверьте, не менее вашего понимаю всю неуместность моего визита. Я бесконечно благодарна вам за то, что вы сделали для меня… и моей дочери. К сожалению, она не способна поблагодарить вас лично, поскольку…

– Истерика? – догадался полковник. Вера тяжело вздохнула:

– Вы даже не представляете… Как я пережила эту ночь – сама не понимаю!

– Каков мерзавец! – искренне сказал полковник, выходя из-за стола и принимаясь мерить шагами кабинет. Паркет под его ногами сурово скрипел. – Поверьте, княгиня, только ради вашей дочери я разрешал… Необыкновенная барышня! Я старик и могу себе позволить… Так умна, так деликатна, тонка, вежлива… Да, вчера, конечно, от отчаяния дала слабину. Я надеялся переупрямить, но быстро стало ясно, что она и в самом деле из моего кабинета добром не выйдет! Так трогательно волновалась за этого сукина сына: мы, мол, его тут голодом морим и в карцере с крысами держим! Пришлось мне лично пойти к нему в камеру и злоупотребить, так сказать… Только после моего давления сей господин изволил набросать своей невесте сей отказный лист! Простите великодушно, княгиня, мне понятны ваши чувства… Но как вы могли допустить союз вашей прелестной дочери с таким… таким…

– Вы же видели мою Аннет, Иван Аристархович, – убито пожала плечами Вера. – Девочке девятнадцать лет, влюблена по уши… Тут любое давление только бы во вред пошло! Впрочем, я рада, что мы избавились от господина Сметова… хотя бы таким способом. И я пришла просить вас о последней милости. Если вы сейчас же укажете мне на дверь, уверяю вас, я не обижусь, но…

– Княгиня! Вы меня, право, оскорбляете!

– Ах, простите меня, простите, Иван Аристархович… Всё это нервы: вы не представляете, сколько мне пришлось пережить за эти месяцы! Но не позволите ли вы мне увидеться с господином Сметовым? Аннет сказала мне, что суд уже состоялся и посещения посторонних разрешены… Мне, право же, есть что ему сказать! И как матери, и как женщине!

Полковник внимательно посмотрел на Веру. Та ответила ему прямым негодующим взглядом.

– Надеюсь, после этого мне не придётся отправлять в Тобольск гроб с останками господина Сметова? – совершенно серьёзно осведомился полковник. Вера холодно улыбнулась в ответ:

– Ваш арестант останется цел и невредим. Слово княгини Тоневицкой.

– Что ж… в таком случае прошу вас следовать за мной.

Идя следом за полковником, Вера вспоминала о том, как почти семь лет назад шла по этому же самому коридору на свидание с братом. И, давя страх и горе, ждала потом в большой пустой комнате, где стол и два стула казались злой насмешкой над испуганными, ожидающими самого худшего людьми… До сих пор она помнила трещину, змеящуюся по стене, которую она за час ожидания сумела изучить вдоль и поперёк. Трещина была похожа на реку Волгу со всеми притоками, и Вера тогда нашла на этой «карте» и Каму, и Москву-реку, и Оку, и Обь… Какие реки искала Аннет? – с болью подумала она.

Комната была та же самая. Трещина никуда не делась.

– Прошу вас подождать, княгиня. Скоро его приведут.

– Я никогда не забуду вашей снисходительности, Иван Аристархович. Остаюсь вечная ваша должница.

Полковник коротко поклонился в ответ и вышел.

Ждать в самом деле долго не пришлось: через десять минут в комнату в сопровождении жандарма вошёл Андрей Сметов.

– Княгиня?.. – недоверчиво спросил он. И застыл, уставившись в стену, пока жандарм не вышел и тяжёлая дверь не захлопнулась за ним. Вера молча смотрела на сметовскую хмурую, заросшую чёрной щетиной физиономию, упрямые, сросшиеся на переносице брови, сильно отросшие, перепутавшиеся волосы… Тяжёлое молчание затягивалось. Становилось очевидным, что Андрей, статуей застывший у стены, твёрдо намерен не вымолвить ни слова до конца свидания. Вера вздохнула, села на стул и вполголоса сказала:

– Андрей Петрович, я прекрасно понимаю, с какой целью вы написали моей дочери это письмецо из дурного романа. И поверьте, я здесь не затем, чтобы закатить вам сцену. Сядьте, прошу вас. У меня очень мало времени.

Андрей молча поднял на неё чёрные, воспалённые глаза. Медленно отошёл от стены, сел, положил на выщербленный стол большие, покрасневшие кисти рук.

– Итак – Тобольская губерния, шесть лет? – спросила Вера.

– Полякам удалось уехать? – спросил, в свою очередь, он.

– Полагаю, вы и так знаете, что да. Случись по-другому…

– …я бы это понял в тот же день по поведению господ жандармов, – мрачно закончил Андрей. – Я вам очень благодарен, княгиня. Честно сказать, я весьма дёшево отделался. Взяли-то, выходит, одного меня! Никого больше отловить не удалось! Хотя врали мне на допросах, что у них вся моя пятёрка здесь же по камерам сидит и только очных ставок ждёт! Не было, стало быть, никогошеньки! А один-единственный Андрей Сметов – ещё не есть террористическая организация! Им-то хотелось всех разом накрыть да начальству к Рождеству подарочек преподнести. А вышло-то неудобно: всего один господинчик сидит в камере и не желает отвечать на вежливые вопросы!

– Вопросы действительно были вежливыми? – поинтересовалась Вера.

– Ну-у… когда как, – пожал плечами Сметов. – Жандармы – тоже люди, с нервами… иногда и терпение теряли. Впрочем, ничего, леденящего душу. Жив-здоров, как видите. Через пару дней спокойно отбуду к месту поселения. Чёр-р-рт, жаль! – от души выругался Андрей, ударив кулаком по колену и забыв даже извиниться за «чёрта», – Ведь чуть-чуть закончить не дали! Не могли, язви их душу, хоть месяцем позже меня взять: столько времени даром потеряно… Ведь уж этой весной в Польше начаться должно! Чем-то теперь закончится?..

Снова наступило молчание. Снаружи, за зарешеченным окном мелко сыпал снег. Чей-то дребезжащий тенорок воодушевлённо орал: «Ку-уды сгружаешь, каналья? Куды сбрасываешь? Осади конягу взад, здесь же арестанты ходют!»

– Хотите папирос, Андрей Петрович? – спросила Вера. – Я принесла. Правда, запамятовала, какие вы предпочитаете…

– Что, в самом деле есть? – резко поднял голову Андрей.

– Я – стреляный воробей, – грустно пошутила Вера, вынимая из сумочки коробку «Ароматных». – Ещё с Мишей научилась собирать гостинец в тюрьму. Курите при мне спокойно, я привыкла.

– Благодарю… – невнятно отозвался Андрей, прикуривая от свечи и жадно затягиваясь. Густой дым клубом поднялся к потолку, на миг скрыв от Веры лицо собеседника. Вера незаметно отогнала от себя сизое облако. Вполголоса спросила:

– Андрей Петрович, вы ведь любите Аннет?

– Да, – спокойно ответил он, опуская руку с папиросой на стол.

– К чему же была эта… ампутация без эфира?

– Эфира было не достать, – в тон Вере жёстко отозвался он. – А сроки поджимали. И ампутация делается только в случае крайней необходимости. Вы – сестра медика… думаю, знаете.

– Я знаю также, что на ампутацию всегда требуется согласие больного.

– Не требуется, если больной без сознания или не способен здраво мыслить, – Андрей резко поднялся, бросив папиросу. Отошёл к окну. Не оборачиваясь к Вере, глухо сказал:

– Вера Николаевна, я не такая всё же скотина, какой вам кажусь. Хотя вы, конечно, вправе… и я, чёрт возьми, заслужил. Мне даже оправдаться перед вами нечем. И ведь, казалось бы, ко всему привык, ничем уж, думал, меня не напугать! Но, когда там, в Смоленске… Когда в камеру ко мне пришли и сказали, что меня ждёт свидание с невестой!.. Я уверен был, что явилась наша Семчинова! Знал, что ей сообщат в первую голову и она всё как нельзя лучше организует… есть у этой особы и мозги, и здравость мышления, надобно отдать ей должное! Иду, соображаю по пути, как ей лучше растолковать насчёт поляков… и вдруг вижу Аннет! Аннет! Которая бросается мне на шею, заливается слезами… чёр-р-рт! Вера Николаевна, я… Я так не ждал… и готов совершенно не был… Сам чудом в обморок, как институтка, не хлопнулся! – он ударил кулаком по стене рядом с окном, умолк, ссутулился.

«Бедный мальчик, – подумала Вера, чувствуя, как болезненно сжалось сердце. – И ведь как-то держится ещё…»

– И сделал я, каюсь, самую глупую, самую безответственную вещь в своей жизни! При том, что никакого права на это не имел! Ни тогда, ни прежде, ни… ни вовсе никогда на свете! И за это мне прощенья нет и не будет.

– Вы сказали Аннет, что любите её, – грустно улыбнулась Вера. – Вы, право, очень смелый человек.

– Не смелый, а дурак набитый! – сквозь зубы отозвался Андрей. – Теперь сами видите, как приходится расхлёбывать! Но вы, Вера Николаевна, женщина взрослая и умная. Вы понимаете, что я сделаю всё, на любую цену соглашусь – лишь бы только Анне Станиславовне не вздумалось ехать за мною в Тобольск! Ей там не место! Несчастная любовь, жених-подлец – это всё поправимо, знаете ли… это вашей сестре пережить можно и должно, а вот Тобольскую губернию… Её, матушку, и не исправить, и не пережить, – он повернулся к Вере с кривой усмешкой. – Вера Николаевна… Я сделал преступную глупость, и теперь нужно как-то её поправлять. Вы ведь мне поможете?

– Нет.

– Право? – Андрей поднял на неё тяжёлый взгляд. – Отчего же вы так не жалеете собственную дочь?

– Полагаете, это вы её жалеете?

– Я спасаю её судьбу! – ощетинился он. – Аннет девятнадцать лет! Девятнадцать, сударыня! Какая ссылка, какой Тобольск?! Её ждёт совсем другое!

– Не вам об этом судить, – Вера прямо, холодно смотрела в обозлённое лицо Андрея. – Ума не приложу, почему мужчины сплошь да рядом берутся решать, что лучше окажется для «нашей сестры»! Ломают нам жизнь, рвут по-живому сердце, душу топчут ногами – и пребывают при этом в полной уверенности, что нас же облагодетельствовали! И не смотрите на меня так, Андрей Петрович! Я-то свою дочь понимаю как никто другой!

– Неужто у вас была такая же история? – натужно усмехнулся Сметов. – Покойный супруг пытался вас оградить… от чего? Впрочем, простите, я видимо, дерзок чрезмерно… Княгиня! Вера Николаевна, чёрт возьми! Только этого не хватало! Да что с вами?..

– Ни… ничего… – пробормотала Вера, судорожно ища в сумочке платок. Вместо него, как назло, попадались то катушка ниток, то никому не нужные перчатки. В голове метались бестолковые обрывки мыслей: «Господи, как невовремя… Да что ты, с ума сошла? Только и время сейчас… и место… И перед кем! Перед этим мальчиком, которому и без тебя хватает… Да уймись же ты, дура!»

Ничего не помогло. Колоссальным напряжением воли Вера сдержала заклинившие горло рыдания, но несколько слезинок всё же прорвались и побежали по щекам, ловко ускользая от преследующего их платка. Андрей расширившимися глазами наблюдал за тем, как княгиня Тоневицкая вытирает глаза. Когда Вера, наконец, справилась с катастрофой и неловко сунула скомканный платочек в рукав, Сметов хрипло сказал:

– Вера Николаевна, ради Бога, простите меня. Я… я даже подумать не мог…

– Это вы меня простите, – тихо отозвалась она. – И не примите эту слабость на свой счёт. Просто слишком много страдания в последнее время вокруг меня. И невыносимо, знаете, смотреть… как моя дочь… шаг за шагом проходит мой собственный путь. Набивая те же шишки, плача по тем же причинам… и тоже не будучи ни капли ни в чём виновата!

– Анна Станиславовна ещё будет счастлива! – угрюмо пообещал Андрей. – От меня же, сами видите, одни неприятности…

– Вот-вот, именно… Знаете, даже как-то жутко: как точно, узор в узор, повторяется судьба! – Вера невесело усмехнулась. – Много лет назад один человек точно таким же способом пытался сделать счастливой меня. Вообразите, у него ничего не получилось! Хотя сделано было всё возможное – и с большой самоотверженностью!

– Вы его любили? – хмуро спросил Сметов.

– Боюсь, что до сих пор… Но он так боялся сделать меня несчастной своей бедностью, что…

– «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь»?

– Почти что так. Видите, я с вами вполне откровенна. Только, вот беда, я оказалась несчастной не от его бедности, а от его нерешительности.

– А он что же?..

Вера ничего не ответила, а Сметов не повторил вопроса. За окном уже сгустились ранние сумерки. Снег пошёл гуще, и сквозь решётку уже не было видно ни ворот, ни полосатого шлагбаума перед ними. Кинув взгляд на стенные часы, Вера тихо сказала.

– Андрей Петрович, свидание вот-вот закончится, решайтесь же.

– Но ведь уже всё решено, – отрывисто сказал он, глядя мимо Веры в окно. – Аннет никогда не простит мне…

– Да всё она вам простит, боже мой! – с сердцем сказала Вера, – Все мы прощаем бесконечно, пока любим. Поймите же, это страшная самонадеянность – думать, что можешь своей волей решить чью-то судьбу! Свой выбор каждый человек делает сам. Аннет его уже сделала. Я никогда не видела её такой счастливой, как в тот день, когда у вас было свидание в Смоленске.

– Но, Вера Николаевна… – длинные, худые пальцы Сметова бешено барабанили по столешнице. – Есть ведь ещё одно… Аннет – певица, пианистка! У неё ведь способности настоящие, я сам слышал! Что ей со всем этим делать в Тобольске? Кому она там будет петь свои арии? Медведям в тайге?! Да она там с тоски зачахнет через неделю!

– От тоски она зачахнет в Бобовинах без вас, – сердито пообещала Вера, вставая. – И начало уже положено. Впрочем, уговаривать вас я не намерена. Я и так рискую потерять доверие дочери: Аннет ведь уверена, что я сейчас езжу по городу с последними визитами! Ещё недоставало выпихивать княжну Тоневицкую замуж подобным способом! Поезжайте с чистой совестью в ссылку, Андрей Петрович, гордитесь там собой и собственной жертвенностью, этому вас учить не надо, а…

– Вера Николаевна!!! – заорал вдруг Сметов так, что Вера отпрянула от него. В двери со скрежетом повернулся ключ, и в щель просунулась озабоченная физиономия пожилого жандарма:

– Ваша милость, чего шумите-то?.. Не дай бог, господин полковник…

– Федотов, ид-ди отсюда! – рявкнул и на него Сметов, – То есть, нет… стой, поди сюда. У тебя бумага, карандаш есть? Тащи! Немедля! Да живо у меня, времени мало!

– Чичас, чичас… – дверь прикрылась. – Раскомандовался, ишь ты! Вот как прекращу свиданию-то на корню, будете знать! Дописались уж до Сибири, мало им всё… И с чего барчатам-то бунтовать взбродит?!.

Вера вернулась домой в сумерках. Аннет лежала на постели в точно такой же позе, в какой мать оставила её утром. Услышав шаги, она подняла голову. Неразрезанная книжка романа, скользнув по её платью, упала на пол.

– Отчего ж так долго, маменька? – тихо спросила Аннет, – Я уже волноваться начала! Посмотрите, что творится на улице! Чего доброго, не сможем завтра выехать! Вы, должно быть, замёрзли совсем… пообедали хотя бы у Долмановских? Я сейчас распоряжусь насчёт чаю… Маменька! Почему вы на меня так смотрите? Боже, что ещё случилось?!

– Аннет, девочка моя… Сядьте, успокойтесь, – осторожно заговорила Вера. – Я… я только что из тюрьмы. Я виделась с Андреем. Всё это чудовищная ошибка! Он любит вас и просил у меня вашей руки! Вот его письмо к вам.

Медленно, очень медленно Аннет встала. Развернула письмо. Пробежала его глазами. Как во сне, опустила руку, зажмурилась и долго стояла так: вытянувшись в струнку, с запрокинутым лицом, с закушенными, дрожащими губами. Вера тревожно смотрела на неё, не решаясь заговорить. «Будь они прокляты, эти мужчины… Что они делают с нами?!»

Наконец, Вера осторожно спросила:

– Девочка моя… вам дурно? Хотите воды?

Аннет открыла глаза – и с коротким рыданием бросилась на шею матери.

Андрей Сметов и Аннет Тоневицкая обвенчались в тюремной церкви в день Иоанна-мученика, второго февраля. Гостей не было: в храме, кроме молодой четы и шаферов, стояла только семья Тоневицких. Сразу же после венчания молодой муж вернулся в камеру, а невеста с роднёй отбыла в родовое имение: готовиться к дальнему пути.

Всё это Николай Тоневицкий рассказывал Ольге Семчиновой, стоя вечером на пороге болотеевской школы. Метель свистела, как пьяный разбойничий атаман, и носилась по сугробам, занося узкую дорожку к школьному крыльцу. Николай знал, что дорожка каждое утро чистится самими учениками, а иногда и учительницей. Ольга стояла перед ним, кутаясь в серый пуховой платок. Из-под подола платья угрожающе выглядывали круглые носы огромных валенок.

– Перестаньте разглядывать мои катанки! – сердито сказала Ольга, когда Николай в пятый раз скосил глаза на монументальную обувку, – Мне их отдала одна благодарная мать! И Прошка их принёс с таким сияющим лицом, будто бриллиантовое колье жаловал. Не обижать же людей! И, между прочим, это очень тепло и удобно, особенно на шерстяные носки… две пары. У меня всю жизнь страшно мёрзнут руки и ноги, так что хихиканье ваше неуместно!

– Оля, я и в мыслях не держал…

– Все ваши мысли написаны у вас на лбу!

– Ах, так?! Тогда буду изъясняться чужими! – Николай наморщил лоб, окинул взглядом худенькую, сутуловатую фигурку Ольги и, прежде чем Семчинова сообразила, что ей грозит, разразился Пушкиным:

– И дева в сумерки выходит на крыльцо:

Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!

Но бури севера не вредны русской розе.

Как жарко поцелуй пылает на морозе!

Как дева русская свежа…

– Тоневицкий, замолчите немедленно! Сами вы «дева свежа»… И у вас, и у Пушкина одни поцелуи на уме, ничего дельного! Аннет вышла замуж – и слава богу, столько лет мечтаний увенчались, так сказать!.. А у меня, между прочим, урок не кончен! Слышите, что там уже творится?

Николай прислушался. В самом деле, ещё недавно доносившееся из класса нестройное гудение уже обратилось в разудалое гиканье, сопровождаемое топотом и свистом.

– Всего лишь скачут друг на друге по рядам, – усмехнулся он. – Ну, и долбят друг друга книжками по макушке. Всё, как в старые времена в гимназии…

– МОИМИ книжками?! – Ольга изменилась в лице, – Тоневицкий, марш в закут! Там самовар, грейтесь, почитайте что-нибудь путное… а я скоро закончу!

Она ушла в класс, бухнув тяжёлой дверью… и в тот же миг лихое гиканье и стук прекратились, точно отхваченные ножницами. «Лихо! Она ведь даже голоса не повысила! – восхитился Николай, прислушиваясь к воцарившейся чинной тишине, – Какое «повысила» – рта даже открыть не успела! Наставник от Бога, нечего сказать… Что такое? Географию она им, что ли, даёт?!»

Из-за двери раздавался мерный голос Семчиновой:

– А речушка Сухиновка, по которой вы сейчас на коньках катаетесь, впадает в Суходрев и является его притоком. Сам Суходрев, в свою очередь, – приток большой реки Днепра, которая течёт до Чёрного моря…

– Где турки живут, Ольга Андреевна?

– И турки, Митроша, и не они одни. Чёрное же море является…

Николай вздохнул и, стараясь не топать, прошёл через сени в «закут»: крошечную комнатку за классом, в которой жила, наотрез отказавшись поселиться у Тоневицких, Ольга Семчинова. Здесь всегда было очень чисто и аскетично: ни вышивок, ни вязаных салфеточек, ни шёлковых подушечек. Впрочем, на подоконнике бодро цвели красная герань и серебристо-белый «ванька мокрый», а на простом сосновом комоде выстроились в ряд несколько глиняных свистулек, деревянный козёл с витыми рогами, тряпичная кукла с волосами из мочала, погремушка из бычьего пузыря и пара великолепных липовых лаптей. Николай знал, что это подарки учеников. Узкая кровать была по-солдатски застлана серым покрывалом, но на полу лежал весёлый домотканый половик. Стол, струганые полки, крышка комода и даже стулья были заняты книгами. Николай присел, потрогал пальцем самовар, убедился, что тот безнадёжно остыл, и вышел в сени за растопкой. «Хоть чему-то полезному в Москве научился!» – весело подумал он, заталкивая в самоварную трубу смолистые шишки и щепки.

Когда урок закончился и толпа учеников с радостными воплями высыпала на улицу, под голубой свет взошедшего месяца, Ольга вошла в свою комнату, придерживая подбородком свёрнутые карты в руках.

– Тоневицкий, помогите… Ловите, ловите «полушария», у меня только одна такая карта!!! Уф-ф… А почему это так смолой пахнет? Вы меня не подпалили, часом? Самовар? Очень кстати, спасибо… Ну что ж, будем чай пить.

– Я взял на себя смелость… – Николай вытащил из-за пазухи полотенечный свёрток, – И не надо так на меня смотреть! Это не я, это наша Домна! У вас, между прочим, её Серёнька в первых учениках ходит! И Домна весьма сокрушается, что учительница у детей невероятно тоща! Обычный грибной пирог… и ещё один – с вареньем… вот.

– Благодарю и вас, и Домну, – сдержанно улыбнулась Ольга, и по этой улыбке Николай понял, что она страшно устала.

– Оля, вы же еле на ногах держитесь! Не больны ли, в самом деле?

– Нет. Но вымоталась.

– Вы в самом деле давеча роды принимали в Мотовищах?

– Если бы! – взорвалась вдруг Ольга, резко взмахнув рукой и уронив на стол очки. – У-у, дур-раки проклятые… Я ведь приехала со всем инструментом, уверена была, что смогу помочь, – а роженица уже лежит в бане, вокруг крутятся свекровь и какая-то немытая бабка! Я, когда её ногти увидела, чуть чувств не лишилась! Острые, внутрь загнутые и чё-ё-ёрные! Ступайте, говорят, барышня, мы сами, дело обычное, бабье… Я говорю, что окончила курсы в Москве и практику имела, – даже слушать не хотят! Машут руками, крестятся: «Мы сами, грешно немужней девице без молитвы роды примать!» «Да вы хоть руки помойте, – говорю, – вы же её уморите!» Какое… Ничему не внемлют, – а баба бедная уже и кричать не в силах! Я, разумеется, никуда не пошла! До ночи просидела там, покуда роженица не разрешилась. А под утро началась родильная горячка, баба возьми да к полудню умри! И через час вслед за ней – младенец! Вдовец ревмя ревёт, молодой совсем парень, а эти вороны его утешают: «Ну что же, Божья воля, во ангелы Агриппина пошла…» Так хотелось взять какой-нибудь шкворень и по головам им насажать! Ещё бы она не пошла «во ангелы»! Когда у неё в нутре вдоволь поковырялись грязными руками! Когда, ну когда эти люди хоть что-то понимать начнут, Тоневицкий?! Вот вы надо мной смеётесь, что я деревенским детям географию даю – а им уже давно нужна биология! И ведь экая досада, микроскоп мой разбился при переезде! А я-то за него два жалованья кряду отдала, чуть с голоду не умерла прошлой весной! Я бы им показала, какие страсти в одной-единственной капельке грязной воды ползают… С утра до ночи руки бы мыли!

– Микроскоп я сочту за честь подарить вам на именины, – Николай ловко разрезал вилкой грибной пирог, – Но, боюсь, народ бобовинский до лицезрения микробов ещё не дорос. Вас, чего доброго, колдуньей сочтут.

Ольга только свирепо фыркнула, и некоторое время в маленькой комнатке царила тишина. Снаружи вьюга метала в окна пригоршни снега. «Какая зима зверская в этом году… – подумал Николай, – Как Оле не жутко тут одной по вечерам?»

– Итак, Аннет вышла замуж… – медленно выговорила Ольга. – Честно сказать, мне страшно за неё. Тобольск – слишком суровое испытание.

В голосе её прозвучала непривычная мягкость, и Николай изумлённо поднял голову:

– Неужто вы сочувствуете сестре? Мне всегда казалось, что вы не очень-то любите Аннет.

– Я вообще мало кого люблю, как вы знаете… включая себя самоё. Но решительные поступки ценить умею. Признаться, не ожидала от княжны. Надеюсь, она в полной мере осознаёт, на что решилась. И не сбежит назад с полпути, увидев, что по утрам на постоялых дворах вода в рукомойниках замерзает, а по стенам пруссаки бегают. К счастью, Аннет совершенно здорова и не хрупка, как ваза богемская. Вынуждена сознаться, что заблуждалась на её счёт. И на счёт Сметова тоже.

– Вы ведь любили его? – вдруг неожиданно для себя самого спросил Николай. Ольга строго воззрилась на него поверх очков, и он тут же осознал, что сейчас будет беспощадно выставлен на мороз с повелением более не являться на глаза. Но Семчинова только слегка подняла брови и странно, незнакомо улыбнулась.

– Любила?.. Нет. Право, нет, и не примите за кокетство.

Представить Ольгу Семчинову кокетничающей Николай, как ни старался, не мог. В чём и сознался незамедлительно.

– Ну вот… Какая из меня влюблённая барышня, сами понимаете. Восхищалась им – да, невероятно. Убеждена была, что он страшно далёк от всей этой чепуховины: любовь, страсть, дрожащие коленки, мрак перед глазами, «решайте мою судьбу, жестокая!» А оказалось, что… что… Впрочем, глупо это всё.

– Вы разочаровались в своём кумире? – без улыбки спросил Николай, – Андрей Сметов оказался не таким уж стальным? Сдался на милость красавицы с огненными очами?

– Вздор! – глядя в окно, отмахнулась Семчинова, – Кто он мне, чтобы я им очаровывалась или разочаровывалась? Но, конечно, грустно расставаться с собственными идеалами. Я его не любила, это чистая правда, и он меня – тем более, это ни для кого не секрет… Но в Тобольской губернии, уж согласитесь, от меня ему было бы гораздо больше проку, чем от Аннет.

– А от любой деревенской Марфы или Лукерьи – втрое больше пользы, чем от вас обеих, – жёстче, чем хотелось бы, заметил Николай.

– Может быть. Только с Лукерьей ему скучно было бы, – не отвечая на выпад, негромко возразила Ольга. – Поди-ка объясни Лукерье, зачем образованному человеку, дворянину, бунтующих поляков защищать да за их свободу свою собственную терять? Никак не растолкуешь, не понимают… пока не понимают. Безграмотность и темнота мешает дальше собственного носа смотреть! Всё их счастье на одной рукавице уместить можно, а что за их околицей происходит, – не знают и знать не хотят, – Ольга прерывисто вздохнула, помолчала. – Впрочем, Андрей Петрович – человек умный и уж всяко лучше меня знает, как ему устраивать собственную жизнь. В любом случае, я рада и за него, и за Аннет. У них теперь своё, общее дело – а мне надобно делать своё, – она резким движением сцепила пальцы в замок, выпрямилась и поверх очков в упор посмотрела на Николая, – Тоневицкий, я, собственно, хотела вас видеть по одной причине…

«Вот оно!» – подумал Николай. В виски горячим толчком ударило волнение.

– Я… сразу понял, что у вас что-то стряслось, – дрогнувшим голосом сказал он. – Вы сегодня даже не браните меня за то, что я лезу к вам в душу… немытыми руками. Могу ли я чем-то помочь вам, Оля?

– Да тут уж, боюсь, никто не поможет, – Ольга встала, обхватила себя руками за плечи, прошлась по комнате. – Мне пришло письмо из Москвы. Матушка моя две недели назад скончалась.

В маленькой комнатке снова повисла тишина. Николай потрясённо смотрел в спину застывшей у окна Ольги. Затем с огромным трудом смог выговорить:

– Боже мой… Как неожиданно! Примите мои соболезнования! Как же это случилось?

– За сочувствие спасибо, но оно ни к чему. Сами знаете, какова маменька была, – отрывисто, через плечо сказала Ольга. – А случилось потому, что сердце её собственной злобы не выдержало. Мне Егорыч письмо на десять листов прислал: вот ведь, бедный мой, измучился писать! Она, видите ли, когда меня в Москве в доме Иверзневых не нашла, собралась да на последние деньги – мною, между прочим, заработанные! – помчалась в Петербург! Меня из дома Тоневицких со скандалом забирать! И какое же счастье, что мы договорились, будто бы я за вас замуж вышла! Маменька с Егорычем прибыла в Петербург и, даже в гостинице не остановившись, сразу помчалась дом князей Тоневицких разыскивать! Нашла на Большой Морской, Егорыч пишет – со львами да с колоннами страшенными…

– Он и есть, – согласился Николай, который терпеть не мог огромный, роскошный родовой особняк в Петербурге.

– И начала туда рваться и стучать! Вы же её знаете, бесцеремонна всегда была до омерзительности! А особняк пустой стоит! К ней вышел ливрейный лакей, важный, как премьер-министр, и объявил, что молодые князья с супругами в заграницах, а барыня под Смоленском в имении зимовать изволят. Маменька немедленно в скандал ударилась, но её тут же утихомирили: пригрозили полицией, участком и сумасшедшим домом.

– Это, верно, наш мажордом Иван Тимофеевич постарался, – осторожно заметил Николай. – Он умеет… произвести впечатление. Я его в детстве боялся до полусмерти, больше, чем папеньку даже…

– Ну, «жёлтый дом» маменьку напугал слегка: она отступилась. Дух на постоялом дворе перевела – и на другой же день в Москву вернулась. И первым делом в стряпчую контору понеслась – меня наследства лишать! Егорыч с нею, разумеется, поехал, только к стряпчему не пошёл, а снаружи ждал. Получаса не прошло – выбегают к нему: родимчик у барыни! За доктором послали, кровь пустили, только поздно: она уж языка лишилась и перекосило… классический апоплексический удар. Вечером – ещё один… ну и утром была уж на столе, – Ольга обернулась к Николаю. Глаза её смотрели прямо, мрачно, презрительно.

– А родимчик с нею случился оттого, что стряпчий ей завещание отца покойного показал и сообщил, что – никак-с, госпожа Семчинова, вашу блудную дочь наследства лишить невозможно. Ибо её покойным папенькой Ольге Андреевне через вашу голову всё имущество отказано! – Ольга поморщилась, закусила губу. – И вот эта-то папенькина предусмотрительность маменьку под корень срезала! И ведь какое там было наследство?! Курам на смех! Дом-развалюха, красная цена – сорок рублей! И то если на дрова кто купит… Куда какое царское обзаведенье! И ведь даже рассудить не сумела, что, ежели я за князем Тоневицким замужем, то на что мне эти копейки? Не замечу даже, что наследства-то лишена! Глупо, как глупо помирать из-за сорока рублей, не тебе оставленных… Но вот, как видите, – факт. И теперь я свободна. Совсем свободна! – Ольга вдруг улыбнулась. И потрясённый Николай понял, что ни разу за все годы их знакомства не видел на лице Ольги такого ясного, чистого, недоверчивого счастья.

– Вы теперь… уедете в Москву? – осторожно спросил он.

– Разумеется, НЕТ! – Ольга сердито поправила очки и снова стала прежней. – Вы, может быть, не обратили вниманья, что у меня полный класс учеников? В деревне учатся до весны! После уж другие заботы будут: пахота, сев, покосы… Дети здесь наравне со взрослыми работают, сами знаете. Так что уеду я в апреле, не раньше. Егорычу уж написала, он меня ждёт. Заживу своим домом, найду место… теперь уж не пропаду! – она снова внимательно посмотрела на Николая. – Вам я, верно, кажусь чудовищем, радующимся смерти матери, но… но какое же это облегчение и счастье!

– Я знаком с вашей маменькой и понимаю вас всей душой, – искренне сказал Николай. – Я очень рад, что страдания ваши кончены. Вы заслужили эту свободу, Оля. Стало быть, встретимся в Москве! Я ведь тоже вернусь в университет, как только провожу сестру в дорогу. Да вы хоть пирог ешьте, остыл ведь вовсе!

Ольга послушно откусила румяную мякоть, но было видно, что мысли её далеко. Какое-то время они пили чай молча. За печкой робко завёл первую трель сверчок. Скрипнул, сразу же утих, словно испугавшись, затем засвиристел уверенней, громче. Из печной трубы в унисон ему подвывала вьюга, по крыше словно кто-то топал большими мягкими ногами. Из сеней пришёл худой полосатый кот, жадными глазами посмотрел на Ольгу, и та отломила ему кусок пирога. Кот пирог есть не стал, бесшумно прыгнул на кровать и свернулся клубком.

– Вы, Тоневицкий, верно, думаете, что я сухая и бессердечная особа? – вдруг спросила Ольга, ставя на стол пустую чашку.

– Оля! Я никогда в жизни!..

– Помолчите. Боюсь, что в некотором роде так и есть. Но на самом деле я вам благодарна… весьма. И вам, и, тем более, княгине. Ума не приложу, что бы со мной сталось, если бы вы не выдумали весь этот фарс с нашим «браком», не убедили княгиню участвовать в этом и не позволили мне поселиться здесь.

– Что значит «позволили», Оля? – мягко спросил Николай. – Вы на жалованье состоите, заняты важным делом. На вас все Бобовины и ещё три деревни молятся, ученики за восемь вёрст в школу приходят!

– Да! А по-хорошему, надо бы за ними лошадь посылать! – снова вскинулась Ольга. – А то приходят простывшие насквозь, валенками мёрзлыми, как жбанами, гремят! И какая им наука, когда битый час только отогреваться надо?! Впрочем, я совсем не об этом хотела поговорить, – она вдруг снова улыбнулась, и эта улыбка вконец сбила Николая с толку.

– Оля! Да что с вами сегодня? Перестаньте улыбаться, как Лорелея, вы меня пугаете! Это смерть вашей матушки так на вас подействовала? Выбраните меня хоть за что-нибудь, чтобы я убедился, что вы – это вы! А не грустный призрак прошлых лет! Не вынуждайте меня читать вам наизусть лирические стишки «о розах и козах», как брат Сергей смеётся! Держу пари, вы тут же взбеситесь!

– А вы меня на преступление не толкайте! – Ольга невольно рассмеялась. Затем посмотрела Николаю в лицо – прямо, внимательно, – Вы очень хороший человек, Тоневицкий. И это не комплимент: от меня комплиментов ждать бессмысленно! Вы, я думаю, лучше всех, кого я знала в жизни. В моей-то жизни вы точно такой единственный. Как жаль… право, как жаль, что мы не можем быть с вами дружны!

– Отчего же, Оля? – растерялся Николай. – Вы меня простите за самонадеянность, но я полагал, что мы с вами старинные друзья и…

– Бросьте, я не такая дура. Если я вам запретила болтать о вашей любви, это же не значит, что она сама собой растворилась… не так ли?

– Да, она никуда не делась, – тихо сознался Николай.

– Ну, вот видите… А вы – «друзья»… – Ольга вздохнула, опёрлась о стол острыми локтями, – Беда в том, что я совершеннейший моральный урод… и ничего подобного почувствовать в ответ не способна. Но вы мне, правда же, очень дороги. Не думайте, что я не ценю всего, что вы сделали для меня.

– Оля, мне вовсе не нужно…

– А то, что вам нужно, я дать вам не в силах. Как может человек отдать то, чего у него нет?

– Ну, на «нет» и суда нет, правда ведь? – улыбнулся Николай, молясь про себя о том, чтобы ненароком не спугнуть это странное, непривычное настроение Ольги, не порвать эту тоненькую ниточку, вдруг потянувшуюся между ними, – Всё, что мне нужно, – это ваше расположение, ваша дружба… ваше ворчание насчёт моей сентиментальности, лени, фразёрства… что там ещё у вас в арсенале? И уж меньше всего я хочу, чтобы вы чувствовали себя чем-то мне обязанной! Кроме того, любви ведь тоже можно научиться? Вы же сами толкуете мне, что человек всего может добиться, если крепко постарается!

– Ну, тут, видимо, всё же нужны какие-то врождённые способности…

– Оля! Ведь даже у Сметова получилось!

Семчинова, не выдержав, рассмеялась. Облегчённо улыбнулся и Николай.

– Вы не представляете, как мне хорошо рядом с вами, – просто сказала она. – Ни на какую любовь это, слава богу, не похоже… Сами видите, меня не бросает ни в рыдания, ни в терзания, ни в стихоблудие. А без всего этого, кажется, сердечной страсти не бывает? Но я уверена в вас, как в хорошем друге, и… и даже глупости ваши иногда хочется слушать. Вот сейчас вы уедете в Москву – и я, чего доброго, ещё и скучать начну!

– Я буду писать вам каждый день.

– Ну, вот ещё! Читать-то я, может, и прочту, а когда же ответы писать? Сами видите: уроки, да чтение, да подготовка… Нет, Тоневицкий, это положительно невозможно! Кстати, который час? Ну вот, досиделись до ночи! Ступайте домой немедля! Постойте, может, вас проводить? Вон какая пурга!

– Оля, вы с ума сошли! Женщина провожает мужчину, чтобы он в метели не заблудился?! В двух шагах от собственного дома?! До такого даже лондонские эмансипе, вероятно, не додумались бы!

– Да в Лондоне и метелей таких нет! Вы в самом деле доберётесь? – Ольга пошла за ним в сени. Николай натянул полушубок, шапку. Распахнул дверь. Семчинова стояла у косяка и молча смотрела на него всё с той же странной улыбкой.

– Я ведь… не позволила себе ничего лишнего, не так ли? Что вы улыбаетесь, как болван, Тоневицкий?!

– Право, ничего, – Николай тщетно пытался стереть с лица улыбку. – Ступайте домой, Оля, вы простудитесь.

Она протянула ему обе руки – худые, тёплые пальцы. Николай осторожно сжал их в ладонях.

– До завтра, Оля. Завтра я приду опять. Непременно! До завтра!

Она кивнула, тихонько вздохнула и закрыла дверь.

* * *

– Пранька, пойми же ты, лайдачка, что скоро всё станет заметно! – Лидия Лазарева стояла, судорожно кутаясь в шаль, посреди комнаты. – Неужто ты совсем ничего не соображаешь?! Нужно немедля, пойми ты, немедля что-то делать!

– Пани, но ведь четвёртый месяц же… Уже поздно! Поверьте, я знаю, что говорю! – Пранька смотрела на хозяйку вытаращенными от страха глазами. – Как можно на таком сроке!.. Ни одна даже последняя курва не решится…

– КАК ты меня назвала?!

– Пани!!! Да разве бы я осмелилась – вас?! – Пранька панически оглянулась на закрытую дверь. – Я ничего такого не имела в виду, спаси бог! Но ведь это страшно! Это нельзя, это можно помереть!

– Мне всё равно, – хрипло сказала Лазарева, снова принимаясь ходить по комнате. – Мне всё равно, теперь всё равно! Эта скотина Вольдемар обрюхатил меня – и преспокойно отправился на тот свет! Стрежинский использовал меня – грязно, цинично, расчётливо! А ведь любил когда-то, мерзавец! Взял с меня что хотел – и застрелился, сукин сын! Выкрутился! Базиль… Про эту половую тряпку даже не хочу говорить! А ведь именно он будет более всех рад моему позору! Именно он будет умирать от смеха… Четвёртый месяц, говоришь ты?! Поздно?! – Лазарева вдруг истерически засмеялась, из глаз её брызнули слёзы. – Поздно будет, когда ты, идиотка, найдёшь меня в петле! И это будет на твоей совести!

– Пани Лидя! – всплеснула руками горничная. – Зачем такие крайности?! Это же самое обычное, житейское дело! С любой даже самой благородной дамой может случиться! Ведь можно уехать на время, спрятаться… А младенца после отдать, никто ничего и не узнает!

– Мне некуда ехать, пршеклента дура! – завопила Лазарева так, что огоньки свечей забились, а Пранька зажмурилась. – Некуда! Не к кому! Не на что! У меня на целом свете нет ни одного близкого человека! Я даже денег у мужа не могу просить!

– Но отчего же?.. – робко спросила Пранька. – Возможно, пан Лазарев будет даже счастлив…

– Избавиться от меня? Разумеется! Его каторжная тварь со дня на день должна родить! Мой отъезд будет чудным подарком и ей, и ему! Но я ему этого подарка не сделаю, нет! Ни за что, никогда, ни за какие блага! Он не будет счастлив, пока я несчастна! Это слишком несправедливо, нечестно!

– Пани, осмелюсь сказать, вы сейчас в ажитации… – шёпотом начала Пранька. – Но ведь нужно мыслить здраво…

– Здраво?! – завизжала Лазарева, рывком хватая горничную за волосы. – Последняя варшавская курва будет меня учить здравости мысли?! Боже, свента боже, до чего я дожила… Что я должна терпеть! И за что, за что, за что-о-о?! Почему никому на свете нет дела до меня? До моей разбитой жизни?! До моих страданий?!

– Ай, пани… пустите… пустите, ради Девы Свентей, я не виновата…

– Будьте вы прокляты! Все, все, все… – Лазарева с силой оттолкнула горничную и, повалившись на постель, судорожно стиснула пальцами одеяло. Пранька, забившись в угол и не смея оправить упавшие на лицо волосы, с ужасом вслушивалась в её рыдания.

Через полчаса Лазарева успокоилась. Встала. Повернула к горничной застывшее лицо. Мёртвым голосом сказала:

– Если ты, мерзавка, не найдёшь мне какой-нибудь бабки, я убью тебя. Убью топором по голове. Мне уже нечего терять. Ты мне веришь?

– Ве… верю, пани…

– Вот и чудно. Пошла вон.

Стук в замёрзшее окно раздался перед самым рассветом. На дворе свистела метель. Иверзнев с трудом оторвал голову от подушки. «Стучат, что ли? Проклятье… Неужто с Малашей что-то не так?»

Прошлым утром Меланью и ещё восемь человек поселенцев вызвали в заводскую контору, чтобы «прочитать волю»: у них заканчивались сроки поселения. Выйдя на крыльцо, где её ждал взволнованный Лазарев, Меланья бережно, как хрустальную, протянула ему на сложенных ладонях серую казённую бумагу:

– Василий Петрович, посмотри… Всё ли верно, ничего писарь не набрехал?

Лазарев внимательно изучил документ, широко улыбнулся:

– Как будто правильно… Стало быть, Малаша, мы с тобой теперь вольные люди! И можем уехать отсюда, когда захотим! Видишь – дождались!

Меланья слабо, недоверчиво улыбнулась. Осторожно забрала из рук Лазарева свой документ, сложила его и аккуратно спрятала за пазуху. Вздохнула – и объявила:

– Ну вот, а теперь и в лазарет можно!

– Зачем? – удивился инженер. – Малаша, тебе же нельзя! Доктор Иверзнев прямо запретил появляться в последние дни на работе! Тебе ведь уже со дня на день…

Меланья повернула к нему бледное лицо:

– Так ведь уже, Васенька… Кажись, нынче и опростаюсь! С утра уж схватывало, а сейчас уж и вовсе…

– Малаша! Ты с ума сошла! Какого чёрта ты молчала?! Надо было с самого утра идти к Иверзневу и…

– Волю хотела получить, – призналась Меланья, обеими руками обхватывая огромный живот и тяжело, всем телом оседая на конторское крыльцо, – Всё боялась – не поспею… Очень уж хотела вольной быть, когда младенчик родился… Чтобы и его вольным записали… ой! Ой! Ой, лишенько!!!

Через минуту все каторжане, солдаты и казаки, оказавшиеся в этот миг на улице, могли видеть, как инженер Лазарев, пыхтя, несётся по улице с Меланьей на руках под её испуганные вопли:

– Василий Петрович… Василий Петрович, ради Христа, поставьте… Вася, да успокойся же, я сама! Ничего страшного ещё, не рожу покуда, это воды, воды, а не… Васенька, да люди же смотрят, совестно! Начальство… Не положено…

Люди бежали к инженеру со всех сторон, спрашивая, что случилось, и предлагая «пособить Маланьку допереть». Однако, Лазарев донёс Меланью до лазарета сам, выгрузил её на лавку в смотровой и наотрез отказался уходить, «пока всё не будет ясно». Но тут уж Меланья взбунтовалась всерьёз:

– Да что ж ты творишь-то, Василь Петрович?! Ещё недоставало тебе… ой… смотреть-то на это… Бабье это дело… поди прочь… Ой! Михайло Николаич, голубчик, да прогоните вы его!

– Вася, она права, – Иверзнев спокойно мыл руки в углу. – Ты тут совершенно без надобности. Мы прекрасно справимся сами – верно, Малаша? Ничего сложного быть не должно, Малаша – здоровая, молодая женщина, ребёнок лежит как надо, воды уже отошли… Пошли лучше кого-нибудь в женский барак за Игнатьевной, она обещала мне помочь. Уже бежит? – чудно! Можешь подождать здесь, а мы пойдём прямо в операционную… Малаша, ничего не бойся! Самые рядовые роды, через пару часов будешь кормить своего младенца! Вставай, и тихонько идём рожать!

– Миша, там в самом деле всё хорошо? – Лазарев успел поймать друга за рукав уже на пороге.

– Вася, не сходи с ума! Превосходно сейчас родит, и я тебя сразу же позову… Игнатьевна! Вот вовремя-то, давай, мой руки – и вперёд! И сними эту рвань, она грязная!

– Не беспокойтесь, Михайло Николаевич, разумеем! – шустрая, сухая старушонка сбросила в угол каторжный азям и юркнула впереди Иверзнева в операционную. Лазарев тяжело опустился на лавку и застыл. С улицы в дверь заглядывали любопытные физиономии.

Через полтора часа Меланья родила здорового и крепкого мальчика. За всё время родов она не издала ни одного крика и лишь сдавленно стонала в самые острые моменты. Лазарев за это время выкурил пачку папирос, выпил всю воду из ковша и сотню раз измерил шагами крошечную смотровую. Когда улыбающийся до ушей Михаил пригласил его зайти, солнце уже падало за заводские корпуса.

– Заходи, папаша, милости просим! Всё готово! Только недолго, не волнуй её! Через полчаса – шагом марш домой!

– Мишка, спасибо… – толко и успел вымолвить инженер, устремляясь через сени к «операционной». А Иверзнева уже во всё горло звали из смотровой: с завода принесли «жигана» из винницы, обварившегося кипятком.

Сейчас, поспешно одеваясь и с проклятиями отыскивая под кроватью валенок, Иверзнев думал только об одном: что-то не так с Меланьей… Но, выйдя на крыльцо, он увидел худенькую фигурку, завёрнутую с головой в дорогую лисью шубу. Шубу Иверзнев узнал: она принадлежала Лидии Лазаревой. Подняв свечу, он изумлённо всмотрелся в зарёванное личико под пушистым воротником.

– Господи – Пранька?! Что стряслось?

– Проше пана, пожалуйте к пани… Ради ж бога, пожалуйте поскорей! – губы горничной тряслись. Ни о чём больше не спрашивая, Михаил метнулся в дом за саквояжем.

На улице стеной валил снег. В белесой круговерти не было видно ни зги: лишь со стороны гауптвахты слабо проблёскивали жёлтые огоньки. «Не хватало только заблудиться посреди завода…» – подумал Иверзнев, отворачиваясь от ветра и стараясь не выпустить из виду фигурку Праньки. Вот впереди замаячил тёмный угол дома, распахнутая настежь дверь, на пороге которой уже нанесло целый сугроб. Пранька первой вбежала внутрь, снова кинулась навстречу Иверзневу – уже со свечой в руках.

– Проше пана…

В комнате было темно и неубрано. Чадно дымил оплывший огарок на столе, освещая какие-то вещи, смятые и брошенные на диван. В нос Иверзневу ударил знакомый кисловатый запах крови. Встревожившись, он кое-как сбросил валенки и поспешно прошёл к кровати у стены. Там, скорчившись в комок, лежала Лидия Орестовна.

Сначала Иверзневу показалось, что постель покрыта какой-то странной, чёрной простынёй. Но, бросив взгляд на бурые пятна на половицах, он сразу всё понял. И, перешагнув через ушат, до краёв наполненный тяжёлыми от крови тряпками, быстро наклонился к больной.

– Лидия Орестовна, вы слышите меня? Вы можете отвечать? Когда это началось? Отчего?

Лазарева не ответила. Она лежала с закрытыми глазами, бледная, страшно осунувшаяся: на мгновение Михаилу показалось, что женщина уже не дышит. Но, склонившись к её груди, он уловил слабое дыхание.

– С вечера, пан доктор! – сглотнув слёзы, ответила Пранька. – Часов в десять воротились мы, и пани Лидя сразу легла… а через час меня позвала, потому что очень уж сильно полилось… Не должно быть так много! Сразу же и простыни, и перину просочило! Я – менять, в ведро выжимать, да какое… Матка боска, что же теперь будет, что будет-то, маточки… – закрыв лицо руками, она прислонилась к стене.

Иверзнев снова склонился над постелью:

– Лидия Орестовна, извольте отвечать. Как и когда вы это сделали? Кто вам… помог? У кого вы были? Где-то на поселении? Отвечайте, я сделаю всё, чтобы вам помочь, даю слово! Только не молчите! Я врач, я должен всё знать!

Бледное лицо на подушке дрогнуло. Чуть приоткрылись глаза. Едва слышный голос со стоном прошептал:

– Ради Бога… спасите меня… молю, спасите…

Михаил повернулся к горничной.

– Почему ты сразу не пришла ко мне? Ты же видела, что всё очень плохо! Пранька! Ты же служила в борделе, ты опытный человек! Неужели ты никогда раньше не видела ничего подобного?! Неужели не понимала, чем может кончиться?!

– Ой, видела, пане… ой как понимала! – губы горничной тряслись. – Но пани Лидя не пускала меня к вам! Она ждала, что само успокоится… Я вовсе без спросу за вами побежала… – Пранька растерянно умолкла, видя, что Иверзнев снова не слушает её. Взяв бледную до синевы руку больной, он, хмурясь, считал пульс. Пранька, вытянув шею и болезненно сморщившись, следила за ним. Затем шёпотом спросила:

– Ну… что, пан доктор?

– Боюсь, что… плохо, – сквозь зубы отозвался тот. – Ты должна была сразу прийти за мной. Впрочем… даже если бы и сразу… Пранька, я не знаю, что делается в подобных случаях. Мне никогда прежде не доводилось… Обычно всё происходит очень быстро. Сильное, безостановочное кровотечение – и… Пульс уже еле прощупывается… Чёрт! Пранька… боюсь, что уже нужен священник. Лидия Орестовна, вы слышите меня? Ответьте! Хотя бы поднимите веки! – он долго всматривался в неподвижное лицо на подушке. Затем выпустил из пальцев кисть женщины. Отойдя к окну, хрипло сказал:

– Ну вот… Пульса уже нет. Кончено.

Пранька, зажав рот ладонью, зашлась беззвучным воплем и рухнула на колени. Иверзнев, повернувшись к ней, несколько минут следил за тем, как горничная рыдает, колотясь растрёпанной головой о половицы. Затем хмуро, отрывисто сказал:

– Ну-ну… будет. Прекрати. Встань. Не так уж долго ты служила у госпожи Лазаревой, чтобы эдак по ней убиваться.

Новый взрыв рыданий и причитаний по-польски. Иверзнев, не меняясь в лице, достал папиросу и, прикуривая от свечи, вполголоса сказал:

– Будет лучше, если ты придёшь в себя и расскажешь мне всё как есть. Лидии Орестовне твоё молчание уж не поможет, а твоя судьба может оказаться незавидной. Ты отвела свою барыню к какой-то бабке?

Горестные причитания немедленно смолкли. Пранька вскочила. На Иверзнева вскинулись круглые от ужаса глаза:

– Спасеньем души клянусь, я не обманываю пана! Я ничего, вовсе ничего не знаю! Пани Лидя ушла вечером одна…

– Врёшь. Час назад ты сказала, что вы ушли вдвоём и вернулись в десять. Где вы были? Отвечай! Ты должна понимать, что такие вещи запрещены по закону. Сколько лет тебе осталось на поселении?

– Три, пане…

– Ты ведь не хочешь снова под суд? Сама понимаешь, такие вещи трактуются как соучастие в убийстве и…

Договорить Иверзнев не успел: горничная снова повалилась на колени.

– Пане, клянусь, я неповинна ни в чём! Пани сама просила… Она была в безвыходном состоянии! Вы же понимаете, как это было ужасно, что супруг не желал с ней жить… и все-все об этом знали… И вдруг – этот младенец, который никак не мог случиться!

– Так всё же – беременность?..

– Да, пане! Так некстати, ой, так не нужно никому… И здесь, в этой глуши, где ну просто никак… никак нельзя прилично освободиться! Мы пробовали всё возможное! И горячие ванны, и сундуки по дому пани двигала… Ничего! А ведь шёл уже четвёртый месяц!

– Безумие… – сквозь зубы процедил Иверзнев, – Безумие! На таком сроке… Пранька, уж ты-то должна была понимать!

– Пан, клянусь, я отговаривала пани! Я говорила, что коли так, лучше уж оставить! Уехать, хоть на время! Ведь такое случается, и дамы могут скрыть, есть же способы… Но пани Лидя ничего не хотела слушать! «Все меня оставили, Вольдемар, пся крев, нашёл время скончаться, Базиль – просто скотина, он будет только счастлив… Я не дам ему этого счастья, довольно он меня унижал…» – заметив, наконец, выражение лица Михаила, Пранька осеклась. Шёпотом сказала:

– Со дня на день уже всё могло стать заметным.

– И тогда ты нашла какую-то бабку?

– О, пан напрасно обвиняет меня! – Пранька истово прижала руки к груди. – Эту старуху, Парушиху, все знают! К ней бегают бабы со всех поселений! Мне клялись, что у неё не случается тяжких случаев, но…

– Но и на старуху бывает проруха. Да ещё на таком сроке. Как она только решилась?

– Ой! Пане доктор! Парушиха и сама так перепугалась! Быстрей-быстрей спровадила нас, велела её не называть… Пан, свят-Езус, что же мне теперь делать?!. – Пранька снова залилась слезами. – Меня будут судить, а за что?! Бог свидетель, я просто хотела помочь! Пани была в отчаянии, она могла что-то сделать с собой, могла отравиться… Свента боже, мне было страшно оставаться с ней в одной комнате! Когда она ночь напролёт ходила, ходила – и бранилась страшными словами! И проклинала всех: мужа, Владимира Ксаверьевича, пана Стрежинского…Иверзнев молча принялся ходить по комнате. За окном всё так же валил снег. В плохо прикрытую дверь тянуло холодом из сеней. Пламя огарка дрожало, грозя угаснуть, и по стенам метались тени. На мокрой от крови простыни лежало неподвижное тело женщины, и Михаил, видевший на войне и на каторге сотни трупов, почему-то испытывал нестерпимый ужас при виде этого застывшего, словно в изумлении, лица и полуоткрытых, остановившихся глаз. Ему пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы снова подойти к кровати, движением ладони закрыть Лазаревой глаза и перевернуть её на спину.

– Вот так… Пранька, хватит закатываться, подойди сюда. У меня очень мало времени.

Иверзнев даже не повысил голоса, но горничная мновенно умолкла и сглотнула слёзы.

– Я сделаю всё, что велит пан…

– Разумеется, сделаешь. Во-первых, никто и никогда не должен узнать, где была Лидия Орестовна. Ведь, кроме тебя и этой… Парушихи никто ничего не знает? Не так ли?

Пранька часто-часто закивала головой. Было очевидно, что она изо всех сил старается понять, куда клонит Иверзнев. Но в её круглых голубых глазах по-прежнему стоял бессмысленный ужас. Михаилу снова пришлось прикрикнуть:

– Пранька, приди в себя! Никакой паники, никаких глупостей! Что вы сказали солдатам у ворот?

– Что… что… что едем в Распутовку, в лавку за…

– Чудно. Если тебя будут спрашивать – говори, что барыне по пути в Распутовку стало плохо, вы вернулись, барыня легла… а ночью разбудила тебя – и ты сразу же побежала за мной. У Лидии Орестовны было сильное женское кровотечение, которое привело к смерти. Так бывает. Тебе всё понятно? Ни о каком младенце, ни о какой Парушихе даже речи быть не должно! Ты поняла, запомнила?

– О, конечно, разумеется, пан доктор! Я всё-всё поняла! – до Праньки, наконец, дошло, что доктор предлагает ей прекрасный выход из страшной ситуации. – Я всё сделаю, как вы сказали! Честь пани будет спасена! Никто не догадается!

– В таком случае, я иду будить отца Игнатия и… господина Лазарева. И не вздумай при них удариться в покаяние! Мужу Лидии Орестовны тоже ни к чему знать о всей этой… обо всём этом.

– Ой… Пане… Панчику… Бардзо дзенькую, цо не топите меня! – Пранька бросилась на колени, поймала руку Иверзнева, неловко принялась её целовать. – Я клянусь, цо до конца моих дни…

– Очень хорошо, – вырвав руку, перебил её Михаил. – Помни, что в твоих интересах… Чтобы ни одна живая душа!.. Да хватит, перестань пищать! Поди умойся, приведи себя в порядок! Я ухожу. Вернусь с отцом Игнатием и засвидетельствую смерть.

И, подавляя желание броситься вон опрометью, он повернулся и вышел из комнаты. В горле стоял кислый ком тошноты.

День похорон Лидии Орестовны Лазаревой был солнечным и морозным. Метель улеглась, сугробы сверкали на солнце россыпями искр. Чистое небо словно раздалось вширь над убогими крышами завода. На кладбище собралось всё заводское общество: от обер-полицмейстера до обширного семейства священника. Мужчины стояли с приличествующими случаю суровыми физиономиями. Дамы плакали навзрыд.

– Как ужасно, как нелепо… – заливалась слезами толстая полицмейстерша. – Такая молодая, прекрасная! Мы все так рады были её обществу! С появлением Лидии Орестовны в нашу медвежью яму проникла истинная, блестящая жизнь!.. И вот!.. Несправедливо, страшно, обидно! Кто бы мог подумать, что она подвержена… Впрочем, она ведь была глубоко несчастна, а такие вещи усиливают… Муж совсем её не ценил, нещадно мучил, поставил в невыносимое положение! Изверг бездушный, других слов просто нет! Бедняжка с таким достоинством несла свой крест… и вот!.. Не вынесла!

«Бездушный изверг» стоял у гроба с возмутительно спокойным видом. Молча выслушивал слова соболезнования, коротко, вежливо отвечал на них. Старательно повторял вслед за отцом Игнатием слова молитвы в нужных местах. В светлых глазах его не было никакого выражения.

На поминках казначейша Аделаида Григорьевна вынесла окончательный вердикт:

– Он, мерзавец, ничуть и не страдает! Будто не сам виноват в её несчастье! Будто не довёл её до болезни! Ах, все мужчины одинаковы… Вот увидите, мesdames, он кое-как выдержит сорок дней – и открыто возьмёт в дом эту свою подлянку! Ещё и женится на ней! И хоть бы слёзку по законной супруге уронил! Разумеется, они плохо жили, он совершенно не ценил… но ведь люди же смотрят! Есть же приличия! Горничная её, эта Пранька безмозглая, – и та убивалась больше! Прорыдала все похороны! А этот!.. Вар-р-рвар-р…

С поминок разошлись рано: сему способствовало слишком явное желание вдовца избавиться от толпы сочувствующих. К десяти часам вечера на квартире покойной остались только сам инженер и Михаил Иверзнев. Немилосердно зарёванная Пранька, шмыгая носом, собирала посуду с поминального стола.

– Пане, дозволите завтра всё отскрести, нынче поздно уж…

– Дозволю. Проваливай спать.

– Дзенькую…

Мужчины остались вдвоём. В окно серебристым лучом бил свет поднявшегося над тайгой месяца. Иверзнев, стоя у окна, курил. Слушал, как за спиной его тяжело ходит по скрипучим половицам Лазарев.

– Ну, вот… и всё. Признаться, и вправду глупо. И нежданно. Даже предположить нельзя было, – медленно, словно сам с собою, говорил тот. – Лидии больше нет. Знаешь, я ведь столько раз ей смерти желал в своих мыслях… Однажды и впрямь чуть не убил!

– Брось…

– Было, Миша, было.

– В Петербурге?

– Здесь, на заводе. Помнишь, когда моего Ефима из-за её кольца выпороли? Я её так схватил тогда за горло, что чуть не пережал… Уберёг Господь, а то сейчас бы вместе с нашими жиганами в кандалах тачку толкал… – Лазарев ожесточённо взъерошил обеими руками и без того лохматые волосы. – И вот – я жив, счастлив, Малаша со мной, у нас дитё… А Лидия теперь лежит в мёрзлой яме, и… Чёрт возьми, не могу я радоваться этому! – он вдруг остановился и мрачно уставился в спину Иверзнева. – Мишка! Повернись ко мне немедленно! Скажешь ты мне, наконец, – что с ней случилось? Отчего?! Кто это умирает в двадцать семь лет на пустом месте?

– Я уже сто раз тебе объяснял…

– И сто раз врал! – убеждённо сказал Лазарев. – Хотя делать этого не умеешь совершенно!

– Вася, я врач. Существуют тайны, которые только врачу и могут быть открыты, – сдержанно ответил Иверзнев. – Твоей супруги более нет на свете, постарайся простить ей всё от сердца и…

– Ми-и-шка! – поморщился инженер. – Ты ведь и в Бога-то не веришь, а развёл тут…

– Бог тут ни при чём. Тебе самому же легче окажется. Забудь и живи спокойно. И поверь – ничего леденящего душу в смерти твоей супруги нет.

– Мишка, тогда ты мне только одно скажи… Я в чём-то виноват?

Иверзнев резко отвернулся от окна. В изумлении воззрился на друга. Лазарев ответил ему прямым, взволнованным взглядом.

– Васька, ты что – свихнулся? В чём ты можешь быть виноват перед нею?!

Лазарев, не отвечая, опустил голову. Снова принялся ходить по комнате. Михаил не сводил с него взгляда. Забытая папироса, догорев, обожгла ему пальцы. Иверзнев с коротким проклятием бросил её в ведро с водой, – и одновременно заговорил Лазарев – медленно, трудно:

– Понимаешь, последний наш разговор с Лидией… ещё на Святках… был довольно резким. И, думаю, не больно-то хорошо я обошёлся тогда с нею. Она была страшно напугана появлением Стрежинского, просила моей защиты. Поверь, я лучше всех знаю, когда она не притворяется… не притворялась! Знаешь, я ведь эту женщину любил когда-то зверски… Она молила её спасти, божилась, что Стрежинский её убьёт! И я знал, что это возможно! Все мужчины, имевшие дело с моей супругой, после всем сердцем мечтали её убить!

– Но, помилуй, как бы ты смог защитить её? – как можно равнодушнее пожал плечами Иверзнев.

– Не знаю. Право, не знаю! – не глядя на него, хмуро выговорил инженер. – Но, возможно… может быть… Я ведь всё же мужем ей был, чёрт возьми! Наверное, нужно было что-то сделать. Хотя я представить себе не могу – что! Не переселяться же мне было к ней, в самом деле!.. Да Лидия бы этого и не вынесла… – Лазарев вдруг странно усмехнулся. – Как знать… может, она и впрямь этого поляка любила? Должно же у человека хоть раз в жизни проснуться к кому-то настоящее чувство… Особенно если человек этот – женщина. Ведь, смотри, вывезла же она его товарищей в Иркутск! Всем на свете рискуя, вывезла! Значит, всё же было что-то…

– Вася, но ты же споришь сам с собой, – осторожно возразил Иверзнев. – Она боялась Стрежинского до смерти, ты же сам говорил. Мне до сих пор не известно, как он убедил Лидию Орестовну помочь им. И ты в самом деле уверен, что должен был вмешаться в эти отношения?

– Не должен, конечно… Чёрт… – Лазарев мрачно тёр кулаком лоб. – Но мне, Мишка, неспокойно. Уж очень непонятной эта смерть её вышла.

– В таком случае даю тебе слово чести и слово врача, – просто сказал Михаил, – что ты никаким боком к этой смерти не причастен. Моему честному слову ты поверишь? Или для убедительности образ поцеловать?

– Мишка! – Лазарев резко повернулся к нему. – Ты наверное говоришь? Она не травилась ничем? Не зарезалась?! Я видел там кровь затёртую на полу, под кроватью! Откуда она взялась?

– Васька, не будь идиотом, – Иверзнев прямо смотрел в недоверчивое лицо друга. – Кровь у женщины под кроватью может быть по куче причин. Ты женатый человек, и не мне тебе объяснять! Уймись, душа моя, успокойся… Не было там никакой метафизики. Ты ни в чём не виноват.

– Ну… коли так… – Лазарев попытался усмехнуться – и не смог. Подойдя к столу, налил себе в чайную чашку водки – и залпом, большими глотками, словно воду, выпил её. Михаил подвинул к нему блюдо с холодной медвежатиной.

– Закусывай, чудовище. И так уже пьяный совсем… И иди к Меланье. Она целый день ждёт. Ты с ней венчаться собираешься?

– Как только траур выдержу.

– Правильно.

Лазарев поднял голову. Хотел было сказать что-то ещё, но лишь странно усмехнулся, хлопнул друга по плечу и, не оборачиваясь, быстро вышел из комнаты.

* * *

Таких снегопадов, как в эту зиму, не могла припомнить даже свекровь Прокопа Силина – самая древняя старуха в Болотееве. Иссиза-серые тучи, ворочаясь и шевелясь, словно сонные доисторические ящеры, сползались над округой с раннего утра. Сначала они роняли на деревню несколько редких снежинок, будто проверяя – хорошо ли летят и легко ли ложатся. Затем просеивали несколько пригоршней мелкой колючей муки. А затем вдруг сходились грозно и плотно – и словно вспарывались сами собой, обрушивая на землю валы крутящихся хлопьев. Выйти из дому в такую пургу было немыслимо. Все окрестные мужики давно уже ездили в лес по дрова целыми артелями. Спешили, рубили кое-как, бросая на розвальни целые нераспиленные лесины, торопились вернуться до очередной снежной бури – и всё равно их накрывало в нескольких саженях от деревни. Санный путь мгновенно заваливался – и бабы, плача и перекликаясь, часами ползали по сугробам, отыскивая своих благоверных.

Происходили случаи разом страшные и курьёзные. Болотеевская баба Лукерья Федотова в поисках мужа и его братьев за день наделала вокруг их саней восемь петель – то приближаясь, то удаляясь, то втыкаясь в дерево, то возвращаясь назад к деревне. Снежная буря накрыла её под самой околицей. Снег перестал лишь к вечеру, мужики Федотовы благополучно добрались до дому, узнали, что Лушка ещё заполдень ушла их искать и не вернулась, кинулись обратно. За ними поползли на животах по снегу все болотеевские мужики вместе с барином и дворней. Поиски затянулись до темноты. Лукерью нашла собака Арапка по тёплой ямке, продышанной сквозь два вершка выпавшего снега. Доблестная Арапка сначала принялась раскапывать снег, затем завыла. Сбежались люди, бесчувственную Лушку потащили в избу, отогрели, привели в чувство – и с тех пор мужики накрепко запретили домашним искать их по следам:

«И нас не сыщете, и сами пропадёте! Эвон какое Божье наказание на нас с небес свалилось! Никита Владимирыч, в книгах у тебя про то не прописано? Не конец ли света, часом, пришёл?»

В конец света Никита не верил, но бесконечная снежная круговерть за окном уже начинала внушать беспокойство.

«Сколько же можно? Март на носу!» – изумлялся он, выглядывая утром в окно – и не видя двора за возвышающимся под окном сугробом величиной с Эверест. Барский двор стараниями Кузьмы и Авдеича кое-как ещё чистился, но о том, чтобы запрячь лошадей и поехать в уезд за почтой или хотя бы к соседям, не могло быть и речи. Все бельские помещики сидели затворниками по своим усадьбам. С самых Святок Закатов не видел ни писем, ни новых журналов. Он злился, ворчал на Дуньку, непоколебимо считающую, что излишнее чтение вредит мозгу, сердито перечитывал в десятый раз позапрошлогодние подборки «Нивы» и «Вестника» – но в глубине души был даже рад сложившимся обстоятельствам.

«Ну, и как я могу сейчас писать Вере об Александрин, если моё письмо будет без толку валяться на почте? Да и до почты его не довезти: не посылать же Авдеича на верную погибель? Мужики вон боятся на полверсты в лес отойти, а тут – в уезд! Нет, уж лучше подождать. Весна на носу, вскоре всё закончится, тогда и… А там снег растает, распутица, вовсе не пролезть будет! Ну разве я в этом виноват, чёрт возьми? Стало быть, не судьба покуда!»

Вредный голос совести, впрочем, не дремал и иезуитски напоминал, что написать-то можно было и раньше… Однако, сражаться с совестью Закатову было не впервой: он отмахивался тем, что не может человек предусмотреть всё, а Александрин в её положении нельзя волноваться… В общем, Закатов и совесть говорили друг другу ещё много чего и мирились обычно вечером за бутылкой «ерофеича». Но против «ерофеича» страстно восставала Дунька, и всё чаще и чаще Закатов не находил заветного полуштофа в привычном месте за книжными полками. На его мрачные вопросы, куда девается барское имущество, Дунька только воздевала в потолок невинные очи и валила всё на домового. В домового Закатов верить отказывался и однажды, в очередной раз не обнаружив за книгами полуштофа, попросту принялся самодурски орать.

Дунька выслушала своего барина молча и с невероятным презрением. Не дождавшись окончания почти гомеровской филиппики «Что за проклятье – в собственном доме собственной вещи найти невозможно?!», – вышла в сени, приволокла в охапке шесть полуштофов и аккуратно выстроила их в ряд на столе перед опешившим Никитой.

– Вот вам! Благоволите! Хоть залейтесь! Могу и до кабака прорыться и полведра вам приволочь – на здоровье, Никита Владимирыч! Вот только когда сопьётесь до облизьяньего виду, печёнкой почернеете да долго жить прикажете – не жалуйтесь тогда, что Маняшу в приют свезут! Потому, кроме вас, у неё ни единой родной кровиночки на свете! А я в тот же день на чердаке без покаяния повешусь и прямиком в адский котёл отправлюсь! Будто мне без этого забот мало! Вот тогда вам хорошо будет! Вот тогда своего добьётесь! Пейте, на здоровье! Огурчиков принесть?!

Дунька разошлась не на шутку, и Закатов испугался:

– Да что ты орёшь-то, дурёха?.. В доме люди! Александра Михайловна ещё не спит… Забери это всё, ради бога! Что ты меня, право слово, каким-то пьяницей выставляешь?

– Знаем, небось, с чего запойный грех начинается! – бушевала Дунька, – С покойным барином двадцать лет, поди, прожили, кажин день глядели! Слава богу, хоть голубушка моя, Настасья Дмитревна, до вот этих дней не дожила! Мало ей папеньки было, так ещё и супруг законный!.. А Маняша-то в чём повинна? Какую вы ей молодость готовите?! Читаете-читаете книжки свои, а всё как в дыру уходит! На что тогда и глаза портить, коль не впрок?!

– Дунька, ну полно, хватит… Виноват, не буду больше, – сдался Закатов. – Уноси это всё… Ну хоть лафиту вечером можно? Сама будешь наливать и приносить, чёрт с тобой!

На лафит Дунька с большой неохотой согласилась, и мир кое-как был восстановлен.

На другой день экономка поинтересовалась:

– Никита Владимирыч, Кузьма в дальних сенцах какой-то сундук нашёл, так в нём не то книжки, не то бумаги! Прикажете спалить, аль сами взглянете сперва?

Никита, заинтересовавшись, приказал принести сундук – и обнаружил его забитым по самую крышку старыми-престарыми журналами, которые вышли в свет ещё до его поступления в корпус. Здесь были «Библиотека для чтения», «Московский вестник», «Современник», «Новости литературы» – и Закатов никак не мог взять в толк, откуда у него взялось такое сокровище. Сомнения его разрешила всё та же Дунька:

– Да это же сосед наш привёз, Пряжинский! Серафим Панкратьич! Ещё в позапрошлых осенях, когда вы в губернию на съезд мировой отбыть изволили! Привёз, сбросил посредь двора и говорит: не надо ли Никите Владимирычу? Пряжинский, изволите видеть, после батюшки покойного шкафы-то разбирал да много этого книжного добра нашёл! А сами-то они читать не больно гораздые, так что… А я велела сей сундук в сени затащить – да и забыла, дура, про него напрочь!

– Дунька! Изверг! Нашла о чём забыть! Да ты хоть поблагодарила как следует Серафима Панкратьича? Я ведь с ним виделся после и ни словом не упомянул… даже спасибо не сказал! А этот сундук у меня третий год, оказывается, стоит!

– Да было б за что спасибо-то говорить! – хмыкнула Дунька. – Будто у вас такого же добра не полны углы! Добры-то люди хлам в печи жгут, а не по соседям развозят! На, мол, тебе, боже, что мне не гоже!

Дунька была неисправима, и Закатову оставалось только махнуть на неё рукой. Он провёл счастливый день за разбором старых журналов, листая пожелтевшие страницы со строками Погорельского, Одоевского, Погодина, Сомова, Вельтмана… Что-то ему приходилось читать прежде, некоторые вещи он видел впервые. Никита так увлёкся нежданно свалившимся на него чтением, что не сразу обратил внимание на тихо проскользнувшую в гостиную Александрин с вязанием в руках. Очевидно, она не рассчитывала найти здесь кого-то и, увидев Закатова, обложенного стопками журналов, смутилась:

– Извините меня, Никита Владимирович. Я нарушила ваше одиночество? Прошу прощения, я немедленно вас оставлю…

– Что за глупости, Александрин? – он немедленно захлопнул старый альманах. – Вы ничего не нарушили! Вероятно, это я помешал вам?

– Вы – мне? В вашем собственном доме?!

– Но вы же любите это кресло, – смущённо сказал Закатов, неловко вставая из старого кресла с высокой спинкой, в котором Александрин действительно любила устраиваться по вечерам. Шёл уже седьмой месяц её беременности, и живот молодой женщины сильно топорщился из-под расставленных Парашкой платьев. И, словно в насмешку, всё тоньше становились пальцы и запястья Александрин, всё больше худело лицо, и всё огромнее делались на нём светлые, прозрачные глаза. Прежде по вечерам, когда Маняша ложилась спать, Александрин отсиживалась в своей комнате. Как уверяла Дунька, она часто там плакала. Закатова эти вечерние рыдания весьма беспокоили, и он стал настойчиво приглашать Александрин в гостиную.

– Дитя моё, но ведь это скучно, право – целый вечер сидеть одной и смотреть на луну… Да ведь и луны не видно за этой проклятой метелью! А здесь – удобные кресла, да и светлее вам будет с вашим вязанием…

Первое время Александрин наотрез отказывалась следовать этому приглашению. Но, когда сам Никита стал проводить вечернее время в своём кабинете, объясняя это тем, что там удобнее работать с присланными из губернии документами, молодая женщина стала охотнее появляться в гостиной. Сегодня из-за соседского сундука Закатов не успел вовремя уйти к себе – и сейчас Александрин уже готова была сбежать из гостиной.

– Я, честно сказать, собирался уходить, да вот… полез в старые журналы. Может быть, они и вас развлекут?

Александрин честно перебрала стопку журналов, лежащих перед ней на столе. Открыв «Сын отечества» за 1830 год, сказала:

– Я… право же, не могу судить. Мне весьма мало приходилось читать… Но вот имя господина Марлинского мне знакомо. Вам нравятся его сочинения, Никита Владимирович?

– На мой взгляд, вся эта чертовщина Гоголю удавалась не в пример лучше, – пожал он плечами. – Но и Марлинский местами забавен. Хотите, я почитаю вам?

– О… если вам это не будет в тягость! – Александрин явно обрадовалась, и Закатов с досадой подумал о том, что надо было предложить это давным-давно. Сам он, дня не мысливший без книг, забыл, что многим людям куда легче слушать чужое чтение, нежели читать самим. Когда-то он и сам был таким же. Никита предложил Александрин придвинуться ближе к печке, дождался, пока она плотнее укутается в пуховой платок, открыл журнал и начал:

– Марлинский, «Страшное гадание». «Я был тогда влюблён до безумия! О, как обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются именно потому, что они глубоки…»

Марлинского Закатов не любил, считая его плохим, напыщенным и многословным подражателем Гофману. К тому же после тех страшных россказней, которых он наслушался ребёнком в девичьей и людской, Никита был искренне уверен, что никакому мистику более не удастся его напугать. Сейчас, читая строку за строкой, он убедился, что мнение его о сочинителе Марлинском осталось прежним. Более того: чтение это весьма мало подходило для беременной женщины.

– Александра Михайловна, вам в самом деле интересно? Может быть, начнём что-то другое? – спросил он, опустив журнал. И увидел, что Александрин сидит, подавшись к нему всем телом и не замечая, что платок соскользнул с её плеч на пол. Губы её были совсем по-детски приоткрыты. В распахнутых глазах ужас мешался с восторгом:

– Умоляю вас, продолжайте! Я… я умру, если не узнаю, чем кончится эта история!

Закатову оставалось лишь вздохнуть – и продолжить.

Кошмарная история была дочитана в первом часу ночи, и заспанная Парашка отвела Александрин в спальню. Вернувшись, служанка доложила, что «барыня в постель упавши, сказала, что нипочём теперь не уснёт – и уже сопят-с!» Обрадованный Никита (он боялся, что Александрин и в самом деле не заснёт до утра) закрыл Марлинского и отправился спать.

С того дня вечерние чтения вошли у них в привычку. Довольно быстро выяснилось, что на Александрин наибольшее впечатление производят страшные романтические повести Марлинского, Сомова и Барона Брамбеуса. Всю эту жуть Александрин выслушивала внимательно и благодарно, в самых страшных местах лишь бледнея и плотнее кутаясь в свой платок. Закатов уже всерьёз беспокоился о том, что подобное чтение излишне волнует молодую женщину. Оставшись один, мысленно досадовал:

«Ну почему у нас никто не пишет ничего весёлого, лёгкого, радостного?! Чего ни хватись – или страсти до трясучки, или несчастная любовь сердцераздирательная, или главная героиня – в пруд головой, или герой – в Жёлтый дом! Удивительно тяжка и мучительна русская проза… Со стихами получше, но ведь стихи понимать надобно уметь! Вот ей-богу, впору самому сочинять садиться!»

Но сочинительского таланта Никита Закатов был лишён напрочь. Понемногу прошёл метельный, снежный март, прекратились апокалиптические снегопады. Солнце теперь подолгу висело в очистившемся небе – ясное, умытое, словно удивляющееся долгожданной свободе. Круглые весёлые тучки вереницами пересекали небосвод. Наладился санный путь, и Кузьма с Авдеичем наконец-то выбрались в Бельск. Перед выездом они накрепко забожились барину: у кумовьёв и сватов не останавливаться, ни в коем разе не запить и вернуться на другой же день.

Разумеется, сдержать такую чудовищную клятву мужикам оказалось не под силу. Воротились они лишь вечером пятого дня. Разгружая мешки с почтой и оказией, они имели крайне многозначительный вид и дружно дышали в сторону.

– Хороши! – недовольно сказал Закатов. – Фу, ну и разит же от вас… Спасибо, хоть не на месяц загуляли! Я уж собирался посылать Силиных на розыски!

– И грех тебе, барин… Где там гулять-то, на какие прибыля? – виновато отворачиваясь, гудел Кузьма. – Всего-то и зашли на один вечер к сватье – а у ней радость: сын женился!

– Удивительно тебе везёт на свадьбы, старина! – съехидничал Никита. – Слава богу, хоть почту мою сватье не подарили!

– Оченно нужна ей пошта ваша! Вот, всю в целости доставили, извольте проверять… За четыре месяца набралось – насилу вдвоём с Авдеичем-то подняли! Да ещё какую череду там высидели! Не один ведь ты зиму безвылазно в берлоге пролежал! И от Трентицких люди ждали, и от Кречетовых… Даже Браницких лакей, Семён Порфирьич, самолично прибыли забирать!

Долго препираться с похмельным кучером Никите не хотелось: его ждал увлекательнейший разбор накопившейся почты. Заказанные книги, толстые журналы, письма от Сашки, письма от Петьки, от Мишки из Сибири наверняка штук пять… Волоча разбухший мешок к себе в кабинет, Закатов старательно гнал от себя надежду на то, что среди прочих посланий окажется весточка от Веры. Он не ответил на её последнее письмо в октябре, – значит, ничего не будет, незачем и искать, уверял себя Никита. И сразу же, едва вскрыв мешок, перерыл его сверху донизу в поисках узкого голубого конверта. Каковой и обнаружился между новой книжкой «Нивы» и жёлтым казённым пакетом из канцелярии губернатора. Губернаторский пакет шлёпнулся на пол, но Никита даже не нагнулся за ним. Как в юности, жарко выстрелило в голову. Сердце заколотилось так, что пришлось прижать его ладонью. «От Веры! Письмо… Не в очередь, не в ответ… Милая!» И сразу же словно окатило ледяной водой: «Неужто стряслось что-то? С Мишкой в Сибири? Или с детьми, не дай бог? А может… Петькина Зося разродиться должна была ещё на Святках! Господи, упаси…» Закатов шумно, глубоко вздохнул до ломоты в груди, но это не помогло. Разодрав плотный конверт, он кое-как высвободил надорванный им тонкий лист бумаги – и шагнул к окну.

То, что ничего ужасного не стряслось, Никита понял сразу: Вера, как и все Иверзневы, не выносила долгих приветов и пожеланий многих лет, приступая к сути с первых строк. После слов «Все наши здоровы…» он опустил письмо и долго переводил дух, даже не пытаясь вытереть испарину на лбу. «Старею, однако… Вон как всполошился, а из-за чего? Все живы… здоровы… Можно читать далее.»

Письмо это, тем не менее, сильно отличалось от прежних. Впервые на памяти Никиты Вере Иверзневой изменила её непоколебимая сдержанность: в каждой строке сквозило волнение и неприкрытая печаль. Вера тревожилась, что от него целую осень и зиму нет писем, беспокоилась – не болен ли он сам или, не дай бог, Маняша, сетовала на то, что и до Миши не дошло ни одного закатовского письма: «Неужели совсем обленилась и спилась почта Бельского уезда?»

«Нет, Вера Николаевна, это кое-кто другой обленился и почти что спился…» – покаянно думал Закатов, с жадностью пробегая глазами тонкие косые строки. И в глубине души уже знал, что и на это Верино письмо не ответит тоже. Он не мог, никогда не мог ей лгать.

С растущим смятением Никита читал о том, что приёмная дочь Веры вышла замуж за политического осуждённого и сейчас вместе с мужем едет на поселение в Тобольск. Ничего не понимая, Никита перечитал эти строки ещё раз, наморщил лоб. Аннет?.. «Прекрасная неаполитанка», за которой увивались Москва и Петербург, которую наперебой сватали у Веры самые блестящие женихи? Певица, пианистка, мечтавшая о сцене?

«Наши знакомые попросту замучили меня: кто сочувствием, кто прямым осуждением, – признавалась Вера. – Не успели передохнуть от мезальянса Серёжи, всполошившего всю губернию, – благоволите наблюдать «сомнительную партию» Аннет! И все как один не могут понять – как же я допустила, как не воспользовалась священным правом матери, как могла благословить этот брак? Можно подумать, у меня был хоть малейший выбор… Мы ничего не можем сделать, когда наши выросшие дети решают свою судьбу. Андрей Петрович – хороший и порядочный человек, он любит мою Аннет, – так чего же мне ещё желать для дочери? А попробуй я запретить, – Аннет попросту сбежала бы из дому, как прежде поступила Александрин! Я до сих пор ломаю голову – что я сделала тогда неверно? Почему не смогла уговорить, убедить девочку? Впрочем, не девочку уж, нет… Разве можно убедить в чём-то смертельно влюблённую женщину?.. Незачем и пытаться… И ведь до сих пор ни слуху ни духу о моей Александрин и об этом Казарине, как я ни расспрашивала всех знакомых! Так как же я могу хоть в чём-то воспрепятствовать Аннет? Хватит с меня сломанных судеб моих детей, за которые я в ответе… Единственное, что я смогла, – снабдить Аннет вещами, деньгами, всевозможными рекомендательными письмами и уверениями, что я примчусь к ней по первому же требованию. К тому же Миша этим летом освобождается от надзора и, вероятно, сможет приехать к дочери с мужем в Тобольскую губернию… Всё же окажется ближе, чем мне или братьям катить из Москвы. Если бы вы знали, Никита, как я устала и измучилась от всех этих событий! Аннет уезжала совершенно счастливая, я никогда не видела, чтобы она так светилась. Но ей всего девятнадцать лет, и она не видела в жизни ни одного серьёзного несчастья, ни одной житейской неурядицы… Она впервые окажется далеко от близких людей, от меня, братьев… Что будет, если она поймёт, что не рассчитала своих возможностей, что новая жизнь слишком тяжела, слишком непосильна для неё? Мне ли не знать, что бывает с человеком, который в одиночку тянет тяжкий воз? Мне ли не знать, как постепенно умирают чувства, гаснут желания, дни сливаются в одну сплошную серую нить – и уж доходишь до того, что смерти ждёшь как единственного избавления? Кажется, у Некрасова были строки: «Без наслаждения живёт, без сожаленья умирает…» Но как бы хотелось избавить от этого детей, которые только-только вышли на дорогу жизни и искренне не ждут от неё ни колдобин, ни ям, ни непролазных болот… И как мучительно сознавать, что не в твоей власти вытерпеть за них их беды, пережить их тревоги… Сами, теперь уже сами. Это и горько. Потому и прошу вас всем сердцем, Никита: напишите, ради Бога, что вы живы и здоровы, что зима кончается, что Маняша растёт и радует отцовскую душу. Вы по-прежнему дороги мне и знаете об этом – так не забывайте же меня! Остаюсь ваша Вера Иверзнева, княгиня Тоневицкая.»

Дочитав письмо до конца, Никита подошёл к окну – и более часа стоял не двигаясь, бездумно глядя на голубой снег под окнами, на синиц, скакавших по голым ветвям старой липы, на заваленную снегом клумбу, где летом цвели георгины… Понемногу начинало смеркаться. Двор потускнел, потемнел и словно вспомнил, что до весны ещё долго. Закатов всё стоял у окна.

В кабинет вошла Дунька.

– Никита Владимирыч, пошто обедать не стали? У Прохоровны нашей вечером именины правятся, так дозвольте ей с ужином-то не возиться… Никита Владимирыч! Нешто вести худые пришли?!

– Всё замечательно, Дунька, – сказал он, не оборачиваясь. – Где мой «ерофеич»?

– Никита Владимирыч! – горестно всплеснула руками экономка. – Обещались ведь!

– Оставь меня хотя бы нынче в покое. Принеси всё, что нужно, – и марш к Прохоровне на именины!

Он не обернулся, не повысил голоса. Но через пять минут на столе уже стоял знакомый полуштоф, стакан и тарелка с солёными рыжиками. Дунька же исчезла, как её любимый домовой: тихо и мгновенно.

Поздним вечером Александрин сидела в своей комнате, привычно ожидая, когда Парашка просунет в дверь голову и весело позовёт: «Пожалуйте, Александра Михайловна, к барину книжку читать!» Но время шло, а горничная всё не показывалась. Александрин была уже всерьёз озадачена, когда вдруг вспомнила, что ещё днём Парашка отпросилась у неё на весь вечер «на именины к Прохоровне».

«Так, вероятно, Никита Владимирович давно ждёт меня! Боже, как я забывчива стала… Надо скорей идти, уже непозволительно поздно!» – Александрин торопливо просунула ноги в комнатные туфли, накинула платок и пошла к дверям.

Войдя в гостиную, она растерянно остановилась на пороге: в комнате никого не было. Не горели даже свечи, и гаснущие в печке угли мрачно, красно поблёскивали сквозь вырезную дверцу. Стенные часы между печью и книжным шкафом показывали одиннадцать. Из девичьей доносился приглушённый смех, песни, балалаечный наигрыш. Александрин недоумённо пожала плечами и готова была уже уйти к себе – но внимание её привлёк слабый свет из-под двери кабинета. Поколебавшись, она подошла, слегка постучала:

– Никита Владимирович! Вы позволите?

Ответа не последовало. Александрин постучала снова.

– Ну кого там несёт? – мрачно вопросили из-за двери. – Дунька, ты? Входи…

Решившись, Александрин потянула на себя дверь.

В кабинете хозяина дома ей пришлось побывать лишь осенью, в день её приезда в Болотеево. Эта комната ещё тогда напомнила Александрин кабинет княгини Веры: строгостью, почти бедностью обстановки, забитыми доверху книжными полками и литографическим портретом Пушкина на стене. Только стол здесь был простым, струганым из досок, а у Веры Тоневицкой стоял роскошный, ореховый, с витыми ножками, крытый зелёным сукном – наследство от покойного супруга. «Mon deaux, что за чушь у меня в голове?» – одёрнула она сама себя.

– Простите меня, Никита Владимирович. Я, конечно, не должна беспокоить вас в такой поздний час… Но я подумала, что вы ждёте меня… а Параша на именинах, и…

– Дьявол… Это вы меня простите, дитя моё. Я совершенно о вас забыл. Входите, однако… садитесь.

На столе горела всего одна свеча – вернее, не свеча, а огарок, совершенно оплывший и отчаянно мигающий. О том, где находится Закатов, Александрин могла лишь угадывать по застывшей у ножек старого кресла тени.

– Я забыл о нашей… вечерней традиции, – зачем-то повторил он. – К сожалению, нынче уж поздно. Придётся, вероятно, завтра. Тем более, что новые книги при… пришли.

Что-то в его голосе показалось Александрин странным. «Может быть, он уснул в кресле… А я разбудила?..»

– Надеюсь, плохих новостей для вас не было?

Она спросила из вежливости и вовсе не ждала ответа. Но бесформенная тень на полу вдруг решительно зашевелилась. Закатов поднялся на ноги. Тяжело покачнувшись, шагнул к столу. Не глядя на Александрин, снял пальцами нагар со свечи. Язычок огня заметался, выровнялся, залил жёлтым светом стол – и Александрин увидела опустевшую бутылку и опрокинутый стакан.

«Боже мой!» – похолодела она. Скрывая панику, поспешно отступила к дверям.

– С вашего позволения, Никита Владимирович, я пойду спать.

– Вы испугались? – медленно спросил он, возвращаясь в своё кресло. – Не бойтесь… я не такая всё же скотина, чтобы вас оскорбить. А новости да, недурные. Ваша сводная сестра вышла замуж.

– Аннет?! – Александрин сразу же забыла о своём испуге. – Как славно! Я уверена, что она сделала блестящую партию! Кто же этот счастливец? О, не говорите, я знаю: это князь Гагарин! Тот, у которого дом возле Пречистенки! Хотя… может быть, и Млечин, он за ней ухаживал три года, каждый сезон в Москве! Да, Аннет прочили ещё и за графа Гронского, но там нужно было креститься в католичество, а она… Так за кого же княгиня её выдала, наконец?!

– За некоего Андрея Сметова.

Это имя ничего не говорило Александрин.

– Я, верно, с ним не знакома. Странно… Откуда он взялся?

– Пензенский дворянин, кажется. Впрочем, это уже не имеет значения, поскольку дворянства господин Сметов лишён.

– Ка-а-ак?..

– Политический осуждённый, Александрин. Вот так-то. И Анна Тоневицкая… теперь уж Сметова… уже катит за ним в Тобольск.

Взявшись пальцами за виски, Александрин опустилась на диван.

– Но… но это немыслимо! Невозможно! Вы разыгрываете меня, да? Княгиня никогда бы не допустила такого… Никита Владимирович?!.

Из тёмного кресла донеслись странные звуки: Закатов смеялся. И этот смех напугал Александрин куда более, чем пустой полуштоф на столе.

– Вот-вот, дитя моё… Именно это и говорили Вере все доброжелательные соседи… Как могла да как позволила… Уж вы-то лучше всех должны знать, что делают юные девицы, ежели им чего-то не позволить!

– Но ведь именно мой случай, – горестно прошептала Александрин. – Именно мой случай должен был научить княгиню, что нужно как можно строже… решительнее…

– Александри-ин! Ну подумайте вы сами, что бы случилось, запри она вас тогда в четырёх стенах! Да вы бы попросту удавились на собственных чулках!

Она вздрогнула, ясно поняв, что именно так бы и поступила.

– Ну вот… сами же видите. Так что, право, не знаю, хороши ли вести… Вера совсем извелась. С детьми, Александрин, всегда так, учитесь… Постоянно трясёшься, что что-то делаешь не так, – да ещё благожелатели масла подливают! И мужчину-то этим можно с ума свести, а что делать женщине? Без защиты, без покровителя… Всю жизнь – одна, всю жизнь – сама… Вокруг одни трусы, одни только проклятые трусы! Чёрт, сколько можно ей мучиться? И когда, проклятье, всё это кончится, и чем?! Как он мог, этот мер-рзавец, связать её своим выводком и отрезать ей жизнь под корень?! И ведь даже не вынешь из могилы и на дуэль не вызовешь, сукина сына…

– Вы… о покойном князе Тоневицком? – робко спросила Александрин. В кресле воцарилась тишина: Закатов явно вспомнил о том, что находится в кабинете не один.

– Господи, Александрин… вы ещё здесь?! Ступайте спать. И мне давно пора… Впрочем, нет. Надобно закончить письмо.

– Вы пишете княгине? – Александрин, озарённая внезапной догадкой, смотрела на него расширенными глазами. – Вы… Никита Владимирович, вы… вы любите её?!

В кабинете воцарилось молчание. Присмотревшись, Александрин увидела на краю стола прижатое бутылкой письмо. Она могла бы поклясться, что узнаёт этот косой изящный почерк. Ещё один лист, изуродованный до середины корявыми, наползающими друг на дружку строками, лежал на подоконнике, угрожающе покачиваясь от сквозняка.

– Ступайте спать, девочка, – наконец, хрипло раздалось из кресла.

Но Александрин и не подумала послушаться.

– Вы ведь знакомы с княгиней с детских лет! Вы – лучший друг её брата! У вас есть имя! Титул! Отчего же вы?.. Как же такое возможно?! Ведь вы… вы… Никита Владимирович! Вы – самый лучший человек из всех, кто встречался мне!

– Ну-у, дитя моё… Не так уж много вам встречалось людей.

– Достаточно, чтобы судить о них! – Александрин сама не могла понять, отчего так внезапно осмелела. Она, всегда до смерти боявшаяся пьяных мужчин!

– Вы не побоялись спасти меня, когда я была уже на пороге, на грани! Не побоялись вмешаться, отогнать от меня… Что сталось бы со мною без вас? Где бы я сейчас была? Вы очень смелый человек, я знаю это! И очень добрый! Зачем же вы не… – Александрин вдруг ахнула, умолкнув на полуслове и прижав ладони к щекам. Закатов из кресла озадаченно разглядывал её.

– Позвольте, я сама догадаюсь… Иверзневы не выдали её за вас – не так ли? У вас не было достойного состояния? Вам с ней запретили видеться? Веру Николаевну услали в дальнюю деревню? Её братья послали вам вызов?! Да?!

– Бо-о-оже мой, – с тоской протянул Закатов. – Чтобы ещё хоть раз… Этого Марлинского… читать юной особе… Спалю в печи к чёртовой матери: а то скоро ведь и Маняша вырастет! Права Дунька…

– Так вот отчего княгиня так несчастна… – пробормотала Александрин, судорожно кутаясь в платок. Закатов молчал. Она долго ждала – но из кресла более не доносилось ни слова. Затем раздалось невнятное ворчание, которое, прежде чем молодая женщина успела испугаться, перешло в ровный, раскатистый храп.

Некоторое время Александрин сидела неподвижно, уставившись на прыгающее пламя огарка. Затем сбросила с ног комнатные туфли и босиком, на цыпочках подошла к письменному столу. Бросила осторожный взгляд на кресло. Закатов храпел.

Она склонилась над строчками Веры Тоневицкой. И – сразу же забыла о том, что читает чужое, не предназначенное для её глаз письмо, что адресат спит пьяным сном в двух шагах и в любой момент может проснуться, что её положение в этом доме вовсе не таково, чтобы… Ни о чём этом Александрин не думала. Просто торопливо пробегала взглядом одну за другой строки, которые плыли и дрожали у неё в глазах, сглатывала горький ком, стоящий в горле, зябко стягивала на груди платок – и читала далее. Закончив, она пробежала глазами начатое письмо Закатова к Вере. Наклонившись, достала из-под стола три скомканных листа; расправив, прочла и их тоже. А потом героический огарок изнемог в своём подсвечнике и, бессильно вспыхнув напоследок, угас. В кабинете воцарилась темнота. Александрин поспешно смахнула под стол смятые листы, подхватила с пола туфли и на ощупь, не оглядываясь, вышла из кабинета.

Наутро Закатов проснулся поздно, с больной головой и ломотой во всём теле. Во рту было сухо и горько. Следы ночного бесчинства – пустой полуштоф и валяющийся на боку стакан – были оставлены мстительной Дунькой нетронутыми. Верино письмо тоже лежало на прежнем месте. Морщась от бьющего в окно солнечного света, Закатов взял голубой листок в руки.

«Что за дьявол, в чём это оно всё?.. – он недоумённо воззрился на расплывчатые пятна на бумаге. – Ревел я над ним, что ли, ночью спьяну? Вздор, быть того не может… Пролил, верно, что-то… С-свинья безнадёжная! Каждый раз одно и то же! Стоит напиться – сейчас же начинаешь строчить Вере покаянные письма! Самому не противно, Закатов?! Только ей сейчас и дела до твоих пьяных бредней! Самое то, что нужно! Мерзость какая, господи, когда это только кончится?!»

Колоссальным трудом заставив себя наклониться, Никита вытащил из-под стола скомканные листы, подхватил ещё одно – со столешницы, шагнул было к печке, но, вспомнив, что она ещё не топлена, молча, с отвращением изодрал исписанную бумагу на мелкие части. После сей каторжной работы требовался серьёзный отдых – и Закатов рухнул в кресло. Перед глазами плавали жёлтые и зелёные пятна. Желудок, как видно, всерьёз решил извергнуться из закатовской утробы вместе со всем содержимым – и неистово бушевал в поисках выхода. Из последних сил Никита заставлял мятежный орган оставаться на прежнем месте. «Да где ж Дунька-то?! Чёртова кукла, издевается ещё…»

Дунька, наконец, явилась со спасительной бутылью рассола и непроницаемым выражением на лице. Рассол был немедленно употреблён во здравие и успешно подавил желудочный бунт: через несколько минут Закатов с глубоким вздохом повалился на диван.

– Ну вот… Чёр-р-рт… Хоть жить можно стало. Дунька, ну что ты в дверях воздвиглась?! Н-немезида на мою голову… Поди вон.

Дунька, словно не слыша, молча принялась наводить порядок на письменном столе. Составила на поднос стакан, бутылку, пустую тарелку из-под рыжиков, в которой одиноко торчал смородиновый лист. Опустившись на колени, принялась подметать под столом.

– Дунька, клянусь тебе, это в последний раз, – пообещал Закатов, отворачиваясь. – Право, мне очень стыдно…

– И не врите! И не стыдно! И совести в вас ни на грош! – злобно пыхтела Дунька из-под стола. – Ведь сколько раз уж божились… О Маняше-то подумать и в голову не взошло!

– Дунька, но она же не видит… ещё не понимает…

– Скоро и увидит, и поймёт! Погодите, недолго осталось! – рассвирепела Дунька, резко выпрямляясь и стукаясь головой о край столешницы. – Тьфу, нечистая… Вот скажите, сударь мой, на что вам книжки дадены, коли ума всё равно нету?!

На этот вопрос у Закатова ответа не нашлось.

– Дунька, слово чести, не буду больше. Да и «ерофеич» кончился, кажется…

– Кончился-кончился! – уверила экономка. – И за новым спосылать не дам, хоть зарежьте! Я вас всё едино не боюсь, я не ваша, а Настасьи Дмитревны покойной приданое, и…

– Ду-унька, не ори-и… голова болит… Ты же два года как вольная!

– Тем более! Вот доведёте – выдамся замуж в самую Сибирь, чтоб вас не слыхать и не видать – и возитесь тут с дитятей как сами знаете! Да что вам за вести такие пришли, что винищем наливаться пришлось? Все ль живы-то, спаси Бог?

– Не беспокойся, – Закатов вдруг нахмурился, что-то вспоминая. – Как там Александра Михайловна? Она, кажется, заглядывала сюда?

– Почудилось вам! – отмахнулась Дунька. – Я к себе-то уже заполночь воротилась, заглянула и к ним, и к Маняше. Маняша-то спала, а барыня в постеле сидели да что-то писали, да быстро так! Ступай, говорит, Авдотья, я скоро лягу. Я и ушла… Да и вы переберитесь в спальню да по-людски выспитесь, чтоб голова-то не трещала. Идите-идите, я уж и натопила там. Рассолу ещё принесу!

Закатов счёл за лучшее не возражать. Кое-как сполз с кресла и, стараясь не встречаться с Дунькой глазами, ретировался в спальню.

В этот же час в комнату Александрин вошла горничная с подносом:

– Доброго утречка, барыня! Вон как поздно нынче проснулись-то! Чай с крендельками изволите кушать? Что это у вас за словесность на столе разложена? Писать кому изволили?

– Параша, у меня есть к тебе поручение, – Александрин, бледная и серьёзная, сидела у стола. – Вот одно письмо… от меня… моим знакомым. Сможешь ли ты отправить его так, чтобы… чтобы ни одна живая душа в доме не знала о нём? И отправить из уездного города, а лучше – из губернского? Найдётся ли у тебя толковый порученец?

– А как же, барыня! Знамо дело, исполним! – улыбнулась Парашка. Установив поднос на столе, она привычно принялась заправлять постель, словно не замечая взволнованного лица Александрин. – Давайте письмо ваше, нынче же племяша отправлю в уезд! Он у меня куда какой толковый, грамотный! Всё как надо исполнит!

– Но только чтобы никто ничего не знал! В письме нет ничего предосудительного, просто… Просто необходимо, чтобы всё сохранялось в тайне!

– А как же-с, разумеем, тайность – первое дело! Не извольте себя волновать, вскорости исполним! Давайте письмо-то. А сами садитесь чай пить. Добры-то люди уж обедать готовятся!

Парашка взяла письмо, спрятала его в рукав и, улыбнувшись напоследок обеспокоенной Александрин, вышла из комнаты.

Через пять минут горничная уже стояла перед Дунькой.

– Вот, Авдотья Васильевна… Полночи писали, ещё даже и перья с чернилом со стола не убраны. И велели немедля отправить, да так, чтобы никто знать не знал! И даже не из уезда, а из губернии – чтобы, значит, вовсе следу не найтить! Как быть прикажешь?

– Та-ак… – Дунька с минуту тщательно изучала жёлтый пакет. Затем поднялась и прошествовала к дверям, запирая их. Подёргав щеколду, вернулась к столу и ловко вскрыла пакет. Достав письмо, уселась у окна. Шевеля губами и страдальчески морщась, принялась изучать строку за строкой.

– Да что ж это господа по-человечески николи не напишут… Одно французское… Ну-ка, Прасковья, поди до Авдеича, вели мне санки заложить!

– Метель ведь подняться может, Васильевна!

– Да мне недалече, к Трентицким.

Через полчаса Дунька в мужском тулупе, валенках и пуховом платке взгромоздилась в розвальни, и гнедая лохматая лошадка легко понесла сани по накатанному пути.

К Трентицким было ехать около трёх вёрст. Оставив сани и лошадь у знакомого мужика, Дунька пешком дошагала до господского дома, прямиком прошла в людскую и, перездоровавшись со всеми, вызвала в сени свою куму: ключницу Фроловну. Фроловна, в свою очередь, вывела к ней худенького старичка с нежным пухом вокруг розовой лысины, облачённого в залатанный, на локтях протёртый до дыр камзольчик и плисовые панталоны. Это был известный всей округе француз Эмиль-Жан Клодье – отслуживший своё гувернёр всех шестерых мальчиков Трентицких. Клодье шёл уже седьмой десяток, и он жил при господах из милости – не имея никаких обязанностей, вздыхая о милой Франции, которой почти не помнил, и с утра до ночи прикладываясь к полуштофу «красненького». От бывшего гувернёра ощутимо несло вином, но голубые выцветшие глазки смотрели вполне осмысленно и живо.

– Будь здоров, Емелья Жаныч, – степенно поздоровалась Дунька, – До твоей милости прибыла, спаситель! Не поможешь ли вот письмецо разобрать? Только тебе и возможно, нашей грамоты не хватает…

– Извольте, Авдотья Васильевна, – старичок взял письмо Александрин и уселся с ним за стол у окна. Тихим, дребезжащим голосом начал читать письмо по-французски и сразу же – переводить на русский. Дунька, положив локти на столешницу, напряжённо слушала. Лоб её перерезало глубокой складкой.

Старичок закончил. Дунька молча выложила на стол серебряный рубль.

– Вы много даёте, Авдотья Васильевна! – изумился бывший гувернёр.

– Стало быть есть за что, – усмехнулась Дунька, выкладывая на стол ещё одну серебряную монету, – А вот это, Жаныч, за то, чтобы ни одна живая душа про читанное не прознала! Даже ежели вусмерть пьян будешь…

– Я довольно крепок во хмелю! – насупился старичок.

– Знаю, знаю, иначе нешто пришла бы к тебе, кормильцу? – польстила Дунька.

– Между прочим, весьма занимательное чтение! – задумчиво заметил Клодье. – Можно сказать, роман… Где вы добыли сию эпистолу, Авдотья Васильевна?

– А вот это уж не твоего ума дело, не обессудь, – Дунька уже двигалась к дверям. – Прощевай, Емелья Жаныч, благодарствуй за помощь!

В Бобовины экономка вернулась уже в сумерках. Вошла в людскую, позвала к себе Парашку и, вернув ей слегка помятое письмо, распорядилась:

– Спосылай, как велено!

После страшных мартовских снегопадов сразу, в один день, пришло тепло. В ночь под Благовещение страшно выл ветер, по небу носились чёрные, всклокоченные тучи, сквозь которые испуганно проглядывала луна. Деревья клонились к земле, стонали и трещали, как перед концом света. А наутро всё стихло, в очистившемся, невинно-голубом небе повисло солнце – и вдохновенно принялось жарить по-летнему. Высоченные сугробы в три дня просели, почернели и утратили всю свою ледяную величественность. Многонедельные труды зимних вьюг и метелей безудержно расползались ручьями, ручейками и лужицами. Началась такая чудовищная распутица, что обитатели села Бобовины добрым словом поминали недавние морозы, когда, по крайней мере, можно было добраться куда угодно санным путём. Теперь же без приключений нельзя было дойти от дома до скотного двора. Ноги утопали в жидкой грязи по колено. Все дворы, и крестьянские, и барские, были залиты водой. По дорогам было впору сплавляться на плотах и лодках. Потом зарядили тёплые весенние дожди. Солнце, проглядывавшее по временам между лохматыми тучками, старалось вовсю – и не в силах было осушить затопленные луга, поля и дороги. Всё это безобразие продолжалось до самого Василия-Тепленника, пока, наконец, ручьи и ручейки не успокоились в балках, оврагах и болотах, грязь не подсохла и мужики не выехали в поле с подновлёнными плугами и боронами. Солнце продолжало печь, выгоняя из влажной земли стрелы молодой травы. Густо и дружно взошли озимые, косогоры вокруг Бобовин осыпало жёлтыми монетками мать-и-мачехи, голубыми перелесками и нежными колокольцами подснежников. В старом саду князей Тоневицких уже цвели вишни, белым дымом опутывая тоненькие, ещё без листьев, ветви, и пенным розовым цветом оделись ранние сорта яблонь.

«Да когда же Серёжа приедет? – думала Вера, стоя у открытого окна большой гостиной и глядя на то, как над зелёной дымкой дальнего леса, за озером, кружится стая журавлей. – Пахотные уже начались, а они сидят в Москве! Разумеется… разве можно Варе сейчас куда-то трогаться… Наверное, мне самой нужно выехать в Москву, остаться там с Варей и отпустить Серёжу сюда, на работы. А когда Варя родит, мы вместе вернёмся к нему! Да… стоит это сделать. Как только приведут в порядок экипаж. И почты, конечно же, стоит дождаться: с самого марта не получали! То распутица, то дожди… Не вплавь же за ней посылать было! А это что стучит? Кажется, подъехал кто-то?»

Вера высунулась в окно, силясь рассмотреть дорогу у ворот – и сразу же вбежала Домна.

– Пошта прибыла, барыня! Три мешка огромнеющих Петрусь привёз!

– Господи, так распорядись нести скорее! – обрадовалась Вера. – Наконец-то! С самой зимы ничего не приходило…

Почту дружными усилиями трёх дворовых доставили в кабинет барыни, и Вера лично разрезала огромными ножницами угловатые мешки. На стол высыпались толстые журналы, жёлтые казённые пакеты из уездной канцелярии и комитета мировых посредников, измятые номера «Ведомостей», четыре письма от Аннет, два – от Николая, три – от князя и княгини Тоневицких из Москвы, несколько писем от старых подруг по институту. И – одно в простом сером конверте, подписанное тонким кудрявым почерком, странно знакомым Вере. Тщетно напрягая память, Вера вскрыла письмо и подошла к ним к окну.

«Княгиня! С первых же строк позвольте уведомить Вас, что я глубоко осознаю всю дерзость, всю неуместность и непозволительность моего письма к Вам. После всех тех страданий, что я причинила Вашему Сиятельству…»

Голубой свет весеннего утра вдруг с такой болью ударил Веру по глазам, что она зажмурилась и неловко опёрлась рукой о подоконник. «Боже мой… Через столько лет?.. Господи, не может быть! Она жива, она здорова! Какое счастье, боже…» Как можно было сразу не узнать этого безупречного французского, этого тонкого почерка, этих вычурных, многословных фраз? Александрин! Вера рассмеялась как девочка; торопливо вытерла ладонью мокрые и горячие глаза и, едва справляясь с дыханием, принялась читать дальше:

«Поверьте, я глубоко осознаю всю низость, непростительность и неблагодарность моего поступка. Я никогда в жизни, даже находясь на краю могилы, не осмелилась бы вновь взволновать ваш душевный покой и напомнить о своей ничтожной особе, если бы не глубочайшие страдания человека, Божьим промыслом оказавшегося моим спасителем. Господь в полной мере обрушил на меня свой гнев, и за всю боль, причинённую Вашему Сиятельству, я была наказана сполна. Но Господу же было угодно спасти меня, когда я находилась на краю бездны и уже делала шаг в пропасть – роковой шаг! За мгновение до гибели Господь послал мне ангела, которого я ничуть не заслуживала, но пути Божии неисповедимы и нам не дано знать причин, по которым Он удерживает нас от последнего шага. Имя моего ангела-спасителя хорошо знакомо Вам: это помещик Бельского уезда, граф Никита Владимирович Закатов. Тот самый, что преданно и неразделимо любит Вас всю жизнь. Страдания этого человека невыразимым клинком терзают моё сердце, и лишь поэтому я решилась писать Вам, не имея на это никакого права и зная, что никакими мольбами ни на этом, ни на том свете мне не выпросить Вашего прощения…»

«Никита?!. – Вера упала в кресло и, уронив листок бумаги на стол, стиснула виски похолодевшими пальцами. – «Каким-каким клинком он терзает её сердце?.. Да что же это… с ума я, что ли, схожу?! Никогда эта девочка не умела выразиться прямо! Придётся всё читать сначала…» Сердце колотилось, как сумасшедшее. Кое-как зажав его ладонью, Вера дрожащими пальцами разгладила письмо Александрин и вновь погрузилась в чтение.

* * *

Весна входила в таёжные леса не спеша. Дни уже становились долгими, ясными. Солнце подолгу висело в небе, поднимаясь выше лесистых гор на юге, и спускалось вечером неохотно, медленно, цепляясь за заснеженные ветви кедров и подолгу застревая между ними оранжевым текучим сгустком. Но снег лежал как ни в чём не бывало: высокий, неподвижный, непроницаемо спокойный в своей власти, спеленавший окаменелую землю, как покойницу, – и, казалось, конца-края не видно этому стылому царству. Стояла уже середина апреля – а ещё налетали внезапные бури, когда страшно стонала от порывов ветра тайга и снег летел вихрями и столбами, словно грозное небесное воинство. В такие ночи обитатели охотничьего балагана жались к натопленной печи, слушали, как угрожающе трещат прямо над крышей деревья и визжит, как полоумная, вьюга в трубе. Казалось – вот-вот рухнет могучий кедр, раздавив, словно бумажный, балаган со всеми жителями. Однажды и впрямь упало дерево – огромная ель на краю оврага саженях в полтораста от балагана. На следующий день Ефим и Петька выбрались посмотреть на выворотень. Покачав головой при виде огромного, в шесть аршин, комля с узловатыми, будто руки неведомого чудища, ветвями, Ефим взялся обрубать смолистые сучья на растопку. Когда ворох лапника вырос выше самого Ефима, топор взял Петька и ловко нарубил себе кривых сучков, в котором только ему виделось что-то зримое. Вечером, при свете яркой еловой лучины, Петька увлечённо орудовал ножиком, превращая бесформенный сук в стройную бабу с коромыслом.

– И ведь получается у него! – восхищался Ефим, сидя рядом на пороге и увлечённо наблюдая за работой мальчишки. – Я вот хоть неделю просижу – такого не выдумаю! Сучок сучком, что в нём разглядишь? И баба-то какая справная получилась: будто смыслит в них чего… Право слово, Петька, надобно тебя в ученье к настоящему мастеру отдавать! Вот весна будет, придём на Урал, устроимся, оглядимся – и свезу тебя в Касли! Коли дед Трофим не врёт – там твоё уменье как раз к месту будет!

– Снедать-то идите, умельцы, – звала Устинья, бухая котелок на стол, – Кашу я сварила да медвежатину в углях запекла. Васёна, ну-ка неча хорониться, иди да ешь! Кому это всё принесено-то? И медку с клюковкой поешь, тебе надобно!

– Дитям дай, Даниловна, – хмуро отзывалась Василиса. – И сами ешьте. До весны долго ещё, зубы берегите.

– Всем хватит, – уверяла Устинья.

Она была права: с тех пор, как дед Трофим узнал, что Василиса беременна, хорошая еда в зимнем балагане не переводилась. Помимо уже привычной крупы, солонины и сухарей, старик или Гришка привозили на ручных санях мёрзлое мясо – медвежатину, оленину, – рыбу, мочёные ягоды, черемшу, мёд и клюкву.

– Брюхатой бабе вдоволь харча надобно, – говорил старик, когда Устинья смущённо принималась благодарить и уверять, что они обошлись бы и меньшим. – Коли здорового работника наша Васёна родить намеряется – пущай ест, сколь нутро просит.

– В убыток вас вгоним, – сдержанно говорила Устинья, которую коробило это спокойное «наша», сказанное о Василисе. Старик делал вид, что не замечает её сухого тона, усмехался:

– Невелика потеря… К тому ж хозяин твой чистым золотом платит!

Это было правдой: к апрелю от семи золотых самородков остались лишь два. Их Ефим обязался отдать деду Трофиму перед самым уходом из балагана: в обмен на деньги и фальшивые документы.

Гришка показывался в балагане гораздо чаще старика: недели не проходило, чтобы он не подкатил на своих широких, обтянутых лосиной кожей лыжах к порогу. Молодой охотник никогда не приезжал с пустыми руками: то привозил берестяной туес мёду, то клюквы, без которой Василиса просто не могла жить, то ледяной камень замёрзшего брусничного взвара. Однажды даже привёз печатных пряников – мягких, сладких, по-летнему пахнущих мёдом. Василиса долго и недоверчиво обнюхивала печево:

– Это откуда же такое, Григорий Трофимыч?

– В город с тятей ездили, соболей в контору сдавали, – весело отозвался Гришка. – Купил вот тебе на забаву. Ешь, здоровей!

– Спаси бог, – коротко поклонилась Василиса – и ушла за печку. Пряников она не съела ни куска, разделив их между Петькой и Танюшкой. Последний с возмущением отверг подарок:

– Да господь с тобой, Васёнка! Я, поди-ка, большой!

– Ешь, большой… – грустно улыбнулась Василиса. И до вечера не сказала ни слова, лёжа на лавке и думая о чём-то своём. Уже в сумерках, когда Ефим с Петькой вышли нарубить на ночь дров, Устинья подсела к ней.

– И не говори мне ничего, – сердито сказала Василиса, не глядя на неё. – Сама вижу, зачем он ездит.

– Может, подумаешь, девка? – помолчав, спросила Устинья. – Я ведь тебе хорошего хочу. Понятно, что лучше Антипа не сыскать… так ведь на этом свете уж не свидаетесь! А жить всяко надо. Чем тебе Гришка худ? Охотник, работник, вольный… Хозяйство у них крепкое. Он тебя беречь будет, жалеть. Да сама подумай, как ты с нами, брюхатая, весной через тайгу-то поволочёшься? Ведь уж пузо-то у тебя с бочку отрастёт, за кажин куст цепляться будет! Я-то помню, какова сама на последних месяцах дохаживала! Шаг сделаешь – в глазах зелено! А тут сколь сотен вёрст до Шарташа сделать надобно?..

Василиса молча закрыла глаза. Из-под ресниц, медленные, поползли слёзы.

– Эй, эй, Васёнка, ты чего это? – испугалась Устинья. – Нешто можно тебе? Да прости на худом слове, коль обидела, только…

– Ежели я вам в тяготу – пойду за Гришку, – сдавленно пообещала Василиса. – Как другим разом приедет – сама ему скажу…

– Ну уж, нет, девка! – рассвирепела Устинья. – Нешто мы господа тебе – неволей замуж пихать?! Не люб он тебе – не возьмёт!

– Сама же говоришь… не дойти мне брюхатой…

– Ефим на плечах донесёт! Не такое нашивал! – твёрдо сказала Устя. – И моё тебе слово: более с тобой о Гришке и не заговорю! Жаль, конечно, парня… но, стало быть, другая ему на роду назначена. Да зима-то долгая: глядишь, надоешь ещё ему!

Но, судя по постоянным наездам молодого охотника в балаган, надежды эти были напрасны.

– Надо бы нам, Ефим, пораньше отсюда уйти, – сказала однажды Устинья мужу. – Не дожидаться, покуда дед этот нас отпустит – а самим в тайгу нырнуть, как ростеплеет только. Бог с ними, с бумагами: и без них люди живут.

– Чего боишься? – нахмурился Ефим.

– Помнишь, как Акинфич давеча обмолвился? «Наша», мол, Васёнка… Видать, в голове-то он уж её себе прибрал!

– Да кто ж ему даст Васёнку? С моим племяшом-то в пузе? – разом ощетинился Ефим. – Не сильней он меня, поди, Акинфич твой! Не таких валяли! Коль чего – кулаком в землю по репку вобью!

– Угу… Ежели он тебя раньше из ружа не устрелит.

– Из-за бабы-то? – отмахнулся Ефим. – Не басурмане же они с Григорьем… Захотели бабу сосватать, не отдали им – ну и ладно, не вешаться же теперь? Ещё три сотни соболей в город свезут – купят Гришке жёнку, коль в заводе у них это. И то – что делать, коль на тыщу вёрст в округе одни бурятки косоглазые? А мы к той поре уж далеко будем! Ты про это лучше думай!

Устинья только тяжело вздохнула и больше мужа не трогала.

А весна подходила всё ближе, шумела по ночам в ветвях кедров свежим южным ветром, тяжело гремела снежными оползнями в оврагах, нагревала солнцем влажную, морщинистую кору гигантов-кедров. Уже тяжелел от влаги снег, съезжая с ветвей и мягкими, ноздреватыми сугробцами укладываясь у стволов сосен. Уже синело небо, уже не такими морозными были ночи, и гроздья сосулек играли и переливались алмазными каплями, точа воду в голубые ямки под окнами. Уже Петька выбирался на крыльцо со своими сучками и сидел там часами, трудясь над поделкой, шмыгая покрасневшим носом и деловито отмахиваясь от Устиньи:

– Да будет тебе, тётка Устя, право ж… Уже ведь вон как весной пахнет!

– Гляди, будешь дохать до лета – с собой не возьму! – грозилась Устинья, – а в это время мимо неё, придерживаясь за стену, неуверенно выбиралась на крыльцо на крепеньких ножках Танюшка. – Батюшки, а ты-то куда? Эй, стой, ветрогонка, ишь! Пошла на мою голову – и тут же из хаты подорвалась! Вся в тятьку, неслух! А ну в хату живо оба, – чай, не лето ещё!

Наконец, сошёл снег, обнажилась и захлюпала прелая, покрытая ржавой палой хвоей земля – и из неё победно полезли стрелы травы. Нежными салатовыми иголочками опушились суровые, сизые лапы кедров и сосен. Стаи птиц, слетаясь на берег сбросившего лёд озера, целый день выкликали жалобными, протяжными голосами. Через небо с утра до ночи летели неровные клинья гусей, уток, журавлей. Солнце пекло уже не в шутку, – и, наконец, из глубины векового леса послышались чуть слышные, ещё неуверенные, то и дело прерывающиеся «ку-ку».

Первым кукушку услыхал Петька, набиравший воду из озера, – и примчался в балаган опрометью, громыхая пустым ведром и вопя на весь лес:

– Дядя Ефим! Дядя Ефи-и-им!!!

Ефим выскочил за порог с ружьём наперевес:

– Чего орёшь, малой?!

– Генерал Кукушка команды даёт! – улыбаясь во весь рот, отрапортовал мальчишка. Ефим шумно вздохнул. Опустил оружие. Уверенно пообещал:

– Другой раз меня эдак в ружо подымешь – выдеру! Ну, кукушка – дело обычное! А голосишь, будто рота казаков на наши души явилась! Устька, слышишь, что ль?

– Слышу! – весело отозвалась жена из избы. – Что ж… трогаться, стало быть, скоро?

– Деда дождёмся, разочтёмся и пойдём, – решил Ефим. – Я ему ещё должон показать, где мы золото нашли.

Устинья подошла, встала рядом. Тихонько спросила:

– Может, сдёрнемся всё ж пораньше, Ефим? Нешто сами не доберёмся?

– Добраться-то доберёмся. Да ведь не по-людски это, – так же тихо ответил Ефим, глядя на то, как Петька, подхватив на руки смеющуюся Танюшку, скачет с ней вокруг балагана в каком-то диком танце. – Ничего худого мы от них за всю зиму не видали. К тому ж, и бумаги лишними не будут. Обожди ещё малость: придёт старик, дойдём мы с ним до того камня проклятого, разочтёмся вчистую и – через таёжку-матерю, на Урал!

– Васёну дотащишь ли? – вздохнула Устинья, – Вон уж, еле ходит, кадушка кадушкой… Семь месяцов, а брюхо отрастила – будто со дня на день родить.

– Донесу, – пожал могучими плечами Ефим. – Нешто это тягость?.. – и вдруг умолк на полуслове, разом потемнев лицом. Устинья, поняв, о чём думает муж, молча повернулась и ушла в избу. Острая, непрошедшая тоска стиснула сердце. «Ох, Антип Прокопьич, и на кого ты нас?.. Половинка мы без тебя, не целое…»

Дед Трофим пришёл через две недели после первого голоса кукушки, ясным вечером, когда из оврага поднимался синими пластами туман. Без мохнатого полушубка и малахая, одетый в суконный зипун и бурятские козловые сапоги, сидевшие на ноге, как чулок, дед выглядел сухим, стройным и подтянутым, под стать сыну.

– Ну что – дождались, варнаки? – мирно спросил он, входя в избу. – Пора вам балаган-то мой опрастывать.

– Правду молвишь, – согласился Ефим. – Хоть завтра уйдём.

– Уговор-то помнишь ли?

– Как не помнить. Пошли хоть сейчас! Недалече идти. Я с бабами и дитями в три дня дошёл. Мы с тобой в день обернёмся.

– Завтра с рассветом тронемся, – решил старик, поглядывая на жаркую монету солнца, засевшую в кедровнике. – А с золотишком моим остатним как?

– А с бумагами нашими?

Старик усмехнулся. Вынул из голенища сапога тонкий свёрток, сел на крыльцо балагана и развернул вытертую ткань. Ефим напряжённо, ожидая подвоха, смотрел ему через плечо. Через другое плечо так же пристально, нахмурившись, глядела Устинья.

Документ оказался старым и потёртым, что насторожило Ефима:

– Не брешешь ли, Акинфич? За что тут золотом платить – за труху бумажную? Эвон как по краям-то истрёпаны!

– Дурак ты, парень, – спокойно возразил дед Трофим, огромной ладонью разглаживая «труху» на колене. – Коли тебя солдаты аль начальство споймают, первым делом в бумаги посмотрят, – а они у тебя новые! Сам суди, как пачпорт у взрослого мужика новым может быть? Хоть малость полёжанным должен оказаться, в том и настоящесть вся!

Ефим подозрительно осмотрел бумагу, вчитался в фиолетовые чернильные строки. Это был не «пачпорт», а справка об отбытии каторжного срока. В ней было сказано, что мещанин Иван Гаврилович Савватеев, двадцати девяти лет, отбыв пять лет каторги, выпущен на вольное поселение. Печать Селенгинского соляного завода и все подписи были на месте. Ефим, видевший такие справки множество раз, слегка успокоился.

– В любое место с такой бумагой прибудешь, начальству покажешь – и тебя по всем законам к месту припишут, и с Устиньей твоей, и с дитями.

– Погодь, а бабы-то мои? – спохватился Ефим. – На них бумаги где? По закону – и им положено…

– И на них есть, – спокойно отозвался старик. – Сразу ж отдам, как только место на реке укажешь.

– Не по уговору, Трофим Акинфич, – угрожающе сказал Ефим, поднимаясь. – не было такого слова у нас! Почём мне знать, что бумаги на баб у тебя имеются?

– А мне почём знать, что ты впрямь на реке золотишко нашёл? – безмятежно поинтересовался дед Трофим. – Может, сбрехал, чтобы места не указывать! Может, сам думаешь туда попозжей вернуться. Я на слово и родному сыну не поверю, а уж тебе – не обессудь…

– Какой мне резон тебя дурить? – пожал плечами Ефим. – Я на золото не охотник, наше дело – землю ковырять…

– Много народу этак же говорит, покуда золото в глаза не увидит, – в тон ему заметил старик. – А как заблестит перед носом – про всё на свете забывают!

– Дед! – рассвирепел Ефим. – А не боишься, что я тебя вот сейчас по башке кулаком тюкну да сам бумаги заберу?!

– Боюсь, – согласился дед Трофим. – Потому у меня на твоих баб бумаги и не с собой, а в надёжном месте в лесу схоронены. Тут недалече. Кажное дупло в сосне проверишь – как раз годов через десять сыщешь…

Крыть было нечем. Ефим с Устиньей тревожно переглянулись. Устинья чуть заметно покачала головой. Ефим нахмурился. Дед Трофим делал вид, что не замечает этих отчаянных переглядов, посматривал на двух весёлых чечёток, прыгающих друг за дружкой по еловым ветвям. Чуть заметно улыбался.

– Леший с тобой, пойдём! – решился Ефим. – Без ножа режешь, старый чёрт!

– Отчего ж «режу»? – удивился старик. – Всё, как сговаривались. Ни я тебя за нос не вожу, ни ты меня – покуда. Обделаем дела наши – и разойдёмся. Я вам ещё и харча с собой в дорогу дам. И последний уж раз спрашиваю: не оставите ли Васёнку-то Гришке моему? Куда ей в этакой тягости через тайгу за вами тащиться?

– Не отдадим, – твёрдо сказал Ефим. – Не гневись. Мы и сами разумеем, что ей у вас легче было бы. Только она не желает, а я с неё воли не снимаю.

– Ну, добро, – помолчав, кивнул дед Трофим. – Тогда переночуем в балагане, а завтра до света подымемся и пойдём. Не беспокойся, Устинья Даниловна, чере два дня воротимся. В целости твоего мужика возверну.

– Да уж сделай милость, Трофим Акинфич, – сквозь зубы сказала Устинья и, круто развернувшись, ушла в избу.

Поужинали кашей с солониной и рано легли спать. Перед сном Ефим отдал старику последний самородок – самый большой, похожий на гладкую фасолину.

Как ни старался, он не мог уснуть. Рядом неподвижно, не поворачиваясь к нему, лежала Устинья, и Ефим знал: жена не спит тоже.

– Устька! – через час не выдержал он. – Ну, с чего тебе неймётся? Ведь всю зиму этого ждали! Дед честью всё растолковал, не обманул нас ни разу… Пошто у тебя свербит?

– Да сама я не знаю, Ефим, – она вдруг повернулась к нему. Обняла крепко, сильно, прильнула всем телом так, что у него поползли по спине жаркие мурашки. – Ты уж покажь ему это место проклятое да возвращайся поживей! Ежели чего – что я без тебя-то? Какова моя жизнь будет, коли без тебя?!

– Ну, дура, что вздумала… – Ефим уже ничего не соображал, стискивая в руках податливую, крепкую Устиньину грудь, жадно целуя губы, шею, худые плечи. – Куда я денусь-то от вас? Ты ж у меня одна, на всю жизнь одна, никакой больше не надобно… Да что ж от тебя даже здесь-то мёдом пахнет?!

– Какое «мёдом», вовсе с ума сошёл? Такова грязная, что спасу нет! Полжизни б за баньку с веничками отдала… Ой, Ефим, бессовестный, да потише ты, ей-богу! Дети только-только поуснули, да дед ещё этот… О-ох, Ефимка, лихо моё, мука горькая… Нешто в самом деле воля нам скоро будет?

– Будет, Устька… будет… Костьми лягу, а будет! Потерпи ещё немного, ласточка моя. Эку зиму долгую переждали – что уж теперь два дня потерпеть?

Они заснули перед самым рассветом, в обнимку, намертво прижавшись друг к другу – и даже во сне Ефим не выпускал из ладони растрёпанную косу жены. А под утро проснулся от спокойного, уверенного копошения в углу: дед Трофим натягивал сапоги.

– Пора, парень, подымайся.

Ефим встал – и сразу же, словно не спала вовсе, вскочила и Устинья. Метнулась к остывшей печи, запалила лучину, впотьмах, на ощупь загремела горшками.

– Не беспокойся, Устинья Даниловна, харч у меня с собой, – прервал её хлопоты старик, вскидывая на плечо ружьё. – Много не потребуется. Послезавтра уж к вечеру, думаю, и воротимся.

Провожать мужа Устинья не пошла, но, когда Ефим уже выходил из балагана вслед за стариком, торопливо шепнула вслед:

– Сторожись, ради Христа…

В лес Ефим вступил с тревожным сердцем. Ему не давал покоя прощальный взгляд Устиньи: острый, тоскливый.

«А что делать – не возвращаться же взад… – думал он, пробираясь вслед за уверенно топающим дедом Трофимом под мокрыми еловыми ветвями. – Слово дал – возврата нет. Да и куда мы без бумаг-то да без харча? Устькина чуйка, конечно, дорогого стоит, да ведь не всегда же и она угадывает! Нет, надо идти. Указать место – да и с богом! В самом худом-то разе – нешто старый хрыч со мной сладит? Завалю и не вспотею!»

А утро уже шло по лесу, наступая розовым сиянием, яркими полосами солнца между деревьями, радостным щебетом птиц, сверкающими каплями росы на хвое. Становилось всё светлее. Сумрачная тайга словно загоралась изнутри мягким зелёным светом, играла брызгами, манила отползающими в овраги, в сырые буреломы клочьями тумана. И, наконец, жарким и ясным шаром выметнулось в широкое небо солнце.

– Вот и солнышко встало, – одобрительно заметил дед Трофим и остановился. – Что ж это, парень, получается, – не ты меня ведёшь, а я тебя? Давай оглянись да вспоминай: как осенью шёл? Как баб своих вёл? Нешто вовсе пути не приметил?

Ефим нехотя огляделся по сторонам. Дороги он и впрямь не помнил. И полжизни бы отдал, чтобы забыть те проклятые дни, когда ломился сквозь стылую тайгу с Василисой на плечах, не замечая хлещущих по лицу веток, проваливаясь в ямы, оскальзываясь на сырых кочках. Забыть, как обжигали, сползая по скулам, колючие, бессильные слёзы… А в глазах всё стояла и стояла проклятая Алтан-гора, брызги воды, водовороты, в ушах гремела вода, трещал разлетающийся на куски плот, – и Антипа уносило от него прочь, навсегда, в ревущую чёрную дыру… Ефим вздохнул, помотал головой, отгоняя наваждение, и честно сказал:

– Дороги я, дед, не помню. А знаю одно: у Алтан-горы наш плот расколотило. Названье это нам бурят сказал. От того камня мы и шли.

– Да не врёшь ли? – дед Трофим сощурился, недобро посмотрел на него из-под нависших бровей. – Знаю я гору и место то знаю. Отродясь там золото не брали… Да и три дня идти незачем: одного достанет!

– К чему мне врать? Не веришь – пошли назад. Веришь – выводи к камню, на месте покажу. А три дня я с Устькой да с дитями шёл. Да с Васёнкой на горбе. Может, и петель наделали по лесу, не знаю. Не больно-то я тогда соображал.

– Ну, гляди, – почти с угрозой согласился старик и, нырнув под лапу развесистой ели, пошёл на север. Солнце пекло в правый бок, и Ефим, повспоминав, убедился, что так и должно быть.

Шли целый день, не разговаривая и не останавливаясь. Солнце не спеша плыло по небу, изредка проваливаясь в лохматые облака. Дед шагал неутомимо, как молодой, изредка поправляя на плече ружьё, ловко перелезал через поваленные деревья и перепрыгивал затопленные лунки в низинах. Дважды чуть не провалились в буреломную ловушку: овражек, заваленный лесным падом так, что вся яма оказывалась полна сухих, острых, стоящих, как решётки, сучьев. Начав перебираться через такую яму, легко можно было провалиться на самое дно и, скорее всего, насесть, как на отточенный кол, на острую лесину. Именно из такой ямины они с Антипом осенью вытащили бурята Гамбо. Ефим старался быть остоожным – и всё же в упор не видел ловушки под обычной кучей сухих ветвей, поросших лишайниками и молодым мхом. И только негромкий окрик старика заставлял его повернуть в сторону.

– Как вы до Урала доберётесь – побей бог, не пойму! – вздохнул дед Трофим, в очередной раз указав Ефиму на страшную чарусу, ловко маскирующуюся под невинное, заросшее весёлой травкой болотце. – Ведь опять в трясине увязнете! Аль в яму провалитесь, покалечитесь! Да с брюхатой бабой ещё!

– До вас же добрались, – напомнил сквозь зубы Ефим.

Дед Трофим только покачал головой. И через минуту резко остановился, махнув рукой вперёд:

– Вот она – река! Там и камень!

Ефим подошёл ближе. Лес впереди заметно редел, расступаясь невысокими пушистыми ёлочками, между которыми мелькал каменистый берег и бегущая, неспокойная река, в которой рябью отражались высокие кедры и розовый закатный свет. Когда они подошли ближе, Ефим начал узнавать место. Осмотревшись, уверенно указал:

– Туда – к горе-то! Берегом пройти можно! Вон мимо тех сосен проплывали мы!

Старик одобрительно кивнул, и ещё около полуверсты они шли по чистому берегу, изредка оскальзываясь на острых камнях. Река бурлила и шумела всё громче. В лицо летели брызги, грохотали на перекатах тяжёлые камни, которых волокло течением, как песчинки. И, наконец, за крутым поворотом разом открылись торчащие из быстрины острые, словно оскаленные зубы, скалы, а за ними – высокий чёрный камень, за которым река падала в непроглядную яму.

– Здесь, – глухо сказал Ефим, останавливаясь. – Здесь расколотились мы. А вон в ту нору брата унесло.

Обломки их плота ещё лежали на берегу: почерневшие, сырые. Глядя на них, Ефим тщетно пытался вспомнить: где он сидел, когда к нему подошла Устинья, что делали в это время остальные… Посмотрев на прибрежные камни, он пожал плечами:

– Кажись, вот здесь Петька мой ковырялся. Вон, на горушке, где галька помельче. Здесь, верно, и самородков набрал.

– Что ж, давай поглядим, – заявил дед Трофим и лёгкими шагами, словно не отмахал день пути по весеннему лесу, выбрался на каменистый холмик. – Как самородочек найдём – так я тебе и поверю.

– Вот что, старый, – надоел ты мне! – всерьёз обозлился Ефим, – Тебе надо – ты и ищи! А я своё дело сделал! Сам видишь, что не вру, – вон наш плот валяется! Здесь мы сидели, отсюда и в лес опосля ушли!

– Да ты не ярись, Ефим, – мирно заметил старик. – Давай лучше на пару поищем. Коли твой малец здесь за два часа семь самородков нашёл – нешто мы вдвоём один не сыщем до темноты? После этого и дело кончено будет. Поснедаем, переночуем – да назад.

Делать было нечего. Ругаясь про себя самыми страшными словами, Ефим опустился на колени и принялся искать. В глубине души он опасался, что ничего из этой затеи не выйдет: где это видано, чтобы самородковое золото валялось на земле, как просыпанный горох? Может, Петька тогда нашёл какую-нибудь ямку или расковырял палкой место?.. И в самом деле, все камни, которые попадались Ефиму под руки, были серыми или коричневыми, влажными от брызг. Самыми обыкновенными.

Самородок попался случайно: подняв горсть мелких камешков, Ефим вдруг почувствовал странную тяжесть в руке. Он просеял всю пригоршню сквозь пальцы – и в ладони остался желтоватый, весь в щербинках, катышек. Ефим потрясённо рассматривал его. Затем сжал ладонь, обернулся:

– Эй, Акинфич! У меня, кажись, есть! Глянь… – и умолк на полуслове.

Прямо в лицо ему смотрело железное дуло. Дед Трофим стоял в трёх шагах, наставив на Ефима ружьё. Он был без шапки, и ветер шевелил его седые волосы. Светлые глаза смотрели серьёзно и сосредоточенно, лохматые брови были чуть сведены. Дед словно метил в опасного зверя: умело, без злости, без напряжения. И Ефим чётко и ясно понял: всё. Страшно похолодело в животе.

– Что ж ты делаешь-то, гад? – хрипло спросил он.

– Прости, парень, – спокойно ответил старик. – Надобно так.

И вдруг из-за камней стремительно поднялась огромная тень. Страшный удар отбросил старика в сторону. Ружьё вылетело у него из рук, гремя, проехалось по камням. Дед выругался, потянулся было за оружием – но второй удар опрокинул его на спину.

Ефим хотел подняться – и не мог. Ноги словно отнялись, и он беспомощно смотрел на то, как Антип наступает ногой на ружьё, поднимает его, не глядя отбрасывает в сторону, разворачивается к старику и что-то говорит.

– Антипка… – одними губами позвал Ефим, чувствуя, как сжимается от смертного ужаса сердце. Вот сейчас брат развернётся и уйдёт в тайгу… Вот сейчас растворится мороком, растает туманом… Что делать тогда?.. – Антипка… Как же так?.. Ты… как же ты?!. Постой… братка… Как же?

Он не слышал собственных слов – но Антип услышал. И всё равно сначала ловко и быстро связал старика его собственным поясом и осторожно привалил к большому камню. И только после этого шагнул к брату.

– Ну что – портки-то сухие? – услышал Ефим голос – знакомый, спокойный, чуть насмешливый. – Эко, Ефимка, – белый весь… Я это, я, не крестись.

Ефим и не собирался. Да если и собрался бы – рука, словно налитая чугуном, не могла подняться. Он просто сидел, неловко подвернув под себя ногу, и смотрел на брата. Затем, колоссальным усилием заставив себя вдохнуть сырой воздух, сразу же закашлялся. Антип привычно хлопнул его по спине, сел рядом, обнял за плечи, чуть встряхнул:

– Да что с тобой, Ефимка? Я это! Живой! Опамятуйся уже! Бабы-то, дети как?

И тут Ефим, наконец, понял, что брат – настоящий, что не морок поднялся из проклятой речки. И, с трудом выжимая из себя слова, ответил:

– Живы все, – и больше говорить не смог. Потому что ком, переклинивший горло, вдруг провалился, – и Ефим, чувствуя, как бежит по лицу что-то горячее и мокрое, тихо взвыл сквозь зубы:

– Анти-и-ипка, анафема-а-а…

Антип облапил его в ответ. Шумела река, крутилась и гоняла камни вода на пороге, разбивались с грохотом волны о проклятую Алтан-гору – а они всё сидели и сидели, обнявшись до хруста в костях. А потом из-за каменной гряды одна за другой поднялись шесть островерхих мохнатых шапок – и буряты осторожной стайкой вышли на берег. Ефим дёрнулся было вскочить – Антип остановил его:

– Не рвись. Это мои. Зимовал у них. Нешто Гамбо нашего не признаёшь?

Ефим неловко вытер лицо рукавом. Сглотнул. Севшим голосом, запинаясь, спросил:

– Это как же?.. Антипка?.. – и вдруг, ударив кулаком по камням, заорал на весь берег, – Выбрался-то ты как, чёртов сын?! Тебя ж в дыру смыло! Вон в ту самую! Прямо на моих глазах под землю унесло! Я целую ночь над ней просидел, думал – вылезешь! Чуть не сдох через него, а он!.. Л-лихо одноглазое!

Только сейчас он заметил, что вместо левого глаза у брата – яма, прикрытая морщинистым веком. Через бровь, ниже к углу рта тянулся глубокий, рваный шрам.

– Не ори, – велел Антип, – Сами-то как зимовали?

– Вот… его молитвами, – с ненавистью мотнул Ефим головой на деда Трофима. И вдруг одним стремительным прыжком вскочил на ноги, – Погоди-ка… Сброшу я его в реку, да и с концами!

– Напрасно ты это, парень, – спокойно отозвался дед. Он, казалось, полностью пришёл в себя и смотрел на братьев без удивления, без досады. – Пораскинь мозгами-то. Бабы-то твои, поди, уже у нас. А где я живу – про то ты не ведаешь.

– Ах ты!.. – метнулся к нему Ефим… и рука брата привычно, жёстко удержала его.

– Да стой ты, дурья башка… Знаю я, дед, где ты обитаешь. Вон, буряты знают. Они мне про тебя и рассказали. И что брат с бабами в твоём балагане зимует. Видали они там и Ефимку, и Устинью. Я насилу весны дождался, как снег сошёл – сразу тронулся искать. А буряты проводить вызвались. Они мне и покажут, где подворье твоё.

– Ну и что? – безмятежно возразил дед Трофим. – Вас-то, братовья, двое – а сынов у меня шестеро. Да все могутные, да у каждого ружьё. Сподручней будет вам меня живого им предъявить – да в обмен баб ваших попросить.

– Ах, сукин ты сын! – вырвался, наконец, из рук брата Ефим – и огромный его кулак рассёк воздух. Антип едва успел схватить брата, и удар пришёлся скользом. Но дед Трофим всё равно повалился навзничь, хрипло выругался – и половина его лица залилась кровью.

– Ефим, хватит! – не шутя рявкнул Антип. – Хватит, говорю, обалдуй! Греха на душу нам не хватало!

– И плевать! И возьму! Велик грех! – бешено выдирался Ефим. – Ты видал, как он в меня целил?! Ты видал, как… Устьку, значит, мою они забрали? Васёнку?! Брюхатую?! Детей?! Да нешто это люди?! Да я его сейчас на месте положу… в реку сброшу… а подворье их спалю к едреням вместе со всеми… со всеми… да пусти ж ты меня, нечистая сила!!! Оживел на мою погибель!

– Не пущу, дурак, – Антип тяжело пыхтел, едва удерживая брата в охапке. На лбу его вздулись сизые жилы. Сбившиеся поодаль в кучку буряты с испугом и уважением наблюдали за этой схваткой. Дед Трофим молча, с неподвижным лицом ждал окончания битвы.

Наконец, Ефим понял, что ему не вырваться.

– Ну всё, всё… Пусти, Антипка. Пусти, говорю, не буду боле!

Осторожно ослабив хватку, Антип сказал деду:

– Ну? Понимай, дедка, что от тебя осталось бы!

– Да уж вижу, – без особого испуга отозвался старик.

– Дед, ты хоть скажи – за что? – хрипло спросил Ефим. – Что я тебе худого сделал? Может, слова не сдержал? Может, не на то место вывел?

– У меня к тебе счётов нет, – ровно сказал старик, поглядывая на парня сквозь упавшие на лоб, слипшиеся от крови волосы. – Но и ты пойми, Ефим. Место золотое ты знаешь. Рано или поздно пришёл бы назад к нему. И не спорь – пришёл бы! Все приходят… И других бы привёл. А мне в моём лесу чужих людей не надобно! Ни приисков, ни дач, ни контор, ни каторги! Я с охоты тут тридцать лет живу – и далее жить буду. И сыны мои, и внуки. Сам суди – как по-другому-то с тобой можно было?

Ефим молча смотрел на него. В его глазах остывала ярость, сменяясь странным, недоверчивым испугом.

– Антипка… – севшим голосом спросил он брата. – Как на твой взгляд – в уме старик-то? Аль я всю зиму с полоумным толковал?

Антип только пожал плечами. Помолчав, сказал:

– Завтра с утра назад тронемся.

– Сейчас пойду! – снова вскинулся Ефим. – Может, там эти выблядки уже мою Устьку лапают!

– Уймись, стоеросина! – вдруг обиделся дед Трофим. – Мои сыны баб не обижают!

– Выродки, – тихо и убеждённо сказал Ефим. – И ты, и сыны твои. Ведь нарочно всё устроил! И… – он вдруг умолк, поражённый внезапной догадкой, – И бумаг на баб моих у тебя вовсе не было! Потому и не показал! Меня ты здесь пристрелить вздумал, а Устьку с Василисой – своим щенкам забрать! Ну, с-с-старый… – Ефим, стиснув зубы, зажмурился от ненависти, – Я шесть годов с каторжными протёрся, всяких видал – и убивцев, и живодёров! А таких вот и не попадалось!

Старик безмятежно молчал, глядя на реку.

Антип молча похлопал брата по спине. Встал, огляделся, взял с камня брошенную старикову котомку и, вынув из неё трут и кресало, принялся разводить огонь.

– Спать-то не придётся, – предупредил он. – С деда этого глаз сводить нельзя. Будем, Ефимка, в череду храпеть, ничего не попишешь.

– В первый раз, что ль? – отозвался тот. Посмотрел на брата, сосредоточенно возившегося с огнём, на бурят, присевших на корточки поодаль, на реку, бурлящую и прыгающую на перекатах, – и грустно усмехнулся, качая головой:

– Знали бы они, кого хватают… Устька, поди, хоть одному горло да перегрызла!

Ефим был прав. Когда на рассвете с грохотом распахнулась дверь балагана и пятеро огромных мужиков ворвались внутрь, Устинья не растерялась. Тревога, сосущая сердце несколько дней кряду, подняла её на ноги, словно солдата в ружьё, – и первого же непрошеного гостя Устинья встретила кулаком. Тот, явно не ожидавший сопротивления от женщины, выругался, отшатнулся – и тут же в лицо ему полетел неостывший горшок с варевом. С глухим воплем нападавший опрокинулся на спину, – и Устинья, перепрыгнув через него, кинулась к Васёне, которую уже сбили с ног и аккуратно увязывали в рогожу. Василиса пронзительно вопила, отбиваясь во всю мочь. Устинья, не раздумывая, впилась зубами в шею одному из разбойников – и стиснула челюсти так, что рот сразу заполнился солоноватой влагой. Она не слышала, как орал, пытаясь стряхнуть её, огромный мужик, как его товарищи тщетно пытаются заломить ей руки… В ушах тяжело бухала кровь. В сознание прорывался только писк Танюшки и отчаянная, грязная, каторжанская ругань Петьки: тот успел лишь укусить за руку одного из разбойников – и его тут же выбросили из балагана.

Потребовались усилия троих, чтобы скрутить, связать и вынести из балагана Устинью. Васёна, закрученная в рогожу, билась на примятой траве у порога. Рядом с ней уже сидел, придерживая между коленями ружьё, Гришка. Петька, которого тоже связали, лежал поодаль и палил из-под упавших на лицо волос бешеным, волчьим взглядом. Рядом заливалась в три ручья Танюшка. Устинью держали сразу два рослых мужика, а третий, сквозь зубы ругаясь, крутил ей руки.

– Эй, Ванька! Живой там? – позвал Гришка.

– Вот ведь дурная баба… Обварила! И башку чуть не разбила! – послышался стонущий голос из избы. – А Егору жилу перекусила: кровища так и хлещет!

– Останови брату кровь, Устя Даниловна, – попросил сквозь зубы Гришка, – Изойдёт ведь…

– Жди! – бросила Устинья. И молча смотрела на то, как братья выводят из избы огромного Егора. Тот шёл, шатаясь и подвывая сквозь зубы, зажимал ладонью шею. На встрёпанную, оскаленную бабу, у которой вокруг губ коричневой коркой запеклась его кровь, он посмотрел со страхом. Устинья не отвела глаз.

Жила всё же оказалось не перекушенной, и кровь Егору братья кое-как остановили сами, перетянув рану оторванным подолом рубахи. Плохо пришлось и обваренному кипятком Ваньке, у которого со лба и щеки лоскутом сошла кожа, и правый глаз, куда угодил кулак Устиньи, выглядывал из крошечной опухшей щёлочки.

– Бьёт-то, зараза, как мужик! – процедил он, прикладывая к глазу горсть сырой земли, – Одурела, чай?

– Бога благодари, что жив, – отозвалась Устинья. – Эки молодцы – вшестером-то на двух баб с дитями!

– Да мы худого не хотим, – пояснил Гришка. – Заберём вас к себе – и всех делов! Я Васёнку возьму, Егор – тебя, Устя Даниловна. Жёнка у него померла уж год как. Баба новая, хочешь-не-хочешь, надобна. А взять в тайге негде, сама разумеешь, – казалось, он оправдывается. – Я ведь сколь раз по-доброму просил про Васёнку-то…

– Загрызу, – тусклым голосом пообещала Устинья. Она даже не взглянула при этом на Егора, но того заметно передёрнуло, – Достало совести – от живого мужа жену брать?

– Нету боле твоего мужика-то, – помолчав, сказал Гришка. – Вдовая ты. Сама думай: Ефима твоего живым отпущать никак нельзя было. Он ведь у тебя такой… был… По добру не отдал бы тебя.

Коротко, страшно вскрикнула Василиса. Отчаянно, как птенец, всхлипнул Петька. А Устинья только закрыла глаза. Её побелевшие скулы напряглись желваками. Но она так и не сказала ни слова.

Братья тем временем закрыли дверь в балаган, припёрли её суковатой жердиной и принялись тихо совещаться, поглядывая на пленников. Наконец, Гришка, повернувшись к женщинам, с запинкой попросил:

– Ну, подымайтесь, что ли. Пойдём…

– Ш-ш-шагу не сделаю! – бешено прошипело из рогожного куля. – Коли надобно – на себе тащите!

– И меня! – решительно растянулся на траве Петька. Устинья же даже не повернула головы. К её боку приживалась хнычущая Танюшка.

Растерянные братья молча переглядывались.

– Я свою дотащу! – решительно сказал Гришка.

– Когда дотащишь, дурень? К завтрему? – осадил его старший брат – поразительно похожий на Акинфича, такой же высокий, подтянутый, с мохнатыми бровями и уже пробивающейся в чёрных волосах сединой. Он, сощурившись, посмотрел на Устинью, на малышку, жмущуюся к матери, – и вдруг легко и спокойно взял Танюшку на руки. Та закатилась испуганным писком. Устинья дёрнулась, как связанное животное, неловко повалилась набок:

– Отдай! Ирод! Отдай дитё!

– Не бойся, не обижу, – спокойно пообещал тот. – Вставай да иди. Не то девку твою унесу.

Серая от ярости Устинья начала подниматься на ноги. Один из братьев молча помог ей.

– Малого развяжите! – потребовала она.

– Убежит! – возразил Гришка.

– Убегу! – подтвердил Петька.

– Вместе убежим, – пообещала им обоим Устинья, – Только опосля. Я вам, ребята, живой не дамся. Двух уж покалечила, остальные – очереди ждите!

Братья заухмылялись, но как-то невесело. Петьке, однако, всё же развязали руки, и он тут же выхватил у старшего «разбойника» Танюшку. Василису, посовещавшись, распутали тоже («Куда она, брюхатая, по лесу сбежит?»). Но освободить Устинью не решился никто, да она и не просила об этом. Молча, брезгливо отбросила головой руки Гришки, встала на колени, затем – на ноги. И зашагала впереди всех сама. Огромный Егор только попятился, когда Устинья проходила мимо, и украдкой сплюнул через плечо.

Они шли целый день, минуя то сумрачные еловые пролески, то солнечные косогоры, сплошь покрытые молодой травой, то каменистые холмы, где скакали по вековым валунам ещё серые, не облинявшие белки и полосатые, вёрткие бурундуки. Перебирались вброд через ручьи, несущие по камням сухостой и прелую хвою, петляли между могучими кедрами. Устинья за весь день не произнесла ни слова, не отвечала, когда обращались к ней. Лишь когда Петька в который раз принялся осыпать похитителей каторжанской бранью, она вполголоса велела:

– Перестань.

– Да как же ещё-то с ними?! – Петька повернул к ней чумазое, всё в дорожках высохших слёз лицо. – Нешто по-другому надо?

– Никак не надо. Много чести. А слов таких я чтоб от тебя не слыхала, малой! Они – нелюди, так ты-то таким же не будь.

Идущий рядом Егор обиженно насупился, но промолчал. Петька опалил его мрачным взглядом. Сквозь зубы сказал:

– Погоди, рассучий сын: вернётся дядя Ефим-то…

– Петька!!! – рявкнула Устинья.

– Молчу…

Тяжелее всех пришлось Василисе. С огромным животом, на опухших ногах, она устала уже через полверсты. Но когда Гришка подошёл взять её на руки, Васёна набросилась на него так, что парень, не удержавшись на ногах, повалился спиной в кусты можжевельника. Братья загудели. Старший негромко, увещевающе сказал:

– Да не бесись ты, дура, – дитя скинешь! Куда ты с таким пузырём сама пошагаешь?

– Плевать! Отойдите! Пущай не трогает меня! – заливаясь злыми слезами, кричала Василиса, – Горло переем! Я сама, сама пойду!

Ненадолго воцарилось молчание. Затем старший повернулся к Устинье:

– Вели ей Гришке на руки пойти. Ведь всем хуже будет, коли перекрутит её.

Устинья посмотрела на ощетинившуюся Василису серыми, холодными глазами. Вздохнув, сказала:

– Полезай к нему на горб, Васёнка. Береги дитё. Последняя память ведь нам…

Василиса закрыла лицо руками, и худые плечи её затряслись.

– Да пропади ты, блажная! – взорвался Гришка, одним прыжком вскакивая на ноги. Его измазанное влажной землёй лицо перекосилось от бешенства. – Я и сам её не потащу! Федька, бери, волоки! Сам и женись на ей!

– Ты-то хоть не дури, – велел старший. Гришка шумно выдохнул, подошёл к Василисе и, стараясь не смотреть ей в лицо, осторожно поднял девушку на руки. Сквозь зубы сказал:

– Попозже брату передам.

В ответ Василиса отчётливо и ясно произнесла четыре слова, от которых поморщился даже Петька. Братья только покрутили головами. Ни один из них не ухмыльнулся. В полном молчании похитители и пленники продолжили путь.

Небо уже начало блёкнуть и тени деревьев посинели и вытянулись, когда путники поднялись на небольшую горку, сплошь покрытую молодой порослью елей и сосенок. Братья остановились.

– Пришли, – хмуро уронил старший. Усталая, злая, искусанная комарами Устинья хмуро взглянула из-под бровей – и чудом не ахнула.

Поодаль, на большом взгорке, стояли, тесно прижимаясь друг к другу, четыре избы-пятистенки из толстых сосновых брёвен. Забора не было. Избы стояли, как богатыри в чистом поле, плечо к плечу, – мощные, на высоких подклетах, срубленные старательно и любовно, с большими окнами, крепкими крышами и крытыми переходами-галереями от дома к дому. Позади виднелись хозяйственные постройки – такие же крепкие и ладные. А вокруг расстилался бесконечный хвойный лес, далеко-далеко переходящий в синие мохнатые взгорья. «И Прокоп Матвеевич такому хозяйству позавидовал бы… – вспомнила Устинья своего болотеевского свёкра, – Справно отстроились, лиходеи…»

Перед избами носилась ватага ребятишек. Увидев подходящих людей, они остановились. Из крайней избы вышла баба лет тридцати с замкнутым, узким, некрасивым лицом. Посмотрела на пришедших и, круто развернувшись, ушла обратно. Прикрикнула с крыльца – и дети, словно солдаты, все разом убежали в кранюю избу.

С минуту на подворье было пусто. Затем по высокому, в пять ступеней, крыльцу спустилась худая, крепкая старуха в коричневом сарафане и сбитом на затылок платке. Глаза у неё были тёмные, в мелкой сетке морщин, губы сжаты в тонкую скобку Было видно, что улыбается эта бабка редко. Подойдя, она молча взглянула на старшего из братьев.

– Привели, – коротко сказал тот. – Тятя не ворочался ещё?

– Нет покуда, – отрывисто сказала старуха. – Куда баб девать?

– Сам не знаю. Кидаются, как рыси, – он сумрачно кивнул на Устинью. – Посмотри, что вот эта оглобля с Егоршей сотворила! Чудом жилу шейную не порвала!

«Оглобля» лишь смерила его коротким взглядом. Ныли плечи, саднили руки, которые Устинье так и не развязали – лишь ослабили слегка верёвку. Краем глаза она взглянула на Василису. Та безжизненным кулём висела на Гришке. Из её зажмуренных глаз ползли одна за другой слёзы, и рубаха парня на левом плече была уже темна от них. Петька рассадил себе пятку об острую лесину и сейчас, прыгая на одной ноге, пытался залепить рану молодыми листиками «мышьей травки». Танюшка уснула на руках старшего брата.

– Дитё в хату отнесите, – распорядилась старуха.

– Мне, – тихо велела Устинья. – Мне моё дитё. Бога побойся, упыриха старая!

– Коль не будешь дурить – отдам, – пообещала старуха. Подойдя, внимательно осмотрела Устинью; ощупав ей руки и плечи, одобрительно кивнула. Устинья зло отстранилась.

– Что латошишь, как лошадь? Сама видишь – сильная я! Живой не дамся!

– Куда денешься, – тускло сказала старуха. – Ваня, ты её покуда в подклет запри. А брюхатую ведите в избу.

– Нет! – забилась Василиса. – Мы вместе, вместе мы! Пустите! Пусти, собачий сын!

– Уведи, Гришка, – распорядилась старуха.

– Коли детей мне не отдашь – никуда не пойду, – таким же тихим, бесстрастным голосом сказала Устинья. – Коли долго связанной держать станете – руки отнимутся, в работу после не сгожусь. А ежели распутывать против моей воли станете… – Устинья смолкла, пристально посмотрела на Егора со сбившейся повязкой на шее, нехорошо усмехнулась. Тот, сопя, отвернулся.

– За что в каторге была, лапушка? – почти ласково спросила старуха.

– За убийство, бабушка, – так же ласково ответила Устинья. – Двоих на пару с мужем уходила. И Васёна наша за то же самое.

– Ох, грехи наши тяжкие… – искренне и горестно вздохнула хозяйка. – Плюнула б я на вас, гадюки… да где ж сынам других взять? Леший с тобой, забирай своё отродье. Да чур не брыкаться, когда запирать стану!

Устинья промолчала. Но, когда их ввели в большой, добротно сбитый сарай, наполовину заполненный прошлогодним сеном, без спора дала развязать себе руки. Тяжёлая дверь захлопнулась, упал засов. Устинья тяжело осела на пол и закрыла глаза.

– Что, тётя Устя? – тихо спросил Петька.

– Ничего, малой. Отдохнуть надо. После… после думать будем.

Ночью над лесом поднялась рыжая луна. Братья договорились спать по очереди, но заснуть ни у одного, ни у другого так и не вышло. Луна шла через небо, плавно минуя то переплетение узловатых кедровых ветвей, то голубую, лёгкую цепочку ночных туч, то непроглядную, чуть сбрызнутую звёздами темень неба. Тени деревьев в серебристом свете тянулись через пологий берег, шумела на перекатах река, кричала резким, стонущим голосом какая-то птица в чаще, – а братья всё говорили и говорили. Дед Трофим, связанный и усаженный на куче лапника так, чтобы его можно было видеть, не то спал, не то притворялся. Буряты устроились чуть поодаль, на расстеленных кошмах. Перед тем, как лечь спать, они долго и обстоятельно беседовали с Антипом на своём языке.

– И когда ты по-ихнему выучиться успел? – поинтересовался Ефим.

– А как же ещё? – пожал плечами Антип. – Я же с ними всю зиму прожил. Полгода, почитай. Хочешь-не хочешь, а выучишься.

– Как ты вылез-то из той дыры? Нешто ангелы на крыльях вынесли?

– Ангелов не было, – серьёзно ответил Антип, – А волокло под землёй, верно, версту, а то и три. О камни так било, что едва сознанье не утратил. Вода ледяная, о камни швыряет, и темень кромешная, как в аду… – Антип опустил голову, вспоминая. Ефим жадно, подавшись вперёд всем телом, смотрел на брата.

– И то ещё свезло, что в памяти оставался! Потому, если б обеспамятел, враз бы воды нахлебался – и тут уж поминай как звали… И глаз почти что сразу выстегнуло. Больно было – страсть… Насилу увидел, что светлеет впереди-то и прямо туда несёт… И ведь выволокло на свет! Кругом – камни да горы, снегом уж обдёрнуты, за горами лес едва виден… А я – мокрый наскрозь, весь в кровище, глаза нет, и обе ноги перебиты! Полдня на пузе до леса полз, думал – хоть яму найти какую, отлежаться… И нет бы подумать, что в лесу звери съедят! На кровь, на запах повыйдут – и всё… Когда смекнул, уж обратно ползти сил не было. Думаю – ладно, видать, время моё пришло. Сколько провалялся там под ёлками – не помню. То в жар кидало, то в холод… Потом гляжу – волк из лесу выходит. За ним – другой, третий… А я уже даже шишки в них кинуть не мог. Лежу, смотрю на них – а они на меня. Глаза зелёные… С лапы на лапу переступают, будто плясать примеряются, – да всё ближе и ближе. А я понимаю, что смерть пришла, – и, как на грех, даже молитвы вспомнить не могу! И только одно в голове почему-то крутится: сеет ли тятька рожь об этот год, али овсу очередь? – увидев недоверчивое, почти испуганное выражение лица брата, Антип усмехнулся, – Ты не думай, я в своём уме. Но вот тогда, когда погибели ждал, – одни только тятины овсы в мыслях стояли. Сам не знаю, отчего… Потом вдруг раз – волки разом с места снялись и ушли! Я ещё удивился: нешто в кои веки Господь вовремя проснулся? Смотрю – конные из леса выходят. Вижу – буряты. Ну, думаю, второй раз смерть подошла: сейчас прирежут да ремки сымут… Одна рожа надо мной наклоняется, смотрю – наш Гамбо! А боле ничего и не помню: сомлел. В чувствие только в ихней юрте пришёл. Там за меня бабка Бадарма взялась. Уж и мучила! – Антип передёрнул плечами, вспоминая. – Ноги мои несчастные и крутила, и вертела, и в какие-то камни зажимала, и листьями горячими обвёртывала… Как есть Устя Даниловна, только вместо сказок всё визжала да руками на меня махала. Но, видишь, срослись за зиму кости-то! А глаза уж не вернуть… – он усмехнулся, – Зато теперь точно в рекрута не возьмут!

– С чего же буряты тебя на зиму у себя оставили? – сощурился Ефим.

– А нешто они не люди? – пожал плечами Антип. – Хоть и нехристи, а совесть на месте! Гамбо битый час со старшинами толковал, всё рассказывал, как мы его из ямины вытащили да как Устя Даниловна его болотной травой лечила. Да ещё повезло, что тятька его значительный человек у них оказался! Не то поп, не то колдун: в уваженье большом, значит! То есть, оставили меня зимовать. Меня поначалу-то тоска разбирала… Ведь знать не знал – живы вы, аль нет! Всё хотел вернуться, поглядеть… – голос Антипа вдруг оборвался, по лицу, всегда спокойному, пробежала короткая судорога. У Ефима болезненно дёрнулось сердце. Он сразу вспомнил, как сам сидел тогда, обхватив колени руками, у проклятого Алтан-камня, смотрел в чёрную дыру и понимал, что остался один…

– Буряты, понятно, меня не пущали: куда, мол, через лес по снегу на ногах перебитых! В первом же сугробе, мол, околеешь, аль волки сожрут… Гамбо больше всех шумел. Твоих-то, поди, говорил, и в живых-то уж нет, где это видано – по снегу зимой до Урала ползти! Понятно, прав был… Но меня такая тоска одолела, что уж рад был и петлю свить. Днём-то ещё ничего, дела находились… А ночью только глаза закроешь – перед глазами так вдвоём и стоите. Ты и…

Антип осёкся на полуслове. Ефим не переспросил. В костре звонко треснула ветка, обдала жарким светом лица братьев, спокойную физиономию спящего деда. Испуганно крикнув, метнулась в чащу большая крылатая тень. Луна нырнула в облако, и серебристые блики на воде погасли.

– Что ж там у тебя за дела были? – спросил Ефим, вспомнив, как сам всю зиму выть готов был от безделья, – Снег да холод – что робить-то? И в Расее об эту пору мужику делать нечего – только что за дровами в лес… А у бурят?

– У них-то как раз занятье есть! – усмехнулся Антип и на недоумённый взгляд брата пояснил, – А кони-то? У них же, братка, кони… ежели так сказать можно. Лошадки ихние маловаты, конечно. Верхи сядешь, а ноги волочатся – сущий Господь наш в Ерусалим въезжает на осле! Помнишь, как на образе-то у отца Никодима смотрели?

– Ну, буряты и сами маленьки. У них, поди, не волочатся!

– Ну, они-то куда как лихо сидят! – хмыкнул Антип. – Я им всю зиму лошадей лечил! Сами-то буряты в этом ничего не смыслят: вроде при конях всю жизнь, навроде наших цыган, а лечить не умеют, хоть убей! Я и червей выводил, и копыта правил, и грыжи вправлял, и объезжать их научил – помнишь, с репой-то горячей, как цыган Стёпка показывал?

– Репу-то где взял посредь зимы?

– Понятно, не было, жжёной тряпкой обошлись, – Антип вдруг хохотнул. – На это даже Гамбов тятька, дед Лодой, смотреть приходил, удивлялся! Уж как они меня остаться-то просили! Даже девок подсовывали: не захочу ли, мол, закон принять ихний?

– И как девки? – заинтересовался Ефим.

– Маленьки… – улыбнулся Антип. – Какие лошадки – таковы ж и девки. Куда на такой жениться: раздавишь ненароком.

– Васёнка-то твоя тяжёлая, – сообщил Ефим, – С недели на неделю опростаться должна.

– Вон как… – задумался Антип. – А я и не знал. Думал – пропала она у вас.

– Да я бы костьми лёг – а её сохранил! – возмутился Ефим.

– Да ведь Галданка мне и не сказал о ней! – увидев непонимающее лицо брата, Антип пояснил, – Галдан, охотник наш! Он мне и сказал, что жив ты! И Устя жива!

Ефим, наконец, понял, о чём говорит брат. Невольно поёжился, вспомнив сияющий солнцем и снегом день, смуглое узкоглазое лицо охотника в меховом малахае, вылетевшего на лыжах из леса и застывшего в трёх шагах от крыльца. При воспоминании о собственном беспомощном испуге по коже продрал мороз.

– Так это… ваш был, что ли?

– Наш! Галданка! Принёсся вечером в стойбище, хохочет, кричит: Антип, твоих встретил! Своими глазами, мол, видел, что вы в балагане у деда Трофима живёте! Мужик, говорит, огромный со зверской рожей и баба с косищей в руку толщиной! Я как услыхал – свету не взвидел! Чуть на пузе по снегу не пополз, лыжи у бурят выпрашивал – не дали, черти. Галданку-то тятька со старейшинами чуть не прибили опосля: надеялись, слышь-ко, что я у них навеки останусь… А про Васёнку Галдан ни слова не сказал. Я и подумал, что – померла…

– Жива-здорова и дитя ждёт, – ехидно сказал Ефим. – Не открутишься теперь!

Антип молча, улыбаясь, смотрел в огонь.

До вечера Устинья просидела молча. Сухими, воспалёнными глазами смотрела на то, как Танюшка ковыляет вдоль стены, путаясь в сене, как Петька, глотая слёзы, машинально подставляет руки, чтобы малышка не упала… И когда снаружи заскрежетал засов, Устинья даже не повернула головы – только жестом велела Петьке держаться ближе к себе.

В сарая вошла старуха-хозяйка. Глядя на то, как она разворачивает полотенце и выкладывает перед пленниками полкаравая хлеба, вяленую рыбу, горшок со щами и ложки, Устинья думала: ведь ничего не стоит прыгнуть на старую ведьму и скрутить её. А после, прикрываясь ею, потребовать выпустить себя, детей, Васёну…

– И что делать будешь, голубушка? – словно прочитав её мысли, вполголоса спросила старуха, – Куда пойдёшь по тайге с дитями-то? Сыны-то мои тебя враз догонят: они в лесу как дома. О малых своих подумай.

– Мои малые – не твоя печаль, – ровным голосом отозвалась Устинья.

– Отчего ж? – пожала плечами старуха, – Они мне тоже внуки теперь.

– Чертям в аду такую бабку! – дрожа от ненависти, процедил Петька. Старуха только усмехнулась и снова уставила тёмные, пронзительные глаза на Устю.

– Ты, милая, посиди, подумай… утишься. Мужика твоего уж на свете нет: мой дед любого зверя в глаз бьёт, оплошки не случается. Одна ты тайгу не перейдёшь. До властей тебе пробиваться не с руки, коли беглая. А сыны у меня справные. Бери себе Егоршу.

– Не будет того, – спокойно сказала Устинья, глядя в лицо старухи серыми, как железо, глазами. – Своей волей не пойду, а силом меня взять тяжело будет.

– Это ты сейчас так говоришь, – понимающе кивнула старуха. – Погоди, время пройдёт, уймёшься. Поймёшь, что для тебя лучше и быть не могёт.

– Нешто ты Богородица, а дед твой – Царь небесный? – сощурилась Устинья. – Не много ль на себя берёте – людям счастье выбирать?

– Да уж выбрали, – невозмутимо отозвалась бабка. – Тебе теперь терпеть да привыкать. Не ты одна такая. Баб тут днём с огнём не сыщешь, вот и приходится на грех идти. Старшую мою невестку, Татьяну, сыновья из поселенья выкрали. Тоже долго билась да металась, дважды из петли вынали её: дети, вишь, у ней в поселенье остались. Я уж своих ругала: не могли будто бездетную словить, будто баба без детей своих жить сумеет! Федька с Егоршей тогда сами молодые были, не расмыслили, что не годится так. Опосля Танька притерпелась малость, год с Фёдором прожила вовсе по-доброму, только весной в полынью на реке провалилась. До сих пор гадаем: ненароком, аль сама не стерпела… Потом Ванька себе из скитов Анну привёз, но та вовсе блажная оказалась: в постель с мужем не ложилась, только в углу коленями пол протирала да метанья совершала. Опосля вовсе свихнулась, в лес убежала да не воротилась… Потом две бабы добрые у нас были… Это когда буряты ватагу беглых поймали. Мужиков-то пятерых они положили, а двух баб, которые с ними были, нам продали. Ружьё, слышь-ко, новое за них взяли, басурманы! Правда, и нам барыш хороший оказался: Фроська по сей день с Ванькой живёт, детишек рожает и по хозяйству всё справляет. Почти уж и не плачет, свыклась. А другая родила Егорше двоих, а на третьем и отдай Богу душу! Опять сын вдовым оказался… Савва Матрёну свою из поселенского кабака привёз. Вовсе пьяная там валялась, будто не баба, а неподобие мужицкое… Я даже Савку-то и отговаривала её брать, думала – пустельга-бабёнка… А оказалось вовсе наоборот! Как за Савкой пожила – и добрая, и ласковая, и по хозяйству бегает ловко. Одно худо – только девок рожает, уж четыре их в доме… А тут ещё и Гришка вымахал, и тоже невесту ему подавай! Сама разумеешь, как с дедом крутимся…

Устинья слушала неторопливую речь старухи, не перебивая. Только глаза её всё больше и больше отливали морозной сталью.

– Бабушка, да ты сама себя слышишь ли? – хрипло спросила она, когда старуха умолкла и сунула в руку Петьке кусок хлеба, который тот отбросил, как ядовитую змею, – Одну невестку вы до полыньи довели, другую – до полоумия, третья родами померла, четвёртая по сей день плачет… Да нешто люди вы?.. Нет, Васёна вам живой не дастся. Про меня и речи нет: всякого искалечу. Что, после нас – новых промышлять отправитесь? Слушать тебя – и то страсть берёт, а уж жить-то с твоими упырями… Всамделе, в прорубь лучше!

– Мои сыны – не упыри, прибери язык-то! – неожиданно обиделась старуха, – Они жёнок не мытарят! И с вами тоже добром хотели: Гришка вон всю зиму эту дуру Васёнку улещивал! Нешто твой варнак Ефим лучше был?

– Знамо, лучше! – проглотив горький ком, процедила Устинья.

– Может, и в каторгу невинно попал? – сощурилась старуха. – Не порешил двоих враз?

Но упоминание об Ефиме лишило Устинью последних сил, и она сумела лишь сдавленно выговорить, откидываясь спиной на стену:

– Будь ты проклята, сука старая… И ты, и сыны твои. И дед, убивец. Меня вам не взять.

– Ну и дура окажешься, – бабка уже взяла в себя в руки и резко поднялась. – Посиди, подумай своей башкой пустой… варначка беглая! Коли дитям сытой жизни захочешь – пойдёшь за моего. Егорша ждать привычный, потерпит, покуда в разум вернёшься. И так целу зиму ждал.

Скрипнув, захлопнулась дверь, стукнул засов. На сене остался стоять остывающий горшок со щами, хлеб и рыба.

– Поснедай, Петька, – посоветовала Устинья, – Нам с голоду слабеть не с руки. Всё едино пробиваться придётся.

– Не давайся им, тётя Устя, – сурово велел Петька, – Не давайся. Я-то у тебя остался! Придумаю что-нибудь, ничего! Своими руками этого Егоршу придушу… и Гришку тоже. Мы, слава богу, каторжные, не таких валяли!

– Жуй уж, Аника-воин… Дале видно будет, – шёпотом сказала Устинья. Слёз не было – хоть убей.

К жилищу деда Трофима добирались два дня. Можно было бы двигаться и быстрее, как настаивали буряты, но развязать старика братья не рискнули: тот легко мог сбежать в насквозь знакомую ему тайгу. Дед Трофим, впрочем, на освобождении не настаивал, попросив только сделать узел послабей: «Чтобы кровь не остановилась». Он шёл через лес спокойно, шагая по кочкам и низинкам, перепрыгивая по валунам через ручьи и морщась, когда колючие лапы елей хлестали по лицу. Буряты неутомимо топали впереди, изредка бросая Антипу слово-другое на своём языке. Ночевали у костра, в наспех смётанном из лапника шалаше, дежурили по очереди. Ночи были ещё холодными, ясными. Лунный свет заливал корявые стволы кедров, огромные, покрытые трещинами и мхом камни. А днём над головами, в чистом прозрачном небе, стая за стаей, кликая, всё летели и летели птицы. Лесные озёра покрывались птичьими семьями, словно пёстрыми коврами. Оживали прибрежные заросли. Молодая трава не скрывала кормящихся в ней утиных стай. Птицы совершенно не боялись людей, и вечером Ефим ловко подбил камнем довольно крупного гуся. Птица оказалась жёсткой и жилистой, но и её обглодали до костей.

– Силок бы на зайца поставить, – размышлял на ходу Антип, – А лучше с десяток. Вон они, повсюду свадьбы играют… Вовсе осторожность потеряли!

– Некогда, – цедил Ефим, с нетерпением поглядывая на небо, – И так сколь времени потеряли с хрычом! А ну как у меня там уже Устьку ссильничали сукоеды эти?!.

Дед Трофим только молча, сердито сплёвывал. Антип молчал.

К вечеру второго дня буряты остановились. Гамбо несколько раз резко махнул рукой на юг, повернулся к Антипу и произнёс длинную тираду на своём языке. Антип что-то коротко ответил, подошёл к буряту и облапил его. Гамбо затрепыхался, придушенно, сердито запищал, высвободился. Поклонился, прижав руку к сердцу, сначала Антипу, потом – Ефиму, и исчез в кустах вслед за товарищами.

– Куда это они подхватились? – изумлённо спросил Ефим.

– Так пришли мы, – спокойно сказал Антип, – Вон за той взгоркой наш душегубец и живёт. Так, дед?

Тот согласно кивнул – и прибавил шагу.

Вскоре лес раздался, и перед братьями оказалось огромное подворье. На дворе было тихо: только замотанная платком тётка кормила кур. Увидев спускающихся с горки братьев и – между ними – деда Трофима, она всплеснула руками, словно увидела привидение. Решето с мякиной упало на траву.

– Позови наших, Мотря, – спокойно велел старик, – Потолкуем.

Баба убежала – и через минуту на подворье толпилось десятка два взрослых и детей. Стиснув зубы, Ефим оглядывал эту толпу. Мужиков было и впрямь шестеро: здоровенных, крепких, широкоплечих, недобро глядящих на пришлых. Ефим узнал только Гришку, злорадно отметив, что парня будто черти драли: вся физиономия покрыта старыми и новыми царапинами, глаз опух, на подбородке – свежая ссадина. «Васёнка душу отвела, умница!» У каждого из братьев в руках было ружьё.

– Серьёзный народ, – усмехнулся за его плечом Антип. И крикнул, – Ну что, мужики, меняться станем?

– Тебе чего, варнак, надобно? – хмуро спросил старший из братьев – бородатый, с застарелым, уже жёлтым синяком на скуле, – Пошто тятьку скрутили?

– Баб наших взад надобно. Выводи.

Сыновья деда Трофима словно окаменели. Молчали и женщины. Одна из них, молодая, с тревожным взглядом, судорожно прижимала к груди младенца, который недовольно попискивал.

– На что ты, дура, его из люльки вынула? – сердито выругала её высокая старуха. Шагнула к пришедшим и, взглянув на старика, с невероятным удивлением спросила:

– Акинфич, нешто промазал?!

– Окстись, старая! – обиделся дед Трофим, – Всё бы ладом оказалось – кабы не брательник евонный из мёртвых воскрес! И принесла ж его нелёгкая… нет бы дальше у бурятов сидел! Отпущай баб… Не вышло в этот раз, так в другой выйдет. – он повернулся к братьям. – Всё, мужики, развязывайте меня. И так уж рук не чую, а мне они для дела надобны.

– Ничего, потерпишь, – Ефим снова оглядел молчащую ватагу братьев. Задумался, сощурив глаза, – Нет, мужики, вы сначала оружию свою всю сюда поскладайте. Мне не надобно, чтобы вы нас в полверсте отсюда, как зайцев, постреляли.

– Ты что, варнак, ополоумел? – изумлённо, словно не веря своим ушам, спросил старший, – Ружья поотдавать?! Да они дороже баб ваших стоят!

– И дороже тятьки, стало быть? – широко ухмыльнулся Ефим. – Ну, оно и верно: от деда в дому проку мало, зуденье одно. Мы его в реку сбросим, а ты заместо него большаком в семье станешь! Давно, поди, дожидаешься?

– Да замолчи ты, идолище! – в сердцах прикрикнула старуха. Ефим обернулся к ней – уже не улыбаясь. В его зелёных, отпетых глазах стояла мёрзлая стынь. «Особый» взгляд Ефима Силина несколько лет кряду вводил в оторопь самых лихих разбойников каторги.

Бабка попятилась:

– Свят Господь наш… Сатана! Да чем ты лучше моего Егора-то, анафема?!

– То у моей Устьки спрашивать надо, – Ефим шагнул к старухе, и стоящий рядом Гришка невольно загородил мать.

– Остынь, – с отвращением бросил ему Ефим. – Я – не вы, с бабьём не воюю. Но вот тятьке вашему башку сверну – не задумаюсь! Не поверишь, как душа просит! Так что вы меня не злите, мужики. Скидайте сюда оружье.

Он стоял неподвижно, переводя с одного лица на другое страшные зелёные глаза. Изуродованная шрамами физиономия была спокойной. Огромные руки лежали на плечах деда Трофима.

Молчание затягивалось. В глубине души Ефим даже заволновался: не рады ли, в самом деле, будут сыновья избавиться от батьки? Видимо, подобные мысли посетили и Антипа, потому что он сжал плечо брата и чуть слышно спросил:

– Ведь не согласятся, черти… Что тогда делать станем?

Ефим нахмурился, соображая… и в этот миг Егор, выругавшись сквозь зубы, медленно и осторожно положил на траву своё ружьё. Следом закланялись и другие братья. Вскоре у ног Ефима вырос целый арсенал.

– Молодцы, дружно вышло! – похвалил он и повернулся к брату, – Антипка, я деда присмотрю, а ты давай поразбивай ружья-то!

Братья взорвались возмущёнными возгласами. Громче всех ругался дед Трофим:

– Знаете что, братовья, совесть имейте! Оружье денег стоит немалых! Пошто его портить-то, где нам новое брать?! Мы ведь с охоты живём! Надо же и честь знать!

– Это ты, старая сволочь, мне про честь говоришь? – тихо спросил его Ефим, – Ничего, на наше золотишко новые купишь, не обнищаешь! Антипка, давай! Возьми вон колун у сараюхи – и с богом!

На то, чтобы превратить шесть ружей в груду щепок и искорёженного железа, у Антипа ушло несколько минут. Братья и старик наблюдали за ним с белыми от бешенства скулами, молчали. Молодуха с ребёнком молча, неотрывно смотрела на Ефима. Губы её беззвучно шевелились.

– А теперь – концы в воду! – ухмыльнувшись, распорядился Ефим – и Антип, схватив остатки оружия в охапку, поволок их к колодцу. – Всё, мужики, хватит зубами скрипеть! Выводите баб наших!

Старуха молча ушла за избы. Было слышно, как она возится там, гремя засовами. Ефим ждал, чувствуя, как невольно сжимается сердце. «Что, если обижали их? Всё подворье по брёвнышку раскачу!»

Первой вывели Устинью с детьми. Она шла с дочкой на руках, хмурая, не поднимая взгляда. Ефим, жадно смотревший в её чужое, осунувшееся лицо, понял: жене не сказали, почему выпустили. Но идущий рядом с ней Петька остановился на полушаге, вытаращил глаза – и заголосил:

– Дядя Ефи-и-им!!!

Устинья вскинула голову – и побелела так, что Ефим не на шутку испугался. Качнувшись, она неловко удержалась за Петькино плечо. Зажмурилась. Вновь открыла глаза. И, захлебнувшись рыданием, кинулась к мужу:

– Богородица… Ефимка… Да как же?! Сказали, что ты… что тебя… Ефи-и-им, горюшко моё!

– Ну вот, сейчас опять «горюшко»… – пробурчал он, чувствуя, как неумолимо поднимается в горле ком, – Врали всё, живой я! Устька, да будет… чего ты, ей-богу… Да Устька ж! Годи заливаться, дура…

Но жена, не слушая, выла взахлёб, тяжело и судорожно, обхватив одной рукой мужа, а другой – дочку. Петька, улыбаясь во весь рот, осторожно взял у неё Танюшку.

– Ну – кого первого за вас калечить? – тяжело спросил Ефим, через плечо жены оглядывая ватагу братьев.

– Да уймись ты… Сила есть – ума не надо… – всхлипывала Устинья, обеими руками ощупывая мужа, словно проверяя – цел ли, – Я уж сама постаралась… Не поверишь, как дралась!

– Поверю! – хмыкнул Ефим, – Вон – по рожам ихним видать! Так, а Васёнка-то…

Он не договорил: тягостную тишину на дворе разрезал вопль такой силы, что у Ефима мороз продрал по коже. Это Васёна, которую вывели из клети, увидела идущего от колодца Антипа.

«Ой, беда… – ошалело подумал Ефим, – Она ж в тяжести… Да без упрежденья покойника показали… Ещё скинет, не дай бог!»

А больше ничего подумать он не успел, потому что Василиса, задрав грязный подол и мелькая голыми ногами, помчалась к Антипу во всю мочь. Огромный живот, казалось, ничуть не мешает ей. В двух шагах от него она всё-таки споткнулась и полетела на траву. Ефим с Устиньей одновременно бросились к ней, но Антип успел первым. Подхватил, бережно поставил на ноги:

– Тихо, тихо ты, Васёнка… Брюхо-то не волнуй. Нельзя тебе эдак!

– Ан… Ан… Ан… тип… Про… Про… копьич… гос-поди… – захлёбывалась она в его руках, – Ан… тип… Да как… Как же…

– Да вот так уж, – спокойно пояснил тот, глядя на неё единственным смеющимся глазом, – Ты уймись, а то дитю хуже будет. Устя Даниловна, растолкуй ты ей!

Но Устинья и сама стояла, схватившись за щёки, с широко распахнутыми глазами.

– Антип… О-ой-й-й… – и осела наземь, вцепившись в растрёпанные волосы и мотая головой так, словно силилась отогнать наваждение.

– Эко баб напужал! – упрекнул Ефим брата, – Я сам, как тебя увидел, чуть с перепугу не околел, а им много ль надо?

– С глазом-то… с глазом что у тебя, Прокопьич? – всхлипывая, спросила Устинья.

– В норе подземной утратил, – пояснил Антип. – После расскажу, Даниловна, сейчас идти пора. Васёна, Васёна, да что с тобой?! Сомлела… Устя!

Пока Устинья, плача и причитая, приводила в чувство рухнувшую под ноги Антипу Василису, тёрла ей виски и брызгала в лицо водой, Ефим распутал старика.

– Оставайтесь с богом, крещёные, – издевательски посоветовал он. – Гришка, стервец, оторвать бы тебе напоследок кой-чего… Жаль, времени мало. Бога благодарите, что бабы наши невредимые. Устька, ну что там Васёнка?

Но Василиса уже сама неловко, цепляясь обеими руками за Антипа, поднималась на ноги. Получалось плохо: ноги подкашивались, скользили, Василиса падала, и в конце концов Антип без особого усилия взял её на руки.

– Видать, доля моя такая: до конца дней тебя кульком носить, – задумчиво сказал он. Василиса сумела только простонать в ответ что-то жалобное. Антип поудобней подхватил её, повернулся и уверенно потопал в тайгу.

– Васёнка! – догнал его хриплый крик. Гришка, всем телом подавшись вперёд, зло и жадно смотрел в спину Антипа. – Васёна! Ты подумай, дура! Пожалеешь ведь! Нешто этот одноглазый меня лучше?!

Василиса выглянула через плечо Антипа. Сияя огромными синими глазами, звонко, на весь двор ответила:

– Знамо, лучше, сопля ты лесная! Было б о чём жалеть!

Ефим расхохотался. Взял за руку Устинью, кивнул Петьке и пошёл вслед за братом с проклятого подворья.

– Стойте! Стойте! Пождите!!!

Молодуха в сбитом платке, прижимая к себе ребёнка, бежала за ними. Ефим в недоумении остановился. Обернулся и Антип.

– Крещёные… Христа ради… Заберите меня! – сиплым от волнения голосом попросила она. Тревожные глаза умоляюще смотрели на Ефима, – Возьмите меня, ради Бога, я не в тягость буду… Я сильная, пойду с вами, что велите делать стану!

– Фроська, назад! Назад, дура! – окликнул её удивлённый и злой голос мужа. Фроська кинулась за спину Ефима, умоляюще схватила за руку Устинью.

– Заберите меня, Богородицей прошу! Не возьмёте – смертный грех совершу! Как… как Анна…

– Худо тебе здесь, милая? – тихо спросила Устинья.

– Не могу-у… – коротко простонала та. – Видеть их всех тошнит…

Устинья вопросительно посмотрела на мужа.

– Вот ещё тягота… – проворчал тот, – Антипка! Берём бабу?

Но Антип, озадаченный не меньше, только пожал плечами.

– Вот что, мужики, вы чужого-то не берите! – заорал Егор, – Баба – наша, брата жёнка! Дитё у них! Совесть имейте!

– Это… это кто там про совесть вспомнил?! – поразился Ефим, – Сами по карманам поищите – может, завалялась где! А нам недосуг! Пошли, Ефросинья… по дороге уж решим, что делать с тобой. Обувка есть у тебя?

Фроська просияла – и только сейчас Ефим заметил, что она прячет под одеялом младенца стоптанные каторжанские «коты» и маленький узелок.

– Загодя готовилась, что ль? – покрутил он головой.

– Второй год близ себя держу, – улыбаясь, пояснила она, – Всё на спасенье надеялась – вот и услыхал Господь! Ты не беспокойся, я в тягость не окажусь! Пособлю ещё!

– Откуда сама будешь?

– С Илгинского завода, кормилец! Запрошлогодь с мужиком своим оттудова по весне бежала, да вот этим в лесу попалася, – охотно пояснила Фроська, шагая вслед за Ефимом через двор. – Я с вами только до поселенья, а там уж, не бойтесь, устроюсь!

– Нам на поселенье не надобно, мы на Урал пойдём.

– А мне всё едино, спаситель! – Фроська с омерзением покосилась себе через плечо, – Лишь бы отсюда подале! Хотите, я вам прямо сейчас саранок надёргаю? Хорошее место знаю!

– Саранок?… Так… харчи-то забыли! – спохватился Ефим. Вернулся и подхватил брошенный у опушки мешок деда Трофима. Там, по его расчётам, ещё оставался хлеб, сухое мясо и рыба. И ускорил шаг, догоняя своих, которые уже спускались с горки в ясный, сквозистый, весенний сосняк.

Весь день они шли с оглядкой, ожидая погони. Ефим, таща на закорках дочку, шёл последним, и к вечеру у него страшно ныла шея от поминутного оглядыванья назад. Его всерьёз беспокоило, что в хозяйстве проклятого старика было припрятано ещё какое-нибудь оружие, хоть бурятский лук со стрелами – и тогда… Но уже к вечеру стало ясно, что никто не преследует их. Антип, целый день прошагавший с Василисой на руках, был вынужден раз десять рассказать зарёванным женщинам и сияющему Петьке историю своего спасения.

– А я вот так и знал! – восклицал Петька каждый раз, когда Антип умолкал, чтобы перевести дух, – С самого начала знал, что ты не пропадёшь! Верно ль, тётка Устя?

– Да не выдумывай ты, ей-богу! – урезонивала его Устинья, у которой весь день не высыхали, светились мокрой синевой счастливые глаза, – Знал он… Экой провидец пустынный выискался!

– Скажешь, нет?! – кипятился Петька, – А кто сны видел с дядей Антипом? В лесу-то зелёном мы с ним рыбу ловили – нешто не было?! Я ведь тебе сколько рассказывал? Ну – говорил, аль нет?

– Говорил, говорил… – сдавалась Устинья, – Как есть цыганка ярмарочная – всё знает, чем душа утешится!

Антип только усмехался и успокаивал Василису, которая то жалась к нему всем телом, то спохватывалась:

– Да спусти меня, Антип Прокопьич… я и сама… тяжко ведь!

– Виси, сказано! И так дитё взволновала! Сильно бьётся?

– Пихается… пятками… – счастливо поясняла она, глядя сниу вверх огромными глазищами, – Не бось, не выскочит! Крепкая работа!

– Ты отчего ж к Гришке тому не пошла? – тихо спросил её Антип, – Ефим сказывал – всю зиму отбрыкивалась!

– Тебе ж обещалась, – удивлённо пояснила Василиса.

– Так меня уж, почитай, на свете не было!

– Другим – не было, а мне – был, – фыркнула она. Антип растерянно умолк. Поймав полный насмешливого ехидства взгляд брата, смутился вконец, залился густой краской и с шумным вздохом перекинул Василису с одного плеча на другое. Устинья, наблюдавшая за этой сценой, тихо рассмеялась и уткнулась лицом в плечо мужа:

– Дураки вы, мужики… дураково царство! И не жили б мы с вами – да где других-то взять?

Когда красное солнце начало, путаясь в ветвях деревьев, спускаться за лесистые горы на западе, остановились на ночлег. Фроська скрылась в заросшем ельником овраге, отыскивая заросли саранок. Антип с Ефимом рубили ветви для шалаша, Петька привычно мастерил из прошлогодних шишек бирюльку для Танюшки, Василиса собирала сухостой для костра. Устинья, стоя на коленях, вынимала из мешка припасы и раскладывала их на рыжей хвое, устилавшей землю.

– Что-то мало вовсе, – разочарованно сказала она, заглядывая в опустевший мешок, – Хлеба фунта с полтора, солонины кус, рыбина… А тяжек будто был, все плечи мне стёр! Что за притча такая… ой!

Угол мешка, вырвавшись из рук, вдруг ударил её по колену так, что мгновенно заломило кость. Устя зашипела сквозь зубы, сморщилась. С сердцем отбросила мешок – и под ноги ей выпал желтоватый, тускло поблёскивающий камешек. Это был последний самородок из тех семи, что Петька нашёл на берегу реки. Тот самый, которым Ефим в своё последнее утро в балагане расплатился с дедом Трофимом. Похожий на фасолину с двумя щербинками.

– В мешке его, видать, старик прятал… – ошалело сказал Ефим, взвешивая самородок на ладони.

– Настоящий? – недоверчиво взглянул на камешек Антип.

– Настоящий… – Ефим вздохнул, огляделся. – Нешто в овраг закинуть от греха?

– На что выбрасывать? – пожал плечами Антип. – Просто так спрятать надо, чтобы, коль возьмут нас где, сразу его сбросить. Не хватало ещё за утайку золота казённого огрести! Это тебе не просто за побег… Лет на пять хужей выйдет!

– Всё едино продать не сумеем, – озабоченно прикидывал Ефим. – Это ж людей нужных знать надобно, купцов тайных…

– Время придёт – узнаем, – уверенно сказал Антип. – А покуда припрячь. Нам он сейчас не надобен. Сейчас тайга сытная! И черемша уже лезет, и саранки… Да и ягода скоро пойдёт! К осеням наверняка до Шарташа доберёмся. А там – помогай Господь… Устя Даниловна, да что ж ты опять слезьми залилась-то? Вместе же мы опять – и целы-здоровы! Чего ещё от Бога надобно?

* * *

В середине мая во всём Бельском уезде дружно и весело зацвели яблони. Старый господский сад в Болотеево весь стоял в пенной бело-розовой кипени, благоухая свежестью и мёдом. Пчёлы важно и весело гудели в золотых россыпях тычинок. В палисаднике над выстрелившими зелёными лезвиями крокусов трепетали бабочки. В тени заросшего, глухого парка уже раздавались первые соловьиные трели. Подсохшие лужи на дороге радостно разбивались взъерошенными воробьями, а заливные луга стояли ещё полными талой воды, и между мохнатыми островками травы и жёлтых купальниц торжественно плавали деревенские утки. Пруд был наполнен до краёв зеленовато-голубой влагой, в которой отражались лёгкие облака. Дни стояли ясные, тёплые, полные птичьего щебета, игры света в молодой листве, солнечных пятен на неприбранных дорожках сада и стремительного чирканья ласточек над гладью реки. В полях отпахались и отборонились, посеяли рожь и пшеницу, и бабы уже прятали по мешочкам печёные яйца, готовясь высевать лён. Никита Закатов, почерневший от весеннего загара, дни и ночи проводил на работах, и запыхавшийся Кузьма верхом на незасёдланной гнедушке отыскал своего барина лишь к вечеру.

– Барин, Александра Михайловна опростамшись! Авдотья Васильевна велела вас домой требовать!

– Как «опроставшись»? – всполошился Закатов. – Дунька говорила – ей ещё неделя… Ты перепутал, поди, что-то, болван! Прокоп Матвеевич, присмотри тут за всем, я – в имение!

Несмотря на все опасения, Александрин разрешилась от бремени легко и просто – чем вызвала крайнее изумление Дуньки:

– Вот отродясь не видывала, чтобы благородная барыня этакой телесной дохлости в два часа младенца из себя представила! Это только нашей сестре-мужичке впору! Ведь в чём душа держалась, тонкая да прозрачная – а управилась, как кухарка распоследняя! «Ой, Парашка, началось!» – и сама бегом по грядкам в баню, подол подхвативши! Шадриха насилу успела прибежать да фартук подставить – сейчас младенец и выкатился! Голосистый да здоровенький, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

– Дунька, мне можно к ней зайти, или это неприлично? – напряжённо спросил Закатов.

– Вот, ей-богу, сама не знаю, барин, – задумалась Дунька. – По-хорошему, так нечего вам там делать, коль вы ей не супруг. Вот пождите, вечерком мы барыню в дом перенесём, младенчика окрестим, я уж к отцу Никодиму послала… а там уже и видно будет. Шадриха согласилась на ночь остаться да распорядилась, чтоб поменьше народу возле барыни крутилось. Мало ль глаз у кого нехороший! Слава богу, хоть цыгане ваши, черти немытые, съехали уже…

Вечером Александрин, бледная и счастливая, лежала в своей комнате с младенцем на руках. В девичьей целая дюжина мастериц кроила, шила и вязала детское приданое, а в кухне Шадриха запаривала травы:

– Вот, гляди, Авдотья: это поутру да вечером дашь, этим обтирать, в этом младенчика купать, – а вот это, в корчаге, упаси Господь тебя трогать! Это ежели, не дай Бог, жар подымется, – тогда сразу за мной спосылай, и я сама дам.

– Всё исполню, Игнатьевна, не сомневайся, – серьёзно пообещала Дунька, избегая даже смотреть на глиняную корчагу, замотанную чистой холщовой тряпкой. К счастью, снадобье из страшного сосуда не понадобилось: и роженица, и ребёнок чувствовали себя прекрасно.

Маняша, очень скучавшая в эти дни без своей гувернантки, рвалась к Александрин и страшно сердилась из-за того, что перед её носом неумолимая Парашка захлопывает дверь. Устав без конца слушать: «Барышня, не до вас сейчас мамзели, извольте сами поиграть», она в конце концов подняла стенобитный рёв. Закатов, который не мог вынести даже обычного всхлипа дочки, поспешил предложить:

– Маняша, поехали кататься верхом!

– В рысь только не пущайтесь! – напутствовала их с крыльца Дунька. – Дорога сырая ещё, как бы Ворон-то ногу не подвернул…

– Дунька, побойся Бога, всё давно подсохло! – весело возразил Закатов, вскидываясь в седло и поднимая к себе смеющуюся Маняшу. – Жарынь вторую неделю стоит! Ну-у, пошёл, Ворон! Да когда же ты начнёшь понимать по-русски, цыганский выкормыш? Джя! Джя сыгедыр!

И огромный вороной конь под детский смех легко понёс их со двора. Они с Маняшей пролетели вскачь по сухой и звонкой дороге, всполошили чинное куриное семейство на задворках села, перенеслись через косогор, спустились к пруду, где до смерти напугали мышкующую в траве лису, выбрались на большак, ведущий к Смоленску, и уже на закате, по дороге, залитой золотисто-розовыми низкими лучами, тронулись домой. Маняша страшно устала – и всё же первая увидела чёрную точку, стремительно несущуюся навстречу им по дороге.

– Тятя! Скачут!

– Где? – встрепенулся Закатов. – Господи, что ещё стряслось?

В голову немедленно пришло самое страшное: что-то с Александрин или ребёнком. Не раздумывая, Никита велел дочери: «Держись крепче!» и пустил Ворона галопом. Через минуту он уже осаживал коня рядом с Авдеичем.

– Куда ты опять несёшься, старый? Что там у нас?

– Барыня до вашей милости приехали!

– Какая ещё барыня? – опешил Никита. – Арамазова-майорша? Насчёт чересполосицы? Или от Браницких?

– Никак-с нет! – по-военному отрапортовал старик. – Вовсе незнакомая барыня, и не нашего уезда даже! Не старые ещё совсем! И первым делом не про вас, а про Александру Михайловну спросили! Дуньке на руки накидку сбросили – и прямо в дом!

– И что же они там делают? – растерянно спросил Закатов.

– Изволите видеть, ревут-с! – чётко доложил Авдеич. – Авдотья Васильевна сказали, что влепимшись друг в дружку и обнямшись заливаются! Меня сразу за вами послали, потому как…

Дослушивать Авдеичеву сентенцию Никита не стал и с места взял в карьер.

Он ворвался на собственный двор как вестовой с известием о начале войны. Передал Маняшу подбежавшей Парашке и, едва одёрнув куртку, взлетел по крыльцу. Быстрей, быстрей… что за бестолковые девки, вечно путаются под ногами… Дверь, ещё одна, сени, снова дверь… Наконец – светлая комната Александрин, вся заполненная закатным сиянием, золотой, усталый шар солнца, застрявший в окне, в липовых ветвях. И – Вера. Вера Иверзнева в дорожном платье, в съехавшем на спину капоре, сидящая на краю постели. И Александрин, рыдающая в её объятиях. Ни одна из женщин не заметила Закатова – хотя он пронёсся через дом, как боевой слон Дария Первого.

– Ах, княгиня… княгиня… Я так виновата, так преступна… Я навсегда утратила ваше расположение…

– Александрин, девочка моя, какие глупости! Я все эти годы мучилась, думая о вас! Я так боялась узнать самое ужасное… Какое счастье, что вы – здесь, что вы живы… Девочка моя, моя дорогая девочка… Какой мерзавец, какой мерзавец!

«Это про меня,» – обречённо подумал стоящий в дверях Закатов. И в тот же миг Вера повернулась к нему. И он увидел знакомое смуглое лицо, подурневшее от слёз, распухший нос, красные, мокрые, полные упрёка и счастья глаза.

– Никита! Как вы могли?! Почти целый год!

– Всего восемь месяцев, Вера Николаевна, – робко напомнил он. – И я… я был связан данным словом…

– Опять?! Опять вы были чем-то связаны? – чёрные глаза Веры засверкали, как угли ада. – Да что же это за путы вечные, из которых вы всю свою жизнь не можете выбраться! О-о, трус, бессовестный трус, вечный пленник условностей! Вы же обо всём знали! Я имела наивность вам писать! Вы знали, что я с ума схожу, думая о судьбе Александрин, – а она, оказывается, всё это время была здесь?!

– Вера Николаевна, но ведь это я, я во всём виновата! – грудью кинулась Александрин на защиту своего покровителя. – Я труслива, я малодушна, я не смела показаться вам на глаза после всего, что сде… сделала… – она снова залилась слезами. – Никита Владимирович столько раз порывался написать вам… но я настаивала, умоляла не делать этого… Я бы не вынесла ваших укоров, вашего презрения…

– Презрения?! Александрин! Боже мой, да как же вам в голову пришло… Никита Владимирович, оставьте нас немедленно… Подите вон!

Закатов поспешил удалиться. Он был так ошеломлён, что даже не мог радоваться. В голове было пусто и тихо, словно на брошенном поле сражения. Что-то говорило Никите, что именно так обычно люди сходят с ума.

Они с Верой встретились только за поздним ужином, когда солнце давно опустилось за лес и розовый свет погас, уступив место синим весеним сумеркам. Дуньке, поднявшей по тревоге в ружьё всю дворню, удалось соорудить вполне достойный стол из курицы, жареного поросёнка, гречневой каши, битков, сырников и единственного дожившего до весны кувшина малинового варенья. Дунька же приготовила для нежданной гостьи комнату, лично просушив на печи перину и подушки и выдав из своих тайников роскошное лоскутное одеяло, которое явно готовилось в приданое Маняше. Непостижимым для Закатова образом в столовой оказались начищенными медные шандалы, в которых были вставлены новые восковые свечи (Никита даже не знал, что такие имеются в доме). На чистой скатерти гордо высилось фамильное серебро из приданого покойной жены. Сама Дунька в новом китайчатом сарафане и красном платке доставила на стол все блюда и удалилась, бесшумно ступая босыми ногами по чистым половикам.

– Ежели чего надо будет, барин, – покличьте.

Они остались одни. Свечи горели ярко и сильно, и никогда в маленькой столовой не было так светло по вечерам. Тьма за окном из-за этого казалась гуще, таинственнее. Осторожно, словно проверяя голос, пощёлкивал в кустах черёмухи соловей. Ему слабо отзывались с деревенского пруда лягушки. В приоткрытое окно тянуло свежестью и острым запахом молодой травы. Вера осторожно разрезала серебряным ножом поросёнка и раскладывала его по тарелкам. Для Никиты зрелище это было настолько сверхъестественным, что он едва удерживал себя от того, чтоб не зажмуриться. В своих самых фантастических снах он не видел Веру Иверзневу, хозяйничающую за его столом. Казалось, что не он сам, а кто-то другой придерживает для гостьи стул, наливает вина в её бокал, что-то несёт о погоде, озимых и яровых, интересуется посевными работами в Бобовинах, здоровьем детей, вестями от Аннет… Вера сама прервала этот поток беспомощной чепухи, улыбнувшись ему через стол. При виде этой мягкой, полузабытой уже улыбки Закатов умолк на полуслове.

– Я должна извиниться перед вами, Никита Владимирович.

– Вы?.. Извиниться передо… мной?..

– Разумеется. Сегодня днём я была несправедлива, обвиняя вас в… в том, в чём вы ни капли не были виноваты. Александрин рассказала мне всё. Боже, как ужасна судьба, как она беспощадна к слабым, беспомощным… тем, кого некому защитить… Бедная девочка! Столько вытерпеть, столько мучиться – и не иметь даже надежды на тепло, на близость, на прощение… Ведь всего этого могло не случиться, если бы она сразу написала ко мне! Сразу же, как только поняла, что связала жизнь с подлецом, недостойным человеком! Я бы принеслась, вырвала бы её любой ценой из этого ада… Боже мой, да я попросту застрелила бы этого Казарина! Я умею стрелять, меня ещё отец покойный учил! И потом – с чистым сердцем хоть на каторгу! Да меня ещё и в суде могли бы оправдать! Право, могли бы!

Перед внутренним взором Никиты немедленно предстала Вера Иверзнева в образе мстящего ангела – в чёрном облаке, с дымящимся «лепажем» в руке, с сияющими мрачным удовлетворением очами, над поверженным трупом Казарина… Картина была столь восхитительной, что Никита поймал себя на том, что улыбается, как умалишённый. Испугавшись, он поспешил сменить выражение лица на более приличествующую разговору скорбную мину. Но Вера этого не заметила.

– Я никогда прежде не могла понять, отчего Александрин не удавалось полюбить меня… Ведь с другими детьми всё сложилось легко и просто, без капли моих усилий…

– Вас нельзя не полюбить, Вера, – неловко сказал он. Она с досадой сдвинула брови:

– Никита, ну что за гусарские пошлости… Можно, как сами видите! И ведь только с годами начинаешь понимать, что тот, кто не любит сам себя, не может любить и других! Бедная моя Александрин… Она выросла в страшном, мёртвом холоде. Холод сиротства, холод этого проклятого института, где из живого человека насильно делают восковую куклу с французской пружиною в сердце… холод нашего дома, – Вера горестно поморщилась, вспомнив о чём-то. – Знаете, Никита, она ведь была влюблена в моего Серёжу! И показывала это, безусловно, глупо, наивно, по-институтски. Серёжа обходился с нею жестоко… к его чести надо сказать, что он этого не понимал. Он сам был молод, ветрен, никогда не знал настоящего несчастья. Александрин с её заученным жеманством и этими неистребимыми институтскими ужимками казалась ему смешна до колик. И он не считал нужным это скрывать. Вероятно, я виновата более, чем мой сын. Я должна была пресечь, объяснить, изменить его мнение об этой несчастной девочке… Как же мы всё-таки невнимательны к тем, за кого несём ответ перед Богом! Ведь всего, что случилось с Александрин, могло бы и не случиться! Если бы мы с ней были более близки, если бы она не видела во мне врага, если бы она хоть чуточку доверилась мне…

– Вера, я уверен, что вы сделали всё, что было в ваших силах, – невежливо перебил её Никита. У него не было сил смотреть на мучительную морщину, перерезавшую лоб Веры. – Я знаю вас много лет, я… я имею, чёрт возьми, право это сказать! У меня самого дочь… И, поверьте, я бы остаток жизни своей отдал за то, чтобы Маняша не видела боли и страданий! Но, к сожалению, всем нам отмерена доля горя в жизни. И волей-неволей нужно это горе испить. Никто не снесёт за нас нашего креста. И даже любящие люди не избавят нас от того, что… что… – он растерянно умолк, понимая, что напрочь отвык от разговоров такого рода. – Я выражаюсь высокопарно?

– Немного… но я понимаю вас, – Вера улыбнулась. – Трудно всё же, Никита… трудно смириться с болью своих близких. Подумать только, что было бы с Александрин, с её ребёнком, если бы вы в тот день не оказались рядом с ней!

– Полно, Вера! Это ведь чистая случайность!

– Случайность?! – вознегодовала она. – На том постоялом дворе находились ещё с десяток человек! Она рассказала мне, что просидела там сутки – одна, промокшая, усталая, без денег, без горничной, – и никто не подошёл к ней, не задал ни одного вопроса, не посочувствовал! И только вы… Только вы, даже не зная ещё, что Александрин – моя воспитанница… Никита, вы остались таким, каким я всегда знала вас. Благородным человеком, человеком чести!

Закатов даже ответить ничего не мог. От стыда горели скулы и мучительно хотелось провалиться сквозь выщербленные половицы.

– Вера, вы… вы… Вы заблуждаетесь на мой счёт, – наконец, с трудом выговорил он. – Это всё в самом деле вышло случайно, и никакого благородства тут в помине нет. И я страшно боялся, что этот мерзавец Казарин всё-таки заберёт её. И забрал бы, окажись он ей законным мужем, – вот что страшно!

– Никита, вы неисправимы, – глубоко вздохнула Вера, – Ну почему, почему вам легче выглядеть заурядным ничтожеством, чем…

– Потому что я и есть, к несчастью, заурядное ничтожество, – угрюмо отозвался он. – И одного не могу понять: почему Александрин так пламенно запрещала мне писать к вам целую зиму – и в конце концов написала сама?

– Не можете? – пламя свечей мелькнуло в глазах Веры странным блеском. – А между тем всё очевидно. И уж кто-кто, а вы должны понять Александрин: вы ведь очень с ней схожи в этом.

– Я? Я похож на выпускницу Смольного института?! – оторопел Закатов.

– Ужасно похожи. Вообще, все те, у кого детство прошло в аду, схожи меж собой. Вам легче умереть, чем попросить о помощи, сознаться, что вам плохо, привлечь к себе внимание… Я лишь недавно начала понимать это.

Она была права: при мысли о том, что можно привлечь к себе внимание, Закатову ощутимо сделалось дурно.

– Вера, мне кажется, вы всё же…

– Никита, я знаю вас с детских лет! – вспылила Вера, и язычки свечей угрожающе закачались, разметав по стенам сполохи теней. – И Александрин, смею думать, неплохо знаю тоже! Всё её письмо было о вас! О несчастном благородном рыцаре, который всю жизнь безнадёжно и отчаянно любил княгиню Тоневицкую! И о том, что она, Александрин, никогда не посмела бы нарушить мой покой, если бы не сострадание к вам! Девочка рискнула открыть мне глаза на вашу любовь, вот так, Никита! Она не могла спокойно видеть ваших терзаний!

Он молчал, сумрачно глядя на неё через стол. Когда же Вера, тяжело дыша и вытирая невесть откуда набежавшие слёзы, откинулась на спинку стула, Никита хрипло, тяжело выговорил:

– Вера… Вера Николаевна… Клянусь вам самым святым… Клянусь счастьем дочери моей, что я никогда… никогда и ни с кем не обсуждал… мои чувства к вам. И госпожа Влоньская, полагаю…

– Да знаю, Никита, знаю, – устало отмахнулась Вера. Она уже взяла себя в руки и, опершись локтями на стол, внимательно и чуть насмешливо смотрела на него. – Вот уж в чём ничуть не сомневаюсь! Но Александрин, изволите видеть, – женщина. И женщина, многое вытерпевшая за свою короткую жизнь. Ведь она не ошиблась ни в чём.

– Покажите мне её письмо, – мрачно потребовал Никита.

– Ну уж нет! Да и к чему? Ничего нового для себя, поверьте, я в этих строках не нашла, – слабо улыбнулась Вера. – Как бы то ни было, всё сложилось к лучшему. Александрин жива и здорова. Как только она окрепнет после родов, я заберу её и ребёнка в Бобовины, а после…

– Вера, – вдруг перебил её Закатов. – Безусловно, вы вправе поступить так, как считаете нужным. Я слишком во многом виноват перед вами, чтобы мешать вам. Но позволено ли мне будет задать вам один вопрос?

– Разумеется, Никита… Сколько вам угодно.

– Ваши приёмные дети уже взрослые, как я знаю? Их жизнь более или менее устроена?

– Да… Да, можно так сказать, – удивлённо подтвердила Вера. – Серёжа счастливо женат, вступил в наследство, и они с женой ждут первенца. Аннет замужем. У Коли есть невеста, замечательная, достойная девушка. Вы правы, они взрослые и…

– Стало быть, вы наконец-то освобождены от обязательств, которые насильно навязал вам этот сукин… ваш покойный супруг?

– Никита! Вы не можете…

– Вера, вы ведь тоже человек чести, – снова перебил он её, вставая из-за стола, и Вера невольно поднялась ему навстречу. – Много лет вы были связаны бесчестно взятым у вас словом. Сейчас вы избавлены от него. И я… чёрт возьми, Вера, ведь мне нечего терять! Вы выйдете, наконец, за меня замуж?! Я не могу, не хочу и не буду без вас жить! Если вы мне откажете, я…

– Вы застрелитесь? – без улыбки уточнила она. Огромные, чёрные глаза пристально смотрели на него.

– Нет, к сожалению. Не имею права, – честно ответил он. – У Маняши, кроме меня, никого нет. Но как только она выйдет замуж, я с чистым сердцем удавлюсь, потому что… Потому что – сколько можно?! Я люблю вас, Вера. Я слишком долго жил без вас. Я более не могу.

Она молча смотрела на него. Затем тихо сказала:

– Князь Тоневицкий вовсе не был тем… что вы сказали. Но вы вряд ли это поймёте.

– Не пойму никогда! – свирепо отозвался Закатов, чувствуя, как за спиной его горят и полыхают мосты. – Нельзя решать свои семейные неурядицы за счёт сломанных чужих судеб и…

– Никита, Никита! Трое детей, оставшихся сиротами, – это вам «семейные неурядицы»?!

– Вера! Вы ответите мне, или!.. – зарычал он.

– Да, да, да! И не кричите, перепугаете людей… – Вера улыбнулась ему почти испуганно. – Что ещё, интересно, вы думали услышать в ответ?! Никита… Ох, пожалуйста, к чему… Ну что же вы делаете?.. Мы ведь уже не молоды, Никита! Послушайте же меня…

Но Закатов ничего не хотел слушать. Он стоял на коленях, неловко сжимая руки женщины, которую любил всю свою жизнь, и покрывал торопливыми поцелуями её мокрые от слёз пальцы. И отчётливо понимал, что, если придётся очнуться от этого сна, он безответственно удавится в собственном сенном сарае.

Эпилог (четыре года спустя)

– Лошади готовы! – провозгласил смотритель крошечной станции в ста пятидесяти верстах от Екатеринбурга, входя в крошечное, заполненное усталыми людьми помещение, – Пожалуйте, ваше сиятельство! И метель как раз улеглась!

– Никита, это, кажется, для нас, – Вера осторожно дотронулась до руки задремавшего мужа, и Закатов, вздрогнув, открыл глаза.

– Уже наши?.. Воля твоя, Вера, я никогда не привыкну к этому «сиятельству»… Что ж… стало быть, пора ехать! Ты не голодна? Не хочешь ещё чаю?

– Ничего не хочу! – Вера отложила потрёпанную книжку журнала, вздохнула, – Вообрази, нашла здесь «Русский вестник» с повестью Жуковой – старый-старый! Я ещё девочкой начала, помню, это читать, а маменька у меня отобрала, сочтя чтение это непристойным для девицы. Сейчас вот прочла – и ничего не нашла непристойного. Просто скучно, пошло, глупо… А я-то терзалась всю юность – выйдет ли Натали за Левина и бросит ли своего нудного генерала? Как будто не было сразу ясно, чем дело кончится, – Вера встала, взяла шубу, лежащую тут же на лавке, – Как представлю, что совсем скоро увижу Мишу, его жену, их детей… Ни есть не хочется, ни пить! Идём скорее! Да где же Федорка? Уснула, что ли, в людской?

– Туточки, барыня, и ничуть не сплю, – румяная Федорка ворвалась в комнату вместе с клубами морозного пара, – Уже все вещи в тройку снесла, да ямщик пособил! Воля, конечно же, ваша, но, может, отпустите этого да другого дождётесь?

– Федора, что за вздор? – удивился Закатов, – Мне сказали, что Савватеев – лучший ямщик на этом тракте! Это большая удача, что именно с ним мы едем!

– Так и есть, ваша милость! – подтвердил смотритель. Говоря, он низко кланялся, и женская клетчатая шаль то и дело сползала с его плеча, а лампа в руке описывала круги. – Ухватистей Ваньки Савватеева никого на тракте нету! Самые наиглавные генералы, которые по срочной казённой едут, завсегда его требуют! Знают, что доставит и в срок, и без оплошки! Такой тройки, как у него, ни у кого до самой Чусовой не сыщете! И дорогу знает, и с конями сам-друг… да и не пьёт ни капли!

– Рожа уж больно каторжная! – без обиняков заявила Федора.

– Рожа – это да, – честно подтвердил смотритель. – С рожей незадача вышла. Но поскольку для дела рожа без особой надобности, так… Дамы, правда, пугаются иногда.

– Я не испугаюсь, – заметила Вера, с улыбкой посмотрев в лицо мужа – перерезанное давними шрамами времён Крымской войны. Никита улыбнулся ей в ответ, подумав: никогда ему не привыкнуть к этой тёплой волне, поднимающейся от сердца всякий раз, когда жена смотрит на него. Никогда он не привыкнет и не поверит. И ничего тут, видно, уже не поделать.

– Я знаю, о чём ты думаешь, – тихо сказала Вера, кутаясь в шубу и беря в руки беличью муфту. – Ты мне, право, надоел.

– Верочка, но я же ни слова не сказал!

– Зачем мне твои слова? Никита, у тебя всё и всегда написано на лице! – неожиданно улыбка на лице графини Закатовой сменилась тревожным выражением. – Знаешь, я так рвалась сюда… Ты же помнишь, каждый день мечтала! Вот как только наш Коленька поползёт… нет, как только встанет на ножки! Нет, как только заговорит – сразу же поедем к Мише! И вот, Коля уже и бегает, и болтает, и Маняша уж почти невеста, и Леночка от неё не отстаёт, и мы насилу собрались и выехали, – а я уже хочу домой! Так ждала, так надеялась, что проживу у Миши с его Натали хотя бы месяц, – а сейчас чувствую, что сойду с ума от тревоги! Как там в Болотееве без нас?

– Вера! – Никита приготовился терпеливо повторить сказанное уже тысячу раз прежде. – Дома – Дунька! Она поцеловала мне образ, что не выйдет замуж, пока мы не вернёмся из Сибири! «А в случае вашего невозвращения умру во девицах, святому долгу себя посвятивши!» – вот что мне было обещано! Дома – детское царство, и они прекрасно себя чувствуют в обществе друг друга! Маняша, Коля, Леночка… ещё и Варвара Трофимовна приехала погостить со своей дивизией! Ты полагаешь, им скучно?

– А учёба? А грамота? Без матери, ты же знаешь…

– Вера, там же есть Александрин! Они взялись уже за немецкие глаголы, и… И итальянский вместе с Варей, и французские спряжения, и…

– Но я всё равно беспокоюсь! – был приведён, наконец, непоколебимый женский аргумент всех времён и народов, и Закатов покорно сказал:

– Хорошо. Если желаешь, этот Савватеев немедленно отвезёт нас обратно в Пермь.

– Ни за что на свете! Я не видела брата десять лет! Едва-едва сумела выбраться! А ты уже тащишь меня назад?!

Закатов счёл благоразумным промолчать.

Тройка дожидалась у ворот: сильные, бурой масти кони, над которыми курился пар. Могучий коренной с клокастой гривой нетерпеливо перебирал копытами, фыркал и мотал головой. Ямщик, – огромный, широкоплечий мужик в овчинном тулупе, перехваченном в поясе красным кушаком, – стоял рядом, любовно охлопывал коренника рукавицей, что-то шептал ему в ухо. При виде подходящих господ он даже не повернулся.

– Савватеев! – нервно окликнул его смотритель, – Их сиятельств усаживай! Ослеп нешто?!

Ямщик не спеша повернулся. Коротко поклонился.

– Вижу, Егорыч, вижу. Извольте, ваша милость, садиться. Вот здесь – вы, а здесь – девка ваша. Ты, милая, сама полость барыне подержи…

– Как думаешь, поспеем на станцию к ночи? – спросил Закатов, подходя к лошадям.

– И не думаю, а наверное знаю! Ещё до ночи будем, по сумеркам! – уверенно ответил Савватеев.

– А если буран?

– Никакого бурана не будет! – успокоил ямщик, задрав голову. – Сами извольте видеть – небо напрогляд чистое, ни тучки!

Утренний свет упал на его изуродованное лицо: три неровные борозды полосовали правую скулу и щёку, терялись в густой, вьющейся бороде. Но зелёные, как болотная вода, глаза смотрели холодновато, дерзко, бесстрашно. Лишь на миг они взглянули на Никиту… и Закатова вдруг страшно дёрнуло за сердце. «Нет… Столько лет… Не может быть!» Но Савватеев уже отвернулся, вскочил на передок саней и, дождавшись, когда Закатов усядется в сани, тронул вожжи:

– Па-а-ашли, жароптицы серебряные! Ну!

И «жароптицы» мягко, быстро и легко тронули с места, подняв морозную пыль.

– Никита, что с тобой? – шёпотом спросила Вера полчаса спустя, заглядывая в лицо мужа. – Что ты увидел там, на станции? На тебе лица нет! Может быть, вернёмся?

– Что?.. Чего нет? – очнулся Никита. – Право, лицо на месте… И всё хорошо. Просто мне кажется, я… – и, чуть подавшись вперёд, вполголоса, ещё сомневаясь, позвал. – Ефим!

– А вас, барин, тоже сразу признал, – не оборачиваясь, ответил тот. – Что ж… здоровы будьте, Никита Владимирович!

– Но… какими же судьбами? Откуда ты здесь?! Мишка… доктор Иверзнев писал мне, что вы… некоторым образом… в бегах!

– Так оно и есть, – Ефим слегка натянул вожжи, и тройка легко и плавно забрала влево, взметнув вихрь серебристого снега. Несколько снежинок упали на лицо Веры, но та, взволнованно глядя на мужа, даже не смахнула их.

– Стало быть, ты теперь – Иван Савватеев?

– Стало быть, так, – пожал плечами Ефим. – А чем хуже стало? По-русски – и слава богу… Второй год с Антипкой ямщиками на здешнем тракте обретаемся. Господа довольны, а прозванья наши никому не надобны. Здесь Сибирь – страна вольная!

– И бумаги в порядке?

– Комар носа не подточит! – Ефим, наконец, повернулся, и Никита увидел его ухмыляющуюся физиономию, – Да ведь и кони у нас собственные! Перед самым Николой Зимним я эту троечку на ярманке взял! Видали коренника? Чистый дьявол! Полста вёрст отмашет и только что вспотеет трошки!

– Как вам это удалось? – без обиняков спросил Закатов. – Кони стоят немалых денег! Чтобы беглые каторжане в четыре года обзаводились таким хозяйством?.. Впрочем, если не хочешь отвечать, то не нужно… Но ведь вы не зарезали никакого проезжего купца?

– И господь с вами, барин! – обиделся Силин. – Чуть чего, сейчас «зарезал», будто мы – душегубы какие… Что про меня ваша супруга подумает?

– Так это ты?.. – послышался слегка испуганный голос Веры. – Ты и есть тот самый Ефим?

– Нешто наслышаны, барыня? – усмехнулся тот, косясь на графиню нахальным зелёным глазом. «Ничуть не изменился, леший! – ошеломлённо подумал Закатов. – Где же они, в самом деле, столько денег добыли? Прокоп Матвеевич ни слова не говорил…»

– Разумеется, я слышала о тебе, и много! – радостно подтвердила Вера, сжимая под медвежьей полостью руку мужа. – Как я рада, что ты… что вы все живы и здоровы!

– Благодарствуйте, барыня… Чего нам сделается-то? – Ефим заметно смутился, без всякой нужды заорал на коренника, и с полверсты они ехали молча. Затем Закатов осторожно спросил:

– А что же твоя Устинья?

– Устька – молодцом… В больничке заводской пристроилась, вовсю докторами там командует! И ведь опять на сносях, удержу на неё нету! И Антипова жёнка при ней состоит…

– Антип женился?

– Так что сбыл я его с рук, – подтвердил Ефим. – Да и вы, я вижу, из бобылей выписались. А на кой вас сюда-то принесло, барин? Не под надзор ли, спаси Христос?.. А то ссыльных-то много здесь развелось – опосля того, как в анператора студент промазал[9]…

– Не беспокойся. Всего-навсего в гости. Ты ведь знаешь, что Михаил Николаевич теперь живёт в Екатеринбурге?

– Нет, не слыхал, – после долгого молчания послышалось в ответ. – У них же срок ещё три года назад вышел! Чего ж им в Расею-то не уехалось?

– Решил, что тут от него будет больше пользы, и вот… – пожал плечами Закатов. – Моя жена Вера Николаевна – сестра доктора Иверзнева.

Тут уж Ефим повернулся всем телом и внимательно, в упор, взглянул на Веру.

– То-то казалось мне, будто барыня мне знакомы… Так и есть. Что ж, помогай Бог, – и снова умолк надолго, покрикивая на лошадей и изредка встряхивая вожжи. Молчал и Никита.

Ефим не соврал: ещё до темноты, по розовому, искрящемуся вечерним светом снегу они прибыли на последнюю станцию перед Екатеринбургом. В бревенчатом, заметённом по самую крышу станционном домике жарко светились окна. Никита представил, что сейчас они войдут в тёплую, натопленную комнату, снимут заиндевевшие шубы, спросят самовар и ужин, а затем они с Верой до утра останутся одни в комнате. И и снова волна жаркого счастья подкатила к сердцу – нетерпеливо и горячо, как не было даже в детстве…

– Барин, просьба до вас.

Никита, вздрогнув, обернулся. Ефим стоял прямо перед ним, смотрел в упор. На мгновение Никите стало не по себе.

– Изволь. Чего ты хочешь?

– Просьба маленькая. Когда с доктором Михайлой Николаевичем свидитесь – про нас ему не говорите.

– Отчего же? – нахмурился Закатов. – Полагаю, он будет счастлив узнать, что у вас всё благополучно.

– Ну, вот так и скажите, коль не утерпите, – разрешил Ефим. – Скажите, что, мол, живы-здоровы и кланяются ихней милости… А где мы есть, в каком месте обретаемся – не извольте помянуть. Для него ж спокойней будет.

– Позволь… – Никита только сейчас вспомнил, что Ефим ни словом не упомянул место, где сейчас живёт. – Но ты же не думаешь, что… твоя Устинья… Ведь Михаил Николаевич женат… и насколько я знаю, счастлив!

– Ну так и помогай Бог, – Ефим улыбнулся, но улыбка эта была недоброй. – Только в жизни всяко бывает, сами знаете. А ну как развезёт на стары дрожжи – кому тогда хорошо окажется?

– Что ж, – Закатов почувствовал, что лучше не спорить. – С твоего позволения, скажу ему, что встретил тебя случайно на постоялом дворе.

– Так оно и лучше будет, барин, – Ефим усмехнулся. – Береги вас Бог. Прощайте.

Он повернулся и, проваливаясь в снег, зашагал к лошадям. Закатов молча провожал его глазами.

– Никита! – позвал его голос жены. – Ты замёрзнешь!

– Иду, душа моя, – отозвался он. И, взглянув напоследок на отуманенный серп месяца, шагнул в тепло и сумрак сеней.

Примечания

1

Фёдор-Американец – граф Фёдор Иванович Толстой. Был женат на певице из цыганского хора Прасковье Тугаевой.

Шереметев – граф Николай Петрович Шереметев. Был женат на крепостной актрисе Прасковье Ковалёвой-Жемчуговой.

(обратно)

2

Аюн – медведь (бурят.)

(обратно)

3

Прошу прощения (польск.)

(обратно)

4

Проклятая (польск.)

(обратно)

5

Ржонд народовый – центральный орган повстанческой власти в Польше во время восстаний 1830-31 гг. и 1863-64 гг.

(обратно)

6

великого освобождения (польск.)

(обратно)

7

За отчизну, на кресте распятую, – к оружию! (польск.)

(обратно)

8

Москаль проклятый! Собачья кровь!

(обратно)

9

Ефим имеет в виду выстрел члена революционной организации Дмитрия Каракозова в царя Александра II 4 апреля 1866 года.

(обратно)

Оглавление

Эпилог (четыре года спустя) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg