«Горящая земля»

Горящая земля (fb2) - Горящая земля (пер. Анна Георгиевна Овчинникова) 2001K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бернард Корнуэлл

Бернард Корнуэлл Горящая земля

Посвящается Алану и Джейн Раст

Географические названия

Написание географических наименований в англосаксонской Англии отличалось разночтениями, к тому же существовали разные варианты названий одних и тех же мест. Например, Лондон в различных источниках называется Лундонией, Лунденбергом, Лунденном, Лунденом, Лунденвиком, Лунденкестером и Лундресом. Без сомнения, у читателей есть свои любимые варианты в том списке, который я привожу ниже. Но я, как правило, принимаю написание, предложенное «Оксфордским словарем английских географических названий» или «Кембриджским словарем английских географических названий». В упомянутых словарях приводятся написания, относящиеся примерно к годам правления Альфреда — 871–899 годам н. э., но даже это не решает проблемы. К примеру, название острова Хайлинга в 956 году писалось и «Хейлинсиге», и «Хаэглингейгге». Сам я тоже не был слишком последователен, прибегая к современному написанию «Англия» вместо «Инглаланд», используя «Нортумбрия» вместо «Нортхюмбралонд» и в то же время давая понять, что границы древнего королевства не совпадали с границами современного графства. Итак, мой список, как и выбор написания мест, весьма нелогичен:

Беббанбург — замок Бамбург, Нортумберленд

Бемфлеот — Бенфлит, Эссекс

Вилтунскир — Уилтшир

Винтанкестер— Винчестер, Гемпшир

Глевекестр — Глостер, Глостершир

Годелмингам — Годалминг, Суррей

Грантакастер — Кембридж, Кеймбриджшир

Дамнок — Данвич, Саффолк (теперь почти полностью ушел под воду)

Дефнаскир — Девоншир

Дунхолм — Дарем, графство Дарем

Зегге — вымышленный фризский остров

Иппи — Эппинг

Иппи — Эппинг, Эссекс

Истсекс — Эссекс

Канинга — остров Канвей, Эссекс

Лекелейд — Лечлейд, Глостершир

Ликкелфилд — Личфилд, Стаффордшир

Линдисфарена — Линдисфарн (Священный Остров), Нортумберленд

Лунден — Лондон

острова Фарнеа — острова Фарн, Нортумберленд

Силкестр — Силчестер, Гемпшир

Скэпедж — остров Шеппи, Кент

Суморсэт — Сомерсет

Сутриганаворк — Соутварк, Большой Лондон

Сэферн — река Северн

Темез — река Темза

Тинан — река Тайн

Торней — остров Торни, в настоящее время не существует — он лежал рядом со станцией Лондонского метрополитена «Западный Драйтон» у аэропорта Хитроу

Туид — река Твид

Тунреслим — Тандерсли, Эссекс

Уиск — река Эск

Феарнхэмм — Фарнхэм, Суррей

Фугхелнесс — остров Фаулнес, Эссекс

Хайтабу — Хедеби, город на юге Дании

Хамбр — река Хамбер

Хвеалф — река Крауч, Эссекс

Холм Эска — Ашдон, Беркшир

Хотледж — река Хадлей, Эссекс

Хочелейя — Хокли, Эссекс

Хэтлей — Хедлей, Эссекс

Эксанкестер — Эксетер, Девоншир

Эофервик — Йорк

Эскенгам — Эшинг, Суррей

Этандун — Эдингтон, Уилтшир

Этелингаэг — Ателней, Сомерсет

Королевская семья[1] Уэссекса

Часть первая Полководец

1

Не так давно я был в одном монастыре. Я забыл, где именно, помню только — он находится там, где некогда была Мерсия. Я ехал домой с дюжиной людей дождливым зимним днем, и все мы нуждались в крове, еде и тепле. Но монахи повели себя так, будто у их ворот объявилась банда норманнов.

В стенах их монастыря появился Утред Беббанбургский, а слава обо мне шла такая, что монахи думали: сейчас я начну их резать.

— Мне просто нужен хлеб, сыр, если он у вас есть, и эль, — втолковал я им в конце концов.

С этими словами я швырнул на пол деньги.

— Хлеб, сыр, эль и теплая постель. Больше ничего!

На следующий день хлестал такой дождь, будто наступал конец света, поэтому я подождал, пока ветер и ливень не стихнут.

Я бродил по монастырю и, наконец, очутился в сыром коридоре, где трое монахов жалкого вида копировали манускрипты. За ними присматривал монах постарше, недовольный, седовласый, с кислым лицом. Поверх обычной одежды он носил меховую накидку и держал в руках кожаную плеть, которой, без сомнения, поощрял трудолюбие писцов.

— Им нельзя мешать, господин, — осмелился пожурить он меня.

Этот монах сидел на табурете возле жаровни, тепло которой не добиралось до писак.

— Отхожее место не вылизано дочиста, — ответил я, — а тебе, похоже, нечем заняться.

После этого старший монах замолчал, а я заглянул в работу перемазанных чернилами переписчиков. Один из них — юноша с дряблым лицом, отвисшими губами и еще более отвисшим зобом — переписывал «Жизнь святого Киарана», где говорилось о том, как волк, барсук и лиса помогли построить церковь в Ирландии. Если молодой монах верил в подобную чепуху, он был еще бо́льшим дураком, чем выглядел.

Второй занимался хоть мало-мальски полезным делом, копируя акт безвозмездной передачи земель. Хотя бумага эта, наверное, была чистейшей подделкой. Монастыри были доками по части выдумывания старых актов передачи земель, доказывая, что какой-то древний полузабытый король пожаловал церкви богатое поместье. Таким образом они заставляли законных собственников или уступить землю, или заплатить огромный откуп. Один раз они попытались проделать то же самое и со мной. Священник принес мне документы, я помочился на них, а потом расставил на упомянутой земле двадцать воинов с мечами и послал весточку епископу — пусть придет и возьмет эту землю, когда пожелает. Он так и не пришел.

Люди рассказывают своим детям, что путь к успеху — тяжкий труд и бережливость, но это такая же чепуха, как и предположение, что барсук, лиса и волк могли построить церковь. Чтобы достичь богатства, надо стать христианским епископом или аббатом монастыря и таким образом заручиться разрешением Небес лгать, жульничать и отнимать твой путь к благоденствию.

Третий молодой человек копировал хронику. Я отодвинул в сторону его перо, чтобы увидеть, что он только что написал.

— Ты умеешь читать, господин? — спросил старый монах.

Он задал вопрос самым невинным тоном, но нельзя было не заметить его сарказма.

— «В этом году, — прочел я вслух, — язычники снова явились в Мерсию, с огромным войском — орда, невиданная доселе. И они разорили все земли, причинив великое горе божьим людям, которые, милостью Господа нашего Иисуса Христа, были спасены лордом Этельредом Мерсийским. Он явился со своей армией к Феарнхэмму, в каковом месте полностью уничтожил язычников».

Я потыкал пальцем в текст и спросил переписчика:

— В каком году это случилось?

— В восемьсот девяносто втором году от Рождества Господа нашего, господин, — ответил тот, волнуясь.

— Итак, что же это такое? — спросил я, щелкнув по листам пергамента, с которых он снимал копию.

— Это «Анналы», — ответил за молодого старший монах, — «Анналы Мерсии». Существует единственная копия, господин, и мы снимаем еще одну.

Я снова посмотрел на только что переписанную страницу и негодующе спросил:

— Этельред спас Уэссекс?

— Так и было, — ответил старый монах. — С Божией помощью.

— Божией? — прорычал я. — Это было сделано с моей помощью! Я сражался в той битве, а не Этельред!

Никто из монахов не издал ни звука. Они просто таращились на меня.

Один из моих людей зашел в коридор и прислонился к стене с ухмылкой на щербатом лице.

— Я был при Феарнхэмме! — добавил я.

Потом взял единственную копию «Анналов Мерсии» и полистал негнущиеся страницы. Этельред, Этельред, Этельред, и ни единого упоминания об Утреде, почти не упоминается Альфред — нет, Этельред, один Этельред.

Я перевернул страницу, на которой говорилось о событиях после Феарнхэмма.

— «И в этом году, — прочитал я вслух, — с Божьей помощью господин Этельред и Этелинг Эдуард повели людей Мерсии в Бемфлеот, где Этельред взял огромную добычу и учинил великое избиение язычников».

Я посмотрел на старого монаха.

— Этельред и Эдуард возглавляли ту армию?

— Так здесь сказано, господин.

Он говорил тревожно, его прежняя заносчивость исчезла без следа.

— Я их возглавлял, ты, ублюдок! — сказал я, схватив переписанные страницы вместе с оригиналом «Анналов».

— Нет! — запротестовал старший монах.

— Они лгут, — ответил я.

Он поднял руку и умоляюще сказал:

— Эти записи, господин, собирались и хранились в течение сорока лет. Они — история нашего народа! И это — единственная копия!

— Они лгут, — повторил я. — Я был там. Я был на холме у Феарнхэмма и во рву у Бемфлеота. А где тогда был ты?

— Я был всего лишь ребенком, господин, — ответил он.

Он издал вопль ужаса, когда я швырнул манускрипты в жаровню. Он попытался было спасти пергаменты, но я отбросил его руку.

— Я был там, — повторил я, глядя на чернеющие листы, которые скручивались и потрескивали; потом страницы охватил огонь. — Я был там.

— Сорок лет работы! — горестно простонал старый монах.

— Если хочешь знать, что тогда произошло, приходи ко мне в Беббанбург, и я расскажу тебе правду, — заявил я.

Монахи так и не пришли. Конечно же, не пришли.

Но я был у Феарнхэмма — именно это и стало началом всей истории.

2

Утро, и я снова молод, и море мерцает розовым перламутром и серебром под завитками тумана, застилающего берега. На юг от меня лежит Кент, на север — Восточная Англия, позади — Лунден, а впереди поднимается солнце, чтобы позолотить несколько маленьких облачков, протянувшихся по ясному рассветному небу.

Мы находились в устье Темеза. Мой корабль, «Сеолфервулф», был недавно построен и протекал, как все новые корабли. Мастера-фризы сделали его из дубовой древесины, непривычно светлой, отсюда и его имя — «Серебряный волк». За мной шел «Кенелм», названный Альфредом в честь какого-то убитого святого, и «Дракон-Мореплаватель» — судно, захваченное нами у датчан. «Дракон-Мореплаватель» был красив, построен так, как умеют строить только датчане. Гладкий корабль-убийца, послушный в управлении, но смертельно опасный в битве.

«Сеолфервулф» тоже был красив: с длинным килем, с широкими бимсами и высоким носом. Я сам заплатил за него золотом корабельщикам-фризам и наблюдал, как его шпангоуты растут, как он обтягивается кожей обшивки, как его гордый нос поднимается над стапелем. Нос украшала волчья голова, вырезанная из дуба и раскрашенная белым, с красным высунутым языком, красными глазами и желтыми клыками.

Епископ Эркенвальд, правивший Лунденом, выбранил меня, сказав, что я должен был назвать корабль именем какого-нибудь мягкотелого христианского святого. Он преподнес мне распятие, желая, чтобы я прибил его к мачте «Сеолфервулфа», но я сжег деревянного Бога и его деревянный крест, смешал пепел с раздавленными яблоками и накормил смесью двух своих сыновей. Я поклонялся Тору.

Тогда, в то далекое утро, когда я все еще был молод, мы гребли на восток по розовато-серебряному морю. Нос моего судна с волчьей головой украшала дубовая ветвь с густой листвой, указывавшая: мы не собираемся причинять зла своим врагам, хотя мои люди все еще облачены в кольчуги, при щитах и держат оружие рядом со своими веслами. Финан, мой главный помощник, сидел на корточках рядом со мной на рулевой площадке и, забавляясь, слушал отца Виллибальда, который слишком много болтал.

— Другие датчане приняли милость Христову, господин Утред, — сказал священник.

Он нес подобную чепуху с тех пор, как мы оставили Лунден, но я терпел, потому что мне нравился Виллибальд. Он был полным рвения, трудолюбивым и жизнерадостным человеком.

— С Господней помощью, — продолжал он, — мы озарим этих язычников светом Христа!

— Почему датчане не посылают к нам миссионеров? — спросил я.

— Бог этого не допускает, господин, — ответил Виллибальд.

Его товарищ, священник, чье имя я давно позабыл, рьяно кивнул в знак согласия.

— Может, у них есть дела поважнее? — предположил я.

— Если у датчан имеются уши, чтобы слышать, — заверил Виллибальд, — они примут послание Христа с радостью и весельем!

— Ты — дурак, отец, — ласково сказал я. — Знаешь ли ты, скольких миссионеров Альфреда уже убили?

— Мы все должны быть готовы к мученичеству, господин, — отозвался Виллибальд, хотя теперь голос его звучал тревожно.

— Священникам вспороли животы, — задумчиво проговорил я, — выдавили глаза, отрезали яйца и вырвали языки. Помнишь монаха, которого мы нашли у Иппи? — спросил я Финана.

Финан был беглецом из Ирландии, где его воспитали христианином, хотя его вера была настолько перепутана с местными мифами, что в ней с трудом можно было распознать ту веру, которую проповедовал Виллибальд.

— Как умер тот бедняга? — спросил я.

— С него живьем содрали кожу, — сказал Финан.

— Начиная с пальцев ног?

— Просто медленно ее снимая, — отозвался Финан. — И, наверное, на это ушли часы.

— Они ее не снимали, — сказал я. — Ты не можешь освежевать человека как ягненка.

— Верно, — согласился Финан. — С человека кожу приходится сдирать рывками. Для этого требуется много сил!

— Он был миссионером, — обратился я к Виллибальду.

— И к тому же благословенным мучеником, — жизнерадостно добавил Финан. — Но датчане, наверное, соскучились, потому что, в конце концов, прикончили его. Опробовали на его животе пилу, которой пилят деревья.

— А мне кажется, это был топор, — сказал я.

— Нет, то была пила, господин, — ухмыляясь, стоял на своем Финан. — С жестокими большими зубьями. Она разорвала его пополам, вот так-то.

Отец Виллибальд, который всегда страдал морской болезнью, шатаясь, направился к борту.

Мы повернули корабль на юг.

Устье Темеза — предательское место отмелей и сильных приливов, но я патрулировал эти воды уже пять лет и почти не нуждался в том, чтобы посматривать на метки на берегу, когда мы шли на веслах к берегу Скэпеджа. Там, впереди, между двумя вытащенными на берег судами, ожидали враги. Датчане. Их, должно быть, было сто или больше — все в кольчугах, шлемах, со сверкающим оружием.

— Мы могли бы перерезать всю команду, — предложил я Финану. — У нас для этого достаточно людей.

— Мы же согласились явиться с миром! — запротестовал отец Виллибальд, вытирая губы рукавом.

Итак, мы явились с миром, явились с миром…

Я приказал «Кенелму» и «Дракону-Мореплавателю» остаться у топкого берега, а «Сеолфервулфа» мы вывели на покатую илистую отмель между двумя датскими судами.

Нос «Сеолфервулфа» издал шипящий звук, когда судно замедлило ход и остановилось. Теперь оно прочно сидело на земле, но начинался прилив, поэтому некоторое время корабль будет в безопасности.

Я спрыгнул с носа, с плеском уйдя в глубокий мокрый ил, и побрел к твердой земле, где ожидали наши враги.

— Мой господин Утред, — приветствовал меня вожак датчан.

Он ухмыльнулся и широко раскинул руки. То был коренастый золотоволосый человек с квадратной челюстью. Борода его была заплетена в пять толстых кос, украшенных серебряными пряжками, предплечья блестели от золотых и серебряных браслетов; пояс, с которого свисал меч с широким лезвием, тоже украшало золото. Он выглядел удачливым воином — и был им; и что-то в его открытом лице заставляло его казаться достойным доверия… А вот доверия он достоин не был.

— Я так счастлив видеть тебя, — сказал он, все еще улыбаясь, — мой старый, дорогой друг!

— Ярл Хэстен, — отозвался я, именуя его титулом, которым он любил называться, хотя, с моей точки зрения, Хэстен был всего лишь пиратом.

Я знал его много лет. Однажды я спас ему жизнь, и зря. С того самого дня я то и дело пытался его убить, но он всегда ухитрялся ускользнуть. Пять лет назад Хэстен сбежал от меня, и с тех пор до меня доходили слухи, что он совершает набеги в глубь Франкии. Накопил там серебра, обрюхатил свою жену еще одним сыном и набрал сподвижников. А теперь привел восемь кораблей в Уэссекс.

— Я надеялся, что Альфред пошлет именно тебя, — сказал Хэстен, протягивая руку.

— Если бы Альфред не приказал мне явиться с миром, — ответил я, принимая его руку, — я бы уже снес тебе голову с плеч.

— Ты много лаешь, — сказал он, забавляясь, — но чем сильнее шавка лает, господин, тем слабее она кусает.

Я спустил ему это. Я пришел сюда не для того, чтобы сражаться, а для того, чтобы выполнить приказание Альфреда; король же велел мне привести к Хэстену миссионеров. Мои люди помогли сойти на берег Виллибальду и его товарищу, и эти двое подошли и встали рядом со мной, нервно улыбаясь.

Оба священника говорили по-датски, поэтому выбрали именно их. А еще я доставил Хэстену послание и драгоценные дары, но он притворился равнодушным и настаивал на том, чтобы я проводил его в лагерь, прежде чем ему передадут подарки Альфреда.

Скэпедж не был главным укреплением Хэстена; главное находилось на некотором расстоянии отсюда к востоку. Там были вытащены на берег восемь его кораблей, их защищала только что возведенная крепость. Хэстен не хотел приглашать меня в ту твердыню, поэтому настоял, чтобы посланники Альфреда встретились с ним среди пустошей Скэпеджа, который даже летом представлял собой темные топи да лужи с болотной травой.

Хэстен появился здесь два дня назад и соорудил грубое укрепление, окружив клочок земли посуше стеной из перепутанных кустов. Внутри он возвел два шатра из парусов.

— Поедим, господин, — царственно пригласил он, указав на сооруженный из ко́злов стол, окруженный дюжиной табуреток.

Меня сопровождали Финан, еще два воина и оба священника, хотя Хэстен настаивал, чтобы священники не сидели за столом.

— Я не доверяю христианским колдунам, — объяснил он, — поэтому они могут посидеть на земле.

Угощение состояло из вареной рыбы и твердого, как камень, хлеба, поданных полуголыми рабынями не старше четырнадцати-пятнадцати лет; все они были саксонками.

Хэстен унижал девушек, провоцируя меня, и наблюдал за моей реакцией.

— Они из Уэссекса? — спросил я.

— Конечно, нет, — ответил он, притворяясь, будто мой вопрос его оскорбил. — Я захватил их в Восточной Англии. Хочешь одну из них, господин? Вот у этой, маленькой, груди твердые, как яблоки!

Я спросил у девушки с грудями, как яблоки, где ее взяли в плен, но она только молча покачала головой, слишком испуганная, чтобы ответить. Она налила мне эля, подслащенного ягодами.

— Откуда ты? — снова спросил я ее.

Хэстен посмотрел на девушку, задержав взгляд на ее груди.

— Ответь господину, — велел он по-английски.

— Не знаю, господин, — ответила девушка.

— Из Уэссекса? — требовательно спросил я. — Из Восточной Англии? Откуда?

— Из деревни, господин, — сказала она, и это было все, что она знала.

Я махнул рукой, отсылая ее прочь.

— Твоя жена здорова? — спросил Хэстен, наблюдая, как девушка уходит.

— Здорова.

— Я рад этому, — довольно убедительно сказал он.

Потом его проницательные глаза наполнились весельем.

— Итак, твой хозяин передал мне послание? — спросил он, черпая ложкой рыбный бульон и капая себе на бороду.

— Ты должен покинуть Уэссекс, — сказал я.

— Я должен покинуть Уэссекс!

Хэстен притворился потрясенным. Он махнул рукой в сторону пустынных болот.

— Как человек может захотеть оставить все это, господин?

— Ты должен покинуть Уэссекс, — упрямо повторил я, — дать согласие не вторгаться в Мерсию, послать моему королю двух заложников и принять его миссионеров.

— Миссионеров!

Хэстен направил на меня вырезанную из рога ложку.

— А вот этого ты не можешь одобрить, господин Утред! Ты, по крайней мере, поклоняешься истинным богам. — Он повернулся на табурете и уставился на двух священников. — Может, я их убью.

— Сделай это, — сказал я, — и я высосу глаза из твоих глазниц.

Он услышал в моем голосе яд, и это его удивило. В его взгляде мелькнуло отвращение, но голос остался спокойным.

— Ты стал христианином, господин?

— Отец Виллибальд — мой друг, — ответил я.

— Так бы сразу и сказал, — пожурил меня Хэстен, — тогда бы я не отпустил такую шутку. Конечно, они будут жить, они могут даже проповедовать нам, но ничего не добьются. Итак, Альфред велит мне увести корабли.

— Увести их далеко отсюда, — подчеркнул я.

— Но куда? — с притворной наивностью спросил Хэстен.

— Во Франкию, — предложил я.

— Франки заплатили мне за то, чтобы я оставил их в покое, — ответил Хэстен, — они даже построили нам корабли, чтобы мы поскорее отплыли! Альфред построит нам корабли?

— Ты должен покинуть Уэссекс, — упрямо повторил я, — ты должен оставить Мерсию в покое, ты должен принять миссионеров и должен дать Альфреду заложников.

— А! — Хэстен улыбнулся. — Заложников.

Несколько биений сердца он пристально смотрел на меня, потом, казалось, забыл про заложников и махнул в сторону моря.

— И куда же нам отправиться?

— Альфред молится, чтобы ты оставил Уэссекс, а куда ты отправишься — твоя забота. Но постарайся отправиться куда-нибудь подальше, туда, где тебя не достанет мой меч.

Хэстен засмеялся.

— Твой меч, господин, ржавеет в ножнах. — Он ткнул большим пальцем через плечо и с наслаждением проговорил: — Уэссекс горит, а Альфред позволяет тебе спать.

Датчанин был прав.

Далеко на юге, затуманивая летнее небо, горели погребальные костры дюжины или более горящих деревень — и то были лишь струйки дыма, которые я видел. Я знал, что на самом деле их больше.

Восточный Уэссекс грабили, и, вместо того чтобы попросить моей помощи в изгнании захватчиков, Альфред приказал мне оставаться в Лундене, чтобы защитить от нападения этот город.

Хэстен ухмыльнулся.

— Может, Альфред думает, что ты слишком стар, чтобы сражаться, господин?

Я не ответил на насмешку.

Вспоминая те годы, я думаю, что был тогда молод, хотя мне, должно быть, исполнилось уже тридцать пять или тридцать шесть лет. Большинство мужчин просто не живут так долго, но мне повезло. У меня ничуть не убавилось силы и умения владеть мечом, и хотя я слегка прихрамывал из-за старой боевой раны, у меня было самое золотое достояние воина: слава. Но Хэстен чувствовал, что свободно может меня задирать, потому что я пришел к нему в качестве просителя.

Я пришел просителем, потому что датские флотилии высадились в Кенте, самой восточной части Уэссекса. У Хэстена имелся лишь небольшой флот, и пока этот датчанин довольствовался тем, что строил укрепление и позволял своим людям совершать набеги, чтобы обеспечить себя едой, несколькими рабами — и только. Он даже позволял кораблям входить в Темез, не нападая на них. Покамест он не хотел сражаться с Уэссексом, потому что ждал, что будет на юге, где тот или другой огромный флот викингов причалит к берегу.

Ярл Харальд Кровавые Волосы привел более двухсот кораблей, полных голодных воинов, и его армия ворвалась в недостроенный бург и перебила тамошних людей. А теперь его воины рассыпались по Кенту, поджигая и убивая, захватывая в рабство и грабя. Именно люди Харальда запятнали небо дымом.

Альфред двинулся против обоих захватчиков. Король теперь был стар и еще более нездоров, чем прежде, поэтому войсками полагалось командовать его шурину, лорду Этельреду из Мерсии, и Этелингу Эдуарду, старшему сыну короля.

И они ничего не сделали. Они разместили своих людей на огромном лесистом кряже в центре Кента, откуда могли бы наносить удары на север — против Хэстена, и на юг — против Харальда. А потом так и остались там, по-видимому, боясь, что, если они нападут на одну из датских армий, вторая атакует их с тыла.

Итак, Альфред, убежденный, что враги его слишком сильны, послал меня уговорить Хэстена покинуть Уэссекс. Король должен был приказать мне повести на Хэстена мой гарнизон, позволить мне пропитать болота датской кровью, но вместо этого мне было велено подкупить Хэстена. Альфред думал, что, если Хэстен уйдет, королевская армия сможет справиться с дикими воинами Харальда.

Хэстен поковырял в зубах колючкой и, в конце концов, вытащил застрявший там кусочек рыбы.

— Почему твой король не нападает на Харальда? — спросил он.

— А тебе бы хотелось, чтобы он напал, — отозвался я.

Хэстен ухмыльнулся.

— Если Харальд уйдет, — признался он, — и эта его мерзкая шлюха тоже уйдет, ко мне присоединится много команд.

— Мерзкая шлюха?

Он ухмыльнулся, довольный, что знает то, чего не знаю я, а потом, нахмурясь, произнес:

— Скади[2].

— Жена Харальда?

— Его женщина, его сука, его любовница, его колдунья.

— Никогда о ней не слышал.

— Услышишь, — пообещал Хэстен. — И если ты увидишь ее, мой друг, ты ее захочешь. Но она приколотит твою голову к фронтону своего дома, если сможет.

— Ты ее видел? — спросил я, и Хэстен кивнул. — Ты ее хотел?

— Харальд порывистый человек, — сказал Хэстен вместо ответа. — А из-за подстрекательства Скади он станет тупым. И когда это произойдет, множество его людей будут искать себе нового господина. — Он хитро улыбнулся. — Дай мне еще сотню кораблей, и я смогу стать королем Уэссекса, не пройдет и года.

— Я передам Альфреду твои слова, — ответил я, — и, может быть, это убедит его атаковать тебя первым.

— Он не атакует, — уверенно сказал Харальд. — Если он двинется против меня, он тем самым позволит людям Харальда рассыпаться по всему Уэссексу.

Это была правда.

— Так почему бы ему не атаковать Харальда? — спросил я.

— Ты знаешь почему.

— Скажи мне.

Он помедлил, раздумывая — открывать ли все, что ему известно, но не смог воспротивиться искушению блеснуть своей осведомленностью. С помощью шипа Хэстен провел линию на деревянном столе, потом нарисовал круг, разделенный этой линией.

— Это Темез, — сказал он, проведя по черте. — Лунден, — он показал на круг. — У тебя в Лундене тысяча человек, а позади, — Хэстен постучал выше Лундена, — у господина Алдхельма пять сотен мерсийцев. Если Альфред нападет на Харальда, ему нужно будет, чтобы люди Алдхельма и твои люди отправились на юг, а это оставит Мерсию открытой для атаки.

— И кто же атакует Мерсию? — невинно спросил я.

— Датчане Восточной Англии? — так же невинно предположил Хэстен. — Все, что им нужно, — это храбрый вождь.

— Наше соглашение категорически запрещает тебе вторгаться в Мерсию.

— Так и есть, — с улыбкой ответил Хэстен, — только мы еще не заключили этого соглашения.

Но мы все-таки его заключили. Мне пришлось уступить Хэстену «Дракона-Мореплавателя», а во чреве этого корабля лежали четыре окованных железом сундука, полных серебра. Такова была цена соглашения.

Взамен на корабль и серебро Хэстен пообещал оставить Уэссекс и не обращать внимания на Мерсию. Он также согласился принять миссионеров и дал мне в качестве заложников двух мальчиков, заявив, что один из мальчишек — его племянник, и это могло быть правдой. Второй мальчик был помладше, одет в тонкий лен и носил роскошную золотую брошь. Он был красивым парнишкой с блестящими светлыми волосами и тревожными голубыми глазами. Хэстен встал за спиной мальчика и положил руки на его маленькие плечи.

— Это, господин, — благоговейно произнес он, — мой старший сын, Хорик. Я даю его тебе в заложники.

Хэстен помолчал и как будто шмыгнул носом, борясь со слезами.

— Я даю его тебе в заложники, господин, в знак своей доброй воли, но умоляю тебя присмотреть за мальчиком. Я очень его люблю.

Я посмотрел на Хорика.

— Сколько тебе лет?

— Ему семь, — ответил Хэстен, похлопав Хорика по плечу.

— Дай ему ответить самому, — настойчиво проговорил я. — Так сколько тебе лет?

Мальчик издал горловой звук, и Хэстен присел на корточки, чтобы его обнять.

— Он глухонемой, господин Утред, — сказал Хэстен. — Боги решили, что сын мой должен быть глухонемым.

— Боги решили, что ты должен быть лживым ублюдком, — ответил я, но тихо, чтобы люди Хэстена не услышали и не оскорбились.

— А если даже и так? — забавляясь, спросил он. — Что с того? И если я говорю, что этот мальчик — мой сын, кто докажет обратное?

— Ты оставишь Уэссекс? — спросил я.

— Я выполню наш договор, — пообещал он.

Я притворился, будто поверил. Я сказал Альфреду, что Хэстену нельзя доверять, но Альфред был в отчаянии. Король был стар, он видел, что в недалеком будущем его ждет могила, и хотел избавить Уэссекс от ненавистных язычников.

Поэтому я отдал серебро, взял заложников и под темнеющим небом пошел на веслах обратно к Лундену.

Лунден был построен там, где земля поднималась от реки гигантскими ступенями. Терраса шла за террасой; на верхней римляне построили самые грандиозные свои здания. Некоторые из этих зданий еще стояли, хотя и пришли в печальный упадок. Их залатали с помощью плетней, и, словно парша, облепили их крытые тростником и соломой хижины саксов.

В те дни Лунден был частью Мерсии, хотя Мерсия и сама походила на великие римские здания: наполовину павшая, она была покрыта, как паршой, датскими ярлами, которые селились на ее плодородных землях.

Мой кузен Этельред был главным олдерменом Мерсии. Предполагалось, что он — ее правитель, но его держал на коротком поводке Альфред Уэссекский, и он ясно дал понять, что Лунден контролируют его люди. Я командовал тамошним гарнизоном, в то время как епископ Эркенвальд правил всем остальным. В наши дни, конечно, он известен как святой Эркенвальд, но я помню его как угрюмого проныру.

Надо отдать ему должное — он был умелым человеком и хорошо управлял городом, но его бешеная ненависть ко всем язычникам сделала его моим врагом. Я поклонялся Тору, поэтому Эркенвальд считал меня злом; и все-таки он не мог обойтись без меня. Я был воином, защищавшим его город, язычником, сдерживавшим языческих варваров-датчан уже более пяти лет, человеком, сделавшим земли вокруг Лундена безопасными, благодаря чему Эркенвальд мог взимать свои налоги.

Теперь я стоял на верхней ступеньке римского здания на самой верхней террасе Лундена с епископом Эркенвальдом по правую руку. Епископ был гораздо ниже меня. Большинство мужчин были гораздо ниже меня, и все-таки мой рост его раздражал. Группа встревоженных священников с бледными лицами, перепачканными чернилами, собралась на ступенях под нами, в то время как Финан, мой ирландский воин, стоял слева от меня. Все мы пристально смотрели на юг.

Мы видели мешанину соломенных и черепичных крыш Лундена, множество приземистых башен церквей, построенных Эркенвальдом. Над ними в теплом воздухе кружили красные коршуны, а еще выше я видел первых гусей, летящих на юг над широким Темезом. Реку пересекали остатки римского моста, удивительного строения с неровным проломом посередине. Я перекинул через пролом деревянный настил, но даже я чувствовал себя не в своей тарелке всякий раз, когда требовалось преодолеть этот самодельный участок моста. Южный конец моста защищала крепость из дерева и земли — Сутриганаворк. А еще за мостом лежали широкие болота и стояла кучка хижин — вокруг крепости выросла деревня. За болотами земля поднималась к холмам Уэссекса, невысоким и зеленым, а далеко за холмами, словно призрачные колонны в спокойном небе позднего лета, виднелись струйки дыма.

Я насчитал пятнадцать дымов, но облака затуманивали горизонт, поэтому дымов могло быть и больше.

— Они отправились в набег! — сказал епископ Эркенвальд.

Его голос был удивленным и в то же время полным ярости.

Уэссекс уже много лет был избавлен от крупных набегов викингов: его защищали бурги — города, которые Альфред обнес стенами и снабдил гарнизонами. Но люди Харальда принесли огонь, насилие и грабеж во всю восточную часть Уэссекса. Они избегали бургов, нападая только на небольшие поселения.

— Они уже далеко за Кентом, — заметил епископ.

— И углубляются в Уэссекс, — сказал я.

— Сколько их? — вопросил Эркенвальд.

— Мы слышали, что причалили две сотни кораблей, — ответил я, — поэтому у них должно быть по меньшей мере пять тысяч бойцов. Возможно, с Харальдом отправились две тысячи.

— Всего две тысячи? — резко спросил епископ.

— Это зависит от того, сколько у них лошадей, — объяснил я. — В набег отправятся только всадники, остальные будут охранять корабли.

— Все равно это языческая орда, — сердито сказал епископ и прикоснулся к кресту у себя на шее. — Наш господин король решил сокрушить их у Эскенгама.

— У Эскенгама!

— А почему бы нет? — Епископ ощетинился, услышав мой тон.

Я засмеялся, и это заставило Эркенвальда содрогнуться.

— В этом нет ничего забавного, — колко сказал он.

Но все-таки это было забавным. Альфред, а может, Этельред послал армию Уэссекса в Кент, разместил ее на лесистой возвышенности между войсками Хэстена и Харальда, а потом ничего не сделал. Теперь, похоже, Альфред, а может, его шурин, решил отступить к Эскенгаму, бургу в центре Уэссекса — наверное, в надежде, что Харальд атакует и будет побежден благодаря стенам бурга. То была жалкая затея. Харальд был волком, Уэссекс — стадом овец, а армия Альфреда — собакой, призванной защищать овец; но Альфред посадил собаку на цепь, надеясь, что волк придет и будет укушен.

Тем временем волк бегал на свободе среди овечьего стада.

— И наш господин король, — надменно продолжал Эркенвальд, — требует, чтобы ты и часть твоего отряда присоединились к нему. Но только если я уверюсь, что Хэстен не нападет на Лунден во время твоего отсутствия.

— Он не нападет, — сказал я и почувствовал прилив восторга.

Альфред наконец-то позвал меня на помощь, значит, собаке дали острые зубы.

— Хэстен боится, что мы убьем заложников? — спросил епископ.

— Хэстену глубоко плевать на заложников, — сказал я. — Тот, кого он называет своим сыном, — какой-то крестьянский мальчик, которого заставили облачиться в богатые одежды.

— Тогда почему ты его принял? — негодующе вопросил епископ.

— А что мне оставалось делать? Напасть на главный лагерь Хэстена, чтобы найти его щенков?

— Итак, Хэстен нас дурачит?

— Конечно, он нас дурачит, но он не нападет на Лунден, пока Харальд не победит Альфреда.

— Хотел бы я, чтобы мы могли быть в этом уверены.

— Хэстен — осторожный человек, — сказал я. — Он сражается, когда уверен в победе, в противном случае он ждет.

Эркенвальд кивнул.

— Тогда забери завтра людей на юг, — приказал он и пошел прочь, вслед за своими семенящими священниками.

Теперь я оглядываюсь на те далекие годы и понимаю, что мы с епископом Эркенвальдом хорошо управляли Лунденом. Епископ не нравился мне, и нам жаль было времени, проведенного в обществе друг друга, но он никогда не вмешивался в дела моего гарнизона, а я не вмешивался в дела его правления. Другой мог бы спросить, сколько человек я собираюсь взять с собой на юг или сколько человек останутся охранять город, но Эркенвальд верил, что я приму правильное решение. И все равно я считаю, что он был пронырой.

— Сколько людей с тобой поедет? — спросила меня той ночью Гизела.

Это было в нашем доме, доме римского торговца, построенном на северном берегу Темеза. От реки часто воняло, но мы привыкли к этому и жили счастливо. У нас имелись рабы, слуги и стража, няньки и повара. И у нас с Гизелой было трое детей. Утреду, старшему, должно быть, исполнилось тогда лет десять. У него была сестра Сиорра, а младшему, Осберту, сравнялось всего два года, и он отличался неутолимой любознательностью.

Утреда назвали в мою честь, как меня самого назвали в честь отца, а моего отца — в честь его отца. Но этот последний из Утредов раздражал меня, потому что был бледным нервным ребенком, цепляющимся за материнскую юбку.

— Я возьму триста человек, — ответил я Гизеле.

— Всего-то?

— У Альфреда достаточно людей, а я должен оставить тут гарнизон.

Гизела вздрогнула.

Она снова была беременна и вскоре могла разродиться. При виде моего обеспокоенного лица она улыбнулась и успокаивающе проговорила:

— Я выплевываю детей, как косточки. Сколько времени уйдет на то, чтобы убить людей Харальда?

— Месяц… — предположил я.

— К тому времени я уже рожу, — сказала она, и я прикоснулся к амулету в виде молота Тора, висящему у меня на шее.

Гизела снова успокаивающе улыбнулась.

— С родами мне везет.

Это было правдой. Ее роды проходили довольно легко, и все три наших ребенка выжили.

— Ты вернешься и найдешь нового плачущего младенца, — сказала Гизела, — и это будет раздражать тебя.

Я быстро улыбнулся и ответил, что так оно и будет, после чего вышел на террасу, раздвинув кожаные занавеси.

Было темно. На дальнем берегу реки светилось несколько огней — там, где крепость охраняла мост, — и в воде отражалось дрожащее пламя. На востоке в прорехе между облаками появилась розовая полоска. Река бурлила, прорываясь под узкой аркой моста, но больше ничто не нарушало тишины в городе. Время от времени лаяли собаки, с кухни порой доносился смех.

«Сеолфервулф», пришвартованный в доке рядом с домом, поскрипывал под легким ветерком. Я бросил взгляд на берег ниже по течению, туда, где поставил на окраине города небольшую башню из дуба. На этой башне люди день и ночь вели наблюдение, высматривая увенчанные головами чудовищ суда, которые могли явиться, чтобы атаковать лунденские пристани. Но на вершине башни не пылал предупреждающий огонь. Все было спокойно.

Датчане были в Уэссексе, но Лунден отдыхал.

— Когда все закончится, — сказала Гизела из дверного проема, — может, нам стоит отправиться на север…

— Да, — ответил я.

Потом повернулся и посмотрел на ее красивое узкое лицо и темные глаза. Гизела была датчанкой и, как и я, устала от уэссекского христианства. Человек должен иметь богов, и, может быть, есть какой-то смысл и в вере в единственного Бога, но зачем выбирать такого, который слишком любит бич и шпоры? Христианский Бог не был нашим богом, однако нам приходилось жить среди народа, боявшегося его и осуждавшего нас за то, что мы поклоняемся другому божеству. Однако я принес Альфреду клятву верности, поэтому оставался там, где он требовал.

— Он не может долго прожить, — сказал я.

— А когда он умрет, ты будешь свободен?

— Больше я никому не давал клятв, — ответил я, и ответил честно.

По правде говоря, я дал еще одну клятву, и она могла меня разыскать, но той ночью мои мысли блуждали так далеко от нее, что я верил: мой ответ Гизеле правдив.

— А когда он умрет?

— Мы отправимся на север, — сказал я.

На север, обратно к моему отчему дому рядом с морем Нортумбрии, к дому, который узурпировал мой дядя. На север, к Беббанбургу, на север, к землям, где язычники могут жить без того, чтобы к ним непрерывно приставали с распятым христианским Богом. Мы отправимся домой. Я служил Альфреду достаточно долго, но я хотел вернуться.

— Обещаю, — сказал я Гизеле, — клянусь, что мы отправимся домой.

Боги засмеялись.

Мы пересекли мост на рассвете — три сотни воинов и полторы сотни мальчиков, которым полагалось заботиться о лошадях и нести запасное оружие. Копыта громко стучали по импровизированному настилу, когда мы ехали в сторону дымов, говорящих о том, что в Уэссексе орудуют грабители.

Мы пересекли широкое болото, где во время прилива среди тонкой травы темнели лужи речной воды, и взобрались на покатые холмы за болотом.

Я оставил большинство людей гарнизона в Лундене, взяв только личные войска, воинов, давших мне клятву верности, бойцов, которым доверял свою жизнь. Из таких человек я оставил в Лундене лишь шесть, чтобы они охраняли мой дом. Ими командовал Сердик — он был моим боевым товарищем много лет и чуть не плакал, умоляя взять его с собой.

— Ты должен охранять Гизелу и мою семью, — сказал я ему.

Поэтому Сердик остался, а мы поехали на запад по тропе, истоптанной овцами и рогатым скотом, которых гнали в Лунден на убой.

Мы видели, что местные жители побаиваются. Они все время посматривали на далекий дым, и таны выставили дозорных на крышах домов и на возвышенностях среди деревьев.

Не раз и не два нас принимали за датчан, и люди в суматохе бежали к лесам, но, как только выяснялось, кто мы, возвращались. Им полагалось гнать свой скот к ближайшему бургу в случае опасности, но люди всегда неохотно покидают дома.

Я приказывал целым деревням взять скот, овец и коз и отправляться в Сутриганаворк, но вряд ли они послушались. Они предпочли бы выжидать до тех пор, пока датчане не начнут дышать им в затылок.

Однако враг оставался далеко к югу, поэтому, возможно, эти крестьяне рассудили правильно.

Мы сами свернули к югу и поднялись повыше, ожидая в любой момент увидеть захватчиков. Я послал далеко вперед разведчиков, и была уже середина утра, когда один из них дал сигнал, помахав красной тряпкой — он увидел то, что его встревожило. Я погнал лошадь к вершине холма, но увидел только деревню внизу.

— Люди бежали, господин, — сказал разведчик. — Они увидели меня и спрятались среди деревьев.

— Может, они бежали от тебя?

Он покачал головой.

— Они уже были напуганы, господин, когда я их увидел.

Мы оглядели широкую долину, зеленую, цветущую под летним солнцем. На дальней ее стороне возвышались лесистые холмы, и ближайший дым был за ними. Я видел небольшие поля, соломенные крыши деревни, дорогу, идущую на запад, мерцание ручья, извивающегося между лугами. Врага я не видел, но густолиственные деревья могли прятать всю орду Харальда.

— Что в точности ты заметил? — спросил я.

— Женщин, господин. Женщин и детей. Несколько коз. Они бежали туда.

Он показал на запад.

Итак, беженцы покинули деревню. Разведчик мельком заметил их между деревьями, но теперь их и след простыл. Как и тех, кто заставил их бежать. В длинной широкой долине не видно было дыма, но это не означало, что людей Харальда там нет.

Я подхватил поводья лошади разведчика, повел ее вниз, чтобы мы не выделялись на фоне неба, и вспомнил тот день — много лет назад — когда я впервые отправился на войну. Я был со своим отцом, который возглавлял фирд, толпу людей, оторванных от своих крестьянских хозяйств, вооруженных по большей части мотыгами, косами и топорами. Мы шли пешком и, конечно, представляли собой медлительную, беспорядочную армию. У датчан, наших врагов, были лошади. Они вытащили свои корабли на сушу и прежде всего нашли лошадей, а потом стали танцевать вокруг нас.

Мы извлекли из этого урок. Мы научились сражаться, как датчане, если не считать того, что Альфред теперь верил, будто его оснащенные гарнизонами города должны остановить вторжение Харальда — а это означало, что в сельской местности Харальд получил полную свободу. Я знал, что его люди будут верхом; но он вел слишком большую армию, поэтому его грабящие округу отряды, без сомнения, все еще прочесывали землю в поисках лошадей. Наша первая работа заключалась в том, чтобы убивать этих грабителей и отбивать у них захваченных коней. Я подозревал, что именно одна из подобных банд орудует на восточном краю долины.

Среди своих людей я нашел такого, который знал эту местность.

— У Эдвульфа здесь поместье, господин, — сказал он.

— У Эдвульфа?

— Тана, господин. — Он ухмыльнулся и рукой изобразил жирное брюхо. — Большой, толстый человек.

— Значит, он богат?

— Очень богат, господин.

Из всего этого следовал вывод, что какие-то датчане нашли роскошное место для грабежа, а мы нашли легкую добычу, которую можно будет перерезать. Единственная трудность — как провести триста всадников через гребень холма так, чтобы их не увидели с восточного края долины? Но мы обнаружили тропу среди деревьев, и к полудню все мои люди прятались в лесах к западу от поместья Эдвульфа.

Потом я бросил в ловушку наживку.

Я послал Осферта и двадцать других человек по тропе, ведущей на юг, к дымам. Они вели в поводу полдюжины лошадей без всадников и двигались медленно, как будто устали и заблудились. Я приказал им ни в коем случае не смотреть прямо в сторону дома Эдвульфа, где, как я знал, сейчас орудовали датчане.

Финан, двигавшийся меж деревьями, как призрак, подкрался поближе и вернулся обратно с вестью, что в деревне десяток домов, церковь и два прекрасных амбара.

— Они стаскивают вниз солому, — сказал Финан, имея в виду, что датчане обыскивают крыши, потому что некоторые люди прятали свои сокровища в соломе, прежде чем убежать. — И по очереди насилуют нескольких женщин.

— А что насчет лошадей?

— Только женщин, — ответил Финан, потом перехватил мой взгляд и перестал ухмыляться. — У них целый табун лошадей в загоне, господин.

Итак, Осферт двигался по тропе, и датчане проглотили наживку, как форель, клюнувшая на муху. Они увидели Осферта, тот притворился, что до сих пор никого не замечал, — и внезапно сорок или больше датчан помчались галопом, чтобы его перехватить. Осферт сделал вид, что осознал опасность, повернул на запад и поскакал туда, где прятались мои люди.

А потом все было просто, как украсть серебро у церкви.

Сотня моих людей вырвалась из-за деревьев на фланге датчан, у которых не было ни малейшего шанса спастись. Двое врагов завернули лошадей слишком быстро, и животные упали в вопящем хаосе молотящих копыт и дерна. Другие попытались повернуть обратно, и мы достали их копьями в спины.

Опытные датчане повернули к нам, надеясь промчаться прямо сквозь наш атакующий отряд, но нас было слишком много, и мои люди окружили вражеских всадников, так что в этом круге оказалась дюжина врагов.

Меня там не было.

Я повел остальных к дому Эдвульфа — туда оставшиеся датчане бежали, пытаясь добраться до коней. Один из зазевавшихся, голый ниже пояса, слез с вопящей женщины, обернулся и отпрыгнул, увидев наше приближение. Смока, мой жеребец, замедлил бег, и человек снова увернулся, но Смока не нуждался в указаниях седока, и Вздох Змея — мой меч — угодил датчанину в голову. Клинок застрял в черепе, и умирающего протащило за мной. Кровь брызнула мне на руку, а потом, наконец, дергающееся тело упало.

Я пришпорил коня, уведя большую часть своего отряда к востоку от поселения, отрезав таким образом путь к отступлению выжившим датчанам.

Финан уже послал разведчиков к южному гребню холма.

Почему, подивился я, датчане не выставили часовых на вершине холма, откуда мы заметили беженцев?

В те времена было столько мелких стычек! Датчане Восточной Англии совершали набеги на пахотные земли близ Лундена, мы платили им той же монетой, ведя своих людей в глубь датской территории, чтобы жечь, убивать и грабить. Официально между Альфредом Уэссекским и Восточной Англией царил мир, но голодный датчанин не замечает слов на пергаменте. Человек, которому нужны рабы, скот или просто приключения, отправлялся в Мерсию и брал, что хотел, а мы ехали на восток и делали то же самое.

Мне нравились такие набеги. Они давали возможность натренировать самых молодых моих воинов, позволить им увидеть врага и скрестить с ним мечи. Ты можешь муштровать юношу год, вечно заставлять его практиковаться в искусстве владения мечом и копьем, но за каких-то пять минут битвы он научится куда большему.

Тогда случалось столько схваток, что я забыл большинство из них, однако ту схватку у дома Эдвульфа я помню. Вообще-то схватка была пустяковой. Благодаря беспечности датчан у нас даже не было раненых, однако я помню эту стычку потому, что когда все закончилось, когда мечи вернулись в ножны, один из моих людей позвал меня в церковь.

То была маленькая церковь, рассчитанная не более чем на пятьдесят или шестьдесят человек, которые жили (или жили раньше) вокруг господского дома. Церковь возвели из дуба, у нее была тростниковая крыша с высоким деревянным крестом. Грубой работы колокол свисал с западного фронтона над единственной дверью, в каждой стене имелось по два больших окна с деревянными решетками, сквозь которые струился свет. Свет озарял толстого человека: его раздели донага и привязали к столу — я полагал, что стол этот служил алтарем. Человек стонал.

— Развяжите его, — прорычал я, и Райпер, возглавлявший людей, которые захватили в плен датчан, находившихся в церкви, двинулся вперед так, будто я пробудил его от транса.

Райпер за свою недолгую жизнь повидал много ужасов, но он, как и его воины, казалось, онемел от зверств, учиненных над толстяком. Глазницы этого человека представляли собой мешанину из крови и слизи, щеки были испещрены красными полосами, уши отсечены, член отрезан, пальцы сперва сломаны, а потом стамеской отсечены от ладоней.

За столом стояли двое датчан под охраной моих людей; перепачканные кровью руки пленных выдавали в них палачей. Однако за такую жестокость в первую очередь отвечал вожак датчан, и именно потому я запомнил ту стычку.

Ведь именно тогда я повстречался со Скади.

Если какая-нибудь смертная женщина и съела яблоки из Асгарда, дарующие богам вечную красоту, то это была Скади. Высокая, почти такая же высокая, как я, с гибким телом, обтянутым кольчугой, лет двадцати, с узким, надменным лицом и вздернутым носом. И я еще никогда не видел таких голубых глаз. Ее прямые волосы, черные, как перья во́ронов Одина, опускались до стройной талии, перехваченной ремнем с пустыми ножнами.

Я уставился на нее.

А она уставилась на меня.

И что же она видела?

Она видела полководца короля Альфреда. Она видела Утреда Беббанбургского, язычника на службе у христианского короля. Я был высоким и — тогда — широкоплечим. Я был воином меча, воином копья, разбогатевшим в сражениях, поэтому кольчуга моя сияла, шлем был инкрустирован серебром, а поверх кольчужных рукавов блестели браслеты. Мой пояс, на котором висел меч, украшали серебряные волчьи головы, ножны Вздоха Змея были усеяны кусочками гагата, пряжки ремня и плаща были сделаны из тяжелого золота. Только маленький амулет в виде молота Тора, висевший у меня на шее, был дешевым, но я владел этим талисманом с детства. И он до сих пор у меня. Слава моей юности ушла, источенная временем, но тогда Скади увидела меня именно таким. Она увидела перед собой полководца.

И поэтому плюнула в меня. Плевок попал в щеку, и я не стал ее вытирать.

— Кто эта сука? — спросил я.

— Скади, — ответил Райпер. Посмотрел на двух палачей и добавил: — Они говорят, что она — их предводительница.

Толстяк застонал. Его развязали, и теперь он свернулся клубком.

— Найдите кого-нибудь, кто о нем позаботится, — раздраженно велел я, и Скади плюнула снова, на этот раз попав мне в губы. — Кто он? — спросил я, не обращая на нее внимания.

— Мы думаем, это Эдвульф, — ответил Райпер.

— Уберите его отсюда, — приказал я.

Потом повернулся, чтобы посмотреть на красотку, которая в меня плевала.

— И кто такая эта Скади? — спросил я.

Она была датчанкой, рожденной на ферме в северной части их суровой страны, дочерью человека, не владевшего богатствами и оставившего свою вдову в бедности. Но у вдовы имелась Скади, удивительно красивая, поэтому Скади выдали замуж за человека, пожелавшего заплатить за то, чтобы ее гибкое длинное тело оказалось в его постели. Муж Скади был вождем клана фризов, пиратом, но потом Скади повстречалась с Харальдом Кровавые Волосы, и ярл Харальд предложил ей жизнь, куда более захватывающую, чем прозябание за гниющим палисадом на заливаемой приливами отмели. И вот Скади убежала с Харальдом.

Все это мне еще предстояло узнать, а тогда я понял лишь, что она — женщина Харальда и что Хэстен сказал правду: увидеть ее — значит ее возжелать.

— Ты освободишь меня, — сказала она с удивительной уверенностью.

— Я сделаю что захочу, — ответил я. — Я не слушаюсь приказов глупцов.

Она возмутилась, услышав это. Я увидел — она собирается снова плюнуть, и поднял руку, чтобы ударить ее. Скади притихла.

— Ни одного дозорного, — бросил я. — Какие предводители не выставляют часовых? Только глупцы.

Она возненавидела мои слова. Она возненавидела их, потому что они были правдивы.

— Ярл Харальд заплатит тебе за мою свободу, — сказала Скади.

— Моя цена за твою свободу — печень Харальда, — ответил я.

— Ты Утред? — спросила она.

— Я — лорд Утред Беббанбургский.

Скади чуть заметно улыбнулась.

— Тогда Беббанбургу понадобится новый лорд, если ты не отпустишь меня. Я прокляну тебя. Ты познаешь мучительную боль, Утред Беббанбургский, даже более мучительную, чем он, — она кивнула на Эдвульфа, которого выносили из церкви четверо моих людей.

— Он тоже дурак, — отозвался я, — потому что не поставил часовых.

Отряд мародеров Скади напал на деревню при свете утра, и никто не заметил их приближения. Некоторые жители деревни, те, кого мы видели с гребня холма, спаслись, но большинство были захвачены в плен, и из них выжили только женщины и дети, которых можно было продать в рабство.

Мы оставили в живых одного датчанина — и Скади. Остальных убили. Мы забрали их лошадей, их кольчуги и оружие. Я приказал выжившим жителям деревни гнать свой скот на север, к Сутриганаворку, потому что людей Харальда следовало лишить пропитания. Хоть это и нелегко было сделать, потому что урожай уже находился в амбарах и сады ломились от фруктов.

Мы все еще дореза́ли последних датчан, когда разведчики Финана доложили, что на юге к гребню холма приближаются всадники.

Я отправился к ним навстречу, взяв с собой семьдесят человек, датчанина, которого пощадил, и Скади. Еще я прихватил длинный кусок пенькового каната, раньше привязанного к маленькому церковному колоколу.

Вместе с Финаном мы въехали на перевал; там был сенокос с мягкой травой и оттуда открывался хороший вид на юг. Далеко в небе густели новые дымы, но ближе, гораздо ближе, по берегам затененного ивами ручья скакал отряд всадников. По моим подсчетам, их было примерно столько же, сколько моих людей, которые теперь выстроились на перевале слева и справа от моего знамени с волчьей головой.

— Слезай с лошади, — приказал я Скади.

— Эти люди ищут меня, — с вызовом ответила она, кивнув на всадников, которые замедлили аллюр при виде моего боевого строя.

— Значит, они тебя нашли, — сказал я. — Поэтому спешивайся.

Она молча, гордо смотрела на меня. Скади ненавидела, когда ей отдавали приказы.

— Ты можешь спешиться, — терпеливо проговорил я, — или я стащу тебя с седла. Выбор за тобой.

Она спешилась, и я жестом велел Финану сделать то же самое. Он вытащил меч и встал рядом с девушкой.

— А теперь раздевайся, — велел я ей.

Лицо ее потемнело от неистовой ярости. Она не шевельнулась, но я ощутил ее гнев, похожий на свернувшуюся внутри нее гадюку. Ей хотелось меня убить, ей хотелось вопить, ей хотелось призвать богов с запятнанного дымом неба, но она ничего не могла сделать.

— Раздевайся, — повторил я, — или тебя разденут мои люди.

Скади повернулась, словно ища пути к бегству, но бежать было невозможно. В ее глазах мелькнул страх, но ей не осталось ничего другого, кроме как повиноваться.

Финан недоумевающе посмотрел на меня, потому что я никогда не был жесток с женщинами, но я ничего не стал ему объяснять. Я вспомнил слова Хэстена, что Харальд — порывистый человек, и хотел спровоцировать его. Оскорбляя его женщину, я надеялся заставить Харальда Кровавые Волосы разозлиться и потерять голову.

Лицо Скади было бесстрастной маской, когда она сняла кольчугу, кожаную куртку и льняные брюки.

Один или два моих воина разразились приветственными криками, когда Скади сняла куртку, обнажив высокие, твердые груди, но смолкли, когда я на них зарычал. Я швырнул веревку Финану и приказал:

— Завяжи вокруг ее шеи.

Она была красивой. Даже теперь я могу, закрыв глаза, увидеть ее стройное тело, когда она стояла на пестреющей лютиками траве.

Датчане в долине пялились вверх, мои люди глазели, а Скади стояла, как существо из Асгарда, сошедшее в Средний мир.

Я не сомневался, что Харальд за нее заплатит. Любой мужчина довел бы себя до разорения, чтобы обладать Скади.

Финан передал мне конец веревки, и я ткнул пятками своего жеребца, направляя его вперед; провел Скади вниз по склону и остановился на трети спуска.

— Харальд здесь? — спросил я ее, кивнув в сторону датчан, находившихся в двухстах шагах от нас.

— Нет, — ответила она. — Ее голос был горьким и сдавленным. Она была зла и унижена. — Он убьет тебя за это, — сказала она.

Я улыбнулся и ответил:

— Харальд Кровавые Волосы — пердящая крыса, полная дерьма.

Повернулся в седле и махнул Осферту, который повел вниз по склону уцелевшего датчанина.

Датчанин был молодым человеком; он глядел на меня снизу вверх со страхом в бледно-голубых глазах.

— Это женщина вашего главаря, — сказал я ему. — Посмотри на нее.

Он едва осмеливался глядеть на наготу Скади; после моего приказа он мельком посмотрел на нее и вновь уставился на меня.

— Ступай, — сказал я, — и передай Харальду Кровавые Волосы, что его шлюха у Утреда Беббанбургского. Передай Харальду, что я держу ее голой и что воспользуюсь ею, чтобы поразвлечься. Иди, скажи ему это. Иди!

Он побежал вниз по склону. Датчане в долине не собирались нас атаковать. Силы наши были равны, но мы занимали возвышенность, а датчане всегда неохотно идут в бой, грозящий большими потерями. Поэтому они просто наблюдали за нами, и, хотя один из них подъехал достаточно близко, чтобы ясно разглядеть Скади, ни один из них не попытался ее спасти.

Куртка, штаны и сапоги Скади были у меня; я швырнул все это к ее ногам, потом наклонился и снял веревку с ее шеи.

— Одевайся, — приказал я.

Я видел: Скади прикидывает, как бы удрать. Она думала о том, чтобы со всех ног побежать вниз по склону в надежде добраться до наблюдающих всадников раньше, чем я ее перехвачу, но я коснулся бока Смоки, и мой конь встал перед ней.

— Ты умрешь с мечом в черепе задолго до того, как доберешься до них, — предупредил я.

— И ты умрешь, — сказала она, нагибаясь за своей одеждой, — умрешь без меча в руке.

Я прикоснулся к талисману на шее и проговорил:

— Альфред вешает пленных язычников. Лучше надейся на то, что я сумею сохранить тебе жизнь, когда мы с ним встретимся.

— Я буду проклинать тебя, — ответила Скади. — И тех, кого ты любишь.

— Лучше надейся, — продолжал я, — что мое терпение не истощится, иначе я отдам тебя своим людям, прежде чем Альфред тебя повесит.

— Проклятие и смерть, — сказала она.

В голосе ее слышался почти триумф.

— Ударь ее, если она снова заговорит, — велел я Осферту.

А потом мы поехали на запад, чтобы найти Альфреда.

3

Сперва я заметил повозку.

Она была громадной, на ней можно было бы увезти жатву с дюжины полей, но повозка эта никогда не будет возить ничего мирского вроде снопов пшеницы. У нее имелись две толстые оси и четыре крепких колеса, окованных железом, с зелеными крестами на белом фоне. Бока повозки были обшиты панелями, на каждой из которых был изображен святой. На поручнях были вырезаны латинские слова, но я ни разу не потрудился спросить, что они означают, потому что мне ни к чему было об этом знать, а значит, ни к чему было и спрашивать. Должно быть, христианские увещевания, похожие одно на другое.

Внутри повозки было полно мешков с шерстью — наверное, чтобы уберечь пассажиров от толчков. Впереди, обращенное высокой спинкой к скамье возницы, стояло кресло с хорошей набивкой. Четыре витых, покрытых резьбой шеста поддерживали полосатый навес из парусины, прикрывавший все хитроумное сооружение. К одному из шестов крепился деревянный крест вроде тех, что ставят на фронтонах церквей. Знамена с изображением святых свисали с остальных трех шестов.

— Это что, церковь на колесах? — раздраженно спросил я.

— Он больше не может ездить верхом, — мрачно ответил Стеапа.

Стеапа командовал королевскими телохранителями. Он был огромным, одним из немногих мужчин, что были выше меня, свирепым и неутомимым в битве; а еще он был беззаветно предан королю Альфреду.

Мы со Стеапой дружили, хотя наше знакомство началось с вражды, когда меня вынудили с ним сражаться. Это было все равно что атаковать гору. Однако мы оба выжили в той схватке, и я не знал, с кем хотел бы стоять рядом в «стене щитов» больше, чем со Стеапой.

— Он вообще не может больше ездить верхом? — спросил я.

— Иногда ездит, — ответил Стеапа, — но это причиняет ему слишком сильную боль. Он едва может ходить.

— И сколько быков тащат эту штуковину? — спросил я, показав на повозку.

— Шесть. Ему это не нравится, но все же приходится ею пользоваться.

Мы находились в Эскенгаме, бурге, построенном, чтобы защитить Винтанкестер с востока. То был маленький бург, несравнимый по величине с Винтанкестером или Лунденом; он защищал брод на реке Уэй. Хотя почему брод нуждался в защите, оставалось загадкой, потому что реку легко можно было пересечь и к северу, и к югу от Эскенгама.

Вообще-то город не охранял ничего важного, вот почему я возражал против его укрепления. Однако Альфред настоял на том, чтобы превратить Эскенгам в бург: считалось, что много лет назад какой-то полубезумный христианский мистик вернул здесь девственность изнасилованной девушке, посему это место почитали. Альфред приказал возвести здесь монастырь, и Стеапа сказал, что король ожидает меня в тамошней церкви.

— Они все говорят, — уныло сказал он, — но ни один из них не знает, что делать.

— Я думал, вы ожидаете, что Харальд нападет на вас здесь.

— Я сказал им, что он не нападет, — ответил Стеапа. — Но что случится, если он и вправду не нападет?

— Мы найдем Харальда и убьем эрслинга, конечно, — ответил я, глядя на восток, где новые дымы возвещали о том, что люди Харальда грабят новые деревни.

Стеапа показал на Скади.

— Кто она такая?

— Шлюха Харальда, — ответил я достаточно громко, чтобы Скади услышала.

Лицо ее не изменилось, не утратило обычной надменности.

— Она пытала человека по имени Эдвульф, — сказал я, — хотела узнать, где он спрятал золото.

— Я знаю Эдвульфа, — проговорил Стеапа. — Он купается в золоте.

— Раньше купался, — сказал я. — Но теперь он мертв.

Эдвульф умер прежде, чем мы покинули его поместье.

Стеапа протянул руку, чтобы принять мои мечи. В тот день монастырь служил Альфреду домом, и никто, кроме самого короля, его родственников и его охраны, не мог носить оружие в присутствии царственной особы.

Я отдал Вздох Змея и Осиное Жало, потом окунул руки в чашу с водой, предложенную слугой.

— Добро пожаловать в дом короля, господин, — произнес формальное приветствие слуга.

Потом он наблюдал, как я накидываю на шею Скади веревку.

Скади плюнула мне в лицо и ухмыльнулась.

— Пора встретиться с королем, Скади, — сказал я. — Плюнь в него, и он тебя повесит.

— Я прокляну вас обоих, — ответила она.

Только Финан сопровождал Стеапу, Скади и меня в монастырь. Остальные мои люди провели лошадей через восточные ворота, чтобы напоить в ручье.

Тем временем Стеапа проводил нас в церковь аббатства, прекрасное каменное здание с балками из тяжелого дуба. Высокие окна освещали выделанные разрисованные шкуры. На одной из них, над алтарем, изображалась девушка в белом длинном одеянии, которую поднимал на ноги бородатый мужчина с нимбом. Пухлое, как наливное яблоко, лицо девушки выражало чистейшее изумление, и я решил, что это и есть та, которой только что вернули девственность. Выражение лица мужчины заставляло предположить, что в скором времени ей может понадобиться повторение этого чуда.

Под этим изображением, перед заваленным серебром алтарем, в кресле с наброшенным на сиденье пледом сидел Альфред.

Кроме него, в церкви находилось еще человек десять. Когда мы вошли, они разговаривали, но при нашем появлении сперва понизили голоса, а потом замолчали. Слева от Альфреда толпилось стадо церковников, среди них — мой старый друг, отец Беокка, и мой старый враг — отец Ассер, валлиец, ставший близким советником короля. В нефе на скамьях сидело полдюжины олдерменов, возглавлявших графства: их призвали, чтобы присоединиться к армии, противостоявшей вторжению Харальда. Справа от Альфреда, на стуле чуть поменьше, сидел его зять, мой кузен Этельред, а позади Этельреда я увидел его жену, дочь Альфреда, Этельфлэд.

Этельред был лордом Мерсии. Мерсия лежала к северу от Уэссекса, и ее северной и восточной частями управляли датчане. Она не имела короля, вместо короля у нее имелся мой кузен, которого признали правителем сакских частей Мерсии, хотя на самом деле он был рабом Альфреда.

Альфред никогда открыто не выражал подобных претензий, но именно он являлся реальным правителем Мерсии, а Этельред делал то, что приказывал его шурин.

Однако было неясно, сколько продлится подобное положение дел, потому что Альфред выглядел еще более больным, чем тогда, когда я видел его в последний раз. Его бледное одухотворенное лицо стало худым, как никогда, глаза выражали боль, хотя остались такими же умными.

Он молча смотрел на меня в ожидании, пока я поклонюсь, потом коротко кивнул в знак приветствия.

— Ты привел людей, господин Утред?

— Три сотни, господин.

— И это все? — напрягшись, спросил Альфред.

— Если ты не хочешь потерять Лунден, господин, это все.

— И ты привел свою женщину? — прошипел епископ Ассер.

Епископ Ассер был эрслингом. Это слово обозначает то, что падает из задницы. Он выпал из какой-то валлийской задницы, а потом вкрался в доверие к Альфреду. Король был очень высокого мнения об Ассере, который меня ненавидел.

— Я привел шлюху Харальда, — сказал я.

Никто ничего не ответил на это. Все просто таращились на Скади, а пристальнее всех на нее глазел молодой человек, стоящий за троном Альфреда. У этого молодого человека было худое, бледное, костистое лицо, черные волосы, вьющиеся над вышитым воротником, и быстрые смышленые глаза. Казалось, он нервничал, возможно, испытывая благоговейный страх в присутствии такого множества широкоплечих воинов. Сам он был стройного, почти хрупкого сложения. Я достаточно хорошо его знал. Его звали Эдуардом, и он был этелингом, то есть старшим сыном короля. Его готовили к тому, что он унаследует отцовский трон. Теперь же он с разинутым ртом глядел на Скади, как будто никогда раньше не видел женщины, но когда она встретилась с ним взглядом, покраснел и притворился, что жадно интересуется усыпанным тростником полом.

— Ты привел — что? — нарушил удивленное молчание епископ Ассер.

— Ее зовут Скади, — сказал я, толкнув ее вперед.

Эдуард поднял глаза и уставился на Скади, как щенок на свежее мясо.

— Поклонись королю, — приказал я Скади на датском.

— Я делаю только то, что пожелаю, — сказала она, как я и ожидал, и плюнула в сторону Альфреда.

— Ударь ее! — тявкнул епископ Ассер.

— Церковники бьют женщин? — спросил я.

— Умолкни, господин Утред, — устало произнес Альфред.

Я увидел, как его правая рука вцепилась в подлокотник кресла.

Он посмотрел на Скади, и та вызывающе отвернулась.

— Замечательная женщина, — мягко проговорил король. — Она говорит по-английски?

— Притворяется, что не говорит, — ответил я. — Но достаточно хорошо все понимает.

Скади наградила меня за эту правду косым взглядом, полным чистейшей злобы.

— Я прокляла тебя, — сказала она себе под нос.

— Самый легкий способ избавиться от проклятия, — так же тихо ответил я, — это вырезать язык, который произнес проклятье. А теперь умолкни, ты, тухлая шлюха.

— Проклятьем смерти, — почти шепотом произнесла она.

— Что она говорит? — спросил Альфред.

— Она считается колдуньей, господин, — сказал я, — и заявляет, что прокляла меня.

Альфред и большинство церковников прикоснулись к своим крестам.

Я заметил в христианах одну странную особенность: они заявляют, что наши боги не имеют никакой силы, однако боятся проклятий, сделанных именем этих богов.

— Как ты ее захватил? — спросил Альфред.

Я коротко рассказал о том, что произошло у дома Эдвульфа. Когда я закончил, Альфред холодно посмотрел на Скади.

— Она убила священника тана Эдвульфа? — спросил он.

— Ты убила священника тана Эдвульфа, сука? — спросил я ее по-датски.

Она улыбнулась мне.

— Конечно, убила. Я убиваю всех священников.

— Она убила священника, господин, — сказал я Альфреду.

Тот содрогнулся.

— Выведи ее наружу, — приказал он Стеапе, — и хорошо охраняй. — Потом поднял руку. — Она не должна быть изнасилована!

Он подождал, пока выведут Скади, потом посмотрел на меня.

— Добро пожаловать, господин Утред. Добро пожаловать — тебе и твоим людям. Но я надеялся, что ты приведешь отряд побольше.

— Я привел достаточно воинов, господин король.

— Достаточно для чего? — спросил епископ Ассер.

Я взглянул на этого коротышку. Он стал епископом, но все еще носил монашескую рясу, плотно подпоясанную на тощей талии. У него было лицо, похожее на морду изголодавшейся козы, бледно-зеленые глаза и тонкие губы. Половину жизни он провел в родных валлийских пустошах, а вторую половину нашептывал ядовитые ханжеские слова на ухо Альфреду. И вдвоем они составили кодекс законов для Уэссекса. Для меня было и развлечением, и делом чести нарушить каждый из этих законов, прежде чем умрет король или валлийский коротышка.

— Достаточно, — проговорил я, — чтобы разорвать Харальда и его людей в кровавые клочья.

Этельфлэд улыбнулась, услышав это. Из всей семьи Альфреда только она была моим другом. Я не видел ее четыре года, и теперь она стала куда тоньше, чем прежде. Всего год или два как ей минуло двадцать, но она казалась старше и печальнее своих лет, однако волосы ее по-прежнему были сияющим золотом, а глаза — голубыми, как летнее небо.

Я подмигнул ей, в том числе для того, чтобы позлить ее супруга, моего кузена, который немедленно заглотил наживку и возмущенно фыркнул.

— Если бы Харальда было так легко уничтожить, — сказал Этельред, — мы бы уже это сделали.

— Как? — спросил я. — Наблюдая за ним с холмов?

Этельред скорчил гримасу.

В обычной ситуации он начал бы со мной спорить, потому что был задиристым и гордым, но сейчас он казался слишком изможденным. Он страдал от какой-то болезни, но никто не знал, что это за болезнь. Она делала его усталым и слабым. Я понял, что сегодня один из тех дней, когда он чувствует себя плохо.

Этельреду в тот год, наверное, было лет сорок, и его рыжие волосы начали белеть на висках.

— Харальда следовало бы убить еще несколько недель назад, — насмешливо бросил я ему.

— Довольно!

Альфред хлопнул по подлокотнику кресла, испугав сокола в кожаном колпачке — птица примостилась на аналое рядом с алтарем. Сокол захлопал крыльями, но путы на ногах прочно его держали.

Альфред поморщился. Его лицо сказало мне о том, что я и без того хорошо знал — он нуждается во мне и не хочет во мне нуждаться.

— Мы не могли атаковать Харальда, — терпеливо объяснил он, — пока Хэстен угрожал нашему северному флангу.

— Хэстен не смог бы угрожать даже мокрому щенку, — сказал я. — Он слишком боится поражения.

В тот день я был высокомерен; высокомерен и самоуверен, потому что порой людям нужно видеть высокомерие. Собравшиеся здесь провели много дней, споря о том, что следует делать, и, в конце концов, не сделали ничего. И все это время силы Харальда множились у них в головах, пока они не убедили себя, что враг непобедим.

Альфред тем временем намеренно воздерживался от того, чтобы попросить меня о помощи, потому что хотел вручить бразды правления Уэссексом и Мерсией своему сыну и зятю. А для этого следовало сделать им репутацию вождей. Но они не сумели быть вождями, поэтому Альфред послал за мной.

И теперь, потому что они в том нуждались, я встретил их страхи с высокомерной самоуверенностью.

— У Харальда пять тысяч человек, — тихо проговорил олдермен Этельхельм из Вилтунскира.

Этельхельм был хорошим человеком, но, похоже, и он заразился робостью, охватившей окружение Альфреда.

— Харальд привел две сотни кораблей, — добавил он.

— Если бы у него было две тысячи человек, я бы удивился, — сказал я. — Сколько у него лошадей?

Никто этого не знал — во всяком случае, никто мне не ответил. Харальд вполне мог бы привести пять тысяч человек, но его армия состояла только из тех, кто раздобыл коней.

— Сколько бы людей у него ни было, — многозначительно проговорил Альфред, — он должен атаковать этот бург, чтобы продвинуться дальше в Уэссекс.

Конечно же, это была чушь. Харальд мог пройти к северу или к югу от Эскенгама, но не имело смысла спорить с Альфредом, питавшим особую привязанность к бургам.

— Итак, ты собираешься победить его здесь, господин? — не вступая в спор, спросил я.

— У меня здесь девятьсот человек, — ответил он, — и гарнизон бурга, а теперь еще три сотни твоих воинов. Харальд разобьется об эти стены.

Я увидел, что Этельред, Этельхельм и олдермен Этельнот из Суморсэта закивали в знак согласия.

— И у меня есть пятьсот человек в Силкестре, — сказал Этельред, как будто это решало все.

— И что они там делают? — спросил я. — Мочатся в Темез, пока мы сражаемся?

Этельфлэд ухмыльнулась, а ее брат Эдуард явно оскорбился. Дорогой старый Беокка, наставник моих детских лет, посмотрел на меня страдальчески-неодобрительным взглядом.

Альфред только вздохнул.

— Люди господина Этельреда могут совершать налеты на врага, пока тот будет нас осаждать, — объяснил он.

— Итак, господин, наша победа зависит от того, атакует ли нас здесь Харальд? От того, позволит ли нам Харальд убивать его людей, пока они будут пытаться перебраться через стену?

Альфред не ответил.

Пара воробьев ссорились среди стропил.

Толстая свеча из пчелиного воска на алтаре позади Альфреда оплыла и начала дымить, и монах поспешил подровнять фитиль. Пламя вновь поднялось, его свет отразился от высокой золотой раки, в которой, кажется, хранилась иссохшая рука.

— Харальд захочет нас победить, — внес свой первый робкий вклад в дискуссию Эдуард.

— Зачем? Зачем ему так утруждаться, если мы делаем все возможное, чтобы победить самих себя?

Придворные обиженно загомонили, но я заглушил этот гул.

— Позволь сказать тебе, что будет делать Харальд, господин, — обратился я к Альфреду. — Он проведет свою армию к северу от нас и двинется к Винтанкестеру. Там много серебра, оно удобно свалено в твоем новом кафедральном соборе, а ты привел свою армию сюда, поэтому Харальду не придется прилагать больших усилий, чтобы взять стены Винтанкестера. Но даже если он обложит Эскенгам, — я заговорил громче, чтобы перекрыть сердитый протест епископа Ассера, — все, что ему понадобится — это окружить нас и дать нам умереть с голоду. Сколько тут еды?

Король сделал жест Ассеру, требуя, чтобы тот перестал негодующе возражать.

— Так что же ты будешь делать, господин Утред? — спросил Альфред, и в голосе его прозвучала жалобная нотка.

Он был старым, усталым и больным, и вторжение Харальда, казалось, угрожало уничтожить все, чего он добился.

— Я бы предложил, господин, чтобы господин Этельред приказал своим пятистам воинам пересечь Темез и двинуться маршем к Феарнхэмму.

В углу церкви заскулила гончая, но кроме этого не раздалось ни звука. Все уставились на меня, но я увидел, как у некоторых просветлели лица. Они погрязли в нерешительности и нуждались в уверенном ударе меча.

Альфред нарушил тишину.

— К Феарнхэмму? — осторожно переспросил он.

— К Феарнхэмму, — повторил я, наблюдая за Этельредом, но его бледное лицо ничего не выражало, и ни один человек в церкви не подал голоса.

Я думал о местности к северу от Эскенгама. Война зависит не только от людей, даже не от припасов, но и от холмов, долин, рек и болот, от тех мест, где земля и вода помогут победить армию. Я путешествовал через Феарнхэмм довольно часто, следуя по дороге из Лундена к Винтанкестер, и всякий раз замечал, какая там местность и как ее можно будет использовать, если рядом окажется враг.

— У Феарнхэмма есть холм, на севере, сразу за рекой, — сказал я.

— Есть! Я хорошо его знаю, — откликнулся один из монахов, стоящих справа от Альфреда. — На холме есть земляной вал.

Я посмотрел на этого краснолицего, крючконосого человека.

— А ты кто такой? — холодно спросил я.

— Ослак, господин, здешний аббат.

— Земляной вал в хорошем состоянии? — спросил я его.

— Его построили древние люди, — сказал аббат Ослак, — и он сильно зарос травой, но ров глубокий, а вал все еще крепкий.

Таких земляных валов в Британии много — немых свидетелей войны, катившейся через эту землю, еще до того, как мы, саксы, явились сюда, чтобы принести новые войны.

— Вал достаточно высок, чтобы его было легко защищать? — спросил я аббата.

— Ты мог бы удерживать его целую вечность, если бы у тебя было достаточно людей, — уверенно ответил Ослак.

Я пристально посмотрел на него, заметил шрам поперек его переносицы и решил, что аббат Ослак был воином, прежде чем стать монахом.

— Но зачем приглашать Харальда осаждать нас там? — спросил Альфред. — Когда у нас есть Эскенгам с его стенами и складами?

— И на сколько хватит этих складов, господин? У нас тут достаточно людей, чтобы сдерживать врага до судного дня, но недостаточно еды, чтобы протянуть до Рождества.

Бурги не снабжались едой, которая требовалась для большой армии. Назначение обнесенных стенами городов состояло в том, чтобы сдерживать врага и давать возможность гвардейцам, хорошо обученным воинам, нападать на осаждающих на открытой местности, снаружи.

— Но Феарнхэмм? — спросил Альфред.

— Именно там мы уничтожим Харальда, — недобро проговорил я и посмотрел на Этельреда. — Прикажи своим людям отправиться к Феарнхэмму, кузен, и там мы поймаем Харальда в ловушку.

Бывали времена, когда Альфред задавал вопросы, проверяя мои идеи, но в тот день он выглядел слишком усталым и слишком больным, чтобы спорить. И у него явно не хватало терпения слушать, как остальные подвергают сомнению мои планы. Кроме того, король научился доверять мне, когда речь шла о военных делах, и я думал, что он согласится с моим туманным предложением. Но потом он меня удивил.

Повернувшись к церковникам, Альфред жестом велел одному из них к нам присоединиться, и епископ Ассер, взяв под локоть молодого коренастого монаха, подвел его к креслу короля. У этого монаха было твердое, костистое лицо и темные волосы с выбритой в них тонзурой — жесткие и колючие, как шкура барсука. Он мог бы быть красивым, если бы не молочно-белые глаза. Я решил, что он слеп от рождения.

Нащупав кресло короля, монах опустился на колени перед Альфредом, который отечески положил руку на его склоненную голову.

— Итак, брат Годвин? — ласково спросил он.

— Я здесь, господин, я здесь.

Голос Годвина был чуть громче хриплого шепота.

— И ты слышал господина Утреда?

— Я слышал, господин, я слышал.

Брат Годвин поднял слепые глаза на короля. Некоторое время монах молчал, но лицо его все время подергивалось; подергивалось и гримасничало, как у человека, одержимого злым духом. Он начал издавать давящиеся звуки, и, к моему удивлению, это не встревожило Альфреда, который терпеливо ждал, пока, наконец, лицо юного монаха не приняло обычное выражение.

— Все будет хорошо, господин король, — сказал Годвин. — Все будет хорошо.

Альфред снова похлопал Годвина по голове и улыбнулся мне.

— Мы сделаем так, как ты предложил, господин Утред, — решительно проговорил он. — Ты направишь своих людей к Феарнхэмму, — обратился он к Этельреду, — а мой сын будет командовать силами восточных саксов.

— Да, господин, — послушно отозвался я.

Эдуард, самый молодой из собравшихся в церкви людей, выглядел сконфуженным, его глаза смущенно перебегали от меня к отцу и обратно.

— И ты, — Альфред повернулся, чтобы посмотреть на сына, — будешь слушаться господина Утреда.

Этельред не мог более сдерживаться.

— А какие у нас гарантии, — раздраженно спросил он, — что язычники придут к Феарнхэмму?

— Мои, — резко ответил я.

— Но ты не можешь быть в этом уверен! — запротестовал Этельред.

— Харальд отправится к Феарнхэмму, — сказал я, — и умрет там.

В этом я ошибся.

Гонцы поскакали к людям Этельреда, стоявшим у Силкестра, с приказом двинуться на Феарнхэмм следующим утром при первых проблесках зари. Как только они окажутся там, они должны будут занять холм к северу, сразу же за рекой. Эти пятьсот человек были наковальней, в то время как люди в Эскенгаме были моим молотом. Но, чтобы заманить Харальда на наковальню, придется разделить наши силы, а правила войны запрещали так поступать. По моим самым радужным подсчетам, у нас было на пятьсот человек меньше, чем у датчан, и, разделив нашу армию на две части, я приглашал Харальда уничтожить эти части по отдельности.

— Но я полагаюсь на то, что Харальд — порывистый идиот, господин, — сказал я Альфреду той ночью.

Король присоединился ко мне на западных укреплениях Эскенгама. Он появился со своей обычной свитой священников, но махнул им, чтобы они отошли и мы могли поговорить наедине. Мгновение Альфред стоял, пристально глядя на далекое зарево огней, туда, где люди Харальда опустошали деревни, — и я знал, что он оплакивает все сожженные церкви.

— Он и вправду порывистый идиот? — мягко спросил король.

— Это ты мне скажи, господин.

— Он дикий, непредсказуемый, он устраивает внезапные набеги.

Альфред хорошо платил за сведения о норманнах и продолжал вести скрупулезные записи о каждом их вожде. Харальд разорял Франкию, пока его не подкупили тамошние люди, чтобы он ушел, и я не сомневался, что шпионы Альфреда рассказали ему все, что смогли выяснить насчет Харальда.

— Ты знаешь, почему его зовут Кровавые Волосы? — спросил Альфред.

— Потому что перед каждой битвой, господин, он приносит коня в жертву Тору и мочит свои волосы в крови животного.

— Да. — Альфред прислонился к палисаду. — Как ты можешь быть уверен, что он пойдет на Феарнхэмм?

— Потому что я заманю его туда, господин. Я сделаю западню и вздерну его на наши копья.

— Женщина? — спросил Альфред, чуть вздрогнув.

— Говорят, она для него особенная, господин.

— Я тоже об этом слышал. Но Харальд заведет себе других шлюх.

— Она — не единственная причина, по которой он явится в Феарнхэмм, господин. Но хватило бы и ее одной.

— Женщины приносят грех в этот мир, — проговорил Альфред так тихо, что я едва расслышал его.

Прислонившись к дубовым бревнам парапета, он смотрел в сторону маленького города Годелмингама, что лежал в нескольких милях к востоку. Людям, которые там жили, приказали бежать, и теперь единственными тамошними обитателями были пятьдесят моих человек, что стояли на страже, чтобы предупредить нас о приближении датчан.

— Я надеялся, что датчане больше не возжелают моего королевства, — печально произнес Альфред, нарушив молчание.

— Они всегда будут желать захватить Уэссекс, — ответил я.

— Все, о чем я прошу Бога, — продолжал король, не обратив внимания на мои слова, — это чтобы Уэссекс был в безопасности и чтобы им правил мой сын.

Я ничего не ответил на это. Не существовало закона, который провозглашал бы, что сын должен стать преемником своего отца-короля. А если бы такой закон существовал, Альфред не был бы правителем Уэссекса. Он стал преемником своего брата, хотя у этого брата имелся сын, Этельвольд, отчаянно желавший стать королем. Когда отец его умер, Этельвольд был слишком молод, чтобы взойти на трон, но теперь ему было лет тридцать — возраст, в котором мужчина достигает наивысшего расцвета в том, чтобы вдребезги упиться.

Альфред вздохнул и выпрямился.

— Ты будешь нужен Эдуарду в качестве советчика, — сказал он.

— Я должен чувствовать себя польщенным, господин, — проговорил я.

Альфред услышал покорную нотку в моем голосе, и она ему не понравилась. Он напрягся, и я ожидал его обычного выговора, но король скорее огорчился, чем рассердился.

— Господь благословил меня, когда я взошел на трон, — тихо сказал он. — Господин Утред, казалось невозможным, что мы в силах сопротивляться датчанам. Однако милостью Божьей Уэссекс уцелел. У нас есть церкви, монастыри, школы, законы. Мы создали страну, где обитает Бог, и мне не верится, что воля Господа заключается в том, что все это должно исчезнуть, когда меня призовут предстать пред Его судом.

— Может, до этого момента еще много лет, господин, — сказал я все тем же почтительным тоном.

— Не будь дураком! — прорычал Альфред с внезапным гневом.

Он содрогнулся, на мгновение прикрыл глаза, а когда заговорил снова, голос его был тихим и безжизненным.

— Я чувствую приближение смерти, господин Утред. Это похоже на засаду. Я знаю — она там, и ничего не могу поделать, чтобы ее избежать. Она заберет меня и уничтожит, но я не хочу, чтобы вместе со мной она уничтожила Уэссекс.

— Если такова воля вашего Бога, — грубо сказал я, — тогда я ничего не могу поделать, да и Эдуард не в силах этого остановить.

— Мы не марионетки в руках Божьих, — раздраженно проговорил Альфред. — Мы все — его инструменты. Мы выковываем нашу судьбу.

Он с горечью посмотрел на меня, потому что никогда не мог простить, что я предпочел христианству другую веру.

— Разве ваши боги не вознаграждают вас за хорошее поведение? — спросил король.

— Мои боги своенравны, господин.

Я узнал слово «своенравны» от епископа Эркенвальда, который использовал его как оскорбление. Но как только я узнал, что оно означает, слово понравилось мне. Мои боги своенравны.

— Как ты можешь служить своенравному богу? — спросил Альфред.

— Я и не служу.

— Но ты сказал…

— Что они своенравны, — перебил я, — но так уж они развлекаются. Моя задача — не служить им, а развлекать их, и, если мне это удастся, они вознаградят меня в следующей жизни.

— Развлекать их?

Судя по голосу Альфреда, он был шокирован.

— Почему бы и нет? — вопросил я. — У нас есть кошки, собаки и соколы, которых мы держим для своего удовольствия, и боги создали нас для того же. Зачем тебя создал твой Бог?

— Для того, чтобы я был его слугой, — твердо проговорил Альфред. — Если я — кошка Бога, тогда я должен ловить мышей дьявола. Это — долг, господин Утред, долг.

— Ну, а мой долг — поймать Харальда и отсечь ему голову, — ответил я. — Полагаю, это развлечет моих богов.

— Твои боги жестоки, — сказал он.

— Люди жестоки, — ответил я, — а боги сотворили нас подобными себе. Некоторые боги добры, некоторые жестоки. Вот и мы такие же. Если это позабавит богов, Харальд снесет мою голову с плеч. — Я прикоснулся к своему амулету-молоту.

Альфред поморщился.

— Бог сделал нас своими инструментами, и я не знаю, почему он выбрал тебя, язычника. Но он и вправду выбрал тебя, и ты хорошо мне служил.

То, с каким жаром говорил король, удивило меня, и я склонил голову в знак признательности.

— Благодарю, господин.

— А теперь я хочу, чтобы ты послужил моему сыну.

Я должен был знать, что надвигается, но почему-то эта просьба застала меня врасплох.

Мгновение я молчал, пытаясь придумать, что сказать.

— Я согласился служить тебе, господин, — наконец ответил я, — и служил тебе, но у меня есть свои битвы, которые я должен пройти.

— Беббанбург, — негромко проговорил он.

— Он — мой, — твердо ответил я. — И, прежде чем я умру, я желаю видеть мое знамя, развевающееся над его воротами, и моего сына, достаточно окрепшего, чтобы его защитить.

Альфред пристально посмотрел на зарево вражеских огней. Я заметил, как широко разбросаны эти огни — это говорило о том, что Харальд еще не сосредоточил свою армию в одном месте.

«Чтобы собрать всех грабящих села, нужно время, — подумал я, — значит, битвы не будет ни завтра, ни послезавтра».

— Беббанбург, — сказал Альфред, — островок англичан посреди моря датчан.

— Верно, господин, — ответил я, заметив, что он употребил слово «англичане».

Слово это включало в себя все племена, явившиеся сюда из-за моря, будь то саксы, англы или юты, и говорило об амбициях Альфреда, которые он теперь ясно выразил.

— Лучший способ обезопасить Беббанбург, — продолжил Альфред, — это сделать так, чтобы его окружало больше английских земель.

— Прогнать датчан из Нортумбрии? — спросил я.

— Если будет на то Божья воля. Я желаю, чтобы сын мой совершил это великое деяние.

Альфред повернулся ко мне и на мгновение перестал быть королем, став всего лишь отцом.

— Помоги ему, господин Утред, — умоляюще проговорил он. — Ты — мой dux bellorum[3], мой военный вождь, и люди знают, что, если ты ведешь их в бой, они победят. Прогони врага из Англии, таким образом верни свою крепость и сделай так, чтобы сын мой был в безопасности на дарованном ему Богом троне.

Он не льстил мне, он говорил правду. Я был полководцем Уэссекса и гордился этим званием. Я шел в битву, блистая золотом, серебром и славой, и должен был понимать, что богов это возмутит.

— Я хочу, чтобы ты дал клятву моему сыну, — сказал Альфред тихо, но твердо.

Я мысленно выругался, но уважительно спросил:

— Какую клятву, господин?

— Я хочу, чтобы ты служил Эдуарду, как служил мне.

Таким образом Альфред привяжет меня к Уэссексу, к христианскому Уэссексу, лежащему так далеко от моего северного дома. Я провел первые десять лет жизни в Беббанбурге, в огромной скалистой твердыне на северном море. Когда я впервые отправился на войну, крепость осталась под присмотром моего дяди, и он украл ее у меня.

— Я дам клятву тебе, господин, — сказал я, — и никому другому.

— У меня уже есть твоя клятва.

— И я буду ее держать.

— А когда я умру, — горько спросил он, — что тогда?

— Тогда, господин, я отправлюсь в Беббанбург и возьму его, и буду властвовать там, и проведу свои дни рядом с морем.

— А если моему сыну будет угрожать опасность?

— Тогда его должен защищать Уэссекс, как я сейчас защищаю тебя.

— И с чего ты решил, что можешь меня защитить? — Теперь Альфред сердился. — Ты заберешь мою армию к Феарнхэмму? Ты не можешь быть уверен, что Харальд придет туда!

— Он придет туда, — ответил я.

— Ты не можешь этого знать!

— Я заставлю его прийти.

— Каким образом? — требовательно спросил Альфред.

— За меня это сделают боги.

— Ты — дурак! — огрызнулся он.

— Если ты мне не доверяешь, — с тем же напором отозвался я, — тогда у тебя есть шурин, который хочет быть твоим полководцем. Или твой сын сам будет командовать армией? Предоставишь такой шанс Эдуарду?

Король содрогнулся; я подумал — от гнева, но, когда он заговорил, голос его был терпелив.

— Я просто хочу знать, почему ты так уверен, что враг сделает то, чего ты от него ждешь.

— Потому что боги своенравны, — высокомерно заметил я, — и я собираюсь их развлечь.

— Скажи мне, — устало проговорил Альфред.

— Харальд — дурак, — ответил я. — И к тому же влюбленный дурак. У нас его женщина. Я заберу ее в Феарнхэмм, и он последует туда же, потому что он одурманен ею. Но даже если бы у меня не было его женщины, он все равно последовал бы за мной.

Я думал, что король будет издеваться над этим, но он молча поразмыслил над моими словами, а потом молитвенно сложил руки.

— Я испытываю искушение усомниться в тебе, но брат Годвин заверил, что ты даруешь нам победу.

— Брат Годвин?

Мне хотелось узнать побольше о странном слепом монахе.

— С ним говорит Бог, — заявил Альфред со спокойной уверенностью.

Я чуть было не рассмеялся, но потом подумал, что боги и впрямь говорят с нами, хотя обычно с помощью знаков и предзнаменований.

— Он принимает все решения за тебя, господин? — угрюмо спросил я.

— Бог помогает мне во всем, — резко ответил Альфред.

Потом отвернулся, потому что колокол звал христиан на молитву в новой церкви Эскенгама.

Боги своенравны, а я собирался их развлечь.

И Альфред оказался прав. Я был дураком.

Чего хотел Харальд? Или, если уж на то пошло, чего хотел Хэстен?

Насчет Хэстена ответить было проще, потому что он был более умным и амбициозным человеком и хотел владеть землей. Он хотел стать королем.

Скандинавы явились в Британию в поисках королевств, и самые удачливые нашли свои троны. Один скандинав правил в Нортумбрии, другой — в Восточной Англии, и Хэстен хотел быть равным им. Он желал заполучить корону, сокровища, женщин и высокое положение, а оставалось только два места, где он мог все это обрести. Одно — Мерсия, а второе — Уэссекс.

Мерсия предлагала лучшие перспективы. Она не имела короля и была расколота войной. Север и восток страны управлялись ярлами, могущественными датчанами, имевшими сильные войска, каждую ночь запиравшими свои ворота на засовы; в то время как юг и восток оставались землей саксов. Саксы искали защиты у моего кузена Этельреда, и тот защищал их, но лишь потому, что унаследовал огромные богатства и пользовался твердой поддержкой своего шурина, Альфреда.

Мерсия не являлась частью Уэссекса, однако выполняла приказы Уэссекса, и Альфред был истинной силой, стоя́щей за спиной Этельреда.

Хэстен мог напасть на Мерсию; он нашел бы союзников на севере и на востоке, но рано или поздно очутился бы лицом к лицу с войсками сакской Мерсии и Альфреда Уэссекского. А Хэстен был осторожен. Он устроил лагерь на пустынном берегу Уэссекса, но не делал ничего провокационного. Он выжидал, уверенный, что Альфред заплатит ему, чтобы он ушел — что Альфред и сделал. А еще Хэстен выжидал, чтобы посмотреть, что может натворить Харальд.

Вероятно, Харальд хотел трона, но больше всего он желал всего, что блестит. Он жаждал серебра, золота и женщин. Он был как ребенок, который видит что-то красивое и вопит до тех пор, пока этого не получит. Пока он жадно собирал свои побрякушки, в его руки мог попасть трон Уэссекса, но не трон являлся его целью. Харальд явился в Уэссекс потому, что тут было полно сокровищ, и теперь разорял землю, захватывая добычу, в то время как Хэстен просто наблюдал.

По-моему, Хэстен надеялся, что дикие войска Харальда так ослабят Альфреда, что он, Хэстен, сможет потом явиться и захватить всю землю. Если Уэссекс был быком, то люди Харальда были взбесившимися от крови терьерами, которые нападали стаей; большинству из них суждено будет умереть во время этой атаки, но они подорвут силы быка, и тогда явится мастиф-Хэстен и закончит дело.

Итак, чтобы сдержать Хэстена, мне нужно было сокрушить самые сильные войска Харальда. Бык, может, и не ослабеет, но терьеров надлежало убить, а они были опасными и злобными — однако недисциплинированными, и теперь я буду искушать их сокровищем. Я буду искушать их гладкой красотой Скади.

Пятьдесят человек, которых я разместил в Годелмингаме, бежали из этого города на следующее утро, отступив перед большим отрядом датчан.

Мои люди в тучах брызг проскакали через реку и вереницей въехали к Эскенгам, в то время как датчане стояли вдоль дальнего берега и смотрели на яркие знамена, вывешенные на восточном палисаде бурга. На знаменах изображались кресты и святые, знаменовавшие высокий ранг Альфреда. И, чтобы враги знали наверняка, что король в бурге, я заставил Осферта медленно пройтись по стене, облачившись в яркий плащ, с обручем из сияющей бронзы на голове.

Осферт, один из моих людей, был незаконнорожденным сыном Альфреда. Об этом знали немногие, хотя сходство Осферта с отцом бросалось в глаза. Его родила служанка, которую Альфред затащил в постель в те дни, когда христианство еще не взяло в плен его душу.

Однажды, в момент неосторожной откровенности, Альфред признался мне, что Осферт для него — постоянный упрек.

— Напоминание, — сказал он, — о грехе, некогда совершенном мною.

— Это сладкий грех, господин, — легкомысленно ответил я.

— Большинство грехов сладки, — сказал король, — такими их создал дьявол.

Какой извращенной должна быть вера, чтобы превратить удовольствия в грех? Старые боги, хотя они никогда не отказывали нам в удовольствиях, в наши дни увядают. Люди бросают их, предпочитая бич и узду христианского распятого Бога.

Итак, Осферт — напоминание о сладком грехе Альфреда — сыграл в то утро короля. Я сомневался, что он этим наслаждался, потому что терпеть не мог Альфреда, который пытался превратить его в священника. Осферт восстал против такой судьбы и вместо этого стал одним из моих личных воинов. Он не был прирожденным бойцом, в отличие от Финана, но в дела войны привнес острый ум, а ум — оружие с острым лезвием, которое разит далеко.

Все войны заканчиваются «стеной щитов», где люди рубятся в пьяной ярости топорами и мечами, но искусство войны заключается в том, чтобы манипулировать врагом и сделать так, чтобы, когда приближаются эти мгновения вопящей ярости, преимущество было на твоей стороне.

Выставляя Осферта на стене Эскенгама, я пытался искусить Харальда. Я намекал нашим врагам, что там, где находится король, есть сокровище. Приходите в Эскенгам, говорил я им. И, чтобы искушение стало сильнее, показал Скади датским воинам, собравшимся на дальнем берегу реки.

В нас было выпущено несколько стрел, но враги прекратили стрелять, когда узнали Скади. Она невольно помогла мне, крича людям на другом берегу реки:

— Придите и убейте их всех!

— Я заткну ей рот, — вызвался Стеапа.

— Пусть сука поорет, — сказал я.

Она притворялась, будто не говорит по-английски, но наградила меня испепеляющим взглядом, прежде чем обратиться к датчанам.

— Они трусы! — закричала Скади. — Сакские трусы! Скажите Харальду, что они умрут, как овцы.

Скади шагнула ближе к палисаду. Она не могла перелезть через стену, потому что я приказал надеть ей на шею веревку, которую держал один из людей Стеапы.

— Скажите Харальду, что его шлюха здесь! — крикнул я людям на другом берегу реки. — И что она слишком шумит! Может, мы вырежем ей язык, чтобы послать Харальду на ужин!

— Козье дерьмо! — бросила она мне.

Потом потянулась к вершине палисада и выдернула стрелу, вонзившуюся в одно из дубовых бревен. Стеапа немедленно шагнул вперед, чтобы ее разоружить, но я махнул ему, веля отступить. Не обращая на нас внимания, Скади уставилась на наконечник стрелы; потом внезапным скручивающим движением сорвала его с оперенного древка. Древко она перебросила через стену, посмотрела на меня, поднесла наконечник к губам, закрыла глаза и поцеловала железо. Пробормотала несколько слов, которых я не расслышал, снова прикоснулась железом к губам, толкнула наконечник себе под рубашку, поколебалась и кольнула себя между грудей.

Бросив на меня торжествующий взгляд, она показала окровавленный наконечник, бросила его в реку, подняла руки и запрокинула лицо к летнему небу. Потом завопила, привлекая внимание богов, а когда ее вопль утих, снова повернулась ко мне.

— Ты проклят, Утред, — сказала она таким тоном, словно говорила о погоде.

Я подавил желание прикоснуться к амулету-молоту у себя на шее, потому что, поступив так, я показал бы, что боюсь ее проклятий. Вместо этого я глумливо усмехнулся, притворяясь, что отмахиваюсь от ее слов.

— Трать попусту дыхание, сука, — сказал я.

И все-таки я опустил руку на меч и потер пальцем серебряный крест, вставленный в рукоять Вздоха Змея. Крест для меня ничего не значил, если не считать того, что это был подарок Хильды, моей бывшей любовницы, а теперь — невероятно набожной аббатисы. Думал ли я, что, прикасаясь к кресту, заменяю тем самым прикосновение к молоту? Боги бы так не подумали.

— Когда я была ребенком, — внезапно проговорила Скади все тем же небрежным тоном, как будто мы были друзьями, — мой отец избивал мою мать до потери сознания.

— Потому что она была похожа на тебя? — спросил я.

Она не обратила внимания на мою реплику.

— Он сломал ей ребра, руку и нос, — продолжала она, — а после, в тот же день, забрал меня на высокие пастбища, чтобы я помогла пригнать обратно стадо. Мне было двенадцать лет. Я помню, как падали снежинки и как я его боялась. Мне хотелось спросить, почему он ранил мою мать, но я не хотела подавать голос, чтобы он и меня не избил. Но потом он все равно мне сказал. Он сказал, что хочет выдать меня замуж за своего ближайшего друга, а моя мать против. Мне тоже была ненавистна мысль о таком браке, но он сказал, что я все равно выйду за этого человека.

— Предполагается, что я должен испытывать к тебе жалость? — спросил я.

— Поэтому я столкнула его с обрыва, — сказала Скади. — И я помню, как он падал сквозь снежинки, а я наблюдала, как он отскакивает от скал, и слышала, как он кричит.

Она улыбнулась.

— Я оставила его там. Он был еще жив, когда я согнала стадо вниз. Я перелезла через скалы и помочилась ему на лицо, прежде чем он умер.

Она спокойно посмотрела на меня.

— Это было моим первым проклятием, лорд Утред, но не последним. Я сниму с тебя проклятие, если ты отпустишь меня.

— Думаешь, ты можешь напугать меня так, что я верну тебя Харальду? — забавляясь, спросил я.

— Ты вернешь меня, — уверенно проговорила она. — Вернешь.

— Уведите ее, — приказал я, устав от Скади.

Харальд явился к полудню.

Один из людей Стеапы принес мне весть об этом, и я снова поднялся на укрепления, чтобы увидеть Харальда Кровавые Волосы на другом берегу реки. Он был в кольчуге, вместе с ним прискакали пятьдесят его товарищей. На его знамени изображался топор без топорища; древко знамени венчал череп волка, выкрашенный в красный цвет.

Харальд оказался крупным мужчиной; конь его тоже был большим, но все равно Харальд Кровавые Волосы как будто сидел на карликовом скакуне. На таком расстоянии я не мог разглядеть его хорошенько, но ясно видел его желтые волосы, длинные, густые, не запятнанные кровью, и широкую бороду.

Некоторое время он пристально смотрел на стену Эскенгама, потом расстегнул пояс с мечом, бросил оружие одному из своих людей и послал коня в реку.

День был теплым, но поверх кольчуги Харальд носил еще и огромный плащ из черной медвежьей шкуры, благодаря которому казался чудовищно огромным. На его запястьях и вокруг шеи блестело золото, как и на уздечке его коня.

Харальд довел коня до середины реки, там, где вода захлестывала сапоги датчанина. Любой из лучников на стене Эскенгама смог бы его подстрелить, но Харальд демонстративно разоружился, что означало: он желает поговорить, и я отдал приказ, чтобы в него не стреляли.

Сняв шлем, он рассматривал людей на укреплениях до тех пор, пока не увидел Осферта в бронзовом обруче на голове. Харальд никогда не видел Альфреда и принял внебрачного сына за его отца.

— Альфред! — прокричал он.

— Король не разговаривает с разбойниками! — крикнул я в ответ.

Харальд ухмыльнулся. У него было широкое, как совок для ячменя, лицо, кривой с горбинкой нос, большой рот, а глаза — хищные, как у волка.

— Ты — Утред Говнюксон? — приветствовал он меня.

— Я знаю, что ты — Харальд Робкий, — ответил я оскорблением на оскорбление, как и полагалось.

Он уставился на меня. Теперь, когда он был ближе, я разглядел, что его желтые волосы и борода в брызгах грязи, жирные и скатавшиеся, как волосы трупа, похороненного в дерьме. Река бурлила вокруг жеребца.

— Скажи своему королю, — обратился ко мне Харальд, — что он может избавить себя от многих бед, если уступит мне трон.

— Он приглашает тебя прийти и взять этот трон, — ответил я.

— Но сначала, — Харальд подался вперед и похлопал шею коня, — ты вернешь то, что принадлежит мне.

— У нас ничего твоего нет.

— Скади, — напрямик сказал он.

— Она твоя? — спросил я, притворившись удивленным. — Но шлюха наверняка принадлежит любому, кто может за нее заплатить?

Он бросил на меня полный ненависти взгляд.

— Если ты к ней прикоснулся, — сказал Харальд, показывая на меня пальцем руки, затянутой в перчатку, — если к ней прикоснулся хоть один из твоих людей, клянусь членом Тора, я заставлю тебя умирать так медленно, что от твоих воплей зашевелятся мертвецы в их ледяных пещерах.

«Он дурак, — подумал я. — Умный человек притворился бы, что эта женщина значит для него очень мало или совсем ничего не значит».

Но Харальд уже продемонстрировал, чего стоит.

— Покажи мне ее! — потребовал он.

Я заколебался, будто прикидывая что-то. Но я хотел, чтобы Харальд увидел наживку, поэтому приказал двум людям Стеапы привести Скади.

Она появилась с веревкой на шее, но ее красота и спокойное достоинство словно делали ее главной на укреплениях. В тот момент мне подумалось, что она — самая царственная из всех женщин, каких я когда-либо видел.

Скади двинулась к палисаду и улыбнулась Харальду, который послал своего коня на несколько шагов вперед.

— Они прикасались к тебе? — прокричал он Скади.

Прежде чем ответить, она бросила на меня издевательский взгляд.

— Они недостаточно мужчины, господин! — крикнула она в ответ.

— Поклянись! — отозвался он; в его голосе ясно слышалось отчаяние.

— Клянусь, — ответила она нежно.

Харальд развернул коня так, что тот встал боком ко мне. Подняв руку в перчатке, датчанин показал на меня.

— Ты выставил ее голой, Утред Говнюксон.

— Тебе бы хотелось, чтобы я снова выставил ее так?

— За это ты лишишься глаз, — сказал Харальд, заставив Скади засмеяться. — Отпусти ее сейчас же, — продолжал он, — и я тебя не убью. Вместо этого я привяжу тебя на веревку слепым и голым и покажу тебя всему миру.

— Ты тявкаешь, как щенок, — отозвался я.

— Сними веревку с ее шеи, — приказал Харальд, — и немедленно пошли ее ко мне!

— Приди и возьми ее, щенок! — крикнул я в ответ.

Я чувствовал подъем духа.

«Харальд доказал, что он — упрямый дурак», — подумал я. Он желал Скади больше, чем желал Уэссекса, даже больше всех сокровищ королевства Альфреда. Помню, я подумал, что привел его в точности туда, куда мне хотелось, словно на поводке…

Но тут он повернул коня и показал на увеличивающуюся толпу воинов на речном берегу. А из-за деревьев, густо растущих на дальнем берегу реки, показалась цепочка женщин и детей. То были наши люди, саксы, связанные друг с другом, потому что их захватили в рабство. Люди Харальда, грабя восточный Уэссекс, без сомнения, хватали каждого ребенка и каждую молодую женщину, каких могли найти, и, кончив забавляться с пленницами, отправляли их на кораблях на рынки рабов во Франкии.

Но этих женщин и малюток привели на берег реки, где, по приказу Харальда, они опустились на колени. Самому младшему ребенку было примерно столько же лет, сколько моей Стиорре, и я все еще вижу глаза этой девочки, когда она смотрела вверх, на меня. Она видела полководца в сияющей славе, а я не видел ничего, кроме жалкого отчаяния.

— Начинайте! — крикнул Харальд своим людям.

Один из его воинов, ухмыляющееся животное, которое как будто могло побороть быка, шагнул к женщине на южном конце цепочки. Он держал боевой топор и высоко взмахнул им, а потом опустил — так, что лезвие раскроило женщине череп и вонзилось в туловище. Сквозь шум реки я услышал хруст лезвия, сокрушившего кость, и увидел, как кровь брызнула выше головы Харальда, сидевшего на коне.

— Одна! — крикнул Харальд и сделал жест забрызганному кровью мужчине с топором.

Тот быстро шагнул влево, чтобы встать позади девочки, которая вопила, потому что видела, как только что убили ее мать. Красное лезвие топора взмыло вверх.

— Подожди! — окликнул я.

Харальд поднял руку, чтобы удержать топор в воздухе, и издевательски улыбнулся мне.

— Ты что-то сказал, господин Утред? — спросил он.

Я не ответил. Я смотрел, как кровь клубится в воде и тает, уносимая течением.

Человек рассек веревку, привязывавшую мертвую женщину к ее ребенку, и пинком швырнул труп в реку.

— Говори, господин Утред, пожалуйста, говори, — сказал Харальд с преувеличенной вежливостью.

Осталось тридцать три женщины и ребенка. Если я ничего не сделаю, все они умрут.

— Перережьте ее веревку, — тихо сказал я.

Веревка на шее Скади была перерезана.

— Иди, — велел я ей.

Я надеялся, что она переломает ноги, спрыгнув с палисада, но она гибко приземлилась, взобралась по дальней стороне рва и подошла к берегу реки.

Харальд поскакал к ней, протянув руку, и она взметнулась в седло позади него.

Скади посмотрела на меня, прикоснулась пальцем к губам и вытянула руку в мою сторону.

— Ты проклят, господин Утред, — с улыбкой сказала она.

Потом Харальд ударил коня в бока и вернулся на дальний берег реки, туда, где женщин и детей вели обратно под деревья с густой листвой.

Итак, Харальд получил, что хотел.

Но Скади желала стать королевой, а Харальд желал меня ослепить.

— И что теперь? — спросил Стеапа низким рычащим голосом.

— Мы убьем ублюдка, — ответил я.

И, как слабую тень в пасмурный день, я ощутил проклятие Скади.

Той ночью я наблюдал за заревом костров Харальда; не за ближайшими в Годелмингаме, хотя они были довольно яркими, а за слабым светом более отдаленных огней. И я заметил, что теперь бо́льшая часть неба стала темной. Последние несколько ночей огни были рассыпаны по всему Уэссексу, но теперь они стали ближе, значит, люди Харальда собирались вместе.

Без сомнения, он надеялся, что Альфред останется в Эскенгаме, поэтому собирал свое войско — не для того, чтобы взять нас в осаду, но, вероятно, для того, чтобы совершить внезапную стремительную атаку на столицу Альфреда, Винтанкестер.

Несколько датчан пересекли реку и объехали вокруг стен Эскенгама, но большинство оставались на дальнем берегу. Они делали то, чего я хотел, однако в ту ночь на сердце у меня было тяжело, хоть я и притворялся уверенным.

— Завтра, господин, — сказал я Эдуарду, сыну Альфреда, — враг пересечет реку. Они будут преследовать меня; ты позволишь им проехать мимо бурга, выждешь один час, а потом последуешь за ними.

— Понимаю, — напряженно ответил он.

— Следуй за ними, но не вступай в бой до тех пор, пока не доберешься до Феарнхэмма.

Стеапа, стоявший рядом с Эдуардом, нахмурился.

— А если они кинутся на нас?

— Не кинутся, — ответил я. — Просто выжди до тех пор, пока их войско не проскачет мимо, а после следуй за ними до самого Феарнхэмма.

Это казалось достаточно легким заданием, но я сомневался, что все получится так легко. Большинство врагов пересекут реку одним рывком, полные нетерпения, гонясь за мной, но отставшие будут следовать за ними весь день. Эдуарду придется оценить, когда самая большая часть армии Харальда будет находиться в часе пути впереди него, и тогда, не обращая внимания на отставших, преследовать Харальда до Феарнхэмма. Трудное решение, но советчиком Эдуарда станет Стеапа. Может, он и не был умным, но обладал инстинктом убийцы, которому я доверял.

— У Феарнхэмма… — начал Эдуард, но заколебался.

Показавшийся между облаками месяц озарил его бледное встревоженное лицо. Эдуард был похож на отца, но в нем сквозила нерешительность, что было неудивительно. Ему исполнилось всего семнадцать, однако на него взвалили обязанности взрослого мужчины. С ним будет Стеапа, но, если Эдуард собирается стать королем, ему придется научиться нелегкому делу — принимать решения самому.

— У Феарнхэмма все будет просто, — небрежно бросил я. — Я и мерсийцы будем к северу от реки. Мы займем холм, защищенный земляным валом. Люди Харальда пересекут укрепление, чтобы нас атаковать, а ты нападешь на них с тыла. Когда ты это сделаешь, мы атакуем их авангард.

— Просто? — эхом повторил Стеапа с намеком на веселье в голосе.

— Мы раздавим их, зажав между нашими войсками, — сказал я.

— С Божьей помощью, — твердо проговорил Эдуард.

— Даже без нее! — проворчал я.

Эдуард задавал мне вопросы почти час, пока колокол не позвал его на молитву.

Он, как и его отец, хотел все понять и все обустроить, уложив в аккуратные списки, но это была война, а война никогда не бывает аккуратной. Я верил, что Харальд погонится за мной, верил, что Стеапа приведет бо́льшую часть армии Альфреда вслед за Харальдом, но я не смог бы дать Эдуарду никаких обещаний. Он хотел определенности, но я планировал битву и почувствовал облегчение, когда он ушел молиться вместе со своим отцом.

Стеапа оставил меня, и я стоял на укреплениях один. Часовые меня не тревожили, каким-то образом ощутив, что я в дурном расположении духа. Услышав шаги, я не обратил на них внимания, в надежде, что кто бы там ни был, этот человек уйдет и оставит меня в покое.

— Тот самый лорд Утред, — произнес с ласковой насмешкой голос, когда шаги стихли за моей спиной.

— Та самая госпожа Этельфлэд, — отозвался я, не обернувшись.

Она сделала еще несколько шагов и встала передо мной; ее плащ коснулся моего.

— Как Гизела?

Я прикоснулся к молоту Тора у себя на шее.

— Собирается снова родить.

— Четвертый ребенок?

— Да, — ответил я и вознес молитву к дому богов, чтобы Гизела выжила в родах. — Как Эльфинн? — спросил я.

Эльфинн была дочерью Этельфлэд, еще младенцем.

— Растет и процветает.

— Единственный ребенок?

— И останется единственным, — горько проговорила Этельфлэд.

Я посмотрел на ее профиль, такой изящный в лунном свете.

Я знал Этельфлэд с тех пор, как та была маленькой девочкой. Тогда она была самой счастливой, самой беззаботной из детей Альфреда, но теперь ее лицо сделалось настороженным, как после дурного сна.

— Отец зол на тебя, — сказала она.

— А когда он на меня не зол?

На лице Этельфлэд промелькнула слабая улыбка, которая быстро исчезла.

— Он хочет, чтобы ты дал клятву Эдуарду.

— Знаю.

— Тогда почему ты ее не дашь?

— Потому что я не раб, которого передают новому господину.

— О! — в голосе ее звучал сарказм. — Значит, ты не женщина?

— Я забираю свою семью на север.

— Если мой отец умрет… — Этельфлэд заколебалась. — Когда мой отец умрет, что станется с Уэссексом?

— Им будет править Эдуард.

— Которому нужен ты.

Я пожал плечами.

— Пока ты жив, господин Утред, — продолжала Этельфлэд, — датчане задумаются, прежде чем на нас напасть.

— Харальд не задумался.

— Потому что он — дурак, — пренебрежительно проговорила Этельфлэд. — И завтра ты его убьешь.

— Может быть, — осторожно ответил я.

Звук голосов заставил Этельфлэд повернуться, она увидела выходящих из церкви людей.

— Мой муж, — проговорила она — эти два слова были пропитаны ненавистью, — отправил послание господину Алдхельму.

— Алдхельм возглавляет войско мерсийцев?

Этельфлэд кивнула.

Я знал Алдхельма. Он был любимчиком моего кузена и человеком непомерных амбиций, коварным и умным.

— Надеюсь, твой муж приказал Алдхельму отправиться к Феарнхэмму.

— Так он и поступил, — сказала Этельфлэд. Потом понизила голос и заговорила быстрей: — Но еще он послал Алдхельму приказание отступить на север, если враг будет слишком силен.

Я подозревал, что так и случится.

— Итак, Алдхельм должен сохранить мерсийскую армию?

— А как еще мой муж сможет захватить Уэссекс, когда мой отец умрет? — спросила Этельфлэд шелковым невинным голосом.

Я посмотрел на нее сверху вниз, но она глядела только на огни Годелмингама.

— Алдхельм будет сражаться? — спросил я.

— Нет, если бой сможет ослабить мерсийскую армию, — ответила она.

— Значит, завтра мне придется убедить Алдхельма выполнить свой долг.

— Но у тебя нет над ним власти, — сказала Этельфлэд.

Я похлопал по рукояти Вздоха Змея.

— У меня есть это.

— И у него пять сотен человек, — продолжала Этельфлэд. — Но есть один человек, которого он послушается.

— Ты?

— Поэтому завтра я поеду с тобой, — сказала она.

— Муж тебе запретит.

— Конечно, запретит, — спокойно произнесла она, — но мой муж ничего не узнает. И ты окажешь мне услугу, господин Утред.

— Я всегда к твоим услугам, — ответил я — слишком легко.

— Правда?

Этельфлэд повернулась, чтобы посмотреть мне в глаза. Я посмотрел на ее печальное милое лицо и понял, что просьба ее будет серьезной.

— Да, моя госпожа, — ласково сказал я.

— Тогда завтра, — горько проговорила она, — убей их всех. Убей всех датчан. Сделай это для меня, господин Утред.

Она прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.

— Убей их всех.

Этельфлэд любила датчанина и потеряла его в битве от удара меча, и теперь она убила бы их всех.

У корней Иггдрасиля, Дерева Жизни, сидят три пряхи. Они прядут нити нашей судьбы, и эти три пряхи сделали клубок пряжи из чистого золота для жизни Этельфлэд, но за минувшие годы вплели яркие нити в куда более темную ткань. Три пряхи видят наше будущее. Дар богов человечеству — то, что мы не можем видеть, куда будут направлены нити наших судеб.

Я слышал, как датчане поют в лагере на том берегу реки.

А завтра я уведу их к старому холму у реки. И там убью.

4

Следующий день был четвергом, днем Тора, и я счел это добрым предзнаменованием. Как-то раз Альфред предложил переименовать дни недели, чтобы четверг стал Днем Марии, а может быть, Днем Святого Духа, но эта идея растаяла, как роса под летним солнцем. В христианском Уэссексе, нравилось это королю или нет, Тюр[4], Один, Тор и Фригг все еще вспоминались каждую неделю.

И в тот День Тора я увел две сотни воинов к Феарнхэмму, хотя на длинной улице бурга еще до восхода солнца собралось больше шестисот всадников.

Царил обычный хаос. Стремянные ремни лопались, люди пытались найти им замену, дети шмыгали среди огромных коней, мечи точились в последний раз, между домами, как туман, плыл дым от костров, на которых готовилась еда, звонил церковный колокол, монахи молились нараспев — а я стоял на укреплениях и наблюдал за дальним берегом реки.

Датчане, которые вчера переправились на наш берег, вернулись обратно еще до наступления темноты. Я видел дым их костров, поднимающийся между деревьями, но единственными врагами в поле моего зрения были двое часовых, присевших у берега реки.

На мгновение я испытал искушение бросить все, что задумал, вместо этого повести шестьсот человек через реку и позволить им разорить лагерь Харальда, но искушение было мимолетным.

Я предположил, что большинство людей Харальда в Годелмингаме, и к тому времени, как мы до них доберемся, они полностью проснутся.

Водоворот внезапной битвы может дать свой результат, но датчане неминуемо поймут, что на их стороне — преимущество в численности, и разорвут нас в кровавые клочья.

Я хотел сдержать обещание, данное Этельфлэд. Я хотел убить их всех.

Когда встало солнце, я сделал свой первый ход, и сделал его шумно.

В Эскенгаме затрубили рога, потом северные ворота отворились, и четыре сотни всадников устремились в поля. Первые всадники остановились на берегу реки, там, где их ясно видели датчане, и ждали, пока остальные проедут через ворота. Как только все четыре сотни собрались вместе, они повернули на запад и быстро поскакали под деревьями к дороге, ведущей к Винтанкестеру.

Я все еще стоял на укреплениях, откуда наблюдал, как датчане собрались и уставились на то, что происходит на нашем берегу. Я не сомневался, что гонцы уже мчатся галопом, чтобы найти Харальда и сообщить ему, что армия саксов отступает.

Только мы не отступали, потому что, едва очутившись под деревьями, четыреста человек сделали крюк, вернулись назад и снова въехали в Эскенгам через западные ворота, скрытые от глаз врага.

Вот тогда я спустился на главную улицу и сел в седло Смоки. Я оделся для войны — кольчуга, золото и железо.

Альфред появился в дверях церкви, полуприкрыв глаза, когда внезапно после священного полумрака очутился на солнечном свете. Он ответил кивком на мое приветствие, но ничего не сказал.

Этельред, мой кузен, был куда громогласнее: он требовал, чтобы ему сказали, где его жена. Я слышал, как слуга доложил, что Этельфлэд молится в женском монастыре. Это, казалось, удовлетворило Этельреда, который громко заверил меня, что его мерсийские войска будут ждать у Феарнхэмма.

— Алдхельм — хороший человек, — сказал он. — Ему нравится сражаться.

— Рад этому, — ответил я, притворяясь другом кузена — точно так же, как Этельред притворялся, что не давал никаких секретных наставлений отступить на север, если Алдхельм испугается численности противостоящих врагов.

Я даже протянул руку, нагнувшись с высокого седла Смоки, и громко провозгласил:

— Мы завоюем великую победу, господин Этельред.

Его на миг как будто удивила моя любезность, но, тем не менее, он пожал мою руку.

— С Божьей помощью, кузен, — сказал он. — С Божьей помощью.

— Я буду молиться об этом, — ответил я.

Король кинул на меня подозрительный взгляд, но я только жизнерадостно улыбнулся.

— Приведи войска, когда ты сочтешь, что настал подходящий момент, — окликнул я сына Альфреда, Эдуарда. — И всегда слушайся советов господина Этельреда.

Эдуард посмотрел на отца в поисках указаний — что ответить, но указаний не последовало. Эдуард нервно кивнул.

— Я так и поступлю, господин Утред. И да будет с вами Господь!

Господь, может, и будет со мой, но Этельред — нет. Он решил отправиться с войсками восточных саксов, которые последуют за датчанами, — и, таким образом, стать частью молота, что сокрушит войска Харальда на наковальне мерсийских воинов. Я немного опасался, что Этельред захочет отправиться со мной, но он решил остаться с шурином, и это имело смысл: если Алдхельм вздумает отступить, обвинить в том Этельреда будет нельзя.

Я подозревал, что имелась еще одна причина. Когда Альфред умрет, Эдуарда провозгласят королем, но только если витан[5] не захочет возвести на трон более зрелого и опытного человека. И Этельред, без сомнения, верил, что завоюет больше славы, сражаясь сегодня вместе с восточными саксами.

Я натянул шлем с головой волка и послал Смоку к угрюмому Стеапе, который ожидал рядом с кузней, облаченный в кольчугу и увешанный оружием. Из дверей вился дым горящего угля.

Я наклонился и хлопнул друга по шлему.

— Ты знаешь, что делать?

— Расскажи мне это еще раз, — прорычал он, — и я вырву у тебя печень и зажарю ее.

Я ухмыльнулся.

— Увидимся вечером.

Я делал вид, что восточными саксами командует Эдуард, а Этельред — его главный советник, но на самом деле доверил Стеапе позаботиться о том, чтобы день прошел, как я запланировал. Я хотел, чтобы Стеапа выбрал момент, когда семь сотен воинов покинут Эскенгам и пустятся вдогонку за людьми Харальда. Если они покинут город слишком рано, Харальд сможет повернуться и покрошить их на куски, а если они выступят слишком поздно, семьсот моих воинов перебьют у Феарнхэмма.

— Сегодня мы собираемся одержать славную победу, — сказал я Стеапе.

— Если будет на то Божья воля, господин, — ответил он.

— Если будет на то воля твоя и моя, — весело сказал я, наклонился и принял из рук слуги тяжелый щит из дерева липы.

Повесив щит за спину, я послал Смоку к северным воротам, где ожидала цветистая повозка Альфреда, запряженная шестью лошадьми. Мы впрягли в громоздкую повозку лошадей, потому что они были быстрее быков. Единственным пассажиром был несчастный с виду Осферт, одетый в ярко-голубой плащ, с бронзовым обручем на голове. Датчане не знали, что Альфред чурается большинства символов королевской власти. Они считали, что король должен носить корону, поэтому я приказал Осферту надеть эту полированную побрякушку.

Я также уговорил аббата Ослака дать мне две наименее ценные монастырские реликвии. В одной из них — серебряном ларце, покрытом изображениями святых и усеянном гагатом и янтарем, — раньше хранилась кость пальца ноги Святого Седды, но теперь в ящике была галька. Это озадачит датчан, если, как я надеялся, они захватят повозку. Во втором ларце, тоже из серебра, хранилось перо голубя, потому что Альфред славился тем, что никуда не отправлялся без пера, выдернутого из голубя, которого Ной выпустил из своего ковчега. Кроме реликвий в повозку поместили окованный железом сундук, наполовину заполненный серебром. Наверное, мы потеряем это серебро, но я рассчитывал получить куда больше.

Аббат Ослак, в кольчуге под монашеской рясой, настоял на том, чтобы сопровождать две сотни моих воинов. На его левом боку висел щит, к широкой спине был пристегнут громадный военный топор.

— Похоже, топором частенько пользовались, — приветствовал я аббата, заметив зазубрины на широком лезвии.

— Я послал в ад много язычников, господин Утред, — со счастливым видом ответил аббат.

Я ухмыльнулся и поскакал к воротам, где отец Беокка, мой старый и строгий друг, ожидал, чтобы нас благословить.

— Да будет с вами Бог, — сказал он, когда я подъехал к нему.

Я улыбнулся, глядя на него сверху вниз.

Беокка был хромым, седовласым, косым и косолапым. И он был одним из лучших людей, кого я знал, хотя ужасно меня не одобрял.

— Молись за меня, отец, — сказал я.

— Я никогда не перестаю за тебя молиться, — ответил Беокка.

— И не дай Эдуарду вывести людей из города слишком скоро! Доверься Стеапе. Он, может, и туп, как брюква, но он знает, как надо сражаться.

— Я буду молиться, чтобы Бог даровал им обоим здравое суждение, — ответил мой старый друг. Он протянул здоровую руку, чтобы стиснуть мою, затянутую в перчатку. — Как Гизела?

— Скоро снова разродится. А как Тайра?

Его лицо осветилось, как трут, охваченный пламенем. Этот уродливый калека, над которым насмехались дети на улицах, женился на датчанке удивительной красоты.

— Бог держит ее в своей любящей руке. Она — жемчужина огромной цены!

— Так и есть, отец, — ответил я и взъерошил седые волосы Беокки, чтобы слегка его позлить.

Ко мне галопом подлетел Финан.

— Мы готовы, господин.

— Открыть ворота! — крикнул я.

Повозка первой миновала широкую арку. Священные знамена опасно закачались, когда она двинулась по глубоким колеям дороги. Потом двести моих воинов в блестящих кольчугах поехали за повозкой и повернули на запад.

Мы распустили знамена, резкие звуки рога возвестили о нашем отбытии; солнце освещало королевскую повозку.

Мы были приманкой, и датчане ее увидели.

И началась охота.

Повозка катилась впереди, громыхая по проселочной дороге, что приведет нас к пути на Винтанкестер. Проницательные датчане могли бы задуматься — почему, если мы хотим отступить в более крупный бург, Винтанкестер, мы воспользовались северными воротами Эскенгама, а не западными, которые привели бы нас прямиком на винтанкестерскую дорогу. Но я сомневался, что их опасения дойдут до Харальда. Вместо этого он услышит, что король Уэссекса бежит, оставив Эскенгам под защитой гарнизона, набранного из фирда.

Люди фирда редко бывали испытанными воинами. Они были крестьянами и чернорабочими, плотниками и кровельщиками, и Харальд, без сомнения, будет испытывать искушение штурмовать стены города. Но я не верил, что он поддастся этому искушению, зная, что куда более ценный приз — сам Альфред — явно беззащитен. Датские разведчики расскажут Харальду, что король Уэссекса находится на открытой местности, путешествуя в медлительной повозке с жалкой парой сотен всадников. И войску Харальда — я не сомневался — будет отдан приказ пуститься в погоню.

Финан командовал моим арьергардом. Его работа заключалась в том, чтобы дать мне знать, когда вражеская погоня будет слишком близко.

Я оставался рядом с повозкой и, как только мы добрались до винтанкестерской дороги в полумиле от Эскенгама, стройный всадник быстро подлетел ко мне.

То была Этельфлэд, одетая в длинную кольчугу, похоже, сделанную из серебряных колец, плотно сплетенных поверх рубашки из оленьей кожи. Кольчуга туго обтягивала худенькое тело Этельфлэд, и я догадывался, что доспех застегивается на спине с помощью петель и пуговиц, потому что никто не может натянуть такую облегающую кольчугу через голову и плечи. Поверх кольчуги Этельфлэд носила белый плащ, подбитый красным; на ее боку висел меч в белых ножнах. Помятый старый шлем с нащечниками свисал с луки ее седла. Наверняка она воспользовалась шлемом, чтобы спрятать лицо, перед тем, как мы покинули Эскенгам, к тому же из осторожности прикрыла свои бросающиеся в глаза плащ и кольчугу старым черным плащом, который швырнула в канаву перед тем, как ко мне присоединиться.

Этельфлэд ухмылялась и выглядела такой же счастливой, как раньше, до замужества. Потом она кивнула в сторону покачивающейся повозки.

— Это мой сводный брат?

— Да. Ты уже видела его раньше.

— Не часто. Как он похож на отца!

— Похож, — сказал я. — А ты не похожа, за что я благодарен.

Это замечание заставило ее рассмеяться.

— Где ты раздобыла кольчугу? — спросил я.

— Этельреду нравится, когда я ее ношу. Он заказал ее для меня во Франкии.

— Серебряные звенья? — спросил я. — Их можно проткнуть даже сучком!

— Вряд ли муж хочет, чтобы я сражалась, — сухо проговорила Этельфлэд, — он просто хочет мною щеголять.

Я подумал, что это можно понять. Этельфлэд была красивой женщиной, по крайней мере, когда ее красота не затуманивалась несчастьем, — ясноглазая, с чистой кожей, с пухлыми губами и золотыми волосами. Она была умной, как и ее отец, куда умнее мужа, но ее отдали за Этельреда по единственной причине — чтобы мерсийские земли объединились с Уэссексом Альфреда. В этом смысле, хоть и ни в каком другом, брак оказался успешным.

— Расскажи мне про Алдхельма, — попросил я.

— Ты его уже знаешь, — парировала она.

— Я знаю, что не нравлюсь ему, — весело сказал я.

— А кому ты нравишься? — с ухмылкой спросила Этельфлэд.

Она придержала лошадь, оказавшуюся слишком близко к ползущей повозке. Поверх перчаток из мягкой кожи козленка Этельфлэд носила шесть ярких золотых браслетов с редкими драгоценными камнями.

— Алдхельм, — негромко проговорила она, — дает советы моему мужу, и он убедил Этельреда в двух вещах. Первая — что Мерсии нужен король.

— Твой отец этого не допустит, — сказал я.

Альфред предпочитал, чтобы Мерсия искала королевскую власть в Уэссексе.

— Мой отец не будет жить вечно, — сказала Этельфлэд. — И еще Алдхельм убедил моего мужа, что королю нужен наследник. — Она увидела мою гримасу и засмеялась. — Только не я! С меня довольно Элфинн… Я никогда еще не испытывала такой боли. Кроме того, мой дорогой муж презирает Уэссекс. Он презирает свою зависимость от Уэссекса. Он ненавидит руку, которая его кормит. Нет, он хотел бы иметь наследника от какой-нибудь милой мерсийской девушки.

— Ты имеешь в виду…

— Он меня не убьет, — бодро перебила она. — Но он захочет со мной развестись.

— Твой отец никогда этого не допустит!

— Допустит, если меня уличат в супружеской неверности, — ответила Этельфлэд удивительно ровным тоном.

Я уставился на нее, не совсем веря своим ушам. Она увидела мою недоверчивость и встретила ее издевательской улыбкой.

— Что ж, ты ведь спросил меня об Алдхельме.

— Этельред хочет, чтобы ты…

— Да, — ответила Этельфлэд. — А потом он обречет меня на монастырь и забудет о моем существовании.

— И Алдхельм одобряет эту затею?

— О, одобряет, еще как! — Этельфлэд улыбнулась, как будто я задал глупый вопрос. — К счастью, у меня есть слуги из восточных саксов, которые защищают меня; но что будет, когда отец умрет? — Она пожала плечами.

— Ты рассказала об этом отцу?

— Да, только вряд ли он поверил. Но, само собой, он верит в веру и молитву, поэтому послал мне гребень, принадлежавший Святой Мильбурге, и сказал, что гребень придаст мне сил.

— Почему он не верит тебе?

— Он думает, что я склонна к дурным фантазиям. А еще он считает Этельреда очень преданным. И моя мать, конечно, обожает Этельреда.

— Так и есть, — мрачно проговорил я.

Жена Альфреда, Эльсвит, была озлобленным созданием и, как и Этельред, родом из Мерсии.

— Ты можешь попробовать пустить в ход яд, — предложил я. — Я знаю женщину в Лундене, которая готовит ужасные яды.

— Утред! — укоризненно произнесла она.

Но, прежде чем Этельфлэд успела сказать еще что-то, из арьергарда галопом прискакал один из людей Финана; копыта его лошади взметали комья луговой земли.

— Господин! — закричал он. — Настала пора поторопиться!

— Осферт! — окликнул я, и наш ложный король со счастливым видом спрыгнул с повозки и сел в седло. Он швырнул бронзовый обруч в повозку и натянул шлем.

— Брось ее! — крикнул я вознице. — Скати в канаву!

Возница ухитрился сделать так, что два колеса повозки оказались в канаве; так мы и оставили тяжелый экипаж — опрокинутым, со все еще впряженными в него лошадьми.

Финан и наш арьергард с шумным конским топотом поскакали по дороге, а мы помчались перед ними к небольшому лесу, где я подождал, пока Финан нас догонит. Как только мы соединились, показались первые преследующие нас датчане. Они нещадно погоняли лошадей, но я рассчитывал, что брошенная повозка с бросающимися в глаза украшениями задержит их на несколько мгновений. Так и случилось — скачущие впереди остальных преследователи закрутились вокруг экипажа, а мы свернули в сторону.

— Это лошадиные скачки, — сказал мне Финан.

— И наши лошади быстрее, — ответил я.

Наверное, так и было. Датчане сидели на конях, которых смогли захватить их мародерствующие отряды, в то время как мы ехали на лучших верховых скакунах Уэссекса. Я бросил последний взгляд на спешившихся врагов, набившихся в повозку, потом ринулся дальше в глубь леса.

— Сколько их там? — крикнул я Финану.

— Несколько сотен, — ухмыляясь, отозвался он.

Значит, рассудил я, каждый человек из войска Харальда, способный оседлать лошадь, присоединился к погоне. Харальд испытывал экстаз победителя. Его люди разграбили весь восточный Уэссекс, а теперь он не сомневался, что прогнал армию Альфреда из Эскенгама, открыв таким образом датчанам путь к разграблению всего центра страны.

Однако перед тем, как заняться этими приятными делами, он хотел захватить самого Альфреда, поэтому его люди бешено гнались за нами. Харальда не заботила их слабая дисциплина, он верил в свою удачу, которая его не подведет.

То была дикая охота, и Харальд дал волю своим людям, послав их, чтобы те привезли ему короля Уэссекса.

Мы вели их, мы заманивали их и искушали. И не скакали так быстро, как могли бы; вместо этого мы старались не терять из виду преследующих нас датчан. А они только один раз нас перехватили.

Райпер, один из лучших моих людей, ехал далеко справа от нашего отряда, и его лошадь угодила копытом в кротовью нору. Он находился в тридцати шагах от меня, но я услышал треск сломавшейся кости, увидел, как Райпер падает, как его лошадь бьет копытами, рухнув с воплем боли.

Я повернул к нему Смоку и увидел маленькую группу датчан — они быстро приближались.

— Копье! — крикнул я одному из моих воинов.

Схватив тяжелое копье с древком из ясеня, я поскакал прямо к датчанам, что были впереди и мчались, чтобы убить Райпера.

Финан повернул вместе со мной, как и дюжина других моих людей, и враги, увидев нас, попытались свернуть в сторону, но Смока уже стучал копытами по земле, раздувая ноздри. Я опустил копье и угодил ближайшему датчанину в грудь. Ясеневое древко задрожало, моя рука в перчатке скользнула вдоль древка, но наконечник вонзился глубоко. Кровь хлынула и потекла между звеньями кольчуги датчанина.

Я выпустил копье.

Умирающий еще оставался в седле, когда второй противник замахнулся на меня мечом, но я отбил удар щитом и, надавив коленями на бока Смоки, повернул его, в то время как Финан рубанул своим длинным клинком по лицу третьего датчанина. Я выхватил поводья у того, которого пронзил копьем, и потащил его лошадь к Райперу.

— Сбрось ублюдка и садись! — крикнул я.

Выжившие датчане отступили. Их было меньше дюжины, и они были предвестниками появления остального отряда — их кони оказались самыми быстрыми. Подкрепление не сразу смогло прийти к ним на помощь, и к тому времени мы, целые и невредимые, уже ускакали прочь.

Ноги Райпера были слишком короткими и не доставали до стремян его новой лошади; он ругался, цепляясь за седельную луку.

Финан улыбался.

— Это их разозлит, господин, — сказал он.

— Мне и нужно, чтобы они взбесились, — ответил я.

Мне надо было, чтобы они стали безрассудными, беспечными и самоуверенными. Этим летним днем, во время скачки по дороге вдоль извилистого ручья, по густо растущим василькам, Харальд делал все, чего я мог бы от него пожелать.

Был ли я самоуверенным? Это опасно — решить, что твой враг сделает все, что ты захочешь, но в тот День Тора я испытывал крепнущее убеждение, что Харальд следует прямо в тщательно подготовленную ловушку.

Наша дорога вела к броду, где мы могли пересечь реку, чтобы добраться до Феарнхэмма. Если бы мы и вправду следовали в Винтанкестер, мы бы остались к югу от реки и держались римской дороги, ведущей на запад. Я хотел, чтобы датчане поверили: именно таковы наши намерения. Я хотел, чтобы наши преследователи нас видели, я хотел, чтобы они думали, что мы колеблемся; я хотел, чтобы, в конце концов, они решили, что мы запаниковали.

Местность была открытой — заливной луг, где пасли коз и овец. К востоку, там, откуда скакали датчане, рос лес, к западу была дорога — Харальд ожидал, что мы двинемся именно по ней, — а к северу виднелись осыпающиеся каменные быки моста, который римляне перебросили через Уэй. Феарнхэмм и его низкий холм находились у дальней стороны разрушенного моста.

Я взглянул на холм и не увидел на нем войск.

— Я хотел, чтобы Алдхельм был там! — прорычал я, указывая на холм.

— Господин! — предупреждающе закричал Финан.

Преследующие нас датчане собрались на краю леса в полумиле к востоку. Они ясно видели нас и понимали, что наш отряд слишком велик для того, чтобы атаковать его до прибытия подкрепления. Но их подкрепление могло подтянуться в любую минуту.

Я снова посмотрел на другой берег реки — ни души. Холм, с его древним земляным валом, должен был стать моей наковальней, усиленной пятистами мерсийскими воинами, однако он был пуст. Хватит ли двух сотен моих людей?

— Господин! — снова окликнул Финан.

Датчане, теперь превосходившие нас в численности два к одному, послали лошадей к нам.

— Через брод! — закричал я.

Я все равно захлопну ловушку.

Мы ударили в бока наших усталых коней, направляя их через глубокий брод, лежавший вверх по течению рядом с мостом. Едва оказавшись на другом берегу, я крикнул своим людям, чтобы они галопом скакали к вершине холма. Я хотел создать видимость паники, чтобы все выглядело так, будто мы отказались от желания добраться до Винтанкестера и вместо этого искали убежища на ближайшем холме.

Мы проскакали через Феарнхэмм. Это была кучка хижин с соломенными крышами, стоящих вокруг каменной церкви, хотя там имелось и одно прекрасное римское здание, потерявшее свою черепичную кровлю. Жителей не было видно, только единственная корова жалобно мычала, потому что ее пора было доить. Я решил, что народ бежал при слухах о приближающихся датчанах.

— Надеюсь, твои чертовы люди на холме! — крикнул я Этельфлэд, которая держалась рядом со мной.

— Они там будут! — крикнула она в ответ.

Ее голос звучал уверенно, но я сомневался. Первый долг Алдхельма — по крайней мере, согласно приказам ее мужа, — заключался в том, чтобы сохранить мерсийскую армию нетронутой. А что, если он просто отказался приближаться к Феарнхэмму? Если так, тогда мне придется сражаться с войском датчан, имея всего две сотни человек, а противники быстро приближались. Они чуяли запах победы и погнали своих лошадей через реку, а потом — по улице Феарнхэмма. Я уже слышал их крики.

А потом я добрался до поросшего травой вала — древнего укрепления и, едва Смока перевалил через его вершину, увидел, что Этельфлэд права. Алдхельм пришел и привел пять сотен человек. Все они были там, но Алдхельм держал их на северной стороне старого укрепления, чтобы их не увидел враг, приближающийся с юга.

Итак, в точности как я и планировал, у меня имелось на холме семьсот человек. И я надеялся, что еще семьсот прибудут из Эскенгама. Между этими двумя войсками находились каких-то две тысячи буйных, беспечных, слишком самоуверенных датчан, которые верили, что воплотят в жизнь старую мечту викингов — завоюют Уэссекс.

— «Стена щитов! — закричал я своим людям. — Стена щитов»!

Датчан нужно было на некоторое время сдержать, а самым лучшим способом это сделать было показать им «стену щитов» на вершине холма.

Несколько мгновений царил хаос, пока люди соскальзывали с седел и бежали к вершине вала, но это были хорошие воины, отлично обученные, и их щиты быстро сомкнулись друг с другом.

Датчане, появившись из-за домов внизу на склоне холма, увидели стену окованных железом ивовых досок, увидели копья, мечи и топоры, увидели, насколько крут склон — и их яростная атака оборвалась.

Десятки людей пересекали реку и еще больше выезжало из-за деревьев на южном берегу, поэтому через несколько мгновений у них будет более чем достаточно воинов, чтобы одолеть мою короткую «стену щитов»… Но пока они медлили.

— Знамена! — приказал я.

Мы взяли с собой наши знамена — мой флаг с волчьей головой и знамя Уэссекса с драконом, и я хотел, чтобы они развевались, бросая вызов людям Харальда.

Алдхельм, высокий, с землистой физиономией, подошел, чтобы поприветствовать меня. Он не любил меня, и это отражалось на его лице, но оно также выражало удивление: он увидел, сколько датчан направляется к броду.

— Раздели своих людей на два отряда, — безаппеляционно скомандовал я ему, — и построй их слева и справа от моих воинов. Райпер!

— Господин?

— Возьми дюжину человек и привяжи лошадей!

Наши брошенные кони бродили по вершине холма, и я боялся, что некоторые из них перейдут на другую сторону вала.

— Сколько там датчан? — спросил Алдхельм.

— Достаточно, чтобы мы получили день хорошей резни, — ответил я. — А теперь приведи сюда своих людей.

Он ощетинился, услышав мой тон. Алдхельм был худ, одет с иголочки, в роскошной длинной кольчуге с пришитыми к ее звеньям бронзовыми полумесяцами, в плаще из голубого льна, подбитого красной тканью, с двумя витками тяжелой золотой цепи вокруг шеи, в сапогах и перчатках из черной кожи. Его пояс для меча украшали золотые кресты, длинные черные волосы, надушенные и умащенные маслом, скреплял у шеи гребень — зубья из слоновой кости, вставленные в золотую оправу.

— Я уже получил приказы, — холодно проговорил он.

— Да, привести сюда твоих людей. Здесь есть датчане, которых нужно убить.

Он всегда меня не любил, с тех пор, как я испортил его красивое личико, сломав ему челюсть и нос, хотя в тот далекий день он был вооружен, а я — нет. Он с трудом заставлял себя на меня смотреть. Поэтому он глядел на датчан, собирающихся у подножья холма.

— Мне дали наставления, — сказал он, — сохранить войска господина Этельреда.

— Наставления изменились, господин Алдхельм, — раздался позади нас бодрый голос.

Алдхельм повернулся и удивленно воззрился на Этельфлэд, которая улыбалась ему с высоты седла.

— Моя госпожа, — сказал он, поклонившись. Потом перевел взгляд на меня. — Господин Этельред здесь?

— Мой муж послал меня, чтобы отменить его последние приказы, — милым голосом произнесла Этельфлэд. — Теперь он так уверен в победе, что требует, дабы ты остался здесь, несмотря на численность противостоящих нам врагов.

Алдхельм начал было отвечать, потом решил, что я не знаю, какими были последние приказы, отданные ему Этельредом.

— Тебя послал твой муж, моя госпожа? — вместо этого спросил он, явно сбитый с толку неожиданным появлением Этельфлэд.

— А как же еще я могла бы тут очутиться? — ответила она вопросом на вопрос, еще больше запутав его. — И, если бы существовала настоящая опасность, господин, разве мой муж разрешил бы мне явиться сюда?

— Нет, моя госпожа, — сказал Алдхельм, но без большой убежденности.

— Итак, мы собираемся сражаться! — Этельфлэд выкрикнула это звонко, обращаясь к мерсийским войскам. Она повернула свою серую кобылу так, чтобы мерсийцы могли видеть ее лицо и лучше слышать ее голос. — Мы собираемся убивать датчан! И мой муж послал меня, чтобы я засвидетельствовала вашу храбрость, так не разочаруйте же меня! Убейте их всех!

Они разразились приветственными криками.

Этельфлэд поехала вдоль их рядов, и они дико, радостно вопили. Я всегда думал, что Мерсия — жалкое место, побежденное и угрюмое, лишенное короля и угнетенное, но в тот момент я увидел, как Этельфлэд, светящаяся в своей серебряной кольчуге, смогла пробудить в мерсийцах энтузиазм. Они любили ее. Я знал, что они не слишком любят Этельреда, Альфред был далек от них и, кроме того, был королем Уэссекса, но Этельфлэд их вдохновляла. Она дарила им гордость.

Датчане все еще собирались у подножия холма. Туда, должно быть, добрались уже триста человек; они спешились и построились «стеной щитов». Они все еще могли видеть только двести моих воинов, но пора было подсластить наживку.

— Осферт! — крикнул я. — Залезай обратно на лошадь, а потом поезжай и будь царственным.

— Это обязательно, господин?

— Да, обязательно!

Мы заставили Осферта остановить лошадь под знаменами. Он был в плаще, но теперь и в шлеме, на который я набросил собственную золотую цепь, чтобы издалека это выглядело как шлем с короной.

При виде него датчане принялись реветь оскорбления, глядя вверх. Осферт смотрелся достаточно царственно, хотя любой, знакомый с Альфредом, понял бы, что это не король Уэссекса, просто потому, что вокруг него не толпились священники. Но я решил, что Харальду ни за что не заметить такого упущения.

Забавляясь, я смотрел, как Этельфлэд, которую явно интересовал ее сводный брат, поставила свою лошадь рядом с его скакуном. Потом я повернулся и посмотрел на юг, где все новые датчане переправлялись через реку.

Пока я жив, мне не забыть этого зрелища. За рекой все было черно от датских всадников; копыта их скакунов взбивали пыль, когда седоки направляли коней к броду, полные желания присутствовать при уничтожении Альфреда и его королевства. Через реку хотело переправиться так много людей, что им приходилось ждать, и собравшиеся на дальней стороне брода бурлили огромной тучей.

Алдхельм приказал своим людям двинуться вперед. Вероятно, он делал это против своего желания, но Этельфлэд вдохновила его воинов, и он оказался в силках ее презрения и их энтузиазма.

Датчане у подножия холма увидели, как мой короткий строй удлиняется, увидели, как в нем появляется все больше щитов и клинков, все больше знамен. Они пока еще превосходили нас в численности, но теперь им потребовалась бы половина их армии, чтобы атаковать холм.

Человек в черном плаще, с боевым топором с красной рукоятью, выстраивал людей Харальда. По моим расчетам, теперь во вражеской «стене щитов» стояло пятьсот человек, и то и дело прибывали новые. Некоторые датчане остались верхом; я предположил, что они собираются обогнуть нас и напасть с тыла, когда «стены щитов» столкнутся.

Вражеский строй был всего в паре сотен шагов от нашего, достаточно близко, чтобы я видел нарисованных на их щитах с железными умбонами топоры, воронов, орлов и змей.

Некоторые датчане начали колотить оружием по щитам — то был гром войны. Другие орали, что мы — сосунки и ублюдки коз.

— Какие шумные, а? — заметил рядом со мной Финан.

Я только улыбнулся.

Он поднес обнаженный меч к обрамленному шлемом лицу и поцеловал клинок.

— Помнишь ту фризскую девушку, которую мы нашли на болотах? Она была шумной.

Странно, о чем думает человек перед битвой. Та фризская девушка спаслась от датского рабовладельца и была в ужасе. Я гадал — что потом с ней сталось.

Алдхельм нервничал; нервничал так, что превозмог свою ненависть ко мне и встал рядом.

— Что, если Альфред не придет? — спросил он.

— Тогда каждому из нас придется убить по двое датчан, прежде чем остальные враги падут духом, — ответил я с фальшивой уверенностью.

Если семь сотен людей Альфреда не придут, тогда мы будем окружены, смяты и перерезаны.

Через реку переправилось лишь около половины датчан, потому что узкий брод был переполнен, и все новые всадники текли с востока, чтобы присоединиться к толпе, ожидающей своей очереди перейти Уэй.

Феарнхэмм был полон людей, стаскивавших с домов соломенные крыши в поисках сокровищ. Недоенная корова лежала на улице мертвой.

— Что… — начал было Алдхельм, потом заколебался. — Что, если войска Альфреда придут слишком поздно?

— Тогда все датчане переправятся через реку, — ответил я.

— И нападут на нас, — сказал Финан.

Я знал: Алдхельм думает об отступлении. Позади нас, на севере, холмы повыше обещали лучшую защиту. И, может быть, если мы отступим достаточно быстро, мы сможем переправиться через Темез прежде, чем датчане поймают нас и уничтожат. Потому что если люди Альфреда не придут, мы наверняка умрем.

В это мгновение я ощутил, как холодная змея-смерть скользит у моего сердца, стучащего как военный барабан.

«Проклятие Скади», — подумал я — и внезапно понял, на какой огромный риск пошел. Я исходил из того, что датчане будут делать в точности то, чего я от них хочу, что армия восточных саксов появится как раз в нужный момент; но вместо этого мы застряли на низком холме, а наш враг становился все сильнее.

На дальнем берегу реки все еще виднелась огромная толпа, но меньше чем через час вся армия Харальда переправится через реку, и я почувствовал приближение неминуемой катастрофы и страх полного поражения. Я вспомнил угрозу Харальда ослепить меня, кастрировать, а потом водить на веревке — и прикоснулся к амулету-молоту и погладил рукоять Вздоха Змея.

— Если войска восточных саксов не появятся… — начал Алдхельм подчеркнуто мрачным голосом.

— Слава Богу! — перебила позади нас Этельфлэд.

Потому что у далеких деревьев мелькнул блик солнечного света на металле.

И появились новые всадники. Сотни всадников. Армия Уэссекса пришла.

А датчане попали в ловушку.

Поэты преувеличивают. Они живут словами, и мои домашние барды боятся, что я перестану швырять им серебро, если они не будут преувеличивать. Я помню стычку, в которой погибла, может, дюжина людей, но в пересказе поэтов убитых тысячи. Я вечно кормлю воронов в этих бесконечных декламациях, но ни один поэт не смог бы преувеличить резню, что произошла в День Тора на берегах реки Уэй.

К тому же это была быстрая резня. Большинство битв начинаются не сразу, требуется время, чтобы обе стороны собрались с духом, обменялись оскорблениями и понаблюдали, что собирается сделать враг. Но Стеапа, возглавляя семьсот человек Альфреда, увидел неразбериху на южном берегу реки и, как только собрал достаточно человек, ринулся в конную атаку.

Позже Стеапа рассказал, что Этельред хотел подождать, пока не подтянутся все семь сотен, но Стеапа не обратил внимания на его совет. Он начал атаку с тремястами воинами, позволив остальным догонять их, выезжая из-за деревьев на открытую местность.

Три сотни воинов атаковали тыл врага, где, само собой, ожидала своей очереди на переправу наименее рьяная часть войска Харальда. То были увальни, слуги и мальчики, женщины и дети, и почти все они были обременены награбленным. Никто из них не был готов к бою; не было никакой «стены щитов», у некоторых вообще не было щитов.

Те датчане, что больше всех рвались в битву, уже переправились через реку и строились, чтобы атаковать холм. У них ушло некоторое время на то, чтобы понять, что на дальнем берегу реки началась ужасная бойня.

— Это было все равно что убивать поросят, — позже сказал мне Стеапа. — Много визга и крови.

Всадники врезались в датчан.

Стеапа возглавлял гвардейцев Альфреда, моих оставшихся людей и закаленных в битве воинов из Вилтунскира и Суморсэта. Они жаждали боя, скакали на хороших лошадях, были вооружены лучшим оружием, и их атака учинила хаос.

Датчане, не в силах построиться «стеной щитов», попытались бежать, но единственное безопасное место — по ту сторону брода, а брод перекрыли люди, ожидавшие переправы. Поэтому паникующие датчане громили своих же, лишив себя последнего шанса составить «стену щитов», а воины Стеапы, огромные всадники, секли, полосовали и кололи, прорубая себе путь через толпу.

Все новые саксы появлялись из леса, чтобы присоединиться к битве. Лошади ступали по бабки в крови, мечи и топоры крушили и резали все на своем пути.

Альфред выдержал скачку, несмотря на боль, которую причиняло ему пребывание в седле, и наблюдал за происходящим от края леса, в то время как священники и монахи возносили хвалы своему Богу за истребление язычников, которые сделали красными заливные луга на южном берегу реки Уэй.

Эдуард сражался вместе со Стеапой. Он был хрупким молодым человеком, но после боя Стеапа был полон гордости за него.

— Он храбр, — сказал мне Стеапа.

— Он владеет искусством меча?

— Он быстро орудует запястьем, — одобрительно проговорил Стеапа.

Этельред раньше Стеапы понял, что рано или поздно всадников остановит простой напор тел, и уговорил олдермена Этельнота из Суморсэта спешить сотню его людей и построить их «стеной щитов».

Эта «стена» неуклонно двигалась вперед, и чем больше коней саксов погибали или получали раны, тем больше людей присоединялось к «стене щитов». Она шла вперед, как ряд жнецов с серпами в руках. Датчане гибли сотнями. На южном берегу, под высоким солнцем, бушевала резня, и враги ни разу не сумели построиться и дать отпор. Они умирали, или пересекали реку, или попадали в плен.

Однако около половины войска Харальда преодолело брод, и эти люди были готовы к бою. Даже когда позади них началась резня, они двинулись на холм, чтобы нас убить.

Появился и сам Харальд; слуга вел за ним вьючную лошадь. Харальд выступил на несколько шагов из своей удлиняющейся «стены щитов», чтобы убедиться — мы видим ритуал, с помощью которого он пугал врагов. Он встал к нам лицом, огромный, в плаще и кольчуге, и раскинул руки, как будто его распяли. В правой руке он держал массивный боевой топор. Взревев, что мы будем кормить собой склизких червей смерти, он убил лошадь топором. Для этого ему потребовался всего один удар, и животное еще дергалось в предсмертных судорогах, когда он вскрыл лошадиный живот и сунул свою непокрытую голову в кровавые внутренности.

Мои люди молча наблюдали за этим. Харальд, не обращая внимания на бьющие копыта, подержал голову глубоко в лошадином брюхе, потом встал и повернулся, чтобы показать окровавленное лицо, пропитанные кровью волосы и густую бороду, с которой капала кровь.

Харальд Кровавые Волосы был готов к битве.

— Тор! — прокричал он, запрокинув лицо и воздев топор к небу. — Тор! — Он указал топором на нас. — Теперь мы убьем вас всех! — завопил он.

Слуга принес ему огромный щит с нарисованным на нем топором.

Я не уверен, что Харальд знал, что случилось на дальнем берегу реки — этот берег скрывали от него дома Феарнхэмма. Он, должно быть, знал, что саксы атакуют с тыла; вообще-то он должен был все утро получать донесения о битве. Как рассказал мне Стеапа, преследующие саксы то и дело встречались с отставшими датчанами на дороге, идущей от Эскенгама, но внимание Харальда было сосредоточено на холма Феарнхэмма, где, как он считал, угодил в ловушку Альфред. Он мог проиграть битву на южном берегу и все-таки выиграть королевство на северном берегу. Поэтому он повел своих людей вперед.

Я собирался позволить датчанам атаковать нас, надеясь, что древний земляной вал даст нам дополнительную защиту, но, когда строй Харальда двинулся вперед с оглушительным ревом ярости, я увидел, насколько они уязвимы. Харальд, может, и не сознавал, какая беда обрушилась на его людей на другом берегу реки, но многие его воины поворачивались, пытаясь разглядеть, что же там происходит, а люди, опасающиеся нападения с тыла, не будут сражаться со всем рвением. Это мы должны были их атаковать.

Я вложил в ножны Вздох Змея и вытащил Осиное Жало, свой короткий меч.

— «Свиная голова! — закричал я. — Свиная голова»!

Мои люди поняли, чего я хочу.

Они заучивали это сотни раз, прежде чем попытались выполнить маневр на практике, но теперь часы практики окупились сполна, когда я повел их с земляного вала и через ров.

«Свиная голова» — это люди, построившиеся клином, человеческий наконечник копья, и я не знал более быстрого способа сломать «стену щитов». Я шел впереди, хотя Финан пытался оттеснить меня в сторону.

Датчане замедлили шаг; возможно, их удивило, что мы покинули вал, а может, они, наконец, поняли, что мышеловка захлопнулась. Единственным способом выбраться из ловушки было уничтожить нас. Харальд знал это и проревел приказ атаковать холм. Я же кричал своим людям, чтобы они неслись по склону вниз.

Этот бой начался так быстро. Я вел клин вниз по некрутому спуску, а Харальд понукал своих людей, чтобы те двигались вверх, но датчане были сбиты с толку, они вдруг перетрусили, и «стена» Харальда стала распадаться еще до того, как мы до нее добрались. Некоторые послушались Харальда, другие попятились, поэтому строй их прогнулся. Но в центре, где развевалось знамя Харальда с черепом волка и топором, остатки «стены щитов» твердо держались. Там собралась корабельная команда Харальда, и именно туда был нацелен мой клин.

Мы оглушительно орали боевой клич. Окованный железом щит тяжело давил на мою левую руку, Осиное Жало было отведено назад. Этот меч с коротким клинком предназначался для колющих ударов. Вздох Змея был изумительным мечом, но длинным, как топор с длинным топорищем, и мог стать помехой в битве в «стене щитов». Я знал, что, когда мы врежемся во вражеский строй, я буду прижат к врагам так же тесно, как прижимался бы к любовнице, и в подобной давке именно короткий меч будет смертоносным.

Я нацелился на самого Харальда. Он не надел шлема, полагаясь на то, что блестящая на солнце кровь приведет в ужас его врагов. Он и впрямь приводил в ужас: огромный здоровяк, рычащий, с дикими глазами. С его слипшихся волос капала кровь, на его щите было изображено лезвие топора, оружием ему служил боевой топор с короткой рукоятью и тяжелым лезвием. Он вопил, как демон, не сводя с меня глаз; ощеренный рот на кровавой маске.

Помню, когда мы рвались вниз по склону холма, я подумал, что он пустит в ход топор, чтобы меня рубануть. Тогда мне придется вскинуть щит, а сосед Харальда, смуглый человек с коротким мечом, сунет клинок под нижний край моего щита и выпотрошит меня. Но Финан был по правую руку от меня, и это означало, что смуглый датчанин обречен.

— Убейте их всех! — прокричал я воинский клич Этельфлэд. — Убейте их всех!

Я даже не повернулся, чтобы посмотреть, ведет ли Алдхельм своих людей вперед, но он их вел.

Все, что я чувствовал, — это страх перед боем в «стене щитов» и вдохновение перед боем в «стене щитов».

— Убейте их всех! — завопил я.

И щиты врезались друг в друга.

Поэты говорят, что в Феарнхэмм явились шесть тысяч датчан, а иногда исчисляют их десятками тысяч. Без сомнения, чем старше будет становиться эта история, тем больше будет в ней наших врагов.

По правде говоря, я думаю, что Харальд привел около шести сотен человек, потому что некоторые его воины остались у Эскенгама. Вообще он привел в Эскенгам и Феарнхэмм не всех своих людей. Он приплыл из Франкии примерно на двухстах судах, и на них могли находиться пять или шесть тысяч человек, но меньше половины из них нашли лошадей, и не все конные воины добрались до Феарнхэмма. Некоторые остались в Кенте, где заявили свои права на захваченную землю, другие грабили Годелмингам.

Итак, сколько же нам противостояло людей? Едва ли и половина войска Харальда пересекла реку, поэтому мои войска и воины Алдхельма атаковали не больше восьмисот человек, и некоторые из датчан даже не стояли в «стене щитов», а все еще искали добычу в домах Феарнхэмма.

Поэты говорят мне, что враги превосходили нас числом, но, по-моему, у нас было больше людей.

И мы были лучше вышколены. И еще у нас имелось то преимущество, что мы находились выше людей Харальда. И вот мы ударили в его «стену».

Я нанес удар щитом. Чтобы «свиная голова» сработала, атака должна быть быстрой и жесткой.

Помню, я прокричал воинский клич Этельфлэд:

— Убейте их всех! — а потом прыжком одолел последнее разделяющее нас пространство, вложив весь свой вес в левую руку с тяжелым щитом.

Мой щит врезался в щит Харальда, так что того отбросило назад. Я ткнул Осиным Жалом под нижним краем своего круглого щита. Клинок ударил и пронзил. Момент неясности, замешательства. Я знаю, что Харальд обрушил свой топор, потому что его лезвие искалечило кольчугу у меня на спине, хотя и не коснулось кожи. Мой внезапный прыжок, должно быть, вынес меня за пределы досягаемости топора. Позже я выяснил, что мое плечо превратилось в сплошной темный кровоподтек, и понял, что сюда попало топорище, но во время боя я не почувствовал боли.

Я называю это боем, но вскоре все было кончено.

Что я помню — так это как пронзало Осиное Жало, помню ощущение клинка, вошедшего в плоть. Я понял, что ранил Харальда, но потом тот вывернулся, уйдя влево, отброшенный в сторону весом и скоростью нашей атаки, и Осиное Жало высвободилось.

Финан справа прикрывал меня щитом, когда я врезался во второй ряд и опять сделал выпад Осиным Жалом, продолжая двигаться вперед.

Я ударил датчанина железном умбоном щита и увидел, как копье Райпера вышибло ему глаз.

В воздухе висел запах крови, звучали вопли, чей-то меч мелькнул справа от меня, пройдя между щитом и моим туловищем. Я просто продолжал идти вперед, а Финан полоснул коротким мечом по руке напавшего на меня человека. Вражеский меч бессильно упал.

Теперь я двигался медленно, толкая людей впереди, в то время как меня толкали те, кто стояли сзади. Я делал Осиным Жалом короткие сильные выпады, и в моих воспоминаниях эта часть битвы вершилась в полной тишине.

Конечно же, тишины быть не могло, но так мне кажется, когда я вспоминаю Феарнхэмм.

Я вижу гримасы. Я вижу мелькание клинков. Я вспоминаю, как присел, проталкиваясь вперед. Я помню взмах топора слева от меня; помню, как Райпер поймал топор на щит, и тот раскололся. Я помню, как споткнулся о труп лошади, которую Харальд принес в жертву Тору, но меня толкнул вверх датчанин, пытавшийся выпотрошить меня коротким клинком. Этот клинок остановила золотая пряжка моего пояса, и я помню, как резанул Осиным Жалом промеж ног врага и дернул клинок назад, а потом наблюдал, как глаза датчанина распахнулись от ужасной боли. А после он внезапно исчез, и — так же внезапно, совершенно внезапно — передо мной не осталось больше щитов. Впереди были только огород с овощами, да навозная куча, да домик — его изувеченная соломенная кровля грудой лежала на земле. Я помню все это, но я не помню никакого шума.

Позже Этельфлэд сказала мне, что наша «свиная голова» прошла прямо через строй Харальда. Так, должно быть, это выглядело с вершины холма, откуда она наблюдала, хотя мне все это казалось медленной и тяжелой работой. Но мы и вправду прошли сквозь строй датчан, мы раскололи «стену щитов» Харальда, и теперь должна была начаться бойня.

Датская «стена щитов» была разбита. Теперь, вместо того чтобы биться в строю, где сосед помогает соседу, каждый датчанин сражался сам за себя, а наши люди, восточные саксы и мерсийцы, все еще стоявшие в строю — щит сомкнут со щитом — резали, полосовали и пронзали обезумевших врагов.

Ужас охватил их мгновенно, как огонь сухое жнивье. Датчане бежали, и я жалел лишь о том, что наши лошади остались на вершине холма, под охраной мальчишек, иначе мы пустились бы в погоню и перебили бы врагов в спины.

Не все люди Харальда бежали. Некоторые всадники, те, что готовились обогнуть холм и напасть на нас сзади, ринулись на нашу «стену щитов», но лошади не очень-то хотели атаковать плотные ряды. Датчане колотили копьями по щитам, заставив наш строй прогнуться, и на помощь этим всадникам пришли другие. «Свиная голова» потеряла форму клина, но мои люди оставались вместе, и я повел их навстречу внезапной яростной атаке.

Конь попятился от меня, молотя копытами, и я принял на щит гремящие удары. Жеребец щелкнул на меня зубами, а его всадник рубанул сверху вниз мечом; железный край щита остановил клинок. Мои люди окружили атакующих, которые осознали опасность и оттянулись назад… И тут я впервые увидел, зачем они вообще атаковали.

Они явились, чтобы спасти Харальда. Два моих воина захватили знамя Харальда — окрашенный красным волчий череп на древке со штандартом, изображающим лезвие топора — но сам Харальд лежал в крови среди горошка. Я закричал, что мы должны его захватить, но на моем пути был конь, и его всадник все еще дико размахивал мечом. Я вонзил Осиное Жало в лошадиное брюхо и увидел, как Харальда тащат назад за лодыжки. Огромный датчанин перебросил Харальда через седло, а другие повели лошадь прочь. Я пытался до них добраться, но Осиное Жало застряло в теле содрогающегося коня, всадник которого все еще тщетно пытался меня убить, поэтому я выпустил рукоять короткого меча, схватил врага за запястье и дернул. Раздался вопль, когда конник свалился с седла.

— Убей его! — скомандовал я человеку рядом со мной и высвободил Осиное Жало.

Но было слишком поздно — датчане ухитрились спасти раненого Харальда. Я вложил Осиное Жало в ножны и вытащил Вздох Змея.

В этот день больше не будет сражения в «стене щитов», потому что теперь мы будем охотиться за датчанами в переулках Феарнхэмма и за его пределами.

Большинство людей Харальда бежали на восток, но не все. Две наши атаки раскололи орду Харальда, стиснули ее, и некоторым пришлось бежать на запад, углубляясь в Уэссекс.

Теперь реку пересекали первые всадники-саксы, преследующие беглецов. За датчанами, которые спасутся от этой погони, будут охотиться крестьяне. Тех, что бежали на восток, везя своего раненого вождя, было больше, и они приостановились в полумиле от Феарнхэмма, чтобы собраться с силами. Но как только появились сакские всадники, они продолжили отступление. И в Феарнхэмме тоже все еще оставались враги, укрывшиеся в домах, где мы охотились на них, словно на крыс.

Они молили о пощаде, но мы не даровали ее, потому что все еще были рабами неистового желания Этельфлэд.

Я убил человека на навозной куче, рубанув его Вздохом Змея и располосовав его горло наконечником меча. Финан в погоне за двумя датчанами ворвался в дом, и я поспешил за ним, но оба врага были уже мертвы к тому времени, как я влетел в дверь.

Финан швырнул мне золотой браслет, а потом мы оба окунулись в освещенный солнцем хаос.

Всадники галопом скакали по улице, выискивая врагов. Я услышал крик позади хижины, мы с Финаном побежали туда и увидели огромного датчанина — на руках его блестели серебряные и золотые браслеты, на шее висела золотая цепь; он сражался с тремя мерсийцами. Я понял, что это капитан корабля, человек, который привел свои команды на службу Харальду в надежде найти себе земли в краю восточных саксов. Но вместо земель он нашел в стране саксов могилу.

Он был умелым и быстрым, его меч и помятый щит сдерживали атакующих, а потом датчанин увидел меня и по моему военному снаряжению распознал во мне богача. В тот же миг трое мерсийцев шагнули назад, уступая мне право убить здоровяка.

— Крепко держи свой меч, — сказал я ему.

Тот кивнул и взглянул на амулет-молот, висящий у меня на шее. Датчанин потел, но не от страха. То был теплый день, а все мы были в кожаной одежде и кольчугах.

— Жди меня в пиршественном зале, — сказал я.

— Меня зовут Отар.

— Утред.

— Отар Наездник Шторма, — представился он.

— Я слышал это имя, — вежливо ответил я, хотя на самом деле никогда его не слыхал.

Отар хотел, чтобы мне было известно его имя, — тогда я мог бы рассказать людям, что Отар Наездник Шторма умер славной смертью, а я велел ему крепко держать меч, чтобы Отар Наездник Шторма отправился пировать в зал Вальгаллы, куда отправляются все воины, храбро встретившие смерть.

Нынче, хотя я стар и слаб, я всегда ношу меч: когда придет мой час, я отправлюсь в тот далекий зал, где меня ждут люди вроде Отара. Я предвкушаю встречу с ними.

— Мой меч, — сказал он, поднимая оружие, — зовут Ярким Огнем. — Он поцеловал клинок. — Он хорошо мне послужил. — Помедлил. — Утред Беббанбургский?

— Да.

— Я встречался с Эльфриком Щедрым, — сказал Отар.

Только пару биений сердца спустя я понял, что он имеет в виду моего дядю, который узурпировал мое наследство в Нортумбрии.

— Щедрый? — переспросил я.

— А как иначе ему сохранять свои земли? — ответил Отар вопросом на вопрос. — Только платить датчанам, чтобы они держались подальше.

— Я надеюсь убить и его тоже.

— У него много воинов, — сказал Отар.

И с этими словами он сделал быстрый выпад Ярким Пламенем, надеясь застать меня врасплох, надеясь попасть в Вальгаллу, похваляясь моей смертью.

Но я был так же быстр, и Вздох Змея отбил клинок в сторону, а я ударил врага умбоном щита, толкнув его назад. Я быстро крутанул мечом и понял, что Отар даже не пытается парировать выпад Вздоха Змея, который скользнул по его горлу.

Я вынул Яркое Пламя из руки мертвеца. Мне пришлось перерезать ему глотку, чтобы не повредить его кольчугу еще больше. Кольчуга — дорогой трофей, столь же ценный, как и браслеты на руках Отара.

Феарнхэмм был полон трупов и живых победителей.

Едва ли не единственными выжившими датчанами были те, что укрылись в церкви, и уцелели они лишь потому, что Альфред переправился через реку и настоял на том, что церковь — это убежище. Он сидел в седле с напряженным от боли лицом, в окружении священников, пока датчан выводили из церкви.

Этельред тоже был там, с окровавленным мечом.

Алдхельм ухмылялся.

Мы одержали славную победу, великую победу, и вести о резне распространятся повсюду, куда норманны поведут свои корабли, и капитаны кораблей узнают, что отправиться в Уэссекс — значит выбрать короткий путь к могиле.

— Хвала Господу, — приветствовал меня Альфред.

Моя кольчуга была покрыта кровью. Я знал, что ухмыляюсь, как Алдхельм. Отец Беокка едва не плакал от радости.

Потом появилась Этельфлэд, все еще верхом на лошади, и два мерсийца, ведущие пленного.

— Она пыталась убить тебя, господин Утред! — сказала довольная Этельфлэд, и я понял, что пленный — это всадник, коня которого я пырнул Осиным Жалом.

Это была Скади.

Этельред уставился на свою жену, без сомнения, гадая, что та делает в Феарнхэмме, облаченная в кольчугу, но у него не было времени задать вопрос, потому что Скади начала выть. Это был ужасный вопль, похожий на вой заживо пожираемого могильным червем. Скади рванула себя за волосы, упала на землю и начала корчиться.

— Я проклинаю тебя! — провыла она.

Потом схватила пригоршню земли и втерла ее в свои черные волосы, потом сунула их в рот — и все это время корчилась и вопила.

Один из стороживших ее людей нес кольчугу, которая была на Скади в битве. Теперь Скади осталась в льняной сорочке, которую она внезапно разорвала на груди, измазала землей груди, и я невольно улыбнулся, когда Эдуард, стоявший рядом с отцом, широко раскрытыми глазами уставился на наготу Скади.

У Альфреда был такой вид, как будто боль, которую он испытывал, стала еще сильней.

— Заставьте ее замолчать, — велел он.

Один из мерсийских охранников огрел Скади по голове древком копья, и она упала на бок. Теперь на ее черных, как вороново крыло, волосах кровь смешалась с грязью, и я подумал, что она без сознания, но потом она выплюнула грязь и посмотрела на меня снизу вверх.

— Про́клятый, — прорычала она.

И одна из прях взяла нить моей жизни. Мне нравится думать, что она заколебалась. Но, может, и нет. Может, она улыбнулась. Колебалась она или нет, но она воткнула свою костяную иглу наискось, туда, где ткань темнее.

Wyrd biр ful araed[6].

5

Острые клинки кололи, острия копий убивали, Когда Этельред, повелитель бойни, разил тысячи. Река вздулась от крови, напоенная мечами река. И Алдхельм, благородный воин, последовал за своим господином В битву, жестокую битву, разя врага.

В таком духе поэма продолжается много, много, очень много строк.

Предо мной лежит пергамент, и спустя мгновение я его сожгу. Конечно, мое имя в нем не упоминается, вот почему я и сожгу его. Мужчины умирают, женщины умирают, скот умирает, но слава живет, как эхо песни. Однако почему люди должны петь об Этельреде? Он сражался довольно хорошо в тот день, но Феарнхэмм был не его битвой, а моей.

Я плачу моим поэтам за то, чтобы те записывали свои песни, но они предпочитают лежать на солнышке и пить мой эль. И, честно говоря, поэты наскучили мне. Я терплю их ради гостей в моем доме, которые ожидают услышать арфу и бахвальство.

Любопытство заставило меня купить этот предназначенный для сожжения пергамент у монаха, продающего такие вещи в благородных домах. Он пришел из земель, где раньше была Мерсия, и, само собой, мерсийские поэты должны превозносить свою страну — иначе никто о ней даже бы не услышал. Поэтому они и пишут такую ложь, но и они не могут тягаться с церковниками.

Все анналы нашего времени написаны монахами и священниками. Человек может бежать от сотен битв и никогда не убить ни одного датчанина, но, пока он дает деньги церкви, о нем будут писать как о герое.

Битва у Феарнхэмма была выиграна благодаря двум вещам.

Первая — то, что Стеапа привел людей Альфреда на поле как раз тогда, когда они были нужны. Вспоминая тот день, я знаю — все легко могло пойти наперекосяк. Этелинг Эдуард, конечно, теоретически командовал той половиной армии, и он, как и Этельред, имел больше власти, чем Стеапа. Вообще-то оба они настаивали на том, чтобы покинуть Эскенгам раньше, отменив приказ Стеапы, однако Альфред отклонил их предложение. Король был слишком болен, чтобы командовать самому, но, как и я, он научился доверять животным инстинктам Стеапы.

Поэтому всадники появились в тылу армии Харальда, когда та была в беспорядке и половина ее все еще ожидала переправы через реку.

Вторая причина нашего успеха — быстрота, с которой мой клин разбил «стену щитов» Харальда. Такие атаки не всегда срабатывают, но мы имели преимущество, разместившись на высоте холма, и датчане, я думаю, уже пали духом из-за бойни за бродом. И потому мы победили.

Господь Бог даровал победу, благоволя к Этельреду, Который рядом с рекой сломал преграду щитов. И Эдуард был там, благородный Эдуард, сын Альфреда, Коий, хранимый ангелами, наблюдал, как Этельред Сразил вожака норманнов…

Сжечь — значит поступить со всем этим слишком милостиво. Может, я должен порвать поэму на куски и оставить в нужнике?

Мы слишком устали, чтобы как следует организовать преследование, и наши люди были ошеломлены быстротой своего триумфа. А еще они нашли эль, мед и франкское вино в седельных сумках датчан, и многие напились, бродя среди сотворенной ими бойни.

Некоторые начали стаскивать трупы датчан в реку, но трупов было так много, что тела нагромоздились у быков римского моста, образовав дамбу, и берега брода затопило.

Кольчуги свалили в кучу, как и трофейное оружие. Немногие пленники сидели под охраной в амбаре, их всхлипывающие женщины и дети собрались снаружи, в то время как Скади заперли в пустом зернохранилище, где ее охраняли двое моих людей.

Альфред, естественно, пошел в церковь, чтобы вознести благодарственную молитву своему Богу, и все священники и монахи отправились вместе с ним.

Епископ Ассер помедлил, прежде чем отправиться на молитву. Он пристально смотрел на убитых и на добычу, потом перевел холодные глаза на меня. Он просто молча глазел на меня, как будто я был одним из двухголовых телят, которых показывают на ярмарках. В конце концов, он с задумчивым видом зна́ком велел Эдуарду идти вместе с ним в церковь.

Эдуард заколебался. Мне было ясно: застенчивый молодой человек чувствовал, что должен что-то мне сказать, но понятия не имел, какие подобрать слова. Вместо него заговорил я.

— Поздравляю, господин.

Он нахмурился, на мгновение озадаченно взглянул на Ассера, но потом дернулся и выпрямился.

— Я не дурак, господин Утред.

— Я никогда так и не думал.

— Ты должен меня научить.

— Научить тебя?

Он махнул в сторону кровавой бойни; на мгновение испуг отразился на его лице.

— Тому, как ты это делаешь, — выпалил он.

— Ты думаешь так, как думает твой враг, господин, — сказал я, — а потом думаешь еще усерднее.

Я бы сказал больше, но вдруг увидел Сердика в проулке между домами. Я уже было повернулся к нему, но меня отвлек епископ Ассер, сурово окликнувший Эдуарда, а когда я снова обернулся, Сердика уже не было. Но его и не могло там быть, сказал я себе. Я оставил Сердика в Лундене, чтобы охранять Гизелу. И я решил, что усталость просто дурачит меня.

— Вот, господин.

Ситрик, который раньше был моим слугой, а теперь — одним из моих гвардейцев, уронил тяжелую кольчугу у моих ног.

— Она из золотых колец, господин! — возбужденно проговорил он.

— Так оставь ее себе, — ответил я.

— Господин?

Он удивленно посмотрел на меня.

— У твоей жены недешевые вкусы, так ведь? — спросил я.

Ситрик женился на шлюхе Эльсвит, не слушая моих советов и без моего разрешения, но я простил его и после был удивлен, что брак оказался счастливым. Теперь у них было уже двое детей, крепких маленьких мальчиков.

— Забери ее, — сказал я.

— Спасибо тебе, господин! — Ситрик подхватил кольчугу.

Время замедляет свой бег.

Странно, что я забываю некоторые вещи. Я не могу как следует вспомнить тот миг, когда вел клин к строю Харальда. Смотрел ли я ему в лицо? Вправду ли я помню свежую лошадиную кровь, брызнувшую с его бороды, когда он повернул голову? Или я смотрел на человека слева от Харальда, прикрывавшего его щитом?

Я столько всего забыл, но не забыл мгновения, когда Ситрик поднял кольчугу. Я увидел человека, ведущего дюжину захваченных лошадей через разлившийся брод. Двое других тащили тела, чтобы разобрать дамбу из трупов у разрушенного моста. У одного из них были рыжие курчавые волосы, второй согнулся пополам, смеясь над какой-то шуткой. Еще трое швыряли трупы в реку, добавляя их к дамбе быстрей, чем те двое успевали ее разгребать.

Тощая собака растянулась на улице, где Осферт, незаконнорожденный сын Альфреда, разговаривал с госпожой Этельфлэд, и меня удивило, что она не в церкви вместе с отцом, братом и мужем. А еще меня удивило, что она и ее сводный брат, похоже, очень быстро наладили дружеские отношения.

Я помню, как Осви, мой новый слуга, который вел Смоку через улицу, приостановился, чтобы поговорить с женщиной — тогда я понял, что жители Феарнхэмма возвращаются. Я полагал, что они, должно быть, спрятались в ближайших лесах, едва завидев вооруженных людей на другом берегу реки.

Еще одна женщина, в тускло-желтом плаще, кривым ножом отреза́ла у мертвого датчанина палец с кольцом.

Я помню иссиня-черного ворона, кружащего в пахнущем кровью небе, и свой бурный восторг при виде птицы. Был ли это один из двух воронов Одина? Услышали ли сами боги о свершившейся бойне?

Я засмеялся, и смех мой выглядел неуместным, потому что, насколько я помню, в тот миг царила тишина. Пока не заговорила Этельфлэд.

— Господин?

Она подошла ближе и пристально посмотрела на меня.

— Утред, — ласково произнесла она.

Финан стоял в паре шагов за ней, а с ним — Сердик, и вот тогда я понял. Я понял, но ничего не сказал, а Этельфлэд подошла ко мне и положила ладонь на мою руку.

— Утред, — снова позвала она.

Кажется, я молча посмотрел ей в лицо. Ее голубые глаза блестели от слез.

— Роды, — сказала она мягко.

— Нет, — очень тихо проговорил я. — Нет.

— Да, — сказала она просто.

Финан смотрел на меня с болью на лице.

— Нет! — громче произнес я.

— И мать, и дитя, — очень тихо проговорила Этельфлэд.

Я закрыл глаза. Мой мир потемнел, стал черным, потому что моя Гизела умерла.

«Wyn eal gedreas»[7].

Это из другой поэмы, которую иногда поют в моем доме. Эта поэма печальна и потому правдива. «Wyrd biр ful araed», — говорится в ней. Судьбы не миновать. И «wyn eal gedreas» — всякая радость умирает.

Вся моя радость умерла, и я погрузился во тьму.

Финан сказал, что я выл как волк; может, я действительно выл, хотя и не помню этого. Горе надлежит скрывать. Человек, который сперва пропел, что судьбы не миновать, продолжил песню словами, что мы должны сковать цепями наши самые сокровенные мысли. От затуманенного горем разума нет толку, сказал он, и надлежит скрывать печальные мысли. Может, я и вправду выл, но потом я потряс руку Этельфлэд и зарычал на людей, сваливавших трупы в реку. Я приказал двум из них помочь тем, что пытались оттащить тела, застрявшие между быками разрушенного моста.

— Позаботься о том, чтобы наших лошадей свели вниз с вершины холма, — сказал я Финану.

В тот момент я не думал о Скади, иначе я позволил бы Вздоху Змея забрать ее гнилую душу.

Только позже я понял, что Гизелу убило проклятие, потому что она умерла в то самое утро, когда Харальд заставил меня освободить Скади. Сердик поскакал, чтобы рассказать мне о случившемся; с тяжелым сердцем он гнал коня через кишащую датчанами страну к Эскенгаму, только для того, чтобы обнаружить, что мы оттуда уехали.

Услышав вести, Альфред пришел ко мне, взял меня за руку и повел по улице Феарнхэмма. Он хромал, и люди расступились, чтобы дать нам дорогу. Альфред стискивал мой локоть и, казалось, дюжину раз собирался заговорить, но слова всякий раз замирали у него на губах. В конце концов, он остановил меня и посмотрел мне в глаза.

— У меня нет ответа на вопрос, почему Господь посылает такое горе, — сказал он, а я ничего не ответил.

— Твоя жена была жемчужиной, — продолжал Альфред.

Он нахмурился, и его следующие слова были тем щедрее, чем труднее ему было их произнести.

— Я молюсь, чтобы твои боги даровали тебе утешение, господин Утред.

Он подвел меня к римскому зданию, которое теперь превратили в королевский дом. В этом доме Этельред неловко взглянул на меня, в то время как дорогой отец Беокка смутил меня, вцепившись в мою правую руку и вслух молясь о том, чтобы его Бог обошелся со мной милосердно. Беокка плакал. Гизела хоть и была язычницей, но он ее любил.

Епископ Ассер, который меня ненавидел, тем не менее произнес ласковые слова, а брат Годвин, слепой монах, подслушивавший Бога, издавал протяжный заунывный звук, пока Ассер его не увел.

Позже Финан принес мне кувшин меда и пел печальные ирландские песни до тех пор, пока я не упился до бесчувствия. Только он и видел меня плачущим в тот день, и никому об этом не проболтался.

— Нам приказано вернуться в Лунден, — сказал мне Финан на следующее утро.

Я молча кивнул. Я слишком мало обращал внимания на окружающий мир, чтобы меня заботило, что мне приказали.

— Король возвращается в Винтанкестер, — продолжал Финан, — а господа Этельред и Эдуард собираются преследовать Харальда.

Тяжело раненного Харальда его уцелевшие войска забрали на север. Они переправились через Темез, но, наконец, Харальд не выдержал боли и приказал найти укрытие. Они нашли укрытие на заросшем колючками острове, который, как и следовало ожидать, назывался Торней[8]. Остров находился на реке Колаун, недалеко от того места, где она сливается с Темезом. Люди Харальда укрепили Торней, сперва построив огромный палисад со множеством колючих кустов, а после возведя земляной вал.

Господин Этельред и Эдуард Этелинг настигли их там и взяли в осаду. Гвардейцы Альфреда под командованием Стеапы устремились на восток через Кент, выгоняя последних людей Харальда и возвращая горы награбленного.

Феарнхэмм стал изумительной победой, оставившей Харальда на мели на острове, полном лихорадки, в то время как его люди бежали к своим кораблям и покинули Уэссекс, хотя многие ушли к Хэстену, который все еще стоял лагерем на северном побережье Кента.

А я был в Лундене. Мои глаза все еще туманят слезы, когда я вспоминаю, как я здоровался со Стиоррой, моей дочерью, моей маленькой осиротевшей дочкой, которая вцепилась в меня и не отпускала. Она плакала, и я плакал. Я обнимал ее так крепко, как будто лишь она одна поддерживала во мне жизнь.

Осберт, мой младший, плакал и цеплялся за свою няньку, в то время как Утред, мой старший сын, хотя и плакал, насколько мне известно, но никогда не делал этого при мне — не из похвальной сдержанности, а скорее потому, что боялся меня. Он был нервным, суетливым ребенком и раздражал меня. Я настоял на том, чтобы он учился искусству меча, но он неумело обращался с клинком, а когда я взял его вниз по реке на «Сеолфервулфе», он не выказал никакого энтузиазма по отношению к судам и морю.

Он был со мной на борту «Сеолфервулфа» в тот день, когда я в очередной раз увидел Хэстена.

Мы оставили Лунден в темноте и пробирались вниз по реке вместе с отливом, под бледной луной.

Альфред издал закон — он любил издавать законы, — гласивший, что сыновья олдерменов и танов должны ходить в школу, но я отказался отдать Утреда Младшего в школу, которую епископ Эркенвальд основал в Лундене. Мне плевать было, научится ли Утред читать и писать — оба эти умения сильно переоценивают, — но мне было не плевать, что ему придется слушать проповеди епископа. Эркенвальд пытался настаивать, чтобы я послал мальчика учиться, но я возразил, что Лунден на самом деле является частью Мерсии (так в те дни и было), на которую законы Альфреда не распространяются.

Епископ зверем посмотрел на меня, но не в его силах было заставить Утреда посещать школу.

Я же предпочитал воспитывать сына как будущего воина, и в тот день на «Сеолфервулфе» одел его в кожаную длинную куртку и дал ему мальчишеский пояс для меча, чтобы он привыкал носить военное снаряжение. Но, вместо того чтобы выглядеть гордым, он выглядел смущенным.

— Отведи плечи назад! — проворчал я. — Встань прямо. Ты не щенок!

— Да, отец, — проскулил он и ссутулился, глядя на доски палубы.

— Когда я умру, ты станешь повелителем Беббанбурга, — сказал я, а он ничего не ответил.

— Ты должен показать ему Беббанбург, господин, — предложил Финан.

— Может быть, и покажу.

— Поведи корабль на север, — с энтузиазмом проговорил Финан, — в настоящее морское плавание! — Он хлопнул моего сына по плечу. — Тебе это понравится, Утред. Может быть, мы увидим кита!

Мой сын молча уставился на Финана и ничего не ответил.

— Беббанбург — это крепость рядом с морем, — сказал я сыну, — великая крепость. Открытая ветрам, омываемая морем, неприступная.

И я почувствовал покалывание слез, потому что так часто мечтал о том, чтобы сделать Гизелу госпожой Беббанбурга.

— Не неприступная, господин, — заметил Финан, — потому что мы ее возьмем.

— Возьмем, — согласился я, хотя не почувствовал энтузиазма даже при мысли о том, как возьму приступом свою твердыню и перережу дядю с его людьми.

Я отвернулся от своего бледного сына, встал на носу корабля, под волчьей головой, и поглядел на восток — туда, где вставало солнце. И там, в дымке под восходящим солнцем, в морском тумане, в мерцании света над медленно вздымающимися волнами, я увидел корабли.

Флот.

— Гребите медленней! — крикнул я.

Наши весла неторопливо поднимались и опускались, поэтому к флоту, что шел на север, пересекая наш путь, нас в основном нес отлив.

— Табань! — закричал я, и мы замедлили ход, остановились, и течение развернуло нас боком.

— Это, должно быть, Хэстен, — сказал Финан.

Он пришел на нос и встал рядом со мной.

— Он покидает Уэссекс, — проговорил я.

Я был уверен, что это Хэстен. Так и оказалось, потому что мгновение спустя один корабль отделился от флота, и я увидел мелькание лопастей весел, когда гребцы быстро направили судно к нам. Остальные суда продолжали идти на север. Их было больше тех восьми, что Хэстен привел в Кент: его флот пополнили дезертиры из армии Харальда.

Направлявшееся к нам судно было уже близко.

— Это «Дракон-Мореплаватель», — сказал я, узнав корабль, который мы отдали Хэстену в день, когда он взял сокровища Альфреда и отдал нам бесполезных заложников.

— Щиты? — спросил Финан.

— Нет, — ответил я.

Если бы Хэстен собирался напасть, он взял бы не один корабль. Поэтому наши щиты остались лежать на днище «Сеолфервулфа».

«Дракон-Мореплаватель» начал табанить на полпути. Он был уже близко, вздымаясь на медленных волнах. Мгновение его команда смотрела на мою команду, а потом я увидел, что на рулевую площадку поднимается Хэстен. Он помахал рукой.

— Могу я подняться на борт? — крикнул он.

— Ты можешь подняться на борт! — откликнулся я и стал наблюдать, как его гребцы, сидевшие ближе к корме, умело повернули «Дракона-Мореплавателя» — теперь его нос приблизился к нашему.

Когда два корабля сблизились, длинные весла были втянуты внутрь, а потом Хэстен прыгнул. Еще один человек помахал мне с рулевой площадки «Дракона-Мореплавателя», и я узнал отца Виллибальда. Я помахал в ответ, а потом пошел на корму, чтобы поприветствовать Хэстена.

Голова его была непокрыта. При моем приближении он раскинул руки беспомощным жестом; казалось, ему было трудно заговорить. Но, в конце концов, он нашел слова.

— Мне жаль, господин, — проговорил он сдержнным, убедительным тоном. — Нет слов, господин Утред.

— Она была хорошей женщиной, — сказал я.

— Замечательной, — ответил он. — И я действительно сожалею, господин.

— Спасибо.

Он взглянул на моих гребцов, без сомнения, бегло осмотрев их оружие, потом снова посмотрел на меня.

— Эти печальные вести, господин, омрачают тенью донесение о твоей победе. То был великий триумф, господин.

— Который, похоже, склонил тебя к тому, чтобы покинуть Уэссекс, — сухо сказал я.

— Я все время собирался уйти, господин, с тех пор как мы заключили наше соглашение, но некоторые из моих кораблей нуждались в починке.

Тут Хэстен заметил Утреда, увидел серебряные бляшки, украшающие пояс мальчика.

— Твой сын, господин? — спросил он.

— Мой сын, — ответил я. — Утред.

— Достойный мальчик, — солгал Хэстен.

— Утред, — окликнул я, — подойди сюда!

Тот робко приблизился к нам; его глаза бегали по сторонам, как будто он ждал, что на него нападут. Он был не более достойным, чем утенок.

— Это ярл Хэстен, — сказал я ему, — датчанин. Однажды я убью его или он убьет меня.

Хэстен засмеялся, но мой сын просто опустил глаза.

— Если он убьет меня, — продолжал я, — твоим долгом будет убить его.

Хэстен ждал ответа от Утреда Младшего, но мальчик был озадачен — и не более. Датчанин озорно ухмыльнулся.

— А как мой сын, господин Утред? — невинно спросил он. — Я верю, он благоденствует, даже будучи заложником.

— Я утопил маленького ублюдка месяц назад.

Хэстен засмеялся, услышав эту ложь.

— В заложниках все равно не было нужды, — сказал он, — поскольку я буду придерживаться нашего соглашения. Отец Виллибальд подтвердит это. — Он показал на «Дракона-Мореплавателя». — Я собираюсь отослать отца Виллибальда в Лунден с письмом. Ты можешь взять его с собой, господин?

— Одного отца Виллибальда? — переспросил я. — Разве я не привозил тебе двух священников?

— Второй умер, — беззаботно произнес Хэстен, — объевшись угрей. Так ты возьмешь отца Виллибальда?

— Конечно. — Я бросил взгляд на флот, который все еще шел под веслами на север. — Куда вы отправляетесь?

— На север, — беспечно ответил Хэстен. — В Восточную Англию. Или еще куда-нибудь. Не в Уэссекс.

Он не хотел говорить мне, куда направляется, но было ясно, что его корабли движутся к Бемфлеоту. Мы сражались там пять лет назад, и у Хэстена могли остаться плохие воспоминания об этом месте, однако Бемфлеот, на северном берегу устья Темеза, имел два бесценных преимущества. Первым преимуществом был ручей под названием Хотледж, скрытый за островом Канинга. В этом ручье могли укрыться три сотни кораблей, в то время как над ним, высоко на зеленом холме, стояла старая крепость. То было очень надежное место, куда более надежное, чем укрепления Хэстена на побережье Кента. Но он строил те укрепления с единственной целью — чтобы склонить Альфреда заплатить ему за уход.

И вот теперь он уходил, но направлялся в место, куда сильнее угрожавшее Уэссексу. В Бемфлеоте в его распоряжении окажется почти неприступная крепость, и он по-прежнему будет там, откуда сможет нанести удар по Лундену и Уэссексу. Этот человек был змеей.

Отец Виллибальд так не считал.

Мы поставили два корабля борт к борту, чтобы священник смог перебраться с одного на другой. Он неуклюже растянулся на палубе «Сеолфервулфа», потом дружески попрощался с Хэстеном, пожелав ему всего хорошего, и датчанин на прощание ухмыльнулся мне, прежде чем прыгнуть обратно на борт своего судна.

Отец Виллибальд смотрел на меня в замешательстве. Только что его лицо было полно участия, в следующий миг на нем отразилось возбуждение, и он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как будто пытался найти слова, чтобы выразить одно их этих чувств. Победило участие.

— Господин, — проговорил он, — скажи мне, скажи, что это неправда.

— Это правда, отец.

— Всеблагой Господь!

Он покачал головой и перекрестился.

— Я буду молиться за ее душу, господин. Я буду молиться за ее душу еженощно, господин, и за твоих дорогих детей.

Он замолк под моим зловещим взглядом, но потом нетерпение взяло верх.

— Такие новости, господин! — воскликнул он. — У меня такие новости!

Приведенный в отчаяние выражением моего лица, он повернулся, чтобы поднять мешок со своими жалкими пожитками, который швырнули с «Дракона-Мореплавателя».

— Какие новости? — спросил я.

— Ярл Хэстен, господин, — горячо проговорил Виллибальд. — Он требует, чтобы его жена и два его сына крестились, господин!

Он улыбнулся, как будто ожидал, что я разделю его радость.

— Он этого хочет? — удивленно спросил я.

— Он добивается крещения своей семьи! Я написал для него письмо, адресованное нашему королю! Похоже, наши проповеди приносят свои плоды, господин. Жена ярла, Господи благослови ее душу, узрела свет! Она жаждет спасения, которое предлагает наш Бог! Она наконец-то полюбила нашего Спасителя, господин, и ее муж одобрил ее обращение.

Я молча смотрел на отца Виллибальда, нарушая его веселье угрюмым выражением лица, но священника нелегко было обескуражить. В нем вновь забурлил энтузиазм.

— Разве ты не видишь, господин? — спросил он. — Если она обратится, он последует за ней! Так часто бывает, господин, что сперва жена находит спасение, а когда жены указывают путь, за ними следуют мужья!

— Он усыпляет наши подозрения, отец, — сказал я.

«Дракон-Мореплаватель» уже присоединился к флоту, неуклонно двигавшемуся на север.

— Ярл — растревоженная душа, он часто говорил со мной.

Священник воздел руки к небу, где били крыльями мириады водяных птиц.

— На небесах ликуют, господин, когда всего один грешник раскаивается. А он так близок к спасению! А когда обращается в истинную веру вождь, господин, его люди следуют за ним ко Христу.

— Вождь? — глумливо улыбнулся я. — Хэстен всего лишь эрслинг. Он — дерьмо. И он не растревожен, отец, его тревожит только собственная жадность. Нам еще придется его убить.

Виллибальда привел в отчаяние мой цинизм. Он отошел и сел рядом с моим сыном. Я наблюдал, как они разговаривают, и гадал, почему Утред никогда не рвется беседовать со мной, хотя, похоже, его заворожил Виллибальд.

— Надеюсь, ты не отравляешь мальчишке мозги, — окликнул я.

— Мы говорим о птицах, господин, — живо ответил Виллибальд, — и о том, куда они улетают на зиму.

— Куда же они улетают?

— За море? — предположил Виллибальд.

Отлив ослабел, замер и повернул вспять, и вместе с ним мы вернулись в реку.

Я сидел, погрузившись в раздумья, на рулевой площадке, в то время как Финан стоял за большим рулевым веслом.

Мои люди гребли не спеша, довольные тем, что можно позволить приливу поработать за них, и пели песню про Эгира, бога моря, Ран, его жену, и девять их дочерей — всех их следовало задобрить, чтобы кораблю не грозила опасность в диких водах. Они пели песню потому, что знали — она мне нравится; но мотив казался мне пустым, а слова — бессмысленными, и я не присоединился к пению. Просто глядел на дым, курившийся над Лунденом, на темноту, пятнающую летнее небо, и желал быть птицей, поднимающейся высоко в ничто и исчезающей.

Письмо Хэстена возродило в Альфреде жизнь. Это письмо, сказал он, — знак Господней милости, и епископ Эркенвальд, конечно, согласился с ним. Епископ говорил, что это Бог перебил язычников при Феарнхэмме, а теперь совершил чудо в сердце Хэстена.

Виллибальда послали в Бемфлеот с приглашением Хэстену привезти семью в Лунден, где и Альфред, и Этельред стали бы крестными отцами Брунны, Хэстена Младшего и настоящего Хорика. Никто не потрудился сделать вид, что глухонемой заложник и есть сын Хэстена, но в том возбуждении, которое царило в Уэссексе, когда лето перешло в осень, обман был прощен. Глухонемой заложник (я назвал его Харальдом) был послан ко мне домой. Он оказался смышленым мальчиком, и я поставил его работать в оружейной, где он продемонстрировал умение обращаться с точильным камнем и пылкое желание изучить оружие.

Еще я сторожил Скади, потому что никто, казалось, не хотел иметь с ней дела. Некоторое время я демонстрировал ее в клетке у своих дверей, но такое унижение было слишком малой расплатой за наложенное ею проклятье. Теперь она была бесполезна в качестве заложницы, потому что ее любовник был заперт на острове Торней, и в один прекрасный день я повез ее вверх по реке в одной из маленьких лодок, которые мы держали у лунденского разбитого моста.

Торней находился недалеко от Лундена, и с тридцатью людьми на веслах мы добрались до реки Колаун еще до полудня.

Мы медленно поднялись вверх по речке, но остров оказался — смотреть не на что. Люди Харальда (их было меньше трехсот) построили земляную стену, увенчанную палисадом из колючих кустов. Над этим препятствием виднелись копья, но крыш не было, потому что на Торнее не имелось леса для постройки домов. Река неспешно обтекала остров с двух сторон, и мы плыли вдоль заболоченной местности, за которой я видел два лагеря саксов, осаждавших остров. Два корабля стояли на якоре у берега, оба с командой из мерсийцев; их задача заключалась в том, чтобы никакие припасы не дошли до осажденных датчан.

— Твой любовник там, — сказал я Скади, показав на колючие кусты.

Я приказал Ралле, управлявшему кораблем, подвести нас к острову как можно ближе, и, когда мы почти коснулись тростников, потащил Скади на нос.

— Вон твой ни на что не годный одноногий любовник, — сказал я ей.

Пригоршня датчан, дезертировавших с острова, доложила, что Харальд ранен в левую ногу и в пах. Осиное Жало, очевидно, ударило его под подол кольчуги, и я вспомнил, как клинок стукнулся о кость, как я сильнее налег на него, так что железо скользнуло вверх по бедру, разорвав мышцы и вспоров кровеносные сосуды — и остановилось в паху. Нога загноилась, и ее отре́зали. Харальд все еще жил, и, может быть, его ненависть и пыл вдохнули жизнь в его людей, оказавшихся теперь лицом к лицу с самым мрачным будущим.

Скади промолчала. Она посмотрела на колючую стену, над которой виднелось несколько наконечников копий. На ней была рубашка рабыни, плотно подпоясанная на тонкой талии.

— Они жрут своих лошадей, — сказал я. — И ловят угрей, лягушек и рыбу.

— Они выживут, — вяло сказала она.

— Они в ловушке, — пренебрежительно отозвался я, — и на сей раз Альфред не будет платить им золотом за то, чтобы они ушли. Когда ударит зима, они сдадутся, и Альфред убьет их всех. Одного за другим, женщина.

— Они выживут, — настаивала она.

— Ты видишь будущее?

— Да, — ответила она, и я прикоснулся к молоту Тора.

Я ненавидел ее — и находил, что трудно отвести от нее глаза. Скади была наделена даром красоты, однако то была красота оружия. Она была гладкая, твердая и сияющая. Даже став униженной пленницей, немытая и одетая в тряпье, пленница сияла. Ее лицо было резким, но его смягчали губы и густые волосы. Мои люди пялились на нее. Они хотели, чтобы я отдал им ее для забав, а потом убил. Она считалась датской колдуньей, столь же опасной, сколь желанной, и я знал, что ее проклятье убило мою Гизелу и Альфред не будет возражать, если я ее казню. Однако я не мог прикончить Скади. Она завораживала меня.

— Можешь идти к ним, — сказал я.

Она молча обратила ко мне большие темные глаза.

— Прыгай за борт, — проговорил я.

Мы стояли недалеко от шельфа Торнея. Может, ей придется проплыть пару футов, но потом она сможет добраться до берега вброд.

— Ты умеешь плавать?

— Да.

— Тогда иди к нему, — велел я. Выждал и издевательски ухмыльнулся. — Ты не хочешь быть королевой Уэссекса?

Она оглянулась на унылый остров.

— Я вижу сны, — тихо сказала она, — и во снах ко мне приходит Локи.

Локи был богом-хитрецом, источником бед в Асгарде, богом, заслужившим смерть. Христиане говорят о змее в раю — это и был Локи.

— Он ведет с тобой злые разговоры? — спросил я.

— Он печален. И он говорит. Я утешаю его.

— Какое это имеет отношение к тому, чтобы ты прыгнула за борт?

— Это не моя судьба.

— Так тебе сказал Локи?

Она кивнула.

— И он сказал тебе, что ты станешь королевой Уэссекса?

— Да, — просто ответила она.

— Но у Одина больше силы, — проговорил я, подумав, что лучше бы Один защитил Гизелу вместо Уэссекса.

А потом я задумался — почему наши боги допустили, чтобы христиане победили при Феарнхэмме, почему не позволили почитавшим этих богов людям захватить Уэссекс. Но боги своенравны, полны озорства, и самый своенравный и озорной из них — коварный Локи.

— И что Локи велел тебе теперь делать? — резко спросил я Скади.

— Подчиняться.

— Ты мне не нужна, — сказал я, — поэтому прыгай. Плыви. Ступай. Голодай.

— Это не моя судьба, — повторила она.

Голос ее был монотонным, как будто в душе ее не осталось жизни.

— А если я тебя столкну?

— Не столкнешь, — уверенно сказала она.

И Скади была права. Я оставил ее на носу, когда мы повернули корабль и позволили быстрому течению отнести нас обратно в Темез, к Лундену.

Той ночью я выпустил Скади из кладовой, которая служила ей тюрьмой. Я сказал Финану, чтобы ее не трогали, не связывали, что она свободна. Утром она все еще была у меня во дворе — сидела на корточках, молча наблюдая за мной.

Скади стала кухонной рабыней. Остальные рабыни и слуги боялись ее. Она была молчаливой, зловещей, как будто из нее высосали жизнь. Большинство моих домочадцев были христианами и крестились, когда Скади переходила им дорогу, но исполняли мои приказы оставить ее в покое. Она могла в любую минуту уйти, но осталась. Она могла отравить нас, но никто не заболел.

Осень принесла с собой холодные влажные ветра. За моря были отправлены гонцы, в королевство валлийцев тоже, с известием о том, что семья Хэстена собирается креститься и приглашает чужеземных посланников присутствовать на церемонии.

Альфред, очевидно, расценивал готовность Хэстена принести в жертву христианству свою жену и сыновей как победу, стоящую бок о бок с победой при Феарнхэмме, и приказал разукрасить улицы Лундена флагами, чтобы приветствовать датчан. Альфред явился в город позже, в один из полудней, под бурлящим дождем. Он поспешил во дворец епископа Эркенвальда, находившийся рядом с восстановленной церковью на вершине холма, и тем вечером состоялся благодарственный молебен, на котором я отказался присутствовать.

На следующее утро я забрал троих моих детей во дворец. Этельред и Этельфлэд, которые хотя бы притворялись счастливой парой, когда того требовал церемониал, явились в Лунден, и Этельфлэд предложила моим детям поиграть с ее дочерью.

— Означает ли это, что ты не пойдешь в церковь? — спросил я.

— Конечно, пойду, — с улыбкой ответила она. — Даже если появится Хэстен.

Все церковные колокола в городе звонили в ожидании появления датчан, и на улицах собирались толпы, несмотря на то что ветер нес с востока пронизывающий холодный дождь.

— Он уже в пути, — сказал я.

— Откуда ты знаешь?

— Они двинулись сюда на рассвете.

Я наблюдал за берегом разливающегося Темеза и за маяками — на одном из них загорелся первый огонь, возвещая, что корабли покинули ручей Бемфлеота и движутся вверх по реке.

— Он делает это лишь для того, чтобы мой отец на него не напал, — сказала Этельфлэд.

— Он пронырливый эрслинг, — ответил я.

— Ему нужна Восточная Англия. Эорик — слабый король, и Хэстен хотел бы заполучить его корону.

— Возможно, — с сомнением сказал я. — Но он бы предпочел Уэссекс.

Этельфлэд покачала головой.

— У моего мужа есть шпион в лагере Хэстена, который уверен, что тот собирается атаковать Грантакастер.

Грантакастер был столицей нового датского короля Восточной Англии, и успешная атака могла бы принести Хэстену трон этой страны. Он определенно хотел получить трон, и все донесения говорили, что Эорик — слабый правитель, но Альфред заключил договор с Гутрумом, предыдущим королем Восточной Англии, и согласился, что Уэссекс не будет вмешиваться в дела этого королевства. Но если желанием Хэстена было захватить трон Восточной Англии, зачем ему понадобилось задабривать Альфреда?

Само собой, на самом деле Хэстен хотел получить Уэссекс, но Феарнхэмм убедил его, что такие амбиции удовлетворить гораздо труднее.

Потом я вспомнил один незанятый трон, и мне все стало ясно.

— Думаю, он больше заинтересован в Мерсии, — сказал я.

Этельфлэд поразмыслила и покачала головой.

— Он знает, что ему придется сражаться и с нами, и с Уэссексом, чтобы завоевать Мерсию. И шпион моего мужа уверен, что Хэстен нацелился на Восточную Англию.

— Посмотрим.

Этельфлэд заглянула в соседнюю комнату, где дети играли вырезанными из дерева игрушками.

— Утред уже достаточно взрослый, чтобы ходить в церковь, — сказала она.

— Я не воспитываю из него христианина, — твердо проговорил я.

Она улыбнулась, и на ее милом лице мимолетно появилось то озорство, которое я помнил со времен ее детства.

— Дорогой господин Утред, — сказала Этельфлэд, — все еще плывущий против течения.

— А ты, госпожа? — спросил я, вспомнив, что она почти убежала с язычником-датчанином.

— Я дрейфую в лодке своего мужа, — вздохнула она.

Потом вошли слуги, чтобы позвать ее к Этельреду. Оказалось, Хэстен уже показался в виду городских стен. Он появился на «Драконе-Мореплавателе» и поставил его на якорь у одного из гниющих причалов ниже по течению от моего дома.

Хэстена приветствовали Альфред и Этельред, оба в подбитых мехом плащах и бронзовых венцах. Зазвучали рога, барабанщики выбивали быстрый ритм, но он сбился, когда дождь полил сильнее и кожа барабанов намокла.

Хэстен — наверное, по совету Виллибальда — не носил ни оружия, ни доспехов, хотя его длинная кожаная одежда выглядела достаточно толстой, чтобы выдержать удар меча. Его борода была заплетена в косы, связанные кожаными шнурками, и я клянусь, что в одной из этих кос был спрятан амулет в виде молота. Его жена и два сына носили одежду белого цвета — цвета покаяния. Они пошли босыми вместе с процессией, взобравшейся на лунденский холм.

Жену Хэстена звали Бранна, хотя в тот день ей дали новое, христианское имя. Она была маленькой, коренастой, с беспокойными глазами, бегавшими по сторонам, как будто боялась, что на нее нападет толпа, стоящая вдоль узких улиц. Меня удивила ее непривлекательная внешность. Хэстен был притязательным человеком, страстно желавшим обрести славу одного из величайших полководцев, и для такого человека внешность жены была столь же важна, как великолепие его доспехов или богатство его сподвижников. Но Хэстен женился на Бранне не из-за ее внешности. Он женился на ней потому, что она принесла ему приданое, с которого начался его путь наверх.

Бранна была его женой, но, как я догадывался, не компаньонкой ни в постели, ни в доме, ни где-либо еще. Хэстен охотно позволил ей креститься просто потому, что она была для него неважна. Хотя Альфред, с его возвышенным взглядом на брак, никогда бы не понял такого цинизма.

Что касается сыновей Хэстена, я сомневался, что он воспринимает их крещение всерьез. Как только они покинут Лунден, он наверняка прикажет им забыть про эту церемонию. Дети легко меняют веру. Хорошо, что большинство из них, вырастая, в конце концов, обретают здравый смысл.

Процессию возглавляли поющие монахи, за ними следовали дети с зелеными ветвями, за детьми — еще монахи, группа аббатов и епископов, потом Стеапа и пятьдесят человек королевской стражи, шагавшие перед Альфредом и его гостями.

Альфред шел медленно, ему явно нездоровилось, но он отказался ехать в повозке.

Его старый экипаж, который я бросил в канаве возле Феарнхэмма, починили, но Альфред настоял на том, чтобы идти пешком, потому что ему нравилось унижаться, приближаясь к своему Богу пешим. Иногда он опирался на Этельреда, и, таким образом, король и его зять болезненно хромали вверх по холму. Этельфлэд шла на шаг позади мужа, а за ней и за Хэстеном следовали посланники из валлийских земель и Франкии, которые проделали немалый путь, чтобы стать свидетелями чуда обращения датчан.

Хэстен поколебался, прежде чем войти в церковь. Подозреваю, он считал, что это вполне может оказаться засадой, но Альфред приободрил его, и датчане робко шагнули внутрь, убедившись, что там нет ничего опаснее стада монахов в черных рясах.

В церкви было очень тесно. Я не хотел там быть, но посланец Альфреда настаивал на моем присутствии, поэтому я встал в самом дальнем конце и наблюдал, как от высоких свечей поднимается дым, и слушал пение монахов, временами тонувшее в шуме дождя, который дробно стучал по тростниковой крыше.

На маленькой площади снаружи собралась толпа, и перепачканный землей священник стоял на табурете в дверях святилища, чтобы повторять промокшим людям слова епископа Эркенвальда. Священнику приходилось орать, чтобы его услышали сквозь шум ветра и дождя.

Перед алтарем стояли три бочки, опоясанные серебряными обручами, наполненные до половины водой из Темеза.

Бранну, совершенно растерянную, уговорили забраться в среднюю бочку. Она издала короткий крик ужаса, погрузившись в холодную воду, потом встала, дрожа, скрестив руки на груди. Двух ее сыновей бесцеремонно усадили в бочки, стоявшие по бокам, после чего епископ Эркенвальд и епископ Ассер пустили в ход черпаки, чтобы полить водой испуганных мальчиков.

— Взирайте на сошествие духа! — прокричал брат Ассер, опрокинув черпак на их головы.

Оба епископа намочили волосы Бранны и проговорили ее новое христианское имя — Этельбран.

Альфред сиял от восторга.

Трое датчан стояли, дрожа, пока хор облаченных в белые длинные одежды детей пел бесконечную песню.

Помню, как Хэстен медленно повернулся, чтобы поймать мой взгляд. Он приподнял бровь и с трудом подавил ухмылку. Мне показалось — он наслаждается этим водяным унижением своей некрасивой жены.

После церемонии Альфред поговорил с Хэстеном, а потом датчане ушли, нагруженные дарами. Альфред дал им сундук с монетами, огромное серебряное распятие, Евангелие и раку с косточкой пальца Святой Этельбурги. Эту святую, кажется, втащили на небо при помощи золотых цепей, но ей пришлось оставить внизу хотя бы один палец.

Дождь лил еще сильней, когда «Дракон-Мореплаватель» отошел от причала. Я услышал, как Хэстен выкрикнул приказ своим гребцам, лопасти весел погрузились в грязную воду Темеза, и корабль устремился на восток.

Той ночью был задан пир, чтобы отпраздновать великие события дня. Хэстен, вероятно, упросил, чтобы его избавили от участия в пире, что было невежливо с его стороны, так как еда и эль подавались в его честь. Но это, несомненно, было мудрым решением датчанина. Люди не могут носить оружия в королевском доме, но эль, конечно, спровоцировал бы драки между людьми Хэстена и саксами.

Как бы то ни было, Альфред не оскорбился. Для этого он был слишком счастлив. Может, король и видел свою приближающуюся смерть, но полагал, что его Бог поднес ему великие дары. Он видел полный разгром Харальда, а теперь наблюдал, как Хэстен привез свою семью на крещение.

Я услышал, как Альфред сказал епископу Эркенвальду:

— Я оставлю Уэссекс в безопасности.

— Я верю, что вы не покинете нас еще много грядущих лет, — лицемерно ответил Эркенвальд.

Альфред похлопал епископа по плечу.

— Все в руках Господних, епископ.

— А Господь прислушивается к молитвам своих людей, повелитель.

— Тогда молись за моего сына, — сказал Альфред, повернувшись, чтобы посмотреть на Эдуарда, который со смущенным видом сидел во главе стола.

— Я никогда не перестаю за него молиться, — ответил епископ.

— Тогда молись сейчас, — радостно проговорил Альфред, — и проси Бога благословить наш пир!

Эркенвальд подождал, пока король усядется за стоящий на возвышении стол, а потом молился громко и долго, заклиная своего Бога благословить еду, которая остывала, а потом благодаря его за мир, который теперь наверняка ожидает Уэссекс.

Но его Бог не слушал.

С того пира и начались все беды. Полагаю, мы наскучили богам; они посмотрели вниз, увидели счастливого Альфреда и по своему обыкновению решили, что пора бросить игральные кости.

Мы находились в огромном римском дворце, здании из кирпича и мрамора, залатанного сакскими плетнями и тростником. В зале имелся помост, на котором обычно стоял трон, но теперь длинный помост был завешан зеленой льняной тканью, а Альфред сидел в центре стоящего на возвышении длинного стола, между своей женой Эльсвит и своей дочерью Этельфлэд. Кроме служанок, они были единственными женщинами, присутствовавшими на пиру. Этельред сидел рядом с Этельфлэд, а Эдуард — рядом с матерью. Другие шесть мест за тем столом занимали епископ Эркенвальд, епископ Ассер и самые важные посланники из чужеземных стран.

Рядом с помостом арфист распевал длинный гимн, славя Бога короля Альфреда.

Внизу, между колоннами зала, было еще четыре стола, за которыми ели гости. Гости эти представляли собой пеструю смесь церковников и воинов. Я сидел между Финаном и Стеапой в самом темном углу зала и, признаюсь, был в дурном расположении духа.

Мне казалось несомненным, что Хэстен одурачил Альфреда. Король был одним из самых мудрых людей, которых я когда-либо знал, однако он питал слабость к своему Богу, и ему в голову не приходило, что за очевидной уступкой Хэстена может стоять политический расчет. Альфреду просто казалось, что его Бог совершил чудо. Он знал, конечно, от своего зятя и от своих шпионов, что Хэстен нацелился на трон Восточной Англии, но это не беспокоило Альфреда, потому что он уже признал, что те земли отданы датчанам. Он мечтал вернуть их, но понимал разницу между желанием и возможностью. В последние годы своей жизни Альфред всегда именовал себя королем Ангелкинна — королем английского народа, подразумевая под этим словом все земли Британии, где говорили на языке саксов.

Но он знал, что такой титул — надежда, а не реальность.

На долю Альфреда выпало заботиться о безопасности Уэссекса и распространить свою власть на Мерсию, но остальным Ангелкинном правили датчане, и Альфред ничего не мог с этим поделать. Однако он гордился тем, что сделал Уэссекс достаточно сильным, чтобы уничтожить огромную армию Харальда и заставить Хэстена просить о крещении своей семьи.

Я размышлял обо всем этом, Стеапа вел рокочущую беседу, которую я едва слышал, а Финан отпускал сердитые шуточки, и я послушно улыбался в ответ. Но мне хотелось лишь одного — убраться из зала.

Альфред никогда не задавал настоящих пиров. Эля выкатывали мало, а развлечения были религиозными. Три монаха распевали длинную молитву по-латыни, потом детский хор пел песенку о том, как хорошо быть ягненком Бога, которая заставила Альфреда засиять от удовольствия.

— Красиво! — воскликнул он, когда малыши в неопрятных одеждах закончили свой кошачий концерт. — Воистину красиво!

Я уж подумал — он собирается потребовать, чтобы дети спели еще, но епископ Ассер, перегнувшись за спину Эльсвит, очевидно, предложил что-то другое, от чего глаза Альфреда засияли.

— Брат Годвин! — окликнул он слепого монаха. — Вы не пели для нас уже много недель!

Юный монах казался напуганным, но его сосед по столу взял его под локоть и вывел на открытое пространство, а детей, за которыми присматривала монахиня, увели прочь.

Брат Годвин стоял молча, пока арфист не сыграл несколько аккордов на струнах из конских волос. Я подумал, что слепой монах вообще не собирается петь, потому что он не издал ни звука, но потом он начал дергать головой взад-вперед, когда аккорды стали резкими и жуткими. Несколько человек перекрестились. Брат Годвин начал издавать тихие скулящие звуки.

— Он лунатик, — пробормотал я Финану.

— Нет, господин, — прошептал в ответ тот, теребя свой крест, — он одержим. — Я видел в Ирландии святого человека, — тихо продолжал Финан, — в точности такого, как он.

— Его устами говорит дух, — благоговейно произнес Стеапа.

Альфред, должно быть, услышал наши тихие голоса, потому что повернулся к нам в раздражении.

Мы замолчали, и внезапно Годвин начал корчиться, а потом издал громкий крик, который пробудил в зале эхо. Дым жаровен заклубился вокруг него, прежде чем исчезнуть в дымовом отверстии, проделанном в римской крыше.

Позже я выяснил, что этого брата Годвина нашел епископ Ассер — молодого слепого монаха, запертого в келье в монастыре Этелингаэга. Его заперли потому, что аббат считал Годвина безумным, кем-то вроде нетопыря, но епископ Ассер решил, что Годвин воистину слышит голос Бога. Поэтому он привел монаха к Альфреду, который, конечно, верил, что все из Этелингаэга несет благо, потому именно там он пережил величайший кризис своего царствования.

Годвин начал визжать. Такой звук издает человек, страдающий от ужасной боли, и арфист убрал руки со струн.

Собаки отозвались на звуки воем из темной задней комнаты дворца.

— Идет святой дух, — прошептал Финан благоговейно, а Годвин испустил такой оглушительный вопль, как будто у него вырывали внутренности.

— Хвала Господу, — сказал Альфред.

Он и его семья глядели на монаха, который теперь стоял так, как будто его распяли. Потом Годвин опустил раскинутые руки и начал говорить.

Он дрожал, и голос его вздымался и опадал — монах то визжал, то говорил так тихо, что его почти невозможно было расслышать. Если это и было пение, оно было самым странным из всех, какие я когда-либо слышал. Сперва слова казались бессмыслицей или распевом на незнакомом языке, но медленно, рождаясь из бормотания, начали появляться связные слова.

— Альфред — избранник Божий… Уэссекс — земля обетованная… Изобилие молока и меда. Женщины приносят грех в мир. Светлые ангелы Господни распростерли над нами свои крыла. Господь Всевышний ужасен… Воды Израиля превратились в кровь… Шлюха Вавилона среди нас.

После этого Годвин замолчал. Арфист уловил ритм в словах Годвина и тихо играл, но его руки снова замерли на струнах, когда монах с недоумевающим видом повернул к залу слепое лицо.

— Шлюха! — внезапно начал кричать Годвин — снова и снова. — Шлюха! Шлюха! Шлюха! Она среди нас!

Он издал нечто вроде мяуканья, крутнувшись, упал на колени и начал всхлипывать.

Никто не заговорил, никто не шевельнулся.

Я слышал, как ветер воет в дымовом отверстии, и подумал, что мои дети где-то в покоях Этельфлэд, — а каково бы им было слушать это безумие?

— Шлюха, — сказал Годвин, превратив слово «шлюха» в длинный вибрирующий вой.

Потом встал — теперь он выглядел совершенно разумным.

— Среди нас шлюха, господин, — сказал он Альфреду абсолютно нормальным голосом.

— Шлюха? — нерешительно переспросил Альфред.

— Шлюха! — снова завопил Годвин.

После этого к нему как будто опять вернулся здравый смысл.

— Шлюха, господин, червь в плоде, крыса в зернохранилище, саранча на пшеничном поле, болезнь в чаде Господнем. Это печалит Бога, господин, — сказал монах и начал плакать.

Я прикоснулся к молоту Тора. Годвин был безнадежно безумен, но все христиане в зале смотрели на него так, как будто его послали небеса.

— Где находится Вавилон? — прошептал я Финану.

— Где-то далеко отсюда, господин, — тихо ответил он. — Может, даже дальше Рима.

Годвин молча плакал, но ничего не говорил, поэтому арфист Альфреда снова коснулся струн.

Зазвучали аккорды, и Годвин ответил на них тем, что опять принялся распевать, хотя в словах его отсутствовал ритм.

— Вавилон — дом дьявола, — кричал он, — шлюха — дитя дьявола, дрожжи в хлебе скиснут, шлюха пришла к нам. Шлюха умрет, и дьявол воскресит ее, шлюха уничтожит нас. Остановись!

Последнее слово было обращено к арфисту, который испуганно послушался и плашмя положил ладони на струны, чтобы унять их дрожь.

— Бог на нашей стороне, — добрым голосом сказал Альфред. — Кто же может нас уничтожить?

— Шлюха может нас уничтожить, — заявил епископ Ассер.

Мне показалось, хотя я не был в этом уверен, что он посмотрел в мою сторону. Но я сомневался, что он может меня видеть, ведь я сидел в густой тени.

— Шлюха! — закричал Годвин Альфреду. — Ты, дурак! Шлюха!

Никто не выбранил его за то, что он назвал короля дураком.

— Бог наверняка нас защитит! — сказал епископ Эркенвальд.

— Шлюха среди нас, и шлюха умерла, и Бог послал ее в адское пламя, а дьявол воскресил ее, и она среди нас! — с силой проговорил Годвин. — Она здесь! Ее вонь претит избранным Божьим людям! Ее следует убить! Ее следует порубить на куски и эту гниль бросить в бездонное море! Так велит Бог! Бог плачет на небесах, потому что вы не повинуетесь его приказам, а он приказывает, чтобы шлюха умерла! Бог плачет! Ему больно! Бог плачет! Слезы Божьи падают на нас, как капли огня, и это шлюха заставляет его проливать слезы!

— Какая шлюха? — спросил Альфред.

А потом Финан в знак предостережения положил ладонь на мою руку.

— Ее звали Гизела, — прошипел Годвин.

Сначала я подумал, что ослышался. Люди смотрели на меня, Финан держал меня за руку, а я был уверен, что ослышался, но потом Годвин снова принялся распевать:

— Гизела, великая шлюха, теперь Скади. Она — кусок грязи в человеческом обличье, гнилая шлюха, дерьмо дьявола с грудями, шлюха, Гизела! Бог убил ее потому, что она была грязной, а теперь она вернулась!

— Нет, — сказал мне Финан, но не очень настойчиво.

Я встал.

— Господин Утред! — резко окликнул Альфред.

Епископ Ассер наблюдал за мной с полуулыбкой, а его ручной монах корчился и вопил.

— Господин Утред! — снова крикнул Альфред, хлопнув ладонью по столу.

Я шагнул в центр зала, взял Годвина за плечи и повернул к себе слепым лицом.

— Господин Утред!

Альфред встал.

— Ты лжешь, монах, — сказал я.

— Она была грязью! — сказал, словно выплюнул Годвин и начал колотить меня кулаками по груди. — Твоя жена была дьявольской шлюхой, шлюхой, ненавидимой Господом, а ты — орудие дьявола, ты, муж шлюхи, язычник, грешник!

Зал взорвался шумом.

Я не сознавал всего этого — только багровую ярость, которая поглотила меня и горела во мне, наполняя уши воем. У меня не было оружия. Здесь был королевский дом, где оружие было под запретом, но безумный монах колотил меня и верещал, и я занес правую руку и ударил его.

Удар получился вполсилы. Может, Годвин почувствовал, что сейчас будет, потому что быстро отшатнулся, и мой кулак угодил ему в челюсть, вывихнув ее так, что подбородок вывернулся в сторону и кровь закапала с губ. Он выплюнул зуб и дико замахнулся на меня.

— Довольно! — прокричал Альфред.

Люди, наконец, пришли в движение, но мне казалось, что они двигаются преувеличенно медленно, а Годвин плюнул в меня кровью.

— Любовник шлюхи, — прорычал он.

Или мне показалось, что он так сказал.

— Остановись! Я приказываю! — крикнул Альфред.

— Муж шлюхи, — четко произнес окровавленный рот.

Поэтому я ударил монаха снова, и этим вторым ударом свернул ему шею.

Я не собирался его убивать, хотел только заставить его замолчать, но услышал, как хрустнули позвонки. Я увидел, как голова его неестественным образом склонилась на бок, а потом монах упал на одну из жаровен, и его короткие черные волосы вспыхнули ярким пламенем.

Он рухнул на пол с разбитой мозаикой, и зал наполнила вонь горящих волос и опаленной плоти.

— Арестуйте его! — услышал я громкий крик епископа Ассера.

— Он должен умереть! — выкрикнул епископ Эркенвальд.

Альфред просто смотрел на меня в немом ужасе. Его жена, ненавидевшая меня, вопила, что я должен заплатить за свои грехи.

Финан взял меня за руку и потащил к двери зала.

— Домой, господин, — сказал он.

— Стеапа! Держи его! — окликнул Альфред.

Но Стеапа меня любил. Он и вправду двинулся ко мне, но так медленно, что я добрался до двери прежде, чем королевская стража сделала нерешительную попытку преградить мне путь. Зловещее рычание Финана заставило их развести копья. Финан потащил меня в ночь.

— Теперь идем, — сказал он, — быстро!

Мы побежали вниз с холма к темной реке, оставив позади мертвого монаха, волнение и шум.

Часть вторая Викинг

1

Я все еще был взбешен и ничуть не раскаивался, расхаживая по огромной комнате в доме у реки, где слуги, молчавшие в страхе перед моей яростью, возродили в очаге огонь.

Странно, как быстро новости разносятся по городу. Не прошло и нескольких минут, как у дома собралась толпа, чтобы увидеть, чем закончится эта ночь.

Люди просто молча наблюдали.

Финан заложил на засов наружные двери и приказал зажечь во дворе факелы. Дождь шипел в пламени и делал скользкой брусчатку.

Большинство моих людей жили неподалеку, и они пришли один за другим. Некоторые из них были пьяны. Финан и Сердик встречали их у наружных дверей и посылали за кольчугами и оружием.

— Ты ожидаешь боя? — спросил я Финана.

— Они воины, — просто ответил тот.

Он был прав, поэтому я тоже надел кольчугу. Я оделся как полководец. Я оделся для битвы; на моих руках блестело золото, у пояса висели оба меча, и, едва я застегнул пряжку ремня, явился посланец Альфреда.

Посланцем был отец Беокка. Мой старый друг пришел один, его священническое одеяние перепачкалось, потому что он шел по мокрым от дождя улицам. Он дрожал, и я поставил табурет у главного очага и набросил ему на плечи меховой плащ.

Он сел и протянул здоровую руку к пламени. Финан проводил его от передних ворот и остался в зале. Я увидел, что Скади тоже прокралась в темный угол. Перехватив ее взгляд, я коротким кивком дал понять, что она может остаться.

— Ты заглядывал под пол? — внезапно спросил отец Беокка.

— Под пол?

— Римляне нагревали свои дома топками, выпускавшими жар в пространство под полом.

— Знаю.

— А мы делаем дыры в крышах и сооружаем очаги, — печально произнес он.

— Ты заболеешь, если и дальше будешь расхаживать такими холодными, мокрыми ночами, — сказал я.

— Конечно, полы большей частью обрушились, — проговорил Беокка, как будто это был очень важный довод, который он не мог не привести. Он постучал по плитам пола палкой, на которую теперь опирался при ходьбе. — Но твои полы, похоже, в хорошем состоянии.

— Мне нравится очаг.

— Очаг утешает, — согласился Беокка, обратил ко мне здоровый глаз и улыбнулся. — В монастыре в Эскенгаме поступили очень умно — они ухитрились затопить пространство под полом сточной водой, и единственным решением проблемы стало разрушить дом до основания и построить заново. Вообще-то это оказалось даже благословением.

— Почему?

— Среди дерьма они нашли золотые монеты, — объяснил Беокка, — поэтому я подозреваю, что их поток направил Бог. А ты как считаешь?

— У моего бога есть дела поважнее, чем беспокоиться о каком-то там дерьме.

— Вот почему среди твоего дерьма никогда не бывает золота, — сказал Беокка и начал смеяться. — Так-то, Утред! — торжествующе продолжал он. — Я наконец-то доказал, что мой Бог более могуч, чем твои фальшивые идолы!

Он улыбнулся мне, но его улыбка медленно угасла, и он снова начал выглядеть старым и усталым. Я любил Беокку. Он был наставником моего детства, всегда раздражительным и педантичным, но он был хорошим человеком.

— У тебя есть время до рассвета, — сказал он.

— Чтобы сделать что?

Он заговорил так, будто собственные слова приводили его в отчаяние.

— Ты отправишься к королю как кающийся грешник, без кольчуги и оружия. Ты будешь унижаться. Ты передашь ведьму королю. Все земли, какими ты владел в Уэссексе, конфискованы. Ты заплатишь церкви виру за жизнь брата Годвина, и твои дети будут заложниками, пока ты не заплатишь.

Молчание.

Искры, кружась, летели вверх. Пара моих борзых вошли в комнату. Одна обнюхала одежду Беокки, заскулила, а потом обе устроились у огня и мгновение смотрели на меня печальными глазами, прежде чем закрыть их.

— Насколько велика вира? — спросил за меня Финан.

— Тысяча пятьсот шиллингов, — сказал Беокка.

Я издевательски осклабился.

— За безумного монаха?

— За святого, — ответил Беокка.

— Безумного дурака! — прорычал я.

— Святого дурака, — мягко сказал Беокка.

Вира — цена, которую мы платим за смерть. Если меня осуждают за несправедливое убийство мужчины или женщины, я должен заплатить их родственникам, и цена зависит от ранга убитого. Это справедливо, но Альфред назначил за Годвина виру почти такую же большую, как за убийство человека королевской крови.

— Чтобы ее заплатить, — сказал я, — я должен буду продать почти все, что у меня есть, а король только что отобрал все мои земли.

— И еще ты должен дать клятву верности Этелингу, — сказал Беокка.

Обычно он то и дело раздражался на меня и говорил все быстрее, по мере того как его раздражение росло, но той ночью он был очень тих.

— Итак, король разорит меня и привяжет к своему сыну?

— И вернет колдунью ее мужу, — сказал Беокка, глядя на Скади в черном плаще, чьи глаза мерцали из самого темного угла комнаты. — Скирнир предложил награду за ее возвращение.

— Скирнир? — переспросил я.

Это имя было мне незнакомо.

— Скирнир — ее муж, — ответил Беокка. — Фриз.

Я посмотрел на Скади, которая отрывисто кивнула.

— Если он ее вернет, она погибнет, — сказал я.

— Тебя это заботит? — спросил Беокка.

— Мне не нравится убивать женщин.

— Закон Моисея гласит, что мы не должны разрешать ведьме жить, — сказал Беокка. — Кроме того, она — прелюбодейка, поэтому ее муж имеет данное Господом право убить ее, если пожелает.

— Скирнир — христианин? — спросил я.

Ни Скади, ни отец Беокка не ответили. Тогда я спросил у Скади:

— Он тебя убьет?

Она молча кивнула.

— Итак, — я снова повернулся к Беокке, — до тех пор пока я не заплачу виру, не дам клятву Эдуарду и не пошлю Скади на смерть, мои дети будут заложниками?

— Король издал указ, что о твоих детях будут заботиться в покоях госпожи Этельфлэд, — ответил Беокка. Он окинул меня взглядом с ног до головы. — Почему ты оделся как на войну?

Я не ответил, и Беокка пожал плечами.

— Ты думал, что король пошлет свою стражу?

— Я полагал, что он может так поступить.

— И ты стал бы с ними сражаться? — Беокка был потрясен.

— Я бы показал им, кого они пришли арестовать.

— Ты убил человека! — Беокка, наконец, слегка собрался с силами. — Человек оскорбил тебя, я знаю, но его устами говорил Святой Дух! Ты ударил его, Утред! Король простил первый удар, но не второй, и ты должен заплатить за это!

Он откинулся назад; теперь у него снова был усталый вид.

— Тебе вполне по силам заплатить такую виру. Епископ Ассер настаивал, чтобы она была куда больше, но король милостив.

Бревно в очаге внезапно затрещало, напугав борзых, которые дернулись и заскулили. Огонь вспыхнул с новой силой, осветив комнату, отбрасывая дрожащие тени. Через этот огонь я посмотрел на Беокку.

— Епископ Ассер! — бросил я сердито.

— Что — епископ Ассер?

— Годвин был его щенком.

— Епископ разглядел в нем святость, да.

— Он увидел способ удовлетворить свое желание, — прорычал я, — избавить от меня Уэссекс!

Я думал о случившемся на пиру с тех пор, как Годвин погиб от моей руки, и решил, что за словами монаха стоял Ассер. Епископ верил, что Уэссекс в безопасности. Силы Харальда уничтожены, Хэстен послал свою семью креститься, поэтому Уэссексу больше не нужен полководец-язычник. И Ассер использовал Годвина, чтобы настроить Альфреда против меня.

— Этот кусок валлийского дерьма сказал Годвину, что нужно говорить. Не Святой Дух говорил устами Годвина, отец, а епископ Ассер.

Беокка посмотрел на меня через мерцающий огонь.

— Ты знаешь, что пламя ада не дает света? — спросил он.

— Не знаю.

— Это одно из таинств Бога, — сказал Беокка. Потом, крякнув, встал. Стряхнул с плеч мой плащ и тяжело оперся на палку. — Что мне передать королю?

— Это твой Бог ответственен за ад? — спросил я.

Беокка нахмурился, размышляя.

— Хороший вопрос, — в конце концов, сказал он, хотя и не дал ответа. — Как и мой вопрос. Что мне передать королю?

— Что он получит ответ на рассвете.

Беокка слегка улыбнулся.

— И каким будет ответ, господин Утред?

— Это он узнает на рассвете.

Беокка кивнул.

— Ты должен отправиться во дворец один, без оружия, без кольчуги, в простой одежде. Мы пошлем человека, чтобы забрать твою ведьму. Твои дети будут возвращены, когда ты заплатишь сотню шиллингов. Остаток виры следует заплатить в течение шести месяцев.

Он похромал к двери, ведущей во двор, потом повернулся и уставился на меня.

— Позволь мне умереть в мире, господин Утред.

— Наблюдая за моим унижением?

— Зная, что твой меч будет служить королю Эдуарду. Что Уэссекс будет в безопасности. Что дело Альфреда не умрет вместе с ним.

Тогда я впервые услышал, как Эдуарда называют королем.

— Ты получишь ответ на рассвете, — повторил я.

— Господь да пребудет с тобой, — ответил Беокка и похромал в ночь.

Я услышал, как тяжелая наружная дверь захлопнулась, как засов упал на место, и вспомнил, как Равн, слепой скальд, отец ярла Рагнара, говорил, что наши жизни похожи на странствие через неведомое море. Иногда, говорил он, мы устаем от спокойных вод и ласковых ветров — и тогда у нас нет другого выхода, кроме как круто налечь на рукоять рулевого весла и двинуться к серым облакам, пенистым гребням волн и буйной опасности.

— Это — наша дань богам, — говорил он мне.

Я все еще не знаю, что он имел в виду, но в звуке захлопнувшейся двери я услышал эхо тяжелого удара рулевого весла, которое перекинули в другую сторону.

— Что будем делать? — спросил Финан.

— Я скажу тебе, чего я не буду делать, — сказал я. — Я не дам клятву верности этому чертову ребенку!

— Эдуард — не ребенок, — мягко сказал Финан.

— Он бесхарактерный маленький ублюдок, — сердито заявил я. — Он одурманен своим Богом, как и его отец. Он привык сосать уксус из груди этой суки, жены Альфреда, и я не дам ему клятвы.

— Он скоро будет королем Уэссекса, — заметил Финан.

— И почему? Потому что ты и я продолжаем заботиться о безопасности его королевства, ты и я! Если Уэссекс живет, мой друг, то лишь потому, что ирландский коротышка и язычник из Нортумбрии поддерживают в нем жизнь! А они про это забыли.

— Коротышка? — улыбаясь, переспросил Финан.

— Посмотри на свой рост, — ответил я.

Мне нравилось дразнить его подобным образом — он был невысок — хотя внешность Финана была обманчива, потому что он управлялся с мечом с удивительной быстротой.

— Надеюсь, их Бог проклянет их проклятое королевство, — выплюнул я.

Потом подошел к сундуку, стоявшему в углу комнаты, открыл его, пошарил внутри, нашел сверток и принес Скади.

Я почувствовал острую боль, прикоснувшись к кожаному свертку, потому что эти вещи принадлежали Гизеле.

— Прочти их, — сказал я, бросив ей сверток.

Она развернула ольховые палочки. Их было две дюжины, не длиннее предплечья человека, отполированные пчелиным воском до идеального блеска.

Финан перекрестился при виде языческой магии, но я научился доверять рунным палочкам. Скади взяла их одной рукой, слегка приподняла, закрыла глаза и выпустила. Палочки застучали на полу, и она наклонилась, чтобы прочитать их послание.

— Она не увидит там свою смерть, — тихо предупредил меня Финан, намекая на то, что я не должен доверять ее толкованию.

— Мы все умрем, — сказала Скади, — и палочки не говорят обо мне.

— А что они говорят? — спросил я.

Она уставилась на узор.

— Я вижу крепость, — в конце концов, проговорила она, — и вижу воду. Серую воду.

— Серую? — спросил я.

— Серую, господин, — ответила она. То был первый раз, когда она назвала меня господином. — Серую, как инеистые великаны[9], — добавила она, и я понял, что Скади имеет в виду север у ледяного мира, где инеистые великаны шествуют по свету.

— А крепость? — спросил я.

— Она горит, господин. Она горит, горит и горит. Песок на берегу черный от пепла.

Я дал ей знак поднять рунные палочки и вышел на террасу.

Была еще середина ночи, и небо было черным от туч и сыпало мелким дождем. Я прислушался к шуму воды, прорывающейся между сваями старого моста, и подумал о Стиорре, своей дочери.

— Серая? — спросил Финан, присоединяясь ко мне.

— Это означает север, — сказал я, — и Беббанбург на севере, и южный ветер принесет его пепел на пески Линдисфарены.

— Север, — тихо проговорил Финан.

— Скажи людям, что у них есть выбор, — сказал я. — Они могут остаться и служить Альфреду или могут отправиться со мной. У тебя тоже есть такой выбор.

— Ты знаешь, как я поступлю.

— И я хочу, чтобы «Сеолфервулф» был готов к рассвету.

Со мной отправились сорок три человека, остальные остались в Лундене. Сорок три воина, двадцать шесть их жен, пять шлюх, куча детей и шестнадцать гончих. Я хотел взять своих лошадей, особенно Смоку, но судно не было оборудовано деревянными рамами, которые во время плавания удерживают верховых, чтобы те были в безопасности, поэтому я похлопал коня по носу и почувствовал печаль оттого, что бросаю его.

Скади взошла на борт, потому что остаться в Лундене означало для нее смерть.

Я сложил свою кольчугу, оружие, шлем, щит и сундук с деньгами и драгоценностями в маленьком пространстве под рулевой площадкой и увидел, что Скади сунула туда же свой маленький сверток с одеждой.

У нас не было полной команды, но на гребцовых скамьях заняли места умелые люди.

Уже занимался рассвет, когда я приказал, чтобы на носу водрузили волчью голову. Эту вырезанную из дерева голову с ощеренной пастью мы хранили под носовой площадкой и демонстрировали только тогда, когда находились в чужих водах. Угрожать домашним духам дерзким драконом, скалящимся волком или вырезанным вороном означало рисковать привлечь неудачу, но теперь у меня не было дома, поэтому я позволил волку бросить вызов духам Лундена.

Альфред послал стражу к моему дому, и, хотя эти облаченные в кольчуги воины могли видеть нас в доке рядом с террасой, ни один из них не вмешался, когда мы отвязали причальные канаты и направили «Сеолфервулфа» в сильное течение Темеза.

Я повернулся и наблюдал за городом, лежащим под грязным дымом.

— Весла вверх! — крикнул Финан, и двадцать одна лопасть весла поднялась над грязной рекой.

— И вниз! — выкрикнул Финан, и судно устремилось вперед, навстречу рассвету.

Теперь у меня не было господина. Я был изгоем. Я был свободен. Я был намерен жить жизнью викинга.

Это весело — быть на плаву. Меня все еще держала в плену смерть Гизелы, но выход в море снова принес мне надежду. Не большую надежду, но хоть какую-то.

Направлять судно по серым волнам, наблюдать, как волчья голова ныряет с гребня волны и вздымается со взрывом белой пены, чувствовать ветер и холод, видеть парус, тугой, как живот беременной женщины, слышать, как шипит море у борта корабля, чувствовать дрожь рулевого весла в руке, словно само биение сердца судна — все это дарует веселье.

Пять лет я не водил корабль дальше широких вод устья Темеза, но как только мы миновали предательские отмели у Фугхелнесса и смогли повернуть на север, я поднял парус, велел втянуть длинные весла и позволил «Сеолфервулфу» порезвиться на свободе.

Теперь мы шли на север, в простор океана, в сердитое, исхлестанное ветром, убийственное для кораблей море. Берег Восточной Англии, низкий и невзрачный, лежал слева от нас, а серое море убегало к серому небу справа, в то время как впереди была неизвестность.

Сердик был со мной, и Ситрик, и Райпер, как и большинство моих лучших людей.

Что меня удивило, так это то, что Осферт, бастард Альфреда, тоже отправился с нами. Он молча поднялся на борт в числе последних решившихся, и я приподнял бровь. Он же только слегка улыбнулся и занял место на скамье гребца. Он был рядом со мной, когда мы привязали весла к подпоркам, которые обычно держали парус, прикрепленный к длинному рею, и я спросил, уверен ли он в своем решении.

— А почему бы мне не быть с вами, господин? — спросил он.

— Ты — сын Альфреда, — ответил я. — И ты из восточных саксов.

— Половина этих людей — восточые саксы, господин, — сказал он, взглянув на команду. — Наверное, даже больше половины.

— Твой отец не будет доволен тем, что ты остался со мной.

— И что он со мной сделает? — горько спросил Осферт. — Попытается превратить меня в монаха или священника, чтобы забыть о моем существовании? И если бы я остался в Уэссексе, что бы меня ожидало? Его благоволение?

Он так же горько рассмеялся.

— Ты можешь больше никогда не увидеть Уэссекс, — сказал я.

— Тогда я поблагодарю за это Бога, — ответил он. Неожиданно улыбнулся и добавил: — Тут нет вони, господин.

— Вони?

— Вони Лундена, — объяснил он. — Она исчезла.

Так и было, потому что мы находились в море, и улицы с прокисшими сточными канавами остались далеко позади. Мы шли под парусом весь день и не видели других кораблей, кроме нескольких маленьких рыбацких судов. При виде нашей грозной волчьей головы эти суденышки бросились врассыпную, их люди отчаянно налегали на весла, чтобы уйти от «Сеолфервулфа».

Тем вечером мы подвели корабль близко к берегу, спустили парус и на веслах осторожно вошли в мелкую протоку, чтобы устроить лагерь.

Мореходный сезон уже подходил к концу, и холодная тьма наступила рано. У нас не было лошадей, поэтому невозможно было исследовать окрестности вокруг места, где мы высадились, но я не боялся, потому что не видел никаких поселений — только одну хижину с тростниковой крышей далеко к северу. Кем бы ни были ее обитатели, они будут бояться нас куда больше, чем мы их.

То было место ила, тростников, травы и ручьев, лежащих под просторным ветреным небом.

Я говорю — «лагерь», но все, что мы сделали, это принесли плащи туда, где кончалась линия прибоя с водорослями и плавником. Я послал на борт часовых, других разместил на мысах маленького острова, а потом мы разожгли костры и пели песни под ночными облаками.

— Нам нужны люди, — сказал Финан, сидящий рядом со мной.

— Нужны, — согласился я.

— И где мы их найдем?

— На севере, — ответил я.

Я собирался в Нортумбрию, далеко от Уэссекса и его священников, туда, где мой друг имел крепость в изгибе реки и мой дядя имел крепость рядом с морем. Я плыл домой.

— Если на нас нападут… — сказал Финан, но не закончил своей мысли.

— На нас не нападут, — уверенно проговорил я.

Любой корабль в море — добыча для пиратов, но «Сеолфервулф» был военным кораблем, не торговым. Он был длиннее, чем большинство торговых кораблей и, хотя имел широкий корпус, все равно оставался стройным, какими бывают только боевые корабли. И издалека будет казаться, что на нем полная команда из-за множества женщин на борту. Два корабля, может, и осмелились бы на нас напасть, но и это маловероятно, пока в море есть более легкая добыча.

— Но нам нужны люди, — согласился я. — И серебро.

— Серебро? — Финан ухмыльнулся. — А что в том большом сундуке?

Он мотнул головой туда, где стоял вытащенный на сушу корабль.

— Серебро, — сказал я. — Но мне нужно больше. Много больше.

Я увидел его озадаченный взгляд и объяснил:

— Я — лорд Беббанбурга, и чтобы взять ту твердыню, мне нужны люди, Финан. По меньшей мере три команды. И даже этого может оказаться недостаточно.

Он кивнул.

— И где мы найдем серебро?

— Награбим его, конечно.

Финан наблюдал за сверкающим жаром костра, где ярче всего горел плавник. Некоторые говорят, что будущее можно прочесть в переливающихся фигурах внутри сияющего адского пламени, и, может быть, Финан пытался высмотреть, что уготовила нам судьба, — но потом нахмурился.

— Народ научился охранять свое серебро, — негромко произнес он. — Слишком много волков, и овцы стали хитрыми.

— Это правда, — отозвался я.

Во времена моего детства, когда скандинавы вернулись в Британию, набеги давались легко. Викинги высаживались, убивали и грабили, но теперь почти все ценное находилось за палисадами, под защитой копий, хотя еще осталось несколько монастырей и церквей, которые доверяли свою защиту распятому Богу.

— И ты не можешь ограбить церковь, — сказал Финан, думая о том же самом.

— Не могу?

— Большинство наших людей — христиане, и они последуют за тобой, господин, но только не в адские врата.

— Тогда мы будет грабить язычников, — сказал я.

— Язычники, господин, — воры.

— Значит, у них есть серебро, которое мне нужно.

— А как насчет нее? — тихо спросил Финан, посмотрев на Скади, которая присела рядом со мной, но чуть в стороне от людей вокруг огня.

— Что насчет нее?

— Женщины не любят ее, господин. Они ее боятся.

— Почему?

— Ты знаешь, почему.

— Потому что она — колдунья? — Я повернулся, чтобы посмотреть на нее. — Скади, ты видишь будущее?

Некоторое время она молча смотрела на меня. Ночная птица кричала в болотах и, может быть, ее хриплый голос подтолкнул Скади, потому что она резко кивнула.

— Мельком, господин, — ответила она. — Иногда.

— Тогда скажи, что ты видишь, — приказал я. — Встань и скажи нам. Скажи нам, что ты видишь.

Скади заколебалась, потом встала. Она носила черный шерстяной плащ; тот окутывал ее так, что, со своими черными волосами, распущенными, словно у девицы, Скади выглядела высоким тонким, черным, как ночь, силуэтом — сияло только ее бледное лицо. Песня дрогнула, потом стихла, и я увидел, как некоторые из моих людей перекрестились.

— Скажи нам, что ты видишь, — снова приказал я.

Скади подняла бледное лицо к облакам, но долго молчала. Остальные тоже не говорили ни слова. Потом она содрогнулась, и я невольно вспомнил Годвина — человека, которого я убил. Некоторые мужчины и женщины и впрямь слышат шепот богов, и другие люди боятся их, и я был убежден, что Скади видит и слышит то, что сокрыто от большинства из нас.

Потом, как раз когда уже стало казаться, что она никогда не заговорит, Скади рассмеялась.

— Скажи нам, — раздраженно проговорил я.

— Ты поведешь армии, — сказала она, — армии, затеняющие земли, господин, и позади тебя будут расти высокие посевы, питаемые кровью твоих врагов.

— А эти люди? — спросил я, махнув на мужчин и женщин, которые ее слушали.

— Ты — тот, кто даст им золото, их господин. Ты сделаешь их богатыми.

Вокруг костра раздался тихий говор. Им понравилось услышанное. Люди следуют за господином потому, что господин дает золото.

— А откуда нам знать, что ты не лжешь? — спросил я.

Скади раскинула руки.

— Если я лгу, — сказала она, — тогда я сейчас умру.

Она ждала, словно приглашая Тора нанести удар молотом, но единственными звуками были вздохи ветра в тростниках, потрескивание горящего дерева и смутный шум воды, ползущей в болота во время ночного прилива.

— А ты? — спросил я. — Что насчет тебя?

— А я стану еще выше, чем ты, господин, — сказала она, и некоторые из моих людей зашипели, но эти слова ничуть не оскорбили меня.

— И кем же ты станешь, Скади? — спросил я.

— Тем, кем решат меня сделать судьбы, — сказала она, и я махнул ей, веля сесть.

Я вспомнил о другой женщине, которая подслушивала шепот богов — она тоже сказала, что я поведу армии. Однако теперь я был самым презренным из людей — человеком, нарушившим клятву, человеком, сбежавшим от своего господина.

Наши люди связаны клятвами. Когда человек клянется мне в верности, он становится мне ближе брата. Моя жизнь — это его жизнь, так же как его — моя, а я поклялся служить Альфреду. Я подумал об этом, когда люди снова начали петь, а Скади присела рядом со мной. Как человек, давший клятву верности Альфреду, я должен был служить ему, однако я сбежал, и это лишило меня чести и сделало презренным.

Однако не мы правим нашими судьбами. Три пряхи прядут наши нити.

Wyrd biр ful araed, говорим мы, и это правда. Судьбы не миновать. Однако, если судьба распоряжается, а пряхи знают наше будущее, зачем же мы приносим клятвы? Этот вопрос преследовал меня всю жизнь, и единственный сомнительный ответ, который я нашел, — клятвы даются людьми, а судьба определяется богами, и клятвы — это попытки людей повелевать своей судьбой. Но мы не хозяева своих желаний. Давать клятву — это все равно что направлять судно. Однако если ветры и приливы судьбы слишком мощны, рулевое весло становится бессильным. Поэтому мы даем клятвы, но мы беспомощны перед лицом wyrd — судьбы.

Я утратил честь, уплыв из Лундена, но мою честь забрала судьба, и мысль об этом приносила мне некоторое утешение темной ночью на холодном берегу Восточной Англии.

Было и другое утешение.

Я проснулся в темноте и пошел на корабль. Его корму слегка приподнял начинающийся прилив.

— Можете спать, — сказал я часовым.

Наши костры все еще горели, хотя их пламя уже опало.

— Присоединитесь к вашим женщинам, — сказал я. — Я сам буду охранять корабль.

«Сеолфервулф» не нужно было охранять, потому что тут не было врагов, но выставлять часовых — привычка, поэтому я сел на корме и стал думать о судьбе и об Альфреде, о Гизеле и об Исеулт, о Бриде и о Хильде, и обо всех женщинах, которых я знал на крутых поворотах дороги моей жизни. Я не обратил внимания на легкий крен, когда кто-то взобрался на нос «Сеолфервулфа», все еще покоившийся на земле.

— Я не убивала ее, господин, — сказала Скади.

— Ты прокляла меня, женщина.

— Тогда ты был моим врагом, — сказала она. — Что же еще мне оставалось делать?

— И проклятие убило Гизелу.

— Это было не проклятие.

— Тогда что же?

— Я просила богов, чтобы Харальд взял тебя в плен.

Я посмотрел на нее в первый раз с тех пор, как она взобралась на борт.

— Это не сработало.

— Да, не сработало.

— Так какая ж ты колдунья?

— Испуганная, — ответила Скади.

Я бы поколотил того, кто не держал бы ухо востро во время несения вахты, но тысяча врагов могла бы прийти в ту ночь, потому что я не выполнял свой долг. Я забрал Скади под рулевую площадку, в тамошний тесный закуток, снял с нее плащ и лег с нею. А когда мы закончили, мы оба были в слезах. Мы ничего не говорили, а просто лежали обнявшись.

Почувствовав, как «Сеолфервулф» приподнялся с ила и слегка натянул швартовочный канат, я не шевельнулся. Потом ближе притянул к себе Скади, желая, чтобы ночь никогда не кончалась.

Я убедил самого себя, что покинул Альфреда потому, что тот навязал бы мне клятву, которую я не желал давать — клятву служить его сыну. Но то была не вся правда. Было еще одно условие, которое я не мог принять, и теперь я держал его в объятьях.

— Пора в путь, — наконец сказал я, услышав голоса.

Позже я узнал, что Финан видел нас и удержал команду на берегу.

Я ослабил объятья, но Скади не отпускала меня.

— Я знаю, где ты сможешь найти все золото мира, — сказала она.

Я посмотрел ей в глаза.

— Все золото?

Она слегка улыбнулась.

— Достаточно золота, господин, — прошептала она, — более чем достаточно. Сокровище в логове дракона, господин.

Wyrd biр ful araed.

Я взял золотую цепь из моего сундука с сокровищами и повесил на шею Скади, чтобы оповестить — если вообще нужны были такие оповещения — о ее новом статусе.

Я думал, что мои люди невзлюбят ее еще больше, но случилось обратное. Они, казалось, почувствовали облегчение. Они видели в Скади угрозу, но теперь она была одной из нас.

Итак, мы поплыли на север. На север вдоль низкого берега Восточной Англии, под серыми небесами, под южным ветром, который постоянно нагонял плотный туман.

Мы укрывались в заболоченных ручьях, когда туман густо нависал над морем, а если он заставал нас врасплох и мы не успевали найти безопасной бухточки, мы направляли корабль прочь от берега, туда, где не было илистых отмелей, на которых можно потерпеть крушение.

Туман замедлял наше продвижение, поэтому у нас ушло шесть долгих дней, чтобы добраться до Дамнока. Мы появились в этом порту туманным утром, и «Сеолфервулф» вошел на веслах в устье между напитанными влагой холмами, усеянными водяными птицами. Фарватер был четко отмечен ивовыми прутьями, но я все равно поставил на нос человека, чтобы тот пробовал глубину веслом, на случай если прутья предательски заведут на мелководье, где гибнут корабли. Я снял волчью голову с носа судна, чтобы показать, что мы пришли с миром, но часовые, наблюдающие с шаткой деревянной башни, все равно послали мальчика в город предупредить о нашем приближении.

Дамнок был хорошим, богатым портовым городом. Он был построен на южном берегу реки и окружен палисадом, защищавшим от атаки с суши, хотя широко открыт с реки, пестреющей пирсами и полной рыбы и торговых судов.

Когда мы появились, прилив как раз почти достиг высшей точки, и я увидел, как море поднимается от илистых берегов, чтобы затопить нижнюю часть палисада.

Некоторые дома, ближайшие к воде, стояли на коротких сваях, и все дерево в городе, исхлестанное непогодой, стало серебристо-серым.

То было привлекательное место, там всегда стоял густой запах соли и моллюсков.

Церковная башня, увенчанная деревянным крестом, была самым высоким строением, памятью о Гутруме, датчанине, который стал королем Восточной Англии и обратил свое королевство в христианство.

Мой отец никогда не любил Восточную Англию, потому что в далеком прошлом это королевство сговорилось с Мерсией, чтобы напасть на Нортумбрию. Позже, много позже, во времена моего детства, Восточная Англия вынуждена была поставлять еду, лошадей и кров датской армии, завоевавшей Нортумбрию. Предательство обратилось против них, когда датчане вернулись в Восточную Англию, которая все еще оставалась датской, хотя теперь считалась христианской страной, что подтверждала церковная башня.

Ветер нес туман мимо высокого креста, когда я направил «Сеолфервулфа» к середине реки, чуть выше по течению от пирсов.

Там мы повернули, заставив судно крутнуться — гребцы одного борта начали грести назад — и, лишь когда лишенный головы волка нос обратился к морю, я поставил корабль рядом с толстопузым торговым кораблем, пришвартованным к самому большому пирсу.

Финан ухмыльнулся.

— Готов быстренько смыться в моря, господин? — спросил он.

— Всегда, — ответил я. — Помнишь «Морского Ворона»?

Он засмеялся. Вскоре после того, как мы взяли Лунден, «Морской Ворон», датский корабль, пришел в город, ничего не подозревая, пришвартовался у пристани и обнаружил, что этот город заняла армия восточных саксов и здесь не очень-то привечают датчан. Команда бежала обратно на корабль, но им нужно было сперва повернуть судно, чтобы уйти по реке. А они одурели от страха, их весла начали сталкиваться друг с другом, и корабль принесло обратно к пристани, где мы его и захватили. То была кошмарная посудина, протекающая, с вонючим днищем, и, в конце концов, я разобрал ее и пустил шпангоуты и брусья на постройку домов, которые мы возводили на восточном берегу Лундена.

Человек с густой бородой и большим брюхом перебрался с пирса на торговый корабль, а потом, получив разрешение, влез на борт «Сеолфервулфа».

— Гутлак, — представился он. — Управляющий Дамнока. Кто вы такие?

Вопрос был задан властно, и властность Гутлака подкреплялась дюжиной человек, ожидающих на пирсе с мечами и топорами. И вид у них был встревоженный, и неудивительно, ведь моя команда превосходила их числом.

— Меня зовут Утред, — ответил я.

— Утред откуда? — спросил Гутлак.

Он говорил по-датски, воинственным тоном, притворяясь, что его не беспокоит грозный вид моей команды.

Длинные усы Гутлака, связанные просмоленной веревкой, свисали куда ниже чисто выбритого подбородка. Он все время дергал себя за один ус, и я решил, что это признак волнения.

— Утред из Беббанбурга, — ответил я.

— И где этот Беббанбург?

— В Нортумбрии.

— Ты далеко от дома, Утред из Беббанбурга, — сказал Гутлак.

Он посмотрел на днище нашего корабля, чтобы понять, какой груз мы везем.

— Далеко от дома, — повторил он. — Ты торгуешь?

— Мы, что, похожи на торговцев? — спросил я.

Какие-то люди собрались на низком берегу перед ближайшими домами. Почти никто из них не был вооружен — вероятно, их присутствие объяснялось простым любопытством.

— Вы похожи на бездельников, — сказал Гутлак. — Две недели назад был налет в нескольких милях к югу отсюда. Усадьбу сожгли, мужчин убили, женщин забрали. Откуда мне знать, что это сделали не вы?

На его враждебный вопрос я ответил мягко:

— Ты этого не знаешь.

— Может, я должен задержать вас тут, пока мы не докажем вашу вину или невиновность?

— А может, ты должен почистить свою кольчугу? — предложил я.

Он вызывающе уставился на меня, выдержал мой взгляд несколько биений сердца, потом кивнул.

— Итак, по какому делу вы здесь?

— Нам нужна еда и эль.

— Это у нас есть, — сказал он. Подождал, пока чайки перестанут вопить над нашими головами, и продолжил: — Но сперва вы должны заплатить королевский причальный сбор. — Он протянул руку. — Два шиллинга.

Мы сторговались на четырех пенсах; я не сомневался, что два из них пойдут в кошелек Гутлака. После этого мы вольны были сойти на берег, хотя Гутлак благоразумно настаивал, что мы не должны носить иного оружия, кроме коротких ножей.

— «Гусь» — хорошая таверна, — сказал он, показав на большое строение, на котором висел знак с нарисованным гусем, — там вам предложат сушеную сельдь, сушеных устриц, муку, эль и сакских шлюх.

— Это твоя таверна? — спросил я.

— И что с того?

— Просто надеюсь, что эль там лучше, чем гостеприимство ее хозяина, — ответил я.

Гутлак рассмеялся.

— Добро пожаловать в Дамнок, — сказал он, перебираясь обратно на торговое судно. — И я даю вам разрешение мирно провести тут ночь. Но если любой из вас совершит преступление, я арестую всех! — Он помедлил, глядя на корму «Сеолфервулфа». — Кто это?

Он смотрел на Скади, хотя, должно быть, заметил ее раньше. Она снова была в черном плаще; ее бледное лицо, казалось, светилось в предвечернем тумане. На шее ее блестела золотая цепь.

— Ее зовут Эдит, — ответил я. — Она сакская шлюха.

— Эдит, — повторил он. — Может, я куплю ее у тебя?

— Может, и купишь, — ответил я.

Мы недоверчиво посмотрели друг на друга, а потом Гутлак небрежно махнул рукой и отвернулся.

Мы бросили жребий, чтобы решить, кто этим вечером сможет сойти на берег. Мне нужно было, чтобы кто-нибудь остался охранять корабль, и Осферт вызвался командовать этой группой. Мы положили в чашу двадцать три сухие горошины и двадцать серебряных монет, потом Финан потряс чашу и встал спиной ко мне, в то время как я стоял лицом к собравшейся команде.

— Чье это? — спрашивал он, и я выбирал человека из команды, не зная, держит Финан горошину или монету.

Те, кому выпадали горошины, должны были остаться с Осфертом, остальным разрешалось сойти на берег. Я мог бы просто выбрать людей, которые должны остаться на борту, но команда работала лучше, когда верила, что их господин поступает честно. Все дети остались, но жены сошедших на берег сопровождали своих мужей.

— Останьтесь в таверне, — велел я им. — Город недружелюбен. Будем держаться вместе!

Город, может, и был недружелюбен, но «Гусь» оказался хорошей таверной. Эль был жгучим, свежесваренным, из огромных бочек во дворе гостиницы. Большая комната с балками из килей разбитых кораблей обогревалась пла́вником, горящим в центральном очаге. В комнате стояли столы и скамьи, но, прежде чем позволить своим людям навалиться на эль, я выторговал сушеную сельдь, бекон, несколько бочек эля, хлеб и копченых угрей и заставил перенести все эти припасы на «Сеолфервулфа».

Гутлак разместил часовых на пирсе поближе к берегу; эти люди должны были позаботиться о том, чтобы ни один из нас не носил оружия. Но я повесил ножны с Осиным Жалом за спину, скрыв меч под плащом, и не сомневался, что большинство моей команды вооружилось точно так же.

Переходя от стола к столу, я сказал им, чтобы они не затевали драк.

— Если только не хотите подраться со мной, — предупредил я, и они ухмыльнулись.

Таверна был довольно мирной. Дюжина местных пили — все они были саксами и ни один не выказал интереса к команде «Сеолфервулфа».

Ситрику выпал серебряный шиллинг по жребию, и я приказал ему почаще выходить во двор.

— Высматривай людей с оружием, — велел я ему.

— Чего вы опасаетесь, господин?

— Предательства, — ответил я.

«Сеолфервулф» стоил годового дохода тана с крепким поместьем, и Гутлак, должно быть, понял, что у нас на борту есть деньги. Его люди обнаружат, что трудно захватить корабль, пока Осферт и его отряд защищают конец пирса, но пьяные в таверне были более легкой добычей. Я боялся, что Гутлак может взять нас в заложники и потребовать огромный выкуп, поэтому Ситрик постоянно выскальзывал во двор через заднюю дверь и каждый раз возвращался, качая головой.

— Мочевой пузырь у тебя маловат, — посмеялся над ним один из моих людей.

Я сидел в углу комнаты со Скади, Финаном и его женой-шотландкой Этне, не обращая внимания на громкие песни и смех за другими столами. Я гадал, сколько людей живет в Дамноке и почему так мало посетителей в «Гусе». А еще думал о том, наточено ли оружие. И где спрятано все золото мира?

— Итак, где же находится все золото мира? — спросил я Скади.

— Во Фризии, — ответила та.

— Она обширна.

— У моего мужа крепость на море.

— Так расскажи нам о своем муже.

— Его зовут Скирнир Торсон, — сказала она.

— Мне знакомо это имя.

— Он называет себя Морским Волком, — продолжала Скади, глядя на меня, но сознавая, что Финан и Этне тоже слушают.

— Он может называть себя, как ему вздумается, — сказал я, — но это не значит, что его прозвище правдиво.

— Он заработал себе известность, — проговорила Скади.

И она рассказала нам о Скирнире, и в рассказе ее был смысл. На фризском побережье обретались пираты — там, где их защищали предательские мелководья и зыбучие пески. Мы с Финаном, будучи в рабстве у Сверри, прошли на веслах через эти воды, иногда чувствуя, как лопасти наших весел ударяют по песку или илу. Сверри, умный капитан, спасся от преследования красного корабля[10] благодаря тому, что знал местные русла, и я не сомневался, что Скирнир отлично знает тамошние воды. Он называл себя ярлом — титул, равнозначный лорду, — но, по правде говоря, был лишь жестоким пиратом, охотящимся за кораблями.

Фризские острова всегда давали мародеров и пиратов; большинство из них были безрассудными людьми, которые довольно быстро погибали, но Скади уверяла, что Скирнир преуспел. Он захватывал суда или брал с них плату за то, чтобы пропустить их целыми и невредимыми, — благодаря чему приобрел дурную славу и богатство.

— Сколько у него команд? — спросил я Скади.

— Когда я в последний раз там была, — ответила она, — у него было шестнадцать маленьких судов и два больших.

— И когда ты была там в последний раз?

— Два лета назад.

— Почему ты ушла? — спросила Этне.

Скади оценивающе посмотрела на шотландку, но Этне выдержала взгляд. Этне была маленькой, рыжеволосой и пылкой женщиной, которую мы вызволили из рабства, и она была неистово предана Финану, которому родила сына и дочь. Она видела, куда мы клоним, и желала вызнать все, что могла, прежде чем ее муж пойдет в бой.

— Я ушла, потому что Скирнир — свинья, — ответила Скади.

— Он мужчина, — сказала Этне и получила укоризненный тычок под ребра от Финана.

Я наблюдал, как служанка несет дрова к очагу таверны. Огонь разгорелся, а я снова подумал — почему так мало людей пьет в «Гусе»?

— Скирнир трахается, как свинья, — сказала Скади, — и он храпит, как свинья, и он бьет женщин.

— Итак, как же ты спаслась от свиньи? — упорствовала Этне.

— Скирнир захватил корабль, на котором был сундук с золотыми монетами, и взял часть золота в Хайтабу, чтобы купить новое оружие. Он захватил меня с собой.

— Зачем? — спросил я.

Она посмотрела на меня спокойным взглядом.

— Потому что не мог вынести разлуки со мной.

Я улыбнулся.

— Но у Скирнира, должно быть, имелись люди, чтобы охранять тебя в Хайтабу?

— Три команды.

— И он позволил тебе встретиться с Харальдом?

Скади покачала головой.

— Я не встречалась с ним. Я просто бросила на него один взгляд, а он посмотрел на меня.

— И?

— Той ночью Скирнир был пьян, и его люди были пьяны, поэтому я сбежала. Я взошла на корабль Харальда, и мы уплыли. Я даже ни разу не заговорила с ним.

— Прекратите! — крикнул я двум своим людям, которые ссорились из-за одной из шлюх «Гуся».

Шлюхи зарабатывали на жизнь на чердаке, куда вела лестница, и один из моих воинов пытался стащить другого со ступенек.

— Ты — первый, — я показал на самого пьяного из двух. — А ты — за ним. Или оба вместе, мне плевать! Но не начинайте из-за нее драку!

Я наблюдал за ними до тех пор, пока они не утихли, затем снова повернулся к Скади.

— Скирнир, — сказал я просто.

— У него есть остров, Зегге, и он живет там на терпене.

— Что такое терпен?

— Рукотворный холм, — объяснила Скади. — Только так и можно жить на большинстве островов. Люди делают холм из дерева и глины, строят дома и ждут, пока прилив смоет этот холм. У Скирнира крепость на Зегге.

— И целый флот, — сказал я.

— Некоторые суденышки совсем мелкие, — ответила Скади.

И все равно, по моим подсчетам, у Скирнира имелось по крайней мере триста бойцов, а может, и пять сотен. У меня было сорок три.

— Они не все живут на Зегге, — продолжала Скади, — остров слишком маленький. У большинства есть дома на ближайших островах.

— Так у него крепость?

— Дом. Построенный на терпене, окруженный палисадом.

— Но чтобы добраться до дома, — сказал я, — нам придется пройти мимо других островов.

Любой корабль, идущий через отмели и измочаленный приливом канал, без сомнения, уводит за собой людей Скирнира, и я мог вообразить высадку на Зегге, когда за мной по пятам будут следовать две команды врагов.

— Но в доме, — сказала Скади, понизив голос, — есть дыра в полу, и под полом — комната, обшитая вязом, а в этой комнате — золото.

— Там было золото, — поправил Финан.

Она покачала головой.

— Скирнир не в силах с ним расстаться. Он щедр со своими людьми. Он покупает оружие, кольчуги, корабли, весла, еду. Он покупает рабов. Но он приберегает все, что может. Он любит открывать люк и смотреть на свое сокровище. Его трясет, когда он любуется на него. Он его любит. Однажды он сделал постель из золотых монет.

— И они впились тебе в спину? — весело спросил Финан.

Скади как будто не услышала его, она смотрела на меня.

— В той комнате есть золото и серебро, господин, и его хватит, чтобы осветить твои мечты.

— Другие, должно быть, уже пытались его захватить, — сказал я.

— Пытались. Но вода, песок и прилив — такие же хорошие защитники, как и каменные стены, господин, и у него верная стража. У него есть три брата и шесть кузенов, и все они служат ему.

— Сыновья? — спросила Этне.

— От меня детей у него нет. Много детей от рабынь.

— Почему ты вышла за него замуж? — спросила Этне.

— Меня продали ему. Мне было двенадцать, у моей матери не было денег, а Скирнир меня захотел.

— И все еще хочет, — задумчиво проговорил я, вспоминая, как он предлагал Альфреду вознаграждение за возвращение Скади.

— У этого ублюдка множество людей, — с сомнением проговорил Финан.

— Я могу найти людей, — негромко сказал я — и повернулся, потому что в заднюю дверь таверны вбежал Ситрик.

— Люди, — сказал он, — там, снаружи, по меньшей мере тридцать человек, господин, все при оружии.

Итак, мои подозрения подтвердились. Гутлаку был нужен я, мое сокровище, мой корабль и моя женщина.

А мне было нужно золото Скирнира.

2

Я распахнул переднюю дверь таверны и увидел, что на причале ожидают еще люди. Их, казалось, испугало мое появление, настолько испугало, что большинство попятилось. Их было не меньше пятидесяти, некоторые с копьями и мечами, но большинство — с топорами, серпами и палками. Значит, это был городской люд, поднятый Гутлаком для ночной предательской работы.

Но больше всего меня обеспокоило то, что горстка из них держала луки. Они не сделали попытки захватить «Сеолфервулфа», стоящего у конца пирса и освещенного тусклым светом костров, над которыми сушилась сельдь — огни горели над узкой линией, отмечавшей на берегу высшую точку подъема прилива. Огоньки отражались от кольчуг Осферта и его людей, от наконечников их копий, мечей и топоров. Осферт выстроил поперек пирса «стену щитов», и она выглядела грозной.

Я закрыл дверь и уронил засов в скобы. У Гултака явно не было желания атаковать людей Осферта, значит, он хотел сперва захватить нас, а потом использовать нас как заложников, чтобы завладеть кораблем.

— Нам придется драться, — сказал я своим людям.

Вытащив Осиное Жало из-под плаща, я с удовольствием наблюдал, как в руках других тоже появилось оружие. По большей части — короткие мечи вроде Осиного Жала, но Рорик, датчанин, которого я взял в плен во время одного из карательных рейдов в Восточную Англию и который предпочел дать клятву верности мне, а не возвращаться к своему господину, каким-то образом ухитрился притащить сюда боевой топор.

— Там есть люди, — сказал я, показывая на переднюю дверь. — И там тоже, — я показал в сторону пивоварни.

— Сколько, господин? — спросил Сердик.

— Слишком много, — ответил я.

Я не сомневался, что мы сможем прорубить себе путь к «Сеолфервулфу», потому что городской люд, вооруженный серпами и палками, будет легким противником для моих испытанных воинов, но из-за лучников за дверью моя команда могла понести заметные потери, а мне и так не хватало людей. Луки, которые я заметил, были короткими, охотничьими, но их стрелы все равно были смертельно опасны для людей, не носящих кольчуг.

— Если их слишком много, господин, тогда лучше атаковать теперь, а не ждать, пока их станет еще больше, — предложил Финан.

— Или подождать, пока они устанут, — сказал я.

В заднюю дверь таверны робко постучали. Я кивнул Ситрику, он отпер дверь и потянул ее на себя. Мы увидели жалкое с виду создание, тощее и испуганное, одетое в изношенную черную рясу, поверх которой висел деревянный крест — незнакомец нервно вцепился в него. Он закивал нам. Я мельком успел увидеть вооруженных людей во дворе, прежде чем этот человек бочком вошел в таверну, а Ситрик запер за ним дверь и заложил ее на засов.

— Ты священник? — спросил я.

Тот кивнул.

— Итак, Гутлак прислал священника, — продолжал я, — потому что слишком испуган, чтобы сунуть сюда свое рыло?

— Управляющий не собирается причинить тебе зла, господин, — сказал священник.

Он был датчанином, что меня удивило. Я знал, что датчане Восточной Англии приняли христианство, но всегда думал, что это расчетливый ход, чтобы избавиться от угрозы Альфреда Уэссекского. Однако, похоже, некоторые датчане и впрямь стали христианами.

— Как тебя зовут, священник?

— Кутберт, господин.

Я глумливо осклабился.

— Ты взял христианское имя?

— Мы так и поступили, господин, когда приняли христианство, — сказал он, волнуясь. — А Кутберт, господин, был самым святым человеком.

— Я знаю, кто он такой, — ответил я. — И даже видел его труп. Итак, если Гутлак не хочет причинить нам зла, тогда мы можем вернуться на наш корабль?

— Твои люди могут, господин, — робко проговорил отец Кутберт, — если ты и твоя женщина останетесь, господин.

— Женщина? — переспросил я, притворяясь, что не понимаю. — Ты хочешь сказать, Гутлак желает, чтобы я остался с одной из его шлюх?

— Его шлюх?

Кутберта озадачил мой вопрос. Потом он энергично затряс головой.

— Нет, он имеет в виду эту женщину, господин. Скади, господин.

Итак, Гутлак знал, кто такая Скади. Наверное, он узнал ее, едва мы появились в Дамноке, и я проклял туман, из-за которого мы путешествовали так медленно. Альфред, должно быть, догадался, что мы остановимся в порту Восточной Англии, чтобы пополнить запасы, и, без сомнения, предложил вознаграждение королю Эорику за то, чтобы нас схватили, а Гутлак усмотрел быстрый, хотя и нелегкий, способ разбогатеть.

— Вам нужны я и Скади? — спросил я священника.

— Только вы двое, господин, — ответил отец Кутберт, — и если вы сдадитесь, господин, тогда ваши люди смогут уйти с утренним отливом.

— Давай начнем с женщины, — сказал я и протянул Осиное Жало Скади.

Она встала, взяв меч, и я шагнул в сторону.

— Ты можешь ее взять, — сказал я священнику.

Отец Кутберт наблюдал, как Скади медленно пробегает длинным пальцем по клинку короткого меча. Она улыбнулась священнику, и тот содрогнулся.

— Господин? — спросила она.

— Давай, возьми ее! — сказал я отцу Кутберту.

Скади низко держала меч, направив клинок наружу, и отцу Кутберту не требовалось большого воображения, чтобы представить, как сияющий металл вспарывает ему живот. Он нахмурился, смущенный ухмылками моих людей, потом собрал всю свою храбрость и поманил Скади.

— Опусти клинок, женщина, и ступай со мной, — сказал он.

— Господин Утред велел, чтобы ты взял меня, священник, — ответила она.

Кутберт облизнул губы.

— Она убьет меня, господин, — пожаловался он.

Я притворился, что раздумываю над его словами, потом кивнул.

— Весьма возможно.

— Я посоветуюсь с управляющим, — проговорил священник со всем достоинством, какое смог собрать, и почти побежал к задней двери.

Я кивнул Ситрику, веля его пропустить, потом забрал у Скади свой меч.

— Мы могли бы сделать бросок к кораблю, господин, — предложил Финан.

Он глядел в дырку в передней двери таверны и, очевидно, был невысокого мнения о людях, ожидающих в засаде.

— Ты видишь, что у них луки? — спросил я.

— А, так и есть, — отозвался он. — И это добавляет большой жирный кусок дерьма в бочку эля, так? — Он выпрямился, оторвавшись от дыры. — Итак, мы ждем, пока они устанут, господин?

— Или пока мне не придет в голову идея получше, — предложил я.

И тут снова раздался стук в заднюю дверь, на этот раз более громкий, и я снова кивнул Ситрику, чтобы тот поднял засов.

Теперь в дверях стоял Гутлак. Он все еще носил кольчугу, но в придачу натянул шлем и в качестве дополнительной защиты держал щит.

— Перемирие, пока мы потолкуем? — предложил он.

— То есть мы на войне? — спросил я.

— Я имею в виду — ты позволишь мне говорить, а потом отпустишь, — свирепо сказал Гутлак, дернув себя за длинный черный ус.

— Мы поговорим, — согласился я, — а потом ты сможешь уйти.

Он осторожно шагнул в комнату и изумился, когда заметил, как хорошо вооружены мои люди.

— Я послал за гвардейцами своего господина, — сказал Гутлак.

— Вероятно, это мудрый шаг, — проговорил я, — потому что твои люди не могут победить моих.

Он нахмурился.

— Мы не хотим битвы!

— А мы хотим, — с энтузиазмом заявил я. — Мы надеялись на битву. Нет лучшего способа хорошо закончить вечер в таверне, чем затеять бой, ты согласен?

— Может, женщина? — предположил Финан, ухмыльнувшись Этне.

— Верно, — согласился я. — Сперва эль, потом бой, потом женщина. В точности, как в Вальгалле. Итак, скажи нам, когда будешь готов, Гутлак, и мы сразимся.

— Сдайся, господин, — проговорил он. — Нас предупредили, что ты можешь прибыть, и, похоже, ты нужен Альфреду Уэссекскому. Ему не нужна твоя жизнь, господин, только твое тело. Твое и твоей женщины.

— Я не хочу, чтобы Альфред владел моим телом, — ответил я.

Гутлак вздохнул.

— Мы намерены помешать тебе отплыть, господин, — терпеливо сказал он. — Тебя ожидают четырнадцать охотников с луками. Ты наверняка убьешь нескольких человек, господин, и к твоим беззакониям добавится новое преступление, но мои лучники убьют нескольких твоих людей, а мы не хотим этого делать. Твои люди и твой корабль вольны уплыть, но не ты. И не женщина, — он посмотрел на Скади, — по имени Эдит.

Я улыбнулся ему.

— Так возьми меня! Но помни, что я — человек, убивший Уббу Лотброксона у моря.

Гутлак посмотрел на мой меч, снова потянул себя за ус и сделал шаг назад.

— Я не умру на этом клинке, господин, а подожду войска своего господина. Они заберут тебя и убьют остальных. Поэтому я советую тебе сдаться, господин, до их появления.

— Ты хочешь, чтобы я сдался сейчас, а ты бы получил награду?

— А что в этом плохого? — вызывающе спросил Гутлак.

— Как велика награда?

— Достаточно велика, — ответил он. — Так ты сдашься?

— Подожди снаружи и увидишь.

— А как насчет них? — спросил он, кивнув в сторону местных, попавших в ловушку в «Гусе» вместе с нами.

Ни один из них ничего не стоил в качестве заложника, поэтому я отослал их вместе с Гутлаком. Они выбежали на задний двор, явно чувствуя облегчение, что им не придется участвовать в резне, которая, как они ожидали, окрасит багрянцем пол таверны.

Гутлак был дураком. Ему следовало бы ворваться в таверну и одолеть нас благодаря численному перевесу. Если же он просто хотел продержать нас в ловушке до появления настоящих войск — забаррикадировать обе двери гигантскими бочками с элем, стоящими во дворе. А вместо этого он разделил свои силы на два отряда.

Я прикинул, что пятьдесят человек ожидают между нами и «Сеолфервулфом» и столько же — на заднем дворе. Я считал, что десять моих воинов могут проложить себе путь сквозь пять десятков людей на причале, но знал: мы понесем потери, прежде чем доберемся до корабля. Прежде чем мы окажемся среди врагов, стрелы убьют нескольких мужчин и женщин, а никто из нас не носил кольчуг. Я же хотел спастись, не потеряв убитым или раненым ни одного человека.

Я приказал Ситрику продолжить наблюдение за задним двором, что было легко сделать через щель в плетеной стене. Другой человек наблюдал за причалом.

— Скажи мне, когда они уйдут, — велел я.

— Уйдут? — ухмыляясь, спросил Финан. — А зачем им уходить, господин?

— Всегда заставляй врага делать то, что тебе нужно, — ответил я и взобрался по лестнице на чердак, к шлюхам.

Три девушки цеплялись там друг за дружку на одном соломенном матраце.

Я улыбнулся им и спросил:

— Как поживаете, дамы?

Ни одна мне не ответила, они просто молча наблюдали, как я атакую изнанку низкой тростниковой крыши с помощью Осиного Жала.

— Мы скоро уйдем, — сказал я им по-английски, — и вы можете отправиться с нами, если пожелаете. У многих моих людей нет женщин. Лучше быть женой воина, чем работать шлюхой на этого толстого датчанина. Он хороший господин?

— Нет, — очень тихо ответила одна из них.

— Ему нравится вас сечь? — догадался я.

Я уже отре́зал большую связку тростника, и дым таверны начал подниматься из этого отверстия. Гутлак, без сомнения, увидит новую дымовую дыру, которую я проделал в его крыше, но вряд ли пошлет людей, чтобы ее перекрыть. Ему для этого понадобятся лестницы.

— Финан! — крикнул я вниз. — Принеси мне огня!

В крышу ударила стрела, подтвердив, что Гутлак и вправду увидел дыру. Он, наверное, подумал, что я пытаюсь увести своих людей через брешь в тростнике, и теперь его лучники били по крыше. Но они занимали неудобную позицию, чтобы посылать стрелы прямо в дыру. Они могли стрелять только поверх рваной бреши, что означало — любой человек, пытающийся уйти через нее, будет подстрелен, как только вылезет наружу. Но я не для того обрушил вниз рассыпающийся тростник.

Я оглянулся на девушек.

— Мы очень скоро уйдем, — сказал я. — Если хотите отправиться с нами, одевайтесь, спускайтесь вниз по лестнице и ждите у передней двери.

А после все было очень просто. Я швырял куски горящего пла́вника, принесенные из очага таверны, как можно дальше — и наблюдал, как они падают на тростниковые крыши домов неподалеку. Я обжег руку, но счел это малой ценой, когда пламя охватило тростник и ярко вспыхнуло. Дюжина моих людей передавала горящие головни вверх по лестнице, а я швырял их подальше, пытаясь поджечь как можно больше домов.

Ни один человек не может спокойно наблюдать, как горит его город. Огонь — это великий страх, потому что тростник и дерево горят легко, и огонь с одного дома быстро перекинется на остальные.

Люди Гутлака, услышав вопли женщин и детей, бросили его. Они граблями стаскивали с крыш горящий тростник и несли с реки ведра с водой, а нам осталось только распахнуть дверь таверны и отправиться на корабль.

Большинство моих людей и две шлюхи так и поступили, побежав по пирсу и целыми и невредимыми добравшись до корабля, где находились вооруженные люди Осферта в доспехах.

Но мы с Финаном свернули в проулок рядом с «Гусем».

Теперь город был объят пламенем. Люди кричали, собаки лаяли, разбуженные чайки вопили. Огонь гудел, и паникующие жители выкрикивали противоречивые приказы, отчаянно пытаясь спасти свое добро. Ворохи горящего тростника наполнили улицы, небо заалело искрами.

Гутлак, намереваясь спасти «Гуся», кричал, чтобы обрушили ближайшее к таверне строение, но в суматохе никто не обращал на него ни малейшего внимания. Да и Гутлак не заметил нас с Финаном, когда мы появились на улице позади таверны.

Я вооружился бревном, взятым в таверне из груды топлива для очага. Изо всех сил размахнувшись, я ударил бревном по шлему Гутлака, сбоку, и он упал, как бык, которого поразили копьем между глаз. Я ухватил его за кольчугу и отволок обратно в проулок, а потом протащил по пирсу. Он был тяжелым, и, чтобы перенести его через торговый корабль и бросить на «Сеолфервулфа», понадобились трое моих людей.

Потом, убедившись, что команда в безопасности, мы отдали швартовы.

Наступающий прилив понес корабль вверх по течению, и мы налегли на весла, чтобы противостоять потоку, табаня в ожидании, когда начнется отлив. И наблюдали, как горит Дамнок.

Шесть или семь домов были теперь в огне, пламя ревело, как в топке, изрыгая искры в ночное небо. Огни освещали всю сцену, бросая дрожащий свет через реку. Мы видели, как люди сносят дома, надеясь, что пламя не переметнется через разрыв. Мы видели, как они передают по цепочке ведра с речной водой — и наблюдали за всем этим, забавляясь.

Гутлак пришел в себя и обнаружил, что сидит на маленькой носовой площадке, что с него содрали кольчугу и связали по рукам и ногам.

Я снова водрузил волчью голову на носу судна.

— Теперь наслаждайся зрелищем, Гутлак, — сказал я.

Тот застонал, потом вспомнил о поясном кошельке, куда положил серебро, которым я заплатил за наши припасы. Гутлак пощупал в кошельке и понял, что там не осталось ни одной монеты. Он снова застонал и посмотрел на меня снизу вверх. На сей раз он увидел воина, который убил Уббу Лотброксона у моря. Я был в полном военном облачении, в кольчуге и шлеме, со Вздохом Змея, висящим на усеянном серебром поясе.

— Я исполнял свой долг, — сказал Гутлак.

Я увидел людей в кольчугах на берегу и понял, что гвардейцы господина Гутлака — кто бы ни был его господином — наконец-то явились. Но они ничего не могли с нами поделать — если бы только не решили сесть на один из пришвартованных кораблей. Однако они не сделали этого. Они просто наблюдали, как горит город, и иногда смотрели в нашу сторону.

— Они могли бы хотя бы помочиться на огонь, — с упреком проговорил Финан, — сделать хоть что-нибудь полезное… — Он нахмурился, глядя сверху вниз на Гутлака. — Что мы сделаем с этим, господин?

— Я думаю отдать его Скади, — ответил я.

Гутлак посмотрел на Скади, та улыбнулась, и он содрогнулся.

— Когда я впервые встретил ее, — обратился я к Гутлаку, — она как раз пытала тана. Она убила его, и то была безобразная смерть.

— Я хотела узнать, где он прячет золото, — объяснила она.

— Это было очень некрасиво, — сказал я.

Гутлак вздрогнул.

«Сеолфервулф» стоял на неподвижной воде — прилив кончился. Теперь вода стояла высоко, и река казалась широкой, но то было обманчивое впечатление, потому что под дрожащей поверхностью, отражающей красный огонь, таились отмели из ила и песка.

Течение скоро поможет нам, но я хотел подождать, когда дневного света будет достаточно, чтобы видеть отметки фарватера, поэтому мои люди шевелили веслами, чтобы удержать нас у горящего города подольше.

— Все, что ты должен был сделать, это привести своих людей в таверну, пока мы пили, — сказал я Гутлаку. — Ты потерял бы нескольких человек, но, по крайней мере, тогда у тебя был бы шанс.

— Ты собираешься высадить меня на берег? — жалобно спросил он.

— Конечно, — любезно ответил я, — но не сейчас. Посмотри на это!

Дом только что рухнул в пожирающее его пламя, и огромные балки и стропила взорвались снопами огня, дыма и искр. Крыша «Гуся» теперь была охвачена пламенем, и когда оно ярко взметнулось в небо, мои люди разразились радостными криками.

Мы покинули город, не получив ни царапины, заскользив вниз по реке при первом бледном свете дня. Мы гребли к концу канала, где бурлила белая пена на длинных широких отмелях, и там я развязал Гутлака и пихнул его на корму «Сеолфервулфа», сам же встал рядом с ним на рулевой площадке.

Прилив нес нас все дальше в море, корабль содрогался и становился на дыбы на терзаемых ветром волнах.

— Прошлой ночью, — обратился я к Гутлаку, — ты сказал нам — добро пожаловать в Дамнок. Ты дал нам позволение мирно провести ночь, помнишь?

Он молча смотрел на меня.

— Ты нарушил слово, — сказал я.

Он все еще молчал.

— Ты нарушил слово, — повторил я, и все, что он смог сделать, — это в ужасе потрясти головой. — Итак, ты хочешь отправиться на берег?

— Да, господин, — сказал он.

— Тогда поступай, как хочешь, — проговорил я и столкнул его за борт.

Он издал крик; там, где он упал, раздался всплеск, а потом Финан выкрикнул приказ налечь на весла.

… Позже, много дней спустя, Осферт спросил меня, почему я убил Гутлака.

— Он же явно был безвреден, господин? — спросил он. — Он был просто дурак.

— Честь, — ответил я и увидел, что Осферт в замешательстве.

— Он бросил мне вызов, — объяснил я, — и если бы я оставил его в живых, он бы хвастался, что бросил вызов Утреду Беббанбургскому и выжил.

— Поэтому он должен был умереть, господин?

— Да, — ответил я.

… И Гутлак умер.

Мы гребли недалеко от берега, и я наблюдал, как управляющий барахтается у нас в кильватере. Мгновение или два он ухитрялся держать голову над водой, потом исчез.

Мы подняли парус, почувствовали, как корабль поймал желанный ветер, и двинулись на север.

Мы снова оказались в тумане, снова проводили дни и ночи в пустых ручьях, но потом ветер начал дуть на восток, воздух стал чистым, и «Сеолфервулф» рванулся вперед, на север.

В воздухе чувствовалось веяние зимы.

Последний день нашего путешествия был солнечным и холодным. Мы провели ночь, двигаясь прочь от берега, поэтому к утру оказались у цели.

Волчью голову укрепили на носу, и при виде нее маленькие суденышки суетливо скрывались среди россыпи скалистых островков, где лежали блестящие тюлени и плотные ту́пики с шумом вспархивали в небо. Я спустил парус, и «Сеолфервулф» подошел на веслах по длинным серым волнам ближе к песчаному берегу.

— Держи тут, — приказал я Финану.

Весла замерли, корабль встал, медленно вздымаясь и опускаясь.

Стоя на носу вместе со Скади, я пристально смотрел на запад.

Я был в своем великолепном военном облачении: кольчуга, шлем, меч, браслеты на руках.

Я вспоминал тот далекий день, когда находился на этом берегу и зачарованно наблюдал, как три корабля идут на юг, качаясь на волнах, на которых теперь качался «Сеолфервулф». Я был тогда ребенком и впервые мельком увидел датчан. Я восхищался их кораблями, такими стройными и красивыми, слаженной работой их весел, поднимавшихся и опускавшихся, как волшебные крылья. Я удивленно наблюдал, как вожак датчан бежал прямо по веслам в полном вооружении, перепрыгивая с одного на другое, рискуя погибнуть на каждом шагу, и слушал, как мой отец и дядя проклинают пришельцев.

Спустя несколько часов мой брат был убит, а через несколько недель мой отец последовал за ним в могилу, и мой дядя украл у меня Беббанбург, а я стал членом семьи бегуна по веслам, Рагнара Бесстрашного. Я выучил датский, сражался на стороне датчан, забыл Христа и с радостью принял Одина. И все это началось здесь, в Беббанбурге.

— Твой дом? — спросила Скади.

— Мой дом, — ответил я.

Потому что я — Утред Беббанбургский. И я глядел на огромную серую крепость на дальнем краю скалы у моря.

Люди стояли на деревянных укреплениях и смотрели на нас. Над ними, на древке, поднятом над обращенным к морю фронтоном крыши господского дома, развевался мой фамильный флаг с волчьей головой. И я приказал, чтобы такой же флаг был поднят на мачте, хотя вряд ли ветер дул достаточно сильно, чтобы развернуть его.

— Я даю им знать, что я жив, — сказал я Скади, — и что пока я жив, они должны бояться.

А потом судьба вложила в мою голову одну мысль, и я понял, что никогда не отобью Беббанбург, никогда не поднимусь на скалу и не вскарабкаюсь на стены, пока не сделаю того, что сделал Рагнар столько лет назад.

Такая перспектива пугала меня, но судьбы не миновать.

Пряхи наблюдали за мной, выжидая, нацелив свои иглы, и до тех пор, пока я не выполню их приказ, мне не видать удачи.

Я должен был пробежать по веслам.

— Держите весла ровно! — приказал я двадцати гребцам того борта, что был обращен к берегу. — Держите их ровно и крепко!

— Господин, — предупреждающе проговорила Скади, но я увидел и в ее глазах возбуждение.

Я был в полных доспехах, чтобы показаться перед людьми моего дяди в Беббанбурге полководцем, повелителем войны — а теперь они, возможно, будут наблюдать, как я умру, ведь достаточно один раз поскользнуться на длинном весле, и я окажусь на морском дне, утянутый под воду тяжестью кольчуги. Но во мне жило слишком сильное убеждение — чтобы получить все, мужчина должен всем рискнуть.

Я вытащил Вздох Змея, поднял его высоко вверх, чтобы гарнизон крепости увидел, как солнце блестит на длинном клинке, а потом шагнул с борта корабля вниз.

Секрет хождения по веслам заключается в том, чтобы делать это быстро, но не настолько быстро, чтобы это казалось паническим бегом. Нужно было сделать двадцать шагов, выпрямив спину, чтобы казалось, что это легко. Я помню, как перекатывался корабль и как во мне дергался страх, как каждое весло опускалось под моей ногой. Однако я сделал эти двадцать шагов и, спрыгнув с последнего весла, взобрался на корму, где Скади помогла мне выпрямиться, а мои люди разразились одобрительными криками.

— Ты проклятый дурак, господин, — любящим голосом сказал Финан.

— Я иду! — прокричал я в сторону крепости, но сомневался, что мои слова туда долетели.

Волны разбивались в белую пену и откатывались от берега. Скалы над берегом выбелил иней. То была серо-белая крепость. То был мой дом.

— Когда-нибудь, — сказал я своей команде, — мы все будем здесь жить.

Потом мы повернули корабль, снова подняли парус и пошли на юг.

Я наблюдал за укреплениями, пока они не исчезли.

В тот же самый день мы скользнули в устье реки, которую я так хорошо знал. Я снял с носа голову волка, потому что то была дружественная земля, и увидел маяк на холме, разрушенный монастырь и берег, где меня спас красный корабль. А потом, на высшей точке прилива, вывел «Сеолфервулфа» на гальку, туда, где уже были вытащены на берег больше тридцати кораблей. Всех их охраняла маленькая крепость рядом с разрушенным монастырем на холме.

Я выпрыгнул на берег, потопал по гальке и стал наблюдать за всадниками, которые ехали к нам от крепости. Они явились, чтобы узнать, по какому делу мы прибыли, и один из них опустил копье, направив его на меня.

— Кто ты? — вопросил он.

— Утред Беббанбургский.

Наконечник копья склонился, а всадник улыбнулся.

— Нам приказали ждать тебя раньше, господин.

— Был туман.

— Добро пожаловать, господин. Все, что тебе нужно — твое. Все, что угодно!

И там были тепло, еда, эль, гостеприимство, а на следующее утро — лошади для Финана, Скади и меня. И мы поехали на юг. Ехать было недалеко, и команда отправилась со мной. Запряженная быком повозка везла сундук с сокровищами, нашими доспехами и оружием.

«Сеолфервулф» остался в безопасности на реке, под охраной тамошнего гарнизона, а мы двинулись к крепости, где, как я знал, нас радушно примут. Повелитель этой великой крепости выехал верхом, чтобы приветствовать нас.

Он что-то бессвязно ревел, кричал и смеялся; мы спрыгнули с лошадей и, встретившись на тропе, обнялись.

Рагнар. Ярл Рагнар, мой друг и брат. Рагнар из Дунхолма, датчанин и викинг, повелитель севера — и он обнял меня, а потом ударил кулаком в плечо.

— Ты выглядишь старше, — сказал он. — Старше и куда пошарпанней.

— Значит, я стал больше походить на тебя, — ответил я.

Он засмеялся, услышав это, шагнул назад — и я увидел, как вырос его живот за те годы, что мы не виделись. Он не был толстым, но казался счастливым, как никогда.

— Всем вам — добро пожаловать! — проревел он моей команде. — Почему не прибыли раньше?

— Нас задержал туман, — объяснил я.

— Я думал, может, ты погиб, — сказал Рагнар. — Но потом мне пришло в голову, что боги еще не жаждут оказаться в твоей жалкой компании.

Он помедлил, внезапно вспомнив, и лицо его затвердело. Рагнар нахмурился и не смог больше смотреть мне в глаза.

— Я плакал, когда услышал о Гизеле.

— Спасибо.

Он резко кивнул, потом обхватил меня за плечи и пошел рядом. Его правая рука, заброшенная мне на шею, была искалечена в битве при Этандуне, где Альфред уничтожил великую армию Гутреда. В тот день я сражался за Альфреда, а Рагнар, мой ближайший друг, сражался за Гутрума.

Рагнар так походил на своего отца — с широким благородным лицом, блестящими глазами, как никто другой скорый на улыбку. Он был светловолос, и нас часто принимали за братьев. Его отец обращался со мной как с сыном, и если у меня и был брат, то им был Рагнар.

— Ты слышал, что случилось в Мерсии? — спросил он.

— Нет.

— Войска Альфреда атаковали Харальда.

— На Торнее?

— А, где бы он там ни был. Я слышал только, что Харальд не встает, его люди голодают, они в ловушке, их мало, поэтому мерсийцы и восточные саксы решили с ними покончить.

— Итак, Харальд — покойник?

— Конечно, нет! — весело ответил Рагнар. — Харальд — датчанин. Он отобьется от ублюдков, заставит их бежать. — Он засмеялся. — Я слышал, Альфред несчастливый человек.

— Он никогда не бывал счастливым, — ответил я. — Его преследует Бог.

Рагнар повернулся и украдкой взглянул на Скади, которая все еще сидела в седле.

— Это женщина Харальда?

— Да.

— Она похожа на ту, что приносит беды. Так что, мы продадим ее обратно Скирниру?

— Нет.

Он ухмыльнулся.

— Значит, теперь она уже не женщина Харальда?

— Нет.

— Бедняжка, — сказал он и засмеялся.

— Что тебе известно о Скирнире?

— Я знаю, что он предлагает золото за то, чтобы ему вернули Скади.

— А Альфред предлагает золото за то, чтобы ему вернули меня?

— Точно! — жизнерадостно сказал Рагнар. — Я подумывал о том, чтобы связать тебя, как козла, и сделаться еще богаче.

Он помедлил, потому что мы увидели Дунхолм на вершине огромной скалы, стоящей в излучине реки. Над крепостью развевались привычные орлиные крылья Рагнара.

— Добро пожаловать домой, — тепло проговорил он.

Я явился на север и, впервые за много лет, почувствовал себя свободным.

В крепости ждала Брида. Она была восточной англичанкой и женщиной Рагнара. Брида молча меня обняла — а я почувствовал лишь ее скорбь по Гизеле.

— Судьба, — сказал я.

Она шагнула назад и пробежала пальцем по моему лицу, глядя на меня так, словно удивлялась, что сотворили годы, и сказала:

— Ее брат тоже умирает.

— Но он все еще король?

— Здесь правит Рагнар, — ответила Брида. — И он позволяет Гутреду называться королем.

Гутред, брат Гизелы, правил Нортумбрией из своей столицы, Эофервика. Он был добродушен, но слаб, и сохранял трон только потому, что Рагнар и другие великие северные ярлы дозволяли ему это.

— Он сошел с ума, — сурово проговорила Брида. — Он безумен и счастлив.

— Это лучше, чем быть безумным и печальным.

— За ним присматривают священники, но он не ест. Он швыряется едой в стены и заявляет, что он Соломон.

— Значит, он все еще христианин?

— Он поклоняется всем богам, — ядовито ответила Брида. — На всякий случай.

— Рагнар объявит себя королем? — спросил я.

— Он этого не говорит, — мягко сказала Брида.

— А тебе бы этого хотелось?

— Я хочу, чтобы Рагнар нашел свою судьбу, — проговорила она, и в ее словах было что-то зловещее.

Той ночью был задан пир. Я сидел рядом с Бридой, и ревущий огонь освещал ее сильное, смуглое лицо. Она смахивала на Скади, только была старше. Обе женщины распознали сходство и немедленно ощетинились враждебностью.

Арфист играл у стены зала, напевая о том, как Рагнар совершил набег на Шотландию, но слова тонули в шуме голосов. Один из людей Рагнара, шатаясь, пошел к двери, но его вырвало раньше, чем он выбрался на свежий воздух. Собаки подбежали, чтобы подлизать рвоту, и человек этот вернулся за стол и крикнул, чтобы ему подали еще эля.

— Нам здесь слишком удобно, — сказала Брида.

— Это плохо?

— Рагнар счастлив, — сказала она слишком тихо для того, чтобы ее услышал любовник.

Рагнар сидел справа от нее, а рядом с ним — Скади.

— Он слишком много пьет, — сказала Брида и вздохнула. — Кто бы мог подумать?

— Что Рагнар любит эль?

— Что ты будешь таким испуганным.

Она рассматривала меня так, будто думала, что видит меня в последний раз.

— Рагнар Старший гордился бы тобой, — сказала она.

Брида, как и я, выросла в доме Рагнара. Детьми мы держались вместе, потом стали любовниками, а теперь были друзьями. Она была мудрой, в отличие от Рагнара Младшего, порывистого и горячего. Но у Рагнара хватало здравого смысла, чтобы доверять мудрости Бриды. Ее великим сожалением было то, что она была бездетна, хотя у Рагнара имелось достаточно незаконнорожденных детей. Одна из них помогала прислуживать на пиру, и Рагнар схватил девчушку за локоть.

— Ты моя? — спросил он.

— Твоя, господин?

— Ты моя дочь?

— О да, господин! — радостно ответила она.

— Я так и думал, — сказал он и хлопнул ее по заду. — У меня получаются хорошенькие дочери, Утред!

— И верно!

— И отличные сыновья!

Он улыбнулся со счастливым видом, потом громко рыгнул.

— Он не видит опасности, — сказала мне Брида.

Только она в зале не улыбалась, но Брида всегда серьезно относилась к жизни.

— О чем ты рассказываешь Утреду? — спросил Рагнар.

— О том, как в этом году болел ячмень.

— Значит, купим ячмень в Эофервике, — беззаботно сказал он и снова повернулся к Скади.

— Какой опасности? — спросил я.

Брида снова понизила голос.

— Альфред сделал Уэссекс могучим королевством.

— Да.

— И он полон притязаний.

— Он не проживет долго, — сказал я. — Поэтому его притязания неважны.

— Значит, он старается ради сына, — нетерпеливо проговорила она. — Он хочет распространить правление саксов на север.

— Верно.

— И это несет нам угрозу, — свирепо сказала Брида. — Как он себя называет? Король Ангелкинна?

Я кивнул, и она нетерпеливо положила ладонь на мою руку.

— В Нортумбрии более чем достаточно тех, кто говорит на английском языке. Он хочет, чтобы здесь правили его священники и грамотеи.

— Верно, — повторил я.

— Поэтому их нужно остановить, — просто проговорила Брида. Она пристально посмотрела на меня, ее глаза метались, ловя мой взгляд. — Он не послал тебя, чтобы шпионить?

— Нет, — сказал я.

— Нет, — согласилась она, играя с куском хлеба, и, оглядывая длинные скамьи, полные ревущих воинов, сурово сказала: — Все просто, Утред. Если мы не уничтожим Уэссекс, Уэссекс уничтожит нас.

— Чтобы восточные саксы добрались до Нортумбрии, нужны годы, — отмахнулся я.

— Разве конечный результат от этого станет лучше? — горько спросила Брида. — И — нет, для этого не нужны годы. Мерсия разделена и слаба, Уэссекс проглотит ее за следующие несколько лет. Потом он двинется на Восточную Англию, а после этого все три королевства обратятся против нас. А там, куда приходят восточные саксы, Утред, — ее голос зазвучал еще более горько, — они уничтожают наших богов. Они приносят собственного Бога, свои законы, свой гнев и свой страх.

Как и меня, Бриду растили христианкой, но она стала язычницей.

— Мы должны остановить их, прежде чем они выступят, а это значит — ударить первыми. И ударить быстро.

— Быстро?

— Хэстен собирается вторгнуться в Мерсию, — Брида понизила голос почти до шепота. — Это оттянет силы Альфреда на север от Темеза. А нам нужно будет захватить флот и земли на южном побережье Уэссекса. — Она сжала мою руку. — И на будущий год в Уэссексе не будет Утреда Беббанбургского, чтобы защитить землю Альфреда.

— Вы все еще говорите о ячмене? — проревел Рагнар. — Как там моя сестра? Все еще замужем за старым калекой-священником?

— Она счастлива благодаря ему, — ответил я.

— Бедная Тайра, — сказал Рагнар, и я подумал о причудах судьбы, о том, как замысловато сплетаются ее нити.

Тайра, сестра Рагнара, вышла замуж за Беокку. Этот брак был настолько невероятным, что должен был бы быть невозможным — однако она обрела в замужестве чистое счастье. А моя нить? Той ночью я почувствовал, что весь мой мир перевернулся вверх тормашками. Столько лет моим долгом, скрепленным клятвой, было защищать Уэссекс, и я выполнял этот долг; лучше всего — при Феарнхэмме. А теперь вдруг вышло так, что я сижу и слушаю, как Брида мечтает уничтожить Уэссекс.

Лотброки пытались его уничтожить — и потерпели поражение; Гутруму это почти удалось, но он был побежден; и Харальда ожидал такой же разгром. А теперь Брида попытается уговорить Рагнара завоевать королевство Альфреда?

Я посмотрел на своего друга, который громко пел и стучал по столу рогом для эля в такт песне.

— Чтобы завоевать Уэссекс, — сказал я Бриде, — вам понадобится пять тысяч человек и пять тысяч лошадей и еще кое-что. Дисциплина.

— Датчане — лучшие бойцы, чем саксы, — сказала она надменно.

— Но датчане сражаются только когда хотят, — резко ответил я.

Датские армии представляли собой союзы, скрепленные взаимной выгодой, их ярлы одалживали свои команды решительным вожакам, но эти армии таяли, едва появлялась более легкая добыча. Они были похожи на стаи волков, которые могли напасть на стадо, но сворачивали в сторону, если овец охраняло слишком много собак. Датчане и норвежцы постоянно прислушивались к вестям о земле, где можно найти легкую добычу, к слухам о незащищенном монастыре, куда можно послать десяток кораблей и обчистить его, но за свою жизнь я повидал, как легко датчанам давали отпор.

Короли построили бурги по всему христианскому миру, а датчане не жаждали долгих осад. Они жаждали быстрой добычи или же хотели осесть на богатой земле. Однако дни легких завоеваний, когда им попадались незащищенные города и толпы полуобученных воинов, давно прошли. Если Рагнар или любой другой норманн захочет захватить Уэссекс, он должен будет возглавить армию вышколенных людей и приготовиться вести осадную войну.

Я посмотрел на своего друга, потерявшегося в веселье пира и эля, и не смог представить себе, чтобы у него хватило терпения одолеть организованную защиту Альфреда.

— Но ты смог бы, — очень тихо сказала Брида.

— Ты читаешь мои мысли?

Она наклонилась ко мне и зашептала:

— Христианство — это болезнь, которая распространяется, как чума. Мы должны ее остановить.

— Если боги захотят, чтобы она остановилась, — предположил я, — они сделают это сами.

— Наши боги предпочитают пировать. Они живут, Утред. Они живут, смеются и наслаждаются, а что делает их бог? Он хандрит, он мстит, он хмурится, он строит козни. Он — темный и одинокий бог, Утред, и наши боги не обращают на него внимания. Они ошибаются.

Я слегка улыбнулся.

Брида, единственная из всех известных мне женщин, не видела ничего странного в том, чтобы журить богов за их недостатки, даже пытаться сделать за них их работу. «Но она права, — подумал я, — христианский Бог — темный и грозный. Ему не по нраву пиры, смех в зале, эль и мед. Он устанавливает законы и требует порядка, но законы и порядок — именно то, что нужно, если мы собираемся его победить».

— Помоги мне, — сказала Брида.

Я наблюдал за двумя жонглерами, швыряющими горящие факелы в дымный воздух. Взрывы смеха отдавались эхом в огромном зале, и я почувствовал внезапный прилив ненависти к своре чернорясых священников Альфреда, ко всему племени отрицающих жизнь церковников, чьей единственной радостью было осуждать радость.

— Мне нужны люди, — сказал я Бриде.

— У Рагнара есть люди.

— Мне нужны собственные люди, — настаивал я. — У меня их сорок три. Мне нужно по крайней мере в десять раз больше.

— Если люди узнают, что ты ведешь армию против Уэссекса, они последуют за тобой.

— Без золота — нет, — ответил я, взглянув на Скади, которая подозрительно наблюдала за мной.

Ей было любопытно, какие секреты нашептывает Брида мне на ухо.

— Золото, — продолжал я, — золото и серебро. Мне нужно золото.

Мне нужно было больше, чем серебро и золото. Мне нужно было знать, известны ли мечты Бриды о завоевании Уэссекса за пределами Дунхолма. Брида заявила, что не говорила об этом никому, кроме Рагнара, но тот славился своей болтливостью. Дай Рагнару рог с элем — и он поделится всеми своими секретами, а если Рагнар рассказал хотя бы одному человеку, тогда Альфред довольно скоро узнает о его намерениях. Вот почему я обрадовался, когда Оффа, его женщины и собаки появились в Дунхолме.

Оффа был саксом, мерсийцем и бывшим священником — высоким, худым, с мрачным лицом, наводящим на мысль о том, что он повидал все глупости этого мира. Теперь он стал старым, старым и седовласым, но все еще странствовал по всей Британии с двумя ссорящимися женщинами и труппой дрессированных терьеров. Он показывал собак на ярмарках и пирах, и собаки ходили на задних лапах, танцевали вместе, прыгали через обручи, а одна даже ездила на маленьком пони, в то время как другие носили кожаные корзинки, чтобы собирать у зрителей монеты.

То было не самое впечатляющее зрелище, но детям очень нравились терьеры, и Рагнар, конечно, тоже был ими зачарован.

Оффа бросил сан священника, заслужив таким образом неприязнь епископов, но его защищал каждый правитель в Британии, потому что на самом деле Оффа зарабатывал на жизнь не терьерами, а своей невероятной способностью добывать сведения. Он разговаривал со всеми, делал умозаключения и продавал выводы, к которым приходил. Альфред годами прибегал к его услугам.

Собаки позволяли Оффе входить почти в каждый благородный дом в Британии, и он слушал сплетни и нес услышанное от правителя к правителю, добавляя все новые факты с каждой выложенной монетой.

— Ты, наверное, разбогател, — сказал я Оффе в тот день, когда он появился.

— Господин изволит шутить, — ответил он.

Он ел за столом у дома Рагнара, восемь его собак послушно сидели полукругом позади его скамьи. Слуга подавал эль и хлеб. Рагнар был в восторге от неожиданного появления Оффы, предвкушая смех, который всегда сопровождал выступления собак.

— Где ты держишь все свои деньги? — спросил я.

— Ты и вправду желаешь, чтобы я ответил, господин?

Оффа отвечал на вопросы, но за его ответы всегда приходилось платить.

— Ты поздно отправился на север, — проговорил я.

— Однако покамест зима удивительно мягкая. И меня привели на север дела, господин, — отозвался Оффа. — Твои дела.

Он пошарил в большом кожаном мешке и выудил оттуда сложенный запечатанный пергамент, который подвинул ко мне по столу.

— Это тебе, господин.

Я поднял письмо. Печать представляла собой кляксу воска, без всяких вдавленных знаков, и, похоже, ее не трогали.

— Что говорится в письме? — спросил я Оффу.

— Ты полагаешь, я его читал? — оскорблено спросил тот.

— Конечно, читал. Поэтому избавь меня от хлопот с чтением.

На губах Оффы появился намек на улыбку.

— Я думал, ты не сочтешь это столь важным, господин. Письмо написал твой друг, отец Беокка. Он говорит, что твои дети в безопасности на попечении госпожи Этельфлэд и что Альфред все еще сердится на тебя, но не прикажет тебя казнить, если ты вернешься на юг — как, напоминает он, ты обязан сделать согласно клятве верности. Отец Беокка заканчивает письмо словами, что он каждый день молится за твою душу, и требует, чтобы ты вернулся к своим обязанностям, скрепленным клятвой.

— Требует?

— Весьма сурово, господин, — Оффа снова чуть заметно улыбнулся.

— Это все?

— Все, господин.

— Итак, я могу сжечь письмо?

— Пустая трата пергамента, господин. Мои женщины выскоблят кожу дочиста и заново используют ее.

Я подтолкнул письмо обратно к нему.

— Пусть скребут. Что случилось на Торнее?

Оффа несколько биений сердца раздумывал над вопросом, потом решил, что ответ будет заключать в себе сведения, которые вскоре станут общеизвестными, поэтому он может рассказать мне об этом бесплатно.

— Король Альфред приказал идти на штурм, господин, чтобы покончить с ярлом Харальдом, занявшим остров. Господин Стеапа должен был доставить людей вверх по течению на кораблях, в то время как господин Этельред и Этелинг Эдуард напали через мелкий рукав реки. Обе атаки закончились неудачей.

— Почему?

— Харальд воткнул заостренные колья в речное дно, господин, и корабли восточных саксов застряли на этих кольях. Большая часть судов не добралась до острова. Атака господина Этельреда просто захлебнулась. Они бултыхались в грязи, а воины Харальда осыпа́ли их стрелами и метали в них копья, и ни один сакс так и не добрался до палисада. Это была бойня, господин.

— Бойня?

— Датчане сделали вылазку, господин, и перебили в реке много людей господина Этельреда.

— Подбодри меня, — сказал я, — скажи, что господин Этельред убит.

— Он жив, господин, — ответил Оффа.

— А Стеапа?

— Тоже жив, господин.

— Итак, что же теперь происходит?

— А вот это вопрос, — сдержанно проговорил Оффа.

Он подождал, пока я выложу на стол монету, и сказал, опустив ее в кошель:

— Среди советников короля идут споры, господин, но, я уверен, верх возьмет осторожный совет епископа Эркенвальда.

— Какой совет?

— О, заплатить Харальду серебром, конечно.

— Подкупить его, чтобы он ушел? — ошарашенно спросил я.

Зачем кому-то подкупать банду беглецов, побежденных датчан, чтобы те покинули занятый ими остров?

— Серебро часто добивается успеха там, где не может добиться успеха железо, — сказал Оффа.

— Торней могли бы взять десять человек и мальчишка, — сердито заявил я.

— Если ты поведешь их — возможно, — проговорил Оффа, — но ты же здесь, господин.

— Да, здесь…

Мне пришлось заплатить еще, чтобы выяснить то, о чем уже рассказала мне Брида: Хэстен, находясь в безопасности в высокой крепости в Бемфлеоте, собирается напасть на Мерсию.

— Ты рассказал об этом Альфреду? — спросил я Оффу.

— Рассказал. Но другие его шпионы опровергли сведения, и он поверил, что я ошибаюсь.

— А ты ошибаешься?

— Редко, господин.

— Хэстен достаточно силен, чтобы захватить Мерсию?

— Сейчас — нет. К нему присоединилось много команд Харальда, бежавших после победы при Феарнхэмме, но я не сомневаюсь, что ему нужно больше людей.

— Он будет искать их в Нортумбрии? — спросил я.

— Полагаю, такое возможно, — сказал Оффа, и этот ответ сказал мне все, что я хотел знать: даже Оффа, с его сверхъестественными способностями разнюхивать секреты, не ведал о целях Бриды, желавшей, чтобы Рагнар повел армию против Уэссекса.

Если бы Оффа об этом знал, он бы намекнул, что нортумбрийские датчане могут найти дела поинтереснее, чем нападать на Мерсию, но он проскользнул мимо моего вопроса, не почувствовав возможности получить мое серебро.

— Но корабли все еще присоединяются к ярлу Хэстену, — продолжал Оффа, — и он может стать достаточно сильным к весне. Я уверен, он будет искать и твоей помощи, господин.

— Я так и думал.

Оффа вытянул под столом длинные худые ноги. Один из терьеров заскулил, и Оффа щелкнул пальцами. Собака немедленно замолчала.

— Ярл Хэстен, — осторожно проговорил Оффа, — предложит тебе золото за то, чтобы ты к нему присоединился.

Я улыбнулся.

— Ты пришел сюда не в качестве посланца, Оффа. Если бы Альфред захотел отправить мне письмо, он воспользовался бы более дешевым способом его передать, нежели удовлетворять твою жадность.

Оффа выглядел обиженным, услышав слово «жадность», но не протестовал.

— И именно Альфред велел отцу Беокке написать письмо, не так ли? — спросил я.

Оффа слегка кивнул.

— Итак, Альфред послал тебя, чтобы выяснить, что я собираюсь сделать.

— В Уэссексе любопытствуют насчет этого, — сдержанно проговорил Оффа.

Я положил на стол две серебряные монеты.

— Так расскажи мне.

— Рассказать тебе что, господин? — спросил он, уставившись на монеты.

— Расскажи мне, что я буду делать.

Он улыбнулся, потому что ему платили за ответ, который я знал сам.

— Ты щедр, господин, — сказал Оффа, положив на монеты свои длинные пальцы. — Альфред считает, что ты нападешь на своего дядю.

— Возможно.

— Но для этого, господин, тебе нужны люди, а людям нужно серебро.

— У меня есть серебро.

— Но недостаточно, господин, — уверенно заявил Оффа.

— Так может, я присоединюсь к Хэстену?

— Никогда, господин, ты презираешь его.

— Тогда где же я найду серебро? — спросил я.

— У Скирнира, конечно, — сказал Оффа, не сводя с меня глаз.

Я попытался сохранить непроницаемый вид.

— Скирнир — один из людей, которые тебе платят? — спросил я.

— Я не выношу путешествий на кораблях, господин, поэтому избегаю их. Я никогда не встречался со Скирниром.

— Итак, Скирнир не знает, что я замышляю?

— Судя по тому, что я слышал, господин, Скирнир верит, что каждый человек замышляет его ограбить, поэтому он готов ко всему — будет готов и к вам.

Я покачал головой.

— Он готов к грабителям, Оффа, а не к полководцу.

Мерсиец молча приподнял бровь — знак того, что ему требуется еще серебро. Я положил на стол монету и наблюдал, как она исчезла во вместительном кошеле.

— Он будет готов к тебе, господин, потому что твой дядя его предупредит.

— Потому что ты расскажешь моему дяде?

— Если он заплатит мне — да.

— Мне следовало бы немедленно убить тебя, Оффа.

— Да, господин, — ответил он, — следовало бы. Но ты меня не убьешь.

Он улыбнулся.

Итак, Скирнир будет знать, что я иду, а у Скирнира есть корабли и люди, но судьбы не миновать.

Я отправлюсь во Фризию.

3

Я попытался уговорить Рагнара отправиться во Фризию вместе со мной, но тот только посмеялся.

— Думаешь, я хочу промочить зад в такое время года?

То был холодный день, округу два дня поливал плотный дождь, налетевший с моря. Дождь кончился, но земля сделалась тяжелой, мокрой, зимние краски потемнели, воздух стал влажным.

Мы ехали через холмы. Тридцать моих людей и сорок людей Рагнара. Все мы были в кольчугах, в шлемах, при оружии. На боках у нас висели щиты, у пояса в ножнах — длинные мечи.

— Я отправляюсь зимой, — объяснил я, — потому что Скирнир не будет ожидать моего прибытия до весны.

— Ты надеешься на это, но, может, он уже слышал, что ты — идиот?

— Так поедем со мной, — предложил я. — И снова сразимся вместе!

Рагнар улыбнулся, но не встретился со мной глазами.

— Я дам тебе Ролло, — сказал он, имея в виду одного из лучших своих бойцов, — и любого человека, кто захочет отправиться с ним. Помнишь Ролло?

— Конечно.

— А у меня есть свои обязанности, — сказал он неопределенно. — Я должен остаться здесь.

Он отказывался от моего предложения не из трусости. Никто никогда не обвинял Рагнара в робости. Я решил — то была не робость, а лень. Он был счастлив, так зачем ему было разрушать свое счастье?

Рагнар сдержал лошадь на гребне холма и показал на широкую полосу прибрежной земли под нами.

— Там — английское королевство, — сказал он.

— Что? — негодующе переспросил я.

Я посмотрел на темную от дождя землю с небольшими холмами, еще меньшими полями со знакомыми каменными ограждениями.

— Так все его называют, — сказал Рагнар. — Английское королевство.

— Это не королевство, — ответил я.

— Его так называют, — терпеливо проговорил он. — Твой дядя хорошо потрудился.

Я издал звук, как будто меня тошнило, что заставило Рагнара рассмеяться.

— Подумай вот о чем, — сказал он. — Весь север — датский, кроме земель Беббанбурга.

— Потому что ни один из вас не может взять эту крепость.

— Ее, вероятно, и нельзя взять. Мой отец всегда говорил, что это слишком трудно.

— Я ее возьму, — сказал я.

Мы поехали вниз с холмов.

Деревья под порывами ветра, дующего с моря, теряли последние листья. Пастбища были темными, тростниковые крыши домов почти почернели, густой запах разложения этого года стоял у нас в ноздрях.

Я остановился возле одной из усадеб, пустой, потому что люди при виде нашего приближения бежали в леса, и, заглянув в зернохранилище, увидел, что урожай выдался хорошим.

— Он становится все богаче, — сказал я, имея в виду своего дядю. — Почему бы тебе не разорить его земли?

— Мы так и поступим, когда нам станет скучно, — ответил Рагнар. — А потом он разорит наши земли.

— Почему бы тебе просто не захватить его владения? И не заморить его голодом в крепости?

— Люди уже пытались такое проделать. Он или сражается, или платит им за то, чтобы они ушли.

Мой дядя, называвший себя Эльфриком из Берникии, по слухам, держал в своей крепости отряд в сотню с лишним человек и мог собрать в четыре раза больше в деревнях, рассыпанных по его королевству. Это и впрямь было маленьким королевством. На севере оно граничило с рекой Туид, за которой лежала земля скоттов, вечно совершавших грабительские набеги в поисках стад и урожая. К югу от Беббанбурга находился Тинан, где теперь ждал «Сеолфервулф», а к западу — холмы. И вся земля за холмами и к югу от Тинана была в руках датчан.

Рагнар правил к югу от реки.

— Иногда мы совершаем набеги на земли твоего дяди, — сказал он, — но, если мы угоняем двадцать коров, он приходит и забирает двадцать наших. А когда скотты начинают бузить?

Он пожал плечами, не закончив своей мысли.

— Скотты всегда бузят, — сказал я.

— Его воины в таких случаях бывают полезны, — признался Рагнар.

Итак, Эльфрик из Берникии мог быть хорошим соседом, помогавшим датчанам отражать набеги скоттов и наказывать их, а взамен просил лишь одного — чтобы его оставили в покое.

Так Беббанбург и выжил как христианский анклав в стране датчан.

Эльфрик был младшим братом моего отца; он всегда был умником в нашей семье. Если бы не моя огромная ненависть к нему, я мог бы им восхищаться. Он хорошо понимал одно — его выживание зависит от грандиозной крепости, где я родился и о которой всю жизнь думал как о доме.

Когда-то в Беббанбурге жили правители настоящего королевства. Мои предки были королями Берникии, они правили даже теми землями, которые скотты надменно называют своими, и теми, что лежат к югу от Эофервика. Но Берникию поглотила Нортумбрия, а Нортумбрия пала перед датчанами. Однако старая крепость все еще стояла, и вокруг нее были остатки того древнего английского королевства.

— Ты встречался с Эльфриком? — спросил я Рагнара.

— Много раз.

— И ты не убил его ради меня?

— Мы встречались во время перемирия.

— Расскажи о нем.

— Старый, седой, коварный, осторожный.

— Его сыновья?

— Молодые, осторожные, коварные, бдительные.

— Я слышал, Эльфрик болен.

Рагнар пожал плечами.

— Ему скоро пятьдесят; какой человек, проживший так долго, не болен? Но он поправляется.

Старшего сына моего дяди звали Утред. Это имя было оскорблением. Поколение за поколением старшего сына в нашей семье называли Утредом, и, если наследник умирал, как случилось с моим старшим братом, тогда следующему сыну давали это имя. Мой дядя, назвав своего старшего мальчишку Утредом, заявлял, что его потомки будут править Беббанбургом и что их самый большой враг не датчане, даже не скотты, а я.

Эльфрик пытался убить меня, и, покуда он жив, он будет продолжать пытаться. Он предложил награду за мою голову, но меня трудно убить, и уже многие годы ни один воин не делал таких попыток.

А теперь я ехал к нему. Моя лошадь, которую я одолжил у Рагнара, ступала, высоко поднимая ноги, по грязной коровьей тропе, что вела с холма. Я чуял запах моря, и, хотя волн еще не было видно, небо на востоке казалось пустым, каким оно бывает над водой.

— Он знает, что мы идем? — спросил я Рагнара.

— Знает. Он никогда не перестает наблюдать.

Конники, наверное, понеслись к Беббанбургу и рассказали, что датчане переваливают через холмы. Даже сейчас я знал — за нами наблюдают.

Мой дядя не осознавал, что среди всадников нахожусь я. Его часовые, должно быть, доложили о знамени Рагнара с орлиными крыльями, но я не распустил по ветру свой флаг. Пока не распустил.

У нас имелись собственные разведчики, они ехали впереди, справа и слева.

Столько лет это было моей привычной жизнью. Всякий раз, когда беспокойные датчане из Восточной Англии думали, что пора умыкнуть пару овец или увести корову с пастбищ близ Лундена, мы отправлялись в ответную вылазку. Но здесь была совсем другая страна. Рядом с Лунденом земля была плоской, а тут небольшие холмы многое скрывали из виду, поэтому наши разведчики держались неподалеку от нас. Они не видели ничего тревожного и, в конце концов, остановились на лесистом перевале, где мы присоединились к ним.

А внизу был мой дом.

Крепость была огромна. Она лежала между нами и морем на громадной скале; ее связывала с землей тонкая полоска песчаной земли. К северу и к югу тянулись высокие дюны, но крепость разрывала берег, и ее утес нависал над широкой мелкой заводью, где было пришвартовано несколько рыбацких лодок.

Я увидел, что деревня стала больше, но больше стала и крепость. В пору моего детства человек мог пересечь песчаную косу и добраться до деревянного палисада с большими воротами, увенчанными бойцовой площадкой. Тот вход, Низкие Ворота, все еще существовал, и если бы враг прорвался через эту арку, ему все равно пришлось бы еще взбираться ко вторым воротам во втором деревянном палисаде, построенном на само́й скале. Но второй палисад полностью снесли, и вместо него стояла высокая каменная стена без ворот. Итак, старый главный вход, Высокие Ворота, исчез, и атакующие, если бы им удалось пробить брешь во внешнем палисаде, были бы вынуждены взбираться на эту новую каменную стену, чтобы добраться до кузницы и конюшен.

Стена была толстой, высокой, с собственной бойцовой площадкой, поэтому стрелы, копья, кипяток, камни и все остальное, что смогли бы найти защитники, обрушилось бы на нападающий отряд.

Старые ворота находились у южного конца крепости, но мой дядя проложил тропу вдоль берега у прибрежной стороны Беббанбурга, и теперь посетителю приходилось идти по тропе к новым воротам у северного конца крепости. Тропа начиналась у внешнего входа, поэтому, чтобы до нее добраться, надо было преодолеть старую стену и Низкие Ворота. Потом атакующим пришлось бы идти по новой тропе под обращенными к морю укреплениями Беббанбурга — под летящими в них стрелами, копьями, камнями — и каким-то образом пробиться через новые ворота, тоже защищенные каменным бастионом. Но даже если бы атакующие сумели преодолеть новые ворота, их ждала бы вторая стена, а на ней — новые защитники. Следовало взять эти внутренние укрепления, прежде чем ворваться в сердце Беббанбурга — туда, где скалу венчали два дома и церковь.

Над крышами дома вились струйки дыма.

Я тихо выругался.

— О чем ты думаешь? — спросил Рагнар.

Я думал о том, что Беббанбург неприступен, однако ответил:

— Я гадаю — где сейчас Смока.

— Смока?

— Лучший конь, который когда-либо у меня был.

Рагнар засмеялся и кивнул на крепость.

— Крепкая, верно?

— Причалить корабли у северного конца, — предложил я.

Если корабли подойдут к берегу со стороны новых ворот, атакующим не придется пробиваться через Низкие Ворота.

— Там узкий берег, — предупредил Рагнар, хотя я, вероятно, знал воды вокруг Беббанбурга лучше, чем он. — И ты не сможешь ввести корабли в гавань, — добавил он, показав туда, где были пришвартованы рыбачьи лодки. — Маленькие суденышки — да, но что-нибудь больше ванны? Может, на высшей точке весеннего прилива, но только на час. И этот фарватер — мерзость, когда бушуют прилив и ветер. Там такие волны… Тебе повезет, если ты доберешься до цели невредимым.

И даже если бы я сумел высадить дюжину команд недалеко от новых ворот, что помешало бы защитникам крепости послать отряд по новой тропе, чтобы поймать нападающих в ловушку? Но это произошло бы только в том случае, если бы моего дядю предупредили об атаке и он смог бы собрать достаточно людей, чтобы выделить силы для контратаки.

«Итак, — подумал я, — остается только внезапная атака».

Но такая атака будет нелегким делом. Часовые увидят приближающиеся корабли и призовут гарнизон к оружию. Тогда командам придется выбираться на берег в прибое, потом перенести лестницы и оружие через сотни каменистых мест туда, где путь им преградит новая стена. Из-за всего этого едва ли удастся застать защитников врасплох, и у них будет много времени, чтобы собраться у новых ворот.

Значит, две атаки? Это означало начать осаду по всем правилам, задействовав три из четырех сотен людей, чтобы перекрыть полоску земли, ведущую к Низким Воротам. Тогда гарнизон не сможет получить подкрепления, а осаждающие смогут напасть на Нижние Ворота, в то время как корабли приблизятся к новым. Это разделит силы нападающих, но мне понадобится по меньшей мере столько же людей, чтобы атаковать новые ворота… Значит, мне предстоит найти тысячу человек — скажем так, двадцать команд — а они привезут с собой жен, слуг, рабов и детей, поэтому мне придется кормить не меньше трех тысяч.

— Это должно быть сделано, — тихо проговорил я.

— Никто никогда не брал Беббанбург, — сказал Рагнар.

— Ида взял.

— Ида?

— Один из моих предков. Ида Несущий Огонь. Один из первых саксов в Британии.

— Какую же крепость он взял?

Я пожал плечами.

— Наверное, маленькую.

— Может, тогда это было всего-навсего колючей изгородью под охраной полуголых дикарей, — сказал Рагнар. — Лучший способ взять это место — заморить ублюдков голодом.

Такое было возможно. Маленькая армия могла перекрывать все пути к Беббанбургу с суши, а корабли могли патрулировать воды, чтобы никакие припасы не попали к моему дяде; но плохая погода прогнала бы корабли прочь, дав местным маленьким суденышкам возможность добраться до крепости. Ушло бы по меньшей мере шесть месяцев, чтобы голодом вынудить Беббанбург сдаться. Шесть месяцев пришлось бы кормить мою армию и уговаривать беспокойных датчан остаться и сражаться.

Я глядел на острова Фарн, где море обшивало камни белой пеной.

Гита, моя мачеха, обычно рассказывала мне истории о том, как Святой Кутберт проповедовал тюленям и тупикам на этих скалах. Он жил на острове отшельником, питался моллюсками и листьями папоротника, чесался от вшей — и поэтому острова были священными для христиан, но от островов этих было мало пользы. Я не мог спрятать там осаждающий флот, потому что среди россыпи островков не было никакого укрытия. То же относилось и к Линдисфарене, лежащей северней; этот остров был намного больше. Я видел остатки тамошнего монастыря, но Линдисфарена не имела приличной гавани.

Я все еще пристально смотрел на Линдисфарену, вспоминая, как Рагнар Старший перерезал там монахов. Я был тогда ребенком. И в тот же самый день Рагнар Старший позволил мне прикончить Веланда, человека, подосланного моим дядей, чтобы убить меня. Я рубил его мечом, резал и полосовал, и он истек кровью, корчась в муках. Я глядел на остров, вспоминая смерть врагов, когда Рагнар прикоснулся к моему локтю.

— Им стало любопытно, кто мы.

От Низких Ворот ехали всадники.

Я сосчитал их — их было около семидесяти. Значит, мой дядя не искал боя. Человек с отрядом в сотню воинов не хочет потерять десять человек в какой-нибудь бессмысленной стычке, поэтому он выслал к нам столько людей, чтобы удержать обе стороны от нападения.

Я наблюдал, как всадники поднимаются на холм, направляясь к нам. Они были в кольчугах и шлемах, со щитами и при оружии, но остановились в доброй сотне шагов от нас. Только трое продолжали двигаться нам навстречу, хотя, прежде чем оставить своих товарищей, демонстративно сложили мечи и щиты. Они ехали без знамени.

— Они хотят поговорить, — сказал Рагнар.

— Это мой дядя?

— Да.

Трое людей сдержали лошадей на полпути между двумя вооруженными отрядами.

— Я мог бы убить ублюдка прямо сейчас, — сказал я.

— И все унаследует его сын, — сказал Рагнар. — И все узнают, что ты убил безоружного человека, который предложил перемирие.

— Ублюдок, — обозвал я Эльфрика.

Я отстегнул два своих меча и швырнул их Финану, потом погнал вперед одолженную лошадь. Рагнар поехал со мной. Я почти надеялся, что моего дядю сопровождают два его сына. Если так, я, может, не выдержу искушения и попытаюсь убить всех троих. Но компаньонами Эльфрика оказались два суровых с виду воина — без сомнения, его лучшие люди.

Все трое ждали недалеко от гниющей туши овцы. Я решил, что ее убил волк, которого потом прогнали собаки, так что туша осталась лежать здесь; в ней кишели черви, ее клевали вороны, над ней жужжали мухи.

Ветер нес всю вонь к нам — наверное, потому Эльфрик и решил остановиться именно здесь.

У моего дяди была утонченная внешность. Он был стройным, с узким лицом, ястребиным носом и темными настороженными глазами. Его волосы — хотя их почти не было видно под краем шлема — побелели. Он спокойно наблюдал за мной, не выказывая страха, когда я остановился неподалеку.

— Я так понимаю, ты Утред? — спросил он.

— Утред Беббанбургский, — ответил я.

— Тогда я должен тебя поздравить.

— С чем?

— С твоей победой над Харальдом. Весть об этом вызвала большую радость у добрых христиан.

— Поэтому ты не веселился? — парировал я.

— Ярл Рагнар, — Эльфрик не обратил внимания на мое мелкое оскорбление и серьезно кивнул моему спутнику. — Твой визит делает мне честь, господин, но тебе следовало бы предупредить о своем появлении. Я бы задал тебе пир.

— Мы просто тренировали лошадей, — жизнерадостно ответил Рагнар.

— Здесь далеко от твоего дома, — заметил Эльфрик.

— Но не от моего.

Темные глаза уставились на меня из-под нависших век.

— Тебя всегда радушно примут здесь, Утред, — сказал дядя. — В любое время, когда пожелаешь явиться домой, просто приходи. Поверь, я буду рад тебя видеть.

— Я приду, — пообещал я.

Мгновение длилось молчание. Моя лошадь топнула облепленной грязью ногой.

За нами наблюдали две шеренги воинов в кольчугах. Я слышал лишь, как чайки кричат на далеком берегу. То были звуки моего детства, никогда не смолкающие, как море.

— Ребенком ты был непослушным, упрямым и глупым, — нарушил неловкое молчание дядя. — Похоже, ты не изменился.

— Спроси об этом Альфреда Уэссекского, — ответил я. — Сейчас он не был бы королем без моей упрямой глупости.

— Альфред знал, как тебя использовать, — заметил дядя. — Ты был его псом. Он кормил тебя и сдерживал. Но ты, как дурак, сорвался с его цепи. Кто будет кормить тебя теперь?

— Я буду, — весело сказал Рагнар.

— Но у тебя, господин, — уважительно проговорил Эльфрик, — недостаточно людей, чтобы наблюдать, как они умирают у моих стен. Утреду придется найти собственных людей.

— В Нортумбрии много датчан, — сказал я.

— А датчане ищут золото, — ответил Эльфрик. — Ты и вправду думаешь, что в моей крепости достаточно золота, чтобы привлечь датчан Нортумбрии к Беббанбургу? — Он слегка улыбнулся. — Тебе придется найти собственное золото, Утред.

Он помолчал, ожидая, что я что-нибудь скажу, но я молчал. Ворон, которого наше присутствие согнало с трупа овцы, протестовал с голого дерева.

— Думаешь, твоя аглэквиф приведет тебя к золоту? — спросил Эльфрик.

Аглэквиф — так называли жестокую женщину, колдунью, и он имел в виду Скади.

— У меня нет аглэквиф, — ответил я.

— Она искушает тебя богатствами своего мужа, — сказал Эльфрик.

— Неужели?

— А как же иначе? — отозвался он. — Но Скирниру известно, что она делает.

— Потому что ты ему рассказал?

Дядя кивнул.

— Я счел нужным послать ему весточку о жене. Я подумал, что то будет проявлением учтивости к соседу из-за моря. Скирнир, без сомнения, поприветствует тебя весной, как и я поприветствую тебя, Утред, коли ты решишь прийти домой.

Он подчеркнул последнее слово, прокатив его по языку, потом подобрал поводья.

— Мне больше нечего тебе сказать.

Он кивнул Рагнару, потом своим людям, и все трое повернули прочь.

— Я убью тебя! — прокричал я ему вдогонку. — Тебя и твоих срущих капустой сыновей!

Он просто небрежно махнул и продолжал ехать дальше.

Помню, я подумал, что в этой встрече Эльфрик остался победителем. Он спустился из своей крепости и обращался со мной, как с ребенком, а теперь ехал обратно в то прекрасное место рядом с морем, где я не смог бы его достать. Я не шелохнулся.

— И что теперь? — спросил Рагнар.

— Я повешу его на кишках его сыновей, — сказал я, — и помочусь на его труп.

— И как ты это сделаешь?

— Мне нужно золото.

— Скирнир?

— А где еще я смогу его добыть?

Рагнар повернул коня.

— В Шотландии есть серебро, — сказал он. — И в Ирландии тоже.

— И в обоих местах его защищают орды дикарей, — ответил я.

— Тогда Уэссекс? — предложил Рагнар.

Я не стронул с места свою лошадь, и Рагнару пришлось вернуться ко мне.

— Уэссекс? — эхом повторил я.

— Говорят, церкви Альфреда богаты.

— О, они богаты, — сказал я. — Они настолько богаты, что могут позволить себе посылать серебро папе. Они ломятся от серебра. На их алтарях — золото. В Уэссексе есть деньги, мой друг, столько денег!

Рагнар поманил своих людей, и двое из них подъехали к нам, везя наши мечи. Мы застегнули на талии ремни и больше не чувствовали себя голыми. Потом два всадника шагом поехали прочь, снова оставив нас с Рагнаром наедине. Морской ветер принес запах дома, и вонь трупа стала слабее.

— Итак, ты атакуешь в следующем году? — спросил я друга.

Он мгновение подумал, потом пожал плечами и сказал:

— Брида думает, что я стал толстым и счастливым.

— Так и есть.

Рагнар коротко улыбнулся и спросил:

— Зачем мы сражаемся?

— Потому что родились на свет, — свирепо ответил я.

— Чтобы найти место, которое мы назовем домом, — предположил Рагнар. — Место, где нам не нужно будет больше сражаться.

— Дунхолм?

— Это такая же безопасная крепость, как Беббанбург. И я люблю Дунхолм.

— А Брида хочет, чтобы ты его покинул?

Рагнар кивнул.

— Она права, — грустно признал он. — Если мы ничего не предпримем, Уэссекс расползется повсюду, как чума. Везде будут священники.

Мы ищем будущее. Мы смотрим в туман и надеемся увидеть вехи, которые придадут смысл нашей судьбе. Всю свою жизнь я пытался понять прошлое, потому что это прошлое было таким славным. Мы видим остатки этой славы по всей Британии. Мы видим огромные мраморные дома, возведенные римлянами, мы путешествуем по дорогам, которые они проложили, по мостам, которые они построили, — и все это медленно исчезает. Мрамор трескается на морозе, стены рушатся. Альфред и ему подобные верили, что приносят цивилизацию в злой, падший мир, но все, что он делал, — это издавал законы. Столько законов! Но законы были лишь выражением надежды, потому что реальностью были бурги, стены, копья на укреплениях и блеск шлемов на рассвете; страх перед облаченными в кольчуги грабителями, стук копыт и вопли жертв.

Альфред гордился своими школами и монастырями, своими богатыми серебром церквями, но их защищали клинки. А чем был Уэссекс в сравнении с Римом?

Трудно упорядочить мои мысли, но я ощущаю и всегда ощущал, что мы соскальзываем из света в темноту, из славы в хаос, и, может быть, это хорошо. Мои боги говорят нам, что мир закончится в хаосе. Может, мы живем в последние дни мира, и даже я смогу прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как трещат дома, как закипает море, как горят небеса, когда сражаются великие боги.

И пред лицом этой безбрежной гибели Альфред строил школы. Его священники сновали, как мыши в гнилой кровле, навязывая свои правила, словно жалкое послушание может остановить рок. «Не убий», — проповедовали они — и подделывали грамоты, чтобы забирать у людей землю.

«Не прелюбы сотвори», — проповедовали они — и трахали чужих жен, как чумные зайцы весной.

В этом нет смысла. Прошлое — корабль, чей след остается на глади серого моря, но будущее не имеет меток.

— О чем ты думаешь? — забавляясь, спросил Рагнар.

— Что Брида права.

— Я должен отправиться в Уэссекс?

Я кивнул, хотя и знал, что не хочу отправиться туда, где столько людей потерпели неудачу.

Я провел всю жизнь вплоть до этого момента, так или иначе нападая на Уэссекс или защищая его. Почему именно Уэссекс? Чем он для меня был? Бастионом темной веры в Британии, местом законов, обиталищем саксов. Я поклонялся старшим богам — богам, которым поклонялись сами саксы, прежде чем миссионеры явились из Рима и всучили им свою новую чушь. Однако я сражался за Уэссекс.

Снова и снова датчане пытались захватить Уэссекс, и снова и снова Утред Беббанбургский помогал восточным саксам. Я убил Уббу Лотброксона у моря, я вопил в «стене щитов», которая сломала хребет великой армии Гутреда, и я уничтожил Харальда. Столько датчан погибло, и столько потерпело поражение, и я способствовал их поражению, потому что судьба заставила меня сражаться на стороне священников.

— Ты хочешь быть королем Уэссекса? — спросил я Рагнара.

Он засмеялся.

— Нет! А ты?

— Я хочу быть лордом Беббанбурга.

— А я хочу быть лордом Дунхолма. — Он помедлил. — Но!..

— Но если мы их не остановим, — продолжил я за него, — они придут сюда.

— Тут есть за что сражаться, — нехотя сказал Рагнар. — Иначе наши дети будут христианами.

Я поморщился, думая о моих детях в покоях Этельфлэд. Их будут учить христианству. Может быть, уже сейчас они окрещены, и мысль об этом породила во мне всплеск гнева и вины.

Должен ли я был остаться в Лундене и смиренно принять судьбу, уготованную мне Альфредом? Но тот уже однажды унизил меня, заставив ползти на коленях к одному из его проклятых алтарей, и я не сделаю этого снова.

— Мы отправимся в Уэссекс, — сказал я, — и сделаем тебя королем, и я буду защищать тебя, как защищал Альфреда.

— В следуюшем году, — отозвался Рагнар.

— Но я не отправлюсь туда голым, — проговорил я. — Мне нужно золото, мне нужны люди.

— Ты можешь возглавить моих людей, — предложил Рагнар.

— Они дали клятву верности тебе. Мне нужны собственные люди. И золото.

Рагнар кивнул. Он понимал, о чем я. Человека судят по его делам, по его имени, по тому, сколько людей дали ему клятву верности. Я считался полководцем, но, пока я возглавлял лишь горстку воинов, люди вроде моего дяди могли позволить себе оскорблять меня.

Мне нужны были люди. Мне нужно было золото.

— Итак, ты действительно совершишь зимнее плавание во Фризию? — спросил Рагнар.

— А зачем еще богам было посылать мне Скади? — парировал я.

И в этот миг словно рассеялся туман, и я, наконец-то, смог увидеть путь впереди. Судьба послала мне Скади, а Скади отведет меня к Скирниру, а золото Скирнира позволит мне собрать людей, которые вместе со мной пробьются через бурги Уэссекса. Потом я заберу серебро христианского Бога и воспользуюсь им, чтобы выковать армию, которая возьмет Беббанбург.

Все было так ясно. Это даже казалось легким.

Мы повернули коней и поехали к Дунхолму.

Нос «Сеолфервулфа» врезался в волну, и вода взорвалась белыми клочьями, которые стали хлестать по палубе, как ледяные снаряды. Зеленое море над носом судна и окатывающий холод на днище.

— Вычерпывайте! — закричал я, и люди, не работавшие на веслах, начали неистово вычерпывать воду и лить за борт, когда нос, увенчанный головой волка, поднялся к небесам.

— Гребите! — взревел я, и весла врезались в воду, и «Сеолфервулф» упал в котловину океана с шумом, который заставил задрожать его шпангоуты.

Я люблю море.

Мои сорок три человека были на борту, хотя я не позволил сопровождать нас ни одной женщине и ни одному ребенку. Скади была единственной женщиной на судне, потому что она знала Зегге, песчаный остров, где Скирнир копил сокровища.

Еще со мной отправились тридцать четыре человека Рагнара — все они вызвались добровольцами, — и вместе мы плыли на восток, прямо в зубы зимнему ветру.

Сейчас не время было ходить по морю. Зима — это время, когда корабли вытаскивают на берег, а люди остаются в освещенных очагами домах; но Скирнир будет ожидать меня весной, поэтому я рискнул пуститься в зимнее плавание.

— Поднимается ветер! — закричал мне Финан.

— Так и есть! — крикнул я в ответ и был одарен скептическим взглядом.

Финан никогда не бывал счастлив в море так, как я. Многие месяцы мы с ним делили гребцовую скамью, и он вытерпел все связанные с этим неудобства, но никогда не наслаждался вызовом моря.

— Может, повернуть и удрать? — спросил он.

— От этого маленького ветерка? Никогда! — взвыл я, перекрывая рев ветра. Потом вздрогнул, когда холодная вода ударила мне в лицо, и закричал: — Гребите, вы, ублюдки! — Если хотите жить, гребите!

Мы гребли. И мы выжили, добравшись до берега Фризии холодным утром под затихающим ветром, по мрачному морю.

Погода улучшилась, и суда смогли выйти из местных гаваней. Я последовал за одним из них в запутанные каналы, которые вели во внутреннее море, — полосу мелкой воды между островами и материком. Судно, за которым мы следовали, имело восемь гребцов и груз, спрятанный под большой кожаной накидкой, что заставляло предположить — оно везет соль, муку или другой товар, который нужно защищать от дождя.

Рулевого ужаснуло, что мы подошли так близко. Он увидел волчью голову нашего корабля, полного бойцов, и испугался, что на него вот-вот нападут. Но я прокричал, что нам просто нужен провожатый, чтобы пройти через каналы.

Прилив поднимался, поэтому даже если бы мы сели на мель, это не грозило бы большими неприятностями. Но торговый корабль провел нас целыми и невредимыми в более глубокие воды, и там мы впервые попали в поле влияния Скирнира.

Корабль, куда меньше «Сеолфервулфа», стоял в ожидании в полумиле за тем местом, где канал вливался во внутреннее море. Я прикинул, что на корабле этом команда примерно в двадцать человек, и он явно сторожит каналы, готовый броситься на любой груз, хотя вид «Сеолфервулфа» заставил его быть осторожным. Думаю, при других обстоятельствах судно перехватило бы сулящий прибыль торговый корабль, но вместо этого оно осталось без движения, наблюдая за нами. Рулевой торгового корабля показал на него.

— Я должен заплатить ему, господин.

— Скирнир? — спросил я.

— Это один из его кораблей, господин.

— Так заплати ему! — сказал я.

Я говорил по-английски, потому что язык фризов близок к нашему языку.

— Он будет расспрашивать о тебе, господин! — воскликнул в ответ рулевой, и я понял его ужас.

Ожидающий корабль любопытствовал — кто мы такие; его команда потребует ответов у капитана торгового судна, а если тот не представит удовлетворительных объяснений, попытается выбить их из него.

— Скажи ему, что мы датчане и идем домой, — сказал я. — Меня зовут Лиф Торрсон, а если он хочет денег, он должен прийти и попросить их у меня.

— Он не будет просить у вас, господин, — ответил этот человек. — Крыса не требует ужина у волка.

Я улыбнулся.

— Можешь сказать крысе, что мы не желаем зла, мы просто идем домой, и мы всего лишь пройдем через канал, вот и все.

Я швырнул ему монету, убедившись, что на ней есть надпись «Christiano Religio», означавшая, что монета пришла из Франкии. Я не хотел выдавать, что мы явились из Британии.

Я наблюдал, как грузовой корабль подошел на веслах к судну Скирнира.

Скади сидела в закутке под рулевой площадкой, но теперь присоединилась ко мне.

— Это «Морской Ворон», — сказала она, кивнув на корабль Скирнира. — Его хозяина зовут Хаакон. Он — кузен моего мужа.

— Значит, он узна́ет тебя?

— Конечно.

— Тогда не показывайся, — сказал я.

Она ощетинилась, услышав прямой приказ, но не стала спорить, только сказала:

— Он не приблизится к нам.

— Вот как?

— Скирнир не трогает боевые корабли, если только на его стороне нет численного перевеса пять к одному.

Я пристально посмотрел на «Морского Ворона».

— Ты сказала, что у него шестнадцать таких кораблей?

— Два года тому назад у него было шестнадцать кораблей примерно такого размера и два побольше.

— Это было два года тому назад, — мрачно проговорил я.

Мы явились в логово Скирнира, где враги будут во много, много раз превосходить нас числом, но я решил, что он все равно станет нас опасаться. Он выяснит, что в его водах находится корабль-викинг, и будет бояться, что, напав на нас, привлечет других викингов, жаждущих мести.

Приходило ли ему в голову, что Утред Беббанбургский мог рискнуть пуститься в зимнее плавание? Даже если не приходило, он наверняка будет любопытствовать — кто такой Лиф Торрсон, и не успокоится до тех пор, пока его любопытство не будет удовлетворено.

Я приказал, чтобы с носа судна сняли волчью голову, после чего повернул «Сеолфервулфа» к берегу материка. «Морской Ворон» не сделал никаких попыток нас перехватить, но начал следовать за нами, хотя, когда я приостановил движение весел, словно ожидая, чтобы нас догнали, корабль Скирнира ушел в сторону.

Мы продолжали грести, и он пропал из виду.

Мне нужно было место, чтобы спрятаться, но для этого здесь было слишком много судов.

Где бы мы ни укрылись, с местных лодок все равно нас увидят, и с корабля на корабль будет передано сообщение, пока оно не доберется до Скирнира.

Если мы и в самом деле датский корабль, следующий домой, чтобы провести там темные зимние ночи, Скирнир будет ожидать, что мы покинем его воды через два-три дня. Поэтому чем дольше мы тут задержимся, тем больше будут расти его подозрения. А здесь, в предательских мелких водах внутреннего моря, мы были крысой, а Скирнир — волком.

Мы весь день гребли на северо-восток. Мы продвигались медленно. Скирнир услышит, что мы делаем то, чего он и ожидает — совершаем переход — и подумает, что мы станем искать укрытия на ночь.

Мы нашли такое укрытие в ручье на берегу материка, хотя путаница болот, песка и небольших бухточек едва ли заслуживала названия берега. То было место водяных птиц, тростника и лачуг. Маленькая деревня стояла на южном берегу ручья, в ней едва насчитывалась дюжина хижин, но имелась маленькая деревянная церковь. То была деревушка рыбаков, и тамошний народ с тревогой наблюдал за «Сеолфервулфом», боясь, что мы можем сойти на берег, чтобы забрать их жалкое имущество.

Но вместо этого мы купили у них угрей и сельди, заплатив франкским серебром, и принесли в деревню бочку эля из Дунхолма.

Я взял с собой шесть человек, остальные остались на «Сеолфервулфе». Все люди, отправившиеся со мной, были датчанами Рагнара, и мы хвастались удачным летним путешествием в земли, лежащие далеко к югу.

— Наш корабль набит золотом и серебром, — радостно орал я, и деревенские жители молча таращились на нас, пытаясь вообразить жизнь людей, которые совершают плавания, чтобы награбить сокровища на далеких берегах.

Эль якобы развязал нам языки, и я позволил беседе перейти на Скирнира, хотя и выяснил немного. У него были люди, у него были корабли, у него была семья, и он правил внутренним морем. Очевидно, он был неглуп. Он позволял боевым кораблям вроде «Сеолфервулфа» беспрепятственно проходить мимо, но любому другому судну приходилось платить за проход через каналы на островках, где находилось логово Скирнира. Если капитан не мог заплатить, он терял груз, корабль и, вероятно, жизнь.

— Поэтому все платят, — угрюмо сказал житель деревни.

— А кому платит Скирнир? — вопросил я.

— Господин? — Местный не понял вопроса.

— Кто дозволяет ему оставаться здесь?

Но они все еще не понимали.

— У этой земли должен быть господин, — объяснил я, показав в темноту за костром.

Но если и существовал такой господин, позволявший Скирниру править морем, здешние жители о нем не знали. Даже деревенский священник, парень такой же волосатый и грязный, как и его прихожане, не знал, существует ли господин болот.

— Итак, что же Скирнир хочет от вас? — спросил я его.

— Мы должны давать ему еду, господин, — ответил священник.

— И людей, — добавил другой человек.

— Людей?

— К нему отправляются молодые люди, господин. Они служат на его кораблях.

— По доброй воле?

— Он платит серебром, — нехотя ответил один из местных.

— И еще он забирает девушек, — сказал священник.

— Итак, он платит своим людям серебром и женщинами?

— Да, господин.

Они не знали, сколько кораблей у Скирнира, хотя священник был уверен, что только два судна Скирнира по величине дотягивают до «Сеолфервулфа».

Мы услышали то же самое на следующий вечер, когда остановились в другой деревне рядом с еще одним ручьем у лишенного деревьев побережья. Мы гребли весь день так, что материк оставался справа от нас, а острова — к северо-западу.

Скади показала на Зегге, но издалека он мало чем отличался от остальных островов. На многих из них имелись холмики-терпены, но мы были слишком далеко, чтобы рассмотреть детали. Иногда лишь мерцающий темный силуэт терпена виднелся у края моря, говоря о том, что за горизонтом лежит остров.

— Итак, что будем делать? — спросил меня тем вечером Финан.

— Не знаю, — признался я.

Он ухмыльнулся.

Вода лизала корпус «Сеолфервулфа». Мы спали на борту, и большинство команды уже завернулись в плащи и улеглись между скамьями, в то время как Скади, Финан, Осферт и Ролло — главный из людей Рагнара — разговаривали со мной на рулевой площадке.

— Скирнир держит под рукой четыреста человек, — сказал я.

— Может быть, четыреста пятьдесят, — поправила Скади.

— Значит, мы убьем каждый по шесть человек, — сказал Ролло.

Он был таким же добродушно-веселым человеком, как и Рагнар, с круглым простодушным лицом. Но его внешность была обманчива, потому что уже в юности он заслужил репутацию грозного бойца. Его звали Ролло Волосатый, но не потому, что его светлые волосы достигали талии, а потому что он вплетал пряди волос своих убитых врагов в толстый пояс, на котором носил меч.

— Хотел бы я, чтобы саксы отпускали волосы подлиннее, — проворчал он во время нашего плавания через море.

— Если бы они это делали, у тебя уже было бы десять поясов, — сказал я.

— У меня их уже семь, — ответил он и ухмыльнулся.

— Сколько людей на Зегге? — спросил я теперь у Скади.

— Не больше ста.

Осферт выплюнул рыбью кость.

— Ты думаешь просто напасть на Зегге, господин?

— Из этого ничего не выйдет. Мы не отыщем путь через мелководье.

Одно я все же выяснил у жителей той деревни — что Зегге окружен мелководьями, что каналы меняют свои русла из-за песка и приливов, и ни один фарватер не имеет меток.

— Что же тогда? — спросил Осферт.

Упала звезда. Она протянула мерцающий свет в темноте и угасла, и с ее падением ко мне пришел ответ.

Раньше я думал, что буду нападать на корабли Скирнира один за другим, уничтожая маленькие суда и, таким образом, ослабляя его, но через день или два он поймет, что происходит, и пустит в ход свои большие корабли, чтобы нас уничтожить.

Не существовало безопасного способа, чтобы атаковать Скирнира. Он нашел идеальное убежище на островах, и мне понадобится десять таких кораблей, как «Сеолфервулф», чтобы бросить ему вызов.

Поэтому требовалось выманить его из идеального убежища.

Я улыбнулся.

— Ты меня предашь, — сказал я Осферту.

— Предам?

— Кто твой отец?

— Ты знаешь, кто мой отец, — возмущенно ответил Осферт.

Ему никогда не нравилось, когда ему напоминали, что он — бастард Альфреда.

— И твой отец стар, — продолжал я, — а тот, кто избран его наследником, — почти ребенок, а ты — воин. Тебе нужно золото.

— Неужто?

— Тебе нужно золото, чтобы набрать людей, потому что ты хочешь стать королем Уэссекса.

Осферт фыркнул.

— Не хочу я быть королем.

— Теперь хочешь, — сказал я, — потому что ты — незаконнорожденный сын короля и тебя знают как воина. И завтра ты меня предашь.

И я рассказал ему — как.

Великие дела никогда не вершатся без риска, но временами я вспоминаю те дни и удивляюсь, как же мы рисковали во Фризии. Это было все равно что заманить Харальда к Феарнхэмму, хотя и не с тем размахом. Я снова разделил свои силы и снова рисковал всем, предполагая, что враг сделает именно то, что мне от него нужно. И снова приманкой была Скади.

Она была так красива! То была гибкая, темная красота. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы ее возжелать; узнать ее значило не доверять ей, но недоверие вечно побеждалось этой необыкновенной красотой. У нее было лицо с высокими скулами, гладкой кожей, большими глазами и пухлым ртом, блестящие волосы и томное тело. Конечно, многие девушки красивы, но жизнь женщины трудна. Роды терзают ее тело, как шторма, и непрекращающаяся работа — толочь зерно, прясть пряжу — берут верх над красотой юных лет.

Однако Скади, хотя и прожила больше двадцати лет, сохранила свежую красоту. Она сама сознавала это, и это было важно для нее, потому что вознесло из домика бедной вдовы к высоким столам медовых домов с длинными балками. Ей нравилось говорить, что ее продали Скирниру, но, по правде говоря, Скади с радостью встретила его, но потом в нем разочаровалась, ведь несмотря на все свои сокровища Скирнир не простирал притязаний дальше Фризских островов.

Он нашел хорошее местечко, где можно было пиратствовать, и для него не было смысла уплывать, чтобы искать более лакомый кусок. Поэтому Скади нашла Харальда, который пообещал ей Уэссекс, а теперь нашла меня.

— Она использует тебя, — сказала мне Брида в Дунхолме.

— Я использую ее, — ответил я.

— Здесь есть дюжина шлюх, которые обходятся дешевле, — пренебрежительно парировала Брида.

Итак, Скади использовала меня, но для чего? Она требовала половину сокровищ своего мужа, но что она будет с ними делать? Когда я спросил ее об этом, она пожала плечами, как будто это было неважно. Но позже той же ночью, до выдуманного предательства Осферта, она заговорила со мной. Зачем мне нужны богатства ее мужа?

— Ты знаешь зачем.

— Чтобы отбить свою крепость?

— Да.

Некоторое время она лежала молча. Вода тихо бормотала у обшивки «Сеолфервулфа». Я слышал, как храпят мои люди, как переминаются с ноги на ногу часовые на носу и над нашими головами, на рулевой площадке.

— А что потом? — спросила она.

— Я буду повелителем Беббанбурга.

— Как Скирнир — повелитель Зегге?

— Бывали времена, когда правление господ Беббанбурга простиралось далеко на север и вплоть до самого Хамбра.

— Они правили Нортумбрией?

— Да.

Я был зачарован Скади. Мои предки никогда не правили Нортумбрией, только северной частью королевства, поделенного тогда между двумя тронами. Но я сложил к ее ногам воображаемую дань. Я предложил ей возможность стать королевой, потому что Скади хотела именно этого. Она хотела править, для чего ей нужен был мужчина, который поведет воинов, и в данный момент таким мужчиной был я.

— Сейчас Нортумбрией правит Гутред? — спросила она.

— Он безумен, — сказал я. — И болен.

— А когда он умрет?

— Королем станет другой человек.

Она гибко положила длинное бедро поверх моего, погладила меня по груди и поцеловала в плечо.

— Кто? — спросила Скади.

— Тот, кто окажется самым сильным, — сказал я.

Она снова меня поцеловала, а потом лежала тихо, погрузившись в мечты. А я мечтал о Беббанбурге, о его незащищенных от ветра залах, о его маленьких полях и крепких, суровых людях. И я думал о риске, который ждет нас на рассвете.

Этой ночью, чуть раньше, под покровом темноты, мы нагрузили маленькие лодки кольчугами, оружием и шлемами; опустили в одну из них мой окованный железом сундук.

Мы доставили этот драгоценный груз на необитаемый северный берег ручья и спрятали в тростниках. Два человека остались там, чтобы все это охранять; им было приказано оставаться в укрытии.

Утром, когда рыбаки побрели вброд к своим пришвартованным лодкам, мы начали спорить. Мы кричали, громогласно швыряли друг другу оскорбления, а потом, когда жители деревни побросали свои дела, чтобы наблюдать за «Сеолфервулфом», мы начали драться. Звенели мечи, слышались тяжелые удары железа о «стену щитов», вопли раненых, хотя на самом деле никто не был ранен. Некоторые мои люди смеялись над всем этим представлением, но с берега ручья все выглядело настоящим — и часть команды была медленно оттеснена к корме «Сеолфервулфа», где воины начали прыгать за борт, чтобы спастись. Одним из этих людей был я. Я был без кольчуги, из оружия при мне имелось только Осиное Жало, которое я держал в руке во время прыжка.

Скади спрыгнула вместе со мной. Наш корабль стоял на якоре у северного берега ручья, подальше от более глубоких вод посередине, и нам не пришлось пускаться вплавь.

Мгновение я барахтался, потом мои ноги нащупали грязное дно, и, схватив Скади, я потащил ее к деревне.

Оставшиеся на «Сеолфервулфе» люди глумились над нами, а Осферт метнул копье, пролетевшее в опасной близости от меня.

— Иди и умри! — крикнул он.

— И забери с собой свою шлюху! — добавил Финан.

Еще одно копье плюхнулось в ручей, и я поймал его, пока мы с трудом выбирались на пологий берег.

Нас было тридцать два человека, чуть меньше половины команды; остальные остались на борту «Сеолфервулфа».

Мы вышли на берег, промокнув до костей, без кольчуг, а некоторые даже без оружия.

Обитатели деревни смотрели на нас с разинутыми ртами. Рыбаки помедлили, чтобы понаблюдать за боем, однако теперь некоторые из них вышли в море, но не раньше, чем я убедился, что они как следует рассмотрели Скади. Она была в тонкой льняной рубашке, облепившей ее мокрое дрожащее тело, на ее шее и запястьях блестело золото. Местные могли ее не узнать, но они запомнят ее.

Пара рыбачьих лодок все еще стояла у причала, я подошел вброд к одной из них и взобрался на борт.

На берегу мой маленький отряд, чтобы обсушиться, собрался вокруг костра, на котором коптилась сельдь. Со мной был Ролло и десять его людей, а остальные были моими воинами.

Мы наблюдали, как команда Осферта подняла каменный якорь, а потом вывела «Сеолфервулфа» из ручья. У него осталось по десять гребцов на каждом борту, и корабль продвигался медленно. На мгновение я встревожился, когда судно повернуло на север, но его бледный корпус спрятали от меня дюны.

Корабль — это своего рода крепость, а я бросил его. Я прикоснулся к молоту Тора и вознес молчаливую просьбу, чтобы боги сохранили нас.

Я знал — Скирнир узнает о стычке. Он узнает, что на «Сеолфервулфе» осталась лишь половина команды, и услышит о высокой, черноволосой, украшенной золотом девушке. Он узнает, что нас бросили без кольчуг, что оружия у нас мало. Таким образом я бросал ему наживку. Я бросил свежее мясо и теперь ждал, когда волк явится в ловушку.

На рыбачьей лодке мы пересекли ручей и разожгли на берегу костер из плавника. Мы оставались там весь день, как люди, которые не знают, что делать.

На исходе утра пошел дождь, спустя некоторое время он полил сильнее, обрушиваясь с низкого серого неба.

Мы нагромоздили над огнем кучу дерева, пламя боролось с ливнем, который скрывал нас, пока мы приносили оружие и кольчуги, спрятанные прошлой ночью. Теперь у меня было тридцать четыре человека, и я послал двоих исследовать верховья ручья. Оба они выросли на берегах Темеза, там, где эта река расширяется, вливаясь в море, а тамошнее побережье не слишком отличалось от берега, на котором мы теперь застряли. Оба моих разведчика умели плавать, оба уверенно чувствовали себя в болотах; я сказал, что мне нужно, и они отправились в путь, чтобы это разыскать.

Они вернулись после полудня, как раз когда кончился дождь.

Ранним утром рыбачьи лодки возвратились с приливом, и, взяв с собой шесть человек на другой берег ручья, я купил рыбы за горсть серебра. Все мы были при мечах, и жители обращались с нами с осторожным уважением.

— Что находится там? — спросил я, показав вверх по ручью.

Они знали, что там в глубине стоит монастырь, но далеко отсюда, и только трое из них видели его.

— Дотуда целый день пути, — сказали они с благоговением.

— Что ж, я не могу выйти в море, — проговорил я, — или нас поймает Скирнир.

Они ничего не ответили на это. Само имя Скирнира их пугало.

— Я слышал, он богатый человек, — заметил я.

Один из стариков перекрестился. Я видел в деревне деревянных идолов, но здешний люд знал также христианство, и этот быстрый жест показал мне, что я его напугал.

— Его сокровища, господин, на огромном холме, и их охраняет гигантский дракон, — сказал мне старик.

— Дракон?

— Огнедышащий дракон, господин, с черными крыльями, затеняющими луну.

Он снова перекрестился, а потом, чтобы защитить себя наверняка, вытащил из-под грязной рубашки амулет в виде молота и поцеловал его.

Мы перенесли еду на наш берег ручья, а после, воспользовавшись последними часами прилива, отправились на рыбачьей лодке в глубь суши. В лодке было тесно, она низко сидела в воде.

Жители деревни наблюдали за нами до тех пор, пока мы не скрылись из виду; а мы продолжали грести, скользя среди зарослей тростника и илистых берегов, пока не добрались до места, выбранного моими разведчиками.

Они хорошо потрудились. Место было именно таким, какое мне требовалось — островок с дюнами, спрятанный в путанице вод, куда можно было попасть только в двух местах.

Мы вытащили лодку на берег и зажгли еще один костер из плавника.

День подходил к концу. Ветер нес темные облака на запад, так что море Скирнира находилось в глубокой тени, в то время как на востоке земля светилась под умирающим солнцем.

Я видел дым, поднимающийся над тремя поселениями, и, далеко на горизонте, где кончалась мешанина болот и песка и начиналась более высокая земля, — низкие холмы. Насколько я понял, в тех холмах и находился монастырь, но он был слишком далеко, чтобы его можно было увидеть отсюда.

Потом солнце ушло за дождевые тучи, и все накрыла тень. Но я услышал оклик Ролло, повернулся и в последних отблесках дневного света увидел приближающиеся к берегу корабли. Они шли от островов, и третий корабль, бледнее первых двух, двигался куда медленнее, потому что на нем было меньше гребцов.

Последним из трех кораблей был «Сеолфервулф», а два потемнее принадлежали Скирниру.

Волк пришел за своей сукой.

4

Я велел Финану сыграть роль безумца — он очень хорошо мог это сделать. Не безумца, которого коснулась луна, а опасного безумца, которого одно неверное слово может ввергнуть в хаос убийств. Финан мог испугать тех, кто плохо его знал. Он был маленьким, жилистым, в его теле таилась напряженная сила, костистое лицо покрывали шрамы. Взгляни на Финана — и увидишь человека, познавшего битвы, рабство и тяжкие лишения; человека, которому больше нечего терять. Я рассчитывал, что это заставит Скирнира обращаться с командой «Сеолфервулфа» с должной осторожностью.

Мало что могло помешать Скирниру просто захватить «Сеолфервулфа» и перебить его команду, кроме возможности потерять своих людей. Вообще-то он потерял бы немногих, но даже потеря двадцати или тридцати человек больно ударила бы по нему. Кроме того, Осферт и Финан преподнесли ему подарок и, насколько было известно Скирниру, готовы были помочь захватить этот подарок. Я не сомневался, что Скирнир захочет завладеть «Сеолфервулфом», но полагал, что он подождет с попыткой захватить корабль до тех пор, пока не получит Скади и не увидит мою смерть. Поэтому я велел Финану напугать его.

Осферт и Финан, едва покинув ручей, повели «Сеолфервулфа» вверх вдоль побережья, а потом, словно не зная, что делать, вышли на веслах в глубь внутреннего моря и там оставили корабль покачиваться на небольших волнах.

— Мы видели, как рыбачьи лодки ринулись прочь, — позже рассказал мне Финан, — и поняли, что они отправились к Зегге.

Скирнир, конечно, услышал о сражении в ручье и знал, что корабль викингов теперь бесцельно скитается. Любопытство заставило его послать на разведку один из своих больших кораблей, хотя сам он и не отправился на нем. Его младший брат поговорил с Финаном и Осфертом и услышал, что они взбунтовались против Утреда Беббанбургского, услышали, что у Утреда есть Скади и что Утред, Скади и маленькая группа людей застряли среди путаницы островков и ручьев.

— Я позволил его брату взойти на борт, — позже рассказал мне Финан, — и показал ему гору кольчуг и оружия. Я сказал, что все это принадлежало вам.

— Итак, он подумал, что мы безоружны?

— Я сказал ему, что у тебя есть маленький меч, но очень маленький.

Грагелд, брат Скирнира, не сосчитал сваленные в кучу кольчуги, даже мечи, копья и топоры. Если бы сосчитал, мог бы заподозрить Финана во лжи, потому что кольчуг и оружия хватило бы лишь на уменьшившуюся команду Финана. Но вместо того, чтобы считать, Грагелд просто поверил рассказу ирландца.

— И тогда, — продолжал Финан, — мы преподнесли ему нашу историю.

История эта началась с правды. Финан рассказал Грагелду, что мы приплыли к Фризским островам, чтобы попытаться ограбить Скирнира, но потом разукрасил правду выдумкой.

— Я сказал, что мы выяснили — золото слишком хорошо охраняется, поэтому настаивали на том, чтобы ты продал Скади ее мужу. Но ты не согласился. Я сказал, что все мы ненавидели суку, а он ответил — правильно делали.

— Грагелду она не нравилась?

— Никому из них она не нравилась, но Скирнир был одержим ею. Его брат думал, что она его заколдовала.

Финан рассказал мне эту историю в доме Скирнира, и я помню, как смотрел на Скади в свете высокого огня, горящего в центральном очаге.

«Она — аглэквиф, — подумал я, — колдунья».

Много лет назад отец Беокка рассказал мне историю из былых времен, из тех далеких дней, когда люди строили из сияющего мрамора, из дней, когда мир еще не стал темным и грязным. В кои-то веки то была история не о Боге и его пророках, а о королеве, убежавшей от своего мужа, потому что влюбилась в другого. Муж собрал огромный флот, чтобы ее вернуть, и, в конце концов, целый город был сожжен и все его жители перебиты, и все это из-за давно умершей аглэквиф.

Поэты говорят, что мы сражаемся за славу, за золото, за имя и за свои дома, но в моей жизни я не реже сражался за женщин. У женщин есть власть. Я часто слышал, как Эльсвит, угрюмая жена Альфреда, негодовавшая, что Уэссекс так и не даровал ей титул королевы, жаловалась, что этот мир — мир мужчин. Может, так оно и есть, но женщины имеют над мужчинами власть. Из-за женщин длинные флоты пересекают соленые моря, из-за женщин горят гордые дома, и из-за женщин хоронят воинов с мечами.

— Ну, конечно, Грагелд хотел, чтобы мы отправились к Скирниру, — сказал Финан, — но мы отказались. Он спросил, чего мы хотим, а мы ответили, что явились за вознаграждением, потому что желаем сделать Осферта королем и для этого нам нужно серебро.

— Он в это поверил?

— А кому нужна причина, чтобы желать серебра? — спросил Финан. Потом пожал плечами. — Он поверил нам, господин, и Осферт был убедителен.

— Когда я рассказал ему свою историю, — горько вставил Осферт, — то поймал себя на том, что и сам в нее верю.

Я засмеялся.

— Ты хочешь быть королем, Осферт?

Он улыбнулся, а когда он улыбался, он так напоминал своего отца, что становилось жутко.

— Нет, господин, — мягко ответил он.

— И я не совсем уверен, что Грагелд знал, кто такой Альфред, — продолжал Финан. — Конечно, ему довольно хорошо известно было имя Альфреда и его монеты, но, похоже, он считал, что Уэссекс где-то очень далеко отсюда. Поэтому я рассказал ему, что это страна, где серебро растет на деревьях, что ее король стар и болен и что Осферт будет новым королем и другом Скирнира.

— Он во все это поверил?

— Должно быть, поверил. Брат Скирнира хотел, чтобы мы явились на Зегге, но я отказался. Я не повел «Сеолфервулфа» через те каналы, господин, потому что корабль оказался бы в ловушке. Поэтому мы подождали снаружи, и Скирнир явился на втором корабле. Он и его брат разместили свои суда слева и справа от нас, и я видел, что они подумывают нас захватить.

Этого я и боялся. Я представил «Сеолфервулфа» с его уменьшившейся командой, зажатого между двумя длинными кораблями, битком набитыми людьми.

— Но мы предвидели это, — радостно сказал Финан, — и подняли на мачту каменный якорь.

Наши каменные якоря представляли собой огромные круглые колеса размером с мельничный жернов, с дырой посередине, и Финан поднял якорь «Сеолфервулфа», используя рею в качестве «журавля». Послание, которое нес этот камень, было достаточно ясным. Если один из кораблей Скирнира нападет, камень будет брошен, канат, удерживающий его, перерубят топором, и камень пробьет днище атакующего судна. Скирнир получит один корабль и потеряет другой. Поэтому он благоразумно отвел свои суда подальше и больше не думал о том, чтобы захватить «Сеолфервулфа».

— Якорный камень был хорошей идеей, — сказал я.

— О, это придумал Осферт, — признался Финан. — И мы приготовили эту штуку даже до того, как они поравнялись с нами.

— И Скирнир поверил истории?

— Он хотел в нее верить, господин, поэтому поверил! Он хотел Скади, господин. Он не видел ничего, кроме Скади, господин, это читалось в его глазах.

— И поэтому вы поплыли, чтобы ее захватить.

— И поэтому мы поплыли, чтобы ее захватить, — с улыбкой повторил Финан.

Три корабля добрались до ручья к тому времени, когда и день, и прилив подошли к концу.

Я знал, что Скирнир не войдет в ручей, пока вода там не станет глубже благодаря утреннему приливу, но все равно выставил часовых. Ночь прошла спокойно.

Мы поспали, хотя казалось, что мы вовсе не спим. Помню, я лежал, думая, что никогда не засну, но сон все-таки пришел. Мне снилась улыбающаяся Гизела, потом в полусне я видел людей со щитами, мечущих копья. Мгновение я лежал на песке, наблюдая за звездами, потягиваясь, чтобы размять руки и ноги.

— Сколько у него человек, господин? — спросил меня Сердик.

Он поворошил костер из плавника, и пламя ярко вспыхнуло. Сердику нельзя было отказать в храбрости, но той ночью его преследовали воспоминания о больших кораблях, идущих к берегу.

— У него две команды, — ответил я.

Я увидел, что проснулся последним и что люди теперь подтягиваются ближе к огню, чтобы послушать меня.

— Две команды, — повторил я. — Поэтому у него не меньше сотни человек, может, сто пятьдесят.

— Иисусе, — сказал Сердик тихо, прикоснувшись к своему кресту.

— Но они — пираты! — громко сказал Ролло.

— Скажи им, — приказал я, довольный, что человек Рагнара понимает, с кем нам предстоит встретиться.

Ролло встал, освещенный пламенем костра.

— Люди Скирнира — как дикие псы, — сказал он. — Они охотятся на тех, что послабей, и никогда — на сильных. Они не сражаются на суше и не знают, что такое «стена щитов». А мы знаем.

— Он называет себя Морским Волком, — сказал я, — но Ролло прав. Он — пес, а не волк. Мы — волки! Мы стояли лицом к лицу с лучшими воинами Дании и Британии и послали их в могилы! Мы — люди «стены щитов», и не успеет солнце подняться к зениту, как Скирнир окажется в могиле!

Не то чтобы мы видели солнце, потому что день начался с серого рассвета. Облака быстро и низко бежали к морю, затеняя болота. С приливом вода поднялась, затопляя края земли, где мы нашли убежище.

Я взобрался на вершину дюны, откуда наблюдал, как три корабля медленно поднимаются по ручью.

Скирнир пользовался приливом, идя на веслах до тех пор, пока его корабль с головой чудовища не оказался на земле, потом подождал, пока прибывающая вода не пронесет его на несколько гребков дальше. Два его корабля и «Сеолфервулф» следовали за ним, и я засмеялся при виде этого. Скирнир, уверенный в своем численном превосходстве и ослепленный возможностью вернуть Скади, ни на минуту не подумал, что позади него находится враг.

И что же видел Скирнир? Он стоял на носу переднего корабля и видел всего пять человек на дюне, и ни один из этих пятерых не носил кольчуги. Он думал, что пришел захватить грязную кучку беглецов, поэтому был исполнен уверенности. И, когда он подошел ближе, я позвал Скади, чтобы та встала рядом со мной.

— Если он тебя захватит, — спросил я, — что будет делать?

— Унизит меня, — сказала она. — Опозорит, а потом убьет.

— И для него это стоит серебра? — спросил я, думая о награде, которую Скирнир предложил за возвращение Скади.

— Гордость дорого стоит, — сказала она.

— Почему бы ему просто не держать тебя как рабыню?

— Из-за этой самой гордости. Однажды он убил рабыню потому, что та его предала. Сперва он отдал ее своим людям, позволил ею насладиться, а потом привязал к столбу и заживо содрал с нее кожу. Он заставил ее мать слушать ее вопли, пока рабыня умирала.

Я вспомнил Эдвульфа, с которого заживо сняли кожу в церкви, но ничего не сказал, наблюдая, как корабль Скирнира подходит все ближе.

Ручей стал слишком узким, чтобы грести, поэтому судно гнали шестами. Прилив медленно поднимался. Когда он приблизится к своей верхней точке, вода станет прибывать быстрей, и тогда Скирнир поймет, что прилив скоро закончится. Но ручей, хотя и узкий, имел более чем достаточную глубину, чтобы по нему пришли корабли.

— Пора облачиться, — сказал я.

Я спустился по дальнему склону дюны, скрывшись из глаз Скирнира, и Осви, мой слуга, помог мне натянуть кольчугу. Вонь кожаной подкладки ударила мне в нос, когда я натягивал ее через голову, но хорошо было почувствовать знакомый вес на плечах.

Осви опоясал меня ремнем и застегнул его.

— Стой позади меня, — сказал я ему.

— Да, господин.

— Если все пойдет не так, мальчик, беги, как заяц. Беги в глубь материка, найди монастырь и попроси там убежища.

— Да, господин.

— Но все будет в порядке.

— Я знаю, господин, — храбро сказал он.

Он был одиннадцатилетним сиротой, которого нашли роющимся в отбросах под террасой моего дома в Лундене. Один из моих людей обвинил его в воровстве и привел ко мне, чтобы я приказал высечь мальчишку, но мне понравился огонь в глазах мальчика. Поэтому я сделал его своим слугой и теперь учил искусству меча. Когда-нибудь, как и мой предыдущий слуга, Ситрик, Осви станет воином.

Я подошел к краю дюны и увидел, что корабль Скирнира прошел мимо нашего вытащенного на берег, брошенного рыбачьего суденышка. Скирнир был уже достаточно близко, чтобы выкрикивать оскорбления, и он заревел на Скади, которая стояла теперь одна на вершине дюны. Он называл ее шлюхой, дерьмом дьявола, и обещал, что она будет кричать, пока не попадет в ад.

— Пора показаться, — сказал я Ролло и поднял свой щит из дерева липы с изображенным на железном умбоне беббанбургским волком.

Ролло держал военный топор. Он поцеловал его лезвие.

— Я скоро накормлю тебя, мой дорогой, — пообещал он топору.

— Они близко! — окликнула Скади с дюны.

Островок, который мы выбрали, имел форму полумесяца; дюна образовывала его середину. Рога полумесяца касались ручья, а между ними лежала болотистая земля.

Поэтому к дюне можно было приблизиться с любого рога, в то время как болото, примерно ста шагов в ширину и пятидесяти в самом глубоком месте, представляло собой значительное препятствие. Люди могли перебраться через болото, но очень медленно.

Рог полумесяца, обращенный к морю, был самым широким — сооруженная природой дорожка, ведущая к острову, но этот путь легко мог перекрыть десяток людей.

Я возглавил двадцать, оставив остальных под командованием Ролло. Их задачей было защищать дальний рог, но они не показывались до тех пор, пока Скирнир не послал людей, чтобы те воспользовались второй дорожкой.

И что же увидел Скирнир? Он увидел «стену щитов». Он увидел людей в шлемах и кольчугах, людей с блестящим оружием, людей, которые не были отчаявшимися беглецами, как он ожидал, а воинами, облаченными для битвы. Должно быть, он понял, что Финан и Осферт солгали ему, но, наверное, подумал, что то была мелкая ложь, касающаяся кольчуг и оружия. И отчаянная надежда вернуть Скади все-таки убедила его поверить в бо́льшую ложь. Может, он подумал, что они просто ошиблись?

И Скирнир все еще был уверен в себе, потому что нас было так мало, а у него было так много людей, хотя при виде «стены щитов» он невольно замешкался.

Когда мы появились, рулевой Скирнира вывел нос переднего корабля на берег, и Скирнир тут же поднял руки, чтобы его люди перестали использовать длинные весла как шесты. Он думал, что тем сумрачным утром ему остается всего лишь броситься на берег и захватить горстку отчаявшихся людей, но наши щиты, оружие и плотная «стена» заставили его пересмотреть свои планы.

Я увидел, что он повернулся и крикнул своим людям, чтобы те снова начали двигать корабль. Он показал вверх по ручью, и стало ясно, что он хочет отвести корабль к дальнему рогу, чтобы можно было нас окружить. Но потом, к моему удивлению, Скирнир спрыгнул с носа судна. Он и еще пятнадцать человек плюхнулись в ручей и вброд вышли на берег, в то время как корабль погнали дальше.

Скирнир со своим маленьким отрядом был теперь примерно в пятидесяти шагах от нас, но вскоре получил подкрепление из команды второго корабля, который быстро приближался.

Я не двинулся с места.

Скирнир не оглядывался, чтобы посмотреть на «Сеолфервулфа». Оглянись он, встревожился бы? «Сеолфервулф» шел последним из трех кораблей, и на его носу было полно людей в кольчугах и шлемах. Я видел черный щит Финана.

— Утред! — закричал Скирнир.

— Я Утред!

— Отдай мне шлюху! — взревел он.

Он был тяжелым человеком с плоским, как камбала, лицом и маленькими глазками. Длинная черная борода наполовину прикрывала его кольчугу.

— Отдай ее мне, и я уйду! А вы сможете продолжать свою несчастную жизнь. Только отдай мне шлюху!

— Я с ней еще не закончил! — крикнул я.

Посмотрел влево и увидел, что личный корабль Скирнира почти добрался до второй дорожки. Через минуту его команда начнет высаживаться на берег. Тем временем второе судно вывели на сушу как раз позади Скирнира, и люди перебирались через борт. На маленьком берегу едва хватило места для тридцати человек, поэтому остальные — еще примерно столько же — ждали на корабле.

«Сеолфервулф» медленно подходил ближе.

— Осви? — тихо окликнул я.

— Господин?

— Немедленно приведи Ролло.

Я почувствовал ликование победы. У меня было семьдесят человек, включая тех, что находились на «Сеолфервулфе», а Скирнир сделал то, чего я от него хотел, — разделил свои силы. Шестьдесят или семьдесят его людей стояли лицом к нам на первой дорожке; некоторые все еще оставались на борту корабля, в то время как остальные ушли к месту другой высадки. И хотя, едва оказавшись на берегу, они смогут атаковать нас сзади, я ожидал, что к тому времени уже стану хозяином острова.

Я услышал, как нос «Сеолфервулфа» стукнулся о лежавшую на берегу лодку, и скомандовал:

— Вперед!

Мы двинулись вперед — воины, уверенные и вышколенные. Мы могли бы напасть так, как сделали это при Феарнхэмме, но я хотел, чтобы страх проделал над людьми Скирнира свою гибельную работу, поэтому мы шли медленно, сомкнув щиты переднего ряда, в то время как люди в заднем ряду били клинками по щитам в такт нашим шагам.

— Убить отребье! — прокричал я, и мои люди подхватили крик:

— Убить отребье, убить отребье!

Мы шли шаг за шагом, медленно и неумолимо, и клинки между нашими щитами сулили смерть.

Наш ряд состоял всего из шести человек, но когда дорога расширилась, Ролло привел своих людей на наш правый фланг. Большинство воинов переднего ряда держали копья, а я — Вздох Змея. Этот меч не был лучшим оружием для работы в тесноте «стены щитов», но я решил, что люди Скирнира не смогут выстоять долго, потому что не привыкли к подобным стычкам. Их воинское умение заключалось во внезапном нападении на едва защищенное судно, в диком убийстве испуганных людей, а сейчас они встретились с воинами меча и копейщиками, а позади них находился Финан.

И теперь Финан атаковал.

Он оставил всего двух мальчиков на «Сеолфервулфе». Прилив все еще наступал, поэтому течение удерживало «Сеолфервулфа» напротив второго из кораблей Скирнира с черепом на носу. Финан повел своих людей через нос этого корабля и между гребцовых скамей. Воины издавали пронзительные вопли, жаждая убийства, и, может быть, на мгновение, всего на мгновение, Скирнир поверил, что они пришли к нему на помощь.

Но потом Финан начал бойню.

И в тот же миг ударили мы.

— Пора! — закричал я, и моя «стена щитов» ринулась вперед. Копья искали врагов, клинки вонзались в плоть, а я вогнал Вздох Змея под щитом и повернул длинный клинок в мягком человеческом животе.

— Убейте их! — взревел я, и Финан эхом повторил мой крик.

Вздох Змея погрузился в плоть фриза.

Потом люди опускали длинные ясеневые древки копий, вытаскивали мечи и брали топоры у тех, кто стоял позади.

Люди Скирнира не сломались, потому что не могли сломаться. Они были заперты в тесном пространстве, и моя атака оттеснила их назад, к носам их темных кораблей, в то время как нападение Финана на одно из судов погнало остатки вражеской команды к носовой площадке.

Мы нажимали, не давая им места, чтобы сражаться, и делали мрачную работу боя в «стене щитов». Сердик был справа от меня и использовал свой топор как крюк, чтобы оттягивать вниз кромку щита того, кто оказывался перед ним. Как только щит опускался, я вонзал Вздох Змея в горло этого человека, а Сердик добивал его сокрушительным ударом топора в лицо, после чего тянулся, чтобы зацепить следующий щит.

Ролло вопил по-датски. Он уронил свой щит и держал топор двумя руками, распевая гимн Тору. Рорик, один из служивших мне датчан, стоял позади меня на коленях и копьем пропарывал ноги фризским пиратам, а когда те падали, мы их убивали.

То была бойня в тесном пространстве.

У нас имелись часы, дни, недели и месяцы, чтобы практиковаться в сражениях такого рода. Неважно, как часто человек стоит в «стене щитов» — он выживет только если упражняется в таком бою, учится ему и практикуется в нем, а у людей Скирнира никогда не было такой тренировки, как у нас. Они были людьми моря, и некоторые из них даже не имели щитов, потому что огромный круглый кусок дерева с железным убмоном — обременительная вещь в сражении на борту корабля, где днище качается под тобой, где скамьи гребцов являются препятствиями. Фризы были ненатасканными и плохо снаряженными, поэтому мы их убивали.

Они были в ужасе. Они не видели наших лиц. Большинство из нас носило шлемы с нащечниками, поэтому враг видел людей металла, с закрытыми металлом лицами. И железо нашего оружия пронзало их, пока мы безжалостно продвигались вперед — облаченные в металл воины за сомкнутыми щитами. Наши клинки не знали пощады до тех пор, пока, тем серым утром, алая кровь не разлилась по соленому от прилива ручью.

Финану выпала более трудная работа, но Финан был прославленным воином, которому жестокое сражение доставляло радость. Он вел своих людей по темному кораблю и вопил, убивая. Он пел песню меча, голосил, кормя свой клинок, а Ролло, по бедра в ручье, наносил топором убийственные удары, отрезая врагу путь к спасению.

Фризы, перейдя от уверенности к выворачивающему кишки страху, начали бросать оружие. Они становились на колени, моля о пощаде, и я выкрикнул приказ своему заднему ряду повернуться и приготовиться встретить людей, которые отвели личное судно Скирнира вверх по ручью, чтобы зайти нам в тыл.

Эти люди появились около дюны как раз тогда, когда бой был закончен. Некоторые из них благоразумно спрыгнули с дальнего борта корабля и побрели по болоту, находившемуся за ним, но большинство из отряда Скирнира погибли или попали в плен.

Одним из пленников был сам Скирнир, которого прижали к борту его второго корабля; у его бороды замер наконечник копья. Сердик нажимал на оружие ровно настолько, чтобы здоровяк стоял неподвижно.

— Убить его, господин?

— Пока нет, — рассеянно сказал я, наблюдая за вновь прибывшим врагом. — Ролло! Держи их на расстоянии.

Ролло построил своих людей «стеной щитов». Он кричал на нерешительных фризов, приглашая их прийти и отведать вкуса крови, которая уже была на его топоре, но они не двигались.

Кто-то завопил. То был фриз, лежащий у края песка; его ноги молотили по мелкой, окрашенной кровью воде. Он был ранен, а теперь рядом с ним на коленях стояла Скади и медленно вгоняла кинжал ему в глаз, так, чтобы клинок дошел до мозга.

— Прекрати! — закричал я.

Человек стонал высоким, жалобным голосом, слизь из его проткнутого глаза текла по окровавленной щеке.

Скади повернулась, чтобы посмотреть на меня; на лице ее читалось дикость сродни жестокости загнанного в угол зверя.

— Я ненавижу их, — сказала она и воткнула кинжал снова, так что раненый завопил и не смог удержать содержимое своего кишечника.

— Ситрик! — прорычал я, и Ситрик шагнул к этому человеку и с силой вогнал меч в его горло, чтобы положить конец его страданиям.

— Я хочу убить их всех! — прошипела мне Скади. Она дрожала. — А его, — показала она на Скирнира, — его в особенности!

— Она безумна, — негромко проговорил Финан. Он спрыгнул на берег рядом со мной и окунул клинок своего меча в воду, чтобы смыть кровь. — Всеблагой Иисусе, она безумна, как сука в течке.

Мои люди в ужасе смотрели на Скади. Убить в битве — это одно, но враг — тоже воин и, побежденный, заслуживает уважения. Я часто убивал, и убийства могли продолжаться еще долго после того, как кончалось сражение, но это жажда крови и страх битвы доводили до неистовства людей, выстоявших в «стене щитов». А когда жажда крови умирала, ее место занимало милосердие.

— Ты ведь не собираешься оставить их в живых, — бросила мне Скади.

— Сердик, — сказал я, не поворачиваясь к нему, — пусть это будет сделано быстро!

Я слышал, но не видел, как умер Скирнир. Наконечник копья был вогнан с такой силой, что пронзил его горло и воткнулся в обшивку корабля.

— Я хотела его убить! — завизжала Скади.

Я не обратил на нее внимания.

Вместо этого я прошел мимо Ролло к непобежденным фризам. То были люди из личной команды Скирнира — около шестидесяти человек. Они молча следили за моим приближением.

Я бросил щит, чтобы они увидели кровь, пятнающую мою кольчугу, полосы крови на маске моего шлема и кровь, запекшуюся на клинке Вздоха Змея. Мой шлем венчала серебряная голова волка, на ремне блестели золотые бляшки, и браслеты на моих руках сияли сквозь кровавую пленку.

Они увидели полководца, а я подошел к ним на десять шагов, чтобы показать, что ничуть не боюсь пиратов.

— Я — Утред Беббанбургский, — проговорил я, — и даю вам шанс. Вы можете жить, а можете умереть.

Позади меня Ролло начал музыку щита. Его люди колотили клинками по липовому дереву в темном ритме, сулившем смерть.

— Мы — датчане и саксы, — сказал я фризам. Мы воины, которые любят сражаться. В наших домах мы поем вечерами о мужчинах, которых убили, о женщинах, которых сделали вдовами, и о детях, которых осиротили. Итак, делайте ваш выбор! Либо подарите мне новую песню, либо сложите оружие.

Они сложили оружие.

Я заставил их снять кольчуги — тех, у кого они имелись, — или кожаные рубашки. Я забрал их сапоги, пояса, доспехи, оружие, и мы погрузили эту добычу на «Сеолфервулфа». А потом сожгли оба длинных корабля Скирнира. Они хорошо горели; огромные столбы пламени поднимались по мачтам под клубящимся черным дымом, поднимавшимся к низким облакам.

Скирнир пришел со ста тридцатью людьми. Мы убили двадцать три, еще шестнадцать тяжело ранили. Один из людей Ролло потерял глаз от выпада копьем, а Эрик, служивший мне сакс, умирал. Он сражался рядом с Финаном, споткнулся о скамью гребца и получил удар топором в спину. Я стоял на песке на коленях рядом с ним и крепко сжимал его руку, в которой была рукоять меча, и обещал, что я дам золота его вдове и выращу его детей так, будто они мои собственные дети. Он слышал меня, хотя не мог отвечать, и я держал его руку до тех пор, пока в его горле не перестало клокотать, и он не перестал дрожать, когда его душа отправилась к долгой темноте.

Мы увезли его труп и похоронили в море. Он был христианином, и Осферт прочел молитву над мертвым Эриком, прежде чем мы опрокинули его в вечность.

Мы взяли с собой еще один труп — труп Скирнира. Его мы раздели догола и повесили на нашем увенчанном головой волка носу, чтобы показать, что мы победили.

Мы толкали «Сеолфервулфа» веслами, как шестами, вниз по ручью во время отлива. Когда ручей расширился, повернули и стали грести, ведя за собой маленькое рыбачье суденышко, которое я бросил близ деревни.

Потом мы вышли в море, и «Сеолфервулф» задрожал на первых небольших волнах. Серые облака, скрывавшие место резни, ветер наконец-то разорвал в клочья, дав водянистому солнечному свету упасть на неспокойное море.

— Ты не должен был оставлять их в живых, — сказала мне Скади.

— Людей Скирнира? — переспросил я. — А зачем их убивать? Они разбиты.

— Все они должны быть мертвы, — мстительно проговорила она. Потом обратила на меня взор, полный безудержной ярости. — Ты оставил в живых двух его братьев! Они должны быть мертвы!

— А я оставил их в живых, — ответил я.

Без Скирнира и его больших судов они были безобидны, но Скади все это видела по-другому.

— Тряпка! — бросила она мне.

Я пристально посмотрел на нее.

— Осторожней, женщина.

Она обиженно замолчала.

Мы везли с собой только одного пленника, капитана личного судна Скирнира. Он был старым человеком, за сорок, и годы, что он провел, щурясь на море, в котором отражалось солнце, превратили его глаза в окруженные морщинами щелки на лице, потемневшем от соли и ветра. Он будет нашим проводником.

— Если мой корабль хотя бы коснется отмели, — сказал я ему, — я позволю Скади убить тебя так, как она того пожелает.

«Сеолфервулф» не коснулся ни одной отмели, пока мы шли к Зегге. Фарватер был запутанным, вводящие в заблуждение метки были расставлены для того, чтобы заманить атакующих на отмели. Но дикий страх пленника перед Скади сделал его бдительным.

Мы появились у цели ранним утром, осторожно прокладывая путь, ведомые трупом, болтающимся на носу.

Брызги дочиста вымыли труп Скирнира, и чайки, чуя его, вопили, кружа в голодном разочаровании вокруг носа судна.

Мужчины и женщины наблюдали, как мы проходим по извилистому каналу, который изгибался между двумя внутренними островами. А потом мы заскользили по закрытым водам, отражавшим заходящее солнце и походившим на дрожащее золото.

Часовые были людьми Скирнира, но они не поплыли на рассвете со своим господином, а теперь увидели наши гордые щиты, развешанные на бортах «Сеолфервулфа», увидели белый труп, болтающийся на веревке, и ни один из них не бросил нам вызов.

На Зегге было меньше народу, чем на внешних островах, потому что именно с Зегге отплыли две побежденные команды, и именно там жило большинство убитых, раненых или оставшихся на мели людей.

На серый деревянный пирс, выдававшийся в море под холмом, что поддерживал дом Скирнира, вышла толпа женщин. Женщины наблюдали за приближением нашего судна, потом некоторые узнали труп — наш трофей, и все они сбежали, таща за руки детей.

Восемь вооруженных человек, одетых в кольчуги, вышли из дома, но, увидев, что моя команда высаживается, демонстративно сложили оружие. Теперь они знали, что их господин мертв, и ни один из них не собирался сражаться за его честь.

Итак, на закате мы подошли к дому на холме Зегге, я уставился вверх, на его черную громаду, и подумал о драконе, спящем на кладе из серебра и золота.

На карнизах дома с высокой крышей были огромные деревянные рога — рога, вздымавшиеся в темнеющее небо, где появились первые колючие звезды.

Я оставил пятнадцать человек охранять корабль, прежде чем взобрался на холм. Было видно, что холм сделан из громадных балок, сложенных длинным конусом, наполненным песком, и что сперва построили маленький конус, над ним — побольше; на вершине последнего конуса стоял палисад. Теперь палисад этот не являлся препятствием, потому что ворота его были распахнуты настежь. В людях Скирнира не осталось желания сражаться. Их господин был мертв.

Дверь дома обрамляла пара гигантских изогнутых костей морского чудовища. Я прошел под костями с обнаженным мечом; справа и слева от меня шли Ролло и Финан.

В главном очаге горел огонь, шипя, как кот. Горящий пла́вник с запекшейся на нем солью всегда издает такие звуки.

Скади шла позади нас, и дожидающиеся нас слуги задрожали при виде нее.

Управляющий Скирнира, пухлый мужчина, низко поклонился мне.

— Где сокровище? — резко спросил я.

Управляющий был слишком испуган, чтобы ответить, и Скади отпихнула меня в сторону.

— Лампы! — крикнула она слугам.

Принесли маленькие тростниковые лампы, и при их слабом свете она повела меня к двери в задней части зала. Дверь открывалась в маленькое квадратное помещение, заваленное шкурами тюленей.

— Здесь он спал, — сказала Скади.

— Над драконом?

— Он сам был драконом, — презрительно бросила Скади. — Он был свиньей и драконом.

Потом она опустилась на колени и отодвинула вонючие шкуры в сторону.

Я позвал пухлого управляющего Скирнира, чтобы тот ей помог.

Финан посмотрел на меня, приподняв в предвкушении бровь, и я не смог удержаться от улыбки.

Чтобы взять Беббанбург, мне нужны были люди. Чтобы штурмовать громадную каменную стену и перерезать воинов моего дяди, мне нужны были люди, а чтобы купить людей, мне требовалось золото. Мне требовалось сокровище, охраняемое драконом, чтобы воплотить свои стародавние мечты, — поэтому я улыбнулся, когда Скади и управляющий оттащили в сторону высокую груду шкур, скрывавших заветное место.

А потом, при свете дымящих ламп, стал виден вход в сокровищницу.

То был люк из темного тяжелого дерева со вставленным в него железным кольцом. Я вспомнил отца Беокку, который много лет назад рассказывал о том, как он посетил монастырь в Суморсэте и как аббат благоговейно показал ему хрустальный сосуд с молоком из груди Девы Марии.

— Я дрожал, Утред, — серьезно сказал Беокка, — я дрожал, как лист на ветру. Я не осмелился взять сосуд, боясь его уронить! Я трясся!

Не думаю, что я трясся в тот момент, но чувствовал такое же благоговение, такое же ощущение, что я нахожусь рядом с чем-то необъятным. Мое будущее лежало под этим люком. Мои надежды, будущее моих сыновей, мои мечты о свободе под северным небом, все это находилось совсем близко.

— Открыть! — приказал я хрипло. — Открыть его!

Ролло и управляющий взялись за кольцо. Люк был плотно подогнан, и им пришлось сильно потянуть, чтобы хоть немного сдвинуть его.

Потом внезапно тяжелый люк распахнулся, и двое мужчин пошатнулись, откинув его в сторону.

Я шагнул вперед и посмотрел вниз.

И начал смеяться.

Там не было дракона. Я никогда не видел драконов, хотя полагал, что они существуют, и слышал, как люди описывают этих ужасных тварей со злобными алыми глазами, с пастью, изрыгающей огонь, с гибкими шеями и потрескивающими крыльями величиной с парус корабля. Они — твари из ночного кошмара, и, хотя я плавал на далекий север, плавал туда, где лед белит небо своим отражением, я никогда не заходил на север достаточно далеко, к морозным землям, где, как говорят, гнездятся драконы.

В яме Скирнира не было никакого дракона, лишь скелет и несколько крыс. Крысы испуганно посмотрели вверх; их крошечные глазки мигали от света наших жалких ламп. Потом зверьки бросились врассыпную, скрывшись в трещинах между досками из вяза, которыми была обшита яма. Две крысы сидели в грудной клетке мертвеца — они скрылись последними, пробравшись меж костей и быстро скользнув в укрытие.

Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел монеты и куски серебра. Сперва я услышал их — они позвякивали под лапками крыс, а потом увидел — тускло мерцающие, высыпавшиеся из кожаных мешков, где их хранили. Гниющие мешки были прогрызены крысами.

— Что это за труп? — спросил я.

— Человека, который пытался украсть сокровище господина Скирнира, господин, — шепотом ответил управляющий.

— Его оставили тут умирать?

— Да, господин. Сперва его ослепили, потом перерезали сухожилия и бросили в яму, чтобы он умер медленной смертью.

Скади улыбнулась.

— Вынесите все оттуда, — велел я Финану, потом подтолкнул управляющего к залу. — Сегодня ночью ты нас накормишь, — приказал я. — Всех нас.

Я вернулся в зал. Там был всего один стол, поэтому большинство людей будут есть на усыпанном тростником полу.

Теперь было темно, единственный свет сочился из большого очага, куда мы подкладывали бревна, выломанные моими людьми из палисада.

Я сидел за столом и наблюдал, как передо мной складывают сокровища Скирнира.

Я засмеялся при виде ямы, и смех мой был презрительным, потому что в слабом свете ламп сокровище выглядело таким ничтожным! Чего я ожидал? Мерцающей груды золота, усеянной драгоценными камнями? Смех мой был озлобленным, потому что сокровище Скирнира на самом деле оказалось убогим. Он хвастался своим богатством, но под этим хвастовством и под его вонючей постелью из шкур скрывалась правда.

Это верно, он не был бедным, но его состояние было таким, какое и следовало ожидать у человека, всего лишь урывавшего крохи серебра у мелких торговцев.

Мои люди наблюдали за столом. Было важно, чтобы они увидели, что именно завоевали, чтобы знали — я не одурачил их при разделе добычи. По большей части они видели серебро, но там было и золото — два ожерелья из скрученной золотой проволоки. Я отложил одно в кучу, предназначенную для Ролло и его людей, а второе оставил для своих соратников. Еще там были деньги, в основном из франкского серебра, но в придачу несколько сакских шиллингов и пригоршня загадочных монет — по ним идет изогнутая надпись, которую никто не может прочесть. Ходят слухи, что монеты эти попадают к нам из огромной империи на востоке.

Потом наверх вытащили четырех серебряных идолов, но самую большую часть сокровища составляли кусочки серебра. Скандинавы не чеканят денег, у них есть только награбленные монеты, поэтому они платят за товары (когда вообще за них платят) кусочками серебра. Викинг добывает серебряный браслет, а если ему бывает нужно за что-нибудь заплатить, рубит браслет на куски, чтобы торговец их взвесил.

Управляющий принес весы, и мы взвесили серебро и монеты. Их оказалось всего чуть больше тридцати фунтов.

Презирать это добро не следовало, мы все вернемся домой богаче. Однако моей доли сокровища едва хватит на то, чтобы нанять одну команду на один военный сезон.

Я глядел на разделенное сокровище, на последнее серебро, все еще лежащее на чаше весов, и понимал, что это не принесет мне Беббанбурга. Это не даст мне армии. На это не купишь исполнение моих грез.

Я почувствовал, что падаю духом, и подумал о смехе Эльфрика. Мой дядя скоро выяснит, что я совершил плавание, захватил добычу и разочаровался в ней. И, как раз когда я думал о том, как дядя будет всем этим наслаждаться, Скади решила заговорить.

— Ты сказал, что отдашь мне половину! — требовательно сказала она.

Мой кулак обрушился на стол так, что вздрогнули горстки серебра.

— Я ничего подобного не говорил! — прорычал я.

— Ты сказал…

Я показал на нее, заставив ее замолчать.

— Хочешь отправиться в эту яму? — спросил я. — Хочешь жить с крысами в подвале для серебра?

Мои люди улыбнулись.

С тех пор, как мы пришли во Фризию, они научились не любить Скади, а в тот момент она начала ненавидеть меня. Я же начал ненавидеть ее еще раньше, когда увидел под ее красотой жестокость. Она была словно меч, обуреваемый духом жадности, словно клинок сияющей красоты, но с сердцем темным, как кровь.

Позже той ночью она снова потребовала свою долю, и я напомнил, что, хотя она просила половину сокровищ мужа, я никогда ей этого не обещал.

— И даже не думай снова меня проклинать, — сказал я, — потому что если ты это сделаешь, женщина, я продам тебя в рабство, но сначала изуродую тебя. Хочешь, чтобы у тебя было покрытое шрамами лицо? Хочешь, чтобы я превратил тебя в уродину? Если нет — тогда придержи свои проклятия при себе.

Не знаю, где она спала той ночью, и мне было на это плевать.

Мы покинули Зегге на рассвете.

Я сжег шесть маленьких судов, которые Скирнир оставил в гавани, но не сжег дом. О нем позаботятся ветер и прилив. Острова появляются и исчезают, каналы изменяются от года к году, и песок перемещается, чтобы создать новые острова. На этих островах люди живут много лет, а потом вздымающийся прилив снова уничтожает землю.

Когда я в следующий раз увидел эти острова, много лет спустя, Зегге полностью исчез, как будто его никогда не существовало.

Мы отправились домой, и нам сопутствовала хорошая погода. Солнце блестело на воде, небо было ясным, воздух холодным.

Только когда мы приблизились к берегу Британии, появились тучи и поднялся ветер. У меня ушло некоторое время, чтобы найти знакомые приметы на берегу, а потом пришлось грести изо всех сил под северным ветром, чтобы найти устье Тинана. Почти совсем стемнело, когда мы ввели «Сеолфервулфа» в реку под разрушенным монастырем. Мы оставили корабль на берегу и на следующий день явились в Дунхолм.

Тогда я еще не знал, что никогда больше не увижу «Сеолфервулфа».

Он был благородным кораблем.

Часть третья На краю битвы

1

Наступила глубокая зима, и с ней пришла лихорадка. Мне везло, я редко болел, но через неделю после того, как мы добрались до Дунхолма, я начал дрожать, затем потеть, а потом почувствовал себя так, словно медведь скребет когтями внутри моего черепа.

Брида приготовила мне постель в маленьком доме, где день и ночь горел огонь.

Зима была холодной, но порой я думал, что тело мое горит, а временами дрожал, словно лежал на постели изо льда, хотя огонь ревел в каменном очаге так неистово, что опалил балки крыши. Я не мог есть. Я стал слабым. Я просыпался ночью, иногда думал о Гизеле и своих потерянных детях и плакал.

Рагнар сказал — я бредил во сне, но я не помню этого безумия, помню только, что был убежден, что умру, поэтому заставил Бриду привязать мою руку к рукояти Осиного Жала.

Брида приносила мне настои из меда и трав, кормила меня с ложки медом и заботилась о том, чтобы маленький дом был защищен от злобы Скади.

— Она ненавидит тебя, — сказала Брида однажды холодной ночью, когда ветер трепал тростниковую крышу и надувал кожаную занавеску, служившую дверью.

— Потому что я не дал ей серебра?

— Да.

— Там не было сокровища, — сказал я. — Сокровища, которое она описывала.

— Но она отрицает, что прокляла тебя.

— А что еще могло быть причиной болезни?

— Мы привязали ее к столбу и показали ей бич, но она клянется, что не проклинала тебя.

— Она прокляла, — горько проговорил я.

— И она продолжала отрицать это, когда ее тело покрылось кровью.

Я посмотрел на Бриду — темноглазую, с лицом, затененным диким черными волосами.

— И кто пустил в ход бич?

— Я, — спокойно ответила она. — А потом отвела ее к камню.

— К камню?

Брида кивнула на восток.

— На другом берегу реки, Утред, есть холм, а на холме есть камень. Большой камень, стоящий торчком. Его поставили там древние люди, и в нем есть сила. У камня есть груди.

— Груди?

— Такую ему придали форму, — сказала Брида, на мгновение положив сложенные чашечкой ладони на свои маленькие груди. — Камень высокий, — продолжала она, — даже выше тебя, и я забрала ее туда ночью и зажгла огни богам, и сложила кольцо из черепов. Я сказала ей, что вызову демонов, которые сделают ее кожу желтой, а волосы — белыми, что лицо ее покроется морщинами, груди ее обвиснут и спина станет горбатой. Она заплакала.

— Ты и вправду могла все это сделать?

— Она в это поверила, — с коварной улыбкой ответила Брида, — и поклялась своей жизнью, что не проклинала тебя. Я решила, что она говорит правду.

— Значит, это обычная лихорадка?

— Больше чем лихорадка, это болезнь. Другие тоже больны. На прошлой неделе двое умерли.

Каждую неделю приходил священник и пускал мне кровь. Он был угрюмым саксом, проповедовавшим в маленьком городке, который вырос к югу от крепости Рагнара.

Рагнар принес округе процветание, и город быстро разрастался; запах свежеспиленного дерева, такой же постоянный, как вонь сточных канав, струился вниз по холму, к реке.

Брида, конечно, возражала против строительства церкви, но Рагнар позволил ее построить.

— Они будут поклоняться любому богу, какого выберут, — сказал он мне, — вне зависимости от моих желаний. И здешние саксы были христианами еще до того, как я здесь появился. Некоторые вернулись к настоящим богам. Первый священник хотел свалить камень Бриды, а когда я помешал ему это сделать, назвал меня злым языческим ублюдком, поэтому я его утопил. А этот, новый, куда более вежлив.

Новый священник считался умелым целителем, хотя Брида, которая сама разбиралась в травах, не позволяла ему назначать мне никакие снадобья. Он только вскрывал мне вену на руке и наблюдал, как густая кровь, пульсируя, медленно стекает в роговую чашку. Потом он выливал кровь в огонь и вычищал чашку, как ему велели; впрочем, он всегда выполнял это нахмурясь, поскольку то были языческие предосторожности.

Брида хотела, чтобы кровь была уничтожена, тогда никто не смог бы с ее помощью навести на меня чары.

— Удивляюсь, что Брида разрешает тебе приходить в крепость, — однажды сказал я священнику, когда моя кровь зашипела и запузырилась на горящих бревнах.

— Потому что она ненавидит христиан, господин?

— Да.

— Три зимы назад она заболела, — сказал священник, — и ярл Рагнар послал за мной, когда все остальные потерпели неудачу. Я вылечил ее, или же Господь всемогущий исцелил ее через меня. С тех пор она терпит мое присутствие.

Брида терпела также присутствие Скади. Она бы убила ее, дай ей повод, но Скади заклинала Рагнара, что не желает никому зла, а Рагнар, мой друг, имел слабость к испуганным женщинам, особенно хорошеньким.

Он послал Скади работать на кухню.

— Она работала на моей кухне в Лундене, — сказал я Бриде.

— Откуда пробралась к тебе в постель, — ядовито сказала Брида, — хотя не думаю, что она затратила на это много усилий.

— Она красивая.

— А ты все такой же дурак, каким был всегда. А теперь ее нашел еще один дурак, и она снова мутит воду. Я сказала Рагнару, чтобы он располосовал ее от паха до глотки, но он так же глуп, как и ты.

К Йолю[11] я был на ногах, хотя не смог принять участие в играх, которые доставляли такое удовольствие Рагнару. Были бега, испытания силы и его любимое — борьба. Он сам принимал участие в играх и выиграл первые шесть схваток, а потом проиграл гиганту-саксу, рабу, которого вознаградил пригоршней серебра.

В полдень на огромном пиру живущим в крепости собакам разрешили атаковать быка — развлечение, которое заставило Рагнара смеяться до слез.

Бык, жилистое и свирепое создание, метался по вершине холма между зданиями, нападая, когда у него был такой шанс, отшвыривая зазевавшихся собак, вспарывая им животы, но, в конце концов, потерял слишком много крови, и гончие навалились на него.

— Что сталось с Нихтгенгой? — спросил я Бриду, когда ревущий бык рухнул под грудой неистово карабкающихся на него собак.

— Он умер, — сказала Брида. — Много, много лет назад.

— Он был хорошим псом, — заметил я.

— Да, — ответила она, наблюдая, как гончие разрывают брюхо бьющемуся быку.

Скади была среди зрителей, но избегала моего взгляда.

Пир Йоля был щедрым, потому что Рагнар, как и его отец, всегда обожал зимние праздники. Было срублено громадное пихтовое дерево и втащено в зал; его увешали серебряными монетами и драгоценными украшениями.

Скади была среди служанок, приносивших говядину, свинину, оленину, бекон, кровавые колбасы, хлеб и эль. Она все еще избегала моего взгляда. Мужчины обращали на нее внимание, да и как могло быть иначе? Один пьяный попытался схватить ее и затащить к себе на колени, но Рагнар так стукнул кулаком по столу, что опрокинулся рог с вином, и этого было достаточно, чтобы убедить мужчину отпустить Скади.

На пиру были арфисты и скальды. Скальды распевали песни в честь Рагнара и его семьи, и Рагнар сиял от удовольствия, когда описывались подвиги его отца.

— Повтори это! — ревел он после того, как излагался какой-нибудь славный подвиг.

Он знал многие слова и подпевал, но потом испугал скальда, снова стукнув по столу.

— Что ты только что пропел? — вопросил Рагнар.

— Что твой отец, господин, служил великому Уббе.

— А кто убил Уббу?

Скальд нахмурился.

— Сакский пес, господин.

— Сакский пес! — прокричал Рагнар, поднимая мою руку.

Люди все еще смеялись, когда появился гонец.

Он вошел из темноты, и мгновение никто не замечал высокого датчанина, который, как выяснилось, только что прискакал из Эофервика. Он был в кольчуге, потому что на дорогах рыскали разбойники, и полы этой кольчуги, его сапоги и богато изукрашенные ножны меча были забрызганы грязью.

Он, должно быть, устал, но на лице его сияла широкая улыбка.

Рагнар заметил его первым.

— Гримбалд! — приветственно проревел он. — Ты должен был появиться до праздника, а не после него! Но не беспокойся, еда и эль еще есть!

Гримбалд поклонился Рагнару.

— Я привез вести, господин.

— Вести, которые не могут подождать? — добродушно спросил Рагнар.

В зале все стихло: люди гадали — что могло погнать Гримбалда в холодную, мокрую темноту, да еще в такой спешке.

— Новости, которые обрадуют тебя, господин, — сказал Гримбалд, продолжая улыбаться.

— Цены на девственниц упали?

— Альфред Уэссекский, — Гримбалд помедлил, — мертв.

Наступил момент молчания, потом зал взорвался радостными криками.

Люди колотили по столам кулаками и радостно вопили. Рагнар был уже полупьян, но сохранил достаточно здравого смысла, чтобы поднять руки, призывая к молчанию.

— Откуда ты это знаешь?

— Новости добрались до Эофервика вчера, — сказал Гримбалд.

— Кто их привез? — требовательно спросил я.

— Священник из восточных саксов, господин.

Высокий гонец был одним из гвардейцев безумного короля Гутреда. Он не знал меня, но то, что я сидел на почетном месте рядом с Рагнаром, побудило его назвать меня господином.

— Итак, его щенок — новый король? — спросил Рагнар.

— Так говорят, господин.

— Король Эдмунд? — спросил Рагнар. — Понадобится время, чтобы к этому привыкнуть.

— Эдуард, — сказал я.

— Эдмунд или Эдуард, какая разница? Долго он не проживет, — радостно сказал Рагнар и спросил меня: — Что представляет собой мальчишка?

— Он нервный.

— Не воин?

— Его отец тоже не был воином, — заметил я, — однако победил всех датчан, которые явились, чтобы отобрать у него трон.

— Ты сделал это за него, — жизнерадостно проговорил Рагнар и хлопнул меня по спине.

Зал внезапно загудел от разговоров, когда люди осознавали, что их ждет новое будущее. Царило огромное возбуждение, хотя, помню, взглянув на один из столов, я увидел Осферта, нахмурившегося в одиноком молчании.

Потом Рагнар наклонился поближе ко мне.

— Ты не кажешься счастливым, Утред.

Что я чувствовал в тот момент? Я не был счастлив. Мне никогда не нравился Альфред. Он был слишком набожным, слишком сухим, слишком суровым. Его отрадой был порядок. Он хотел втиснуть весь мир в списки, организацию, послушание. Он любил собирать книги и писать законы. Он верил, что если бы каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок повиновались закону, тогда на земле настало бы царствие небесное, — но он забыл о земных удовольствиях. В молодости он их знал, Осферт тому доказательство, но потом позволил распятому христианскому Богу убедить себя, что удовольствие — грех. Поэтому Альфред пытался издавать законы, которые преследовали грех. С тем же успехом он мог бы попытаться слепить из воды шар.

Вот почему мне не нравился Альфред, но я всегда понимал, что его присутствие делало меня незаурядным человеком. Он был вдумчивым, он не был дураком. Его ум работал быстро, схватывая новые идеи, пока идеи эти не противоречили его религиозным убеждениям. Альфред не верил, что королевский сан подразумевает всеведение, и по-своему был скромным человеком. Что важнее всего, он был хорошим человеком, хотя в его обществе никогда не бывало уютно.

Он, как и я, верил в судьбу — эту веру разделяют все религии, хотя разница между Альфредом и мной состояла в том, что король верил: судьба есть прогресс. Он хотел улучшить мир, в то время как я не верю и никогда не верил, что мы можем его улучшить. Мы просто выживаем, в то время как мир соскальзывает в хаос.

— Я уважал Альфреда, — сказал я Рагнару.

Я все еще не мог до конца поверить новостям. Слухи летают вокруг, как летняя паутина, поэтому я поманил Гримбалда, чтобы тот подошел ближе.

— Что именно сказал тебе священник?

— Что Альфред был в церкви в Винтанкестере, — ответил тот, — и упал во время церемонии. Его унесли в постель.

Это выглядело убедительным.

— И его сын теперь король?

— Так сказал священник.

— Харальд все еще в ловушке в Уэссексе? — спросил Рагнар.

— Нет, господин, — ответил Гримбалд. — Альфред заплатил ему серебро, чтобы тот ушел.

Рагнар взревел, требуя тишины, и заставил Гримбалда повторить последние слова насчет Харальда. Весть о том, что раненому ярлу заплатили, чтобы тот покинул Торней, вызвала новый взрыв радостных криков. Датчане любили слушать о том, как саксы платят серебро, чтобы избавиться от датчан. Это поощряло их атаковать земли саксов в надежде на такие же взятки.

— Куда отправился Харальд? — спросил Рагнар, и я увидел, что Скади прислушивается.

— Он присоединился к Хэстену, господин.

— В Бемфлеоте? — спросил я, но Гримбалд этого не знал.

Вести о смерти Альфреда и об обогащении раненого Харальда сделали пир еще более веселым. В кои-то веки не было никаких драк, хотя на столах все время стояли мед, эль и вино. Каждый человек в зале, кроме, может быть, пригоршни приверженцев саксов, увидели новые возможности захватывать и грабить богатые поля, деревни и города Уэссекса.

И они были правы. Уэссекс был беззащитен, если не считать одного обстоятельства.

Новости, в конце концов, оказались пустыми слухами.

Альфред был жив.

Однако в то темное время года каждый человек в северной Британии поверил слухам, и слухи эти вдохновили Бриду.

— Это знак, посланный богами, — заявила она и уговорила Рагнара собрать северных ярлов.

Встреча состоялась ранней весной, когда зимние дожди кончились и броды снова стали проходимыми. Перспектива войны разворошила Дунхолм, пробудив от зимнего оцепенения.

В городе и в крепости кузнецов поставили ковать наконечники для копий, и Рагнар дал знать всем капитанам, что весной он будет рад каждой корабельной команде. Вести об этой щедрости, в конце концов, достигнут Фризии и Дании, и в Нортумбрию явятся голодные люди. Хотя пока Рагнар распространил слух, что он просто собирает войска, чтобы вторгнуться в земли скоттов.

Слухи дошли до Оффы, мерсийца с дрессированными собаками, и он пришел на север, несмотря на непогоду. Он притворился, что всегда пробирается сквозь холодные дожди Нортумбрии в мертвые дни года, но было ясно: он хочет выяснить, что же замышляет Рагнар.

Рагнар в кои-то веки был скрытен и отказался впустить Оффу в высокую крепость на скале в изгибе реки. Думаю, Брида угрожала Рагнару своим неудовольствием, а Брида всегда могла помыкать Рагнаром.

Я пошел, чтобы встретиться с Оффой в таверне под крепостью. Я взял с собой Финана и Осферта и притворился, будто напился.

— Я слышал, ты был болен, господин, — сказал Оффа. — И я рад, что ты поправился.

— Я слышал, что Альфред Уэссекский тоже был болен? — вставил Осферт.

Оффа, как всегда, подумал над ответом, гадая, не выдаст ли задаром сведения, которые лучше продать. Потом понял, что известные ему новости все равно уже знают все. Кроме того, он был здесь, чтобы выудить сведения из нас.

— Альфред упал в церкви, — сообщил он, — и лекари были уверены, что он умрет. Он был очень болен! Он дважды принимал соборование, это я знаю точно, но Господь смилостивился.

— Господь его любит, — сказал я, невнятно произнося слова и стуча по столу, чтобы принесли еще эля.

— Недостаточно любит, чтобы даровать ему полное выздоровление, — осторожно проговорил Оффа. — Он все еще слаб.

— Он всегда был слаб, — сказал я.

Что касается здоровья Альфреда, а не его решительности, это было правдой, но я говорил сварливо, превратив свои слова в намеренное оскорбление, и Оффа пристально посмотрел на меня, без сомнения, гадая, как сильно я на самом деле напился.

Я часто презирал христианских священников за то, что они вечно говорят нам, что доказательством истинности их веры являются чудеса, сотворенные Христом, но потом заявляют, что эта магия исчезла вместе с ним. Если бы священник мог вылечить калеку или заставить слепого видеть, тогда я поверил бы в их Бога, но в тот момент, в полной дыма таверне под высокими стенами крепости Дунхолма, случилось настоящее чудо. Оффа заплатил за мой эль и даже заказал еще.

Я всегда был в состоянии выпить больше, чем почти все остальные мужчины, однако все равно чувствовал, как комната вращается, словно дым, поднимающийся из очага таверны. И все равно я не потерял головы. Я бросил Оффе кое-какие сплетни насчет Скади, признался, что был разочарован кладом Скирнира, а потом горько пожаловался, что у меня нет ни денег, ни достаточного количества людей. Эта последняя моя пьяная жалоба открыла для Оффы двери.

— А зачем, господин, тебе нужны люди? — спросил он.

— Всем нам нужны люди, — сказал я.

— Верно, — вставил Финан.

— Больше людей, — сказал Осферт.

— Всегда больше людей, — Финан тоже притворялся, что он пьянее, чем на самом деле.

— Я слышал, здесь собираются северные ярлы? — невинно спросил Оффа.

Он отчаянно хотел узнать, что замышляется. Вся Британия знала, что лорды Нортумбрии приглашены в Дунхолм, но никто точно не знал — зачем, и Оффа мог разбогатеть на этих сведениях.

— Вот почему мне нужны люди! — начал я очень искренним тоном.

Оффа налил мне еще эля. Я заметил, что он едва прикоснулся к своему рогу.

— У северных ярлов достаточно людей, — сказал он, — и я слышал, ярл Рагнар предлагает серебро за команды.

Я доверительно подался вперед.

— Как я могу разговаривать с ними на равных, если я возглавляю всего одну команду? — Помедлил, чтобы рыгнуть. — Да еще такую маленькую…

— У тебя есть имя, господин, — сказал Оффа, ухитрившись не отпрянуть, хотя от меня разило несвежим элем.

— Мне нужны люди, — сказал я. — Люди, люди, люди.

— Хорошие люди, — проговорил Осферт.

— Копьеносные датчане, датчане с мечами, — мечтательно добавил Финан.

— У ярлов будет достаточно людей, чтобы сокрушить скоттов, — предположил Оффа — эти слова болтались, как наживка на крючке.

— Скотты! — пренебрежительно сказал я. — Зачем тратить единственную команду на скоттов?

Финан предупреждающе прикоснулся к моему локтю, но я притворился, что не заметил этого.

— Что такое Шотландия? — воинственно спросил я. — Дикие люди в голой стране с клочком ткани, чтобы прикрыть свои члены. Королевство Альба, — я презрительно выплюнул название самого большого королевства Шотландии, — не стоит того, что производит одно порядочное сакское поместье. Они всего лишь волосатые ублюдки с отмороженными членами. Кому они нужны?

— Однако ярл Рагнар их завоюет? — спросил Оффа.

— Завоюет, — твердо проговорил Финан.

— Он покончит с этой вечной помехой, — добавил Осферт, но Оффа не обратил внимания ни на того, ни на другого. Он смотрел на меня, и я не отвел взгляд.

— Беббанбург, — уверенно проговорил я.

— Беббанбург, господин? — невинно спросил он.

— Я — повелитель Беббанбурга или нет? — вопросил я.

— Ты повелитель, господин, — ответил он.

— Скотты! — презрительно бросил я и уронил голову на руки, как будто заснул.

Через месяц вся Британия узнала, почему ярл Рагнар ищет людей.

Больной Альфред, лежа в постели, узнал, и Этельред, лорд Мерсии. Вероятно, об этом знали и во Франкии, а Оффа, как я слышал, стал достаточно богат, чтобы купить прекрасный дом и пастбище в Ликкелфилде, и подумывал — не взять ли в жены молодую девушку.

Деньги на подобное расточительство, конечно, дал мой дядя, Эльфрик, к которому Оффа поспешил, как только позволила погода. Он нес вести о том, что ярл Рагнар помогает своему другу, лорду Утреду, отвоевать Беббанбург и что летом в Нортумбрии разразится война.

А тем временем Рагнар рассылал шпионов в Уэссекс.

Это могло стать неплохой идеей — собрать армию, чтобы вторгнуться в земли скоттов. Тогда от них было много бед, от них много бед и сейчас, и, осмелюсь сказать, от них будут беды и во время конца света.

На исходе той зимы отряд скоттов вторгся в северные земли Рагнара и убил по меньшей мене пятнадцать человек. Они угнали скот, женщин и детей. Рагнар совершил ответный набег, и вместе с его сотней человек я взял своих двадцать, но то была напрасная затея. Мы точно не знали, в какой момент пересекли границу Шотландии, потому что граница не была четкой, вечно передвигалась силами господ обеих сторон.

Но после двух дней езды мы наткнулись на бедную и заброшенную деревню. Народ, предупрежденный о нашем появлении, бежал, забрав с собой скот. Их низкие дома имели грубые каменные стены, увенчанные крышами из дерна, почти касавшимися земли. Навозные кучи здесь были выше хижин.

Мы обрушили крыши, сломав стропила, и перелопатили лошадиный навоз в маленькой церкви из грубого камня, но мало что смогли разорить. За нами наблюдали четыре всадника с холма к северу отсюда.

— Ублюдки! — прокричал Рагнар, хотя они были слишком далеко, чтобы его услышать.

Скотты, как и мы, высылали верховых разведчиков, но их всадники никогда не носили тяжелых кольчуг и обычно не имели другого оружия, кроме копья. Они ездили на проворных, быстрых лошадях и, хотя мы могли бы за ними погнаться, мы бы никогда их не догнали.

— Интересно, кому они служат? — спросил я.

— Домналу, наверное, — ответил Рагнар. — Королю Альбы.

Он выплюнул последнее слово.

Домнал правил большей частью земли к северу от Нортумбрии. Вся эта земля называлась Шотландией, потому что по большей части была завоевана скоттами, диким племенем ирландцев. Хотя, как и Англия, название Шотландия мало что означало. Домнал правил самым большим королевством скоттов, но были и другие королевства, такие, как Далриада и Страт Клота, а у западного побережья лежали осаждаемые штормами острова, где жестокие норвежские ярлы создали собственные мелкие королевства.

Мой отец всегда говорил, что иметь дело со скоттами — это все равно что пытаться кастрировать зубами диких котов. Но, к счастью, дикие коты проводили много времени, дерясь друг с другом.

Как только деревня была разрушена, мы отступили на возвышенность, боясь, что присутствие четырех разведчиков может предвещать появление отряда побольше — но никто не появился.

На следующий день мы поехали на запад, ища тех, кому могли бы отомстить, но четырехдневный поход ничего не дал, кроме больной козы и хромого вола. Разведчики неотступно следовали за нами. Даже когда густой туман покрывал холмы и под его прикрытием мы меняли направление, они находили нас, как только туман рассеивался. Они никогда не приближались, просто наблюдали за нами.

Мы повернули к дому, следуя по гребню огромных холмов, разделявших Британию.

Все еще было холодно, в складках холмов лежал снег. Мы не смогли отомстить шотландцам за их набег, но испытывали подъем духа, потому что хорошо было ехать по открытой местности с мечами на боку.

— Я выбью из ублюдков дух, когда мы покончим с Уэссексом, — жизнерадостно пообещал Рагнар, — я устрою такой набег, которого они никогда не забудут.

— Ты и вправду хочешь сражаться с Уэссексом? — спросил я.

Мы вдвоем ехали в сотне шагов впереди наших людей.

— Сражаться с Уэссексом? — Он пожал плечами. — По правде сказать — нет. Здесь я счастлив.

— Тогда зачем тебе это делать?

— Потому что Брида права. Если мы не захватим Уэссекс, Уэссекс захватит нас.

— При твоей жизни этого не случится.

— Но у меня есть сыновья, — ответил он.

Все его сыновья были незаконнорожденными, но Рагнара не заботила их законность. Он любил их всех и хотел, чтобы один из них унаследовал после него Дунхолм.

— Я не хочу, чтобы мои сыновья кланялись какому-то королю восточных саксов, — сказал он. — Я хочу, чтобы они были свободными.

— Поэтому ты станешь королем Уэссекса?

Рагнар громко заржал.

— Я этого не хочу! Я хочу быть ярлом Дунхолма, мой друг. Может быть, ты должен стать королем Уэссекса?

— Я хочу быть ярлом Беббанбурга.

— Мы найдем кого-нибудь, кто захочет стать королем, — беспечно сказал Рагнар. — Может, Зигурд или Кнут?

Зигурд Торрсон и Курт Ранулфсон после Рагнара были самым могущественными ярлами Нортумбрии и, если они не присоединятся к нам со своими людьми, у нас не будет шанса завоевать Уэссекс.

— Мы захватим Уэссекс, — уверенно сказал Рагнар, — и поделим его сокровища. Тебе нужны люди, чтобы взять Беббанбург? На серебро в церквях Уэссекса ты купишь достаточно людей, чтобы взять дюжину таких крепостей, как Беббанбург.

— Верно.

— Так развеселись! Судьба улыбается тебе!

Итак, мы ехали по гребню холма. Под нами горные ручьи поблескивали белым в глубоких долинах. Я видел вокруг на целые мили, и во всем этом раздолье не было ни дома, ни дерева. То была голая земля, где люди наскребали на пропитание, выращивая овец, хотя наше присутствие означало, что все стада угнали прочь.

Шотландские верховые с длинными копьями были на холме к востоку от нас, в то время как к югу гребень кончался на длинном холме, круто обрывающемся в глубокую долину, где встречались два ручья. И там, где ручьи бурлили на камнях, сливаясь в тени, ждали четырнадцать всадников.

Ни один из них не двигался. Они ждали там, где два ручья сливались воедино, и было ясно, что ждут они нас. И так же очевидно было, что это ловушка.

Четырнадцать всадников являлись наживкой, а остальные наверняка прятались неподалеку. Мы оглянулись туда, откуда приехали, но не увидели врага ни на длинном гребне, ни на ближайших холмах.

Четыре разведчика, тенью следовавшие за нами, пнули в бока своих лошадей и направили их вниз по заросшему вереском склону, чтобы присоединиться к отряду побольше.

Рагнар наблюдал за четырнадцатью людьми.

— Чего они от нас хотят? — спросил он. — Чтобы мы спустились туда?

— Нам в любом случае придется это сделать, — медленно проговорил я. — И они должны это знать, поэтому зачем им трудиться и заманивать нас туда?

Рагнар нахмурился, потом быстро оглядел окружающие холмы, но на склонах так и не появились враги.

— Они скотты? — спросил он.

Финан присоединился к нам, а у него были глаза охотящегося ястреба.

— Они скотты, — сказал он.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Тот парень носит знак голубя, господин, — ответил Финан.

— Голубя? — переспросил Рагнар с отвращением.

С его точки зрения, да и с моей тоже, символ мужчины должен был быть воинственным — орел или волк.

— Это знак Колум Килле, — объяснил Финан.

— А кто он такой?

— Святой Колумба, господин. Он явился на землю пиктов и прогнал огромного монстра, что жил в здешнем озере. Скотты почитают его, господин.

— Полезные люди эти святые, — рассеянно проговорил Рагнар.

Он снова оглянулся, все еще ожидая увидеть, как на гребне появится враг, но гребень оставался пустым.

— Двое из них — пленники, — сказал Финан, глядя вниз, на людей в долине. — А один — просто крошечный мальчик.

— Это ловушка? — спросил Рагнар, ни к кому не обращаясь.

Потом решил, что только дурак уступил бы возвышенность, и поэтому четырнадцать человек — которых теперь было восемнадцать, так как к ним присоединились разведчики — не ищут боя.

— Мы спустимся к ним, — объявил он.

Восемнадцать человек из нашего отряда поехали вниз по крутому склону. Когда мы спустились в долину, два скотта двинулись к нам, и Рагнар последовал их примеру. Он поднял руку, веля своим людям остаться позади, и навстречу двум скоттам отправились только он да я.

Человек в куртке со знаком голубя под длинным голубым плащом был на несколько лет моложе меня. Он ехал с прямой спиной; на шее у него висела прекрасная золотая цепь с толстым золотым крестом. Он был красивым, с чисто выбритым лицом и яркими голубыми глазами, без шапки, с каштановыми волосами, постриженными коротко, как у саксов. Мальчик, всего пяти или шести лет от роду, верхом на маленьком жеребенке, носил такую же одежду, как и человек, которого я счел его отцом.

Эти двое сдержали своих лошадей в нескольких шагах от нас, и человек с мечом, чью рукоять украшали драгоценности, перевел взгляд с меня на Рагнара и обратно.

— Я Константин, — сказал он, — сын Аэда, принц Альбы, а это — мой сын, Келлах мак Константин, и также, несмотря на свой рост, принц Альбы.

Он говорил по-датски, хотя было ясно, что он не владеет свободно этим языком. Он улыбнулся сыну. Странно, что мы сразу понимаем, нравится нам какой-либо человек или нет, и мне сразу понравился Константин, хоть тот и был скоттом.

— Полагаю, один из вас — ярл Рагнар, — продолжал Константин, — а второй — ярл Утред, но простите меня за то, что я не знаю, кто из вас кто.

— Я — Рагнар Рагнарсон, — сказал Рагнар.

— Приветствую тебя, — любезно ответил Константин. — Надеюсь, ты наслаждался путешествием по моей стране?

— Еще как, — отозвался Рагнар. — Настолько, что собираюсь явиться сюда снова, только в следующий раз приведу побольше людей, чтобы они разделили мое наслаждение.

Константин засмеялся, потом заговорил с сыном на своем языке, заставив мальчика взглянуть на нас широко распахнутыми глазами.

— Я сказал ему, что вы оба — великие воины, — пояснил Константин, — и что однажды он должен будет научиться, как побеждать таких великих воинов.

— Константин, — сказал я. — Это не шотландское имя.

— И все же меня так зовут. Как напоминание о том, что я должен подражать великому римскому императору, который обратил своих людей в христианство.

— Значит, он оказал им плохую услугу, — заявил я.

— Он сделал это, победив язычников, — сказал Константин с улыбкой, хотя приятное выражение его лица таило сталь.

— Ты племянник короля Альбы? — спросил Рагнар.

— Домнала, да. Он стар и не проживет долго.

— И ты станешь королем? — снова спросил Рагнар.

— Если на то будет Божья воля — да.

Константин говорил мягко, но у меня создалось впечатление, что воля его Бога будет совпадать с желаниями самого Константина.

Мой одолженный конь фыркнул и сделал несколько нервных шажков вбок. Я успокоил его. Шестнадцать наших людей находились за нами, неподалеку, держа руки на рукоятях мечей, но скотты не выказывали ни малейшего намека на враждебность.

Я посмотрел вверх, на холмы, — там не было врага.

— Это не ловушка, господин Утред, — сказал Константин, — но я не мог не воспользоваться шансом встретиться с тобой. Твой дядя послал к нам своих эмиссаров.

— В поисках помощи? — пренебрежительно спросил я.

— Он заплатит нам тысячу серебряных шиллингов, если нынче летом мы приведем людей, чтобы на тебя напасть.

— А зачем вам на меня нападать?

— Потому что ты возьмешь в осаду Беббанбург, — ответил он.

Я кивнул.

— Итак, я должен буду убить не только Эльфрика, но и тебя?

— Это наверняка добавит тебе славы. Но я предлагаю другое соглашение.

— Какое же? — спросил Рагнар.

— Твой дядя, — Константин все еще обращался ко мне, — не самый щедрый из людей. Тысяча серебряных шиллингов — это хорошо, конечно, но мне это кажется слишком маленькой платой за большую войну.

И тогда я понял, почему Константин приложил столько усилий, чтобы сохранить нашу встречу в тайне. Потому что если бы он послал гонцов в Дунхолм, мой дядя прослышал бы об этом и заподозрил предательство.

— Итак, какова твоя цена? — спросил я.

— Три тысячи шиллингов, — ответил Константин, — заставят воинов Альбы все лето оставаться в безопасности в своих домах.

Мне нечего было и думать о подобной сумме, но Рагнар кивнул.

Константин явно поверил, что мы собираемся напасть на Беббанбург. Конечно же, мы не собирались этого делать. Но Рагнар все еще боялся вторжения скоттов на свои земли, пока он будет далеко, в Уэссексе. Такое вторжение всегда было возможным, потому что Альфред заботился о том, чтобы дружить с королями скоттов, превращая их в вечную угрозу для датчан северной Англии.

— Позволь мне сделать предложение, — осторожно проговорил Рагнар. — Я заплачу три тысячи серебряных шиллингов, а ты поклянешься держать своих воинов подальше от Нортумбрии целый год.

Константин поразмыслил над этим. Предложение Рагнара едва ли отличалось от того, что предложил сам Константин, но маленькое различие между этими двумя соглашениями было важным. Константин посмотрел на меня, и я увидел, что он проницательный человек. Он понял, что, возможно, не Беббанбург является нашей целью.

Он кивнул.

— Я могу согласиться на это.

— А король Домнал? — спросил я. — Он примет такое соглашение?

— Он сделает то, что скажу я, — уверенно проговорил Константин.

— Но как мы узнаем, что ты сдержишь свое слово? — вопросил Рагнар.

— Я дам тебе подарок, — сказал Константин и поманил своих людей.

Двум пленникам приказали слезть с седел, со связанными руками пересечь ручей и встать рядом с Константином.

— Эти люди — братья, — сказал Константин Рагнару, — которые возглавляли набег на твои земли. Я верну захваченных женщин и детей, но пока отдаю тебе этих двоих.

Рагнар посмотрел на бородатых мужчин.

— Две жизни в качестве гарантии? — спросил он. — А когда они умрут, что помешает тебе нарушить слово?

— Я даю тебе три жизни, — проговорил Константин.

Он прикоснулся к плечу сына.

— Келлах — мой старший сын, и он дорог мне. Я дам его тебе в заложники. Если хоть один из моих людей пересечет границу с Нортумбрией с мечом, ты сможешь убить Келлаха.

Я вспомнил веселье Хэстена, что тот всучил нам фальшивого сына в качестве заложника, но что Келлах — сын Константина, сомнений не было. Их сходство было поразительным. Я посмотрел на мальчика и на мгновение почувствовал сожаление, что у моего старшего сына нет такой же храбрости и такого же твердого взгляда.

Рагнар мгновение подумал, но не нашел никакого подвоха. Он послал свою лошадь вперед, протянул руку, и Константин принял ее.

— Я пришлю серебро, — пообещал Рагнар.

— И оно будет обменом на Келлаха, — пообещал Константин. — Ты разрешишь мне послать с мальчиком слуг и наставника?

— Они будут радушно приняты, — ответил Рагнар.

У Константина был довольный вид.

— Думаю, наши дела улажены.

Так и было.

Скотты поехали прочь, а мы раздели двух пленников догола, после чего Рагнар убил обоих своим мечом. Он сделал это быстро.

Мягкий туман бесшумно струился вниз по холмам, и мы поторопились уехать. Двое людей были обезглавлены, их трупы остались позади, там, где сливались два ручья.

Потом мы сели на коней и поехали на юг. Рагнар ехал с залогом того, что его северная граница будет в безопасности, пока мы станем сражаться в Уэссексе.

Соглашение и впрямь получилось хорошее, но оно оставило во мне ощущение неловкости. Мне понравился Константин, но в нем чувствовались ум и способность к обдумыванию, которые обещали, что он будет трудным и грозным врагом. Как он устроил секретную встречу с Рагнаром? Спровоцировав набег, который, конечно, вызвал нашу ответную атаку. А потом Константин предал людей, с самого начала выполнявших его приказы.

Он был умен и молод. Мне еще долго придется иметь с ним дело, и если бы я знал тогда то, что знаю теперь, я бы перерезал глотки и ему, и его сыну. Но, по крайней мере, на следующие двенадцать месяцев он сдержал свое слово.

Весна наступила поздно, но когда, наконец, пришла, земля быстро зазеленела. Рождались ягнята, дни становились длиннее и теплее, и люди стали думать о войне.

Два могущественных нортумбрийских ярла, Зигурд Торрсон и Кнут Ранулфсон, явились в Дунхолм вместе, а после них прибыло множество менее важных господ. Все они были датчанами, и даже самый незначительный из них мог повести в бой больше сотни закаленных воинов. Каждый из них явился всего с горсткой воинов, слуг и рабов, но просторные залы Рагнара все равно не могли вместить всех, поэтому более мелкие ярлы устроились в городе к югу от крепости.

Был задан пир, розданы подарки, и весь день шли разговоры. Ярлы явились, поверив в историю о том, что мы собираем людей, чтобы напасть на Беббанбург, но Рагнар сразу их разубедил.

— И Альфред услышит, что мы собираемся напасть на Уэссекс, — предупредил он их, — потому что некоторые из вас расскажут своим людям, а они расскажут другим, и весть об этом доберется до Альфреда в течение нескольких дней.

— Значит, надо хранить молчание, — прорычал Зигурд Торрсон.

Ярл Зигурд был высоким, суровым с виду человеком с бородой, заплетенной в две громадные косы, которые он обмотал вокруг шеи. Он владел землей, протянувшейся от южной Нортумбрии до северной Мерсии, и поднаторел в искусстве войны, сражаясь с воинами Этельреда. Его друг, Кнут Ранулфсон, был более стройным, но обладал той же жилистой силой, что и Финан. Кнут имел репутацию лучшего мастера боя на мечах во всей Британии, и его клинок и орда личных воинов, служивших его богатству, подарили ему земли, граничащие с поместьями Зигурда. Его волосы были белыми, как кость, хотя ему сравнялось всего тридцать, и я еще ни у кого не видел таких бледных глаз. Глаза и волосы делали его похожим на призрака, но он легко улыбался и имел огромный запас шуток.

— У меня была сакская рабыня, такая же хорошенькая, как эта, — сказал он мне во время нашей первой встречи, глядя на одну из рабынь Рагнара, которая несла деревянные блюда в главный зал. — Но она умерла, — мрачно продолжал он, — умерла, потому что пила молоко.

— Молоко оказалось испорченным?

— На нее рухнула корова, — сказал Кнут и разразился смехом.

Когда Рагнар объявил, что хочет возглавить нападение на Уэссекс, Кнут пребывал в серьезном настроении.

Рагнар произнес хорошую речь, объяснив, что сила восточных саксов растет, что амбиции их направлены на то, чтобы захватить Мерсию, потом Восточную Англию и, в конце концов, вторгнуться в Нортумбрию.

— Король Альфред, — сказал Рагнар, — называет себя королем Ангелкинна, а в моих землях, во всех ваших землях говорят по-английски. Если мы ничего не сделаем, англичане захватят нас одного за другим.

— Альфред умирает, — возразил Кнут.

— Но его притязания будут жить, — ответил Рагнар. — И Уэссекс знает, что лучшая оборона — это нападение, и Уэссекс мечтает отодвинуть свою границу так, чтобы она коснулась земель скоттов.

— Хотел бы я, чтобы ублюдки завоевали скоттов, — мрачно перебил кто-то.

— Если мы ничего не сделаем, — сказал Рагнар, — однажды Нортумбрией будет править Уэссекс.

Начался спор о реальной силе Уэссекса. Я хранил молчание, хотя знал больше любого из этих людей. Я позволил им говорить, самостоятельно нащупывая путь к здравому заключению. И под руководством Рагнара они, наконец, поняли, что Уэссекс — это страна, которая объединяется для войны. Ее защищали бурги с гарнизонами из фирда, но средством нападения служило растущее число отрядов гвардейцев разных лордов, которые могли собраться под знаменем короля.

Датчане в битве один на один были страшнее, но они никогда не объединялись так, как Альфред объединял Уэссекс. Каждый датский ярл защищал свою землю и лишь нехотя следовал приказам другого ярла. Их можно было свести вместе, как это сделал Харальд, — но при первом же провале команды рассыплются в поисках более легкой добычи.

— Итак, — с сомнением проговорил Зигурд, — нам придется захватить бурги?

— Харальд захватил один, — заметил Рагнар.

— Я слыхал, он был лишь наполовину построен, — сказал Зигурд, взглянув на меня в поисках подтверждения.

Я кивнул.

— Если нам нужен Уэссекс, — проговорил Рагнар, — мы должны захватить бурги.

Он изобразил уверенную улыбку.

— Мы поплывем на южное побережье Уэссекса, собрав огромный флот. Мы возьмем Эксанкестер, а потом двинемся маршем на Винтанкестер. Альфред будет ожидать атаки с севера, поэтому нападем на него с юга!

— И его корабли увидят наш флот, — заметил Кнут, — и его воины будут нас ждать.

— Его воины, — вмешался новый голос из дальнего конца зала, — будут сражаться против моих команд. Поэтому вы будете сражаться только с фирдом Альфреда.

Говоривший встал в проеме открытых дверей; солнце было таким ярким, что мы не могли как следует его рассмотреть.

— Я нападу на Мерсию, — громко и уверенно поговорил этот человек, — и силы Альфреда двинутся, чтобы ее защитить. А когда его войска уйдут, Уэссекс будет спелым плодом, готовым, чтобы его сорвали.

Человек сделал несколько шагов вперед, за ним следовала дюжина воинов.

— Мои приветствия, ярл Рагнар! — сказал он. — И всех вас, — он широко обвел рукой собравшихся в зале, — тоже приветствую!

То был Хэстен. Его не пригласили на совет, однако вот он — улыбающийся и сверкающий золотыми цепями.

День был мягким, но он решил надеть плащ из редкого желтого шелка, подбитый мехом выдры, чтобы продемонстрировать свое богатство.

За появлением Хэстена последовал миг замешательства, как будто никто не знал, обращаться с ним как с другом или как с незваным гостем. Но потом Рагнар подскочил на ноги и обнял вновь прибывшего.

Я не описываю скуку последующих двух дней. Люди собрались в Дунхолме, где можно было собрать величайшую датскую армию, которую когда-либо видела Британия, однако они все еще были полны опасений, потому что все знали — Уэссекс до сих пор отражал все нападения. Рагнару приходилось убеждать их, что обстоятельства изменились. Альфред был болен, от него нельзя было ожидать поведения молодого энергичного лидера; его сыну не хватало опыта и, льстил мне Рагнар, Утред Беббанбургский бросил Уэссекс.

Итак, наконец, все согласились, что Уэссекс беззащитен, но кто будет его королем? Я ожидал, что спор затянется навечно, но Зигурд и Курт обсудили это наедине и сошлись на том, что Зигурд будет править Уэссексом, а Курт займет трон Нортумбрии, когда больной, безумный и печальный Гутред умрет.

Рагнар не стремился жить на юге, я тоже, и мне думалось, что Хэстен надеется — ему обязательно предложат корону Уэссекса, но он согласился с тем, что станет именоваться королем Мерсии.

После появления Хэстена план нападения на Уэссекс стал казаться более выполнимым. Никто ему особо не доверял, но немногие сомневались, что он собирается атаковать Мерсию. Хэстен и вправду хотел, чтобы наши войска присоединились к его войскам, и, честно говоря, это имело смысл, потому что вместе мы составили бы громадную армию. Но никто не мог прийти к согласию насчет того, кто же будет командовать этой армией. Поэтому было решено, что Хэстен поведет по крайней мере две тысячи человек на запад из своей твердыни в Бемфлеоте и, как только войска восточных саксов двинутся, чтобы противостоять ему, флот Нортумбрии нападет на южное побережье. Каждый присутствующий поклялся держать этот план в секрете, хотя я сомневался, что эта торжественная клятва чего-то стоила. Альфред довольно скоро обо всем услышит.

— Итак, я буду королем Мерсии, — сказал мне Хэстен на следующую ночь, когда огромный зал снова был освещен огнем и полон пирующих.

— Только если ты сдержишь западных саксов достаточно долго, — предупредил я его.

Он махнул рукой, как будто эта задача была самой простой.

— Захвати бург в Мерсии, — посоветовал я, — и заставь их тебя осадить.

Он вонзил зубы в гусиную ножку, жир потек по его бороде.

— Кто будет ими командовать?

— Эдуард, вероятно, но его советчиками будут Этельред и Стеапа.

— Они не ты, мой друг! — Хэстен ткнул меня в предплечье гусиной костью.

— В Мерсии мои дети, — сказал я, — позаботься о том, чтобы они остались в живых.

Хэстен уловил, насколько мрачен мой голос.

— Я обещаю тебе, — горячо сказал он. — Клянусь в том своей жизнью. Твои дети будут в безопасности.

Он коснулся моей руки, словно уверяя в своей искренности. Потом показал гусиной костью на Келлаха.

— Кто этот ребенок?

— Заложник из Шотландии, — ответил я.

Келлах появился неделю назад с маленькой свитой. У него было двое воинов-охранников, двое слуг, которые одевали и кормили его, и горбатый священник, который его учил. Келлах нравился мне. Он был крепким маленьким мальчиком, храбро встретившим свою ссылку. Он уже завел друзей среди детей в крепости и вечно сбегал с уроков горбуна, чтобы дико носиться среди укреплений или слезать по крутым откосам скал Дунхолма.

— Итак, от скоттов не будет беды? — спросил Хэстен.

— Мальчик умрет, если они хотя бы помочатся через границу, — сказал я.

Хэстен ухмыльнулся.

— Значит, я буду королем Мерсии, Зигурд — королем Уэссекса, Кнут — королем Нортумбрии. А как насчет тебя?

Я налил ему меда и мгновение молчал, наблюдая за человеком, жонглирующим горящими палками.

— Я возьму серебро восточных саксов, — сказал я, — и верну себе Беббанбург.

— Ты не хочешь быть королем какой-нибудь земли? — недоверчиво спросил он.

— Я хочу Беббанбург, — ответил я. — Это все, что я когда-либо хотел. Я заберу туда своих детей, выращу их и никогда оттуда не уйду.

Хэстен ничего не сказал. Не думаю, что он вообще меня слышал. Он благоговейно смотрел куда-то… На Скади. Она была в тускло-коричневой одежде служанки, и все равно ее красота сияла, как маяк в темноте. В тот миг я подумал, что мог бы украсть золотую цепь с шеи Хэстена, и он бы ничего не заметил. Он просто пристально смотрел на Скади, и та, почувствовав его взгляд, повернулась к нему лицом. Их глаза встретились.

— Беббанбург, — повторил я, — вот все, чего я когда-либо хотел.

— Да, — рассеянно отозвался Хэстен, — я тебя слышу.

Он все еще смотрел на Скади. В этом ревущем зале никто больше для него не существовал. Брида, сидевшая дальше за высоким столом, заметила, как Скади и Хэстен встретились взглядами, повернулась ко мне и приподняла брови. Я пожал плечами.

В ту ночь Брида была счастлива. Она устроила будущее Рагнара, хотя ее влияние не было заметно. Однако именно ее желания подстегнули его, и эти желания должны были уничтожить Уэссекс и рано или поздно силу бича священников, которые так коварно распространяли повсюду свои убеждения. Мы все верили, что через год единственным христианским королем в Англии будет Эорик из Восточной Англии, а он перекинется на другую сторону, когда увидит, куда дует ветер. Вообще-то Англии больше не будет, будет только Данланд.

Все это казалось таким простым, таким легким, таким ясным, что той ночью смеха, музыки арф, эля, товарищества никто из нас не мог предвидеть поражения. Мерсия была слабой, Уэссекс — беззащитным, а мы — датчанами, наводящими страх северными воинами с копьями.

А потом, на следующий день, в Дунхолм явился отец Пирлиг.

2

Той ночью разразился ураган. Он внезапно налетел с севера; первым его признаком был неистовый порыв ветра, пронесшийся по крепости. За несколько минут тучи закрыли звезды и в небе задрожали молнии.

Ураган разбудил меня в том доме, где я потел и замерзал во время своей болезни, и я услышал, как несколько тяжелых капель дождя тяжело упало на тростниковую крышу. Потом на крепость Дунхолм как будто обрушилась река. Небо бурлило, шум дождя был громче любого грома.

Я вылез из кровати, накинул на голые плечи покрывало из овчин, встал в дверном проеме и отодвинул в сторону кожаную занавеску. Девушка в моей постели заскулила, и я велел ей присоединиться ко мне.

Она была сакской рабыней, и я набросил край покрывала на ее плечи. Она стояла, прижавшись ко мне, широко распахнув глаза в свете вспышек молний, пока мы наблюдали за ревущей темнотой. Она что-то сказала, но я не расслышал, что именно, потому что ветер и дождь заглушили ее слова.

Ураган налетел быстро и так же быстро прошел. Я смотрел, как молнии уходят на юг, слушал, как стихает дождь; казалось, что ночь затаила дыхание в тишине, сменившей раскаты грома.

Дождь прекратился, хотя вода все еще капала со свеса крыши, кое-где просачивалась через тростник и шипела на остатках огня.

Я подбросил новое дерево в тлеющие угли, добавил в очаг лучину, и пламя взметнулось вверх. Кожаная занавеска все еще была отдернута, и я увидел, как огонь загорелся в других домиках и в двух больших господских залах. То была беспокойная ночь в Дунхолме.

Девушка снова легла в постель, завернувшись в овчину и меха, и наблюдала яркими при свете огня глазами, как я вытаскиваю из ножен Вздох Змея и медленно провожу им сквозь возродившееся пламя. Я сделал это дважды, не спеша омывая каждую грань длинного клинка. Потом вытер металл овечьей шкурой.

— Зачем ты это делаешь, господин? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я.

Я и правда не знал; знал только, что Вздох Змея, как и все мечи, был рожден в пламени, и иногда мне нравилось омывать его в огне, чтобы защитить то колдовство, что было вплавлено в оружие в момент его создания.

Я благоговейно поцеловал теплый металл и вложил обратно в ножны.

— Мы ни в чем не можем быть уверены, — сказал я, — кроме нашего оружия и нашей смерти.

— Мы можем быть уверены в Боге, — тихо и настойчиво проговорила она.

Я улыбнулся, но ничего не сказал.

Я гадал — заботит ли моих богов то, что я существую. Может быть, то было преимуществом христианского Бога, который каким-то образом убедил своих приверженцев, что они его заботят, что он наблюдает за ними и защищает их, однако я не видел, чтобы христианские дети умирали меньше, чем дети язычников, или чтобы христиан щадили болезни, наводнения и пожары. Однако христиане вечно заявляли о любви к ним их Бога.

Снаружи раздались шаги. Кто-то бежал к моему дому и, хотя я был в безопасности в крепости Рагнара, я инстинктивно потянулся к Вздоху Змея. Я все еще сжимал его рукоять, когда дородный человек нырнул в дом через открытый вход.

— Всемилостивый Иисусе, — сказал он. — Ну и холодина снаружи.

Я выпустил меч, когда отец Пирлиг присел на корточки у дальней стороны очага.

— Тебе не спится? — спросил я.

— Кто, во имя Господа, может спать в такую бурю? — вопросил он. — Нужно быть глухим, слепым, пьяным и глупым, чтобы спать, когда такое творится. Доброе утро, господин, — ухмыльнулся он мне. — Утро нагое, как и ты — словно новорожденный. — Он повернул голову и улыбнулся рабыне. — Благослови тебя Бог, дитя.

Девушку встревожил появившийся незнакомец, и она обеспокоенно взглянула на меня.

— Он добрый человек, — заверил я, — и священник.

Отец Пирлиг был одет в штаны и куртку — никакой рясы. Он появился предыдущим утром, и Брида встретила его прохладно, но он очаровал Рагнара своими преувеличенными историями о битвах. Он был пьян к тому времени, когда Рагнар отправился в постель, поэтому у меня было мало шансов поговорить со старым другом.

Я снял с колышка плащ и застегнул его у горла. Шерсть была влажной.

— Твой Бог тебя любит? — спросил я Пирлига.

Тот засмеялся.

— Что за вопрос, господин! Он держит меня в милях от моей жены, поэтому любит меня. Разве мужчина может просить о большем благословении? И Он наполняет мой живот и развлекает меня! Я рассказывал тебе о рабыне, которая умерла, потому что пила молоко?

— На нее рухнула корова, — уныло сказал я.

— Он забавный человек, этот Кнут. Я буду сожалеть, когда ты его убьешь.

— Я его убью? — переспросил я.

Девушка уставилась на меня.

— Вероятно, тебе придется это сделать, — сказал Пирлиг.

— Не слушай его, — бросил я девушке, — он бредит.

— Я валлиец, моя дорогая, — объяснил он ей, потом снова повернулся ко мне. — И можешь ли ты сказать, господин, почему хороший валлиец должен заниматься делами саксов?

— Потому что ты докучливый эрслинг, — ответил я, — и кто знает, из чьей задницы ты выпал, но вот ты здесь.

— Бог пускает в ход странные орудия для достижения своих изумительных целей, — сказал Пирлиг. — Почему бы тебе не одеться и не полюбоваться рассветом вместе со мной?

Отец Пирлиг, как и епископ Ассер, был валлийцем на службе Альфреда, хотя объяснил мне, что пришел в Дунхолм не из Уэссекса, а скорее из Мерсии.

— На Рождество я был в Винтанкестере, — сказал он мне, — и, Бог мой, бедный Альфред болен! Воистину, он выглядит, как подогретый труп, к тому же не очень хорошо подогретый.

— А что ты делал в Мерсии?

— Вынюхивал место, — загадочно произнес он, потом так же загадочно добавил: — Это все его жена.

— Чья жена?

— Эльсвит. Почему Альфред на ней женился? Она должна кормить беднягу маслом и сливками, заставлять его есть хорошую говядину…

Отец Пирлиг уже съел немало масла и сливок. С большим брюхом, широкими плечами, спутанными волосами, заразительной улыбкой, вечно жизнерадостный, он относился к своему вероисповеданию легко, хотя никогда — поверхностно.

Он стоял рядом со мной над южными воротами Дунхолма, и я рассказал ему, как мы с Рагнаром взяли эту крепость. Прежде чем сделаться священником, Пирлиг был воином и оценил историю о том, как я проник в Дунхолм через ворота у колодца на западной стороне и как мы продержались достаточно долго, чтобы открыть те ворота, над которыми сейчас стояли. Я рассказал, как Рагнар провел своих несущих факелы датчан с мечами в крепость, где мы сражались с людьми Кьяртана, пока те не были побеждены и не погибли.

— Ах, мне следовало бы тогда находиться здесь, — сказал Пирлиг, когда я закончил рассказ. — Похоже, то был редкостный бой!

— Так что же привело тебя сюда сейчас?

Он ухмыльнулся.

— Разве человек не может просто навестить старого друга?

— Тебя послал Альфред, — угрюмо проговорил я.

— Я же сказал, я пришел сюда из Мерсии, а не из Уэссекса. — Он прислонился к вершине палисада. — Помнишь ночь перед тем, как ты взял Лунден?

— Я помню, как ты сказал мне той ночью, что одеваешься для молитвы. Но ты был в кольчуге и нес два меча.

— Какое время лучше подходит для молитвы, чем время перед битвой? И то был еще один редкостный бой, мой друг.

— Верно.

— И перед ним, господин, — продолжил Пирлиг, — ты дал клятву.

Гнев взметнулся во мне быстро, как вода в реке, набухшей после внезапного проливного дождя.

— Будь проклят Альфред и его клятвы! Чтоб им провалиться в ад! Я отдал ублюдку лучшие годы своей жизни! Он бы вообще не сидел на троне Уэссекса, если бы я за него не сражался! Королем сейчас был бы Харальд Кровавые Волосы, а Альфред гнил бы в своей могиле. И как он меня отблагодарил? Время от времени он похлопывал меня по голове, как чертова пса, а потом позволил тому монаху с дерьмом в башке оскорблять Гизелу и ожидал, что я поползу к нему молить о прощении после того, как я убил ублюдка. Да, — сказал я, повернувшись, чтобы посмотреть в широкое лицо Пирлига, — я дал клятву. Тогда позволь сказать — я ее нарушил. Она нарушена. Боги могут наказать меня за это, а Альфред может гнить в глубинах ада, но мне плевать.

— Сомневаюсь, что он будет в аду, — мягко проговорил Пирлиг.

— Думаешь, я хотел бы попасть на ваши небеса? — вопросил я. — Все эти священники, монахи и высохшие монахини? Я бы предпочел рискнуть попасть в ад. Нет, отец, я больше не держу клятву, данную Альфреду. Ты можешь отправиться обратно и сказать ему, что нас больше не связывает ни клятва, ни вассальная зависимость, ни долг, ни верность, — ничего! Он — паршивый, неблагодарный, пердящий капустой косоглазый ублюдок!

— Ты знаешь его лучше, чем я, — легко отозвался Пирлиг.

— Он может принять клятву и насрать на нее, — прорычал я. — Ступай обратно в Уэссекс и передай ему этот ответ.

Чей-то крик заставил меня повернуться, но это всего лишь слуга орал на упирающегося коня. Один из господ уезжал и, очевидно, рано пустился в путь. Несколько воинов, в шлемах и кольчугах, уже сидели в седлах, в то время как седла двух лошадей были пока пусты. Двое людей Рагнара побежали к воротам под нами, и я услышал, как поднимают засов.

— Альфред меня не посылал, — сказал Пирлиг.

— Ты хочешь сказать, что все это твоя затея? Прийти сюда и напомнить мне о моей клятве? Мне не нужно о ней напоминать.

— Нарушить клятву — это…

— Знаю! — закричал я.

— Однако люди все время нарушают клятвы, — спокойно продолжал Пирлиг, глядя на юг, где первый серый свет зари коснулся вершин холмов. — Может, именно поэтому мы подкрепляем клятвы требовательными законами и строгими обычаями, потому что понимаем — клятвы будут нарушены. Думаю, Альфред знает, что ты не вернешься. Он об этом говорил. Если на Уэссекс нападут, у него не будет его самого острого меча, но все равно он меня не посылал. Он думает, что Уэссексу лучше без тебя. Ему нужна набожная страна, а ты был занозой в этом его стремлении.

— Ему могут понадобиться еще занозы, если датчане вернутся в Уэссекс, — прорычал я.

— Он верит в Бога, господин Утред, он верит в Бога.

Я засмеялся, услышав это. Пусть христианский Бог защитит Уэссекс против датчан Нортумбрии, когда они ринутся на берег нынче летом.

— Если Альфред не хочет, чтоб я вернулся, зачем ты попусту тратишь мое время?

— Из-за клятвы, которую ты дал накануне битвы за Лунден, — сказал Пирлиг. — И персона, которой ты дал это обещание, просила меня прийти сюда.

Я взглянул на него, и мне показалось, что я слышу смех норн. Три пряхи. Норны с хлопотливыми пальцами, что плетут нити нашей судьбы.

— Нет, — сказал я, но без гнева в голосе.

— Она послала меня.

— Нет, — повторил я.

— Ей нужна твоя помощь.

— Нет! — запротестовал я.

— И она просила напомнить тебе, что когда-то ты поклялся ей служить.

Я закрыл глаза.

Это была правда, чистая правда. Забыл ли я про клятву, которую дал в ночь перед тем, как мы атаковали Лунден? Я про нее не забывал, но и не думал, что эта клятва наденет на меня сбрую.

— Нет, — повторил я.

На сей раз то был шепот отрицания.

— Все мы грешники, господин, — ласково произнес Пирлиг, — но даже церковь признает, что некоторые грехи хуже прочих. Клятва, которую ты дал Альфреду, была долгом, и за исполнение этого долга следовало награждать благодарностью, землями и серебром. Это было неправильно с твоей стороны — нарушать клятву, я не могу этого одобрить, но я понимаю, что Альфред пренебрегал своим долгом по отношению к тебе. Однако клятва, которую ты дал госпоже, была принесена в знак любви, и такую клятву ты не можешь нарушить, не погубив своей души.

— Любовь? — Мой вопрос прозвучал как вызов.

— Ты любил Гизелу, я знаю, и не нарушал клятв, которые ей дал, но ты любишь госпожу, которая меня послала. Ты всегда ее любил. Я вижу это по твоему лицу, вижу это по ее лицу. Ты слеп к этому, но для остальных все ясно, как божий день.

— Нет, — сказал я.

— Она в беде, — проговорил Пирлиг.

— В беде? — тупо переспросил я.

— Ее муж болен рассудком.

— Он безумен?

— Не так, как раньше.

Подо мной заскрипели петли, когда две огромные створки ворот отворились наружу.

Рагнар, босоногий, закутанный в плащи, кричал прощальные слова всадникам, проехавшим через Высокие Ворота Дунхолма; копыта стучали по камням дороги, что вела вниз, через город.

Один из всадников обернулся, и я узнал Хэстена. Он поднял руку, салютуя мне, и я поднял руку в ответ, потом застыл, потому что всадник рядом с ним тоже повернулся в седле. Наездница улыбнулась, но свирепой улыбкой. Это была Скади. Она, должно быть, увидела на моем лице удивление, потому что засмеялась, прежде чем ударить лошадь пятками в бока и легко и быстро поскакать вниз по холму.

— Беда, — сказал я, наблюдая за ней. — Бо́льшая беда, чем ты подозреваешь.

— Потому что Хэстен нападет на Мерсию? — спросил Пирлиг.

Я не подтвердил этого, хотя сомневался, что датчанин держал свои намерения втайне.

— Потому что с ним эта женщина.

— Женщины приносят грех в наш мир, — сказал Пирлиг, — и, клянусь Богом, не дают греху завянуть. Но я не могу представить мир без них, а ты?

— Она хочет, чтобы я отправился к ней?

— Да, — ответил Пирлиг, — и она послала меня, чтобы тебя привезти. Он также велела сказать тебе кое-что. Что если ты не можешь сдержать клятву, она освобождает тебя от нее.

— Итак, я не должен ехать.

— Не должен.

— Но я дал клятву.

— Да.

Этельфлэд. Я сбежал от Альфреда и чувствовал лишь облегчение оттого, что обрел свободу. А теперь его дочь призывала меня. И Пирлиг был прав. Некоторые клятвы приносятся по любви, и эти клятвы мы не можем нарушить.

Зимой я чувствовал себя рулевым в тумане, которого несет приливом в ничто, которого ветер гонит туда, где нет гавани, заблудившимся, — но теперь словно рассеялся туман. Судьбы показали мне знакомый береговой знак, и хотя это был не тот знак, которого я желал, он все же говорил, куда мне направить корабль.

Я и в самом деле дал клятву Этельфлэд. Почти каждое обещание, данное мною ее отцу, вырывалось у меня, иногда силой… Но и клятва, данная мною Этельфлэд, — тоже. Обещание служить ей было платой за то, что она дала мне людей, чтобы помочь отчаянной атаке на Лунден. Помню, как я негодовал, что за это назначили цену, но все равно встал перед ней на колени и дал клятву.

Я знал Этельфлэд с тех пор, как та была ребенком, полным озорства, жизни и смеха. И я видел, как все это замерзает в ней из-за брака с моим кузеном. За годы, минувшие после данной мною клятвы, я стал любить ее — не так, как любил Гизелу, дружившую с Этельфлэд, но как сияющую девушку, чей свет был погашен жестокостью мужчин. И я служил ей. Я защищал ее. А теперь она просила защитить ее снова, и эта просьба наполнила меня нерешительностью.

Следующие дни я старался себя занять, охотился, упражнялся с оружием, и Финан, который часто был моим партнером в схватке на мечах, однажды сделал шаг назад и спросил, не пытаюсь ли я его убить.

— Прости, — сказал я.

— Это из-за валлийского священника, верно? — спросил он.

— Из-за судьбы, — ответил я.

— И куда ведет нас судьба, господин?

— На юг, — ответил я. — На юг.

А я ненавидел это слово. Я был северянином, моей страной была Нортумбрия, однако пряхи забирали меня на юг.

— К Альфреду? — недоверчиво переспросил Финан.

— Нет, — ответил я. — К Этельфлэд.

Я произнес ее имя и понял, что не могу больше медлить.

Итак, спустя неделю после отъезда Хэстена я пошел к Рагнару и солгал ему, потому что не хотел, чтобы тот видел мое предательство.

— Я собираюсь защитить своих детей, — сказал я ему.

— Хэстен наверняка их не убьет, — попытался он меня успокоить.

— Но Скади убьет.

Рагнар подумал об этом и кивнул.

— Верно.

— Или продаст их в рабство, — сурово проговорил я. — Она меня ненавидит.

— Тогда ты должен ехать, — сказал Рагнар.

И вот я выехал из Дунхолма, и мои люди отправились со мной, потому что дали мне клятву верности, и их семьи отправились тоже. И тогда Рагнар понял, что я уезжаю навсегда.

Он наблюдал, как мои люди навьючивают лошадей кольчугами и оружием, а после посмотрел на меня — обиженно и недоуменно.

— Ты едешь в Уэссекс? — спросил он.

— Нет, — пообещал я — и говорил правду.

Брида это знала.

— Тогда куда? — сердито вопросила она.

— К своим детям.

— Ты привезешь их сюда? — живо поинтересовался Рагнар.

— У меня есть подруга, — сказал я, избегая ответа на его вопрос, — которая заботится о моих детях, и она в беде.

Брида прорубилась сквозь мои недомолвки.

— Дочь Альфреда? — пренебрежительно спросила она.

— Да.

— Которая ненавидит датчан, — проговорила Брида.

— Она умоляет меня о помощи, — сказал я Рагнару. — И я не могу ей отказать.

— Женщины делают тебя слабым, — прорычала мне Брида. — А как же твое обещание отплыть с Рагнаром?

— Я не давал такого обещания, — огрызнулся я в ответ.

— Ты нам нужен! — умоляюще сказал Рагнар.

— Я и моя наполовину укомплектованная команда?

— Если ты не поможешь уничтожить Уэссекс, — заявила Брида, — ты не получишь долю его богатств, а без них, Утред, у тебя нет надежды получить Беббанбург.

— Я еду, чтобы найти своих детей, — упрямо повторил я.

И Брида, и Рагнар знали, что я говорю лишь половину правды — в лучшем случае.

— Ты всегда был больше саксом, чем датчанином, — насмешливо проговорила Брида. — Ты хочешь быть датчанином, но у тебя не хватает храбрости.

— Может быть, ты права, — признал я.

— Нам следует убить тебя прямо сейчас, — сказала Брида.

И она не шутила.

Рагнар положил ладонь на руку Бриды, чтобы заставить ее замолчать, потом обнял меня.

— Ты мой брат, — проговорил он.

Мгновение он не отпускал меня. Он знал, как и я, что я возвращаюсь к саксам, что мы вечно будем сражаться на разных сторонах. Все, что я мог сделать, — это пообещать, что никогда не буду сражаться лично против Рагнара.

— И ты выдашь наши планы Альфреду? — спросила Брида.

Рагнар, может, и смирился с моим отъездом, но Брида никогда ничего не прощала.

— Я ненавижу Альфреда, — сказал я. — И хотел бы, чтобы вы повеселились, сокрушая его королевство.

Вот, я написал это, и мне было больно это писать, потому что воспоминание о том расставании томительно. Брида ненавидела меня в тот миг, Рагнар был печален, а я был трусом.

Я спрятался за участью своих детей и предал дружбу.

Всю зиму Рагнар укрывал меня, кормил моих людей, а теперь я его бросал. Он был счастлив, что я на его стороне, он был счастлив сражаться с Уэссексом, но думал, что мы с ним поведем эту войну вместе. А теперь я его покинул. И он разрешил мне покинуть его.

Брида и впрямь убила бы меня в тот день, но Рагнар простил меня.

То был ясный весенний день. То был день, когда изменилась моя жизнь.

Wyrd biр ful araed.

Итак, мы поехали на юг, и долгое время я не мог говорить.

Отец Пирлиг понял, в каком я настроении, и молчал до тех пор, пока я, наконец, не нарушил угрюмое молчание.

— Ты сказал, что мой кузен не в своем уме? — спросил я.

— Да, — ответил он. — И нет.

— Спасибо, что все прояснил, — сказал я.

Пирлиг слегка улыбнулся. Он ехал рядом со мной, прищурив глаза от сияния дневного солнца.

— Он не безумен так, как безумен бедняга Гутред, — спустя некоторое время сказал отец Пирлиг, — у него нет видений, он не разговаривает с ангелами и не жует тростник. Он зол, что он не король. Этельред знает, что, когда он умрет, Мерсия попадет под власть Уэссекса. Так хочет Альфред, а то, чего хочет Альфред, он, как правило, получает.

— Итак, почему Этельфлэд послала за мной?

— Твой кузен ненавидит свою жену, — тихо произнес Пирлиг, чтобы не услышали Финан и Ситрик, ехавшие прямо за нами.

Собака поспешила прогнать овцу у нас с дороги, повинуясь пронзительному свисту пастуха на холме.

Пирлиг вздохнул.

— Каждый раз, когда он видит Этельфлэд, он ощущает цепи, которые повесил на него Альфред. Он был бы королем, но не может быть королем, потому что Альфред ему не позволит.

— Оттого что Альфред сам хочет быть королем Мерсии?

— Альфред хочет быть королем Англии, — ответил Пирлиг. — И, если он не сможет похвалиться таким титулом, тогда его сын будет носить эту корону. Вот почему не может быть другого короля саксов. Король — помазанник божий, король священен, поэтому не должно быть другого миропомазанного короля, преграждающего дорогу к цели.

— И Этельреда это возмущает, — сказал я.

— Да, и он накажет свою жену.

— Как?

— Разведясь с нею.

— Альфред такого не потерпит, — отмахнулся я.

— Альфред — больной человек. Он может умереть в любую минуту.

— Развестись с ней. Это означает…

Я помедлил. Этельфлэд, конечно, рассказывала мне раньше о стремлениях своего мужа, но я все еще верил с трудом.

— Нет, он этого не сделает!

— Он пытался, когда мы все думали, что Альфред лежит на смертном одре, — сказал Пирлиг. — Этельфлэд, услышав о случившемся, укрылась в монастыре в Лекелейде.

— На границе с Уэссексом?

Пирлиг кивнул.

— Чтобы она могла бежать к отцу, если они предпримут новую попытку, а они ее предпримут.

Я тихо выругался.

— Алдхельм?

— Господин Алдхельм, — согласился Пирлиг.

— Этельред заставит ее лечь с Алдхельмом? — спросил я, недоверчиво возвысив голос.

— Господин Этельред проделает это с удовольствием, — холодно ответил Пирлиг, — и, без сомнения, господин Алдхельм получит от этого еще большее удовольствие. А когда все будет сделано, Этельред сможет предоставить церкви свидетельство супружеской неверности и запереть Этельфлэд в монастыре — и их браку конец. Потом он будет волен жениться снова, породить наследника, а как только Альфред умрет, провозгласить себя королем.

— Так кто же ее сейчас защищает? — спросил я. — И кто защищает моих детей?

— Монахини.

— И никаких защитников-мужчин?

— Ее муж дает золото, а не она, — сказал Пирлиг. — Мужчины любят золото, но у нее нет богатств, чтобы им заплатить.

— Теперь есть, — неистово сказал я и ткнул копьем лошадь, которую купил в Дунхолме.

У меня осталось немного серебра. Я купил больше семидесяти лошадей, чтобы совершить это путешествие, и немногое оставшееся серебро уместилось в двух седельных сумках. Но у меня были Вздох Змея, Осиное Жало, и теперь из-за трех прях, снова вывернувших мою жизнь, была цель.

Я отправлюсь к Этельфлэд.

Лекелейд представлял собой группу хижин, разбросанных вдоль северного берега Темеза, там, где болотистый ручей Ли вливался в реку. В этом месте стояла водяная мельница, а рядом с ней имелась пристань, к которой было привязано несколько протекающих лодчонок. У восточного конца деревенской улицы — вереницы грязных луж — стоял монастырь. Его окружал палисад, служивший преградой, как я подозревал, скорее для монахинь, нежели для врага. Над потемневшей от дождя стеной вздымалась мрачная и уродливая церковь из дерева и плетней. Башня с колоколом царапала низкие облака: на западе бурлил дождь.

На дальнем берегу Темеза виднелась деревянная пристань, над ней группа мужчин укрывалась под импровизированными навесами, натянутыми на шесты. Все они были в кольчугах, их копья были прислонены к иве.

Я шагнул на пристань, поднес ко рту сложенные руки и прокричал им:

— Кому вы служите?

— Господину Этелноту! — крикнул в ответ один из них.

Он меня не узнал. Я был закутан в темный плащ, и мои светлые волосы прикрывал капюшон.

— Зачем вы здесь? — гаркнул я, но единственным ответом было непонимающее пожатие плеч.

Этот южный берег являлся территорией восточных саксов; наверняка Этельфлэд потому и выбрала Лекелейд.

Она могла мгновенно бежать отсюда в королевство своего отца, хотя Альфред, который считал, что узы брака священны, без сомнения, не горел бы желанием дать ей убежище из страха последующего за сим скандала. Тем не менее, как я догадывался, он приказал олдермену Этелноту из Суморсэта наблюдать за монастырем, хотя бы затем, чтобы доложить о любых странностях на мерсийском берегу реки.

«Теперь им будет о чем докладывать», — подумал я.

— Кто ты, господин? — окликнул человек через реку.

Он, может, и не узнал меня, но видел, что я возглавляю отряд всадников и, может быть, золото моей роскошной броши для плаща блеснуло под монотонным дождем.

Я не ответил на вопрос. Вместо этого я повернулся к Финану, который ухмыльнулся мне с седла.

— Всего тридцать человек, господин, — сказал он.

Я посылал его, чтобы осмотреть деревню и выяснить, сколько человек охраняет монастырь.

— Только и всего?

— Есть еще люди в деревне к северу.

— Кто командует этими тридцатью?

— Какой-то бедный ублюдок, который чуть не обделался, когда нас увидел.

Скорее всего, тридцать человек были размещены в Лекелейде по приказу моего кузена, и, скорее всего, для того, чтобы Этельфлэд осталась замурована в этом уродливом монастыре.

Я сел во влажное, скользкое седло и покрутил в стремени правой ногой.

— Давайте поворошим это осиное гнездо, — произнес я.

Я повел людей на восток, мимо домов, навозных куч и роющихся в грязи свиней. Кое-кто наблюдал за нами из дверных проемов, а в конце улицы, перед самим монастырем, ждала кучка мужчин в кожаных куртках и ржавых шлемах. Но если они и получили приказ помешать кому бы то ни было войти в монастырь, они были не в настроении выполнять данные им распоряжения. При нашем приближении они угрюмо отодвинулись в сторону.

Я не обращал на них внимания, а они не потребовали назвать мое имя и не пытались нас остановить.

Я пнул ворота монастыря, рассыпав капли дождя с их верхнего края. Моя лошадь заржала, и я пнул ворота еще раз.

Отряд мерсийцев наблюдал. Один человек побежал в переулок; я подозревал, что он собирается привести помощь.

— Мы подеремся с кем-нибудь еще до исхода дня, — сказал я Финану.

— Надеюсь, господин, — мрачно ответил тот. — Мы слишком давно не дрались.

В больших воротах приоткрылось окошко, и в отверстии появилось лицо женщины.

— Что вам нужно? — вопросила она.

— Убраться из-под дождя, — ответил я.

— В деревне вам дадут кров, — сказала женщина и начала закрывать окошко, но я ухитрился вставить в отверстие ногу.

— Вы можете открыть ворота, — проговорил я, — а можете наблюдать, как я изрублю их в щепки.

— Они — друзья госпожи Этельфлэд, — вежливо вмешался отец Пирлиг.

Окошечко снова полностью открылось.

— Это ты, отец?

— Да, сестра.

— Хорошие манеры, что, покинули Господень мир?

— Таков уж он, сестра. Он ничего не может с собой поделать. Он просто животное, — ответил Пирлиг и ухмыльнулся мне.

— Убери ногу, — ворчливо велела женщина.

Когда я послушался, она закрыла окошечко, и я услышал, как поднимают засов.

Потом ворота, скрипнув, открылись.

— Ждите, — велел я своим людям, слез с седла и вошел во двор монастыря.

Всю его южную часть занимала мрачная церковь, а по трем другим сторонам стояли низкие деревянные строения с соломенными крышами — я решил, что в них монахини спят, едят и прядут шерсть. Монахиня, представившаяся аббатисой Вербурх, поклонилась мне.

— Вы и в самом деле друг госпожи Этельфлэд? — спросила она.

Она оказалась пожилой и такой маленькой, что была мне буквально по пояс, но лицо ее было свирепо.

— Да.

Вербурх неодобрительно дернулась, заметив на моей шее молот Тора.

— И тебя зовут?.. — вопросила она.

Но тут раздался вопль, из дверного проема вылетел ребенок и помчался через лужи двора.

То была Сиорра, моя дочь. Она бросилась на меня, обхватила руками за шею, а ногами обвила талию. Я был рад, что идет дождь, иначе монахиня могла бы подумать, что капли на моем лице — это слезы. Они и были слезами.

— Я знала, что ты придешь! — неистово вскрикивала Сиорра. — Я знала, знала, знала!

— Ты — господин Утред? — спросила аббатиса.

— Да.

— Слава Богу, — сказала она.

Сиорра рассказывала мне о своих приключениях, а Осберт, мой младший, подбежал ко мне и все пытался вскарабкаться по моей ноге. Утреда, моего старшего сына, нигде не было видно. Я поднял Осберта и крикнул Финану, чтобы тот ввел остальных людей внутрь.

— Не знаю, сколько мы тут пробудем, — сказал я аббатисе Вербурх, — но лошадям нужны конюшня и корм.

— Ты думаешь, у нас тут таверна? — негодующе спросила она.

— Нет, — ответил я. — Нет-нет-нет…

А потом замолчал, потому что в дверях появилась Этельфлэд. Позади нее была темнота, и даже в тот серый день мне показалось, что, несмотря на свой плащ и капюшон из грубой коричневой шерсти, она сияет.

И я вспомнил пророчество, сделанное Исеулт много лет назад, когда Этельфлэд была не старше Сиорры — пророчество, произнесенное в ту пору, когда Уэссекс был слабее всего, когда датчане опустошали страну, а Альфред был беглецом на болотах. Исеулт, эта странная и милая женщина, темная как тень, пообещала мне, что Альфред даст мне силу и что моя женщина будет созданием золота.

Я смотрел на Этельфлэд, она смотрела на меня, и я знал — обещание, данное мною дочери, будет единственным, которое я сдержу. Я не уйду.

Я поставил на землю своих детей, предупредил, чтобы они держались подальше от лошадиных копыт, и пошел через мокрый двор, не замечая монахинь, которые крадучись вышли, чтобы поглазеть на нас.

Я собирался поклониться Этельфлэд. В конце концов, она была дочерью короля и женой правителя Мерсии, но ее лицо было одновременно счастливым и залитым слезами, и я не поклонился. Я протянул руки, и Этельфлэд подошла ко мне. Обняв ее, я почувствовал, как она дрожит. Может, она ощущала, как бьется мое сердце, потому что мне казалось, что оно стучит громко, как барабан.

— Ты пришел, — сказала она.

— Да.

— Я знала, что ты придешь.

Я откинул ее капюшон, чтобы увидеть ее волосы, золотые, как мои. Я улыбнулся.

— Создание золота, — сказал я.

— Глупый, — ответила она, улыбаясь.

— Что теперь будет? — спросил я.

— Мне думается, — ответила Этельфлэд, осторожно отодвинувшись от меня и снова натянув на голову капюшон, — мой муж попытается тебя убить.

— И он может призвать… — Я помедлил, размышляя. — … Пятнадцать сотен натренированных воинов?

— По меньшей мере.

— Тогда я не вижу никаких трудностей, — легко проговорил я. — У меня не меньше сорока человек.

И в тот полдень появились первые мерсийские воины.

Они прибывали группами, по десять или двадцать человек — приезжали с севера и опоясывали монастырь широким кордоном. Наблюдая за ними с колокольной башни, я насчитал сотню воинов, и все еще прибывали новые.

— Те тридцать человек в деревне, — спросил я Этельфлэд, — им полагается помешать тебе уйти?

— Им полагается сделать так, чтобы монастырь не получал еду, — ответила она, — но они не очень-то в этом преуспели. Припасы доставляют через реку на лодках.

— Они хотели уморить тебя голодом?

— Мой муж думал, что это вынудит меня уйти. И тогда мне пришлось бы вернуться к нему.

— А не к твоему отцу?

Этельфлэд поморщилась.

— Он бы просто отослал меня обратно к мужу, не так ли?

— Он и вправду бы так поступил?

— Брак — священен, Утред, — произнесла она почти устало, — он освящен Богом, и ты знаешь, что мой отец не оскорбил бы Бога.

— Тогда почему бы Этельреду просто не приволочь тебя обратно силой?

— Вторгнуться в монастырь? Мой отец такого бы не одобрил!

— Не одобрил бы, — согласился я, наблюдая за большой группой всадников, появившейся с севера.

— Они думают, что отец в любую минуту умрет, — сказала Этельфлэд, и я понял, что «они» — это мой кузен и его друг Алдхельм. — И они ждут этого.

— Но твой отец жив.

— Он поправляется, — ответила Этельфлэд. — Слава Господу.

— А вот теперь начинаются проблемы, — проговорил я, потому что новый отряд всадников, не меньше пятидесяти человек, ехал под знаменем.

Значит, тот, кто приказал воинам сторожить монастырь, явился сюда сам.

Когда всадники приблизились, я увидел, что на знамени изображен крест из двух военных топоров с большими лезвиями.

— Чей это знак? — спросил я.

— Алдхельма, — без выражения произнесла Этельфлэд.

Теперь монастырь окружали две сотни человек, и Алдхельм верхом на черном жеребце остановился в пятидесяти шагах от ворот. Его телохранителями служили два священника и дюжина воинов. На щитах его воинов изображался знак их господина — крест из топоров; эти мрачные люди собрались за спиной Алдхельма и, как и их господин, в молчании смотрели на закрытые ворота.

Знал ли Алдхельм, что я внутри? Он мог это подозревать, но сомневаюсь, что знал наверняка. Мы быстро проехали через Мерсию, держась ее восточной части, где были в силе датчане, поэтому немногие люди в сакской Мерсии осознали, что я явился на юг.

Однако Алдхельм, возможно, подозревал, что я здесь, потому что не сделал попытки войти в монастырь. Или же ему были отданы приказы не оскорблять Бога, совершая такое святотатство. Альфред мог простить Этельреда за то, что тот сделал Этельфлэд несчастной, но он бы никогда не простил оскорбления Бога.

Я спустился во двор.

— Чего он ждет? — спросил Финан.

— Меня, — ответил я.

Я оделся для боя: облачился в сияющую кольчугу, опоясался мечом, надел высокие сапоги. На мне был увенчанный волком шлем, я держал щит со знаком волка и решил взять военный топор в придачу к двум вложенным в ножны мечам.

Приказав открыть одну створку ворот монастыря, я вышел пешком, один.

Я не был верхом, потому что не мог себе позволить купить натренированного для боя верхового коня.

Я шел молча, а люди Алдхельма наблюдали за мной. Если бы у Алдхельма была хоть крупица храбрости, он бы подъехал ко мне и изрубил длинным мечом, висевшим у него на поясе. Даже не имея храбрости, он мог бы приказать своей личной страже меня прикончить, но вместо этого он просто таращился на меня.

Я остановился в дюжине шагов от него, прислонил к плечу боевой топор и откинул нащечники шлема, чтобы люди Алдхельма увидели мое лицо.

— Люди Мерсии! — прокричал я так громко, что меня услышали не только люди Алдхельма, но и войска восточных саксов на дальнем берегу реки. — В любой день ярл Хэстен возглавит атаку на вашу страну! Он явится с тысячами людей, голодных людей, копьеносных датчан, датчан с мечами, датчан, которые изнасилуют ваших жен, возьмут в рабство ваших детей и заберут ваши земли. То будет армия гораздо больше орды, которую вы победили у Феарнхэмма! Кто из вас был при Феарнхэмме?

Люди переглядывались, но никто не поднял руку и не прокричал, что присутствовал при той великой победе.

— Вы стыдитесь своего триумфа? — спросил я. — Вы учинили побоище, которое будут помнить, пока мужчины живут в Мерсии! И вы этого стыдитесь? Столько из вас были при Феарнхэмме?

Некоторые собрались с храбростью и подняли руки, один человек ликующе крикнул, и внезапно большинство из них разразились громкими приветственными криками. Они приветствовали самих себя.

Сбитый с толку Алдхельм поднял руку, чтобы призвать к тишине, но никто не обратил на него внимания.

— И кто поведет вас против ярла Хэстена, который идет сюда с викингами и пиратами, с убийцами и рабовладельцами, с копьями и топорами, с огнем и смертью? — еще громче взревел я. — Кого вы хотите видеть своим вождем? Это госпожа Этельфлэд вдохновила вас на победу при Феарнхэмме! А вы хотите, чтобы ее заперли в монастыре? Она умоляла меня прийти сюда и снова сражаться рядом с вами, и вот я здесь, а вы встречаете меня с мечами? С копьями? Итак, кого вы желаете видеть своим вождем в битвах против ярла Хэстена и его убийц?

Я позволил вопросу повиснуть в воздухе на несколько биений сердца, потом опустил топор, показав им на Алдхельма.

— Вы хотите, чтобы вождем был он? Или я?

Каким же дураком был этот человек. В тот момент под летящим с запада мелким утихающим дождем он должен был убить меня — быстро — или же обнять меня. Он мог бы спрыгнуть с седла и предложить мне дружбу, притворившись союзником, и таким образом выиграть время. За это время он мог бы устроить так, чтобы меня убили втихомолку… Но все, что он сделал, — это продемонстрировал свой страх. Он был трусом, всегда был трусом, храбрецом только перед слабыми. На лице его читался страх, он колебался — и лишь когда один из его соратников подался к нему и что-то прошептал на ухо, Алдхельм обрел голос.

— Этот человек, — крикнул он, показав на меня, — беглец из Уэссекса, объявленный вне закона!

Для меня то была новость, но не удивительная. Я нарушил клятву, данную Альфреду, поэтому у короля едва ли был иной выход, кроме как объявить меня вне закона, сделав таким образом добычей любого, у кого хватило бы храбрости меня схватить.

— Что ж, я вне закона! — крикнул я. — Так придите и убейте меня! И кто тогда защитит вас от ярла Хэстена?

Тут Алдхельм пришел в себя и пробормотал что-то человеку, который только что с ним шептался. Этот человек — большой широкоплечий воин, послал своего коня вперед.

Он ехал с обнаженным мечом. Этот воин знал, что делает. Он скакал ко мне не бешено, а обдуманно и осмотрительно. Он ехал, чтобы убить меня, и я видел, как его глаза оценивают меня из глубокой тени шлема. Он уже отводил меч, его рука напряглась для стремительного удара, который врезался бы в мой щит; к силе удара добавился бы вес человека и коня, чтобы лишить меня равновесия, а потом конь повернулся бы боком, и меч снова взлетел, уже за моей спиной. Воин знал, что я все это понимаю, но, подняв щит, я тем самым уверил его, что сделаю именно то, чего от меня ожидает противник.

Я увидел, как он сжал губы, как толкнул пятками коня, как большой серый жеребец ринулся вперед, как меч рассек пасмурный воздух.

Человек этот вложил в удар всю свою недюжинную силу. Меч устремился на меня справа. Я держал щит в левой руке, а топор — в правой.

А потом я сделал две вещи.

Я упал на одно колено и поднял щит над головой, так что он почти распластался над моим шлемом. В тот же самый миг я рубанул топором по ногам лошади и выпустил топорище.

Меч ударил по моему щиту, скользнул по дереву, зазвенел на умбоне, а конь — топор запутался в его задних ногах — заржал и споткнулся. Я увидел на щетке яркую кровь.

К тому времени, как конник полоснул снова, я уже стоял. Он и его конь были выбиты из равновесия, и новый удар, не причинив вреда, скользнул по железной оковке моего щита.

Алдхельм закричал своим людям, чтобы те помогли его лучшему воину, но Финан, Ситрик и Осферт уже появились из ворот монастыря, верхом, вооруженные, и люди Алдхельма заколебались, когда я шагнул к коннику. Тот снова полоснул; ему все еще мешали непредсказуемые движения его коня, и на этот раз я сделал так, чтобы мой меч отразил удар вверх. А сам я просто потянулся и схватил всадника за запястье. Он встревоженно закричал, а я сильно дернул — и, упав с седла, он рухнул на влажную землю. Одно биение сердца он выглядел ошеломленным. Его жеребец с ржанием повернулся в сторону, и воин встал. Щит его, надетый на левую руку, был в полосах грязи.

Я шагнул назад и вытащил Вздох Змея, клинок зашипел в тесном устье ножен.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Большинство моих людей вышли из монастыря, хотя Финан сдерживал их.

Человек ринулся на меня, надеясь выбить меня из равновесия щитом, но я шагнул в сторону и пропустил его мимо.

— Как тебя зовут? — повторил я.

— Беорнот, — ответил он.

— Ты был при Феарнхэмме? — спросил я.

Тот отрывисто кивнул.

— Я пришел сюда не затем, чтобы убить тебя, Беорнот, — сказал я.

— Я дал клятву своему господину, — отозвался он.

— Никчемному господину.

— Тебе видней, ведь ты же — тот, кто нарушил клятву.

С этими словами он напал снова. Я поднял щит, чтобы принять на него удар, а воин быстро уронил руку, махнув мечом под нижним краем моего щита. Клинок ударился о мою лодыжку, но я всегда носил полоски железа в сапогах, потому что удар из-под щита очень опасен. Некоторые носят на ногах поножи, но при виде поножей противник удерживается от таких ударов, тогда как спрятанное в сапогах железо заставляет ноги казаться беззащитными и провоцирует удар, открывая врага для контрудара. Мои железные полосы резко остановили меч Беорнота, и у того был удивленный вид, когда я со страшной силой ударил его в лицо затянутой в перчатку рукой, сомкнутой на рукояти Вздоха Змея.

Шатаясь, Беорнот отступил. Моя левая нога ныла от его удара, но у него текла кровь из сломанного носа, и я саданул его щитом, вновь вынудив отступить, потом снова толкнул щитом — и на сей раз Беорнот упал на спину. Я пинком отбросил его меч, поставил ногу ему на живот и приставил к его губам кончик клинка Вздоха Змея.

Беорнот с ненавистью смотрел на меня. Он прикидывал, успеет ли секануть меня мечом, но понимал, что не успеет. Стоило мне шевельнуть рукой, и он бы захлебнулся собственной кровью.

— Лежи тихо, Беорнот, — негромко проговорил я, потом посмотрел на людей Алдхельма и крикнул: — Я пришел сюда не для того, чтобы убивать мерсийцев! Я пришел сюда, чтобы сражаться с ярлом Хэстеном!

Я сделал шаг в сторону, убрав меч от лица Беорнота, и велел ему:

— Встань.

Он нерешительно встал, не зная, закончился бой или нет. Ненависть покинула его глаза, теперь он просто недоуменно смотрел на меня.

— Ступай, — велел я.

— Я поклялся тебя убить, — ответил он.

— Не будь дураком, Беорнот, — устало проговорил я. — Я только что подарил тебе жизнь. Это делает тебя моим человеком. — Повернулся к нему спиной и крикнул: — Господин Алдхельм посылает храброго сделать то, чего не осмеливается сделать сам! Вы пойдете в бой под командованием труса?

Здесь были люди, которые помнили меня не только по Феарнхэмму, но и по атаке на Лунден. Они были воинами, а все воины хотят, чтобы их вел человек, который принесет им удачу. Алдхельм не был воином, они это знали, но все еще колебались и были смущены. Все эти мерсийцы дали клятву Алдхельму; некоторые разбогатели благодаря его подаркам. Эти последние послали лошадей ближе к своему господину, и я увидел, что их руки тянутся к рукоятям мечей.

— При Феарнхэмме, — раздался голос позади меня, — господин Алдхельм хотел убежать. И он — человек, который должен вас защитить?

Это сказала Этельфлэд. Все еще в коричневых монастырских одеждах (хотя ее светлые волосы были непокрыты), она сидела на моей лошади.

— Кто возглавил вас тогда, ведя в кровопролитный бой? — вопросила она. — Кто защитил ваши дома? Кто защитил ваших жен и детей? Кому бы вы предпочли служить?

Кто-то среди мерсийских воинов выкликнул мое имя, и раздались приветственные крики.

Алдхельм проиграл — и понял это. Он крикнул Беорноту, чтобы тот меня убил, но Беорнот не двинулся с места. Поэтому Алдхельм отчаянным голосом приказал своим сподвижникам меня прикончить.

— Вы же не хотите сражаться друг с другом! — крикнул я. — У всех вас скоро появится настоящий враг!

— Будь ты проклят! — прорычал один из людей Алдхельма.

Он вытащил меч и погнал вперед свою лошадь, и это положило конец всеобщей нерешительности.

Другие мечи покинули ножны — и разразился хаос.

Люди принимали решения — быть за или против Алдхельма, и огромное большинство было против него. Они кинулись на его телохранителей как раз в тот миг, когда те напали на меня, размахивая мечами. Я отразил замах щитом, а всадники крутились вокруг меня в звоне сталкивающихся клинков.

Финан позаботился о человеке, который на меня напал. Я заметил, что Осферт поставил свою лошадь перед Этельфлэд, защищая сводную сестру, но опасность ей не грозила.

Это людей Алдхельма рубили и убивали, хотя сам Алдхельм, повинуясь слепой панике, ударил пятками коня и ухитрился вырваться из внезапно разразившегося жестокого боя. Он держал обнаженный меч, но все, чего он хотел — это спастись. Однако вокруг него оставались люди, и тогда, увидев меня, он понял свое преимущество: он был верхом, а я — нет. Тогда он направил коня назад, чтобы меня убить.

Алдхельм напал на меня с отчаянием человека, который не верит, что может победить. Он не оценивал меня, как это делал Беорнот, — просто налетел во весь опор и изо всех сил рубанул мечом. Я встретил мощный удар, вскинув вверх Вздох Змея. Я знал свой меч, я знал его силу, я наблюдал, как кузнец Элдвульф сковывал четыре железных прута и три стальных в один длинный клинок. Я сражался этим мечом, я убивал им, я скрещивал его с клинками саксов, датчан, норвежцев и фризов. Я знал его и доверял ему, и, когда меч Алдхельма встретился с клинком Вздоха Змея с лязгом, который должны были услышать на другом берегу реки, я знал, что произойдет.

Меч Алдхельма сломался. Сломался пополам. Обломок длиной в две трети клинка ударил меня по шлему и упал в грязь. А потом я погнался за Алдхельмом, который, сжимая сломанный меч, попытался ускакать, но пути к спасению не было.

Бой был окончен. Поддерживавшие его люди были или мертвы, или разоружены, а воины, принявшие мою сторону, образовали круг, в котором мы и оказались. Алдхельм сдержал скакуна и уставился на меня. Он открыл рот, но не нашел слов.

— Слезай, — приказал я и, когда он заколебался, крикнул снова: — Слезай! — Я посмотрел на Беорнота, который вернул себе коня. — Отдай ему свой меч.

Алдхельм нетвердо держался на ногах. У него был щит, а теперь он получил меч Беорнота, но в нем не было боевого задора. Он скулил. Убивать такого человека нет никакого удовольствия, поэтому я сделал это быстро. Один выпад поверх его щита со скрещенными топорами, выпад, заставивший его вскинуть щит — и я опустил Вздох Змея прежде, чем клинок ударился о дерево. Я рубанул Алдхельма по левой лодыжке с такой силой, что он упал на одно колено. Тогда Вздох Змея рубанул его по шее, сбоку. Алдхельм носил под шлемом кольчужный капюшон, и звенья выдержали, но удар опрокинул его в лужу, а я ударил снова, на этот раз разрубив ворот кольчуги — так что кровь брызнула на ближайшего всадника.

Алдхельм дрожал и плакал, и я тащил клинок на себя до тех пор, пока его кончик не оказался в рваной ране, в мешанине крови и изувеченной кольчуги. Потом я с силой вонзил клинок в его глотку и повернул. Он трясся, из него хлестала кровь, как из свиньи; а потом он умер.

Я выбросил его знамя в Темез, поднес ко рту сложенные ладони и прокричал людям на другом берегу реки:

— Скажите Альфреду, что Утред Беббанбургский вернулся!

Только теперь я сражался за Мерсию.

Этельфлэд настояла на том, чтобы Алдхельм получил христианское погребение. В деревне была маленькая церковь, чуть больше коровника, с крестом, приколоченным к крыше, а вокруг нее — кладбище, где мы выкопали шесть могил для шести мертвецов.

Уже имевшиеся могилы были едва отмечены, и одна из лопат вонзилась в труп, разорвав шерстяной саван, так что выплеснулся вонючий жир и показались ребра.

Мы положили Алдхельма в эту могилу и, поскольку многие мерсийцы были его людьми и мне не хотелось подвергать их верность еще большему испытанию, я позволил им похоронить его в прекрасных одеждах и кольчуге. Но я оставил себе его шлем, золотую цепь и коня.

Отец Пирлиг помолился над свежими могилами, а потом мы ушли.

Мой кузен, очевидно, находился в своем поместье рядом с Глевекестером, поэтому мы поехали туда.

Теперь я возглавлял больше двухсот человек, по большей части мерсийцев и, без сомнения, в глазах моего кузена — мятежников.

— Ты хочешь, чтобы я убил Этельреда? — спросил я Этельфлэд.

— Нет! — потрясенно ответила она.

— Почему?

— Ты хочешь стать повелителем Мерсии? — парировала она.

— Нет.

— Он — главный олдермен Мерсии и мой муж. — Этельфлэд пожала плечами. — Может, я его и не люблю, но я за ним замужем.

— Ты не можешь быть замужем за мертвецом.

— Убийство все равно грех, — мягко сказала Этельфлэд.

— Грех! — пренебрежительно бросил я.

— Некоторые грехи настолько плохи, что пожизненной епитимьи не хватит, чтобы их искупить.

— Тогда позволь мне согрешить, — предложил я.

— Я знаю, что у тебя на сердце, — сказала Этельфлэд. — И если я тебя не остановлю, я буду так же виновна, как и ты.

Я что-то прорычал в ответ, потом коротко кивнул людям, опустившимся на колени, пока мы проезжали через их деревню, состоящую из тростниковых крыш, навоза и свиней.

Здешние жители понятия не имели, кто мы такие, но увидели кольчуги, оружие и щиты. Они будут следить за нами не дыша, пока мы не исчезнем из виду, но я подумал, что скоро этим же путем могут двинуться датчане, и тогда тростник будет сожжен, а детей продадут в рабство.

— Когда ты будешь умирать, — сказала Этельфлэд, — ты захочешь, чтобы у тебя в руке был меч.

— Конечно.

— Почему?

— Ты знаешь почему.

— Чтобы ты отправился в Вальгаллу. Когда я умру, Утред, я отправлюсь на небеса. Ты откажешь мне в этом?

— Конечно, нет.

— Тогда я не могу совершить такой ужасный грех, как убийство. Этельред должен жить. Кроме того, — она улыбнулась, — мой отец никогда не простит меня, если я стану убийцей Этельреда. Или разрешу тебе его убить. А я не хочу разочаровывать отца. Он мне дорог.

Я засмеялся.

— Твой отец в любом случае разозлится.

— Почему?

— Потому что ты попросила меня о помощи, конечно.

Этельфлэд бросила на меня пытливый взгляд.

— А кто, как ты думаешь, предложил, чтобы я попросила тебя о помощи?

— Что?

Я разинул рот, а она засмеялась.

— Твой отец хотел, чтобы я за тобой пришел? — недоверчиво спросил я.

— Конечно! — ответила она.

Я почувствовал себя дураком.

Я думал, что спасся от Альфреда — только чтобы обнаружить, что он притащил меня на юг. Пирлиг, должно быть, знал об этом, но постарался ни о чем мне не говорить.

— Но твой отец меня ненавидит!

— Конечно, нет. Он просто думает, что ты — очень непослушная гончая, которую надо время от времени пороть кнутом. — Этельфлэд улыбнулась извиняющейся улыбкой и пожала плечами. — Он знает, что на Мерсию нападут, Утред, и боится, что Уэссекс не сможет ей помочь.

— Уэссекс всегда помогает Мерсии.

— Он не сможет помочь, если датчане высадятся на побережье Уэссекса.

Я чуть было не расхохотался.

Мы в Дунхолме так старались сохранить наши планы втайне, однако Альфред уже готовился к ним. В конце концов он использовал свою дочь, чтобы заманить меня на юг, и я сперва подумал, насколько он умен, а потом стал гадать — с какими грехами этот умный человек приготовился смириться, чтобы не дать датчанам уничтожить христианство в Англии.

Мы оставили позади деревню и поехали через залитую солнцем местность. Трава зазеленела и быстро росла. Скот, выпущенный из зимнего заточения, жадно ее щипал. Заяц, стоя на задних лапках, наблюдал за нами, потом поскакал прочь, все время останавливаясь и взглядывая снова.

Дорога постепенно поднималась к невысоким холмам. Это была хорошая страна, обильно орошенная и плодородная — датчане жаждали именно такой земли. Я бывал в их родных местах и видел, как люди там выцарапывают скудные урожаи с маленьких полей, из песка и из камней. Неудивительно, что они хотели заполучить Англию.

Солнце уже опускалось, когда мы проехали через еще одну деревню. Девушка, несущая на коромысле два ведра молока, так испугалась при виде вооруженных людей, что споткнулась, попыталась встать на колени, и драгоценное молоко потекло в придорожную канаву. Она начала плакать, а я бросил ей серебряную монету — этого оказалось достаточным, чтобы осушить ее слезы, и спросил, живет ли их господин поблизости. Она указала на север, туда, где за рощей огромных вязов мы нашли прекрасный дом, окруженный гниющим палисадом.

Тана, владевшего деревней, звали Элдит. Он был крепким рыжеволосым человеком, и его ошеломило множество лошадей и всадников, которые явились к нему в поисках крова на ночь.

— Я не могу всех вас накормить, — проворчал он. — И кто вы такие?

— Меня зовут Утред, — сказал я. — А это — госпожа Этельфлэд.

— Моя госпожа, — отозвался он и опустился на одно колено.

Элдит довольно хорошо нас накормил, хотя на следующее утро пожаловался, что мы опустошили все его бочки с элем. Я утешил его золотым звеном, которое отрубил от цепи Алдхельма.

У Элдита было мало новостей. Он слышал, конечно, что Этельфлэд — узница в монастыре в Лекелейде.

— Мы посылали ей муку и яйца, господин, — сказал он мне.

— Почему?

— Потому что я живу там, откуда можно добросить камнем до Уэссекса, — ответил он, — и мне нравится, когда восточные саксы дружат с моим народом.

— Ты видел датчан этой весной?

— Датчан, господин? Эти ублюдки не приближались!

Элдит был в этом уверен, что объясняло, отчего он допустил, чтобы его палисад оставался в полуразрушенном состоянии.

— Мы просто пашем нашу землю и выращиваем скот, — настороженно проговорил он.

— А если тебя призовет господин Этельред? — спросил я. — Ты отправишься на войну?

— Молюсь, чтобы такого не случилось, но — да, господин. И я могу привести на службу шесть добрых воинов.

— Ты был у Феарнхэмма?

— Я не смог тогда отправиться, господин, я сломал ногу. — Он поднял подол, чтобы показать вывернутую икру. — Мне повезло, что я остался жив.

— Теперь будь готов ответить на призыв, — предупредил я.

Он перекрестился.

— Надвигается беда?

— Беда надвигается всегда, — ответил я и сел в седло прекрасного жеребца Алдхельма.

Не привыкший ко мне конь задрожал, и я похлопал его по шее.

Мы поехали на запад по утреннему холодку. Мои дети ехали вместе со мной.

Нищий, шагавший по дороге в противоположную сторону, опустился на колени у придорожной канавы, чтобы дать нам проехать.

— Я был ранен во время боя за Лунден! — крикнул он, протянув искалеченную руку.

Было много таких людей, ставших нищими из-за полученных на войне ран. Я дал своему сыну Утреду серебряную монету, велев бросить ее этому человеку. Он так и поступил, но в придачу произнес несколько слов:

— Да благословит тебя Христос!

— Что ты сказал? — вопросил я.

— Ты его слышал. — Этельфлэд, ехавшую слева от меня, это позабавило.

— Я предложил ему благословение, отец, — сказал Утред.

— Не говори мне, что ты сделался христианином! — прорычал я.

Утред покраснел, но не успел ответить, как Осферт вырвался из отряда всадников позади нас.

— Господин! Господин!

— В чем дело?

Он не ответил, просто показал туда, откуда мы ехали.

Я повернулся и увидел густеющий столб дыма на восточном горизонте. Как часто я видел такие огромные дымы! Многие из них были делом моих рук, метками войны.

— Что это? — спросила Этельфлэд.

— Хэстен, — ответил я, забыв про глупость моего сына. — Это должен быть Хэстен.

Я не мог придумать другого объяснения.

Война началась.

3

Семьдесят наших людей ехали к дыму, который теперь казался темным, медленно двигающимся пятном на туманном горизонте. Половина из этих семидесяти были моими воинами, половина — мерсийцами. Я оставил своих детей в деревне, где Осферт и Беорнот получили приказ дожидаться нашего возвращения.

Этельфлэд настояла на том, чтобы поехать с нами. Я пытался ее остановить, но она не желала выполнять моих приказов.

— Это моя страна, — твердо сказала она, — мой народ, и мне нужно видеть, что с ними делают.

— Вероятно, ничего, — отозвался я.

Пожары не были редкостью. Дома имели соломенные крыши и открытые очаги, а искры и солома уживаются плохо. Но все равно у меня было предчувствие, которое заставило меня надеть кольчугу, прежде чем мы поехали обратно.

При виде дыма я первым делом подумал о Хэстене, и хотя, поразмыслив, счел это объяснение менее вероятным, все равно не мог до конца избавиться от подозрений.

— Других дымов нет, — заметил Финан, когда мы проделали половину своего недавнего пути.

Обычно, если армия мародеров следовала через страну, она поджигала каждую деревню, однако только один темный столб дыма поднимался к небу.

— И Лекелейд далеко от Восточной Англии, — продолжал Финан, — если этот пожар в Лекелейде.

— Верно, — буркнул я.

Лекелейд был далеко от лагеря Хэстена в Бемфлеоте и так глубоко в стране саксов, что любая датская армия, двинувшись прямо на Лекелейд, подвергала бы себя опасности. Такой риск не имел смысла, поэтому и мне, и Финану хотелось верить, что причиной огня послужили просто случайная искра и сухая солома.

Пожар и в самом деле был в Лекелейде. Чтобы убедиться в этом, пришлось потратить немало времени, так как земля была плоской и деревья мешали обзору, но, как только мы приблизились настолько, что смогли увидеть поднимающийся дрожащий жар, у нас не осталось сомнений.

Мы ехали вдоль реки, но теперь я свернул в сторону, чтобы приблизиться к деревне с севера. Я считал, что именно туда станет отступать любой датчанин, и у нас будет шанс перехватить врага. Здравый смысл все еще говорил, что это должен быть обычный пожар, но мои инстинкты неприятно покалывали меня.

Мы добрались до северной дороги и увидели, что она перепахана копытами. Стояла сухая погода, поэтому отпечатки копыт не были четкими, но я с первого взгляда мог сказать, что отпечатки оставлены не лошадьми людей Алдхельма, который всего день назад по той же самой дороге приблизился к Лекелейду. Следов было слишком много, и те, что вели на север, по большей части перекрывали те, что вели на юг.

Значит, кто бы ни являлся в Лекелейд, он уже уехал прочь.

— Явились и ушли, — сказал отец Пирлиг.

Он был в рясе священника, но на его поясе висел длинный меч.

— Их было не меньше сотни, — сказал Финан, глядя на отпечатки копыт, рассыпавшиеся по обе стороны дороги.

Я посмотрел на север, но ничего не увидел.

Если бы налетевшие всадники все еще находились неподалеку, была бы видна висящая в воздухе пыль, но все вокруг было спокойным и зеленым.

— Давайте поглядим, что натворили ублюдки, — сказал я и повернул на юг.

Кто бы сюда ни являлся — а я не сомневался, что то были люди Хэстена, — их набег был быстрым. Я догадался, что они приблизились к Лекелейду в сумерках, сотворили все, что хотели, а на рассвете ушли. Они знали, что находятся опасно глубоко в сакской Мерсии, поэтому не медлили. Они ударили стремительно, и в этот самый миг торопились обратно, к более безопасным возвышенностям, в то время как мы ехали в сторону густеющего запаха древесного дыма. Древесного дыма и горящей плоти.

Монастырь исчез, верней, превратился в пылающий остов из дубовых балок, которые при нашем приближении наконец-то рухнули с оглушительным треском, заставившим попятиться моего скакуна. Угольки, кружась, летели вверх в огромном клубе раздуваемого ветром дыма.

— О, великий Боже, — сказала Этельфлэд, крестясь.

Она в ужасе смотрела на ту часть палисада, что пощадил огонь. Там, широко раскинув руки, висел маленький голый труп.

— Нет! — крикнула Этельфлэд и погнала лошадь сквозь горячий пепел, который ветер нес от огня.

— Вернись! — прокричал я, но Этельфлэд соскочила с седла и упала на колени перед трупом женщины.

То была Вербурх, аббатиса. Ее распяли на палисаде, проткнув руки и ноги большими черными гвоздями. Даже ее небольшой вес разорвал плоть, сухожилия и кости близ огромных гвоздей, так что раны тянулись вниз и ручейки сворачивающейся крови виднелись на ее жалко тонких руках.

Этельфлэд поцеловала босые ноги аббатисы.

Дочь Альфреда сопротивлялась, когда я попытался ее оттащить.

— Она была хорошей женщиной, Утред! — протестующе сказала она.

И тут разорванная правая рука сорвалась с гвоздя и труп наклонился; рука упала, ударив Этельфлэд по голове. Этельфлэд негромко вскрикнула, потом поймала изорванную окровавленную ладонь и поцеловала ее.

— Она благословила меня, Утред. Она была мертва и все равно меня благословила! Ты видел?

— Пойдем отсюда, — ласково сказал я.

— Она ко мне прикоснулась!

— Пойдем отсюда, — повторил я, и на сей раз Этельфлэд позволила оттащить себя от трупа, от жара огня, полыхавшего как раз за палисадом.

— Ее надо должным образом похоронить, — настаивала она. Потом попыталась высвободиться из моих рук, чтобы вернуться к трупу.

— Ее похоронят, — сказал я, удерживая Этельфлэд.

— Не дай ей сгореть! — сказала Этельфлэд сквозь слезы. — Она не должна испробовать огня преисподней, Утред! Позволь мне избавить ее от огня!

Вербурх была очень близко к топке, опалявшей дальнюю сторону палисада, и я знал, что палисад этот в любое мгновение вспыхнет.

Я оттолкнул Этельфлэд, шагнул обратно к Вербурх и стащил ее маленькое тело с оставшихся двух гвоздей. Едва я перекинул труп через плечо, как меня обволок темный дым. Я почувствовал, как жар внезапно ударил меня по спине, и понял — палисад охватило пламя. Но тело Вербурх было в безопасности.

Я положил ее лицом вниз на речном берегу, и Этельфлэд укрыла труп плащом.

Воины восточных саксов, получившие теперь подкрепление человек в сорок, смотрели на нас с разинутыми ртами с южного берега реки.

— Иисус, Патрик и Иосиф, — сказал Финан, приближаясь ко мне.

Он взглянул на Этельфлэд, которая стояла на коленях возле тела аббатисы, и я почувствовал — Финан не хочет, чтобы Этельфлэд слышала то, что он должен сказать. Поэтому я повел его вдоль реки к мельнице, которая тоже горела.

— Ублюдки раскопали могилу Алдхельма, — сказал Финан.

— В которую я его уложил, — ответил я. — И поэтому я должен беспокоиться насчет того, что они сотворили?

— Они изувечили его, — сердито сказал Финан. — Сняли всю одежду, кольчугу и изрезали труп. Когда мы его нашли, его ели свиньи.

Он перекрестился.

Я взглянул на деревню. Церковь, монастырь и мельница горели, но из домов подожгли только два, хотя, без сомнения, обыскали все подряд. Грабители торопились и сожгли самое ценное, но у них не хватило времени уничтожить весь Лекелейд.

— Хэстен — скверная тварь, — сказал я, — но изувечить труп и распять женщину? Это на него не похоже.

— То была Скади, господин, — сказал Финан.

Он поманил человека, одетого в короткую кольчугу, в шлеме с заржавленными шарнирами.

— Меня зовут Келворт, господин, — сказал этот человек. — И я служу олдермену Этелноту.

— Ты — один из часовых с другого берега реки?

— Да, господин.

— Мы перевезли его через реку на лодке, — объяснил Финан. — Теперь расскажи господину Утреду, что ты видел.

— То была женщина, господин, — нервно проговорил Келворт. — Высокая женщина с длинными черными волосами. Та самая женщина…

Он замолчал, потом решил, что больше ему нечего сказать.

— Продолжай, — велел я.

— Та самая женщина, которую я видел при Феарнхэмме, господин. После битвы.

— Встань, — велел я и спросил у Финана: — Кто-нибудь из местных жителей уцелел?

— Кое-кто, — безрадостно ответил тот.

— Несколько человек переплыли через реку, господин, — сказал Келворт.

— И все выжившие, — проговорил Финан, — рассказывают одно и то же.

— Скади? — спросил я.

Ирландец кивнул.

— Похоже, она возглавляла набег, господин.

— Хэстена тут не было?

— Если и был, господин, никто его не заметил.

— Все приказы отдавала женщина, господин, — сказал Келворт.

Я посмотрел на север, гадая, что происходит в остальной Мерсии. Я искал красноречивые столбы дыма, но не увидел ни одного. Этельфлэд подошла и встала рядом со мной, и я молча положил руку ей на плечо. Она не шевельнулась.

— Почему они сюда пришли? — спросил Финан.

— За мной, — горько проговорила Этельфлэд.

— Это разумно, моя госпожа, — сказал Финан.

В некотором роде так оно и было. Я не сомневался, что Хэстен посылал шпионов в Мерсию. Шпионы были торговцами или бродягами — кем угодно, у кого есть причины путешествовать, и они рассказали ему, что Этельфлэд — пленница в Лекелейде. А она наверняка могла стать полезным и весомым заложником. Но зачем посылать Скади, чтобы ее схватить?

Мне подумалось, хотя я не сказал этого вслух: куда более вероятно, что Скади явилась за моими детьми. Шпионы Хэстена выяснили, что с Этельфлэд трое детей, а Скади теперь ненавидела меня. А когда Скади ненавидит, никакая жестокость не утолит ее жажды мести. Я понял, что мои подозрения верны, и содрогнулся.

Если бы Скади явилась всего на два дня раньше, она бы схватила моих детей, и тогда я очутился бы в ее власти.

Я прикоснулся к молоту Тора и сказал:

— Мы похороним мертвых, а потом уедем.

Именно в этот миг на мою руку, все еще лежащую на плече Этельфлэд, опустилась пчела. Я не пытался ее согнать, потому что не хотел убирать руку. Сперва я почувствовал насекомое, потом увидел, как оно вяло ползет к моему большому пальцу.

«Пчела улетит», — подумал я. Но после, безо всякой причины, она меня ужалила. Я выругался от внезапной боли и прихлопнул насекомое, испугав Этельфлэд.

— Вотри в укус лук, — сказала она, но я не мог тратить время на поиски лука, поэтому махнул на все рукой.

Я знал — укус был знамением, посланием богов, но не хотел об этом думать, потому что знамение наверняка было недобрым.

Мы похоронили мертвых. Трупы большинства сгоревших монахинь съежились, сделавшись чуть больше детей, и теперь они разделили могилу со своей распятой аббатисой.

Отец Пирлиг сказал несколько слов над их телами, а потом мы снова поехали на запад.

К тому времени, как мы нашли Осферта, Беорнота, их людей и мою семью, рука моя так распухла, что я едва мог держать в раздувшихся пальцах узду коня. Вряд ли я смог бы умело орудовать мечом.

— Через неделю пройдет, — сказал Финан.

— Если у нас есть неделя, — мрачно проговорил я.

Он озадаченно посмотрел на меня, и я пожал плечами.

— Датчане не стоят на одном месте, — сказал я. — И мы не знаем, что происходит.

С нами все еще путешествовали жены и дети моих людей. Из-за них мы двигались медленней, поэтому я выделил десяток людей для их охраны и поспешил к Глевекестру.

Мы провели ночь в холмах к востоку от города, а на рассвете увидели в небе пятна далеко к востоку и к северу. Их было слишком много, чтобы сосчитать, в некоторых местах они сливались в более темные пятна, которые вполне могли быть облаками, хотя я в этом сомневался.

Этельфлэд тоже увидела их и нахмурилась.

— Бедная моя страна, — сказала она.

— Хэстен, — проговорил я.

— Мой муж уже должен идти маршем против него.

— Думаешь, он это делает?

Она покачала головой.

— Он подождет, пока Алдхельм скажет ему, как поступить.

Я засмеялся.

Мы добрались до холмов над долиной реки Сэферн, и я сдержал своего коня, чтобы посмотреть вниз, на земли кузена к югу от Глевекестра.

Отец Этельреда довольствовался домом вполовину меньшим, чем тот, который построил его сын. А рядом с этим новым великолепным домом находились конюшни, церковь, сараи и солидное зернохранилище, стоящее на каменных «грибах», чтобы не подпускать к зерну крыс. Все строения, новые и старые, окружал палисад.

Мы галопом поскакали вниз по холму. На площадке над воротами стояли стражи, но они, наверное, узнали Этельфлэд, потому что не сделали никакой попытки нас окликнуть, а просто приказали открыть огромные ворота.

Управляющий Этельреда встретил нас на широком дворе. Если он и удивился при виде Этельфлэд, то не подал и виду, лишь низко поклонился и любезно приветствовал ее.

Рабы принесли нам чаши с водой, чтобы мы могли вымыть руки, в то время как мальчики-конюшие приняли наших лошадей.

— Мой господин в доме, госпожа, — сказал управляющий; впервые голос его зазвучал тревожно.

— Он здоров? — спросила Этельфлэд.

— Хвала Господу, да, — ответил он, и глаза его метнулись от Этельфлэд ко мне. — Может, вы явились на совет?

— Какой совет? — спросила Этельфлэд, беря шерстяную ткань у рабыни, чтобы вытереть руки.

— Язычники принесли беду, госпожа, — осторожно сказал управляющий и снова посмотрел на меня.

— Это — господин Утред Беббанбургский, — ответила Этельфлэд с кажущейся беззаботностью. — И — да, мы явились на совет.

— Я скажу твоему мужу, что ты здесь, — проговорил управляющий. Услышав мое имя, он испугался и сделал торопливый шаг назад.

— Не нужно никаких объявлений, — резко сказала Этельфлэд.

— Ваши мечи? — спросил управляющий. — Будьте так добры, господа, отдать ваши мечи.

— В доме кто-нибудь вооружен? — спросил я.

— Личная стража олдерменов, господин, больше никто.

Я поколебался, прежде чем отдать управляющему оба меча. Таков был обычай — не носить оружия в домах королей, и Этельред, должно быть, считал себя почти королем, раз требовал такой же вежливости. То была более чем вежливость — мера предосторожности против рубки, которая могла начаться после пира. Я подумал, не оставить ли мне Вздох Змея, но решил, что длинный клинок будет провокацией.

Я взял с собой Осферта, Финана, отца Пирлига и Беорнота. Рука моя покраснела и пульсировала болью, она так распухла, что мне казалось — простое прикосновение к лезвию ножа может вспороть ее, как лопающийся фрукт. Когда мы вошли из солнечного света в полутьму главного зала Этельреда, я держал руку под плащом.

Если первая реакция управляющего на появление Этельфлэд была сдержанной, то реакция ее мужа была прямо противоположной. Когда мы появились в зале, он казался сперва раздраженным и откровенно оскорбленным помехой, потом — обнадеженным, потому что явно решил, что появился Алдхельм. Но едва он узнал нас — то был радостный миг, — он до смерти перепугался.

Этельред сидел в кресле, больше похожем на трон. Кресло стояло на помосте, где во время пира обычно накрывался стол для почетных гостей. На рыжих волосах моего кузена был тонкий бронзовый обруч, которому недоставало самой малости, чтобы выглядеть короной; поверх вышитого камзола и подбитого мехом плаща ярко-алого цвета он носил толстую золотую цепь.

Два человека с мечами и щитами дежурили на задней части помоста, а слева и справа от Этельреда, лицом к четырем скамьям, стоящим на устланном тростником полу, сидели два священника. На скамьях разместились восемнадцать человек — и все они повернулись, чтобы поглазеть на нас.

Священник справа от Этельреда был моим старым врагом, епископом Ассером. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, с нескрываемым удивлением. Если манипуляции Альфреда и заставили меня вернуться, король явно ничего не сказал о своих действиях Ассеру.

Именно Ассер нарушил молчание, что само по себе было интересным. Зал принадлежал Этельреду, который был олдерменом Мерсии, однако валлийский епископ ни во что не ставил собравшихся здесь влиятельных людей.

То был знак того, что Альфред властвует над сакской Мерсией — власть, которую Этельред втайне ненавидел. Он не мог дождаться кончины Альфреда, чтобы поменять обруч на настоящую корону, однако ему требовалась поддержка Уэссекса.

Епископ Ассер, умный и злой, без сомнения, находился здесь, чтобы передать приказы Альфреда, но теперь он встал и указал на меня костлявым пальцем.

— Ты! — сказал он.

Пара гончих поднялись, чтобы приветствовать Этельфлэд. Она погладила их. Епископ Ассер перекрыл поднявшийся гул голосов:

— Ты объявлен вне закона! — тявкнул он.

Я велел ему умолкнуть, но, конечно, он продолжал протестовать, негодуя все больше, пока отец Пирлиг не заговорил с ним по-валлийски. Понятия не имею, что он сказал, но это заставило Ассера замолчать, и он только брызгал слюной, продолжая показывать на меня.

Полагаю, отец Пирлиг поведал, что я вернулся в соответствии с замыслом Альфреда, но то было небольшим утешением для епископа, считавшего меня созданием, посланным христианским демоном, существом, которое они зовут Сатаной.

Как бы то ни было, он молчал, когда Этельфлэд взошла на помост и щелкнула пальцами слуге, который поспешил принести ей кресло. Она наклонилась к Этельреду и демонстративно поцеловала его в щеку, но к тому же прошептала что-то на ухо — и я увидел, как Этельред покраснел. Потом Этельфлэд села рядом с мужем и потянулась к его руке.

— Сядьте же, епископ, — велела она Ассеру.

После чего сурово оглядела собравшихся господ.

— Я принесла дурные вести, — сказала Этельфлэд. — Датчане уничтожили монастырь в Лекелейде. Все дорогие сестры убиты, как и мой дорогой господин Алдхельм. Я молюсь за их души.

— Аминь! — проревел отец Пирлиг.

— Как погиб господин Алдхельм? — спросил епископ Ассер.

— Еще придет время для печальных историй, когда более настоятельные вопросы будут разрешены, — ответила Этельфлэд, не взглянув на Ассера. — Но сейчас я хочу узнать, как мы победим ярла Хэстена.

Следующие несколько мгновений были полны сумятицы. По правде сказать, никто из собравшихся господ не знал, насколько велико вторжение Хэстена. По меньшей мере дюжина посланцев явились в течение ночи в Глевекестр, и все они принесли ужасные вести о жестокой и внезапной атаке датских всадников. Слушая разные донесения, я понял, что Хэстен задумал сбить мерсийцев с толку. Он, должно быть, возглавлял две или три тысячи человек и разделил их на маленькие отряды, велев им быстро разграбить и уничтожить все на своем пути в северной Мерсии. Невозможно было сказать, где именно побывали датчане, потому что они появлялись повсюду.

— Чего они хотят? — жалобно спросил Этельред.

— Хэстен хочет сидеть там, где сейчас сидишь ты, — ответил я.

— У тебя нет полномочий здесь говорить, — прорычал епископ Ассер.

— Епископ, — твердо проговорила Этельфлэд, — если вы можете сказать что-нибудь полезное, будьте добры, скажите это. Но если вы просто хотите быть помехой, пожалуйста, идите в церковь и излейте свои жалобы Богу.

За этими словами последовало ошеломленное молчание.

Настоящая власть в этом зале принадлежала епископу Ассеру, потому что он являлся посланником Альфреда, однако Этельфлэд публично высекла его.

Она спокойно встретила его негодующий взгляд и не отводила глаз до тех пор, пока Ассер не отвел их первым. Потом Этельфлэд повернулась к лордам.

— Вопросы, на которые нам надо ответить, просты, — сказала она. — Сколько здесь датчан? Какова их цель? Сколько людей мы можем собрать, чтобы противостоять им? И откуда мы возьмем этих людей?

Этельред все еще казался ошеломленным возвращением жены. Каждый господин в зале должен был знать об их разрыве, однако вот — Этельфлэд здесь, спокойно держит мужа за руку. Никто не осмелился бросить вызов ее присутствию, а сам Этельред был так потрясен, что позволил ей возглавить совет, и она хорошо с этим справлялась.

Во взгляде Этельфлэд была мягкая безмятежность, но за этой безмятежностью скрывался ум столь же вдумчивый, как у ее отца, и воля столь же сильная, как у ее матери.

— Не говорите все сразу, — велела она, перекрыв поднявшийся гвалт. — Господин Элфволд, — она улыбнулась мрачному с виду мужчине, сидевшему ближе всех к помосту, — твои земли, похоже, пострадали больше прочих. Так сколько, по твоему мнению, насчитывается врагов?

— От двух до трех тысяч, — ответил тот и пожал плечами. — А может, много больше, трудно сказать.

— Потому что они ездят маленькими отрядами?

— У них по меньшей мере дюжина банд, — сказал Элфволд. — А вполне возможно, и двадцать.

— А сколько людей мы сможем повести против них? — уважительно спросила Этельфлэд мужа.

— Пятнадцать сотен, — угрюмо ответил он.

— У нас должно быть больше воинов, чем пятнадцать сотен! — сказала Этельфлэд.

— Твой отец, — отозвался Этельред (он не смог воспротивиться искушению произнести эти два слова с насмешкой), — настаивал на том, чтобы мы оставили пятьсот человек для защиты Лундена.

— Я думал, гарнизон Лундена состоит из восточных саксов, — вставил я.

Я хорошо это знал, потому что сам командовал тамошним гарнизоном в течение пяти лет.

— Альфред оставил триста человек в Лундене, — сказал епископ Ассер, заставляя себя говорить сердечно, — остальные должны были отправиться в Винтанкестер.

— Почему?

— Потому что Хэстен послал нам предупреждение, — горько проговорил епископ.

Он помолчал, его лицо хорька заметно дернулось.

— Он предупредил, что ты и северные ярлы собираетесь напасть на Уэссекс.

Нельзя было не расслышать ненависть в его голосе.

— Он был прав?

Я колебался. Я не выдал планов Рагнара, потому что тот был моим другом — я оставил это на волю судьбы, — но Хэстен, оказывается, уже предупредил Альфреда. Он поступил так, несомненно, для того, чтобы не пустить войска восточных саксов в Мерсию, и, похоже, его предупреждение достигло цели.

— Ну? — поторопил Этельред, осознав, что я попал в неловкое положение.

— Ярлы Нортумбрии обсуждали нападение на Уэссекс, — слабо проговорил я.

— И они нападут? — выпытывал Ассер.

— Вероятно, — ответил я.

— «Вероятно», — издевательски повторил епископ Ассер. — А какова в этом твоя роль, господин Утред? — Насмешка, с которой он произнес мое имя, была острой, как клинок Вздоха Змея. — Ввести нас в заблуждение? Предать нас? Перебить еще больше христиан?

Он снова встал, осознав свое преимущество, и прокричал:

— Именем Христа! Я приказываю арестовать этого человека!

Никто не двинулся, чтобы меня схватить.

Этельред сделал жест двум своим гвардейцам, но этому жесту не хватало убедительности, и ни один из них не шевельнулся.

— Господин Утред здесь, чтобы защитить меня, — прервала молчание Этельфлэд.

— У тебя есть для защиты воины всего народа, — сказал Ассер, обводя рукой людей, сидящих на скамьях.

— Зачем мне нужны воины всего народа, если у меня есть господин Утред? — спросила Этельфлэд.

— Господину Утреду, — резко отозвался Ассер, — нельзя доверять.

— Вы только послушайте этого валлийского засранца, — обратился я к сидящим на скамьях. — Валлиец говорит, что саксам нельзя доверять? Сколько из вас потеряли своих друзей, сыновей или братьев из-за предательства валлийцев? Если датчане — худшие враги Мерсии, то сразу за ними следуют валлийцы. Мы собираемся брать уроки верности у валлийца?

Я услышал, как отец Пирлиг что-то бормочет за моей спиной, но он опять говорил на валлийском. Подозреваю, он оскорблял меня, но он хорошо понимал, почему я все это говорю.

Я взывал к глубоко укоренившемуся недоверию всех мерсийцев к валлийцам. С тех пор, как появилась Мерсия, где-то в дебрях забытых времен, валлийцы совершали набеги на земли саксов, чтобы угонять скот, забирать женщин и ценности. Они называли нашу землю своей «потерянной землей», и в сердцах валлийцев вечно жило желание прогнать саксов обратно за моря. Поэтому мало кто в зале Этельреда питал любовь к своим вековечным врагам.

— Валлийцы — христиане! — закричал Ассер. — И теперь пришла пора всем христианам объединиться против грязных язычников, которые угрожают нашей вере. Смотрите! — Он снова показал на меня пальцем. — Господин Утред носит символ Тора. Он — идолопоклонник, язычник, враг нашего всемилостивого господа Христа!

— Он — мой друг, — сказала Этельфлэд. — И я доверяю ему мою жизнь.

— Он — идолопоклонник! — повторил Ассер, очевидно, считая это худшим, что он может обо мне сказать. — Он нарушил клятву! Он убил святого! Он враг всего, что нам дорого, он…

Его голос замер.

Он замолчал, потому что я поднялся на помост и сильно толкнул его в грудь, вынудив сесть. Потом я облокотился на подлокотники кресла и посмотрел ему в глаза.

— Ты хочешь стать мучеником? — спросил я.

Он сделал глубокий вдох, чтобы ответить, но передумал и промолчал. Я улыбнулся, глядя в его взбешенное лицо, и похлопал его по впалой щеке, прежде чем повернуться к скамьям.

— Я здесь для того, чтобы сражаться за госпожу Этельфлэд, а она здесь, чтобы сражаться за Мерсию. Если кто-нибудь из вас считает, что Мерсия пострадает от моей помощи, тогда, уверен, она освободит меня от клятвы и я уеду.

Никто, похоже, не хотел, чтобы я уезжал.

Люди в зале пребывали в смущении, но Элфволд, который уже пострадал от вторжения Хэстена, вернул обсуждение в нужное русло.

— У нас не хватает людей, чтобы встретиться с Хэстеном, — проговорил он отчаянно, — если нам не помогут восточные саксы.

— А они не придут на помощь, — сказал я. — Верно, епископ?

Ассер кивнул. Он был слишком зол, чтобы заговорить.

— Будет атака на Уэссекс, — сказал я, — и Альфреду понадобится армия, чтобы отразить эту атаку, поэтому мы должны сами справиться с Хэстеном.

— Как? — спросил Элфволд. — Люди Хэстена повсюду и нигде! Мы пошлем армию, чтобы их найти, а они будут просто ездить вокруг нас.

— Вы отступите в свои бурги, — сказал я. — У Хэстена нет снаряжения, чтобы осаждать укрепленные города. Бурги защищает фирд, и вы спрячете свой скот и серебро за этими стенами. Пусть Хэстен сожжет столько деревень, сколько захочет, но он не сможет взять бурги, защищенные по всем правилам.

— Итак, мы просто позволим ему разорить Мерсию, пока сами будем трусливо прятаться за стенами?

— Конечно, нет, — сказал я.

— Тогда что? — спросил Этельред.

Я снова заколебался.

Согласно всем донесениям, Хэстен выбрал новую стратегию. Когда в прошлом году Харальд вторгся в Уэссекс, он привел огромную армию и вместе с ней армейский обоз: женщин и детей, животных и рабов. Но Хэстен, если срочные донесения говорили правду, привел только всадников. Он привел своих людей, а еще выживших из армии Харальда и датских воинов из Восточной Англии, чтобы разграбить Мерсию. Они двигались быстро, покрывая многие мили, и по пути грабили и жгли.

Если мы выступим против них, они могут ускользнуть, убраться с нашей дороги, или, если мы окажется в невыгодном положении, собраться, чтобы на нас напасть. Однако если мы ничего не предпримем, Мерсия неизбежно будет ослаблена настолько, что ее люди предпочтут искать защиты у датчан. Поэтому мы должны нанести удар, который ослабит датчан прежде, чем те ослабят нас.

— Ну? — вопросил Ассер, думая, что мои колебания говорят о нерешительности.

Но я все еще колебался, сомневаясь, что такое можно проделать. Однако ничего другого придумать я не мог.

Все в зале наблюдали за мной, некоторые — с нескрываемой неприязнью, другие — с отчаянной надеждой.

— Господин Утред? — ласково поторопила меня Этельфлэд.

И тогда я рассказал им, что задумал.

Все было непросто. Этельред утверждал, что цель Хэстена — взять Глевекестр.

— Он будет использовать этот город как базу для нападения на Уэссекс, — доказывал он и напомнил епископу Ассеру о том, как много лет назад Гутрум использовал Глевекестр как место сбора датской армии, которая чуть было не завоевала Уэссекс.

Ассер согласился с аргументом, наверное, потому, что хотел, чтобы таны отвергли мой план. В конце концов, споры прервала Этельфлэд.

— Я отправляюсь с Утредом, — сказала она. — И все желающие могут последовать с нами.

Этельред не будет меня сопровождать. Он всегда меня не любил, но теперь эта неприязнь превратилась в чистейшую ненависть, потому что я спас Этельфлэд ему назло. Он хотел победить датчан, но еще больше жаждал увидеть смерть Альфреда, порвать с Этельфлэд — вот тогда его кресло превратилось бы в настоящий трон.

— Я соберу армию в Глевекестре, — заявил он, — и помешаю любой атаке на Уэссекс. Таково мое решение. — Посмотрел на людей, сидящих на скамьях. — Я ожидаю, что вы все присоединитесь ко мне. Мы собираемся через четыре дня!

Этельфлэд вопросительно взглянула на меня.

— Лунден, — одними губами сказал я ей.

— Я отправляюсь в Лунден, — проговорила она. — И те из вас, кто желает видеть Мерсию свободной от язычников, присоединятся ко мне. Через четыре дня.

На месте Этельреда я бы немедленно, прямо в этом зале положил конец вызывающему поведению Этельфлэд. У него в зале имелись вооруженные люди, в то время как никто из нас не носил оружия, и хватило бы одного приказа, чтобы оставить меня лежать мертвым на посыпанном тростником полу. Но ему не хватало храбрости. Он знал, что у дома меня ждут люди и, может, боялся их мести. Он задрожал, когда я приблизился к его креслу, потом поднял на меня тревожные и угрюмые глаза.

— Этельфлэд остается твоей женой, — тихо сказал я ему, — но если она умрет загадочной смертью, или если заболеет, или если до меня дойдут слухи о том, что на нее навели чары, я найду тебя, кузен, и высосу твои глаза из глазниц, а потом выплюну их тебе в глотку так, что ты подавишься до смерти. — Я улыбнулся. — Пошли своих людей в Лунден и храни свою страну.

Он не послал людей в Лунден, как и большинство мерсийских лордов. Их испугала моя затея, и они искали заступничества у Этельреда. В Мерсии он был тем, кто раздает золото, в то время как Этельфлэд была почти такой же бедной, как я.

Итак, почти все мерсийские воины отправились в Глевекестр, и Этельред держал их там в ожидании атаки Хэстена, которая так и не последовала.

Хэстен же разорял Мерсию.

В последующие несколько дней, ожидая в Лундене и выслушивая рассказы беженцев, я понял, каким образом датчане передвигаются с быстротой молнии. Они хватали все ценное, будь то железный вертел, упряжь или ребенок, и всю эту добычу посылали в Бемфлеот, где находилась твердыня Хэстена на берегу Темеза. Там он копил сокровища, которые мог продать во Франкии. Его успехи привлекли на его сторону новых датчан, людей, явившихся из-за моря. Они видели предстоящее падение Мерсии и хотели получить свою долю земель, которые будут поделены, когда завершится завоевание. Хэстен взял несколько городов, превращенных в бурги, и серебро тамошних церквей, женских и мужских монастырей потекло в Бемфлеот.

Альфред послал людей в Глевекестр, но лишь немногих, потому что теперь то и дело приходили слухи об огромном флоте, плывущем из Нортумбрии на юг.

Везде царил хаос. И я был беспомощен, потому что спустя четыре дня у меня было только восемьдесят три человека: моя небольшая команда и несколько мерсийцев, которые явились в ответ на призыв Этельфлэд. Одним из мерсийцев был Беорнот, хотя большинство людей, принявших мою сторону у Лекелейда, остались с Этельредом.

— Пришло бы больше людей, господин, — сказал мне Беорнот, — но они боятся вызвать неудовольствие олдермена.

— И что бы он с ними сделал?

— Отобрал бы их дома, господин. Как им жить без его щедрости?

— Однако ты пришел.

— Ты подарил мне жизнь, господин, — ответил он.

Мой старый дом был теперь занят новым командиром гарнизона — мрачным восточным саксом по имени Веостан, который сражался при Феарнхэмме. Когда я добрался до Лундена и неожиданно появился там ночью, епископ Эркенвальд приказал Веостану меня арестовать, но тот упрямо игнорировал приказ. Вместо этого он пришел повидаться со мной в мерсийском королевском дворце, которым служил особняк старого римского правителя.

— Ты здесь, чтобы сражаться с датчанами, господин? — спросил он.

— Так и есть, — ответила за меня Этельфлэд.

— Тогда я не уверен, что у меня достаточно людей, чтобы тебя арестовать, — сказал Веостан.

— А сколько их у тебя?

— Триста, — с улыбкой сообщил он.

— Абсолютно недостаточно, — заверил я.

Я рассказал ему о своих планах; у Веостана был скептический вид.

— Я помогу тебе, если смогу, — пообещал он, но в голосе его слышалось сомнение.

Он потерял почти все зубы, поэтому говорил очень невнятно. Веостану было слегка за тридцать, он был невысоким, но широким в плечах, лысым, как яйцо, с красноватым лицом. Он искусно обращался с оружием, держался сурово, что делало его впечатляющим вождем. Но, в придачу, он был осторожным.

Я бы доверил ему защищать стену хоть целую вечность, но он не был человеком, способным возглавить храбрую атаку.

— Ты можешь помочь мне прямо сейчас, — сказал я ему тогда, в день моего прибытия, и попросил одолжить мне корабль.

Веостан нахмурился, раздумывая над просьбой, потом решил, что немногим рискует, выполняя ее.

— Приведи корабль назад, господин, — сказал он.

Епископ Эркенвальд пытался помешать мне повести судно вниз по реке. Он встретил меня на пристани рядом с моим старым домом. Веостан тактично нашел дела где-то в другом месте, и хотя Эркенвальд привел свою личную стражу, этим трем людям не под силу было тягаться с моей командой.

Епископ набросился на меня:

— Я управляю Лунденом, — заявил он, что было правдой, — и ты должен уйти!

— Я и ухожу. — Я показал на ожидающее меня судно.

— Но не на одном из наших кораблей!

— Тогда останови меня, — предложил я.

— Епископ… — вмешалась Этельфлэд, которая была со мной.

— Женщинам не положено говорить о делах мужчин! — повернулся к ней Эркенвальд.

Этельфлэд ощетинилась.

— Я…

— Твое место рядом с твоим мужем, госпожа!

Я взял Эркенвальда за плечи и повел на террасу, где мы с Гизелой провели столько тихих вечеров. Эркенвальд, куда ниже меня ростом, пытался сопротивляться, но угомонился, когда я выпустил его. Вода пенилась в проломе старого римского моста, и мне пришлось возвысить голос:

— Что ты знаешь об Этельфлэд и Этельреде? — спросил я.

— Мужчине не следует вмешиваться в таинство брака, — пренебрежительно заявил он.

— Ты же не дурак, епископ, — сказал я.

Он сердито смотрел на меня снизу вверх темными глазами.

— Благословенный апостол Павел наставлял жен подчиняться мужьям. Ты бы хотел, чтобы я проповедовал иное?

— Я бы хотел, чтобы ты был благоразумным. Датчане хотят искоренить твою веру. Они видят, что Уэссекс ослаблен из-за болезни Альфреда. Они уничтожат власть саксов в Мерсии, а потом двинутся на Уэссекс. Если им удастся задуманное, епископ, тогда спустя несколько недель какой-нибудь датчанин с копьем пропорет твое брюхо и ты станешь мучеником. Этельфлэд хочет этому помешать, и я здесь для того, чтобы ей помочь.

К его чести, Эркенвальд не обвинил меня в предательстве. Вместо этого он ощетинился.

— Ее муж тоже желает остановить датчан, — твердо проговорил он.

— А еще ее муж желает отделить Мерсию от Уэссекса, — сказал я.

Он ничего не ответил, потому что знал — это правда.

— Итак, кому ты доверяешь защитить тебя от мученичества? — спросил я. — Этельреду или мне?

— Меня защитит Бог, — упрямо проговорил епископ.

— Я пробуду здесь всего несколько дней, — сказал я. — И ты можешь помочь мне или помешать мне. Если ты будешь спорить со мной, епископ, ты, скорее всего, даруешь датчанам победу.

Эркенвальд посмотрел на Этельфлэд, и по его худому лицу пробежала судорога. Он чуял грех в нашем очевидном союзе, но еще он думал о картине, которую я ему нарисовал, — о датчанине в кольчуге, вонзающем клинок в его брюхо.

— Приведи корабль назад, — нехотя сказал он, повторив слова Веостана, потом резко повернулся и зашагал прочь.

Корабль был «Халигастом». Некогда он возил Альфреда вверх и вниз по Темезу, но, похоже, болезнь заставила короля бросить такие путешествия. Поэтому маленький «Халигаст» провели через предательский разрыв между быками моста и теперь использовали как разведывательное судно. Капитаном его был Ралла, мой старый друг.

— Его построили легким, — сказал он о «Халигасте», — и он быстрый.

— Быстрее «Сеолфервулфа»? — спросил я.

Ралла хорошо знал мой корабль.

— До «Сеолфервулфа» ему далеко, господин, — сказал он, — но судно хорошо бежит по ветру, и если датчане подойдут слишком близко, мы сможем идти по мелководью.

— Теперь, когда я здесь, — мягко проговорил я, — датчане будут от нас бежать.

— Вещи меняются, — мрачно сказал Ралла.

— Язычники нападают на корабли? — спросила Этельфлэд.

— Уже две недели мы не видели торговых кораблей, — ответил Ралла. — Поэтому, должно быть, нападают.

Этельфлэд настояла на том, чтобы отправиться со мной. Я не хотел этого, потому что всегда считал, что женщина не должна подвергаться ненужному риску. Но я научился не спорить с дочерью Альфреда. Она хотела принимать участие в кампании против датчан, и я не смог ее разубедить, поэтому она стояла с Раллой, Финаном и мной на рулевой площадке, пока опытная команда Раллы вела «Халигаст» вниз по реке.

Сколько раз я совершал подобное путешествие?

Я наблюдал, как мимо скользят илистые берега, и все это было так знакомо, когда мы поворачивали вместе с меняющими очертания поворотами реки.

Мы шли с приливом, поэтому нашим тридцати гребцам нужно было лишь слегка налегать на весла, чтобы корабль двигался вниз по реке. Лебеди, хлопая крыльями, убирались с нашего пути, а над нами небо было полно летящими на юг птицами.

Болотистых берегов становилось все меньше, а река ширилась, едва ощутимо переходя в море. А потом мы слегка повернули на север, чтобы «Халигаст» дрейфовал вдоль побережья Восточной Англии.

И снова все выглядело таким знакомым. Я смотрел на низкую темно-бурую землю под названием Эссекс. Ее окружали болота, постепенно поднимавшиеся к пахотным полям, а потом, внезапно, появился громадный лесистый холм — его я тоже очень хорошо знал. Вершина холма была очищена от деревьев, и там, на поросшей травой вершине, стояла огромная крепость, возвышающаяся над Темезом.

Бемфлеот.

Этельфлэд держали в плену в этой крепости, и она безмолвно смотрела на нее. Потянувшись к моей руке, Этельфлэд сжала ее, вспоминая те дни, когда считалась заложницей, но влюбилась — только чтобы потерять любимого человека, павшего от меча брата.

Под крепостью склон круто опускался к деревне, тоже называвшейся Бемфлеот — она лежала рядом с илистым ручьем Хотледжем. Хотледж отделял Бемфлеот от Канинги — поросшего тростником островка, который порой полностью затопляло во время прилива, когда дул сильный восточный ветер.

Я видел, что Хотледж забит судами; большинство из них были вытащены на берег под высоким холмом, где их защищали новые укрепления, построенные у восточного конца ручья. В укрепления были превращены и два вытащенных на берег, лишенных мачт судна — по одному на каждом берегу; их обращенная к морю обшивка была надстроена так, что получились высокие стены. Я догадывался, что через Хотледж все еще протянута цепь, чтобы помешать вражеским судам войти в узкий канал.

— Ближе, — прорычал я Ралле.

— Ты хочешь наскочить на мель?

— Я хочу подойти ближе.

Я бы сам правил «Халигастом», если бы моя укушенная пчелой рука не была по-прежнему опухшей, с туго натянутой кожей.

Я выпустил руку Этельфлэд, чтобы почесать укус.

— Если ты будешь расчесывать его, лучше не станет, — сказала она, отводя мою руку.

Остроглазый Финан взобрался на мачту «Халигаста», откуда считал датские корабли.

— Сколько? — нетерпеливо крикнул я.

— Сотни, — крикнул он в ответ, а потом, мгновение спустя, дал более точную оценку: — Около двухсот!

Подсчитать точно было невозможно, потому что мачты высились густо, как подлесок, а некоторые суда были без мачт и прятались за чужими корпусами.

— Спаси нас, Мария, — тихо сказала Этельфлэд и перекрестилась.

— Девять тысяч человек? — мрачно предположил Ралла.

— Нет, меньше, — ответил я.

Многие суда принадлежали выжившим из армии Хэстена, и их команды были наполовину перебиты при Феарнхэмме, но все равно, по моей оценке, у Хэстена было вдвое больше людей, чем мы прикидывали в Глевекестре. Может быть, тысяч пять, и большинство из них сейчас прочесывали Мерсию. Но в Бемфлеоте оставалось достаточно, чтобы сформировать гарнизон, который наблюдал за нами с высоких стен. На наконечниках копий играло солнце, но, когда я заслонил ладонью глаза и посмотрел на эти грозные укрепления на крутом холме, мне показалось, что крепость обветшала.

— Финан! — крикнул я спустя некоторое время. — В стене есть проломы?

Он ответил не сразу.

— Они строят новую крепость, господин! Ниже по берегу!

С палубы «Халигаста» я не мог разглядеть новую крепость, но доверял Финану, чьи глаза были лучше моих. Спустя несколько мгновений он спустился с мачты и объяснил, что Хэстен, похоже, бросил крепость на холме.

— Его часовые там, господин, но его главные силы сосредоточены ниже по течению ручья. Там чертовски большая стена.

— Зачем бросать возвышенность? — спросила Этельфлэд.

— Оттуда слишком далеко до кораблей, — ответил я.

Хэстен знал это лучше любого другого, потому что сражался тут раньше и его люди ухитрились сжечь корабли Зигфрида, прежде чем норвежцы смогли свести людей с холма, чтобы этому помешать. Теперь Хэстен перекрыл ручей под холмом: ближнюю к морю часть русла защищали вытащенные на сушу суда-крепости, а дальнюю часть — новые грозные укрепления. Между этими твердынями располагались корабли.

Значит, мы без особых хлопот можем взять старую крепость, но если мы и будем удерживать возвышенность, это ничего не решит, потому что новая крепость находится вне досягаемости полета стрелы.

— Хэстен усложняет нам задачу, — мягко проговорил я.

— Это можно сделать? — с сомнением спросила Этельфлэд.

— Это нужно сделать, — ответил я.

— У нас нет людей!

— Все равно, — упрямо сказал я.

Потому что мой план заключался в том, чтобы захватить эту новую крепость. Она была битком набита пленниками Хэстена, всеми женщинами и детьми, которых он захватил в рабство, и именно в новой крепости Бемфлеота собирали его добычу. Я подозревал, что там же находится семья Хэстена, так же как семьи всех датчан, опустошавших Мерсию. И корабли тоже были там, под защитой этой крепости. Если бы мы ее захватили, мы разорили бы Хэстена, взяли бы дюжины заложников и уничтожили датский флот.

Если бы мы могли захватить Бемфлеот, то одержали бы победу, которая привела бы датчан в уныние и окрылила бы сердце каждого сакса. Победа, может, и не решит исход войны, но безмерно ослабит Хэстена, и многие его сподвижники, лишившись веры в успех, бросят его, потому что какой вождь не может защитить семьи своих людей?

Этельред верил: спасение Мерсии в том, чтобы ожидать, пока Хэстен атакует Глевекестр; я же считал, что мы должны атаковать Хэстена там, где он меньше всего ожидает нападения. Мы должны нанести удар по его базе, уничтожить его флот и отобрать его добычу.

— Сколько у тебя людей? — спросил Ралла.

— По последним подсчетам — восемьдесят три.

Он засмеялся.

— А сколько тебе нужно, чтобы захватить Бемфлеот?

— Две тысячи.

— И ты не веришь в чудеса? — спросил Ралла.

Этельфлэд сжала мою руку.

— Люди придут, — сказала она, хотя далеко не убежденно.

— Может быть, — ответил я.

Я глядел на корабли, укрывшиеся в ручье, и думал, что в своем роде Бемфлеот столь же неприступен, как Беббанбург.

— А если они не придут? — негромко спросил я.

— Что ты тогда будешь делать? — ответила вопросом на вопрос Этельфлэд.

— Заберу тебя на север, — сказал я. — Заберу своих детей на север и буду сражаться до тех пор, пока не добуду серебро, чтобы набрать армию, способную взять Беббанбург.

Этельфлэд повернулась ко мне.

— Нет, — ответила она. — Я теперь мерсийка, Утред.

— Мерсийка и христианка, — угрюмо сказал я.

— Да, — ответила она. — Мерсийка и христианка. А что насчет тебя, господин Утред?

Я посмотрел туда, где солнечный свет отражался, подмигивая, от наконечников копий часовых на высоком холме Бемфлеота, и горько проговорил:

— А я — дурак. Дурак…

— Мой дурак, — сказала Этельфлэд и приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать меня в щеку.

— Гребите! — взревел Ралла. — Гребите!

Он тяжело налег на рулевое весло, чтобы повернуть «Халигаст» на юг, а потом — на запад. Два больших вражеских корабля осторожно выходили из ручья, скользя мимо новой крепости-корабля. Их весла ловили отблески солнца, опускаясь и поднимаясь.

Мы ринулись вверх по реке.

И, поскольку я был дураком, я мечтал о том, как возьму Беббанбург.

4

На следующий день олдермен Элфволд явился в Лунден. Его земли лежали в северной части сакской Мерсии, что делало их самыми беззащитными перед нападением датчан, и он удерживал свое поместье лишь нанимая дорогостоящих воинов, подкупая датчан и сражаясь. Он был старым вдовцом и устал от борьбы.

— Как только будет собрана жатва, — сказал он, — придут датчане. Крысы и датчане появляются вместе.

Он привел почти триста человек, большинство из них было хорошо вооружено и как следует обучено.

— Они могут с тем же успехом погибнуть в бою, как и сгнить в Глевекестре, — заметил олдермен.

Он стал бездомным, потому что его дом сожгла одна из шаек Хэстена.

— Я бросил дом, — признался он. — Я привык сражаться с парой сотен ублюдков, а не с тысячами.

Он послал своих слуг, дочерей и внуков в Уэссекс в надежде, что там они будут в безопасности.

— Северные ярлы и вправду собираются напасть на Альфреда? — спросил он меня.

— Да.

— Господи, помоги нам!

Люди перебирались в старый город. Лунден состоял из двух городов: римский был построен на возвышенности, а к западу от него, за рекой Флеот, стоял новый город саксов. Римский город был местом высоких каменных стен и тускнеющего великолепия мраморных колонн, а сакский — зловонным болотом плетней и тростниковых крыш, но люди предпочитали болото, потому что клялись, что в осыпающихся римских зданиях живут призраки.

Теперь, боясь людей Хэстена больше, чем любого призрака, они пересекли Флеот и укрылись в старых домах.

Город вонял. Римские сточные трубы просели, выгребных ям не хватало, и улицы стали грязными. Скот заперли в старой римской арене, а свиньи рылись на улицах.

Гарнизон Веостана дежурил на стенах, высоких и крепких. Большая часть укреплений была построена римлянами, но там, где время разрушило каменную кладку, стояли палисады из толстого дуба.

Финан каждый день водил всадников на север и восток и приносил новости о том, что датчане возвращаются на восточные земли.

— Они забирают награбленное в Бемфлеот, — сказал он, — награбленное и рабов.

— А сами остаются в Бемфлеоте?

Финан покачал головой.

— Они возвращаются в Мерсию.

Он был зол, потому что у нас не хватало людей, чтобы он мог напасть на датских всадников. Он мог только наблюдать.

Ралла, ведя разведку вниз по реке на «Халигасте», видел, как из-за моря прибывают все новые датчане.

Ширились слухи, что и в Уэссексе, и в Мерсии царит смятение, и команды торопились урвать свою часть добычи.

Тем временем Хэстен сеял разрушение на пахотных землях Мерсии, пока Этельред ожидал в Глевекестре атаки, которая так и не последовала.

Потом, на следующий день после того, как Элфволд привел своих людей в Лунден, пришли новости, которых я ожидал. Флот Нортумбрии причалил в Дефнаскире и разбил лагерь над Уиском; значит, армия Альфреда из восточных саксов маршировала, чтобы защитить Эксанкестер.

Казалось, саксы обречены. Спустя неделю после того, как я совершил вылазку вниз по реке, я сидел в зале дворца, наблюдал за тенями, которые огонь отбрасывал на потолок, и слушал, как монахи поют в похожей на пещеру церкви Эркенвальда, стоявшей рядом с мерсийским дворцом. Если бы я поднялся на крышу, я бы увидел отсвет огней к северу и западу. Мерсия горела.

Этой ночью Элфволд оставил надежду.

— Мы не можем просто ждать здесь, господин, — сказал он мне за вечерней трапезой. — В городе достаточно людей, чтобы его защитить, и мои триста человек нужны в другом месте.

Тем вечером я ужинал в своей обычной компании: с Этельфлэд, Финаном, Элфволдом, отцом Пирлигом и Беорнотом.

— Если бы только у меня было еще триста человек, — сказал я — и проникся к себе презрением за эти слова.

Даже если бы судьба даровала мне еще триста воинов, мне все равно не хватило бы людей, чтобы взять Бемфлеот. Этельред победил. Мы бросили ему вызов и проиграли.

— Как бы ты поступил на моем месте, господин? — тихо спросил проницательный Элфволд.

Я ответил честно:

— Вернулся бы к Этельреду и уговорил его напасть на датчан.

Элфволд крошил кусок хлеба. Он нашел крошку от мельничного жернова и тер ее между пальцами, не сознавая, что делает. Он думал о датчанах, о битве, в которой ему, как он знал, предстоит сражаться, о битве, которую он боялся проиграть. Элфволд покачал головой.

— Завтра, — тихо сказал он, — я заберу своих людей на запад. — Он посмотрел на меня. — Прости.

— У тебя нет выбора, — ответил я.

Я чувствовал себя так, будто проиграл в кости почти все, а потом, как дурак, рискнул всем оставшимся, пойдя на последний бросок.

Я проиграл.

О чем я думал? Что люди придут ко мне благодаря моей славе? Вместо этого они остались с теми, кто давал им золото. Этельред не хотел, чтобы я добился успеха, поэтому открыл свои сундуки с серебром и предложил богатство людям, если те присоединятся к его армии. Мне нужна была тысяча человек, и я не смог их найти, а без них я ничего не мог сделать.

Я горько подумал о пророчестве Исеулт, сделанном столько лет назад — что Альфред даст мне силу, что я поведу сияющее войско и моя женщина будет созданием золота.

Той ночью, в верхней комнате дворца, где у меня был соломенный матрас, я смотрел на неяркое сияние далеких огней за горизонтом и жалел, что не остался в Нортумбрии. Мне подумалось: с тех пор, как умерла Гизела, меня несло по воле ветров. Я решил, что призыв Этельфлэд даст моей жизни новую цель, но теперь я больше не видел будущего.

Стоя у окна, у огромной каменной арки, обрамлявшей небо, я слышал пение в тавернах, крики спорящих людей, женский смех — и думал, что Альфред отобрал ту силу, которую мне дал, а обещание сияющего войска обернулось половиной команды, начинающей сомневаться в моей способности куда-либо ее повести.

— Итак, что ты будешь делать? — спросила сзади Этельфлэд.

Я не слышал, как она вошла. Ее босые ноги бесшумно ступали по каменному полу.

— Не знаю, — признался я.

Она подошла, встала рядом со мной, прикоснулась к моей руке, лежащей на подоконнике, и обвела нежным пальчиком мой большой палец.

— Опухоль прошла, — сказала она.

— Зуд тоже.

— Видишь? — весело спросила Этельфлэд. — Укус не был знамением.

— Был, — ответил я, — но мне еще предстоит выяснить, что оно означало.

Она не сняла ладони с моей руки, ее прикосновение было легким, как перышко.

— Отец Пирлиг говорит, что у меня есть выбор.

— Какой?

— Вернуться к Этельреду или найти монастырь в Уэссексе.

Я кивнул.

Монахи все еще пели в церкви, их гудение порой перекрывали смех и пение, доносящиеся из таверн. Люди искали забвение в эле или же молились. Все они знали, что означают огни пылающего неба, знали, что конец приближается.

— Ты превратила моего старшего сына в христианина? — спросил я.

— Нет, — ответила Этельфлэд, — это он нашел для себя сам.

— Я заберу его на север, — сказал я, — и выбью из него эту дурь.

Этельфлэд ничего не ответила, просто прижала ладонь к моей руке.

— Монастырь? — без выражения спросил я.

— Я замужем, — сказала она. — И церковь говорит мне, что, если я не с мужем, которого дал мне Господь, я должна быть целомудренной.

Я все еще глядел на испещренный огнями горизонт; пламя освещало изнанку облаков. Над Лунденом небо было ясным, поэтому лунный свет отбрасывал резкие тени от краев римских черепичных крыш.

Этельфлэд положила голову мне на плечо.

— О чем ты думаешь?

— Что если мы не победим датчан, не останется никаких монастырей.

— Тогда что же мне делать? — быстро спросила она.

Я улыбнулся.

— Отец Беокка любил говорить о колесе фортуны, — сказал я — и подивился, почему я говорю о Беокке так, будто он остался в прошлом.

Видел ли я приближение конца? Подберутся ли когда-нибудь те далекие огни поближе, пока не спалят Лунден и не выжгут из Британии последнего сакса?

— При Феарнхэмме, — проговорил я, — я был полководцем твоего отца. — Теперь я — беглец, у которого не хватает людей, чтобы заполнить скамьи гребцов.

— Мой отец называет тебя своим вершителем чудес, — сообщила Этельфлэд.

Я засмеялся, и она сказала:

— Это правда. Так он тебя зовет.

— Я мог бы совершить для него чудо, — горько произнес я, — если бы он дал мне людей.

Я снова подумал о пророчестве Исеулт — Альфред даст мне силу, и моя женщина будет созданием золота. И тогда я, наконец, отвернулся от далеких огней, посмотрел сверху вниз на Этельфлэд и обнял ее.

На следующий день Этельфлэд покинет Лунден, а я останусь бессильным.

Сперва явились три всадника. Они прискакали на рассвете, галопом пересекли грязную долину Флеота и въехали в городские ворота. Я услышал, как рог зовет с укреплений, быстро оделся, натянул сапоги, поцеловал Этельфлэд и сбежал вниз по лестнице в дворцовый зал как раз тогда, когда дверь распахнулась настежь и вошли три человека в кольчугах; их ноги дробили уже расколотые плиты пола. Их предводитель был высоким, мрачным и бородатым. Он остановился в двух шагах от меня.

— У тебя должен быть эль в этом провонявшем дерьмом городе, — сказал он.

Я недоверчиво поглядел на него.

— Мне нужен завтрак, — потребовал он, а потом не выдержал и засмеялся.

Это был Стеапа, а вместе с ним явились двое мужчин помладше, оба — воины.

Я крикнул слугам, чтобы те принесли еды и эля, все еще с трудом веря в то, что Стеапа здесь.

— Я привел тебе двенадцать сотен человек, — быстро сказал он.

Мгновение я едва мог вымолвить слово. Затем слабо повторил:

— Двенадцать сотен?

— Лучших людей Альфреда, — сказал Стеапа. — И Этелинг тоже здесь.

— Эдуард?

Я был слишком удивлен, чтобы дать разумный ответ.

— Эдуард и двенадцать сотен лучших людей Альфреда. Мы их обогнали, — объяснил Стеапа, потом повернулся и поклонился, когда в зал вошла Этельфлэд, закутанная в серый плащ. — Твой отец посылает тебе приветствия, госпожа.

— И он послал твоего брата, — добавил я, — с двенадцатью сотнями людей.

— Слава тебе, Господи, — ответила Этельфлэд.

Когда распространились вести о случившемся, зал наполнился людьми.

Тут были мои дети, епископ Эркенвальд, Элфволд и отец Пирлиг, а еще Финан и Веостан.

— Войска поведет Этелинг Эдуард, — сказал Стеапа, — но он должен принять старшинство господина Утреда.

У епископа Эркенвальда был удивленный вид. Он переводил взгляд с Этельфлэд на меня, и я видел — он вынюхивает грех со рвением терьера, чующего нору лисы.

— Тебя послал король? — спросил он Стеапу.

— Да, господин.

— Но как же датчане в Дефнаскире?

— Да они только чешут… — начал было Стеапа — и покраснел, потому что чуть не сказал то, что, по его мнению, оскорбило бы епископа, не говоря уж о королевской дочери.

— Чешут свои задницы? — закончил я за него.

— Они ничего не делают, моя госпожа, — пробормотал Стеапа.

Он был сыном рабыни и, несмотря на высокий чин командира гвардии Альфреда, в присутствии Этельфлэд был полон благоговения.

— Но король хочет, чтобы его люди поскорее вернулись, господин, — сказал Стеапа, взглянув на меня, — просто на тот случай, если проснутся нортумбрийские датчане.

— Тогда заканчивай свой завтрак, — сказал я, — а потом скачи обратно к Эдуарду. Скажи ему, чтобы он не входил в город.

Я не хотел, чтобы армия восточных саксов очутилась в Лундене со здешними искушениями в виде таверн и шлюх.

— Он должен обогнуть город с севера, — приказал я, — а потом двигаться дальше на восток.

Стеапа нахмурился.

— Он ожидал найти здесь припасы.

Я посмотрел на епископа Эркенвальда.

— Ты пошлешь армии еду и эль. Гарнизон Веостана обеспечит все это эскортом.

Епископ, оскорбленный моим властным тоном, заколебался, потом кивнул. Он знал, что теперь я говорю, имея полномочия от Альфреда.

— Куда мне послать припасы? — спросил он.

— Ты помнишь Тунреслим? — обратился я к Стеапе.

— Старый дом на холме, господин?

— Эдуард встретится со мной там. И ты тоже.

Я снова посмотрел на епископа.

— Пошли припасы туда.

— В Тунреслим? — подозрительно переспросил епископ Эркенвальд, чуя еще больше греха, потому что от названия разило язычеством.

— В Могилу Тора, — подтвердил я, — это недалеко от Бемфлеота.

Епископ перекрестился, но не осмелился протестовать.

— Ты и сотня человек отправитесь со мной, — сказал я Веостану.

— Мне приказано защищать Лунден, — нерешительно проговорил он.

— Если мы будем в Бемфлеоте, никакие датчане не станут угрожать Лундену, — ответил я. — Мы выступаем через два часа.

На сборы ушло четыре часа, но вместе с мерсийцами Элфволда, восточными саксами Веостана и моими людьми у нас набралось больше четырехсот всадников, которые под стук копыт выехали через восточные ворота города. Я оставил своих детей на попечение слуг Этельфлэд. Сама Этельфлэд настояла на том, чтобы поехать с нами. Я с ней спорил, говоря, что госпожа не должна рисковать жизнью, но она отказалась остаться в Лундене.

— Разве ты не дал клятву служить мне? — спросила Этельфлэд.

— Да, что делает меня еще бо́льшим дураком.

— Тогда приказы отдаю я, — улыбаясь, сказала она.

— Да, моя уточка, — ответил я и получил удар по руке.

Вскоре после женитьбы на Этельфлэд Этельред стал называть ее «моя уточка», и это изъявление нежности раздражало ее.

Теперь она ехала под моим знаменем с волчьей головой, Веостан распустил по ветру дракона восточных саксов, в то время как на длинном флаге мерсийцев Элфволда изображался христианский крест.

— Я хочу иметь собственное знамя, — сказала мне Этельфлэд.

— Так сделай его, — ответил я.

— На нем будут изображены гуси.

— Гуси! Почему не уточки?

Она скорчила гримаску.

— Гуси — символ святой Вербурх, — объяснила Этельфлэд. — Огромная стая гусей опустошала кукурузное поле, и она молилась, и Бог прогнал гусей прочь. То было чудо!

— Это сделала аббатиса из Лекелейда?

— Нет, нет! Аббатису назвали в честь святой Вербурх. Святая умерла давным-давно. Может, я изображу ее на своем знамени. Я знаю, она меня защищает! Я молилась ей прошлой ночью — и видишь, что она сделала? — Этельфлэд показала на следующих за нами людей. — Мои молитвы были услышаны!

Я гадал, молилась она до или после того, как пришла в мою комнату, но решил, что этот вопрос лучше не задавать.

Мы ехали к северу от бурых болот, окаймлявших Темез. То была территория Восточной Англии, но рядом с Лунденом не было больших поместий. Раньше тут стояли дома с массивными балками, оживленные деревни, но частые набеги и ответные вылазки превратили все господские дома в пепел, а деревни опрокинули в ужас. Датский король Восточной Англии Эорик считался христианином и подписал мирный договор с Альфредом, согласившись, что его датчане будут держаться в стороне от Уэссекса и Мерсии, но с тем же успехом два короля могли подписать соглашение, запрещавшее людям пить эль.

Датчане вечно нарушали границу, а саксы отвечали тем же, поэтому мы ехали мимо разоренных селений. При виде нас люди бежали в болота или в леса на нескольких небольших холмах. Мы не обращали внимания на здешних жителей.

Бемфлеот лежал у южной оконечности огромной цепочки холмов, преграждавшей нам путь. Большинство холмов поросло густым лесом, хотя над деревней, где склоны были выше и круче, старая крепость над рекой стояла на голой вершине.

Мы свернули на север, поднимаясь по крутой тропе, что вела к Тунреслиму. Ехали мы осторожно, потому что если бы датчане увидели наше приближение, они легко могли бы выслать войско, чтобы нас атаковать, пока мы взбирались на холм среди тесно растущих деревьев. Я ожидал подобной атаки и послал Этельфлэд и двух ее служанок в середину нашей колонны, приказав всем мужчинам ехать со щитами на руке и с оружием наготове.

Я прислушивался, как птицы порхают в листве, к звяканью колец упряжи, к глухому стуку копыт по опавшим листьям в ожидании внезапного крика, который оповестил бы о том, что верховые викинги ринулись в атаку с холма. Но я слышал только копошение птиц в кронах — голубей, которых мы сами же и спугнули.

Защитники Бемфлеота, очевидно, оставили холм Тунреслима нам, и ни один датчанин не попытался нас остановить.

— Это сумасшествие, — сказал Финан, когда мы добрались до перевала. — Они могли бы убить десяток наших людей.

— Они уверены в себе, — ответил я. — Они должны знать, что нас остановят стены из крепости.

— Или просто ничего не смыслят в своем деле, — сказал Финан.

— Когда ты в последний раз встречал датчанина, который не умел бы сражаться?

Мы послали людей на разведку в окружающий лес, когда приблизились к старому дому в Тунреслиме, но враг так и не появился.

Мы уже бывали в этом доме несколько лет назад, когда вели переговоры с норвежцами — Зигфридом и Эриком. А после мы сражались в горькой битве в ручье под крепостью. Теперь те события казались далекими, а Зигфрид и Эрик были мертвы. Хэстен выжил в том далеком бою, и теперь я явился, чтобы снова ему противостоять, хотя никто из нас не знал, вернулся ли сам Хэстен в Бемфлеот. Судя по слухам, он все еще грабил Мерсию, что предполагало — он был уверен в том, что гарнизон Бемфлеота может защитить крепость и без него.

Дом с дубовыми балками в Тунреслиме станет центром моего лагеря. Когда-то это было великолепное здание, но уже много лет оно стояло заброшенным, и его колонны сгнили, а тростниковая крыша почернела, намокла и просела. Громадные балки густо покрывал птичий помет, а пол зарос сорняками.

У самого дома высилась каменная колонна высотой примерно в человеческий рост. В камне имелась дыра, полная гальки и клочков ткани — эти приношения оставляли местные люди, бежавшие при нашем появлении. Их деревня находилась в миле отсюда к востоку, и я знал — там есть церковь. Но христиане Тунреслима понимали, что их возвышенность и старый дом посвящены Тору, поэтому все еще приходили сюда и возносили молитвы старшим богам. Человечество всегда будет думать, что лишняя предосторожность не повредит. Мне, может, и не нравился христианский Бог, но я не отрицал его существования и в тяжелые минуты жизни молился ему, как и своим собственным богам.

— Построим палисад? — спросил меня Веостан.

— Нет.

Он уставился на меня.

— Нет?

— Вырубите вокруг как можно больше деревьев, — приказал я, — но никакого палисада.

— Но…

— Никакого палисада!

Я шел на риск, но, если я поставлю палисад, мои люди получат безопасное место, а я знал, как неохотно люди покидают такие убежища. Я часто замечал, как бык, приведенный ради развлечения на пир, облюбовывает в качестве убежища кусок земли и с ужасающей свирепостью защищается от атак псов, покуда остается в этом выбранном им пристанище. Но вымани быка оттуда — и он теряет уверенность, а собаки ощущают его уязвимость и нападают с новой яростью.

Я не хотел, чтобы мои люди чувствовали себя в безопасности. Я хотел, чтобы они нервничали и были настороже. Я хотел, чтобы они знали — их безопасность кроется не в укреплениях, построенных собственными руками, но в захвате укреплений врага. И я хотел захватить их быстро.

Я приказал людям Элфволда срубить деревья к западу от дома, расчистив место до края холма и еще дальше, чтобы мы могли видеть всю местность до Лундена. Если датчане приведут обратно людей из Мерсии, я хотел их видеть.

Я назначил Осферта командиром часовых. Их задача заключалась в том, чтобы служить преградой между нами и Бемфлеотом и предупреждать о любой вылазке датчан. Эти часовые скрывались в лесах, не видимые из старой крепости, и если датчане придут, я собирался сразиться с врагами среди деревьев.

Люди Осферта задержат их до тех пор, пока весь мой отряд не встретится с атакующими, и я приказал, чтобы все спали в кольчугах и с оружием под боком.

Я попросил Элфволда защитить наши северный и западный фланги. Его люди будут наблюдать, как нам подвозят припасы, и охранять нас от подкреплений людей Хэстена, которые все еще пятнали дымом далекий горизонт.

Отдав все эти приказы, я взял пятьдесят человек, чтобы разведать местность вокруг нашего лагеря, звеневшего от топоров, врезающихся в деревья. Финан, Пирлиг и Осферт сопровождали меня, как и Этельфлэд, которая не обратила внимания на мой совет держаться подальше от опасных мест.

Мы поехали сперва к деревне Тунреслим. Она представляла собой несколько хижин, разбросанных вокруг опаленных руин рухнувшей церкви. Деревенские жители бежали, когда мы поднялись на холм, но несколько человек похрабрее появились теперь из-за деревьев позади своих маленьких полей, где проклюнулись первые побеги пшеницы, ячменя и ржи. Все они были саксами, и тех, кто первыми приблизился к нам, возглавлял дородный крестьянин со спутанными каштановыми волосами, единственным глазом и почерневшими от работы руками. Он посмотрел на знамя Элфволда с христианским крестом. Я одолжил это знамя, чтобы было ясно видно, что мы не датчане, и крест, очевидно, успокоил одноглазого — он опустился перед нами на колени и сделал знак своим товарищам последовать его примеру.

— Я — отец Хэберт, — сказал он.

Одноглазый рассказал мне, что он священник этой деревни и еще двух поселений, лежащих дальше к востоку.

— Ты не похож на священника, — сказал я.

— Если бы я был похож на священника, господин, я был бы уже мертв, — ответил он. — Та ведьма в крепости убивает священников.

Я посмотрел на юг, хотя отсюда не видно было старой крепости на холме.

— Ведьма?

— Ее зовут Скади, господин.

— Я знаю Скади.

— Она сожгла нашу церковь, господин.

— И забрала девушек, господин, — в слезах сказала женщина. — Даже маленьких девочек. Она забрала мою дочь, а ведь ей всего-навсего десять лет, господин.

— Почему она… — начала было Этельфлэд, но резко замолчала, поняв, что ответ очевиден.

— Они покинули старую крепость? — спросил я. — Ту, что на холме?

— Нет, господин, — ответил отец Хэберт. — Они используют ее как наблюдательный пункт. И мы должны носить туда еду, господин.

— Сколько там человек?

— Около пятидесяти, господин. И еще они держат там лошадей.

Я не сомневался, что священник сказал правду, но датчане видели, что мы идем, и я считал, что теперь старая крепость получила подкрепления.

— А сколько людей в новой крепости? — спросил я.

— Они не позволяют нам приближаться к новой крепости, господин, — ответил отец Хэберт. — Но я наблюдал с холма у Хэтлея, господин, и не смог сосчитать всех людей внутри.

Он тревожно посмотрел на меня снизу вверх. Его слепой глаз был молочно-белым и изъязвленным. Он дрожал от страха, не потому, что считал нас такими же врагами, как датчане, а потому, что мы были господами. Он заставил себя говорить как можно спокойней:

— Их сотни, господин. Три тысячи человек поехали на запад, но они оставили всех своих жен и детей в Бемфлеоте.

— Ты сосчитал оставшихся?

— Я пытался, господин.

— Их жены и дети здесь? — спросила Этельфлэд.

— Они живут на вытащенных на берег судах, госпожа, — ответил Хэберт.

Священник был наблюдательным человеком, и я вознаградил его серебряной монетой.

— Итак, кто командует в новой крепости? — спросил я. — Сам Хэстен?

Отец Хэберт покачал головой.

— Скади, господин.

— Скади! Она там командует?!

— Мне так сказали, господин.

— Хэстен еще не вернулся? — спросил я.

— Нет, господин, насколько мы слышали.

Хэберт рассказал, что Хэстен начал строить новую крепость, как только его флот прибыл из Кента.

— Они заставили нас рубить для них дубы и ели, господин.

— Мне нужно видеть эту новую крепость, — сказал я и дал Хэберту еще одну монету, прежде чем ударить пятками своего коня и поскакать между двумя хижинами в поле, где всходил ячмень.

Я думал о Скади, о ее жестокости, о ее отчаянной жажде стать правительницей. Она могла повелевать людьми одной только силой воли, но обладает ли она навыками, чтобы командовать ими в бою? Однако Хэстен не был дураком, он бы не оставил ее командовать, если бы сомневался в ее способностях, и я был уверен, что он дал ей достаточно воинов и умелых советчиков. Я снова ударил пятками лошадь, направляя ее на юг, между деревьями.

Мои люди следовали за мной. Я скакал безрассудно, не заботясь о том, что у датчан могут быть в лесу люди — правда, мы ни одного не видели. Я чувствовал: гарнизон Скади довольствуется тем, что остается за стенами, уверенный в своей способности отразить любую атаку.

Мы добрались до края возвышенности, где земля круто обрывалась у паутины ручьев и бухточек, перерезающих болота. За болотом лежал широкий Темез, его далекий южный берег был едва виден в туманной дымке. Четыре корабля медленно скользили по огромному пространству отражающей свет воды. Это датчане патрулировали реку в поисках добычи, выискивая любой сакский корабль, идущий вниз по течению из Лундена.

А справа я видел остров Канингу и тамошний ручей, и громадный флот на берегу Канинги. Новые укрепления были едва заметны за склоном холма, на котором стояла старая крепость.

Что там сказал отец Хэберт? Что старые укрепления охраняют всего пятьдесят человек? Я видел наконечники копий, поблескивающие у обращенных на север ворот — казалось, что копий куда больше пятидесяти, и стена, которую охраняли воины, неплохо сохранилась. Я знал, что южная стена, та, что над ручьем, рушится, но обращенные к земле укрепления поддерживали в хорошем состоянии.

— Скади видела, что мы пришли, — сказал я, — и послала подкрепления в старую крепость.

— У нее там достаточно копий, — согласился Финан.

— Поэтому нам придется захватить обе крепости, — сказал я.

— Почему не оставить эту гнить? — спросил Финан, указав на старые укрепления.

— Потому что я не хочу, чтобы тамошние ублюдки были за нашими спинами, когда мы нападем на новую крепость. Вот почему нам придется сперва убить их.

Финан ничего не ответил. Все молчали.

Войны, в которых мы сражались всю жизнь, диктовали свои правила, повелевающие строить крепости, потому что крепости выигрывают войну. Альфред защищал Уэссекс с помощью бургов, которые представляли собой не что иное, как большие, снабженные сильными гарнизонами крепости; Этельред Мерсийский строил бурги. Хэстен, насколько мы знали, пока не осмелился напасть ни на один бург, потому что понимал — его люди погибнут во рвах и под высокими стенами. Он хотел ослабить Мерсию и заморить голодом защитников бургов, прежде чем рискнуть атаковать эти укрепления.

Две крепости в Бемфлеоте не были бургами, но их укрепления были не менее грозны. Они имели стены, рвы, утыканные кольями, и, несомненно, ниже, у ручья — большой ров с водой. А за стенами находились люди, умеющие убивать, копьеносные датчане, датчане с мечами, и они ожидали нас не в одной крепости, а в двух.

— Нам придется взять обе крепости? — спросила Этельфлэд робко, нарушив тишину.

— Первую мы возьмем легко, — ответил я.

— Легко, господин? — переспросил Финан с кривой улыбкой.

— Легко и быстро, — подтвердил я с куда большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле.

Старая крепость была грозной и большой, но я сомневался, что датчане отрядили достаточно людей, чтобы защищать каждый ярд ее укреплений. Я рассчитал, что, как только прибудут войска Этелинга Эдуарда, у меня будет достаточно сил, чтобы напасть на старую крепость в нескольких местах одновременно. Эти нападения заставят защитников растягивать свои силы, пока одна из наших атак не увенчается успехом.

То был не ахти какой план, но он сработает, хотя я боялся, что потеряю много людей. Однако у меня не было большого выбора. Я должен был совершить невозможное: взять две крепости. По правде говоря, я понятия не имел, как взять вторую, новую крепость у воды; я просто знал, что это следует сделать.

Мы поехали обратно в лагерь.

На следующее утро все стало запутанным и непонятным.

Похоже, датчане осознали угрозу, которую мы собой представляем, и решили сделать то, что должны были сделать еще вчера. Они знали, что мы стоим лагерем вокруг старого дома в Тунреслиме. К югу от лагеря я разместил в лесу множество часовых, но, конечно, некоторые умные датчане проскользнули мимо них, чтобы увидеть свежую вырубку вокруг дома. И Скади — или тот, кто давал ей советы — решила, что, если она атакует на рассвете, то ей удастся убить многих наших людей и обескуражить остальных. То была довольно умная затея, вот только слишком уж очевидная, и, чтобы приготовиться к такой атаке, я поднял всех людей посреди звездной ночи.

Я приказал часовым вернуться из леса, позаботился о том, чтобы все проснулись, а потом мы оседлали лошадей, натянули кольчуги и уехали.

Лагерные огни все еще тлели, наводя на мысль, что мы спим.

Мы уехали достаточно шумно, чтобы потревожить мертвых на маленьком кладбище Тунреслима, но датчане, наверное, и сами шумели и понятия не имели, что мы покинули лагерь.

— Мы не можем поступать так каждое утро, — проворчал Элфволд.

— Если они собираются на нас напасть, они нападут именно этим утром, — ответил я. — А к завтрашнему дню мы уже будем в их крепости на вершине.

— К завтрашнему дню? — удивленно переспросил он.

— Если Эдуард прибудет сегодня, — сказал я.

Я планировал напасть на старую крепость, как только у меня появится такая возможность. Мне просто нужно было достаточно людей, чтобы предпринять восемь или девять атак одновременно.

Мы поехали в деревню и стали ждать — четыреста человек, готовых к битве. Я знал, что датчане могли заметить наш маневр, поэтому настоял на том, чтобы все остались в седлах.

Разбуженные жители деревни принесли нам кислого эля, а отец Хэберт, волнуясь, предложил мне чашу меда. Мед оказался на удивление хорош, и я велел подать его Этельфлэд и двум ее служанкам — единственным женщинам в нашем войске.

— Если датчане нападут, — сказал я ей, — ты останешься здесь со своими телохранителями.

Она с сомнением посмотрела на меня, но в кои-то веки не спорила.

Все еще было темно. Единственными доносившимися до нас звуками были стук копыт беспокоившихся лошадей да позвякивание уздечек. Иногда кто-нибудь подавал голос, но большинство людей, ссутулившись, спали в седлах. Из дымовых отверстий в крышах домов поднимался дымок, сова печально ухала в лесах, и я почувствовал, как озноб уныния охватил мою душу. Я не мог стряхнуть с себя это уныние.

Я прикоснулся к молоту Тора и вознес молитву богам, чтобы те послали мне знак, но все, что я слышал, — это повторяющийся печальный крик совы.

Как я смогу взять две крепости? Я боялся, что боги покинули меня, что, явившись на юг из Нортумбрии, я лишился их благосклонности. Что я сказал Альфреду? Что мы здесь для того, чтобы забавлять богов, но как богов могло позабавить мое предательство? Я вспомнил о разочаровании Рагнара, и воспоминание об этом пронзило мою душу. Я вспомнил презрение Бриды, зная, что заслужил его. Тем утром, когда край неба позади меня стал светлей, когда на нем появилась серая полоса, я чувствовал себя никчемным. Я чувствовал себя так, как будто у меня не осталось будущего, и ощущение это было таким сильным, что я был близок к отчаянию.

Я повернулся в седле, ища глазами Пирлига. Валлийский священник был одним из немногих людей, которым я доверял всем сердцем, и мне был нужен его совет. Но не успел я его окликнуть, как раздался предупреждающий крик:

— Приближаются всадники, господин!

Я оставил Финана и горстку людей в качестве наших единственных часовых. Они разместились на краю полей, на полпути между деревней и старым домом, и теперь Финан послал человека, чтобы тот предупредил меня о продвижении датчан.

— Они в лесу, господин, — сказал мне этот часовой, — рядом с нашим лагерем.

— Сколько?

— Трудно сказать, господин, но, похоже, целое полчище.

Это могло означать как двести, так и две тысячи, и благоразумие велело мне подождать, пока Финан не подсчитает точнее численность врага. Но я был в мрачном расположении духа, чувствовал свою обреченность и отчаянно нуждался в знамении, даруемом богами. Поэтому повернулся к Этельфлэд.

— Жди здесь со своими телохранителями, — сказал я и, не дожидаясь ответа, вытащил из ножен Вздох Змея.

Звук длинного клинка, царапающего устье ножен, принес мне утешение.

— Датчане в нашем лагере! — крикнул я. — И мы их убьем!

Я бросил своего коня в галоп — того жеребца, что забрал у Алдхельма. Это был хороший конь, должным образом вышколенный, но я все еще не привык к нему. Элфволд догнал меня.

— Сколько их там? — спросил он.

— Достаточно! — крикнул я в ответ.

Я почувствовал прилив безрассудства, легкомыслия — и знал, что это глупо. Но я рассудил так: датчане нападут на лагерь, почти сразу поймут, что мы этого ждали, и тогда будут вести себя осторожно. Я хотел, чтобы они не успели ничего понять, поэтому заставил коня перейти на рысь. Весь мой отряд, больше трехсот человек, вереницей следовал за мной по тропе. Первые дневные тени лежали в колеях, птицы взлетали из леса впереди.

Я повернулся в седле — и увидел копья и мечи, топоры и щиты. Воины-саксы, в серых кольчугах в сером рассвете, с мрачными лицами под козырьками шлемов. И во мне стала вздыматься ярость битвы. Я хотел убивать. Я пребывал в мрачном настроении, решив, что должен бросить себя на милость богов. Если они хотят, чтобы я выжил, если пряхи желают вплести мою нить обратно в золотую ткань, тогда я переживу это утро. Знамения и знаки, мы делаем то, что они велят — поэтому я поскакал вперед, чтобы узнать волю богов. Это было глупо.

Слева от нас появились всадники, заставив меня вздрогнуть, но это были лишь Финан и его оставшиеся семеро людей, галопом присоединившиеся к нам.

— Их, должно быть, три сотни, — крикнул он. — А может, и четыре!

Я молча кивнул и снова ударил пятками коня.

Дорога к старому дому была достаточно широкой, чтобы четыре или пять человек могли ехать в ряд. Финан, наверное, ждал, что я остановлю наших всадников недалеко от небольшого пространства, которое мы расчистили вокруг дома, и построю людей в линию за деревьями, но во мне поселилась беспечность.

Впереди вспыхнул свет. День все еще был серым, ночь окутывала западный горизонт, но этот новый, внезапно загоревшийся свет был ярко-красным. Я догадался, что датчане подожгли тростниковую крышу дома, так пусть теперь этот огонь озарит их гибель.

Я видел край леса, видел поваленные стволы деревьев, срубленных нами вчера, видел тусклый свет гаснущих лагерных костров, темные силуэты людей и лошадей и мерцание огня, отражающегося от шлемов, кольчуг и оружия.

Я снова погнал жеребца вперед и проревел боевой клич:

— Убейте их!

Мы налетели неровным строем, вырвавшись из-за деревьев с мечами и копьями, полные ненависти и ярости, и, едва появившись на расчищенном месте, я понял, что мы в меньшинстве. Датчане явились большим отрядом, по меньшей мере в четыре сотни, и большинство из них все еще сидели в седлах. Но они рассы́пались по лагерю, и лишь немногие заметили наше появление раньше, чем наши лошади и наши клинки появились в рассветном мареве.

Самое большое скопление врага было на западном краю вырубки; датчане пристально смотрели туда, где за темной землей слабо мерцало зарево от огней Лундена. Может, они подозревали, что мы оставили любую надежду захватить крепости и под покровом ночи крадучись отступили к далекому городу.

Вместо этого мы явились с востока; за нами мерцал разгорающийся свет. Услышав первые вопли и крики, датчане повернулись.

Теперь нас освещал багряный огонь горящей крыши старого дома. Пламя отражалось от оскалов, наших кольчуг, наших клинков; я все еще кричал, замахнувшись мечом на первого противника. Он был пешим и держал копье с широким наконечником, которое попытался направить на моего коня, но Вздох Змея попал ему в голову, а я поднял меч и ринулся на следующего противника, не побеспокоившись взглянуть, какую рану нанес. Я просто продолжал мчаться, нагоняя на врагов все больше страха.

Мы застали их врасплох и на мгновение стали повелителями резни, когда рассыпались, покинув дорогу, и рубили пеших людей, искавших поживу между умирающими лагерными кострами.

Я увидел, как Осферт ударил человека по голове обухом топора, сбив с врага шлем и послав датчанина спиной вперед в костер. Этот человек, должно быть, имел привычку после еды вытирать руки о волосы, потому что жир вспыхнул мгновенно и ярко. Враг корчился и вопил, голова его напоминала маяк, когда он, шатаясь, встал на ноги, потом его затоптала лавина всадников.

Искры взлетали под ударами копыт, лишившиеся седоков лошади в панике бежали.

Финан был рядом со мной. Финан, Сердик и Ситрик и я — мы вместе подскакали к большой группе конных воинов, которые глядели на запад поверх земель, затопленных ночью. Я все еще кричал, налетев на них, замахнувшись мечом на желтобородого человека, который отразил удар поднятым щитом. Потом он получил удар копьем под щит, и наконечник, пробив его кольчугу, вонзился в живот.

Что-то обрушилось на мой щит, но я не мог посмотреть влево, потому что щербатый воин пытался воткнуть меч в шею моего скакуна. Я отбил клинок Вздохом Змея и рубанул врага по руке, но его кольчуга выдержала удар.

Теперь мы были в самой гуще врагов и не могли скакать дальше, но другие мои люди мчались нам на помощь.

Я ринулся на щербатого, но тот был быстрым и отразил щитом мой меч. А потом его лошадь споткнулась. Ситрик ударил его топором, и я мельком увидел разрубленный металл и внезапно хлынувшую кровь.

Я пытался заставить своего коня двигаться. Среди всадников находились пешие датчане, и, если бы кто-нибудь из них полоснул по ногам моего скакуна, я бы вылетел из седла, а человек не бывает более беззащитен, чем опрокинувшись с лошади.

Справа по моему животу скользнуло копье и воткнулось в изнанку моего щита, а я махнул Вздохом Змея назад, целя в бородатое лицо. Я почувствовал, как дробятся зубы противника, и рванул меч обратно, чтобы край клинка нанес более глубокую рану.

Пронзительно ржала лошадь, люди Элфволда были теперь в гуще боя, и наше нападение разделило силы датчан. Некоторые из них отступили вниз по холму, но большинство поскакали на север или на юг вдоль перевала; теперь они перестроились и кинулись на нас с двух сторон, оглашая воздух воинственными кличами.

Солнце встало, яркое и слепящее, дом превратился в пылающий ад, такой же яркий, как солнце, в воздухе кружились искры.

Хаос. На мгновение на нашей стороне оставалось преимущество внезапности, но датчане быстро оправились и сомкнулись вокруг нас.

Край холма превратился в место смятения — там топтались кони, кричали люди, раздавались резкие звуки метала, ударяющего о металл.

Я повернул на север и пытался согнать датчан с холма, но они были так же полны решимости прикончить нас, как мы — их. Я парировал удар меча, наблюдая за тем, как человек стиснул зубы, пытаясь отсечь мне голову. Столкновение клинков заставило мою руку дернуться вверх, но я остановил замах вражеского меча и ударил датчанина в лицо рукоятью Вздоха Змея. Тот замахнулся снова, попал мне по шлему, отчего голова моя наполнилась звоном; тогда я ударил его снова. Я находился слишком близко к противнику, чтобы пустить в ход край клинка, а датчанин сильно саданул меня по правой руке краем щита.

— Дерьмо, — натужно бросил он мне.

Его шлем был украшен жгутами желтой шерсти, поверх кольчужных рукавов он носил браслеты, что указывало на человека, добывшего сокровище в битве. В его глазах, отражавших свет огня, стояла ярость. Он так хотел меня убить!

Мой украшенный серебром шлем и еще больше браслетов, чем у него, говорили о том, что я — известный воин. Может, он знал, кто я такой, и желал похвастаться, что убил Утреда Беббанбургского.

Я увидел, как он снова стиснул зубы, пытаясь полоснуть меня мечом по лицу, а потом его гримаса ярости превратилась в гримасу удивления, глаза широко распахнулись, алый отблеск в них погас. Он издал булькающий звук, тряхнул головой, отчаянно пытаясь удержать дрогнувший меч, когда топор врезался ему в спину.

Ситрик снова замахнулся топором, и человек этот с невнятным звуком рухнул с седла. И тут мой конь завизжал и шатнулся вбок: пеший датчанин воткнул копье в его живот. Финан сбил этого датчанина своим конем, а я выдернул ноги из стремян.

Мой скакун рухнул, дергаясь и дрыгая ногами, он все еще визжал, а моя правая нога оказалась под ним.

Другой конь поставил копыто в волоске от моего лица. Я прикрылся щитом и попытался выбраться из-под жеребца. В мой щит врезался чей-то клинок. Лошадь наступила на Вздох Змея, и я чуть его не лишился. Мой мир превратился в мешанину стука копыт, воплей и смятения. Я снова попытался выбраться, а потом что-то — то ли клинок, то ли копыто — ударило по задней части моего шлема, и полный смятения мир стал черным.

Я был ошеломлен и слышал, как в темноте кто-то жалобно стонет. Это был я. С меня пытались стащить шлем; когда тот, кто это делал, понял, что я еще жив, он приставил нож к моим губам. Помню, я подумал о Гизеле и отчаянно проверил — держу ли я рукоять Вздоха Змея. Но рукояти не было в моей руке, и я завопил, зная, что буду лишен веселья Вальгаллы. А потом перед моими глазами все заволокло красным.

Я ощущал на лице тепло, перед глазами все еще маячило красное, и, придя в себя, я обнаружил, что пытавшийся меня убить человек сам умирает, и его кровь течет на мое лицо. Потом Сердик столкнул с меня умирающего и вытащил меня из-под мертвого коня.

— Вот!

Ситрик сунул мне в руку Вздох Змея.

И Ситрик, и Сердик были пешими.

Датчанин победоносно закричал и сделал выпад с седла копьем с толстым древком. Сердик отразил удар черным, опаленным щитом. Я пырнул всадника в бедро Вздохом Змея, но удар был слабым и копье полоснуло меня, тяжело врезавшись в мой щит.

Датчане чуяли близкий триумф и рвались вперед; мы чувствовали, как они крошат липовое дерево наших щитов.

— Убейте их лошадей! — прокричал я, но из горла моего вырвался лишь хрип.

Справа появились несколько человек Веостана: они погнали своих коней на датчан. Я увидел, как сакс извернулся в седле; рука, в которой он держал копье, повисла, держась лишь на обломке кости и сухожилии.

— Иисусе! Иисусе! — кричал кто-то.

Это был отец Пирлиг, присоединившийся к нам. Валлийский священник сражался пешим, его брюхо выпирало под кольчугой, копье в его руках походило на маленькое дерево. Щита при нем не было, поэтому он орудовал копьем обеими руками, вгоняя его во вражеских коней, чтобы удержать их на расстоянии.

— Спасибо вам, — сказал я Сердику и Ситрику.

— Мы должны вернуться, господин, — сказал Сердик.

— Где Финан?

— Назад! — крикнул Сердик, бесцеремонно схватил меня за плечо и потащил прочь от датчан.

Финан сражался позади нас, рубя топором датчан на южном конце перевала, где его поддерживали большинство моих людей и мерсийцы Элфволда.

— Мне нужна лошадь, — прорычал я.

— Что за неразбериха, — сказал Пирлиг, и я чуть не засмеялся, потому что его тон и слова были такими мягкими.

То было больше, чем неразбериха, — то было бедствие. Я привел своих людей на край холма, а датчане оправились от нашей атаки и теперь окружили нас. К востоку, северу и югу от нас были датчане, и они пытались согнать нас с перевала, чтобы преследовать вниз по крутому склону, где наши тела превратились бы в кровавое месиво под восходящим солнцем.

По меньшей мере сотня моих саксов осталась теперь без коней, и мы образовали круг внутри отчаянной «стены щитов». Слишком многие погибли, причем некоторые от рук своих же, потому что в этом водовороте трудно было отличить друга от врага.

Многие саксы имели на щитах крест, но не все. Здесь валялось и немало тел датчан, но их выжившие намного превосходили нас числом.

Они окружили мою маленькую «стену щитов», а их всадники загоняли конных саксов обратно в лес.

Элфволд потерял скакуна и пробился ко мне.

— Ты — ублюдок! — сказал мерсиец. — Ты — предательский ублюдок!

Он, должно быть, подумал, что я намеренно завел их в ловушку, но лишь моя глупая беспечность, а не предательство привела к такой беде.

Элфволд вскинул щит, когда налетели датчане и обрушили на нас удары сверху вниз. Я вогнал Вздох Змея в грудь лошади, вывернул клинок и вонзил снова, а Пирлиг приподнял человека с седла ужасным ударом своего тяжелого копья.

Но Элфволд пал, его шлем был разрублен, его кровь и мозги выплеснулись на мое лицо. Он еще успел осуждающе посмотреть на меня, прежде чем начал дрожать и биться в судорогах, а мне пришлось отвернуться, чтобы вогнать меч в другого датчанина, чья лошадь споткнулась о труп.

А потом враги отступили от нашей «стены щитов», чтобы приготовиться к новой атаке.

— Иисусе, Иисусе! — сказал Элфволд.

В его горле заклокотало, и он затих.

Наша «стена щитов» сжалась, щиты наши были расщеплены и окровавлены. Датчане насмехались над нами, рычали и обещали нам мучительную смерть.

Люди придвинулись ближе друг к другу, и я должен был их подбодрить, но я не знал, что сказать, потому что то была моя вина, мое безрассудство. Я напал, не выяснив сначала, насколько силен враг. Я подумал, что моя смерть вот-вот придет, но я отправлюсь в загробную жизнь, зная, что забрал с собой слишком много хороших людей.

Итак, единственное, что мне оставалось, это умереть хорошо, и, протиснувшись мимо щита Ситрика, я пошел навстречу врагу.

Датчанин принял мой вызов и поехал ко мне. Я не видел его лица, потому что за его спиной светило восходящее солнце, но я полоснул Вздохом Змея по губам датского скакуна и выбросил вперед щит, чтобы принять на него удар меча. Конь встал на дыбы, я сделал выпад, целясь ему в живот, и промахнулся, потому что еще один человек замахнулся на меня слева топором. Я шагнул в сторону и поскользнулся на липкой путанице внутренностей, вывалившихся из выпотрошенного топором трупа.

Я упал на одно колено, но мои люди снова пришли мне на помощь. Конь бился на земле, а я встал, ринулся на всадника, ударил его мечом наугад — меня ослепляло солнце, и я не видел, куда именно попал. Справа от меня конь с торчащим в груди копьем кашлял кровью. Я кричал, хоть не помню, что именно…

А слева от меня с воинственными кличами ринулись в атаку новые всадники.

Умри хорошо. Умри хорошо. Что еще может сделать человек? Его враги должны сказать о нем, что он умер как мужчина.

Я снова бросился вперед, отогнав коня прочь; меч ударил по верхушке моего щита, разрубив железную оковку и послав деревянную щепку мне в глаз. Я снова рубанул и почувствовал, как Вздох Змея царапнул по кости, пропоров бедро всадника. Тот нанес удар сверху вниз.

Я моргнул, избавившись от щепки, а вражеский меч угодил мне в шлем, отскочил и стукнул меня по плечу. Кольчуга остановила удар, а потом натиск внезапно ослабел, потому что отец Пирлиг вогнал копье всаднику в бок. Валлиец потащил меня обратно к «стене щитов».

— Да славится Господь! — повторял он снова и снова.

Вновь прибывшие всадники были саксами.

Они ехали под знаменем с уэссекским драконом, и во главе них скакал Стеапа, а он один стоил десяти человек. Они явились с севера и теперь вре́зались в датчан.

— Коня! — закричал я, и кто-то подвел мне скакуна.

Пирлиг придержал нервничающего коня, пока я садился в седло. Я сунул сапоги в незнакомые стремена и прокричал своим пешим людям, чтобы те нашли себе лошадей. Слишком много животных погибло, но уцелело достаточно потерявших всадников коней, бродивших среди побоища.

Оглушительный треск возвестил о том, что крыша горящего дома рухнула. Пылающие балки падали одна за другой, каждая из них выбрасывала в потемневшее от дыма небо новое облако искр.

Я поскакал к древнему священному камню, перегнулся с седла и, прикоснувшись к его вершине, произнес молитву Тору.

Из отверстия в камне торчало копье, и я вложил в ножны Вздох Змея, чтобы выдернуть это оружие с длинным древком. Наконечник был окровавлен. Копейщик, датчанин, лежал мертвым около камня. Конь наступил на его лицо, изуродовав его и оставив глазное яблоко свисать с края шлема.

Стиснув ясеневое древко, я погнал своего коня туда, где еще шел бой.

Внезапное появление Стеапы и его людей полностью ошеломило датчан, те повернули и кинулись обратно, под защиту крепости, а Стеапа преследовал их по пятам.

Я попытался его догнать, но он исчез среди деревьев. Саксы теперь превратились в преследователей, густой лес был полон беглецов и коней. Финан каким-то образом нашел меня и поехал рядом, пригибаясь под ветвями. Раненый пеший датчанин отшатнулся от нас, потом упал на колени, но мы не обратили на него внимания.

— Всемилостивый Иисусе! — прокричал мне Финан. — Я уж думал, мы обречены!

— Я тоже.

— Откуда ты знал, что приближаются люди Стеапы? — спросил он и погнал коня за удирающим датчанином, который неистово погонял свою лошадь.

— Я не знал! — прокричал я, хотя Финан слишком сосредоточился на своей добыче, чтобы меня услышать.

Я догнал его и нацелил копье в поясницу датчанина.

Опавшие листья взметнулись мне в лицо из-под копыт вражеской лошади, но я все равно нанес удар, а Финан полоснул мечом. Датчанин упал с седла, а мы галопом пронеслись мимо.

— Элфволд мертв! — крикнул Финан.

— Я видел. Он думал, что я предал его.

— Тогда его мозги были в заднице. Куда подевались эти ублюдки?

Датчане скакали к крепости, а наша погоня за всадником увела нас слегка к востоку.

Помню яркий зеленый солнечный свет на листьях, помню, как мы проскакали мимо барсучьей норы, помню стук множества копыт в лиственном лесу, помню облегчение оттого, что я остался жив, хотя только что меня ждала верная смерть… А потом мы оказались на краю леса.

И там все еще царил хаос.

Перед нами была огромная полоса травы — здесь обычно паслись овцы и козы. Земля понижалась, уходя к седловине, а после круто поднималась к воротам старой крепости, стоящей высоко на куполообразном холме.

Датчане галопом скакали к крепости, им не терпелось укрыться за ее рвом и укреплениями, но люди Стеапы уже были среди беглецов, полосуя и рубя с седел.

— Пошли! — крикнул мне Финан и дал шпоры своему коню.

Он раньше меня увидел открывшуюся возможность. Первой моей мыслью было остановить его, остановить беспорядочную атаку Стеапы, но потом мною снова овладело безрассудство. Я прокричал какой-то воинственный клич без слов и ринулся за Финаном.

Я полностью потерял счет времени. Теперь я не смог бы сказать, сколько продлился тот бой на краю холма, но солнце уже встало, его свет мерцал на воде Темеза и освещал высокую траву седловины, делая ее ослепительно-зеленой.

Поток всадников протянулся от леса до крепости.

Мой загнанный конь тяжело дышал, его бока были в пене, но я продолжал его погонять, когда мы поравнялись с оравой месящих дерн преследуемых и преследователей. И то, что Финан понял раньше меня — это что датчане могут слишком поздно закрыть ворота. Он понял, что они могут настолько обезуметь от страха, что вообще не подумают закрыть ворота. Пока их люди будут скакать по насыпи, ведущей через ров, и под деревянной аркой, они оставят ворота открытыми, но люди Стеапы так перемешались с датчанами, что некоторые саксы могли проскочить в крепость, и если достаточно наших воинов попадут внутрь, мы сможем ее захватить.

Позже, много позже, когда поэты рассказывали о бое, кипевшем в тот день, они говорили, что мы со Стеапой атаковали вместе старый дом Тунреслима, что мы нагнали на датчан панику и напали на крепость, пока враг не оправился от поражения. Они рассказали все неверно, конечно, но, с другой стороны, они ведь поэты, не воины.

Правда заключается в том, что Стеапа спас меня от верного поражения, и в том, что ни один из нас не нападал на крепость, потому что нам и не нужно было этого делать. Первым из людей Стеапы разрешили проехать в ворота, и лишь когда они очутились внутри, датчане поняли, что вместе с их воинами в крепость ворвался враг.

И тогда начался еще один отчаянный бой. Стеапа приказал своим людям спешиться, и они построились в крепости у ворот «стеной щитов». Эта «стена» была обращена и к внутренней части крепости, и к освещенному солнцем склону, и датчане, оказавшиеся в ловушке снаружи, не смогли прорвать ее и влететь внутрь. Тогда они поскакали вниз по крутому восточному склону, отчаянно устремившись к новым укреплениям. А мы просто спешились и вошли в ворота, чтобы присоединиться к увеличивающейся «стене щитов» Стеапы внутри старой крепости.

И тут я увидел Скади. Я так никогда и не узнал, возглавляла ли она всадников у дома, что горел теперь в Тунреслиме, но она командовала людьми в старой крепости и вопила, чтобы те на нас напали. Но нас теперь было гораздо больше. В «стене» Стеапы стояло не меньше четырехсот бойцов, и появлялось все больше всадников-саксов. Над нами развевалось гордое знамя Уэссекса, вышитый на нем дракон был забрызган кровью.

Скади орала на нас. Она была верхом, в кольчуге, с непокрытой головой, ее длинные черные волосы развевались на ветру, когда она размахивала мечом. Она погнала коня к «стене щитов», но у нее хватило здравого смысла сдержать скакуна, когда круглые щиты разом поднялись и на нее нацелились длинные копья.

Веостан привел еще всадников; он объехал правый фланг «стены» Стеапы и приказал своим людям напасть. Стеапа закричал, чтобы «стена» двинулась вперед, и мы зашагали по солнечному склону к большим домам, венчавшим холм. Люди Веостана неслись перед нами, и датчане, поняв, какая их ожидает судьба, бежали.

Вот так мы захватили старую крепость. Враги бежали вниз по склону холма, один человек тащил за узду лошадь Скади. Она повернулась в седле, глядя на нас.

Мы не преследовали бегущих. Мы устали, были покрыты кровью и синяками, были изранены и потрясены. Кроме того, мост, ведущий к новой крепости, охраняла датская «стена щитов». Не все беглецы направились к этому мосту, некоторые заставили своих коней переплыть глубокий узкий ручей и добрались до Канинги.

Дракон развевался над стенами старой крепости, а рядом с ним — крест Элфволда. Флаги знаменовали победу, но наша победа ничего не будет значить, если мы не захватим новую крепость.

Впервые я увидел ее так ясно. И выругался.

5

Этельфлэд присоединилась ко мне на укреплениях. Сперва она ничего не говорила, но, не заботясь о том, кто за нами наблюдает, просто обхватила меня руками. Мой помятый щит, все еще висевший на моей левой руке, прикрыл Этельфлэд, когда я притянул ее ближе.

— Я думала, ты погиб, — спустя некоторое время проговорила Этельфлэд.

— Кто тебе такое сказал?

— Никто, — ответила она. — Я наблюдала.

— Наблюдала? Откуда?

— С края лагеря, — спокойно проговорила она.

— Ты с ума сошла? — сердито спросил я и оттолкнул ее, чтобы на нее посмотреть. — Ты хотела, чтобы датчане захватили тебя в плен?

— У тебя все лицо в крови, — сказала Этельфлэд, прикоснувшись пальцем к моей щеке. — Она высохла. Все было плохо?

— Да, но это будет куда хуже, — отозвался я, кивнув на новую крепость.

Твердыня стояла у подножия холма, там, где крутой поросший травой откос переходил в более покатый склон, кончавшийся у низкого длинного пригорка — извиваясь, тот убегал в болота рядом с ручьем. Приближался отлив, и я видел путаницу илистых отмелей там, где ручей исчезал в болоте. Я видел, что Хэстен построил свою новую крепость на этом последнем выступе твердой земли, а потом выкопал глубокий ров, чтобы защитить восточную стену от атаки в лоб. Он превратил крепость в остров. Ее длина трижды превышала ее ширину.

Южные укрепления тянулись вдоль ручья, их защищала его глубокая вода; западные и северные стены выходили на затопляемые в прилив бухточки и бесконечные терзаемые приливом болота. Обращенный же к нам восточный палисад с главными воротами находился под защитой недавно выкопанного рва. Через ров был перекинут деревянный мост, но сейчас, когда последние беглецы благополучно через него перебрались, люди разбирали его и несли широкие доски обратно в крепость. Некоторые работали, стоя в воде, которая посередине рва доходила им только до пояса.

Итак, ров можно было пересечь во время отлива, хотя это служило невеликим утешением, потому что разница между приливом и отливом здесь была по крайней мере в два роста высокого человека — значит, в те часы, когда ров можно перейти вброд, его дальняя сторона превращается в крутой склон, покрытый липкой грязью.

Внутри крепости было полно строений, некоторые имели крыши из досок, другие — из парусины, но не из тростника: Хэстен позаботился о том, чтобы его твердыню не подожгли горящие стрелы. Я догадывался, что многие балки и столбы этих домов взяты из разоренной и сожженной деревни, чьи руины лежали к востоку от новой крепости, где нижняя часть склона холма была шире всего.

В длинной крепости было множество датчан, но явно еще больше жили на своих судах. Более двухсот боевых кораблей с высокими носами вытащили высоко на дальний берег ручья, с большинства из них сняли мачты, на некоторых между подпорками мачт натянули навесы. На навесах сохла выстиранная одежда, в тени корпусов дети играли в грязи или глазели на нас.

Я также насчитал двадцать три корабля, стоящих на якорях, все с мачтами и свернутыми на реях парусами. На борту каждого из них находились люди, значит, они в любой момент готовы были отплыть в море. Я подумывал о том, чтобы привести суда из Лундена, но, поскольку стоящие на якорях суда явно приготовились мгновенно отплыть, любой маленький флот, который мы смогли бы развернуть, был бы быстро разбит.

Тяжело ступая, к нам сзади подошел Стеапа. Его лицо, такое устрашающее, с туго натянутой кожей и хищными глазами, выглядело непривычно тревожным, когда он опустился на колени перед Этельфлэд и стащил с головы шлем, обнажив спутанные волосы.

— Моя госпожа, — моргая, сказал он.

— Встань, Стеапа, — отозвалась Этельфлэд.

Этот человек в одиночку уложил бы дюжину датчан, меча его боялись в трех королевствах, но перед Этельфлэд он трепетал. Она была членом королевской семьи, а он — сыном рабыни.

— Госпожа Этельфлэд, — властно проговорил я, — хочет, чтобы ты спустился с холма, пересек ров, свалил ворота и вывел датчан из крепости.

На мгновение он мне поверил. Лицо Стеапы стало встревоженным, потом он, нахмурившись, посмотрел на меня, но все еще не знал, что сказать.

— Спасибо тебе, Стеапа, — тепло проговорила Этельфлэд, чем спасла его от замешательства. — Ты одержал великолепную победу! Я позабочусь о том, чтобы мой отец узнал о твоем триумфе.

Лицо Стеапы прояснилось, но все равно он запинался.

— Нам повезло, моя госпожа.

— Похоже, нам всегда везет, когда сражаешься ты. Как Хедда?

— С ней все хорошо!

Стеапа просиял, удивленный, что Этельфлэд снизошла до такого вопроса. Сам я не мог припомнить имя жены Стеапы, крошечного создания, но Этельфлэд его помнила, даже знала, как зовут их сына.

— Мой брат поблизости? — спросила Этельфлэд.

— Во время сражения он был с нами, поэтому должен быть неподалеку, моя госпожа.

— Я найду его, — объявила она.

— Не без телохранителей, — прорычал я.

Я подозревал, что некоторые из беглецов-датчан все еще скрываются в лесах.

— Господин Утред думает, что я — ребенок, которого нужно защищать, — сказала Стеапе Этельфлэд.

— Ему видней, леди, — преданно проговорил Стеапа.

Этельфлэд привели лошадь, и я подставил сложенные ладони, чтобы помочь ей сесть в седло. Я приказал Веостану и его всадникам ее сопровождать, и она поехала обратно, туда, где над старым горящим домом поднимался дым. Тогда я стукнул Стеапу по спине. Это было все равно, что стукнуть дуб.

— Спасибо тебе, — сказал я.

— За что?

— Благодаря тебе я все еще жив.

— Похоже, ты и сам хорошо справлялся, — пробормотал он.

— Я просто медленно погибал, пока не явился ты.

Стеапа фыркнул, повернулся и посмотрел вниз, на крепость.

— Это будет дьявольски трудно, — сказал он. — Как мы ее возьмем?

— Хотел бы я знать.

— Но это надо сделать, — его слова прозвучали полувопросительно.

— Причем быстро, — подчеркнул я.

Это должно было быть сделано быстро, потому что мы держали врага за горло, но у него все еще оставались свободными обе руки.

Этими руками служили жестокие воины, опустошавшие Мерсию, оставившие в Бемфлеоте свои семьи и корабли. А многие из датских воинов дорожили своими кораблями больше, чем семьями.

Датчане умели приспосабливаться. Они атаковали там, где чуяли слабость, но, как только бой становился слишком жестоким, грузились на корабли и отплывали в поисках более слабой жертвы.

Если я уничтожу огромный флот, тогда команды застрянут в Британии и, если Уэссекс выживет, на оставшихся здесь датчан можно будет открыть охоту и истребить их.

Хэстен, может, и не сомневался, что новая крепость Бемфлеота неприступна, но его сподвижники скоро станут нажимать на него, требуя снять нашу осаду. Короче говоря, как только опустошающие Мерсию датчане узнают, что мы представляем собой настоящую угрозу и что нас тут немало, они вернутся, чтобы защитить свои корабли и семьи.

— Очень быстро, — добавил я.

— Итак, нам придется пересечь канаву, — сказал Стеапа, кивнув на ров, — и приставить лестницы к стенам.

Если послушать, так все было очень просто.

— Я тоже так считаю, — сказал я.

— Иисусе, — пробормотал он и перекрестился.

На севере затрубили рога, и я повернулся, чтобы посмотреть туда — в седловине все еще лежали трупы людей и лошадей, а из далекого леса появились новые всадники. Один из верховых вез огромное знамя с драконом — значит, появился Этелинг Эдуард.

Сын Альфреда приостановился перед крепостью, сидя в седле под солнцем, пока слуги и вьючные лошади торопливо следовали через ворота, а потом — к большему из двух домов.

Финан, который уже исследовал оба дома, присоединился к нам на укреплениях и сказал, что оба здания использовались как конюшни.

— Это будет все равно что жить в выгребной яме, — сказал он.

Эдуард все еще оставался за воротами, рядом с ним была Этельфлэд.

— Почему он не въезжает в крепость? — спросил я.

— У него должен быть трон, — ответил Финан и рассмеялся при виде выражения моего лица. — Это правда! Ему принесли ковер, трон и бог знает что еще. И в придачу алтарь.

— Он будет королем вслед за своим отцом, — сказал верный Стеапа.

— Если только я не сумею убить ублюдка, пока мы перебираемся через ту стену, — сказал я, указывая на датскую крепость.

Стеапа казался потрясенным, но приободрился, когда я спросил его, как поживает Альфред.

— Хорошо, как всегда! — ответил Стеапа. — Мы думали, он умирает. Теперь ему намного лучше. Он снова может ездить верхом, даже ходить!

— Я слышал, что он мертв.

— Он чуть не умер. Ему дали последнее соборование, но он поправился. Он уехал в Винтанкестер.

— Что там происходит?

Стеапа пожал плечами.

— Датчане соорудили лагерь и засели в нем.

— Они хотят, чтобы Альфред заплатил им за то, чтобы они ушли, — предположил я.

Я подумал о Рагнаре, вообразил его недовольство, потому что Брида, без сомнений, побуждала его напасть на Винтанкестер, но этот бург было тяжело атаковать. Он стоял на холме, подступы к нему были крутыми, и хорошо обученная армия Альфреда защищала прочные укрепления. Вот почему — во всяком случае, до ухода Стеапы — датчане не попытались атаковать бург.

— Хэстен умен, — сказал я.

— Умен? — переспросил Стеапа.

— Он убедил нортумбрийцев напасть, говоря, что отвлечет армию Альфреда, — объяснил я. — А потом предупредил Альфреда об атаке нортумбрийцев, чтобы ему самому не пришлось сражаться с восточными саксами.

— Ему пришлось сразиться с нами, — прорычал Стеапа.

— Потому что Альфред все-таки умнее, — сказал я.

Альфред знал, что Хэстен представляет собой огромную опасность. Если бы Хэстена удалось победить, тогда нортумбрийцы пали бы духом и, по всей вероятности, уплыли прочь.

Нортумбрийцев Рагнара следовало сдерживать, вот почему такая большая часть армии восточных саксов оставалась у Дефнаскира, но Альфред послал своего сына и двенадцать сотен лучших людей в Бемфлеот. Он хотел, чтобы я подорвал силы Хэстена, но хотел не только этого.

Он хотел, чтобы эта победа придала имени Этелинга Эдуарда звучности. Альфреду не обязательно было посылать Этелинга. Мне нужны были Стеапа и его люди, в то время как Эдуард будет только помехой, но Альфред знал, что его собственная смерть не за горами, и хотел быть уверенным, что его преемником станет сын. А для этого нужно было обеспечить Эдуарду славу воина. Вот почему он попросил меня дать Эдуарду клятву верности, и я горько подумал, что мой отказ не помешал Альфреду манипулировать мной. И вот я здесь, сражаюсь за христиан и за Эдуарда.

Этелинг, наконец, въехал в крепость, о его появлении возвестил рев рогов. Люди опустились на колени, когда он поехал к дому, и я наблюдал, как он принял это изъявление почтения, изящно помахав правой рукой. Он выглядел юным и хрупким, и, вспомнив, как Рагнар спросил, хочу ли я быть королем Уэссекса, я не смог удержаться от внезапного горького смеха.

Финан с любопытством посмотрел на меня.

— Он хочет, чтобы мы явились в дом, — сказал Стеапа.

Большой дом вонял. Слуги лопатами перекидали лошадиный навоз в одну сторону и вычистили бо́льшую часть прогнившего тростника на полу, но все равно дом вонял, как нужник, и был полон жирных жужжащих мух. Однажды я пировал здесь, когда этот зал был освещен огнем и в нем раздавался громкий смех. Вспомнив об этом, я поневоле задумался о том, не обречены ли все великие пиршественные залы с высокими балками прийти в такой упадок.

Помоста тут не было, поэтому кресло Эдуарда поставили на огромный ковер; рядом с братом на стуле сидела Этельфлэд. За братом и сестрой толпилась темная группа священников. Я никого из них не знал, но они, очевидно, знали меня, потому что четверо из шестерых перекрестились, когда я приблизился к импровизированному трону.

Стеапа опустился на колени перед Этелингом, Финан поклонился, а я кивнул. Эдуард, очевидно, ожидал от меня большего почтения и помедлил, но, когда стало ясно, что я уже предложил все, что приготовился дать, выдавил улыбку.

— Ты хорошо справился, — сказал он высоким голосом.

В этом комплименте не было ни тепла, ни убежденности.

Я хлопнул по спине Стеапу.

— Стеапа справился хорошо, господин.

— Он верный воин и хороший христианин, — сказал Эдуард, подразумевая, что я — ни то, ни другое.

— А еще он большое уродливое животное, — отозвался я. — Которое заставляет датчан обделываться со страху.

Священники ощетинились, услышав это. Эдуард собрался с духом, чтобы сделать мне выговор, когда в зале прозвенел смех Этельфлэд. Эдуард выглядел раздраженным, услышав этот смех, но взял себя в руки.

— Мне жаль, что господин Элфволд погиб, — сказал он.

— Разделяю твои сожаления, господин.

— Мой отец, — продолжал Эдуард, — послал меня, чтобы я взял это гнездо язычников-пиратов.

Он говорил так же, как сидел, — чопорно. Он остро сознавал свою молодость и свой небольшой авторитет, но у него, как и у его отца, были умные глаза. Однако в этом зале он чувствовал себя потерянным. Его пугало мое забрызганное кровью лицо, пугало большинство старших воинов, которые убивали датчан еще тогда, когда он сам сосал влажную грудь кормилицы.

— Вопрос в том, — проговорил он, — как это сделать.

— У Стеапы уже имеется ответ, — сказал я.

Теперь Эдуард выглядел успокоенным, а Стеапа — ошеломленным и встревоженным.

— Говори, Стеапа, — сказал Эдуард.

Тот испуганно посмотрел на меня, поэтому я ответил за него:

— Мы должны пересечь ров и взобраться на стену. И мы можем сделать это только во время отлива, о чем датчанам известно. Они знают также, что мы должны сделать это быстро.

Воцарилось молчание.

Я сказал очевидные вещи, и это явно разочаровало Эдуарда, но чего он ожидал? Что у меня есть какой-то волшебный замысел, порождение языческих уловок? Или он верил, что ангелы слетят с христианских небес и нападут на датчан в их крепости? Существовало только два способа взять Бемфлеот. Один — заморить датчан голодом, а у нас на это не было времени, второй — штурмовать стены.

Иногда на войне существует лишь одно решение. Часто оно бывает кровавым, и все люди в зале это знали. Некоторые смотрели на меня укоризненно, воображая, каким ужасом обернется попытка взобраться на высокий палисад, который защищают кровожадные датчане.

— Итак, — уверенно продолжал я, — нам нужно заняться делом. Веостан, — повернулся я к нему, — твои люди будут патрулировать болота, чтобы помешать гонцам покинуть крепость. Беорнот, возьми людей господина Элфволда и угрожай укреплению, построенному из кораблей у конца ручья. Твои люди, господин, — я посмотрел на Эдуарда, — должны начать делать лестницы. А вы, — я указал на священников, — на что вы годитесь?

Эдуард просто в ужасе глазел на меня; у священников был оскорбленный вид.

— Они могут молиться, господин Утред, — милым голосом предположила Этельфлэд.

— Тогда молитесь изо всех сил, — велел я.

Снова наступила тишина. Люди ожидали, что состоится военный совет, что Эдуард, который официально был главным, будет притворяться, что принимает решения, но у нас не было времени на споры.

— Лестницы, — в конце концов, сказал Эдуард озадаченно.

— Мы поднимемся по ним, — свирепо заявил я, — и нам понадобится по меньшей мере сорок таких лестниц.

Эдуард моргнул. Я видел, что он обдумывает — не заткнуть ли мне рот. Но потом Эдуард, должно быть, решил, что лучше победить в Бемфлеоте, чем нажить себе врага. Он даже умудрился улыбнуться и любезно сказал:

— Лестницы будут изготовлены.

— Итак, все, что нам надо сделать, господин, — продолжал я, — это пересечь ров, а потом с помощью лестниц взобраться на стену.

Улыбка Эдуарда поблекла.

Потому что даже он знал, что погибнут люди. Слишком много людей. Но другого решения не было.

Первой проблемой было пересечь ров.

На следующий день я подъехал к его северному концу. Я беспокоился, что Хэстен приведет своих людей назад и обнаружит, что крепость в осаде. Поэтому мы рассылали большие отряды разведчиков на запад и на север, чтобы те высматривали приближение датской армии. Но она так и не пришла. Хэстен, похоже, не сомневался в неприступности Бемфлеота и храбрости здешнего гарнизона, поэтому вместо того, чтобы пытаться нас уничтожить, он посылал отряды мародеров все дальше в Мерсию, нападая на не защищенные стенами города и деревни, считавшие себя в безопасности из-за близости к границе с восточными саксами. Небеса над Мерсией окутывал дым.

Я поехал к Тунреслиму, нашел там священника Хэберта, сказал ему, что мне нужно, и Осферт, который возглавлял восемнадцать сопровождавших меня человек, дал священнику запасную лошадь.

— Я свалюсь, господин, — тревожно сказал Хэберт, глядя единственным глазом на высокого скакуна.

— С тобой все будет хорошо, — ответил я. — Только крепко держись. Этот конь о тебе позаботится.

Я взял Осферта и его людей, потому что мы ехали на север, к Восточной Англии, к датской территории. Я не ожидал беды. Любой датчанин, который желал сражаться с саксами, уже уехал с Хэстеном, а оставшиеся на своей земле, вероятно, не хотели принимать участия в войне. Однако все равно благоразумнее было отправиться в путь целым отрядом. Мы как раз собирались свернуть на север от деревни, когда Осферт предупредил меня о появлении каких-то всадников, я повернулся и увидел, что они выезжают из лесов, закрывающих от нас Бемфлеот.

Моей первой мыслью было — армию Хэстена, должно быть, заметили далеко на западе и эти конники едут, чтобы меня предупредить. Но потом один из всадников поднял знамя с драконом — флаг Этелинга Эдуарда. С отрядом ехал сам Эдуард; его сопровождали десяток воинов и священник.

— Я почти не видел земель Восточной Англии, — неловко объяснил Эдуард, — и хочу отправиться с вами.

— Добро пожаловать, господин, — ответил я таким тоном, что сразу стало ясно — его присутствие нежелательно.

— Это отец Коэнвулф, — представил Эдуард священника, который нехотя мне кивнул.

Бледный священник был лет на десять старше Эдуарда.

— Отец Коэнвулф был моим учителем, — любящим голосом произнес Эдуард, — а теперь он мой духовник и друг.

— Чему ты его учил? — спросил я Коэнвулфа.

Тот не ответил, просто молча уставился на меня негодующими, очень голубыми глазами.

— Философии, — объяснил Эдуард, — и трудам отцов церкви.

— Когда я был ребенком, я получил только один полезный урок, — сказал я Эдуарду. — Берегись удара, направленного из-под щита. Это — отец Хэберт, — я показал на одноглазого священника, — а это — Этелинг Эдуард, — сказал я деревенскому священнику, который чуть не упал с лошади от ужаса, что встретился с таким благородным принцем.

Отец Хэберт был нашим проводником. Я спросил его, где могут находиться корабли, и тот сказал, что меньше недели назад видел, как два торговых корабля отбуксировали из реки на север.

— Они недалеко, господин.

Еще он сказал, что корабли, принадлежащие датскому торговцу, вытащили на берег, чтобы подлатать.

— Но они, может, и не годятся для плавания, господин, — тревожно добавил он.

— Это неважно, — ответил я. — Просто проводи нас туда.

Стоял один из тех теплых дней, когда солнце целует кожу. Мы ехали по хорошей пахотной земле, которая, судя по словам отца Хэберта, принадлежала человеку по имени Торстен — тот отправился вместе с Хэстеном в Мерсию.

Торстен преуспевал. Его земля была хорошо орошена, он имел прекрасные леса и большие сады.

— Где его дом? — спросил я Хэберта.

— Мы едем туда, господин.

— Этот Торстен христианин? — пожелал знать Эдуард.

— Так говорят, господин, — запинаясь и краснея, ответил Хэберт.

Он явно хотел добавить еще что-то, но от страха не мог найти подходящих слов и только открыв рот глазел на Этелинга. Эдуард махнул рукой, веля священнику ехать вперед, но бедняга понятия не имел, как заставить лошадь двигаться быстрее, поэтому Осферт наклонился вбок и взял его лошадь под уздцы.

Они поехали рысью. Хэберт что было сил цеплялся за седельную луку.

Эдуард поморщился.

— Сельский священник, — пренебрежительно бросил он.

— От них больше вреда, чем пользы, — сказал Коэнвулф. — Одной из наших обязанностей, господин, будет воспитание сельского клира.

— Он носит короткую одежду, — понимающе заметил Эдуард.

Сам Папа приказал священникам носить длиннополые рясы, и Альфред с энтузиазмом одобрил это распоряжение.

— Отец Хэберт, — сказал я, — умный и хороший человек. Но он тебя боится.

— Меня? — переспросил Эдуард. — Почему?

— Потому что он крестьянин. Но крестьянин, который выучился читать. Ты можешь себе представить, как трудно ему было стать священником? И всю жизнь таны на него злились. Поэтому, конечно, он тебя боится. И он носит короткую рясу потому, что не может позволить себе приобрести длинную, а еще потому, что живет в грязи и дерьме, а короткие рясы не так пачкаются, как длинные. И как бы ты себя почувствовал, если бы был крестьянином и повстречался с человеком, который однажды может стать королем Уэссекса?

Эдуард промолчал, зато на меня набросился отец Коэнвулф.

— «Может»? — негодующие вопросил он.

— Воистину может, — легкомысленно сказал я.

Я провоцировал их, напоминая Эдуарду, что у него есть кузен, Этельвольд, который имеет на трон больше прав, чем сам Эдуард, пусть даже Этельвольд, племянник Альфреда, был жалким подобием мужчины.

Мои слова на время заставили Эдуарда замолчать, но отец Коэнвулф был сделан из материала покрепче.

— Я удивился, господин, — нарушил молчание священник, — обнаружив здесь госпожу Этельфлэд.

— Удивился? — спросил я. — Почему? Она смелая леди.

— Ее место, — проговорил отец Коэнвулф, — рядом с мужем. В этом мой господин Этелинг со мной согласен. Не так ли, господин?

Я посмотрел на Эдуарда и увидел, что тот покраснел.

— Ей не следует здесь быть, — выдавил он, и я чуть было не рассмеялся.

Теперь я понял, почему он с нами поехал. Его не очень интересовали несколько миль Восточной Англии; он поехал для того, чтобы выполнить наставления отца. А наставления эти заключались в том, чтобы убедить Этельфлэд повиноваться своему долгу.

— Зачем вы мне это говорите? — спросил я священника и принца.

— Ты имеешь влияние на госпожу, — мрачно сказал отец Коэнвулф.

Мы пересекли водораздел и ехали вниз по длинному некрутому склону. Тропу окаймляли ивовые рощицы, далеко впереди поблескивала вода — серебряный глянец под бледным небом.

— Итак, — не обращая внимания на Коэнвулфа, я посмотрел на Эдуарда, — отец послал тебя для того, чтобы ты сделал выговор сестре?

— Таков христианский долг — напоминать ей о ее обязанностях, — ответил тот очень натянуто.

— Я слышал, отец твой оправился от болезни.

— За что следует благодарить Бога, — вставил Коэнвулф.

— Аминь, — сказал Эдуард.

Но Альфред не мог прожить долго. Он уже был стариком, ему было далеко за сорок, и теперь он заботился о будущем. Король делал то же, что и всегда — устраивал вещи, приводил в порядок вещи, пытался навести порядок в королевстве, окруженном врагом. Он верил, что его зловещий Бог накажет Уэссекс, если королевство не будет благочестивым, поэтому пытался заставить Этельфлэд вернуться к мужу или — как я догадывался — в монастырь. В семье Альфреда не место явному греху, и эта мысль вдохновила меня.

Я снова посмотрел на Эдуарда и жизнерадостно спросил:

— Ты знаешь Осферта?

Эдуард покраснел, а отец Коэнвулф сердито уставился на меня, молча предупреждая, чтобы я больше не затрагивал эту тему.

— Вы не знакомы? — спросил я притворно-невинно. После чего окликнул Осферта: — Подожди нас!

Отец Коэнвулф попытался повернуть лошадь Эдуарда в сторону, но я поймал ее уздечку и заставил Этелинга поравняться со сводным братом.

— Расскажи мне, — обратился я к Осферту, — как ты заставишь мерсийцев сражаться.

Осферт нахмурился, гадая, к чему я клоню. Он посмотрел на Эдуарда, но не узнал брата, хотя сходство между ними бросалось в глаза. Оба они унаследовали длинное лицо Альфреда, его впалые щеки и тонкие губы. Лицо Осферта было более жестким, но и жизнь его была более жесткой. Его отец, стыдясь собственного бастарда, пытался сделать из Осферта священника, но тот стал воином — и привнес в это ремесло отцовский ум.

— Мерсийцы могут сражаться так же хорошо, как и все остальные, — осторожно проговорил Осферт.

Он знал, что я играю в какую-то игру, и пытался разгадать ее. Тогда, незаметно для Эдуарда и Коэнвулфа, которые ехали слева от меня, я сложил руку чашкой, изображая грудь. Осферт, несмотря на то, что унаследовал от отца почти полное отсутствие чувства юмора, не удержался от веселой улыбки.

— Их нужно вести, — уверенно ответил он.

— Тогда поблагодарим Господа за то, что у них есть господин Этельред, — сказал отец Коэнвулф, отказываясь смотреть прямо на Осферта.

— Господин Этельред, — свирепо проговорил я, — не может привести даже мокрую шлюху в сухую постель.

— Но в Мерсии так любят госпожу Этельфлэд, — сказал Осферт, теперь в совершенстве играя свою роль. — Мы видели это при Феарнхэмме. Именно госпожа Этельфлэд вдохновила тогда мерсийцев.

— Тебе понадобятся мерсийцы, — сказал я Эдуарду. — Если ты станешь королем, — продолжал я, подчеркнув слово «если», чтобы снова лишить его душевного равновесия, — мерсийцы будут защищать твою северную границу. А мерсийцы не любят Уэссекс. Они могут сражаться за тебя, но они тебя не любят. Некогда они были гордой страной, и им не нравится, когда Уэссекс говорит им, как следует поступать. Но одну особу из восточных саксов они действительно любят. И ты запрешь ее в монастыре?

— Она замужем… — начал отец Коэнвулф.

— Ох, захлопни пасть! — огрызнулся я. — Твой король использовал свою дочь, чтобы привести меня на юг, и вот я здесь — и останусь здесь, пока меня просит Этельфлэд. Но не думай, что я здесь ради тебя, или ради твоего Бога, или ради твоего короля. Если у тебя есть замыслы насчет Этельфлэд, тебе лучше включить в них меня.

Эдуард был слишком смущен, чтобы встречаться со мной глазами. Отец Коэнвулф злился, но не осмеливался заговорить, а Осферт ухмылялся мне.

Отец Хэберт прислушивался к беседе с ошеломленным видом, но теперь робко сказал, вытянув руку:

— Дом вон там, господа.

Мы повернули вниз по дороге, которую пробороздили колеи от колес повозок, и я увидел крытую тростником крышу между вязами с густой листвой. Я ткнул пятками коня, обогнав Эдуарда, чтобы увидеть дом Торстена, построенный на низком кряже над рекой.

За домом находилась деревня, ее маленькие домишки были разбросаны вдоль берега, где курилось несколько дымов.

— Они сушат там сельдь? — спросил я священника.

— И делают соль, господин.

— Там есть палисад?

— Да, господин.

Палисад никто не охранял, ворота стояли открытыми настежь. Торстен увел своих воинов к Хэстену, оставив только горстку людей постарше, чтобы те защищали его семью и земли, и эти люди были слишком благоразумны, чтобы затевать бой, который могли проиграть.

Вместо этого управляющий приветствовал нас с чашей воды. Седовласая жена Торстена наблюдала за нами из дверей дома, но, когда я повернулся к ней, сделала шаг назад, в полумрак, и двери захлопнулись.

Палисад окружал господский дом, три амбара, сарай для скота и пару эллингов из вяза, куда высоко над линией прилива были вытащены два корабля. То были торговые корабли, на их пузатых чревах виднелись белые заплаты там, где плотники приколотили новые доски обшивки.

— Твой хозяин — судостроитель? — спросил я управляющего.

— Здесь всегда строили суда, господин, — робко ответил тот, имея в виду, что Торстен отобрал верфь у сакса.

Я повернулся к Осферту.

— Позаботься о том, чтобы женщин не изнасиловали, — приказал я, — и найди повозку и лошадей.

Я посмотрел на управляющего.

— Нам нужна еда и эль.

— Да, господин.

Рядом с эллингом стояло длинное строение, и я вошел в него. Под крышей ссорились белки.

Когда я очутился внутри, мне пришлось дать глазам привыкнуть к темноте, но потом я увидел то, что искал: мачты, рангоуты, паруса.

Я приказал своим людям перенести весь такелаж в повозку, потом подошел к открытому концу навеса и стал наблюдать, как мимо, кружась, течет река. Прилив отступал, обнажая длинные глубокие полосы ила.

— А зачем нам рангоуты и паруса? — спросил за моей спиной Эдуард. Он был один. — Управляющий принес мед.

Он боялся меня, но делал огромные усилия, чтобы держаться дружелюбно.

— Расскажи, что случилось, когда ты пытался взять Торней.

— Торней? — недоуменно переспросил Эдуард.

— Ты напал на Харальда на его острове и потерпел неудачу. Я хочу знать почему.

Я уже слышал эту историю от Оффы, человека с собаками, который разносил новости между королевствами, но не расспрашивал никого, кто был там лично. Все, что я знал — это что нападение на беглецов Харальда закончилось поражением и потерей множества людей.

Эдуард нахмурился.

— Это было…

Он замолчал, покачал головой, может быть, вспоминая, как люди барахтались, пробираясь сквозь грязь к палисаду Харальда.

— Мы так и не смогли приблизиться, — горько сказал он.

— Почему?

Он нахмурился.

— В реке были колья. Грязь была густой.

— Думаешь, взять Бемфлеот будет легче? — спросил я — и увидел ответ на его лице. — Итак, кто возглавил атаку на Торней?

— Этельред и я.

— Ты вел людей? — многозначительно спросил я. — Ты был впереди?

Он уставился на меня, закусил нижнюю губу и явно смутился.

— Нет.

— Твой отец позаботился о том, чтобы тебя защищали? — спросил я.

Эдуард кивнул.

— А что насчет господина Этельреда? — продолжал я. — Он был впереди?

— Этельред храбрый человек, — вызывающе отозвался Эдуард.

— Ты мне не ответил.

— Он был со своими людьми, — уклончиво ответил Эдуард. — Но, слава Богу, спасся при разгроме.

— Тогда почему ты должен быть королем Уэссекса? — жестоко спросил я.

— Я… — начал было он.

Потом растерял все слова и просто молча смотрел на меня с выражением боли на лице. Он пришел в сарай, пытаясь проявить дружелюбие, а я разнес его в пух и прах.

— Потому что твой отец — король? — предположил я. — В прошлом мы выбирали лучшего человека, чтобы тот стал королем, а не того, кому довелось выпасть меж ног королевской жены.

Эдуард нахмурился, оскорбленный, нерешительный, утративший дар речи.

— Объясни мне, почему я не должен сделать королем Осферта, — резко сказал я. — Он — старший сын короля.

— Если не будет правил наследования, — осторожно проговорил Эдуард, — смерть короля приведет к хаосу.

— Правила, — издевательски ухмыльнулся я. — Как ты любишь правила! Итак, потому что мать Осферта была служанкой, он не может быть королем?

Эдуард собрал всю свою храбрость и ответил:

— Да. Не может.

— К счастью для тебя, — сказал я, — он не хочет быть королем. По крайней мере, я так думаю. Но ты хочешь?

Я ждал, и в конце концов Эдуард чуть заметно кивнул.

— И у тебя есть преимущество, — продолжал я, — то, что ты родился меж пары царственных ног. Но все равно тебе нужно доказать, что ты заслуживаешь короны.

Он молча глядел на меня.

— Ты хочешь быть королем, — продолжал я, — поэтому ты должен доказать, что заслуживаешь этого. Ты возглавляешь людей. Ты делаешь то, чего не сделал у Торнея, то, чего не сделал и мой кузен. Ты первым идешь в атаку. Ты не можешь ожидать, что люди будут умирать за тебя, если они не увидят, что ты охотно умрешь за них.

Эдуард кивнул.

— Бемфлеот? — спросил он, не в силах скрыть свой страх при мысли о предстоящей атаке.

— Ты хочешь быть королем? — спросил я. — Тогда возглавь этот штурм. А теперь пойдем со мной, и я покажу тебе, как.

Я вывел его наружу и подвел к речному обрыву. Отлив почти закончился, обнажив скользкий склон не меньше двенадцати футов высоты, покрытый блестящей грязью.

— Как нам подняться на такой склон? — спросил я.

Эдуард не ответил, он просто нахмурился, словно раздумывая над проблемой… А потом, к его полному изумлению, я сильно толкнул его, так что он свалился через край. Он громко закричал, потеряв почву под ногами, потом заскользил и проехал на своей царственной заднице весь путь до воды, где, наконец, умудрился кое-как встать. Он был весь заляпан грязью и негодовал.

Отец Коэнвулф, очевидно, подумал, что я пытаюсь утопить Этелинга, потому что ринулся ко мне и уставился вниз, на принца.

— Вытащи меч! — велел я Эдуарду. — И взберись на берег!

Тот вытащил меч и сделал несколько нерешительных шагов, но скользкая грязь мешала ему, и он каждый раз соскальзывал вниз.

— Пытайся лучше! — прорычал я. — Пытайся изо всех сил! Наверху датчане, и ты должен их убить. Поэтому карабкайся!

— Что ты делаешь? — негодующе спросил Коэнвулф.

— Делаю из него короля, — тихо ответил я, потом посмотрел вниз, на Эдуарда. — Карабкайся, ты, ублюдок! Взбирайся наверх!

Он не мог этого сделать — ему мешала тяжелая кольчуга и длинный меч. Он пытался ползти вверх по берегу, но всякий раз соскальзывал вниз.

— Вот на что это будет похоже! — сказал я ему. — Карабкаться изо рва у Бемфлеота!

Он уставился на меня снизу вверх, грязный и мокрый.

— Сделаем мост? — предложил он.

— Как мы сделаем мост, если сотня пердящих датчан будут метать в нас копья? — вопросил я. — А теперь давай! Карабкайся!

Он попытался снова, и снова у него ничего не получилось. Потом — и его люди, и мои наблюдали за ним сверху — Эдуард стиснул зубы и бросился по скользкой грязи в последней отчаянной попытке, и на этот раз ухитрился остаться на склоне. Он использовал меч как палку, дюйм за дюймом поднимаясь выше, и люди разразились приветственными криками. Он продолжал соскальзывать обратно, но нельзя было не заметить его решимости, и каждый его маленький шаг люди встречали аплодисментами.

Наследник трона Альфреда был облеплен грязью, распрощался со своим драгоценным достоинством, но внезапно понял, что ему это нравится. Он ухмылялся. Он пинком вгонял сапоги в грязь, подтягивался с помощью меча и, наконец, умудрился перевалиться через край берега.

Эдуард встал, улыбаясь в ответ на радостные крики, и даже отец Коэнвулф светился гордостью.

— Нам придется взобраться на склон рва, чтобы добраться до крепости, — сказал я Эдуарду, — и склон этот будет таким же крутым и скользким, как и этот. Мы никогда его не одолеем. Датчане будут поливать нас стрелами и забрасывать копьями. На дне рва будет полно крови и трупов. Мы все там умрем.

— Паруса, — понимающе сказал Эдуард.

— Да, — ответил я. — Паруса.

Я приказал Осферту развернуть один из трех парусов, которые мы забрали. Понадобилось шесть человек, чтобы расправить огромное полотнище из жесткой материи с запекшейся на ней солью. Из складок выскочила мышь, но, как только парус был расстелен, я велел бросить его на грязный береговой склон. Сам по себе парус не имел зацепок для ног, потому что парусина недостаточно прочна, но в него были вшиты веревки. Каждый парус имеет такие перекрещивающиеся веревки, и эта веревочная сеть послужит нам лестницей.

Я взял Эдуарда под локоть, и мы с ним спустились к краю паруса у воды.

— А теперь попытайся снова, — сказал я. — Изо всех сил. Обгони меня!

Он победил. Он побежал по берегу, нашел сапогами опору на веревках паруса и добрался до верха, ни разу не пустив в ход руки. Он торжествующе ухмыльнулся, когда я отстал, потом ему в голову вдруг пришла идея.

— Вы, все! — крикнул он своим телохранителям. — Спускайтесь к реке и заберитесь наверх!

Внезапно им всем тоже это понравилось. Все люди, и мои, и Эдуарда, хотели испытать сеть парусных веревок. Людей было слишком много и, в конце концов, парус соскользнул вниз — вот зачем я забрал и рангоуты. Я пропущу рангоуты сквозь сеть, потом закреплю их, и тогда импровизированная лестница станет жесткой благодаря раме из рангоутного дерева — и, я надеялся, останется на месте.

Сегодня же мы просто прикрепили парус к берегу колышками и устраивали гонки, в которых Эдуард с нескрываемым наслаждением то и дело побеждал. Он даже отважился коротко переговорить с Осфертом, хотя они не обсуждали вопросов важнее погоды — которую сводные братья, очевидно, сочли сносной.

Спустя некоторое время я приказал людям перестать карабкаться по парусу: его следовало тщательно сложить. Но я уже успел доказать, что таким образом можно выбраться изо рва крепости — к чему и стремился. Взобравшись по откосу, останется только перебраться через стену, и те из нас, кто не погибнет во рву, почти наверняка погибнут под стеной.

Управляющий принес мне маленькую роговую чашку с медом. Я взял ее — и почему-то, когда моя рука сомкнулась на чашке, пчелиный укус, который я считал давно зажившим, начал чесаться снова. Опухоль давно исчезла, но зуд на мгновение вернулся, и я уставился на свою руку. Я не двигался, я просто смотрел, и Осферт начал беспокоиться.

— В чем дело, господин?

— Приведи отца Хэберта, — сказал я и, когда появился священник, спросил у него, кто делал мед.

— Один странный человек, господин, — ответил Хэберт.

— Мне все равно, даже если у него есть хвост и женские груди, просто отведи меня к нему.

Паруса и рангоуты были погружены в повозку и под охраной отправлены в старую крепость, а я взял полдюжины людей и поехал с Хэбертом в деревню, которую тот называл Хочелейя. Она казалась мирным и полузаброшенным местом — просто несколько разбросанных хижин в окружении ивовых деревьев. Там имелась и церковь с приколоченным к козырьку крыши деревянным крестом.

— Скади не сожгла церковь? — спросил я отца Хэберта.

— Этих людей защитил Торстен, господин, — ответил Хэберт.

— Но он не защитил Тунреслим?

— Здесь живут люди Торстена, господин. Они принадлежат ему. Они работают на его земле.

— Тогда кто же господин Тунреслима?

— Да любой, кто сейчас в крепости, — горько проговорил священник. — Туда, господин.

Он провел меня мимо пруда для уток, в заросли кустарника, где в тени деревьев стоял маленький дом, чья крыша свисала так низко, что дом больше смахивал на стог соломы, чем на жилище.

— Человека зовут Бран, господин.

— Бран?

— Просто Бран. Некоторые говорят, что он сумасшедший, господин.

Бран выбрался из своей хижины, для чего ему пришлось проползти под краем соломенной крыши. Не успев до конца выпрямиться, он увидел мою кольчугу, золотые браслеты, снова упал на колени и заскреб по земле грязными руками. Он что-то бормотал, но что именно — я не расслышал. Из-под крыши появилась женщина, опустилась на колени рядом с Браном, и они оба начали скулить и покачивать головами с длинными, спутанными волосами.

Отец Хэберт сказал им, что нам нужно, и Бран что-то хрюкнул в ответ, потом внезапно встал. Он оказался крошечным человечком, не выше гномов, которые, как говорят, живут под землей. Из-за густой шевелюры я не мог разглядеть его глаз. Он поднял на ноги свою женщину — она была такой же маленькой и явно не красивее — после чего парочка быстро заговорила с Хэбертом. Но их речь была так невнятна, что я едва мог разобрать хотя бы слово.

— Он говорит, что мы должны пойти на задворки дома, — сказал Хэберт.

— Ты их понимаешь?

— Довольно хорошо, господин.

Я оставил свой эскорт на дорожке, привязал наших двух лошадей к грабу, после чего последовал за миниатюрной парой через густые сорняки туда, где нашел, что искал. Наполовину скрытые травой ряды ульев.

Пчелы хлопотливо летали в теплом воздухе, но не обращали на нас внимания, влетая в старомодные конусовидные ульи из высушенного ила и вылетая из них.

Бран погладил один из ульев; теперь он говорил неожиданно любящим тоном.

— Он сказал, что пчелы разговаривают с ним, господин, — объяснил мне Хэберт, — и что он разговаривает с ними.

Пчелы ползали по голым рукам Брана, а тот что-то им бормотал.

— Что они ему говорят? — спросил я.

— Что происходит в мире, господин. А он просит у них прощения.

— За то, что происходит в мире?

— Потому что, чтобы достать мед для напитка, господин, он должен сломать ульи, и тогда пчелы умирают. Он хоронит их, говорит он, и читает молитвы над их могилами.

Бран ворковал над своими пчелами, напевая, как мать поет своему младенцу.

— Я видел только соломенные ульи, — сказал я. — Может, соломенные ульи не надо разрушать? Может, тогда пчелы могут жить?

Бран, должно быть, понял, что я сказал, потому что сердито обернулся и быстро заговорил.

— Он не одобряет скепов, господин, — перевел Хэберт, имея в виду ульи, плетенные из соломы. — Он делает свои ульи так, как делали в старину, из переплетенных прутиков орешника и коровьего навоза. Он говорит, что мед тогда слаще.

— Скажи ему, что мне нужно. И скажи, что я хорошо заплачу.

Итак, сделка была заключена, и я поехал обратно к старой крепости на холме, думая, что у нас есть шанс. Всего лишь шанс. Потому что пчелы говорили.

В ту ночь и в последующие две я посылал людей вниз по длинному холму к новой крепости. Первые ночи я возглавлял их сам, покидая старую крепость с наступлением темноты.

Люди несли паруса, разрезанные пополам, в каждую половину была вшита пара рангоутов — так что у нас получилось шесть широких веревочных лестниц. Когда мы ринемся в настоящую атаку, нам нужно будет войти в ручей, развернуть эти шесть широких лестниц и положить их на дальний берег, а потом людям придется взобраться по веревочной сетке, неся настоящие, деревянные, лестницы, которые предстоит прислонить к стене.

Но три ночи подряд мы просто имитировали атаки. Мы приближались ко рву, мы кричали, наши лучники — их у нас было чуть больше сотни — пускали стрелы в датчан. Те в ответ отстреливались и метали копья, втыкавшиеся в грязь. А еще они метали головешки, чтобы разогнать ночную тьму. Поняв, что мы не пытаемся перебраться через ров, датчане выкрикнули приказы прекратить метать копья.

Я выяснил, что на стенах полно людей. Хэстен оставил большой гарнизон, такой большой, что некоторые воины, вместо того, чтобы оставаться в крепости, охраняли корабли, вытащенные на берег Канинги.

На третью ночь я не спустился с холма. Я предоставил Стеапе возглавлять ложную атаку, а сам наблюдал за ней с высоты стен крепости. Едва наступила темнота, мои люди доставили из Хочелейи повозку, в которой было восемь ульев. Бран сказал нам, что лучшее время, чтобы запечатать ульи — сумерки, и тем вечером мы закрыли отверстия затычками из ила, смешанного с коровьим навозом. Теперь затычки медленно затвердевали.

Я приложил ухо к одному из ульев и ощутил странную гудящую вибрацию.

— Пчелы доживут до завтрашней ночи? — спросил меня Эдуард.

— Им и не нужно до нее доживать, — ответил я, — потому что мы атакуем завтра на рассвете.

— Завтра! — сказал он, не в силах скрыть своего удивления.

Это порадовало меня. Совершая ложные вылазки каждую ночь, я хотел убедить датчан, что мы ринемся в настоящую атаку вскоре после наступления сумерек. Вместо этого я пойду на них следующим утром, едва займется рассвет. Но я надеялся, что Скади и ее люди так же, как и Эдуард, убеждены, что я собираюсь напасть с наступлением ночи.

— Завтра утром, — сказал я, — и мы уходим сегодня ночью, в темноте.

— Ночью? — все еще удивленно переспросил Эдуард.

— Ночью.

Он перекрестился. Этельфлэд, которая кроме Эдуарда и Стеапы была единственной, кого я посвятил в свой план, подошла и взяла меня под руку. Эдуард, похоже, задрожал при виде нашей взаимной привязанности, но выдавил улыбку.

— Молись за меня, сестра, — сказал он.

— Я всегда это делаю, — ответила она.

Этельфлэд смотрела на него, не сводя глаз, и мгновение он тоже глядел на нее, потом перевел взгляд на меня. Эдуард начал что-то говорить, но волнение превратило его первое слово в нечленораздельный хрип.

Он попытался снова:

— Ты не дашь мне клятву верности, господин Утред, — сказал он.

— Нет, господин.

— Но моей сестре ты ее дал?

Этельфлэд крепче сжала мою руку.

— Я поклялся ей в верности, господин, — ответил я.

— Тогда мне не нужна твоя клятва, — с улыбкой сказал Эдуард.

То было весьма щедро с его стороны, и я поклонился в знак признательности.

— Тебе не нужна моя клятва, господин, но твоим людям нынче ночью понадобится твое одобрение. Поговори с ними. Вдохнови их.

Той ночью мало кто спал. У людей ушло немало времени, чтобы приготовиться к битве.

То было время страха, время, когда воображение рисует врага еще более грозным, чем он есть на самом деле.

Некоторые — немногие — сбежали из крепости и укрылись в лесу, но таких было очень мало. Остальные точили мечи и топоры. Я не позволил подкладывать сучья в костры, потому что не хотел, чтобы датчане увидели, что эта ночь не такая, как предыдущая, поэтому бо́льшая часть оружия точилась в темноте. Люди натягивали сапоги, кольчуги и шлемы, отпускали неудачные шутки. Некоторые просто сидели, понурив головы, но слушали, когда с ними говорил Эдуард.

Он переходил от одной группе к другой, и я вспомнил, насколько скучной была первая речь его отца перед великой победой при Этандуне. Эдуард справлялся не намного лучше, но его серьезность была убедительной, и люди одобряюще забормотали, когда он пообещал, что во время атаки пойдет впереди.

— Ты должен сделать так, чтобы он выжил, — сурово сказал мне отец Коэнвулф.

— Разве за это отвечает не твой Бог? — спросил я.

— Отец Эдуарда никогда не простит тебе, если его сын погибнет.

— У него есть еще один сын, — легкомысленно ответил я.

— Эдуард — хороший человек, — сердито сказал Коэнвулф. — И он будет хорошим королем.

Я согласился с этим. Раньше я так не думал, но мне начал нравиться Эдуард. В нем чувствовалась воля, и я не сомневался, что он окажется храбрым. Конечно, он боялся, как и все остальные, но стиснул зубы и держал своим страхи при себе. Он был полон решимости доказать, что он — достойный наследник трона, а это означало, что ему придется отправиться в бойню. Юноша не дрогнул при мысли об этом, за что я его уважал.

— Он будет хорошим королем, — сказал я Коэнвулфу, — если докажет, на что способен. И ты знаешь, что он может это доказать.

Священник помолчал, потом кивнул.

— Но присмотри за ним, — умоляюще проговорил он.

— Я уже велел присмотреть за ним Стеапе. Большего я сделать не могу.

Отец Пирлиг, одетый в ржавую кольчугу, с мечом на поясе, со свисающими с плеч топором и щитом, вышел из темноты.

— Мои люди готовы, — сказал он.

Я дал ему тридцать человек, их задача заключалась в том, чтобы сперва перенести ульи вниз по темному холму, а потом — через ров.

Я посмотрел на восток. Там не было ни малейшего проблеска света, но я ощущал, что короткая ночь подходит к концу. Я прикоснулся к молоту Тора и сказал:

— Пора.

Люди Стеапы подняли шум у подножия холма, чтобы отвлечь датчан — а тем временем сотни человек, в темноте, под черными облаками, начали спускаться по крутому склону, на этот раз слева от крепости. Впереди люди Эдуарда несли лестницы. Я увидел, как у края рва вспыхнули факелы и мелькнули перья стрел, наспех выпущенных в сторону укреплений.

В воздухе пахло солью и моллюсками. Я подумал о прощальном поцелуе Этельфлэд, о ее внезапном порывистом объятии, и во мне волной поднялся страх.

Все казалось таким простым. Пересечь ров, поставить лестницы на маленький грязный уступ между рвом и стеной, взобраться по этим лестницам. Погибнуть.

Мы продвигались вперед беспорядочно — каждый находил собственный путь вниз по холму; командиры тихо окликали людей, чтобы собрать их там, где сгоревшие руины деревни давали хотя бы маленькое укрытие. Мы были достаточно близко к крепости, чтобы слышать, как датчане издеваются над отступлением людей Стеапы. Факелы, брошенные вверх, чтобы осветить ров, еле тлели.

Я надеялся, что теперь датчане отменили боевую тревогу.

Люди разошлись по постелям и к своим женщинам, а мы ждали в темноте, прикасаясь к своему оружию и к своим амулетам, слушая журчание воды, пока прилив отступал из широких болот.

Веостана с нами не было, он находился на покрытых кочками болотах — я приказал ему показать своих людей к западу от крепости. Я надеялся, что тогда некоторые защитники оттянутся на западную стену.

К востоку у меня имелось две сотни человек, готовых атаковать вытащенные на берег суда на дальнем конце ручья.

Этими людьми командовал Финан. Мне не нравилось оставаться без Финана, без его щита рядом, но мне нужен был воин, который помешал бы датчанам спастись, а другого такого свирепого в битве и такого здравомыслящего человека, как ирландец, у меня не было.

Но ни Веостан, ни Финан не могли показаться до рассвета. До рассвета ничего не могло случиться.

Западный ветер принес с собой холодный мелкий дождик. Священники молились. Люди Осферта, державшие свернутые паруса, присели на корточки среди высокой крапивы у края деревни, всего в сотне шагов от ближайшего к нам края рва. Я ждал вместе с Осфертом, примерно в ярде перед Эдуардом, который не говорил ни слова, а лишь сжимал золотой крест, висевший у него на шее.

Стеапа нашел нас и ждал рядом с Этелингом. Шлем холодил мне уши и шею, кольчуга была влажной.

Я слышал разговоры датчан. После каждой нашей ложной атаки они посылали людей, чтобы собрать копья, и я полагал, что как раз этим они и занимаются сейчас в тусклом свете догорающих факелов. Потом я их увидел — просто тени среди теней — и понял, что рассвет почти наступил. Серый свет смерти расползался позади нас, как пятно на кромке мира.

Я повернулся к Эдуарду.

— Пора, господин.

Он встал — юноша на краю битвы. На одно биение сердца ему отказал голос, потом он обнажил длинный меч.

— За Бога и за Уэссекс! — прокричал он. — За мной!

Так начался бой за Бемфлеот.

Мгновение все идет так, как ты себе представлял, потом все меняется, и на первый план выступают детали. Не относящиеся к делу детали. Может, они потому так врезаются в память, что ты знаешь — эти мелочи могут быть последним, что ты видишь в жизни.

Помню звезду, мелькнувшую, как мерцающая свеча, между облаками на западе, стук стрел в деревянном колчане бегущего лучника, отражение волчьего света[12] на воде Темеза к югу, бледные перья стрел, воткнувшихся в деревянную стену крепости, и звяканье разболтавшихся звеньев на подоле кольчуги Стеапы, который бежал справа от Эдуарда.

Я помню, как вместе с нами бежал черно-белый пес, на шее его была завязана потрепанная веревка. Казалось, мы бежим молча, но молчания там быть не могло. Восемьсот человек бежали к крепости, когда солнце тронуло серебром кромку мира.

— Лучники! — прокричал Беорнот. — Лучники, ко мне!

Несколько датчан все еще собирали копья. Один недоверчиво наблюдал за нами, сжимая в руках охапку копий. Потом он испугался, уронил оружие и побежал. С укреплений протрубил рог.

Мы разделили наших людей на отряды, и каждый отряд имел свою цель и своего вождя. Беорнот командовал лучниками, собравшимися на левом фланге, перед самыми сваями моста, торчащими во рву. Эти лучники должны были изводить датчан на укреплениях, осыпая их стрелами, чтобы заставить пригнуться, пока те будут отгонять нас копьями, топорами и мечами.

Осферт командовал пятьюдесятью людьми, чьей задачей было разместить во рву лестницы из парусины. За ним шел Эгвин, ветеран из восточных саксов — его сотня людей понесет к стене штурмовые лестницы.

Остальные войска должны были пойти на приступ. Как только лестницы будут перенесены через ров, за передовыми отрядами последует все атакующее войско, взберется по лестницам — и каждый доверится тому богу, которому молился нынче ночью.

Я приказал разбить людей на отряды. Альфред, любивший списки и порядок, одобрил бы это, но я знал, как быстро тщательно составленные планы рушатся под натиском реальности.

Рог бросал вызов рассвету, на укреплениях появились защитники крепости. Люди, собиравшие копья, карабкались по дальней стороне рва с помощью веревки, привязанной к столбу у входа в крепость, но один из них имел достаточно здравого смысла, чтобы рассечь веревку перед тем, как вбежать в крепость.

Огромные ворота закрылись за ним. Наши лучники стреляли, но я знал — их стрелы причинят мало вреда, ударяя в кольчуги и железные шлемы. Однако это вынудит датчан использовать щиты. Щиты стеснят их.

Потом я увидел, как люди Осферта исчезли во рву, и взревел, приказывая следующим за нами войскам подождать.

— Стойте и ждите!

Не хватало только, чтобы множество людей попали в ловушку на дне рва и были искрошены градом копий, помешав продвижению отряда Осферта. Лучше позволить воинам Осферта выполнить свое дело, а потом воинам Эгвина — свое.

На дне рва были вколочены острые колья, спрятанные под низкой водой, но люди Осферта достаточно легко отыскали их и вытащили из мягкой грязи. Паруса с веревочными сетями развернули на противоположном склоне, их рангоуты закрепили копьями, воткнутыми глубоко в грязную землю.

С укреплений высыпали из ведра горящие угли. Я увидел, как пал на землю яркий огонь, как погас в мокрой грязи внизу. Огонь никого не обжег, и я подозревал, что бросивший угли датчанин струсил и опустошил ведро слишком рано.

Пес лаял на краю рва.

— Лестницы! — взревел Осферт, и люди Эгвина ринулись вперед, в то время как воины Осферта метали копья на высокую стену.

Я одобрительно наблюдал за тем, как люди, несущие лестницы, поднялись по крутому склону рва. Едва лестницы прислонили к стене, я велел штурмовому отряду следовать за мной.

Только все было вовсе не так.

Я пытаюсь рассказать людям, на что похожа битва, и рассказы эти получаются сбивчивыми и неубедительными.

После битвы, когда страх стихает, мы обмениваемся историями и из всех этих рассказов сплетаем узор боя, но во время битвы все слишком перепутано. Да, мы и вправду пересекли ров, и веревочные сети на парусах сыграли свою роль — по крайней мере, на некоторое время, — и лестницы были принесены к датской стене, но я столько всего упустил…

Барахтающихся в отливе людей, падающие на нас тяжелые копья, кровь, темную на темной воде, вопли, чувство, что ты не знаешь, что случилось, отчаяние, резкий стук наконечников копий, что метали в нас с парапета, более тихие звуки стрел, попадающих в цель, крики людей, не понимающих, что происходит, людей, боящихся умереть, людей, орущих, чтобы другие принесли лестницы или вздернули рангоут повыше на скользком откосе.

А в придачу была грязь, густая, как копытный клей, и такая же липкая. Густая и скользкая грязь, люди, покрытые грязью, залитые кровью, умирающие в грязи — и непрерывные пронзительные вопли датчан, поливающих нас руганью с небес.

Вопли умирающих. Люди, зовущие на помощь, взывающие к своим матерям, плачущие на пути к своей могиле.

В конце именно маленькие детали выигрывают битву. Ты можешь бросить на стену тысячи человек, и большинство из них потерпят неудачу, или съежатся за рвом, или присядут в воде — и лишь немногие, храбрые и отчаянные, сражаются несмотря на страх.

Я наблюдал, как человек, несущий лестницу, со стуком прислонил ее к стене и стал взбираться по ней с обнаженным мечом, а датчанин нацелил тяжелое копье и ждал. Я выкрикнул предупреждение, но потом копье ударило сверху вниз, и наконечник пробил шлем. Человек закачался на лестнице и упал назад, кровь брызнула в рассветном мареве; и второй человек отбросил его с дороги, испустил вызывающий клич, взбираясь по ступенькам, и рубанул копейщика топором на длинном топорище.

В тот момент, когда все затопило солнце нового дня, везде царил хаос. Я делал все, что мог, чтобы организовать атаку, но теперь отряды смешались друг с другом.

Некоторые люди стояли во рву по пояс в воде, и все были беспомощны, потому что мы не могли приставить лестницы к стенам. Датчане, хоть их и ослепило рассветное солнце, сбивали лестницы вбок тяжелыми военными топорами.

Некоторые лестницы, со ступеньками, сделанными из зеленого дерева, сломались, и все равно храбрецы пытались взобраться на высокий палисад. Одна из лестниц из парусины соскользнула вниз, и я наблюдал, как люди тащат ее обратно, на место, пока вокруг них падают копья.

С укреплений снова швырнули огонь, он ярко вспыхнул, осветив шлемы и клинки, но люди загасили угли, втоптав в грязь. Копья стучали по щитам.

Я поднял упавшую лестницу, бросил ее на стену и стал подниматься, но человек не может взбираться по лестнице, держа меч и щит, поэтому щит болтался у меня на спине и мне приходилось хвататься за ступеньки одной только левой рукой, в то время как в правой я держал Вздох Змея. Датчанин ухватил клинок моего меча затянутой в перчатку рукой и попытался вырвать у меня оружие. Я дернул меч назад, потерял равновесие и упал на труп, а после по той же самой лестнице начал взбираться Эдуард.

Он был в шлеме, окаймленном золотом, увенчанном плюмажем из перьев лебедя, что превращало его в удобную цель. Я увидел, как датчане ждут, чтобы перетащить его через укрепления и забрать его прекрасные доспехи, но потом Стеапа сбил лестницу вбок, чтобы Этелинг упал в грязь.

Я услышал, как Эдуард мягко сказал:

— Великий Боже! — как будто пролил немного молока или эля.

Это заставило меня рассмеяться.

Топорище брошенного топора ударило меня по шлему. Я повернулся, подобрал оружие и швырнул его в лица, видневшиеся вверху, но топор пролетел слишком высоко. Отец Коэнвулф помог Эдуарду встать.

— Тебя здесь быть не должно, — прорычал я священнику, но он не обратил на меня внимания.

Он был храбрым человеком, потому что не имел доспехов и оружия. Стеапа прикрыл Эдуарда своим огромным щитом, а копья так и сыпались сверху.

Каким-то чудом ни одно из них не попало в отца Коэнвулфа. Он воздел распятие в сторону издевающихся датчан и прокричал им проклятие.

— Принести сюда лестницы! — взревел кто-то. — Принести их сюда!

Это был отец Пирлиг.

— Лестницы! — закричал он снова, взял у одного из своих людей улей и повернулся к стене. — Попробуйте медку! — взревел он датчанам и швырнул улей вверх.

Стена была примерно десяти футов высотой, и требовалась большая сила, чтобы перебросить через парапет запечатанный улей. Датчане не могли знать, что это был именно улей; может, они приняли его за валун, хотя наверняка понимали, что человек не может швырнуть валун так далеко. Я увидел, как меч полоснул по улью, потом улей исчез за парапетом.

— Еще один! — закричал Пирлиг.

Первые пять должны были приземлиться на бойцовую площадку. И должны были сломаться.

Ульи были запечатаны. Бран дождался прохладного вечера, когда все пчелы вернутся домой, а потом закрыл все входы илом и навозом.

Теперь оболочка первого улья, которая представляла собой всего лишь высушенный коровий навоз, укрепленный прутьями орешника, раскололась, как яичная скорлупа. И пчелы вылетели наружу.

Пирлиг швырнул второй улей, другой человек швырнул третий.

Один из ульев не перелетел через парапет и упал обратно в грязь, где каким-то чудом не разбился. Остальные два плавали во рву, и я никогда не узнал, что случилось с остальными, но первые два сделали свое дело.

Пчелы принялись за работу. Тысячи и тысячи сердитых, сбитых с толку пчел разлетелись среди датских защитников крепости, и я услышал крики испуга и боли. Людей жалили в лица и в руки; это отвлекло их — что нам и требовалось.

Пирлиг взревел, чтобы его люди приставили лестницы. Эдуард сам прислонил к стене лестницу и попытался по ней взобраться, но Стеапа отшвырнул его в сторону и поднялся первым. Я полез за Стеапой.

Не могу сказать, как был взят Бемфлеот, потому что не помню ничего, кроме хаоса. Хаоса и пчелиных укусов. Зато я знаю, что Стеапа добрался до верхушки лестницы и расчистил пространство на парапете, так дико размахивая боевым топором, что топор чуть не попал в мой шлем, увенчанный волком. А потом Стеапа перебрался через парапет и пустил в ход топор с убийственной эффективностью. Эдуард последовал за ним. Повсюду вокруг него мелькали пчелы.

— Крикни своим людям, — велел я Эдуарду. — Вели им присоединиться к тебе!

Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, потом понял.

— За Уэссекс! — прокричал он со стены.

— За Мерсию! — взревел я, и теперь люди стали быстро присоединяться к нам.

Я не чувствовал пчелиных укусов, хотя позже обнаружил, что меня ужалили по меньшей мере дюжину раз. Но мы ожидали укусов, а датчане были застигнуты врасплох.

Они оправились достаточно быстро. Я услышал, как женщина вопит им убить нас, и понял, что Скади неподалеку.

Группа датских воинов пошла вдоль площадки, и я встретил их со щитом и мечом, принял на щит удар топора и вогнал Вздох Змея в колено противника. Со мной был Сердик, а слева от меня появился Стеапа, и мы вопили, как демоны, прокладывая себе путь вдоль стены по деревянной платформе.

Копье ударило меня по шлему, сбив его набок. Солнце все еще сияло под облаками, отбрасывая длинные тени, посылая вниз ослепительное сияние, и оно отражалось от клинков мечей, от топоров, от наконечников копий. Я толкнул датчанина своим щитом, пырнул Вздохом Змея мимо края его щита, а Стеапа с воем отшвыривал защитников в стороны одной своей мощью. И повсюду, повсюду летали пчелы.

Датчанин попытался убить меня топором, но я принял удар на щит. Помню его открытый рот, желтые обломанные зубы и пчел, ползающих по его языку. Стоявший за моей спиной Эдуард убил датчанина мечом, вонзив клинок в его рот, так что пчел смыло потоком крови.

Кто-то принес знамя Уэссекса с драконом и размахивал им, стоя на захваченном парапете, и люди, пересекавшие ров и взбиравшиеся по лестницам, разразились ликующими криками.

Я повернулся влево и прокладывал себе путь вдоль узкой площадки. Стеапа понял, почему я это делаю, и разметал большинство защитников перед нами, так что мы смогли добраться до площадки побольше, которая была над воротами.

Там мы построились «стеной щитов» и сражались против датчан, пока Пирлиг и его люди рубили топорами большие ворота.

Я, наверное, кричал на датчан, но теперь не могу припомнить — что именно. Обычные оскорбления. И датчане отбивались с дикой свирепостью. Но теперь на стену взобрались наши лучшие воины, и то и дело появлялись все новые. Их было так много, что некоторые спрыгнули вниз, в крепость, где тоже началось сражение.

Кто-то пнул разбитые остатки улья, послав его вниз, в крепость, и взмыло еще больше пчел, но я был над воротами, защищенный трупами датчан, пытавшихся нас прогнать.

И защитники крепости все еще пытались это сделать.

Их лучшим оружием были тяжелые копья, которыми они делали выпады поверх барьера из трупов, но наши щиты были крепки.

— Нам нужно спуститься к воротам! — крикнул я Стеапе.

Осферт услышал меня. Именно он спрыгнул с вершины ворот, когда мы защищали Лунден, и теперь прыгнул снова.

В крепости были и другие саксы, но их было ужасно мало, и они быстро погибали. Осферту было на это плевать. Он прыгнул на землю как раз между столбами ворот. На мгновение распростерся на земле, потом очутился на ногах и закричал:

— Альфред! Альфред! Альфред!

Я подумал, что это странный боевой клич, особенно из уст человека, который так сильно злился на своего отца, как Осферт, но этот клич возымел свое действие.

Другие восточные саксы прыгнули, чтобы присоединиться к Осферту, который защищался от двух датчан щитом и рубил мечом двух других.

— Альфред!

Еще один человек подхватил крик, и Эдуард с оглушительным воплем спрыгнул с укреплений, чтобы присоединиться к сводному брату.

— Альфред!

— Защищать Этелинга! — крикнул я.

Стеапа, считавший своим первейшим долгом позаботиться о том, чтобы Эдуард остался жив, спрыгнул вниз. Я остался на укреплениях с Сердиком, потому что мы должны были помешать датчанам отбить обратно ту часть стены, к которой были прислонены лестницы.

Мой щит был исколот копьями. Дерево липы расщепилось, но трупы у наших ног были препятствием, о которое споткнулся не один датчанин, чтобы присоединиться к этой груде. И все равно они шли на нас.

Датчанин начал расчищать площадку от тел, сбрасывая их в крепость, и я вогнал Вздох Змея ему под мышку. Еще один ткнул в меня копьем. Отразив выпад щитом, я полоснул Вздохом Змея по гримасничающему лицу, обрамленному блестящим шлемом, но противник увернулся. Я увидел, как он посмотрел вниз, и понял — он думает о том, чтобы спрыгнуть и атаковать моих людей внизу. Я встал на труп и вогнал Вздох Змея под его щит, вывернув клинок, принизивший бедро врага. Датчанин ударил меня щитом, потом рядом со мной оказался Сердик, чей топор врезался копейщику в плечо.

Мой щит стал тяжелым, потому что в нем торчали два копья. Я попытался их стряхнуть, но пригнулся, когда огромный, орущий проклятия датчанин ринулся на меня с топором и замахнулся, целя в мой шлем. Он всем телом врезался в мой щит, любезно сбив с него копья, а Ситрик расколол его шлем топором.

Помню, я видел, как кровь капает с края моего щита, прежде чем я стряхнул поверженного. Человек этот трясся, умирая. Я нанес выпад поверх его тела, и клинок Вздоха Змея задрожал, вонзившись в датский щит.

Подо мной слышались крепнущие крики:

— Альфред! — ревели люди.

А потом:

— Эдуард! Эдуард!

Стеапа стоил трех человек; он убивал, пуская в ход и непомерную силу, и сверхъестественное искусство боя на мечах, но теперь ему помогали. Все больше людей спрыгивало вниз, чтобы построиться «стеной щитов» под аркой закрытых ворот.

Осферт и Эдуард стояли в этой стене бок о бок. Отец Коэнвулф, полный решимости оставаться рядом с Этелингом, тоже спрыгнул вниз, повернулся и поднимал засов ворот. Мгновение он не мог распахнуть ворота, потому что люди Пирлига, вооруженные топорами, все еще рубили массивное дерево, но потом они услышали, как Коэнвулф кричит им, чтобы они прекратили.

И тогда ворота распахнулись, и под восходящим солнцем, под дымом, среди кружащих пчел мы привели в Бемфлеот смерть.

Датчане были застигнуты врасплох нашим нападением. Они думали, что люди Стеапы отступили на рассвете, а вместо этого мы пошли на штурм. Но внезапность нападения не уменьшила их решимости и не подарила нам большого преимущества. Враги быстро оправились, они мужественно сражались, и, если бы мы не заставили пчел присоединиться к бою, датчане наверняка отбили бы нашу атаку. Но человек, которого кусает рой разъяренных пчел, не может как следует сражаться, поэтому мы ухватились за этот маленький шанс добраться до парапета.

А теперь мы открыли ворота, и саксы перебирались через ров и врывались в крепость… И датчане, ощутив, что случилось непоправимое, сломались.

Я так часто это видел! Человек будет сражаться, как герой, будет делать женщин вдовами и детей сиротами, он вынудит поэтов находить новые слова, чтобы описа́ть его подвиги, — а потом, совершенно внезапно, падает духом. Сопротивление превращается в ужас.

Датчане, которые мгновение назад были грозными врагами, внезапно стали людьми, отчаянно ищущими безопасное место. Они бежали.

Было только два места, куда они могли устремиться. Некоторые, менее удачливые, отступили к строениям на западном краю крепости, в то время как большинство протиснулось через ворота в длинной южной стене — ворота вели к деревянному причалу на берегу ручья. Даже в отлив ручей был слишком глубок, чтобы человек мог перейти его вброд, а моста там не было; вместо моста поперек русла был пришвартован корабль. И теперь датчане перебирались через его скамьи, чтобы добраться до берега Канинги, где ожидало множество человек, не принимавших участия в защите крепости.

Я послал Стеапу, чтобы тот очистил остров от людей, и он повел телохранителей Альфреда через импровизированный мост, но датчане были не в настроении встречаться со Стеапой. Они бежали.

Несколько датчан, очень немногие, спрыгнули с южных и восточных укреплений, чтобы вброд перейти через ров, но в болотах были всадники Веостана, которые быстро и жестоко расправились с этими беглецами.

Куда больше датчан осталось внутри крепости, отступив к самому дальнему концу и построившись неровной «стеной щитов» — она сломалась под молотящими клинками саксов.

Вопили женщины и дети. Выли собаки. Большинство женщин и детей были на Канинге и требовали, чтобы их мужчины садились на корабли. Безопаснее всего датчанин чувствует себя на своем корабле. Когда все идет наперекосяк, человек возвращается в море и позволяет Судьбам унести его туда, где перед ним откроется еще одна возможность разбогатеть.

Но большинство датских кораблей были вытащены на берег, потому что судов было слишком много, чтобы поставить их все на якорь в узком ручье.

Люди на Канинге бежали от атаки Стеапы. Некоторые вброд перешли ручей, чтобы погрузиться на те суда, что были на плаву, но тут ударил Финан.

Он ждал до тех пор, пока люди, охранявшие восточный конец ручья, не отвлеклись при виде кошмара, разворачивающегося на западе, и тогда повел своих восточных саксов — все они были из гвардии Альфреда — через заливаемый во время прилива берег.

— Дураки только-только приподняли борт судна, обращенный к морю, — позже рассказал мне Финан, — поэтому мы напали с другой стороны. Это было легко.

Я в том сомневался. Он потерял восемнадцать человек убитыми и почти тридцать тяжелоранеными, но захватил корабль. Финан не мог ни пересечь ручей, ни перекрыть его, но он был там, где я хотел.

А мы были в крепости.

Воющие саксы мстили теперь за дымы над Мерсией. Они истребляли датчан. Мужчины пытались защитить свои семьи, крича, что они сдаются, но их рубили топорами и мечами. Большинство женщин и детей вбежали в большой дом — именно там собиралась огромная добыча Хэстена, которую сюда присылали.

Я плавал во Фризию, чтобы найти зал с сокровищами, а вместо этого нашел его в Бемфлеоте. Я нашел кожаные мешки, раздувшиеся от монет, серебряные распятия, сундуки с золотом, груды железа, слитки бронзы, кучи шкур. Я нашел клад.

В зале было темно. Несколько солнечных лучей пробивалось сквозь маленькие окошки восточного фронтона, увешанного бычьими рогами, но кроме этих лучей единственным источником света служил главный очаг — вокруг него были свалены сокровища.

Они были выставлены напоказ. Они говорили датчанам Бемфлеота, что Хэстен, их господин, будет дарителем золота. Люди, поклявшиеся в верности Хэстену, разбогатеют — и им достаточно было войти в этот зал, чтобы увидеть тому доказательство.

Они могли глазеть на сияющий клад и видеть новые корабли и новые земли. То был клад Мерсии, только вместо дракона его охраняла Скади.

А она была злее любого дракона.

Думаю, в тот момент она была одержима яростью, ввергнувшей ее в ужасное безумие. Она стояла на груде драгоценностей, ее черные волосы, не покрытые шлемом, спутались дикими прядями. Она вопила, бросая нам вызов. Черный плащ свисал с ее плеч, а под ним была кольчуга, поверх которой она нацепила столько золотых цепей, сколько смогла подобрать из груды добычи.

Позади нее на высоком помосте, где стоял огромный деревянный стол, съежились женщины и дети. Я увидел там жену Хэстена и двух его сыновей, но они боялись Скади не меньше, чем нас.

Пронзительные завывания Скади остановили моих людей. Они заполнили ползала, но ярость Скади их устрашила. Они убили множество датчан, порубив их на покрытом тростником полу, пропитавшемся свежей кровью, но теперь молча глядели на женщину, которая их проклинала.

Я протиснулся между ними с окровавленным Вздохом Змея в руке, и Скади указала на меня своим клинком.

— Предатель! — выплюнула она. — Ты нарушил клятву!

Я поклонился ей и произнес, издевательски усмехнувшись:

— Королева болот.

— Ты пообещал! — закричала она.

Потом ее глаза удивленно распахнулись — а удивление перешло в ярость.

— Это она? — спросила Скади.

Этельфлэд вошла в зал. Ей нечего было здесь делать. Я велел ей наблюдать и ждать в старой крепости, но как только она увидела, что наши люди перебрались через укрепления, она настояла на том, чтобы прийти в этот зал.

На ней было бледно-голубое платье, очень простое; его подол намок, когда она пересекала ручей. Поверх платья она носила льняной плащ; на шее ее висело серебряное распятие, но выглядела она как королева.

На Этельфлэд не было золота, ее платье и плащ были запятнаны грязью, но она светилась. Скади перевела взгляд с Этельфлэд на меня и завопила, как умирающая лисица.

Потом внезапным гибким движением она спрыгнула с груды сокровищ и, скривив от ненависти губы, сделала выпад, целясь мечом в дочь Альфреда. Я шагнул и встал перед Этельфлэд.

Меч Скади соскользнул с железной кромки моего помятого щита с железным умбоном, а я пихнул его вперед.

Тяжелый щит ударил Скади с такой силой, что она выпустила меч и закричала, опрокинувшись на груду сокровищ. Она лежала со слезами на глазах, но в ее голосе все еще слышалась ярость безумия.

— Проклинаю тебя, — сказала она, показывая на меня, — проклинаю твоих детей, твою женщину, твою жизнь, твою могилу, воздух, которым ты дышишь, еду, которую ты ешь, сны, которые тебе снятся, землю, по которой ты ступаешь.

— Так же, как ты прокляла меня? — спросил кто-то.

И из тени в углу зала выползло существо, некогда бывшее человеком.

То был Харальд. Харальд, который возглавлял первое нападение на Уэссекс, который пообещал Скади корону королевы Уэссекса, который при Феарнхэмме был тяжело ранен и нашел убежище среди колючих кустов. Там он так мужественно вдохновлял сопротивление, что Альфред, в конце концов, заплатил ему, чтобы Харальд ушел. И вот викинг явился сюда, ища защиты Хэстена.

Харальд был сломленным человеком, калекой. Он наблюдал, как его женщина отправилась в постель к Хэстену, и таил в себе ненависть, которая была ничуть не меньше ненависти Скади.

— Ты прокляла меня, — сказал он, — потому что я не дал тебе трона.

Он ринулся к ней, волоча бесполезные ноги, подтягиваясь на сильных руках. Его желтые волосы, раньше такие густые, беспорядочно разметались, свисая, как бечева, вдоль искаженного от боли лица.

— Позволь мне сделать тебя королевой, — сказал он Скади и взял золотое крученое ожерелье из груды сокровищ.

Это была красивая вещь — три золотые проволоки, перекрученные вместе, завершавшиеся двумя медвежьими головами с глазами из изумруда.

— Будь королевой, моя любовь, — сказал Харальд Скади.

Его борода отросла до пояса, щеки ввалились, глаза потемнели, ноги были скрючены. Он носил простую рубашку и штаны под грубым шерстяным плащом.

Харальд Кровавые Волосы, некогда возглавлявший пять тысяч человек, тот, что сжег Уэссекс и посеял страх в сердце Альфреда, тащился по тростникам, протягивая ожерелье Скади, а она смотрела на него и лишь стонала.

Она не приняла протянутой короны, поэтому он поднял золотое украшение и возложил ей на голову. Оно съехало набок — и Скади начала плакать. Харальд подтащился ближе.

— Любовь моя, — сказал он странно нежным голосом.

Этельфлэд встала рядом со мной. Не думаю, что она сознавала это, но она взяла меня за руку и вцепилась в нее. Молча.

— Моя драгоценная, — тихо проговорил Харальд и погладил Скади по голове. — Я любил тебя.

— Я любила тебя, — ответила Скади и обняла Харальда.

Они цеплялись друг за друга при свете огня, и стоявший рядом со мной человек двинулся вперед с топором. Я остановил его. Я видел, что правая рука Харальда двигается.

Он гладил волосы Скади левой рукой, а правой шарил под своим плащом.

— Моя любовь, — сказал он.

Он ворковал это вновь и вновь, а потом его правая рука взметнулась — а человек, который потерял возможность пользоваться ногами, всегда приобретает огромную силу рук, — и он вогнал кинжал в звенья кольчуги Скади. Я увидел, как она сперва напряглась, как потом глаза ее распахнулись, рот приоткрылся, и Харальд поцеловал ее в приоткрытые губы, в то же время вгоняя клинок все выше, и еще выше, вспарывая кольчугу кинжалом. Клинок рассек внутренности Скади и дошел до груди. А она все еще обнимала Харальда, когда кровь пролилась на его скрюченные ноги.

Наконец Скади истошно закричала, ослабила руки, глаза ее погасли, и она упала назад.

— Закончи то, что начал, — прорычал Харальд, не глядя на меня.

Он потянулся к упавшему мечу Скади, желая сделать его своим ключом к Вальгалле, но я вспомнил, как он убил женщину у Эскенгама. Я вспомнил, как плакал ее ребенок, поэтому пинком отбросил меч, и Харальд удивленно посмотрел на меня снизу вверх. И мое лицо было последним, что он увидел в этом мире.

Мы взяли тридцать датских кораблей, а остальные сожгли. Три судна спаслись, проскользнув мимо людей Финана, пока те метали копья, обнаруженные на вытащенном на берег корабле — одном из двух, превращенных в береговые укрепления, охранявшие выход из ручья.

Датский гарнизон того корабля, что был вытащен на берег Канинги, убрал цепь, перекрывавшую выход из ручья, и три судна спаслись в море, но четвертому не повезло. Оно почти прошло мимо Финана, когда метко брошенное копье ударило рулевого в грудь, и тот тяжело осел; рулевое весло быстро повернулось в воде, и корабль врезался носом в берег. Следующий корабль столкнулся с этим, и судно начало набирать воду сквозь щели в покалеченной обшивке. Наступающий прилив понес его обратно, вверх по ручью.

У нас ушел целый день на то, чтобы выследить всех разбежавшихся в путанице болот, тростников и бухточек Канинги.

Мы взяли в плен сотни женщин и детей, и мужчины выбирали себе приглянувшихся девушек в рабыни.

Тогда я и встретил Сигунн — дрожащую девушку, которую нашел во рву. Она была светловолосая, бледная и стройная, всего шестнадцати лет, вдова, потому что муж ее погиб в захваченной крепости. Она съежилась, когда я шагнул к ней через тростники.

— Нет, — повторяла она снова и снова. — Нет, нет, нет.

Я протянул руку, и спустя некоторое время, поскольку судьба не оставила ей выбора, она ухватилась за нее. Я отдал Сигунн на попечение Ситрика.

— Присмотри за ней, — сказала я ему по-датски — на языке, которым он хорошо владел, — и позаботься о том, чтобы ее не обидели.

Мы сожгли крепости. Я хотел их оставить, чтобы использовать как далекие твердыни для защиты Лундена. Но Эдуард настаивал, что наш бой за Бемфлеот был просто вылазкой в земли Восточной Англии, что оставить себе крепости означало бы нарушить мирный договор, который его отец заключил с королем этой страны. Неважно, что половина жителей Восточной Англии грабили вместе с Хэстеном — Эдуард был полон решимости чтить договор своего отца. Поэтому мы свалили огромные стены, нагромоздили дерево в домах и подожгли их, но сперва забрали все сокровища и погрузили на четыре захваченных корабля.

На следующий день огонь еще горел. И прошло еще три дня, прежде чем я смог пройти среди углей и найти череп. Думаю, то был череп Скади, хотя не могу сказать наверняка. Я воткнул древко датского копья в спекшуюся от огня землю и насадил череп на сломанный наконечник. Опаленные кости лица невидяще смотрели через ручей, где дымились остовы почти двухсот кораблей.

— Это предупреждение, — сказал я отцу Хэберту. — Если сюда придет еще хоть один датчанин, пусть увидит ожидающую его судьбу.

Я дал отцу Хэберту большой мешок серебра и сказал:

— Если тебе понадобится помощь, приходи ко мне.

Рядом со рвом, куда не достал огонь, но погибло столько восточных саксов и мерсийцев, среди ила все еще громоздились трупы.

— Скажи Брану, — продолжал я, — что ты помолился за его пчел.

Мы уехали на следующее утро.

Эдуард поехал на запад, взяв с собой свои войска, но сначала попрощался, и я подумал, что его лицо стало суровей и тверже.

— Ты останешься в Мерсии? — спросил он меня.

— Этого желает твой отец, господин, — ответил я.

— Да, так и есть. А чего желаешь ты?

— Тебе известен ответ, господин.

Он молча посмотрел на меня, потом чуть заметно улыбнулся.

— Думаю, — медленно проговорил он, — Уэссексу понадобится Мерсия.

— А Мерсии нужна Этельфлэд, — сказал я.

— Да, — просто ответил он.

Отец Коэнвулф задержался еще на минуту. Он наклонился с седла и протянул мне руку. Он ничего не сказал, просто пожал мою руку и поскакал за своим господином.

Я отплыл на захваченных судах к Лундену. Море за мной было серебристо-розовым в туманном дыму, все еще поднимавшемся от Бемфлеота. Моя команда с помощью десятка неуклюжих мерсийцев вела на веслах корабль, на котором находились жена Хэстена, двое его сыновей и сорок других заложников. Их охранял Финан, хотя никто из пленников не выказывал неповиновения.

Этельфлэд стояла рядом со мной у рулевого весла. Она смотрела назад, туда, где клубился дым, и я знал — она вспоминает, как в прошлый раз плыла из Бемфлеота. Тогда тоже был дым, и были мертвецы, и было горе. Она потеряла своего любовника и видела впереди только беспросветную черноту.

Теперь же она посмотрела на меня и, как и ее брат, улыбнулась. На сей раз она была счастлива.

Длинные весла погружались в воду, речные берега становились ближе, на западе небо застилал дым Лундена.

А я вез Этельфлэд домой.

Историческая справка

В середине девятнадцатого столетия от Лондонской Фенчерч-стрит до Саутенда была проведена железнодорожная линия, и во время проведения земляных работ там, где сейчас находится Южный Бенфлит (Бемфлеот), рабочие обнаружили обугленные остовы сгоревших кораблей, среди которых были разбросаны человеческие скелеты. Останкам насчитывалось больше девятисот лет; это было все, что осталось от армии и флота Хэстена.

Я вырос по соседству с Тандерсли (Тунреслимом), где во дворе церкви Святого Петра стоял камень с дырой, и местные люди заявляли, что это камень дьявола. Если обойти вокруг него три раза против часовой стрелки и пошептать в дыру, камень скажет, что дьявол слышит тебя и ты сможешь получить что пожелаешь.

У меня это никогда не получалось, хотя я пытался много раз. Камень, конечно, стоял тут с тех далеких пор, когда в Британии еще не было христианства. Вообще-то саксы первыми принесли сюда поклонение Тору, чье имя дало название деревне.

К востоку от нашего дома находился крутой склон; он спускался к равнине, ведущей к Лондону. Откос назывался Хлеб и Сыр, и мне сказали, что название это восходит к сакским временам и означает «широкий и острый» — описание оружия, которое пускали в ход на этом холме давным-давно в битве между викингами и саксами. Может быть. Однако, странное дело, я так и не выяснил, насколько важную роль сыграл Бенфлит в длинной истории создания Англии.

В последнее десятилетие девятого столетия Альфред Уэссекский снова подвергся решительному нападению датчан. Всего таких нападений было три. Неизвестный вождь (которого я назвал Харальдом) привел флот в Кент, так же поступил и Хэстен. Тем временем нортумбрийские датчане должны были взойти на корабли и напасть на южное побережье Уэссекса.

Два войска датчан в Кенте совершали набеги там, где сейчас находится Франция. Они приняли щедрые взятки, чтобы оставить эти земли и вместо этого напасть на Уэссекс.

Хэстена тоже пришлось подкупить, чтобы он отступил из Уэссекса и даже позволил своим детям и жене креститься.

Тем временем самое большое войско датчан надвигалось из Кента на запад и, очевидно, потерпело поражение при Фарнхэме в Суррее (Феарнхэмме). Эта битва была одной из самых великих побед саксов на датчанами. Большое датское войско было разбито, выжившие были вынуждены унести своего раненого вождя на север, чтобы найти убежище на Торнее (остров Торни). Этот остров исчез во время строительства вокруг аэропорта Хитроу.

Беженцы на острове были осаждены, но осада оказалась неудачной, и саксы снова пустили в ход серебро, чтобы избавиться от датчан. Многие выжившие отправились в Бенфлит (тогда он был частью королевства Восточная Англия), где Хэстен возвел свои крепости.

Хэстен, несмотря на свои торжественные заявления о дружбе, перешел в наступление, напав на Мерсию.

Альфреда, который защищал Мерсию, отвлекло нападение нортумбрийских датчан, но он послал своего сына Эдуарда атаковать базу Хэстена в Бенфлите. Эта атака завершилась полным успехом: саксы смогли сжечь или захватить корабли огромного флота Хэстена, а также отбить много награбленной добычи и взять бесчисленных заложников, в том числе семью самого Хэстена. То была великолепная победа, хотя она вовсе не закончила войну.

Мерсия, это древнее королевство в центре Англии, в то время не имела короля, и я не сомневаюсь, что Альфред желал, чтобы такой порядок вещей сохранялся. Он взял титул «король Ангелкинна», что отражало скорее его амбиции, чем реальное положение дел. Другие короли саксов заявляли, что правят «Англией», но ни один из них не преуспел в том, чтобы объединить королевства, где говорили по-английски. Но Альфред мечтал об этом. Он этого не добился, но заложил фундамент того, в чем преуспели его сын Эдуард, его дочь Этельфлэд и сын Эдуарда Этельстан.

Саксов спасли от поражения бурги — укрепленные города, которые были ответом правителей всего христианского мира на угрозу викингов. Воины викингов, несмотря на свою грозную репутацию, не имели снаряжения, необходимого для осады городов. Укрепив большие города, где могли бы укрыться люди и скот, христианские правители то и дело мешали воплощению замыслов викингов.

Датчане могли странствовать по большей части Уэссекса и Мерсии, но их враги были в безопасности в бургах, которые защищал фирд — ополчение. В конце концов, как это случилось при Феарнхэмме, профессиональная армия встречалась лицом к лицу с датчанами, а к концу девятого столетия саксы научились сражаться ничуть не хуже, чем норманны.

Норманнов обычно называют викингами, и некоторые историки предполагают, что они были вовсе не ужасными хищниками из мифа, а миролюбивым народом, который по большей части жил в дружбе со своими сакскими соседями. Такая точка зрения игнорирует множество свидетельств современников, не говоря уж о скелетах, которые, без сомнения, все еще покоятся под железной дорогой в Бенфлите.

Альфред подготовил Уэссекс к войне и построил крайне дорогостоящие оборонительные сооружения. Он бы не сделал этого, если бы викинги были настроены так миролюбиво, как нас стараются убедить некоторые ревизионисты.

Первые викинги были грабителями, совершавшими набеги в поисках рабов и серебра, но вскоре они захотели иметь и земли и осели на севере и востоке Англии, где добавили свои названия к английским топонимам и свои слова к английскому языку. Некоторые из этих поселенцев и вправду ассимилировались с саксами, но другие скандинавы все еще жаждали захватить земли к югу и к западу, поэтому война продолжалась.

Только когда Вильгельм Завоеватель явился в Англию, долгая борьба скандинавов и саксов завершилась. Вильгельм, конечно, был норманном — это слово означает «скандинав», потому что правители Нормандии были викингами, осевшими на этом полуострове. Норманнское завоевание было последним триумфом скандинавов, но оно началось слишком поздно, чтобы уничтожить мечту Альфреда — создать объединенное государство под названием Англия.

Я был (и еще буду) крайне несправедлив к Этельреду. Нет ни малейших свидетельств, заставляющих предположить, что зять Альфреда был таким ограниченным и неумелым, каким я его описал, поэтому рекомендую в качестве противоядия великолепную книгу Йана В. Уолкера «Мерсия и создание Англии» (выпущенную в 2000 году в Строуде издательством «Саттон Публишинг»). Что касается жены Этельреда, дочери Альфреда, Этельфлэд, удивительно, что наша история про нее почти забыла, даже во времена, когда историки-феминисты трудятся над тем, чтобы вывести женщин на свет из тьмы патриархальной истории. Этельфлэд была героиней, женщиной, которая возглавила армии, сражающиеся с датчанами, и много сделала для того, чтобы раздвинуть границы Англии.

Фарнхэм и Бенфлит были двумя тяжелыми ударами, нанесенными по стремлению датчан уничтожить сакскую Англию, однако борьба за Ангелкинн еще далеко не закончена. Хэстен все еще бушует в южных, удаленных от моря, землях, пока датчане правят Восточной Англией и Нортумбрией, поэтому Утред, теперь верный союзник Этельфлэд, снова отправится в поход.

Примечания

1

Прим. переводчика: приведенная автором генеалогия расходится с общепринятой и с его собственной «Исторической справкой», в которой он называет Этельстана сыном Эдуарда Этелинга, а не Этельфлэд. И именно Эдуард Этелинг (Эдуард Старший) стал называться королем Англии. Его трон и титул наследовал его сын Этельстан — один из многочисленных детей Эдуарда, но не сын Этельфлэд. В предыдущем романе, «Песнь меча», упоминаются дочери Альфреда Этельгифу и Эфтрит и сыновья Эдуард и Этельверд; согласно официальным источникам, у Альфреда от Эльсвит были сыновья — Этельвард, Эдуард Старший и Эдмунд, и дочери — Этельгифу, Этельфлэд, Эфирида и Эльфрида. Два последних имени генеалогии Корнуэлла, совпадающих друг с другом, не указаны в русскоязычных источниках и в его предыдущих романах этой серии.

(обратно)

2

Скади — в скандинавской мифологии великанша, покровительница охоты.

(обратно)

3

Dux bellorum (лат.) — римский военный титул, который давался Империей самым великим римским военачальникам.

(обратно)

4

Тюр — в германо-скандинавской мифологии однорукий бог воинской доблести и мудрости, один из асов, сын Одина и великанши, сестры Гимира.

(обратно)

5

Народное собрание, представлявшее интересы англосаксонской знати и духовенства. Считается предшественником английского парламента.

(обратно)

6

Свершается всё, как до́лжно (др. — англ.) — цитата из древнеанглийской элегии «Скиталец».

(обратно)

7

Радость вся умерла (др. — англ.) — цитата из древнеанглийской элегии «Скиталец».

(обратно)

8

Torneie — от thorn (англ.) — колючка.

(обратно)

9

Инеистые великаны — в германо-скандинавской мифологии предвечные великаны, жившие еще до асов.

(обратно)

10

Отсылка к третьей книге цикла «Саксонских хроник». Во «Властелине Севера» красный корабль Стеапы вызволяет Утреда из рабства.

(обратно)

11

Йоль (в разных языках Yule, Joll, Joel или Yuil) — средневековый праздник зимнего солнцеворота у германских народов, празднуется 19–21 декабря.

(обратно)

12

Волчий свет — так называемая ложная заря, свет в небе, по форме напоминающий волчий хвост; появляется перед рассветом или перед закатом.

(обратно)

Оглавление

Географические названия

Королевская семья[1] Уэссекса

Часть первая Полководец

  1

  2

  3

  4

  5

Часть вторая Викинг

  1

  2

  3

  4

Часть третья На краю битвы

  1

  2

  3

  4

  5

Историческая справка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg