«Еретик»

ВЛАДИМИР МЕХОВ Еретик

Меня зовут Казимир Лыщинский. Я стою на эшафоте — позорном, из неструганных досок помосте. Вокруг, куда ни гляну, — люди. Море, океан людей. И взоры их пронзают меня, как пики.

Какой сегодня в мире день? Какой сегодня в мире месяц? Во мраке тюремного подземелья дни и ночи для меня слились, и я давно потерял им счет. На плечах моих рубище, холод пробирает меня до костей, гнилая мокрота в горле затрудняет дыхание. Но когда в изболевшуюся грудь все-таки проникает воздух, я чувствую запах весны. Той ранней ее поры, когда из крестьянских изб еще не выветрился запах молозива, когда небо капризно хмурится, когда отец с легкой грустью замечает, как повзрослела, похорошела дочь. В такую пору даже самые прилежные из моих школяров в Бресте превращались в озорных зайчат. Я не гневался, вспоминая себя в их годы, — до чего же постыл мне был коллегиум в Вильне!..

Не помрачился ли мой рассудок во мраке подземелья? Ведь просто вычислить, что нынче за день! 30 марта 1689 года — вот какой сегодня день в календарях. Ибо приговор огласили мне в сейме марта 28-го дня — маршалок[1] еще повторил торжественно это число, и глаза его были воздеты к небу, чтобы там, на небесах, число запомнили и при подсчете благодеяний маршалка учли. А духовник после того посещал меня дважды…

Духовник приходил спасать мою заблудшую душу по утрам, после завтрака. Так я узнавал, что мир постарел еще на сутки. В трепетном багряном пламени свечи, которую приносил святой отец, я видел, как постно были поджаты его губы: мол, глубоко же ты погряз в болоте, Лыщинский, ни за что тебя оттуда не вытащить. Но когда склонялся он к свече, во взгляде его проскальзывало недоумение. Не мог, бедняга, уразуметь, к чему понадобилось богатому шляхтичу, с виду не глупцу и не безумцу, человеку семейному, при должности и при людском уважении, встревать неизвестно во что, если жить можно просто и легко, если мальвазия и курица на завтрак выше самой высокой премудрости.

Всевышний, если ты все-таки есть, если я воистину ошибся, усомнившись в твоем существовании, как же ты берешь на службу, выбираешь себе в земные стражи никчемных и двуличных вроде этого духовника? Тебе ведомо все, ты всюду и во всем, а я червь дождевой, пылинка в твоем царстве, — отчего же я вижу ложь и обман, а ты будто незрячий?

В те пятнадцать тетрадей рассуждений, которые украл у меня плохой человек и за которые я здесь, на эшафоте, стою, занес я сокровенное — вот такие свои дерзкие вопросы богу. Богу, чьим именем гасят свет разума. Богу, которого придумали проходимцы — слабым и доверчивым в утешение и во страх. По левую руку мою сейчас духовник с крестом, по правую — палач с топором. Пройдет минута, и голова моя упадет на доски помоста. Так что я могу уже не бояться своих еретических мыслей.

О боязнь расстаться с жизнью на эшафоте или в огне! Это она леденит нашу кровь, когда мы собираемся нечто сказать наперекор испокон веков заведенному. Я убежден: славный грек Протагор недоговаривал, хитрил, когда диктовал рабу-писцу, будто не знает о богах ни того, что они есть, ни того, что их нет; он знал определенно — нет! Я убежден: италиец Галилей не отрекся бы от слов своих, что земля вертится, — пламя аутодафе[2] обжигало ему лицо, когда он отрекался. Да зачем тревожить тени великих — разве меня самого не заставил подлый страх преклонить перед королем колени и написать прошение о помиловании?

Напрасно. Прошение не помогло. Я коснулся неприкосновенного и вот стою перед плахой, а палач нетерпеливо ждет. Сейчас он приступит. Сперва я в собственной руке сожгу те пятнадцать тетрадей — так написано в приговоре, — потом палач оголит мне шею, и…

Люди, вас собралась вся Варшава. Какое Варшава — вся Речь Посполитая. Вон вижу я учеников из Бреста, однокашников из Вильни, знакомых из Городни. Вы все глядите на меня, но с высоты эшафота не видно, что в ваших глазах — лишь ужас и презрение или и боль сочувствия? Я был законником-судьею и, случалось, наказывал вас за распри и обман. Я был учителем и порой строго обходился с вашими детьми. Однако был я таким из любви к вам. И когда записывал сокровенное в те пятнадцать тетрадей, также желал вам добра. Человек, а не выдуманный обманщиками бог — властелин вселенной. Слышите это, люди? Я кладу голову на плаху. Я склоняю ее не перед химерой-богом — перед чело…

Ох, проклятый палач! До чего же у тебя цепкая, как свинцом налитая, рука!..

* * *

Тряхани, тряхани его, палач! А то, вишь, зыркает — можно подумать, не на эшафоте стоит, а за судейским столом. Можно подумать, не его сейчас укоротят на голову, а он будет казнить и миловать. Хватит, покрасовался за судейскими столами да кафедрами. Отговорил свои красивые речи…

Меня, случается, спрашивают, за что я его так возненавидел? Я, браславский стольник[3] Ян Казимир Бржоска, некогда ему приятель, свой у него в доме. Кто напрямую спрашивает, вслух, кто молча, одними глазами. Я отвечаю издевательски, со шпилькой. Вы о чем, мол, почтенный пан, — о том, почему я на Лыщинского написал? А вы, ваша милость, как себя бы держали, если бы столкнулись с богоотступничеством? Утаили бы? Стали бы еретику сообщником?.. Словно сдувает любопытного господина. Потом встречаемся, так глупые вопросы уже не задает — угодливой собачкой крутится вокруг…

Но господу нашему, отцу небесному, — ему то известно. Пусть же он в безмерном милосердии своем простит: не возмутился я, не воспылал благородным гневом, наткнувшись на писанину безбожника. Наоборот — возрадовался. Ну, голубчик, крышка тебе, конец, сказал я мысленно приятелю. Спишь в своей постели сном праведника, нахохотавшись за ужином с гостями. Видишь себя во сне на кафедре перед учениками, внимающими каждому твоему слову или перед барышнями-почитательницами. А на самом деле тебя уже нет. Ты сам уже химера, если повторить то, что пишешь ты о боге. В моих руках твои тетради, — пятнадцать звеньев цепи, которой ты, считай, уже скован. В моих руках ловушка, и в той ловушке — ты…

Я чувствовал себя в те минуты, словно мне к язве приложили бальзам. Ведь только час-другой прошел, как Лыщинский затеял со мной разговор о деньгах, которые я должен был давно вернуть. Сказал, что обещаньям моим уже не верит и что если я вновь не сдержу слово, то не пощадит моей шляхетской чести и взыщет деньги через суд.

А мы тогда налетели к нему в гости большой пьяной оравой. И у него с божьего благословения приняли еще — скаредой он не был, не хочу возводить напраслину. Засиделись, и он оставил всех ночевать. А поскольку места в покоях для гостей не хватило, то мне, своему человеку в доме, постелили в кабинете хозяина. И вот там зачесались у меня руки, захотелось влезть в стол. То ли заметил уголок бумаги и надумал сложить еще одно слезное прощение — не надо, мол, брат Лыщинский, в суд, получу с холопов по осени и тогда уж, на кресте готов поклясться, возвращу до медного гроша. То ли захотел поискать прежние свои подобные письма, дабы не было чем другу-кредитору меня донимать. И вдруг там, в ящике стола… Хмель как рукой сняло — словно и не пил. Только сердце — тук, тук. И сладкое облегчение, томление во всем теле. Кончился Лыщинский, больше не опасен. «Вера, которую считают священной, — лишь человеческая выдумка…» Разве мог я не тронуть тетради? Ведь он что, умник, сделал? Ведь он взял и подарил мне денежки, которые вчера еще так беспощадно взыскивал!..

Небось спросите: а если б не был я должен Лыщинскому — тоже бы за тетради ухватился? Тоже послал бы их в Вильню епископу? Как на духу скажу — послал бы.

Думаете, не страдала моя гордость — стоит очутиться с ним рядом на людях, и все не к тебе — к нему. Думаете, не замечал я, что и сам он, хоть мы считаемся приятелями, ко мне не очень-то?.. Что для него был Бржоска? Самое большее — собутыльник, с которым не скучно в застолье. А оно повернулось вон как: я в расшитом золотом жупане рядом со свитой короля, и на меня почтительно, со страхом оглядываются, а он в смердящем рубище — на эшафоте. Исхудавший, сгорбившийся, седой. И сейчас его укоротят на голову…

Богоотступникам так и надо! Вишь, замахнулся — бога, говорит, нет. Ах ты, люцифер! Ах, сатанинская отрыжка! Стой теперь, пока на деревянную подушку не положили. Это о таких, как ты, в писании: «Не будь слишком умным, дабы не оказаться глупцом».

…Но зыркает, дьявол… В мою сторону голову повернул… Хм, не заметил. На короля поглядел. На послов святейшего папы… Меня не замечает опять. Не видит и вправду? Не узнает? Или делает вид, будто не узнает и не видит?.. Ну и глупости лезут в голову… Какая мне разница — не видит или притворяется, что не видит?!.

Но все-таки — неужели и сейчас для него, сатаны, я нечто не достойное внимания?

* * *

Ну, что вы заладили — Бржоска, Бржоска… Будто я не знаю ему цену. Будто очень долго следует присматриваться, чтобы увидеть, что человечек это мелкий, бессовестный, завистливый. И что пыл в его нападках на Лыщинского — из соображений совсем не высоких.

И о Лыщинском тоже — что вы все начинаете, а договорить боитесь! Не надо бояться, я с вами согласен. Я знаю, что шляхтич он достойный уважения — за ум, образованность, за человечьи качества.

Однако то, что я думаю, и то, что исполняю по велению долга, — вещи разные. Как частное лицо, я, Симон Курович, могу Лыщинского и жалеть, и даже уважать. Но как инстигатор, королевский прокурор, я обязан и буду искоренять огнем и мечом безбожие!

Я выступал с обвинительной речью. Я сказал, что содеянное Лыщинским — страшнее самого страшного. Страшней, чем убийство матери, брата, собственного чада. Никакое преступление не сравнится с оскорблением бога! Если человек позволяет себе такое в мыслях, и то его надлежит казнить. Здесь же не мысль неизреченная и невидимая — слова. И слова, не оброненные в горячке или пьяной дури — слова написанные!..

На разных ретивых писак я гляжу порой с состраданием. Как на людей безрассудных, больных. Знают ведь хорошо, что перо загубило душ — несть им числа, что чернила не раз превращались в слезы, и что тот, кто колет пером, умирает нередко от меча, — а все равно пишут!.. Но опять-таки — то жалость Симона Куровича как персоны приватной. А в звании королевского прокурора я непримиримо требую Лыщинскому смерти. Ибо пятнадцать тетрадей его ереси — это пятнадцать выстрелов в бога. Выстрелов тем более ядовитых и подлых, что вид у них ученого трактата. И натуры неустойчивые, шаткие могут на ту ученость поддаться. Смотрите же на Лыщинского и зарубите себе на носу: все, что касается бога, можно только покорно, с благодарением чтить. Только! И никаких трактатов, никаких колебаний, никаких попыток убедиться самому — так или не так…

Иначе что же будет, если позволить каждому, кому захочется, забираться в сферу, что считается разуму недоступной? Это же безвластие начнется, бунт! Ибо если можно иметь сомнения насчет царя небесного, то земные цари, они же тогда вроде и не цари! И порядок, существующий в мире, он создан, выходит, не высшим предначертанием, а нами, людьми, — и, значит, людьми же может быть переделан! Понимаете, к чему это призыв?

Нет, Лыщинский, государству спокойней с такими, как Бржоска. О тебе же не останется и памяти. Тело твое мы сожжем, дом твой разрушим, имя твое проклянем в костелах…

Когда потрясенным существом своим постиг я, сколь глубокое оскорбление нанесено было преступником господу, то в удивлении подумал: как же бог стерпел и негодяя не поглотила преисподняя? Да потом понял: великий страстотерпец не возжелал быть сам судьей в этом позорном деле. Он передал свой гнев в наши сердца и руки, нам поручил отмщение.

Так исполним же волю господню. Еретик да погибнет. Аминь.

* * *

Это хорошо, что вокруг никто меня не знает. Правильно, что не пошел я вместе с остальными иноземцами на возвышение, приготовленное для нас, а незаметно оторвался и скрылся в толпе. Разумеется, оттуда, с возвышения, и эшафот, и король с его свитой, и людское море видны как на ладони. Но и сами иноземцы там у всех на виду. И с них не спускают глаз соглядатаи. И, конечно же, они сразу бы увидели немца, который что-то записывает. Вряд ли потом я сумел бы закончить в Варшаве мои торговые дела. Вряд ли уберег бы в дорожном моем ларце эти записи…

А так я затерялся среди скорняков, чеботарей, оружейников, каретников, серебряных дел мастеров и прочего мастерового люда. Никто на меня не обращает внимания, не спрашивает имени. Если же кто и спросит, то правды не узнает. Назовусь Гансом, Фридрихом, Куртом, Вильгельмом, только не так, как зовусь на самом деле. Здешние инквизиторы заскрежещут зубами, когда за границей появится книжка о Казимире Лыщинском. Начнут вести следствие, вынюхивать — кто же и где прошляпил. И задумают, возможно, опорочить издателя, очернить его доброе имя. Так пусть ищут то имя хоть в святцах!

…Догорают в руке еретика богохульные записи. Стоят наготове молодцы в балахонах — они повезут за город голову и тело казненного, чтобы предать их огню.

Я смотрю на все, что происходит, на сжатые уста людей, вглядываюсь в их глаза, — и кровь у меня в жилах стынет и кипит одновременно.

Я присутствую при необычном событии — оно не должно быть забыто. Я расскажу о том, что вижу, потомкам…

Примечания

1

Маршалок — высшая служебная должность в феодальной Польше.

2

Аутодафе — публичное сожжение осужденных по приговору инквизиции.

3

Стольник — придворный сан, смотритель за царским столом.