«Жилище в пустыне. Изгнанники в лесу»

Жилище в пустыне. Изгнанники в лесу (fb2) - Жилище в пустыне. Изгнанники в лесу [сборник] 9047K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майн Рид

Томас Майн Рид Жилище в пустыне. Изгнанники в лесу

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства

* * *

Томас Майн Рид

Библиография Томаса Майн Рида

Книжные публикации

«Военная жизнь» (War Life, 1849)

«Вольные стрелки» (The Rifle Rangers, 1850)

«Охотники за скальпами» (The Scalp Hunters, 1851)

«Жилище в пустыне» (The Desert Home, 1852)

«В поисках белого бизона» (The Boy Hunters, 1853)

«Гудзонов залив» (The Young Voyageurs, 1854)

«Изгнанники в лесу» (The Forest Exiles, 1854)

«У охотничьего костра» (The Hunter’s Feast, 1855)

«Белый вождь» (The White Chief, 1855)

«В дебрях Южной Африки» (The Bush Boys, 1855)

«Юные охотники» (The Young Yagers, 1856)

«Квартеронка» (The Quadroon, 1856)

«Тропа войны» (The War Trail, 1857)

«Охотники за растениями» (The Plant Hunters, 1857)

«На невольничьем судне» (Ran Away to Sea, 1858)

«Оцеола, вождь семинолов» (Oceola, 1859)

«Морской волчонок» (The Boy Tar, 1859)

«Лесные бродяги» (The Wood Rangers, 1860) – переработка романа Г. Ферри

«Охотник на тигров» (A Hero in Spite of Himself, 1861) – переработка романа Г. Ферри

«Отважная охотница» (The Wild Huntress, 1861)

«Охотники на медведей» (Bruin, 1861)

«Мароны» (The Maroon, 1862)

«Затерянные в океане» (The Ocean Waifs, 1863)

«Эндрю Деверел» (Andrew Deverel, 1863) – автор Ч. Бич, под ред. Т. Майн Рида

«Ползуны по скалам» (The Cliff Climbers, 1864)

«Белая перчатка» (The White Gauntlet, 1864)

«Пропавшая сестра» (Lost Lenore, 1864) – автор Ч. Бич, под ред. Т. Майн Рида

«Возвращение к цивилизации» (Left to the World, 1865) – автор Ч. Бич, под ред. Т. Майн Рида

«Молодые невольники» (The Boy Slaves, 1865)

«Всадник без головы» (The Headless Horseman, 1865)

«Бандолеро» (The Bandolero, 1866)

«Водой по лесу» (Afloat in the Forest, 1867)

«Охотники за жирафами» (The Giraffe Hunters, 1867)

«Вождь гверильясов и другие истории» (The Guerilla Chief and Other Tales, 1867)

«Жена-дитя» (The Child Wife, 1868)

«Беспомощная рука» (The Helpless Hand, 1868)

«Остров дьявола» (The Planter Pirate, 1868)

«Белая скво» (The White Squaw, 1868)

«Желтый вождь» (The Yellow Chief, 1869)

«В дебрях Борнео» (The Castaways, 1870)

«Одинокое ранчо» (The Lone Ranche, 1871)

«Перст судьбы» (The Finger of Fate, 1872)

«Смертельный выстрел» (The Death Shot, 1873)

«Кубинский патриот» (The Cuban Patriot, 1873)

«Сигнал бедствия» (The Flag of Distress, 1876)

«Гвен Уинн» (Gwen Wynn, 1877)

«Черный мустангер» (The Wild-Horse Hunters, 1877) – автор Ф. Уиттекер, под ред. Т. Майн Рида

«Золотой браслет» (The Cadet Button, 1878) – автор Ф. Уиттекер, под ред. Т. Майн Рида

«Гаспар гаучо» (Gaspar the Gaucho, 1879)

«Королева озер» (The Captain of the Rifles, 1879)

«Американские партизаны» (The Free Lances, 1881)

«Охота на левиафана» (The Chase of Leviathan, 1881)

«Огненная земля» (The Land of Fire, 1884)

«Затерявшаяся гора» (The Lost Mountain, 1885)

«Переселенцы Трансвааля» (The Vee-Boers, 1885)

«Пронзенное сердце и др. истории» (The Pierced Heart and Other Stories, 1885)

«Без пощады!» (No Quarter! 1888)

Жилище в пустыне

Глава I. Великая Северо-Американская пустыня

В глубине североамериканского материка лежит большая пустыня1[1], почти столь же обширная, как знаменитая африканская Сахара. Ширина ее предполагается в две тысячи четыреста километров, а длина – в тысячу шестьсот; пределы ее еще не совсем точно установлены[2], и возможно, что площадь ее не превосходит двух миллионов квадратных километров, то есть в четыре раза больше Франции.

Даже с этой оговоркой пустыня вполне заслуживает прозвания «великой».

С понятием о пустыне у нас связывается представление о совершенно ровной земной поверхности, покрытой песками, лишенной деревьев, травы и какой бы то ни было растительности. Вихри пустыни носят песок густыми желтыми тучами, и вода в ней совершенно отсутствует.

Хотя почти в каждой пустыне встречаются такие песчаные пространства, наряду с ними попадаются места совсем другого характера. Недра Сахары еще не окончательно исследованы, но все же нам известно, что ее пересекают длинные горные кряжи со скалистыми отрогами и долинами; что в ней имеются озера, реки и ручьи. В Сахаре встречаются даже плодородные места, на очень большом расстоянии друг от друга, покрытые деревьями и растительностью. Такие зеленые островки иногда являются лишь небольшими клочками земли, иногда более обширными; их населяют независимые бедуинские племена, объединенные подчас патриархально-государственной связью. Всем известно, что такое «оазис», и, бросив взгляд на карту, вы заметите, что оазисы в большом числе разбросаны по Сахаре.

Великая Северо-Американская пустыня отличается в общем теми же чертами, но представляет большее географическое разнообразие. Здесь мы имеем равнины, простирающиеся на сотни миль, где ничего не видно, кроме белых песков, вздымаемых ветром или лежащих волнообразными грядами, похожими на сугробы, нанесенные метелью, и другие равнины, столь же обширные, но отнюдь не песчаные, с бесплодным жестким грунтом, лишенным растительного покрова2. Кое-где торчат тощие деревца с белесоватыми листьями. Иногда они образуют заросли, и всадник с трудом проникает в сплетение узловатых ветвей. Кустарник этот – разновидность чернобыльника, или полыни, и называется «артемизией»3; равнины, по которым он растет, охотники прозвали «полынными прериями»; наконец, попадаются мрачные места, покрытые лавой, когда-то изверженной вулканами4; другие места, напротив, сверкают белизной только что выпавшего снега; однако это не снег, а соль – чистая, беспримесная соль, покрывающая землю слоем в шесть дюймов толщиной и простирающаяся вокруг по радиусу свыше пятидесяти миль. В некоторых случаях это не простая, а глауберова соль, лежащая ровным кристаллическим покровом5.

Пустыня весьма гориста. Высокий кряж Скалистых гор6 пересекает ее с севера на юг и делит на две почти равные части. Здесь встречаются и другие горы, подчас большой высоты, причем некоторые из них по форме и окраске исключительно интересны и своеобразны. Иногда на протяжении нескольких миль их плоские вершины напоминают черепичную крышу, и гребень настолько узок, что на него можно сесть верхом; иногда они поднимаются прямо из земли в виде одиноко стоящих конусов, похожих на опрокинутые чайные чашки. Попадаются, наконец, острые пики, подобные каменным иглам, напоминающие стрелы готических соборов. Эти горы на большом расстоянии кажутся иногда черными, темно-зелеными или голубоватыми. Последний оттенок сообщается им кедровыми или сосновыми лесами. Но на многих из них не растет ни единого деревца, ни одной былинки. Обнаженные гранитные глыбы громоздятся друг на друга или же нависают над темными головокружительными пропастями. Иные утесы отливают девственной белизной, покрытые шапками белого снега. Снег на этих вершинах никогда не тает – так высоко они поднимаются над уровнем моря. Впрочем, белизна некоторых из этих гор объясняется тощими, иссохшими кедрами с молочно-белой листвой, растущими в ущельях, или же известью и белыми кварцами самого массива. Иные горы, лишенные всякого подобия растительности, кажутся свежераскрашенными в самые яркие цвета – с красными, зелеными, желтыми полосами. Эти полосы соответствуют различным минеральным напластованиям. Наконец сплошь и рядом горы блестят слюдой и селенитом, которые в них обильно вкраплены. Под лучами солнца они играют, как золото или серебро.

Какие странные реки протекают по этим местам! Иные из них катят свои воды по широкому мелководному руслу с блестящим песчаным дном; но, спускаясь по течению этих величавых рек, из которых некоторые имеют в ширину до ста восьмидесяти метров, мы замечаем, что вместо того, чтобы расширяться, приближаясь к устью, как во всех известных нам странах, они суживаются, понемногу теряются в песках и наконец превращаются в пересохшее русло, по которому можно идти десятки дней. Дальше вода появляется в них снова, они набухают, становятся судоходными на протяжении сотен километров, и большие корабли пускаются по ним к морю. Таковы русла Арканзаса и Ла-Платы7.

Какие странные реки протекают по этим местам!

Другие реки с отвесными берегами катят свои ледяные воды среди суровых скалистых круч, поднимающихся на тысячи футов и образующих узкие щелевидные пропасти, на дне которых ревет поток, как затравленный зверь. Иногда эти каменистые берега тянутся на сотни миль и до такой степени круты, что невозможно спуститься к самой воде. Многие путешественники погибли от жажды в то время, как неделями слышали шум бегущей внизу воды. Таковы Колорадо и Снейк8.

Другие реки, наконец, орошают обширные равнины, размывая в половодье глинистые берега и меняя из года в год свое течение, так что нередко старое русло отстоит от нового километров на шестьдесят. Иногда они свободно журчат по земле на протяжении нескольких миль, иногда воды их исчезают под густым сплавом деревьев, вырванных и увлеченных потоком9; они растекаются сотнями излучин, похожие на громадных, медленно ползущих змей, и мутная красноватая вода носит зловеще кровавый оттенок. Таковы Бразос10 и Красная река.

Вот какие странные реки размывают почву и, свергаясь с гор, орошают долины и плоскогорья Великой Северо-Американской пустыни.

Озера здесь не менее своеобразны. Иные из них прячутся в глубоких складках камня; берега их до такой степени крутые, что на них невозможно взобраться; окружающие скалы так холодны и пустынны, что воды этих молчаливых озер никогда не оживляются залетной птицей.

Окружающие скалы так холодны и пустынны

Попадаются озера также в бесплодных пустынях; но проходит несколько лет – и путешественник уже не находит их на месте: они высохли и исчезли. В одних – вода свежая и кристально-прозрачная, в других – солоноватая и мутная, в некоторых – солоней и тяжелей, чем в океане11.

Пустыня изобилует источниками: углекислыми, щелочными и сернистыми, иногда настолько горячими, что вода в них непрерывно клокочет и испаряется: в них нельзя опустить палец, не обжегшись.

Время от времени попадаются глубокие трещины в горной породе и зияющие провалы, издали заметные с равнины. Иные из них так глубоки, что гора, в которой они образовались, кажется расколотой надвое до самого основания. Мексиканцы зовут их барранкос12. Иногда сама равнина бывает расколота трещинами в несколько тысяч футов глубины. В горах мы наблюдаем громадные трещины, промытые реками, словно вода пробуравила в горном массиве туннель, который потом обвалился. Эти коридоры называются каньонами13. Все эти диковинные образования крайне характерны для Великой Северо-Американской пустыни.

Область частично населена. Люди попадаются в оазисах, из которых некоторые довольно обширны и недурно обработаны. Здесь можно отметить так называемую Новую Мексику14 с городскими поселениями и почти сотнями тысяч жителей, в чьих жилах течет испанская кровь, смешанная с индейской. Другой оазис тянется по берегам Большого Соленого озера и озера Утахи; эта область в 1846 году получила административное устройство, а в настоящее время является одним из североамериканских штатов.

Кроме этих двух крупных оазисов существуют тысячи других различной величины, начиная от пятидесяти миль в ширину, кончая маленькими клочками земли, орошаемой каким-нибудь благодетельным ключом. Большинство из них необитаемы, но некоторые населены индейскими племенами, владеющими лошадьми и скотом и по большей части разбитыми на группы из трех-четырех семейств. Индейцы живут скудно, питаются корнями, зернами, травами, пресмыкающимися и насекомыми. В двух больших упомянутых нами провинциях к индейскому населению примешиваются там и сям рассеянные белые: это охотники за пушниной – так называемые трапперы.

Они ставят капканы бобрам, охотятся на бизонов и других животных. Образ жизни их представляет собой непрерывную цепь опасностей; они вынуждены отбиваться от диких зверей и от враждебно настроенных индейцев, с которыми находятся в непрерывном соприкосновении. Этих звероловов привлекают меха бобра, американской норки, мускусной крысы, куницы, рыси и лисицы. Это их единственный промысел – источник существования. Так называемые «форты», или склады товаров, устроены предприимчивыми коммерсантами на большом расстоянии друг от друга. Здесь трапперы обменивают меха на съестные припасы, одежду и все необходимое для их опасного промысла.

Но пустыню пересекают также путешественники другого рода. Уже несколько лет, как завязалась оживленная торговля между оазисами Новой Мексики и Соединенными Штатами. В эту торговлю втянуты значительный капитал и много предпринимателей, в большинстве американцы. Товары перевозятся в больших фургонах, запряженных мулами или быками. Несколько таких фургонов образуют караван. Как видите, Великая Северо-Американская пустыня, подобно Сахаре, имеет свои караваны.

Караваны эти покрывают сотни миль по диким пространствам, населенным кочующими индейскими племенами; эти земли по большей части настолько бесплодны, что на них не живут даже индейцы.

Однако караваны следуют обычно по определенному маршруту, там, где растут травы и просачивается вода в известные времена года. Насчитывается несколько таких дорог, или «троп», от границы Соединенных Штагов к Новой Мексике. Но в промежутках между этими тропами подчас простираются обширные неисследованные области, иногда даже плодородные участки, куда еще не ступала нога человеческая.

Глава II. Снеговая вершина

Несколько лет назад я примкнул к группе степных коммерсантов, которая отправлялась с караваном из Сент-Луис на Миссисипи в Санта-Фе, в Новой Мексике. Мы шли обычной тропой в Санта-Фе. Так как нам не удалось сбыть все товары в Новой Мексике, мы зашли в город Чигуагуа, лежащий несколько южнее. Закончив дела, мы приготовились вернуться той же дорогой в Соединенные Штаты, однако нам предложили воспользоваться тем, что мы идем налегке, обремененные только деньгами, и испробовать новую тропу в прериях. Всем нам улыбалась другая дорога после скудной тропы на Санта-Фе.

Но прибытии в Эль-Пасо15 мы продали наши фургоны, купили мексиканских мулов и наняли к ним проводников, так называемых арьеррос.

Мы приобрели также несколько верховых лошадей, выбрав низкорослых и быстроногих новомексиканских лошадок, наиболее удобных для путешествия в пустыне. Кроме того, мы обзавелись всякого рода одеждой и провизией, необходимой для такого путешествия. Мы были прекрасно вооружены и оседлали лучших коней, каких только можно было купить за наши деньги. Выйдя за Эль-Пасо, мы направились на восток.

Прежде всего нам нужно было перевалить через Скалистые горы, пересекающие всю эту область с юга на север. Отроги Скалистых гор, простирающиеся от Эль-Пасо, носят название Органной Сьерры по той причине, что скалы здесь напоминают органные трубы. Самой крупной достопримечательностью этих гор является озеро, расположенное на горном плато, – озеро с правильным приливом и отливом, как в океане.

Только здесь наблюдается это своеобразнейшее явление, ключ к которому должны подобрать геологи. Это озеро было излюбленным водопоем для диких зверей: лоси и олени в изобилии водятся на его берегах. Их даже не смущает присутствие мексиканских охотников, которые с каким-то суеверным почтением к духу Органной Сьерры изредка поднимаются на скалистые кручи.

Мы наметили для перевала довольно удобный горный проход, выводивший нас на ту сторону кряжа. После многодневного путешествия по восточному склону Скалистых гор, столь же известных, как горы Сакраменто или Гваделупы, мы натолкнулись на маленький ручеек и последовали за его течением. Ручей вывел нас к большой реке, протекавшей с севера на юг, к реке, в которой мы сразу признали знаменитый Пекос, или, как некоторые ее называют, Пуэрко16. Все это испанские названия. Область, которую мы пересекали, хотя и необитаемая, была поверхностно исследована испанцами из Мексики и составляла часть этой страны.

Мы переправились через Пекос и в течение нескольких дней шли его левым берегом в надежде открыть какой-нибудь новый поток, спускавшийся с запада, чтобы довериться его руслу. Но от этого плана пришлось отказаться: мы даже вовсе отошли от берегов Пекоса и удалились на несколько миль в прерии с тем, чтобы снова вернуться к его водам. В этом месте вода многовековой упорной работой прорыла себе дорогу в скалах, которые преграждали нам путь, а по сторонам его зияли пропасти.

Проникнув несколько дальше к северу, чем нам было нужно, мы наконец решили пересечь каменистую равнину, простиравшуюся на запад насколько хватал глаз. Было в высшей степени рискованно удалиться от реки, не зная, найдем ли мы где-нибудь воду. Путешественники в подобных случаях всегда следуют за течением ручья, куда бы оно ни выводило. Однако мы были раздражены тем, что не встретили там, где предполагали, западный приток Пекоса. Итак, запасшись водой и напоив коней, мы углубились в прерии.

Через несколько часов мы очутились в обширной пустыне с абсолютно ровной поверхностью, без намека на горы или холмы; кое-где едва пробивалась растительность: тощий кустарник и колючий кактус, ни клочка травы, чтобы порадовать лошадей, ни капли воды, никаких воспоминаний о дожде, должно быть, никогда не проливавшемся на эти мрачные пустыри. И земля до такой степени высохла и потрескалась, что пыль, поднимаемая нашими шагами и копытами мулов, клубилась густой тучей. Прибавьте к этому нестерпимую жару, которая в сочетании с усталостью и пылью вызвала сильнейшую жажду. Весь наш запас воды был вскоре исчерпан, до наступления ночи не оставалось уже ни капли, а между тем мы изнывали от жажды. Животным пришлось еще хуже, чем людям: мы, по крайней мере, захватили с собой пищу, а они голодали.

Вернуться обратно мы не решались; к тому же, продолжая идти вперед, мы рассчитывали найти воду гораздо скорее, чем возвращаясь к покинутой реке.

На исходе дня взоры наши были зачарованы изумительным зрелищем, и мы приподнялись в седлах с чувством несказанной радости.

Не думайте, что мы увидели воду: это был какой-то белый предмет, как бы висевший в воздухе в большом отдалении; он имел вид треугольника и, казалось, реял в лазури, как гигантский бумажный змей. В нем легко было распознать снежную вершину.

С первого взгляда было ясно, что это так называемые вечные снега – горы, именуемые в Мексике невадами, что значит – снежные. Мы знали, что по хребту этих гор во всякое время года свергаются многочисленные ручьи; особенно летом, когда снег подтаивает.

Вот почему мы так обрадовались, и, хотя гора отстояла от нас очень далеко, мы двинулись к ней с приливом свежей энергии. Даже мулы и лошади, как будто сообразив, в чем дело, радостно заржали и прибавили ходу.

По мере того как мы к нему приближались, белый треугольник вырисовывался все крупнее. К закату солнца мы уже различали черные прогалины в нижнем поясе горы и желтоватые полосы на кристаллически чистых снегах, горевшие, как золотые обручи. Какая картина для путешественника!

Солнце зашло, и наступило царство луны. В ее матовом сиянии мы продвигались всю ночь. К чему, в самом деле, привела бы передышка? Остановка означала смерть.

К утру мы уже с трудом тащились, отойдя от Пекоса больше чем на сто миль и все же ничуть не приблизившись к горе. Мы различали подробности строения горы и отметили, что по южному ее склону от самой вершины к подошве проходит глубокая лощина. С западной стороны, наиболее к нам близкой, не было ничего подобного, и мы сделали отсюда вывод, что вода, скорее всего, стекает к южному склону, получая обильное питание от тающих снегов.

Расчеты наши оправдались: приблизившись и обойдя подошву горы, мы увидели ярко-зеленую полоску, выделявшуюся на коричневом фоне пустыни. Казалось, что это зеленая изгородь с большими купами деревьев, кое-где поднимающимися над ней. Это была ивовая и шелковичная роща. Нельзя было дольше сомневаться в близости воды, и мы приветствовали хорошее предзнаменование. Люди огласили воздух радостными криками, лошади ржали, мулы ревели, а через несколько мгновений все: люди, мулы, лошади – уже склонялись к прозрачному ручью, утоляя жажду освежительной влагой.

Глава III. Оазис в долине

После долгого трудного перехода мы испытывали потребность в отдыхе и подкреплении; нам хотелось остановиться на берегу ручья на всю ночь, даже на день или на два. Ряды ив уходили по берегам ручья километров на двадцать пять в долину. Под густым навесом листвы росли пахучие травы, известные в Мексике под названием граммидов. Трава эта сочна и питательна, и лошади и мулы любят лакомиться ею наравне с дикими зверями. Наши мулы и лошади уделили граммидам большое внимание. Едва утолив жажду, они бросились щипать траву с блестящими от жадности глазами. Мы разгрузили их и расседлали, привязали к колышкам и предоставили им досыта наедаться.

Сами же занялись приготовлением ужина. От голода мы пока что не слишком страдали. Во время перехода по равнине мы жевали вяленое мясо, но есть его пришлось почти сырым; впрочем, «тазахо», как зовут его в Мексике, – довольно посредственная пища, безразлично – в сыром или жареном виде. Продержавшись таким образом больше недели, мы горели желанием поесть свежего мяса. В течение всего перехода от Эль-Пасо мы не встретили дичи, если не считать полудюжин тощих антилоп, из которых только одну удалось подстрелить из ружья.

Покуда мы привязывали животных и готовили ужин, состоявший из кофе и тазахо, один из наших охотников, по имени Линкольн, пошел поохотиться в долине. Мы слышали, как просвистела его пуля по горному коридору, потом, взглянув наверх, увидели стадо диких баранов, скачущее с вершины на вершину, подобно испуганной птичьей стае, спасающейся на утесе.

Вскоре показался и сам Линкольн, неся на руках одного из этих баранов: по большим рогам в форме полумесяца мы определили сразу его трофей. Баран был величиной с оленя, и ловкие охотники, вооружившись ножами, мигом его освежевали. Тем временем дружно застучали топоры, подрубленное шелковичное дерево свалилось на землю и вскоре запылало. Нарезанные ломтями бараньи бока были подвешены к огню, а котелок с кофе задрожал, забулькал и наконец закипел, распространяя крепкий живительный аромат.

Поужинав, мы завернулись в свои одеяла, забыли все опасности и трудности перехода.

Проснулись мы освеженные и бодрые и, позавтракав, устроили совещание о дальнейшем маршруте. Безусловно, нам следовало идти по течению ручья, но он, увы, направлялся к югу, а на юге нам нечего было делать. Приходилось направиться к западу. В самом разгаре наших споров раздался крик охотника Линкольна.

Он стоял посреди равнины, невдалеке от ив, и глядел на юг. Все взоры к нему обратились, и, к великому нашему удивлению, мы заметили дымок, поднимавшийся над равниной.

– Это индейцы! – воскликнул один из наших спутников.

– Там, внизу, в прериях, – заговорил Линкольн, – когда я охотился за дикими баранами, мне бросилось в глаза подозрительное углубление. Дым как будто поднимается оттуда; без огня дыма не бывает, а где огонь – там и люди. Там краснокожие или белые…

– Это индейцы, безусловно, индейцы, – раздались взволнованные голоса. – Кто еще может бродить в этих местах, в сотнях миль от ближайшего жилья? Конечно, это индейцы…

Мы бегло посовещались о том, что предпринять. Огонь потушили, а лошадей с мулами отвели под ивовый навес. Одни предлагали выслать разведку вдоль ручья, другие – подняться в горы, обозреть оттуда всю окрестность и установить происхождение дымка. Это был наиболее благоразумный совет. Если даже горная разведка не даст никаких результатов, никогда не будет поздно отправиться к ручью.

Человек шесть из нас, оставив прочих сторожить бивуак, немедленно поднялись в гору.

Мы карабкались над долиной, время от времени делая передышку и обозревая даль. Таким образом мы поднялись на порядочную высоту.

Наконец мы заметили язык пламени, как будто вырывавшийся из глубокого барранкоса, куда низвергался ручей. Но что-либо разглядеть нa таком расстоянии было невозможно.

Зато мы видели равнину, простиравшуюся далеко за черту огня, потрескавшуюся и бесплодную. Лишь с одной стороны, а именно с запада, виднелся пояс зелени, кое-где разбросанные одинокие деревья и там и сям пятна тощих кустарников.

Эта зеленая полоса рассекалась глубокой щелью в земле, по всей вероятности, руслом ручья, вытекавшего из барранкоса.

Так как с высоты нельзя было ничего больше установить, мы вернулись к нашим спутникам на бивуак. Здесь было решено, что отборные разведчики пойдут вдоль течения ручья, чтобы исподволь, с осторожностью исследовать эту странную долину. Мы выступили, как и прежде, вшестером, оставив лошадей на привязи. Шли в полном молчании, крадучись под ивами, стараясь держаться как можно ближе к ручью; так прошли километров десять и уже очутились у самой грани барранкоса.

Здесь послышался шум, напоминающий падение воды; мы решили, что это водопад, образованный ручьем, низвергающимся в эту странную долину, которая мало-помалу открывалась нашим глазам. Догадка оправдалась. Через мгновение нам удалось вскарабкаться на вершину скалистого пика, откуда свергался поток с двухсотфутовой высоты.

Эта мощно падающая вода, наверху распушенная струйками, как лошадиный хвост, внизу разбивающаяся в клокочущей пене, а потом разлетающаяся фонтаном белоснежных брызг, переливающихся на солнце всеми цветами радуги, – была великолепным зрелищем. Да, картина была очаровательная, но взоры наши вскоре обратились к другим предметам, которые наполнили нас удивлением.

Вода, наверху распушенная струйками, как лошадиный хвост, внизу разбивающаяся в клокочущей пене, – была великолепным зрелищем

Внизу под нами, довольно далеко, простиралась цветущая долина с пышной растительностью. Эта райская лощинка имела почти овальную форму и с трех сторон была ограничена почти отвесными кручами. В длину она имела, должно быть, километров шестнадцать, а в самом широком месте – восемь. Мы стояли над верхним ее краем и, таким образом, видели ее как на ладони. По краям пропасти деревья росли почти горизонтально; иные из них касались верхушками земли: это были кедры и сосны. Здесь же мы заметили большие ветви колючих кактусов, которые торчали из расщелин. Дальше росли пышные клены, как раз против кручи; их пурпурные листья были особенно приятны в соседстве с зелено-коричневой листвой кедров и кактусами17. Иные из этих растений занесло на самую вышку над зияющей пропастью. На склонах этой возвышенности все было строго, мрачно и величаво.

Но до чего менялся пейзаж, если поглядеть вниз: там все нежилось, играло и улыбалось. На обширных лесных участках густые навесы листвы словно ковром одевали почву; то здесь, то там в редкие просветы сквозила яркая зелень лужаек. Листва была расцвечена всеми оттенками поздней осени: желтый, оранжевый, пурпурный, каштановый – и все переливы от зеленого до белого были пышно разбросаны, как шерстяные цветы на гобелене18.

В центре долины сверкало прозрачное озеро, чистое, как хрусталь, и гладкое, как зеркало. Солнце стояло в зените, и лучи его, отражаясь на поверхности озера, придавали ему вид листа золоченой бумаги. Границы озера были трудноразличимы, так как их скрывала густая листва; но дымок, обративший на себя наше внимание, как легко было заметить, поднимался с восточного берега.

Мы вернулись к стоянке, где оставили наших товарищей. Решено было тотчас седлать лошадей и ехать к барранкосу, чтобы выбрать удобное место для спуска. Где-нибудь, разумеется, этот спуск существует: ведь спустились же к озеру люди, которые развели там огонь.

Оставив на бивуаке мексиканцев с мулами, мы оседлали коней и отправились в путь. Ехали мы к западу, стараясь приблизиться незамеченными и своевременно определить людей, с которыми нам суждено встретиться.

Как раз напротив того места, откуда поднимался дымок, мы сделали передышку, и двое из нас, спешившись, подкрались к краю пропасти, прячась за кустарником, который рос над обрывом.

Наконец-то удалось установить, что происходит внизу. Открытие это нас ошеломило: до того неожиданная и своеобразная картина открылась перед нами.

На другом берегу озера, метрах в ста восьмидесяти от воды, стоял хороший изящный дом и домик поменьше в небольшом от него расстоянии; обе постройки были обнесены изгородью.

Большое пространство орошенной земли было разбито на участки, возделанные поля и пастбища. Все вместе как нельзя более походило на ферму с конюшнями, жилым домом, палисадником, лужайками, где пасутся лошади и скот. Издали невозможно было определить, что за животные пасутся внизу, но, во всяком случае, они были различных пород: одни рыжие, другие белые и пятнистые.

Видны были мужчины и четверо детей, резвившихся в ограде; на пороге стояла женщина. Нельзя было сказать с достоверностью, что это – белые; но никто из нас не верил, что это индейцы, так как индейцы никогда не воздвигли бы подобного жилья.

Вот какое неожиданное и очаровательное зрелище открылось нашим взорам. Кто мог предвидеть его в бесплодной пустыне! Мы решили продвинуться еще дальше, чтобы найти наконец спуск к необычайному оазису. Заметив какую-то впадину в почве в верхней части долины, мы направились к ней. Пройдя несколько миль, мы достигли места, откуда свергался ключ, устремляясь на запад. Это была именно та дорога, которую мы искали. Тропа тянулась вдоль ручья и как бы кружила над пропастью. По ней с трудом могла проехать повозка, но для пешего спуска она годилась. Мы, не колеблясь, доверились ей.

Глава IV. Странная ферма

Эта тропинка, протоптанная вдоль ручья, вывела нас в глубину долины. Отсюда уже легко было добраться до озера, у берегов которого стояло странное жилье. Нас удивили разнообразие древесных пород в этих рощах и еще больше пестрота красивых птиц, порхавших в листве.

Мы находились в виду самого озера, рядом с прогалиной, на которой стоял дом. Осторожность предписывала нам не продвигаться дальше без предварительной разведки.

Спешившись, мы с одним из моих товарищей забились в гущу кустарников, откуда можно было беспрепятственно разглядеть всю «ферму» с окружавшими ее полями.

Это был прочно сложенный бревенчатый дом, какие часто встречаются в западных штатах Северной Америки. С одной стороны к нему примыкал сад, окруженный возделанными полями. Предположения наши оправдались: в посевах на одном из участков мы признали маис – так называемую индейскую пшеницу, а на другом – пшеницу19.

Но больше всего нас поразило необычайное разнообразие животных внутри изгороди. На первый взгляд казалось, что это обычные домашние животные, каких мы видим на любой американской или английской ферме, то есть лошади, крупный рогатый скот, бараны, козы, свиньи и домашняя птица; но, присмотревшись внимательнее, мы нашли только одну породу, более или менее совпадавшую с только что перечисленными, если не считать лошадей, да и лошади эти были какие-то низкорослые и пятнистые, как легавые собаки. Это были мустанги – дикие лошади прерий.

Черные животные, которых мы приняли за быков, оказались бизонами20.

Бизоны, мирно пасущиеся на лугах, не обращали ни малейшего внимания на человеческие существа, на детей, которые резвились с криками радости!..

Оазис в долине

Еще того лучше: пара животных, впряженная в плуг, оказалась той же породы – два крупных бизона работали с кротостью послушных быков.

Но другие экземпляры, еще более крупные, привлекли наше внимание. Их было несколько, и они спокойно купались в озере; их громадные тела и разветвленные рога отражались в озерной глади, как в зеркале.

Далее мы узнали большого американского лося21, различные породы оленей, антилоп с короткими и вилкообразными рогами; мы увидели каких-то других животных того же размера, но с большими загнутыми, как у баранов, рогами; другие походили на козлов или баранов; некоторые, бесхвостые, – на свиней, иные – на лисиц, собак. Разная домашняя птица хлопала крыльями, кудахтала у дверей; между прочим большой и стройный дикий индюк. Все вместе носило характер зоологического сада или зверинца.

Теперь перейдем к людям: один из них, высокий и цветущий человек, был, несомненно, белый; другой – маленький, тучный негр. Он шел за плугом. Около женщины, сидевшей с рукодельем на пороге, мы увидали двух юношей и двух девочек-подростков; это были, очевидно, ее дети.

Но больше всего удивило меня и моего спутника то, что происходило у крыльца, на котором сидела женщина: два больших черных медведя, без цепей, без ошейников, играли друг с другом; животные меньшего размера, которых сначала мы приняли за собак, оказались волками: пушистые хвосты, острые мордочки, маленькие короткие уши торчком! Это была порода, встречающаяся в индейских прериях; их было с полдюжины.

Но вообразите наш ужас, когда мы увидели под крыльцом двух зверей с рыжей шерстью, круглыми головами и ушами; они напоминали кошек, но тупые черные морды, белые пятна на груди и рыжая шерсть недвусмысленно говорили о том, кто они на самом деле.

– Пантеры, – прошептал мой спутник, тяжело дыша и недоуменно на меня поглядывая.

Да, это были пантеры, вернее, кугуары, Felis concolor, как их называют натуралисты, – «львы» американской пустыни22.

Посреди этих диких зверей две девочки расхаживали свободно и непринужденно, обращая на зверинец так же мало внимания, как и звери на них. Невольно припомнился сочиненный поэтами «золотой век» – лев, мирно отдыхающий возле ягненка.

Но мы уже достаточно надивились и, вполне удовлетворенные, вернулись к товарищам.

Через пять минут вся наша группа направлялась к странной ферме.

Внезапное наше появление всех ошарашило: люди кричали, лошади ржали, собаки выли и лаяли, даже домашняя птица разволновалась. Вне всякого сомнения, нас приняли за индейцев, однако мы не замедлили объяснить, кто мы такие.

Выслушав наши объяснения, белый человек самым вежливым образом пригласил нас слезть с коней и воспользоваться его гостеприимством. Он тотчас же распорядился, чтобы гостям приготовили обед, и, предложив нам отвести лошадей в конюшню, подбросил им корм. Ему помогали негр и двое юношей – сыновья фермера.

Мы все еще не могли оправиться от изумления. Все, что мы видели, было странно, необъяснимо. Звери, которых мы привыкли видеть лишь за решеткой зверинца, были ручными и кроткими, как скот на ферме; на каждом шагу мы открывали новые породы.

Множество растений росло в саду и на полях; дикий виноград обвивал стены, желтая пшеница наполняла ясли; реяли ласточки, голубые сойки, хлопали крыльями попугаи. Все это было очень любопытно.

Около часа мы бродили по усадьбе, присматриваясь к ее чудесам; наконец нас позвали обедать.

– Прошу вас, джентльмены, – произнес хозяин, указывая на дом.

Мы вошли и уселись за большой круглый стол, на котором дымились весьма аппетитные блюда. Некоторые из них нам были хорошо знакомы, с другими мы сталкивались впервые. Тут была ломтями нарезанная дичь, буйволовые языки, бизоньи котлеты – разумеется, из филейной части бизона, яйца дикой индейки всмятку и в виде омлета, хлеб, масло и сыр. Все подстрекало наш аппетит, который, по правде сказать, и не нуждался в возбудителях. Мы изнывали от голода, с утра ничего не евши.

На очаге закипал большой котел. Что могло в нем быть? Во всяком случае, не чай и не кофе. Вскоре любопытство наше было удовлетворено.

Перед нами поставили чашки с дымящимся горячим напитком, и мы нашли его необычайно вкусным и подкрепляющим: это был чай из корешков сассафраса23 с кленовым сахаром, а сливок было подано к нему вдоволь. Мы быстро к нему приохотились, найдя, что он ничуть не хуже настоящего китайского чая.

За обедом мы украдкой разглядывали странные предметы окружающей обстановки. Мебель была простая и грубая и, по всей вероятности, самодельная. Посуда различной формы, из разнообразного материала. Здесь были кубки, стаканы и чашки, выдолбленные из дерева и тыквы; были тарелки и кувшины, выточенные из дерева, и очень много гончарной посуды красного обжига, самых различных форм и размеров: суповые миски, ковши, кувшины и так далее.

Стулья были неуклюжие, но великолепно пригнанные, почти все обитые сыромятной кожей, с откидными спинками, что сообщало им удобство. Стулья полегче, с сиденьями, сплетенными из пальмовых листьев, служили, очевидно, для меблировки внутренних комнат.

Стены были лишены всякого убранства, если не считать кое-каких диковинных произведений долины: чучела птиц с радужно-ярким оперением, оленьи рога и тщательно отлакированные брони двух-трех земляных черепах. Ни зеркал, ни картин, ни книг… за исключением одного фолианта, переплетенного в кожу антилопы и лежавшего на особом столике. Я заглянул в него: книга оказалась Библией. Как видно, хозяин был не охотник до веселого и разнообразного чтения.

Вся семья, во главе с отцом, была в сборе. Мы познакомились с ней еще до обеда, когда все сбежались нас приветствовать. Но до чего мы изумились, прислушавшись к детскому разговору: казалось, что мы – первые люди, которых они видят за десять лет.

Дети были жизнерадостные, пышущие здоровьем крепыши. Два мальчика, которых родители звали Франком и Генри, и две девочки; одна из них очень смуглая, маленькая брюнетка, с личиком испанского типа, другая – белокурая, полная противоположность сестре. У миниатюрной блондинки были чудесные золотые локоны, голубые глаза и длинные черные ресницы. Ее звали Марией, а сестру – Луизой. Сестры были очень красивы и непохожи друг на друга. Самое странное было то, что они являлись однолетками. Мальчиков тоже можно было назвать близнецами: они были одного роста и сложения, но значительно старше сестер. Я бы дал им лет восемнадцать; кто из них старше, можно было лишь гадать. Курчавый, белокурый Генри с мужественным и коричнево-смуглым лицом походил на отца; его черноволосый брат был копией матери. Женщина была не старше тридцати пяти лет и выглядела моложавой.

Сам хозяин, мужчина лет сорока, рослый и широкоплечий, с румянцем во всю щеку и чуть седеющими, когда-то густыми и вьющимися русыми волосами. Он не носил ни усов, ни бороды; подбородок его хранил следы ежедневного прикосновения бритвы. Во всех его движениях чувствовался человек, который привык следить за собой и хочет быть корректным. Несомненно, мы имели дело с джентльменом, а с первых же слов застольной беседы выяснилось, что хозяин наш – человек образованный.

Одежда этой семьи была чрезвычайно разнообразна: глава семейства был одет в охотничью фуфайку и высокие ботфорты из дубленой оленьей кожи, похожие на обыкновенные охотничьи сапоги. Костюм мальчиков смахивал на отцовский, но под куртками у них были надеты рубашки из домотканого холста. Женщина и девочки были в просторных платьях из того же холста, отороченных кожей, тонко выделанной и нежной, как перчаточная замша. Присмотревшись к разбросанным шляпам, я заметил, что они искусно сработаны из пальмовых листьев.

Покуда мы сидели за столом, негр то и дело появлялся в дверях и рассматривал нас, с любопытством заглядывая в комнату. Это был крепкий приземистый человечек, черный как смоль, лет под сорок. Я обратил внимание на его курчавую, лоснящуюся, с бесчисленными шерстяными завитками шевелюру, словно баранья шапка, надетая на голову. Зубы у него были большие и белые; он их скалил каждый раз, когда улыбался, а улыбка у него не сходила с лица. Было что-то неизъяснимо приятное в блеске его глубоких черных глаз, подвижных и выразительных, которые ни минуты не оставались в покое; он вращал белками, причем морщился его приплюснутый нос.

– Куджо, прогони зверей, вернее, одну только «лэди», – сказала хозяйка, указывая на волчицу, заслужившую такое прозвище благодаря своему изяществу.

Приказание это – или, вернее, просьба, потому что хозяйка обратилась к негру очень ласково, – было немедленно исполнено. Куджо ринулся в столовую и в несколько мгновений разогнал не только волков, но и пантер, и всех других животных, которые ластились к нашим ногам, внушая некоторый страх моим товарищам.

Все это показалось нам настолько странным, что мы не сочли нужным скрыть свое удивление. После обеда мы обратились к хозяину с просьбой разъяснить, что все это означает.

– Погодите до вечера, – сказал он. – Я расскажу вам свою историю, когда мы усядемся вокруг очага; пока что вы нуждаетесь еще в другом подкреплении: отправляйтесь на озеро и выкупайтесь; солнце стоит высоко, жара нестерпимая – купанье вас окончательно освежит и смоет дорожную усталость.

Мы последовали его совету; затем некоторые из нас вернулись к подошве горы, где мы оставили мулов под охраной проводников-мексиканцев, а другие пошли бродить по полям, на каждом шагу удивляясь диковинным открытиям.

Наконец наступил вечер. После великолепного ужина мы уселись вокруг пылающего очага, чтобы выслушать странную историю Роберта Ролфа: так звали нашего хозяина.

Глава V. Ролф начинает свою историю

– Друзья мои, не будучи американским уроженцем, я все же англосакс – вам брат по крови. Родился в Англии, в одном из южных графств. Сейчас мне сорок лет.

Отец мой был земледелец и сам обрабатывал свой участок земли; он заслужил репутацию прекрасного фермера.

К несчастью для него, он был более честолюбив и предприимчив, чем это разрешалось обстоятельствами скромному английскому фермеру: он крепко вбил себе в голову, что единственный его сын должен стать джентльменом в полном смысле этого слова, получить дорогостоящее городское воспитание, приобрести изящные манеры и развитые вкусы – разорительные для фермерского сына.

Считайте это с его стороны неблагоразумным, если вам хочется, но у меня нет никаких оснований жаловаться на щедрость отца, вызванную его исключительным ко мне пристрастием.

Меня послали в школу, где я учился вместе с детьми захудалых аристократов. Обучили меня танцам, фехтованию и спорту, разрешали тратить деньги, сколько душе угодно, и оплачивать шампанское на товарищеских попойках. По окончании колледжа меня послали путешествовать. Я посетил прирейнские края, Италию и Францию и в Англию вернулся через несколько лет, как раз вовремя, чтобы застать отца в живых.

Я оказался наследником довольно значительного для фермера состояния и вскоре превратил его в наличные деньги. Меня соблазняло пожить в Лондоне и подышать тем беспечным воздухом, к которому привыкли мои товарищи по колледжу. Они меня встретили с распростертыми объятиями, охотно черпая в моем кошельке; но время шло, и близилось разорение.

– Вот кто меня спас, – произнес наш хозяин, указывая на жену, сидевшую вместе с детьми под навесом громадного очага.

Женщина подняла глаза и улыбнулась, а дети, внимательно следившие за отцовским рассказом, потянулись к ней.

– Да, – продолжал Роберт Ролф, – Мария меня спасла. Мы с ней – товарищи детства, и случай свел нас в Лондоне. Старая дружба сменилась любовью; мы поженились.

К счастью для меня, рассеянная светская жизнь не поколебала во мне нравственных устоев: я все же остался человеком, знающим цену труда и борьбы.

Женившись, я твердо решил изменить образ жизни; но это было не так легко, как вам кажется. Требовалось громадное усилие воли, чтоб оторваться от мнимых друзей, от лицемерных прихлебателей, которые с корыстной целью поощряли мое желание корчить из себя светского «льва». Но решение мое было твердым, и с помощью Марии я не замедлил его осуществить.

Чтоб расплатиться с долгами, пришлось продать отцовскую ферму. После оплаты векселей у меня очутилось на руках около пятисот фунтов.

Жена принесла мне около двух с половиною тысяч фунтов; таким образом, для начала новой жизни у нас скопилось тысячи три: сумма, недостаточная для того, чтобы продолжать в Англии прежний безумный образ жизни. Несколько лет я убил на бесплодные попытки округлить свое состояние, и в результате, после ряда неудачных сельскохозяйственных спекуляций, капитал мой свелся к двум тысячам.

Я слышал, что на эти деньги можно обзавестись в Америке землей и поставить хозяйство. Желая обеспечить будущее семьи, я переправился с женой и детьми в Нью-Йорк.

Вскоре судьба столкнула меня с человеком, который научил меня, как нужно приняться за дело, чтоб преуспеть по ту сторону океана.

Меня всегда влекло к сельскому хозяйству, и советчик мой поощрил меня в этом смысле. Однако он дал мне понять, что будет легкомыслием вложить сразу весь капитал в необработанную девственную землю и что по неопытности своей я могу потратить на обработку и подготовку земли больше, чем она того стоит.

– Я бы вам посоветовал, – сказал мой новый знакомец, – купить уже возделанный и огороженный участок с хорошим домом, чтобы немедленно в него въехать.

Благоразумные доводы меня убедили, но хватит ли денег на покупку? Бывалый человек заявил, что хватит, и, кроме того, прибавил, что знает ферму в штате Вирджиния24, – плантацию, как он ее назвал, которая мне отлично подойдет и оценена всего в пятьсот фунтов. Свободные деньги я могу истратить на обзаведение.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что упомянутая плантация принадлежит ему самому. Тем лучше, решил я, и сделка вскоре состоялась.

Я отправился на новоселье.

Глава VI. Плантация в штате Вирджиния

Ферма оказалась именно такой, какой он ее описывал: обширная плантация с хорошим деревянным домом и полями, обнесенными крепкой оградой. Я тотчас же приступил к устройству фермы с оставшимися деньгами. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что большую часть денег придется потратить на покупку рабов25. Так или иначе, пришлось примириться с необходимостью покупки или найма рабов, что одинаково мне претило.

Успокоив себя тем, что я буду обращаться с рабами несравненно человечнее, чем другие плантаторы, я выбрал первый исход: купил несколько чернокожих мужчин и женщин и зажил плантатором. Почти лишенный оборотных средств, я вряд ли мог быстро разбогатеть, и дела мои, как вы увидите дальше, пошли неважно.

Первый урожай меня обманул: я едва выручил семена. Второй оказался и того хуже, и, к великому моему отчаянию, я понял причину повторных неудач: мне подсунули истощенную плантацию. Почва была, по-видимому, неплохая, и всякий неопытный человек назвал бы ее плодородной. Помню, как я сам вначале радовался своей покупке, считая, что заключил очень выгодную сделку, выложив так мало денег; но внешность часто бывает обманчива, и ничто не сравнится с разочарованием, которое принесла мне прекрасная плантация в штате Вирджиния. Она ровно ничего не стоила. В течение многих лет с нее снимали урожаи маиса, табака и собирали шелк. Земля покорно давала все эти плоды, не получая взамен ни одной крупицы удобрения, столь необходимого для поддержания ее производительной силы26.

Итак, в первые два года я терпел неурожаи или же снимал очень плохую жатву. На третий год пошло еще хуже, если вообще могло быть хуже; четвертый и пятый не принесли никакого улучшения. Прибавлю, что к тому времени я стоял на грани банкротства. Прокорм и содержание моих бедных чернокожих весьма чувствительно отражались на сумме моих долгов. Нельзя было дольше оставаться на бесплодной плантации. Чтобы расплатиться с долгами, я был вынужден продать все: и ферму, и скот, и негров. Однако не все было продано.

Был среди чернокожих один добродушный парень, к которому мы с Марией сердечно привязались. Мне было жалко отдавать его под бич другого плантатора. Работником он был отличным. Между прочим, он первый раскрыл мне глаза на мошенничество бывшего владельца фермы. Сочувствуя моему горю, он изо всех сил, подавая пример товарищам, старался извлечь плоды из неблагодарной почвы, и бедняга долго и напрасно трудился. Решив вознаградить его за преданность, я отпустил его на волю. Однако он не ушел, чтоб не разлучаться с нами. Как видите, он здесь.

С этими словами рассказчик показал на Куджо, который неподвижно стоял в дверях и, широко осклабившись, слушал похвалы, расточаемые ему плантатором.

Ролф продолжал:

– После распродажи и расплаты с долгами у меня осталось не более четырехсот фунтов. Ценой потери я приобрел все же некоторый опыт и принял решение отправиться на запад, чтобы осесть в большой долине Миссисипи. Я знал, что при дешевизне земельных угодий в этой стране мне удастся приобрести довольно крупный участок, покрытый, конечно, лесом.

В ту пору внимание мое было приковано довольно трескучими объявлениями, мелькавшими в газетах.

В них рассказывалось о новом городе, который воздвигался в месте слияния Огайо и Миссисипи. Город этот был назван Каиро, и благодаря своему наивыгоднейшему положению, на стыке двух важнейших водных путей страны, он должен был стать в самое короткое время одним из цветущих городов Америки27.

Так возвещали рекламы. В проспектах изображался план нового города с театрами, набережными, публичными зданиями и церквами всевозможных культов. Была объявлена продажа паев с правом на небольшой участок земли в окрестностях города, дабы жители его могли совместить занятия коммерцией и промышленностью с земледельческими трудами. Я не ел, не пил и не спал, пока не купил наконец акционерного пая и небольшой фермы в окрестностях.

Заключив сделку, я тотчас же выехал с женою и детьми, чтобы вступить во владение покупкой. Детей у меня тогда было трое; двое старших были близнецы-девятилетки. Так как в Вирджинию возвращаться я не собирался, Куджо, связавший свою судьбу с нашей, последовал с нами на Дальний Запад.

Мы проделали долгий томительный путь; но все испытания его были ничем в сравнении с тем, что ожидало нас по прибытии в Каиро.

Там стоял в великолепном одиночестве один-единственный дом, выстроенный на единственном клочке осушенной земли, окруженной болотами. Почти весь грунт, назначенный под город, находился под водой, участки, не залитые водой, представляли собой топи, заросшие тростниками.

Никакого намека на театры, церкви, окружный суд и каменную набережную… Ничего похожего на рекламные посулы. Правда, чтоб огородить единственный каирский дом от разлива воды, была воздвигнута плотина, а дом этот оказался весьма подозрительной харчевней.

Делать было нечего. Оставив семью в гостинице, я отправился на поиски моего «городского» участка. Хваленый земельный пай оказался болотом, в котором я увязал по колено. Что же касается «фермы», то для посещения ее пришлось раздобыть лодку, и, поплавав вдоль и поперек моей земельной собственности, я вернулся домой разочарованный и подавленный, не прикоснувшись даже веслом к земле.

С первым же пароходом мы выехали в Сент-Луис. Земельный пай и ферма были проданы за смехотворную цену.

Стоит ли вам рассказывать, как я был удручен. Сердце обливалось кровью, когда я вспоминал все свои злоключения и думал о будущем, ожидающем жену и детей. Я бы горько проклял Америку и всех американцев, но в проклятиях не было проку. К тому же мне не на кого было обижаться. Два раза кряду меня, правда, гнусно обманули, но разве то же самое не могло случиться у нас на родине, в благословенной старой Англии? Разве друзья мои, молодые светские щеголи, поступили со мной лучше? Американцы дважды меня ограбили; но пенять я должен на свою неопытность, результат поверхностного воспитания: так же точно меня бы надули при покупке коня в Татарсале или же в Пиккадилли, подсунув мне негодный чай. Но кто же был виноват, что я ничего не смыслил в товаре!

Глава VII. Караван

В Сент-Луис мы добрались с какой-нибудь сотней фунтов, и, так как работы я сразу не нашел, эта сумма быстро растаяла.

Тем временем в нашей гостинице остановился какой-то молодой шотландец. Подобно мне, он был в Сент-Луисе чужестранцем и считал себя выходцем из метрополии. Вскоре мы познакомились и, разумеется, поделились своим опытом. Я пожаловался ему на свои невзгоды в Вирджинии и в Каиро, и мне показалось, что собеседник настроен сочувственно. Он, в свою очередь, распространился о своем прошлом и некоторых планах на будущее.

Несколько лет он проработал на медных рудниках в глубине Великой Северо-Американской пустыни, в горах, называемых Лос-Мимбрес, к западу от реки Рио-Гранде-дель-Норте.

Странный народ эти шотландцы. Их всего горсточка, но они проникают во все концы земного шара; где угодно вы найдете шотландца, и всегда притом занимающего важный пост, делающего карьеру, преуспевающего, но все же не порвавшего связи с родиной.

Шотландец, встреченный мною в Сент-Луисе, ездил зачем-то в Соединенные Штаты и теперь возвращался на свои рудники через Сент-Луис и Санта-Фе. С ним была жена, молодая красивая мексиканка, и единственный их ребенок. Они поджидали небольшого испанского каравана, который направлялся в Санта-Фе, и были намерены к нему присоединиться для безопасности, так как индейцы нередко тревожили путешественников.

Ознакомившись с состоянием моих дел, он предложил мне ехать с ним вместе, посулив доходное место на руднике, полновластным директором которого он состоял.

Глубоко разочарованный в чистокровных янки, я с радостью принял его предложение и, поручив себя высокому покровительству шотландского дельца, начал собираться в дорогу.

На последние деньги я сумел прилично одеться, купил повозку с парой выносливых быков для жены и детей и запасся провизией для путешествия.

Кучера нанимать мне не пришлось, так как Куджо неизменно нам сопутствовал и с быками он мог управиться, как никто. Для себя я купил лошадь, карабин и целый ряд вещей, необходимых для путешествия в прерии. У сыновей моих Генри и Франка были два небольших карабина, приобретенные еще в Вирджинии, и Генри трогательно гордился настоящим огнестрельным оружием.

Закончив сборы, мы углубились в дикие прерии.

Наш караван был маленький; большой караван, ежегодно проходящий тропой на Санта-Фе, отправился тремя неделями раньше. Нас было человек двадцать с десятком фургонов. Попутчики мои почти все были мексиканцы и возвращались из Соединенных Штатов с артиллерийскими орудиями, которые были заказаны губернатором Санта-Фе. Они везли пушку и две бронзовых мортиры с лафетами и зарядными ящиками.

Не стоит вам подробно описывать все превратности долгого пути по обширным равнинам, с переправами через великие реки, протекающие между Сент-Луисом и Санта-Фе. В прериях мы столкнулись с индейским племенем паупн, а на берегу Арканзаса – с маленьким кланом чейен; но ни те, ни другие не причинили нам вреда. Месяца через два мы свернули с дороги, облюбованной коммерсантами, и, во избежание встречи с индейцами аррапао, пошли вдоль реки Канадирна и переправились на ее правый берег.

Вскоре выяснилось, что мы углубились в подозрительную и опасную область. Продвигались мы крайне медленно. Трава, по которой мы шли, то и дело пересекалась «арройосами», тянувшимися к реке. Большинство этих балок образовывали глубокие, хотя и совершенно просохшие, рвы, и нам приходилось ежеминутно останавливаться, наводить подобие понтонного моста для перевозки фургонов.

В одну из таких переправ сломалась ось у моей повозки. Мы с Куджо распрягли быков. Караван обогнал меня и проследовал дальше. Приятель мой, молодой шотландец, заметив, что у нас что-то неладное, возвратился галопом и предложил остаться с нами и помочь. Я отклонил его услуги, сказав, что нагоню остальных и что, во всяком случае, наверстаю задержку к ближайшему ночному привалу. В практике караванов сплошь и рядом случается, что какой-нибудь фургон остается для починки; если он не появляется к ночной стоянке, за ним посылают наутро упряжку, чтоб выяснить причину опоздания. Зная столярные способности Куджо, я не сомневался, что к вечеру нагоню караван. Шотландец, вполне разделявший мою уверенность, простился со мной и вернулся к фургонам. Через час с помощью гвоздей и веревок мы с Куджо основательно починили ось и погнали быков вдогонку за товарищами.

Не проехали мы даже мили, как обод одного из колес, рассохшийся и покоробившийся вследствие жары, соскочил с места, и спицы чуть не рассыпались. Эта поломка была несравненно серьезнее, чем случай с осью.

Вначале мне пришло в голову пуститься вскачь и вернуться с подмогой; но я уже достаточно надоел в пути моим спутникам; мексиканцы роптали, что я им вообще в тягость, и раза два уже отказали мне в помощи. Правда, я мог обратиться к молодому шотландцу, но не хотелось лишний раз обязываться.

Решив управиться самостоятельно, мы с Куджо сбросили с себя одежду, чтобы ловчее было работать. Жена моя Мария, хотя и воспитанная кисейной барышней, умела приспособляться к обстоятельствам, она поощряла нас бодрыми шутками, припоминая историю с городом Каиро и подводной фермой. Нет ничего более утешительного для людей, попавших в беду, как мысль о том, что им могло бы быть еще хуже. При этой мысли мы воспрянули духом и решили добиться успеха, преодолев все трудности.

Успеха мы добились. Работая молотком и руками, мы с грехом пополам натянули обод на колесо, но эта кропотливая работа отняла так много времени, что уже совсем стемнело. Когда повозка вновь утвердилась на своей оси и готова была двинуться дальше, мы с тревогой убедились, что солнце зашло. Не зная дороги, мы не осмеливались путешествовать ночью, а так как поблизости была вода, мы сочли благоразумным дождаться на месте утра.

Мы поднялись чуть свет. Подкрепившись завтраком, мы тронулись в путь по следам каравана. Нам показалось немного странным, что попутчики наши не проведали нас за ночь, и, ежеминутно вглядываясь вдаль, мы ждали, не появится ли кто-нибудь из них, отряженный караваном.

До полудня мы никого не встретили. Местность была суровая, голая, с каменистыми пригорками и щетиной тощего кустарника.

Когда мы продвинулись достаточно далеко, со стороны гор послышался все явственней какой-то гул, сопровождаемый грохотом, напоминавшим разрыв ядра.

Что могло это значить? Мы знали, что в артиллерийских зарядных ящиках перевозились ядра; но неужели на товарищей напали индейцы? Неужели стреляли из пушек по индейцам? Нет, это невероятно. К тому же мы слышали только одиночный взрыв, тогда как при пушечной стрельбе всегда бывает двойная разрядка звука: когда ядро вылетает из жерла пушки и когда оно разрывается. Неужели нечаянно взорвался один из снарядов? Трудно поверить…

Мы остановились, прислушались, но звук не повторился. В этом томительном выжидании прошло полчаса. Наконец мы двинулись дальше, не столько обеспокоенные причиной взрыва, сколько заинтригованные тем странным обстоятельством, что никто из каравана не был послан осведомиться о нашей участи.

По-прежнему следуя по колеям фургонов, мы с раздражением убеждались, что они совершили за день огромный переход; солнце уже садилось, а до ночной стоянки каравана было еще далеко. Наконец мы добрались до нее.

Кровь стынет в жилах при воспоминании о зрелище, которое нам представилось: все фургоны были с разорванной холстиной и опрокинуты; грузы валялись на земле, тут же стояли пушки, тлели огни потухающих костров.

На земле были распростерты трупы людей и животных, а волчья стая с воем и сварой оспаривала добычу друг у друга. Часть лошадей, быков и мулов, принадлежавших каравану, валялась без признаков жизни, а остальные куда-то исчезли.

На земле были распростерты трупы людей и животных, а волчья стая с воем и сварой оспаривала добычу друг у друга

Вне всякого сомнения, спутники наши подверглись нападению диких индейцев. Мы хотели было вернуться, но передумали. Ведь мы находились в самом центре кочевья индейского племени. Если индейцы скрываются поблизости, всякое отступление бесполезно. Но, судя по тому, как трупы людей и животных были изглоданы волками, индейцы ушли довольно давно.

Оставив жену в повозке под охраной полуигрушечных карабинов Генри и Франка, я отправился с Куджо обследовать арену кровавого происшествия. Мы отогнали волков от кровавой добычи; их было не меньше пятидесяти, и держались они от нас на самом близком расстоянии. Мы нагибались к трупам, чтобы опознать товарищей, но лица их были так сильно изуродованы, что мы узнали только одного; индейцы их всех оскальпировали. Мне бросились в глаза осколки бомбы, которая разорвалась посреди стоянки и разнесла в щепы несколько фургонов. Караван наш не был коммерческим и товаров вез немного; однако индейцы похитили все, что, по их мнению, представляло какую-нибудь ценность. Вокруг были разбросаны громоздкие предметы, почти все приведенные в негодность.

Краснокожие, безусловно, отступили в беспорядке. Очевидно, их испугал взрыв ядра с его разрушительными последствиями, которые они приписали не иначе как могуществу «великого духа». Я проглядел все глаза, силясь найти моего друга, молодого шотландца, но среди мертвых его как будто не оказалось. Не было также его жены, единственной, кроме Марии, женщины в караване.

– Несомненно, – заметил я Куджо, – они увели ее живой.

В это мгновение собаки яростно залаяли, а волки в ответ им завыли, словно между ними завязалась стычка. Шум исходил из кустарников поблизости от стоянки. Мы знали, что владелец рудника захватил двух больших собак из Сент-Луиса. Лаяли, безусловно, они. Мы побежали к кустарникам и раздвинули заросли. Продвигаясь по направлению шума, мы обнаружили двух больших окровавленных псов, которые отчаянно отбивались от нескольких волков, не подпуская их к чему-то черному, что лежало в кустах. Это была женщина. Прелестный ребенок обвивал ее шею, испуская вопли ужаса. В одно мгновение мы убедились, что женщина мертва…

Но здесь рассказ нашего хозяина был внезапно прерван.

Мак-Кнайд, один из участников нашего каравана, с напряженнейшим вниманием следивший за нашим рассказом, вскочил и закричал:

– Жена моя! Несчастная жена!.. Ролф, Ролф! Неужто вы меня не узнаете?..

– Мак-Кнайд? – с удивлением отозвался Ролф. – Мак-Кнайд? Клянусь, что это он!

– Жена, несчастная жена!.. – захлебывался Мак-Кнайд. – Я знал, что они ее убили. Позже я нашел ее останки… Но ребенок… Ролф, скажите, что сталось с дочкой?

– Дочь ваша здесь, – ответил хозяин, указывая на черноволосую девочку.

И в то же мгновение шотландец схватил Луизу и осыпал ее поцелуями.

Глава VIII. Рассказ Мак-Кнайда

Трудно вам описать возбуждение, которое поднялось после этой неожиданной встречи. Вся семья всполошилась, все говорили одновременно и, чуть не плача, теснились вокруг Луизы, словно боялись ее потерять. Это опасение, несомненно, возникло в сознании детей, которые вдруг поняли, что девочка им не сестра. Они привыкли считать ее родной сестрой, и Генри, души в ней не чаявший, называл ее черной сестричкой, в отличие от «белянки» Марии.

В центре взволнованной группы стояла черноволосая девочка, потрясенная не меньше остальных, но от природы более сдержанная и отличавшаяся самообладанием.

Коммерсанты и охотники поднялись, поздравляя Мак-Кнайда со счастливой находкой. Они пожимали руку хозяину и его жене, припоминая то, что им приходилось слышать о страшном убийстве в прерии. Старый Куджо прыгал и кувыркался, подхлестывая пантер и собак-волков, и даже звери выли с какой-то дикой радостью. Хозяин удалился в соседнюю комнату и принес большой глиняный кувшин. Поставили чашки и предложили нам отведать какого-то красного напитка. Каково же было наше удивление, когда, пригубив его, мы обнаружили, что это было вино. Подумайте только – вино в пустыне! И даже превосходное вино. Хозяин нам объяснил, что оно выжато на плантации из гроздьев дикой изабеллы, которой изобилует долина.

Когда мы выпили по чашке и уселись, Мак-Кнайд по просьбе Ролфа досказал свою историю, ибо все мы горели нетерпением узнать, каким образом он вырвался из рук индейцев в ту ужасную ночь. Рассказ его был краток:

– Расставшись с вами, – начал он, обращаясь к Ролфу, – в том месте, где сломалась ваша повозка, я погнал лошадь галопом и вернулся к каравану. Дорога, как вы помните, была здесь ровная и легкая, и, так как для стоянки следовало выбрать место где-нибудь у подошвы холма, мы шли по направлению к возвышенностям не останавливаясь. Солнце уже садилось, когда мы достигли ручья, где вы застали опрокинутые фургоны.

Здесь мы разбили лагерь. Вас я не ожидал раньше, чем через два часа, рассчитывая, что никак не меньше времени уйдет на починку сломанной оси. Мы развели костры, чтоб приготовить ужин. Подкрепившись, мы уселись вокруг пылающего хвороста, болтая и покуривая.

Так как никто из нас не предполагал, что вблизи могут быть индейцы, дозорных мы не выставили. Дело шло к ночи, и я уже начинал о вас беспокоиться, думая, что вы собьетесь ночью с нашей колеи. Жену с дочкой я оставил у огня, а сам поднялся на холм, откуда мог обозреть предстоящую вам дорогу. Однако в темноте я ничего не увидел. Несколько минут я простоял, ожидая, не послышится ли скрип колес или звук вашего голоса; но внезапно я уловил протяжный вой и с тягостным предчувствием вернулся к стоянке.

Я узнал боевой клич племени аррапао.

В темноте мелькали индейцы и мерцали огни.

Я слышал стоны, смешанные с торжествующими воплями, мольбы и проклятия, и в этом хаосе выделялся голос жены, призывавшей меня.

Ни минуты не колеблясь, я сбежал с холма и бросился в самую гущу свалки. Единственным моим оружием был большой охотничий нож, и я раздавал им удары направо и налево. Я отрывался от борьбы лишь для поисков жены: я искал ее в фургонах и по всей стоянке, громко клича ее по имени; но она не отзывалась. Видно, не суждено нам было встретиться. Я вновь очутился лицом к лицу с краснокожими и сражался с героизмом отчаяния. Большинство моих спутников были умерщвлены, какой-то индеец ранил меня томагавком в бедро; я рухнул наземь, увлекая за собой индейца; но не успел он вскочить, как я уложил его на месте ножом.

Вскочив на ноги, я умудрился извлечь из раны железное лезвие. Свалка вокруг костров затихала. Уверенный в гибели моих спутников, а также жены и дочери, я покинул поле сражения и углубился в чащу кустарника. Не прошел я и трехсот шагов, как снова свалился, обессиленный потерей крови и жгучей болью.

Я дополз до скалистой гряды, из последних сил вскарабкался на гребень утеса, но, когда я свесился вниз и заглянул в глубокую лощину, на дне которой зияла пещера, голова у меня закружилась, и я чуть не лишился сознания. Однако, взяв себя в руки, я спустился по уступам и спрятался на дне лощины, в каменном погребе. Не понимаю, как дополз я до этого места; здесь со мною случился обморок.

Так пролежал я несколько часов. Когда я очнулся, в моем логове уже брезжил день. От слабости я не мог шелохнуться. Взгляд мой упал на рану: она была не перевязана, но кровь остановилась. Я разодрал свою рубашку и как можно бережнее сделал перевязку. Затем я подполз к выходу из пещеры и внимательно прислушался. Мне смутно почудились голоса индейцев, долетавшие с нашей стоянки. Этот приглушенный говор продолжался час или два.

Но внезапно страшный взрыв потряс скалы: несомненно, взорвался один из снарядов. Затем раздались крики ужаса, послышался конский топот, и все умолкло.

Для меня было ясно, что индейцы покинули место взрыва, но я не отдавал себе отчета во всем происшедшем. Только позже событие разъяснилось: индейцы бросили пушечное ядро в костер – фитиль воспламенился, порох взорвался, и осколки ранили нескольких краснокожих. Подобрав наспех наиболее соблазнительные предметы из добычи, они вскочили на коней и умчались галопом.

Но с наступлением ночи вновь послышался гул со стороны лагеря, и я заключил, что индейцы вернулись.

Когда совсем стемнело, я попробовал выползти наружу, но сил еще не хватало; пришлось протерпеть всю ночь, сильно мучаясь раной и слушая завывания волков. На рассвете все успокоилось. У входа в мое логово я заметил дерево, хорошо знакомое нашим рудокопам. Это была разновидность сосны, которую мексиканцы называют пиньоно, чьи конические шишки служат пищей тысячам краснокожих, блуждающих в западной части Великой пустыни, по Скалистым горам и в Калифорнии. Лишь бы мне доползти до этого дерева – и я смогу утолить свой голод! Надежда придала мне бодрости, и я пополз. До сосны было шагов двадцать, но я настолько обессилел, и рана горела так мучительно, что я потратил на этот путь целых полчаса. К великой моей радости, шишек оказалось сколько угодно. Я набрал их, очистил от скорлупок и, добравшись до орешков, отшелушил их и насытился мякотью.

Теперь заговорила другая, не менее острая потребность: я умирал от жажды. Сумею ли я доползти до стоянки? Судя по расположению лощины, воды вблизи не было; приходилось покинуть эти места или умереть. Подстрекаемый этой мыслью, я предпринял труднейшее путешествие в триста шагов. Но едва я продрался на шесть шагов сквозь заросли, как пачка белых цветов привлекла мое внимание. Это была великолепная лиония, один вид которой наполнил меня ликованием. Я подкрался к дереву, пригнул к себе ветку пониже и, очистив ее от полосатых листьев, начал с жадностью их жевать. За первой веткой последовала вторая, потом третья, и вскоре нижние ветки оголились, словно ощипанные козами. Утолив жажду, я уснул под освежительной тенью лионии.

Проснулся я сравнительно бодрым и вновь почувствовал аппетит. Чуть было не разыгравшаяся лихорадка сошла на нет. Я приписываю это свойству листьев, которыми я полакомился, так как сок, содержащийся в листьях лионии, не только утоляет жажду, но и является сильнейшим жаропонижающим.

Я нарвал еще целую охапку листьев, связал их пачкой и вернулся к пиньону. Этими листьями я запасся потому, что хотел избавить себя от всяких движений до наступления ночи. Путешествие было мучительным, и, хотя от дерева до дерева оказалось не более десяти шагов, малейшее движение причиняло мне острую боль.

Ночь я провел под пиньоном, позавтракал шишками и, захватив пригоршню с собой, вновь потащился к лионии. Здесь я провалялся целый день и опять вернулся к сосне с охапкой листьев. Целых четыре дня и четыре ночи провел я, путешествуя туда и обратно, питаясь плодами благодетельных деревьев. Целебный сок лионии пресек развитие лихорадки. Рана начала затягиваться, боль – ослабевать. Время от времени меня навещали волки, но, замечая мой большой охотничий нож и чувствуя, что я еще жив, держались на почтительном расстоянии.

Время от времени меня навещали волки, но, замечая мой большой охотничий нож и чувствуя, что я еще жив, держались на почтительном расстоянии

На четвертый день я направился к источнику. Я настолько уже окреп, что мог ползти на четвереньках, волоча раненую ногу, как зверь с подбитой лапой. Не прополз я и полпути сквозь густые кустарники, как взгляд мой упал на предмет, от которого кровь застыла в жилах; это был свежеобглоданный человеческий костяк, судя по строению кости, принадлежавший не мужчине, а женщине… По всей очевидности, скелет моей…

Это был свежеобглоданный человеческий костяк…

Здесь голос рудокопа осекся, он глухо зарыдал и не сумел окончить фразы. Все слушатели, даже суровые охотники, прослезились. Но Мак-Кнайд уже овладел собой и продолжал:

– Судя по положению скелета, тело было погребено индейцами, что меня сильно удивило, так как это противоречит их обычаям. Я подозревал, что это сделали вы. И в самом деле, после печального открытия я вышел на тропу каравана и, нигде не видя вашего фургона, заключил, что вы побывали на стоянке и пустились самостоятельно в дальнейший путь. Но в каком направлении вы удалились, мне не удалось установить.

Разрешите теперь мне возобновить рассказ с той минуты, когда я набрел на останки моей жены.

Волки извлекли тело из могилы. Я искал вокруг каких-либо следов погибшего ребенка, разрывал руками рыхлую землю, шарил в охапке листьев, которыми вы прикрыли труп, но ничто не напоминало о ребенке.

Тогда я пополз к лагерю. На месте привала я нашел все в точности, как вы нам описали; прибавлю только, что хищные птицы уже расклевывали трупы. Судьба маленькой Луизы оставалась загадочной.

В одном из фургонов сохранился старый ящик, прикрытый всякой рухлядью и уцелевший во время беспорядочного грабежа. Я вскрыл его: в ящике среди другой провизии оказались кофе и несколько фунтов мясных консервов. Это было счастливое открытие, так как с кофе и мясом я смог продержаться, пока не окрепну настолько, чтобы набрать достаточное количество шишек пиньона.

Так прошел целый месяц. Ночью я спал в фургоне, а днем ползал вокруг дерева, собирая шишки. Я лишь смутно опасался возвращения индейцев. Эта область, насколько я знал, не была занята каким-либо определенным племенем.

Достаточно окрепнув, я вырыл яму, похоронил жену и решил покинуть эти мрачные места.

Я находился приблизительно в ста шестидесяти километрах от западной границы Новой Мексики. Но разве одолеть такое расстояние пешком в пустыне не труднее, чем переплыть океан? Так или иначе, надо было собираться. Я сшил мешок и наполнил его поджаренными орешками пиньона – единственной провизией, которая не обременит меня в пути.

Во время дорожных сборов, всецело поглощенный работой, я услышал в двух шагах шум и вскинул голову в тревоге. Но какова была моя радость, когда оказалось, что причиной моего испуга был кроткий мул, медленно направлявшийся к бивуаку!

Животное меня еще не заметило, и я боялся его вспугнуть и обратить в бегство неосторожным движением. Итак, я решил завладеть мулом врасплох и забился в фургон, где, как я знал, валялось лассо. Вооружившись арканом, я спрятался в засаде, рассчитав, что мул неизбежно пройдет мимо; и в самом деле, он шел прямо ко мне. Через мгновение шея животного была захлестнута мертвой петлей, я крепко привязал заарканенного мула к оглобле фургона. Это был один из наших мулов, ускользнувший от индейцев; проблуждав в прериях несколько недель, он набрел на след каравана и вернулся. Если б не я, он, пожалуй, вернулся бы в Сент-Луис, как то часто бывает с животными, отбившимися от каравана. В несколько дней я смастерил седло и уздечку, затем вскарабкался на мула с мешком жареных орехов и пустился в путь на Санта-Фе.

Я прибыл туда через неделю без всяких приключений и вскоре очутился на своем руднике.

Дальнейшая моя история не представляет для вас особого интереса: это повесть о человеке, потерявшем все, что ему дорого. Но вы, мистер Ролф, вернули меня к жизни, сохранив мою дочь Луизу, которую я считал погибшей.

Владелец рудника умолк, а хозяин, вновь наполнив чашки вином, угостил нас табаком для трубок и продолжал рассказ, прерванный неожиданной встречей отца с дочерью.

Глава IX. В пустыне

– Да, друзья мои, невеселое мне представилось зрелище: свирепые, кровожадные волки, собаки, истекающие пеной бешенства, растерзанная мать и пронзительно плачущий ребенок… Волки, завидев меня, обратились в бегство, а собаки подняли радостный лай. Их борьба с волчьей стаей началась лишь после того, как мы отогнали волков с бивуака, другими словами – она была довольно короткой, но все же бедные псы были искусаны в кровь.

Я с трудом оторвал маленькую Луизу от тела матери.

– Проснись, мама! – кричал ребенок; но мать, увы, не могла проснуться…

Получив смертельный удар, она бежала, ища спасения в кустарнике, в сопровождении верных псов, и руки ее, окоченевшие на груди, показывали, что в последней судороге она прижимала к сердцу ребенка.

Поручив труп охране Куджо, я вернулся с ребенком к фургону.

Несмотря на ужас, внушенный ей борьбою псов с волчьей стаей, девочка вырывалась из моих рук и просилась к матери.

Здесь рассказ Ролфа был вновь прерван рыданиями Мак-Кнайда: этот закаленный и храбрый человек не мог равнодушно слушать потрясающих подробностей.

Дети Ролфа заливались горючими слезами; всех равнодушней была смуглянка Луиза. Быть может, потрясение, пережитое ею в раннем детстве, навсегда сообщило ее характеру спокойную и твердую замкнутость.

– Я приказал жене позаботиться о девочке, – продолжал Ролф после небольшой передышки. – Ребенок, очутившись рядом с ровесницей, маленькой Марией, понемногу успокоился и уснул на руках у приемной матери. Взяв лопату из фургона, я пошел рыть могилу. Покуда мы с Куджо с лихорадочной поспешностью погребали тело, нас неотступно преследовала мысль, что недалека минута, когда мы сами будем нуждаться в подобной услуге.

Исполнив печальный долг, мы вернулись к фургону. Я отвел быков в рощу, где никто не мог их заметить. Покинув жену с детьми на волю случая, я вскинул на плечо карабин и отправился на разведку, чтобы установить, действительно ли ушли краснокожие и далеко ли их становище. Насколько я могу теперь припомнить, у меня созрел план идти в Новую Мексику другой дорогой, свободной от индейцев.

Я сделал два-три километра, продираясь сквозь заросли и крадучись за скалами, – и внезапно различил индейскую тропу, которая тянулась к открытой равнине по направлению к западу. По всей вероятности, индейцев было много, и все притом конные: на это указывали следы копыт. Я принял тогда решение сделать трехдневный переход к югу, а затем уже повернуть на запад. По моим расчетам, я должен был таким образом удалиться от индейцев и подойти к желанному восточному склону Скалистых гор.

Я слышал, как спутники мои говорили о перевале, который находится южнее этих гор и совсем близко от Санта-Фе, и надеялся до него добраться, хотя от этого горного прохода меня отделяло расстояние в триста километров. Озабоченный этими мыслями, я вернулся к жене и детям.

Поздно ночью я подошел к фургону. Мария с детьми была сильно встревожена моим продолжительным отсутствием, но я принес хорошие новости: индейцы удалились.

Вначале я думал провести ночь под навесом фургона; но, так как ночь стояла светлая, лунная и равнина гладкой скатертью простиралась к югу, мне показалось более благоразумным этой же ночью пуститься в путь, чтобы отойти на десяток-другой миль от злополучной стоянки. Предложение было всеми одобрено. Каждому хотелось скорее покинуть мрачные места, и если б даже мы здесь и заночевали, вряд ли кто-нибудь сомкнул бы глаза. Итак, мы решили выступить, дождавшись восхода луны. Но в ожидании, чтобы ночь озарилась луной, мы вспомнили о воде, столь драгоценной в пустыне для человека и животных, и решили наполнить все сосуды, бывшие в нашем распоряжении, водой из источника. Увы, их оказалось недостаточно!

Наконец взошла луна. Мы вывели быков из ограды и тронулись по равнине, стараясь как можно точнее держать на юг. Время от времени я оборачивался к северу, ища глазами Полярную звезду, которая находится в хвосте Малой Медведицы, так что ее легко найти, продолжив линию, соединяющую две последних звезды ковша Большой Медведицы. В течение этого перехода я неустанно оглядывался на северную половину неба, сверяя наш путь по звезде. Каждый раз, когда неровности почвы заставляли нас уклоняться от прямой дороги, я справлялся глазами с маленькой звездочкой, заменявшей мне компас. Она дружественно мерцала в темной ночной лазури, указывая мне путь.

Каждый раз, когда неровности почвы заставляли нас уклоняться от прямой дороги, я справлялся глазами с маленькой звездочкой, заменявшей мне компас

Так мы ехали, то ныряя с фургоном в балки и овраги, то переваливая через зыбучие дюны, и вскоре колеса покатились по твердой, словно утрамбованной земле, ибо здесь начинались так называемые сухие прерии.

Сгорая желанием как можно дальше отойти от краснокожих, мы сделали за ночь порядочно миль. Когда забрезжил свет, мы отошли, я думаю, миль на двадцать от роковой стоянки. Скалистые гряды, ее окружавшие, уже исчезли из вида. Это указывало на большое расстояние, пройденное нами за ночь, так как некоторые пики были достаточно высоки. Между тем все вершины бесследно растаяли на горизонте, и мы облегченно вздохнули при мысли, что краснокожие, вздумав подойти к стоянке, никого там не найдут. Нам больше нечего было опасаться; разве что индейцы по свежим следам пустятся за нами в погоню. Но, допуская и эту возможность, мы отказались после восхода солнца от передышки и ехали непрерывно до полудня. Быки, запряженные в фургон, и моя лошадь изнемогали от усталости. Без привала нельзя было обойтись.

Но вокруг не было ни травинки, ни капли воды, ни намека даже на чахлую зелень, если не считать полыни. Но быки и лошади пренебрегали этим растением, которое росло кругом. Узловатые цепкие кустики полыни с серебристо-белыми мертвенными листьями не только не радовали глаза, но сообщали пейзажу особую мрачность. Все мы знали, что полынью бывает отмечена бесплодная почва. Итак, мы выбрали стоянку, безрадостную для животных. Жгучее солнце ударяло им в голову. Мы не могли дать им далее глотка воды: нас самих мучила жестокая жажда, а крошечный запас подходил к концу.

Задолго до наступления ночи мы тронулись дальше, надеясь встретить источник или ключ. Под вечер мы продвинулись еще на десять миль к югу, но ничто вокруг не указывало на присутствие воды. До самого горизонта тянулась бесплодная равнина.

Ни скалы, ни кустарники, ни дикие звери не нарушали однообразия этой обширной равнины. Мы себя чувствовали более покинутыми, чем парусник, заброшенный среди безбрежного океана.

Тревога понемногу закрадывалась в наше сознание, и решимость наша заколебалась; но, возвращаясь назад, мы вряд ли могли рассчитывать, что найдем покинутый источник. С тем же успехом можно было надеяться, что вода окажется впереди, и, подогреваемые этой надеждой, мы шли вперед всю ночь.

Утром я окинул взглядом равнину, но не заметил ни малейшей неровности. Я грустно плелся верхом вслед за быками, наблюдая мучительные усилия бедных животных, когда внезапно раздался детский голосок. Это кричал Франк, стоявший на передке фургона, выглядывая сквозь холстину.

– Отец, отец! Видишь, там белое облачко!

Я обернулся к мальчику, чтобы выяснить, что он имеет в виду. Франк глядел на юго-запад, и я посмотрел туда же.

Франк принимал за облачко снежную вершину. Я мог бы заметить ее и раньше, если бы взглянул в ту сторону, но взоры мои были прикованы к юго-востоку.

Там, где снег, должна быть и вода. Не говоря ни слова, я приказал Куджо гнать быков по направлению к горе.

Таким образом, мы уклонялись от намеченного пути, но дело шло о спасении жизни, и выбора не было.

Гора отстояла от нас еще километров на тридцать. Если бы не ночной переход, то она была бы еще дальше. Смогут ли наши быки до нее дотащиться: они шли покачиваясь, чуть не падая. Если быки свалятся – мы погибли.

Я был твердо уверен, что с горы свергается поток или речка, питаемая таянием снегов на вершине. Быть может, мы столкнемся с этой речкой еще задолго до подошвы горы. Но уклон равнины спускался именно к горе. Другими словами, поток мог свергаться лишь по ту сторону горного кряжа. Чтоб разыскать его, приходилось взбираться на гору. С трепетом мы приближались к ее подошве.

К полудню быки совсем изнемогли. Один из них околел, и нам пришлось его бросить. Трое других готовы были разделить участь товарища. Мы выбросили из фургона все предметы, к которым можно было отнестись как к балласту, все, не представлявшее для нас необходимости, но бедные животные едва волочили ноги и продвигались как черепахи.

Возможно, что двухчасовой отдых мог бы их подкрепить, но я не решался сделать передышку: слишком болезненно отдавались в моем сердце жалобные детские крики. Мария держалась мужественно, мальчики тоже. У меня не хватило духа обратиться к ним со словом утешения, так как до горы оставалось еще пятнадцать километров.

Мне пришло в голову выехать вперед – зачерпнуть воды и вернуться, но у лошади моей уже подкашивались ноги, и мне пришлось спешиться и повести ее за поводья. Куджо шел возле быков. Околел еще один бык. Теперь в упряжке фургонов оставалось лишь двое.

В эту минуту наивысшего отчаяния несколько предметов вырисовалось одновременно на равнине; это были зеленые купы, причем самая большая была величиной с пчелиный улей. Все они походили на группу крупных ежей, которые ощетинились во все стороны. Завидев их, я бросил поводья и, вытащив нож, побежал к странным деревьям. Спутникам моим показалось, что я сошел с ума. Однако я знал, что делаю: нам встретились шаровидные кактусы.

Через минуту я очистил от игл несколько кактусов. Наш маленький караван крайне удивился при виде этих сочных растений, окрашенных в темно-зеленый цвет, с прозрачной жидкостью, пропитавшей их поры.

Вскоре большие шаровидные кактусы были разрезаны на ломти, и мы с жадностью начали их жевать. Несколько кактусов мы предложили лошади и быкам, и те пожрали их целиком, с волокнистой мякотью, меж тем как собаки лакали влагу, пролившуюся там, где мы разрезали кактусы.

Пройдя еще немного, мы сделали остановку, чтоб дать отдохнуть быкам. Для одного из них, к несчастью, отдых пришел слишком поздно: запас его жизненных сил исчерпался, и мы нашли его распростертым на земле, неспособным подняться. Пришлось его бросить, впрячь, куда ни шло, на его место лошадь и тронуться дальше. Мы надеялись найти впереди подобную же группу кактусов; но ничего похожего не было видно, и страдания наши возобновились.

За восемь приблизительно километров до конца перехода свалился последний бык. Так как лошадь моя не в состоянии была тащить фургон, пришлось ее выпрячь и фургон бросить. Что делать? Или расстаться с фургоном или погибнуть.

Я вынул из фургона топор, чугунный горшок и последний кусок вяленого мяса. Куджо взвалил на плечо топор и маленькую Марию, я захватил мясо, горшок, Луизу и карабин; кое-какие вещи прихватили жена моя, Франк и Генри. Нагруженные таким образом, мы направились к горе. Собаки последовали за нами, а бедная лошадь, не желая отстать, кое-как поплелась сзади. Конец перехода прошел довольно однообразно. С грехом пополам мы одолели восемь километров. Подойдя вплотную к горе, мы различили на склоне ее глубокие темные трещины и висевшие над ними тонкие серебристые ниточки, несомненно, струи водопада, свергавшегося с камней. Это зрелище придало нам бодрости, и через час мы подошли к берегам кристально-прозрачного ручья. Все облегченно вздохнули: мы были спасены…

Это зрелище придало нам бодрости

Глава X. Армадилл

Поблагодарив судьбу, мы утолили жажду и оглянулись вокруг: мы подошли совсем не к тому источнику, который заметили издали; наш ручей спускался с противоположного, скрытого от нас склона. Это был узкий змеевидный ручеек, какие часто вытекают из горных ущелий. Пробежав немного по равнине, он поворачивал на юго-запад и сливался с ручьями, которые свергались с обращенного к нам склона. Позднее я установил, что все эти ручьи сливаются в общее русло и образуют реку, которая течет по наклону равнины на запад. Очевидно, это был один из потоков, питающих верховья великой Красной реки, орошающей Луизиану; быть может, Бразоса или Колорадо, бегущего в Техас. Река, во всяком случае, была внушительная, хотя выражение это здесь совсем не подходит. В месте слияния ручьев получается изрядная водная масса, но само русло в продолжение трех четвертей года остается совершенно сухим. Лишь в периоды обильных ливней, которые исключительно редки в этих краях, или же в дни палящей жары, когда усиливается таяние горных снегов, в речном русле накопляется достаточное количество воды, и сравнительно быстрый поток течет по бесплодной плоской равнине на запад.

Теперь нам уже не грозила смерть от жажды, но надежды раздобыть пищу не было никакой. Склоны горы были круты и каменисты. Тощие кедры, словно подвешенные, росли из расщелин. Яркая зелень и группы ив, окаймлявшие ручьи, хотя и ласкали глаз после ужасающего однообразия пустыни, но не сулили ничего питательного.

Если пустыня простирается к югу от горы, так же как к западу, востоку и северу, то мы нашли лишь временную обманчивую передышку и погибнем среди этих ненужных красивых декораций – пусть не от жажды, но от голода, что немногим лучше.

Вот что нас единственно занимало. Весь день мы не ели. Можете мне поверить, что кусок солонины был у всех на уме.

– Позволь мне его сварить, – попросила Мария, – суп подкрепит детей.

Я с нежностью посмотрел на жену. Несмотря на крайнюю усталость, она еще бодрилась и старалась держаться хозяйкой.

– Да, отец, мы хотим супа, – заявил Франк, – суп – вещь недурная…

Мальчик бодрился, не желая отставать от матери.

– Ну и отлично, – сказал я. – Сюда, Куджо. Возьми топор и наруби дров в горах; эти сосны, там, внизу, доставят нам отличное топливо.

Мы с Куджо отправились за дровами в ущелье шагов за триста, откуда вытекал ручей, сдавленный скалами.

Однако, подойдя к деревьям, я увидел, что это не сосны. Ствол и ветви этих деревьев были одеты большими крупными иглами, напоминающими щетину дикобраза. Сама листва была блестящей и изумрудно-зеленой; но занятнее всего были длинные плоды в форме бобов, в изобилии висевшие на ветвях. В ширину они имели дюйма полтора, а в длину – до двенадцати дюймов; они были пурпурно-красные, цвета бордоского вина. Если отвлечься от цвета, они были очень похожи на крупные бобы.

Я знал, что это за дерево: это был так называемый саранчовый мед, – колючая акация, которую называют «кароб» в Западной Америке, а испанцы – «альгаробо». Я знал ее употребление. Это было то самое дерево, которое имели в виду авторы Евангелия, утверждавшие, что отшельники в пустыне питаются «медом и акридами». Стручки, свисающие с этого дерева, были медом пустынников. Куджо знал им цену. При виде этих висюлек он выпучил глаза и в восторге воскликнул:

– Глядите, мистер Ролф, глядите: вот мед акации на ужин!

Мы подбежали к дереву. Покуда я срывал без счета зрелые плоды, Куджо работал в горах, добывая топливо: он энергично рубил сосны.

Я уже набрал целую уйму стручков в носовой платок, когда вновь раздались радостные вопли Куджо:

– Подите-ка сюда, мистер Ролф. Тут какой-то странный зверек.

Я бросился к Куджо, прыгая с камня на камень. Достигнув места, где стоял Куджо, я застал его склоненным над расщелиной, откуда торчало что-то похожее на свиной хвост.

– Что это может быть, Куджо?

– Не знаю, мистер Ролф. Мы, негры, не видели таких червей в Вирджинии.

– А ну-ка, потяни его за хвост и вытащи из дыры.

– Хорошо, мистер Ролф; но я уже пробовал – и ничего не вышло. Поглядите!

С этими словами спутник мой изо всех сил потянул странного червяка или ящерицу, но животное удержалось в расщелине.

Спутник мой изо всех сил потянул странного червяка или ящерицу

– Видел ты, как он забрался в расщелину?

– Да, мистер Ролф, видел.

– На кого же был похож этот зверек?

– На маленького молочного поросенка. По-моему, это вирджинская черепаха.

– Понимаю. Это – армадилл28…

– Армадилл? Никогда не слышал…

Зверек, так изумивший добродушного негра, принадлежал к любопытнейшим созданиям, которыми природа разнообразит животное царство, а в Мексике и в Южной Америке он известен под именем «армадильо».

Название это происходит от испанского «armado», что означает «вооруженный», «защищенный», ибо все тело армадилла покрыто крепкой чешуей, распадающейся на правильные звенья, на манер кольчуги средневековых рыцарей. На голове армадилла имеется даже нечто вроде шлема, соединенного связками с его природной кольчугой, чем еще более подчеркивается странное сходство. Среди армадиллов наблюдаются многочисленные разновидности; некоторые из них величиной с крупного барана, но обычно – гораздо меньше. Отличаются также узоры кольчуги у различных подразделений этой породы. Геометрически правильные чешуйки иногда распадаются на правильные квадратики, иногда на восьмиугольники или пятиугольники; но геометрическая строгость рисунка всегда неизменна. На первый взгляд кажется, что броня армадилла – работа человеческих рук. Это безобидное существо, питающееся корнями и травами; оно довольно неуклюжее, хотя и бегает гораздо быстрее, чем можно предположить при его «рыцарской» броне. Покров армадилла состоит из множества чешуйчатых одежек, связанных гибкой, эластичной перепонкой. Это позволяет ему сохранять свободу движений. Армадилл далеко не так медлителен, как черепаха. Когда его застают врасплох или преследуют, он свертывается в комок, как еж, а если в минуту опасности поблизости открывается пропасть, он скатывается в нее, чтоб ускользнуть от неприятеля. Чаще всего он забивается в дыру или прячется в расщелине камня: именно так поступил армадилл, которого преследовал Куджо. Подобно страусу, армадилл считает себя вне опасности, если ему удается спрятать голову, и надо думать, что наш зверек был совершенно спокоен, пока жилистые пальцы Куджо не ухватили его за хвост. Тогда армадилл юркнул в расщелину, но не сумел в нее целиком залезть, и хвост его остался торчать наружу. Во всяком случае, вытянуть армадилла за хвост было невозможно. Он расправил вокруг хвоста свою перепончатую чешую и таким образом прочно застрял между камнями. К тому же лапки его, замечательные своей длиной и цепкостью, уподобляющими их щупальцам, глубоко вонзились в земляное дно расщелины.

– Чтобы вытянуть его, потребуется, пожалуй, целая упряжка быков, – заметил, ухмыльнувшись, Куджо.

Я слышал о способе, применяемом индейцами, которые охотятся за армадиллами и очень ценят его мясо, и, решив испробовать этот прием, предложил своему спутнику отпустить хвост армадилла и отойти в сторону.

Опустившись на колени, я взял кедровую веточку и стал щекотать армадилла ее кончиком. Тотчас же мускулы его начали сокращаться, чешуйки кольчуги – отделяться от камня и свертываться. После двухминутной щекотки он, по моим наблюдениям, вернулся в обычное состояние и даже втянул в себя коготки. Я с силой рванул его за хвост, и зверек, ошеломленный неожиданностью, выпрыгнул из дыры и упал к ногам Куджо. Куджо метким ударом топора отрубил ему голову, прикончив его на месте. Убитый армадилл был величиной с кролика.

Мы вернулись к стоянке с топливом для костра, со стручками дикой акации и армадиллом. Жена ужаснулась при виде странного животного, которым я собирался всех угостить. Но со мной было нечто приятное для маленькой Марии и ее подруги Луизы, а именно – сладкая, как мед, кожура собранных мною стручков. Покуда Куджо разжигал костер, мы вынули зерна из кожуры, намереваясь их поджарить.

– А теперь, друзья мои, – произнес Ролф, вставая, – поскольку я уже рассказал вам об этом странном растении, не откажитесь распить кувшин домашнего пива, приготовленного из стручков колючей акации. Покуда вы осматривали плантацию и окрестности долины, я процедил его…

С этими словами плантатор снял крышку с большого кувшина и разлил в наши чашки коричневый напиток.

Мы отведали это пиво и нашли, что вкус его напоминает молодой сидор.

Ролф, между тем, продолжал свое повествование.

Глава XI. Тощий бык

Работа закипела. Мария готовила солонину, которую она собиралась варить со стручками колючей акации в чугунном горшке. К счастью, он был достаточно вместителен, литра приблизительно на четыре. Куджо разводил костер, голубоватый дымок уже поднимался над хворостом; Франк и Генри с девочками с наслаждением сосали сладкие плоды акации, я же возился с армадиллом, собираясь изжарить его на вертеле. Для полноты картины упомяну о лошади, щипавшей сочную траву на берегу ручья, и о собаках. Бедные псы! О них заботились меньше всего. Сейчас они напряженно следили за моими приготовлениями, подстерегая кусочки мяса, падавшие из-под моего ножа.

Вскоре костер уже пылал, солонина со стручками закипала, а армадилл похрустывал на вертеле рядом с чугунным котлом. Еще немного, и все было сварено, изжарено, одним словом – готово.

Только тут мы заметили, что у нас нет ни тарелок, ни стаканов, нет вилок, ножей и ложек. Охотничьи ножи были только у Куджо и у меня. Привередничать было не время: ножами мы выловили из горшка куски мяса и стручки; затем положили все это на чистый плоский камень и ели прямо с каменного подноса руками. С похлебкой мы немало повозились: чтоб охладить чугунок, пришлось погрузить его краем в холодную воду ручья, а когда чугун остыл, Мария и дети по очереди прильнули к нему губами.

Нам с Куджо похлебка была не нужна; у нас было нечто посущественнее.

Вначале я думал, что армадилл достанется мне целиком, но, несмотря на свое отвращение к странному гаду, Куджо, попробовав мясо армадилла, разохотился и несколько раз просил прибавки, так что я уже побаивался за свой ужин.

Во всяком случае, ни дети, ни Мария не решились полакомиться армадиллом, хотя я их уверял с полной искренностью, что вкусом он не уступает самому нежному жареному поросенку. И в самом деле, мясо армадилла во многих отношениях очень близко к поросячьему.

Солнце уже садилось, и надо было позаботиться о ночлеге. Все наши одеяла остались в фургоне, а воздух к вечеру резко свежел, как это часто бывает в соседстве снежных гор. Верхние слои атмосферы быстро охлаждаются вокруг снежного конуса, тяжелеют и просачиваются к подошве горы, вытесняя нижние слои воздуха, более горячие и, следовательно, более легкие. Проспать всю ночь на этом холоде, даже поддерживая пламя костра, было опасно и мучительно.

Я мог вернуться к фургону, от которого нас отделяли какие-нибудь восемь километров, и принести одеяла. Пойти одному или захватить с собою Куджо? Вдвоем как будто лучше: один из нас поедет верхом с грузом одеял и других необходимых предметов. Кобыла наша уже полтора часа блаженствовала, отъелась и напилась и как будто достаточно окрепла. В самом деле, выносливые мексиканские лошадки после самых трудных переходов воскресают удивительно легко, получив воду в пищу. Вполне доверяя силам лошади, я приказал Куджо захватить ее с собой. Куджо накинул ей на шею веревку вместо поводьев. В последнюю минуту я побоялся оставить Марию без взрослого защитника, но жена попросила нас ехать скорее и обязательно вдвоем, уверяя, что, покуда с ней Генри и Франк с их настоящими карабинами, ей нисколько не страшно. К тому же с ней оставались верные псы. Сказать по правде, не страшно было оставлять женщину одну с такими ловкими мальчиками и отличными собаками.

Я посоветовал сыновьям зарядить карабины на случай тревоги, и мы выступили втроем: я, Куджо и лошадь.

Белую холстину фургона мы заприметили издали и без всякой помехи пошли к нему напрямик.

Дорогой я задался вопросом: пощажен ли волками несчастный бык, которого мы вынуждены были бросить вместе с фургоном? В случае, если он уцелел, я решил содрать с него кожу и заготовить мясо впрок, хотя бы жесткое и невкусное. Надо вам сказать, что злополучный бык в последнее время походил на мумию. Лучшего провианта, однако, не предвиделось, и меня крайне беспокоило, найдем ли мы хоть часть бычьей туши.

Из этих размышлений меня вывело восклицание Куджо, который вдруг остановился, вглядываясь в предмет, возникший на нашем пути. Я тоже к нему присмотрелся и различил в полумраке большое четвероногое существо.

– Мистер Ролф, – пробормотал Куджо, – быть может, это бизон?

– Отчего бы нет! Придержи лошадь, а я подойду к нему поближе и постараюсь его пристрелить одним из моих пистолетов.

Поручив лошадь Куджо и приказав ему не шуметь, я выбрал самый большой пистолет и пополз на четвереньках, как можно ниже пригибаясь к земле, чтоб не обратить на себя внимания животного. Я приближался в высшей степени осторожно. Так как луна еще не взошла, я лишь смутно различал очертания таинственного четвероногого. Наконец я подполз к нему на расстояние выстрела. Считая, что, подойдя ближе, я могу обратить его в бегство, я сделал остановку и, не вставая с колен, прицелился. Но не успел я поднять пистолета, как лошадь внезапно заржала, и в ответ на это ржание странное животное заревело, замычало, как обыкновенный бык. Что поделаешь, это был наш собственный бык, который покинул фургон и медленно удалялся к горам. Свежий вечерний воздух придал ему силы, а чутье толкало его именно по тому направлению, какое выбрали мы.

Затрудняюсь сказать, какое из двух чувств, вспыхнувших при этой встрече, было во мне сильнее: досада охотника, попавшего в смешное положение, или радость свидания с давнишним спутником. Жирный бизон, конечно, пришелся бы более кстати, чем тощий, изголодавшийся бык. Но, сообразив, что бык все-таки годится для тяги и так или иначе поможет нам выбраться из прерии, я поблагодарил судьбу за то, что застал его в живых. Лошадь и бык раздували ноздри, принюхиваясь друг к другу: встреча была им, очевидно, приятна. И так как бык добродушно обмахивался хвостом, мне почудилось, что лошадь сумела ему тихонько шепнуть о прохладной воде и сочных травах, с которыми она только что познакомилась. За быком еще волочились вожжи, и, опасаясь, что он начнет плутать, мы привязали его к стволу ивы, чтобы забрать на обратном пути с собой.

Мы уже расстались с быком, когда я сообразил, что, если дать ему хоть немного напиться воды, он вместе с лошадью вытянет весь фургон в гору. Как обрадуется Мария, увидев, что мы возвращаемся с фургоном, быком и всем нашим скарбом, не с одними лишь одеялами, а со всей кухонной батареей, запасом кофе и большим провизионным ларем. То-то будет ликование!

Я поделился этими соображениями с Куджо. Товарищ мой воспламенился при этой мысли и нашел ее вполне осуществимой. Мы сделали попытку напоить быка из чугунка с водой, который мы предусмотрительно захватили для себя; но чугунок оказался слишком тесным для бычьей морды.

– Ничего, мистер Ролф, – утешил меня Куджо, – дайте нам только добраться до фургона; там большой ушат…

И Куджо осклабился при мысли о том, как обрадуется Мария.

Без лишних слов мы отвязали быка от ивы и отвели его к фургону. Лошадь все время шла на поводу, вернее – на аркане: мы щадили ее, так как ей предстояла большая работа.

Все наше добро, покинутое в фургоне, оказалось в полной сохранности. Но в окрестностях бродили крупные волки, и это они, без сомнения, напугали быка и заставили его подняться и поплестись прочь от опасных мест. Перелив воду из дорожного чугунка в большой деревянный ушат, мы поставили его перед быком, и тот выпил все до последней капли, облизав шершавым языком дно и стенки ушата, и оторвался от него, лишь когда он был совершенно сух.

После этого мы запрягли в фургон быка и лошадь и направились к нашему маленькому горному стану.

Мы шли на огонек, мерцавший нам, как спасительный маяк, с высоты. Огонек этот поддерживал не только мою бодрость, но и влиял на настроение Куджо; даже лошадь и бык как будто понимали, что конец пути уже близок, и ускоряли шаг, поглядывая на светящуюся точку.

До стоянки оставалось не больше километра, когда где-то в скалах грянул выстрел из карабина. Я содрогнулся от ужаса. Неужели индейцы напали на Марию с детьми? Или дикие звери? Бурый медведь?..

Ни минуты не колеблясь, я бросился вперед, оставив Куджо с фургоном. Прихватив с собой пистолеты, я заряжал их на бегу, внимательно в то же время прислушиваясь к малейшим шорохам, доносившимся по направлению от костра. Раза два я останавливался и чутко напрягал слух, но в маленьком лагере нашем все как будто было спокойно. Что означает это молчание? Почему не лают собаки? Неужели бесшумные отравленные стрелы краснокожих поразили всех сразу: и жену, и детей, и псов?

Обуреваемый этими мрачными предчувствиями, я бежал все быстрее и быстрее, твердо решившись броситься на врага, кто бы он ни был, и дорого продать свою жизнь.

Вот и поляна, освещенная костром. Каково же было мое удивление, какова была моя радость, когда я увидел жену, сидящую у огня с Луизой на коленях, а у ног ее играющую Марию. Но где же Генри и Франк? Вновь нахлынула на меня тревога.

– Что это значит, Мария? – крикнул я, захлебываясь. – Где мальчики? Это они сейчас стреляли?

– Да, они. Генри в кого-то стреляет, – наивно ответила жена.

– В кого? Во что?

– В какого-то зверя неизвестной породы. Очевидно, они его подстрелили; вот уже довольно давно, как мальчики, кликнув собак, убежали, но до сих пор не вернулись.

– Куда убежали? В каком направлении? – спросил я, волнуясь.

Мария показала рукой, и я бросился в гущу мрака.

Через сотню шагов я нашел Генри и Франка, а также собак вокруг убитого животного. Генри гордился метким выстрелом и ждал моих поздравлений. Я не поскупился на похвалы мальчику и, схватив убитого зверя за задние лапы, повернул его к свету костра. Величиной он был с теленка, но несравненно изящнее. В пропорции его тела было что-то тонкое и грациозное, а ноги были тоненькие, как тросточки. Шкура на нем была бледно-рыжая, грудь и живот в белых подпалинах; глаза большие и томные, рога хрупкие, точеные.

По вилкообразным рогам я тотчас узнал антилопу, единственную ее разновидность, которая встречается в Северной Америке.

Мария рассказала мне в подробностях все приключение.

Они сидели молча у огня и терпеливо нас поджидали, так как мы сильно замешкались с фургоном. Внезапно в темноте вспыхнули два огромные глаза, яркие, как свечи, – и всего в нескольких шагах от места, где они сидели; они видели только глаза, но не на шутку испугались, так как предположили появление волка, медведя или пантеры. Однако женщина и дети не растерялись: всякое бегство в их положении было бессмысленным: Франк и Генри схватились за карабины. Первым готов был Генри. Будь что будет. Он нацелился между глаз зверя и спустил курок.

Во мраке и пороховом дыму нельзя было разглядеть, что сталось с животным; но псы, лежавшие у костра, встрепенулись и бросились травить зверя. Издали слышен был шум погони, потом возня, борьба, и наконец все смолкло. Мария сразу поняла, что Генри подстрелил большеглазого зверя, а собаки настигли его и собираются растерзать. Но Франк и Генри вмешались вовремя; раненная в плечо антилопа оказалась неподалеку.

Хоть Генри и не хвалился своим подвигом, но в глазах его сияло торжество. Чудесной благородной дичи нам хватит по крайней мере на три дня. Всего час назад мы не знали, чем пообедаем завтра, а теперь можем гордиться прекрасной провизией и даже звать гостей.

Только теперь я вспомнил о сюрпризе, которым собирался порадовать жену: о нашем фургоне со всей хозяйственной утварью и припасами и о вновь обретенном лучшем из наших быков.

– Где Куджо? – спросила жена. – Он несет одеяла?

– Да, – ответил я. – И еще кое-что хорошее…

При этих словах раздался скрип колес, и вынырнула из темноты белая холстина фургона, освещенная костром. Франк вскочил на ноги и, хлопая в ладоши, закричал:

– Гляди, мама, фургон, фургон!..

Тут мы услышали зычный голос Куджо:

– Но, но! Пошевеливайся!..

И через мгновение лошадь с быком втащили на горную лужайку фургон с такой легкостью, словно он был игрушкой. Казалось, они способны протащить его сто километров без отдыха. Разумеется, мы тотчас их распрягли, дали им вдоволь напиться и пустили щипать траву.

Час был уже поздний, и неудивительно, что после всех пережитых испытаний мы, не теряя времени, стали готовиться ко сну. Мария постлала нам постели в фургоне: другого крова у нас не было, но и этот был хорош. Мы с Куджо тем временем освежевали антилопу, чтобы заготовить мясо для завтрака.

Собаки с явно корыстным интересом следили за нашей работой. Бедные псы изголодались больше нашего. Кое-что им тут же перепало: голова, копыта и внутренности; для них это было настоящее пиршество. Тушу антилопы мы подвесили за ноги к дереву, и притом как можно выше, чтоб до нее не могли дотянуться волки, и во избежание соблазна нашим псам.

Наконец Мария объявила, что постели готовы. Нам оставалось лишь крепко уснуть.

Глава XII. Дикие бараны

Мы поднялись на рассвете и насладились великолепным восходом в горах: вся область к востоку, насколько хватал глаз, лежала неподвижной туманной пеленой, подобно океану в тихую погоду. Когда оранжевый шар солнца всплыл над горизонтом, хотелось верить, что он вынырнул из-под земли, хотя мы знали, что его отделяют от нас сотни миллионов километров. Солнце медленно поднималось по бледно-голубой безоблачной лазури. На плоскогорьях Америки нередко можно пропутешествовать несколько дней, не встретив облачка величиной с бумажного змея.

Настроение у нас было отличное; мы хорошо отдохнули и были недосягаемы для краснокожих, от руки которых пали наши товарищи. Сказать по правде, простодушные индейцы сглупили, совершив такой чудовищно трудный путь ради нашего жалкого скарба.

Вид антилопы с ее желтоватым нежным жиром и капельками ночной росы на нем был чрезвычайно аппетитен. Зная за Куджо таланты мясника, я предложил ему разрезать тушу, а сам, вскинув топор на плечо, отправился к подошве горы за топливом для костра.

Мария была всецело поглощена хозяйственными хлопотами, окруженная горшками, кастрюлями, сковородами; она перемывала посуду в прозрачной воде ручья: клубы густой пыли, поднятой фургоном в сухих прериях, плотным слоем осели на всей нашей утвари. На хозяйственный инвентарь нам теперь нечего было жаловаться: сковорода, большой котел, два корыта, супная миска, кофейник, кофейная мельница, полдюжины чашек и целый набор вилок, ножей и ложек – всё вещи, приятные для путешественника в прериях.

Недостатка в топливе не оказалось, и вскоре костер наш весело затрещал. Мария поджарила кофейные зерна на сковородке и размолола их в мельнице. Я подрумянил на вертеле ломти дичи, меж тем как Куджо, нарвав стручков акации, жарил зерна вместо хлеба, так как у нас не было муки. Запасы наши пришли к концу уже несколько дней назад, и мы питались одной только солониной и кофе. Кофе мы расходовали очень скупо, считая его роскошью. Ни сахара, ни сливок, конечно, не было, но мы о них даже не мечтали: все, кому приходилось путешествовать в прериях, предпочитают чистый, беспримесный кофе, без сахара и густых сливок: он лучше подкрепляет. Однако при желании мы могли подсластить наш кофе: следовало лишь взять пример с Франка, который снимал медово-сахарную кожуру со стручков, откладывая в сторону зерна; у него уже накопилась целая тарелка сладкой кожуры. Молодец, Франк!

Большой провизионный ларь был извлечен из фургона; накрытый скатертью, он заменил нам стол. Стульями служили большие камни вокруг ящика. Мы принялись за ароматный кофе и вкусные ломти дичи. Во время завтрака я обратил внимание на Куджо, который долго вращал белками и наконец закричал:

– Хозяин, хозяйка, глядите, что там такое!..

Мы сидели спиной к горе, но обернулись в сторону, куда указывал Куджо. По горному склону передвигались пять красноватых точек с такой быстротой, что вначале мы приняли их за птиц. Лишь через несколько мгновений мы разглядели четвероногих животных; однако эти странные звери так стремительно перепрыгивали с уступа на уступ, что определить их породу не было никакой возможности. Как будто это была разновидность ланей, немного более крупных, чем овцы или козы; но у них были большие загнутые рога. Когда они прыгали с горной площадки на нижний уступ, мы, к удивлению своему, заметили, что они кувыркаются в воздухе, бросаясь вниз головой.

Шагах в ста от того места, где мы находились, было небольшое пологое взгорье; оно круто обрывалось к равнине, возвышаясь над ней футов на шестьдесят. Странные звери поднялись пологим склоном и добежали до кручи. Возле обрыва они остановились как вкопанные, как бы исследуя его. Только тогда мы их хорошо рассмотрели: в лазури четко вырисовывались их грациозные фигуры с длинными загнутыми рогами, почти столь же большими, как сами животные.

Мы предполагали, что круча задержит их дальнейший бег, и я уже взвешивал дальнобойность своего карабина, но внезапно, к нашему изумлению, одно из животных бросилось с кручи вниз головой, ударилось рогами о землю, отпрянуло и, сделав еще одно сальто-мортале, спокойно утвердилось на четырех упругих ногах. Все стадо последовало примеру вожака с ловкостью настоящих акробатов.

Лужайка, на которую они спрыгнули, находилась шагах в пятидесяти от нашей стоянки. Я был до такой степени очарован этим грациозным головокружительным прыжком, что позабыл о карабине, который держал в руках. Животные, со своей стороны, удивились нам не меньше, так как заметили нас не сразу. Громкий собачий лай вывел меня из оцепенения и напомнил быстроногим животным об угрожающей опасности. Они резко повернулись и поскакали в горы. Я выстрелил наудачу. Все мы считали, что порох потрачен даром, так как весь пяток стремительно удалялся в горы, преследуемый собаками. Вначале все они бежали, словно окрыленные, но потом одно из животных начало отставать, как бы отяжелев немного. Четверо скрылись из виду. Но пятый зверь, отбившись от стада, вдруг, изловчившись к прыжку, остановился и, словно игрушка, у которой испортился завод, свалился под гору. Через минуту его уже настигли наши псы.

Куджо, Франк и Генри бросились на подъем и вернулись, таща зверя, растерзанного собаками. Куджо сгибался под тяжестью ноши: на первый взгляд зверь показался величиной с оленя, но, судя по большим узловатым рогам и другим признакам, я узнал в нем аргали, или дикого барана Скалистых гор. По внешности это животное напоминало козу или большого дикого оленя с парой ветвистых рогов на голове. Мы знали, что мясо его съедобно, и в нашем положении брезговать им было нельзя. Тотчас же после завтрака мы с Куджо наточили ножи и, сняв кожу с дикого барана, подвесили его тушу рядом с антилопой. Собаки за свое усердие были вознаграждены отбросами; мы же, любуясь великолепной мясной провизией, висевшей над прохладными водами ручья, вообразили себя окончательно спасенными.

Надо было обдумать, что предпринять дальше. Аргали и антилопа обеспечивали нас мясной провизией по крайней мере на неделю; но какие шансы на возобновление запасов, когда эти подойдут к концу? Весьма небольшие. В самом деле, если даже в окрестностях водятся другие антилопы или бараны, число их должно быть очень невелико, так как кормиться им здесь почти нечем. К тому же этих подвижных животных не так-то легко подстрелить, и наша двойная удача объясняется чистой случайностью. Надеяться на повторение таких случайностей было безумием, и, как люди здравомыслящие, мы обязаны были, не доверяя коварной судьбе, предпринять все от нас зависящее для спасения.

Итак, чем пополним мы наши запасы?

Правда, через неделю бык подкормится и раздобреет. Его, пожалуй, хватит надолго. Потом лошадь, собаки, а в будущем – верная голодная смерть.

Жутко было заглядывать в такое будущее. Зарезав быка, мы потеряем возможность передвигаться с фургоном; с одной лошадью мы не выберемся из прерий. С потерей лошади положение наше станет еще более безнадежным: придется идти пешком.

Но, насколько я помню, не было еще случая, чтобы кто-нибудь пересек пешком Великую пустыню; даже охотники на это не отваживаются. Оставаться же в настоящем положении было немыслимо. Скудная растительность зеленела по берегам ручьев, которые стекали с горного массива. Ивы здесь росли, но травы было немного, и вряд ли здесь могла прокормиться дичь. Все, одним словом, соглашались, что эти места следует незамедлительно покинуть.

Теперь на очереди стоял другой вопрос: простираются ли прерии к северу так далеко, как на юг? В целях разведки я решил обогнуть гору, оставив жену с детьми и Куджо на стоянке. Лошадь уже оправилась от усталости. Я оседлал ее, захватил карабин и отправился верхом.

Я начал свой объезд, следуя вдоль подошвы горы на восток. В этом направлении росли чахлые деревца и убогая растительность, оживлявшие долину. Я заметил, между прочим, бегущую антилопу и другое животное, похожее на оленя, но длиной своего хвоста отличающееся от всех известных мне разновидностей.

Сделав пять километров, я достиг западного склона гор и мог исследовать пейзаж, простиравшийся к югу. Всячески напрягая зрение, я видел уже бесплодную унылую равнину, еще более однообразную, чем северная; только к востоку были какие-то намеки на производительную силу земли, но я затрудняюсь назвать оазисами эти жалкие клочки чахлой зелени.

Печальная перспектива! Нам предстоит пересечь всю пустыню, чтобы добраться до населенных мест. Возвращаться на восток, к американской границе, при нашем отчаянно плохом снаряжении и отвратительных транспортных средствах было б нелепостью. Я знал, что именно в этом направлении кочуют опасные, враждебные племена. Этой стороной идти мы не отважимся, хотя бы она зеленела, как райские сады, на что не было никакой надежды. Точно так же отпадали северное и южное направления, так как на протяжении сотен километров здесь не предвиделось цивилизованного поселения. Нам оставалось надеяться на западный маршрут и стремиться к мексиканским поселкам на реке Дель-Норте: расстояние свыше трехсот километров. Прежде чем отважиться на такую дорогу, надо дать хороший отдых нашей разномастной упряжке. Наконец необходимо запастись провизией. Но где ее раздобыть?

Южный склон горы был более легким и пологим, чем северный, изрытый пропастями и трещинами. Отсюда я заключил, что при таянии снегов именно на юг должны низвергаться потоки. Значит, к югу нас ждет более плодородная земля. С этими мыслями я продолжал свой путь, пока не заметил купы ив и шелковичных деревьев на берегах источника, орошающего эту долину. Я тотчас к ним направился и обнаружил ключ, окаймленный лугами, годными для пастбища, более обширными и сочными, чем в районе нашей стоянки. Привязав лошадь к дереву, я вскарабкался на гору обозреть местность на юг и на запад. Но не успел я добраться до вершины, как меня поразил странный провал, зиявший в этом направлении на равнине. Заинтересовавшись этим явлением, я решил к нему приблизиться. Вернувшись к привязанной лошади, я вскочил в седло и поехал к котловине. Спустившись на дно ее, я невольно остановился, очарованный цветущим ландшафтом.

Вы не поверите, что я пережил в эту минуту. Только те из нас, чьи взоры долгое время покоились на бесплодной почве пустыни, могут понять впечатление от этой картины пышного плодородия, которое так внезапно ослепило меня. Осень была на исходе; леса, простиравшиеся у ног моих, одетые в самые яркие осенние уборы, казались поэмой, возникшей в воображении пламенного художника; в кустах щебетали птицы, и пряные ароматы разливались в воздухе. Несколько минут я простоял в экстазе в цветущей долине. Здесь не было никаких следов, никаких признаков человеческого жилья. Дымок не поднимался над деревьями, и в густых зарослях не слышно было голосов или хозяйственного шума – только щебетанье птиц и журчанье свежих струй. Этот чудесный уголок земли еще не был освящен трудом и страстями человека. Я сказал, что провел в этом блаженном созерцании несколько минут, но если бы была возможность, то простоял бы целые часы; однако солнце клонилось к западу, и надо было возвращаться. Я находился километрах в тридцати от стоянки, а на резвость заморенной лошади трудно было рассчитывать. Твердо решившись привезти сюда наутро всю нашу экспедицию, я тронул поводья и направился к лагерю. Лишь к полуночи я добрался до стоянки. Все, в общем, оказалось в порядке, только Мария была взволнована моим длительным отсутствием. Однако мое появление и рассказ о виденных чудесах развеселили все общество. Решено было переменить стоянку и выступить на рассвете.

Глава XIII. Лось

Проснувшись на заре и наспех позавтракав, мы запрягли фургон, чтобы покинуть стоянку, названную нами «Лагерем Антилопы». Ручей, в свою очередь, был прозван «Бараньим источником». С часу дня мы достигли перевала и расположились на ночлег. Наутро я занялся поисками спуска в котловину. Несколько миль я проехал вдоль кручи, но, к удивлению моему, горы обрывались почти отвесно, и я уже думал, что земной рай для нас недостижим и лишь напрасно раздразнил мое воображение. Наконец я подъехал к тому месту кручи, где, как вы заметили, спуск сравнительно легок. Здесь я набрел на спиральную горную тропу, хранившую отпечатки копыт антилоп и других животных. Как раз то, что мне нужно.

Я вернулся к фургону.

Так как большую часть дня я потратил на разведки, пришлось заночевать на месте. Лощина, в которой мы заночевали, была прозвана «Ивовым лагерем».

Наутро мы поднялись чуть свет. Достигнув спуска, мы остановили фургон. Мария с детьми осталась наверху, а мы с Куджо спустились вниз – исследовать котловину.

Меня поразила необычайная густота леса; деревья как бы сплетались между собой мощными ветвями, которые извивались, точно громадные змеи. Это была непроходимая чаща. Но многочисленное зверье, обитавшее в ней, проложило сквозь нее тропу.

Это была непроходимая чаща

Мы набрели на эту тропу, выводившую прямо к воде. Уровень воды стоял низко, русло почти пересохло. Дно высохшей речки представляло собой отличную дорогу для фургона.

Я вернулся к семье, привел сюда фургон. Мы поехали вниз по течению.

Приблизительно в трех милях от котловины лес немного поредел, и в чаще показались просветы. На правом возвышенном берегу ручья тянулась довольно обширная прогалина, на которой росли одинокие деревья. Пологий спуск зеленел сочными травами, пестрел цветами. Место было очаровательное. Какие-то животные, вспугнутые нашим приближением, шарахнулись в чащу. Несколько минут мы молча созерцали прелестную картину. Птицы с ярким оперением, оглашая воздух звонким щебетаньем, порхали с ветки на ветку, сливаясь с многоцветной листвой. Это были каролинские попугаи, голубые сойки, тругшалы и прекрасные клесты двух разновидностей – пурпурные и голубые29. Сказочно пестрые бабочки с большими легкими крыльями бесшумно кружились над цветами. Некоторые из них были величиной с птиц, другие – даже больше. Крошечные птички – колибри30, величиной с пчелок – сверкали на солнце, как драгоценные камни, прильнув к раскрытым чашечкам цветов.

Воистину дивное зрелище. Мы с Куджо решили, что лучшего места для стоянки не найти. Под стоянкой, или лагерем, мы разумели место временного отдыха, который подкрепит быка и лошадь и позволит нам запастись провизией для дальнейшего путешествия. Подчеркиваю, друзья мои, что я имел в виду временную стоянку. Однако мы и сейчас находимся на том же месте. Этот дом построен на луговине, которую я вам только что описал. Но вас еще больше удивит, когда вы узнаете, что в эпоху моего рассказа не было даже намека на озеро, сверкающее перед вашими глазами.

Место озера было покрыто пышной растительностью и деревьями, то разбросанными в одиночку, то соединенными в небольшие купы, что производило впечатление искусственного парка. При желании вы могли вообразить, что позади парка скрывается великолепный дом, а вся эта зеленая красота является лишь преддверием к фантастической усадьбе.

Мы с Куджо остались в котловине лишь самое краткое время, необходимое для общего осмотра. Мария, конечно, беспокоилась, и мы поспешили к фургону.

Часа через три фургон со своим парусиновым тентом, выделявшимся, как снег, среди яркой зелени, остановился на лугу. Лошадь и бык, изнемогавшие от усталости, нашли здесь роскошное пастбище. Девочки резвились на лужайке под сенью густой магнолии, а мы с Куджо и взрослыми мальчиками немедленно принялись за работу. Вокруг нас, к великой радости семьи, щебетали и рассыпались трелями птицы. Они подлетали вплотную к стоянке, садились на ближайшие ветви. Очевидно, любопытство их было возбуждено появлением таких странных существ, как мы, в нераздельно принадлежавшей им области. Но если птицы впервые видели людей, нам нечего было опасаться встречи с себе подобными.

Как это ни странно, из всех живых существ мы меньше всего желали встретиться с человеком. Ведь мы отлично знали, что здесь могут появиться только краснокожие, то есть беспощадные враги.

День был на исходе. Мы решили прекратить всякие хлопоты и отдохнуть. Путешествие с фургоном по руслу пересохшего ручья чрезвычайно нас утомило: все время приходилось отваливать камни и даже расчищать дорогу в зарослях топором. Но теперь все трудности были преодолены, и мы себя почувствовали комфортабельно, как дома. Куджо разложил костер, а чугуны и кастрюли подвесил над огнем.

Сооружение его состояло из двух крючковатых палок, воткнутых в землю по сторонам огня, и третьей, расположенной на крючках горизонтально.

Вскоре наш походный котелок наполнился прозрачной водой, и, когда она закипела, в нее всыпали щепотку ароматного кофе. Остатки антилопы, подвешенные к огню, аппетитно подрумянились. Мария снова поставила большой ларь и покрыла его выстиранной накануне скатертью. Наши чашки и оловянные тарелки, ярко вычищенные, были расставлены в строжайшем порядке. Покончив со всеми приготовлениями, мы уселись вокруг огня в ожидании, пока поджарится дичь. Куджо подвесил окорок антилопы на длинной веревке и ловко поворачивал его во все стороны, подставляя огню, как на самом лучшем патентованном вертеле. Внезапно внимание наше привлечено было шумом, исходившим из леса, окаймлявшего долину. Шум был похож на похрустывание сухих листьев под копытами какого-то грузного зверя.

Все взгляды обратились в ту сторону. Вдруг трое больших животных появились на подступах к лужайке с явным намерением ее пересечь.

Вначале мы приняли их за оленей; у них были длинные ветвистые рога, но ростом они отличались от всех виденных нами оленей. Самый крупный зверь был величиной с лошадь, а ветвистые рога, качаясь над их головами, производили внушительное впечатление. По этим-то разветвленным и изогнутым рогам мы приняли их за оленей. И в самом деле, сходство было немаленькое. Однако почему они все-таки не похожи на рыжеватых и пегих оленей, какие водятся в английских парках и рощах при замках? Это были лоси, гигантские лоси Скалистых гор.

Выступив из чащи, они пошли все трое рядом, с гордой осанкой и непоколебимой уверенностью, которую им внушали их сила и рост, а также мощное оружие нападения и защиты – ветвистые рога, в самом деле опасные для противника.

Наконец они заметили фургон и огонь костра – предметы, до сих пор им не знакомые. Они остановились, тряхнули головой, понюхали воздух и продолжали нас рассматривать с выражением крайнего удивления.

– Сейчас они убегут, – шепнул я на ухо Куджо. – Через мгновение они поскачут во весь опор, и мы уже не достанем их из карабина.

Как только они появились, я приготовил карабин и зажал его между ног. И Генри с Франком схватили свои карабины.

– Какая жалость, мистер Ролф, – вздохнул Куджо, – подумайте, сколько в них жира!

Я уже подумывал, не лучше ли подползти к ним на четвереньках, когда, к великому нашему удивлению, вместо того чтобы обратиться в бегство или попятиться, лоси сделали несколько шагов по направлению к нам и вновь остановились, потряхивая головой и шумно потягивая воздух. Повторяю, нас всех это крайне удивило, так как лоси считаются исключительно осторожными животными. Но инстинкт заставляет их насторожиться лишь в тех случаях, когда перед ними уже знакомая опасность; зато, подобно многим родственным им животным, например антилопам и оленям, они доверчиво приближаются к совершенно незнакомой вещи.

Благодаря любопытству лосей расстояние между нами еще немного сократилось, и я уже надеялся, что они подойдут совсем близко. Вот почему я приказал спутникам не шуметь, не шевелиться.

Казалось, что фургон с его белой парусиной составляет наибольшую приманку для странных гостей; они созерцали его большими удивленными глазами. Затем еще немного приблизились, потом снова остановились; подошли еще ближе – и замерли.

Так как фургон стоял невдалеке от костра, возле которого мы сидели, то смелые и наивные животные, постепенно к нам приближаясь, иногда попадали под прикрытие фургона; но вдруг вожак выступил так соблазнительно, что его нельзя было не взять на прицел. Я нацелился, как мне казалось, в сердце и спустил курок.

– Мимо! – воскликнул я с досадой, видя, что вся тройка повернулась и с достоинством удалилась как ни в чем не бывало.

Страннее всего было то, что они не ускакали, как олени, а удалились легкой рысцой, скорость которой не уступала конскому галопу.

Собаки, которых Куджо придерживал до сих пор за шеи, были пущены им вдогонку и с громким лаем принялись их травить. Вскоре лоси и собаки скрылись из виду, но в течение некоторого времени мы еще слышали шорох сухих листьев под копытами лосей, треск кустарника и собачий лай.

Я не надеялся, что наши псы их настигнут, и отнюдь не собирался следовать за ними; но внезапно лай собак перешел в свирепое рычание, как будто у них завязалась борьба с лосями.

– Быть может, я подстрелил одного из них, и собаки его догнали. Вперед, Куджо! Бежим, посмотрим! А вы, мальчики, останьтесь с матерью и охраняйте ее…

Я выхватил карабин у Генри, так как мой был уже разряжен, пересек в сопровождении Куджо лужайку и побежал по следам, протоптанным лосями и собаками.

Проникнув в заросли, я заметил, что листья запятнаны кровью.

Мы старались бежать как можно быстрее, грудью и руками раздвигая густой кустарник. Я обогнал менее проворного негра и, направляясь к месту, откуда доносилось хриплое рычание собак, вскоре вышел на арену борьбы.

Лось, припавши на колени, оборонялся рогами, меж тем как одна из собак, валявшаяся на земле, выла от боли. Другая, еще не выбывшая из строя, пыталась атаковать зверя с тыла, но лось кружился на коленях, как волчок, и всякий раз собака встречала отпор в виде мощных направленных на нее рогов.

Я опасался, что лось прикончит мою собаку, и, выстрелив наспех, не обращая внимания на промах, бросился на лося, чтобы добить его прикладом карабина. Я ударил его изо всех сил, наметившись в голову, но и на этот раз промахнулся и – о, ужас! – оступился и упал как раз в промежуток между ветвистыми рогами. Я выронил карабин, схватил лося за концы рогов и собирался отпрянуть. Но не успел я отпустить рога, как зверь вскочил на все четыре ноги и могучим рывком головы подбросил меня в воздух на большую высоту. Я упал на упругую сетку ветвей, крепко ухватился за дерево и нашел в нем защиту. Это меня спасло.

Не успел я отпустить рога, как зверь вскочил на все четыре ноги и могучим рывком головы подбросил меня в воздух

Разъяренное животное прыгало вокруг, удивляясь, что не может до меня дотянуться. Несомненно, если бы я упал прямо на землю, не удержавшись на ветвях, лось растерзал бы меня в клочья. В течение нескольких минут я не шевелился, оставаясь там, куда отшвырнул меня лось, и наблюдая происходящее внизу. Собака продолжала атаковать лося; но, обескураженная, очевидно, поражением своего товарища, лишь покусывала лося каждый раз, когда подвертывались его бока. Другой пес, валявшийся в кустарниках, продолжал жалобно выть.

Наконец появился Куджо, которого я опередил, продираясь сквозь чащу. Я видел, как он удивленно вращал белками, обнаружив карабин, брошенный на землю, и никаких признаков самого Ролфа. Едва успел я криком предупредить его об опасности, как лось уже заметил негра и, наклонив голову, ринулся на него с протяжным и страшным мычанием.

Я дрожал от страха за верного своего помощника; он был вооружен хорошим индейским копьем, подобранным в лагере после избиения наших товарищей, но я не надеялся, что ему удастся отразить таким первобытным орудием разъяренного врага. Куджо, казалось, окаменел от ужаса, и я уже видел его лежащим на земле и вздетым на воздух острыми рогами.

Однако я недооценивал находчивости Куджо. Когда рога приблизились на два фута к его груди, он, как белка, вскарабкался на дерево, и лось ударил мимо. Этот маневр совершился настолько стремительно, что мне померещилось, будто негра постигла моя судьба, то есть что лось швырнул его на воздух. Но вскоре индейское копье вонзилось в бока животного. Ни один испанский матадор не вышел бы лучше из затруднения.

Я радостно вскрикнул при виде грузно падающего зверя, соскочил с нашеста и побежал к Куджо. Лось уже издыхал, а Куджо склонялся над ним – самодовольный и торжествующий.

– Мистер Ролф! Мистер Ролф! – произнес Куджо с важностью, в которой просвечивало удовлетворенное самолюбие. – Негр справился со зверем; он уже не проткнет рогами грудь верного Кастора, – и Куджо погладил собаку, больше всех пострадавшую от рогов.

Вскоре к нам присоединился Генри, встревоженный шумом борьбы: он не выдержал бездействия и, вопреки моему распоряжению, покинул стоянку. Свой карабин мальчик нашел в полной исправности. Тем временем Куджо вытащил нож и принялся свежевать зверя по всем правилам искусства. Лось весил по меньшей мере тысячу фунтов, и немыслимо было доставить его в лагерь без помощи лошади или быка. Поэтому мы решили снять с него шкуру и произвести свежевание на месте. Надо было сбегать в лагерь за кое-какими приспособлениями, и, кстати, чтобы известить остальных о нашем триумфе. Вернувшись, мы тотчас же принялись за дело. До захода солнца в нашем распоряжении было около тысячи фунтов свежего мяса, подвешенного к деревьям вокруг стоянки.

Глава XIV. Гибель быка

Мы поднялись, по обыкновению, на рассвете, позавтракали котлетами и подкрепились кофе. Потом задумались, что бы такое неотложное предпринять. Мясом мы были обеспечены на самую длинную дорогу; оставалось придумать, как его консервировать. Задача нелегкая, принимая во внимание, что у нас не было ни крупинки соли. Трудность казалась непреодолимой. Я говорю: «казалась», ибо тотчас же вспомнил способ заготовлять мясо впрок без употребления соли – способ, применяемый испанцами и вообще в странах, где соль редка и дорога. Особенно охотно им пользуются трапперы и охотники, когда им нужно консервировать мясо бизона или другого зверя, которого посчастливилось убить. Засушенное таким образом мясо называется по-испански «тасахо».

Мы с Куджо принялись за дело. Прежде всего развели большой костер, подбросив в него как можно больше свежих, только что наломанных ветвей. Пламя, конечно, тлело медленно и сильно дымило. Затем мы воткнули в землю несколько колышков вокруг костра и обвязали их веревкой. Части туши лося были сняты с деревьев, кости отложены в сторону, а мясо разрезано на длинные ломти, фута в три каждый. Эти ломти мяса мы подвесили к веревкам, предоставив их действию дыма и жара, пышущего от костра с тем, чтобы они коптились, но не жарились. Нам оставалось лишь присматривать за огнем, быть готовыми к нападению волков, а также отгонять собак, которые покушались на мясо, подвешенное к веревкам. Дня через три мясо лося было великолепно прокопчено, и мы были уверены, что оно не испортится даже за самую длинную дорогу.

В течение этого времени мы держались в непосредственной близости от лагеря. Охотой мы могли увеличить свои мясные запасы и внести кой-какое разнообразие в свое меню, но наши насущные потребности были обеспечены. Кроме того, решено было беречь до последней крайности порох и тратить его лишь в самых серьезных случаях; и, наконец, по соседству обнаружены были следы медведя и пантеры.

Нам отнюдь не улыбалась встреча с такими гостями в непроходимом девственном лесу, и во избежание ночного посещения, больше всего опасаясь незваных гостей во время сна, мы опоясали лагерь огнями, поддерживая костры до самого утра.

Однако мы не терпели недостатка в свежей дичине, притом в самой изысканной и разнообразной. Мне удалось подстрелить дикого индюка31, который забрался к нам на лужайку вместе с товарищами и дал взять себя врасплох. Это была большая жирная птица фунтов двадцать весом, и вы мне поверите на слово, что мы съели ее с неменьшим аппетитом, чем неповоротливых индюшек, которые кудахчут у фермерши на птичьем дворе.

На третий день лосиное мясо прокоптилось. Мы сняли его с веревок и небольшими свертками погрузили в фургон. Теперь мы ждали, чтоб отдохнули животные. С утра до вечера бык с лошадью паслись на сочном лугу у нас перед глазами; они уже начинали заметно жиреть, и, глядя на них, мы радовались быстрому выступлению.

Как призрачны, однако, бывают человеческие надежды: в ту самую минуту, когда мы так ликовали, надеясь выбраться из нашей девственной тюрьмы, совершенно непредвиденное обстоятельство отсрочило отъезд на долгие годы.

Дело происходило за обедом, на четвертый день нашего прибытия в котловину. Мы кончали обедать. Мария с Луизой беспечно резвились на зеленой лужайке.

Мы с женой говорили о маленькой Луизе, о трагической гибели ее родителей, которые, по нашим предположениям, были убиты краснокожими. Следует ли скрывать от девочки участь отца и матери или же, когда она подрастет, рассказать ей печальную историю? Затем мы перешли к смерти моего друга, шотландца. Мы направлялись в чужую страну, где у нас не было ни близких, ни знакомых, даже языка этой страны мы не понимали; кроме того, условия жизни там были тяжелые и для коренных обитателей, а тем более для пришлых людей. Что с нами станется? Будущее внушало нам самые горькие опасения; но недолго пришлось нам терзаться.

– Не бойся, – сказала храбрая жена, взяв мою руку и поглядев на меня с нежностью. – Преодолев столько трудностей, мы можем смело глядеть в лицо будущему.

– Милая Мария, – ответил я, ободренный ее словами. – Ты права: не будем унывать!

В это самое мгновение со стороны леса послышался странный звук. Отдаленный вначале, он постепенно приближался, похожий на рев обезумевшего от страха и боли животного. Я оглянулся: одна только лошадь паслась на лужайке. Рев из лесу становился все сильнее и яростнее; несомненно, это мычал бык. Но что с ним случилось? Вновь послышался этот ужасающий рев, причем было ясно, что бык ревет на ходу и приближается к нам.

Я схватил карабин; Франк и Генри тоже вооружились, Куджо потянулся к индейскому копью; даже собаки вскочили, готовые броситься, куда им прикажут.

Вновь повторился потрясающий рев, на этот раз сопровождаемый шорохом листвы и треском веток, словно какое-то грузное животное ломилось в густые заросли. Испуганные птицы с писком попрятались в кустах, лошадь как-то странно ржала, собаки нетерпеливо лаяли, а дети плакали. Наконец в листве мелькнуло рыжеватое пятно: мы тотчас узнали нашего быка. Неужели за ним гнался какой-нибудь хищник? Увы, хищник уже настиг быка!

Мы застыли в ужасе: шею быка обхватили мощные звериные лапы. Вначале нам показалось, что эта густая коричневая шерсть принадлежит самому быку: до такой степени плотно сжимал его хищник. Но по мере их приближения мы разглядели продолговатые когти и короткие мускулистые лапы страшного зверя. Взгромоздившись на быка, он прислонился головою к его шее. Раненый бык истекал кровью. Странный хищник впился клыками в шейную артерию быка и высасывал кровь.

Бык, выскочив из зарослей, замедлил ход и замычал слабее; потом он вновь попытался бежать, очевидно, надеясь добраться до лагеря. Вскоре он очутился посреди луговины, но силы покинули его, и с протяжным мычанием, перешедшим в предсмертный хрип, он свалился на землю.

Странный зверь, потревоженный толчком, отпустил свою жертву и бросился на ее труп.

Я тотчас узнал в хищнике грозного канадского каркажу; он тоже нас заметил и собирался на нас ринуться. В один прыжок он очутился между детьми и Марией.

Мы с мальчиками дали залп из карабинов, но, так как целиться было некогда, мы, конечно, промахнулись. Тогда я схватил нож и бросился вперед. Куджо на этот раз оказался более проворным: железный наконечник его копья сверкнул на солнце и вонзился в густую шерсть. Чудовище глухо зарычало, обернулось, и я с облегчением убедился, что копье проткнуло ему горло. Но, вместо того чтобы бежать, зверь ухватился за древко копья и заставил Куджо отступить в страхе перед его могучими когтями. Не успел Куджо отскочить в сторону, как я выстрелил зверю в грудь из самого крупного пистолета. Пуля оказалась смертельной: хищный зверь в судорогах свалился на землю.

Мы были спасены, но бедный бык, который должен был помочь нам выбраться из прерии, без признаков жизни лежал на траве.

Глава XV. Бесплодные поиски

В одно мгновение рассыпалась прахом надежда когда-либо покинуть цветущую котловину: лошадь никогда не вывезет фургона, а если мы далее решимся выйти в прерии пешком, то не сможем захватить с собой достаточных запасов воды и провизии. Наконец слабая женщина с детьми на руках не выдержит длительного перехода.

Чем больше я думал, тем глубже отчаивался. Значит, мы навеки себя похороним в этой глуши! Какие шансы у нас когда-либо ее покинуть? Ни одно человеческое существо не придет нам на помощь. Быть может, мы первые люди, попирающие эту землю. Ведь возможно, что охотники или краснокожие, посещавшие горы, до сих пор не заметили прекрасно замаскированной котловины.

Нельзя было надеяться, что случай приведет сюда какой-либо переселенческий или торговый караван: нас опоясывала непроходимая пустыня; кроме того, гора была расположена значительно южнее всех известных мне троп, пересекающих прерию.

Оставалась одна только надежда, и я ухватился за нее со всей силой отчаяния: быть может, на юг и на запад пустыня простирается не так далеко, как это кажется. Разломав наш фургон и построив из досок легкую повозку, мы предпримем последнюю попытку.

Пока что я решил отправиться на разведку один, чтобы исследовать местность в двух названных направлениях. Если одно из них приемлемо, мы немедленно выполним свой план.

Наутро я навьючил лошадь провизией и возможно большим запасом воды, простился с женой и детьми и, вскочив на коня, направился на запад.

Полтора дня я углублялся в прерии, и все та же бесплодная пустыня расстилалась вокруг. Думаю, что я прошел небольшое расстояние, так как лошадь увязала по колени в зыбучих движущихся песках. На второй день, после полудня, я решил прекратить дальнейшую разведку, опасаясь, что не сумею вернуться в лагерь. На стоянку, однако, я вернулся – и лошадь, и я были полумертвые от жажды.

Жену и детей я застал в хорошем состоянии, но вести принес дурные. Усевшись у огня, я предался мрачному раздумью.

Так прошел день. Сидя у костра на обрубке дерева, я все размышлял о нашем беспросветном будущем; мною овладела полная безнадежность, и я не видел, что происходит вокруг.

Внезапно кто-то коснулся моего плеча: рядом сидела Мария с довольной улыбкой на лице. Очевидно, она хотела что-то сообщить мне.

– Что случилось, Мария? – спросил я.

– Не правда ли, эти места очаровательны? – сказала жена, обводя рукой весь цветущий зеленый ландшафт.

Я невольно взглянул вместе с ней на жизнерадостную картину. Здесь было в самом деле чудесно: открытая луговина, позлащенная солнцем, сверкала изумрудной зеленью; листва окружающих лесов была раскрашена в пышные цвета осени; в отдалении возвышались иссиня-черные холмы, покрытые кедрами и соснами, составляя художественный контраст с пестрой котловиной; еще дальше, наконец, белели снежные пики, холодным серебром отливая в лазури и освежая воздух легкими струнками холода. Казалось, нельзя было насытиться созерцанием этой картины.

– Ну что ж, Мария, – ответил я. – Место в самом деле райское; но нам-то что от этого?

Мария странно улыбнулась.

– Какой ты чудак, Роберт! Если здесь хорошо, для чего же нам рваться отсюда?

– Для чего? Для чего? – повторил я за ней, ошеломленный такой постановкой вопроса.

– Пойми меня, – продолжала жена. – Мы ищем крова, хотим где-нибудь обосноваться… Отчего бы нам здесь не осесть? Где мы встретим такие места, если далее нам удастся приобрести землю?

– Что с тобой, Мария? – воскликнул я с удивлением. – Разве ты сможешь жить, отрезанная от людей и всего цивилизованного мира, ты, с твоим образованием, привычкой к обществу, светскими вкусами?..

– Очень нужны мне светские радости, – иронически ответила жена. – Разве дети мои не со мной? Ты и дети – вот мое общество. На худой конец этого достаточно, не правда ли? Наконец, о каких людях ты говоришь?.. До сих пор нам приходилось иметь дело с торгашами и шарлатанами. С меня довольно. Таким обществом я сыта по горло. Разве ты не помнишь, как они ощипали нас? Видно, мы с тобой не приспособлены для горячечной деловой жизни, которая кипит кругом в Америке; ты слишком наивен, чтобы закрепить за собой место рядом с крупными, энергичными дельцами. Что до меня, за эти немногие дни я изведала здесь, в котловине, самое подлинное счастье, какого нигде не испытывала. Подумай серьезно, Роберт, прежде чем бросить эти чудные места.

– Но ты себе представляешь, Мария, трудности, на какие мы себя обрекаем, поселившись в такой глуши?

– Да, я все обдумала, когда ты уезжал на разведку. В пропитании здесь недостатка не будет: места достаточно богаты; здесь мы найдем все необходимое, о роскоши, надеюсь, мечтать не будем.

Слова жены произвели на меня странное впечатление. До сих пор мне и не приходило в голову, что можно обосноваться в оазисе; мысль моя изощрялась над тем, как отсюда выбраться. Теперь я как-то сразу просветлел и успокоился. Непрерывная цепь мошенничеств, жертвою которых мы сделались, железная хватка дельцов и спекулянтов, горькие разочарования, постепенное ухудшение нашего положения – все это отбивало у меня охоту к возвращению в цивилизованный мир.

Я все более склонялся к плану Марии.

Наморщив лоб, я постарался взвесить, насколько реален ее замысел, насколько облюбованная женой местность позволит нам довести до конца этот дерзкий план.

Теперь мы знали, что долина изобилует дичью. У нас были карабины и, к счастью, достаточно пороха: моя пороховница, да еще у Франка и Генри по фунту пороха; когда порох и дробь иссякнут, мы придумаем другой способ охоты. К тому же долина представляла собой цветущий сад с множеством корней и плодов; с образцами их мы уже познакомились. Мария, с ее познаниями в ботанике, научит нас их употреблению. Итак, водой и пищей мы обеспечены.

Чем больше я вдумывался в этот план, тем более осуществимым он мне казался. Вскоре я вполне разделял восторженные мечтания моей жены.

Призвали на совет Куджо, Франка и Генри и получили их радостное согласие. Особенно доволен был Куджо, который привык к нашей семье и давно уже не чувствовал себя рабом, а полноправным нашим товарищем; ему отнюдь не хотелось возвращаться в цивилизованные края, где превратности судьбы могли вернуть его в прежнее состояние и где соплеменники его изнывали под бичами плантаторов. Что касается детей, им, конечно, улыбалась привольная новая жизнь.

Опасаясь опрометчивого решения, мы оставили вопрос открытым.

Но этой ночью одно непредвиденное событие склонило нас остаться в долине, покуда не явится возможность переменить ее на что-нибудь лучшее.

Глава XVI. Таинственное наводнение

Итак, еще вечером я колебался; мне было страшно обосноваться здесь на весь остаток моих дней, без всякой надежды на перемену образа жизни. При всей энергии и изобретательности мы вряд ли сумеем удовлетворить здесь все наши потребности. Даже обработав всю долину, мы будем лишены возможности сбыть куда-либо излишек продуктов.

Надо будет удовольствоваться первобытным накоплением, заранее отказавшись от обмена, от превращения продуктов в товары, от всякой связи с денежным рынком. Меня это смущало, не скрою. Но Мария с чисто женской настойчивостью убедила меня, что от добра добра не ищут, что погоня за деньгами нас погубит и что лучшего места для фермы и плантации мы нигде не найдем.

По-своему она была, конечно, права; но во мне был силен инстинкт накопления, унаследованный мною от фермера-отца; я испытал на себе власть денег, потребности мои были широки и разнообразны, и не так-то легко было сразу отрезать себе путь к успеху, как его понимает современное общество.

– Если бы мы научились, – говорил я, – производить здесь хоть какой-нибудь продукт, хоть какую-нибудь земледельческую культуру, заготовляя впрок ее плоды, с тем, чтобы реализовать их, когда мы войдем в соприкосновение с внешним миром! Только тогда наши труды не будут потеряны и мы заживем счастливо.

– Кто знает, – подхватила Мария, – быть может, нам удастся напасть на такую культуру и создать запасы, о которых ты говоришь. Тогда мы уже не будем отрезаны от хозяйственного оборота страны, и в этой девственной глуши ты будешь работать с сознанием, точно готовишься к переезду в Новую Мексику. А разве там у нас больше шансов, чем здесь? Ведь мы совершенно разорены: придется строить на пустом месте. А тут у нас и пища, и земля – земля, которая сама плывет в наши руки, земля, за которую не надо платить. Нигде мы не найдем ничего подобного. Здесь мы построим наш очаг, Роберт, и кто знает, как развернется наше хозяйство в пустыне!

При этих словах мы рассмеялись. Мария, конечно, пошутила, не придавая особого значения своей шутке.

Наша беседа затянулась, и время клонилось к полуночи. Когда взошла луна над восточными холмами и мы уже собирались улечься спать в фургоне, мы заметили одно чрезвычайно странное обстоятельство и вскрикнули от удивления.

Как вы уже знаете, в год нашего прибытия на месте теперешнего озера был зеленый луг, покрытый кустарниками и деревцами. По луговине бежал источник, тот самый, который сейчас впадает в озеро и направляется вниз. Но в те времена берега ручья были совершенно плоскими, и вода текла по неглубокому руслу. Еще в пути, сидя вокруг костра в лунные ночи и разглядывая дальнюю гору, мы заметили этот ручей, блестевший серебряной змейкой на фоне темной зелени. Но теперь, к нашему великому удивлению, вместо узкой и длинной полоски перед нами сверкала широкой гладью целая запруда. Она занимала пространство в четыреста шагов и простиралась на большое расстояние от нашей стоянки. Зрение нас не обманывало. Перед нами была настоящая вода. Луна, поднявшись над горами, отражалась в ее спокойной зеркальной поверхности. Сомнений не оставалось. Не веря своим глазам, я с Куджо и мальчиками побежал к новоявленному озеру. Через минуту мы были на берегу этого озера, возникшего точно по волшебству.

Вначале мы с любопытством созерцали это странное явление природы, но по мере того, как вода прибывала, удивление наше сменялось некоторой тревогой: вода доходила нам уже до колен и медленно заливала пологий скат горы, подобно морскому приливу

Мы стояли в глубоком молчании, но сердце билось учащенно. По нашим догадкам, какой-то страшный сдвиг горных пластов или, быть может, обвал кручи засыпал нижнее течение ручья и закрыл ему путь в долину. Если это действительно так, то котловина через несколько часов будет затоплена. Вода зальет не только место нашей стоянки, но покроет даже верхушки самых высоких деревьев. Можете себе представить, какой ужас внушили нам эти опасения. Мы бегом вернулись к стоянке, твердо решив сняться с места и покинуть котловину, если еще не поздно. Куджо занялся лошадью, Мария, разбудив девочек, перевела их в фургон, меж тем как я с мальчиками наскоро укладывал самое необходимое.

До этой минуты мы не задумывались над трудностью, скажу даже больше – над невозможностью – выбраться из долины. Но теперь эта трудность стояла перед нами во весь рост. Дорога, по которой мы спустились в котловину – пересохшее русло ручья, – совершенно исчезла под водой, уровень которой стоял значительно выше берегов источника.

Между тем другого пути не представлялось. Чтобы пробиться через лесную чащу, потребуется несколько дней. К тому же, направляясь к стоянке, мы в одном месте пересекли ручей; теперь он, конечно, набух, превратился в многоводный поток, и переправа через него невозможна. Мы справедливо опасались, что нижняя часть лощины уже залита водой и что бегство в этом направлении немыслимо.

Не сумею вам описать смятение, овладевшее нами, когда выяснились все эти грозные обстоятельства. Мы покидали нашу стоянку. Каждый был нагружен по мере сил, но попытка являлась заранее обреченной на неудачу, и в порыве безнадежности мы бросили на землю кое-какие вещи из нашей утвари. Вода все прибывала, озеро увеличивалось на наших глазах.

Завыли волки, потревоженные стихией в своих трущобах; птицы, проснувшись, заметались на ветках с тревожным чириканьем, и собаки подняли лай, заметив неладное.

В лунном сиянии мы видели, как олени и дикие звери, охваченные ужасом, перебегают луговину.

Не хочется верить, что мы погибли. Неужели нас захлестнет этот странный, таинственный поток?

Что делать? Вскарабкаться на деревья, но это нас не спасет. Но блестящая идея осенила мой мозг:

«Плот! Нам нужен плот. В нем наше единственное спасение!»

Все меня поняли с полуслова. Куджо схватил топор, а Мария перерыла весь фургон в поисках веревок. Увидев, что веревок недостаточно, я нарезал ремней из лосиной кожи.

Вокруг стоянки было много сухих длинных стволов, давно засохших и попадавших на землю. Среди них я узнал прекрасное тюльпанное дерево, из которого индейцы мастерят свои лодки, когда им удается найти достаточно длинные стволы. Дерево это в самом деле исключительно легкое и нежное, и кубический метр его весит не больше двадцати шести фунтов. Сам работая не покладая рук, я приказал Куджо нарубить побольше стволов одинаковой длины. Куджо, не имеющий себе равных в искусстве владеть топором, быстро управился с задачей. Мы связали брусья веревками и ремнями, закрепив их поперечными перекладинами. Соорудив плот, мы втащили на него наш большой ларь с копченым мясом, одеялами и самой необходимой утварью. О воде мы не беспокоились: ее было достаточно вокруг.

На сооружение плота ушло не менее двух часов. В горячке работы мы перестали следить за подъемом воды. Закончив все приготовления, я возвращаюсь к озеру. Жду несколько минут и вижу, что вода остановилась. Я тотчас же оглашаю эту радостную новость, спутники подбегают ко мне, чтобы удостовериться в благоприятном повороте событий. В течение получаса мы стоим на берегу новоявленного озера и наконец убеждаемся, что вода больше не прибывает. Тут мне приходит в голову, что вода в нижней части ущелья прорвала плотину, созданную обвалом, или перекатилась через нее.

– Какая обида, мистер Ролф, – вздохнул Куджо, возвращаясь к фургону, – что мы напрасно построили такой чудесный плот!

– Ах, Куджо! – попрекнула его жена. – Никогда не следует жалеть о времени, потраченном на меры предосторожности. Пускай мы не нуждаемся больше в плоту, но он сослужил свою службу: вспомни ужас первой минуты наводнения и чувство радостной безопасности, овладевшее нами, как только мы приступили к связыванию плота. Люди в нашем положении никогда не бывают достаточно предусмотрительными. Лентяям и разиням лучше не соваться в такие приключения.

Было уже поздно, вернее начинался новый день, и Мария пошла спать в фургон к девочкам; а мы с Куджо, не доверяя своенравному горному потоку, решили бодрствовать до полного рассвета, чтобы новый подъем воды не застал нас врасплох.

Глава XVII. Бобры

Уже совсем рассвело, но таинственно поднявшаяся вода держалась на прежнем уровне. Я называю подъем воды таинственным лишь потому, что причина его нам была неизвестна. Как я уже сказал, мы объясняли наводнение обвалом какой-нибудь кручи в нижней части ущелья. Нам не терпелось разобраться в этом странном явлении, и с восходом солнца я решил пробиться сквозь чащу и разъяснить сомнение. Явление было не только странным, но и в высшей степени тревожным.

Я отправился один, поручив охрану лагеря Куджо с его длинным копьем и мальчикам с их карабинами. Сам я захватил ружье и наш кухонный топорик, чтобы расчистить дорогу в зарослях.

Дорогу в лесу мне освещали первые лучи солнца. Я направлялся на юго-запад, рассчитывая выйти к ручью немного ниже, а затем следовать по его течению. С трудом продираясь в диком сплетении ветвей, я через два приблизительно километра внезапно вышел к ручью.

Представьте себе мое удивление: ручей не только не разбух, но стал даже мелководнее, чем раньше. В то же время я заметил, что вода в нем помутнела и что в ней плавали зеленые листья и свежие стебли, увлекаемые потоком.

Я поднялся вверх по течению, думая найти там запруду, и ломал голову над тем, какое же именно явление природы могло задержать течение ручья: случайное падение ствола дерева, даже самого массивного, не могло объяснить происшедшего. Берега ручья были пологие, и возможность обвала или оползня исключалась. Я начинал уже думать, что здесь замешаны люди, и нагнулся к земле, ища человеческих следов. Их, правда, не оказалось, но следов зверья – сколько угодно.

Я продвигался с осторожностью: не обнаружив никаких признаков человека, я все же опасался встречи с индейцами, считавшими всякого белого врагом. Наконец я достиг излучины, выше которой, по моим воспоминаниям, русло суживалось и начиналась довольно глубокая теснина. Это я помнил великолепно, так как, проникая в долину, мы были вынуждены именно в этом месте покинуть с фургоном русло потока и поехать лесами в обход. Здесь, по всей вероятности, я выясню, каким образом был запружен ручей.

Я подбирался к излучине, крадучись вдоль берега, и осторожно заглянул вниз, раздвинув чащу.

Странное зрелище представилось моим глазам.

Как я и предполагал, ручей был запружен именно в том месте, где русло суживается. Но плотина была не случайной помехой, а правильным искусственным сооружением.

Поперек ручья был опрокинут большой ствол. Сильно надломленный, он не окончательно отделился от основания, но держался на многочисленных уцелевших волокнах.

На том берегу ручья, куда запрокинулась крона надломленного дерева, ее припечатывала куча камней, смазанных илом, чтобы она держалась прочнее. Дерево подпиралось длинными колышками. Они образовывали подобие частокола, снизу заваленного для устойчивости камнями. Позади этого частокола новые колышки, перехваченные ветками и закрепленные камнями и опять-таки обмазанные илом. Вся постройка представляла собой плотину в шесть футов толщиной, с плоским верхом и некоторым уклоном к нижнему течению ручья; к верхнему она обрывалась почти отвесно. Крыша плотины была покрыта илом. Два узких шлюзовых отверстия скупо пропускали воду, стекавшую на парапет.

Казалось, это архитектурное сооружение было делом человеческих рук. На самом же деле – ничего подобного.

Строители находились у меня перед глазами. В данную минуту они как будто отдыхали. Их была по крайней мере сотня; они растянулись на земле и на крыше новой плотины.

Строители находились у меня перед глазами. В данную минуту они как будто отдыхали

Коричневые или темно-каштановые зверьки напоминали гигантских крыс; не хватало лишь длинных, заостренных хвостов. У них были выгнутые спинки и плотные закругленные туловища, как у всех животных, родственных крысам; зубы острые, режущие, характерные для семейства грызунов32; эти зубы я хорошо разглядел, так как животные пользовались ими ежеминутно. По два широких и острых клыка на каждой челюсти выпячивались даже при спокойном положении рта. Уши были короткие, наполовину прикрытые шерсткой. Все тело в длинном лоснящемся меху. По сторонам ноздрей росли пучки щетины, словно кошачьи усы. Глазки маленькие и высоко посаженные, как у выдры. Передние лапы короче задних, но и те и другие – с пятью коготками. Однако на задних лапах, больших и широких, пальцы были связаны перепонкой.

Так вот чьи следы я видел, приближаясь к ручью.

Самой интересной частью у этих животных был хвост, совершенно обнаженный, темно-коричневого цвета, как будто обтянутый шагренью. В длину он имел не больше фута, несколько дюймов в ширину и в толщину и напоминал ракетку для игры в гольф, только потолще и с закруглением в конце.

Зверьки эти были крупнее и в то же время короче и толще выдр.

Хоть я и впервые сталкивался с этими созданиями, но сразу узнал в них бобров33.

Тайна теперь разъяснилась: колония бобров эмигрировала в долину, и построенная ими плотина вызвала внезапное наводнение.

Сделав это открытие, я остался на месте – понаблюдать интересных зверей.

Плотина казалась вполне законченной, но это отнюдь не явствовало из того, что зверьки отдыхали. Дело в том, что бобры производят свои строительные работы только по ночам. Вообще они очень редко появляются днем на суше, так как боятся охотников; но эти звери, очевидно, были не знакомы с огнестрельным оружием, и они как будто отдыхали от ночных трудов. Без сомнения, вся плотина не могла быть воздвигнута за одну ночь, и лишь верхняя часть ее, возведенная бобрами накануне, послужила причиной наводнения. Так как ручей в этом месте почти подступал к берегам лужайки, достаточно было небольшого препятствия, чтобы его запрудить и вызвать громадный разлив.

Одни бобры лежали на сооруженной ими постройке, грызя листья и стебли, торчавшие из массы ила, другие купались и кувыркались в воде, третьи, наконец, сидя на пнях по сторонам плотины, били время от времени по воде своими тяжелыми хвостами, подобно прачкам, полощущим белье.

Это было любопытное и комическое зрелище. Насладившись им вдоволь, я хотел было выступить из засады, чтоб посмотреть, какое впечатление произведет появление человека на четвероногих строителей, когда внезапно внимание их было привлечено каким-то предметом.

Один из них, сидевший на пне на некотором расстоянии от запруды, по всей вероятности дозорный34, соскочил и трижды ударил тяжелым хвостом: это был, конечно, сигнал; тотчас зверек нырнул с головой в воду, как будто его преследовали, а вся прочая стая, услышав хлопанье и плеск, вздрогнула и, с ужасом оглянувшись, пустилась к берегам и юркнула в воду. Каждый перед тем, как нырнуть, щелкал хвостом.

В поисках причины этой внезапной тревоги я заметил в направлении, где сидел сторожевой бобр, животное странной формы. Оно двигалось медленно и бесшумно, крадучись за деревьями и прижимаясь к воде. Оно направилось к шлюзам, и я стал наблюдать за ним. Достигнув плотины, оно медленно взобралось на парапет, стараясь остаться незамеченным со стороны озера.

Тут я разглядел его подробно. Это был неуклюжий зверь, немного крупнее бобра и в некоторых отношениях похожий на него. Различия, однако, бросались в глаза. Во-первых, несколько иная окраска: спина и живот у пришельца были почти черные; две светло-коричневые полосы шли по бокам, встречаясь сзади. Лапы и нос были совершенно черные, тогда как грудь и шея – белые, и глаза обведены белыми кругами. Ушки маленькие, густые, усы топорщащиеся и короткий пушистый хвост.

Мех у него густой и длинный, лапы сильные, мускулистые и настолько короткие, что при ходьбе он как будто волочит тело по земле: кажется, что он ползает, а не ходит. Это объясняется его принадлежностью к животным стопоходящим. Его удлиненные ступни были хорошо развиты и снабжены блестящими загнутыми когтями. Во всей повадке его чувствовался хищник.

Это была росомаха – смертельный враг бобров.

На середине плотины она остановилась, положила передние лапы на бруствер из частокола и глины, медленно подняла голову и заглянула в запруду.

Хотя бобры полжизни своей проводят под водой, они лишены способности оставаться в ней подолгу и время от времени вылезают на поверхность подышать воздухом. Бобры уже повысовывали головы в разных местах запруды. Некоторые настолько осмелели, что взобрались на маленькие островки, торчавшие там и сям над водой; животные были вполне уверены, что виверра, будучи плохим пловцом, здесь их не настигнет. Однако никто из бобров не обнаруживал желания вернуться к плотине.

Между тем росомаха как будто перестала поджидать бобров на плотине; она больше не таилась, хотя была отлично видна со стороны запруды. Теперь она зорко огляделась вокруг, точно хотела наметить жертву и предпринять более решительные шаги. Наконец, выработав план нападения, она смело вскочила на парапет и по крыше плотины вернулась к тому месту, откуда пришла. На некотором расстоянии от плотины она остановилась, потом резко повернулась спиной к запруде и исчезла в лесу.

Мне было крайне любопытно, вернутся ли бобры на плотину, и я решил помедлить в своей засаде. Выждав минут пять, я заметил, что некоторые бобры, из тех, что сидели на островках, погружаются в воду и плывут, направляясь в мою сторону. Покуда я наблюдал за ними, внезапно раздался глухой шум в листве возле плотины. Оглянувшись, я увидел росомаху, спешившую к частоколу. Однако вместо того, чтобы, как в первый раз, ползти, крадучись, вдоль бруствера, она схватила своими когтистыми лапами поваленный поперек ручья ствол и вскарабкалась на него, стараясь держаться стороны, противоположной запруде. Ветви этого дерева свисали горизонтально над парапетом. В одно мгновение виверра достигла одной из этих ветвей и, утвердившись на ней плашмя, заглянула вниз.

Но едва утвердилась она на этой новой позиции, как с полдюжины бобров, предполагая, очевидно, что враг далеко, вскарабкались на парапет, щелкая, как раньше, длинными тяжелыми хвостами. Едва они подошли к свисавшей ветке, как росомаха поднялась, насторожилась и приготовилась ринуться на добычу.

Теперь пришла моя очередь: я вскинул карабин и прицелился прямо в сердце зверю. Бобры, ошарашенные громом выстрела, нырнули в воду, а раненая росомаха свалилась с плотины. Я подбежал к ней и ударил ее прикладом; но каково было мое удивление, когда свирепое животное вонзилось клыками в дерево приклада и чуть не расщепило его. Я закидал его большими камнями, ловко увертываясь от клыков, и наконец прикончил топором.

Чудовищный зверь похож был на барса, который задрал нашего быка возле лагеря, но размерами поменьше. Я не соблазнился его тушей, не видя в ней никакого прока. Так как убитый зверь испускал отвратительный запах, я поспешил от него удалиться, оставив его там, где он свалился, и кратчайшей дорогой вернулся в лагерь.

Глава XVIII. Жилища бобров

Я избавлю вас от описания восторга жены и детей, услыхавших от меня рассказ обо всем виденном и о приключении с виверрой. Теперь, когда выяснилось, что причиной наводнения была плотина, воздвигнутая бобрами, зашлюзовавшими ручей, мы окончательно укрепились в нашем смелом намерении – обосноваться в котловине.

Бобры являлись для нас источником благосостояния, несравненно более существенным, чем служба в мексиканских рудниках, и даже чем самые рудники. Бобровая шкурка ценилась в два фунта стерлингов. В открытой мною колонии было не меньше ста бобров, а пожалуй, и больше; но, так как бобры размножаются необычайно быстро, давая ежегодно приплод в пять-шесть детенышей на самца и самку, не было никаких сомнений, что число их дойдет до многих тысяч.

Мы будем их охранять, поставлять им пищу, а также займемся истреблением виверр и других врагов бобра, которые окажутся в долине. Все это, конечно, будет способствовать их размножению, и, чтобы остановить чрезмерный прирост, мы будем убивать бобров постарше, бережно снимая с них драгоценный мех. Несколько лег такой работы – и мы вернемся в цивилизованный мир, нагруженные чудесными бобровыми шкурками, которые составят значительную ценность.

Местность, облюбованная для поселения, сильно выиграла в наших глазах. Я проникся уверенностью, что лучшего выбора сделать нельзя. Если бы даже мне дали сейчас выносливых здоровых быков, я, сказать откровенно, остался бы на месте. Шутка Марии оправдывалась: мы можем разбогатеть в пустыне.

Итак, решено: мы остаемся.

Во-первых, надо было построить жилье. В этих обстоятельствах можно было думать только о бревенчатой хижине. Воздвигнуть ее для Куджо было детской игрой. В Вирджинии, на моей злополучной ферме, он выстроил несколько таких хижин, и никто не мог с ним сравниться в искусстве сооружения этих временных построек. Никто не умел лучше Куджо обтесать бревна, прочно пригнать их друг к другу; он с необычайным мастерством делал в них шипы и гнезда, и его бревенчатая кладка отлично держалась без помощи гвоздей; наконец, Куджо умел придать прочность степам, выложить плиту из глины, поставить дверь, прорубить окно. Ручаюсь вам, что в умении построить простой бревенчатый дом Куджо мог поспорить с любым архитектором.

Строительного материала в нашем распоряжении было сколько угодно. Особенно выделялись тюльпановые деревья с высокими мачтовыми стволами, шестьдесят футов высоты, без единого сучка или ветки до самой кроны.

Топор Куджо неумолчно стучал в лесу. Треск падающих стволов отдавался эхом по всей долине. Мы с Генри и Франком, приспособив для этой цели нашу заслуженную кобылу Помпо, перетаскивали стволы к месту, назначенному для постройки дома.

На третий день Куджо забил колья, а на четвертый мы вывели сруб. Пятый день ушел на размещение балок и стропил.

Весь шестой день Куджо провозился с большим дубовым бревном, которое он заготовил и распилил на четырехфунтовые обрубки еще в начале работы. Дерево к этому времени совершенно просохло и легко расщеплялось. Куджо быстро с ним сладил при помощи топора и стамесок. К вечеру у нас была целая груда досок длиной с нашу повозку и подходящих для кровли. Я провел этот день в заготовке глины, чтобы обмазать стены и выложить печь.

На седьмой день мы отдыхали. Было ли то воскресенье – сказать затрудняюсь, но нас это мало интересовало: после шести дней напряженного труда человек вправе отдохнуть, не справляясь с календарем и пасторскими указаниями.

День отдыха прошел, как настоящий праздник. Дети благодаря стараниям Марии нарядились в чистое платье. Всей семьей мы отправились на прогулку к бобровой плотине.

Бобры были не менее озабочены своей постройкой, чем мы сами: их конусообразные жилища уже поднимались над водой, один – поближе к берегам, другие – на островках. К одной из этих «хижин» нам удалось подойти поближе, и мы рассмотрели ее с живейшим любопытством. Она была почти правильной конической формы, похожа на пчелиный улей и построена из камней, сучьев и мелкой гальки, смешанной с водорослями. Основание этих сооружений уходило под воду, и хотя заглянуть внутрь не представлялось возможным, мы все же заключили о существовании подводного этажа, так как из воды торчали жерди, на которых держалась вторая переборка. Вход в жилище был под водой, так что бобр, вылезая из дому, каждый раз по необходимости нырял; однако это его ничуть не смущало и скорее доставляло ему удовольствие. Со стороны берега жилище бобра было, как нам часто приходилось слышать, наглухо замуровано. И в самом деле, бобр поступил бы опрометчиво, оставив открытую лазейку для врага. Все эти сооружения были осыпаны галькой, плотно прибитой тяжелыми хвостами бобров и их широкими ластами: она производила впечатление хорошо утрамбованной. Мы знали, что изнутри жилье бобра отделано таким же образом, а потому является теплым и удобным зимой.

Их конусообразные жилища уже поднимались над водой

Некоторые постройки уклонялись от правильной конической формы в яйцевидную; иногда попадалось по две постройки под одной крышей, для большей устойчивости в воде и в целях архитектурной экономии. Все они были достаточно просторными. Многие поднимались в человеческий рост над уровнем воды и были снабжены широкими навесами, под которыми бобры любят отдыхать и греться на солнце. Каждое жилье было построено своими обитателями – самцом и самкой; иногда семейство бобра состояло из пяти-шести членов. Бобры, успевшие справиться с постройкой раньше других, заготовляли на зиму провизию, то есть листья и стебли различных древесных пород: ивы, березы и шелковицы. Они во множестве плескались в воде у входа в свои жилища.

Поздняя осень была не слишком благоприятным временем для сооружения новой плотины. Строительная горячка у бобров начинается обычно весной. Несомненно, что прибывшая в наши края колония была изгнана с насиженного места трапперами или индейцами; возможно также, что они покинули старую плотину, расположенную в нескольких стах километров отсюда, оттого, что пересох или переменил течение ручей.

По нашим предположениям, они поднялись по течению реки, направлявшейся на восток.

По всей вероятности, они появились в долине за несколько дней до того, как я их обнаружил; ведь требовалась неделя-другая, чтобы надломить прибрежные деревья и накопить всю эту кучу материала для постройки внезапно выросшей плотины. Некоторые стволы имели целый фут в диаметре. Большинство камней весило по двадцати фунтов; однако бобры перекатывали их по земле или же переносили, прижимая ластами к груди.

Итак, бобры пришли сравнительно поздно, но усиленной работой наверстали свое опоздание.

Глава XIX. Умная белка

Покуда мы наблюдали за движениями бобров, вникая в нравы этих любопытных созданий, случилось нечто весьма интересное, подтвердившее нам, что не одних только бобров природа наделила высокой сообразительностью.

Почти посредине запруды возвышалась купа больших деревьев, погруженных на два-три фута в воду. Деревья эти до образования озера стояли на берегу ручья; теперь их со всех сторон омывала вода, и, по всей вероятности, они были обречены на гибель, так как являлись разновидностью тополей, быстро загнивающих, чуть только корни их погружаются в воду.

На этих деревьях мы заметили каких-то маленьких животных, которые с изумительной ловкостью перепрыгивали с ветки на ветку и с дерева на дерево. Это были белки.

Казалось, все они находились в состоянии сильнейшего возбуждения. Можно было подумать, что покой их нарушен близостью врага. Однако ничто им не угрожало; они прыгали с дерева на дерево, спускаясь вниз по стволу до самой воды; затем быстро оглядывали воду, как бы собираясь прыгнуть в нее, и вновь карабкались на высоту. Их было штук двенадцать, но благодаря быстроте, с которой эти проворные зверьки мелькали в листве, создавалась иллюзия, что их в десять раз больше. Ветки и листья непрерывно гнулись и шуршали под белками – ни дать ни взять в деревьях жила целая стая маленьких птичек.

Взгляд наш упал на зверьков, шнырявших по деревьям; но, не найдя в них ничего замечательного, мы не стали приглядываться к их движениям. Во всяком случае, для нас было очевидно, что эти нежные животные, избегающие без серьезной необходимости всякого соприкосновения с водой, были встревожены в своем привычном убежище появлением шлюза и очутились в плену на зеленом островке. Почти вся листва на деревьях была обглодана белками, а с более тонких веток была содрана и кора. К этому белок вынудила голодовка; они боязливо озирались вокруг, ища спасения.

Только внимательно присмотревшись, мы поняли, что именно обнадежило их и привело в возбужденное состояние. Неподалеку от затопленной купы, в верхней части запруды, плавало дерево. Неизвестно как попавшее в ручей, оно было увлечено потоком и приближалось к зеленому островку, на котором ютились белки; двигалось оно крайне медленно, так как течение посреди запруды почти сводилось на нет. Именно это дерево было причиной беличьей тревоги. Зверьки явно задумали, как только оно подплывет к ним, воспользоваться им для передвижения.

Мы уселись и приготовились наблюдать дальше. Дерево медленно подплывало. Белки сгрудились на ветках, поджидая его; вместо того чтобы лазать вверх и вниз, как раньше, они теперь неподвижно сидели на кончиках ветвей.

Дерево между тем проплывало мимо затопленной купы; одна из веток нагибалась к нему. Но мы рассчитали, что спасательный «плот» проплывет шагах в двадцати от этой ветки. Однако белки ожидали в полном сборе, устроившись цепью, одна за другой, и передняя белочка как будто готовилась прыгнуть.

Белки ожидали в полном сборе, устроившись цепью, одна за другой

– Неужели она отважится на такой безумный прыжок? – прошептала Мария.

И мы затаили дыхание, боязливо выжидая, что произойдет.

– Да, миссис Ролф, – ответил Марии Куджо, – они в самом деле собираются прыгнуть. В Вирджинии они прыгали еще дальше. Глядите, одна уже прыгает!

Не успел Куджо договорить, как первая белка, описав дугу в воздухе, упала на плывущее дерево; за ней – другая, третья, и вскоре все белки, подобно птичьей веренице, мелькнули в воздухе и очутились на «плоту». Дерево, усеянное белками, продолжало плыть как ни в чем не бывало.

Вначале нам показалось, что белки перекочевали все до одной; но мы ошиблись: на затопленной купе оставалась одна.

По всей вероятности, она не успела вовремя добежать до конца ветки. Длинная ветка, понемногу сгибаясь под тяжестью белок, ожидавших на ней переправы, сильно пригнулась к воде, и расстояние от ее конца до проплывавшего мимо дерева таким образом увеличилось. Для последней белки прыжок оказался рискованным.

Зверек в безумном смятении бегал взад и вперед, огорченный своей неудачей и подавленный одиночеством. Несколько минут он прыгал с дерева на дерево, метался из стороны в сторону, то и дело останавливаясь и печально провожая глазами удалявшихся подруг.

Вдруг белка начала спускаться с дерева, отличавшегося необычайно толстой корой; кора эта была расколота на крупные чешуи, более фута в длину каждая и в несколько дюймов шириной, и почти свободно отделялась от ствола. За эту особенность дерево, на котором сидела белка, прозвано охотниками «чешуйчатым». Белка наметила самую большую чешую, вклинилась между ней и деревом, и вскоре кора зашевелилась. Зверек выбивался из сил, чтобы отодрать кору от дерева; он хлопотливо выглядывал из-за ширмочки, подгрызал кору, расшатывал ее коготками.

Наконец чешуя почти отделилась от ствола и повисла на нескольких волокнах, которые белка не замедлила перегрызть своими острыми зубками. Кора шлепнулась в воду, а белка с грациозной легкостью прыгнула на нее. Течение в этом месте почти отсутствовало, и вряд ли белка на куске коры уплыла бы далеко от зеленой купы; но зверек не смутился затруднением: покачавшись, белка распушила свой большой хвост наподобие паруса, и ветерок начал медленно подталкивать своеобразный кораблик. Вскоре зверек миновал купу; ветер направил кораблик к нижнему течению запруды, и, подхваченная потоком, лодчонка умчала белку к остальным.

Те уже приближались к плотине. Генри хотел было преградить им дорогу, но мать удержала его за руку, объявив, что чудесные умные белочки, доставившие нам такое пленительное зрелище, вполне заслуживают свободы.

Глава XX. Дом без гвоздей

Наутро мы с Куджо возобновили постройку. Весь день мы выводили крышу. Прежде всего мы уложили дощатый навес, позаботившись о стоке для воды. Скат крыши был закреплен длинной рейкой, проходившей из конца в конец дома, Мы подвязали ее к основанию крыши ремнями из лосиной кожи, размоченными в воде, рассчитывая, что когда ремни просохнут и скорежатся, то еще плотнее прижмут рейку. Второй ряд досок мы уложили на первый, считая с края крыши, оставив концы досок для третьего ряда и закрепив кладку второй рейкой, и так далее – до конька крыши.

Другой скат мы вывели тем же способом, причем конек сам собой оказался предохраненным от дождя дощатым гребнем, образовавшимся на стыке досок.

Жилье было вчерне готово и снабжено крышей; но промежутки между столбами в стенах оставались незаполненными, и все вместе походило скорее на клеть, чем на дом.

Весь следующий день мы заканчивали сруб с расчетом на окно и дверь. Решено было прорубить только одно окно.

Дверная коробка получилась очень просто. Вначале мы укрепили боковые стойки двери, а затем распилили поперечные бревна. Если б не пила, по счастью, оказавшаяся в нашем инвентаре, пришлось бы возиться гораздо дольше. Выпилив отверстие для двери, мы соорудили дверную коробку. Так же точно поступили с окном. Потом распилили на доски для самой двери и для ставней окна великолепный экземпляр тюльпанного дерева. Пригнав друг к другу доски, мы их соединили шипами, взяв для этого дерево колючей акации, известное своей твердостью. Прикрепив окно и дверь к рамам ремнями из лосиной кожи, мы перенесли под кровлю весь свой хозяйственный скарб и отдохнули на новоселье.

Жилье далеко еще не было закончено. Оставалось построить очаг и дымоход. Трубу, конечно, надо было вывести на крышу, и мы выбрали для нее северный скат; фасадом наш дом был обращен к востоку.

Поставив два опорных столба, подобно тому, как мы это сделали для двери, мы выпилили выемку в стене до обычной высоты дымохода. Затем в промежутке между столбами мы построили остов дымохода, расположив крестовиной бруски дерева, уменьшавшиеся от основания к верху. Сравнительно легкая верхняя кладка не представляла угрозы для основания. Заполняя пустоты щебнем, мы тщательно обмазали глиной внутренность дымохода, и теперь он возвышался над домом подобно миниатюрной фабричной трубе.

Что касается самого очага, то мы сложили его из камня и щебня позади дома, снаружи, опять-таки сделав выемку в бревнах и закрепив их стойками.

Хотя на дворе было не особенно холодно, мы затопили очаг, и в нем весело затрещал хворост.

Наутро мы заложили щели сруба стружками и камешками, смазанными глиной, так что ни одна мышь не могла к нам проникнуть.

Пол мы оставили земляным, так как почва была совершенно сухая, но для большего удобства покрыли его настилом из свежих пальмовых листьев.

Теперь мы могли отпраздновать настоящее новоселье в доме, построенном без единого гвоздя.

Оставалось только приютить лошадь. Ввиду сравнительно теплой осенней погоды Помпо могла еще ночевать под открытым небом; но мы боялись, что какой-нибудь хищник прокрадется ночью на лужайку и расправится с бедной кобылой, как барс с быком.

Конюшню мы построили в два дня, употребив уже заготовленные бревна и оставшиеся доски. Об окнах и печи думать не приходилось, так как в климате прерии незачем отапливать конюшню. Куджо выдолбил корыто для корма.

Начиная с этого времени Помпо по вечерам запиралась в конюшню.

Покончив с конюшней, мы начали мастерить стол и полдюжины прочных стульев. Как вы уже знаете, у нас не было гвоздей; но, к счастью, мы располагали ножницами, ножами и еще кое-какими инструментами, привезенными из Вирджинии в большом ларе, в расчете на то, что они нам понадобятся на пресловутой каирской ферме. При помощи этих инструментов мы, с плотницкими талантами Куджо, наделали сколько потребовалось шипов и гнезд. Из лосиных рогов и копыт мы сварили великолепный клей. Не мешало бы иметь рубанок, чтобы обстрогать стол, но кусками пемзы, подобранными в котловине, мы отполировали его поверхность, как стекло.

Находка пемзы навела меня на мысль, что снежная гора, сверкающая над долиной, является потухшим вулканом.

О бобрах мы, однако, не забыли: они с возрастающим усердием сбрасывали большие ветки в воду и копили их в своих жилищах, запасаясь провизией на зиму. Понемногу они приручились и нередко показывались на лужайке. Мы решились вознаградить доверчивость этих животных угощением, которое они вряд ли надеялись получить из наших рук.

Я наметил два прекрасных дерева на краю луговины, поблизости от нашего дома; они были тоненькие и гибкие, футов тридцать вышиной, с овальными листьями дюймов шести в длину; зелень их отливала голубым. Цветы этого дерева напоминали шиповник, но сверкали снежной белизной. Их запах был чрезвычайно приятен, и Мария по утрам ставила свежие букеты из этих цветов в кувшины с водой.

Жена объяснила мне природу и свойства этого благоуханного дерева.

Это была разновидность магнолии, но не той, которая славится огромными цветами, а так называемой Magnolia glauca. Иногда ее называют болотным сассафрасом. Но охотники и трапперы прозвали ее «бобровым деревом», потому что бобры чрезвычайно лакомы до ее корней, которыми охотники часто пользуются как приманкой, завлекая их в капкан.

Мы с Куджо немедленно принялись за дело и с помощью копья и топора в несколько часов выкорчевали из земли эти деревца с их цепкими корнями; потом перетащили их к запруде. Деревья погрузили в воду на месте, обычно посещаемом бобрами.

Аромат корней не ускользнул от обоняния бобров, они явились толпами, и было весело глядеть, как они возвращаются в свои жилища с душистыми корешками в зубах.

Глава XXI. Битва с черными хвостами

Больше мы ничем не могли побаловать наших бобров, хотя берегли их, как сокровище, зная цену чудесному меху. Убить бобра или употребить его мясо в пищу нам казалось кощунством.

К тому же мы не собирались терпеть недостатка в дичи, так как на влажной земле повсюду виднелись отпечатки копыт оленей и других животных.

Покуда мы строили дом, запас лосиного мяса подошел к концу, и мы решили предпринять большую охоту. На эту охоту мы также смотрели как на разведочную экспедицию: ведь до сих пор нам была знакома часть лощины, непосредственно примыкающая к жилью. В охотничий «отряд» вошли только я и мальчики; Куджо остался дома со своим длинным копьем – охранять от всяких напастей женское население.

Закончив сборы и прихватив карабины, мы выступили верхней тропой. Проходя под большими деревьями, мы видели множество белок: они сидели, поджав лапки, как обезьяны, грызли миндаль; одни резвились, как щенята, другие прыгали с ветки на ветку; стремительностью своей они напоминали скорее птиц, нежели четвероногих. Белки, карабкаясь на дерево, садились обычно на противоположную нам сторону, считая ее более безопасной. Но иногда любопытство пересиливало страх, и на первой или второй ветке снизу белки задерживались, украдкой на нас озирались и распускали веером пушистые хвосты. Ничего не было легче, как подстрелить их; но я строго-настрого приказал мальчикам не тратить ни одного заряда на дичь мельче лося или оленя.

Поднявшись над потоком на высоту километра, мы заметили, что чаща постепенно редеет. Появились прогалины. В таких местах должен водиться олень: здесь он чувствует себя уверенней, чем в сплошном лесу, где ему грозит неожиданное нападение барса или кугуара.

А вот и свежие следы! Скорее отпечатки кабаньих, чем оленьих копыт, но размерами приближающиеся к следам лося.

Мы продвигались с осторожностью, укрытые лиственной завесой. Наконец в просвет деревьев мы увидели лужайку, более обширную, чем все прежние. Бесшумно прокравшись к опушке, мы, к великому нашему удовлетворению, обнаружили мирно пасущееся стадо.

Животные эти, несомненно, принадлежали к семейству оленей; об этом говорили их длинные точеные ноги и большие ветвистые рога; но они отличались и от обычного типа оленя, и от лося; размерами они превосходили рыжего или пегого оленя, сложением и шерстью почти не разнились от него. Своеобразны были их уши и хвосты: уши длинные, как у мулов, достигали почти половинной высоты рогов; хвосты были короткие и пушистые, с белыми концами, но у основания и посередине цвета вороньего крыла. Черные крапины были разбросаны по крупу, и такие же полосы шли от шеи к лопаткам; два черных кольца – вокруг ноздрей. Все эти черты несвойственны вирджинскому или английскому оленю.

Я кое-что читал об этих животных, малоизвестных зоологам и называемых «чернохвостыми оленями Скалистых гор».

Однако мы не увлеклись наблюдением: слишком горячо было желание подстрелить дичь. Но как приблизиться к ним?

Стадо из семи голов паслось посреди лужайки, в трехстах шагах от нас – на расстоянии, недосягаемом для длинноствольного карабина.

Я обратил внимание на прорезь в деревьях по ту сторону луга, уходившую в глубину леса. По всей вероятности, прогалина сообщалась с другой, и если мы спугнем оленей, они воспользуются лесным коридором. Чтоб отрезать им путь к бегству, я крадучись обошел луг, оставив Франка на прежнем месте, а Генри – спрятанного за деревом, на полпути.

Таким образом олени были захвачены в треугольник облавы, и мы были уверены, что кто-нибудь из стрелков достанет их из карабина, не допустив до бегства.

Не успел я добраться до «просеки» – простите мне это неточное выражение в применении к девственному лесу, – как стадо, щипля траву, направилось в сторону Франка. С каждым шагом олени к нему приближались. Внезапно над листвой взвился дымок, и блеснул огонь: грянул выстрел, и рванулись собаки. Один из оленей подпрыгнул и свалился замертво. Другие заметались в смятении по лугу и, сделав несколько кругов, бросились к коридору, возле которого я стоял на посту. В своем паническом бегстве они поравнялись с Генри, в кустах пронзительно просвистела пуля, и еще один чернохвостый свалился как подкошенный.

Не желая отставать от сыновей, я выстрелил в бегущих оленей и, как мне показалось, промахнулся. Но через мгновение Кастор и Поллукс, травившие оленей, кинулись на отставшего зверя и повалили его. Я поспешил им на помощь и, схватив раненого оленя за рога, прикончил его ударом ножа. Он был ранен в бедро, чем и объяснялся успех собак.

Я выстрелил в бегущих оленей и, как мне показалось, промахнулся

Затем мы все трое сошлись и поблагодарили судьбу, которая послала нам настоящую «облаву». Мы справедливо могли гордиться: ни один заряд не пропал даром, и в несколько мгновений мы надолго запаслись отборной дичью. В самом деле, мы далеко не с легким сердцем умертвили красавцев оленей: нас к этому вынудила властная необходимость – страх перед голодом. Каждый из нас поздравлял других с удачным выстрелом, хотя все отличились. Мы справедливо увенчали Генри: он подстрелил свою дичь на ходу, а это было не так-то легко с чернохвостыми оленями, которые бегут не иноходью, как все прочие, а прыжками устремляются вперед, взметая на воздух все четыре ноги, как скачущие бараны.

Бережно почистив и разрядив карабины, мы прислонили их к дереву и начали свежевать дичь.

Во время этой работы Генри пожаловался на жажду, сказать по правде, нам всем хотелось пить, так как мы совершили порядочный путь под палящим солнцем. Вблизи сочного луга должен был протекать ручей. Генри взял чугунок и пошел искать воду. Не успел он скрыться в лесу, как мы услышали его зов. Мы с Франком схватили карабины и побежали к нему. Генри спокойно сидел на берегу прозрачного ручья, держа в руках чугунок, полный воды.

– Зачем ты позвал нас? – спросил его Франк.

– Попробуй, – ответил ему брат, – вода соленая, как в море.

– Да, она солона! – разочарованно воскликнул Франк.

Это открытие было негаданным счастьем. Дети, мучимые жаждой, не разделяли моей радости. Конечно, они предпочли бы хорошую пресную воду соленой влаге. Но я объяснил им всю важность этой находки. Дело в том, что нам остро не хватало соли; в запасах наших не было ни крупинки этой драгоценной приправы, и с момента прибытия в лощину «соляной голод» ощущался нами, как настоящее лишение. Люди, никогда не терпевшие недостатка в соли, лишь с трудом себе представляют, как мучительно полное отсутствие этой грубой, но, безусловно, необходимой для нашего организма приправы.

Лосиное мясо, которым мы питались последние дни, было безвкусным, потому что его нельзя было посолить; без соли никуда не годилась овощная похлебка; но теперь у нас будет ее сколько угодно.

Я объяснил мальчикам, что, выпарив соленую воду в котле, мы получим вещество, в котором так сильно нуждаемся.

– То-то обрадуется мать, – повторяли мальчики.

Нам не терпелось вернуться домой и порадовать счастливым открытием хозяйственное сердце Марии.

Работа спорилась, как никогда, и вскоре все три чернохвостых оленя были освежеваны, а туши их, разрезанные на части, подвешены к деревьям, чтобы до них не дотянулись волки. Потом мы вскинули на плечи карабины и направились домой.

Глава XXII. Скунс

Радость Марии, узнавшей о нашем открытии, была велика. Соль в хозяйстве – продукт первейшей необходимости, а я обещал жене назавтра же превосходную соль. Мы задумали перенести чан на берег ручья и там же, на месте, приступить к выпариванию соли: это было удобнее, чем таскать воду домой. Так как до ночи было еще далеко, мы захватили с собой Помпо, чтобы перевезти домой мясо чернохвостых оленей; это пришлось сделать в несколько приемов: ведь каждый олень был весом с крупного теленка. Однако мы справились до захода солнца; одни только шкуры остались висеть на деревьях.

Куджо, покуда я с мальчиком работал, не сидел сложа руки: он срубил большое тюльпанное дерево, и к тому времени, когда мы явились домой с последней партией мяса, негр выдолбил в дереве громадное дупло, в котором могли поместиться все три оленьих окорока, засоленные впрок. Приспособление, к которому прибегнул Куджо, напомнило нам корыта, блюда и другую деревянную утварь, употреблявшуюся неграми на нашей плантации в Вирджинии: подобного рода грубоватая посудина могла отлично обслуживать наши потребности, и мы решили немедленно обзавестись ею.

После завтрака отправились к ручью. Никого не оставили дома. Мария поехала верхом; мы с Куджо несли на руках девочек; Генри и Франк тащили на шесте чан для кипячения воды. Собаки, разумеется, поплелись за нами, и жилище было брошено на произвол судьбы.

Ландшафт очаровал Марию. Как вы уже знаете, она была у нас ботаником, а потому внимательно приглядывалась ко всем деревьям, встречавшимся на пути. Вдруг она радостно вскрикнула, точно ей удалось сделать существенное и приятное открытие.

На вопрос, чему, собственно, она обрадовалась, Мария ограничилась ответом, что находка ее может поспорить в важности с соленым источником, – ответом, который не только не удовлетворил, но лишь раззадорил наше любопытство. Нам пришлось смириться: Мария твердо решила хранить свою тайну до вечера, когда мы вернемся домой.

– Вы устанете после дневных трудов, – сказала она, – и тогда я вас порадую!

Я похвалил в душе здравый смысл и выдержку жены, приберегавшей утешительную новость к той минуте, когда мы будем наиболее способны ее оценить.

Смеясь и болтая, мы шли небольшой лужайкой. Вдруг какое-то животное выскочило из чащи и поплелось за нами. Это был очаровательный зверек величиной с кошку, с темным полосатым мехом, но с голыми шеей и головой. Спина зверя была в белых полосках. Вскоре животное остановилось и, размахивая пушистым хвостом, взглянуло на нас, грациозное и резвое, как котенок. Генри не выдержал, опустил на землю чан и побежал к зверьку.

Напрасно я приказывал ему вернуться: крики мои были заглушены лаем собак, уже преследовавших изящного зверька, или же мальчик слишком увлекся его поимкой, – так или иначе Генри меня не послушал. Погоня продолжалась недолго: зверек, вне себя от ужаса при виде страшных врагов, гнавшихся за ним по пятам, остановился, как будто выжидая. Генри прибавил ходу, чтобы осадить собак; ему непременно хотелось взять зверька живьем, и он боялся, что псы его растерзают. Но в эту минуту животное стало на задние лапы, покрутило длинным хвостом и, неожиданно перейдя в наступление, бросилось навстречу преследователям. Последствия этого странного выступления не замедлили сказаться: во-первых, собаки позорно отступили; их торжествующий лай сменился жалобным воем. Бедные псы тыкались мордой в траву и, точно в судорогах, катались по земле. Генри, конечно, остановился, но вскоре и с ним случилось неладное: вдруг он закрыл лицо ладонями, вскрикнул и побежал ко мне. Зверек, обрызгав врагов вонючей жидкостью, которая вырабатывается у него особой железой, тоже остановился и поглядел назад через плечо: казалось, он издевался в лицо над моим сыном; затем, победоносно взмахнув хвостом, он прыгнул и был таков.

Мы едва унесли ноги с лужайки, отравленной противным, удушливым запахом. Генри с Франком подхватили чан, и мы энергичным маршем удалились с злополучного места. Но собаки распространяли зловонные испарения, и мы отгоняли их камнями, заставляя держаться на почтительном от нас расстоянии. Генри еще дешево отделался, так как животное, обороняясь, почти весь свой яд потратило на них. На долю Генри пришлось как раз достаточно, чтобы наказать его за непослушание.

По дороге я сообщил детям кое-какие сведения о странном животном.

– Как вы успели заметить, – обратился я к Генри и Франку, – ехидный зверек величиной с кошку, но крепче сложением и мясистее, с короткими лапами и заостренной продолговатой мордочкой. Он пятнистый и полосатый; расцветка шкуры у всех вонючек различная. Это резко выраженный хищник, гроза и бич многих представителей животного царства. У него длинные, острые когти и зубы троякого рода, причем клыки, предназначенные для раздирания мяса, – характерный признак хищника – сильно развиты у американской вонючки, или скунса36. Вы знаете, что наклонности животных распознаются по их зубам: например, травоядные – лошади, бараны, кролики и олени – лишены клыков; у грызунов четыре сильных резца, по два на каждой челюсти.

Скунс охотно лакомится яйцами: он выкрадывает их на птичьих дворах, в гнездах фазанов и диких индеек и умерщвляет наседок, когда застает их врасплох. Его, в свою очередь, преследуют волки и филины, росомахи, а также фермеры. Он сравнительно неуклюж и медлителен и спасается только вонючей жидкостью, которой опрыскивает врага, выбрасывая ее посредством сокращения мускулов. Жидкость эта, вырабатываемая внутренними железами, хранится у него в двух маленьких мешочках под хвостом, с двумя выводными каналами шириной с ручку гусиного пера; через эти каналы извергается совершенно прозрачная влага, бесцветная днем, но в темноте светящаяся, как струи фосфоресцирующего фонтана. Американская вонючка, выбрасывая свой яд на расстояние пяти шагов, обращает обычно в бегство волков, собак и даже самого человека. Иногда ее жидкость вызывает болезненные явлении, тошноту и рвоту. Рассказывают об индейцах, которые ослепли вследствие воспаления сетчатки, пораженной ядом вонючки. Собаки, обрызганные этой злокачественной жидкостью, по нескольку недель страдают опухолями и лихорадкой. На месте убийства вонючки запах держится месяцами, нередко под густым покровом снега. Но если убить ее сразу, пока она не перешла в «наступление», ничего подобного не замечается.

В странах с умеренным климатом скунс на зиму забивается в нору и погружается в спячку. В жарком климате он промышляет круглый год, подобно большинству хищников, обращая ночь в день. Живут вонючки в подземных норах, на глубине нескольких футов, семействами, штук по десять-двенадцать. У самки – своя отдельная нора, выстланная травой и листьями; здесь она пестует детенышей, которых в выводке бывает от пяти до девяти. Говорят, что мясо вонючки очень нежно на вкус и – жареное – напоминает свинину.

Но вернемся к нашей соли.

Глава XXIII. Соленый источник

Мы подошли к берегам соленого ручья; но так как возвышенность, с которой он спускался, была тут же, перед нашими глазами, мы решили, что по соседству находится и самый ключ, питающий ручей, и направились к истокам.

У подошвы горы мы наткнулись на множество кругляков, похожих на расколотые кегельные шары; цветом они напоминали куски кварца, а размер их колебался от пушечного ядра до чайного блюдца. В этих кругляках были небольшие воронки, нечто в роде кратеров маленького вулкана, в которых, точно на жарком невидимом огне, кипела голубоватая вода. Таких кругляков по соседству мы насчитали двадцать, но большинство были лишены воронок; эти старые кругляки давно иссякли и воды в ручей не источали. Кругляки с кипящей в них водой были, по всей вероятности, нанесены самим источником. Питаясь влагой, кругом росли сочные травы и цветущие зеленые деревца. Круча была увита ползучими растениями и пестрела пурпурно-красными цветами; кусты дикой смородины освежали воздух своей пахучей листвой.

Удовлетворив свое любопытство, мы приступили к добыванию соли. Генри с Франком собирали хворост для костра, а Куджо устанавливал приспособление для подвески котла. Укрепив котел над костром, мы наполнили его соленой водой из ручья. Вскоре затрещал огонь, и нам осталось лишь ждать, пока вся вода испарится.

Можете сами вообразить, с каким нетерпением, скажу больше – с тревогой, мы ждали результатов нашего опыта. Каков-то будет осадок. Настоящая соль или нет? Вкус у воды был, правда, соленый, но он мог объясняться примесью сульфата37 или глауберита. Что, если к концу выпаривания на дне котла осядет одно из этих веществ?

– Что такое сульфат? – спросил у меня Франк.

– Он, кажется, тебе знаком в качестве слабительного, так называемой английской соли, – улыбнулась мать.

– Брр! – поморщился Франк. – От души желаю, чтоб его не оказалось. Но что же такое глауберит?

– Это научное обозначение глауберовой соли.

– Еще одно слабительное, отец! Неужели они нам понадобятся в таком большом количестве? Что скажешь, Генри?

– Ну их совсем! – отмахнулся Генри, скорчив кислую рожицу при воспоминании об этих известных лекарствах. – Лично я предпочитаю селитру, чтобы изготовить из нее порох.

Подобной болтовней старались мы заглушить свое нетерпение. Неужели котел не оправдает наших надежд?

Я надеялся довольно крепко. Мне казалось, что природа расположила минеральные вещества таким образом, что соль, этот необходимейший для органической жизни продукт, встречается более или менее повсюду: в горных породах, в источниках, в больших озерах, не говоря уже о морях и океанах. На земном шаре нет сколько-нибудь значительного пространства, лишенного соли. Я заметил, что внутренние плато Северной Америки, где море настолько далеко, что животные не в состоянии до него добраться, изобилуют солеными источниками. Источники эти служат местом сборищ диких насельников леса и прерии; звери утоляют в них свою жажду, а иногда лижут соленую гальку ручья. Некоторых животных охотники прозвали за это «лизунами».

Таким образом, цветущая лощина, в которой мы обосновались, была населена четвероногими, навсегда прикрепленными к ее пределам. Природа окружила их здесь всем необходимым для жизни, в том числе и солью. Если бы данный ручей оказался несоленым и если бы по соседству в долине не было никаких соленых источников, мы бы не встретили здесь такой богатой фауны.

Я поделился этими соображениями с детьми.

– Отец, – обратился ко мне Франк, горячо интересовавшийся природоведением, – как случилось, что вода в этом ручье соленая?

– По всей вероятности, – ответил я, – вода, которую ты видишь, проложила себе дорогу в соляных скалах и пропиталась солью.

– В соляных скалах? Разве столовая соль добывается в скалах?

– Не вся, но в большом количестве. На земном шаре немало залежей соли. Между прочим, пустыня, по которой мы странствуем, таит огромные соляные богатства. Места добычи каменной соли называются соляными копями. Самые богатые копи находятся в Галиции, неподалеку от Кракова38. Освещенные тысячами рудничных ламп, они сверкают, как дворец. Фантастическое зрелище!..

– Как хотел бы я хоть одним глазком взглянуть на это великолепие! – воскликнул Генри.

– Разъясни, отец, мое недоумение, – заметил пытливый Франк, всегда стремившийся до конца исчерпать затронутую тему. – Я никогда не видел соляной глыбы. Отчего соль доходит к нам в кристаллах или ровных брусьях, словно перетопленная на огне?

– В некоторых местонахождениях, – ответил им я, – вся работа сводится к дроблению скал; но в большинстве случаев каменная соль встречается в природе не в чистом виде, а с посторонними примесями, например с глиной или окисью железа. Тогда соль растворяют в воде и выпаривают.

– Какого цвета каменная соль?

– В чистом виде – белая, но бывает самых различных оттенков, в зависимости от примесей: желтая, голубоватая, бурая.

– Как она красива, должно быть! – всплеснул руками Генри. – Я убежден, что эта соль похожа на драгоценные камни…

– Соль действительно драгоценный камень, – серьезно возразил Франк. – Я предпочту ее всем алмазам мира.

– Ты прав, мой мальчик, – улыбнулся я. – Соль несравненно полезнее бриллиантов. Впрочем, они служат не только пустой забавой и украшением для взбалмошных богачек, но играют также некоторую роль в искусстве и производствах. Это их безусловная ценность.

– Я задам тебе еще один вопрос, – перебил Франк, интересовавшийся солью больше, чем бриллиантами. – Я слыхал, будто соль добывается из морской воды. Правда ли это?

– Добывается – и в огромных количествах.

– Каким же образом?

– Существуют три способа. В жарких странах морскую воду перегоняют в глубокие бассейны, где она быстро испаряется под влиянием солнечных лучей; остатки воды выкачиваются насосами. Так поступают на юге: в Испании, Португалии, во Франции и вообще в области Средиземного моря. Второй способ в общих чертах напоминает первый; только вода испаряется не в искусственных запрудах, а на пространствах, заливаемых морем во время высоких приливов. Море, отступая затем от берегов, оставляет огромные лужи; вода в них испаряется, и чистейшую соль можно загребать лопатами. Соль эта по качеству выше той, что осаждается в искусственных бассейнах; но ни та, ни другая не сравнится с каменной, добываемой в копях. Морскую соль прозвали «серой», в отличие от каменной, белой. Огромные участки покрыты «серой» солью, отложившейся естественным путем в незапамятные времена, вокруг Зеленого Мыса, на острове Сан-Мартина, в Вест-Индии и в других странах. Третий способ заключается в том, что воду кипятят; но он хуже других и требует наибольших затрат.

– Отчего морская вода содержит в себе соль?

– Трудно сказать. Ученые до сих пор не столковались на этот счет. Выдвинут целый ряд гипотез. Одни предполагают, что на дне моря находятся соляные равнины и верхние пласты соли постепенно растворяются в воде. Думаю, что эта догадка не выдерживает критики. Другие утверждают, что морская вода – первичное вещество и всегда была такой же, как сейчас. Эта гипотеза сводится к переливанию из пустого в порожнее: морская вода солона, потому что всегда была соленой. Третьи думают, что существуют соленые течения, которые разносят соль по всему океану…

– А морская вода всюду содержит одинаковое количество соли?

– Нет. В тропических морях раствор насыщеннее, чем в полярных. В заливах и вблизи берегов соли меньше, чем в открытом океане. Но различие это ничтожно и почти незаметно.

– А какой процент соли в морской воде?

– Два с половиной приблизительно. Это значит, что сто литров воды дают осадок соли в два с половиною литра…

– Существуют, кажется, озера, где вода еще солоней?

– Совершенно верно. Их немало. К северо-западу от нас лежит так называемое Соленое озеро. Вода его содержит до тридцати процентов соли. Будем надеяться, что наша вода не менее насыщенна. Однако пора заглянуть в котел, мы о нем совершенно позабыли.

Мы подошли и сняли крышку. На дне колыхалась белесоватая гуща, напоминавшая кристаллики талого снега. Зачерпнув гущи, мы лизнули ее: о, радость – то была настоящая соль!

Глава XXIV. Битва двух змей

Открытие это было встречено восторженными криками. Каждый, не доверяя другим, хотел лизнуть соль. Она осела мелкими кристаллами, белыми, как снег, что указывало на отсутствие примесей. Мы налили в котел около восемнадцати литров воды и получили не менее десяти пинт39 соли. Значит, вода в источнике солонее, чем в море.

Опорожнив котел, мы наполнили его вторично и поставили на огонь. Рядом с котлом мы подвесили чугунок, заменявший нам сотейник, с прекрасным куском дичи, посыпанным собственноручно добытой солью. Трудно описать нашу радость. Отныне благодаря своей сообразительности мы не будем нуждаться в столь необходимом для человека продукте!

Внезапно неподалеку от нас раздался отчетливый свист. То была голубая сойка. Мы не удивились, что ночная птица кричит среди бела дня. В царстве пернатых голубая сойка выделяется раздражительностью, и ее легко взбудоражить.

Однако в минуту опасности сойка испускает своеобразные вопли, которые ни с чем нельзя сравнить. При приближении врага голос ее становится пронзительным и резким. Именно такой крик привлек наше внимание.

Мы взглянули в сторону, откуда доносились звуки. В листве невысокого дерева металась ярко-голубая птица. Причина ее волнения ускользала от нас: ни на этом дереве, ни на соседнем мы не увидали решительно ничего, что могло бы ее напугать.

Но тут внезапно мы обнаружили врага пернатой красотки: медленно извиваясь, бесшумно ползла по настилу сухих листьев омерзительная змея. Золотистая с черными крапинами чешуя сверкала, как солнце. Двигалась змея медленно и, несмотря на извивы, почти по прямой линии. Изредка она останавливалась, вытягивала шею и поводила сплюснутой головой, плавно раскачиваясь, как ручной лебедь; она лизала листья языком огненного цвета, оглядывалась, словно ища дорогу, и снова пускалась в путь. Хвост ее заканчивался твердым придатком длиной приблизительно в полфута, напоминавшим неровные четки или обнаженные почерневшие змеиные позвонки. Перед нами была страшная гремучая змея – Crotalus horridus40.

Я остановил своих спутников и отогнал собак. Мне случалось слышать о гипнотической силе змеиного взгляда. Теперь представился великолепный случай проверить эти рассказы. Удастся ли змее «зачаровать» птицу? Мы с интересом наблюдали за пресмыкающимся.

Гремучая змея неуклонно приближалась к птице. Сойка с диким криком перелетала с ветки на ветку, с дерева на дерево. Нас ни та, ни другая не замечали.

Змея подползла к высокой магнолии. Обвившись один раз вокруг ствола и понюхав кору, она не спеша и осторожно опустилась на землю и свернулась в клубок. Теперь она была похожа на свернутый корабельный канат. Только хвост с черным придатком высовывался из-под клубка, а плоская голова увенчивала его. Глаза змеи были закрыты. Казалось, что она спит.

Зрелище утратило для меня всякий интерес, и я уже потянулся за карабином, чтобы пристрелить мерзкое пресмыкающееся, как вдруг движение сойки заставило меня насторожиться. Я понял, что змея не спит, а выжидает.

Что случилось? Я взглянул на дерево. На таких магнолиях обычно белки устраивают свои норки…

В стволе, довольно высоко над землей, я подметил небольшое дупло: гладкая кора вокруг дупла была расцарапана острыми коготками белки. Земля у подножия дерева образовала удлиненную кочку, указывая на направление толстого корня. Присмотревшись к следам на коре, я убедился, что белки карабкались и вылезали из гнезда именно этим путем.

Гремучая змея около кочки подстерегала добычу. Белка не могла от нее ускользнуть. Что случится, когда она высунется из норки?

Я решил подождать и посмотреть, как развернется змеиная охота.

Мы не спускали глаз с дупла, ожидая появления белки. Наконец белка осторожно высунула маленькую мордочку, не больше мышиной; но вылезать зверек, очевидно, не собирался. Должно быть, заметив нас, он струсил.

Мы уже потеряли надежду присутствовать при охоте, но тут внимание наше было привлечено шорохом сухих листьев. Мы оглянулись и увидали вторую белку, спешившую к магнолии. Она бежала то по срубленным стволам, то по траве и опавшим листьям. Мы сообразили, что она спасается от преследования, и тотчас обнаружили ее врага. Следом за ней бежал красивый ярко-желтый зверек с удлиненным туловищем, приблизительно вдвое крупнее белки. Мы узнали в нем ласку41.

И белка, и ласка мчались с предельной скоростью.

Гремучая змея раскрыла пасть. Нижняя челюсть низко свисала, почти соприкасаясь с шеей. Ядовитые зубы обнажились. Она высунула раздвоенный язык, глаза ее сверкали как алмазы; от волнения она тяжело дышала, и туловище ее надулось и вздрагивало. Казалось, что она выросла вдвое.

Белка бежала к дереву, повернув мордочку к преследователю. Она промелькнула с быстротой молнии, но змея, вытянув голову, успела укусить ее на ходу.

Все это произошло в одно мгновение, и нам показалось, что змея лишь притронулась к белке; но, добравшись до нижней ветки, белка замедлила бег, движения ее стали затруднительными, и наконец она остановилась. Задние лапки ее беспомощно заскользили; она покачнулась, но, выпустив когти, удержалась на гладком стволе. Еще мгновение – и отравленный зверек упал в раскрытую пасть змеи.

Ласка, заметив змею, внезапно застыла на месте, на расстоянии нескольких футов от магнолии. Но тотчас она сорвалась с места и побежала, то распластываясь, как червь, по земле, то выгибая спину и урча, как кошка. Ласка, очевидно, была взбешена тем, что у нее перехватили добычу. Мы подумали, что она набросится сейчас на змею, которая снова свернулась в клубок и приготовилась к атаке, раскрыв пасть и выронив изо рта мертвую белку.

Пушистый зверек лежал на земле, но ласка не могла добраться до него, не будучи укушенной змеей.

Сообразив это, ласка прекратила враждебные действия и, отступив, побежала вприпрыжку по направлению к лесу.

Ее бегство успокоило змею; она развернулась и, вытянув шею, собиралась проглотить добычу. Медленно повернула она белку во всю длину и уложила ее перпендикулярно своей пасти. Затем, высунув раздвоенный язык, она смочила слюной шкурку зверька.

Мы с любопытством следили за приготовлениями; но тут мы услыхали шорох листвы, доносившийся с дерева, под которым лежала змея. Прямо над ней, на высоте двадцати футов, перекидываясь с одного дерева на другое, вилась огромная лиана толщиной в человеческую руку. Среди зеленых листьев мелькали клинообразные малиновые цветы.

В листве шевелилось какое-то живое существо. Мы присмотрелись и увидали вторую змею, в обхват такую же широкую, как ствол лианы.

Еще один гремучник? Нет, гремучие змеи не живут на деревьях. К тому же она отличалась от гремучей и цветом. Новая змея была черная и блестящая, как отполированное дерево. По этим признакам мы узнали удава, или северного констриктора42.

Удав обвивался спиралью вокруг лианы; он начал медленно раскручиваться, оборачивая голову вокруг ствола и по одному распуская кольца. Повторив это движение бесконечное количество раз, он развился почти целиком.

Все это проделывалось осторожно и бесшумно. Производил весь этот маневр такое впечатление, будто удав только наблюдает за тем, что делается у подножия дерева.

Гремучая змея все внимание свое сосредоточила на белке и ничего не замечала.

В несколько секунд исчезли головка и передние лапки белки; но обжора была прервана среди пиршества; черный удав спускался с лианы; он свесился во всю длину, и только хвост его еще был обкручен вокруг ствола.

Обжора была прервана среди пиршества; черный удав спускался с лианы

Но вот удав уже на земле и, с невероятной быстротой бросившись на гремучую змею, обвивается вокруг нее своим черным полированным телом.

Это было странное зрелище: змеи сплелись в клубок, катались по траве и бешено боролись. Нелегко было уследить за ходом сражения. Долгое время мы ничего не могли разобрать.

Змеи сплелись в клубок, катались по траве и бешено боролись

В величине между обоими пресмыкающимися не было значительной разницы. Черный удав был, пожалуй, длиннее на фут, но в обхвате тоньше своей противницы. Однако за ним было большое преимущество, которое не замедлило сказаться: он был несравненно подвижнее и проворнее гремучей змеи. Сильный и ловкий, он с легкостью раскручивался и снова обвивал врага, сжимая его в железных объятиях. С каждым разом туловище гремучей змеи как будто усыхало, сплющенное мускулами черного гада.

Гремучая змея располагала единственным оружием, которое с успехом могла бы применить, а именно – ядовитые зубы43; но, на свое несчастье, в минуту нападения она вонзила их в белку и не успела выбросить из пасти лакомую добычу, парализовавшую все ее силы. Во время ожесточенной борьбы то и дело мелькал пушистый хвост белки, словно огненно-рыжий флаг.

Движения змеи замедлялись. Теперь мы явственно различали, как они боролись. Констриктор яростно кусал врага в гремучий придаток, похожий на четки, и своим хвостом ударял по голове золотистую змею, постепенно терявшую последние силы.

Вскоре сражение закончилось. Последние содрогания – и гремучая змея околела. Но черный удав продолжает наносить удары, словно наслаждаясь гибелью противника. Наконец победитель не спеша распутывает кольца, ползет к пятнистой голове гремучей змеи и, вырвав из ее пасти белку, собирается проглотить ее.

Но удаву не удалось вкусить плоды победы, потому что Куджо, питавший вполне естественное отвращение к пресмыкающимся, метким выстрелом уложил его на месте.

Глава XXV. Сахарное дерево

К вечеру мы вернулись домой с большим мешком отличной соли – достойной наградой за все наши труды. Теперь мы могли засолить мясо. Мы были обеспечены солью на несколько недель и знали, где добыть новую, когда запас истощится.

После ужина Генри, весь день сгоравший от любопытства, напомнил матери, что она обещала рассказать ему о своей таинственной и важной находке.

– Уже пора, мать, – сказал он, лукаво улыбаясь. – Поделись с нами своим секретом. Что ты обнаружила? Может ли сравниться твое открытие с находкой соли, которой вы обязаны мне?

– Разве я обещала раскрыть свои карты сегодня вечером? – возразила мать. – Я хотела вас утешить, когда вы падете духом, а сейчас, по-моему, вы достаточно жизнерадостны.

– Нет, нет! – замахал руками Генри. – Говори сейчас же! К тому же я, признаться, не в духе, – прибавил он, нахмурившись. – С утра меня что-то тревожит…

– С тех пор как ты бросил меня одного с чаном, когда охотился за вонючкой, – с громким смехом перебил его Франк, которому весело вторил добродушный Куджо.

Намек на утреннее приключение, которое служило неисчерпаемым источником для шуток, не понравился Генри. Мать, чтобы предотвратить ссору, быстро перевела разговор на другую тему и заявила, к общей радости, что сейчас откроет свой секрет.

– Слушайте, дети, – начала она. – Проходя сегодня утром по лужайке, я заметила на опушке чудесное дерево, одно из самых драгоценных и красивых. Оно принадлежит флоре умеренного пояса, но, приближаясь к субтропическим странам, доходит до огромных размеров. Быть может, и вы обратили внимание на высокие деревья с прямыми стволами и красновато-рыжей сверкающей листвой.

– Совершенно верно, – обрадовался Франк. – Я набрел однажды на такую рощу! У одних листья малиновые, у других оранжевые…

– Да-да, – кивнула мать. – Но эта расцветка листвы объясняется близостью осени. Летом листья с лицевой стороны ярко-зеленые, а с изнанки белесоватые, блеклые.

– Чему же тут радоваться? – вздохнул Генри, разочарованный открытием матери. – Я тоже видал это дерево. Оно красиво, правда, но нам не нужно!..

– Ты думаешь? – усмехнулась мать.

– Какой же прок от этих деревьев? Они не приносят никаких плодов. Я внимательно их разглядел и не понимаю, чему ты обрадовалась. На топливо они годятся, но слишком толсты – не распилишь.

– Умерь свой пыл, Генри, не торопись. В этих деревьях есть кое-что более полезное для нас, чем дрова или плоды.

– Неужели листва? – перебил нетерпеливый мальчик. – На что могут понадобиться листья?

– Листья, действительно, нам не нужны, – невозмутимо продолжала мать. – Но есть нечто другое…

– Так что же? Ведь оно не приносит ни цветов, ни плодов. Впрочем, быть может, ты имеешь в виду маленькие висюльки? Но на что они? У них довольно жалкий вид.

– Это шишки…

– Вот так радость! Точно такие я видел на обыкновенном яворе.

– Ты прав. Эти деревья принадлежат к одному семейству. Ну, гадай дальше!

– Дай подумаю… что может быть ценного в этом дереве? Пожалуй, сок?..

– Наконец-то! – торжествующе улыбнулась мать.

– Значит, это клен? – вскричал Франк.

– Да. Одна из разновидностей клена: так называемый сахарный клен44. Что скажешь, недоверчивый сынок мой Генри?

Эта новость произвела огромное впечатление на всю компанию. Франк и брат его слыхали о сахарном клене, но никогда раньше не встречали его. Младшие дети, Мария и Луиза, ничего не знали о кленах, но слово «сахар» звучало для них магически. Девочки весело захлопали в ладоши, увидав, как обрадовались взрослые: им померещились роскошные торты, пирожные и конфеты.

Даже Куджо, не имевший представления о клене, так как дерево это не растет на его родине, но по-детски любивший сахар, живо заинтересовался разговором.

Когда смолкли радостные крики и все постепенно успокоились, Мария подробно рассказала детям о сахарном клене.

– Нетрудно отличить сахарный клен по блестящей гладкой коре и пятилапчатому листу. Летом расцветка листвы, как я уже сказала, светло-зеленая, а осенью оранжевая или красная. Вы заметили, вероятно, некоторое сходство с английским кленом. У них одинаковый ствол, ветви и однотипная богатая листва. Дерево клена отличается прочностью. Из него выделывается высокосортная мебель; оно идет также на постройку кораблей и мельниц. Но главная ценность сахарного клена – в соке. Кленовый сахар вполне заменяет тростниковый и свекловичный. В некоторых странах умеренного пояса, например в Соединенных Штатах, добыча кленового сахара имеет практическое, хотя и второстепенное, значение. Каждый клен приносит в год три-четыре фунта превосходного сахара. Надрезы делают весной: ни зимой, ни летом сока нет. Осенью сок тоже течет, но не так обильно, как весной. Все же надеюсь, что нам удастся запастись достаточным количеством сахара, чтобы дождаться весны…

– Скажи, мать, – перебил любознательный Генри, – каким способом мы добудем сахар?

– Добывается сок и перерабатывается в сахар очень просто. Надо заготовить как можно больше горшков или лоханок, по одной на каждое дерево. Это мы поручим Куджо. Нам понадобится еще камыш, но этого добра здесь сколько угодно. Пробуравив кору в каждом дереве на высоте трех футов от земли мы вставим в отверстие камышинки, чтобы сок стекал по каплям в лоханки. Затем весь сок сольем в котел и вскипятим на медленном огне, как мы это сделали с солью.

– А теперь, Генри, – заключила Мария, – запасайся терпением: с первыми заморозками мы приведем в исполнение наш план.

Мальчику недолго пришлось ждать: на третью ночь, хотя дни стояли еще теплые, поля заиндевели. Такая погода считается благоприятной для буравления сахарного клена. Отложив все дела, мы приступили к добыче сахара.

Куджо заранее заготовил два десятка лубков из коры тюльпанного дерева. Нарезав камышу, мы направились в кленовую рощу. В каждом дереве мы пробуравили по три отверстия, воткнули в них камышинки и подставили под низ лубки.

В скором времени на конце камышовых тросточек показались первые капли прозрачной жидкости. Потом она потекла быстрее и, наконец, полной струей. На вкус она была превосходна. Дети с жадностью пили сок, а Мария и Луиза никак не могли от него оторваться.

Мы принесли с собой большой котел. Разложив костер и установив треножник, мы подвесили его на крюк. Через час полный до краев котел весело кипел на огне.

На каждого из нас была возложена какая-нибудь обязанность.

Куджо ходил с ведром от дерева к дереву, сливая в ведро накопившийся сок. Мария и я поддерживали огонь и снимали пену с кипящего кленового сока, как это делают при варке варенья. Когда сок достаточно сгустился, мы разлили его в глиняные горшочки, чтобы он остыл и выкристаллизировался. Сахар затвердел и приобрел коричневатый оттенок.

Осевшие на дне незатвердевшие остатки мы слили в кастрюлю: то была патока. Она превосходила качеством остатки после тростникового сахароварения.

Франк и Генри тоже были заняты делом: с карабинами в руках они охраняли лубки. Это было крайне необходимо, так как и домашние, и дикие животные падки на сахар; какой-нибудь лохматый незваный гость мог вылакать наше сокровище.

Сок струился несколько дней подряд, и мы трудились не покладая рук. Будь на дворе весна, мы растянули бы работу на несколько недель, так как в это время года сок течет около полутора месяцев. Но осенью нельзя терять времени.

Домой мы заглядывали, только когда являлась надобность в каких-нибудь вещах. Мы раскинули шатер, употребив на него парусину, снятую со старого фургона, и ночевали всей семьей на лужайке.

Рощу мы прозвали Сахарным лагерем. Деятельная лагерная жизнь пришлась нам по вкусу. Мы не заметили, как прошла целая неделя. Нам нравилось проводить дни в лесу, среди огромных деревьев, сплетавшихся кронами над нашими головами. Засыпали мы здоровым сном, убаюканные пением птиц.

Рощу мы прозвали Сахарным лагерем

Однако лесная музыка не всегда бывала безобидной! Однажды нас напугали вой стаи волков, душераздирающий крик филина и жуткие вопли кугуара. В ту ночь мы не сомкнули глаз и до рассвета жгли костер, чтобы отогнать хищников.

Наконец работа была закончена. Сок струился все медленнее, и вскоре сахарный источник иссяк. Тогда мы вернулись домой с богатой добычей: мы собрали сто литров чистого сахара.

Глава XXVI. Кофе и хлеб

Однажды вечером, когда все мы сидели за столом, собираясь ужинать, жена моя заявила, что сегодня заварена последняя щепотка кофе.

Известие это нас огорчило. Среди скромных запасов, которые мы захватили с собой, выезжая из Сент-Луиса, кофе стоял на самом почетном месте.

– Делать нечего, – ответил я с невольным вздохом. – Научимся обходиться без кофе. Будем есть побольше похлебки. Жаловаться не на что. Сколько народу позавидовало бы нам, узнав, как мы живем!.. Какое великолепие, природа!..

– Отец, – перебил меня Генри, презиравший чувствительные излияния. – В Вирджинии наши негры варили кофе из поджаренных кукурузных зерен. Уверю вас, что это недурной напиток. Я не раз пробовал его. Не правда ли, Куджо, маисовый кофе очень вкусен?

– Да, мистер Генри, мои родичи пьют отличный, настоящий кофе.

– Видите, Куджо подтверждает мои слова.

– Что же ты предлагаешь, Генри?

– Употреблять маисовый кофе вместо настоящего.

– Ах ты, глупыш!.. Забыл, что у нас есть более насущные потребности, чем кофе. Будь у нас маис, мы пекли бы из него лепешки. К несчастью, на сто километров вокруг не найти ни одного зерна… Не о кофе думай, а о хлебе!

– Что вы! Я вам покажу кукурузу совсем недалеко от нашего дома.

– Ошибаешься. Верно, ты принял за маис какое-нибудь ядовитое растение. В нашей долине он не растет – в этом я убежден.

– Зерно пропутешествовало с нами из Сент-Луиса. Оно лежит в фургоне.

– Не может быть! В фургоне маис? Ты не спутал его с чем-нибудь?

– Сегодня только я видел его в старом мешке.

– Скорее, скорее! – закричал я, обращаясь к Куджо. – Неси за мной фонарь!

Фургон стоял у самого дома. Я взобрался на площадку. Сверху лежала обветшавшая от многолетнего употребления буйволовая кожа и бычья упряжь. Я отбросил их в сторону и увидал грубый мешок, один из тех, что идут в западных штатах под кукурузное зерно.

Я помнил, что мы везли в нем из Сент-Луиса фураж для нашего скота, но думал, что весь запас давно исчерпан. Нащупав мешок, я, к радости своей, убедился, что в нем хрустит еще немного драгоценного зерна. Часть маиса просыпалась по фургону. Я тщательно собрал его с помощью мальчиков.

Притащив мешок домой, я высыпал его содержимое на стол. Генри был прав: мы располагали приблизительно восемью-десятью литрами кукурузного зерна.

– Теперь у нас будет хлеб, – едва не плача от радости, сказал я.

Как счастлива была в этот вечер моя жена! До сих пор мы пекли буковые желуди и собирали для еды стручки колючей акации; питались мы также фруктами, но ничто не могло заменить нам хлеб.

Зима в этих широтах короткая. Вскоре мы засеем поле. Для начала у нас достаточно зерна. Маис зреет в шесть или семь недель. Дважды в лето соберем мы урожай – и на будущую зиму будем вполне обеспечены хлебом.

Всей семьей обсуждали мы радостные перспективы, как вдруг одни из мальчиков воскликнул:

– Пшеница! Пшеница!

Я бросился к сыну. Разгребая золотистые зерна маиса, он нашел среди них несколько зернышек пшеницы. Заново пересмотрев всю нашу «житницу», мы обнаружили сотню пшеничных зерен.

Конечно, это ничтожное количество для образцовой фермы, но мы вспомнили старую пословицу, что развесистые дубы вырастают из маленьких желудей.

– Судьба положительно благоприятствует нам, – сказал я. – Хоть мы и живем в пустыне, но ни в чем не нуждаемся. Скоро, надеюсь, у нас будут даже излишки.

– Мы будем печь фруктовые торты, – серьезно заметил Генри. – Фруктов здесь хоть отбавляй. Я нашел дикую сливу, вишни и тутовые ягоды величиной с мой мизинец.

– Теперь не стоит огорчаться, что у нас кончился кофе.

– Конечно, нет, – поддерживали меня мальчики.

– Однако и кофе у вас будет, – таинственно улыбаясь, сказала мать.

– Неужели? – удивился Генри. – Верно, ты нашла еще какое-нибудь дерево?

– Ты угадал.

– Настоящее кофейное?

– Нет, но мы получим кофейные бобы.

– Каким образом? Ведь кофейное дерево растет лишь в субтропической полосе.

– Да, это верно относительно карликового дерева, которое приносит настоящий кофе, – тот самый, что мы покупали на родине. Но около нас растет большое дерево, зерна которого вполне заменяют кофе. Вот вам образчик. Надеюсь, вы не станете жаловаться…

С этими словами она бросила на стол продолговатый, изогнутый в форме полумесяца коричневый плод длиной в двенадцать, а шириной в два дюйма. Он напоминал по форме стручок акации, хотя был несравненно больше; внутри, в мякоти, мы нашли несколько крупных серых зерен. Чтобы приготовить суррогат кофе, следовало высушить эти зерна, зажарить и размолоть. Варят их так же, как и кофе, и получается недурной на вкус и здоровый напиток.

– Дерево, которое приносит такие плоды, – сказала Мария, – распространено почти по всей Америке. Вам, наверное, случалось видеть его.

– Да-да, – кивнул головой Франк. – Грубая, шероховатая кора; ветки сгибаются под тяжестью уродливых стручков, что не придает дереву привлекательности. Не правда ли, неказистое растение?

– Да, оно некрасиво. Французы в Канаде прозвали его «шико» (chicot), что значит – пень, а англичане в Соединенных Штатах – «пеньковым деревом» (stumptres). В ботанике оно известно под названием gymnocladus, что значит – обнаженная ветвь. Нередко его называют просто кофейным деревом, потому что пионеры, заселившие эти края, не найдя настоящего кофе, заменяли его зернами этого дерева. Последуем же их примеру.

– Будущее у нас радужное, – сказал Генри, – кофе с тортами; но сейчас мы сидим на бобах.

– Слишком ты много требуешь, Генри, – рассмеялась мать. – Сразу тебе все подавай. Хорошо, что мы постепенно улучшаем наш быт. Нечего роптать на судьбу. Поверь, что бедняки в больших городах трудятся до изнеможения, а питаются хуже нас. Но чтобы развеселить тебя, я расскажу еще об одном дереве.

– О хлебном, конечно? Нет, не может быть: хлебное я знаю – его здесь нет.

– Однако его можно назвать хлебным, потому что в течение всей зимы оно снабжает хлебными лепешками большинство индейских племен. Конечно, это ненастоящий хлеб, но отличный суррогат.

– Никогда не слыхал об этом.

– Не сомневаюсь. Дерево это – хвойное…

– Разве хвоя приносит плоды?

– Где же ты видел хвою без плодов?

– Вы называете плодами, очевидно, шишки.

– Ты угадал.

– А я думал, что это зерна.

– Это и зерно, и плод. Нередко то, что мы считаем плодом, является в то же время и зерном. Например, все сорта орехов. Мы называем их плодами, а сердцевина ореха – просто-напросто зерно. То же самое можно сказать относительно стручковых, например гороха и бобов. В других случаях плод обволакивает зерно: вспомни мякоть груши, яблока, апельсина.

– Вы хотите сказать, что можно употреблять в пищу сухие сосновые шишки?

– Не говори глупостей. Шишки – это хранилище для неспелого зерна. Они охраняют зерно от порчи и раскрываются, как орех, когда оно поспевает; тогда из шишек высыпаются мягкие зернышки.

– Я их пробовал: они невыносимо горьки.

– Ты пробовал зерно обыкновенной сосны; но существуют разновидности, зерна которых годятся в пищу; они питательны и вкусны.

– Что же это за сосны такие?

– Есть много различных видов сосны. Другие страны богаче драгоценной хвоей, чем кряжи Северо-Американской пустыни. В Калифорнии растет сосна, которую испанцы называют «Colorado», что значит – красная. Дело в том, что распиленный ее ствол отличается красноватым оттенком. Красное дерево – одно из самых высоких в мире. Целые леса колорадо покрывают склоны Сьерры-Невады. Там же встречается другая сосна, еще громаднее, которая так и называется – «исполинское дерево»45. Она славится величиною своих шишек: каждая из них имеет в длину около полутора футов. Вы представляете себе, как странно выглядит огромное дерево с чудовищными шишками, которые, как коричневые продолговатые хлеба, свисают с веток.

– Как это, должно быть, красиво! – в один голос воскликнули Генри и Франк.

– Существует еще одна разновидность, резко отличающаяся от двух описанных мною видов. Это небольшое деревце с очень мягкими иглами, не похожими на хвою других сосен. Шишки у него крупнее, чем у простой сосны, а зерна маслянисты, как американский орех, и не менее вкусны. Они очень питательны. Многие индейские племена кормятся ими в течение всей зимы. Зерна съедобны и в сыром виде, но их сушат, пропускают через ручную мельницу, толкут в ступке или растирают между камнями. Получается грубая на вид мука, но хлебцы и лепешки из нее выходят очень недурные. Мексиканцы называют это дерево «пиньон», а ботаники – Pinns monophylla.

– А вы уверены, мама, что деревце это растет в долине? Мы никогда его не видели.

– В долине его нет. Я надеюсь найти его на горе. Когда мы сделали привал в лагере «Антилопы», я заметила экземпляр странной сосны, которая росла из расщелины. Думаю, что это и есть «пиньон».

– Хорошо бы подняться на гору, чтобы убедиться в правильности вашей догадки, – сказал Генри.

– Я согласна с тобой. Смастерим повозку, запряжем в нее Помпу и поедем в горы.

Этот проект обрадовал всю семью. Нам давно хотелось забраться на величественную гору, у подножия которой мы жили.

Глава XXVII. Вечные снега

Через три дня повозка была готова. Без особого труда мы собрали ее, тем более что не пришлось делать колес: мы сняли их с разбитого фургона. Передние колеса никуда не годились, но задняя пара сохранилась в полной исправности.

Куджо смастерил сиденье, оглобли и приладил упряжь.

С легким сердцем мы тронулись в путь на рассвете.

Мария с девочками сидели на мягкой подстилке из пальмовых листьев и мха. Помпо, разделявший, казалось, общую радость, тащил повозку с такой легкостью, точно она была игрушечной. Можно было подумать, что для него это забава, а не работа.

Куджо весело щелкал бичом, понукая Помпо.

Кастор и Поллукс бежали вслед за повозкой, обнюхивая по дороге кусты.

Вскоре мы пересекли долину и поехали отлогим склоном. Перед нами сверкала вершина, освещенная восходящим солнцем: лепестки роз на девственном снегу!

Перед нами сверкала вершина, освещенная восходящим солнцем: лепестки роз на девственном снегу!

Линия снегов спускалась ниже, чем в тот день, когда мы впервые увидели гору. Все мы обратили внимание на это явление. Франк потребовал у матери разъяснений.

– Чем выше горы, – начала Мария, – тем разреженнее и холоднее атмосфера. На известной высоте не выживают ни люди, ни животные. Это установлено альпинистами, поднимавшимися на высоту трех миль. Многие из этих храбрецов едва не погибли; все они заглянули в лицо смерти. Но под экватором можно подняться на большую высоту, а чем ближе к полюсам, тем ниже спускается «граница смерти»; как понимаете сами, летом линия снега проходит выше, а зимой – ниже. На известной высоте, в зависимости от широты, лежит граница вечных снегов. Есть горы, вершины которых всегда покрыты белой шапкой. Дождь никогда не омывает их. Когда собираются тучи и в долинах идет дождь, на вершинах гор, за снеговой линией, выпадает снег. Возможно, что большая часть дождевых капель является кристалликами снега, который тает во время падения в нижних слоях атмосферы, но осаждается снегом, если на его пути встретится высокая гора. Ведь всегда, когда у подножия горы, покрытой шапкой вечного снега, идет дождь, на вершине выпадает обильный снег.

– Очевидно, это очень высокая гора, раз снег не тает на ней все лето, – сказал Франк.

– Ты в этом уверен? – спросила мать.

– Как будто – да. Ведь ты говоришь, что чем выше, тем холоднее и разреженнее воздух.

– Предположим теперь, что мы живем около Северного полюса, где земля всегда покрыта снегом, а море сковано льдом. Как ты думаешь, снеговые вершины обязательно должны быть там высокими?

– Нет, конечно. Теперь я все понял. Вечные снега указывают на то, что гора высока только в умеренном и жарком поясе.

– Верно.

Значит, гора эта очень высока, потому что мы живем в южных широтах.

– Теперь вспомни, что, когда мы впервые увидели эту гору, на вершине лежало очень мало снегу. Очень возможно, что летом он тает. Из этого я заключаю, что наша гора не из самых высоких в Америке. В ней должно быть около десяти тысяч футов46.

– Неужели? Я видел более внушительные горы, а мне говорили, что в них было около шести тысяч футов.

– На зрительные впечатления полагаться нельзя. На Аппалачские горы47 ты смотрел с равнины, а на эту – с высокого плоскогорья. Высота горы считается от уровня моря, а не от ее подошвы.

Разговор на несколько минут оборвался. Мы не сводили глаз с розово-белой, ослепительной вершины, и взгляды наши терялись в небесах.

Наконец Франк снова заговорил:

– Не странно ли, что снег со всех сторон спускается на одинаковую высоту, словно огромный ночной колпак падет на чью-то гигантскую голову…

– Я ведь только что объяснила тебе закон атмосферного тепла и холода. Граница эта называется снеговой линией. Вычисление ее стоило большого труда геологам. В тропических странах она высоко поднимается над уровнем моря, но по мере приближения к обоим полюсам постепенно снижается, чтобы совсем исчезнуть в арктической зоне, где, как известно, земля никогда не обнажается от снежного покрова. Вы, конечно, знаете, что климат зависит не только от широты, но и от близости моря. На склоне горы, открытом морским ветрам, граница вечного снега проходит выше, чем на противоположном. Снеговая линия лежит на разных уровнях зимой и летом. Вы можете в этом убедиться, взглянув на нашу гору: за последнее время снег спустился на несколько футов. Все это вполне понятно, хотя на первый взгляд кажется диковинкой…

Добравшись до подошвы горы, мы сделали привал на берегу ручейка и распрягли Помпо.

Через полчаса мы снова двинулись в путь, уже пешком, на розыски «хлебной сосны». Мария указала нам сосны, замеченные ею в прошлый раз. Хвоя их была значительно светлее, чем у других сосен. Не без тревоги побежали мы к одной из них, казавшейся наиболее доступной и росшей одиноко.

Вскоре мы добрались до сосны. По виду ее и по чудесному запаху мы поняли, что Мария не ошиблась.

На земле валилось множество шишек величиной приблизительно в полтора дюйма каждая; но они были раскрыты и лишены зерен. Очевидно, нас опередило какое-нибудь животное – быть может, белка. Это доказывало, что зерна действительно съедобны.

На сосне еще оставалось множество шишек; мы сорвали несколько штук, раскрыли и попробовали зерна.

– Я была права! – вскричала жена, радостно хлопая в ладоши. – Это именно та сосна, о которой я вам рассказывала. Зерна эти заменят нам хлеб до первого урожая.

Вдали зеленела целая роща хлебных сосен. Мы поспешили туда и, нагибая ветки, собрали целую груду шишек.

Нагрузив повозку до половины, мы двинулись в обратный путь. К вечеру мы вернулись в долину и впервые за несколько недель поужинали хлебными лепешками.

Глава XXVIII. Зверинец, птичник и ботанический сад

Каждый день приносил нам новые заботы; трудились мы не покладая рук, подготовляясь к зимовью, мы настелили в доме деревянный пол. Затем обнесли изгородью два участка луга: один – для будущих посевов, другой – под пастбище для Помпо. Пастбище пришлось огородить, чтобы Помпо не углублялся в лес, где его могли растерзать хищные звери.

Больше всего работы выпало на долю Куджо; он смастерил множество посуды, столь необходимой в хозяйстве, затем положил много труда на выделку плуга, который оказался вполне пригодным, чтобы пахать рыхлую землю, предназначенную под посев. Сейчас на ней отцветали подсолнечники и яркие маки.

Запас пороха быстро уменьшался, и, чтобы сберечь его на случай нападения, мы ходили на охоту с самодельным оружием, вполне заменявшим огнестрельное.

По примеру индейцев мы срезали гибкие ветки и сделали три лука; тетивой служили оленьи жилы. На стрелы выбрали прямые стволы камыша, а Куджо снабдил их железными наконечниками; попросту говоря, каждая стрела заканчивалась гвоздем, вырванным из старой повозки.

Ежедневно упражняясь, к началу зимы мы научились владеть луком. Генри порадовал мать, уложив метким выстрелом белку, прыгавшую в ветвях одного из самых высоких в долине деревьев.

Всю зиму мальчик снабжал нас дичью, принося с охоты белок, зайцев и диких индеек.

Жена моя по мере возможности старалась разнообразить наше питание. Осенью она предприняла несколько ботанических разведок. Один из нас всегда сопровождал ее, так как экскурсии в лес были довольно опасными.

Каждый раз жена приносила нам какой-нибудь сюрприз. Она открыла множество фруктовых деревьев – рябину, вишни, сливы и кусты смородины, из которой мы сварили варенье.

Среди трав она нашла индейскую брюкву. У туземцев этот корнеплод в большой чести; они называют его «белым яблоком» и делают большие запасы на зиму. Только благодаря жене мы нашли это драгоценное растение. Дикая брюква не крупнее голубиного яйца, и ее было так мало, что она не принесла бы нам существенной пользы, если бы мы не развели ее впоследствии.

Из стручков акации Мария готовила нечто в роде жиденького, но довольно вкусного пива, а из дикого винограда, обильно разросшегося в долине, получился еще лучший напиток. Вино, правда, было кислое, но мы гордились своим «винным погребом».

Сколько раз в длинные зимние вечера, когда мы собирались вокруг очага, где трещали сухие дрова, Мария оживляла наши досуги кружкой молодого вина.

В ту зиму мне пришла в голову блестящая идея. Я тотчас поделился ею со своими домашними, и они единодушно поддержали меня.

Я предложил ловить оленей живьем, устроить питомник и приручить их. Целый ряд соображений говорил в пользу этого проекта.

Я убедился, что в лесу водятся несколько разновидностей оленей, но живут они небольшими табунами; это навело меня на мысль, что олени вымирают48. К тому же хищники истребляют их в огромном количестве. В нашем лице у оленей появился новый враг, объявивший им беспощадную войну. Если не принять экстренных мер, олени исчезнут. Останутся только отдельные экземпляры, самые сильные и осторожные, которые не подпустят нас на расстояние выстрела.

Олени вымирают. Хищники истребляют их в огромном количестве

К тому же запас пороха подходил к концу, а охотиться на этих сильных животных с луком и самострелом было бессмысленно. Если мы научимся заманивать их в ловушки, нам не придется тратить на них порох.

В течение зимы это будет нашим основным занятием. Затрата времени, несомненно, оправдается. Чтобы дело увенчалось успехом, нужно подобрать соблазнительную приманку, а не полагаться на счастье.

Если нам удастся запереть в огороженном пространстве нескольких оленей, они легко приручатся и дадут приплод. Тогда мы откажемся от охоты в дремучем лесу, где на каждом шагу нас подстерегают опасности.

У меня был еще один довод в пользу питомника. Я увлекался зоологией, в частности млекопитающими; сколько ценных наблюдений над жизнью животных смогу я сделать, если устрою питомник! Я решил брать живьем не только животных, годившихся в пищу, но и всех других, которые попадутся в мои ловушки.

Как я уже говорил, мы остались в Северо-Американской пустыне, соблазнившись пушниной. Прямая цель наша была – охота на бобров; но интересы наши не могли пострадать от того, что мы отвлечемся от основного дела. С бобровыми шкурками было немного работы. Заготовка их не могла занять больше двух, самое большее – трех месяцев в году. Следовательно, мы располагали свободным временем для побочных занятий. Итак, мы устраиваем питомник!

С особым жаром ухватился за эту мысль Генри. Подобно мне, он интересовался млекопитающими.

Франк, горячий птицелов, предложил устроить птичник.

Мария была поглощена ботаникой; она изучала флору и собиралась развести культуру всех полезных и просто любопытных растений. Она надумала основать «ботанический сад».

Итак, обязанности были строго распределены: Генри и я получили звание дрессировщиков, Франк – птицелова, а Мария – старшего садовника.

Куджо было дано важное поручение: отгородить в лесу оленье пастбище и участок для ботанического сада. Он же заготовил капканы, силки и клетки. В этом мастерстве он мог всем нам дать десять очков вперед. Без него никто из нас не мог обойтись.

Под счастливой звездой начали мы наш трудный путь.

Глава XXIX. Охота

Первая удача выпала на долю Генри: он выманил из гнезда пару серых белок. Мы посадили их в большую клетку, и вскоре они так привыкли к нам, что принимали пищу из наших рук.

Зверьки эти никакой пользы, разумеется, не приносили, но зато забавляли нас. Нам нравилось наблюдать, как они карабкаются по брусьям клетки, прыгают, играют и грызут орехи, придерживая их передними лапками.

Вслед за тем наступила очередь Франка. Его добыча была существеннее. Несколько дней подряд он подстерегал диких индюков и для ловли построил западню, известную в Америке под названием «деревянная клеть». По конструкции снаряд этот весьма прост. Он состоит из слаженных под прямым углом, на манер решетки, брусков, образующих клеть. Сверху клеть покрывается вместо крыши толстыми брусьями, образующими вход и расположенными с таким расчетом, чтобы птица, забравшись внутрь, не могла вылететь из западни; брусья верхнего настила выкладываются на некотором расстоянии друг от друга, чтобы они не затемняли клетки. По принципу это сооружение напоминает простейшие мышеловки, куда мышь свободно влезает, но откуда выбраться невозможно.

Птицелов, спрятавшись за деревом, кудахчет, подражая старому индюку, профессионалы доводят звукоподражание до совершенства.

Кудахтаньем Генри не раз приманивал глупых птиц; но зерна, рассыпанные в западне, были, очевидно, недостаточно соблазнительны: индюки галдели, хлопали крыльями, распускали хвосты, бегая вокруг западни и выклевывая просыпавшиеся зерна, а Франк с пустыми руками возвращался домой.

Наконец он придумал новую уловку. Это была последняя его ставка; он заявил, что, если дело сорвется, ему придется отказаться от своей затеи.

Генри пристрелил индюка, а Франк поместил его в западню, придав убитой птице такой вид, будто она клюет зерна.

Потом, спрятавшись за кустами, он приманил кудахтаньем диких индюков.

Вскоре показались три крупных птицы. Они вытягивали шеи и опасливо озирались по сторонам. По повадкам, как все индейки, они напоминали страусов.

Наконец они заметили западню. При виде родича, спокойно клевавшего зерна, они осмелели и, подойдя к клети, стали искать вход.

Франк не спускал с них глаз; сердце его тревожно билось, и он дрожал от нетерпения.

Недолго продолжалось это испытание: три крупных индюка без колебания прыгнули в западню. Тогда Франк выскочил из засады и заложил доской вход. Просунув руку между брусьями, Франк перевязал птицам лапы, вытащил их и поставил на место индюка, служившего приманкой.

Взвалив трех разъяренных индюков на плечи, мальчик с торжеством вернулся домой. Тут его постигло разочарование: все три птицы оказались старыми самцами.

На следующий день он был вознагражден за первую неудачу. Возвращаясь на заре на прогалину, где стояла западня, Франк издали увидал в клети индейку с птенцами; в полутьме он принял их за куропаток, но, подойдя, к радости своей, убедился, что вместе с наседкой попался целый выводок. Свободно пролезая в квадратное отверстие решетчатой клетки, индюшата то и дело выбегали на волю и возвращались к метавшейся в западне наседке. Чувствуя, что произошло что-то неладное, они заразились тревогой матери.

Франк, боясь упустить птенцов, призвал на помощь Генри, Куджо и меня. Захватив из дому парусину от старого фургона и два одеяла, мы отправились на прогалину. Нам было важно заполучить весь выводок, не упустив ни одного птенца, чтобы положить основу птичьему двору. С разных сторон подкрались мы к западне. Испуганные цыплята спрятались под крылья наседки, а мы накрыли клеть брезентом и одеялами. Это был удачный маневр: мы завладели сразу индейкой и восемнадцатью индюшатами.

Для шумного семейства пришлось построить отдельную просторную клетку рядом с первой, где ворчали три старых индюка. Чтобы птенцы не могли выбраться на волю, пришлось забить бруски погуще.

С каждым днем птичий двор пополнялся новыми гражданами.

Франк приготовил огромную клетку с целым рядом перегородок, чтобы отдельно держать экземпляры разных пород. В скором времени у нас завелись голубые сойки, красные птицы, или вирджинские соловьи, и две пары голубей. Были также каролинские попугаи, и Франку удалось добыть редкую птицу, известную у индейцев под названием уакон. Она принадлежит к американской разновидности райских птиц49. Как и восточные ее родичи, она замечательно красива. Пестрые перья длинного, опущенного книзу хвоста переливаются всеми цветами радуги.

Франк поймал еще несколько птиц с пестрым оперением: зеленого дятла, реполова, каменного петушка, тиранов с синими клювами, снегиря с красными крыльями, трупиала с оранжевой головкой. Последние целыми стаями населяли долину.

В отдельной клетке появился неказистый с виду жилец, который с первого взгляда не заслуживал такого роскошного помещения.

Серая птица слегка напоминала трясогузку: у нее были черные, длинные, как жердочки, лапки и противные когти. Ни грацией, ни красотой она не отличалась: обыкновенная плебейка вроде воробья.

Не советую, однако, судить по внешнему виду: это непростительное легкомыслие. Как только пернатая дикарка открывала клюв и раздавались первые звуки чудесной песни, слушатели забывали о ее жалком наряде. Только безумец соблазнится яркой расцветкой попугая, красотой колибри, изяществом снегиря или голубой сойки, когда на свете существует такой певец. Слушая песни этой уродины, мы забывали обо всем и не сводили глаз с ее жалких перышек. Мы заметили, что она подражает всем звукам, долетавшим до ее слуха. Когда пела другая птица, она тотчас подхватывала мелодию, разнообразя ее и возвеличивая. Остальные пернатые умолкали, когда она пела.

Вы, конечно, угадали, что это был знаменитый пересмешник – американский соловей50.

Пока Франк хлопотал вокруг птичника, не терял времени и Генри. Он собрал пять разновидностей белок – серых, черных и рыжих, тех, что гнездятся в дуплах, и два экземпляра бурундуков51, прославленных тем, что роют очень сложные подземные норы. Он поймал их в зарослях дикого шалфея. Это были умильные зверьки, не больше мыши, с полосатой, как у зебры, шкуркой. Ни в одной зоологии не упоминается о бурундуках. Зверьки стали общими любимцами. Мария и Луиза вечно играли с ними. Они быстро привыкли к неволе, ластились к девочкам и спали у них на коленях, как ручные мыши.

Глава XXX. Дикобраз

Мы вздумали заняться рыбной ловлей. Куджо сообщил нам, что ручей богат рыбой; он не раз уже ходил на рыбную ловлю и возвращался всегда с хорошим уловом. Рыбы были непохожи на тех, к которым мы привыкли, но в большинстве случаев очень вкусные52.

Куджо повел нас вниз по течению ручья, где, по его словам, можно брать рыбу голыми руками. Мы захватили с собой удочки, сделанные из дикого льна, который в изобилии разросся в долине. Мария объяснила, что растение это водится на всех склонах Скалистых гор. Льняные нити мы прикрепили к камышовым тростям, в которых тоже не было недостатка. Вместо крючков прицепили крупные кривые шипы акации, а для приманки накопали целую груду червей.

Франк и Генри тащили все снаряды. Куджо и я несли на руках девочек. Лишь Мария была освобождена от ноши, и она, пользуясь этим, беспрестанно отвлекалась в сторону, рассматривая и собирая растения.

Кастор и Поллукс, разумеется, сопровождали нас.

Мы покорно следовали за нашим проводником – Куджо. Он вел нас лесом к излучине, облюбованной им для рыбной ловли.

После получасовой ходьбы Мария внезапно остановилась.

– Взгляните, – сказала она, указывая на деревья.

– Что ты еще нашла? – спросил Генри.

– По некоторым признакам я догадалась, что здесь скрывается животное, уничтожающее посевы. Посмотрите сюда!

Мы увидали молодые тополя, стволы и листья которых были изъедены, словно здесь прошло козье стадо. Некоторые экземпляры растения высохли, остальные погибали.

– Какая жалость! – воскликнул Генри. – Но кто же попортил деревья? Бобры так далеко не забираются, а белки, куницы и ласки не в состоянии разгрызть такой толстый ствол.

– Да, ни одно из перечисленных тобой животных не было здесь. Отец назовет вам вредителя, загубившего эти чудесные деревья, к слову сказать, называющиеся в ботанике Populus angulata.

Мы обошли вокруг деревьев. Вскоре животное, которое мы разыскивали, показалось в нескольких шагах от нас. В нем было полтора фута в длину; туловище, выгнутое дугой, утолщалось к хвосту. Серая необычайно грубая шерсть беспорядочно торчала во все стороны. Голова по сравнению с туловищем была чрезвычайно мала; лапы – короткие, сильные, с острыми длинными когтями. Казалось, что это не живое существо, а кочка, поросшая сухой травой.

Животное заметило нас и попыталось спрятаться в кусты, но, по природе медлительное, оно не побежало, а медленно поползло. Я подбежал к собакам, чтобы удержать их, но опоздал. Псы залились лаем и бросились на странного зверя, который, вобрав в себя голову, угрожающе замахал хвостом.

Только сейчас мы увидели, что животное покрыто не шерстью, а иглами. Генри громко закричал:

– Дикобраз! Дикобраз!53

Собаки, на свое несчастье, не были знакомы с повадками дикобраза. Они отступили, жалобно заскулив и шире, чем обычно, раскрыв пасти. Ноздри их и морды были до крови исколоты иглами дикобраза, и несколько штук их застряли в зеве собак.

Тем временем дикобраз подполз к дереву и уже собирался взлезть наверх, как Куджо, мстя за обиду, нанесенную его любимцам, сорвался с места и убил животное своей дубиной.

Генри, ставший осторожнее после истории с вонючкой, не проявил чрезмерной храбрости.

Было еще одно обстоятельство, охлаждавшее его охотничий пыл: он слыхал, будто дикобразы бросают в своих врагов иглы, орудуя ими как стрелами. Франк спросил, есть ли доля правды в этих россказнях.

– Нет, это басня, подхваченная невежественными людьми. Дикобраз не только не разбрасывает игол, но их даже трудно вырвать у него. Неудивительно, что собаки занозили пасти: они пожелали вонзить зубы в игольчатый щит дикобраза. Дикобраз действительно опасен, потому что его иглы очень тверды и крепки; это травоядное нередко убивает своих врагов, не сделав ни одного лишнего движения. Я не раз находил в лесу кугуаров, погибших в борьбе с дикобразом. Даже рыси, волки и собаки не могут с ним справиться.

Я сообщил детям все, что знал о дикобразе; но через некоторое время Генри и я, будучи свидетелями одной сцены, убедились, что дикобраз, несмотря на свое игольчатое вооружение, имеет сильных врагов, которые смело на него нападают. Хотя событие это произошло через несколько месяцев после рыбной ловли, я расскажу о нем сейчас, потому что так пришлось к слову.

Глава XXXI. Сражение дикобраза с куницей

Дело было в середине зимы. Стоял легкий мороз. Накануне выпал снег и запорошил землю. В такую погоду охотник выслеживает дичь по следам, отпечатавшимся на снегу. Это навело нас на мысль об охоте.

Генри и я заметили следы двух лосей, проходивших ночью мимо нашего жилища. След вел вдоль озера. Мы пошли левым берегом ручья. Собаки были с нами, но мы держали их на привязи, чтобы они не спугнули дичи: ведь ни Кастор, ни Поллукс не были выдрессированы для охоты.

На расстоянии одного километра от дома лоси перешли через ручей. Мы хотели переправиться по льду, но внезапно наше внимание было привлечено странными следами, выводившими в лес. Мы не верили собственным глазам: здесь ступал человек! На снегу мы явственно увидали отпечаток детской ступни.

Вы понимаете, как мы удивились. След был длиной в пять дюймов; очевидно, проходил босоногий ребенок лет пяти-шести. Опустившись на колени, мы изучали отпечаток. Нет, не один ребенок, а двое, должно быть, ровесники или близнецы. Значит, в долине живут люди. Неужели индейцы?

Мы позабыли про охоту. Заинтригованные детскими следами, мы двинулись к лесу. Вскоре мы вышли на лесную прогалину, где снежный покров был глубже и чище. На девственной белизне снега следы отпечатались еще отчетливее.

Я различил пятку, подъем, расширение около пальцев и даже пальцы; но тут представилась мне новая головоломка: оказалось, что на некоторых следах отпечаталось пять пальцев, а на других только четыре. Внимательно рассмотрев следы пальцев, я увидал, что каждый из них снабжен длинным когтем, оставившим только легкую полоску на снегу. Раз длинный коготь не дал явственного отпечатка, значит, ноги поросли шерстью. Итак, мы ошиблись: здесь пробирался не ребенок, а какое-то животное.

Мы расхохотались. Обратно мы, однако, не повернули – нам было любопытно, какое животное причинило нам столько хлопот.

Долго искать не пришлось; пройдя сотню шагов, мы очутились перед зарослями молодого хлопчатника – стволы были обглоданы дикобразом.

Тайна разъяснилась. Я вспомнил, что дикобраз принадлежит к стопоходящим. На задних лапах у него пять пальцев, на передних – только четыре.

Огорченные, что отказались от охоты ради такого неинтересного животного, мы решили в отместку пристрелить его.

Вскоре появился виновник тревоги: он сидел на дереве, в нескольких шагах от нас.

В ту же секунду показался другой зверек, ничего общего с дикобразом не имевший.

В нем было около трех футов, включая пушистый хвост. Голова широкая, немного сплющенная; морда острая; уши маленькие, торчащие. По движениям и внешнему виду он напоминал собаку. Короткие, сильные лапы, удлиненное туловище – все это говорило о его подвижности и ловкости. Великолепная рыжеватая шкура была попорчена белым пятном на груди. Спина, лапы и морда по окраске были темнее, чем бока и живот. Что это? Гигантская ласка? Нет, это была крупная американская куница54.

Дикобраз, не замечая врага, продолжал грызть кору. Куница, понюхав воздух, бросилась к дереву. Тут только дикобраз увидал ее и в ужасе пронзительно и жалобно закричал. Очевидно, он до смерти перепугался.

К нашему удивлению, вместо того чтобы оставаться на дереве, он спрыгнул на землю, очутившись лицом к лицу с врагом. Тут только мы оценили его мудрость: грудь и нижняя часть туловища дикобраза не защищены иглами. Сидя на тонкой сравнительно ветке, он не мог уберечься от острых зубов куницы. На земле дикобраз тотчас спрятал голову под игольчатый щит, и к нему нельзя было подступиться.

Куница бегала вокруг дикобраза. Она обнажала зубы, выпячивала зад и ворчала, как кошка. Мы думали, что она бросится на врага, но куница быстро сообразила всю опасность положения и медлила с атакой.

Дикобраз застыл на месте и только яростно бил хвостом по земле. Голова и ноги были спрятаны, казалось, что он состоит из игл и хвоста.

Что предпримет куница?

Побегав в течение нескольких минут вокруг игольчатой крепости, она остановилась, положив морду на землю, в нескольких дюймах от кончика хвоста дикобраза. Последний, думая, что куница скрылась, успокоился и вскоре прекратил свои маневры.

Куница только этого и ждала. Улучив минуту, она вонзила зубы в хвост в том месте, где на нем не было игол.

От боли дикобраз жалобно закричал, но его стон не смягчил злобную куницу. Она поволокла свою жертву за хвост к дереву с раскидистыми, низко растущими ветвями.

Дикобраз не сопротивлялся. Лапы его скользили по земле. Очевидно, куница была вдвое сильнее.

Вскоре она приволокла врага к подножию дерева. Не выпуская хвоста и увертываясь от игол, она вскарабкалась на дерево, как кошка, цепляясь когтями за кору. На одной из нижних веток она остановилась.

Дикобраз беспомощно повис. Только передние лапы его касались земли. Казалось, что он стоит на голове. Бедное животное продолжало жалобно кричать. Мы даже пожалели его, хотя особых симпатий дикобраз не внушает.

Хорошенько раскачав дикобраза, куница разжала зубы. Дикобраз тяжело грохнулся на спину. Не успел он перевернуться, оглушенный падением, как проворная куница спрыгнула ему на грудь, вонзила когти в живое мясо и яростно кусала и терзала свою жертву.

Дикобраз барахтался, тщетно отбиваясь от куницы. В несколько мгновений она прикончила с ним, села на задние лапы и облизнулась.

Пора было вмешаться в это дело. Мы спустили с привязи Кастора и Поллукса. Собаки с бешеным лаем ринулись вперед. Они оторвали куницу от пиршества, но поймать ее не могли. Рыжая ловкачка бегала вокруг дерева, скаля зубы и ворча, как рассерженная кошка.

Полагаю, что собаки не справились бы с проворным животным. Если бы не мы, куница ускользнула бы от своих преследователей. Заметив нас, она с ловкостью белки вскарабкалась на дерево, но мы метким выстрелом уложили ее. Она свалилась на землю, а собаки, к нашему удивлению, отбежали в сторону. Оказалось, что куница издает неприятный мускусный запах55.

Забрав куницу с собой, чтобы воспользоваться драгоценной шкуркой, мы отправились домой, отложив охоту на следующий день.

Но я забежал вперед. Вернемся к рассказу о рыбной ловле.

Глава XXXII. Хитрость старого енота

Покончив с дикобразом, мы занялись ранеными собаками; они перестали скулить, но теребили нас, прося, чтобы мы вынули занозы, полученные во время схватки с дикобразом.

Мы сделали это с предельной осторожностью, но по несчастному виду собак видно было, как им больно. Бедные псы жестоко поплатились за свою неосторожность.

Мы направились к месту, намеченному для рыбной ловли. Уходя, Куджо повесил дикобраза на ветку, рассчитывая захватить его с собою на обратном пути. Он собирался содрать с дикобраза шкуру и зажарить мясо. Мы, признаться, не поверили клятвам негра, что мясо дикобраза по вкусу не уступает молочному поросенку.

Вскоре мы вышли к ручью недалеко от его устья; он впадал в небольшое, но глубокое озеро. Деревья густой листвой затеняли крутой берег; с другой стороны берег был пологий, и деревья с искривленными стволами простирали свои ветки над водой.

Закинув удочки, мы терпеливо дожидались, пока рыба начнет клевать. Разговаривали мы вполголоса, чтобы не спугнуть рыбу.

После нескольких минут ожидания мы заметили, что вода подернута рябью. Легкие круги, как от брошенного камешка, расплывались по тихой воде. В центре кругов мелькали черные точки. Мы подумали, что это купаются змеи.

Но первое впечатление обмануло нас. Куджо, горячий рыболов, в Вирджинии по целым дням удивший рыбу, первый догадался, что означают черные пятнышки.

– Доброе дело! – закричал он. – Ручей кишит черепахами. Это чудесное блюдо: его любят и негры, и белые. Черепаха вкуснее рыбы, мяса, дичи и раков. Вот так удача!

Пока Куджо разглагольствовал, одна из черепах вынырнула недалеко от нас. По светлой полоске на голове и особой подвижности щита я узнал породу Trionyx, или мягкую черепаху. Называют ее также Trionyx ferox56, и именно ее мясо считается изысканным блюдом.

Я хотел посоветоваться с Куджо, как поймать ее, но тут поплавок моей удочки погрузился в воду. Оказалось, что я поймал на удочку черепаху, по всей вероятности, ту, которую только что рассматривал. Это был не слишком крупный экземпляр, и мы без труда вытащили черепаху на землю. Куджо убил ее, предварительно перевернув на спину. Он объяснил, что прожорливые черепахи бросаются на все, что попадается им в воде, легко идут на любую приманку.

В течение четверти часа каждый из нас выудил по нескольку крупных рыб.

В глубоком молчании следили мы за своими поплавками; но тут на противоположном берегу ручья, приблизительно в ста шагах от нас, показался красивый зверек. Все мы знали его, а Генри дернул меня за рукав:

– Отец, взгляните!

Сомнений не было: это ракун, или енот57. Широкая темная спина, острая лисья мордочка, лохматый длинный хвост, белые и черные разводы на желтой шерсти – все это было нам отлично знакомо. Мы различили короткие плотные лапы, прямые уши и на голове белые и черные пятна.

При виде ракуна Куджо оживился. Глаза его засверкали. В Соединенных Штатах это любимая охота негров; это главное развлечение угнетенных рабов в тихие летние южно-американские ночи.

Они едят мясо енота, хотя предпочитают ему оленье. Один вид енота вызвал в душе Куджо тысячи воспоминаний: он потирал руки, улыбался.

Енот не заметил нас, иначе он поспешил бы скрыться. Он пробирался вдоль берега, то вспрыгивая на деревья, то останавливаясь над самой водой.

– Старый ракун собрался на ловлю черепах, – шепнул мне Куджо. – Вот что означают его маневры.

Мне показалось невероятным, что енот может поймать в воде черепаху, плавающую не хуже рыбы. Если б зверек бросился в воду, черепахи, несомненно, ускользнули б от него. Но не таковы были намерения старого хитреца.

На берегу росло дерево, всем стволом склонившееся над водой. Около одной из веток показалось несколько черепах. Енот заметил их в то же мгновение, что и мы. Крадучись, вскарабкался он на ствол. Затем, спрятав голову между передними лапами, начал пятиться по ветке к воде. Двигался он медленно и словно нерешительно. Наконец длинный хвост на одну треть погрузился в воду. Тогда енот завилял хвостом.

Не прошло и трех минут, как черепаха, плававшая под деревом, заметила подвижный предмет. Отчасти из любопытства, отчасти надеясь на лакомую добычу, она подплыла и, изловчившись, схватила зубами кончик пушистого хвоста.

Как только енот почувствовал укус, он стремительно вздернул хвост и изо всей силы отшвырнул черепаху на берег. В два прыжка очутился он возле своей жертвы и перевернул ее на спину.

Черепаха была во власти енота, который уж собрался разделаться с ней, когда появился Куджо с яростно лаявшими собаками. Они переплыли ручей и покарали старого ракуна за его хитрость.

Покончив с енотом, мы вернулись к рыбной ловле, но черепах больше не трогали. В рыбе не было недостатка, и мы наудили целую груду.

Глава XXXIII. Крошка Мария и пчела

В течение всей зимы нам лишь изредка попадались бобры. В эту пору они, спасаясь от холода, скрываются в логовах, но не погружаются в спячку, как другие животные. Они попросту сидят дома, деля досуги между едой и сном.

Изредка бобр вылезает из своего жилья, чтобы вымыться и почиститься, так как он чрезвычайно опрятен.

Уже несколько недель, как озеро замерзло, и ледяной покров был настолько крепок, что мы по льду ходили на противоположный берег.

Мы воспользовались этим обстоятельством, чтобы рассмотреть постройки бобров, возвышавшиеся, как стога сена, над водой. Бобровые логова так прочны, что мы свободно вскакивали на них, не боясь раздавить крышу.

В большинстве случаев выход вел прямо в речку на значительную глубину, где вода не замерзала, так что бобры не были заперты в собственных жилищах. Когда мы барабанили по крышам, испуганные животные спасались в воду, и под прозрачным покровом льда мелькали их пушистые шубки.

Ни один из них не вернулся обратно в свое логово. Нас это удивило: ведь не могут же бобры подолгу жить в воде! Очевидно, умные животные имели запасный выход на случай опасности.

Около противоположного берега была отмель, высоко поднимавшаяся над уровнем воды. Бобры проделали в ней большие коридоры, выводившие из-под воды на воздух. Всякий раз, когда их пугал какой-нибудь шум или если им грозила опасность, они искали спасения на этой отмели. Время от времени они выходили на лед, чтоб отдышаться.

Лед на озере был ровный и крепкий. Это навело нас на мысль о коньках. Мальчики увлекались этим благородным спортом, да и я разделял их вкус.

Мы решили во что бы то ни стало обзавестись коньками. Мы смастерили их из легкой твердой сердцевины того дерева, которым пользовались для изготовления луков. Куджо на сильном огне выковал молотом тонкие железные полозья. В железе мы ощущали острый недостаток и пожертвовали кусок на коньки только потому, что в любой момент могли снять его и употребить на более серьезное дело.

Вскоре у нас появились три пары коньков. Мы привязывали их к башмакам ремнями из оленьей кожи и скользили по гладкой поверхности озера вокруг сооружений бобров. Не сомневаюсь, что животные несказанно удивились появлению конькобежцев: мы не раз видели, как они из-под льда с интересом наблюдали за нами.

Спортивные развлечения помогли нам скоротать трудную зиму. Впрочем, зима не затянулась – в этих широтах она летучая гостья. Как только стаял снег, Куджо распахал плугом участок луга, и мы засеяли его кукурузой.

Наше жалкое поле занимало всего один акр, но зато нам предстояло через шесть недель снять первый урожай в пятнадцать приблизительно четвериков.

Не забыли мы также о сотне пшеничных зерен. Мы посеяли их отдельно так бережно и тщательно, словно это были редкие экзотические цветы.

Мария занималась огородничеством. Она посадила дикую земляную грушу и разные корнеплоды, найденные в долине.

Среди прочих овощей почетное место занимала индейская брюква, о которой я уже говорил. В домашнем быту мы называли ее «белым яблоком».

Жена моя нашла также дикий лук, который пригодился нам для варки супа, и множество других растений, которые мы знали только по названию. Лесные лужайки покрылись пестрым цветочным ковром. Здесь росли душистая мальва, одуванчики и яркие подсолнечники.

Мы часто совершали прогулки в живописные уголки нашего своеобразного поместья. Все привлекало наше внимание: и шумный водопад, и ключ, выбившийся из расселины, и соленый источник, и просто тенистый лес, и пестрый луг. Во время каждой из этих экскурсий мы научались чему-нибудь новому и возвращались с запасами свежих впечатлений и наблюдений.

Книг у нас не было, но природа служила нам мудрым учителем. Это была живая иллюстрация к урокам естествознания, которые мы давали нашим детям. Они на практике изучили несравненно больше, чем их ровесники в душных школах.

Однажды после долгих скитаний по лесу мы почувствовали некоторую усталость. Дело происходило в самом начале весны. Мы присели отдохнуть на лесной прогалине, окаймленной нежными магнолиями.

Неподалеку от нас росли высокие, красивые синие цветы.

Франк повел крошку Марию нарвать букет для матери.

Внезапно девочка громко закричала. Она сорвала цветок, на котором сидела пчела; злое насекомое, потревоженное Марией, ужалило ее в палец.

Осенью, занятые устройством жилища, мы прозевали немало полезных вещей. Зимой, конечно, пчел не было, и только сейчас они появились вместе с цветами.

Там, где водятся пчелы, можно найти мед.

Слово «мед», как магическое заклинание, в один миг успокоило плачущую девочку. Она забыла про боль и радостно захлопала в ладоши.

Все наши интересы сосредоточились на пчелах и меде. В течение получаса разговор вращался вокруг крылатых хлопотуний. Не было произнесено ни одной фразы без упоминания о меде, сотах, ульях, сладком соке растений и способах охоты за пчелами.

Мы рассматривали цветы, желая убедиться, что именно домовитая пчела, а не злая оса укусила крошку Марию.

Вскоре мы услыхали возглас Генри: «Пчела, пчела!» – и почти в это же мгновение с другой стороны раздался голос Франка: «Сюда! Ко мне! Пчела…»

– О-хо-хо! – в свою очередь, пробурчал Куджо. – Какая раздутая и злая! С большой поклажей летит она домой. Нагружена, как осел!..

Очевидно, невдалеке от лужайки находился улей. Как его найти? Пчелы поселились, должно быть, в дупле какого-нибудь дерева. Обнаружить улей нелегко: все деревья похожи одно на другое. Как среди тысячи деревьев в лесу найти то, в котором держат пчелы свои соты? К счастью, среди нас находился опытный пчеловод: все тот же знаменитый Куджо – великий мастер на все руки.

В те годы, когда он спокойно жил в лесах «старой Вирджинии», как он называл свою родину, ему довелось срубить не одно дерево в поисках меда. Вот почему наш добрый друг, падкий до меда, как медведь, не разделял нашего смущения.

Так как близился вечер, мы отложили охоту за пчелами до следующего утра.

Глава XXXIV. В поисках меда

Ясный, солнечный день благоприятствовал нашим начинаниям. После завтрака мы отправились на лужайку, теша себя надеждой, что охота увенчается полным успехом.

Генри часто слышал о пчелиной охоте и очень интересовался ею.

По внешнему виду дерева нельзя догадаться, что именно в нем пчелы устроили улей. Обычно насекомые выбирают дупло, находящееся высоко над землей. Издали его обнаружить невозможно. О присутствии пчел догадываются, только внимательно осмотрев кору вокруг дупла, потому что насекомые оставляют на ней липкие следы. Но легко могут целый день бесплодно пробродить по лесу и не найти улья.

Опытный пчеловод не полагается на такие случайности. Он рассчитывает только на свою ловкость и догадливость. Отправившись на поиски, он всегда находит улей. Обычно пчелы устраиваются невдалеке от лужаек, потому что в гуще леса, куда не проникают солнечные лучи, растет мало цветов.

Генри помогал Куджо в приготовлениях; они были донельзя просты: простой стакан, уцелевший, на наше счастье, из посудного ящика; горшочек с кленовой патокой и клочок заячьей шерсти.

– Зачем они нужны? – удивлялся Генри.

Но неразговорчивый Куджо только таинственно улыбался. Никто из нас не добился от него толку. Никаких разъяснений он не давал.

Наконец мы вышли на лужайку, выпрягли Помпо и привязали его к дереву.

Отдохнув, Куджо принялся за дело. Мы внимательно следили за каждым его движением. Генри, выпучив глаза, как жаба, по пятам ходил за Куджо, боясь упустить малейшую деталь.

В атмосфере общего почтительного внимания Куджо чувствовал себя как рыба в воде. Гордясь своим авторитетом, он действовал молча, не давая никаких объяснений и нарочно разжигая наше любопытство.

Первым долгом он наметил сухое дерево, сорвал кусок коры в несколько дюймов и вырезал ножом на стволе четырехугольную гладкую площадку. Затем он накапал на нее кружочек патоки величиной с небольшую разменную монету.

Долго протирал он стакан полой своего плаща, но стекло не стало прозрачным, как родниковая вода. Теперь оставалось только подстеречь среди цветов пчелу…

Куджо тотчас увидал насекомое, сидевшее на одуванчике. Тихонько подкравшись, он ловко накрыл и цветок, и пчелу стаканом. Чтобы пчела не улетела, он поставил стакан на свою ладонь. Действовал он так смело, потому что на нем были самодельные рукавицы из оленьей кожи.

Оборвав стебелек, он направился к сухому дереву и опрокинул стакан вместе с пленницей на площадку, вырезанную на стволе.

Напуганная пчела злобно жужжала и билась, ища выхода, о стены своей стеклянной тюрьмы. Обессилев, она села на дерево, прямо в патоку. Сладкий запах привлек ее внимание, и, попробовав угощение, пчела тотчас успокоилась и позабыла даже о своем пленении.

Она погрузила хоботок в патоку и жадно сосала ее.

Куджо не мешал своей пленнице пировать. Потом он снял перчатки и осторожно взял насекомое за крылышки большим и указательным пальцами. Объевшаяся пчела настолько отяжелела, что даже не вырывалась. Она лишь тихонько жужжала, но Куджо, не обращая внимания на ее жалобы, перевернул ее на спину и положил ей на брюшко пучок заячьих волосков. Легкие, как пушинки, волоски приклеились к запачканной в патоке пчеле. Благодаря заячьим волоскам, сверкающим на солнце, легче уследить за полетом пчелы, и в то же время легкие подвески не стесняют движений насекомого.

Куджо необычайно проворно произвел всю эту операцию, не повредив пчелы. Движения его толстых пальцев были точны и почти грациозны. Ни одна женщина с выхоленными руками не могла бы соперничать с ним в ловкости.

Снарядив пчелу для путешествия, он посадил ее обратно на ствол. Пчела, одуревшая от странного обращения, несколько мгновений неподвижно сидела на дереве, но теплый солнечный луч привел ее в себя. Сообразив, что ей возвращена свобода, она распустила прозрачные крылья и вспорхнула.

Сначала она поднялась на высоту тридцати-сорока футов, затем описала в воздухе большой круг. Нам легко было следить за ней благодаря пучку серебристых волосков, блестевших на солнце.

Повторив свой маневр, очевидно, чтобы расправить крылья, насекомое полетело в лес. Пока было возможно, мы следили за ее полетом, но белый комочек так быстро удалялся, что вскоре мы потеряли его из виду.

Куджо, как все пчеловоды, знал, что насекомое всегда летит к улью по прямой линии. Теперь он знал, в какую сторону направиться в поисках улья.

Он сделал две зарубки на дереве, отметив отправную точку полета и направление, в котором скрылась пчела. Опытный пчеловод, он действовал без колебаний.

Куджо срезал кусок коры с другого дерева, росшего в ста шагах от первого; снова накапал патоки, поймал вторую пчелу и, когда она наелась досыта, приклеил к ее брюшку пучок волосков. Затем он выпустил ее, как и первую, на свободу.

К нашему удивлению, пчела полетела в другом направлении.

– Нечего огорчаться, – сказал весело Куджо, – вместо одного улья мы разорим два.

И, самодовольно улыбаясь, он отметил направление полета второй пчелы.

Потом на то же дерево он посадил еще одну пчелу, которая скрылась в третьем направлении.

– Вот удача! – воскликнул, развеселившись, Куджо. – Да это медовая роща! Три улья вместо одного!

И он сделал новую зарубку.

Четвертая пчела, с которой Куджо повторил тот же маневр, принадлежала, очевидно, к одному улью с первой, потому что она скрылась в том же направлении. Она была спущена со второго дерева, и Куджо отметил новые данные относительно основного улья.

Теперь мы располагали достаточными данными, чтобы отправиться на поиски гнезда, куда улетели с разных деревьев две пчелы.

У нас было немало времени, чтобы освоиться с маневрами Куджо. Направление улья было отмечено первой и четвертой пчелами. Там, где пересекутся линии их полета, находится улей.

Куджо поставил Генри на место отлета первой пчелы и приказал ему протянуть руку в направлении ее полета. Эту предосторожность он принял, чтобы не сбиться с прямой. Захватив топор, он двинулся к лесу по указанному направлению. Дойдя до опушки, он сделал зарубку на одном дереве и последовательно отметил новые данные относительно основного улья, вернулся на лужайку и поставил Франка к дереву, откуда вылетела четвертая пчела. Он снова углубился в лес, делая по дороге зарубки на деревьях. Идя попеременно то по одному, то по другому направлению, он стучал своим топором.

Когда он скрылся из виду, мы побежали вдогонку, так как наше присутствие на лужайке уже не требовалось. Вскоре мы соединились с ним.

Приблизительно в двухстах шагах от опушки линии скрестились. Здесь росло несколько деревьев. Куджо, инстинктивно почуяв мед, заявил, что неподалеку находится улей. Бросив топор на землю, он приступил к осмотру деревьев.

По мере сил мы помогали ему, ища пчел, которые должны были хлопотать вокруг улья.

Внезапно Куджо радостно вскричал. Поиски увенчались успехом – улей найден!

Улей был обнаружен на высоком платане. На коре виднелись следы липких пчелиных лапок. Вокруг улья деловито хлопотали пчелы.

Это было высокое дерево с дуплом, в котором мог свободно поместиться человек. Очевидно, улей был расположен в самой глубине дупла.

Было уже поздно, и мы решили отложить на следующий день войну с пчелами.

Глава XXXV. Украденный мед

Нетрудно срубить и расколоть дерево. Но как же отвоевать мед у семи-восьми тысяч пчел, вооруженных ядовитым жалом?

У нас не было серы, да мы и не могли бы ее использовать, потому что нелегко выкурить пчел из расположенного на значительной высоте улья. Срубив дерево, мы тоже ничего не добьемся, потому что взбешенные пчелы не подпустят нас к улью. Как же приступить к делу?..

Куджо по-прежнему не посвящал нас в свои планы. По его совету мы приготовили две пары замшевых рукавиц. Одна предназначалась для меня, другая – для Куджо, потому что старые его перчатки износились. Мы вдвоем должны были лезть за медом, остальные – ждать в отдалении.

Кроме рукавиц мы запаслись кожаными масками. Вы помните, что мы носили плащи из толстой оленьей замши, и вы поймете, что все пчелы мира не представляли для нас никакой опасности.

Мы захватили с собой топор, чтобы срубить дерево, и несколько лубков для меда. Приехав на лужайку, мы, как и накануне, распрягли Помпо и привязали его к дереву. Мы оставили его здесь, боясь, что раздраженные пчелы сорвут гнев на неповинном животном. Забрав все снаряжение, мы отправились к улью.

Странное дело: среди пчел царило большое волнение! Они тысячами кружились вокруг дупла, то влетая, то вылетая обратно. В тишине было явственно слышно их жужжание.

– Взгляните, – сказал Куджо, удивленный непонятным явлением. – Можно подумать, что они обеспокоены каким-то врагом.

Однако возле улья не было никакого животного. Да и не существует в животном мире храбреца, который не боялся бы пчелиных укусов. Ясно, что ни белка, ни хорек, ни куница не осмелятся сунуть нос в пчелиный улей.

Утро стояло солнечное. Это был первый жаркий день в году. Быть может, пчелы, обрадовавшись летнему дню, вылетали из улья?

Не находя лучшего объяснения, мы удовлетворились этим и, не откладывая дела в долгий ящик, приступили к рубке дерева.

Куджо яростно ударял топором, и белые щепки платана разлетались в стороны.

Не успел он нанести и десяти ударов, как мы, к ужасу своему, услыхали глухое, отнюдь не приветливое рычание.

Куджо остановился. Мы испуганно озирались по сторонам, не зная, что предпринять.

Я говорю – испуганно, потому что ворчание было угрожающим и страшным. Это мог быть только крупный хищный зверь.

Но где он? Тщетно искали мы его: никого поблизости не было.

Снова раздалось страшное рычание. Казалось, что оно исходит из-под земли. Нет, оно доносится… из дупла.

– Это медведь! – вскричал Куджо. – Мистер Ролф, я узнаю его рычание…

– Медведь, – машинально повторил я, вздрогнув от страха. – Медведь подбирается к сотам… Спасайтесь, Мария!

И я торопил Марию и детей, отгоняя их от дерева.

Генри и Франк заявили, что они остаются, и мне еле удалось их удалить. Они вооружились карабинами и клялись, что давно мечтают об облаве на медведя.

Наконец я уговорил их уйти, заявив, что нельзя покидать мать и сестер в минуту опасности. Кто защитит их в случае внезапного нападения? Мальчики со вздохом покорились.

Теперь мы поняли причину пчелиной тревоги: медведь полез за медом. Удары топора смутили его покой, и, несомненно, он сейчас вылезет…

Я схватил карабин, а Куджо держал наготове топор; я надеялся пристрелить медведя, как только покажется из дупла его голова.

К нашему удивлению, мы увидали не голову, а бесформенную черную тушу: это медведь задом спускался с дерева.

Мы не стояли, разинув рты: я выстрелил в нависшую над нами тушу, а Куджо со всего размаха ударил медведя топором в зад. Одного этого удара было достаточно, чтобы убить животное, но, к нашему ужасу, раненый медведь полез наверх и снова скрылся в дупле.

Что он задумал? Сможет ли он перевернуться в дупле, чтобы высунуть оттуда голову?

Случайно взгляд мой упал на два кожаных плаща, валявшихся на земле.

Отчего не попробовать заткнуть ими выход? Я бросил карабин и свернул плащи. Куджо поспешил ко мне на помощь. Через минуту дупло было плотно закупорено кожаным свертком.

Мы обнаружили на своей одежде кровавые пятна. Значит, медведь ранен. Вряд ли он немедленно вылезет. У нас была минутная передышка. Пока один из нас стерег медведя, другой натаскал крупных камней, которыми завалили медвежью темницу. Внимательно осмотрев дерево, мы убедились, что другого выхода нет. Медведь был крепко заперт.

Я вспомнил о Марии и детях, наверно, беспокоившихся о нашей участи, и поспешил на поляну, чтобы сообщить о победе.

Дети запрыгали от радости. Так как опасность миновала, все вернулись в лес, к медвежьему логову.

Мы бы выпустили медведя на свободу, если б не боялись такого опасного соседства; благоразумнее покончить с ним.

Сначала я принял его за бурого медведя, и эта мысль повергла меня в ужас. Бурого не одолеть нам с помощью огнестрельного оружия, так как пули не всегда пробивают его толстую шкуру. Но тотчас я вспомнил, что они не лазают по деревьям. Наш пленник принадлежал к породе черных, более подвижных медведей.

Как добраться до него? Можно, конечно, оставить его в дупле и ждать, пока он не околеет с голоду.

Этот план мы тотчас отвергли, сообразив, что пленник успеет уничтожить весь мед. К тому же не исключена возможность, что он протолкнет лапой заграждение и выберется на свободу. Трудно предугадать образ действий раненого зверя. Он притаился в дупле, и мы не слыхали больше его ворчанья. Животное было слишком измучено и напугано, чтобы немедленно предпринять вылазку.

Неопределенное ожидание нам наскучило. Мы решили пробуравить небольшую дыру в полом дереве, чтобы пристрелить засевшего в дупле медведя.

Сказано – сделано. Прогнившее дерево легко поддалось, и мы заглянули в дупло. Животного не было; очевидно, медведь застрял наверху. Признаков жизни он не подавал. Напуганный грозной встречей и избегая вторичного столкновения, он притворился мертвым.

– Подкурим дупло, – предложил Куджо, – тогда медведю придется вылезать.

Я оценил остроумный совет негра, и мы тотчас наложили сухих листьев в дыру, пробитую топором, вытащили плащи и плотно заложили выход камнями. Когда огонь занялся, мы заткнули и второе отверстие, чтобы дым не улетучивался.

Плоды нашего предприятия не замедлили сказаться: легкий голубоватый дымок просочился из-под камней. Испуганные пчелы целым роем покинули гнездо. Такой способ выкуривать пчел из гнезда раньше не приходил нам в голову, иначе мы не стали бы запасаться масками и перчатками.

Медведю пришлось туго: он зарычал и забился, но вой его с каждой секундой становился все глуше. Задыхаясь от дыма, он захрипел, как астматик. Жалобные стоны сменились протяжным воем, и наконец наступила полная тишина.

Сильный удар сотряс все дерево: это медведь провалился вниз.

Мы прислушались: ни звука, ни движения. Куджо вытащил траву, которой мы заткнули второе отверстие: оттуда вырвался густой столб дыма. Не было сомнения, что медведь задохся: ни одно живое существо не может выжить в такой атмосфере.

Раскидав камни, мы вытащили побежденного зверя.

Куджо на всякий случай размозжил ему голову топором. В его густой и длинной шерсти мы нашли сотни мертвых пчел: окуренные дымом, они упали вниз со своих сотов.

Внезапно Куджо заметил, что загорелось дерево.

Когда мы вытащили пробку, огонь распространился, и загорелась сухая кора.

Неужели погибнет мед, на добычу которого мы потратили столько трудов?

Как спасти его?

Была только одна возможность отстоять соты: срубить как можно скорее дерево и отпилить верхнюю часть, где помещался улей.

Хватит ли времени на эту операцию?

Огонь быстро распространялся.

Заткнув отверстие, чтобы уменьшить приток воздуха, Куджо принялся за дело. Он яростно рубил ствол, и щепки разлетались во все стороны.

Наконец дерево подалось. Все отбежали, кроме Куджо, знавшего, на какую сторону оно упадет.

Кр-рак! Кр-рак! – раздался глухой треск, и смоковница с шумом свалилась, покрыв землю густой листвой.

Как только дерево свалилось, Куджо принялся колотить его с другой стороны, словно платан был драконом, которому сказочный герой рубит головы.

Вскоре он отсек полый ствол, где помещался улей. К великой нашей радости, огонь не добрался до сотов; мед только слегка продымился, но это нас не очень огорчило. Мы не нашли ни одной пчелы – улей словно вымер. Нам не пришлось использовать маски и рукавицы. Кстати, медведь, опередивший нас, не успел даже хорошенько полакомиться медом: почти все соты были целы.

Мы взвалили тушу медведя на повозку. Нельзя было в нашем положении пренебрегать медвежьими окороками и шкурой. Затем, окопав землю вокруг тлеющего дерева, мы пустились в обратный путь.

Глава XXXVI. Драка оленей

Основная задача, которую мы себе поставили, не была еще исполнена. Кроме стада индюков мы не приручили ни одного полезного животного.

В один прекрасный день, преследуя вместе с Генри оленей, мы сговорились затравить собаками первое животное, которое нам попадется, чтобы взять его живьем. Мы надели намордники на наших псов, боясь, что они искусают свою жертву, и отправились в отдаленный лес, где, по нашим наблюдениям, держались стада оленей. Чтобы олень, выглянув из-за кустов, не застал нас врасплох, мы шли молча, насторожившись и стараясь ступать бесшумно, и не спускали глаз с пышных зарослей.

Наконец мы выбрались на небольшую поляну. По нашим сведениям, это было оленье пастбище. Мы удвоили внимание, но собак все еще не спускали с привязи.

Внезапно странные звуки донеслись с поляны. Казалось, множество животных в остервенении били копытами по земле. Кроме топота мы различили шум от столкновения твердых предметов, словно полдюжины сильных борцов дрались на дубинках. Через короткие промежутки воздух оглашался прерывистым ржанием, слегка напоминавшим лошадиное.

– Что это может быть? – спросил озадаченный Генри.

– Не знаю, – ответил я, пожимая плечами.

– Это схватка каких-то зверей… Но в чем дело? Прислушайся, отец, ты не различаешь оленьего ржания?

– Пожалуй. Возможно, что это оленье стадо. Не понимаю, отчего они беснуются… Ну и шум же!

– А может, на них напал какой-нибудь хищник – медведь, пантера или волк?

– Олени не остались бы на месте, а тотчас удрали бы от врага. Лоси и олени больше доверяют быстроте своих ног, чем силе рогов. Они трусливые животные. При виде пантеры или медведя они всегда спасаются бегством. Твоя догадка неправильна. Подойдем и посмотрим, что делается на поляне.

Мы проскользнули между деревьями, стараясь не ступать на сухие листья и не задевать веток на ходу.

Вскоре, притаившись за деревом, мы увидели, что происходит на поляне.

В центре прогалины стояли шесть крупных красных оленей, старые самцы, как мы заключили по их ветвистым рогам.

Все шестеро ожесточенно сражались58, то один на один, то все против всех. Изредка они разбегались в разные стороны, чтобы тотчас наброситься друг на друга с новой силой.

Они бились копытами и с такой силой наносили удары рогами, что раздирали шкуру противника, и клочья шерсти летали по воздуху, как хлопья рыжей ваты.

Это было увлекательное зрелище. Мы не спускали глаз с великолепных животных, затеявших страшную борьбу. На случай приближения оленей мы держали карабины наготове.

Иногда противники падали на землю, но тотчас вскакивали и с дикой яростью бросались друг на друга.

Больше всех нас заинтересовали двое самцов, самые крупные и старые, судя по ветвистым рогам. Остальные четверо избегали их, и под конец старики отделились и вступили в единоборство. Нанеся друг другу несколько ударов, они, словно по взаимному соглашению, отошли шагов на двадцать от поля битвы; потом, вытянув шеи и опустив головы, как быки, бросились друг на друга. Услышав треск, мы с Генри подумали, что рога обломались; однако мы ошиблись.

После минутного боя олени остановились перевести дыхание, но не отпрянули друг от друга, как делали раньше. Вот они снова приступили к сражению и вскоре опять застыли на месте; казалось, что воспаленные ноздри исторгают пламя, а головы у врагов склеились.

Между их единоборством и дракой остальных оленей было так же мало общего, как между беспорядочной уличной свалкой и дуэлью.

Тем временем четверка оленей приблизилась к нам, и мы приготовились достойно их встретить.

Вот они подходят. Мы с Генри спустили курки. Один из оленей упал. Остальные, перед лицом опасности забыв о вражде, дружно умчались в лес.

Мы подбежали к упавшему животному и, считая, что второй самец, в которого метил Генри, тоже ранен, спустили вдогонку собак, сняв с них предварительно намордники.

Занятые приготовлениями к травле, мы позабыли о старых оленях. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что двое стариков с прежним ожесточением сражаются на поляне.

Первым нашим движением было зарядить карабины; но нам не пришлось пустить их в ход, так как собаки, забыв о преследовании раненого оленя, стремительно набросились на драчунов и одним прыжком отрезали им отступление.

Что за чудо! Старые самцы по-прежнему стояли друг против друга, склонив головы и не обращая внимания на собак; они так увлеклись поединком, что даже не заметили опасности.

Приблизившись, мы поняли причину их мнимого героизма: они сцепились рогами и не могли распутаться.

Враждебные действия давно прекратились, должно быть, с той минуты, как старики в последний раз сшиблись рогами. Сейчас, опустив головы, они стояли друг против друга, напуганные и посрамленные. Наверно, они раскаивались в своем безумии.

Оленьи рога эластичны. Они искривились от страшного удара и сейчас, как причудливое дерево, возвышались над склоненными головами врагов.

Послав Генри домой за Куджо, я приказал захватить пилу и вернуться с повозкой, чтобы погрузить на нее убитого оленя. Кроме того, Генри должен был привезти веревок, чтобы стреножить двух пленников.

Когда он удалился, я начал свежевать убитого оленя, оставив в покое его уцелевших товарищей.

Старики явно смущались своей беспомощностью. Они бы, несомненно, погибли, если бы мы их покинули на произвол судьбы. Не появись в роковую минуту люди, соперники пали бы жертвой волков или других хищников; в лучшем случае они должны были околеть от голода и жажды.

Наконец приехал Куджо с пилой и веревками. Крепко связав матерых самцов, мы распутали сцепившиеся рога и разъединили злополучных бойцов. Затем мы взвалили всех трех – убитого и двух живых – на повозку и с богатой добычей вернулись домой.

Глава XXXVII. Западня

Куджо обнес оградой оленье пастбище. Изгородь была настолько высока, что олени не могли перескочить через нее.

С одной стороны пастбище выходило на озеро. Мы пустили оленей за ограду, и, почувствовав себя на свободе, они несказанно обрадовались.

Мы мечтали заполучить самку, чтобы наши старые драчуны не скучали.

Однажды вечером, сидя у очага, мы измышляли способы ловли и строили тысячи проектов. Генри предложил пристрелить самку, окруженную телятами, чтобы завладеть ее детенышами. Мы знали, что они не покидают мать, даже убитую, и потому их легко будет поймать. Но жена моя и Франк энергично запротестовали против ненужной и отвратительной, как они выразились, жестокости.

Не знаю, какими аргументами поддержали бы они свое гуманное выступление. В последнее время Франк и его мать сделались энтомологами и немало насекомых загубили для своих коллекций, о чем свидетельствовали ящики, куда они прятали свои находки.

Почему можно безнаказанно убивать жуков и муравьев, а нельзя даже в случае нужды пристрелить оленью самку? Это по меньшей мере непоследовательно. К счастью для Франка, спор не завязался, так как Генри и я отказались от первоначального плана, но не из гуманных соображений, а потому, что нам пришлось бы слишком долго ждать, пока вырастут телята. Нам нужны не маленькие, а две взрослые самки.

– Отец, – сказал Генри. – Почему бы нам не построить загон на манер нашего оленьего парка? Мы бы сделали только один выход. Два высоких забора врезаются в глубь леса и постепенно суживаются, как ножки циркуля. Загнанные в широкие ворота олени никуда не смогут удрать. Давайте попробуем. По-моему, это отличная идея.

– Знаю, но только она невыполнима. Во-первых, нам понадобится несколько недель на одну только рубку деревьев для изгороди; во-вторых, откуда мы созовем охотников со сворами гончих и лошадьми для оленьей травли?.. Я придумал другое. Не помнишь ли, где мы видели между двумя деревьями множество следов от оленьих копыт?

– Да, да. У соленого источника.

– Отлично. Выроем между этими деревьями глубокий ров, замаскируем его листьями, травой и хворостом – и посмотрим, что из этого выйдет. Что ты возразишь на это предложение?

– Волчья западня? Это очень остроумно.

На следующее утро, захватив лопату и кирку, мы поехали с Куджо в лес. В намеченном месте мы первым долгом отметили границы рва; в длину он имел восемь футов, а в ширину граничил с обоими деревьями.

Куджо рыл землю, а я рубил мешавшие ему корни. Генри заравнивал углы и стенки рва.

Землю мы свалили на повозку и отвезли в лес, чтобы не вызвать подозрений у пугливых животных. Земля была рыхлая и податливая, и за пять часов мы справились со своей задачей. В глубину ров имел около семи футов – этого было вполне достаточно, чтобы упавшие олени не выбрались из западни.

Сверху мы накрыли ров настилом из хвороста и свежего тростника. Затем набросали листьев и сена. Покончив с этим, мы тщательно замели все следы работы и, захватив инструменты, уехали домой.

На рассвете мы отправились к западне. Еще издали, к радости своей, мы увидали, что настил измят.

– Мы не вернемся с пустыми руками, – ликовал Генри и, опередив нас, побежал к западне.

Увы, нас ждало жестокое разочарование. В глубокой яме мы обнаружили только костяк оленя. Часть шкуры и рога были целы.

Все вокруг рва говорило о жестокой ночной схватке. Окровавленные листья и трава покрывали костяк животного. На песке виднелись кровавые следы.

Волки опередили нас и расправились с оленем, попавшим в западню.

Куджо поехал домой за инструментами и по возвращении с нашей помощью углубил ров. Теперь он достигал двенадцати футов в глубину. Мы снова заровняли стены и позаботились, чтобы дно было шире верхнего отверстия. Покончив с этим, мы снова замаскировали яму хворостом, листьями и травой.

На следующее утро мы явились со всей семьей к соленому источнику. Франк, Мария и обе девочки не пожелали оставаться дома. Всем было любопытно, чем кончится наша затея. Куджо вооружился своим первобытным копьем, Генри и я – карабинами. Даже тихоня Франк захватил из дому лук. Мы боялись столкновения с волчьей стаей.

Подойдя ко рву, мы заглянули в него. Верхнее отверстие, как я говорил, было проделано небольшое, и потому в глубине ямы царила темнота. Мы различили только сверкающие глаза. Их было несколько пар, и они горели, как раскаленные угли.

Каким животным они принадлежат? Вот в чем загадка. Тщетно ломали мы над ней голову.

Я приказал отвести детей в сторону, сам лег животом на землю и заглянул в яму. Я насчитал не меньше шести пар глаз, но, к моему удивлению, все они отличались друг от друга и по форме, и по цвету. Казалось, что яма полна самыми разнообразными породами.

Мне пришло в голову, что в западню попала пантера с детенышами. Так как она легко могла выскочить, я тотчас встал и попросил Марию вместе с детьми сесть в повозку и ждать нас в отдалении, пока не выяснится, что за звери притаились в яме.

Расширив отверстие, чтобы осветить внутренность ямы, мы снова заглянули туда.

К нашей радости, первое, что нам бросилось в глаза, была оленья самка; присмотревшись, мы увидали у ее ног двух очаровательных детенышей с коричневой шкуркой, очевидно, самцов.

Кому же принадлежат сверкающие, как раскаленные угли, глаза, которые мы различили в темноте?

То были трое волков.

Куджо тотчас убил их копьем.

Мария снова присоединилась к нам. Куджо спустился в яму, и с его помощью мы вытащили на веревке самку с детенышами и, связав их, положили на повозку.

Таким же способом подняли трех волков и отнесли туши их в глубь леса. Затем, замаскировав яму, которая могла еще послужить западней, вернулись домой, радуясь, что пополнили свои богатства. Не менее приятно было нам, что мы уничтожили трех волков. Эти хищники в огромном количестве расплодились в долине и вечно беспокоили нас.

Самым примечательным во всей этой истории было то, что трое волков пощадили робкую оленью самку с детенышами. Одолеть ее было легко, но они не тронули ее.

Дело в том, что из всех животных, населяющих долину, волк – самое умное и сообразительное.

Впоследствии мы сделали попытку захватить волка живьем. Сначала вместо капкана мы поставили клеть, вроде тех, что Франк употреблял для ловли индюков. Для приманки был положен кусок дичи. Наутро мы обнаружили множество волчьих следов, но ни один хищник не попал в западню.

Испробовали мы другой капкан, крышка которого механически захлопывалась, когда срывали с крюка приманку, лежавшую на земле.

Наутро, увидав, что крышка захлопнута, мы подумали, что волк попал в западню.

Не тут-то было: приманка была похищена, но волк исчез. Самое странное было то, что под стенками западни мы обнаружили глубокую яму: это волк, попавший в капкан, прорыл подземный ход, выводивший наружу.

Вырыли мы ров наподобие того, в котором провели ночь три волка в соседстве с оленьей самкой. На настил мы положили для приманки кусок дичи. Он остался нетронутым. Всю ночь бродили волки вокруг ямы, но ни один не попался в западню.

Систематические неудачи обескуражили нас. Нам необходимо было вести энергичную борьбу с волками, чтобы очистить от них соседние рощи. Время от времени мы пристреливали серых, но, так как промахи во время ночной охоты неизбежны, мы решили не тратить на них зарядов.

Наконец Куджо вспомнил, как уничтожают волков в «доброй старой Вирджинии». Его предприятие увенчалось успехом. Западня была копией мышеловки. Гибкое деревцо, согнутое дугой, выпрямляется, когда хватают приманку, и в то же мгновение на вора падает тяжелый чурбан.

Благодаря изобретению Куджо мы в течение нескольких дней размозжили голову десятку волков. Но вскоре звери перестали хватать приманку.

Все эти случаи я привожу для иллюстрации ума и сообразительности волков. Но только впоследствии мы поняли, почему уцелела оленья самка с детенышами, попавшая в волчью компанию. Очевидно, это были те же волки, что, пожрав накануне оленя, благополучно выскочили из неглубокого рва. На следующую ночь они, не заметив перемены, спрыгнули в яму, но, убедившись, что она стала глубже, тотчас заподозрили ловушку. Всю ночь волки метались, ища выхода и не обращая внимания на оленей. Под утро, отчаявшись, они забились в темный угол; быть может, они надеялись остаться незамеченными. Во всяком случае, им было не до еды. В этом состоянии мы их нашли. Они были напуганы больше оленя.

Не думайте, что я преувеличиваю. Через месяц мы столкнулись с подобным же явлением. В капкан к Франку попали индюк и лиса. Несмотря на то что столь разнородные существа провели вместе несколько часов, лиса не выщипнула у своего товарища по несчастью ни одного перышка из хвоста!..

Я слыхал однажды про пантеру, попавшую во время наводнения на крошечный островок вместе с оленем и не тронувшую его. Кровожадный зверь, поглощенный мыслью о спасении, позабыл об охоте.

В этом отношении животные напоминают людей: нередко ведь перед лицом опасности заклятые враги действуют сплоченно, как лучшие друзья.

Глава XXXVIII. Опоссум

В скором времени одна из лесных прогулок едва не кончилась для нас трагически. На этот раз меня сопровождал Франк, а Генри остался с матерью дома. Мы отправились на поиски испанского мха, который паразитирует на дубах в низменных частях долины. Высушенный и очищенный от колючих стебельков, мох этот служил нам для набивки тюфяков, вполне заменяя волос и морскую траву.

Пошли мы пешком, потому что лошадь нужна была Куджо для полевых работ: только что был снят первый урожай кукурузы, и мы готовились ко вторичному посеву.

Захватили мы с собой только длинные ремни, чтобы можно было взвалить на плечи перевязанную груду мха.

Долго бродили мы по рощам в поисках подходящего дерева. Наконец, почти у подножия горы, нам попался развесистый дуб; испанский мох густо облепил низко растущие ветки и свисал, как лошадиная грива.

Мы оборвали мох сначала с нижних веток, а затем, вскарабкавшись на дерево, очистили дерево от шелковистого паразита.

Во время работы внимание наше было внезапно привлечено щебетом и писком небольших птичек, порхавших в ветвях вяза, росшего рядом с нашим дубом. Мы оглянулись и увидели щебетуний. То были трупиалы, или балтиморские иволги59.

Франк вспомнил, что, подходя к дубу, мы спугнули этих хорошеньких пичужек. Но что сейчас встревожило трупиалов? Они перескакивали с ветки на ветку и жалобно пищали.

Охваченные любопытством, мы спрыгнули с дерева и подбежали к вязу.

На земле, почти под деревом, мы заметили странный движущийся предмет. Не сразу поняли мы, что это такое. Неужели животное? Нет, мы никогда не видели такого зверька. Топорщилась сплошная масса голов, ушей, хвостов… Мы насчитали более полудюжины хвостов. Нелепое существо медленно подвигалось к вязу.

Внезапно все головы и хвосты рассыпались во все стороны, и на земле запрыгало множество зверьков величиной с мышь, а в центре мы увидали матку, стоявшую на задних лапках.

Да это самка опоссума60. Размерами она была с кошку; мне понравилась ее серебристо-серая шкурка с низким густым волосом. Тупая мордочка напоминала свиной пятачок, но была значительно тоньше, а длинные усы торчали, как у кошки; прямые короткие уши рожками стояли на голове; сверкали острые зубки, а небольшие и толстые лапки заканчивались острыми когтями и напоминали скорее руки, чем ноги. Нелепый длинный чешуйчатый хвост, похожий на крысиный, ниточкой волочился по земле.

Но самым странным в этом диковинном зверьке было нечто вроде кармана или сумки на животе, откуда только что выпрыгнули детеныши. По этому признаку опоссума относят к животным сумчатым61.

Детеныши до смешного походили на матку: та же шерстка, лапки, узкие мордочки и длинные чешуйчатые хвосты. Мы насчитали тринадцать веселых зверьков, прыгавших и игравших в траве.

Самка, освободившись от своей ноши, быстро забегала вокруг вяза. Трупиалы в тревоге метались в листве. Иногда они с размаху бросались вниз, длинными крыльями почти задевая мордочку серебристого опоссума. Но напрасно они пытались спугнуть разорителя птичьих гнезд. Опоссум не обращал внимания на враждебные действия пичужек. Насторожившись, самка разглядывала вяз. Внимание ее было сосредоточено на гнезде, свисавшем с верхней ветки, как узкий мешок, или, вернее, чулок, набитый сеном62.

Наконец опоссум приступил к действиям. Он приблизился к детенышам, игравшим в траве, и созвал их пронзительным писком. Несколько штук прыгнули в сумку, которую мать гостеприимно распахнула; двое, обмотав свои тоненькие хвосты вокруг материнского, вскарабкались на ее спину и почти потонули в густой шерсти. Двое или трое взобрались на плечи.

Забавно было смотреть, как крохотные зверьки облепили мать, ползали по ней и высовывали лукавые мордочки из сумки.

Мы думали, что самка повернет обратно со своей ношей. Не тут-то было: с необычайной ловкостью она взлезла на вяз. На первой же ветке она остановилась. По одному вытаскивая детенышей из сумки, она заставляла их обвиваться хвостами вокруг ветки, пока все не повисли на дереве головами вниз.

Внизу еще прыгали пять-шесть маленьких опоссумов. Самка спустилась за ними и втащила их на дерево. Через минуту тринадцать зверьков качались, подвешенные в ряд на ветке, и, казалось, чувствовали себя превосходно.

Это было такое комическое зрелище, что мы с Франком невольно улыбнулись при виде этих своеобразных живых подвесок. Однако мы не проронили ни слова, чтобы не спугнуть опоссума, все манеры которого нас живо интересовали.

Пристроив детенышей на нижней ветке, самка полезла наверх, обнимая дерево передними лапками, как обезьянка, и цепляясь острыми когтями. Наконец она забралась на ветку, где находилось гнездо трупиала. Самка остановилась и нащупала лапкой ветвь, словно пробуя ее крепость. Предосторожность была не излишней: вяз был одним из крупнейших экземпляров этой породы, какие только нам случалось видеть; тонкая ветка росла одиноко, и в случае падения зверьку не за что было бы зацепиться.

Однако птичьи яйца возбудили аппетит лакомого опоссума, и он осторожно пополз к гнезду. Не успел зверек добраться до своей цели, как сухая ветка затрещала под его тяжестью. Это обстоятельство, да еще крики птиц, кружившихся над его головой, заставили опоссума отступить. Затем, оглядевшись вокруг, он заметил, что ветки соседнего дуба нависают над самым гнездом. Слезть с вяза и вскарабкаться на дуб было делом одной минуты. Серебристая шкурка исчезла в густой листве, но вскоре зверек показался на дубовой ветке, простиравшейся над старым гнездом.

Обкрутившись хвостом вокруг ветки и повиснув головой вниз, самка опоссума сильно раскачалась, надеясь таким образом добраться до гнезда. Она раскрывала рот, выпускала когти, вытягивала передние лапки, но, несмотря на все усилия, не могла схватить гнезда.

Постепенно она распускала кольца хвоста, чтобы уменьшить расстояние между передними лапками и приманкой; но ничего не помогало. Мы ожидали, что она вот-вот сорвется с ветки, в охотничьем пылу позабыв об осторожности. Однако опоссум благоразумно отказался от своей затеи и, вскочив обратно на ветку, со злобным писком спустился вниз.

Злость неудачливого охотника не поддается описанию: самка ворчала, крутила головой, скалила зубы. Вскарабкавшись на вяз, где висели детеныши, она грубо побросала их на землю и сама спрыгнула вниз. В одно мгновение детеныши расположились для путешествия, спрятавшись в сумку и забравшись к матери на спину.

Опоссум важно удалялся под торжествующие крики трупиалов, праздновавших легкую победу.

Пора было нам вмешаться в дело. Мы выступили вперед, отрезав зверьку отступление.

При нашем появлении самка свернулась в клубок, так что нельзя было различить ни головы, ни лап и упала ничком, притворяясь мертвой. Некоторые детеныши последовали примеру матери. Казалось, будто в траве валяется большой клубок шерсти и пять или шесть маленьких.

Хитрость бедной самки не удалась: она недооценила наших умственных способностей. Уколотая острием стрелы, она зашевелилась, вскочила на задние лапки и попробовала кусаться. Но сопротивление было сломлено. В один миг мы обуздали опоссума. Надев на него намордник, мы привязали его к дереву, решив на обратном пути забрать домой все семейство.

Глава XXXIX. Мокассиновая змея и пекари

Мы вернулись к дубу, чтобы продолжать сбор мха. Весело обсуждали мы забавную сцену, которую нам довелось подсмотреть. Франк радовался, что благодаря опоссуму нашел гнездо иволги балтиморской. Для его коллекции не хватало именно этих птиц, и он собирался завладеть птенцами, как только они вылупятся из яиц. Но вдруг птицы, совершенно успокоившиеся после поражения опоссума, снова разволновались; на этот раз крики их звучали еще тревожнее.

– Вероятно, появился второй опоссум, – заметил Франк. – Уж не самец ли разыскивает свою семью?

Мы прервали работу, заинтересовавшись новым птичьим бедствием. Виновник тревоги не замедлил обнаружиться: это был крупный экземпляр одной из самых ядовитых змей. Большая плоская голова, выдающиеся клыки, блестящие глаза – все это внушало глубокий ужас и отвращение. Змея высовывала раздвоенный влажный язык, сверкавший на солнце, как пламя. Она направлялась к дереву, на котором висело гнездо.

Мы, притаившись, следили за ее движениями, не подавая признаков существования. У подножия дерева она остановилась.

– Как по-твоему, отец, – шепотом спросил Франк, – эта гадина полезет сейчас на дерево, чтобы разорить гнездо?

– Нет, – ответил я, – мокассиновые змеи на деревья не карабкаются – иначе птицы и белки не имели бы шансов на спасение. Змея преследует только одну цель – еще больше запугать пичужек, если это возможно… Смотри!

Действительно, змея обвилась вокруг дерева и, вытянув шею, высунула язык, словно собираясь лизнуть кору.

Трупиалы, решив, что она сейчас полезет на дерево, спустились на нижние ветки; они хлопали крыльями, перескакивали с сучка на сучок, и в неистовом гомоне их слышался и страх, и гнев.

При их приближении змея широко распахнула омерзительную пасть, готовясь проглотить неосторожных пернатых дикарок. Она не спускала блестящих глаз с беспомощных красавиц, словно гипнотизируя их.

Птицы, вместо того чтобы сидеть, притаившись около своих гнезд, кружили над ее головой, лишь изредка присаживаясь на ветки, но ни на минуту не выпуская из поля зрения своего врага. Постепенно они снижали круги; движения их становились медленнее, крики – глуше.

Наконец одна из них, выбившись из сил и, быть может, завороженная взглядом змеи, как подстреленная, упала на землю рядом с пресмыкающимся.

Что за странность! Змея, вместо того чтобы наброситься на свою жертву, внезапно отползла от дерева, даже не глядя на поверженную птичку.

Трупиалы, оправившись от испуга, вспорхнули на верхние ветки и умолкли.

Мы не могли опомниться от удивления: что за странная развязка охоты?

– Кто еще появится на смену змее? – спросил у меня Франк, заинтересованный нелепым поведением змеи.

Я не успел ответить, потому что разгадка явилась сама собой: из густых, казалось, непроницаемых зарослей колючего кустарника вылезло животное величиной с волка, с серой, с черным отливом шерстью.

Туловище у него было плотное, упитанное и покрытое не шерстью, а грубой жесткой щетиной, на спине доходившей до шести дюймов в длину и слегка спадавшей на одну сторону, как лошадиная грива. Короткие уши, полное отсутствие хвоста; на ногах копыта, а не кости, как у хищников; сильно развитые челюсти. Торчащие наружу белые клыки придавали животному устрашающий вид. Рыло необычайно напоминало свиное. И действительно, это был мексиканский дикий кабан, или пекари64, как его называют.

Мы заметили, что по его пятам следуют два поросенка; значит, как и опоссум, то была самка с детенышами. Нам везло сегодня на четвероногих матерей.

Пришельцы остановились под деревом. Трупиалы при виде их снова разволновались и подняли крик. Но кабаниха не обратила ни малейшего внимания на птиц. Она рыла пятачком землю, ища зерен или желудей. Другая пожива ее не интересовала.

Внезапно пекари почуял змею65; он поднял голову и принюхался: мерзкий запах мокассиновой змеи привел его в ярость. Он метался из стороны в сторону, ища следов. Сначала он направился в ту сторону, откуда приползла змея, но, тотчас заметив ошибку, пошел по второму следу.

Тем временем змея удирала со всей прытью, на которую была способна. На свое несчастье, мокассиновая змея не умеет карабкаться на деревья, поэтому ей оставалось надеяться только на свою быстроту.

Мы заметили ее между группой деревьев; она каждую секунду поднимала голову и с тревогой оборачивалась назад; спустившись по пологому склону, она направилась к невысокому холму, отстоявшему на небольшом расстоянии от нашего пригорка.

Она была еще на полпути, когда услышала, что ее догоняет кабан, который бежал с опущенной головой, принюхиваясь к помятой траве.

Со своей наблюдательной вышки мы внимательно следили за этими своеобразными гонками.

Приблизившись к змее, кабан остановился и взглядом измерил пространство, отделявшее его от врага. Взъерошенная щетина дыбом встала на спине, словно иглы дикобраза.

Змея, видимо, перепугалась. Глаза утратили свой властный, жестокий блеск, так волновавший несчастных птиц. Даже чешуя, казалось, поблекла и обесцветилась.

Внезапно кабан рванулся, подбежал к змее и навалился на нее всей своей тушей. Пресмыкающееся вздрогнуло и вытянулось на земле. Кабан с неожиданной для него легкостью отпрыгнул, снова налетел на змею и изо всей силы стал топтать ее копытами. Змея только извивалась. Наконец кабану удалось вонзить клыки в шею пресмыкающегося и в несколько мгновений покончить с ним.

Бездыханная змея вытянулась на траве. Победитель-кабан испустил громкий торжествующий крик, очевидно, призывая детенышей. Поросята вылезли по его зову из высокой травы, где они прятались во время боя, и с веселым хрюканьем подбежали к матери.

Глава XL. Бой кугуара и пекари

Мы с Франком радовались исходу сражения. Сам не знаю, почему, мы были на стороне кабана, хотя он, если бы мог, сожрал бы птиц и разорил бы их гнездо. Да и птицы не такие уж невинные щебетуньи. Сколько букашек и бабочек уничтожают эти прожорливые создания! В сущности, и каждое животное, и птица – настоящий хищник и сочувствия не заслуживает. Но таков уж закон природы. С незапамятных времен змея внушает человеку глубочайшее инстинктивное отвращение. Все рассказы о злобе, силе и вреде, приносимом змеями, сильно преувеличены. Она чрезвычайно редко бросается на человека, а он преследует змею, как кровного врага. Вокруг змей созданы тысячи легенд, и путешественники охотно рассказывают об удавах, душивших в своих объятиях людей, об укусах, причинявших немедленную смерть, и прочих ужасах. Встретив змею на дороге, всякий вскакивает с повозки, чтобы размозжить ей голову камнем. Даже неядовитые змеи разделяют общую участь. Не знаю, справедливо ли это, но так повелось с древних времен, и мы, уже обогащенные опытом и познаниями, с таким же отвращением взираем на змею, как и дикари.

Несмотря на сочувствие победителю, мы решили убить его. В сущности, нас соблазняли детеныши. Их жирные окорока внесли бы некоторое разнообразие в наше скромное меню. Они вполне бы заменили нам домашних поросят, хотя мясо их по вкусу скорее напоминает заячье. Чтобы оно стало съедобным, нужно, убив животное, вырезать одну железку около самого крестца, которая распространяет неприятный мускусный запах. Поросят тотчас после этой операции жарят, так как через некоторое время мясо снова становится непригодным в пищу.

Мы с Франком ломали голову над тем, как взять живьем двух хрюкающих детенышей, даже не подозревавших о грозившей им опасности; мы уже облизывались, предвкушая редкое угощение.

Пока поросята находятся при матери, нечего надеяться на успех. Ведь к свирепому пекари нельзя подступиться. Даже с собаками мы не отважились бы на безнадежную борьбу, зная, как силен и зол кабан. Самая смелая собака в ужасе отступает перед ним.

Итак, нам не завладеть поросятами, пока мы не избавимся от их матери. Но как приступить к делу? Самое простое, конечно, пристрелить…

Тут Франк впал в нестерпимую сентиментальность. Он стал доказывать, что жестоко без нужды убивать зверей, хотя бы кабанов, которые, как он знал, отличаются свирепостью и не щадят ни оленей, ни козулей, ни других беззащитных тварей.

Кабаны, между прочим, развелись в большом количестве в окрестных лесах, а это было очень опасным соседством. Мне не раз приходилось слышать об охотниках, искалеченных и убитых этими страшными зверями. Поэтому нельзя было упускать живьем кабана, и, не обращая внимания на разглагольствования сына, я вытащил карабин.

Тем временем кабан разделывал убитую змею. Первым долгом он оторвал голову от туловища и, придерживая его передними лапами, содрал чешую, точно рыболов, который чистит скользкого угря. Потом он с жадностью набросился на белое мясо змеи, изредка бросая убогие подачки хрюкающим от удовольствия поросятам. Семейный обед, признаться, производил отталкивающее впечатление.

Я зарядил карабин и уже собирался спустить курок, когда взгляд мой упал на неожиданно подкравшегося зверя. Один вид его наполнил меня смятением и ужасом.

Кабан находился приблизительно в пятидесяти шагах от дерева, на котором мы сидели, а в тридцати шагах от него я заметил зверя совершенно другой породы.

Размерами он был с теленка, но приземистей, подвижней, с более гибким и вытянутым туловищем. Шкура была темно-коричневая, с красным оттенком, но на груди и животе выделялись светлые, почти белые пятна. Уши темные, небольшие; морда напоминала кошачью. Но спина, не выгнутая, как у кошки, казалась скорее вдавленной и была значительно ниже сильно развитых плеч. Хищник этот, действительно, принадлежал к кошачьей породе.

Мы никогда раньше не видали этого зверя, внушившего нам глубокий ужас, но тотчас догадались, что перед нами кугуар, или пума.

Впервые со дня приезда в эти места мы испытали настоящий животный страх, к слову сказать, вполне обоснованный.

Дикий кабан – грозный и опасный враг, но мы знали, что благодаря своей неповоротливости на дерево он вскарабкаться не может, и потому не тревожились за свою участь. С кугуаром дело обстояло хуже. Ловкий, увертливый и подвижный, как белка, он легко вскакивает на деревья и, подстерегая добычу, сплошь и рядом маскируется в листве, чувствуя себя, пожалуй, более уверенно на гибких ветвях, чем на твердой земле.

Обернувшись к сыну, я знаком приказал ему не шевелиться и молчать, чтобы ни одним звуком не выдать своего присутствия.

Кугуар, крадучись, приближался к увлеченному пиршеством кабану. Хищный зверь полз на брюхе, не спуская глаз с тупорылой обжоры, и размахивал длинным хвостом, как кошка, подстерегающая жаворонка, греющегося на солнце.

Кабан с жадностью пожирал змею, не подозревая о надвигающейся опасности. Вся эта сцена происходила на открытой поляне, не поросшей даже кустарником; только одинокий дуб простирал свои ветки невдалеке от места, где пировал кабан.

Кугуар полз в высокой траве, маскировавшей его движения; внезапно он остановился, как бы обдумывая план нападения. Очевидно, скелет змеи, павшей жертвой кабана, напоминал ему о силе страшных белых клыков. Чтобы парализовать движения кабана, нужно было внезапно вспрыгнуть ему на спину. Расстояние было еще настолько велико, что одним прыжком кугуар не мог покрыть его.

Сейчас хитрый зверь изыскивал способ подкрасться незамеченным.

Тут он заметил дуб, ветви которого нависали над полем недавней битвы кабана и змеи. Решение принято: кугуар повернул обратно, бесшумно прополз по траве и обходным движением достиг противоположной стороны дерева.

Вот он выпрямился и с молниеносной быстротой вскарабкался наверх. До нас донесся едва уловимый шорох – это когти кугуара цеплялись за кору.

Посторонний звук обеспокоил кабана; оторвавшись на секунду от своего занятия, он с грозным хрюканьем повернул голову; но, не заметив врага, подумал, очевидно, что покой его нарушен белкой, и, успокоившись, снова принялся за еду.

Тем временем кугуар взлез на дерево и, осторожно ступая, пробрался на нижнюю ветку. Затем, напружинившись всем телом, как кошка перед прыжком, с диким ревом обрушился на кабана. Когти его вонзились в затылок врага, и всей своей тяжестью он прижал его к земле.

Кабан жалобно завизжал и сделал попытку сбросить кугуара. Оба зверя покатились по земле. Эхо подхватило вопли кабана. Подбежали поросята; они в испуге заметались, оглашая воздух хрюканьем и визгом.

Кугуар сражался молча. Он взвыл только в минуту нападения и больше не издал ни звука. Дело в том, что он вцепился зубами в свою жертву и ни на секунду не выпускал ее. Когтями же он нещадно терзал кабана.

Битва продолжалась недолго. Кабан внезапно умолк и свалился набок. Высвободиться от страшного врага ему не удалось. Кугуар, прильнув к затылку убитого кабана, жадно пил теплую кровь, потоком струившуюся из раны.

Мы сочли неблагоразумным мешать кровожадному зверю. Не желая разделить участь кабана, мы сидели, притаившись, на ветке, боясь шелохнуться или неосторожным движением выдать свое присутствие.

Кугуар находился теперь шагах в тридцати от нас, так как во время битвы продвинулся в нашу сторону. Я не прочь был подстрелить его, воспользовавшись тем, что он поглощен едой, но боялся, что одной пулей не уложишь, а только раздразнишь сильного зверя. Если рассвирепевший кугуар набросится на нас, то очень сомнительно, на чьей стороне окажется победа. Рисковать я не хотел и предпочел выжидать, надеясь, что кугуар, насытившись, уйдет, не заметив нас.

Недолго пришлось мне наблюдать за пиршеством кугуара: едва окончился поединок, как раздались странные воинственные крики. Они доносились из лесу. Кугуар тотчас их услышал, вскочил и в тревоге насторожил уши.

Одну секунду хищное животное колебалось, видимо, не желая бросать свою добычу. Наконец, приняв внезапное решение, он впился зубами в кабана, вскинул его на спину и побежал.

Не успел он сделать нескольких шагов, как звуки, долетевшие до нас, стали явственнее, и на прогалине появилось множество черных животных.

То было стадо пекари в двадцать или тридцать голов; они сбежались, привлеченные предсмертным визгом убитой самки. Со всех сторон надвигались они с грозным хрюканьем.

Бежать в лес кугуару не удалось. В одну секунду кабаны, сгрудившись, окружили его; воинственное хрюканье не предвещало ничего хорошего. Прорваться через оцепление без боя было невозможно.

Кугуар, видя, что отступление отрезано, освободился от ноши и прыгнул на ближайшего кабана, который, не выдержав стремительной атаки, тяжело рухнул набок. Но в ту же секунду его родичи набросились на обидчика, и земля оросилась кровью кугуара. Раненый зверь мужественно защищался в течение нескольких минут и нанес нападающим крупный ущерб. Круг постепенно суживался. Уже многие кабаны выбыли из строя, и кугуар сделал последнюю попытку перескочить через живую баррикаду.

Кабаны, внимательно следившие за каждым его движением, загораживали ему проход и терзали клыками его гладкую шкуру.

Наконец героическим усилием кугуар прорвался сквозь вражеский строй. Кровь заледенела в наших жилах, когда мы увидали, что он несется к нашему убежищу. Непрочна была наша крепость!

В полном отчаянии я поднял карабин, готовясь к безнадежной борьбе. Не успел я выстрелить, как над моей головой, как стрела, пущенная из лука, пронесся кугуар. Когти его задели дуло моего карабина. Я почувствовал горячее звериное дыхание на своем лице.

Кабаны преследовали его до подножия дерева. Перед этим неодолимым препятствием неповоротливые животные остановились. Одни с поднятой головой бегали вокруг дерева, другие в бешенстве грызли кору и подрывали корни. Все они нестройным хором хрюкали и ворчали: то была музыка разочарования и злобы.

От страха мы с Франком буквально оцепенели. В горле пересохло, язык не повиновался, в глазах рябило. Мы не знали, на что решиться…

Сверху нас сторожил хищный кугуар, который одним прыжком мог добраться до нас и перегрызть нам горло. Я не спускал с него глаз, и мне показалось, что он готов броситься.

Внизу шумело многоголовое кабанье стадо. Это был не менее страшный враг, и, спустись мы на землю, кабаны растерзали бы нас на куски.

Не все ли равно: умереть от кабаньих клыков или от когтей кугуара? Надо было действовать. Мне понадобилось полминуты, чтобы принять решение.

Я пришел к выводу, что для нас наибольшую опасность представлял кугуар. Для кабанов мы были недосягаемы. Дольше оставаться во власти кугуара было безумием. Прежде всего нужно отделаться от него.

Кугуар застыл на ветке, куда он скрылся от разъяренного стада. Если бы не ужас, который ему внушали кабаны, он, конечно, напал бы на нас. Очевидно, он боялся, оступившись, сорваться с дерева, прямо на головы своих врагов. Вот чем объяснялось его миролюбие.

Но я знал, какая участь нас ждет, если кабаны, наскучив ожиданием, отойдут от дерева. Как это ни странно, но только благодаря их присутствию мы уцелели.

Сын мой был безоружен. Он захватил, правда, из дому лук и колчан, но оставил их под деревом, и кабаны уже растоптали хрупкое деревянное оружие.

Я пересадил Франка за свою спину, чтобы самому отразить нападение кугуара, если мне не удастся уложить его первым выстрелом.

Мы быстро поменялись местами, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не испугать злобного зверя, ворчавшего над нашей головой.

Затем я осторожно поднял карабин и, опираясь рукой на соседние ветки, нацелился в голову кугуара, туловище которого было скрыто густой листвой.

Грянул выстрел. Дым ослепил меня, и я не сразу узнал, какие результаты имело мое выступление; но я услыхал сухой треск веток, шелест листьев и, наконец, шум падения тяжелого тела.

Тотчас кабанье стадо подняло отчаянный вой.

Я взглянул вниз. Окровавленный кугуар отбивался от кабанов; но сопротивление его было сломлено, и белые клыки вонзились в тело хищника.

Глава XLI. Осада

После победы над кугуаром мы уверовали в свое спасение. Какое счастье – избежать верной смерти! Мы с Франком едва не плакали от радости.

Мы думали, что кабаны, насладившись победой над врагом, рассеются по лесу. Увы, радость наша была преждевременной! Вскоре, убедившись в своей ошибке, мы испытали горькое разочарование…

Кабаны разделались с убийцей своего родича, но, вместо того чтобы уйти, с злобным хрюканьем окружили дерево; с ненавистью поглядывая на нас, они подрывали корни и грызли кору. Гибель кугуара их не удовлетворила. Видно, они поклялись сожрать нас. Странная благодарность союзникам, которые помогли им покончить с врагом!

Мы сидели на одной из нижних веток и со своей наблюдательной вышки отлично видели кабанов. Легко было забраться и выше, но в этом не было надобности. Нам грозило не нападение кабанов, а голодная смерть, если не снимут осады. К несчастью, всего можно было ожидать от этих свирепых животных. Охотники не раз говорили мне о чудовищном упорстве кабанов.

Сначала я не хотел стрелять в них, рассчитывая, что злоба их уляжется и они уйдут. Мы взлезли немного выше и спрятались в листве, чтобы не мозолить им глаза.

Прошло около двух часов, не принеся с собой никаких перемен.

Кабаны, действительно, успокоились и утихли, но по-прежнему окружали дерево, собираясь, по-видимому, довести осаду до конца. Некоторые прилегли даже на землю, чтобы в свое удовольствие провести время, но все были налицо.

Терпение мое истощилось. Я знал, что дома наше длительное отсутствие вызовет тревогу, и Генри с Куджо отправятся на поиски. Этого-то я и боялся: по нашим следам они выйдут на прогалину и наткнутся на стадо кабанов. Кто знает, успеют ли они вовремя вскарабкаться на дерево, чтобы избежать нападения.

Это соображение побудило меня перейти в атаку. Я решил испробовать, какой эффект произведут на кабанов один-два выстрела. Быть может, мне удастся их спугнуть.

Итак, я отважился на вылазку. Спустившись на нижнюю ветку, чтобы не промахнуться, я начал стрелять. Каждый раз метил в грудь одному из кабанов; пять раз спустил я курок и уложил пятерых пекари.

Уцелевшие животные странно отнеслись к опустошениям, произведенным мною в их среде. Ничуть не устрашенные гибелью своих родичей, они набросились на теплые трупы и растерзали их. Затем снова подступили к дереву и яростно заколотили копытами о ствол, словно хотели взобраться наверх.

К огорчению своему, я убедился, что у меня остался только один заряд. В шестой и последний раз разрядил я карабин и убил еще одного кабана.

Но какая разница – двадцать пять их или тридцать! Кабаны обнаружили полное равнодушие к смерти…

Сознавая свое бессилие, я вернулся к Франку на верхнюю ветку. Оставалось только запастись терпением и тешить себя надеждой, что ночью странное войско, осаждающее не менее диковинную крепость, удалится, отчаявшись в успехе. До нас все еще доносилось хрюканье кабанов и хруст отдираемой коры; но мы больше не обращали на них внимания и, пристроившись поудобнее, отдались на волю судьбы.

Вскоре я почувствовал запах дыма; сначала мы подумали, что это дым от пороховых разрядов, медленно поднимающийся с земли. Но запах становился назойливее, и, как справедливо заметил Франк, дым был другого цвета, чем тот, который получается от порохового разряда.

Дым разъедал нам глаза; у нас запершило в глотке; мы кашляли и утирали слезы. Дымовая завеса застилала землю – я не видел больше кабанов, но мерзкое хрюканье свидетельствовало о том, что они не ушли.

Однако в какофоническую музыку примешивались ноты смятения и страха.

Тут только сообразил я, что пыж после выстрела попал в груду сухого мха, собранного нами, и она занялась. Догадка подтвердилась: дым рассеялся, и сверкнули языки яркого пламени. Это горел мох. Дерево наше пока что было в безопасности.

Мы поднялись под самую крону, чтобы спастись от дыма. Мы боялись, что огонь распространится и, добравшись до нас по развесистым ветвям, вынудит нас спрыгнуть на землю. К счастью, нижние ветки были очищены от горючего мха. Пламя стелилось по земле и до верхних веток подняться не могло.

Выбравшись из дымовой завесы, мы увидали кабанов, сбившихся в кучу на некотором расстоянии от дерева и, видимо, напуганных пожаром.

– Надо использовать благоприятный момент, – сказал я. – Благодаря дыму они не заметят нашего бегства.

Но все же я медлил, желая получше освоиться с местностью и выяснить, куда ветер гонит дым и огонь. С подветренной стороны не было ни одного животного, и мы легко могли удрать.

Мы собирались уже привести наш проект в исполнение и, спустившись на нижнюю ветку, соскочить на землю, как до слуха нашего донесся отдаленный лай.

Звуки эти наполнили мое сердце самыми мрачными предчувствиями. Я узнал лай наших псов. Генри или Куджо, а может, и оба вместе, идут сюда в сопровождении собак.

Несчастье неизбежно: кабаны растерзают их!

При этой мысли мне едва не сделалось дурно.

Лай все приближался, и вскоре мы услышали человеческие голоса. Сомнений не было – это могли быть только Генри и Куджо, разыскивающие нас в лесу.

Что предпринять? Дождаться, пока они подойдут и пока собаки будут отбиваться от кабанов, закричать Куджо и Генри, чтоб они взлезли на дерево Это рискованно…

Нет! Пусть Франк остается на месте, а я пробьюсь сквозь дым и огонь, побегу навстречу Куджо и предупрежу его об опасности. Кабаны не заметят моего бегства, потому что меня скроет дымовая завеса. Голоса доносились именно с подветренной стороны, и у меня были все основания надеяться на счастливый исход.

Приняв решение, я не стал медлить. Поручив Франку незаряженный карабин и вооружившись ножом, я спрыгнул с дерева и, топча горящий мох, бросился к своим близким.

Мох уже догорал. Охотничьи сапоги защищали ноги от ожогов. Я мчался что было духу, задыхаясь и дрожа от волнения.

Пробежав около ста шагов, я заметил вблизи собак, потом Генри и Куджо. Но в то же мгновение, случайно оглянувшись назад, я увидел, что меня по пятам преследует все стадо.

Я успел отчаянным криком предупредить своих и вскарабкаться на дерево, когда разъяренные кабаны уже настигали меня.

Генри и Куджо последовали моему примеру и быстро взлезли на одно из соседних деревьев. Собаки с лаем ринулись на кабанов, пытаясь отогнать их, но, испытав удары кабаньих клыков, с жалобным визгом отступили к дереву, на котором спаслись Куджо и Генри. На их счастье, ветви росли довольно низко, Куджо втащил собак наверх – не то они, наверно, разделили бы участь кугуара.

Кабаны, раздраженные атакой, преследовали собак до самого дерева. Снова повторилась вся свистопляска кабаньей осады, но я уже ничего не боялся, так как знал, что мой сын и друг в сравнительной безопасности.

Со своей вышки я не видел ни Генри, ни Куджо, но зато превосходно различал черное стадо, осаждавшее их. Я слышал также голоса Генри и Куджо, звонкий лай собак и глухое ворчанье кабанов. То был чудовищный концерт.

Наконец раздались выстрелы, и кабаны один за другим стали падать на землю.

Куджо вопил изо всех сил, и я видел, как через равные промежутки времени опускалось его копье, врезаясь в самую гущу врагов.

Куджо вопил изо всех сил, и я видел, как через равные промежутки времени опускалось его копье, врезаясь в самую гущу врагов

Кровь сочилась с железного острия, и с каждым ударом убывало число пекари. Генри непрерывно стрелял, и оба так хорошо поработали, одни – копьем, другой – карабином, что вскоре вся земля была устлана трупами, и лишь несколько кабанов уцелели от бойни. Устрашенные участью родичей, они с хрюканьем убежали в лес.

Победа была полная, и кабаны, очевидно, потеряли охоту сражаться с людьми. Убедившись в исчезновении врага, мы соскочили с деревьев и поспешили домой, чтобы успокоить Марию, встревоженную нашим продолжительным отсутствием.

С тех пор нам нередко случалось встречать в лесу кабанов; мы даже захватили живьем нескольких поросят; но ни разу ни один кабан не напал на нас.

Понятливые животные смело бросаются на врагов, пока их однажды не победят; испытав на собственной шкуре чью-нибудь силу, они избегают встречи с победителем и при виде его бросаются в бегство. В нашей долине было, очевидно, только одно стадо, наполовину уничтоженное нами; урок пошел на пользу кабанам, и они раз и навсегда запомнили, что человека нужно бояться.

На следующий день, хорошо вооружившись, мы вернулись на поле битвы, чтобы забрать позабытую накануне самку опоссума. К нашему разочарованию, мы ее не нашли. Она перегрызла веревки и удрала вместе со своими детенышами.

Глава XLII. Встреча с черными волками

В течение лета мы дважды снимали урожай кукурузы, потому что она созревает приблизительно в два месяца. Двадцать раз наполняли мы повозку, увозя зерно домой. Этого запаса было вполне достаточно на всю зиму.

Следующий год прошел так же, как и первый. Мы собрали весной кленовый сок и посеяли пшеницу и кукурузу. В нашем питомнике появились новые гости – олени и антилопы. Захватили мы также волчицу с многочисленным потомством.

Нечего говорить, что свирепую волчицу нам пришлось пристрелить, но волчат мы в конце концов приручили. Они ничуть не дичились и были послушны, как псы, с которыми, кстати сказать, жили в большой дружбе, словно чуя родственную породу.

Я не стану упоминать о целом ряде охотничьих приключений. Лишь одно из них, из ряда вон выходящее, заслуживает вашего внимания.

Дело было в середине зимы. Глубокий снег лежал на полях, и стояли жестокие холода. То была самая суровая зима из всех, прожитых нами в одиноком жилище в пустыне.

Озеро замерзло, и гладкий лед сверкал, как стекло. Немало времени уделяли мы катанью на коньках, вносившему некоторое разнообразие в монотонную зимнюю жизнь. Даже Куджо заразился нашей страстью и не отставал от нас.

Франку принадлежало первенство: он был самым искусным и ловким конькобежцем.

Однажды мальчики вдвоем отправились на озеро. Куджо и я остались дома, заканчивая какую-то спешную работу.

До нас доносились взрывы хохота и скрип коньков, разрезающих лед.

Внезапно мы услыхали отчаянный призыв на помощь Я вздрогнул.

– Роберт! – закричала моя жена. – Дети провалились в прорубь. Беги!..

Мы бросили работу и побежали к дверям. Я схватил веревку, которая случайно попалась мне под руку, а Куджо взял на всякий случай копье.

Приготовления заняли полминуты, и мы уже мчались к детям.

Каково же было наше удивление, когда мы увидели мальчиков около противоположного берега. Они быстро скользили по направлению к нам. В то же мгновение я понял причину их испуга: их по пятам преследовала стая волков.

Они быстро скользили но направлению к нам. По пятам их преследовала стая волков

То были не мелкие волки долины, которых ребенок может отогнать палкой, а крупные звери, известные под названием «черные волки Скалистых гор». В стае было шесть волков, причем каждый из них был вдвое крупнее серых обитателей пустыни. Подвижные, сильные, отощавшие от длительного голода, с взъерошенной черной шерстью, они производили жуткое впечатление. Волки бежали, опустив головы и высунув, как собаки, красные языки. На солнце сверкали ослепительно-белые клыки. Их вид не предвещал ничего хорошего.

Не теряя времени на праздные размышления, мы бросились к озеру. Я отшвырнул ненужную веревку и поднял с земли первое попавшееся нераспиленное полено.

Куджо опередил меня и уже летел по снегу со своим копьем. У Марии хватило присутствия духа, чтобы вернуться домой за карабином.

Генри бежал впереди. Волки уже почти догоняли Франка. Нам это показалось странным, так как Франк был отличным конькобежцем. Очевидно, от испуга у него подкашивались ноги.

Мы звали, махали, кричали, чтобы вернуть ему бодрость. Он подвергался страшной опасности. Расстояние между ним и волками с каждой секундой сокращалось.

– Они растерзают Франка! – в отчаянии закричал я.

Не тут-то было: Франк сделал крутой поворот и с криком торжества помчался в сторону. Теперь Генри улепетывал от волков, и мы дрожали за второго сына. Черные хищники уже приблизились к нему, когда Генри, повторив маневр брата, ускользнул в сторону, а волки по инерции пронеслись мимо; но вскоре они тоже повернули, и, так как Генри был ближе, чем Франк, хищники погнались за ним. Тогда предприимчивый Франк поспешил на помощь к брату. Он с громким криком побежал вслед за стаей, чтобы раздражить волков и отвлечь их внимание от Генри.

В эту минуту Генри, вторично проделав спасительный маневр, ускользнул от врагов.

Франк закричал брату, чтобы он бежал к берегу, а сам, промелькнув перед волками, навел всю стаю на свои следы.

Мы с удивлением наблюдали за героическим мальчиком. Вот он снова переменил направление и уводит волков от брата…

Невдалеке от берега находилась глубокая прорубь, именно туда побежал Франк. Думая, что он упустил из виду это обстоятельство, мы закричали ему, чтобы он не оступился. Но Франк знал, что делает. Приблизившись к проруби, он повернул под прямым углом и помчался к нам.

Волки, находившиеся на расстоянии нескольких шагов от Франка и разгоряченные погоней, не заметали опасности. Впрочем, они все равно не смогли бы остановиться. Через мгновение мы увидели, как хищники один за другим провалились в прорубь.

Я поспешил туда вместе с Куджо, и, орудуя дубиной и копьем, мы в одну минуту перебили пять волков.

Шестому удалось выскочить из проруби; он оцепенел от холода и страха. Я думал, что он удерет от нас, но тут раздался выстрел, и животное с протяжным воем упало на лед.

Обернувшись, я увидел Генри с моим карабином. Мария, зная, что он превосходный стрелок, дала ему мой карабин.

Волк был тяжело ранен. В бешенстве он барахтался по льду, но подбежал Куджо и покончил с ним.

Франк был героем дня. Но сам он ни словом не заикнулся о своем подвиге, хотя, несомненно, гордился им. Если б не его находчивость, Генри, конечно, был бы растерзан голодными хищниками.

Глава XLIII. Большой лось приручен

Через три года колония наших бобров стала настолько многочисленной, что мы решили приступить к охоте на «стариков» и к заготовке мехов. Звери к нам совсем привыкли и принимали пищу из наших рук. Таким образом, мы могли завладеть обреченными в жертву бобрами, не возбуждая тревоги в остальных.

Для этой цели мы вырыли небольшой бассейн, сообщавшийся с запрудой посредством шлюзованного канала; здесь происходила обычно кормежка животных. Каждый раз, когда мы бросали в бассейн душистые корни сассафраса, бобры устремлялись в канал, и нам оставалось лишь закрыть шлюз за первым попавшимся зверьком. Умерщвление бобров производилось бесшумно, и так как никто из них не вернулся назад, чтоб рассказать приятелям об ожидающей их участи, а ловушка была неизменно и гостеприимно открыта, то бобры, несмотря на всю свою проницательность, ни о чем не догадывались. Западня не внушала им ни малейших подозрений, и они позволяли себя заманивать один за другим.

В первый период этой кампании мы добыли на две тысячи пятьсот фунтов стерлингов мехов и фунтов на триста кастореума66. На второй год добыча удвоилась. Тогда-то мы построили новый бревенчатый дом, в котором живем и сейчас. Старый дом мы обратили в склад для хранения и сушки мехов.

Третий год и два следующих оказались не менее доходными. В складе нашем хранится на десятки тысяч фунтов стерлингов доброкачественного товара. Живых бобров я расцениваю в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов, а вместе с пушниной и побочными продуктами все наше состояние выражается в сорока тысячах фунтов.

Итак, друзья мои, пророчество жены оправдалось: мы разбогатели в пустыне.

По мере накопления ценных товаров нас начал преследовать неотвязный вопрос: когда и каким образом мы доставим их на рынок?

Вопрос был чрезвычайно трудный. Ведь лишенные сбыта меха теряли для нас всякую ценность; мы могли извлечь из них не больше пользы, чем путник, умирающий от голода в пустыне из золотого самородка. Между тем, несмотря на окружавшее нас изобилие, мы все же чувствовали себя пленниками гостеприимной котловины, а покинуть ее было так же нам невозможно, как жертвам кораблекрушения выбраться с островка, затерянного в океане. Среди прирученных нами животных не оказалось ни одного вьючного или годного для упряжи. Помпо была единственной представительницей транспорта, но бедная кобыла уже порядком состарилась. Когда мы соберемся покинуть лощину, Помпо едва ли будет в состоянии волочить ноги и уж, конечно, не вывезет фургона с целым семейством и несколькими тысячами бобровых шкурок.

Этими мыслями омрачалось наше безмятежное счастье.

Мы с Марией готовы были остаться хоть навсегда в чудесной долине, но приходилось думать о будущем детей: надо было вернуться, чтобы дать им образование. Нельзя было воспитать детей оторванными от человеческого общества. Мы не вправе были навязывать молодому поколению свой вкус к уединенной жизни на лоне природы.

Я сказал жене, что отправляюсь верхом на Помпо к пограничным селениям Новой Мексики и вернусь оттуда с мулами, лошадьми и быками. Когда эти вьючные животные отдохнут и откормятся у нас в долине, мы рискнем на переезд. Но жена и слышать не захотела даже о кратковременной разлуке.

– Кто знает, быть может, ты не вернешься? – повторяла она, зажимая мне рот.

Впрочем, вдумавшись в свой проект, я сам признал его несостоятельным. Ведь если даже мне удастся пересечь пустыню, где найду я необходимые деньги для покупки вьючных животных? Мне не на что купить быка или осла. Жители Новой Мексики рассмеются мне в лицо.

– Не спеши, – говорила жена. – Мы так счастливы здесь. Придет время, мы закончим все сборы и так же благополучно покинем эти места, как в них обосновались.

И все разговоры об отъезде жена заканчивала этими ободряющими словами.

В спокойствии и твердости жены было нечто пророческое: она глубоко доверяла не столько нашей счастливой звезде, сколько богатству и разнообразию природы, с которой нас столкнула судьба. Чутьем своим она угадывала, что в этой природе мы найдем верную союзницу.

Однажды, на четвертый год нашей жизни в долине, когда мы заговорили в тысячный раз об отъезде, к нам подбежал запыхавшийся Генри с ликующим криком:

– Два лося! Два молодых лосенка поймались в западню. Куджо сейчас привезет их: они крупные, как телята…

В этой новости не было ничего исключительного: мы уже поймали несколько лосей в первую западню, и они паслись внутри изгороди. Теперь, правда, были пойманы молодые лоси, тогда как мы приручили пожилых. Вот чем объяснялась радость Генри.

Я не сразу оценил эту удачу и довольно равнодушно пошел с Марией взглянуть на пленников.

Куджо с мальчиками уже загоняли лосенков в закут. Тут я вспомнил, что когда-то читал, будто большого американского лося можно приручить; тогда им пользуются как вьючным животным. Привыкают лоси также и к упряжи.

Вы легко поймете, друзья мои, как загорелся я при этой мысли. Неужели нам удастся запрячь лосей в повозку? Неужто лоси вывезут нас из пустыни?

Все на свете возможно. Решили сделать опыт – и добились успеха.

Куджо, как вы знаете, великолепно управлялся с быками, запряженными в плуг или в фургон. Когда молодые лоси подросли, он приспособил их к плугу и обработал с их помощью несколько акров. За зиму он приучил их перетаскивать волоком хворост. Таким образом, лоси понемногу вошли в роль быков.

Глава XLIV. Охота за дикими лошадьми

Теперь, когда опыт дал хорошие результаты, нам оставалось лишь воспитать достаточное для нашей цели количество лосей. Мы изловили несколько детенышей, и Куджо приручил их уже описанным способом.

В те дни еще одно удивительное событие оправдало предсказания моей жены и лишний раз дало нам почувствовать, что мы родились под счастливой звездой.

Однажды утром, тотчас после восхода солнца, не успели мы еще протереть глаза, как на дворе послышался необычный тревожный шум: как будто топот множества копыт. Звонкое ржание, которым он сопровождался, окончательно нас убедило, что на дворе топочут лошади. В конюшне заржала Помпо, и кони ей дружно ответили.

– Индейцы! – промелькнуло у нас в мозгу. – Мы погибли…

Все бросились к оружию. Я, Генри и Франк схватили карабины, а Куджо – свое длинное копье.

Приоткрыв ставень, я беглым взглядом окинул двор: да, в самом деле лошади, но ни одного всадника! Лошадей было с полдюжины, разных мастей: белые, черные, пегие, и все притом пятнистые, как легавые собаки; они резвились на лужайке, ржали и прыгали, разметав хвосты и длинные гривы. Ни намека на седло или уздечку – как будто человек к ним никогда не притрагивался. Но так оно и было: к нам пожаловали дикие лошади прерий.

Теперь мы знали, что предпринять: лошади, очевидно, поднялись вверх по течению потока; покинув бесплодные восточные степи, они постепенно втянулись в долину, привлеченные ее сочной растительностью. Необходимо было отрезать им путь к отступлению.

Для этого требовалось преградить им выход из котловины; но как привести этот план в исполнение, не спугнув чуткий табун? Лошади паслись на лужайке возле самого дома, и нельзя было показаться на пороге, не обратив на себя их внимания. При малейшей тревоге они, разумеется, ускачут галопом, и мы никогда их больше не увидим. Приманить их поближе невозможно. Странствуя в степях, мы неоднократно встречали табуны диких лошадей, неизменно державшиеся на почтительном от нас расстоянии. Как это ни странно, но лошадь, которую считают лучшим другом и спутником человека, в первобытном состоянии боится людей. Она как будто угадывает, что нам нужны ее услуги и что знакомство с человеком повлечет для нее потерю свободы. Каждый раз, когда я сталкивался с этими вольными табунами, мне приходило в голову, что среди них находится беглянка, изведавшая всю горечь службы человеку и сумевшая внушить остальным страх перед поимкой. Так или иначе, дикая лошадь – самое пугливое животное.

Как же овладеть табуном? Однако мы нашли средство. Я велел Куджо взять топор и следовать за мной, а сам выпрыгнул в окно с противоположной стороны дома. Отделенные от лошадей новой бревенчатой постройкой, мы поставили себе задачей незаметно добраться до опушки, крадучись вдоль «склада мехов» и конюшни. Когда мы углубились по лесной тропе, Куджо принялся за работу. В какие-нибудь полчаса он срубил толстое дерево, и массивный ствол рухнул поперек дороги. Не довольствуясь этой преградой, мы накидали на нее ветвей; только крылатая лошадь могла преодолеть воздвигнутый нами барьер.

Затем мы вернулись домой – Куджо с топором за плечами – открыто и смело, ничуть не скрываясь от диких коней.

Завидев нас, лошади помчались к зарослям, но это нас не встревожило, так как мы твердо знали, что далеко они не убегут.

И в самом деле, оседлав и взнуздав Помпо и заготовив «лассо» из оленьих жил, мы в какие-нибудь три дня переловили всю «кавалькаду», как называют мексиканцы табун диких лошадей.

Их оказалось не шесть, а двенадцать.

Боюсь, друзья мои, вам наскучить слишком подробным рассказом. Я мог бы прибавить еще несколько приключений, но лучше сделаю это в другой раз. Вы еще услышите от меня, как мы приручили диких баранов и антилоп, как превратили в домашнее животное бизона горных прерий, как научились доить его самку и приготовлять сыр и масло из ее молока, как мы воспитали детенышей кугуара и черного медведя, как приманили к нашим берегам диких уток, лебедей, журавлей и пеликанов, которых вы здесь видите. За мной еще рассказ о том, как мы с Куджо и конями добрались пустынными степями до «роковой стоянки», как мы прозвали место умерщвления наших спутников, и благополучно вернулись на ферму с двумя лучшими фургонами, пороховой начинкой из пушечных ядер и множеством других необходимых вещей. Вас развлекут, пожалуй, наши встречи с волками, виверрами, дикими кабанами, пантерами и опоссумами, но сейчас вы слишком утомлены и хотите узнать развязку затянувшейся повести.

Прошло уже десять лет со дня нашего прибытия в этот цветущий уголок. Все эти годы мы прожили счастливо, глубоко удовлетворенные плодами своих усилий. Мы были настоящими «пионерами» и с гордостью сравнивали свою работу с достижениями первых американских поселенцев. Но дети наши, как видите, подросли без книжной науки и общества, и хотя природа и труд – отличные воспитатели, мы все же мечтаем познакомить их с цивилизованным миром и дать им основательное образование. Весной мы собираемся в Сент-Луис. Все готово к отъезду: лошади, фургоны и пушнина; ждем лишь последней зимней заготовки бобровых шкурок. Не знаю, вернемся ли мы когда-нибудь в эти безмятежные места, но память о них всегда останется с нами. Будущее темно, и мы предпочитаем в него не заглядывать. Во всяком случае, мы решили, покидая долину, сломать все изгороди и вернуть плененным зверям свободу и независимость.

А пока что, друзья мои, у меня к вам просьба: на дворе стоит поздняя осень, вы сбились с пути, а путешествовать в прериях зимой – небезопасно; останьтесь с нами до весны и отправимся вместе. Зима здесь короткая. Я постараюсь всячески ее скрасить. Обещаю вам все охотничьи радости, а с наступлением сезона займемся бобрами. Итак, вы остаетесь, надеюсь?

Эпилог

Предложение радушного фермера было принято; оно как нельзя более устраивало моего шотландского приятеля Мак-Кнайда, не желавшего разлучаться с дочерью. Мы знали, с какими трудностями сопряжена зимняя дорога в прериях. Но зима в этих широтах, по справедливому замечанию мистера Ролфа, короткая, и до весны оставалось недолго. Первобытная жизнь на цветущей ферме имела свои прелести, и мы прервали наше путешествие.

Ролф сдержал свое обещание и потешил нас большими охотничьими экспедициями; особенно интересной была облава на бобров: около двух тысяч трофеев.

Весной мы собрались в дорогу. Приготовили три фургона: два – для пушнины и драгоценного кастореума, третий – для женщин. Мы с мистером Ролфом и его сыновьями должны были ехать верхом. Предварительно разломали изгороди и вернули свободу зверям; однако мы позаботились о животных, отвыкших промышлять себе пропитание, и на первое время оставили им запас корма.

Выступив на север старинной тропой на Сент-Луис, мы прибыли туда в мае; насколько я помню, Ролф удачно продал свою пушнину…

Целые годы отделяют нас от этих событий. Автор повести провел их в отдаленной стране, куда не доходили вести о мистере Ролфе и его семействе. Всего несколько дней назад пришло письмо от Ролфа: в обычном жизнерадостном тоне он извещал меня, что все здоровы и жизнь складывается удачно. Франк и Генри окончили курс в колледже. Отцу не приходится за них краснеть, когда он их сравнивает с изнеженной городской молодежью. Луиза, дочь Мак-Кнайда, только что вышла из пансиона с нареченной сестрой своей Марией. Затем мистер Ролф сообщал мне о целом ряде предстоящих свадеб. Читателя вряд ли интересуют эти семейные радости, но я уверен, что дочь миссурийского плантатора, выходившая замуж за Франка, сделала выбор более удачный, чем все ее подруги. Как вы помните, мальчик Генри всегда покровительствовал черноокой Луизе: еще одна счастливая чета. Белокурая Мария выходила замуж за какого-то степного коммерсанта, и хотя это был грубоватый джентльмен, мистер Ролф не противился браку. Куджо тоже нашел себе подругу по сердцу.

Мистер Ролф сообщал мне, что намерен вернуться на ферму в прериях, как только схлынет волна семейных торжеств: таково было желание молодоженов и мистера Мак-Кнайда. Они вернутся с фургонами, лошадьми, быками и сельскохозяйственными орудиями. Ничто не могло поколебать их решения обосноваться в степях дружной маленькой колонией.

Письмо дышало здоровьем и радостью, и, вчитываясь в него, я вспомнил дни, прожитые мною в обществе этих славных людей, и поблагодарил судьбу, которая привела меня на «ферму в прериях».

Изгнанники в лесу

Глава I. Самый обширный в мире лес

Мне говорили, мои юные читатели, что вам не слишком скучно со мною; взаимно могу вам признаться, что ваше общество мне исключительно приятно. Разве не лучшим доказательством правдивости моих слов служит то, что я еще раз предлагаю вам проделать со мною одно из тех дальних путешествий, которые сопряжены с бесчисленным множеством всяких приключений? Вы согласны, не правда ли? Так станьте лицом к западу, пересечем Атлантический океан и причалим к берегам Нового Света. «Как, опять Америка!» – воскликнете вы. О, не бойтесь, что я приведу вас в знакомые места. Нас ожидают другие картины; я обещал показать вам новую фауну, новую флору. Мы найдем там совсем иную зелень и совсем иное небо.

В последний раз мы с вами совершили путешествие на север; ныне же мы отправимся на юг. Мы жили тогда в деревянном срубе, заделав тщательно малейшие отверстия и щели в его стенах; теперь же мы охотно предоставим ветерку гулять в нашем коттедже, сооруженном из пальмовых деревьев и тростников, а на смену густому меху явятся легкие одежды. Вместо укусов мороза нам придется испытывать укусы москитов1[3], пауков, муравьев и змей. Однако не бойтесь: каждая рана будет исцелена, для каждого яда найдется противоядие.

Страна, куда я зову вас, сплошь залита лучами солнца. Вспомните, как мы дрожали от холода по ночам, прижимаясь друг к другу в углу нашего мрачного жилища и задыхаясь под тяжестью буйволовых2 шкур, которые нас совсем не согревали. Теперь мы будем спать в тени пальмовых деревьев и папоротников, тихо покачиваясь в гамаке, и над нашей головою будет уже не свинцовый свод северного неба с созвездием Большой Медведицы, а лазурный купол с ослепительным Южным Крестом. Еще недавно мы бродили по голой, бесплодной пустыне, переправляясь через озера, болота и реки, скованные льдом, отныне же мы будем находиться среди роскошной природы, будем плыть по величественным рекам, орошающим счастливые края, в которых жизнь всюду бьет ключом.

Вместо песчаных равнин и безлюдных пространств, покрытых снежной пеленою, с редкой и убогой флорой, мы проникнем в огромный лес, самый обширный, какой есть на земле, с вечнозелеными деревьями и непрерывно цветущими растениями. Чтобы дать вам представление о размерах этого девственного леса, я скажу, что поверхность, занимаемая им, равна поверхности целой Европы: если в самом широком месте его провести прямую, она окажется в длину не меньше трех тысяч девятисот километров, а диаметр круга, вписанного в него, будет больше тысячи шестисот километров. Вся эта колоссальная площадь образует сплошной океан зелени и пересечена только реками и ручьями.

Какое бесконечное разнообразие форм царит в этой единственной в мире долине, где гигантские деревья, вроде хлопчатника3, заманга4, кообы, переплетены лианами5, не уступающими толщиной стволу, вокруг которого они обвиваются и который как будто хотят задушить в своих объятиях; где коровье дерево6 изливает целые потоки молока, ювия7 дает огромные орехи, хинное дерево8 – свою кору, воладор9 – летучие семена, орлянка – арнато10 (красящее вещество), ваниль – трехгранные благовонные стручки; где пальмы поднимают на пятьдесят метров от земли свои кроны, где виктория-регия11 рядом с ненюфарами и ирисами раскидывает на поверхности воды свои широкие листья, где в зеркальную гладь смотрятся исполинские тростники, бамбук12 и канна13, соперничающие вышиною с лесными деревьями.

Там, укрывшись в тени или греясь на солнце, лежит ягуар14 с пятнистой шерстью, оцелот15 и пума; тут же можно встретить тапира16 и морскую свинку17, муравьеда18 и армадила19, всевозможные виды обезьян, начиная с огромных ревунов20 и кончая уистити21 величиною с белку. Бесчисленное множество птиц порхает с ветки на ветку: попугаи, аракари22, куруку23 и туканы24; близ воды – ибисы25, голубые цапли и ярко-красные фламинго26; в воздухе парят коршуны и орлы, а в реках плещутся кайманы27, крокодилы, черепахи и электрические угри28; на стволах деревьев – отвратительная на вид игуана29, возле озер – неподвижно застывшая в ожидании добычи анаконда30, огромный водяной удав, притаившийся на ветке, которая выступает над водой, и подстерегающий пекари31, морскую свинку, или агути32; между тем как его сородич, любитель оленей, обвившись вокруг ствола дерева, растущего в сухом месте, высматривает, не пройдет ли косуля33 или олень. Мы увидим там еще, как муравьед роет в песке ямку, которая послужит ему западней и куда попадет неосторожный муравей, если только полюбопытствует заглянуть в нее; мы с удивлением будем разглядывать пирамиды, сооруженные термитами34; найдем висящие на ветвях гнезда некоторых муравьев, покрывающие целые деревья, и гнезда иволги и трупнала35, похожие на цилиндрические кошельки.

Все это, юные мои читатели, и много чего другого мы увидим в колоссальном лесу, покрывающем долину Амазонки36.

Глава II. Беглецы

Много лет назад, в один прекрасный вечер, несколько путников взбиралось на склоны Анд37, расположенные к востоку от древнего города Куско. Это все была одна семья: отец, мать, двое детей и верный слуга.

Глава этой семьи был высокого роста сорокалетний мужчина, черты лица которого обнаруживали его испанское происхождение. Он и в самом деле был испано-американцем, или креолом; не забудьте при этом, что в жилах креола нет ни капли африканской крови: потомки американских негров называются мулатами, квартеронами, квинтеронами, метисами, но никогда их не называют креолами; это наименование присвоено исключительно американцам, потомкам европейцев38.

Итак, наш путешественник, которого звали дон Пабло Рамеро, был креол, уроженец Куско, древней столицы перуанских39 инков40.

Дон Пабло казался старше, чем был в действительности: усиленные занятия, заботы и горести согнали румянец с его щек и наложили печать усталости на его черты, но, несмотря на серьезный и печальный взгляд, его глаза порой загорались ярким блеском, а изящная, легкая походка изобличала силу. Как у большинства испаноамериканцев, волосы его были коротко острижены, борода сбрита; густые усы были черного цвета. На нем были бархатные штаны, отороченные внизу кожей, сапоги ярко-желтого цвета, темная, застегнутая на все пуговицы куртка с красным шелковым поясом, длинные концы которого, обшитые бахромой, свисали с левой стороны; к поясу были пристегнуты испанский кинжал и два пистолета с серебряными ручками. Но все это было скрыто под широким «пончо» – одеждой, которая в Южной Америке днем служит плащом, а ночью – одеялом. Представьте себе кусок материи величиной с обыкновенное одеяло, с разрезом посредине, через который продевают голову, – это и есть пончо. В виде общего правила, его ткут из разноцветной шерсти, образующей определенный рисунок. В Мексике почти все без исключения носят подобную же одежду, называемую там серапе. Пончо дона Пабло, ручной работы, вытканное из отборной шерсти вигони41, стоило около пятисот франков и спасало своего владельца не только от холода, но и от дождя, так как было совершенно непромокаемо. Головной убор дона Пабло ничем не уступал его пончо: это была панама, или гуаякиль, называемая так по имени местности, где живут индейцы, выделывающие эти шляпы из особого сорта морской травы. Хорошая панама защищает не только от дождя, но и от лучей тропического солнца, что имеет особенное значение в этих знойных странах; она очень прочна и может служить двадцать пять, а то и тридцать лет. Панама дона Пабло была одна из самых дорогих и, подобно другим частям его одежды, указывала на то, что он человек богатый и знатный.

Жена его, смуглая, красивая испанка, была одета так же богато, как и он: на ней было черное шелковое платье с бархатным корсажем, мантилья и шляпа вроде той, что носил дон Пабло. Сын ее был мальчик лет тринадцати-четырнадцати, с густыми темными волосами, из-под которых блестели большие черные глаза; он был старший. У его сестры, смуглой, как и он, также были большие, красивые глаза, но у нее они имели мечтательное выражение и были оттенены длинными ресницами, придававшими особенную глубину ее кроткому взгляду. Во всем мире нет, вероятно, таких красивых детей, как маленькие испанцы: их смуглая бархатистая кожа изумительно нежна, а широко раскрытые глаза светятся такой величавой гордостью, какую редко можно встретить у других народов. Женщины долго сохраняют это выражение благородства: мужчины же утрачивают его гораздо раньше, потому что их слишком свободные нравы и сильные страсти не могут не отражаться на их наружности.

Но даже среди испанских детей навряд ли можно было бы найти более красивую пару, чем Леон и Леона, сын и дочь дона Пабло и доньи Исидоры.

Последний из спутников, о которых мы говорим, не был креолом. Он был почти такого же роста, как дон Пабло, но худощавее и угловатее, а его длинные черные прямые волосы, медно-красный цвет кожи, острый взгляд и странный костюм изобличали в нем индейца Южной Америки. Потомок благородных перуанских инков, Гуапо был тем не менее слугою дона Пабло; но между старым индейцем и креолом существовала короткость, по-видимому, объяснявшаяся более близкими отношениями, чем те, которые обыкновенно бывают между господином и слугой.

Этот индеец в свое время принял участие в одном из восстаний – против испанцев. Его схватили, заключили в тюрьму и приговорили к смерти, но помиловали благодаря заступничеству дона Пабло. Это обстоятельство сделало из Гуапо не только ревностного слугу, но самого искреннего и преданного друга дона Пабло и всего его семейства.

Вместо сапог Гуапо носил сандалии, и потому его голые ноги были изборождены множеством шрамов, причиненных кактусами и кустами акаций, которые на каждом шагу попадаются в перуанских горах. Короткая юбка из грубой саржи, спускавшаяся до колен, заменяла ему штаны; верхняя же часть его тела была совершенно обнажена, и под медно-красной кожей, являющейся отличительным признаком для туземцев Нового Света, можно было разглядеть его мощные, стальные мускулы. Когда свежесть воздуха давала себя чувствовать, Гуапо набрасывал на свои плечи пончо такого же вида, как и плащ дона Пабло, но сделанный из грубой шерсти лам42. Головного убора он не носил никогда. Его выразительное лицо свидетельствовало о несомненном уме, а твердость походки обещала ему, по-видимому, еще много лет здоровья и силы.

В распоряжении путников было четыре животных: Леон сидел верхом на лошади, донья Исидора и ее дочь – на муле, а две ламы, эти перуанские верблюды, везли на себе тюки с багажом. Пабло же и индеец шли пешком.

Дон Пабло казался утомленным. Но почему же он не имел лошади, несмотря на свое богатство? Мало того, выражение его лица было грустно, а во взгляде сквозило беспокойство; в глазах его жены светилась та же тревога; дети тоже печально молчали, хотя и не догадывались о причинах волнения своих родителей. Даже Гуапо был серьезен. На каждом повороте крутой горной тропинки он оборачивался назад, с беспокойством поглядывая в сторону Куско. Что же было причиной этой тревоги и печали? Дело в том, что дон Пабло спасался бегством и боялся погони. Совершил ли он преступление? Напротив, он проявил себя героем и теперь, павши жертвой собственного мужества и любви к отечеству, вынужден был бежать в пустыню, чтобы избавиться от позорной смерти.

На каждом повороте крутой горной тропинки он оборачивался назад, с беспокойством поглядывая в сторону Куско

События, о которых идет речь, происходили в конце восемнадцатого века, еще до освобождения испано-американских колоний из-под власти метрополии. Эти страны в ту пору управлялись вице-королями – наместниками испанского короля, действовавшими еще более самодержавно, чем их властелин. Они окружали себя пышным двором и жили со всею роскошью, свойственной правителям варварских государств: имея право жизни и смерти, они пользовались им крайне несправедливо и произвольно.

Являясь сюда из Испании, эти развратные фавориты окружали себя лишь выходцами из старой Европы и устраняли креолов от всяких должностей, хотя бы это были люди способные и знатные. Алчные слуги беспечного самодержца, они соединяли в своем лице презрение к местному населению со всею разнузданностью и беспощадностью тиранической власти. Таковы были причины всеобщего недовольства, породившего великую революцию, которая после пятнадцати лет кровавой войны привела наконец к полной эмансипации испанских колоний и которой задолго до того предшествовал ряд отдельных восстаний, всякий раз подавлявшихся с невероятной жестокостью.

Вам, конечно, скажут, что Южная Америка ничего не выиграла от этой независимости и что с тех пор этой прекрасной страной овладела анархия. Немного найдется вопросов, о которых высказано столько поверхностных и ложных суждений, как о народной свободе. Глубокое заблуждение считать, что народ наслаждается миром и благоденствием только потому, что он находится в состоянии внешнего покоя. В царской России пока нет никаких народных волнений4[4], ничто в ней, по-видимому, не нарушает гражданского мира и тишины. Но миллионы рабов, стонущих под бичом господ, находятся в состоянии беспрерывной войны и не выйдут из него, пока это хваленое спокойствие не завершится нежданной бурей. Раб никогда не может примириться со своими угнетателями и беспрестанно ведет с ними систематическую борьбу, сплошь и рядом более ужасную по своим последствиям, чем открытая война и кровавая анархия. Эта ежедневная классовая война приводит к миллионам погубленных жизней, и эти жертвы голода, жертвы преступных правительств не менее многочисленны, чем те, что остаются на поле брани. Я не могу в настоящее время свободно говорить об этом; возможно, настанет некогда день, когда я сумею еще вернуться к этому вопросу, и тогда, мои юные читатели, я освещу его так, как надлежит.

События, о которых я веду речь, происходили в конце минувшего столетия, когда влияние Великой французской революции стало сказываться даже в испано-американских колониях. Одно за другим вспыхивали в них восстания, но эти преждевременные народные возмущения всякий раз кончались неудачей. Если бы дону Пабло не удалось бежать, он разделил бы печальную участь своих несчастных собратьев; все его имущество было конфисковано и стало добычей хищников, от которых он хотел избавить свою родину.

Мы застаем его как раз в момент бегства, взбирающимся на гору вместе со всей семьей и верным Гуапо; этим и объясняется та скромность, с которой он путешествует, и выбор дороги. Он решил добраться до восточного склона Анд и поселиться в необитаемом лесу. Ему до сих пор удавалось избегать встречи с солдатами, гнавшимися за ним по пятам, но кто мог поручиться, что так будет продолжаться и в дальнейшем и что эти искусные ищейки не нападут вскоре на его след?

Глава III. Ядовитые деревья

Наши путники, продолжая взбираться по неровной тропинке, извивавшейся по горному склону, находились на высоте нескольких тысяч футов над уровнем моря. Окружавшая их растительность становилась все более и более редкой; деревьев в собственном смысле слова уже не было. Попадались лишь тощие кустарники, главным образом почешуйник и ратания43, покрывавшие скалистые склоны. Индейцы пользуются этими карликовыми деревцами в качестве топлива, ратания служит, кроме того, очень распространенным средством против дизентерии и кровохарканья. Из корня этого растения добывают сок, экспортируемый в Европе и пользующийся в медицине широкой известностью благодаря своим кровеостанавливающим и вяжущим свойствам.

Дон Пабло был выдающийся натуралист. Как и большинство его соотечественников, принимавших участие в колониальных восстаниях, он был глубоко образованным человеком и с усердием предавался научным занятиям. Быть может, в этот раз он впервые путешествовал, не обращая никакого внимания на фауну и флору окружавшей его местности; встревоженный опасностью, угрожавшей ему и его семье, он даже не удостаивал взглядом предметы, попадавшиеся ему навстречу, и не заметил прелестного кустарника с пунцовыми цветами, который перуанцы называют за его цвет «христовой кровью». Он думал лишь о том, чтобы увеличить расстояние, отделявшее его семью от разъяренных врагов; но тропинка, по которой они двигались, была не что иное, как высохшее русло горного потока, и взбираться по ней можно было лишь с величайшим трудом; кроме того, этот переход был слишком продолжителен для лам, которые редко в состоянии пройти больше пятнадцати-двадцати километров в день. Эти бедные животные совершенно выбились из сил и останавливались на каждом шагу, несмотря на все старания Гуапо, голос которого, хорошо знакомый им, до сих пор подбодрял и поощрял их; особый звук, похожий на звук эоловой арфы, который ламы издают, когда они переутомлены, становился все громче и громче; иногда он превращался в рев, и наши путешественники уже стали опасаться, что не сумеют до наступления ночи выбраться из узкого ущелья, в котором они очутились, когда вдруг они достигли небольшой горной площадки, покрытой низкорослыми деревьями, широко распространенными в Андах, где их называют «молле».

Эти деревья редко имеют в высоту больше трех-четырех метров; перистые листья их напоминают листья акации, а плоды представляют собой кисти небольших ярко-красных ягод, которые индейцы употребляют для приготовления лечебного напитка, похожего на пиво. Самое дерево идет на топливо и ценится тем более, что оно растет в местности, где другие деревья очень редки. Особенное значение оно имеет в сахарном производстве, так как пепел его обладает сильными щелочными свойствами, благодаря чему более пригоден для рафинирования сахарного сиропа, чем пепел других пород. Листья молле очень ароматичны и издают сильный запах, если их растереть на ладони.

– Вот здесь, под защитой этих деревьев, – сказал дон Пабло, обращаясь к Гуапо, – мы проведем эту ночь.

– Здесь? – удивился индеец.

– А почему бы нет? Если мы опять войдем в ущелье, мы можем больше не встретить подходящего места для ночлега; притом же наши ламы не в состоянии идти дальше.

– Но взгляните же вокруг! – продолжал Гуапо.

– Что такое?

– Да эти деревья…

– Ну, что ж? Их листва только защитит нас от ночной сырости, и мы отлично выспимся под ними.

– Невозможно, сударь, это ядовитые деревья: кто засыпает в их тени, тот больше не встает.

– Какая чушь, Гуапо! Ты суеверен. Все это чистейший вздор. Мы останемся здесь; ламы уже легли, и я не сомневаюсь, что сегодня они дальше не пойдут.

Гуапо обернулся к ламам в надежде, что, если ему удастся сдвинуть их с места, он убедит дона Пабло продолжать путь. Но отличительной чертой этих животных является то, что их невозможно заставить сделать хотя бы шаг сверх расстояния, которое они считают достаточным; равным образом, когда их слишком перегружают поклажей, они отказываются встать на ноги, если тяжесть превышает шестьдесят-семьдесят килограммов. В таких случаях ничто не в силах побудить их подняться – ни удары, ни ласковые уговоры.

Гуапо, увидав, что ему не удастся ничего добиться от лам, все же продолжал упрашивать дона Пабло последовать его примеру и взобраться на скалу, чтобы там провести ночь под открытым небом. Но чем больше индеец настаивал, тем больше дон Пабло желал доказать ему, что его суеверие не имеет под собой никакой почвы: все убеждения Гуапо только укрепили дона Пабло в намерении переночевать под этими опасными деревьями. Развьючили лам, расседлали лошадь и мула и пустили их всех пастись на свободе.

Нашим путникам очень хотелось поужинать; все они проголодались, так как не ели с самого утра, но они бежали из Куско с такой поспешностью, что не могли взять с собой достаточных запасов провизии. Весь провиант заключался лишь в нескольких кусках вяленой говядины, которую Гуапо предусмотрительно захватил с собою. Это мясо да несколько корней «ока», вырытых индейцем по дороге, – таков был убогий ужин наших беглецов.

Корень ока представляет собою клубень овальной формы бледно-красного цвета снаружи и белый внутри; он похож на артишок44, но длиннее и тоньше; у него довольно приятный, сладковатый вкус, напоминающий вкус тыквы; едят его в вареном или жареном виде. Перуанцы употребляют в пищу еще другой корень: индейский кресс45, который они называют «уллукой». Он более клейкий, менее приятен на вкус и бывает разной формы: шаровидный, продолговатый, прямой, скрюченный; снаружи он красновато-желтого цвета, а внутри зеленый; если варить его, он теряет всякий вкус, но, приправленный перцем, он великолепен.

Дон Пабло начал искать по сторонам каких-нибудь растений, которыми можно было бы скрасить неприглядный ужин, и вскоре заметил киноа, зерна которого похожи на рис, но только мельче, обладают питательными свойствами и приятны на вкус, особенно если их варить в молоке. До открытия Америки киноа заменяло туземцам пшеницу, которая была им совершенно неизвестна. Теперь киноа даже разводится в Европе не без успеха. Молодые листья этого растения употребляются как шпинат, который принадлежит к тому же семейству.

Когда сумерки сгустились настолько, что дым не мог быть заметен издали, беглецы развели костер, и донья Исидора, которая была отличной хозяйкой, умело взялась за приготовление ужина. Он скоро поспел, и проголодавшиеся путешественники с аппетитом принялись за него; подкрепив силы едой, все завернулись в свои пончо и вскоре заснули глубоким сном.

Глава IV. Ужин Гуапо

Гуапо один не дотронулся до говядины и не поел своей части оки. У индейца был свой ужин, лежавший у него в мешке, который он предпочитал всякой другой еде. Это была кока46.

Кока – небольшое деревцо, не больше двух метров высоты, растущее в самых жарких долинах Анд; листья его очень мелки и блестяще-зеленого цвета, цветы белые, а плоды представляют собой небольшие пунцовые ягоды. Растение это родом из Перу и встречается там в диком состоянии, но вместе с тем его старательно разводят на особых плантациях. Когда впервые посеянная кока достигает сорока пяти сантиметров высоты, ее пересаживают, стараясь предохранить от знойных лучей солнца, для чего сажают между грядками пальмовые деревья или сеют маис; через каждые пять-шесть дней, когда нет дождя, коку поливают, и после двух с половиной лет заботливого ухода она приносит первую жатву.

Растение разводят только из-за листьев, которые собирают с такими же предосторожностями, с какими в Китае производят сбор чая. Делом этим, как в Китае, занимаются преимущественно женщины. Когда листья созревают, то есть когда они совершенно распускаются и становятся ломкими, их обрывают и сушат на солнце, разложив на куски грубой шерстяной ткани.

После сушки эти листья приобретают бледно-зеленый цвет; их укладывают в мешки, в которые сверху насыпают совершенно сухой песок; в таком виде они готовы к продаже, и цена их на месте не бывает ниже одного франка с четвертью за полкилограмма.

Кока дает три сбора в году, каждые четыре месяца, и участок земли в сто квадратных футов приносит при каждом сборе около двенадцати килограммов сушеных листьев. Плантация коки довольно долговечна, если только не подвергается нашествию муравьев, что, к сожалению, случается довольно часто.

Я потому так подробно остановился на уходе за этим растением, что оно играет весьма важную роль в домашнем хозяйстве южноамериканских индейцев. В каждой местности земного шара разводят те или иные растения, опьяняющие или возбуждающие свойства которых, по-видимому, отвечают насущной потребности человека: чай в Китае, бетель47 в южных странах Азии, опий48 на Востоке, а также табак и целый ряд других веществ, которые жуют или курят.

Но для индейца кока не только источник забвения и развлечения: благодетельные листья ее служат главной его пищей. Питаясь ими, он может продержаться до шести дней без всякой другой еды, и бедные перуанские рудокопы, которые поголовно употребляют коку, не могли бы без нее выносить свою тяжелую работу. В большом количестве кока может подорвать здоровье, но, принимаемая в умеренных дозах, она не вызывает тех пагубных последствий, какие влечет за собой курение опиума и даже табака.

Убежденный в своей правоте, Гуапо пошел искать себе место для ночлега подальше от опасных деревьев. Пройдя немного, он заметил большой выступ скалы, нависавшей над пропастью, и решил провести ночь на нем. Долгое время индеец сидел неподвижно, устремив взоры в сторону площадки, на которой расположились его хозяева, и с ужасом думал о том, что, может быть, они уснули вечным сном. Однако уверенность дона Пабло, который был очень знающим человеком и не рискнул бы подвергнуть какой бы то ни было опасности свою семью, мало-помалу успокоила верного слугу. Так как голод начал властно заявлять о себе, Гуапо снял с шеи мешочек из кожи шиншилла, достал оттуда полдюжины листьев коки и принялся жевать их. Потом, действуя зубами, языком и губами, он скатал шарик, который несколько раз переложил во рту. Откупорив маленькую фляжку, висевшую на ремешке и заткнутую деревянной пробкой, которая вместе с тем служила головкой длинной булавки, он послюнил острие, опустил его во фляжку и через минуту вытащил булавку, уже покрытую белым порошком. Этот порошок был не что иное, как мелко истолченная негашеная известь или, быть может, зола молле или банана50, употребляемая индейцами Южной Америки в виде приправы к листьям коки.

Взяв снова конец булавки в рот, Гуапо несколько раз проткнул ею шарик, который лежал у него на языке, причем старался не прикасаться губами к булавке, чтобы не обжечь их. Затем он вытер булавку, заткнул фляжку и минут сорок спокойно жевал свою жвачку. Сорок минут – это как раз время, потребное, чтобы прожевать как следует порцию коки, и это до такой степени точное мерило, что индеец, путешествуя, пользуется им, определяя пройденное расстояние. Прием порции коки продолжается ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы пройти пешком три километра.

Поужинав, Гуапо завернулся в свое пончо, прислонился к скале и уснул глубоким сном.

Глава V. Пума

Гуапо пробудился на рассвете. Позавтракав так же, как ужинал накануне, он направился к деревьям, где все еще спали. Лошадь и мул паслись рядом с обеими ламами, которые со вчерашнего дня ничего не ели, так как эти животные ночью никогда не пасутся.

Гуапо спустился вниз с замиранием сердца. Чего бы только он ни дал, чтобы услыхать голос дона Пабло! Удерживая дыхание, он остановился и начал прислушиваться. Но с площадки не доносилось до него ни единого звука, и все члены семьи спали в позах, в каких он оставил их накануне. Неужели болезненная бледность их лиц была последствием только утомительного путешествия? Гуапо вздрогнул от ужаса и, наклонившись над своим хозяином, окликнул его; спящий не просыпался, и индеец, дотронувшись до него, окликнул его еще громче, а затем стал трясти за плечо. Но все было напрасно. Обычно сон у дона Пабло был очень чуткий, и Гуапо испугался не на шутку.

Наконец спящий с трудом пошевельнулся.

– Что такое? – почти нечленораздельно пробормотал он.

– Вставайте, сударь! Солнце уже высоко, нам надо трогаться в путь.

– Я совсем сонный, не могу открыть глаз. Почему я чувствую такое странное оцепенение?

– Это действие ядовитых деревьев. Разве я не говорил вам?

Слова Гуапо сильно потрясли дона Пабло; он сразу вскочил, но с трудом мог держаться на ногах. У него было такое ощущение, словно он недавно принимал опиум.

– Так оно и есть, Гуапо, ты был прав. Но что с моей женой, с детьми?

Боязнь за своих близких окончательно привела в себя дона Пабло; он поспешил к ним и нашел их погруженными в сон, еще более глубокий, чем тот, от которого он сам только что очнулся.

– Несомненно, от этих деревьев исходят какие-то наркотические испарения. Исидора, проснись! Уйдем скорее отсюда: мы позавтракаем в горах; нужно немедленно покинуть эту смертоносную тень; Гуапо был прав.

Мало-помалу живительный утренний воздух рассеял это опьянение, которое могло бы оказаться смертельным, если бы продолжалось дольше; подкрепив немного свои силы вяленой говядиной и окой, беглецы продолжали путешествие так поспешно, как только позволяли им громоздившиеся по обеим сторонам тропинки стены черного порфира, из которого главным образом состоит гигантская цепь Андов.

Над головами наших путешественников покрикивали маленькие птицы в ярком оперении, принадлежащие к породе каменных попугаев, которые устраивают гнезда на вершинах скал, в отличие от своих сородичей, обитающих в лесах. Точно так же есть земляные белки, которые никогда не поднимаются на деревья, где обычно живут эти зверьки, и обезьяны, селящиеся в пещерах и прозванные поэтому троглодитами51.

Солнце уже близилось к закату, когда дон Пабло и его семья достигли самого высокого пункта на горной тропинке, которая привела их к большой равнине, расположенной на высоте трех тысяч семисот метров над уровнем моря. Равнина эта со всех сторон была окружена горами, возносившими еще на много тысяч футов вверх свои снежные вершины. Почва была здесь совершенно бесплодна: ни одного дерева, только сухая пожелтевшая трава, голые скалы да холод, дополнявший эту картину скудной природы. Наши путешественники вступили в одну из тех больших равнин, которые в этой части Анд называют пунами; живут здесь только индейцы-пастухи, но их так мало, и они рассеяны на таком большом пространстве, что можно ехать в течение нескольких дней и не встретить ни одного из них.

Гуапо, родившийся по ту сторону Анд, в большом лесу, где укрылись многие туземцы после резни при Писарро52, отлично знал всю эту местность и вспомнил, что неподалеку отсюда живет один из его друзей, в хижине которого их ожидает самый радушный прием. Но как раз в этот момент ламы остановились. Казалось, они не собирались двигаться дальше, считая, что их сегодняшний трудовой день окончен. Гуапо опустился перед ними на колени, стал ласкать их, обнимать, расточая перед ними самые нежные слова, и в конце концов заставил их снова тронуться с места.

Вскоре они прибыли к домику индейца, убогой хижине, более похожей на копну сена, чем на человеческое жилье. Построена она была очень просто: на земле был выложен круг из больших камней, поверх камней – слой травы, затем опять камни, и так до тех пор, пока высота стены не достигла пяти футов. К стене было прислонено несколько жердей с соединенными вверху концами, жерди эти были сделаны из цветущих стеблей агавы53 – рода алоэ54, которую индейцы называют «магей» и которая произрастает только в Америке. Поверх жердей были положены планки, прикрытые соломой и привязанные к верхушке крыши жгутами из грубой травы. Отверстие, служившее входом, было целиком завешано шкурой быка и имело не больше двух футов высоты, так что проникнуть во внутрь можно было только ползком.

Леон еще раньше сошел с лошади, но, как только наши путники подъехали к хижине, Гуапо заставил его снова сесть верхом, потому что опасался собак пуны, которые хотя и невелики ростом, но превосходят в лютости всех своих сородичей. Животные эти называются собаками инков; они полудики, необычайно свирепы и уродливы; морда у них заостренная, хвост задран кверху, а шерсть длинная и жесткая. Они так яростно набрасываются на чужих, что только их хозяин в состоянии защитить своего гостя от нападения этих псов, относящихся к белым еще с большей враждебностью, чем к индейцам. Потому-то так опасно приближаться к этим одиноким хижинам обитателей пуны, которые всегда держат трех-четырех таких собак, стерегущих их стада и неизменных их спутников на охоте. Особенно искусно они преследуют юту – род куропаток, которые живут в болотной траве и которым собаки перегрызают горло, прежде чем те успевают улететь.

Гуапо осторожно приблизился к хижине, окликнул несколько раз своего друга, но, не получив ответа, направился к входу; не выпуская из рук ножа, он приподнял бычью шкуру и, заглянув во внутрь, убедился, что в хижине никого не было.

Глава VI. Дикий бык

Гуапо это ничуть не огорчило. Он знал, что может располагать жилищем своего друга, как своим собственным, и переночевать там даже в том случае, если хозяин не вернется, чтобы разрешить ему пользоваться его кровом, и он вошел в хижину. Так как индеец не был женат, жилище его оставалось пустым всякий раз, когда он отправлялся в горы, чтобы наблюдать за своими стадами баранов и альпака55. Все его движимое имущество состояло из необходимой утвари: двух глиняных горшков – одного, чтобы варить суп, другого – для маиса56, кружки с водой, нескольких тыкв, разрезанных поперек на различной высоте.

Некоторые из них служили тарелками, остальные заменяли чашки. Что же касается мебели, ее нигде не увидишь в хижине пастуха пуны. Два камня, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга, составляли очаг; когда индейцу нужно было готовить себе пищу, он разводил в этом очаге огонь, и топливом ему служил сухой коровий помет, так называемый такья; две в достаточной степени грязные бараньи шкуры являлись единственным ложем, но глаза Гуапо радостно заблестели, когда он увидел висевший на стене мешок, наполненный маками – кореньями, которые разводят в этих возвышенных областях, где не растет ни ока, ни картофель, и которые служат главной пищей бедным обитателям пуны. Величиной с большие каштаны, они напоминают их своим вкусом, если их сварить в молоке; высушенные на солнце, они могут в открытом месте сохраняться более года. Индейцы готовят из них суп и едят его с поджаренным маисом. Гуапо еще не успел хорошо исследовать свою находку, как другой мешок, доверху наполненный маисом, привлек его внимание и еще удвоил его радость.

– С этим да с остатками вяленой говядины нам не придется голодать сегодня! – воскликнул он. – Теперь у нас будет чем поужинать!

Он вышел из хижины и сообщил остальным путешественникам о своем открытии.

Как всегда бывает на такой высоте, холод давал себя чувствовать, и донья Исидора с детьми вошла в хижину, чтобы развести огонь. На равнине не росло ни одного кустика, и они стали собирать сухой коровий помет, который, как мы уже говорили выше, обычно служит в этих краях топливом для индейцев. Внезапно Гуапо выпрямился, и с уст его сорвался крик ужаса. Послышался рев быка, а быки пуны необычайно свирепы. Животное вскачь неслось прямо на них с горящими глазами и угрожающе уставленным в землю лбом.

В испанской Америке быки более дики и злы, чем в каком-либо другом месте земного шара. Именно из них выбирают быков для боев, и свирепость породы еще больше увеличивается оттого, что в качестве производителей обыкновенно берут быков, уже бывших на арене, и ярость которых уже доведена до крайности. Кроме того, испаноамериканские пастухи так жестоко обращаются с животными, что они дичают; даже коровы их бывают иногда так опасны, что «вакеро» пасут свои стада, не слезая с лошади. Но, конечно, не все американские быки одинаково свирепы: в льяносах57 Венесуэлы58 и пампасах59 Буэнос-Айреса60 животные эти уступают в лютости быкам пуны, которые считаются самыми злыми из всех; они никогда не пропускают человека, и не один пеший индеец, застигнутый врасплох быком пуны, пал жертвою этой роковой встречи.

У Гуапо и дона Пабло не было даже палки, чтобы защитить себя; они оставили свое оружие и ножи в хижине и отошли от нее на такое расстояние, что не могли надеяться добежать туда прежде, чем бык нападет на них. Как избавиться от этой опасности? Ярость животного, казалось, увеличивалась с каждым скачком; с бешеным ревом бык мчался вперед. Он был уже не больше, чем в тридцати шагах от дона Пабло, как вдруг одна и та же мысль осенила одновременно и Гуапо, и его хозяина. Они быстро скинули с себя пончо и застыли в ожидании быка, чтобы набросить плащи ему на голову, как это делают матадоры. Пока бык будет сбрасывать с себя панчо, они рассчитывали добежать до ближайшей скалы и взобраться на нее.

Дон Пабло, к которому несся бык, привлеченный, вероятно, более ярким цветом его пончо, ловко кинул плащ на голову животного и без труда достиг скалы, на которую успел вскарабкаться и Гуапо. Но каков же был его ужас, когда, обернувшись к долине, он увидел свою жену и детей, которые, услыхав крики мужчин, вышли из хижины и находились уже на довольно далеком расстоянии от нее. Донья Исидора, заметив быка, бросилась обратно к хижине, пропустив вперед детей, но вход был так узок, что пройти в него всем сразу было совершенно невозможно.

– Ах! Что с ними будет! – только и мог выговорить дон Пабло.

Животное, сбросив с себя пончо и совершенно обезумев от ярости, мчалось теперь к бедной матери, старавшейся протолкнуть в хижину своих детей: ничто, казалось, не могло ее спасти.

Вдруг раздался конский топот, и дон Пабло увидел странного всадника, который размахивал над головой необычным оружием. В ту же минуту три ремня, связанные вместе и оканчивавшиеся каждый ядром, просвистав в воздухе, обвились вокруг ног быка, и животное покатилось на землю, тщетно стараясь освободиться от этих пут. Всадник испустил торжествующий крик, соскочил с лошади и, подбежав к поверженному животному, всадил ему в шею лезвие своего мачете; струя крови хлынула из раны, и через несколько секунд бык уже был мертв.

Незнакомец спокойно снял ремни – «болы», обвившиеся вокруг ног животного, и подошел к нашим путешественникам.

Глава VII. Вакеро

Спасителем доньи Исидоры оказался друг Гуапо, хозяин хижины; он приветствовал гостей и сказал им с любезностью, свойственной туземцам, что его дом и все его имущество в их полном распоряжении.

Маки, маис и мясо убитого быка составили отличный ужин, в благодарность за который дон Пабло дал вакеро довольно внушительную сумму, Гуапо же поделился с ним своим запасом коки, и пастуха этот щедрый подарок обрадовал несравненно больше, чем деньги, полученные от дона Пабло.

После ужина, когда индейцы вполне насладились кокой, Гуапо, абсолютно доверявший вакеро, объяснил ему причину их бегства в эту пустыню. Вакеро не только дал слово хранить тайну, но даже обещал сбить со следа солдат, если бы они очутились где-нибудь здесь поблизости. Слухи о доне Пабло уже успели дойти до него. Он знал, что это горячий патриот, враг испанцев и друг угнетенных индейцев, и готов был пожертвовать за него жизнью, потому что индейцы умеют отплачивать беззаветной преданностью друзьям своего племени. О скольких благородных подвигах, примерах исключительной верности и героических смертях свидетельствует история этого народа со времени покорения страны жестоким Писарро и его кровожадными приспешниками…

Тяжелое положение изгнанника, в котором находился дон Пабло, еще сильнее увеличило желание индейца оказать ему гостеприимство, и он сделал все возможное для того, чтобы путники могли спокойно провести ночь в его хижине; затем он вывел своих собак, связал их попарно и, окончив все эти приготовления, сказал, что сейчас пойдет расставлять силки для шиншилл и вискаш61. Леону очень хотелось отправиться вместе с ним, и разрешение отца очень обрадовало его.

Шиншиллы и очень похожие на них вискаши – мелкие четвероногие из породы грызунов, живущие на высоких склонах Перу и Чили62. Они почти одинакового роста с кроликом, с которым у них много общего в образе жизни и в привычках; вообще они похожи на него, только хвост у них длиннее, а уши короче. Цвет шиншиллы всем известен, женщинам очень нравится его нежный и бархатистый мех, который можно найти у любого скорняка. Вискаша не так красива. Она коричневого цвета, без малейшей примеси белого, голова ее по форме похожа на заячью, щеки черные, а усы длинные и торчат, как у кошки. Живут эти зверьки в расселинах скал, на склонах самых высоких вершин Анд. Днем они прячутся и только в сумерки или рано утром выходят на поиски пищи. Ловят их силками, сплетенными из конского волоса, расставляя их у входа в нору, точно так же, как мы ловим кроликов, с той лишь только разницей, что у нас силки делаются из тонкой и гибкой проволоки.

Леон был в восторге; расставляя силки, вакеро рассказывал ему о жизни животных в пуне и о способах охоты на них. Проходя болотистым берегом, они увидали плавающего посредине озера замечательно красивого дикого гуся – хуагуа; туловище у него было белоснежное, крылья зеленые, впадающие в фиолетовый оттенок, а лапы и клюв ярко-красные; они видели еще ибисов и водяную курочку63 величиной не меньше индейки; оперение у нее темно-серого цвета, а у основания ее красного клюва находится желтый нарост в форме боба; индейцы так и называют эту породу «бобовый клюв». В долине, на берегу болота, они заметили дождевестника; он был почти такого же цвета, как хуагуа, и его зеленые крылья отливали на солнце, как полированный металл. Над их головами пролетела какая-то хищная птица из породы соколов; вакеро назвал ее «хуарахуа» и рассказал, что она совершенно безобидна и ничуть не боится человека. В самом деле хуарахуа сидела на камне, и Гуапо прошел так близко от нее, что мог бы ударить ее своей палкой, но она даже и не подумала улететь.

В первый раз Леон видел такую отважную птицу. Вакеро прибавил еще, что она ест только падаль и питает отвращение к свежей крови.

Гуапо был в такой же степени натуралистом, как и вакеро, и знал всех животных пуны не хуже, чем настоящие лесники знают всех обитателей своего леса. Он показал еще Леону, слушавшему его с неослабевающим вниманием, дятла, названного им «пито» и обитающего среди скал. Подобно каменным попугаям, о которых мы уже говорили, этот дятел является исключением в своем семействе, другие представители которого живут в лесу. Пито – маленький, коричневого цвета и с желтым животом. Их было очень много в той местности, где находились Леон и вакеро.

Но больше всего приковала внимание мальчика птичка величиною не больше скворца, коричневая, с черными полосами на спине и на белой грудке. Леона заинтересовало не ее оперение, хотя оно и было довольно красиво, а рассказ вакеро об ее привычках. Ночью она через каждый час издает один и тот же меланхолический звук, и индейцы, которые называют ее петухом инков, не говорят о ней иначе как с суеверным страхом.

Когда они поднимались на гору, из узкой расселины выбежала лисица, спешившая к болоту, где, без сомнения, ей предстояла удачная охота. Это была представительница отвратительной породы лисиц, которая водится во всей Южной Америке и производит большие опустошения в стадах баранов и альпака. Пастухи ведут с ней борьбу, тем более ожесточенную, что за каждую убитую ими старую лисицу владелец стада дает им барана, а за молодую – ягненка. Вакеро пожалел, что не взял с собою собак, которые, без сомнения, загнали бы животное, но он оставил их дома, боясь, что они искусают Леона; и лисица на этот раз избежала угрожавшей ей опасности.

Они вернулись в хижину уже ночью; рассказав своим близким обо всем, что он сегодня видел, Леон сразу улегся и немедленно заснул. Его примеру последовали все, в том числе и вакеро.

Глава VIII. Ламы, альпака, вигони и гуанако

Утром следующего дня, когда наши путешественники вышли из хижины, их глазам представилось занимательное зрелище. Они могли одновременно увидать все четыре породы овец, верблюдов, которые все водятся в Андах, но очень редко встречаются вместе. В нескольких шагах от них были ламы и альпака вакеро; немного поодаль на равнине – семь гуанако64, а еще дальше – довольно многочисленное стадо вигоней. Все гуанако, так же как и вигони, были одной и той же масти, между тем как среди лам и альпака каждое животное отличалось от другого окраской. Это явление было совсем не случайно и лишний раз подтверждало интересный закон природы, а именно: что в диком состоянии все животные одного вида всегда окрашены одинаково. Исключение из этого правила свидетельствует, что животное имеет склонность стать ручным, и, действительно, в домашнем состоянии окраска шерсти прежде одноцветных животных становится разнообразной до бесконечности.

Быть может, во всей Южной Америке нет животного, которое привлекло бы к себе большее внимание европейца, чем лама. До завоевания Перу это было единственное вьючное животное, известное туземцам. И испанские путешественники рассказывали о ламах множество всяких небылиц. Они утверждали, например, будто на ламах ездят верхом, чего, разумеется, никогда не бывало: разве только какой-нибудь ребенок ради забавы садился на нее, чтобы переправиться через ручей.

Лама невелика ростом, не больше метра от земли, хотя благодаря длинной шее кажется выше. Обыкновенно лама коричневого цвета, с черным и желтым оттенком, иногда в пятнах или крапинах. Есть совсем черные ламы, есть и белые, но последние попадаются очень редко. Шерсть у лам длинная и грубая; у самок она тоньше и лучшего качества. Самки мельче самцов и никогда не употребляются в качестве вьючных животных.

Ламу берут в работу не раньше четырехлетнего возраста; вьюк ее, носящий название «иергуа», делается из грубой шерсти. Выше мы упоминали, что кладь не должна превышать шестьдесят-шестьдесят пять килограммов и что нет никакой возможности ни угрозами, ни ласками заставить ламу тронуться с места, когда она утомлена. Если прибегнуть к насилию, она приходит в ярость и плюет со злобой в лицо проводника, причем слюна ее так едка, что, попав на кожу человека, она вызывает мелкую сыпь. От жестокого обращения ламы иногда могут взбеситься, и в таких случаях они бьются головой о скалу, раскраивая себе череп.

В копях Перу ламами пользуются для перевозки руды. Твердость их походки заставляет отдавать им предпочтение перед ослом и мулом, которые не могут взбираться и спускаться по крутым склонам, не представляющим ни малейшей трудности для лам. Иногда их употребляют для перевозки соли и других съестных припасов к побережью океана, но они большей частью не выдерживают этих путешествий, так как, родившись на высоких плоскогорьях Анд, они не в состоянии переносить жаркий климат низменностей.

Во время переходов стадо лам представляет собой любопытное зрелище. Наиболее крупное животное идет впереди и ведет все стадо; другие медленным и мерным шагом следуют за ним гуськом, каждая с лентами на голове и с колокольчиком на шее; они внимательно присматриваются ко всему, что попадается им навстречу, и, если что-нибудь испугает их, быстро рассеиваются в разные стороны; в таких случаях восстановить среди них порядок – дело совсем нелегкое.

Желая отдохнуть, они останавливаются и издают особый звук, который многие признают похожим на звук эоловой арфы. При навьючивании они ложатся на грудь, на которой у них есть затверделость. Ту же позу они принимают во время сна. Мы уже говорили, что ночью они не пасутся и что больших переходов они не в состоянии выдержать; впрочем, иногда они способны перенести даже длинное путешествие, если каждые пять-шесть дней давать им отдыхать целые сутки. Подобно верблюдам Востока, они подолгу могут оставаться без воды. Бюфон65 упоминает о ламе, которая полтора года жила без воды; впрочем, слова Бюфона не всегда можно принимать на веру.

В годы, следовавшие непосредственно за открытием Америки, лама стоила от восьмидесяти до ста франков. Когда из Европы привезли мулов и других вьючных животных, цена на лам сильно пала; теперь они стоят не больше двадцати франков штука, и то в окрестностях копей, а в местах, где лам разводят, их можно иметь и за десять франков.

Некогда, во времена инков, туземцы употребляли в пищу мясо лам в большом количестве, теперь же, хотя его и едят еще, ему, однако, предпочитают баранину, которая питательнее и вкуснее.

Гуанако крупнее ламы и долгое время считался дикой или одичавшей ламой, хотя между первым и второй есть существенная разница. Однако и то и другое совсем неверно, так как гуанако представляет самостоятельную разновидность семейства овцеверблюдов. Он водится на высоких горах и может быть приручен, после чего им пользуются в качестве вьючного животного, однако на это нужно положить немало труда и забот. Внешним видом своим он похож на ламу, но шерсть у него красновато-бурая, а на животе грязно-белая. Губы у него белесые, а морда темно-серая. Шерсть его короче, чем у ламы, и одинаковой длины на всем теле. Гуанако живет небольшими стадами в шесть-семь голов, очень пуглив и при малейшей попытке приблизиться к нему убегает, прячась в совершенно недоступные места.

Пако, или альпака, из всех видов этого семейства ближе к барану. Его густая шерсть длиною от двенадцати до тринадцати сантиметров тонка и шелковиста. Из нее выделывают прекрасные ткани, и потому она является важным предметом торговли. Альпака обычно бывает белая или черная, встречаются, впрочем, также пятнистые и в крапинах. Этим домашним животным никогда не пользуются для перевозки тяжестей; его разводят большими стадами исключительно для стрижки, как и баранов, на которых он похож своим упрямством и глупостью. Если альпака отбился от стада, нет никакой возможности заставить его идти той дорогой, какую выбрал пастух. Это животное скорее свалится под ударами, чем тронется с места.

Из всех четырех пород животных, которые наши путешественники увидели в пуне, вигонь, бесспорно, самая изящная и красивая. Сложением она похожа на антилопу66, но шерсть ее имеет особый оттенок, который перуанцы так и называют «цветом вигони». Это оранжевый цвет, приближающийся к окраске трехцветных кошек; но шерсть вигони оранжевая только на спине, на груди же и на животе она белая. Мясо вигони удивительно вкусно, а шерсть еще тоньше, чем у альпаки, и ценится вчетверо дороже. Из нее вырабатывают шляпы и ткани, которые носили сами инки в период своего могущества.

Вигонь водится на возвышенных местах, но редко отваживается подниматься на крутые скалы, куда легко взбирается гуанако; ее копыто предназначено скорее для того, чтобы ступать по равнинам, густо поросшим травами, чем карабкаться по отвесным обнаженным склонам высоких гор. Вигонь водится стадами в восемнадцать-двадцать голов. Обычно все это самки под предводительством вожака-самца, который стоит на страже, пока они пасутся, и охраняет их с величайшим вниманием. При малейшем признаке какой бы то ни было опасности он издает резкий крик и бьет копытом о землю, предупреждая своих подруг. Все немедленно собираются вокруг него, вытянув шеи в направлении, откуда грозит опасность, и обращаются в бегство, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, между тем как самец остается в арьергарде и задерживается время от времени, чтобы прикрыть бегство стада.

В Андах существует несколько промежуточных пород, являющихся переходом от одной из этих разновидностей к другой; неоднократно их принимали за отдельные виды, но, разумеется, это неверно.

Глава IX. Охота на вигоней

Благодаря своему превосходному мясу и дорогой шерсти вигонь является желанной добычей для индейцев, которые систематически охотятся за ней. Способ, чаще всего применяемый для ловли этих животных, называется «чеку» и требует большого числа охотников. Обычно с этой целью собирается все население деревни, так как охота на вигонь не столько предмет развлечения, сколько источник довольно значительной прибыли; даже женщины участвуют в чеку; и для них находится достаточно дела: ведь охота длится целую неделю, а то и дольше, и им приходится готовить еду.

Взяв с собой длинные веревки, большое количество всяких тряпок и колья свыше метра длиною, охотники от пятидесяти до ста человек направляются в места, где водятся стада вигоней. Очутившись у цели, они вбивают колья в землю на расстоянии от четырех до пяти метров один от другого и таким образом устраивают ограду в виде круга, с поперечником в полтора километра с лишним. Между кольями, на высоте от шестидесяти до восьмидесяти сантиметров над землей, натягивают канат, к которому подвешивают разноцветные лоскутья, развевающиеся от ветра во все стороны; круг этот в одном месте прерывается, образуя вход, имеющий около двухсот метров в ширину.

Индейцы, большинство которых сидит верхом, объезжают равнину и загоняют стада вигоней, стараясь направить их внутрь ограды; затем, спешившись и пользуясь в качестве оружия болами, а иногда просто хватая вигоней за задние ноги, охотники ловят глупых животных, останавливающихся перед мнимой преградой, которую они не решаются преодолеть. Иначе обстоит дело с гуанако, отлично понимающими, что протянутая веревка не в состоянии удержать их, и спокойно перепрыгивающими через нее; мало того, когда гуанако оказывается загнанным в ограду вместе с вигонями, он не только сам спасается бегством, но заражает своим примером и вигоней, так что охотники возвращаются к месту стоянки с пустыми руками.

Охота длится несколько дней, и веревки, лоскутья и колья кочуют с места на место, пока все вигони не будут переловлены до единой. После этого индейцы делят добычу и возвращаются домой. Впрочем, львиная доля добычи достается церкви: все шкуры вигоней, стоящие пять франков каждая, идут в пользу местного священника; и эта десятина представляет немалый доход, так как охотники нередко пригоняют от четырехсот до пятисот животных.

Существует и другой способ ловли вигоней. Искусный охотник может поймать животное один, и в таких случаях не должен платить священнику эту тяжелую подать. Наш вакеро, подзадоренный близостью стада, продолжавшего привлекать внимание гостей, не желал упустить случая похвастаться перед ними своей ловкостью и проворством и вместе с тем получить некоторый доход.

Он исчез на несколько минут и вскоре вернулся, облеченный в шкуру ламы, причем сделал это так хорошо, что вигони непременно должны были ошибиться.

Голова и шея ламы были туго набиты изнутри, так что держались сами; голова же вакеро была целиком спрятана в шкуре животного, причем глаза приходились на высоте груди мнимой ламы. Преобразившись таким образом, индеец захватил свое любимое оружие – болы. Мы уже упоминали об этом оружии, говоря о столкновении с разъяренным быком. Оно состоит из трех свинцовых или каменных ядер, из которых одно легче остальных. Каждое ядро прикреплено к толстому ремню, а иногда к веревке, сплетенной из жил вигони; три другие конца связаны вместе. Охотник берет в руку меньшее из трех ядер и вертит остальные два над своей головою до тех пор, пока они не приобретут нужную скорость; тогда он прицеливается и спускает болы, которые, описывая в воздухе быстрые круги, обвиваются со страшной силой вокруг первого предмета, попадающегося им навстречу. Как бы ни было сильно животное, но, если ноги его оказываются в одно мгновение спутанными такой веревкой, оно неминуемо падает на землю. Однако нужно обладать большой ловкостью и немалым опытом, чтобы болы попали в намеченную цель, и неловкий новичок легко может расшибить себе голову, вместо того чтобы свалить с ног животное.

Стадо вигоней мирно паслось в пятистах-шестистах метрах от хижины, в которой наши спутники провели ночь. Вакеро, с болами в руке, пробежал половину этого расстояния со всею быстротой, на какую был способен, и по мере приближения к стаду постепенно замедлил шаги. Мимо гуанако он прошел, не спугнув их, и это было хорошим началом. Вигони, видя, что их вожак спокоен, не проявляли ни малейших признаков тревоги. Этот вожак, находившийся впереди всего стада, выделялся как своими более крупными размерами, так и уверенной, горделивой поступью.

Именно к нему и направился вакеро, рассчитывая, что старый самец не сразу догадается об опасности. Однако животное насторожилось и, несколько раз ударив копытом о землю, испустило пронзительный крик. Стадо уже было готово обратиться в бегство, как вдруг вожак встал на дыбы, и в ту же минуту болы, описав несколько молниеносных кругов, обвились вокруг него, заставив его рухнуть на землю.

Что же сталось с быстроногими вигонями? Вы думаете, они умчались прочь от страшного охотника? Ничуть не бывало. Напротив, они возвратились назад, желая разделить участь своего вожака и покровителя. С жалобными криками они окружили его тесным кольцом. Теперь вакеро уже незачем было скрываться. Он уложил их по очереди, и ни одна не сделала ни малейшей попытки избегнуть смерти: все они погибли от ножа охотника.

Когда их агония кончилась и последний крик замер над равниной, наши путники услыхали только топот убегающих гуанако и обезумевших от страха альпака и лам.

Леон насчитал девятнадцать вигоней – все с колотыми ранами в боку. Индеец уверял, что это не первая его охота на вигоней и что всякий раз, когда ему удавалось уложить вожака, самки добровольно делили участь своего повелителя, позволяя убить себя без малейшего сопротивления.

Глава X. Поимка кондора

Вакеро с помощью Гуапо перевез на муле и лошади все девятнадцать туш к своему жилищу. Одну из них разрубили на части и немедленно зажарили, так как свежий воздух пуны пробудил аппетит наших путников.

Но все эти вигони, а также свежеободранная шкура быка, убитого накануне, вскоре привлекли внимание кондоров67 – огромных ястребов, которые, как вам известно, очень падки на всякую мертвечину. Четыре или пять крылатых хищников уже парили над головой вакеро, и тот спросил Леона, не желает ли он посмотреть, как ловят этих крупных птиц. Ответ Леона угадать нетрудно: никогда еще любопытство его не было так сильно возбуждено. «Неужели, – думал он, – можно поймать при помощи бол этих ястребов, которые никогда не подпускают к себе человека даже на расстояние ружейного выстрела?» Только когда они нажрутся до отвала падалью и не в состоянии лежать, только тогда их удается подстрелить или поймать живьем, но когда они голодны, это совсем немыслимо. Всевозможные уловки, к которым прибегают охотники, не приводят ни к чему и только усиливают природную подозрительность этих птиц.

В то время как другие породы ястреба охраняются законом, налагающим известное взыскание и штраф за истребление грифов68, которые считаются очень полезными птицами, так как поедают всякую падаль, голова кондора, наоборот, оценивается, как голова разбойника, потому что этот пернатый хищник наносит огромные убытки скотовладельцам: каждый кондор ежегодно пожирает внушительное количество ягнят, молодых альпака и лам. Кроме того, крупные перья кондора высоко ценятся в городах Южной Америки, благодаря чему кондор считается хорошей добычей, и охотники стараются не упустить его.

Взяв длинную веревку и взвалив свежую шкуру быка себе на плечи, вакеро предложил Гуапо последовать за ним и привести с собою обеих лошадей. Удалившись на довольно значительное расстояние от хижины, он подошел к вырытой в земле яме, очевидно, служившей ему уже в подобных случаях, и, опустившись в нее, растянулся на дне ее во всю длину, после чего накрылся бычьей шкурой, вывернув ее наизнанку, как будто для просушки.

Гуапо и лошади были оставлены здесь, чтобы обмануть кондоров, внимательно следивших с высоты за всем происходившим на равнине.

Однако вакеро так искусно спрятался в яме, что его невозможно было заметить, и, когда Гуапо удалился, уведя лошадей к хижине, кондоры не сомневались, что внизу осталась только растянутая на земле шкура, которую благодаря ее красному цвету они принимали за свежее мясо.

Вскоре они спустились, и самый крупный из них, бывший, без сомнения, и самым жадным, сел недалеко от вакеро. Не заметив ничего подозрительного, он мало-помалу приблизился и наконец вцепившись когтями в кожу, стал раздирать ее клювом. В это мгновение кожа вдруг приподнялась. Кондор взмахнул крыльями, намереваясь улететь, но тщетно: кто-то держал его за лапу. Остальные четыре ястреба взлетели и скрылись в высоте.

Леон думал, что вакеро сейчас выскочит из ямы, но хитрый охотник и не думал показываться: продолжая сидеть под шкурой, он старательно укрывал от пернатого хищника свою голову и плечи, так как знал, что ястреб при первой возможности выклевал бы ему глаза и, во всяком случае, разодрал бы когтями лицо.

Спрятавшись таким образом под кожей, вакеро привязал свою веревку к лапе кондора и кинулся бежать со всех ног. Хищник, почувствовав себя свободным, взвился кверху, не выпуская, однако, своей добычи.

Вакеро привязал свою веревку к лапе кондора и кинулся бежать со всех ног

У Леона вырвался возглас отчаяния: он думал, что кондор улетит совсем. Но вакеро держал другой конец веревки и благодаря упрямству ястреба, который не желал расставаться с окровавленной шкурой, скоро заставил его спуститься на землю, после чего при помощи Гуапо, не без труда и хитрости, продел кондору веревку в ноздри и, притащив его к хижине, привязал к колу.

Глава XI. Горная дорога

Охота на вигоней отняла немного времени, а поимка кондора и того меньше. Было еще очень рано, но дон Пабло торопился покинуть равнину, где его легко могли настигнуть враги, если бы только им посчастливилось напасть на его след. Сборы были недолги, и, взвалив на лам двух убитых вигоней, наши путники простились с вакеро и направились на восток.

К вечеру пуна была уже позади них, и они расположились на ночлег под скалой, выступавшей над ними в виде навеса. На следующее утро, едва взошло солнце, они снова тронулись в путь, направляясь в горы по дороге, становившейся час от часу труднее. Они спускались теперь по восточному склону Анд и через день-два надеялись добраться до опушки огромного леса, простиравшегося до побережья Атлантического океана. Они стремились скорее очутиться в девственной пуще, где единственными путями сообщения служат только реки и русла пересохших ручьев, где чаща местами совершенно непроходима, так что даже ягуар, преследуя свою добычу, вынужден перепрыгивать с одной вершины дерева на другую. Еще день, и дон Пабло рассчитывал с семьею проникнуть в «монтанью» – так ошибочно называется этот первобытный лес: ошибка тем более необъяснимая, что испанский язык чрезвычайно богат описательными терминами.

Несколько десятков диких индейцев, коренных жителей монтаньи, являются единственным населением этой обширной пустыни. Этих туземцев не сумели подчинить своей власти испанцы даже во времена своего могущества. Португальцы, живущие на противоположном берегу, не были счастливее в этом отношении. Время от времени тот или иной миссионер пытался обратить этих индейцев в католическую веру, но все его старания оказывались напрасными, и, если не принимать во внимание нескольких дорожных столбов да развалин давно покинутых миссий, монтанья представляет собою такую же неисследованную область, как и в ту пору, когда корабли Христофора Колумба69 впервые взбороздили поверхность Караибского моря70.

Испанцы никогда не могли утвердить там свое господство и основать колонию. Множество экспедиций отправлялось вдоль тамошних рек в надежде отыскать сказочную страну Маноа, властелин которой, по рассказам, каждое утро осыпал себя порошком из чистого золота, вследствие чего его называли «эльдорадо», что по-испански значит позолоченный. Но баснословная страна так и не была открыта, и испанские поселения не распространились по ту сторону Сиерры71 – гор, образующих первую цепь Анд, милях в двадцати-тридцати от больших городов, расположенных на возвышенных равнинах Перу.

Дон Пабло, таким образом, перешел границу цивилизованного мира; он мог еще встретить по дороге индейскую хижину, но ему было отлично известно, что человека белой расы там никогда не увидишь: он вступил в настоящую пустыню.

Какова же была эта пустыня? Знал ли он эти места, где ягуар, крокодил, вампир72, змеи и миллионы насекомых преграждают доступ человеку, оспаривая друг у друга эту девственную область? Он знал только, что беспощадный враг жаждал его крови, что он не мог возвратиться на родину, где его ждет неминуемая смерть, что имущество его конфисковано, что семья осталась без всяких средств и что у него была лишь одна надежда избежать преследователей: только удалившись в пустыню. Он жил весь настоящим, будущее не существовало для него.

Тропинка, по которой двигались наши путники, была проложена животными или индейцами, отважившимися выйти за пределы монтаньи. Она тянулась вдоль берега бурного потока, по всей вероятности, впавшего в одну из тех исполинских рек, которые берут свое начало на склонах Анд.

К вечеру дон Пабло с семьей достиг самой высокой части Кордильер73, и дорога, бывшая и до того очень утомительной, теперь стала еще труднее; узкая тропинка то взбиралась на отвесные скалы кручи, то сбегала вниз, в такие глубокие ущелья, что свет едва проникал туда.

Такие дороги, встречающиеся только в Андах, объясняются особым строением этой горной цепи, в которой сплошь и рядом попадаются так называемые кебрады, то есть расселины до двух тысяч футов глубины; глядя на эти пропасти, можно подумать, что тут провалилась целая гора; путешественнику не раз приходится спускаться на самое дно такой бездны по тропинке, прихотливо извивающейся вдоль склонов крутой скалы и в некоторых местах столь узкой, что мул с трудом находит, куда поставить копыто. Через такую пропасть, с бурлящим на дне ее шумным потоком, иногда переброшен мост, сооруженный из веревок и лиан и качающийся, точно гамак, под ногами путника, которого невольно охватывает головокружение.

Путешествуя по Европе среди мирной природы, нельзя составить себе даже отдаленного представления о дикой суровости здешних мест и о трудности продвижения по перуанским дорогам: переход через Альпы или Карпаты ничто по сравнению с переходом через Анды, и опасности, угрожающие там, бледнеют перед ежеминутным риском для жизни, с которым здесь приходится сталкиваться на каждом шагу. Мулы то и дело скользят на узких карнизах, проламывают хрупкие висячие мосты и скатываются в пропасть, увлекая за собою своих всадников, разбивающихся насмерть об острые скалы.

Подобные несчастья происходят постоянно, однако беспечность тамошних жителей такова, что даже в местах, где ездят очень часто, исправленный мост или дорога, содержащаяся в порядке, представляют редкое исключение: нужна настоятельная необходимость, чтобы обитатели Анд взялись за исправление сгнившего моста или починку карниза.

Но тропинка, которую выбрал дон Пабло, не была проложена человеком и не имела никаких мостов; иногда она пропадала перед потоком, через который приходилось перебираться вплавь с тем, чтобы потом влезать на утес, внезапно выраставший перед путниками и заслонявший от их взоров большую реку. Снова надо было думать о переправе, не зная, не приведет ли она выбившихся из сил беглецов в какой-нибудь неожиданный тупик.

Глава XII. Встреча над бездной

Изнемогая от усталости, наши путники должны были расположиться на ночлег в овраге, менее каменистом, чем другие, что давало им возможность растянуться и уснуть. Сделанный ими запас оки и «улуки» уже весь был израсходован, и на ужин у них оставалось только мясо вигони. В то время как животные нашли для себя прекрасную пищу в сочных, хотя и колючих листьях кактуса, дон Пабло напрасно осматривался кругом, желая отыскать какое-нибудь съедобное растение, которое могло бы заменить проголодавшимся путникам хлеб или картофель.

Ему пришел на помощь Гуапо: опытность индейца в этом случае была полезнее всей учености ботаника. Старый слуга указал дону Пабло на дикую агаву, мясистая сердцевина которой наряду с верхней частью корней представляет вкусное блюдо, особенно если варить ее с мясом.

Дикая агава в изобилии растет на скалистой почве и вообще в самых бесплодных местах. Если разрезать ее листья, из них вытекает большое количество сока, благодаря чему они являются настоящим сокровищем для путника, страдающего от жажды.

В равнинах Северной Америки племена апачей74, команчей75 и навахов76 варят их вместе с кониной, и это составляет их главную пищу. Часть апачей даже носит имя «мескалеров», так как на языке индейца это растение называется «мескаль». Во многих местностях Анд, где почва бесплодна, дикая агава – единственный представитель растительного царства. Несчастные полуголодные индейцы по необходимости употребляют ее в большом количестве, так что природа сама пришла на помощь человеку, чтобы он мог существовать в этой безлюдной пустыне.

На другой день, пройдя два-три километра, наши путешественники, поднявшись по одной из тех узких тропинок, о которой мы говорили в предыдущей главе, находились на высоте нескольких сот метров над потоком, протекавшим у подножия скалы. Налево поднималась темная скала порфира, растрескавшаяся во многих местах. Тропинка иногда суживалась настолько, что мул и лошадь могли ступать лишь с величайшим трудом.

Так как повороты среди скал не позволяют путешественникам видеть, что делается в нескольких шагах от них, то обыкновенно, приближаясь к таким рискованным местам, они издали кричат и останавливаются, выжидая ответа, чтобы убедиться, что дорога свободна. Бывают случаи, когда об этой необходимой предосторожности забывают, и тогда две вереницы мулов или лам сталкиваются над бездной. Легко представить себе ужасную сцену, разыгрывающуюся в подобных случаях. Единственный выход из положения – это одному из проводников развьючить своих животных и заставить их пятиться назад, пока они не дойдут до места, где тропинка расширяется настолько, что можно разойтись. Разумеется, дело не обходится без серьезных столкновений, которые влекут за собой сплошь и рядом роковые последствия.

Мул, на котором сидела донья Исидора с дочерью, шел впереди, за ним двигалась лошадь Леона, потом обе ламы, одна за другой, а шествие завершали Гуапо и дон Пабло.

Поток внизу со страшным ревом кидался с камня на камень. У всех кружилась голова, кроме индейца, с детства привыкшего к этим ужасным пропастям. Беглецы поднялись уже на самое высокое место дороги и находились как раз там, где она делала крутой поворот, за которым им ничего не было видно, как вдруг мул остановился в таком испуге, что у доньи Исидоры и ее дочери вырвался громкий крик ужаса. Дон Пабло тщетно пытался узнать у них, в чем дело: они не могли ничего объяснить. На сигнал, поданный им, также не последовало никакого ответа, и только через минуту из-за утеса появилась голова дикого быка, а вслед за ним и рога другого. Мул, понимая, как велика надвигавшаяся опасность, дрожал всем телом, цепляясь за край пропасти. Если чья-либо спасительная рука не явится ему на помощь, ему неизбежно предстояло погибнуть.

– Дайте мне ваши пистолеты! – крикнул индеец дону Пабло.

– Дайте мне ваши пистолеты!

И в тот момент, когда бык, опустив голову, готовился проложить себе дорогу, Гуапо проскользнул между ног ламы и лошади и стал перед мулом с оружием в руках.

Бык был разъярен, пена текла у него изо рта, глаза метали молнии. Раздался выстрел, потом топот ног о скалу и глухой шум падения тяжелого тела на дно пропасти. Второй выстрел – опять тот же конвульсивный топот, тот же глухой шум, и Гуапо, выбежав за выступ скалы, чтобы убедиться, нет ли там еще быков, тотчас возвратился, крича, что дорога свободна.

Глава XIII. Луч надежды

Два дня двигались беглецы по этой изнурительной дороге, как вдруг тропинка, по которой они пробирались, круто свернула в сторону и, уклонившись от русла потока, пересекла гребень высокой горы, образовывавшей прямой угол с главной горной цепью. Вскоре след ее совсем затерялся среди леса, покрывавшего «сехо де монтанья», – склон, по которому спускались наши путники.

Тропинка эта, совершенно пропадавшая среди кустов и густых зарослей лиан, несомненно, вела когда-то к какому-нибудь ныне покинутому жилищу, но буйная растительность давно уже стерла здесь всякий след человека. Гуапо приходилось то и дело прокладывать дорогу в чаще при помощи своего мачете – огромного ножа, который во всей испанской Америке является не только оружием защиты, но также заменяет топор при расчистке дороги, заросшей кустарниками.

Нельзя закрывать глаза на то обстоятельство, что испано-американцы, в том числе и мексиканцы77, сильно опустились в течение последнего столетия; сколько основанных ими учреждений, сколько построенных ими многолюдных городов пришли теперь в совершенный упадок, сколько некогда прекрасно возделанных плантаций в наши дни снова заросли дикой, хотя и роскошной, растительностью! Целые провинции отобраны у них опять индейцами, и можно не сомневаться, что, будь потомки Кортеса78 и Писарро предоставлены самим себе, не прошло бы и пятидесяти лет, как их изгнали бы из страны, покоренной их предками и каждая пядь которой обильно полита их кровью.

Этот захват родной земли туземцами угрожал уже большей части северномексиканских провинций, когда появились англоамериканцы – представители более сильного и многочисленного племени; только благодаря им удалось положить предел дальнейшим успехам дикарей.

Однако возвратимся к нашим беглецам.

Дон Пабло нисколько не удивился тому, что тропинка исчезла. Он это предвидел и давно уже приготовился к этому. Но где же найти ночлег? Вечер надвигался, и ламы страдали не столько от ходьбы, сколько от жары: они совершенно уже выбились из сил.

Когда наконец нашим путникам попалась навстречу маленькая лужайка, они остановились, разложили костер и принялись поджаривать кусок вигони. Ночь еще не наступила, когда ужин был окончен. Дон Пабло сидел молча и, по-видимому, находился во власти самых мрачных мыслей. Леона спала, положив голову на колени матери, Леон грустно задумался, заметив печальное лицо отца, а Гуапо возился с ламами. Вдруг донья Исидора повернулась к мужу и, пытаясь улыбнуться, произнесла:

– О чем ты печалишься, мой милый? Мы ведь теперь в полной безопасности: солдатам вице-короля не отыскать нас здесь.

– Ты права, – уныло ответил дон Пабло. – Они не явятся сюда, но разве в этом все дело? Выходит так, что мы избежали казни только для того, чтобы испытать тысячи, быть может, худших мучений. Нам придется жить, как дикарям, в этом лесу, подвергаться нападениям четвероногих хищников и свирепых индейцев, терпеть сильный голод и в конце концов умереть от него.

– Не говори так, – возразила жена. – Я никогда не слыхала о каких-либо жестокостях со стороны здешних индейцев. Зачем им причинять зло людям, которые желают им только добра и которые настолько беспомощны, что не могут вредить им, если бы даже хотели? Что касается голодной смерти, то разве в этом лесу мало разных плодов и съедобных кореньев? Ты ведь отлично сам знаешь это. Прошу тебя, не падай духом и не бойся ничего.

Эти утешительные слова успокоили немного дона Пабло. Он почувствовал, что к нему возвращается надежда, и горячо обнял жену. Затем, приняв, по-видимому, определенное решение, он поднялся и влез на дерево, у подножия которого сидела донья Исидора. Там он внимательно осмотрелся кругом и вдруг радостно вскрикнул. Тщетно окликала его донья Исидора, желая узнать, в чем дело. Погруженный в свои мысли, дон Пабло как будто не слышал ничего и спустился на землю, лишь когда солнце скрылось за горизонтом.

– Что это за тайна? – спросила его жена полушутя, полусердито.

– Никакой тайны нет, моя дорогая! Прости, что я заставил тебя ждать, но сейчас я тебе все расскажу.

Исидора и дети уселись рядом с доном Пабло на стволе дерева, которое только что срубил Гуапо, чтобы развести костер. Наши путники находились в местности, где водятся ягуары, так что приходилось всю ночь поддерживать яркий огонь, чтобы отпугивать этих хищников.

– Ты была права, – продолжал дон Пабло, – отчаиваться было еще рано. Среди этой зеленой равнины, простирающейся во все стороны до самого горизонта, я заметил сверкающую поверхность большой реки, текущей на северо-восток. Мое сердце радостно забилось, так как это может быть только та самая река, существование которой столько раз брали под сомнение. Она была открыта, как мне передавали, одним миссионером, жившим в этих краях, но никаких точных сведений об этом не удавалось получить, потому что миссия, к которой он принадлежал, была разрушена до основания, и сам он пропал без вести. Но я вполне убежден, что это именно та река и что она впадает в Амазонку. Под влиянием этого я сначала было решил, что надо соорудить плот, спустить его на эту реку и таким образом добраться до Амазонки. Там, у устья ее, расположены португальские поселения, город Пара79, где мы будем в полной безопасности.

Однако, поразмыслив как следует, я пришел к заключению, что это было бы слишком необдуманным поступком. Ведь у нас нет никаких средств. На что же мы стали бы жить в Паре или в каком-нибудь другом городе, если бы даже и добрались туда благополучно? Кроме того, нам ведь надо питаться и в пути. Передо мной открывалась печальная перспектива умереть с голоду в пустыне или заниматься нищенством на улицах большого города.

Я невольно отвел глаза в сторону, чтобы не видеть этой скорбной картины, и вдруг заметил верхушки целой группы хинных деревьев, розоватая листва которых резко выделялась на общем фоне зелени, и мысль моя сразу заработала в другом направлении. Деревья эти находятся недалеко отсюда и занимают площадь не менее одного акра. Это еще сильнее обрадовало меня, так как ты знаешь, что кора этого дерева под названием хины является прекрасным средством против лихорадки. Мы потеряли все свое состояние, подумал я, но неусыпным трудом мы снова вернем его. Я сделаюсь «каскарильером»[5]. С помощью Гуапо мы наберем достаточное количество этой коры и, сделав внушительный запас, построим плот, как я и раньше хотел. Но на этот раз мы явимся в порт не как нищие, вынужденные, чтобы жить, обращаться к милосердию других, а с капиталом, который можно будет затем еще увеличить.

Оставался все еще вопрос о пропитании. Я стал внимательно всматриваться вокруг себя и заметил футах в пятистах ниже того места, где мы находимся, небольшую долину на берегу ручья. Там мне удалось разглядеть блестящие листья бананового дерева и знакомые очертания юкки80, а это служит несомненным признаком, что там есть теперь или, по крайней мере, существовала раньше какая-то ферма или миссия. Однако, что бы там ни оказалось, мы отныне обеспечены пищей, и, главное, все это находится тут же, рядом с хинными деревьями.

– О, взгляните! – воскликнул вдруг Леон, сорвавшись с места. – Какой большой крест вон там, среди деревьев!

Дон Пабло с женой направились в то место, куда указывал Леон, и действительно увидали деревянный, покрытый плесенью крест.

Глава XIV. Покинутая миссия

Все семейство уснуло безмятежным сном, успокоенное близостью заброшенного человеческого жилища; вокруг него, думали они, по всей вероятности, находился возделанный участок земли, на котором, должно быть, сохранились до настоящего дня необходимые для жизни злаки и растения. Правда, монтанья изобилует множеством деревьев, плоды которых могут быть употреблены в пищу, множеством растений со съедобными корнями, но все это не так легко найти; иногда можно проблуждать и несколько дней по лесу, пока не натолкнешься на них, не говоря уже о том, что во многих местах лес совершенно непроходим, и пробраться сквозь девственную пущу можно лишь по рекам. Дикие заросли там так густы, что ни о какой охоте не может быть и речи; к тому же Гуапо и дон Пабло не имели при себе никаких охотничьих принадлежностей и должны были бы отказаться от преследования дичи, если бы даже им и посчастливилось встретить ее.

Деревянный крест был несомненным доказательством того, что миссия находилась где-то поблизости, и дон Пабло, поднявшись на рассвете, снова взлез на дерево, которое служило ему для наблюдений накануне, потому что, не имея компаса, чрезвычайно трудно ориентироваться в таком лесу, и сплошь и рядом случается, что, побродив в нем, путник к вечеру оказывается в том же месте, откуда вышел утром.

Внимательно обследовав расположение долины, дон Пабло и Леон навьючили обеих лам и оседлали лошадь и мула, между тем как Гуапо рубил своим мачете густой кустарник. Впрочем, ему недолго пришлось заниматься этим делом: проложив в чаще небольшую просеку, индеец наткнулся на следы тропинки, по которой можно было свободно двигаться, и меньше чем через час наши путники радостными возгласами приветствовали свое прибытие к месту, которое искали.

Перед ними, у самой воды, возвышались огромные банановые деревья с широкими шелковистыми листьями длиною в четыре-пять метров, с колоссальными гроздьями плодов, каждая из которых весила не меньше пятидесяти килограммов. Здесь было чем прокормиться нескольким сотням людей. Немного подальше, там, где почва была суше, росло не менее ценное дерево высотою от четырех до пяти метров и толщиною в кулак, – юкка, корень которой доставляет «кассаву», крахмалистое вещество, заменяющее жителям Южной Америки пшеничную муку.

Не только хлеб и бананы нашли здесь наши путешественники, но и множество различных плодов: манго81, гуайявы82, померанцы83, сладкие лимоны. Сахарный тростник84 раскинул шелковистые листья, покачивая под дуновением ветерка свои желтые колосья; рядом с ним росло кофейное дерево85 и какао86, из которого изготовляют шоколад. А это что за дерево, которое можно принять за апельсинное? Это один из видов остролиста, так называемый парагвайский чай. С сердцем, бьющимся от радости, осматривали наши путники это благодатное место, открывая на каждом шагу что-нибудь новое, вплоть до коки, – любимого растения Гуапо, который с восторгом отыскал ее.

По-видимому, какой-то монах посадил все эти деревья, старательно выращивая их, мечтая основать здесь, среди лесных дебрей, цветущее поселение. Затем наступили тяжелые времена – быть может, восстание Хуана Сантоса или Тунака Амару. Дикари обратили против священника всю ярость, которую внушали им белые, и миссия была сожжена дотла. От былых строений не осталось и следа, и, если бы не это разумное соединение на маленьком участке земли целого ряда полезных растений, эту плантацию можно было бы принять за простую лужайку и совершенно проглядеть ее среди первобытной чащи.

Отдав должную дань восхищения счастливому случаю, приведшему их сюда, беглецы принялись совещаться о том, что предстояло им делать. Все единогласно пришли к заключению, что прежде всего надо тут же построить дом и поселиться в нем, по крайней мере, на первое время.

Бедных лам пришлось убить. Как ни сожалел об этом Гуапо, очень привязавшийся к ним, но он знал, что они не могут жить в долине, где эти маловыносливые животные неизбежно погибли бы от жары. Мясо их, правда, было не слишком вкусно, но пока в распоряжении беглецов не было ничего лучшего, и оно имело известную ценность; шерсть и кожа их также могли быть употреблены с пользой. Все это, вместе взятое, решило судьбу обеих лам.

Глава XV. Гуако и коралловая змея

Гуапо сам выполнил эту неприятную обязанность. Содрав затем шкуру с бедных животных, он нарезал мясо узкими, тонкими ломтями, которые потом развесил для просушки на ветвях. Эта операция была необходима, чтобы заготовить мясо впрок, так как иначе оно немедленно испортилось бы, потому что у наших беглецов не было соли. Впрочем, к этому способу консервирования прибегают почти все испаноамериканцы, так как, несмотря на огромные запасы соли, которые находятся не только в земле, но и на поверхности ее и даже в целом ряде озер, в некоторых местах благодаря слабому развитию торговли население испытывает сильный недостаток соли.

Сушеная говядина называется у мексиканцев «техасо», и «чарки» – в Перу; баранина же, приготовленная таким образом, называется «чалона», и так как лама представляет собою разновидность барана, то наш индеец приготовлял чалону.

Остальные тоже не сидели в это время сложа руки. Дон Пабло и Леон расчищали место, где было предположено построить дом, а донья Исидора в первый раз в жизни стирала белье своими не привыкшими к этой работе руками; ей помогала маленькая Леона, всеми силами старавшаяся быть полезной своей матери.

– Где же они взяли мыло? – спросите вы. Но разве дон Пабло не был ботаником? По соседству росло мыльное дерево, которое индейцы называют «пара-пара»; ягоды его, если их растереть, дают мыльную пену, не уступающую своими свойствами самому лучшему мылу. Кроме того, Леон, играя ими, открыл, что они благодаря своей эластичности могут вполне заменить резиновые мячики.

Вечером все, довольные хорошо проведенным днем, сошлись отдохнуть на стволе срубленного дерева, рядом с местом, предназначенным для постройки дома. Донья Исидора сварила кофе (Гуапо, несмотря на поспешность, с которой они бежали, успел захватить необходимые кухонные принадлежности), и оно оказалось самого лучшего качества. Сок сахарного тростника служил для подслащивания ароматного напитка, а поджаренные бананы заменили до известной степени хлеб нашим путешественникам, к которым вместе с надеждой возвратилась и веселость.

Пересыпая этот импровизированный ужин шутками и остротами по поводу необходимых предметов, которых не хватало к столу, они вдруг услыхали голос, повторявший:

– Гуако, гуако.

– Кто-то тебя зовет, – сказал Леон индейцу.

Все стали прислушиваться.

– Гуако! – снова послышалось где-то поблизости.

– Это змеиная птица, – заметил Гуапо, который, проведя почти всю свою жизнь в лесу, знал голоса всех его обитателей.

– Змеиная птица? – заинтересовавшись, воскликнул Леон.

– Да, змеиная птица. Вот она, смотрите!

Леон увидал птицу величиною с голубя, похожую на сокола; судя по ее вилообразно раздвоенному, как у ласточки, хвосту, по форме тела и по полету, ее следовало отнести к породе небольших коршунов. С верхушки дерева, где она вначале сидела, птица вскоре стала спускаться с ветки на ветку, повторяя свой двусложный крик и не сводя глаз с какого-то предмета, находившегося на земле, и которого никто, кроме нее, не замечал.

Вскоре, однако, путешественники увидели на тропинке, уводившей к ручью, змею около метра длиною; тело пресмыкающегося, испещренное черными, красными и желтыми полосами, блестело при каждом движении; красный цвет преобладал над другими, откуда, вероятно, и пошло ее название.

– Коралловая змея!87 – в один голос вскрикнули Гуапо и дон Пабло.

Эта красивая змея – одно из самых ядовитых пресмыкающихся Южной Америки, и Гуапо знал это. Первой его мыслью было схватить палку и убить змею, но дон Пабло остановил его:

– Не торопись, посмотрим, что сделает птица.

Не успел он произнести эти слова, как гуако кинулся на змею с явным намерением вцепиться ей в шею, но пресмыкающееся свернулось и, сразу выпрямившись, с быстротой молнии бросилось на птицу, заставив ее отступить. Глаза змеи сверкали от ярости, пасть угрожающе разинулась.

Гуако возобновил атаку с другой стороны, но змея, не уступавшая птице в быстроте движений, немедленно переменила фронт. Тогда, потеряв всякую осторожность, гуако впился клювом и когтями в тело противника и, думая, что теперь уже наверняка одолеет его, снова накинулся на змею, решив схватить ее за горло прежде, чем та успеет защититься. Однако голова пресмыкающегося внезапно выпрямилась, точно на пружине, и смертоносное жало впилось в птицу, которая обратилась в бегство, испуская крики ярости и боли.

Все зрители этой сцены смотрели ей вслед, не сомневаясь, что она сейчас падет замертво, так как одного укуса коралловой змеи достаточно, чтобы в несколько минут убить человека.

Но птица оставила в покое змею только для того, чтобы устремиться к дереву, вокруг которого вилось какое-то ползучее растение. Гуако поспешно принялся пожирать его листья и, наевшись вдоволь, снова бросился к своему врагу, который все еще лежал на том же месте и в том же положении, что и прежде.

Борьба возобновилась с еще большей яростью: птица, уверенная в победе, нападала все смелей и смелей; змея противопоставляла ей мужество отчаяния. Наконец гуако нанес пресмыкающемуся сильный удар в голову и, схватив его за шею, взлетел на дерево, чтобы там съесть на свободе.

Гуапо был в восторге от этого зрелища, хотя оно не представляло для него ничего нового. Индеец кинулся к растению, листья которого ела птица, и, сорвав несколько штук, принес их дону Пабло. Тот, осмотрев их, нашел, что это листья растения, в просторечье называемого лианой гуако. Индеец не знал научного наименования растения, но целебные свойства его были ему известны: оно излечивало раны, нанесенные гремучей змеей88 и даже пятнистой ехидной89 – наиболее ядовитой из всех американских змей.

Набрав листьев этой лианы, он мелко нарезал их, завернул в тряпицу и с силой зажал в руке, пока оттуда не потек сок. Затем, концом ножа сделав себе несколько надрезов на груди и между пальцами рук и ног, он впустил в эти царапины чудодейственное зелье, потом остановил выступившую кровь, приложив к ранкам клочья ваты, снятой с хлопчатного дерева; окончив эту операцию, он пожевал еще немного листьев и вылил ложку выжатого из них сока. Проделав все это, он объявил, что не боится никаких змей.

Индеец предложил и всем остальным последовать его примеру, но они сначала отказались. Однако через несколько дней, убедившись, что им ежеминутно угрожает опасность быть укушенными той или иной ядовитой змеей, дон Пабло согласился со своим слугою, и Гуапо по очереди сделал прививку всем путешественникам.

Глава XVI. Пальмовый лес

На другом берегу реки находилась пальмовая роща, на которую Гуапо смотрел с вожделением, так как в этих жарких странах пальма – самый лучший материал для постройки жилища. К сожалению, пальм, которые росли в изобилии на противоположном берегу, не было и в помине на том участке, где решили строиться наши беглецы.

Река, довольно узкая до тех пор, вступив в долину, сразу сильно расширялась, превращаясь в настоящее озеро. Она была глубока и окружена неприступными скалистыми берегами. Правда, Гаупо плавал, как рыба, но дон Пабло и его сын, выросшие в городе, были очень плохими пловцами, а Гуапо был не в силах один срубить эти пальмы и переправить их на другой берег.

По зрелом обсуждении было решено перейти реку ниже, в том месте, где она сужается настолько, что можно было перебросить через нее какой-нибудь мосток.

Однако в распоряжении беглецов не было ни одной доски. Правда, на противоположном берегу росло великолепное хлопчатное дерево, но его еще надо было срубить. Привязав к плечу топор, Гуапо кинулся в воду и в одну минуту переплыл реку. Не теряя понапрасну времени, индеец стал наносить удар за ударом по стволу, причем делал это с таким расчетом, чтобы дерево упало в сторону реки. Бобры90 всегда поступают таким образом, а Гуапо, разумеется, был не глупее бобра.

Через полчаса хлопчатник, подрубленный у самого корня, с треском покачнулся; дон Пабло кинул индейцу свое лассо, и тот, привязав один конец к ветвям, перебросил другой, при помощи камня, назад дону Пабло. Раздались новые удары, и несколько времени спустя дерево с грохотом упало на землю; направляемое доном Пабло, оно уперлось верхушкой в противоположный берег, образовав нечто вроде висячего моста. Однако, несмотря на успех этой операции, переправа по такому мосту все же была довольно опасным делом; ствол хлопчатника представлял собою выпуклую поверхность, по которой скользила нога, а при взгляде на глубокую воду, бурлившую внизу, невольно могла закружиться голова. Тем не менее дон Пабло и Леон благополучно переправились на другой берег; Исидора же с дочерью остались на месте, занявшись приготовлением кассавы из корней юкки.

Дон Пабло, пораженный разнообразием пальмовых деревьев, объяснял его только тем, что это была плантация, некогда насажденная все тем же миссионером.

– Несомненно, – воскликнул дон Пабло, – этот человек был большим знатоком садоводства и предавался ему с жаром! Успел ли он обратить индейцев в христианство или нет, я не знаю, но он, очевидно, очень хотел им добра, так как нет, кажется, ни одного полезного дерева или растения, которого нельзя было бы встретить в этом уголке земного рая. Какие великолепные пальмы, и, главное, какое разнообразие!

Слово «пальма», обозначающее самые красивые деревья на свете, естественно, возбуждает любопытство людей, никогда не видевших их, и я уверен, что вы дорого заплатили бы за удовольствие взглянуть на эти великолепные колонны, увенчанные на вершинах огромными листьями. Разумеется, о них можно было бы многое рассказать вам, но, будь у меня даже достаточно времени, мне не хватило бы для этого места. Простое внешнее описание всех известных разновидностей пальм составило бы книгу толще этой, и все же это была бы лишь голая номенклатура, сухой перечень, не представляющий почти никакого интереса.

Сколько, по-вашему, существует различных пород этих деревьев? Около дюжины, скажете вы? Вы знаете понаслышке саговую пальму91, кокосовую92, финиковую93, капустную94 и думаете, что это все? Ну что ж, вы будете очень удивлены, если я сообщу вам, что есть не меньше шестисот различных видов, резко отличающихся друг от друга? Мало того, так как они произрастают в почти неисследованных странах, весьма вероятно, что их вдвое больше; в пользу этого предположения говорит и то обстоятельство, что каждая порода встречается только на небольшом пространстве, и ее не найти даже в ближайших к нему местностях.

Из шестисот известных видов половина приходится на Старый Свет, а остальные – на Америку, причем в восточном полушарии пальмы встречаются главным образом на островах, тогда как в Америке они произрастают преимущественно на материке. Деревья эти замечательны не только своей красотой, но и тем, что они доставляют человеку пищу и целый ряд полезных продуктов; есть племена, живущие почти исключительно соком и плодами некоторых пальм.

Так как естественные богатства страны оказывают значительное влияние на судьбы населяющего ее народа, то такие высокополезные растения, как пальмы, приобретают огромное значение. В частности, элаис, произрастающая в Африке, – в местности, где раньше шла усиленная торговля неграми, – приносит плод, из которого добывают пальмовое масло. Вначале масло это употреблялось только для приготовления мыла, но потом нашли, что оно вполне может заменить спермацет95 и воск, идущие на фабрикацию свечей. Это повлекло за собой усиление спроса на этот продукт, и негритянские князьки нашли более выгодным заставлять своих подданных добывать пальмовое масло, чем продавать их в рабство, в результате чего во многих местах торговля неграми совсем прекратилась. Таким образом, пальмовое дерево оказало большее влияние на разрешение вопроса о торговле неграми, чем соединенные усилия всех филантропов и правительств цивилизованных стран.

Глава XVII. Пальмовый дом

Первая пальма, привлекшая внимание дона Пабло, была патава; она принадлежит к породе виноплодника, многие виды которого произрастают в Южной Америке. Однако все они уступают в красоте патаве, ствол которой имеет в высоту до двадцати метров и завершается кроной красивых перистых листьев: у основания этих листьев находятся торчащие кверху иглы, около метра длиною. Эти иглы встречаются лишь на молодых пальмах, придавая им щетинистый вид, но потом, с течением времени, отпадают, и ствол дерева, прямой и гладкий, иногда доходящий до одного метра в обхвате, приобретает замечательно красивую форму.

Иглы патавы употребляются индейцами в качестве стрел для «сарбакана», который мы опишем впоследствии подробно. Плоды патавы темно-лилового цвета, величиною с большую сливу, имеют овальную форму; они растут огромными гроздьями и дают прекрасный напиток. Для этого их нужно только опустить в большой сосуд с горячей водой, которую через несколько минут заменяют холодной, после чего плоды растирают руками, чтобы отделить мякоть от косточек. Полученный сок сливается и в таком виде представляет собою прекрасный напиток, напоминающий по вкусу орехи со сливками.

Плоды другой пальмы – асаи, похожие на терн, дают также превосходный напиток фиолетового цвета, густой, как сливки; его очень любят португальцы, которые пьют его с хлебом из кассавы, как мы пьем молоко или кофе.

Но дон Пабло хотел срубить патаву не из-за ее плодов: он уже мысленно представлял себе, какие столбы и перекладины может доставить прямой, как стрела, ствол этого прекрасного дерева.

Гуапо принялся за дело и вскоре выполнил приказание дона Пабло, который тем временем стал подыскивать пальму меньших размеров, чтобы изготовить из нее балки и брусья. Он заметил катингу из породы асаи, о которой мы только что упоминали. Ствол катинги совершенно гладкий и довольно тонок, хотя в высоту она достигает тринадцати метров. Ее перистые листья немного напоминают листья патавы, но представляют собою ту особенность, что заключены как бы в трубку, откуда вырываются пышным пучком; трубка эта красного цвета и имеет несколько футов в длину. Плоды катинги образуют гроздья, которые растут у основания этой трубки и придают пальме своеобразный вид.

Другая особенность катинги, встречающаяся, впрочем, у многих других пород, состоит в том, что корни ее находятся частично над землею и соединяются друг с другом на некотором расстоянии от подножия ствола, образуя вокруг него конус. Из плодов катинги, более мелких, чем плоды настоящей асаи, также изготовляют напиток, причем некоторые даже предпочитают его напитку из патавы.

– Смотрите, – обратился индеец к дону Пабло, указывая на отдаленную часть леса, – вон там растет буссу, которая даст нам все, что нужно, чтобы настелить крышу.

Дон Пабло увидал приземистое искривленное дерево с кольчатым стволом, резко отличавшееся от всех пальм, росших в этом месте. Самое дерево было не выше четырех метров, но зато какая на нем была листва! Две-три дюжины исполинских листьев, каждый длиною метров в десять и шириною свыше полутора метров, возвышались почти перпендикулярно над вершиной этой странной пальмы. Чтобы воспользоваться листьями буссу в качестве черепицы, их разрезают пополам в продольном направлении и налагают друг на друга; нескольких листьев достаточно, чтобы покрыть целый дом, причем такая крыша может служить лет двенадцать.

Как высоко ценят индейцы листья этой пальмы, явствует из того, что в местностях, где буссу нет совсем, туземцы отправляются за ними в челноке и иногда тратят на это предприятие целую неделю. Волокнистое цветочное влагалище также идет в дело: из него изготовляют очень прочные мешочки, в которых индейцы держат краски, служащие для татуировки, а также, растягивая их, пользуются ими вместо шляпы. Гуапо тотчас же соорудил себе такой головной убор и тут же нарядился в него.

Оставалось только найти еще какую-нибудь пальму с мягкой древесиной, из которой можно было бы легко наколоть доски, планки и другие необходимые материалы. Для этой цели как нельзя лучше подходила пасюба – красивое дерево с гладким стволом высотою в двадцать пять метров; верхушка его заканчивается такой же трубкой, как у катинги, но не красной, а темно-зеленого цвета и более толстой, чем ствол, поддерживающий ее; листья, выходящие из этой трубки, хотя и перисты, но в остальном не имеют ничего общего с листьями катинги, так как они очень мелки и зазубрены на концах.

Самой замечательной особенностью пасюбы является конус, образованный ее надземными корнями; он бывает трех-четырех метров высоты, причем расстояние между отдельными корнями настолько велико, что человек свободно может пройти внутрь этой своеобразной пирамиды. Представьте себе только человека, выпрямившегося во весь рост среди пучка этих корней под стволом дерева, листья которого колышатся на высоте двадцати пяти метров над его головой.

Существует много различных видов пальм, принадлежащих к этой породе. Большинство из них приносит овальные плоды желтого или красного цвета, горькие и несъедобные, но сама древесина ценится чрезвычайно высоко, так как внутренний слой ее очень мягок и легко раскалывается.

Когда все необходимые деревья были срублены и начерно обтесаны, дон Пабло и Гуапо связали их при помощи лианы, носящей название «сипо», и соорудили из них нечто в роде плота, на который навалили целую кучу листьев буссу и множество плодов патавы и катинги. Индеец взошел на плот, чтобы переправиться на другой берег, а дон Пабло и Леон, перейдя по стволу хлопчатника, переброшенному через реку, поспели как раз вовремя, чтобы помочь Гуапо причалить.

На другой день наши изгнанники заложили фундамент дома, в следующий день возвели стены из бамбука, который в большом количестве рос в долине, а еще через день настелили крышу, после чего дом оказался вполне готовым для приема своих новых жильцов.

Глава XVIII. Тапир

Немного выше мы упоминали, что река, вступив в долину, расширялась, образуя нечто вроде озера или по меньшей мере большого пруда; посредине течение еще чувствовалось, но близ берегов вода была стоячая, и в ней, среди ирисов и кувшинок, распускалась виктория-регия – этот цветок несравненной красоты.

Каждый вечер, сидя за ужином, дон Пабло и его семья слышали доносившийся с озера звук, походивший на тот, который производит пловец, прыгая в воду и плескаясь в ней. К этим звукам время от времени присоединялись другие, напоминавшие хрюканье испуганной свиньи. Это было, конечно, животное, но какое именно? Быть может, аллигатор, как думало большинство. Однако, хотя эти пресмыкающиеся встречаются довольно часто в реках тропических стран, никто из беглецов не видел ни разу в этой реке аллигатора.

Днем не раздавалось ни плеска воды, ни хрюканья, так сильно интересовавших Леону и Леона, но с наступлением вечера эти странные звуки неизбежно возобновлялись. Леон обратил на них внимание Гуапо, и индеец объявил, что это тапир, приходящий по ночам купаться в реке и лакомиться корнями ириса и кувшинок, которые в большом количестве росли на берегу.

Если вы никогда не видели тапира, мне будет довольно трудно дать о нем ясное представление. Это животное, самое крупное из всех четвероногих Южной Америки, не походит ни на какое другое. Оно отчасти напоминает большого кабана, отчасти осла, но ниже ростом, чем осел, и уши у него значительно короче; хвост его представляет собою короткий обрубок, покрытый жесткой шерстью; кожа его, черновато-бурого цвета, почти лишена всякой растительности; нос его выдается вперед над нижней челюстью, образуя маленький подвижный хобот; короткая, прямая грива тапира спадает в виде челки ему на лоб и доходит до самых глаз. На передних ногах у него по четыре пальца, а на задних только по три; по размерам он приближается к очень толстому ослу и является самым тяжелым и неуклюжим животным, какое только можно себе представить.

Тапир – существо безобидное и для защиты никогда не прибегает к своим крепким челюстям, вооруженным сорока двумя зубами; когда на него нападают, он обращается в бегство, а если видит, что таким образом ему не спастись, он без сопротивления дает себя убить. Тапир живет совершенным отшельником, и лишь в редких случаях его удается встретить в сопровождении самки. Самка мечет всякий раз лишь одного детеныша, за которым нежно ухаживает, не отпуская его ни на шаг, пока он не подрастет настолько, что уже не нуждается в ее поддержке: в этот момент они расстаются, чтобы никогда не встретиться.

Неоднократно высказывалось мнение, будто тапир – земноводное животное, занимающее в Америке то же место, какое гиппопотам96 и носорог97 занимают в Старом Свете. Однако он гораздо меньше любит воду, чем гиппопотам, и хотя может оставаться под водою по нескольку минут и ищет себе пищу в реках, болотах и озерах, но все-таки большую часть времени проводит на суше. Днем он спит на куче опавших листьев в каком-нибудь сухом месте и покидает это логово только с наступлением темноты, но во время дождя выходит оттуда, не дожидаясь ночи. Подобно свиньям, он любит валяться в грязи, но никогда не входит в свое убежище, не выкупавшись предварительно в чистой воде.

К несчастью для себя, тапир имеет дурную привычку выходить из дому и возвращаться всегда по одной дороге; тропинка, проложенная им, через несколько дней уже ясно видна всем, и тогда нет ничего легче, как поймать его в западню.

Гуапо вскоре нашел след тапира, каждый вечер приходившего купаться в озере, и решил, не теряя времени напрасно, поймать животное. Подобно большинству своих соотечественников, он очень любил это неприятное на вкус мясо, вызывающее брезгливость у людей, даже не очень прихотливых; кроме того, ему нужна была, не знаю уж для какой цели, кожа тапира: она так толста, что из нее выделывают непроницаемые щиты, благодаря чему ее высоко ценят индейцы.

На следующее утро, час спустя после восхода солнца, Гуапо в сопровождении Леона отправился на охоту. Он не имел ни ружья, ни лука, и единственное, что он взял с собой, это был заступ и мачете. Леон недоумевал, зачем может понадобиться заступ, если тапир не живет в норе.

Они перешли мост, вступили в пальмовый лес и вскоре открыли след животного, оставившего на тинистой почве отпечаток своих пальцев. Следы были совершенно свежи, и это очень обрадовало индейца. Он остановился и, взяв заступ, начал рыть землю между двумя большими пальмами по самой середине тропинки, проложенной тапиром. Леон на листе буссу относил в сторону землю, которую Гуапо выбрасывал из ямы. Так они проработали около часу.

Когда яма оказалась достаточных размеров, Гуапо набрал тонких ветвей, положил их поперек рва и прикрыл листьями и травой так искусно, что даже лисица, при всей своей осторожности, не заподозрила бы западни.

Теперь оставалось только разбудить тапира. Гуапо знал, что он где-то недалеко, шагах в шестистах или восьмистах от места, где они находились. Посоветовав Леону хранить полное молчание, он осторожно направился к логову животного, пробираясь большей частью ползком и раздвигая ветви, чтобы не произвести ни малейшего шума. Леон последовал его примеру. Пройдя таким образом около четырехсот метров, они очутились перед небольшим холмиком, осыпанным опавшими листьями; взобравшись на это возвышение, Гуапо остановился, сделал несколько шагов, снова остановился и, знаком подозвав Леона, указал ему пальцем на густую чащу низкорослых кустов, в листве которых можно было разглядеть темно-бурую, совершенно неподвижную массу: это был спавший тапир.

Гуапо направился к нему с одной стороны, а Леон – с противоположной. В некотором расстоянии от животного они ускорили шаг и уже без всяких предосторожностей пошли прямо на тапира.

Когда они оказались в нескольких шагах от логова, послышался треск ломаемых сучьев, и оба увидали тапира, бежавшего галопом, с низко опущенной головой, как бегут иногда ослы.

Тапир мчался своей обычной дорогой, рассчитывая, что спасется от врагов, если прыгнет в реку. Гуапо и Леон преследовали его по пятам, но вскоре отстали и потеряли его из виду. Однако, подойдя к западне, индеец увидел тапира, барахтавшегося на дне ямы.

– Ну, теперь ты не уйдешь! – крикнул он и с мачете в руке прыгнул в ров.

– Ну, теперь ты не уйдешь!

Гуапо нисколько не боялся тапира, так как знал хорошо, что тот не кусается. Но он плохо рассчитал прыжок: у него поскользнулась нога, и он упал на зверя. Прежде чем индеец успел опомниться, тапир вскочил на него, как на ступеньку, и выбрался из ямы, оставив в ней Гуапо одного.

Леон бросился вперед, решив загородить дорогу в том месте, где она выходила к реке; по тапир мчался во весь опор, не обращая внимания ни на какие преграды, и сбил с ног Леона, так что тот откатился на несколько шагов в сторону. Прежде чем оба охотника оправились, раздался плеск воды, означавший, что тапир уже был вне опасности.

Леон испытывал сильнейшее разочарование, а Гуапо повесил нос; рассчитывая на свою опытность, индеец обещал Леону, что они поймают зверя, и теперь самолюбие старика было сильно задето. Но эта неудача только подогрела в нем желание завладеть тапиром, и, проходя близ реки, он угрожающе воскликнул:

– Ныряй, толстокожая дрянь! Ныряй, сколько хочешь, все равно ты попадешься мне в руки.

Глава XIX. Отравленные стрелы

Уязвленное самолюбие Гуапо побудило его позаботиться о новом оружии, которое в следующий раз обеспечило бы ему успех. Он уже давно собирался сделать себе «граватану» или сарбакан, называемый также «покуна», то есть духовое ружье, и даже раздобыл все необходимые для этого материалы, что, кстати сказать, далось ему нелегко. Прежде всего он нарезал ветвей пасюбы, но не той разновидности, о которой мы говорили выше, и из которой он с доном Пабло натесали досок для дома, а другой – небольшой пальмы, имеющей в высоту не больше семи метров и ствол которой не больше кулака.

Корни этого дерева, как и вообще у всех пальм этой породы, сходятся конусом над землей, но только на высоте нескольких дюймов.

Ветви, выбранные Гуапо, были различных размеров: одна была довольно толста, другая значительно тоньше, величиною с обыкновенную трость. Обе внутри были полы, так как Гуапо вынул из них сердцевину. Отмерив приблизительно три метра длины, индеец обрезал обе трубки и вставил тонкую в толстую таким образом, что между ними не оставалось свободного пространства. Благодаря этому двойная трубка получилась совершенно прямой, что имеет весьма существенное значение для сарбакана, не говоря уже о том, что это увеличивало прочность оружия.

Отполировав свою трубку корнем древовидного папоротника и придав ей зеркальную поверхность, индеец прикрепил к узкому концу ее деревянный мундштук, а к другому – зуб ламы вместо прицельной мушки. Затем в виде украшения индеец обмотал ствол с одного конца до другого блестящей корою лианы, и сарбакан, это драгоценное оружие туземцев, был готов.

Оставалось только сделать колчан и стрелы и достать яд, которым следовало напитать их, так как смертельна не сама рана, причиняемая сарбаканом, а отрава, проникающая в кровь вместе со стрелой. Стрелы могут быть изготовлены из тростника или дерева различных пород, но лучшим материалом для них служат иглы патавы, о которых мы говорили выше.

Эти иглы, имеющие часто до одного метра длины и поперечник с толстую железную проволоку, немного сплюснуты на конце и совершенно черного цвета. Гуапо перерезал их приблизительно пополам, тонко заострил и сделал на них насечки в семи-восьми сантиметрах от острия с таким расчетом, чтобы раненое животное, стараясь освободиться от стрелы, могло только сломать ее, не избавившись от отравленного острия. Противоположный конец он обмотал шелковистыми нитями хлопчатника, закрепив их волокном алоэ.

Теперь недоставало только яда, чтобы все было вполне готово. Гуапо знал в совершенстве все способы приготовления яда, что было довольно редко среди индейцев, где только «пиачам», то есть жрецам, занимающимся в то же время знахарством, одним известен этот секрет. Есть племена, где никто не знает этого, и, чтобы добыть яд для своих стрел, они предпринимают далекие путешествия и очень дорого платят за него.

Этот знаменитый яд известен под различными названиями, среди которых наиболее употребительны «кураре»98, «тикуна» и «вурали». Это одно из самых ядовитых веществ, которые когда-либо существовали. Проникая в кровь в результате простого укола, оно вызывает те же страшные последствия, как и явский «упас», но глотать его можно без всякого вреда. В то время как нет никакого противоядия, могущего спасти от ранения такою отравленною стрелою, индейцы принимают этот яд внутрь как одно из лучших желудочных средств.

Однажды Гуапо вернулся из лесу с охапкой небольших веток, с которых он оборвал мелкие, продолговатые, заостренные на конце листья бледно-зеленого цвета. Это была лиана кураре, иногда называемая «мавакуре». Очистив ветви от коры, он положил их на камень и стал растирать, пока не получил желтоватое тесто; тесто это он поместил в воронку, сделанную из листа банана и прикрытую листом буссу. Поставив воронку над сосудом, он налил в нее холодной воды, так что желтоватая жидкость стала стекать в сосуд. Когда вся вода прошла сквозь тесто, находившееся в воронке, Гуапо поставил сосуд на огонь и прибавил к ней немного жидкой камеди, извлеченной из больших листьев «киракагуэро», после чего кураре потерял свой желтоватый цвет и стал черным.

Яд был готов; Гуапо обмакнул в него несколько стрел и заботливо уложил их в свой бамбуковый колчан. Остаток яда он слил в маленькую тыквенную фляжку, вроде той, в которой держал известь для коки, и заткнул отверстие пробкой, вырезанной из сердцевины пальмы.

Основываясь на рассказах миссионеров, долго считали, что пары кураре вредны и что поэтому индейцы поручали изготовление кураре старухам, жизнь которых уже не имела никакой цены и которые падали жертвами этой опасной работы. Индейцы, как было выше упомянуто, безопасно глотают кураре, употребляя его в качестве тонического средства, и Гуапо несколько раз попробовал его на вкус, чтобы по горечи жидкости узнать, достаточно ли сгустился яд.

Смертоносная отрава, которой индейцы Южной Америки пропитывают свои стрелы, не всегда приготовляется из мавакуры: некоторые употребляют корень, называемый «кураре де раиц», другие делают смесь из сока амбихуаски, табаку и красного перца, прибавляя к ней кору барбаско, а также растение, известное под названием «сарпанго». Из всех этих веществ наиболее сильным ядом является амбихуаска, но она неудобна тем, что приготовление ее очень сложно и требует большого труда.

Едва успел Гуапо закупорить фляжку с ядом, как в воздухе послышалось щебетание, смешанное с пронзительными криками. Все посмотрели наверх и увидали над своими головами целую стаю крупных птиц, которые вдруг опустились и уселись на вершине высокого дерева. Там они продолжали свою беседу, но уже не так шумно, и начали перебегать с ветки на ветку, принимая в то же время странные позы, а именно, свисая спиною вниз и брюшком вверх. Оперение у них на всем теле было синего цвета, с металлическим оттенком, а клюв белый; в длину они имели до пятидесяти сантиметров. Это были ара, или мекао.

Наш индеец, не говоря ни слова, схватил свой сарбакан и стрелы и прокрался кустарниками к дереву, на котором сидели птицы. Там он несколько минут оставался в неподвижности, затем, вложив стрелу в сарбакан, поднял это оружие, поднес его к губам, держа один конец близ самого рта, что требовало немалой сноровки, так как трубка была очень длинна. Затем, набрав побольше воздуха в легкие, он дунул в трубу, и в то же мгновение один из мекао начал вытаскивать клювом стрелу, впившуюся ему в бок; однако, несмотря на все его усилия, острие осталось в ране. Минуты две спустя птица затрепыхалась, потеряла равновесие и, повисев немного на дереве, упала на землю, между тем как Гуапо, вложив новую стрелу в сарбакан, наметил следующую жертву. Эта картина повторялась, пока все птицы не были перебиты. Леон подбежал, чтобы помочь индейцу подобрать добычу, и насчитал не меньше шестнадцати штук. Даже этого небольшого промежутка времени оказалось достаточно, чтобы убить их.

Индейцы предпочитают сарбакан ружью, и причина этого довольно ясная. При первом выстреле все птицы, оставшиеся в живых, без всякого сомнения, улетели бы. Кроме того, убить одним выстрелом мекао, сидящих на вершине дерева, очень трудно, тогда как при помощи сарбакана стрела не только бесшумно взлетает на высоту тридцати-сорока метров, но даже самой легкой раны достаточно, чтобы повлечь за собою смерть. Из этого оружия легче попасть в предмет, находящийся на известной высоте, даже в совершенно вертикальном положении, чем в каком бы то ни было другом направлении, почему индеец, не боясь промахнуться, охотнее стреляет в птицу, сидящую на вершине дерева, чем на низкорослом кусте.

Как мы уже упоминали, кураре можно глотать без всякого вреда, а тем более можно есть дичь, убитую стрелой, отравленной этим ядом; в Южной Америке есть даже такие гастрономы, которые предпочитают дичь, погибшую от этого яда, и даже отравляют домашнюю птицу кураре, утверждая, что мясо приобретает от этого более приятный вкус.

Глава XX. Молочное дерево

Только успел Гуапо принести птиц, как маленькая Леона, игравшая на берегу озера, запыхавшись, прибежала с криком:

– Мама, я только что видела огромную свинью.

– Где, моя дорогая? – спросила Исидора, опасаясь, как бы девочка не приняла за свинью какое-нибудь другое животное.

– В пруде, среди кувшинок.

– Это тапир! – воскликнул Леон. – Каррамба! Это наш тапир!

Гуапо, который был занят ощипыванием птиц, при этих словах вскочил на ноги, подняв вокруг себя целое облако синих перьев.

– Где вы видели его, синьорита? – допытывался он у Леоны.

– Там, в озере, в нескольких шагах от берега.

Схватив свой сарбакан, Гуапо направился в указанное место; Леон, разумеется, не пожелал отстать от него. Добравшись до берега, индеец, кравшийся ползком, поднял голову и действительно увидел животное, стоявшее по грудь в воде. Тапир зубами и хоботом срывал корни ирисов и после недавнего приключения, по-видимому, чувствовал себя здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было.

Сделав Леону знак не шевелиться, Гуапо снова пополз и скрылся из виду. Леон, затаив дыхание, не сводил взора с тапира. Бедное животное продолжало пастись, не подозревая об опасности. Вдруг оно вздрогнуло, прекратило есть, потом снова принялось рвать корни, но уже более вяло, затем еще раз остановилось, зашаталось и с громким плеском упало на дно. Кураре оказало свое действие: тапир был мертв.

Гуапо испустил протяжный торжествующий крик и, нырнув в воду, стал подталкивать тело тапира к берегу, где собрались все, с любопытством глядя на это редкое животное.

С помощью дона Пабло и Леона индеец дотащил его до дома и там тотчас снял с тапира кожу. Гуапо уже давно мечтал сделать себе из нее хорошие подошвы для сандалий и кое-какие другие нужные вещи. К ужину поджарили мясо тапира, но никто, кроме индейца, не пожелал прикоснуться к нему, отдав явное предпочтение мясу ара; поджаренное с луком и приправленное красным перцем, оно действительно оказалось превосходным блюдом.

Дом, сооруженный из пальмовых деревьев и бамбука, был совершенно закончен и обставлен мебелью благодаря непрерывным стараниям дона Пабло и Гуапо, работавших и после захода солнца над изготовлением целого ряда необходимых предметов и домашней утвари.

Но где же, спросите вы, брали они масло и свечи для освещения?

А вот где. Одна из самых красивых и высоких пальм, какие только существуют на свете, так называемое восковое дерево100, растет именно у подножия Анд. Воск, выделяемый этой пальмой, вытекает из ствола и горит ничуть не хуже пчелиного. Миссионеры в прежнее время употребляли его в большом количестве для изготовления церковных свечей. Кроме того, в Южной Америке произрастает еще другая пальма, доставляющая воск, так называемая карнауба; воск ее белого цвета и без малейшей примеси смолы отлагается на нижней стороне листьев.

Впрочем, если бы наши беглецы и не нашли этих двух пальм, они все же могли бы работать по ночам, так как из плодов патавы легко добывается масло, которое, не имея никакого запаха, легко горит и служит, таким образом, прекрасным материалом для освещения. Однако не только вопрос об освещении занимал бедных изгнанников. В местности, где им было суждено, быть может, долго укрываться от преследователей, не было ни залежей каменной соли, ни соленых озер, а в лесу нечего было рассчитывать встретить корову, козу или хотя бы ослицу; поэтому нашим поселенцам не хватало двух крайне необходимых продуктов: соли и молока. Недостаток молока, впрочем, возмещался соседством так называемого молочного дерева; прямой ствол его поднимался на большую высоту и был увенчан кроной крупных, продолговатых листьев, заостренных на конце, имевших больше тридцати сантиметров в длину. Плоды его, величиною с персик, съедобны и заключают в себе одну или две косточки. Древесина его очень ценится за свою прочность, твердость и плотность, но не в этом причина его широкой известности: оно обязано ею соку, который заключается в нем. Этот сок представляет собою густую молочную жидкость, приятную на вкус и столь же питательную, как и коровье молоко, которому многие его даже предпочитают. Собирают его, делая простой надрез на коре и подставляя сосуд, куда в изобилии стекает молочная жидкость, в особенности если проделать это утром, в час восхода солнца, так же как поступают с кленом, дающим сладкий сок, и с некоторыми другими деревьями.

Некоторые пьют это молоко в том виде, в каком оно вытекает из ствола; другие, находя его слишком густым, прежде чем пить, разбавляют его водой. С кофе или чаем оно превосходно; если оставить его открытым в сосуде, то на поверхности его появляется густой слой, который туземцы едят с удовольствием, называя его сыром. Другая особенность этого сока состоит в том, что он без всяких приготовлений может служить вместо клея; клей этот незаменим в столярном деле и принес большую пользу дону Пабло, когда тот занимался изготовлением мебели.

Нам остается еще рассказать, где наши изгнанники доставали соль, так как по сравнению с нею даже молоко играло второстепенную роль. Дело в том, мои юные читатели, что вы не отдаете себе отчета, до какой степени она необходима всем живым существам; в нормальных условиях, при которых она ценится не дороже песка, нельзя себе даже представить, какие страдания испытывают люди, лишенные соли; сплошь и рядом даже дикие животные совершают отдаленные путешествия к соленым озерам, которых так много в американских пустынях.

За соль дон Пабло и его семья согласны были бы отдать все, что имели: и сахар, и кофе, и бананы, и даже кассаву, из которой пекли хлеб. Они искали ее всюду. Поблизости от их жилья рос так называемый ахи или стручковый перец: они обильно посыпали им всякое блюдо, но эта приправа, разумеется, не могла заменить им соль.

Тут-то и пришло им на помощь знакомство Гуапо с местной природой. Индеец знал, что это драгоценное вещество можно добыть из плодов одной пальмы. Видя, что вся семья сильно страдает от недостатка соли и что отсутствие ее угрожает им всем даже болезнью, Гуапо поднялся на рассвете и переправился на другой берег реки. Там, в болотистой местности, погрузив корни в воду, росла небольшая пальма высотою метров в десять и ствол которой в обхвате был не толще тридцати сантиметров. Вершина ее поднималась над кроной перистых листьев, заканчиваясь острием; это была так называемая хара.

Овальные плоды ее желтоватого цвета, слегка сплюснутые, величиною с персик, свисали с веток большими гроздьями. Гуапо легко взлез на дерево по гладкому стволу и, набрав полный мешок этих плодов, возвратился домой.

Все недоумевали, зачем ему понадобились эти нестерпимо горькие плоды, но индеец, не отвечая ни на какие расспросы, развел большой огонь в очаге и кинул в него плоды хары. Когда они совершенно сгорели, оказалось, что их пепел, белый, как мука, имел вкус соли; хотя она была и не так хороша, как та, которую мы употребляем ежедневно, но все же вполне годилась для приготовления пищи.

Глава XXI. Гимнот и рыба-людоед

Приблизительно в ту же пору произошло событие, едва не окончившееся роковым образом для одного из членов маленькой семьи.

В тот день стояла сильная жара, и вода в реке манила к себе своей прохладой. Леон не мог устоять против желания выкупаться и, раздевшись, вошел в воду. Он был один, так как все остальные были заняты каждый своим делом.

Вначале ему пришлось пройти некоторое расстояние, потому что дно было слишком мелко. Постепенно оно становилось глубже, и Леон мог наконец броситься вплавь, желая усовершенствоваться в этом спорте, в котором Гуапо, казалось, не имел соперника; дон Пабло не только не препятствовал сыну в этом желании, но даже всячески поощрял его, считая это полезным здоровым занятием.

Доплыв до середины реки и легко держась на прозрачной поверхности, мальчик вдруг почувствовал сильную боль, по-видимому, вызванную укусом какого-то животного; в течение минуты это ощущение повторилось несколько раз и было так мучительно, что Леон не мог удержаться от крика.

На его отчаянный вопль прибежали родители, решив, что он тонет или что на него напал крокодил. Увидав, что он изо всех сил плывет к берегу и не заметив никакого пресмыкающегося, они немного успокоились.

На все вопросы, градом посыпавшиеся на него, Леон мог только ответить:

– Что-то кусает меня.

Действительно, вода вокруг него окрасилась кровью, при виде которой мать в ужасе взмолилась:

– Спасите его! Спасите его скорее!

Дон Пабло и Гуапо прыгнули в воду и через несколько мгновений подхватили Леона на руки. На теле мальчика было десять-двенадцать кровоточивших ран. Их нанесли маленькие рыбки пепельно-серого цвета на спине и оранжевого на брюшке и плавниках. Целою стаею эти хищники, широко разинув рты, преследовали свою жертву и, заметив, что она ускользнула от них, накинулись на ее спасителей, впиваясь им в ноги; к счастью, дону Пабло и индейцу оставалось сделать только несколько взмахов, чтобы оказаться на берегу.

– Это рыба-людоед, – сказал разозленный не на шутку Гуапо. – Но будьте покойны, Леон, я скоро отомщу за вас.

Мальчика перенесли в дом и только тогда убедились, насколько серьезны были его раны. Во многих местах кожа была совершенно содрана, и, если бы Леон был не так близко от берега, его, быть может, не удалось бы спасти: такая масса рыб набросилась на него.

Не раз бывало, что люди, на которых они нападали посреди широкой реки, погибали, не будучи в силах благодаря потери крови добраться до суши. Эти свирепые маленькие карибы, как их называют, – потому что слово «кариб» не что иное, как искаженное каннибал, то есть людоед, – скрываются на дне реки, не вызывая ничьих подозрений. Но, как только одна из них заметит добычу, она устремляется к ней, и достаточно одной только капле крови показаться из раны, как вся прожорливая стая в одно мгновение всплывает наверх, и тогда горе несчастному созданию, в чье тело впиваются их треугольные зубы.

Раны Леона, хотя и причиняли ему сильные страдания, сами по себе не были опасны, если не считать потери крови. Впрочем, Гуапо, на все руки мастер, помог и в этом деле. На одной из мимоз, росших в нескольких шагах от дома, находились гнезда зеленых муравьев; муравьи эти строят их из пуха, собираемого на красивом деревце из породы черноустников. Гуапо знал, что эти гнезда служат прекрасным средством, останавливающим кровь; дону Пабло тоже было известно, что индейцы употребляют их с этой целью. Он даже слышал, что гнезда зеленых муравьев действуют вернее, чем гнезда муравьев кайенских, которые в большом количестве вывозят в Европу. Гуапо принес вскоре несколько таких гнезд; их приложили к ранам Леона, и они тотчас закрылись, так что пострадавшему оставалось только запастись немного терпением, чтобы выздороветь совершенно.

В тот же вечер происшествие в другом роде указало нашим друзьям на новую опасность, таившуюся в водах озера.

Поужинав, вся семья сидела перед домом, наслаждаясь вечерней прохладой. Мул, выпущенный на свободу, не нашел ничего лучшего, как отправиться к реке на водопой. Он уже вошел в воду по самое брюхо, как вдруг совершенно погрузился в нег и, вынырнув, стал напрягать последние силы, чтобы выбраться на берег. Он сильно фыркал, его ноздри широко раздувались, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Наконец он выбрался на сушу, но зашатался и в страшных судорогах упал на землю.

Никто не знал, чем объяснить эту внезапную болезнь, за исключением Гуапо, который заметил под животным нечто вроде водяной змеи зеленоватого цвета, метра в полтора длиною и до двенадцати сантиметров толщины; это был большой электрический угорь, так называемый тембладор, или гимнот. Теперь все стало ясно. Гимнот, укрывшийся под животом мула, прижался к нему всем телом, вследствие чего электрический разряд был очень силен; мул скоро оправился от толчка, но после этого случая его невозможно было загнать в реку; ни ласками, ни ударами кнута нельзя было заставить его даже приблизиться к берегу – так сильно был он напуган всем происшедшим.

Гуапо подумал об опасности, которой он подвергался, несколько раз переправляясь вплавь через реку, и вспомнил про обещание, данное Леону: отомстить за него карибам.

Отправившись в лес, он вернулся с двумя большими пучками кореньев; мелко изрубив их, он выжал из них ядовитый сок, известный под именем барбаско, которым часто пользуются южноамериканские индейцы при ловле рыбы.

Гуапо знал, что достаточное количество этого сока может убить всех гимнотов, карибов и прочих обитателей реки. Поднявшись к месту, где она начинала расширяться, он бросил отраву в воду, которая мало-помалу приобрела мутно-белый цвет. Не успел еще барбаско опуститься на дно, как на поверхности реки уже появились мертвые рыбки. За ними всплыли более крупные, и среди них несколько гимнотов, а вскоре, к великой радости Леона, целые сотни карибов с их бронзовыми жабрами и золотистыми брюшками.

Но не одна только жажда мести руководила Гуапо: он думал о том, каким вкусным блюдом он угостит все семейство, и так как у него уже были заготовлены большие сети для рыбной ловли, то он воспользовался случаем и набрал полную корзину всяких рыб, в особенности карибов, так как мясо этих маленьких хищников удивительно вкусно и нежно.

Леон мог теперь рассмотреть вблизи гимнотов, которые вместе с жизнью потеряли способность испускать электричество. Таким образом, озеро было очищено от всех вредных рыб, которые до тех пор водились в нем в изобилии, и его уже можно было переплывать без всяких опасений.

Уплетая за обе щеки карибов, индеец и Леон в тот же вечер со смехом вспоминали о своих приключениях, и в особенности о страхе, от которого все еще не мог избавиться бедный мальчик.

Глава XXII. Хинные деревья

Мы уже говорили, что дом дона Пабло был закончен и обставлен всем необходимым. В самом деле, если бы вы вошли в это жилище, вы увидали бы в нем плетенки, сделанные из пальмовых листьев, мешки из волокон буссу, наполненные шелковистым хлопком цеибы; хлопок этот предназначался для пряжи.

Вы нашли бы корзины всяких форм и размеров, сделанные из листьев пальмы, называемой иу, совсем не имеющей ствола; эти листья, длиной до четырех метров, растут прямо из земли.

Вы могли бы сесть здесь на пальмовые и бамбуковые стулья возле большого, красивого стола, покрытого, разумеется, не полотняной скатертью, но вполне заменяющими ее огромными шелковистыми листьями банана. В качестве посуды вам служили бы блюда, тарелки, чашки, бутылки, выделанные из особого рода тыквы, встречающейся только в этих краях. Вы увидели бы также сосуды, заостренные с одной стороны и похожие формой на лодку; это было не что иное, как околоцветники большой пальмы, называемой инага; она достигает тридцати четырех метров высоты, а перистые листья ее имеют в длину до семнадцати метров. Околоцветники этой пальмы так велики, что индейские женщины делают из них колыбели, в которых укладывают своих детей, древесина же ее так тверда и огнеупорна, что охотники выдалбливают из нее котелки, в которых варят пищу.

Кроме того, в доме была еще всякого рода утварь. В одном углу стоял валик, сплошь покрытый иглами. Он служил теркой для растирания в порошок юкки, из которой делали маниок; терка эта была не что иное, как кусок корня пасюбы, о котором мы говорили выше. Рядом лежала тапити – сумка конической формы, сплетенная из пальмовых волокон. К нижнему концу ее было приделано ушко, сквозь которое продели палку. В этой сумке выжимали сок из маниока для приготовления кассавы. С этой целью тапити вешают на крюк, крепко вбитый в стену, и нажимают на один конец палки, служащей рычагом, до тех пор, пока не выдавят всего сока из маниока. После этого муку ставят в печь и, когда она совершенно высохнет, пекут из нее хлеб – единственный вид хлеба, который употребляют в большей части Южной Америки… Осадок же на дне сосуда, в который стекает сок, выжатый из маниока, содержит в себе большое количество крахмала и известен под именем тапиоки.

Существуют два вида юкки: сладкая и горькая. Первую можно есть в сыром виде без малейшей опасности, вторая же причинила бы в таком случае немедленную смерть, так как заключающийся в ней сок – один из самых сильных растительных ядов. Поэтому при изготовлении кассавы необходимо внимательно следить за тем, чтобы дети или животные не попробовали смертоносной жидкости, вытекающей из тапити.

Что, пожалуй, больше всего поразило бы вас в жилище наших изгнанников, это полное отсутствие кроватей; заметим кстати, что в тропических областях Америки эта мебель, составляющая у нас необходимую принадлежность самой убогой обстановки, почти совершенно не известна. В этих жарких краях спать на кровати было бы сплошным мучением, так как насекомые и пресмыкающиеся не давали бы ни минуты покоя. Поэтому вместо кроватей и матрацов там пользуются гамаками; в доме дона Пабло их было пять; Гуапо сплел эти гамаки из листьев пальмы, называемой тукум, и развесил один внутри, а другие перед фасадом дома, крыша которого выступала вперед, образуя как бы веранду; на этой веранде все семейство собиралось по вечерам отдохнуть и насладиться прохладой.

Когда, наконец, жилище было обставлено всей необходимой мебелью и утварью, дон Пабло стал подумывать о том предмете, ради которого он поселился в этих местах. Внимательно осмотрев хинные деревья, он убедился, что они принадлежат к одной из лучших пород, именно к той, кора которой получила потом громкую известность под названием «каскарильи Куско». Есть двадцать, если не тридцать видов деревьев, кору которых продают под именем хины; среди них, конечно, есть и настоящие хинные деревья, но сплошь и рядом в партию такого товара подбавляют и примеси, не имеющие никакой ценности, – явление, лишний раз доказывающее, как мало развита честность в среде торговцев.

Порода деревьев, покрывавшая холмы по соседству с жилищем дона Пабло, была именно той разновидностью, которая дает наилучшую кору. Эти деревья достигают двадцати семи метров в высоту, а листья их, имеющие в длину до тринадцати сантиметров, отличаются красноватым оттенком и сильным блеском, вследствие чего их можно без труда заметить среди других деревьев. Эта своеобразная окраска листвы значительно облегчает работу искателей хинной коры, так называемых каскарильеров, – работу гораздо более тяжелую, чем это кажется на первый взгляд.

Дело в том, что хинные деревья не растут в большом количестве в одном месте, а разбросаны по всему лесу и перемешаны с совершенно чуждыми породами. Впрочем, это справедливо лишь по отношению к деревьям, растущим в монтанье, в то время как леса Северной Америки сплошь состоят из одной или двух пород, в южноамериканских лесах сталкиваешься с бесконечным разнообразием деревьев, что чрезвычайно усложняет поиск среди них той или иной разновидности и до сих пор мешает устройству лесопилен, потому что такой завод никогда не нашел бы на одном участке достаточное количество однородного леса. Но дону Пабло повезло во всех отношениях: не только качество хинных деревьев, росших поблизости от его жилища, оставляло желать ничего лучшего, но даже количество их превосходило всякие ожидания: хинные деревья занимали почти целый акр, и это было огромное состояние. Если бы он мог собрать сто тысяч фунтов коры и сплавить ее к устью Амазонки, это сразу сделало бы его богатым челевеком. Ободренный этой мыслью, дон Пабло решил немедленно взяться за работу, не задумываясь над тем, сколько времени придется потратить на нее.

Глава ХХIII. Ленивцы

Сделав все нужные приготовления, дон Пабло со всем семейством весело отправился к тому месту, где высились хинные деревья. Манча – так называется участок земли, где они растут, – находилась в нескольких сотнях шагов от жилища, почему лошадь и мула оставили в конюшне, насыпав им в виде корма плоды «мурумуру», пальмы особой породы, на которые они весьма охочи; свиньи и дикие кабаны также очень любят эти плоды, отыскивая их зерна даже в конском и коровьем помете; не брезгуют ими и черные коршуны, особенно когда бывают голодны.

Едва только начало светать, как наши каскарильеры вышли из дому, потому что в этих странах хороши только утренние и вечерние часы, – единственное время, когда можно работать, не страдая от зноя.

Дорога, по которой они шли, пролегала вдоль берега реки и привела их к рощице белоствольных деревьев с серебристой листвой. Очертаниями ствола и расположением ветвей они походили на пальмы, хотя и не принадлежали к этой породе; это были так называемые амбаибы, и дон Пабло очень быстро узнал их.

– Я нисколько не удивился бы, – заметил он, – если бы увидал на их ветвях странное животное, питающееся почти исключительно листьями этих деревьев.

– Ты говоришь, папа, о ленивце101 —спросил Леон, который успел прочесть не один том Бюфона.

– Да, – ответил дон Пабло. – Англичане называют его тихоходом или айем. Существует два-три вида ленивцев, которых французские натуралисты, по своему обыкновению, подразделили на отдельные породы, вопреки сходству нравов, свойственным этим своеобразным животным.

– Я читал у Бюфона, – сказал Леон, – что ленинец самое жалкое из всех созданий. Он будто бы не в состоянии перебраться с одного дерева на другое и всю жизнь проводит на одном; когда же он съедает на нем все листья, то, не желая утруждать себя спуском, он просто валится на землю, и, чтобы, пройти расстояние в два метра, ему требуется больше часа. Верно ли это, папа?

– Нет, дитя мое, все это сплошные выдумки. Правда, ай не слишком быстро передвигается по земле, но он, подобно орангутану 102 и другим лазающим обезьянам, и не предназначен природой для этого. Самое строение его тела достаточно ясно свидетельствует о том, что он приспособлен только для жизни на деревьях, по которым он лазает достаточно быстро, чтобы добывать себе пищу и удовлетворять всем своим потребностям. Он чувствует себя как нельзя лучше на ветвях или, вернее, под ветвями, потому что в противоположность белке и обезьянам ленивец двигается всегда спиной вниз; он делает это с легкостью, так как его длинные загнутые когти как будто нарочно созданы, чтобы обхватывать самые толстые сучья. В таком положении, благодаря своей чрезвычайно длинной шее с девятью позвонками – единственное явление у млекопитающих, – он легко достает листья, находящиеся поблизости; в этой же странной позе он и спит. Что же касается рассказов, будто ай проводит всю свою жизнь на одном дереве и валится с него, чтобы не спускаться по стволу, – все это басни, которым Бюфон слишком легкомысленно поверил. Хотя ленивец не спускается на землю, если может обойтись без этого, он, однако, свободно перебирается с дерева на дерево, и в тех случаях, когда ветви слишком удалены одна от другой, он отлично умеет пользоваться порывом ветра, который приближает их к нему, и, ухватываясь за них, «перекочевывает» куда хочет. Так как он никогда не испытывает жажды и может жить, питаясь одними листьями, он остается на дереве до тех пор, пока находи себе там, пищу.

– Но взгляните, – воскликнул, дон Пабло, – сколько амбаиб объедено дотла! Это мог сделать только ай!

– Ай! – повторил чей-то жалобный голос.

– Я так и думал! – воскликнул дон Пабло, рассмеявшись при виде удивленных физиономий своих спутников. – Это он и есть, он сам себя назвал.

Взглянув туда, куда указывал дон Пабло, все увидели небольшого зверька величиной с кошку, с грубой, шерстью цвета сухой травы; на спине у него было черное пятно с тускло-оранжевой каймой. Хвоста у него не было совсем, а круглая плоская мордочка также напоминала лицо человека, как и у большей части обезьян…

– А вот и другой! – воскликнул Леон, показывая пальцем на верхушку дерева, где действительно висел, уцепившись за ветку, второй ленивец, немного отличавшийся размерами от первого: вероятно, это была самка.

Вообще эти животные всегда встречаются парами. Оба ленивца, поняв, что их заметили, стали испускать свои жалобные крики, столь неприятные для слуха, что некоторые даже высказывают предположение, будто природа наделила ими это животное, как средством отпугивать врагов.

Дон Пабло думал пройти мимо, но Гуапо, которому хотелось зажарить себе на обед хоть одного из них, попросил подождать несколько минут, пока он поймает ленивца. Дерево было невысокое, и индеец свалил его несколькими ударами топора. Оба айя упали на землю вместе с амбаибой. Гуапо подошел к ним, соблюдая некоторые предосторожности, так как зверьки, по-видимому, решили защищаться, вопреки уверениям Бюфона, утверждающего, что они позволяют захватить себя без всякого сопротивления. Оба ленивца, лежа на спине, быстро махали в воздухе лапами и, несомненно, исцарапали бы не на шутку всякого, кто решил бы приблизиться к ним.

Но Гуапо поступил иначе. Отрезав две ветки, он кинул по одной из них на грудь каждого животного; несчастные ленивцы тотчас ухватились изо всех сил за сучья. Тогда индеец, отдав топор Леону, взял в каждую руку по ветви и понес, вместе с айями. Он решил пока не убивать их, потому что, по его словам, они вкуснее, если их зажарить сразу после того, как их зарезали.

Несчастные ленивцы тотчас ухватились изо всех сил за сучья

Наши каскарильеры отправились дальше и через несколько минут добрались до маленькой лужайки, метров в пятьдесят в ширину; Гуапо бросил ветви вместе с ленивцами прямо на землю и, как ни в чем не бывало, спокойно удалился.

– Разве они тебе уже не нужны? – с удивлением спросил Леон.

– Нет, – возразил Гуапо, – но не бойтесь: на обратном пути мы найдем их тут же. Если бы я унес их в лес, они могли бы взобраться на дерево, пока мы занимались бы своим делом, а теперь им понадобится не меньше шести часов, чтобы доползти до леса.

Дон Пабло рассмеялся и, прежде чем покинуть поляну, обратил внимание всех на конические бугры земли, воздвигнутые термитами, или белыми муравьями. Было рано, воздух еще не успел накалиться, и термиты еще не выходили из своих жилищ. Осмотрев внимательно эти исполинские муравейники, возвышавшиеся, словно солдатские палатки, на опушке, наши беглецы вошли в лес и вскоре очутились у подножия хинных деревьев.

Глава XXIV. Каскарильеры

Первый удар топора нанес Гуапо: это было началом работы, которая могла растянуться на несколько лет, и вместе с тем началом благосостояния тех, кто ее предпринимал. Когда первое дерево было срублено, индеец тотчас же взялся за второе, стараясь подсечь его как можно ближе к корню.

Дон Пабло между тем, вооружившись острым, хорошо отточенным ножом, сделал несколько параллельных надрезов вокруг ствола на определенном расстоянии один от другого, а потом одним продольным paзрезом пересек их под прямым углом; также поступил он и с ветвями. Эта операция была проделана поочередно над всеми деревьями, поваленными Гуапо. Дня через три или четыре кору предстояло удалить со ствола и ветвей, после чего, просушив ее на солнце, следовало перенести в сарай, специально выстроенный для этого возле дома.

Работа шла быстро и весело. Донья Исидора, сидя на поваленном стволе, следила с большим интересом за всем происходившим. Будущее рисовалось ей в самом радужном свете, а настоящее казалось уже не таким мрачным, как раньше.

Леона все время держалась подле Гуапо, и индеец, быстро орудуя своим топором, рассказывал ей всякие истории, одна занимательнее другой.

Леону нечего было делать в этот первый день; ему предстояло выждать, пока подсохнет кора; тогда он сумеет быть полезным, перенося ее на солнце или сопровождая мула, который будет перевозить ее в сарай. Но, так как это был мальчик очень живой, не способный ни минуты сидеть сложа руки, он отправился на лужайку взглянуть, что сталось с ленивцами: он не мог себе представить, чтобы животные, наделенные чувством самосохранения, не были в состоянии вырваться на свободу и пробежать двадцать-тридцать метров, отделявших их от их убежища.

Жалобные крики, которые он услыхал, приближаясь к месту, где Гуапо оставил обоих айев, во всяком случае доказывали, что ленивцы не успели уйти далеко; эти крики с каждой минутой становились все громче и громче. Между тем, айи не издали ни звука, когда Гуапо бросил их: чем же объяснялись эти душераздирающие вопли? Не напал ли на них новый враг? Вскоре Леон заметил обоих зверьков, но не увидел никого подле них. Однако несчастные создания все время в каких-то страшных судорогах катались по земле, испытывая, по-видимому, жесточайшие мучения.

«Вероятно, их ужалила змея», – подумал Леон, крайне удивленный этим зрелищем и не будучи в состоянии объяснить иным образом то, что происходило с ленивцами.

Желая проверить свои предположения, он, соблюдая все необходимые предосторожности, пробрался вдоль опушки до того места, где находились айи. К его величайшему удивлению, судороги и крики мало-помалу затихли, и бедные животные умерли.

Тогда Леону, не обнаружившему поблизости никакой змеи, пришла в голову новая мысль; он решил, что несчастные твари были голодны в тот момент, когда их поймал Гуапо, и наелись какого-нибудь ядовитого растения. Подойдя к трупам ленивцев, он с изумлением остановился в нескольких шагах от них: ему показалось, что вся трава движется вокруг них и что они сами покрыты какой-то движущейся корой.

– А! – воскликнул Леон, догадавшись наконец в чем дело. – Это белые муравьи!

Земля в буквальном смысле слова была покрыта, ими, так же как и трупы обоих животных; муравьи с жадностью разрывали их на мельчайшие части, унося добычу в свои темные убежища.

Леон с дрожью смотрел на это отвратительное зрелище. Он слышал, что термитам достаточно нескольких минут, чтобы растерзать и унести в свои норы труп любого, самого крупного животного. Желая проверить это, но вместе с тем боясь самому стать жертвой этих опасных насекомых, он влез на дерево, ветви которого, расположенные горизонтально, позволяли ему удобно усесться и наблюдать за всем, что происходит внизу.

Вскоре он заметил, что муравьи действовали в строго определенном порядке. В то время как одни правильно построенными колоннами направлялись от трупов к муравейнику, другие, выйдя оттуда такими же сомкнутыми рядами, двигались им навстречу и, взобравшись на трупы, заменяли тех, которые удалялись, нагруженные добычей. Каждый уносил то клочок мяса, то кусочек кожи, покрытый шерстью, причем Леона поразило, что груз размерами и весом значительно превосходил самое насекомое.

Глава XXV. Пума103 и большой муравьед

Внезапно внимание мальчика, у которого уже закружилась голова от беспрерывного движения муравьев, было привлечено легким шумом, послышавшимся в листве; ветви кустарника заколыхались, и минуту спустя из них показался какой-то странный предмет цилиндрической формы, имевший в длину сантиметров сорок пять.

Никто, в том числе и Леон, не принял бы этот предмет за морду животного, если бы на верхней стороне его не находилась пара блестящих черных глаз и два коротких уха. Мало-помалу из чащи показалось и все туловище животного. Оно было ростом с большого ньюфаундленда104, но резко отличалось от него по форме.

Коричневатая шерсть его была длинна и очень груба; на плечах у него была широкая черная полоса с белой каймою; большой хвост, имевший в длину не меньше метра, покрытый густой шерстью, был приподнят кверху и загибался на спину. Но самой странной особенностью в наружности этого животного была его морда, которую Леон заметил прежде всего. В сравнении с нею морда борзой собаки показалась бы курносой; она была вдвое длиннее и тоньше и заканчивалась крошечным, совершенно беззубым ртом, не более трех сантиметров шириною.

Ноги животного также обращали на себя внимание. Задние были широки и сильны, однако казались короче передних, так как животное во время ходьбы опиралось на всю ступню, подобно медведю и некоторым другим четвероногим, так называемым стопоходящим. Передние лапы были совершенно другого устройства: четыре когтя на каждой из них не были выгнуты вперед, как у кошки или собаки, а вогнуты вовнутрь так, что животное, чтобы не ступать на них, ставило лапы боком, что мешало ему быстро двигаться и сообщало странный характер всей его походке. Когти его, приспособленные для разрывания земли, выпрямляются, когда это нужно, и в таком положении напоминают зубья на граблях.

Леон никогда не видел это странное животное, но он читал о нем в естественной истории и несколько раз встречал его изображение в книгах, поэтому он сразу узнал в нем иуруми, или большого муравьеда. Однако он не мог сообразить, что это за горб у него на спине, которого он ни разу не заметил на рисунках; к тому же пышный приподнятый хвост муравьеда мешал разглядеть этот нарост. Но вот животное, повернув голову назад, стряхнуло концом морды этот горб, и он упал на землю; тут Леон увидал, что это маленький муравьед, как две капли воды похожий на свою мать.

Самка сбросила детеныша у самого муравейника. Освободившись от коши, иуруми приблизился к одной из пирамид, встал на задние ноги и, прислонившись передними к коническому возвышению, он внимательно, по-видимому, рассматривал мельчайшие подробности, как будто стараясь открыть в этом сооружении его слабое место. Эти огромные конусы, построенные из земли и песка, так прочны, что только ломом и киркой можно пробить их. Но когти муравьеда не уступают этим орудиям, и наш иуруми, не колеблясь, приступил бы к делу, если бы, оглянувшись вокруг, не убедился, что все белые муравьи в этот момент были вне своего убежища.

Тогда, переменив ранее составленный план, животное возвратилось к тому месту, где оно сбросило детеныша, и частью подталкивая его мордой, частью направляя передними лапами, привело его к тропинке, по которой двигались обе колонны термитов. Там, распластавшись, на земле таким образом, что конец его морды подходил вплотную к движущейся цепи термитов, иуруми, которому во всех движениях подражал его детеныш, высунул язык, похожий на большого червяка и покрытый липкой слюной; через минуту муравьед втянул его обратно, сплошь усеянный муравьями.

Дважды в течение секунды этот язык, тридцати сантиметров длиною и в обхвате не толще гусиного пера, высовывался и втягивался обратно, захватывая всякий раз новую партию насекомых. Время от времени мать останавливалась, чтобы руководить детенышем в этой охоте, сильно занимавшей Леона. К сожалению, появление нового персонажа положило конец этому роскошному пиршеству.

Животное, смутившее покой иуруми, походило на большую кошку; желто-рыжая шерсть его была совершенно гладка, без малейшего рисунка; туловище длинное, голова круглая, с большими усами и блестящими глазами, сверкавшими в темноте.

Леон несколько раз видел это животное на улицах Куско, по которым его водили индейцы: это была пума, или безгривый американский лев. Те, которых водили индейцы, были уже приручены, но Леон слышал, что в диком состоянии пума опасна и свирепа. В некоторых местностях так оно и есть, тогда как в других это довольно пугливый зверь, который бежит при виде человека. Однако во время охоты, когда пуму преследуют, она оказывает отчаянное сопротивление, так что собакам и охотникам не раз приходится расплачиваться жизнью за малейшую неосторожность.

Леон нисколько не испугался муравьеда: он знал, что это животное не лазит по деревьям, хотя в Южной Америке есть две другие породы, – правда, более мелкие по величине, которые обладают этой способностью. Но при виде пумы его невольно охватил страх: пума легко взбирается по самому гладкому стволу, и, если бы ей вздумалось напасть на Леона, тому никогда не удалось бы спастись от нее.

Первой мыслью мальчика было спуститься на землю и кинуться к хинным деревьям, но пума шла как раз в том направлении, куда ему надо было бежать. Дерево, на котором он сидел, высилось одиноко на краю лужайки, и он не мог добраться до леса, не будучи замеченным своим страшным противников, который в два-три прыжка нагнал бы его. Оставалось только одно: притаиться на дереве в надежде, что пума, быть может, не обратит на него внимания. Это было единственное, на что мог рассчитывать Леон.

Оставалось только одно: притаиться на дереве в надежде, что пума, быть может, не обратит на него внимания

Однако нет никакого сомнения, что пума обнаружила бы его присутствие, если бы, выйдя на лужайку, она не заметила двух муравьедов. При виде их она остановилась, растянулась на земле и замерла в неподвижности, как кошка, собирающаяся наброситься на мышь. Как раз в эту минуту мать обернулась, желая что-то внушить своему детенышу; увидев пуму, она поднялась на задние лапы, вскинула детеныша себе на плечи и прислонилась спиной к одному из муравейников. В таком положении, защищая своим телом драгоценную ношу, она приготовилась встретить врага, уткнувшись мордой в грудь и прикрыв ее длинным хвостом, который она выставила вперед.

Пума сделала прыжок и перешла в атаку, но муравьед когтем оцарапал ей щеку, и эта рана, хотя и заставила пуму относиться с большей осторожностью к своему противнику, в то же время усилила ее ярость. Две-три новые попытки пумы также не привели ни к чему: всякий раз она напарывалась на острые когти иуруми. Однако муравьед не столько думал об отражении натиска противника, как о том, чтобы завлечь его в свои мощные объятия и раздавить, как это делают медведи; таков обычный способ защиты муравьеда, и пума, казалось, знавшая о нем, все время держалась настороже. Борьба продолжалась с одинаковым успехом для обеих сторон и, вероятно, затянулась бы надолго, если бы не неосторожность маленького муравьеда, который, пожелав узнать, что происходит, выглянул из-за спины матери. Пума немедленно завладела им и, подмяв под себя, в один миг раздробила ему череп своими мощными челюстями.

С этого момента мать потеряла всякую осторожность и, казалось, совершенно позабыла о страхе. Хвост ее опустился, и в то время, как она кинулась вперед, стараясь схватить пуму, та, более проворная, чем муравьед, ловким движением опрокинула своего противника на спину, вскочила на него и растерзала в клочья свою добычу. Несмотря на то что Леону было жалко бедного иуруми, он не посмел, однако, вмешаться в схватку и волей-неволей продолжал бы молча смотреть на то, как пума пожирала бедное животное, если бы острая боль, которую мальчик почувствовал в лодыжке, не заставила его громко вскрикнуть.

Глава XXVI. Нападение белых муравьев

Леон взглянул вниз, желая узнать, что причинило ему эту боль, и замер от ужаса: муравьи, окружив дерево, на котором он сидел, уже начали взбираться вверх; ствол со сказочной быстротой покрывался бесчисленным множеством насекомых. Некоторые уже всползли мальчику на ноги, и именно укус одного из них заставил его вскрикнуть.

Участь ленивцев, растерзанных термитами на его глазах, наполнила страхом все его существо. Продолжая кричать, он взобрался почти на самую верхушку дерева, но полчища насекомых неуклонно продолжали подниматься по стволу и вскоре должны были настигнуть свою жертву. Он уже собрался бежать, раздавив муравьев, которые попадутся ему на пути, но вспомнил о пуме и оглянулся в ее сторону. Трупы обоих муравьедов лежали на прежнем месте, но пумы там уже не было.

В первую минуту Леон подумал, что зверь, испуганный его криками, скрылся в лесу, но этой надежде вскоре суждено было рассеяться: он заметал пуму, крадущуюся в траве прямо к нему. Что делать? Через какое-нибудь мгновенье пума набросится на него. Леон счёл себя погибшим и не был даже в состоянии позвать на помощь: от страха у него совсем отнялся голос. Однако хищник не прыгнул на дерево, как ожидал того Леон, а снова лег и пополз на брюхе, ударяя себя хвостом по бокам и полуоткрыв пасть, красную от крови муравьедов. Было похоже на то, что пума придумывает способ поймать эту новую добычу и заранее наслаждается тонким и нежным вкусом человеческого мяса.

Вдруг Леон услыхал, что в воздухе что-то просвистело, точно стрела. Пума подскочила, неистово зарычала и стала зубами выдирать впившееся ей в бок острие. Новый свист – новая стрела, и вот уже раздаются хорошо знакомые голоса дона Пабло и Гуапо, которые прибежали на вопли Леона, один с топором, другой с сарбаканом.

Пума обратилась в бегство и уже достигла опушки леса, как вдруг зашаталась и упала наземь. Опасаясь, что яд окажется недостаточно сильным, дон Пабло топором рассек пуме череп, затем подошел к Леону, которого Гуапо, усадив к себе на плечи, торжественно нес домой.

Дон Пабло поволок за собой мертвую пуму, желая снять с нее ее красивую шкуру, а муравьедов предоставил поедать термитам, которые уже успели окружить их со всех сторон. Когда наши каскарильеры, окончив утреннюю работу, вернулись к обеду, – от обоих ленивцев и муравьедов осталось только несколько клочьев шерсти да обглоданные скелеты; все остальное муравьи успели уже унести в свои подземные кладовые.

По всей вероятности, стук топора разбудил муравьеда и заставил его выйти из логова, которое обычно он не покидает днем; та же причина, по-видимому, вызвала и пуму из ее убежища, хотя она чаще показывается днем, чем муравьед. Когда наши каскарильеры подходили к дому, Гуапо заметил муравьеда-самца, который, очевидно, также был разбужен и покинул свое ложе из сухих листьев. Индеец и не подумал убить его, но, решив позабавить всех любопытным зрелищем, спрятался в ветвях и произвел в них шелест, похожий на шум дождя, падающего с листьев.

Муравьед тотчас поднял свой пышный хвост и распустил его над головою наподобие зонтика. Тогда Гуапо приблизился к иуруми и повел его, точно козу или овечку, к самому дому. Он старался при этом не раздражать животное, потому что в таких случаях муравьед способен обратиться в бегство или даже накинуться на человека.

Мы видели, что иуруми – существо безобидное для тех, кто его не трогает, – оказывает вместе с тем мужественное сопротивление нападающему на него противнику. Он часто одерживает верх над оцелотом и мелкими хищниками из породы кошек. Нет никакого сомнения, что самка муравьеда, о которой выше шла речь, сумела бы справиться с пумой, если бы при ней не было детеныша.

Некоторые утверждают, что иуруми может задушить в своих мощных объятиях даже ягуара; этому, однако, верится с трудом, так как ягуар слишком сильное и проворное животное; мы склонны объяснить подобные рассказы сходством, существующим между этим хищником и другими его сородичами, напоминающими его окраской шерсти и живущими в тех же местах, хотя силой и отвагой они значительно уступают ему.

Кроме иуруми, в Южной Америке встречается еще две-три породы муравьедов. Эти разновидности резко отличаются своей внешностью и привычками от иуруми и, собственно говоря, должны были бы быть отнесены совсем к иной категории. Это прежде всего ползуны. Они питаются муравьями, строящими себе гнезда на ветвях деревьев, а также осами и пчелами. С этой целью природа снабдила их цепкими, бесшерстными хвостами, как у обезьян и двуутробок, – особенность, резко отличающая их от иуруми.

К ним прежде всего принадлежит тамандуа, имеющий в длину не больше метра и пятнадцати сантиметров, то есть вдвое меньше иуруми. Морда тамандуа много короче морды большого муравьеда, когти его также меньше, и расположение их иное, что позволяет ему не только лазить по деревьям, но вообще ступать увереннее и двигаться проворнее; шерсть его коротка и шелковиста, а хвост, как мы только что запоминали, голый и цепкий.

Обыкновенно тамандуа бывает тускло-желтого цвета, но иногда окраска его так резко меняется, что некоторые естествоиспытатели высказывали мнение, будто существует несколько отдельных разновидностей этого семейства. Большую часть времени тамандуа проводит на деревьях и к обычной пище прибавляет также пчелиный мед. Подобно иуруми, самка тамандуа мечет только одного детеныша, которого носит на спине, пока он не подрастет настолько, что сам может добывать себе пищу. Тамандуа называют также трехпалым муравьедом, так как у него только по три пальца на передних ногах, между тем как у иуруми их четыре.

Существует муравьед еще меньших размеров, у которого на передних ногах только по два пальца, почему его и называют двупалым. Этот зверек не больше серой белки; хвост у него цепкий, как у тамандуа, но в некоторых местах покрыт шерстью. Уцепившись им за ветку, он пользуется передними лапами, как руками, поднося пищу ко рту. Живет он на деревьях и питается пчелами и осами, в особенности их личинками. Язык у него не высовывается так сильно изо рта, как у других муравьедов.

Шерсть двупалого муравьеда блестяще-желтого цвета, с коричневыми тонами на спине, впрочем, окраска этого зверька бывает довольно разная, попадаются и снежно-белые экземпляры. Мех его мягок, шелковист и слегка завивается; хвост в кольцах – тех же цветов, что и на всем теле.

Глава XXVII. Муравьиный лев

Муравьи всюду неприятны, но в тропических странах более, чем где бы то ни было. Их прожорливость, их отталкивающая внешность, а главным образом боль, причиняемая их укусами, – они ведь не жалят, как осы, а кусают своими челюстями и вливают яд в нанесенную рану, – все это делает этих насекомых почти невыносимыми.

Не следует, однако, думать, что муравьи совершенно бесполезны и что природа, создавая их, не преследовала никакой цели. Что сталось бы без них с теми огромными количествами разлагающихся веществ, которые скопляются в целом ряде мест? Гниющие остатки растений и трупы животных вызвали бы появление чумы и других заразных болезней, если бы не муравьи, которые поедают все эти органические вещества, и перерабатывают их в своем теле.

Существует множество разновидностей муравьев, и большая часть их встречается в жарких странах; в этих же местностях они оказываются полезнее всего. Некоторые из этих видов отличаются такими интересными нравами, что есть немало естествоиспытателей, посвятивших всю жизнь изучению и описанию их.

У меня нет возможности изложить здесь все, что нам известно теперь об образе их жизни, который еще любопытнее, чем жизнь пчел. Я расскажу вам только об их необыкновенных постройках, об этих замечательных конусах, достигающих шести с половиной метров в высоту и которые так прочны, что дикий буйвол может взобраться на их вершину, нисколько не повредив их.

Другие муравейники бывают цилиндрической формы и не превышают одного-двух метров; мы уже говорили, что некоторые виды муравьев живут на деревьях, где они строят гнезда, подвешивая их на самых высоких ветвях; другие обитают в стволах старых деревьев, третьи, наконец, живут в подземных галереях, которые сами же сооружают.

Нравы каждой из этих пород способны вызвать у наблюдателя живейшее изумление; трудно даже поверить, каким образом эти крошечные существа проявляют столько ума, или, как это обычно называют, инстинкта.

Человек – далеко не единственный враг, которого им приходится опасаться, иначе они вскоре сделали бы землю необитаемой для него: они так быстро размножаются, что, если бы предоставить их самим себе, наша планета вскоре превратилась бы в сплошной муравейник.

К счастью, природа мудро позаботилась о том, чтобы положить предел чрезмерному размножению этих насекомых, создав им бесчисленное количество врагов.

Среди млекопитающих первое место в этом отношении занимает человек, не только истребляющий их с целью предохранить себя от их нападений, но в некоторых местностях также употребляющий их в пищу. Целый ряд индейских племен Южной Америки питается сушеными термитами, которых сначала растирают в тесто, а затем поджаривают на огне. Муравьи составляют единственную пищу муравьедов, так же как и ящеров, живущих в восточном полушарии. Уничтожают их в огромном количестве также птицы, змеи и ящерицы, и, что может показаться даже странным, они становятся добычей некоторых насекомых.

Однажды, оставшись одна с Леоной, донья Исидора рассказывала ей то, о чем я только что говорил. Мужчины работали в хинной роще, а мать с дочерью были заняты приготовлением обеда; они сидели перед дверью, потому что в жарких странах кухня большей частью устраивается под открытым небом. Донья Исидора сидела в тени огромного банана, занимаясь шитьем и в то же время присматривая за плитой, а Леона забавлялась тут же рядом соломинкой, поддразнивая муравьев.

После приключения с Леоном девочка испытывала к ним неодолимое отвращение, которое еще больше возросло после того, как один из них укусил ее накануне. По этому-то поводу Исидора и завела речь о муравьях; во время разговора ее взор упал на странное насекомое, ползавшее тут же на песке. Мать обратила на него внимание дочери, заметив, что оно имеет прямое отношение к предмету их беседы.

Это была гусеница, сантиметра в три длиной, с овальным туловищем и сплющенной головой, вооруженной двумя парами клещей, похожих на циркуль; ножки насекомого были чрезвычайно коротки и, по-видимому, не приносили ему особенной пользы, так как оно двигалось с большим трудом, да и то только пятясь назад. Окраска насекомого совершенно подходила под цвет песка, в котором оно копошилось, и, должно быть, Леона и не заметила бы его, если бы мать не указала ей.

– Что это такое? – спросила девочка, наклонившись к земле, чтобы получше рассмотреть странную гусеницу.

– Муравьиный лев, моя дорогая!

– Лев, мамочка? А я думала, что червяк.

– Ты права, но этот червяк, или, вернее, личинка, получил такое прозвище вследствие своей кровожадности, и если принять во внимание ее относительную величину, то это крошечное создание окажется сильнее и свирепее царя зверей.

– А почему его зовут муравьиным львом?

– Потому что он питается почти исключительно этими насекомыми.

– А как же он ловит их? Ведь он ползает так медленно, что ему за ними не угнаться.

– Это правда, а все же он умудряется справляться с этой задачей. Не всегда в жизни одерживает успех самый проворный. Пускай этот хищник неповоротлив, зато он хитер. Сядь здесь и наблюдай хорошенько за ним. Ты скоро увидишь, каким образом он ловит свою добычу.

И в ожидании, пока насекомое само не обнаружит свою тактику, донья Исидора прибавила:

– Муравьиный лев всего лишь личинка; вполне развитое насекомое, которое выйдет из нее, резко от нее отличается; оно имеет крылья и очень длинные ноги и принадлежит к семейству сетчатокрылых106, то есть таких насекомых, крылья которых испещрены жилками. Крылья эти, когда насекомое находится в состоянии покоя, сложены у него на спине и имеют вид кружева или сетки, откуда и происходит самое название семейства. Темные пятна, расположенные красивым узором на более светлом фоне, придают насекомому даже нарядный вид. Разнице в наружности между личинкой и развитым насекомым соответствует и разница в нравах. Вполне развитое насекомое живет только несколько дней, мирно порхая с цветка на цветок. Это самое безобидное из всех насекомых, тогда как муравьиный лев… Но вот, смотри сама.

И донья Исидора указала Леоне на гусеницу. Попятившись несколько назад, муравьиный лев начертил на земле своими клещами круг около семи сантиметров в диаметре и немедленно принялся рыть песок внутри этого круга, по-видимому, желая сделать ямку. С этой целью одной из передних лап он копал песок, подхватывал его своей плоской головой, как лопатой, и сильным толчком выбрасывал его за пределы круга. Когда попадался маленький камешек, насекомое брало его своими клещами и швыряло в сторону. Если же груз оказывался слишком тяжелым, оно взваливало его к себе на спину и вывозило за границу очерченного круга. В результате такой работы через час получилась ямка в виде воронки, такой же глубины, как и ширина отверстия.

Теперь оставалось только притаиться на дне этой западни и терпеливо поджидать свою жертву. Донья Исидора и Леона с живейшим интересом следили за всем происходившим. Муравьи в этом месте сновали по всем направлениям в поисках пищи. Вот один из них приблизился к ловушке, подошел к самому краю ее, заглянул вниз: нельзя ли там чем-нибудь поживиться? Ямка не так уж глубока, в конце концов из нее всегда можно выбраться. Что-то там копошится внутри. Посмотрим, что это такое. И жадная тварь наклоняется все больше и больше, колеблясь сделать решительный шаг. Но отступать и бежать назад уже поздно: таинственный предмет выпрямляется во весь свой рост, и вот уже целая туча песку вихрем налетает на неосторожного муравья, увлекая его в глубину бездны. Еще мгновение – и острые клещи муравьиного льва хватают его, и хищник высасывает муравья так, что от него остается только пустая оболочка, которую маленькое чудовище кладет себе на голову и выбрасывает из воронки.

Затем муравьиный лев снова замирает в своем логове и, зарывшись в песок, поджидает следующую жертву.

Глава XXVIII. Армадил и мертвый олень

Как раз в это время возвратился из лесу Леон, и сестра показала ему на западню, устроенную муравьиным львом. Но мальчик сам был в достаточной мере взволнован всем, что ему привелось видеть в лесу вместе с Гуапо и отцом, и сгорал от нетерпения рассказать сестре обо всем, чему он был свидетелем.

В это утро они открыли новую рощу хинных деревьев и, направляясь туда, наткнулись на дороге на труп большого оленя. Животное, по-видимому, умерло несколько дней назад, так как труп его раздуло до того, что олень стал вдвое больше своих обычных размеров: явление, которое всегда наблюдается в жарких странах, когда труп остается некоторое время на открытом воздухе.

Несколько густых деревьев, в тени которых он лежал, должно быть, укрыли его от проницательных взоров коршунов, так как эти птицы, несмотря на общераспространенное мнение, отыскивают падаль не посредством обоняния, а исключительно зрением. Однако казалось удивительным, что ни одно из животных, также питающихся падалью, не набрело на него, и это обстоятельство заставило дона Пабло призадуматься.

Что же касается индейца, он, очевидно, сразу догадался, в чем дело, и, направившись прямо к трупу, ударил по нему топором; к величайшему удивлению Леона и его отца, вздувшаяся туша издала не глухой звук, как они того ожидали, а сухой треск, причем кожа оленя лопнула, обнаружив совершенно обглоданный костяк.

– Это тату-пойю, – спокойно заметил Гуапо.

– Тату-пойю? – переспросил дон Пабло.

– Конечно, – подтвердил индеец, – вот и его нора; смотрите!

В самом деле, рядом с тем местом, где лежал мертвый олень, они увидали на земле большое отверстие, а в нескольких метрах от него еще такое же.

– Вот из этой дыры он вышел, – продолжал Гуапо. – Теперь его уже нет там. Мясо все уже съедено, кожа высохла, так что армадила давно и след простыл.

Дон Пабло с радостью ухватился за возможность проверить на деле все рассказы, которые он слышал о броненосцах. Эти животные роют землю с такой необыкновенной быстротой, что можно подумать, будто почва разверзается у них под ногами в ту минуту, когда их только успели заметить или когда они почуют какую-нибудь опасность для себя. Но так как зубы у них слабо развиты, а некоторые виды и совсем не имеют зубов, то их пища по необходимости состоит из мелких веществ, среди которых первое место занимает гниющее мясо. Обычно они делают подкоп, который дает им возможность подобраться к трупу снизу, с самой мягкой его части, прогрызть его, войти внутрь павшего животного и не вылезать оттуда до тех пор, пока от туши не останется лишь обглоданный костяк.

Наши каскарильеры продолжали свой путь, и дорогой дон Пабло стал расспрашивать Гуапо об армадилах, с привычками и образом жизни которых индеец был отлично знаком; он не раз охотился на них, как на лакомую дичь, потому что эти животные, хотя и питающиеся падалью, не внушали ему ни малейшей брезгливости. Надо заметить, что американцы даже белой расы не гнушаются армадилом, однако предпочитают те его разновидности, которые питаются лишь растениями. Армадилы же, живущие поблизости городов, часто забираются на кладбища и там без разбора пожирают все, что им ни попадется. Муравьев они уничтожают даже в большем количестве, чем муравьеды, потому что они проделывают в муравейнике не маленькое отверстие, как иуруми, а пробивают в нем широкую брешь и набрасываются на личинки. Для муравьев это является настоящей катастрофой, так как они заботятся о своих личинках больше, чем о поддержании собственной жизни, и, доведенные до отчаяния гибелью своего потомства, навсегда покидают свое убежище, обрекая себя на верную смерть.

Хотя армадилы и питаются падалью, тем не менее их мясо имеет приятный вкус, в противоположность тапиру, употребляющему в пищу только сочные растения, но мясо которого горько и жестко. Армадил напоминает вкусом молочного поросенка, и если его зажарить, не удаляя, как это делают индейцы, его брони, то из него получается более тонкое и нежное блюдо, чем из откормленной свиньи.

Гуапо не называл это животное армадилом, потому что армадил – слово испанское, уменьшительное от слова «армадо», что означает «вооруженный», так как армадил покрыт костяной или чешуйчатой броней, вроде тех панцирей, которые носили некогда рыцари. Индеец называл его тату-пойю. Животное это имеет шлем на голове, латы на спине, и оконечности его защищены нарукавниками и наколенниками. Эти своеобразные доспехи меняются в зависимости от того, к какому виду принадлежит животное, носящее их, между отдельными щитками, из которых состоит это вооружение, пробивается шерсть, покрывающая кожу животного.

Индеец, разумеется, не знал о том, что некогда люди носили такие же доспехи, как тату-пойю, но зато ему были известны не менее интересные подробности обо всех армадилах, встречающихся в этих краях.

Он рассказал Леону, что существуют тату величиною с крысу и другие, ростом не меньше барана. Одни из них, по его словам, двигаются медленно, другие быстрее человека; есть такие, которые еле выдаются над землею, так что их с трудом можно заметить и легко принять за маленькую неровность почвы (к этому виду принадлежал тот армадил, который провел подкоп к трупу оленя), но есть и другие, имеющие почти шарообразную форму и совершенно похожие на мяч.

Глава XXIX. Охота на армадила

Продолжая беседовать, дон Пабло и Гуапо подошли к хинным деревьям и начали работу с тем большим рвением, что эта новая манча оказалась еще богаче первой.

В нескольких шагах от нее находилась поляна, и, приближаясь к ней, они заметили там целую стаю черных коршунов, собравшихся вокруг трупа другого оленя. При первом же ударе топора коршуны улетели, но вскоре опять возвратились, потому что эти птицы совсем непугливы.

Во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы не труп оленя, так как это был уже второй олень, которого в то утро они нашли мертвым. Кто бы мог убить их? Какой-нибудь хищный зверь? Но в таком случае почему же он их не сожрал? Или это была пума, которая сплошь и рядом умерщвляет больше животных, чем она может съесть?

Дон Пабло решил, что олени убиты стрелою индейца, и эта мысль сильно встревожила его. Ведь это служило бы доказательством неприятного соседства какого-нибудь враждебного племени индейцев, которые, возможно, уничтожат его плантации и поставят под угрозу самое существование его семьи. Гуапо давно ушел из монтаньи и не мог разуверить его в этом; он не знал, какое из постоянно кочующих индейских племен жило теперь в этой местности.

– Чунчо107, – сказал он, – также иногда заходят сюда.

Эти слова не могли рассеять страхов дона Пабло, так как чунчо – наиболее опасные из племен, обитающих в тамошних лесах; они ненавидят белых, мстительны и жестоки: это именно они неоднократно уничтожали до тла миссии. Если чунчо действительно поселились поблизости, то нашим беглецам определенно надо было быть готовыми к самым неприятным неожиданностям.

Впрочем, Гуапо не думал, чтобы это были индейцы; будь это так, он уже давно нашел бы какой-нибудь след их пребывания в этих краях; уверенность Гуапо успокоила и дона Пабло, который знал, что он может положиться вполне на верность своего слуги.

Немного времени спустя коршуны снова привлекли внимание наших каскарильеров. Вернувшись вторично, эти отвратительные птицы принялись жадно поедать разложившийся труп, но вдруг они все вспорхнули, видимо, очень испуганные, хотя кругом не было заметно ничего такого, что могло бы внушить им этот страх. Тем не менее они уселись в нескольких шагах от трупа, и по их вытянутым шеям легко было угадать, что причина их страха заключается в самом трупе.

Каскарильеры, не видя ничего, прекратили работу, решив наблюдать за коршунами; хищные птицы, оправившись от испуга, вернулись к добыче и принялись раздирать ее с прежней жадностью, но снова должны были отказаться от пиршества. И в этот раз, как и в предыдущий, ключ к загадке нашел Гуапо.

– Это тату-пойю.

– Где он? – спросил дон Пабло.

– Там, в трупе оленя.

Дон Пабло приблизился к мертвому животному и действительно увидел армадила, которого коршуны встретили на полпути: тату-пойю пожирал снизу труп, верхнюю часть которого расклевали птицы. Армадил продолжал лакомиться падалью, и коршуны, в которых жадность одержала верх над робостью, возвратились снова, на этот раз, по-видимому, не обращая внимания на непрошеного соучастника их пиршества. Однако мир и согласие царили между ними недолго. Что-то вызвало раздражение коршунов: быть может, армадил задел своей чешуей лапу одного из них, быть может, виною здесь было нечто другое, но крылатые хищники вдруг набросились на него. Тату-пойю, не имея возможности отразить нападение, ограничился тем, что пустил в ход свое всегдашнее орудие защиты: прижавшись к земле, животное целиком ушло под свою броню: в таком положении ему нечего было бояться когтей и клюва самого орла.

Коршуны, поняв бесполезность своих усилий, отказались от борьбы. Но если они и не имели возможности уничтожить армадила, в их власти было помешать ему разделять с ними трапезу; всякий раз, как только тату-пойю высовывал голову, чтобы отхватить кусок падали, на него налетал коршун, и армадилу приходилось снова прятаться в свою броню.

Убедившись, что здесь ему нечего делать, броненосец передними лапами стал разрывать землю и через несколько секунд исчез из виду, к крайнему изумлению коршунов, которые были поражены этим не меньше, чем встретив его в трупе оленя.

Едва кончилась эта сцена, как показались два других армадила; они приближались со стороны реки, огибая прибрежные скалы, примыкавшие к лужайке, на которой находились наши каскарильеры. Оба броненосца были крупными экземплярами той же породы; они торопились, желая воспользоваться хотя бы остатками трупа, прежде чем его расхватают совершенно. Но тут уже Гуапо не мог стерпеть: он любил жаркое из армадила и с топором в руке кинулся навстречу броненосцам; дон Пабло и Леон, которым эта охота доставляла удовольствие, последовали за ним.

Армадилы, которые не боялись коршунов, быстро повернули назад, едва заметили охотников. Гуапо ускорил шаги, догнал одного из броненосцев и успел схватить его за хвост как раз в ту минуту, когда тату-пойю собирался зарыться в землю; индеец хорошо знал, что он не извлечет его из ямы, но поклялся, что, по крайней мере, не даст ему возможности уйти глубже в землю.

Другой армадил, за которым погнались дон Пабло и Леон, добежал до края обрыва гораздо раньше их и остановился в нерешительности. Преследователи были очень довольны, что загнали животное в такое место, откуда оно, по их мнению, не сумеет узкользнуть: скала высотою метров в семнадцать была совершенно отвесная, и на ней не росло ни кустика, за который можно было бы уцепиться при спуске.

Они уже протянули руки, чтобы схватить армадила, как вдруг (представьте себе только удивление и разочарование обоих!) броненосец свернулся клубком, скатился по отвесному утесу вниз и, невредимо достигнув его подножия, скрылся в одной из расселин так быстро, что не удалось даже заметить, куда он девался.

Они уже протянули руки, чтобы схватить армадила…

Дон Пабло и Леон вернулись к Гуапо, который продолжал держать своего тату-пойю и давно уже звал их на помощь. Однако даже их соединенных усилий оказалось недостаточно, чтобы извлечь броненосца из ямы, хотя он только до половины зарылся в нее. Легче, казалось, оторвать хвост животного, чем сдвинуть его с места, и такие случаи неоднократно бывали с охотниками.

Поэтому наши каскарильеры решили действовать иначе: дон Пабло сменил Гуапо и держал броненосца, а индеец, раскопав землю вокруг животного, вытащил его из его убежища и, убив ударом топора по голове, отнес домой, где зажарил, не снимая с него брони.

Глава XXX. Оцелот

Все лето Гуапо, дон Пабло и даже Леон проработали над сбором хинной коры, не пропуская ни одного дня. Донья Исидора и Леона также не оставались праздными. Но кроме кухни и хлопот по хозяйству у них тоже было дело, обещавшее в будущем немалые выгоды: заготовление впрок ванили.

Несколько дней спустя после своего прибытия дон Пабло обнаружил в роще, находившейся позади сада, вьющееся растение, покрывавшее целый ряд деревьев. Оно походило немного на плющ и было усеяно зеленовато-желтыми цветами с белой полоской. В этой лиане он узнал ваниль – именно тот сорт, который французы называют «лек» и который ароматом превосходит все другие разновидности. Так как на каждом дереве было по нескольку лоз, он заключил, что растение это посажено теми же миссионерами, которым был обязан своим существованием сам сад.

Летом на смену цветам ванили появились стручки около тридцати сантиметров длиною, каждый не толще лебединого пера. Эти желтые стручки, слегка сплющенные и сморщенные, были наполнены мясистым веществом, окружавшим несчетное количество мелких зерен. Благодаря великолепному запаху, распространяемому ими, они ценятся чрезвычайно высоко – до пятисот франков за килограмм. Собиранием и заготовлением впрок этих-то стручков и были заняты большую часть дня донья Исидора с дочерью.

Они срывали стручки еще не совсем зрелыми и нанизывали их на нитку тем концом, который примыкает к стеблю; затем погружали на минуту в кипяток, благодаря чему они становились совершенно белыми, а потом развешивали на солнце, протягивая нитку между двумя деревьями. На другой день стручки слегка смазывали маслом при помощи бородки пера и обертывали каждый в отдельности в пропитанную маслом вату, для того чтобы не дать им прежде времени раскрыться.

Через несколько дней нитку выдергивали и продевали через другой конец; делалось это для того, чтобы дать возможность вытечь из стручьев клейкой жидкости, заключающейся в стебле. Донья Исидора и Леона, желая ускорить этот процесс, слегка нажимали пальцами на каждый стручок. Высыхая, стручки становились вдвое меньше и приобретали красновато-коричневый цвет. Тогда их вторично смазывали маслом и укладывали в маленькие плетенки, сделанные из пальмовых листьев.

Так донья Исидора и дочь ее не покладая рук работали для будущего благополучия семьи.

Однако, хотя эти занятия и вынуждали их проводить почти все время не удаляясь от дома, с ними также случались всякие неожиданные происшествия.

Однажды, когда Леона, сидя перед дверью, нанизывала на нитку ванильные стручки, а мать ее дома укладывала в плетенку уже готовые, девочка вдруг крикнула:

– Мама, мама! Иди скорее сюда! Посмотри, какая красивая кошка!

Донья Исидора немедленно выбежала на зов, боясь, что девочка приняла за кошку ягуара. Взглянув в том направлении, куда показывала Леона, она увидала на противоположном берегу животное с пятнистой шерстью, похожее на кошку, но гораздо больших размеров, хотя и меньше ягуара. Дикий зверь подошел к воде, как будто желая напиться, но, к величайшему ужасу доньи Исидоры, прыгнул в реку и, переплыв ее, направился прямо к их дому.

Бедная мать в ужасе схватила Леону за руку и, втащив ее в комнату, быстро захлопнула дверь; для большей безопасности донья Исидора забаррикадировала изнутри вход чем только могла – слабая защита от ягуара, который мог бы одним ударом своих мощных лап повалить легкую бамбуковую стену. Исидора была женщина мужественная и не растерялась. Решившись защищать свою жизнь и в особенности жизнь дочери, она взяла пистолеты дона Пабло, которые, как ей было известно, были заряжены, и стала таким образом, что ей сквозь щели между бамбуковыми жердями было видно все происходящее снаружи. Леона держалась вблизи нее, хотя сознавала, что ничем не может помочь матери.

Зверь уже выбрался на берег и в два прыжка очутился под навесом; там он на мгновение остановился, как будто желая ориентироваться. Он был не слишком велик, и это немного успокоило донью Исидору, хотя, разумеется, вид хищника был достаточно страшен: глаза тигра и оскаленные острые зубы могли внушить ужас кому угодно.

После минутной передышки он направился вокруг дома, внимательно осматривая стены с намерением найти в них отверстие, через которое он мог бы проникнуть внутрь. Донья Исидора следила за каждым его движением, приготовившись выстрелить, как только зверь перейдет в наступление.

В нескольких шагах от дома, мирно пощипывая траву, стоял привязанный к дереву мул. Неизвестно, встречал ли когда-либо хищник мула? Вероятнее всего, что нет, потому что, увидав его, с любопытством подошел к нему и стал обнюхивать его со всех сторон. Мул, страшно испугавшись, воспользовался, однако, тем, что хищник находился сзади, и лягнул его с такою силой, что отбросил шагов на десять от себя. Донья Исидора несказанно обрадовалась при виде того, как хищник, вскочив на ноги, бросился опрометью к берегу, и, переплыв реку, скрылся в пальмовой роще.

Оправившись от пережитого испуга, Исидора вышла из дому, чтобы приласкать мула, оказавшего такую незаменимую услугу, и насыпать ему целую меру орехов мурумуру.

Как только мужчины вернулись с работы, донья Исидора рассказала об этом происшествии мужу. Судя по ее описанию, дон Пабло и Гуапо решили, что это не был ягуар, не говоря уже о том, что мул не сумел бы обратить ягуара в бегство, так как тот размозжил бы ему череп одним ударом и утащил бы в лес, а, быть может, ворвавшись в дом, причинил бы там несравненно большие несчастья. Это, по-видимому, был оцелот, пятнистая шерсть которого придает ему большое сходство с ягуаром.

В монтанье водится несколько разновидностей хищников, принадлежащих к семейству кошек; есть среди них пятнистые, как леопард108, полосатые, как тигр, и сплошь одноцветные. Все это кровожадные животные, однако, за исключением пумы и ягуара, ни один из этих зверей никогда не нападает на человека и только во время охоты оказывает отчаянное сопротивление, которое часто кончается роковым образом для преследователей.

В ряду своих сородичей ягуар по величине и силе занимает третье место, непосредственно за львом и тигром; иногда попадаются отдельные экземпляры, не уступающие в обоих этих отношениях азиатскому тигру, но обычно ягуар мельче. Тем не менее он обладает огромной силой и свободно может протащить целых полкилометра труп задранной им лошади или коровы. Встречается под тропиками он во всех испано-американских владениях, где его ошибочно называют тигром, – ошибочно, потому что шкура у тигра в полосах, а у ягуара пятнистая.

Из всех хищников этой породы леопард более всего походит окраской шерсти на ягуара, но у первого пятна не имеют форму колец, между тем как у второго шерсть покрыта кружками с темным глазком в центре каждого.

Окраска шерсти у ягуаров довольно разнообразная: у одних она желто-оранжевая, и это наиболее красивые экземпляры, у других она бледнее, попадаются иногда и почти совершенно белые. Существуют и черные ягуары или, вернее, темно-коричневые. Эти живут в наиболее жарких областях монтаньи, и некоторые естествоиспытатели считают их самостоятельной породой. Черные ягуары крупнее и кровожаднее желтых; поэтому туземцы боятся их больше, чем остальных.

Владычество ягуара простирается на все леса Южной Америки, где его господство не встречает соперников. Его грозный рев повергает в ужас всех животных, которые, услышав его, разбегаются в смертельном испуге. Даже индеец не может внимать ему хладнокровно, так как ежегодно несколько человек его племени падают жертвами кровожадного зверя. И, однако, среди индейцев встречаются такие, которые не боятся преследовать ягуара до самого его логова и вступать с этим хищником в поединок; их единственным орудием на этой охоте является копье, которым они обыкновенно с первого же раза поражают ягуара насмерть. Но иногда охотник дает промах, и в таких случаях его жизни угрожает неминуемая опасность, которой ему удается избежать только с помощью хитрости: вступая в схватку со страшным хищником, индеец держит в левой руке наготове овечью шкуру, которую он бросает своему кровожадному противнику. Разъяренный зверь тотчас же накидывается на шкуру и с бешенством раздирает ее в клочья: этой минутой и пользуется охотник, чтобы нанести второй удар, на этот раз уже с большим успехом.

Целый ряд причин побуждает человека охотиться на ягуара: прежде всего он делает это из чувства самосохранения; немалую роль играет и стремление к наживе, так как за шкуру ягуара платят по нескольку долларов, а в некоторых местностях за каждого убитого хищника выдается денежная премия. Несмотря на это, число ягуаров, по-видимому, не уменьшается, хотя ежегодно их убивают тысячами. Разведение в Южной Америке крупного рогатого скота послужило для этих хищников мощным подспорьем, доставив им новый источник пропитания; в самом деле, всюду, где находятся стада полудиких животных, которых там разводят фермеры, количество ягуаров и теперь так же велико, как было раньше, несмотря на все средства, которыми стараются их уничтожить.

Кто не жил в тех широтах, не может составить себе даже приблизительное представление о той роли, какую играют эти хищники в жизни страны: в некоторых местностях Южной Америки люди покидают даже целые селения из-за ягуаров, повергающих в ужас не только зверей, но и человека.

Глава XXXI. Семья ягуаров

Так как наши изгнанники еще ни разу не наткнулись на след ягуара, у них уже начало слагаться убеждение, что этот хищник и не водится в их краях. Вероятно, они и остались бы при этом мнении, если бы в конце лета с ними не произошел случай, доказавший им противное.

К этому времени, о котором идет речь, все хинные деревья, росшие вблизи дома, были уже срублены и кора с них ободрана. Дон Пабло открыл новые рощи на другом берегу, и наши каскарильеры работали все время там.

Однажды, когда Гуапо и Леон переправились по ту сторону реки, а дон Пабло остался дома, чтобы привести в порядок кладовую, у индейца сломалось топорище, и он вернулся домой за другим древком, которое у него было приготовлено про запас.

Леон остался один и, поработав немного, пошел искать места, где бы мог получше отдохнуть. Усевшись у подножия отвесной скалы, он с любопытством следил за туканами и попугаями, летавшими у него над головой.

Рядом с ним в скале было углубление вроде пещеры, внутренность которой была хорошо видна с того места, где он сидел. Однако, решив рассмотреть углубление поближе, он подошел вплотную к расщелине и услыхал доносившиеся оттуда звуки, похожие на мяуканье.

Это еще больше заинтересовало его, и, свесившись вниз, Леон увидал на дне пещеры двух маленьких животных с пятнистой шерстью, которых он принял за котят. В доме сильно чувствовалось отсутствие кошки, и Леон вспомнил, что мать не раз жаловалась на это.

«Маме хочется иметь кошку, – подумал он. – Я возьму этих котят и принесу их домой. Воображаю, как она обрадуется!»

Спустившись в пещеру, он забрал обоих котят, которые, хотя и были на вид беспомощны, однако прилагали все усилия, чтоб исцарапать мальчика, но Леон не испугался и, схватив котят подмышку, торжествуя, направился к дому.

Гуапо насаживал топор на топорище, дон Пабло укладывал кору, а донья Исидора с дочерью были заняты хлопотами по хозяйству, когда до них донесся с противоположного берега голос Леона.

– Мама, смотри, что я тебе принес! – кричал он, показывая свою находку. – Какие хорошенькие кошечки! Ты довольна, не правда ли?

Услыхав голос сына, дон Пабло вышел из кладовой. Медно-красное лицо Гуапо сразу как будто посерело: несмотря на расстояние, отделявшее их от Леона, они узнали в зверьках, которых нес Леон, маленьких ягуаров.

– Какой ужас! Он погиб! – воскликнул дон Пабло, в безумной тревоге глядя на берег, где находился ничего не подозревавший Леон.

– Скорее бегите сюда! – кричал Гуапо. – Бегите к мосту и переправляйтесь через реку! Скорее, скорее или будет поздно!

По словам индейца, в особенности по его телодвижениям Леон догадался, что ему грозит опасность, но какая – мальчик не мог понять.

– Бегите скорее сюда! Ягуары гонятся за вами по пятам!

Дон Пабло не различал еще ничего, но не успел индеец договорить до конца свою фразу, как два хищника выскочили из лесу и показались на берегу реки.

Сомнений быть не могло: все, начиная с их оранжевой шерсти, усеянной кольцеобразными пятнами, и кончая их кровожадным видом, свидетельствовало о том, что это ягуары.

В несколько прыжков они очутились на тропинке, по которой за минуту перед тем прошел Леон, и побежали по ней, обнюхивая следы похитителя: иногда они останавливались или опережали один другого, свирепо махали хвостами, всеми своими движениями обнаруживая крайнюю ярость.

Вот они скрылись в пальмовой роще и через мгновение появились вновь на ее опушке.

Донья Исидора и Леона испускали крики ужаса, дон Пабло старался ободрить Леона, а Гуапо, который, к счастью, уже насадил топор на рукоятку, устремился к мосту; за ним кинулся и дон Пабло, захватив на всякий случай пистолеты.

Гуапо и Леон все время бежали в одном и том же направлении, находясь на противоположных берегах реки.

– Бросьте одного из них, только одного! – крикнул индеец.

Леон повиновался и даже не посмотрел, куда упал маленький ягуар.

– А теперь бросьте другого! – крикнул Гуапо через несколько секунд.

Леон опять исполнил совет индейца, и это было спасением для него, так как иначе ему никогда не пришлось бы уже переходить через реку: ягуары находились не больше, как в двадцати шагах от Леона, когда он бросил первого детеныша. К счастью, высокая трава скрывала мальчика совсем. Добежав до того места, где лежал их детеныш, оба ягуара остановились и принялись лизать и ласкать его. Но это была лишь короткая передышка: самка пустилась на поиски второго детеныша, и самец тотчас же последовал за нею; вскоре они наткнулись на него, и там снова повторилась нежная сцена.

Донья Исидора и дон Пабло надеялись, что хищники не пойдут дальше и возвратятся в свое логово. Но, когда ягуар выведен из себя, он становится беспощаден и преследует своего врага с настойчивостью, не признающей никаких преград.

Постояв несколько мгновений над вторым детенышем, ягуары направились по следу, которого держались до сих пор, не сомневаясь, что он принадлежит похитителю.

Тем временем Леон успел переправиться по мосту на другой берег, где его поджидал Гуапо, который приказал мальчику бежать изо всех сил, чтобы как можно скорее добраться до дома. Что же касается самого индейца, то он занялся другим делом. Гуапо знал, что оба разъяренных хищника переберутся через мост с легкостью белки, и, не колеблясь, принялся уничтожать его, чтобы отделить себя пропастью от ягуаров.

Вот он берет топор, все его мускулы напрягаются, удары следуют один за другим с быстротою молнии, дерево трещит и уже готово рухнуть, как вдруг, к общему ужасу, кровожадные звери показываются на противоположном конце. Гуапо удваивает усилия, но ягуар уже на мосту… Вот он останавливается. Топор продолжает мелькать в воздухе. Ягуар делает прыжок, его когти впиваются в кору, он уже посреди моста, который шатается под ним… Еще удар – и дерево отделяется от скалы, увлекая за собой ягуара к порогам, где пенные волны разбиваются об острые выступы скал.

У индейца вырывается громкий торжествующий крик: это самка, меньшая из двух хищников, исчезла в глубине пучины. Но вот появляется самец; он видел, как его подруга рухнула вместе с деревом в бездну, и как будто понимает, что произошло. Взбешенный и доведенный до отчаяния, он одним взглядом измеряет расстояние, отделяющее его от врага. Что ему теперь до опасности, которой он подвергает себя: его подруги, делившей с ним жизнь, больше не существует, и он хочет отомстить за нее или умереть. Он отступает на несколько шагов назад, останавливается, подбирает все тело для чудовищного прыжка; Гуапо поджидает его на противоположном берегу. Ягуар срывается с места, стрелою пролетает над рекой, его когти впиваются в берег, и все его тело повисает над пропастью. Однако он знает, что добыча не уйдет от него. Еще один порыв этого гибкого и сильного тела – и горе индейцу, на которого обрушится ягуар, жаждущий крови и мести!

Гуапо, в свою очередь, устремляется навстречу хищнику и наносит ему удар в голову, но неудачно: ягуар приближается, когти его высовываются и впиваются в ногу индейца; нет сомнения, что Гуапо был бы увлечен в бездну этими мощными когтями, если бы в ту же минуту не раздался выстрел из пистолета, направленный прямо в голову ягуара. Раненный насмерть хищник скатился в реку, где его тело отнесло течением к порогам.

Когти ягуара впиваются в ногу индейца

Взяв на руки своего верного слугу, дон Пабло отнес индейца домой, где донья Исидора перевязала глубокую рану, нанесенную ягуаром Гуапо.

Глава XXXII. Плот

Это было самое сильное волнение, которое пережили наши изгнанники с того момента, как поселились в лесу; тем не менее они были довольны результатом, который повлекла за собой ошибка Леона: благодаря ей они избавились от страшного соседства, и Гуапо уверял, что теперь им уже нечего бояться ягуаров, так как других, по всем вероятиям, в окрестностях не было.

Однако бродячие наклонности этих хищников продолжали внушать опасения нашим беглецам, и потому они решили принять все меры предосторожности против ягуаров, которые могли появиться в этой части леса. Маленькие ягуары, брошенные Леоном, остались на другом берегу, где, без всякого сомнения, им суждено было бы стать добычею волка, орла, коршуна или термитов, если бы Гуапо не решил иначе. Переправившись вплавь через реку, он подобрал обоих зверенышей и, удавив, принес домой, намереваясь воспользоваться их шкурами. Несколько времени спустя Леон и Гуапо поймали в лесу очаровательного саймири109 величиною с белку, который стал любимцем всей семьи. Произошло это следующим образом. Они оба направлялись к месту своей постоянной работы, как вдруг до них долетел странный шум. Свернув туда, откуда эти звуки доносились, они увидали на ветвях невысокого дерева дюжину маленьких обезьян, уцепившихся друг за дружку хвостами. Другие обезьянки бегали взад и вперед, пытаясь включиться в эту живую цепь и издавая жалобные стоны, так как это им не удавалось. Леон и Гуапо кинулись к ним и завладели тремя-четырьмя зверьками, не успевшими скрыться. Однако выжил только один, остальные вскоре издохли. Это было очаровательное крошечное создание, настоящий саймири, или тити. Шелковистая шерсть его была оливково-зеленого цвета, а большие выразительные глаза то блестели от радости, то наполнялись слезами, как глаза ребенка.

Хинных деревьев было такое множество, и росли они так близко от дома, что наши каскарильеры к концу лета сделали огромные запасы этой драгоценной коры; впрочем, надо отдать им справедливость, все они отличались замечательным трудолюбием и работали не покладая рук.

Но все же этот первобытный образ жизни в конце концов утомил и дона Пабло, и его жену; у них вовсе не было намерения поселиться в пустыне навсегда. Только страх перед казнью заставил их искать убежища в лесу, и, если бы не надежда разбогатеть, они постарались бы пройти эту девственную пущу как можно скорее и даже не подумали бы о том, чтобы поселиться в ней. Однако не только желание вернуться к культурной жизни побуждало их покинуть монтанью, но и постоянные опасности, которые угрожали в ней их детям: ежеминутно им приходилось опасаться нападения ягуаров, пум, змей и даже человека.

Правда, они еще ни разу не наткнулись на след индейца, но сплошь и рядом бывает, что целые племена живут годами по соседству друг с другом, даже не догадываясь об этом, если их разделяет одна из тех непроходимых чащ, какие встречаются там чуть ли не на каждом шагу. Таким образом, нельзя было быть уверенным, что когда-нибудь индейцы не нападут внезапно на их жилище, и это заставляло дона Пабло и его жену жить в постоянной тревоге.

Они решили поэтому с наступлением весны построить плот и спуститься на нем по течению большой реки, которая, судя по всему, впадала в Амазонку. Гуапо никогда не поднимался и не спускался по ней, но, вспомнив все, что слышал когда-то от своих соплеменников, объявил, что это Пурус110, который впадает в великую реку между устьями Мадеры111 и Коари112.

Через несколько месяцев все семейство должно было тронуться в путь в надежде снова вернуться в лоно общества цивилизованных людей, из которого оно было так жестоко изгнано. Но наши беглецы не оставались праздными в течение этого времени, хотя в ту пору года нельзя было собирать хинную кору. Они нашли новое занятие в сборе сассапарели, произраставшей в изобилии на берегах реки. Сассапарель113 – лозовидное ползучее растение, дающее известное лекарственное вещество, и дон Пабло, исследовав несколько найденных им корней, установил, что они принадлежат к наиболее ценной разновидности этого полезного растения.

Сассапарель, о которой идет речь, пускает много длинных и морщинистых корней толщиною приблизительно с гусиное перо. Вся работа по сбору сассапарели сводится к выкапыванию корня из земли и к сушке его, после чего остается только связать его в пучки при помощи тонкой, но очень крепкой лианы, которая растет тут же в лесу. Дон Пабло, Леон и Гуапо взялись за это дело с такой энергией, что к концу зимы в просторном сарае, сооруженном для хранения хинной коры и куда складывали также заготовленную ваниль и сассапарель, не оставалось ни одного свободного местечка.

Однако, перед тем как предпринять путешествие, представлявшее новые опасности и за исход которого никто не мог поручиться, дон Пабло отправил своего верного слугу в горы, чтобы узнать, не произошло ли в Перу каких-либо перемен, которые позволили бы изгнанникам вернуться на родину. Гуапо отправился с этой целью к своему приятелю, вакеро пуны, которому, расставаясь, он поручил следить за политическими событиями. К сожалению, нечего было и мечтать о возвращении в отечество: Перу управлял тот же вице-король, и за голову дона Пабло по-прежнему была обещана награда, как за голову преступника.

Когда Гуапо вернулся с этими новостями, бедным изгнанникам не оставалось ничего иного, как готовиться к отъезду, и они с усердием принялись за постройку плота. Стволы хлопчатника, предназначенные для этой цели, были уже срублены заранее. Их сколотили вместе и поставили на них просторный и удобный шалаш, сооруженный так же, как и дом, из пальмовых деревьев и бамбука; крышу же настелили из листьев буссу. Потом выдолбили маленький челнок, который должен был служить в качестве шлюпки, а два других, побольше, привязали по обе стороны плота, чтобы придать ему устойчивость. Весь груз хинной коры и сассапарели распределили равномерно по всей поверхности плота, прикрыв все вместо брезента пальмовыми листьями.

Что же касается лошади и мула, то, несмотря на все их заслуги, взять их с собою было невозможно. Но оставить их на съедение ягуарам и вампирам представлялось еще более недопустимым. Мула, это славное животное, которое так ревностно несло свою службу и так ловко лягнуло оцелота, решили подарить пастуху пуны. Оставалась еще лошадь.

Долго спорили о том, как с нею поступить. Если покинуть ее в лесу, то не пройдет и недели, как она сделается добычей хищных животных. Гуапо никак не мог этого допустить. Лошадь была жирна, как кабан: орехи мурумуру явно пошли ей на пользу, и Гуапо решил ее убить. Сделал он это не без горести и колебаний, но в конце концов сарбакан был пущен в ход, после чего с бедного животного содрали шкуру, а мясо, разрезав на куски и прокоптив, снесли на плот, чтобы питаться им во время переезда.

Вся семья покинула дом, захватив с собою что только было можно из утвари. Дойдя до конца долины, наши изгнанники обернулись, чтобы сказать «последнее прости» убежищу, в котором они пережили не только одни неприятные минуты; после этого они продолжали путь в сопровождении маленького саймири, сидевшего у Леоны на плече, и вскоре подошли к плоту, который несколько минут спустя уже подхватило течение Пуруса.

Глава XXXIII. Ночной караул

Река текла со скоростью четырех миль в час, и нашим путешественникам надо было только держаться середины течения, чтобы воспользоваться этой быстротою; при помощи широкого весла, прикрепленного сзади и служившего рулем, они без труда достигали этого.

Дон Пабло и Гуапо поочередно сменялись у руля; это было делом совсем нетрудным, за исключением тех случаев, когда приходилось огибать какую-нибудь отмель или водоворот: в подобные моменты оба соединенными усилиями старались побороть препятствие, что удавалось им иногда не без труда. Когда, миновав опасное место, плот снова начинал спокойно скользить по глади реки, все семейство усаживалось и с любопытством следило за беспрерывно менявшейся панорамой берегов. Так проходили целые часы в мирной беседе; путешественники делились своими впечатлениями по поводу каждого встречающегося предмета.

Порою их внимание привлекали исполинские пальмы, на смену которым появлялись раскидистые лесные деревья, покрытые лианами, обвивавшимися, словно чудовищные змеи, вокруг их огромных стволов; иногда это был густой кустарник, окунавший свои ветви в реке и настолько непроходимый, что не было никакой возможности ступить ногой на берег. Изредка им попадались навстречу песчаные отмели, островки, одни без всякой растительности, другие – поросшие густым лесом. Хотя вообще местность, мимо которой они плыли, была не очень гориста, однако время от времени на горизонте обрисовывались очертания невысоких холмов, постепенно понижавшихся по мере приближения к воде. Красивые птицы, звери и деревья никогда невиданных пород увеличивали разнообразие пейзажа и придавали ему новый интерес.

К вечеру, проехав от пятнадцати до двадцати миль, они остановились, желая переночевать на суше. В месте, к которому они причалили, берег не был открытым и зарос густым лесом, но непроходимых кустарников там не было. Огромные вековые деревья, точно колонны, поддерживали сплошной свод листвы, под которым раздавались крики ревунов, сливавшиеся с голосами всевозможных ночных зверей.

Обезьяны нисколько не пугали наших путешественников, но рев ягуара, покрывавший этот шумный концерт, навел на них ужас. Они подбросили побольше дров в костер, на котором приготовили себе ужин, и развели еще целый ряд огней, расположив их полукругом, внутри которого подвесили к ветвям свои гамаки. Однако, так как ягуар не всегда боится огня, было решено, что мужчины поочередно будут караулить. Дежурить в первую смену поручили Леону, который не один раз успел доказать свою храбрость. Его обещал сменить через два часа Гуапо, после которого должен был бодрствовать, уже до наступления дня, дон Пабло.

По уговору между ними при первой тревоге караульный был обязан разбудить всех спящих.

Леон сел близ гамака, в котором спала Леона, так как она, по его мнению, нуждалась в защите больше, чем кто-либо другой; рядом с собой он положил два заряженных пистолета, чтобы пустить их в ход, как только в этом возникнет надобность. Никто не сомневался, что он сумеет это сделать не хуже любого взрослого.

Уже более получаса сидел Леон на своем посту, поглядывая то на реку, то на темный лес, наполненный адским гулом тысяч всяких голосов, к которому присоединялись кваканье лягушек и жужжание насекомых. По временам этот чудовищный гомон сменялся гробовой тишиной, и в такие моменты раздавались печальные стоны хищной птицы, получившей поэтическое прозвище alma perdida[6].

Невзирая на этот адский концерт, Леон чувствовал, что сон все более и более одолевает его; он охотно лег бы на землю и бесстрашно заснул бы, не обращая внимания на пауков, скорпионов и змей. Трудно передать словами, как велико могущество этой настоятельной потребности, если под ее влиянием человек становится совершенно нечувствительным к любой опасности. Но Леон, нисколько не боявшийся за себя, помнил, что он оберегает других, что на него возложена ответственная задача и что долг чести требует от него не обмануть доверия тех, кто спокойно уснул, полагаясь на его слово.

Он протер глаза, вскочил на ноги, подошел к реке и, зачерпнув воды, умылся, после чего возвратился на свое место и сел рядом с сестрой. Им уже снова начала овладевать дремота, как вдруг крик Леоны заставил его мгновенно очнуться. Подняв глаза, мальчик посмотрел на гамак, и ему показалось, что сетка слегка покачивается, между тем Леона лежала неподвижно и, по-видимому, спала глубоким сном.

– Бедняжка, – вполголоса произнес Леон, – ей, быть может, снятся змеи и ягуары. Не разбудить ли ее? Но нет, она так сладко спит.

Он не спускал глаз с гамака, внутренность которого не была ему видна с того места, где он находился. Но вот, присмотревшись к ножке Леоны, высунувшейся за край сетки, он заметил на ней красную полоску, тянувшуюся от большого пальца вдоль всей икры; вглядевшись внимательнее, он убедился, что это кровь, и это открытие наполнило его ужасом… Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он благоразумно удержался. Кто бы мог поручиться, что неизвестное животное, забравшееся в гамак, не придет в ярость при звуке человеческого голоса и не причинит своей жертве еще более опасного ранения?

Не лучше ли было, соблюдая полную тишину, подкрасться к незримому врагу и завладеть им сразу или убить его из пистолета?

Бесшумно поднявшись, Леон наклонился над гамаком и стал напряженно всматриваться внутрь его.

Глава XXXIV. Вампир

Лицо Леона почти касалось лица девочки, и он слышал ее ровное дыхание. С беспокойством осмотрел он внутренность гамака, все складки одеяла, но нигде не мог найти ничего такого, что объяснило бы кровавую полоску на ноге Леоны, так сильно взволновавшую его.

«Быть может, это змея… – думал он. – Какой ужас, если это коралловая змея или маленькая ехидна!»

От этих мыслей его оторвало почти незаметное трепетанье крыльев, еле уловимое сотрясение воздуха, которое можно было принять за полет совы. Это не была, однако, ночная птица, а нечто иное, что он не мог объяснить.

Леон скорее чувствовал, чем слышал, как над самой его головой взмахивают чьи-то крылья, иногда даже задевая слегка его волосы. И все же этот странный силуэт, то мелькавший у него перед глазами, то пропадавший в ночной темноте, не был похож на птицу. Ни цветом, ни очертаниями тела, ни полетом это существо не напоминало сову.

Поглощенный этими мыслями, Леон не спускал глаз с гамака. Вдруг он весь задрожал: омерзительное создание, только что носившееся в воздухе, распростерло свои крылья над ногой девочки и с жадностью присосалось к ступне; зубы хищника были оскалены, а злые маленькие глазки мерцали в темноте. При свете костра можно было различить рыжую шерсть, которой было покрыто его тело, а большие перепончатые крылья делали еще более отталкивающей его уродливую наружность. Это был вампир.

Это был вампир

Однако, как ни отвратителен был вид этой твари, Леон, узнав его, почувствовал большое облегчение; вампир неядовит, и раны, наносимые им, опасны только вследствие потери крови. Все же, схватив пистолет, мальчик ударил рукояткой животное, и оно упало наземь с пронзительным криком, разбудившим все семейство.

Кровь на ноге Леоны сначала испугала родителей, но потом, узнав, в чем дело, они успокоились; ранку тотчас же перевязали, и девочка отделалась легкою болью, которая окончательно прошла через три дня.

Вампир не причиняет немедленной смерти; жертвы его погибают лишь в результате постепенной потери крови, вызывающей истощение организма. Вначале животное, которое сосет вампир, не замечает ничего, и лишь после того, как это повторяется несколько ночей подряд, наступает угроза смертельного исхода. Тысячи быков и лошадей ежегодно умирают таким образом на пастбищах Южной Америки; они угасают, не подозревая о существовании умерщвляющего их врага, так как ранка, нанесенная им, не причиняет никакой боли, и вампир обыкновенно старается не разбудить животное.

Нетрудно понять, каким образом вампир упивается кровью своих жертв; стоит только взглянуть на его морду, прекрасно приспособленную для этой цели, и на ланцетовидный придаток, окружающий его рот. Но остается совершенно неизвестным, каким образом он наносит рану: дикие племена, кровью которых он систематически питается, знают об этом не больше, чем натуралисты и путешественники. Гуапо также не мог объяснить это: зубы вампира слишком широки и, по-видимому, не имеют никакого отношения к ранке, которую он наносит; кроме того, укус неизбежно заставил бы жертву проснуться, каким бы глубоким сном она ни спала. А между тем вампир не имеет ни когтей, ни жала. Каким же образом добирается он до крови?

Существует множество теорий, которыми стараются объяснить это явление: одни утверждают, что вампир своей мордой растирает кожу жертвы до крови; другие полагают, что он наносит рану концом своих острых клыков, которые у него очень длинны и сильны, а именно, что хищник вращается на одном из них, как на стержне, навевая вместе с тем своими крыльями прохладу на спящего и умеряя этим боль.

Говоря по правде, нелегко разрешить этот вопрос и объяснить приемы, к которым прибегают эти вредные твари, предательски совершающие свое дело под покровом тьмы.

Немало людей, в том числе и натуралисты, совершенно отрицали существование вампиров, не имея к тому никаких оснований, кроме отвращения, внушаемого им этими хищниками, рассказы о которых казались им баснословными. Но недоверчивость, которая ничего не доказывает, характеризует полуобразованных людей, а в основе баснословных рассказов часто лежит истина, которую сплошь и рядом напрасно отвергают. Кабинетные ученые не имеют права не верить рассказам о нравах животных, которых сами они никогда не наблюдали, ссылаясь на то, что привычки эти кажутся им необъяснимыми и свидетельствовали бы о наличии у животного большего ума, чем принято у них обычно предполагать, – не имеют права потому, что видят у себя перед глазами пчел, муравьев, ос, пример которых должен был бы научить их не объявлять вздорными россказнями сообщения о нравах некоторых животных, обитающих на другом конце земного шара, как бы странны эти нравы им ни казались.

Разве москиты не вонзают свое жало в тело человека, чтобы упиться его кровью? Почему же на это неспособна летучая мышь, и что можно в этом усмотреть невероятного?

Некоторые ученые, правда, допускают существование вампиров, но признают его опасным только для лошадей и рогатого скота, утверждая, что они никогда не нападают на человека. Почему же делать это различие, и не все ли равно вампиру, сколько ног у его жертвы – две или четыре? Это было бы еще понятно, поскольку речь шла бы об обитаемых странах, где охота на вампира могла бы научить его бояться человека. Но в пустыне, где он никогда не встречал людей, почему и каким образом мог бы у хищника возникнуть этот страх? Ведь вампир как ни в чем не бывало нападает на самых крупных четвероногих, доказательством чего являются те тысячи животных, которые благодаря ему погибают в Южной Америке.

Известен случай, когда в большом стаде на протяжении шести месяцев погибло от вампира несколько сот голов, и вакеро, которым выплачивают известную премию за каждого убитого вампира, перебили их больше семи тысяч штук в течение одного только года. Есть даже люди, которые сделали эту охоту своей профессией, так как скотовладельцы всячески поощряют и щедро вознаграждают истребителей этих отвратительных животных.

Индейцы и путешественники сильно страдают от вампиров и должны на ночь заворачиваться в одеяло, несмотря на жару, так как иначе кровожадные летучие мыши непременно накинулись бы на часть тела, оставшуюся открытой.

Вампиры обыкновенно присасываются к большому пальцу на ноге, быть может, потому, что он чаще всего оказывается обнаженным. Случается, что из нескольких человек, спящих рядом, одни становятся жертвами вампиров, а другие даже не привлекают к себе их внимания. По всей вероятности, во вкусе крови между людьми существует какое-то различие, в котором отлично разбирается это животное.

Чтобы отогнать вампира, некоторые употребляют кайенский перец, натирая им кожу, но это средство не всегда оказывается действенным. К нему же прибегают и при лечении ран, нанесенных этими хищниками.

Кроме вампира в Южной Америке водится множество всякого рода летучих мышей. Вообще можно сказать, что если во всем классе млекопитающих отдел рукокрылых имеет наибольшее количество разновидностей, то на долю тропической Америки приходится наибольшее число этих отвратительных созданий.

Некоторые виды летучих мышей питаются только насекомыми, другие употребляют исключительно растительную пищу, но все они одинаково уродливы, причем многим из них свойствен еще и отвратительный запах, что, впрочем, не мешает индейцам и даже французским креолам, живущим в Гвиане, считать суп из летучих мышей настоящим лакомством. Это ли не блестящее подтверждение того, что на вкус и цвет товарища нет!

Гуапо также, по-видимому, любил мясо вампира; когда пришла его очередь дежурить, он подобрал убитого хищника, насадил его на палку, как на вертел, и, зажарив на костре, съел с аппетитом.

На следующее утро, проснувшись, наши путешественники с удивлением увидели четырнадцать штук летучих мышей, лежащих на земле; всех их убил ночыо Гуапо, но это был не единственный сюрприз в то утро. Когда вся семья направилась к плоту, ее внимание было привлечено странным видом одного дерева, которое оказалось сплошь покрытым гнездами или пучками какого-то мха, сильно походившими на отрепья. Подойдя ближе к этому дереву, путники увидели, что это была огромная стая летучих мышей, повисших на ветвях в самых разнообразных положениях; все они спали самым глубоким сном. Одни висели вниз головою, другие уцепились за ветку крылом, третьи ухватились за сук загнутым кончиком хвоста. Были, наконец, и такие, которые держались за ствол, впившись когтями в какую-нибудь трещину в коре.

Это был самый страшный насест, какой только приходилось встречать нашим героям-путешественникам; несколько минут они с изумлением рассматривали это зрелище, затем, перейдя на плот, продолжали свое путешествие, спускаясь, как и накануне, вниз по течению реки.

Глава XXXV. Маримонды

Они проплыли свыше двадцати миль и могли бы еще продолжать путешествие, так как до вечера было далеко, но они предпочли остановиться на ночлег в удобном месте, боясь, что уже больше не встретят такого на своем пути.

Это был мыс, лишенный всякой растительности и в период дождей совершенно покрывавшийся водою, так что в течение нескольких месяцев он составлял часть русла реки. Но когда наши путешественники причалили к нему, почва его была вполне суха и как будто утоптана ногами животных. Действительно, это было любимое место отдыха морских свинок, которые останавливались здесь, приходя к реке. Кроме того, видны были тут следы пекари и тапиров, а также отпечатки ног болотных птиц, которые приходили сюда, когда почва была еще влажной.

Деревьев, к которым можно было бы подвесить гамаки, не было, но зато поверхность земли была настолько гладка, что можно было на ней свободно растянуться и спать, не боясь ни нападения летучих мышей, которые живут лишь в густой части леса, ни нападения змей, которые также, в виде общего правила, избегают открытых местностей.

Ягуары также навряд ли забрели бы сюда, и это было последним доводом, склонившим дона Пабло пристать к мысу и провести на нем ночь.

Плот поместили за мысом, выше по течению, чтобы его не унесло, и, когда все сошли на берег, Гуапо вместе с Леоном отправился за дровами в лес, находившийся не больше, чем в ста метрах от берега.

По дороге они обратили внимание на особую породу пальм, которых до тех пор ни разу не встречали. Высокий ствол этих деревьев был увешан шаровидной кроной крупных перистых листьев. Ствол этот очень тонкий по сравнению с высотою, сверху донизу усеян длинными, расположенными кольцеобразно шипами; в густой зелени листвы желтеют огромные кисти плодов, похожих на персик, и каждый величиной с абрикос, почему это дерево и носит название «пупуна» или «перихао», то есть персиковая пальма.

Гуапо знал, что эти плоды замечательно вкусны в печеном виде, и решил запастись ими на ужин. Индейцы очень любят их и разводят целые плантации перихао вокруг своих селений. Но так как добраться до верхушки этих деревьев очень трудно, они привязывают от одной пальмы к другой поперечные палки, образующие нечто вроде лестницы. Что же касается Гуапо, то для него единственным средством достать вожделенные плоды было только срубить дерево.

Он остановил свой выбор на самой молодой пальме, так как даже нестарые деревья этой породы уже настолько тверды, что острие топора притупляется с первого же удара. Быть может, это самое твердое из всех деревьев Южной Америки. Индейцы пользуются его шипами как иголками, чтобы накалывать кожу при татуировке; впрочем, и другие части этого красивого дерева находят себе у них полезное применение.

Ара и другие птицы, питающиеся плодами, предпочитают пупу ну всем остальным видам пальм. Однако если не считать человека, то из всех живых существ только птицы могут пользоваться ее плодами, так как шипы, покрывающие ствол, делают дерево недосягаемым для самых искусных лазунов. Тем не менее, невзирая на это препятствие и на высоту ствола, плодами пупуны умудряется лакомиться особая порода обезьян, никогда не упускающих случая сделать это, как только он им представляется.

Гуапо и Леон вернулись к месту ночлега, нагруженные дровами и плодами; развели большой огонь, поставили на него котелок, и все уселись в ожидании, пока сварится ужин.

В то время как они сидели спокойно, обмениваясь впечатлениями сегодняшнего дня, до их слуха донесся странный шум: резкие крики и писк перемешивались с ревом, лаем и бормотанием, к которым иногда присоединялся треск валежника и шелест листьев. Этот загадочный шум был бы совершенно непонятен для наших путешественников, если бы Гуапо не объяснил, что это пробирается стадо обезьян, в которых, по их крикам, он узнал маримонд.

Маримонды114 – ненастоящие ревуны, хотя и принадлежат к одному с ними семейству. Они являются разновидностью подотряда четырехлапых, называемых так вследствие недоразвития большого пальца. Зато из всех цепкохвостых обезьян у маримонд хвост наиболее сильно развит; они пользуются им при перепрыгивании с дерева на дерево, хватают им предметы, до которых не могут дотянуться передними лапами, и виснут на нем, уцепившись за ветви, причем сохраняют это положение во время сна и даже иногда после смерти.

Встав на задние ноги, маримонда имеет около метра в высоту; это одна из самых крупных разновидностей обезьян Нового Света; длинный хвост ее у основания очень толст и к концу постепенно утончается; он совершенно лишен шерсти и на внутренней стороне, которою цепляется за ветки, покрыт мозолями. В общем, маримонда далеко не блещет красотой: ее длинные, худые руки с кистями без большого пальца придают всей ее фигуре непропорциональный вид, что еще усугубляется несоразмерной величиной хвоста. Шерсть маримонды темно-кофейного цвета, на спине и верхней части тела красноватая, причем на шее и спереди этот оттенок становится бледнее, что дает повод в некоторых местностях испанской Америки называть маримонд «обезьяна замбо», так как замбо называют помесь индейской крови с негритянской.

Шум, который слышали наши путешественники, доносился с берега реки и возрастал с каждой минутой: это доказывало, что обезьяны приближаются. В самом деле, через несколько мгновений они появились, и наши герои с любопытством смотрели на оригинальный способ их передвижения.

Маримонды никогда не спускаются с деревьев, по которым они лазят с быстротою белки, чтобы не сказать – с быстротою порхающей птицы. Когда им приходится перебираться с одного дерева на другое, они цепляются хвостом за ветку, на которой сидят, и, оттолкнувшись от нее, устремляются вперед, так что ветка в данном случае действует как пружина, перебрасывая их на первый попавшийся сук другого дерева, за который они хватаются своими длинными, худыми руками.

Среди стада было много самок; их сразу можно было отличить благодаря детенышам, которых они несли на спине, где те держались, цепко ухватившись за материнское тело своими уже достаточно сильными хвостами. Время от времени та или другая мать сбрасывала детеныша со спины и учила его перепрыгивать с ветки на ветку, сама устремляясь впереди него, чтобы показать ему, как это делается. Когда расстояние между двумя деревьями было слишком велико и самки оказывались не в состоянии перепрыгнуть через него с детенышами на спине, то самцы, перебравшись на другое дерево, протягивали им оттуда передние лапы, облегчая таким образом прыжок; все эти движения происходили среди непрерывных разговоров, перемежавшихся радостными восклицаниями и визгом.

Часть леса, где находились маримонды, примыкала к мысу со стороны, противоположной той, на которой росли персиковые пальмы. Добравшись до опушки, обезьяны сделали короткую передышку и повисли на деревьях головами вниз – положение, которое они часто принимают и в котором они теперь оставались несколько минут, не переставая при этом оживленно болтать.

Было ясно, что они обсуждают какой-то важный вопрос; наконец единодушный крик явился знаком, что решение принято, после чего все обезьяны спустились на землю и направились к пальмам.

По трудности, с которой они тащились по земле, и по их неуклюжей походке сразу было видно, что они совсем не приспособлены к такому способу передвижения. Ладони их рук, предназначенные для того, чтобы хвататься за ветви, не могут выпрямляться и упираться в плоскую поверхность, вследствие чего маримонды при ходьбе вынуждены сгибать их в кулак и тащиться по земле наподобие калек.

Наконец они добрались до пальм и, неумолчно болтая, с вожделением стали разглядывать плоды, желтевшие на самой верхушке, очевидно, задавая себе вопрос, каким образом достать их оттуда; все без исключения стволы были густо усеяны шипами, а между тем ни одна из кистей не висела так низко, чтобы ее можно было достать с земли.

Однако это на первый взгляд неодолимое препятствие не остановило маримонд. Рядом с пальмами рос заманг – один из видов мимозы, принадлежащий к числу самых красивых деревьев Южной Америки; заманг, о котором идет речь, имел в высоту около двадцати четырех метров, и ветви его, покрытые нежными перистыми листьями, столь характерными для мимозы, простирались во все стороны, перпендикулярно к стволу.

По ним-то, как по лестнице, взобрались наверх несколько маримонд, самых крупных и самых сильных из всей стаи. Первая из них уцепилась хвостом за ветку, свисавшую над вершиной персиковой пальмы, и старалась достать оттуда лакомые плоды. Но, несмотря на все усилия животного, три-четыре метра отделяли его от верхушки пупуны.

Другие также безуспешно пытались сделать это, и Леон уже не сомневался, что они вернутся назад ни с чем, как вдруг заметил, что несколько штук их собралось вместе на одной ветке. Та, которая первая взлезла наверх, уцепилась хвостом за сук; другая забралась к первой на спину и, обхватив хвостом, в свою очередь, повисла головою вниз; третья обвилась вокруг предыдущей своим хвостом, и только четвертая могла дотянуться руками до плодов.

Работая передними лапами и зубами, маримонда обрывала кисти одну за другой, и они тяжело падали на землю. Стоявшие внизу под деревом, подхватывая их с радостным визгом, принялись уплетать персики за обе щеки, между тем как сидевшие наверху работали неустанно, зная, что им предстоит накормить еще очень многих. Поэтому они перескакивали с одной пальмы на другую, раскачивая руками и ногами цепь, звеньями которой они были.

Обобрав таким образом все, что было возможно, они сочли свои обязанности оконченными, и тогда последняя, – та, что рвала плоды, – снова вскарабкалась по спинам трех других на ветку и спустилась вниз, чтобы принять участие в общем пиршестве, а вслед за нею спрыгнули и остальные.

Глава XXXVI. Маримонда-мать

Гуапо, у которого при виде маримонд появилось желание поесть жаркого из обезьяны, конечно, не дал бы им полакомиться всласть, если бы дон Пабло, желавший посмотреть, чем кончится эта любопытная сцена, не удержал индейца. Как только все вдоволь нагляделись на это зрелище, Гуапо поднялся, схватив свой сарбакан. Леон, никогда не отстававший от него, последовал за ним.

Но так как место, где они находились, было совершенно открытое, обезьяны заметили их и всей стаей стремительно бросились в лес, скрывшись в густой листве деревьев и зарослях лиан, прежде чем индеец успел поднести ко рту свой сарбакан.

Тем не менее Гуапо кинулся за ними вслед и вскоре оказался в лесу, где на него посыпался целый град веток, кусков коры, объедков персиков и еще кое-что, не слишком благовонное, о чем мы предоставляем догадываться читателю.

Навряд ли вы в состоянии представить себе, до какой степени трудно преследовать стаю обезьян в лесу, где охотник на каждом шагу вынужден останавливаться из-за тесно переплетшихся растений, образующих непроходимую чащу, между тем как обезьяны беспрепятственно перебегают с дерева на дерево. Так было бы, вероятно, и с Гуапо, если бы он не заметил одну бедную маримонду, отставшую от других, которая, казалось, больше стремилась скрыться, чем убежать. Она забралась в густую листву и сидела там молча и неподвижно.

Гуапо была видна только незначительная часть ее тела, но больше ему и не нужно было; он немедленно поднес сарбакан ко рту, стрела промелькнула в воздухе, раздался жалобный крик, листья зашелестели от судорожных движений маримонды, и она испустила предсмертный стон, на который ответили, уже издалека, ее подруги; затем мертвое тело животного повисло на хвосте, сохранившем и после смерти обезьяны свою всегдашнюю цепкость.

Гуапо знал, что, если ему не удастся снять труп своей жертвы, маримонда провисит в том же положении до тех пор, пока не сгниет окончательно, если только какая-нибудь хищная птица или муравьи не съедят ее, прежде чем она успеет разложиться. Поэтому он взялся за топор, чтобы повалить дерево, так как не желал отказываться от добычи. Вдруг ему показалось, что другая обезьяна раздвигает ветви возле той, которую он убил. В самом деле, крошечное создание той же породы вынырнуло из листвы, спустилось по хвосту к телу мертвой маримонды, обвилось руками вокруг ее шеи и принялось стонать, проявляя признаки неутешного горя: маленькая обезьянка оплакивала свою мать.

Леона глубоко взволновала эта сцена, но индеец как ни в чем не бывало достал из колчана вторую стрелу, которую предназначал для осиротевшего детеныша, когда вдруг на верхней ветке появился самец, отец маленькой обезьянки; он услыхал предсмертный крик своей подруги, возвратился в одно мгновение, чутьем сообразив, что теперь остается спасать только малыша, схватил своим длинным хвостом обезьянку, вскинул ее себе на плечи и скрылся из вида, прежде чем Гуапо успел выпустить стрелу. Но индеец не желал отказываться от своего жаркого из обезьяны; взяв топор, он срубил дерево и, сняв с него маримонду, содрал с нее кожу, после чего обезьяна приобрела поразительное сходство с ребенком.

Оставалось только зажарить ее, и Гуапо решил приложить все свое старание, чтобы маримонда была приготовлена по всем правилам индейской кухни. Из ветвей пупуны, древесина которой почти огнеупорна, он соорудил нечто вроде подмостков, усадил на них обезьяну, сложил ей крестообразно руки, склонил голову маримонды на грудь и развел большой костер; вскоре дым густыми клубами окутал обезьяну со всех сторон, но это, по понятиям индейца, должно было только улучшить вкус жаркого.

Гуапо оставалось теперь только запастись терпением: чтобы блюдо было вполне готово, надо было дать мясу совершенно обуглиться и сделаться совершенно жестким и сухим, после чего оно могло бы сохраняться несколько месяцев, нисколько не портясь.

Белые, живущие в тех странах, также едят обезьян, и некоторые даже находят, что мясо это довольно вкусно; но они готовят его иным образом и предварительно отрубают голову и руки, чтобы уничтожить неприятное сходство с человеком.

Одни породы обезьян съедобны, другие довольно неприятны на вкус; есть и такие, к которым белые не пожелали бы притронуться, но индейцы не делают между ними никакой разницы и без разбора употребляют в пищу всех. Для них обезьянье мясо то же, что баранина для англичан, и из всех видов дичи на первом месте у них стоит обезьяна. Правда, не следует забывать, что там эти животные встречаются чаще, чем какие бы то ни было другие, и что, если бы не они, туземцам оставалось бы довольствоваться только рыбой и птицей.

Глава XXXVII. Нежданный гость

Гуапо продолжал терпеливо возиться со своей маримондой; остальные же покончили с ужином и расположились в некотором отдалении от дымившего костра, с любопытством наблюдая различных птиц, находившихся на берегу.

Там были ярко-красные фламинго и несколько пород ибисов, тигровые журавли, названные так вследствие того, что оперение их напоминает шерсть ягуара.

На сухой ветке, выдававшейся над водой, расположился одинокий алкион115, тут же крупная гарпия116, орел-рыболов117, так же как и его североамериканский сородич – белоголовый орел, носился над самой водой, выискивая добычу, между тем как мускусные утки118 огромными стаями летали над рекой.

Держась в стороне от прочих, подобно алкиону, сидела ракоедка119, странная птица из породы цапель; клюв ее имеет вид двух лодок, обращенных друг к другу внутренней стороной; время от времени эта птица прыгала в воду, которая в этом месте была довольно мелка, и широкими челюстями то и дело выхватывала оттуда то рыбку, то рака, то лягушку.

Там же можно было заметить и птицу, которая внешним видом напоминает водяную курицу; впрочем, и нравом своим она также походит на нее. Это была так называемая верная хакана120, или чуза, несколько разновидностей которой водится не только в Южной Америке, но и в тропических областях Старого Света.

Из этих разновидностей та, что заслужила прозвище «верной», величиною бывает с обыкновенную курицу, но шея ее гораздо длиннее, а ноги значительно выше, так что стоя она имеет в высоту от сорока пяти до пятидесяти сантиметров. Оперение ее темно-бурого цвета, но на затылке она имеет гребень из двенадцати черных перьев длиною от семи до восьми сантиметров каждое. На сгибах крыльев у нее есть шпоры сантиметра в полтора длиною, которыми она пользуется в качестве орудия защиты, но только в тех случаях, когда на нее нападают, сама же хакана никогда не набрасывается первая, так как это очень мирная птица.

Из всех внешних особенностей хаканы наблюдателя больше всего поражают ее ноги; огромных размеров пальцы, из которых три обращены вперед и один назад, сильно затрудняют ей ходьбу по земле; зато благодаря их величине она свободно может ступать по листьям кувшинок и других водяных растений, не погружаясь в воду, откуда достает насекомых и личинки, составляющие главную пищу ее.

Обычно молчаливая, она издает тревожный крик при малейшей опасности, а так как благодаря чуткому слуху она различает самые отдаленные звуки, то индейцы приручили ее и пользуются ею как ночным сторожем. Испаноамериканцы также держат верную хакану при птичьих дворах, где она защищает домашнюю птицу от нападений крылатых хищников; она зорко следит за малейшими движениями доверенного ей стада, мужественно защищает его, почти всегда с успехом, и ни при каких обстоятельствах не покидает своего поста.

Но в тех местах водились не только голенастые птицы и рыболовы. Среди деревьев порхали стаи попугаев – ара, куруку и туканов. Немного поодаль, на дереве, обремененном плодами, сидели белоснежные птицы величиною не больше дрозда, с широким клювом, у основания которого торчал довольно большой мясистый нарост, свешивавшийся вниз, как у индюка; это были «касмаринчо», или «птицы-колокольчики», прозванные так за звонкий крик, который они издают в полдень, то есть в то время, когда в тропических широтах вся природа погружается в сонливое безмолвие.

Это любопытное зрелище дало дону Пабло возможность рассказать несколько интересных историй; время проходило незаметно, и никто даже не подумал ложиться спать. Гуапо, продолжавший возиться с приготовлением жаркого, еще не ужинал; сидя перед огнем, на котором коптилась уже почерневшая маримонда, он вдыхал с наслаждением запах обугленного мяса и то и дело поправлял огонь, помешивая угли длинной палкой и сгребая в сторону золу.

Наконец жаркое было готово. Гуапо поднялся, держа в одной руке нож, а в другой палку, раздвоенную на конце наподобие вилки, как вдруг – о, ужас! – почва заколебалась под его ногами, и он почти потерял равновесие. Не успел он прийти в себя от испуга, как раздался сильный грохот, земля приподнялась и разверзлась; в одно мгновение ока угли, зола, обезьяна и сам Гуапо разлетелись в разные стороны.

Земля приподнялась и разверзлась

Сначала все подумали, что это землетрясение, но вскоре оказалось, что это совсем не то. Среди густого ила, выброшенного из образовавшейся ямы, пораженные зрители увидели исполинское тело ужасного крокодила.

Чудовище, имевшее в длину свыше шести метров, раскрыло огромную пасть, сплошь усеянную громадными зубами. Оно с усилием втянуло в себя воздух, и из его глотки вышел рев, похожий не то на мычание быка, не то на хрюканье кабана. Вокруг распространился тошнотворный мускусный запах.

Нежданное появление крокодила всполошило всех птиц, громкие крики которых слились с испуганными возгласами людей.

Как только индеец узнал, в чем дело, он сразу успокоился и, схватив топор, осторожно подкрался к крокодилу, намереваясь нанести ему удар у основания хвоста, то есть в единственное уязвимое место у этого пресмыкающегося, но крокодил, быть может, догадавшись об угрожавшей ему опасности, вдруг повернулся, упершись в хвост, и этим предупредил нападение индейца.

Гуапо отскочил в сторону, но чудовище концом хвоста все-таки задело его и отбросило шагов на десять. И это было еще удачей для Гуапо, так как, если бы крокодил окончательно вышел из оцепенения, в которое был погружен, он, несомненно, переломал бы индейцу обе ноги. Отделавшись несколькими ссадинами, Гуапо быстро вскочил и побежал вторично за топором, который во время его падения вылетел у него из рук.

Подняв оружие, он снова хотел броситься на крокодила, но чудовищное пресмыкающееся, быть может, несколько месяцев пролежавшее в земле, при виде воды, блестевшей в нескольких шагах от него, устремилось к реке, нырнуло и вскоре исчезло из виду.

Фламинго сидели совершенно спокойно, отлично зная, что крокодил может только опускать хвост.

Глава XXXVIII. Водосвинки и крокодил

Гуапо был в крайне дурном настроении: крокодил лишил его вкусного ужина, от которого не осталось и следа; индейцу пришлось удовольствоваться лишь бананом да ломтем вареной конины. Усевшись поодаль, он принялся есть, между тем как все семейство с любопытством рассматривало глубокую впадину, служившую убежищем крокодилу.

На дне этой ямы, зарывшись в ил, погруженное в спячку пресмыкающееся провело первые месяцы жаркого времени года и, вероятно, осталось бы там до периода дождей, если бы его не пробудил огонь, который Гуапо развел прямо над его головой.

Как заметил дон Пабло, это был настоящий длинноголовый крокодил, а не аллигатор122. Долго думали, что крокодилы водятся исключительно в Старом Свете, но теперь уже стало известно, что они встречаются на некоторых из Антильских островов и в целом ряде местностей испанской Америки.

Что же касается алигаторов, то их различают несколько пород: есть так называемый кайман, он живет преимущественно в Миссисипи; есть и очковый аллигатор123, прозванный так потому, что его глаза обведены черными кругами. Есть, наконец, и аллигатор-бава; он меньше первых двух и встречается в озере Валенсия и в некоторых реках Южной Америки; индейцы деятельно охотятся на него, так как предпочитают его мясо мясу других аллигаторов.

Наши путешественники, считавшие себя вначале вне всякой опасности, нашли излишним устанавливать на ночь караул, но после приключения с крокодилом решили, что будет вполне благоразумно дежурить всем по очереди до утра, так как чудовище могло возвратиться, и тогда, пустит ли он в ход свои челюсти или хвост, все равно при его силе и прожорливости приходилось опасаться самых ужасных последствий.

Ночь, однако, прошла без всяких волнений. За исключением нескольких всплесков в реке, напомнивших о близости крокодила, ничто не смутило покоя наших путешественников. Поднявшись на рассвете, они тотчас подбросили дров в костер и стали готовить завтрак.

Занимаясь этим делом, они заметили целую стаю фламинго, выстроившихся в ряд у самой воды; некоторые из них стояли в своей любимой позе – на одной ноге – и при свете занимающегося дня казались необычайно высокого роста. Однако, когда солнечные лучи разогнали последние тени ночи, стало видно, что птицы забрались на ствол поваленного дерева. Этим и объяснялось странное впечатление, которое они производили.

Гуапо и Леон были очень этим удивлены, так как накануне они проходили там и не заметили никакого дерева. Они с недоумением задавали себе вопрос, откуда оно взялось, как вдруг, присмотревшись, убедились, что этот ствол был не что иное, как старый их знакомый – огромный крокодил. Леон не мог прийти в себя от изумления, Гуапо же отнесся к этому гораздо спокойнее, так как ему не раз приходилось сталкиваться с этим странным явлением.

Фламинго сидели совершенно спокойно, отлично зная, что крокодил может только опускать хвост, но не в состоянии доставать им то, что находится у него на спине; его ужасная пасть тоже была далеко, и потому они чувствовали себя в полной безопасности. Этим именно и объясняется, что фламинго и другие птицы, любящие низкие насесты, часто садятся на чешуйчатую спину крокодила и аллигатора.

Было уже совершенно светло, а фламинго так же мало пугались шума, производимого нашими путешественниками, и их движений, как и соседства страшного чудовища. По-видимому, их никогда не преследовал человек, потому что в тех местностях, где на фламинго охотятся, они чрезвычайно боязливы.

Вдруг вся стая точно по команде поднялась и улетела, испуская громкие крики; правда, крокодил зашевелился, но не это могло спугнуть фламинго, так как не раз приходилось наблюдать, что эти птицы сидят на спине пресмыкающегося, далее когда оно двигается. Этот внезапный страх нельзя было приписать не чему иному, как шуму, который донесся из кустарника, и откуда выбежало несколько минут спустя штук двадцать животных, внешним видом и величиною сильно походивших на свиней и, подобно им, покрытых жесткой щетиной рыжеватого цвета.

Это не были, однако, свиньи; голова их напоминала голову кролика, а на ногах вместо копыт были когти; животные эти казались не такими грузными, как свиньи, но были менее проворны, чем они. На берегах южноамериканских рек они встречаются довольно часто, и потому наши герои сразу узнали в них капиваров.

Капивары, или водосвинки121, похожи на морских свинок, но только крупнее их, и шерсть их сплошь одного цвета; кроме этих двух видов существует еще третий – моко, занимающий среднее место между капиварами и морскими свинками; шерсть его серовато-оливкового цвета.

Все эти три разновидности принадлежат к грызунам, причем самой крупной из них является водосвинка. Ее в той же мере можно назвать земноводным животным, как и тапира: капивары встречаются только у берегов реки, и, пожалуй, в воде они чувствуют себя лучше, чем на суше. Вероятно, там они находятся в большей безопасности, хотя, говоря по правде, врагов у них достаточно повсюду, как мы это вскоре увидим.

Водосвинки изо всех сил старались добраться поскорее к реке; крокодил залег у них на самой дороге, но большие черные глаза капиваров были, казалось, заняты чем-то совершенно иным, и первые из стада натолкнулись на чешую чудовища, прежде чем успели заметить его. В ту же секунду они остановились, испуская крики ужаса; затем одни перепрыгнули через тело врага, а другие разбежались в разные стороны, продолжая, однако, держать направление к реке.

Крокодил, который, должно быть, с раннего утра поджидал какой-нибудь случайной добычи, изогнулся полукругом и принялся с чудовищной силой ударять хвостом по земле; в конце концов одна из водосвинок попала под удар; бедное животное, потеряв сознание, откатилось на несколько шагов от крокодила, но тот двумя-тремя ударами хвоста окончательно добил ее.

Глава XXXIX. Ягуар и крокодил

Остальные капивары стремительно кинулись к реке и тотчас же исчезли из виду. Минут через десять они поднялись на поверхность воды, но уже на таком расстоянии от берега, что им нечего было больше опасаться преследования.

Между тем наши путешественники отвели глаза от крокодила и его жертвы и стали внимательно вглядываться в кусты, откуда выбежали водосвинки. Несомненно, там, в этих зарослях, таилась какая-то опасность, потому что капивары никогда не бросаются так стремительно к воде, если ничто не пугает их. Их поспешность и растерянность, эти взгляды, полные ужаса, и вставшая дыбом щетина – все свидетельствовало, что их преследовал какой-то враг. Но кто? Ягуар или оцелот, или, быть может, какое-либо другое животное из той же породы кошек, для которого водосвинка всегда служит легкой добычей?

Пока наши герои задавали себе эти вопросы, ветви кустарника раздвинулись, и из листвы показалась голова ягуара. Великолепное животное остановилось, словно желая ознакомиться с местностью, затем вышло из чащи и снова замерло в неподвижности, но только на одну секунду.

Как раз в это мгновение крокодил открыл свою огромную пасть, собираясь проглотить водосвинку, но ягуар с ужасным ревом кинулся к нему и, в свою очередь, схватил капивара зубами. Так стояли они лицом к лицу – чудовищное пресмыкающееся и всемогущий хищник, – отделенные друг от друга только общей добычей, причем каждый из них твердо решил не уступать противнику ни одного куска.

В глубине потемневших глаз крокодила сверкал злобный огонек, а желтые глаза ягуара метали настоящие молнии. Охваченные бешеной яростью, враги не сводили друг с друга горевшего ненавистью взора: один время от времени гневно ударял хвостом, другой сгибал свой хвост дугой, держа его наготове, как страшное оружие, к которому он прибегнет в нужный момент.

Такое положение длилось недолго, так как ягуар не в силах был сдерживать свою ярость: он, царь лесов, и вдруг встретил существо, осмеливающееся оспаривать у него добычу, которой он сам хотел воспользоваться! Подобная дерзость не должна была остаться безнаказанной. Но что можно было сделать с таким неуязвимым противником, как крокодил? Ведь зубы и когти бессильны против непроницаемой чешуи, которой со всех сторон покрыто пресмыкающееся. Остаются незащищенными только глаза. И вот, не выпуская водосвинки, страшный хищник, выждав удобную минуту, нацелился когтями в глаза крокодила, но тот, угадав намерение ягуара, вдруг выпрямился и своей широкой чешуйчатой лапой отразил вероломный удар. Ягуар отступил, снова подготовился к нападению и возобновил свои попытки, одна за другой терпевшие поражение.

Всякий раз борьба начиналась с большим ожесточением и длилась дольше, чем в предыдущий, но ни одна из сторон не имела перевеса над другой. Они находились лишь в десяти футах от берега, и крокодил, голова которого была обращена к реке, пользовался всяким движением, чтобы еще более приблизиться к воде, так как знал, что там он окажется сильнее своего врага, если тот осмелится последовать за ним.

Нет никаких сомнений, что крокодил меньших размеров не упустил бы случая нырнуть в воду, предоставив ягуару всю добычу, но исполинское пресмыкающееся было вполне уверено в своем превосходстве и решило до конца отстаивать свои права.

Ягуар, по-видимому, также считал свои претензии не менее обоснованными: ведь только благодаря тому, что он погнался за стадом капиваров, крокодилу удалось захватить одного из них; притом же пресмыкающееся, по мнению ягуара, не имело права охотиться на суше, и он считал необходимым покарать виновного за вторжение в чужие владения.

Между тем крокодил все время подталкивал водосвинку к реке, увлекая, таким образом, также и ягуара, и стремился лишь к тому, чтобы скорее добраться до воды. Противник его, ослепленный яростью, не заметил, куда завела его эта борьба. Вдруг задние лапы его коснулись воды; это ощущение заставило его вздрогнуть, точно под влиянием электрического тока, и моментально переменить маневр; выпустив добычу из пасти, он прижался всем телом к земле и одним скачком вспрыгнул на спину пресмыкающегося, желая оторвать у него хвост: он хорошо знал, что кроме глаз это единственное уязвимое место у чудовища и что, лишившись хвоста, крокодил окажется безоружным.

Ягуару, вероятно, удался бы его план, если бы расстояние, отделявшее их обоих от реки, было больше, но они были у самой воды, и у него не оставалось времени привести в исполнение свое намерение. Крокодил, со своей стороны, также хорошо понимал, что единственное средство спастись – это выпустить добычу, поэтому, оставив капивара, он сделал один шаг и стремглав кинулся в воду, увлекая с собою противника на самое дно реки.

Вначале ничего не было видно, кроме пены; затем на поверхности водоворота, вызванного молниеносным падением двух тел, показалась пятнистая шкура ягуара: одно мгновение он искал глазами отвратительное пресмыкающееся, но, не найдя никакого следа крокодила, выскочил на берег; там еще некоторое время он с бешенством глядел на спокойную гладь реки, словно давая клятву отомстить врагу, так удачно избежавшему его гнева. Потом, вернувшись к растерзанному трупу капивара, он, как перышко, вскинул его себе на спину и, углубившись в чащу, скрылся из виду.

Что же касается наших путешественников, то, едва только показался ягуар, они поспешно собрали свои вещи и бросились опрометью к плоту. Минуту спустя они уже отчалили от берега, не дождавшись конца схватки, исход которой, каков бы он ни был, мог оказаться для них роковым: если бы тигр победил, он не удовлетворился бы этим, если же борьба окончилась бы его поражением, он постарался бы возместить эту потерю первой же добычей, попавшейся ему на глаза.

Глава XL. Анаконда

В течение нескольких следующих дней не произошло ничего замечательного. Раз или два наши путешественники заметили на берегу индейцев, но туземцы, испуганные размерами плота и всем внушительным видом плывущей массы, остались в своих «малокках» – просторных хижинах, в которых живут вместе по нескольку семейств.

Не имея ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было сношения с этими дикими племенами, наши герои продолжали свой путь, остерегаясь располагаться на ночлег в таких местах, где можно было заподозрить хотя бы малейшие следы присутствия туземцев.

Однажды вечером, когда настало время причалить к берегу, они тщетно искали подходящего места: на обоих берегах деревья подходили вплотную к реке, так что нижние ветви их даже касались воды. Путники проплыли еще несколько миль, но все не встречали никакой прогалины: сплошная стена деревьев тянулась вдоль реки, и они уже было утратили всякую надежду засветло добраться до открытого места.

Вдруг они заметили в одной бухте множество плавучих деревьев, образовавших нечто вроде естественного плота, и, за неимением лучшего места для причала, решили пристать к этой бухте.

Вся семья уже сошла на эту зыбкую пристань, радуясь, что удастся наконец переночевать. Один только Гуапо с опаской посматривал вокруг. Вдруг с его уст сорвался испуганный возглас. Все тревожно оглянулись и заметили несчетное множество красных муравьев124, направлявшихся к плоту. Не было никакой необходимости объяснять дону Пабло причину ужаса индейца: он и сам понимал, что нападение этих насекомых было бы самым ужасным из всех несчастий, – не только потому, что они очень больно кусаются, но и потому, что они в несколько часов уничтожили бы и хину, и ваниль, и сассапарель, – словом, все запасы наших беглецов, все, что было залогом их будущего благополучия.

Все стремглав бросились к плоту, с которого только что сошли, и дон Пабло и Гуапо, схватив весла, отчалили как можно скорее от проклятого места, между тем как донья Исидора и дети поспешно заливали водою муравьев, которые уже успели взобраться на плот.

К счастью, они вовремя заметили надвигавшуюся опасность. Они пришли в ужас при мысли о том, что сталось бы со всем их имуществом, если бы они заснули, не подозревая подобного соседства, и, пробудившись на следующее утро, не нашли бы никаких следов драгоценного груза. В продолжение одной ночи был бы уничтожен труд целого года, как это, к несчастью, слишком часто случается с негоциантами и колонистами тропической Америки.

Плот кое-как привязали к деревьям, росшим на берегу, и решили, таким образом, провести ночь на воде, потому что проникнуть в чащу было немыслимо. Правда, плот был мало приспособлен для ночлега: каюта, построенная на нем, служила только защитой от солнечного зноя, но в ней нельзя было подвесить гамаков, а все открытое пространство на плоту было завалено припасами, так что растянуться там было негде. Поэтому наши путешественники, проведя ночь почти без сна, поднялись с рассветом и поспешили отчалить от негостеприимного берега.

Отвязывая плот от дерева, они обратили внимание на одну из его ветвей, простиравшуюся горизонтально над рекой и внушившую им серьезные опасения: хотя она была довольно высоко, но все же могла задеть крышку их каюты в тот момент, когда плот отнесет течением к месту, над которым она нависла, а в таком случае листья буссу, покрывавшие крышу каюты, были бы сметены в одно мгновение.

Однако, всмотревшись пристальнее, дон Пабло решил, что бояться нечего, так как ветвь эта, принадлежащая замангу, находилась выше, чем это могло показаться благодаря ее длинным листьям, характерным для всех видов мимоз. Взвесив это обстоятельство, наши герои снялись с причала, и плот наконец двинулся, покачиваясь на волнах.

Вдруг необычное волнение, которое неожиданно стала проявлять общая любимица семьи – обезьянка, поразило наших путников: бедное животное то взбиралось на крышу каюты, то спускалось с нее с тем, чтоб тотчас же опять вскарабкаться наверх; при этом она испускала пронзительные крики и с испугом поглядывала на ветвь заманга, как будто предмет, вызвавший ее страх, скрывался в густой зелени листвы.

Желая узнать, что могло внушить ей такой страх, Гуапо и дон Пабло взглянули в том направлении и увидали огромную змею, туловище которой было скрыто растениями, обвивавшими ствол заманга; голова пресмыкающегося отчетливо была видна на конце ветви, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы узнать анаконду или исполинского водяного удава.

Та часть тела анаконды, которую можно было разглядеть, была толщиною с ногу взрослого человека; на темно-желтом фоне ее чешуи вырисовывались черные пятна, блестевшие при каждом движении змеи, потому что огромное пресмыкающееся ползло по ветви, высунув свое клейкое раздвоенное жало. Голова его, торчавшая уже из листвы, наводила ужас на несчастных людей, относимых неудержимой силой течения прямо навстречу чудовищу.

Удав мог бы, если бы захотел, одним прыжком кинуться на плот и, так сказать, завладеть им всецело или же, не покидая ветви, схватить любого из находившихся на плоту, обвиться вокруг своей жертвы и шутя раздавить ее, как он не раз давил таким образом косулю, тапира, а быть может, даже тигра.

Все знали ужасную силу анаконды и ясно представляли себе всю опасность, угрожавшую им. Дон Пабло вооружился топором, а Гуапо своим мачете, донья же Исидора вместе с детьми поспешно укрылась в каюту. Едва они спрятались в ней, как передняя часть плота, где стояли индеец и дон Пабло, прошла под ветвью, вокруг которой обвилось пресмыкающееся; одно мгновение их головы находились на одном уровне с головой змеи. Оба подняли оружие, чтобы поразить гада, но и тот и другой, плохо рассчитав свои удары, промахнулись: удав отпрянул назад, а течение отнесло плот настолько, что они не имели возможности накинуться вторично на анаконду.

Все знали ужасную силу анаконды и ясно представляли себе всю опасность

Ужасная голова чудовища снова показалась из листвы, обернулась к каюте и, по-видимому, чего-то выжидала; это была одна из самых страшных минут, какие только бывают в жизни. Удав как будто колебался, кого из находившихся на плоту избрать себе в жертву. Он был уже не больше, чем в одном метре от двери, глаза его горели злобным огнем, он чуял близость добычи и приготовился схватить ее.

В это мгновение раздался пронзительный крик обезьянки, которая вместе с Леоной спряталась в каюту; заметив голову чудовища, взгляд которого с неотразимой силой привлекал ее к себе, саймири, не переставая визжать, кинулась навстречу пресмыкающемуся. Зев анаконды широко раскрылся и поглотил шелковистое тельце обезьянки, после чего удав немедленно уполз обратно в листву заманга.

Между тем плот, уносимый течением, быстро удалялся от ужасного места. Дон Пабло, бросившись к каюте, обнял жену и детей, так счастливо избежавших смертельной опасности.

Глава XLI. Тропические деревья

К чувству глубокой радости, охватившей все семейство, присоединилась горечь, вызванная потерей так трагически погибшей саймири.

Леона была безутешна. Она любила это прелестное крошечное создание, которое по целым часам просиживало у нее на плече, играя волосами своей юной хозяйки или прижимаясь к ее нежным, как бархат, щекам своим маленьким носиком. Ничто не могло быть естественнее печали ребенка, да и все остальные члены семьи вполне разделяли чувства Леоны. Берега реки все еще были покрыты густым лесом, а русло ее теперь сильно расширилось и имело в некоторых местах до девятисот метров в ширину; навстречу то и дело попадались островки, иногда довольно большие, и это вынуждало наших путешественников держаться ближе к берегу. Благодаря этому им легче было распознавать деревья, мимо которых они проезжали. Дон Пабло указывал на них детям, сопровождая это замечаниями об особенностях каждой породы; Гуапо прислушивался к этой беседе и время от времени вставлял и свое, всегда веское слово.

Между деревьями, которые привлекли к себе внимание путников, находился так называемый воладор, листья которого имеют сердцевидную форму и которое получило свое название от перепончатых крылышек, приросших к его семенам. Когда семя воладора созревает и отделяется от завязи, то эти крылышки, которые расположены таким образом, что находятся к столбу воздуха под углом в сорок пять градусов, при малейшем ветерке сообщают семени вращательное движение. Нет ничего интереснее картины, которая представится нам, если в тихую погоду встряхнуть ветви воладора: бесчисленное множество его семян начинают кружиться в воздухе и долго еще носятся, прежде чем опуститься на землю.

Воладор – одно из самых крупных лесных деревьев Нового Света; он растет не только в местности, где развернулось действие нашего романа: я встречал его и в Мексике, и в некоторых других частях Северной Америки.

Рядом с воладором можно было заметить высокий ствол барбариса125, усеянный длинными иглами, в которых многие находят сходство с усами ягуара, почему испаноамериканцы называют барбарис иногда бородою тигра.

Немного дальше росла орлянка, которая дает краску, хорошо известную под именем арнато. Эта краска добывается из красноватой мякоти, окружающей семена. Чтобы получить ее, индейские женщины опускают плоды орлянки в кипяток и разминают их в течение часа, пока мякоть не отделится от семян. После этого воду сливают в другой сосуд, а образовавшийся осадок, очищенный от семян, смешивают с крокодиловым жиром или маслом из черепашьих яиц. Тесто это разрезают на небольшие куски, каждый весом от ста до ста тридцати граммов. Это и есть арнато, или анато, которое бразильцы называют уруку, французы – року, перуанцы – ачоте; у каждого индейского племени есть свое наименование для этого распространенного вещества.

Дерево это встречается почти во всех областях тропической Америки, где оно растет не только в диком состоянии, но и культивируется сплошь и рядом, так как индейцы употребляют краску, добываемую из него, при татуировке и для окрашивания бумажных тканей. Эти племена вообще очень искусно добывают различные красящие и ядовитые вещества из целого ряда растений, и Гуапо показал дону Пабло не одно дерево, которым его сородичи пользуются для этих целей.

Внимание наших героев привлекло к себе, между прочим, ползучее растение, доходившее до вершины самых высоких деревьев и покрытое красивыми фиолетовыми цветами. Это была бигония126, которую Гуапо называл «чика». Плод этой лианы представляет собою стручок около двух футов длины, наполненный крылатыми семенами. Но, как объяснил Гуапо, краску дают не семена, а листья. Ее добывают так же, как арнато, растирая в воде части растения, содержащие пигмент. Краска оседает на дне в виде тонкого порошка, из которого также выделывают тесто, разрезаемое затем на небольшие куски. Индейцы платят по доллару за каждый такой кусок, так как ярко-красный цвет этой краски больше нравится им, чем цвет арнато.

Дальше наши путники увидели дерево с тонким стволом высотою до семи метров. Это был гуиток, широкие листья которого выходят прямо из ствола, а рыжеватые плоды, растущие у самого основания листьев, похожи на каштаны; в их мякоти заключается красящее вещество, доставляющее гуиток – темно-синюю краску.

Рос здесь и дикий индиго127; дон Пабло не раз замечал его листья, узкие у основания и широкие на вершине, из которых получается знаменитая кубовая краска.

Все эти краски и еще очень много других употребляются индейцами монтаньи для раскрашивания тела.

Среди этих племен есть лица, до такой степени заботящиеся о своей наружности, что при всей своей беспечности и лени они соглашаются работать целый месяц в миссии, чтобы получить в награду за свой труд кусок краски; надо заметить, что миссионеры довольно часто злоупотребляют этой страстью дикарей, эксплуатируя их самым беззастенчивым образом.

Впрочем, индейцы раскрашивают себе тело не из одного только щегольства; часто они прибегают к этому как к средству защиты от москитов, которые являются подлинным бичом в этих местностях.

– А вот марима! – воскликнул Гуапо и рассказал, как индейцы пользуются корой маримы, прозванной деревом-рубахой. Дерево это достигает двадцати метров высоты при толщине ствола, доходящей до девяноста сантиметров. Когда индейцам удается найти мариму таких размеров, они срубают ее и разрезают на бревна, каждое в метр длины, затем снимают с них кору, но не делают продольных надрезов, так что получается сплошной цилиндр. Кора маримы красного цвета, тонка и волокниста, что придает ей сходство с грубой тканью. С каждой стороны цилиндра делают по отверстию, в которое можно продеть руки, и рубаха готова; туземцы носят такие рубахи в дождливое время года. Это, вероятно, послужило основанием для рассказов первых испанских миссионеров, будто в лесах Америки растет совершенно готовая одежда.

Дон Пабло указал еще на целый ряд деревьев, замечательных своими плодами, листьями, корнями или древесиной; тут была и хеве128, дающая каучук, и курбарил129, из которого добывают краску темно-красного цвета, и кинамоновый лавр, одна из разновидностей коричного дерева, но не та, что дает корицу, находящуюся в продаже, и пуксири130, доставляющий бразильские мускатные орехи, и, наконец, высокое дерево, на котором растут бобы тонка131, – те, что в размолотом виде подбавляют к нюхательному табаку, чтобы придать ему аромат. Однако из всех деревьев, встретившихся им в этот день, ни одно не произвело на них такого сильного впечатления, как ювия132; ствол его не слишком толст – он имеет не больше девяноста сантиметров в диаметре, но в вышину это дерево достигает сорока метров и начинает ветвиться лишь в десяти метрах от земли.

Горизонтальные ветви ювии красиво раскинуты в стороны, как ветви некоторых пальм; у основания они обнажены, а на конце распускаются пучками серебристых листьев, почти в шестьдесят сантиметров длиною. Ювия начинает цвести лишь с пятнадцатилетнего возраста, покрываясь фиолетовыми цветами; впрочем, у одной ее разновидности они желтые. Но что более всего поразило дона Пабло и его семейство, это сферические, величиной почти в человеческую голову, плоды; каждый такой плод заключает в себе штук двадцать тех трехгранных орехов, которые известны в Европе под именем бразильских или американских.

Глава XLII. Пиршество в лесу

Так как предыдущую ночь наши путешественники спали мало, то они остановились в этот день ранее обыкновенного, причалив к месту сравнительно более открытому, чем те, мимо которых они плыли уже долгое время. Эта перемена декорации была тем более приятна, что нашим путникам представлялась, наконец, возможность пройтись немного по суше и размять затекшие от продолжительного сидения ноги. Наскоро пообедав, все отправились погулять.

Пройдя несколько сот шагов, они вдруг услыхали смутный гул разнообразных голосов, словно все обитатели леса, собравшись, вели между собой оживленную беседу. Заинтересовавшись этим странным явлением, наши герои направились в ту сторону, откуда доносился шум.

Пробравшись через не слишком густую чашу кустарников, они очутились на краю лужайки, посреди которой возвышалась огромная ювия, обремененная массою крупных плодов; большинство из них уже созрели и начали падать на землю.

Вокруг дерева находилось множество разнообразных животных и птиц, которые были чем-то заняты; вся эта компания представляла в высшей степени странное зрелище.

Во-первых, здесь были пакиш, агути и водосвинки – три вида из породы грызунов. Паки – немного больше зайца, на которого они очень похожи, с той только разницей, что уши у них короткие; на груди и брюшке шерсть у них белого цвета, а на спине темно-коричневая; на боках у них белые пятна, идущие правильными полосами; усы у них длинные и белые, как у кошек, а хвост представляет собою едва заметный отросток.

Это были не змеи, а какие-то странные животные с овальным туловищем.

Агути очень похожи на них, но мельче, и шерсть у них темная, с красновато-бурым оттенком, причем пятен, как у паки, у них нет совсем.

Эти два вида животных встречаются во всех тропических областях Америки, где они наряду с шиншиллами и тушканчиками134, занимают такое же место, какое кролики и зайцы в северных странах. Переселенцы из Европы сохранили за ними даже эти названия и охотятся на них теми же способами, как на зайцев и кроликов у себя на родине. Мясо паки и агути чрезвычайно вкусно и употребляется в пищу как чужестранцами, так и туземцами.

Было тут и несколько пород обезьян, среди которых обращал на себя внимание оринокский капуцин135 – крупная обезьяна, достигающая метра высоты, сплошь покрытая коричневой шерстью и с широким, пушистым, но цепким хвостом. Живет она на деревьях, однако спускается на землю чаще, чем ревуны, и резко отличается от других родственных ей видов формою головы и лицом. Во всей Америке нет другой обезьяны, черты которой имели бы такое сходство с человеческими; на лбу у капуцина торчит вихром клок волос, а усы, и в особенности длинная борода, спускающаяся на грудь, делают его похожим на обитателя Ближнего Востока.

Возле ювии была лишь всего одна пара таких обезьян, потому что эта порода не живет стаями, как другие; самку легко было отличить от самца, так как она меньшего роста, и борода у нее короче, но оба они, по-видимому, придавали большое значение этому украшению, отличающему их от других пород, и очень о нем заботились: самец время от времени подносил руку к бороде, точь-в-точь как это делают некоторые щеголи, поглаживающие свои искусно завитые усы.

В нескольких шагах от дерева находилось небольшое озеро, и капуцины то и дело подходили к нему, чтобы напиться, но пили они, не втягивая воду губами или лакая ее, как другие животные, а набирали воду горстями и подносили ко рту, стараясь при этом не пролить ни одной капли на свою драгоценную бороду.

Немного поодаль, держась в стороне от остальных, находились другие обезьяны, длинные хвосты которых, обнаженные к концу, были так же цепки, как у маримонд.

Это были гуарибы136 из семейства ревунов, почти сплошь покрытые черною шерстью, за исключением рук, которые были у них желтого цвета. Они расселись кругом, и один из них, по-видимому, вожак, должно быть, обращался к ним с какой-то речью. Звуки, которые он при этом издавал, были так разнообразны, что можно было подумать, будто все его слушатели говорили одновременно с ним. Иногда это так и бывало, и в подобные моменты поднимался такой шум, что его можно было слышать чуть ли не за полтора километра.

Гуарибы, так же как и все ревуны, обладают очень сильным голосом благодаря особой перепонке, находящейся у основания их языка, вследствие чего они производят впечатление зобатых.

Были там и обезьяны иных пород, а также попугаи ара и другие птицы, питающиеся плодами. Высоко над лужайкой парил орел, выжидая удобного cлучая схватить паку или агути, являющиеся его обычной пищей.

Наши путешественники, укрывшись в кустарнике, с живейшим интересом наблюдали за этим странным сборищем; прежде всего им бросилось в глаза, что ни одно из этих разнообразных животных не приближалось к подножию дерева, привлекавшего их всех; напротив, каждый старался держаться как можно дальше от ветвей ювии. Не успели наши герои объяснить себе это странное явление, как на землю упал созревший плод. Уже по одному стуку можно было определить, как велика его тяжесть. После этого стала вполне понятной осторожность животных, опасавшихся приближаться к дереву: одного такого ядра, упавшего с высоты двадцати метров, было бы вполне достаточно, чтобы размозжить череп взрослого человека. Поэтому индейцы, предпринимая сбор плодов ювии, надевают на голову деревянные шлемы, прикрывающие их до плеч, так как знают, что это дело далеко не шуточное. Все звери и птицы неистово обрадовались при виде упавшего ореха, однако предстояло еще раскрыть его, что было нелегкой задачей, так как скорлупа его имеет не меньше четырех сантиметров ширины, и нужна пила, чтобы удалить твердую, как камень, оболочку.

Леон спросил Гуапо, каким образом обезьянам и птицам удастся разбить орех.

– А вот увидите, – ответил индеец, и взоры всего семейства устремились на собравшихся вокруг ювии животных.

К крайнему удивлению путешественников, обезьяны и птицы не тронулись, однако, с места и, по-видимому, не собирались принять ни малейшего участия в предстоявшей работе: за это дело взялись грызуны – паки, агути и водосвинки, которые острыми зубами стали перегрызать скорлупу ореха. Вскоре они проделали достаточно широкое отверстие в твердой оболочке, и из него выпали трехгранные зерна, рассыпавшиеся во все стороны. Тут все накинулись на них, и те, что были бойчее и проворнее, захватили лучшую часть добычи, позабыв о паках и водосвинках, которым пришлось выжидать падения другого ореха, чтобы снова остаться ни с чем.

Обезьяны, правда, принимали известное участие в общей работе: когда падал орех, одна из них бросалась к нему и что было сил толкала его перед собою со всей поспешностью, на какую только была способна. Едва она выбиралась из опасной зоны, где каждое мгновение она рисковала оказаться раздавленной упавшим плодом ювии, к ней тотчас присоединялось несколько товарок, и все они, схватив орех, бросали его о камень, повторяя этот маневр по нескольку раз; в тех случаях, когда скорлупа была не особенно толста, она разбивалась. Однако сплошь и рядом обезьяны ничего не могли сделать, и тогда инициатива переходила к грызунам, у которых потом обезьяны отнимали зерна; к счастью, орехов было столько, что каждый мог надеяться получить свою долю.

Но вдруг раздался страшный рев, покрывший сразу все голоса и в одно мгновение положивший конец радостному пиршеству: это был рев ягуара! Уже слышно было, как грозный хищник, ломая ветви кустарников, пробирался к месту веселого сборища.

Лужайка сразу опустела. Водосвинки нырнули в озеро и исчезли под водой, паки и агути скрылись в свои норы, обезьяны забрались на верхушки ближайших деревьев, а птицы улетели, оставив у подножия ювии только разбитую скорлупу пустых орехов.

Путешественники также поспешили к месту своей стоянки, развели большой костер и заботливо поддерживали его до самого утра, чтобы отпугнуть ягуара, угрожающий рев которого не раз в течение ночи заставлял их вскакивать на ноги.

Глава XLIII. Яйца на пространстве нескольких акров

На следующий вечер наши герои причалили к песчаной мели, которая тянулась вдоль одного из берегов реки, на пространстве нескольких миль. Песок там был сухой и чрезвычайно мелкий, так что на нем можно было удобно улечься, как на постели. Однако поблизости не было деревьев, и потому путники не имели возможности развести костер, ввиду чего решили бодрствовать всю ночь, по очереди сменяя друг друга.

Леон, по обыкновению, должен был дежурить в первую смену, так как начало ночи – время наименее опасное. Устроив себе нечто вроде сиденья из кучи песка, мальчик твердо решил не засыпать. Первый час прошел сравнительно легко, но потом глаза Леона мало-помалу стали смыкаться, и он чувствовал, что им против воли овладевает такая же неодолимая потребность во сне, как и в знаменитую ночь нападения вампира.

Тщетно употреблял он все средства, к которым прибегал тогда: несмотря на твердое решение, он все же крепко уснул.

Он проспал около получаса, как вдруг скатился с кучи песка, на которой сидел, и упал набок. Пробудившись от внезапного толчка, он протер глаза, мысленно выругал себя за свою слабость и стал осматриваться кругом, желая убедиться, не угрожает ли какая-либо опасность спящим.

Посмотрев сначала в сторону леса, Леон не нашел ничего подозрительного; но, повернувшись к реке, он заметил при свете догоравших углей пару блестящих глаз, устремленных на него, а рядом с ним другую пару, а там еще и еще: со всех сторон на него были направлены сверкающие зрачки; они были очень малы, и Леону при свете угасающего костра показалось, что это смотрят на него змеи. Такое предположение, разумеется, не могло его успокоить, и смущение бедного мальчика было тем сильнее, что он боялся малейшим шумом обратить на себя внимание пресмыкающихся.

Тем не менее он поднялся. Теперь ему лучше были видны окружавшие его предметы, и он заметил, что это были не змеи, а какие-то странные животные с овальным туловищем; весь берег был буквально усеян ими; черные тела их резко выделялись на фоне белого песка, образуя блестящую линию в том месте, где точно в подвижном зеркале отражался лунный свет.

Леон никогда не видел ничего подобного и не знал, чем объяснить это странное явление. Не на шутку встревоженный, он разбудил Гуапо и всех остальных. Звук его голоса испугал животных, и они стремглав кинулись в воду.

– Карапа, – сказал Гуапо со своим обычным лаконизмом.

– Черепахи? – переспросил дон Пабло, догадавшийся, что хотел сказать индеец.

– Да. Вероятно, они явились сюда для кладки яиц, как делают это каждый год.

Гуапо успокоил всю семью, уверив ее, что черепахи138 – совершенно безобидные создания, но все так переволновались за эти несколько минут, что сон их сняло как рукой, и вместо того, чтобы ложиться снова, они стали слушать рассказ Гуапо об этих странных животных.

– Большие черепахи, – начал он, – так называемые арау, или тортуги, ежегодно собираются со всей реки, образуя целые полчища, вроде того, какое вы здесь видели. Каждый из этих многочисленных отрядов выбирает себе место, удобное для кладки яиц, – какой-нибудь остров или песчаную отмель. Однако, прежде чем класть яйца, черепахи несколько дней подряд занимаются обследованием намеченного места, причем высовывают для этого из воды только головы. Этот предварительный осмотр они производят с величайшим вниманием. Убедившись, что выбранное место представляет все необходимые условия, они отправляются туда ночью, высаживаются на сушу несчетными стадами, и каждая тортуга загнутыми когтями своих задних лап роет в песке яму около девяносто сантиметров в диаметре; в эту яму она кладет яйца, количество которых колеблется у каждой от семидесяти до ста двадцати штук. Они белого цвета, и скорлупа их очень тверда. Величиною черепашьи яйца немного крупнее голубиных и несколько мельче куриных. Снеся яйца в яму, черепаха тщательно заравнивает ее песком, чтобы ни коршун, ни ягуар, ни иной хищный зверь не могли обнаружить это сокровище. Покончив с этим делом, все несметное стадо погружается обратно в реку и рассеивается по всем направлениям. Все остальное довершает солнце, и приблизительно недель через шесть после кладки из яиц вылупляются маленькие черепахи величиною около трех сантиметров в диаметре. Едва разбив скорлупу, они сразу же устремляются к воде. Поселяются они сначала только в мелких озерах и прудах, часто довольно далеко от места, где они появились на свет, причем можно считать доказанным, что в первые годы жизни они не рискуют жить в большой реке. До сих пор представляется загадкой, каким образом маленькие черепахи добираются до этих озер: сами ли они находят их или мать приводит туда своих детенышей, как это делают крокодилы и аллигаторы. Для самки крокодила это не представляет особенного труда, потому что она кладет свои яйца отдельно от других и возвращается на место кладки к тому времени, когда из яиц вылупляются маленькие; она криком сзывает детенышей и ведет их к пруду, где они остаются, пока не достигнут известного возраста. Но каким образом черепахи могут узнать свое потомство среди миллионов совершенно одинаковых существ, вылупившихся в одном и том же месте и сразу же ныряющих в воду? Правда, не редкость встретить старую черепаху в сопровождении сотни детенышей; но ее ли это потомство, или она взяла их без разбора из общего приплода? По-видимому, невозможно, чтобы ей удалось различить своих детенышей в общей массе крошечных созданий, только что появившихся на свет; однако не следует забывать и о материнском инстинкте, который, разумеется, свойствен и черепахам. Но, несмотря на все старания черепахи спасти от гибели свой выводок, яйца ее беспощадно истребляются: ежегодно миллионы их уничтожаются множеством врагов, самым ярым из которых является человек. Когда индейцы наталкиваются на одно из мест, куда черепахи собираются положить яйца, они отправляются туда целым племенем и, как только животные удалятся, выкапывают все яйца до последнего. Они употребляют их не только в пищу, но также добывают из них так называемое черепашье масло. Приготовляют его следующим образом: яйца кладут в большое корыто и разбивают деревянной лопаткой; несколько минут их взбалтывают, а затем ставят на солнце, пока жировые частицы не всплывут наверх; тогда этот жир снимают и некоторое время кипятят, после чего сливают его в кувшины, так называемые ботихи, и везут на рынок. Масло это прозрачно, бледно-желтого цвета, и некоторые находят, что оно не уступает самому лучшему оливковому; качество его зависит главным образом от времени, в какое были собраны яйца, так как, если масло добыто из уже лежалых яиц, оно имеет крайне неприятный запах. Количество яиц, уничтожаемых таким образом, не поддается никакому учету, а сколько ежегодно кладут их черепахи – даже невозможно себе представить. Так, в течение года на берегах Ориноко139, и то лишь в трех местах, было собрано по меньшей мере тридцать три миллиона; общее же количество яиц, идущих на выделку черепашьего масла, достигает ста миллионов. Вообразите теперь, что было бы, если бы из этих ста миллионов яиц вышли животные, которые, достигши зрелого возраста, весят от двадцати пяти до тридцати килограммов и плодятся с такой чудовищной быстротой. Помножьте это количество на число лет, которое живет черепаха, и вы поймете, что через сравнительно небольшой промежуток времени все реки были бы запружены мириадами этих пресмыкающихся: их было бы не меньше, чем песчинок на берегу Ориноко. Но природа предупредила это бедствие, создав черепахе целый ряд врагов: ягуара, крокодила, журавля и коршуна, которые питаются ими. У карапы, или аррау, желтые лапы, спина темно-зеленого цвета, а брюшко – оранжевого. В реках Южной Америки водится много других видов черепах, но у них самки кладут яйца в отдельном месте каждая. Некоторые из наиболее мелких видов ценятся выше аррау, так как мясо и яйца их вкуснее. Однако ввиду того, что яйца этих пород попадаются гораздо реже, их собирают только для собственного употребления и в продажу не пускают. Белок черепашьего яйца не свертывается при варке, а потому едят только желток, который, как говорят, не уступает вкусом куриному. Мясо многих черепах составляет любимое блюдо индейцев, которые жарят его на черепашьем же масле, а потом дают ему застыть в другом сосуде, где его можно сохранять долгое время.

Окончательно успокоившаяся семья с интересом выслушала рассказ Гуапо, после чего все снова улеглись на песке и заснули, поручив индейцу дежурить до рассвета.

Глава XLIV. Битва

Проснувшись, наши путешественники увидели, что Гуапо возится с котелком, за которым внимательно наблюдает. Оказалось, он нашел черепашьи яйца и теперь варил их к завтраку. Кроме того, тут же лежало штук шесть черепах, опрокинутых на спину, которых индеец собирался заготовить впрок и взять с собой в дорогу на случай надобности; это была отличная мысль.

Все черепахи уже скрылись, что им удается не всегда; часто многие из них не успевают закончить кладку до рассвета и так бывают поглощены этим важным делом, что не замечают приближения даже самых страшных своих врагов.

В то утро на берегу не осталось ни одной замешкавшейся черепахи, но немного поодаль путешественники заметили несколько штук, лежавших на спине, подобно тем, которых поймал Гуапо.

Заинтересовавшись этим странным явлением и желая выяснить, кто мог привести их в такое положение, все направились к лежащим животным; подойдя поближе, наши герои увидели, что большинство этих черепах представляют собою лишь одни остовы, лишенные мяса: кто-то, должно быть, совсем недавно с замечательным искусством произвел эту операцию. Все это казалось совершенно непонятным, но Гуапо объяснил, что черепах опрокинул на спину ягуар и что он же съел некоторых из них. По словам индейца, этот хищник всегда поступает таким образом, зная, что перевернутая черепаха не в состоянии снова стать на ноги. Обыкновенно он опрокидывает на спину всех этих животных, сколько бы ни встретил, рассчитывая, что возвратится после и сожрет тех, которых ему не удалось уничтожить сразу.

Но чаще всего он оказывается обманутым в своих ожиданиях, потому что другие пользуются плодами его трудов; как бы в подтверждение справедливости этих слов, Гуапо отнес к месту стоянки всех уцелевших черепах, чтобы приготовить из них колбасы, потому что ему уже приелась конина, которая, кстати сказать, подходила к концу.

Возвращаясь обратно, путешественники заметили издалека на берегу реки две темные фигуры животных, которых они приняли сначала за черепах. Одна из них действительно была черепаха, и притом самой крупной породы, так как она имела около метра в диаметре, но другое животное был небольшой алигатор, вступивший с нею в ожесточенную борьбу.

Крокодил, так же как и кайман, истребляет множество черепах в том возрасте, когда они еще не в состоянии защищаться, и, наоборот, черепахи пожирают в огромном количестве маленьких крокодилов. Разумеется, это делается не столько из жажды мести, сколько из желания полакомиться, потому что оба эти пресмыкающиеся поедают все без разбора, а старые самцы пожирают даже собственных детей.

Черепаха, вступившая в борьбу с кайманом, принадлежала к числу самых кровожадных, вследствие чего натуралисты даже дали ей название свирепой черепахи. Она пожирает рыб, крабов, раков – словом, все живое, что только ей попадется в реке, где она живет. Обычно она прячется в воде, среди корней ирисов и кувшинок, и, заметив добычу, плывущую мимо, бросается на нее и хватает так крепко, что жертве никак нельзя от нее ускользнуть.

Если этой черепахе что-либо попадется в челюсти, то вырвать у нее это можно, лишь отрубив ей голову. Не раз бывало, что она перекусывала толстую дубину с такою легкостью, словно это был тростник.

По этому поводу рассказывают, что какой-то вор забрался в кладовую ресторана, рассчитывая там поживиться; он увидел огромную корзину, наполненную съестными припасами; желая взять оттуда что только удастся, он запустил в нее руку. Но в эту минуту пальцы его схватила черепаха и стиснула так крепко, что он никак не мог их вырвать, несмотря на все свои старания. Разбуженная шумом прислуга сбежалась и поймала несчастного вора на месте преступления.

К таким именно кусающимся черепахам принадлежала и та, которая на глазах путешественников боролась с кайманом. Как мы уже сказали, это был очень крупный экземпляр: между тем кайман имел в длину не больше двух метров и был ненамного тяжелее своего противника. Без сомнения, они вступили в схватку не с тем, чтобы пожрать один другого, и нападающий не видел в своем противнике добычи; весьма вероятно, черепаха заметила, что алигатор разыскивает яйца, положенные ею где-нибудь по соседству, и этим объяснялась ее ярость.

Поединок продолжался уже довольно долго, судя по следам, отпечатавшимся на песке вокруг обоих противников, но оба они, ослепленные бешеной злобой, не обращали ни малейшего внимания на приближение свидетелей. Кайман прилагал все старания, чтобы схватить черепаху за голову, но та всякий раз прятала ее в броню с тем, чтобы через минуту снова высунуть свою зияющую пасть. Нападая, в свою очередь, на аллигатора, черепаха норовила укусить его за горло. Однако, не довольствуясь этими ранами, разъяренное животное стремилось схватить острыми челюстями хвост противника, рассчитывая оторвать его.

Кайман угадывал намерения черепахи и старался не допустить этого; из всех движений, которые он может производить вне воды, самое трудное для него – это перемена фронта, так как благодаря особому устройству позвоночного столба ему, как и всем его сородичам, приходилось в таких случаях описывать полный круг, поворачиваясь вокруг самого себя. Этому обстоятельству черепаха и была обязана тем, что ей удалось добиться своей цели: встав на дыбы, она обрушилась всей тяжестью своего тела на хвост аллигатора и, крепко вцепившись в него зубами, уже не выпускала его.

Кайман, не будучи в силах освободиться от противника, пытался опрокинуть его на спину, с энергией отчаяния ударяя направо и налево могучим хвостом; черепаха со своей стороны, упершись в землю своими широкими желтыми лапами, стремилась сохранить равновесие, так как, окажись она на спине, ей пришел бы конец.

Время от времени аллигатор в изнеможении останавливался на одно мгновение, и черепаха пользовалась этой краткой передышкой, чтобы вырвать у него еще кусок мяса из хвоста.

Доведенный до отчаяния кайман бросился наконец к реке, несмотря на противодействие черепахи, которая понимала, что в воде перевес окажется на стороне ее врага. Нырнув на самое дно, аллигатор увлек с собою и черепаху, не желавшую выпустить хвост пресмыкающегося.

Кто из них обоих вышел победителем, так и осталось тайной для зрителей: вероятнее всего, оба пали жертвой этой беспощадной схватки.

Глава XLV. Два храбрых коршуна

Та часть реки, по которой плыли теперь наши путешественники, казалось, была излюбленным местопребыванием всех разновидностей чешуйчатых пресмыкающихся. Среди множества пород черепах наши герои встретили «расписную черепаху», яркая броня которой действительно производит впечатление цветной эмали. Несколько раз попадался им на глаза и черный крокодил. Это огромное пресмыкающееся, достигающее часто шести метров длины, не может, однако, считать себя полным хозяином в реке; у него много сильных врагов, особенно среди птиц, от которых он вынужден бежать, ныряя в воду.

Однажды, когда плот плыл вдоль отлогого песчаного берега, дон Пабло и его семья заметили метрах в двухстах от себя крокодила, направлявшегося к реке. По всей вероятности, он только что пробудился от спячки, так как все тело его было облеплено засохшим илом, в котором он провел лето.

В ту же минуту на песке промелькнули две тени, отброшенные двумя огромными коршунами, которые описывали в воздухе широкие круги, вытянув шеи к земле, словно наметили своей жертвой крокодила.

При виде их пресмыкающееся сразу остановилось, почуяв угрожающую ему опасность, и прижалось к земле. По ярко-оранжевому оперению головы и по белоснежным крыльям в паривших птицах можно было безошибочно узнать коршунов из породы королевских грифов140. Всякий раз, когда крылатые хищники взмывали кверху, крокодил торопливо делал несколько шагов по направлению к берегу, а как только коршуны начинали спускаться к земле, пресмыкающееся снова замирало, зарываясь поглубже в песок.

Крокодил был уже в какой-нибудь сотне метров от реки, как вдруг птицы спустились на землю и уселись прямо против него; вскоре один из грифов в несколько прыжков очутился подле чудовища и настолько приблизился к нему, что оно уже раскрыло свою пасть, чтобы схватить смельчака. Но птица одним взмахом крыльев оказалась за пределами досягаемости. Тогда подлетел второй коршун и поместился с противоположной стороны.

Теперь оба пернатых хищника поочередно стали нападать на крокодила, стараясь выклевать ему глаза. Несмотря на отчаянное сопротивление пресмыкающегося, одному из них удалось вонзить свой острый клюв в глаз крокодила. Чудовище взревело от безумной боли и с яростью начало бить хвостом по сторонам. Однако на коршунов это произвело не слишком сильное впечатление: они только отодвинулись на несколько метров, чтобы избежать зубов и когтей страшного противника, но, как только первый взрыв бешенства улегся, обе птицы снова принялись за дело, стремясь совершенно ослепить крокодила. Напрасно разевал он свою угрожающую пасть, напрасно поворачивал голову то вправо, то влево – он постоянно встречал клюв одного из хищников, целившегося в его еще здоровый глаз.

Медленное течение реки в этом месте позволяло нашим путешественникам следить за всеми перипетиями этой борьбы; они еще долго могли видеть, как тело гигантской ящерицы извивалось на песке между двумя коршунами; но голова пресмыкающегося уже не была обращена к реке, к которой он все же, по-видимому, стремился, как к убежищу. Выбившееся из сил чудовище направлялось в лес, которого оно уже не узнавало более, так как было совершенно слепо.

Гуапо объяснил, что коршуны не оставили бы его в покое, пока не выклевали бы оба глаза, так как это единственное, что им было нужно от него. Теперь чудовище сделается, вероятно, добычей ягуаров или других, более слабых, хищников, которым уже нечего было бояться того, кто так недавно внушал им смертельный страх.

Индеец еще долго рассказывал разные истории о крокодилах и утверждал, что каждый год в реках Южной Америки их жертвою падает множество людей и что крокодил в этом отношении гораздо опаснее акул141. Говорят, что в одних местах они более свирепы, чем в других, но, быть может, это объясняется тем, что в разных реках, а иногда в разных местах одной и той же реки водятся отличные друг от друга породы.

Существует настоящий крокодил со сплюснутой мордой и крупными, торчащими наружу клыками и кайман, морда которого шире и напоминает голову щуки. Обе эти разновидности часто встречаются в одной и той же реке, где, впрочем, живут отдельно одна от другой. А так как крокодил сильнее аллигатора и чаще нападает на человека, то этим и можно объяснить различие мнений о свирепости этих пресмыкающихся; в то время как одни считают их совершенно безобидными животными, другие, наоборот, утверждают, что сами не раз были свидетелями их кровожадности. В самом деле, в любой из деревень, расположенных вдоль берегов Амазонки, можно встретить несколько человек, искалеченных крокодилом, и жителя такой местности никакими силами не заставить переплыть реку, в которой водятся эти пресмыкающиеся.

В довершение Гуапо прибавил, что нет другого средства спастись, когда тебя схватил крокодил, как изо всей силы вцепиться ему пальцами в глаза; в таких случаях он немедленно выпускает добычу, потому что всякая угроза его зрению приводит это чудовище в ужас.

Само собой разумеется, что надо обладать необыкновенным присутствием духа, чтобы прибегнуть к такому приему, в особенности если принять во внимание, что крокодил в эту минуту не только раздирает свою жертву острыми зубами, но одновременно и увлекает ее на дно реки, где та неизбежно теряет сознание. Тем не менее, по словам Гуапо, индейцам и даже женщинам удавалось не раз, пуская в ход это средство, вырываться из пасти свирепого животного.

Глава XLVI. Гапо

Наши путешественники уже приближались к Амазонке, и приток ее, по которому они плыли, начал делиться на несколько рукавов, вливавшихся в великую реку отдельными устьями. Иногда, подъезжая к одному из таких разветвлений, наши герои находились в большом затруднении, так как не всегда русло главной реки было совсем широким, и они легко могли ошибиться в выборе, направив плот в один из боковых рукавов, что завело бы их в какой-нибудь тупик.

Гапо – так называлась местность, по которой они плыли, носила в высшей степени своеобразный характер; эта обширная область простирается по обоим берегам Амазонки и некоторых из ее притоков; ежегодно она в течение нескольких месяцев подвергается наводнению и представляет в это время необычное зрелище леса, затопленного на протяжении нескольких тысяч квадратных километров.

Деревья, встречающиеся в этой местности, сохраняют свою зелень и над поверхностью разлившихся вод; они принадлежат к самым разнообразным породам, большая часть которых не произрастает в других областях. Несмотря на наводнение, на этих деревьях живет множество птиц. В этом нет ничего удивительного, если существуют даже целые племена, населяющие затопленный лес и устраивающие жилища на деревьях; говорят, что эти дикари лазят по стволам и перебираются с ветки на ветку с проворством настоящих обезьян.

Правда это или нет, но, во всяком случае, в этих рассказах нет ничего невероятного, так как теперь уже установлено, что племя гуарани142 в устьях Ориноко живет на вершинах мавриций143 все время, пока длится наводнение.

Они сооружают на этих деревьях площадки и ставят на них хижины, даже с очагами из битой глины; с места на место они переезжают в челноках, на которых также ловят рыбу, являющуюся главным предметом пропитания.

Одна из самых красивых пальм, которые только существуют на свете, мавриция достигает тридцати трех метров высоты и растет всегда по нескольку деревьев рядом; часто она образует большие пальмовые леса, которые тянутся по берегам реки на протяжении нескольких миль.

Листья ее не перисты и не распускаются султаном, как у большинства пальм, ранее описанных нами, а образуют громадный веер на конце стебля, имеющего около тридцати сантиметров в толщину и до четырех метров в длину; взрослый человек не может поднять больше одного из таких листьев.

Вершина ствола мавриции, достигающего трех метров в поперечнике и похожего на величественную колонну, заканчивается двумя десятками этих блестящих вечнозеленых листьев; вообразите себе, какое изумительное зрелище представляет собою такая пальма.

Но мавриция не только удивительно красива: она также в высшей степени полезное растение. Ее листья, плоды, стебель – словом, все части находят себе какое-нибудь применение в домашнем хозяйстве индейцев. Черешки ее листьев – гибкие и легкие, если их высушить, – разрезают на планки в два-три сантиметра толщины и выделывают из них ставни, ящики, клетки, решетки, перегородки, между тем как кора их идет на приготовление корзин и жалюзи. Листовые волокна обыкновенно употребляются на разного рода плетения, а из плодов, очень приятных на вкус и похожих на сосновые шишки, получают прекрасный напиток.

Сердцевина ствола этой пальмы доставляет превосходную питательную муку вроде саго, а из самого ствола индейцы выдалбливают легкие челноки, в которых отправляются на рыбную ловлю.

Хотя в то время, когда наши герои плыли по Гапо, эта местность не вся была залита водой, тем не менее река уже сильно выступила из берегов, и было так трудно найти место для ночлега, что несколько раз дон Пабло со своей семьей был вынужден проводить ночь на плоту, который с этой целью крепко привязывали к какому-нибудь дереву.

Наши путешественники медленно подвигались среди этого лабиринта рек и рукавов, забираясь иногда в самую глубь какой-нибудь «игарипе», то есть бухты, в надежде отыскать твердую землю, где бы можно было устроить хотя бы кратковременную стоянку.

Запас провизии у них быстро подходил к концу, а возможности возобновить его не было никакой: навстречу им ни разу не попались ни пекари, ни водосвинка, потому что, хотя эти животные превосходно плавают, однако ни одно из них не показывается на берегу реки, пока она не вернется в свое русло.

Время от времени Гуапо удавалось подстрелить из сарбакана какого-нибудь попугая или ара, но это бывало редко, и, разумеется, это уничтожалось немедленно же.

Довольно часто путники слышали крик ревунов, но самих обезьян никому не посчастливилось увидать. Теперь никто из наших героев не побрезговал бы жарким из обезьяны, и каждому оно показалось бы лакомым блюдом.

Однажды вечером наши герои вошли в глубь одной игарипе, берег которой не был затоплен наводнением; бухта эта была не шире плота и со всех сторон окаймлена огромными деревьями. Во многих местах вьющееся растение – колючая яситара144 – обвивалось вокруг ветвей и даже перебрасывалось с одного берега на другой; надо было тщательно избегать этой странной лианы, так как если бы она зацепила своими когтеобразными колючками кого-нибудь из путешественников, он мог легко упасть в воду или, в лучшем случае, изорвать в клочья свою одежду.

Глава XLVII. Арагуаты

Наши путешественники были заняты приготовлением своего скудного ужина, как вдруг услыхали доносившийся из лесу крик обезьян. Это явление, довольно обычное в лесистых местностях Амазонки, особенно перед заходом или восходом солнца, или, еще чаше, перед наступлением грозы, не привлекло бы к себе их внимания, если бы этот рев не приближался к ним постепенно. У Гуапо появилась надежда, что при помощи сарбакана ему наконец удастся поживиться дичью. Он был убежден, что, когда обезьяны подойдут к бухте, им придется обогнуть ее, так как, несмотря на ее малые размеры, игарипе была слишком широка, чтобы животные могли перепрыгнуть через нее.

В самом деле, спустя около получаса стая ревунов показалась на высоких деревьях, окаймлявших берег метрах в пятидесяти от того места, где был причален плот.

Это были довольно крупные животные с худыми руками и ногами, что является характерной чертой большинства цепкохвостых обезьян; с первого же взгляда индеец увидел, что это не маримонды, а настоящие ревуны, в которых он признал арагуатов.

Шерсть этих обезьян красновато-бурая на спине и плечах, на передней части тела приобретает более светлый оттенок, а черновато-синее лицо, лишенное волос, изборожденное морщинами, придает им сходство со стариком. Арагуаты145 имеют до одного метра в длину, не считая хвоста, который у них гораздо длиннее всего тела.

Их было штук пятьдесят. При виде игарипе они остановились на вершине самого высокого из деревьев, росших на берегу. Самый крупный и сильный из них был, по-видимому, вожаком стаи, в которой можно было насчитать много самок; они сразу бросались в глаза благодаря детенышам, которых несли на спине, как это делают индейские женщины и вообще дикарки. Маленький арагуат держался руками за шею матери, а ногами охватывал ее бедра; кроме того, своим хвостом он изо всех сил цеплялся за хвост матери – предосторожность, необходимая, чтобы не упасть во время прыжков, которые делала самка, перебираясь с ветки на ветку и в особенности с одного дерева на другое.

Натолкнувшись на игарипе, преграждавшую им дорогу, обезьяны, по-видимому, испытали большое разочарование. Они рассчитывали продолжать свой путь до берега и не ожидали встретить это препятствие. «Но почему бы им не переправиться через бухту вплавь? – подумаете вы. – Ведь ничего не было легче!» Ну так знайте, что вы жестоко ошибаетесь: эти странные создания, всю свою жизнь проводящие на берегах рек, на деревьях, ветви которых касаются воды, страшатся этой воды как огня, несмотря на то что видят ее беспрестанно перед собой. Кошка не так боится замочить свои лапы, как обезьяна – концы пальцев; кроме того, кошка умеет плавать, а обезьяна не в состоянии удержаться ни одной минуты на поверхности воды. Разве не странно, что из всех животных только то, которое наиболее походит на человека, лишено, как и он, способности плавать?

Из всех жестов и движений арагуатов было видно, что преграда, встречавшаяся им на пути, совершенно разбивала все их планы. Стая устроила совещание, чтобы решить, что предпринять. Вожак их уселся на самой высокой ветви и обратился к товарищам с громовой речью, сопровождая ее оживленной жестикуляцией. Некоторые натуралисты сравнивали эти речи ревунов со скрипом скверно смазанной телеги, к которому присоединяется еще грохот колес, и наши путешественники были вполне согласны с этим мнением.

Все обезьяны с величайшим вниманием слушали речь вожака, соблюдая порядок, который сделал бы честь английскому парламенту или американскому конгрессу. Лишь иногда какой-нибудь детеныш издавал легкий визг или позволял себе протянуть руку, чтобы поймать москита, но он тотчас же получал от матери внушительную встряску, после чего держался умнее и замирал в неподвижности. Зато, когда старый арагуат окончил речь, поднялся такой шум, какого не слыхали никогда ни в одном собрании. Каждый из присутствующих желал высказаться и не ожидал, чтобы ему предоставили слово. Все горланили наперебой; в воздухе стоял такой гомон и рев, с которыми не мог сравниться скрип и грохот целой сотни разбитых телег.

Однако, когда эта какофония достигла крайних пределов, председатель одним знаком заставил смолкнуть всех. Собрание, затаив дыхание, приготовилось слушать речь почтенного вожака. Вероятно, он призвал к порядку зарвавшихся ораторов, напомнив им о деле, интересовавшем всех без исключения. Он, очевидно, придумал способ переправиться через игарипе, так как пальцем, за которым следили все слушатели, указывал на бухту.

Глава XLVIII. Живой мост

Близ самой воды росло дерево, ветви которого начинались только на очень большой высоте; на противоположном берегу стояло точно такое же дерево, причем расстояние между нижними ветвями обоих деревьев было не меньше шести-семи метров. Эти деревья, казалось, были предметом исключительного внимания арагуатов, так как было ясно, что оратор обсуждал вместе со всем собранием вопрос о расстоянии, разделявшем обе вершины.

– Конечно, им и в голову не придет перепрыгнуть с одного дерева на другое, – сказал Леон Гуапо. – Ведь для такого полета нужны крылья.

Не успел индеец ответить, как среди обезьян началось движение, свидетельствовавшее об их намерении привести в исполнение принятое решение. По сигналу, поданному вожаком, несколько обезьян, наиболее сильные из стаи, прыгнули на дерево, вскарабкались на одну из ветвей, простиравшихся горизонтально над водой, и начали одна за другой спускаться, цепляясь хвостами друг за друга, как это делали маримонды, когда хотели взобраться на пупуну.

Образовав таким образом живую цепь, обезьяны все одновременно начали отталкиваться от дерева ногами, благодаря чему цепь стала раскачиваться, сначала немного, затем все сильней и сильней, пока наконец арагуату, висевшему последним, не удалось схватиться рукой за одну из ветвей дерева, росшего на противоположном берегу. Он изо всех сил уцепился за нее, и мост был готов.

В эту минуту у обезьян, хранивших все время глубокое молчание, вырвался громкий крик торжества, и все они начали переправляться на другой берег. Первыми отважились два старых самца, вероятно, с тем, чтобы испытать прочность моста; за ними последовали самки со своими драгоценными ношами, а после них и все остальные.

Первыми отважились два старых самца, вероятно, с тем, чтобы испытать прочность моста

Это зрелище очень забавляло наших путешественников; они не могли удержаться от смеха при виде гримас тех обезьян, по спинам которых переправлялись другие; животные, с трудом выносившие на себе тяжесть груза, кусали за ноги и хвосты товарищей, каждый раз взвизгивавших от боли.

Вожак оставался в арьергарде. Как храбрый начальник, который должен заботиться о спасении подчиненных прежде, чем о своем собственном, он покинул свой пост только тогда, когда последний арагуат оказался на другой стороне. Его походка была степеннее, чем у других обезьян, и свидетельствовала об его высоком ранге; никто не хватал его за ноги и вообще не позволил себе никакой злобной выходки.

Переправа была закончена; оставалось только развести мост, и обезьянам, составлявшим его, присоединиться к тем, что находились уже на другом берегу. Дело было очень простым: стоило только первому арагуату выпустить ветку, за которую он держался, и вся цепь оказалась бы по ту сторону бухты.

Однако Гуапо, который все время думал об испытываемом семьей остром недостатке съестных припасов, не мог больше сдерживать свое нетерпение. Он поднес сарбакан ко рту, и стрела тотчас вонзилась в шею арагуата, сдерживавшего мост на противоположном берегу. Не прошло и нескольких секунд, как бедная обезьяна, несмотря на все свои усилия, опустила руки, уже совершенно ослабевшие от действия кураре. Арагуат, бывший на другом конце цепи, считая, что наступила минута разомкнуть ее, в свою очередь выпустил ветку из рук, вследствие чего весь мост целиком рухнул в воду при громких криках арагуатов, поджидавших своих товарищей.

Гуапо стремглав кинулся к челноку и одним ударом весла очутился среди барахтавшихся в воде обезьян, которые бились изо всех сил, стремясь выбраться на сушу. Действительно, тем из них, которые были ближе к берегу, это удалось, и они быстро убежали от грозившей им опасности; трое сделались добычей охотника, а остальные утонули.

В результате этого приключения семья получила возможность хорошо поужинать, но жалобный вой арагуатов, оплакивавших своих товарищей, раздавался в лесу до самого утра, и ни один из путешественников не мог сомкнуть глаз во всю ночь.

Глава XLIX. Ламантин, или манати

Обезьяны, кассава да несколько сушеных бананов— вот и все, чем питались наши герои в течение двух следующих дней. На третий день Гуапо поймал большую черепаху, которая внесла некоторое разнообразие в их стол.

Плот уже направляли к берегу и собирались стать на причал, как вдруг Леон заметил какой-то темный предмет, на который он, вероятно, не обратил бы внимания, если бы не круги, появившиеся на поверхности воды.

– Змея? Нет, не думаю, хотя это и похоже на нее! – воскликнул он.

– Это черепаха, по крайней мере, мне так кажется, – ответила донья Исидора, вздрогнув от ужаса при слове «змея».

Гуапо поднял голову и взглянул в том направлении, куда указывали Леон и Леона.

– Да, конечно, – сказал он, – это черепаха, и одна из самых крупных. Не шевелитесь, быть может, нам удастся поймать ее.

Черепаха находилась шагах в тридцати от плота, и попасть из сарбакана в ее голову, которая одна только торчала из воды, представлялось делом чрезвычайно трудным; о том же, чтобы пробить стрелою ее броню, нечего было и думать.

Но у Гуапо было другое оружие, которое он изготовил себе в часы досуга, а именно лук. Достав его, он наложил стрелу на тетиву. Все семейство внимательно следило за каждым его движением, не понимая, почему легче нанести смертельный удар стрелою, выпущенной из лука, чем из сарбакана.

Но каково же было их удивление, когда, вместо того чтобы нацелиться в черепаху, как все того ожидали, Гуапо направил стрелу в воздух. Достигнув известной высоты, стрела перевернулась, опустилась и ударилась в спину черепахи.

Пресмыкающееся тотчас нырнуло в воду, а стрела, к разочарованию всех зрителей, отскочив от брони, поплыла по поверхности реки. Однако Гуапо, казалось, не испытывал ни досады, ни удивления и, прыгнув в лодку, направился к стреле; по-видимому, он хотел достать ее, но всякий раз, когда он приближался к ней, она удалялась, точно кто-нибудь тащил ее за собой.

Кончик стрелы, правда, остался в броне, но древко отломалось под давлением воды, когда черепаха быстро нырнула на дно, и так как оно было соединено с острием длинной веревкой, то служило как бы поплавком, указывавшим индейцу место, где находилось животное. Благодаря этому Туапо, которому наконец удалось поймать плавающее древко, после целого ряда манипуляций вытащил свою добычу на берег. Это оказалась большая черепаха, называемая португальцами «хурара татаруга», броня которой имеет около метра в поперечнике. Прием, к которому прибегнул в этом случае Гуапо, весьма распространен среди индейцев, живущих по берегам Амазонки; впрочем, кроме этого способа, они еще ловят черепах острогою и крепкой сетью. Стрелу пускают в вертикальном направлении, и линия ее полета высчитывается с такою точностью, что острие почти всегда вонзается в броню черепахи.

Искусный стрелок из лука при такой стрельбе редко даст уйти хураре, которая наверняка ускользнула бы от него, целься он прямо в нее; дело в том, что эта черепаха высовывает из воды только кончик головы, и потому, как бы стрела ни была хорошо пущена, она неизбежно скользнула бы по броне, если бы летела в горизонтальном направлении.

В городах, расположенных в низовьях Амазонки, где черепах продают на рынках, в их броне всегда можно найти маленькое квадратное отверстие, пробитое стрелою.

Гуапо, не теряя ни минуты, приготовил мясо черепахи впрок, чтобы его можно было взять с собою, и оно в течение некоторого времени, как мы уже упоминали, разнообразило скудную пищу семьи.

Следующий день был ознаменован трофеем совсем иного рода, доставившим нашим героям значительно более обильные запасы провианта: это была ни больше ни меньше как корова. Значит, решите вы, они наконец прибыли к какому-нибудь селению, так как рогатый скот не водится в диком состоянии в местности, где пумы, ягуары и вампиры угрожали бы ему на каждом шагу?

Ничего подобного. Не одна сотня километров отделяла еще наших путешественников от человеческого жилья. Но животное, о котором идет речь, не имеет ничего общего с европейской коровой, за исключением разве того, что оно питается тоже травой. Это была особой породы рыба, которую иногда называют морской коровой, хотя это не вполне верно, потому что она водится не только в морях, но и в реках Южной Америки. Португальцы называют ее рыбой-коровой, а натуралисты – ламантином, или манати146.

Это странное животное имеет свыше двух метров в длину и метра полтора в обхвате в самой широкой части своего тела, которое постепенно сужается, переходя в плоский, горизонтальный, полукруглый хвост; по обоим бокам туловища у ламантина мощные плавники овальной формы, служащие ему вместо рук.

Шеи у него нет совсем, и голова его, не слишком широкая, заканчивается мордой с мясистыми губами, придающей ему некоторое сходство с коровой.

Над верхней губой у него растет густая щетина, а все остальное тело покрыто редкой шерстью. Глаза и уши манати относительно очень невелики, что, впрочем, не мешает ему отлично видеть и слышать, судя по тому, как трудно приблизиться незаметно к этому животному.

Кожа у него темно-серая, со свинцовым оттенком, а на брюхе испещрена пятнами телесного цвета. Под кожей находится густой слой жира, из которого добывают отличную ворвань.

Манати не имеет никаких конечностей: ему их заменяют чрезвычайно развитые плавники, соответствующие рукам человека; они заканчиваются пятью пальцами с ясно выраженными суставами, которые тем не менее неподвижны, так как заключены в негнущуюся оболочку.

Однако из всех особенностей, отличающих ламантина от рыб, наиболее характерным, бесспорно, является то, что он – млекопитающее; маната – животное травоядное, питается речными травами и плавает очень быстро, почему его крайне трудно поймать.

Ловят его крепкими сетями, которые расставляют в устье реки или у входа в бухту, но чаще всего на него охотятся с острогою. Мясо ламантина по вкусу приближается отчасти к говядине, отчасти к свинине и ценится чрезвычайно высоко; если его сварить, а потом залить собственным жиром, как это делают с черепашьим мясом, оно может сохраняться в течение нескольких месяцев.

На следующий день после того, как Гуапо поймал хурару, наши путешественники заметили в прозрачной воде странное животное, которого они никогда не видали и которое прижимало к своей груди двух маленьких детенышей. Это и был ламантин.

Вся семья с любопытством смотрела на это трогательное зрелище материнской любви, особенно поразившее их тем, что животное походило на рыбу. Вдруг какой-то блестящий предмет промелькнул в воздухе и упал в реку. Через мгновение вода в этом месте окрасилась кровью, и ламантин забился в судорогах, напрягая все усилия, чтобы спастись от врага. Но острога Гуапо очень глубоко вонзилась в тело животного, и индеец с помощью дона Пабло вытащил его на берег.

Мясо ламантина тотчас разрезали на мелкие куски и засолили, наполнив им, а также жиром всё сосуды какие только нашлись на плоту.

Несколько часов спустя наши герои, уверенные, что им уже долгое время не придется испытывать недостатка в пище, снова вернулись на середину реки и с твердой верой в будущее продолжали свой путь.

Глава L. Развязка

После многих дней трудного плавания плот вошел наконец в Амазонку, желтые воды которой пробегали еще две тысячи триста километров, прежде чем впадали в море. Течение было быстрое, русло ровное, и наши путешественники проезжали в день от семидесяти пяти до восьмидесяти километров.

Низменная местность, мимо которой они плыли, могла бы назваться однообразной, если бы не крутые повороты, которые делала великая река, и не роскошная растительность на обоих ее берегах. Почти ежедневно наши герои пересекали устье какого-нибудь притока, и среди этих многочисленных данников Амазонки многие не уступали шириной ей самой.

Особенно поражало всякий раз путешественников то, что цвет воды у всех этих рек был разный: у одних – белый, с оливковым оттенком, у других – прозрачно-голубой или черный, напоминавший чернила, как, например, у Рио-Негро, один из притоков которого, Кассикиаре, соединяет Амазонку с Ориноко.

Различие в окраске воды отдельных частей бассейна Амазонки дало основание подразделять эти реки на белые, голубые и черные; красных же рек, так часто встречающихся в Северной Америке, в этой области нет совсем.

Различие в оттенках воды многие приписывают природе грунта. Однако не следует думать, что реки, вроде Амазонки или Рио Бианко, обязаны окраской своих вод исключительно грязи и илу, которые они несут, так как вода, почерпнутая в них, даже совершенно отстоявшись, сохраняет тот цвет, который она имела в реке; притом же голубые реки текут по скалистому руслу, и прозрачные воды их свободны от всяких посторонних примесей.

Замечательнее всего черные реки. Воды их похожи на чернила, а песок, составляющий их обычный грунт, напоминает золотые россыпи. Черный цвет воды объясняется, вероятнее всего, тем, что по берегам этих рек растет много сассапарели, корни которой сообщают воде ее темную окраску: возможно, что это растение, а также некоторые другие, разлагаясь, играют роль пигментирующего начала.

Следует также заметить, что на берегах черных рек совершенно не встречается москитов – обстоятельство, имеющее огромное значение для путешественников. «Велика важность! – подумаете вы. – Какой вред может принести это крошечное насекомое?» Однако оно является настоящим бичом тропических областей Южной Америки, заставляющим колонистов бросать уже насиженные места, и более страшным, чем пумы, змеи, крокодилы и даже ягуар.

Дни шли за днями, и наши путешественники после целого ряда приключений, о которых рассказывать здесь невозможно, миновали устье Рио Негро и очутились в местности, резко отличавшейся от той равнины, мимо которой они проезжали до сих пор. По мере приближения к устью великой реки ландшафт приобрел иной характер: на горизонте стали вырисовываться горы, одни – убегавшие на север, по направлению к Гвиане, другие – спускавшиеся на юг, к Бразилии, и доходившие иногда до самого берега.

Уже целый месяц истек с того дня, как наши герои впервые увидали воды Амазонки, и больше двух месяцев с тех пор, как они покинули свое жилище в лесу, когда наконец они добрались до Пары и высадились в гавани этого большого бразильского города.

Здесь дон Пабло был уже свободен; он мог отправиться, куда ему было угодно, и располагать своим грузом по собственному усмотрению. Он вступил в долю с одним купцом и вместе с ним нанял парусное судно, отправлявшееся на север. Прибыв в Нью-Йорк вместе с семьей и товаром, он продал свою хину, сассапарель и ваниль. Выручив за все двадцать тысяч долларов, он поселился в Соединенных Штатах в ожидании, пока Перу сбросит с себя иноземный гнет.

Десять лет спустя испанские провинции Америки подняли восстание во имя независимости, и в течение следующих десяти лет не только дон Пабло, но и Леон, который к этому времени стал взрослым мужчиной, приняли деятельное участие в этой войне. Оба сражались в войсках Боливар147, и к концу кампании дон Пабло был уже дивизионным генералом, а сын его имел чин полковника.

Однако немедленно после заключения мира оба бросили военную службу: дон Пабло вернулся к своим научным занятиям и посвятил себя им всецело, а Леон стал во главе организованной им экспедиции каскарильеров и возвратился в монтанью, где провел много лет, добывая кору хинных деревьев.

Гуапо, почти не постаревший с тех пор, как мы завязали с ним знакомство, был начальником отряда каскарильеров и во время своих постоянных путешествий из Куско в монтанью провел не один час в обществе своего друга вакеро, жуя любимую коку.

Донья Исидора дожила до глубокой старости, окруженная любовью и уважением всех, кто ее знал, а Леона сделалась первой красавицей Куско. В этом городе она вышла замуж, там же женился и Леон. И если бы вы побывали теперь в Куско, вы встретили бы там немало черноглазых Леонов и Леон, с темными вьющимися волосами – потомков наших героев, наших изгнанников в лесу.

Примечания

Жилище в пустыне

1 К западу от Миссисипи простирается так называемая Северо-Американская Центральная пустыня. Это нагорье значительной высоты, до 1500 метров над уровнем моря; но подъем от Миссисипи настолько постепенный, что американцы называют нагорье равниной. В первые годы колонизации эти неисследованные в то время пространства считались пустыней. Действительно, североамериканское плоскогорье – одно из самых безводных пространств земного шара. Оно орошается лишь горными ручьями, бегущими со снеговых вершин. Вершины, поднимающиеся над плоскогорьем до тех слоев атмосферы, где дуют влажные ветры, получают значительно большее количество осадков, чем земли, лежащие у их подошвы. В местностях, населенных испанцами, жители прозвали горы «Tinajas» – «кувшинами». К ним относятся как к резервуарам, накапливающим воду. В настоящее время Северо-Американская пустыня благодаря стройной системе орошения превращена в обширные пастбища и поля; правда, земледельцам постоянно грозят неурожаи и засухи, и там, где кончаются ирригационные канавы (ecegnas), начинается Maparral – пустыня, но безводных земель почти нет. Сейчас на территорию прежней пустыни приходится штат Канзас, часть Колорадо и Новой Мексики.

2 Американцы называют такие пустынные пространства «Badlands» – «Худые земли» («Пустоши»), это остатки плоскогорья, изрытого во всех направлениях пересохшими сейчас горными ручьями. Пласты железистого песка и глины окрасили овраги в причудливые цвета. Издали «Худые земли» похожи на разрушенный город, так как песчаники образуют причудливые лестницы, башни и т. д. К востоку от гряды Биг-Хорн «Худые земли» занимают пространство в несколько тысяч километров. Предполагают, что это дно пересохшего огромного озера, так как горные породы разрыхлены водой и в песке находят большое количество ископаемых животных.

3 Artemisia, или чернобыльник, принадлежит к сухолюбам, то есть к растениям, требующим малого количества влаги. Он очень характерен для североамериканского пейзажа. На сотни миль тянутся заросли чернобыльника. Чем выше плоскогорье, тем крупнее его кусты. Воздух прерии пропитан запахом камфары и скипидара, отличающими чернобыльник.

4 Вулканические извержения сильно изменили форму гор. Конусы, застывшие лавы стоят среди бывших озерных бассейнов или на склонах гор. Во многих местах массы трахита (продукт извержения) устояли против разрушительного действия атмосферы, тогда как горные склоны вокруг них выветрились и исчезли. Иногда поля лавы заканчиваются крутыми обрывами, иногда гладки, как поверхность озера. Кое-где потоками лавы залиты целые леса, которые сохранились в ископаемом состоянии. Вулканы уже не извергают лавы, но деятельность их выражается частыми сотрясениями почвы и обилием бьющих из-под земли горячих источников, например в Национальном парке, где насчитывается более двух тысяч источников, и на вулканическом плоскогорье, центр которого занимает озеро Йеллуостон.

5 Глауберит – минерал, по свойствам близкий к каменной соли, представляет собой напластование толстых косоугольных геометрически спаянных таблеток. Отличается стеклянным блеском и прозрачностью. Твердость – 2,5, удельный вес – 2,7. В воде частично растворяется. Встречается вблизи месторождений соли, в данном случае некогда растворенный в воде пересохшего ручья или озера глауберит осел мелкими таблетками. В медицине известен под названием «глауберовой соли», употребляемой в качестве слабительного.

6 Скалистые горы – горная система в западной части Северной Америки (между 64о и 35о северной широты). Под этим названием объединяются идущие параллельно с севера на юг горные цепи. Плоскогорья и долины пересечены поперечными хребтами. К западу склоны гор круты, к востоку покаты. Восточный кряж – это собственно Скалистые горы, с вершинами выше 4000 метров, а краевые цепи с запада называются «Каскадными» горами и продолжены Сьеррой-Невадой. Сьерра-Невада богата золотом, серебром, свинцом, железом, медью, каменным углем. Северная Тихоокеанская железная дорога пересекает Скалистые горы на Мюлланском перевале (высота 1690 метров) туннелем в 1173 метра.

7 Арканзас и Ла-Плата, или Небраска, принадлежат к водной системе Миссисипи. Они берут начало в самом центре Скалистых гор. Арканзас имеет в длину 3500 километров, а Небраска – 850. Скудные осадки прерий не могут питать такие большие реки. Немногочисленные притоки Арканзаса и Небраски даже зимой судоходны только для индейских пирог, а летом пересыхают. Некоторые из них, например Dry River (Сухой поток) – приток реки Кападнена, имеют мнимо безводное широкое песчаное русло, на самом же деле пробиваются под песками. На ночь вода кое-где застаивается в котловинах, но днем пересыхает. В некоторых местах опасно переходить эти «разжиженные пески». Арканзас судоходен в зависимости от времени года. Иногда даже в устье его пароходы задерживаются мелководьем.

8 Колорадо впадает в Калифорнийский залив, а Снейк-ривер (Змеиная река) – приток Колумбии, вливающейся в Великий океан. Верхний бассейн Снейка – дно пересохшего озера. Русло свое поток прорыл в стенах застывшей лавы, стены эти доходят до 200 метров в вершину, но русло еще не вполне сформировалось. Верхнее течение прерывается несколькими водопадами; из них самый значительный снижает уровень реки на 46 метров.

За 800 метров течения Колорадо не дает ни одного такого крутого спуска, как Снейк, но зато насчитывает 520 порогов и беспрестанно меняет русло в зависимости от половодья или засух. Впадины, озера, лужи, солончаки, окаймляющие течение реки, – это старые русла.

9 Вернее – река обходит завалы из плавучего леса, севшего на мель и загромоздившего русло. При каждом разливе прибавляются новые стволы, пробка растет и продвигается к верховью. Американцы называют эти заторы «raft» – плот, хотя они не плавают, а состоят из сплошной массы, доходящей до дна и занимающей иногда пространства в тысячи метров. Правительство ассигнует крупные суммы на очистку рек от лесных завалов.

Протекая по низинам и не имея глубокого русла, реки эти в зависимости от высоты разлива пробивают себе новые рукава, не встречая сопротивления в сыпучем грунте. Красная река (Ред-ривер) в 50 километрах от моря сливается с Миссисипи, в не столь отдаленном прошлом она, очевидно, не доходила до Миссисипи километров на сто и текла прямо к Мексиканскому заливу, несомненно, она снова уклонилась бы в сторону, если б искусственные сооружения не удерживали ее в теперешнем русле.

10 Бразос течет с северо-запада на юго-восток, по наклону равнины, от подошвы Скалистых гор к Мексиканскому заливу. Собирая воды в местности, подверженной засухам, река эта несудоходна и не может даже служить для ирригации, так как вода в ней солоновата. В течении своем Бразос, подобно Миссисипи, уклоняется на восток, размывая свой левый берег.

11 Например, в Большом Соленом озере на Великом Северо-Американском плоскогорье, где вода содержит до 30 % соли, так что благодаря ее удельному весу в ней нельзя потонуть. Кроме одного вида ракообразных в Соленом озере не выживает ни один организм.

12 Барранкос – выдолбленное водой горное ущелье с крутыми стенами, по которым в дождливое время стекает вода.

13 Каньоны – речные долины и овраги, имеющие вид глубоких ущелий с отвесными стенами. Каньоны достигают 1000–2000 метров в глубину. Они прорыты в известняках, песчаниках и лишь в редких случаях в гранитах и застывшей лаве.

14 Соединенные Штаты в 1848 году захватили Новую Мексику, входившую ранее в состав мексиканской территории. Горы Новой Мексики богаты золотом, серебром и медью. Население противилось присоединению к Соединенным Штатам. Несмотря на наплыв эмигрантов из центральных штатов, привлеченных природными богатствами, мексиканцы по-прежнему держатся обособленно и сохранили свой язык и обычаи. Главные города Новой Мексики – Санта-Фе, Лаc-Вегас, Альбукер.

15 Эль-Пасо – город в Техасе, на границе Мексики.

16 Пекос – приток Рио-Гранде-дель-Норте, по течению которой проходит граница Соединенных Штатов и Мексики.

17 Флора Северной Америки близка к среднеевропейской; большая часть растений относится к тем же семействам, что и в Старом Свете. Наиболее характерно для Америки семейство кактусовых. Число кактусовых увеличивается по направлению к югу и к центральным сухим областям, причем встречаются очень крупные породы. Cactus gigantea доходит в высоту до 15 метров. Это огромные стволы, покрытые колючками, с двумя-тремя разветвлениями. Вообще леса Америки по своему составу богаче европейских, что нельзя приписать климату, так как деревья, вывезенные в Европу, отлично там приживаются. Скорее это зависит от меридианального направления гор, не препятствовавшего переселению растений с южных широт в более северные.

18 Осенью леса Северной Америки превосходят блеском красок леса Европы. Американские деревья принимают великолепные яркие оттенки – фиолетовый, пурпурный, оранжевый, золотистый. Это происходит от того, что резкие колебания температуры ускоряют выработку окрашивающих соков.

19 В Америке главным образом разводят культуры хлебов, вывезенные из Европы, но американцы с особой настойчивостью сеют маис (кукурузу). Главная масса кукурузы потребляется внутри страны. Бывшие прерии в центральных штатах обращены теперь в огромные кукурузные плантации.

20 Бизоны – близкие к нашему быку полорогие, жвачные животные. Отличаются неестественно вздыбленной передней частью туловища, большая грива, короткие, далеко отстоящие друг от друга рога. Охота на бизона составляла главный промысел индейцев. Приручить его они не сумели. Сейчас, подобно европейскому зубру, американские бизоны, населявшие некогда бесчисленными стадами прерии и леса Северной Америки, почти совершенно исчезли, истребленные колонистами. Уцелевшие дикие бизоны охраняются законом и живут в заповедниках. Колонисты приручили бизона, и скрещивание его со скотом, вывезенным из Европы, создало новые породы американского племенного скота.

21 Лось – крупная разновидность оленей. Шерсть длинная, прямая, густая. Рога – весом до 40 килограммов, широкие, плоские, лопатообразной формы. В Европе лось вымирает. Последние экземпляры сохраняются в заповедниках. В Америке водится в Канаде и в Скалистых горах.

22 Кугуара, или пуму, обычно сравнивают со львом. Он принадлежит к семейству кошачьих (львы, пантеры, тигры, леопарды и т. д.). Туловище его в длину в среднем достигает 1,2 метра, хвост – 50 сантиметров. Густая, короткая, мягкая шерсть – желтая, отливающая красным, или буро-серая. Короткие ноги, маленькая головка без гривы. Большие усы служат органом осязания, как у всех кошачьих. Кугуар распространен в обеих Америках. Живет в лесах, придерживаясь опушек. Долины посещает редко, только для охоты, но если местность степная, водится в прериях. Кугуар – ночное животное. Обоняние – слабое, слух – тонкий. Это быстрый, подвижный, ловкий хищник; одним прыжком покрывает шесть метров. Нападает большей частью на мелких животных, только голодный – на крупных, но иногда и на человека. Лев же всегда метит на крупную добычу и лишь в старости питается чем попало, довольствуясь даже саранчой. Кугуар поедает мелких животных целиком, высосав предварительно кровь. Крупных зарывает в землю и только в случае неудачной охоты на следующий день возвращается к вчерашней добыче. Лев же всегда доедает свои «запасы». Кугуар, напав на стадо, никогда не довольствуется одной жертвой; лев же охотится только для насыщения. Все это говорит в пользу льва, указывая на низшую степень развития его американского родича. Кугуар живет с самкой только во время течки. Самки любят и охраняют свое потомство, но первых детенышей нередко поедают. Молодого кугуара можно приручить, но старые в неволе отказываются от пищи и умирают.

23 Сассафрас – американская разновидность лавра.

24 В Вирджинии, которую ее жители именуют «Old Dominion» (старинные владения), чтобы подчеркнуть возраст своего штата, расселились первые колонисты-земледельцы. Главный город – Ричмонд (с Манчестером). Порты – Норфольк и Портсмут.

25 Первое время Англия поставляла плантаторам в качестве рабочей силы своих каторжников, продавая их с торгов. Но рабочих рук не хватало, а в испанские колонии Южной Америки уже ввозили невольников из Африки. Вначале английские колонисты скупали негров на испанском рабовладельческом рынке, и только в 1620 году, по «благости провидения», как говорится в старинных документах, в Вирджинию прибыл первый корабль с неграми непосредственно из Африки. Всего до войны за независимость (1774–1782) было ввезено в Северную Америку около 300 000 негров, как непосредственно из Африки, так и с островов Ямайки и Барбадоса, являвшихся колыбелью рабства. «Монополия» на ввоз африканских негров в Америку с 1790 года перешла к англичанам. Первая североамериканская перепись зарегистрировала 757 208 негров, из них только 60 тысяч вольноотпущенных. Негры составляли в то время 20 % населения. Прирост негритянского населения расценивался так же, как приплод скота. Неграми торговали, юридически они считались «движимым имуществом».

Пенсильвания первая в 1780 году издала закон, направленный к упразднению невольничества: дети негров, рождавшиеся после издания закона, объявлялись свободными гражданами.

Некоторые другие штаты издали аналогичные, столь же половинчатые законы, но правительство поощряло ввоз невольников. Только в 1808 году закон приравнял дальнейший импорт негров к пиратству, фактически закрепив ранее доставленных в Америку рабов за их владельцами. Негров освободила междоусобная война между северными и южными штатами (1860–1864). К началу ее число негров в Соединенных Штатах доходило до четырех с половиною миллионов.

26 В ту пору в Вирджинии велось экстенсивное земледелие, и хозяин с одной плантации переходил на другую. Табак, составляющий богатство Вирджинии, истощает почву.

27 Город, лежащий на полуострове Южного Иллинойса, между реками Миссисипи и Огайо, получил громкое имя «Каиро», то есть Каир, а междуречье было названо «Египтом». Считалось, что положение на перекрестке главных водных путей не может не вызвать к жизни большого города. Земли этой болотистой местности сделались предметом бешеной спекуляции. Колонии там сулили быстрое обогащение. Многие попались на эту удочку, но нашли только лихорадку и разорение. Этой спекуляцией открылась серия других – ей подобных. Сейчас Каиро, окруженный высокими плотинами, является незначительным торговым городом.

28 Армадиллы, или броненосцы, – измельчавшие потомки многочисленного и богатого видами семейства. Некогда существовал гигантский броненосец величиной с носорога; сейчас самые крупные разновидности едва достигают полутора метра. Название свое они получили благодаря защитной броне, которая состоит из пластинок, расположенных на спине в виде поясов. Броненосцы неуклюжи, длинноморды, свиные уши, толстый хвост. Питаются насекомыми. Ни резцов, ни клыков у броненосцев нет (неполнозубые); зато сильно развиты когти: длинные, согнутые, сжатые с боков – для лазанья и лопатообразные – для рытья. Живут в норах, вырытых в земле. В случае опасности принимаются рыть новый ход, чтобы ускользнуть.

Броня, которая кажется твердой и жесткой на чучеле, при жизни животного бывает совершенно гибкой и не стесняет движений броненосца.

29 Северная Америка птицами немногим богаче Европы. Семейства певчих птиц встречаются там те же, что и у нас, но есть разновидности, которых не знает Европа. В общем американские птицы отличаются более пестрым оперением, чем наши. Сойковые, родственные воронам, имеют в Америке множество представителей; у них тупые клювы и слабые ноги. Высиживают яйца одиночками, а не обществом, как вороны. Голубая сойка встречается исключительно в Америке. У нее блестящее синее оперение с черными крапинами. Голубую сойку называют «трубачом пернатых», потому что, заметив опасность, она кричит во все горло, предупреждая о ней других птиц. Трусливая и хитрая, она избегает столкновений даже с равными себе по силе, нападая только на слабых. Каролинские попугаи в прежние годы населяли Америку до 42° широты, отлично перенося суровую зиму. Сейчас они вымирают. На них бессмысленно охотились, убивая сразу сотнями, потому что они целыми стаями слетались на трупы убитых родичей. Ловили их также на продажу. Кроме того, фермеры объявили им беспощадную войну за то, что они истребляли хлеб и фрукты. Каролинские попугаи едят соль и собираются тысячами вокруг солончаков. Яйца высиживают в дуплах, не устраивая настоящих гнезд.

30 Особенно характерны для Нового Света колибри – пестрые птички величиной с бабочку. Они распространены в обеих Америках и больше не встречаются нигде. Существует множество видов колибри, в зависимости от местности, в которой они обитают, но оперение у всех необычайно пестрое и нарядное. Одни виды питаются цветами и листьями, другие – насекомыми.

31 Индейки принадлежат к семейству гонко. Родина их – Америка, где они и сейчас водятся в диком виде. Живут обществами. Ночью прячутся на деревьях, днем странствуют, разыскивая пищу. Попадая в богатую местность, разбиваются на маленькие общества. Гнездуют с апреля. Выведя цыплят, возвращаются к обычному образу жизни. В Америке на них охотятся и истребляют их в огромном количестве.

32 Важнейший классификационный признак, по которому животных разделяют на семейства и отряды, – это зубы, так как строение их указывает на образ жизни животных. У всех хищников, например, сильно развиты клыки. Животные, зубы которых приспособлены для перегрызания твердых предметов, называются грызунами (крыса, мышь, белка). У грызунов два резца каждой челюсти превращены в особые «грызущие» зубы. Верхние резцы крупнее нижних. Все четыре дугообразно изогнуты и снабжены острым режущим краем. Эмаль тверда, как сталь. В глубоко пробуравленной челюсти под корнем резца находится постоянный зародыш, пополняющий стирающуюся эмаль. Благодаря этому зародышу зубы грызуна обладают способностью всегда расти и не портиться. Если обломать у белки, например, резец, через несколько дней он вырастет снова. Клыки у грызунов отсутствуют совершенно.

33 Бобры принадлежат к отряду грызунов и выделены в отдельное семейство. Они известны с глубокой древности под названием Castor. По внешнему виду бобра сразу можно сказать, что он лучше плавает, чем ходит: неуклюжее туловище (75–90 сантиметров), расширяющееся к заду, короткие ноги; пальцы снабжены перепонками; широкий веслообразный хвост. Большую часть времени бобры проводят в воде, и для них важно, чтобы поток, возле которого они поселились, не высыхал. С этой целью бобры строят плотины. О симметричности и архитектурном изяществе этих плотин создано много легенд. На самом деле постройки целесообразны, причем строительные материалы расположены отнюдь не на легких подпорках и не правильными рядами. Обычно, чтобы построить плотину, бобры перегрызают большими, необычайно крепкими резцами дерево и делят его на брусья, которые затем выкладывают перпендикулярно течению потока или по полукружию, чтобы плотина могла выдержать сильный напор воды. Для плотин идет обычно огромное количество брусьев. Отдельные бревна скреплены глиной. Логова свои бобры строят на берегу, причем подземные ходы выводят в воду значительно ниже ее поверхности, там, где проходит незамерзающий слой воды, иногда же около берега в самой воде или на отмелях. Логово имеет форму полушария. Средняя высота их до 90 сантиметров, а диаметр – около двух метров. Сейчас бобры почти истреблены и живут исключительно попарно, не строя никаких сооружений. Только в уединенных местах собираются они обществами и сооружают плотины. В Северной Америке еще можно встретить бобров, живущих обществами. Питаются они корой, листьями, молодыми побегами. Портят множество деревьев, без нужды срезая их. На зиму бобры делают большие запасы и в спячку не погружаются.

34 Североамериканские трапперы утверждают, что бобры, живущие обществами, выставляют дозорных. Однако сведения эти весьма сомнительны.

35 Росомаха – хищное животное из семейства куниц. Живет в северных областях Старого и Нового Света. Питается преимущественно мелкими грызунами, но нападает иногда и на крупных животных, даже на оленя, причем, прыгнув на них с дерева, перекусывает им шейную артерию. Детенышей выводит в норах или в дуплах. Шкура (карконсу) высоко ценится северными народностями, в особенности камчадалами.

36 Американская вонючка, или скунс, – хищный зверек; длина туловища – 40 сантиметров. Блестящий черный мех. От носа идет узкая белая полоса, на лбу расширяется в пятно, раздвигается, проходит вдоль всей спины, соединяясь около хвоста. Около заднепроходного отверстия – железа, выделяющая вонючую жидкость, скапливающуюся в мешочке. Живет в высоких местностях, прячется в расселинах скал. Движения медленны, ходит вприпрыжку. Встретившись с врагом, угрожающе подымает хвост и выпрыскивает в случае опасности вонючую жидкость из мешочка. Запах этот настолько силен и мерзок, что нередко вызывает рвоту. Собаки и крупные хищники сторонятся скунса. Вытравить этот запах нельзя ничем. Одежду, обрызганную вонючкой, приходится сжигать. Вонючка, уверенная в своем своеобразном оружии, никогда не убегает при встрече, она любопытна, храбра и весела.

37 Сульфат – серно-натровая соль. Кристаллизуется ромбами, в природе встречается в виде безводного минерала тенардита и морабилита; небольшой примесью входит в морскую воду. Иногда на дне высохших горько-соленых озер находят залежи сульфата, перемешанного с глиной и илом, в несколько метров толщиной. Добывают сульфат так же, как соль. Для медицинских целей сульфат подвергается кристаллизации.

38 В Величке, недалеко от Кракова, находятся крупнейшие соляные копи с подземными залами, озерами и пещерами. В Северной Америке соль разрабатывается в штатах Вирджинии, Мичигана и в Канаде, а также в Скалистых горах. Из залежей соль выламывается, как всякая горная порода. Разработка идет в шахтах. Соль обычно не представляет сплошной массы, а перемешана с прослойками «пустой породы». Натуральный цвет ее белый, но от примесей соль получает всевозможные оттенки – голубой, красный, желтый, зеленый. Кристаллизуется ромбами, реже – октаэдрами. Твердость – 2, удельный вес – 2,1. Многие геологи считают соль изверженной породой. Каменная соль в 2,5–2,75 % входит в морскую воду и составляет главную массу солей в минеральных и соленых источниках и соляных озерах.

39 Пинта – 0,568 литра.

40 Гремучая змея получила свое название благодаря гремучему придатку к хвосту, состоящему из ряда полых роговых конусов, скрепленных вершинами. Когда на змею нападают, она гремит своим придатком, очевидно, чтобы устрашить врагов. Погремушки эти представляют собою не что иное, как ряд остатков от предыдущих линек; чешуя во время линяния не слезает, а заворачивается, образуя новое звено; но затвердевает чешуя не сразу, а в течение нескольких лет. Максимальное число звеньев – 22. У Crotalus horridus, или чернохвостого гремучника, под глазами начинаются две широкие черные или темно-бурые полосы, которые продолжаются вплоть до туловища. Цвет чешуи – желтый. Большинство наблюдателей описывают гремучих змей как чрезвычайно ленивых и медлительных пресмыкающихся. В начале весны, переменив кожу и блистая яркостью красок, они выползают на солнечные прогалины и, встречаясь с другими, сплетаются в клубки по 20–30 штук. При этом все они шипят и гремят. В августе они кладут яйца, и детеныши вылупливаются через несколько минут после кладки, причем гремучие змеи о потомстве не заботятся. Питаются они мелкими млекопитающими и птицами; лакомы до птичьих яиц. Укус гремучей змеи очень опасен. Лучшее противоядие – спирт. Два ядовитых продырявленных зуба помещаются, как у всех змей, в верхней челюсти и торчат отдельно. На выпуклой стороне каждого проходит канал с двумя отверстиями для яда, вытекающего из вырабатывающей яд железы. Железа гремучей змеи имеет около двух миллиметров и выделяет 4–5 капель яда; но и одной капли достаточно, чтобы в несколько минут отравить крупное млекопитающее. Яд действует на кровь, изменяя состав красных кровяных шариков. Чем совершеннее у животного кровообращение, тем скорее действует яд. Смерть от змеиного укуса происходит вследствие паралича участков мозга, регулирующих дыхание, или от паралича сердца. Но введенный в желудок, особенно во время пищеварения, змеиный яд не отравляет ни человека, ни животных.

41 Ласка – хищный зверек; в длину имеет приблизительно 26 сантиметров; короткий хвост, вытянутое туловище, всюду одинаковой ширины; небольшие лапы и острые, конические когти. Ласка – смелое и раздражительное животное. Нападает даже на человека. Истребляет крыс и других мелких грызунов.

42 Самые крупные змеи в мире принадлежат к семейству удавовых. Их подразделяют на 52 вида, большая часть которых водится в Африке и в Южной Америке. В Северной Америке удавы встречаются реже. Северный констриктор предпочитает сухой климат и леса. Живет в норах и расселинах скал. В длину констриктор достигает 6 метров. Это ночное пресмыкающееся. Тем не менее его можно встретить в лесу и днем; при случае он и днем бросается на подвернувшихся животных, но главная деятельность его начинается с сумерек и кончается рассветом. Ядовитых зубов удавы лишены и жертву свою душат. Во время пищеварения впадают в сонливое состояние и дремлют, обвившись вокруг веток. Пища их состоит из мелких млекопитающих; до падали они не дотрагиваются. При виде человека удавы обычно обращаются в бегство.

43 Змеи, приведенные в ярость, часто сами себя кусают, совершенно не страдая от яда; две змеи одного вида могут искусать друг друга, но действие яда будет очень незначительно; на змей же других видов яд действует так же, как и на всех животных.

44 Сахарный клен достигает в высоту 25 метров и 2 метра в поперечнике. По виду напоминает обыкновенный клен. Родина его – Северная Америка. В 1734 году сахарный клен был привезен в Англию как декоративное растение. В соке его содержится до 3 % сахара. Каждое дерево ежегодно дает 2–3 килограмма сахара. Кленовый сахар дешевле тростникового, но не уступает ему в качестве. Большинство кленовых плантаций находится на севере Соединенных Штатов; сравнительно с тростниковыми они дают небольшое количество сахара, потребляемое на самих фермах. Торгового значения производство кленового сахара не имеет.

45 Красное дерево (redwood, Sequoia sempervirens) и «исполинское дерево» (bigtree, Sequoia gigantea) – растения, принадлежащие к прошлым геологическим эрам и случайно выжившие в Америке. В нашу эпоху они занимают весьма ограниченную площадь, но ничто в них не указывает на одряхление породы. Красное дерево встречается исключительно на отрогах Сьерры-Невады, образуя целые леса. «Исполинское дерево» теперь уже исчезает. Его можно видеть только на западных склонах Сьерры-Невады, между 36о и 38о северной широты. Самое крупное «исполинское дерево» имеет 89 метров в вышину, недавно еще росли экземпляры, доходившие до 120 метров, но они были срублены, несмотря на закон, охраняющий вековые деревья. Хищническая вырубка продолжается.

46 То есть 3048 метров. Самая высокая вершина в Скалистых горах – Гайден-пик – 4224 метра, пик Фримон – 4139 метров; Гауризанкар в Гималаях – 8840 метров, Эльбрус – 5660 метров, Монблан в Альпах – 4810 метров.

47 Аппалачские горы – горная цепь, проходящая в Вирджинии; самая высокая вершина – Черный Купол, имеет в высоту 2046 метров.

48 Олени подвержены ряду болезней, от которых гибнут целыми табунами: сибирская язва, понос, цинга, воспаление печени, чахотка, кроме того – накожные болезни, вызванные паразитами.

49 Райские птицы родственны воронам. Они отличаются необычайно ярким оперением. Всего их насчитывается 50 видов, из которых большинство живет в австралийской зоне. В Новой Гвинее перья их служат предметом торговли. Туземцы изготовляют из них ковры необычайной красоты. В Северной Америке имеется только одна разновидность райских птиц.

50 Пересмешник принадлежит к семейству дроздовых. Родина его – Соединенные Штаты, вплоть до 40° северной широты. Не пение, а именно подражательные способности создали ему славу. Он подражает не только певчим птицам, но и кудахтанью кур, вороньему карканью, в точности воспроизводит лай, мяуканье, скрип пилы и флюгера и т. д. Американцы гордятся своим «соловьем», но это отчасти объясняется отсутствием настоящих певчих птиц в Новом Свете. Пение пересмешника меняется в зависимости от местности, в которой он живет. Гнездует он в дуплах; летом питается насекомыми, осенью – ягодами, зимой перелетает на юг.

51 Листеров бурундук, или рубящая белка, принадлежит к породе грызунов. Это маленькое красивое животное буро-серого цвета, с пятью черными и двумя желтыми полосами вдоль спины. Брюшко и горло – белые. Сильно развитые когти на передних лапах, приспособленные для рытья. Живет в глубоких подземных норах, куда ведет почти отвесный вход, спускающийся приблизительно на метр в глубину. От «собственно норы» идет целый лабиринт запутанных коридоров, куда бурундук скрывается в случае нападения. В норе бурундук собирает на зиму огромные запасы провизии – желудей и орехов, гречихи, кукурузы и т. д. Хранятся запасы в боковых галереях. «Собственно нора» выстлана сухими листьями и мхом, – и в ней живет бурундук со своей самкой и потомством.

52 В реках Америки большей частью встречаются сомовые; их существует 550 видов, из которых в европейских водах живут только карповые (сазаны, караси, лини, лещи). Америка – родина так называемых зубастых карповых, в общем похожих на карповых, но имеющих на обеих челюстях по ряду небольших острых зубов. Насчитывается около ста видов, причем они заселяют моря, реки, озера и даже горные водоемы, до высоты 4000 метров, в Скалистых горах и Андах. Морские рыбы – те же, что и в других частях света, и водятся в зависимости от широты.

53 Дикобразы принадлежат к отряду грызунов и снабжены иглистым покровом вместо шерсти. Иглы, иногда пестро расцвеченные, служат орудием защиты. Различают роющих (когти которых приспособлены для рытья земли) и лазающих дикобразов. Последние встречаются исключительно в Америке. У них длинный цепкий хвост, бородавчатые подошвы лап; стопоходящие. Живут в густых лесах. Роющие населяют преимущественно степи. Дикобразы злы и неуживчивы. Завидев какое-нибудь животное, тотчас топорщат иглы. Ссорятся между собой. С самками живут только во время течки. Голос их состоит из хрюкающих звуков и сопенья. Питаются всевозможными растениями. Обгладывают кору с деревьев, подрывают корни. Подолгу обходятся без воды.

54 Куница – хищное животное, принадлежащее к семейству хорьковых. Удлиненное тонкое туловище с короткими лапами. Шелковистая тонкая шерсть. Белое пятно на груди. 38 зубов. Живут куницы в лесах, в дуплах или между камнями. Иногда отвоевывают у белок гнезда, нападают на зайцев и молодых косуль, но большей частью питаются мелкими грызунами. Преследуют всех птиц, разгрызают череп, прокусывают артерии и пьют кровь. Разоряют гнезда. Воруют мед у диких пчел. Врываются на птичьи дворы. Охотясь на крупных животных, куница схватывает их за горло и таскает, причем жертва умирает от удушья. Воды куница не боится и хорошо плавает. Охотятся на нее ради меха. Пальцеходящее.

55 Как у всех хорьковых, над заднепроходным отверстием у куницы помещается железа, вырабатывающая вонючую жидкость. Как последнее средство защиты, куница опоражняет железистые мешочки.

56 Мягкие черепахи (Trionychoidea) отличаются от остальных отсутствием роговых пластинок на панцире. Их яйцевидный, большей частью слабовыпуклый, панцирь имеет посредине костную пластинку, затянутую кожей. Вокруг нее идет мягкий хрящевой край. Trionyx ferox – самый крупный из североамериканских видов. Щит у него темно-серый с черными крапинками, грудь и живот – грязно-белые. Эта кусающаяся черепаха живет во всех ручьях и реках, впадающих в Мексиканский залив. В хорошую погоду триониксы плавают в большом количестве на поверхности рек и греются на камнях. Питаются они рыбами и водяными птицами. Весной самки кладут яйца в прибрежном песке.

57 Енот, полоскун, или ракун, как его называют американцы, принадлежит к семейству маленьких медведей. Длина – до 65 сантиметров и хвост – в 25 сантиметров. Шкурка желтовато-серая. Волоски у основания черные. Желтый хвост с бурыми кольцами. Родина енота – Северная Америка. Живет он в дуплах, в хорошо устроенных норах. Самка приносит 4–6 детенышей. Енот ловко лазает по деревьям и благодаря цепким лапам свешивается с веток. Ходит он переваливаясь, понурив голову. Но, заметив добычу, преображается: поднимается на задние лапки, прислушивается, быстро бегает. Ест все: птиц, яйца, овощи, каштаны, маис. Ловит рыб, крабов, черепах, пауков, кузнечиков. В неволе легко приручается, но держать его трудно, потому что он ворует все съестное. Американцы увлекаются охотой на енота. Выезжают ночью с факелами. Напуганный енот спасается на дереве. Один из охотников влезает вслед за ним и трясет ветку, пока енот, обессилев, не упадет вниз; тогда его травят собаками.

58 Олени живут табунами. Летом в большой табун объединяются все самки, причем предводительствует ими самая старая и сильная. Маленький табун состоит из молодых самцов. Старые самцы отделяются от стада и возвращаются лишь в сентябре или октябре. Оспаривая друг у друга самок, они вызывают на бой соперников, устраивают настоящие побоища.

Затем вокруг каждого самца собирается по нескольку самок и всю зиму живут большим табуном с вожаком-самцом. В период течки олени раздражительны и смелы; они бросаются даже на людей.

59 Желтушник балтиморский, или иволга, – хорошенькая птичка, окрашенная в оранжевый и черный цвета. Окраска эта появляется на третий год жизни, до этого оранжевые перья бывают светло-желтыми. Распространена она от Канады до Бразилии.

60 Опоссум принадлежит к сумчатым крысам (цепкий хвост, зубы грызуна). Живет в чужих норах; питается мелкими млекопитающими и птицами; разоряет гнезда. Увлекшись охотой, ничего не замечает – подпускает к себе людей, собак. Мясо опоссума несъедобно. Шкурка продается под названием «кенгуру».

61 Животные, снабженные сумкой на брюхе для донашивания детенышей, выделены в подкласс сумчатых. И у самки, и у самца имеются две сумочные кости, соединенные с тазом и свободными концами направленные наружу. У самца они являются ненужным придатком, у самки поддерживают стенку сумки и защищают детенышей от давления брюшных органов матери. Сумка представляет иногда настоящий карман во всю ширину брюха, иногда только две складки, кости, мышцы. В сумке находятся сосцы молочных желез, похожие на бородавки. Детеныши рождаются недоразвитыми, как ни у одного животного: они малы, слепы, конечности в зачаточном состоянии, почти не видно ротового отверстия. Сумка служит для них как бы второй утробой. Развившись, они выходят из сумки и снова возвращаются в нее. Когда они становятся слишком тяжелыми, самка прогоняет их. Самка произвольно расширяет и суживает сумку с помощью особых мускулов. По строению зубов и образу жизни сумчатые представляют величайшее разнообразие. Среди них есть хищники, грызуны, травоядные; они напоминают по строению представителей других отрядов, отличаясь от них только сумкой (сумчатые волки, белки, куницы, крысы; у кенгуру – голова жвачного). Сумчатые сохранились только в Австралии и Америке. Они вялы, неповоротливы, с очень слаборазвитыми органами чувств.

62 Иволга балтиморская славится своими интересными висячими гнездами. Они прикреплены одним краем к концу длинной тонкой ветки, почти всегда высоко над землей. Гнездо отличается большой прочностью. В среднем гнездо имеет диаметр в 12 сантиметров в самом широком месте и 18 сантиметров в глубину. Свито гнездо большей частью из растительных волокон (лен, хлопчатник), нередко скреплено конским волосом. Вблизи человеческого жилья балтиморская иволга ворует все, что попадается, с находчивостью хорошего архитектора разнообразя свои строительные материалы.

63 Мокассиновые змеи близки к гремучим, но не имеют погремушки. Длина их достигает приблизительно 1 метра. Основная окраска – медно-бурая. Рисунок состоит приблизительно из 16 красноватых, с темными краями, поперечных полос, проходящих через спину. По расцветке она напоминает мокассины (кожаные чулки) индейцев, за что и получила свое прозвище. Область распространения – от 45о северной широты до южных границ Соединенных Штатов. Живет в болотистых местностях и на тенистых лужайках с высокой травой. Питается полевыми мышами, птицами и лягушками. Она подвижнее гремучей, и потому в Америке ее боятся больше других змей.

64 Пекари – североамериканская разновидность диких кабанов. Отличительный ее признак: клыки не выворочены наружу, как у других диких кабанов. На спине особая железа, из которой вытекает жидкость с сильным запахом, очевидно, нравящимся кабанам, так как они постоянно обнюхивают друг друга. Длина – 1,1 метра, включая хвост. Грубая, редкая щетина серовато-черного цвета и белое пятно на нижней челюсти. Живет стадами до нескольких сот штук под предводительством сильнейших боровов. Самка приносит 1–2 поросят.

65 Свиньи – злейшие враги всех видов змей. Увидав змею, свинья тотчас со злобным хрюканьем бросается на нее и убивает, размозжив голову копытом. Толстый слой жира предохраняет свинью от проникновения змеиного яда в кровь, а склеенная грязью щетина служит ей панцирем. Но если ядовитая змея сильно и глубоко вонзит зубы, то свинья погибает.

66 Кастореум – бобровая струя, продукт выделения железы, находящейся у бобра над заднепроходным отверстием, так же как у виверры. В прежнее время кастореум считался лекарственным средством.

Изгнанники в лесу

1 Москиты – общее название для различных насекомых из отряда двукрылых, из группы длинноусых, которые мучают людей и животных своими уколами, особенно в теплых и жарких странах; к ним относятся различные виды комаров и мошек.

2 Американский буйвол, или бизон, – сухопутное млекопитающее. Бизон характеризуется относительной короткостью ног и хвоста при сильном развитии груди, кроме того, длинной шерстью. Голова чрезвычайно широка у лба; шея коротка; задняя часть тела узка и слаба. Короткие толстые рога изгибаются полого наружу и вверх, а концами снова несколько внутрь. Голова, шея, плечи, передняя половина тела и лопатки, передний край бедер и конец хвоста покрыты длинными волосами; на плечах грива; на подбородке и нижней части шеи борода; голова покрыта курчавой шерстью. На всех остальных частях тела волосы коротки, но густы. Обыкновенно бизон равномерного серо-бурого цвета, переходящего на гриве в черно-бурый; когда происходит линяние, выпадающая шерсть выцветает, принимая серовато-желто-бурый оттенок; рога, копыта и конец морды блестящего черного цвета. Бизон хотя и кажется неуклюжим, но двигается с изумительною ловкостью. Несмотря на короткость ног, бизон проходит значительные расстояния; в плавании он отличается той же силой и ловкостью, которые характеризуют его движения вообще.

3 Хлопчатник – древесные, кустарные и травянистые многолетние, двухлетние и однолетние растения с переменными листьями различных форм и с цветами разнообразных расцветок – желтых, белых и розовых. Хлопок идет на изготовление хлопчатобумажных тканей, являющихся предметом широкого потребления. Культура хлопка особенно сильно развита в Северо-Американских Соединенных Штатах.

4 Заманг (Мимоза саман, Саманея) – также известно как «Дождевое дерево». Получило повсеместное распространение в тропиках. Крона дерева представляет собой полусферу, словно подстриженную садовником. Часто это дерево используется в декоративных целях в парках и вдоль дорог, для создания тени.

5 Лианы – растения, укореняющиеся в земле и при дальнейшем росте опирающиеся на другие растения. Они составляют характерную черту тропических лесов и заключают как древесные вечнозеленые или с однолетними листьями растения, так и травы. Лианы распространены главным образом в тропических вечнозеленых лесах.

6 Молочное, или коровье, дерево – большое дерево из семейства крапивообразных и подсемейства артакарповых или хлебодревных. Листья – большие, кожистые, многолетние, ствол достигает значительной толщины. Древесина идет на корабельные постройки. Млечный сок этого дерева чрезвычайно обилен, имеет вид и вкус коровьего молока, ароматен и безвреден, от кипячения выделяет воскообразное вещество, из которого выделывают свечи. Молочное дерево растет в жарких странах Южной Америки.

7 Ювия – см. примеч. 132.

8 Хинное дерево – род из семейства подмаренниковых, заключающий деревья и кустарники с супротивными, эллиптическими или ланцетными, большей частью кожистыми, цельнокрайными, черешчатыми листьями, с розовыми или желтовато-белыми пахучими цветами и с двугнездными, многосемянными коробочками со сплюснутыми мелкими крылатыми семенами. Хинное дерево растет в Кордильерах Южной Америки от 10° северной до 19° южной широты. Предпочитает влажный климат, встречается поодиночке или мелкими группами. Различные виды хинного дерева доставляют главным образом хинную кору, которая благодаря содержанию хинина принадлежит к превосходным лекарственным средствам. Древесина хинного дерева технического употребления не имеет. С половины XIX века культура хинного дерева с успехом стала прививаться на Яве, в Индии, Новой Зеландии, Австралии, а также на родине хинного дерева (Боливия, Эквадор).

9 Воладор – см. гл. XLI.

10 Орлянка – род из семейства орлянковых, заключающий южноамериканские вечнозеленые деревья средней высоты с крупными листьями и красными, собранными в метелки цветами. Один из наиболее распространенных видов орлянки, встречающийся в B.-Индии и Южной Америке, имеет белые цветы, округлые сердцевидные, густо усаженные красноватыми щетинками коробочки пяти – восьми сантиметров длины и сплюснутые красноватые семена величиной с горошину. Из мякоти плодов добывают краску – арнато. Семена имеют лекарственное применение; лубяные волокна коры идут на канаты.

11 Виктория-регия – вид из семейства кувшинковых, встречающийся в тихих заливах рек тропической Южной Америки. Это многолетнее растение образует сначала стреловидные, затем круглые листья в два метра в поперечнике и с загибающимися на пять – восемь сантиметров высоты краями, колючая нижняя сторона которых окрашена в пурпуровый цвет; благодаря крупным, заключающим большое количество воздухоносных пространств жилкам листья обладают способностью выдерживать большие тяжести (напр., шести-семилетнего ребенка), не опускаясь в воду. Пазушный цветок имеет большое количество белых лепестков и достигает сорока сантиметров в поперечнике. Он пахнет очень сильно, и в первую ночь температура в цветке поднимается на 10–15° выше температуры окружающей его среды. На второе утро цветок закрывается и уходит под воду, затем развивается плод с семенами, числом до трехсот штук. Эти семена способны к прорастанию только под водой и в Южной Америке употребляются в пищу.

12 Бамбук – род из семейства злаков, в котором последние достигают своего наивысшего развития. Известно до пятидесяти видов, растущих в Азии, Америке и Африке; повсюду они встречаются преимущественно в теплых поясах. Некоторые бамбуки достигают гигантских размеров. Они принадлежат к полезнейшим растениям. Из бамбука строят мосты, водопроводы, изготовляют мебель и всевозможные домашние принадлежности. В Китае главная масса бумаги изготовляется из молодых бамбуковых побегов.

13 Канна – кустистые, до трех метров высоты растения, большею частью с узловатым ползучим корневищем, очень крупными, простыми, двуряднорасположенными, часто очень красиво окрашенными листьями, довольно крупными, большею частью красными или желтыми, сидящими попарно, собранными в метелки цветами и бородавчатыми трехгнездными коробочками. Из тридцати видов этого рода, встречающихся в тропической Америке, многие разводятся в комнатах и садах в качестве декоративных растений. Корневище одного из видов канны употребляется в Америке как лекарство, из некоторых видов канны добывают крахмал.

14 Ягуар – хищное млекопитающее из рода кошек, достигающее до полутора метров длины и восьмидесяти сантиметров вышины в плечах; хвост – шестьдесят восемь сантиметров; шерсть короткая, густая, мягкая, на шее, груди и брюхе – более длинная, рыжевато-желтая, с черными пятнами или с желтовато-рыжими кольцами с черной наружной каймой, внутри которых имеется по одному-два черных пятнышка. Внутренняя сторона уха, нижняя часть морды, глотка, нижняя и внутренние части ног – белые. Окраска очень изменчива, встречается даже совершенно черное видоизменение. Ягуар распространен в Южной Америке и в юго-западной части Северной Америки, однако сильно стеснен человеком и только в областях с умеренным климатом Южной Америки встречается еще в довольно значительном количестве. Ягуар держится поодиночке на лесистых берегах рек и в лесах поблизости озер.

15 Оцелот – хищное млекопитающее из рода кошек; длина тела – девяносто – девяносто пять сантиметров, хвоста – сорок – сорок пять сантиметров; сверху – буровато-серого, снизу – желтовато-белого цвета, с яркими черными полосами и пятнами; распространен от южной части Северной Америки до Северной Бразилии, держится преимущественно в лесах, где охотится на птиц и млекопитающих. Оцелот живет попарно, самка рождает редко более двух детенышей. Шерсть оцелота идет на изготовление зимней обуви. Оцелоты, пойманные молодыми, становятся ручными.

16 Тапир – млекопитающее животное отряда нелапнопалых. Крупные экземпляры имеют до двух с половиной метров длины при одном метре высоты в плечах. Толстое туловище опирается на сильные ноги. Довольно длинная шея несет сравнительно мелкую голову. Верхняя губа и нос вытянуты в короткий хобот, на конце которого помещаются ноздри. Глаза маленькие, поставленные несколько косо. Уши довольно широкие, стоячие. Хвост представляет собою небольшой недоразвитый отросток. Пальцев на передних конечностях четыре, на задних – три. Шерсть короткая и густая; от затылка вдоль шеи у американского тапира идет короткая грива. Тапиры безобидные и пугливые животные. Они ведут сумеречный или ночной образ жизни, скрываясь в непроходимых лесных чащах, большей частью поблизости воды, в которой охотно купаются. Тапиры питаются растительной пищей, преимущественно листьями. Голос их – своеобразный свист. На тапиров охотятся ради вкусного мяса и кожи, которая выделывается на ремни. Молодые животные очень легко приручаются.

17 Морская свинка – млекопитающее из отряда грызунов, достигающее двадцати – двадцати четырех сантиметров длины; окраска – черная с рыжим, желтым и белым. Первоначальная родина морской свинки – Перу, где до завоевания европейцами она разводилась в качестве домашнего животного и составляла главнейшую пищу народа. В настоящее время морские свинки широко распространены; они хорошо приручаются, вполне безопасны, дружелюбны, едят всякие растительные вещества; самка дважды или трижды в год рождает по два – пять, а в жарких странах – и по семи детенышей. Морские свинки довольно проворны, живут попарно и очень чистоплотны. Свое название эти животные получили вследствие голоса, напоминающего хрюканье свиней.

18 Муравьед – животное из рода млекопитающих, из отряда неполнозубых и семейства муравьедов. Туловище, голова и хвост сильно удлинены, морда длинная, с очень узким ротовым отверстием, с беззубыми челюстями и длинным, далеко высовываемым языком; уши закругленные, задние ноги длинные. Шерсть длинная, густая, сильно взъерошенная. Некоторые виды муравьедов обладают хватательным хвостом и умеют лазить; живут в Южной Америке, питаются муравьями и термитами; своими сильными серповидными когтями муравьеды разрывают гнезда муравьев или термитов, затем запускают туда свой длинный клейкий язык. Самка мечет не более одного детеныша, которого носит на спине.

Муравьед может высовывать свой язык на пятьдесят сантиметров, водится в восточной части Южной Америки, характера мирного. Пойманный муравьед защищается своими острыми когтями. Мясо его и шкура употребляются только дикими индейцами.

19 Армадилл, или броненосец, – животное из семейства млекопитающих и отряда неполнозубых. Туловище армадилла – сжатое, на низких ногах; хвост шарообразный, средней длины, покрытый бронею и твердый; щитки брони костяные и вполне срастаются с туловищем. Посредине проходят шесть, а иногда и более подвижных поясов. Все ноги пятипалые; когти передних ног сжаты, из них крайние слегка выгнуты наружу. Броненосцы живут не в одном определенном месте, а часто меняют свое логовище. В пустынях они выходят днем, а в населенных странах не покидают норы до наступления сумерек. Броненосцы закладывают свои норы под муравейниками и жилищами термитов, чтобы иметь возможность и днем собирать свою главную пищу. Кроме термитов и муравьев пища броненосцев состоит преимущественно из жуков и их личинок, гусениц, саранчи и земляных червей. Взрослый броненосец, почуяв врага, в три минуты вырывает ход, длина которого значительнее его тела. Как только броненосец врылся на длину своего тела, самый сильный человек не в состоянии вытащить его за хвост из норы.

20 Ревуны – род обезьян из семейства широконосых. Ревуны водятся в Южной Америке, держатся преимущественно в густых лесах; это вполне безвредные, но мрачные и ворчливые животные; они никогда не играют друг с другом и проводят жизнь на деревьях. Ревуны питаются листьями, почками, фруктами, яйцами и птенцами. В неволе ревуны встречаются очень редко.

21 Уистити – обезьяна из рода игрунков и семейства когтистых обезьян. Уистити обитают в лесах на восточном берегу Бахии между 14° и 16° южной широты; нередко их привозят в Европу, где они иногда и размножаются. Уистити живут обществами на деревьях, питаются фруктами, яйцами, насекомыми, по ночам сидят в дуплах, самки приносят двух-трех детенышей.

22 Аракари, или арассари, – птицы из семейства туканов, или перцеедов. Наиболее распространенным видом этого рода является бразильский аракари; основной цвет оперения – темно-металлически-зеленый; шея и голова – черные с темно-буро-фиолетовым налетом на щеках; нижняя часть груди и брюшко – бледно-зелено-желтого цвета; полоска, идущая посредине живота, и гузка до самой спинки – красные; хвост сверху – черно-зеленый, а снизу – серо-зеленый. Глаза коричневые; голая область около них – аспидно-черная; верхняя половинка клюва желтовато-белого цвета, и только ротовой угол вместе с приподнятым краем и закругленная часть хребта черные; нижняя половинка клюва, напротив, совершенно черная, с белой каймой у основания, ноги зеленовато-серые. Аракари живут парами и небольшими обществами, кочующими для отыскания плодов. В холодное время года они покидают леса и приближаются к плантациям, где их убивают в это время в большом количестве, поскольку мясо аракари вкусное, а в холодное время года он становится еще и жирным.

23 Куруку, или трогоны, – многочисленное семейство птиц, распространенное в тропических странах Старого и Нового Света. Эти птицы замечательны выдающейся красотой своего оперения; интересно отметить, что краски оперения куруку исчезают в очень короткое время при действии света. Это крайне ленивые и сонливые птицы. Пищей им служат не только насекомые, но и плоды, а некоторые виды ограничиваются, по-видимому, исключительно растительными веществами. Гнезда свои они устраивают в древесных дуплах; кладка состоит из двух или четырех кругловатых светлых, большею частью белых, яиц. В неволе представители этого семейства не встречаются.

24 Туканы, или перцееды, – род птиц из отряда лазающих и семейства туканов. Это птицы с необычайно большим, у основания очень толстым, к концу сильно сжатым клювом. Язык лентообразный, роговой, по краям бахромчатый; закругленные крылья хватают только до начала короткого, широкого, закругленного хвоста. Крепкие с длинными пальцами плюсны снабжены поясковыми щитками. В оперении на темном фоне бывает яркая окраска; глаза, ноги и клюв также окрашены ярко. Туканы живут в южноамериканских девственных лесах, питаются плодами и плодовыми зернами, причиняют большой вред бананам и растениям гуава, поедают также яйца и молодых птиц. Самки кладут по два яйца в дупла деревьев. На туканов охотятся ради их мяса и перьев.

25 Ибисы – птицы средней величины, с маленькой головой, шеей средней длины, тонким, длинным, серпообразно-изогнутым книзу клювом, средней длины ногами, широкими закругленными крыльями и коротким закругленным или несколько вырезанным хвостом. Ибисы живут в болотах, поблизости берегов моря, на влажных горных склонах, некоторые в лесу или в покрытых кустарником степях, но всегда там, где есть поблизости деревья, к которым они прилетают на ночлег. Ибисы, которые держатся у устьев рек или на берегу моря, едят главным образом рыб, раков и мягкотелых, те же, которые живут в болотах, – разных рыб, пресмыкающихся и мелких водных обитателей. В прежние времена ибисы появлялись в Египте во время прибытия воды в Ниле и поэтому считались священными птицами.

26 Фламинго, или краснокрыл, – птица от сорока восьми до пятидесяти дюймов длины; оперение белого цвета с нежным розово-красным налетом; верхняя сторона крыльев карминно-красная; маховые перья черные; глаза желтые; у молодых все оперение белое, шея серая, а верхняя половина крыла пятнистая; полный наряд взрослых развивается только на третьем году. Краснокрыл предпочитает для жительства береговые озера с солоноватой или полусоленой водою. Все виды принадлежат к числу кочевых птиц, но некоторые кочуют так правильно, что их можно назвать перелетными. Краснокрыл питается маленькими водяными животными, в особенности улитками, червячками и раками. При полете тело краснокрыла принимает вид креста; иногда краснокрыл плавает, и притом хорошо и выносливо.

27 Кайман – пресмыкающееся из отряда крокодилов. Длина тела достигает пяти метров; морда напоминает голову щуки; восемьдесят зубов; ноги слабо развиты, чешуя на хвосте приподнята в виде гребня. Кайман сверху – грязного маслянисто-зеленого цвета, в темных пятнах, снизу – светло-желтый. Кайман водится в водах юго-восточной части Северной Америки; на земле кайман крайне неловок, труслив и защищается только ударами хвоста; главную пищу его составляет рыба, кроме того, он поглощает попадающих в воду овец, коз, собак, оленей и лошадей. Шкура каймана идет на изготовление сапог, седел и так далее; жир идет на смазку деталей машин.

28 Электрический угорь, или гимнот, – один из трех видов электрических рыб, то есть рыб, имеющих электрические органы. У угря они расположены под кожей в хвосте и представляют видоизмененные мышцы, содержащие огромное количество нервных волокон. Электрический угорь имеет до двух метров в длину и весит около двадцати килограммов. Водится в реках Южной Америки и пользуется своим электрическим органом для умерщвления других рыб, которыми питается, причем убивает их больше, чем может съесть. Удары электрического угря могут свалить с ног человека и чрезвычайно болезненны.

29 Игуана – ящерица из подотряда толстоязычных. Длина тела достигает более одного метра; травянисто-зеленый цвет местами переходит в синий, темно-зеленый в бурый; снизу и на ногах полосы; хвост с кольчатыми полосами. Игуана водится в Бразилии, Центральной Америке и на Антильских островах, держится преимущественно на деревьях и вблизи воды, отлично плавает и ныряет, питается преимущественно насекомыми, иногда и растительными веществами. В случае крайности игуана храбро защищается. Самка кладет белые яйца величиною с голубиное яйцо в ямки в песке и более не заботится о них. На игуану охотятся из-за очень нежного мяса; яйца игуан также употребляются в пищу. Этих ящериц содержат в садах и домах, где они уничтожают насекомых.

30 Анаконда, или водяной удав, – неядовитая змея, до десяти метров длиною, сверху – темно-оливкового цвета с черно-бурыми пятнами, снизу – желтого с черными пятнами. Анаконда живет в воде, но охотно выползает на берег и взбирается на деревья, питается рыбой. Когда вода, где живет анаконда, высыхает, змея зарывается в ил и впадает в оцепенелое состояние. Анаконда водится в реках жарких стран Нового Света.

31 Пекари – род копытных млекопитающих из семейства свиней; животные плотного телосложения, с короткой головой, небольшими ушами, недоразвитым хвостом и трехпалыми задними конечностями; тело густо покрыто щетинами черно-бурого цвета, с боков – желтовато-бурого, снизу – бурого, грудь белая, с желтой полосой на шее. Пекари питаются различными лесными плодами и кореньями, вырывая последние из земли своим рылом; в заселенных местах часто нападают на плантации и опустошают поля; наряду с растительной пищей они едят также змей, ящериц, червей и личинки насекомых. Пекари преследуют ради мяса и кожи, из которых выделывают мешки и ремни, а также для предупреждения убытков, наносимых их нападениями на плантации. Пекари водятся в лесистых областях Южной Америки.

32 Агути – млекопитающее из семейства морских свинок и отряда грызунов. Это коренастое животное с тонкой шеей, длинной головой, острым рыльцем, небольшими круглыми ушами, коротким, кургузым хвостом, длинными трехпалыми задними ногами и короткими четырехпалыми передними, копытообразными когтями. Агути водится в Южной Америке и на Антильских островах.

33 Косуля – млекопитающее животное из рода оленей. Это изящное животное с короткой притупленной головой, ушами средней длины, большими глазами, умеренно длинной шеей, высокими, стройными ногами и маленькими, узкими, острыми копытами. Рога с широким венцом, сильные, бугорчатые, обыкновенно только с двумя отростками, без главного отростка. Косуля сверху и с боков летом – темно-ржаво красного цвета, зимою – буро-серого, снизу и на внутренней стороне конечностей – более светлого цвета. Косуля водится почти по всей Европе. Косуля держится в больших лиственных и хвойных лесах, живет в большинстве случаев семействами, питается листьями, почками, кончиками ветвей, зеленью зерновых хлебов, травами и тому подобным.

34 Термит – семейство насекомых из отряда ложно-сетчатокрылых. Это общественно живущие насекомые, с продолговатым телом, свободной головой, круглыми глазами, короткими щупальцами, надвинутым головным щитком, крепкими челюстями, стройными крепкими ногами с четырехчленистыми лапками и если крылатые, то с четырьмя одинаковой величины мягкими крыльями. Постройки термитов устраиваются в стволах деревьев или на земле, в последнем случае часто в форме холмов, которые в Африке достигают в вышину пяти метров, а у основания в окружности – девятнадцати метров. Эти постройки состоят главным образом из глины и бывают очень крепки. Часто многие холмы соединены между собою посредством сводчатых улиц и образуют целую колонию. Многие виды термитов являются бичом населения жарких стран; они проникают в жилища людей и разрушают деревянные вещи, причем выедают середину этих вещей, поверхность же остается целой, отчего предмет, кажущийся целым, разваливается при небольшом сотрясении. Известно около восьмидесяти видов термитов, живущих в жарких странах. Особенно многочисленны они в Африке и Америке.

35 Трупиал – птица из отряда воробьиных, со стройным, тонко заостренным клювом, с довольно крепкими ногами, очень согнутыми когтями, длинными крыльями и закругленным хвостом. Голова, шея, спина, плечи, крылья и два средних рулевых пера – черного цвета; верхняя сторона крыльев, хвост, верхние кроющие перья хвоста и нижняя часть тела – огненно-оранжевого цвета. Живет по берегам рек, вьет на ветвях деревьев искусно сплетенное висячее гнездо, кладет четыре-шесть бледно-серых, с темными пятнами яиц. Весною питается почти исключительно червями, а летом причиняет большой вред винным ягодам и тутовым деревьям.

36 Амазонка – большая река в Южной Америке, самый крупный бассейн земного шара, площадью около семи миллионов квадратных километров. Амазонка образуется слиянием двух рек – Укайяли и Мараньона, между 3° с. ш. и 20° ю. ш., принимает более двухсот притоков и впадает в Атлантический океан.

37 Анды – первоначально так называлась горная цепь на восток от древнего города Куско в Южной Америке. В географии прежде название Анд распространялось на всю западную горную систему Южной и Северной Америки, теперь же оно употребляется лишь по отношению к горам Южной Америки.

38 При смешении резко различных между собою человеческих рас получаются помеси, то есть особые типы, которые обозначаются специальными терминами. Наиболее общее название – креолы, придаваемое потомкам европейцев с более или менее смуглым цветом кожи, от примеси крови более темной расы. Помеси между европейцами и американскими индейцами называются метисами, между европейцами и неграми – мулатами, между американскими индейцами и неграми – замбо, или кафузос. Дети белого и мулатки – терцероны, белого и терцеронки – квартероны, дети белого и квартеронки – квинтероны.

39 Перу – республика в Южной Америке. Искусственно орошаемое побережье производит главным образом сахарный тростник, хлопок, рис, виноград; выше лежащие, обильно орошаемые местности, кроме того, кофе, какао, маис, табак, индиго и так далее. Перу является родиной картофеля.

40 Инки – народ и правящее сословие, господствовавшее в Перу ко времени завоевания этой страны испанцами. Инки представляли иноземный народ, вторгнувшийся в Перу около 949 года с целью объединения отдельных племен в одно государство. В 1533 году Перу было завоевано испанцами.

41 Вигонь – красивое животное из семейства верблюдов, с большой головой, длинными заостренными ушами, большими глазами, тонкой шеей и высокими, стройными ногами; шерсть – короткая, курчавая, но чрезвычайно нежная; верхняя сторона – рыжевато-желтого цвета, грудь и нижняя поверхность туловища – белого цвета. Мясо вигони употребляют в пищу, а из шерсти изготовляют легкую ткань и войлок. Вигонь живет небольшими стадами, исключительно на травянистых пространствах гребней Кордильер.

42 Лама – животное из рода лам и семейства верблюдов, отличающееся мозолистыми образованиями на груди и на передней стороне сочленения передних ног; голова узкая и короткая, губы покрыты волосами, уши короткие; окраска шерсти весьма разнообразна: встречаются белые, черные, пегие, темно- и светло-бурые, рыжие ламы и тому подобные; взрослые животные достигают четырех и трех четвертей футов высоты. Мясо ламы употребляют в пищу, шерсть служит для изготовления грубых сортов материи, из шкуры выделывают прочную кожу. Лама встречается преимущественно на плоских возвышенностях южноамериканской республики Перу.

43 Ратания – род из семейства бобовых и подсемейства цезальпиевых, заключающий низкие, часто лежачие, шелковисто-волосистые полукустарники и травы с очередными мелкими, простыми, редко тройчатыми листьями, одиночными пазушными или собранными в кисти цветами и шаровидными, колючими, односемянными плодами. Тринадцать видов ратании встречаются в теплых странах Америки. Кора корней содержит около 20 % дубильной ратаниевой кислоты.

44 Артишок – род из семейства сложноцветных, заключающий травы с крупными перисторассеченными листьями, очень большими корзинками цветов, листочки-обвертки которых у основания толсты и мясисты, а на вершине сильно заострены и налегают черепичато друг на друга. Трубчатые фиолетовые цветы сидят на мясистом цветоложе и имеют прицветные щетинки. Семена четырехгранные, сплюснутые и несут хохолок перистых волосков. В различном приготовлении в пищу идут все здоровые части стебля и черешки листьев. Артишоки были уже у древних излюбленным блюдом.

45 Кресс бразильский или индейский – род из семейства сложноцветных, заключающий большею частью волосистые однолетние травы с простыми супротивными листьями и одиночными корзинками желтых цветов. Существует двадцать-тридцать, большею частью американских, видов этого растения. Некоторые виды разводятся в тропиках как овощ (салат), в Европе – как декоративное растение.

46 Кока – кустарник до двух метров высоты, с красной древесиной, белыми цветами и мелкими пурпурными плодами, растет в Перу и Боливии. Через восемнадцать месяцев после высеивания семян этого растения собирают первый урожай листьев; кустарник дает сборы тридцать – сорок лет. Туземцы жуют высушенные листья коки, перемешанные с золой или известью, и это в значительной степени поддерживает их силы при скудной пище. Действующая составная часть листьев коки – кокаин; кроме того, в листьях этого растения находится дубильная кислота.

47 Бетель – вид перца, а также смесь, в состав которой входят его листья и которая употребляется для жевания громадной массой туземного населения тропической Азии. Кусочки ореха арековой пальмы завертывают в листья бетеля, намазанные известью, и жуют, отчего получается горьковато-вяжущий вкус, сильное отделение слюны, губы и десна окрашиваются в темно-красный цвет, а зубы – в черный, дыхание приобретает приятный запах, и вся нервная система испытывает возбуждение. Жевание бетеля представляет весьма древний и распространенный обычай.

48 Опиум, или опий, – затвердевший млечный сок, вытекающий из надрезов незрелых головок мака, сначала белого, затем желтовато-красного цвета. Сок высушивается в виде особых плоских кругов. В сухом порошке опия заключается больше всего морфина и наркотина. Небольшие приемы опия сначала возбуждают, но затем действуют болеутоляющим образом, успокаивают судороги. В больших дозах опий действует наркотически. Злоупотребление приемами опия расстраивает умственные способности, ослабляет нервы и в конце концов ведет к смерти.

49 Шиншиллы – род грызунов из семейства шиншилловых, похожие на кролика животные, с толстой головой, большими закругленными ушами и длинным, загнутым вверх хвостом; шерсть густая и пушистая. Шиншиллы водятся обществами в горах Южной Америки, питаются корнями, луковицами, корой и плодами. Мех этих животных ценится очень высоко.

50 Банан – род однодольных растений из семейства банановых, заключающий крупные, роскошно развитые, древообразные травянистые кусты с простым коротким стеблем, который скрыт обхватывающими и как бы удлиняющими его влагалищами листьев. Листья большие, короткочерешчатые, цельнокрайные; между ними выступают идущие от семядолей колосья цветов. Плод похож на огурец: трех-шестигранный, трехгнездный, многосемянный, у культурных форм часто без семян. В культуре известно до двухсот пород и форм банана. Банан разводится главным образом ради плодов, которые питательнее хлеба и употребляются в пищу в мучнистом незрелом состоянии, так как в зрелых плодах почти весь крахмал уже превращен в сахар. Из незрелых плодов банана приготовляют крахмал. Листья банана также находят разнообразное применение. Из стебля во многих местах добывают волокно, известное в торговле под именем бананового волокна, или манильской пеньки.

51 Троглодиты – общеупотребительное название народностей, находящихся на низшей степени культурного развития, живущих в копаных или естественных пещерах; это наименование употребляется преимущественно по отношению к тому первобытному населению Европы, следы которого открываются раскопками в пещерах. У древних греков страной троглодитов называлась береговая полоса Красного моря, соответствующая приблизительно нынешней итальянской колонии Эритреи.

52 Писарро Франциско – завоеватель Перу, родился в 1478 году, был свинопасом, солдатом, затем отправился в Новый Свет. В 1524 году он соединился с Гернандо де-Луке и Диэго де-Альмагро для открытия тихоокеанских берегов и исследовал в двух путешествиях берега Эквадора и Перу. Отправившись затем в Испанию, Писарро был назначен в 1529 году наместником и главнокомандующим Перу. Писарро прибыл туда с пешими и конными солдатами в 1531 году и высадился на берегу бухты Сан-Матео. В 1532 году он двинулся внутрь страны. Овладев всем Перу, Писарро основал Лиму как будущую столицу страны. В 1533 году он победил и казнил своего сподвижника Альмагро, и в 1541 году был умерщвлен в Лиме друзьями последнего.

53 Агава – род растений теплого пояса Америки из семейства амаритлисовых, большие мясистые листья с колючками или ресничками по краю образуют розетку, из середины которой очень быстро развивается высокая цветоножка и имеющая форму канделябра метелка, нередко состоящая из четырех тысяч колокольчатых цветков, богатых медом и очень душистых. Техническое значение агавы очень велико. Как только показываются цветки, срезывают верхушечную почку, образуя таким образом углубление; в течение одного – шести месяцев оно наполняется от двух до девяти раз ежедневно сахаристым соком (один экземпляр дает до тысячи ста килограммов сока). Листья одного из видов агавы содержат очень крепкие волокна, употребляемые индейцами в пищу, а также на кровли; из шипов их делают гвозди и наконечники для стрел. Другой вид этого растения идет на изготовление пеньки. Многочисленные виды агавы разводятся в Европе как декоративные растения.

54 Алоэ – род растений из семейства лилейных, заключающий небольшие травы, кустарники или деревья с простым или ветвящимся стволом до двадцати метров вышиною и с конечными розетками листьев; красивые трубчатые цветы образуют колосья или кисти или же составленные из них метелки; плод – трехгнездная коробочка с массой семян, нередко крылатых. Мясистый лист ланцетовидной формы, гладкий или усеянный полосками и даже колючками; его мякоть содержит бесцветную, не имеющую запаха слизь, в сосудистых же пучках имеются особые трубки, в которых находится желтый горький сок, идущий в торговлю в высушенном виде под названием алоэ. Алоэ культивируются как декоративные растения, а из волокон листьев изготовляются канаты, бечевки, ткани.

55 Альпака – животное из рода лам и семейства верблюдов, схожее по телосложению с овцой, но с более длинной шеей и красивой головой; окраска шеи черная и белая, реже встречаются пестрые альпаки; длина шерсти на боках достигает десяти – двенадцати сантиметров. Мясо альпаки употребляют в пишу; шерсть ее крайне высокого достоинства, ввиду чего неоднократно производились опыты акклиматизации этого животного в Европе. Альпака водится на плоскогорьях южноамериканских республик Перу и Чили.

56 Маис, или кукуруза, – однолетний злак. Родиной кукурузы считают Америку, которая до сих пор осталась главным районом ее культуры.

57 Льяносы – так называются в Испании и в прежних испанских землях Америки равнины, особенно в Венесуэле равнины бассейна реки Ориноко, которые своим степным характером отличаются от лесистых сельвасов и богатых водою и черноземом саванн.

58 Венесуэла – республика в Южной Америке. Поверхность местами гористая, местами низменная. Среди полезных ископаемых первое место занимает медь, встречаются также золото, свинец, уголь и нефть. Значительная часть Венесуэлы находится в жарком поясе. Растительный мир Венесуэлы – зеленые луга, перемешанные с тропическими лесами. Главный продукт земледелия – маис, а также кофе и какао. Главные продукты обрабатывающей промышленности – грубые бумажные ткани, соломенные шляпы, глиняная посуда и музыкальные инструменты.

59 Пампасы – название обширных безлесных равнин Аргентины, а также густо поросшей лесом области между реками Мараньон и Укаяли и медленно высыхающих озерных бассейнов Перуанского нагорья.

60 Буэнос-Айрес – главный город и провинция Аргентинской Республики на берегу Атлантического океана.

61 Вискаша – род из отряда грызунов и семейства шиншилл. Это животные с плотным телом, толстой, округленной и раздутой с боков головой, короткой, тупой мордой, почти голыми, средней величины ушами, короткими четырехпалыми передними конечностями и вдвое более длинными трехпалыми задними; когти задних ног также длиннее, чем у передних. Вискаша селится дружным обществом в сообща вырываемых обширных подземных норах, в которых и скрывается днем. С наступлением вечера вискаша отыскивает себе пищу, состоящую из различных трав, кореньев и коры, нападая при этом и на обработанные поля. Индейцы пользуются шкурой вискаши, а также едят ее мясо.

62 Чили – республика на западном берегу Южной Америки, простирается в виде береговой полосы около четырех тысяч трехсот километров длины и до четырехсот километров ширины между Тихим океаном на западе и Андами на востоке. Чили необычайно богата металлами. Среди них первое место занимают медь и серебро. Из других полезных ископаемых разрабатываются золото, свинец, кобальт, сера, каменный уголь, селитра. Климат, в зависимости от высоты над уровнем моря, весьма различен. Земледелие страдает от сосредоточения больших земельных собственностей в руках отдельных лиц. Первое место среди продуктов горной разработки в Чили занимает натровая селитра, добываемая в северных провинциях.

63 Водяная курочка – птица из отряда голенастых и семейства пастушковых, тридцать один сантиметр длиной и шестьдесят сантиметров в размахе крыльев, темного аспидно-серого цвета, с красным лбом, белой гузкой, с желтым, черновато-серым и красным кольцами вокруг глаз, красным при основании и желтым при вершине клювом и желто-зелеными ногами. Кроющие перья крыльев и спина темного оливково-бурого цвета. Различные разновидности водяной курочки встречаются во всех частях света, питаются насекомыми, водяными моллюсками и растительными веществами. На юге охотятся за этой птицей, несмотря на болотный привкус ее мяса.

64 Гуанако – животное из рода лам и семейства верблюдов, двух метров длиною; тело сжато с боков, шея длинная и тонкая, морда тупая, верхняя губа выдается вперед и глубоко рассечена, ноги тонкие и высокие, хвост на верхней стороне покрыт длинными волосами, мех рыже-бурого цвета. Гуанако водится преимущественно в южной части горных систем Южной Америки, питается сочною травою, а иногда и мхом.

65 Бюфон, Жорж Луи Леклер (1707–1788) – знаменитый французский натуралист, автор «Естественной истории животных», переведенной потом и на все языки.

66 Антилопа – стройное животное из отряда копытных млекопитающих, по общему виду напоминающее оленей, но иногда слегка похожее на быков и лошадей. Характерным признаком антилопы являются цилиндрические или конические, прямые или изогнутые, гладкие или поперечно-складчатые рога, большею частью свойственные обоим полам; волосяной покров этого животного иногда разрисован очень красиво, на шее часто превращается в гриву, а вокруг рта образует бороду. Большинство антилоп свойственно Старому Свету; они живут большею частью стадами в степях, некоторые же водятся в верхнем поясе гор.

67 Кондор – крупная птица из семейства грифов, их тело удлиненное, крылья длинные и заостренные, ноги сильные, высокие и длиннопалые, шея средней длины, голова маленькая и длинная, клюв кругловатый, кончающийся сильным крючком (у самца клюв украшен у основания гребнем), голова и верхняя часть шеи голые; преобладающий цвет оперения черный, маховые перья с белой каймой, плечевые перья белые, задняя часть головы и глотка черновато-серые, складки кожи по бокам шеи ярко-красные. Кондор живет в горах Южной Америки, гнездится одиночно на неприступных скалах, питается преимущественно падалью, но уносит также коз и овец, сбрасывает в пропасти различных животных и почти совсем не боится человека.

68 Грифы – семейство хищных птиц. Это крупные птицы с длинным, сильным, прямым, почти до самой верхушки, а здесь круглозагнутым клювом. Голова голая или покрытая пухом; крылья длинные, широкие и закругленные; хвост средней длины, округленный. Ноги средней длины, сильные и на плюсне лишенные перьев; пальцы длинные и снабжены короткими, тупыми и малосогнутыми когтями. Самки крупнее самцов. Умственные способности грифов незначительны. Эти птицы пугливы, живут обществами, летают медленно, но очень продолжительно, питаются почти исключительно падалью, которую отыскивают с больших расстояний при помощи зрения. Грифы встречаются во всех более или менее теплых странах, за исключением Австралии, как в равнинах, так и в самых высоких горах.

69 Колумб, Христофор (род. в 1446 году в Генуе, умер в 1506 году в Вальядолиде) – мореплаватель, открывший Америку. Колумб – сын ткача. В 1492 году он получил три небольшие судна со ста двадцатью человеками экипажа, и 3 августа 1492 года эти суда вышли из гавани Палое и направились к Канарским островам, чтобы оттуда повернуть на запад. 11 октября, вечером, Колумб заметил вдали огонек, а в два часа ночи пушечный выстрел с корабля возвестил открытие новой земли. (См. книгу: Мариус Андрэ «Подлинные приключения Христофора Колумба».)

70 Караибское, или Антильское, море – море между Антильскими островами, отделяющими его от Атлантического океана, и материковым побережьем Центральной и Южной Америки. Оно сообщается с Мексиканским заливом посредством Юкатанского пролива, имеющего сто двадцать километров ширины.

71 Сиерра Парима – прежде название обширной горной страны в Южной Венесуэле и Британской Гвиане. В узком смысле Сиерра Парима – горная цепь на правом берегу верхнего течения Ориноко. Вторая Сиерра Парима тянется от 24° до 4° северной широты между территорией Амазонас и бразильским штатом Амазонас; на западном склоне второй Сиерры Паримы начинается Ориноко.

72 Вампир – крупный вид летучей мыши. Это животное длиною шестнадцать сантиметров, в размахе – семьдесят сантиметров; имеет толстую, длинную голову с сильно выдающейся вперед мордою, большие, длинные, закругленные уши и маленький, узкий, ланцетовидный носовой листик, сидящий на широком стебельке; нижняя губа – с двумя большими голыми присосками, верхняя – гладкая. Шерсть на верхней стороне – темно-бурая, на нижней – желтовато-серо-бурая, летательная перепонка – бурая. Вампир питается главным образом насекомыми и плодами, но сосет ли кровь – не доказано. Вампиры водятся в Бразилии и Гвиане.

73 Кордильеры (от исп. «веревка») – название различных гор Южной Америки, а также общее название огромной горной системы, наполняющей весь американский материк, от Огненной Земли на юге до Берингова пролива на севере.

74 Апачи – некогда дикий и многочисленный индейский народ из семейства атабасков, подразделяющийся на особые племена и населяющий горные долины рек Колорадо, Хила и Рио-Гранде-дель-Норте в Новой Мексике, Аризоне и Северной Мексике.

75 Команчи – индейское племя в Северной Америке, жило прежде от истоков реки Колорадо, Гранде-дель-Норте и Арканзаса на севере до области истоков реки Нуекес на юге. Число команчей очень уменьшилось со времени занятия Новой Мексики Северо-Американским союзом.

76 Навахи – североамериканское племя индейцев из семейства атабасков, родственное апачам.

77 Мексика – республика на юге Северной Америки. Очень богата минералами – золотом, серебром, ртутью, медью, железом, нефтью. Главный продукт земледелия – маис, дающий часто два сбора в год.

78 Кортес, Фернандо (1485–1547) – завоеватель Мексики. В 1519 году Мексика признала над собой владычество Испании, но настоящим правителем ее был Кортес.

79 Пара – главный город штата Пара-Гран в Бразилии.

80 Юкка – род из семейства лилейных, растения с деревянистым, низким или высоким, иногда древовидно разветвленным стволом, скученными на верхушке ствола или ветвей колючими листьями, довольно крупными, белыми или зеленовато-белыми цветами и различной формы плодами. Двадцать видов этого растения встречаются в южных штатах Северной Америки, в Мексике и Центральной Америке.

81 Манго, или манговое дерево, – ост-индский вид мангиферы – растения. Манговое дерево возделывается во многих тропических странах. Оранжево-желтые плоды этого дерева – «манга», или «манговые сливы», – величиною вообще с гусиное яйцо, а у некоторых пород даже с дыню, очень вкусны и потому находят разнообразное употребление. Семена же, величиною с лесной орех, по вкусу походят на горький миндаль и употребляются как средство против глистов. Кора мангового дерева идет на дубление, а древесина – на разные изделия.

82 Гуайява – вечнозеленые кустарники и деревья. Некоторые виды гуайявы дают ароматические плоды, по виду напоминающие груши или яблоки; другие виды дают кисловатые плоды, похожие на сливы. Областью распространения гуайявы является тропическая Америка.

83 Померанцы – деревья или кустарники с вечнозелеными, кожистыми, простыми листьями, с белыми душистыми, одинокими или собранными в кисти цветами и мясистыми плодами, покрытыми мясистою, богатою маслами кожицей. Немногочисленные виды померанцев происходят из Северной Индии, Кохинхины и Южного Китая. Один из этих видов дает эфирные масла, находящие разнообразные применения; из кожицы плодов другого вида померанцев добывают бергамотное масло. Плоды употребляются в пищу.

84 Сахарный тростник – многолетний злак в два-четыре метра высоты, с ползучим корневищем, стеблем толщиною в два-пять сантиметров и мясистой, богатой сахаром сердцевиной; разводится ради добывания сахара во всех частях света, между 30° южной и 35° северной широты; из пятнадцати известных в настоящее время видов двенадцать растут в тропиках Старого Света и три в Америке. В Индии первую жатву собирают через девять месяцев после посадки, в Америке – через одиннадцать-тринадцать месяцев. Срезанные и освобожденные от листьев стебли разрезают на куски в один метр длиною, связывают в пучки и кладут под пресс для добывания сока.

85 Кофейное дерево – род из семейства мареновых, заключающий вечнозеленые, редко сбрасывающие листву, обыкновенно голые кустарники и небольшие деревья с черешкоными или сидячими цельнокрайными листьями, широкими заостренными прилистниками, пахучими, белыми, собранными в пазушные или верхушечные зонтики, реже садящими поодиночке цветами и сухими или мясистыми костянками, большею частью с двумя косточками в каждой. В тропиках Старого Света, главным образом в Африке, существует около двадцати пяти видов кофейного дерева; в культуре оно широко распространилось в тропиках и хорошо растет в Азии, Африке и Америке, лучше всего в тех местах, где температура колеблется в пределах 15–20°. Кофейное дерево – типичное горное дерево, и потому его разводят главным образом в гористых местах, оттеняя его другими деревьями. Выращенные из семян саженцы кофейного дерева высаживают на так называемые кофейные плантации. На третий год деревца начинают приносить плоды, качество которых улучшается вместе с возрастом дерева. Плодоношение его редко продолжается более двадцати лет.

86 Какао – деревья с очередными крупными, цельными пли пятилопастными листьями, средней величины цветами, собранными в соцветия, выходящие нередко из старых ветвей и располагающиеся кучками; плоды крупные, кожисто-деревянистые, яйцевидные или удлиненные, бороздчатые, под конец одногнездные, нераскрывающиеся, с сплюснутыми семенами, погруженными в кашицеобразную мякоть. В тропической Америке существует десять – двенадцать видов какао. Один из этих видов – шоколадное дерево – в настоящее время разводится почти во всех тропических странах. Поджаренные семена какао идут для приготовления обезжиренного какао и шоколада.

87 Коралловая змея – змея из семейства аспидов, шестьдесят девять – семьдесят сантиметров длины, ярко-красного цвета, с шестнадцатью – девятнадцатью черными поперечными полосами, десяти-четырнадцати миллиметров ширины; черные кольца отделены от основного красного цвета узкой зеленоватой полосой. На окрашенных в красный и зеленый цвета частях имеются черные точки; передняя часть головы синевато-черная. Коралловая змея водится в лесах и кустарниках Бразилии и Мексики, держится исключительно на земле, питается небольшими животными. Ядовитость коралловых змей не вполне доказана и некоторыми отрицается.

88 Гремучая змея – ядовитая змея, достигающая полутора метров длины. Сверху – серо-бурого цвета, с черными полосками, снизу – желтовато-белого, с черными точками. Гремучие змеи отличаются особой трещоткой на конце хвоста, состоящей из ряда вложенных друг в друга роговых конусов и сидящей на шести – восьми последних хвостовых позвонках. Гремучая змея живет преимущественно в ненаселенных, сухих и каменистых местностях, где недалеко есть вода, ведет ночной образ жизни, питается мелкими млекопитающими. Гремучая змея ленива и неподвижна, на человека сама не нападает, при приближении его свертывается кольцом, поднимает голову и хвост и сильно двигает трещоткой, издавая характерный шорох, который часто слышится и во время ползания. Область распространения обыкновенной гремучей змеи – Северная Америка.

89 Ехидна – род млекопитающих из отряда однопроходных. Это животное с низким, неуклюжим телом, короткой шеей, длинным цилиндрическим рылом, покрытым роговым чехлом наподобие птичьего клюва, очень маленьким ротовым отверстием, длинным, выдающимся червеобразным языком, беззубыми челюстями, маленькими глазами, без ушной раковины, с короткими ногами, пятипалыми, снабженными крепкими, малоизогнутыми когтями. У самца на задних ногах имеется крепкая, острая, полая шпора, соединенная с особой железой; хвост едва заметен, тело покрыто сверху толстыми иглами и волосами, снизу – щетиной. Ехидны живут в Южной Австралии, на островах Тасмании и в Новой Гвинее; они селятся в земляных норах, питаются насекомыми, преимущественно муравьями и термитами, которых смазывают своим клейким языком. Днем ехидны лежат, свернувшись в своих норах.

90 Бобр – один из самых больших грызунов; тело бобра коротко и толсто; голова сзади широкая, спереди уже, с плоским черепом и короткою, тупою мордою; ноги короткие и коренастые, задние несколько длиннее передних. Мех состоит из необыкновенно густого, шелковистого пуха и редких, толстых, стоячих и лоснящихся волос; на спине мех темно-каштановый, более или менее сероватый, на животе светлее. Белые или пестрые бобры очень редки. Бобры живут по рекам и речкам, большею частью парами, но в уединенных местностях образуют общества, которые общими усилиями возводят хижины и плотины для удержания в них воды на одном и том же уровне. Хижины имеют вид закругленного на вершине конуса, строятся из обглоданных сучьев, ветвей и земли; они состоят из помещения, предназначенного для жилья, и из кладовых. Бобры питаются корою деревьев, а также листьями, молодыми мягкими побегами, иногда и травою.

91 Саговые пальмы – похожие на пальмы растения с простым, иногда вильчатым, прямостоящим, толстым стволом, покрытым бурыми листовыми чешуями, выходящими из верхушечной почки крупными, перистыми или перистораздельными листьями, которые в молодом состоянии бывают иногда заворочены спиралью. Стволы характеризуются сильно развитой, богатой крахмалом сердцевиной. К саговым пальмам относится около восьмидесяти трех видов, встречающихся в тропиках, особенно в Центральной Америке, Южной Азии и Австралии. Некоторые из этих видов служат пищевыми растениями.

92 Кокосовая пальма – род из семейства пальм, заключающий высокие деревья с неветвистым стволом, покрытым листовыми следами и остатками отмерших листьев, с перистораздельными листьями, с желтыми мужскими и зелеными женскими цветами, собранными в початок, и плодом-костянкою. Область распространения кокосовых пальм в обоих полушариях, восточном и западном, находится между 25° северной и 27° южной широты. Плоды кокосовых пальм идут в пищу, дают кокосовое масло и особого рода вино; из наружного волокнистого слоя плода приготовляются рогожи, метлы, канаты и прочее, а из внутреннего твердого – сосуды; листьями кокосовых пальм кроют дома; кора идет на дубление, ствол доставляет строевой материал и так далее. Один из видов кокосовой пальмы доставляет благовонное пальмовое масло. Некоторые виды культивируются в оранжереях, другие же – комнатные растения.

93 Финиковая пальма – род из семейства пальм, заключающий высокие и низкие деревья и кустарники с густой кроной, перистыми листьями, ветвистыми, выходящими из листовых пазух, початками цветов, желтыми или желтовато-белыми двудомными цветами и шаровидными или продолговатыми желто-бурыми плодами с овальными, роговидными семенами. Для достижения обильного плодоношения уже с древности применяют искусственное оплодотворение. Существует одиннадцать видов финиковых пальм, распространенных в Африке, Аравии, Западной Азии, в Индии и в Кохинхине. В культуре известно до пятидесяти сортов финиковой пальмы. Она требует влажной песчаной почвы и легко размножается корневыми отпрысками. Из листьев ее приготовляют метлы и щетки, древесина служит строительным материалом. Средние жилки листьев перерабатываются на трости, волокно идет на канаты, веревки и маты. Плоды служат пищей для людей и животных.

94 Арека, или капустная пальма, – род из семейства пальм, заключающий около четырнадцати видов деревьев с высоким, стройным стволом и перистыми листьями. Цветные початки содержат мужские и женские цветы, первые – в верхней части; плод – волокнистая односемянная ягода. Орехи ост-индского вида употребляются в таком большом количестве для жевания, что представляют предмет одной из важнейших потребностей местного населения. Поджаренные и истолченные в порошок орехи служат также лекарством против солитера. Молодые листья готовят как салат.

95 Спермацет – маслянистое вещество, находящееся в жидком состоянии в полостях под кожей кашалота, после смерти животного принимает кристаллический вид. От прессования остается твердое вещество, а маслянистое отделяется. Чистый спермацет, чисто белого цвета, листоватый, с перламутровым блеском, без вкуса и запаха.

96 Бегемот, или гиппопотам, – млекопитающее из отряда копытных, подотряда парнокопытных, неуклюжее, довольно безобразное животное, четырех метров длины, полутора метров высоты, до двух тысяч пятисот килограммов весом, почти четырехугольной головой, длинной, спереди очень широкой, как бы вздутой мордой, малыми глазами и ушами, короткой, толстой шеей, сильно удлиненным, тяжеловесным и толстым туловищем, отвисшим посредине брюхом, несоответственно короткими ногами, из которых и передние, и задние имеют по четыре копыта, и с тонким хвостом, кончик которого усажен короткими щетинами. Кожа в два сантиметра толщиною сильно изборождена, покрыта очень редкой щетиной медно-бурого цвета. Бегемот живет во всех больших реках и озерах внутренней Африки, покидая воду лишь в исключительных случаях. Питается растительной пищей, но пожирает иногда и скот. Самка мечет одного детеныша, которого очень любит и яростно защищает. Охота на бегемота, ввиду его силы и ярости, чрезвычайно опасна. Мясо бегемота считается очень вкусным, а жир ценится как лакомство.

97 Носорог – млекопитающее из отряда непарнокопытных, большое, неуклюжее животное с узкой вытянутой головой и одним или двумя стоящими друг за другом рогами, находящимися на передней части морды. Шея короткая, туловище крепкое, покрытое панциреобразной кожей. Передние и задние ноги имеют по три пальца. Все носороги живут чаще всего в лесах, вблизи болот и рек, на берегах которых они ежедневно валяются в тине. Водятся носороги в Индии, на Яве, Суматре и в Средней Африке. Из кожи носорога туземцы делают щиты, панцири, блюда и тому подобное, мясо едят. Жир очень ценится.

98 Кураре – смертельный яд, добываемый из коры различных видов челибухи (кучелябы). Кураре темно-бурого цвета, на вкус горек, со слабым ароматическим запахом, в воде растворяется. Принятое во внутрь кураре действует слабо, но, попадая в кровь, влечет за собою смерть, парализуя большой мозг и другие нервные центры.

99 Ара, или мекао, – длиннохвостые попугаи, достигающие восьмидесяти шести сантиметров длины, оперение багрово-красного цвета; спина, гузка, маховые перья и кроющие перья хвоста – синие, большие кроющие крылья и длинные плечевые перья – красные, на конце – синие. Ара водятся в северной части Южной Америки, до Гватемалы и Гондураса, предпочитают береговые леса.

100 Восковое дерево, или корифацерифера, – одна из разновидностей пальм, на стеблях, листьях и плодах которой отлагается восковой налет.

101 Ленивцы, или айи, – семейство млекопитающих из отряда неполнозубых, характеризующихся округленной обезьяноподобной головой, маленьким ртом, небольшими глазами и ушными раковинами, длинной шеей, едва заметным зачатком хвоста и серповидными когтями на конечностях, из которых передние значительно длиннее задних. Тело покрыто длинными, грубыми волосами. Ленивцы – неповоротливые древесные животные, населяющие большие первобытные леса влажных низменностей Южной Америки. Вялые и медленные в движениях, они постоянно держатся на деревьях, всегда оставаясь в одном и том же положении – туловищем вниз и ногами вверх. Питаются листьями и плодами, утоляя жажду росой, и подолгу могут голодать. Психическая деятельность ничтожна, и мать едва заботится о своем единственном детеныше. Мясо отличается неприятным запахом и вкусом, хотя употребляется в пищу туземцами. Очень тугая, прочная шкура дубится и идет на различные поделки.

102 Орангутан – обезьяна из семейства узконосых обезьян, подсемейства человекообразных, полтора метра вышиной; голова конически заострена, морда далеко выдается вперед, глаза и уши маленькие, а зубы развиты чрезвычайно сильно. Длинные руки достигают лодыжек и снабжены длинными пальцами; ноги развиты сравнительно слабо; волосяной покров на груди и спине скудный, на боках длиннее и гуще, на лице образует подобие бороды. Орангутан живет на Суматре и Борнео, селится в низменных, болотистых лесах, преимущественно на деревьях, по которым ловко и быстро передвигается с ветки на ветку, ступая на лодыжки, а не на подошву. Только изредка спускается на землю, но никогда не ходит прямо, разве только в том случае, если цепляется руками за ветви.

103 Пума, или кугуар, – хищное млекопитающее из семейства и рода кошек; длина тела – один с четвертью метра, хвоста – шестьдесят пять сантиметров, вышина в плечах – шестьдесят сантиметров; тело стройное, голова небольшая, без гривы и усов, шерсть густая, короткая, желто-красная; обитает в Южной и Северной Америке. Пума предпочитает леса и поросшие высокой травой равнины, днем спит на деревьях или в траве, по ночам охотится. Человека и собак пума боится и лишь в крайних случаях переходит в нападение. Пища ее состоит из мелких млекопитающих, и так как пума предпочитает кровь мясу, то убивает большое количество животных, вследствие чего причиняет большой вред стадам. В некоторых местах мясо пумы употребляют в пищу.

104 Ньюфаундлендская собака, или водолаз, отличается большой силой и выносливостью и характеризуется широкой продолговатой головой, свешивающимися мохнатыми ушами, длинной шелковистой шерстью, довольно длинным мохнатым хвостом и сильно развитыми плавательными перепонками между пальцами. Окраска ньюфаундленда большею частью черная, с желтовато-коричневыми пятнами. Ньюфаундленд плавает и ныряет не хуже любого морского животного.

105 Муравьиный лев – насекомое из отряда сетчатокрылых: подобно стрекозам, имеет короткие щупальца и четыре одинаковых остроконечных крыла. Серо-желтые, покрытые волосками личинки имеют два больших когтя на ногах, крупную, очень подвижную, сердцевидную голову с серповидной верхней челюстью, которая на нижней части выдолблена так, чтобы нижняя, тонкая, щетиновидная челюсть входила в нее, образуя в совокупности орган для высасывания. В июне – июле личинка покрывается в песке шарообразным коконом и окукляется, а через четыре недели выходит насекомое.

106 Сетчатокрылые – отряд насекомых, характеризующихся грызущими или сосущими ротовыми органами, кожистыми крыльями с сетчатым жилкованием и полным превращением. Обе пары крыльев с густою сетью жилок. Надкрылья никогда не затвердевают. Личинки совершенно не походят на взрослых насекомых и питаются другими насекомыми: челюсти их превращены в сосущие или кусающие органы. Существует около тысячи видов сетчатокрылых.

107 Чунчо – индейское племя в Южной Америке, Перу, северной части департамента Куско, по берегам реки Бени и Инамбари. Это одно из самых могущественных и независимых индейских племен, населяющих Перу.

108 Леопард – хищное млекопитающее из рода кошек; длина тела – до полутора метров, хвост – восемьдесят сантиметров; строением тела похож на ягуара, бледно-рыжевато-желтый, спина более темная, на спине и на боках светло-рыжие пятна, окруженные черной каймой.

109 Саймири – вид обезьяны из группы широконосых, семейства ночных; маленькая обезьяна, до восьмидесяти сантиметров длиной, с волосатым, но цепким хвостом в пятьдесят сантиметров; сверху – темно-рыжего цвета, водится в Бразилии.

110 Пурус – правый приток Амазонки, вытекает в лесистой области Перу у подножия Анд, протекает через Боливию и Бразилию и после трех тысяч ста километров течения впадает несколькими рукавами в Амазонку.

111 Мадейра, или Мадера, – главный правый приток Амазонки, образуется из слияния рек Маморе и Бени на границе между Боливией и Бразилией и после тысячи четырехсот пятидесяти километров течения впадает в Амазонку.

112 Коари – правый приток реки Амазонки.

113 Сассапарель – лазящие, иногда прямостоящие кустарники с круглыми или сердцевидными, иногда многолетними листьями и с мелкими цветами. Сассапарель употребляют как сильнейшее потогонное средство; некоторые виды сассапарели служат красивыми декоративными растениями. Область распространения сассапарели – тропики, а также внетропические страны Восточной Азии, Северной Америки и Средиземноморской области.

114 Маримонда – вид цепких обезьян. Это животное с небольшой головой, безбородым лицом и цепким, обнаженным на конце хвостом. Длина тела вместе с хвостом не превышает трех с половиной футов. На передних руках маримонды нет большого пальца. Родина маримонды – Южная Америка до 25° южной широты; там она водится на вершинах самых высоких деревьев, на землю спускается редко. В местах, обитаемых маримондами, они встречаются довольно часто.

115 Алкион, или зимородок, – птица из отряда воробьиных, с длинным, тонким, прямым клювом, короткой шеей, короткими крыльями и очень коротким хвостом; голова и задняя часть шеи – зелено-черные; плечи, кроющие и наружные маховые перья – темно-бирюзовые, остальные маховые перья – черно-бурые, горло – желтовато-белое, хвост – темно-голубой.

116 Гарпия – орел, одного метра длиною, с крепко сложенным телом и большою головой. Голова и шея серые, нижняя сторона белая, с черными крыльями, с черною верхней частью груди и с черными волнистыми перьями на бедрах; распространена гарпия в Америке, от Мексики до середины Бразилии.

117 Белоголовый орел – большая, стройная хищная птица с гладкою наверху, всегда оперенною головою, с высоким, прямым при основании и загнутым к концу клювом, с сильными, средней длины ногами, с крепкими, загнутыми и острыми когтями; крылья почти округлые, оперение темно-бурого цвета; голова, верхняя сторона шеи и хвост ослепительно-белые, крылья черные. Белоголовый орел живет в Северной Америке, иногда встречается и в Европе.

118 Мускусная, или турецкая, утка – восемьдесят четыре сантиметра длиною, коричневато-черного цвета, спина и крылья металлически-зеленого с красно-лиловатым оттенком; кроющие крылья большей частью белые; водится в Южной Америке, на север от устья Ла-Платы, а также в Средней Америке.

119 Ракоедка, или саваку, – цапля пятидесяти восьми сантиметров длиною, с коротким, широким ложкообразным клювом, короткой шеей, косичкой на затылке, сверху – светло-серого цвета, грудь желтовато-белая, брюхо рыжевато-бурое, живет по берегам всех лесных рек Бразилии, питается мелкими водяными животными.

120 Хакана – птица из отряда голенастых; внешним своим видом, строением тела и привычками хакана очень походит на коростеля и на водяную курочку; водится преимущественно на болотах и на берегах стоячих вод, питается насекомыми.

121 Водосвинка – грызун из семейства морских свинок, более одного метра длиною и пятидесяти сантиметров высотою. Тело неуклюжее, шея короткая, голова высокая и широкая, с тупой мордой; передние ноги четырехпалые, задние трехпалые, плавательные перепонки короткие; хвоста нет; окраска буроватая; живет по берегам рек от Ориноко до Лa-Платы. Это довольно тучное животное, большею частью медленно передвигающееся и великолепно плавающее, питается водяными растениями и корою деревьев, но наносит также вред и плантациям. Самка приносит по пять-шесть детенышей раз в год. Индейцы едят невкусное мясо водосвинки, а шкура ее дает кожу для сапог, седел и тому подобного.

122 Аллигатор – пресмыкающееся из отряда крокодилов, отличающееся от настоящих крокодилов главным образом тем, что верхняя челюсть его с обеих сторон с ямкой для четвертого зуба нижней челюсти. Аллигатор-кайман водится в водах юго-восточной части Северной Америки.

123 Очковый алигатор водится в тихих реках и стоячих водах Южной Америки; достигает трех метров в длину; темно-оливково-бурого цвета в серой пестрине, снизу – зеленовато-желто-белого; питается рыбой, большей частью лежит в воде, погрузившись по рыло. Самка кладет до шестидесяти яиц величиной с гусиные.

124 Красные, или кровавые, муравьи – одно из подсемейств муравьев; рабочие и самки – ярко-красного цвета, с темно-бурым брюшком; самец – темно-бурый, с красноватым задним концом брюшка. Устраивают гнезда под камнями и мохом, в лесах, на дорогах. Из куколок других видов, захваченных при нападении на их гнезда, в муравейниках красных муравьев выходят муравьи, которые и выполняют за своих хозяев различные работы по уходу за личинками и куколками, по постройке и пр., оставаясь, однако, всегда внутри муравейника; работы же внутри муравейника (добывание пищи, строительных материалов) производятся самими красными муравьями.

125 Барбарис – кустарник с трехлопастными, колючими многоцветными, висячими кистями и красными ягодами. Корень его дает берберин, который служит для приготовления экстракта, употребляемого как укрепляющее или охлаждающее средство; кроме того, корень употребляется для окраски. Твердая желтая древесина идет в токарных работах также для выделки зубочисток и тому подобного. Ягоды, содержащие много яблочной кислоты, идут для приготовления сиропа, желе, мармелада и тому подобных смесей.

126 Бигнония, или биньония, – древовидное растение со сложными листьями и с цветами разнообразных расцветок: лиловых, пурпурных и оранжевых. Древесина одного из видов южноамериканских бигноний идет на различные столярные изделия; листья другого вида дают красную краску, употребляемую для окраски тканей, а индейцами – для раскрашивания своего тела; корень ост-индских бигноний служит средством от укуса змей; кора бразильских бигноний употребляется вместо пробок, а из волокон гвианских бигноний делают веревки, плетут корзины и тому подобное. По красоте и величине своих цветов бигнонии принадлежат к числу наиболее характерных для тропической и подтропической Америки древовидных растений.

127 Индиго – растение из семейства бобовых, встречающееся в виде кустарников, полукустарников и трав. Существует до двухсот пятидесяти видов индиго, распространенных во всех тропических странах; в Индии, Средней Америке и на Яве культивируется для получения красильного вещества индиго.

128 Хеве, или каучуковое дерево, принадлежит к семейству молочайных и представляет собою крупные, богатые млечным соком деревья с длинно-черешчатыми, тройчатыми листьями, собранными в метелки цветами и крупными трех-бороздчатыми коробочками. Десять видов хеве распространены в лесах Амазонки, Ориноко, Рио-Негро и Гвианы. Обильно вытекающий млечный сок их дает каучук.

129 Курбарил – высокое и красивое дерево из семейства бобовых, произрастающее исключительно в тропических странах. Древесина его красного цвета, очень тверда и находит широкое применение в столярном деле, а также идет на изготовление краски. Ствол покрыт толстой, шершавой, черно-рыжей корой; путем надрезов, сделанных в коре, из него добывают душистую смолу, которую многие креолы жуют, думая предохранит себя этим от желудочных болезней.

130 Пуксири – дерево пятнадцати-двадцати метров высоты, с шаровидными желто-красными ягодами пяти сантиметров в диаметре, с мясистым вначале, потом высыхающим околоплодником и овальными ореховидными семенами, идущими в торговлю под именем мускатных орехов. Дерево начинает приносить плоды на девятом году и остается плодоносным до шестидесяти – восьмидесятилетнего возраста, давая ежегодно до двух тысяч плодов, требующих для своего созревания семи месяцев.

131 Кумаруна – «дерево, на котором растут бобы тонка» – растение из семейства бобовых; имеет в вышину до двадцати пяти метров. Ствол, покрытый гладкой белой корой, наверху пышно ветвится, образуя целый шатер длинных перистых листьев; пурпурно-фиолетовые цветы расположены пазушными кистями на концах ветвей; плод представляет собой продолговатый стручок, заключающий в себе один боб величиной с миндалину. Эти бобы обладают стойким и сильным ароматом, напоминающим запах горького миндаля.

132 Ювия, или бразильский орешник, – гигантское дерево, растущее повсеместно в тропической Америке; оно достигает ста тридцати футов вышины, ствол его имеет до четырнадцати футов толщины. Плоды дерева шаровидной формы, пяти-шести дюймов в диаметре; они одеты толстой, твердой скорлупой, внутри которой помещается восемнадцать – двадцать пять семян. Семена эти трехгранной формы и тоже одеты твердой скорлупой, внутри которой находится овальное белое маслянистое ядро.

133 Пака – грызун из семейства морских свинок семидесяти сантиметров длины и тридцати пяти сантиметров вышины, голова толстая, глаза большие, уши маленькие, хвост зачаточный, ноги длинные, шерсть щетинистая, прилегающая к телу, сверху – желто-бурая, снизу – желтовато-белая. Водится в Южной Америке, на юге – до Парагвая, держится по опушкам лесов и на поросших кустарником берегах рек, вырывает норы, в которых спит по целым дням. В сумерки отправляется на поиски пищи, состоящей из различных растительных веществ, причем сильно вредит плантациям. Самка рождает одного-двух детенышей. Весьма пугливое животное, бегает очень быстро, плавает отлично, мясо его вкусно.

134 Тушканчик – млекопитающее из отряда грызунов; маленькое животное с очень короткой шеей, заячьей головой, большими ушами, очень длинным хвостом, сильно укороченными передними ногами и в шесть раз более длинными задними.

135 Капуцин, или кайа, – обезьяна из рода сапажу. Лоб голый и покрытый поперечными складками, лицо мясного цвета, шерсть темно-бурая, на висках, бакенбардах, нижней стороне и плечах – светло-бурая. Длина тела – сорок пять сантиметров, хвоста – тридцать пять сантиметров. Водится в Южной Америке, в больших лесах, спускается на землю, чтобы напиться или посетить плантацию; питается плодами и насекомыми, легко приручается.

136 Гуариба, или уарина, – цепкохвостая обезьяна из породы ревунов, одна из самых крупных обезьян, обитающих в Америке. У нее маленькая голова, широкое квадратное лицо, черные блестящие глаза, короткие закругленные уши и очень длинный хвост, обнаженный на конце. Шерсть ее темно-коричневого цвета, с золотистым пятном на спине, на темени и затылке. Ее чрезвычайно громкий голос объясняется наличием костистой перепонки в горле, играющей роль мембраны. Гуарибы свирепы и злы и не поддаются приручению. Питаются плодами, овощами, желудями и насекомыми, мясо их, по уверениям некоторых, довольно вкусно.

137 Акр – английская мера поверхности; один акр в переводе на метрическую систему равен четырем тысячам пятидесяти квадратным метрам.

138 Черепахи – резко обособленный отряд пресмыкающихся, с коротким, широким телом, покрытым снизу и сверху панцирем, под который могут втягиваться голова, хвост и ноги. Щит состоит из кожных костей, с которыми срастается позвоночный столб и ребра; нижний щит образуют только кожные кости; сверху костный щит покрыт роговыми многоугольными щитками, вместо которых у некоторых черепах находится мягкая кожа. Вместо зубов челюсти черепах покрыты роговым чехлом, глаза маленькие, веки есть. Черепахи размножаются яйцами, отличаются живучестью, способностью долго оставаться без пищи и долговечностью. К отряду черепах относится около тридцати родов, приблизительно с двумястами видами, соединяемыми в пять семейств.

139 Ориноко – третья по величине река Южной Америки. Длина – две тысячи пятьсот километров, бассейн – девятьсот пятьдесят пять квадратных километров.

140 Королевский гриф – хищная птица белого и розово-белого цвета, кроме черных маховых и рулевых перьев и окропленных красным и желтым цветом головы и шеи, длиною около девяноста сантиметров, водится в лесистых странах Южной Америки, от 32° южной широты до Мексики и Техаса.

141 Акулы – рыбы из отряда акуловых; они имеют длинное веретенообразное тело, далеко отодвинутое назад (почти на шею), поперечное ротовое отверстие, расположенные на боках шеи жаберные щели, более или менее вертикально стоящие грудные плавники и сильный мясистый хвост, загнутый на конце вверх; в полости рта множество острых, кинжаловидных зубов, расположенных рядами. Большинство акул – крупные, смелые, крайне прожорливые и хищные рыбы; живут преимущественно у берегов, плавают очень быстро, хотя и не так ловко, как другие рыбы, питаются всевозможными морскими животными, следуют за кораблями, чтобы пожирать все, что выкидывается за борт. Акулы водятся в южных океанах, в тропических и подтропических морях.

142 Гуарани, или гуараны, – народ индейского племени в Южной Америке, в верхнем Парагвае.

143 Мавриция – род из семейства пальм, большие деревья с колоннообразными стволами, густой кроной веерообразных листьев и пазушными крупными початками цветов. Плод величиной с лесной орех или яйцо. Из сердцевины дерева добывают саго. Листья идут на маты; из кисло-сладкого мяса красных плодов приготовляют вкусный напиток.

144 Колючая яситара – тропическая лиана из группы цепляющихся при помощи крючков; последние развиваются из осей соцветия, которые приобретают раздражимость при соприкосновении с опорным растением.

145 Арагуат – обезьяна из семейства цепкохвостых, породы ревунов и подотряда широконосых. Тело толстое, с высокой пирамидальной головой, снабженной выдающейся вперед мордой и бородой. Арагуаты распространены почти по всей Южной Америке и держатся обществами, преимущественно в высоких, густых и сырых лесах.

146 Ламантин, или манати, – млекопитающее животное из отряда сиреновых, напоминает несколько тюленей; туловище почти голое, рыбообразное, с округленным хвостовым плавником и четырьмя рудиментарными (зачаточными) когтями на округленных грудных плавниках. Ламантин живет обществами вдоль берегов Средней и Южной Америки; заходит далеко в реки, особенно в Амазонку, Ориноко и их притоки; питается водяными растениями. Вкусное мясо ламантина идет в пищу. Жир также съедобен, но употребляется главным образом в качестве осветительного материала; из крепкой кожи выделывают ремни.

147 Симон Боливар (1783–1830) – известный южно-американский государственный деятель, боролся против испанского владычества за независимость и объединение Южной Америки в федеративное государство.

Примечания

1

См. примечания к роману в конце книги.

(обратно)

2

Автор писал эти строки в 1851 году. (Примеч. переводчика.)

(обратно)

3

См. примечания к роману в конце книги.

(обратно)

4

Автор писал эти строки в 1854 году. (Примеч. переводчика.)

(обратно)

5

«Каскарильеро» по-испански означает «собиратель коры».

(обратно)

6

Погибшая душа (исп.).

(обратно)

Оглавление

Библиография Томаса Майн Рида

Жилище в пустыне

  Глава I. Великая Северо-Американская пустыня

  Глава II. Снеговая вершина

  Глава III. Оазис в долине

  Глава IV. Странная ферма

  Глава V. Ролф начинает свою историю

  Глава VI. Плантация в штате Вирджиния

  Глава VII. Караван

  Глава VIII. Рассказ Мак-Кнайда

  Глава IX. В пустыне

  Глава X. Армадилл

  Глава XI. Тощий бык

  Глава XII. Дикие бараны

  Глава XIII. Лось

  Глава XIV. Гибель быка

  Глава XV. Бесплодные поиски

  Глава XVI. Таинственное наводнение

  Глава XVII. Бобры

  Глава XVIII. Жилища бобров

  Глава XIX. Умная белка

  Глава XX. Дом без гвоздей

  Глава XXI. Битва с черными хвостами

  Глава XXII. Скунс

  Глава XXIII. Соленый источник

  Глава XXIV. Битва двух змей

  Глава XXV. Сахарное дерево

  Глава XXVI. Кофе и хлеб

  Глава XXVII. Вечные снега

  Глава XXVIII. Зверинец, птичник и ботанический сад

  Глава XXIX. Охота

  Глава XXX. Дикобраз

  Глава XXXI. Сражение дикобраза с куницей

  Глава XXXII. Хитрость старого енота

  Глава XXXIII. Крошка Мария и пчела

  Глава XXXIV. В поисках меда

  Глава XXXV. Украденный мед

  Глава XXXVI. Драка оленей

  Глава XXXVII. Западня

  Глава XXXVIII. Опоссум

  Глава XXXIX. Мокассиновая змея и пекари

  Глава XL. Бой кугуара и пекари

  Глава XLI. Осада

  Глава XLII. Встреча с черными волками

  Глава XLIII. Большой лось приручен

  Глава XLIV. Охота за дикими лошадьми

  Эпилог

Изгнанники в лесу

  Глава I. Самый обширный в мире лес

  Глава II. Беглецы

  Глава III. Ядовитые деревья

  Глава IV. Ужин Гуапо

  Глава V. Пума

  Глава VI. Дикий бык

  Глава VII. Вакеро

  Глава VIII. Ламы, альпака, вигони и гуанако

  Глава IX. Охота на вигоней

  Глава X. Поимка кондора

  Глава XI. Горная дорога

  Глава XII. Встреча над бездной

  Глава XIII. Луч надежды

  Глава XIV. Покинутая миссия

  Глава XV. Гуако и коралловая змея

  Глава XVII. Пальмовый дом

  Глава XVIII. Тапир

  Глава XIX. Отравленные стрелы

  Глава XX. Молочное дерево

  Глава XXI. Гимнот и рыба-людоед

  Глава XXII. Хинные деревья

  Глава ХХIII. Ленивцы

  Глава XXIV. Каскарильеры

  Глава XXV. Пума103 и большой муравьед

  Глава XXVI. Нападение белых муравьев

  Глава XXVII. Муравьиный лев

  Глава XXVIII. Армадил и мертвый олень

  Глава XXIX. Охота на армадила

  Глава XXX. Оцелот

  Глава XXXI. Семья ягуаров

  Глава XXXII. Плот

  Глава XXXIII. Ночной караул

  Глава XXXIV. Вампир

  Глава XXXV. Маримонды

  Глава XXXVI. Маримонда-мать

  Глава XXXVII. Нежданный гость

  Глава XXXVIII. Водосвинки и крокодил

  Глава XXXIX. Ягуар и крокодил

  Глава XL. Анаконда

  Глава XLI. Тропические деревья

  Глава XLII. Пиршество в лесу

  Глава XLIII. Яйца на пространстве нескольких акров

  Глава XLIV. Битва

  Глава XLV. Два храбрых коршуна

  Глава XLVI. Гапо

  Глава XLVII. Арагуаты

  Глава XLVIII. Живой мост

  Глава XLIX. Ламантин, или манати

  Глава L. Развязка

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg