«Возмездие»

Возмездие (fb2) - Возмездие [Повесть и рассказы] 681K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Иванович Старовойтов

Валерий Старовойтов ВОЗМЕЗДИЕ Повесть и рассказы

ВОССТАВШИЕ В АДУ Повесть

Пролог

Резолюция Чаинского бюро ВКП(б) по результатам расследования восстания в августе 1931 года.

«Закрытая часть. Особо секретно».

Заслушав доклад председателя районной оперативной тройки по борьбе с восставшим кулачеством Парбигской комендатуры т. Архипова, содоклад уполномоченного ПП ОГПУ т. Галдилина, бюро райкома констатирует:

1. Восстание кулачества имело целью:

— свержение Советской власти (знамя бандитов «Долой коммунистов», «Да здравствует свободная торговля», «Свобода на землю» и «Учредительное собрание»;

— установлена попытка связи с Сибулоном;

— кулачество не предъявляло других экономических требований;

— проведена глубокая подготовка к восстанию, <кулачество> приступило к подготовке восстания (оформлению восстания) с 16 июля с.г., в восстании участвовало 1500–2000 чел. по всем направлениям, восстание сопровождалось мародерством бандитов над партсоветским активом, активом колхозников, ограблением кооперативов (Высокий Яр, Болотовка, Истомино), с выкриками «грабители» и т. д., набеги сопровождались криками «Ура» (Бакчар, Высокий Яр);

— центр организации к восстанию кулачества был Ленинский район, активно поддерживал Беловский и Ребрихинский районы.

Бандиты вооружены за счет отобранного оружия комендатурских работников и в большей степени за счет отобранного охотничьего оружия у местных охотников, как правило, местное население бандитов не поддерживало, однако, есть случаи помощи со стороны антисоветского элемента, связь с восставшими, дача оружия, выдача справок (Тигинский сельсовет, кем не установлено), участие в банде — Красноярский поселок — Берсенев (последний был арестован, бежал — убит).

Районная оперативная тройка своевременно приняла решительные меры — организовала партотряды, своевременно известила ПП ОГПУ и ближайшие районы Колпашево и Кривошеино, последние быстро справились с посылкой партотрядов на помощь Чаинской организации, томский опер-сектор правильно учел положение, выбросил резерв томской милиции, посылка дивизиона войск ПП ОГПУ из Новосибирска также своевременна и оказалась необходимой поддержкой, особенно морально воздействовала на повстанцев, и как необходимое средство борьбы с рассеявшимся в открытом бою кулачеством по огромной территории тайги Чаинского района.

Колхозники в огромном большинстве оправдали свое доверие партии, стали действительной, прочной, надежной опорой Советской власти и партии, дружно вооружились и пошли вместе с партийными, комсомольскими ячейками на борьбу, стойко дрались с бандами восставшего кулачества, особенно Высокоярские, которые имеют в своих рядах отличившихся товарищей, в борьбе с бандой принимали участие женщины-колхозницы (Тигинские колхозы).

Разбитые в открытом бою бандиты частью вернулись в свои шалаши, частью наиболее активные во главе с руководителями Усковым, Моревым с оружием в руках ушли в тайгу, повторяются набеги (в ночь на 9 августа обстреляли сотрудника совхоза на Коломинских гривах 5 вооруженных бандитов).

Восставшее кулачество оказалось в самом центре Чаинского района, сильно парализовало работу местных партийных, советских, кооперативных организаций в уборочной кампании, нанесло большой ущерб в экономике района. Все аппараты и большая часть колхозников были заняты борьбой с бандой, убито 2 вахтера, один уполномоченный, секретарь Высокоярской ячейки партии, он же председатель сельсовета т. Падзерин, землеустроитель комбината Хомутский (кандидат в члены партии) были в бою смертельно ранены, от ран померли четыре человека.

Бюро райкома ВКП(б) постановляет:

Имея в виду, что разбитое кулачество ушло с оружием в руках: частью в свои шалаши и землянки, частью в тайгу с руководителями производят налеты; оперативную тройку оставить для дальнейших действий борьбы с рассеянными бандами и ликвидации ее.

Предпринятые оперативные мероприятия для дальнейших действий по ликвидации банды (сохранение партотрядов как боевых единиц) оперативной тройки одобрить, постановление от 9 августа 1931 г. утвердить.

Вынести большевистскую благодарность Высокоярским и Бакчарским партийным <и> комсомольским ячейкам, Высокоярским, Тигинским, Бакчарским, Высокоболотовским и Чемондаевским колхозникам. Предложить комфракции РИКа <поддержать> ходатайство Высокоярского сельсовета в награждении отличившихся в бою товарищей, вынести соболезнование врачу Бакаевой по случаю утери смертельного раненого — помершего от ран мужа Хомутского, председателю с-х артели «Север» Аникину предоставить курортное лечение. Просить крайком обязать фракцию крайисполкома выделить средства на единовременное пособие семье убитого в бою бандитами секретаря Высокоярской ячейки (председатель сельсовета) Падзерина в сумме 200 руб. и назначение с 1 августа с.г. персональной пенсии ежемесячно 50 руб.

Выпустить от имени райкома и РИКа воззвание к партийно-комсомольским организациями и колхозникам о большей бдительности над классовым врагом, организованности и ударности работы на хозяйственном фронте.

Часть первая Опричники партии

Глава 1

На старинный сибирский город Томск опускались ранние зимние сумерки. Университетскую рощу набело запорошил снег. Он поскрипывал под ногами скорого на ногу пожилого человека в зимнем пальто с каракулевым воротником и высокой каракулевой папахе. Густые брови и нос делали лицо удивительно знакомыми. Бодрая походка, сухопарость выгодно отличали их владельца от бывшего генсека великой коммунистической державы. Девушка в простеньком драповом пальтишке едва поспевала за своим спутником. Когда они оказались в сегменте света, падающего с фонарного столба, мужчина резко развернулся и тихо произнес, озираясь по сторонам:

— Сможенкова, вы смелая студентка с неординарным мышлением историка, философа, как вам будет угодно! А я старый, трусливый профессор и, Боже вас избавь на предзащите нести эту околесицу про восстание!

— Иван Петрович, вы сами озвучиваете с кафедры безусловные ценности о том, что историю надо изучать и оживлять! Я полностью с этим согласна, и если у молодежи возникает чувство возмущения, когда грязными руками трогают историю их малой родины и страны в целом, то мы не зря учимся под вашим началом в одном из лучших в стране университетов!

Девушка взяла озябшие руки старика в свои горячие ладони, прямо глядя в глаза. Профессор набрал как можно больше холодного воздуха и выдохнул его со словами:

— Хотя вы стократ правы, процесс переселения крестьян на север Томской области надо рассматривать как трагедию, заканчивающуюся для многих гибелью! — Убрав руки, сунул их в карманы, продолжил:

— В этом отношении крестьянам было во многом тяжелее, чем уголовникам. Заключенные мучились и погибали сами, а мужики должны были пережить мучения и гибель членов своей семьи, ведь у них гибли дети и старики. Мне трудно не согласиться в том, что восстание тридцать первого года в Чаинском районе, а точнее, в границах Бакчарского сегодня, было голодным бунтом! Давайте зачетку, и умоляю никому ни слова, что получили оценку таким странным способом.

Достав из-за пазухи потертую авторучку, взмахнул ею, отчего на снегу образовалась кровяная клякса, профессор размашисто расписался и заспешил вглубь рощи. Под университетской аркой остановился, бормоча что-то под нос, потом задрал голову на яркий блин полной луны, постоял так, раскачиваясь с пятки на носок, и устремился через Ленинский проспект к телефонной будке, едва не попав под колеса автобуса. Пока искал двухкопеечную монету в тесной будке с выбитыми наполовину стеклами, по десятому разу вывернув карманы, взмок так, что пар валил, как от коня. Наконец двухкопеечная монета нашлась в портфеле, и телефон-автомат загудел привычным вызовом:

— Алло, вечер добрый! Профессор Варенцов беспокоит. Владимира Ивановича, будьте так любезны, пригласите, пожалуйста! Непременно, извините, срочно!

— Меркулов слушает! Что стряслось?

— Добрый вечер, коллега! Меня смутило одно обстоятельство, распирает поделиться. Ну, так вот, делюсь. Из вашей монографии следует тот исторический факт, что в двадцатые годы у советского правительства возникли проблемы в заготовке сельхозпродукции, отсюда исполнение обязательств по экспорту оказалось под угрозой срыва. А здесь еще и проблемы с продовольствием города. Так?

— Ну, так, а в чем собственно дело? — Заведующий кафедрой истории Томского государственного университета прикрыл дверь в зал, где в умелых руках супруги мелькали спицы над очередным вязанием.

— И именно товарищ Рыков, как представитель правой оппозиции ЦК предлагал ориентацию промышленности для крестьянства, увеличение закупочных цен на продовольствие, неприкосновенность собственности крестьянской земли! — Продолжал напирать коллега и старый приятель на другом конце провода.

— А ты случайно, Иван Петрович, не заложил там за воротник, не пойму, к чему клонишь? — Меркулов рассмеялся. Он знал слабость профессора Варенцова.

— К чему клоню? Да не к прописным истинам о борьбе за власть после Владимира Ильича, об этом мы с тобой студентам рассказываем! Нет, мне нужно понять второй путь, по которому пошла наша партия в крестьянском вопросе, а именно — военно-полицейское решение против своего народа, кормильца крестьянина!

— Теперь понял, ты решил «Поднятую целину» перечитать, извини!

Музыка телевизионной программы «Время» призывала Меркулова к ежедневным вечерним новостям.

— Шолохова боготворю, конечно, но мне этого мало! Посему прошу командировку у вас, как заведующего кафедрой, в Бакчарский район, завтра же! Владимир Иванович, там восстание было в тридцать первом году! Откуда узнал? Да одна пигалица на хвосте принесла! Благодарю, здоров, и головой тоже. Так еду! Нет?! Тогда я на больничном! — Варенцов с досадой повесил трубку и почувствовал, насколько он продрог. Морозец прихватывал не только нос и уши, но и пробрался в красивые белые бурки на его ногах. Иван Петрович, нахлобучив папаху до самых глаз, сунул портфель под мышку и поспешил на остановку.

Глава 2

Меркулов швырнул трубку телефона, окликнув супругу:

— Лизонька, я прилягу, накапай карвалольчика, дорогая.

Статная, седовласая красавица выглянула из зала, посмотрела вслед побредшему до рабочего кабинета мужу и засуетилась в поисках пузырька с лекарствами на полках импортного гарнитура. Найдя, присела на край дивана, с тревогой посчитала пульс на худом, костистом запястье и собралась было уходить, но Владимир Иванович попросил:

— Пожалуйста, между пятнадцатым и шестнадцатым томами сочинений Сталина брошюра. Она называется «Экономические проблемы социализма в СССР». Подай, пожалуйста!

Лизавета Платоновна послушно достала из-за плотной портьеры раскладную лестницу, приставила к книжному шкафу во всю стену; влезла к самому потолку, перед глазами возникло повторяемое шестнадцать раз «И.В. Сталин» в коричневом кожаном переплете. Достав довольно зачитанную светлую книжку в мягком переплете, молча спустилась и подала её супругу. Тот уже напялил на полководческий нос роговые очки и ждал, включив ночник над диваном. Книга была заложена пожухлым листом копии какого-то документа.

— Лизонька, благодарю. Присядь, пожалуйста, я хочу почитать тебе это и посоветоваться, как обычно.

Читал Владимир Иванович страстно, расставляя акценты и ударения, иногда поднимая очки на лоб и приближая вплотную к носу, подолгу близоруко рассматривая бумагу, словно первый раз видел старый документ: «Резолюция бюро Чаинского РК ВКП(б) по докладу о борьбе с восставшими спецпереселенцами. Закрытая часть. „Особо секретно“».

Лизавета Платоновна безучастно рисовала ромашки, много-много ромашек на подвернувшемся листе бумаги, и как только муж закончил чтение с ударением на последнем слове «классового врага», тихо сказала:

— Вова, я понимаю, что в споре рождается истина, но что хочешь ты доказать шизанутому Варенцову, я, право, не понимаю. — В её голосе появился металл. Профессор устало опустил пожелтевшие листки на грудь. Прикрыв глаза, молча выслушал строгие, рубленые фразы, от которых начало покалывать за грудиной.

— Напоминаю, что копия данного документа, сделанная на службе в органах по твоей просьбе, не является аргументом. Думаю, не стоит объяснять почему?! — Выхватив из рук мужа секретные материалы, вышла, хлопнув дверью кабинета так, что портрет Ленина вместе с броневиком, на котором выступал вождь мирового пролетариата, полетел на пол. Меркулов поднялся и бережно повесил любимое полотно на место. Прислушался. В большой квартире стояла гробовая тишина. Даже настенный радиоприемник помалкивал.

— Ушла! — Выдохнул Владимир Иванович. Гроза миновала. Ксерокопия не нужна была теперь в принципе. В своей монографии без ссылок на секретную резолюцию бюро Чаинского РК ВКП(б) он использовал её выводы. Монография уже издана и вошла учебным материалом по вопросу сопротивления кулачества законным требованиям советской власти.

— Эх, Лизонька! — В глазах глубоко задумавшегося Меркулова возникла молодая и очень красивая женщина в белоснежной блузке с комсомольским значком на высокой груди. Молодой аспирант кафедры истории и машинистка из областного управления КГБ были идеальной парой, как считали многие. Это предполагало обязательный карьерный рост с переводом супруга на работу в райком. Однако не срослось, что-то в биографии дядьев было не так, сама же Лизавета Платоновна продолжала служить и вышла на пенсию в звании майора, начальника секретной части управления КГБ по Томской области. Соответственно и круг знакомых семьи Меркуловых включал не только университетских коллег, но и товарищей офицеров. Один из них трелью дверного замка вывел из оцепенения, в которое Владимир Иванович всегда впадал от скандалов с женой.

Нежданный гость вмиг понял ситуацию:

— Володя, дорогой, на тебе лица нет! Сейчас лечиться будем! — После трехкратных поцелуев генерал в отставке полез в портфель из крокодильей кожи, вынув из него бутылку армянского коньяка. За столом после дежурных разговоров о погоде, как причины обострения болячек, плавно коснулись и темы ссоры супругов. Генерал, разливая коньяк в махонькие стопки, проговорился:

— Честно скажу. Лиза просила с тобой переговорить. Ну, скажи мне, на кой тебе сдалось это восстание? Времена нашенские снова наступают. Юрий Владимирович вон как гайки начал закручивать, куда с добром! Стукнет какой-нибудь сопляк в контору, мол, так и так, в университетской среде образуется правая фракционная группа, которая подвергает сомнениям верные решения партии и советского правительства, по которым двадцатый съезд КПСС дал свою политическую оценку! Да в тот самый период, когда война идет в Афганистане; когда книги диссидентов от самиздата шныряют в рядах интеллигенции. Ради нашей тридцатилетней дружбы прошу и ради Лизоньки тоже, выкинь эту дурь из седой головы!

Хозяин дома молча выпил и потянулся за долькой лимона.

— Будешь плохо себя вести, — седые брови старика в широкой улыбке поползли вверх, — уведу Лизавету Платоновну, капитаном не увел, сейчас уведу!

Генерал шутя погрозил приятелю пальцем и тоже опрокинул в себя стопку коньяка.

— Понимаешь, Сережа, если так сложилась наша история, значит, это наша история. «Кто кинет в прошлое камень, в того будущее выстрелит из пушки» — эту поговорку помнишь, а я тебе так скажу: вывод, который вы с моей ненаглядной женушкой пытаетесь домыслить, в монографии я не писал, не совсем сбрендил. Однако, как сотруднику органов докладываю, что в конце июля 1931 года, как ни парадоксально, восстанию способствовала сама сложившаяся практика осуществления высылки и последующего расселения на новых местах репрессированного крестьянства…

— Это куда ты клонишь?! — Генерал затушил окурок в бронзовой жабе-пепельнице и потянулся за коньяком.

— Да по существовавшему тогда порядку, Сергей Игнатьевич, выселявшиеся из одного селения или района крестьянские семьи затем, как правило, размещались вместе в одном или нескольких поселках. Я ведь писал не только с материалов ваших архивов, но общался с выжившими стариками, вот в чем вопрос! Твое здоровье!

Меркулов поднял стопку до уровня глаз.

— То есть ты хочешь сказать, что, желая несколько «смягчить» издержки депортации, наши органы шли на сохранение у спецпереселенцев элементов самоорганизации и взаимопомощи, родственных и земляческих связей? Ну, будем!

— Конечно, товарищ генерал! Тем самым Сиблаг невольно способствовал формированию ядра восстания в местах компактного проживания спецпереселенцев из нескольких районов Кузбасса, Алтая и Башкирии.

Меркулов начал разливать остатки коньяка.

— Хорошо сидим, мальчики! — В проеме кухонной двери стояла румяная от морозца хозяйка уютного профессорского дома.

Глава 3

Юрий Владимирович Андропов стоял у окна и смотрел на вечернюю Москву. Первый секретарь Томского обкома партии Мельников, неожиданно вызванный в ЦК, нервно поглаживал кожаную папку.

— Вы полагаете, Александр Григорьевич, в следующую пятилетку начать разработку Бакчарской руды? — Не оборачиваясь к подчиненному, спокойно спросил Генеральный секретарь ЦК КПСС.

— По объему залежей и содержанию железа в руде, Юрий Владимирович, Бакчарская руда — самое огромное месторождение не только в Советском Союзе! — Мельников поднялся, вытянув руки по швам. — Вместе с тем скажу со всей партийной ответственностью, объем мелиорации огромен. Болота тянутся по тайге на тысячи километров и надежно охраняют полезные ископаемые. В этой связи министерство не подписывает итоговое положительное заключение томских ученых о возможности осушения болот без существенного ущерба природе, соответственно и товарищ Байбаков и его Госплан даже подступиться не дают к вопросу финансирования первого карьера добычи руды открытым способом!

Андропов медленно повернулся и с высоты своего роста поверх очков посмотрел на сжавшегося под его взглядом томского секретаря.

— Государство, товарищ Мельников, является системой общественных институтов для регулирования отношений между людьми, развития общества и его защиты от внешних врагов, поэтому мы с вами должны расставлять правильно приоритеты! Ясно?

— Да, Юрий Владимирович, я понял.

— Избаловал Егор Лигачев томичей, как что, так записки в политбюро строчить, а у меня вот здесь, — Андропов постучал себя по шее, — Афганистан! Товарищ Байбаков понимает, а вы вместе с Лигачевым нет! Руда — это перспектива и рост экономики, не спорю. Вот только людей где собираешься брать на мелиорацию, второй БАМ стране не потянуть! Зэков Щелоков не даст, а спецпереселенцев в Томскую область, как в конце двадцатых годов, партия не планирует. Кстати, что у вас там за история среди ученой братии начинается? Вдруг про восстание крестьян далеких тридцатых годов опять заговорили. Заметь, Александр Григорьевич, это накануне приезда в Томск на симпозиум «Мирный атом», так кажется, всех ученых Европы вместе с зарубежной прессой?!

Андропов налил минеральной воды и протянул стакан Мельникову.

— Ты знаешь, о чем там напишут, если начнем ворошить прошлое, да разными сионистскими голосами вещать, мол, история повторяется, потому что снова у руля страны чекисты! — Андропов раздраженно пододвинул кресло и сел за рабочий стол, маленькими глотками выпивая «Боржоми».

— Да, Юрий Владимирович, догадываюсь! Однако материалы по восстанию в Томской области, тогда это была территория Чаинского района, а сейчас Бакчарского, засекречены. Утечки быть не может, все под контролем!

Мельников решительно достал из папки оригинал Резолюции бюро Чаинского РК ВКП(б) по докладу о борьбе с восставшими спецпереселенцами в июле-августе 1931 года и протянул три листа машинописного текста Генеральному секретарю, внутренне благодаря себя за предусмотрительность и предварительное согласование темы разговора с бывшим коллегой, а ныне секретарем ЦК КПСС Лигачевым, который и посоветовал захватить оригинал резолюции Чаинского райкома ВКП(б), сделав соответствующий звонок в Управление КГБ по Томской области. Андропов начал внимательно читать сухие строчки о причинах и последствиях одного из многочисленных крестьянских бунтов той сложной исторической эпохи.

Дочитав до конца резолюцию, снял очки, устало протер их бархаткой и, положив широкую ладонь на документ, отчетливо произнес:

— Тенденциозная, в духе того времени бумага, которая не раскрывает подлинных причин и обстоятельств, породивших единственный в своем роде факт организации и осуществления в условиях спецпоселения массового вооруженного восстания ссыльного крестьянства.

Мельников с удивлением поднял глаза на шефа и почувствовал, что взмок до трусов.

Глава 4

Вьюжило. Ветка ранета постукивала в окно маленькой однокомнатной квартиры на первом этаже крупнопанельного пятиэтажного дома, коих в ряд было выстроено семь домов-близнецов вдоль железной дороги. Екатерина Ивановна, хозяйка квартиры, женщина в возрасте, не спала. Вернее, не могла уснуть. В воспаленном мозгу из небытия возникали видения далекого прошлого — то яркие и отчетливые, то смазанные и обрывчатые, прерываемые лязгом и грохотом формируемого состава за окном или скандалами пьющих соседей за стенкой. Старушка открыла глаза. Её мучило беспокойство о судьбе единственной внучки. Девочка с её и божьей помощью доучилась до четвертого курса университета, и скоро станет учительницей истории, а вот дальше куда? Екатерина Ивановна пыталась убедить себя, что родной район на севере Томской области, Бакчарский, куда Тамара ездила на практику, уже, конечно, не то страшное место, в которое их семью сослали с Алтая в 1930-м году. Воспоминания снова нахлынули четкой картиной и потекли в раскалывающейся от боли седой голове. Перед глазами — бородатое лицо отца. Оно перекошено от натуги; синие жилы в кровоподтеках на шее, изъеденной мошкарой. Как въявь храп коня Пегого, пытающегося вытащить телегу из месива грязи с намотанными на колеса комьями глины. Отец, упершись плечом, толкает сзади тяжелый воз. На нем помимо поклажи — четверо маленьких, чумазых и голодных ребятишек и костистая соседка Фрося, обещавшая присмотреть за малыми детьми, ежели отец возьмет её в телегу. Мамы, слабой сердцем, уже нет, померла. Маленькая Катя, которая тогда держалась за подол черной до пят юбки, не поняла, что с мамой, опрокинувшейся навзничь. Всполохи памяти и сейчас вдавливают изможденное тело старушки в матрас, когда она видит снова, как пьяный комиссар в кожаной куртке, гарцуя на белой лошади, размахивает саблей перед строем мужиков их деревни. Он держит в другой руке отрубленную голову человека и подносит к лицам мужиков с диким криком непонятных девочке, но страшных слов: «Все кулацкое отродье ждет эта же участь, если вздумаете отказаться ехать добровольно в Сибирь!» И как только он сунул голову, которую держал за волосы, в нос отцу, мама потеряла сознание и упала посредине поляны, раскинув руки. Это позже, когда Катя подросла, тетя Фрося рассказала, что в тот роковой день с их матерью случился удар. Похоронив жену, Иван Горлов с детьми, свояком и соседкой Фросей, напросившейся в няньки, поехал в Томскую область на своем коне, запряженном в большую телегу. Корову и двух телят увели в колхозное стадо…

…Пегий, почти касаясь всхрапывающей пастью выворотов грязной глины, выбиваясь из сил, натужно дергает воз, и телега двинулась, толкаемая сзади отцом. Он падает лицом в болотистую жижу и даже не пытается подняться. Фрося не останавливает коня, а перекрестившись, орет на плачущих детей. Маленькая Катя, замотанная в тряпье, соскочив с воза, наполненного бедным скарбом, бросается к отцу.

Щелчок дверного замка прервал видение. Свет вырвал из темноты никелированные дуги высокой кровати. Екатерина Ивановна с трудом приподнялась в подушках и окликнула внучку.

— Бабуленька, родненькая, прости! — Тамара поцеловала пергаментную щеку в глубоких морщинах. — Сосиски выбросили, в магазине очередь, как в мавзолей! Женщины еще смеялись: «Мы по часу в гастрономе, чтобы поесть, а наши мужики — по два, чтобы выпить!» Я мигом, Валера у матери в аптеке выпросил новое лекарство.

Девушка поцеловала бабушку в седую макушку и убежала на кухню готовить ужин и кипятить шприцы. Как только она узнала о страшном диагнозе, сразу, без отрыва от учебы в университете, окончила курсы по уходу за онкологическими больными — у любимой бабушки был неоперабельный рак мозга. Екатерина Ивановна знала, что мучениям скоро придет конец. Она ждала смерть, как спасительницу от порой невыносимых мук и от прошлого, которое непрошенным гостем вторгалось в сознание вопросом: «За что?»

Однажды, когда обезболивающий укол возымел действие, Екатерина Ивановна начала неожиданно рассказывать о своем детстве и остановиться потом уже не могла. Словно кто-то свыше нажимал кнопку в больной голове, и язык начинал сам говорить и говорить, словно боялся не успеть за кадрами воспоминаний, которые вставали перед глазами. Она жалела потом о высказанной правде, опасаясь за судьбу любимой внучки в будущем. Любая власть — испытание, которое дает народу Господь. Она с этим убеждением жила всю жизнь и простила, и замолила грехи палачей её семьи, но Тамара обязана ли знать об этом? Вопрос мучил и не давал покоя, однако стоило морфию попасть в кровь, воля покидала тело, и старушка снова начинала рассказывать о невыносимо тяжелом и ссыльном детстве в сибирском аду. Проглатывая абсолютно безвкусные кусочки сосисок, Екатерина Ивановна решила больше ничего не рассказывать, потому что Тамара в последний раз не только внимательно слушала, но записывала её рассказ. Кто знает, не во вред ли себе?

Внучка заботливо подсовывала кусочки блеклой сосиски, приговаривая:

— Славно! Умница ты моя! Вот поправишься, я окончу на будущий год университет, и поедем мы с тобой, бабулечка, на малую родину, в родной Бакчар! В этом году там улицу Ленина заасфальтировали, а потом и все остальные тоже покроют асфальтом, как в городе, представляешь! А знаешь, откуда название пошло Бакчар?

— От слов «грязь непролазная»! Один ссыльный башкир рассказывал. — Старушка слабо улыбнулась кончиками губ.

— А вот и нет! От слова «ржавец» — болото с желтовато-бурой водой — перевод с местного диалекта селькупского. Были такие коренные народы севера в прошлом веке и жили в тех местах у речки, которая в Чаю впадает и сама цветом чая! — Девушка рассмеялась и продолжила. — Сначала Бакчар звали Селивановкой, в честь одного русского мужика, который пришел первым на эту землю, Селиванов его фамилия. Работал человек на земле, дети его работали, на пушнине деньги сделал уже его сын, который потом погиб!

Слабой рукой Екатерина Ивановна перекрестилась, чуть было не обронив тарелку, стоявшую рядом на постели. Она отчетливо увидела Селиванова, который помогал отцу валить лес. И под ударами топоров черная тайга отступала, оставляя горы выкорчеванных пней, тянущих щупальца корней к сотням людей, вспарывающим лопатами да мотыгами большое поле под будущие посевы перед этим самым Бакчаром…

Внучка убрала посуду и начала готовиться к уколу, достав из шкафа никелированный футляр со шприцами.

— Укольчик, больная, потерпите, немного пощиплет, правда. — Тома умело вводила очередную порцию лекарства, бросая взгляд в чуть приоткрытые веки. Вскоре боль отступила, а с ней картинка в сознании Екатерины Ивановны изменилась. Огонь костра выхватывает из темноты Ефросинию. Худая женщина без возраста, обмотав руки мокрыми тряпками, подняв их вверх так, чтобы стекала кровь, раскачивается из стороны в сторону и стонет. Рядом отец Кати, он поит травяным настоем брата из рукавицы, словно из соски. Обессиленный ребенок уже не плачет, а вяло сосет и тут же поносит кровью, которая грязной струйкой течет по волосатой руке отца…

Старушка поворачивается к стене, на которой возникает шалаш соседей, а дальше на просеке еще много таких же убежищ в дремучей тайге. Она слышит голоса: «Горлов погоножа в полста метров бревен не обтесал со всех сторон, а Фроська только три сотки лопатой вскопала вместо четырех, не видать им муки по норме. Помрут ребятишки, жаль мужика!» По небу катится звезда и падает за верхушки вековых сосен. Маленькая девочка, в которой Екатерина Ивановна узнает себя, поднимает глаза к ночному небу и шепчет:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй и сохрани!

Глава 5

Елизавета Платоновна повернула автомобиль «Жигули» шестой модели к памятнику, облаченному в снежное покрывало. Метель прекратилась. Столбик термометра опустился почти до нуля, и веселая ребятня играла на большой перемене в снежки у школы им. Олега Кошевого. Снежный шарик попал герою военного подполья в лоб, отчего белая шапка лавиной скатилась по бронзе, обнажая чубастую голову. Женщина вздохнула и еще раз пробежала глазами по строкам, написанным ровным, красивым почерком: «Источник сообщает, что старший преподаватель кафедры истории, профессор Варенцов И.П. накануне научно-практической конференции в Томском государственном университете с участием ученых из Израиля, Германии, Франции и др. капиталистических стран, симулировал обострение хронического заболевания с целью выезда в Бакчарский район для опроса участников восстания спецпереселенцев 1931 года. Источник предполагает, что Варенцов И.П. написал рукопись о тех событиях, и в настоящее время уточняет некоторые детали на месте в селе Бакчар среди свидетелей, а также возможных участников этого восстания. Учитывая предстоящий наплыв иностранцев в город Томск, стоит предположить, что симуляция заболевания тем самым определяет мотив поступка ученого как некий план передачи рукописи на Запад. Источник присутствовала неоднократно на встречах, в которых профессор Варенцов И.П. вел с коллегами спор с изложением мыслей диссидентского содержания. Так, его позиция в полемике по случаю дня рождения В.И. Ленина сводилась к следующему: „Многочисленные обращения в защиту жертв репрессий остаются в большей степени рассчитанными на Запад, чем для тиражирования и распространения в СССР, ибо открыто и гласно говорить о роли НКВД и КГБ в истории нашей страны чрезвычайно опасно“. Также представляю данный материал под грифом „Секретно“. О способах получения копии в распоряжение профессора Варенцова И.П. и о количестве копий источник не располагает. Источник лишь может предположить о том, что И.П. Варенцов забыл данный документ на кафедре. Секретную копию резолюции Чаинского РК ВКП(б) по докладу о борьбе с восставшими спецпереселенцами, изъятую из общей тетради Варенцова И.П. при сдаче её для печати научной работы об истории края в период коллективизации, прилагаю. Подпись: Гетера. Дата: 21 ноября 1982 года».

Перечитав письмо, Меркулова запечатала его в конверт и вышла из машины, запахнув полы мутоновой шубы. Не спеша направилась мимо школы с чубастым героем в сторону соседнего величественного здания КГБ по Томской области. Серое здание в стиле «сталинского ампира», в котором она прослужила ровно двадцать пять лет, всегда влекло своей неведомой, притягательной мощью неограниченной власти. Предъявив удостоверение, Елизавета Платоновна подала конверт дежурному, а затем поднялась в буфет и наполнила большую хозяйственную сумку провизией, которой в магазинах Томска отродясь не было. Попив кофе за столиком со старым сослуживцем из хозяйственной части, Елизавета Платоновна покинула «контору». Вскоре она уже парковала «Жигули» у элитного профессорского дома в Академгородке. Мужу она решила больше ничего не говорить, а судьба историка Варенцова её не волновала.

Председатель КГБ СССР, генерал-полковник Федорчук Виталий Васильевич открыл сейф, достав наградной пистолет, погладил его и усмехнулся: «Не дождетесь!» Запрокинув початую бутылку коньяка, тут же, у сейфа, сделал приличный глоток прямо из горлышка и упал в служебное кресло, прикрыв уставшие глаза. Старый чекист понимал: «С этим креслом пора прощаться, потому что после нашумевшего ограбления в цирке на Цветном бульваре все нити идут к Галине Брежневой, а тут еще и „потекло“ в томском управлении с этим восстанием 50 лет назад! Чуть больше недели прошло, как похоронили Леонида Ильича, и новый Генеральный секретарь начал трясти правоохранителей, имея на каждого материал о связях с „семьей“. Эх, Леня, Леня, просили тебя товарищи оставить наследником „Калошу“, а нет, не успел товарищ Суслов к власти прийти, жаль!»

Генерал глубоко выдохнул и набрал по «вертушке» спецсвязи Томск.

— Приветствую, генерал! Слушай приказ: через агентурную сеть добудь мне группу в разработку с последующей ликвидацией «по плану Б» ученых из Томска, которые начали интенсивно собирать материалы по Чаинскому восстанию 1931-го года. Да! Все перепроверить и засекретить немедля! Информацию о живых поныне в Нарыме, Бакчарском и Чаинском районах, так у тебя, кажется, на северах они называются, отправить нам установленным порядком. Как понял?

— Добрый день, Виталий Васильевич! Понял вас хорошо, товарищ генерал-полковник, через три дня доложу об исполнении!

— Вот и доложи, иначе сам понимаешь — Томск не Киев, если в теплые края собрался дослуживать, хватит сопли морозить в Сибири. Как погода, кстати?

— Минус пять, Виталий Васильевич! — Томский генерал расслабился и присел на край рабочего стола.

— Пора у вас северную надбавку, однако, отбирать! Ну, бывай, жду доклада! — Федорчук положил трубку и вызвал начальника кадров управления.

На другом конце провода генерал-майор бережно положил трубку белого аппарата с гербом СССР. В дверь аккуратно постучали. На пороге появился неприметный человек в черном с красной папкой в руках — бессменный помощник начальника Управления КГБ при Совете Министров СССР по Томской области, подполковник Истомин. В папке среди документов на подпись лежал конверт от источника по кличке «Гетера».

Глава 6

— Будь другом истины до мученичества, но не будь её защитником до нетерпимости. А истина, сама знаешь где, дорогая! — Профессор Меркулов встал из-за стола, покачиваясь дошел до стенки румынского гарнитура и достал початую бутылку коньяка.

— Может, хватит на сегодня! — Елизавета Платоновна бросила строгий взгляд в сторону мужа и продолжила вязать крючком.

Не обращая внимания на супругу, Владимир Иванович налил стопку коньяка, выпил и полез в большой портфель из крокодильей кожи. Достав оттуда обычную тетрадку в линейку, начал читать:

— Колпашевский яр — высокий обрывистый берег реки Обь в черте города Колпашево. Известен стал, главным образом, как место массовых захоронений людей, расстрелянных или умерших в тюрьме НКВД по Нарымскому округу в 1930-е — 1940-е годы. — Профессор посмотрел поверх очков на спокойное, красивое лицо жены, потом на коньяк, вздохнул и продолжил: — Лизонька, представляешь, Варенцов планировал выяснить, сколько в этом яру было захоронено народа, цифры от трех до восьми тысяч под красным вопросом?

— Я не думаю, дорогой, что ты продолжишь исследование темы. Зачем? Мученика все равно из тебя не получится, комфорт, коньяк и вкусно поесть из гэбэшных запасов любишь сильнее, согласись!

— Не сметь! Запрещаю разговаривать таким тоном со мной!

— А что такого, милый Вова? Почему кричим, не белая горячка ли у вас, товарищ профессор?! — Елизавета Платоновна отложила вязанье, подошла к мужу и прижала его седую голову к крупным бедрам.

— Лиза, согласись, что правду о реальных цифрах репрессий не скрыть в будущем. Принимал экзамен сегодня у одной заочницы из Колпашево, работает в идеологическом отделе райкома. Она-то и рассказала, что Иван очень интересовался весной семьдесят девятого года в их городе. Тогда по распоряжению первого секретаря Колпашевского горкома КПСС Шутова на подмытом берегу около могильника был установлен глухой забор и выставлено оцепление, чтобы люди не приносили цветы и свечи. Были сформированы отряды из сотрудников МВД, КГБ, а также созданы дружины добровольцев, которых посадили на моторные лодки и перегородили ими реку. С заводов им стали доставлять ненужный железный лом. Задача этих отрядов заключалась в том, чтобы подплыть к трупу, привязать груз лома к нему и утопить! Представляешь?

— И что? — Меркулова отстранила от себя мужа, налила себе коньяк в его стопку, выпила и спокойно продолжила: — После проведения первомайской демонстрации об обнаружившемся захоронении Томский обком партии поставил в известность руководство страны, мне доподлинно известно, членов Политбюро Суслова и Андропова. В Москве и приняли решение о предотвращении огласки. С этой целью было указано уничтожить и останки, и признаки этого, и иных подобных колпашевских захоронений!

— То есть ты хочешь сказать, что коммунисты, руководители нашей страны дали команду ликвидировать могилу с воды? — Трясущейся рукой Меркулов налил коньяк и выцедил его словно горькое лекарство.

— Да, размывать потоком от винтов теплоходов берег, при этом останки трупов утопить в реке. Операция по уничтожению захоронения проводилась силами сотрудников КГБ. Ты был в это время в Ленинграде на симпозиуме, а я в Колпашево. Всех подняли тогда по тревоге!

— И ты принимала в этом участие? — Профессор ошарашенно смотрел на жену, словно видел её впервые.

— Нет, конечно, я не топила трупы! Моя задача была все оформить документально, поэтому съемки для доклада в Москву озвучены моим голосом.

Как ни в чем не бывало, Елизавета Платоновна продолжила вязание. Меркулов долго смотрел на неё, потом саданул кулаком об дверной косяк, наскоро оделся и вышел.

Пурга подгоняла в спину, ноги тонули в снегу, но Владимир Иванович брел через дворы к кочегарке, где можно было взять еще выпить. Пламя гудело в топке, легкий сквозняк от работающей вентиляции поднимал золу с тачки, которую пока не вывез истопник, усевшийся распивать за дощатый стол с этим седовласым, прилично одетым, но странным мужиком, к тому же непомерно щедрым. Разговор о сухом законе, который погубит страну, перешел к Колпашевскому яру.

Прожевывая кусок сала, кочегар начал рассказывать о весне 1979-го на Оби:

— В это время на берегу мы бурили скважины, искали необнаруженные захоронения. Страху меня был, не скрою. Да и все мы, работяги, забздели страшно. Ну, сам прикинь, мил человек, кругом одни чекисты, да еще подписку со всех взяли! Думали, самих тоже потом в эту же реку!

— Дальше! — Меркулов порылся в карманах и достал еще мятую трешку.

— Ну, так вот. Мы на берегу, а суда с воды, значит, подмывают. Трупы из ям стали падать в воду. Мёрзлый верхний слой земли обваливался большими глыбами, когда размыли нижний, талый слой грунта… Трупы были целые, разной величины — и бабы, мужики и детей много было. Ниже по течению работали катера, ловили тех, кто уплыл, кого не размолотило винтами от катеров у яра.

— Хватит! — Захрипел профессор, выпил целый стакан водки и рухнул на угольную яму.

— Володя, Меркулов! — Черным силуэтом распахнутой дохи настежь металась женщина во дворе, упирающемся в кочегарку.

Истопник, склонив голову, навалился на тачку и вывез золу в метель, крикнув женщине:

— Гражданочка, заберите своего Вову отсюда, бухой он в хлам!

Глава 7

Автобус шел медленно, буксуя в снежных завалах и переметах из-за плотно наступающей на дорогу тайги. Мужикам приходилось выходить и толкать ПАЗик под натужные завывания и рев мотора. Слабость валила профессора Варенцова с ног, бил озноб, не хватало воздуха, но он толкал старую развалину вместе со всеми. Рядом с Варенцовым, упершись в помятый бок автобуса, пыхтел старик с окладистой бородой. Преодолев очередную снежную преграду, дед помог профессору подняться в салон. Усадив рядом с собой, потрогал лоб Варенцова и присвистнул:

— Так ты горишь огнем, милый человек. Как звать-то тебя, сердешный, и куды с такой хворью путь держишь?

— Иван Петрович! В Парбиг… Надо по срочному делу! — Кашель забивал так, что меркло в глазах.

— Вон оно как, помер что ли кто из родственников, с такой лихорадкой, да едешь! — Дед пододвинулся ближе, чтобы разобрать бормотания чудаковатого горожанина.

— Нет… — Варенцов замотал головой и снова забился в кашле.

Дорога пошла под гору, водитель прибавил газу в крепко схваченной наледью неглубокой колее.

— Через сельсовет… Хочу родственников Ускова найти, слышали про такого?.. — Едва отдышавшись, громко спросил Варенцов.

— Наслышан, а почто они тебе? — Дед погладил бороду и хитро прищурился.

— Ученый я, из Томского университета, про переселенцев книгу пишу, материал собираю.

В глазах профессора поплыли разноцветные кольца, лицо рядом стало расползаться. Потеряв сознание, Варенцов свалился в проход между рядами автобуса. Женщины загалдели; малые заплакали; водитель, часто оборачиваясь, давил педаль газа в пол, выжимая из ПАЗика все возможное и невозможное. Старик хлопотал над телом, растирая виски и грудь больного самогоном. Солдатик-отпускник делал профессору искусственное дыхание рот в рот. Толстая баба, сняв с Варенцова ботинки, терла ему шерстяной рукавицей ступни, приговаривая: «Господи, помилуй!» Наконец автобус остановился перед крепким особнячком в резных наличниках. С крыльца навстречу солдатику, который на руках нес тело профессора, придерживаемое за ноги семенящим рядом стариком, выскочила девушка в белом халате.

Иван Петрович с трудом открыл глаза. Он лежал в темноте на узкой койке под ватным одеялом. Слабый свет тонкой полоской пробивался через приоткрытую дверь. Пытаясь приподняться, Варенцов рухнул на тощую перьевую подушку, пропахшую карболкой. Вошла медицинская сестра со шприцом в руках, из-за её плеча выглядывал старик с окладистой бородой.

— Слава Богу! Очухался, сердешный!

На беленом потолке вспыхнула лампочка. Девушка умело ввела в вену лекарство, приговаривая с украинским акцентом: «Отец, усе буде сладно, завтра из Бакчара „скорая“ придет и отвезет вас в районную больничку!»

— Спасибо, дочка, но мне срочно в Парбиг надо по делу! — Иван Петрович слабо улыбнулся.

— Я же тебе давеча говорил, что товарищ ученый интересуется ссыльными, как дядья твои! — Дед присел на корточки и подбросил дровишек в топку округлой угловой печи «атаманки».

— Ему отдохнуть надо, Петр Дмитриевич, а не про ссыльных вспоминать!

— Так пущай отдыхает, а ты можешь до дому сбегать, детишек проведать, а я пока помолюсь за его здоровье, да присмотрю тут за печкой.

Когда медсестра вышла, дед достал из брезентовой сумки икону в чистой тряпице, зажег свечу, аккуратно выставив церковную утварь на прикроватную тумбочку и начал молиться, осеняя себя двуперстным знамением. Варенцов понял, что у его изголовья глубоко верующий кержак. Он изучал обычаи старообрядцев и знал, что после разгрома в начале восемнадцатого века Керженских скитов старообрядцы десятками тысяч бежали на восток — в Пермскую губернию, значительно позже и дальше расселившись по всей Сибири до Алтая и Дальнего Востока. В прошлом году профессор Томского государственного университета Иван Петрович Варенцов оппонировал диссертанту как раз по вопросу заселения Сибири. Его позиция была непримиримой в том, что именно кержаки являются одними из первых русскоязычных жителей Сибири, «старожильческим населением».

Под бормотания старика и мерцание свечи Варенцов уснул, а когда проснулся, яркое солнце играло в узорах на окне, расписанном морозцем. Побаливала голова, но температуры не было, хотелось нестерпимо в туалет. Иван Петрович поднялся с кровати. Старушка мыла пол в коридоре и помогла облачиться в тулуп, сопроводив больного до «нужника» на улице и обратно до кровати.

«Нет, в городе, даже таком умном, как Томск, нет таких сердечных людей, как здесь, в деревне. — Иван Петрович пытался вспомнить, что произошло с ним в автобусе. — Да, похоже, выключился, и где меня так угораздило простыть?» И тут его осенило: «Ну, конечно же, взмок тогда в телефонной будке, когда Меркулову звонил, а потом бродил по городу, размышляя над извечным вопросом русского интеллигента: „Что делать, и кто виноват?“».

Через неплотно закрытые двери палаты и кабинета фельдшера доносились слабые голоса: один знакомый — того доброго старика, под молитвы которого я заснул, а второй? Варенцов хотел было пройти мимо, но речь за дверью шла именно о нем:

— Так они интересуются семьей Усковых! Разрешите папиросочку, гражданин начальник!

— Форточку открой и продолжай, только смотри, не ври. Снова закрою! — Начальственный голос был холоден и резок.

— На кой мне врать-то! Мне в 1931-м уже шестнадцать годков стукнуло, парень куды с добром был. Все помню. Летом это было, в аккурат на медовый спас. Бунтовщики во главе с Усковым в нашу деревню прибыли. Вооружены были винтовками и наганами. Мужиков из изб с матюгами и под стволами согнали на улицу, а деревня наша в одну улицу тогда была. Ну и сказали, что восстание начинают за советскую власть, но без коммунистов. Кто с ними в отряд не пойдет, тот супротив против правого дела значит, и его дом спалят. А мы токма отстроились. Чего делать-то? Тятя с братом и пошли, а меня мать в подполе заперла.

— Как же ты все это слышал, коли в подполе отсиживался?

— Истинный Бог, не брешу, да и закрыла после, когда брат за топорами да вилами вернулся, ну как за оружием.

— Ну, а дальше что было?

— Они на Парбиг двинули, но в засаду попали, тятю того, наповал, пуля прямо в сердце. Доложу тебе, по рассказам очевидцев, лютый бой был там под Высоким Яром! Татары из Тигино дрались, как бесы! А когда подкрепление из Новосибирска или Томска, не помню точно, пришло, всех разбили и по тайге рассеяли. Там братишка и сгинул. Царствие небесное!

Послышалось бормотание и начальственный окрик: «Прекратить, не в церкви! Больной что?»

— Профессору ничего я не рассказывал, истинный крест! Да и слабы они очень.

В наступившей тишине послышался рокот вертолета.

— Сестра, давай распишусь. Забираю твоего ученого в больницу! Какую-какую? Психиатрическую, милая! У него от температуры мозги расплавились, бегает по области и героев ищет, которые в здешних местах против построения социализма и заветов Ленина нашего брата убивали. Дед, дуй в сельсовет и скажи, что оперуполномоченный КГБ по району приказал машину подать.

Ужас сковал Варенцова: «Теперь точно конец! Эх, любимая студентка Сможенкова, просил же молчать!»

…Как только вертолет превратился в точку на горизонте, оперуполномоченный отошел от окна в кабинете председателя сельсовета, выпил услужливо поданную стопку самогона, велел председателю покурить на улице и набрал город: «Подполковника Истомина, пожалуйста! Капитан Стрельцов. Докладываю, груз упакован по плану Б. Есть!»

Глава 8

— Бабуленька, ватку хорошо прижми! — Тамара бережно взяла сухую ладонь, наклонила её к ключице, выпирающей от худобы. Положила опустевший шприц на прикроватную тумбочку, затем поправила подушку под седой головой и стала ждать. Она знала, что под влиянием морфия боль отступит, и баба Катя снова начнет вспоминать прошлое. Так случалось уже не раз. Эти рассказы девушка считала бесценными. Она отчетливо понимала, хотя и гнала от себя мысль о том, что самый родной человек на всем белом свете скоро навсегда уйдет, а с ней исчезнет и правда о страшных годах политических репрессий. А еще Тома втайне поклялась на фотографии покойницы матери, что до конца жизни будет изучать как историк всю истинную правду об этих самых репрессиях. Она не могла принять факта уничтожения десятков тысяч безвинных людей, который, судя по рассказам бабушки, все же был! Не могла понять, как такое возможно в просвещенный двадцатый век, когда меньшинство партийных авантюристов превратили его в век инквизиции для большинства! Мысли заново закружились вокруг этой темы: вот деда, например, расстреляли в 1937-м за участие в кадетско-монархическом союзе, а потом выдали справку с печатью: «Реабилитирован из-за отсутствия события преступления». Бабушке потом выделили по этой справке эту маленькую квартиру, но в городе…

Тома помнит тот субботний вечер на лавочке у научной библиотеки университета. Она тогда спросила Валеру: «Что означает содержание этой справки?» Уманов учился на юридическом факультете и ответил просто: «Значит, и не было никакого союза, следовательно, и состава преступления, а это означает, что твой дедушка ни в чем не виновен».

Екатерина Ивановна лежала с закрытыми глазами, прижав впалую щеку к изогнутой кисти. Внучка возилась на кухне и периодически выглядывала, следя за состоянием бабушки. Та, похоже, спала. Убрав посуду и прокипяченный футляр со шприцами, девушка подсела к столу, достав из пластмассового «дипломата» общую тетрадь и начала перечитывать наброски к дипломной работе, которые так взбудоражили профессора Варенцова: «Объектом репрессий во время коллективизации должна была стать не национальная, а социальная группа, независимо от географических или региональных границ. Главная причина коллективизации, в первую очередь, заключалась в стремлении высшей номенклатуры ВКП(б) во главе со Сталиным ликвидировать потенциальную опасность со стороны свободного крестьянина-производителя и создать систему государственной эксплуатации трудоспособного населения — фактически, государственного рабства — ради сохранения своего господствующего положения в России, завоеванной в годы Гражданской войны».

— Тамара! — Екатерина Ивановна громко позвала из комнаты. Стремглав девушка оказалась у изголовья старушки. Её глаза были широко открыты, платок с головы упал, и седые пряди разметались по подушке. — Девочка, моя, — словно прочитав мысли внучки, начала говорить старушка быстро и порой сбиваясь, как обычно после укола: — Отец, другие советские каторжане раскорчевывали и осушали для земледелия болота, взамен их морили голодом. По прошествии стольких лет я понимаю, Сталин был далеко, а эти опричники партии здесь, рядом, ежечасно. Лучшие чекисты, конечно, были в столицах и наверняка знали обстановку в тайге только по сводкам, отчетам местных Шариковых!

Тамара улыбнулась, недавно Валера дал ей прочитать самиздатовский роман Булгакова «Собачье сердце». Оказывается, бабушка тоже его прочитала еще раньше! Вот тебе и советская учительница литературы…

Девушка понимала, что такие, как её дед, а их было тогда большинство, производили главное для советской власти — товарный хлеб и подлежали либо превращению в прикрепленного к земле и госпредприятию батрака, либо уничтожению. Третьего в тот период было не дано. Они ни за что не стали бы безропотно и даром трудиться в интересах сталинской номенклатуры, большинство из которой были на самом деле персонажи из романов Булгакова.

Тома присела у изголовья кровати и начала быстро делать пометки в общей тетради: «Того страшного человека, о котором рассказывала, я встретила снова. Отец и тетя Фрося были на работе в тайге. Бригада Григория Ускова рубила новые дома, и к зиме мы все должны были перебраться из шалашей в деревню. В тот день я взяла сестер, братишка к тому времени уже умер, и пошла с ними к новому дому, который стоял ближе всех к лесу. Я так радовалась, что у нас такая большая русская печка, на которой мы запросто все поместимся с сестрами, и больше не будем мерзнуть и болеть. Спустившись к околице, я увидела того начальника из НКВД, из-за которого умерла мама. Да, да, того самого, который отрубил голову за то, что наш сосед не хотел переселяться из алтайской деревни вместе со всеми. Страшно испугавшись, сама спряталась в кустах и пригнула двух сестренок к земле. Лежим, не шелохнувшись, и слышим, как он матерится и орет на коменданта: „Кто перед тобой, ты знаешь?!“ — „Так точно, начальник Комендантского отдела Западно-Сибирского Краевого управления товарищ Долгих, и директиву вашу получал о нормах хлеба для переселенцев. Печеный хлеб — триста грамм в сутки или шесть с половиной килограмм муки в месяц на едока“. — „Дальше?“ — „И только занятым на работах по мелиорации выдавать пятьсот грамм в день печеного хлеба или десять килограмм муки в месяц, пусть сами пекут, коли желают“. — „А ты сколько даешь?!“» — Дальше, конечно, не могу повторить, что им было сказано коменданту. Бабушка перекрестилась.

— Ну, а Малышкин, фамилия у того коменданта была, перечить стал, мол, врач приезжал, проверял и велел по восемьсот грамм в сутки выдавать согласно директиве обкома партии, куда активисты типа Ускова жалобу направили. Долгих, он же здоровенный, под два метра, как врежет коменданту по зубам, так у того передние два и вылетели. Водку достал, выпил из фляжки, протянул Малышкину со словами: «Дурья твоя башка, вот теперь еще и беззубая. Наша цель — коммунизм, а большевизм для таких как ты красных партизан, мы уже прошли, и он в прошлом, потому хозяева теперь другие, из НКВД, а не обкомов, усек?!»

В комнате было душно. Екатерина Ивановна раскраснелась и попросила воды. Тома подала морс, укрыла бабушку стеганым одеялом, встала на подоконник и открыла форточку. Шум железнодорожного вокзала ворвался вместе с потоком свежего воздуха и снежинками. Они, заметавшись, тут же таяли и опадали изморосью на поблекший подоконник.

«Сейчас, одну минуточку и прикрою!» — Девушка высунула голову в форточку под порывы морозного ветерка и крикнула убегающему в ночь последнему пассажирскому вагону:

— Счастливого пути, возвращайтесь скорее!

Под этот радостный возглас Екатерина Ивановна увидела себя рядом с отцом на берегу высокого яра, от которого, чапая по воде большими колесами, отходил белый пароход и увозил далеко-далеко доброго волшебника. В его огромном чемодане было, как тогда казалось девчонкам, все — от непонятных блестящих инструментов, карандашей, бумаги, одежды — до гостинцев, сладких леденцов в металлической баночке, которую он и подарил сестрам, а Кате протянул еще красивую книжку про деревянного мальчишку с длинным носом. Картинки про Буратино и Мальвину так понравились девочкам, что после ужина Иван Луппович Мерзляков, а именно так звали постояльца, прочитал книжку детям и притихшей тете Фросе прямо у костра. Крупного телосложения, с бородой и добрыми веселыми глазами, он казался дедушкой, о котором маленькая Катя мечтала, но которого убили в Гражданскую войну. Днем Иван Луппович и отец были очень заняты, а вечерами дедушка размышлял, подолгу просиживая у костра. Катя наблюдала, как волшебник быстро рисует в своем блокноте колеса и палки, а потом пишет непонятные значки и, покуривая трубочку, смотрит на них, радостно потирая большие ладони. Это потом уже, позже, она поняла, что сосед по шалашу искал способ, как эффективнее выгружать сплавной лес из воды. Результатом такого изобретения была бревнотаска для выкатки леса из воды. Катя видела, как крутились деревянные шестерни, и всего одна лошадка и один человек — её отец — делали то, что делала бригада из восьми человек, порой калечась от тяжелых бревен. Пароход уносил доброго волшебника, который сам, без всякой охраны, приехал, а теперь уезжает в неведомую даль, и ему можно, а отцу и другим нельзя уехать!

— Тятя, а мы уедем когда-нибудь тоже обратно в степь? — Спросила она, худенькая девочка в лаптях на босу ногу, заглядывая снизу вверх в глаза отца, в которых первый раз в жизни она увидела слезы.

— Обязательно, дочка! Пройдет немного времени, ты точно уедешь, вот так же на этом белом пароходе. — Отец прижал худенькое тельце к себе и сказал это так твердо и убедительно, что Катя поверила. — К осени школу поставим, теперь с его колесом куды с добром! Мужиков высвободили от выгрузки, вон с лесосплава перебросили на строительство! В школе читать и писать научат, сестрам про своего Буратино сама прочитать сможешь!

За редколесьем, прижавшемся к яру, стучали топоры.

Глава 9

Валера Уманов сидел за столиком кафе и ждал Тамару Сможенкову. Их отношения, скорее, были партнерскими и дружескими, без той искорки, которая вспыхивает нежданно и негаданно, воспламеняя костер любви. Да и пара, по мнению поклонниц Уманова — спортсмена, ленинского стипендиата, была более чем странной — невзрачная, худосочная девушка с огромными, грустными глазами, одетая всегда в белую блузку с бантом а-ля 1920-е да черную юбку ниже колен, и высокий, красивый шатен в фирменном джинсовом костюме!

Тома опаздывала, причем уже на целых полчаса, что ранее с ней не случалось никогда. Выпив вторую чашку чая, Уманов собрался уходить, когда к нему подсел парень лет тридцати, развернув перед носом удивленного студента красные корочки сотрудника КГБ:

— А давайте-ка, Валерий, накатим по «соточке».

— Простите, — замялся Уманов. — Здесь не подают спиртного, да и вообще я жду девушку.

— Игорь Валентинович, можно просто Игорь! — Сотрудник убрал корочки в нагрудный карман джинсовой куртки и достал из «дипломата» небольшую металлическую фляжку с коньяком со словами: — Армянский, из Еревана привез, в командировке там был недавно. Ну, за знакомство, за дружбу, и между народами тоже!

Молодые люди выпили, опрокинув чайные стаканы почти одновременно.

— Чем обязан? — Валера приложил носовой платок к губам и внимательно посмотрел на собеседника, который прикуривал от импортной зажигалки.

— Трагические страницы нашей истории трактуются неоднозначно, и взгляды людей иногда диаметрально противоположны. Согласись, что у людей старших поколений, очевидцев тех событий, есть желание помочь молодежи разобраться с прошлым. Возникает закономерный вопрос: зачем?

Игорь выпустил кольцо дыма, которое поплыло к расписанному снежными узорами витражу.

Валера внимательно посмотрел на кажущегося беспечным собеседника и задумчиво произнес сокровенные мысли, которые недавно излагал в дневнике: «История или её восприятие помогают быть вместе, потому что невозможно жить с комплексом своей беспомощности, никчемности и вины».

Хмель тихо закружил в голове, а голодный желудок напомнил легким подсасыванием под ложечкой.

— Человечество живет одновременно в трех измерениях — настоящем, прошлом и будущем, как сказал классик. Я абсолютно уверен, что только правильная оценка прошлого позволит иметь будущее в своей стране.

— Не спорю! — Игорь налил еще коньяка. — Однако мы же постоянно копаемся в себе! Согласитесь, рефлексия порой захлестывает, разрушая восприятие эпохи, как некой целостности доброго и злого, сваливая всю вину на Сталина, заметьте при этом опять же по воле одного человека — товарища Хрущева!

— Вы знаете, а я абсолютно уверен, что ни партия, ни комсомол, да и вообще никто не должен нас учить, как вести внутренний диалог, изучая историческую правду. — Уманов выпил и продолжил: — Не понимаю, зачем засекречивать историческое прошлое, которое ушло в вечность безвозвратно. Чего, а главное, кого боимся?

Игорь Валентинович внимательно слушал Уманова. Этот высокий, красивый и смелый парень, действительно, говорил искренне, не опасаясь предъявленных красных корочек, от которых у других начиналась дрожь в коленках.

— Допьем, коллега, у нас с вами одна альма-матер, товарищ Уманов!

Возникла некая пауза, которую Игорь наконец задумчиво прервал:

— Исторический я закончил в 1980 году с большим вопросом по жизни: «Мы окунаемся в историю и оцениваем наше прошлое, чтобы себя разрушить, чтобы не оставлять себе шанса на дальнейшее развитие, дабы посмотреть в будущее с гордо поднятой головой из-за сталинских репрессий?» Неожиданно склонившись над столиком, почти касаясь лица Уманова, тихо добавил: — Что мне рассказать детям об их прадеде, генерале КГБ, пустившим себе в год моего рождения в 1956-м пулю в висок, когда за ним пришли коллеги по указке Хрущева?

Валера не понимал, куда приведет весь этот откровенный разговор, когда уже оба «под шафе», поэтому просто решил не обострять ситуации и сменить тему:

— Хотите сказать, о возросшей роли исторического просвещения молодежи и школьников?

— Совершенно верно, помните сказку про правду и кривду? Давайте, Валерий, по последней за родной Томский университет, где все же учат говорить молодежи правду, согласитесь, надоело быть обманутыми! А потом прогуляемся, хочу предложить перспективную работу!

Глава 10

Уманов по-настоящему начал беспокоиться, когда, оглядевшись, не увидел Тамару Сможенкову на лекции по истории КПСС, читаемой в общем потоке вместе с юристами из-за болезни профессора Варенцова. Валера рассеяно слушал невнятные рассуждения молодого аспиранта и медленно рисовал овал на открытой странице в общей тетради. Затем ставил дефис и цифры, за которыми пытался разложить мысли, роящиеся обеспокоенным ульем. Разговор с сотрудником комитета государственной безопасности, который дал определенно понять о возможности стать в скором будущем офицером контрразведки. При этом Игорь обещал сообщить о неких обязательных условиях в их конторе после рассмотрения и изучения анкеты Уманова. Первая мысль под цифрой один спряталась в три буковки КГБ: «Да, стать офицером, не оканчивая военного училища без этой самой муштры, о которой рассказывал брат, курсант Томского высшего командного училища связи, конечно, здорово. Квартира, приличная зарплата, звания! Да, стоит, пожалуй, всего этого». Под цифрой два тут же загудела другая мысль: «Опомнись, парень, и признайся себе в том, что мечту стать профессором права придется оставить». Валера вздохнул, поставил цифру три и посмотрел на доску. Аспирант взял мел и размашистым почерком написал на ней: «Западно-Сибирский край был образован 30 июля 1930 г. с центром в г. Новосибирске путем разделения Сибирского края на западную и восточную части». Его голос увяз в цифре три: «Тамара не пришла вчера в кафе, и сегодня её нет. Странно, похоже, влюбилась в меня, но, к сожалению, не в моем вкусе, не то, что Ирка!» Валера повернул голову и встретил взгляд блондинки с распущенными волосами, волнистыми локонами, перекатывающимися по спине всякий раз, когда девушка поднимала голову и открывала красивое лицо. «Ну, не пришла и не пришла, чего дергаться!» Уманов нахмурился, но Ира поняла это по-своему, и вскоре сосед передал записку, в которой ровным почерком значилось: «Ровно в девять вечера у меня, будем одни, как обычно, дорогой!» Валера поднял в её сторону большой палец вверх, одарив улыбкой Казановы.

Захлопнув тетрадь, словно подводя черту под внутренним монологом, он начал слушать и вникать в суть лекции, так и не услышав вопроса, прозвучавшего где-то за спиной. Аспирант смотрел поверх голов студентов, отчего большие роговые очки сползли на нос. Словно обращаясь только к одному оппоненту с последнего ряда под самым потолком аудитории, молодой преподаватель пытался объяснить: «Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года „О мероприятиях по ликвидации кулачества как класса“ в борьбу включились не только партия, но прокуратура и НКВД, факт широко известный. В чем проблема, товарищ студентка, простите, как вас?»

Уманов обернулся и увидел в последнем верхнем ряду Тамару, которая встала и громко парировала:

— Моя фамилия Сможенкова! Возможно, для вас, простите, имени-отчества не знаю, проблем нет, если не касаться морально-этической стороны вопроса. Для рассмотрения материала на лиц, проходящих по этим уголовным делам, простите за тавтологию, создавались тройки с представителями от крайкомов ВКП(б) и прокуратуры и утверждались они на коллегии НКВД, таким образом, честное, беспристрастное разбирательство с правом защиты, заложенной в Конституции РСФСР, заменялось репрессиями! Возникает вопрос: зачем?

В аудитории повисла тишина, а с ней и авторитет молодого преподавателя, который всего месяц как стал таковым, и это была его первая лекция. Он растерялся, вытер меловой тряпкой брюки, отчего они стали белыми, потом сунул её в карман. На первых рядах начали смеяться…

Ира резко поднялась, повернулась к Тамаре и выкрикнула на весь зал:

— Сможенкова, повторите на досуге лучше басню Крылова про Моську и слона. Это первое. О вашем увлечении антисоветской литературой в бюро комсомола известно, и скоро отчитаетесь об этом с далеко идущими выводами! Что касается репрессий, то им дана объективная оценка XX съездом партии, и не вам ставить их под сомнения!

Девушка с вызовом взглянула на Уманова и села, раскинув роскошные волосы по плечам. Поднялся шум и начался гвалт. Одни кричали: «Позор!» Другие: «Карьеристка!» Аспирант снимал очки; старательно их тер, близоруко щурясь, и снова надевал. Руки его тряслись. Сможенкова почти бегом пронеслась по аудитории, взлетела на кафедру и громко крикнула:

— Прошу внимания!

Зал, словно по взмаху дирижерской палочки умолк, пожирая горящими глазами сокурсницу в белоснежной блузке с темно-коричневым бантом на груди.

— Хорошо, Ира, на бюро комсомола университета обязательно приду и принесу с собой из архивов материал, рассекреченный в соответствии с решениями XX съезда нашей партии, об одном из организаторов коллективизации и раскулачивания. Входил он в тройку НКВД, вынесших в Западной Сибири десятки тысяч смертных приговоров, большинство проходивших по этим делам людей реабилитированы в настоящее время. В 1937 году этот человек был наркомом земледелия, в последующем арестован по обвинению в создании латышской фашистской организации и расстрелян. Фамилия этого политического деятеля Эйхе, странно, что вы тоже товарищ Эйхе, Ирина!

Последнюю фразу Тамара произнесла совершенно спокойно, а затем, хлопнув дверью так, что аспирант вздрогнул и выронил тряпку на ботинки, ушла из аудитории…

Валера Уманов вдруг понял, что влекло его к этой худой, невзрачной девушке. Он увидел свет, чистый и ясный, в ореоле которого она произносила всегда слова правды. Уманов стремглав бросился вслед Сможенковой.

Глава 11

Главный врач Томской психиатрической больницы в небольшой комнате для «особых» посетителей принимал куратора клиники, майора КГБ Станислава Ивановича Куркина. Сегодня Куркин был особенно деловит и от традиционной рюмки медицинского спирта отказался. Дверь бесшумно закрылась, как только майор переступил порог секретной комнаты. Он быстро достал из черного «дипломата» копию документа с грифом «секретно», заверенную начальником Томского управления КГБ. Внизу размашистом почерком стояла роспись «Заместитель председателя КГБ СССР Крючков В.А.»

— Иван Афанасьевич, ознакомьтесь с данным документом! — Куркин протянул машинописный лист главному врачу института.

— А что это? — Доктор начал шарить по карманам в поисках очков.

Куркин взял очки с холодильника и протянул ему:

— Разрешение на применение СП-108. Мы называем препарат «сывороткой правды». Он применим к больному, который был доставлен вчера с Бакчарского района.

— Да, конечно, понимаю! Однако у Варенцова Ивана Петровича высокая температура и подозрение на воспаление легких, сегодня его должны осмотреть пульмонологи.

Главный врач осторожно взял бумагу и, водрузив очки в золотой оправе на крючковатый нос, стал медленно её читать, шевеля губами. Лист в трясущихся руках подпрыгивал.

— Да вам, дорогой доктор, пора принять спиртяжки, вы случайно того, не перебрали вчера, а? — Станислав Иванович рассмеялся.

— Нет, товарищ майор, абсистентного синдрома у себя не наблюдаю!

— А по-русски, это как? — Куркин начал разминать папиросу.

— Похмельный синдром, уважаемый! И прошу не курить, иначе мы окажемся в душегубке, здесь нет вентиляции! И все же меня интересуют как врача противопоказания этого препарата! Профессор Варенцов — ученый, а не бомж, простите! И если с ним что-нибудь случится, отвечать придется в суде мне!

— Я уверен, что ссылаться на распоряжение, оформленное по всем правилам и которое держите у себя в руках, вы не будете даже в суде! — Куркин усмехнулся и спрятал «беломорину» в серебряный портсигар с выгравированной надписью «За безупречную службу».

Пожав сутулыми плечами, главный врач повернулся к сейфу, открыл его и достал два пенициллиновых пузырька с препаратами, одно из которых называлось, судя по этикетке, «Дот-108», а другое — «Антидот-108». Куркин уселся на диван и нажал в кармане кнопку записи портативного магнитофона:

— Повторите, пожалуйста, инструкцию применения препарата, Иван Афанасьевич, как главный врач НИИ психического здоровья.

Доктор задрал голову к потолку и, раскачиваясь на носках, начал выполнять команду сотрудника КГБ. В его глазах стоял предыдущий пациент — толстый и лысый начальник облпотребсоюза, который после применения «сыворотки правды» из этого самого сто восьмого дота признался не только в существовании подпольного цеха теневой продукции, но и со всеми пикантными подробностями доложил об эрогенных зонах супруги.

— Итак, две капли «дота» растворяются в бокале любой жидкости. Если «объект» выпьет содержимое бокала, примерно через пятнадцать минут он оказывается в невменяемом состоянии и полностью теряет над собой контроль. Такое состояние «объекта» используется, как правило, для получения от него информации, когда известно, какие именно сведения нужно от него получить, например, признание в совершении конкретных действий. В указанном состоянии «объект» может находиться несколько часов, но его можно продлить, периодически добавляя меньшие дозы «дота».

Врач перестал раскачиваться и неожиданно повысил голос, словно догадался, что его пишут:

— В нашем случае с больным Варенцовым, учитывая его простудное состояние, до конца не обследуемое, я добавлять к положенным двум каплям СП-108 ничего не буду!

Куркин был абсолютно спокоен:

— Мне нужен результат, Иван Афанасьевич, и я на службе у партии и государства, впрочем, как и вы! Дальше!

Доктор сразу обмяк, опустился на стул, достал из кармана фляжку, сделав приличный глоток.

— Когда задачи, поставленные в отношении «объекта» решены, ему дают «антидот». Минут через десять после вливания «антидота» «объект» приходит в совершенно нормальное состояние.

— Вот и славно, уважаемый профессор!

— Я всего лишь врач, кандидат наук! — На крючковатом носу доктора появилась испарина.

— Будете непременно доцентом, я похлопочу! А говорите, не с похмелья, коли фляга всегда с собой! Научное название мне напишите, над коллегами буду подтрунивать!

Рассмеявшись, Куркин сдул несуществующие пылинки с белоснежного халата главного врача.

— Все верно, столь быстрый вывод «объекта» из невменяемого состояния в нормальное практически полностью стирает из его памяти все, что с ним произошло с момента принятия «дота», то есть происходит полный провал памяти. Удачи!

Дверь поворотом бюста академика Павлова бесшумно открылась, и майор покинул тайную комнату.

Профессор Варенцов метался на тощей больничной подушке. Удушающий кашель вырывал из горла вместе с клокотанием обрывки фраз: «Ах, жаль, нельзя повернуть историю вспять. Выкинуть всю демократическую шваль тогда, в семнадцатом, из Таврического дворца, да под пулеметы гвардейского полка!»

— Какого полка, о чем он, доктор? — Куркин повернул голову в сторону Ивана Афанасьевича. Тот молчал, лишь сосредоточенно набирал в шприц лекарство. — Мне нужен результат! Дайте ему еще сыворотки СП-108. Приказываю!

— Не могу, по инструкции, да и клятву Гиппократа я тоже давал! — Главный врач умело повернул горящее тело больного и ввел в исколотую ягодицу очередную дозу ампициллина. Затем бережно уложил профессора на простынь и включил кислородный аппарат.

— А я давал воинскую присягу! — Майор, оттолкнув главного врача от кровати, нервно потряс ампулу и плеснул несколько капель в стакан с соком. Приподняв голову профессора, он с силой разжал посиневшие губы и влил содержимое в клокочущий кашлем рот. Варенцов замахал руками, налитые кровью глаза широко открылись, кадык часто заходил вверх-вниз, часть «дота» вылилась на небритый подбородок, но основная его часть все же попала в обессиленное тело. Оно обмякло, вытянулось на белых простынях, кашель исчез и хриплый голос, словно из поднебесья потек в палату: «Россия — аграрная страна, крестьянин не хотел войны, он устал от неё. В октябре семнадцатого надо было Петроградский гарнизон распустить, а город защищать гвардейскими офицерами, которые помнят Корниловский прорыв, с одной стороны, и возложить на них обеспечение порядка в городе, с другой стороны. Землю дать солдатам и снабдить агротехникой, которую должны были сделать путиловские рабочие для села, а не бронепоезда. И никакой, слышите, потом коллективизации!»

— Вот сука твой профессор! — Куркин вытер со лба пот и включил второй магнитофон. Иван Афанасьевич сидел на стуле, вытянув вперед тощие ноги, и бессмысленно крутил кислородную маску, которую надеть на больного ему не дал этот разъяренный куратор из КГБ.

— Вы писали книгу о восстаниях крестьян в России после Великого Октября? — Микрофон был поправлен на мокром от пота лацкане больничной пижамы Варенцова.

— Начал, жаль, что не успею дописать о Чаинском восстании 1931 года в нашей области. Надо было раньше взяться за работу, но боялся, всю жизнь боялся, так велела мама. Она лично знала Ускова.

— Усков, это кто? — Майор спрашивал членораздельно и громко.

— Один из организаторов крестьянского бунта, который унес из жизни 120 тысяч ни в чем неповинных людей после восстания.

— В каком состоянии книга?

— Рукопись я храню, хр…! — Удушливый кашель стал снова забивать профессора. Он стал поворачиваться на кровати, микрофон слетел.

Куркин, не обращая внимания на главного врача, который тоже бросился к больному, начал трясти Варенцова за грудки. Глаза того закатились, голова запрокинулась назад, профессор едва вымолвил:

— У моей студентки, она в теме и тоже дойдет до правды об опричниках из НКВД, таких, как Долгих, будь он проклят!

Последняя судорога перекосила рот; из него пошла кровавая пена; Варенцов вытянулся в струну, задрожал и умер на руках сотрудника КГБ. Станислав Иванович в недоумении перевел взгляд на Ивана Афанасьевича, который медленно снял маску и тихо сказал:

— Товарищ майор, мы убили советского профессора истории!

Глава 12

Встреча с Генеральным секретарем ЦК КПСС произвела на томского первого секретаря обкома партии неизгладимое впечатление. Его очень волновали и критика в свой адрес, и жесткий характер разговора. Мельников, как опытный руководитель с огромным партийным стажем, понимал, что выпады в адрес секретаря ЦК его бывшего коллеги Лигачева не случайны: «Андропов болен, серьезно болен, что означает и замену в Кремле! Вот здорово если бы руководство страной возглавил Егор Кузьмич!» Александр Григорьевич посмотрел на портрет на стене его огромного кабинета и оглянулся по сторонам, словно опасаясь, что кто-то прочтет его мысли о желании поменять в скором времени портрет близорукого человека с маленькими глазками, полными ума и силы, на седовласого красавца со строгим взглядом сельского учителя. Мельников встал из-за стола, накапал сердечных капель, запил минеральной водой и подошел к окну. Снежные переметы в виде причудливых фигур громоздились на льду Томи. Одна из фигур напоминала баржу с глубокой осадкой, переполненную людьми. Он закрыл глаза: «Ой, как меня достали с этими спецпереселенцами! Что делать? С товарищами из бюро тоже не посоветуешься, все засекречено. Ладно, решать проблему надо самому, а то так и в Москву с должности первого переведут, каким-нибудь функционером в аппарат ЦК». Большие напольные часы пробили десять раз. Дверь кабинета бесшумно открылась.

— Александр Григорьевич, приглашенные на совещание секретари райкомов в зале.

Ровный, негромкий голос помощника вырвал из оцепенения. Мельников подошел к столу, взял листки блокнота, исписанные большими буквами предстоящего выступления, и произнес, переводя взгляд на высокого, стройного молодого человека с офицерской выправкой:

— Сергей Константинович, пригласите к 15.00 начальника КГБ и ректора университета. На вопрос о повестке скажите, что я обозначу её в ходе неформальной беседы. Да, соответственно, и стол приготовить в комнате отдыха!

— Слушаюсь! — Дверь бесшумно закрылась.

Совещание с руководителями районов закончилось, двоих из которых — Бакчарского и Чаинского районов — попросили остаться на бюро обкома по вопросу реабилитации жертв политических репрессий, которое состоится завтра. Первый секретарь Томского обкома решил подстраховаться, заслушав секретарей тех самых районов, где разгорелось в 1931 году самое крупное восстание в Сибири против советской власти. Тем самым он убивал двух зайцев. Во-первых, снималась информация о ныне живущих спецпереселенцах в районах, участниках тех событий, а во-вторых, накануне приезда иностранцев в Томск в областной прессе появится статья о социальной поддержке жертв политических репрессий, оформленное как решение обкома за его подписью. Соответственно, если даже и просочится некая информация диссидентского содержания, то она уже не будет иметь того политического значения, ибо партия разобралась со всеми в соответствии с законом. Бандиты получили по заслугам, а невинные жертвы не только реабилитированы, но и до настоящего времени получают поддержку от государства.

В приемной его ждал помощник, который доложил, что поручение исполнено, за исключением приглашения ректора университета:

— Александр Григорьевич, ректор на похоронах. Умер старший преподаватель кафедры истории, некто Варенцов.

— Соболезнование от обкома и облисполкома в газету подготовь, генералу сам позвоню, что встречу переносим. Без ученой братии она не имеет практического смысла, а коньяка по рюмашке мы и с тобой хлопнем, не пропадать же икре. Заходи через полчаса, помянем историка. Варенцова не знал, а вот с Меркуловым, заведующим кафедрой, знаком.

Дверь за первым секретарем бесшумно закрылась.

В комнате для отдыха, развалившись на кожаном диване со стопкой коньяка в руке, расположился сам хозяин роскошных апартаментов. Напротив, за богато сервированным столом сидел его помощник. К спиртному он не притронулся, но допивал уже третью чашку кофе. Первый был слегка пьян, расслабившись, он решил выговориться:

— Сережа, ты же в конторе служил, насколько я понимаю?

— Да, звание капитан.

— Скажи мне, только честно, хотя бы за то, что я тебе трехкомнатную квартиру на Герцена в облисполкомовском доме дал, докладываешь на меня генералу или нет?

— Нет, не докладываю, Александр Григорьевич! Слово коммуниста и офицера.

— А предлагали? — Первый не унимался.

— Нет, не предлагали. Такая практика исключена была еще при Егоре Кузьмиче Лигачеве. К тому же я не из территориальных органов КГБ, а из особого отдела вооруженных сил, у которого своё командование, но в лице одного из заместителей председателя КГБ СССР. Для территориалов мы просто чужие. Попал в обком после того как комиссовали после ранения в Афганистане.

— Воевал, значит? Молодец! Горжусь! Партия приняла единственно верное решение, введя вас в Афганистан! Поддержав таким образом Кармаля, мы показали американцам, что тоже сверхдержава и защищаем свои интересы. А твое дело ни разу и не смотрел, Вологдину доверяю полностью, как и тебе. Пока и у меня хорошо служишь. Годик так же поработай, потом уйдешь с повышением!

— Служу Советскому Союзу! — Помощник поднялся и принял стойку смирно.

— Вольно, садись. Ешь, пей! А Лигачев глыба! За него мы с тобой должны выпить обязательно. — Закусив французской булкой обильно намазанной маслом и осетровой икрой, Мельников продолжил: — Сережа, я хочу тебе показать один документ, который мне не дает покоя, потому что сам… — указательный палец взлетел вверх, — дал ему отрицательное заключение.

Тяжело поднявшись, первый секретарь обкома подошел к сейфу и достал копию Резолюции Чаинского бюро ВКП(б) по результатам расследования восстания. «Закрытая часть. Особо секретно» и подал помощнику:

— Читай вслух, мне важна твоя точка зрения, как бывшего чекиста. Впрочем, среди вас бывших не бывает, ну, да читай!

Александр Григорьевич согревал в руках стопку армянского коньяка и внимательно смотрел на подчиненного. Его лицо абсолютно ничего не выражало, и когда помощник закончил изучение документа, выпив коньяк, спросил:

— Ну, что скажешь?

— Причинно-следственная связь не установлена или опущена сознательно, чтобы скрыть некие неизвестные факты, которые имели место быть, учитывая время данных событий. Отсюда прослеживается формализм и некая тенденциозность в данном документе, хотя народа, исходя из моего боевого опыта, положили немало с той и с другой стороны.

Сергей Константинович вернул документ Мельникову. Первый секретарь обкома с удивлением посмотрел на помощника и вспомнил слова Андропова. По сути, они совпадали.

Глава 13

Чем меньше оставалось морфина в крови, и чем ближе часовая стрелка приближалась к отметке, соответствующей четырем часам с момента последнего укола, тем боль становилась сильнее. Она волной накрывала половину головы и спускалась к переносице, вызывая за толщей лобовой кости ощущение пробоины, в которую несоразмерно малому отверстию вводят гвоздь. Нестерпимая мука сковывала движение; Екатерина Ивановна замолкала, и обескровленные губы шептали: «Спаси и сохрани».

Она не слышала, что внучка вернулась домой не одна, за её спиной стоял высокий, красивый парень. Через некоторое время, наложив жгут, девушка умело ввела лекарство, посмотрела своими огромными глазами, полными слез, на Уманова и тихо сказала:

— Каждый умирает в одиночку и только раз, поэтому я должна быть с ней постоянно или отлучаться не более чем на четыре часа до следующего обезболивающего укола. Прости. Хочешь чая? Индийский!

— Конечно! Пока бегал по роще в поисках тебя после героического выступления на лекции, проголодался, честно! А давай, я мигом слетаю, гастроном рядом, хотя бы пирожного куплю. Картошку любишь или крем-брюле?

— Не нужно, спасибо. Я пирогов напекла по бабулиному рецепту с рыбой, картошкой и, конечно, с повидлом. Тебе какие больше нравятся?

— Все! — Валера набирал воду в чайник в ванной комнате, потому что в тесной кухне вдвоем было не развернуться, а Тома выкладывала пироги на противень электроплиты.

— А может быть, к пирогам спиртного, говори не стесняйся. У меня есть вино!

— Нет, сегодня тренировка, скоро универсиада, должен быть в форме.

— Ну да, ты же у нас капитан волейбольной команды университета! Подлить чаю?

— Спасибо, пироги потрясающие! Скажи, зачем тебе учительствовать, когда такие кулинарные способности? — Валера рассмеялся и положил широкую ладонь на длинные, худые пальцы девушки. Она руку не убрала, а посмотрела своими поразительными глазами на однокурсника и тихо сказала:

— Современный учитель — это не профессия, это образ жизни, тем более, если учительствовать на селе. А для этого надо не только уметь готовить, но всегда говорить правду, тем более об истории своей Родины, своей семьи. Это я про инцидент на кафедре, чтобы ты не жалел меня!

— Тамарочка! — Тихо донеслось из комнаты. Девушка тотчас вышла, а Уманов задумчиво прихлебывал чай и смотрел в окно на синичку. Она, вертя головкой по сторонам, охотно клевала желтые крупинки проса в кормушке, сделанной умелой рукой девушки. Валерий пытался разобраться в чувствах, нахлынувших на него. Они были совершенно новыми. Его не влекло к этой худенькой девушке, как к женщине. Ему не хотелось её увидеть обнаженной или поцеловать, как это было с другими, Ирой Эйхе, например, но ему хотелось слушать Тому, утонуть, раствориться в бездонной глубине её больших глаз. «Да, Уманов, странно все это и, главное, впервые!» — Мысль оборвалась, птичка вспорхнула и улетела. В кухне появилась Тамара и начала завязывать фартук.

— Спасибо, пожалуй, пойду! — Гость поднялся во весь свой немалый рост, отчего кухонька стала еще меньше. Неожиданно, наклонившись, он чмокнул девушку в щеку и тихо произнес:

— Жаль твою бабушку, да, она умирает. А речь умирающих людей часто бывает символичной. Обычно показательны жесты больного, рассказы и воспоминания, которыми он делится. Ты записывай, я так делал с дедом-фронтовиком. Пригодится истории, которую боготворишь!

Девушка с грустью посмотрела в его глаза и тихо произнесла:

— Мы так благодарны за все! Только вот этого больше не надо!

— Тамара провела тыльной стороной ладони по розовеющей щеке.

— Мне и так очень тяжело, Валера; да я и не подружка тебе для любовных утех! — Сказала, как отрезала, и вернулась к бабушке.

Глава 14

Кутаясь в шарфы и прикрывая лицо варежками от обжигающего на морозе ветерка, потянувшего с Нарымских болот, студенты спешили по университетской роще. Бросая взгляд на часы, Валерий переводил его с витражного окна на входную дверь, но куратора не было. Кафе опустело, студенты с шумом покидали уютный теплый зал, где могли, кто позавтракать с утра с обязательной чашкой кофе, а кто и поправить здоровье пивком после ночной пирушки. Уманов многих прекрасно знал, в основном это были детки партийных функционеров с севера области да боссов от нефтянки, простые же студенты довольствовались в общаге пакетированным чаем и вчерашней овсянкой. Контрразведчиком он пока себя не чувствовал, а вот мысль о том, что стал «сексотом» беспокоила: «Да уж, велик и могуч русский язык, сократив приятный на слух — „секретный сотрудник“ — до режущего и неприятного словечка!» Размышления были прерваны появлением Куркина, который, распахнув настежь дверь, пропустил вперед в потоках морозного воздуха Тому Сможенкову. Валера рванул ей на встречу, на ходу бросив официанту:

— Два чая, погорячее!

Куркин сел у барной стойки, попросил чашку кофе: «Да, мороз сегодня за сорок! А эта девушка ждет стойко и преданно, восхищаюсь!» Официант, улыбнувшись, подал кофе и с ним записку, которая тут же оказалась во внутреннем кармане сотрудника КГБ.

— Боже, так ты замерзла совсем, давай, чайком грейся! — Суетился Уманов подле девушки, усаживая её за столик.

— Благодарю! Спешила в «научку», но увидела, как ты вошел в кафе, вот решила подождать! — Тамара наклонила голову к стакану, согревая об него озябшие маленькие ладони. — Ты ждешь кого-то?

— Нет, впрочем, да! Деловая встреча! — Подыскивая слова, Валерий обжег язык и замолчал.

— Да я тоже, собственно, по делу, обегала всех знакомых, но никто не может достать нужного лекарства!

— Давай рецепт, я постараюсь! — В голове промелькнула мысль о том, что он теперь обязательно сможет, потому что КГБ может все! И с уверенностью добавил: — Для тебя я сделаю все возможное и невозможное!

Куркин, слыша весь этот разговор, усмехнулся, словно прочитав мысли этого высокого, статного парня: «Конечно, ведь контора может все, и поработать для этого стоит». Из переданной официантом записки явствовало, что за соседним столиком именно тот парень, который нужен ему сегодня.

— Спасибо, Валера, и за чай тоже, побегу! Мне нужно готовиться! С философией эпохи Ренессанса проблемы. — Тома поднялась из-за стола и протянула рецепт Уманову.

— Да, согласен, философия эпохи Возрождения представляет собой достаточно пеструю картину, набор разнообразных философских школ, часто несовместимых друг с другом, понимаю! А давай помогу разобраться! — Валера взял рецепт, не читая, положил в карман стильного пиджака.

— Хорошо, приходи сегодня к нам вечером, я испеку пирог с брусникой и послушаю с удовольствием, что именно эта философия не является чем-то целым, хотя и объединена многими общими идеями! — Тамара сказала это просто, с улыбкой, отчего Уманову очень захотелось побыть с девушкой наедине. Он, было, собрался идти за ней, но вспомнил о необходимости дождаться сотрудника КГБ и затоптался посредине зала, посматривая в витражное окно, расписываемое морозными узорами. Тома красиво уложила бабушкину шаль на голове, махнула на прощание рукой и скрылась за дверью, впустив в кафе клубы студеного воздуха. Валерий вернулся на место и тотчас к нему подсел единственный посетитель, заказав плитку шоколада.

— Здравствуйте! Меня зовут Станислав Иванович. Я начальник Игоря. Он на задании на севере области. Нас интересует круг профессора Варенцова среди студентов и аспирантов. Его любимцы, так сказать! Все, кто пишет или разрабатывает темы крестьянских бунтов в период становления советской власти. Срок две недели. Встречаемся здесь в это же время. — Куркин это произнес обычным тоном, словно речь шла о стаде баранов, которых надо пересчитать и направить в другой колхоз.

— Хорошо, я вас понял. Но мне бы хотелось удостовериться, что вы имеете дело с тем, кого хотел бы видеть некто Игорь!

— Молодец, одобряю, «Спортсмен».

«Точно», — пронеслось в мыслях. Именно этот псевдоним взял себе Уманов, подписывая расписку о сотрудничестве с КГБ.

— А как мне передать о выполненном задании?!

— Лично Игорю, у нас только так! До свидания, с девушками разборчивее, не до них сейчас, а вашей девушке шоколадка от конторы! Не красавица, но и не дурна, хотя по мне, так просто овца! — Валеру передернуло от тона начальника, но он промолчал и пожал протянутую руку.

Глава 15

Гудок тепловоза за окном слился с трелью дверного замка. Тамара прикрыла форточку, задвинула под кровать подкладное бабушкино судно, только что тщательно вымытое, и бросилась открывать дверь. Отряхиваясь от снега, на пороге стоял Валера Уманов.

— Привет! Снегопад такой, что все троллейбусы стоят. Вот я пешком от самого центра, извини, без приглашения.

— Да что ты, заходи, чаем напою с вареньем. Ой, поворачивайся, вся спина белая! — Тома схватила с полки щетку и, едва касаясь, провела по широким плечам.

— Тряпку давай, а то тут лужа будет через минуту.

— Проходи на кухню, и поставь, пожалуйста, чайник! Я сама подотру!

— Да, вот еще, лекарство, как ты просила. — Валера протянул девушке коробку с надписью на английском языке: «Герцлия Медикал Центр».

Тома перевела вслух, захлопала в ладони и неожиданно чмокнула друга в щеку, едва дотянувшись на цыпочках:

— Ты наш спаситель и добрый волшебник, по такому случаю мы выпьем по бокалу шампанского!

— Кто-то пришел? — Донесся из комнаты слабый голос.

— Да Валера, с юрфака. Я тебе о нем рассказывала! — Тамара пропустила гостя на кухню. — Одну минуту подожди, сделаю укол бабушке и вернусь, хорошо?

Уманов кивнул, наклонившись в проеме двери, сделал шаг, и тотчас опустился на табурет перед развернутой общей тетрадью на столе. Перед глазами побежали строки угловатого, явно не девичьего почерка: «Сегодня, восстанавливая истинную картину своего недавнего прошлого, мы пытаемся прояснить наряду с другими тайнами истоки и механизмы массовых репрессий. Откуда они проистекли? Только ли в своеволии, бесконтрольности деяний или даже патологии Сталина? Разобраться в их глубинных корнях, не преуменьшая личной ответственности тех, кто управлял государственной „гильотиной“, — обязанность ученого. При проведении объективного исторического анализа мы должны учитывать и такой объективный стимулятор неоправданного насилия, насаждения всеобщего страха, каким является бюрократия карательных органов, как потребность раздутого штата НКВД находить себе работу, доказывая свою общественную полезность. Учитывая расстояние от центра и бездорожье Сибири, то отсутствие элементарного партийного контроля и явилось первопричиной злоупотреблениям служебным положением…»

— Бабулечка, поспи, а я гостя чаем напою! — Донеслось из комнаты, и Валера мгновенно закрыл тетрадь, поднимаясь к плите.

В дверях появилась Тамара с бутылкой шампанского:

— Ты такой большой в нашей избушке, прямо исполин из доброй сказки, а еще волшебник! Фужеры справа, только головой шкаф не снеси! — Засмеялась девушка и прошмыгнула под рукой гостя. Шипела яичница на сале, гудел чайник, а из настенного динамика песня ансамбля «Самоцветы» «Строим БАМ». Было уютно в этом милом, старом доме, оттого и хорошо на душе Уманова, если бы не свербящая мысль: «Чья это тетрадь на столе? Ведь там явная антисоветчина! Неужели рукопись Варнецова?!» Мысль показалась правдоподобной и страшной впоследствии для Тамары, которая стала для парня больше чем студентка с исторического факультета. «Да, надо бы сравнить почерк, но как?»

Хозяйка, слегка опьянев от бокала вина, весело болтала, отчего была совсем милой девушкой, так не похожей на сторонника западной пропаганды.

Новое лекарство принесло и новые ощущения, боль стихла, а на потолке, словно на большом экране, побежали кадры далекого прошлого.

По улице бегал сам комендант Малышкин и созывал народ на сход, что обычно проходил на поляне возле почты. К 12 часам народ собрался. У сколоченного помоста вместо нынешних трибун стоял связанный ординарец Долгих, рядом — Гриня Усков, а на деревянных настилах помоста — главный начальник из краевого НКВД товарищ Долгих. Он и крикнул:

— Никому не позволю топтать советскую власть, даже своему товарищу по оружию!

При этом с силой тычет нагайкой в склоненную кудлатую башку ординарца так, что кровь выступила на кудрях бедного парня:

— Он встал на путь бандитизма и предательства, позоря советскую власть!

— Семен Иннокентьевич, я же приказ исполнял! — Завопил парень, но Долгих не дал ему договорить, выхватил наган и «бац, бац», только мозги разлетелись, словно студень, от тех выстрелов! Народ отпрянул, бабы заголосили, да бежать по домам. А вечером тятя маме рассказывал, что Долгих достал из-за пазухи бумагу и зачитал, мол, бдительным гражданином Усковым изловлен вор и лихоимец, который внедрился классовым врагом в органы по рекомендации нынешнего коменданта Малышки-на, за что тот отстраняется от должности и будет представлен к увольнению из органов, а комендантом села назначается Григорий Усков. Картинка съехала к стене, а потом растаяла. Старушка прислушалась. На кухне весело делились новостями и смеялись.

Екатерина Ивановна с трудом поднялась с постели, прошла по стенке, едва добравшись до ванной, сунула голову под кран с горячей водой, а потом, содрав ночную рубашку, направила на сухонькое, старческое тело душевой шланг. Слегка омывшись, она встала на корточки и поползла назад в комнату, оставляя за собой водяной след. Сил взобраться на кровать уже не было, и старушка, стянув ватное одеяло на себя, легла на прикроватный коврик, закрыв глаза. Обрывки воспоминаний смазанными картинами детства и студенческих лет пронеслись в голове, потом резкая боль сковала тело, и старушка погрузилась в черноту. Очнулась она от крика внучки:

— Валера, сама там подотру! «Скорую», срочно!

Екатерина Ивановна жестом попросила Тому наклониться поближе и тихо прошептала:

— Не надо «скорую». Хочу умереть дома. Деньги на похороны в паспорте. Милая моя, я тебе не успела рассказать, под матрасом рукопись очень хорошего человека, мы выросли вместе в Парбиге, любили друг друга в молодости, но не судьба! — Улыбка пробежала по морщинкам щек, глаза резко открылись, сделались небесно-синими и начали медленно затухать.

— Нет! — Закричала девушка и прижала к себе легкое, бездыханное тело. Рядом, опустив голову, стоял Уманов.

Глава 16

За поминальным столом в железнодорожной столовой народу было немного, несколько пенсионеров-учителей, с которыми проработала Екатерина Ивановна в одной школе ровно четверть века, три старушки соседки, да Уманов с Тамарой, которая от горя не слышала речей. Перед глазами стояли мерзлая яма, в которую пьяные могильщики чуть было не уронили гроб; черная ворона, косившая глазом с красной звездочки железного памятника; мокрый снег, хлопьями оседающий на погост. Валера пододвинул стопку водки и попросил выпить. Тамара глотнула, горечь обдала горло, и слезы покатились из глаз.

— А ты поплачь, милая, поплачь! — Седенькая бабуля нежно погладила девушку по голове. — За нее не думай, бабушка твоя хороший человек, потому в третий день по писанию Господь примет свою рабу Божью Екатерину! Да и в церковь завтра сходи, свечку поставить надо за упокой души! — Соседка перекрестилась и замолчала. Старик напротив, махнув залпом стопку водки, громко возразил:

— Ни к чему это, молодежь к богу не повернуть теперь. Они коммунисты и комсомольцы навсегда!

— Время покажет, оно всё расставит на свои места, может, и не при нашей с вами жизни, но безбожие хуже, чем вера в «Моральный кодекс строителя коммунизма!» — Тома резко встала и пошла на выход, в конце стола она обернулась, склонила голову и произнесла:

— Благодарю соседей, бабушкиных друзей за то, что проводили в последний путь, извините! — Валера вскочил и бросился за девушкой. До дома они шли по железнодорожным путям молча. Каждый думал о своем.

— Зайдешь? — Тома подняла свои удивительные глаза. Валера отвел взгляд, потоптался и промолчал. Он хотел остаться с ней, возможно, и навсегда, но останавливало его всегда чёткое понимание того, что Сможенкова другая, отличная от других однокурсниц, которые просто хотят замуж.

— Поздно уже! — Уманов снял перчатку и протянул руку.

— Спасибо тебе! Ты настоящий друг, да и одна хочу побыть. — Девушка пожала сухую, жесткую ладонь. — До завтра, может, в церковь вместе сходим?

— Хорошо, завтра в 10.00 у тебя, а потом ко мне, мама накормит воскресными блинами.

Ноги сами привели Уманова в ресторан. Душа саднила от непонятных чувств к девушке, неготовностью к очередному экзамену из-за происходящего во все эти три дня. Всю организацию похорон пришлось взять на себя. На курсе эта стерва Эйснер, как староста, отказалась помогать со словами: «И ты доиграешься с этой антисоветчицей!»

Придя домой, Тома взяла со стола рукопись, которую обнаружила случайно, перестилая постельное белье на кровати Екатерины Ивановны ровно за день до её кончины, но, так и не успев прочитать, потому что пришел Валерий. Девушка устроилась поудобнее с ногами на диване, открыла тетрадь, из которой выпала фотография. Подняв её с пола, Тома обмерла. С фотографии на неё смотрели молодая девушка с веткой сирени и чубастый парень в белом костюме. Она развернула фото, на обратной стороне надпись: «Ветка сирени упала на грудь, милая Катя, меня не забудь». И подпись: студент Варенцов.

Часть вторая Восставшие

Глава 1

За столом, покрытым зеленым сукном, в клубах сиреневого табачного дыма сидел партийный актив деревни Крыловка. Новый пятистенок с крытым двором, в котором располагались конюшня сельского совета и склад с мукой, охранялся часовыми. Казарма караульного взвода Сиблага, длинный барак в одну большую комнату с двухъярусными нарами до низкого бревенчатого потолка, располагалась в доме напротив, утопающем в крапиве и лопухах. По пыльной улице тащилась скрипучая телега. Склонив почти до земли голову, лошадь, храпя, тянула воз, загруженный осинником. Стройная баба в фуфайке яростно нахлестывала взмокшую холку потной клячи.

Долгих распахнул окно и заорал:

— Сука, государственно коня хочешь на котлеты пустить?

— Пошел ты на хер! — Не оборачиваясь, крикнула возница и еще сильнее жогнула кобылу.

— Малышкин! — По команде начальника из-за стола поднялся пожилой мужик, привычным жестом военного поправляя ремень. Разбитая верхняя губа поднимала чернявый ус к кончику длинного носа, отчего лицо улыбалось, но в глазах застыл животный страх, поэтому оно напоминало маску.

— Вон ту бабу видишь? После работы сюда её! И еще, бурьян у казармы вырубить, и навести порядок на складе, весы на поверку в Томск!

— А как же мерить-то? — Приподнялся со стула лысый маленький мужик в косоворотке.

— На глаз Малышкин выдаст! Не подохнут за месяц! Бумагу получишь по форме, чтобы немедля проверили эти чертовы весы на томском заводе, что за Аптекарским мостом. Знаешь где?

— Так точно!

— Завтра и выезжай!

— Есть! — Завскладом сел на табурет, набивая самосадом «козью ногу».

«План это сучье племя едва выполняет, а кормят классового врага по больничным нормам!» — Оперуполномоченный Сиблага Долгих постоял, раскачиваясь в хромочах, надраенных ординарцем до зеркального блеска, а потом, приняв решение, дал команду:

— Все! Слушайте приказ! Караулу охранять не только склад с мукой, но и все тропы к лесу. Ягоды, грибы, дичь — народное достояние! В лес не больше двух пар в воскресенье по спецпропускам. Берданки изъять, выдавать из оружейки казармы под запись, не умеют расписываться, пусть ставят крест. Иначе я, Малышкин, на тебе крест поставлю. Запомните, бездельники, я сюда прибыл для наведения порядка! В Нарыме его навел железной рукой чекиста и рабочего человека. — Схватив с подоконника подкову, Долгих под одобрительные возгласы разогнул толстый железный овал в линейку. — На сегодня все, за работу, товарищи коммунисты, а ты, Малышкин, вели баню истопить и распоряжение мое исполнить по той бабе с осинником. Немедля, бля!

В тесную баню по-черному, окунувшись в бочке с дождевой водой, по одному с хохотом заскакивали пьяные партийные активисты. Там, привязанная к лавке, в полуобморочном состоянии от угара и насилия, была распластана недавняя возница. Согнувшись от своего огромного роста, покрытый волосами на спине и груди, с выпученными от жара глазами, храпел Долгих. «На хер, говоришь?! Так получи!»

Глава 2

Вечерело. Обессиленные от жары и работы селяне, где толпой, а где и в одиночку брели по пыльной дороге к деревне. Прибывшие спецпереселенцы падали у дымящихся костров возле шалашей, протянувшихся вдоль опушки леса до самого лога, за которым каждый день старики и подростки рыли могилы для родственников. Сегодня их было две. Старик Усков подал в сырую яму черенок лопаты, уцепившись за неё, на поверхность шустро выбрался из ямы 14-летний подросток. Присели на необструганный крест из молодого осинника и долго молчали. Дед с хмурым видом потягивал самокрутку, а внук лапником еловых ветвей отгонял рой мошкары и комаров.

— Ну, чего, страшно под землей-то? — Усков обнял с улыбкой пацана.

— Нет, здесь, на земле, страшно. Мамка давеча говорила, что дядю Фрола и тетю Зою, что ехали к нам бабушку навестить из самого Томска, убили разбойники в тайге. — Лицо мальчика было серьезным, и походил он на худого, невзрачного мужичка в старой нательной рубахе не по росту.

— Неправда! — Дед с треском начал раскуривать ядреный табак.

— А кто тогда? — Не унимался внук, заглядывая в стариковские глаза, слезящиеся то ли от дыма, то ли от горя.

— Много будешь знать, скоро состаришься, как я!

— О чем тары-растабары развели, родственники? — Из-за отсыпанного холма земли показался Григорий Усков, красивый, чернобровый сорокалетний мужик. Под мокрой, просоленной рубахой играли стальные мышцы кузнеца.

— О сестре твоей, ноне покойнице Зое и муже её убиенном, об чем еще! Царствие небесное им! — Старик встал и перекрестился на заходящее за тайгу солнце. Григорий надвинул дырявый картуз на самые брови сына:

— Иван, омшаника вон там набери, дымокур сварганим, а то гнус сожрал донельзя! — И как только малой побежал к болоту между свежими холмами могил, тихо проговорил:

— Батя, я Фроську Горлову попросил перевести жесты того глухонемого, она кумекает по-ихнему. Так вот, его сослали из Тунгусово к нам за то, что на жене опера их деревни опознал кофту убитой своей матери, когда она по грибы в тайгу ходила. В общем, я напоил глухонемого, у него язык развязался, вот он через Фросю и накидал мне пальцами, что бойцы из отряда конвойного НКВД отбирали вещи и скарб там разный у приезжающих родственников спецпереселенцев и торговцев с города. Людей этих потом пускали в расход! Закон тайга, а медведь прокурор! Ну, хорошим шмутьем делились между своими, а барахло сдавали в сельпо для распределения среди нашего брата!

— Свят, свят! — Дед с ужасом в глазах смотрел на сына, осеняя себя крестным знамением.

— Похоже, с приездом к нам этого инспектора, Долгих, кажется, у нас тоже начинается! Вот потому и в тайгу запретили ходить, чтобы свидетелей поменьше. Голод людей сил лишает, они норм не выполняют и пайку оттого режут, а охотиться или по грибы не пущают, чтобы грабить! Мать их в дышло!

— Ты че удумал? — Старик, зная силу и крутой норов старшего сына, схватил его за руки. — О детях подумай!

— Подумал, отец! — Усков потрепал отца по седой голове и поднялся навстречу своему старшему сыну, спешившему к ним с большой охапкой мха.

— Я их, тятя, на живца, сучар, ловить буду, теперь за Зою и свояка Фрола и судить по законам советской власти прилюдно, а не топором по темечку… Не бойся за меня!

На следующий день старик Усков, готовясь к покосу, отбивал литовки. Пробовал большим пальцем лезвие косы, прищуренным глазом смотрел на острый конец и снова продолжал точить, одной рукой придерживая за пятак литовки, а другой проходить с обеих сторон по поблескивающему металлу под наждаком. Выйдя в огород, дед размашисто сделал несколько прокосов у погреба и остался доволен. Заросли осота вместе с лопухами от одного взмаха легли ровными рядами, оставляя брешь для проветривания у приоткрытой крышки большого подземного хранилища картофеля и овощей на долгую сибирскую зиму. Из погреба донесся странный звук: «вжик-вжик!»

Усков прислушался, металлический звук повторился. Дед заспешил к погребу, поднял крышку и обомлел. Зажав ствол ружья между досками ограждения, сын умело орудовал напильником, превращая двуствольное ружье в обрез.

— Окаянный, на кой двустволку испохабил?!

Подняв голову, Григорий одарил отца белозубой улыбкой:

— Не кричи так, видишь, я по-тихому, а то пацаны враз по деревне разнесут наши с тобой военные тайны. На кой оно теперь, коль утку подстрелить нельзя! С приездом Долгих она птица теперь советская, а значит, неприкосновенная для тебя!

Дед с досадой опустил крышку, сел на скошенную траву и закурил: «Ружье жалко, ведь за него я отдал цыгану жеребенка. Когда это было, эх?!» — Затянувшись так, что цигарка вспыхнула, опалив и без того прокуренные усы, вздохнул. В памяти всплыли бескрайние поля Алтайского края с набирающей колос пшеницей. «Гришка больно горяч, неужели разбойничать теперь начнет, или того хуже, пристрелит этого городского начальника! Свят, свят!» — Старик перекрестился, затоптал самокрутку и, открыв крышку, выматерил сына. На что услышал в ответ из утробы погреба:

— Не лайся, батя, ведь лоб крестишь перед иконами! Обрез для самообороны, ладно в штанах прячется! Да и попомни мои слова, Долгих скоро команду даст все ружья изъять, так что все равно без двустволки своей останешься!

— Деда, деда, там папку комендант Малышкин спрашивает! — В огород вбежал Иван.

На крыльце дома старуха поила из крынки коменданта квасом. Тот пил жадными глотками, а когда вернул опорожненный наполовину сосуд, стал виден на его лице приличный синяк.

— Доброго здравия, Степан Кузьмич! — Вежливо произнес Усков, не подавая вида, что фингал под глазом коменданта разглядел.

— И тебе не хворать! Гришка где? Почему в первую смену не вышел?! — Малышкин поглубже нахлобучил форменную фуражку.

— Животом мается, дрищет, спасу нет! Матрена вон кровохлебки настаивает, верно говорю, матушка?

— А то, как же, вмиг все пройдет, как только стаканчик, другой выпьет! — Засуетилась супруга, бросившись в сени за очередной склянкой.

— Ладно, пусть во вторую идет, или сам за него вкалывай, норму никто не отменял, а вот паек урезали, граждане переселенцы.

Комендант сбежал с крыльца и вышел через настежь распахнутые ворота на улицу.

После полудня Григорий уже был на деляне, где работал в бригаде вальщиков. На перекуре, скинув черные от пота рубахи, мужики, ополоснувшись водой из ржавого болотца, намазывали друг другу спины дегтем, верным спасителем от гнуса. Усков тихо сказал напарнику:

— Матвей, сегодня после работы выдвинемся от моста на обласке. Спустимся вниз по речке, потом через просеку к посту НКВД, поглядим, как ряженые в начальники бандюги, в рот им дышло, очередную партию переселенцев шмонать будут! — И громко крикнул так, что услышали остальные мужики, располагающиеся на пихтовом валежнике у костра: — Слыхали, наш деревенский комендант побит за усердие самим большим начальником, аж из самого Новосибирска?!

Изможденные, бородатые мужики потягивали, молча, чаек из разнотравья и помалкивали. Каждый думал о своем, лишь Матвей гаркнул:

— Поделом ему, суке продажной!

Тальник в сплетении густых зеленых ветвей спускался к воде, почти касаясь болотной ряски, тянувшейся вдоль пологого, глинистого берега. Коричневая речушка темнела глубокими омутами и змеилась в тайге, находя себе дорогу на север к большому холодному, зажатому вековым кедрачом. Через кедрач шла песчаная дорога, упирающаяся в глиняные яры, за которым начиналось редколесье и болота до самого отстраиваемого переселенцами Бакчара. Дорога через болота представляла собой оканавленную полосу торфа с настилкой мелкого осинника, которым зарастало старое болото. Сгущались сумерки. Григорий и его помощник без труда спустились вниз по течению в небольшой выдолбленной из большого кедра лодки — обласе и затаились в засаде, недалеко от дороги.

«Сколько человеческих костей было в этих дорогах, не знает никто». — Усков вздохнул и протянул Матвею бычок самокрутки. Напарник замотал головой и показал в сторону яра, на пологой вершине которого взметнулось облако одуванчиков. Старый охотник знал, что так неосторожно передвигаются только человек или медведь, поэтому он слегка надавил на крепкое плечо Григория, чтобы тот нагнулся и затих в траве. Действительно, вскоре показались два всадника. Они спешились, набрасывая путы на передние ноги лошадей. Солнце скатилось ближе к черной тайге, стало легче дышать, но докучала мошкара, нестерпимо хотелось курить… Григорий весь ушел в слух, пытаясь разобрать, о чем говорят всадники. Ветерок доносил обрывки фраз:

— Часы заберу я… Прошлый раз ты вон… Скоро уже… Они уже вышли из болота, вот, гляди, дай бинокль, кажись, идут!

Издалека доносились хруст веток, человеческий говор и детский плач. Вскоре из леса показался навьюченный бык, за ним шла семья переселенцев. На плечах коренастого мужика сидел мальчуган лет пяти, замотанный в тряпье, сзади, поддерживая старуху, шла молодая женщина с котомкой на плечах.

— Пора, ты к людям, а я наверх! — Скомандовал Григорий и бросился из кустов под яр, прижавшись к глиняной стене, в его руке был взведенный обрез. По тропинке с яра сбегал парень с наганом, нахлобучив по самые глаза папаху, его лицо прикрывала бабья косынка. Как только он поравнялся с Усковым, тотчас оступился о протянутую ногу, споткнулся и получил прикладом по голове. Косынка с лица слетела, и Григорий узнал в парне ординарца Долгих. «Вот сука чекистская, но я прав, сто раз прав оказался!» Мысль оборвал окрик: «Засада, уходим!» Вскоре ржание лошадей перемешалось с хлопками выстрелов из винтовки. Единственный конвоир обоза из пяти семей спецпереселенцев нервно передергивал затвор и, крутя испуганно головой по сторонам, палил в белый свет, как в копейку.

Глава 3

Дом Степана Малышкина был обычным рубленным из лиственницы пятистенком с сенями и крытым дощатым двором с той лишь разницей, что его стены украшали окна в резных наличниках и окрашенных ставнях. Сегодня они были закрыты и блестели свежей синей краской в каплях недавнего дождя. Из ворот дома вышла с коромыслом статная баба.

— Доброго здравия, хозяин дома?! — Окликнул её Усков сдержанным голосом.

— И тебе не хворать! Куды он денется, ирод окаянный! Пьет уже пятый день, не просыхая, как должности лишился за тех бандюгов, которыми командовал убиенный ординарец этого начальника из Новосибирска!

— Так я зайду в избу?

— Заходь, Гриня, коль тепереча ты начальник! — Марья оправила платок, бросив синь глаз на любовника. Родичи сосватали её за вдового Малышкина, так уж судьба распорядилась, что не жена она первому парню деревни Григорию Ускову, а лишь замужняя баба для тайных утех на сеновале… Начальство отнюдь не голодало, потому с Малышкиным сытно, а с Усковым сладко. Чем бездетной не счастье! Григорий потоптался на месте, и уже стукнув о ворота кованым обручем, бросил женщине:

— Слышь, Маша, в комендатуру прибыл баркас с рыбой и икрой для продажи в магазине комсоставу. Там это еще, черные романовские полушубки по 40 рублей! Я распорядился для тебя, чтобы выдали бесплатно! Собака на привязи?!

— Он её вчера пристрелил, а потом сам застрелиться хотел, но сосед ружье отобрал и в лес ушел к деду на пасеку. Ты же знаешь Тимоху, наверняка ружьишко на медовуху там и променял. За полушубок спасибо… На голом теле когда смотреть его будешь?! — Мария повернулась и пошла к колодцу, заливаясь смехом.

В горнице было сумрачно. Лишь через щели ставен сочился багряный лучик вечернего солнца. Малышкин лежал одетый поперек кровати с зажатой в руке початой бутылкой «Московской». На полу валялась заблеванная наволочка, рядом вспоротая перьевая подушка, кухонный нож, да стояла дюжина опорожненных бутылок, тут же — кусок вяленого мяса, облепленного мухами. Усков сел на сундук и окинул взором комнату. Здесь он был впервые. Обычный крестьянский дом с огромной русской печью, полатями и самодельной мебелью, среди которой новый буфет с посудой и портретом вождя из газетной вырезки на стекле выглядел барской роскошью. «Да, не густо тут у бывшего коменданта, да и по углам пусто, как у нас». Григорий закурил, размышляя: «Три года ты в комендантах, гражданин Малышкин, и вот бесславный конец, а все потому, что свято поверил ему!» — Усков перевел взгляд на улыбающегося Сталина и громко произнес:

— А нет, Степа, надо себе и только себе верить! Давай вставай, нового коменданта угощай! — Затушив окурок об стекло буфета, за которым поблескивал глаз отца народов, Григорий начал трясти за грудки всхрапывающего хозяина дома.

— Поди за мной! — Степан вышел, шатаясь, во двор, сорвал с себя рубаху и попросил облить водой, которая стояла в ведрах на крыльце. Григорий одним взмахом опрокинул студеную воду на крепкую широкую спину на большую голову с крупными залысинами, склоненную к новым яловым сапогам.

Вечеряли за столом при открытых ставнях с традиционной закуской из грибков да картошкой с тушенкой из комендантских запасов, запивая брагой. Всю водку Малышкин выпил до этого. Марья ушла по велению мужа топить баню.

— Слышишь, на меня зла не держи. Я ведь знал, что все это рук Долгих. Он зверь, а не человек, но что он ординарца хлопнет прилюдно, да по тебе пройдется, истинный крест, не знал! — Григорий плеснул в граненые стаканы браги. — Ядрёная она у тебя. Ну, будем, за лучшее впереди!

Малышкин, набычившись, уперся кулаками в стол, начал проговаривать каждое слово. Сначала Ускову даже показалось, что Степан Кузьмич говорит, словно хочет закрепить в своей памяти картины из ненавистного для него прошлого:

— В конце июня прибыл долгожданный пароход «Мельник», только не с продовольствием, а с тремя сорокасаженными баржами на буксире, полными спецпереселенцев. Весь народ был из Омской области. Плыли они сначала по Иртышу, потом по Оби и Васюгану целый месяц. Преобладали женщины, старики, подростки и дети. Их мужики были приговорены от десяти до двадцати пяти лет! — Хозяин дома, опрокинув в себя очередной стакана браги, снова заговорил, и Григорий понял, что в словах Степана нет даже намека на покаяние:

— Мы радовались приходу парохода, так как это нас спасало от голода! Это кулацкое отродье, как известно, люди хитрые и вдобавок жадные. Они имели способность на всякие махинации, враги народа одним словом! При выселении они сумели захватить с собой немало продуктов, муки, сухарей и крупы свыше разрешенных норм питания на каждого едока. За счет этих излишков мы избавились от проклятого голода. В этой экспроприации я преуспел! — Хозяин дома усмехнулся и снова выпил: — За что был и назначен комендантом. Это уже опосля, в 1930-м году, ссыльный доктор проклятый, видимо, отомстил; укол жене и дочурке поставил; они враз и померли! Я его спьяну потом удавил на хрен, понимаешь?!

Бычья голова повернулась в сторону Ускова. В красных глазах стояла злость нелюдя, оборотня. Жирные волосы прилипли к мокрой залысине, а сам Малышкин был настолько противен, что Григория охватило чувство омерзения. Ему хотелось грохнуть сальную рожу в миску с грибами и уйти, но останавливала мысль о том, как сволочь напротив увела от него любимую девушку! Григорий ждал продолжения рассказа… Неожиданно у Степана полились горькие слезы, и он заплакал, рухнув на стол, а потом, захлебываясь брагой и соплями, просто завыл:

— Мне в районе было приказано разместить таких, как ты, с таким расчетом, чтобы в один будущий поселок разместить приблизительно сто семей, желательно, чтобы земляки были. Ну, это к тому, чтобы не враждовали, и по-соседски, так сказать, соответственно и план гнали. Нужно было определить пригодную для разработки под посев землю. Наша комендатура должна была разбить участки для 30-ти тысяч семей в радиусе 300 километров. Вот так я и оказался по приказанию партии в Парбиге, тут и Марью встретил. Как видишь, сошлись, хотя она меня и не любила никогда, но голод сильнее, чем любовь! Отоварку для начальства почувствовал уже?! Вот, то и оно, сытный хлеб всему голова, а не шуры-муры там под подолом.

Малышкин протянул стакан в сторону гостя.

— И что потом?

Усков налил и себе из опустевшей четверти. Не чокаясь, выпил и захрустел капустой. Степан вытер рукавом глаза, кинул в рот кусок сала и, медленно прожевывая, начал спокойно, почти тихо рассказывать:

— А потом сюда пришла первая баржа. На берег сошло мужиков десять или девять; походили, осмотрели местность; возвратились на баржу и категорически отказались выгружаться. Орут, ****ь, мол, одни болота и пригодной земли тут нет. Народец на барже и зароптал! Нас из начальствующего состава всего трое: со мной боец безусый с винтарем да землеустроитель из района. Супротив нас, понимаешь, человек пятьдесят здоровых мужиков, да их отцы, да сваты, тоже, я тебе доложу, еще те старички бородатые, сытое и здоровое кулачье одним словом! Я повторил команду выгружаться, они ни с места. Дали гудки, тоже не помогает. Пошел на баржу, спрашиваю: «В чем дело, почему не выгружаетесь?» Орут, суки: «Нам все равно, чем от голода мучиться, лучше сразу умереть. Нас привезли сюда на медленную смерть, проедим то, что есть с собою, и подохнем, как мухи. Так лучше потопите всех сразу. Мы заодно и вас потащим с собою, будем подыхать, так вместе».

Малышкин, повернувшись к кровати, достал из-под матраса бутылку водки и начал разливать по стаканам:

— Чего оставалось делать? Понял тогда я, что люди говорят совсем серьезно, нужен какой-либо выход. Пробовал пригрозить тем, что повезу назад в комендатуру, а это их только обрадовало. Тогда я предложил разбить их по группам и расселить на разных участках по десять семей. Дал распоряжение выделить двенадцать старших и чтобы они пришли на буксир со списками своего «десятка». Капитана предупредил, чтобы по моему сигналу быстро отцеплял баржу, выходил на середину реки и стал на якорь.

Степан выпил и начал шарить по столу в поисках кисета. Вошла Мария, настежь распахнув дверь в сени:

— Надымили, хоть топор вешай. Ты что, у нас теперь жить будешь, гражданин начальник? — Увернувшись от руки супруга, который хотел хлопнуть по выпяченной заднице, вышла в сени, гремя ведрами.

— Вот стерва! А ты, правда, того, жениться на ней хотел? — Едва удержавшись на табурете, спросил пьяный Малышкин.

— Хотел да перехотел, валяй дальше и не усни тут, а то точно на сеновал позову твою благоверную! — Усков махнул стакан браги и начал обгладывать селедку.

В воспаленном мозгу Степана вставали одна за другой картинки того самого дня, который он считал последним в своей жизни, потому и не слышал непозволительной дерзости Ускова. В другой раз он бы без промедления всадил ему нож в шею за такие слова о жене. После доктора, которого он задавил собственными руками, смертного греха для внука попа, воспитанного в церковном послушании, больше не существовало.

— Так вот! Через полчаса эти двенадцать перелезли на буксир. Принял их в носовом кубрике, так, кажется, называется у речников. Караульный незаметно встал снаружи в дверях, а я начал переписывать фамилии «делегатов». В это время тронулся буксир. «Парламентарии» вздрогнули, бросились к иллюминаторам и видят, что баржа отцеплена. Они оторопели, я за наган и по трапу к железной двери, открываю, а там уже затвор винтовки щелкает и картина маслом. Буксир развернулся и посреди реки становится на якорь. Ну, я мужикам внемлю, известное дело: «Довольно нервы трепать представителям законной власти. Пусть баржа остается с вашими бабами да стариками с малыми детками, а мы в комендатуру, там оформим на вас материалы за неповиновение власти, за срыв перевозки спецпереселенцев. Дело отправим в Томск, и будет судить вас уже пролетарский суд под высшую меру!» Сразу трое упали на колени и стали просить не губить их ради детей, все как один стали просить разрешения разгрузиться. Я дал полтора часа на разгрузку, трех оставил на буксире заложниками, а других переправил на лодках организовывать разгрузку баржи.

— Ясно! Молодец, как у вас там, товарищ Малышкин? — Усков похлопал хозяина по плечу. — Все это и без тебя знаю, раз пять эту историю от нашего брата слышал. Только ты мне не товарищ и завтра все по форме, как полагается, дела-то передай в конторе, и не забудь список своих людей-доносчиков, которых ты прикормил с партийных харчей.

— А вот тебе! — Малышкин поднялся, выкинув вперед кукиш. — Я еще в органах, приказ не пришел об увольнении, а может, и в тайге затеряется по дороге, вот тогда я с тобой про товарищей и погутарю!

Хлестким ударом Григорий сбил хозяина с ног и вышел в сени, где обхватил испуганное лицо Марии руками и страстно поцеловал чуть приоткрытые губы, пахнувшие черемухой.

Глава 4

Погожее теплое утро радовало. Свежо после ночного дождя; в воздухе витали запахи полевых цветов; наливался дикий ранет и жужжали пчелы. Тимофей умело ворошил скошенную траву, поворачивая ровный слой шуршащей зелени клевера и люцерны на другую сторону.

«Через день уже можно будет и грести, ежели Господь даст».

Парень перекрестился и задрал голову к небу, сощурившись под яркими лучами солнца.

— Иди, перекурим! — Окликнул его крепкий старик в лаптях, одетый в холщовую рубаху поверх суконных штанов в разноцветных лоскутах заплат. Усевшись на крыльцо рубленного в лапу небольшого дома большой колхозной пасеки, мужики задымили самосадом.

— Так это я насчет ружья, — дед с хитрым прищуром посмотрел на скуластое, худое лицо рядом сидящего парня. — Даю пятерку и мед!

— Нет, Кузьмич, оружие ноне запрещено, соответственно незаконно его хранение, давай треху сверху, чтобы я помалкивал!

— А не боишься, что я доложу новому коменданту о том, что ружье спер Тимоха, который за это преступление решил за государственный счет прокатиться в Нарым?

— Да не сделаешь ты этого, а знаешь, почему?

— Ну? — По треску табака Тимофей понял, что дед затянулся крепко.

— Тятя говорил, что ты беглый колчаковский офицер, у него фото есть!

Платон Кузьмич медленно поднялся с крыльца, молча вошел в избу, оставив гостя, закрутившего соломенной, нечесаной башкой, в полном недоумении: «Чего это меня понесло! Старик, видать, добрый, веселый! А вот, как пальнет из офицерского нагана прямо из окна, и отыгрался на балалайке любимец девок, Тимофей Кольцов!» От страха выступил пот, и ноги сделались свинцовыми.

— Тимоха, блин! На кой грабли поверх зубьями в траве бросил?! — На поляне стоял комендант, почесывая ушибленное плечо. — Кузьмич где?!

Парень вскочил, обрадовался неизвестно чему, замахал руками в сторону дома. В проеме двери показался бородатый силуэт старика:

— Проходите, коли с миром, гражданин начальник!

— А это уж тебе виднее будет, Платон Кузьмич, войной или миром к вам пожаловал, ежели, конечно, про ружье мне поведаешь, которое тебе этот обалдуй притаранил.

Усков направился к крыльцу, врезав Тимохе подзатыльник.

— Кольцов, как сознательный гражданин, вот решил с сеном помочь, заметьте колхозным, добровольно, так сказать, но никакого ружья не видел, об чем речь?!

Старик с достоинством погладил бороду, но протянутую комендантом руку пожал.

— Тимоха, ты чего светишься, как надраенный на Пасху самовар?! Мигом тащи ружьё, коммерсант хренов! — Зная повадки парня поторговаться, Усков поднялся в дом. — А мы с Кузьмичем потолкуем!

В избе было прохладно. Григорий сел за дощатый стол и огляделся. Здесь тоже нищета, хотя вроде бы дед и при колхозной пасеке. Значит, не вор, и держится с достоинством. Старик принес глиняный горшок медовухи и чашку малины:

— Чем богаты, как говорится! Угощайтесь, гражданин начальник!

— Ну, что ты заладил! Начальник, да начальник, такой же мужик как ты!

Комендант снял форменную фуражку и, бросив взгляд на икону святой Богородицы в углу избушки, перекрестил лоб. Пасечник аккуратно разлил медовуху в стаканы.

— Вся власть от Бога, Григорий! — Платон Кузьмич поднял стакан и, приподняв локоть до уровня плеча, выпил.

Гость с недоумением посмотрел на демонстративный жест, который ему показался знакомым, но промолчал и поднял стакан:

— За советскую власть без коммунистов!

Теперь, в свою очередь, хозяин дома внимательно посмотрел на собеседника и кинул пару ягодок в рот, заросший курчавой с проседью бородой. И тут в голове Ускова отчетливо всплыла картина… Они с братом-погодком прячутся на печи в алтайской избе и подглядывают из-за занавески. Мать прислуживает гостям за столом. Все деревенские: соседи, простые женщины и их мужья. Выделяется среди них один, гладко выбритый, с пробором на подстриженной голове, говорит заумно, по-городскому и пьет самогонку по-другому, вскинув локоть до уровня плеча. Пацаны не знают, кто он, про себя прозвав барином, побаиваются. Но, когда он из кармана галифе достал банку леденцов и велел матери отдать гостинец на печку, перестали бояться. Гриня прямо так и спросил, просунув голову между занавесками: «Благодарствуем, конечно, а вы, господин хороший, кто нам будете?» На что захмелевший отец гаркнул: «Ишь, ****ь, забаловался! С разговором к старшим лезет, а ну?!» На что «барин» поднялся из-за стола, потрепал мальчугана по лысой головенке и с улыбкой сказал: «Смелый ты, малец, это хорошо, такие скоро будут нужны России! Кушайте на здоровье конфетки, племяши!»

Это потом уже Усков выведал у бабушки, что приезжий из Барнаула — бывший ротмистр, их родной дядя, и у адмирала служил. Бабка Фрося Колчака помнит, а вот кто такой адмирал, не ведает. Воспоминания детства прервал пасечник:

— Вижу, не столько ты за ружьем пожаловал, может, оставишь тогда, мое-то забрали. А как пасечнику без ружья, когда медведя нынче много…

Платон Кузьмич вопросительно посмотрел на коменданта, который умело крутил «козью ногу» из обрывка районной газеты «Красная заря».

— Ружье изыму по всей форме, чтоб Тимоха видел, а потом отдам! — Усков наклонился к старику. — Дела комендантские я принял. Долгих сегодня уезжает. Теперь под моим началом тридцать тысяч спецпереселенцев. Малышкин мне по секрету передал, что муки осталось на три месяца, а северного завоза до сих пор нет. Скоро бездорожье, и голод неминуем!

— И что собираешься предпринять? — Старик разлил по стаканам остатки медовухи. Дверь со скрипом отворилась, на пороге стоял с ружьем Тимоха.

Глава 5

Взбивая пыль, галопом на вороном жеребце летел по селу Тимофей Кольцов, назначенный новым комендантом то ли помощником, то ли ординарцем. На поляне у комендатуры он натянул один повод; конь захрапел, в напряжении повернул голову и встал на дыбы. Парень соскользнул с потной спины и во всю прыть рванул в сельсовет. Черный, как ночь, высокий в породистой холке жеребец тряхнул головой, направившись мимо окон конторы к водосточной бочке. В застиранных нарукавниках поверх гимнастерки со счетами под мышкой и кипой бумаг в руках бухгалтер сельпо стоял по стойке смирно перед комендантом. Усков расхаживал по кабинету. На повышенных тонах, едва сдерживая себя, он пытался добиться от главного счетовода истинной картины о запасах муки на складах Парбига и Крыловки.

— Там, на деляне, Николая Варенцова насмерть кедром прибило! — Ординарец переминался с ноги на ногу в дверях кабинета.

— К завтрашнему утру всю до грамма муку посчитать! — Усков саданул кулаком об стол. — Вперед!

Тимоха тотчас юркнул в коридор, подальше от разгневанного коменданта. На улице Григорий увидел пасущегося на поляне вороного жеребца:

— На нем прилетел, сокол?

Кольцов замотал соломенной головой:

— Дохтура конь. Резвый! Берите, а я до дому, маманя захворала.

— Бывай, кавалерия! Доктору коня верну и скажу, чтобы к вам зашел! — Григорий взял под уздцы. — Батька план выполняет?

— Да вы чего, гражданин комендант, когда у него живот к позвоночнику прирос! Я вас умоляю! Никто норму вытянуть не может! Разрешил бы хоть в лес по грибы старухам да детям малым!

— Обойди стариков по дворам, скажи, что комендант их ждет по этому вопросу вечером здесь, у конторы! Подсоби!

Тимофей сложил руки в ладони, в которые Григорий уперся носком хромового сапога, вскакивая на спину жеребца.

Кроны кедрача закрывали солнце. Легкий ветерок рябил воду у небольшого озерца, на песчаном берегу которого сидела молодая женщина, горестно раскачиваясь из стороны в сторону. Её взгляд остановился на черноусом красивом лице покойника, само тело которого было накрыто окровавленной простыней. Рядом стоял стриженный наголо мальчик лет пяти. Он переводил недоумевающий взгляд с матери на взрослых, явно не понимая, почему отец спит и не хочет просыпаться средь белого дня. Ветви громадного кедра хищнически торчали мохнатыми лапами из воды. Учетчик тихо на ухо объяснял суть трагедии сельскому врачу, который стоял рядом и внимательно слушал:

— Варенцов последнее время жаловался на грыжу, а тут они бригадой решили свалить эту махину, им как раз до дневного плана кубов пять не хватало. Ну, Варенцов, значит, вместе двумя вальщиками уперлись в ствол вон теми кольями как обычно, из березы они. Лесина пошла, и тут видимо опять живот схватило. Грыжа — это боль, мама не горюй! Он не удержал, парни врассыпную, силенки не те, кормежка сам знаешь, какая теперь!

— Петра ветвью, видать, прихватило и под комель занесло, ясно! — Доктор обернулся.

Усков привязал коня к сосенке, поочередно поздоровавшись с мужиками, потом подошел к парнишке, обняв Ванюшку Варенцова за плечи, снял фуражку.

— Клава, в контору зайди, продукты на поминки дам! — Окликнул Григорий жену покойного.

Солнце палило нещадно. Угрюмые, заросшие до самых бровей, лица бросали равнодушные взгляды на нового коменданта, который ходил между поваленных сосен, останавливаясь то у одной группы мужиков, то у другой, расположившихся на обед. Посредине поляны на кострище стоял огромный чугунный котел. Повар в засаленной, мокрой от пота рубахе раздавал постный суп из крапивы, мучной пыли и прошлогодней картошки с морковью и свеклой. Усков протянул чашку: «Плесни на два пальца!» На дно вылилась из неполного черпака мутная жижа с травой и пожухлыми овощами. Хлебнув пару ложек, комендант забрался на пень и обратился к рабочим:

— Работу закончить на два часа раньше, потом всем разрешаю в лес за ягодами и грибами. Вопрос по муке для ваших семей решу. Обещаю. Бригадиров жду завтра с утра в конторе, дело есть!

Народ одобрительно загалдел. Комендант спрыгнул в траву и направился к болотистому озерцу, где его поджидал Тимоха, горстями забрасывая в рот спелую черемуху с нависшей над водой ветви. Увидев между деревьями своего начальника, бросился к лодке, вытирая рукавом рубахи синие от ягоды губы. На воде было не так жарко. Она ласкала руку Ускову, опустившему ладонь за борт. Тимоха изо всех сил греб, налегая на весла. Посредине озера лодка встала. Ординарец начал торопливо рассказывать:

— В общем, так! Как вы велели, съездил я в Чумаковку. Путь не близкий, почти до Новосиба, а по прямой лесными дорогами в 80 верст все ближе. На постой остановился у брата вашего отца, гостинец передал, кроме шоколада. Вот! — Тимофей достал со дна лодки сверток, обернутый в чистую тряпицу и перевязанный сургучной веревкой. — Простите, гражданин начальник, не удержался, сожрал по дороге половину, а шоколад весь! — Тимоха упал перед комендантом на колени. — Григорий Иванович, истинный крест, отработаю, прости Христа ради!

— Ладно, проехали! Дальше докладывай, по твоей милости купаться не намерен, если лодку сейчас опрокинешь, хотя и жарко! — Усков содрал с себя черную от пота гимнастерку, обнажая поджарое сильное тело, едва удержав равновесие.

— Петр Дмитриевич, значит, просил на словах передать, что в течение нескольких дней восставшие стремительно захватили более двадцати сел, посёлков и хуторов, где разогнали сельсоветы и выбрали старшин. Укокошили тринадцать колхозных активистов и милиционеров, своих поначалу потеряли с десяток! Выступили они отрядами общей численностью в двести человек со стороны речек Сенчи и Оми под лозунгом, черт, забыл, а вот погоди! — Ординарец задрал рубаху, из штанов выпала затертая местная газетенка, в которой лежал листок с печатными буквами: «Долой коммунистов и колхозы, да здравствует свободная торговля!»

Усков поднял газету и начал жадно читать, проговаривая вслух каждое слово: «Вскоре после подавления мятежа председатель Чумаковского РИКа Бухарин сообщал, что в урманной и приурманной полосе района существует 24 самовольных посёлка на 746 дворов. Часть из них была основана десятью годами ранее беглыми крестьянами Колыванского района — участниками большого антисоветского восстания, жестоко подавленного в 1920 г., а в наши дни пополнилась „кулаками“, бежавшими из нарымской ссылки, что позволило совместить опыт и ненависть.

Однако советская власть, как самая справедливая и гуманная власть в мире…» — Григорий перестал читать и посмотрел за борт.

— Газету заберу, а то на самокрутки спустишь! Что еще дед велел передать? Подгреби, к берегу, сносит, видишь, какая речушка впадает!

Умело табаня левым и загребая правым веслом, Тимоха быстро развернул лодку, сделав пару мощных гребков, вернул её на место со словами:

— Еще деда быстро набрался вашего самогона, хвалил его и плакал, жалея, что мужиков порубила конная кавалерия под самой Чумаковкой, прибывшая на помощь чекистам, укрывшимся от разъяренной толпы в погребах, клубе и сельсовете. Остальных повязали и угнали в Новосибирск. А еще он сказал, что особо лют был здоровенный в кожане лысый начальник, лично повесил на осине пятерых.

— Знаю его, Долгих это. Помнишь, у нас тут Малышкину зубы выбил. Значит, подавили восстание?

— Похоже, да. — Тимофей опустил руки на острые колени и посмотрел за борт, где бурунчик от взмаха хвостом большой рыбины побежал к борту.

— Ладно, греби до дому. — И, словно угадав мысли ординарца, весело бросил: — Разрешаю тебе эту щуку вечером выловить хоть на живца, хоть бреднем! В контору только зайдем сейчас, рассчитаюсь с тобой, командировочный.

— Мудреное слово, но красивое! — Тимоха с силой упал на весла, и лодка быстро пошла к лесистому берегу.

Глава 6

Григорий лежал на кожаном диване в кабинете комендатуры, не раздевшись, лишь снял сапоги. В вечерних сумерках квадрат черной дыры открытого большого сейфа казался зловещим. Среди папок и документов, заваливших стол, Усков так и не нашел чистых бланков с печатью сельского совета для оформления пропусков. План коменданта был прост: разослать по селам проверенных людей, среди которых было много священников и бывших однополчан, для начала агитационной работы среди спецпереселенцев для подготовки восстания против действующей власти. Пропуска нужны были на случай проверки сотрудниками НКВД. Время поджимало, восстание надо было начинать до осенней распутицы или отказаться вовсе, памятуя доклад ординарца о событиях 1920-х годов на Колывани.

«Но ведь прошло более одиннадцати лет, да и голодомора не было. Сейчас голод и есть та мобилизующая сила, которая поставит под мои знамена не менее десяти тысяч мужиков из всего контингента спецпереселенцев. А это целая армия!»

Внутренний голос убеждал Григория в правоте своего решения. Он знал себя и понимал, что тот, второй, который рубил все сомнения, именно и есть Григорий Усков, смелый и решительный воин.

В глазах поплыли картинки недавней гражданской войны. У станицы Зарубинской их полк попал в окружение красных. Порубили всех. Он и три офицера, отбив тачанку, с боем вырвались из кольца, но раненый комполка Медведев был взят в плен. Тогда этой же ночью урядник Усков принял решение спасти командира, хотя другие отговаривали и предлагали податься за Дон немедля. А поручик Славский даже приказал Грине прекратить валять дурака и ложиться спать, чтобы через два часа сменить его в дозоре. Кожа дивана заскрипела, дыра сейфа стала растворяться в ночи, Усков повернулся к спинке, пропахшей потом и табаком. Закрыв глаза, он отчетливо помнил тогдашнее свое состояние. Оно было сродни сегодняшнему, когда все сомнения прочь, остается лишь сгусток воли, который и управляет холодным, расчетливым разумом.

Григорий отчетливо вспомнил, как во время несения караула у тачанки он, переодевшись в форму бойца Красной Армии, вывел пристяжного жеребца далеко в степь, а потом, махнув на спину коня, галопом поскакал к станице. Версты за три до неё остановился. Форму сбросил в овраг и в нательном белье пришел к красным. Красноармейцы тоже несли потери немалые; каждый человек был на счету, потому комиссар сильно и не вдавался в подробности бывшей биографии крестьянина, решившего мстить за убиенных родичей белогвардейским карателям. Служил Усков хорошо, и вскоре, получив приказ доставить белого офицера в штаб армии, по дороге перебил конвойных и со штабс-капитаном Медведевым добрались они до ближайшей станции, так больше не примкнув ни к белым, ни красным. И вот спустя столько лет их пути-дороги, похоже, снова пересеклись. Комендант тяжело поднялся с дивана, пододвинув табурет к столу, заваленному бумагами, нашел среди них дело и начал внимательно его изучать снова: «Некто Медведев, кулак, владелец кирпичного завода Колыванского района. Фото не четкое, но в анфас похож, только с густой бородой. Совсем скоро Тимофей должен доставить этого самого Медведева в Крыловку по его приказанию». Григорий встал и распахнул окно. Свежий ветерок ворвался в кабинет, пробежал по скользкой коже дивана, сдув пепел прямо на разбросанные по зеленому сукну папки с делами спецпереселенцев.

За окном послышался окрик Тимохи: «Пошла, родная, вон дом на пригорке, нам туды!»

Усков бросился к двери, в сенях зацепив пустые ведра, которые, загромыхав, покатились по полу сеней; выматерился, на ходу поправляя гимнастерку, и, пулей пролетев крытый двор, выбежал на улицу. Долго стояли в ночи, обнявшись два русских офицера, молча, похлопывая друг друга по спине. У обоих в глазах стояли слезы, но Тимоха не видел этого, да и не мог видеть, потому что темные тучи спрятали луну, а на пустынной улице фонарей не было никогда.

Глава 7

Председатель сельсовета отбросил листок с тщательно выведенными каракулями подчиненных — счетовода конторы и кладовщика продовольственного склада; полез под стол, достав оттуда початую четверть, спросив: «Будешь?»

Чернобровый, похожий на цыгана кладовщик, мужик лет тридцати, замотал кучерявой головой в знак согласия. Выдохнув, махнул целый стакан самогона и припал рукавом халата к роскошным усам. Председатель, морщась, выцедил свою порцию и, срыгивая, начал закусывать мутное пойло черствой лепешкой с куском ржавой селедки со словами: «Бухгалтера зови, работнички, ни хрена без меня решить не можете!» Когда бухгалтер и кладовщик вернулись в кабинет, председатель уже всхрапывал прямо за столом. Закрыв дверь на ключ, кладовщик повесил на гвоздь, вбитый прямо в дверной косяк, лист бумаги, из которого было ясно, что начальство уехало в Парбиг и будет только завтра к вечеру.

— На складе муки осталось на неделю, если выдавать по норме, как велел Усков, — сквозь зубы процедил бухгалтер.

Перекурив на крыльце конторы, порешили, что он сейчас же действительно едет в район насчет подвоза муки, а кладовщик, сославшись на устное распоряжение председателя сельсовета, будет выдавать норму, как при Малышкине, прежнем коменданте села.

Стук в окошко прервал разговор товарищей по оружию за чугунком наваристой ухи под городскую водочку. Григорий открыл окно, в его проеме показалась взъерошенная шевелюра ординарца:

— Товарищ комендант, там буза у склада началась. Председатель и бухгалтер в Парбиге. Народ вас требуют к ответу!

— Да что случилось, толком говори! — Григорий окинул взглядом улицу, в конце которой действительно собрался народ.

— Цыган муку по старой норме дает, а то и еще меньше.

— Вот сука! Сейчас, я мигом! А ты, Николай, отдохни пока. Рано нам дружбу светить! — Бросил по ходу Медведеву, сунул револьвер за брючный ремень, оправил гимнастерку и вышел.

Перед складом собралась возмущенная толпа баб и стариков. Мужики были еще в полях и тайге. Кладовщик заперся на складе и на стук в дверь, маты и крики в свой адрес не реагировал. Усков легко вскочил на бревно для привязи лошадей, пальнув в воздух из нагана, закричал:

— Тихо! Прекратить панику. Сейчас вмиг все исправлю! От склада на три шага назад!

Толпа замолчала, отпрянув от добротно собранного из осинника амбара с большими окованными воротами. Комендант решительной походкой прошел по живому коридору и постучал рукояткой наган в дверь:

— Открой немедля, приказываю!

Одна половина со скрипом отворилась, в проеме с вилами наготове и черным кровоподтеком под глазом стоял кладовщик. Григорий похлопал его по плечу и, повернувшись к женщинам, спокойно сказал:

— За нападение на представителя власти проведу расследование по всей форме. Всем встать в очередь, пайку муки получите исходя из восьмисот граммов на душу, как всю эту неделю получали! Ясно говорю?

Бабы одобрительно загудели и начали выстраиваться в длинную очередь, пропуская вперед женщин с грудными детьми.

— Вот так-то лучше! Лукинишна, к тебе лично зайду и проверю, сколько цыган выдал!

Осененный крестом трясущейся рукой старухи, Григорий направился, не оборачиваясь, в сторону покосившегося, осевшего на один угол старого дома родителей. Внутри все клокотало: «Проедят в неделю муку, а потом, что их, советами кормить? С отцом надо посоветоваться. Он мудрый, может, и выход какой из ситуации подскажет!»

Мать Григория умерла на Пасху в первый же год их ссылки. Отец остался один, он был старше намного, и без жены превратился совсем в старика, мечтающего лишь об одном: «Побыстрее бы прибраться, да встретиться с нею там, на небесах».

Когда сын вошел в избу, отец так и продолжал лежать на печи. Напившись из ведра, Усков уселся за стол:

— Тятя, я тут тебе гостинец принес, поешь!

Склонившись над газетой, дочитал текст о восстании у соседей, а про себя подумал: «Для нашего народного бунта лозунг другой будет!» И уже совсем громко в сторону огромной в полкомнаты русской печи, на которой заворочался отец:

— Батя, как считаешь, людей подыму на восстание, если скажу им, что тоже за советскую власть, но без коммунистов?!

— Давай, коль жизнь тебе недорога!

Старик сел и потянулся за выступ трубы, достав оттуда настойку из боярышника — сердце стало прихватывать часто.

— Почему? Очень даже люблю, но свободу и честь больше!

— По кочану! Порубают вас в капусту и постреляют, как зайцев, а чекистов пришлют еще больше, вот и весь сказ про твое восстание!

— А это мы еще посмотрим, кто кого! Ты сам со мной или, может, за палачей из НКВД?! — Усков начал жадно пить колодезную воду, проливая на газету. Напившись, он скомкал её и выбросил в печь, похлопав отца по ноге, и собрался было податься из избы, но старик окликнул:

— Постой! — Глотнув из крынки настоянного лекарства, начал тяжело спускаться с печки. — Давай потолкуем, и дурного про меня не смей думать, отхлещу вожжами куды с добром, и не посмотрю, что ты у нас гражданин начальник!

— Тятя, присядем, совет нужен, за тем и пришел, а я самовар подам и вожжи спрячу! — Со смехом Григорий вышел в сени.

Жидкий рассвет заставил петухов устроить перекличку в притихшей деревне, а отец с сыном все сидели за столом и разговаривали.

— Ну, действуй, благословляю! О Черемуховом острове никому ни слова, даже ординарцу своему Тимохе! Помни, сейчас даже у деревьев в тайге уши выросли, понял?

— Конечно, отец! Ну, дорогу по болоту знаешь до острова только ты да дед Шевелев, но ему уже годков почитай за восемьдесят!

— Года не в счет, коли голова ясная. Он тропу звериную хорошо знает в обход заимки. Уверен, Малышкин там уже своего человека посадил, коли ты кордоны снял да охотиться разрешил по всей тайге! Давай вздремни немного, день суетной предстоит, а я помолюсь! — Дед тяжело поднялся с лавки, Гриша прижал его к себе, постояли немного, обнявшись, и разошлись. Усков старший молиться, а младший на сеновал — поспать хотя бы с часок.

Проснулся он от нежного касания травинки, которой водили между черными бровями до кончика носа, а потом прикрывали ею верхнюю губу, подрагивающую от нового витка храпа. Открыв глаза, Григорий увидел прорезь расстегнутой цветастой кофты, из которой вываливалась крупная грудь.

— Маша, родная! — Запустив руку за накинутый на плечи платок, с нежностью обнял женщину, обсыпая поцелуями глаза, щеки, подбородок. Мария ответила со всей страстью, и вскоре сеновал и двор заполнили её вздохи и стоны.

— Гриня, это тебе, как просил, милый! Переписала с его тетрадки, которую Малышкин держит в тайнике! — Мария вытащила из-под резинки чулка три свернутых листка, в которых каракулями значились поселки и фамилии, напротив каждой стояла буква «К» или две — «ЗК».

— Значит, супруг твой законный обозначает так кулаков и зажиточных крестьян среди нашего брата. Шифровальщик хренов!

— А я почем знаю! До встречи, незаконный мой, но любимый! Козу пора доить!

Женщина поспешно заколола гребнем волосы, поцеловала Ускова в губы и со смехом рванула в проем на крыше сеновала. По упавшей жерди Григорий догадался, что Маша ушла к себе огородами вдоль зарослей малины и смородины.

Солнце поднималось над темной тайгой, щедро одаривая деревню ясным, погожим днем. Усков спустился во двор, напоил коня, поставил ему в ноги чашку овса и пошел в баню умыться. Отец сидел на крыльце и раскуривал «козью ногу», бросив вслед сыну:

— Ты, сынок, с бабой-то Малышкина осторожнее! Слух по деревне идет, что не только должность коменданта забрал, так еще и жену увел. Прелюбодеяние с чужой женщиной грешно, потому наказуемо!

— Про должность вчера говорили, она часть плана и только! А про Машу сам помнишь, как девку от меня выдавали за нелюбимого, но начальника!

Склонившись в низкой двери, Григорий шагнул в темноту предбанника. Обруч ворот клацнул, и старик, тяжело поднявшись, крикнул:

— Щас, погоди, не колоти, итак башка раскалывается!

— Здорово, отец, Григорий дома? — Медведев поприветствовал хозяина, пожав еще сильную сухую ладонь.

— Проходи в избу, чай, самовар еще не остыл! Гриня в бане.

— Так я на крыльце подожду, просил, чтобы утром до работы зашел. Я в комендатуру, служивый говорит, что не приходил еще. Здоров или как?

— Здоров, слава Богу! Мы ночь тут почаевничали, вот сынок и проспал! О тебе тоже говорили, мил человек, что, мол, надежный, волевой и смелый!

— К чему клонишь, отец? — Николай внимательно посмотрел старику в глаза.

— Да к тому, что дело, которое затеваете, опасное, а Гриша, чай, не чужой! Так знай, что он на тебя, как более опытного офицера сильно полагается, подсоби уж ему!

Из бани послышался мат и шум воды. Вскоре во двор вышел бодрый Усков, растирая мощный торс полотенцем:

— Привет, командир! Ну, батя! С утра воды из колодца в ведре оставил, а я и махнул на себя, думал, что она теплая еще со вчерашнего!

Смеясь, Григорий пожал руку Медведеву и пригласил в дом. В оконном проеме мелькнул силуэт Тимохи, который скоро вошел в избу, перекрестив лоб на угол, где мерцала лампадка, освещая лик матушки Богородицы.

— Тимофей, давай к столу!

Григорий подцепил ухватом из русской печи горшок с овсяной кашей. Старик вышел в сени ставить самовар.

— Так я уже и поел дома, благодарствую! В общем, пришел сказать, что бугор на делянке лютует за этого!

Парень, косясь на статного гостя, встал, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, коль сыт и здоров, слава Богу! Беги в лес и скажи бригадиру, что спецпереселенца Николая Медведева комендант в карцер посадил на три дня за нарушение режима!

Усков похлопал парня по плечу и закрыл за ним дверь, а потом задернул занавески на окне, за которым деревенские бабы потянулись в поля. Позавтракав, мужики задымили, перебросившись парой фраз о жизни в деревне, прошли в горницу и стали обсуждать тему, которая волновала всех троих.

— На Черемуховом острове живут беглые от Советов, в основном бывшие кулаки. Думаю добраться до них и позвать для организации восстания. У них есть отряд самообороны, все вооружены винтовками. Вон батя говорит, кстати, он с нами.

Старик сосредоточенно тушил цигарку об заскорузлую, мозолистую ладонь.

— А остальных чем вооружать собрался? — Медведев поднял глаза на коменданта.

— Двинем на Парбиг, по дороге к нам присоединятся остальные переселенцы. Терять им нечего.

— Да уж, выбор не велик, либо с голода подыхать, либо под пулями НКВД! — Старший Усков поддержал сына, сердито бросив в сторону гостя: — Говорили уже давеча, его не остановишь! Подсоби, а не вопросы задавай!

Медведев рассмеялся:

— Отец, ты как наш полковник. Он из штабных был, помнишь, Гриша? В окопах уже рукопашная, а полковник орет: «Где план обороны?!» — Мужики улыбнулись, вспомнив былое. — Если серьезно, коли посадил меня в карцер на словах, так на деле и посади. Пока до своего красивого острова доберешься, я план там разработаю, только мне карта нужна и список агитаторов, проверенных, авторитетных стариков, которых отправим потом по деревням.

— А где же я тебе карту возьму? — Растерялся Григорий. На выручку пришел отец:

— У председателя в сейфе. Видел, как он сводку в район писал по лесозаготовкам, красным карандашом чиркал по карте кружки. Председателю еще и счетовод партийный помогал. Он из образованных!

— А что ты там делал? — Сын с удивлением посмотрел на старика.

— Так печку перекладывал в конторе, еще в мае, что, забыл!

— В мае, отец, я лес еще валил, только, как ты карту добудешь?

— Председатель пьет неделю, я и подкачу на опохмелку, вроде как дымоход проверить, а там, как Бог даст!

— Добро! — Медведев поднялся от стола, задвинув венский стул. — Григорий, вяжи руки и в кутузку отправляй, чтобы деревенские старухи видели. Они потом уже по селу разнесут о нашем спектакле. Думаю, с картой отец до обеда уже справится, а ординарец твой в камеру передаст!

Малышкин сидел за столом и тупо смотрел в пустую тарелку, словно пытался найти в ней ответ:

— Как жить дальше?!

Мария возилась у плиты, вынимая из русской печи чугунок с ухой, и как только плеснула ее в тарелку мужу, он вздрогнул и спросил:

— До ветру ходил и видел, как Гришка Усков с дедом Шевелевым на болота подались, не знаешь зачем?

— А мне до этого какое дело?!

Развернувшись, было собралась отойти от стола, но Малышкин схватил жену за юбку, та треснула по шву сзади, обнажая белые ягодицы. Метнувшись в сторону, женщина оказалась в крепких объятиях, с зажатым сильной рукой горлом так, что перехватило дыхание.

— Сука! Дела тебе говоришь до Гриньки нет, а к кому каждую ночь огородами бегала, пока я пил?! Говори, падла подколодная, пока башку твою красивую не оторвал, ну! Уверен, что он сказывал тебе о своих планах.

Глаза Марии налились кровью, воздуха не хватало, она пыталась безуспешно вырваться, и в какое-то мгновение почувствовав, что кончается, прохрипела: «На остров!»

Захват ослаб, она стала хватать жадно посиневшими губами воздух и зарыдала от страха, боли и унижения.

— Черемухов?! — От мужа несло рыбой и перегаром; позывы рвоты подкатили к горлу, и Маша с силой укусила за палец супруга, тот взвыл, отпустив женщину. Она метнулась в сени; муж в один прыжок догнал её и стал пинать сапогами безвольное тело, потом крепко поцеловал в разбитые губы и вышел, бормоча:

— Понятно, для чего Усков на остров подался, «свои уши» доложили давеча, что народец подбивать начал на бунт против советской власти, комендант липовый, но мы еще посмотрим, кто кого! На «Черемухах» союзников ищет среди кулаков, бежавших от меня!

На улице шел дождь. Малышкин, видя, как жена с трудом пытается подняться с пола, выматерился, сорвал брезентовый плащ с гвоздя и крикнул в хату:

— Убью, сучка, а ухажера твоего скоро прилюдно хлопнут. В район я, через неделю, другую, жди. Любить тебя опосля буду слаще Гришки твоего! А на остров за ним рванешь, сгинешь в топи, так что выбирай!

Через час телега с лежащим в ней бывшим комендантом Крыловки и возницей, верным ему человеком, покатилась под горку в сторону районного центра с красивым названием Парбиг, что с кельтского языка означает «крутояржная река».

Глава 8

Моросил собрат осеннего дождика из туч, полчищами зависшими над тайгой. Старик Шевелев поднялся с кряжистого пня, подошел к заросшему мхом тополю, долго шарил по нему костистыми руками, облепленными мошкарой, а затем указал шестом направление их долгого пути по болоту. Усков понял проводника, потому что лишайник растет больше на северной стороне нижней части стволов деревьев, а ошибиться в сторонах света нельзя, таких ошибок тайга не прощает никогда, об этом путники знали не понаслышке. С ранней зари шли они след в след по тропе, ведомой только зверью да избранным охотникам. В период короткого отдыха Шевелев возносил руки к небу, бормотал молитвы, и снова трогались на север. Неожиданно дед присел за корягу, махнув рукой Грине, чтобы тот тоже затаился. Проваливаясь в грязь, «уф-фая» и крутя бурой башкой, молодой медведь шел им навстречу той же тропой с подветренной стороны. Григорий протянул руку к голенищу за пистолетом, но старик неожиданно смахнул со спины котомку и подбросил её вверх…

Медведь резво повернулся и пустился наутек, обдав желтым поносом болотистые кочки. Дед рассмеялся беззубым ртом:

— Все равно поклажа с сухарями мокрая, а «пестун» вот повеселил нас, обосрамшись-то! Теперь без остановки чесать будет куды с добром! Вон, обгоревшую кедерку видишь? — Старик обернулся и показал шестом в сторону обугленного дерева. — Молния в неё шандарахнула. Особливо внимательный будь, в трясину ступаем. Она, как хищник, живое в себя засасывает, а мертвое не трогает!

— А почему так? — Григорий почувствовал, что почва под ногами изменилась. Она при каждом шаге вздрагивала и колыхалась.

— Это места, где хляби небесные соединяются с бездной земной, я так думаю про такие болота. Строго по моим следам иди, ухнешь, мне тебя не вытащить!

После полудня изможденные путники повалились на твердую землю у самой обгорелой кедры, выросшей на глинистом полуострове, уходящем склоном к полноводной реке. Ребристая дорожка от берега в лучах заходящего солнца бежала к её середине, где длинной косой протянулся остров, утопая в зелени ранета и черемухи.

— Красота! — Усков вытянул натруженные ноги. — Полагаю, что добрались?

— На все воля Божья! — Дед встал на колени и начал молиться.

Григорий спустился к реке. Он видел, что от острова быстро пошла в их сторону большая лодка с вооруженными людьми. «Точно, охраняют свои владения, молодцы!»

Рыбацкая лодка с четырьмя гребцами и кормчим, молодым парнем с винтовкой в руках, встала метрах в двадцати от берега по команде: «Весла! Правое на воду, левое табань».

«Чтобы не сносило для целевой стрельбы», — догадался Усков и попытался подняться.

— Сидеть, руки за голову! — Ствол поднялся на уровень плеча кормчего. — Кто и откуда, зачем пожаловали?

— Дело есть до старосты вашего Глазычева Ильи Прокопьевича. Я комендант Крыловского поселения, а проводник — старик Шевелев, тесть старосты! Так что ты, мил человек, ружье-то убери!

Усков встал и пошел в воду, а потом в три взмаха доплыл и оказался у борта, протянув руку. Парень отложил винтовку и с помощью гребцов помог взобраться пловцу в лодку. Отжимая рубаху за борт, Григорий громко сказал, чтобы все слышали:

— Старик по уговору меня на берегу ждать будет. Не вернусь по вашей милости, он сюда чекистов приведет, с зятьком-то у него нелады, вам это надо?

— За советскую власть агитировать собрался, ну-ну! — Кормчий усмехнулся. — У Глазычевых с ней свои счеты, так что, может, к берегу повернуть, пока не поздно?

— А ты, как я понимаю, внук Шевелева, значит, Петр! Дал бы закурить что ли?

— Не курю, а что я внук старосты, так ты это верно приметил, гражданин начальник. Если бы не дед, кормил бы ты сейчас у меня налимов, их много нынче тут!

— Да ладно, я тоже не из пугливых, к батьке у меня дело, как раз наоборот — агитировать вас против Советов выступить!

Лодка плавно вошла в камыши, за которыми виднелась дощатая лестница, уходящая по крутому яру к деревне на острове.

Вечеряли с кряжистым мужиком в большой избе Глазычевых, где помимо гостя и старшего сына Ивана никого не было. Вся большая семья была отправлена в дом напротив навестить тетку, местную знахарку.

На столе стояли крынка с бражкой и чугунок с ухой, огурцы и всякая зелень с большого, ухоженного огорода.

Глазычевы, как и большинство островитян, были сосланы с Урала. Будучи вдовцом при шестерых детях, из которых старшему Ивану исполнилось двадцать, а младшей Елизавете восемь, Илья Прокопьевич сосватал единственную дочь Шевелева в Парбиге, старую, некрасивую деву, оставив старика одного. Охотясь, привел в эти места. Так и созрел план у Глазычева перебраться со всеми многочисленными родственниками подальше от советской власти. Как только уговоры вступить в колхоз закончились, и было принято решение погнать отказника Глазычева старшего в его шестьдесят пять на рудники, так выступили ночью в тридцать семей в болота под руководством тестя Шевелева. Только вот старик не смог жить в землянке старосты, больно тот лют. Дочь было жаль: «из пламя в полымя», как говорится, потому и вывел всех к Черемуховому острову с заброшенными на нем домами, где жили старообрядцы, не принявшие никоновских реформ церкви. Почувствовав свободу, дружная семья Глазычевых, вкалывая от зари до зари, поправила домишки, перестелила камышом крыши да отремонтировали печи — глины кругом с лихвой. Бабы да дети малые дикоросов на зиму собрали, так и перезимовали, чтоб заново строиться и жить. Занявшись делом, зятек всю силушку вкладывал в топор да мотыгу и дочь не трогал, а сам Шевелев у Ильи за проводника был. Зять ходил на Новониколаевский тракт менять пушнину на порох, патроны к винтовкам, которые они добыли с сыновьями, разоружив охранников обоза с продовольствием для спецпереселенцев. Муку и крупу не тронули, а винтовки взяли. После этого разбойного набега старик Шевелев окончательно ушел с острова и стал жить в Крыловке, а Илья за это время сам хорошо уже все болота знал и в проводнике больше не нуждался. Обо всем этом Ускову и рассказал самозваный начальник острова.

— Так, говоришь, заморят людей? — Илья Прокопьевич посмотрел сначала в глаза Григория, а потом сыну. Тот отвел взгляд, быстро перебирая налимью голову от хрящей и костей. Усков, глядя в умные, серые глаза напротив, тихо повторил, почти по слогам:

— Под иконой сидим, клянусь, что хоронить придется стариков и детей в братской могиле. Выхода иного нет, Илья, подсоби хотя бы на первых порах оружие добыть, хочу комендатуру и склад с продовольствием для северного завоза взять, а потом на Подгорное двинуть. Уверен, народ пойдет за нами по всему краю, а это, посчитай, тридцать тысяч супротив их тысчонки из НКВД!

Глазычев медленно встал, обошел стол, похлопав сына по плечу и, положив руку на руку коменданта, спокойно сказал:

— Григорий, возвращайся с тестем в Крыловку. Решил выступить, выступай до заморозков, но без меня. А баб с детьми малыми и стариков из Крыловки выведу на остров сам. Тропу знаю другую, не трясинную!

Подняв голову к огоньку лампадки, Глазычев перекрестился и вышел из избы, давая тем самым понять коменданту, что аудиенция закончена.

Глава 9

Обратную дорогу Усков и не заметил, ступая за стариком, который хорошо ориентировался по видимым только ему одному заметкам на деревьях. На привалах молчали, каждый думал о своем. Шевелеву было обидно, что не внук, а другой парень привез Григория с острова, и потому повидаться с Петрухой не удалось. Только однажды старик обмолвился, потому что обиду держать не было мочи:

— Любил я малого, к тайге приучал, о повадках зверей рассказывал, надеялся, но, похоже, зря!

Григорий и на сей раз промолчал, погруженный в свои мысли. Он отчетливо осознавал, что без поддержки вооруженных людей Глазычева потери среди восставших будут большими. Пытался утешать себя мыслью, что все равно многие из них обречены на смерть от голода и болезней, но в глазах стояли заскорузлые, равнодушные, бородатые рожи, и его величество Совесть била набатом в голове: «А по какому такому, собственно, праву ты ведешь людей к погибели, а что будет с их детьми?!» Он гнал от себя эти мысли, но им на смену летели другие — о предстоящей схватке с ненавистной системой Советов, исковеркавшей судьбу его семьи, и снова круг замыкался: «Не много ли на себя берешь, Гриня, в своей лютой ненависти?! Убивать придется не Ленина со Сталиным, а таких же простых людей, но думающих иначе, чем ты! Ведь, положа руку на сердце, советская власть строит школы и больницы, начала платить крохи, пенсии старикам!» Так и не заметил, потерянный в сомнениях и раздумьях Григорий Усков, как вышли они из болота и идут уже по кромке леса, за которым рукой подать до Крыловки.

По возвращении в деревню комендант тотчас распорядился привести к нему арестованного Медведева.

— Ко мне никого не пускать в течение часа, пока я классовому врагу мозги править буду! Ясно? — Комендант строго посмотрел на молодого бойца из сводного отряда НКВД, прикомандированного и разбитого по двенадцать человек в каждую деревню спецпереселенцев для несения караульной службы по охране складов, комендатур и местных советов, а также для поддержания общественного порядка.

— Так точно! Разрешите идти? — Рядовой вытянулся по стойке смирно и, браво развернувшись, вышел из кабинета во двор, где и заступил на пост, примкнув штык к винтовке.

— Ну, ты актер, Григорий! — Вскоре Медведев принял в объятия товарища с улыбкой.

— С вас пример берем, господин штабс-капитан! «Вяжите руки и в карцер!» — Со смехом парировал Усков, похлопывая бывшего командира по спине. — Ты, брат, отощал совсем, а ну! — Комендант открыл громадный сейф, выгрузив из него банку тушенки, сало, сушки и початую бутылку водки. — Ешь и пей, по ходу докладывай, коли я теперь гражданин начальник!

Медведев, махнув полстакана и закусив, поддевая сушкой прямо из открытой банки кусочки говядины, начал рассказывать, рисуя на чистом листе схему предстоящего восстания.

— Карта где? — Григорий был задумчив и сосредоточен.

— Отец карту приносил, но она настолько стара, что по ней даже на охоту лично бы я и не пошел. Так вот, смотри, что предлагаю: группа бойцов с Черемухового острова под твоим командованием выдвигается прямо на Парбиг с целью захвата и разоружения комендатуры. — Острие карандаша сновало внутри двух извилистых линий, отображающих берега реки, и метнулось в сторону квадрата с буковкой «П». — Времени тебе сутки, Григорий. Справитесь?

Усков молча отошел от стола и, развернувшись на носках, отчего «хромачи» скрипнули, тихо произнес: — Коля, не будет отряда с острова! Отказал староста!

Медведев с досадой бросил карандаш на стол:

— Отказал? Тогда обсуждать план бессмысленно! На кой в карцере сидел, спрашивается? С кольями и вилами не навоюешь против винтовок и пулеметов!

— Я ведь и не обещал, что договорюсь с Глазычевым, мать его, в кулацкое отродье! — Комендант горько усмехнулся и начал сворачивать папиросу. — Почему нет смысла? Давай просто его скорректируем, для чего направляли агитаторов, проводили сходки с народом?! Основная масса готова выступить и умереть за правое дело, за свободу! Вот смотри! — Теперь карандаш начал бегать по бумаге в руках Григория, обозначая направления главного удара и пути отхода.

— Ты все же предлагаешь в случае провала молниеносного удара перейти к позиционной, партизанской борьбе? — Медведев накрыл рукой зеленый прямоугольник, обозначающий тайгу.

— Нет. Чтобы отряд был партизанский, а не банда, нужны строгая организация и дисциплина, а у нас с тобой командиров — ты да я, еще пара прапорщиков! В тайге мужиков не удержать! Я предлагаю наступление сразу в двух направлениях: на Парбиг с последующим захватом Подгорного и на Галку с захватом Бакчара. Вот, посмотри! — Усков взял карандаш и провел стрелы с северо-востока на юго-запад.

Николай, склонившись над столом, горько усмехнулся:

— Григорий, расстояние даже по старой карте, где Бакчар еще Селивановкой значится, в 70 верст!

— Маршем два дня пути! В целом нормально! — Комендант начал расхаживать по кабинету, потирая широкие ладони. За окном маячила кудлатая голова верного ординарца, который расчесывал железной щеткой черную гриву коня.

— Тимоха, ко мне зайди! — Усков прикрыл створки окна, на горизонте в сумерках сверкали зарницы. Вернувшись к столу, он долго смотрел на бумагу, исчерченную стрелами. В дверях появился Тимоха.

— Кольцов, слушай приказ, вот список Малышкина и в нем фамилии переселенцев. Обозначенных буковками «К» и «ЗК» найди в самой дальней деляне на раскорчевке. Они все там ночуют. Это кулаки и зажиточные крестьяне, и вели им собраться на пасеке с утра. Скажи, комендант там проверку проводить будет. Отсутствующих приравняет к беглым! Коня моего разрешаю взять, коли ты его так усердно отдраил! Все понял?

— Точно так! — Ординарец полетел по селу в сторону тайги, в которую с треском ударила молния.

Григорий вызвал со двора конвойного. Молодой красноармеец вскоре побежал в клуб, где были размещены отдыхающие, выполнять приказание, следуя которому «все должны немедленно прибыть в комендатуру с оружием для проверки его содержания, а потом праздновать именины самого коменданта».

Утро, свежее и умытое, ломилось ярким солнцем в окно. Усков поднялся с постели. Супруга уже возилась у плиты:

— Гриша, вчера Марью видела, едва бедная до дому дошла. Избил её Малышкин вусмерть!

— А я при чем? — Зачерпнув ковшом из ведра воду, буркнул хозяин и вышел во двор, хлопнув дверью так, что коромысло слетело с ржавого гвоздя и больно садануло по голове. Башка трещала от выпитого с конвойными в честь придуманного им своего дня рождения. Однако в комендатуре у него под замком стояло 12 винтовок и ящик патронов, что не могло не радовать. На сегодня по плану — ехать на пасеку, где соберутся мужики, с которыми надо договариваться взять в руки эти винтовки, чтобы начинать восстание.

Усков выкатил с крытого двора бричку, благодаря себя в мыслях за осмотрительность: «Ехать по раскисшей от ночного дождя дороге, да еще с похмелья и в промокшей повозке было бы совсем хреново». Створки окна распахнулись, супруга высунулась, обнажая дыни грудей из узкой кофточки, и крикнула:

— Еду не забудь! Не бычься, Григорий, за тебя окаянного Марья муку приняла! Все бабы деревенские об этом судачат! И еще она тебя искала, чтобы сказать, что Малышкин в район подался, узнав, что ты на острове.

Последняя фраза, как обухом по больной голове: «Любовь безоглядная, значит, сдала! За подмогой рванул её муженек в район, понятно! Теперь надо торопиться!» Бросив запрягать, вскочил на лошадь и поскакал галопом в сторону колхозной пасеки.

День угасал. Тень, падающая от столетних сосен, накрыла ульи и сужала круг, в котором сидели изможденные, уставшие люди без возраста. Худые, заросшие лица безучастно внимали коменданту, который поворачивался то в одну, то в другую сторону, словно ища поддержки. Усков каждую фразу говорил, словно вбивал гвозди, отчетливо и громко, а мужики молчали. Григорий присел на корточки и тоже замолчал, отчетливо понимая, что им все равно от чего подыхать — от пули или голода. «Ежедневная смерть детей и стариков, каторжный труд без срока каторги сделали их души такими же заскорузлыми, что и рожи»…

Мысль пронеслась в голове, как падающая звезда на сером небосклоне. И словно голос спасителя раздался в повисшей тишине от дальнего дерева на краю пасеки, погруженного в темноту:

— Гриня прав, надо выступать! Мы не жертвенные бараны советской власти! — Из тени вышел высокий старик. Несмотря на худобу, от него веяло силой. Все повернули голову в сторону Афанасия Тихоновича, знатного в прошлом алтайского купца-миллионщика.

Старик подал руку Ускову:

— Хватит агитку тут разводить, план излагай!

Мужики, словно проснувшись, загалдели все разом.

— Тихо! Пусть комендант ответит на два вопроса! — Афанасий поднял руку, народ замолчал.

— Вопрос первый, сколько времени даешь на подготовку? Вопрос второй, дашь ли людям отдохнуть от работ и поохотиться в тайге? — Все одобрительно зашумели. Григорий поднялся и произнес, крестясь на последний луч солнца, взметнувшийся над лесом:

— Вот истинный крест! С завтрашнего дня выдам вам изъятые ружья, отдыхайте, охотьтесь и набирайтесь сил в три дня! Председателя сельсовета сегодня сажу в карцер! Выступите, детей, стариков и жен ваших старик Шевелев проведет по болотам на Черемухов остров, их там уже ждут. И еще скажу правду, что многих из вас веду на верную погибель, Малышкин сбежал в район, думаю, за подмогой!

— Тогда отдыхать нам, братцы, некогда! — Афанасий Тихонович разгладил черную бороду. — Начинаем правое дело в понедельник. Сейчас всем — до родственников и знакомых, чтобы к утру воскресенья было ясно, сколько народа в отряд пойдет.

— А сынов брать, а может, уже завтра баб на остров? — С разных сторон полетели коменданту вопросы.

— И сынов и дедов, кто в силах держать в руках вилы и топоры! Братцы, помните, с нами Господь, ибо выступаем против антихриста! — Прогремел над поляной голос высокого старика.

— Комплектуем два отряда. Один возглавлю сам. Другой — мой товарищ, Медведев. А Афанасия Тихоновича очень попрошу прямо сейчас на моем коне — на дальние кордоны, людей мобилизовать, объясняя им, что мы не одни — по всей Сибири начинается восстание! — Григорий, обнял старика, безусловного авторитета для спецпереселенцев. — Теперь всем отужинать чем Бог послал. Тимоха, раздавай!

Дверь дома пасечника открылась, на крыльце показался ординарец с ведром каши с тушенкой, огромным медным чайником и мешком черного хлеба.

Глава 10

В конторе лесозаготовок, за столом, под портретами вождей сидели начальник ОГПУ района Лопарев, местный землеустроитель коммунист Хомутский, передовик производства коммунист Слютянин, прокурор Малков и председатель сельского совета села Бакчар коммунист Неверов. Неверов в страхе ждал выводов грозной комиссии. Совещание проводил сам секретарь Чаинского райкома партии Досужский, который был в командировке в одном из поселков своего хозяйства, разбросанного в тайге на сотни верст. Делегация прибыла по заданию Томского обкома с плановой проверкой.

«Однако жизнь внесла свои коррективы и в планы райкома», — секретарь, заложив руки за спину, прохаживался вдоль стола и изредка бросал взгляды на заросшего, ободранного человека, который докладывал о готовящемся восстании. Полуденный зной лишь усиливал неприятный запах тины, мочи и дегтя, исходивший от бывшего коменданта села Крыловка товарища Малышки-на. Катенька, секретарь сельского совета, то и дело отрывалась от клавиш пишущей машинки, прикладывая к припудренному носику душистый платочек. И как только картина, маловероятная для понимания секретаря, недопустимая для работы начальника ОГПУ окончательно проявилась в изложенных действиях кулака Ускова, а непринятие мер грозило секретарю неприятностями, которых надо немедля избежать, он подвел черту. Во-первых, обещали в новом году перевести в обком, во-вторых, беременная любовница сидит в тени ранета за окном и ждет секретаря к обеду. Выдержав МХАТовскую паузу, Досужский продолжил:

— Итак! Секретарю сельского совета комсомольцу Агеевой Катерине выдать гражданину Малышкину талоны на питание и в баню! — Катенька гордо вздернула носиком и быстро заработала умелыми пальчиками, передернув со звоном каретку машинки, заглушая тем самым легкий смешок, прокатившийся по кабинету.

— Второе. Направить члена бюро Слютянина и землеустроителя Хомутского в деревню Высокий Яр для проведения среди населения агитационной работы о роли освоения пахотных сибирских земель в условиях построения социализма и создания нового уклада рабочего лесной промышленности СССР. Да, именно так, Василий Иванович! — Секретарь уперся кулаками в стол и грозно посмотрел на Слютянина, который попытался возразить о взятых на его бригаду повышенных социалистических обязательствах здесь, в Бакчаре. — Ни для кого здесь нет секрета, даже для бывшего коменданта Малышкина, что товарищ Хомутский, проверяя план под посевы, записывает вашей бригаде и земли, раскорчеванные кулаками!

Передовик производства покраснел и пробормотал невнятные извинения под пристальным взглядом начальника ОГПУ.

— Третье. Прокурору Малкову в месячный срок организовать выездную проверку достоверности данных фактов. Председателю сельского совета Неверову объявить выговор за — МХАТовская пауза снова повисла в воздухе, каретка пишущей машинки со звоном ушла вправо — за плохую агитационно-просветительскую работу среди спецпереселенцев. Все свободны, а начальника ОГПУ прошу остаться.

Когда подчиненные, вытирая носовыми платками лица и шеи, покинули рабочий кабинет, а конвойный пинком поднял Малышкина с пола со словами: «На выход!», Досужский обратился к понуро сидевшему за столом чекисту:

— Что скажете, Арнольд Андреевич?

— Херня все это. Пустое. Товарищ Долгих лично поставил Ускова комендантом, что мне прикажете докладывать в таком случае в Сиблаг?! Ну, погутарит Гриша с народцем, пошумят, покритикуют советскую власть, а дальше что? Партия мудро поступила, переселяя их семьями, куда баб и детей девать, если выступить?! Ну, ладно, недобитый в прошлом нами царский офицер, а потом кузнец с алтайских заводов Усков, но вот последняя сводка от актива Крыловки, читай!

Секретарь с благодарностью посмотрел на начальника ОГПУ. Бумага, лихо изъятая из кожаной сумки-планшета за спиной чекиста, лишь подтверждала, что Лопарев берет ответственность по докладу Малышкина на себя. В кабинет постучали, заглянула беременная женщина. Начальник ОГПУ, пожав руку секретарю, вышел из кабинета, полагая, что Досужский остается проводить прием по личным вопросам граждан.

Ефим Иосифович бросился на колени перед любовницей и прижался ухом к большому, горячему животу, в котором ножкой постукивал, так некстати, его очередной ребенок на стороне. Досужский был евреем, который очень любил молодых, красивых девушек, комсомольских активисток, которых не мог не соблазнить после щедрого угощения и поставленного в честь его приезда концерта художественной самодеятельности. Однако на сей раз дело, к тому же некстати, принимало совершенно неожиданный оборот — очередная жертва любовных утех забеременела. Секретарь знал, что в его случае лучше всего притвориться любящим и достойнейшим отцом будущего ребенка, а потом уехать в неизвестном направлении и забыть всю эту канитель…

Не спалось начальнику ОГПУ. Душная ночь лишь усиливала атаки комаров на открытые окна, завешанные марлей, в большом доме на берегу реки Галка. Арнольд Андреевич ворочался с боку на бок, мягкая перина и исходившее жаром потное тело местной осведомительницы лишь усиливали его мучения. Врожденное чутье подсказывало: что-то неладное началось за сто пятьдесят верст от райцентра, но принять слова Малышкина за сущую правду он не мог. В голове не укладывался мотив восстания. А без мотива, оружия и цели нет и события преступления, эту истину он усвоил еще на высших курсах работников НКВД в Москве. В памяти он перебирал все доносы с Крыловки и Высокого Яра, но ни схронов с оружием, ни подпольной литературы, ни эсеров там не было.

Поднявшись с кровати, Лопарев вышел из дома, спустился с яра к реке и окунулся в темную воду, падающую с плотины огромной в ночи мельницы. Тело окутывала приятная нега, тревога уходила, а в голове созрел план: он завтра же выедет в Томск и доложит руководству о заявлении Малышкина. Накинув на голое тело простынь, Арнольд Андреевич стал подниматься к дому и не видел, как на другой стороне реки показался небольшой отряд всадников. Это был отряд Медведева, двигающийся в обход Бакчара на село с названием одноименной реки Галка, в котором располагалась самая большая и хорошо вооруженная комендатура в районе.

Напоив лошадей, отдохнув, не разжигая огня, и даже без традиционного перекура, конники через час, когда утренний рассвет забрезжил над селом, остановились на опушке леса. Медведев и четверо земляков, отвоевавших друг против друга в 1919-м и отблагодаренных советской властью переселением из Омска в болота Томской области, по-тихому сняли часового у Галкинской комендатуры. На казарму, где всхрапывали пятьдесят человек, навесили огромный амбарный замок, перерезав единственный телефонный провод, и спокойно разобрали винтовки из оружейной комнаты. Коней комсостава выпустили из конюшни, и те понеслись к реке. Как только заголосили первые петухи, отряд Медведева галопом вылетел из деревни под изумленными взорами отдельных селян, справлявших утреннюю нужду.

Так, не сомкнув глаз и не ведая, что творится в двенадцати верстах от Бакчара, Лопарев приказал Неверову доложить в девять ноль-ноль секретарю райкома о том, что он срочно по делам выехал в Томск. Арнольд Андреевич не знал, а трусливый председатель сельского совета промолчал об этом, что по вновь открывшимся обстоятельствам, связанным с появлением беременной посетительницы, Досужский еще вчера выехал в районный центр для получения разрешения бюро райкома жениться на беспартийной гражданке Сизовой, как матери его будущего ребенка, которого она непременно назовет Ванечкой…

Глава 11

Загоралась заря. Семейство облаков, два больших и цепляющихся к ним два маленьких, застилали Полярную звезду, по которой отряд Григория Ускова шел строго на северо-восток. Над болотистым озерцом и открывающемся на просеке лугом поднимался туман, заслоняя отражения звезд в темной воде. Ватные клубы его на лугу разрывались и расползались, словно гигантские змеи, поднимались стенами сказочной крепости перед конным отрядом. Шли колонной. Впереди два всадника — Григорий Усков и Игнат Селиванов, сзади замыкала тачанка, за пулеметом которой дремал Тимофей Кольцов. Возведенная туманом крепость наводила мысли командира отряда о предстоящем бое. На последнем привале разведка доложила, что у села Высокий Яр сосредоточено больше роты хорошо вооруженных бойцов НКВД, оснащенных четырьмя пулеметами «Максим» и одним артиллерийским орудием. Увеличив свой отряд до двухсот человек плохо вооруженными и не обученными спецпереселенцами из башкирских татар, Григорий понимал, что они с кольями да топорами и есть пушечное мясо. Их должен был бросить в прорыв сам Медведев, а потом, когда завяжется бой, обойти своими отобранными людьми село с фланга, отвлекая в маневре, для нанесения решающего удара уже конным отрядом самого Григория Ускова. Взятие Высокого Яра имело стратегическое значение, впереди был Парбиг с самым многочисленным населением спецпереселенцев, которые уже начали бузу против местной власти в поддержку восстания. Все знали её цель: свергнуть коммунистов в районном центре, уничтожить ненавистный режим НКВД и объявить о создании новой свободной Сибирской республики Советов во главе с Учредительным собранием. Накануне агитаторы поработали на лесозаготовках хорошо и добросовестно по всему району. Мысли, навеянные тихим чудным вечером, прервал Селиванов, бывший хозяин села Бакчар, бежавший со всей семьей в тайгу от советской власти:

— Командир, вот объясни мне, темному человеку, почему так получилось?! Вот ты воевал за свободную Россию! Я отстраивал деревню, которая и должна была быть опорой России, при этом продолжая дела своего деда, пришедшего в Сибирь по столыпинской реформе, опять же во имя процветания России! И мы в одночасье стали врагами народа на нашей земле, почему? — Игнат задрал голову к звездам, а потом неожиданно добавил: — А может, земля и есть ад для других планет?!

— Да ты романтик, Игнат Матвеевич, — Усков натянул поводья. — Про планеты ничего не скажу, астрономии не обучен. А вот знаю точно, что России уже нет! Есть страна социализма, что означает уравниловку и обесценивание самого труда. Он построен на попрании традиций и Бога, а это уже бесовщина. Ад здесь, в Сибири, устроили такие, как Долгих и его соратники из НКВД! Они просто бесы, играющие жизнью и смертью простых людей, как в поддавки.

Григорий объявил привал. Ужинали продуктами с ограбленного магазина в Тигино, не разводя костров. Лично проверив выстроенные караулы, Усков собрался пару часов вздремнуть, отправив Тимоху пасти коней. И только сон начал обволакивать, бросая в объятия горячей Марии, как его в бок резко толкнул Селиванов:

— Командир, лазутчицу поймали!

Григорий открыл глаза, в свете полумесяца он разглядел перед собой силуэт высокой женщины в туго повязанном платке до самых бровей и бабьей приталенной телогрейке, подчеркивающей красивую фигуру.

— Почему ты считаешь, что это не заблудшая овца из наших, решившая прибиться к возлюбленному в отряде? — Потянувшись, Усков спрыгнул с тачанки.

— Так это, проверяю часовых, смотрю, она через озерцо по-тихому переправилась и каждую лошадь на лугу по холке гладит, а потом снова на берег к лодке, где я красавицу и встретил! — Игнат рассмеялся. — Коней, видимо, сильно любит!

— Считать умеет хорошо.

— Не понял!

— Чего понимать, коней она считала! Тимоха где?

— А хрен его знает, в тачанке нет! — Тучи закрыли небо, и стало совсем темно.

— В лодке смотрел?

— Зачем?

— Любовь и предательство на войне, Игнат, всегда рядом!

— Ты прав, гражданин начальник, к тому же война всегда насилие. Твой сучий ординарец рыб кормит за то, что изнасиловал меня, когда вы Тигино взяли. Холки лошадей гладила, потому что у наших «Т» выжжено, так и нашла вас. Ты же кузнец, сам сколько раз так животину мучил, а теперь людей, рожа бандитская! — Женщина с криком рванула фуфайку и выхватила из-за пояса гранату.

— Командир! — Неистово заорал Селиванов, сбив того под тачанку.

Григорий задыхался, но, упершись спиной в землю, приподнял мертвое тело своего заместителя, придавленного обломками колес и покореженным пулеметом. По полю в панике носились силуэты бойцов, пытаясь оседлать спутанных коней, те вставали на дыбы и истошно ржали. Наконец Усков с трудом выбрался из-под завала. Не слыша своего голоса и не чувствуя тела, дико заорал, выстрелив из нагана в воздух:

— Прекратить панику! Построение! — Разбитая голова кружилась, ноги подкашивались. Григорий рухнул на колени и начал рыгать через половину женского тела с вываленными внутренностями.

Ночь опустилась на тайгу. Медведев лично проверил караул, если таковым для военного человека можно было назвать двух мужиков с вилами на опушке леса и одного на самой высокой сосне, как на сторожевой вышке. Бывший комполка царской армии отчетливо себе представлял, что для большинства из этих людей скоро бой будет первым и последним в их жизни. Словно в подтверждение его слов над головой жутко прокричала сова, разорвав тишину. Легкий ветерок накатил запахи жареного мяса.

Темный силуэт в блеклом свете, исходящем откуда-то снизу, возился у ямы. «Вот так и рождались народные сказки и байки про лешего», — Николай улыбнулся и нырнул в шалаш, чтобы вздремнуть пару часов. До выступления и соединения с отрядом Ускова осталось два дня.

Старый Мансур всю ночь поддерживал угли в огромной яме и трепал дичь, напевая родные татарские песни о любви и свободе. За два года каторги он наконец-то был счастлив. В яме поменьше, рядом с пнем, на котором сидел старик, была замешана глина. Кругом шумел вековой лес, который можно было не трогать топором, а сделать из него слушателя мудрых речей Мансура. За ямой спали взрослые сыновья Аббель и Бабид, живые покуда и здоровые, хвала аллаху! Старый, безграмотный человек не понимал, за что он с сыновьями был сослан с башкирских степей в Сибирь, имея всего по три коня в каждый дом. Сегодня он не думал о тех страшных событиях, мурлыча бесконечную песню о том, что нет плохих и хороших людей, ибо всемилостивый аллах через каждого из нас посылает испытание другому. Мансур изредка бросал взгляды на большую группу земляков, которые спали вповалку прямо на земле. Старик был поваром в отряде командира Медведева, строгого, но справедливого, как их покойный мулла, которого красные утопили в колодце за то, что не давал взорвать мечеть. Мансур готовил для земляков еду. Ему надо было каждую птицу намазать черемшой, посолить, затем облепить глиной и бросить на угли.

Ночь начала уступать утренней поре разноголосицей птиц, крадущимися клубами тумана между стволами деревьев и свету, играющему разноцветной слюдой в капельках росы. Дежурный отряда начал бить в бубен к подъему. Вскоре к старику образовалась живая очередь. Люди омывали руками лица в вознесении молитвы к аллаху и получали жаркое. Одну птицу Мансур давал на четверых, порядок был строгий и неукоснительно соблюдался. Дичь второй день привозила конная разведка отряда Медведева. После завтрака строились, потом разбивались в шеренги и нападали друг на друга с кольями в рукопашной. Сам командир был учителем и наставником, и даже чемпион их села по национальной борьбе Куреш его сын Бабид и тот всегда проигрывал схватку Медведеву.

Но сегодня после завтрака они не сражались на палках, а изучали странную для Мансура машину с красивым названием «пулемет», которую привезли вчера вместе с провизией. Радости старика не было предела, это были конина и рис, бочонок растительного масла и настоящая морковь. Мансур так обрадовался, что не слышал, как Медведев хвалил Бабида за меткую стрельбу, которая прорубила целую просеку в молодом березняке.

Глава 12

В большом кабинете огромного монументального здания ОГПУ-НКВД на отстраиваемом новом проспекте Кирова в Томске шла обычная, повседневная работа, с той лишь разницей, что предчувствие реальной опасности витало в воздухе. Под портретами товарищей Сталина и Берия за столом председателя вновь реорганизованного органа по борьбе с врагами народа восседал сам Роберт Индрикович Эйхе, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б).

Товарищ Эйхе был настоящей легендой для хозяина кабинета, который украдкой бросал в сторону секретаря взгляд, еще бы: делегат 3-го конгресса Коминтерна, член ЦИК СССР, организатор коллективизации и раскулачивания в Сибири. Товарищ Эйхе был членом комиссии для выработки мер в отношении кулачества, сформированной Политбюро во главе с самим товарищем Молотовым!

Рядом с краевым начальником ОГПУ за столом для совещаний сидели областной прокурор и секретарь Томского горкома по административной работе. Перед ними на коленях стоял высокий, худой и лысый человек в ссадинах и кровоподтеках. Ковер из-под его тощих, волосатых ног был углом заброшен к стене, чтобы не испачкать дорогую вещь кровью. В несчастном трудно было опознать начальника ОГПУ Чаинского района Арнольда Андреевича Лопарева.

— Я не понимаю, как один из лучших милиционеров сложных 1920-х годов, награжденный именным оружием, мог предать, оставив Чаинский район на растерзание бандитам! — С легким латышским акцентом, душевно, по-отечески пронеслось по кабинету.

— Бездорожье. Спешил из Бакчара, где проводил совещание. Неделя в дороге, виноват! — Из разбитого рта вырывались клочковатые, булькающие фразы. Лопарев поднял с усилием голову. Словно в тумане, он видел массивное лицо первого секретаря с черными усами под крупным носом, придающим определенную схожесть с тем, что на портрете наверху. Разница была во взгляде. Отец народов смотрел по-доброму, лучистым взглядом, а этот — с ненавистью и презрением…

— Допустим! А где оперативная работа среди спецпереселенцев как необходимый фактор предупреждения преступления, тем более бунта?

— В папке перед вами, товарищ первый секретарь! — Слабым голосом попытался внести ясность томский секретарь.

— Молчать! О роли вашего Досужского в этой истории мы поговорим на бюро!

Колоколами громкого боя беспрестанно звонил один из пяти черных телефонов.

— Извините, разрешите, Роберт Индрикович? Звонят из Подгорного Чаинского районного центра.

— Слушаю! — Эйхе сам поднял трубку, потом отвел её в сторону и со смехом произнес: — Легок, на помине! — Затем сосредоточенно слушал, делая быстрые пометки красным карандашом в блокноте. — Спасибо! Молодец! Приказываю продержаться и не сдавать Парбиг любой ценой! Специальный отряд НКВД прибудет прямо к Высокому Яру! Спрашиваете, кто говорит, товарищ Досужский? Не волнуйтесь, это говорит товарищ Эйхе, с вами теперь будет все хорошо, в отличие от бывшего начальника ОГПУ Чаинского района!

Треснув костяной трубкой о металлический рычаг телефона так, что один рог у него согнулся, секретарь крайкома поднялся из-за стола.

— Вот и поговорили! Этого в суд! Немедленно вызвать начальника томского гарнизона, и соедините меня по «вертушке» сначала с Новосибирском, затем с товарищем Молотым! Исполнять!

Досужский был счастлив, как никогда. Он бережно опустил трубку своего телефонного аппарата, с удовольствием потер руки и станцевал танец радости, напевая мелодию «Хава Нагила». В глазах Ефима Иосифовича стоял обкомовский кабинет с приемной, в которую он возьмет на работу самую красивую ****ь Томска. В дверь осторожно постучали, Досужский бросился к столу, схватив первую попавшуюся в руки бумагу и, переведя дух, громко позволил войти. На пороге стоял бакчарский землемер Хомутский с топографической картой района.

Разложив её на столе, он начал давать пояснения о новых вырубках леса, которые позволят уже весной начать осушать болота, тем самым обеспечивая в среднесрочной перспективе прирост пахотных земель. Первый секретарь Чаинского района стоял за спиной землемера, погруженный в свои мысли о карьере, которая может и не состояться, если по этим чертовым лесам разбегутся восставшие, отряды которых войска НКВД разгромят, без всякого сомнения, а потом уйдут восвояси, оставив головную боль местному начальству в виде лесных бандитов. Мысль обожгла, сразу засосало под ложечкой, и изжога отрыжкой запалила пищевод. Досужский достал из шкафа соду, кинул щепотку в рот и запил настоем ромашки из графина, который держал на полке рядом с полным сочинением товарища Сталина.

— Петр Петрович, сегодня заседание бюро. Я хочу, учитывая твои познания и практические навыки, предложить должность, отвечающую потребности дня сегодняшнего для специалиста вашего уровня. — Ефим Иосифович произнес сформированное в мыслях решение, скрывая радость в голосе, оттого получилось немного пафосно и театрально. — Но не беда, главное, чтобы этот, похоже, тюфяк согласился!

Досужский сел за стол и сделал строгое лицо.

— Вы же знаете, я готов исполнить любое поручение партии. — Хомутский оправил гимнастерку, скуластое лицо зарделось. Петр был застенчивым и тихим молодым человеком. Окончив в Москве землеустроительный техникум, он безропотно по комсомольской путевке уехал в болота Западно-Сибирского края, которые исходил, излазил и нанес на карты старательно и с усердием, потому что вступил в ряды ВКП(б) и свято верил в победу коммунизма. И сейчас о должности он не спрашивал, потому что знал, что она будет более трудной, чем главный землеустроитель района.

— Разрешите продолжить, товарищ первый секретарь? — Петр Петрович преданно посмотрел Досужскому в глаза и по взмаху руки снова начал обозначать границы, проводя торцом карандаша по зеленому полю, изрезанному синью болотистых озер и речушек. Решение назначить Хомутского начальником разведки отряда, который предоставит прибывшим войскам всю необходимую информацию, пришло Досужскому спонтанно, но вовремя. Он убивал тем самым двух зайцев. Во-первых, проявил партийную инициативу в глазах товарища Эйхе, а во-вторых, если чекисты понесут потери, то их можно будет списать на этого коммуниста, как плохо подготовленную разведывательную операцию против повстанцев.

Молодой человек продолжал доклад, а секретарь, одобрительно кивая ему головой, бегло писал решение Чаинского бюро райкома о создании добровольческого отряда из коммунистов и комсомольцев под руководством товарища Хомутского П.П. Вскоре в приемной раздался треск пишущей машинки, приводившей в действие механизм реализации воли одного человека, оформленной под коллективное решение местного отделения партии. Первый секретарь района не любил бюрократические процедуры и заседания, когда все равно говорит он, а товарищи только смолят в усы табачищем да думают, когда все это закончится. Зануд в коллективе не было и жалобы о волюнтаризме товарища Досужского от товарищей по партии в крайком не поступало, а учитывая сотни верст по бездорожью в тайге, проверяющих из партийного контроля в эту глушь из Томска и Новосибирска не посылали.

Удивляться Хомутский перестал уже давно. Отобедав постными щами и рыбной котлетой с брусничным морсом, он по записке посыльного из райкома снова вернулся в кабинет первого секретаря райкома. Там ему в торжественной обстановке с участием заведующего орг. отделом райкома, секретаря комсомола и самого товарища Досужского вручили решение бюро Чаинского райкома партии, из которого следовало, что теперь Петр Петрович — командир разведки добровольческого отряда по борьбе с восставшими кулаками.

Моросил дождик, собрат осеннего. Военком сорвал с календаря листок с большими черными буквами «30 июля 1931 года, среда» и выглянул в окно. По двору шатались бойцы добровольческого отряда. Одни курили, переговариваясь, другие щелкали затворами винтовок. Среди них выделялся скуластый парень с большими залысинами и съехавшей набок портупеей. Кожаная куртка сидела на нем мешком, а синее галифе уже было испачкано смазкой от телеги, у которой и стоял, не зная, что делать, командир добровольческого отряда коммунистов и комсомольцев Чаинского района Петр Петрович Хомутский. «Из него командир, как из меня дирижер», — с досадой подумал военком, приоткрыл окно и крикнул во двор:

— Задирин, строй отряд, сейчас буду!

Михаил Михайлович Задирин был красным командиром, награжденным орденом Красного Знамени, который ему на грудь повесил сам товарищ Блюхер.

Хомутский был очень взволнован, стоя перед строем вооруженных людей, так быстро преобразившихся из партактива района и ударников коммунистического труда в военных, и как только Задирин дал команду: «Смирно, равнение на средину», Петр Петрович тотчас вспомнил кадры кинохроники с Красной площади, приложил руку к козырьку фуражки, которая нещадно сжимала обручем голову, и вместе с военкомом, который заступил за него на шаг, развернулся в сторону легендарного красного командира, назначенного к нему заместителем.

Под крестным знамением старух с огородов и в сопровождении деревенских пацанов, бегущих с обеих сторон, с песней и знаменем отряд Хомутского пешим строем покинул село Подгорное. По приказанию военкома Задирин и с ним еще двое бойцов, отвоевавших против Колчака, были направлены конной разведкой впереди отряда Хомутского. Шли с одним привалом до глубокого вечера, когда солнце уже начинало садиться за черную тайгу. Лагерь разбили на берегу озера с ужином из двух крупных глухарей и одной тетерки, которых без промаха сбил сам Задирин. На привале, прихлебывая наваристый суп, Петр с тихой радостью в душе слушал своего заместителя, который четко, по-военному, словно и не было у него за плечами десяти лет мирной жизни, ставил задачи, понимая неопытность в военном деле своего начальника:

— Товарищ командир, давай так! На тебе карта, расчеты и повседневная работа с личным составом, все как в геодезических партиях, с той лишь разницей, извини, без соплей и уговоров. Каждое твое слово — приказ! На мне — разведка и организация боя, если доведется, а также несение службы и караул!

В проеме из веток шалаша показалась лысая голова ординарца.

— Разрешите обратиться, товарищ командир!

Боец стоял на корточках, картина развеселила Хомутского, и он, было, хотел сказать: «Чего там, Федя, давай без церемоний!» Его опередил Задирин, который рявкнул:

— Почему не по форме, выйди, приведи себя в порядок и обратись снаружи, а не лазь на карачках! Глухих здесь нет! — Следом за исчезнувшей головой из шалаша показался и заместитель командира отряда. — Докладывай!

— Насчет соломы, там, в поле, стожок! — Отрапортовал боец, вытянувшись во весь свой рост.

— Благодарю за инициативу, товарищ Пискарев! — Задирин пожал ему руку.

— Служу трудовому народу!

— Вот и послужи, сегодня первым заступишь в караул у звериной тропы, которая, судя по командирской карте, идет по этому полю!

— Есть! — Пискарев вытянулся в струнку, прижав винтовку к ноге.

Первые звезды уже появились на небосклоне, и рогатый месяц висел в черном небе, а Хомутский не спал. Он сидел у костра, разложив карту местности на поваленном дереве, пытался проложить оптимальный маршрут до точки, обозначенной синим кружком. После разговора со своим замом Петру Петровичу очень хотелось проявить себя в том, что он хорошо знал и умел не хуже заносчивого орденоносца. Выход напрашивался один: провести отряд кратчайшим путем до Высокого Яра. Достав из полевой сумки блокнот, циркуль, карандаш и линейку, Хомутский углубился в расчеты, которые показывали, что, следуя по звериной тропе через поле и молодой кедрач, они выйдут на гарь. За ней через болото, судя по карте, высохшее, отряд сокращает полсуток расчетного пути из общего количества в четыре дня перехода. Еще раз измерив расстояние и пересчитав время, Хомутский убедился в том, что прав. С чувством исполненного долга он по-тихому пробрался в шалаш и моментально уснул на соломе, разостланной на земле услужливым Пискаревым.

Как только забрезжил рассвет, ухнула сова, Петр открыл глаза. В другом конце шалаша всхрапывал Задирин. Осторожно, чтобы его не разбудить, Петр Петрович вылез в полосу тумана, стелющегося от озера до самой опушки леса. Он решил пройтись, чтобы прикинуть расстояние до кедрача, а потом уже и предложить своему заместителю расчеты их нового пути до цели. По старой привычке, задрав голову в небо, определил по затухающим звездам направление строго на запад к звериной тропе, которая и вела к кедрачу.

Федор Пискарев дремал за стожком, роняя голову на грудь. Вязкая тишина и туман убаюкивали. Он едва сдерживался, чтобы во весь свой рост не вытянуться на соломе. Разодрав очередной раз слипающиеся от сна глаза, часовой проснулся окончательно, вскочил и передернул затвор. К стогу в полосе тумана шел человек. Всматриваясь подслеповатыми глазами вдаль, Пискарев не мог узнать в мешковатой фигуре, которая показалась со сна ему незнакомой, командира отряда Хомутского. В секунду в голове промчались воспоминания рукопашной, когда вот также на него двигался колчаковец с саблей в руках. Палец у Федора на спусковом крючке дрогнул, этого было достаточно из-за мягкого спуска винтовки; раздался выстрел; мешок начал заваливаться набок; со стороны лагеря послышались крики; по полю, рассыпаясь в боевую шеренгу, под руководством опытного Задирина бежали бойцы отряда, низко склонившись к земле. Далеко-далеко, в глубине леса стучал трудяга-дятел. Командир добровольческого отряда Петр Петрович Хомутский уже не слышал этого, его затухающий взор поймал скользнувший по небу первый луч всходящего над тайгой солнца и замер.

Глава 13

Полдень. Медведев с удовольствием обедал настоящим пловом, запивая его душистым травяным чаем. Погожий августовский день радовал. Лес привычно шумел. Проказник-ветер, словно играючи, раскачивал из стороны в сторону вековые кроны, заставляя птиц перелетать с дерева на дерево, накрывая поляну веселым щебетанием. Молодые бойцы, дурачась и смеясь, пытались подражать певуньям, насвистывая и цокая. Старые тщательно протирали травой чашки и с усердием прожевывали остатки плова. Мансур напевал песню на татарском языке и драил песком котел. Во всем этом была полная гармония мирной, свободной жизни, впервые за долгие годы их ссылки в условиях рабского, каторжного труда. Было настолько радостно и спокойно на душе каждого из повстанцев, что никто из них и не думал о возможной смерти.

— Командир! — Крикнул дозорный, сидевший на толстом суку высоченной кедры. — Всадник! — И показал в сторону поля, заросшего кустарником. Николай вскочил, быстро побежал к опушке и, вскинув к глазам трофейный бинокль, увидел в перекрестье паренька из отряда Ускова в заплатанной холщовой рубахе. Всадник шел хорошим галопом на резвом коне, подстегиваемом по взмыленным бокам голыми пятками. Посыльный от Ускова от угощения не отказался и с жадностью ел, походу пытаясь доложить о происшествии.

— Прожуй, не торопись, и все по порядку с самого начала! — Медведев похлопал бойца по спине, который поперхнулся и закашлялся. — Чаю подай!

Мансур протянул свою пиалу, которую не давал никому, но ничего другого под рукой не было. Выслушав доклад, Медведев скомандовал: «Загирова ко мне!» Протянув руку посыльному, помог подняться:

— Остаешься здесь до моего возвращения из вашего лагеря.

— Товарищ командир, прибыл я! — За спиной топтался рослый Анвар Загиров, настоящий богатырь. Распекать этого увальня о правильном обращении к воинскому начальнику было некогда, поэтому Медведев просто обернулся и сказал:

— Остаешься за меня, Анвар. Бабид заместитель, пусть доведет до всех, что я к соседям, туда и назад. Там Григория Ускова, их командира, ранило, понял?

— Конечно, разрешите тогда вдоль леса выставить этот, как его, язви душу, забыл! — Загиров запустил огромную ладонь в черный, как смоль, густой чуб и смачно заматерился на родном языке.

— Молодец! Патруль! И не лайся, достопочтимый Мансур ведь рядом! — Командир показал на старика, который жогнул Анвара крапивой по широкой спине.

Через час, дав отдохнуть жеребцу, Медведев хорошей рысью шел по просеке в сторону отряда Ускова.

В землянке было прохладно. Григорий, прикрывшись телогрейкой, лежал на нарах. В воспаленном мозгу сверлящей болью беспокоила, раздражала и гневила мысль о контузии. Хотелось непременно встать, крушить и рушить все, что попадется на пути, без разбора и сожаления, но сил не было. Как только Усков пытался приподняться с жесткого ложа, потуги рвоты сворачивали тело; в ушах набатом били звонари; нестерпимая боль уходила из головы в спину, и он, сплюнув на земляной пол, опрокидывался навзничь. Вниз по ступенькам сбегал невесть откуда доставленный доктор, поил его горьким травяным отваром, менял водочный компресс на голове, нащупывая пульс, что-то бормотал в реденькую бороденку и снова поднимался к дверному проему, завешенному грязной мешковиной. Григорий Усков мучился после контузии третьи сутки и не знал, что четверть отряда подалась в тайгу партизанить, а самые преданные, оставшись, охотились, ели от пуза и спали. Караульная служба неслась, но из рук вон плохо, да и то только в лагере. Разведки не было. Вся эта вакханалия и бросилась Медведеву по прибытии.

— Командир где?! — Он с силой схватил за худые плечи часового и прижал к дереву, облокотившись на которое, тот чистил картофелину, запеченную на костре. Винтовка валялась рядом.

— Ранен он, у себя в землянке. Да отпусти ты! — Завертелся молодой парень, пытаясь вырваться из крепких рук Медведева.

— Слушай сюда, хлопец! Я твой новый командир Медведев! Немедленно отряд по тревоге в ружьё, гляну, за сколько вы соберетесь, охламоны! — Подкинув ногой винтовку и перехватив её за цевье, Николай выстрелил в воздух. Часовой сложил ладони в рупор и громко крикнул:

— Боевая тревога, тревога! Построение!

Медведев встал за дерево и, переводя взгляд с карманных часов на поляну, с удовлетворением видел, что не так уж все плохо, как показалось с первого раза. Командиры отделений строили своих людей, по-быстрому проверяя оружие. Кавалерия умело седлала лошадей и рысью в колонну выдвигалась на проселочную дорогу, на обочине которой валялась искореженная взрывом тачанка. Уложившись в норматив, выстроенный отряд был готов к действиям. На поляну вышел Медведев и принял доклад по форме от первого командира отделения, ибо заместителя Ускова на поляне не было.

— Братья по оружию! — Обратился к строю новый командир. — С этой минуты до полного выздоровления Григория Ускова командование отрядом беру на себя. На сборы час, выдвигаемся для соединения с другими повстанческими отрядами. Да поможет нам Бог! — Осенив себя крестным знамением, Медведев дал команду: «Вольно, разойдись! Построение через час, командиром отделений прибыть ко мне через полчаса!» — Затем развернулся и побежал к землянке, где его ждал доктор.

И не успел Николай добежать до землянки буквально пару шагов, как его громко окликнул коренастый бородатый мужик с винтовкой за спиной. Конь встал на дыбы; доктор шарахнулся в сторону; всадник перекинул ногу с седла и умело соскочил, опустив поводья, прямо перед носом нового командира:

— Разрешите доложить, потомственный казак с Тегельдьево, Иван Ручьев, разведчик!

— Докладывай, судя по тому, как ты летел сюда, сокол, что-то случилось. Только с главного начинай! — Медведев пожал разведчику руку.

— Случилось! К Высокому Яру прибыло пять грузовиков с города с солдатами Красной Армии. Вооружены до зубов винтовками и гранатами. Три пулемета и одно орудие.

— Так, значит! — Медведев отодвинул остолбеневшего доктора и присел на пень, на котором тот нес дежурство возле землянки. — Подкрепление, значит, прибыло, теперь в лобовую атаку Высокий Яр не взять!

— Не взять, — Ручьев вздохнул и начал крутить «козью ногу», набивая ее махоркой. Рой комаров метался над его мокрой от пота спиной.

— Как Григорий? — Медведев перевел задумчивый взгляд на доктора.

— Слабы очень, взрыв гранаты, если бы не Игнат Селиванов, заместитель ихний, погиб бы командир! — Доктор отмахнул пихтовой лапой надоевший гнус. — Ценой своей жизни Селиванов и спас Григория!

— Как это случилось? — Медведев тоже стал набивать самокрутку.

— Баба, которую изнасиловал в Тигино ординарец Ускова, проникла в отряд и угробила обоих и себя! Тимоху совсем, а Григория взрывной волной зацепило! Можете взглянуть, простите, имени-отчества не знаю! — Доктор откинул мешковину с дверного проема сооружения, представляющего нечто среднее между землянкой и блиндажом.

Усков лежал на настиле из осинника поверх матраса, набитого сеном. В полумраке изможденное, заросшее щетиной лицо отдавало синевой, и оттого Григорий был похож на покойника. Медведев перекрестился и взял друга за руку. Тот открыл глаза, улыбнулся, попытался подняться, но позывы рвоты скрутили исхудавшее тело, и Усков начал рыгать желчью прямо на землю. Откинувшись на телогрейку вместо подушки, он вытер рот, показал на уши и замотал головой. По небритой щеке покатилась слеза. Медведев понял, что командир передового отряда ничего не слышит из-за контузии. С силой сжав руку Григория, он повернулся к дверному проему и окликнул доктора. Тотчас доктор появился в блиндаже и засуетился у сумки с медикаментами в поисках листка бумаги и карандаша. Медведев, послюнявив огрызок химического карандаша, написал на тетрадном листке: «Поправляйся! Командование над твоим отрядом беру на себя. Выдвигаемся немедля, противник стягивает силы. Завтра будет поздно. Доктора оставляю с тобой и двух вооруженных бойцов для охраны. Как только станет лучше, уходи в тайгу, не поминай лихом, друг и настоящий офицер! Подпись: капитан Медведев!»

За блиндажом послышались возня и ругань. Часовой не пускал в блиндаж постороннего.

— А, сучонок, он мне руку прокусил! — Завопил молодой охранник.

— Да пошел ты! Винтовку в кустах забери, сторож хренов! — Крикнула женщина, одетая под мужика в пиджак, галифе и сапоги, на самые уши у нее была натянута шляпа. Григорий приподнялся, отодвигая от себя доктора, и начал всматриваться, не узнавая некоторое время Марию Малышкину. Она сняла шляпу, и темные волосы упали по плечам пиджака не по росту. Рядом, прижавшись к её ногам, стоял мальчик лет семи.

— Вы кто? И как оказались здесь?! — Доктор пытался прояснить ситуацию, переводя взгляд с непрошеных гостей на больного и старшего начальника.

— Я жена бывшего коменданта Малышкина, а мальчик — сын Григория Ускова. Спрятала его у себя, пока солдаты из НКВД весь дом Усковых переворачивали. Не знаю, чего они там искали. Жену его увезли. Отца так саданули прикладом в грудь, что он на третий день и помер, а я с мальцом в тайгу. Старик Шевелев нас сюда и вывел…

В потоке солнечного света, пробивающегося от дверного проема, волосы непрошеной гостьи взметнулись темным крылом, и Григорий узнал женщину, потянул к ней руки, но мальчуган бросился в его объятия первым. Медведев передал записку доктору и вышел из блиндажа. Вскоре на поляне зазвучал его командирский голос, отдающий команды на построение отряда.

Глава 14

Ночь накрыла лагерь. Лично проверив караул, Медведев вернулся к костру. Огонь выхватывал из темноты веселое лицо старика, который, подбрасывая ветви, пожираемые пламенем, напевал как обычно татарскую песню.

«Его сыновей, многочисленных родственников, земляков веду завтра на верную смерть, а он поет!» — Командир подсел рядом и молча смотрел в огонь, глубоко погруженный в свои мысли… «Война не прекратится никогда на этой грешной земле. Нас не убьют сегодня, убьют завтра. Одно дело умереть за правое дело, за свободу, естественное, природное состояние любого существа». По ту сторону костра в густой траве мелькнула серая шкурка любопытного зайчишки и исчезла. В голове всплыл образ сына Николая II с игрушечным зайцем в руках. «Детей за что, суки!» Медведев с треском разломил об колено большую хворостину, которая моментально вспыхнула, озаряя поляну, на которой вповалку спали бойцы его отряда, обнявшись с кольями и дубинами. Неожиданно Мансур запел громче:

«Так как собственной смерти отсрочить нельзя, Так как свыше указана смертным стезя, Так как вечные вещи не слепишь из воска, — То и плакать об этом не стоит, друзья!»

А потом тихо добавил:

— Отдохни, сынок, завтра в бой. Все будет хорошо, аллах милостив к тем, кто карает безбожников!

Забрезжил рассвет. Кромка тайги посветлела, вдоль её опушки растянулся отряд повстанцев. Шли в колонну, чтобы занять позицию у села, выставив на краю раскорчеванной тайги пулеметную точку, которую было трудно обнаружить в буреломе. К нему стелился покос до самого Высокого Яра, поэтому задача пулеметного расчета была предельно простой — прицельным огнем рассеять противника, который должен броситься в погоню за Медведевым. Место для точки было выбрано заранее им самим. Вершина небольшого холма была завалена выкорчеванными пнями. Бабид и его подручный установили пулемет «Максим» так, что между корнями торчал ствол, больше похожий на сук сваленного дерева, которых кругом было навалом. С бурелома хорошо просматривалось поле, обласканное лучами восходящего солнца. Справа на опушке тайги схоронился Медведев с пятеркой самых лучших бойцов из отряда Ускова. И как только папаха пулеметчика взлетела над пулеметом, Медведев и его бойцы понеслись между копнами верхом на хороших лошадях. Вслед им со стороны Высокого Яра, пытаясь взять в кольцо, вылетела конница Красной Армии. Бабид в прорези щита видел мушку, которая была на аршин впереди первого всадника в кожанке с шашкой в руках, и нажал на спуск. Пулемет в руках задрожал, заполняя треском лес. Три коня, всхрапывая и заржав в диком исступлении, пали, давя под собой всадников. Прицел взметнулся вправо, и очередь скосила еще четверых, но этого пулеметный расчет Медведева уже не видел. Со стороны села ухнуло. Снаряд разорвал пулеметный расчет в клочья, размотав кишки на корнях валежника. Преследователи повернули в сторону села. Николай на скаку слышал взрыв и понял сразу, что произошло нечто ужасное, обрушившее все его планы. Резко натянув поводья, отчего вороной встал на дыбы, он развернулся и, припав к потной шее коня, помчался в сторону бурелома вдоль просеки, поднимая своих в атаку. Медведев понимал, что это единственно верное решение, потому что дозорный отряд НКВД сейчас летит в штаб, который наверняка расположен в сельском совете, чтобы доложить обстановку. Таким образом, у него есть час, чтобы уничтожить орудийный расчет и войти в село.

Высунувшись за бруствер, за которым стояла пушка, командир расчета с ужасом смотрел, как по полю в его сторону бегут лохматые, оборванные люди с кольями и дубинами, по которым слева и справа раздаются хлопки винтовочных выстрелов. Бегущие люди, несмотря на оружейный огонь, словно заговоренные неведомой силой, с дикими криками на басурманском языке приближаются к селу все ближе и ближе…

Передергивая затворы и паля, не целясь, «в белый свет, как копеечку», расчет начал отступать, успев сделать всего один выстрел из пушки с недолетом. Медведев стал обходить с тыла, увлекая за собой объединенный отряд Ускова и свой в единый эскадрон. Краем глаза Николай видел свой просчет, исправить который уже было невозможно. Кавалерия противника не бросилась, понеся потери в штаб, а дождавшись, когда мятежники выступят, вылетели с шашками наголо навстречу Анвару Загирову и всей многочисленной его братии с кольями и дубинами в руках.

Солнце спряталось за тучу, пытаясь скрыться от кровопролитной бойни у Высокого Яра.

Как только эскадрон Медведева начал форсировать узкую речушку, с деревенской мельницы по ним ударил пулемет, выкашивая бойцов на крутом подъеме к яру, который лошади не могли пройти быстро. Последнее, что мог видеть Медведев, смертельно раненный, падающий в воду, была стайка пескарей, бросившихся врассыпную. А на той стороне реки богатырь Загиров, истекающий кровью, продолжал рушить наседавших на него кавалеристов. Анвар с тяжелой березовой дубиной в стальных руках походил на страшную машину, которая сбивала одним ударом коней и моментальным, разящим с разворота в голову, — наседающих пеших бойцов НКВД. Они падали к его ногам, не выполнив приказа: «Взять живым это чудовище!» Раздались выстрелы из револьверов подлетевших к Анвару на лошадях командиров…

Он, падая на тела поверженных врагов, вскинул последний раз глаза в синь неба, где медленно парил над схваткой свободный ястреб, улыбнулся ему и умер.

Глава 15

Двое оборванцев — все, что осталось от семьи Григория Ускова, — едва продвигались среди высоких серых стволов елей и пихт, плотно смыкавшихся своими кронами над головой. В самой чаще приходилось с трудом протискиваться между деревьев, отводя тяжелые ветви от грязных изможденных лиц локтями поднятых до уровня груди рук со сжатыми кулаками. Рой комаров при этом взмывал вверх с яростным воем. Лес был кое-где повален. Вывороченные корни промыло осенними дождями, и старухи с десятками вьющихся рук, спруты со слоновьим хоботом и прищуренными глазами холодно пялились на бродяг. Стоило зайти к выворотню с другой стороны, и одни чудовища исчезали, появлялись другие. Мертвые деревья стояли вперемежку с живыми, слегка поскрипывали, как двери на заржавленных петлях; с ветвей свисали седые «бороды» лишайников; изредка золотым лучом скользило солнце по каплям застывшей смолы на редких соснах. Погребенные в плотном слое мха лежали сгнившие стволы, иногда настолько трухлявые, что ноги проваливались в них до колен. Но еще больше бурелома громоздилось на поверхности. То вывороченная с корнями ель перегораживала путь, то несколько упавших деревьев создавали непроходимые завалы. Среди темных пихт иногда мелькал светлый ствол березы, который случайным, неожиданным гостем выглядел среди «черной тайги». Если под пологом елей-великанов удавалось увидеть бузину или рябину, мальчуган бросался к ним, забивая горечью ягод голод. Усков доставал карманные часы, поворачивая их так, чтобы часовая стрелка указывала на солнце, пробивающееся между низкорослыми елями, мысленно рисовал угол между часовой стрелкой и линией часа дня, а затем делил этот угол пополам тонкой веткой, которая и показывала на долгожданный юг. Григорий громко звал сына, который бегом догонял с набитым ягодой ртом, спотыкаясь о толстые корневища, засыпанные темной хвоей. Так они вышли в светлый сосновый бор вдоль яра с неизвестной таежной рекой внизу.

— Привал! — Тяжело дыша, Усков, упершись спиной в ствол высоченной сосны, медленно сполз на землю. Сосняк отступал вглубь тайги от молодого, пожелтевшего осинника вперемежку с густыми непроходимыми зарослями шиповника, спускающимися с лесистого холма к быстрой речке, змеей скользящей в глиняном корыте. Кое-где по берегу лежали в пожухлой траве камни, невесть коим образом попавшие в болотистую тайгу.

— Набери у речки, там, внизу, крупной гальки. Сделай ямку, обложи ее, а потом уж я сам разведу костерок, — с надрывом в хриплом голосе крикнул отец в сторону сына, ползающего по полянке, усыпанной белым грибом. Грибы аккуратно складывались на ободранный полушубок.

Пока Усков возился с костром, мальчуган готовил ночлег. На пень, который ему был указан, положил одним концом длинный сухой ствол дерева. Затем начал обкладывать ствол с двух сторон хвойным лапником. Пол застлал мхом, а сверху ложе накрыл дырявым ватным одеялом из тощей котомки за спиной.

Всполохи бездымного костра вырывали из ночи ободранных путников да нанизанные на обструганные осиновые палочки зажаренные грибы, скукоженные и почерневшие.

— Как думаешь, тятя, нас ищут? — Уставшим и безразличным голосом спросил малой, рассматривая загнивающую рану на предплечье.

— Громче! Я на левое ухо совсем оглох!

— Ищут, говорю?

— Завтра рану обязательно углем присыпь, тот же йод. Идти, похоже, долго еще.

— А дорога куда? — Мальчик дернул худым плечом фуфайку не по росту, закрывая рану у плеча.

— Возможно, в никуда. Согласись, сынок, двигаться свободным человеком все же лучше, чем быть рабом, распятым на дереве и пожираемым заживо гнусом под пьяный гогот охранников из комендантской роты.

— Правда, что они еще используют и клопяной бокс? — Пацан поближе подсел к горячим камням.

— На то они и призваны в НКВД палачами. — Григорий перекрестился, задерживая два перста поочередно у черного волнистого чуба с седой прядью, впалом животе и тощих ключицах, спрятанных в рванье совсем недавно приличной одежды. — В темном дощатом шкафу разводят клопов сотни, может быть, тысячи. Пиджак или гимнастерку с сажаемого в смертнецкую снимают, и тотчас на него, переползая со стен и падая с потолка, обрушиваются голодные клопы. Сперва бедолага ожесточенно борется с ними, душит на себе, на стенах, задыхаясь от их вони, через некоторое время ослабевает и безропотно дает себя пить.

— Вот это, действительно, страшно! — Мальчик подбросил в костер сухую ветку и поежился, в спину тянуло холодом. — Отчего все так, люди вмиг стали хуже зверей?

— Мы на свободе с тобой, и это счастье!

— А что такое счастье теперь для нас? Маму увезли. Жива ли? Деда убили. Всю жизнь они работали, но счастливыми я видел их только на Пасху. — Мальчуган вздохнул и посмотрел на отца, превратившегося в старика. В глазах отца стояли слезы.

— Прошлого нет, будущее не наступило, остается настоящее — здесь и сейчас! Чтобы быть счастливым, нужно просто знать: есть три составляющих счастья в настоящем. Это сердце, ум и воля. Если они в связке, ты счастлив, а нет, то и суда нет! Сердцу постоянно нужны ласка, нежность и покой. Уму это не нужно, ему нужны знания и поиск истины. Воле — только свобода и движение. — Отец говорил громко, словно боялся, что младший Усков в свои 14 лет — советский, беглый каторжанин, такой же, как и он сам, — не услышит его слов. Видимо, услышал, тяжело вздохнул и пробормотал: «Красиво, но не понятно!»

Огонь в костре заметался, словно в тревоге вопрошая: «А дальше что?!» И наступила тишина. Долго молчали, каждый думая о своем. Вот только в голову не приходили мысли о ССР, «Союзе спасения России», из-за которого семья Усковых по пьяному протоколу капитана НКВД и попала в тайгу на строительство дороги в болотах Чаинского района Томской области, этой самой дороги — гати, прокладываемой по чертежам царских времен, когда сотни людей копают канавы, осушая болото, а другие следом валят лес и укладывают его в пробитую зверем тропу. Дороги, в которой закопаны тысячи ни в чем не повинных советских людей. В глазах мальчика стоял светлый лик бабушки, крепко сжимающей худенькую ручонку под сводами собора, из которого теперь сделали склады райпотребсоюза.

Ночи становились холодными, поэтому место прогоревшего костра Усков выложил пихтовым лапником. Уселся на него, облокотившись спиной о высокую березу, а сынок прилег рядом и моментально уснул под убаюкивающий шелест листвы над головой. Григорий прикрыл глаза и стал думать: если они идут уже неделю строго на юг, то скоро выйдут к Оби, а вот дальше что? Ответа не было. Усталость взяла свое, и он задремал, не видя, что за ними наблюдают в бинокль…

Глава 16

Обходчик, рослый и хорошо сложенный мужик лет тридцати, объезжал закрепленные за районом лесные угодья. Вырос он в здешних местах и хорошо знал тайгу. Воспитал его зажиточный крестьянин Сможенков, когда и спас женщину с пятилетним мальчиком, заблудившихся в лесу. Малой был не её сын, она нашла его подброшенным на задних постройках двора, где батрачила, а потом так и ходила с ребенком в «люди». Так называли странников, которые жили тем, что временно подрабатывали у богатых то на прополке огородов, то на покосе, а зимой, если повезет, конечно, их оставляли в прислуге. Марии повезло, одинокий Сможенков был мужик порядочный, с глупостями не приставал, выделил небольшую комнату во флигеле, да и пацана полюбил, как родного и окрестил раба божьего Сможенковым — своих детей Бог не дал…

Так и вырос Александр в доме вдовьего Сможенкова, постигая таежную науку от хозяина, который был отличный охотник и рыбак, что давало существенную прибавку в доходах не только от овса и пшеницы, но и пушнины и стерляди. С новой властью старик не ссорился, все, что потребовали на нужды советской власти, отдал без ропота, и в колхоз вступил, где ему и должность определили — лесничего. «Политикой не интересуюсь, а тайга, что при Советах, что при царе она и есть кормилица, коли любишь её, да повадки знаешь, посему, Сашка, быть тебе обходчиком». Александр усмехнулся в усы, вспомнив тятю, и тут же прислушался: с подветренной стороны были слышны голоса. Соскочив с лошади, обходчик под уздцы вывел ее в густые заросли малины и вскинул в направлении голосов бинокль. По лесной тропинке шли двое. Судя по лохмотьям и жидким котомкам, мужик без возраста и пацан лет четырнадцати идут по лесу уже давно.

Александру показалось странным лишь то, что, выйдя к проселочной дороге, эти двое снова уходили вглубь леса, а по тому, как старший умело определяет направление, двигались они строго на юг, можно было предположить, что неспроста…

Тогда он решил пойти за ними следом, благо до конца закрепленных угодий рукой подать, а там уже не его дело, что за народ бродит по тайге в столь неспокойное время. Однажды Сможенков видел, как вот таких же бродяг настигли представители власти. Расправившись с беглыми на месте, едва закопав в овраге, милиционеры стали распивать водку тут же, на опушке леса. Это уже потом обходчик похоронил неизвестных и безымянных мужиков, соорудив над могилами березовый крест…

Когда уставшие путники начали готовиться к ночлегу, Александр, опустив бинокль на грудь, отвязал лошадь, вывел её на тропинку и поскакал в сторону охотничьей избушки.

Утром он вернулся на прежнее место.

«Листьев смородины набери, вода закипает, заварим их вместо чая!» — Крикнул пацану старший. Умело разведенный костер не испускал дыма, и это лишь доказывало предположение обходчика, что перед ним не просто бродяги…

Александр вспомнил наставления председателя сельсовета, пожилого красного командира с орденом на гимнастерке, когда тот зачитывал бумагу из района: «Здесь черным по белому написано: обо всех приезжих в село и обнаруженных в тайге немедленно сообщать в сельский совет. Сможенков, а тебя это тоже касается, хватит мух считать…»

— Ой, батя, она укусила меня! — Раздался истошный крик мальчика.

— Кто!? — Отец бросился в кусты, обступающие со всех сторон поляну.

— Гадюка, ой, прямо в ногу. Больно! Наступил нечаянно, жжет-то как!

Вскоре из зарослей показался мужик. Он нес к костру на руках бледного сына, который приговаривал:

— Не видел, она с пня сползла и прямо в ногу цапнула.

— Обутки почему на надел?! Терпи, сейчас высосу яд!

— Батя, плохо мне! — Руки мальчика разжали шею отца и плетью повисли вдоль тела.

Обходчик бросился напрямую через просеку к странникам, увидев, как отец пытается веревкой обмотать место выше змеиного укуса.

Александр знал, что этого делать нельзя, нарушение кровотока усилит распад отравленных участков на ноге, тем самым отравляя пацана еще быстрее. Через десять минут он уже был у костра. По телу мальчугана прокатилась судорога. Усков припал к ноге сына и пытался отсосать яд.

— Подожди! — Сможенков взял мужика за плечо. — Обходчик, помочь хочу!

— Как, если он уже умирает! — Григорий прижался к телу сына, словно хотел облегчить его страдания.

— Пить много давай, за водой живо! — Александр поднялся на корточки и полоснул охотничьим ножом по веревке, потом сделал аккуратный надрез укуса в виде двух опухших черных точек. Затем достал из полевой сумки порошок и перед тем, как засыпать им окровавленный рубец, накалил острие ножа в огне костра и прижег ранку. Остатки порошка вылил в кружку, которую ему подал Усков, и, приподняв мальчика, потребовал:

— Вон деревянной ложкой зубы ему разожми! — И как только рот чуть приоткрылся, начал лить в него малыми порциями воду. Сначала она проливалась по бездыханному лицу, потом малой начал слабо глотать и, наконец, стал пить, приоткрыв глаза. Лицо слегка порозовело и судороги исчезли.

— Живой! — Рассмеялся обходчик. — На свадьбу не забудь пригласить!

— Храни вас Бог! Он у меня единственный теперь остался! — И бережно погладил мальчугана по голове.

— Да ладно, чего там. А порошок против змей один хороший человек научил делать из конопли и вероники. Охотник он бывалый, да и за отца мне. Сможенков, может, слышал?

— Нет, не слышал. Беглые мы! — Григорий бережно положил сына на траву.

— Это я давеча понял, когда ты стороны света находил! От кого и куда? Саня, местный обходчик! — Сможенков протянул руку.

— Григорий, ссыльный, бежим от НКВД после восстания в Чаинском районе, слыхал? — Усков крепко сжал широкую ладонь.

— Краем уха, по дороге расскажешь. Сына твоего в деревню надо, чтобы фельдшер осмотрела. Бабенка толковая, тоже из спецпереселенцев. Ты давай, Гриня, костерок тут залей, пацану шину накладывай, вон из прутьев — нога в покое должна быть. А я за лошадью!

Вечернее солнце играло лучами в позолоте купола. Усков перекрестился и окинул взглядом округу. Крутоярная река осталась позади, дорога от нее шла в гору к деревне, на которой и раскинулся храм, обнесенный кирпичной стеной, вдоль которой шла заросшая тропа, упирающаяся в пустынную улицу.

— Колокола на следующий год после Октября сняли и увезли в город. Да и вечерни таперча нет, служить некому. Поп сбежал от Советов, а дьячок спился, царствие небесное! — Александр тоже перекрестился и легонько поддал вожжами по бокам лошади, тащившей телегу, на которой лежал мальчик с повязкой из нательной рубахи обходчика. Первый дом от ржавых железных ворот церкви как раз и был домом фельдшера, одна половина которого была отдана ему под жилье, а вторая — под больницу. Сама доктор, красивая, статная женщина, шла от колодца с полными ведрами воды. Обходчик соскочил с телеги, бросив поводья Ускову, и побежал к женщине снять с ее плеч коромысло с тяжелой ношей.

На другом конце улицы окнами к больнице располагался магазин сельпо, продавец которого, худой, высокий мужик набрасывал петли на тяжелые ставни, закрывая каждую на замок. Он видел, как обходчик нес ведра, разговаривая с фельдшером, видимо, о приезжих, которые дожидались в повозке у калитки больницы.

Все попытки Сороки терпели неудачу. Дело не только в фамилии, а именно так его величали, но еще и потому, что сосланная красавица, действительно, была не пара долговязому и серому продавцу сельпо, к тому же, чересчур осторожному и трусливому. Ольга Петровна была для Сороки неприступной, не помогали ни конфеты, ни настоящее «Шампанское», специально завезенное для нее с города. Все знали в деревне, что сохнет она по женатому Сможенкову, который все чаще стал захаживать в больничку якобы за лекарством для старика. И на сей раз, увидев, что Ольга и Сашка рядом, Сорока расстроился, отчетливо понимая, что никогда ему не отбить эту женщину, пока обходчик рядом. В голове Сороки давно зрел план, как убрать с дороги соперника, но теперь его замысел, похоже, сработает. Заперев ставни, он направился в больницу якобы за лекарством от живота, но, на самом деле, с единственной целью — распознать, что это за людей Сможенков вывел из тайги, уж больно они похожи на беглых ссыльных. Потолкавшись в передней, Сорока заглянул в комнату, где Оля, склонив голову над грязным мальчуганом, вводила ему в вену лекарство. Рядом, на табурете, сидел рослый мужик. Его лицо ему показалось знакомым, хотя и заросшим чернявой бородой почти до самых глаз.

Сорока обернулся, рядом стоял Сможенков, появившийся из сеней с большой банкой какого-то зелья.

— Саня, привет, а я тут вот, животом замаялся!

— И тебе не хворать, получил таблетки и до дома! — Обходчик легонько поддал коленом в тощий зад продавца. Тот подобострастно закивал и бочком мимо Сможенкова вышел из дома, запнувшись о дырявый полушубок на крыльце. Александр видел в окно, как Сорока засеменил в сторону дома председателя.

«Вот сука, докладывать о незнакомцах побежал! Надо уходить, а то ведь и Ольге достанется, еще отправят дальше на север!» — Мысль обожгла и придала решительности.

Пока фельдшер готовила раствор в соседней палате для перевязки, Александр обрисовал ситуацию Ускову, и тот быстро взял сына на руки, вынес его из дома и положил в телегу. Следом с марлевой повязкой, завернутой в пергамент, выскочил обходчик, бросил на ходу сверток Ускову, который уже разворачивал на поляне лошадь.

— Выпряжешь, она сама от избушки домой придет! — Крикнув в след уходящей повозке, Александр вернулся в дом, крепко поцеловал взволнованную и ничего пока не понимающую Ольгу и бегом устремился вслед Сороке.

Дом председателя был на другом конце деревни, за ним начинался вековой кедрач, спасший орехом в лихую годину не одну семью. Чтобы срезать дорогу и успеть быстрее продавца, Александр сиганул через забор под яростный лай собак и напрямую огородами заспешил к кедрачу. У высокого дерева, склонившегося кронами над двором дома председателя, он стал поджидать Сороку, который уже шел по улице, оглядываясь по сторонам. Вечерние сумерки накрывали деревню, кое-где в окнах вспыхивал огонек керосиновой лампы, но темень под кедром хорошо скрывала обходчика, и как только Сорока поравнялся с деревом, тотчас оказался в крепких объятиях с зажатым ртом. Страх сковал тело, он даже не пытался вырваться, а лишь безропотно слушал горячий шепот в ухо: «Поворачивай оглобли домой и не вздумай стучать председателю, что ты видел час назад. Люди эти — божьи странники, а мальца змея укусила, спас я их и все. Понял?»

Головенка под сильными руками затряслась в знак одобрения, захват ослаб, Сорока выскользнул и во всю прыть побежал назад, вытирая кровь с разбитого носа.

Эпилог

Весна 1937 года выдалась дружной и половодной. От затопления деревню спас крутой яр, осилить который река так и не смогла, остановившись в десятке метров от кирпичной церковной стены, при этом с воды казалось, что златоглавая церковь поднялась еще выше. Обходчик сделал несколько мощных гребков, и лодка уткнулась в глинистый склон берега. Затем он поддержал за руку плотного мужика в темном дождевике, пробирающегося с кормы в нос, где его поджидал милиционер, сбросивший сходни прямо в грязь. Председатель велел Сможенкову забрать с катера комиссию с райпотребсоюза, направленную для учета в сельповский магазин, коли до остальных деревень по бездорожью и не добраться. На реке было холодно, и председатель выездной комиссии отправил на берег ревизора, а сам с бухгалтером продолжал в каюте поправлять здоровье после вчерашнего ужина с капитаном.

Сопроводив проверяющих до магазина, где их уже поджидали взволнованный Сорока и председатель сельсовета, Александр направился домой. Он торопился, перепрыгивая через лужи и комья снега, замешанного в дорожной грязи. Жена Катерина была на сносях и должна скоро родить. Вымыв сапоги, он поднялся на крыльцо своего дома, где нос в нос столкнулся с Ольгой, деревенским фельдшером, и бабкой Степанидой, местной знахаркой, принимавшей роды у деревенских баб.

Ольга вскинула синь больших глаз на любовника, улыбнулась и тихо сказала:

— Поздравляю, дочь у тебя!

Степанида, перекрестившись, буркнула:

— Побереги Катю, окаянный! Порвалась девонька сильно, мучилась, тебя звала.

Александр бросился в избу со словами:

— На крестины обязательно позову, спасибо!

В прокуренном кабинете председателя сельсовета за его столом сидел проверяющий из райпотребсоюза и подписывал акт, согласного которому недостача в сельповском магазине составила пятьдесят рублей четырнадцать копеек. Председатель взволнованно расхаживал по кабинету, сжимая кулаки и грозно посматривая на Сороку: «Еще бы, мать его в дышло, только что приняли этого охламона в партию по его рекомендации, и на тебе!» — Хозяин попросил разрешения позвонить старому товарищу, начальнику районной милиции, с которым вместе партизанили против Колчака.

— Звоните, только отсюда! — Бросил милиционер и сильнее вдавил дрожащего Сороку в стул.

— Алло, Дмитрий Иванович! По делу, подмогни советом! У меня товарищи из райпотребсоюза и твой сотрудник. Так вот, деревенский продавец Сорока, ну, да, и дурачок тоже… Нет, не проворовался, просто считать не умеет. Грамоте плохо обучен. Товар не оприходовал на пятьдесят рублей! Да хрен на него, садите, но в партию недавно приняли, сам понимаешь, а я рекомендацию дал. Хорошо. Спасибо, лично привезу, как река сойдет! Сейчас, одну минуту! — Председатель сельсовета протянул трубку проверяющему, который, подтвердив его слова, передал трубку милиционеру.

Взмокший от усердия и страха Сорока выводил каждую букву, которую ему диктовал милиционер после разговора с начальником.

«Источник сообщает о том, что подкулачный сын, местный обходчик лесхоза, проживающий в деревне Иштан Томского района, в 1931 году укрывал у себя Григория Ускова, одного из руководителей контрреволюционного заговора против советской власти. Затем на протяжении длительного времени в период вплоть до сего дня, 20 апреля 1937 года, через связную — фельдшера деревенской больницы Ломову Ольгу Васильевну поддерживал связь с Усковым в Томске с целью вовлечения жителей деревни Иштан в организацию под названием „Кадетско-монархический союз“. Гражданин Сможенков предлагал вступить в данную организацию и источнику.

Число, подпись».

Милиционер убрал в полевую сумку инструкцию по выявлению врагов народа, подписанную начальником Сибирского отдела НКВД товарищем Долгих, и попросил позвонить. Вскоре на другом конце ответили, и он бойким голосом доложил:

— План выполнен, да с Иштана двое в этой организации! Служу трудовому народу!

РАССКАЗЫ

Возмездие

«Не дай Бог никому в палачах быть — а нельзя без него!»

Даль

Затянувшаяся было зима припугнула ночью морозом, но утро еще холодное, однако солнечное и веселое, разноголосицей воробьев предвещало дружную весну. На железнодорожной насыпи с ее северной стороны еще громоздились сугробы, а на южной синие проталины плели паутину ручейков. Вокзал жил по-весеннему: дворники поменяли шапки на картузы; извозчики торговались с цыганами за тулупы; да разгоряченные в давке у касс бабенки с трудом выберутся из плотных очередей и бегут на перрон, поближе к вещам, вокруг которых стаями молодых волчат шныряют повылезавшие из пакгаузов чумазые беспризорники.

Паровоз свистнул и с шумом выдохнул пар, окутав пассажиров первого вагона непроницаемым белым покрывалом. По второму пути шел маневровый, ответивший на приветствие гудком. Красноармеец Кузьмичев почувствовал болезненный удар по ноге чем-то тяжелым и тотчас услышал истошный вопль: «Вещи, мои вещи, караул!» Кузьмичев на миг замешкался, но было уже поздно. Спрыгнув с платформы, он увидел, как крупный мужик одной рукой легко вбросил чемодан в открытую дверь маневрового, а другой, выхватив наган, навел в сторону красноармейца и заорал, что есть мочи: «Не дури, сука, — пальну!» Подняв руки, Кузьмичев попятился и, прыгнув в сторону, в падении выстрелил. Пуля попала грабителю в лоб. По перрону бежала милиция, расталкивая пассажиров, за ними семенил грузный дежурный в форме железнодорожного служащего, походя натыкаясь на тюки, саквояж, мешки и прочую багажную утварь.

В кабинете бывшего купеческого особняка под портретом героя революции — председателя ВЧК — восседал за огромным столом наголо бритый, маленький и щуплый начальник местного ОГПУ. Он внимательно изучал предъявленные документы и бурчал довольно себе в роскошные усы: «Так, значится, товарищ Кузьмичев, в наше распоряжение и сразу в бой! Молодец, лихо! Надо же, аккурат в переносицу!» Затем уставился буравчиком колючих глаз в сидящего напротив молодого парня и процедил: «Кто мог рекомендовать в партию поповское отродье, ну!» И силой вдавил окурок в раскрытый рот бронзовой жабы. Кузьмичев не шелохнулся, лишь улыбнулся, отчего шрам сабельного удара сделал улыбку безобразной. «Ошибочка, товарищ начальник управления. Я с малолетства в людях, а батюшка Кузьмичев из Коларовского уезда — однофамилец».

— Да я вижу, ты не из пугливых. Это хорошо. Очень даже хорошо. Ну, фамилию мою на табличке прочитал и должность тоже, поэтому сразу без прикрас, так сказать. По физиономии, прости, разукрасила тебя на славу «контра», о чем свидетельствует еще и наградной наган, который ты давеча ловко применил. А может, это случайно, Кузьмичев?! — Хозяин кабинета поднялся, подошел к открытому окну и крикнул:

— Иван, шляпу того, последнего, в карцере возьми и подь сюды!

— В кабинет, Степан Никонорыч?!

— Да нет, к окну! Боец, давай поближе ко мне! Сейчас Вано, мой ординарец, шляпу врага народа подкинет, а ты смотри, не промахнись, а то нонче у меня план по врагам плохо выполняется, быстро в поповцы запишу, вот тогда Иван точно не промахнется. — Начальник радостно потер руки и приоткрыл створку окна. — Холодновато, весна поздняя нынче в Сибири. Да и Томь пошла, девочек своих на ледоход сводить хочу. Вот где силища прет, а, Кузьмичев?! Все крушит во имя новой жизни. Мы тоже для новой жизни служим — красный террор как политика, террор как индустрия, террор как культура и искусство! — Председатель сжал маленькие кулачки и неожиданно спросил: — Женат? Детишки?! Это хорошо, у меня тоже двое.

— Степан Никонорыч, готов! — Донеслось со двора.

— Ну, не бзди, про план это я так, к слову. Головная боль такая, скоро врубишься. А вот попадешь, можешь за семьей в Новониколаевск ехать — сразу хату дам, буржуйскую, с ванной. На счет три Ваня кидает, а ты палишь. Только учти, наган с кармана рвешь, как на вокзале. Договорились?!

Весеннее полуденное солнце ярко ударило по глазам, но стоило его лучам на мгновение споткнуться о темный фетр шляпы, Кузьмичев выстрелил от бедра и зажмурил глаза. Хитроватый Иван выбросил шляпу прямо против солнца, отчего светлячки теперь бегали, казалось, по всей голове.

— Ишь ты, попал! Сейчас покажу, Степан Никонорыч! — В кабинет влетел радостный крик ординарца.

Кузьмичев заворочался на перине: «Эх, сколько годков пролетело с того весеннего утра, сколько душ загублено, сколько раз органы перетрясали. Название меняли только пять раз». Кузьмичев вспомнил заместителя начальника отдела УНКВД по Новосибирской области Павла Коломийца, который в свое время давал ему рекомендацию в партию. Капитан написал лично наркому внутренних дел Ежову Н.И. о фактах фабрикации уголовных дел и необоснованных репрессиях. Реакция была незамедлительной. Через тридцать дней Коломиец был арестован и приговорен к двадцати годам лишения свободы.

Кровать скрипнула, супруга повернулась на бок, обнажая крупное бедро. «Ишь, как раздобрела на гэбэшных харчах. А делать-то что? Как партийный крестник Коломиец, борец за правду, мать его, писульки в Москву направлять или бросить наган и уйти?! Куда? А квартира! Давно сопли морозил по гнилушкам, да землянкам? Сам — да и хрен бы с ним, но ведь семья».

Чем больше размышлял Кузьмичев о роли своей профессии палача, или «Чистильщика», как его звали в конторе, тем горше становилось на душе. В воспаленной от бессонницы голове бродили мысли и расползались. Вспомнились слова секретаря райкома партии, когда после расстрела, как обычно выпивали, и он рассказывал про французскую революцию. «У Робеспьера мы находим узкий, но честный взгляд на насилие, свойственный и Владимиру Ильичу». А далее секретарь цитировал вождя и наливал из четверти в граненые стаканы самогон рядом сидящим товарищам: «Без жесточайшего революционного террора быть победителем невозможно». Всех руководителей, которым предоставлялось «право» штамповать зловещие приговоры, Кузьмичев знал лично. Они же всегда были и гостями щедрого секретаря. Это были начальник управления НКВД и прокурор. Слова про Робеспьера и его соратников зацепили настолько, что Кузьмичев просил дочь принести из библиотеки книжку про якобинцев, которые свою революцию тоже красным террором защищали, но, оказывается, всю иностранную литературу по распоряжению Степана Никонорыча изъяли из библиотечных фондов школ, а до университета семиклассница не доросла. Приказ министра просвещения товарища Бубнова пришел с резолюцией самого наркома НКВД товарища Ягоды: «Университеты не трогать», но туда Кузьмичев и сам не ходок. Арестовывали одного профессора прямо на кафедре, так там столько книжищ, что голова кругом. А как спросить у образованного человека, что надо, если и сам толком не знаешь?

Кузьмичев пошарил рукой под кроватью. Бутылка водки стояла прямо у металлической ножки. Сел, тихо приложился к горлышку. Водка обдала нутро, и ее Величество Совесть взмахнула дирижерской палочкой, вызывая какофонию звуков в больной голове. Это были истошные, звериные крики уже нелюдей, приговоренных тройкой к «высшей мере». Кузьмичев вспомнил, как выволакивали в коридор одного крестьянина: вроде сухонький старик, но словно клещами уцепился в сапог, чуть ногу не оторвал, вся опосля в синяках была. Пришлось прямо в камере стрелять, а потом уж мертвого в «смертную» тащить. Остальные арестанты гвалт и подняли. Правда, Степан Никонорыч каждого потом выслушал, пообещал разобраться. Разобрался — вывели строем к яру на Томь, будто бы для погрузки на баржу, и из «Максима» всех и выкосили. Он хорошо помнил, как задним числом подписывал рапорт об исполнении приговоров тридцати заклятым врагам советской власти — правым эсерам. Вот только так ли это, уж больно не походили на политических эти заскорузлые деревенские рожи?! Кузьмичев обхватил рано поседевшую голову руками и наклонился к коленям. За окном взошла круглая луна, озарив в большом зеркале оскаленное от шрама лицо. Он повернул голову к зеркалу. Душу наполнял ужас, сама смерть смотрела на него из Зазеркалья. Кузьмичев бросился на кухню, громко хлопая дверцами буфета в поисках спирта. Он знал, водка уже не берет. Спирт и только спирт, много и сразу убьет наповал дирижера. Оркестр расстроится, лишь смычковые еще некоторое время будут нудить, пока забытье не накинет свое одеяло на его измученное тело.

Прикрываясь портфельчиком, стою под проливным дождем. Водные массы под порывами ветра бьют наотмашь, неуютно, но необходимо. Дело, наверное, уже к полуночи, но Изи до сих пор нет. Старый еврей либо заблудился, либо о втором лучше не думать. На той стороне грязной улицы в дверном проеме винного магазинчика топчутся трое черных подростков. Вызывающе прикладываюсь к бутылке, купленной в дьюти-фри. Эх, если бы молокососы знали, сколько в этом невзрачном портфеле «зелени», то быстро бы сколотили стаю. Сглатывая струйки воды, падающие с портфеля, запиваю виски и матерю по-русски старого еврея. Накаркал. Их уже пятеро, последний демонстративно поправляет на пальцах кастет. Кручу головой по сторонам, соображая: «Страх невероятно отважен, он покажет этим соплякам, где раки зимуют, но по одному и в том узком проеме промзоны Ди-Ар-драйв. Страх способен увлечься, тогда уже совсем плохо; необходимо взять себя в руки и собраться для драки. Если до нее доходит, я храбр, как Брюс, или безразличен, а иногда просто несправедлив. Надеюсь, что они дети, и я слишком крупная дичь для них, но разница в том, что они наверняка накачаны наркотой, а это уже черные монстры»…

Бросая в мою сторону косые взгляды, оценивают шансы, и один скрывается в двери, видимо, за подмогой. Мысли скакунами несутся в голове: «Страх хорош в драке, но сейчас он рассудителен. Все под контролем». На первом месте дело, ради которого торчу в потоке света и дождя на этой Первой, почти в трущобах. Осознанная необходимость бросает мое рослое тело в яркий свет фар. Визг тормозов, профессионально ухожу от столкновения и, перекатываясь по крыше, приземляюсь на пятую точку. Автомобиль стоит уже передо мною, как вкопанный, только слегка развернутый от бордюра. Судя по красным габаритам, впереди меня «Форд-Таурас». Его тормозная система безупречна, как и мои каскадерские трюки в фирме одной голливудской звезды компании «Продакшен», где служу искусству кино. Не поднимаясь из лужи, достаю из куртки мокрый носовой платок и протираю глаза.

Сеть морщинок у сосков, жировая складка над бикини — все это в распахнутом настежь кожаном плаще, а сверху — приличный английский и извечное от души «Епо-мать», но уже на русском. Надо же, соотечественница. Я улыбаюсь. Она пытается помочь мне подняться, извиняясь и быстро лопоча, про то, что из-за дождя не увидела, как я шагнул с тротуара, а ее к тому же еще и подрезали на «Шевроле». Благодарю и смотрю в сторону винного магазина. Пацанов смыло — понимают, что скоро должна появиться полиция. Моя новая знакомая тоже крутит головой по сторонам, судя по ее внешнему виду, у нее тоже нет резона встречаться с полисменом и, поддерживая меня, увлекает в машину, предлагая пять сотен сразу, если, конечно, я не пострадал. На приличной скорости срываемся с места. Прикрыв глаза от разноцветного мерцания неона ночного Нью-Йорка, размышляю, где искать Изю: «Завтра в полдень надо быть на студии, иначе звезда закатит истерику, может и выгнать. Поросль молодых каскадеров в очереди, а то, как же, Голивуд, мать его! Боже, как хочется домой, «Где березы шумят» — Миша Андреев, земляк». Однако из динамиков льется классика Самюэля Барбера. Мне нравится его музыка, жаль, вот только ушел из жизни недавно.

— Бонита Онер, пожалуйста!

— А может, лучше не в отель, а ко мне — осмотрю вас. В СССР работала врачом, — поглядывает на меня в зеркало заднего вида, уверенно лавируя между машинами на Девяносто девятой.

— Почему бы и нет, только вы не переживайте, я каскадер. Бросаться под машины — суть профессии.

— А я натурщица, по совместительству прислуга, но этот подлец нажрался и предложил секс втроем. Все бы ничего, не ханжа, но третий, оказывается, гей, с которого он пишет картины для Бродвея. «Козел, х…», — далее на русском. Чуть не задохнулся от счастья, услышав родной язык. Жаль, что мало, а далее снова на языке, который слышу изо дня в день на протяжении стольких лет: — Has given on a physiognomy and in what mum has brought into the world has left». (Дала по роже и в чем мама произвела на свет уехала — перевод автора). Кстати, на его машине, поэтому и не хотела встречаться с полицией. Давайте, лучше все же ко мне, как вас?! Меня зовут Анна.

— Прыжки под колеса не повод для знакомства, но, учитывая, что сделано специально, будем считать таковым. Джон Вуперт, можно Джони. — Безупречный английский, видимо, произвел впечатление. Анна, а лучше бы по-русски Нюся, дольше обычного задержала взгляд в зеркале заднего вида.

Развалившись в кожаном сидении, я видел, как она косит накрашенными глазами в мою сторону. За окном уже Таймс-сквер. Машина поворачивает на Сорок вторую, самую оживленную на Манхэттене. Дождь лупит вертикально и с неистовой силой. Накрыв курткой неожиданную спасительницу, а сам, прикрывшись долларовым кейсом, спешу за ней следом к высотке. Лифт нас увлекает на двадцатый этаж. Она стряхивает капли дождя с роскошных длинных волос прямо мне под ноги со словами:

— Не обращайте внимания на моего деда, он психически нездоров. Мы к нему поднимаемся.

— Тяжелая жизнь в империи зла? Понимаю…

— Да. — Она серьезна и зажата, понимаю — лучше не балагурить. Дальше поднимаемся молча.

— Я осмотрю вас, напою кофе и вызову такси, договорились, Джонни? Если мало вам отстегнула за ущерб, назовите номер счета и тотчас переброшу недостающую сумму?

— Достаточно, именно пятьсот мне платят за подобный трюк.

Яркий свет просторной прихожей вырывает из темноты инвалидное кресло. В кресле, укрытое пледом по самый подбородок, изуродованное шрамом лицо с безумными, навыкате глазами. Старик смотрит на меня сначала очень внимательно, бормоча чего-то себе под нос, потом начинает креститься и вопить на русском:

— Лоскутов, Сашка Лоскутов, я узнал тебя, узнал!

Извинившись, Анна вкатывает коляску в спальню. Старик продолжает кричать на весь дом:

— У нас всегда под рукой было ведро водки и ведро одеколона. Водку, само собой, пили до потери сознания. А одеколоном мылись. До пояса. Иначе не избавиться от запаха пороха и крови. Даже собаки от нас шарахались, а если и лаяли, то издалека…

Я прислушался — видимо, моя новая знакомая возилась с уколом над стариком. Сначала он выкрикивал отдельные фразы про террор 1937-го, но скоро затих.

Эпилог

Мы прогуливаемся вдоль Ван Вик Экспрессвэй. Джип старого еврея стоит у обочины. Датчики, которые могут засечь прослушку, работают исправно даже на таком расстоянии от нас. В случае нештатной ситуации сработает аварийная сигнализация, известив, что противник рядом. Изя сначала долго оправдывался из-за сорванной встречи, но, расценив по-своему молчание, начал трепаться о своем знаменитом родственнике одного из исторических мэров этого города:

— Многие помнят, как сын еврейки и итальянца-агностика в 1930-м довел до бешенства Гитлера, когда после Хрустальной ночи он расставил полицейских евреев вокруг германского консульства.

Он и дальше продолжал бы в том духе, но я перебил его:

— Кто взял Джафара, и сколько он успел зачистить бывших?

— Ребята из ОКРС, отдела по борьбе с организованной преступностью и рэкетом в Кливленде.

— Джафар работал под прикрытием, но вышла неувязка и… — еврей поежился. — Что будешь делать, если он успел только одного. Первые полосы изданий «Вашингтон пост» были забиты о русской резидентуре.

— Читал до судорог в челюсти! Времени нет, да и рисковать больше нельзя, начну сам. Ты же знаешь, перед встречей на высшем уровне «хозяин» решил провести зачистку бывших соотечественников, которые начали сдавать своих.

Изя передал шифровку. Список состоял из десяти фамилий. Среди них полковник Кузьмичев, адрес проживания г. Нью — Йорк, 42-я… В глазах стоял безумный старик, пока пламя пожирало листок папиросной бумаги. «Что же, революции пожирают своих детей».

— У меня просьба к тебе, Изя. Будешь в Союзе, слетай в Томск. Возьми дело из архивов 1937 года, пробей: нет ли среди расстрелянных тогда Сможенкова — Лоскутова».

— А кто это?

— Похоже, мой дед!

Три матроса

50-летию Великой Победы посвящается.

«Храним и помним!»

Две малютки по-весеннему празднично нарядные гоняли сизарей. Голуби вспархивали, но не улетали. Девочки-близняшки заливались от смеха, махали ручонкам и совсем не обращали внимания на свою маму, постоянно вскакивающую со скамейки навстречу неуверенным пока первым шажочкам. Крепкий старик с седой шкиперской бородкой украдкой подбрасывал птицам семечки. Его добрые глаза светились детским озорством и весельем. Мартовское солнце играло бликами на синей глади Стрелецкой бухты, над которой возвышался обелиск из белого инкерманского камня. На лицевой стороне его чугунный барельеф старшего краснофлотца Черноморского флота Ивана Карповича Голубца закрывала овальная гирлянда живых цветов, а сбоку к памятнику с изображенной на нем медалью «За оборону Севастополя» примостился скромный лавровый венок с лентой, на которой золотыми буквами значилось: «Ивану от друзей на вечную память. 25.03.95». Надписи на двух мемориальных досках рассказывали о подвиге отважного моряка весной 1942 года. Старов пробежал бегло по ним глазами и присел на край скамейки, посередине которой стояла шахматная доска с проигрышной позицией черных в эндшпиле.

— Не желаете партию, молодой человек? — Голос старика был слегка хриплым и приглушенным.

— Простите, не понял, — Виталий повернулся и увидел, что дед со шкиперской бородкой намеревается пересесть с другой скамейки поближе к нему.

— Да пожалуй, время еще есть с полчаса. Если позволите, доиграем эту партию.

— Хотите за Босого доиграть или проиграть? — Хитрый взгляд из-под густых, подернутых пеплом, бровей; плитка орденских планок на груди; горячее рукопожатие; недавняя игра с птицами, чтобы порадовать малышей — все это располагало к себе, и Старов согласился. Виталий любил фронтовиков. Жизнь их скручивала в бараний рог репрессиями, войной и разрухой, а они выстояли и живут, снова мужественно перенося новые тяготы и лишения, но уже 1990-х годов. Победители, которые по вселенским меркам доживают микросекунды на планете, сохраненной их мужеством и отвагой, живут хуже побежденных. Почему? А главное, за что?! Капитан 2-го ранга запаса Старов сотни раз задавал себе этот вопрос. Ответа не было. Видимо, Господь решил их сделать всех святыми на небесах, домучив окончательно на земле. Из потертого рукава серого плаща лайковая перчатка протеза была бережно уложена на бедро, и старик двинул на ослабевшие ряды черных увесистую ладью, склонившись крупным телом над шахматной доской. Виталий сделал довольно удачный ход, и старик начал напевать песенку себе под нос о бывшем напарнике по не доигранной партии: «Босой, босой не ходи с косой… за утренней росой».

— Витя Босов, я ваш покорный слуга и тезка Вано, — седая голова мотнула в сторону обелиска, — на малых охотниках здешнее море утюжили. «Черное море, священный Байкал», — хриплый голос громко и радостно запел. — Шах!

Старов вполуха слышал короткие, рубленые фразы о службе трех друзей в морских частях погранвойск еще до войны.

— В сорок первом мы с Иваном на одном корабле служили. Немецкие подводные лодки на подступах к Севастополю отгоняли.

— Я ведь тоже в прошлом подводник, только на Севере служил.

— Вот мы тебя и загоняем глубинными бомбами, а Босой тогда плавучим краном командовал. Шах и мат! Кто по званию, батенька, будете? — Старик широко улыбался, поглаживая предплечье изувеченной руки и, как бы извиняясь, добавил: — Ноет сволочь, к шторму, факт.

Виталий посмотрел вдоль синевы бухты. Перистые облака уже начали собираться на горизонте.

— Капитан 2-го ранга запаса Старов Виталий Николаевич, а ведь вы правы — ночью заштормит!

— Старшина 1-й статьи в отставке Кузин Иван Тимофеевич!

— Кузя, Кузя — якорный бабай, подсоби! — к памятнику семенил с тяжелой авоськой сухонький, лысый старичок.

— Вот и Босой. Виктор Иванович Босов собственной персоной с выпивоном и закусоном идет на бреющем. Давайте поможем, а то надорвется и до пятидесятилетия Великой Победы не дотянет.

Виктор Иванович все говорил и говорил, суетясь подле седовласого старика и его молодого попутчика. Одиночество можно было понять, но не дай Бог пережить. Жена умерла. Дети разъехались, а старый человек все время один. Время всегда безжалостно. Оно состоит из одних потерь: молодости, любви, близких, здоровья…..

— Вдруг — телеграмма, глазам не верю. Кузя в гости пожаловал с самого Питера!

— Дорогие мои фронтовики, почему общаетесь, простите, как пацаны — все кликухами? — Виталий переложил ношу в другую руку и рассмеялся.

— А у нас сегодня день памяти Ивана Карповича Голубца. Он заводила нашей компании был. Вот и говорил, что, как война закончится, начнем Севастополь заново отстраивать и обращаться будем друг к другу по кличкам, как в детстве. Мы все трое с Херсонеса. Не будешь же мне на кран орать: «Виктор Иванович, майне».

— Да, лучше гаркнуть: «Босой, не спи! Замерзнешь»! — Иван Тимофеевич шагал так широко, что Старов едва успевал за ним.

— Вот дают отцы, им ведь уже по семьдесят пять, а скоры на язык и на ногу, — не переставал удивляться Виталий.

— Ты уж извини, браток, старых придурков, что припахали тебя. Вот сейчас за угол, и моя хата на Дыбенко.

Виталий занес авоську на махонькую кухню и хотел было распрощаться с милыми стариками, но встретил решительный отпор, укор и даже гнев со стороны мощного фронтового первостатейного старшины Кузина. Босов распутывал провод телефонной трубки и тараторил:

— Вы, товарищ капитан второго ранга, вот, можете позвонить. Мне телефон к пятидесятилетию поставили. Военком, тоже второго ранга, лично позвонил и поинтересовался про аппарат.

Сейчас благодать, а на сорокалетие Победы не ставили, хотя сам адмирал Ховрин такое распоряжение давал. А как думаешь, Виталий, на шестидесятилетие Победы, может быть, новую квартиру дадут?!

— Не будем о грустном, Босой, где «люминивые» кружки наши фронтовые? — Из единственной комнаты доносился хрипловатый голос Ивана Тимофеевича.

— Вот, нашел, какого ты их лешего на сервант поставил…

— Дорогие товарищи, — голос хозяина квартиры дрожал, — давайте помянем по русскому обычаю тех, кого с нами нет, кого забрала война, а кто уже и сам прибрался. Да пусть им будет земля пухом, а море домом.

Молча выпили, закусили. Босов засуетился с яичницей, но его друг здоровой рукой прижал за худые плечи к себе и чмокнул в лысину:

— Эх, Витек, сколько протянем, на том господу и спасибо. Давай за Вано по полной, и покалякаем «малехо» про двадцать пятое марта сорок второго, а то память дырявая совсем стала — напомнишь чего, если сбрешу.

Настенный календарь извещал о субботе 27 марта 1995 года.

— Последняя декада марта стояла ветреная, сырая, не как сегодня, — предался воспоминаниям Иван Тимофеевич. — Наш малый охотник «МО-121», загруженный под завязку, неделю безрезультатно проболтался вместе с другими кораблями дивизиона в поисках немецких лодок и вернулся в бухту, так и не сбросив ни одной глубинной бомбы.

— А я служил краснофлотцем на этой же базе, только на плавучем кране, и всегда их предупреждал, — Босов ткнул пальцем в сторону приятеля, — что выгружать их семь крупных глубинных бомб не буду. Врага пусть топят, а не возят боезапас туда-сюда.

— Восемь, как сейчас помню их лоснящиеся цилиндрические борта. Грузили еще порядка двадцати малых глубинных бомб на каждый катер, — лицо в обрамлении седой шкиперской бородки слегка зарделось от «Столичной». — Мы немцев на том выходе не нашли, а вот они нас, думаю, выследили, потому что часа два после швартовки последнего охотника поливали с воздуха так, что «мама не горюй».

— Видимо, немецкая подлодка сопроводила вас до входа в Стрелецкую бухту, а затем под прикрытием тумана всплыла и телеграфировала координаты базы для коврового бомбометания авиацией? — Виталий умело разделывал тарань.

— Не исключено. «Юнкерсы» налетели, как черти из преисподней, — старик тяжело вздохнул.

— Тимофеевич, никак в толк не возьму, почему Вано на катере остался?! — Босой появился с шипящей на сале яичницей в дверях комнаты.

— Иван остался на охотнике по приказанию штурмана — осмотреть привод руля. Голубец был рулевой на «МО-121». Отрегулировал привод и собрался на базу. Бомбардировка застала его уже на берегу.

— Да, немец намастачился базы крушить еще с Англии. Недавно прочитал, что точность их бомбежек определялась радиотелеграфным коридором при полете на цели: с одной стороны одни точки наземная станция передает, с другой — тире. Летчик и шпарит, как по рельсам. Отклонился в одну сторону — тире слышит, в другую — точки! Так точно по курсу на цель и выходили. Немец дураком никогда не был. Воевал тоже куда с добром. — Виталий с любопытством слушал разговор старых вояк.

— Чего, товарищ капитан второго ранга, так смотрите? Я ведь радистом на том же охотнике был, — и старик протезом постучал по столу: «Та-та, та-та-та».

— Семерка, «Я на речку шла!» — Пропел Виталий.

— Молодец, верно — семь. Точно, напевами азбуку Морзе учили. Босой, наливай, флот в надежных руках. За нашу Победу. Ура!

Зазвонил телефон. Виктор Иванович бросился на пятачок коридора к аппарату, но вернулся слегка расстроенным — ошиблись номером. Старов понял, что дед ждет звонка от родных и, видимо, уже давно. Стало жаль сухонького старичка и он, усаживая Босова возле себя, крепко пожал руку. Тот все понял, с благодарностью глянул на молодого гостя и продолжил рассказ:

— Иван Голубец был решительным и смелым с детства. Видя, что огонь распространяется, он мгновенно уже по пылающим сходням вернулся на катер.

— Можно, конечно, рвать когти в такой ситуации, — взгляд из-под густых бровей, подернутых пеплом, посветлел. — Но не в характере Голубца бросать корабль в беде. Всего их стояло тогда у пирсов четыре охотника, да, Витек?

— Все загруженные под завязку, рядом с плавучим краном. Представляешь, Виталий, что случилось бы, если рвануть 32 большие глубинные бомбы и под сотню малых?! — Виктор Иванович загорячился, зарумянился и побежал открывать форточку.

— Да, трагедия могла быть колоссальная, — Старов представил чудовищные взрывы на катерах, которые могли привести к детонации снарядов артиллерийских складов базы. Картинка покореженных антенн от падения обломков крана на эсминец или крейсер, гарь, убитые и раненые — все это кадрами кинофильмов пролетело в голове.

— Вано бросился к рычагу бомбосбрасывателя, конечно, понимая, что в первую очередь на горящей посудине необходимо избавиться от опасного груза — больших глубинных бомб. Механизм не действовал, видимо, заклинило от бомбежки. Балкон открывай. Душно. Точно, погода изменится. — Кузин встал на величину своего богатырского роста и помог другу справиться с верхним шпингалетом давно не крашенной балконной двери.

Свежий воздух заструился по ногам, побежал по довоенному старому кожаному дивану и устремился к низкому потолку, лаская по ходу на стене две фотографии. Та, которая больше, в рамке, с изображением молодого чубатого Виктора Ивановича, а рядом с ним, видимо, супруга — курносая девушка с уложенной косой на голове и комсомольским значком в лацкане подретушированного коричневого пиджака. Та, которая поменьше, самодельная, с веселыми лицами трех краснофлотцев на фоне круглой колонны памятника затопленным кораблям другой обороны легендарного Севастополя. В 1855 году, ровно сто лет назад, вице-адмирал Нахимов затопил корабли флота, чтобы не дать возможности прорыва со стороны моря.

— Как тебе три флотских пижона?! Справа Голубец. — Старики усаживались за стол, и Кузин, поглаживая шкиперскую бородку, ждал, когда его приятель разольет остатки водки.

— Бравые моряки. — Виталий встал из-за стола. — Дорогие Иван Тимофеевич, Виктор Иванович, низкий вам поклон за то, что сохранили мир, восстановили из разрухи страну, за то, что дали моему поколению учиться и жить, я вам доложу, в самое светлое время.

— Спасибо, сынок. — Босов засуетился, подкладывая консервы прямо из банки, на которой значилось «Бычки в томате».

— Бомбосбрасыватель не сработал, и что тогда? — Старов все равно уже опоздал на все встречи и бизнес-совещания, поэтому решил дослушать историю про краснофлотца Голубца. Жаль, уйдут последние старики и не заменить ни книгами, ни новыми информационными технологиями по силе восприятия рассказы о Великой Отечественной войне. Что носиться с национальной идеей! Вот она, перед вами, господин Президент. Перепишите голоса стариков; наснимайте документальных фильмов с живыми воспоминаниями; проявите политическую волю и на государственном уровне, а не на уровне самодеятельных поисковых отрядов (большое вам спасибо за это, ребята — зам. автора!), найдите и захороните все останки погибших; придите в каждый дом ветерана и закрепите за ним предпринимателя, снизив за это с него бремя административной нагрузки, да покажите все это на весь мир!

— Голубец начал сбрасывать за борт бомбы, таская их на руках. — Спокойно ответил Кузин, ловко орудуя одной рукой, открывая всем по бутылке пива.

Виталий удивленно поднял глаза на старика.

— Да, именно так, — вторил фронтовому другу Босов, — Иван хороший спортсмен был. Представляется мне, что тяжело, видимо, Ване пришлось с первой бомбой, она ведь, дура, килограмм под сто. Дальше у него пошло дело. Все в дыму, пламя к ногам приближается, ад кругом настоящий, а он бомбы, что деток малых на руках через весь корабль проносит и за борт! Тут погреба на охотнике рванули, Ивану осколком зубы повышибало. — Старик горько вздохнул. — Ветер с бухты дым относил, дальномерщики с эсминца в окуляры эту схватку с пожаром видели, потом рассказывали. Покончив с большими бомбами, Вано спрыгнул на бон, на минуту прилег, чтобы отдышаться, да рот промыть. Дальномерщики говорили, что не лицо, а месиво сплошное, только глаза целыми остались. Видимо, тогда он и заметил, что огонь подбирается к водолазному ботику. Голубец отдал швартовы и отпихнул ботик ногой. Не пойму, на кой ему, раненному, еще и с ботиком пришлось возиться. Может, насосом подачи воды хотел воспользоваться, чтобы пожар тушить, да не смог. Виктор, как думаешь?

— Ботик единственный на всю базу целым оставался, с него накануне собирались водолазов мне под кран заводить. Трюма водой заполнялись, и кран устойчивость терял, а начальник особого отдела на меня зуб имел и уже бумагу в особый отдел флота накатал, что я вредитель, сознательно кран из строя выводил. Расследование началось. Вот, если бы ботик сгорел, тогда и мне крышка, хлопнули бы у волнореза, «мама не горюй». — Виктор Иванович дополнил рассказ так просто, словно речь шла не о человеке — краснофлотце Босове, а о роботе, запрограммированном на самоликвидацию. И добавил, словно оправдывая неведомого особиста: — Что, брат, поделаешь, война.

— Выходит, он и тебя тогда спасал?! — Иван Тимофеевич нахмурил пепельные брови, — почему раньше молчал?

— Выходит так, а молчал, потому что тема с душком, и чего ее ворошить, коль капитан Злабин — особист нашей бригады погиб в бою на Сапун-горе. Давай лучше про Вано докладывай! — Рассердился Босой.

— Ладно тебе, разворчался, — Тимофеевич мирно чокнулся алюминиевой кружкой с хозяином дома и Виталием.

— «МО -121» весь в огне, каждую секунду мог взорваться — на стеллажах оставались еще малые глубинные бомбы. Вано снова вбежал на палубу горящего корабля, схватил две бомбы и за борт их! Я понимаю, он думал лишь об одном: уменьшить силу взрыва.

— Старик замолчал.

С улицы доносился привычный ритм обычной мирной жизни. Виталий был в горящем отсеке подводной лодки. Яркая вспышка той аварии ударила в мозг: «Нет, страха не было. Появилось чувство сопричастности к выполнению общей задачи — спасти лодку. Натренированное тело машинально выполняло команды и все. Оставалась надежда в глубине сознания, что за переборкой твои товарищи, которые тоже знают четко, что предпринять. Сила — в единстве экипажа, а здесь совсем другой случай — одиночество и яростное желание до неминуемого взрыва уменьшить его разрушительные последствия, чтобы сохранить жизнь на других кораблях. Всего-то, по масштабам времени, пятнадцатиминутная схватка с огнем в малом эпизоде из миллионов подобных на войне. Вот этим и отличается подвиг от работы, за которую вы, товарищ капитан 2-го ранга, получали большие деньги».

Хриплый голос Кузина вернул Виталия в квартиру на улицу Дыбенко:

— Дальномерщики рассказывали, что на Голубце вспыхнула роба. Человек-факел с бомбой в руках бежал из последних сил к леерному заграждению, чтобы броситься в воду. Не успел Иван Карпович! — Кузин тяжело вздохнул, — катер взлетел на воздух. Но взрыв не причинил уже ощутимого вреда другим кораблям.

— Мы прибежали по тревоге, когда от морского охотника осталось лишь горящее масляное пятно на воде. — Виктор Иванович поднялся. — Может, чайку или как?

— Лучше второе, Босой.

— А ежели сердечко начнет прижимать?

— Все равно, Витя, мы обязаны ради светлой памяти Героя Советского Союза Ивана Голубца, нашего доброго Вано, дожить до пятидесятилетия и доживем. Так что тащи чачу, не жмись!

Вечерело. Перистые облака сбились в темные тучи, гонимые норд-вестом над белыми барашками вздыбленных вод Стрелецкой бухты. Ветер сорвал лавровый венок с надписью золотом «Ивану от друзей» и унес в море, где покоились останки матроса Голубца, геройски погибшего на той далекой войне.

Солдаты

Боевым друзьям посвящаю

Опаленные недавней стужей воробьи ликовали на всю округу: «Жив, жив!» Яркое солнце еще не грело, но поднялось выше, извещая город на Томи о скорой весне. Предпраздничный февральский день радовал. Теперь красный день календаря, дождались мужики! Женщины сновали в торговых рядах в поисках недорогих, но значимых подарков ко Дню защитника Отечества.

В легком подпитии после традиционного корпоратива я оказался на рынке с определенной целью — купить веники. По традиции, уже который год собиралась в бане на 23 февраля компания бывших воинов: деда Петя, участник Парада Победы сорок пятого, однорукий Стриж с афганской, Витек с чеченской… Приходили участники локальных конфликтов за рубежом. Мне не нравится это название, казенное и официальное, а по сути, та же война с увечьями и гибелью людей. А то, «пуля-дура», как говорится…

После парилки у нас застолье с вялеными лещами и пивом как обычно; неспешная беседа сама собой между простыми русскими мужиками, старыми и молодыми. Война разобралась с моими друзьями особо: с Серегой Стрижом в Афгане, оторвав ему руку; нашим любимым дедком, носившим до сих пор мелкие осколки в ноге; с майором Бархатовым, посадившим самолет на одно шасси с ранеными бойцами в Луанде, сделавшись в «тридцатник» уже седым; Витьком, удравшим из чеченского плена с отрезанным ухом. А со мной — взрывом американской мины, обнаруженной на глубине 15 метров перед входом в порт Латакию. Наше подразделение обеспечивало противодиверсионную охрану судов с советскими солдатами и морской пехотой, переодетыми в штатских туристов, якобы путешествующих в Сирию. В общем, на войне, как на войне… Живы, хвала Господу!

Сегодня я дежурный по бане. Чувствуя, опаздываю, ускорил шаг. Легкий ветерок принес чарующие запахи сухой листвы из-за последнего киоска, к которому были припаркованы «Жигули».

Крыша, багажник и капот автомобиля застилали шуршащей темно-зеленой листвой березовые веники. Умело вязанные, небольшие и легкие с вплетениями разнотравий душицы и чистотела, они были в самый раз! Рядом, на деревянном ящике, широкими лапами тяжелели пихтовые, которые в парилке идут кому под копчик или в ноги, а кому и для натирания уже прогретого до костей тела. Конечно, ими тоже можно париться, но мои друзья предпочитают традиционный березовый веничек. Рассчитался за пять и один пихтовый для деда Пети. Уже было рванул в строну бань, что через дорогу, но поскользнулся и упал в объятия продавщицы. Она была в валенках и, упершись спиной в стену киоска, успела подхватить меня под руку. Нахлобучив шапку, начал собирать банные принадлежности. Женщина поправила полушалок, на меня пролилось столько нескрываемой во взгляде грусти и нежности, что сначала растерялся, а потом начал бормотать извинения и слова благодарности. Вдруг, ни с того ни с сего, понес всякую чушь о традициях, пользе русской парилки не только для мужиков, но и для женщин. Зачем-то стал врать про Финляндию, в которой никогда и не был, но, опомнившись, глупо улыбаясь, еще долго тряс её маленькую, горячую ладонь. А потом, часто оглядываясь, трусцой побежал к приземистой каменной бане, стоящей на своем месте уже около ста лет.

Взгляд милой продавщицы зацепил настолько, что лишь вполуха слышал спор Стрижа и Витька про игру «Томи» в премьер-лиге российского футбола. Деда Петя, прихрамывая, просеменил по предбаннику до входной двери, чтобы через пару минут оказаться в сугробе.

— Молодца, дед! — Крикнул уже захмелевший Витек. — После снежных процедур шуруй прямиком в женское отделение!

— Витя, старик вернется, ты его попроси рассказать историю, как он в немецкой бане с бабами парился, когда по местам былых сражений ездил, — посоветовал я и двинул в парилку, напевая под нос: «Протопи-и ты мне бань-ку, хозяюшка-а, я от белло-го света отвы-ык…»

В парилке мое настроение испортилось напрочь. Под слабо освещенным потолком на полке восседал лысый атлет в семейных трусах, сунув ноги в таз с водой. Прикрыв глаза и положив руки на колени, поигрывал мышцами, отчего русалка в виде наколки двигала хвостом в густой шерсти на груди. Внизу колдовал над снадобьями из аптекарских пузырьков тощий молодой парень в наколках покруче, видимо, собираясь всю эту отраву вылить в ковш и выплеснуть на раскаленную каменку.

— Мужики, здесь вообще-то общественная баня!

— Мужики зону топчут, а мы — господа! Так что, фраерок, не гони порожняк, пока Палыч добрый! — Тощий обернулся и подобострастно захихикал.

«Вот сволочь, сейчас же плеснет, и пар испорчен минимум на час!» — Со злостью подумал я и вполне вежливо напомнил «спортсмену» про воду и трусы в сухой парилке, как нонсенс в русской бане. Дальнейший экскурс о правилах поведения закончился прогнозируемым, но неожиданным результатом. Атлет, приоткрыв глаз, с силой схватил меня за ухо и, наклонив к русалке, зашипел:

— Козлодрань, ты в баню ходишь бухать, так и вали к своим бичам, а я правлю здоровье.

«Крикнуть братцу успе-ел: «подсоби-и!» — голос Владимира Семеновича затих в закипающем разуме. Из-под мощной лапы, больно сжимающей мое ухо, невидимым движением в точку, называемую «докко» в китайском и-фэн, ушла ярость с кончиков моих пальцев, концентрированная в энергию боевого пловца прекрасной школы Халулай.

— Помогите, спортсмену плохо! — Завопил Тощий. Я начал поддерживать сползающее с полка железное тело. Дверь в парилку открылась, и в нее ввалилась моя банная дружина.

— Че за байда?! — Стриж закрутил культей и подхватил злополучный ковш здоровой рукой, чтобы выплеснуть за порог. Витек и Бархатов бросились помогать мне.

— Как же так?! А говорил ведь я Палычу, что нельзя париться много после тренажеров. Такие перегрузки для организма, — пыхтел мне в побаливающее ухо Тощий.

Безучастно смотрел на суету медиков и чистил рыбу. Укол в вену; короткий консилиум врачей; двое санитаров с одной стороны носилок, банщик и Бархатов — с другой, и больной исчез в дверном проеме, за которым мелькнул красный крест «Скорой помощи». Бандит или спортсмен, кто их теперь разберет, очухается минут через двадцать, но не вспомнит, что произошло в парилке — такова особенность точки докко — проверено.

Наконец все улеглось, и нас поглотил жар парной.

— Рано, салага! — закричал на Стрижа деда Петя, натягивая до самых бровей солдатскую шапку-ушанку. — Пусть парок осядет, тогда и машись!

— Мазохисты, ухи спалили, — заворчал Витек и полез на полок пониже. Бархатов развалился на самом верху, и я стал двумя вениками чудодействовать над его крепкой еще спиной. Сначала легким вращением нагонял свежий горячий пар, а затем с силой прикладывался, тут же снимая, и резко протягивал березовыми веничками по телу во избежание ожога. Рядом нещадно себя лупцевал деда Петя, приговаривая:

— Ох, родные, понеслись! Боже, дай нам, что тебе негоже! Вовка, смотри, профессора не зажарь!

— Может, поддать?! — Стараясь перекричать охи, стоны и шелест работающих веников, вопил Серега Стриж.

— Пивка в себя поддашь, а здесь хозяева другие!

Десантом мы вылетали по одному из парилки и с криком «За Родину!» падали в ледяную купель бассейна. Облачившись в белые простыни, восседала за круглым столом и внимательно слушала четверка бывших воинов своего негласного командира — майора Бархатова, профессора Томского университета, самого успешного из нашей компании. Его высокий социальный статус абсолютно не мешал встречаться и дружить с нами, теперь самыми обыкновенными военными пенсионерами, среди которых Стриж и Виктор вообще не работали.

— Русскому народу ни за что в мире не простят желания быть самим собой, потому что наше назначение — быть другом всех народов, служить им. — Бархатов улыбнулся. — Кому принадлежат эти слова? За правильный ответ с меня причитается!

— Ясный перец, кому, — прошамкал беззубым ртом деда Петя, — Сталину!

— Задолбал ты, Тимофеевич, своим генералиссимусом. Конечно, Путину! Товарищ профессор, пузырь нам с дедом гоните!

— Все дружно рассмеялись.

— Нет, братцы. Слова принадлежат не вождям, а великому русскому писателю Ф.М. Достоевскому. Прошло уже столько времени, но прав или не прав классик, смотревший на нас через века? Ответ один. Однозначно, прав! Все смотрим телевизор и читаем газеты, видим реальные угрозы России и старушке Европе. Отсюда логичный вопрос: нужна ли профессия воина или не нужна? В роковые 1990-е прошлого столетия наши псевдодемократы, а точнее, рьяные антикоммунисты, ответили однозначно, что нет! Это не заблуждение, это предательство! Каждый мужчина должен уметь защитить себя и свою семью, Родину, простите за пафос, а не бегать по инстанциям, рассовывая взятки, чтобы их чадо не служило в армии.

— Ему хорошо говорить, у него две девки! — Сострил Стриж и тут же получил подзатыльник от деда Пети.

— И один зять — старший лейтенант, сейчас в командировке за границей России. — Серьезно парировал шутку Бархатов, затем улыбнулся и продолжил: — Двое внуков-близнецов, которые уж точно «косить» не будут — гарантирую! За нашу профессию воинов, с праздником!

Пять кружек, выплескивая пену на солдатские руки, со звоном соударились в притихшем предбаннике. К столу потянулись с поздравлениями остальные посетители мужского отделения, расположенного под огромным сводчатым потолком старых бань, некогда называвшимися рабоче-крестьянскими, а потом красноармейскими, теперь — муниципальными. Наливали всем!

Вечерело. Синь сумерек смешивалась с синью сугробов. Еще морозило, но уже ласково обдавало красные, распаренные лица. Прихватило гололедом проталины, в которых завывала буксующая «девятка». Решили помочь бедолаге. На дружное: «Взяли!» «Жигуль», бешено вращая передними колесами, медленно пошел, а потом вдруг заюлил и резво выпрыгнул под свист тормозов на сухой асфальт. Стриж, потеряв точку опоры, начал падать, увлекая меня, и вскоре под смех и «епа мать» образовалась куча-мала. Дверца машины хлопнула, и пока мы поднимались, отряхивались и нахлобучивали друг на друга шапки, женский голосок молил о прощении и одновременно благодарил. Обернувшись, я встретился со знакомым лучистым взглядом, когда она так же женственно, как в прошлый раз, поправляла полушалок.

— На базаре не все продала веники и подъехала к бане. Пока торговала здесь, приморозило, и вот застряла, — женщина опустила глаза.

Меня охватил такой прилив нежности и волнения, что я ничего умного не нашел, как спросить:

— Что, если помогу вам запарковать машину, а то вот еще раз забуксуете, тогда как?

— Вовка, ты с нами?! — Крикнул деда Петя, налаживая валенком пинка Стрижу. Тот, уворачиваясь, смеялся:

— Такую кралю менять на тебя, вояка старый!

— Давайте лучше я всех развезу по домам в честь праздничка! — Она осторожно взяла меня под руку и, увлекая к «Жигулям», стала весело звать всю банную команду.

Оглавление

ВОССТАВШИЕ В АДУ Повесть

  Пролог

  Часть первая Опричники партии

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть вторая Восставшие

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Эпилог

РАССКАЗЫ

  Возмездие

  Три матроса

  Солдаты Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg