«Последняя встреча Александра Неймайера»

Роман Воликов

Последняя встреча Александра Неймайера

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Роман Воликов, 2018

Зеркала на стене, зеркала на столе, в блеск граненых границ кто вошел — заключен. Смотрят два близнеца, друг за другом следя. По ночам без лица, помутнев как слюда, никакой ретушер не подменит лица, кто вошел, тот вошел жить в стекле без конца. Время в раму втекло, прячет ключ хорошо это злое стекло.

Семен Кирсанов

12+

ISBN 978-5-4483-9374-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

Последняя встреча Александра Неймайера

Александр Неймайер поселился в гостинице «Вестенд» курортного городка Нейнар 5 июля 1912 года. Номер взял не из лучших, лучшие были заняты — разгар курортного сезона, но самый приличный из тех, что были свободны, оборудованный по последнему слову ватерклозетом, керамической ванной, с маленьким кованым балкончиком и прекрасным видом на Нейнарский парк.

Это был плотный, коренастого сложения человек сорока трёх лет, с коротко остриженной головой, про которые обычно говорят «бульдожья». Манеры и интонация голоса, впрочем, у господина Неймайера были мягкие, в произношении заметен акцент остзейских немцев, это сразу отметил старший портье гостиницы Клаус Бюхнер, до выхода на пенсию многие годы служивший филером в городской полиции. И есть примесь еврейской крови, также про себя подумал Бюхнер, похоже, из нуворишей, «львы биржи» или как их там называют. К некоторому удивлению старшего портье, Александр Неймайер внимательно изучил список постояльцев и чрезвычайно довольный не вполне понятно чем, распорядился отнести багаж в номер, а сам отправился на прогулку.

Как уже было сказано, в Нейнаре в июле разгар курортного сезона, множество господ и дам со всей Европы приезжают поправить здоровье на благословенных водах, поэтому дел у персонала гостиницы невпроворот, старшему портье Бюхнеру было совсем некогда обращать специальное внимание на Александра Неймайера. Вышеуказанный господин вёл себя как все, ранним утром с пронумерованным стаканчиком отправлялся к источнику, расположенному в живописной галерее в римском стиле, до обеда гулял по парку, после полуденного отдыха шёл пешком несколько километров к другому источнику, недалеко от монастыря святой Екатерины. В прошлом году в Нейнаре открылось казино, постояльцы гостиницы его нахваливали, чуткое ухо старшего портье Бюхнера улавливало одобрительные отзывы о качественном интерьере и вышколенной обслуге. Вечера господин Неймайер проводил именно там, но не допоздна, обычно около полуночи возвращался в номер и ложился спать.

Дней через десять старшему портье показалось, что господин Неймайер чем-то взволнован. Возможно, проигрался в рулётку, подумал Бюхнер, или какие-то личные неприятности. Сам Бюхнер был категорическим противником азартных игр, после того случая в ранней юности, когда продулся в кости и был вынужден полчаса изображать из себя петуха на ратушной площади Нейнара. Неймайер поинтересовался, где располагается отделение Берлинского банка и скорым шагом направился по указанному адресу. Да, проигрался, Бюхнер удовлетворительно оценил свои совсем не потерявшиеся профессиональные навыки, мои соболезнования.

На следующее утро соболезнования можно было приносить самому Бюхнеру. Дверца бюро, расположенного в неприметной служебной комнатке за стойкой портье, была грубо взломана, из находившихся там бумаг похищен журнал записи постояльцев гостиницы. Деньги, незначительная сумма в размере 24 марок и 40 пфеннигов мелочью, лежала на месте, на средней полочке. «Странное происшествие, — сказал полицейский чиновник Томас Шинкле, которого Бюхнер помнил ещё молоденьким выпускником юридического факультета. — Среди постояльцев гостиницы в последнее время не было подозрительных людей?»

— На вид и по документам все солидные, респектабельные люди, — сказал старший портье. — А на самом деле, вы же понимаете, в душу не заглянешь.

— Позовите персонал в обеденную залу, — распорядился Шинкле. — Я проведу допрос.

Полицейский чиновник задавал обычные дежурные вопросы, а Бюхнер размышлял о том, что ведь действительно несколько дней назад около гостиницы крутились странного вида люди, русские или поляки, судя по наружности, и без всякой логики появление этих людей связалось в его голове с взволнованным видом господина Неймайера. Ох уж эти лёгкие деньги, подумалось старшему портье, вексели-шмексели, акции-фракции, до добра не доведут.

Постоялец из двенадцатого номера сегодня не ночевал, услышал старший портье шепелявый голосок горничной Эльзы, миловидной толстушки из глухой баварской деревни, которая в день поступления на работу перекрестилась на телефонный аппарат, стоявший на мраморном столике возле стойки, что вызвало приступ неприличного хохота у гостиничного персонала.

— Кто живёт в двенадцатом номере? — уточнил чиновник Шинкле у Бюхнера.

— Александр Неймайер, купец из Берлина.

— Я пришла убираться, как обычно, в девять, — сообщила горничная Эльза. — Кровать не разобрана, но вещи все на месте.

— Любопытно, — сказал чиновник Шинкле. — Господин Неймайер часто не ночует в гостинице? Когда у него заканчивается срок пребывания?

— Кажется, через неделю, — сказал Бюхнер. — Не могу утверждать на сто процентов, но, насколько мне известно, господин Неймайер всегда ночевал в своём номере.

— Попросите его навестить полицейский участок, Бюхнер, — сказал Шинкле. — Немедленно, как только вернётся в гостиницу.

Передать поручение полицейского чиновника старшему портье Бюхнеру не удалось. Александр Неймайер не появился ни в этот день, ни на следующий, ни в течении всей последовавшей недели оплаченного проживания в гостинице «Вестенд».

х х х х х

— Это был Азеф, клянусь! — Николай Карпович кипятится как чайник на плите. — Владимир Львович, я не мог ошибиться.

— Но вы же с ним ни разу не встречались, — сказал Бурцев, хмуро рассматривая не слишком чистую скатерть в парижском кафе. — У Азефа довольно характерный типаж лица, такой еврей-биндюжник. Таких лиц сотни тысяч в мире. Простите, но я не понимаю, на чём основывается ваша уверенность?

— Я видел его один раз, — сказал Карпович. — Правда, мельком. В 1904 в Москве, во время подготовки покушения на Великого Князя Сергея Александровича, я был в составе запасной группы. Мы жили на даче в Капотне, он приехал вместе с Савинковым, поздоровался со всеми нами и сразу же, забрав Каляева, ушёл гулять к прудам. Он ведь был для нас живой легендой Боевой Организации, его лицо запечатлелось в моей памяти как фотокарточка.

— Настолько мне известно, — сухо сказал Бурцев, — во время той акции Азеф пользовался гримом и носил парик — длинные волосы почти до плеч, а ля художник-футурист. Молодой человек, вы просите донести эти сведения членам Центрального Комитета партии, вы понимаете, какая это ответственность?

— Сочту для себя высочайшей честью, если партия поручит мне застрелить подлеца, — сказал Карпович.

Социалист Николай Карпович объявился в парижской редакции революционного журнала «Былое» сегодня перед обедом. Со словами «Я прямо с вокзала» он ввалился в кабинет главного редактора Владимира Львовича Бурцева и огорошил этой новостью: «На немецком курорте я видел провокатора Азефа». Бурцев пригласил его в ближайшее бистро и внимательно выслушал.

— Неделю назад я получил телеграмму от своего давнего приятеля, не хочу называть его имени, он не имеет никакого отношения к революции, приват-доцент Петербургского университета, — рассказал Карпович. — Мой приятель отдыхает вместе с семьей на водном курорте в Нейнаре. Так вот, он телеграфировал, что встретил в этом городке человека, очень похожего на того самого знаменитого террориста агента-провокатора охранки Азефа, фотопортрет которого несколько лет назад публиковался в газетах на первой полосе в связи с его разоблачением. Вместе с Яшей Протасовым, он тоже эсер, мы немедленно выехали в Нейнар.

— Вы сообщали кому-нибудь о своей поездке? — спросил Бурцев.

— Нет. Мой приятель, безусловно, мог обознаться. Фотография Азефа, которую тогда напечатали газеты, была плохого качества, больше похожа на неумелый рисунок. Поэтому мы отправились в Нейнар на свой страх и риск. Должен признать, что Азеф ведёт себя как человек, который совсем не боится мести революционеров, спокойно разгуливает по городу, легко знакомится и вступает в беседы с незнакомыми людьми, в особенности, с молодыми дамами. Во всяком случае, мы беспрепятственно выследили гостиницу, где он остановился.

— Вы уверены, что он не заметил слежки? — сказал Бурцев. — У Азефа чутьё как у волка.

— Не уверен, — сказал Карпович. — Поэтому мы решились на гнусный поступок, ночью проникли в гостиницу и выкрали журнал записи постояльцев, где указано его нынешнее имя — Александр Неймайер и постоянный адрес. Азеф живёт в Берлине.

Карпович положил на стол тёмно-коричневую тетрадь.

— Ну, что ж, — сказал Бурцев. — Я прямо сейчас извещу членов Центрального Комитета и попрошу собраться вечером для оглашения чрезвычайной новости.

Всё время разговора Владимир Львович Бурцев чувствовал себя неспокойно. Эта история с разоблачением провокатора Азефа, начатая шесть лет назад и заслуженно принесшая ему славу Шерлока Холмса русской революции, на глазах превратилась в грустный фарс. В мае 1906 года, Бурцев тогда жил в Петербурге и издавал журнал «Былое», к нему явился человек, назвавшийся Михайловским (впоследствии выяснилась его настоящая фамилия Бакай). Михайловский заявил, что служит в Департаменте полиции, но ненавидит царизм и готов помогать революционерам бескорыстно и по совести. Начало было интригующим и многообещающим, даже если это хитрая провокация, подумал тогда Бурцев, наше сотрудничество является односторонним, он будет мне давать сведения, а я ему нет. Бурцев не ошибся, Михайловский-Бакай сообщил немало полезной информации о деятельности Охранного отделения и был первым, кто заявил, в партии социалистов-революционеров есть чрезвычайно важный провокатор, который работает на Охранку более десяти лет, он известен в Департаменте полиции как «Раскин».

В течении двух лет Бурцев шёл чудовищным путём сбора косвенных и прямых улик от «Раскина» к Азефу. Финальным аккордом стала встреча в берлинском экспрессе с Лопухиным, бывшим директором Департамента полиции, отправленным Столыпиным в отставку. Их разговор в купе поезда продолжался шесть часов и, в конце концов, Лопухин назвал имя провокатора — Евно Азеф, руководитель Боевой Организации партии социалистов-революционеров, взяв, правда, с Бурцева слово не называть источник информации. Тогда Бурцев был абсолютно убежден, поступок Лопухина связан с его обидой на Столыпина и, возможно, с принципиальным неприятием террора как метода политической борьбы.

Осенью 1908 года в Париже состоялся партийный суд, который начинался как суд над клеветником Бурцевым. Боевое крыло партии во главе с Савинковым настояло на том, чтобы Азеф не участвовал в заседаниях, пусть их лидер отдохнёт, займется восстановлением здоровья, подорванного в борьбе с царизмом, лили слёзы террористы, пока они займутся защитой его чести.

Председательствовала на суде Вера Фигнер, живая легенда русской революции. Заседания шли, с небольшими перерывами, почти месяц. Когда Бурцев понял, что той доказательной базы, которой он располагает, недостаточно, чтобы убедить эсеров, он нарушил слово, данное Лопухину. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Азеф был срочно вызван телеграммой из Биаррица, где поправлял здоровье в компании милой кафешантанной певицы. Вероятно, Азеф уже знал о случившемся. Он не приехал. Он исчез.

Прошло четыре года, мрачно подумал Бурцев, и что мы имеем в сухом остатке? Скрыть скандал не удалось, Вера Фигнер демонстративно покинула ряды социалистов-революционеров, все левые партии, в первую очередь, эсдэки, подняли страшный вой о бессмысленности и ущербности индивидуального террора. Савинков, назначенный главой боевиков вместо Азефа, не сумел провести ни одной акции и, обиженный на всех, удалился в литературу. Теперь он сочинял романы, такие же бездарные, как и всё, к чему прикасался, он иногда просил Бурцева прочесть и сказать своё мнение. После судебного процесса над Лопухиным, прошедшим в Петербурге, где во всех подробностях была вскрыта подноготная работы Азефа на полицию, бесчисленное количество революционеров, преданных им, партия эсеров была деморализована, попросту морально раздавлена.

Всё чаще Бурцеву закрадывалась жуткая мысль, что он оказался жертвой хитроумной ловушки, расставленной старой шельмой Герасимовым, чуть прихрамывающим дедушкой Охранного отделения, отвечавшим за работу с провокаторами. Азефа слили как отработанный материал, он слишком долго был двойным агентом, разоблачение было неминуемо, раздражённо думал Бурцев, неважно кто бы этим занялся, я или кто-нибудь другой. Какая дьявольски красивая мысль — вместо того, чтобы бегать за боевиками по всей Империи, рассказать миру правду о их главаре и романтический порыв борцов за светлое будущее в мгновенье ока превращается в грязные проделки царской охранки.

У Владимира Львовича было сложное отношение к террору. Человек интеллигентный, с юности воспринявший народовольческие идеалы, он полагал злом любое человекоубийство. С другой стороны, и у Бурцева не было в этом никаких сомнений, сделать революцию в чистых перчатках невозможно, в ленинско-плехановскую болтовню о движении широких народных масс, во всяком случае в России, он нисколько не верил. Исторические перевороты делает группа заговорщиков, которым противостоит такая же группа лиц, подпирающих существующий режим подобно столпам. Чем меньше этих лиц, тем больше возможностей для осуществления переворота, поэтому Столыпин или Плеве могут быть милейшими добрыми людьми, с которыми наверняка нашлось бы о чём поговорить за чашкой чая, но они враги, противники принципиального характера, и подлежат беспощадному уничтожению.

Азеф ведёт себя безмятежно, подумал Бурцев, приехал на один из самых популярных европейских курортов, что это — обычная его наглость, превышающая всякие пределы, которая так помогала Боевой Организации при совершении терактов, или сознательно продуманный ход хитреца Герасимова, который бросил Азефа как наживку для революционеров, ну-ну, милые, я посмотрю, что вы предпримите.

Вечером он встретился с Черновым, единственным членом ЦК партии, жившим в то время в Париже.

— Деликатная ситуация, — сказал Чернов. — Следовало бы послать толковых ребят, чтобы пристрелили Иуду, но Азеф, без сомнения, подготовился на этот счёт, информация о его насильственной смерти немедленно поступит в газеты, а уж газетчики, конечно, преподнесут, что партия социалистов-революционеров обычная свора крыс, которые грызутся между собой. Убийство из-за угла исключается, наша репутация и так подмочена хуже некуда. Честно сказать, для нас всех было бы значительно лучше, чтобы Азеф просто растворился в воздухе.

— В любом случае надо убедиться, действительно ли берлинский купец Александр Неймайер это Азеф, — сказал Бурцев. — Я лично поеду в Берлин. Если это так, попытаюсь поговорить с ним, Азеф вёл провокаторскую деятельность семнадцать лет и одновременно под его руководством был осуществлен ряд успешных терактов. Важно понять его мотивы.

— Какие у него были мотивы, — отмахнулся Чернов. — Деньги. Брал у полиции, безотчетно пользовался кассой Боевой Организации. Вы же знаете, все попытки ЦК заставить Азефа объяснить финансовые траты уходили в песок. Как можно подозревать в нечистоплотности кристально чистого и беззаветно преданного делу человека, — Чернов невесело усмехнулся. — Вы помните это заявление Савинкова, которое он делал на каждом шагу?

— Помню, — сказал Владимир Львович. — Савинков, простите, дурак. А Азеф человек грубый и наглый, но не примитивный. Деньги играли для него важную роль, но, как мне кажется, не главную. Здесь присутствовал некий азарт от проводимой игры, что ли, я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл.

— Несколько литературный у вас взгляд, — сказал Чернов. — Поезжайте в Берлин, я не возражаю. Вам дать помощников?

— Не надо, — сказал Бурцев. — Маловероятно, чтобы Азеф начал играть со мной в казаки-разбойники.

х х х х х

Консьержка дома номер двадцать один на улице Люйтпольдштрассе в Берлине протянула Бурцеву запечатанный конверт: «Господин Неймайер перед отъездом просил передать это письмо тем людям, которые будут его спрашивать».

— Он давно уехал? — спросил Бурцев.

— Позавчера, — ответила консьержка. — Сказал, что вернётся не ранее чем через полгода. У фрау Неймайер отыскался дальний родственник в Чикаго, весьма преклонного возраста человек, они решили его навестить. Господин Неймайер прямо не сказал, но дал понять, что речь идёт о вопросах наследства.

«Не успел, — подумал Бурцев. — В Америке его не найдёшь».

— Вы возьмёте письмо? — спросила консьержка.

— Да-да, разумеется, — сказал Бурцев.

На улице он разорвал конверт и достал лист бумаги. Письмо было написано по-русски:

«Здравствуйте, Владимир Львович! Надеюсь, что именно Вы приехали в Берлин поговорить со скромным биржевым маклером Александром Неймаером. Должен заметить, что уровень подготовки членов Боевой Организации резко упал с момента моего отлучения, я обнаружил слежку минут через десять и с удовольствием поводил бравых молодых людей по живописным достопримечательностям города Нейнара. Впрочем, это лирическое отступление.

У меня есть деловое предложение. Я готов выступить на партийном суде с объяснением причин поведения небезызвестного Вам господина А. Можно считать, что это будет его оправдательное слово, которое в силу различных причин он не смог произнести четыре года назад. Если моё предложение заинтересовало, жду каждую пятницу на 18 странице газеты «Фигаро» информацию о дате и месте встречи с Вами, чтобы обсудить детали. Любой немецкий город на Ваш выбор. Факт такой публикации автоматически означает, что Вы даете мне гарантии безопасности во время встречи. Я знаю Вас как порядочного человека и не вижу причин не доверять Вам. Мое предложение имеет оферту до первого сентября нынешнего года.

Искренне Ваш, Александр Неймайер».

«Умён, — подумал Бурцев. — Что же он задумал? Или они, если это новая шарада господина Герасимова?»

В ближайшую пятницу он поместил короткое объявление на восемнадцатой странице «Фигаро»: «12 августа сего года, Франкфурт, кафе „Бристоль“, двенадцать часов дня». Этому действию предшествовало бурное заседание ЦК партии эсеров. «Я поеду на встречу сам и застрелю мерзавца, — бесновался Савинков. — Я имею на это полное моральное право, не было в партии человека, которому я доверял бы больше, чем Азефу».

— Это глупо, Борис, — остудил его Чернов. — Тебя немедленно упекут в германскую кутузку, что для руководителя Боевой Организации партии непозволительно. Мы ведь обсуждали этот вопрос, убийство Азефа таким образом нанесёт эсерам больше вреда, чем пользы.

— Не вполне понятно, что он хочет? — сказал Савинков. — Оправдаться перед бывшими товарищами? Предположим. Но зачем? Соскучился по террористической деятельности?

— Именно это вызывает наибольшую настороженность, — сказал Бурцев. — Возможно, он хочет получить некую индульгенцию и дальше жить спокойно.

— Мы ведь не на базаре, — сказал Савинков. — Какой может быть торг с предателем?

— Давайте не будем горячиться раньше времени, — примирительно сказал Чернов. — Пусть Владимир Львович его выслушает, и тогда уже примем решение.

Бурцев посмотрел на часы, без четверти полдень, он пришёл на встречу загодя. Савинков, разумеется, пытался навязать ему соглядатаев, «в целях безопасности, Владимир Львович, вы же понимаете, от него всего можно ожидать», но Бурцев категорически отказался: «Во-первых, я дал слово. Во-вторых, Азеф не полоумный, чтобы кидаться на меня с кинжалом в переполненном кафе».

«Что же он всё-таки задумал, — мучительно размышлял Бурцев. — Назвать имя ещё одного провокатора, например, Савинкова или глубокоуважаемой Веры Фигнер, признаться, на настоящий момент я уже ничему не удивлюсь, и взамен предложить, чтобы его оставили в покое. Повтор. В таких играх повторов не бывает».

— Рад видеть, Владимир Львович, — Азеф возник перед столиком неожиданно, будто из-под земли, и протянул ладонь для рукопожатия.

— Не могу сказать, что очень рад, — скомкано ответил Бурцев, привстав со стула и пожав протянутую руку. — Но не скрою, ждал нашей встречи.

— Парижский воздух вам на пользу, — сказал Азеф. — Последний раз, кажется, мы встречались в Петербурге?

— Именно там, — сказал Бурцев. — В 1906 году. Я видел вас на Невском в пролетке с очаровательной дамой. Тогда у меня произошло нечто вроде озарения, время, как вы хорошо помните, было грозное, даже за мной, кабинетным человеком, по пятам ходили филеры, а тут самый опасный революционер России разъезжает как ни в чем не бывало в двух шагах от Зимнего. Что-то здесь не то, подумал я, и с того дня чудовищная мысль, что пресловутый провокатор «Раскин» и есть вы, засела в моей голове как заноза.

— Простите, Владимир Львович, — сказал Азеф, — но я не помню этой встречи. Я тогда был страстно увлечён Муши, теперь она, кстати, моя законная жена. Предлагаю закончить ностальгическую часть и перейти к делу.

— Да, конечно, — сказал Бурцев. — Как к вам теперь обращаться?

— За эти годы я привык к Александру Неймайеру, — сказал Азеф. — Будем считать, что он представляет здесь интересы товарища А.

— Как скажете, — сказал Бурцев. — Итак, о чём будем говорить?

— О революции, — улыбнулся Неймайер. — И о роли личности в истории. Сразу хочу оговориться, у вас могло появиться подозрение, что господин Герасимов пытается вернуть товарища Азефа в игру. Это неверно. Азеф полностью прекратил отношения с Департаментом полиции после разоблачения, кредит с дебетом сведён, у Герасимова нет ни одного крючка, на котором он мог бы держать несчастного Азефа.

— Товарищ Азеф перестал любить деньги? — сказал Бурцев.

— Ни в коем случае, — сказал Неймайер. — Товарищ Азеф любит деньги ещё больше, чем прежде, когда нужно было скрывать от товарищей склонность к роскоши, азартным играм и приятному времяпровождению. Просто господин Неймайер очень прилично зарабатывает на бирже, слывёт среди своих берлинских знакомых добрым и гостеприимным хозяином и даже если какая-то дрянь расскажет про него, что когда-то он был злодеем террористом, это не очень повредит его репутации. В том круге, где я общаюсь, репутация целиком и полностью зависит от состояния счёта в банке.

— То есть это частная инициатива товарища Азефа? — сказал Бурцев.

— Целиком и полностью, — сказал Неймайер. — Скажу больше, Департамент полиции не способен к стратегическому мышлению. Думаю, что по очень простой причине: Герасимов и его собратья абсолютно убеждены, что в России революции не может произойти никогда и ни при каких обстоятельствах. Рабы способны лишь к кратковременному, хотя и жестокому бунту. Поэтому задача полиции решать локальную задачу: есть очень неприятные мальчики, которые с бомбой в руках портят жизнь благородным людям, их следует изловить и тогда всё будет хорошо.

— Я до сих пор до конца не понимаю, почему Лопухин тогда, в поезде Кёльн-Берлин, назвал ваше имя? — сказал Бурцев.

— Причина та же, — сказал Неймайер. — Лопухин полагал, что его несправедливо отстранили от руководства Департаментом, он был твёрдо намерен довести дело до логического конца — покончить с террористическими актами в России. Согласитесь, это ему удалось — сегодняшняя деятельность Савинкова и всяких разных анархистов лишь жалкая пародия на то, что сумел сделать Азеф. Вряд ли Лопухин действовал в согласии с Герасимовым, Герасимов, конечно, тоже рано или поздно слил бы Азефа, но сделал бы это ярко, например — на открытом судебном процессе. Думаю, что Азеф согласился бы, хорошенько поторговавшись перед этим.

— Выходит, что Лопухина использовали вслепую? — сказал Бурцев.

— Полагаю, что наоборот, — сказал Неймайер. — Лопухин выпустил джинна из бутылки, Герасимов был вынужден оседлывать этого джинна на ходу. Поэтому он спровоцировал судебный процесс над Лопухиным, наплевав на кодекс дворянской чести и прочие условности. Ситуация развивалась не так, как ему хотелось бы, но он сумел выжать максимум, в этом смысле Герасимов изощрённый человек, который умеет доводить дело до финальной точки. Думаю, что Лопухин в своей сибирской ссылке на него не в обиде. В конечном счёте, они оба сделали общее дело.

— А какое дело было у товарища Азефа? — сказал Бурцев. — Убивать и предавать? Может быть, болезнь, своего рода шизофрения?

— Вы хотите сказать, что гений это всегда помешанный? Весьма польщён, Владимир Львович. История жизни товарища Азефа прозаична и полна трансформаций, диктуемых конкретными обстоятельствами. Представьте себе, Германия, 1893 год, юноша из бедной семьи из Гродненской губернии, волей нескольких случайностей поступивший в политехникум в Карлсруэ. Довольно блеклое существование и отчаянная нехватка денег.

— Такой жизнью жили, да и сейчас живут многие студенты из России, — сказал Бурцев. — По логике товарища Азефа они все должны стать платными агентами полиции.

— Зачем же все, — сказал Неймайер. — Революция — удел избранных. Товарищ Азеф не считал, что восторженные мальчики, читающие Маркса и рассказывающие барышням, какая замечательная жизнь наступит после свержения царя, это революционеры. Это, простите, пошляки, которые женятся, обзаведутся детишками и успокоятся в своём сытом существовании. На таких не грех и донесение написать, им всё равно ничего серьёзного не будет, полиция возьмёт на заметку до поры, до времени, а бедному юноше из Гродненской губернии каждая копейка не лишняя.

— По доносам товарища Азефа было казнено больше пятидесяти человек, — сказал Бурцев. — Возможно, в его понимании это псевдореволюционеры, но это были люди, искренне желавшие свободы и счастья народу своей страны.

— Я не люблю перескакивать с этой части повествования на другую, — сказал Неймайер. — Я рассказал о начале деятельности товарища Азефа, она была вполне невинна, по сегодняшним меркам. Кровь появилась потом, и здесь уместно говорить о иерархии в революции.

— Любопытно, — сказал Бурцев. — И что же представляет собой эта иерархия?

— Я не верю в заговоры, — сказал Неймайер. — То есть, разумеется, заговоры сплошь и рядом являются методом изменения политической системы, казалось бы, на сегодняшний день самым эффективным и наиболее распространённым. Полагаю, что вы согласитесь со мной, Владимир Львович, эта болтология наших партийных бонз про рабочее движение, необходимость подниматься на борьбу из гущи народной жизни лишь прикрытие очевидного желания прорваться к власти, поделить пирог и наслаждаться радостями существования. Не буду клеветать, многие из них так сейчас не думают, но, увы, есть жестокая логика развития человеческого индивида: голодному человеку пустая похлёбка в радость, сытому скоро и серебряные тарелки наскучат.

— Испытание властью трагическая вещь, — сказал Бурцев. — Но я не очень понимаю, при чём здесь провокаторская деятельность товарища Азефа?

— В истории есть только один безупречно действующий закон, — сказал Неймаер. — В результате стихийного бедствия вождями становятся только те, кто должен ими стать. Остальные погибают, сходят с ума, превращаются в пророков, которых потом сжигают на кострах. Вожди, повторюсь, только те, кто должен ими стать. И никак иначе, в противном случае человечество до сих пор бегало бы с дубинами и охотилось на мамонтов. Революционеры это те, кто способен этот хаос вызвать, это поленья в костер, это жертва, после революции в них теряется необходимость.

— Надо что-нибудь заказать, — сказал Бурцев. — Официант проходил несколько раз мимо нашего столика с очень недовольным лицом. Что вы будете, господин Неймайер?

— Мне, пожалуйста, жареную картошку, — сказал Неймайер. — В последнее время я стал убеждённым вегетарианцем.

— Хорошо, — сказал Бурцев. — Отчасти готов согласиться с товарищем Азефом, революционеры это жертва на алтарь народной свободы. Но по какому праву товарищ Азеф определял, кому именно из них становится жертвой? Тем более, не спрашивая её согласия.

— Здесь важно точно определиться с местом товарища Азефа, — сказал Неймайер. — Ведь он сам в революцию не верит и не хочет её. Выбирая между свободой народной и свободой индивидуальной, он предпочитает последнюю. Простой житейский опыт подсказывает, если у тебя есть достаточное количество денег и хватает умения не выпячивать себя на показ, ты проживёшь долгую и счастливую жизнь. Товарищ Азеф оказался в революции случайно, для него это стало работой, а работу он привык делать хорошо.

— То есть на вождя товарищ Азеф не претендует? — сказал Бурцев.

— Ни в коем случае. Вождя выносит хаотическим потоком, да и тяжкое это занятие — быть равным солнцу. Строго говоря, в Боевой Организации товарищ Азеф был главным менеджером, но именно главным, фактически диктатором, потому что эта работа — подготавливать революцию — не переносит кампанейщины.

— Кажется, я начинаю понимать товарища Азефа, — сказал Бурцев. — Одних — самых сильных и выносливых, беречь и готовить для решительного удара, как, например, Каляева. Других, в понимании товарища Азефа человеческий мусор, безжалостно отдавать врагам. Такая селекция живого человеческого материала, к революционным идеалам действительно не имеет никакого отношения. Цель оправдывает средства, не так ли?

— Я плохо представляю себе, как можно жить среди идеалов, — сказал Неймайер. — Зато я очень хорошо понимаю, что такое вкус хорошего вина, свежей, только что приготовленной спаржи, запах молодой, брызжущей здоровьем и красотой женщины. Это прозвучит цинично, но за право владеть этим можно и людей на смерть посылать.

— Звучит цинично, — сказал Бурцев. — Но речь сейчас идёт не об этом. Товарищ Азеф упорно подводит меня к следующему выводу: если бы он время от времени не выдавал полиции своих соратников, никакой успешной деятельности Боевой Организации партии не было бы и в помине.

— Именно так, — сказал Неймайер. — Все успешные акции Боевой Организации стали успешными лишь потому, что всегда во власти находились люди, которым эти злодеяния были выгодны. Так было и в случае с Великим Князем Сергеем Александровичем, и с убийством Плеве. Разумеется, товарищ Азеф не получал конкретных указаний, это было бы смешно и наивно, задачей товарища Азефа было уловить настроение в воздухе и он с этой задачей справлялся на редкость хорошо. Вспомните покушение на Великого Князя, бедолага Каляев отказался первый раз бросить бомбу, потому что в карете, видите ли, были дети. Судьба не должна была дать второго шанса, но ведь через несколько дней Великий Князь взлетел на воздух. Значит, помимо судьбы, были некие силы, желавшие этой смерти. Этим силам нужно было платить, и цену немалую. Так что в чём виноват товарищ Азеф, который отдавал в качестве расчёта ненужных, слабых, не способных к террору людей, с мозгами, забитыми всякой романтической чепухой?

— Партия это не секта, — сказал Бурцев. — А глава Боевой Организации не старец Хасан. В противном случае теряется смысл революционной борьбы.

— Товарищ Азеф не силен в теоретических вопросах, — сказал Неймайер. — Он практик и с практической точки зрения его решения были безупречны, никто не сможет меня в этом переубедить. Давайте признаем как состоявшийся факт, партия эсеров отказалась на сегодняшний день от террора не потому что, что разочаровалась в нём как в методе, а потому что нет человека, способного его организовать.

— Товарищ Азеф хочет выступить с таким заявлением на партийном суде? — сказал Бурцев.

— Помилуйте, Владимир Львович, — сказал Неймайер. — Зачем метать бисер перед свиньями? Это не те люди, которые способны оценить красоту игры. Я совершенно убежден, если в России всё же произойдёт революция, их разотрёт в порошок стихия новой жизни. Они не смогли найти меня за эти четыре года, потому что и не могут, и не хотят, и не знают, что делать, если всё же я обнаружусь. Как сейчас, после этой нелепой случайности на курорте в Нейнаре, ЦК направил на встречу вас с примерно следующей директивой: «Послушаем подонка, а там решим». В крайнем случае, я на самом деле уеду в Америку, где меня уж точно никто не найдёт.

— Тогда в чём смысл нашей встречи? — сказал Бурцев.

— Вы начали эту историю с разоблачением Азефа, — сказал Неймайер. — Вам и ставить финальную точку. Кроме того, я хочу, чтобы вы знали из первых уст. У меня было всё готово для убийства царя, я нутром чувствовал, что Герасимов как представитель очень влиятельной группировки при дворе, совсем не против этого акта. Сегодня каждый дворник в России уверен, стране нужны перемены, что уж говорить о правящем классе. Получилась интереснейшая комбинация: убеждённый революционер Бурцев, борясь за чистоту партийных рядов, спас от краха самую закостенелую монархию Европы. Трагифарс истории, не находите?

— Вера Фигнер, когда начинался партийный суд надо мной, — помедлив, сказал Бурцев, — который закончился разоблачением провокатора Азефа, походя бросила: «Если вы не сможете оправдаться, товарищ Бурцев, вы обязаны застрелиться». Я не буду стреляться после ваших слов, господин Неймайер.

— Живите долго и счастливо, Владимир Львович, — Неймайер поднялся из-за стола. — Жизнь интереснее любой революции. Разрешите откланяться, меня ждёт моя любезная Муши.

х х х х х

ЦК партии социалистов-революционеров после подробного доклада Бурцева так и не принял окончательного решения касательно судьбы Александра Неймайера. Предусмотрительный Неймайер, впрочем, покинул квартиру на Люйтпольдштрассе и переехал в дальний пригород Берлина. Боевики Савинкова покричали в парижских кафе о вендетте, но никаких действий не предприняли.

Владимир Львович Бурцев прожил долгую жизнь, умер в 1942 году в возрасте семидесяти девяти лет. В 1914 году вернулся в Россию, поддержал русское правительство в войне с Германией, после Октябрьской революции стал резким критиком большевиков, был арестован ЧК и выслан во Францию. Последние годы испытывал сильную нужду, похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Купец Александр Неймайер после начала Первой Мировой войны полностью разорился, поскольку все его деньги были вложены в русские ценные бумаги. Не растерялся, организовал корсетную мастерскую, где мадам Неймайер порхала первой модисткой, в 1915 году был арестован как русский шпион и провёл два года в берлинской тюрьме Моабит. Освободившись, голодал, также как и все жители проигравшей войну Германии, и умер от обострения болезни почек 24 апреля 1918 года. Верная Муши похоронила Азефа по второму разряду, на Вильмерсдорфском кладбище. Надписи на могиле нет никакой, только номер места: 446. В письме младшей сестре она объяснила: «В Берлине сейчас живёт много русских, не хочу указывать имя мужа во избежание неприятностей».

В Берлине и сейчас бывает много русских, поэтому могила по-прежнему остается безымянной, полуистлевшей краской лишь проступает номер: 446. Чья-то надёжная рука бережно хранит от людских глаз прах величайшего провокатора всех времен и народов.