«Дмитрий Донской. Искупление»

Дмитрий Донской. Искупление (fb2) - Дмитрий Донской. Искупление 3255K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Алексеевич Лебедев

Дмитрий Донской. Искупление

Из энциклопедического словаря

Брокгауза и Ефрона,

т. Ха, СПб., 1893

ИМИТРИЙ ИВАНОВИЧ ДОНСКОЙ — великий князь всея Руси, сын великого князя Ивана Ивановича от второй его супруги Александры, родился в 1350 г. По смерти отца своего (1359) Дмитрий, с братом Иваном (умер в 1359 г.), остался малолетним. Русские князья поехали в Орду хлопотать о великом княжении; хан Навруз дал ярлык суздальскому князю Димитрию Константиновичу. Малолетний Димитрий был в Орде в 1361 г., а может быть, и ранее.

В Орде произошли «замятии». Хан Навруз был убит, явились два хана! в Орде — Мурат, за Волгой — Авдул, управляемый темником Мамаем. К Мурату поехали поверенные великого князя Димитрия Константиновича, уже севшего на стол во Владимире, и князя московского, за которого, конечно, действовали бояре. Мурат дал ярлык князю московскому; суздальский не уступал. Тогда бояре осадили Переяславль, где запёрся князь суздальский; Переяславль был взят, Димитрий стал княжить во Владимире (1362).

В 1363 г. хан Авдул прислал свой ярлык Димитрию, который его принял. Мурат оскорбился таким признанием другою хана и снова дал ярлык Димитрию Суздальскому, который явился во Владимире. Московские войска, при которых были и князья, изгнали его и опустошили Суздальскую область. Во время этой борьбы князь ростовский должен был подчиниться Москве и князья галицкий и стародубский лишились своих владений.

Вскоре князь суздальский не только помирился с московским, но ещё просил его помощи, когда, по смерти брата его Андрея, Нижним завладел другой его брат, Борис. Митрополит послал св. Сергия мирить князей, и когда Борис сопротивлялся, в Нижнем были заперты церкви. Борис ушёл в Городец; в Нижнем сел Димитрий (1364). Вслед за тем Димитрий женился на дочери нижегородского князя Евдокия. Тогда же Москва укреплена каменною стеною (Кремль).

Великий князь, по словам летописи, «всех князей приводил под спою власть, а которые не повиновались его воле, на тех начал посягать». Так он вмешался в ссору тверских князей, споривших между собою о выморочном уделе князя Симеона Константиновича. Первоначально их судил владыка тверской и решил в пользу великого князя тверского Михаила Александровича. Князья обратились к посредничеству митрополита, а Михаил — к великому князю литовскому Ольгерду, и хотя, по-видимому, дело было улажено, но в 1369 г. великий князь Димитрий позвал Михаила на суд в Москву и заключил его и всех его бояр. Они были освобождены татарским послом; тогда Михаил снова обратился к Ольгерду, который пришёл с войском и, разбив московские полки при Тростенском озере, подступил к Москве. Заключён был договор, выгодный для Михаила.

В 1370 г. Димитрий напал на тверские области; Михаил обратился в Орду к хану Магомет-Султану, ставленнику Мамая, и получил от него ярлык на великое княжение; но Димитрий хана не послушался. Михаил в третий раз призвал Ольгерда, который, однако, не имел удачи под Москвой, помирился с великим князем и отдал дочь свою за его двоюродного брата Владимира Андреевича. Михаил снова поехал в Орду, получил ярлык; но Димитрий ярлык не принял, задарил посла и склонил его на свою сторону.

Тем не менее Димитрий поехал в Орду, предварительно сделав завещание, в котором распоряжался наследственными своими владениями, не упоминая о великом княжении. В Орде его приняли благосклонно. Михаил опять обратился к Ольгерду, который пришёл, был разбит под Любутском и заключил мир (1372).

Михаил не мирился; Димитрий пошёл на Тверь с ополчением многих князей, осадил город и принудил Михаила заключить договор, которым он навсегда отказывался от великого княжения. В том же году Димитрий победил Олега Рязанского, с которым велись споры о межах, и выгнал его из стольного города; но тот скоро возвратился и помирился с Димитрием.

Смирив соседних сильных князей, великий князь мог смело начать действия против татар. В тогдашнее смутное для Орды время разные царевичи, действуя от себя, делали нападения на Русскую землю; их иногда отражали, а иногда и они наносили русским поражения. В 1377 г. на Суздальскую область напал царевич Араб-шах (Арапша) из Синей Орды (между Каспийским и Аральским морями). Димитрий послал войско на помощь тестю; по неосторожности русских князей ополчение их было разбито на реке Пьяной.

Затем татары разграбили область Нижегородскую и сделали набег на Рязанскую. Араб-шах провозгласил себя ханом Золотой Орды, но скоро погиб. В 1378 г. Димитрию удалось разбить на реке Родне посланного Мамаем мурзу Бегича. Таким образом Димитрий защитил своего недавнего врага Олега, В отмщение за это Мамай собрал большое войско (1380). Димитрий, приняв благословение от св. Сергия, который отпустил на брань двух иноков — Осляба и Пересвета, встретил Мамая на Куликовом поле, между реками Непрядвой и Доном. С ним было много русских князей и два сына Ольгерда — Андрей и Димитрий.

Великий князь литовский Ягайло вступил в союз с Мамаем, но к битве не поспел. Олег Рязанский изъявил покорность Мамаю.

8 сентября произошла знаменитая битва, успеху которой способствовало преимущественно своевременное появление из-за засады отряда, предводительствуемого Волынским-Боброком и князем Владимиром Андреевичем. Димитрий отличился не только как полководец, составив заранее план, но и показал личное мужество.

Мамай погиб на обратном пути; в Орде явился Тохтамыш, ставленник Тамерлана; он пошёл наказать Димитрия (1381). Неожиданное нападение его заставило Димитрия удалиться в Кострому. Москва была взята, правда — обманом. Русь снова покорилась татарам, но народный дух уже оживился.

Покоряясь татарам, Димитрий крепко держал других князей: попытку Михаила получить ярлык он отстранил в Орде, Олега смирил оружием, опустошил землю Рязанскую, новгородцев держал в повиновении. С двоюродным братом Владимиром Андреевичем Димитрий заключил договор, которым последний признавал Василия Димитриевича братом старейшим, Юрия — братом равным, остальных — младшими, отказываясь от своих прав на великое княжение. В последнем завещании своём (1389) Димитрий не только распоряжается наследственными владениями, но и благословляет старшего своего сына Василия великим княжением.

Умер Димитрий в 1389 г. После него остались дети: Василий, Юрий, Андрей, Пётр, Иван и Константин. Грозный с князьями, Димитрий строго держал и бояр: Вельяминов, сын последнего тысяцкого; был казнён в Москве за содействие Михаилу Тверскому. В этом отношении Димитрий является достойным предшественником великого князя Иоанна Васильевича. Потомство сохранило о нём память как о победителе татар; но его внутренняя политика замечательна, быть может, ещё больше.

Часть первая ЖАРКОЕ ЛЕТО

Не пленена ли земля наша? Не взяты ли

грады наши? Не пали ли отцы и братья

наши трупием на землю? Не уведены ли

жёны и чада наши во полон? Не порабощены ли

оставшиеся вживе от иноплеменников?

...И дани тяжкие, и глад, и мор не престают.

И не можем хлеба своего всласть вкусити.

И стоны наши, и печаль сушат кости.

Поучение Серапиона Владимирского. 1280 г.

т Бела озера и до самого Понта, что со времён Святославовых прозывалось Русским морем, от древних Смоленска и Брянска до Галича и Нижнего Новгорода, от Киева и до Мурома — вся земля эта вот уже полтора столетия не ведала покоя. Нелюдским проклятием обрушился на неё меч и огонь — ярость иноплеменников, и мнилось присмиревшей Европе, что ежели — не ровен час — не подняться Руси, то близок и её конец... Но неведомой силой жизни полнились новые поколения меж Волгой и Днепром, и хоть вновь и вновь налетали восточные суховеи, исчезали города и селения, долгими русскими зимами оплакивали метели порубленные тела, но земля эта жила, восставая из пепла. И выходили из лесов люди, по-братски преломляли кусок гаревого хлеба, кланялись пепелищам и окровавленной земле своей, одинаково дорогой и тяжкой — в горсти и в могиле. Это ими вновь строилась жизнь. И через все страдания — через меч и огонь, — сквозь полымя ада земного пронесли они язык и веру, обычаи и обряды — душу народа, неопалимую купину.

1

— Царица небесная! Русь!

Елизар Серебряник рухнул на колени и широко и долго крестился на ту сторону реки, крестился без молитв и поклонов, будто страшился опустить очи долу и хоть на миг выронить из виду вожделенное виденье, явившееся ему на закате. Это был последний закат на чужбине, одаривший Елизара райской тишиной, лёгким комариным зоем — первым намёком на скорое тепло, а из-за реки, из лилового сумрака родных пределов, накатывала берёзовая светлынь.

— О сердце моё хрустальное! Прими страстотерпца свово, многогрешна и страждуща...

Он стоял на коленях по своей воле, и было от этого ещё слаще, ещё умильней очерствевшей в страданиях душе его. Он знал, что там, на том берегу, начиналась Русь — его земля, истерзанная, но живая. И пусть неведомо было ему, что эта притенённая кустарником река — Красивая Меча, а земля за ней — вовсе не Рясское поле, шагнувшее за Переяславль-Рязанский навстречу ордынским просторам, — чуял он, что осталось совсем немного день или два пути — и он услышит родимую речь.

Минувшим днём он измаялся, пока огибал две кочующие в этих местах семьи — два аила. Сначала он увидел одну войлочную ставку на телеге, а немного после нежданно показалась ещё одна, уже побогаче: телегу тянули шесть быков, а вокруг теснилось стадо кобыл, баранов и волов. Дыма не было видно в течение всего дня, а это подсказывало опытному полонянику, что аилы не стоят на месте, они в движении. Он опасался их, пробираясь лощинами, но под вечер пошли перелески, они прикрыли Елизара от пронзительного ока кочевников, только сердце оставалось неспокойно, пока разодранные онучи ещё ступали по ордынской земле.

"Обесстрашилась татарва", — сокрушённо думал Елизар. И впрямь: меж перелесков, коих они опасались издавна, под самым боком у русских дубрав и бескрайних пущ режут колёсами землю их тяжёлые телеги, щурится кочевник на полунощную сторону, на Москву…

Оставаться на ночь по эту сторону не хотелось, ночлегу тут противилось всё существо беглеца-полоняника, да и то сказать: к чему испытывать судьбу? Вот уж одиннадцатое лето наступает, как повязали его, ещё молодого, и на аркане повели за широкой повозкой в полон. Помнится, твердили мужики, что и набег-то был пустяшный: какой-то царёк татарский переплыл Волгу с полком своим, просочился отай, по-волчьи, в окраинные земли, а Елизару — надо было так лечь судьбе! — приспичило выехать с обозом из Москвы на Переяславль-Рязанский торговать пенькой. В Рязани товар не пошёл, как надеялись, — шатки оказались цены, и всё книзу гнули рязанцы, будто сговорились, вот тогда-то и помыслили мужики тронуться для начала по Рясскому полю, объезжая редкие порубежные деревни, потом повернуть на солновсход, заваливая понемногу на полуношную сторону, к Мурому, а уж оттуда — метили торговцы — домой на Москву по Володимерской дороге. Думали-гадали уложиться в три недели, а вышло — на одиннадцать лет. Длинен для Елизара оказался тот верёвочный кончик, а для многих и вовсе стал бесконечным... В новой ордынской столице. Сарае Берке, продали его татарин татарину, а через год спустили вниз по Волге-реке до древней их столицы — Сарая Бату, что доцветает у самого моря, вся в рыбьем плеске, во птичьем гаме, где дремлют среди запущенных садов полуразрушенные дворцы старых ханов — хранят предания золотого Батыева века... Четыре года с лишком мыкался Елизар в чёрных рабах, потом приметили в нём дедовскую хватку кузнеца — стал бронником, а на пятом году открылось в нём претонкое уменье ладить с серебром, и тогда стал серьги лить, браслеты, колтки, плечья, рукоятки для кинжалов и всякие безделицы на утеху огрузневшему ханству. Стали кормить и одевать лучше. Пускали ходить по городу, вот тогда-то и надумал он бежать, но не суждено было: продали его в Персию за четыре лихих скакуна. В непривычных местах стал похварывать Елизар, а во персидском жарком голокамье и вовсе занемог. Быть бы ему зарыту вдали от православных церквей и часовен, да жалко, видать, стало новым хозяевам убытка такого — повезли его в Тебриз-город, что у самого моря стоит, при горах, там ветры повольней, там русские купцы талдонят с татарами, персами, евреями, армянами — кого там только нет! — одним словом, Вавилон, да и только. Там поокреп, освоился Елизар, о побеге вновь задумался, да вдруг продан был генуезским купцам из знаменитого города Сурожа, что в Крыму над морем стоит, а от степи стеной боронит себя неприступно. Там-то и прознал он от русского купца Некомата про дорогу на Русь. Помощи просил у "его, клялся служить ему, коль поможет бежать, до того дошло, что под крестное целованье запродал себя для верности. Заманчиво было купцу заполучить себе хорошего мастера, но убоялся, корыстная душа, прямую помощь дать, как уговаривались: не укрыл в телеге, не схоронил в сундуке с двойным дном ничего, лишь сунул немного серебра, указал дорогу — беги, испытывай судьбу! Загорелся. Поначалу всё просто казалось: вышел за город, изловил в табуне коня — и был таков. Только недаром генуезцы держат прилежную стражу по стенам, а кроме той стражи рассыпали по степной луке — один конец у моря, другой коней у моря — поселения грозной генуезской пехоты — железная подкова в степи. Эта безлошадная сила не раз бивала самих татар, не воины звери учёные, многооружные, бесстрашные и злые, вот и пройди сквозь них, там зайцу не проскочить, а человеку где ж! Разве что под землёй, кроту уподобясь... Только как ни стереги, а уж коль заскулило сердце по земле родной — утечёт пленник или сгинет.

Выждал Елизар ненастную ночь. Ждал он её, грозовую, первовесеннюю, пуще пчелы, соскучавшей за зиму по воле. На стене стражника придушил — не помнит, как по верёвке спустился с его коротким копьём, сулицей, прямо в виноградники, подступавшие к стене. По запаху, по слабому ржанью нашёл табун и повёл было коня, но наткнулся на новую стражу. Гнались они двое во тьме под дождём, под грозой. Нелегко было Елизару без седла, да и давненько не сиживал верхом. Настигать стал его караульный, вот-вот саблей достанет. Повернулся Елизар, изловчился и метнул копьё почти наугад. Лошадь стражника тонко заржала и рухнула с маху оземь: копьё угодило не во всадника, а в коня его. Всю ночь скакал Елизар, пока перед рассветом конь не пал. Жалеть, однако, не приходилось: корма в весенней степи не было, и коню не продержаться бы и трёх дней...

В бескрайней степи в ту первую ночь могли быть только татары, но Елизар знал, что в грозу лежат они веспамятно в ставках, под телегами, завернувшись в чёрный войлок, — боятся грозы пуще хана, немало, вирть, побито молнией в открытой степи за сотни лет кочевий. А как они валятся в чёрный войлок, это он видал не раз даже в городах. Навидался, насмотрелся, век бы больше не видать...

А теперь вот она, Русь!

Вниз по течению реки, за прибрежным увалом, где означился поворот, должен быть брод: берега заметно приплюснуло по обе стороны. Он уже размышлял, как перейдёт реку, наломает сухих веток и раздует костёр. Худо ли угнездиться у огня после холодной весенней воды! Жалко, что нет с собой хоть завалящей сети — наловить бы рыбы... Ещё сызмала наслушался он от стариков, что русский полоняник не бежит из плену без сети: не выжить, а с сетью на Руси без горя прокормишься. Ну да на нет и суда нет, лишь бы огонь воспылал на той, на родной стороне. Елизар нащупал за пазухой кремень, замотанный в тряпку вместе с обломком меча и паклей, — быть огню! Подымаясь на увал и спускаясь с него в лощину, он не мог глаз оторвать от того берега, смотрел туда, как голодный конь на клеверное поле за пряслом. Вдруг он вздрогнул от визга и глянул вправо.

— Мати родная!.. — Он на миг окостенел, но тут же кинулся бежать, унося в сознании неожиданное и страшное наваждение: лощина, а посреди неё, саженях в десяти, — совсем рядом! — походная татарская ставка-маломерка из серого войлока без горловины для дыма, а рядом с ней — косматый степной конь и его хозяин, плотен и простоволос. Это он взвизгнул от нечаянности и охотничьего восторга.

— Гайда! Гайда! — слышал Елизар позади себя, когда уже перемётывался через увал.

Крик этот смешался с топотом коня и относился к коню — не к человеку. Ни одна стрела не шоркнула в воздухе, верно, татарин решил догнать беглеца и взять, как водится, живым.

"К лесу! К лесу!" — заколотилась мысль, как птица в силках, придавая Елизару силу. Он видел, что до перелеска чуть не полверсты, понимал, что татарин всё равно догонит, а у него ни копья, ни ножа, и всё же никак не соглашалось нутро его, чтобы так вот просто, под самым боком у Руси, погубить многотрудное дело — побег из неволи... Всё исчезло — запахи весенней земли, закат, думы о костре, и только перелесок впереди стоял единой свечой жизни. Среди деревьев человек завьётся как хочет, а конному там не с руки — известное дело, потому лес всегда спасенье пешему от конного. Слева, совсем близко, набежало пятно ивняка, и главное, он был ближе рощи! Елизар взял влево, но тут же почуял, не оглядываясь, что татарин разгадал его замысел: слева затряслась земля. Оглянулся — отрезает ворог дорогу. Вот он уже совсем близко. Свистнул аркан, и петля его шаркнула по спине, не накрыв головы, на миг пахнуло дегтярным духом верёвки. "Не словил, окаянный!" — подумалось Елизару, но следующая петля, широкая, как ушатный обруч, смертным знамением означилась перед его грудью. Он хотел на бегу откинуть её рукой, но она западала к поясу — не перепрыгнуть, не отринуть — и вот уже жёстко стянула колени. Елизар с размаху пал на землю, перекатился, заматывая себя в верёвку, и застонал, но не от боли, которая ещё не успела проступить, а от обиды на горькую свою судьбу.

— Эх, пропало бабино трепало! Мати родная... — Он ожёг лицо слезой.

Кочевник визжал от радости, галдел, оглядываясь на увал, но там никто не появился. Тогда он спешился, достал из-за пояса нож и приблизился к пленнику, рассматривая его и что-то обдумывая. Это был невысокий, широкоплечий молодой воин, он был без доспеха — без шлема, даже без шапки-аськи, без сабли, без копья, лишь за поясом торчал кривой нож. Лука не было, и не было боевого колчана с традиционными тридцатью стрелами, зато торчал из-за спины малый колчан — джид, для трёх стрел: боевой, охотничьей и факельной. На нём была баранья шуба, надетая ещё по-дневному — мехом наружу, а в её распахе виднелся дорогой, но затасканный, некогда синий халат под красным кушаком, тоже захватанным донельзя, да это и понятно: нехристи никогда не моют одежду, боясь наказания неба — грозы... Вот уже рядом смуглое узкоглазое лицо, кожа на нём блестит и кажется туго натянутой, как на татарском барабане — тулунбасе. Молодое лицо, полное жизни и радости. Внимательным глазом Елизар определил: этот кочевник не из бедных — ножны на поясе и джид отделаны серебром и дорогими каменьями. На груди блестела бронзовая бляшка десятника.

Елизар лежал тихо, полуприкрыв веки, и устало наблюдал за врагом. Тот осторожно обошёл поверженного, убедился, должно быть, что он сильно ударился и неопасен, вернулся к коню и отвязал конец аркана от арчака деревянного остова седла. Было слышно, как он там ворчит что-то или молится, призывая луну в свидетели своего подвига.

"А ведь этот скоро в асаулы выбьется", — не к месту подумалось Елизару, будто и в самом деле это было важно — станет командовать сотней этот воин или останется в десятниках... Вот он идёт обратно. Спешит. В руке арканная верёвка, он подёргал её — тело Елизара шевельнулось. Татарии довольно оскалил белые зубы, в сотом колене прополосканные кумысом, и склонился связать пленника ненадёжнее. Нож ему мешал, и он зажал лезвие зубами.

"Помилуй мя, боже, и помоги..." — скорей подумал, чем прошептал Елизар, и в тот же миг, когда кочевник наклонился, навис над ним, всё существо Елизара будто подбросило навстречу этому пахнущему потом плотному телу, а руки точно и крепко вонзили пальцы в горло врагу. Тут же Елизар подумал в испуге, что надо бы выхватить нож из этих ослепительно белых зубов, но руки были заняты, да и дело было сделано: пальцы судорожно вкогтились в горло, углубляясь в жёсткий, неподатливый хрящ гортани. Кочевник всхрапнул по-лошадиному, обронил нож на грудь Елизару и ухватился за его кисти, стараясь оторвать от горла его руки, но это было трудно сделать даже самому Елизару. Рука кочевника шаркнула по груди Елизара, нащупывая нож, у самого лица качнулся засаленный локоть шубы, но в тот миг, когда вражья рука нащупала нож, Елизар вцепился в эту руку зубами. Послышался стон, будто не в горле, а где-то в самом животе. Тело врага обмякло, хотя он ещё брыкался, бил локтями и коленями, но всё слабее и беспорядочнее были эти движенья...

— Вот те и "гайда"! — прорычал Елизар, когда почувствовал наконец, что тело совсем ослабело и мешком наваливается на него. — Нагайдачил, Батыево исчадие!

Он торопливо откатился в сторону, ослабил и скинул с себя петлю. Его трясло мелкой, дрянной дрожью, какой не было ни в Суроже, на стене, ни той ночью в степи, там он был готов ко всему, а тут налетело несчастье нежданно, когда всё нутро его отмякло и преклонилось пред чудным виденьем берёзового перелеска... Дышалось коротко, тяжело. Не верилось, что так скоро будет повержен враг, но, поднявшись на ноги и глянув, как замирает в судорогах кочевник, как скрючились его толстые короткие пальцы с клочьями шерсти, выдранной в агонии из шубы, он понял, что с этим кончено. Подошёл ближе, наклонился, подобрал нож. Подумал и сорвал дорогие ножны с пояса, тут же броско перекрестился и отвернулся, чтобы не видеть вспухшего, потемневшего горла — чёрные бугры разорванного под кожей хряща.

— Вот уж где пропало бабино трепало... Прости Господи...

Конь упрямился недолго. Елизар вспрыгнул в седло и хотел было поскорей отскакать от этого места туда, где угадывался брод, но какая-то непонятная и властная сила дотянула его за увал, чтобы хоть мельком взглянуть на крохотную, походную ставку, оставшуюся теперь без хозяина. Вот он на гребне. Вдоль по лощине пролёг сумрак, во всё ещё хорошо была видна ладная островерхая ставка, её серый стожок с тонкой деревянном спицей вверху. Бока ставки были любовно разрисованы накладным орнаментом из белого и чёрного войлока в виде листьев, цветов, ягод и причудливых птиц. Вход, как и заведено у татар, смотрел на полдень. Перед ним легонько придымливал небольшой костёр, белёсый дым медленно тянулся по лощине. Тишина. До ближайшего кочевого аила полдня ходу, и до ночи никто не ступит на берег этой реки.

Елизар подъехал вплотную к ставке. Прислушался, В конце лощины проскрипел коростель, а с русского берега долетали плаксивые вскрики чибиса.

"Есть там кто аль нет?" — вопрошал в Елизаре всё тот же бес любопытства, сманивший его в эту лощину наперекор здравому смыслу, коему человек меньше всего уступает на земле... Он спешился, прислушавшись ещё раз. Тихо. Стреножил коня и шагнул к чёрной щели полузавешенного входа. В тот же момент полость шевельнулась и высунулся квадратный сундук с боками голубого шёлка, и, будь Елизар новичок в татарском быте, впасть бы ему в ещё большее изумление. Тут же резанул по ушам визг и сундук упал с головы женщины. Она кинулась назад в ставку, а её нарядный головной убор — бокка — свалился на землю. Это мог быть свадебный убор, но без дорогой ветви сверху. Раньше, в Сарае Бату, а особенно в богатой столице Сарае Берке он видел на богатых татарках такие сундуки с костяными, серебряными и даже порой золотыми ветвями, укреплёнными поверх этого шёлкового ящика с лентами для привязки под губой...

Елизар откинул бокку ногой и раздёрнул полог входа. Снова раздался визг и выдал татарскую невесту — она забилась в правый угол. Он оглядел это крохотное жилище и успокоился: больше в ставке никого не было, если не считать висевшего на опорном колу войлочного "хозяина", — женщины зовут такую куклу "братом хозяина".

— Почто устрашилась? — спросил Елизар по-русски и сделал худо: она взвизгнула, пихнула Елизара пластом войлока, за которым скрывалась, и кошкой порскнула мимо него к выходу.

— Мати родная... Стой! Стой, окаянная!

Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но ещё больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел её уже в седле. Она хлестнула коня — тот дёрнулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но ещё не покоряясь судьбе.

— Почто слёзы в очах? Почто страшисся?

Он осторожно, но крепко взял её за бока и выседлал, но не опустил на землю, а держал, прижав к груди и глядя в её крупные чёрные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.

— Ишь, как ладна и благовонна, — бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, ещё стянутое испугом юное тело. — Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная — привыкай к клетке...

Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошёл внутрь.

— Ну, не верещи, коли так судьба повелела! — грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.

* * *

Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" — саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой тёплый ещё войлок слева от себя, но женщины рядом не было.

— Халима! — позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как её рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил её в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса[1]. У самого его виска слоновой костью светилось её колено. Она сидела с ножом в руке.

— Халима! — Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лёг снова: женщина отрезала конец верёвки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу её халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась — так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперёд.

— Халима, прогони его! — пробурчал он по-русски. Она, верно, поняла и отогнала коня от ставки.

Войлок, мокрый от ночной сырости, слегка подрожал и затих. Елизар понял, он знал, что палка на верёвке, которую прилаживала Халима снаружи, это седер — запрет: входить постороннему нельзя. Такие знаки татары вывешивают на ставках больных, но этим знаком пользуются и молодожёны...

"Малоумная, — думал Елизар с жалостью. — Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведём". Тут же он жёстко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!

— Халима! — позвал он требовательно.

Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.

— А почто ты меня не зарезала? — спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.

Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза — близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за её руку, отпустил, и она отшвырнула нож.

— Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.

— Дорого, — ответила она и, похоже, не лгала.

— У него много жён?

— Он взял пять жён своего отца. Отца убили в Персии...

— И свою мать взял в жёны? — изумился Елизар.

Она отрицательно покачала головой. Лицо было плохо видно в полумраке ещё не проступившего утра, а свет луны почти не проникал в ставку через узкую щель полога, но он угадал, что Халима тоскует.

— Ты меня продашь? — спросила она.

— Того не ведаю, господь не умудрил, да и не доводилось мне бабами торговать... — промолвил он задумчиво, забыв, что снова говорит непонятно для неё.

— Ты меня продашь? — повторила она.

— А что за тебя дадут: ты теперь не девка... — пояснил он по-татарски.

Она закрыла лицо ладонями, круглыми, с пухлыми пальцами, привыкшими сызмала доить коров, ставить в степи и на телегах ставки, делать войлок, смазывать телеги, запрягать быков и управлять телегами в кочевьях и походах — вершить эти важные дела татарской женщины... И в то же время — Елизар знал это хорошо — какими бы крепкими и умелыми ни были эти руки, они не могли устроить свою судьбу: в Орде никто не принадлежал себе, а девушек и женщин хан волен забирать бесплатно сотнями, отбирая их на ежегодном празднике, волен раздавать излишки своим эмирам, угланам, темникам, сотникам... А какая избежит его всевидящего ока, ту продадут в жёны без спроса и разбора...

— Эх, Халима, Халима-а... Пропало твоё трепало! Ну да ладно, бреди уж до своих, а мне на Русь пора. Чего воззрилась? Сыт я вашею Ордою, и Персиею, и Сурожью... Сыт по самое горло!

Он приодёрнул на себе рванину, поворошил волосы, раздумывая, не забыл ли чего, но всё добро его было при нём, Вспомнил дорогой нож, отыскал его в тёмном углу, вложил в богатые ножны и пошёл к коню. У входа он обернулся и увидел, что Халима засуетилась по ставке, подбирая какие-то тряпицы и всхлипывая, как ребёнок.

"От-то мутноумная баба!" — подумалось ему.

Конь лишь попрядал ушами, но не отслонился, даже не переступил, видать признал его за хозяина, покорно дал себя взнуздать, оседлать, потрогать за морду.

— Морь, морь, добрый ты морь[2], — вполголоса говорил Елизар, а сам думал о Халиме: "Токмо не завыла бы..."

Он поймал левой ногой стремя, тяжело бросил своё длинное тело в седло.

— Прощай, Халима! — И тронул коня.

Позади шоркнул полог ставки и послышался вскрик, короткий, как при уколе, но воя не было. Он оглянулся — Халима семенила за ним изо всех сал и ещё волокла большой квадратный мешок — каптаргак.

"Отста-анет... Ну и мутноумная баба, ей-богу!" — изумился Елизар и подбодрил коня уздой. На берегу реки он вновь оглянулся — семенит! "Вельми горяч показался, поди... — призадумался Елизар в мужской гордыне, но не ухмыльнулся и тут же подумал о ней: — Ужели Руси не страшите"?"

Халима подбежала и ткнулась мокрым лицом ему в колено.

Елизару стало жалко её. Он протянул руку и забрал её кисти в свею ладонь, отвёл другой: рукой лицо её, чуть запрокинув вверх, и наклонился к ней. Гуты её, полные, как крымские вишни, были солоны и горячи.

— Вельми добра ты, Халима... Я отмолю свой грех, а тебя окрещу... — Ей не требовалось перевода, и он, понимая это, уже неожиданно для себя сказал по-персидски: — Курет-ум-айн[3]!

Других слов в ту минуту у него не нашлось.

— Ну, иди ко мне! — Как ребёнку, он протянул ей руки, а она тащилась с мешком, наполненным тряпками и костями, не доглоданными её женихом. "От-то дурной обычай", — усмехнулся Елизар и сказал по-татарски:

— Брось каптаргак! Вонищу прескверную! Будет Русь — будет и пища!

Халима поняла и всё же вынула из мешка ком сыра — зеленоватый камень. Хурут — овечий сыр — сушили кочевники солоно и крепко, он хранится столетия и всегда насытит в походе. Его растворяют в воде, потому что татары не пьют чистой воды... Она деловито сунула сыр в суму у седла и решительно протянула к нему руки.

"Ой, пропало бабино трепало-о! — весело и греховно подумалось ему о самом себе. — На Русь с. татаркою! Господи, укрепи и направь на путь истинный..."

На одном коне, в одном, седле они подъехали к пологому берегу, что был ниже той лощины, пустили коня вброд. Вымокшие, весёлые, оказались на русском берегу. Издали, из той лощины, где осталась дорогая, сердцу Халимы ставка, доносился скрип коростеля, а из обширной низины северного берега, от изморозно-белых стволов березняка, из сырого весеннего подлеска долетал печальный крик чибиса. Вчера он накликал поначалу беду, потом — нежданную радость, а что он пророчит на завтра?

— Землица премилая моя! Долгие годы добирался до отчих пределов, не обессудь, прими, и порадею для тебя!

Халима слушала, припав плечом к его груди, согреваясь теплом его крупного тела, и сладко трепетала от звука его голоса, наводящего головокруженье и дрёму. Она целиком подчинилась его воле, воле человека, убившего её единоверца и мужа. Тот прискакал на берег этой русской реки, подальше от своего богатого аила, для любовных утех с купленной женой, а этот русский одолел его в единоборстве и теперь владеет ею по праву сильного, а она любит по велению сердца, впервые познавшего любовь, так виновата ли она?

"Повинен ли я, боже? — думал в этот час и Елизар. — Еже помутнён разум мой, то рука сатаны, еже спроста заблудилось ягня твоё, надоумь, сохрани и помилуй..." Но, обращаясь к богу, Елизар думал и о том, как он приедет в Москву. Он знал, что там всей и родни у него — сестра. В прежние годы сговорена была замуж за кузнеца-бронника Лагуту. А живы ли они? Был ещё брат во Пскове, но за эти годы и он мог сгинуть от немецких напастей или междоусобиц княжеских...

— Эх, мати родная! — махнул Елизар рукой и оглянулся: с востока на степную сторону текла заря.

2

Кровавой зарей осенило ордынскую сторону, текла та заря, ширилась, расточая густоту свою, и тихо стыла на краю холодного русского неба, невольно напоминая об иных зорях, исполненных страха и горя людского. То было не зарево пожара, не страшные отсветы сонмища вражьих костров, а заря. Она пришла как исцеление от долгих ночных дум, мягко влилась в резное оконце терема, перетакнулась со скорбным светом лампады и позвала к себе пречистой багряницей рождённого дня, неизречённой радостью бытия.

Дмитрий, великий князь Московский[4], будто от камня оторвал голову от пухового взголовья и, чувствуя неприятную тяжесть во всём теле от бессонницы, осторожно высунулся из-под беличьего одеяла. Евдокия[5] не проснулась. Правда, в этот час он заботился не о ней, а о сущем младенце Данииле, которого жена пристрастилась класть с собой, да и как тут укоришь: первенец. Князёнок был ещё мал и в своём запазушном возрасте то и дело подмачивал родителям бока. С вечера он накричался, наломал руки и кормилице, и княгине, и вот теперь она спит крепко, но по опыту он знал, что стоит только шевельнуться ребёнку — мать встрепенётся, кошке подобно... Он призадёрнул шёлковый полог — пусть поспят — и направился через отворенную дверь в соседнюю, крестовую палату навстречу зоревому свету. Босые ноги ступали по толстому половику, ражему в своём многоцветье, покрывавшему разом две широченные половицы терема. Такие половики любил отец, князь Иван[6], и Дмитрию по душе были они, выбитые вальками притеремных баб-портомойниц на Москве-реке, такие половики мягкие, послушные, пахнут привольем подмосковного поля, сравнятся ли с ними ковры немецкие?

Дмитрий подошёл к оконцу, заслонив его широкой — в отца — спиной, и надолго приник к слюдяной соте. Там, внизу, за Москвой-рекой, за Великим лугом, был уже виден монастырь Иоанна-под-Бором и совсем близко, правее Рязанской дороги, темнело избами село Кадашево. Левее, за великим изгибом реки, завиднелся монастырь Андроньев, чуть ниже, к ордынской стороне, проступил на краю зари Рождественский... Между ними темнели сло́боды и небольшие сёла — ласточкины гнезда Примосковья. Смотреть в эту сторону было сейчас отрадно и удивительно: с ордынской стороны целы посады, сёла и слободы, а вот с полуношной мало что ныне уцелело — всю зиму чернели пепелища после нашествия Ольгерда[7]. Этот огонь, пришедший с литовской земли, смел сёла Сущёво, Напрудское, Кудрино, что на реке Пресне, Михайловское на Яузе... Подобно Батыю[8], выжег Ольгерд Занеглименье — нежданно напал, подгадал, когда войско московского князя было далече, под началом брата, Владимира Серпуховского, — выжег всё в ту роковую неделю и утёк восвояси. Не решился ворог брать Кремль: не по копью пришлись новые белокаменные стены, да и войско Серпуховского[9] вот-вот могло прищемить ему хвост, так и утёк, нечестивец, упившись кровью христианской. И откуда нагрянула беда? С немецкой стороны! Разве ждёшь...

Но Дмитрий понимал, что не просто себя потешить да коней размять нагрянул Ольгерд. Он пришёл на Русь, дабы смести престол московского великого князя — возвеличилась и грозна стала Москва — и утвердить на старинном престоле Владимирском, главном престоле русских князей, зятя своего, тверского князя Михаила[10], а заодно и прихватить порубежные северные земли русские. Вот она, привада-то волчья! Вот зачем восемь дней и ночей горели посады, Занеглименье, сёла, сло́боды... И чего ему, Ольгерду, не сидится? У самого житьё не сахарное: то с западной стороны грозят-то восходная сторона нет-нет да и помянет ему старые грехи. Вот и бьётся Ольгерд между коварным немецким орденом и заносистым Псковом. Не раз и не два псковская повольщина бросала соху и громила замки немецкие и литовские — кто попадёт под горячую псковскую руку... Вот и хотелось неуёмному Ольгерду, поседевшему в боях, — разом, поставить всех на место. Для того вошёл он в тайный сговор с Тверью и с Орден, но не так-то просто ныне сокрушить Москву.

И всё же горько, было оттого, что вольны покуда недобрые соседи войти в его землю и чинить в ней погром. Горько!

Вчерашний день ездил Дмитрий с малою дружиною пасынков по сожжённым местам, и тесно было в груди, нехорошо... Доколе же, думалось, будет литься кровь на землю эту? И всё стояли в глазах те дни, когда выла Москва по убитым, по угнанным во полон, когда сносили во скудельницы[11] на платах да плащах-мятлях тела христианские. Жили в родстве, умерли безродными: кого вместе с семьёй побили, кого во полон увели, вот и хоронили в скудельницах за малую плату и без гробов от митрополита и от князя — так-то на Руси повелось... Но обиднее всего было Дмитрию, что и тут не обошлось без чёрной помощи тех же христиан: смоленский князь Святослав — то ли от трусости, то ли добычу почуя — пришёл вместе с Ольгердом, своих бил — вот она, погибель-то Руен!

"Доколе терпеть? Избудет ли сие?" — едва не вслух вырвалось у него. Прикусил губу, упёрся высоким чистым лбом в бревнину над оконцем, смял тёмную скобку волос, брошенную к правой брови, жарко дышал, хватая сосновый дух свежих брёвен и понемногу успокаиваясь. Но душа не желала покоя, да и сам он не мог отринуть гнев свой на смоленского князя, а с того перекинулся на рязанского Олега[12]. Он дивился порой его изворотливости и. ненавидел его тонкие лживые уста, бесстыжий, немигающий взгляд, уже в который раз клялся не доверять ему, хоть Рязань нет-нет да и выступала заодно с Москвою, и всё-таки... Было что-то затягивающее в этом сокрытом ото всех гневе на князей меньших, иные возлюбили прозывать себя тоже великими. Он не признавался себе, что любил иной раз разжигать в себе этот гнев на всех подряд, будто чётки: перебирал, — и новгородцам тут доставалось, и псковичам, и тем, коих недавно усмирил и привёл под крестное целование на верность Москве, — и всем. Вот и сейчас душа была обуяна гневом на князя Михаила Тверского, гневом и стыдом. Гневом потому, что Михаил после бегства Ольгерда из-под Москвы, не дождавшись желанной победы и княжения великого, кинулся в Орду — последнее дело! — домогаться у хана ярлыка на престол Володимерский, великокняжеский, коим по дедине и вотчине повёрстан был он, Дмитрий, великий князь Московский... Но и стыдно было Дмитрию в этих думах, стыдно за род свой, за то, что дед, Иван Калита, оклеветал в прежние годы соперника своего, князя тверского, нашептал на ухо хану пречёрные мысли — и погиб тверской князь в Орде[13], откуда многие не вернулись... Может, кровь та невинная не даёт покоя ни Михаилу, ни ему, Дмитрию? Хорошо бренному телу: убралось в могилу — и нет его, а дела человеческие, добро и зло остаются на земле и незримо меж людей веками бродят, теням подобно... Что ему суждено будет оставить на сей земле?

Медленно разгорался зоревой свет, и так же медленно, неприметно слабел свет лампады, розовевшей в углу пред иконами древнего письма, спасёнными при пожаре Кремля четыре года назад. Сколько было их, пожарищ! А вот же стоит снова княжеский терем и дворы боярские, стоят церкви каменные, псковским и новгородским подобны, пречудно отекают Кремль по холму новые, не виданные прежде белокаменные стены. Отныне за ними спокойно. Ольгерд испытал их неприступность, но не довлеет ныне за стенами пребывать — чего высидишь?

Дмитрий тяжело отпрянул от оконца, будто матёрый, но это — от дум, а дальше понёс своё молодое, но крепко сбитое тело легко, упруго ступая по заскрипевшим под тяжестью половицам крестовой палаты. За плотной дубовой дверью послышался шорох. Он знал, что это спешно подымаются боярские сыновья из гридни[14], по трое спят разом, и мечи под головами. Не торопясь — надо дать им опомниться! отсунул на двери засов и, босой, прошёл, держась половиков, через спальную гридников в трапезную, а оттуда — на рундук. Походя отметил, что проворнее всех вскочил Захарка Тютчев, отрок горячий, языкастый да и драчлив с сотоварищами. Ближние бояре не единожды советовали прогнать его от княжего двора за дерзость, да как прогонишь, коли отец его недавно скончался от старых ран. Зашепталась гридня за спиной, зашикала, кто-то меч уронил со взголовья, кажись, сын костромского воеводы — Арефий Квашня. Перья ощетинили, петушатся один перед другим — кажут, притворщики, что никто не спал. Добрые отроки...

На рундук из поварной подклети подымался тонкий запах дыма и кисло-сладкий дух подошедшего за ночь теста. В полумраке дворовых углов уже кто-то шевелился — конюшенная челядь, должно быть. В одной половине конюшни — ржанье, не его ли любимая белая кобыла Ратница? В подольной стороне двора тихо проскрипели ворота челядные, через них погонят коней на Москву-реку, поить и чистить. Ворот не видно с рундука, они за теремом-гридницей, там спит ещё сотня добрых молодцев-кметей[15] с начальником своим Григорием Капустиным. У половины кметей синяки на лицах — строг с ними Капустин: недавно при дворе поставлен, старается... Слева, над дубовой городьбой двора, над тесовыми, обитыми медью воротами, что как раз выходят на красное крыльцо, подымалась церковь Иоанна Лествичника с колокольнею. Сейчас там стоит неусыпный страж, глядит во все стороны — за реки, за поля, за луга большие и малые, за перелески, дубравы, за монастыри и сёла, за дальние слободы вдоль всех дорог — вдоль Смоленской, Ржевской, Тверской, Дмитровской, Переяславской, Великой Володимерской, Калужской, Рязанской и, понятно, Ордынской, — вдоль всех девяти, не покажется ли откуда ворог или нет где пожара. Стоит страж, и колокол над его головой с отвязанным языком тоже не спит, лишь придрёмывает, тихо позванивая порой на ветру... Заря вырумянила купола ещё трёх церквей — Успенья, Михайлы-архангела и Спаса, что у ворот на торг. Где-то на соседнем дворе бился в конюшне горячий конь, глухие удары копыт по брёвнам разносились в прохладном майском утреннем воздухе. У бояр Беклемишевых, построивших башню в кремлёвской стене у своего двора, распелся петух, ему отозвался со двора Гавшиных. Там, в крепком дубовом подклетье, сидел три года назад князь тверской Михаил. Послушался тогда Дмитрий бояр-советников, заманил Михаила хитростью, будто на совет добрый, а сам посадил его в подклеть, будто татя, пойманного в ночи. Нехорошо...

Митрополита Алексея бояре подговорили, тот руку давал за Михайлову целость и честь, но нарушил он, Дмитрий, и своё слово и митрополитово поручительство преобидел, вот и слушай после этого бояр ближних. Не-ет, пора своей головой жить, уж не отрок ныне — двадцати одного году от роду...

— Эй! Кто тут? Михайло? — Дмитрий наклонился с рундука.

— Я, княже!

Голос у сокольничего свежий, сочный, осанка гордая и телом ладен, ничем князю не уступит, — грудью широк и плечами размашист. Росту хорошего, с князем они — бровь в бровь и волосом оба темны. Бороды у обоих лёгкие, весёлые, и обоим по равну лет... Любил князь, чтобы рядом был этот человек, близкий душе его, и, если утром он знал, что там, внизу, на дворе, ходит Михайло Бренок, ему спокойней думалось на рундуке, лучше гляделось на этот древний город на холмах, беспокойный, не всегда понятный даже ему, великому князю Московскому, дружный, многострадальный, ещё не ясный в своей судьбе...

— Княже, вели слово молвить!

Бренок стоял внизу, запрокинув голову, обнажив сильную молодую шею, держал шапку в руке и смотрел с радостью во взоре, как спокойно, не ёжась, стоит на прохладном майском ветерке князь, стоит в одной нижней длинной рубахе, положив по привычке крепкие руки на перила рундука.

— Молви.

— Ныне зима пречудна была, княже: по жёлтому листу снегу навалило, на рождество морозы ударили небывалые, Ольгерда поморозили, а потом всё истаяло напрочь, и хлеб жали, не убранный ране. Ныне поля внове темны и зверь повсюду на виду ходит, мы же на ловах другой год не бывали...

"Ему бы только ловы звериные, рыбные, птичьи..."

— Ходил я за Великий луг, на Кадашевское болото, птицы там всякой превелико, а коли дальше отъехать по местам нашим, на Тверской дороге тьма птицы весенней! Княже...

— Чему весел, Михайло? — ещё не отойдя от своих дум, спросил Дмитрий.

— Птица, говорю, пожаловала, охоту по ней править — премило дело!

Дмитрий потеплел взором. Вспомнились ему молодые забавы, птичьи и рыбные ловы, облавы на волков, горячие медвежьи выступы из берлог... Давно ли было? И поныне душа тоскует. Тут память вывела опять на Бренка: вспомнилось, как скакали они за волком. Княжеский конь чуть опередил коня Бренка. Князь оглянулся, — толстенный сук — вот он, у самой головы, в трёх локтях... И не сносить бы головы князю, да Бренок вытянулся над шеей коня и, как молнией блеснул, срубил тот сук с пути князя. Саженей пять проволокся суп на плече Дмитрия... Лет шесть тому, а не забывается такое.

— Вельми пречудна затея твоя, Михайло, токмо не до радостей ныне... Покусал по привычке губу нижнюю, скрывая вздох сожаления. Не давая возразить сокольничему, наказал: — Позови немедля тиуна. До заутрени!

— Исполню, княже!

Дмитрий пошёл в трапезную, но повернулся, снова шагнул к перилам рундука и обронил сверху:

— Вместе с ним и ты приди!

— Исполню, княже, единым махом!

* * *

Бренок подымался по красной лестнице княжего терема вместе с тиуном Никитой Свибловым, правителем двора. Сам Свиблов устроился двором у Боровицких ворот, он тоже держал своего тиуна, помыкал им порой, а службой своей у великого князя был горд. Сейчас он не догадывался, зачем на "утреннее слово" зовёт князь своего сокольничего. У Бренка, имевшего два отцовых села, тоже был тиун, но то был тиунок, из холопов, ходивший в рогожном корзне-накидке. Тиун тиуну — рознь. Вот Свиблов и одеждой и помыслами красен, самому великому князю норовит советы давать, недаром в давние годы он, по слухам, ездил в Новгород учиться грамоте вместе с князем тверским Михаилом. У бренковского тиуна все хозяйственные помыслы и разверстания умещались в одном месте — в шишке на лбу, у Свиблова — в длиннющих свитках, и всё это опричь лба. Вот и сейчас свитки эти Никита засунул в рукава и нелепо помахивает ими, будто руки отморозил.

На середине лестницы тиун остановился в одышке — втрое старше Бренка, — плеснул недобрым глазом мнительного хозяина, спросил:

— А тебе почто в покои?

— Велено! — загадочно ответил Бренок и в ответ на тяжёлый взгляд тиуна крепко сжал губы, будто и знал, да скрывая какую тайну от человека, от которого и у князя-то мало тайн.

Свиблов недовольно засопел: худородный бояришка в княжьи покои лезет, да ещё нахрапом. На Москве и посильней есть, да до ворот не допущены, а этот... Сверху посыпались гридники, загромыхали ножнами мечей по ступеням отпущены князем, радёхоньки. Едва тиуна не снесли.

— Стой-тя-а! — решительно остановил отроков движеньем руки. Нахмурился недовольно, рассматривая поочерёдно всех троих — Арефия Квашню, Захарку Тютчева и третьего, Егора Патрикеева. Особо дерзок показался Захарка Тютчев, и он ему: — Надо бы подрать уши тебе, а то чрез меру резво бегаешь. Штаны не потряс?

— Потряс!

— И как же ты без оных?

— А у меня другие есть!

— Где?

— Дома!

Фыркнула гридня, заутирала носы рукавами.

— Язык у тебя зело востёр, топору бранну подобен. Не новгородска ли повольщина гуляет в тебе? — Тиун ткнул пальцем в живот Тютчеву.

— Во мне молоко вчерашнее гуляет, дядька Никита!

— То ведомо: после этаких спальников во княжем терему дух вельми тяжёл. Вот доведу ныне великому князю, дабы не пускал более этаких спальников: хорь на хоре!

— А я и сам ответ дам великому князю — у меня, мол, разъединой раз этака промашка вышла, да и то из-за тебя, тиун!

— Ну? А меня-то чего приплёл?

— Я на Великом лугу вчера молоко испил.

— Ну?

— Вот те и ну! А коровы-те твои там были!

— Ах ты бес! А ну подите вборзе! Вот я вас! Гридники осыпались вниз.

Старик Свиблов поднялся на рундук и только там осенил себя крестом. Оглянулся.

На дворе у самых ворот на вытаявшей соломе, на которой зимой во время нашествия Ольгерда спал московский люд, — на потемневшей соломе этой гридники затеяли спор и тотчас перешли на кулаки. Квашня двинул Тютчева кулаком в лицо — верно, за злой язык, сам получил в нос и упал тут же. Бренок с тиуном поглядели сверху — правильно дерутся: мечей не вынимают и шапки оземь. Пускай...

* * *

Дмитрий вышел из покоев одетый по-домашнему, и кожух белоовчинный внакидку: май в тепле что-то долго раскачивался. Прошёл в ответную палату, где обыкновенно выслушивал по утрам тиуна, постельничего, чашника... Палата эта хоть и много меньше большой гридницы (в ту по три сотни душ набивалось), зато теплее, уютнее, поскольку при тереме, ладно прирублена позади постельного крыльца. Тут, в двадцати саженях от покоев, долго ли перейти по крытому переходу? Зато сердечнее получались разговоры, спокойнее думы с ближними людьми.

В полуотворенную дверь Дмитрий видел, как Свиблов сразу, как вошёл с рундука, повернул направо, но прежде ревниво оглядел, как прибрали полавочники спавшие гридники, нет ли пера, потому что подушек брать сюда не велено: не спать сюда приходят, а лишь придрёмывать и князя беречь со княгинею.

— Премногие лета тебе, Дмитрей свет Иванович! — низко поклонился тиун от самого порога, не одобряя, что Бренок поклонился малым обычаем — в пояс.

— Садись на лавку да слушай... — повелел Дмитрий.

Дмитрий прошёл к порогу, сам притворил дверь поплотнее. Теперь он был хорошо виден в окрепшем свете разгоравшегося утра. На нём была зелёная шёлковая рубаха без опояски, кожух бараний висел на плечах вольно, матово поблескивали слегка потёртые сапоги зелёной кожи.

— А ты чего приоскудел? — кивнул он Бренку на ту же лавку.

Гулко раздавался его голос в просторной палате. Слабо пропускали свет слюдяные оконца — все шесть. Широкие кленовые лавки зеленели со всех четырёх сторон тканиной шерстяных полавочников, ещё не сбитых думными людьми, и хорошо пахло свежерубленной сосной от стен, от пола и потолка.

— Ныне вот какой тебе сказ, Микита Ондреич... Доходны записи ныне нету время развёрстывать. Сего дни, поутру, думу станем думать в палате ответной. Созови мне сюда первостепенных, больших бояр. Пусть не разъезжаются после заутрени.

— Добрынской хвор... Белеутов в отъезжем поле... Гавшин грозился по сёлам отчинным отъехать по твоему, батюшко, позволению — семена проверять да городьбу на выпасах глядеть: в прошлом годе я ему шею ломал, понеже городьба в его вотчинных землях не по старобытному уставу — не по девяти жердей на вересовой вязке, а токмо по семи, да и та худа вельми, батюшко...

— Пошли по больших бояр и по ближних.

— А тысяцкого?

Дмитрий не смог погасить порыв нетерпения и закусил губу. Привычка эта у него старая, с младых ногтей, теперь, когда подросла борода, не так заметен стал этот нервный покус, а раньше в глаза бил, и мать[16], княгиня Александра, то и дело пощёлкивала ему пальцем по губам — убери зубки, дитятко, не кусай губку, на то в мясоед барашек будет...

— Тысяцкого не надобно.

Свиблов передохнул облегчённо. Ему даже захотелось подняться с лавки и поклониться князю за одинакие мысли, коими они оба были озарены. Хотелось заговорить о тысяцком Вельяминове[17], многое высказать, что наболело у него и у бояр многих, но поостерёгся Бренка, только и вымолвил:

— Василей Васильевич превыше ветру голову носит... — Поджал губы и смиренно, чуть скоса уставился в пол, и руки крестом на коленях — суди, мол, княже, сам, а я своё высказал.

Дмитрий не ответил тиуну. Тысяцкий, главный военачальник самого большого московского войска — простолюдинного, в которое в тяжёлый час вливались все сотни мизинных, чёрных людей — все гончары, кузнецы, плотники, сапожники, швецы, литейщики, кожемяки, — все, кто не был обельным холопом и не значился собственностью бояр, купцов, церкви, монастырей, то есть весь громадный московский податной круг с городом вливался по приказу тысяцкого в войско московское и весь был под началом его, Вельяминова. Его чин высок, освящён самим митрополитом. Так было прежде, так и ныне. Тяжело терпеть рядом столь великую силу князю и боярам. Пятнадцать лет назад кончилось терпенье это, и бывшего тысяцкого нашли после заутрени близ кремлёвской церкви, на площади, единого, на земле лежаща, в крови и бездыханна... То был тысяцкий Алексей Хвост[18], боярин, любимец народа, и народ поднялся на бунт. Не сдержать бы беды старым стенам кремлёвским, не убеги бояре из Москвы — кто в Новгород, кто на Двину, кто в Рязань.

Эти мысли, вновь нахлынувшие на Дмитрия сейчас, не должно было делить ни с кем, и он спокойно ответил:

— Вельяминов Василей отменно служит, благонравен и спор во делах ратных!

Он произнёс это медленно, задумчиво и потому, должно быть, не очень уверенно. Сейчас он был недоволен не столько Вельяминовым, сколько тем, что тиун вмешивается не в своё дело, ведал бы землёю, рухлядью, конюшнею да иными маетностями князя. Дмитрий строго спросил:

— В табунах ладно ли?

— Конюхи доводят: на страстной неделе ожеребилось два десятка и семь кобыл Конюшни теплы, сенов предовольно, а овёс.

— Ведомо! — остановил его князь.

Как тут не уразуметь про овёс, если с осени ранней всё под снегом осталось до половины зимы, а зимой, когда снега нежданно сошли, много ли убрать довелось, да и какое это зерно? И чем Русь бога прогневила? Только-только означилось журавлиное время, а тут — на тебе! — снег.

— Скакуны, княже, как младые, так и кованые, а также кобылицы-молочнины съедают ежедень по тобольцу[19] овсеца. Глядел я намедни конюшни и табуны на лёгком выпасе — все резвы, слава богу, как в прежни годы у отца твоего, князя Ивана, царствие ему... Забыл! Дмитрей Иванович! Свет наш, солнышко красно! Ведь кобылка твоя любимая, Ратница, ожеребилась ныне!

— Экой же ты!.. И молчал!

— В голове всё утро держал, да сбили меня на рундуке окаянные дети, спальники твои из гридни... Принесла, матушка, белого как снег жеребчика!

Дмитрий в волнении заходил по палате. Давно он ждал, не принесёт ли Ратница белого коня. Сама она тоже бела, лишь чулочки серые на передних ногах да яблоко на правом плече, но до сей поры всё приносила пегих, а тут — на тебе! Умница какая! Вот радость-то...

— И ножонки белы — я глядел, — токмо яблочко серо на правом плече, как у матери, — торопливо и тоже с радостью, заражаясь настроением князя, заговорил тиун, но Дмитрий строго напомнил:

— Присмотри за кормами! Глаз не своди с сытенного, кормового и со всех иных дворов да накажи всем тиунам сельским строго-настрого: пусть зерно берегут, не ровен час, голод найдёт! Приметы у старых людей неважны...

— Исполню, Дмитрей Иванович! Чего в поварне наказать?

— Доведи чашнику, что-де бояре у меня будут трапезничать.

У Михайлы-архангела ударил полутяжкий колокол, благовестный, мягкий, и тотчас ответили ему в иных кремлёвских, а за ними и в других церквах — на Великой улице, на Ильинке, в Замоскворечье и в монастырях. Дмитрий приблизился к оконцу и увидел в утреннем московском небе чёрную сеть галок. Любил он колокольный звон — не заполошный, по пожарной опаске поднятый, не тревожный набат походный и уж конечно не заупокойный перезвон, а вот этот, спокойный, плавно текущий над семью холмами его стольного града, многострадального, но величавого и славного, родного ему и земле его.

— А тысяцкого позови ввечеру, когда бояре изыдут, — промолвил Дмитрий, не оборачиваясь к тиуну, но громко, а потом повернулся навстречу поклону и отпустил Свиблова кивком. В ответной наступила тишина. По всему, надо было сбираться к заутрене, а Дмитрий стоял и снова смотрел в оконце, оборотясь к Бренку спиной. В углу потрескивала и медленно оплывала в предсмертном пламени уже ненужная свеча: солнце ударило по оконцам терема.

— Поди ко мне, Михайло, — послышался голос князя.

Бренок осторожно приблизился и остановился в шаге.

— Давно я тебя возлюбил, Михайло... Помнится, батюшку хоронили, ты шапку мою носил... А сколько у нас с тобою лесов исхожено, сколько воды намучено, сколько рыбы да зверя изловлено! Вот и решил я ныне: почто тускнеть тебе во сокольничих? Отныне станешь у меня в мечниках ходить!

— Спаси тя бог, княже... Уж я на мечниковой службе порадею для тебя. Любого преломлю и порушу! — Он потупился после этих слов — похвальное слово всегда гнило, — вспыхнул румянцем на щеках и на лбу, чистом, как у князя, да и уши залило краской.

Это понравилось Дмитрию. — Я тебя деревней дарю!

— Благодарствую премного, княже... Токмо мне не чаша медвяна со двора твоего сытенного нужна, не слава мне дорога, но честь твоя. Ни дела, ни слова худого не услышишь от Бренка, сироты твоего...

— Про слова-то ты ладно отрёк. Слово со стороны — нежданный ветер, Михаиле Вон сколько ныне наедет сюда советчиков, а всё надобно свой ум держать в прохладце... Земля, как и семья, не безнарядьем гинет, а недобрым советом чуждого ей сердца.

Бренок стоял, потупя голову и обдумывая слова князя. Дмитрий выпростал из-под кожуха руки и приобнял своего мечника. Кожух сполз с плеч. Он поднял его и, волоча за рукав, медленно двинулся к двери, уводя с собой Бренка.

— Не от добрых предчувствий жалую тебя, Михайло, в мечники. Мнится мне, что грядут тяжкие дни, и не посторониться от них, не утечь.

У растворенной двери на рундук они приостановились. Ещё слышен был колокольный звон. Дмитрий постоял, послушал, полуприкрыв глаза, и тихо промолвил:

— Вот так бы всегда над Москвою! Этот звон благовестный так бы и слушал, и слушал, не утомясь... — вздохнул и покачал головой: — Токмо не в то время народиться довелось. Непокоем исполнена земля наша.

3

Они пришли по зову великого князя прямо из церквей, не заезжая на дворы свои, и теперь сидели в ответной, ожидая, когда войдут вместе с князем брат его, Серпуховской Владимир Андреевич, и зять, Волынской Дмитрий Михайлович, величаемый в народе и боярстве — Боброк[20]. Эти родичи уже были тут, но ушли в покои, будто взглянуть на младенца, но верно — шептались по лавкам — назрели иные дела, не без этого...

В палате тем временем расселись по широким резным лавкам, сбивая зелень суконных полавочников, ближние бояре: Лев Морозов уже давненько розовел крупными ушами, вместе с ним раньше молодых пришли и всё ещё утирали пот старики Патрикеев и Гавшин, Беклемишев и Добрынской. Лет пять назад к их слову прислушивалась Москва, ибо их слово было словом княжим, а ныне... Ныне молодой князь всех слушает, не перечит, а своё вершит. Хоть стариков не обижает — и то радость.

На рундуке забухали сапогами молодые ноги, и тут же весело ввалились в ответную два советника великого князя — воевода Акинф Фёдорович Шуба, двоюродный брат Серпуховского и троюродный князю, похож сильно на Владимира Серпуховского: высок, тонок, прям станом и взглядом, только и разницы что усы не топорщит, как тот, и голосом потоньше. Рядом с ним — сотоварищ его, не разлей вода, тоже воевода, тоже молод и задорен, — Иван Минин. Рыжая голова его засветилась в палате, раздался смех, хоть и сдержанный, то старики осудили его по новому заведению наряд — короткорукавую чугу из синего сукна поверх вышитой рубахи.

Дмитрий вышел из покоев и услышал в отворенную дверь смех Минина. Минин да Монастырёв — вот весельчаки, всегда радостно думалось князю, лёгкое у них сердце, тяжела рука супротив ворога. Эти по силе разве немного уступят самому Григорию Капустину... Дмитрий пропустил в ответную Серпуховского, а сам приостановился с Боброком, притворил дверь: что-то норовил сказать ему Боброк с глазу на глаз. И верно, угадал.

— Митрей Иванович! — Боброк задумчиво уставил крупные немигающие глазищи куда-то в подбородок князю — так глубоко он ушёл сейчас в себя. Анна, сестра твоя, в Новегороде пребывала две недели, ко святой Софии ездила...

Дмитрий слышал об этом и кивнул, но что-то Боброк знал ещё, да на то он и муж!

— Довели мне купцы проезжие, что-де Анна в Новгороде на игрища бесовские хаживала...

— Анна?

— Анна. Купцы сказывают, что-де сбираются тамо мужи и жёны вкупе и визжат и пляшут бесстыдно.

Дмитрий молчал, соображая, как могла Анна пойти на те игрища новгородские, о коих он слышал издавна, хоть митрополит и ворчал и посылал грамоты тамошнему епископу, дабы тот пресёк нарушение святой веры. Хотелось Дмитрию и самому взглянуть на то веселье, а вот Анна опередила... Она моложе Боброка вдвое, святочных увеселений мало ей, вот и...

— Побил, что ли, ты её, Дмитрей Михайлович?

— Побил, — закивал Боброк. — Нешибко. — Ну, а мне чего велишь?

— Повнушай ей словом княжим, — попросил Боброк и со страстью во взоре добавил поспешно: — Токмо не бей!

Дмитрий кивнул и прикусил губу, чтоб не выдать набежавшую улыбку. Боброк — человек проницательный, почитай, каждого насквозь видит, а тут улыбка...

Дмитрия позвали накоротке в покои к княгине — чего бабе надобно в такой час? — а Боброк прошёл в ответную и сел на лавку рядом с Серпуховским и Шубой — родня подобралась.

Осмотрелся Боброк — покатал по ответной строгий взор свой не каждый выдерживал, иные опускали глаза в пол. Это помогало Боброку рассматривать бояр. Рядом с Морозовым сидит родной брат княжего тиуна — Фёдор Свиблов, вылитый братец снаружи, только не рачителен в хозяйстве: деревни свои в запустении держит, землю зарастил кустьём, зато воин преславный. Вот и сейчас приехал верхом в боевом плаще-корзне, схваченном на правом плече простой железной застёжкой. Голова чуть дёргается порой, это саблей шею задело... Дальше сидел Назар Кусаков, маленький, щуплый, но резвый, как вьюн, и огневой в деле ратном. Сидит, на дверь посматривает и шапкой место рядом придерживает — известное дело: Монастырёва Митьку ждёт... На него недобро косится первостепенный боярин Фёдор Андреевич Кошка, ищет место поближе к Князеву стольцу, но Кусаков не отдаёт место сотоварища. Кошка привык сидеть поближе, как велел ему отец, Андрей Кобыла, ныне старый, больной. Кусаков отдал бы ему место или сдвинулся бы, но сердит на Кошку: слухи прошли, что-де тверской князь сватал его дочь-красавицу за своего сына, а Кусаков, неженатый, локоть кусает... Недвижной глыбой сидел тоже ближний боярин Юрий Кочевин-Олешинский, но это сидя он кажется глыбой, а вот когда вошёл — и походка у него такая блудливая, будто он только что покрал в поварской подклети кусок гуся... Нежданно приехал Дмитрий Всеволожский, внук татарского мурзы Четы. Ещё при Калите этот мурза выехал на Русь, крестился и основал род будущих первостепенных бояр московских. Дмитрий Всеволожский во втором колене носит прозвище — Зерно... Неожиданно оказался в ответной костромской воевода Александр Плещей, тучный, вроде Кочевина-Олешинского, но не в пример тому чист взглядом и помыслом. Он с большим опозданием привёз оковец податного серебра ко двору великого князя, но не смущён, видно причина была. Сидит, крестится. Младший брат митрополита Алексея... По левую руку от Боброка, занимая край скамьи, сидели два брата Пронские — Даниил и Владимир. Последний прибаливал больше года. Всю зиму не показывался на сиденьях боярских, а ныне выбрался со двора, сидит, прикрыв глаза. Младший, Даниил, громко переговаривается с Акинфом Шубой. Веем слышно, как сгремел Шуба:

— А намедни новгородцы, гости торговые, шли через землю рязанскую и наслушались премного хульных словес про нас, про московских бояр, про чёрных людей, такоже и про нашего пресветлого князя. Конец Москве предрекали от гладу, от Литвы Ольгердовой, от немцев, от Орды, а особливо от меча рязанского.

Боброку было это неприятно слышать, особенно после того, как рязанский полк ходил недавно с московской ратью на Литву, но и верил он: могли так говорить рязанцы.

— Похвалялися собою, а про Москву твердили, что-де она, Москва-та, токмо и умеет злато-серебро считать, а меч, мол. держать разучена.

— Недоверни! — буркнул Боброк, растирая колени широкими, как москворецкие лещи, ладонями.

— Истинно, Митрей Михайлович! И вельми превозносили князя своего, Ольга.

— Высмерток! — обронил Боброк.

— Истинно высмерток, а не воин, — вставил своё слово Фёдор Свиблов. Ещё сущим ребёнком обрезал, мечом играючи, перст малый на деснице, а ныне по всем землям слух пустил, что-де в великой брани с татарвою рану сию нажил.

— Вся земля рязанская за него горой стоит, — заметил тихо Фёдор Пронской.

— А отчего стоит? — спросил его Свиблов, но смотрел на Боброка, прикованный взглядом его крупных серых глаз. Пронской молчал, покачиваясь, как бы успокаивая боль, и Свиблов сам ответил: — А оттого, что Ольг Рязанской татей развёл и татьбу их по вся дни щедрит. Сказывали мне коломенские люди, что-де ухватили рязанцев на московской земле. Приволоклись те рязанцы на Осетр-реку, к самой Коломне, и наловили те тати рязанские воз бобров карих...

— Ох, окаянные дети! — крякнул Кочевин-Олешинский с завистью. — Целой воз?

— Целой воз, и утечь норовили с целым-то возом бобров карих!

— Заваруи! — снова вставил Боброк.

На дворе послышался конский топот и тут же — заразительный смех Дмитрия Монастырёва. Прискакал и что-то там учинил с конюхами. Владимир Серпуховской поднялся, подошёл к окну, заодно выглянул за дверь — не идёт ли князь — и снова вернулся в палату. У всех на виду прошёл он, высокий, светловолосый и похудевший ещё больше. В минувшую зиму литовского нашествия он пережил немало и когда готовил полки в Перемышле, и когда вернулся на разорённую землю — в сожжённые сёла отчинные, на свою треть Москвы, пострадавшую более всего. Лучше бы, думалось порой ему, не доставалась бы она ему по отцову завещанью... Прежде чем сесть снова на своё место, Серпуховской мельком окинул палату, пронизанную из трёх южных окошек снопами солнечного света, хотел сказать что-то боярам, но в дверь влетел сначала Монастырёв — раскрасневшийся, улыбка во всё лицо, глаза простодушно мигают, будто молят прощения, а ямки на щеках вновь грешат неуёмным весельем. Заворчали было старики на него, тут в ответную палату вошёл великий князь.

Радостным, но сдержанным гулом встретила его палата. Закланялись первостепенным большим обычаем — касаясь пола рукой, ближние — малым, в пояс, родичи — низко голову склоня, и каждый норовил меж тем выловить в лице князя настроение: забота ли обуяла его внутри княжества и обыденные дела на их думу положены будут, или внове грозовой набат, походный, ударит над Москвой? Так или иначе, но не минует ничто их боярского сиденья, их участия в судьбе стольного града, их княжества, с их землями, их людьми. И вот присмирели по лавкам. Ждут. Глядят.

Дмитрий был всё в тех же заношенных сапогах мягкой зелёной кожи, но без кожуха, а поверх была надета белая льняная рубаха под кушак с кистями, вышитая княгиней. Голубая ото́ка вышивки ладно оттеняла молодую шею и тёмный волос князя. Та же вышивка, только шире, обливала грудь и весело перекидывалась на рукава и подол рубахи, перетакиваясь с тёмно-голубым кушаком. Из рукавов выпростались сильные кисти рук, с младых ногтей привыкшие к тяжёлому мечу. Густая, тёмная волна-скобка волос упрямо гнулась над правой бровью, оттеняя бледность лица Дмитрия. Следом за Дмитрием вошёл отрок теремной, сын погибшего ныне зимой боярина, внёс кувшин с сытой и берестяной бурачок с орехами. Через плечо у него были надеты деревянные кружки на столбце. Всё это он выставил на широком подоконнике, ближнем к князю, поклонился только ему и вышел, прихлопывая сандалиями, плетёнными из ремней и с высокими задниками, кои издавна звались на Руси плесницами.

Дмитрий сел на столец, положил руки на колени а крепко сцепил их пальцами. Он уже успел окинуть ответную взглядом и отметил, что брат тысяцкого, Тимофей Вельяминов, здесь. В голове мелькнуло: правильно ли, что не позвал военачальника на совет, но теперь уж не время было размышлять об этом...

— Бояре! Вчерашний день, ввечеру, прибыл с ордынской земли, из самого Сарая, гонец от тамошнего слуги нашего...

Приостановил речь свою. Все ждали, не скажет ли между деловым пословьем, кто такой слуга тамошний, но князь по ранним наказам старших никогда не проговаривался, сейчас он тоже умолчал о сарайберковском епископе Иване.

— Гонец тот привезён был нашим полоняником, из Крыму утёкшим. Не было грамоты у того течца, была стрела в спине... — Дмитрий после этих слов, сказанных тихо, повысил голос: — Князь Михаил Тверской идёт во Володимер-град с ярлыком ханским на великое княжение! Отныне вокняжится и возвеличится Михаил со Тверью, поставя власть свою не на праве отчины и дедины, но на лести и обмане!

— Блядиею[21] не проживёт! проворчал Боброк, наливаясь кровью по крепкой шее, еле видной из-за широкой бороды-лопаты, и завозил в волнении ладонями по коленям.

— Не желаем! — крикнул Акинф Шуба.

— Козёл тверской! — хохотнул Иван Минин.

— Мы-те не тверские! Мы-те бороду повычешем ему! — поддержал Монастырёв, а дальше, как обвал, повалились голоса, набегая друг на друга:

— Усладил хана!

— Немало ввалил!

— Ханье — прорва! Брюхо без дна!

— Истинно!

— Сам не избудет дьяволовой сети!

Короткие выкрики эти, в коих не слышно было голоса двоюродного брата Серпуховского, уже знавшего загодя новость, ничего не давали уму, но сердцу было отрадно, что верные его соратники готовы и на сей раз выступить в поход по зову своего князя.

— Вот уже четыре... — Дмитрий выждал, когда смолкнет гул в палате. Вот уже четыре десятка лет минет, как земля русская не ведала великого огня, но нынешней зимой пришёл тот огонь из Литвы.

— За грехи наши... — перекрестился Плещей, ему молча вторили крестными знаменьями старые бояре.

— Коль нагрянуло безвременье, откуда ждать ныне ворогов? — спросил Дмитрий, однако никто не решился молвить слова, и он продолжал: Стараниями деда моего князя Ивана Калиты и отца моего князя Ивана Красного Русь выжила в тихости и безмятежье, многи годы копя силу людскую, конную, денежную, но паче того — силу духовную, и судьба ниспосылает нам испытание той силы. Готовы ли мы встретить судьбу сию?

Опять все молчали, глядя в широкие половицы, начавшие щеляветь и выгибаться: не было сухого леса даже для княжего двора после страшного пожара четыре года назад.

— Что мыслит сам великий князь? — спросил Вельяминов.

— Наведи нас, княже, на добромыслие, — опережая старых бояр, попросил Свиблов.

Дмитрий не чаял, что так скоро, раньше старых бояр, придётся отвечать на свой же вопрос. Он задумался ненадолго, глядя на бояр открыто, притягивая взоры ко взгляду своему, а когда убедился, что все до единого смотрят, тряхнул тёмной скобкой волос:

— А мыслю так, бояре... Непочто было нам, бояре, в обман вводить князя Михаила Тверского, непочто было заманивать его на Москву медвяными речами, а потом сажать его в крепь, как в замок немецкой, на дворе Гавшином. Все три года он зло таил, а зло навлекает зло, ибо от крысы не родится голубь. Потому-то не без сговора с Михаилом волком напал на Русь Ольгерд, — Он переждал минуту тяжкого молчания и закончил: — Моя вина в том, что послушал в те годы совет боярской, вас, бояре-советчики. Вину перед богом и людьми на себя принимаю также и за то, что обидел митрополита, владыку Алексея[22], во грех ввёл его, нарушив его святое слово защиты князя Михаила.

Теперь вика была видна всем, но кто же легко признает вину свою?

— Он руку твою сильную почуял, княже! — сказал Акинф Шуба.

— А ныне он против моей руки ищет иную сильную руку!

Теперь после княжеского укора совет умолк прочно. Нет, не думал он сегодня ни бессонной ночью, ни утром, что вот так станет говорить на совете. Не надо бы так...

— Не лаяться собрались мы в ответную, а думу думать, — мягко заметил Владимир Серпуховской.

— Разумны речи твои, браге, — обрадовался Дмитрий, стараясь поправить нескладный зачин в думном сиденьи, но в то же время испытывая совет. Он спросил, глядя на тех старых бояр, которым раньше давалось первое слово: Приговорите, что делать станем ныне, когда Михаил Тверской с ханскою грамотою идёт во Володимер-град?

— Надобно послать гонцов, княже, во Володимер, на все иные грады княжества нашего, дабы там все чёрные люди, бояре и холопы — все крестным целованием крепились за тебя супротив тверского вокняжения, — веско сказал Лев Морозов.

Бояре закивали.

— А ежели Михаил с войском татарским? — резко спросил Данила Пронской.

— Уж коли тестюшко Ольгерд сбежал с помощью своею, пойдёт ли татарин? — возразил Фёдор Свиблов.

— Пойдёт, дабы ярлык свой не преобидеть, но утвердить! — сказал Серпуховской.

— От татарвы всего жди, — подвёл итог Шуба.

— Вот и хрен-то! — поддакнул Кошка.

На это испокон не было возражений. В новую минуту затишья, перед тем как сказать боярам остальные новости, Дмитрий задумался — уже в который раз! — над мыслью, непонятной совету, дикой, отпугивающей всех и до сей поры не прижившейся даже в его душе, — мыслию о том, чтобы отречься от звания великого князя в пользу другого русского князя, Михаила Тверского или Олега Рязанского. Да, вот так вот, просто — отказаться, но с одной и великой целью, чтобы никогда впредь на Руси не было раздоров, не лилась бы кровь, чтобы навсегда исчезли самые постыдные войны — братоубийственные, измышленные сатаной на утеху иноземному холодному оку. Но кто, думалось Дмитрию, руку даст на этом? Кто поручится за мир грядущий среди братьев-единоверцев, ежели он уступит ярлык Михаилу? Во имя чего стремится Михаил вокняжиться на главном престоле русском, не во имя ли новых побоищ братских? Так когда и где станет сбираться воедино русская сила? И тут он снова услышал голоса предков своих, кои не простят ему утрату великокняжеского ярлыка, не простят ушедших прахом трудов их по сбиранию Московского княжества. А не оно ли ныне самое прочное, самое богатое и самое надёжное в отечестве всем? Не ему ли наречено первым быть и премножаться силою ратною и силою духа?

— Что молчишь, брате? — тихо спросил Серпуховской.

— Слово с духом исходит, а ум в молчании начальствует... Токмо не было пищи уму в ночи бессонные, токмо червь сосал меня... Ведомо стало мне от того же гонца, коего привёз на Москву беглый полоняник, что Михаил Тверской не добился крестоцелования от Володимер-града, тамо люди ответили ему: есть у нас князь законный! И то любо мне, бояре, и молю бога, что и иные все грады такоже верны станут.

— Без войска Михаил? — спросил Иван Минин.

— Устыдился брать войско татарское да наводить его на Русь — о душе, поди, думал, — ответил Дмитрий.

— Аль серебра недостало? — удивился Монастырёв.

— У сатаны бы вылгал тыщонку! — поддержал дружка Кусаков.

— Тот токмо душу берёт в заклад! — ввязался в смешки Свиблов и посмотрел на князя: не шибко ли развеселились?

Великий князь покачал головой и выдал совету ещё одну новость:

— Ведомо нам учинилось, что Михаил Тверской в Сарай Берке оставил хану сына родного... за десять тыщ рублёв.

Охнула ответная, замерла, только Владимир Серпуховской нервно пощипывал светлый ус да Дмитрий Боброк снова загладил ладонями по коленкам и изрёк:

— Ирод!

— Истинно ирод!

— Козёл тверской!

— Вишь, широко как размыслил: с Литвою — в зятьях, сыном от Орды откупился, как же тут не стать великим князем? — всплеснул руками Шуба.

— Чего мыслишь, княже? — спросил Свиблов насовсем как брат-тиун, добавил: — Дмитрий свет Иванович?

— А то и думаю: Михаил наехал не один — с великим послом хановым, Сарыхожою, а тот при крепком полку татар и велит мне ехать во Володимер-град, дабы самому узреть, как станет посол ярлык ханов Михаилу всучать.

— Не бывать тому!

— Не бывать Москве под Тверью!

— Не бывать московскому медведю под тверским козлом!

Палата гудела вся разом, крики заглушали друг друга. Лица раскраснелись. Руки рубили воздух, как на бранном поле, и ругань, чёрная, обидная, по тверскому князю, по всему его княжеству хлестала наотмашь. Дмитрий слушал всё это, надо бы радоваться вновь, а он не мог: так легко подымается единоверец на единоверца. "Вот оно! Вот она, погибель земли русской, зачатая ещё на Калке-реке...[23]" Но сейчас и эти раздумья не могли отвлечь его от жестокой мысли о походе и наказании строптивого соседа.

Тут поднялся с лавки Боброк, и все приумолкли, а он прошёл тяжёлым шагом немолодого уже человека к оконцу и медленно налил полную кружку сыти. Медовым духом повеяло по палате. Боброк оглядел всех, молча выпил и снова оглядел. Вытер широкую бороду-лопату и только после этого веско изрёк:

— Не бывать Москве под Тверью. Сбирай полки, княже!

* * *

В переходных сенях новый мечник раздавал боярам оставленные на лавках мечи. Хмуро посматривали ближние княжьи люди на юношу: "Эва! Приластил себя ко князю! Пиявочна душа, присосал себя ко князю и радёхонек..."

Недолюбливали бояре новых людей, заводившихся около князя, особенно молодых, уж больно скоры и востры они на слово — чище татарской сабли бреют. Вот Кочевин-Олешинский выступил из ответной, глаза выкатил в удивлении, волосы пальцами боронит одной рукой, бороду — другой, будто голову разодрать намерен на части. Нет, чтобы молча меч принять, уколол, назвал по-старому:

— Дай-кося мой меч, Михайло-сокольничий! Молча Бренок подал ему меч в дорогих ножнах — на сорок гривен серебра.

— Казной-то повёрстан? — ткнул Олешинский Бренка кулаком в живот.

Слава богу, сдержался Бренок, не ответил тем же, но благочестиво изрёк:

— Я князю служу не за злато и благо — молю ему по вся дни за душу христианскую его.

Тут Митька Монастырёв сунул меж ними медвежью голову, схватил меч в золочёных ножнах и стал его прилаживать к поясу.

— Эй! Эй! Тать окаянный! Почто меч мой похитил? А? — взревел боярин Шуба, вмиг налившись краской злобы.

А Митьке того и надо: заржал так, что из княжей половины испуганно выглянула сенная девка, но увидала здоровенного красавца и убралась, охнув, — неделю Митька сниться будет...

— Яко тать, на чужое добро накинулся?

— Держи, боярин Акинфей! Не надобен мне твой позлащённый меч, понеже годен он токмо девок пугать. А ну, Бренок, дай-кося мой!

Бренок охотно подал Монастырёву его крупный, тяжёлый меч в простых кожаных ножнах, отделанных медью.

— Ладен у тебя меч, Митька, — похвалил Бренок.

— А вот убьют — тебе завещаю! И опять засмеялся.

— Не буди судьбу, Митрей! — набожно перекрестился воевода Плетей. Взял сам свою кривую, татарского пошиба саблю, поправил на голове мурмолку, тоже не русского пошиба, и направился к митрополиту, брату своему, узнать, почто не был на сиденье боярском, здоров ли старец.

Шуба уходил недовольный. К Монастырёву больше не вязался, но не удержался и заметил Брейку:

— Коль в милостники попал, бога не забывай!

— Судьба озолотит — свечку Михайле-архангелу поставь, а нам мёду бочку! — встрял Кочевин-Олешинский (всё-то выгоду зрит во всём!) и засеменил короткошагой походкой своей блудливой.

"Шёл бы ты, шелудивый!.." — в сердцах подумал Бренок, отвернувшись, чтоб не видеть, как зацапал опять он бороду и сальные волосы на голове пальцами.

Монастырёв наклонился к уху Бренка, двинул его плечом и кивнул на Олешинското:

— У боярина Юрьи своя чужую гоняет, вишь чешется! — И снопа засмеялся, вывалившись на рундук...

Шуба тоже обронил на ходу наставительно:

— Молись за князя. Бога не забывай!

— За князя молясь, не тебе же я поклоны кладу! — не выдержал Бренок.

— Эва, язык-от у тя! Наперёд разума стелется! Великий князь вышел последним, пошутил:

— Все мечи роздал?

— Все, княже...

— Ну, так ты не разбогатеешь: надо себе оставлять!

В переходных сенях густо пахло щаным духом мясным, гаревой сытью гречневой каши — исконной приправы к щам. Запахи звали к себе и бояр, и воевод, но Дмитрий никого не удерживал и не приглашал к столу, изменив намерение утреннее: сейчас каждый час был дороже гривны.

4

Дмитрий вышел из Кремля небольшим полком. Не повелось так-то выходить великому князю во главе небольшого воинства да ещё против какого-то посла, единственное утешение и оправдание было в том, что Михаил Тверской держал наготове свои полки. Однако Дмитрий не пошёл в землю тверитян, не пошёл он и на зов Сарыхожи во Владимир, путь княжего полка пролёг на Переяславль-Залесский. По левую руку от князя ехал Владимир Серпуховской. Справа был отныне Михаил Бренок. Как ни косились старики бояре, а слово княжье обрело силу и не позволяло открыто перечить воле Дмитрия. Брейку, по всему было видно, хотелось показать свою службу, он готов был ко всему, вплоть до тяжкой битвы, но полк выступил небольшим числом, не слишком дружно и неярко: все были в походных неброских доспехах, даже шлемы на великом князе, на больших воеводах, даже на князе Серпуховском и воинственном Боброке не горели златом, правда, брат лишь провожал Дмитрия за городскую черту, оставаясь за него в Москве.

Впереди с двумя слугами ехал московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, слева от него — подуздный, справа — мечник. За всю дорогу тысяцкий лишь раз оглянулся, прикинул расстояние меж князем и собой, и больше князь не видел его прихмуренных, узко поставленных глаз. Дружина Вельяминова, его гридня, была оставлена в Москве по повелению князя. Вельяминов не перечил, но был обижен, что без него прошёл боярский совет. Упрямо щетинился его посеребрённый затылок, вспыхивая на солнце. Он ехал в самом лёгком воинском наряде, даже шлем вёз на руке его мечник, младший брат купца Некомата. Тысяцкий порой молодцевал впереди, как бы расчищая для великого князя дорогу, но в то же время в этом выезде вперёд, в этом ненужном облаке пыли сказывалась обида за холодность Дмитрия, вдруг забывшего родственную связь с Вельяминовыми. Сутулая, боевым луком выгнутая спина Василия Васильевича, казалось, кричала: знаем себе цену! Но Дмитрий не мог простить ему самовольные связи с Ордой — подарки туда и приём оттуда. Большую волю взяли тысяцкие на Москве, и случай с Алексеем Хвостом, убитым среди Кремля, ничему их не научил. Дмитрий знал, конечно, истоки силы тысяцких, истоки эти уходили во глубину московского люда, в его доверие и поддержку, но грядут времена, в коих двоевластию места нет.

Полк миновал торг перед Кремлем, проехал по Ильинке, через разбитые ворота в разрушенных Ольгердом деревянных стенах выехал на Сады. Левее лежал пустырь — Глинищи, правее — Сады, а ещё правее отекала их дорога, шедшая на переправу к небольшой речке Рачке. На пепелищах Глинищ почти не осталось изб. Чёрные трубы пожарищ всё ещё торчали тут и там: видно, ремесленному люду, холопам некогда было ставить новые жилища, весна оторвала их, позвала к земле, тут впору справиться с сараями для скота, поставить кузницы, гончарни, а избы... Можно лето пожить и в землянках, на Руси так-то не привыкать жить... Правее, вдоль самой Яузы, избы сохранились, тут испокон века стояли кузнечные слободки, гордясь своим первородством на Москве перед теми, кто взял обычай устраиваться кузницами в Заяузской слободе, под боком у монастыря Козьмы и Демьяна. Дмитрий, всматриваясь в низкие избы и высокие кузницы за ними, радовался, что столь важное дело не остановилось на Москве. Тут билась жизнь.

Собаки взлаивали на конных издали, бабы выкликали любопытных ребятишек от дороги, сами сторонились, не уходили, смотрели серьёзно и строго: не вздумал ли великий князь потихоньку сбежать из стольного града? Ежели так, то довесть надобно мужикам, те ударят в набат, затворят ворота, пересекут дорогу: умирать — так вместе, бояре хорошие и красно солнышко великий князь! Бывало так-то... Но полк был небольшой, и потоку, должно быть, особой тревоги не было у жителей города в тот час. Лишь выбрели сотни две народу из Великого посада, да ещё от Москвы-реки, от Васильевского луга потянулись, а от Яузы пастухи выскакали из голодных стад, ревевших на малотравье. Пастухи, что вражий разъезд, приостановились и высматривали издали, Знамени над полком не было, значит, поход невелик, можно пасти спокойно... Но как там ни раздумывай, а большому спокойствию не бывать, коли княжьи вой в сёдлах: в такую пору всегда тревожно думается о своей судьбе, не позовёт ли она в поход. А позовёт — оставляй, человек, плуг, кузницу, гончарню, кожедельный чан, литейную печь…

Впереди тысяцкий. Вдруг он приостановил коней вместе с подуздным и мечником. Свернули с дороги направо, к низкой избе под корявой сосной, но не доехали, а стали близ дороги у громадного пня. Уже было видно от полка, как там возятся малолетние отроки. Был виден заводила — постарше, как обычно, других — он сидел на том широченном пне, поджав ноги по-татарски. Стало видно и баловство: рожа у заводилы вся измазана жёлтой глиной, под татарина, на голове мурмолка из тряпок. Парнишка держал в руке длинную палку, на конце которой было привязано что-то съедобное, похожее на крупную кость. У пня в тесном загоне из жердей метались голодные собаки. Каждая норовила достать кость, высоко прядая за нею. Иногда озорник давал схватить кость одному-другому псу, но тут же на потеху ребятне вновь выдёргивал её. Если собака брала мёртвой хваткой, заводила бил её другой палкой и отымал добычу. Вой и лай увлекли детей, и они не сразу заметили полк.

— Ерлык! Хватай ерлык! Ерлык! — кричал заводила, и ему вторила вся орава. Они прыгали, хохотали и кричали наперебой:

— Тверской схватил!

— Вельми голоден!

— Ольгерд! Ольгерд напал!

— Рязань голопуза налетела! Рязань!

— Не спи, хан, эвона нижегородской крадётся! Смотри!

Но "хан" вдруг бросил палку с привадой и заорал дрянным рёвом:

— Беда-а-а!

Прыгнул с пня и кинулся бежать к избе под кривой сосной.

Только тут ребячья ватага оприметила трёх конных, а за ними и весь полк. Поздно оприметили! Кинулись кто куда, и только отрок лет семи завязил ногу меж прясел загородки, на которой он висел, и не мог утечь вместе со всеми. Казалось, он не испугался, а неторопливо рассматривал всадников, любуясь их конями, оружием, блеском доспехов. Он даже с сожалением поглядел вслед убегавшим сверстникам — напрасно, мол, сбежали, краса-то какая!

— Ерлык схватил! — промолвил отрок, указывая на крупную, тёмной масти собаку, отвоевавшую кость. Он совсем освободил ногу и теперь безмятежно почёсывал её, поясняя: — За ерлык псы-те дрались — во!

— Кто это схватил-то? — спросил громко Вельяминов, прищурив узко поставленные глаза, и покосился назад, на подъезжавшего князя.

— Великой князь схватил! — наивно улыбаясь, честно сказал малыш. Он даже расплылся щербатой улыбкой по конопатому лицу, измазанному глиной на скулах, видимо ему тоже хотелось походить на заводилу-"хана".

— Кто схватил? — коварно повторил Вельяминов.

— А великой князь!

Резкий удар плетью свалил парнишку на землю. Он закрыл головёнку руками, молча пополз в сторону на коленях, пополз за пень, а из-под ладошек, не умещаясь под ними, уже обозначился багровый шрам с тонким протёком алой крови.

— Почто взъярился, тысяцкой? — строго спросил Дмитрий, всё слышавший.

— Зломыслию противокняжему подвержены, окаянное отродье!

— Уймись!

— Я за княжу честь...

— Молчи!

А от приземистой избы под дерновой кровлей торопилась моложавая, статная баба в холщовой однорядке, в синем платке, повязанном до самых бровей, и босая. Она глянула из-под ладони на княжий полк и поняла, что где-то там остался её сын. Она увидела его за пнём и кинулась, как в огонь, как в дым, к облаку оседающей при дороге пыли. Дмитрий велел трогаться воинству. Полк двинулся, как цепь на валу колодца — ряд за рядом, и казалось, что княжьи воины, князь и его воеводы убегают от бабы, от её гнева. Она схватила малыша, прижала к себе, и только тут послышался его плач — дрянью вырвался наружу. Крепкий оказался ребёнок, до матери вытерпел! Дмитрий невольно оглянулся и увидел, как мать уносила своё дитя, отирая и целуя рассечённую голову, а у избы в тени сосны стоял мужик, верно отец. Широкую рубаху на нём пошевеливал ветер. Он стоял неподвижно, опущенные руки его тянулись к земле в обманном и страшном бессилье.

* * *

Владимир Серпуховской проводил брата до первых подмосковных перелесков. Дмитрий сам поторапливал вернуться его в осиротевший стольный град и уже снял шлем, готовясь к прощанью. Остановились. Серпуховской молча смотрел на поредевшие леса — всю зиму возили москвичи деревья на избы — и ждал, когда Дмитрий заговорит. Молчанке затянулось, и Серпуховской заметил со, вздохом:

— Истаяли до дыр, леса-то!

— Не досадуй, — успокоил Дмитрий брата. — Зато люд — московский посад и сёла взградит.

Серпуховской тоже снял шлем, но прощаться в ту минуту им не пришлось: в задних рядах послышался ропот. Дмитрий с ближними привстал в стременах к увидел, что вослед им скачет во весь опор целая сотня на косматых степных лошадях — татары! Выше голов, выше пыли металось в воздухе поднятое на копьё тёмное жало конского хвоста.

Гридники, окружавшие князя, первыми вынули мечи, но Дмитрий остановил их и велел трогать вперёд, однако коня пустил лёгкой грунью, и татары вскоре настигли княжий полк. Они что-то выкрикивали по-татарски и по-русски, но Дмитрий не останавливался, и, лишь когда они обтекли москвичей справа, где обозначилась большая поляна, и выскакали вперёд, Дмитрий поднял руку и остановил полк.

— От Сарыхожи, — буркнул Серпуховской.

— По всему видать... — так же тихо отозвался Дмитрий.

Сотник татарский вытянул конников вдоль дороги, сам же выехал на середину и улыбался издали. Перья яловца на шлеме трепетали по ветру.

— Ишь, зубозев окаянной, — посол посла, а сидит, ровно те сам хан! остро щурясь, сказал Боброк.

— Немного не застали в Кремле, — обронил Бренок.

— Оно и лучше: без застолья с дороги спровадим! Михайло!

— У стремени, княже!

— Поговори-ка ты с послом Сарыхожи... Да не так! Возьми гридников на обе руки, а мы поглядим!

Бренок почувствовал, как седло уходит из-под него: никогда не доводилось ему править такую службу. Румянец волнения заиграл на скулах княжего мечника. Он выскакал на сторону, пронёсся вдоль полка и высвистал к себе двух сотоварищей — Захарку Тютчева и Арефия Квашню, вымоливших великую честь — поход с кметями и большими боярами.

— Захарка! Чего рыло вытянул? Правь ко мне, живо!

Захарка, поплёвывая, выправил к Бренку.

— Орехи жрёшь во походе? А един почто? Где Квашня?

— Тута я, Бренок! Во! Пред очима твоима!

— Очима твоима! — передразнил Бренок. — Коль проворонишь чего — мечом сим уполовиню! — И тронул свой меч.

На ходу разобрались: Тютчев — на правую руку Бренка, Квашня слева облёг коня княжего мечника. Сбруя всех трёх коней была не из ражих, но выбирать сейчас было не из чего.

— Чего велишь, княже? — приостановился Бренок.

— Испытай, Михайло, чего им надобно?

Бренок кивнул. Он лишь кинул углом глаза на полк князя, увидел многотяжкую массу железа на плечах, на головах, в руках дружинников, плотный частокол копий и смело выехал к послу.

То, что эти трое — молодые из молодых — выехали к послу да ещё двое откуда-то из хвоста полка вывернулись, этого татары не могли не заметить. Посол ядовито улыбнулся в лицо Бренку.

— Толмач есть? — выкрикнул княжий мечник, но голос сорвался от волнения.

Посол вновь улыбнулся, и Бренок увидал на растянутой губе его белую полосу — омертвевший шрам, потом услышал ответ по-русски:

— Я сам толмач!

— Толмачам не пристало во главе сотни да ещё по чужой земле скакать!

— Я асаул и толмач, — чуть припепелил улыбку татарский сотник. Он небрежно расстегнул богатую дыгиль[24] и достал бумажный свиток.

— А не ханов ли ты вычадок? — дерзко спросил Тютчев.

Бренок двинул его локтем — наперёд батьки в пекло не лезь! — и вновь спросил посла:

— Ну, и чего те надобно?

В ответ посол тронул косматую лошадь. Блеснула начищенная до блеска крупная медная бляшка — знак сотника на шее, и посол протянул грамоту. Порядка никто из Бренковой троицы не ведал, и потому свиток был тут же развернут.

— Князю отдать надобе! — испугался Квашня.

— А може, там лягушка какая сидит? — усомнился Тютчев, но Бренок стрельнул глазом назад и понял: грамоту надо тотчас отдать великому князю, недаром послышался строгий кашель Серпуховского.

К полку подскакали разом. Тютчев, знавший грамоту, выпалил на ходу:

— Во Володимер великого князя требуют!

— Нишкни! — нахмурился Серпуховской, уставя белёсый, колючий, как шило, ус на Захарку.

Дмитрий прочёл грамоту сам. Про себя. Так оно и было: Сарыхожа звал опять во Владимир слушать грамоту хана, по которой ярлык великокняжеский передавался Михаилу Тверскому. Помолчал. Покусал неприметно губу, буркнул в бороду:

— Боброк далече?

— Тут я, княже! — послышался голос Боброка. Он держался за спиной князя в первом ряду воев.

— Митрей Михайлович, отпиши ты.

Походный покладник князя, Владимир Пронской, уже отвязывал от тороки седла малый оковец с чернилами, перьями, хартиями и бумагой, недавно прижившейся на княжем дворе. Вот уж он подъехал и спросил, наклонясь:

— Митрей Иванович, на чём писать станем — на хартии[25] али бумагу изведём?

— Много чести! Отпиши на тыльной стороне грамоты ихней: "Ко ярлыку не еду. Михаила в столицу не пускаю, а тебе, послу, путь свободный!"

Дмитрий принял от покладника печать серебряную на цепочке, омакнул её в чернила и собственноручно приложил к белому краю листа.

Троица Бренка уловила настрой князя, и Тютчев развязал снова язык, когда мечник вручил ответ послу:

— Скачите к своему Сарыхоже да скажите, что-де Москва по закону вотчину держит свою!

Вон куда забрал Захарка, в великие таинства посольских речей! Бренок хотел ему отвесить оплеуху, но не ведал доподлинно, дело сказал гридник или снова ляпнул навозину.

Татары резко развернулись, а Бренок всё же укорил Тютчева:

— Помене буесловь наперёд — шея-то у тебя не бычья!

Дмитрий и воеводы молча смотрели вслед татарскому посольству — весь полк невольно повернул головы к Москве, пока Дмитрий молча размышлял о том, что произошло. Воеводы и князь Серпуховской пережидали молчание великого князя, понимая, что это был не простой разговор, не случайная встреча с татарским посланником, а что-то большее, что уже назрело с годами и парило в воздухе, от чего невозможно всё равно уклониться. Многим воеводам московским было это понятно, но что вот встреча на дороге с посольским разъездом станет началом новых отношений с Ордой, никто, даже сам Дмитрий, не знал.

В этот час не знал своей судьбы и ещё один человек — Иван Вельяминов. Подросток только что догнал княжий полк, пропылил вдоль конных воев, но, едва поравнявшись с отцом своим, что был в голове полка, рядом с князем, он стремительно сорвал коня с места и помчался в сторону Твери, к Кучкову полю, что раскинулось левее дороги на Переяславль-Залесский. Мелькнули по передним рядам его узко поставленные глаза, на миг показалась под тонким носом улыбка, и вот уж он загорбился в седле, как отец, полетел туда, где только что коршун ударил в воздухе голубя. Никто не понял, зачем он погнал туда коня, только Дмитрий смотрел в ту минуту задумчиво вперёд и видел в воздухе коршуна, как упал он вместе с голубем на землю. Иван Вельяминов тотчас вернулся, держа в руке мёртвого коршуна.

— Почто смертию путь княжий метишь? — строго прикрикнул на него Боброк.

Сын тысяцкого смутился. Он растерянно подержал коршуна на ладони и отшвырнул далеко в сторону, будто устранял и впрямь чью-то смерть.

* * *

Дмитрий не изменил своего решения: полк его двинулся в Переяславль-Залесский, к берегам Плещеева озера.

В пути вспомнился Дмитрию рассказ отца, князя Ивана. Говорил отец маленькому Дмитрию, как много-много лет назад встретились на земле Киевской Руси рать князя Владимира Святославича и рать печенегов и долго не решались ни те, ни другие перейти реку. Тогда печенежский князь предложил русскому единоборство богатырей, и, кто победит, тому воля. Победит русский — три года печенеги не нападают на Киев, победит печенег — три года кочевники будут грабить русскую землю... Был у печенегов страшной силы богатырь, а в русском воинстве не нашлось о ту пору никого. И тут пришёл един стар муж и привёл сына, мала ростом и телом средня, но рукою крепкого. Усомнился русский князь, что-де может ли сей отрок перенять славу силача печенежского. Решили испытать. Привели быка, большого и шального, калёным железом разъярённого. Набежал бык, огнедышащ и страшен. Схватил юноша быка за бок и вырвал пласт кожи с мясом — сколько рука захватила, а потом в единоборстве с печенегом он удавил хвалёного витязя — отнял, перенял славу его. И с той поры стал на том месте город Переяславль, старший брат Переяславля-Залесского...

С малых лет помнит Дмитрий этот рассказ, и сердце его полнится гордостью за народ, имевший таких богатырей, а с годами всё чаще и бережней вспоминались и вновь обдумывались давние рассказы отца и старых бояр о древней славе земли своей, о пречудных людях её, о городах красы небывалой, исчезнувших под пеплом нашествий. Вместе с городами сгинули многие книги, иконы старого письма, рухнули в огне древние соборы неимоверной красоты в Киеве, в Чернигове, во Владимире... Не потому ли так часто тянет его в древний Владимир, где ещё стоят древние храмы, светлы и велелепы? "О Русь! Что утратила ты? Что оставишь потомству?" — не раз вырывалось у Дмитрия горькое восклицанье.

Из Переяславля Дмитрий выслал крепкую сторожу, многоконную, с боевыми воеводами, дабы перенять Михаила Тверского на пути в Тверь. Через несколько дней сторожа вернулась ни с чем, а ещё через неделю стало известно, что князь Михаил Тверской, боясь столкновения с московским полком, далеко стороной обошёл опасное место. Ведая, что Дмитрий стоит небольшим полком в Переяславле-Залесском, Михаил разорил Кострому.

— Несытый пёс! — воскликнул Дмитрий и хотел было идти войной на Тверь, но время было шатко, неясно.

Между тем наступила жаркая пора. Во второй половине мая солнце распалилось так, как давно не палило в эту пору. Дождя просила земля, но его не дождались. Сбывались приметы старых людей, о которых Дмитрий упоминал тиуну своему Свиблову. Угроза неурожая, голода людского и бескормицы нависла над Русью.

В полдень Дмитрий с воеводами купался в реке, далеко ушли по заросшему ивняком берегу, к дальним слободам. Проворней всех разделся Боброк — вот уж от кого не ждали такой торопливости! За ним, не уступая в нетерпении никому, кинулся в воду Серпуховской, только меньшие бояре да кмети с гридниками не посмели опередить великого князя. Но вот и он бултыхнулся в чистую воду. Радовался Дмитрий, что все до единого умеют плавать, не то что татары: ежели на пути река — надувают кожаные мешки...

Обед правил покладник Поленин, измыслив его по-охотничьему. Привезены были котлы на берег, и мясо свежее в корзинах, и квас, и меды, и печиво, и сети были уставлены выше по течению, дабы рыбой свежей украсить трапезу, но и эту малую радость омрачило известие из полунощных краёв: Михаил Тверской разорил ещё Мологу, Углич, Бежецкий Верх и уже сидит во Твери, чёрными мыслями полон. А ещё сообщил Бренок, высланный с малым отрядом в порубежные земли, что из Твери выехал сам Сарыхожа и правит путь на Москву.

Дерзкая грамота-ответ ханову послу не могла кануть бесследно, всё это время гонцы татар скакали к Сараю Берке и обратно, и вот уже едет Сарыхожа в Москву. Неспроста едет. Неспроста и Михаил Тверской затих в ожидании после бесчинств своих, зная исстари, что судьба земли русской решаться будет не в Москве, а в Орде...

Дмитрий нарушил обед побережный и велел сбираться в путь.

Он решил в Москве дождать ханова посла.

5

В оконце ещё сочился свет вечерней зари, и Лагуте хватало его, чтобы дочинить хомут: кузнец он отменный, бронник знатный, но и кузнецу в хозяйстве без лошади нельзя. Ребятишки крутились у избы — молока ждали: мать ушла корову доить. Даже меньшой пообмогся от плёточного удара, не лежится в закуте, тоже выполз.

Голова побаливает, ночью тронет рубец, заденет подгнившую корку — в слёзы, а сейчас вместе со всеми весел. "Хорошо ещё, не убил тысяцкой насмерть", — думалось Лагуте. Он высунулся в оконце, крикнул старшему:

— Акинька! Акиндин! Затвори кузницу! Жена пришла невесела.

— Что кручинна? — спросил строго.

Анна не ответила, выставила вместо трёх лишь одну кринку — корова сбавила удой. Другая ещё была в запуске, и семье не приходилось надеяться на молоко, а трава, не успев подняться, начала сохнуть на невиданной жаре. Если не будет дождя ещё недели две, всходы яровых посохнут на корню.

Ребятня ввалилась в избу следом за матерью, за подойником — все пятеро, — едва кринку не опрокинули. Анна плеснула молока в кружку малому, во вторую — дочери Олисаве, а остатки пустила по рукам. Старший первый схватил кринку и, торопясь, качнул молоко на щёку. Потекло оно по шее и груди — светлая, видимая я в полумраке драгоценная струя.

— Не лей! Не лей! — захныкали братья.

Отец подобрал с полу чересседельник и молча опоясал Акиндина по спине.

— Живо спать на кузницу!

— Помолитесь! — напомнила Анна.

Сегодня она была особенно пуглива и не перечила мужу. Ей и раньше он воли не давал, а тут так сошлось всё, что Лагута стал защитником и спасителем её родни. Два года назад отдал все сбережённые куны да ещё запродался на три года князю Серпуховскому, дабы выкупить из полону брата её родного, Ивана, повязанного в немецких землях, когда псковитяне ходили "по немец". Не успели с князем разобраться — на тебе! — второй брат, Елизар, из полону сам утёк, объявился нахлебник, да ещё с женой, да ещё с татаркой! Анна думала, что Лагута языка лишится иль хватит его падучая, а он только посерел лицом и ещё раньше стал подыматься с постели и вставать у горна. Анна радовалась, что всё пока так обошлось, и радость свою боялась показать, она прятала её за сердитыми криками на детей, ругала ругмя тысяцкого за младшего своего, а сама всё же радовалась и не могла утаить радость в голосе, по которому Лагута знал всё, что творилось в её душе. Он принял брата до осени, но поставил условие: татарку — вон или пусть окрестится немедля!

Елизар обегал все церкви на Москве — никто не желал задешево крестить татарку, всюду попы грозили ему епитимьёй за прелюбодейство с иноверкой. Тогда всё тот же Лагута и посоветовал Елизару поехать в Коломну к отчаянному попу-златолюбцу Михаилу. Славился Михаил Коломенский среди всех московских иереев статью своею, зычным голосом, умением читать по книгам...

— Спати пора, Лагутушко, — напомнила Анна.

Он только вздохнул в ответ, но хомута не оставил, а растворил настежь оконце, и свету стало чуть больше, чем проходило его сквозь сушёный бычий пузырь на раме.

Анна ушла в запечный закут, вынесла мужу пареной репы, капусты квашеной, кусок хлеба, поставила соль в резной солонке и снова ушла в закут, зашуршала постельником.

Вскоре пришёл туда сам Лагута. Помолился во тьме — похрустел руками, наломанными молотом, и повалился на соломенный постельник.

— Лагутушко, возьми Елизара в подручные молотобойцы, покуда он тут, тебе легче будет.

— Он сам с усам! — промолвил Лагута, поскрёбывая грудь.

Айна помолчала и сказала заветное:

— С будущей весны он своим домом заживёт... Это значило, что Елизар с татаркой и зиму будут у них. Лагута засопел сердито, и Анна отвела его гнев:

— Брат Иван отписал ведь нам на бересте, что-де долг возмещать станет отныне. Сказывали ввечеру богомольцы придорожные, что-де во Пскове пока дешёвая рожь.

— Надо бы послать Елизара по хлеб, — тотчас заметил Лагута. — Нынь от жары этакой да и по приметам стариков хлеб дороже коня будет, а где те куны взять на хлеб?

— Князю Серпуховскому поклониться разве?

— Поклониться! И в прежни-то годы, когда не я ему, а он мне полторы гривны[26] должен был, тогда и то не ведал, как к ему подступиться, а ныне, после разорения... Мелешь, баба, не дело! Сказала бы лучше, как гривенку с Некомата содрать.

— Возьми-ко у него! Рожа нагла, а глаза мутны, заплёваны, гахой отдаст тебе!

— На княжий суд выволоку! Живы, поди, древние законы!

— А что ему законы, коли судьи знакомы! Тиун княжий во кармане Некомата сидит! Сей купец и на Елизара лапу вскогтил, токмо не ведаю пока за что.

— У их счёты не тутошние, сурожские дела тянутся, нам не до них: скоро свейское железо на торгу будет — брать надобно.

— А хлеб, Лагутушко?

— Вот тут и рвись, хоть иди с кистенём на дорогу, а не то — в ушкуйники новгородские, знатно, по Волге гулять с ножичком вострым...

— Полно, Лагутушко, тебе ли так мыслить? Руки-те у тебя золотые, с такими руками да душу губить...

Такие слова покоили душу Лагуте.

— Ладно. Спи. А ко князю, по совету твоему, не пойду: ко князьям, како к чертям, без креста не приступишь, а и приступишь, так проку мало.

— Он ведь христианская душа... — слабо перечила Анна.

— Он князь и до смерда не снизойдёт! Это пред богом все мы ровня. Бог, он до всех милосерд — что до царя, что до нища.

Анна умолкла. Она села в постели, взяла его тяжёлые заскорузлые руки в свои и стала разминать их. Это любил Лагута: руки его меньше гудели ночью, не ныли от тяжёлого молота. Он сладко придрёмывал, убаюканный её прикосновением, радуясь, что у него хорошая жена, статная, благонравная, работящая, детолюбивая и красивая. Век бы прожить с нею, детей бы поднять... И верил Лагута, что хватит его на долгие годы, ежели не грянет над Москвою тревожный набат... "Токмо бы не это, — думал он, засыпая. Токмо бы пребывала в покое земля, а всякое иное горе претерпится, избудется..." И ещё подумал Лагута, что не пустит больше Анну в Коломну молиться к попу Михаилу, как это было на пасху. Собрались бабы кузнецкой слободы и отправились пеши молиться в Коломну да смотреть, где будут каменну церкву ставить, а потом пять недель судачили, какой красавец Михаил. Нельзя пущать туда жён: осоловевши приходят...

* * *

В тот самый вечер, когда душный день свалило наконец сутемью, а Лагута дошоривал хомут, — в тот вечер возвращался из Коломны в Москву Елизар. Косматую степную лошадь он постриг, вычесал, но не укрыл от людских глаз главное — жену-татарку. Натерпелся он дорогой немало. Хоть и смел уродился, а селенья объезжал — от греха подальше. Был он недоволен собой, а вернее советом Лагуты ехать в Коломну. Взял он с собой малую калиту серебра — то, что было у Халимы в ставке, и всё серебро пришлось отдать иерею Михаилу, коего все в Коломне прозывали — Митяй. Этот златолюбец глазом не моргнул окрестил Халиму, нарёк Хевроньей, но сначала забрал всё серебро. Елизару вроде не жалко было денег, всё равно достались за так, к тому же её было крещенье — её и деньги, да жалко сил, мытарств дорожных, коими насытился он только что от Сурожа до Москвы... Не мог успокоиться Елизар и оттого, что не послушал советов на московском торгу. Говорили всезнайки приторжные, что самый ходовой и смелый поп — архимандрит из Переяславля-Залесского, Пимен. Тот мог и за половину серебра окрестить, а половина пошла бы на устройство житья-бытья, так нет же! Поспешил Елизар, в угоду Лагуте. Можно было бы достучаться в церковь Николы Мокрого, что на Великой улице, тут под боком, по-свойски можно было бы за эти же деньги, без новых дорожных хлопот.

Елизар выехал из Коломны до рассвета и хотел в один день достичь Москвы, но кончились силы в вечерних сумерках у коня, кончились и у него с Халимой. В потёмках достигли Симонова монастыря. Звон его колокола слышался ещё издали — небольшой ветерок потягивал от Москвы, но к вечерней службе не успели, да и сил не было отстоять вечерню. Ночевать попросились в кладбищенскую сторожку. Сторож не зажёг свечи и только спросил из тёмного чулана:

— Православные?

— Православные.

— Ложитесь у порога. С богом!

В пол-избице светилась лампада перед единственной иконой на почерневшей доске. Елизар отвёл рогожную завесу и увидел крупную, округлую спину человека, стоявшего на коленях. Тот шептал молитвы и кланялся. Когда услышал за спиной шорох, поднялся и смиренно отступил от чистого угла к порогу. Его крупное тело вышло из освещённого круга, и в пол-избице стало просторно. Потом он вернулся неслышно, сгрёб с полу что-то серое, лёгкое и стал устилаться на ночь у порога.

"Не пойму — чернец или так, божий угодник?" — подумал Елизар, разостлав длинный плащ-мятель, взятый у Лагуты в дорогу. Халима тотчас легла и свернулась комочком, Елизар снял однорядку, положил её под голову Халиме и решил помолиться на ночь один за двоих. Молитва была короткой, и, когда он её окончил, вновь появился божий угодник. Он молча положил на лавку, у их голов, краюху хлеба. Перекрестился и вышел наружу. Елизар разломил краюху и подал Халиме. Она улыбнулась и стала есть радостно, умилённо, прислушиваясь к голосу незнакомого соночлежника, разговаривавшего с их лошадью. Вскоре он опять появился и смиренно сказал:

— Я коня отвязал и стреножил.

Елизар молчал, не зная, сердиться или смолчать, а тот пояснил:

— Кругом пусто, а у могилок травушка мягка вельми и сладка — конёк не уйдёт и насытится...

— Спаси тя бог, добрый человек, — ответил ему Елизар из чистого угла, а погодя спросил: — Куда путь правишь?

— По земле-матушке брожу — родню обхожу да с миром прощаюсь...

Последние слова плохо вязались с его молодым, сильным голосом, ладными движениями.

— А как тебе, добрый человек, имя-прозвище?

— Акинфом наречён. Из брянских я бояр. Захудал и развеян род наш.

Снаружи кто-то зацарапал дверь, зашуршал, и на пороге появились ещё двое странников.

— Мир дому сему, что при вечном покое! — зычно возвестил один. Второй скромно помолился на свет лампады.

Сторож вышел из чулана, осмотрел ночлежников, но не разобрал в полутьме ничего и махнул рукой:

— Ложитесь с богом! — и ушёл к себе.

Елизар уже спал, но очнулся, не ведая, сколько прошло времени, может быть, полночи или совсем мало, от зычного голоса того самого человека, что пришёл последним.

— ...сие такоже заблуждение есть! — восклицал тот. — Ныне отцы духовны саном святы, а обычаем похабны! Мясо жрут по вся дни! Мало их извержено из епископии за мзду превелику, за лжу и прелюбодейство? То-то!

— Спаси тя бог... — вздохнул Акинф в ответ, а Елизар навострил ухо, ему показалось, что ночной пришелец открывает истины всезнаемы, вот и он, Елизар, только что за великую мзду, за серебро, окрестил Халиму...

— Ты речёшь: единая вера на Руси! Едина, да неверно отправляема! Отцы церкви гласом и видом своим — часто агнцы божий, а суть волчью внутри хоронят. То не пастыри — то наёмники! Все они своевольны вельми, гневливы и недобры к странникам, холопям, ко всим мизинным людям, а как князья на исповеди стоят — вси грехи их отпускаемы. У самого господа норовят откуп справить: монастыри взградят за серебро и злато, у людей отнятое, а им за то отцы духовные рай сулят. По писанию ли сие?

— Да оборонят их ангелы небесные! — вздохнул в ответ Акинф.

— Вестимо ли те, доброй молодец, что у человека не един ангел, а два!

— Новоук я в церковной премудрости, — ответил Акинф.

— Вот то-то — новоук! И у тя и у мя два ангела: един праведен, другой злобен. Праведен рвёт человека к себе, злобен — к себе, оттого смертному беспокойно на земле. Праведен несёт в сердце помыслы чисты и праведны, злой же сам по себе несыт, корыстен, завистлив и гневлив, но хитёр и потому силён. Кто устоит пред ним? То-то!

— Есть люди святы... — несмело промолвил Акинф.

— Где? Не в этом ли Симоновом монастыре? Игумен со братнею на постелях мягких возлежат, а мы с тобой на полу, яко псы нечисты! А что в писании сказано? Монаси призваны богом обогревати и корчити трудом своим страждущих, в нужде пребывающих. То-то! А мы ныне без яди ко сну отходим.

— Игумен с братиею не святы, потому не ведают про нас.

— А ведают — куска не отымут от уст своих!

— Уйми гнев свой, странник, — мягко ответил Акинф.

— А почто гладом плоть умертвляти? Плоть — она божьим провиденьем создана, почто губить её? В писании сказано: не тоимо-де странников, но и врагов своих имущий ухлебить должен. Аще алчет враг твой, ухлеби его, аще ли жаждет, напой его, сие гворя, углие огненное сбираешь на главу его. Не побеждён от зла тот, к о побеждает благим злое, то-то, новоук!

— Премудры речи твои, странник, — ответил Акинф всё так же смиренно. Сия премудрость ждёт меня впереди, коль войти предстоит во храм смирения от бренности мира сего.

— И куда стопы направил свои?

— С миром прощаться иду — в землю володимерьску, поклонюсь тамо пресветлым соборам Боголюбовым, потом — в землю рязанскую, а уж в конце лета поклонюсь преподобному Сергию Радонежскому[27], в обитель тихую попрошусь. Коль душа твоя обуяна страстью и ярью, пойдём в одном хлебе, и усмиришь огонь всепагубный. Просветит тебя отец Сергий.

— Не уймёт меня вера его, — ответил странник.

— У тебя иная вера? — изумился Акинф.

— Я на распутий, яко белорыбица меж двух озёр.

— Меж верой и волхвованием?

В сторожке стало тихо и было слышно, как в стороне фыркает лошадь Елизара, бродя среди могил.

— Меж верой и безверием, — задумчиво промолвил странник.

— Православно ли имя твоё, человече?

— Православно: Карп.

— Куда же несёшь ты безверие своё?

— Покуда в Ростов Великий ко диакону Никите, духовному наставнику моему, а от него внове пойду по земле русской, потрясая веру нынешнюю своею верою.

— Безверие у тебя же! — воскликнул Акинф. Он порывисто сел на полу лампаду качнуло воздухом.

— Безверие — та же вера, токмо гонимая. Акинф сидел неподвижен, как скала. Молчал.

— Ты не стригольник ли? — спросил Акинф, собравшись с мыслями.

— Таков и есмь!

— И вместе со своею ты и душу отрока рушишь? — спросил Акинф, кивнув на спутника Карпа, в котором он признал юношу.

— Душу рушит вера неправедная! — воскликнул Карп.

— Истинно! Твоя вера и есть неправедная!

— То суесловие пустое!

— Так ли? Чем вера твоя праведна? Отвещай мне с рассуждением.

— Мою веру гонят, и посему она праведна, ибо по вси века не тот прав, кто избивает, а тот, кого избивают!

Из чулана своего вышел сторож, остановился у рогожной занавески и хотел, должно быть, что-то сказать ночным гостям, но всё, что услышал он, было страшно и непонятно. Он молча постоял, махнул, как прошлый раз, рукой и снова ушёл спать.

Теперь молчали все. Акинф долго ворочался, заматываясь в рыболовную сеть, с которой он бродил по княжествам, что-то шептал порой беспокойно. Карп уснул тотчас, и храп его раскатился по всей сторожке.

"Стригольник... — с изумлением думал Елизар. — По Мономаховым временам как раз и сошлись бы с волхвами. Смелые и пречудные люди, с раем и адом играют! Непостижимы в помысле своём..." Он слышал беззаботный храп Карпа, беспокойный шёпот Акинфа, и ему казалось, что тот, кто так ангельски беззаботен после страшного спора, или прав, или беспредельно грешен и закоренел в грехе своём, а тот, кто смущён крамольными речами и неспокоен, — простодушен и честен и потому близок душе Елизара. Ему было не до сна так неотвязны и тяжелы были мысли его, коих не одолеть не только за эту ночь, но и за день и за все дни, отпущенные ему на этом свете. Он лежал неподвижно, опасаясь потревожить Халиму. Она тоже, казалось, не спала, знобко прижавшись к нему, слушала, должно быть, как беспокойно бьётся его смятенное сердце, и, не понимая ещё русскую речь, пыталась постичь не постигаемое даже им, её мужем.

Утром, чуть забрезжил рассвет, случилось то, что назревало с вечера: сторож кладбищенской церкви, всю ночь ворочавшийся в своём чулане, уложил наконец все помыслы о вчерашнем споре и вышел к ночлежникам. Елизар проснулся оттого, что сторож гнал стригольника Карпа, замахиваясь на него веником, плевал ему в спину, грозил затравить собакой. За Карпом он выгнал и отрока, пришедшего с ним, и всё это сделалось в одну минуту.

— Вероотступники! Пёсий помёт! Батыя науськаю! Затравлю! — кричал сторож уже в кладбищенских воротах, и там же слышался тяжёлый лай Батыя, большого пса.

Елизар с Халимой скоро собрались и вышли из опустевшей сторожки. Конь стоял совсем близко у ограды, прислушиваясь к лаю собаки и голосам людей. Рядом с ним темнела в рассветной сутеми крупная фигура Акинфа. Он ласково гладил коня по шее, бокам, по подбрюшью, а увидав хозяев, смутился и пошёл к воротам, крестясь. Елизар только сейчас, при свете нарождающегося дня, увидал на несколько мгновений лицо этого человека — молодое, румяно-белое, как у девицы красной, и с таким тихим, таким чистым взглядом больших серых глаз, что Елизар и Халима засмотрелись на него, не ответив даже на прощальный поклон. Акинф вышел за ворота, прямо на крик сторожа и лай собаки.

— Антихристово семя! — кричал сторож на Карпа. Карп сидел на камне саженях в десяти от ворот я перематывал онучи.

— Вот она, вера-то! Гляди! — воскликнул он, увидав Акинфа. — Суди, православный: мою веру гонят — не она ли праведней?

— Спаси тя бог, странник, сохрани и помилуй... — ответил Акинф.

Собака, лаявшая издали — страшна, но труслива, — подбежала к Акинфу, обнюхала его и села у его ног, привалившись боком к чужому человеку. Сторож воззрился на пса и тоже, как Елизар, не ответил на прощальный поклон Акинфа, а когда тот пошёл по дороге, окликнул:

— Кто ты, добрый человек? Акинф обернулся и ответил:

— Из брянских я. Из роду Пересветов.

Над зарослью ивняка, охватившего дорогу от монастыря, ещё некоторое время светилась его большая русая голова.

Елизар оседлал коня и одним поклоном простился со сторожем.

6

— Ну и тяжёл, пёс!

Бренок сдёрнул петлю с деревянной пуговицы на кафтане, обнажил распаренную грудь.

— Как не быть тяжелу, коли мёду хмельного испил ведро! — так же сердито вторил ему Захарка Тютчев.

Пот тёк с него градом. Скинуть бы кафтан, да при службе нельзя. Он украдкой посмотрел на княжий терем и пнул пьяного посла Сарыхожу — ни звука: пень пнём.

От большой гридной палаты до колодца — саженей сорок, понеси-ка такую тяжесть, да в жаркий день! Хорошо ещё Квашня тянет за другую ногу. А с крыльца гридни спускается гроза отроков, Григорий Капустин, тащит из духоты в тенёк сразу двух татарских ратников — по голове на руку, как котят. Здоров начальный дружинник: тащит и будто весу не чует, только шея надулась да сопи г по-бычьи, тыча в сторону колодца взглядом исподлобья. А тут ещё тиун княжий заорал с рундука, велит вести скороспешно, и Бренок тоже в голос:

— Волочить надобно, зубозевы!

А сам потом уливается, примеряется, как удобней взять — за голову или под спину. Помощники ноги разобрали, но Сарыхожа зашевелился, подобрал ноги под себя, на спину перекатился и пошёл ногами небо толочь — не даётся, шевелит остроносым татарским лапотьем.

— Эва, ногам-та месит! Тпрру-у! — Захарка уловил ногу — Эва как: коня куют, а жаба лапы подставлят! Так и подставлят лапы-те!

Тиун давно бы сорвался на озорников, обративших важное дело на смех, но он и сам радовался делу рук своих: напоил ордынское воинство, а особенно Сарыхожу, как повелел великий князь. Только собрались посмеяться над пьяными иноземцами по старому обычаю — беззлобно и для души, как всё переменилось. Час назад прискакал из Сарая Берке запылённый татарский отряд с неведомой грамотой для посла. Косяк татар в Кремль не пустили, указано было ехать на Арбат, отныне это место всем ханским слугам, что наезжают порой на Русь. Ближние бояре собрались на думу: показать посла в том виде, как он сейчас у колодца, или временно придержать, отходить? Показать поставить под удар в Орде: ему несдобровать от суровой ханской руки, но главное, что ему не будет веры, а княжескому верху стало казаться, что такого посла, коль он идёт на бражный мёд, можно хоть сколько-нибудь да порастрясти в ордынских тайнах... Нет, тут как ни кинь, а выходило, что надобно укрыть Сарыхожу, отрезвить, а потом пустить на Арбат, будто с тяжёлого боярского совета. А сверх того, неведомо никому, что в новой грамоте ханской, и тиун Свиблов получил новый указ: опростать посла, вдохнуть в него жизнь, а не губить, ибо в этом толку нет, Сколько их гибнет от беспощадной ханской руки, а всё равно много...

— Что стали? — взъярился Свиблов с рундука. — Волочите с солнышка вборзе! Отливайте!

Поволокли, Уложили в тень у колодца. Пошла бадья дубовая в осиновую гортань глубокого колодца, так лихо пошла, что новая верёвка задымилась облачком костры.

И пошла потеха.

— В харю качни! В харю, — неслось с рундука. — Знаем, дядька Никита! Знаем!

— На темечко лей! Да помалу пей, помалу!

— Знаем, знаем!

— Зело помыслы широки по себе имеешь, Захарка! Давно ль всё тебе знаемо стало?

— Давно, дядька Никита, когда твоя бабка внучкой была!

— Тьфу ты, частослов окаянной, прости мя боже за гнусно слово... Доберусь до тебя, Захарка! Погоню из гридников за дерзость, восплачешься! Не бывать тебе во кметях, не носить... Да в харю-ту плесните! В харю! Во! Вот так! Во!

Из новорубленой гридни, из оконец, из растворенных дверей, с крыльца, ещё не потемневшего от дождей, смотрела молодая дружина князя, гридня, завидуя двум своим счастливцам, коих возлюбил новый княжий мечник. Быть им скоро в боярской дружине... У гридников сегодня редкая служба: в оба глаза смотреть за двумя пьяными десятниками и за полестней простых, напившихся допьяна. Непривычно, правда, видеть, как развалилось на полу ордынское воинство, развалилось там, где великий князь созывает на большой совет бояр, детей боярских, воевод, сотников, дружины, пасынков, судебные власти подвойских, ябедников, но в первую го-лаву митрополита и московскую епископию... Однако нынче такая служба — не спи, но терпи! Хорошо ещё, не вся сотня ввалилась сюда, а. избранные. Хорошо, что и новый косяк оголодавших с дороги татар не допустили, а услали на Арбат.

Там, в избах, крытых землёй, в длинных конюшнях, крытых соломой, на широких дворах, где земля черна от конского перегнившего с годами навоза, где сладок человеку дух конского пота, ремённой упряжи, издавна останавливались татарские арбы, на которых до Ивана Калиты прибывали длинными обозами ордынские баскаки за данью на Русь. Там меняли они колеса, истёртые, изломанные многовёрстьем, готовясь в обратный путь, отягчённые данью... Арба — телега да ат — колесо сошлись в московском просторечии в единое слово: Арбат. Там и поныне кормится и поится Орда. Вот и в сей жаркий день повезли возами пиво, мясо, печиво... Едят и пьют татарские конники, стреляют прижмуренным глазом на злачёные купола церквей, на белокаменные степы Кремля, неожиданно ставшего неприступным. Теперь в Кремль войти можно лишь повеле московского князя или хитростью, но не силой. А совсем недавно стоял среди московского Кремля ордынский двор, неприкосновенный остров Золотой Орды. Но сгорел двор, и на его месте хитроумный и ловкий русский митрополит выговорил у хана за исцеление ханши Тайдулы построить Чудов монастырь. Митрополит Алексей свершил чудо: вернул несчастной женщине зрение... Ордынцы до сей поры жалеют, что утратили свой двор посреди Кремля, да ещё в центре самого сильного русского княжества.

А теперь тихо на Арбате. Мечут ордынцы недобрые взгляды на Кремль, и ни песен, ни гортанных криков. Молчание. Затишье перед грозой...

Но Русь ждала иную грозу — живую, с дождём и свежим ветром. Иссохшая земля ждала воды, люди ждали от земли хлеба. Седьмую неделю не упало ни капли дождя. Травы, едва поднявшись на весенней влаге, посохли. Яровые хлеба, еле пробившись сквозь корку земли, пожелтели, закаменели. Половина прошлогоднего урожая ушла под снег, рано выпавший, немало разграбил Ольгерд, а теперь — засуха. Ещё была, ещё оставалась надежда; если пройдут дожди, ещё можно поправиться. По церквам служили водосвятные молебны, но небо, с утра до ночи затянутое белёсой жаровой хмарью, оставалось глухим к молитвам. Отцы церкви винили за эту напасть грешников, стригольники всё громче кричали на папертях и по улицам о прегрешениях отцов церкви. Церковь Николы Мокрого на Великой улице ломилась от прилива страждущих и просящих, но и этот святой не послал дождя.

В ответной палате сидели бояре и воеводы в одних рубахах. Теремные оконца были растворены настежь, но и здесь, на высоте княжего дворца, стоявшего на самом верху кремлёвского холма, не было ветра. Душно в палате. Рубахи раскрыты на груди. Пот струится по спинам. Смола на стенах терема потекла. Запахло сосновым бором в ответной палате, как в сенокосную пору.

От Фроловской башни, от ворот, прискакал сотник. Тиун Свиблов не пустил его в терем — не по чину сотнику: всего-навсего из пасынкового полка. Расспросил сверху. Оказалось, ордынцы всей сотней вернулись с Арбата и вновь требуют посла Сарыхожу. Тиун довёл князю и боярам ту новость.

Дмитрий не стал ни с кем советоваться и настоял на своём: в Кремль не пускать, а для сотни выслать на Арбат четыре воза пищи.

— Напровадь им немедля с Капустиным и гридней три воза брашна и на четвёртом — две бочки пива! — повелел Дмитрий. — А жильём устроятся в избах, по конюшням и так, на дворе по-ихнему, по-степному... Что Сарыхожа?

— Отливают, Митрей Иванович! Отливают, батюшко... Надо бы не отливать: преполно ведро мёду хмельного да пряного вылакал! С перцем! Я сам себе сдумал: дай-кося перцу подбавлю — не устоит!

— В этаку теплынь и без перцу мёд свалит, — сказал Лев Морозов, ещё сильнее прежнего разгораясь крупными ушами.

— Истинно свалит! Помню, в запрошлом годе...

— Подыми посла до вечернего звону! — строго наказал Дмитрий, останавливая болтовню Свиблова.

— Небывалой страсти жара! — сказал Кочевин-Олешинский.

— Небывалой! — поддержал его Акинф Шуба. — Старики сказывают, со стародавних времён не бывало жары подобной.

— За грехи наши! — истово перекрестился митрополит Алексей. Только утром вернулся он из поездки по митрополии, но пришёл на сиденье, страдая усталостью.

Дмитрий посмотрел на старца, на согбенное, иссохшее в заботах о пастве, о делах княжеств тело его и почувствовал тепло и нежность. Сейчас он по-сыновьему любил старика, ведь это он, митрополит Алексей, в тот нелёгкий, смутный для княжества год нашёл в себе силы сесть на коня и отправиться в Орду, дабы утвердить на главном русском княжеском столе — на Владимирском — московского князя, девятилетнего Дмитрия. Тогда он, Дмитрий, ничего не смыслил и желал одного, чтобы его оставили в покое, не тащили в ответную палату княжеского терема, не сажали пред хмурым боярским сиденьем, не пугали бы Ордой, пред которой-де надобно денно и нощно держать ответ в делах княжеских. То ли дело в отчинных деревнях! Табуны, соколиная охота, звериные и рыбные ловы, прохлада чистых омутов, песчано-шёлковые рыбьи плёсы... Вспомнились сёла, где раньше любил бывать, — Напрудское, у самой Москвы, а особенно хороши отдалённые — Островское, Горки, Малаховское, Астафьевское, где какой-то радостью тешилось младенческое сердце, вспомнился отец, тихий, болезненный, пугавшийся крови даже на охоте, и лёгкая, но неуместная тоска западала в душу, как тогда, во младенчестве, перед обязательными боярскими сиденьями. Тогда вся родня и мать, княгиня Александра, а особенно митрополит Алексей мягко, но неуклонно твердили ему: ты — князь, наследник отцова и дедова престола! Твердили, что от Мономаха идёт род его, что сам великий Александр Невский, прапрадед его[28], тоже в малы лета заступил престол и славно правил, был благочестив, бояр-де чтил, званьями да землями их тешил и не кобенился... В те первые годы княжения он недолюбливал старика митрополита, но с годами всё ясней становилось для Дмитрия его значение в делах церкви и государственных. Он был едва ли не единственный, кто вживе держал ту единую и важную для Московского княжества нить, что соединяла времена Ивана Калиты и время его, Дмитрия...

За одиннадцать лет боярских сидений он вошёл во вкус княжего правления, раскусил бояр, видел с полвзора, что написано у каждого на лице, что отпечатано в душе за поклоном, за улыбкой, и пусть он ещё ошибался, но всё верней и ближе был к тому престольному часу своему, когда ошибок быть не должно. Он знал, что скрывают в лице, что прячут за бородами — скуку, злобу, неудовольствие, страх, надежду или коварную неправду, корысти своей ради. И чего только не было на сиденьях боярских и тут, в ответной, и на больших — в гридной палате, пока не обрёл он к двадцати годам свой голос, пока не укрепил руку на первопрестольном княжестве Московском! Теперь голос его слушали не в бывалом притворстве, когда можно было для чину покивать бородами, мол, молодо-зелено, а сделать своё, теперь большинство бояр даже заглазно считало юного князя ровней по уму им, старикам. Побаивались скрестить с ним мысли свои, взгляды и слова. Брал Дмитрий боярское сиденье не властью, не красивым голосом, клиросноисправным, широким, исполненным и юношеских переливов, и мужской твёрдости одновременно, а тем как раз, чего многие боялись, — неожиданной простотой и разумом, которые черпались князем из неведомого им кладезя и которыми одарила его природа.

Дмитрии смотрел, как состарился митрополит Алексей, смотрел и будто впервые видел его таким. Он подумал, каково будет Руси без него, и испугался: много значил этот старец для Москвы, для других княжеств, чаще всего лишь им и объединяемых, и всё для него, для великого князя. Как мог он в те годы недолюбливать его? Ведь не своего сана ради — Орда и без того чтила и заигрывала с духовенством! — сел этот старик на коня и поехал с двумя отроками в Сарай Берке в страшный год смерти князя Ивана. Он поехал, но не обогнал толпу князей, кинувшихся за ярлыком, как те собаки, которых дразнили мальчики-холопы. Они приехали к хану загодя, наушничали, одаривали его серебром и золотом, льстили, молили, клялись в вечном холопстве, готовые бросить всю Русь к его ногам, как было при Батые, обиравшем эту землю до нитки, — на всё готовы были князья, в том числе и его разлюбезный тесть, князь Нижегородский Дмитрий Константинович[29]... Все они, волкам подобно, взалкали власти, дабы сесть на священном Володимерском престоле, в городе ангельской тихости и красоты, где так светлы Боголюбские соборы... Сколько сил, терпенья, выдержки, мудрости, сколько даров из кладовых церковных потратил митрополит Алексей, чтобы отринуть ярлык от нечистых княжеских рук — тверских, рязанских, нижегородских — во имя того, чтобы он, Дмитрий, вокняжился по законной заповеди — по отчине и дедине.

— Не желаешь ли прохладиться, святитель? — ласково спросил Дмитрий митрополита и сделал знак.

Двое бояр — Шуба и Олешинский — кинулись к кувшину на подоконнице и налили небражного мёду со льдом. Митрополит испил, окстясь. В ту же кружку Дмитрий велел налить себе, а потом потянулись к медовой прохладе и остальные. Грузному Боброку было тяжелей многих переносить жару, но он переждал всех я только потом выпил немного, что осталось, и снова сел, начал растирать колени ладонями. В ответной не только он страдал от жары, страдали все, но не менее мучительной была неизвестность — что в грамоте из Орды? У каждого были дела по дворам, но как тут уйдёшь? С другой стороны, сидеть и ждать, когда оклемается Сарыхожа и обретёт дар речи, не было смысла: ещё неизвестно, скажет ли он, что в грамоте.

Серпуховской выкликал Свиблова, спросил:

— Что, рассмехнулся?

— Ожил! И рукама и ногама водит!

— Фыркат ли от воды?

— Фыркат, Володимер Ондреич, и главу трижды воздымал!

Это известие немного расшевелило палату, однако митрополит вздохнул и промолвил, крестясь:

— Не ждёт моё сердце добра от треокаянного. Слова эти показались Дмитрию верными.

Он задумался, потом тряхнул головой и обратился ко всем:

— Видать по всему, бояре, что ныне ногайские торги ране прежнего разгорятся, потому бескормица, и ногайцы коней сбыть до падежа норовят.

— Хитры! Ой, хитры! — встрял в речь князь Кочевин-Олешинский, чем привлёк внимание палаты, а главное — Дмитрия.

— Но и мы не простаки, — заметил тот. — Надобно извернуться каждому боярину, каждому воеводе да хорошо бы и податному люду, кто в силах, дабы скупить подешевле и побольше тех коней.

— А како прокормить оных? — спросил митрополит.

— Думал и об этом, владыко... Ныне во степях ордынских падеж коней, волов, баранов превелик будет. Хоть и дожди пройдут днями, то всё едино кони их надорваны гладом, всё едино ныне Орда обезножела...

— А мы? — спросил Шуба.

— И мы обезножим, коли не сбережём табуны.

Дмитрий умолк, оглядывая палату — всех по очереди, и в глазах у каждого были недоуменье, испуг или любопытство: что такое надумал великий князь?

— У Орды нет спасенья от зною, у нас есть! Мы сберём табуны свои и перегоним их на полуношный край княжества, где земля не вельми опалена. Туда отошлём и холопей наших, дабы сено косили, сколько есть и сколько по силам придётся. Будут табуны — будет у княжества воинство!

— Пресветел глагол и слышать сладостно!

— Исполним, батюшко...

— Порадеем для тебя и себя!

Дмитрий дал погудеть немного, потом наставил:

— Но то — забота о божей скотине, а о людях кто за нас думу сдумает? Хлеб сохнет, бояре! Как быть?

— Глад великой грядёт, — покачал головой митрополит, не совета никакого не подал, он будто устранялся от дел мирских, отяжелённый старостью, или просто стал спокоен за воспитанника своего, веря в его светлую голову.

— Истинно речёт святитель наш: глад грядёт! Да поможет Руси боярство оградиться ныне от мору великого! — Дмитрий сделал остановку, осмотрел лица советников — молчат, но опаска в глазах.

— Всю Русь, княже, боярству не прокормить! — осмелел Кочевин-Олешинский, боярин из доверенных.

— За всю Русь я в ответе! — пресёк Дмитрий резко и; глянув ещё, как чешет Олешинский бороду и голову — вразнос двумя руками, пояснил: — Вам надобно холопей своих не уморить, хлеб продавать по цене божеской.

Тяжело перевело дух боярство, но никто не осмелился возразить. То ли было бы лет пять назад! А князь продолжал:

— А коли ныне бог дождя даст и надобна станет пахота внове — одарить семенным зерном христиан по деревням своим, такоже и горожан, кои окромя поскотины свой присевок держат.

— То дело свято! — возвысил голос митрополит Алексей.

— То наш долг христианский — не токмо души, но и тела подданных хранить. Не они ли опора нам в чёрную годину? А коли не исполним мы долга своего, коли Русь обесхлебим — грош цена нашим высоким сиденьям!

При этих словах Дмитрий поднялся со стольца и неистово тряхнул тёмной скобкой волос на лбу. Он, верно, хотел добавить что-то ещё, но передумал и отпустил бояр: дел у них по этой засухе немало и слишком много чести дожидаться княжему верху, когда опростается пьяный ханов посол. Придержал он только Никиту Свиблова и долго ещё держал его — выслушивал и выспрашивал за все утра, в кои он не удосужился выслушать его. Дал строгий наказ: объехать все вотчинные и прикупленные деревни, довести до тамошних тиунов наказ строгий: зерно беречь, скот хранить, особенно коней.

Служба у Свиблова затянулась, но Дмитрий пожелал просмотреть свитки, в коих помечены подати серебром и мехами с князей меньших, владетелей городов. Свиблов (вот чем угоден был Дмитрию этот старый, опытный тиун) тотчас вытряхнул из рукавов свитки, пал на колени и развернул те свитки на чистой половице, у стены. Дмитрий преклонил колено перед великой силой жизни — состоянием. В городах, сёлах, деревнях, слободах — по всему княжеству великому вершили смерды и холопы, податные люди и служивые свой труд, и превратился их труд в серебро, меха, мёд, пеньку, воск, многие железные поковки — во всё то, без чего не живёт человек, без чего не устоит государство, без хлеба — в первую очередь...

Дмитрий просмотрел свитки. Почти все князья расплатились, как повелось исстари. Всё привёз на Москву князь Суздальский (Нижегородский), тесть Дмитрия. Молодец, не затянул. Рассчитались с княжей и ордынской половиной городецкий Борис, ростовский Андрей, которого почему-то Дмитрий недолюбливал. Почти все, без малого, привёз Василий Ярославский. Как всегда, раньше многих, привёз податной пай Фёдор Белозерский, помнится, он приезжал на Москву ранней весной, до пасхи, вместе со своими братьями и сыновьями, дивился каменным стенам, коих ещё не видывал раньше. Князья Кашинский, Моложский, Стародубский и другие многие — все смиренно внесли свою лепту в общекняжескую казну. Немало уйдёт из неё в ненасытный Сарай, и будут там новые и новые ханы, алчущие престола, резать, давить и душить друг друга. Ну, что тут скажешь? Неправедное злато прожжёт злодеев и испепелит их ненасытные души, истает их могущество и сила... Дмитрий был доволен и тем, что всё больше богатств остаётся в казне великокняжеской.

— Дядька Микита...

— Чего велишь, княже?

— Изыщи купца праведна и благочестива и направь того купца с грамотою моею в землю свейскую[30], и в немцы такожде пошли другого, мужа праведна и честна. И пусть они там высмотрят и запросят оружья нова и сподручна. А дабы промашки не вышло, пошли с ним воеводу Минина, а с другим — иного воеводу же, Назара Кусакова.

— Дмитрей свет Иванович, да можно ли этих насмешников в чужие земли слать? Обсмеют все дворы!

— Некогда там насмехаться будет.

— И серебро им дашь?

— Немного. Пусть отберут, что понадёжней, а такожде и предивное какое оружье пусть купят... — Дмитрий посмотрел на тиуна и шёпотом пояснил: Слышал, есть страшенное оружье — огнём плюёт и железом!

— К чему такое оружье? — изумился Свиблов.

— А к тому. Мои кузнецы выльют такое оружье, а зелья купим, не то сами измыслим.

Он отпустил наконец тиуна, а сам так и остался сидеть на полу, думая про дивное то оружие.

* * *

До вечера оставались у княгини Евдокии её теремные боярыни — Марья, жена Дмитрия Всеволожского, и боярская дочь, круглолицая, лёгкого сердца и ладная станом девка Анисья. Дмитрию нравилось в последнее время, когда они подолгу оставались у княгини, тогда он сидел в раздумьях или бродил по полутёмному терему — по переходам, по рундуку, окликая сверху конюхов, сторожей, подуздных или стремянных гридников, разговаривал с постельничим или чашником, обговаривая еду на завтрашний день или толкуя с новым сокольничим об охоте, о ярых соколах, добытых им на севере княжества, но разлюбезнее всего были ему беседы с Бренком.

В тот вечер ему не сиделось одному во внутренних покоях, и, чтобы не томиться неизвестностью, ожидая ханской грамоты, он вышел на рундук.

— Михайло?

— Пред тобою, княже!

Бренок торопливо поднялся с верхней ступени и преданно глянул в лицо князю, вылавливая настроение карих глаз.

— Почто в томленья пребываешь? — спросил Дмитрий, вяло окинув сумеречный двор взглядом, но тут же внимательно посмотрел на Бренка и прищурился: — Анисью укараулить норовишь? В терему она, у Евдокии, от полудня засели с Марьей Всеволожской.

Бренок молчал, взором в пол потуплен.

— Красна девка, Михайло! Глазом с тобою схожа, такоже и лицом, круглым да белым... Не гаси взор-от, не гаси, Михайло! Ныне уж вдругорядь совалась челом на переходы — тебя усмотреть норовит.

Бренок стоял всё так же, потупясь, лёгкий румянец, будто свет вечерней зари, орумянил его щёки, и это понравилось Дмитрию.

— Молчишь? — Он положил руку на плечо мечника, приобнял душевно, но о боярской дочери Анисье больше не поминал. — Сойдём вниз да глянем на бела конька. Слышал, какого ныне Ратница принесла?

Они сошли по ступеням крыльца, перешли двор наискось и крикнули конюхов. Им отворили конюшню. Свет умирающей зари гляделся в тот час прямо внутрь помещения, и они увидели сразу всё внутреннее его — выметенный пол, тесовые перегородки по обе стороны, упряжь на деревянных крючьях матово поблескивала серебром, отливала жирной желтизной золочёной меди. Кони лениво переступали с ноги на ногу, сыто всхрапывали. Пахло навозом, овсом. Большинство стойл пустовало — кони были на выпасах, а этих пригоняли на ночь из-за Москвы-реки, чтобы всегда были под рукой. Княжева любимица, кобыла Ратница, издали светила белизной своего крупа. Под нею, под самым брюхом, лежал сытый жеребчик и смотрел на подходивших людей. Вот он беспокойно повернул голову, встрепенулся, забился, скользя копытцами, жёлтыми, как янтарь, и поднялся, ткнувшись острой хребтинкой в брюхо матери. Ратница осторожно переступила, пропустила дитё за себя и, как бы ненароком, приподняла ногу, защищая малыша от людей.

— Как назван будет? — спросил Дмитрия Бренок. Князь ощупал брюхо Ратницы, репицу, погладил шею. Жеребчику не стоялось за матерью, он обежал её и ткнулся мордочкой в пояс человеку. Бренок придержал его голову и воскликнул:

— Зри, княже: ухо-то!

Ухо у конька, его ещё мягкое правое ухо, было перечёркнуто по самому краю чёрным пятном-серпом. На самом кончике уха чёрный серп бледнел, растворялся в белизне и переходил в мелкий черно-белый горошек.

— Пречудно! Пречудно, Михайло! Экой серпик!

— Наречём его — Серп! — предложил Бренок. Дмитрий подумал и поправил:

— Серп — неладно... Наречём поласковей — Серпень[31].

Бренок хотел возразить, напомнить князю, что конёк родился не в августе, а в мае, но, посмотрев на быстроногого, остро стригущего ушками, немного нервного конька, он понял, что такая кличка ему пойдёт. И, как бы закрепляя её, Бренок нежно повторил, поглаживая дрогнувшую шею жеребчика:

— Серпень! Серпень!

Дмитрий ещё постоял, стараясь как бы заглянуть в будущее: где, по каким дорогам, по каким полям предстоит скакать ему на этом жеребце необычной белой масти? Помыслил о будущих боях, но никак не мог их вообразить себе, в глазах всплывали мирные, дорогие сердцу картины: вот он выехал верхом из Коломны навстречу нижегородскому князю Дмитрию Константиновичу. Вот он встречает свою невесту, Евдокию, и дивится она белому коню... Встречал-то он её на другом коне, а встречая — не видел, её укрывали от взоров согласно обряду... Потом возник коломенский иерей Михаил, послышался его медовый голос, покорявший Евдокию, и подумалось, что коломенского иерея надо бы залучить на Москву, ведь и сам он питает к нему несказанное чувство любопытства и доверия вместе...

Они вышли из конюшни. Двор был пуст. У больших ворот, поблескивавших золочёной медью, маячила фигура стражника из кметей. У первой ступени крыльца уже стояли двое гридников, ещё трое прошли, верно, наверх и изготовились к ночной полудрёме. Среди, замиравших в Кремле звуков означился в покоях тихий голос Климента Поленина. Чем дальше к преклонным летам, тем больше становился он похожим на старушку — и голосом тихим, и руками, тонкими, белыми, и лицом, тоже узким, женственно-нежным, опрятным и бледным оттого, что мало видит живого солнца и ветра, бывая то в подклеточной поварне, где правят княжьи блюда, то в покоях, где исполняет долг покладника-постельничего великого князя. Надо бы завести отдельно покладника, но так уж повелось после смерти князя Ивана, что Поленин был един в двух лицах.

Дмитрий свернул налево и направился с Бренком мимо гридной палаты и конюшни вниз по холму, где от Портомойных ворот вдоль по Подолу кремлёвского холма ютился митрополичий садец плодовый, взбегая краем на холм. В сутеми сторож сада грянул было на них недобрым словом, но, узнав великого князя, сдёрнул торопливо стёганую шапку и повалился на колени.

— Подымись! — велел ему Дмитрий.

Они прошли по усыпанной яблоневым цветом дорожке до стены Беклемишева двора и медленно побрели обратно. Сад процвёл. На голых ещё ветках яблонь кустились гроздья завязей и торчали зачатки неразвернувшихся листьев. Завязи отмирали, подсохнув от безводья, и волосы князя были усыпаны ими, опадая на ходу на плечи и скатываясь с шитого оплечья рубахи на землю. Было тихо, лишь за стеной гомонили торговцы, укрывая товары до утра, да за рекой ревела голодная корова.

— Велика сушь, — обронил Бренок.

Дмитрий вздохнул и через десяток шагов вымолвил:

— Того ли страшиться нам? Чует душа: напасти изготовлены иные...

Бренок не ответил. Не ведал того слова, коим можно было бы дать ответ достойный. А тут ещё сторож вновь повалился на колени и отвлёк князя от дум.

— Восстань, душа христова!.. — промолвил Дмитрий, внимательно разглядывая испуганное лицо подневольного митрополичьего человека.

— Как звать тебя? — спросил князь.

— Митрей... — промолвил сторож.

— У нас с тобой, Митрей, един ангел.

Сторож сморщился при этих словах, как от кислого яблока, и показал в улыбке редкие зубы. Дмитрий не понял этой улыбки, не понял взгляда прижмуренных глаз митрополичьего смерда и, смутясь почему-то, хотел обойти стоявшего на коленях, но что-то удержало его. Он сунул руку за пояс штанов, нащупал в кармаве-загашнике несколько монет и подбросил к его коленам.

— Вот те, смерд, четыре резаны[32].

— Храни тя, княже, ангел небесной...

Они торопливо поднимались по склону холма, будто уходили от стыда.

— Молва, княже, широка по Москве о смердолюбии твоём, — гудел Бренок у правого плеча князя.

— Смердолюбие — заповедь Мономахова... — Он не докончил и неожиданно приостановился: на срезе холма, наполовину скрывавшего конюшни и гридню, высилось, касаясь головой крыш, и потому казалось снизу ещё громадней мощное тело Григория Капустина.

— Княже! — Голое мрачен и неровен. Немалое дело могло заставить Капустина, новоповерстанного начальника гридни, искать ввечеру князя и окликать его издали.

Дмитрий быстро поднялся и глянул на воя своего немного снизу. В этом взгляде Капустин прочёл вопрос и нетерпенье.

— Княже, по повеленью тиуна я отвозил посла Сарыхожу на Арбат, в особую избу ко второму послу...

— Оклемался ли?

— Этот оклемался, а другой напился пивом бражным...

— И что? — возвысил голос Дмитрий.

Капустин оглянулся по сторонам, посмотрел на мечника и жарко прошептал:

— Я речи их внял... Новый посол во хмелю изрёк Сарыхоже о грамоте новой: тебя, княже, в Орду требуют.

— Так ли уразумел их пьяную речь? — Не выдержал Бренок, хмурясь неистово.

Капустин не ответил ему, а перед князем низко склонил голову. Дмитрий не повторил вопроса, он знал, что то неясное, что томило его в минувшие дни, стало явью, определённостью и принесло вначале облегчение, тут же обернувшееся тяжёлым раздумьем. Дмитрий шёл по двору, отринув все мелкие заботы, и не понимал, что там чернеет посреди двора около колодца, и только приблизившись, он понял, что это громадная лужа с растёкшимися, будто страшные щупальца, струями-подтёками. Эта лужа напомнила ему о том, что Сарыхожа, которого отливали тут несколько часов назад, второй посол и сама Орда — это такое же неотвратимое бытие, как нынешняя жара, от которой невозможно посторониться... Через два дня, после вечерней службы, нежданно пожаловал на княжий двор сам Сарыхожа. Он прошёл за великим князем в ответную палату, усмехнулся и объявил по-русски, что хан требует великого князя в Орду.

7

Утром Дмитрий опять поднялся до зари и ходил по крестовой, неслышно ступая по половикам. Ходил долго, дважды поправлял лампаду, снимая нагар, останавливался пред иконами древнего письма, будто стремился получить совет или с их помощью обороть в себе сомнения, снова отходил, едва укрепившись духом, помелькивал босыми ногами, неслышно, будто тать в нощи, а из оконец, прорезываясь чрез мелкоплетье свинцовых рам, вливался и креп свет нарождающегося дня. Ещё немного, и растечётся ранняя заря, осенит правым крылом ордынскую сторону — укажет ему дорогу, а следом подымется красное солнышко, гибельное ныне в своей безмерной азиатской щедрости.

Сутки вынашивал в себе он ордынскую новость и лишь вчера негромко поведал её ближним боярам, но ещё в ту первую ночь он убедился — непонятное дело! — в том, что по Москве уже ползли слухи об отъезде великого князя в Орду: в ту ночь он выходил на рундук и слышал, как шепталась сторожа, вздыхала и молилась за него, Дмитрия. Сегодня было то же и на дворе, и, кажется, в гридне. "Вот уж и Москва ведает о грозе ордынской", — подумалось ему невесело, и где-то в самой глубине души колыхнулась тёплая волна любви к тем людям, коих он не видал и не знает, — ко всем этим кузнецам, кожемякам, гончарам, каменщикам, плотникам, ко всем холопам и смердам, что молятся сейчас за него и, быть может, когда-нибудь покажут ему свою верную службу в чёрную годину земли русской...

Он не вздрогнул, он только приостановил дыхание от нечаянности, кегда неожиданно почувствовал на плечах руки. То была Евдокия. Мгновением раньше он ощутил, как накатило на спину, на затылок теплом её разгорячённого во сне тела, и тотчас коснулся, всё так же спиной, жара и несказанной тайны её полураскрытой груди, которой она так крепко, так преданно и обречённо прижалась к нему. Когда коснулась лопаток сырость от её мокрого, в слезах, лица, он понял, что напрасно вечор поведал ей о тяжёлом и нерешённом деле...

— Не пу-щу-у-у! — вырвался у неё приглушённый стон, который Евдокия сдерживала, чтобы не разбудить ребёнка. — Ми-тенька-а-а-а...

Она не могла больше вымолвить ни слова, затряслась в поначалу беззвучных рыданиях, но горе вырывалось наружу, ей было не сдержать его внутри себя, оно выплёскивалось в коротких негромких стонах. Горе отобрало у неё силы, ноги её подкосились, она сползла на пол, на колени, целовала его тяжёлую руку, колени, наконец нагие стопы, окропляя их горячими, как воск, слезами.

— Ми-тень-ка-а-а-а!.. — И больше слов не было.

Он опустил руку к её голове, нащупал тёплую путаницу рассыпавшихся волос, щёку и родинку на шее, но всё так же глядел сквозь ячеи оконца на Москву, ждущую нового дня, и страшился опустить глаза вниз. Когда же он решился на это и увидел её мокрое, распухшее, подурневшее от слёз и ещё более дорогое от этого лицо с ямкой на детски круглом подбородке, с большими серыми глазами, болезненным изгибом бровей и губ, то и сам не смог обрести себя, собрать силы, чтоб утешить её. Он знал, что можно ненадолго успокоить лукавым обещанием, и уже хотел было сказать, что не нужно лить слёз раньше времени — раньше решения боярского совета, но не сказал: хуже всего было то, что сам он не решил для себя, ехать ли в Орду по требованию хана. Правда, Сарыхожа не показал ему грамоту — она была только для посла, — но Дмитрий догадывался, что там сказано более требовательно и грубо... Сарыхожа, будто бы в благодарность за милость к нему московского князя, обещал помощь и посредничество в Орде между ханом и Дмитрием, но тут могло быть не чисто. Нельзя было верить ни Сарыхоже, ни тем более — хану, но нельзя было и встать на перепутье, оставив не только себя, но и всё княжество, а быть может, и Русь в трудном, неопределённом положении... После неподчинения ханскому приказу — вернуть ярлык и присутствовать при вручении его ярлыка новому обладателю, Михаилу Тверскому, — рассчитывать в Орде на мирный исход не приходилось. Можно было надеяться на чудо, на смерть хана или на бунт в Орде, но уже не ждать милосердия в Сарае Берке. Весь вопрос заключался в том, великим ли наказанием отметит хан непослушание Дмитрия — ограничится ли потравой мелкой, вроде козней и угроз, смирится ли, прельщённый дарами, бросит ли своих эмиров, бегов и темников зорить для острастки русские окраины или пойдёт на большой огонь на кровавую войну: все супротив всех, — на ту войну, к которой Русь ещё не готова. А когда будет готова, Дмитрий не ведал...

— Не реви, Овдотья, — вымолвил он наконец как можно мягче и спокойнее. — Не оплакивай покойника ране смерти, негоже так-то...

— Не езди в Орду! — заговорила она жарко, всхлипывая, глотая слёзы. Митенька-а! Не пущу тебя в Орду! Убьют тебя, солнышко моё единственное, погасят тебя! Лишат отца Данилушку и... второго, слышишь, Митенька-а?

— Слышу... Коль родится мальчик, назови его Васильем...

— Не пущу-у!..

— Слышишь, что сказываю?

— Слышу, слышу, Митенька-а... Не пущу-у-у! Они отравили прапрадеда твоего, Александра Ярославовича[33], это от их зелий умер князь Невский на пути возвратном, горьком из Орды. Это они убили благочестивого князя Черниговского со боярином Феодором ещё при окаянном Батые[34]. Вспомни, Митенька, как издевались над князем Михаилом Тверским — в колоде на шее водили по торгам... А не они ли, свет ты наш, солнышко наше, не они ли, нехристи, вырезали всех предков Ольга Рязанского?

При последних словах жены Дмитрий шумно передохнул, будто пламенем полыхнул в бороду, губу прикусил нервно и даже переступил в нетерпении вспомнил, что она, вот эта самая Евдокия, была, по упорным толкам домашних, назначена в жёны князю Олегу Рязанскому... Это воспоминание, толкнувшее в груди что-то тяжёлое и очень старое, придало Дмитрию силы, покидавшие его при слезах жены.

— Поди к Данилке! — сказал он, впрочем, не очень строго, но твёрдо и, глядя в оконце, смягчил: — Плачет, кажись...

Ей будто что-то передалось от его настроения. И раньше, замечала она, когда приходилось поминать Олега Рязанского, Дмитрий каменел и покусывал губу... Сейчас она помолчала, затем тяжело поднялась, грузная животом, поцеловала его в плечо и пошла в постельную, ступая в полумраке палаты по половикам. Он глянул на неё скоса и увидал, как сиротливо помелькивают её узкие стопы из-под длинной, до пят, рубахи. По её наклонённой голове он угадал ту горечь и покорность, в которой она пребывала в сей час, понял, что обидел её, отослав к ребёнку, спящему безмятежным сном, но не пошёл за нею, не успокоил, сам искал успокоения и одиночества в этот предрассветный час — единственный во весь длинный божий день, когда он, великий князь Московский, принадлежал самому себе.

* * *

По утрам он не принимал услуг ни покладника Поленина, коего можно вызвать колокольцем, ни спальных гридников, — издавна одевался сам. Вот и сейчас он надел шёлковые летние порты, просторные, как татарские шаровары, зелёную рубаху под кушак и свои потёртые, зелёной кожи, невысокие, тоже летнего покроя, сапоги. На рундук вышел, перепугав гридников в их сенях-опочивальне, постоял, глядя на Москву. В полумраке ещё тонули посады. Не видна была в полуношной стороне деревянная церковь за Кучковым полем, даже Никола Мокрый за Васильевским лугом, что в конце Великой улицы, уходившей от кремлёвского Подола вдоль Москвы-реки, виднелся неясно. Город досыпал последний час, и Дмитрию вдруг захотелось уйти в него, раствориться в его сумрачном далеке, стать частью этой тишины, этих безбрежных просторов, уходящих за посад, за сёла, за сло́боды и носивших великое и горькое название — Русь... Понял он теперь тех людей, что оставляли дома свои, терема, города и престолы и уходили в монастыри или пустыни, не простясь, но прощая всему и всем.

Он медленно, сам замечая, что не идёт, а крадётся, неслышно спустился на двор, держась не перил, а стены терема — там не скрипели ступени. Двор ещё не проснулся. По углам лежали тяжёлые, почти ночные тени, а тот свет, что сочился в оконца терема, был светом месяца, сиротливо западавшего за храм Спаса-на-Бору. Это его порадовало: значит, есть ещё время! Как грязную лужу, он обошёл сырое пятно у колодца и направился к конюшне, радуясь тому, что стражник у Больших ворот придрёмывал с наружной стороны, а дворовый гридник безмятежно похрапывал, привалившись к столбу гридного крыльца. Никто не должен был увязаться сейчас за князем — ни мечник, которого он вчера отпустил домой, ни чашник, ещё не поднявшийся и не открывший съестных погребов, ни тиун, коего отпускал он до своего двора на день-два, а то и по неделям давал ему вольную от службы. Даже собаки не было на дворе — отвели собак, как родился у князя сын, чтоб не пугали младенца лаем дрянным. Митрополит Алексей тоже не одобрял собачьи утехи, называл это злобесием, недостойным христианина, потворством лени стражной и рассадником грязи. Не спал в этот час лишь сторож конюшни, где стояла Ратница с юрким Серпенем. Там, как доводил тиун, стояли ещё четыре жерёбые кобылицы, за ними-то и следил неусыпно сторож из опытных конюхов. Недреманное око конюших хранило богатство и силу княжества — коня.

Сторож заслышал шаги, сердито покашлял и вышел из полуотворенных дверей. Приметив и узнав издали князя, он засуетился, торопливо запер дверь в конюшню и, выйдя вновь из-под навеса, пал на колени.

Дмитрий остановился над ним, глядя на лохматый затылок конюха, на широкую спину, покрытую нитяным плащом-мятлем, длиннополым, как княжеское корзно. Хотелось сказать конюху: отворяй! Та радость, что понемногу прижилась в нём от удачи — от того, что никто из ближних слуг не видит его, вырастала в озорную и почти крамольную мысль: пойти пешком за стены Кремля! Никто и никогда не осмеливался от княжего престола пешком выходить в город, ходить по улицам, подобно смерду. Это осуждалось. Не завелось так-то и не по чину великому князю ходить пешком даже по Кремлю, но так устроен смертный, что запретный плод ему слаще, а чем дальше, чем недоступнее то вожделенное нечто, тем необоримей тяга к нему...

— Подымись!

Холоп поднялся, но продолжал держать шапку в руках, уперев её обеими руками в живот.

— Красен мятель у тебя, — заметил Дмитрий, но конюх не знал, что ответить на эти необычные слова князя.

— Не жарко ли в столь парную ночь?

— Мы обыкши, княже...

— Набрось-ко мятель свой мне на рамена.

Мужик растерялся, едва не заплакал, думая, что князь решил наказывать его, а для начала хочет посмеяться. И хоть, по слухам, такого за молодым князем не водилось, чего не бывает на белом свете!

— Чего дивишься?

— Верою-правдою, княже, служу...

— Вот и послужи: набрось мятель мне на рамена! Мужик, ещё не доверяя словам князя, расстегнул, скинул петлю с деревянной застёжки на правом плече, вывернулся из плаща и, держа его в руках, замер.

— Ну!

Дмитрий повернулся спиной, и мятель лёг ему на плечи.

— Спаси тя бог! — буркнул Дмитрий благодушно, застегнул плащ на плече — накинул пеньковую застёжку и обронил: — Не проговорись у меня! Посмотрел на небо и про себя добавил: — Не скоро зазвонят...

Он огляделся. Гридная стража спит или вся притаилась, завидя князя, но всем этим беспорядкам он сейчас был рад, опасался лишь того, чтобы княгиня не вышла через переходы на свою половину и не выставилась из навесного пресветлого теремка, что вызарился на Москву-реку многими мелкими оконцами, весь в пречудных деревянных резных прилепах...

Дмитрий направился к южной стороне, миновав за Благовещенской церковью старую границу Кремля — Заруб, — прошёл низину, в прошлом — Подол, плотно заселённый некогда чёрным людом. Недавно здесь было начало Великой улицы, отрезанное ныне стенами и ставшее частью Кремля. Тенью и прохладой дохнула на князя могучая стена. Он приблизился к ней, потрогал камень ладонью хорош камень нашли у деревни Мягково! Всю зиму возили телегами... Он прошёл вправо и приблизился к Чешковым воротам. За ними, теперь на малом пространстве, всё ещё по старинке приплёскивала жизнь — торговали, лепили лачуги по летнему делу, грызлись с кремлёвской стражей, а порой и бились с нею в кровь. Зимой торг перемещался на лёд и всё затихало. Привратник тоже спал, обхватив копьё, но спал чутко, поскольку место у него было горячее: озорники не раз закидывали в ночи кованую кошку на верёвке и, зацепившись ею за гребень стены, перелезали в Кремль. Если такое случалось, не один синяк и не одну неделю носил стражник от Григория Капустина. Строг начальник... Страж вскинулся на шаги, рыкнул для порядка, но тут же присел и хотел бежать, вызнав князя по открытой голове его, по чёрной скобке волос на белом лбу. Дмитрий вернул его и велел отворить.

Тишиной и безлюдьем встретила его застенная Москва. На берегу, среди избёнок, заборов, летних лачуг и опустевших на ночь лавок — никого. Он прошёл к самой воде, постоял у светлой кромки, долго смотрел на ветки плакучей ивы, полоскавшей свои длинные листья в струях воды, и пошёл наконец в сторону Великой улицы, вспоминая, как с той ивы ловил он в детстве широкую плотву. Хорошо брала! Поравнялся с Живым мостом, перекинутым на тонких сваях. Сколько раз сносило его по весне! Почти каждый год этот лёгкий, истинно Живой мост настилали снова. Мостки — первая работа древних жителей этого, ныне кремлёвского, холма. Неведомо, сколько сотен лет настилали тут старые люди мостки через реки, дабы выходить на большую Русь — торговать, смотреть на мир... Ещё отец говорил маленькому Дмитрию, что в старину жителей тутошнего холма, то и дело ладивших мостки, прозывали ходовым в старину, всеохватным словечком — мостква. Мостква тоже в долгу не оставалась и прозывала холопей боярина Кучки, что разметались по другую сторону реки, памятуя их лесную жизнь, словом — лесва... Так и жили они в старину — мостква да лесва — у одной реки. Деревня на холме иначе уж и не называлась, как Мостква...

Дмитрий посмотрел на новые отёсанные брёвна мостового настила и вспомнил, что нынешней весной пришлось сегодняшней мосткве, только не с холма кремлёвского, а из посада — чёрным людям — менять четыре пролёта, снесённых ледоходом. Мостква по-старому служит новой, большой, уже белокаменной деревне — Москве, первопрестольному граду Руси великой... От тёмных брёвен моста пахло высохшим навозом, сырью свайных брёвен, прелью. Он раздумал переходить реку и править путь в Заречье. На торг, налево, тоже не свернул, а пошёл вдоль реки и вскоре увидел густое гнездовье прокопчённых кузниц с широкими, на два раствора дверьми. Тут чёрные люди кузнецкой сотни ковали лошадей, ладили сани и колымаги, крепя передки железным шкворнем. Тут вершилось великое таинство превращения закупных, свейских железных полос или русского кричного железа в латы, калантари, шлемы, кольчуги, наконечники стрел и страшные врагам русские тяжёлые мечи... Дмитрий любил солоноватый дух железной окалины, любил волшебный труд кузнецов, которых недаром прозывают в народе колдунами. Он знал, что зять его, что взял в жёны сестру Анну, воевода Боброк, любил сызмала стоять у горна. Сам себе отковал меч. Бояре шепчутся, что-де Боброк потому и молчалив, и глазами пучен, и силой необычен, что привык трудить мышцы свои в единоборстве с силой нечистой. В пасхальные дни, напившись мёду бражного, кричал на церковной площади Кочевин-Олешинский, что Боброку в его дворовой кузне сам сатана мехи раздувает, а черти молотом бьют по очереди... На что уж смирен Боброк, а не сдержал себя — придавил боярина Юрью спиной к колокольне Ивана Лествичника, и повинился пустослов принародно...

У церкви Николы Мокрого, что прилепилась к берегу на Подоле, густели тени людские, то были нищие, спавшие на паперти, благо ночь мягка, как рытый бархат. Толпа была большая, и она шевелилась, пересыпая горохом голов: видимо, всем хотелось пролезть к ступеням паперти. А там, спиной к запертой церковной двери, стоял человек и размахивал руками. Что-то тревожное, вечевое слышалось в его голосе, да и толпа не молчала — там слышались голоса. Дмитрий помнил заветы Мономаха, не чурался нищих и всех иных мизинных людей, но в это утро ему не хотелось подходить к ним в мятле конюха. Он слышал: ходят по Руси угрюмые люди, раскольники веры христовой, твердят на всех перекрёстках об истинном пути в вере, известном лишь им, этим стригольникам. Уже войдя в Великую улицу, он услышал с правого плеча выкрики охрипшего человека и голоса из толпы:

— Иде моль пребывает, тамо бояр ищите! Иде лжа процветением радужна, тамо отцов церкви изыскивай!

— Истинно!

— Твои словеса — и есть лжа наго́льна!

— Кто землю сеет, тот гладом сморён есть, кто зорит землю, тот пищу вкушает бесскудну!

— Истинно!

— Сие вершится именем Христовым, а его учение — равнозаконие! Так ли, православные?

— Изыди, сотона!

— Ты, Карп, со диаконом Никитою — богоотступники!

— Пакостники и вере развратники!

— Изыди в свой Ростов! Изыди добром, понеже главы не сносишь.

— Дайтя волю человеку, в сумлений пребывающу!

— Дайтя, дайтя кулаком по окаянной шее!..

Эти выкрики ранним утром, на которые выходили из ближних изб заспанные люди, казались Дмитрию идущими не от мира сего. Рассказы, упоминания о стригольниках или проклятия им он воспринимал как проклятия нечистой силе, которой он никогда не видел. И вот увидал толпу, и то, как он увидал её сзади, со спины, внушало ему, что увидел настоящих земных людей, смятенных в вере. Он как бы подсмотрел их и потому поверил в их существование. А эти выкрики? Не так уж мало в них смысла... О, Русь... А он-то, великий князь, думал, что в высокие оконца терема видна ему вся земля, известны все её невзгоды! Думал, что на княжих судах, разбирая судные дела, вершит правее дело христианина и купно постигает суть жизни, а вот же — вышел в Москву и понял нежданно, что не с чем ему подойти к тем людям, нет у него княжеского слова, отцовского, коим сумел бы успокоить их смятенные души.

Он торопливо свернул в Большой посад и дошёл до Ильинской улицы. По ней, как по прямой дороге, уставленной с обеих сторон заборами из частокола, толстого тёса или просто законных семи жердей, он вышел на Глинищи и вскоре почти достиг того места, где недавно догнал его полк посла Сарыхожи. Тут он понял, что тянуло его к тому широкому пню, где завелась у московских отроков игра в ханский ярлык с собаками-князьями...

Вот он, пень. При Иване Калите тут шумел дремучий дуб, ровесник Мономаха, а теперь... да и теперь могучие корневища держали на себе остаток былого могущества — широкий пень с косым срезом. Тут же раскиданные прясла — загон для тех собак. Так просто: разбросали жерди — и псы на воле, а как же быть князьям русским? Он стоял и смотрел на этот загон — крохотный пятачок земли, ребячья забава, в которой ему вот уж другую неделю мнится молва людская, ранее тоже неведомая ему. Да, отроки малолетние берут у больших...

Послышался собачий лай — это Дмитрий наступил на еловую жердь, и она треснула. Он огляделся и увидел ряд низких изб под дерновыми крышами и ту самую избу, из которой тогда выбежала женщина и унесла на руках ребёнка. За избами хорошо были видны кузницы, разбросанные по берегу быстрой реки Рачки, Ещё кузницы, как в Заяузской слободе...

В дыру забора просунулся мужик. И этого узнал Дмитрий: отец того отрока. В тот раз он стоял в страшной неподвижности, а сейчас уверенно шёл на Дмитрия, как бык, наклонив всклокоченную голову и смяв бороду о грудь. Однако, по мере того как он приближался, шаг его становился всё медленнее, неувереннее: под простым мятлем мужик рассмотрел дорогую рубаху, да и осанка, чистое лицо, ухоженные волосы наводили на мужика опаску, и лишь любопытство двигало его вперёд. Наконец он вовсе стал, намереваясь повернуть назад. Но пока ещё оба смотрели друг на друга.

— Поди ближе! — потребовал Дмитрий властно, чувствуя, как после этих слов к нему возвращается уверенность, поразвеянная в одиночестве на этих улицах.

Теперь было ясно видно, что мужик жалел о своём выходе. Он безнадёжно глянул назад, прихмурился на собаку, сбившую его с толку, и пошёл на зов. Сделав ещё шагов пять, он вдруг приостановился и пал на колени:

— Батюшко князь!..

— Подымись! — Дмитрий сам приблизился к нему. — Чей?

— Из мизинных людишек... Кузнецкой сотни человек... был.

— А ныне?

— Братца твово, Володимера Ондреича, холоп.

— Обельной?

— Бог милостив: не вверг в вечные, на три года запродан.

— Как наречён?

— Лагута, по прозвищу Бронник. И дети мои, княже, все Бронники...

Мужик стоял, опустив руки к земле, как в прошлый раз, будто невидимая, но страшная сила тянула их вниз и сама незримо входила в эти руки-корневища, похожие на корни дубового пня.

— Веди в кузню! — повелел Дмитрий.

Мужик на миг замер, опасливо глянул из-под лохматых бровей и пошёл, тяжело переваливаясь с боку на бок, как осенний гусак.

В кузнице было темно, но и в темноте было видно, что вся она завалена железом, углём, заготовками и поделками. Груда золы у входа заглушила шаг Лагуты, на мгновение пропавшего в полумраке, но вот он обернулся, шаркнул мимо князя и растворил обе створки двери. Зоревой свет влился в кузницу, и ясней проступили все предметы, наполнявшие её, — косы, тонеры деловые и боевые, серпы, ухваты, вилы, молотки. В широком деревянном лотке светло роилась груда новых наконечников для стрел, среди которых были двух обличий — круглые и сплющенные на татарский манер, похожие на острый конец кинжала. Такой наконечник рубит порой кольчужное кольцо, устойчивее держит стрелу в полёте, подобно второму оперению. Дмитрий взял плоский наконечник, потрогал остриё, нахмурился чему-то. С тем же хмурым челом он взял наконечник копья и тоже потрогал пальцем рожон.

— Не точены покуда... — промолвил Лагута несмело.

— А вот у татарвы по вся дни и стрелы и копья изготовлены ко браням!

— Как им не уготовить: татарва, вестимо...

По стенам висели подковы, цепи, блестящие бляхи для калантарей. На лавке ворохом лежали кольчужные кольца, склёпанные и с просечкой. Особо отметил про себя не доведённый до дела меч, уже покованный, строгий, пока без рукояти. На другой стене висел настенный шкап-поставец, в котором кузнец держит мелкий инструмент и мелкие, чаще всего дорогие поковки. Однако внимание князя было обращено не на поставец и не любопытство — что в нём? — занимало его, а предмет, что возлежал на поставце. Это был шлем. Добротный шлем, как определил Дмитрий с первого взгляда. Его обтекаемая форма московского толка, блестящий шишак, основание которого надёжно схватывало верх половины шлема, тонко и чисто отделанные швы, покрытые по наружной стороне просечной пластиной, соединённой с нижним кольцом-охватом, изукрашенным той же просечкой, весь его блеск и глухой отзвук, если коснуться его, будто хранившего ещё тепло Лагутиных ухватистых рук, — всё это указывало князю, что кузнец ходит по Москве в больших умельцах и не зря на целых три года закупил его брат Владимир.

Лагута достал шлем, подержал его в руках, потёр рукавом и хотел поставить на место.

— Подай! — потребовал Дмитрий.

Лагута вжал голову в плечи, забагровел шеей — жалко ему шлема! Эта поковка, по всему видать, нравилась самому мастеру, но делать нечего: великий князь пожаловал, предстал в Лагутиной кузне пресветлым ликом своим. Сказать кому — не поверят, а станешь божиться — побьют за нахрапистую ложь и осмеют всесветно... :

— Что смур? — скосился Дмитрий, принимая шлем.

— Не мой шлем, княже...

— Чей? Володимеру Ондреичу ковал?

— Дружиннику твоему, княже, дружинником назвался.

— Как наречён?

— Не сказывал и не открылся, токмо кулаками махал — огрозиться норовил, коли шлем худой выкую.

Дмитрий между тем обдул шлем и надел, ощущая приятную прохладу и тяжесть металла. Он оказался как раз по голове князю: если поддеть стёганый колпак на шерстяной подкладке, как это водится у бывалых воинов, то сольётся с челом. А если этот шлем отдать золотых дел мастеру и тот изукрасит позолотой — ну чем не княжий шлем? Он будет, пожалуй, не хуже, а то и лучше нынешнего великокняжеского, оставшегося ему от отца, и конечно, лучше другого, сделанного шесть лет назад на голову Дмитрия-отрока. Тот шлем маловат... Чем дольше тянулось молчание, тем больше опасался Лагута за своё изделие, откованное потихоньку из железа князя Серпуховского. Утаил на бедность, а тут — на тебе! — великий князь пожаловал. А если узнает князь Серпуховской — беда: на три года весь он, Лагута, его руки, голова, его пот и время, все поделки и мастерские измышления — всё принадлежит ему, владельцу одной трети Москвы с её податями, чёрными людьми, холопами, челядью, дружиной, вот этой кузницей. Ежели этот шлем Серпуховской пристегнёт к старому долгу, гривны эти ещё полгода отрабатывать Лагуте. Так пойдёт дальше, в вечные попадёшь, не выкупишься в срок...

— Добрый шлем ладишь, Лагута-кузнец! — похвалил Дмитрий, сняв шлем и рассматривая его снова. — Чем светлость наводишь?

— Песком наперёд крупным. По крупному — мелким. По мелкому — ещё меле. Потом кирпич толчёной, а уж после кирпича беру войлок...

— Добры у тебя руки! А пошёл бы ты ко мне в холопы?

— С превеликой охотою, княже!

— Что так? Брат мой обиды наносит?

— Вестимо, что: лучше у великого князя в дерюге ходить, неже у иного в благоистканной багрянице.

— Не постигаю, вразуми...

— Великий князь — и гроза над тобою велика, зане и щит не мал: кто тронет княжего холопа? То-то! Он един себе судья и защитник, а у боярина да захудалого князя всегда рука свыше ести... Ныне пришёл в кузню великий князь — истаяла вмиг прежняя защита надо мною...

— Обиды не нанесу, не страшись... А скажи мне: коли откупишь себя у брата моего, пойдёшь ли ко мне в холопы?

— Коли откуплюсь — не пойду! — ответил Лагута и прямо глянул Дмитрию в глаза.

— Почто так: у великого князя, сказал, слаще? — прихмурился Дмитрий, но Лагута не отвёл глаз и твёрдо пояснил:

— Воля, княже, слаще! Не гневайся...

Дмитрий сунул шлем в руки Лагуте и вышел из кузницы.

Пройти по городу и остаться неузнанным ему не удалось, но досады в душе не было, напротив: за этот короткий час, пока боярство и воеводство досматривало сладкие сны, он увидел утреннюю Москву — с её спящими улицами, с кузнецом Лагутой, он слышал споры стригольника и толпы... "Не навлекла бы беды сия ересь новгородская", — остро кольнула мысль и омрачила размягчённую душу.

По Варьской улице он вышел к торгу перед Кремлем. Далеко слева он увидел длинные вереницы людей, тянувшихся из-за реки по Живому мосту. Это были, должно быть, крестьяне подмосковных и дальних деревень, ехавшие на торг, но пешие были богомольцы. Многие уже расселись по берегу реки и ждали утреннего звону, чтобы направиться к воротам Кремля и приобщиться к белокаменному таинству невиданных церквей. Вскоре послышались голоса. Дмитрий вышел к угловой башне Кремля, никем тут не узнанный, и услышал причитания бабы, стоявшей на коленях.

— Да раскрасавица ты наша, краса писаная! — восклицала она, со слезами умиления обратясь лицом к церквам на кремлёвском холме.

Он отошёл к воде и снова направился к старой горбатой иве, полоскавшей ветви, чтобы оттуда тоже взглянуть на Кремль. Отошёл и взглянул. Под сладкие причитания пришлой бабы он будто впервые увидел высокую свечу колокольни Ивана Лествичника, а вокруг неё толпились золочёные купола церквей, уже озарённые там, на высоте, лучами нового солнышка, ещё невидимого на земле. Купола вытягивались на белокаменных резных шеях барабанов, оттенялись зеленью деревьев, прикрывавших их от глаз пришлых богомольцев, ладно перекликались с белокаменными стенами, не виданными прежде на Москве. Он на миг вообразил, как всё это великолепие открывается русскому человеку, пришедшему издалека, и стали понятны ему слёзы умиления, что глотала в причитаниях баба, стоявшая на коленях. В её высокий голос подголосками вплетались другие, сливаясь в единый благостный хор:

— Матушка наша, красавица-а-а!.. Пречудны маковки твои позлащенные-е... Да не будет мне веры, грешнице, да не поверят мне во родном дому, что есть на Москве краса пречудная... Нетленна ты, моя матушка-а... Да стоять тебе, красоваться веки вечные-е!..

Левее куполов нежно синел свинцовой крышей княжий терем с пристройками, с теремком княгини, нависшим над кручей холма и будто плывущим в утреннем небе, посвечивая разноцветьем слюды в резных оконцах, из которых сейчас смотрит, должно быть, его Евдокия, глотая слёзы не умиления, а горя.

На Подоле, у самых Чешковых ворот, спорили мужики, рассуждая о чём-то. По нескольким словам, брошенным в запале, Дмитрий понял: спорили о том, поедет великий князь в Орду или останется в Москве за крепкими стенами.

— Прежни князья ездили, и наш поедет! — уверял высокий мужик, весь зиявший прорехами на старой однорядке.

— Во стенах сидючи, с добытком не быть!

— Наипервейший добыток — голова на плечах своя! Але у тебя голов не одна и все в ушате впрок посолены?

Небольшого роста второй мужик, с которым спорил высоченный детина, опешил на миг, глядя из-под тяжёлой бараньей шапки на противника, потом обежал телегу, пропылил босыми ногами и сдёрнул рогожу с воза:

— На! Зри, словоблуд! Нет у меня иных голов, как токмо на плечах, но случись татарва — не пощажу и единую!

— Смел таракан, покуда баба спит!

— Изыди от греха! — взмолился малый мужик, давая понять насмешнику, что только благочиние сдерживает его от драки.

— Эва! Ноздри-те распушил, яко пёс подворотной! — резал самоуверенный детина, и оба, казалось, забыли суть спора, до которого им уже дела не было, и только обида от тяжких слов горячила их, тянула к рукоприкладству.

Из Чешковых ворот смотрели проснувшиеся гридники И митрополичья стража, готовые выбежать, разнять и отвести на суд, где обоим мужикам придётся платить за драку свои сирые куны и резаны — князю и митрополиту поровну... Дмитрий прошёл мимо. Маленький мужичок схватил было его за полу мятля, дабы призвать в свидетели, но он направился дальше к воротам, радуясь, что Москва неравнодушна к его судьбе. — Изыди! — неслось сзади.

— Упокою тя единым перстом!

— Раскосмлю-ю!

Стражники вывернулись из ворот, но Дмитрий взглядом остановил их и взглядом же рассеял. Он привык, что его боялись, и не удивился, что исчезли все, кроме приворотного стража, он другому дивился: как скоро на Москве расходятся княжие тайны. Откуда пробиваются они в народ?

Дмитрий прошёл в ворота, медленно поднялся по тропе на вершину откоса, чувствуя, что из-за деревьев митрополичьего сада следят за ним глаза сторожей. Он подходил к конюшне, на ходу снимая мятель конюха, когда грянул над Кремлем тяжкий колокол и разбудил всё живое, что ещё не успело проснуться. Звук колокола, величавый, низкий, понёсся над городом навстречу солнышку, разбудил новый день, разбудил в Дмитрии его тревогу: ехать в Орду или не ехать?

Он не пошёл в покои, а направился в церковь, однако не в каменный собор, а в маленькую церквушку у Боровицких ворот — в Спас-на-Бору. Молодой попик не ожидал великого князя, да ещё одного, убежал в алтарь и долго там не мог напялить на себя пристойные ризы, волновался, повторяя молитвы и готовясь выйти в самом лучшем виде пред очи самого князя. Дмитрий не заметил ни переполоха в полупустой и плохо освещённой церкви, ни самого попика, он прошёл в правый угол, где в пяти шагах от алтаря темнела каменная плита, и медленно опустился перед ней на колени. Он молился долго и сосредоточенно, не видя набежавших богомольцев, среди которых было много пришельцев из дальних деревень, не слыша пересуда московских нищих.

Он молился над прахом самого близкого из сотоварищей — Дмитрия Минина. Это он, Митя Минин, полный веселья и лёгкий сердцем, выступил по велению великого князя навстречу Ольгерду с малым сторожевым полном. Он был порублен со всеми вместе, не побежал от реки Троены — защищал Москву...

Дмитрий не мог объяснить, почему он молился сегодня не над прахом предков своих, а над ним, Дмитрием Мининым... Быть может, потому, что это самая свежая могила из всех дорогих ему могил, которые выросли на Руси за три последних года.

8

Колокольный звон к обедне совет боярский будто мимо ушей пропустил никто не поднялся с лавок, лишь один митрополит, чин свой блюдя, ушёл в церковь Успенья. Он с утра был возбуждён: слухи прошли, что идёт сквозь леса игумен Радонежской обители — Сергий. Ждал его митрополит, не по чину волновался: удостоит ли ныне отец Сергий зайти в кремлёвские храмы...

А сиденье продолжалось. Вот и обеду время приспело, и чашник Поленин лёгкой тенью заплывал в палату, кланялся великому князю и доводил с укором, что еда истомилась на малом огне. Ему и в другой раз сказано было: помедлить надобно — не до щей ныне...

— Сарыхожа письма ханского не кажет? Не кажет! А по сему ответствуйте мне: что задумано там у их? — кипел Иван Минин, такой же горячий и прямой, как его покойный младший брат. Его поддерживал Монастырёв, сегодня и ему было не до смеха:

— Потому и не кажет, что велико зло держит хан с послом своим, а того больше — с Мамаем[35] супротив нашего князя и земли русской!

— Вот и хрен-то! — причмокнул щуплый, сутулый Фёдор Кошка, которому не раз попадало за "гневны речи" от митрополита.

— Замышлено, замышлено! — поддакнул Лев Морозов.

— Пытать огнём посла! — выкрикнул Кочевин-Олешинский, потом поцапал бороду и голову двумя руками — волосы в сторону, бороду — в другую. Чудная привычка...

На это предложение поднялась вся палата в едином супротивном гуле:

— Не повелось так-то на Руси!

— Преобидим Орду!

— А оне нашего брата-христианина? А? — Уймитесь!

— На огне изречёт истину!

— То набегом великим пахнет!

— Вот и хрен-то!

— Уймитеся!

Это унимал не великий князь, унимал Серпуховской. Все ждали, что скажет он. Ведь если погибнет в Орде великий князь, ему, Владимиру Андреевичу, заступать на престол. Тут как ни крути, а выгода ему была, и всё это понимали, ждали слова Серпуховского. Занятно было ещё и оттого, что он вот уж который час молчал, будто из кустов наблюдал за всем, что творится в ответной палате, будто выжидал чего, нервно подёргивая свои прямые и белёсые, как у кота, усы. Утих шум в палате, а он, успокоив бояр, опять присмирел и как сидел, прямой, высоченный, как истекал потом в жаре несусветной, не шевелясь и не стеная, так и остался сидеть, пока сам великий князь не подвигнул его на слово прилюдное:

— Премноги речи льют ныне бояре наши, а почто ты умолчал о помыслах своих, брате?

Только тут встрепенулся Серпуховской, оглядел всех до единого, потом отыскал взглядом Боброка и долго, молча, как-то рассеянно смотрел в его глаза, будто зацепившись за тяжёлый, истинно колдовской взгляд этого бывалого воеводы. Оторвавшись наконец от этого взгляда или от дум своих, Серпуховской вскинул голову и тут же низко опустил её, скрывая печальную улыбку.

— Видит бог, княже, и вы, бояре наши, не ведаю стези иной для великого князя, для тебя, Дмитрий Иванович, как оставаться на Москве, в неприступных для ворога стенах Кремля! Таково слово моё...

По-за дальним оконцем палаты пролетала пчела, и всем слышна была божья мошка — так тихо стало во палате ответной. Был ещё слабый шорох — то гладил колени Дмитрий Боброк. Серпуховской сам, видать, не ожидал, что от слов его так притихнет совет, и заговорил дальше окрепшим голосом, без улыбки:

— Стены неприступны. Отсиделись от Ольгерда, отсидимся и от Орды. Ныне Русь не та, что прежде, и сила...

— Увы, брате, вся Русь нам неподвластна! — перебил его Дмитрий, не подымая глаз от пола. Он будто скрывал в лице что-то важное, нужное только ему.

— Я про Москву говорю, княже. Она не одинока ныне! И брань случись, един ли стяг московский восплещется над русским воинством? Сколь много городов... — Тут Серпуховской приостановился, как бы устыдясь словесного разгона своего, но остановка далась ему трудно, и он выпалил то, что томило его все эти часы:

— Не езди, Митя, в Орду! — И чинно добавил, покраснев нежданно: — Не езди, княже, молим тя!

— Не езди!

— Молим тя!

— Мы обороним тя, княже! — обвалилось со всех сторон, но тотчас всё и умолкло: Дмитрий нахмурился, тряхнул было тёмной скобкой своей, но Боброк пророкотал низким голосом:

— Подумай, княже! Совет не впусте речёт: не езди... В голосе Боброка послышалось Дмитрию как бы ожидание ответа на вопрос, ещё никем не решённый — ни советом, ни Боброком, так и не сказавшим своё слово. Даже больше, Дмитрию слышалось в голосе Боброка-Волынского желание знать, каков ныне его бывший ученик — юный князь, коего он, Боброк, учил вместе с Дмитрием Мининым скакать на коне, держать меч, ведать повадки разных врагов — татар, литвы, немцев... Дмитрий узнал это по голосу, по взгляду, которым окатил Боброк великого князя. Показалось теперь, что иные из бояр — ближний воевода Тимофей-окольничий, ещё вон сидит, дёргает пораненной шеей Фёдор Свиблов, словно не согласен с криками, что тут гремели, — также ждут чего-то ещё, что встанет за ответом князя.

Дмитрий молчал.

Сколько раз в этой самой палате и в той, старой, что сгорела несколько лет назад, но казалась ему уютнее оттого, что в ней бояре меньше спрашивали юного князя, а только притворно кланялись ему и сами решали все важные и трудные дела — поземельные, судные, ордынские, военные, — сколько раз хотелось ему решительно пойти наперекор всем, по-мальчишески, бездумно, но какой-то, природный, что ли, здравый смысл всегда останавливал его. А что же сейчас? Неужели сейчас он поддастся порыву и станет противоречить всем? Или это — снова добронравие его? Нет, в этой новой палате — помнят, у кого память жива! — он не раз осаживал крикунов и выводил их помыслы на свою тропу. Пусть сначала это было робко, но потом смелей и смелей обнажал нрав перед советом бояр и ближних людей. Скоро насытил гордыню свою, внимательней стал смотреть на советников, различая их по уму, по характеру, и уже, как казалось, знал, что от кого ждать...

Вот Тимофей, ближний человек, отменный воевода, мало чем уступит самому Боброку, а в глаза не лезет — вот, мол, я! — не перебивает других и не сует свои-думы! вперёд Князевых. А вот Пронские, Даниил и старший, Владимир, эти любят поговорить, ну да кто без греха? Разве что Юрей Кочевин-Олешинский так про себя думает, а сам, глядишь, как Рязань брали у Олега Рязанского, он тут как тут: Владимир Пронский на кормление и на власть там поставлен, а боярин Юрья возы оттуда направлял в вотчину свою. До серебра да злата больно дотошна душа его. Ох, Юрья, Юрья... За тиуном Свибловым тоже нужен глаз да глаз. Нет, княжего он не возьмёт, он иной поковки человек. Зато на сборах податей, слухи доходят, обмеряет и обвешивает чёрный люд! Ему — доход, а княжеству — урон ото зла, что ложится в душу людей медленно и плотно, как ил в реке Москве, люди видят, что разницу Свиблов Никита себе волочёт. Брат его, Фёдор, тот уже отяжелел в походах, особенно в последнем — против земли мордовской: всю её разорил за опустошение Нижнего Новгорода, а сколько при этом возов добра увёз на двор свой — того и сам не помнит, военная добыча свята. У татар учился, поди... А ныне на пирах загрызутся — чисто собаки! Доносят друг на друга татарская зараза въелась! Половина другого веку на исходе, как Русь привыкла к междоусобию, наговорам, резне... Но есть крепкие кочки на болоте! Вот Бренок, солнышко красное! Ничего-то ему не надобно, только бы ездить с князем на охоту, поозорничать немного, и хоть теперь он приосанился — чин мечника велит губу поджимать, глаза всё такие же, чистые, прямые, как у отрока. Рядом с ним сидит сын тысяцкого Василия Вельяминова, Ванька, — обычай завёл, приглашать пятнадцатилетнего на советы! — ему бы галок гонять по уму-то, а мнит о себе! Тысяцким стать желает, смерти батькиной, поди, не дождётся. Вон глаза-то шмыгают, кабы не носа пластина тонкая — расшиблись бы глаза его друг о дружку. Вот и тут глазами выблеснул на Бренка, будто вор-придорожник. Что из него выйдет? Остуда на Ваньку Вельяминова перекинулась и на отца: расселся вольно, руку на подоконницу вывалил, на ветерок...

Чашник истомился. Жалеючи князя и ближних его, внёс кувшины с ледяным квасом, рукой показывал на них и уходил, но никто не осмеливался подняться и пить, пока великий князь пребывал в раздумье.

Дмитрий сидел в полузабытьи, покусывая нижнюю губу, захватывая её всё больше и больше зубами, пока они бело не обнажились, будто в улыбке. И странна была многим эта улыбка при задумчивом взоре, в оконце уставленном, где воссиял на жаре и солнце золочёный купол Успенской церкви. Там лежит его дед, (но отец, а где суждено лежать ему, Дмитрию? Не в Орде ли?

Молчал совет боярский. Не решались подтолкнуть великого князя ни ближние бояре и воеводы, ни первостепенные старики, больше всех истомившиеся, ни даже Боброк с Серпуховским не осмеливались нарушить тишину. Дмитрий слышал эту тишину вполуха и рад был, что не шикают, не сморкаются, не ёрзают в нетерпении, — и на том спасибо...

— Чего так прискорбны? — вдруг весело спросил он, сам не ожидая, что так легко выйдет из тенёт нелёгких мыслей. — Молчите... Али князя жалости предали?

Загудела вновь палата, согласно закивали, замахали подолами лёгких кафтанов, заутирались ими всласть. Чашник Поленин на радостях вбежал, думая, что настал конец необычно длинному, тяжёлому сиденью.

— Ну, а землю московскую и всю иную Русь вам не жалко? — вдруг жёстко спросил Дмитрий. — Молчите? А не пора ли порассудить так: открестись я от Орды — и быть внове нашествию ордынскому! Полягут дружины, сгинут города, сёла, погосты, грудной дрянью восплачет полон, и матери не оросить слезою сына, мужа, брата... Всех нас рассеет Орда, и так будет во веки веков... покуда мы каждый во свои колодцы глядимся, мним, что — в зерцало, а глядимся во гроб.

Ответную как холодной водой окатило — окостенела. Друг на друга не глядят. С князем взглядом встретиться страшатся. А тот, будто на коня сел, взъярился на весь совет и пошёл колоть то одного, то другого, как копьём с размаху, да не подтоком колол — рожном:

— Палёным запахло на Руси, а у вас уж серебро в землю легло, камнем придавлено со молитвою. Уж кони, поди, у многих под сёдлами выстоялись, бежать на Двину, в Новгород, что богат да белокамен, во Псков своенравный, в Стару Ладогу — велика земля русская, примет. Только и её пределам конец есть! — Дмитрий снова выждал минуту. Никто — ни звука. — А когда побежите, бояре, меня не забудьте взять с собою. Что глядите? Не рассмехаться мне ныне день выпал, а очей от истины не отводить... Внимай и ты, брате любезный мой: силушки у нас супротив Орды не сметалося во единый стог. И будет так, покуда Тверь волком кидается на Москву, Рязань камень держит за пазухой. Новый город казной кичится да любовь свою меняет — то к Москве главу преклонит, то к Твери, как купец-персиянин в нечистом гареме своём. Хорош и Псков! Он думает, долго проживёт на ватагах своих похмельных! А иные города? Где они? С кем они? Очи катают за Днепр и за Волгу, а нас, единоверцев своих, не приметят: слепы. Котята слепы первую неделю, а мы полтораста лет, да не молоко лакаем, а кровь, и не чуем по дикости своей, что кровь та — единородна! Не простится нам та кровь, отольётся на этом свете в детях, на том страданиями души нашей...

Как ни старался Дмитрий выстоять перед боярством, не сорваться голосом, не выбрызнуть слезой, но не сумел до конца: пересохло горло, завяз язык, прилип к нёбу. Поднялся со стольца, подошёл к подоконнице, налил квасу, отстранив чашника, и выпил всю кружку единым махом. Швырнул кружку.

— Орда ярлыком нас манит, пряником заморским. Меня, грешного, Михаила Тверского, Ольга Рязанского. А давно ли подкидывал ярлык, будто падаль-приваду, нижегородскому князю, тестю моему разлюбезному? То-то радости было! То-то вожделенного ярлыка возжаждал, готовый за него всей землёй русской к Орде отложиться! Не с того ли люди чёрные московские над нами, над князьями, посмехаются, а отроки сущи, вторя им, мяса кусок кидают псам, будто тот ярлык... Любо им и горько нам, понеже достойны мы глумления их, когда те отроки в веселии пребывают, во собак нас обратя. Поделом! Поделом нам, нынешним, и тем, кто допрежь княжил... Святитель наш, митрополит Алексей, истинно речёт по всем церквам и монастырям, пред миром и на советах наших боярских: за грехи, мол, людей та пагуба нашла на Русь святую. И внемлем мы тем словам митрополита, и молимся молча, не смея бога гневить, но кому из нас не ведома ещё изначальная вина нынешней горькой поры? Уж не всех ли нас обуяло недоумие? Молчите? То-то! Ведомы нам те люди и те грехи их, что ввергли землю в сию геенну огненную. То князья высокомерные, что пред Калкою-рекою прияли на душу свою великий грех: междоусобицею презренной выказали безродье земле своей! Вот он, грех — грех властолюбия, братопредания, небрежения землёй своей, и гнездится он в душах наших со времён Батыевых и доднесь... Кто укажет нам путь искупления того греха, путь избавления? Где он, тот путь? Откупиться? Русь отдала горы злата и серебра! Отдала детей и жён! Слезами её полнятся реки и солонеют моря, а чёрная ночь всё простирает крыла свои. И мнится мне, бояре, что иная плата суждена нам во искупление — плата кровию великой на поле брани... И да простится мне дума сия, а кто покажет мне иной путь?

И на это палата не могла ответить великому князю.

Дмитрий нервно шагнул от стольца к окошку, наступил на брошенную кружку-корец — береста расплющилась под его сапогом. Запахло берёзовым корьём. Бояре сидели окаменело, дивясь Князеву преображению: доселе в тихости проговаривались советы, а ныне...

— О моей голове восплакалась сердобольная боярская дружина моя. Восплакалась, по слухам, и Москва — то преслёзно и ласково сердцу моему, токмо о моей ли голове слёзы лить? Ныне надобно о земле русской скорбеть, а моя голова — лёгкая дань хану. Ныне всенощно помыслы мои были не о смерти, а о том, како в Орде великому князю Московскому в вере и чести соблюстися да силу их чёрную на Русь не допустить... — всё тише и тише выговаривал Дмитрий, опуская голову, будто покоряясь судьбе; но вдруг вскинул подбородок, тряхнул тёмной скобкой волос и громко возгласил: — Еду в Орду!

9

Дмитрий сам объявил время отъезда — июня пятнадцатого дня.

Оставшиеся недели он старался быть бодрым и даже было едва не поддался на уговоры Бренка и не отправился на охоту — на рыбные и птичьи ловы по берегам реки Рузы. Но дни его оказались заполненными настолько, что некогда было отвести душу, да и до забав ли? С утра до ночи давал распоряжения, сам испрашивал советов, проверяя погреба, меховые амбары, житницы. Выезжал в ближние отчинные деревни, рассылал людей своих и купцов в немецкие земли для покупки железа доброго и оружия, узнавал, сколько и куда отогнано стад, распоряжался, сколько на княжьи гривны купить коней на ногайских торгах, где и на каких землях пересевать рожь, сам смотрел, где и какие строились амбары и погребницы, — вся эта важная суета оставалась всё же только суетой, которую способны были выполнить тиун с подтиунными, ключники с подключниками, ближние бояре... Но это нужно было Дмитрию, дабы занять себя, не оставаться один на один с тяжестью ордынских раздумий.

В княжем терему не стало ему уюта: трудно выносить просительные взгляды жены. Евдокия не молила его больше, плакать он ей тоже запретил, но всё её милое сердцу, родное существо как бы кричало сразу тремя голосами собственным её голосом, младенца Даниила и того, третьего, ещё не заявившего о себе громогласно, но которого носила она уже скоро полсрока. В последнюю неделю он ладил было отъехать в Радонежскую обитель к отцу Сергию, давно туда сбирался, но всё те же дела, коим не было видно конца, удержали его в Москве. А за стенами Кремля, его белокаменного кремника, происходили какие-то события, о которых ему нашёптывали бояре, особенно чашник по вечерам. Прелюбопытное дело: чашник почти безвылазно торчал в терему, но обладал редкой способностью слышать обо всём и знать всё с чужих слов. Слухи текли к нему, как ручьи в болото, Дмитрий, испытывая к этой его способности смешанное чувство брезгливости и любопытства, часто выслушивал его и почти всякий раз убеждался, что сведения чашника верны. Вчера вечером чашник Поленин говорил, что-де народ, чёрные люди московские, плачет и молится по церквам за своего князя. Нашёптывал, что-де, по слухам, сбирается на Москву Сергий Радонежский, дабы воспрепятствовать отъезду Дмитрия в Орду. Доводил с опаской, что чёрный люд сбирается после церковных служб в толпы и кричит, норовя подбить весь податной люд, дабы накрепко затворить городские ворота, заложить дороги и не выпустить, как бывало встарь, князя из города на его и людскую погибель... Чего только не наговорит чашник Климентий!

А по ночам Дмитрий слушал отдалённые голоса — то ли вправду, то ли чудилось, — но сухие, душные ночи и верно наполнены были неким дальним гулом — может, рёвом скота от бескормицы, а может, стоном и криком народных толп. Он вслушивался, и ему представлялся почему-то Новгород с его вольным вечем, где народ вершит дела, бушуя, сметая бояр, тысяцких, старост, ставя порою на должности своих, простолюдинов. Не раз нарушал его покой Новгород, пробуждая любопытство, принуждая размышлять о непостижимых явлениях новгородской жизни. Так, князь никак не мог понять, почему вольный город оказывается крепче невольного. Почему вольный город Новгород богаче невольного, той же Твери, даже, может, самой Москвы? Если княжья власть от бога, то почему бог даёт столько силы городу, где нет той власти?

Дмитрий вслушивался, хотел убедить себя в том, что дальний гул — это всего лишь стук крови в ушах от бессонницы, хотел и не мог. Город за стенами Кремля пугал его по ночам неуёмной и неуловимой силой, но и радовал вместе той тяжкой мощью людской, тем единством, которое не раз видел он на сечах и в лютых бранях. Как, как же унять эту силу? Как сделать её послушной воле одного? Сколько он ведал по житиям своих и не своих предков, никому из князей не удавалось этого достичь, и только те, что слыли в народе смердолюбами, легче правили своё многотрудное дело княжеского столоначалия. Легче было им в битвах. Ему ежедень вспоминалось то утро в Москве, когда он бродил по улицам, вглядываясь и вслушиваясь в пробуждающуюся жизнь стольного града. Светло думалось и о пустыннике Сергии, игумене Радонежской обители. Презрев боярство с его властью и златом, уединился он в лесах Подмосковья и многие годы прожил в единении с природой, в раздумьях о жизни людской и её прегрешениях, в раздумьях о земле своей. Не раз проходил он в своей скудной одежде по городам и весям Руси. Там, где вспыхивал всепожирающий пламень княжеских междоусобий, где назревала угроза новых нашествий, — там раздавался его голос, исполненный силы и мудрости. "Одеянием скуден, но разумом обилен", — повторял Дмитрий.

* * *

В стольной палате ждал великий князь брата своего Владимира Серпуховского. За ним было послано.

С раннего утра Дмитрий обошёл погреба, житницы, амбары с мягкой рухлядью, где раскапывал, осматривал и вновь укладывал собольи меха. Осмотрел связки выделанных рысьих, лисьих, волчьих, куньих, беличьих шкур и остался доволен: нигде не выпорхнула моль. Всюду пахло травами, от коих гибнет это сатанинское исчадие. После осмотра амбаров со всем их богатством Дмитрий повелел удалиться главному ключнику с подключниками и двумя путными боярами, коих главный тиун всегда брал в обход, но теперь они были не нужны. С великим князем остались лишь тиун Свиблов и чашник Поленин. Оба преданно смотрели на великого князя в ожидании приказа.

И Дмитрий кивнул, Свиблов и Поленин — один немного впереди, второй чуть поотстав — направились вокруг княжего терема, за постельное крыльцо, на глухой двор, где у подклети стояла неусыпная, денно-нощная стража. Немногие кмети удостаивались стоять здесь, строго поверял их Григорий Капустин, зато перед пасхой бил он челом великому князю о дарении верных кметей портищем сукна ежегодь и кружкой бражного мёду после каждой стражи у потаённой двери.

Небольшая дубовая дверь, вроде двери обычного овощного погреба, была заперта небольшим замком. Свиблов приблизился, вывернул замок скважиной вверх и отомкнул его ключом. В растворе показалась вторая дверь, окованная железом. Две широкие медные плахи были сомкнуты с толстыми пробоями двумя большими, в решето величиной, замками. Дужки замков — толще вожжевой верёвки. Тиун распоясался, выпростал с кушака ключ, в локоть длиной, и отомкнул верхний замок. Подошёл Поленин, достал ключ со своего пояса и отомкнул второй замок. Дверь отворилась во мрак, в желанную прохладу.

— Надобно огонь взгнести! — прошептал чашник. Тиун извлёк из кармана трут и кресало с кремнём.

Высек искру. Раздул.

— Свечу! — бросил чашнику.

В свете свечи показалась другая дверь. Дмитрий оглянулся — тиун с чашником кинулись притворять наружную.

— Посматривай там! — прикрикнул Свиблов на кметей, окостеневших наруже.

По трём каменным ступеням Дмитрий спустился к двери без замков висячих, но с внутренней засовой. Достал ключ с пояса и сам отворил эту последнюю дверь, тоже тяжёлую, тех же железных статей.

— Засвети ещё свечей! — приказал он Свиблову. Голос омерзительно дрогнул, будто те богатства, что покоились в сундуках, выступивших из полумрака, в мелких сундуках-оковцах, в дубовых, окованных железом бочках, — будто сами они имели власть, ещё более сильную, чем власть князя. Дмитрий сердито прокашлялся, окреп голосом и повелел:

— Открывайте всё подряд!

Сундуки и мелкие оковцы, бочки и бочонки были открыты, и перед взором князя предстали россыпи серебра, нагромождения дорогих чаш с каменьями, позолотой. Тиун и чашник тянулись друг за другом, кланялись каждому сундуку, каждой бочке, трогали сокровища дрожащими руками, оглядывались с опаской на князя.

Дмитрий стоял недвижно — видел и не видел, воззрясь куда-то поверх тяжёлых открытых крышек, взявшихся зеленью по медной обивке. То были богатства отцов, дедов, прадедов. Это было то, что удалось сохранить в огне бесчисленных пожаров, междоусобиц, набегов, то, что изымалось из-под пепла, будучи зарыто в земле, сокрыто в тайниках, и вновь служило княжеству, его будущему. Дмитрий доходил пусть не умом, но сердцем ещё до одной истины, быть может самой высокой и трудной: он разумел, что всё это — пот и кровь тысячи тысяч чёрных, податных, численных людей, холопов-закупов, обельных холопов или, проще, — рабов, ныне живущих и уже давно ушедших.

— Дядька Климентий! — позвал Дмитрий чашника. — Взгляни, сколько серебра в том оковце?

Чашник, а за ним и Свиблов наклонились над раскрытым небольшим сундучком, отыскали сверху жёлтый квадрат хартии и прочли чернильную запись: "Един берковец сребра".

"Десять пудов, а и сундучишко-то невелик..." — подумалось Дмитрию. Он велел подсчитать всё серебро, кроме чаш, блюд, цепей серебряных и прочего. Тиун с чашником скоро справились с задачей.

— Закройте всё и повяжите ключи на едину цепь!

Когда и эту службу исполнили старые слуги, он велел выйти обоим. Оставшись один, он оглядел погреб, выложенный тёсаным камнем. Отыскал взором розоватые бока гранита и приблизился к заветной, десной от входа стене. Гранит лежал не кряжем, а тонкими пластинами, они легко вынулись все пять, и открылась ещё одна тяжёлая, тоже окованная, небольшая дверь. Дмитрий достал толстый позолоченный ключ и отворил её. Вернувшись за свечой, он втиснул себя в узкий лаз и оказался в малом душном погребке, чисто выложенном камнем. Здесь всё было в том же порядке, как и три года назад, когда водила его сюда мать: на широких дубовых лавках стояли ладные сундучки-оковцы, наполненные дорогими старинными украшениями и монетами. Он открыл лишь один, крайний, и увидел золотую россыпь древних киевских монет, каких ни на Руси, ни в ближних, ни в дальних странах уже не чеканили. Ушло то золотое время Мономахово... Он отворил крышку другого оковца и увидел наследные вещи, отказанные ему, Дмитрию, отцом: сердоликовую коробку, а в ней — жемчужную серьгу, дорогие бармы, алмазные камни на поручи кафтана. На одном из сундуков покоились, обвёрнутые в синий шёлк, сабля и шишак золотые — тоже отцом оставленные для юного князя Дмитрия.

В тот день ничего не убыло в сокровищнице: Дмитрий решил взять на расходы в Орде пятнадцать тысяч из того серебра, что было доставлено из княжеских городов минувшей весной и хранилось пока в тереме. Он сам затворил все двери, сам навесил и замкнул тяжёлые замки. Теперь нужен был наследник этих богатств, и Дмитрий спросил тиуна:

— Послано ли, дядька Микита, за братом моим? — И строго добавил ещё: Не замедли!

По красной лестнице, через постельное крыльцо он прошёл в стольную палату, прирубленную по другую сторону княгининой половины, сел на лавку у оконца и стал дожидаться Серпуховского, покачивая ключами на серебряной цепи.

Тихо было в терему и на княжеском дворе. Никто ещё не расшевелился, всех стравила жара и тяга ко сну после обеда. Дмитрий и сам любил придремнуть, памятуя наказ Мономаха, что-де послеобеденный сон — от бога, но нынче, как все последние дни, было ему не до сна. И сегодня напрасно ждала его Евдокия. Тоже, должно быть, не спит, плачет потихоньку. Вчера вечером поцеловал её во тьме, а щёки солоны, как коровий лизунец. Он пожалел, что не принёс ничего из сокровищницы, что могло бы порадовать жену, однако тут же горько усмехнулся и даже покачал головой: его Евдокию никакой драгоценностью сейчас не утешить. Разумна она, хоть и молода, сердце цельное, побрякушкой её горе не расплескать.

А над теремом, над Москвой, над всей Русью истаивало в жаре белёсо-синее небо. День ото дня иссыхали последние травы в низинах, а на взгорьях давно уже пожелтели и ломались под ногами с хрустом, с палевым треском. Деревья свернули листву, а ели и сосны сбрасывали иглы — с воды долой! Скот исхудал на жёлтых пастбищах, льнул к воде в поисках прибрежной зелени. Громадные стада с утра до ночи ревели вдоль Москвы-реки, вдоль Яузы, на отмелях Синички, Ольховки, Сетуни, Пресни, Чечоры, Рыбинки, Золотого Рожна... На днях дохнуло первой пожарной опаской: загорелся Самсонов луг за Саввиным монастырём. Огонь потёк по сухой траве и едва не спалил село Лужниково, пожрав риги на отшибе и несколько слобод. К зимним пожарам добавились летние, но Москва, испокон привыкшая к пожарам, отстраивалась в эти жаркие недели напористо, рьяно. Лес давал брёвна, а руки — свои. Не будет хлеба, опустятся те руки, не удержать им топора.

А посевы безнадёжно погибали.

В отворенное настежь оконце — ни ветерка. Глядело оно на полунощную сторону, на колокольню Богоявленского монастыря, а за ней — Николы Старого. Правее стоял на приволье Петровский, у самой Петровской слободы, что вышла к Яузе. Приволье открывалось за той слободой до самого села Сущёва, а дальше — леса...

Чашник вкрался в палату неслышно и стоял, дожидаясь, чтоб услышал Дмитрий его прикашливания.

— Не изволишь ли, княже, кваску с хренком да со ледком?

— Пожалуй...

Дмитрий пил холодный квас, а Поленин вздыхал, сложив белые бабьи ручки:

— Ныне льду расход превеликий! Днесь в поварной уши драл причашной челяди, дабы не изводили льду понапрасну. Осётры в напогребнице брашной завонялись, а льду мало, так я велел солью присыпать, а сёмгу печерскую досолить такоже и каменьем в бочках придавить...

Дмитрий кивал одобрительно, но мысли его были в утреннем совете с боярами. Из Орды дошли слухи, что прибыл туда сын Михаила Тверского. Иван, привёз отцов долг и пребывает у хана под рукой. Тот же раненый христианин, скакавший от епископа Сарайского, довёл боярам перед смертью своею, что гуляет по Сараю Ванька тверской, сорит на базаре деньгами, окружил себя татарскими асаулами, купил себе двух полонянок персидских и обещает отдать их тем асаулам, как поедет на Русь... Разгул Ваньки не беспокоил Дмитрия, но то, что виделось ему за разгулом, достойно было опаски: недаром хан держит Ваньку не как заложника, а как сына кунака своего. Невесело всё это и пахнет потравой Руси. А тут ещё Олег Рязанский почал шалить в порубежье. Давно ли, осенью, посылал полк свой на помощь Москве против Ольгерда, а тут — на тебе! — на пасхальный поклон великого князя — на коня вороного, что в подарок был послан, ни словом не ответил. Чует Олег Иванович грозовую тучу над Москвою, сидит над Окою да ветер выверяет: куда тучу понесёт.., Понимает Дмитрий, что нелегко ему под самым боком у Орды, да ведь и Москва недалече.

— Митрей свет Иванович! Слышь? — Свиблов вдругорядь окликнул великого князя. — Нетути Володимера Ондреича на кремлёвском дворе, уехал, сказывают, на свой большой двор у Трёх Гор. Чего велиши, княже? Посылать туда, за Пресню? — Сам поеду! Коня!

— Кметей полк подымать?

— Хватит полгридни!

Коня подвели к самому крыльцу. Дмитрий медленно спускался с рундука, ступени жалобно поскрипывали под тяжким телом его. Был он в лёгкой полотняной рубахе под шёлковым пояском, в светло-жёлтых лёгких сапогах, коротких наподобие татарских башмаков. Широкие, летнего покроя штаны синели из-под рубахи, нависая над сапогами просторным подгибом. Позади спускались тиун и чашник. Поленин уже сбегал в покои и нёс лёгкий плащ светло-зелёное корзно с кроваво-красной отокой по краям.

— Жарко и так! — поморщился Дмитрий, но чашник был упрям:

— Непристойно князю без корзна! Не повелось, батюшко, так-то... — И, как маленькому, накинул плащ на плечи князю.

Он неторопливо, чтобы дать время молодым воям собраться и сесть на коней, осмотрел своего скакуна, легко, уклонясь от помощи подуздного, бросил себя в седло. Подуздный боярин Семён Патрикеев, недавно повёрстанный службой у великого князя, гладил край шитого золотом голубого седла, край чёрного потника, тоже шитого серебряными травами.

По правую руку от князя залегла широкая тень от терема, а в этой тени, обгоняя друг друга, мельтешили гридники — багряно-ягодная россыпь кафтанов. Тянули из-под навесов осёдланных лошадей, подтягивали подпруги, кидали в сёдла лёгкие, гибкие, молодые тела.

— Захарка! Придержи коня: Квашню опрокинешь! Хохот пресёкся окриком Григория Капустина.

— Копья бери! — приказал сотник Капустин.

— Без оных! — тотчас поправил Дмитрий, зорко вглядываясь в отборную сотню боярских детей и с трудом скрывая в бороде улыбку удовольствия. "Пора их всех в кмети пожаловать", — подумал он.

На малом дворовом крыльце показался человек в зелёной шёлковой рубахе под жёлтый поясок. Увидел князя, воинские приготовления и неторопливо, не суетясь сошёл на землю. По двору не пошёл, а остановился у нижней ступени и отвесил великому князю поклон Дмитрий кивнул ему, но слов почему-то не нашёл, стал перебирать поводья.

У крыльца стоял один из подручных князей, ростовский князь Андрей. Ещё перед страстной неделей он отправил часть ордынской подати, а нынче довёз остальное. Вот уж третий день он выживает в теремном приделе, где обыкновенно останавливаются все мелкие князья, нарочитые и ближние бояре. Там их кормили и поили особо, нередко великий князь звал к своему столу, ежели был в духе или нуждался в них. Раньше Дмитрий недолюбливал его, а за что, сам не ведал. Так случается порой у людей: уловит нечаянно косой взгляд, услышит неверное слово — и остаётся в душе оскомина, бывает надолго, а то и на всю жизнь. А может быть, в детстве нашептал ему на ухо недобрый голос из боярского окружения, и незримый порог лёг меж ними и лежал бы ещё, не появись днями князь Андрей. Он приехал, сдал — из полы в полу серебро тиуну и чашнику, а узнав о сборах в Орду, вызвался ехать вместе с Дмитрием, разделить с ним опасности, лишения, может и смерть, как это было при Батые, когда с черниговским князем погиб его верный боярин...

Теперь Дмитрию было неудобно за прежние помыслы об этом хорошем и преданном человеке. "Вот она, чистота и нетленность сердца, в тени пребывающа!" — думал Дмитрий, а найти нужных слов для князя Андрея не мог. Хорошо бы поехать сейчас вместе с князем Андреем к брату Владимиру — на что лучше ему, рискующему головой своей в Орде, проехаться сей день с великим князем на виду у всей Москвы... Только поездка эта была особая, она продумана Дмитрием как откровенный и, может, последний разговор с братом-наследником, тут любой человек — помеха.

По счастью, вышла на рундук княгиня Евдокия, за ней — боярыня Анисья, неотступно, тени подобно. Евдокия выждала, когда Дмитрий не вполглаза глянет, а повернётся к ней, спросила громко, дабы сразу услышал за топотом, ржаньем, звоном стремян и говором молодых воев:

— Куду сбираешься?.. — И едва не добавила прилюдно: "Митенька".

— К князю Володимеру. Я скоро!

После этих слов он глянул на Андрея Ростовского — это был ответ и ему.

Стража растворяла пышущие жаром, кованные медью ворота.

10

На дворе князя Серпуховского было пусто. Из терема вышел заспанный боярский сын, живший у князя в чашниках. По лицу его, мрачному, зверообразному, Дмитрий признал породу главного дворового Серпуховских Вербова. За этим тиуном брат, как за каменной стеной: все недоимки с холопов вытрясет и себя, не забудет. На ком недоимки сребреца с прошлых лет — рост накинет столь велик, что мизинные людишки стоном стонут, а что до челяди — то нет ей покою на дворе серпуховском ни днём, ни ночью. Конечно, великому князю это дело — сторона, но сам он не держал бы этакого тиуна.

Чашник признал великого князя, рухнул со ступеней на землю:

— Чего велишь, княже? — И — челом под копыта.

— Дома ли князь Володимер Ондреич?

— Нетути! Во Кудрине-селе суд правит!

— Давно ли?

— Аже поутру призвал отца моего и послать велел во Кудрино-село двух подвойских, двух ябедников и всех тиунов сельских, мелких собрать.

— А сам?

— А сам после обедни направился со Кудрино же.

Дмитрий задумчиво подёргал поводья, не трогая коня, ронявшего пену с узды и глазом косившего на воду — река Москва делала перед Тремя Горами, у двора Серпуховских, крутой изгиб и подходила совсем близко, сотня саженей с небольшим. Дмитрий развернул коня и лёгкой грунью поскакал в Кудрино. Коней напоили в быстрой речонке Пресне, через которую пришлось переезжать.

Село Кудрино издали зажелтело золотистыми брёвнами новых изб. Отстроились на диво скоро — истинный скородом этот многострадальный посад московский. Сколько свету от свежих брёвен, не тронутых дождём! Но пройдут осенние дожди, и поблекнет краса Руси — посереет, исщелявится с годами, а внутри ещё долго будет хранить тонкий запах смолы — запах жаркого лета... Пахло по всему Кудрину свежей щепкой, бодрым запахом сосновой смолы. Иные избы уже были покрыты и бугрились подсохшим дёрном, будто старые курганы. И хоть многие ещё не достроились, стояли уже под крышами кузницы, гончарни, приземистые мшаники кожемяк, особо отстраивались житницы и амбары. Это-то взградили москвичи в первую очередь, а о себе люди подумают осенью. Коль успеют, поставят избы, а не успеют — в земляных норах перебьются до весны. Такое на Москве, как по всей Руси, не внове...

"Поторопились с житницей, кажись..." — невесело подумалось Дмитрию, да и что за веселье при виде пустых житниц в засушливый год?

Суд вершился посреди села.

Князь Владимир Серпуховской, владелец трети Москвы по духовной грамоте отца своего князя Андрея[36], восседал на высоком — в сажень — помосте со ступенями к дороге. Широк помост и прочен. Сидел князь на стольце, покрытом зелёным сукном. Тиун Вербов стоял на нижней ступени и по княжему слову пред его очами вершил суд, изредка покидывая головой назад. На люди он надел новую домотканую рубаху, широко вышитую на груди, и, когда выкатывал грудь, подымал голову, заламывая бороду вверх, все видели шитьё.

По левую и правую руку от тиуна сидели на нижней ступени двое подвойских, а ещё ниже, уже на земле, поджав ноги под себя, устроились два ябедника с чернилами, пачкой перьев, стопой дорогой бумаги, до коей прикасаться им было запрещено, писали же они на хартиях. Куски светлой кожи принимали на себя чернильные завитушки и навеки утверждали решения княжеского суда. Вместо столов ябедникам служили перевёрнутые лубяные лукошки.

"Давно правят", — ещё издали прикинул Дмитрий, видя возбуждение толпы крестьян и работных податных людей. В стороне, чуть поодаль от толпы, в загоне о пяти жердях уже похаживали телки-нетели, молокопойные телята, коровы, кобылы с жеребятами, отобранные по суду, на телегах громоздились открытые навстречу жаркому небу лари и сундуки, куда ссыпалось зерно, когда мешки снимали с безмена. В иные лари ставились большие кувшины с конопляным и льняным маслом. По широким тесинам вкатывали бочонки с мёдом и воском. Шкуры сваливали сначала на рогожные подстилки, там их меньшие тиуны перебирали и уносили на телеги. Массивные круги толстой пеньки тяжёлыми колёсами стояли, прислонённые к княжескому настилу. Более тонкая верёвка была сложена стопами, возвышаясь вровень с головами толпы. Вплотную к ноге князя стоял небольшой оковец для серебра. Тут же у помоста скучал без дела разрубный целовальник, опершись задом о широкий дубовый пень. Тут, на этом пне, острым калёным топором он рубил пластину-гривну серебра на целых десять частей. Ежели надобность есть у суда, разрубит надвое — будет полтина серебра. Для мелкой монеты есть у целовальника нож калёный, которым он каждую полтину разрежет на мелкие части, — будут, как встарь, резаны. Мельче тут, на суде, денег не ходит, а там, среди мизинных людей, режут резаны ещё мельче...

Суд как суд. Всё, как всегда: кричит большой тиун, подвойские подвывают ему да мелким тиунам помогают порой отсчитать серебро или выверить безмен. Ябедники копаются в закладных, долговых и иных крепях, выводят престрашные словеса — решение суда.

— Ты, тивун, дай слово молвить! — долетел до Дмитрия сорванный по-пастушьи голос мужика. Крупный, сутулый, он на шаг выступил из толпы к помосту, дальше не смел, выказав босые чёрные ступни, мосластые, широкие. Грязная рубаха-однорядка свисала ниже колен. Он теребил ту рубаху на груди, стараясь выцарапать нужные слова, но подвойские перебивали его со смехом.

— Княже! Вели слово молвити! — обратился он к князю с низким поклоном, до земли.

— Молчи! — не давал тиун. — У ябедника мово вписано: рубль целковой да полрубля брал ты, половник Симеон, будто бы самому тебе с семьёю мало было половины урожаю с княжей землицы... Молчи! И брал ты те полтора рубли на две трети года — от рождества богородицы до святой пасхи...

— От рождества христова! — воскликнул Семён уже совсем осипшим голосом. Неверной записью крали у него сразу четыре месяца. За это время можно ещё извернуться и выплатить князю деньги, но время-то как раз и отымал тиун.

— В грамоте прописано — от рождества богородицы!

— Побойся бога, тивун: от рождества христова долг мой!

Тут выперся подвойский, сделал кому-то знак, и тотчас из толпы вывернулся мелкий, чёрный, как шкварка, мужичонка, ощерился многозубо и заученно прокричал:

— Тивун со ябедники верно речёт: от рождества богородицы тот долг волочёт половник Симеон!

— Побойся бога, Жмых! Ведь этак я в обельны холопы сойду! Тивун! Князь, батюшко...

— Премолчи! Стража!

Семёну разодрала стража рукава на рубахе, завернула подолом руки и потолкала в напогребницу, к риге.

Обочь толпы стоял косячок хмурых людей. Молча, бесстрастно глядели они на всё, что творилось посреди Кудрина. Им и верно всё было безразлично: это были обельные холопы, смерды, а проще — рабы. Им непонятно было, как можно лить слёзы из-за долга? Кончится долг, и улыбнётся этим холопам свобода, которой никогда не будет у них, разве что на смертном одре князь вспомнит о ком-либо из них, задумается о душе и отпустит на волю, дабы сим добрым делом упросить божьей милости за грехи свои...

В ту минуту, когда уводила стража Семёна, толпа вдруг пала на колени, закланялась в землю. Серпуховской оглянулся и увидел Дмитрия:

— А! Брате!

Серпуховской поднялся со стольца. Тиун стащил шапку и двинул ногой ябедников — те повалились на землю, обронив лукошки и перья.

— Суди, суди, я пожду...

Дмитрий подъехал вплотную к помосту, но остался в седле.

Тиун приосанился, откашлялся и прокричал:

— Человек гончарной сотни Микита Черепок! Иде ты?

— Тута! — выжался из толпы невысокий, в чистой рубахе гончар, ладно подстриженный, в новой синей шапке, которую он тотчас стащил и сунул за пазуху.

— Бьёшь ли челом на Юрью Кожемяку?

— Бью.

— Пехал ли он тя на масляной неделе к собе али от себя?

— Пехал.

— Юрья Кожемяка, поди и стань поблизку! Во. Так. Говори суду: по какой вине пехал гончара Микиту?

— Безвинно.

— Почестну отрёк ты суду, почестну и дале молви: чем бил того Микиту жердью или пястью?

— Ежели бы я был псковитянин...

— Реки справно! Жердью али пястью?

— Пястью.

— Во. Так... — Тиун покосился на ябедников: пишут. — До малой крови али до великой?

— До малой...

— До великой! — поправил пострадавший. — Носом, мне ту кровь пустил и срединной перст на деснице выломал!

— Так ли, холоп Юрья? — Тиун выставил бороду вперёд, откинул голову и прищурился, будто бил из лука.

— А он мне око перстом тем копал!

Позади о чём-то негромко заговорили князья, и тиун понял: дело ясное, надобно кончать.

— Побитой Микита Черепок! Дабы неповадно было впредь копать тебе очи Кожемяковы — рубль с тебя во Князеву казну да рубль во митрополичью! Юрья Кожемяка! Дабы и тебе неповадно было пясть подымать на соседа свово — рубль с полтиной князю да рубль с полтиной митрополиту!

Князья в это время уже, казалось, обговорили дело и норовили отъехать, оставив суд на тиуна Вербова, но тут тиун прокричал:

— Купец Некомат прозвищем Сурожанин бьёт челом князю Володимеру Ондреичу, дабы вернуть собе на двор Елизара Серебряника, бежавша из полону, а ране, во граде Суроже, продавшего себя в холопы обельные... — Тут тиун Вербов простёр ладонь к толпе и сладко позвал: — Выйди, Некомате!

Из толпы выступил купец Некомат в богатом лёгком иноземном платье выплыл лебедем, этаким дьяволом белёным вырядился, князьям самим глаз не отвести. Русского на нём ничего не осталось, вот ведь какие они, сурожане: до самого моря ходят через степи ордынские, и никто их не тронет. Все задарены. Всё по ханову указу остерегаются саблю поднять на них или стрелой задеть. Зато и они не оставляют благодетелей: дары шлют то сотникам, то темникам, а раз в год и хану воедино складывают серебро да заморские диковины. Не внакладе, сердечные! В дальних землях и на своих торгах втридорога выгребают за всякие безделицы. Губку морскую — плёвый товар, а нахвалили по всей Руси, и теперь не только князья и бояре, а и чёрные люди на Москве без той губки в мыльню вроде как идти не смеют... Да что там губка! Ткани, оружие, золотые да серебряные поделки, всякую прянь благовонную для медов сладких да печива возами везут, а продают, напёрстком за великую цену. Ох, сурожские купцы-дальнеходцы! На злате едят, на серебре спят и златом же осыпаны. А Некомат этот — вся Москва ведает — из дальних земель девок навёз в сундуках с дырьём верченым, дабы не задохнулись, а девки-те оказались не куплены, как водится, а крадены, допрежь того зельем снотворным напоены. По слухам, бояре первостепенные и те в долгах у него ходят — вот он, купец-то!

— А вестимо ли Некомату, что беглый полоняник Елизар Серебряник пристал к кузнецкой сотне и вошёл в мои численны люди? — спросил Серпуховской.

Серпуховской привстал со стольца, наклонился в сторону великого князя и негромко проговорил:

— Это он, Серебряник, подобрал во степи стреляного человека, что из Сараю притёк...

Кивнул и с интересом стал рассматривать Елизара.

— Почто, Некомате, вырядил ты себя супротив князя? — виновато спросил тиун. Казалось, он боится купца: верно, немало кун заплатил ему сурожанин за помощь, а тут — князь...

— Сей холоп — мой! Он мне божился куны отслужить и в смердах моих остаться до конца живота! Он беглый, а со времён Мономаховых...

— Вольной я! — крепким голосом грянул Елизар. Он вышел на целых два шага вперёд Некомата, и всем открылась его высокая стать, сильные руки, торчащие из засученных рукавов, и жарко горела рыжая голова, стриженная под "горшок" — работа сестры.

— Ты мой холоп! — топнул ногой Некомат. — В иные годы он за день гнездо стрел ладил, сам мне похвалялся, когда пособить просил в Суроже! Мой отныне холоп!

— Вольной я!

— Молчи! — вмешался тиун. — Помолись и скажи суду: помог ли тебе купец Некомат из полону утечь?

— Не было того! В Суроже я куны брал у него — то истинно так, а бежал я един! Не было там никаких Некоматов, ночь была с грозою... Не было купца сего и тогда, когда меня, младого, на аркане вели в Орду. Куны я верну ему — пусть так и пропишут ябедники, а во холопы не пойду, не то что в смерды!

— Ты холоп! Иди ко господину своему! — взвизгнул Некомат.

— Пойду, когда камень по воде поплывёт!

— Эко, мудростью насыщен! — крякнули в толпе.

— В мудрецах не хаживал, а сапоги мудрецов нашивал!

Дмитрий улыбнулся на эти слова, и улыбку эту тотчас заметил Елизар. Он вышагнул ближе к помосту и низко поклонился великому князю:

— Великий княже, вели слово молвить!

Тиун Вербов кинулся было оттеснить Елизара, но Дмитрий обронил сверху:

— Пусть скажет холоп!

— Великий княже! Не дай сгинути холопу твоему! И ты, князь Володимер! На твоей трети поселился я ныне у сестры, оборони и ты меня! Того ли ради тёк я из полону, чтобы Некомат за горсть серебра внове топтал меня? Из полону притёк да убережён — заново рождён! А ему любо кабалить меня, видал сей лукавый Некомат, как я серьги лью да усерязи лажу, вот и желает, дабы я тешил его, богатства преумножая. А за что? За липку горсть сребреца? Так его, серебро-то, во степи растряс — поди-ко собери! Не я ли молил его: вывези неприметно меня на Русь! Не-ет... Страшился пехоты генуезской, с ней шутки плохи! А как я утёк — он тут как тут! А я живота своего мог двукраты лишиться. Копьём-сулицею от ворога отбился, а в порубежном поле своима рукама татарина придушил, вот те крест, княже!

— Хоробрым пролыгается! Видывал я этаких воев! — воскликнул Некомат.

— Видывал, да токмо не таких! Попался бы ты мне...

— Премерзкий холоп! Я тя сгною!

— Вольной я, и затвори уста свои поганы!

— Не лайся! — встрял тиун. — Тут суд княжий, а не торговой ряд!

Елизар проворчал что-то непонятное.

— Княже! Он лается черно! — донёс Некомат и руками за уши, будто не слыхивал.

— Это по-каковски он тебя? — спросил Дмитрий с интересом.

— По-персидски!

— Так ли, Серебряник?

— Истинно, княже, по-персидски, токмо... на русский лад!

— А что!

Елизар помялся, но тряхнул головой — рыжим костром и смело выпалил:

— Сказал: во честном бою я таких Некоматов на дюжину сорок кладу! Княже! Оборони сироту своего!

— А не истаяла ли вера твоя на чужбине?

— Не истаяла, княже.

— А не ел ли ты мясо по средам и пятницам, по малым и великим постам?

— Он тамо кобылье молоко пил! — как удар кнута, резанул по спине Елизара выкрик Жмыха. И чего надобно поганцу?

На судах такие крикуны — дороже золота для тиунов, подвойских да ябедников. Они всегда готовы распутать узлы в пользу тиуна. Хоть и лгут они, хоть люди страдают от облыжных слов, зато суд идёт скоро...

— Так ли?

— Не скрою, великой княже, пил тамо кобылье молоко — поганился, токмо с той поры отмолил тот грех.

— Ну, коли отмолил...

— А у него баба татарка! — острее сабли срезал Жмых.

Елизар барсом кинулся на Жмыха и стал давить поганую глотку.

— Стража! — взревел тиун.

Елизар уже придавил Жмыха к земле и держал так крепко, что стражники не могли оторвать его от кляузника. В два копья подкололи они Елизара в спину, сдёрнули обессилевшего и поставили перед князем.

— Верно ли доводит Жмых? — спросил Дмитрий. Елизар не ответил, лишь покаянно опустил голову. Позади примолкшей толпы ещё хрипел Жмых, к нему никто не подходил. Такие жмыхи и прежде водились, особенно у татар. В прежние, докалитинские времена баскакам, сбиравшим на Руси дань, переписывавшим численных людей, трудно было без доносчиков: там, глядишь, люди попрятались, там добро прихоронили... Не-ет, без доносчиков извелись бы баскаки, вот почему, как драгоценные цветы, из десятилетия в десятилетие выращивали они это гадкое племя, ценили, обороняли его. Доносчик для баскака — начало и венец делу... Иван Калита устранил баскаков от тягот сбора дани, сам вызвался сбирать и отсылать её. В этом была немалая мудрость русского князя: он отсёк повальные толпы баскаков от земли своей, люди немного вздохнули. Изводя жизнь свою на ханскую дань и княжью подать, душу свою держали в чистоте и крепили ту чистоту, но... жмыхи остались.

— Что велиши, княже? — спросил тиун. Дмитрий молчал.

— Татарка-та красна вельми! — крикнули из толпы.

— Вестимо, красна! Вот Некомат-от и возжелал на постель её поять!

— Любо!

— На постель? Некрещёну?

— Затвори пасти! — рявкнул тиун, оберегая Некомата.

— Дадено, дадено серебра...

— Некрещёну на постель? — ещё дивились в толпе. Тут вступил и Серпуховской:

— Верно ли, холоп, что живёшь ты с некрещёной?

— Она крещена! — ответил Елизар.

— Иде? Иде крещена? — прохрипел Жмых из-за людей, и ему тотчас вторили подвойские — их кормовое дело:

— Иде, скажи-ка нам! Уж не в Орде ли?

— Не у отца ли Фёдора? — прищурился тиун, стараясь опорочить беглого полоняника хоть связью с Тверью.

— Нет. Во Твери давно не бывал.

— А в Рязани?

— А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.

— Мало посулил?

— Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:

— Кому же ты, холоп, руку посеребрил?

— А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей! — с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.

Шёпот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого ещё, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нём пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч — то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...

— Тиун Вербов! — строго окликнул Дмитрий.

— Чего велишь, княже?

— Где тот ряд[37], по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?

— Ряд не был писан! — воскликнул Елизар.

— А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?

— Темна ночь токмо, княже, — рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.

Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.

— Пора нам, брате! — молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:

— Коня!

* * *

Сотня великого князя поотстала саженей на сорок — велено было. Братья ехали шагом. Разговор тёк неторопливо. Немногословно. Многое у них было позади — и споры за власть, и мелкие стычки из-за порубежных земель, сел и слобод, ссоры из-за беглых и перекупленных людей — всё это минуло, и двоюродные братья по совету мудрых старых бояр и митрополита давным-давно примирились и единодушно сошлись на том, что Владимир признает Дмитрия за старшего не только по рождению, но и по власти, а Дмитрий тоже крест целовал на том, что станет чтить брата и во всём с ним совет держать. Больше не портят они крови друг другу, как это было в юности, из-за сел, рыбных ловель или холопов, ибо у каждого своя вотчина и всяк по-своему в ней хозяин, но превыше вотчины возлюбили они своё княжество и радели, и трудились для него, и думы думали о земле своей безраздельно.

— Кажись, ты око положил на серебряника Елизара?

— Он податник сотни кузнечной в твоей трети.

— Коль Некомат не высудит — бери!

Дмитрий на миг придержал коня, покусал губу. Сказал сдержанно, но твёрдо:

— Сегодня ввечеру пришли его ко мне! Ныне неважно — чей он: Некоматов али твой. Елизар поедет в Орду наперёд меня. — Молчал с минуту, потом пояснил: — Ему ведомы татарва и язык. Он знать должен все ухватки их. Он послужит мне покуда. Послужит?

— Я тако мыслю, брате: ухлеби его, награди, а татарку его да и сестру, что за Лагутой живёт, придержим, вестимо, во внимании своём. Исполнит службу — ещё ухлебим и наградим, а коль сгинет — не оставим их. Серпуховской вздохнул и напомнил брату: — Токмо не нашла бы его стрела татарска, как того гонца, что от владыки Ивана.

Дмитрий подумал и с облегчением пояснил:

— Я думаю, поедет он в рясе монашеской с грамотою от митрополита Алексея. Не тронут...

Кони меж тем неприметно тянули к воде, влево, где сверкала Москва-река. Дохнуло отрадной прохладой. Берега были тут приволокнуты ивняком, державшим плотную листву: влаги хватало.

— Освежиться бы... — вздохнул Дмитрий.

— Чуть подале — песок на берегу, да и тут... Серпуховской не договорил, из-за кустов, из воды с визгом кинулись девки. Сарафаны их лежали на открытом склоне, и каждая выскакивала из воды — вся на виду, хватала сарафан и с тем же заполошным визгом неслась вдоль берега по-за кустами. Молодые, статные, румяные, в русой туче длинных волос, понравились они братьям. Последняя визжала громче других. Бежала она за подругами, и груди её взмелькивали на стороны, как молодые поросята.

— От-то непутёвы... — выдохнул наконец Дмитрий. — А ты чего выстоялся во стременах-то?

Серпуховской заметил усмешку брата, приметил и сам, что неуклюже поднялся на стременах, смущённо вседлился.

— То мовницы мои, вот я им ужо... — Он всё ещё задумчиво подёргивал белёсый хвостик уса.

— Оженишься когда? — спросил Дмитрий.

— На то божья воля...

Дмитрий в ответ резко сблизил лошадей, схватил повод братова коня и глянул строго-настрого в глаза тому:

— Ты думаешь, поди, посмеиваюсь я над тобою... Не ведомо, Володимер, быть ли живу мне в Орде... А коли свершится злодейство... Ныне не Руси, головы моей восхотел хан... И коль суждено свершиться смерти моей, тебе княжить, тебе Русь беречь, по заповедям предков наших ходить.

Дмитрий отпустил повод коня Серпуховского и продолжал негромко, будто прислушиваясь к шагу лошади:

— Коль свершится зло, возьмёшь у Евдокии ключ от тайной двери и употребишь те богатства, как и казну великокняжескую, и свою тоже! — Он коротко глянул на брата, тот согласно кивнул. — Употребишь на оружье крепкое, на кормы великие, многолетние для великого же воинства. Ничего не жалей — всё тлен! Купи всё в немецкой, в литовской земле, в венграх, в греках, подыми Русь и сам нагрянь на Орду! Что дивишься? Не бывало такого века, а тут будет, и порушь, раскосми Орду! Токмо сборы верши тайно, поучись у хитрого Ольгерда, а потом иди! А допрежь того вокруг воззри: зверь на звере сидит у порубежья нашего.

— Оно так: Михаил Тверской, Олег Рязанский...

— Ныне речь не про тех: Ольгерд! Что рысь наверху, затаился, выжидает, когда сподручнее кинуться, вкогтиться в нас, а наши русские города порубежные — Псков, Новгород — не преградят ему пути на Москву, нелюбо им толстое брюхо трясти за чужую кровь. А чужая ли?

— Нелюбо трясти, нелюбо, — согласился Серпуховской, ещё не ведая, куда ведёт свои помыслы великий князь. — Того гляди, с Ольгердом стакнутся, души кривые.

— Ольгерд, брате, это токмо наковальня, а молот — Орда! Ладно ли нам крицею обожжённою лежать на той наковальне да под тем молотом? Уразумел?

Серпуховской не понимал до конца мысль брата и потому смолчал, упёршись взором в гриву коня.

— Адам, первый человек, вельми скоро приучал зверей диких, имя давал каждому. Всяка тварь, страшна и грозна, мерзка и ладна, смиренна была при нём, — опять забегал Дмитрий издалека, но Серпуховской уже напал на его мысль.

— А кого нам приучать?

— Ольгерда! — выкрикнул Дмитрий прямо в лицо брату.

— Презабавно что-то...

— Забавы не ищи, то надобность великая. И не нам, а тебе приручать его!

— Какою привадою? — насторожился Серпуховской.

— Адамовой...

— Что есть та привада, брате?

— Надобно дать ему новое имя... — всё так же загадкою ответил Дмитрий и снова ухватил повод братова коня, сильно потянул, остановил коней.

— Какое имя? — растерялся Серпуховской. Он по-ребячьи мигал, и улыбка детского смятенья ненадолго озарила его лицо.

— Вопрошаешь, какое имя может дать Ольгерду мой брат, дабы усмирить его?

— Вопрошаю: какое?

— Тесть! — выпалил Дмитрий жёстко, так, чтобы не оставалось никакого сомнения у Серпуховского, дабы понял он: всё тут продумано.

Серпуховской сразу обмяк и затих. Дмитрий знал, что давно он зарится на Анисью, боярскую дочь, комнатную боярыню, что при его Евдокии пребывает, и одобрял в душе выбор брата: девка красна собою и всем взяла — статью, нравом, лицом румяно-белым, но иная судьба должна лечь поперёк дороги брата его, а Анисья пусть Бренку достаётся. Хороша пара...

Позади послышался топот навалившейся сотни, однако, наехав без повеленья на них, сотня сбилась в кучу.

— Что приумолк, брате? Отринь кручину, не думай: то не в седле размыслится, а тамо! — Дмитрий указал на небо. — То есть путь неведом, да иной тебе судьбы нет. Засылай сватов, бери Елену Ольгердовну. Старый дьявол сам предлагал, когда почуял осенью, что у Москвы попадёт под твои полки... Бери Елену, а то так и будешь до старости во стременах стоять над рекою Москвою...

Серпуховскому было не до веселья, и он не поддержал шутку великого князя. Дмитрий в эту минуту опасался резкого отказа и был напорист:

— Бери Елену, Володимер, иного пути у нас нет!

Он вложил поводья в руку Серпуховского и пристегнул своего коня. Истомившийся на жаре конь шаркнул сбруей, боками и грудью о плотные кусты ивняка и сладко впоролся в воду.

— Княже! А мы? — донеслось из сотни.

— Всем велю!

Сотня сорвалась было с места, но Капустин так рявкнул, что все откатились от берега:

— По десятку! Ровно! За береговой улом — гайда-а!

Проскакали на сто саженей ниже по течению, куда скрылись модницы со двора Серпуховского. Река вспенилась, забурлила там, за уломом.

Сотник оставил князьям чистую воду.

11

Он трижды проклял тот день, когда обагрил руку кунами Некомата: не надо было брать у него ту горсть серебра, всё равно растерял во время ночного бегства, в степи пол Сурожем, в грозовую ночь. Тиун Вербов круто повернул суд после отъезда князей: мигнул подвойским, те выкликнули Жмыха, и на хартию ябеднику легли неверные слова, что-де Елизар Серебряник за неделю до суда сам хвастал в торговых рядах, что обманул именитого купца Некомата, взял, мол, серебро, продавшись тому в обельные холопы, а теперь-де и не подумает служить ему — нет свидетелей! Некомат на том суде убивал сразу двух зайцев: закабалив Елизара, он записывал в смерды и его Халиму, поскольку не могла она жить без него среди чужих ей людей, без языка и обычаев...

С суда Елизар прибежал весь мокрый, как мышь из кринки.

— Лагута! Анна! Сберите нам чего ни есть! Чего стоите-то? Бегу я! Бегу! Халима! — И он затараторил по-татарски.

Велики ли сборы вчерашнему полонянику? Мигом сложил среди избы пожитки, Халима завернула их в рогожный мешок. Она, казалось, была довольна, что надо мчаться: кровь её требовала движения...

— Не скупись, Лагута, дай коня твоего, у моего подковы сбиты.

Лагута, человек обстоятельный, неторопливый, повёл на Елизара квадратным лбом.

— К Ваньке во Псков, что ли?

— Во Псков али на Двину, токмо не во холопы к Некомату.

— Засудили, выходит? А иде Мономаховы законы?

— Что им законы, коли судьи знакомы! — воскликнула Анна в чулане и заревела. Опять за брата станет сердце рваться.

Лагута ещё постоял с минуту посреди избы, тяжёлый, как кряж, опустив ручищи к полу, покачал молча головой, видимо поддакивая мыслям своим, и пошёл к порогу:

— Анна! Собери им мяса вяленого!

Но едва вышли они из избы и направились к Яузе за лошадью, что паслась в прибрежной осоке, как заметили, что по дороге от моста через реку Рачку скачут трое. Елизар признал в одном тиуна Некомата, остальные двое были, видать, из дворовой челяди.

— Ну вот и пропало бабино трепало... — промолвил Елизар, но слова эти он произнёс с такой злостью, что Лагута понял: быть драке.

— Холоп Елизар Серебряник! — крикнул тиун на подъезде. — Держись стремени и беги со мною немедля!

— Эко разгрозился! — первым ответил Лагута, выходя вперёд Елизара и как бы прикрывая его.

— А ты, Лагута, отпрянь! — Всадники уже крутились перед избой. Елизар! Поневоле поведём!

Елизар вышел из-за прясел городьбы, молча и не спеша приблизился к тиуну. Та обречённость, с которой он покинул суд и бежал сюда больше двух вёрст, сменилась неистовой злобой. Как туман, застлала она ему глаза и здравый рассудок. Грудью привалился он к ноге тиуна, ухватился левой рукой за луку седла, а правой со всего размаху ударил по лицу посланца Некомата. Тот застонал, закрыв лицо ладонями, на рукава холщовой рубахи полилась кровь. Один из помощников кинулся было на Елизара, но Лагута выпростал жердь из прясел и пошёл крестить по коням.

— Убью! — взъярился он, но бил всё-таки не по всадникам, стараясь лишь отогнать их, не дать обезумевшему Елизару впасть в большой грех, и так суда не миновать...

Некоматовы служки поскакали, ошалев, в испуге взяли сначала сильно вправо, к Гостиной горе, и лишь потом свернули снова на мост через Рачку.

Елизар нет поскорей убраться, пошёл с Лагутой по избам хвастать, как они отчестили людей Некомата. Вернувшись от кузнецов-соседей, пошли в погреб пить холодный квас и всё хвалили друг друга. И нахвалились.

Старший сын Лагуты, Акиндя, прибежал от моста и довёл:

— Тятька, едут!

Елизар кинулся в избу, за руку потащил Халиму на двор, но спрятаться было негде. Он выглянул из-за угла и увидал десятка полтора всадников, а дальше семенила через мост пешая дворня Некомата. Сам купец ехал на коне впереди.

"Ой, ты, бабино трепало-о-о..." — подумал он и уволок Халиму в кузницу. Затворил двери изнутри.

Около получаса водил их за нос Лагута, убеждал, что уехал Елизар за Яузу, будто бы в Лыщикову слободу наниматься туда. Это было похоже на правду, и мост через Яузу был как раз за кузницами, а слобода — напротив моста. Но хитрый Некомат послал туда лишь пять всадников, а сам учинил розыск и велел отворить кузницу.

— Там Елизар! Там, ворожий сын! — кричал тиун и страшно мерцал тёмными пятнами запёкшейся крови на щеках, на шее, на рубахе. Вид крови озверил Некоматову челядь.

Все наперебой заглядывали в щель меж створками двери, убеждались, что Елизар там, радовались и грозили.

— Вылезай, рукосуй!

— Ты не рядника, ты тиуна пястью пехал! То-то тебе!

— Отворяй кузню!

— Отольются слёзы гривенкой!

— Отворяй! Кузню на поруб[38] меняй!

Сам Некомат спешился и подошёл к дверям. Послушал. Велел выламывать дверь. Затрещали доски. Заскрипели кованые крючья.

— Отпррянь! — послышался крик Лагуты. — Не рушь кузню, то моя кузня! Моим тщанием возведена!

— А ты отворяй! — возразил Некомат.

— Почто?

— Холоп Елизар мне присужен! Отдавай его!

— Кого? — будто не понимал Лагута, нацелив на Некомата широкий плоский лоб в чёрных брызгах железной окалины.

— Вестимо, кого — Елизара Серебряника, али ты с ума спятил?

— Какого Елизара?

— Да во кузне!

— Там поло!

— А коли поло, то коим духом дверь затворена исподно?

— Ушёл Елизар за Яузу!

— Там он — в кузню канул! — появился опять Жмых.

— Я тя порушу, татарско исчадье! — Лагута не вынес — кинулся на Жмыха, но челядь повисла на кузнеце. Подёргался Лагута — шевелиться можно, выбраться из людского кольца нельзя: завяз, как в трясине.

А дверь в кузнице затрещала и рухнула одной створкой внутрь.

— Изрублю! — послышался крик Елизара. Челядь Некомата отшатнулась на сажень, увидав меч в руках Елизара. Но на силу найдётся сила. На оружье есть оружье. Дружина дворовая похватала жерди из городьбы и пошла на Елизара, как на медведя с рогатинами.

— Шибай по рукам! Вышибай меч! — командовал Некомат, забравшись в седло.

Кололи, били Елизара жердями. OEI рубил — отлетали концы, как поленья, но на каждый его удар мечом сыпались три жердями. И вот уже выбили меч. Притиснули Елизара к стене, и тут вскрикнула Халима из-за горна.

— И баба тута!

— Со татаркою в кузне, яко дьявол у пещи огненной!

Повязали обоих. Кулями перекинули поперёк седла, пограбили в кузнице поковки Лагуты. Тому тоже досталось. Анна выбежала с воем, с проклятьями. Лагута молча стоял и смотрел, как увозят Елизара и Халиму. А челядь Некомата насмехается и всё больше к Халиме льнёт.

— Ишь каку чёрную выискал! Ну чисто сатана!

— Вот и погана, да красива!

— Ишь! Ишь, глазами стрижёт!

— Поцапай её по всем буграм — мягка!

— Ишь она — глазки масляны, уста сердечком христовым, а сама сотоница блудяща!

— У-у! Ведьма!

Лагута, сломленный — сила силу ломит! — побоями и грабежом, отвернулся, чтобы не видеть хоть этого. Отошёл к разобранной городьбе, напустился на Анну:

— Это от твоей родни вся поруха на нас! То Ванька во Пскове немцу дался — выкупай, Лагута! Ныне Елизар из полону припёрся, да добро бы один ан нет! — с татаркою! Корми их! Пои, Лагута! Ну? Чего? Чего молчишь? Много ль ещё у тебя родни непутёвой? Кого ещё ухлебить? Давай всех к нам! Лагута богат вон как — цела кузница поковок! Серпуховскому долги отдал — не закабалит!

Оттого, что всё было не так — и поковки все побрали, и совсем они остались голы, и ребята тихонько подвывали за порушенной городьбой, голодные, даже репа в загороде засохла, — и угроза закабаления главы семейства, Лагуты, стала близкой и страшной, — от всего этого было тошно.

— Тятька-а-а! — выли ребята. — Иди в избу-у-у! Лагута повернулся и пошёл в кузницу. Там он лёг на грязную скамью. Он слышал, как где-то проскакали кони. Слышались и голоса, сначала у избы, потом у моста через Рачку Лагуте было теперь всё равно, кто и куда скачет, кто и что там делает... Он только что причал налётчикам о правде, о законах, что не забыты ещё с Мономаховых времён, но горький опыт подсказывал ему и другую старую истину, с богатым да не судись.

А у моста тем временем завязалась свара. Десяток великокняжеских кметей был послан за Елизаром, дабы привести его в Кремль. Григорий Капустин ещё издали заметил неладное в кузнечной слободке, расспросил соседей Лагуты, и те сказали, что произошло. Некомат с челядью ещё и мост не переехал, как налетел на них Капустин. Мечей не вынимали — много чести! — наляпали оплеух. Развязали Елизара с Халимой.

— Держись, Серебряник, стремени — во княжий дворец торопись!

Елизар опешил. Растерянно глянул на перепуганную Халиму.

— А бабу обратно отошли, к Броннику. Тут Елизар оправился.

— Эти грабельщики, асаул хороший, вси поковки у Лагуты Бронника побрали. Это Некомат — потатчик татям своим!

Некомат подъехал к Капустину. В прищуренных глазах металось сомнение: дать денег сотнику или припугнуть? Денег такой не возьмёт, да ещё принародно.

— Самовольство творишь? — нахмурился Некомат.

— Княжью волю исполняю! А ежели ещё уста отворишь — то пястью вот этой нос на затылок вытолкну!

И тут Жмых вывернулся:

— У его нос-от вельми ал — в сутеми светит!

И таким смешком угодливым раскатился, а ведь только что подвывал Некомату! Глазами по-собачьи поедал знаменитого на Москве силача и Князева слугу, но Капустин откинул его ногой в сторону от коня:

— А ну, Некомат, вернись и отдай добро Лагутово!

— Не кричи на мя! У меня сила велика за пазухою — байса[39]!

Вмиг все притихли. Даже на Капустина это произвело впечатление, когда он увидал: хотя и деревянная, но всё же это была байса! Некомат держал на ладони небольшую доску — символ безграничной силы и власти. Байсы выдаются ханом. Их получают за особые заслуги сотники (асаулы), темники, эмиры, члены семьи хана. Редко получали их иноземцы, но купцам удавалось за богатые подарки. Байсы были нескольких видов: деревянные, глиняные, железные, серебряные и золотые, весившие по целому безмену[40], а особо ценные, с львиной головой — по два безмена! По байсе владелец имел право по всему ханову улусу — на всех покорённых землях — брать бесплатно лошадей для проезда, корм для них, пользоваться кровом, пищей в неограниченном количестве и про запас. Байса сила, богатство, уважение, страх... Капустин с пелёнок слыхивал об этих чёртовых досках, но видел впервые так близко и никогда не читал, не ведал, что там.

— А чего там прописано? — Он взял доску, повертел её. — Эй! Полоняник! Разумеешь ли по-агарянски?

Елизар подошёл и нехотя взял байсу. Читать стал сразу по-русски:

"По воле великого бога, по великой его милости к нашему государю, да будет благословенно имя хана и да помрут и исчезнут все ослушники".

— О-о-о-о! Ишь, как оно выходит! — промолвил Капустин задумчиво, уставясь в землю диким, невидящим взглядом, но ни страха, ни растерянности не было — злоба давила его.

— И да помрут и исчезнут все ослушники! — возвысил голос Некомат, победно оглядывая всех, а на Елизара посмотрел, как на собственность.

— И исчезнут ослушники! Ослушники! — запрыгал Жмых, вновь заискивая перед Некоматом.

— Та-ак... Мы-те ослушники, Некомат, а ты — кто?

— Купец я большой руки! Меня чтят не токмо в землях закаменных, персиянских и фряжских, меня чтит сам хан!

Некомат вырвал байсу у Капустина и сунул её за пазуху.

— Ты — купец?

— Купец!

— Ты — христопродавец! Ты землю и людей попираешь! Ты грязную ханскую доску рядом со крестом носишь!

— Да есть ли, сотник, крест-то на нём? — спросил Елизар.

— А вот и узрим без промётки! — Капустин ухватил Некомата за его белоснежное иноземное платье. — Ишь он в иноземну тканину заоболокся, яко мертвец! Мертвец и есть!

— Отпрянь!

— Я те отпряну! Вот так! Вот!

Капустин рванул одёжку на груди Некомата, а надорвав — дёрнул прореху вниз, до седла. Голое жиреющее тело купца обнажилось, забелело меж сермягой челяди.

— И ты ещё носишь крест православный? Затвори уста — нос подковою на затылок загну! А ну, агарянский помёт, правь до избы бронника Лагуты! Все поделки его до единой отдать доброму кузнецу!

— Ты умрёшь по ханову слову...

— Ах ты прорва сотонинска! Изрублю!

Капустин рванул меч — Некомат скатился с коня и побежал на мост, потрясая рваниной. Кмети Капустина без команды кинулись за ним, столкнули на землю, подняли и повели к начальнику.

— На агарянску заступу уповаешь? А? — наклонился с седла Капустин. Некомат молчал. — А ну, веди татей своих ко избе Лагуты! Ну!

Челядь Некомата послушно поплелась во главе с хозяином. На месте остался только Жмых. Он стоял с застывшей улыбкой, будто напряжённо следил за весами — куда пойдёт чаша. Капустин подъехал к нему и с маху влепил ему ладонью по уху. Жмых рухнул в пыль и не шевелился.

— Не убил ли, Григорья Иваныч? И пятой не дрыгнет, яко мёртв.

— Отойдёт к покрову... А вы спровадьте татей да проверьте, всё ли они отдали холопу Володимера Ондреича! Я поехал во Кремль с Елизаром... — Он оборвал себя, глянул на Халиму и нахмурился. — А ей вели идти, где была!

...В стольной палате сбирались первые сумерки. Великий князь сидел с братом своим и зятем. Митрополит был тут же. Серпуховской... Боброк одобрили затею Дмитрия, только митрополит Алексей поупрямился, но дело не ждало, и он отписал епископу Сарайскому, владыке Ивану, что едет к нему монах Чудова монастыря.

Монашеская одежда уже ждала Елизара Серебряника.

* * *

Соседи-кузнецы разбрелись от избы Лагуты поздно, ещё поздней укладывались спать Бронники. Халима не пила и не ела в тот вечер и сидела в углу у порога, как затравленная. Лагута, совсем было потерявший голову, выгнал бы, наверно, её, но несчастье немного отступило — вернулись все поковки, злодей Некомат предстал тут порванным, — и Лагута помягчал, не выгнал Халиму, но ворчал долго:

— Ума рехнулся Елизар: сам едва из полону утёк, гол, как сокол, а хомут надел. Чего в ней? Нет бы нашу взял, наши бабы белы, что те сахар, татарва-та недаром вызарилась на их — чуют коротки носы, где лучше пахнет. Ишь, сидит, не ложится и спать.

— До сна ли ей! — вздохнула Анна, но тут же насторожилась: — Идёт кто-то! Елизар!

Ещё не отворилась дверь, а она уже услышала шаги брата.

Елизар не вошёл — ввалился в избу.

— Анна! Подымайся! Где лучина? Огонь взгнести надобно!

Халима уже была рядом и как кошка ластилась к нему, беззвучно плакала, чтобы не рассердить угрюмого хозяина.

— Елизар, уймись! — подал голос Лагута.

— Не уймусь! Подымайся и ты! Ишь, лежебока! Лагута не желал понимать шуток, хотя и слышалось в голосе Елизара веселье — до шуток ли ныне? Всё же поднялся, дабы поссориться с беспокойным нахлебником раз и навсегда. Но когда он вышел из-за рогожного полога, увидал избу, освещённую лучиной, широкий скоблёный стол, а на столе серебро, он сердито прокашлялся и сел под икону, но не спрашивал ничего и даже не глядел на серебро Елизара.

— Бери! — сказал тот. — Тут хватит тебе выкупить себя у Серпуховского.

Анна не выдержала — ахнула и упала в ноги брату.

Елизар отстранил её, повернул к Лагуте — ему кланяйся, он муж и хозяин, один тянул три воза: семью, брата Ивана и его, Елизара с Халимой.

— Спасибо тебе, Лагута, что не отказал мне во крове, ныне я с тобой тоже по-людски: бери серебро! Оно не граблено, не крадено — князем дадено.

— За что те князь? — на последнем сомнении спросил Лагута.

— За службу грядущую...

— Что за служба?

— Покуда мне то не ведомо... — утаил Елизар " свернул разговор: — До осени послужу, а коль приглянусь — ещё послужу, благо осеребрил и ухлебить готов.

— Ну, коль сам великий князь... — Лагута дотронулся до серебра и нахмурился: — Много даёшь мне.

— Всё бери, мне ничего не надобно... — Он тяжело вздохнул и высказал: — Едина у меня забота и докука — Халима...

— А чего — Халима? — вскинулся Лагута. — Пущай живёт, разве ей тут худо? В работе не переломится. Анна её не обидит... Чего Халима?

...На рассвете Елизара вытребовал конный. Тот вышел и увидал ладного скакуна, что был пристегнут к седлу всадника длинным поводом. Ладный буланый скакун. В седле был гридник Капустина.

— Не ревите! — не строго прикрикнул Елизар на женщин. — Отрочат побудите, а слёзы для загороды поберегите, тамо ныне воды мало... Ну, давайте прощаться, что ли!

Халиме он до утра втолковывал, что он на князевой службе, что надо ему уехать на месяц-два. Он держался молодцом. Легко и бодро сел на коня, приосанился, высокий и статный, качнул на прощание рыжей головой, перекрестился и стегнул скакуна. Только тогда, когда издали послышались снова рыдания, он подумал о своей судьбе: "Эх, пропало бабино трепало!"

У Чешковых ворот Кремля его поджидали двое кметей из вчерашних гридников Капустина — Тютчев и Квашня. Они провожали Елизара до границы Руси и ордынских пределов.

До восхода успели выехать за подмосковные перелески. Миновали Симонов и Рождественский монастыри. На душе у Елизара становилось всё тяжелей и тяжелей. Сначала он не мог разобраться, откуда это тяжёлое чувство, но вот прочие сомнения отошли, отпали и осталась одна тревога: Некомат не простит ему.

12

Выезжали рано поутру. Ещё затемно были выведены кони, и к рассвету, когда Дмитрий вышел на рундук, уже одетый, уже оплаканный Евдокией, он увидел сверху выжженный солнцем, вытоптанный лошадьми и людьми двор, а посредине его, чуть в стороне от конницы кметей и ближних бояр, ехавших с ним в Орду, как раз напротив трапезной половины — своего буланого коня под чёрным в серебре седлом, матовый блеск серебряного стремени и бармы на очелье конской головы, тоже отделанные серебряным звездопадом, — увидел всё и понял, что с этой минуты даже он, великий князь, ничего не может изменить в предстоящей судьбе своей и своих людей. На миг пустое седло, которое в тот момент старательно поправлял подуздный Семён Патрикеев, показалось ему опустевшим навсегда, будто он, Дмитрий, смотрит на него из будущего в сегодняшний день, в котором он живёт и уже не живёт, погибнув где-то в Орде и принадлежа вечности. Вообразив, что так и будет когда-нибудь, даже очень скоро, он ощутил неприятный холодный ком, шевельнувшийся где-то в груди, почувствовал, как деревенеют ноги. Он перемог слабость и стал спускаться вниз, считая зачем-то ступени. Следом за ним, да так близко за спиной, будто подгоняя и выталкивая, спускались князь Владимир Серпуховской и Дмитрий Боброк, ночевавшие в княжем терему.

Внизу, у первой ступени, сняв при появлении шлем, стоял в походном облачении боярин Дмитрий Монастырёв, опытный ратник, правая рука Боброка и большой весельчак. Вчера, когда Дмитрий объявил ему нежданно, что берёт его с собой в Орду, тот побледнел и низко поклонился. Казалось, бледность не сошла и до сей поры с его круглого, белого, будто девичьего, лица, будто не ему, здоровяку, принадлежащего, а кому-то другому, хрупкому, не воину. Рядом с ним, чуть отступя, как бы оставляя дорогу великому князю, стоял "неразлейвода" Монастырёва — Назар Кусаков. Этот сам напросился, увязался за дружком. Издавна, с малых лет, ходят один за другим бык да теля Монастырёв да Кусаков, коего обделил бог телом и силой, но не обделил ловкостью. Раз с боярином Кошкой боролись на святках — ни дать ни взять два ужа невеликих! — но Кошка хитрей, ловчей и руганью, коль нет близко митрополита, зашибёт... На Кусакове новёхонький калантарь, насветленный войлоком, блестел ослепительно даже в предрассветный час. У больших ворот проминал своего каурого князь Андрей Ростовский. В этом поклонном походе он был при Дмитрии первым по званью среди всех ехавших в Орду бояр. Завидев великого князя, князь Андрей остановил коня, бросил поводья своему подуздному дворянину, спрыгнул на землю и подошёл.

— Доброго вам здоровья, братья мои! — поздоровался Дмитрий как можно бодрей.

В ответ все молча поклонились.

Дмитрий чуть отстранил Бренка, подававшего ему меч, сам приблизился к князю Андрею, и некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Ночью Дмитрия снова мучили сомнения: спроста ли князь Андрей так охотно и смело едет в Орду? Уж не вознамерился ли заполучить ярлык на великое княжение, коли погибнет там он, Дмитрий? Кому только не мутили ум тот ярлык и власть вместе с ним? Но сейчас, посмотрев в глаза слуге своему, он снова убедился, что больше не следует сомневаться в этом человеке.

— Ладно ли покручен в дорогу? — спросил негромко Дмитрий, спросил ласково, как бы прося прощения за недобрые мысли, обуревавшие его несколько лет подряд и даже в эту ночь.

— Спаси тя бог, княже, за заботу. Коли велишь, то не возьму и слуг своих, но сам тебе слуга буду верный.

— Любезны мне слова твои, княже Андрей. Да будут слуги мои — и твои слуги.

Только после этих слов, повеселевший, он повернулся к Бренку, принял от него меч и препоясался.

У красного крыльца, растянувшись до гридного прируба, стояла молчаливо боярская толпа, за которой замерла конная сотня Григория Капустина, а за ней мирно и домовито темнели пасти растворенных конюшенных дверей, источая упоительно сладкий запах овса, навоза, конского пота, упряжки — знакомые с детства притеремные запахи... Впереди всех бояр стоял тысяцкий Вельяминов, опять пришёл со своим молодым сыном Ванькой. Рано ему бывать на важных княжих выходах и выездах. Небось в гридню служить не загонишь — ниже чести, должно, считает, вознамерен, видать, сразу унаследовать отцову степень с дружиною, со слугами, со землями, с почестями... Всё это мигом пронеслось в голове Дмитрия, пока подводили его буланого под чёрным седлом, пока разворачивали на копье тёмно-багровое княжеское знамя. Надо было бы сказать ещё одно, может быть, последнее слово боярам, но плач Евдокии, уже совсем отяжелевшей животом, плач, не только обычаем надсаженный, но горестию самой, вырвался наружу через растворенные оконца, звонко раздавался среди утренней тишины в тереме, таком гулком, будто он опустел отныне и навсегда.

— Великой княже! Святитель ждёт тебя у колокольни Лествичника! прокричал привратный страж.

И будто тяжесть снял с души.

Дмитрий решился. Ловко кинул себя в седло, чуть привалясь к гриве коня, и поднял руку. Тотчас послышалась команда Капустина, растворились настежь большие ворота, и сотня потянулась со двора. За ней поскрипели телеги с дарами для хана и его прожорливой своры, с едой для дружинников, дабы есть в Орде своё, не поганое и избыть возможной потравы, обычной в смутные времена...

В последний день Дмитрий раздумал брать с собою дань хану. Почему так решил, он никому не сказал, но почти всем было ясно: коли убьют князя пропадёт дань за так, а останется это богатство на Москве — лишняя сила супротив Орды.

Митрополит Алексей не осмелился на старости лет сесть в седло, его везли в лёгком оковренном возке рядом с великим князем и впереди сотни. Дмитрий указал Андрею Ростовскому ехать справа от себя, а тысяцкому досталось место лишь с левой руки. Впереди всех расчищал дорогу Капустин с молодыми воями, но это была не озорная двойка — Тютчев с Квашней — другие, а те выехали за Коломну, провожая Елизара. Капустин был виден сейчас всем. Длинные, как у немца, каштановые волосы сотника надёжно скрывали отсечённое ухо и синее пятно на той же, правой, щеке — след сабли. Он был спокоен, но зорок, успевал следить и за дорогой впереди и за сотней позади князя.

За Фроловскими воротами, сразу, как переехали мост через ров, свернули направо, к Живому мосту. Пришлось воинству растянуться ещё больше: через лёгкий, на тонких сваях мост пошли лишь по двое, да и то с осторожностью великой — мост качался, скрипел, толкал волну по уснувшей водной глади. Кричали на колокольнях вспугнутые галки, всколыхнулся спозаранку и стольный град. И хоть Москву не удивишь сотней воев да двумя десятками телег, видала она и князей с митрополитами, но такого выезда, когда великий князь отправляется на риск во имя спокойствия города и земли своей, такого часу Москва не могла проспать. Отовсюду нашли ко Кремлю, на берега реки сердобольные, любопытные, озадаченные, встревоженные люди. Густые людские множества темнели на противоположном берегу реки, даже на Великом лугу попадались толпы слобожан, богомольцев от Иоаннова монастыря, что стоял у болота, близ села Кадашева, а по мере того как подымался над Замоскворечьем день, всё больше и больше народа выходило на разлёт двух дорог — Рязанской и Ордынской — самой горькой дороги Руси. Набегали из села Хвостова, из Голутвенной слободы и провожали до самого Даниловского монастыря. Молча, угрюмо смотрели вслед князю мужики, всё ещё не веря, что едет в Орду великий князь. Женщины ревели и крестили пропылённую дорогу. Вездесущие отроки, босые и в шапках, бежали до изнеможенья, — кто дальше! — пока не насмотрелись на князя, на митрополита, на сотню Капустина, пока хватило сил.

За Даниловым монастырём, у Перевесья, как издавна прозывалось место в излуке Москвы-реки, конников Дмитрия догнала наконец сотня Сарыхожи. Дмитрий не велел останавливаться, и две сотни — татар и русских — долго ехали бок о бок. Сарыхожа был весел, скалил зубы, но вся повадка его и его сотни — гиканье, перекличка, припавшие к гривам тела, тоскующие по настоящей скачке, — всё выдавало азарт охотников, гнавших добычу по нужному пути, поближе к дому...

— Не по нраву мне они, — промолвил Дмитрий князю Андрею. Тот лишь вздохнул в ответ. Дмитрий поравнял коня с возком митрополита, посмотрел на того вопросительно — не скажет ли чего святитель московский, но и у того не нашлось нужных слов успокоения. Он лишь крестил юного князя, призывая к смиренью.

До самой Оки, до перевоза за Серпуховом, провожал митрополит великого князя. А над рекою уже ожидал со своим причтом коломенский иерей Михаил-Митяй. В праздничных одеждах, торжественный и красивый, он приблизился к возку митрополита и лишь под самой рукой святителя чуть склонился, согнув прямую, богатырскую спину, и то не надолго, пока принимал благословение. Потом сам. по праву духовного отца великого князя, благословил Дмитрия и, что не понравилось митрополиту, всех дружинников, но в первую очередь князя Андрея Ростовского, тысяцкого Вельяминова, Бренка, Монастырёва, Кусакова — этих каждого отдельно. Когда Капустин распорядился сотней, остановившейся для короткого отдыха, он подъехал к властителям, Митяй благословил и его.

Митрополит Алексей отслужил на берегу молебен, простился со всеми с целованием и благословил воинство и великого князя в опасный путь.

Во время молебна татарская сотня, стоявшая в стороне, вдруг сорвалась в сторону перевоза и оказалась на том берегу. Через несколько минут она и вовсе исчезла из виду, исчезла так быстро, будто гнало её какое неотложное дело. Дмитрий спросил митрополита, что бы мог означать такой скорый уход татар, но тот лишь ответил со вздохом, прикрыв в усталости глаза:

— Темны их помыслы, но свято дело твоё!

Дмитрий помог митрополиту сесть в оковренный возок, расцеловался с ним троекратно, и возок покатил обратно, к Москве, где ждали многие неотложные дела, среди них и обручение Владимира Серпуховского с доверью Ольгерда, Еленой.

— А стар святитель-то наш, ой стар! — скорбным голосом вымолвил Митяй, но глаза его, горящие молодым огнём, улыбка на вишнёвых полных устах, коей никак было не спрятаться в кудрявой тёмно-русой бороде, сильно противоречили скорби в голосе.

Дмитрий глянул на него и ответил угрюмо:

— Воистину стар есть, понеже не отрок, но святитель. Отцов наших крестил.

Вослед возку митрополита и его причта ускакал и Вельяминов со своими слугами. Стали сбираться в дорогу и вои капустинской сотни, осиротевшие, приумолкнувшие пред лицом бескрайней выжженной степи, что ждала их где-то близко, за перелесками, куда стремительно умчались конники Сарыхожи.

— Не устроили бы западню, поганые, — поделился опаской Дмитрий.

— У меня тоже смуро на душе, — чистосердечно признался князь Андрей.

Дмитрий думал: ежели татары мыслят умертвить его, то проще всего свершить им это в чистом поле, будто пал великий князь русский от рук случайных кочевников... Сарыхожа, Сарыхожа... А ведь обещал проводить, помочь, подготовить приём у хана. Этот подго-то-овит! По-русски говорит, с виду воин огневой, за посольство своё, ежели он выполнит его, как у них там, в Сарай Берке, задумано, получит пожалованье великое — звание темника, а может, и земли,..

Переправившись на другой берег, сотня и обоз княжий двигались некоторое время по следам ускакавших татар. Куда они поскакали — проведать была послана передовая сторожа из десятка кметей под началом Монастырёвым. Ждали их к ночи, но они вернулись задолго до заката, встретив в поле двух возвратных конников, сопровождавших Елизара Серебряника, — Тютчева и Квашню. Эти молодые вой выследили татар — причём Тютчев узнал Сарыхожу — и без ошибки вызнали их путь: лежал он прямо на новое татарское поселение на красивом берегу реки Упы — самое близкое из ордынских поселений.

— Младенец сущий уразумеет: во Тай-Тулу поскакали! — решительно сказал Григорий Капустин великому князю.

Дмитрий не ответил ни слова, молча согласившись с этой догадкой. Он снял свой шлем, как бы показывая всем, что нет опасности, ослабил латы на груди и позволил сделать это всем, потому что солнце пекло нещадно до самого своего захода.

— Ты, Григорий, не помыкай ими, — кивнул он на сотню. — Отныне мы идём все во единой судьбе, во едином хлебе.

"Тайдула, Тайдула..." — стучало в висках Дмитрия в такт лошадиному шагу.

И вдруг вспомнился ему долгий зимний вечер во княжем дворце — в том старом, допожарном, когда жив был ещё отец, князь Иван. Вспомнилось, как пришёл тогда в их крестовую палату митрополит Алексей, отмолился, и они с отцом ушли в ответную. Кажется, тогда и рассказал старик о том, как вызвал его хан Джанибек лечить жену, красавицу Тайдулу.

У знаменитого Узбек-хана был темник, не уступавший по жестокости самому Ногаю, зверю из зверей, убивавшему ханов, назначавшему новых и повелевавшему Ордой. У того темника родилась от русской пленницы красавица дочь. Сын Узбек-хана Джанибек купил её в жёны. И как ни старались темники, беги, эмиры, как ни выискивали они ему жён из своей родни — не было прекрасней и умней её. Русская кровь дала ей спокойный нрав, русые волосы, лёгкую поступь длинных красивых ног, каких не сыскать во всей Орде, неискоренимую и удивительную для кочевников привычку к чистоте тела. Умом превосходя многих советников хана, она стала и его первой советчицей в делах государственных. С ней он чувствовал себя спокойно, и, кто знает, не Тайдула ли целых семнадцать лет держала татарские орды в степях, не отпуская на милую Русь. Боялись и ненавидели её в Золотой Орде...

И вот однажды — помнит Дмитрий переполох в Москве — уезжал митрополит в Орду. Вот так же провожали его. Народ не спал, выходил на улицы. Мальчишки висели на деревьях, чернели шапками, будто прибавилось грачиных гнёзд... Это митрополит ехал в Орду лечить Тайдулу. Она ослепла в одночасье. "Мы слышали, что небо ни в чём не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравия моей супруге", — написал хан в Москву. Митрополит догадывался, что Тайдулу замыслили отравить, но она осталась жива. В ночь перед его отъездом сама возгорелась в церкви свеча такова молва шла по Москве, — воском той свечи да водой святой митрополит вернул зрение Тайдуле. На радостях хан Джанибек одарил митрополита Московского великими дарами, а красавице Тайдуле сделал тоже подарок — как сказывали — заложил будто бы в порубежье русской земли и ордынских пределов город её имени — Тайдула, что стал зваться на Руси то Ай-Тула, то проще Тула... Так ли было оно — неведомо.

"Тайдула, Тайтула, Ай-Тула ты, Тула..." — повторял Дмитрий в такт шагам своего коня, а сам думал о другом, о том, что верно решили они объехать Тулу.

13

Первые путевые сутки прошли спокойно. И вот уже другие сутки истаивали благополучно. Перед закатом, ещё не избавившись от жары, обоз и дружина искали ночлег — присматривались в пути. Вперёд выскакивали те, что были помоложе, — Тютчев и Квашня. Они высмотрели подходящую луговину, не выжженную солнцем даже ныне — так низка и притенённа была эта низина вдоль небольшой реки. Решено было расположиться станом на другом её берегу.

Из деревни доносились петушиные перепевы и голодный рёв скотины: травы недоставало даже в начале лета. Деревня виднелась за кущами старых и в и тополей, небольшая порубежная деревня, отчаянная хранительница веры под боком у Орды, на пути торговых да воровских, разноязыких земноводных прошатаев. Чего только не повидала эта рязанская деревня! Как тут не понять Олега Рязанского, коему денно и нощно следить приходится сразу за всеми ветрами, со всех сторон. Он и спит-то небось зайцу подобно: одно ухо и во сне торчком!

Дмитрий, по-прежнему ехавший впереди — так меньше пыли, пустил коня к мостку под уклон, зная, что умный конь не разбежится ошалело. Мосток казался не старым, значит телеги пройдут, только о чём это кричат там Тютчев с Квашней? Ага! У кривых, суковатых перил мостка стоит косматый мужик, размахивает топором.

— Стойтя! — ревел он. — Стойтя, говорю вам!

— Ты чего буесловишь, холоп? — спросил Дмитрий, приостанавливая коня.

— Не пушшу!

— Чего так?

— Мостовщину платитя! Сам, поди, ведаешь!

— Пригаси-ко страсти, мужик! — вмешался князь Андрей. — Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!

— У мяня свой князь есть! Платитя куны!

— Ах ты Рязань кособрюха! — приступил было Тютчев, разворачиваясь в своём огнесловии. — Да в ту ли ты сторону — зри добре! — пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?

За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.

— Дозволь, княже, я его уполовиню!

— Уймитесь все! — остановил Дмитрий. И уже мужику: — Ты что же так взволчился?

— Куны платитя за проезд по мосту!

— А еже тябя, — тут Дмитрий произнёс слово это по-рязански, — мои вой и впрямь уполовинят?

— Ня страшуся! — мужик при этом весь затрясся — руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперёд на целый шаг.

— Нечто могуч ты вельми? — спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нём ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрёпанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.

— Почто — могуч? — спросил мужик. — В батырях не езживал, а воинство твоё не пушшу. Платитя куны!

— А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих? — бросил опять Дмитрий.

— Ня страшуся! — истово проревел мужик. — Мяня лось ногама топтал и рогама бол!

— И жив? — удивился Дмитрий.

— Божьим провиденьем.

— А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?

— Он тожа-ть ня бог!

— И ты его не страшисся?

— Страшуся, токмо днём!

Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:

— Кмети-и! На тот берег — водой! Телеги — по мосту!

— Ня пушшу!

— Отпрянь! Куны возьмёшь с последней телеги!

— С перьвой — за всё! — затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.

— Бренок! — уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, — Накажи Монастырёву, пусть оковец откроют — дать надобно рязанцу...

Бренок привёз деньги. Рязанец стал считать и не сошёл с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.

— А комони почто не по мосту? — спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд.

— В ель-ми богатством отяжелеешь! — одёрнул его князь Андрей.

— Богатства ня страшуся, бо ноне скот падёт от бескормицы.

— На дорогах да мостах проживёшь!

— Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!

— И все такие лихие?

Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами приоколичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, — толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелёгкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.

— Спаси тя бог, великий княже! — Каким именем крещён?

— Ямельяном наречён.

— Емельян Рязанец, а како прозывается сия река? — Вестимо как Непрядвою!

Дмитрий тронул коня, и оставшиеся с ним конники шагом миновали мост. За ними двинулись телеги. Мост зашатало. Емельян Рязанец кинулся вниз, к опорам, и что-то там торопливо делал, стуча топором.

— Стойтя! Стойтя-а! — донеслось из-под моста, но было поздно: предпоследняя телега провалилась сквозь настил задними колёсами, сев на уцелевшие брёвна гнездовиной колёс. Телегу быстро разгрузили, выжали лагами и откатили. Последнюю не решились пустить через мост, стали переправлять вброд. Возник последней телеги был сердит: всю дорогу ехал позади, пыль глотал, а тут — на тебе! — ещё и мост провалился. Он вынул кнут и налетел с ним на человека, недвижно сидевшего на откосе у моста. Не все обратили вниманье на широкую, как валун, запылённую спину странника, присевшего передохнуть у перевоза. И как раз его возник принял за тутошнего мужика, мостового стража. Со всей силы он опоясал неизвестного кнутом, но тот не двинулся, лишь прикрыл рукой серый мешочек, из которого что-то ел. А возник озверел и продолжал хлестать его кнутом — вышибал пыль.

— Вот те, окаянная рязань! Вот те, косопуза! Куноимец! Куны берёт, а мост гнил! Вот те! Вот!

Отхлестав человека, он свёл свою лошадь с гружёной телегой к воде и, перекрестясь, взобрался на телегу. Там он стоя разобрал вожжи, хлестнул лошадь, и она устремилась в воду, подняв облако брызг. От берега и даже до середины реки лошадь шла уверенно, хотя вода доходила ей почти до спины, стала уже выбираться на другой берег, но тут-то, под самым берегом, колёса сели в ил, и, как ни старался возник, как ни бил скотину, телега — ни с места. Подошли двое кметей и возник другой, предпоследней телеги... Они с завистью посмотрели, как сотня и весь обоз домовито разворачиваются на берегу неподалёку от моста, и торопливо взялись за дело. Однако сил у них не хватало. Возник хлестал лошадь нещадно, она дёргалась, тянулась к берегу, но колёса всосало намертво.

— О, волчья сыть! Забью-у! — хрипел рассерженный возник и бил лошадь уже кнутовищем по репице.

— Подпяки, подпяки яя! — поддакивал Емельян Рязанец, но сам не помогал.

— Уймитесь, православные! — послышался с откоса ровный крепкий голос.

Глянули — идёт к ним побитый кнутом странник, светел лицом, походкою тих, но престрашен ростом и плечами. Кмети отступили от телеги, возник спрыгнул с воза на берег и опасливо устранился.

Странник подошёл, тронул лошадь за морду, ласково охватил громадной ладонью её горячие ноздри, огладил её костлявый лоб — успокоил и стал выпрягать. Потом он налёг на передок телеги грудью, немного подал её назад, связал вожжами оглобли. Лошадь тянула к нему голову.

— Отдохни, милая, отдохни, я сейчас!

Он впрягся в оглобли, упёрся перевязью вожжей в грудь, но тянуть сразу не стал, а немного отвернул колёса вправо, где берег был положе, тут он напрягся, утробно вымолвил: "Господи, благослови!" — и скрянул телегу с места. Было видно, как синие комья глины бухнули с повернувшихся колёс, и воз медленно выкатил на берег. Из воды потянулись на прибрежную луговину полосы — следы колёс, а между ними сорванный дёрн — следы больших босых человеческих ног.

— Вязко тут, — смиренно заметил странник и застенчиво улыбнулся.

— Невиданное дело! — крякнул Емельян Рязанец.

— Страсть как силён, — шепнул один кметь другому. Хозяин воза, хлеставший кнутом силача, сбежал.

— Кто ты, человече? — послышался сверху голос великого князя. Он был ещё в седле, объезжая место, где разбивали стан.

— Из брянских я, княже великой, — с поклоном ответил странник, а когда поднял лицо на князя, всем открылось оно, молодое, с лёгкой, чуть рыжеватой бородкой, и глаза, тихие, с синевой, грустные. — Из роду Пересветов. Истаял наш род от набегов и ратного дела...

— Чего ты взыскался в земле рязанской?

— Места ищу для покою души своей.

— Иди на службу ко мне. Род у тебя боярской, в дружину боярскую станешь. Званьем да честью повёрстан будешь, землёю награждён.

— Прости мне, великой княже, токмо душа моя отныне не приемлет мирскую суету... Не бывать мне во славном воинстве твоём, понеже и без того навиделись крови очи мои...

— Ну, коль ищешь покою, иди во Чудов монастырь кремлёвский. Благоволит тому монастырю сам митрополит Алексей, святитель наш преславный...

— Я немощен духом, княже, а на Москве — соблазн велик, потому путь мой ляжет в Радонежскую обитель, ко святому старцу Сергию.

Дмитрий повернул коня и отъехал к стану, а в ушах так и пел глубокий и чистый голос Пересвета. "Вот ведь какие люди ходят по Руси! — думалось ему. — А досада велика, что не бывать ему в моём воинстве. К отцу Сергию путь правит, а по силушке — старший брат Капустину..." Тут кольнула его ревность к монастырю — ревность, которую Дмитрий не раз испытывал за время своего княжения: живут устранясь от мира, а устранились ли? Вон какие люди уходят туда от него, от князя, от дел насущных... Дмитрий уловил себя на недобрых помыслах, броско осенился крестом и отдал повод подуздному.

Кругом уже трещали сухие ветки прибрежного кустарника, пахло дымом костров. Раздавались сдержанные голоса кметей. Устало фыркали истомившиеся от жары и дороги кони. Рассёдланные, они катались по берегу, пили воду из Непрядвы.

"Непрядва, Непрядва..." — повторял между тем Дмитрий и подумал, как много на Руси этих малых рек, а век человека короток, и многие десятки и сотни таких рек останутся неведомы ему... А хотелось бы всё повидать, хотелось бы проехать по всей земле своей. Вот как: в рай не пускают грехи, а по своей земле — дела суетные, премногие...

За ужином он вспомнил Пересвета и велел найти добра молодца. Несколько кметей обскакали окрестность, были в деревне, а Пересвета не нашли. Уже перед сном Дмитрий выходил из шатра, и ему показалось, что далеко-далеко, под тем лесом, куда норовили сбежать бабы с детьми, светился одинокий огонь. Это был костёр, у которого, должно быть, искал покою на неспокойной земле завтрашний инок Пересвет.

14

— Княже! А княже!

Ещё было лёгкое прикосновение, после которого голос Бренка стал ясней и громче.

— Княже! Бога ради...

Дмитрий открыл глаза и вмиг сообразил, что он не в терему своём, а в шатре, на краю неведомого обширного поля, близ Дону-реки. Увидел, что шатёр потемнел от росы и провис, что утро ещё не разгулялось, встревожился, зачем его будит мечник.

— Почто не спишь? — строго спросил он.

— Не гневайся, княже...

— Ну?

— Неведомо, увидим ли Москву и белый свет...

— Ну?

— Зорька ныне вельми красна — по всему окоёму течёт!

Теперь нетрудно было догадаться, куда тянет мечник. В раздумье покусал губу: выругать или похвалить?

В раздумье этом он не спешил и слегка смежил веки, сладко придрёмывая. Думал при этом: вот и ещё одна ночь на пути в Орду прошла, но не кончилась пока Русь, немного ещё осталось этой земли. Немного ещё... А там? Что там? Может, и ладно задумал Бренок погулять на зорьке, как бывало в милом и таком далёком отрочестве? Доведётся ли ещё выехать на охоту? И, чувствуя, как томится мечник ожиданием, спросил:

— По птице?

— По птице! — встрепенулся Бренок, зарозовел щеками. — Тут правее села Рождествена поле великое есть. Вчера в деревне Рязанца холоп ткнул перстом правее дальнего лесу. Да и сказано тем холопом: поле то по все годы зелено и мокро, а ныне сушь и его объяла.

— И ныне оно пусто?

— Коли оно пусто, то за дубравою, Дону поблизку, есть речка Смолка, в коей вода черна и студёна.

— А там что?

— А там — кулик ходит и много иной птицы живёт. А не то — поедем по Непрядве-реке, версты четыре и — вот он, Дон!

— А тамо?

— А там, княже, в самой год худой и то утка в камыше держится.

— В сие раннее время млада птица худа, жиром не залита — перо да кости.

Бренок сник от этих Князевых слов. Вздохнул, как всхлипнул, опустил красивую голову. Тёмный волос в полумраке рассвета казался ещё темней, и так же свежо и ангельски чисто высвечивало лицо. Дмитрий не раз слышал, что они с Бренком немало схожи на лицо. "Вот вернусь, бог даст, из Орды, в тот же день погляжусь в зеркало у Евдокии", — подумалось ему сладко, и так сладко и недоступно привиделся ему терем на великом холме московском, половина Евдокии, где всегда разлит пряный дух трав и благовоний египетских, купленных у Некомата, где таинственно шуршат сарафаны теремных боярынь...

— А что ты смур, Михайло? Али не желаешь ехать?

— Княже!..

— Седлай! Токмо... — Дмитрий поднёс палец к губам.

— А князя Андрея?

— И его не буди.

Они вышли из шатра. Дмитрий ещё придерживал полог, отяжелевший от росы, но уже чувствовал, что Бренок поднял его не напрасно. Прохлада, желанная прохлада, по которой в это жаркое лето соскучилось всё живое, пришла только сейчас, на рассвете. Было по-погожему росно. Намокший полог холодил руку, напоминая о том, что в самый страшный суховей сбережёт природа и подарит человеку живительную влагу. А кругом, по всей приречной низине, пахло дымом вчерашних, всё ещё дотлевающих костров, но огня не было видно, даже у сторожевых воинов. Увидав князя, они встрепенулись, но Дмитрий успокоил их движением руки и велел, чтобы оставались на месте.

Стан расположился по чину боевого порядка, перенятого ещё дедами у Чингизхана[41] и Батыя, ещё в те времена: на лучшем месте ставился шатёр князя, а вокруг него выстраивались телеги, за ними — тоже кругами располагались ратники по старшинству, и каждый живой круг отделялся от другого кострами. Дмитрий никогда не жил посредине такого стана, вот и сейчас сотни хватило лишь на один круг с редкими кострами.

Выехали и сразу взяли в сторону от Непрядвы — прямо на ордынские просторы. Где-то там, у самого горизонта, еле видимый перед рассветом темнел лес, за которым, как говорил Бренок, была та река Смолка. Оттого и Смолка, что вода в ней черна, что течёт по чёрной и благодатной, исполненной жизненной силы чёрной земле. Вчера Дмитрий видел эту землю, когда Монастырёв копнул ямку под шатровый шест. "Тут бы ратаю идти с сохою, тут бы колосу зеленеть..." — думалось Дмитрию. А кони несли и несли их меж кустарников да тополиных перелесков, мимо одиноких корявых дубов. Копыта сухо стучали по затвердевшей а безводье земле, болью отдаваясь в душе: голод неминуем. Вон ведь как напористо требовал куны Емельян Рязанец — с топором, — так выходят только в большой нужде, чуя впереди лихую годину. Такое Дмитрий замечал и раньше и понимал, что голодного человека, будь он вольный, третник, половник, обельный холоп или вовсе с рождения смерд — всё едино: голодного человека ни страхом, ни молитвою, ни пеклом адовым — ничем не запугать, не пронять и не остановить его повальное, до безумия порой, стремление добыть хлеб насущный — так велика над живым власть хлеба. Обыкновенно об эту пору вот уж полтора столетия кочевники шли на Русь по свежей июньской траве, и праздник троицы испокон был омыт кровью христиан, пропах дымом пожарищ. Так было и так может быть снова.

Даже на охоте тяжёлые мысли не отпускали его, стоит пробудиться, как снова берут они в полон ум, терзают душу. Что будет с Русью ныне, на другой год, в грядущем? Что будет завтра? Что ждёт его в Орде? Бояре успокаивали, мол, в Орде кутерьма, неспокойно — кото́ра меж ханом, эмирами, бегами, темниками, расхватавшими по кускам весь Улус Джучи[42] — на податные, а то даже и тарханные[43] уделы. Сидят там, правят, сами ходят в походы и готовы ринуться хоть до моря. Вон сидит в Крыму темник Мамай, всех во страхе держит, подобно знаменитому Ногаю, и тоже, как тот, станет скоро менять ханов, как пастухов, — вот где опасность! Такой сольёт все силы Орды и станет страшнее Чингиза и Батыя. Распря в Орде, но от этого Орда не слабеет почему-то. Помнится, Дмитрий был ещё отроком лет семи, поднялся во княжеском терему переполох — прискакал тысяцкий Вельяминов и закричал: хана в Орде задушили! Джанибека! Отец вышел в крестовую и долго молился, а за вечерней трапезою твердил, что-де всё это не к добру. С той поры, как воцарился сын-убийца Бердибек, не стало в Орде покою. Через два года сменил его Кульна-хан, затем воцарился Темир-Ходжа-хан — и пошла распря, полетели ярлыки во все русские княжества. Распря в Орде, а кочевой люд признает ханом только того, кто ведёт свой обох — род свой — от Чингизхана, однако слабы пошли родичи великого завоевателя. Вот ныне поставлен чьей-то невидимой и сильной рукой юный хан Абдулла, но чьими мыслями набита его голова? Неужели всё тот же коварный Мамай? Вот уж двадцать лет, как этот темник вплотную сблизился с родом Чингизидов, женившись на дочери хана Джанибека. Не он ли услал на тот свет тестя, а за ним — и шурина? А если Мамай убьёт Абдуллу а возьмёт власть? Этот стянет воедино все части Орды — сила необоримая! Не приведи бог такого несчастья...

— Сухо, княже, и тут. Надобно влево править, во-он за ту дубраву.

Дмитрий придержал коня, будто обдумывал слова мечника, но на самом деле всё ещё во власти раздумий своих.

— В дубраве какой-никакой, а найдётся зверь али птица боровая, продолжал Бренок, он жаждал теперь успеха на охоте как оправдания за княжий недосып.

Они свернули налево, а с правой руки осталось громадное поле, отлого подымавшееся вдали, в ордынской стороне, поле это венчалось холмом, уже проступившим на багрянице погожей зари. Здесь, у самой дубравы, держалась трава. Верещали птицы. Где-то за опушковым кустарником взгомонилось стадо и даже послышался щёлк пастушьего кнута.

Дмитрий неожиданно приостановил коня:

— Зри, Михайло: тополёк-то — рогатина чистая, хоть на медведя бери!

"Слава богу — не гневается!" — первое, чему обрадовался Бренок, услыхав голос князя, потом глянул на молодой тополёк. Дмитрий трогал с седла макушку тополя, достававшего ему до плеча, макушку необыкновенную ровно раздвоенную и лихо выгнутую, будто двурогие вилы.

— Добра рогатина, — промолвил Дмитрий.

— Велишь срубить, княже? Осенью с этой рогатиною на медведя пойдём. Добры медведи у села Радонежа! Раз поехали мы с батюшкой к отцу Сергию в монастырь, стали у речки Вори, а они, медведи-то, возьми и выйди на бережок, возьми и кинься в воду! Един фыркает, другой ворчит, а иной, младенец, скулит. А как на берег-то полезли — нам с батюшкой коней не сдержать.

— И сам, поди, устрашился?

— Так кабы рогатина была... — потупился Бренок. — Так велишь срубить, княже?

— Пусть растёт божье древо...

Из кустов порскнул серый заяц, тощий, ещё не выгулявшийся. Только тут охотники вспомнили, что луки их ещё не натянуты. Дмитрий накинул тетиву на свой и протянул руку к мечнику. Тот вынул из колчана пук стрел и сунул их копейцами в короткий сапог — так удобнее, а колчан подал князю. Они разъехались, чтобы встретиться, как солнце взойдёт, на той же опушке, у тополя-рогатины. Бренок, почуяв свободу, ускакал через кустарник в чащу, Дмитрий взял чуть левее. Ехал осторожно, прислушивался. На большую живность в малой дубраве рассчитывать не приходилось, но боровая птица взлетала порой из-под копыт. Дубрава неожиданно кончилась, открылось небольшое покатое поле, убегающее вниз, где светлой полосой блестел на рассвете Дон. Где-то левее, вёрстах в трёх или пяти, Непрядва впадала в него. Тихо было на опушке, не хотелось и ехать дальше. Вскоре показался Бренок, скакал по полю в сторону реки Смолки, верно выследил зайца. "И зачем коня томит?" покачал головой Дмитрий, подумав о дальней дороге в Орду.

На опушку выскакал лосёнок. Повертелся на гонких, будто негнущихся ножонках — сразу видно, нынешний, весенний, — поднял горбатенькую мордочку, понюхал воздух. Дмитрий не двигался. Лосёнок шевельнул ушами и пошёл к лошади.

— Поди, отроча звериное! — тихо произнёс Дмитрий.

С нижней губы лосёнка тянулась до колен светлая слюна — нацелился, должно быть, на матку, но вот что-то его остановило. Он упёрся прямыми ножками в землю, задрожал, увидя человека, и вдруг отпрыгнул в сторону, пошёл подкидывать задними копытцами, только мелькали белые промежни задних ног, пока не скрыл его опушковый кустарник и дубрава. "Вот и добро, что нет тут Бренка, сгубил бы зверёныша — взял бы грех на душу", — подумал Дмитрий.

Убивать и резать молодняк испокон считалось на Руси грехом.

Он тронул коня и направил его по опушке, объезжая дубраву справа, откуда-то доносились мычанье коров и пощёлкиванье кнута. Вскоре показалось разбредшееся стадо, жавшееся к дубраве, где выжила трава, и пастух. Старик стоял и смотрел в ту сторону, где от Смолки скакал Бренок, а князя он увидел поздно, когда тог подъехал вплотную. Старик вздрогнул, вглядываясь во всадника, потом медленно стащил шапку, но не поклонился. Он был бос. Из-под длинной холщовой рубахи торчали подвязанные пенькой штанины. Лицо, пропечённое солнцем, высвечивало тёмно-багровым пятном из седых волос и такой же белой бороды.

— Чьё стадо, старче?

— Мирское, боярин, — послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял её под грудь.

Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лёд этого взгляда — вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...

Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.

— А что это за поле, старче? — спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.

Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:

— ...энто поле, а холм-от — холм-от Красным именуют.

— Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чьё?

— А ничьё. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от — холм-от Красный. Егда пасёшь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?

— Пред тобою, старче, великий князь Московский! — остановил старика Бренок.

Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполовинился в страхе.

— Мы, старче, до хана путь правим, — сказал Дмитрий. — А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?

— Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы — ждать надобно, понеже давно не бывали.

— Нападут — князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, — со скрытой ревностью произнёс Дмитрий.

— Необорим щит — мужик мужику, а князья бегут за ракитов куст, старик сказал и натопорщился, будто ждал палку.

Бренок дёрнул удила и толкнул старика конём, но — удивленья достойно! — старик упёрся, не отступил, только голову — белый шар — вжал в плечи.

— Михайло! — окликнул Дмитрий и тронул коня к стану.

Издали донёсся колокольный звон. Взошло солнце, и открылось во всей громаде большое покатое поле, резко проступила обестуманенные дали, перелески и крохотная церквушка села Рождествена. Это было одно из последних порубежных сел, а церковь уже точно последняя, что выдвинулась к самым границам ордынской степи, осеняя крестом русские пределы.

* * *

В версте от стана им встретился князь Андрей Ростовский. Он казался угрюм и, верно, давно находился в седле.

— Чего взыскался? — миролюбиво спросил Дмитрий.

— За вами скакал, да ископыть потерял: суха землица — не видать и сакмы[44] на мураве.

— Ты ликом уныл, князь, — заметил Дмитрий, чувствовавший себя бодро.

— Пред восходом, княже, проскакал неведомый чернец, во-он там! указал он на опушку далёкого перелеска, что был правее Красного холма.

— Куда тёк? — спросил Дмитрий.

— С Руси — на восходную сторону, прямо на солновсход.

— Обличьем — рыж?

— Не приметил... Но православного духа мантия и конь русских статей.

"Не Елизар ли Серебряник?" — В задумчивости Дмитрий кусал губу, но тут же тряхнул тем"ой скобкой волос — быть не должно!

— Всё утро мнится мне, княже... Но Дмитрий не дал ему договорить:

— Наш гонец Елизар должон в сей час пред владыкой Иваном в Сарай Берке стоять и важны вести слушать.

— Вельми славно было бы то дело, а еже сгинул гонец с грамотою святительскою?

— На то — божья воля... — перекрестился Дмитрий.

— Вот то-то и есть...

Они шагом двинулись к стану.

Из низины, от Непрядвы, подымался дым утренних костров, запахло овсяной кашей и конопляным маслом; среда — постный день. Послышались окрики десятников. Смех. Эти бодрые голоса, этот смех и ещё обрывок какой-то старой песни, доносившейся с самого берега, где поили коней, — всё это отозвалось в Дмитрии нежданной волной благодарности к этим людям, легко идущим в Орду, не думая о возможной смерти, соединясь со своим князем поистине во единой судьбе, во едином хлебе. Ему захотелось вместе с дружиною, как когда-то князь Святослав, прибиться к котлу и есть овсяную кашу, и он уже прицеливался, слезая с коня, к какому лучше десятку пристать, но Дмитрий Монастырёв, заменявший в походе и чашника и покладника, уже нёс в шатёр серебряные чаши с питьём и едой. Принёс, раскинул на сундуке баранью шкуру поверх войлока — садись, княже! — и будто пеплом осыпал тот чистый жар, которым на минуту воспылал Дмитрий к своим воям.

— Велишь коня напоить, княже? — спросил Монастырёв.

— И позови князя Андрея: немочно мне едину...

Теперь он был недоволен и Монастырёвым, и Брейком, что вытянул его на охоту и заставил затянуть отъезд по холодку, собой — что ведёт целую сотню молодых кметей, за возможную смерть которых ему предстоит держать ответ на страшном суде, за то, что часто преходится забывать долг христианина, властью попирая смердолюбие. "А ведь митрополит Алексей в Орду ездил лишь с двумя отроками", — подумалось ему.

— Митр ей!

— Пред твоим а очима, княже!

— Зови сюда Бренка, бояр всех и сам приди на трапезу!

Он выглянул из шатра, поставленного по-татарски — входом на денную сторону, — и невольно прищурился: солнце окрепло на левой руке, которое снова целый божий день с бездушной ярью иссушать всё живое. Порубежная земля... Четырнадцать десятилетий назад где-то тут пронеслись первые тьмы Чингизхана. В исступлённой ярости отвращения к оседлой жизни они рвали эту землю, до поры притаившую силы свои.

15

Судьба снова круто повязала Елизара Серебряника. В тот вечер на берегу Красивой Мечи мнилось ему, что все несчастья остались там, в Сарае Берке, в Сарае Бату, в Персии, в Суроже, в том горьком поле, наконец, где в последний раз жёсткая петля затянула ему шею, — ан нет! На Москве привязался Некомат, и если бы не великий князь... Службу у него, такую нежданную и такую необычную, Елизар принимал как спасенье и бога благодарил за этакую благодать, но извёлся оттого, что солгал и суду, и великому князю, сказав, что они с Халимой повенчаны. Окрестить — окрестил, а венчаться — кунами Елизар не богат был, когда же на княжем дворе серебро взял — надо было спешно ехать в Орду.

Тютчева и Квашню Елизар отправил обратно раньше намеченного рубежа, и, когда они повернули навстречу княжескому обозу и сотне, он тоже повернул коня и стороной поскакал к Москве. Риск в этом был немалый, но и сдержать себя не мог Елизар. То беспокойство, что запало ему в душу при выезде из Москвы, разрослось в необоримое чувство страха перед опасностью, что нависла над Халимой и всем домом Лагуты. На стороне Некомата — суд и деньги, слуги и ночь. На стороне Лагуты — великий князь, которого Елизар обманул. Что перетянет?

На рассвете другого дня Елизар был уже снова дома. Поставил коня на овёс, а сам принялся уламывать Лагуту и уломал: взялись они вместе с Анной ехать во Псков навестить брата Ивана и оставить у него Халиму, пока не вернётся Елизар. Елизар скакал обратно, к Орде, уже зная, что великий князь с обозом и сотней Капустина отправился к берегам Волги. "Проведает кто, что вернулся на Москву, что укоснел в княжем посольстве, — пропало бабино трепало..." — с ужасом думал Елизар. Опасность и верно была немалая.

У Непрядвы он едва не столкнулся с обозом Дмитрия. Устранился к перелеску и заночевал на краю поля. Его-то костёр и видел Дмитрий, приняв за костёр Пересвета. Князю Андрею тоже не померещился чернён в то утре это спешил Елизар в Сарай Берке. Обогнув обоз великого князя, Елизар успокоился, теперь он знал, что дня на три раньше прибудет в Сарай и, почитай, благополучно встретит князя на правом берегу Волги. Всё вызнает, что наказано, всё высмотрит и доведёт князю загодя. Ему ли не порадеть службою, платя добром за добро?

Не прям лёг его путь. Не раз он объезжал кочующие аилы и снова нападал на старую ордынскую дорогу. Иногда останавливался у бедных аилов, тихих, неопасных, пил кумыс, творя молитву, говорил с хозяином по-татарски и вновь продолжал путь. Аилы в степи — не опасность, страшны снующие по степи дружинники хала и его сподвижников — нукеры. От этих степных псов, стерегущих степь, взимающих дань с простых кочевников, никому не уйти. В каждом малом отряде нукеров есть свои прославленные батыри и мергеры[45]. Останавливали они и Елизара. Он не убегал, хорошо зная, что боевая стрела быстрей коня. Грамота митрополита к епископу Сарайскому приводила нукеров в уныние: нечем поживиться у бедного монаха, а убить его — мало радости, да и запрет есть: священников и купцов не трогать. Елизар, правда, слышал, что погибали в безответной степи и те и другие, но всякий раз при ограблении. Умеют и любят грабить нукеры в степи. Со времён Чингизхановых укоренилась привычка — убивать, грабить и красть. Это стало жизнью, потребностью, степной верой военизированного племени, где каждый, кто умел держаться в седле — от млада до стара, — все воюют, все грабят, все крадут... Тяжёлую заразу принесли они на Русь, не ведавшую замков и запоров...

Удивлял Елизар кочевников знанием их языка, обычаев, порой умилял этим, и нукеры бросали ему кусок сухого и крепкого, как камень, сыра хурута, наливали из меха кумыс.

Памятнее всех иных встреч степных была ему встреча с бедным аилом, кочевавшим на малом прилесном поле, близ рязанских земель, где обогнал Елизар обоз великого князя. К вечеру того дня он приметил, что конь его задыхается, резко и жарко выхаркивает воздух и весь покрылся потом — от гривы до репицы. "Запалю! Видит бог, запалю коня!" — с ужасом подумал Елизар. Останется он без коня среди бескрайней степи, не успеет в Орду раньше княжего обоза... В отчаянии он повернул на дым аила, показавшийся вдали. И это было спасенье. Хозяин аила, угрюмый и бедный кочевник, ещё молодой, но замученный невзгодами, имел всего одну жену, одну войлочную ставку о двух быках и малый табун коней. Семья была новая, только родился первый ребёнок — было слышно, как он пищал в бараньих шкурах. Елизар подъехал трусцой к ставке, спешился. Хозяин доил кобылицу в стороне, подошёл и спокойно оглядел русского монаха. Из ставки высунулась жена его и тотчас убралась, устыдясь чужого. Елизар лишь отметил, что у неё был очень маленький приплюснутый нос, некрасивый на русский взгляд, но для кочевников — лучшая краса. Елизар поздоровался:

— О кочевник! Пусть небо всегда будет милостиво к тебе!

— Сдохнет конь! — сразу определил кочевник. Елизар вовсе пал духом. Его пригласили к казану, что стоял на малом огне за ставкой, и он поужинал с хозяином. Звали кочевника Саин. После ужина он вынес большую шубу, дыгиль, и бросил под арбу.

— Спи тут! Утром возьмёшь моего коня, а этот пусть ходит!

И ушёл в ставку, чтобы не слышать благодарности.

...Ещё за день до Волги Елизар чувствовал близость великой реки: в осыпях степных оврагов виднелись мощные слои глины. Он помнил эту глину с той поры, когда вели его тут на аркане, опуская на ночь в овраги. Думал ли он тогда, что снова пройдёт этим путём, уже по воле князя? Вспомнился обоз с пенькой, налёт кочевников. Вздрогнул, вспомнив блеск кривых сабель, тупые удары по телу, — стариков сразу изрубили, а тех, что помоложе, повязали и выспрашивали, кто каким ремеслом владеет. Поделили пленников. Ремесленникам крепче аркан, зорче за ними глаз, лучше кусок...

Визг прошил воздух, как стрела. Глянул Елизар — скачет справа плотным косяком десяток нукеров. Быстры, целеустремлённы, как голодные волки с хорошим вожаком. Вожак впереди припал грудью к косматой гриве степного коня. Налетели, нахлынули тяжким запахом пота, немытой одежды. Защёлкали языками, ослепили блеском сабель, белозубым оскалом на радостях.

Елизар приподнялся в стременах и осенил себя крестом, глядя на восток. Сделал он это с намереньем, дабы утвердить свой монаший чин, смиренный, безгрешный.

— Куна! Куна! — кричали они по-русски, требуя денег. Десятник вплотную подъехал к Елизару с правого боку, унял коня и, не отрывая глаз-щелей от лица русского, спросил, кто он, откуда и зачем едет в Сарай Берке. Пришлось показать грамоту и перевести её на татарский.

— Почему по-татарски ведаешь? — спросил по-татарски же десятник.

— Жил смладу при татарах.

— Пленник? Сбежал? — насторожился десятник, и рука — вот привычка ворожья! — потянулась к верёвке арканной, что кольцом надета была на луку седла.

— Нет, — твёрдо ответил Елизар, выдерживая взгляд нукера.

— Как язык узнал?

— На Москве, при дворе крещёных татар, — солгал Елизар и перекрестился, дабы бог простил эту ложь, а сам подумал: "Спросит, в каком дворе, назову крещёного мурзу Чету".

Десятник принял крест Елизара за подтверждение слов, но по всему было видно, что так оставлять русского монаха ни он, ни подручные его нукеры не хотели.

— Куны везёшь попу сарайскому? — спросил начальник.

— Токмо грамоту, — смиренно ответил Елизар. — Измождён гладом и безводьем.

Но нукеры не желали оставаться без добычи. Один сорвал с Елизара чёрный пояс, и тотчас распустились монашеские одёжки. Десятник протянул руку к груди Елизара и разорвал рубашку.

— Куны! Куны! — радостно оскалился он, увидав на гайтане крохотный мешочек со щепотью мелкого серебра, и в тот же миг сорвал с шеи гайтан с серебром и крестом.

Завизжали нукеры. Один кинулся к ноге Елизара и стал снимать короткий, яловой кожи сапог. Второй Елизар стянул сам и бросил, как кость собакам. Нукеры успокоились, но не отъезжали. Потом десятник спросил:

— В Сарай Берке скажешь? Елизар подумал и правильно ответил:

— Нет. Бог вам простит, добрые кочевники...

— Дай клятву богу своему, что не скажешь про нас!

— Нет у меня сил на клятву…

Поговорили о чём-то вполголоса, оглядываясь на русского монаха. Потом один из нукеров подъехал, велел подставить ладони и налил из меха воды. Елизар выпил и подставил ладони снова. Татарин зарычал и плюнул в протянутые руки.

— Теперь молись! — крикнул десятник.

— Не могу, кочевник хороший, — ответил Елизар смиренно, но твёрдо.

— Зачем не можешь?

— У меня нет креста на шее, ты поял его. Десятник посопел, достал из кармана гайтан с крестом и мешочком и оторвал крест.

— Бери и молись!

Елизар вытянул из перемётной сумы верёвку, отслоил самую тонкую прядь, осучил покруче и навязал на неё крест.

— Господи, благослови и помилуй... — прошептал он и несколько раз осенил себя крестом, приговаривая дальше со страстью:

— Разрази врагов моих! Раззнамени их во бранях великих и малых! Да сдохнут и эти десять супостатов моих!

Десятник крикнул что-то. Елизар понял, что он требует молиться с поклонами, и с удовольствием продолжал:

— Суди мя, господи, яко аз незлобою моею врагов смирил и, на тя уповая, не изнемог. Искуси мя, и исть тай мя, разожги утробу мою и сердце моё, со законопреступными супротив поставь и помоги, господи, ненавидящих церковь твою во брани тяжкой преобороть... да сгинут нечестивы!

Десятник удовлетворённо крякнул, развернул коня и с визгом ускакал в степь. Остальные ещё покрутились немного, высматривая, что бы сорвать ещё с монаха, ничего не приметили больше и ускакали за своим начальником.

Утром о" достиг берега Волги. Место переправы ему указали многочисленные степные тропы, сливавшиеся в кривые дороги, полузаросшие выжженной ныне травой, все они наконец слились в одну большую, пробитую до глубокой пыли дорогу, лотком пробившую берег великой реки и вышедшую к простору её, к отрадной прохладе. Противоположный берег скрывала предрассветная мгла и туман. Татарин у перевоза спал, и будить его не следовало, пока не подъедет кто-нибудь ещё, а и подъедет, так подходить к перевозчику надобно с умом, коль нет денег. К полудню собрались попутчики в столицу Золотой Орды, но ум не помог Елизару. Не помог и сан монаха, и язык. Пришлось отдать седло и уздечку — всё было добротной московской работы.

"Да подавись ты, нехристь! Не пропало б токмо бабино трепало..." подумал Елизар и не дыша ступил на настил весельного парома.

— Гайда! Гайда! — кричали татары возчику, торопясь в свою роскошную столицу и совсем не обращая внимания на босого, распоясанного монаха с лошадью без седла.

Паром медленно сносило вправо, к дальнему загородному взвозу.

16

— А что мой гонец?

— Он допрежь того преставился, — перекрестился Елизар, и крест его повторил сарайский епископ Иван.

— Где настигли его вороги?

— Почитай, на самом порубежье ордынского поля. Стрела его нашла.

— Там, сыне, чаще всего шалит татарва. Там смерть христианина безответна... О, господи! Любомудр, преславен был делами своими, ко службе рачителен, как богу, так и князю. — Старик повернул к Елизару иссохшее, но всё ещё румяное личико, страстно тряхнул белёсой бородёнкой и нежданно прослезился: — А ведь он повадкою и волосом с тобою был схож — исчермнарус[46].

Елизару это не понравилось, как если бы владыка предрекал ему похожую судьбу. Не-ет, он ещё не живал на белом свете по-людски, и нечего хоронить его допрежь смерти.

Они сидели в алтаре, доверясь только этому святому месту. Служба кончилась. Церковный сторож собирал свечные огарки и воск в старую, помятую медную лохань. Потом стало слышно, как гонит нищих с паперти, видимо, владыка опасался доводчиков ханских — своих, саранских жмыхов, выращенных на тутошних колобашках. А разговор был долгий и важный. Владыка поведал о Сарае, о хане и его эмирах, бегах, темниках — всё, что удалось вызнать, и выходило так, что прямой угрозы московскому великому князю пока не видно.

— А бегов да эмиров Абдулка-хан распустил по дарёным землям тарханным, — вслух размышлял епископ. — А коли б назначен был у поганых курултай, почто отсылать?

— А ежели бы поганые поход готовили, сновали бы в степи нукеры многие, скликая кочевников, а нету того. Покойно кочуют аилы, колчаны в ставках висят запылены, — поделился наблюдениями Елизар, поделился и тревогой: — А чего измыслит хан, встретя великого князя?

— Того никто не ведает, сыне. То ведомо сатане токмо.

— Встречать ли мне великого князя, отче?

— Надо ли? Помолись за него во храме, и станем уповать на господа нашего. Два дни назад прискакал из степи гонец к хану, рыбаки мои видели его на перевозе да слышали по воде, как молвил он про Сарыхожу-посла...

— Сарыхожу великий князь задарил!

— Волка, сыне, не накормишь: брюхо ненасытно старого добра не помнит... — Старик покачал круглой, облысевшей головёнкой и высказал то, что беспокоило его больше всего: — Ныне надобно не Сарыхожу бояться, не хана Абдулку, что по вся дни в гареме своём пребывает, а престрашного темника и властелина — Мамая треокаянного.

— Он в Сарае?

— Ждут. Вот-вот из Кафы[47] наедет со псами своими.

— По душу великого князя едет, — заметил Елизар скорбно.

— Никто, как господь... — перекрестился епископ. — А ехать тебе на тот берег и там великого князя встречать — того делать не надобно: судьбу не обойдёшь... Боюсь, что на Москве научили нашего князя, что-де храни, мол, веру, не следуй обычаям поганым.

— Натакали, вестимо, — тотчас согласился Елизар, горькой улыбкой и голосом обвиняя советчиков московских, не знавших всей опасности неверного поведения в Орде.

— Потому, коль приедет великой князь, то станем говорить ему: отринь гордыню, исполни обряд их поганой, понеже не сносить головы, как сталося с Михаилом Черниговским во старые времена Батыевы. Ныне зла Орда на Русь. Ныне испытать восхотят московского князя: каков-де улусный слуга, дорожит ли ханской честью.

— А великой князь свою честь бережёт, — снова заметил Елизар.

— Вот то-то и оно-то, сыне... Боюся я за него. — Епископ вздохнул. Да ведает ли он обычаи поганые?

— Разве что святитель наш надоумил.

— А коли не было того? — встревожился епископ.

— Наставим! — твёрдо ответил Елизар и в ответ на пристальный взгляд епископа пояснил: — Мне ведомы их обычаи все — от степи до дворца ханова.

— Не в рабах ли ходил?

— Истинно так, владыка...

— Рабам степь ведома да закуты зловонные, а тут — дворец ханов испытание пошлёт.

— Ведаю и про дворец, владыко. Знаю я обычаи ордынские. Жена моя татарка!

Старик отпрянул. Перекрестился трижды.

— Да как же сподобился ты, грешнице?

— Лукавой попутал... Да я окрестил её, владыко!

— Допрежь прелюбодеяния?

— Не допрежь...

— Ох, господи, твоя воля... Да понёс ли ты епитимью, душа пропаща?

— Две недели поста да двести поклонов на день.

— Это ли епитимья за грех сей? Господи, твоя воля! Владыка заметался в расстройстве по алтарю. Во шёл в ризницу, но никак не мог отыскать заветный стаканчик. Оглянулся — не видит Елизар — налил церковного вина причастного прямо в потир великий и ЕЬШИЛ из него. "Помилуй мя, боже, помилуй мя!.."

Он вышел к Елизару, умиротворённый, с потеплевшим старческим взором.

17

Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскалённого дня — громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, — явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окружённый дворцами эмиров, а те — единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно, ведь он — порождение её сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишённом зелени городе было что-то обречённое, мертвящее и мёртвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси — её хлеб, мёд, лен, лес, её драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далёкие страны вплоть до Египта, её серебро, золото, её, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.

Внизу — так далеко, что люди у самой воды казались совсем крохотными, — суетилась с утра алчная толпа городских бродяг, пронюхавшая о прибытии в Сарай русского великого князя. Как всякий богатый город, Сарай Берке сумел очень быстро породить и размножить наглую толпу бродяг, бросивших трудовую жизнь дикой степи и живущих отбросами жирного города, ночным грабежом, кражей, случайными заработками. Эта толпа, мельтешившая внизу, приплыла сюда на лодках, чтобы подработать на перевозе, унести, что плохо лежит, затеять драку, утопить неглубоко вещь, чтобы потом достать её, — словом, была той самой толпой, что неизменно отражает, без лоска и потому особенно точно, самое суть духовной жизни всего города, его повелителей, отцов государства и предрекает их конец гнилью и смрадом своего существования.

— Дорогу! — доносился от воды голос Монастырёва.

Он спустился к воде с десятком кметей, чтобы расчистить путь для телег, путь к паромам, поданным по приказу посла Сарыхожи, который со своей сотней невесть как оказался на перевозе к приходу русского князя. Татары в первую очередь завели коней, заняв паромы, а сами прыгали в лодки и покрикивали на ленивых гребцов. Тем не хотелось везти своих: от этих нукеров вместо денег можно получить только по шее, иное дело русские... Вот уже убралась сотня Сарыхожи, а народу на берегу не убавилось: напёрла толпа городского рванья.

— Отпрянь, окаянные! — надсаживался Монастырёв. Сарайская рвань напирала. Кто-то сдёрнул пуговицы с кафтана Тютчева. Тот взъярился и двинул — ничего, что молод! — кулаком в чьё-то лицо. Взвыла толпа. Мелькнул нож и брызнула кровь из руки у Тютчева.

— Зззарублю-у! — сорвался Монастырёв и выхватил меч, высвистнул им над толпой, но не стал опускать на головы.

Вниз сбежал Григорий Капустин. Схватил за узду коня и крикнул сотнику прямо в сощуренные глаза:

— Великий князь велит тебе, сотнику татарскому, унять сих татей! Бери серебро и делай дело!

Капустин сунул татарину горсть серебра. Тот не торопясь, хотя вокруг Монастырёва уплотнялась и посверкивала ножами рвань, пересчитал серебро, так же не торопясь убрал его за потный гашник шаровар и только потом спокойно и внятно сказал по-русски — так же чисто, как тогда за кузнецкой слободой в Москве, когда он догнал сотню великого князя:

— Заруби двоих.

Капустин не понял, казалось, и сотник снова сказал:

— Троих заруби.

Капустин взялся было за меч, но передумал. Он с разбегу ударил первого попавшегося в грудь ногой, свалил на землю. Тут же в ярости он схватил двумя руками за босую ногу другого, сдёрнул его на землю, чтобы по-былинному, как палицей, размахнуться им по толпе, однако татарин сжался в комок, пытаясь достать руку Капустина ножом, но мощная сила повела его сначала в сторону, крутанула на полколеса. Капустин швырнул татарином в его сотоварищей. Ощерившись, как собаки, они ловко отскочили, и тело ткнулось в лодку. Послышались треск весла и глухой стук головы о кромку борта. Из носа и ушей бродяги хлынула кровь, безжизненно упала разбитая голова, повисли скрюченные руки.

Толпа взвыла, Капустин выхватил меч и пошёл вперёд:

— Отпрянь, некрещёные рыла! Уполовиню!

Ворье затопало вдоль берега, хозяева лодок прыгнули за вёсла и притихли в ожидании.

Полумёртвого татарина свои же столкнули в воду. Он шевельнулся, повернулся вниз лицом и больше не двигался. Тело его и тёмное пятно крови относило вниз течением.

— Тьфу, зараза! — плюнул Капустин, злясь на сотника, что заставил его вмещаться в эту нечистую затею. Повернулся к Тютчеву, спросил: — Что шуйца твоя?

— Пекёт! — поморщился юный кметь.

Он сжал зубы и, перехватив руку у локтя, посеменил к воде замывать. На миг он оглянулся через левое плечо и увидел татарского сотника — его асауловскую бляху и холодную застывшую улыбку с белым, омертвевшим шрамом на растянутой губе. Ему захотелось сказать асаулу что-нибудь дерзкое, не досказал тогда, на дороге за кузнецкой слободой, но сверху, по глубокому лотку дороги, косо метнувшейся к воде, летела первая гружёная телега.

— Придержива-ай! — рявкнул Монастырёв, опасаясь за поклажу.

Погрузка началась.

— Квашня! — крикнул Тютчев, уловив момент, когда телега не тарахтела, увязнув колёсами в прибрежном песке.

— Чего-о? — упало сверху.

— Сведи коня моего!

Асаул по-прежнему сидел в седле неподвижно и всё с той же улыбкой щурился вдоль берега, а Тютчеву казалось, что он всё ещё посмеивается над ним.

"Ну я те вдругорядь покажу-у, окаянная образина! Всем отольётся моя кровушка!" — молча ярился он.

Присмиревшие лодочники настороженно улыбались, ожидая русских дружинников. С левого берега подплывали те, что перевозили сотню Сарыхожи. Медленно надвигались порожние паромы. Ещё час, и большая вода отделит московскую дружину, великого князя и его обоз от родимого, правого берега.

— Итиль широкы! Итиль широкы, — закричал татарин-перевозчик со своей лодки, бесстыже набивая цену.

С берега верхом съехал Назар Кусаков. В тот день он охранял тыл обоза и не поспел к драке на помощь дружку своему, Митьке Монастырёву. Спрыгнул с седла, подбежал к воде, низкорослый, щуплый, криво выкидывая резвые короткие ноги. Зашёл в воду, пал руками вперёд и, стоя на четвереньках в воде, купал в отрадной прохладе лицо, пил, кряхтел, молился, благодаря бога, и поругивался сладко.

— Итиль широкы! — опять крикнул татарин.

— Какой те Итиль? Итиль! То — Волга, моя река. Уразумел? В деревне моей она чуть шире рожи твоей! Итиль!

— Презабавно, Назар, творят татарове: сами некрещёны, а реку перекрестить норовят! — заметил Тютчев.

Отродясь хитростию повёрстаны. У-у, дьяволы!

— Небось во иные земли то прозвище пускают. Неслышно подкрался Монастырёв, легонько толкнул Кусакова ногой в зад:

— Сосудец-то мал у тебя: выпьешь всю Волгу! Оглянулся Кусаков, увидал Митькино широкое лицо, ямки на щеках от простодушной улыбки и подумал: как это хорошо, что есть у него такие друзья.

— Вылезай, Назар, едут! — уже серьёзно добавил Монастырёв. Тёмно-красное знамя плыло над берегом — к перевозу подъезжал великий князь Московский.

18

Не сразу, лишь на вторую неделю оборол Елизар Серебряник никудышное и липкое, как смола, чувство — страх. Вроде не ребёнок и не новоук, впервые попавший на чужую землю, а не выдерживали в груди какие-то старые, кадорванные ещё в юности гужи, видно памятны были те чёрные дни рабства с побоями, голодом, петлёй на шее... Через неделю он по повелению Дмитрия уже на целые дни выходил в Сарай для догляду и сбору новостей. Иной раз отправлялись с ним кмети для закупки на рынке съестных припасов. Все остальные — сотня дружинников князя, обозники — тосковали в небольшом яблоневом саду владыки, где они жили, благо лето такое, что не холодно, жары хоть отбавляй. Для развлеченья и поварной подсобы Дмитрий Монастырёв с Кусаковым Назаром брали помощников и уходили вверх по Ахтубе — от грязи подальше, — ловили сетями добротную речную рыбу, до которой татары небольшие охотники, а едят, как известно, лишь такую, что не меньше барана...

За десяток лет мало что изменилось в Сарае Берке. Поприбавилось мелких мечетей, богатых дворцов, да и сам город немного пораздался в степную сторону, а особенно — вдоль реки Ахтубы. Но по-прежнему в каждом посаде — в русском, персидском, черкесском, византийском, асском[48], кыпчакском и главном — татаро-монгольском, — в каждом из них пестрели, как и прежде, шумные базары. Каждое утро базарного дня из-за каменных стен купеческих домов выезжали телеги, выходили верблюды, ослы, лошади с товарами разных стран — от Китая до Египта. Хан всем здесь дал волю торговать, славить его великий улус, из которого увозили русский хлеб, мёд, шкуры крупного зверя, дорогой мех, кожи, лён... А в бездонных сундуках ханских и его эмиров оставались серебро, золото и заморские товары. Оставались рабы, и рабы же уводились отсюда, купленные на базарах Сарая Берке.

В то утро Елизар направился в татарский квартал, вырядившись в старый русский кафтан, в добротные лапти, и, конечно, надел баранью шапку. Отзвонили православные колокола, отмолились в мечетях мусульмане, среди них и ханская знать, недавно принявшая мусульманство и внешне — только внешне! — признавшая его, а на деле по-прежнему, где тайно, где явно, поклонялась войлочным болванам, боялась неба, почитала покровителей воды, земли, почитала шаманов — камов — более, чем мулл. Прошли и мастеровые рабы. Следом за ними — ремесленники. Они сбирались на тесных улочках небольшими толпами, горланили о делах, но, завидя своего выборного начальника, шейха, расходились по своим местам — к горнам плавильных печей, к гончарным кругам, в кожевенные вонючие сараи, на бойни, где ревел скот, а в воздухе города уже пахло дымом поварен и литейных печей. Ещё час-другой — и потечёт в лавки, на ковры торговцев, бронзовая, чугунная, железная посуда — котлы, чаши, тарелки, светильники, а в недавние годы ханы измыслили вилки высмотрели у византийских купцов, и им надо...

Елизар всюду, где мог, приостанавливался, слушал разговоры, но более всего — присматривался к мастерам. У серебряников или мастеров золотого дела ему не надо было учиться, а вот ремесленники иных дел, вроде изразцовщиков, занимали Елизара, только говорить с ними было тяжело: были они или рабы из разных концов белого света, или жившие на вольных хлебах и тоже собравшиеся отовсюду. Хорошо, когда попадались персы, армяне или итальянцы — с этими Елизар разминал язык, вспоминая слова и радуясь великой, почти волшебной силе человеческого знания, только дорого ему стоило это знанье... Вот вчера предавали земле юного кметя, сотоварища Тютчева и Квашни. Чуть всех не зарубили около города, когда возвращались те кмети с Монастырёвым и Кусаковым с рыбой и сетями от Волги. Попалась им навстречу похоронная толпа татар. Богатого хоронили. Не ведали московские люди, что татары убивают каждого, кто встретится на пути покойника. Поверье есть у них: убитый служить станет господину на том свете... Нехристи! Хорошо, что русские все были при оружии, а так — беды великой не избыть бы... Ох, город, город! В степи хоронят по-древнему: ночью, когда со стороны никто не видит — ни зверь, ни человек, — выроют могилу, положат покойника вместе со ставкой, со всем его войлочным домишком, с добром, зареют, сровняют землю, а сверху прикроют снятым ранее дёрном, как будто ничего тут и нет...

Поднялось солнце. Натекала жара, выжимая ночную прохладу из каменных углов города. Елизар стащил шапку, засветил рыжей головой — смотрите: русский человек идёт! В узкой улице, в конце которой мелькнул ханский дворец, его чуть не смял табун коней — гнали на рынок. Нету ума-то: нет чтобы вокруг города прогнать, нехристи!

В глазах ослепительно блеснул золотой полумесяц — ханский дворец! Вот уж и стена, и шелест воды из фонтанов. Где-то тут, совсем близко стоял двором бывший повелитель Елизара, асаул. Захотелось взглянуть, и он приостановился было, оглядывая место, но тут просвистела стрела — страшно, у самой головы и с таким пронзительным свистом, что Елизар бросился бежать вдоль улочки. Ещё одна стрела свистнула у правого локтя и разбилась о каменную стену дома; стрела была с глиняным наконечником, певшим дырьем на все голоса, — сигнальная стрела, "Знали бы, окаянные, по ком стреляют, ратной не пожалели бы", — перекрестился Елизар, и теперь уж ему было не до воспоминаний. На перекрёстке двух узких улиц схватились в ругани купцы. Перс на верблюде загородил дорогу целой горой тюков, свисавших по обоим бокам животного. Кыпчакский купец орал с лошади на своём половецком наречии — не язык, а обмылок, причудливая смесь всех языков Сарая, города-Вавилона. За кыпчаком шли слуги, несли на себе мешки, сундуки, тюки, а впереди, прямо перед мордой лошади, две женщины несли на головах тяжёлые кувшины с вином. На женщин-то и засмотрелся перс, из-за них-то и кыпчак кричал. Когда наконец разъехались, кыпчак долго и громко ворчал:

— Страху нет! Законов нет! Хана — нет: Мюрид-хан — конец! Абдулла-хан — конец! Теперь Магомед-хан в гареме сидит, ничего не видит!

"Да, Абдуллы нет!" — подумал Елизар. Знал, что в год его пленения правил тот юный хан, по слухам развратник и глупец, а два года назад Мамай посадил на трон нового — Магомеда.

— ...не долго осталось ждать! — ворчал кыпчак. — Вот увидит Сарай: и месяц не успеет народиться, как наедет Мамай! Урус-хана эмира обуздает! Айбек-хана эмира — стреножит! Хаджи-черкеса из Сарая Бату выстегнет! Всесильный Мамай сладких девок персидских в гарем заберёт!

Елизар шёл позади и не только ушами — ртом ловил болтовню кыпчака, немало, видать, осведомлённого в делах Орды.

— Немощью ханской Орда припала: дом Суфи плюёт на Орду! Дом Суфи воцарился в Хорезме! Дом Суфи не платит Орде ни калана[49], ни копчура[50]!

Елизар, пока шёл до рынка за хвостом верблюда, услышал новостей больше, чем за полдня на базаре. Что ни говори — повезло! Вот отчего, догадался Елизар, — хан не пускает великого князя во дворец: Мамая ждёт!

Около полудня окликнули Елизара. Глянул — Тютчев с Квашней да с ними ещё Гришка Судок, Васька Тупик, Андрей Волосатый и Ванька Святослав. Все дети боярские, хоть из обедневших, а белорылые, но Елизара не чурались, вроде как за своего признавали. Тютчев — тот сам в татарском языке смыслит, а тянется и к персидскому, и к фряжскому. Елизар советовал ему как-то: поди в Сурож-город, во полон — научишься, мол, и фряжскому! Не обиделся... На базаре все семеро плотной стаей ходили, Елизар с Захаром Тютчевым впереди.

— Коней много у города стоит, — заметил Тютчев.

— То на торг пригнали. Дёшевы ныне скакуны, — ответил Елизар. — А дале — ещё дешевле будут: трава иссохла...

Тут увидали они толпу пленников. Более двух десятков мужчин и женщин вели на продажу. Хозяин шёл позади в длинном татарском халате, толстый и самодовольный, смотрел за пленниками, за стражей — два человека не были нукерами, хозяин вооружил кривыми саблями своих холопов.

Тютчеву велено было купить пряностей восточных для поварни владычной. С приездом московской сотни и князя велик стал расход не только муки, мяса и прочей еды, но и пряностей хлебопечных. Великий князь, зная, что не скоро отпустит его Сарай, велел переписать цены на хлеб и иные продукты и как-нибудь, не в базарный день, когда спадут цены, взять подводы и сразу закупить продукты — оптом и дешевле.

— Захарка! Хлебный ряд по левую руку! Чуешь? — надрывался Квашня, которого оттирала толпа.

Базар оставался базаром со своими законами, теснотой, неожиданностями. Видывали добры молодцы базары на Москве — велик развал товаров, но здешний базар ошеломил их. Толкотня, крики, визг, мелкие стычки, звон медных и серебряных монет. Чем мельче товар, тем больше крику. Москвичи попали в тот мелочной круг-ряд, в котором и нищий чувствует себя покупателем и кричит, и торгуется, и спорит. Тут были разложены уздечки, хомуты, кольца для упряжи, цепи железные, подковы, втулки железные к колёсам, оси деревянные и железные, листы меди, напильники, оселки, бруски точильные из камней разной твёрдости, медная проволока, мотыги, сера, селитра, ножи разных размеров, краски, гвозди, крючья, петли, замки висячие и вставные, медные тазы для омовения, медные и чугунные котлы, чаши, подсвечники медные. Отдельно продавались ятаганы, сабли, мечи, копья на древке и наконечники их отдельно, наконечники лучные всех назначений — боевые, сигнальные, охотничьи, луки и тетива к ним... На следующем кругу опять пошёл железный разр,ал со сковородами, топорами, заступами, костяными изделиями, стеклянной, глиняной, железной, медной посудой... Дальше раскидывали ткани, взмахивая в воздухе разноцветными полотнищами, торговали кожей, сапогами разных покроев... Тише, серьёзнее шла торговля зерном — рожью, пшеницей, просом, рисом... Тут много не кричали да и за цены не спорили. Если кто и негодовал на высокие ныне цены на хлеб, продавец подымал глаза к небу, к беспощадному солнцу, и становилось ясно: засуха. Поднялись цены на орехи грецкие и лесные, на горох, на бобы, на миндаль, на изюм, на чернослив, на фисташки, на гвоздику, на перец, на кофе, бог весть как попавший сюда, — на всё, что надо было человеку для существования, которому грозило жаркое лето. Однако среди моря товаров, съестных припасов, среди криков, споров, веселья пока забывалась грядущая беда, Сарай не мог поверить, что на свете есть силы сильнее его, пусть даже и голод... Спокойно было в лавках торговцев золотыми и серебряными изделиями. Зайдёт разве утомлённый жарой военачальник, мелькнёт серебряной бляхой на шее тысячник, порой ослепит блеском своей золотой бляхи темник, купивший дорогую вещь.

В тот момент, когда Тютчев и Серебряник вели свою пятёрку мимо лавок ювелиров, толпа неожиданно нахлынула туда и остановилась, ропща, переталкиваясь, но никто к лавке не лез, опасливо поглядывали на растворенную дверь, занавешенную циновкой. Тут же, у самой двери стоял белый конь под чёрным, шитым серебром седлом. Серебряные, начищенные стремена горели на солнце ослепительно и перекликались с серебряными бармами на кожаном очелье коня.

— Углан! Углан![51] — твердили в толпе.

Больше сотни потных, вонючих тел нахлынуло, чтобы взглянуть на крупного военачальника.

Вот он вышел. Невысок, сутул, лицом немолод. На кисти руки висела короткая плётка-нагайка, в другой руке он держал голубой свёрток с дорогой покупкой. Не замечая толпы, углан ловко сел в седло и тронул коня на мгновение раньше того, как нога поймала стремя. Теперь он поднялся над базаром, и тут кто-то крикнул из толпы:

— Бегич!

Углан стрельнул туда глазом и увидел рваного нукера, махавшего обрубком руки. Придержав коня, Бегич сунул руку за пазуху, порылся там и кинул калеке серебряную монету. Тот поймал её ртом, как собака.

— Ы-ы-ы-ы! — благодарно зарычал калека, обнажив в страшной улыбке два ряда плотно сжатых зубов.

Бегич ударил коня плёткой и направил его прямо на толпу.

Расступились.

— Квашня! Квашонка! — крикнул Тютчев.

— Тут я! Аль очи у тя на стегне?

— А там чего? — спросил Тютчев, кивая в сторону ещё более плотной толпы, молча стоявшей за лавками ювелиров.

— А тамо полоном торгуют.

Не сговариваясь, все шестеро устремились туда, лишь Елизар помрачнел и неохотно пошёл за ними. Дорогу ему пересекла подвода с большими корчагами. В этих глиняных посудинах возили воду с реки, потому что в большом пруду вода для питья не годилась, — возили и продавали. Елизару хотелось пить. У него была единственная серебряная монета, которую он нашёл на берегу сарайского пруда несколько дней назад. Он вынул её, посмотрел, Это была вполне ходовая монета чагатайского государства, отчеканенная каким-то царьком Буян-Кули в 1351 году. Прошло всего двадцать лет, но царька уже и не помнят, а чеканил и думал, поди, что увековечил имя своё... Елизар опустил монету в гаманок — не решился: вдруг торговец не даст сдачи. А тут ещё снова появился углан Бегич, его тоже поманили корчаги с водой. Окликнул. Остановил торговца, навис конём над подводой. Хозяин воза, татарин, кинулся в передок за ковшом, обронил с головы аську, но не стал подымать её, второпях зачерпнул воды и, кланяясь, подал Бегичу. Гордый углан принял ковш, но вместо благодарности — денег от него торговец и не ждал — удар плёткой по обнажённой голове. Воду Бегич не стал пить, поднёс ковш к морде коня. Тут же развернулся и поехал к воротам базара. Никто из набежавшей опять толпы не удивился, не удивился и Елизар. Он знал: Бегич ударил татарина за то, что тот посмел стоять перед ним без шапки.

Кметей удалось отыскать среди большой толпы, окружавшей просторные арбы, на которых сидели пленники. Сидели они и на земле. В самой середине было оставлено место, небольшой смотровой пятачок, по которому пускали пройтись пленника или пленницу. Подойти близко к своим Елизару не удавалось, его сносили влево всё дальше и дальше. Он зашёл с другой стороны и полез в гущу. Оттуда доносились голоса.

— Изыди, козёл тверской! — услышал Елизар голос Тютчева.

— Собака! Раздвою тя!

— Вали! Двои! Токмо чти наперёд: две аль едина глава у тебя на раменьях сидит? То-то! Разгулялся, козёл!

Тютчев ругался с сыном тверского князя Михаила — с Ванькой. Тот был пьян, в русском, шитом серебром кафтане и в татарской аське, шитой на собольем подбое и надвинутой на пьяные глаза. Ванька кривил широкий, как у батьки, рот. Зелень с пьяной кровиной брызгала из глаз. Он держал молодую армянку за косы, намотав их на правую руку. Его дружки-татары, видимо сынки тысячников, ждали, вожделенно взирая на мраморное лицо пленницы, оттенённое чернотой волос. Им не нужна была ни драка, ни спор, им нужна была армянка, которую он купил на утеху себе и им. Они тащили тверского кутилу, но он упирался, как пёс на поводу, тянулся свободной рукой к Захарке. Но тот не из робких.

— Христианку младую купил, ирод!

— Не первую! — куражился Ванька. — Я — не ты, московская рванина!

— Я — рядник пред тобою, ты — князёнок. Ныне в Орде высоко вознёсся да и вырос, дубина, под чёрну матицу, а ума — воробью на един поклёв!

— Раздвою тя!

— Иди, иди от греха! — зыкнул на Ваньку Квашня.

Ванька вроде послушал совета, а точнее — почувствовал, что москвичи тут не робеют, но уйти ему не пришлось: толпа раздалась от криков и в середину въехала арба с новым ясырём. На арбе сидел нищий татарин, вроде тех, что точили зубы на берегу Волги, у переправы. Он вёз четверых малолетних детишек — трёх мальчиков и девочку, а позади, привязанные к грядке арбы, шли две пленницы — пожилая, но ещё крепкая женщина и совсем юная красавица, белокурая, белотелая. Груботканая запылённая рубаха оттеняла нежную шею, руки, крепкие ступни молодых ног.

За арбой вошёл в круг татарский асаул, поблескивая бляхой на шее. Он что-то твердил торговцу. Тот лениво отвечал. Сотник сердился, но торговец не уступая.

Елизар взглянул на Тютчева — тот всё понимал: за молодую полонянку просил татарин дорого.

После короткого молчанья, пока толпа присмотрелась к новому полону, посыпались вопросы. Торговец не успевал отвечать, рассердился: замахал руками, спрыгнул с арбы. Ребятишки — это были его дети — с любопытством наклонились и стали смотреть, как их батька пачкает палец в дёгте с оси. Пальцем этим он вывел арабские цифры на лбу сначала дочери — 20, на лбах мальчишек — по 30. Потом снова намазал палец, оглянулся — один его сын смазал надпись. Татарин вытянулся над арбой, двинул ему по бритой голове и снова написал — 30. Толпа одобрительно загудела: цена была невелика по голодному году. Татарин подошёл к пожилой женщине и написал у неё на лбу 70. Толпа загалдела, заплевалась — дорого. Татарин вниманья не обратил на крики. Он осмотрел палец, добавил на него дёгтю и подошёл к юной полонянке. Испуганно, как овечка от ножа, качнулась она в сторону, но верёвка напомнила ей, что она привязана.

— Рус! Рус! — ворчал татарин.

— Наша! — вырвалось у Тютчева.

Девушка вскинула ресницы, увидала Захарку, такого красивого, гордого, молодого, окатила на миг его серыми глазищами и потупила их, будто схоронила в могилу.

Татарин между тем написал на её лбу цифру — 180.

Толпа несильно загудела. Не плевались, а только щёлкали языками. Лишь сотник заскрежетал зубами и накинулся на торговца с проклятиями. Тот что-то буркнул в ответ, указав рукой куда-то далеко, из чего Елизар понял, что татарину поручено продать девушку именно за эту цену, потому что это не его ясырь, господина, а его ясырь — в арбе. После слов торговца сотник сник, но продолжал ворчать. Торговцу надоели воркотня и придирки, он тоже закричал, подпрыгнул к девушке и стал тыкать пальцем ей в шею. Сотник понимал. Ему и смотреть не надо было, но он приблизился и стал внимательно, вплотную рассматривать шею русской полонянки: по морщинам на шее — только на шее! можно безошибочно определить возраст человека. Но какие там морщины!.. Сотник всё же не унимался, сопел, высверкивая взглядом на торговца. Кто-то поддержал сотника из толпы, раскаляя страсть. Торговец снова подскочил к девушке, хотел задрать ей подол рубахи, но она ловко устранилась. Тут подошли сразу двое — Ванька, тверской князёнок, и ещё какой-то пожилой татарин, из купцов. Этот купец был поважней, видать, сотника. Он отстранил его от торговца, потеснил Ваньку, обходя девушку. Зашёл снова спереди, протянул толстую, короткопалую руку к груди и раздёрнул рубаху. Не успела девушка вскрикнуть, как он ухватил её за волосы, отвёл голову чуть в сторону и так держал, рассматривая обнажённую грудь. С неожиданной бережливостью он огладил грудь ладонью, обводя её сверху вниз и чуть придерживая снизу, будто лампадный стакан проверял — не подтекает ли? Сотник и Ванька обалдели, сунулись смотреть.

— Девка! — сказал купец по-татарски, щёлкнул языком и указал пальцем на розоватый ореол вокруг соска.

— Девка... — печально повторил сотник и, подумав, отошёл в толпу: он знал, что цену торговец не сбросит.

За ним, подумав, отошёл и купец.

— Я покупаю! — закуражился Ванька. Он повторил это по-татарски.

Купец беспечно протянул руку ладонью вверх. Ванька порылся в карманах, ссыпая серебро в шапку. Считал. Пересчитывал под усмешки толпы. Многие знали тверского князёнка: посорил батькиными деньгами, а тут — нехватка.

— Возьми пока девяносто дирхемов[52]! — сунул он деньги торговцу, но тот отстранил шапку и отвернулся: не тот товар, чтобы в долг отдавать!

Ванька крикнул друзьям-татарам, но те потупились, видно, не было денег или жалели.

— Я скоро приду! — сказал он гордо и громко.

— А ведь купит, христогубец! — с болью выдохнул Тютчев. Он проследил, как Ванька снова вырвал у татарина косы армянки, намотал их себе на руку и повёл за собой. Следом утопали друзья.

— Этот не отступится! — поддакнул Квашня.

Они разговаривали, а сами ревниво следили, не подошёл бы кто-нибудь ещё и не купил бы красавицу. Елизар уже стоял рядом с ними и понимал кметей больше, чем кто другой, даже больше, чем они сами. Ведь и его продали тут, вон в том конце рынка...

— Надобно дальше идти... — сказал он нетвёрдо.

Захарка посмотрел на него, как на врага. Засопел. Выкатил широко расставленные карие глаза, схватился за голову и вдруг со столом хватил шапкой оземь:

— Да христиане мы али нет? А? Я вас вопрошаю, чревоугодники! Прянь заморскую скупать припёрлись! Без неё, без пряни, да благовоний проживём, как прожить без души? А? Она ведь тут останется, душа-то! Чего, Квашня? Не тщись взгляд притемнить — бросай куны в шапку!

И сам первый стал выворачивать из-за гашника свой гаманок-калиту. Ссыпал туда серебро. Елизар торопливо достал найденную монету и бросил в шапку.

— А вы?— рявкнул Захарка.

Кмети ссыпали в шапку своё серебрецо.

Захарка присел было считать, но увидал — глаза по все стороны стригут — подходит к полонянке тот же купец.

— А ну брысь, нехристь! — рявкнул Тютчев, будто был не в Орде, не в самом жерле её, а у себя, на московском базаре, где ему нечего бояться.

Он налетел на купца — грудь в грудь. Тот отступил на шаг, как для разбега, набычился. Захарка сунул шапку торговцу, а сам выхватил меч.

Толпа взвыла и замерла.

Купец сделал шаг назад и сжался в цепкоглазом прищуре.

— Моя ясырка! — крикнул Захарка по-татарски. Потом торговцу: — Считай!

С мечом он пересолил и, чтобы как-то оправдаться перед толпой, обрубил верёвку, ослабил узел на руках девушки, а потом и вовсе сбросил путы на землю.

— Считай, не ворчи!

Руки торговца работали быстро. Губы шлёпали — нижняя об верхнюю. Захарка тоже следил за счётом, и, пока грудка серебра истаивала в шапке, он понял, что едва ли будет там и половина. "Мать богородица!" — прошептал он, подумав, как закричит сейчас торговец, досчитав. Но татарин закричал, не досчитав.

— Затвори пасть! Добавлю! Ну! Бросай туды! Во! Девяносто пять...

Захарка зыркнул по сторонам, прижмурился, как кот, и запустил руку за пазуху, где на голом теле, у самого пупа, лежали в тряпице серебряные куны владыки Ивана.

— Эх, мать-богородица! Пропадайтя, травы вонючие! — Он грохнул серебром по арбе и дрожащими от волнения руками начал развязывать тряпицу и... не мог.

— Квашонушка! Брате! Иди ты...

— Сколько ещё? — хрипнул Арефий Квашня, тоже встрасть переволновавшийся.

— Да сунь ты ему ещё девяносто! Один ответ... — махнул рукой и пошёл.

Толпа загалдела. По крикам Захарка тотчас понял, что он забыл ясырку. Оглянулся — идёт за ним, не подымая головы. Подойдя к Захарке, она остановилась, но так, чтобы он отделял её от ненавистной арбы.

— Как наречена? — спросил Захарка.

Она смолчала. Вроде и подняла было глаза, но, глянув на спасителя, она будто чего-то испугалась позади него и снова опустила голову. Он посмотрел туда и всё понял: пожилая женщина молча плакала и крестила издали молодую подругу, крестила сразу двумя связанными руками.

— Квашня, догоняй! Ой, мати-богородица...

Они заторопились от этого страшного места. Стоять там под взглядом оставшейся пленницы не было больше сил.

Елизар посмотрел, как выбираются из толпы москвичи, подождал Квашню. Уже отходя от арбы, он всё же не выдержал и спросил татарина:

— Зачем детей продаёшь?

— Вырастут — меня продадут! Покупай, рус! Елизар махнул рукой и пошёл за своими.

* * *

Вечером Елизар доводил великому князю о слышанном и виденном. Мамая ждали и без того, но то, что татары отправляют в Персию сорок тысяч коней для продажи, а на восток — двадцать тысяч, — это было отрадно слышать. Если прибавить к тем тысячам ещё тысяч двадцать-тридцать, что продаются ими на знаменитых ногайских торгах в Подмосковье, то и младенцу станет понятно, что в ближайшие два года не сесть Орде на коней для большого походу. Это успокоило Дмитрия, и теперь он уже не боялся: что бы с ним ни случилось в Орде, несколько лет Русь будет жить спокойно.

В добром духе, умиротворённый, он вышел к вечерней трапезе в доме епископа и на жалобу владыки Ивана, что кметь Захарка Тютчев пустил деньги на выкуп русской пленницы, ответил, окстясь:

— То — божье дело, владыко... Мой казначей вернёт деньги в церковную казну.

Больше Захарку в Сарай не выпускали. Капустин велел или венчаться ему с девкой Марьей, или прогнать её.

— Иди проси благословения у великого князя, коль отца нетути, а в соблазн вводить девичьей красой кметей моих негоже!

— Исполню, как велишь, токмо в Сарай-то отпустишь?

— Затвори рот!

— Почто так?

— А по то! Болезным кметям пути туда нету: шуйца у тебя ножом резана, а башки и ране не было!

— Грешно лаяться, сотник, — набычился Тютчев. — Башка — то у поганых, у нас — голова!

— Поперечь мне ещё! Вот ушлю в сторону нощную!

"Отрадно и то, что пястью в ухо не пехнул" — подумал Тютчев.

Не терпел Капустин прю словесну, Тютчева же чтил, опасаясь острого языка его.

19

Среди ночи закричал голодный осёл. Животное забрело по сарайским улочкам в ханский дворец и, то ли от голода, то ли от жажды, услыша плеск фонтана за стеной, застонало дрянней немазаного колеса. В степи тревожно ржали лошади — видимо, грызлись и рвались в глубину степи к кормам, которых нынче там не было.

Мамай откинул ногой шёлковое одеяло, нащупал саблю, всегда лежавшую с ним рядом, три раза ударил по тяжёлому серебряному кубку. Вошёл евнух.

— Убить осла!

Евнух поклонился, неслышно затворил дверь, полыхнул белым халатом в лунной полосе, падавшей из высокого узкого окна, растворенного в сад. Было жарко, душно. Казалось, что каменные стены, потолок и пол — всё прокалено, и на века, что здесь, в Сарае, не бывает морозов и метелей... Вырвав из-под наложницы халат, Мамай тяжело поднялся с пуховиков и подушек, брошенных по-персидски — прямо на пол, и стал утираться этой шёлковой тряпицей, пахнущей степными травами и женщиной.

— Темир! — крикнул он в дверь, ведущую в большую залу и на лестницу.

Появился громадный детина, полугол, но с саблей на поясе.

— Я — твой, Эзен[53]!

Мамай некоторое время молча стоял у окна, утираясь халатом. Краем раскосого, стянутого к виску глаза с удовольствием рассматривал верного слугу. Не было ночи за последние два года, чтобы этот кыпчак, которого отыскали ему тысячники в степях Причерноморья, не стерёг, как пёс, порог дворца, вход в шатёр или арбу, на которой спал его повелитель. Всем угодил Темир суровому Мамаю — силой, равной которой не было во всем Улусе Джучи и которую всегда ценят слабые телом сильные мира сего, нравился преданностью и тем, что, утратив связь с равными себе людьми низкого происхождения, не мог он вступить в союз со знатью и стать врагом своему хозяину. Радовал тем, что желания свои ограничивал обильной жратвой, женщинами и дорогим оружием. Успокаивал немногословием и тем, что всегда спал чутко и был скор на руку: вчера, при въезде в ханский дворец, он разбил головы сразу двум слугам ныне царствующего хана Магомеда. Хан потребовал объяснений, но Мамай холодно и долго смотрел в лицо хана, потом вынул две золотые египетские монеты, древней чеканки, и медленно подал — сначала одну, потом другую...

Мамай повернулся к своему жаркому ложу, подошёл и поднял из подушек за косы юную наложницу. Тёмные косы оттеняли её обнажённое тело. Глаза выбрызнули страхом, когда увидела она великана-кыпчака. Мамай подвёл её к Темиру и бросил ему косы наложницы, как уздечку.

— Бери себе!

— О, Эзен!.. — бычий выдох примял слова кыпчака.

— Бери! Пожелаю — и небо пошлёт мне весь гарем хана!

Сквозь сжатые белые зубы Темира послышалось рычанье — он смеялся. Мамай кинул ему халат наложницы и отошёл к окну. Из сада долетал шелест фонтана, а деревья в эту жаркую безветренную ночь были безмолвны. Он любил их тоже, любил за молчанье, хоть видали они немало за последние десять-пятнадцать лет...

Помнят деревья, как властелин Орды хан Джанибек со своею любимою супругою долго не соглашались выдать дочь за него, Мамая, чуяли, что темник с такой хваткой, войдя в родство с потомками Чингизхана, много прольёт крови в Орде. Чуял тесть, но не ведал, что первой прольётся его собственная кровь: жестокий, глупый и распутный сын его, Бердибек, подкараулил отца на пути из далёкого Тебриза и убил его. Четыреста верблюдов с драгоценностями — добыча с покорённого города и края — попали в руки Бердибека. Одного только Бердибека, потому что под эти деревья въехал он единственным наследником: двенадцать единокровных братьев он отправил вослед отцу... Сарай шептал, что-де эмир Товлубий наущал глупца свершить злодеяние, но деревья знают: Товлубию приказал он, Мамай... Ну, что так орёт осёл?

А за стеной ханского дворца животное закричало в последний раз: стража прикончила его.

...Глупый Бердибек ошалел от власти и богатства. Он ежевечерне выстилал пол в своём обширном гареме обнажёнными телами жён и наложниц и ходил по их мягким животам. Любил отымать жён у своих больших слуг — у эмиров, тарханов и у военных — угланов, темников, тысячников. Эмир Кульпа правильно понял Мамая — убил распутника и, будучи родственником покойного, сам стал ханом. Для того и убивал. Кто-кто, а Мамай знал, что к трону рвался потомок Чингизова сына, потому даже в Крым не уезжал, и через пять лун новый хан Наврус переступил труп Кульпы. Погибли с Кульпой и два его сына христианской веры — Иван и Михаил. Их смерть была решена, потому что вдова Джанибека, мудрая Тайдула, благоволила им, желая мира меж Русью и Ордой. Виданное ли дело?! Русь — улус великой Орды — должна вечно стоять на коленях, и так забыли страхи Батыевы... Настало время Мамаево: надо было самому занять престол. Всё ж прежде он решил испытать, что будет, если власть возьмёт простой военачальник. Верные люди поскакали в восточную степь и назвали его, Хидыря, ханом, только... для этого он должен был прибыть с войском в Сарай и убить Навруса. Хидырь сделал это, а заодно убрал и царицу Тайдулу...

Деревья помнят и смятенье Мамаево: Хидырь вдруг был убит сыном своим Темирхожой без ведома Мамая. Такое простить было нельзя, и тогда Мамай поднял бунт: вошёл к хану с верными людьми, сволок его на пол с подушек и коленом сдавил ему горло... Трон был свободен, но Мамай не сел на него, потому что много войск собрал брат покойного, Мурут. Пришлось переправиться с луговой стороны Вэлги на ногайскую, высокую — поближе к своему милому Крыму. Гам он отыскал молокососа-стригунка Абдуллу и объявил его великим ханом. Однако на Сарай пока не шёл. Там, в столице, сидел, затворившись, Мурут со своими эмирами, а его союзники, оставив Сарай, захватили обширные области по Волге: князь Булактемир — булгарские земли, Тагай — мордовские. Не зря ждал Мамай: драка междоусобная вспыхнула там небывалая — тысячи и тысячи трупов приносила каждая схватка. Кто погибал от сабли и стрелы, кто издыхал в степи от голода. Однако двоевластие продолжалось. Это было тревожное для Мамая время, всё могло кончиться плохо, и тогда долгие годы борьбы могли пойти прахом. Мурут принимал послов и наделил ярлыком наследника великого князя Московского — Дмитрия. Мамай не доверял Москве и присоветовал своему послушному ханёнку Абдулле выдать такой же ярлык князю Тверскому. А тут ещё явился самозванец Кальдибек (как же без самозванцев), объявил себя сыном Джанибека, но успел только крикнуть об этом, как погиб и без вмешательства Мамая...

"Эта проклятая жара погубит конницу..." — ворвалась мысль, весь месяц тревожившая великого темника. Кони худеют и скоро станут падать, были бы они, как вот эти деревья: настала засуха — свернули листы и придрёмывают, но корни понемногу тянут холодную влагу, и дерево продолжает жить. Они, деревья эти, ещё увидят и его, Мамая, торжество. Уже немного осталось. Уже не стало Мурута. Недолго помежился во дворце Абдулла, и вот теперь возвёл Мамай последнего, пожалуй, — Магомеда... Эта жара должна помочь Мамаю: недовольство степи и городов новым ханом, укрепление эмиров и их откол всё это усилит голод, а голод неминуем: скот скоро начнёт падать. Орда же кормится с коня... Он укажет потомкам Чингизхана старый и верный путь к сытости и благополучию — путь на запад в устрашающе живучие, неисчерпаемые русские княжества, коим надобно напомнить старые времена...

"Если завтра Магомедка захочет казнить русского князя, он, Мамай, не станет ему мешать..."

За дверью, под самым порогом, застонала наложница. Мамай подошёл, послушал, растворил ногой дверь и стал смотреть.

Утром Мамай велел позвать главного кама — старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусульманского кади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве — все сильные люди, от хана до десятника, — лишь притворяются, что чтят закон, насаждённый при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями — далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нём собираются грозовые тучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в чёрный войлок и забивался в тёмный угол.

Шаман прибежал немедля — знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шёлкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну — и бросил ему.

— Скажи нам, каков сегодня будет мой день?

— Ничто не омрачит его, о великий темник!

— Чего ждать мне от русского князя?

— Дани! — выпалил кам.

— О чём говорил ты сегодня с луной?

— О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад — туда звала великого темника!

Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него чёрные немигающие щели глаз, над которыми белёсыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жёсткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие чёрные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная чёрная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти чёрные пятна на круглом жёлтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, чёлкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряжённо он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама чёрные печурки ноздрей.

— Где враги мои?

— Где тёмное небо рокочет — там враги Мамая. Где небо светлое — там его друзья.

Похоже, кам приближался к истине: светлое, жаркое нынешнее небо помогает ему, Мамаю, настроить Орду воинственно и беспощадно — так, как была она настроена великими Чингизом и Батыем.

— Где умру я?

— Великие умирают в битвах. Одна битва будет гибельна тебе — это битва с небом, со смертью, о великий темник!

"Дурак, — подумал Мамай тоскливо. — Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"

Он бросил каму ещё гривну и велел уходить.

20

В тот день ещё поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:

— Владыко Иване! Владыко Иване!

На пороге первым показался великий князь.

— Княже! Там татарва ломит!

Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу — "вот оно!" — прищурился и жёстко повелел:

— Впусти их, Захарка! — Он повернулся к Монастырёву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: — Сотню — на коней!

Сарыхожа, не появлявшийся все эти недели, сам приехал на русское подворье и прямо с седла объявил, что великий хан требует великого князя во дворец. Немедля!

Дмитрий слышал это через окошко, но вышел на крыльцо и спросил, что надо послу. Сарыхожа повторил.

— Спаси тя бог за добрые вести, великий посол Сарыхожа! Вот лови! Жалую тебя! — И Дмитрий бросил ему гривну серебра.

Сарыхожа ловко поймал её и сунул за пазуху. На груди его заколыхалась серебряная бляха с золотым полумесяцем — знак тысячника. Повышение Сарыхоже...

Дмитрий взял с собою князя Андрея и Бренка, больше никого посол не советовал. Сели на коней, не прощались, хоть и надо бы по-православному-то, но уж больно не хотелось открывать татарам душу. Поехали...

Позади гремела подвода с подарками хану. В руках у Бренка клетка с двумя отличными соколами, отловленными на Двине и выученными Бренком. Сарыхожа ехал чуть обочь, а следом, за подводой, на которой восседал Арефий Квашня, пылила отборная сотня нукеров под началом того сотника, что хотел купить русскую пленницу.

Дмитрий, утешая себя молитвой, рад был, что всё сдвинулось, кончилось ожидание. Князь Андрей был внешне тоже спокоен, только бледность лица и напряжённый взгляд выдавали волнение. Бренок, казалось, не замечал никакой опасности и любовно разговаривал с соколами. Сарыхожа щёлкал порой языком, косился на птиц.

— Добрые птицы, Сарыхожа, — говорил ему Бренок. — Вот наедешь в другой раз на Москву — отловлю я тебе борзую птицу!

Сарыхожа не ответил. Он привстал в стременах и что-то гортанно прокричал сотнику. Вмиг вперёд вырвался десяток нукеров. Они взбили пыль впереди, и вот уже на перекрёстке улиц высверкивали саблями, загоняли людей в дома, в переулки. Опрокинули арбу о глиняными кувшинами. Впереди открывался ханский дворец. Ослепительно светился на солнце полумесяц чистого золота, поднятый над крышей на высокой серебряной спице.

"Вот оно, гнездо..." — подумалось Дмитрию. Вспомнил он причитанья Евдокии. Вспомнил рассказы отца и старых бояр, как погиб в Орде Михаил Черниговский, не пожелавший склониться перед обычаями поганых. Особенно ясно увидел он мысленным взором тяжелее бревно-колоду, в которую была зажата голова князя Михаила Тверского, когда водили его по базарам за ханом, будто быка на продажу... "Мнози ехавше и творяще волю ханову, говорил тогда князю Михаилу духовный отец его Иоанн, — прельстишася славою света сего, идоша сквозь огнь, и поклонишася кусту и твари бездушной, и погубиша душу свою..." Много изменилось с той поры! Нет, не принимал он, любуясь и склоняясь перед мужеством предка, такую гибель. Трава клонится под ветром, деревья клонятся, но ветер престанет, и распрямляются они. Дмитрий дивился мудрости старого хана Берке, приехавшего для принятия ислама в Бухару. Рассказывал митрополит Алексей, что Берке государственной хитрости ради принимал ислам, и он, всемогущий повелитель огромного ханства и владыка жизнен меж жаркими реками Сырдарьей и Амударьей, спокойно вынес невиданное униженье: когда шейх аль-Бахерзи заставил великого и могущественного хана простоять у ворот своей ханаки не час и не два, а целых три дня! В терпении хана Дмитрий видел немалую государственную мудрость... Конечно, можно войти во дворец и плюнуть в каменную рожу хана, можно кинуться и задушить его и его подручных царишек и погибнуть самому, но толку от этого немного. Нельзя по-собачьи заглядывать в их глаза, униженно ползать на животе — такого творить душа не велит. Не надобно веру их принимать, свою хранить надобно — опору, необоримую стену. Коль не станет, думалось Дмитрию, веры — не собрать воедино ни княжества, ни людей. Развеянную стаю коршун побьёт, по перу рассеет...

Каменная стена, утыканная поверху медными наконечниками копий, давно позеленевшими и сливавшимися издали с зеленью дворцового сада, — стена эта сделала поворот, и открылась широкая площадь перед дворцом. Прямо на её середину были распахнуты ворота. Их кованая, замысловатая вязь била в глаза позолотой, и всё это — ворота, камень высокой стены, площадь — дышало жаром, смешивалось с запахом пыли, горьких, засушенных на корню трав.

У ворот сгрудилась стража отборных нукеров. Несмотря на жару, они были в боевом облачении, даже пояса поверх укороченных халатов были особые, а латы, кольчуги, шлемы — всё было настоящее, боевое, прокалённое солнцем... Увидали Сарыхожу — скрестили копья. Дождались окрика — пропустили. Через сотню шагов — другая стража, и снова тот же приём, но теперь позволено было проехать лишь князю с Сарыхожой, да пропустили телегу с подарками. Бренок не выдержал: окликнул Квашню, и тот в один миг уступил место мечнику. Дмитрий лишь покосился на Бренка: молодец... Князю Андрею он успокоительно кивнул, Сарыхожа уже повернул в широкую аллею, по обе стороны которой вплоть до самого дворца, белевшего в глубине, стояли татарские воины в пять рядов и в полном вооружении, а перед ними в один ряд тянулись открытые арбы с несметными богатствами — подарками, как пояснил Сарыхожа, великому хану. Десятки и десятки возов, присланных этим летом из Египта, из предгорий Кавказа, из-за Камня[54], из Персии, из Китая, из Твери.

— Подарки Рязани! А та арба — из Литвы!

Сарыхожа улыбался всё шире, всё острей посматривал в лицо Дмитрия и оборачивался на скудную телегу, которой правил Бренок. Вот не думал не гадал Михаила, что поедет в телеге по ордынскому гнезду...

— А та арба — от немецких рыцарей дар всемогущему хану!

Дмитрий слушал Сарыхожу и смотрел.

Тут были поистине дорогие подарки. Несметные эти сокровища — лишь малая капля того, что сокрыто в погребах Орды. Тут и разноцветные подушки и ковры для свершения мусульманского обряда, ткани из далёкой Венеции. Тут и ковры из тонких, выделанных кож с навесами из дорогих шкур поверх них. Особо были выложены и расковрены калджурские с тонкой восточной насечкой, позолоченные булавы, франкские шлемы и позолоченные латы, иссиня-чёрные, воронёные кольчуги. Были тут светильники на подставках, сёдла из Хорезма, уздечки с чеканкой по золоту и серебру, бармы для очелья конского, толстые панцири из бычьей кожи для людей и лошадей со вшитыми в них мелкими щитами. Особо красовалось новое оружие: луки с кольцами, луки для метания ядер.

— Бренко, зри и запоминай! — обронил Дмитрий.

А слева и справа всё тянулись и тянулись арбы. Рябило в глазах от копий, сулиц, стрел, уложенных в ящики и набитых в расписные колчаны. Тут же были котлы змеевиковые, лампады позолоченные на серебряных и позолоченных цепях, сорванные, видно, в православных церквах. Ослепительно блистало шитое золотом египетское одеяние, александрийские одежды, застывшей в воздухе сказкой белела и отдавала синевой и золотом китайская посуда... А Сарыхожа твердил по-русски, что все эти вещи, изготовленные в Египте и на Востоке в знак преклонения перед Ордой, присланы великому хану и Мамаю. "Всё-таки и Мамаю", — схватил мысль Дмитрий... Много быстроногих арабских коней, нубийских верблюдиц, попугаев. Ждут слона и жирафа — зверь невиданный доселе и превеликий...

Они проехали лишь половину аллеи и остановились в том месте её, где деревья, воины татарские и рабы с подарками делали широкий круг, после которого аллея снова шла ко дворцу.

Двое нукеров скрестили копья.

— Нас останавливают? — спросил Дмитрий.

— Нам надо смотреть, — ответил Сарыхожа.

Посреди круга горел костёр. Пламя сухих дров было почти не видно на ярком солнечном свету. Пахло дымом.

На круг вывели связанных .мужчину и женщину, похоже было, что только и ждали московского князя. За ними шёл громадный нукер с саблей в руке.

— Темир! Темир! — раздались голоса.

Дмитрий вопросительно глянул на Сарыхожу — что тут творится? Тот понял по-своему и ответил:

— Темир — первый батырь Орды!

Первый богатырь Орды схватил связанного татарина за волосы, принагнул и отрубил ему голову. Голова осталась у него в ручище, а тело вывернулось и упало на выбитую ногами сухую землю. Руки мертвеца дважды царапнули землю, плечи вздрагивали, замирая, а кровь била из середины страшного среза и разливалась по земле широко, как по столу, неровно, растекаясь меж трещинами в земле.

Дмитрий закусил губу и смотрел.

— Кам сказал: он виновник суховея! Он взял в жёны дочь гор, христианку, и ходил к вашему попу есть вашего бога Христа с ложки!

— У нас на Москве немало татар крещёных, и все причащаются в церквах, — ответил Дмитрий.

— Но этот жил в Орде! Он накликал гнев неба!

— А чем виновата женщина?

— Она будет продана в рабство!

В это время батырь Темир-мурза взял женщину за подбородок, что-то говоря ей. В тот же миг сотни глоток выхаркнули неясный крик возмущенья: женщина плюнула в лицо великана.

Темир-мурза прорычал что-то сквозь стянутые в оскале зубы, откинул саблю и схватил свою жертву ручищами. Он готов был разорвать её на части, но вместо этого швырнул на землю, разодрал её одежды и клочьями их утёр себе лицо. Воем восторга ответили любимцу нукеры. Это вдохновило Темира. Он саблей прорезал щёки отрубленной головы, продел верёвку в страшные прорехи и связал концы. Получилась широкая петля. Довольно прищёлкнув языком, покачивая голову на верёвке, си рывком поднял женщину и надел ей голову убитого мужа на шею.

Снова заревело воинство. Темир гаркнул что-то, и десятки близстоящих кинулись к костру. Они выхватывали из пламени головни и снова становились в круг.

Одному Темир приказал вести женщину за косы, а стоявшие били её тлеющими головнями.

— Нехристи! — шипел Бренок позади.

Князь и мечник были в кругу, где среди бела дня творилась адова мука.

После того как женщина несколько раз падала и уже не держалась больше на ногах, её били лежащую, а потом отволокли в сторону и бросили рядом с обезглавленным трупом.

— Он глупец был: он не дал каму серебра! — пояснил Сарыхожа, обдавая Дмитрия горячей смолой чёрных глаз.

Темиру-мурзе подвели коня. Он сел и направился ко дворцу. Вскоре разрешили двигаться и московскому князю. "Устрашают!" — мелькнула мысль, и от этого стало немного легче на душе. Хан с Мамаем не станут устрашать, если хотят убить. Это подумал и Бренок, которого тоже потрясла расправа над связанными людьми.

Последний заслон ханской стражи обезоружил Дмитрия и Бренка. Разворошили телегу с подарками. Пощёлкали языками над серебряными клетками с соколами. Полезли было в клетки, но Бренок возопил:

— Не лапай руками!

Дорогими коврами была выстлана мраморная лестница, что вела под высокую арку, в глубине которой отрадной тенью обозначилась раскрытая настежь дверь. У нижней ступени горели два огня в больших плошках. Пахло салом, протухшим от жары. У плошек стояли татарки с копьями. Подтоки копий о"и упирали в ступени, а наконечники, сверкавшие отточенными рожнами, задрали вверх, растянув привязанную к ним верёвку толщиной в вожжу. На верёвке болтались войлочные болванчики — "братья хозяина". У ног татарок стояли высокие чаши с водой.

— Княже!

Дмитрий оглянулся и по знакам, которые делал ему Бренок, понял: не наступи на порог — убьют! Не обходи огня — сделают то же самое. Щурился Сарыхожа и наконец сделал жест рукой — иди!

"Да будет воля твоя!.." — прошептал Дмитрий.

Он прошёл меж огней медленно, спокойно. Татарки шептали заклинанья и брызгали водой, они трясли копьями, отчего дёргались и качались над головой саягани. Вот и порог. Ковёр коварно облёг его, скрывая мраморную плаху. Дмитрий переступил его и взглянул перед собой. "А это что за дьявольщина?" — подумал он; за порогом, поперёк ковра на высоте пояса была натянута толстая золотая цепь.

Дмитрий остановился и тут же заметил ещё одну выдумку хана. В большой светлой палате, почти целиком занимая её, был поставлен богатый шёлковый шатёр жаркого, светло-жёлтого цвета, расшитый зелёными травами и пречудными птицами между ними. Дмитрий прищурился на цепь, покусал губу — перешагнуть цепь невозможно, подлезать под неё — поклониться хану ещё раз, сверх принятой меры.

Он обошёл цепь, стал снова на ковёр перед входом и заставил себя коснуться левым коленом ковра.

— Входи! — послышался голос из шатра.

Дмитрий вошёл и, присмотревшись к полумраку, увидел перед собой хана. Он был хорошо виден весь — от головы, покрытой каким-то немыслимым, с бахромой колпаком, до ног, одетых в лёгкие башмаки из красной шагреневой кожи. Сидел он на мягком троне, спинка которого не подымалась выше плеч и была обита бордовым бархатом. Руки лежали на гнутых золочёных ручках трона. Дорогой китайский халат, застёгнутый по-татарски, на правую сторону, блестел серебряным шитьём по светло-зелёному полю дорогой ткани и был подпоясан красным, почти в тон башмакам, широким поясом. Кривой нож торчал за поясом слева, а справа висели на тонкой серебряной цепочке два больших чёрных рога, усыпанных золотыми звёздами. Казалось, ему не было и двадцати лет. Волосы его были зачёсаны за уши, а на круглом жёлтом лице чернели точки коротких и узких усов, жидкая бородка как бы приклеена к подбородку.

Дмитрий стоял свободно и просто, не снимая богатой, соболем отделанной круглой шапки, стоял и рассматривал окружение хана. Слева, под локтем у того сидела женщина, видно любимая жена. Десятка три других женщин белым облаком осели чуть в сторонке — от левой руки хана и почти до шёлковой стены шатра. По левую руку владыки на низких скамьях, крытых зелёным сукном, сидели военные — угланы левого и правого крыла, темники, тысячники, особо отличившиеся и имеющие на груди или за пазухой золотую басму. Отдельно сидели не по-татарски, страдая на скамьях, нойоны, то есть знать гражданская — эмиры или по-турецки беги, тарханы, владетели обширных земель, равных по площади нескольким европейским странам. Смешавшись с ними, притихли толкователи законов факихи, с которыми в Орде, как в любом военном и самодержавном государстве, не считались, но держали для виду пред иноземцами. Неподвижно, изваяниям подобио, восседали старейшины — главный тюркский шейх, главный сарайский священник-мусульманин — кади. Был здесь и главный кам всё в том же ярком халате и красной стёганой круглой шапке-аське, украшенной алмазной ветвью. Рядом с этим страшным человеком, который мог очернить и подвести под топор самых знатных людей Орды, которого задабривали, осыпая серебром, золотом, мехами, который имел в степи свои бесчисленные пастбища, а в устье Волги, в старой столице, в Сарае Бату, свой дворец, рядом с ним сидел бакаул[55]. На лице его не было, как у других, любопытства, оно уступило место усталости от ежедневных забот о бесчисленном войске Золотой Орды.

Среди всей этой блестящей толпы своей скромностью выделялись синий халат и простая, похожая на шлем, кожаная аська Мамая, который возлежал по правую руку хана, мрачный, полуприкрыв и без того узкие глаза. Он один вошёл в шатёр хана при сабле, покоившейся сейчас на его бедре. Эта сабля золотой ручей на синем простом халате — своими золотыми ножнами с тонким восточным чернением, усыпанным крупными алмазами и стоимостью в десяток конских табунов, ещё больше подчёркивала вызывающую скромность первого властелина, у которого, подобно легендарному Ногаю, был в руках Крым с прилегающим к нему Причерноморьем и землями на север, вплоть до реки Красивой Мечи, на западе — до Днепра, а на востоке — до Волги и Северного Кавказа, за которым вдоль Каспия тянулись лучшие в мире пастбища. Не только это было под сильной рукой Мамая, но вся могучая Золотая Орда, которой он управлял самым тонким и коварным образом — чужими послушными руками ставленника своего, великого хана Магомеда.

Посреди шатра стоял большой круглый стол, покрытый персидской скатертью, а на нём возвышались высокие китайские расписного фарфора кувшины с питьём и толпились плотные гнездовья крупных золотых кубков, с трудом умещавшихся на большом столе.

Дмитрий ещё в саду понял, что выставленные напоказ богатства должны были унизить любое подношение хану, владевшему ими, но именно здесь, в шатре, странно поставленном внутри дворца, перед притихшими владыками, наводящими ужас на Европу, при виде стола, уставленного награбленным за века золотом, — именно здесь он понял, что его подарки будут просто смешны.

— Что молвишь, Дмитрий, улусник наш?

Голос — колесо немазаное, татарское, и принадлежал он не хану Магомеду, а Мамаю. Знатно лопотал по-русски.

— Княже Дмитрий! Понеже ты старей всем князем в русской земле, то скажи нам: зачем прибыл в Орду?

Это был новый подвох: Сарыхожа приглашал от имени хана, а хан будто бы и ведать про то не ведает, да и вовсе молчит, наподобие куклы шёлковой, а вещает ядовито он, Мамай.

— А прибыл я к вам в Орду по зову слуги вашего, посла и тысячника Сарыхожи, дабы поклон творить и молить о благе земель наших и всяка суща в них человека жива.

Мамай ждал, пока толмач, подсевший к хану, громким голосом переводил ему и всем слова московского великого князя. А потом спрашивал дальше:

— Чем кланяешься?

— Чем бог послал да чего взял, поспешая до двора великоханского... Михайло! Бренок! — Дмитрий повернулся к выходу. — Неси подарки!

Бренок кинулся ко входу в шатёр, но на нём повисли, оттащили, а с воза, уже обнюханного, обшаренного, крупные — один к одному — быстрые и наглые от сознания своей силы и особого внимания хана и двора к ним беспощадные кашики[56] похватали подарки и сами понесли их в шатёр, стараясь попасться на глаза владыкам. Они толкались и грызлись, пока Сарыхожа, стоящий у телеги, не прикрикнул на них. Вереницей шли кашики, и от этого казалось, что подарков много. Меха соболя, черно-бурой лисы, несколько шкур крупного черно-бурого с серебром медведя, набор серебряных колокольцев, дубовые бочонки с мёдом, ещё шкуры бобров, резной ларец из рыбьего зуба, отделанный драгоценными камнями, и несколько кругов ярого воска легли на ковёр перед ханом и Мамаем, и стало в шатре тихо. Умолкли шёпот, пощёлкиванья языками, насмешливое похмыкиванье. Конечно! Это совсем не то, что было выставлено по обе стороны садовой аллеи.

— А ведомо ли Мите, улуснику нашему, что великий хан ждёт дани, достойной в жаркое лето? — спросил Мамай. — Где же та дань?

— Время дани ещё не поспело. Вот приду на Русь, повелю ту дань сбирать и пришлю ко двору, как повелось...

— А не мала ли дань — по полугривне с сохи на год? — спросил Мамай и глянул наконец на хана Магомеда, будто вспомнил о нём, почтил!

Хан согласно кивнул, как бы радуясь, что и ему оставлено место в разговоре.

"Эва! Внове за песнь старую взялись..." — Дмитрий прикусил губу, но ответил спокойно:

— Не мала, но вельми полна.

— Русь людьми размножилась, а дань остаётся прежней!

— Русь истаивает во бранях междоусобных... — Дмитрий остановился, пережидая гул в шатре. — А обочь междоусобий со Рязанью да со Тверью Русь покою не ведает от литвы, от немец, да и другие русские княжества не единожды шли на Москву.

— Ты, Митя, немало тех княжеств под свою руку поял!

— То — воля божья! То — край безвыходен есть, понеже Москве стоять надобно.

— Тверь — не выше ли Москвы?

Понятно, куда клонил Мамай, но Дмитрий был готов и к этому.

— Для Орды Тверь — погибель во грядущих днях!

Всколыхнуло весь шатёр, даже белое облако — гарем ханов с полураспущенными покрывалами на лицах — и то плеснуло белой пеной и замерло. Эмиры, беги, угланы левого и правого крыла, темники, тысячники и творцы власти гражданской — все едва удержались на местах своих.

— А ведомо ли князю Московскому, ныне сидящему на Володимерском столе русском, великокняжеском, что нет на белом свете народа такого и государства, коему небо судило сокрушить великий Улус Джучи?

— Не было такого народа и такого государства, только ведомо мне, что и несокрушимой щит крушат два либо три меча, где един не берёт... — Стало очень тихо, и Дмитрий намеренно сделал остановку — пусть перетолмачит, окаянный. — Ведомо ли двору ордынскому, что Тверь в союзе с Литвою? Вестимо ли, что Литва в союзе с княжеством Смоленским и не прочь ныне русские княжества соединить под рукой своею? Зимой минувшей союзники, названные мною, пришли под Москву и пожгли сёла и погосты, монастыри и деревни, пограбив и премного людей побив. А, не ровен час, падёт Москва, то и Рязань сольётся с теми союзниками и сама на Орду пойдёт?

— Орда сметёт их!

— Сметёт! Сметёт! — грянул шатёр в десятки глоток.

— Орда поставит на колени все эти княжества и государства — исполнит слово Батыево! — продолжал Мамай.

— В "Сокровенном сказании" о том сказано! — вставил великий хан по-татарски, и Дмитрий понял его, а Мамай кивнул Магомеду, как хорошему ученику.

— Правда ваша! — ответил Дмитрий. — Те народы, государства и княжества русские вы сметёте, но и они тоже мыслят Орду смести...

— Не бывать тому! Не заплетай язык за хвост — голова отвалится! рявкнул Мамай, оскалясь.

— И с тем соглашусь: не бывать, покуда их числом мало, но ежели замыслят они сговориться с немцами и с прочими народами? А тех — без счёта! Сам папа римский ту думу думает, страшась Орды, — ведомо ли то в Сарае?

Слова эти охолодили немного Мамая, хотя шатёр ещё потрясало от гнева. Великий темник приподнялся на локте и буркнул на свору. Притихли.

Мамай поднялся с ковра неожиданно легко и, как водится по-татарски, без помощи рук. Не глянув на хана, приблизился к Дмитрию развалистой, важной походкой, оставив за спиной богатый стол с питьём и золотыми кубками и подарки Москвы для Сарая. Подошёл он вплотную, пахнув на Дмитрия потом и духом недоваренного мяса. Глаза чёрные бритвой, резанули по глазам и покалывали чуть снизу в самые зрачки. Дмитрий выдержал этот взгляд, и Мамай отступил на шаг, подбоченясь и оглядывая московского князя. Потом вновь шагнул к нему и так громко, чтобы слышал толмач, спросил:

— А ведомо ли московскому князю, сколь светла голова его? Мудра она и хитроумна! Но светел и солнца клубок, да и тот ежедень в землю падает...

В углу шатра затрясся кам — загортанил что-то нехорошее, отчего поднялось было смятенье. Даже Дмитрий разобрал в его выкриках слова о светлом дне и вечном солнце над Ордой. Тут Мамай что-то буркнул — и всё стихло. Он вновь отступил на шаг, вынул огневую саблю.

— На Руси, Мамай, со смертью свыклись... — промолвил Дмитрий, побледнев.

Мамай поиграл саблей, покрасовался перед сильными людьми Орды и вдруг повернулся и ударил по восковому кругу. Крякнула стая. Защёлкала языками, жалея. Мамай поддел концом сабли половину круга и подал Дмитрию.

— Добрый полумесяц, — сказал тот, возвращая Мамаю воск. — Его на спицу да над дворцом поднять.

— Истает полумесяц. — Мамай бросил воск в подарки и кинул саблю в ножны, полыхнувшие алмазами, и ещё спросил: — А зачем тот воск привёз?

— На свечи во дворец тот воск вельми добр!

— Не Орду ли хоронить собирается русский князь? А?

— Не о смерти думалось мне, сюда едучи.

— О чём?

— Думалось о живом.

— А думалось ли тебе, московский князь, что Орда тоже привыкла думать о живом... товаре?

Хорошо перевёл толмач — гулом одобрения ответил шатёр: о великом полоне напомнил Мамай, о великих подвигах предков, пощекотал самолюбие.

— Я захватил с собою и живой товар, — ответил на это Дмитрий. Он повернулся опять ко входу и снова крикнул: — Михайло! Давай клетки!

И снова оттеснили Бренка. Снова сгрызлись кашики, и вот уж двое понесли по клетке с соколами. Опять прошли меж огней, клетки, как и все подарки, окропили водой, ошаманили словами неведомыми и поставили на ковёр. Удаляясь, кашики, не оборачивая спины к хану, семенили назад, вжав головы в плечи и глядя исподлобья, по-пёсьи.

— Сё добрые соколы! — повеселел Дмитрий. — В птичьих и звериных ловах зело борзы.

Соколы были слабостью Мамая. Глаза его загорелись. Ещё с детства он упивался соколиной охотой. В стремительном полёте, в налёте, в ударе и хватанье добычи было что-то от татарского воина-степняка — та же кровожадность, та же беспощадность к жертве, как учил великий Джучи...

— А добры ли они в полёте? Не обманывает ли русский князь?

— Ежели сокол отпустит птицу, зайца или лису степную — за каждую тварь, ушедшую из когтей его, я дам табун коней!

— Не отпустит, княже! — донёсся голос Бренка, но сорвался: там налетели на мечника кашики, закрывая ему рот. Послышались удары.

Мамай крикнул — всё успокоилось.

— Добро молвил московский князь... Я зову тебя на охоту. Завтра поутру!

Дмитрий поклонился, смяв бороду о грудь, и подумал: "Проносит тучу..."

— А за подарки твои... — Мамай ухмыльнулся, и шатёр ответил ему сдержанным смехом. — За подарки испей нашего каракумыса[57].

— А нешто, Мамай, Орда оскудела? Нешто нету в ней медов сычёных аль бражных! Коль нету — пришлю!

— Медов нету!

— А нешто Орда промышленным людом, торговым, оскудела? Нешто купцы иноземные вин боле не везут в Сарай?

— Вина иноземного — море в Орде!

Мамай поднял руку и что-то каркнул через плечо. Подлетели служанки, скрытые до того за ханскими жёнами, ототкнули длинногорлые кувшины и стали наливать светлое фряжское вино в золотые чаши. Первую поднесли хану, вторую налили Мамаю, но тот отправил её Дмитрию, а себе велел налить тёмно-коричневого, как старая дублёная кожа, кумыса. Он не стал дожидаться, когда разнесут всем чаши е вином, дождался только музыки, что грянула за шатром, и глотнул кумыса, осторожно, как дикий зверь на неизведанном ещё водопое.

Тренькали струны и гремели барабаны, и, когда они затихали, в тишине сновали служанки, разнося вино и кумыс. Ударяла музыка, и все принимались пить.

Пили только под музыку.

"Эко, дивья-то открыли!" — думал Дмитрий и легонько пригублял заморское вино, ощущая солоноватый вкус крови из прокушенной нижней губы.

* * *

Мамай с ханом Магомедом отпустили военную и гражданскую знать, а Дмитрия оставили и более двух часов — с глазу на глаз — выспрашивали его о Руси, о княжествах, об урожае и табунах конских, о ратной силе и вооружении. Спросили, зачем он, князь Московский, воздвиг каменные стены вокруг Кремля... Дмитрий хитрил, отвечая на их вопросы. Хан с Мамаем слушали, кивали и не верили ни единому его слову.

Нескоро Дмитрий покинул ханский дворец. С трудом взобравшись в седло, он поехал по аллее назад мимо не убранных ещё подарков, мимо тройного ряда облитых потом кашиков. Бренок на порожней телеге следовал за ним.

У кованых золочёных ворот дворцового сада Дмитрий почувствовал, что у него вдруг стало темнеть в глазах. Он был готов к этому, поняв в единый миг, что это подступает отрава к сердцу. Он с проклятием оглянулся, увидал Бренка на телеге, десяток кашиков, но и они, и ряды гружёных добром арб, и строй ханской гвардии — всё это померкло и странно смешивалось с криками и звериным воем.

— Княже! Княже! — уже из темноты послышался голос Бренка[58].

Дмитрий, к своему удивлению, всё ещё держался в седле, ещё связанный с этим потемневшим, исчезающим из глаз миром множеством нитей — слухом, зрением, осязанием, памятью о близких и далёких людях, вкусом крови во рту из прокушенной губы, желаниями, верой, тоской по Евдокии, отвращением к коротким толстым пальцам Мамая, царапавшим дорогие ножны сабли, стремлением наконец выбраться из этого душного, грязного, золотого гнезда. Всё это жило в нём, было с ним а ту минуту, когда божий мир затопила непроницаемая мгла, особенно густая и плотная оттого, что только что ярко светило солнце.

— Княже! Княже!.. — доносился голос Бренка.

И чем больше слышалось из того мира, который, казалось Дмитрию, он покидает навек, чем громче выли татары и гремели опрокинутые арбы, визжали выбежавшие жёны хана и служанки, тем легче становилось на сердце, тем прочнее казалась связь е этим миром, от которого судьба всё ещё не могла его оторвать.

— За гордыню, за грехи наши... — молился Бренок. Дмитрий подумал, что надо бы слезть с коня, стать на молитву и тут, на этой прегрешной земле, без соборования и причастия — без того, чем крепка православная могила, вознести к небу последние слова свои, но в окружающем мире что-то стало меняться. Еле уловимой тенью проступил ханский сад, обозначились ворота, позади — аллея, и всё это становилось ясней и ясней. Небо светлело, и на нём выступил светлый край солнечного ореола — тонкий серпик, который всё рос и рос. К нему были устремлены глаза людей, и замерший было рёв тысяч глоток вновь вырвался наружу, потряс сад, дворец, слился с воем и криками базаров, улиц, посадов... Когда же стало во весь размах сиять на небе солнце, Бренок всё ещё молился, но уже за дарование людям света и жизни, а на аллее началась свара: кашики учинили кражу сваленных с арб подарков, сотники вынули сабли и рубили воров на месте. От дворца охапкой выброшенного сена, растрёпанный, бежал главный кам, а за ним — великий темник Мамай. На кругу, где высохла уже кровь убитого отступника, Мамай догнал кама, повалил на землю и стал бить красными башмаками, отчего казалось, что они в крови.

Бесстрашный и всесильный Мамай бил великого кама, страшного и неприкосновенного, бил жестоко и долго.

Шамана, обещавшего великому Мамаю безоблачную и счастливую жизнь, похожую на нынешний солнечный день, подвело затмение.

На аллее и по всему саду кашики ловили друг друга, прятали краденое. Ворота были отворены, стража разбежалась, и Дмитрий с Бренком одни выехали на улицы Сарая.

— Надобно заказать владыке молебен, — промолвил князь.

— Да баню истопить! — добавил Бренок.

21

Только через три недели Мамай удосужился избыть страсть свою на охоте с соколами. Были, знать, дела важные. Доходили слухи, что-де хан с Мамаем сбирали малый курултай и на совете этом, многодневном, с пирами и трубным зыком, судьбы Руси раскладывали. Про самого великого князя положили так: на Русь не пускать до холодов, а там видно будет. Ваньку же, князёнка тверского, не выпускать аж из Сарая, покуда батька, князь Михаил, не удосужится прислать за него большие деньги — десять тысяч рублей серебром, кои Ванька набрал у хана и прогулял со дружками. А брал ли столько — поди знай... А ещё доводил подкупленный кыпчак, что ускакал на Русь, в Тверь, новый посол, а направлен был тот посол на другой день, как солнце меркло. Зачем послан — неведомо...

Накануне охоты Мамай прислал тысячника, и тот передал, что местом встречи охотников будет берег реки Итиль с полдневной стороны Сарая.

Дмитрий взял с собой Бренка, Капустина и Монастырёва. Князь Андрей не любил охоту с соколами и потому оставлен был досыпать. За ворота выехали и сразу заминка: возвращался из Сарая, от мастеровых людей, с коими дружбу завёл, Елизар Серебряник. Слуга он был справный, ни разу не вернулся пьян или пуст, всегда что-нибудь да узнавал. Особенно густые потекли слухи, когда вошёл он в линейные дворы, работавшие на хана.

— Чего несёшь, Елизаре? — спросил Дмитрий слугу. Тот поклонился обнажённой головой, строго оглядел высоких слуг Князевых, помялся.

— Отринь сомнение при слугах моих!

Елизар сделал движенье, среднее между кивком и поклоном, и хотел рассказывать, но сам Дмитрий остановил его:

— Поди-ка, коня возьми и поедешь со мною в степь! — повелел он, заботясь о том, чтобы не опоздать в назначенное место: — Дорогой поведаешь.

Елизар выскакал из ворот без седла, охлюпком. Бренок придержал коня, уступил место по правую руку от князя.

Сарай спал. Редко-редко взбрёхивала собака за каменными заборами купеческих дворов.

— Великий княже! — выдохнул Елизар, уравнивая дыханье. — На Руси внове розратие[59] зреет: ныне на базаре русским полоном торговали нехристи!

— Полоном? — изумился Дмитрий и так потянул узду, что конь вскинул голову и поднялся на дыбы. — Откуда?

— Нашей земли люди, с Бежецкого Верху...

— Михаил Тверской?!

— Он, княже, он, богоотступник!

Григорий Капустин скоркнул зубами, но смолчал.

— Недаром та сотня татарская ускакала на Русь — вот они, ягодки...

— Надо думать, Михаил Тверской тем татарам и продал наших людей.

Дмитрий не ответил. Он унимал в себе яростную волну гнева, рвался всей душой на Русь, дабы рассчитаться с Тверью за все её проделки, и понимал, что раньше осени Орда не отпустит, а Тверь тем и пользуется.

— Ты. Елизаре, сегодня уши востри на Мамая и слуг его...

— Исполню, княже...

— А днями на Русь путь правь. Передашь князю Володимеру Ондреичу все повеления мои, кои разверстаю тебе после охоты нынешней.

Елизар понял, что разговор окончен, и тоже придержал коня, уступая место по чину мечнику Бренку. Всем это приглянулось, ласково посмотрел князь на Елизара.

— Княже! Я худ и рван, ехать ли мне при величии твоём?

— Полно, Елизаре! Ты платьем скуден, да умом обилен! Едем веселей!

Бренок достал из клетки сокола и посадил его на перчатку. Это был третий, самый лучший сокол, которого он взял на молодом крыле, сам выучил и возрастил. Как рачительный хозяин, не мог он отдать последнее, хоть Дмитрий и метил отвезти в ханов дворец всех трёх соколов.

— Путцы-то пристегни, — заметил Дмитрий ревниво, уже разгораясь жаждой охоты.

— Успе-ею, — нараспев ответил Бренок, но ремешки на перчатке всё же подтянул.

— Сокол-то не подведёт?

— Такого, княже, не будет: мой сокол!

Мамай уже ждал. В неприглядном сером халате, сутулый и ещё более угрюмый, сидел он на косматом коньке в окружении слуг, среди которых горой возвышался Темир-мурза. Странны и непонятны были приветствия: Дмитрий слегка поклонился, Мамай — хмыкнул и оскалился. Увидав сокола на перчатке Бренка, удивлённо хмыкнул ещё раз, повернулся и поехал берегом реки.

Уже светало понемногу. Степь слева лежала бурым выжженным щитом, голым и тоскливым, но далеко впереди, в низине, зеленел невысокий лесок, там, верно, было сыро и нынче должна была водиться дичь. На подъезде к леску Мамай оживился, потребовал себе рукавицу и сокола. Покричал что-то, из чего было понятно, что надобно всем разъезжаться цепью и издали нагонять зверей на него и московского князя. Слуги Мамая поскакали направо, московиты пошли влево и огибали лесок по большой дуге.

Вскоре из кустарника вырвался заяц. Дмитрий, ещё не видя его, но угадывая по крикам гонщиков, подкинул птицу, и она тотчас на первом же круге заметила добычу. Резкий бросок к земле, и вот уже слышно издали, как заверещал заяц, пискнул и умолк.

— Добрый сокол! — оскалился Мамай.

На опушке полыхнула лисица. Мамай обернулся к слуге и велел запустить орла. С головы громадной птицы сорвали колпак, и она заклекотала. Слуга подбросил орла, и тот лениво стал набирать высоту, гордый своим величием и силой. Дмитрий подбросил сокола, и тот стал стремительно набирать высоту, но как бы на полпути он быстро развернулся и ринулся на рыжий факел лисьего хвоста.

Мамай кричал на орла, махал руками, велел слуге выбросить одного за другим сразу двух соколов, слуга возражал что-то, и в воздух поднялся лишь один сокол из даренных Дмитрием.

А тем временем сокол московского князя выходил на свою жертву, и быть бы отличному удару, но орёл без приготовлений и заходов вдруг рухнул на лису. Над землёй подымалась его мощная горбатая спина, вскидывались чёрные крылья, но царь степи не застыл над жертвой, более того — вверх полетели крупные перья. Лиса не была затравлена, орёл отскакивал от неё всё с большей и большей опаской, видно неудачно вкогтился в рыжую шею, и лиса рванула из него хороший кусок. Орёл выпустил жертву, и она кинулась к спасительным кустам, но тут чёрной стрелой мелькнул сокол, и скоро уже было видно, что это всё тот же разгоревшийся московский хищник одним ударом пробил голову лисе и трепал её шерсть, забив весь клюв пухом, кровью, красным студнем мозгов. Сокол сидел на издыхающей лисе, тяжело дыша, и победно косился то на людей, то на державшегося в стороне орла, не осмелившегося подлететь близко.

— Чёрная смерть! Чёрная смерть! — кричал Мамай, пожирая глазами сильную, крупноглазую птицу.

— Добрый соколик, — согласился Дмитрий с деланным спокойствием, но сам весь кипел восторгом и благодарностью к мечнику своему.

— Ты обманул меня, московский князь! Ты задумал посмеяться надо мною.

— Помилуй бог, великий темник! Я хотел просто погулять с птицей в вашей степи.

— Ты пожалел мне лучшую птицу.

— Те, что у тебя, тоже добрые птицы. Ты ещё испытаешь их!

Мамай задумчиво пощёлкал языком, отвернулся.

— Я убью орла! Поганая тварь! Не мог взять лисицу!

— У сокола мёртвая хватка, Мамай. У сокола жертва всегда мертва, у орла она чаще жива остаётся...

— То не сокол, то — чёрная смерть!

— Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.

Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.

Прощаясь, Дмитрий сказал:

— Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?

Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.

— Что он молвил? — спросил Дмитрий Елизара.

— Он сказал: сокол — птица вольная. Чтобы она не улетела, ей надобно голову привязывать, пригнетать к груди, дабы не видал сокол неба.

"Не видал неба..." — повторил Дмитрий про себя и помрачнел.

Он вспомнил Русь.

Часть вторая РОЗНЬ

И на страже земли Русской мужественно стоял...

Князей русских в земле своей сплачивал.

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

олгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла весёлыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одёжки — глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была — радость надежды, что может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Весёлые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины — знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с рёвом вышедшую на скудные ещё весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невылинявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьёв, речушек, малых и великих рек и озёр кормили Русь дармовым, спасительным кормом — рыбой. Будто провиденьем было уготовано её превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоёмах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью — повёл сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...

* * *

После заутрени девка-холопка убирала в сундук сарафан великой княгини Тверской. Тяжёлый, шитый серебряной канителью по голубому шёлку сарафан не ложился ровно в переполненный сундук, набитый "под колено". Великая княгиня сама соизволила приложить руку: осторожно расправила, пригнела крышку и села поверх неё.

— Запирай! — повелела девке.

Не успели они закрыть сундук, как в палату вошёл великий князь Михаил Тверской.

— Притворяй дверь! — сердито обронил он за плечо шедшему следом племяннику, и по тому, как было это сказано, княгиня поняла: дела в княжестве снова пошли худо.

— Чему вызарилась? Ярлык мнёшь да топчешь? Девка-холопка сгорбилась и кинулась вон из палаты, убоясь тяжёлой князевой руки. Михаил согнал княгиню с сундука, отворил крышку и достал, разрыв одежду, великоханский ярлык с самого дна. К столу отошёл, потеснив жену плечом, всей тяжестью своего крупного тела, полнеющего на пороге сорокалетия. Ярлык он не стал читать сколько читано, а толку-то! — он сердито расправил мятую кожу-хартию, совсем ненужную в сегодняшнем совете с боярами, и воззрился на жену:

— Ярлык топчете? Топчите уж и меня!

— Не мели не дело-то, княже...

— Молчи! — топнул ногой Михаил, и серебро седины заискрилось в длинных прямых волосах его. — Сие есть непочтение ко мне!

— Всё об себе да об себе! Сына, вон, держит на Москве Дмитрий, великой князь, а чей тот сын? Твой, единородной! — ополчилась жена, и брызнули из глаз её слёзы — слёзы горя материнского, обиды, слёзы защиты от грозного мужа.

Молча прошёл он в угол крестовой палаты, открыл кованный золочёной медью сундук, на коем в недавние годы спал в детской повалуше его наследник Иван, и убрал в тот сундук никчёмный ныне великоханский ярлык на великое княжение Володимерское. Убрал. Сел на крышку. Задумался. Ничего тут не выплетешь из правых слов жены. Ничего. Ванька, сукин сын, пропился в Орде, промотался до нитки холстинной, до медной деньги татарской и ещё назанимал, да сколько! Целых десять тысяч рублей. Столько всё княжество дани не платит за год. "Ох, Ванька, Ванька, надёжа моя, горе моё..."

— Михайлушко, выкупи сыночка у Дмитрия Московского! — как на грех заголосила княгиня на весь терем.

Князь Михаил только зубы сжал.

— Михайлушка, выкупи сыночка! — вновь возопила жена.

— Изыди, сотона! Налелеяла отпрыска — пьянь беспробудну! Вот оно, ваше колено корчемное! Изыди!

Великая княгиня подхватила подол шитого серебром голубого сарафана, взревела по Ивану, как по покойнику, кинулась из палаты на переходы. Там она наткнулась на девку-холопку и отодрала её за волосы нещадно.

Последний ярлык заново обнажил коварство ордынское: назвал хан Михаила Тверского великим князем Владимирским и ярлык выписал арабскими письменами, подарки забрал — во весь рот! — а на московского князя Дмитрия не прикрикнул, не повелел ему покориться ярлыку своему, как это водилось в досельни годы, покориться Твери великой. Не Твери ли — истинному и богоспасаемому граду, середине всех княжеста русских, самою судьбою начертано быть матерью всем градам сей земли? Москва подмяла под себя удельные княжества, раздобрела, камнем огородилась, Калита церкви каменные почал ставить, но разве во Твери — думалось Михаилу — не нашлось бы тоже мастеров? Разве во Тверцу или в Волгу-реку хуже смотрелись бы белокаменные храмы? Да ему, великому князю Михаилу, ведомы мастера покрепче московских, и церкви каменные способны они поставить величавей и росписью изузорить не хуже, чем церковь Успенья, что в трёх вёрстах от Новгорода... Вот где краса-то...

Михаил поднялся с сундука, подошёл к оконцу и, позабыв про племянника, стоявшего у порога, долго смотрел на полунощную сторону, будто вновь видел себя, пятилетнего, когда бояре, по старинному закону, повезли его учить грамоте в просвещённый Новгород. Ныне забылось, в тот раз или позже, останавливались они среди лесов и болот у великого каменного креста, коего, по преданию, испугались воины Батыя. А потом был великий вольный город с его вечевым колоколом и каменными храмами, захватившими юного князя величием и совершенством творения... И подымись Тверь, разве бы он, великий князь Михаил, не воздвиг храмы? А такие, как на Москве у Дмитрия, и ныне бы мог... Хитёр Дмитрий, всё их московское отродье хитростью повёрстано; сумел задобрить хана, и Мамая, и ханш, недаром из Орды грамота пришла: "Мы тебе давали великое княжение, давали и войско, чтобы посадить тебя на нём, но ты войска нашего не взял, говорил, что сядешь одною своею силою, так сиди теперь с кем хочешь, а от нас помощи не жди". Войско на Русь навлечь! Да что он, Михаил Тверской, нехристь, что ли! А вот теперь и подумаешь, как оно лучше-то было бы... Дмитрий Орду задобрил, с Литвой через женитьбу брата породнился, как теперь Ольгерда звать на помощь? Отныне, решал Михаил, надо с Олегом Рязанским дружбу водить. Давно не может простить он Москве земель своих порубежных. Сколько надежд было минувшей осенью, когда Дмитрий направил на Рязань войска, но пала Рязань пред воеводою Боброком. Владимир Пронский — соперник Олега тут как тут! — сел в Рязани на княжение, но не потянул супротив Олега: народ любит своего князя, и погнали Пронского восвояси. Тут бы Олегу и пойти на Москву, так нет: приумолк и выжидает чего-то...

— А ты чего выстоялся? Садись! — загремел Михаил на племянника своего.

В голосе мороз, а в глазах затеплилось: как ни говори, а племянник этот, Дмитрий Еремеевич, повоевал ныне московский город Кистму и воевод всех привёл а Тверь — эвона, в порубе сидят, голубчики, выкупа ждут. Михаил только сейчас говорил с ними — упрямец на упрямце! — возмездием грозят со стороны Дмитрия... И всё бы ничего, но Ванька, подлец! За десять тысяч выкупил его московский князь и держит как заложника. Такие деньжищи... Боялся Михаил признаваться себе, но и не признать, что Москва богаче Твери намного, не считаться с этим никак нельзя.

— Ну, чего тянутся они? — спросил князь племянника.

— Едут будто!

— Будто или едут?

— Да едут! — от окошка ответил покоритель Кистмы.

Через тесовые ворота, изукрашенные резьбой, въехали на княжий двор бояре-тверитяне. Покидали поводья набежавшей челяди, погреблись, долгополые, по высокой лестнице на рундук, загромыхали в надклетных сенях, ввалились по одному, закланялись большим обычаем — в пояс и рука до полу.

— Пресветлому князюшку!

— Михаилу да Олександровичу!

— Необоримой стене нашей!

— Кла-аняемся!

Бояр набралось дюжины полторы. Четверо ходили у Михаилы в воеводах. Разный народ. По-разному шапку ломают, но доверять им можно. Те, что шатки были в верности Твери, каждый в свой срок отошли к Москве или к Нижнему Новгороду, а с этими Михаилу и, дальше жизнь вершить, стоять перед Москвою, не кланяться. Москва ныне раздалась широко, но и бояр с большой ложкой немало там: каждый по ложке запустит — горшок пустой, потому охотников отъехать к Москве, поменять, по закону древнему, великого князя немного найдётся. Большим боярам такое не с руки, ибо больше земель тут оставят, нежели там изыщут, а мелким — туда и дорога... Но это лишь так говорится туда и дорога! А накатит гроза, ударит набат, и каждый боярин, каждый воевода, каждый ратник дорог.

Воевода Пётр Хмелев вошёл последним, поклонился нешибко. Знает себе цену, да и Михаилу без него никак не обойтись а неспокойное время, особенно сейчас, когда Тверь вновь замахнулась на Москву. Епископ опять больным сказался, и Михаил сам освятил совет боярский словами:

— Благословен день сей, бояре! — и, торопливо осенив себя крестом, указал на лавки: — Садитесь-ко да станем думу править, понеже дела великие ждут нас, и да будет на то божья воля...

Сам он сел на широкую кленовую скамью, голую, без полавочника, облокотился о стол. Оглядел палату большую, стольную, где не раз бывали эти бояре на пирах в именины, крестины, престольные праздники, похороны, при победах и поражениях, и так уж повелось у князя Михаила Тверского, что он и думу правил с боярами в той же палате — мыслил попросту, что-де так бояре сговорчивей, ежели стены, лавки, широкие столы с резным подстольем напоминают им а совете о выпитом и съеденном под этим высоким потолком о четырёх могучих матицах.

Знал Михаил, что не вовремя отрывает бояр от весенних забот. Весна ещё только-только разгорелась, и тут нужен свой, хозяйский глаз повсюду — в каждой деревне, в каждом сельце или просёлке, в каждой слободе, в каждом бортничьем угодье, на каждой весенней рыбной ловле. Ладно, ежели у кого тиун исправен и честен, а ну как он крестное целование давал, а сам не на крест — на мошну косился? То-то! Тут тебе и зерно будет брошено в землю кое-как, и плотины прососёт водою, и коровы в яловости пребудут... Не-ет, свой глаз и есть свой. Недаром сказано: при хозяине и колесо тележное тише скрипит. Не ему, великому князю, не знать этого и не ему расшатывать крепость боярских дворов — крепость княжества, но в сей день, на коротком боярском совете, повелит оторваться от мирных дел — объявит поход.

— Ведомо мне учинилось, что Васька Кашинский посла свово на Москву послал, мир с князем Московским заключил, а мне сложил своё крестное целование.

— Сызнова! — вставил племянник, но бояре лишь покосились, простя ему сию зубочесину не по чину: покоритель Кистмы...

Князья Кашинские и Холмские испокон портили кровь Твери, не было у тех князей тверских единства, ибо каждый о себе думал, каждому хотелось стать великим князем, не пораз тайком ездили в Орду с подарками хану.

— Проучити надобе!

— Станет меч мой до его выи!

— Повязать — да в поруб, как воевод московских, дабы ведали силу нашу, тверскую!

— Подымем всё княжество — и на Москву! — воскликнул племянник.

— Ты, Еремеич, молод ишшо, — угрюмо заметил Пётр Хмелев. — Али ты забыл, как войско московское ныне перебило наших в Бежецком Верхе? Самого наместника княжеского на месте изрубили слуги Дмитрия.

Кто-то из старых бояр вздохнул:

— Не надобе было иттить на Бежецкий Верх. Воровато вышло: московский князь — в Орду, а мы — на Бежецкой Верх позарились, а чего в нём, этом Верхе?

Боярин умолк, видя, как наливается тяжёлой синевой мясистый нос князя Михаила и губы его, крупные, яркие, стали сжиматься и белеть.

— Смертоубийство наместника моего в Бежецком Верхе, такоже выкуп сына мово, Ивана, опустошение московитами порубежных земель моих — сё есть бесчестие мне! За то сей отросток князей московских заплатит мне! Орда отступилась от нас, а Литва?

— Ольгерд тестем стал Серпуховскому, — напомнил Хмелев. — Ольгерд не пойдёт супротив Москвы.

— Он не пойдёт — брат его пойдёт! Кестутий[60] согласен повоевать города московские. Кестутий подойдёт незримо, как Ольгерд в походах хаживал. Он идёт! Нам же надобе сбирать воинство крепкое и выходить. Я сам поведу!

— Отсеяться бы наперёд... — заикнулся было всё тот же старый боярин, но Михаил на этот раз не оставил без ответа нерешительного боярина, внушил тому:

— В сию годину никто не ждёт нападения! Самое время! Надобе всем нам у Ольгерда учиться: он во всяком походе налетал нежданно-негаданно, а незваный гость, вестимо, — хуже татарина. Так-то и мы ныне... А ты, Микита Седов, не ходи с нами!

— Куда поведёшь, великой княже? — спросил Хмелев.

— А куда — того не вымолвлю покуда... А ныне и завтрашней день изготовить воинство. Пеших не брать! Всем на конях, обозы не нагружать, тамо нагрузимся...

Племянник гордо засмеялся на слова дяди; всем ещё памятно, как юный воин привёз из Кистмы двадцать восемь возов добра и полон — самая важная добыча.

Михаил поднялся со скамейки, повернул крупную лобастую голову в красный угол и широко перекрестился:

— Да простит мне всевышний прегрешения мои — кровь и души христиан, токмо Москве не прощу ни старых обид, ни новых наездов Дмитрия в пределы тверские... Помилуй мя, боже, помилуй мя! А ты, Пётр, останься тут, и ты, Митрей! А вы — с богом! Завтра вечером за каждый полк престрого взыщу!

Расходились торопливо, с заботою: надобно ещё тиунам наказать дела по пахоте да и к завтрему велено изготовиться, а не то — поплатишься за неустройство полков...

— Строжит Михайло-то Олександрыч!

— Строжи-ит! — толковали вполголоса у коновязи.

2

Большой силой выступил Михаил Тверской на московские земли. Полки топтали весенние поля, хватали пахарей, жгли сёла, деревни, слободы, посады у городов. Первым пал город Дмитров. Это был неожиданный и потому безнаказанный укол под самое сердце Москвы — всего-то каких-нибудь семьдесят вёрст до престольной. Ближе Михаил не пошёл — куда же ближе? — и, будто испугавшись, схватил по-волчьи полон, взял с города немалый окуп, отбежал на север, на целых сто вёрст, и осадил Кашин. Видя перед собой такую силищу Михаил Кашинский сдался на милость победителю.

— Ты почто сложил крестное целованье ко мне? — кричал Михаил Тверской. — На Москву уповаешь? Где она, Москва-то твоя? А?

Грозный князь тряс за бороду своего непослушного тёзку, грозил ему, княжий двор разметал, Батыю подобно. Девок дворовых дружине своей стремянной отдал. Под конец велел вновь крест целовать на верность Твери.

— Токмо посмей боле створить бесчестье мне!

Положил в походный сундук серебро — и это сгодится Ваньку выкупать, побрал мужиков да баб крепких с ребятишками, повелел отселить их на земли свои. Из Кашина вышел на Торжок — почти двести вёрст на заход солнца, но перед тем не забыл послать конную сотню с племянником навстречу литовским ратям. Племянник провёл малыми дорогами полки Кестутия прямо на Переяславль. Город, недавно отстроенный великим князем Московским, переживший тяжёлую зиму, был спален и разграблен нещадно, Михаил не отставал от союзника. Он пограбил Торжок, взял и с этого города окуп и посадил в нём своих надёжных наместников. Были в Торжке среди обиженных и новгородские купцы. Они явились в свой вольный град, ударили в тяжкий вечевой колокол и поведали новгородцам пред храмом Софии о разорении в Торжке купеческого двора новгородского. Заронили искру, и поднялось пламя: на вече кричали, что надобно от всех пяти концов рать снарядить в Торжок и утвердить там волю Новгорода и московского князя.

— Учиним на Торжке новгородский ряд!

— Утвердим!

— Непочто прощать Твери!

— Мечи у воевод залежалися! Почто их поим да кормим?

— Неча им, воеводам, в подызбицах меды творить! Пущай отгромят Торжок!

И хоть город этот был московской земли удел, новгородцы желали отбить его у Твери, показать желали московскому князю дружбу свою. Надобно показать. Пора. Ведь всего года два назад они крест целовали на верность Михаилу Тверскому, а дело повернулось так, что Орда не свалила Москву, и тут уж сам бог, сама святая София повелела голову приклонить к Москве, ко князю великому Дмитрию. Ему Новгород и крест целовал, сложив прежнее целование Михаилу. Не будь этого шатанья, не стал бы Михаил грабить и разорять богатых купцов новгородских.

— Снарядить в Торжок крепкого воеводу!

— Абакумовича Олександру!

— Ево! Ево!

Приговор веча — крепчайший приговор.

Александр Абакумович, лихой и опытный воевода, поднаторевший в битвах с немцами, истребовал от посадника и наместника московского небольшой, но крепкий полк. Снарядили его из казённых сундуков. В полк набирал только доброхотов от всех пяти концов вольного города. Знал воевода Александр, что доброхот на брани один двух обычных ратников стоит. Сколотили полк, уложили в телеги еду и тяжёлый доспех, сели на коней и тронулись в путь. Со стен глядели новгородцы, как шла их надежда, их защита и слава. Лес копий, блеск доспехов, победные звуки труб — страшись, Тверь!

То были дни короткого петрова поста, когда притухает жизнь на торгах и люди, целиком отданные весенней страде, не тешат купцов щедротами запазушных тобольцев с мелкою монетою. Но крепка купеческая жила: сидят по лавкам, наполненным товарами заморскими и своего отечества, хлебают меды лёгкие, сычёные до страсти загашной, до седьмого поту — хоть рубаху выжимай. Сидят. Ждут своего часу — волны людской. И дождались.

Воевода Александр подвёл полк к Торжку на рассвете. За дубравою, что зеленела вверх по Тверце-реке, указал отдых, а в город выслал пластунов-соглядатаев, отобрав их из лихого племени новгородских ушкуйников, — таким море Поньтское по колено, не то что Тверда. Один Степан Оглобля что стоит — голова с пивной котёл, рожа багрова и столь сотонинска, хоть страшный суд с него пиши. Воевода строго наказал: не озорничать!

Вернулись, как велено было, к вечеру. Исполнили наказ толково, справно. Воевода обронил слово похвальное, двинул Оглоблю по скуле — не пей мёду бражного на деле! — и повёл полк скорой грунью на Торжок. На ходу раскинул конников по местам: сотню к Тверским воротам, сотню — к Новгородским, перекрыли все ходы и выходы в бревенчатом заборе-стене вокруг города, а главная сила — внутрь!

Половина города была в полях, другая половина затворилась по избам да теремам, лишь купцы томились в рядах торговых. Их-то и выпахали новгородцы из лавок.

— Воевода! Вели Торжок на щит брати! — хрипел в азарте Оглобля.

— Токмо посмей!

— А купцов?

— Токмо тверских! — из облака пыли кричал воевода, пересиливая топот, ржанье, визг.

Вместо дневного сна праведного, заповедного, учинили новгородцы веселье дивное: пограбили тверских купцов, а когда кто-то из них отпихнулся копьём и убил новгородца — побили всех купцов до единого, а с ними десятка полтора иных тверитян. Наместников Михаила Тверского повязали и привели к церкви. Там, над рекой Тверцой, вече созвали на манер новгородского, там же прилюдно укрепились с общего согласия крестным целованием с горожанами, что будут заедино стоять против Михаила. На том и порешили. Наместников, развязали и пустили в Тверь, а сами стали укреплять город и сели за стенами в ожидании тверских ратей.

Михаил Кашинский вновь сложил крестное целованье Михаилу Тверскому, о чём послал грамоту с наместниками.

Торжок зажил ожиданьем грозы, и, хоть воевода Александр ходил по Торжку в обнимку с торжковским воеводой Степаном, хоть и пировали они на княжем дворе, хоть воинство новгородское и тешило взгляд новоторжцев блеском доспехов, по церквам ставились многочисленные свечи и пелись молебны во спокойствие града. В считанные дни в женскую обитель пришло постригаться столько девиц, сколько не приходило и за три года. Никто не говорил об опасности вслух, каждый думал, что страх перед Тверью только в нём одном, но весь Торжок помнил: свобода от Твери обагрена кровью.

* * *

Голодный год заставил многих забыть гордость, тщеславие, мелкие обиды, думы о новых избах, теремах, нарядах для жён и коней. Голод напоминал о тленности многих людских устремлений. Потому, должно быть, Михаил Кашинский здраво помыслил: не может Михаил Тверской вновь поднять на войну рать свою — два раза в один месяц. Раньше осени, по его расчётам, не должно быть нападения. И Торжок тоже не сбирал своё удельное воинство, занятое мирными делами. Но не таков был Михаил Тверской.

31 мая огромная сила в четыре полка подошла к Торжку. Был сухой ветреный день. Накануне служили водосвятный молебен по всем церквам, опасаясь вновь засухи, и вот с ночи задул упорный ветер со стороны солнцепада — из гнилого угла — значит, быть дождю, только бы нашла туча. Но туча пришла с полдневной стороны, и грозила эта южная сторона большим суховеем...

Михаил Тверской похватал у города земледельцев, но не пленил, не убил, а послал в город и велел сказать воеводе, чтобы тот выехал к нему в стан.

Никто не выехал.

Михаил послал своих послов и велел сказать им слово своё к воеводе и ко всем новоторжцам, что он-де не держит большого зла на них, но велит выдать тех, кто бил и грабил тверских людей. Послы вернулись ни с чем, а на стене объявился воевода Александр и потребовал подъехать на разговор самого Михаила Тверского.

Это было неслыханно: новгородский воеводишко вызывает под гнилую деревянную стену великого князя Тверского. Михаил походил по просторному, пустому шатру (он не думал надолго останавливаться в нём), потом позвал племянника и послал его под стены Торжка.

— Скажи, Митька, этим новгородским толстосумам, чтобы выдали... Нет! Пусть горожане выдадут мне новгородцев, понеже смерть людей наших новгородское дело.

— А коль не выдадут?

— Торжок на щит возьму!

Победитель Кистмы взял двух конных стремянных — по левую руку слуга, по правую слуга — и подъехал под стену Торжка. Кричать долго не пришлось: за полем следили, и вот уж снова с застенного помоста-раската послышался голос воеводы новгородского:

— Чего наехал?

— А ничего — вот чего! Подай сюда князя, не то — посадника какого ни есть!

— Изыди, оплёвок тверской!

— Пузо новгородское! Не заслонить тебе Торжка окаянного!

— А тебе, козёл тверской, не сносить башки!

— Блевотина пятиконецка! Неурядица вечевая!

— Рванина тверская! Приступи до меня — я те кусок кину, хоть хлеба отведаешь перед смертью!

— Приступлю — порушу тя, вонищу рыбью!

— Причащался ля ноне? — всё повышая и повышая до крика голос, спрашивал со стены воевода Александр: заметил, что внизу слушают его жители, уже не раз а глаза называвшие его спасителем.

— Не сотонинска то забота!

— Тогда окстись пред смертью!

— Не визжи, веприна супоросна! Выходи в поле, коль смел!

— А я тя и тут!..

Воевода взял из рук сотника лук, выдернул стрелу из колчана и, не целясь, высвистнул стрелу. Митька заранее сжался, подняв щит перед собой, и тотчас почувствовал резкий глухой удар — стрела рассекла кожу шита и почти проклюнула деревянную пластину.

— Ну, погоди! — только и выкрикнул Митька, пока разворачивал коня, и прикрыл спину щитом.

Вслед неслась уже непристойная ругань и несколько стрел жарко прошипели с левого и правого бока.

Михаил Тверской всё видел и почти слышал — так близко был поставлен к стенам его шатёр, но всё же для порядку спросил племянника:

— Ну, чего привёз?

— Новгородский воевода все дела вершит!

— А князь?

— За стену канул!

— Чего он те изрёк?

— Матерно изглаголал!

Михаил Тверской окинул воевод своих неистовым взором:

— Торжок — на щит! Трубите!

При первых же звуках труб на стены Торжка высыпали защитники, новгородцы и свои, новоторжцы. Появился и воевода. Ему, пережившему не раз гнев и на смешки князя Тверского, было в тот день не до веселья. Велика сила в новгородском полку, хороша в Торжке крепость-детинец, но сила Твери, кажись, больше.

А за дубравой, что зеленела выше по Тверце, не умолкали трубы. К шатру князя Тверского — к жёлтому стогу шёлка, шитого алыми маками, — придвинулся конный полк.

— Что делать станем? — спросил Степан Оглобля воеводу.

— Не дам Торжок в обиду!

— Созову город на стены да врата затворим крепче...

— Отвори, Степан, врата! Поведу полк свой в поле, дабы не причинять худа Торжку. Выйду с полком и поражу их с божией помощью!

— Достанет ли силы, Олександр Абакумович?

— Достанет, Оглобля! Доводилось мне аж немцев бивать, а те от пяты до маковки в железах. Воевода в последний раз глянул со стены на полк тверичан, уже развернувшийся и заслонивший шатёр тверского повелителя, почуял, что сила там больше, но не дрогнул и бровью — решительно кинулся к лестнице и вниз.

— Оглобля! Чего на баб воззрился? Всем на коней! Рраствори ворота-а-а!

Илюха Баев мигом накинул на рожон копья две верёвочные петли, что были продеты в полотнище, и хоругвь с образом богородицы, шитая золотой канителью, взметнулась над рядами. К воеводе с правой руки подъехал сотник Травин, слева подправил коня каменщик Неревского конца Никита, севший за сотника. Илюха Баев размахивал стягом, овевая начальство, себя и Оглоблю волнами прохлады: солнце было высоко, оно прокалило латы воинов, и жар, которым пылали они, смешивался с душным теплом конских крупов, запахом сыромятной упряжи, кожаных щитов, крытых слоями толстой бычьей кожи.

— Шире ворота! Оглобля... режь! Пронзительный, подкашивающий свист Оглобли был последней командой. Полк ринулся из ворот на конные ряды тверитян, ещё не совсем готовых к бою. Ещё конники искали свои места в спутавшихся рядах сотен, ещё знамя не успело взметнуться у шатра великого князя Тверского, а новгородская конница уже рубила первые ряды. Удар был силён, плотен в своей нечаянности. Хоть племянник Митька и вызывал новгородцев в чистое поле, но никто не думал, что те полезут на рожон. А они полезли и уже вырубили передовые ряды тверитян. Крики, лязг железа, стоны и ржанье раненых коней наполнили всё пространство от Торжка до дубравы, покрыли звон колоколов во всех церквах Торжка и двух его монастырях.

Сам Михаил Тверской спешно поскакал к дубраве, хоть князю надлежало быть впереди. Удар новгородцев, их смелость смутили полк тверитян, но не повергли в полное смятенье, потому что они знали: они не одиноки, за дубравою спешно седлает коней ещё полк, главный, к которому и отскакал князь.

Неизвестно, решился бы воевода Александр на столь смелую вылазку, знай он, что главная сила тверская в укрытии, но когда он увидал идущий жуткой стланью свежий полк от дубравы и мигом прикинул силы, то понял, что ему, воеводе, отсюда не уйти и живу не быть.

— Братие! За святую Софию новгородскую! Потянем! — отчаянно крикнул воевода и полез в самую гущу искать смерти, чтобы не видеть гибель своих.

Но он видел, как пали оба его стремянных, как бился ещё, весь в кровище, Оглобля, понося тверских бранными словами. Видел ещё хоругвь в руке Ильи Баева, но держалась она шатко, непрочно, то опускаясь, то подымаясь снова, по мере того как Илье приходилось отбиваться мечом. Слева и справа напёрли свои же, стало тесно и душно и неудобно — это охватили подковой тверитяне и яростно кололи сбившихся в кучу новгородцев. Теснота вокруг воеводы держалась недолго: попадали те, что окружали его надёжным кольцом, и вот уже сначала одно, потом сразу три копья достали до него. Одно он обрубил мечом, второе скользнуло по шее и ушло бы мимо, но рожон клюнул в мелкую кольчужную сеть бармы, свисавшей из-под шлема и прикрывавшей шею, и барма вместе со шлемом слетела с головы. Третье копьё ударило в бок, но пластина латы отвела удар. Воевода тотчас достал мечом тверского сотника и надрубил ему сначала кисть, сразу обронившую копьё, потом прорубил ему плечо, занявшееся кровью, как малиновым мёдом облитое. Тут же обозначилась впереди просека — нежданно растянулись тверитяне — он рванул туда коня, ловя себя на мысли о том, что, может быть, удастся уйти, но резкий удар в спину и боль в позвоночнике проколола всё его тело до последнего краешка, до ногтя на ноге. В глазах потемнело, но он ещё видел, как по новгородской дороге скачет, побросав копья, жалкий обрубок его полка. "Бегут..." — ещё подумал или прошептал он.

Свежим ветром повеяло на лицо воеводы — не замечал он сильного ветра ни в городе, за стенами, ни а поле, в конном разбеге, а вот в этот последний миг ощутил... Удар мечом по голове оглушил и порушил его с седла.

— Вот те, веприна новгородская! — воскликнул Митька.

И, удивительное дело, воевода Александр ещё слышал эти обидные слова, уже повиснув вниз головой с одной ногой в стремени...

* * *

Торжок продержался в своих стенах не более часу. Уже в нескольких местах — у Девичьего монастыря, у церкви Спаса по обе стороны от ворот были проломаны бреши, наконец и сами ворота рухнули. Тверитяне загнали людей по домам. Защитники укрылись в детинце, окружённом высокой стеной-подковой, упиравшейся основой в реку Тверцу. Стена эта смыкалась по одну сторону со стеной Девичьего монастыря, по другую сторону — мужского. Часть защитников укрылась в церквах, где шла служба, пелись спасительные молебны.

Но спасенья уже не было.

Первые наскоки были отбиты новоторжцами. Тверитяне оттащили раненых, готовя лестницы. Сам великий князь Михаил Тверской с обнажённым мечом разбрасывал приказы:

— На щит!

— На щит берём! — раздавались повсюду крики. Повелев взять город с жестокостью, князь Михаил уже ничего не мог сделать сейчас, ему уже было не остановить ожесточенье, алчность своих воинов, распалённых битвой, обагрённых кровью и кровью же натравленных на ещё большую жестокость.

— На щит! На щит берём! Подскакал Митька:

— Дядько Михайло! Почто воям гинути? Вели запалить детинец! Слышь?

— Палите!

Легонько, домовито пахнуло дымком от первого светоча. Задымилось сначала в одном месте, потом сразу в нескольких. Во дворах слышались крики, визг, проклятья — то грабили жителей, убивали отбивавшихся и поджигали избы. Пламя поднялось высоко и страшно, ещё страшней был его стремительный бег по крышам, по стенам домов, и вот оно уже перекинулось на детинец. Туда дул ветер. Уже никто не думал о штурме крепости — она и так сгорит! — все кинулись к богатым домам, пока не сгорели, и к церквам, где по обыкновению хранят свои богатства нарочитые люди.

— На щи-ит! — неслось со всех сторон.

В мужском монастыре монахи взялись за мечи и бились с единокровцами, как с татарами, — яростно и до конца. Монахов перекололи копьями. Богатства подпольных каменных хранилищ разграбили. Ризницы растащили. Те, кому не досталось звонкого серебра, обдирали золото и серебро иконных окладов такого не было ещё у единоверцев.

— Кровопийцы! Татарам подобны! — проклинали тверитян.

Детинец тоже занялся огнём. В него, в сердце города, стремились пробиться те, что не награбили добра. И проникли. В дыму, сторонясь большого огня, воины князя Михаила ворвались в кремль и рушили и грабили там всласть. Волокли сундуки, сбивая с них огонь, прямо на улице разбивали и отбегали по-волчьи, в сторону с охапками добра.

— На щи-и-ит! — Ив крике этом было то чудовищное всепрощенье, что даровал разъярённой людской лавине их великий князь, добивавшийся, как и все другие князья, славы и власти на этой земле, под этим небом, принявшим в себя дым половецких, татарских нашествий и самый горький дым единокровных распрей.

В детинце и в женском монастыре, уже охваченных огнём, укрывались женщины и дети. Тверитяне ворвались туда и обдирали с них одежду. Митька выследил молодую монахиню, но та скрылась в дыму и юркнула за стену монастыря, в горящий город. На площади, где ещё можно было дышать, он настиг её и ободрал донага. Скрутил.

— Хороша чага[61]?

Князь Михаил сидел на лошади посреди площади и наблюдал за концом города.

— Кощеев[62] надобно брати — больше толку! — отвечал он племяннику.

А в монастыре и детинце дело шло к концу. Оставшиеся защитники были порублены. Люди, обезумевшие от страха, пустились вплавь на другой берег Тверцы. Девушки, женщины, монахини — все ободранные донага, кидались от сорому в воду, и многие тонули.

— Будьте прокляты, окаянные!

— Ниспошлёт вам господь возмездие!

— Ироды-ы!

Детский плач, пронзительно-высокий, калёными стрелами прошивал все остальные звуки — пожара и затихающей битвы — и долетал до слуха великого князя Михаила Тверского.

— Труби сбор! — повелел он сотнику, бывшему всё время при стремени.

Трубы нескладно и тихо — видимо, трубачи были на грабеже — сыграли сбор, но мало кто вышел из дома. Легко ли оторваться от грабёжного зуда, легко ли отринуть себя от поверженной жертвы?

Разграбление Торжка продолжалось до сумерек.

3

Сторожевой полк шёл на полдня впереди главных сил. Вёл его Монастыре(r). Дмитрий полюбил Монастырёва во время тяжкого пребывания в Орде и доверял ему. Монастырёву было сказано в ставке великого князя, дабы створил правое дело — усмирил Тверь и Литву, и довели: к Любутску подошёл с новыми силами сам Ольгерд. Туда же, на соединение с ним, направился и Михаил Тверской.

— Сила там великая, Митрей, зри денно и нощно, а ежели завидишь ворога — посылай до меня вестника, — сказал Дмитрий.

На втором дне пути сторожевой полк выделил впереди себя ещё свою, особую сторожу — лёгкий разъезд из десятка бывших гридников. Главным был поставлен Арефий Квашня, поскольку Тютчеву Монастырёв не доверял после самовольства на базаре в Сарае. В полку, правда, поговаривали, что Монастырёв просто завидует Тютчеву, ведь выкупил из полона такую красивую девку, что вся сотня на дворе епископа чуть не загрызла счастливца. Говорили также, что Тютчев будто бы обручён с нею и вот-вот женится, только ждёт осенних денёчков... Квашне не давалось начальство, но он старался и в то же время, памятуя старую дружбу с Тютчевым, слушал того, а порой и подчинялся даже тут, в сторожевом разъезде.

На закате, как и было наказано, они остановились, выбрали место для стана, но костра не разложили, только спешились и стали поджидать сторожевой полк. Сидели тихо. Новые места, незнакомая полулесная дорога, что посвечивала рыжей пылью, уходила вдоль неизвестной речушки и ныряла в опушковый кустарник, поломанные жерди покинутого выгона — всё говорило о заброшенности этого места. Не промычит корова, не щёлкнет кнут пастуха, ни крика петушиного, ни ребячьего плача — омертвевший край. Какое-то лихо коснулось и этих мест.

— А ведомо ли вам, сколь много побил Михаил Тверской люду православного? — спросил начальник Квашня.

— Во Торжке, что ль? Знаем! Пять скудельниц мёртвых наметали, отозвался Захар Тютчев.

Он сидел на щите и трогал языком белёсый пушок на губе. Ему казалось, что судьба обделила его, поскольку у того же Квашни уже образовались вполне, видимые усы и высыпала бородка, а у него — лишь робкий пока намёк...

— А за Тверью наши видели, как утопленников вылавливали из Тверды. От Торжка доплыли!

— На рогожках носили...

— О, господи! — перекрестился пожилой ратник из дворни Серпуховского. — На рогожках...

— Отольются Михаилу людские слёзы, — ядовито сощурился Квашня.

— Великий князь наш, Митрей Иванович, ныне проучит его! — радостно заметил молодой кметь Семён, ровесник Тютчева.

Все посмотрели на него, и тот сразу сжался, будто сказал неладно, поёрзал на щите, нахохлился и как-то особенно притих, обхватив голову ладонями.

— Вот бы хлебушка позобати... — промолвил он.

Тяжело вздохнули сторожевые вой: всем было голодно дома, в походе надеялись подкрепиться на княжеских харчах.

— Нынь хлеб-от дороже коня, — напомнил пожилой ратник.

На это никто не возразил, но каждый подумал о полковой повозке с мешками пшена и сухарей. Каждому так и виделась та повозка и чёрный курган артельного кругового котла на ней, привязанного верёвками.

— И чего расселись? — спросил Тютчев. — Начальник! Гони нас дрова готовить.

Все зашевелились, мечтая, как подъедет сейчас та повозка, как снимут и установят котёл...

— Тихо, отроче! — привстал вдруг пожилой ратник. Прислушались — в воздухе нарастал, как ветровой вал, свист крыльев, и вот уж поймой речушки прошёл косяк диких уток.

— Чего это они?

— Не время им кучей летать.

— То-то и есть, что не время...

Утки прошли рекой с той стороны, куда уходила дорога.

— Ой, братове, спугнул их кто-то! — уверенно сказал Семён и даже потряс головой, как бы подтверждая догадку.

— Та-ак... — Квашня приотворил рот и думал.

— А ну, гоните коней вниз, к реке! — скомандовал Тютчев решительно.

— Ага! — подтвердил начальник.

— А сами — катись в кусты!

— Ага! — повторил Квашня. — А ещё чего?

— А ещё посылай одного по дороге, пусть глянет, нет ли кого за лесом.

— Ага! Семён!

Семён всё понял и медленно, со страхом во взоре поднялся со щита.

— Чему ощурился? А ну, поезжай сторожко туда, сведай!

Семён облизнул враз пересохшие губы, подхватил щит, копьё, но тут же всё это бросил и скатился вниз по береговому уклону. Там он ловко обротал своего каурого конька, подтянул подпругу и также ловко вскочил в седло. Когда выправил на дорогу, Квашня подал ему щит и копьё. Наказал:

— Поезжай с версту али с две да ушам-те прядай борзо!

— И бельма разуй! — добавил Тютчев.

Семён поскакал нешибко и к тому же толково: коня правил по луговой обочине, нешумно. Как только он отъехал и скрылся в перелеске, тревога отпустила всех, будто Семён, коему выпала в тот вечер суровая служба, всю опасность взял на себя, будто его щит выдвинулся далеко вперёд и прикрыл все девять голов, оставшихся в кустарнике у реки.

— Пошли-ко, Арефий, ещё одного к полку, — озабоченно сказал Тютчев, но сказал так, как приказывают.

— Начто?

— Дурак ты, Квашня, хоть и начальником тебя поставил Монастырёв! Коль в десятники сел, так смысли: полк-от может с галдежом подойти, а там вдруг... за лесом-то...

— Ага!

— То-то — ага!

Тютчев как в воду глядел: через какую-то четверть часа прискакал Семён и закрутился на разгорячённом коне:

— Палят!

— Да извести ты толком! — Тютчев ухватил коня за узду, накрыл ноздри ладонью, погладил. — Чего палят-то?

— Огневища палят, о какие!

— Велики ли числом?

— Не счёл, а превелико.

— Пень осиновый! Един-два, али десятки?

— У трёх десятков — не мене...

— Вот те и вести... — и Тютчев присвистнул в задумчивости. — А ведь это, братове, полк сторожевой! Литва!

— Они и есть, — подтвердил Семён. — Все, как голуби, ровнёхонько у огневищ сидят. Ужинают, поди...

— А у тебя — и слюни на гриву? — принахмурился Тютчев. Отпустил узду, отошёл, задумчиво потрагивая пальцем усишки. — Ну, десятник! Чего велишь?

— А чего? К полку послано... Ждать надобе!

— Ждать надобе! Полк-от не ведает, что литовска сторожа во всей силе тут! Посылай ещё одного!

* * *

Монастырёв, подобно опытному охотнику, не желал спугнуть дичь. Он и до реки полк не довёл и велел тихо отдыхать, а варево готовить в овражине на малом огне. Сам прискакал с Семёном и вторым посыльным, расспросил, разругал, не слезая с коня, и велел Семёну и Квашне ехать с ним смотреть литву.

— На берегу уластились? — строго спросил Квашня.

— Это он вот...

— Над самой водой, — подтвердил Семён.

— А сторона? По сю аль по ту?

— По сю.

Монастырёв пробыл за лесом около часу. Остановив коней в перелеске, он сам подкрался — где на корточках, где на брюхе, — под самый бок сторожевому литовскому полку. Ещё на подходе отметил свежую ископыть — был послан тоже десяток вперёд, но эта малая сторожа проехала часом раньше, чем появился у реки Квашня. Это и успокоило врагов. Теперь лежат — сёдла под головы наелись и дремлют... "Ну, ужо вам, нехристи!" — жёстко подумал Монастырёв.

Полк отужинал на славу: пшённая каша с конопляным маслом, по куску солёной осетрины, а главное — хлеб! Испечённый в московских княжеских печах, он ещё не стал сухарём и, не будучи мягким, не лип к кишкам, а ложился плотно и радостно в наголодавшиеся молодые животы. Раздобрился Монастырёв...

Ночью его мучили сомнения. Великий князь наказывал: упрёшься в ворога — не торопись: высмотри, выследи и доведи до сил главных, до ставки. Всё вроде сделано — выслежено и сила высчитана, теперь стоит сторожевой полк супротив сторожевого. Как тут быть? Великий князь про такой сбитень ничего не наказывал... Ежели напасть на литовский полк пораньше, то можно победить. Понятно, полягут и свои, но тех — больше. Дальше можно будет гнать их до главных сил, которые всё равно надо находить. А эти побегут точно к своим. Ежели удастся вырубить хоть половину, хоть треть — силы у Ольгерда убудет...

— Убудет? Нет? — спросил он сторожевого воина, что держался за копьё, как пьяный за тын.

Кметь улыбнулся и ответил:

— Убудет!

Монастырёву стало весело: не понял, про что помыслы, а твердит, как начальник: убудет!

— Подымай полк!

Было ещё сумеречно и туманно. На востоке — ни намёка на рассвет. Птицы — и те ещё не верещали. Всё, казалось, было продумано, только бы не спугнуть... Роса — не лучший союзник в таком деле: далеко по сакме разносится топот, шорохи, голоса...

Выехали натощак. Кони шли по трое в ряд. У реки, в том месте, где накануне стоял со своим десятком Квашня, растянулись вдоль берега и слегка попоили коней. Сами тоже похватали горстями: хороша была вечор осетрина! У перелеска Монастырёв остановил полк. Развернулся, привстал в стременах и вынул меч.

— Назар!

Кусаков подъехал к своему другу.

— Изреки полку красно слово!

Кусаков не ожидал. Он вытаращил на Монастырёва глазищи, потом глянул на плотную застывшую лаву полка и растерялся. Впереди, ближе всех к нему был Фёдор Кошка.

— Фёдор! Ты — тож боярин.

— Ну?

— Скажи красно слово полку!

Кусаков тотчас отъехал к Монастырёву и тем самым опростал место Кошке. Тот мигом вспотел и решил, что, ежели останется жив, никогда не простит Кусакову.

— Дружино Монастырёва! — обратился он к полку и скинул первый груз. Кто ныне пред нами?

— Литва! — откликнулся Тютчев, прищурясь в усмешке.

— Она, литва-та, железного немца бивала. Она, литва-та, рот отворя не держит, понеже хитра и ловка, яко лис. В сей час она вдругорядь главу приклонила к Михаилу Тверскому, а тот — к ней. Чего делать станем?

— Обе главы рубить! — выкликнул Семён.

— Истинно речёшь! Токмо гнило похвальное слово, коли его делом не подпереть! Внимаете ли?

— Внимаем! — так же негромко ответило несколько голосов.

— А посему раззнаменим их сторожевой полк! Качнулись копья — тёмная рябь в глазах. И снова Тютчев:

— А ежели там не един полк, но весь Ольгерд со своими полками?

— Вот и хрен-то! А посему надобно единым духом вдарить! Трогай!

Он повернул коня и увидал, что Митька Монастырёв придрагивает щекой белой на своём девичьи мягком лице — проняла воеводу речь Кошки.

— Ладно сказано!

— Красноба-ай!

— Невелик бояришко, Кусакову подобен, а речь гладка и словесна.

— Божий дар!

И покатился пересуд по полку — от головы к хвосту, — пока не приостановились в последний раз перед атакой.

* * *

Удар Монастырёва был неожидан и страшен. Литовский полк успел проснуться, схватить оружие, но не побежал, ибо всякий знал: в бегстве от конного найдёшь верную смерть — тому татары учили Европу полтора столетия. Падкие до новизны немцы восприняли это в своих орденских конных набегах... Половина литовцев сплотилась в пешем строю, другая кинулась к пасущимся коням. Первые дрались в надежде на помощь другой половины. Конные спешили помочь, вместе исправить поруху и тем уйти от не менее верной смерти — от меча разгневанного Ольгерда. Но удар московского сторожевого полка был так силён, что пешие ряды были смяты за четверть часа. Какое-то время от бегства удерживала литовцев река, на берегу которой раскинулся лагерь, но длинные копья москвичей, разящие сверху, с седла, страшные удары мечей, и всё это с налёта, со скачущих, встающих на дыбы коней, заставляли отходить в воду, и наконец оборона рухнула. В воду летели и падали замертво раненые кони, давя ещё живых, копья, мечи, сулицы, булавы и топоры — всё весело и страшно мелькало в руках москвичей, а конница литовцев — та, вторая, отбежавшая к коням половина воинства — так и не поднялась навстречу. Кусаков и Кошка с полуслова поняли Монастырёва и устремились туда с двумя сотнями конников. Пасшиеся лошади, встревоженные скачкой, ржанием, криками, стонами, лязгом железа, грохотом щитов и копий, снялись с пастбища и пошли налегке рысью вдоль реки, к лесу.

Семён впервые взят был в поход. Ему сидеть бы ещё в гридниках, спать бы в княжих переходах под дверью крестовой палаты, но два товарища — Тютчев и Квашня — руку давали за него перед Григорием Капустиным и до того надоели первому сотнику княжего стремянного полка, что тот отозвался на просьбу взял Семёна в поход.

В начале боя он был рядом с Тютчевым. Сначала смотрел на него, колол, как тот, копьём и щит притягивал к левому боку, только подымал его слишком высоко.

— Не засти свет! — крикнул ему на это Тютчев, а сам кинулся вперёд, в проем меж двух заматерелых воинов, куда-то колющих, что-то кричащих.

Семён видел, как падают свои и чужие, и всё не мог осознать, что никто из них уже не подымется никогда, и потому, должно быть, всё тут происходящее показалось ему очень лёгким и простым делом, настолько простым, что он едва не заплакал от бездеятельности, когда его оттеснили свои же, и лихорадочно искал, куда бы ткнуть копьём, дабы отомстить за погибшего вместе с Мининым отца, за страх свой, что испытал он ввечеру, когда Квашня послал его в дозор одного, и за все те смерти, о которых вчера же говорили на привале.

— Квашня! Чешись! — слышался надломленный, юношеский голос Тютчева.

"Вон уж где он!" — с досадой подумал Семён и ударил коня подтоком копья в пах. Вмиг почувствовал, что он уже в реке, где барахтались, кричали и отбивались литовцы. Он увидал одного, высокого, стоявшего по колено в воде с мечом, в светлом высоком шлеме московских статей и в ослепительных латах.

"Это мой!" — подумал он радостно, но этого было ему мало, он хотел, чтобы видели его если и не все в полку, то хотя бы Тютчев и Квашня.

— Чешись, Квашня! — не прокричал, а петушком пропел Семён, а для верности приподнял щит в левой руке.

И тут он вскрикнул коротко и тихо — так тихо, что почему-то никто даже не оглянулся, и, если бы не Квашня и Тютчев, оглянувшиеся на его первый крик, никто не видел бы происшедшего. Но и их Семён увидел лишь на мгновенье: резкая, колющая боль прошла куда-то глубоко в левый бок и раздалась там по всему животу и груди. Щит его в тот же миг ударил кромкой по чему-то жёсткому, отчего боль стала ещё сильней, и он почувствовал, что всему виной его конь, который тянет вперёд и надевает его на что-то острое, жёсткое, неумолимое...

Лошадь вынесла его тело на другой берег. Тютчев и Квашня пробились к Семёну, когда полк дорубал бегущих к лесу.

Семён выпал из седла на кромку берега, но, видимо, в ту минуту был ещё жив и мучился. Теперь же он лежал на боку, поджав колено к пробитому боку, а руки — руки обхватили ладонями голову, как вчера, на привале, будто он хотел уйти от всего, что тут видел, понял и чего впервые и уже навсегда устрашился.

Монастырёв нашёл их на берегу. Они всё ещё стояли и шмыгали носами. Разгорячённый, окровавленный я страшный, он глянул на них и хотел крикнуть, обругать за малодушие, но только прокашлялся строго и отвернулся.

— Копьём его ткнуло... — как бы извиняясь, что они раньше времени вышли из боя, промолвил Тютчев.

Монастырёв зажал ладонью окровавленное бедро и молча отхромал прочь. Он потерял коня.

4

Большой шатёр великого князя Московского был поставлен посреди обширной поляны, сплошь забитой московским воинством. Позади, со стороны Москвы, втекала на поляну дорога, а впереди, за большим лесистым оврагом, засел Ольгерд.

Минувшим днём Дмитрий прошёл место боя, где Монастырёв вчистую разгромил полк врага, а к вечеру настиг соединённые полки Твери и Литвы, но те не приняли боя и укрылись за оврагом. Гибель лучшего полка Ольгерд переживал тяжело, но вместо обычной злости он испытывал страх, который и загнал его за глубокий овраг. Ольгерд и не думал наступать на московские полки, Дмитрий же понимал, что добраться до врага можно только через овраг и пешей ратью, а это значило — погубить немало людей, а может быть, и оказаться разбитым. Уходить назад, в Москву, лишь слегка потрепав Ольгерда и не наказав главного виновника — Михаила Тверского, было жалко. Ведь это опять Михаил навлёк Литву на Москву!

Дмитрий не откидывал полога шатра, дабы не напустить комаров, и ходил по всему простору. Солнце ещё не кануло за лес, и по всему шатру разливался весёлый свет от голубого шёлка китайской выделки. Это Бренок высмотрел восточную материю на базаре в Сарае, и вот сшит добрый шатёр. Сколько и где предстоит ещё ставить его Дмитрию? Долог ли будет его жизненный путь, наполненный походами?

— Княже! В сей миг наедут! Всем наказал! Бренок влетел в шатёр улыбка во весь рот, будто за оврагом и не стоит громадная сила врага.

Дмитрий молча выглянул из шатра. По правую руку, как раз над оврагом Ольгерда, чуть выше соснового гривняка, вытолпившегося на той, на высокой стороне оврага, колюче светило солнце. Там же, чуть ближе, уже по эту сторону, шевелились его, Дмитрия, вой, блестя доспехами. Оттуда доносились голоса, стук топоров — делали засеку на случай атаки.

— Ладно рубят, — заметил Бренок за спиной. Дмитрий еле приметно кивнул, посматривая на горки шатров своих воевод и тысяцкого Вельяминова. Оттуда уже выходили, но на коней не садились, поскольку по всей поляне тесно расположилось воинство. Дым костров подымался и из лесу, где стояли не вместившиеся на поляне полки. Воеводы петляли меж костров и людей, приближались к голубому шатру, окружённому плотными рядами телег.

— Понаставь им скамье! — напомнил Дмитрий и убрался в шатёр: дымом костра ослезило глаза — близко жгут...

В шатёр вошли и степенно расселись: тысяцкий Вельяминов, Акинф Шуба, подсеменил дрянным шажком Кочевин-Олешинский и взгромоздил тучное тело впереди Акинфа Шубы. Вошёл, перекрестясь, воевода Фёдор Свиблов, подёргал раненой шеей, сел скромно в угол. Туда же, касаясь головой синего шёлка, забрался Лев Морозов. В раздернутом пологе весело загомонил Иван Минин весь в погибшего брата — с шутками пропустил низкорослых бояр Кусакова и Кошку. Торопливо вбежал в шатёр Дмитрий Зерно, покатал по шатру тёмные, татарские глаза над широкими скулами (много осталось от мурзы Четы!), плюхнулся на скамью рядом с тысяцким... Все пришли при оружии, и Бренок не отымал .мечей, поскольку тут не княжий терем.

Тихо вошёл, запутавшись в пологе, подуздный боярин Семён Патрикеев, напросившийся в поход: Михаил Тверской пожёг его деревни — отомстить надобно... Взял его Дмитрий, но не этими малыми и белыми, как у чашника Пронского, руками бить Тверь. Тут нужны руки покрепче... Вон Григорий Капустин влетел в шатёр, глаза горят, плечи работушки требуют...

— Митька бежит! — сообщил он.

Монастырёва встретили гулом одобренья — слава и честь похода, а улыбка — во всё широкое белое лицо, аж ямки на щеках.

— Как рубка? — спросил Дмитрий.

— Ру-убим, княже! Токмо литва постреливать взялась, понеже опаску чует, окаянна!

Монастырёв говорил, а сам продирался меж скамей.

— Сторожу выставь! — тотчас наставил Шуба.

— А у меня услано наперёд две сотни лихих... Дай-кося меч-то дорогой! — Монастырёв выхватил из руки Шубы меч в дорогих ножнах, но тот вцепился и выдрал назад.

— Полно тебе, озорник! — и стал прицеплять к боку — от греха подальше.

Дмитрий улыбкой простил озорство воеводы и тоже сел на столец, с которого подымался над военным советом на две головы. Всем был виден начищенный самим мечником бронзовый панцирь на груди. Иссиня-чёрным отливали кольца кольчуги. Дмитрий был без шлема и без корзна на плечах.

— Разоблачитеся малым обычаем, — посоветовал он устало, а когда посымали шлемы, порасстегнули доспехи, помогая друг другу ослабить ремни, прямо спросил: — Что порешим с вами? Ладно ли, что велю держать Ольгерда в заовражье? У кого помыслы иные?

Вельяминов оглянулся, пощупал колючими узко поставленными глазами воевод, как бы стыдя их за возможную наглость перечить приказу Дмитрия, и всех смущал немного этот взгляд, только незаметно пришедший Владимир Пронский выдержал и заставил тысяцкого отвернуться. Пронский был смур и, кажется, болен. Вот уж второй десяток лет спорит он с Олегом Рязанским за рязанское княжество, будучи тоже князем, даже посидел в минувшем году на княжестве этом, да пришлось выкатиться из Рязани: не принял его люд, зря старался великий князь Дмитрий, когда выдавливал Олега полками из города. Лучше бы и не сидеть там те короткие месяцы — одна насмешка вышла...

— Пронский, что скажешь об этом?

— Дак чего, княже... Петух литовский без гребня ноне, Митька выдрал ему гребень-то...

— Разумею... Дух ему повыпустили, а Тверь?

— А Тверь, княже, в рот Литве глядит.

— Истинно так... — вздохнул Дмитрий. — А тысяцкой чего?

Вельяминову всегда первое слово должно быть дано, потому он немного приобиделся за разговор с Пронским. Коль он, Вельяминов, самый большой военный начальник, так его и вопрошай первого... Тень обиды осталась и за сына, за Ивана, коего великий князь не велел брать в поход.

— Коль обложим через два дни Ольгерда да ударим с трёх сторон — велик урон причиним. Литва, она там вся почитай, на виду, токмо надобно оба крыла — лево и право — выбить из лесу, а потом лучным боем, густым — из-за дерев...

— Истинно беседует тысяцкой! — поддержал Кочевин-Олешинский, наперёд ведая, что за похвальбу даже не в черёд Вельяминов не обидится. — Ныне по весне, когда рыба у берега косяком щаперилась, я её стрелой бил, не глядючи, вот вам крест! — и зацапал бороду и голову пальцами — волосы кверху, бороду потянул вниз.

— Так-то оно та-ак... — протянул Морозов. — Токмо литва, она те, боярин Юрья, не плотва.

— Плотва — не плотва, а ныне баба-портомоя пошла у меня на Москву-реку с ведром, зачерпнула, а там, в ведре-то, рыба! Она глыбже ступила, загнула подол-от...

— Ты не про то, боярин Юрья! — одёрнул болтовню Олешинского Дмитрий. Хороша ли дума тысяцкого нашего Василья Вельяминова?

— Хороша, коли так...

За пологом шатра послышался властный голос, распевный и красивый:

— Даруй вам бог, о преславное воинство наше, долги годы и лёгку смерть за дом пресвятой богоро-оди-цы-ы!

— О! Отец Митяй! — воскликнул Монастырей.

— Весел с похорон-то... — хотел было позлословить Акинф Шуба, но подобрал язык: коломенский поп Митяй отныне при великом князе неотлучно, это его духовник, а по возвращении Дмитрия из Орды сладкоречивый иерей занял приход в церкви кремлёвской Михайла-архангела, и был возведён великим князем в печатники,. Серебряную печать великого княжества Московского носит на шее, рядом с крестом...

— Мир дому сему-у-у! — громогласно пропел Митяй, ещё только сунув голову в шатёр.

— Почти нас, отче! — позвал его Дмитрий.

Митяй прошёл, растворяя в воздухе шатра запахи ладана и отрадный дух бражного мёда. Выпил отец Митяй над могилами порубленных у той реки... Там и задержался священник, пока убирала в скудельницы побитых сотня Монастырёва. Литовцев хоронили пленные...

— Не сей ли час ведеши, Митрей Иванович, преславных воев своих на врага треокаяннаго?

— Нет, отец Митяй, не сей час, да не за горами...

— Не пора ли, княже, ужинать да на молитву?

— Всему свой час, отче Митяй, — сухо ответил Дмитрий, и тот мигом уловил недовольство.

— Благословляю вас, мужи отменны, и всё ваше... наше преславное воинство-о-о! Не смей рассмехатися, Монастырей! Ты преславен ныне? Но возьмите врата славы ваши и врата славы господа нашего — врата вечнаго! Господь войдёт во врата славы един, како перст, како солнце на небеси! Он крепок и всесилен! Он силён в брани, и да воздастся слава ему! Аминь!

Митяй вышел нетвёрдо из шатра, направляясь в свой, и воеводы молча проводили его взглядами. Правду говорили о Митяе: громогласен, величав, горд и в книжном писании премудр несказанно, а тут ещё — князев печатник...

Великий князь и впрямь казался недоволен Монастырёвым.

— Митька! — шепнул ему Кусаков. — Ты язык-то попридержи, а не то...

Но Дмитрий был озабочен иным делом. От князя Владимира Серпуховского пришла весть (ещё на вчерашнем переходе), что в Орде будто бы опять неспокойно. Последние сутки он то и дело вспоминал Сарай, дворец хана и великого темника. Сейчас Дмитрий особенно ярко припомнил, как приближённые хана взирали на Мамая — на него, а не на хана! В тех алчных взглядах прибитых и потому ещё более преданных собак угадывалась сила нынешнего и особенно будущего правителя, ибо придворная свора никогда не ошибается, и по её поведению можно так же безошибочно прочесть завтрашний день Золотой Орды, как Мамай читает в "Сокровенном сказании" великое прошлое улуса Джучи...

Княжья стража, выставленная за кольцо телег, кмети из стремянного полка, которыми во время походов начальствует Капустин, не по обычаю громко заперекликалась, что вблизи великого князя им запрещалось. Капустин волком вышаркнул наружу. В шатре прислушались — ни крика, ни шлепков по шлемам стражников, наоборот — тишина, и Капустин снова влетел в шатёр.

— Княже! Литва со чумичкою!

Это не было неожиданностью для Дмитрия. Когда он повелел делать засеки и на крыльях литовского лагеря, он понимал, что Ольгерд оценит опасность, и вот — послы...

Вошли в шалаш два тысячника. На плечах два копья, только вместо рожнов на концы древка привязано по большой деревянной ложке-чумичке. Этот способ мирного восшествия в чужой лагерь взят был от немцев — так впервые сдавали они замки псковичам, выходя оттуда с этим мирным оружием.

Дмитрий долго и молча рассматривал остановившихся тысячников Ольгерда. Вперёд не пропускал и места на скамьях не давал. Сам сидел. Он строго смотрел в лица этих высоких, одинаково русых, как на подбор, воинов, и ему казалось, что кого-то из них он видел со стен Кремля в декабре семидесятого...

— Великий Ольгерд предлагает московскому князю мир! — заявил тысячник, стоявший справа, и оба склонили головы, держа шлемы в руках.

— Мир? — Дмитрий поднялся со стольца и, перешагнув скамью, на которой сидели Вельяминов и Кошка, подошёл к литовцам вплотную. — Старому Ольгерду понадобился мир? А Михаилу Тверскому он оставляет войну?

На скамьях ворохнулись бояре и воеводы: мудро вопросил великий князь, ой, мудро! А послы-то, тысячники-то, не ждали такого, эвона как мнутся...

— Передайте старому Ольгерду, что он беспричинно преобидел зятя своего, Володимера Ондрекча Серпуховского, и меня, великого князя Московского. Почто ведёт он войска свои во владения наши? Мы, князья русские, сами горе своё поразмыкаем, без помощи... Мы подрались, мы и помирились. А ещё передайте старому Ольгерду, что за Москвой долг великой: надобно навестить с полками моими град Вильну, не то неровно ложится — вы у нас бывали, а мы — нет...

Дмитрий говорил это негромко и нестрого, слегка покусывая губу и не скрывая этого движенья ни от своих воевод да бояр, ни от литовцев, но вдруг как-то приосанился, построжел лицом и гневно закричал в лицо литовским послам:

— Мир с Ольгердом — мала утеха мне, коли перестарок отрочий, Михаил Тверской, не натешился игрою, проливая кровь христианскую! Я сел на коня, дабы наказать всех вас! — Он отошёл к стольцу, крепко, още-рясь, вытер бороду ладонью и спокойнее закончил: — Подите к своему Ольгерду и возвестите ему: мир утвердим, токмо не меж нами, а меж всеми. Ольгерд со Михаилом Тверским, со Святославом Смоленским, со Дмитрием Брянским и которые помельче с ними, а с моей стороны — так же все мои князья.

Послы откланялись.

Движением руки он остановил уходящих послов и жёстко сказал:

— И пусть помыслят князья с царём вашим старым: у Москвы ныне достанет силушки на всех вас! — и уже тихо дополнил: — Токмо достанет ей, видит бог, и кровушки пролитой да неотмоленной...

После слов этих, последних, он резко кивнул головой на выход послам, так что дёрнулась тёмная скобка волос на лбу, и отвернулся. Он будто корил себя, что проговорил эти сокровенные слова перед чужими людьми, да ещё врагами.

Своих тоже он выпроводил молча, движеньем руки. На лице великого князя не было ни скорби, ни сожаления, а воеводы и бояре — те и вовсе только вывалились из шатра, сразу загалдели, загорланили, славя князя, надсмехаясь над послами.

— Митька! — послышалось от шатра. Бренок махнул рукой: — Князь велит рубить засеки!

Митька кивнул, да и всем стало понятно: нельзя выпускать ворога из рук.

* * *

Ожидание продолжалось ещё два дня. Москва обложила полки Ольгерда с трёх сторон, оставив четвёртую, смертную, для отступления. Ольгерд ещё раз прислал тех же тысячников, а ещё через день Дмитрий заключил перемирие, но не мир, в который никто пока всё равно не поверил бы. Перемирие было заключено на тех самых условиях, на которых в тот первый день настаивал Дмитрий, заключено ненадолго, чтобы не обманываться понапрасну, — от Госпожина заговенья до Дмитриева дня[63]. При этом Ольгерд поручился, что Михаил Тверской возвратит всё, что награбил в московских волостях, выведет оттуда своих наместников добром. Было оговорено также ещё одно: если Михаил Тверской посмеет напасть на московскую землю — быть ему биту от Дмитрия, и Ольгерд не должен вмешиваться.

Враги ушли, оставив поле несостоявшегося сражения. Дмитрий отходил последним, отягчённый думами о Рязани и главной заботой — об Орде. А Рязань... Никак не мог он понять князя Олега: живёт под боком у Орды, всех предков его Батый вырезал звероподобно и землю пустошил многократно сам и его потомки, благо лежит она под боком у всех разгульных орд, а он, Олег, не может переломить себя — не может приложиться к Москве, дабы стоять во веки веков заедино. Знать, кровь подданных своих, муки людские ставит ниже власти и гордыни своей. За что же чтит его смерд земли рязанской? Где же бог? Что внушает Олегу всевышний?

У безымянной речушки великий князь пожелал отслужить панихиду по найденному в кустарнике молодому вою — пятьдесят седьмому, павшему в сражении со сторожевым полком Ольгерда. Отец Митяй со всей страстью отслужил панихиду, ещё раз показав своё уменье и порадовав князя. Дмитрий чувствовал какое-то неудобство перед всей Москвой за то, что малоизвестного священника приблизил ко двору своему да ещё сделал печатником княжества, и потому всякое богослужение Митяя становилось как бы платой людской молве.

После панихиды впервые за весь поход Дмитрий повелел открыть во всех полках бочки с бражным мёдом, взятые с собою для особого случая, и этот случай, мнилось ему, наступил: Ольгерд, Михаил и мелкие князья временно повержены. Полку Пронского пить не дали, он был направлен в сторожу: Дмитрий не доверял даже перемирию, а напиться смогут и на другой день.

От речушки отъехали за полдень. Далеко впереди, позади и по крыльям шли на рысях сотни сторожевого, а за спиной великого князя, за горластой стаей бояр, полк Монастырёва то причитал в отдельные голоса, поминая павших сотоварищей, то вдруг запевал вразнобой что-нибудь раздольное.

Бояре постарше гудели за спинами князя и Бренка:

— Петух старой, а ещё на нас кинулся! — кричал Шуба про Ольгерда.

— Подёргать бы перья-та — ведал бы нас! — горячился воевода Свиблов.

— А и то подёргали!

— Истинно! Митька Монастырёв пораскрошил целый полк!

— Нас не было, а то бы не так ишшо! — хорохорился Шуба.

— Обозы побрати надобно, а уж потом отпуска-тк! — хитро прокаркал Кочевин-Олешинский.

Они кричали, а Дмитрию всё виделся плащ-мятель, на котором несли к могиле молодого воя. "Как на плащанице..." — греховно подумалось Дмитрию, но он не вздрогнул, не убоялся кощунственной мысли, бывшей в сравнении том.

5

Узнав о трудном для Твери перемирии, Михаил Кашинский, недавно и со страстью целовавший крест пред иконой богородицы на верность Михаилу Тверскому, вновь сложил с себя крестное целованье и отъехал к Москве — от греха подальше. Приехал он с жалобами, что-де не всё вернул ему Тверской, что побрал, плакался и чего-то ждал.

Дмитрию неприятен был этот слабый духом князь. Невелик уделом, но велик обидами, он то и дело жаловался, менял хозяина, и, если бы не такое трудное время, когда и Тверь, и Литва, и Рязань, и Смоленск, и Брянск, и особенно опасная Орда не грозили ежечасно Москве, не стоило бы время терять на Кашин.

Шесть недель выжил Михаил Кашинский на дворе московского великого князя. Чего ждал? Всё реже и реже приглашал его Дмитрий к столу, и вот как-то за трапезой Михаил встал, поклонился хозяину и проговорил:

— Надумал, Митрей Иванович, в Орду съездить! — Потом поклонился митрополиту Алексею, бывшему в тот час за столом, и попросил того: Благослови, святитель наш!

Дмитрий благосклонно отнёсся к словам удельного князя. Он не опасался наветов с его стороны, не видел в нём и соперника, он смотрел на него как на слугу своего, способного высмотреть в Орде тайные движения.

— Есть ли, княже Михайло, серебрецо в дорогу? — только и спросил Дмитрий.

Удельный князь помялся, и Дмитрий решил дать ему в подарок хану и Мамаю что-нибудь стоящее.

— Доедешь до Орды, узришь Сарай, Мамая самого, да присмотрись, чем ныне живы ордынские пределы... Нет ли свары великой, кого Мамай ханом на трон готовит... Погляди, княже Михайло, и приезжай до Москвы.

— Я на Михаилу Тверского пожалуюсь хану и Мамаю...

Дмитрий хлебал квас с луком и репой, густо заправленный сметаной. При этих словах он опустил ложку на стол, подумал и покачал головой:

— Орда внемлет не слову, но злату.

— Я бы княжества всего не пожалел, токо бы сокрушить Тверь!

— Во, во! Так! Орда туда и правила Русь полтора столетья: разорить и поссорить, а потом и голою рукою нас взять, нага да издыхающа, что лист придорожной сорвать... Ну. да уж съезди, коль душа велит!

Через три дня Михаилу Кашинскому нагрузили воз подарков для Сарая, стража была у него своя, и проводили по Ордынской дороге.

Дмитрий выехал верхом до окраинных слобод и всё дивился: всю жизнь удельный князь терпит от Михаила Тверского, а сколько в нём живости, сколько огня в глазах, видно жить собрался долгие годы... Дмитрий не завидовал ему, поскольку сам пребывал в том молодом возрасте, когда о летах ещё и не думается, но привык отмечать соратников своих со стороны. Сколько их уже собрал он, сколько князей привёл под руку свою за последние годы! Сколько городов, сколько княжеств удельных, в его годы к Москве приклонившихся, и каждое пчелою трудовою несёт свой вклад в казну великокняжескую, в общее дело княжества Московского, и тут уж нет малых и великих — все приметны, даже Кашин с его малою силою за Москву предстательствовать едет.

— А куда ты, Михаиле Васильевич, узду тянешь?

— Великое желание пояло меня: восхотел я прежде Орды преклонити колени в обители преподобного Сергия.

Обоз и конные приостановились в смущении: если заезжать в Троицкий монастырь, то надо возвращаться и ехать через Мытищи, а возвращаться худая примета...

— Михайло Васильевич, ты уж на возвратном пути посетишь Троицкую обитель, — спокойно, но твёрдо посоветовал Дмитрий, и удельный князь послушал.

Они простились сердечно. Сошли с коней и после троекратного поцелуя отступили по шагу и поклонились друг другу большим обычаем. Удельный князь прослезился и долго оставался безутешным. Что-то тяжёлое запало и в душу Дмитрия.

Не знали они, что видятся в последний раз.

* * *

В тот же день Дмитрий стоял в церкви. Новая весна уже миновала, но снова, как и два года назад, лето грозило засухой. В селе Даниловском, при котором стояла церковь, напала на людей моровая язва, предвестник грядущих бед, и в церкви было полно народа. Накануне в селе до смерти забили пожилую женщину, пришедшую из Березовой слободы, — обвинили в волхвовании, она-де повинна в язве моровой и сухости лета. Священник вышел к миру с поучением. Он видел перед собой великого князя, но не смутил его пресветлый лик Дмитрия.

— ...утвердитеся и с радостью примите божественное писание. А вы всё ещё держитесь поганского обычая, волхвованию веруете, биёте, жжёте, топите невинных людей.

— Грешны, батюшке!.. Грешны-ы!.. — послышалось из толпы.

— Не нам ли оставил премудрое слово своё Серапион Володимерский[64]:

"Ежели кто сам не бил, не топил и не жёг, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо кто мог помочь, да не помог, всё равно, что сам велел убивать. В каких писаниях вы слышали, что голод и язвы моровые, дожди обломны и суши великие идут на землю от волхвования? И наоборот, если вы волхвам верите, то зачем же вы побиваете волхвов, неразумные? Скорблю о вашем безумии. Умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как осуждаете на смерть, сами будучи исполнены страстей? Во имя чего подымаете десницу свою на себе подобных? Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей, вы же во свидетели поставили воду! Речёте: начнёт тонуть — неповинна, ежели поплывёт — ведьма! Но разве диявол, видя ваше неразумие, не может поддержать её, дабы не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Устыдитеся! Свидетельство человека отвергаете, а идёте за свидетельством к бездушному естеству — к воде!"

Дмитрий выслушал проповедь, не приметив времени, удивляясь глубине и простоте мыслей.

Из церкви выйти удалось не скоро: народу после Дмитрия и его свиты набилось столько, что давка была даже на паперти. Когда у алтаря стало повольней, Дмитрий хотел было войти, но передумал и спросил Бренка:

— Кто этот священник?

Бренок спросил в народе, и ему хором ответили:

— То же отец Сергий служил! Радонежский!

У церкви толпа не расходилась. Увидев великого князя, многие пали на колени, закланялись, но когда малая Князева дружина отъехала и Дмитрий оглянулся, то со смешанным чувством ревности и удивления отметил, что толпа всё так же стоит у церкви, ожидая выхода и, должно быть, благословения преславного старца. Помнилось, ещё отец, князь Иван, говорил незадолго до смерти, что живёт в лесах, близ села Радонеж, вотчины Серпуховских, великий праведник. Сам Дмитрий не раз сбирался съездить туда, да всё как-то недосуг было...

Отец Сергий служил в монашеском чине и босиком. Ноги его от хождений были избиты и теперь, когда Дмитрий сидел в седле, казались ему особенно многострадальны и святы.

— Михайло!

— У стремени, княже!

— Надобно в Троицкую обитель коня доброго отослать, не то отец Сергий ноги все посбивает.

— Отберём, княже!

У села Кадашева навстречу им дикой стланью летела сотня конных. Капустин опередил всех. Он был е рубахе без опояски, без шлема и меча.

— Княже! Татарва под Рязанью! Дмитрий приостановился и с минуту молчал.

— Бренок!

— У стремени, княже!

— Скачи к тысяцкому, пусть подымает чёрные сотни — на конях и пеши — и идёт следом за мною и стремянным полком. А ты, Григорий, накажи десятникам своим, дабы все бояре ко мне ехали немедля же!

— А иные полки? — спросил Капустин. — Посылать ли в уделы?

— Пусть в спокойствии пребудут покуда... Вот ужо узрю татарву... Михайло!

— У стремени, княже!

— А наперёд того накажи Монастырёву с Кусаковым, пусть сей же час скачут в земли порубежные со сторожевым полком. Припасы следом пущу от двора своего.

— Исполню, княже! — уже на скаку отозвался Бренок.

— Пусть ждут меня на Оке!

— Исполню-у-у!.. — донеслось издали.

"Ну вот и нашли на Русь... А ведь ни сном ни чохом — не было предвестья..." — рассеянно и почему-то спокойно думалось Дмитрию. Он вообразил, как войдёт сейчас в горницу к Евдокии, возьмёт на руки любимца своего, Василия, родившегося в декабре, покачает на ноге, как на коне, старшего, Даниила, а потом уже выскажет жене, что вновь надобно отъехать в порубежные земли, теперь уже к полдневной стороне, к ордынским ветрам... Останется она опять, отяжелевшая чревом да с камнем на сердце, будет часами, днями стоять у оконца своей половины и смотреть на Рязанскую дорогу, за Симонов монастырь, будет сердцем замирать при каждом пыльном облаке вдали, станет со страхом ждать смертных повозок — всё будет так же, как было в годы, недавно минувшие, как было тут в годы старые при отцах, дедах.

Уже в Кремле, у Чудова монастыря, нагнал его Бренок, осадил каурого в тёмных затёках пота, выпалил:

— Княже! Тысяцкого нетути!

— Где он? — строго спросил Дмитрий, зная, что без тысяцкого тяжело раскачать подручный ему чёрный народ: мастеровой люд на рать неподатлив, горланы, а крестьян не борзее...

— В вотчинные деревни отъехал намедни!

"Вот так всегда: нет ворога на порубежье — тысяцкой по всей Москве красуется, а как розратие грянет — сыщи его!" — угрюмо подумал Дмитрий, но дело не ждало, и он повелел:

— Скачи к ближнему воеводе, к Тимофею Васильевичу, пусть он за брата своего полки наряжает!

* * *

Татары отошли к Рязани. Волчьей ненасытной стаей рыскали их полки по многогорькой рязанской земле. Стремительные, неуловимые, они уклонялись от больших сражений и, наскоро насытившись, отходили, будто укрывались в логове, дабы перележать какой-то срок, переварить заглоченную пищу, а потом вновь объявиться, нежданно и яростно ударить.

Всё лето простоял великий князь Московский на берегу Оки, оберегая свою землю, устрашая полками своими степные несчитанные тьмы, и всё лето ждал, что приедет к нему князь Олег Рязанский, что сядут они с ним в шатре голубом и по-братски думу еду мают о днях грядущих, о том, как беречь заедино русскую землю... Нет, не приехал Олег, не сломил гордыню, не повиновался воле Москвы (а сбежать из Рязани, бросить столицу и княжество то не стыдно!). Дмитрий сам отправил послов к нему с приглашением, но смолчал Олег, видно обиду держал за то, что московские полки брали летось Рязань и сидел в ней рязанского роду новый князь Владимир Пронский. А для чего Дмитрий ставил Пронского? Для своей ли гордости или корысти? Да всё для того же — для единения во имя крепости земли русской. И понял тогда Дмитрий, что с Олегом не быть ему в дружбе, и это на долгие годы легло меж ними. Дмитрий не станет больше воевать рязанскую землю, ведь война, как ни крути, насилие над людом православным: попробуй удержи воев, когда руки их кровью обагрены! Крестьянин с копьём и тот от брани добытку ждёт, но подумалось ли хоть единый раз: с кем стравлен, кого обдираешь? И снова — в который уже раз! — вспоминался ему собачий загон на Глинищах у избы бронника Лагуты, как тешились отроки собачьей дракой...

С Оки можно было бы уйти ещё на ильин день, под жатву — хоть тут успеть, коль сенокос простояли без дела! — но нерадостная весть из Орды остановила Дмитрия. Владыка Иван доводил: в Орде на троне Мамай! Со времён Чингизхана на трон ордынский избирался только прямой или дальнокровной линии наследник Чингизхана, а тут — неведомый кочевник, выбившийся в темники! В этом-то и виделась Дмитрию опасность. Такой, придя к власти, всё сметёт, дабы утвердить себя ещё крепче, дабы убедить всю Орду, что настало новое время, когда сила, вероломство и смелость прокладывают путь к трону. Епископ Иван довёл через своего вестника, что Магомед-хан будто бы. был убит прямо в гареме. Мамай вошёл туда с Темир-мурзой, повязал хана и всю ночь провёл с его жёнами на глазах у того. Умер хан под ногой Темир-мурзы. Мамай будто бы поднёс любимцу громадную золотую чашу заморского вина, и, пока богатырь медленно пил то золотое ведро, нога его стояла на горле Магомед-хана. По Сараю кричали, что само небо ещё в тот год чёрного солнца требовало смерти хана...

Дмитрий помнил, как не желал Мамай, ещё будучи темником, чтобы Дмитрий получил ярлык на великое княжение. Что отныне створит треокаянный? Покуда наслал своих на землю рязанскую. Что это — натаска собак или звериная затравка?

На Успеньев день[65] решил вернуть полки домой, оставив крепкую сторожу — полк Монастырёва да ранее посланный — Пронского.

Великий князь Московский отъезжал с тяжёлым сердцем, и только в пути, у самой Коломны, когда он выехал далеко вперёд и пробирался перелеском, Бренок окликнул:

— Княже! Зайчонок!

Малый серый комочек, недели две пролежавший в материнском логовце, вышел искать счастья.

— А ведь это, Михайло, листопадничек, — заметил Дмитрий и впервые за последние недели широко улыбнулся. — Отец говаривал: коль зайчиха третий помёт вершит — быть зиме лёгкой!

— Дай-то бог! — широко перекрестился Бренок.

Они тронулись в путь, подпираемые стремянным полком, и у обоих на душе разъяснилось: Дмитрия ждала Евдокия с сыновьями, а Бренок весь извёлся по боярыне Анисье.

Бояре узнали о приезде великого князя поздно и потому прискакали навстречу почти в самой Москве, у Симонова монастыря. Свиблов сразу налез со своими тиунскими хлопотами. Дмитрий слушал его, не перебивая. Всё сложилось минувшим летом не так худо, как ожидалось. И урожай кой-какой удалось собрать, и народ мёр немного, и кони, вновь отогнанные к землям полуношным, выходились в добрые табуны, и ногайские торги будут дёшевы и казне прибыльны от ногайского клейма[66]. Неприятным было лишь одно известие: Михаил Васильевич Кашинский, пробыв в Орде, вернулся оттуда чуть живой и преставился.

Дмитрий понял, почему он не приехал в Москву и на Оку и не поведал об Орде, понял, что снова придётся схватиться с Тверью из-за Кашина, но понял также и то, что князь был отравлен в Орде как союзник Москвы. Мамаево дело...

6

С весною год от года всё живей становилась дорога на Переяславль, лежавший на северо-востоке от Москвы, но не этот древний город выводил конного и пешего на дорогу, а тихая, лежавшая за лесами Троицкая обитель, как раз на полпути от Москвы, в восьми десятках вёрст. От этой дороги на север, в гущу лесов, уводила когда-то неприметная тропинка, с годами становившаяся всё шире, в путанице еловых корневищ. Весенними и осенними дождями перемывало тропку, пересекало её ручьи с дикими, урывистыми после потоков берегами, но чьи-то руки укладывали слеги-переходы, кто-то облюбовывал придорожные пни и поваленные деревья, крошил птицам хлеб, отдыхая и набираясь духу вблизи монастыря. Оживало за перелеском и село Радонеж, вотчина князя Владимира Серпуховского, по избам того села постоянно разбредались странники со всех княжеств, выжидая благословения игумена Сергия. В ту весну им пришлось ждать долго.

Акинф Пересвет[67] встречал тут четвёртую весну. Теперь он носил новое имя — Феодор, оставив за порогом обители не только имя своё, но и всю прежнюю жизнь, с которой он прощался в то жаркое лето, обходя княжества, города, монастыри. И вот уж прошли первые-годы затворничества и отец Сергий, не хваля и не поощряя его ранее, вдруг заявил, что в эту неделю будет свершён над новоначальным монахом Феодором Пересветом обряд нового пострижения великая схима...

В то утро Феодор Пересвет рано окончил своё дело: вынул хлебы до обедни, сложил их на гладкие кленовые полицы, покрыл чистой холстиной — на всю неделю хватит братии и нищим! — и вышел из пекарной избы на волю, притворив дверь от мух. Он был неспокоен в последние дни, не понимая, откуда закралось к нему это греховное чувство. Он забывался, порой даже на молитве, ловя себя на самолюбивом вопросе: что створилось во мне? Он догадывался, что всё это началось со слов игумена, а братья так посмотрели на Пересвета, будто он отнимает у них кусок хлеба. Как же! Пересвет-хлебопёк раньше других получит новое пострижение и высший иноческий чин. К тому ли стремился он, уйдя от мира, чтобы выделяться среди братии? Он, потомок боярского рода, развеянного междоусобицами и войнами, мог бы обрести новую жизнь и новые имения, согласись он служить великому князю, но душа, страшившаяся крови, искала покоя, а в покое этом раздумий. И не ведал молодой монах, что это-то и будет одним из самых тяжких испытаний, ибо думы — та ноша, которую не сбросишь. В трудах он уламывал силу свою, но, бывало, встречал женское лицо, глядевшее на его светлую курчавую голову, на всю его могучую молодую стать, и ещё трудней становилось от взглядов тех. Каялся он отцу Сергию в греховных помыслах, и тот отпускал ему сей грех, провидя, что пагубное искушение будет терзать его ещё долгие годы. Порой ему снились тихие и ласковые сны, го будто бы мать дышит ему в затылок, трогает губами волосы и шепчет что-то, то вдруг почувствует он руки отца, осторожно снимавшие его с седла настоящей взрослой лошади... Любил Пересвет лошадей, особенно ту, белую, из самого-самого детства, на которую впервые посадил его отец. Говорили, что на той лошади отец и был убит в каком-то походе...

Нет, яркая, дружная весна наводила тоску ещё и оттого, что ушёл из монастыря его духовный брат, Ослябя[68]. Отпросился у игумена и ушёл в полунощные страны. Наслушался прелестных речей от странников, что-де есть земля, где не заходит летом солнце, и там — рай или та дорога и те врата, кои ведут в райскую землю... Эти рассказы и Пересвет слышал. Вчера богомольцы, судача за воротами монастыря о том же, ввергли в беспокойство многих.

Пересвет вышел на середину монастырского двора, окинул взглядом два десятка низких строений — кельи, дворы, пекарня, бревенчатый забор, а в углу, на высоком месте, на маковце, — церковь Троицы, уже потемневшая, но ещё совсем новая. Там ризница понемногу полнится серебром, ризами, окладами икон и самими иконами греческого и русского письма. Слышал Пересвет, что будто бы в Москве, в Андроньевом монастыре, ученик отца Сергия Андроник приютил иконописцев и завещал после себя хранить келью богомазов, щадить и любить отроков, кои склонность имеют к благолепному делу иконописи. В Троицкий монастырь, как старшему брату, присылают оттуда иконы.

Монахов не было видно. Ведра воды на скамьях около келий были полны наносил сам игумен для всех и ушёл в лес, где ему думалось, должно быть, легче, ясней. А за воротами опять богомольцы. Всё тот же голос, как и вчера, но, видимо, новым людям вещает о пречудной и таинственной земле, куда ушёл любимый брат Ослябя:

— То слыхивал я от людей новгородских. Есть, есть на грешной нашей земле рай! Тамо светло без солнца, и свет ровной да великой стоит над горами. Егда пошёл един новгородец на светлую гору, глянул за неё, воссиял лицом и смехом радостным рассмехнулся да так и ушёл туда без возврату. А те, что внизу были, послали ещё одного — и тот тако же воссиял, рассмехнулся и на вернулся. И вот послали они на ту дивну гору третьего, к ноге верёвку длинную привязали. Токмо он достиг вершины, токмо рассмехнулся да хотел бежать туда, а снизу-то его верёвкой возьми да и потяни, дабы расспросить. Притянули, а он уже мёртв...

Пересвет отошёл от ворог, но в них застучали, решительно, как никогда не стучат богомольцы. Пересвет отворил. В воротах стояли трое юных воев. Кони их под сёдлами были привязаны в стороне, у мшаника, где зимой монахи держат колоды с пчёлами — новое дело на Руси, домашние пчёлы... Рядом с конями воев стоял белый конь без седла, но в уздечке, отделанной серебром.

— От московского великого князя! — весело, по-мирскому открыто воскликнул Тютчев.

— И чего надобно православным?

— Надобен преподобный Сергий!

Тютчев стоял перед монахом и как-то совершенно потерялся видом своим рядом с громадной фигурой в рясе. Он казался вдвое ниже и вдвое тоньше этого крупного человека. Тютчев назвал игумена "преподобным", чем польстил Пересвету и всему монастырю: ведь так называют лишь святых или пущих праведников после смерти, а при жизни...

— Преподобный Сергий удалился в лес, а братия — вся во трудах: кто пасёт, кто рубит дрова, кто ушёл в кузницу в Радонеж сохи править.

— Московский великий князь прислал преподобному Сергию коня. Возьми его.

Пересвет поклонился.

— Квашня! Веди Серпеня!

— Серпень... Вельми красно назван... И конь вельми добр — крутошей, подборист, — тихо говорил Пересвет, любуясь необыкновенно красивым конём. Войдите в обитель, отдыхайте на паперти, на услонце солнечном, а я схожу за преподобным.

Пересвет вышел за ворота, ответил на поклоны богомольцев, заметив среди них ретивых говорунов, беспокойных и дерзких, спустился к реке Кончуре и пошёл берегом до старой ели, от которой шла тропа к лесному озеру. И получаса он не шёл, да того времени не заметил, как понял, что пришёл к месту и надо искать отца Сергия не торопясь. Всякий раз, когда Пересвету приходилось идти сюда за настоятелем, представлялось ему то время, когда никому не известный ростовский человек Кирилл, вконец разорённый, поселился в сих небогатых местах с детьми. Средний, Варфоломей, рано отдалился от мира, уйдя в глушь лесов, и долгие годы жил отшельником, пока не проведали о нём люди и не пошли к нему братья по духу. Недалеко от его лесной хижины и был основан монастырь. Варфоломей постригся, стал Сергием, настоятелем монастыря. А монастырь — двенадцать келий, срубленных каждая своим хозяином, да деревянная церквушка, которую братья взградили сами. Жили порознь и порознь держали свои пожитки и своё серебро. Разных людей принимал игумен Сергий, а когда он заставил слить воедино все пожитки, всё серебро, многие покинули обитель. Вот тогда-то и стал игумен строго отбирать иноков, ввёл строгую жизнь без излишеств, наполненную трудами и молитвой. Ещё при князе Иване пошла гулять по всем княжествам, по всей русской земле слава о монастыре Троицком. И пошли сюда люди. И поскакали вестники от князей, от бояр, от митрополита с просьбой прийти, рассудить, унять церковную или княжескую власть. Шли сюда за благословением, шли со скорбью, с радостью, с сомнением. И он выходил из обители всё чаще и чаще, усмирял, уговаривал, произносил горячие проповеди, твердил князьям о печали и проклятье земли русской — о её разъединении. Он отказывался от лошадей, всюду ходил только пешком, проделывая порой сотни вёрст. Вот и в эту весну проходил больше месяца, оставив монастырь на братью — на келаря и подкеларя, на казначея, на уставщика, на любимого хлебопёка Пересвета. Корил князя Михаила Тверского, а потом корил в Новгороде посадника, московского наместника и старост всех пяти концов за то, что снова выпустили на разбой ушкуйников, творящих беды не только в землях запредельных, но и в своих, как было это в шестьдесят седьмом году. Вернулся игумен еле жив, со сбитыми ногами, исхудавший, оборванный. Принёс книги греческого и русского письма, зимой станет поучение говорить братьям — времени вдосталь... А ныне вот удалился в лес, видимо соскучал по зверям своим, да и паломники вчера ввечеру сильно опечалили его нескромными речами.

Игумен Сергий сидел на толстой валежине, а перед ним, за пнём, стоял на задних лапах медведь и ел с высокого пня хлеб. Видимо, хлеб был мёдом обмётан, потому что медведь захлёбывался слюной. Крупный зверь, почти чёрный, серебрился матерой шерстью, был, видимо, крутого нрава, но смотрел на старца ласково. С этим медведем игумен дружен много лет, с той давней поры затворничества одинокого... Пересвет знал, что не следует подходить близко. Он постоял некоторое время над спуском к озеру, посмотрел сверху на седую голову старца, невольно сравнил её с седым, серебристым загривком медведя. Игумен сидел перед медведем прямоспинно, величаво. Он был худ, тонок костью, и если бы не высокий рост, заметный даже тогда, когда игумен сидел, то его можно было бы принять за отрока.

— Отче Сергий! — негромко позвал Пересвет.

Старец медленно повернул голову, и открылось бледное, в продольно павших складках тонкое и сухое лицо, казавшееся ещё длинней от узкой седой бороды, редкой, очёсанной временем. Пересвет понял, что игумен внимает ему, пояснил:

— Там от великого князя Московского.

Медведь забеспокоился, заводил мокрым носом, взревел, учуя стороннего человека, седой киршень вскинулся на загривке, но от пня мишка не отходил, держал его обеими лапами и торопливо лизал протёкший на него мёд.

— Изыди, Феодор, не трави зверя, — послышался крепкий спокойный голос — Я в сей час приду, ждите.

"Ждите..." Он будто бы знал, что ждать его будут не один и не два человека, а много, и не ошибся: на берегу, в полверсте от монастыря поджидала небольшая толпа богомольцев. Её привёл на берег, дабы перехватить игумена, стригольник Евсей, посланный своим духовным наставником Карпом из Новгорода. Пересвет тоже не пошёл дальше берега, чтобы не оставлять на этой полверсте отца Сергия с толпой, разожжённой стригольником.

— Идёт. Идёт! — поднялся ропот. Посымали шапки.

— Ага, идё! — изрёк Евсей и крепче натянул на голову свою круглую баранью аську, после чего стригольник ощерился в улыбке, излучив морщинами широкое конопатое лицо, сощурился и вышагнул навстречу знаменитому праведнику.

Игумен приближался, опираясь на самодельный посох, босой, прямой и бесстрашный.

— Отче Сергий!

Игумен не обратил внимания на этот возглас Евсея, приостановился, чтобы осенить всех крестным знаменьем, и только после этого глянул сверху на низкорослого человека.

— Чем смущена душа твоя? — спросил он кротко.

— Наставник мой, Карп, велел испросить: коли праведники духом своим сильны, к богу близки и примерны в делах своих, то почто праведники те от людей бегут? Почто жить им в пустынях, лесах да пещерах?

— Ядовит язык твой, сыне... Скажи мне: есть ли при тебе серебро?

— Звенит помалу.

— Где ты носишь его? Чему дивишься? Отвечай!

— На шее, в малом тобольце.

— А почто не во длани носишь, открытой всем?

— Во длани носить — серебра не видать: развеют его желанья свои и людской глаз.

— Истинно так, сыне... Но серебро — тлен. Я же реку: духовная ценность вечна, нетленна, но и хрупка, и всяк норовит коснуться её, а потому хранить её надобно строго, неприлюдно, дабы не истрепали её всуе, дабы от рук нечистых не истаяла она. Да и времена ныне смятенны. Внемлешь ли словам моим?

Евсей задумчиво приумолк. Шапку он ещё крепче, обеими руками прижал к голове. Игумен снова благословил толпу — двух крестьянок, убогого горбуна и четверых ещё, что были с Евсеем.

— Отче Сергий! — воскликнул Евсей, увидав, что игумен пошёл в сопровождении Пересвета, но старец не остановился, а лишь повернул на миг голову, слушая. — Поведай: ладно ли деют попы, что на крестьбинах, похоронах да свадьбах мёд бражный пьют, а в проповедях не велят того мирянам? Почто попы венчают и развенчивают не пораз за посул великой?

— Отринь, сыне, приход его и внимай тем, кто праведен.

— А праведен ли епископ, еже весь чин его на мзде поставлен? — Евсей забегал вперёд то слева, то справа, при каждом вопросе старался заглянуть в лицо игумена.

— Праведен тот, кто жив трудом своим и словом, услышанным из божьих уст.

Между тем толпа разгоралась и при каждом новом вопросе Евсея и ответе игумена всё горячей выказывала свой интерес. Горбун же кричал, непонятно и дико, махал руками на Евсея, стараясь унять еретические речи.

— Мой наставник, Карп, всех попов отринул! Всех епископов и самого митрополита!

— Почто так? — не выдержал и спросил Пересвет. Евсей глянул на него, с опаской забежал на другую сторону, слева от игумена, и ответил:

— Понеже все они церкву божию себе в корысть обратили, превратя дом богородицы во сундук бездонен! Попы — разрушители веры христовой! Достоит ли примать от их таинства святые, коль сами они обычаем похабны?

Пересвет вспомнил ту ночь, ту ночёвку в сторожке Симонова монастыря, речи стригольника Карпа — тот говорил то же, только был ещё непримиримей и злей, а речи о вере были ещё крамольней и страшней.

Но вот уж и монастырь, богомольцы у ворот. Какой-то боярин привязал лошадь под дорогим седлом у коновязи, а телегу, груженную мешками и кадушками, подправил к самым воротам.

— Отче Сергий! — воскликнул боярин. — Благослови раба божия Никиту да приими дары скромны: рожь, пшено, мёд пресной и сыры.

Игумен приблизился к нему и долго крестил его, потом твёрдо сказал:

— Дары отвези ко двору и раздари тем, что трудится о них, но гладом истощает себя, — рабам и рабыням, детям и внукам раздари.

Он растворил ворота, оставив их настежь, и оттуда, со двора, пахнуло тонким запахом печёного хлеба.

— Удались ли хлебы ныне? — спросил игумен хлебопёка.

Пересвет не успел ответить, что хлебы удались и хватит их на братию и нищих.

Над Троицкой обителью раздался колокольный звон и потёк по реке, над лесом, достигая села Радонежа и созывая к обедне монахов и мирян.

* * *

От Князева подарка, от коня, отец Сергий не отказался, но и ездить на нём не обещал. Велел отвести ему лучшее стойло, в плуг не впрягать, а следить за конём поставил опять же Пересвета. Этот инок исправно пек хлебы, главной же работой была конюшня, заготовка сена, овса на зиму, пастьба летом, и всё это Пересвет делал исправно и радостно.

После обедни посыльные великого князя — Тютчев, Квашня и новый их сотоварищ, принятый ими вместо погибшего Семёна, Яков Ослябя, засобирались в Москву. Не по душе, видать, молодым Князевым дружинникам тишь монастырской обители, лучше они припоздают, заночуют в какой-либо деревне, посидят у костра на берегу реки... Однако игумен Сергий не пожелал их отпустить спроста, не расспросив хотя бы о делах мирских, княжеских, о событиях, уже волновавших княжий двор, мир и монастыри.

— Во здравии ли отец твой? — спросил игумен Якова, но ни словом не обмолвился о брате его, иноке Родионе, ушедшем куда-то на Двину или дальше искать рай на земле.

— Болен, батюшко, — потупился Яков.

Старец внимательно рассмотрел его — суховатый, костистый, голосом, однако, крепок, он походил на брата своего. "Вернётся ли?" — подумалось игумену. Посыльные сидели на низком крыльце игуменской кельи. Слушали весну, слова роняли негромко, обдуманно, как могли, опасаясь не угодить отцу Сергию.

— Вернулись ли сын Вельяминова с Некоматом из Твери?

После смерти тысяцкого Василия Вельяминова в минувшем году сын его Иван не был поставлен на место отца: великий князь упразднил высокую должность тысяцких на Москве. В обиде Иван бежал в Тверь.

— Тут неведомо, отец Сергий, кто кого сомутил — Иван Некомата-сурожанина или тот Ивана, токмо слышно было, что-де Михайло Тверской принял их с любовию, а ныне, после пасхи, напровадил будто бы в Орду, — отвечал Тютчев степенно и значительно добавил: — Надобно внове ждать послов с ярлыком ханским в Тверь.

Игумен Сергий, ходя по Руси, озабочен был теми же мыслями, даже грамоту послал епископу Тверскому, дабы тот унял князя, отвратил его от пути братоубийственного, по которому опять пускался князь.

Яков Ослябя томился больше сотоварищей: ему и оставаться тут было тяжело и хотелось спросить, где жил брат его, и старый игумен разгадал молодого воина.

— Поди, отроче, во-он в ту келью, что перед последней поставлена, указал он сухой ладонью в конец двора. — Поди, то келья брата твоего, никто там не живёт. Тешу мыслию отрадной себя: вернётся он в Троицку обитель, Яков вышел, поклонясь. Тютчев и Квашня степенно молчали, посматривая на затравеневший весенний двор, на позеленевшие, взявшиеся мохом брёвна забора, стоймя врытые в землю.

Солнце клонилось к западу, Тютчев сделал знак Квашне, молодые вой поднялись и испросили благословенья.

Пересвет затворил за ними ворота и постоял, смотря им вслед. Вот поедут эти вольные молодые вой, будут перекликаться в дороге со встречными, улыбаться женщинам и петь мирские песни... А наступит час, они сядут на своих коней и устремятся в лихой скачке на ворога и сгинут в брани лютой вот им и рай небесный и вечная память на земле.

Вечером он ходил во мшаник, где ночевали вповалку богомольцы, — носил им хлеб и квас и наслушался престрашных рассказов о разбое ушкуйников, о душегубстве на дорогах. Эти рассказы, и уход Осляби, и сжевесеннее томленье по мирской жизни, растревоженное появлением в обители молодых воев, но особенно слова Евсея надломили в душе Пересвета что-то такое, к чему ранее опасался прикасаться.

Когда он вернулся, затворив ворота, и направился было в свою келью, поёживаясь от весеннего холода, от тумана, накатившего на обитель с реки, как всегда, после захода солнца, то заметил в церкви, через растворенную дверь, свет одинокой свечи. Приостановился, хотел зайти, но устыдился зачем мешать игумену? Так бы и ушёл, но старец появился в дверях, посмотрел на инока и позвал.

Внутри церкви было совсем темно, туда и днём-то мало втекало света сквозь волоковые оконца, а в тот час горела лишь одна сальная свеча и было так тихо, что слышалось шипенье сала, в котором сгорала шерстяная кручёная нитка, да тяжёлое дыханье Пересвета.

— Феодор! Здесь токмо бог и мы... Отвори душу — и снизойдёт благодать облегчения.

— Ты видишь, отче, душа моя смятена... Вот уж четвёртую весну бури навещают меня. Зиму креплюсь молитвою, а как по весне приходят миряне, я журавлю-зимушнику подобен — рвуся к ним глазама и ушама, как сей день... Отче! Поведай мне пред иконою; почто так творится на Руси — по дорогам смертоубийство утвердилось, развратников веры люди слушают, не убоясь греха. Князья да бояре в кровавой купели землю крестят, а перед смертию постригаются в монахи и мрут с лицом преспокойным, ибо, греша всю жизнь, они за мало время в иночестве отмаливают грехи свои. Мне презренны слова стригольников, но и я бьюся в мелком недомыслии своём, страшась спросить тебя, отче...

Старый игумен стоял перед Пересветом, спиной к царским вратам. Он стоял со свечой в руке и смотрел на инока неистовым взглядом проповедника.

— Исповедуйся, сыне! Не оставляй в себе сомнения, они стравят душу твою, рже подобно...

— Скажи мне, отче, каким грехом великим прогневил бога народ? За что томим он неволею?

— О грехах да не грешным вопрошати... Удел смертного — замаливать грехи. Не отступи от заповедей! Мы, слуги дома божия, богатства тленного избежав, верою творим благо.

— Отче... Сыми камень с души многогрешной... Поведай, почто вера наша, праведна и воссиянна в веках, иных вер превыше и чище, но почто она пред ворогом безбранна и души ископыченны ещё ниже смирять велит? Зимою ты твердил нам, как явилась на Руси вера, како несли её из земель греческих... Грешен, отче!..

— Говори!

— Не подменили ли ту веру в пути? Не злым ли промыслом то изделано, дабы смирить нрав огневой древних русичей и тем обороть необоримых?

Игумен не ответил. Он медленно повернулся к иконе, укрепил свечу, стал молиться стоя, но страстно, сбивчиво, повторяя одни и те же слова: "Укрепи помышление моё..." Но вот он повернулся. Лицо оставалось в тени, а голова была охвачена светлым ореолом — то свеча высветлила белый, как пух, оклад волос.

— Престрашны слова твои, иноче Феодоре! Помни писание: неправедный, отступив от веры в гневе или сомнении своём, во братоубийственных яростях погибнет! Крепка ли вера, вопрошаеши ты, коли она, смягчая нрав народен, вселяет в сердца любовь? Да! Единственно крепка! Она — опора во дни мира и в час брани великой, ибо опорою и надёжей земли не та десница станет в смертный час, коя с колыбели меч держит, но та, коя, благо творя, землю украшает, ближнего тешит, в той деснице меч крепче, ибо ведает она, за что меч тот подъемлет. В годину скорби и брани едину опору храни — веру, помни писание: воссияет она и над единомыслием лукавства смешанных языков, движет праведником и во младомысленном чаде будущий день крепит!

Пересвет опустился на колени. Игумен переступил босыми ногами, отошёл от освещённой иконы. Казалось Пересвету, что он пошёл к выходу, но позади снова послышался его крепкий голос:

— Помысли, сыне, наедине: чем живы мы ныне в розни княжеской? Не вера ли единит нас? Не она ли в час нужный подымет Русь, а час тот близится.

Он вышел неслышно, не притворив двери, распахнутой в весенний вечер. Ночная бабочка запорхала над свечой, раскидывая по рубленым стенам церкви страшные тени.

7

Три мирных года пролетели незримо, и вот уж снова потянуло хладом с севера и с юга: Мамай принял с честью московских беглецов — Ивана Вельяминова и купца Некомата — с дарами от князя Михаила Тверского, принял с речами сладкими, с обещаниями и хулой на великого князя Московского. Сам Михаил отправился в Литву и, на радостях, что Дмитрий отпустил из Москвы Ваньку, сосватал непутёвому наследнику дочь Кестута — Марию. Через эту свадьбу Литва вновь становилась опасной для Москвы. В княжестве Московском поселилось беспокойство, но страха не было.

— Да что нам Тверь? — кричал на княжем дворе Митька Монастырёв, хлебнувший мёду в княжей подклети поварной. — То не княжество — сума нища!

— Истинно, истинно! — вторил Кусаков. — Взять ту суму да закинуть во крапиву!

— Так, так! — дёргал шеей раненый Фёдор Свиблов. Бодрились и меньшие дружинники. Захарка Тютчев в воскресенье на всю церкву Михайлы-архангела орал:

— Чё — Литва? Чё? — и наступал на Якова Ослябю. — Она уже четвёртый год без головы: старой Ольгерд давно уж единой ногой во трёх гробах!

Дмитрий слышал это. Из церкви он шёл повеселевший после слов Тютчева, — во, язык-то! — но слова эти больше на сердце ложились, голова же не принимала их всерьёз.

На рундуке встретил великого князя чашник Климент Поленин, воздел тонкие женские руки к седой голове:

— Димитрий Иванович, батюшко! Ванька Минин с Монастырёвым в терем ломились — челом бить метили, дабы ты пустил их Тверь брать на щит! Увидал, что князь прихмурил чело, опустил очи долу: — Мёду бражного испили, греховодники... Ради Петрова дня...

Дмитрий прошёл в покои к Евдокии. Жена ещё не вернулась из церкви, ушла с теремными боярынями, зато дети, разыгравшиеся на половиках, кинулись к нему — Даниил подпрыгнул, ухватился за шею, Вася, любимец, повис на поясе и рожицу измазанную к отцу тянет — целуй! Меньшой, Юрий, ещё не ходил, но уже играл деревянным конём, ладно вырезанным из липы Бренком. Игрушки для ребятишек тот вырезал неустанно, но с ещё большей охотой носил их сам в эту половину терема. Понятно для чего: повидать дочь боярскую Анисью...

С детьми игралось невесело. Из головы не выходили разговоры бояр и воевод. "А Иван-то Минин какие речи ведёт? Не забыл ли, как брат его, Митя, изрублен был со всем полком? А Монастырёв с Кусаковым? Забыли, поди, как рязанцы вышли супротив Боброка, похваляясь: без мечей одолеем Москву! Повяжем-де их, как баранов! А Боброк посёк их мечом превеликое число... Когда кончится сие?"

Но не похвальба воевод огорчала его, а предчувствие новой распри с Тверью. Сама Тверь — невелика опаска, но если Тверь выступит супротив Москвы, и младенцу станет ясно, что за спиной её стоит не только Литва (этого теперь мало), а сама Орда. А с Ордой уже затлело... В прошлом годе явились от Сарая послы в Нижний Новгород во главе с мурзой Сарайкой. Видимо, наученные Мамаем, позорили князя Дмитрия Нижегородского и граждан. Полторы тысячи Сарайкиных слуг творили свою волю, как баскаки в прошлом. Князь Дмитрий Константинович помнил наказ зятя своего, великого князя; воеводы подняли народ, и всё воинство Сарайкино было побито. Малое число оставшихся с самим Сарайкой заперли в порубах и держали как заложников. Весной нынешнего года были побиты почти все заложники, а Мамай снова послал войско на нижегородскую землю, опустошил берега реки Киши и иные притоки Суры, пожёг сёла и деревни за рекою Пьяною. Дмитрий не пошёл на них — не поддался на приманку Мамая… Нет покою в русской земле.

* * *

Вечером того же дня Дмитрий ехал через Москву с малою дружиною в гости к брату: на петров день собирались у владетеля московской трети ближние бояре и воеводы. Жёны их сбирались на дворе великого князя, и когда Дмитрий выезжал, то на дворе уже было тесно от летних нарядных колымаг.

В дни сенокоса Москва особенно сильно пустела и рано затихала. Далеко за город вышли люди целыми семьями, и ни в кузнечных слободах, ни в гончарных, ни у кожемяк, ни у хамовников, ни у иных чёрных людей московских в сенокосную пору не кипит работа, зато не утихает сенокосная, радостная страда вдоль бессчётных рек, по лугам, по лесным полянам. Как грибы, вырастают копны и скирды, весело перекликаются бабы, и скрипят, скрипят тяжелогружёные возы с сеном, медленно ползущие через мосты, по плотинам мельниц. Всё гуще и гуще запах сена по улицам Москвы, но всё ещё тихо, пустынно на них, и только сегодня, в петров день, нахлынули потоки людей к церквам, а с полудня гомонят они по дворам своим. Через день-другой снова впрягутся в нелёгкую, но самую дружную и радостную работу, чтобы добить покос на славу, а там, глядишь, поспела уборка. Так и течёт она, размеренная, грешная и праведная жизнь человека, если её не пресечёт заполошным колокольным звоном война.

Выехав через Боровицкие ворота, дружина сразу взяла на Старое Ваганьково и, оставив по правую руку кладбище и церковь, пересекла Арбат и вскоре оказалась между Введенским монастырём и берегом Москвы-реки, в том её месте, где впадает в неё речка Пресня. Отсюда до двора Серпуховского меньше версты. Вот уж затемнели зеленью три холма — Три Горы, как звали это место, — а под ними, в растворе рощи, тоже буйно-зеленой в это щедрое на дожди и солнце лето, закурчавился резными крыльцами, рундуком, оконцами терем князя.

— Красен терем князя и пречудно резьбою испещрён! — воскликнул иерей и печатник Митяй. Раньше он здесь не бывал.

На выездах был он теперь всегда по левую руку от князя. Службой своей он был доволен: доходы его не убыли на Москве, ест и пьёт с княжего стола, только появились завистники, вроде суздальского епископа Дионисия, Митяю довели свои люди, что епископ этот косо смотрит на водворение коломенского собрата в княжем дворе, ревнует, видимо, что близок стал Митяй и к верховной власти церковной...

Великого князя брат встретил с гостями сразу же за Пресней. Бренок уступил своё место и теперь издали посматривал на багряное корзно князя. Прислушивался.

— А что святитель наш? — спросил Серпуховской.

— Немочь обуяла святителя, — вздохнул Дмитрий.

— Стар наш святитель, стар... — сладко вымолвил Митяй.

В терему, в большой стольной палате, встречала княгиня Елена (не пустил её муж на бабий сбор). Дмитрий вошёл первым, снял лёгкую соболью шапку, помолился в красный угол. Княгиня Елена в расписном, голубом, как небо, сарафане шагнула навстречу к нему и поклонилась большим обычаем, коснувшись рукой намытого дожелта пола. Две разодетые в белые сарафаны теремные девки тоже поклонились, но только в пояс, держа в руках "честной поклон" — одна хлеб-соль на шитой холщовой утирке, длинной и новой, хоть на божницу вешай, вторая держала глиняный кувшин и серебряную чашу.

А пожалуй-ко ты к нам, да великой князь, А пожалуй-то ты к нам на почестной пир! —

пропела Елена и опять поклонилась, блеснув серебром шитого сарафана.

Теремная девка налила в чашу вина и ждала, когда княгиня возьмёт у второй хлеб-соль и поднесёт. Дмитрий поцеловал пахучий подовый каравай тепло и сладостно, потом отломил корку, макнул её в соль и съел. Не успел отдать каравай Бренку, как княгиня приступила с чашей. Пригубила сама и подала Дмитрию. Он перекрестился, принял чашу и стал пить. А девки теремные громко запели:

А как выпил светел князь пития яндову, И почуял светел князь силушку велику!

Дмитрий выпил чашу и трижды поцеловался с хозяйкой. Он прошёл к столам, а рядом с княгиней теперь встал хозяин. Княгиня подносила каждому гостю чашу, тот выпивал. Князь просил поцеловать его жену, но каждый гость просил Серпуховского сделать это сначала самому. Серпуховской целовал, за ним целовал гость и проходил к столам с шутками. Шутки сыпались и от порога, и с рундука, где оставались пока менее родовитые и потому особенно весёлые люди — Митька Монастырёв с Кусаковым и Мининым, толстяк Олешинский. Митяй прошёл к столам вторым, он уже благословил хозяйку и терем её и теперь взирал на столы, за которые степенно, по указанию Серпуховского и в строгом порядке (не посадить бы худородного ближе к князю, чем нарочитого!) рассаживались гости. Шурша добротными, вышитыми длинными рубахами, разглаживая бороды, сидели плечо к плечу соратники Дмитрия. Великий князь засмотрелся на их лица, разглаженные от дум сладким часом гостевания. Серпуховской уступил своё место в красном углу, в голове стола великому князю, а сам сел на столец, что был ступенью ниже. Столы тянулись во всю палату и загибались к порогу. Там, за "кривым" столом, усаживалась малая дружина и уже слышался голос Тютчева — кого-то уж подрезал языком своим. Он ныне женился на пленнице выкупленной, что оказалась дочерью нижегородского купца...

— Елена! — Серпуховской подал жене знак, и та вынесла тяжёлую золочёную булаву.

— Ах, хороша-а! — крякнул Кочевин-Олешинский при виде дорогой вещи.

— Это тебе, великой княже, для уряду за сим столом: кто лишне изопьёт — с булавой повенчается! — С этими словами Серпуховской подал булаву Дмитрию.

— Митька! Это про тебя! — воскликнул Кусаков. Столы сдержанно засмеялись, посматривая на Монастырёва.

— Да минет хороброго вояку булава! — сказал Дмитрий, и все поняли: Митька отныне в любимцах у великого князя.

Владыка Митяй осенил стол крестом, изрёк краткое слово о Петре и Павле и ещё раз осенил крестом питьё и еду. Он был велеречив, громогласен и сладкозвучен. Ласково постреливал глазом на великого князя и брата его, и Дмитрий уже в который раз дивился: почему недолюбливают сего учёного пастыря? Пир надо было править великому князю, и он, редко делавший это, старался вспомнить подсмотренные в детстве пиры, что правил его отец, и посылал со слугами кубки и яндовы именитым гостям. Прежде самому хозяину, потом — ближнему воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову. Мрачен он и суров. Мрачен, что схоронил тысяцкого, брата своего, суров потому, что сбежал племянник Иван, в Орду спроважен с Некоматом... Только бы не заговорили про это за столом, но как тут не заговорят? Заговорили!

— Митрей Иванович, князь наш великой, дозволь слово молвить! — начал Акинф Шуба на правах двоюродного брата Серпуховского. С лица они едины, только усы у Шубы вниз канули и голосом тонок...

Дмитрий кивнул неохотно.

— Каково разумеешь, великой княже, о Некомате?

— За измену в ответе он будет! А покуда я поял себе все деревни его и терем московский! Ладно ли створил, бояре?

— Ладно, ладно!

— Так, так!

— А с Ванькой чего делать станешь? — не отставал Шуба.

Вот привязался, дурак, не вовремя. Тимофей головой поник, воеводы заёрзали по лавкам, а у Морозова уши так раскраснелись, хоть лучину прижигай...

— Молодо-зелено... — проговорил Кочевин-Олешинский, но Дмитрий не поддержал его, однако и не ответил. Он смолчал и так же молча послал чашу мёду Шубе.

Столы придавил груз раздумий, да и до веселья ли, когда году не проходит, чтобы не садилась Москва на коней. Так ли было при Калите или Иване Красном? Четыре десятка лет не видала Русь набегов, и вот при Дмитрии началось... В чём тот горький заквас? Не он ли, Дмитрий, повинен?

— Димитрей свет Иванович! — это тиун Свиблов незримо оказался за главным столом, верно, прошёл за спиной припоздавшего слегка Боброка. — А ведь Некомат-от мстит тебе за того Серебряника, что ты с собою в Орду увёл!

— Так, так! — поддакнул его брат Фёдор и шеей подёргал.

— Некомат жаден, а Ванька Вельяминов глуп, да разве их страшиться? Опомнитесь, бояре! Ежели Москва не учинит единение земель — не устоять против Орды. Эвона, купцы фряжски намедни челом мне били, на Двину промышлять просились, а у самих одно на уме: не нагрянет ли Орда новым походом, понеже от того походу и они опасаются живота избыть. Все те фряжские, свейские, немецкие страны недреманным оком следят за нами: сломит нас Орда — не властвовать им в своих землях. Ныне они храбры, покуда Русь Орду за своею спиною держит, а ну падём? Как станет супротив Орды тот же немец? То-то! Недаром сам патриарх новгородский дары от ханов приемлет. Тьфу!

Из Царьграда доходили тревожные слухи о том, что патриарх готовит на московскую митрополию своего митрополита, который сменит Алексея. Такая смена церковной власти мало обещала хорошего, да ещё в такое смутное время.

Столы ломились от яств, перемены следовали одна за другой. Жареный баран, куры, гуси, утки и лебеди с яблоками мочёными, с ягодами и капустой. Богатое печиво на медах — пахучее и здоровое. Рыба жареная, солёная, вяленая: сёмга солёная слабо и крепко, осетрина, жаренная в масле, отварная, уха чистая осетровая, уха на отваре курином, утином и лебяжьем. Икра чёрная, красная, щучья с луком и без оного, с маслом и живая, лишь на столе солью тронута. Почки в рассоле, печень в сметане. Мясо, резанное потонку с грибами, и громадное число пирогов-загадок: в виде рыб, но с мясом, в виде барана, но с судаком... За дверью слышно, как дворня стучит топором — открывает новую бочку пива, и вот уже пошло оно на столы в больших глиняных кувшинах, полилось, пенясь, в широкие братины, кубки, яндовы.

— Заздравную чашу пьём за нашего великого князя, Дмитрия Ивановича, любезного брата моего!

— За него, за него! Истинно!

— Так, так!

— Доброе дело, Володимер Ондреич!

— За князя не выпить — княжество не крепить!

— Наливай!

— За тебя, Дмитрей свет Иванович!

Кое-как разгорелся пир, стало повеселее. Тут вскочил с лавки Дмитрий Монастырёв, глазом уж красен, но держится прямо, и речь хоть и дерзка, но тоже пряма:

— Великой князь! Сделай милость: отдай мне Тверь на щит!

Гулом одобрения ответил стол, особенно Князева малая дружина, только Тютчев что-то ляпнул, и там засмеялись, да Бренок от красного угла обронил невесело:

— Не сносишь ты, Митька, головы!

— Не сношу — меч тебе достанется, давно отказал тебе!

— Нет уж, живи дольше!

За князем был ответ, и он сказал спокойно:

— На щит русские города брать — поганско дело вершить!

Приумолкли столы. Лев Морозов, будто один за всех устыдясь, покачал головой.

— Вот кабы ты, Митя, Тверь-ту под руку мою привёл — низкий поклон створило бы те всё княжество.

— Надо, так приведу!

— Митька! — воскликнул Акинф Шуба. — Берегись: похвально слово — гнило есть!

Дмитрий отставил чашу серебряную в сторону:

— Нескладно живём, бояре... Коли Тверь не желает под руку Москвы становиться — Москва пусть станет под руку Твери.

Дивно было слышать боярам такое, но ещё предивней видеть, что он не смеётся.

— Не гневайся, великий князь, токмо я не уразумел слов твоих, — сказал Кочевин-Олешинский, набычась. — Почто тада Мономах утвердил: каждый да держит вотчину свою!

А вот тут стало тихо. Дмитрий понимал, что словом своим Олешинский шевельнул самый нижний, самый тяжёлый пласт жизни, что поднять и перетряхнуть этот пласт тяжело. Этого не удалось сделать до конца ни деду Калите, ни отцу Ивану, не удастся, видать, и ему, Дмитрию, но то, что делать это надо, он не сомневался и ставил это одной из главных забот своих, а может, назначением жизни. А Мономах...

— Боярин Юрья! — сказал Дмитрий в той тишине. — Поведай нам, малоумным, с чего это ты по рождению молоко материно сосал, а ныне меды бражны пьёшь?

— Вестимо с чего: время пришло — вот и пью!

— А как ты рассудишь, ныне время то же или не то?

— То и младенцу сушу вестимо... — проворчал Олешинский.

— Вот — то-то! Младенцу сущу! Мономах не ведал Орды над собою.

— Истинно, Дямитрей свет Иванович! — встрял тиун Свиблов. — Мономаху ли было не жить? В своё веселие живал: рыбку половит, половца постреляет скуки ради — и за стол, пир править!

— Время такое настало: у кого память мала, у того жизнь коротка станет, — сказал Дмитрий, продолжая своё. — Нам, слава богу, памятно ещё, как русские князья гибли в Орде с ярмом на шее изо двух брёвен тяжких.

— То минуло.

— Нет, боярин Юрья! То минуло, да не прошло! По всему видать, по всем приметам чёрным: грядёт внове хлад могильной. Не отведём его — омертвеет земля наша пуще прежнего.

Тишину нарушил голос Тютчева:

— Мутноумен ты, Юрья Васильевич!

— Цыц! Молокосос! Затвори рот и уши, зане мал ишшо!

— И сделаю, Юрья Васильевич, затворю, а ты, великой ростом, за двоих внимай, положа уши на плечи!

— Да уймите вы язык шершавой! — взмолился Олешинский. Но где там! Тютчева подхваливает Монастырёв, Кусаков, Минин... Силу берут, дьяволята, а князь молчит, любя их.

Давно уж солнышко закатилось, девки теремные "вечи поставили на столы и на малые полицы по стенам, выблеснули те свечи огнями на мокром от пива и мёду дубовом столе, на широких, тоже мокрых половицах, как в столовую палату вошёл большой тиун Серпуховского и остановился на пороге, не смея подойти. На дворе Серпуховских тиун Вербов был в большой силе, за столы же его никогда не сажали и в гости не брали, не то что тиун Свиблов у великого князя — тот всегда за столом.

Серпуховской учуял что-то неладное по лицу тиуна, поднял руку над головами гостей, решительно позвал Вербова к себе:

— Что выставился? Раствори уста!

— Володимер Ондреич... Княже!.. Гонец из Кремля к великому князю! Вербов опасался Дмитрия после того неправедного суда над Елизаром Серебряником и потому низко поклонился сейчас обоим державным братьям, каждому особо.

— Впусти! — приказал Серпуховской, а Дмитрий кивнул.

Мало кто слышал разговор, но почти все почувствовали недоброе. Одёргивали друг друга. Затихали.

Вошёл гонец. Он был не из кремлёвских. Дмитрий напряг память и вспомнил, что это сотник Туманов (звать — не помнил) с петровской сторожевой заставы на тверской дороге. Туманов приблизился к красному углу просто и смело. Молча протянул великому князю помятый, запылённый свиток. Дмитрий стал читать — с пяти лет учился грамоте, а Серпуховской жестом приказал подать гонцу пива. Туманов выпил на виду у всех, покосился на Монастырёва, который совал ему баранью ногу, и только хотел принять, как Дмитрий поднялся над столом.

— Братья! Дружина! Михайло Тверской вновь захотел судьбу пытать: войною идёт на нас! Тихо! Всем сидеть велю... Петрова дня ради.

Дмитрий стоя налил себе пива, сдобрил его двумя ложками пресного мёда и стал пить, всё так же, стоя. Вот он оторвался от чаши и, как бы между делом, обронил Серпуховскому:

— Сей же час разошлём гонцов по всем городам нашим, дабы собрать лицом всех князей подколенных. Конные и оружные!

8

Над лесным озером допоздна кричал одинокий лебедь. Люди из примещерских сел и раньше замечали, что в иные годы лебеди не летели далеко на север, а опускались на лесные озёра, сокрытые от больших дорог и глаза людского непроходимыми чащами Мещеры.

Олег, великий князь Рязанский, створил короткую молитву перед ужином и ходил по медвежьей шкуре, брошенной поверх толстого войлока на землю, по-татарски. Шатёр был просторен, но князь Олег не любил лишних людей около себя. Все ближние люди — мечник Егорий, подуздный Иван, походный покладник Юрий, дети боярские, — все они спят в телегах и под телегами вокруг шатра, ужинают тоже там. Один лишь Епифан Киреев во всяк час вхож в шатёр и спит на медвежьей шкуре у самого входа: если вёдро — на воле, если дождь — Олег пускает его внутрь… Всполохи огня от высокого костра бесстрашно взметнулись в июльское небо, дрожали на жёлтом шёлке шатра.

— К чему это он раскричался? — спросил Олег.

— А та-ак, жёнушку свою жалеет! Ежели бы я стрелу успел заговорить не плакал бы сейчас.

Епифан Киреев говорил это князю Олегу, а сам вынимал медное блюдо из походной поклажи, что была в ближней телеге, поставленной у самого входа. Он оглянулся на князя — стоит в роздёрге шатрового полога, освещён пламенем костра. Высокий, Олег мог бы казаться и вовсе статным, не будь в теле его преждевременной тяжести, от которой все движения казались плавными, округлыми, что ли. Но, может, он утвердил в себе эти неторопливые жесты, чтоб казаться в свои тридцать лет степенней и мудрей. А перед кем казаться, если он сам себе голова и всему княжеству? "Не-ет, это уж от природы", думал между делом Епифан, но старался не смотреть на князя: он недолюбливал взгляд его бесцветных глаз. Этот постоянно напряжённый взгляд, глядевший на боярина обидно, недоверчиво, перетакивался в лице князя с тонкими, всегда поджатыми губами, готовыми покривиться в сомнении, выпустить острое жало хорошо продуманных слов или пуститься в крик, не к тому, чтоб облегчить душу, — нет, крик всегда был тоже рассчитан, чтобы сбить с мысли своего боярина, соседнего князя, посла или несговорчивого епископа.

Епифан достал блюдо, обдул его и засеменил к костру. Там загалдели, выкатывая из жара глиняный неровный ком.

— Неси сюда, я сам! — крикнул князь.

Епифан поддел ком глины двумя палками и, держа блюдо под мышкой, понёс к шатру. Там он положил пышущий жаром ком на траву и хотел ударить по нему палкой, но князь снова остановил его:

— Подай меч!

Епифан отстранил набежавшего было мечника и сам вынес меч. Князь обхватил рукоять меча узкой, без мизинного пальца ладонью и ловко ударил концом меча по глине. Ком развалился, и обнажилась бело-жёлтая туша лебедя, заляпанного глиной прямо с перьями. Перо обгорело, но почти не дало запаха, зато на диво сильный и пряный дух истомлённого в глиняном панцире лебедя растёкся по лесной поляне и, казалось, достиг озера, поблескивавшего за деревьями.

— Блюдо!

Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатёр. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мёд и кувшин фряжского вина — пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов — поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.

— Фряжского?

— Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит! — усмехнувшись, ответил князь. — Давай!

Вот оно! Тёмно-коричневое, пахучее и пенящееся, с лёгким запахом жжёной корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену — во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти — на стол, зажмуриться и тянуть понемногу из яндовы, а Епифан, верный боярин и советчик, уже отламывает для князя лебяжью ногу... Мать говаривала прежде: "Не пей, Ольгушко, пиво, отцу станешь подобен — тяжёл вельми и обл!"

— Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, — а ведь токмо-токмо ильин день минул...

Говорили по-пустому, но каждый — и в шатре, и там, у костра, где расположились ближние вой из стремянного полка, поедая битых уток, — все думали о том, чему суждено быть под Тверью, а после и во всём княжестве Московском, намерившемся сокрушить Тверь, не взирая на Литву и на Орду. Как это — не взирая? Тут надо смотреть, и смотреть в оба...

Князь Олег Рязанский чувствовал себя привольно только вот в таких выездах. Там, в стольном граде своём, в терему, на высоком берегу Оки, кажется, ни разу не спалось спокойно, да и не диво: набеги Орды с пожарами, грабежом, беспощадной резнёй, с плачем и криками полона — со всеми страхами, коих было превелико, не давали поселиться покою ни в тереме, ни в душе. А стоит отъехать на северо-восток, к Мещере древней, где леса с озёрами, со зверем, птицей, где множество дикой пчелы, а главное — тишь и глушь лесная, испокон пугавшая Орду, так и отойдёшь, отмякнешь душой и телом. Сколько раз при набегах уходил сюда Олег Рязанский! Сюда увёз он и зарыл родовое серебро в месте, никому не ведомом, даже сыну его Фёдору. Не с того ли уж легко Олегу Рязанскому тут и тогда даже, когда лежит его княжество в развалинах и пепелищах? Точно, не худо бы взградить каменные стены вокруг Рязани по московскому чину! За каменной стеной можно отсидеться и в ордынские набеги, только нелегко поднять на такой труд разорённое княжество. При другом набеге лучше вновь утечь к Мещере, бросив на прикрытие лихих рязанцев из стремянного полка. Два года назад полегли стремянные под кривыми ордынскими саблями, а великий князь с семьёй и казной сумел укрыться в лесах...

— Что ня молвишь, Ольг Иванович, про Тверь с Москвою? Что довёл тебе вчерашнего дня гонец? — с обидою и бражной смелостью спросил князя ближний боярин.

Князь Олег отломил другую лебяжью ногу, локтем указал на кувшин с мёдом — налей! — подержал молчание и проговорил наконец хмурясь:

— Ня молвишь! Тут молви ня молви, а Митька-т Московский невиданной силой навалился на Тверь. Всё княжество под московскими полками.

— А кто под рукою у Митьки? — спросил Епифан, намеренно унижая московского князя именем, коим недостало называть боярину князя даже заглазно. Олег почувствовал в словах боярина поношение всему княжескому роду и насупился вновь:

— Заочников ня люблю! Ты вот изреки те слова прям Митьке-т Московскому! — Выпил мёду, обглодал полноги белотелой, лебяжей. Видя, что Епифан ждёт, заговорил: — Митька-т собрал ныне войско многое и престрашное. К Волоку сошлись полки бессчётны: все князья удельны и подколенны сели на коней с полками. Тесть из Нижня Новгорода со братом и сыном пришли, ростовский Василей с Александром, да ещё брата, Андрея, что в Орду с Митькой ездил, и того захватили, чину-важности ради! А ещё — Василей Ярославской, Федька с Мологи с той поры ещё злобу на Тверь держит, как Михайло повоевал их в прошлый раз. Белозерской Фёдор прикопытил, Андрей Стародубской, Иван Брянской, Роман Новосильской, а Иван Смоленской на большого князя, на Святослава, наплевал, отправясь ко Митьке Московскому.

— Подомнёт Москва Тверь — несдобровать Смоленску! Вытянет Москва смолян из-под Литвы, сам узриши, княже!

Князь Олег тяжело вздохнул, поглодал ногу и продолжал:

— Князенок Васька Кашинской, отцу своему подобно, крест целовал Михаилу Тверскому, а тут — на тя-бе! — сел на коня и поехал Тверь же воевати, предавшись Москве.

— Сила берё-ёт... — вздохнул и Епифан, он как-то весь сжался, будто от холода, ушёл в круглую бороду, широкую — в полплеча на обе стороны.

— Сила взяла уж! — мрачно поправил его князь Олег. — Княжество Тверское сплошь повоёвано. Деревни пожжены, хлеба вытоптаны и потравлены конями, а днями этима подошли новгородцы, гневом распалясь за Торжок. Покуда шли, всё жгли, скот отгоняли к Новугороду, полон немал взят...

— А Тверь?

— А Тверь... Не дождалась Тверь Литву: Ольгерд как глянул на силу московску — так и ушёл скороспешно.

— А Орда?

— Орда токмо ярлык выслала Михаилу, а войско не послано, ныне видит Мамай: Москву надобно не набегом лихим брать — того вельми мало, — а войною великою... Не-ет, Мамай не дурак. А я-то высиживаю, мню, что-де Мамай сгоряча набежит на Москву — ан нет!

— Ужель и Мамай в испуге?

— Такого, Епифан, за Ордой не водилось прежде да и ныне, при Мамае прегордом, не быть тому.

— А чему быть?

— Вестимо, чему: великому нашествию всей Орды!

— Господи, помилуй!.. — отпрянул от стола Епифан и закрестился торопливо, будто руку обжёг.

Уже догорела свеча, а князь Олег и Епифан Киреев так больше и не вымолвили ни слова, молча доедая жаркое. За шатром укладывалась малая дружина. Где-то ржал конь и ругался Князев подуздный.

Лебедь кричал над озером всю ночь.

9

Михаил Тверской стоял на стене города. Один. Стрелы шоркали порой рядом, падали за раскатом дубовых стен, у домов, где мальчишки с криком кидались за ними, набивая колчаны. Не потому князь был один, что стрелы несли смерть, а потому, что никто сейчас не осмеливался приблизиться к нему: гневен и грозен был Михаил. Шлем надвинул на глаза, а из-под него выбивало слёзы. Текли они по впалым щекам (не спал уже две недели), дрожали на широкой бороде. "То есть бесчестие мне!" — жарко шептали его багровые толстые губы. Узловатая, мужицкая рука в ярости сжимала рукоять тяжёлого меча. Ольгерд ушёл!

Михаил Тверской сумел оценить боевое искусство князя Дмитрия. Войска его приступили толково: в четыре дня навели два моста через Волгу, обложили Тверь плотным кольцом — мышь не проскочит. Весь день после этого готовились лезть на стены, а потом весь день тверитяне били их, пока те не отступили. Наутро затрещали окрестные леса — рубили лес москвитяне, а ещё через день уму непостижимо! — весь город был охвачен плотным тыном. Его москвитяне двигали всё ближе и ближе к стенам, укрываясь за ним от стрел защитников, и вот настали дни новых приступов. Кровь лилась под стенами и на стенах ещё несколько дней. Было видно, что Дмитрий не отступит. Вся надежда была на Ольгерда, и тот подошёл. К тому дню войско князя Дмитрия почти вплотную придвинуло тын, накидало к стенам приметы, подняло многоярусные туры, с которых стрелки лучного бою без устали били по стенам Твери. Загорелся мост у Тмакских ворот, загорелись стрельницы. Весь город был при стенах, и тверитяне потушили огонь. Тут мог бы настать перелом сражению: москвитяне не успевали мёртвых оттаскивать, в дыму задыхались, да Ольгерд не ударил и даже ближе не подошёл. Тогда Михаил растворил Тмакские ворота и вместе с воеводой Петром Хмелевым вырвался во главе трёх полков. Большие силы москвитян были в тот час на отводе, и тверитяне, растёкшись вдоль тына, посекли Дмитриевы сотни лучников, пожгли завалы-засеки, туры и приметы... Вот бы когда ударить Ольгерду! Но подошли новгородцы...

Снова москвитяне придвинули тын, туры, навалили приметы, снова разили защитников стрелами, а час назад Пётр Хмелев, Митька, племянник, Иван, сын, да десяток бояр сделали новую вылазку, И вот уж Ивана вынесли из пекла с порубленным плечом. Жена его, Мария, дочь Кестутова, воет — на стене слышно. Пали там чуть не все бояре и даже осторожный Микита Седов. Митька, племянник, уже в воротах получил стрелу в зад, долго теперь не будет похваляться, как брал беззащитную Кистму да вывозил двадцать восемь возов добра. Петру Хмелёву правую руку в локте булавой вышибли — побежал к церкви с воем, локоть мочить в святой воде...

— Уймите её! — крикнул князь Михаил, резко повернувшись к сотнику, что стоял на втором сверху приступе, пряча голову от стрел.

Дружинники кинулись к Марии, силой повели к Князеву терему. Следом несли Ивана. Кровь капала на песок. Песок, сырой от воды, темнел, а князю Михаилу казалось, что кровь сына отемнила его.

У ворот, суясь туда настырно и дико, толпились бабы-тверитянки. Они кидались на тела тех, кого удалось вынести из вылазки. Одна зашлась в заполошном крике, обхватя белокурую голову мертвеца: "А, Ванюшенька мой, ягодиноче-ек!"

"Сын!" — мелькнуло в голове Михаила. И тут он услышал такое, что всегда казалось ему невозможным и чего он невольно ждал всякий раз, когда велел подымать полки. Такое не раз слышал он в горящей Костроме, в Торжке, в Ярославле, в деревнях, сёлах, на погостах и даже в монастырях московских, но тут, за дубовыми стенами его вотчинного города Твери, это раздалось впервые:

— Будьте прокляты вы все, князья да бояре! Гореть вам, смертоубийцам, иродовому колену, веки вечные! Ва-анюшка ты мой! Соколик ты мой! Убили тебя, солнышко моё ясно! Почто ушёл ты от меня вослед за батькою? Ирроды-ы! — вдруг ещё громче закричала баба, подняв тёмные, убитые работой кулаки, протягивая их к князю, будто рукавицы над белой кожей сухих тощих рук.

— Уберите её! — сорвался Михаил.

Но прежде чем подскочили к ней дружинники, она ещё крикнула великому князю:

— Власти тебе восхотелося, великий княже? Добрища мало тебе? На! Бери ещё! — Она сорвала ожерелье из разноцветных камешков — верно, сын собрал из голышей, отысканных на волжском плёсе, и бросила наверх, к князю.

Камешки дождём просыпались по стене. Иные стукнулись по дубовому бревну раската и упали наружу. В тот же миг и как будто в то же место ударили сразу две стрелы.

— Сотник!

— Что повелишь, княже?

— Беги ко владыке Евфимию! Стой, дурья башка! Пусть бьют в тяжкой! Я следом иду.

Князь Михаил последний раз глянул со стены на ряды московского войска, двигавшиеся к стенам на смену тех, что высидели за тыном полдня. Щиты плотной коростой надёжно прикрывали головы, груди воинов — чьи-то живые души, по ком матери ещё не плачут... Увидал вдали, далеко справа, на самом берегу Волги голубой шатёр князя Дмитрия, и шатёр этот показался ему несокрушимой ледяной горой.

* * *

— ...и всяка ворога треокаянна сокруши и дару-уй победу великому кня-язю-у! — пел владыка, и тянулись за ним высокие голоса, чистые, как небо в окошках соборной церкви.

— Какую победу, владыко? — сгремел на всю церковь Михаил. — Почто в тяжкой не звонишь? Гони звонаря на колокольню! Бери иконы святые, хоругви обильны, ступай за стены ко князю Дмитрею Ивановичу!

Евфимий приблизился к великому князю, осенил его крестом.

Михаил глянул в глаза епископа, но не склонил по обыкновению головы, а продолжал смотреть молча. Вдруг непонятно и страшно стало Михаилу Тверскому благословение, которым сопровождал епископ все выступления тверского войска на земли единоверных москвитян. Как могли эти самые старческие уста, что алели в седой бороде, произносить хвалу победам, испрашивать победы у бога — победы над единоверными братьями?

— Поди, владыко, и извести Дмитрея Ивановича, великого князя Московского, что я желаю вечного мира с Москвою! А ещё доведи ему, что я, великой князь Тверской, остаюся великим князем! И ежели он, великой князь Московской, или сын его пойдёт войною на недругов земли московской, то мне на коня не садиться, а садиться лучшим воеводам моим вместе со тверским воинством, а на коня мне не садиться и под рукою у московского князя не быть потому, что не желаю я, великой князь Тверской, подобиться какому-нито Ваське Кашинскому! А ежели на Тверь пойдут вороги, то Москва подымала бы меч свой на защиту Твери!

Михаил проговорил это прямо в лицо епископу и отошёл к иконе, но, подняв -персты ко лбу, вдруг снова повернулся и всё так же громко добавил:

— Ежели князь Московской позабудет обиды, и я позабуду. Ежели князь Московской отвергнет мир сей, я умру на стене Твери и мои все со мною! Поди, владыко! Поди!

* * *

Коломенский поп Митяй, а ныне — печатник, книгочей и лучший грамотей в княжеском кругу, если не брать в расчёт митрополита, два дня сочинял в белом, как снег, шатре, договорную грамоту. Шатёр стоял рядом с шатром великого князя, и только Дмитрий мог входить туда, дабы услышать написанное, добавить, что надобно внести. В белый шатёр входили ещё церковный служка отрок Матвей, в крохотных, игрушечных латах и с большим наперсным крестом, и ещё очень нужный Митяю человек — великокняжеский чашник Климент Поленин. То и дело вносил он в Митяев шатёр кувшины с лёгким бражным мёдом, с квасом и еду. Вчера, в среду, носил рыбу варёную, жареную и солёную, икру красную и чёрную с луком и с маслом, пироги-походники — большие, листовые пироги с судаком. Сегодня, в четверг — мясо в медных походных плошках, варенное с пшеном, печённое на углях, вымоченное в пиве.

— Рабе божий Климентий! — остановил поп старого чашника, когда тог забирал после обеда плошки и кубки. — Ввечеру вели мне подать дикую утицу.

— Дак где она, утица-то?

— Вестимо где — на Волге-реке! У брега та утица плавает!

Чашник не испугался сердитого печатника и отвечал тому без поклона:

— Ныне тамо трупье православное плават, а утиц — тех всех воинство поразогнало, эвона сколь велико наехало!

Ещё при свете дня вошёл князь Дмитрий и велел Митяю читать написанное. Хотел тот пожаловаться великому князю на чашника, но Дмитрий был погружен в нелёгкие думы, и Митяй не посмел, но обиду на Поленина затаил.

— Раствори, княже, полог пошире. Славно как — прямо на божью зарю! Сел на низкий столец у входа, стал читать:

— "По благословению отца нашего Алексея, митрополита всея Руси, ты, князь Тверской, дай клятву за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом, никогда не искать великого княжения Володимерского, нашея отчины, и не принимать оного от ханов, также и от Новгорода Великого, а мы обещаемся не отнимать у тебя наследственной Тверской области. Не вступай в Кашин, отчину князя Василия Михайловича, отпусти захваченных бояр его и слуг, также и всех наших с их достоянием. Возврати колокола, книги, церковные оклады и сосуды, взятые в Торжке вместе с имением граждан, ныне свободных от данной тебе присяги, да будут свободны и те, кого ты закабалил грамотами. Но предаём забвению все действия нынешней тверской осады: ни тебе, ни мне не требовать возмездия за убытки, понесённые в сей месяц. Князья Ростовские и Ярославские со мною един человек: не обижай их, или мы за них вступимся. Откажись от союза с Ольгердом: когда Литва объявит войну князю Смоленскому или другим князьям, нашим братьям, мы обязаны защитить их, равно как и тебя. А еже до татар, поступай согласно с нами: решимся ли воевать, и ты враг их".

— Ладно написана сия договорная харатья, — проговорил после долгого молчания Дмитрий.

Он стоял над духовником и печатником своим, но смотрел сейчас за Волгу. Там, в просторах тверских, лежали поверженные, разорённые деревни и города, среди разорённой и вытоптанной земли, Ещё вчера Дмитрий строго наказал всем войсковым разъездам и сторожевым полкам не трогать тверской земли, не обижать людей, ибо земля эта может стать своей землёй, частью единой земли московской. Он всё ещё был сердит на Михаила, что этот неглупый и прямой князь поддался на уговоры сначала Некомата и Ваньки Вельяминова, а потом вновь польстился на дьявольский посул — на ханов ярлык.

— Драгоценный княже, Дмитрей да Иванович! — сладко промолвил Митяй, приняв такой обычай обращенья к князю.

Дмитрий оторвался от мыслей, но именно эти мысли и продолжил Митяй:

— Коломенский дьякон — забыл тебе сказать! — приходил до меня из Коломны и довёл весть таковую: видали Ваньку Вельяминова с Некоматом Сурожанином, а с има был ещё един муж престранен — кафтаном поп, а обычаем — тать.

— Кто таков?

— Истинно — неведомо, а будто бы окликали его, яко пса: Жмых!

— Жмых? — Дмитрий принахмурился в раздумье, покусал губу, тряхнул головой — вскинул тёмную скобку к брови. — Не ведаю такого!

* * *

В назначенный час растворились ворота в Твери и через Тмакский мост выехал всадник на крупном кауром жеребце. Он был один. Дальнозоркий Митька Монастырёв первый узнал в нём Михаила Тверского и закричал:

— Едет! Един, яко перст! — и поскакал к шатру Дмитрия.

Конь шёл лёгкой иноходью — это Дмитрий увидал сразу, как только выглянул из шатра.

"А почто он один?" — подумал сначала с удивлением, но тут же понял: не желает иметь рядом никого свидетелей из своего окружения, ни единого окольничего боярина, ни единого воеводы.

— Поотстранитеся и вы все, — велел он своим боярам и воеводам, сбежавшимся смотреть на унижение Михаила Тверского.

— А мне при тебе быть, Дмитрей да Иванович? — обиженно не то спросил, не то попросил Митяй.

— Ты будь при мне, станешь грамоту честь!

У Михаила Тверского никто не принял повод, но он вроде даже рад был тому. Вошёл в шатёр, грузно сунув сначала широколобую тяжёлую голову, и в единый миг оценил услугу великого князя Московского: в шатре было пусто. Он стал у входа и молча глядел в лицо молодого счастливого князя, которому, как верилось Михаилу, всё само текло в руки: власть, слава, богатство и сама жизнь, ведь он моложе на целых семнадцать лет...

— Премного о господе здравствуй! — сказал Дмитрий и, протянув к редкому гостю обе руки, повторил миролюбиво: — Здравствуй, Михайло Олександрович!

В лице Михаила Тверского что-то дрогнуло, и, не будь в шатре этого прелюбопытного попишки Митяя, он обронил бы горькую слезу, которая краше всех слов сказала бы, что он, великий князь Тверской, навеки расстаётся с мечтой о всерусском великом княжении, что не слышит он крики своих предков из гробов — тверских князей, погубленных по наветам князей Московских, что отныне усмиряет он свою гордость и не прольёт больше кровь христиан во имя власти и славы, а главное, что не растратил он чести своей и потому не нарушит данного слова...

Дмитрий верно понял всё это и не торопил гостя, лишь подвинул ему свой столец, крытый алым сукном.

10

Служба у великого князя — место хлебное, денежное и почётное, но Елизару Серебрянику многое тут было не по душе. Томимый неизвестностью, куда ещё пошлёт великий князь? — он особенно страдал в походах, участившихся в последние годы. Возвратясь из Орды, он пожил немного во Пскове у брата. Город ему полюбился, и Халима довольна была вольным городом, где если и подсмеивались над нею, то беззлобно, а её дочь, родившуюся там, люди и вовсе полюбили — черноглазая, смуглая, она уже нажила молочные зубы и теперь красовалась белозубой улыбкой. Станом, кажись, пойдёт в Елизара, но сам Елизар пока не выискивал в ней грядущие стати: мала ещё, чего там видно на пятом-то году от роду? По жене и дочери он тосковал сильно, тоску эту сугубило беспокойство — как-то там Халима, ведь что ни говори, а на чужой стороне легко ли? По-русски она лопотала бойко, а Елизар ещё лучше заговорил по-татарски, что прибавило ему цену в глазах великого князя. И повелел тот слуге своему жить безвыездно на Москве, поставя избу, "где слуга похощет".

Елизар поставил избу рядом с избой Лагуты и не промахнулся в выборе: когда доводилось отъезжать с полками великого князя или удаляться одному в ордынскую сторону для досмотру за степью, знал он, что Халима надёжно оборонена Лагутой и его домочадцами, с которыми жили они заедино. Лагута, отменный бронник, раззвонил по кузнечной слободе, что через Елизара он близок к великому князю (вот уж не ожидал Лагута сам от себя!). В слободе помнили, как сотник, а ныне уже тысячник Григорий Капустин именем князя обломал купца Некомата, побил слуг его и помял бока самому большому купцу, вопреки всесильной ханской басме. Такое помнится долго. Кузнецы посмотрели на Лагуту, покачали головами и сдумали наконец выбрать его "в старшие люди", но вот тут-то хитрый бронник и отказался, старшинство было ему без выгоды. Развела руками кузнецкая сотня и оставила Лагуту в покое. Жена и та корила его, желая видеть кормильца в чести, но баба умом не вышла, не понимала, что наступило лихое неспокойное время, когда не должно высовывать голову...

Елизар Серебряник возвращался из похода на булгар волжских, куда ходил он с частью большого войска, что осаждало Тверь. Начальствовал в войске сам Боб-рок. Елизару не терпелось увидеть своих, рассказать, как воевода Дмитрий Михайлович взял город Саинов Юрт или, проще, — Казань. Казанцы сдались, потому и не брали на щит. Боброк и тесть великого князя, Дмитрий Нижегородский, которого Казань повсегда беспокоила, привечая ордынские разбойничьи отряды, наложили на город окуп — две тысячи рублей, а ещё три тысячи велели дать на воинство.

Елизар берег в калите на шее серебро, что досталось ему, и неприметно для себя разгорался думами о новых походах, а прямей сказать — о новых наживах без труда. Недаром Лагута посматривал на Елизара недобро, корил за сбитую, неверную при ковке руку — вот она, служба-то Князева, вот она, поруха-то в человеке от службы той! Долго ли человеку испортиться?

Возвращались войска по Владимирской дороге, и до Клязьмы-реки полки двигались ни шатко ни валко, а после перевоза не удержать коней — неслись к стольному граду. Елизар видел, как лицо даже у самого Боброка горело нетерпеньем, шутка ли: покорить Булгарское царство и не потерять ни одного воина!

— Митрей Михайлович! Воевода! — кричал бесстрашно Тютчев. — Вели скакать к Москве, дабы оповестить, что мы поблизку!

Прищурился Боброк — ну и хитёр десятник стремянного! — выдержал немного нрав и кивнул. Елизар привстал в стременах, свистнул Тютчеву и указал пальцем на себя — меня возьми! Захарий кивнул. Он выкрикнул свой десяток, но на обочину выскакали человек тридцать.

— Отпрянь! — нахмурился Боброк. Подъехал и махнул плетью: по левую руку — назад, по правую — с Тютчевым на Москву. Повезло Елизару, и, спустя некоторое время, проскакав по Кремлю с радостной вестью, Елизар направился по Ильинке на Глинищи, а оттуда свернул на мост через реку Рачку и прямо на Гостиную гору. Затемнела на берегу Яузы слобода. Кузницы чернели прокопчёнными стенами. А вон уж и дерево у избы Лагуты, а рядом, слева, стоит его, Елизара, изба, совсем новёхонькая и просторна для малой пока семьи...

Лагутины ребята — во, глазастое отродье! — со свистом и визгом кинулись навстречу всаднику, и по этому крику, по этой неуёмной мальчишьей стремнине ему стало ясно: дома всё хорошо! А вон, кажись, и Халима с дочкой, с Ольгою!

— Дядька Елизар! Дядька Елизар едет! — Ребятня развернулась на ходу и бросилась обратно к избам.

— Акиндин! — крикнул Елизар старшему, тот обернулся, но не пошёл на зов, и Елизар понял: это младший так вырос у Лагуты — высок, последнюю мальчишью стать норовит сбросить и обрести мужичью, только шрам от плётки Вельяминова навеки выплеснулся из-под волос на щёку и слегка белел... Это же Воислав, меньшой, так вымахал...

В воротах кузницы стоял мужик, молодой, здоровый, — это и был старший, Акиндин. За батьку стучит молотом, теперь не до собачьих игр... Крохотная девчушка, Анна, похожая на мать не только именем, выбежала прямо под коня, но испугалась и закрыла лицо подолом, обнажив белую детинную наготу.

— Ох, как встречает дядьку Елизара! Аи, бесстыдница! Где батько-то? Да спусти подол-то, не то ворона искрадёт тя! Во, так! Где батько-то?

— А батьку медведь задрал!

Елизара холодный пот прошиб, а девчонка улыбается во всё лицо круглое. Вышла сестра Анна, тоже улыбка до ушей. Не-ет, тут что-то не так...

Халима налетела нежданно и жарко, как степной суховей, только не жгла, а сладостно опалила душу всем жаром своим, прижалась грудью к коленам его и тянула с седла.

"Потом... Про Лагуту потом..." — думал он, подхватывая Халиму, чтобы провезти её эти десять саженей до избы, как пять с лишком лет тому вёз её с Красивой Мечи.

— Теперь поедем с тобой? Да? — спрашивала она.

— Теперь уж скоро... — отвечал он, и кто бы понял их разговор: все эти годы просила она отвезти её в степь подышать ветром...

Вечером пришло всё семейство Лагуты во главе с хозяином. Халима уже растолковала Елизару, что Лагута вторую войну скрывался в лесу — ни на Тверь не ходил, ни на Казань. Как прослышит, в лес уходит, а дома велит говорить, что ушёл-де давно и без возврату — медведь, мол, заломал... Ясно теперь, почему знаменитый бронник не хотел ходить в "старших людях", с них спросу больше, как война сберётся.

— Война ныне ровно осенний дождь — всякой час жди, — сказал Лагута сурово.

На труса он не был похож, и Елизар спросил:

— А ты на войну-то с опаскою зришь?

— А нелюба она, война-та... Чего в ей?

— Другие вот идут.

— Про других неведомо, а мне тверитяне худого не делывали. Кабы сделали — пошёл...

— Л на булгар почто не ходил?

— Булгары-те? Булгары-те далеко-о! Пущай с ними Нижний Новгород да Суздаль бьются — им сподручно.

— А я-то ходил?

— Ты мне — не в обычай! — рассердился Лагута, вывалив на стол два громадных чёрных кулачища. — Позвал — так наливай мёду! За куны, поди, воевал-то? Велико ли серебра нарвал?

Сестра Анна поставила кувшин мёду между мужем и братом, стараясь прервать разгоравшийся спор. Халима несла томлёную баранину с чесноком сразу две ноги. Елизар, до сей поры гладивший головёнку дочери, взял Ольгу на колени — верный знак: спору конец.

— Подвинь-ко, Лагута, яндову! Нам ли ныне грозитися? Ты гляди: избы наши — полны чаши! А земля наша эвона как поднялась! Литву смирили, Тверь под руку подвели, булгар обуздали — наместников своих посадили в Казань. Князь Рязанской, коль ума не избудет, к нам приклонятися станет!

Елизар говорил, как по писаному, и Лагута ещё раз с горечью отметил про себя: ископытили мужика, а какой мужик был! Ежели снова война — в лес его утяну...

11

Война, как ни жди, всегда нежданна.

Дмитрий знал, что Мамай подчинил себе почти всех эмиров в Орде, князей и царьков, ранее мнивших о самостоятельности. Епископ Сарайский, отец Иван, жаловался на притеснения Мамая, просился у митрополита на Русь, "дабы живота не избыть", Мамай — не Маго-медка, понимал, что епископ всё высматривает в Сарае и доносит на Москву, потому смерть русского священника — самое надёжное дело. Епископ доводил Москве, что в Орде престрашная моровая язва и что ждать нападения татар в ближайшие годы нечего. Однако прошло чуть больше года, как вдруг объявился верный Мамаю царевич Арапша. Большое войско переправилось через Волгу и захозяйничало в Посурье, грозя Нижнему Новгороду.

Грянули колокола на Москве, и поднялось большое войско. Вновь поскакали гонцы в ближние города, откуда спешили князья и воеводы с полками. Сам Дмитрий сел на коня, стремясь управиться с ворогом до жатвы. Дошли полки до реки Суры, соединились с войском нижегородским, а никакого Арапши там не оказалось. Попадались сожжённые деревни, вытоптанные поля, но ордынских полков не было. У мордвы вызнали, что Арапша отошёл далеко, к Волчьей Воде, к притоку Донца. Дмитрий не стал гоняться за царёнком — мал зверь! — и вернулся к Москве, оставив полки владимирский, переяславский, юрьевский, муромский, ярославский. Вёл силу эту сын князя Нижегородского, Иван Дмитриевич, который стоял во главе нижегородского полка. Многовато было ему такой чести, ну да ладно: тесть упросил...

Московское воинство вернулось домой, слегка промяв коней, и готовилось к жатве. Да в конце того погожего лета пришлось пожать русским полкам жатву — горькую жатву.

Молодой князь Иван Нижегородский не смог внушить воинству послушание и заботу о деле опасном. Пошли распри меж полками и воеводами, после пристрастились в безделье к пиву и мёду. Понравилось. Побрели по деревням и сёлам, мёду искали. Пили в жару. Хмелели и радовались сами себе: какие они бесстрашные. Иной кричал, что один управится с десятком татар. Доспехи, мечи, копья, булавы, рогатины — всё кучей свалено на возы. Лихая игра с судьбою...

Второго августа грянула гроза.

Мордовский князёк навёл Арапшу на разморённое русское воинство. Хитрый воин не сразу напал, но всё высмотрел, рассчитал точно, полки разделил на пять колонн и с пяти сторон ударил нежданно и страшно. Русские растянулись по деревням вдоль реки Пьяны и сами были пьяны. Добежать не успели до телег с оружием, как уже половина полегла под саблями. Другие кинулись к реке. Тонули сотнями и гибли от стрел, а с берега разили копьями. Иван Нижегородский утонул, пробитый стрелами...

Арапша отправил табуны коней, полон и обоз с оружием к Мамаю, а сам, уверенный в победе, подошёл к Нижнему Новгороду. Князь Дмитрий Константинович Нижегородский в горе и страхе бежал в Суздаль. Арапша сжёг город. Из жителей спаслись лишь те, что отплыли на судах к Городцу.

Всю осень мотался Арапша, неуловим, волку подобен, по Засурью, грабя сёла и деревни. Грабил и убивал русских купцов на реках, устраивал коварные засады и вновь исчезал в степи или за лесами. В ту же осень напал внезапно на Рязань и сжёг её. Олег Рязанский, оставив по обыкновению стремянной полк для прикрытия, бежал в леса, но едва жив остался: стрела догнала его, ударила в плечо.

Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.

Русь ещё не оплакала мёртвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.

В день ангела любимого сына Василия — в самом начале января — Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом — хорошо пахнет из подклетной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чём бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.

Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.

— А Киприян-от сидит во Киеве! — напомнил Олешинский.

— Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! — поддержал разговор Акинф Шуба.

— Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! — громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошёл цапать одной рукой бороду, другой — волосы.

Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день весёлый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Фёдор Свиблов. Не всё ещё видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.

— Как воевалося, Фёдор? — спросил Монастырей. — Всю землю пусту створили! — дёрнул шеей Фёдор Свиблов.

Тут бы и разгореться, мнилось, веселью. Великий князь посадил на колени шестилетнего Василия, поцеловал его, одарил прилюдно новой шапкой собольей и крохотными латами, изделием Лагуты. Громко все восхищались подарком, хвалили Василия, желали ему здоровья и отцова ума.

По первой же чаше стало видно, что меды на столе слабые, а пиво густо намешано с мёдом и только гнало пот, а в голове оставалось трезво. Первым крикнул Дмитрий Монастырёв:

— Княже! Почто меды слабы?

На удивление, князь не осерчал, а будто бы даже обрадовался. Со своего высокого стольца-приступа он громко сказал:

— Бражны меды на Пьяне-реке остались!

Вот оно! Вот куда метил Дмитрий, и спроси Монастырёв, не спроси, а великий князь нашёл бы место слову этому. Нет, недаром поставлены были слабые меды!

— Там всё выпито! — снова крикнул Монастырёв, видимо дома жахнул яндову своего мёду.

— Эко, возглаголал! — нахмурился Дмитрий и ссадил сына на пол, подтолкнул слегка — иди к матери!

Молча пили слабый мёд. Кошка причмокивал. Олешинский лукаво хвалил.

— Чего в Орде, Дмитрей свет Иванович? — спросил тиун.

Это было интересней медов, и затихли снова столы.

— Дело спросил, Микита Свиблов...

Дмитрий собрался с мыслями, обвёл столы взором строгим — все свои заговорил:

— Мамай готовит великий набег на Русь. Несговорчивых эмиров на плаху ведёт. Владыку нашего из Сараю своего гонит вон! Арапшу пригрел, а тот пришёл ажио с Арал-моря — вон куда раскрылил волю свою! До медов ли нам, братие? Со Пьяны-реки хмель долго не выветрится, а в Переяславле, в Нижнем, в Муроме, в Юрьеве, во Владимире — тамо останется по вси дни — хмель слёз горьких... Вот мы рады, что повоевал наш добрый воевода землю союзника Мамая, а ведь Мамай придёт к Нижнему, не оставит тот город неотмщённым.

— Отстоим! — раздался голос Монастырёва...

Разъезжались непоздно. Тихо и светло было у каждого на душе: что ни говори, а посидели, послушали великого князя — будто сторожевые полки расставили: спокойно стало на душе.

Затихли ступени на рундуке. Лошади проржали уже на церковной площади. Далеко-далеко, у Фроловских ворот, что у церкви Спаса, прокричал страж, затворяя за последним. Дмитрий стоял один в собольей шубе внакидку, без шапки и смотрел на ночную зимнюю Москву. Было тихо и морозно. Город казался не таким большим, как летом, он исчезал из виду совсем близко: снегом сровняло крыши и пустыри, сады и реки, только изредка мелькнёт в непостижимой земной дали редкий ночной огонёк — баба вышла к стельной корове, скороспешно побежали за знахарем к умирающему или к повитухе для роженицы... Город лишь угадывался от этих огней, напоминал князю, что он живёт, затаясь под щедрым русским снегом.

"Русь, да приидет ли покой твой..." — прошептал Дмитрий и с надеждой, что будет услышан его голос, посмотрел на тёмно-багровое, как его княжеское знамя, небо, осыпанное звёздами. И вспомнилась материнская примета: белые звёзды в рождество народят белых ярок...

12

И снова было лето. Вторая половина. Мирно пел жаворонок, презирая границы княжеств и уделов. Елизар Серебряник слушал его и слушал, что пела по-татарски Халима.

Скуп и жесток ты, отец мой, Ты на скот меня променял. Превратятся скорей пусть в песок Деньги, что на шее звенят. Все ягнята, что взял за меня, Пусть попадут в волчьи зубы. Жеребята, что взял за меня, Пусть падут, не став скакунами.

Она ехала далеко впереди. Давно, вот уже несколько лет, мечтала она увидать милую глазам и сердцу степь. Только увидать, хлебнуть шального степного ветра — и снова в Москву, к дочери, к любимому, ладному, рыжеволосому Елизару... Перед жатвой не думал Елизар, что урвёт время, но прискакал от великого князя гонец и приказал выехать в степь, где надо увидеть хотя бы один аил кочевников. Елизар понимал, зачем надо: по одному аилу можно судить без ошибки, будет скоро поход или не будет. Как это вызнать, лучше Елизара никто не разглядит, а если ещё и Халима...

С весны было слышно, что Орда снова сделала набег на Нижний, но набег небольшой, и это особенно насторожило великого князя. Наступил август удобнейшая пора для набегов. И вот Елизар в степи. Вечер. Он готовил ночлег, с улыбкой вспоминая последнюю ночь на чужбине, в шатре Халимы. Тоже был берег реки, высокий, крутой, а там, на другом берегу, от воды, что плескала на повороте у низкого берега, начиналась равнина. Уже не степь, но ещё видны были меж перелесков большие разводья степных трав.

Халима стреножила коней и спустилась к реке с мехом для воды. "Ловко придумано — вода в кожаном мешке..." — между делом подумал Елизар, устраивая из нарубленных веток шалаш. Он навесил края, выстлал землю мелкими ветками, принёс каптаргак с едой, отвязав этот походный мешок от седла, вынул еду, а мешок постлал на ветки. Ну чем не брачное ложе? Лучше, чем тогда было!.. Сухих веток близко не было, и он отошёл в кустарник, где с зимы висели наломанные снегопадами ветки. Уже возвращаясь и тихо напевая песню Халимы — "...все ягнята, что взял за меня...", — он услышал будто чьи-то голоса. Голос Халимы точно. Он прибавил шагу и, не доходя ещё берегового обрыва, увидал конника на другом берегу. Тот гнал коня стланью, будто за ним гнались. Почуя недоброе, Елизар крикнул:

— Халима!

Ни слова в ответ. Он бросил охапку и глянул вниз:

— Халима-а!

Она лежала у самой воды, стрела дрожала над её спиной.

Елизар ссыпался с берега, увидал кровавую пену на её губах. Стрела прошла ниже лопатки и вышла под грудью — страшный, рубящий удар плоского наконечника сразил её наповал. Она видела Елизара, должно быть, глаза смотрели сквозь тёмную пелену, но и это слабое движение жизни тут же угасло.

...Он вынес её на берег, положил ещё гибкое тело поперёк седла и тихонько тронул от проклятого места. Надо было доехать до первой церкви и схоронить.

"Халима... — шептал он и гладил свободной рукой её чёрные волосы. Халима, а как же Ольюшка-та?.."

Он нехотя оглянулся — идёт ли умная лошадь Халимы — и вдруг встрепенулся: на том берегу десяток, за десятком — сотня за сотней выезжали тьмы конников. Они что-то кричали, но ни один не пускал коня в реку: видели, что впереди у Елизара густой лес.

"Ага! Нашла Орда!" — подумал жёстко Елизар и подстегнул коня.

Наступила ночь.

Часть третья ПОЛЕ

Была в городе Москве печаль великая, и во

всех концах города поднялся плач горький,

и вопли, и рыдания... оплакивали жёны

русские детей своих, рыдая в голос и

захлёбываясь слезами, не в силах сдержаться,

потому что пошли те с великим князем на

острые копья за всю землю русскую.

Пространная летописная повесть о Куликовской битве

И наступила тишина в Русской земле...

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

 благовещенья задумал Дмитрий отъехать наконец в отчинные деревни, хоть раз за последние годы глазом хозяйским взглянуть на то, что оставлено отцом, что перешло к нему после смерти матери, княгини Александры. Молодому князю ведомо было, что в делах поземельных, в пошлинах и податях, в скотоводстве и торгах тиун Свиблов разбирается больше, но надо же и самому оглядеть имения, не всё мотаться дядьке Миките. А необоримей всего была тяга побывать в дальних деревнях, в которые он наведывался ещё с отцом и где впервые увидел лес, реку, увидел, как сонно волокнится сладковатый дым костра, услыхал глухаря и грустную вдовью песню. Ему было шесть, как сейчас его любимому сыну Василию, но на всю жизнь запомнилась эта деревня, чёрная изба и баба в поминальном платке. Как сейчас видит Дмитрий её чистый холщовый сарафан, крупные, крепкие и всё же женские руки и деревянный чум молока... "Испей, князюшко, — богатырскою силою наполнишься..." И та же баба сыпала золу на куричий хвост, шептала приговоры — от всех болезней, кропила зарю с нового веника, дабы минули все несчастья молодого князя... И в душу запало то, что не выскажешь словом прилюдным, без чего никогда не защемит сердце при виде сирой деревни, прибившейся к речонке, нежданного погоста, забытого остожья на лесной поляне... И никогда, казалось Дмитрию, не загорится смертный человек любовью к ближнему, ко всей этой единственной, многогрешной, горькородной земле, не пробудись он хоть раз в незнакомой избе, не заблудись в престрашно бескрайних болотистых лесах и не спасись, — будто заново родился! — выбредя на дальний колокольный звон... "Пора, пора отъехать в отчинные деревни! Князь я аль не князь?" — не раз подбадривал себя Дмитрий, но отъехать туда так ему и не довелось. Годы пошли — один тяжелей другого. Война с Тверью, с Литвой, с Ордой в Нижнем Новгороде. Стояние на Оке и, наконец, тяжкое поражение на реке Пьяне... Новый епископ Сарайский, владыка Афанасий, сменив Иоанна, прислал тайного гонца и довёл недобрую весть: сатанинским умыслом Мамая составлен в Сарае тайный заговор, чтоб извести великого князя Московского, а кто подослан то не ведомо. Вот и думай... Минувшую осень провозился с отцом Митяем: едва упросил его снять с себя драгие одежды, отставить вереницу слуг и отроков, коими он себя окружил, и смиренно пойти в Спас-Чигасов монастырь, что меж заяузской и гончарной слободами. Дмитрий пошёл на дело необычное: вместе с клобуком инока он повелел надеть на духовного отца своего и печатника мантию архимандрита! "Быть до обеда бельцем, а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное!" — роптали на Москве и в иных городах русских, но особенно воспротивились нарушению церковного устава епископы Дионисий Суздальский и Пимен Переяславский. Почуяли, что Дмитрий метит поставить Михаила во главе русской церкви, неспроста исполчились супротив воли великого князя. Да они-то — полбеды, тяжко было уговорить митрополита, бывшего при смерти, не желал старик благословить на своё место Митяя: "Сей архимандрит ещё новоук в монашестве..." Сергий Радонежский — вот кто, по мнению митрополита, мог заступить его место, но гордый и неистовый старец из Троицкого монастыря решительно отверг высокую честь, предпочтя уединение в своей обители и не желая погрязать в трудных делах митрополии. Не одобрял отец Сергий и новоставленного архимандрита Михаила, названного так после пострижения княжего печатника. Не желал Дмитрий отступать перед уставом, перед капризами, перед наветами врагов Митяя, не могли они или не хотели видеть, какая опасность грядёт на Русь, в такую годину нужен в митрополии свой, надёжный, а не присланный пастырь. Бояре и князь Серпуховской, днями пребывая у постели больного митрополита, уговаривали его утвердить печатника, говорили, что отвергнутый великим князем новый митрополит Киприан только и ждёт, как бы въехать в Москву и взять посох первопастырский. Умный политик поборол в митрополите Алексее священнослужителя, и он благословил Михаила, но с оговоркой: если бог, патриарх и вселенский собор удостоят его править российскою церковью...

Двенадцатого февраля 1378 года митрополит Алексей скончался.

Коломенский счастливец Митяй тотчас оставил Спасский монастырь и без ведома патриарха Константинопольского возложил белый клобук митрополита Руси на свою красивую голову. В Царьград он не спешил, но уже надел мантию со источниками и скрижалями, принял посох, печать, казну, ризницу митрополита Алексея, въехал в его дом за городом у села Троицкого-Голенищева и стал решительно судить дела церковные, называясь отныне митрополитом Московским Михаилом. Многочисленные отроки и бояре, в том числе Кочевин-Олешинский, служили ему. Видел Дмитрий, что его незаконнопоставленный митрополит возбуждает зависть и пересуды. Опять забота: надо уговаривать епископов, собрать их в Москву и просить, чтобы избрали Митяя в святители. Согласно с апостольским уставом, нельзя надевать клобук митрополита, не будучи епископом. Однако ставить Михаила-Митяя в епископы мог лишь митрополит, но Алексей скончался, а ставленник Константинополя Киприан сидел в Киеве, выжидая своего часу, и уж он-то никак не согласился бы благословить соперника своего, уже захватившего русскую митрополию. Всё перепуталось, и, хотя в Москву съехались все епископы, убоясь противиться Дмитрию, один всё же бросил вызов — Дионисий Суздальский. Он упрекал великого князя в святотатстве, и... Дмитрий уступил, Михаил-Митяй остался пока незаконным митрополитом, опасаясь к тому же ехать в Константинополь, где мог потерять незаконно присвоенную мантию митрополита.

Дмитрий тоже откладывал отъезд своего духовного отца, потому что было немало иных забот.

— Княже, когда же в отчинные деревни? — спросил как-то Бренок, но Дмитрий лишь тяжело вздохнул в ответ: близились тревожные дни.

* * *

Русские полки стояли без дела под Коломной. Дмитрий выезжал к ним и нашёл воинство в полном порядке и трезвости. Одно смущало великого князя, что не мог он ответить на вопросительные взгляды воевод и рядных воев: почему стоят они? Скоро ли будет настоящее дело? Особо мрачны были мужики из деревень и мелких городов, жившие с земли, да оно и понятно: конец июля.

— Не топор кормит мужика, а июльска работа!

— У божьего дня уж свету вбавилось, а мы всё стоим!

— Да уж проклов день на носу!

Дмитрий слышал эти разговоры в стане своих воев, когда отъезжал обратно к Москве в сопровождении неизменного Бренка и малой гридной дружины. Он был спокоен пока, особенно за северные границы. Беспокойный Ольгерд умер в прошлом году, сыновья его от всех жён передрались. Литовский престол захватил любимый сын покойного воина-князя — Ягайло, а старший, Андрей, княживший в Полоцке, сразу и окончательно перешёл на службу к Дмитрию. Михаил Тверской успокоен званьем второго великого князя на Руси и верен договору. Рязань второй год подымается из пепла после Арапши, и вот вновь грядёт тёмная туча из Орды. Дмитрий чувствовал её приближенье и неспроста собрал и держал полки наготове: разговорам и хитростям пришёл конец, ссылаясь на засухи, падеж скота, Дмитрий давно уже объявил Мамаю, что станет платить дань много меньше, чем тот желал, не более той, что была установлена при Джанибеке-хане. Это был вызов Мамаю.

И Дмитрий ждал.

"На Прокла поле от росы промокло..." — вспомнил он старинную примету-присказку, когда подъезжал уже в сумерках к Москве и видел, как тяжело обвисла высокая, ещё не кошенная отава под сильной, погожей росой. Крепко пахла растоптанная трава, а у берега Москвы-реки всё ещё всплёскивали крупные окуни, гоняя малька, — август близок...

На дворе выслушал подуздного, тот довёл, что Ратница плохо принимает нового жеребёнка, уродившегося пегим, и вспомнился Серпень, отосланный в Троицкий монастырь. Нежданно пришла жалость: зачем отослал доброго коня, коль всё едино отец Сергий не ездит на нём, но мысль эту пришлось отвести от греха подальше...

Он ещё не отмолился на ночь, как на рундуке, а затем и в переходной палате послышались сдержанные голоса — то гридня спальная преградила кому-то путь в хоромы. Дмитрий не стал выжидать, когда начнут гридники робко царапать дверь, вышел и сразу узнал при свете свечи Квашню, бывшего гридника, а ныне уже настоящего дружинника. Гонец сторожевого полка, где вот уж не первый год начальствует Дмитрий Монастырёв, Квашня и рта не успел растворить, как великий князь всё понял, но сдержал себя и спокойно, по-будничному спросил:

— Ну, что... Арефей — татарва, поди?

— Она, княже! — уламывая дрожь во всём теле и тем стараясь придать себе достойное случаю мужество для сходства с великим князем, ответил Квашня.

— Где видали?

— Нигде не видали!

Дмитрий нахмурился, закусив губу, и уставился в широкое лицо этого преданного, но, пожалуй, бестолкового воина.

— С-под степи прискакал Елизар Серебряник, он их видал тамо — тьмы! нашёлся наконец Квашня и, разговорившись, дополнил: — Бабу у него, татарку, стрелой там подбили!

— Далеко ли до вашей сторожи?

— Во дне пути!

— Добре... — задумчиво произнёс Дмитрий и ещё раз добавил: — Добре, Арефей... Поди-ко в поварню, испей квасу не то — молока, да прежде сотника ко мне пошли из гридни!

— Он при рундуке стоит, на меня пастился! Дмитрий вернулся в покои, прикинув на ходу: до Москвы им идти дня три, а то и четыре, ежели идут большим воинством со всеми обозами, ежели набежали лёгкой тучей — полки не пустят. Рассчитывая на самое худшее, он вышел снова в переходную палату, где его ждал сотник Павлов, ранее ходивший под Капустиным, и наказал ему немедля отправить по десятку конных воев во все города, ещё не выставившие полков. Сбор всем назначил в Кремле.

"Вот и посплю распоследнюю ноченьку..." — непрошенно пришла расслабляющая мысль, и, поддаваясь ей, Дмитрий прошёл мимо полога брачной постели, чуть скрипнул дверью в соседнюю, самую тёплую — детинную повалушу, где на широких постельниках, на полу, под беличьими одеялами спали его наследники: Даниил, Василий, Юрий... Дочь Софья только-только родилась на ильин день и спала по праву запазушного возраста с матерью. А эта троица — голова к голове, но нравы тут как тут: старший скромно свернулся на краю, поближе к дверям, младший поджал коленки к подбородку и весь в себе, а любимец Василий растянулся великодержавно и руку выкинул куда-то выше головы.

Присмотрелся Дмитрий — детские латы лежат в головах на половике, начищены до зеркального блеска. Сразу видать, что отцов подарок пришёлся сыну по вкусу, вот и чистит и светлит войлоком с утра до ночи... "Спите, родные мои..."

Дмитрий прикусил губу, проглотил набежавшую соль и шагнул осторожно в угол — поправить лампадку: коптила...

В крестовой он сел было писать завещание, но в уставшую голову ничего не шло, и он, промучившись, убрал крупный лоскут хартии и глиняную чернильницу за божницу. Перо выпало на пол и хрустнуло под ногой. "Значит, не бывать тому..." — с неясной радостью подумал он, относя слова "не бывать" к завещанию, а в самой глубине души взлелеялось иное — не бывать покуда смерти...

* * *

Через день Дмитрий вывел собранные полки из Кремля. Тимофей Вельяминов был недоволен: многие люди из московских сотен опять попрятались. Дмитрий отнёсся к этому спокойней, потому что со стремянным полком набралось тысяч двадцать, да ещё Андрей Полоцкий присоединил свой полк, и с теми, что стояли за Коломной, набиралось немало. Должны подойти те, кого ждать было уже невозможно — от Ростова, Кашина... Они идут вослед.

У Симонова монастыря встретилось Дмитрию знакомое лицо. Присмотрелся Елизар Серебряник. Рыжая голова поклонилась великому князю да так и не подымалась. Дмитрий съехал на обочину, подправил с Бренком, а Вельяминову махнул рукой:

— Веди, Тимофей Васильевич! — и сразу к Елизару: — Схоронил?

Елизар кивнул и враз с Дмитрием перекрестился.

Лишь на миг взглянул Елизар в лицо великому князю и снова опустил голову, а тот продолжал ещё смотреть на своего слугу, так скоро вошедшего в число самых нужных, хоть и далёк он был от двора. Судьба этого человека нежданно переплелась с судьбою и его, Дмитрия. Воистину неисповедимы пути господни... Хотел Дмитрий сказать Елизару что-нибудь доброе, бодрое, но слова не шли, и он молча тронул коня.

— Княже! Днесь догоню полки! — послышался позади голос Елизара.

Бренок оглянулся — Елизар ещё стоял у ограды Симонова монастыря, стоял у сторожки, где ночевал когда-то с Халимой.

— Стоит, — заметил мечник, да приумолк в смущении, стыдно, должно быть, стало, что отвлекает великого князя на пустяки.

— Возвратимся, бог даст, напомни: слугу сего одарить надобно.

— Исполню, княже! — с готовностью ответил мечник.

Дмитрий покосился довольно: славным мечником одарила судьба — день и ночь помнит о князе. А сам ладно в доспехи укручен, как родился в них. Шлем горит — глазам больно, известно, чистит и трёт войлоком, как младенец князь Василий, а того не ведает, что он, Дмитрий, примерял этот шлем пораньше хозяина...

Лёгкая, почти незаметная улыбка тронула губы великого князя, но и она не укрылась от мечника, и тот растерянно подумал: "До смеху ли ныне?"

К вечеру показались стяги передовых полков и крест деревянной коломенской церкви, где двенадцать лет назад простой иерей Митяй венчал Дмитрия с Евдокией.

— Михайло!

— У стремени, княже!

— Внемли, Михайло: коли бог одарит нас победою, то накажу всем ближним и нарочитым боярам московским, всем ближним людям моим, дабы на месте сем, памятном сердцу моему, взградили церкву каменную. — И, проехав сажен десять, строго спросил: — Что молчишь?

— Ладно сдумано, княже... после рати так и скажи боярам!

И это оценил в Бренке Дмитрий, охваченный тёплой волной благодарности к слуге, верившему в невозможное — в бессмертие великого князя. Заговорён ли он, Дмитрий, от коварной татарской стрелы, от длиннорожонного копья или кривой сабли? Не ему ли, великому князю, следует быть на рати впереди воинства, как испокон повелось на Руси, со времён ещё Святославовых? Не его ли прапрадед, Александр Невский, сам водил полки и впереди всех бояр бросался на немцев и свеев[69]?

Близ того места, где Осётр-река слились с Москвой-рекой, уже стоял голубой княжий шатёр заботой походного покладника и подуздного Ивана Уды, что был из родословной князей фоминских и смоленских. Дмитрий не мог держать в подуздных и походных покладниках своего боевого тысячника Дмитрия Монастырёва. И как раз — лёгок на помине! — Монастырёв неожиданно подскакал к шатру, но тесно уже было вокруг великого князя, и Монастырёв прокричал через голову Боброка:

— Великой княже! — Он замялся, видимо надобно было начать с обычного: "Вели слово молвить", но смелый тысячник отринул эти церемонии и продолжил, привстав в стременах: — Пред нами — Мамаев углан Бегич!

— Где он ныне? — спросил Дмитрий и рукой сделал знак, чтоб расступились.

Монастырёв подправил коня в круг бояр, окинул всех быстрым взглядом насмешливых глаз, померцал ямками на щеках:

— За Вожей-рекой! Пронск пожёг! Вчерашний день, пополудни, реку Проню перешёл со всеми обозами, а ныне у Вожи!

Дмитрий молчал, задумчиво перебирая ремённые поводья, и тут Кошка встрял:

— А чего ты, Митька, не побил его, Бегича-то? Чего прибег, зайцу подобно?

— А поди-ко ты туда — получишь стрелу в нюхало. Митька первый оскалился грубой шутке, но пригасил улыбку: заговорил великий князь:

— Сколько у Бегича?

— Тыщ у ста, княже!

— Считано аль сам надумал?

— Две ночи по огням считали и две сторожи хаживали днём в обтёк Бегичу. Тыщ у ста, княже, с обозным людом.

Дмитрий снова приумолк, спокойный, но мрачный. А в кругу опять загомонили:

— Эко привалило — у ста тыщ! — помрачнел Кошка.

— Да-а... Помахаешь десницею, — покачал головой Кусаков.

— Вот и хрен-то!

Кошка воровато глянул вокруг — митрополита не было, некому клясти непотребные словеса боярина, только осенил себя крестом семейный духовник великого князя, дьякон Нестор, пошедший в этот поход вместо Митяя.

— Как мнишь, Митрей, перешли ли нехристи Вожу? — спросил великий князь.

— Днесь не сподобились, княже, — твёрдо ответил Монастырёв, и эта твёрдость в его голосе взбодрила многих.

— Ну, как порешим, бояре: теперь пойдём к Воже али поутру?

— Без роздыха не пущу, княже! — решительно поднял голос Иван Уда, и все приметили, что этот подуздный не чета подуздному дворянину, Семёну Патрикееву, молодому и тихому сыну боярскому, этот как-никак из князей...

— Добре, Иван! — весело ответил Дмитрий. — Не пущаешь ныне — наутрие, до свету, выступим! — и, поворачивая коня к шатру, громко, дабы слышали те вой, что вострили уши вокруг, изрёк: — Вожа на то и Вожа; станем биться за неё[70]!

2

— Молчи! Доколе я стану в порубах высиживать? — Голос Лагуты гремел на дворе, а говорил он в избу, в растворенное оконце, где подвывала и что-то втолковывала ему Анна. — Эка мутноумна баба! Да кто ныне поверит те, что медведь мя заломал? А? Дитю вестимо, что медведи на Москве токмо с кольцом в носу живут! Молчи ты! Да! Да! Ране было у меня задумано про медведя, а таперь немочно этакую срамную весть по слободе да по всей Москве пускать! А как после тверской войны князь Серпуховской изловчился на меня? То-то! Велел платить прокорм двух воев, коли я от войны утёк...

Елизар слышал всё это и понимал, что не гривны жалеет ныне Лагута, а наступило иное время, когда угроза ордынская, забытая в годы Калиты и Ивана Красного, вновь означилась над Русью, неотвратимо и страшно. Из одной только их кузнечной слободы на Пьяне-реке сгинуло девять ратников. Мало было веселья в избе Лагуты, когда соседка вопила по своему мужу. Да и опять же, посуди хоть начерно, хоть набело, а Тверь Орде — не ровня. На каком безмене ни прикинь, а Орда перетянет. Орда, она и есть — Орда...

Елизар прислушивался к голосу Лагуты из своей избы. Он уж всё собрал коня, доспехи, харч, ещё Халимой навяленное мясо, сухари и сыр, крепко засушенный и просоленный по-татарски. Халима, Халима... Крест не успел путём вытесать, спроворил кое-какой: спешил с вестью о татарах. Хорошо, заказал панихиду в Симоновом монастыре. А Ольга уж чует неладное: молчит, уходит от людей за дворы, к Яузе, садится там и тихо плачет... Вот. Брат Иван наехал на Москву, останется, пока они с Лагутой на войне, за хозяина один на две избы, за отца детям, братом — Анне, а Ольге — за отца и за мать...

Анна готовила прощальный стол, крутилась в избе. Детишки приутихли на дворе, позабыв свои удочки и забавы, — не тот день: отец в кои веки в поход идёт!

Лагута приготовил топоры на длинных ручках из суков старой яблони длинные топорища, таким достанешь — мало не будет...

— Белыми добры топоры! — похвалил Елизар и тоже сел на завалину избы, рядом с Лагутой.

— Да уж не чета копью! У того древко срубят — заказывай панихиду! А тут... Не-ет, топор с копьём не равняй.

— Истинно так! Этаким топором любое копьё упредишь.

Иван принёс охапку дров. Вскоре на дворе гуще запахло дымом и потянуло сытным хлебно-мясным духом — то запекался в ржаном тесте свиной окорок, еда ратникам. Из оконца слышались голоса Анны и дочери, та хоть и мала, но тоже толклась у печки. Помощница...

Иван вышел к мужикам и сказал, что днями напишет во Псков грамотку на бересте и вызовет сюда жену. Он говорил и улыбался, хвастая перед сородичами тем, что выучился в Новгороде письменной хитрости.

— Почто ты, Иване, к Новгороду льнёшь? — спросил Елизар. — Там, сказывают, ересь бродит.

— В Новгороде всего вволю, — сладко сощурился Иван. Он сидел будто в гостях, будто сородичи его и не едут на рать престрашную. — Там и воли вволю, и куны там рекой текут, там...

— Текут, а к тебе не затекают: осьмой год в одной шапке ходишь, а то и вовсе распокрымши! — уколол Лагута.

— Притекут и до меня, — не обиделся Иван и продолжал: — Что ересь? Ересь водится. В запрошлом годе трёх стригольников с мосту сбросили в Волхов-реку, понеже мысль была у тех стригольников — у Карпа с сотоварищи народ православный супротив церкви изволчить. Началась толкотня в Неревском конце, а потом — у святой Софии, а потом уж их палкою и каменьем побили да и бросили в Волхов. Как потопли те стригольники, так Волхов семь дён вверх тёк.

— Окаянный город! — крякнул Лагута.

— Вольной город! — улыбался Иван. — Князей не жалуют, любого изведут: горласты людищи!

За разговором этим припомнил Елизар ночлег в кладбищенской сторожке у Симонова монастыря, странника Пересвета, ночную беседу с Карпом-стригольником. Вспоминая душегубные мысли того отчаянного человека, нередко он думал, что вроде и прав был Карп, да правда эта страх нагоняла. Память о Карпе и товарищах его затронула свежую рану — давний ночлег в сторожке, где уже не быть им с Халимой...

Лагуте не по нраву были ни война, ни вольные города, где только то и делают, что глотки дерут на вече. Потому, должно, считал он Елизара, хоть он и отменный кузнец и по серебряным узорочьям хитроумен, и брата Анны Ивана, человека тоже ремесленного, а не прибитого к месту, людьми ущербными, ненадёжными в жизни. Вот ежели бы они, как Лагута, выбились в люди, имели бы свою кузню, хозяйство, семью большую, каждый год платя соху[71], да держали бы в думах своих заветную мысль — вот и были бы они люди домовитые, достохвальные, а так, хоть и похваляются тот и другой, что видали земель всяких превелико, только много ли в том проку, коли своей земли не ведают путём? Добрые мужики по породе своей могли бы выйти. И в который раз уж в лобастой голове Л а гуты складывалась одна и та же крепкая и тяжёлая, как кусок необработанной крицы, мысль о том, что мужиков портит война. Он замечал и среди своих, слободских: стоит какому побыть в походе, огрузиться дармовым серебром да девиц беззащитных помять в поверженных городах — и нет человека. Какие кузнецы гибли на его глазах! Вот тут и подумаешь, что дороже — в лес утечь от войны али захворать дурниной дружинной? Верно и то, что война войне — рознь...

— Акиндин! — Лагута поднялся, позвал старшего ещё раз и, когда тот вышел наконец из кузницы, махнул рукой: — Иди в избу! Олисава! Отыщи Оленьку!

Ласково назвал он дочь Елизара, и стало понятно, что не будет сирота лишней в избе и семье Лагуты.

Прощальное застолье было невесело. Елизар, прибитый своим горем, не приметил сразу, что Лагута не в себе, потому и ворчал на Анну, и с Иваном спорил, чтобы не допустить до сердца то, что неминуемо придётся сейчас оторвать. Сидели за длинным столом из четырёх широких тесин. Немало радостей и горя дарил этот стол, особенно неприветлив был в засушливые годы, но худо-бедно, а шестеро подымаются — Акиндин, Пётр, Олисава, Антоний, Воислав и последняя — Анна. Теперь вот прибавилась ещё и Ольга Елизарова. Все дружно — ложка за ложкой, по порядку — хлебали духмяные щи с гречневой кашей и грибами. Светлые липовые ложки ныряли в большое долблёное блюдо.

— Не частить! — покрикивал по привычке Лагута, но сегодня его большая ложка не била по лбу никого.

Репа с молоком да черничные пироги делали уходящий день печально-светлым праздником.

— Пора! — решительно поднялся Лагута, Ребятишки торопливо крестились на копчёную доску иконы и стаей выпорхнули в сени и на двор. Один тащил отцов шлем со стёганым подшлемником, другой — кольчугу. Акиндин и Пётр вывели коней и сами седлали их. В доме резанул вопль — Анна взвыла: кончилось терпенье. Лагута молился среди избы, слушая бабий вой, и чуял: от сердца воет, не для соседской молвы.

— Ну, будя, будя! — нестрого останавливал её Лагута и под вой жены вышел на двор.

Елизар уже был снаряжен и сидел в седле, держа в руках Ольгу. Она не ревела, лишь крепко вытирала кулаком слёзы, но, как ни выжимала их, они натекали снова.

— Ты уж покручен по-ратному? Я сей миг! — Лагута на редкость ловко облачился в кольчугу поверх рубахи, сверху набросил серый, как у Елизара, плащ-мятель, приладил на голове шлем с подшлемником и взял из рук старшего топор.

— Воислав! А принеси-ка мне, родимой, щит из кузницы!

Младший кинулся за щитом и скоро бежал с ним, закрывшись им от колен до подбородка. Над кромкой щита моталось его веснушчатое лицо с белёсым шрамом от плётки тысяцкого Вельяминова.

С воплями и причитаниями вышла Анна, Лагута круто оборвал её, подпустил к колену, расцеловал. Подходили ребятишки, и он наклонялся к каждому с седла.

— Ну, пора, пора! — торопил он себя и сам наказывал: — Мать почитайте! За меня остаётся Акиндин: ремень и ложка — всё от него! Ежели чего там... он принагнул лобастую голову к гриве коня. — Ежели чего там створится со мною... Тихо, Анна!.. Тады так велю: Акиндину оставляю кузницу. Петру другого коня. Антонию и Воиславу — по гривне серебра. Вам, девки, по иконе и по корове, а мать покуда — всем вам голова!

Анна, молчавшая эти минуты, снова кинулась к Лагуте с плачем, так с причитаниями шла до самой плотины на Яузе, по которой легла привычная дорога на другой берег, к Лыщикову монастырю. Детишки молча бежали рядом, на плотине, слушая мать, приостанавливались и смотрели вслед конным, в их освещённые вечерним солнышком спины.

— Тятька-а!

Лагута узнал голос младшего, повернулся в седле.

— Тятька-а! А Мамай-то у чура[72]?

— У чура, сыне, у чура.

Елизар и Лагута подстегнули коней, рассчитывая до рассвета прибыть в Коломну.

3

Мамая с трудом узнавали даже близкие ему люди — Темир-мурза, новые угланы, которых он возвысил из тысячников, нойоны, наделённые землями, тысячники, получившие вожделенные тарханные ярлыки и теперь свободные от налогов, ещё больше преданные ему, — не узнавали не потому, чтобы он изменился внешне, нет, он носил повседневный халат, поверх которого зимой надевал обычную баранью шубу — дыгиль, недорогой пояс, только оружие его сверкало дорогими, несметной цены, алмазами. Он так же ел и пил, так же спокойно входил в свой роскошный гарем, где скучали два десятка жён из татарок, русских, армянок, где томились юные индуски, завезённые торговцами коней, где блистали две звезды его гарема — персианки, которым на двоих едва минуло двадцать лет, они были юные, но зрелые женщины, их купили в горных местностях Персии, где таился самый чистый цвет восточной красоты. Эти горные красавицы — джерам-ханум[73] — напоминали египтянок: маленький рот, миндалевидные глаза, нежный очерк лица... Мамая и они занимали меньше, чем раньше, когда он медленно, но верно двигался к вершине власти, теперь же он был одержим заботами о великом будущем. Эта одержимость и делала его неузнаваемым. Из Сарая то и дело высылались доверенные асаулы с сотнями нукеров в разные концы Золотой Орды — в Сарай Бату, в Крым, в Поволжье, на восток, в Персию, в Междуречье... Решительной рукой он наводил порядок в Орде, зорко следил за врагами и друзьями, могущими стать врагами, за бескрайними просторами покорённых земель, но ни на один день он не упускал из виду главную заботу своей власти — Русь. Да, Русь — его главный улус, но она окрепла и стала огрызаться. Это опасно для Орды? Нет! Это даже хорошо: надо сломить Русь, напомнить ей времена Батыевы, и не только ей... На востоке копит силу Белая Орда, но Мамай не станет мешать ей пока, ибо у Золотой Орды есть более важные цели, на кои никогда не будет способен Тимур со своей Белой Ордой. Мамай знает, что там посмеиваются и скрипят зубами на то, что властелином Золотой Орды, всего священного Улуса Джучи, стал грязный темник, а не человек наследной крови Чингизхана, но он, Мамай, покажет, что его время новое время, время рождения новых повелителей. Да, был Чингизхан, но что осталось от его хлипких потомков? Они распылили великий дух завоевателей основу могущества Золотой Орды. Они настроили роскошные города, забыли запахи степного ветра, сладкий дух человечьего жира, когда он, спластанный с животов врагов, улетал, зажжённый, на стрелах и поджигал города и селенья на просторах русских равнин...

Это там, в Белой Орде, скалят зубы его единокровные враги, но так будет недолго: когда вновь будет повержена Русь, он ещё даст десяток лет пожить Белой Орде — пусть пока! — а за эти годы мир услышит о Мамае, и гром его имени будет громче Чингизова, ибо не тому завоевателю назначила судьба покорить мир, а ему, Мамаю, прошедшему сквозь все извивы притронного ада, познавшего жар сражений, наветы соперников, убийства врагов и друзей, страх отмщения, зависть и унижения перед сильными бегами, эмирами, и вот настало время, когда всему этому пришёл конец, — время вознаграждения и возмездия. Он помнил врагов наперечёт и не мог быть спокоен за спину свою, пока живы те, ныне присмиревшие враги. Их ничтожные, корыстные поползновения должны сгинуть вместе с ними, и небо не накажет великого Мамая, ибо что значат их жизни, если Золотая Орда стоит на пороге великих завоеваний. Они умрут, и с ними сгинут ненужные заботы. Правда, он уже почти умертвил всех тех, кто на великом курултае смел остаться при поясе. Когда на всеордынском съезде повелителей Улуса Джучи выбирали нового хана — его, Мамая, поганая собака Хасан-бег из Сарая Бату не снял пояс и не повесил его себе на плечо — не одобрял избранника, как и все мелкие заговорщики. Притворился больным и знаменитый углан Бегич, но потом два года носил подарки и ползал в ногах, прежде чем сон вернулся к нему. Напрасно успокоился углан Бегич: Мамай ничего не забывает и ничего не прощает. Сейчас этот опытный воин повёл войско на Русь. Он обещал Мамаю к осени, к ногайским торгам, повергнуть московского князя и положить к ногам Мамая всю Русь от белых северных морей до причерноморских степей. Ну, что же... В любом случае это последний поход Бегича: покорит Русь — можно с ним кончать, побьют его русичи — на месте изрубит его Мамай. Но побить тьмы Бегича невозможно: в подготовке похода участвовал не только главный бакаул Золотой Орды, мурза Хасан, но и сам Мамай.

Пока Бегич исполняет первую часть великого плана, в Сарае проходит курултай. В столицу съехались со всех концов Золотой Орды те, кому он, Мамай, доверил части своего улуса, кто обязан хранить и приумножать завоёванные земли, славу и мощь Орды. Завтра его вельможи, его нойоны узнают то, о чём лишь мечтали Чингизхан и Батый, но что предстоит осуществить Мамаю, его верным мурзам, его бесстрашным угланам левого и правого крыла, его беспримерным темникам, отчаянным тысячникам, преданным воинскому долгу сотникам, бессонным десятникам, всем конным нукерам и конечно же неподкупной и страшной всем врагам, отборной части воинства, вскормленной с лезвия сабли, — его кашикам, готовым трижды умереть за своего хана и погнать в бой трижды убитого скотовода...

Завтра, как только взойдёт луна, он объявит им то, к чему должны все они быть готовы, — вся Орда! — чем станут жить они сами, дети их, внуки и правнуки, боготворя Мамая, благодаря дни, когда они жили с ним под одной луной.

* * *

Над Сараем Берке ещё не поднялось солнце, а лучи его уже играли на многопудовом полумесяце из чистого золота, высоко вознесённом на серебряной спице над дворцом. В погожий день Мамай не просыпал этот предрассветный час: два больших серебряных зеркала, кои ежедневно светлили войлоком, были поставлены так, что зеркало у окна ловило золотой полумесяц и передавало его второму зеркалу, а то отбрасывало сияние первых лучей прямо на ложе Мамая. Это нововведение во дворце было единственным, на что согласился Мамай после воцарения. Ему мало было и этого дворца и этой столицы, он всё это отринет и возведёт новую столицу — Сарай Мамай — с великолепными дворцами, садами, фонтанами из розового мрамора. Перед дворцом будет стоять мечта его жизни — чудесное дерево, ветки которого, сделанные из слоновой кости, из серебра, из золота, будут выливать кумыс, русские меды, разноцветные вина дальних земель, покорённых его войском. Каждая покорённая страна кроме положенной дани должна будет присылать ежегодно самую красивую девушку, помещённую в клетку из чистого золота... Эти мечты далёкой юности теперь совсем близко, и стоит ли терять время на богатые одежды, обновление дворца, сада, даже заботиться о гареме, если всё скоро будет по-другому — с невиданным блеском и роскошью... А эти зеркала — придумка восточного хитреца — помогут хану Мамаю встретить тот день, когда он подымет бессчётные тьмы своих нукеров и бросит их вослед уходящему солнцу, через поверженную Русь...

...Хан Мамай приоткрыл глаза и тут же сощурился, оскалясь от зеркального отраженья. Солнечный день радовал и бодрил его. Он дотянулся до сабли, всегда лежавшей рядом с постельными подушками, и трижды стукнул её тупым, внутренним серпом по тяжёлой серебряной чаше. В спальную комнату гарема неслышно втекли два евнуха с лёгкими носилками китайской работы. Через анфиладу комнат гаремных они пронесли Мамая в нужник, а оттуда — к фонтану внутреннего двора. Там, на гранитном парапете, уже стоял простой глиняный кувшин для омовения после брачной ночи. Там уже была жена, с которой сегодня спал великий хан. Она ждала, когда повелитель закончит обряд омовения, потом взяла кувшин и пошла с ним в гарем впереди хана и евнухов, а к фонтану лёгкой стаей выпорхнули все остальные жёны Мамая, обнажённые, истомлённые коротким сном и злыми пересудами, и бросились в воду. Мамай лишь на миг оглянулся и ушёл: утром не было нужды смотреть на них, он смотрел вечером, выбирая себе на ночь наиболее приглянувшуюся в фонтане.

— Какие вести от Бегича? — спросил Мамай Сарыхожу.

Новый темник, поставленный командовать десятью тысячами отборных головорезов — кашиков, всегда встречал великого Мамая в небольшой толпе избранных: бакаул войска Газан-мурза, управитель дворца, он же властелин Сарая, Халим-бег, личный телохранитель Темир-мурза, главный даруга[74] Золотой Орды Оккадай. Все они так или иначе принимали участие в продвижении Мамая к власти, все были не пораз испачканы кровью эмиров, бегов, верных прежним ханам угланов и самих ханов, коих они перерезали бессчётно.

Сарыхожа выдвинулся вперёд, польщённый вниманием:

— Ночью, мой повелитель, прискакали из степи нукеры...

— Бегич выжег Москву?

— Нет, мой повелитель. Твой улусник, Митька, князь Московский, вышел за Коломну навстречу.

Мамай нервно запахнулся в халат, крепко подвязал пояс и подцепил к нему поданную Темир-мурзой саблю.

— Пусть возвращаются в степь! Кто первый принесёт весть на гриве своего коня о том, что Москва сожжена, тому достанется сабля в золочёных ножнах!

Мамай дружелюбно посмотрел на Сарыхожу, взглядом этим удерживая нового темника около себя. Званье это Сарыхожа получил за то, что изловил бежавшего в Персию эмира из Сарая Бату — Хасан-бега и привёз его на грязной арбе вместе с сундуками драгоценностей. Он не утаил ничего, и Мамай надел ему малый алмазный полумесяц на золотой цепи — знак темника.

— Халим-бег! — обратился хан к управителю дворца, и тот молча и низко склонил голову. — Вели расстелить ковры в саду и зови людей курултая, скажи им: небо дарует пищу, а я — зрелища!

— Темир! — обратился он к великану. — Волоки к гостям собаку Хасана!

— О, Эзен! Повели — и я разорву его надвое, вырву жилы и сделаю из них тетиву для твоего лука!

— Делай, что велю! Ступайте все! Скажите курултаю: я подыму чашу чёрного кумыса, как только солнце подымется над стеной дворца! Оккадай, а ты останься!

Главный даруга, молчаливый, углублённый в подсчёты несметных богатств, молча склонил голову, но не перестал шевелить губами, готовясь к отчёту за полученные в минувший день подарки, дани, награбленные богатства. Надо было держать совет и о подарках, коими хан Мамай ежедневно одаривал верхушку Орды, съехавшуюся на курултай. Подарки хана соответствовали положению, заслугам, а также тем подаркам, которые привёз в Сарай каждый участник курултая, и всё это главный даруга держал в своей крохотной бритой голове, покрытой круглой стёганной на хлопке шапке. Мамаю нравилась почти нищенская одежда главного даруги, человека, который ежедневно держал в руках несметные сокровища в подземных кладовых Орды, накопленные за полтораста или больше лет, стёкшиеся сюда из старого Сарая, из русских княжеств, из Персии, с Кавказа, из Крыма, из Египта, из Индии...

— Сегодня одари этих волков золотыми перстнями из моих мастерских. Набери мешок — пусть выбирают! Сегодня должен быть великий день.

Управитель Халим-бег поклонился и молчал, не уходя. Он был не просто управителем. В этой маленькой бритой голове не раз вынашивались планы убийств, задуманных Мамаем.

— Почему живёт Дмитрий, князь Московский?

— Рано, великий хан...

— Тебе рано? — ощерился Мамай.

— Человек Ивана Вельяминова ушёл на Русь.

— Дмитрий умён. Люди вокруг него, окольничие бояре, не допустят того человека и близко. Сговори сего молодого жеребчика, князь его обидел, разожги злобу, денег дай — много дай! — и вели ему исполнить задуманное. А на Русь он должен пойти чист и с покаянием, князья московские любят покаяния...

— Тому бог русичей учит — нам помогает.

Мамай сверкнул узкими лезвиями глаз, дёрнул косой бровью:

— Ты — глупец! Религия русов — сила! Чингиз был велик! Батый был велик! Так?

— Так, великий хан...

Мамай не называл себя ханом, но любил, когда его так называли.

— Нет, не так! Они были глупцы!

Кожа на бритой головёнке Халим-бега дёрнулась, будто он прижал уши от страха.

— Они оставили Руси их бога — вот несчастье Орды! И мы, потомки великих моголов, расплачиваемся за это. Вера — надёжнее арабского скакуна, быстрее стрелы, острее сабли, крепче щита, а Орда оставила Руси церкви, их богов и больше ста лет благоволила попам, думая найти в них своих союзников. Они пользуются свободой, не платят Орде дани, но одною рукою берут подаяния, а другой крестят единоверцев, крепя их единство. Я свершу новое, невиданное завоевание этой проклятой земли, я разрушу все церкви до единой!

— В граде Коломне — донесли мне, великий хан, — Дмитрий-князь церковь каменную заложил. Если так станут русичи утверждать веру свою, то каменные храмы возникнут на берегах Волги и по всей их земле. Церкви их толсты стенами и высоки, они — настоящие крепости, они вместилище защитников, богомольцев, хранилище церковной и людской утвари, вместилище княжего серебра и злата...

— Они, те церкви, — вместилище их духа! — Мамай заскрежетал зубами, и толстые пальцы его вцепились в рукоять сабли. — Я буду рубить каждого, кто станет креститься, от лба до пояса и от плеча до плеча — рубить крестом!

Мамай пошёл по залам дворца, успокаиваясь. Халим-бег неслышно следовал за ним: хан ещё не отпускал.

— Великие темники Чжебе и Субэдэ принесли Батыю славу, они положили перед ним весь Дешт-и-Кыпчак[75] и всю Русь, и иные земли, но завоевать — малая часть дела, брать дань — просто приятное дело, но утвердить силу можно только лишив врага его силы. Я на охоте привязываю соколу голову к груди, дабы птица не видела неба...

— Пресветлы мысли твои, о великий хан!

Мамай приостановился, повернул к управителю двора и тайной службы широкое жёлтое лицо. Губы его под змейкой бритых усов растянулись в бескровной улыбке, на подбородке, снизу, шевельнулось тёмное пятно бороды ласточкино гнездо, и это означало улыбку.

— Бегич не покорит Руси, он лишь сожжёт Москву, потому велю тебе, Халим-бег, хорошо объезди сына тысяцкого...

Халим-бег снова поклонился и тут же с облегчением заметил жест хановой руки: можно уходить.

* * *

Темир-мурза принёс бывшего повелителя Нижнего Поволжья Хасан-бега, как связанного ягнёнка, — на плече и швырнул его к ногам Мамая. Курултай и кашики, стоявшие за кустами и деревьями сада на расстоянии броска камня от высокого собрания, гаркнули в восторге. Мамай щурился от удовольствия. Противник лежал у его ног, и в раскинутых полах грязного халата виднелось его исхудавшее тело, в синяках и глине, в которой он измазался, сидя в глубокой яме.

— Клянусь небом, огнём и водой — этот камень не мог упасть сверху! Грязный камень не отрывается от земли! — воскликнул Мамай.

— Эзен! Это не камень, это — Хасан-бег! — ляпнул Темир-мурза, сбивая повелителя с какой-то коварной шутки, но хан не обиделся на глупого телохранителя.

— Это не тот ли пёс, что сидел в Сарае Бату и лаял на Сарай Берке, величаясь великим эмиром и возвеличиваясь над всеми арабской грамотою?

— Это он, Эзен! — оскалился телохранитель.

— Ты, пёс Хасан, не понимаешь, что небо ниспослало волю великому хану, а он — всей Орде! Может быть, ты вспомнишь, Чингиз завещал нам коня и стрелу от рождения до смерти! Ты, пёс, нарушил единство Орды — волю неба!

Хасан-бег затравленно смотрел на Мамая. Он знал, что от этого человека ждать ему хорошего не приходится, но лучше бы он не говорил этих слов о единстве, — он, убийца Мамай, пятнадцать лет мутивший воду в Орде, пока не выловил всю крупную рыбу, говорит на курултае такие слова! А курултай — кто на нём сидит? Все его люди — банда убийц и заговорщиков.

— Ты слышишь меня, Хасан-бег? — спросил Мамай.

Он сидел, развалясь на красных подушках, ярко светившихся в траве. На таких же подушках сидели правители Орды. Хасан-бег знал, что он никогда не будет среди них.

— Я слышу и вижу всё, Мамай. Я хорошо видел весь путь твой с того дня, как ты упрашивал своего отца продать тебя в рабство, а потом убегал от господина, деньги же, возвратясь, отымал у отца... Я всё видел! Слух и зренье нераздельны!

Мамай сидел с улыбкой на мёртвых губах. С этой улыбкой он подозвал телохранителя и что-то шепнул.

— Ошибаешься, Хасан-бег! Клянусь небом, я отделю слух от зрения!

Темир-мурза подозвал двух кашиков. Мамай вынул из ножен нож и кинул его телохранителю. Тот поймал и подал кашику. Воин повалил Хасан-бега на спину, придавив грудь коленом, но поверженный вырывался, отбиваясь ногами и руками. Второй кашик навалился на ноги, но и это не помогало. Тогда третий кашик кинулся по приказу Темир-мурзы и за уши прижал голову Хасан-бега к земле, а горло придавил коленом. Телохранитель Мамая отобрал нож у неловких палачей, вонзил его в глаз правителя Сарая Бату. Стон и проклятия Мамаю разнеслись по всему саду, Темир-мурза зажал рот обречённого. Кровь била из глазницы. Второй глаз был вырезан чисто: глазное яблоко скатилось кровавым комом по щеке на траву.

— Хасан-бег всю жизнь ошибался! Он ошибся и сегодня, когда говорил, что его слух и зрение едины!

Хохот грянул с подушек и эхом отозвался в сотнях молодых глоток: то отозвались на шутку Мамая ханоугодные кашики.

— Выведите его в степь! Ведите до ночи и бросьте там на съедение шакалам! Темир-мурза! Налей мне каракумыса!

Последнего опасного врага Мамая повели за ворота.

Длинный стол-ковёр — дастархан — был уставлен едой и питьём, но никто не прикасался ни к чему, пока не поднял чашу великий Мамай. За кустами, заглушив мягкий плеск фонтана, ударили тулумбасы, зазвякали трубы — пир начался.

Над стеной дворца показалось солнце.

* * *

Вечером был во дворце пир ещё больше. Кроме участников курултая пригласили арабских монахов-грамотеев, купцов, путешественников, случившихся в тот день в Сарае и замеченных Мамаевыми сыщиками на базаре. Не было только Ивана Вельяминова и Некомата.

Мамай оделся в дорогой халат, опоясался драгоценным поясом, на который повесил чёрные рога, осыпанные золотом, — вещи убитого хана. Рядом с собой посадил одну из жён — юную персиянку, служившую ему. Спокойствие и торжественность, Вожди Орды каждый день должны были являться в новой одежде, но на этот ужин разоделись с особой роскошью. Все ждали чего-то значительного.

После захода солнца Мамай отпустил иноземцев, и вся знать перешла в самый большой зал, где был поставлен походный шатёр жарко-жёлтого цвета. Мамай первым вошёл в него. Слева и справа от входа горели плошки-светильники, наполняя помещенье удушливым запахом жира. Мамай занял место хозяина — напротив входа, у дальней стены, — тронул над головой золотое изваяние, одетое в баранью шкуру, — "брата хозяина", отослал стайку женщин, хлопотавших над скамьями, коврами и подушками для гостей, наполнявших стол питьём и чашами, и только потом позвал курултай. Все вошли и молча расселись по правую руку от хана, левая сторона, женская, была пуста. Темир-мурза послал кашика-сотника за камом, и тут же явился старый шаман, затрясся было, но Мамай нахмурился, и тот притих.

— В этот час, перед светом луны, я скажу вам, слуги мои, скажу то, что томило меня не один десяток лет, что вело меня к этому трону... — Мамай говорил тихо, сосредоточенно, не рисуясь и даже не подымая глаз от ковра, расстеленного перед ним, поверх большого общего ковра, покоившегося на слое войлока. Пламя в плошках притянуло к себе ночную бабочку, и она сгорела. Сегодня ушёл с моей дороги последний враг — Хасан-бег, сын Хаджи-черкеса. Сегодня пора обратиться к страницам священных книг, чтобы понять, что утратила наша Орда, что она сделала и чего не свершила. Вы помните, что великий Чингиз немало потратил на борьбу со своим противником Джамухой, коего любил кочевой народ, не желавший воевать, но великий хан заставил кочевника взять лук и стрелы и послал его на славные завоевания. Джамуха со страхом говорил: у Чингиза есть четыре пса, вскормленные человечьим мясом. У этих псов медные лбы, высеченные зубы, широкообразные языки, железные сердца. Вместо конской плётки у них сабли. Они пьют росу, ездят по ветру, в боях пожирают человечье мясо. Они спущены с цепи. У них текут слюни, они радуются. Эти четыре пса: Чжебе, Хубилай, Чжелме и Субэдэ... Это пугало народолюбца Джамуху, но я дорого дал бы, будь у меня такие псы... У входа в шатёр началась возня кашиков, видимо дрались за место поближе ко входу. Темир-мурза, сидевший у плошек с жиром, поднялся, вышел. Послышался глухой шлепок — и кого-то понесли в сад, но водворилась тишина. Телохранитель этим показал всем и хану, что есть и у него верные и беспощадные слуги.

— Но и с такими воинами ни Чингиз, ни Бату не исполнили великого предназначения неба: не продолжили завоевания. Почему? — Мамай поднял голову, поправил волосы, заложив их короткими пальцами за уши, — ждал, но все молчали, не нарушая речи своего бильге, мудреца и полководца, поистине великого хана, живущего своей головой, что так редко случалось в их великой империи...

Вход шатра был по обычаю раскрыт к югу, и там, через окна дворца, через растворенную дверь зала, вливался лунный свет. Это его ждал Мамай, чтобы сообщить своим послушным слугам великий план.

— Темник Сарыхожа! Сарыхожа вскочил с подушки.

— Поди сюда и прочти то, что пишут в землях заходящего солнца!

Сарыхожа приблизился к хану, принял от него бумагу, исписанную по-арабски — справа налево, — и стал переводить:

— "Великая опасность грядёт: на своём съезде вельмож, курултае, они решили идти дальше. У хана развёрстан план завоевания нашей грешной Европы, рассчитанный на восемнадцать лет, за эти годы не останется ни одного уголка земли, где не пройдут их кони. Это твёрдоистинно, если господь по милости своей не поставит им какие-нибудь преграды, как он сделал, когда они пришли в Венгрию и Польшу. И нет, как нам кажется, ни единого государства, которое могло бы само по себе оказать им сопротивление, потому что татары едины и многочисленны. Единение государств — одна защита, и то, если бог встанет за нас".

Сарыхожа всё перевёл добросовестно и, кончив, поклонился.

— Это писано путешественником и соглядатаем европейским, Карпини, пришедшим в Орду ещё при Батые. Ныне я спрашиваю курултай: за сколько лет может наш улус покорить Европу?

После долгого молчания заговорил главный бакаул, он воинский голова, у него всё рассчитывается — от стрелы до подковы.

— Премудры слова твои, о великий хан! В писании неверных христиан сказано: мудрый да будет мудрее, а разумный будет обладать кормилами... Ты велик и смел, хан, а наш улус во сто крат богаче, чем был при Батые... Так ли, главный даруга Оккадай? Так ли, главный управитель Халим-бег?

— Так, так! — закивал управитель дворца и Сарая, а ему вторил главный даруга.

— Покорение Европы — дело верное, а за сколько лет — за двадцать, пятнадцать или десять — то надо точно высчитать и обсудить с расчётом народонаполнения тех государств.

— А каких государств? — спросил Сарыхожа. — Мы о тех государствах немного знаем.

— О том пусть знают копыта наших коней! — резко оборвал его углан Кутлуг, рвавшийся на запад ещё при Абдулле-хане.

— Верно говорит углан Кутлуг! — сказал Мамай. — Полки Батыя шли на заход солнца, и великий завоеватель знакомился с землями, народами тогда, когда они лежали под копытами его белого коня! Нас могут задержать только государства, объединившиеся между собою, но у них вечная грызня — то за гроб господний, то за корону... В таких спорах всегда решает третий, он всегда справедлив, и этим третьим будем мы! Мы знаем, куда деть их короны: мы их отберём, привезём в Сарай и выложим ими купол самой высокой мечети, пусть в них живут вороны!

Шатёр грянул угодливым и гордым смехом, но тут как-то странно задёргался на ковре у входа телохранитель и, когда смех позатих, спросил:

— А Русь?

Всё стихло. Мамай посмотрел на своего глупого Темира.

— Ты что-то спросил, Темир-мурза?

— Эзен! Ты сказал, что нас могут задержать только объединённые государства, а Русь? Я слышал, что она удержала Батыя от великого похода на заход солнца, а ведь он недаром был крепким[76].

Шатёр встретил слова глупого Темира сдержанным смешком, но сам Мамай отнёсся к ним серьёзно.

— Единение Руси — то же, что единение Европы, слуги мои. Это опасно для нас, потому, пока не поздно, надо разбить главную силу — Московское княжество. Мы поставим на великокняжеский престол самого слабого, самого последнего из князей русских, и пусть остальные пожирают его, пока мы покоряем Европу.

— Надо стереть Русь, чтобы не оставлять её за спиною! — воскликнул главный бакаул, Газан-мурза.

— Мы и сотрём её! — вскочил Мамай. Он оттолкнул подбежавшего Сарыхожу и сам налил себе чашу чёрного кумыса. — Русские князья будут вставать на четвереньки при виде самого простого даруги и будут подставлять спину, чтобы мне или моим слугам было удобнее садиться в седло!

Мамай с силой ударил золотой чашей об пол, но ковёр, лежавший на войлоке, поглотил звон, и чаша, отскочив, откатилась к входу. Темир-мурза взял её в огромные ручищи и, заглянув в сосуд, долго смотрел внутрь, будто хотел рассмотреть в его отражении будущее.

— Эзен! — вдруг очнулся он от своих мыслей. — Скажи нам: что будет, если князь Дмитрий побьёт Бегича?

Неприятен был такой вопрос хану, и, будь на месте телохранителя кто-нибудь поумней, он не простил бы такой вольности.

— Если князь Дмитрий побьёт Бегича, я привяжу этому угла ну деревянный хвост и заставлю гонять вокруг дворца и бить головешками, пока он не сдохнет! Он не должен поддаться русичам! Их побил мелкий царёнок Арапша, а войско Бегича втрое сильнее!

Курултай приутих и не раздражал больше хана. Долго пили кумыс без музыки, сосредоточенно обдумывая грядущий великий поход, но как ни прикидывали, а Русь лежала на пути, и всем было ясно: возьмёт Бегич Москву или побьют его русичи — новый, более серьёзный поход на Русь неминуем.

* * *

На третий день прискакал из степи гонец и выкрикнул перед дворцом, что Бегич разбит на реке Воже. Мамай спокойно встретил это известие.

— А где Бегич? — спросил он воина, разглядывая его рассечённые доспехи, шею за бармами с запёкшейся кровью, — этот сотник был в самом пекле.

— Бегич сумел уйти на наш берег. Я был с ним, великий хан...

— И что?

— Бегич оглянулся на остатки избиваемого войска, бросившегося в воду, и велел мне стрелять ему в спину, когда он отъедет на десять крупов коня...

— И ты выстрелил?

— Я попал ему... Он ехал тихо, не шевелясь, чтобы мне было удобно... Я попал ему под левую лопатку...

Прежние ханы за такие чёрные вести убивали гонца на месте, но Мамай был доволен. Он приказал принести саблю в золочёных ножнах и протянул саблю сотнику, на удивление всему курултаю.

— Как тебя зовут? — спросил Мамай.

— Сотник Гаюк, великий хан!

— Тысячник Гаюк! — воскликнул Мамай, и дворец, на ступенях которого стоял Гаюк, ответил восторженным гулом. — Вернись к остаткам убегающего войска, прими команду над ним и скажи всем: это поражение — сигнал к великому походу! Дайте тысячнику Гаюку моего любимого каракумыса!

4

Под утро вернулся бронник Лагута, отыскал Елизара в той приречной лощине, где он оставил его ещё в разгаре сраженья.

— Жив ли, Елизаре?

— А-а... Пришёл...

Лагута задрал ему рубаху на вспухшем, почерневшем боку, стал менять холстину. Велел молчать, а сам разговорился:

— Мы за ними бежали аж в сутеми. Мно-ого побили! Коли б ране началось, всех побили б, а так утекли в степь — догони-ко, поди! А добрища-то на том берегу! Я телегу с шатрецом пригнал, а в телеге-то — баба! Робята переяславские отнять бабу-то хотели, куды тебе, рекут, отдай, мол нам, а я им — нет! У меня до баб татарских есть один охотник. Вот токмо пообмочься тебе — поглядишь.

Елизар слабо улыбался на его слова. Он страдал от удара копьём, оно прошло вскользь по правому боку, отскочив от лёгкого калангаря, но жалом своим, рожном, ухватило мясо... Всю ночь он метался, грезился приступ татар. Те кинулись после переправы на головной полк, где во втором ряду стоял он, Елизар. Наткнувшись на копья русских, растерявшись оттого, что русские не побежали, татары отпрянули и стали нещадно палить из луков, а сами растекались вдоль реки, пытаясь обойти правое крыло, где командовал ближний воевода Тимофей Вельяминов с Андреем Полоцким, и левое, где стоял Даниил Пронский. В головном полку был сам великий князь, и Елизару был слышен его го-лось за спиной, совсем близко. Он не понимал, почему князь дал татарам переправиться почти всем, однако потом стало ясно... Лучный бой был выгоден врагу, и тут великий князь приказал ударить навстречу всеми силами, И ударили. И сшиблись. И пошла рубка... Вот кабы не это копьё...

— Я его топором упредил — плечо порушил! — говорил с жаром Лагута. Ежели желаешь, найду его. Жив был, да, видать, конями затоптали. Найти?

— Невидаль! Не на-адо...

— Я жалеза сейчас насобирал мешков шесть, ей-богу! Вот токмо не увезти всё-то на единой подводе: ты, татарка, жалезо...

— Туман вельми плотен... Не нападут?

— Кому нападать-то? Мала толика утекла в степь, а так все порублены да побиты! Лежи покойно... Больно? Ну, лежи!

— Водицы бы испить...

— От незадача! Ну, лежи, я подале отойду: вода красна в Воже, трупье плават. Так и плават, на всяк шаг по два да по три... О, господи! Я шлемом зачерпну...

* * *

К ночи остановили погоню: темнота и обычай татарских воинов на скаку отстреливаться своими страшными, рубящими кольчугу стрелами были просто не на руку русским. Дмитрий велел свежим конным полкам всю ночь продвигаться шагом, покормить немного коней, а поутру настигнуть отступавшего врага и напасть на него ещё раз. Вторая половина воинов, в основном сильно пострадавший, головной полк самого Дмитрия и два полка поменьше — тысячи по три воинов — Монастырёва и Кусакова, вернулись на левый берег Вожи и стали на костях.

— Княже! Монастырёва несут! — воскликнул Бренок, ещё потемну войдя в шатёр великого князя.

Дмитрий прилёг не раздеваясь, рассердившись на покладника Уду, пытавшегося снять с него хотя бы доспехи, и теперь медленно поднялся, постукивая латами. Зажёг свечу от трута и перекрестился. Он помнил, как в тот тяжкий час, когда татары стали расстреливать русских из луков в три ступени — пригнувшись в седле, второй ряд — сидя прямо, третий — привстав в стременах — они осыпали стрелами стоявших неподвижно воев, сотнями вырывая их из рядов головного полка, когда Дмитрий велел наступать на врага и головной полк ударил в лицо, когда всё перемешалось на берегу Вожи и невозможно было понять и предугадать, чем всё кончится, тут-то и налетели Монастырёв с другом Кусаковым, не сговариваясь и не ожидая великокняжеского повеления, сразу двумя запасными полками. Лучше нельзя было придумать: полк Монастырёва кинулся в промежуток между головным полком Дмитрия и правым крылом окольничего Тимофея и Пронского, а Кусаков бросил свой полк меж левым крылом и головным полком. Эти два кинжальных удара в помощь большому полку спутали ещё раз замысел Бегича, вовсе не ожидавшего встречных ударов Дмитрия. Полк Монастырёва глубоко, почти до воды, прорвал ряды Бегичева войска и первый учинил там смуту. Когда Дмитрий ворвался со своими стремянными ратниками в гущу татар, враг дрогнул и начал сопротивляться уже из последних сил... И вот, несут Монастырёва... Кусаков был убит у Дмитрия на глазах — стрелой в лицо.

— Роют ли скудельницы? — спросил Дмитрий Бренка.

— Готова одна. Ещё роют, княже... А Митю — тоже?..

— Монастырёва Митрея — царствие ему небесное! — положить во гроб и немедля везти на Москву. Такоже и Назара Даниловича Кусакова, царствие ему небесное...

Дмитрий вышел из шатра. Перед ним проступало в рассветном сумраке укутанное плотным августовским туманом поле боя. Река была близко, но её ещё не было видно. Там, внизу, у самой воды, влево и вправо по берегу, светились огни. Слышались стоны раненых, скрип обозных телег, на которые укладывали их и отвозили к Коломне. Пахло свежеразрытой землёй... В соседнем шатре тихо пробовал голос теремной дьякон Нестор, готовясь к панихиде.

— Княже! — подлетел молодой ратник, возбуждённый первой, видимо, битвой в своей жизни. — Вели слово молвить, княже!

Дмитрий кивнул.

— Окольничий Тимофей Васильевич велел сказать: убитых у нас покуда четыре тыщи семьсот и восемнадцать! Токмо!

— А у ворога?

— А у ворога — за сорок тыщ! На сим бреге токмо! Дмитрий снял шлем и широко перекрестился на чуть проступившее на востоке светлое пятно.

— Чей ты, отроче?

— Пастух Андроньева монастыря, княже!

— На коне?

— А вон-а стоит!

В стороне от шатра стоял стреноженный конь татарских кровей, низкоросл и космат. Юноша захватил его в бою, а бился, видимо, в пешем строю. Но как одет! Одна кольчужка под длинной, ниже колен, рубахой да бараний кожушок. На голове кожаная стёганая шапка с поддёвкой — и всё... Зато уже успел подобрать отменную татарскую саблю и короткое копьё — сулицу. "Хоть бы шлем подобрал..." — подумал Дмитрий и велел юному воину скакать к Вельяминову с наказом: впереди обоза везти убиенных Монастырёва и Кусакова и положить в Симоновом монастыре, в церкви, на три ночи.

Вскоре рассвело, и Дмитрий пошёл к скудельницам на панихиду. Вниманье его привлекла возня у реки, уже открывшейся из тумана. Оттуда скакал весь мокрый Квашня и орал, не щадя покоя мёртвых:

— Княже! Попа повязали на том берегу! Подвели попа.

Вмиг набежало воев сотни две.

— Кто таков? — строго спросил Дмитрий. — Не из Сарая?

Маленький, тёмный лицом и глазами попик замялся.

— Да то — Жмых, княже! Это Жмых! Московской сотни горшечников человек! — сунулся в круг Лагута.

Кузнеца Дмитрий узнал сразу и обрадовался, что он жив и будет днями на Москве, в своей семье, в кузнице...

— Княже! А ну, сторонися, православные! Княже! У попа...

— Да не поп ён! — повысил голос Лагута и крепко махнул мощной корявой ручищей. — Ён просто худой человек! Жмых!

— Великой княже! У сего Жмыха отобран мешок, а в том мешке... — Квашня огляделся, но сказать не посмел при всех, подал мешок Бренку.

Тот раскрыл, сунул туда ноздри и отпрянул лицом в сторону:

— Никак злое зелье. Так сие и есть — зелье!

— Оковать его! — велел Дмитрий и пошёл к свежим и страшно длинным могилам — скудельницам.

Все расступились и двинулись следом, оглядываясь на Жмыха, которого Квашня потащил к тысячнику Капустину.

Над братскими могилами началась панихида. Пел дьякон Нестор, пел справно, ему подтягивали вой, недружно, но сильно и страстно. Пахло ладаном и свежей землёй. Дмитрий и сквозь горечь потерь ощущал радость победы первой большой победы над врагом за полтора столетия...

С высокого места ещё дальше открылось поле боя и другой берег Вожи, тоже усыпанный тёмными точками и грудами тел. Там ходили и собирали трупы врагов, готовясь тоже предать их земле. Сносили на телеги оружие. Вдали двигался захваченный у татар обоз. Гнали коней и невиданное многим москвичам диво — верблюдов! А ещё, было заметно, скакали к Воже десяток всадников, распластанных в дикой стлани.

— Торопятся, — тихо заметил Бренок, грустно опиравшийся на меч Дмитрия Монастырёва: весёлый человек тысячник Монастырёв как в воду глядел, когда однажды в великокняжеском терему сказал Бренку: "Убьют — твой меч будет!"

Прискакавшие спешились, но ждали конца панихиды, и лишь потом приблизился к великому князю Тютчев:

— Княже! У Оки видали Ольга Рязанского с дружиною!

Дмитрий подумал и ничего на это не ответил.

— Стоит и смотрит, а его вои почали мёртвых обдирать. Что повелишь, княже?

— Пусть ворогов обдирают и пусть хоронят их. — Он пошёл к шатру и уже на ходу докончил: — На их земле татарва побита, пусть хоть этим попользуются.

— А не взять ли полк да отогнать, а? Дмитрий не ответил.

К ночи вернулась погоня и пригнала несколько сот пленных татар.

5

Москва такого ещё не видала никогда. Поднятая слухом о победе на реке Воже, она выслала своих доброхотов аж до Коломны, и скакали во все концы молодые пастухи, кузнецы, горшечники — непоседы всех ремёсел, и, взглянув своими глазами на полки, на полон, на обозы с добычей и престранными для русского глаза войлочными ставками на арбах, гонцы-доброхоты поворачивали коней к гнали их крутой стланью обратно, растекаясь по сёлам, деревням, по слободам, погостам, по малым русским городам — у кого где родня, — и конечно скакали к Москве, куда стекались все новости, слухи, вся радость ещё не виданной ни разу победы над страшным врагом, победы, по-настоящему большой и полной, сулящей какую-то неясную радость и тревогу в грядущем.

Елизар Серебряник очнулся от колокольного звона — били в тяжкие, благовестные и били на многих церквах. Сначала ему показалось, что это всё ещё звонят в Коломне, в той церкви., где он крестил Халиму, но потом понял, что Коломну давно миновали и миновали новую, ещё не достроенную каменную церковь, что взградили там по повелению самого великого князя в память о его венчании с княгиней Евдокией, что миновали и Симонов монастырь и что теперь, судя по многоголосому гомону за войлоком ставки и по этому мощному звону, заглушавшему плач по погибшим и крики радости, везут его уже по Москве.

— Елизар! Жив ли? — В войлочную ставку заглянул Лагута. Он пошире распахнул дверь-прореху. — Гли-ко ты: вся Москва набежала к нам! Вси чёрные сотни и бояря, и купцы, и бельцы, и пришлые люди!

Елизар лежал в повозке ещё с двумя ранеными. Правила повозкой, запряжённой двумя быками, молодая татарка. Изредка она позыркивала назад чёрным глазом, вылавливая в сутеми Елизара, видимо потому, что он перебросился с нею на её языке. Она же подавала пить раненым, спрыгивала при остановках, поправляла упряжь ловко и деловито — делала привычное ей дело.

— Эй! Лагута! Никак жену новую отгромил! А?

— Тебе, дураку, везу: сам-от не обретёшь, поди?

— Ба! Вельблуд! Истинно, вельблуд!

И верблюды впервые шли по Москве, удивлённо задирая морды, оглушённые звоном колоколов и криками.

— Лагута! Как же ты этакого чёрта прокормишь?

— Хана Мамая косить заставлю!

— Пора пришла, что ли?

Лагута не ответил, его кто-то отвлёк, а в толпе слышались выкрики:

— Хватит нечестивым волю дьявола исполняти!

— Победа!

— Великая победа!

— По беде и победа...

Елизар скоро утомился от этих выкриков и закрыл глаза. Ему снова мерещился бой: треск копий, короткий свист стрел, цокоток мечей о шлемы и латы и крики, крики, крики... Кричали от боли, от злобы, от страху, кричали все, и кричал он, пока то копьё... Тут он вспомнил, что слева блеснул в тот роковой миг топор Лагуты на длинном топорище, и татарский воин неточно нанёс свой последний удар. И ещё вспомнилось Елизару, что лицо воина было как бы знакомым. "Неужели то был Саин?" — с болью сердечной подумал Елизар и растерялся перед превратностями жизни, в которых не волен простой человек...

* * *

С неделю валялся Елизар в своей новой избе. Ольюшка не отходила от него. С ней всегда были её подружки, дочки соседей-кузнецов. На вторую неделю, выхаживаемый сестрой Анной и монахом из Лыщиковой церкви, что была рядом, за плотиной через Яузу, он оклемался. В то счастливое утро он проснулся рано, разбудил его крик на дворе Лагуты:

— Тятька! А тятьк! Гли-ко!

Через малое время послышалась негромкая ругань Лагуты:

— О, дьяволово отродье! Образина ордынска! Елизар заволновался, думая, что ругают молодую татарку, но Анна ему говорила: по повелению великого князя весь полон собрали в селе Красном, что за Великим прудом, и будут обменивать на православных, коих в Орде превелико.

— А ты куда очи уставил? Гнать надобно было!

— В загородку ставил, так он перешёл её! — отвечал, судя по голосу, Воислав.

— А какого ему дьявола на крыше понадобилося?

— Траву сухую лопал на крыше-то — всю дернину содрал, окаянной!

— А ну, отворяй ворота! Прогоню его к дьяволу! Не было на дворе скотины, и это не скотина — одна докука! Пошёл! Пошёл вон, окаянна сила!

Было слышно, как защёлкали копыта и затряслась земля под ногами крупного животного.

На верблюде Лагута привёз шесть мешков железа — ломаные мечи, копейные наконечники с загнутыми рожнами, помятые шлемы, чьи хозяева легли в землю на берегу Вожи... Лагуте того железа хватит надолго, на этом железе он всех ребят своих выучит делу кузнечному.

Ещё через неделю Елизар поднялся и стал потихоньку расхаживаться и делать лёгкое дело: лил кольца из серебра, прислушиваясь к боли в боку, но душа чуяла недоброе: он прислушивался к тому, что говорят на Москве про Орду. Ему, как и многим, мнились грядущие, совсем близкие грозы, поскольку Орда не привыкла к тому, чтобы Русь била её, да ещё так сильно, как это случилось на реке Воже. Это предгрозовое томленье усилилось в Елизаре ещё больше, когда по Москве поползли слухи о таинственном попе. В избу по вечерам заглядывал Лагута. Входил, крестился у порога и молча стоял, опустив тяжёлые руки к полу и горбясь при этом.

— Слыхал, чего на Москве мелют?

Елизар сидел близ светца, заглаживал отлитые днём кольца и подвески заказ князя Серпуховского. Лучина роняла порой из светцового прищепа красные ленты угля, и они шипели в лохани.

— Не бываю на людях-то... — ответил Елизар.

— То-то, не бываешь! Жмых-от, что попом-то при Воже прикинулся, престрашную правду проговорил!

— Какую такую правду?

— А такую правду: в мешке-то у него зелье ордынско нашли.

— Ну?

— Вот те и ну! А как попал тот Жмых в руки к самому Григорию Капустину, как прижал тот его во башне бояр Беклемишевых, так и поплыло из того Жмыха, как из дрянной утки, а с тем и правда вышла: зелья-то наготовила Орда на великого князя!

— А! На великого князя? А-а... Вот бы пропало бабино трепало! Господи, твоя воля... А кто травить послан?

— Вот то-то темно... А Жмыха, еле жива, в полнощные края повезут, по повеленью великого князя. Довезут ли?

* * *

Вторые сутки Дмитрий не являлся на люди и не велел никого пускать во княжьи хоромы. Он ломился по терему из палаты в палату, переполненный тяжкими думами о людском нестроении земли своей, наводил страх на челядь и всех домашних необычным гневом. Отборная стража из гридной дружины и из дружины пасынков забыла, как спать по ночам: Григорий Капустин, после битвы на Воже подобревший было, опять стал на руку скор и не щадил детей боярских.

На второй день мечник Бренок и тиун Свиблов осмелились всё же взойти на рундук, и, выслушав за дверью знакомые тяжкие шаги великого князя, сунули головы в переходные сени:

— Княже!

— Дмитрий свет Иванович! Тамо внове пришли челом бити, Акинф Шуба да с ним...

— Вон немедля! Батожьём велю по боярским спинам, а вам — вдвое, дабы слово моё держали и не пускали на двор!

Мечник и тиун опали с рундука наземь, лишь одним дыханьем касаясь ступеней. А у ворот, кованных медью, уже скорбно разводила руками, всё поняв, боярская теснина кафтанов. В теснине той выделялся Акинф Шуба, троюродный братец великого князя, и сразу два двоюродных — Василий и Александр Константиновичи, эти из Ростова прискакали, почуя беду. За воротами ещё топталось пар шесть сафьяновых сапог и колыхались над землёю шитые подолы летних аксамитовых охабней. Там тоже толпились неспроста, это тоже выклевки калитинского гнезда, тоже единокровные с великим князем.

"Вот оно как! — раздувал ноздри Дмитрий, упираясь лбом в сосновый косяк и невольно рассматривая тех, что наехали ко двору с челобитьем. — Вот когда они едины, вот когда кровь-то заговорила, когда чаша кровава колыхнулась!"

Дмитрий разжигал злобу против родственников, чего раньше с ним не случалось вроде, и делал это старательно, опасаясь размягчить сердце, дабы самому не отступить от гнева своего и не сбить себя с цельной и страшной мысли.

А гневался он небывало.

Вот уж третье столетие выстаивает Москва. Всего бывало на этих холмах — радостей и скорбей, расцвета и пожаров, упоительных побед и горьких поражений, торжеств единения и кровавых междоусобий, подвигов самопожертвования и тайных убийств, — всего бывало, только не было по сю пору принародных казней. Не было. Но ныне судьба, а гложет, и сам перст божий указует великому князю Московскому свершить деяние сие.

На первой же неделе после победы на Воже, когда вся Москва ликовала, во тьме башни бояр Беклемишевых вершилась пытка. В синяках и крови, привязанный сыромятными ремнями к еловой колоде, гнусавил Жмых:

— Смилуйтеся, християне! Уймите ярь неподобную! Каюся! Каюся! Отравное зелье по повелению ханову Ванька Вельяминов дал мне нести на Русь. Про великого князя то зелье припасено было... Каюся!

— А где есть он, Ванька, каиново племя? — ревел Капустин и жёг, рвал кнутом в мелкое лепестье отёкшее тело Жмыха.

— В Орде он! Ордою приважен... Уймися! Григорья, бога ради, умерь ярь свою!

— Когда Ванька на Русь сулился?

— Отринь кнут — вымолвлю!

Капустин кинул взглядом на великого князя, тот стоял позади, набычась и заслоняя свет отворенной башенной двери широкой спиной. Дмитрий кивнул: погоди, мол, хлестать — дух вышибешь силою своей медвежьей.

— После ильина дни сбирался, да не пошёл покуда.

— Каким путём сбирался?

— Во Серпухов-град. А на рождество богородицы клялся в Орде, что изведёт-де великого князя... Отринь кнут!

Не сдержался Капустин после слов таких и прихлестнул Жмыха со страстью, но Дмитрий остановил его снова.

В другие дни кнут Капустина немало выжал из Жмыха — и то, как Мамай сам угощал их, как смерти великокняжеской требовал, какие горы золотые сулил, и то, какими тропами пойдёт Ванька на Серпухов и у кого приют найдёт. Этот кнут и вовсе извёл бы Жмыха, но прискакал из Серпухова гонец от брата Владимира Андреевича и довёл весть: пойман Ванька Вельяминов. Попался воробушек в силки, что расставил ему князь Серпуховской, коего Ванька чернил по Твери и по Орде. А Жмыху повезло: избитого, но живого повезут его на Двину, поскольку не солгал, каинов приспешник, — его счастье.

Капустину Ваньку не давали, он сам сгоряча всё про себя выложил — и как с Некоматом утёк во Тверь, как в Орде кланялся и как возвеличен был и повёрстан сладкозвучным чином — тысяцким Владимира Клязьминского! Дмитрий сам допрос чинил. Более часу смотрел он в узко поставленные глаза Ваньки, от отца унаследованные, вспоминал, как в отрочестве показывал он Дмитрию новую сбрую с золочёным очельем — подарок отца Василия Вельяминова к именинам, даже помнилось, как этот Ванька увёл его на конюшню и показал молодого жеребчика, бегал за ним потом по двору, выворачивая пятки наружу и заваливая носки сапог внутрь — косолапя... Вспоминал, смотрел и думал: неужели у этого молодого волка так сильна тяга к власти тысяцкого, коей он, Дмитрий, обделил его? И сам понимал: сильна. А разве он, Дмитрий, не пылал душою за власть свою? И лишь подумал о том, как широкая и жаркая волна стыда окатила его и пошла растапливать ледяную стену, поставленную Ванькой меж их родами...

Дмитрий бросил допрос и вышел из башни, где всё ещё пахло сыромятной кожей, кровью и крысами. "Нет! — твердил он, когда вышел на свет божий и увидел Кремль, Замоскворечье, тёмный горб Воробьёвой горы. — Нет! Не бывать отныне на Москве тысяцких! Не бывать их судам над чёрными сотнями, их воле, их ратной силе, им подчинённой! Единодержавная власть великого князя — вот путь укрепления земли русской, её грядущей славы и тишины!" У ворот двора Беклемишевых он сел на коня и в сердцах подумал: "Тишины! То-то будет скоро тишина. То-то взголосят родичи!"

Всё это случилось на днях, и вот сейчас он вновь видит в окошко терема башню Беклемишевых, где сидит под стражей Ванька, видит родичей его, толкутся за вратами. Дмитрий отошёл от окошка, сердито сдёрнул суконный полавочник и стал им сильно растирать лицо, давая отрадное облегчение голове, будто ослаблял и сбрасывал с неё туго набитые обручи.

После обедни поползли по двору длинные подолы, видно, рано подумалось ему про облегчение: понаехала родня, женская половина, и все устремились во княгинину светлицу. Вот откуда заходят! Ведают доподлинно, что бабу, родственницу, с лестницы не спустишь, да и на её роток не накинешь платок... Заметил Дмитрий, что вырядились в тёмные, неброские сарафаны и платки, но и за этим будничным платьем различил жену Боброка Анну, сестру свою. Не скрылась за русским платком и Елена, жена Серпуховского, эту взяли для укрепу рядов своих. Как только появилась литовка на Москве, Дмитрий стал всё чаще и всё с большей болью вспоминать другую сестру свою, Любу, увезённую сватами в Литву ещё в давние годы, когда Дмитрию было только шесть лет. Внук Гедиминов не пускает её на Русь, а этой тут вольготно... Основу сей сарафанной дружины составляли четыре Вельяминовы — жена и дочь Тимофея, да вдова Василия Васильевича, тысяцкого, с дочерью. Что-то будет...

Уже в крестовой он слышал из-за стены причитания вдовы, тётки Марьи, матери Ваньки Вельяминова. Кричала она громче, чем это надо было для светёлки Евдокии, но иначе не взять рубленые стены и тяжёлую дверь, за которой находился великий князь... Голос тётки Марьи Дмитрий знал хорошо, помнил его с давних пор. Не раз она ворковала над его головой, когда случалось в отрочестве на масленицу или в пасхальные дни гостить у Вельяминовых. Ласковая тётка, и руки у неё добрые, мягкие, когда гладила, бывало, по голове. С матерью, княгиней Александрой, тётка крепкую дружбу водила, но особенно тронула она сердце Дмитрия, когда пуще всех ревела над гробом его матери. А на похоронах его первенца, Даниила, ни на шаг не отходила от безутешной Евдокии — и ревела вместе с нею, и утешала, и ночевала у Евдокии три дня кряду.

"Легко ли отнять у неё первенца? Это как у Евдокии Данилушку, да и не божьей рукою отнять, но рукою ката..."

Из крестовой он прошёл через спальную, из той — через ребячью повалушу и решительно отворил тяжёлую дверь в покои княгини Евдокии. Отворил и, не выпуская из руки кованой медной скобы, осмотрел светёлку, вмиг притихшую в оцепенении. В большой светлой палате сидели на низких стольцах и стояли у окошек знатнейшие боярыни. Кроме только что приехавших были тут ещё жена Шубы, вдова Монастырёва и юная красавица жена Захария Тютчева, которую он выкупил в Орде. Допускать её до покоев великой княгини Дмитрий распорядился сам, хоть боярыни и кривили губы поначалу, что не боярского роду, но теперь уж она и боярыня. "Эко столклися, как на пожаре. Да что — пожар! Тут пострашней любого пожара", — мелькнуло в сознании великого князя.

У ног Евдокии лежало грудой оброненное и забытое парчовое шитьё. Золотая и серебряная канитель спуталась жёстким ворохом тут же, на полу. Клубки чёрных, красных, голубых шёлковых нитей откатились в угол к витому серебряному светцу над медным тазом. На подоконнице лежала рубашонка князя Василия и его, Дмитрия, холщовая, ещё недовышитая.

— Эко набилось вас! — только и сумел вымолвить Дмитрий, с ужасом понимая, что он совершил ошибку, появившись им на глаза, потому что появлением и голосом своим родственным он разрушил коросту страха перед собой, и тотчас вся палата зашевелилась, сошлась на середине и медленно двинулась на него. Это была неожиданно. Они не потупили взоров, не окаменели, не разошлись по потаённой лестнице, по коей многие из них поднялись сюда ещё поутру, а двинулись на него с сознанием правоты, непонятной ему...

Тётка Марья, будто выжатая этой толпой, оказалась впереди и одна за всех снова зашлась истошным воплем и повалилась на колени. Её не держали, не подымали, видать, предугадывали что-то ещё. Она и впрямь поползла на коленях к порогу, за которым в растворе стоял великий князь.

— Митенька-а-а! Солнышко наше незакатно-о-о! Не вели казнити Ванюшку! Вели миловати-и!

Тяжело и глухо стучали её колени, путаясь в сарафане, а мягкие белые ладони упрямо шлёпали по половицам белыми оладьями. Вот уж совсем рядом её полное белое лицо, мокрое от слёз, и рука уже тянется к нему... Дмитрий резко захлопнул дверь да так и держал её некоторое время за скобу, остановив дыхание и прислушиваясь. Там, за дверью, послышались подвывания и ропот родственниц и теремных боярынь великой княгини.

Дмитрий торопливо, сбивая половики, прошёл чрез все покои на переходы, вышиб ногой дверь на рундук и пошёл тешить себя зычным голосом, набираясь в нём крепости душевной, полнясь расплёсканным было мужеством:

— Дядька Микита!

Он пошарил глазами по широкому двору и увидал, как от конюшенного навеса, где толпились ключник с подключниками, конюший и мечник Бренок с покладником Полениным, торопливо крестясь, семенил большой тиун Никита Свиблов. "Эко рожу-то крестит! До меня ныне, како до сотоны, без креста не подходят!" — невесело подумалось Дмитрию, и он строго крикнул, тряхнув скобкой волос и останавливая тиуна ещё внизу:

— Зови бояр на совет! Ближних, нарочитых... скоро велю!

* * *

Долго ждать не пришлось, да и не диво: последние дни ни у кого и дела не делались, только и разговоров по дворам было, что о Ваньке Вельяминове да о том, как огрозился великий князь. И вот уже потянулись по рундуку, заскрипели ступенями.

Первый появился Родион Калитин, боярин старый, отцу служивший, Ивану Красному. Сына своего, Квашню, не пустил: молод ещё в совете сидеть, хоть и ведомо было ему, что великий князь не перечит и благоволит тому. Фёдор Кошка неслышно пробрался по стене и усмирился в дальнем углу палаты, забыв прежнюю весёлость: смерть дружка Монастырёва и тяжёлый совет угнетали его. На ближних лавках разместились, расстегнув охабни от шеи до подола, Фёдор Свиблов и Иван Уда. Потом толпой, будто для смелости дождавшись друг друга на дворе, ввалились в ответную, крестясь и рассаживаясь по лавкам, норовя забиться подальше, Андрей Серкиз, случившийся в Москве из Переяславля (наехал, понятное дело, не случайно: слухом земля полнится), рядом приткнулся Семён Мелик, а за ним — Лев Морозов. На пороге палаты пропустили по-отцовски ещё один клубок бояр Дмитрий Боброк и Владимир Серпуховской. Боброк после Вожи ходил немного скособочась: копьём угодило в бок, да спас надёжный, своей работы калантарь... Последним пропустили Кочевина-Олешинского. Косматый проскочил через порог и дрянной походкой, крадучись, просеменил мимо великого князя к левой от входа, ещё свободной лавке. Вспомнив, что не осенил себя крестом, он приостановился лицом в красный угол, поднял глаза к иконам и положил поклон, но тут же смутился и сел под усмешки: в углу, под иконой, восседал Кошка, и кланяться ему велика честь! Бояре немного отмякли — заговорили тихонько, кивали друг другу бородами, опасливо поглядывая на великого князя, озадаченно переглядывались: нет Тимофея Вельяминова. Но вот пришёл и он. Молча помолился и сел на самом видном месте, просторном, будто намеренно оставленном для него — прямо напротив великого князя. Михайло Бренок уложил в переходных сенях отобранные мечи и вошёл с известием: приехал владыка! И вот явился он, новый святитель, митрополит Михаил. В сиянии богатых риз, святитель остановился посередь ответной палаты, помолился на образ Спаса в углу, благословил великого князя, потом всех бояр. Дмитрий всё это время сидел недвижно, как каменный идол, изваянный каким-нибудь греком, лишь в последний миг указал на свободный столец рядом с собою. Митрополит сел, охорашиваясь, укладывая большой золотой крест на груди.

Ещё с минуту Дмитрий молчал, оглядывая палату, чуть подёргивая широкие рукава голубой, шитой серебряными травами рубахи, и больше — ни движенья, даже ногами не шевельнул, не мелькнул сапогами красной кожи, лишь неприметно подёргалась борода — то губу покусал в раздумье.

— Бояре! — Голос чуть осёкся, но тут же набрал силу и ровность: — Вам всем ведома кручина моя. Скажите словесно да без утайки, что створим с Иваном, сыном Васильевым Вельяминовым?

Первым заговорил митрополит:

— Сам ты, сыне, великой княже, ведаеши, что не бывала такая нечесть столу великокняжескому ни при прадедах твоих, ни при дедах, ни при отце. А ныне что деется? Столоотступники самовольно выбиваются из-под крыла княжего, а потом его же ужалить норовят! В вере — стригольники, во княжестве — столоотступники, все они с сотоною в сердце пребывают, и грехи деют, и неправды творят. Им бы, крещёным, умиление имети, многие молитвы творити, а они зло творят, злато да славу промышляют, душу свою губя!

А на лавках уже тихонько зашептались. Гудели бояре из бороды в бороду, что-де Митяй, став митрополитом Михаилом, начал со всех церквей дань сбирать без разбору, даже с тех, что от прежнего митрополита Алексея пребывали в своей воле. Берёт, мол, сборы петровские, рождественские, Никольские — зимние и летние — доходы и оброки митрополичьи и иные поборы многие. Текут к нему и пошлины судные...

— Ныне сборного по шести алтын с каждой церкви имает митрополит, да по три алтына на каждый заезд, да десятиннику, да за въездное... — шуршал Кочевин-Олешинский бородой прямо в ухо Льву Морозову, но тот лишь слегка кивал и, будто стыдясь, ещё сильнее распалялся ушами, лицом, шеей.

Долетали шепотки и до Дмитрия. Он уловил в них настроение палаты и понял: шепчутся не потому, что новый митрополит до сей поры ещё не пришёлся по душе московским боярам, не потому, что взбунтовался против него архиерей Дионисий, а потому, что заговорил святитель не в ту сторону — не в защиту Ваньки Вельяминова.

— Ну, как мыслишь, святитель, про отступника земли русской? — заглушая пересуды, загремел Дмитрий.

Митрополит выпрямил спину, утёр уста пальцами и торжественно промолвил, подняв голову и воздев взор к потолку:

— Аз поял ныне в советники господа нашего, такожде и совесть свою, грешную, и надоумили они меня тако: Ваньку Вельяминова, сына Васильева, живота не лишати, но посадити в поруб крепкой и держати тамо от рождества богородицы до рождества Христова. Аминь!

Дмитрий выслушал, насупясь. Кажется, он впервые сейчас усомнился в ставленнике своём: не брал ли он посул великий златом али мягкой рухлядью от Вельяминовых за своё митрополичье слово-заступу?

— Князь Володимер Ондреич! Какую ты думу положишь на наш суд?

— А у меня так положено, княже: истинно изрёк владыка Михаил. Посадити Ваньку в поруб, а по прошествии срока дать ему кнута и отправить на Двину комаров кормить!

Серпуховской хотел вроде добавить, но смолчал, откинулся к стене спиной и стал дёргать усы-шилья.

— А коль ускочит Ванька со Двины? — выкрикнул Кошка из своего угла.

— От сего поклепника и лжепослуха всего жди! — тотчас поддакнул Кочевин-Олешинский и принялся за свою привычку — пошёл чесать голову и бороду. Чудной. Дмитрий и не ждал от него путного слова. Теперь он смотрел на остальных, но бояре и воеводы опускали очи долу, похоже, они были довольны тем, что вынесли на суд большие бояре и митрополит, а если и не мыслили так, то не набрались смелости перечить. Пришлось кивнуть Боброку.

Боброк, видимо, чуял, что его время подходит, и загодя начал оглаживать ладонями колени. Он некоторое время пристально смотрел в лицо великого князя, стараясь проникнуть в его мысли, и уже хотел было высказать давно готовые, свои, но вдруг нежданно и непонятно для себя опустил голову, сломал бороду о грудь широкую, будто устыдясь помыслов своих.

— Почто, Митрей Михайлович, опустил очи долу? — изстрога глянул Дмитрий на своего старого учителя.

Боброк поднял голову, встретил взгляд Дмитрия и ответил:

— Великому князю ума не занимать, а советы наши... — Боброк выкатил свои глазищи, но глядел куда-то в окно, будто говорил сейчас с силами небесными. — Великой князь Московский и без оных советов добр преизлиху.

Вот ведь как ответствовал Боброк! Тонок Дмитрий Михайлович! Вроде и от совета отрёкся, а сам совет дал: и так, мол, много прощено великим князем на сей земле — "добр преизлиху"!

Ответная ждала, Акинф Шуба неловко шевельнулся, кашлянул и затих, опасаясь, что заставят его говорить.

Нет, не было ещё столь тяжкого сиденья боярского. Тут каждое слово ложится на века и века будет помниться в роду сильных бояр Вельяминовых, а коль западёт туда — крепче сказаний летописных удержится. А как тут слово молвить? Великому князю потрафишь — врагом Вельяминовых станешь, а и супротив Ваньки слово отпустишь — тоже неведомо, что думает великий князь, может, он тоже только и ждёт, чтобы все помиловали отступника, тогда и ему легче доброе дело сотворить. Вот тут и подумаешь, прежде чем уста открыть. Вот уж когда молчанье — золото!

— Боярин Юрья! Полно тебе бороду цапать, изречёшь ли слово судное?

Вопрос Дмитрия поверг Кочевина-Олешинского в смятенье. Пальцы его вмиг окостенели и крючьми зацепились за бороду — не разогнуть от страху, не выдернуть.

— Изречено... бысть... поклепник ускочит... Дмитрий в досаде махнул рукой — затвори, мол, уста несмышлёны! — и повернулся наконец к Тимофею Вельяминову, сидевшему совсем отрешённо — так, как если бы он в этот час говорил с самим богом. Этого момента ждала вся ответная.

— Боярин Вельяминов! — Дмитрий произнёс это жёстко, но умерил строгость и мягче добавил: — Тимофей Васильевич! Настал час и тебе высказать начистоту все потаённые думы про племянника своего. Внемлем тебе!

Вельяминов поднялся с лавки. Вышагнул к середине палаты, там он повернулся спиной к великому князю, лицам — к иконе и трижды перекрестился. После этого он сделал ещё шаг, на самую середину, и остановился. Тучный, он, казалось, сейчас стеснён дородством своим, расшитым жёлто-алым кафтаном из оксамита, только что ему смущаться, коли всем ведом богатый и сильный род Вельяминовых? Тут как в хорошей песне — всё на месте и по боярину кафтан...

— Великой княже! Бояре! Ныне, как и присно, уповаю на бога и на вас... Ты, княже, от всех людей любим и почитаем, ты красен людским попечением и никогда не оставлял ни богата, ни нища. Не остави же ныне и заблудшую овцу мирскую, племянника моего да и тебе не стороннего... С гордынею не совладал Иван, лукавый его попутал. Это — моё слово, великой княже, но в слове сием вопли матери его, молитвы загробны отца его. Во имя памяти отца, служившего тебе верою-правдою, как служили великокняжескому роду наши деды и прадеды, помилуй Ивана, не отыми дни его, отпущенные богом. Не нам, тленным, отымать то, что дано богом человеку — живот его... Смилуйся, великой княже, государь наш!

Тимофей Вельяминов едва не пал на колени, как смерд, но сдержался и низко — большим обычаем, касаясь рукой пола — поклонился сначала Дмитрию, потом на три стороны всем боярам. После этого он снова сел посреди пустого, как поле, провала лавки.

Тишь наполнила ответную, и, когда Кочевин-Олешинский подвинулся к Вельяминову, было слышно это. Тимофей Васильевич благодарно покосился на князя Юрью: добрый знак, коли бояре стали подвигаться к нему. Но больше никто не двинулся. Тишина. На дворе, где-то в самом углу, должно быть у конюшни, проржал конь, и слышно было ещё, как плеснуло ведро у колодца — то понесли, видно, воду в поварную подклеть, на кашу челяди.

Великий князь нежданно поднялся со стольца. Дмитрий ведал, что это не в обычае, но выход Вельяминова на середину был так величав и так подействовал на боярский совет, что Дмитрию необходимо было ещё до слов заслонить чем-то Тимофея Васильевича, И вот поднялся он и заговорил:

— Бояре и ты, владыко! — Голос сразу набрал мощь. Слова вырубались коротко, чётко. — Вам ведомы мой нрав и обычаи. Памятно вам, что с божией, с вашей и митрополита, святителя Алексея, помощью заступил я престол великокняжеский, по дедине и отчине мне доставшийся. С той поры укрепил я великое княжение своё всем на радость. Не мы ли побили ворога? Не мы ли крепили землю? Не под вами ли держал я и держу ныне грады и веси? И любо мне, что отчину свою в русской земле я сохранил, а вас, слуг моих, такожде и детей ваших, всех любил, в чести держал, никого не изобидя.

На этих словах Дмитрий умолк ненадолго, ухватя бороду крупной рукой и глядя на Тимофея Вельяминова. Сидел дядька Тимофей бледный, как холстина с морозу. Так никто к нему больше и не подсел, не подвинулся, кроме князя Юрьи, сторонились, ровно прокажённого, а ему поди-ко нелегко! Не от взглядов боярских нелегко, а от слёз, тех напутствий, что надавали ему на дворе Вельяминовых все, от мала до велика. Вот и сидит большой боярин Тимофей, остекленя глаза и бороду выставя, будто на крест готовый.

— Мало ли земля наша видывала набегов вражьих, всегибельного пала во градах и весях! Превелико скудельниц, телами порубленными наполненных, по сю пору в очах стынет. Не раз была котора великая с князьями удельными, слагали мелки князья крестное целованье ко мне, от скверны их словесной, что от комариного зуду, еле руками отмахалися, но миновала землю сию презренная пакость — предание её злому ворогу. А ныне? А ныне, бояре, то предательство свершилось! А свершил его отпрыск не последнего, но достойного роду — роду Вельяминовых. Это ли не срам? Это ли не печаль земле многогорькой? Земля наша ждёт от родов сих защиты, строения и укрепы. Молвя "земля", я в помыслах держу — "люди", и прости я ныне Ивана Вельяминова, что скажет челядин на дворах наших? Что скажет простец всей земли русской? Даром ли катит, по всей Москве, по всем посадам её, по всем чёрным сотням молва приухмыльная, что-де ворон ворону глаз не выклюнет? Прости ввечеру Ваньку, а наутре незримо отшатнутся от нас души людские. Великие душ тыщи! А не с ними ли мне да и всем вам, бояре, ещё предстоит выйти супротив ворога во грядущий, во чёрный час, где падёт уже не едина глава...

Вельяминов ссутулился, опустив к полу упавшие меж колен руки. Бояре не подымали голов. Боброк наконец успокоил ладони на коленях и уставился на воспитанника своего в восторженном удивлении, целиком захватившем бывалого воеводу.

Дмитрий сделал паузу, видимо, сам собирался с силами, дабы твёрдо провозгласить:

— И ныне, не убоясь греха, велю грозно исполнить повеление моё...

Эти слова великого князя наслоились на возгласы пасынковой дружины с Соборной площади, хотя не они, а иные звуки вдруг приковали внимание женский стон из-за двери ответной палаты. Там не должно было быть никого, кроме Бренка да в крайнем случае — дядьки Микиты...

Дмитрий приблизился к двери и отворил её с осторожностью. Мечник, растерянный, стоял перед великим князем не в силах ничего объяснить, хотя и так легко было уразуметь: за дверью слушали те, кого даже мечник не смог отправить в покои.

— Евдокия? — спросил Дмитрий. Бренок кивнул.

Дмитрий покусал губу и в сердцах повелел:

— Зови отца Нестора!

Он вернулся к своему стольцу и никого не отпустил. Явился новый духовник и печатник, заменивший Митяя. Дмитрий указал ему на подоконник, где тот и пристроился стоя, разложив драгоценную бумагу, перья и глиняную чернильницу. Это были последние тяжкие минуты боярского совета, последние слова великого князя, теперь уже ложившиеся на бумагу:

— Повелением великого князя Московского месяца августа тридцатого дня на Кучкове поле презренного предателя, поклепяика, злодержателя супротив земли русской Вельяминова Ивана, сына Васильева, предать смерти!

Дмитрий тяжело поднялся со стольца и подошёл к окошку, смотревшему на полуношную сторону. А там, чуть правее реки Неглинной, за Кремлем, за посадом, лежало Кучково поле. Там два с лишним столетия назад был убит первый хозяин этих мест, боярин Кучка. Там пролилась кровь этого невинного боярина от руки другого великого князя — Андрея Боголюбского[77]. Пролилась кровь и сына Кучки, и до сей поры страшно помыслить, какой будет судьба сего града, коль невинная кровь влилася в основание его...

Ответная палата сидела молча.

* * *

Последним митрополит благословил Тимофея Вельяминова, и палата опустела, остался лишь Кочевин-Олешинский. Был он боярин митрополичий и имел право находиться при митрополите. Да его, боярина Юрью, чаще всего и не считали за полновесную ипостась, относясь к нему как к посоху первопастыря.

— Сыне! Великой княже! Не мне — богу судити о прегрешениях наших....

Дмитрию не было нужды выслушивать митрополита, не было желания да и сил тоже, но он не отослал владыку, а лишь насупился, склонясь бородой на грудь. Против ожидания, митрополит воздержался от поучений и укоров, он будто бы забыл о том, что сейчас только произошло здесь, на кремлёвском холме, и удивление Дмитрия прошло, стоило митрополиту продолжить:

— Злокознями сотоны не токмо у великого князя заводятся вороги, но и у митрополита...

Вот теперь понятно: Дмитрий не единожды выслушивал по вечерам тихие словеса покладника Поленина, знавшего все новости на Москве, и не единожды доводил покладник о нежеланной смуте в митрополии. И иных уст и вовсе непристойные слухи долетали до великого князя, шептали на Москве злонравные люди, что-де коломенский Митяй возведён Дмитрием в митрополиты не за мзду и не за так, но единственно за то, что у княгини Евдокии ещё со свадьбы в Коломне нецерковное смирение пред лепотою митрополичьего лица. Неспроста великий князь, в угоду княгине, без патриаршего соизволения, самовольно поставил в митрополиты Митяя, а присланного из Царя-града Киприана с дороги поворотил бесчинно. Спроста ли? Но паче всех взъярился переяславский епископ Дионисий. Он набрызгал слюны на бороду митрополиту Михаилу, грозя ославить его по всем землям и нажаловаться в Царьград. Пришлось оковать строптивого, но святой старец, Сергий Радонежский, руку дал за него, что отречётся Дионисий от своих намерений. Отпустили...

— Сотона не спит с сотворения мира, — продолжал владыка Михаил, — и напускает слуг своих на тех, кто богу угоден. На тя, княже, напустил Ваньку Вельяминова, на мя напустил Дионисея, прескверного не токмо мыслями своими злокозненными, но и деяниями.

— Дионисий каялся, — ответил Дмитрий, подымая глаза на митрополита.

— Пред алтарём каялся, а на сотону косился: сбежал Дионисей во Царьград, дабы хулу возвесть на мя, грешного, и на тя, княже!

— Сбежал?! — Дмитрий поднялся со стольца и тяжело отошёл к красному углу. Остановился перед иконой. Перекрестился. — Сбежал,.. Праведного Сергия, что руку за него давал, во грех ввёл!

— Его опередить надобно! — стукнул митрополит о половицу золочёным, в дорогих каменьях посохом.

— Не опередишь... — Дмитрий повернулся к владыке и твёрдо сказал: Ехать же во Царьград тебе надобно. Грядущим летом собирайся. Дары отвезёшь — перевесишь сего поклёпника. Пойду я, владыко, душу гнетёт...

6

Евдокия не вышла из своей половины. Ввечеру ещё Дмитрий нашёл пустынной крестовую палату, ложницу и даже детскую повалушу: Евдокия присылала теремную боярыню, жену Бренка, за детьми, и теперь все они ночуют у матери. Так уже бывало, когда он сильно огорчал её.

"Добре... Добре, жено!" — в сердцах твердил Дмитрий, слоняясь во тьме палат, и только когда прискреблись спальники из гридни и стали располагаться в переходных сенях, Дмитрий кликнул Поленина и велел стелить в крестовой.

— Не обессудь, великой княже, — заговорил Поленин, приволакивая из ложницы постельник и беличье одеяло, — токмо молва на боярских дворах да и на посаде не жалует тебя из-за Ваньки.

— Жалости предались?

— Так ведь сам посуди: Ванька чуть из отроков вышел!

— Эко рассудили! Ванька млад, а я — пожилой? Я тебя вопрошаю: я пожилой? То-то! А он меня извести норовил!

— Княже! Да мы тя любим всем сердцем, всей душою...

— Поди вон! "Всей душою!"

Поленин попятился, пошарил бледными, выпростанными из рукавов руками по двери, нащупал скобку и неслышно вышел.

Нет, никогда ещё не был Дмитрий так строг с боярами и слугами, но никогда раньше не чувствовал он в себе такой твёрдости, не замечал такой ясности в голове.

Сон сбили ему задолго до полночи. Тиун Свиблов царапал дверь и робко молил отворить. Дмитрий отсунул засов.

— Митрей свет Иванович! Бога ради смилуйся и не гневайся. Повеление твоё не смогли исполнити: не нашли на Москве ни единого мастера заплечных дел. Нету.

Это Дмитрий упустил. Да и откуда взяться им, коли не бывало на Москве казней принародных. Тиун стоял ссутулясь, по усталому лицу был размазан рукавом пот и блестел сально в свете свечей, что держали гридные спальники. За порог Дмитрий его не пустил, так и стояли в распахнутой двери, и тени их колыхались по стенам.

— По-доброму ли искали, дядька Микита? — спросил Дмитрий, понимая в то же время, что спрашивать это не следовало, потому не ищут того, чего нет. Поди разыщи Григорью Капустина и передай ему повеленье моё: завтра своею рукою он казнит Ваньку Вельяминова! И да исполнит он сие грозно и скоро!

Тиун поклонился и пошёл, крестясь. Дмитрий видел через дверной притвор, как он устало раскидывал руки, касаясь на переходе стены, так же устало перешагивал высокий порог, выходя на рундук. "Вот кто пожилой..." подумал Дмитрий, затворил дверь и отправился к постели, устроенной в красном углу, изголовьем к иконам. На ходу он глянул в тёмный омут окошка и не увидал ни вблизи, под самым Кремлем, ни вдали, на посаде, ни единого огня. Глухо спала Москва последнюю ночь перед первой в её истории казнью[78].

* * *

Сразу после заутрени, ещё и солнце не обсушило крыши, а три полка: великокняжеский стремянной, полк пасынков и полк тоже детей боярских уже были в сёдлах. Слышалось что-то тревожное в ржании коней, выкриках сотников, в говоре толпы, набежавшей в кремлёвские церкви к заутрене да так и оставшейся в стенах. Смятение людское перекинулось на скотину, и вот уж нарастал в закутах кремлёвских дворов визг поросят, а из-за реки накатывало коровий рёв.

Дмитрий слышал всё это через растворенные окна, пока переодевался. Поленин вытащил из сундука богатый наряд: новые красные сапоги с серебряными подковами, зелёного оксамита порты и того же цвета кафтан, шитый серебряной канителью. На плечи Поленин набросил Дмитрию алое корзно (любил это делать Поленин). Нынче он ни словом не обмолвился о Ваньке, хоть всю ночь не давали ему покою Вельяминовы — просили-молили, подносили дорогой посул и довели до того, что сам он согласился бы лечь под топор, но просить великого князя о помиловании не стал.

— Изготовлен ли конь? — задал Дмитрий праздный вопрос, зная точно, что конь готов с вечера, спросил для того, чтобы покладник понял: князь не держит зла за вчерашнее.

— Подуздный вывел под злащёным седлом, батюшка...

Дмитрий появился на рундуке и услышал издали нарастающий вал голосов то неслось с соборной площади, откуда увидали его посадские люди. Он спустился вниз, где стояли тесной толпой ближние бояре, кроме Вельяминова, и направился было к коню, что вели ему навстречу, но вдруг остановился. Перед ним, растеснив толпу бояр, вырос во всю свою телесную мощь Григорий Капустин. Дмитрий и бровь не успел вскинуть от удивления, как богатырь, недавно повёрстанный званием тысячника, пал на колени, смерду подобно.

— Великой княже! Не посрами имя моё! Не дай пасти на весь род мой чёрному проклятию — не вели мне поганить руки свои казнью Вельяминова!

Это было совсем неожиданно. Тут уж прибежали от Беклемишевых и довели, что Ваньку вывели из башни и, связанного, закинули в телегу. А что дальше и сам великий князь не ведал, ибо стоял на распутье.

— Вельяминовых опасаешься? — спросил Дмитрий.

— Никто мне не страшен! — решительно воскликнул Капустин, всё ещё стоя на коленях, пачкая парчовые порты землёй. Дмитрий хорошо знал, что это так, что робость не селилась в сердце этого верного слуги и первого богатыря на Москве.

— Ты за великого князя не желаешь руку поднять? — пошёл Дмитрий на последнее средство, но и тут Капустин нашёлся:

— За тебя, Митрей Иванович, рад живот положить в брани лютой с любым врагом. Повели — и выйду один супротив сотни, дух испущу и не устрашуся! Токмо не вели... Молю тя, княже, не дай сгинути душе слуги своего! Не несут меня ноги на Кучково поле. Мне краше в колодец кинуться, нежели обагрить руку кровью православного. Прости мя, княже, отыми у меня все деревни и земли, как у Ваньки Вельяминова, голову отруби — то за счастье почту, нежели сам рубить стану...

Дмитрий хотел перешагнуть через павшего на землю Капустина, но такую гору не перешагнёшь, и он в растерянности пнул его ногой.

— Поди прочь, дабы очи мои тя не зрели! — вдруг воскликнул Дмитрий, теряя самообладание. — А вы чего выстоялись, взоры утупя? — повернулся он к толпе ближних бояр. — Кто тут на руку скор? Кто из вас, из бояр, готов показать службу свою? Кто покажет службу сию — даю все деревни Ванькины, все сёла со присёлками, кои поял я за собой. Кто? Молчите, воды в рот набравши! Крови страшитеся? Ручки измарать страшитеся? А кто из вас, из бояр, али из ваших отцов тысяцкого Алексея Хвоста умертвил? Кто решился на то во мраке рассветном вон на той, на Соборной площади? Не вы ли? Приумолкли! Не сын ли боярской убил великого князя Андрея Боголюбского? То-то!

Но тут Дмитрий понял, что сказал лишнее: Боголюбского кровь пролилась за кровь отца и сына Кучки[79]... И, вспомнив это, пригасил великий князь взор свой и тяжело приблизился к коню. Отстранил было подуздного и хотел молодцевато вскочить в седло, но почувствовал слабость. Стремянной гридник ловко поставил оковренный приступ, и Дмитрий, едва ли не впервые, не пренебрёг им, а ступил на него, вдел ногу в стремя и медленно сел в седло. Бояре кинулись было к своим коням, но Дмитрий строго остановил:

— Чего бородами затрясли? Бежите — седые власы, будто перо куриное, трясёте на стороны, а чтобы совет великому князю дать — нету вас! Где найти мастера заплечных дел?

В растворенных воротах, чуть поодаль от всех остальных, стоял князь Серпуховской. С помощью слуги он сел на своего вороного коня и подъехал к великому князю, ибо пешком подходить было бы зазорно.

— Брате! Не утруждай себя сим поиском. Нету заплечных дел мастеров на Москве, чем и славен град наш! — сказал Владимир Андреевич и замолк. Послышался гул одобрения. — Повеление же твоё — казнить Ваньку Вельяминова исчолнит злокозник, Ванькин пособник — Жмых, ныне пребывающий в башне у бояр Беклемишевых!

— Истинно!

— Истинно так!

— Мудро изрёк Володи мер Ондреич!

Дмитрий и сам, под шум боярских голосов, готов был обнять брата, но сдержался, лишь кивнул. Он увидел, как Григорий Капустин вихрем сорвался с места, подбежал к полку гридни и с первого же коня смахнул седока, как муху с седла. Сам вскочил и, пастясь улыбкой во всё лицо, погнал серого в яблоках жеребца через ворота, через соборную площадь, прямо ко двору Беклемишевых. Дмитрий тоже был рад за него и, повеселев, велел выезжать со двора.

* * *

Ивану не лежалось на телеге. Он, увязанный, будто куль, толстой верёвкой, силился сесть, и это ему удавалось, если телегу качало не шибко, и тогда всем становилось видно его бледное, ставшее неожиданно красивым лицо. Его не портили даже узко посаженные глаза, а волосы, вымытые накануне в бане Беклемишевых, куда водили Ваньку под стражей, рассыпались на щёки лёгким ленком и подымались, и пряли по ветру. Чистая рубаха, вышитая матерью, боярыней Марьей, была надета утром перед причастьем. Из шитого шёлком ворота белела гордая шея, гладкая, юная...

— Эва голову-то воздымает, — ворчали ближние бояре, будто ненароком косясь на великого князя.

— Истинно! Ишь уста-те кривит!

— Криворотой себе на уме!

— Надо бы: великого князя в Орде приторговал!

— Эва, эва! Брови-те возвёл горе!

— Молиться хочет! Руки развяжите!

— Как дьявола ни крести, он всё кричит: пусти!

За телегой вольно шёл Жмых. Он смотрел по сторонам, и на лице его, исстёганном кнутом Капустина, не было ни смятения, ни жалости к Ваньке. Этот отсечёт голову, не дрогнет...

Впереди шёл лёгкой рысью полк пасынков. За ним — телега с Ванькой Вельяминовым. За телегой — полусотня гридников, потом — великий князь с боярами, а следом, то напирая, то придерживая удила, резвился стремянной полк великого князя, красуясь дородством и блеском упряжи.

А кругом валил народ. Плотные серые толпы мальчишек в старых зипунах, во рвани шапок песком пересыпали слева и справа. Поддаваясь общему движенью, спешили неторопливые обычно кузнецы, кожемяки, горшечники, плотники, мастера каменного строения, дегтяри, дровосеки... Особо держалась, не смешиваясь даже в общей толпе, дворня разных бояр. Челядь... В чёрных сотнях были повольней на слово. Они кричали без большой оглядки на бояр и великого князя:

— И чего не хватало Ваньке? Жил бы!

— Не нам попа каять, на то есть другой поп!

— Пришёл кончик, сердешному! Думано ли?

— Судила судьба киселём заговеться!

— Небывало дело: прилюдно живота избыть!

— Вот судьба: ныне губы в мёду, а наутрее — во гроб тебя кладу!

— Простил бы великий князь — Ванька бы век за него молился!

— Не-е! Тут сошлись, како кистень с обухом!

— Нельзя прощать: зло коренливо!

— А пролита кровь — не во зло?

— Вот то-то и есть: Андрей Боголюбской убил Кучку, и его убили...

— Прикуси язык! Не то в башне Беклемишевых вырвут!

— А у меня их два, языка-то! Един — для господа бога, другой — для дьявола!

— Богат Тимошка — и кила с лукошко!

— Зрите! Едва не пал Ванька!

Телега с Иваном Вельяминовым вытягивалась из рытвины и разворачивалась у широкого старого пня. Все три полка-дружины пошли по кругу, стали оттеснять напиравший народ и с трудом оттоптали свободный пятачок земли, похожий на измятый щит.

— Жмых, развяжи его! — крикнули из дружины гридников. Но Жмых и ухом не повёл. Он выдернул из сена, из-под Ваньки, топор, положил его на плечо и запохаживал у телеги. Никто из больших бояр, как и Дмитрий, не знал порядка этому непривычному делу и потому всё шло комом. Великий князь требовал исполнить его повеление боярам. Те зашушукались и стали выкликать всё того же Григория Капустина. Когда московский богатырь, чуть оробев (не его ли опять заставят голову рубить), приблизился к телеге и сказал Жмыху тихо некие непонятные другим слова, знакомые тому по страшной башне, тот забегал. Зубами вцепился в верёвки и развязал узлы. Огладил Ивана.

— Не робей, я тя не больно...

— Брысь!

Иван Вельяминов поднялся на ноги. Одна упёрлась в грядку телеги. Сено, зелёное, свежее, только-только накошенное на подмосковных лугах, доставало ему колено другой. Он оглядел. Кучково поле и смотрел, казалось, не на народ, не на воинство князево и не на князя, а куда-то дальше, будто что-то вспоминал. Может, и впрямь, вспомнился ему тот день, когда наехал с сотней татар посол Сарыхожа, и он, ещё совсем молодой, скакал рядом с отцом, тысяцким Вельяминовым, потом мчался от воинства за коршуном и подстрелил хищника из лука... Давно было...

На телегу вскарабкался духовник великого князя, отец Нестор. Пока лез, помял бумажный свиток и, расстроясь, оглянулся на великого князя, расправил свиток в дрожащих руках и прочёл повеление о казни. Не все слышали, и потому пошло передаваться из уст в уста — загудело, заколыхалось поле Кучково.

Жмых потянул Ивана с телеги. Вельяминов отбрыкнулся от него ногой и глянул на великого князя. Сощурил глаза, уколотые блеском золочёных поручей Князевых, на коих играло августовское солнышко, ещё тёплое, но уже ослабевшее, прихворное. Дмитрий сказал что-то брату, тот — Боброку. Боброк подумал и велел Кошке что-то доправить у телеги.

— Фёдор! — окликнул Боброк вдогонку. — На все поле гласи!

Фёдор Кошка на телегу не полез и прямо с земли обратился к обречённому:

— Великой князь дозволяет тебе, Вельяминову Ивану, сыну Васильеву, выговорить волю свою последнюю!

Иван Вельяминов вскинул голову:

— Сладка была бы моя воля, да дьявол её стережёт! — Тут он с насмешкой глянул на великого князя и криво усмехнулся.

Гулом ответило Кучково поле. Где-то совсем близко ахнула женщина и послышались ещё голоса.

— Лепотою в лице всю родовую обрал Иван!

— Простите меня, люди, грешного! Прости и прощай, матушка, прими поклон низкой от сына своего! — Иван поклонился в сторону Неглинной, потом всему люду московскому.

Жмых опять стал тянуть Ивана с телеги, но тот вновь оттолкнул его ногой и уже торопливо, боясь не успеть, заговорил:

— Великой княже! Нет у меня к тебе ни мольбы, ни жалости. Высоко вознесён ты богом, но помни: Боголюбский князь не ниже летал!

И в тот момент, когда поле вновь ответило гулом, к телеге подъехал Фёдор Кошка, сказал что-то Ивану, но тот махнул рукой — отойди! — и продолжал:

— Спасибо тебе, княже, и за то, что не задавил меня в крысином углу! Дивно мне сие, ибо Москва стоит и грязнет на подло пролитой крови, отойти ли ей от обычая?

— Пора! — потребовал Дмитрий.

Жмых ухватил Ивана за подол и дёрнул на себя. Вельяминов упал, но с телеги не свалился, а вновь поднялся и крикнул уже священнику, подходившему к телеге. Медным крестом он ещё издали осенял приговорённого.

— Едино слово! — воскликнул Иван. — Ты, великий княже, отымаешь живот мой — твоя воля, твой грех! Но почто ты велишь голову мне рубить топором, как курице презренной? Вели мечом меня обезглавить!

Кучково поле вновь ответило широкой волной убегающих к Неглинной голосов. Бояре опешили вновь. Тишиной, будто тенью, накрывало всё поле, и шла эта тишина опять же от телеги, от старого, серого пня, косо срубленного в былые годы.

Дмитрий молча привстал в стременах, вынул меч, бросил его Жмыху: Секи!

— А ну, сойди! Сойди! — потребовал Жмых, коим Капустин был, кажись, недоволен. Весь в рубцах, растеках кровавых он сейчас припрыгивал с мечом в руке и тянул Ивана ко пню.

— Шевелись, тысяцкой! — покрикивал Жмых, выслуживаясь перед Капустиным, перед грозой своей.

— А чего это Жмых больно красуется? Надо бы его первого! Ишь возглаголал!

— Велика честь: дали картавому крякнуть! Выкрики затихли, и снова голос Жмыха:

— Стань на колени!

— Секи, пёс! — прохрипел Иван Вельяминов и лишь склонил голову на грудь, чуть подавшись ко пню и склонившись над ним.

Жмых попрыгал рядом, помелькал рваниной рубахи из-под грязного мятля, брошенного ему конюхами Беклемишевых, и догадался: вспрыгнул на пень.

— Не шевелись!

И ударил мечом. Кровь брызнула не из шеи — из спины! Вельяминов застонал, поднял искажённое болью лицо на Жмыха, а тот, почуя неладное, торопливо ударил в другой раз. Вельяминов видел этот удар и невольно подставил руку, но с места не сошёл. Удар был тяжёлый, он прорубил ему кисть и задел угловину лба. Народ зашумел. Конники всех трёх полков едва сдерживали напор толпы. Тут Вельяминов упал у пня, Жмых соскочил на землю и ещё двумя ударами отсёк наконец голову.

Дружина пасынков пробила дорогу в толпе, и великий князь двинулся за полусотней гридников назад, к Кремлю. Мечник Брелок, чуть поотстав, вёз меч великого князя в опущенной руке. Дмитрий лишь раз оглянулся на мечника, чуть придержал кона и так, задумчиво, подъехал к Спасским воротам. Там и вовсе остановился и решительно повернул к Живому мосту. На подъезде велел всем стоять, лишь Бренок последовал за великим князем на зыбкий настил моста. Всем трём дружинам и людям, добежавшим до Кремля за конными, хорошо было видно, как Бренок подал меч с тёмными полосами застывшей крови великому князю и тот бросил меч в Москву-реку:

— Да не повторится сие во веки веков!

7

Рузу с её деревнями купил у удельного князя ещё дед, Иван Калита. От отца Дмитрий слышал, что городок этот мал, но доходен и лепотою пригож. За девятнадцать лет княжения немало открылось Дмитрию великих и малых городов — Ростов, Галич, Устюг. Но всю землю да ещё по мирной докуке так и не объехал. Вот в Рузе не бывал, и неведомо, когда бы удосужился, не случись после славной битвы на Воже нового испытания: тяжёлых дней ожидания, ловли, суда и казни Вельяминова. Куда как нелегки оказались и последующие дни... После казни Евдокия запёрлась в своей светлице с теремными боярынями, забрав детей к себе, а когда он повелел ей выйти, она вышла и назвала его, великого князя, мужа своего, иродом! Проучить бы княгинюшку, да не взято у него в обычай: ни бить — не бивал, ни за волосы таскать — не таскивал. Отчего в нём столь мягка душа ко княгине, он и сам не ведал — от любви ли великой или оттого, что Евдокия что ни год, то нового младенца у сосков держит, а там вновь животом тяжелеет? Вот тебе и на: ирод!

На другой же день Дмитрий приказал отслужить панихиду по Ивану Вельяминову, а Бренку велел сбираться малою дружиною пасынков на рыбные и птичьи ловы. Никого из ближних бояр с собою не брал, случившемуся же тут Боброку сказал ехать на дворы Вельяминовых и довести им, что-де он, великий князь, зла на их род не держит, я они вольны в сердце своём, как и в делах, и мочны по древнему закону в любое княжество отъехать. Вельяминовы, по слухам, не мыслили о том, молча скорбели по казнённом, и Дмитрий, изнурённый заботами последних двух месяцев, направился к Рузе.

Сентябрь по младости своей ещё держал летнюю красоту, но ближе к середине, по всем приметам, грядёт холодная и дождливая осень. Пока же всё в этом необъятном мире радовало глаз и веселило душу — и леса, чуть опалённые прожелтью опушковых березняков, и грибной дух, коим настоялись лесные низины, и свежие, ещё не потемневшие стога сена. Особо радовали дружные всходы озимой ржи — надежда и жизнь Руси. Сколько раз на боярских советах среди дел важнейших, среди рассуждений о предстоящих походах вдруг заговорят, заспорят горячо, когда ныне сеять рожь — на первого спаса или повременить до преображения. "Вот он, хлебушко-то, — думалось Дмитрию. Есть ли в сём свете превыше его? Не единожды голод на Руси велел уразуметь: бесхлебье разит пуще копейного рожону!"

Дорога вилась берегом Москвы-реки, то отходя от неё к лесным деревням, то вновь прибиваясь к воде, где тоже селились люди — рыжели дерновые крыши изб, ревел скот по выпасам, и каждое появление сенного стога на лесной поляне, жердевой проблеск полевой городьбы, нежданно появившийся после лесного урочища, успокаивали путников, несказанно утешая присутствием человека.

Уже четвёртый час подпрыгивала в сёдлах пасынковая полусотня, уже и Дмитрий, привыкший к дальним переходам, стал уставать, когда на лесной дороге появился первый встречный. Он загодя устранился на обочину, боязливо крестясь и напряжённо всматриваясь в конных из-под ладони — не вороги ли вновь нагрянули? Бренок выскакал вперёд и наехал на испуганного крестьянина. Был он в серой однорядке, ниже колен, почти скрывавшей такие же серые холстинные порты, в бараньей круглой шапке с оттянутым верхом и чуть примятым шишаком, но был он не бос, в лёгких берестяных калигах, а небольшой тоболец, висевший на палке за спиной, выдавал в человеке странника. По виду, по робости это был не мастеровой человек, а крестьянин, но об эту пору драгоценных погожих деньков распоследний кузнец или горшечник, не только крестьянин, не пойдёт впусте дорогу топтать, не станет ни первому, ни последнему солнышку брюхо выставлять. Об эту пору богомольца и того собаками в деревнях травят — чует нутро крестьянина дармоядное чрево!

— Ты кто таков? — спросил Бренок.

— Крестьянин землицы князевой, деревни...

— А почто в прошатаях пребываеши?

— С молитвою иду ко кремлёвским церквам, а оттуда — на кладбище, только тут он снял шапку и перекрестился.

— Имя твоё?

— Егорей...

— Жив еси, почто на кладбище путь править?

— Жив, да что проку-то: аз есмь со одра смертного восстал!

— Лжёшь! В татях, поди, ходишь али в душегубцах!

— Истинно реку! Отец Иван намедни соборовал и причащал — приготовил мя на долог путь, на вечно лето, а я возьми да и подымись... Иду вот пеше, как испокон хаживали ко святым местам. А коли не веришь, боярин, спроси Олферея Древолазца, эвона где живёт, поблизку, в Липовой засеке! — кивнул Егорий.

Дмитрий подъехал с пасынками и при первом взгляде на измождённое сухоткой лицо Егория понял, что этот человек не лжёт, и спросил:

— Ответь мне, человече: есть ли у того Олферия Древолазца угодья справные, на птичьи и рыбны ловы пригодные?

— Как не быть! Птицы ловит превелико!

— А рыбы?

— А рыбу — не-ет. — Егорий покачал клокастой седеющей головой. — Рыба в Рузе и по ручьям — не его докука.

— На воде и без рыбы? — укорил Дмитрий.

— Почто — без рыбы? Рыбу у его бабы ловят — жена да племянница. Берут грабли — и граблям...

Бренок тронул коня, прижимая крестьянина к кустам. Объявил, грозя:

— Ежели ты лжёшь, то лжёшь великому князю!

Егорий испуганно пал на колени, не признав в простецком одеянии великого князя, которого он, впрочем, никогда не видел, а глянул серебряная гривна на шее при золотой цепи!

— Истинно реку: граблям!

Егория оставили в покое и двинулись дальше, лишь один озорной дружинник, следовавший верхом за двумя груженными брашном и питием возами, созоровал: кольнул старика копьём.

— Великой княже, а не велишь ли пристать станом у того бортника-древолазца?

Дмитрий и сам подумывал об этом. Лучше не доезжать до града Рузы, а не то воевода с тиуном потянут к себе, станут челом бить, плакаться на крестьянскую лень, на худые сборы даней и недоимок, станут пугать лихими людьми, коих сами же и расплодили. Нет, нечего ехать в Рузу, хватит реки Рузы, где она, ополнившись светлыми лесными речушками и ручьями, впадает в Москву-реку, и Дмитрий решительно кивнул.

Вмиг Боброк выслал вперёд десяток пасынков во главе с отчаянным десятником Митькой Всеволожем, чей удельно-княжеский род тянулся, кажись, из Смоленска. Пасынки вернулись с известием, что место найдено отменное: река с ручьём, житные поля с обмолоченными снопами, под самым липовым лесом, а дальше — дремучие ельники до самой Ржевы, если ехать на заход, только ехать туда ныне не к чему: без того измаялась душа от многотяжких да обильных невзгод.

* * *

От ручья пахло дымом костра. Бренок сам выдавал кашевару сарацинское пшено[80], сам проверил молоко, что пасынки привезли из деревни Куницыно — деревянную кадь на три ведра, а до этого отправил два десятка ставить петли на глухарей и тетеревов да десяток доброхотов отпустил к реке Рузе, дабы половчей перегородили реку сетью... А от ручья треск сучьев, сдержанный и радостный говор пасынков (шутка ли: сам великий князь на ловы взял!), ржанье стреноженных, отогнанных на отаву коней, и особенно этот запах дыма — сладковатый запах берёзового корья, памятный с давних, отроческих лет, когда дядьки-бояре старались попроворней взгнести огонь для отца...

В шатёр заглянул Бренок и радостно сообщил:

— Ведут от лесу!

Издали послышался вой детишек и два бабьих при-голоска. Вскоре у шатра стоял на коленях и сам Олферий Древолазец.

— Почто бежали? — спросил Дмитрий, не выходя из шатра, лишь откинув полог. Был он в шитой голубым шёлком простой рубахе до колен под голубой же кушак кручёного шёлка.

— Помилуй нас, княже! Сдуру бежали: нонема непокойно по лесам, а тут как узрели конных — ума решились... Прости! Да не велишь ли мёду достать?

Олферий оказался не из робких, в лес он подался с семейством не от обложного страху, а из осторожности и с толком: когда подошли к его избе, она была пуста. Пусты были хлев, конюшня и даже избёнка-медовуша. Напрасно пасынки заглядывали в бочки, кади, корчаги, в кринки, ладки и горшки — дух медовый слюну гонит, а мёду нет!

— Мёду? Велю!

Молодым конём вскинулся Олферий. Разметал ворох соломы, откинул жерди и достал из ямы ушатец мёду. Бортник принёс и поставил тяжёлую ношу к ногам великого князя, и, когда ставил, наклонясь, обнажились на обеих руках недавние, сизые шрамы — от кистей до локтей и уходили выше.

— Медведь? — догадался Дмитрий.

— Он, княже. — Олферий стоял на одном колене и смотрел снизу, как матово посвечивает гривна на шее пресветлого князя. — Медведи злейшие супостаты мои, кабы не зубы медвежьи, превелико мёду наломал бы ныне в дуплах.

— Много ли воеводе отправлено?

— По старине: два берковца да опричь того... Боярин у меня полуберковца выкорил себе.

"Добре живётся воеводе, коль с каждого бортника по пяти пудов мёду..." — подумалось Дмитрию.

— Сколько душ под крышею?

— Девять чад бог послал, княже, да баба, да я, да племянницу приютил, братову дщерь. Порублен Михайло Рязанью в досюлыны годы... Слава богу и тебе, великой княже, живём покуда...

Бортник поклонился Дмитрию головой до земли.

— И присевок держишь? — кивнул Дмитрий на поле, что светилось стерней во всю свою половину, вторая сочно зеленела всходами озимой ржи.

Бортник осторожно оглянулся на поле, на избу с хлевом, на конюшню и кивнул, договорив ответ:

— Ржица уродит — на овёс меняю коньку, понеже свой овёс медведи травят, окаянные. Не уродит — пушной хлеб зобаем.

— Птицу берёшь?

— Беру, княже. На рождество богородицы воевода повелел воз глухарей да воз куропаток белых прислать. Вот перевесья[81] поставлю ещё...

Бортник не договорил, Дмитрий кликнул Бренка и на просеках и полянах велел калить чашу мёду бражного Олферию. Мужик, всё так же стоя на коленях, выпил большую деревянную чашу и крякнул.

— Что сладко кряхтишь? — спросил Бренок.

— Всяк выпьет, да не всяк крякнет, боярин.

— Ещё? — спросил Дмитрий, чуть сощурясь и остро вглядываясь в лицо бортника, на котором от улыбки вдруг вылучились повсюду — на лбу, у глаз и на переносице — тонкие брызги морщин.

— Спаси тя бог, великой княже! Отменен мёд бражной, и тороват боярин, слуга твой: этака чаша едина за семь идёт.

— Испей восьмую, — чуть улыбнулся Дмитрий, всё больше отходя душой.

— Испил бы, да грех поблизку: понеже за седьмой чашей дьявол идёт и с восьмою грехи несёт — нелюбье, брань, побои да лихоимство, да... всяко... прелюбодейство.

Дмитрию понравился ответ, но Бренок встрял:

— Прелюбодейство! Небось племянницу-то эвона какую пригрел! А племянников разве не было?

"Уж и высмотрел!" — покосился на мечника Дмитрий.

— Племянника тоже поял бы под крышу, да не ровен счёт ложился: тринадцатым племянник шёл за столом, а того не повелось под иконою! Так-то, боярин...

Ответ был дерзок, и, не будь тут великого князя, Бренок не простил бы. Дмитрий тоже принахмурился:

— А вели-ко жене со племянницею рыбы добыть скоро!

Снова вскинулся Олферий с земли — только лапоть скрипнул, и вскоре из избы вышли две женщины, поклонились Дмитрию и Бренку, Старшая взяла деревянное ведёрко, подала молодой, робко остановившейся под взглядами великого князя я его слуги, а сама взяла от пристенка грабли, и обе направились вверх по ручью.

— И верно — грабли! — удивился Бренок.

С минуту Дмитрий любовался лёгкой походкой молодой рыбачки — шла она, не качнув косой на спине, легко ступая босыми ногами по густой отаве.

— Михайло... — Дмитрий вдруг забыл, зачем окликнул мечника и, всё ещё держа взглядом русую косу, мелькавшую над кустами, придумал: — Мёд пасынкам подели. Посматривай!

С этими словами Дмитрий не торопясь вышел из шатра, подошёл к избе и отворил дверь. Изнутри, из полумрака, вместе с тяжёлыми запахами кисели, шкур, пареной репы и мёда вырвался наружу дружный рёв малолетних. Дмитрий не стал пугать больше и отправился краем поля к ручью. Саженях в двухстах, у самого перелеска, наткнулся на ловушку для куропаток. Сеть в крупную клетку лежала на земле, прижатая воткнутыми в землю сучьями, лишь один её край приподнят на палку, образуя гостеприимный вход, а внутри стоял сноп необмолоченного овса. Рядом было подсыпано зерно, узкой, заманивающей дорожкой. К нижнему концу палки была привязана кручёная нить, убегавшая в кусты. Там хоронился бортник на рассвете и ждал, когда стая куропаток, штук до ста, войдёт внутрь и примется оклёвывать сноп, тогда он дёргал нить— и край поднятой сети с привязанным камнем падал, накрывая птиц... "Ловок бортник..." — усмехнулся Дмитрий. Он слышал о таком лове, но видать не приходилось, а куропаток из Рузы тиун раза четыре привозил по целому возу поклон от воеводы... Дмитрий ещё раз осмотрел хитрую ловушку и пошёл берегом ручья, обходя густые кусты и потрескивая малинником.

Солнышко кануло за лес, но дальний конец поля за спиной всё ещё жарко высвечивало последними лучами, и лес за полем-присевком бортника весь был облит этим чудным мягким светом. Дмитрию хотелось, чтобы день дольше не уходил, чтобы свет ещё постоял над этим тихим божьим миром и чтобы постояло бабье лето, даруя людям Руси бесценную радость сентябрьского тепла. И ещё хотелось ему подольше побыть одному, дабы не видеть глаз людских, вечно и неотрывно, в градах и весях, в терему боярском и домашнем, пред бранью кровавой и на пирах смотрящих на него. Сейчас, в этот вечер, тёплый и тихий, наверно посланный ему богом за безропотный подвиг долгого душевного плача, хотелось уйти от всех забот, как это было в отрочестве, на первых боярских сиденьях, как было недавно на Кучковом поле, когда вся Москва смотрела на него, уйти от забот и ещё от того, отчего и уйти-то смертный не волен — от взора Евдокии, от её лица, голоса, от пухлой жилы на шее, впервые увиденной им, исполненной устрашающего, ворожьего гнева... "Суздальское племя!.." — гневно прошептал Дмитрий. Он прикусил губу и полез напролом через кусты, будто через неприятельскую засеку.

Кустарник начал сбегать круто по склону и открыл внизу неширокий ручей. Дмитрий приостановился и, видимо, оттого, что приглушил свои шаги, тотчас услышал женские голоса, слов не разобрать, да их и не было, должно быть, были только восклицания, всплески. Он хотел было пойти навстречу, но в горловине ручьевого переката появилась жена Олферия с граблями. Она остановилась, уложила поперёк переката чёрную суковатую колоду, оставив лишь малую протоку, замерла над нею с граблями и макнула рукой. В ответ на это послышался плеск, и с противоположной стороны омута показалась племянница. Она сильно взмучивала воду ручья сначала с одного края, потом с другого. Старшая ловко выкинула на берег блестящую рыбёшку и придавила её ногой. Другая, более крупная, сорвалась. Ещё несколько рыбин всплёскивали рядом, но уходили от граблей.

— Избудь страх-от! Избудь! Не искрадут тя вои князевы!

В ответ на эти слова племянница что-то пискнула, но старшая прикрикнула строже, говоря, что вся рыба на середине омута, дышит там чистой водой. Племянница подняла обеими руками подол и, заходя в воду, подымала его всё выше, пока он не лёг на воду. Она взмучивала воду ногами, иной раз поплёскивала рукой сверху, нагоняя задыхающуюся от мути и испуганную рыбу на тётку. А та частила граблями, довольно муркала что-то, давила рыбу пяткой, откидывала её подальше от воды или в ушатец, ни на миг не спуская глаз с горловины ручья. Порой на поверхности воды показывалась тёмная спина леща или щуки, в шаге-двух от берега, но тех было взять трудно, и тётка покрикивала на племянницу, чтобы та не дремала, а мутила и шумела сильней. Омуток понемногу успокаивался, а в ушатец всё ещё летела рыба. Дмитрий видел сверху, как жарко блестит она, живая, и прикидывал, как хорошо тут рыбачится по весне, когда ищет щука или позже — плотва, лещ!..

— Хватит! — воскликнула племянница.

— Мути! Великой князь от Москвы трясся — оголодал! Он телом мощен вельми, он един целой ушатец сожрёт! Мути!

Племянница прошла омутную глубину и стала выбираться на мель. Дмитрий видел, как она вышла из воды и, остановившись близ тётки, выжимала подол сарафана. Таинственно и греховно полыхало её тугое и светлое, как репа, тело. Повелеть бы сейчас подойти к нему, как это делается у иных князей, и безропотно пойдёт к нему, к великому князю, а он стоит неподвижно, пока не отошли они к другому омуту. Нехотя выбрался он из прибрежного кустарника, сверил дорогу по закату, ещё горевшему над лесом, и пошёл на голоса пасынков, вернувшихся из брусничников чащобных, где они ставили петли на глухарей и тетеревов. Шёл он, как в тумане. Виденье на ручье не покидало его весь вечер, ввело в рассеянность, ввергало в греховные помыслы, радовало и, как отрока, пугало и тянуло живоносной тайной.

* * *

Казалось, ничто грозы не предвещало, да и откуда взяться ей, свалившейся на великого князя здесь, в заповедной тиши лесов? Но она грянула и краем — на великое счастье, — но задела его...

Ещё в сутеми Дмитрий отправился с Олферием на куропаток, и всё там, на краю поля-присевка, случилось так, как представлял себе он: прикормленные овсом куропатки вошли под сеть, бортник дёрнул нить — и птицы (семьдесят и четыре головы!) оказались в руках у счастливых охотников. Хорошо, что никого не взяли с собою: охота любит тишь, осторожность. В этом Дмитрий убедился ещё раз и потому не велел пасынкам идти на боровые брусничники по глухаря и тетерева, пошёл сам с двумя пасынками, а Бренку наказал отправляться на рыбные ловы, да пораньше, дабы всё там, на Рузе, было справно и тихо, дабы пасынки не преобидели кого в деревнях.

Утро обещало быть удачным. После лова куропаток на рассвете Дмитрий успел к восходу на брусничники, а когда солнце косыми столбами начало выжимать из чащобы туман и высвечивать брусничные кочки с расставленными на них волосяными петлями, неприметными, впрочем, даже глазу охотника, он понял, что и тут, на боровых птичьих ловах, судьба благоволит к нему. Пасынки постарались для великого князя на славу. На полянах они обобрали бруснику и осыпали спелой ягодой, сорванной вместе с листьями, все те кочки, на которых разложили петли. Повода петель были накрепко привязаны к вершинам молодых берёзок, нагнутых до земли, а сами берёзки удерживались суком, воткнутым в землю. Берёзки держались еле-еле — не дохни! — и чуть тетерев или тяжёлый глухарь сядет на кочку, тронет берёзку или палку вскинется берёзовый ствол, потянет вверх петлю, а в петле той нога глухаря... Напрасно бьётся тяжёлая птица, только сильней затягивается петля.

Ещё издали Дмитрий услышал громкие хлопки крыльев, и сердце заколотилось в груди забытой радостью охотника. Пасынки кинулись было вперёд, но Дмитрий осадил их и осторожно, как к спящему дитяти, пошёл на этот шум, утопая сапогами в глубоких мхах! И вот открылось ему знакомое зрелище: среди тишины и неподвижности леса раскачивается одна-единственная берёза. Её молодой ствол согнут под тяжестью глухаря. Птица билась, должно быть, с рассвета, обессилела и, побившись, опадала вниз головой. Дмитрий приблизился — глухарь взъярился, взметнулся что было сил, обивая листья берёзы, но рука князя наклонила ствол, поймала птицу за стянутые волосяной петлёй ноги.

— Смири-ись! — исполненный радости, прошептал Дмитрий и потянулся за ножом-засапожником, чтобы отсечь голову птице, безумно хлеставшей крыльями. Дмитрий откидывал шею, храня лицо от длинного крыла, и тут-то, когда отвернулся он от глухаря, и явилась беда. Через сломанную буреломом старую сосну тяжело переваливался медведь. Дмитрий видел, как вскинулась на затылке зверя серебристая по черну шерсть, услышал короткий рёв — не для острастки, а для дела, — успел отсчитать два сильных прыжка зверя, но дальше он видел лишь грязно-рыжую брюшину, на миг ощутил запахи шерсти, разорванных мхов и сырой земли. Зверь не мог изменить своей привычке поднялся на задние лапы, но и это он сделал коротко, как бы отдавая долг обычаю, и тут же вскинул мощные передние, нацелив чёрные блестящие крючья когтей на голову Дмитрия, Князь знал со слов старых людей, что медведь бьёт человека по голове, стремясь когтями сорвать ему волосы с затылка на лицо, потому что медведи не любят открытого лица, знал это и в тот миг берег голову. Нож был уже в руке, и этим ножом он ударил медведя снизу. Ещё кровь не обагрила руки, а он успел вырвать нож и ударить ещё раз, но уже под губу зверя, в шею, направляя удар меж лап, яростно рванувших его тело...

* * *

Бренка ещё не было, и за покладника в шалаше шевелился Митька Всеволож. Сдумалось ему, что великому князю жёстко на походной постели, он приволок от Олферия две медвежьи шкуры, но Дмитрий не желал лежать. Он сам пришёл из лесу, сам обмыл раны в ручье, только завязывать позвал Олферия. Древолазец крикнул племянницу, и, пока та, замирая от страху, обмывала травным настоем плечо, бок и руку великого князя, Олферий стоял рядом с шапкой в руке и твердил:

— Так-то оно и добре! Добре так-то... Кости — целы, жилы — целы, а мясо — на что оно? Надю бога благодарить...

— Расплодил тут медведей! — прикрикнул на него Митька.

— Истинно, боярин... Медведи-те у меня искони злы. Дмитрий не слушал их, он смотрел на племянницу, дивясь той непонятной и властной силе, что кроется в молодости. Вот они, юные, крепкие руки, мелькают рядом, касаются его тела — и стихает саднящая боль, и сладко ему, и радостно отчего-то... Дмитрий сидел перед ней на постели, а когда она стала перед ним на колени, чтобы ловчей замотать бок, и коса её сползла мимо плеча на грудь, он взял эту косу здоровой правой рукой и нежно положил на её узкую гибкую спину.

— Как нарекли тебя?

В ответ только румянец ударил в загорелую щёку и тронулось ухо тем же зоревым светом.

— Улькою! Улька она! — тотчас встрял осмелевший бортник.

— Тебя ли вопрошают? — строго покосился Дмитрий.

— Пошёл вон! — тотчас погнал Олферия Митька.

— И ты изыди с ним! — повелел Дмитрий, а когда те вышаркнули из шатра, тронул Ульку за плечо. Она тотчас подняла испуганные глаза на великого князя и опустила их вновь.

— Почто смолчала?

— Ульяною наречена... — вымолвили дрожащие губы.

Дмитрий властно положил руку ей на плечо, нагнулся и крепко поцеловал сначала в шею, мимо косы, потом — прямо в губы, раскрытые от ужаса и восторга...

Ночью он отпустил её с серебряной гривной на шее.

8

Весна грянула небывало: то солнцем, то дождём, то густым всеядным туманом изъело снега в полях, вытопило их из лесов, и наполнились низины рыжей, духмяной, талой водою. Реки взломали лёд, разгрозились на диво, понесли, закружили в бурной круговерти мостки, остожья, избёнки рыбаков, звенья заборов, брёвна, сани, колёса... Держись, Русь! Да не убояться тебе стихии! Живи и радуйся обновлению жизни!

Великий князь выехал на восходе из Фроловских ворот Кремля. Сотня гридников загодя выскакала на Владимирскую, ещё не просохшую дорогу. Стремянной полк придержал коней перед Живым мостом, пропуская князя с мечником, Боброком и походным покладником Иваном Удой. Следом за ними двигался небольшой обоз под охраной полсотни кметей; в головной колымаге, запряжённой тройкой тихих, степенных коней, сидела сама княгиня Евдокия с болезненным сыном своим, Юрием. Немалые вёрсты лежали перед ними до первопристольного града Владимира, куда ехала княгиня на поклон к иконе Владимирской божьей матери, дабы смилостивилась богородица и ниспослала здоровье отроку.

Дмитрий тоже решился наконец пожить во Владимире, навестить заветный престол — предмет междоусобиц княжеских, вожделенную мечту князей тверских, рязанских, галицких и других многих, проливших из-за этого немало крови христианской на радость врагам. Хотелось ему и помолиться в светлых храмах боголюбивого древнего князя Андрея — отдать долг преданности уголку этой русской земли, как повелось у великих князей исстари... Мягкая ещё, непыльная дорога, бодрый воздух, высокое, погожее небо и еле тронутые зеленью леса и поля, живущие ожиданием пахоты, — всё радовало Дмитрия. Бодрое веселье, заполнившее Русь после славной победы на Воже, делало печаль по Монастырёву и Кусакову, погибшим на Воже, высокой и светлой. Монастырёв, Кусаков... Так и не удосужился он послать их в свейские земли за оружием, придётся, видать, своим обходиться, коли нагрянут тьмы с ордынской стороны. А они нагрянут.

— Послан ли человек в степь? — спросил Боброка.

— Как велено, послан вечор Елизар-доводчик, — ответил степенно Боброк.

Перебросились словами — накатила забота за заботой, лучше бы не касаться эти дни никакой княжеской докуки, но как тут не коснёшься? Вот едет он, великий князь Московский, ко Владимиру, а в голове помыслов невпроворот: в помин кого ставить первую свечу? Первую надобно поставить в помин матушки Александры, вторую — в помин отца, князя Ивана, третью — в помин старшего сына, Даниила, четвёртую надобно бы во здравие детушек, но душа не велит, пока не поставлена свеча за упокой души Ваньки Вельяминова. "Ишь, чего удумал: меня зельем извести, крапивной сын!" — разжигал в себе злость Дмитрий, но злость не подымалась, слабая волна её расшибалась об одно и то же тяжёлое виденье: толпы народа на Кучкове поле, плач, выкрики, ропот жалости и он, Ванька, его узко поставленные глаза, сухие, воспалённые, наполненные ярью. А когда подводили его к пню, он сутулился, как отец...

— Дмитрей свет Иванович! Почто кручинен во светел божий день? — весело прищурился Иван Уда. — Тебе ли, солнышко светлое, тенью застилатися? Ты праправнук самого Олександры Ярославича Невского! Ты первой взградил на кремлёвском холму стены белокаменны! Ты первой побил татарву! Ты первой на Москве зельем стрельнул со стены! Ты первой...

— Я первой учинил на Москве смертную казнь принародно! — с горечью перебил покладника Дмитрий, и тот умолк.

Давно уже выехали за Москву. Вот уж и слободы миновали, и Клязьму-реку переехали, и потянулись леса по обе стороны дороги, а слова Уды всё ещё звучали в ушах. Было в них и дело важное: стрельба из железной трубы, набитой самопальным ярым зельем. Зелье и трубу привёз на Москву Боброк, когда брал Казань, а туда попала та труба с зельем из Китая, торговцы конями завезли, должно быть... Помнится, как подожгли трубу впервой улетела труба от Фроловских ворот до церкви Спаса, что у Чудова монастыря. Тогда Боброк привязал трубу верёвкою к телеге, набил зельем с камнем, заткнул куделей и поджёг. Грянуло так, что все галки на Москве в небо поднялись, а телега перевернулась. "Надо будет ту трубу вмуровать в стену..." — пришла занятная мысль, и Дмитрий вообразил, как будет стрелять та труба по ворогам из стены, побивая каменьем и пугая смертоносным громом.

— Митрей Михайлович! — оторвался от мыслей Дмитрий, обратившись к Боброку. — Много ль ноне копей привезли?

— С Коломны — семь тыщ с половиною. С Новагороду — четырнадцать тыщ ровно. Со Пскову — четыре тыщи копей и тыщу мечей. Москва за ту ж зиму отковала девятнадцать тыщ с половиною копей, да мечей семьсот, да топоров ратных у тыщи обухов, а что до прочих градов — то покуда неведомо, вот привезут...

— За платою уследи, Митрей Михайлович: серебром не сори, но и не обижай кузнечную сотню. За Свибловым око держи, понеже он страховит до купли, у него каждая куна гривенной верёвкою к калите привязана, а ныне нам не до слёз при торгах, ибо время катит такое смурное — всё утратить гораздо.

— Истинно так, княже: коль навалится татарва — пустит нас косо-накосо на века, — ответил Боброк.

— Вот то-то и есть... Кто ныне в сторожевом полку?

— Три сотника отчаянных посланы: Василий Тупик, Родион Ржевский да Волосатый Андрей — этот из духовного колена, но рукою твёрд. Все вои в тех сотнях самобранны, доброхотны, а посему сотня такая тыщи стоит. Самому довелось сих воев зреть. Все нравом трезвы и в ратном деле крепки.

Дмитрий уловил редкое веселье в голосе Боброка, покосился. Сидит Боброк в седле, что пень смоляной, — кряжист, но свеж. "Широка борода, да душа молода..." — вспомнил он ладное слово сестры, что живёт за Боброком, как за каменной стеной. Вот он уставил вперёд крупные глазищи, что в народе прозваны колдунскими, смотрит, как скачут далеко впереди гридники. За всеми у него отныне око не дремлет, потому как поставлен великим князем над всем воинством русским и подначален только Дмитрию. Нет теперь прихотей тысяцких, не надобно скакать по Москве и вотчинным деревням, как бывало, за Вельяминовым. Теперь начальник московскому воинству — вот он, под рукой, и послушен, что мелкие князья, подколенные. Зимою свершил Боброк поход на Литву, дабы промыслить полнощного ворога. Без крови сумел силу Москвы показать и двух сыновей покойного Ольгерда привёл ко Дмитрию с дружбою. Дмитрий Ольгердович явился с семьёй и боярами на вечную службу к русскому князю и получил за это город Переяславль, им и кормится... Хорош зять Боброк — надёжа и опора в лихую годину, в безвременье, первый советчик — в мирные дни.

— Михайло!

— У стремени, княже! — тотчас подправил коня Бренок.

— Чего это княгиня рукою машет?

Бренок подскакал к головной колымаге обоза, пущенного вперёд и бывшего в дороге на виду, сразу же направил коня в сторону и принялся ломать ветки черёмухи, ещё не распустившейся, но уже пахучей.

— То князь Юрья запросил веточку! — довёл, подскакав, Бренок.

Дмитрий грустно кивнул. "Юрья телам слаб и душою вельми смягчён. Истаял Даниил. Вся надежда на Василия — он возвеличится на престоле великокняжеском, токмо он!.. Вот бог бы дал пожить ещё годков пять, покуда окрепнет Василий, а тамо и в брани лечь необидно..."

* * *

Тиун Свиблов заранее опростал палаты для великом князя. Светло и чисто было в них, просторно и тихо на древнем владимирском княжеском дворе. Дмитрий с Евдокией, с сыном и с боярами, в первую неделю отмолившись во всех церквах, надарили серебра и злата "на храм", а за трапезами пристойными великий князь твердил епископу и всему его причту, дабы неустанно внушали русскому люду православному единоглавную мысль: соединяйтеся душами, люди, грады и княжества. Живите, не грозяся друг на друга, во единой судьбе, во едином хлебе на вечные времена — в том сила земли русской, развеянная некогда самими князьями, растравленная в душах простого люда... Особо одарил Дмитрий икону Владимирской божьей матери несказанной красоты икону! — дорогим каменьем на оклад.

На другое воскресенье малою дружиною отъехали в пресветлый храм на реке Нерли. Дмитрию лишь раз довелось побывать там, когда ещё мальчиком возили его бояре вместе с митрополитом Алексеем в тот год, когда он, отрок, вокняжился на главном столе Руси. Погода была на славу, и -служба прошла вдохновенно. Проповедь сказал сам епископ и говорил так, как хотелось великому князю, — о вере, о силе земли, в единении состоящей.

Обедать ехали во Владимир, где на столах ждали жареные утки, гуси, барашки, похлёбки с потрохами, уха из стерляжьих пупков — любимая уха Дмитрия — и горы разного печива, сохранённые в памяти от времён стародавних и принесённые на Русь ещё во времена приятия греческой веры. Ехали и тихо переговаривались о службе, о храмах, о мастерах каменных дел и о богомазах. "Сколько сгинуло древних храмов! — думал Дмитрий сокрушённо. — Сколько сгорело икон бесценных, пред коими прошли — колено за коленом — русские люди от древних лет до нашествия Орды! Где ныне те ремесла, те драгоценные книги, те раздольные песни? Где они? Ужели не вернуться тому никогда?"

Тут заговорил Иван Уда:

— Вельми красна церква заложена на Коломне, княже! Ездил я в пасхальну неделю и сам зрел — драена станет, ровно невесту изузорит мастер! Я его восьми да и испроси: много ль, мол, камня, яиц, меди, красок, злата да серебра изойдёт на храм сей? А он мне и изрёк смуро: я не тиуну великокняжему служу, но красоте! А изойдёт на церкву столько, каких она широт да высот будет, а широт да высот будет таких, как душе красота скажет!

— А ты чего ему? — спросил Бренок.

— Больше и слова не дал вымолвить — прогнал! Наказать бы надобно. Как велишь, княже?

— Мастер — свят человек: добрые дела его — от бога, дерзновенное слово — из тех же уст.

Иван Уда приумолк. Заговорил Бренок:

— А церковную роспись творить надобно гречанину повелеть.

— Вельми преславен тот мастер! — похвалил епископ.

— Неистов и чужебесием полон! — резко возразил Боброк, упираясь взором в глаза собеседника. Епископ отвернулся от этих престрашных глаз, а Боброк продолжал: — Был я ныне на пасхальной неделе в Андроньевом монастыре...

На этих словах Боброк остановился, наклонился к гриве коня, будто подбирал узду, но Дмитрий понял, что этот сильный человек обарывает себя в нежданно трудную минуту: там, за оградой монастыря, схоронен зимою его любимый сын.

— ...был я тамо самовидцем бесстрастным и зрел предивны иконы, писанные отроком сирым, безродным, сыном сгинувшего на Воже ратника... Предивные иконы! Златом творёным тронуты, багряно-голубые и так тихи да легки — лучше в песнях не поют! Глянул я, грешный, и слезою прошибло мя, истинный бог...

— Кто таков? — спросил Дмитрий.

— Игумен сказывал: новоявленный инок сего монастыря, наречённый Андреем.

Дмитрий не видел тех икон, только раз в отрочестве возила его матушка в тот монастырь, но сгорел монастырь, а в новом так и не бывал. Иконы же гречанина Феофана[82] видеть доводилось, они ладно легли в его смятенную душу, и никакого злобесия в них он не разглядел, но возражать Боброку не стал, уж больно хорошо высказал он про нового иконописца. Вон как притихли все и каждый положил себе на уме поехать в Андроньев монастырь, глянуть и сравнить...

И тут вдруг вспомнилось, уже не в первый раз: как-то едет ко Царьграду, пришло ли посольство митрополита Михаила?..

9

Ночью их разбудил филин. Первым проснулся митрополичий келарь Порфирий, пошуршал тонким, походным постельником и выполз из шатреца на волю. Во тьме летней ночи, густой, бархатно-тёплой, он с трудом различил очертания святительской лодьи с её сундуками и казной, уловил лёгкий приплеск волны, приглушённый храпом сторожей, и широко перекрестился. "Не к добру это, филин-то" — с тревогой подумал келарь, а сам уже снимал с подрясника широкий пояс — катаур, — дабы поучить нерадивых сторожей. Ишь, чего удумали: дрыхнут посередь чужой земли, где тать на тати! Вспомнилось, как сутки назад кыпчаки переволакивали их лодьи из Волги-реки в Дон — вот страху-то! Не только до сей поры, но до могилы не забыть жадные грязные руки сих охотников до чужого добра, так и норовили, окаянные, облапить сундуки да отверзнуть крышки. Забыть ли, как во яри наживной жесть сундучную, позлащённую, ногтями скребли — по коже мороз!.. Нападут этакие в нощи — не отмолишься, они исстари со злокознями в сей степи повенчаны, а эти, мордображные, спят!

— А! Спите, клятвопреступники! Спите, выхрапки вельяминские!

Порфирий, не смущаясь иноческим саном, взял на себя грех грязнословия и накинулся на спящих с рукоприкладством. Широкий катаур он ухватил за конец и всей тяжестью этого жёсткошитого пояса стал бить по головам утомлённых ночным бдением воев. Все они — два десятка — состояли недавно при тысяцком Вельяминове, а после смерти того привели их вместе со всей дружиною к крестоцелованию в полку великокняжеском. Этих отобрал сам Григорий Капустин для царьградского походу, он же с них и спросит — он, а не какой-то келарь Илья...

— Уймися! Очи повыбьешь! — воскликнул десятник, осмелев, и старался выхватить пояс, но услышал шаги по крошке прибрежного плитняка, умолк, даже во тьме угадал новую опасность: к воде увалистой поступью приближался переяславский архимандрит Пимен.

— Помалу сечёшь! Помалу! — прохрипел Пимен. Он надвинулся на десятника, потому что тот лучше других был виден над бортом лодьи и более иных был повинен в прегрешении. Пимен выхватил катаур у келаря, омокнул пояс в воду и мокрым продолжил богоугодное дело поучения.

— Смилуйся, отец Пимен! — снова воскликнул десятник, коему не было больно, но наказание архимандрита всегда имело продолжение: воям урежут кусок как в скоромные, так и в постные дни, что при тяжком походе было и вовсе худо.

— Приими поучение смиренно!

— Отец Пимен! Недреманное око держали...

— Премолчи! Святителя побудиши! Затвори пасть зловоину! Экой смрадиной несёт, будто семь ночей пил беспробудно! Вот тебе за лжебесие твоё! Вот!

На других лодьях стража проснулась и приободрилась, перешёптывалась, разбирая копья и препоясываясь мечами. В прибрежном перелеске снова прокричал филин. Пимен отбросил катаур, перекрестился и пошёл к другим двум лодьям, тяжело переваливаясь округлым станам. Было слышно его тяжёлое дыхание, хруст камней под сандалиями, но криков больше не разносилось над Доном и над берегом, только приплёскивала волна, кричал филин да падали звёзды — крупные звёзды полдневной стороны…

До Царьграда было ещё далеко.

* * *

Митрополит Михаил уже успел пораздобреть и душевно и телесно на своём митрополичьем дворе, в пышном окружении своих, святительских дворян, привык к поварне многоблюдной — утехе его здорового, ещё молодого тела, не потому ли так тяжко стонала душа его в этом дальнем, опасном и трудном походе? Не потому ли, что рядом с ним в одном крохотном шатреце, в одной лодье пребывает светский начальник, боярин Юрей Кочевин-Олешинокий, коему велено ответить пред самим великим князем за сей поход ко Царьграду, а он, боярин Юрья, даже минувшей ночью спал без просыпу, я во сне бороду ухватя, — не потому ли Так неспокойно митрополиту? Нет, не потому...

Разбуженный филином и голосами на берегу, он так и не смог смежить очи. Хотелось ему позвать к себе самого близкого человека, наследника его старого прихода — Мартина, да передумал: проснётся боярин Юрей — слово душевное не обронишь... И тут вспомнилось ещё не ставленному митрополиту Михаилу, как наехал он единожды на Москву, лет пять назад, по зову первопастыря Алексея да великого князя, как поехали они всем клиром соборным в Тверь и там встретился нежданно посол из Царя-града Киприан, посланный самим патриархом Филофеем. Далеко смотрел Филофей, ведал старец, что и московский митрополит последние дни доживает, и послал учёного болгарина, дабы выведал все дела церковные. Но не только церковные дела нужны были послу Киприану — дела большой политики не чужды были ему. Митрополит Алексей не пораз и подолгу беседовал с ним во тверской епископии: сей учёный болгарин, показавший себя знатоком богословия, политики и учения богослова византийского Григория Паламы, чьи книги известны уже были на Руси, — этот болгарин беспокоил владыку Алексея, и беспокойство было не напрасно. Вскоре высокоучёный болгарин был направлен патриархом из Царя-града на Русь уже с новым благословением — в митрополиты. Великий князь выставил заставу и повернул незваного гостя от Москвы к Киеву, поставя в митрополиты его, Митяя, да так скороспешно, что он в монахах-то побыть толком не успел, что и вызвало неудовольствие Дионисия Ростовского. Киприан во Киеве паутину плетёт, ещё на владыку Алексея клясловия строил да в Царьград отсылал, что-де стар стал владыка Алексей, не ведает, что творит. Всё ведал владыка! Всё ведал и великий князь! Спроста ли стремился Киприан на московскую митрополию? Не-ет! Это он хотел да скашлялся со Литвою — вот где корень сотонинокий! Издавна Литва желала единого митрополита иметь с Русью, да такого, коему Литва была бы ближе, и чтобы жил тот митрополит у них. А коль церковная власть уйдёт в руки Литве, тут и власть князя попадёт в тенеты и измельчает, — вот куда метил Киприан с Литвою и с Царьградом. Не бывать тому! Орда после Вожи рада была бы подмять Русь хоть под Литву, дабы повязать Москву пусть единой покуда верёвкой, — всё легче станет бить потом! — да только великий князь Дмитрий Иванович не столь малоумен... В сундуках лежит серебро и злато, грамота к патриарху Нилу...

Митрополит Михаил лёжа перекрестился, вспомнив, что за Филофеем умер и патриарх Макарий, вызывавший самовольно поставленного Михаила в Царьград, теперь там новый патриарх. Какой он? Худо это или хорошо? Хорошо, что не с этим патриархом шептался Киприан, а худо... А что худо, того и сам не ведал Михаил. Выходило так, что всё худо — и что они с великим князем самовольничали, Киприана изобидели да ещё так долго тянули с поездкой в Царьград, но хуже всего было тайное бегство Дионисия. "Презренный лжец! Всех обманул, отца Сергия — тот руку давал за него — в стыд ввёл. Ну, погоди, козёл белобородый, укреплюся на митрополии, тогда не то архимандритом — попом не поставлю! В монастырь..."

И долго терзался митрополит Михаил. Спохватывался, молился, замечая за собою греховные страсти, но так до рассвета и не смежил очей.

Но вот прошуршали чьи-то шаги. Запахло дымом — то повар митрополичьей поварни затворил кашу на донской воде.

В шатёр вошёл слуга боярина Юрьи, одел его. Кочевин-Олешинский дождался архимандрита Коломенского (его тоже одевали), тот пришёл с келарем Ильёй, и все трое стали облачать митрополита Михаила, торжественно, по чину, будто готовились в кремлёвские церкви, а не к молитве на бреге Дона. Дорогие ризы ежедень надевал митрополит, а ещё более дорогие лежали в сундуке, на струге. Сам великий князь одобрил: пусть ведает роскошный Царьград, что ныне Москва — глава городов русских и билою, и казною богата.

После молитвы и завтрака скоро собрались в путь.

В первую лодью сел отчаянный боярин Фёдор Шолохов со своею дворовой служней и боярин поменьше — Степан Кловыня, тоже со служней. При них было пятеро воев. В лодье были припасы: бочки с мёдом бражным, до коего пока не велено было приступать, бочки с икрой, с рыбой солёной. Там же лежали запасные копья, стрелы, сети для ловли рыбы.

На средней лодье были устроены покои митрополита и всех трёх архимандритов: Мартина Коломенского, Ивана Петровского и Пимена Переяславского. Там же цапал бороду боярин Юрья Кочевин-Олешинокий, скучая среди святых отцов и с тоской посматривая на переднюю лодью, где было весело от шуток Фёдора Шолохова. На той лодье пахло бражным мёдом. Тут же, при митрополите, томились без дела два толмача московских, митрополичьих. Один разумел по-гречески и был из церковников, другой — на все руки, из беглых, вроде Елизара Серебряника. Митрополит просил Елизара, но великий князь смолчал почему-то...

Митрополит велел подтолкнуть лодьи и, когда они отошли на стрежень, благословил всех и сел на низкий оковренный столец посреди лодьи. Подумал о спутниках: "И бысть полк велик зело". Потом глянул на всходившее из-за леса солнышко, перекрестился и промолвил:

— В поучении Мономаха сыновьям изречено: да не застанет вас солнце на постели!

Однако солнце недолго держалось над лесом, его заволокло сплошной наволочью облаков. Ветер, не унимавшийся всю ночь, усилился, раскачал волну.

— Ишь, како изухабило Дон-от! — воскликнул боярин Юрья, держась во страхе за бороду.

Он был единственный в сём походном полку, кто не умел плавать, остальных ветер пока радовал. Поставленные в лодьях паруса освободили руки гребцам, а остальных веселили скорым лётом лодей. Слева расстилались низкие луговые берега, безлюдные, таинственные. Порой перелески набегали к самой воде и снова уступали место лугам. В их высоких девственных травах, некошенных с сотворения мира, мелькали порой косматые дикие лошади-тарпаны, или порскнет вдруг от воды стадо диких коз-сайгаков и тотчас изчезнет в саженной траве. Ещё величественней был правый, нагорный берег Дона. Его высокие берега проносились мимо, устрашая всё той же безлюдностью, навесью плетня-ка, дремучим валежником сорвавшихся с кручи деревьев и самим лесом, нависшим над обрывом.

— Ведмедь! Ведмедь! — закричал с задней лодьи боярин Иван Коробьин. Он был там старшим и над братом своим Андреем, и над Нестором Барбиным. В их лодье тоже были запасы брашна: вяленое мясо, хлеб, сушёная рыба, мука... Были там бочки с квасом и мёдом бражным. Был там среди артельных и свой бочонок, не учтённый келарем Ильёй... Весёлая была лодья, не хуже первой, шолоховской.

В распаде берега, в самом устье небольшой речушки — ручья, впадавшего в Дон, когтил рыбу крупный медведь.

— Эка невидаль — медведь! — ответил Коробьину боярин Юрей, но сам подивился, что Коробьин с последней лодьи видит больше, чем видят с первой, а когда тот же Коробьин пустил в медведя стрелу, он только погрозил ему пальцем: не трать стрелы впусте!

И впрямь, стрелы скоро пригодились.

На луговом берегу Дона появились нежданно конники. Не надо было гадать, кго это. Лёгкий султан над аськой сотника увидали сразу в трёх лодьях. Татары визжали, кричали что-то, требуя пристать к берегу, но лодьи шли ходко. Кони легко перегнали их. Сотня татар спешилась, мигом надула свои мешки-каптаргаки, вытряхнув из них кости, сыр, тряпки, и кинулась .на этих мешках наперерез лодьям.

Митрополит Михаил и опомниться не успел, как с первой лодьи раздалось повеленье Фёдора Шолохова:

— Стрелою по уешкам! По мешкам!

И тотчас первый десяток стрел пробил несколько мешков. Татары погасили воинственные крики и теперь тонули, поскольку плавать не умели. Теперь они повернули к берегу и, стоя по грудь в воде, прицельно били из луков. В лодьях легли на дно. Были слышны глухие удары стрел в борта, их шипенье над спинами. Но в ответ били вои со всех трёх лодей. Это продолжалось недолго, ветер и теченье пронесли лодьи ниже, и тогда татарская сотня вскочила на коней, но догнать не успела, путь ей преградил густой перелесок. Сбившись с ходу в кучу, всадники загалдели, дожидаясь сотника. Тот подскакал и направил их водой, по одному, но лодьи ушли уже далеко, Иван Коробьин уловил дальнозорким оком их движенье и передал на святительскую лодью с радостью:

— Убегоша татарове! Убегоша!

А сотня степняков и впрямь исчезла с берега, хоть лес кончился и снова потянулась необозримая даль первозданных лугов. Было радостно на душе. Все ликовали, хвалили Фёдора Шолохова и жалели втайне, что ныне постный день и нельзя вымолить у митрополита по чаше бражного мёду, а надо бы: у трёх воев и у Нестора Барбина пролилась от стрелы поганой кровь, но пост есть пост...

Обедали прямо в лодьях, на ходу, но для божьего дела — на сон послеобеденный — пристали к правому, безопасному берегу и все уснули вповалку, блюдя Мономахово предначертанье, даже сторожевые вои придремывали вполока.

О, дремотная Русь! Ныне счастье твоё!..

После обеда дул всё тот же весёлый ветер. Лёгкий дождь просеял над Доном, но не сбил ветра, и лодьи по-прежнему весело скользили вниз. Незадолго до захода солнца у крутого поворота реки Коробьин заметил всё ту же сотню татар. Теперь они не кричали " не требовали пристать. Они молча стояли уже по обоим берегам с луками наизготове. Одни поднялись на высокий берег, чтобы ловчее было бить по людям в лодьях, другие, прикрывшись щитами, взяли в руки багры, арканы и далеко зашли в воду, выбрав для этого большую отмель. Кое-где торчали из воды рогатины, и вскоре видны стали чуть провисшие верёвки, перекинутые с берега на берег.

— В стрелы! В мечи! — закричал Фёдор Шолохов с первой лодьи, но поднялся митрополит и остановил. Он велел поднять на древке шитую жёлтым шёлком "кону спасителя, велел возложить на голову себе белый святительский клобук и взять в руки вместо мечей иконы.

— Пред татарвою велю быть преклонливей травы! — зычным голосом провозгласил он. — Убрать паруса! Ко брегу со господом нашим!

Митрополит благословил всех. Когда опустили паруса и на вёслах подходили к берегу, он обронил глухо десятку воев:

— Биться токмо у сундуков!

* * *

Вот уж второе столетие привыкает ордынская знать к городам и не может привыкнуть. Привыкала поначалу к Сараю Бату, там, где Волга-Итиль режет себя в сотнях островов и, усмирясь, втекает во Внутреннее море. Привыкают и ныне к Сараю Берке, на восходном рукаве Волги — на Ахтубе, но не привыкнуть им, степнякам, не только к кабакам[83] но даже ко дворцам. Проскучав зиму, вся городская знать устремляется в степь — в её безмерные, но поделённые земли. Нойоны, эмиры, угланы, кади, яргучи и более мелкие чиновники Орды — все они разодрали степь на суюргали, на свои куски, а многие из них жиреют, имея от Мамая тарханные ярлыки и не платя никакого ясака: ни калана — с земли, ни копчура — со стад. Но Мамаю хватает. Его воинство, его приближённых кашиков кормит ясак простых скотоводов, а громадные доходы от даней, от торговых пошлин, но особенно — десятая часть от военных набегов обогащают его подземные кладовые несметными сокровищами. К ним ежегодно прибывают те, что идут с обширных земель. Синегорья[84] и всего северного Причерноморья — личной собственности Мамая. Его Крым ныне утяжелён городом Тану, что лежит в устье реки Дона, а город этот отбил Мамай у генуезцев. Через год, когда свершится великое возмездие за поражение на Воже, когда Русь, истерзанная и распятая, будет лежать у его ног, он, великий из великих, Мамай, начнёт покорять новые земли и прежде всего выгонит из крымских городов всех генуезцев и греков, что построили эти города. Пусть они приплывают к нему торговать с дарами и всепокорностью!

Как только южная степь покрывалась травой, Мамай: выезжал со всей своей громадной ордой приближённых — с гаремом и телохранителями, с бакаулом и кадями, с угланами и любимыми тысячниками отборных воинов-кашиков, — выезжал в тихие долины Синегорья. Там, у пахучих источников, он разбивал стан и нежился на солнце, и нюхал цветы, и купался в тех источниках, а жёны наперебой твердили ему, что он становится моложе и крепче с каждым днём...

Но в лето 1379 года немного было у Мамая безмятежных дней. По всей степи, по всем землям были разосланы отряды воинов. Одни проверяла готовность простых скотоводов к войне, другие везли сундуки серебра и злата, заманивая на великий поход против Руси наёмников. В ставку у Синегорья поступала всё новые и новые сведения о готовности кочевых и оседлых народов к великой войне. Приходили вести и из Руси. Мамай знал, что у великого князя Дмитрия нетверда церковная опора, что его любимый поп ещё не получил благословения на митрополичий престол, что Киприан плетёт сети против Дмитрия и никогда не простит ему того позора, с каким великий князь прогнал ставленника Царьграда от порога Москвы, от митрополии... Не только разумом, но чутьём определял Мамай всю духовную мощь молодого князя. Он слышал, как тот казнил предателя Вельяминова, жалел, что не удалось ему подсыпать князю зелье... Жалел и о том, что не нынешней осенью, а лишь через год удастся поднять все орды и все народы против Руси. Долго ждать больше года... Но пусть Орда ещё немного отдохнёт. Пусть кони наберутся сил, и тем, которым сейчас четыре года, будет пять, они сольются сотнями тысяч взрослых коней и станут топтать копытами сначала Русь, потом — Литву, потом — немцев, потом всё, что есть на земле до края моря неведомого, а на обратном пути эти кони пройдут по грекам, сметут то, что осталось от древних храмов, о которых рассказывал когда-то самому Батыю ходок из тех земель... После покорения вселенной, в самом конце, он заставит покориться гордый Египет, повелит разобрать никчёмные громады пирамид и построить из их камня невиданных размеров дворец. Вот там-то и будет середина мира. А пока должна литься кровь, как можно больше крови, и чем больше её прольётся, тем просторнее будет на земле, тем легче будет ему, Мамаю, приводить к покорности великие и малые, далёкие и близкие народы! Перешагнуть бы Русь...

Три дня назад бешеный сотник прорвал сразу три цепи Мамаевой охраны три кольца телег и костров, — и, когда его остановил тысячник, он довёл весть: на Дону захвачено посольство главного русского попа Михаила, любимца великого князя Московского! Три дня выдерживали пленников на большом расстоянии от ставки Мамая, следя, нет ли среди них больных, а на четвёртый, в трудный для русских послеобеденный час, когда смыкаются веки и голова думает лишь о постели, великий темник, превосходящий ханов в хитрости и жестокости, повелел привести митрополита Михаила и поставить пред очами своими. Двум епископам и одному большому боярину было дозволено войти в ставку. Сквозь два огня и опрыскивания, безмолвно подчиняясь обычаям поганых, прошёл митрополит Михаил с приближёнными, толмач был отогнан назад: Мамай изволил говорить по-русски.

Ставка была распахнута по обычаю входом на полуденную сторону. Вдали, далеко за кругами его степной охраны, состоящей из десяти тысяч кашиков, виднелись синие горы Кавказа и било сверху жаркое солнце июля. И вот в ставку, топча короткие тени, вошло русское посольство митрополита. Мамай лишь на миг кинул раскосым глазом в их сторону, а сам продолжал ползать по коврам и бобровым одеялам, собственноручно угощая жён кумысом. На противоположной стороне, слева от входа, замерли, сидя на подогнутых ногах, эмиры, угланы, тысячники. Их было немного — только те, что случились в эти дни в ставке великого темника. Мамай заговорил с жёнами, но те, принимая покорно его угощенье, не улыбались и не цвели от его услуг, было ясно, что делает это великий темник только для того, чтобы прослыть добрым, сердечным, каким, слышал он, часто бывают среди своей семьи повелители стран, лежащих на заходе солнца. Великий темник говорил не с жёнами, он говорил для своих вельмож, и говорил что-то оскорбительное для русского посольства, и те выхаркивали смех, скаля крепкие белые зубы. Натешившись, Мамай прошёл к своему походному трону с низкой спинкой, укрытому вишнёвым бархатом, сел и скрестил ноги меж золочёных ножек трона. Над головой повелителя степей и земель висел на серебряных тонких цепях, как висельник, "брат хозяина" — золотой саягачи, одетый в пышный ханский наряд, даже при крохотной серебряной сабле.

— Митрополит Михаил! — проговорил Мамай. — Волею неба ты стоишь в моей ставке. Куда путь правишь?

— В Царьград, великий хан, на поставление к патриарху Нилу! Посольство моё кланяется тебе!

Архимандрит Пимен проколыхался вперёд, поклонился, с трудом перегнув своё полное тело, и поставил сундучок с дарами у ног Мамая. Тот указал носком башмака, чтобы Пимен открыл. Тот открыл. Мамай созерцал серебряные чаши, слитки серебра и грудку жемчуга в одной из чаш. Глаза его добрели и тут же подёргивались задумчивостью, как уголья пеплом, будто виделись ему иные, несметные богатства из тех, что рассыпаны по всему миру и не принадлежат ему, Мамаю. Вот на той неделе бывший повелитель города Тану Паоло Марвини, ныне высланный Мамаем в другой свой город, в Кафу, из остатков своего богатства прислал малую малахитовую чашу, наполненную древними египетскими монетами из чистого золота. Надеется, глупец, что вернутся к нему и город, и таможня, и двор...

— Ответствуй мне, митрополит, — оторвался Мамай от сундука, — во здравии ли улусник мой, Митя Московской?

— Здоров есть великой князь Московской, — с поклоном ответил митрополит и пожаловался: — Твои слуги, великий темник, пояли у меня всё добро и сундуки со святыми дарами, вси иконы, хоругви. Вели вернуть всё, ибо церква православная испокон неприкосновенна...

"Неприкосновенна!.. — приоскалился Мамай. — Видно, сей молодой митрополит не ведает нашего священного сказаиия, не помнит, видно, земля русская, как падали святители под кривыми мечами воинов Чжебе и Субэдэ? Забыто? Ну, скоро, совсем скоро напомнят им это..."

— Тебе вернут всё! И ты отправишься на наших арбах до моря, и там сядешь на корабль, и поплывёшь в Царьград. А сегодня ты останешься у меня в ставке и до захода солнца будешь говорить со мной о Руси и есть со мной и моими эмирами барана. Я велю подать тебе заморского вина, каким будет потчевать тебя, митрополит Михаил, патриарх Нил!

— А наши лодьи?

— Ваших лодей нет! Мои кони привезут вас в арбах к самому морю, там много ныне стоит без дела кораблей, и вы наймёте за малую плату добрый корабль... Пусть возвращаются твои попы к арбам, берут твои сундуки и готовятся И путь. А ты останься!

"О! Злее зла честь татарская..." — поникнув широкой бородой на грудь с золотым крестом, горько подумал митрополит Михаил. Он повернулся, благословил под хохот эмиров спутников своих, и те вышли из ставки. У входа вырос здоровый вооружённый воин и окаменел, заслонил весь вход своим телом. В ставке стало темней.

Архиерей Иван Петровской тряс в страхе сивой бородёнкой, заглядывал в очи Пимена:

— Не сотворили бы зла, окаянные!

Пимен молчал на это, думая о чём-то своём, было похоже, что судьба оставшегося в ставке митрополита его вовсе не волнует.

— Тьфу! — плевался Мартин Коломенский. — Столько жён у единого мужа! Богомерзко!

— То не жёны — то внучки сущие, тако млады и резвёхоньки, так печальны в едино время, — покачал сивой бородкой Иван Петровской.

— Ишь он, жалости предан! — съязвил Пимен. — Все они единым грехом повёрстаны.

— Тьфу! — сплюнул брезгливый Мартин Коломенский. — А ликом прекрасны суть...

Пимен приостановился, глянул на Мартина осуждающе, хотел высказать ему что-то, укорить, но к ним уже подошли тысячник с кашиками и повели их к арбам проверять и укладывать сундуки по повелению Мамая.

* * *

Как только корабль с посольством митрополита Михаила отчалил от Кафы, был отслужен благодарственный молебен и открыты бочки с бражным мёдом. Посольство чувствовало себя вышедшим с того свету. После всех волнений вдруг открылось прекрасное море, что звалось купцами по-гречески — "понт". Оно с утра до вечера голубело перед взорами, меняло краски, шумело буруном вдоль бортов. Всё было отменно: попутный ветер, минувшие страхи, доброе питьё и старательная генуезская команда купеческого судна, а вместо презренных цветных перьев-еловцев над головами ордынских воинов, теперь над головами посольства развевался пусть чужой, но неустрашающий стяг со львом — точно такой, какой сбросил Мамай с ворот захваченного города Тану.

Море было ласково, в лёгких волнах. Толмач "на все руки" выведал у купца, хозяина судна, что с таким ветром дойдут до Царьграда к четвёртому заходу солнца. На корабле царило согласие и мир. Келарь Илья и архиерей Пимен и те простили стражным воям их прегрешения, поцеловались, как на пасхальной неделе, а большой боярин Юрья ходил по палубе и всех уверял, что не боится "сего понту", хотя море и неровно, и всё изухаблено ветром. Благоденствие, однако, царило лишь один день и ночь, а на второй день святительского лика не увидало посольство на утренней молитве: занемог. К обеду он тоже не появился. Архимандриты молились, а боярин Юрья всё ходил по кораблю или спускался вниз, в покой митрополита, и предлагал тому бражного мёду с перцем.

Митрополит Михаил лежал недвижно. Ничто, казалось, не беспокоит его, но жизнь утекала из глаз, и он, не испытывая болей, чувствовал, что часы его сочтены, и молча дивился всему тому, что случилось с ним в последние годы жизни. Он не понимал, зачем нужно было становиться митрополитом, зачем терзаться сомнениями, спорить с епископом Дионисием, заглядывать в глаза великому князю, чья любовь ныне так далека и никчёмна? Зачем, наконец, он на этом корабле близ Галаты, а не в полях и лесах, за Коломной, его милой Коломной? Зачем? Зачем? Зачем всё это было — премилое детство в Ростове, ученье в Новгороде грамоте, восхождение по ступеням чинов, — разве только затем, чтобы душа его, как и тысячи, тьмы иных душ, ушла из него и поднялась на высший суд, на последний суд?

— Святитель наш! Видишь ли слёзы наши? Слышишь ли рыдания слуг своих? Вымолви словечко злато, разъедино! — плакал у изголовья Мартин Коломенский.

Митрополит Михаил всё слышал и всё понимал, но какая-то мягкая и липкая паутина, лёгшая на его тело, обволокла и его язык, и уста. Глаза остановились на одной точке на потолке корабельной подклети, они не двигались даже тогда, когда там, наверху, ходили, и прогибались те половицы, близко, как гробовые доски, проложенные над его лицом... Он слышал голоса архимандритов и, не глядя на них, понимал по голосам, кто плачет от сердца печального, а кто лжёт во плаче своём. Ему было тоскливо от плача Мартина, но не трогали голоса Ивана и Пимена. Он не сердился на них за откровенное безразличие к нему, он лишь удивлялся, что раньше не распознал их, принимая с доверием их поклонение и заботы. Ему становилось скучно самому, он прикрывал глаза, желая полного успокоения и всё ещё более желая вернуться на земную твердь, в Коломну или в Ростов, и заново начать своё бытие.

— Испей мёду, святитель наш! — трепетно просил Кочевин-Олешинский, но не внимал призывам боярина Юрьи митрополит.

Купец-генуезец тоже заглянул и сказал через переводчика "на все руки", что это, мол, болезнь моря, после чего спокойно поднялся наверх, к кормилу, и стоял там до сумерек, сосал маслины, плевал обсосками по ветру. Он видел, как на закате заторопились вниз все русские священники, потом был позван косматый боярин, цапавший бороду сразу двумя руками, вразнос...

Ночью, при свечах, при качке, под шум престрашной в ночи морской стихии соборовали и причащали владыку Михаила. Больной лежал по-прежнему молча. Руки его шарили порой по животу, будто он хотел изловить что-то, мешавшее внутри. Губы его были плотно сжаты, глаза оставались открыты и холодно блестели. Вот уж истаяли свечи, зажгли новые, а окружавшие ложе владыки так и не услышали от него ни жалобы, ни стона, ни слова поучения или благословения. Нежданно он шевельнулся, отверз уста. Все разом колыхнулись к лицу владыки, но Пимен дерзко отстранил всех и сам склонил тучный стан свой над митрополитом. Тот шевелил губами неслышно, и тогда Пимен приблизил ухо к самым губам умирающего.

— Слышал ли, отец Пимен? — спросил боярин Юрья, когда архимандрит Переяславский, крестясь, отошёл в сторону.

А у смертного одра уже рыдал Мартин Коломенский: митрополит Михаил был мёртв.

Наступило утро. Ветер опал над морем, но силы его хватило, чтобы оторвать от воды туман. Рулевой прокаркал что-то сверху, указал рукой, и все увидали вдали тёмно-синюю полосу земли, похожую на залёгшую на горизонте тучу. Весь полк посольский жался на корме, осиротевший, растерянный. Приближалась земля, встреча с которой — с Царьградом, с патриархом — не сулила теперь им ничего...

— Чего створим, братие? Царьград поблизку! Чего створим? — твердил Мартин Коломенский.

Пимен Переяславский хранил зловещее молчание. Иван Петровский, будто карауля того, ходил за ним следом. Перед обеденным часом собрались на молитву на палубе. Келарь Илья повесил на мачту икону. Все следили молча за его руками и ждали, когда подымутся ушедшие вниз архимандриты. Но вот оттуда послышались дерзкие голоса:

— Не смей прикасатися! То — не собь твоя! То клобук святительской! кричал Иван Петровский.

Боярин Юрья поспешил вниз и увидал свалку: Пимен поверг на пол Ивана, Мартин разнимал их.

— Уймитеся! Уймитеся пред усопшим святителем! Дайте мне клобук!

— Ты не свят, боярин Юрья! — воскликнул Пимен и решительно выдрал белый клобук святителя, стал его разглаживать.

Усмирясь, все четверо стали на колени и долго молились. Они не поднялись к обеду в напалубную городьбу, занятые делом важным. С общего согласия достали с груди умершего ключ и открыли сундуки — с казной, с дарами, с одеждами святительскими. В сундуке с казной нашли то, что искали и о чём ведомо было ближним владыке людям — чистые хартии великого князя с его серебряными печатями. В этих крохотных серебряных пластинах была сокрыта великая сила.

— Ставьте меня митрополитом! — потребовал Пимен.

— Не бывать тому! — воскликнул Иван. — Ты грешен и в вере нетвёрд!

— А! Сам восхотел?

— Восхотел! Понеже нету ныне на Руси просвещённей меня!

— Ты неправеден! Ты постов не правиши! Ты дщерь брата моего, Ерофея, цапал на исповеди! — не унимался Иван. — Уж коль вводить в обман патриарха Нила, то пусть предстанет пред ним отец Мартин вместо усопшего!

— Отец Мартин при испытании веры во Царьграде всех нас во стыд введёт: он, как и ты, отец Иван, буквицы гречески вельми мало ведает, начертати те буквицы негоразд!

Тут спустились к ним бояре. Фёдор Шолохов, подружившийся с генуезским купцом, отведал у него с утра фряжского вина ковш за упокой души владыки, теперь он вывел всех из спора делом срочным, первостепенным:

— Отцы святые! Чьей собью ни станет клобук святительской, а усопшего владыку Михаила надобно земле придати тайно, понеже иначе никого патриарх Нил не благословит!

— Премудры речи твои... — покачал головой боярин Юрья.

Он оставался самым старшим по слову великого князя, и теперь он смотрел на его печати на хартиях, матово блестевшие искусным изображением святого Димитрия, ломаной вязью русских букв: "Печать князя великого Димитрия", и велел всем хранить молчание пред полком посольским, а особенно — пред купеческим людом генуезским. Ввечеру Русь покинет корабль, тайно схоронит святителя Михаила и сама доберётся до Царьграда, а генуезцам путь открыт в свою Геную или в Крым...

Боярин Юрья закрыл сундуки и последним полез наверх. С лестницы он "глянулся, и ужас объял его: лицо владыки не обретало обычной восковины, а было серо и мрачно. "Ужель сие несчастье — дело рук сотанинских? — и, уже поднявшись, твёрдо положил для себя: — Сие есть злокозние нечестивого Мамая! Сие суть его тайные яды, убивающие человека за сотни перелётов стрелы от места вкушания их... О, злобесие сотонинское!"

Боярин Юрья запомнил, что владыка Михаил часто хватался за грудь и присаживался...

...Корабль отпустить не решились. Всю ночь он простоял на якоре в ожидании бояр и архимандритов с десятком воев. А на берегу лежало тело митрополита. Горели свечи. Архимандриты — Иван, Маотин и Пимен — поочерёдно читали над усопшим и молились, примирясь друг с другом. После похорон все вернулись на корабль, но к пристани Царьграда идти не торопились, а сели в корабельной подклети, где умер митрополит, помянули усопшего и держали последний большой совет. С согласия большого боярина Юрьи дерзновенно пошли на ложь и, позвав толмача "на все руки", велели ему писать на одной из двух опечатанных и чистых хартий:

"От великого князя русского к царю и патриарху. Послал есмь к вам Пимена. Поставите ми его в митрополита, того бо единого избрал на Руси и паче того иного не обретох".

После писания все трое архимандритов и большой митрополичий боярин Юрья Кочевин-Олешинский погрозили толмачу пальцем и выдали из сундука покойного владыки гривну серебра.

К полудню над морем потянул снова весёлый ветер, летевший из далёкого Крыма. Боярин Юрья оставил святых отцов, вышел на палубу, глянул на Царьград, совсем близко выступивший в ярком свете дня, вспомнил, что кроме сундука с серебром есть ещё чистая хартия с печатью, под которую можно занять у ганзейских купцов десятки тысяч рублей серебра под великий рост и уломать патриарха Нила, вспомнил, что новый митрополит Пимен отныне в его руках, вспомнил, какие блага сулит в будущем веское слово первопастыря на Москве, вспомнил семью свою, двор, деревни и слободы, которых не мешало бы прикупить ещё, вспомнил заносчивых, сильных бояр — вспомнил и пал на колени, на жёсткие доски палубы и стал возносить молитвы богу, кланяясь куполам византийских соборов, воссиявших вдали золотом крестов.

* * *

До глубокой осени великий князь не получал никаких вестей из Царьграда. Правда, ко второму Спасу, прямо к помолу нового зерна, приехал на Москву купец сурожаиин Иван Ших. Поведал тот купец, как отловили его обоз в степи близ Дона, как отвезли в ставку Мамая и, приняв купеческие дары для великого темника, для угланооз и гарема, отпустили. Там Иван Ших и узнал, что митрополичье посольство было в ставке и было отпущено с миром на корабль. Больше Дмитрий не слышал ничего, и хотя понимал, что рано ещё ждать возвращения посольства: Царьград — не Серпухов и не Руза, но беспокойство всё сильней овладевало великим князем.

И вот на исходе осени, на Михайлов день, ездил Дмитрий в Андроньев монастырь с небольшой свитой да с полусотней пасынков, коих он возлюбил после Рузы за их неродовитость, а пуще за то, что от них меньше разговоров по Москве и на дворах больших бояр... Ехал он, умилённый виденьем новых икон, написанных монахом Андреем, совсем ещё юным. Рядом были ближние бояре, но никто не молвил ни слова, хоть и предстоял совет. Вдруг на берегу реки показались конники. Скакали не рьяно, но смело, и это насторожило Дмитрия, тем более что конники те видели багряное корзно великого князя, а с дороги не сворачивали. Боброк уставил дальнозоркие глазищи и изрёк:

— То — Шуба!

— Чего Акинфу надобно? — принахмурился Дмитрий, ничего доброго не ожидая от сей встречи.

— А с ним зрю купца-сурожанина Козьму Ховрина со товарищи. — А помолчав, дополнил: — И Петунов Константин с ними.

— Чего это Акинф сурожан гонит на нас?

Акинф Шуба подскакал первым — только усы белёсые, как у брата, Владимира Серпуховского, но вниз загнутые, тряслись страстно, будто отяжелённые важной новостью. И новость была. Немалая новость.

— Княже! Дмитрей Иванович! Беда на Поньтском море изделалася: преставился святитель наш, митрополит Михаил!

"Вот оно, предчувствие беды!" — подумал сразу Дмитрий и после всех забыл! — опростал голову и перекрестился.

Дмитрий не сомневался в том, что это треокаянная десница коварного властелина Орды. Он ещё летом прошлого года, как довели на Москву из Сарая, захватил в степи посольство Митяя в Константинополь и держал у себя. Есть у него неспешные, но страшные яды, коими, верно, отравлен был ещё прапрадед Александр Невский, тоже умерший дорогой из Орды во Псков...

— Когда приключилось сие?

— В минувшем лете, княже! — выставился Козьма Ховрин.

Акинф Шуба, коему князь Серпуховской поручил довести до великого князя все известные от купцов подробности, ревниво перебил:

— На море стряслось то горе великое, в виду самого Царьграда, княже. Во Галате схоронен святитель наш...

— Чему посольство не вернулось на Русь? — строго спросил Дмитрий, усматривая в этом ещё какие-то неприятности, и не ошибся.

— Посольство ко Царю-граду пристало. Купцы рекут, что-де была средь посольства того, как схоронили святителя, распря великая и Пимен Переяславский перетянул посольство на сторону свою. В чисту хартию со твоею, великой княже, печатаю вписали имя Пимена.

— Клятвопреступно и дерзновенно сие! — воскликнул Дмитрий и до боли прикусил губу.

— На другой хартии с печатью начертали долговую роспись и заняли под имя твоё, великой княже, превелико серебра у тамошних купцов. Вот Костка Петунов, он самовидец дела того... Много ли, Костка, занято серебра в рост?

Константин Петунов, молчаливый купец-тугодум, ответил:

— Два на десять тыщ, сказывали мне в Царьграде...

— Куда им столько? — спросил Боброк, видя, что Дмитрий побелел щеками и больше не в силах изречь ни слова: двенадцать тысяч!

— Серебрецо то они всучили самому патриарху и причту его, купиша тем серебрецом митрополичий клобук, белой, бесчестну Пимену.

— Где же пребывал в сей рок митрополичий боярин Юрья Кочевин-Олешинской? — повысил голос Боброк, будто Акинф Шуба, а не тот брадочёс возглавлял посольство в Царьград.

Акинф насупился, ухватясь рукой за отвисшие усы, сердито ответил:

— Меня, Дмитрий Иванович, там не было!

— Дьяволища косматые! Лизоблюды! А патриарх-от! Патриарх-от! Ему ли десницу марать посулом великим? Ему ли вершить дела презренные, на мзде творимые? Не-ет... Это не отец Сергий — вот свят человек, иные... неистово кричал Боброк. — Эко взыгрались, нечестивцы! С казною, с хартиями великокняжескими — то-то гульба была над гробом новопреставленного митрополита! У-у, прошатаи морские! Чего, княже, делать с ними станем, егда посольство на Русь вернётся?

У Дмитрия скулы свело от сердца великого на слуг своих непутящих, на лживых и богопреступных. Особенно ненавистен был ему сейчас боярин Юрья Олешинский, его дурья манера чесать двумя руками сразу бороду и волосы на голове, его блудливая, неверная походка, как у кота-ворюги, — неверные шажки под округлым животом...

— Как прибудут на Русь, оковать и — на Двину!

Дмитрий тряхнул скобой волос на лбу, хлестнул коня и погнал его во Владимир, прямо на маковки церквей, на кресты, будто выраставшие из весенних, затучневших садов старинного града. "О Русь! Доколе же ты будешь поедать самое себя? Доколе?!."

10

Князева служба стала Елизару Серебрянику приедаться. Только вопьётся в дело — скачут из Кремля... Однако на этот раз не тиун, не мечник, а сам большой воевода Боброк-Волынский послал его в ордынскую степь и был с ним ласков. Елизару и без наказа было ясно, что надобно выслушать степь и принести одну из двух вестей: готовится Орда к походу или отложила до нового года.

— Радеешь ли службою? — спросил под конец разговору Боброк.

— Радею, воевода! — ответил Елизар и отметил, как потеплели страшные очи большого воеводы.

Пречудные доспехи, меч и лук со стрелами предложил ему Боброк из княжего двора, но опытный Елизар опять избрал лучшую броню — монашеское одеяние. Загодя, простившись с домашними, вновь препоручив Ольюшку Лагуте и Анне, он явился на княжий двор, дождался темноты, переоделся в конюшне и тайно выехал за Москву. У старого Симонова монастыря придержал коня, постоял, не слезая с седла, будто поговорил с Халимой, упокоившейся за стенами, и погнал по Рязанской дороге в сторону Коломны.

"Эх, пропало бабино трепало-о!" — невесело подумал он, зная, что без столкновения со степняками ему не обойтись. Встреча в степи с кочевниками главная забота, только так можно вызнать что-то в загадочной Орде.

Утром он был в Коломне. Подивился на красоту новой церкви. Она уже предстала во всём величии стен, куполов, ещё не осенённых крестами, и была ещё не очищена от лесов, но уже веяло от неё небывалым благолепием и неизречённой святостью. Отъехав к Оке, Елизар стреножил коня, дал ему попастись на молодой траве, а сам отвязал от седла каптаргак, наполненный едой, пожевал вяленного по-татарски мяса (наука Халимы), похрустел присоленным сухарём и запил водой из Оки. Путь он наметил прямо на полуденную сторону через реки Протву, Осётр, вдоль истока Дона, через Непрядву и до Красивой Мечи. За этой рекой должны открыться степные и полустепные кочевья, это он знает хорошо: в этих местах он пробирался из полону, там же едва снова не попал в неволю и там же, на правом берегу Красивой Мечи, судьба послала ему Халиму...

Ещё день ехал Елизар в спокойствии и лишь за Красивой Мечей понял, что настало время смотреть с осторожностью, дабы не налететь на ханских нукеров, не потерять голову и не оставить Боброка с великим князем без ответа. Чувствовал Елизар, что грядёт из степи тяжёлая туча, от которой не посторониться ни ему, ни Лагуте, а быть может, и Ивану, хоть и укрылся он во Пскове...

Ночь он перемог без костра в мелком перелеске, у чура пристепных просторов, а когда очнулся от дрёмы на заре и вышел из-за деревьев, чтобы высмотреть коня, то первое, что он увидел, был дым одинокой ставки, вокруг которой паслось нищее стадо из нескольких кобылиц и двух волов. Елизар уже встречал такие ставки, но эта появилась так нежданно, что ему захотелось её обойти. Почему он так надумал, и сам не ответил бы, казалось, что где-то здесь он задушил того счастливого и весёлого нойона, прискакавшего на край степи с молодой, только что купленной невестой, с Халимой... Он опасался наступить на кости того, кто некогда изловил его арканом...

Помолясь накоротке, он вскочил в седло и, отъехав кромкой перелеска саженей сто, вдруг с бугра увидел всё ту же ставку, но уже ближе, её серый войлок, горловину, без выдумки опоясанную простой верёвкой, даже чучело саягачи у входа, а за ставкой, в седловине меж двух увалов — громадное стадо коней. Кобылицы осторожно топтались, кормя проснувшихся юрких жеребят. Косматые жеребцы ржали, грызлись, бились кое-где копытами, блаженно катались по мягкой, ещё не выстоявшейся весенней траве. И по тому, что кругом, сколько хватало глазу, не было видно ни одной другой ставки, он понял: то пастух богатого нойона выгнал в степь табуны хозяина. Его собственный скот, который сначала заметил Елизар, был помечен серым войлочным очельем, торчавшим, будто ослиные уши, над головами чужих волов и коней. Своих было всего пять крупов вместе с жеребятами.

Утро ещё не разгорелось, и в тишине, чуткой, почти ночной, по воздуху, напоенному лёгким туманом и потёкшему, будто оттолкнувшемуся от зари, поплыла откуда-то странная, чужая песня, слова которой были понятны Елизару. Старческий голос был оправлен глухими ритмичными звуками, тоже как будто слышанными Елизаром.

Тьмы и тьмы коней, много, много их Самых разных статей и мастей, Но всеми владеет грозный хан, А возьмёшь — сдавит горло верёвочный аркан, Будто великан. Погулять бы — хан коня не даст. Я купил бы — хан коня продаст, Да беда: я бедный... Кто даст мне?

Елизар передумал: подъехал к ставке и увидел, что пастух сидит на воле, за ставкой. Проехав ещё немного, он увидел старого татарина, который сидел на обрубке толстого войлока, поджав под себя ноги. У колен его на двух поленьях стоял медный котёл, в него были поставлены два лука, он держал их левой рукой сверху и правой, пальцами, теребил туго натянутые тетивы. Тетивы глухо гудели, а звук падал в медный котёл и подымался оттуда набравшись силы, заматерев и как бы сроднившись с навеки простуженным голосом старого татарина.

В ставке бедной моей — песок, На зубах у меня — песок И в кишках у меня — песок... Я ночью не сплю, А днём я не ем...

— Ата[85]! — весело окликнул Елизар.

Старик умолк, но не вздрогнул и даже не повернул головы — его стёганая аська, из-под которой белела седина, оставалась неподвижна, как и вся его сухая, сгорбленная фигура. По безразличию к нежданному окрику в степи можно было безошибочно сказать: человек этот стар и не боится смерти.

— Да будет благословенно небо над твоей головой, ата! — вновь сказал Елизар и спрыгнул на землю.

Только тут старик повернул к нему голову и опустил оба лука на землю, где лежало в колчане гнездо боевых стрел. После этого он зябко поправил на плечах и животе тонкий нитяной плащ — азям и посмотрел на русского монаха, говорившего по-татарски с примесью кыпчакских и турецких слов, то есть на языке, на котором говорила вся Орда.

Елизар хорошо слышал песню старика и потому без разговоров достал из каптаргака мясо, сыр хурут и сухари. Старик оглядел богатую еду и легко, без помощи рук, поднялся, ушёл в ставку и принёс небольшой кожаный мешок архат, в котором мягко переливалась жидкость, должно быть кислое овечье молоко.

— Пей ситра! — буркнул старик и стал смотреть на мясо.

Елизар достал из богатых ножен тот нож, что добыл когда-то в смертельной схватке с нойоном в этих самых местах, нарезал мясо.

— Ешь, ата!

Сам Елизар помолился и тоже приступил к еде.

— Что невесел, ата? Где твои скакуны? Старик перестал жевать и молчал.

— Ешь, ешь! Я еду в Сарай, к Мамаю. Я везу грамоту твоему владыке от великого князя Московского. Вот найду в степи нукеров, скажу: ведите меня в Сарай! Где нукеры?

Старик снова перестал жевать, выплюнул еду на коричневую ладонь.

— Вчера наехали, коня забрали в ханово войско, — ответил старик и бросил пищу с ладони в рот, но не забыл махнуть рукой в сторону, куда ускакали вчера нукеры.

"Не обдели мя, боже, разумом..." — взмолился Елизар, прикидывая, куда ускакали нукеры, чтобы, не ровен час, не встретить их или не наткнуться на их стрелу, рубящую кольца кольчуги.

— Скажи мне, ата: где нынче кочует Саин? Ты знаешь Саина?

— О, Саин! Саин кочует! — глаза старика оживились.

— Где кочует?

Пастух приподнялся и, оскалясь, долго смотрел на восход, потом снова легко сел, подломив под себя короткие кривые ноги, и махнул рукой на показавшееся солнце: там Саин.

В седловине увалов заржали кони, послышалось тяжёлое топанье сотен копыт. Старик вскочил на ноги, добежал до осёдланного коня и лёгким комом кинул своё сухое тело и седло. Ускакал. Елизар поджидал его, но пастух всё не мог управиться с табуном, напуганным, должно быть, волками. Оставив старому татарину кусок мяса, он испил из архата ситра и поехал на восход.

* * *

Старый пастух не обманул: войлочная ставка Саина, установленная на широкой арбе, показалась Елизару под вечер. Волы были выпряжены, что указывало на спокойный отдых семьи, но тощий дымок костра, сиротливо волокнившийся по лощине, опрокинутый казан с прокопчённым дном и безлюдье вселяли недоумение и тревогу. Голодный в эту раннюю пору низкотравья скот волы, кобылицы и тощая корова, добывающая себе пищу в степи даже зимой, паслись далеко в стороне, у речушки, людей не было видно и там. Елизар осторожно подъехал к ставке. Похоже, что она была покинута или брошена с безнадёжно больным, но тогда по степному закону должен на ней висеть знак: палка на верёвке — не входить! Знака не было, а за круглой войлочной стеной, любовно обшитой накладным чёрным войлоком в виде цветов и птиц, жили какие-то звуки. Они показались Елизару началом песни, которую никак не могут запеть, но тут же он понял, что это стоны.

— Саин! — окликнул Елизар.

Стена ставки дрогнула, и раздался сильный стон, похожий на крик. Голос был женский. Елизар не решился заглянуть в ставку и, отъехав немного в сторону, саженей на сто, сделал круг по степи, но никого не выглядел там и вернулся к ставке. Стоны усилились, теперь женщина кричала. Когда он подскакал и спешился, полог ставки раздвинулся и показалась рука, она хватала заднюю грядку арбы, но не могла дотянуться до неё. Елизар решительно раздвинул полог.

— Кто тут? — спросил он по-татарски и, никого больше не увидев, кроме хозяйки, промолвил: — А я мнил, что тут поло... Снять, что ли?

В ответ женщина закричала и продолжала тянуться, стремясь, видимо, выйти из ставки. Он принял её на руки и тут понял, что она рожает.

— Ой ты, господи, твоя воля! Ой, пропало бабино трепало! Тихо, тихо...

Теперь она сидела на корточках, широко расставив колени и ухватившись руками за большое колесо арбы. Она метала на него неистовые, ненавидящие взгляды и в то же время боялась, кажется, что он уйдёт, оставив её одну в вечерней степи.

Елизар давно знал, что татарки рожают сидя на корточках, у них это считалось легче. Он зашёл за арбу, чувствуя, как тело объяло мелкой дрянной дрожью. От каждого нового крика ему становилось тошно и страшно. Наконец он сел на откинутую оглоблю и крепко закрыл уши ладонями. Порой, когда крики замирали, он поворачивал туда голову и спрашивал женщину:

— Где Саин? Ума рехнулась баба: не внемлет! Где Саин?

Она молчала.

Крики накатывало снова, и это становилось всё мучительней. Он растерянно подобрал пучок стрел, рассыпанных под арбой, потрогал поржавевшие наконечники, но новый, крик отбросил его от оглобли. У ставки чуть дымился костёр, и он подбежал за сучьями к ближнему кустарнику, не признаваясь, что бежит от этой арбы, от этой покинутой хозяином ставки. Однако и там, вдали, в кустарнике, он слышал крики и вернулся только тогда, когда крики прекратились.

— Эй! Жива ли? — спрашивал Елизар уже в темноту, подходя с громадной охапкой наломанных сучьев.

У ставки было тихо, и он подумал: "Ладно ли сделал, что ускочил от арбы? Жива ли?" Но тут тонким кнутиком резанул по темноте крик ребёнка.

— Ого! Ого как возопил!

Елизар засуетился. Он раздул угли в костре, разжёг костёр, увидел в его свете лежавшую у колеса женщину и подошёл.

— Жива? Жива! Жива!

Она дико, не мигая, смотрела на него, еле шевелила опухшими, накусанными губами. Рукой она держала мужний азям, коим была накрыта ещё в ставке. Елизар не стал подымать её обратно. Дождя не было, ветра не было, и он, сунувшись в ставку, вынул оттуда свёрток войлока, раскинул его под арбой, достал большую, видать мужнюю, шубу, дыгиль, и тоже расстелил поверх войлока. Женщина поняла и осторожно, с его помощью, подскреблась к шубе, прижимая к бедру ребёнка. Когда она затихла под днищем своего высокого дома, Елизар поискал, чем бы её прикрыть сверху, но не нашёл и снял свою монашескую рясу.

— Не гневись, не гневись! То — святая одёжка! Вот так, вот оно и станет человека достойно, а не то схоже, баба, с собакою, а тако жить богу не угодна, понеже ты тоже человек...

Он прикрыл присмиревшую, обессилевшую женщину и младенца, вновь почувствовал уверенность, приободрился и не спеша пошёл к реке, подобрав котёл.

Издали он видел мирный свет костра, бок высокой ставки и лошадь свою, входившую порой в круг света в поисках, должно быть, хозяина, засмотрелся и раздумался нежданно. Вот, казалось ему, живут в степи люди, татары, родятся, кочуют, умирают, как и православные. Им так же бывает холодно, голодно, больно, как и ему... И накатило ещё совсем необычную мысль: представилось, что будто он живёт тут в степи, давным-давно, что родился он в той ставке и вся эта ширь поля, неба, все эти запахи широкой воли, табуна и колёсного дёгтя — всё это было с ним со дня рождения,.. Подумав так, он не испугался, но очень легко представил себя жителем степи, видимо потому, что у него была привычка к Халивде, только не мог принять эту жизнь без церкви или часовни, без веры своей православной...

"Кажись, кто-то прискакал?" — слегка встревожился он, увидев тени людей, чиркнувшие в освещённом кругу у ставки.

Он заторопился туда с полным казаном воды, который он осторожно нёс перед собой. "Коня бы не угнали..." — единственная опаска беспокоила его.

У костра, на оглобле арбы сидел склонившись человек в изодранном на спине азяме, рядом стоял мальчик лет шести, лицо его блестело от размазанных слёз.

— Саин? — обрадовался Елизар.

Татарин молча глядел на незваного русского гостя, потом с трудом приподнялся навстречу, но не для того, чтобы поздороваться, а чтобы взять казан с водой.

— Я подам ей, — продолжал Елизар на кыпчакском наречии.

Но Саин сам припал к казану и долго пил. Потом подал сыну и придержал тяжёлый сосуд, пока мальчик утолял жажду, а уже после он понёс воду жене. Там он присел на корточки, заглянул на младенца и со стоном опустился на землю. Спина его кровоточила через прорехи расстёганного азяма.

Елизар молча поправил костёр, принёс каптаргак с едой.

— Саин, кто тебя?

Татарин не ответил, хотя узнал Елизара сразу, когда тот шёл ещё от реки. За отца сказал сын:

— Нукеры. Нукеры прискакали, смотрели коней. Взяли коней. Нукеры смотрели стрелы. Нету пять стрел — били отца. Волокли в степь и били.

Всё было понятно Елизару. Всё... Нукеры рыскают по всей Орде, проверяют готовность скотоводов к походу: лук, стрелы, конь, сабли, сухая пища... Нет одной стрелы из тридцати в колчане — десять ударов палкой или ногайкой. Пять стрел недостаёт — пятьдесят тяжёлых ударов...

... У костра ел только сын Саина и тихо говорил:

— Асаул нукеров бил долго — зачем отец взял имя великого Батыя, а стрела ржава и неполон колчан. Бил долго...

Отец буркнул что-то, стеная, и мальчик умолк. Елизар подошёл к хозяину, опустился рядом с ним на землю и выждал, когда Саин подымет на него глаза.

— Саин... Скажи мне: поход будет ныне? Татарин подумал и отрицательно покачал головой.

— Не-ет... Не поход. Будет великий смерч, великий огонь по всей русской земле... Асаул кричал, что в сей год подымает Мамай многие земли царства и ставит под свой золочёный бунчук! Нукеры сбили подковы своих коней, они объезжают Орду. Подымают Орду. Горе земле русской. Горе... нам...

Елизару показалось, что Саин всхлипнул. Устыдясь слёз кочевника, он отошёл к костру.

Ночью Елизар проснулся от унылой песни, что напевал, вздыхая, Саин, видимо исстёганная спина не давала ему спать.

В голубой дали курлычут птицы — Летят под облаками журавли. Ловцы пускают соколов с земли: Нет, журавли, вы не все вернётесь...

11

— Стойтя!

— Отпрянь!

— Стойтя! Куны платитя!

— Отпрянь! Порушу!

— Ня страшуся! Платитя куны, не то мужиков вы-свишшу!

Не ведал купчина рязанский, Епифан Киреев, что Емельян Рязанец не из тех, кто пропустит через свой деревянный мост без платы.

— Я до самого Ольга Ивановича Рязанского тороплюся!

— А я — до пашни! Платитя куны!

— Ах ты, нища сума! По ком тебе опорки-те достались? А?

— По батюшке, боярин, а ныне опорочки сии я во гроб тебе положу, коли куны не вызвенишь!

Епифан оглянулся на подводчиков — четыре подводы и на каждой по двое слуг, а этот мужик и оком подлым не ведёт, только рожа багрянцем взялась под рыжей бородищей. А как с боярином речь ведёт! Вот уж истинно: тут, на порубежье, мужик страху отбыл. А глазищи-те горят — чисто воровская душа, этакой и сам порушит: топор-то за кушаком не плотницкий — ратный...

— Креста на тебе, мужик, нету! Этак ты и с самого великого рязанского князя, с любимого Ольга Ивановича, куны стеребишь!

— И с яво бирали! Платитя!

Епифан покосился на дорогу — выставились мужики плотной тучей, бабы платками белеют за городьбой. Придётся платить...

— Вельми хоробры, коли тучей на девятерых, — проворчал купец, отсчитывая деньги из нашейной калиты. — А вот нагрянет татарва — ко князю прибежите!

— К яму не набегаешься! Мы и сами на топоре спим! Поди-ко, боярин, копни бережок во-он под теми кустами — костей тамо-тко превелико... Емельян Рязанец высыпал серебряные монеты с ладони в рот и косноязычно закончил: — Мы не токмо куны берём с проезжих, мы и с наезжих гостей незваных плату берём: кровь за кровь!

И пошёл к мужикам — рубаха ниже колен, а из-под подолу порты синие посвечивают. Космат и плотен.

* * *

Широки и чисты заокские дали! С высокого берега растворяется такой простор, что каждому, кто хоть раз видывал эти луга за Окой, эти леса, уходящие по край окоёма, хочется летать над ними, птице подобно. Но ещё дальше видно из окошка Князева терема. Любил Олег Иванович глядеть на землю свою многострадальную и прекрасную, когда она по весне охвачена зеленью, светом, ожиданием лета. А ожиданием чего жила три десятилетия душа его? Ждал ли он великого всерусского княжения? Ждал, но не верил в это. Ждал ли покою земле своей, пропахшей углём и кровью? И сейчас ждёт, но такая благодать — покой — не на её роду писана... Сколько раз брал он меч в руки! Сколько раз ходил на татар и на своих, домогаясь большого княжеского стола, дабы стать над всеми княжествами и тем возвеличить своё, Рязанское, может тогда станет считаться Орда и всё безмерное Дикое поле с этой землёй? Но нет... Нет великого княжения, нет покою, нет счастья сей прекрасной земле. Не, помогли ни дани великие осенние, ни посулы во весь рот разным ханам. Не помогло и родство с Ордою, только попусту опоганил свой древний род... Так неужели, подобно князю Тверскому Михаилу, идти к Москве с повинною головою? Может, прав Сергий Радонежский, наставлявший его четыре года назад: спасение во единстве земель русских! Доколе, мол, ты, князь Рязанский, будешь зайцем бегать в мещёрские леса, оставляя подданных своих на поругание и смерть поганым? Может, и прав он, токмо под чьей рукою то единение свершится? Неужели он, великий князь Рязанский, наследник древнего престола, станет у Дмитрия князёнком подколенным?

Епифан Киреев застал князя Олега в тереме. Тот уже знал, что купец на дворе, что он прибыл из Сарая.

— Батюшко Ольг Иванович! Беда! — прямо с порога выкрикнул Епифан, внося в светлицу тяжёлую голову, которая, казалось, никогда не поворачивается на толстой, короткой шее.

— Что за беда? — зачем-то спросил князь Олег, не отрываясь от окошка, хотя ещё третьего дня доводили ему купцы-сурожане, что из Кафы вышло к Волге престрашное воинство — генуезская чёрная пехота великим числом.

— Мамай несметные силы сбирает на Русь! Я самовидец того дела недоброго. Вся Орда всколыхнулася от Арал-моря до гор персидских и Крыма!

— Что за народы к Мамаю тякут?

— Не постичь, княже, уму моему языков тех. Тамо и фряги, и ясы, и черкасы и иных многих великое число... Мамай вывез на сорока возах серебро и злато: кажет наёмным воям, и всё то добро после покорения Руси разнурить обещал по рукам тех воев. Мамай клялся не брать свою долю добычи, но всю раздать воинству.

— На кого злобу лелеет Мамай? — повернулся князь Олег.

— Вся Орда визжит, требуя отмщения крови князей своих, на Воже павших. Тысячник един пастился пред воями громогласно, что-де великой Мамай возжелал та-кожде створить над Митькой Московским, как створил он над Ольгой Рязанским.

Епифан сгорбатился ещё больше, утирая лицо полой кафтана, но глазом внимательно следил за князем.

— Со всего бела свету текут к Мамаю людища, охочи до добычи великой.

— С нас нечего взять! — с каким-то отчаянным весельем воскликнул князь Олег. Походил по палате, поджимая тонкие губы, и вдруг спросил: — Сколько тыщ воев собрал Мамай?

— Того мне доподлинно неведомо, однакоче молвил мне купец генуезской, что-де на сём берегу Волги сошлися больше двух сотен тыщ, но саранское войско ещё не переходило Волгу. — Епифан подумал, поморгал белёсыми ресницами, вспомнил: — А от гор, из Дикого поля, от Крыму всё идут и идут. Нукеры рабов гонят, вооружают и на коней сажают...

Князь Олег кивнул. Он знал, что первыми на врага татары бросают рабов, потом наёмников, сами же снимают сливки, добивая растрёпанного врага... Ему вдруг стало холодно в этот тёплый и ясный день.

— Подай мне корзно с лавки! Да помни: сия капель — не на нашу постель!

Епифан накинул на князя Олега корзно лилового цвета с жёлтой отокой, узкой, как золотая змея, по кромке и кликнул тиуна с чернилами:

— Отвезёшь ли, Епифан, весть на Москву?

— Ольг Иванович! С ног валюся! Пошли кого ни есть из бояр Кобяковых или Жулябовых — краше меня исполнят...

— Ступай, Епифан, да помни: этими днями ты мне понадобишься!

12

— Куда? Стой, прошу тя! Да стой, пень осиновой! — Захарий Тютчев успел схватить повод коня у Квашни. — Эти нукеры собакам подобны: побежишь порушат!

— И так порушат, понеже...

С увала с диким визгом и свистом летела на малую горстку русского посольства, на десяток конных и телегу с сундуком, сотня нукеров.

— Порушат, Захарка, ей-богу, порушат! — задрожал Квашня и запричитал: — Кабы не твой поганой язык, не послал бы тебя великой князь в сие посольство. А то како же без Захарки — языкаст! Вот теперь...

— Затвори уста, башка мутноумная! Читай молитву!

Времени Арефию Квашне как раз хватило на молитву. Егор Патрикеев, с которым лет восемь назад Тютчев спал в переходных сенях великокняжеского терема, не мог читать и молитвы — пересохло во рту, язык завяз, как соха в глине. Толмач Яков Усатов крестился одеревеневшей рукой, и лишь Елизар Серебряник, отобранный в посольство Захарием Тютчевым, твердил, щурясь на дикую сотню татар:

— Ужель пропало бабино трепало?

— С нами крестная сила! — перекрестился Тютчев, потрогал белёсые усишки и один тронул коня навстречу.

Лавина налетела с оголёнными саблями, расплёскивая июньское солнце по кривым жалам, она объяла коня Тютчева, оттеснила его к телеге. Конь заржал, поднялся на дыбы и едва сумел опустить копыта, как сотник нукеров уже кинулся к сундуку на телеге. Кругом визжали и свистели, рвали пуговицы с одежды послов. Сабли мелькали над шлемами нукеров и едва не касались голов русского посольства. Пахло потом, сыромятной упряжью, гнилым мясом из-под сёдел и киселью кумыса, он лился у сотника из кожаного архата, привязанного к арчаку седла и раздавленного в давке.

— Отпрянь! — крикнул Тютчев, приподымаясь в стременах над склонившимся к сундуку сотником и ещё над десятком голов, гроздьями нависших над сундуком.

Мгновенья могли спасти и погубить. Погибнет не просто десять человек или сундук с серебром а золотом — нет, тут может погибнуть дело: Тютчеву большие бояре поручили вызнать в Орде их замыслы и оттянуть по возможности нападение на Русь, а также получше прикинуть силы Мамая, о коих по Москве и всей Руси шли страшные толки.

— Отпрянь! — из последних сил выкрикнул Захарий и хлёстко ударил ладонью прямо по широкому лицу сотника.

Не успела сотня опомниться, завыть, изрубить русского наглеца, как он снова привстал в стременах, поднял руку и выкрикнул:

— Царь Мамай! Царь Мамай! Сундук Мамаю от князя! Мамай отрубит ваши башки и бросит собакам! — кричал Тютчев по-татарски и, видя, что всадники отпрянули от телеги, пустил своего коня вокруг, всё оттесняя врагов. Асаул! Веди нас к царю Мамаю!

Сотник качался в седле, унимая звериную злобу, и сабля его страшно ходила вдоль конского бока. Наконец он погасил застывший оскал своей улыбки и подал команду своим. Нукеры выстроились на диво скоро и, охватив посольство с обеих сторон, пошли лёгкой рысью, держа направление на полуденную сторону — туда, где на реке Воронеж приостановил свою Орду Мамай.

— Захарка... Полоумная ты образина! Я с тобою больше — никуда, вот те крест святой! — бубнил Квашня. — Пропадёшь с тобою, окаянная сила!

— Без меня пропадёшь, Квашонка!

Елизар Серебряник молча и украдкой вытирал пот со лба.

— И ты устрашился? Али смертию ты не умыван, Елизар?

— Всяко бывало... Токмо ты вельми круто взял ноне — отбуеручил пястью по роже! Этакого я ещё не видывал...

Егор Патрикеев вымочил наконец язык:

— Чует сердце моё: не вернуться нам в края отчие. Ты хоть пред Мамаем не растворяй уста лающи, молю тя, Захарка!

Нукеры скакали лёгкой рысью, свесясь кто на левую, кто на правую сторону и держась икрой ноги за седло — так отходили затёкшие зады.

— Захарий, я тоже страшуся... — признался один из кметей-охранников, возничий.

— Тебе страшиться — пупок тешить, а у меня в отчинной деревне сын... Кому страшней?

Елизар понял, что родила ему сына та самая полонянка, которую выкупили они в Сарае.

Дорога, показавшаяся в степи, вывела к реке, круто пошла вниз.

— Попридержи коня! — обернулся Тютчев к вознику.

Брод оказался неглубоким. Поднялись на другой берег, миновали худосочный лесок, и вот уж замелькали вдали сначала головы и горбы верблюдов, потом тучи коней залучились высокими колёсами арбы, поставленные плотной цепью, выгнутой в открытое поле.

— Орда в походе... — негромко заметил Захарий и строго добавил: Примечайте! Кто жив останется — великому князю доведёт...

— С тобою останешься! — шмыгнул носом Квашня.

* * *

Четверо суток без малого продержали русское посольство в окружении татарских арб и походных ставок, из-за коих ничего не было видно. Пока с завязанными глазами их провезли к середине походной Орды, Захарий Тютчев насчитал четырнадцать караулов, где их окликали. Караулы эти — круги арб и ставок, развернувшиеся вокруг главной ставки Мамая. Внешний круг был замечен Тютчевым издали. Это была бесконечная цепь телег, уходившая к горизонту и вмещавшая в себя не меньше воинов, чем было их у углана Бегича на Воже. Следующие круги, расстояние между которыми было саженей в двести (Захарий считал конский шаг!), были короче, и, чем ближе к ставке Мамая, тем отборнее ставились воины. А у самой середины этой непробиваемой паутины сомкнулись десять тысяч самых отборных кашиков — число, некогда назначенное Чингизханом для личной охраны. В этой тьме воинов каждый отвечал за другого, все следили и друг за другом. Из десятой части общей добычи, принадлежащей хану, немало перепадало именно им, кашикам из личной охраны.

Тютчев благодарил судьбу, что она надоумила взять в посольство Елизара. Этот кузнец, серебряных дел мастер, предусмотрительно взял и уложил в телегу пуд вяленого мяса и сухого сыра. Он же настоял на том, чтобы взять бочонок квасу. Теперь, когда татары не давали посольству ни есть, ни пить, ожидая, видимо, унизительных просьб, Тютчев со товарищи держался вполне независимо. Ни один из кашиков не осмеливался пока нанести обиду, но если Мамай повелит... Дрожь по коже Тютчева осыпалась холодным горохом, а что до Квашни — тот и вовсе слинял с лица.

— Утечь бы... — мечтал он вслух.

— Самое бы время, — соглашался Тютчев, понимая, что они всё самое главное поняли: Орда пребывала в большом походе, из которого нет возврата без кровавой рати, ибо ничто и никто не сможет уже остановить эту лавину, в которой вчетверо, впятеро больше войска, чем было у Бегича, даже если не считать наёмных войск генуезцев, черкесов, ясов, кыпчаков, буртасов и прочих народностей, населявших бескрайние просторы Улуса Джучи. Утечь бы да сказать великому князю, что нет надежды на исход мирный, что все поднялись в ордынской степи от мала до велика. Сколько раз слышал Тютчев плач детей в ночи, рёв верблюдов, ослов — звуки, пробивавшиеся сквозь ржанье и топот сотен тысяч коней и говорившие о том, что семьи двинулись за воинами, а это признак большой войны, предвестие кровавых ратей.

За ними пришли на рассвете четвёртого дня. Глаз не завязывали, но Тютчеву позволили выбрать спутников, не более двух. Он назвал Квашню и Елизара Серебряника. Кашикам велел уйти и ждать за шатром. Посовещавшись, те вышли, скаля белые зубы. Тютчев со товарищи помолились, простились с оставшимися и вышли навстречу судьбе.

— Квашонка, ты прости меня, ежели что приключится... — дрогнул голосом Тютчев, и Арефий Квашня не нашёл сил на ответ.

Только Елизар напомнил:

— Ты, Захаре, не давай сердцу себя обороть, понеже удавить нас за язык твой татарва за благо почтёт.

— Полно! Я Князеву волю творю, на том крест целовал и посему службу превыше главы своей держу! Направляйте стопы свои с молитвою... И дома на печи гинут люди!

Их вели по проходу между двух рядов нукеров, и тянулся тот проход на полверсты. Ближе к ярко-жёлтому шатру Мамая, горевшему вдали на восходе солнца, стояли рядовые кашики реже, и всё чаще мелькали бляхи десятников и сотников, одетых в ратные доспехи. Ещё ближе к шатру, у самой преисподней, где горели два огня в больших глиняных плошках, меж которыми надо было пройти, мелькнули крохотные алмазные полумесяцы на шее у темников, но эти начальники не остались на воле, а вошли в шатёр.

Захарка прошёл первым, отфыркнулся от воды, которой окропили его две женщины, стоявшие с копьями у огней. Следом за ним прошёл Квашня и наконец Елизар с оковцем серебра и золота в руках. В шатре-ставке лежал окованный медью порог, видимо деревянный, на который никто не наступил, даже Квашня, уже терявший голову.

Мамай сидел на высоком троне. На ступенях престола спиной к нему сидели верные его соратники — те самые, что помогли ему подняться на этот трон, ныне они были задарены дорогим оружием, одеждой, у многих поблескивали алмазные полумесяцы темников и угланов. Тютчев встретился взглядом с Сарыхожой, на шее которого блестел малый полумесяц темника. Бывший ханов посол узнал в московском после того юного гридника, что задорился восемь лет назад в Москве, когда сам великий князь не пожелал впустить пьяного ханского посла в терем и велел откачивать его водой у колодца. Недобрая улыбка блеснула на миг под узко бритыми усами и погасла, да Тютчеву было уже не до Сарыхожи...

Мамай взирал с мягкого, сложенного из подушек походного трона, весь освещённый светом нового дня, вливавшимся в широко раскрытый вход. Перед ним, прямо у ног, глыбился громадным телом его личный охранник Темир-мурза. Чуть ниже — два углана, левого и правого крыла. По правую руку, сияя бронзой и золочёными шлемами, сидели на низких скамьях более двух десятков темников. Одни темники! Захарий быстро пересчитал их и помрачнел: только под их началом было у Мамая больше двухсот тысяч воинов...

От входа прошёл к трону Сарыхожа, грубо оттолкнул Тютчева с товарищами шага на три назад, а сам стал на нижнюю ступеньку, к левой ноге Мамая, как раз над двумя его жёнами, неслышно хлопотавшими на ковре, уставленном кувшинами и чашами. Мамай делал вид, что не замечает русское посольство, что-то шептал жёнам, пробовал напитки из чаш. Ноги его, не подобранные теперь под себя, казалось, мешали ему. Он не находил им места, не раз укладывая на спину и плечи сидевшего под ним Темир-мурзы. При этом видны были его просторные, шитые золотой канителью зелёные башмаки, отороченные горностаем. Но вот он глянул на русское посольство, чуть шевельнул правой бровью, косо стрельнутой к виску, и сердито выплеснул на ковёр остаток напитка из чаши. Около минуты в упор смотрел на Тютчева.

— Захарий! Окаянной! Не губи: стань на колени! — прошептал Квашня и первым повалился на ковёр.

— Великому царю Орды великой князь Московской кланяется оковцем серебра да злата! — начал Тютчев неожиданно крепким голосом и преклонил колено, ставя сундучок на нижнюю ступень возвышения.

Мамай фыркнул брезгливо и что-то залопотал, визгливо и с трудом, видимо, горло его заливало к старости жиром. Тютчеву было известно, что он мог говорить по-русски, но, верно, не желал, толмач Сарыхожа замешкался, и Захарий сам заговорил:

— Как здоровье твоё, великий царь Орды?

— Вопрошают ли о здравии тех, кто бессмертен? — воскликнул Сарыхожа и перевёл свои слова для всех.

Ещё не улёгся гул одобрения, как Мамай вдруг дёрнулся на подушках, побагровел — так темно стало его жёлтое лицо — и сбросил с ноги башмак прямо в Тютчева.

— Дарую тебе, от славы пришедшему, отпадшее от десной ноги моей! Сочти за великую честь и разгласи по Руси, что-де вослед за башмаком сим мои стопы пожалуют! А вы, угланы, темники и тысячники! Возьмите сие злато, накупите плетей, дабы было чем гнать рабов за Волгу! Берите немедля! вскричал Мамай и, дотянувшись босой ногой до оковца, толкнул его.

На ковёр, усыпанный серебряными монетами и золотом, кинулись его угланы, темники и тысячники, всё загребли в свалке, зажали в кулаки и снова расселись по местам.

— Попомни, раб: всё злато и серебро княжества Московского и всех иных княжеств — всё ляжет в руки мои! Все земли непокорной ныне Руси раздарю служащим мне, а самого князя Митьку приставлю пасти стадо верблюжье!

— Великой царь Орды! Я ещё не твой раб, но слуга великого князя Московского! А князь мой и повелитель не станет пасти стадо верблюжье, понеже и окромя его есть на Москве добрые пастухи — те, что преславно гнали твоих верблюдов с Вожи-реки!

Сильный удар ногой в грудь повалил Тютчева на ковёр — то ударил его Темир-мурза, услыша, как зарычал в злобе Мамай. Вся ставка с воем кинулась на троих русских, и они исчезли под кучей разъярённых начальников татарского войска.

— Захарка... Идолище... Что натворили уста твои поганые? — раздался ещё голос Квашни. К этому голосу, казалось, прислушались темники и придержали руки на горлах поверженных. Тут раздался окрик Мамая. Все отпрянули, упятились по местам: Мамай давал русским послам ещё мгновения жизни.

— Посол Тютчев! — Мамай щурился, разглядывая, подавшись вперёд, несильную, но ладную фигуру Захария, увидел кровь на щеке и белёсых усах. Понравилось, как он деловито, по-домашнему, утёр ту кровь исподью полы своего длинного кафтана, шитого из дорогой камки. — Ты смел, Тютчев, а смелость в Орде ценилась издавна. Иди на службу ко мне!

— Благодарствую за честь, великой царь! Токмо на двух скамьях ладно ли человеку едину сидети? Ныне я службу несу великому князю Московскому...

— Захарка... губишь... — проплакался Квашня.

— ...а посему вели, царь Мамай, поначалу едину службу окончить, а по той службе уж и о твоей думать.

— А пойдёшь?

— Не повелось так-то: отворачивать лик свой от прежнего господина и к иному переходить — такое у добрых господ не в чести.

— Ты мне честию своею пришёлся по сердцу. Служи мне, ибо служить надобно сильным! — сказал Мамай.

— Но и князь Дмитрий силён ныне! Да и негоже, царь Мамай, мне первому отворачиваться от него.

— Ты не первой! На вот, прочтёшь ли?— Мамай достал из-под тяжёлой золотой чаши две исписанные хартии и, рассмотрев, нахмурясь передал одну через Темир-мурзу.

Тютчев понял, что недаром принесены сюда эти письмена, и понял также, что они не поддельные, — понял сразу, как только взглянул на русские буквицы, на брызги пера, на тонкую кожу русской выделки.

— Чти громогласно, посол Захария Тютчев, а ты перетолмачь моим бесстрашным угланам, темникам и тысячникам! — велел он Сарыхоже.

Захарка перекрестился и начал:

— "Восточному вольному великому царю царей князь Ягайло литовский[86] про твою милость присяженник много тя молит и челом бьёт. Слышах, господине, яко хощеши страшити свой улус, своего служебника Московского князя Дмитрея, тою ради молю тя, царю, вем бо, яко обиду творит князь Дмитрей Московской твоему улуснику Ольгу Рязанскому да и мне пакости такоже деет много, тем же оба молим тя, всесветный водный царю, и, пришед, видиши наше смирение, а его гордость, и тогда уразумееши смирение нашеа грубости от московского князя Дмитрея".

— Почто стал? Чти громогласно! — притопнул Мамай.

"...и егда царь приидет, — продолжал Тютчев, — и мы его с большими дары сретим и умолим его, да возвратится царь восвояси, а мы княжение Московское разделим себе царёвым велением на двое, ово к Вильне, ово к Рязани, и даст им царь ярлыки и родом нашим по нас".

— Внял ли, посол Тютчев, грамоту?

— Внял, великой царь Мамай, токмо инородцы и грамоты их нам, русским, — не в указ! Сия хартия — творение Ягайлы, и мне дела до ея нету!

— Сказал ты, что не станешь первым от Дмитрея отходить, но ты и не первой! Чти, Тютчев, иную грамоту!

Темир-мурза оторвал зад от приступы и подал вторую хартию, первую же отобрал.

— Чти громогласно! — повелел Мамай. "Восточному вольному великому царю царей Мамаю твой посаженник и присяженник Ольг князь Рязанской много тя молит. Слышах убо, господине, что хощеши ити огрозитися на своего служебника, на князя Дмитрея Московского, ныне убо, всесветлый царю, приспело ти время: злата и богатства много. А князь Дмитрей человек христианин, егда услышит имя ярости твоея, отбежит в дальныа места, или в Великий Новгород, или на Двину, и тогда богатство Московское всё во твоей руке будет. Мене же, раба твоего, князя Ольга Рязанского, милости сподоби... Ещё же, царю, молю тя: понеже оба есма твои рабы, но аз со смирением и покорением служу ти, он же з гордостию и непокорением к тебе есть. И многи и велики обиды аз, твой улусник, приях от того князя Дмитрея, но ещё, царю, и не то едино, но егда убо о своей обиде твоим именем царским погрозих ему, он же о том не радит. Ещё же и град мой, Коломну, за себя заграбил, и о том о всём тебе, царю, молю-ся, и челом бью, да накажеши его чужих не восхищати".

Захарий Тютчев опустил хартию в руке, подержал и бросил Темир-мурзе.

— Что изречёшь, посол Тютчев? Идёшь ли служить мне вослед князьям?

— Сия Ольгова грамота презренна, царь! Ольг Рязанской — тоща овца, непотребна и зловонна. Он по вся дни под порогом у Московского князя стоял да куски сбирал. Он днесь Русь продаёт, а после и тебя продаст, великой царь, и недорого возьмёт.

— Ты дерзкое слово молвил, Тютчев! — прорычал Мамай, и вновь на желтизну кожи его набежал багрянец, забурил щёки и шею. Темир-мурза и лучшие кашики у входа изготовились разорвать Тютчева, скалясь, как цепные псы, но Мамай не давал знака. Спросил: — Идёшь ли служить мне?

Захарий понял, что ему не выйти из этого страшного шатра, жёлтого, как куриный помёт, наполненного душным запахом пота, немытых тел. Набычился он, вспомня, как гибли в Орде князья и многие слуги их, вспомнил жену и сыновей, Ярослава и Михаила и... тряхнул головой, сгрёб шапку и ударил ею о ковёр:

— Твоя взяла, царь Мамай! Иду служить тебе, токмо убереги душу мою: дай сказать о том великому князю Московскому, а во свидетели пошли со мною слуг своих, дабы я не обманул тя и не вверг душу во клятвопреступление. Направляй со мною посольство своё, пиши грамоту — исполню первую службу тебе, великому царю царей!

Мамай прищурился и молчал, но вот еле прорезалась улыбка на круглом лице его, и он спросил:

— Зачем послан ты князем Дмитрием?

— Вестимо зачем: вызнать, как велико войско твоё! — ответил Тютчев.

— И вызнал?

— Всего не вызнал, но уразумел, что такого войска, как у тебя, земля не видывала!

Ответ Мамаю понравился, и он кивнул:

— Почестну ответ держишь, Тютчев. Верю тебе. Я отпущу тебя вместе со своими мурзами, дабы ты сказал улуснику моему, князю Дмитрию, что войска моего скоро будет вдвое больше, чем стоит ныне на реке на Воронеже! Чего испить желаешь?

— Квасу! — воскликнул Тютчев, испугавшись, что его отравят.

— Я велю поднести тебе кумысу.

— Лучше вина фряжского!

— А кумыс?

— А кумыс стану пить, как на службу к тебе вернусь, — в голосе сам Захарий почуял обман и спешно добавил: — Вот те крест, великой царь!

Их отпустили к своему шатру. Захарий медленно брёл, и земля, казалось, прогибалась под его ногами. Арефий Квашня обессилел вовсе, он висел на плече Елизара, а тот бодрился, но голос его дрожал:

— Мало не пропало бабино трепало!

* * *

Трудно было понять: Тютчев ли со своим посольством сопровождает четверых мурз Мамая или эти четверо ведут русское посольство, даруя ему жизнь? Но так или иначе, а те и другие держались розно в степи, напряжённо следя друг за другом. В первую ночь Тютчев сам вызвался дежурить у костра, а с татарской стороны был выставлен темником Хасаном сотник.

"Ишь, как шмыгат очами! Сыч!" — думал Захарий, вынашивая в себе иную, более важную мысль. Он уверился в том, что битва неминуема, и это Мамаево посольство ничего не изменит, только оскорбит великого князя. Так зачем оно, это посольство? Мамай решил запугать Русь рассказами о своём войске. Войско и впрямь превелико... Однако оно тоже способно таять...

Среди ночи послышался стук копыт. Тютчев подумал, что это одна из тех сторож, что были высланы в степь ещё раньше его посольства, но то оказался татарский разъезд. Асаул увидел равного себе асаула, сидевшего у костра, и молча передал ему грамоту. Судя по разговорам, что были у Мамая в ставке, это и была грамота для великого князя. Асаул хотел разбудить темника, но раздумал и спрятал грамоту на груди. Разъезд ускакал в ночную степь дико, бездорожно, и было в его налёте что-то таинственное, докопаться до чего Тютчеву хотелось немедля, но сдержал он себя.

На другой день после полудня, когда уже потянуло прохладой Оки, встретился русский разъезд во главе с незнакомым сотником из коломенских. Тютчев выехал навстречу и приказал сотнику окружить Мамаево посольство. Круг Князевых воев сомкнулся, Тютчев подъехал к тысячнику и вырвал у него саблю из ножен. Другие татары кинулись было на Захария, но Квашня, подводчик, Елизар и охрана свалили их с сёдел и повязали.

— Ну, что теперь скажете, агарянское отродье? Добро было вашим мурзам потешаться над нами в ставке Мамаевой? А? Убить нас метили, а потом поверили, что Тютчев, убоявшись силы вашей, хану-самозванцу продастся? А? Не-ет... Тут вам не Ольг Рязанской! Тут я, Тютчев! Я те плюну, смрадна душа!

Тютчев вырвал из-за пазухи темника Хасана грамоту. Развернул сей свиток и прочёл по-русски:

— "Митя, улусник мой! Ведомо ти есть, яко улусы нашими обладаешь: аще ли млад ести, то прииди ко мне, да помилую тя".

— Как же! Прииди к вам! Потравите али побьёте! У-у, агарянское семя!

— Порубим их, Захария! — набрался смелости Квашня. Он весь горел, освобождаясь в этой лихорадке от той омерзительной коросты страха, что оковала его в ставке Мамая и держала все эти дни. — Порубим — вот и пропало бабино трепало!

Присказкой Елизара он как бы приглашал в сообщники этого бывалого человека, к коему благоволит сам великий князь, но Тютчев решительно отказал:

— Не повелось так-то: связанных рубить. Кидай троих в телегу, а сотника отправим назад, к Мамаю. Эй! Подымайся, передай своему вонючему самозванному хану, что я плюю в его рожу, а грамотку его поганую — вот!

Захарий разорвал хартию в мелкие куски и швырнул их в лицо тысячника.

— Давай коня асаулу! Гоните прочь!

Уже за Коломной догнала Тютчева пограничная стража во главе с Родионом Жидов ином, а с ним — попович Андрей Семёнов да полсотни юных гридников, напуганных, но счастливых: они были схвачены в степи крупным разъездом татар и доставлены к самому Мамаю. Великий хан был в благодушном настроении, он был доволен, как поговорил с посольством Тютчева, был доволен письмами Олега Рязанского и Ягайлы, тайные доводчики сообщили о том, что митрополит Киприан ещё не призван на Москву и не принимает участия в объединении русского воинства. К первому сентября, за месяц, подойдут войска литовские и рязанские, а тем временем кони Орды наберутся сил на свежей траве, ведь им ещё идти и идти на заход солнца, им мять травы дальних земель, вплоть до неведомых морей, омывающих весь подлунный мир... Мамай накормил русских пленников и велел отправить их с честью. И вовремя: прискакал сотник и поведал, что сделал коварный Тютчев с посольством великого Мамая.

13

Лето пришло и разыгралось, долгожданное и всегда новое, неожиданное, в другие, чем прежде, числа и часы рассыпалось короткими, погожими грозами, наплясалось по зеленям бесценным июньским дождём и покатило неспешно к вершине своей — к недолгой июльской истоме. И всем оно, это лето, было любо — князьям и смердам, боярам и обельным холопам, служивым людям и монахам, купцам, прошатаям, нищим да убогим и тяглому люду московскому, — всем сулило высокие травы, весёлые покосы, полные закрома в задумчивом сентябре.

Последние месяцы Дмитрий жил ожиданием беды, но говорить о ней с ближними боярами и иными нарочитыми людьми он был не в силах, потому что ни он, ни они, ни его духовник Нестор, ни даже чуткое сердце Евдокии — никто и ничто не могло предсказать грядущие события. Он делал всё, чтобы Орда, верная своему коварству, не напала нежданно, высылал сторожевые полки даже зимою, принимал тайных доводчиков из Сарая, хотя не всем доставалось доходить до Москвы. И вот пришла весть, что Мамай громадною силою привалил к Волге и пасётся на крымской стороне её, медленно подвигаясь к Рязанскому княжеству. Теперь он стоит будто бы в устье реки Воронеж, и об этом писал Дмитрию князь Олег Рязанский, предупреждая об опасности. Непонятен Олег: ежели желает добра Москве, то почему не зовёт её на помощь Рязани? Почему бы не объединить силы и стать полками на границе его княжества, почему бы не дать отпор татарам вдали от стольных градов, уберегая землю от треокаянной ископыти?

В ожидании новых известий Дмитрий держал наготове гонцов, дабы в любой момент разослать их по городам, и всякий раз, когда случалось теперь выезжать из Кремля через Фроловские ворота, он видел на дворе бояр Беклемишевых справных, кормленных овсом осёдланных коней, размещённых тут по великокняжескому указу боярином Шубой. И живя этим тяжким ожиданием, хотел он, чтобы неминуемое пришло позже, как можно позже, хотя бы осенью, когда Русь покончит с уборочной страдой...

* * *

Второго июля 1380 года великий князь пировал в своём набережном терему, просторном и светлом, поставленном при устье реки Неглинной, подальше от мух, от детей, от бояр, а главное — от мелких ежечасных забот, коими волей-неволей наполнен день великого князя. Тут, на просторе, не принято было вести беседы деловые, потому, должно быть, и на этот раз разыгралось веселье за дубовыми столами. Празднество сложилось само собой: ввечеру сошлись было только великий князь с братом Владимиром Серпуховским да Дмитрий Боброк, но на Соборной площади пристал к ним ещё один родственник, боярин Шуба. Тут же стрельнул татарским глазом боярин Дмитрий Зерно — и он был приглашён. Пока ехали до ворот, нагнал их Даниил Пронский с княжеским походным покладником Иваном Удой, Только выехали на торг, увидали посланные вперёд два воза, с едой и питьём, сопровождали те возы чашник Поленин и большой тиун Свиблов Никита, а к ним в подручные набились — не без умысла — Фёдор Свиблов, воевода, да Семён Мелик. Тут же послышался стук копыт по мосту через ров перед Кремлем — скакали Иван Минин с Григорием Капустиным, а за ними, стесняясь, придерживая коня, поотстал Лев Морозов. Этот не станет набиваться, пока не позовёшь. Дмитрий подумал. В последнее время бояре близко держались великокняжеского терема и друг друга, будто чуяли скорую беду... Дмитрий велел всех звать. Последним прискакал Фёдор Кошка, а поскольку сбор получался немалый, велено было послать за теремным духовником великого князя, за дьяконом Нестором.

Возы поторопили, и вскоре они въехали в тесовые ворота, направясь прямо к поварной подклети, где ждала их придворная челядь с боярином-ключником, подручным чашника Поленина. Гости чинно ехали шагом, храня достоинство и тишину. У ворот Дмитрий оглянулся и пожалел, что мало созвано, а жалко: доведётся ли ещё? Предчувствие томило невесело...

На дворе, густо затравеневшем — давненько не копычено конями! — гости побросали поводья набежавшим конюхам и, храня по обычаю чистоту воды в реке перед теремом, не стали мыть сапоги, а обтёрли их о траву. На резное крыльцо подымались по чину: каждому ведомо было, кто под чьим родом ходит, кто кого ниже стоит в боярской росписи, хранимой не в сундуках кованых, а во лбу, в памяти родовой. За столами угнездились тоже по чину: кланялись великому князю, великой княгине и садились, помолясь, сваля дорогие шапки на лавку у кривого стола.

Внесли бочонки с медами — вишнёвым, малиновым, брусничным, вкатили бочку с пивом, и поставили всё в красном углу близ великого князя, а тот сам наполнял чаши, черпая крупным деревянным чумом, покрытым творёным золотом, и посылал те чаши гостям, для каждого находя ласковое слово. Ждали того слова, как награды, да и то сказать: не за медами бражными сюда приехали, медов-то на боярских дворах хватит — ныне Московское княжество не в бедности пребывает! — а слово от князя Дмитрия слышишь не часто, но уж коль обронит его, так обронит по делу.

— Дорогой брате! — обратился Дмитрий к первому Серпуховскому. — Испей чашу сию во здравие себе. Да будешь ты, дети и внуки твои, твоя жена и вся чадь твоя здравы днесь и вовеки!

Серпуховской пил один и оставил чашу у себя. Второму была послана чаша Боброку.

— Драгоценный зятюшко мой! Прими же чашу медову из рук моих. Да не сокрушит она мудрости твоей, не убавит силы твоей богатырской, но возвеселит на мало время. Да будет наполнено сердце твоё радостью и не расплескается та радость в тяжкую пору безвременья.

И чинно шли чаши из великокняжеских рук и оставались у гостей в ожидании вольного пира.

Запомнились слова великого князя, обращённые ко Льву Морозову:

— Чаю, верный мой слуга, что грядёт тяжкая туча на Русь, так пусть чаша живота твоего не станет горше сей чаши, из рук моих посылаемой!

Немалое время чинно высидели гости за столом, внимая речам Дмитрия, а дождавшись последней чаши, посланной к столу кривому, упросили испить и самого князя. Притомившись немного править пир, он исполнил обычай дедов и обрадовался, услыша, что к береговому терему привезли молодого князя Василия. Покинул Дмитрий палату на малое время, вышел на крыльцо — было слышно, как стукнула дверь, заскрипели ворота и в плотный голос великого князя вплёлся отрочий голосёнок Василия.

А за столом без князя загуляли широко. Не сговариваясь, не упомянули ни разу о Мамае. А заговорили меж собою громко и весело, благодарные, что великий князь уходом своим дал разгуляться вольно, благодарные за благосклонность к ним, такую редкую в последние тяжкие годы, благодарные даже за июльское тепло, будто и его подарил Москве князь.

— Морозов! Почто смур? — прокричал от бочки мёда Минин.

— А у его дворня вотчину съела!

— А у тебя, Кошка, токмо и докуки, что чужа вотчина!

— У его самого, поди, дворня-т с гладу повымерла!

— Ныне колос ядрён: всех поправит!

— Истинно, токмо бог дал бы живым быти...

— Не страшися смерти, Шуба! Деды мёрли, и мы помрём!

— А кабы не деды, на тот свет дороги не найти! — Зело добр терем великого князя!

— Окуней из оконца ловить можно!

— Ведал князь, иде теремом стать!

Вдруг Боброк поднялся и направился ко входу, откуда делала ему знаки и что-то пыталась сказать жена Анна. Озабоченный чем-то, вошёл Дмитрий и сел в красный угол.

Столы затихли — опало веселье, и словно то предчувствие, коим жили все после Вожи, от которого и ныне пытались уйти в этом немного необычном, слегка болезненном веселье, — предчувствие это оправдалось.

— Княже! — то Боброк от порога. — Тут Андрей Семёнов, попович, с рязанского чура прискакал со своею сторожею... Велишь пустить?

Дмитрий подумал немного, окинул стол внимательным трезвым взглядом из-под тёмной скобки волос на белом лбу и решил про себя: "Чему быть, того не миновать, а бояре — советчики мои..." — и велел впустить, хоть, видно, ведал новость.

Андрей Семёнов вошёл робко, и, когда снял шлем с бармами, перекрестился и заморгал на большое боярское сиденье, всем стало видно, как молод он.

— Вели, княже, слово молвити...

— Погоди. Премоги тугу свою да испей квасу, а не то — пива али мёду пряного.

Начальнику сторожи поднесли яндову пива, и он пил напоказ, краснея с непривычки. За оконцем видна была полусотня гридников. Они поили коней в Москве-реке и тихо переговаривались, с опаскою посматривая на княжеский терем, знатно издивленный деревянной резьбой по карнизам-прилепам, по князьку. Посматривали на редкой красы резные причелины и полотенце, на деревянную луковицу над резным тоже крыльцом.

— А воям младым — бочку квасу от княжего стола! — повелел Дмитрий и, повинуясь движенью его брови, Кошка, сидевший с краю, кинулся выполнять распоряжение.

— Ну, изрекай, полусотник Семёнов!

Начальник сторожи начал издалека, почти с того, как отправился он от Коломны в полдневную сторону, и уж стал утомлять слушателей, когда добрался до того, как попленили их татары. Он поведал о Мамае, о стойбище Орды, о том, как они следили за ней много дней, как Мамай смилостивился и отпустил их, дабы поведали о силе его.

Накануне Тютчев был пущен в кремлёвский терем и рассказывал в узком кругу бояр, что приключилось с ним. Нового было немного, и Дмитрий спросил о главном — о силе Мамая.

— Беда, великой княже! Мамай со всеми силами кочует на Воронеже-реке, и мы его силу объехали в одиннадцать дён, а на двенадцатой же день стражи царёвы меня поймали и поставили пред царём, и царь меня вопрошал: "Ведомо ль моему слуге Мите Московскому..."

Семёнов замялся при сих непочтительных словах, но Дмитрий кивком головы ободрил его.

— "...Ведомо ль, мол, что аз иду к нему в гости? А силы со мною... двенадцать орд и три царства. А князей со мною — тридцать три, опричь польских; а моей силы семь сотен тыщ и три тыщи, и после того числа пришли ко мне великие орды со двумя дворы, и тем числа не ведаю. Может ли слуга мой всех нас употчивать?" Так изрёк треокаянный Мамай.

Наступила тишина, лишь кони за оконцем несильно плескали водой на отмели — лениво черпали копытами, переступая, но вот в этой тишине послышались женские рыданья. "Евдокия!" — кольнула догадка, и Дмитрий пожалел, что заставил Семёнова говорить тут.

— Ступай, Семёнов, будет тебе награда... Боярин Кошка! Скачи на Беклемишев двор и вели всем гонцам скакать по городам! Пусть по всем церквам бьют в колокола, молебны служат, рати сбирают! И слово Сергиево возгремит по Руси!

Все поднялись из-за стола. Боброк подошёл к Дмитрию:

— Что велишь, княже?

— А велю... за стол сесть! Почто вздыбились? Садитесь! Налейте всем! Изопьём, братие, по единой, по братской чаше, кому после брани доведётся испить по другой — на то божья воля...

14

— Семьдесят и две подводы отправлены на Коломну с хлебом печёным, четырнадцать подвод с сыром и мясом вяленым... — тихо шептал большой тиун Никита Свиблов, дабы не слышно было в церкви сего разговору о делах мирских.

В церкви Михаила-архангела шла служба, но большой тиун Свиблов, на которого свалились невиданные доселе заботы о снабжении громадного войска, не мог иначе: недоставало времени.

— Со Пскову, с Новгороду, со Устюжны железо-дельной привезены доспехи ратные, такоже мечи и копья с древками и без оных. Как быть, княже?

— Отвезти в сенные сараи по дороге на Коломну. Выставь сторожу, и пусть зрят: кто неладно покручен на рать, того одарить доспехом и мечом! Заплачено ли?

— Два воза серебра вывешено и отвезено в те города...

— Отъехал ли отец Нестор во Рязань?

— Отправил, княже, со неправою...

Дел у тиуна — до утра не переговорить, но тут послышался шум с паперти и в дверях церковных началась сутолока и выкрик. Колыхнулась толпа молящихся, но устояла — сдержала любопытство. Вскоре пробился Григорий Капустин и поведал князю, что в Константино-Еленинские ворота вступила первая рать. Ростовская со князьями.

— Почто смур? — спросил Капустина Дмитрий в недоумении, поскольку весть была приятная.

Они вышли из церкви, и Капустин вымолвил:

— Княже.., На Коломне церква каменна... пала нежданно...

Дмитрий перекрестился. Прикусил губу и стоял так некоторое время, будто прислушиваясь к лязгу металла от ростовских полков, что размещались на соборной площади.

— О сём молчи! То — не божье провиденье, то — Мамаев промысел сотонинской! — Глаза Дмитрия загорелись, он лихо тряхнул скобкой на лбу и жарко выпалил в лицо тысячнику: — Он страшится меня, Григорья! Митяя отравил, меня извести норовит, церковку божью свалил — устрашить вознамерился, но меч нас рассудит, Григорья... Рассудит!

Он заторопился к ростовским полкам, на ходу повелевая:

— Станешь примать рати. Соломы навези, дабы было спать на чём. По всему Кремлю навези да огня вели не взгнещать! Рати переяславские с Андреем Серкизом, юрьевские с Тимофеем Балуевичем, костромские с воеводою Иваном Родионовичем, мещёрские с князем Фёдором Елецким и муромские со князьями Юрием и Андреем, коли сюда направятся, заверни прямо на Коломну. Пусть станут там и ждут! Да спрашивать не ленися, в чём нужда у кого... Завтра ввечеру я отъеду в Троицкий монастырь на день.

— Исполню, княже!

А на соборную площадь шли из церквей люди, вваливались толпы московских ребятишек, охочих до редкого зрелища. Там спешивалась конная рать, за нею втягивался обоз с продовольствием и тяжёлым доспехом.

"Мало пешего строю..." — с горечью подумалось Дмитрию. Оставалась у него надежда на московское ополчение, коим заняты были Дмитрий Боброк, Минин и брат бывшего тысяцкого Тимофей Васильевич Вельяминов.

* * *

За много вёрст до монастыря, ещё в сером, предрассветном сумраке, Дмитрий с воеводами начали обгонять пеших богомольцев — нищих, калек, горем побитых крестьян. Дмитрий приостанавливался, дивясь, что его боятся, как на вражий огонь зрят на его алое корзно и не крестятся, а открещиваются, боясь злого умысла, и даже тогда, когда он давал им щедрую милостыню, пугались они и желали скорей сойти с дороги, укрыться, исчезнуть. Горько было и мало понятно Дмитрию, ведь это были его люди, его земля, и всё это он силился понять, приблизить к себе и... не мог. Русь... Приидет ли конец страданиям твоим?

Ворота монастыря были отворены, был виден длинный двор с островками не вытоптанной богомольцами зелёной травы, с косо лёгшими от восходящего солнца тенями и деревянной церковью в его дальнем конце. Коней привязали к стойловому бревну и направились в ворота все пятеро: Дмитрий, Владимир Серпуховской, Дмитрий Боброк, Михаил Бренок, Лев Морозов. Позади вдруг весело заржал конь. Оглянулись — чей-то чужой, из-под берега. Бренок тоскливо переглянулся с князем и вошёл за ним на двор: не Серпень...

Шла служба, и великий князь, не решившись отвлекать игумена, до конца молился вместе со всеми и вместе со всеми подошёл к священным дарам.

— Имя твоё? — спросил игумен великого князя.

— Димитрий, — ответил тот.

После молитвы, когда монахи вышли из церкви, а игумен ещё пребывал в алтаре, Дмитрий вошёл туда и, обнажив меч, преклонил колени перед старцем:

— Благослови мя, отче Сергий! Великая туча грядёт на Русь: несметная сила татарская объяла землю нашу с дневной стороны, и сила та больше сил Чингизхана, больше Батыя, взятых вместе... Ныне церковь наша осталась сиротою, митрополит Киприан чужероден и хладен к боли нашей, к слезам земли моей, отныне ты, отче, наша заступа. Укрепи меня в деле ратном и поведай: обрящет ли волю народ наш, меч на ворога подымающий, или падёт во прахе?

Дмитрий поднял глаза на отца Сергия. Тот стоял над ним, прямой, с крестом в сухих руках, а по лицу, иссохшему, в глубоких продольных морщинах, текли редкие слёзы. Свеча, горевшая перед иконой Троицы, высвечивала те слёзы в длинной белой бороде, узкой и редкой, выбитой временем.

— ...И ныне, и присно, и во веки веков... — заканчивал он молитву и вдруг окрепшим голосом возгласил: — Сыне! Тщанием деда твоего, отца и твоим тщанием возвеличено ныне княжество Московское, а святителем, вечной памяти, Алексием просвещено и духом укреплено. Тобою, сыне, уверовало в силу свою, показанную на Воже-реке. Так настанет ли иное время, пробьёт ли ещё час искупления грехов наших? Ты, княже Дмитрие, воспылай сердцем чистым и излей гнев ярости своей на ворожий стан, и огнём рвения твоего покорена будет агарянска земля! Но коль устранишься ты, великой княже, искупления кровава, наступит день гнева господня, день скорби и нужды, день безгодия и исчезновения, день тьмы и мрака, день облака и мглы, день трубы и вопля на грады твёрдые, на углы высокие!

Глядел Дмитрий снизу вверх на отца Сергия и не двигался, ныла рука, державшая выброшенный вперёд меч.

— Благословен тот день, когда полки твои выйдут на брань во имя славы земли своей... Великие жертвы предвижу, сыне, великой плач наполнит грады и веси, но то будет плач сирот, что станут творить и вершить добро на очищенной земле. Иди, сыне, на ворога — иди и победи, и победа твоя победою духа наречётся!

Они вышли из алтаря и увидели, что церковь вновь полна: богомольцы, монаха, а ближе всех, у клироса, стояли московские воеводы.

— Благослови, отче! — воскликнул Бренок и, оттеснив Боброка, вышел вперёд, пал на колени.

"Что сделалось с мечником?" — подумал Дмитрий. И попросил игумена о том, что было ещё одной целью приезда:

— Отче Сергий! Отзовись на мольбу: дай в воинство моё инока своего, дабы дружина русская воочию узрела благословение твоё!

По толпе монахов прошёл ропот. Несколько человек выступили вперёд, но устыдились, склоня покорно голову. Игумен смотрел на них с высоты амвона.

— Инок Александр!

С места двинулся Пересвет, получивший это имя после великой схимы, но, опережая его, шагом раньше вышел другой и, потупясь, остановился перед игуменом. Отец Сергий долго, молча смотрел на вольность эту.

— Великий княже! — возвысил голос игумен. — Я даю тебе в воинство... Старик снова посмотрел на двух покрестовых братьев и твёрдо изрёк: — Двух иноков своих преславных. Иноки сии отличались мужеством в миру и крепостию духа в монастыре, премогши все соблазны и сомнения... Подите ко мне!

Пересвет и Ослябя подошли и преклонили колени перед игуменом. А тот повернулся, прошёл в алтарь и вынес на ладонях два шитых золотом на ткани больших креста.

— Сё дарую вам! Вот — оружие нетленно, да служит оно вам вместо шлемов!

Он велел удалиться Пересвету и Ослябе для молитвы и поста, наказав через гридня догонять великокняжеское войско. Дмитрия и воевод он окропил святой водой, ещё раз, уже прилюдно, благословляя на ратный подвиг.

* * *

Лишь за полдень поспешили они назад, к Москве, где сбиралось войско, размеры коего великий князь не мог ещё предугадать и потому пребывал в особо нетерпеливом ожидании. Не отпускало сомнение в Михаиле Тверском останется ли верен клятве своей, не стакнётся ли вновь с Литвою в сей грозный час? Смогут ли все иные князья подколенны собрать в страдную пору конца сенокоса и начала уборочной страды большие силы?..

Отвязали молча коней, оседлали и в последний раз отдали поклон тихой лесной обители. Когда спускались от ворот к Воре-реке, от воды вновь послышалось сильное весёлое ржание, и теперь все увидели белого, как снег, коня. Он стоял, вытянув шею к воротам монастыря, и передняя нога его была чуть приподнята, словно конь опасался опустить точёное жёлтое копыто, словно под ним была не трава, а раскалённые угли. Да и сам он — огонь...

— Княже, Серпень! — воскликнул Бренок.

Дмитрий повлажнел глазами и едва удержался, чтобы не позвать красавца, но конь смотрел не на них, а на того, кто показался в воротах монастыря.

Там стоял Пересвет.

* * *

На колокольне Иоанна Лествичника вновь, как и накануне, ударили в тяжкий. Звон его потёк над Москвою, ещё до раннего восхода разбудив улицы, слободы, отдалённые монастыри. Как ни был Дмитрий истомлён нелёгкими думами, бессчётными делами последних недель, поездкой в монастырь, но проспать этот звон он не мог. То была долгожданная отрада, миропомазание души, изверившейся в единении земли русской. А тут — на тебе! — что ни день, то беспечальная новость: всё новые полки прибывают!

Дмитрий торопливо надел длинную, до колен, вышитую княгиней рубаху, насунул набосо сапоги зелёной юфти и без корзна, весел и простоволос, вышел в переходную палату. Гридные спальники по первому удару колокола вылетели на рундук и перекликались с теми, что несли службу у ворот, кованных медью. Там не спали: сбегали к стене Кремля и всё вызнали.

— Княже! Тверь!

Юный гридник, племянник ростовского князя Андрея, веснушчат до страсти и круглолиц, Палладий.

— То добрые вести, Палладий. Идите до дому...

— Княже! Велишь ли нам на брань сбираться? Он ждал этих слов, недаром так напряжённо вся юная гридня заглядывала ему в лицо вот уж другую неделю, а теперь, когда вся Москва наполнена громом копыт, звоном доспехов, когда от утра до ночи люди не могут наглядеться на весёлых и ладно покрученных на брань воинов из полков ростовских, суздальских, переяславских, костромских, ярославских, муромских, дмитровских, можайских, звенигородских, углицких, серпуховских, когда у народа, казалось, спала тяжкая непроницаемая пелена с глаз и он увидал сам себя в силе, блеске, доблести единой, теперь усидеть ли по дворам этим юным воям?

— Велеть — не велю, а ежели дома, на дворах ваших, отцы, дядевья али деды благословят, то и я перечить не стану!

Песком из горсти, лёгкой воробьиной стаей, с радостным криком тонких отроческих голосов кинулись гридники к сотоварищам, гремя мечами по ступеням рундука.

А на соборную площадь, с трудом размещаясь среди иных полков, стройно вошло отменное воинство тверское, блестя доспехами, затеняя площадь густым лесом копий. "Вот оно! — сглатывая слёзы восторга, думал Дмитрий, радуясь, что он тут, на высоте рундука, один. — Свершилось предначертание судьбы великое единение земли горькодетинной..."

По лестнице подымался озабоченный Боброк. Он послал вослед первому сторожевому полку Родиона Ржевского, Андрея Волосатого и Василия Тупика, канувших в степи бесследно, ещё один полк, поставя во главе его спокойного Климента Поленина с Иваном Святославом и Григорием Судоком. Он думал, что горячность и молодость Ржевского погубили дело, они не повязали ни одного татарина, нужного, дабы вызнать последние вести о Мамае.

— Княже! Вернулись обе сторожи...

— Ну?

— Ржевской татарина полонил... Станешь ли выспрашивать оного?

— Выспрашивал ли ты?

— Всё то же... Идёт, мол, хан, близко уж. Мамай ждёт, пока сберутся к нему все, кого призвал он под свой бунчук.

— Много ли войск?

— Сие наперво спрошено, княже...

— Ну?!

— Бессчётно...

Боброк в изнеможении сел на верхнюю ступень лестницы, опустил голову и принялся гладить по привычке широченными ладонями по коленкам.

— Вели звать всех воевод в Большую палату! А те слухи о Мамае, о войске его бессчётном — забыть! Не числом станем бить ворога, но мужеством! Слышишь ли, сколь рады люди русские единению небывалу? То-то! Вот она, погибель ворожья! — Дмитрий прошёлся по рундуку, покусывая губу в волнении, но взял себя в крепкий оков, спокойно спросил: — Что про Ягайлу сведал?

— Сбирает войско, числом велико. Доводчик подтвердил: у сорока тыщ и боле. Сродники довели такоже Андрею Трубчевскому — ввечеру наведался до меня, — что-де Мамай велит ему и Ольгу Рязанскому сойтися вместе и прибыть к нему на первое сентября под Коломну.

— Крепко придумано треокаянным!.. Вот отчего сей пакостник и веры православной нарушитель так тихо ползёт от Воронежа-реки! То и славно: к середине августа сберутся все наши силы и самые дальные!

Боброк хмурился, косил глазом, скрывая ещё одну тревожную мысль бессонную думу о князе Рязанском.

15

"Елико похощете улуса моего, земли Русския, тех всем жалую вас, моих присяжников и улусников, но точию присягу имейте к мне нелестну и сретите мя с своима силама, где успеете, чести ради величества моего. Мне убо ваше пособие не нужно, но аще бы аз хотел своею силою древний Иерусалим пленити, якоже Навуходоносор, царь Вавилонской, и Антиох, царь Антиохской, и Тит, царь Римской. Но обиды ради вашеа и честь вам воздаваю моим величеством, жалуа вас, моих улусников, и от насильства и от обиды избавлю, и скорбь вашу утолю, аще нелицемерно присягу и присвоение имати ко мне: и тогда точию имени моего величества устрашится улусник мой московский князь Дмитрей и отбежит в дальниа и непроходимые места, да и ваше имя, моих улусников, в тех странах промолвится, и моего имени достойнаа честь величится, и страх величества моего огражает и управляет улусы мои и не оставляет никого обидети без моего царского веления. А еже пленити и победити мне самому, великому царю, не пристоит: мне бо достоит моим царским величеством и толикыми неисчётными силами и крепкими и удалыми богатыри не сего победити, то бо есть мой улусник и служебник, и довлеет тому страх мой, но подобает мне победити подобна себе некоего великого и сильного и славного царя, якоже царь Александр Македонский победи Дариа, царя Перскаго, и Пора, царя Индейского, такова победа моему царскому имени достоит и величество моё славится по всем землям.

Сице князем своим, моим улусником и присяжеником нелицемерным, рцыте".

Во всё это время, пока епископ Василий читал вслух письмо Мамая к Олегу Рязанскому, тот стоял у любимого оконца на заокские дали, будто намеренно отвернувшись от тех оконец, что выходили на площадь с новоотстроенной бедной церковью, где на паперти и вокруг сирой деревянной святыни густо толпились нищие, юродивые, калеки, сироты. Дальше, за церковью, рыжели выжженными дерновыми крышами низкие, хилые избы, построенные наспех после нашествия татарского, предпринятого Мамаем в отместку Руси за поражение на Воже. Горькоземельное княжество, истерзанное и попранное более иных...

— Преподобный Сергий, княже, разослал грамоты по всем княжествам, по градам и весям. Он зовёт всех — от князей до смердов — обратиться к единому богу и стать заедино супротив страшного ворога, забыв распри и обиды. Каку отповедь дашь ты, княже?

Олег молчал.

— Нестор в обиде, что ты прогнал его. Речёт, что-де пришёл к тебе с божьим делом, прося тебя не забывать первостепенную печаль земли русской долголетнюю неволю и надругание поганых.

Олег молчал.

— Нестор молится днесь за Рязань, за тебя, дабы бог не отнял у тебя, княже, здравомыслие и укрепил тя в любви к православным... Ответь же и мне: чем отзовёшься, пресветлой княже, на сё письмо Мамаево? Ужели подымеши меч свой супротив единоверцев?

— А почто те единоверцы меня побита? Почто они, придя под рукою у Боброка, землю мою пусту створиша?

— То — междоусобие мерзкое, а ныне грядёт чёрная туча Мамаева, грозна вельми, престрашна. В сей грозный час станешь ли ты, княже, вероотступником?

— Мамай повелевает мне быть заедино с Ягайлом на Коломне и, Мамая дождясь, пойти с войском его на Москву.

— Но то — промысел дьяволов! — воскликнул епископ Василий, и князь Олег, повернувшись наконец к нему всем телом своим, увидел покрасневшую лысину старика, заметил дрожание рук, в коих он всё ещё держал письмо Мамая.

— То — без крови поход: Дмитрей убежит на Двину!

— Великой князь Дмитрей сбирает войско, числом небывалое!

— Станет биться с Ордою?

— Сам праведный Сергий благословил его на рать, и не отступит он от многотрудного и славного дела сего... Не ходи, княже, с мечом на единоверцев своих — то грех великой, его не отмолишь ни ты, ни дети твои в веках.

— Мамай велит...

— Устранися от зла — и сотвориши благо.

— Мамай предаст огню всю землю мою!

— Бог милостив... Устранися, княже! Не пролей крови христиан.

— Мамай зол. Он силён. Он идёт через Русь, дабы покорить немецкие, фряжские, свейские и все иные земли! Русь для него ныне — малая дернина под копытом его коня. Нам ли стоять супротив силы его бессчётной? С ним идут три орды, многое множество земель! Сила его необорима!

— А ты устранись, княже! Молю тя: устранись! Велика сила Мамая, но и сила Дмитрия немала. Русь что пахарь блаженной — силы своей до срока не ведает... Устранись!

Князь Олег поворотился к оконцу, унося от проницательного ока старика растерянный взгляд и тонкие, вдруг задрожавшие губы.

Через немалое время, в течение которого думы терзали его, он услышал гул голосов у церкви и приблизился к уличному оконцу. Там садился на коня духовник Дмитрия — Нестор. Нищие окружили его, прося подаяний. Их было так много, что только епископ Василий помог московскому посланнику выбраться из толпы.

— А ежели Дмитрей не побьёт Мамая, кто укроет сих людей от петли, от рабства, от плети? Не благо ли то, что я не противлюсь силе необоримой? шептал князь Олег всё громче и злее и... не мог убедить себя в правоте своей.

16

Москва ещё жила своей обычной жизнью, но и она, эта жизнь, всё чаще перетакивалась с тою, что внесена была переполнившими город полками. Их блеск и гром, ржанье коней, бой барабанов-тулумбасов, посвист сопелей будили от Кремля до слобод. Московские, видавшие всякое галки с криком повисали над церквами, но потом приноровились, стали отлетать на день с поля, будто осенью, и возвращаться к ночи в свои гнезда.

На плотине через Яузу, как раз напротив избы Лагуты, прилюдно пороли купца, торговавшего бражным мёдом и сбывавшего фряжское вино ополченцам, на что запрет вышел повелением самого великого князя. А в народе только и разговоров было, что о Мамае, об Ягайле да о князе Олеге, осыпанном проклятиями.

Кузница Лагуты — проходной двор. Днём и ночью там околачиваются отроки, мужеством наделённые, готовясь вместе с отцами и старшими братьями на рать, но после того, как по Москве разнеслась весть, что юный гридник Палладий сбирает войско юных воев, все как с ума посходили — все запросились в то войско, аж до младенцев сущих. Выла Москва материнскими голосами, но разве остановишь...

— Акиндин!

— Не приступай до меня!

— Да погляди ты на меня!

Старший Лагутин сын, Акиндин, доковывал себе калантарь, ему было не до баловства младших, но меньшой брат, Воислав, грудью напирал, выставляя свои дощатые доспехи — зерцалы. То-то мать поищет дубовое днище у бочки!

— Да добёр, добёр!

Пётр, второй сын Лагуты, и правда сбирался на брань. Ему Анна сама простегала до подошвенной крепости льняные пластины под дубовые доски, что лягут на грудь, на плечи сына. Сверху доски обтянуты толстой сыромятной бычьей кожей. Шлема у Петра не было, и он сам простегал толстый льняной колпак, надел его под большую баранью отцову шапку.

— Акиндя, зри! — Пётр похлопал ладонями по шапке.

Старший лишь кивнул мрачно. Столько доспехов наковано в последние годы, а себе не оставлено — всё ушло на подати, на плату за железо, привезённое купцами из Устюжны железодельной, из земель свейских.

Совались в кузницу ребятишки из соседних изб. Прибежал и младший Лагута, Воислав, теперь уже показывать шлем. Сварганил он шлем из двух бараньих шапок: на свою старую надел сверху шапку брата Петра, обклеил берестой, выпросив у плотников копытного клея, а сверху покрасил суриком, за коим бегал ко двору князя Серпуховского, в большие кузни, где красили суриком щиты.

— Акиндя! Петро! Онтошка! — Все три брата рассматривали калантарь, который заканчивал старший. — Зрите на мя!

— Да добёр, добёр!

Воислав кинулся в том шлеме по слободе кузнецкой, останавливался у каждой избы, показывал ребятам и, хмурясь, твердил:

— О, зрите: татарва булавой даст по челу — всё не так!

И гладил ладонями свой мягкий шлем.

Сестра Олисава на своём семнадцатом году уже чуяла предстоящую грозу и ходила заплаканная, как и мать. Вот она прошла мягкой девичьей походкой, чуть покачивая толстой косой и не подымая глаз на засмотревшихся на неё сверстников Акиндина. Она пронесла на конюшню глиняный кувшин пива для писца. Там, в чистом углу конюшни, где у оконца пахло упряжью и было светло, писец из Лыщиковой церкви писал по слову отца завещание.

— ...А теперь пиши: кузню — Акиндину со Петром. Малу наковальню с молотом — Антонию. Молот мал и два пуда с половиною железа полосового Воиславу, молодшему. Ему же — полушубок отцов, мой, да сапоги на вырост... — Лагута Бронник морщил свой широкий, в тёмных окалинах лоб. — А коль привезут убита, нежива, то кольчугу мою отдать молодшему же, Воиславу, а шелом — Петру, а латы — Антонию, а меч — Акиндину. А Олисаве корову и серьги серебряны, что Елизар ковал. А молодшей, Анне, телку и камку, что с Новагороду Иван привёз.,. А жене моей, Анне...

— Погоди, погоди... "Акиндину — меч..." — выводил писец.

— Ты вельми ленив, писец! Ты пишешь — что князь пашет, неглубо и тихо, этак и Мамай на дворе остолбится, а ты всё пишешь...

В избе потихоньку начинала подвывать Анна.

— Дядька Елизар наехал! Дядька Елизар! Лагута вышел из конюшни на крик ребячий и, застясь ладонью от солнца, увидал: у сосны остановились три всадника и телега, в коей сидел возница и женщина с малым дитём на руках. Женщина была молода и столь красива, что Лагута отворил рот и глядел, как Елизар, спрыгнув на землю, побежал к колодцу и принёс ей воды в ведре. Он же взял на руки курчавого малыша, лет трёх, и держал его, пока женщина пила. Остолбенело взирал Лагута, как Елизар бережно подал ей младенца и телега снова двинулась в сторону реки Рачки, к Васильевскому лугу и, должно быть, на Великую улицу. Елизар остался и смотрел ей вослед.

— Доброго здоровья, Елизар! — Лагута остановился в трёх шагах, опустив тяжеленные руки к земле, и тоже смотрел вослед виденью. — Кто такая?

— А!.. То жена боярина Тютчева со младенцем... Захария велел мне привезти её на Москву, ну я и привёз, всё одно по пути мне было из Пскова...

— Ладна бабёнка. Ликом что богородица суща...

— Из татарского плену выкуплена за великое серебро, понеже себя соблюла...

— Елизаре! Елизарушко! — окликнула Анна из оконца избы. — Отвёз ли Ольюшку-ту?

— Отвёз...

— А Иван-от на брань не сбирается?

— Я грамоты отвёз во Псков и Новгород, тамо вече отворят, станут, поди, войско рядить! — Он тряхнул рыжими кудрями, кои так любила гладить Халима, и весело закончил: — Ныне по всей земли русской на брань сбираются.

Подлетел Воислав, но не кинулся на шею, как прежде, теперь ему уж пятнадцать годов, да и в дружинники гридные норовит попасть.

— Дядько Елизаре! Зри, какой шелом спроворил! Татарва мечом ошеломит всё не так...

На двор натекала юная вольница в самодельных доспехах, но с настоящими мечами, с короткими копьями-сулицами.

...Летят под облаками журавли. Ловцы пускают соколов с земли, Нет, журавли, вы не все вернётесь...

вдруг вспомнилась Елизару Серебрянику песня старого татарина, слышанная им в степи, и он спешно отвернулся.

* * *

— "Василию — Коломну с волостями. Юрию — Звенигород и Рузу. Андрею Можайск, Верею и Калугу..." — читал духовник великого князя, дьяк Нестор, призванный писать накоротке духовную грамоту.

Времени у Дмитрия не было даже на это важное дело. Накануне сбирал он после обедни военный совет, на коем он выговорил намерения свои. Каждый из князей, бояр и воевод, каждый выказал свои сомнения, одобрения. Просидели в большой гридной палате до ужина, а после говорили в малом кругу ближних людей и порешили: бой дать при Коломне, куда все уходили и уходили полки, не помещавшиеся в Кремле и на ближних улицах. И вот уж двинулись вослед из Кремля под колокольный звон тяжких, благовестных колоколов, под клики московских мальчишек да под страшный бабий, всполошный вой.

В ответной палате были только брат Владимир Андреевич, Боброк, тиун Никита Свиблов и брат его, воевода Фёдор Андреевич Свиблов, остававшийся на Москве при семействе великого князя, при казне и всем состоянии, призванный за всё и за всех отвечать, храня княгиню и детей пуще глаза. Для него-то, для Фёдора Свиблова, у которого вдруг открылись старые раны и потому остававшегося на Москве, и читал дьяк Нестор то, что писалось им в духовном завещании:

— "А Дмитровские волости — Вышгород, Берендеева слобода, Лутосна с отъездцем, Инобаш со старыма местама, бывшима у княгини Ульяны — Мушкова гора, Ижва, Раменка, Загарье... Из московских сел Новое и Сулишин погост..." — читал монотонно Нестор.

К голосу его прислушивались вполуха, слушали же речь великого князя:

— Смерть и живот наш — в руце божией, и коль суждено будет мне, любезные братия мои, смерть прияти, то велю служити сыну моему, Василию, и моей супруге Евдокии так же верно, как служили вы мне. Я же любил вас, как братьев, искренне и награждал по достоинству, не касался ни чести, ни имени вашего, ни имения, боясь досадить вам словом грубым. Вы была под рукою моею не боярама, но князьяма. Вспомните, вы всегда говорили мне: "Умрём за тебя и детей твоих!" Ныне я помню сие и тако реку: умрём же, братке, за святую Русь!

Уже стояли под сёдлами их кони. Уже полки выстроились на соборной площади и через все ворота двинулись в улицы, окропляемы на выходе святой водой. Там пелись молебны, качались знамёна и копья...

— Пора!

Дмитрий уже простился с семьёй, но княгиня Евдокия, все эти дни крепившаяся, с утра до ночи ходившая по церквам и вместе с другими жёнами князей и бояр щедро раздававшая милостыню, не выдержала — вышла из крестовой палаты в переходную и с воем кинулась в ноги мужу своему, кормильцу своему, своему повелителю и возлюбленному. А когда великий князь Дмитрий вышел из церкви Михаила-архангела, где прощался с гробами предков своих, Евдокия с боярскими жёнами стояла у оконец слюдяных в её, княгининой, половине и смотрела на длинные вереницы полков, блещущих латами, шлемами, копьями...

— Да расточатся врази... — шептала она слова молитвы сквозь слёзы, и три дороги — на Котёл с полками Серпуховского, Болвановская дорога, по коей шли князья Белозерские, и дорога на село Брашево, что избрал Дмитрий, потому что не поместиться было на одной, — все три дороги в глазах великой княгини слёзно сплетались в единую живую горькую дорогу-косу, исполненную грядущей вдовьей тоски.

— Колокол, колокол! Вызвони Михайлушку моего... — всхлипывала Бренкова Анисья.

— В последний раз смотрю я на князя своего... — эхом ответила ей княгиня Евдокия и дала волю слезам.

17

Две несметные силы шли на сближение.

За Коломной, не вместившей и малой части русского войска, по берегам Оки привольно и нестройно расположились боевые полки. Горели костры, купались в реке люди и кони, и не было в русском стане того порядка, в котором пребывала Орда в боевом походе. Князь Дмитрий, повелевший войскам отдохнуть вольно, выслал ещё один сторожевой лёгкий полк в ордынскую сторону, в дополнение к тем, что постоянно следили за степью, донося о движении Мамая. Орда двигалась медленно, С неспешностью пасущегося стада. Было ясно, что он ждёт союзников — Ягайлу и Олега Рязанского. Отряд Тютчева сведал, что князь Олег, узнав о большом русском войске, растерян. К тому же Дмитрий занял Коломну — как раз то место, где должны были слиться силы Ягайлы, Олега и Мамая в единую чудовищную силу. Ягайло, как доводили Дмитрию, двигался спешно и уже находился близ Козельска, верно был у него договор встретиться и соединиться где-нибудь с Мамаем.

В Коломну явилось нежданное посольство от Мамая. Троих татар допустили к шатру князя Дмитрия, разоружили и впустили внутрь. Главным послом оказался Сарыхожа. Дмитрий узнал его сразу. Если Мамай, похваляясь и желая устрашить русских, удвоил свои силы, тогда их у него набирается около трёхсот тысяч! Такого войска никогда не видала Русь.

Сарыхожа заговорил по-русски:

— Великий царь стоит с бесчисленным войском своим...

— Почто стоит он? — перебил Дмитрий.

— Великий Мамай стоит потому, что не может счесть войска своего.

— Памятуя наши прежние дружбы, я готов послать ему своего писца и в буквицах смышлёна, дабы счесть помог!

Сарыхожа растянул губы в бескровной улыбке, отчего старый, видимо ножевой, шрам побелел на нижней губе ещё больше.

— С чем пришёл, посол Сарыхожа?

— Великий царь Мамай желает мира и ждёт от улусника своего, от князя Московского, осени[87].

Вот оно, коварство! Мамай желает получить дань, а потом, пограбя русские пределы, ещё влить в свою казну десятую часть добычи... Хочет обмануть своих военачальников и воинов, ибо дань не войдёт в общий казан добычи.

— Много ли в степи за Доном татей? — спросил Дмитрий, поудобнее усаживаясь на скамье, крытой алым сукном, в то время как посол стоял, сдёрнув по русскому обычаю шлем с бритой головы.

— В степи чисто, князь!

— Зачем же Мамай так много собрал воев для охраны дани русской?

Боброк, Серпуховской и ещё с десяток воевод русских засмеялись откровенно.

— Мамай желает мира, — упорно повторил Сарыхожа. — Он желает осени, а получив, уйдёт.

Дмитрий задумался. Посмотрел на воевод, но советоваться не стал. Ему было понятно, что сейчас, когда два громадных войска стоят одно против другого, мирного исхода быть уже не может.

— Я готов был платить ту малую дань, что прежде, но платить ту дань, что требует он ныне, я не стану! Я буду не князь и не защита людям своим, коли в угоду безмерному корыстолюбию царя оберу донага православный народ.

Сарыхожа стоял, светясь холодным оскалом зубов.

— Великий царь царей Мамай повелел сказать, что он должен получить осень из рук самого московского князя, улусника своего, дабы он сам привёз ту осень и вымолил прощение за свои тяжкие вины. Великий царь царей...

— Изыди! Я дарую тебе, посол Сарыхожа, ещё дни под солнцем, дабы ты мог дойти до стану ордынского и сказать Мамаю, что нас меч рассудит! Гоните его, вычадка сотонинска!

Послов вывели за Оку и с острасткой препроводили в степь.

— Круто, — заметил Боброк не то одобрительно, не то сожалея.

— Пришли с ножом к горлу и осени требуют! — невесело улыбнулся Серпуховской в усы.

— Заворуи ордынские! — Боброк загладил ладонями по коленям.

— Им не дань нужна, — ответил Дмитрий. — Они пришли высмотреть, велико ли войско моё. И ладно, что не все силы прибыли на Коломну, ловко и то, что вои наши в беспорядке пребывают днесь.

— Истинно! Пусть надеются, что-де мы, как на Пьяне-реке, — веселы и беспечны, — вставил Лев Морозов.

— Добр денёк, — помолчав, изрёк Дмитрий будто про себя. — День-другой Мамай не сдвинется с места... — Но вдруг тряхнул тёмной скобкой волос: Наутро смотр полкам! Митрей Михайлович, поставить полки на Девичьем поле. Передовой полк дать Друцким, Митрею и Володимеру. Полк правой руки — тебе, брате Володимер, а большой полк себе беру. Полк левой руки отдать Глебу Брянскому, Через день выходим. Надобно пресечь слияние Ягайлы с Мамаем.

— И с Ольгом, — вставил слово Капустин. Дмитрий досмотрел на него, хотел что-то ответить, но смолчал.

* * *

Двадцать третьего августа Дмитрий выступил из Коломны, оставив небольшую дружину для встречи отставших пеших воинов и не подошедших ещё полков. Он спешил опередить Мамая. Воеводам стало понятно, что надо вывести войско из Коломны, выйти навстречу Мамаю, навстречу судьбе.

Около ста десяти тысяч русских двинулось неожиданно не на юг, как ожидалось, а на юго-запад по левому берегу Оки. Это движение, направленное прямо на Одоев, где собирал свои растянувшиеся полки Ягайло, заставило литовского князя остановиться в страхе: у него было всего сорок тысяч.

Но если Ягайло узнал от своих гонцов о странном движении русских, опасном для него, то Олег Рязанский узнал о выходе Дмитрия из Коломны только после того, как полки московские переправились уже через Оку у устья реки Лопасни и стремительно пошли западным краем Рязанского княжества на юг, к Дону. Теперь не приходилось думать Олегу о соединении с Ягайлом, но Ягайло ещё ждал, что рязанские дружины прибудут к нему. По рязанской земле гонцы скакали от Мамая; тот тоже узнал с большим опозданием, что Дмитрий поднял своё войско и стремительно идёт навстречу ему. Мамай требовал от своих присяжников, чтобы они пришли к нему на соединение у Дона.

Дмитрий дождался Вельяминова с московскими полками, оставил его у Лопасни, чтобы он направлял вослед главным силам отставшие дружины. Подсчитал: всех воинов набирается около ста с лишним тысяч — по одному воину на двух Мамаевых...

Воеводе Тимофею Вельяминову, как и всем воеводам, было сказано повеление великого князя: идя по краю земли рязанской, не трогать ни волоса, ни зерна. Удивителен был тот приказ: Олег стакнулся с Мамаем, а землю его трогать не велят!

Никому из князей русских не доводилось ходить во главе столь крупного войска, и потому Дмитрий втайне дивился быстроте и слаженности, с какой полки исполняли его волю. "Вершись, правое дело... Скорей бы..."

* * *

— Сто-ойтя-а!

Впереди стоял мужик, показавшийся Дмитрию знакомым. Глянув по сторонам, он вдруг узнал речушку, мосток и сирую деревню с обгорелыми кущами берёз, ещё не обросших за минувшие год-полтора после налёта мамаевой Орды.

— Ты князь Московской? — спросил Емельян Рязанец.

— А тебе чего надобно? — выехал на полкрупа вперёд Бренок, тесня конём мужика, но тот ловко ухватил узду и отвёл голову лошади.

— А ничаво, вот чаво! Я вопрошаю, не на Мамая ли, мол, идётя?

— На Мамая!

— Беритя нас с собою!

— Почто с Ольгом своим не идёшь к Мамаю?

— У нас с Ордою свои счёты! Беритя нас! Мужики изготовлены, оружны и покручены в калантари.

— Пеши? — спросил Дмитрий, тронутый столь нежданной подмогой.

— Пеши.

— Станьте к пешему полку, что днями пойдёт тут. Моим повелением станьте!

То был разговор поутру, а ввечеру полки приостановились близ деревни Берёзы. Бренок с Иваном Удой вернулись и сказали, что избы полны баб и детей, а стоит деревня близко от Дону.

— Много ли осталось? — спросил Дмитрий.

— Двадцать три поприща[88] ровнёхонько! — ответил Бренок.

— Добре... Митрей Михайлович, пошли за Доя крепкую сторожу — чего там? Семёна Мелика пошли!

Боброк ускакал к полкам, а Иван Уда хотел было расставлять шатёр и готовить ужин, но Дмитрий велел до сумерек медленно двигаться вперёд. Снова показалась деревня. Бренок послал узнать, и вскоре выяснилось: деревня Чернова. Здесь разбили лагерь. Здесь Дмитрий ждал сведений о Мамае. Ягайле, Олеге.

Семён Мелик вернулся из-за Дона и привёз полонённого татарина. Десяток ордынцев было убито в схватке. Мелик потерял столько же...

— Они стрелама бьют издали, княже! — жаловался Мелик и, как хищную птицу, придерживал пленного ногой.

Пленный оказался из окружения Мамая. Он сказал, что его великий царь стоит уже у Кузьминой гати, на правом берегу Дона.

— Что он ведает о войске? — спросил Дмитрий толмача.

— Множество есть бесчисленное! — был ответ.

Ночью пришли сведения, что Ягайло разуверился в Олеге и один идёт на соединение с Мамаем, исполняя волю царя Орды. Довели гонцы, что он в двух днях пути.

До Мамая было ещё ближе...

* * *

Все полки отдыхали. Мамай был за широкой рекой — за Доном, можно было положиться на эту широкую преграду да ещё на сторожевой полк, гулявший на том берегу, и воины отдыхали, кормились у полковых котлов да у телег с домашними ещё припасами. Кони гуляли на обширных лугах левобережья под присмотром полковых конюхов.

— Иде мой калантарь?

— Дома, на печи!

— А чего энто Мамай ждёт?

— Дождётся вол обуха!

— Братие, а истинно ли, что-де татарва вина не пьёт?

— Како же, ня пьёт! От воскресенья до поднесенья!

— О, тати окаянны! Мало побито их на Воже-реке!

— Истинно тати: татарин, что багор: чего уцепит, то и тащит!

— Тому их Чингизхан научил — первой тать на земли!

— И откуда вывалилось сие племя на Русь?

— Сотоной напроважено! Сотона влез им в сердце, а до той поры были они, как наши рязанцы, — ни себе, ни людям.

— Ня трогай нас, рязанцев! А ня то язык уполовиню!

— Ты князю своему, Ольгу, укороти!

— Обрели себе князя — исчадие Мамаево!

— Ня тронь нас! Мы за князя ня молимся! А ня то... — Не маши булавой-то, я тоже мочен устрашить!

— Ня страшуся! Мяня лось ногама топтал и рогама бол!

Дмитрий шёл мимо отдыхающих полков и слышал говор многотысячного воинства своего. У каждого кострища свои думы, свои разговоры и шутки тоже свои.

— Кто шелом мой поял? А?

— Не твой ли? Я нашёл в каше! Померял — мал...

— Нашёл дьявол клобук, да на рога не лезет!

— Не грешите, православные: грозен час предстоит...

Дмитрий прошёл к своему голубому шатру. Полог был растворен широко, и свет от свечей, поставленных на днище большого медного котла, высвечивал многие тени человеческих голов, двигавшиеся по ткани шатра. Воеводы собрались на последний большой совет.

— Воеводы! Братия возлюбленная моя! Близок час роковой. Вот и желаю я положити думу свою на ваш суд: как надумаем — тут ждать Мамая, на сём бреге, или перейти Дон-реку и ударить нечестивого в лице?

Мгновенье, и молчание рухнуло под гулом голосов.

— Ежели ты, княже, желаешь боя крепкого — переходи Дон-реку. Там будет без хитрости битися каждый, ибо бежать станет некуда! — первым высказался Боброк.

— То истинно твердит Митрей Боброк! — поддержали два литовских князя, служившие Москве верой и правдой, два Ольгердовича.

— Не за тем шли сюда, чтобы главу под крыло прятать или за водой стоять! — ещё решительнее высказались все три князя Белозерских — Фёдор Романович, сын его Иван и брат Василий.

"Вот кто будет стоять в головном полку!" — мелькнула мысль у Дмитрия.

— Кто инако помыслит?

— Вели, княже, слово молвить... — Лев Морозов покраснел ушами, но заговорил спокойно: — Во шатре князевом все мы смелы и сильны, но вестимо: сила силу ломит... А ну, как нас татарва почнёт одолевати? Как с того берега отходити полкам? Всех порубят и стрелой достанут в воде! Ино дело, коли Мамай сам полезет в воду на нас. Татарва, она воды страшится, она без мешка надутого чрез реку не пойдёт. Так пущай же лезет! Мы постреляем и потопим их превелико! А еже господь отвернётся от нас — путь до дому открыт...

— И то праведно! Было так-то на Воже-реке: выждали Бегича на своём бреге и побили!

— Единому богу ведомо, как на рати створится... Владимир Серпуховской сидел молча, трепал торчашие белёсые усы, посматривал искоса на Дмитрия: волнуется великий князь, губу прикусил и бледен стал. Спросил его:

— А каково ты думаешь, княже?

Выдохнул шумно Дмитрий, будто гору свернул:

— Братие! Ведайте, привёл я вас сюда не за тем, чтобы реку Дон стеречь, а привёл я рать великую, дабы землю русскую от пленения и разорения избавити. Или... головы свои сложити. Смерть честная или полон и позор — что дороже? Краше было бы не идти супротив поганых, чем прийти и стоять, ожидая, пока враг сам нападёт на нас. Истинно твердит боярин Лев Морозов: река Дон — великая нам ограда, нелегко ту ограду перешагнуть, а коли так, то она нам тоже сгодится: мы ею от Ягайлы отгородимся!

— Так, так! — не выдержал Боброк и пошёл оглаживать коленки ладонями. — Сей высмерток уж во дне пути, должно!

— Ежели мы, братие, станем на сём бреге, Мамай сам будет выбирать, когда напасть ему. Мы же, перейдя реку Дон, став пред лице его, понудим напасть на нас немедля, ибо два войска великих не стоят без дела, ежели нет пред ними воды или горы. Идёмте за Дон — сё есть единый путь наш и едина судьба: победим и Русь от погибели невиданной сохраним или сложим головы свои. Завтра же за Дон, братие!

Но был ещё целый день, день раздумий для Дмитрия и воевод, день немалых трудов.

Пешие полки спозаранок отвели к лесу, в сторону Непрядвы, вверх по Дону, и оттуда ещё до восхода солнца поплыли срубленные брёвна. Вторая половина пешей рати, оставив на возах доспехи, мечи, копья, луки, вышла к воде и ловила те брёвна с плотов на протяжении двух с лишним вёрст. В пяти местах были означены переправы, по коим пойдут пехота и обозы. Сам большой боярин Тимофей Вельяминов скакал от переправы к переправе, поторапливал и ещё до обеда раза три подъезжал к шатру великого князя и доводил о строительстве. Дмитрий и сам видел сверху, как там, внизу, копошились люди, там стучали топоры и в одночасье Дон покрылся белой чешуёй щепы, потянул вниз во всю свою ширь эту пахучую светлую ленту. Далеко в стороне взграивало воронье, а на той стороне, правее Зелёной дубравы, виднелось безмерное поле и таяло вдали, сливаясь с лёгкими перелесками у овражистой, невидимой отсюда речушки — Нижнего Дубяка.

Тимофей Вельяминов был ныне особенно дорог Дмитрию за верность свою, известную исстари, за то, что род Вельяминовых воспринял казнь Ивана как божью кару во имя покоя Московского княжества, во спасение Руси. А не за тем ли и сам Тимофей Вельяминов здесь? Не он ли наутрие станет впереди полков и сложит свою голову?

— Что повелишь, княже, как переправы спроворят? — спросил Вельяминов.

— Надо костры палить, каши варить, не жалеть ни брашна, ни пития безбражного, да велю всем пребывать в покое после обеда до сумерек. Душу и тело беречь на завтрашний день, на грозный день великого искупления... Дмитрий приумолк, всматриваясь в просторы Куликова поля, потом строго выкликнул Бренка из шатра: — Михайло!

— У стремени, княже! — тотчас показался мечник с подшлемником в руке и с седлом в другой. Простоволосой головой он отводил полог шатра и смотрел на великого князя.

— Ввечеру, до заходу солнца, скачи за Красный холм, отыщи там наши сторожи и вели отойти к Дону... Мамаевы вызраки пусть доведут окаянному, что-де Русь ждёт их на сём, на левом бреге...

— Исполню, княже!

— Внимай: а после заходу солнца пусть наши сторожи отгонят их снова к Мамаю. Строго велю!

— Исполним, княже!

— А тебе не велю там вязнуть! В сумраке быть при мне!

Бренок кивнул и убрался в шатёр, а Тимофей Вельяминов стал осторожно спускаться к воде, придерживая своего ладного каурого жеребца, чуть шального по молодости лет.

У Дмитрия ещё оставалось немного времени, чтобы мысленно опять построить полки на поле. Всякий раз, когда он обращался к будущей битве, ему думалось, что в самом главном месте — в головном полку, в передовом, должны стоять князья Белозерские. То, что они умрут первыми и умрут на глазах у всех, Дмитрию было вполне очевидно, но очевидным было и другое, самое важное: умрут они достойно, мужественно, быть может, и весело, как умерли на поле брани Митя Монастырёв и Назарушко Кусаков на Воже-реке, как пал в неравной рубке, обороняя Москву, Митя Минин... "Вечная память вам, слуги мои, други мои, покрестовые братья мои!" — шептал Дмитрий. Он осенил себя крестом, потрогав сквозь одежду образ богородицы, надетый ему на шею княгиней Евдокией, и только сейчас со смешанным чувством удивления и нежданной лёгкости понял, что ни разу за последние дни не предавался тяжким думам о Евдокии и детях. Всякую ночь, когда покладник походный оправлял ему постель и мечник задёргивал полог шатра, пред его мысленным взором представала семья, но тут же и заслонялась видениями иными, не менее властными и тревожными — московской безмерной толпой женщин с грудными младенцами на руках, сдержанным плачем, сыпучими толпами отроков, коим отныне суждено остаться сиротами... "О, великий и скорбный час Руси!" подумалось Дмитрию, и он увидел, как на той стороне Дона, поперёк его обширного простора, стоят полки его, единые и равные в величии и горькой судьбе своей, и будто нет там ни смердов, ни бояр, ни детей боярских, но все дети земли своей многогорькой.

— Михайло!

— У стремени, княже!

Бренок предстал пред ним, а Дмитрий не успел ещё расстаться с тем, что осенило его в эту светлую минуту раздумья.

— Ты, Михайло... Подай-ко мне твой шлем!

Бренок подал ему свой шлем, и Дмитрий узнал его! Это был тот шлем, который он примерял давно, ранним утром в кузнице Лагуты, а узнав, обрадовался и ещё более утвердился в решении своём...

— Завтра, Михайло, ничему не дивись... Коли повелю тебе, мечнику своему и другу, любезному сердцу моему, стати под знамя моё — станешь, и будут тебя хранить вои стремянного полка и все прочие, коим надлежит хранить великого князя.

— Княже…

— А службу вечернюю исполни, как повелел тебе! И пусть крепко уверятся вороги, что-де стоим мы на сём береге и не сбираемся покуда на правый...

— Верно, княже...

— И пусть наутре наткнутся на нас, готовых на брань великую, силою их не устрашённых!

— Пресветлы помыслы твои, великой княже! Я исполню повеление твоё!

Они стояли у шатра. Молчали. Бренок был взволнован словами князя, но противоречить и не стать под защиту стремянного полка не мог, да и думалось сейчас не о себе, а о князе, где сам он будет.

— Михайло, пошли ко мне Митрея Михайловича Боброка.

— Исполню, княже!

Он прискакал тотчас, кинул повод не успевшему спешиться стремянному слуге своему, опередил в этом подручного боярина своего Фёдора Кошку, приодёрнул лёгкие, ещё не бранные доспехи — калантарь саморучной ковки, блестевший, как чешуя, поправил меч и, сдёрнув с головы подшлемник, вошёл в шатёр, броско перекрестясь у входа. Дмитрий смотрел на него, на его широкий лоб в тяжёлых морщинах, смотрел в глаза, всегда наполненные удивлением перед этим миром и какой-то отрешённостью от него. Это хотя и озадачивало Дмитрия, объясняло неразговорчивость Боброка. Казалось, при каждом вопросе он будто пробивается сквозь мысли, всегда отягощавшие его, с трудом внимает тому, что говорят, и лишь погодя взгляд его обращается на собеседника, обретает остроту и ясность, после чего ложится неторопливо и сам ответ.

— Что скажешь, княже?

— Присядь-ко исперва, Митрей Михайлович, — молвил Дмитрий, указывая на столец рядом с собою. — Испей квасу медового или поешь чего. Вот гостинцы купцов, что нынче обозом пришли.

Боброк понимал, что эти слова — не главное.

— Сыновья сурожанина Весякова Тимофея все в моём конном полку, а на них глядя, и иные сели на конь, — тихо проговорил он и добавил: — У батьки торговля — не ахти, так пусть хоть сыны послужат правому делу.

— Весякова помню. Бородою тучен и брови густы. Помню...

— Коли брови густы, будут карманы пусты... Чего велишь?

— Пора поле объехать, — строго сказал Дмитрий. Боброк посмотрел на него, кивнул задумчиво и заметил:

— А в полках твердят: Русь на сём береге биться станет.

— Вот станут в нощи на поле Куликове — поймут, где биться.

* * *

В половине дня прискакал из степи сотник сторожевого полка Семён Мелик. То, что прискакал сам, не послав десятника, то, как торопливо кинулся с берега в воду и гнал коня на кручу левого берега, к шатру великого князя, говорило о важности вестей, с которыми он пожаловал из степи. Дмитрий уже ждал его, выйдя из шатра и соображая между делом, что не надобно Бренк ку скакать за Красный холм и искать Мелика: сам появился, и вовремя.

— Великой княже! Мамай спешит к Дону! Он уж у Гусиного броду! Всех князей и мурз, все силы тёмные ведёт на нас! Все орды перевезлися, правым брегом идут! Великой княже, токмо нощь, едина нощь меж нами! Нападёт завтра на нас несметная сила! Княже!

— Чему дивишься, Семён? — спросил Дмитрий, не отводя глаз от щита Мелика, надрубленного уже с одного краю — был в стычке с разъездами татар.

— Будь готов, княже, к рати великой!

— Русь, с помощью божией, готова, Семён! Поди-ко в мой шатёр, испей квасу.

Теперь всё было ясно: грядёт роковой час.

А под вечер всколыхнулись задние полки. Там чудилось смятение, крики слышались. Дмитрий только что вернулся от берега Дона, где отыскивал с Боброком ещё один, потаённый брод, самый нижний по течению, нашли такой. Радовало Дмитрия и поле, где они побывали после полудня. То было знакомое поле — поле его прежнего отдыха, когда он ездил в Орду девять лет назад. Девять лет... Он ещё раз осмотрел это поле с Боброком и Серпуховским и окончательно порешил с ними, где ставить полки. Всё было удобно: и большое поле, и привольные дубравы слева и справа, и мелкие речушки, и овраги, что станут мешать стремительному разгону престрашной татарской конницы, только разве утреннее солнышко станет бить в глаза русским, но солнышко — невелика помеха и недолга. Правда, надежда на то, что конница Мамая не сможет взять разгон, была несбыточной, но что до левого и особенно правого крыла русских, то тут, верно, обойти их будет невозможно: слева дубрава, справа перелесок и овраг. Тут — всё крепко...

И опять великому князю и Боброку приглянулась дубрава слева, на левом крыле завтрашнего устоя русских полков. Хороша дубрава. Девять лет назад приютила Дмитрия и Бренка, поохотились и отдохнули там, даже встретили стадо из дальней деревни, когда засуха заставила гнать коров сюда, на влажное Куликово поле... И захотелось Дмитрию с Боброком, кроме запасного полка, что упятится к Непрядве, поставить за дубраву ещё один, больше и крепче, тайный, неведомый своим и невидимый врагу. Объехали дубраву. Слева и справа её нетрудно будет коннице обогнуть и ударить в решающий час. Подумали. Оставшихся полков — только-только расставить на громадном пространстве, и каждый будет знать, что помощи им ждать неоткуда, бежать некуда... Быть по сему!

В добром настроении вернулся Дмитрий с поля и от потаённого броду; а тут — на тебе! — сутолока позади!

"Уж не Ягайло ли потерял голову и напал, осмелев беспутно?" подумалось Дмитрию, но издали, от задних рядов доброхотной дружины отроков, приданной запасному полку, скакал, светясь улыбкой, отрок Палладий, ныне старшой над отроками.

— Княже! Новгородцы пришли!

Дмитрий с трудом удержал слёзы: просыпается Русь.

Вскоре меж рядами расступившихся полков засветились дорогие доспехи новгородцев — сразу видать, что посадник снарядил воинов из казны городской. Сел Дмитрий на коня, корзно накинуть забыл, отмахнулся от Ивана Уды и поскакал навстречу нежданной подмоге.

— Не ждал вас, новгородцы! А пришли — примите мой низкий поклон от всей земли русской!

Дмитрий слез с коня и низко, большим обычаем поклонился новгородскому воинству.

— К нам пристала устюжская рать, княже! — сказал староста Плотницкого конца, приведший воинов Новгорода.

И только тут Дмитрий заметил позади блестящей новгородской дружины конников Устюга. Воевода подъехал и устало обнажил голову, помолился, держа шлем в левой руке:

— Великой княже! Мы пришли под руку твою, токмо кони наши все копыта содрали. Не ездоки мы...

— Поставлю вас в пешие ряды, и да благословит вас бог!

Дмитрий расцеловал воеводу этой нежданной подмоги и не мог скрыть слёз. "Вот оно! — подумалось ему. — Пробудися, Русь, избеги междоусобий и прославься..."

Дмитрий уже отправлялся в свой шатёр, но его окликнул Бренок.

— Княже, иноки!

Однако к великому князю приблизился лишь один конник в монашеском одеянии, второй был скрыт рядами воинов.

— Великой княже! Отец Сергий велел кланяться тебе и принять во ряды воев твоих нас с Пересветом.

Ослябя ловко спрыгнул с коня и, высокий, чуть сутулый, поклонился Дмитрию и протянул ему завёрнутый в холст освящённый хлебец монастырский и письмо от игумена.

— А где брат твой? — спросил Дмитрий.

— Коня в табунец отводит...

Дмитрий тут же, на глазах сотен новгородцев, устюжан и нахлынувшего вокруг передового полка, которому в сутеми предстояло первому двинуться к переправе, на глазах гостей-сурожан развернул помятый за долгую дорогу свисток и, с трудом составляя слова, прочёл сначала про себя, потом вслух; "Благословляю тя на брань, господине, так и пошёл, а поможет ти бог и святая богородица".

Солнце тихо опускалось за кромку леса, за Непрядвой, а с другой, с ордынской стороны и от багровой на закате воды Дона подымался туман.

— Вода у заката аки кровава есть! — послышался Дмитрию знакомый голос. Глянул праворучь — Захарий Тютчев стоял рядом и оправлял сбрую коня.

Захарий сбирался на правый берег, за Красный холм, со второй крепкой сторожей.

18

Весь последний год Мамай не спускал глаз с Руси. Его разведка, знавшая своё дело ещё со времён Батыева углана Субэдэ, в эту весну особенно неусыпно следила за всеми русскими княжествами, особенно за Московским, и если бы все наторённые степные тропы Мамаевой разведки, проложенные в эту весну и лето на Литву, на Рязань, на тайные стойбища своих доводчиков в землях московских, владимирских, нижегородских, слить воедино, то получилась бы большая Владимирская дорога...

Седьмого сентября Мамай понял окончательно, что Ягайло и Олег Рязанский не придут на соединение с ним. Гнев, которым был обуян великий темник на своих союзников, перекинулся на князя Дмитрия. Верно, что Олег Рязанский мог втайне снюхаться с Москвой, но Ягайло этого сделать никак не мог. Вся затея Мамая собрать союзников провалилась, как в русское болото, раз за разом: сначала Дмитрий сорвал встречу у Коломны, теперь он нежданно объявился на правом берегу Дона, став между ордами великого темника и союзниками. Коварный Митя Московский! Его голова — дороже казана с золотом, но какова же будет радость, когда голова эта покатится по площади перед Кремлем! А что до трусливых союзников, то им несдобровать: все их земли на многие годы порастут бурьяном, птица и та отлетит от их пепелищ, если не ударят они в спину Дмитрию! Но разведка утверждала, поникнув: не ударят... Распорядился движением войск московский князь. При смотре за Коломной, на Девичьем поле, он отрядил большой полк для острастки Ягайлы, а теперь, когда тот ещё в двух днях пути, силы Дмитрия стоят на правом берегу Дона.

В тот день, седьмого сентября, Мамай наметил было смотр своим бесчисленным тьмам, но угланы ещё утром уговорили его не делать большого смотра, поскольку на это могло уйти больше дня. Последняя разведка, проскакавшая ввечеру, подтвердила правильность совета угланов: надо торопиться, готовиться к броску на правый берег на ширине в несколько вёрст, поскольку Дмитрий ждёт орды там, Мамая не долго смущал ход великого князя. Правда, два года назад, разбирая подробности проигранной битвы на Воже, все пришли к выводу — весь военный совет, — что причиной была река Вожа, но, объясняя поражение только этим, каждый из его начальников лгал самому себе и всем. Да разве мало великих и малых рек переходило их воинство, разве мало взято неприступных городов, разве мало разбито войск силами меньшими, чем у врага, а на Воже сил было больше! Нет, Мамай пойдёт на тот берег и докажет, что его воинство, как и в былые времена, не считается ни с какими преградами, ни с какими силами! А если считать силы, то их-то у Мамая едва ли не вдвое больше, чем у Дмитрия, да и можно ли их равнять: там мужики-хлебопашцы, а у него — воины, с двух лет сидящие в седле, с пяти лет убивающие птицу на лету! Но если удастся, то и их он убережёт в предстоящей битве — пусть судьбу её решают наёмники, вон сколько их, жаждущих злата и серебра, умело заманенных ордынскими зазывалами. Правы военные советники: не развернуть всего воинства и в сутки, а вот смотр наёмникам можно провести и сделать это надо на походе...

Мамай вышел из шатра в сопровождении Темир-мурзы, главного бакаула и походного кама. Место было достаточно возвышенное, но обозреть сотни тысяч воинов было невозможно. Они медленно двигались сотнями, тысячами, тьмами, подпираемые от Дона всё новыми и новыми силами, а за теми силами двигались табуны коней, овец, коров, двигались сотни тысяч походных ставок, запряжённых быками. Земля дрожала от топота ног, луговина тотчас чернела и пахла развороченной землёй, смешанной с запахами навоза, конского и людского пота. Воздух на десятки вёрст был наполнен лязгом железа, ржаньем коней, криком и взвизгиванием людей, и всё это сливалось в сплошной мощный гул. Казалось, это множество уже одетых в железо, в кожу, увешанных оружием людей не знает над собою власти и готово вершить всё, что захочется ему, куда поведёт его стихия устрашающей громады сил, но это было не так. Стоило какому-нибудь соннику или тысячнику привстать в стременах, крикнуть или махнуть нагайкой, как целый косяк конных или пеших, будто косяк рыб на мелководье, в едином порыве делал поворот и шёл туда, куда велели. Мамай что-то буркнул Темир-мурзе, и гора-человек повалился вниз, едва успевая переставлять короткие толстые ноги, чтобы не упасть на склоне. От подошвы склона двинулись (навстречу сразу три углана, три верных пса Мамая, и у каждого на золотой цепи горело по крупному полумесяцу, выложенному алмазами. Темир-мурза не удостоил их своим приближением, заметил, что те глядят на него, и отдал приказ: выдвинуть вперёд обоз Мамая — ту его часть, где было сорок возов золота, серебра и драгоценностей, забитых в мешки, завязанных, укрытых шкурами и охраняемых каждый круглосуточно пятью кашиками, получающими за то по три чаши кумыса ежедень. Угланы кинулись было исполнять приказ, но Темир-мурза вновь их окликнул и велел выделить из войска всех наёмников и провести их здесь, мимо ставки Мамая, и дальше мимо возов с добром, которое будет после успешной битвы принадлежать только им, наёмникам, не считая военной добычи. И менее чем через час из необозримого моря коней и людей, моря шлемов, копий, щитов выделились потоки наёмников. Мимо холма прошли половцы, бессермены, ясы, буртасы, фрязи, армены, черкесы... Прошла грозная генуезская пехота, в которой немного было людей италийской земли, её ряды составляли пираты, потерявшие свои корабли, причерноморские разбойники, отребье всех сущих в округе народов степи, Причерноморья, Кавказа, Ирана и многих иных земель... Они прошли пеше и прогарцевали в сёдлах сначала мимо Мамая со всем его воинским начальственным гнездом, потом — мимо вожделенного обоза с богатствами, до которых и всего-то было — рукой подать, но по условию бесовской игры прежде надо было разбить русские полки. До последнего дня ходили по всем тьмам слухи, что-де битвы не будет, будет только длинный, утомительный сначала поход, потом — бегство московского князя, потом полугодовой грабёж русской земли и отдых. Следующая весна станет весной нового похода, похода на заход солнца, в богатейшие, ещё не тронутые мечом земли... Наёмники шли мимо арб с богатствами, и никто из десятков и десятков тысяч не смог удержать рёв восторга, когда видел, как на первой арбе два кашика а чине сотников вытряхивали из мешков на ковры, расстеленные по земле, серебро, золото, драгоценные каменья. С блеском и цоканьем летели драгоценные чаши, оклады икон, серебряные стремена, золотые потоки серёг, ожерелий, награбленных в разных землях подлунного мира, обагрённых кровью, орошённых слезами, овеянных смертью тысяч и тысяч людей... Из-за арбы порой выбегали кашики, подгребали ногами то, что осыпалось с ковров на землю, и вновь отскакивали за арбу, дабы не заслонять зрелище несметных богатств.

На других арбах кашики-охранники стояли, опершись на копья, и тоже смотрели туда, на первую арбу. Им кричали из проходивших мимо полков, чтобы и они развязали мешки, но не было такого приказа от Мамая, и они стояли недвижно, как каменные истуканы стародавних времён. Смотрели мрачно и мрачно провожали взглядами наёмников, коим достанется всё это богатство. Достанется ли?..

Солнце уже было низко, когда в ставку Мамая поступили два противоречивых известия.

Ещё накануне была послана стремительная сотня к Ягайле с требованием приблизиться к русским и ударить им в тыл сразу после того, как в бой пойдёт великая армия. Дело Ягайлы просто: следить, ждать и ударить в тыл русским, когда они все будут скованы мощным напором ордынских полков на протяжении нескольких вёрст по берегу Дона. При выходе татарской конницы на левый берег Ягайло должен ввязаться в рубку с русскими. Таков был строгай приказ — грозное повеление властелина Золотой Орды... Часть той сотни должна вернуться с дороги, разведав, стоят ли полки Дмитрия на правом берегу. И вот первые сведения: русские стоят лагерем на левом берегу Дона!

Второе известие полностью разошлась с первым.

Перед заходом солнца прискакал с восточной стороны сотник. Его воины ведали переправами через Дон у Гусиного брода. Они перевозили оставшиеся телеги и перегоняли вброд табуны кобыл, верблюдов, коров, мучились с глупыми овцами, устраивая мостки с пряслами, чтобы те не попадали в воду. И вот, начальствуя там, на перевозе, сотник увидел, как по стрежню реки поплыла белая короста. Он набрал за пазуху щепу и поскакал к ставке Мамая. Это известие показалось тысячнику кашиков непонятным, странным, а потому особенно важным. Он довёл о сотнике Темир-мурзе, а тот — Мамаю. Великий темник сам вышел на воздух, хотя и был утомлён после смотра тысяч наёмников.

— Поди ко мне! — повелел он похолодевшему от ужаса сотнику и протянул руку, на которой в этот раз не было перстней. Мамай не любил их надевать перед битвой, веря в недобрую примету.

Сотник развязал кушак и не успел подхватить щепу, как она просыпалась ему под ноги. Он торопливо наклонился и подал великому темнику сырую дубовую щепу. Мамай приблизил щепу к носу, тяжело и чутко, по-звериному, втянул в себя свежий дух дерева и помрачнел: он понял, что Дмитрий встретит его не на правом, а на левом берегу Дона. Он отгородился от Ягайлы водою, но водою же и запрет себе путь к отступлению. "Никого не выпущу живым!" — в ярости подумал Мамай и посмотрел туда, где заходило солнце, там за окоёмом уже были налажены переправы московского князя, опять обманувшего его, повелителя Золотой Орды.

— Темир!

— Я твой, Эзен!

— Дай сотнику кумыса от моих кобыл!

Мамай тяжело, вперевалку пошёл в ставку. У входа оглянулся, кинув неистовый взгляд через плечо, и сам выкликнул к себе всех трёх угланов. Угланы вошли в ставку, но тут же вылетели из неё, чтобы позвать темников. Тысячники оставались при войске и не присутствовали на совете, хотя боевой курултай обыкновенно не обходится без них.

Военный курултай был короток.

Мамай приказал коннице выступить немедленно вперёд, к Непрядве, и двигаться до самых чёрных сумерек. Утром она должна занять боевые позиции все три ударных кулака: левое крыло, правое крыло и центр — как можно ближе к русским. Пехота тоже должна выступить немедленно и идти до наступления полной темноты. Затем всем отдохнуть, а на рассвете пройти уже в боевом порядке последние вёрсты, выйти за тот холм, о котором Мамаю доносила разведка, и ударить на русские полки всей массой, всей тяжестью невиданной вооружённой силы.

Битва не должна продолжаться более чем до полудня.

На истребление истерзанных и отступающих полков, на потопление их в водах Дона Мамай давал угланам ещё немного времени.

19

По пяти переправам в течение долгого времени продолжалось движение пеших полков, и конца им ещё не было, хотя Боброк с Дмитрием рассчитывали закончить всё гораздо скорее. Воеводы и сотники стояли у начала и конца переправ, окликали своих и указывали, куда идти. А шли все наверх по крутому берегу, обходили справа Зелёную дубраву, которая целый день была у всех перед глазами, да и само поле, что вырисовывалось с левого берега вдали, уже было каким-то своим, почти привычным и теперь, в ночи, не пугало, но напротив — звало к себе запахами подвядших осенних трав, сулило покой в эти последние часы перед завтрашней битвой, умиротворяло необманной явью своею, горькой и всё же облегчающей истиной: пришёл конец всем ожиданиям, всем движениям по дорогам, отныне надо стоять и ждать...

Конные полки начали переправу позже, в сутеми, но сумели выйти на указанные им места, и уже запалили к полуночи высокие костры, и готовили еду, и отдыхали.

К тому времени, как последние пешие сотни перешли Дон и по приказу великого князя стали разбирать переправы, а брёвна пошли на костры, начал переправляться самый мощный из всех конных полков — московское ополчение Владимира Андреевича Серпуховского и Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка. Этот большой полк днём был отведён ниже по Дону и тихо пасся там, на отшибе, выжидая своего часу. Когда по переправам перешли последние пешие полки, Боброк позвал из тьмы Фёдора Кошку и наказал:

— Слушай Володимера Ондреича и помогай ему. Всем боярам накажи, дабы полк хранил тишину и костров за Зелёной дубравою не взгнетали, понеже про стояние наше не только ворогу, но и хрестьянам ведать не велено. Ведаешь ли броды?

— Ведаю, Митрей Михайлович!

— Радеешь ли о спасении земли нашей?

Лица Кошки не было видно во мраке ночи. Он молчал.

— Что молчишь? Не в смятение ли пришёл?

— Преобидел ты мя, Митрей Михайлович... Не я ли с Мнтей Монастырёвым на Воже...

— То ведомо! — оборвал Боброк. — Начинайте с богом! Я доеду к вам под утро.

Боброк пробирался к шатру великого князя осторожно, не подгоняя коня, опустив поводья, лишь изредка трогал их, указывая путь на костры гостей-сурожан, близ которых всё ещё стоял шатёр великого князя, ожидавшего своего зятя.

Пора было и великому князю перебираться на левый берег. Пора объехать наскоро полки, поговорить с боярами да воеводами, проверить, так ли стали, как сговорено было на совете. Надо посмотреть, надёжно ли забиты телегами стыки меж большим полком и крыльями, левым и правым, но самое главное, размышлял великий князь, дожидаясь Боброка, надо просто показаться всем и всех успокоить...

Вскоре Боброк различил смутные очертания конной сотни, толстую спицу свёрнутого великокняжеского знамени, что сейчас повезут в большой полк, увидел отсветы костра на иконе Владимирской божией матери и услышал спокойный голос самого великого князя:

— Митрей Михайлович, не ты ли?

Дмитрий был уже в седле. Их кони сравнялись, и, постояв с минуту молча, великий князь тронул коня на ближние огни гостей-сурожан. Однако сажен через десять остановился, выловил из тьмы лица Боброка и мечника бледные, еле видимые пятна — и озабоченно спросил:

— Не велико ли копий поставлено под стяги в полках?

Боброк вздохнул и, помолчав, спокойно ответил:

— На Воже ставлено нами по восемь — десять копий под стяг, а иные людом превелико огрузилися. Почитай, три на десять городов пришло на зов твой и стали под стяги, ранее шитые. Считано мною днесь: шестьдесят да ещё три стяга воспашут наутрие по ветру на поле Куликове и под каждым, княже, станут по десяти да по пятнадцати копий[89]... Радуйся!

Дмитрий смолчал на это, обеспокоенный тем, что большие полки ещё не были под рукой у его воевод. В обычае было, чтобы воеводы водили своих только людей, коих боярыни на дворе своём перед походом поили-кормили да хранить господина наказывали, а тут в одном полку люди из разных мест сошлися... Он тронул коня и вскоре остановился у весёлого костра. Из шатра спешно вышли купцы-сурожане и посымали дорогие шапки.

— Здравия тебе, великой княже, на многая лета! — закланялись купцы. Отведай с нами хлеба-соли.

Дмитрий любил застольные беседы с купцами. Сколько рассказывали они о дальних городах, княжествах и землях, лежащих на восход, на дневную сторону и на заход солнца! Сколько дельных товаров привезено ими на Русь, а сколько высмотрено да выслушано вестей, тревожных и важных для земли своей! Бывало, за радость чудного подарка, что заводился в великокняжеском терему и тешил княгиню с детьми, Дмитрий поил, кормил и ласкал самых верных и смелых из них. А смелость нужна купцу, ибо он, землепроходец, не пораз бывает встречен злыми людьми в степи, в горах, на море... Кольчуга, шлем и меч постоянные его спутники. И в этом походе они мало чем отличались от воев, ушедших в полки на тот берег: у каждого меч и длинный гранёный кинжал восточной выделки — кончар. Многие купцы привезли с собою по возу оружия и роздали уже тут, на берегу Дона.

— Любезные гости-сурожане! Не до застолья ныне, не обессудьте... Спаси вас бог, что не замедлили приехать сюда, что привезли оружие доброе.

Купцы поклонились. Пламя от костра дрожало на их одежде, поверх которой были наброшены кольчуги.

— Семён Верблюзига! — окликнул Дмитрий. — Ты пришёл с захода солнца, проехал немцев и Литву, украйные земли... Ведомо ли тебе, сколько ведёт на нас Ягайло?

Купец Верблюзин неторопко вытолкался вперёд и остановился, посверкивая кончаром на поясе. Он поклонился, держа шапку в обеих руках, под грудью, и твёрдо ответил:

— У сорока тыщ, княже, воинства у Ягайлы, но ни белая русь, ни украйные люди не идут с ним. Ведомо мне учинилось, что и златом и угрозою манил и гнал их Ягайло, но не пошли они на нас — кто во леса-болота утёк, кто плеть принял, а не пошёл, истинно реку...

— Добре... — промолвил Дмитрий со вздохом облегчения. — А вам, сурожане, велю оставатися тут, и, коль не свидимся на этом свете, разносите по миру весть о завтрашнем побоище, а горькую или весёлую — ныне нам неведомо.

Подъехал с сотней теремной духовник Нестор при светоче. Дмитрий, Боброк, а за ними мечник Бренок и вся сотня кметей из тысячи Григория Капустина вместе с препоясанным на брань Нестором — все стали осторожно спускаться к воде. Отыскали ближний брод, высветив светочем чёрное месиво земли от тысяч копыт, и парами въехали в воду, тотчас доставшую до стремян.

* * *

За два минувших года Фёдор Кошка заметно сдал, сник и даже будто постарел. Оттого ли, что на Воже стрела попала ему в мягкое место и все бояре на Москве скалили зубы, или оттого, что не стало его задушевного друга, Мити Монастырёва, к которому они были привязаны вместе с Кусаковым, ревнуя и ссорясь? Теперь, когда на Воже погиб и Кусаков, Кошка каялся и корил себя за все нелестные мысли, за все грубые слова, сказанные Кусакову... Была у Кошки и ещё одна душевная ухабина. Он никак не мог отделаться от нежданного и тяжёлого виденья, преследовавшего его вот уж вторую неделю. В последний день в Москве, перед выступлением полков из Кремля, увидел он на паперти церкви Михаила-архангела калеку с отрубленной правой рукой и порушенным левым плечом. В каком-то сражении его "перекрестили" саблей, и вот мается, христова душа, мыкается по свету, никому не нужный, голодный, вечно убогий в своём безручье.

"Завтра только бы не это... — накатила опять непрошеная дума на Кошку. — Лучше в самое пекло адово, лучше голове моей на траве лежати, нежели убогостью до конца дней своих обременённым быть..."

Ветки дуба над головой были ещё густы, они еле заметным облаком охватывали звёздное небо, громадное, исполненное тайны и неведомых страстей. Что сулит оно ему, Кошке? Что сулит всему запасному полку и всем тем, что стали ныне в ночи на поле Куликовом?

Кошка смотрел в небо, усыпанное звёздами, а видел вершины деревьев, таинственно и живо подрагивавшие в некоем неведомом и неверном свете. Он с удивлением сел на попоне, опершись рукой о лежавшее под боком седло, и смотрел на вершины дерев, пока не догадался, что это играют отсветы высоких и многих костров, зажжённых на поле. А здесь было сумрачно, тесно и всё же немного жутко. Над громадной, сейчас невидимой поляной стоял непривычный для великого числом воинства потаённый шёпот, похожий на шелест листьев в осеннем лесу. Изредка цокнет копьё о чей-то меч или щит, и снова тихий шелест, да где-то в отдалении, у самого Дона, нет-нет и проржёт конь из отогнанных туда семнадцати табунов их засадного полка. Вот забрезжит рассвет, разберут коней, оседлают и станут ждать. Чего? Долго ли? Тяжело вот так, одному. Иные дети боярские поразошлись по своим тысячам, и теперь уж не своя воля...

Поблизку от Кошки осмелел московский мизинный люд. Отужинали, отмолились, а сон, видать, тоже не идёт. Гудят из бороды в бороду — и то отрада:

— Эка невиданная силища собралась! У пяти десятков прожито мною, а и думать не думалось, что-де Русь многолюдна.

— Наросло нас, ровно травы сквозь борону в заулке.

— На траву и покос поспел...

— Горька истина твоя: косец поблизку и коса востра...

— Бог милостив... Одолеть бы ворога токмо... В этот разговор двоих вошёл третий:

— Одолеем! На то и силою купно сошлися!

— Воистину купно! Не бывало так-то в досельни годы!

— Собирались и в досельни, да токмо за тем, дабы бороды драть друг дружке!

— Вот уж истинно так! Сотона разум помутил предкам нашим, вот и грешили исстари супротив земли своей ради выгоды своей князья да бояре, нечестивых накликали на Русь, превелико душ сгинуло по винам их многотяжким, искупятся ли те вины?

— Тяжко ныне искупление, да свято!..

Кошка поднялся, толкнул слугу своего, дабы не спал покуда, и направился проверять сторожу, поставленную им у ближнего к Орде края дубравы. Там, у речки Смолки, затаилась сотня сторожевая. Не дремлют ли тоже? Не приведи бог, коли выведает Мамаево око их засадный полк — надежду великого князя, надежду завтрашнего дня...

— На стрелы не наступи! — сердито одёрнули Кошку.

— Подбирай! Стопа — не лик, очи не держит! В нём не признали боярина, и говор не утих:

— А Тимофей-то, Вельяминов-то — на поле стал! Не держит зла супротив великого князя!

— Из-за племянника зло держать — самому дороже...

— Ванька жил — не человек, умер — не боярин.

— А у его, болтали, на Москве баба осталась красава...

— Краса-ава! На крыльцо выйдет — три дня собаки лают!

— Вот у боярина Тютчева истинно красава и ликом — что твоя богородица. Предивной красы боярыня.

— Она не боярыня по роду! Он её из Орды выкупил!

— Жену по мужу чтут! А он божье дело створил, поди-ко радости-то ей!

— Надо бы! Из неволи да в добры руки...

Кое-где ещё ужинали и пахло над поляной вяленой рыбой, хлебом и квасом из берёзовых туесков, привезённых от самой Москвы в перемётных сумах. Дома жёны цедили тот квас, детишки ныряли в напогребницы за рыбой, дочери завёртывали хлеб в чистую холстину...

— Отче, вернись к нам!

Кошка вздрогнул. Ему показалось, что он услышал эти слова. Остановился, зачем-то придержав ладонь на рукояти меча, но устыдился этого жеста и того, что явившийся его слуху детский голос вдруг так нежданно кольнул. Огляделся. Поляна была уже позади. Последняя тысяча, с самого краю, еле слышно ворочалась во тьме. Впереди, саженях в двадцати, должна кончиться Зелёная дубрава, и откроется невидимое пока Куликово поле, уходящее вправо и вдаль...

"Сохрани и помилуй..." — прошептал Кошка и двинулся вперёд. Не доходя до Смолки, до потаённых сторожей, он снова остановился, поражённый ещё одним видением: далеко-далеко, за Красным холмом, откуда-то снизу, куда уходило поле, будто из преисподней, подымался красный, воспалённый отсвет во всю ширь неба над ордынской стороной.

"Они!" — только и подумал Кошка, и рука его твёрдо ухватила рукоять тяжёлого меча. Он напрягал слух, стремясь расслышать хоть какие звуки со стороны того неземного, адова отсвета, но только лёгкий ропот за спиной засадного полка да стук собственного сердца нарушали тишину. Были и ещё звуки — те, что Кошка пока не брал в разум. Это был ровный гул русского воинства, ставшего на поле, но вот сквозь этот гул явственно донёсся тревожный, по-зимнему голодный вой волков, взалкавших человеческой плоти...

— Сие грядёт неминуемо... — прошептал Кошка, не отрываясь взором от чудовищного зарева, невероятного в своих размерах. Такого он не видывал в былых походах с пожарищами, о таком не слыхивал от стариков. Он смотрел туда и невольно косил глазом чуть вправо, назад, невольно же сравнивал размеры этих ночных огней — свои и те, что вдали, за холмом, — сравнивал, и тяжёлый ком заваливался ему через гортань прямо в живот и холодил, и каменил ноги, руки, всё его ещё молодое и жаждущее жизни существо. Этот страх, свалившийся на него, вмиг осознанный и перемогнутый им, навёл на мысль: как-то там потаённая сторожа? И он кинулся к Смолке-реке.

20

В сумерки за Дон были отправлены две крепкие сторожи — Семёна Мелика, почти бессменно гулявшего под боком у татар все эти последние дни, и небольшая, быстроконная Захария Тютчева. Во тьме они отогнали разъезды татар, а потом сами едва не сшиблись в смертельной рубке, обознавшись. Они за полночь колесили по Придонью, пока не увидели вдали, в своей стороне, высокие огни. Только тут спокойно передохнули: то были костры десяти тысяч ратников передового полка, выдвинутого в ордынскую сторону на сто саженей дальше самого крепкого и надёжного — большого полка. Значит, завершилась переправа и все полки вышли на свои места, чтобы утром окончательно выверить свои последние рубежи.

Захарий Тютчев вдруг вспомнил, что на том берегу Дона, в обозе, оставлен малый бочонок мёду. Он напомнил об этом Елизару Серебрянику, выехавшему с ним, и оба порешили, как поклялись: открыть тот бочонок после брани...

— Тихо! — Семён Мелик привстал в стременах. Воины прислушались. Странный звук, будто шелест одежд, послышался в темноте. Звучал долго, и никто не мог разобрать, что это. Правда, Захарию показалось, что когда-то встречал он такое, и он вспомнил, что было это давно, на походе против Ольгерда, когда их сторожевой полк наткнулся на литовцев, а в утреннем бою они потеряли сотоварища... Тогда с вечера вот так же раздался в воздухе шелест.

— Лебеди! — догадался Тютчев.

Большая стая птиц, изредка тревожно вскрикивая, прошла за Непрядву, и оттуда ещё доносились их тревожные и печальные голоса.

— Семён! Где ты? — Тютчев в темноте подправил к Мелику, негромко и убеждённо сказал: — Татарва птицу спугнула. Птицы много поднялось, понеже вся Орда грядёт... Довести надобно великому князю: ночью не напали бы!

— Вот ты и доведи!

— Почему я? Служба моя в сию ночь тут. — Тютчев насупился, запыхтел в темноте. В конце концов он тоже начальник своей сторожи и сам волен повелевать. — Елизаре! Серебряник! Скачи до великого князя и извести его про лебедей.

Воины обеих сторож с тайной завистью слушали глухой стук копыт, затихавший в стороне высоких костров. Там уже не таились. Там ждали...

* * *

От полка левой руки князь Дмитрий и Боброк выехали за костры и краем дубравы, казавшейся во тьме непроходимым лесом, углубились далеко в простор Куликова поля, где уже не слышно было треска сучьев, огня и многолюдного тихого говора, сливавшегося в сплошной гул низких мужских голосов. Не слышалось уже и запахов полкового варева и дыма, на Куликовом поле пряно пахли перезревшие травы, некошеные и не стравленные окотом. Завтра они, преклонливы и печальны, обагрятся кровию великой, какой не суждено будет видеть ни одному полю на земле...

Начался чуть заметный подъём — то Красный холм. Остановились. По правую руку кто-то проскакал из ордынской стороны. Тревогой повеяло от этой ночной скачки. "Кто-нибудь из сторожевых воев", — подумал Дмитрий.

Дмитрий Боброк-Волынский считался волхвом в народе и среди бояр, и Дмитрий замечал у него порой странные взгляды, пронизывающие человека. И казалось князю, что только он, Боброк, может предугадать в эту ночь день завтрашний, день страшного суда земного. Как будто услыша помыслы великого князя, Боброк медленно слез на землю, прошёл несколько шагов, потом припал всем телом к земле и замер. Конь Боброка подошёл и стал над ним. Дмитрий различал лишь белый, вышитый подол рубахи, торчавший ниже кольчуги. Хотел окликнуть зятя, но увидел, что он лежит и слушает, припав ухом к земле.

Лишь сейчас, когда за спиной всё слабее и слабее становился гул многотысячного воинства, готовящегося к смертному бою, а отсветы костров меркли, — лишь сейчас увидел Дмитрий над собой громадный купол звёздного неба. Он загадал было на падающую звезду: коль падёт в ордынскую сторону его победа... но ни одной звезды не упало.

— Что скажешь, Митрей?

Боброк по-прежнему лежал неподвижно, правым боком к русскому лагерю, левым — к Орде. Но вот поднялся. Угрюмо ответствовал:

— Заря ныне долго гасла — то верная примета, княже: доброе это знамение.

— А чего те мать-земля поведала?

Боброк молчал, и Дмитрий приступил к нему:

— Молви, Митрей!

Боброк пошуршал бородой по кольчуге. Вздохнул.

— В ордынской стороне слышен стук велик, и клич, и вопль, будто торги там снимаются, будто гром великий гремит, а назади их грозно волцы воют, по правой их стороне вороны кличут, а по левой будто горы шатаются — вельми гроза велика.

— А как Русь прослушал? Ну? — в нетерпении спросил Дмитрий.

— По реке Непрядве гуси и лебеди крылами плещут, грозу великую подают... А на нашей стороне, — повернулся Боброк в русскую сторону, тишина...

— А земля, княже... Слышал землю, плачущу надвое: едина страна, аки вдовица некая, страшно рыдает о детях своих на чужом языке, а другая, аки девица, вдруг возопит вельми плачевным гласом, аки в свирель, — очень жалостно слышать... Чаю, княже, победы, а наших... наших много падёт.

И, ставя ногу в стремя, Боброк вымолвил тихо, будто кто-то мог их услышать:

— Не подобает сего в полках поведать.

Боброк был уже в седле, приумолкнув, будто ожидал, что вымолвит ему на это великий князь, но ни слова не обронил Дмитрий из темноты. Он отошёл саженей на двадцать в глубину поля и остановился правым боком к Орде, сердцем — к русскому воинству.

Ночь плотно объяла его всей густотою своею, горьковатым запахом перезревших трав и тревогою, никогда не бывавшей доселе столь глубокой и тяжкой. "Слышал землю, плачущу надвое..." — всё сильней пригнетали его душу эти слова Боброка, и не деться никуда от них, не посторониться, не уйти в темноту. О них напоминали затухающие огни приумолкшего русского воинства и нарастающий гул в ордынской стороне: там ясней и ясней были слышны ржанье коней, рёв верблюдов — то приваливала к боевым тьмам обозная тяжкая крепь.

"...Землю, плачущу надвое..." — прошептал Дмитрий, и, казалось, впервые он уяснил для себя всю бездну людского горя, что разверзнется поутру на этом, не ведомом никому покуда поле. Это он, Дмитрий, привёл людей земли своей, коим суждено будет лечь на этом поле и унести с собою тех, кто нашёл с восхода, по ком восплачутся неведомые ему кочевые семьи... "Беру сей великий грех на душу свою..." — шептал Дмитрий страстно, подымая глаза к небу, сплошь усеянному звёздами. И понял он, что только в страшной сече, своею кровью сможет он причаститься к безмерной скорби Руси и, быть может, великой радости победы...

Конь проржал во тьме, и Дмитрий вернулся к Боброку.

* * *

Остаток ночи Елизар Серебряник промыкался по полкам, растянувшимся по Куликову полю на невиданно большое расстояние — на целых семь, поди, вёрст! Он шагом направил коня мимо затухающих костров, мимо воев, уже знавших с вечера место своё на поле, а он всё ещё гадал, куда поставят их малую сторожевую сотню, и завидовал тем, кто сидел у костров, правил доспехи, готовил себя к рати, к смерти и тайно надеялся на жизнь.

— Елизаре!

Елизар присмотрелся и увидал в свете яркого костра среди простых дружинников Бренка. Костёр горел за линией большого полка, за самой спиной передового, выдвинутого на самое жало завтрашнего татарского приступа. Бренок сидел в одной исподней рубахе и пришивал суровой ниткой деревянную застёжку, длиной в палец, к верхней рубахе, чистой, вышитой по рукавам и подолу красными крестами.

— Премного о господе здравствуй, боярин Михайло! — ещё с седла поклонился Елизар и спрыгнул на землю, едва не наступив на доспехи и оружие Брейка, сваленные в кучу.

— Садись, Елизаре! Чего взыскался?

— Великого князя, — ответил Елизар и только тут понял, что причина, по которой он полночи искал Дмитрия, так мала и неважна, что говорить о ней стыдно. Подумаешь, лебеди пролетели! И без них теперь ясно, что Орда недалече.

— Он тамо, на поле, — кивнул Бренок во тьму. — С чем ты прискакал?

Елизар ответил, стесняясь, но вокруг костра все рядные вои, десятники и сам Бренок серьёзно приняли сообщение о спугнутых лебедях.

— Я доведу великому князю, а ты садись да сыру позобай, завтра некогда будет. — Бренок подвинул Елизару завёрнутый в холстину сыр.

— А ты, Михайло, рубаху ладишь — долгу жизнь чуешь, знать! — весело заметил Елизар.

Бренок ничего не ответил ему, лишь посмотрел в глаза долгим, печальным взором и стал прислушиваться к беседе у костра, прерванной появлением нового человека.

— ...и единому воину из полка серпуховского князя было ввечеру виденье предивное на небесах, — продолжал разговор десятник. — Явилось облацо великое от востока, от Орды, а на облаце том ордынской мурза. От закатной же стороны явились два юноши светлы со мечами острыма и рекли тому мурзе: а кто повеле вам грабить отечество наше? И начали сечи его на части.

— А ввечеру Василей Капица да Семён Онтонов узрели во поле виденье чудное: набежало с востоку эфиоп превеликое множество и все ко княжему шатру, а тут и явись внезапну Пётр-митрополит со жезлом златым и почал тех эфиоп жезлом прокалати и всех прободе!

Елизар послушал его немного, но дольше оставаться у светлого и тёплого костра ему душа не дозволяла. Надо было снова отправляться за Красный холм, туда, где ходили на рысях две сторожевые сотни — Мелика и Тютчева. Он поклонился за хлеб-соль и, уже подтягивая подпругу и поправляя седло, слышал, как Бренок внушал кому-то:

— Река Дон за спиною нашей — то победы знак. Так и в досельны годы Ярослав Великой победил презренна Святополка[90].

Обе сторожевые сотни Елизар нашёл скоро, он услышал их по топоту копыт: сотни подошли вплотную к стану татар и теперь уносили ноги, потому что со страху передовые полки ордынского воинства пускали стрелами во тьму. Даже когда сотня русских отскакала далеко, стрелы всё ещё шоркали во тьме жарко и жадно, — ордынцы били для острастки.

Уже к утру, когда перевалили через Красный холм, Захарий Тютчев, слегка стеснив коня Елизара в сторону, сказал:

— Ты мне ровно брат родной... Сейчас рассветёт и сдвинутся рати... Давай, Елизаре, простимся, да крест мой прими, а я твой надену...

Они сняли кресты и обменялись.

— Ты мне ровно брат родной, — повторил Захарий. — Ты мне по сердцу пришёлся ещё в Орде, когда полонянку выкупали... Ежели со мною прилучится что, не забудь моих...

Они привстали в стременах и крепко обнялись, трижды поцеловавшись в губы.

21

Тихим всплеском колокольного звона пришло утро восьмого сентября 1380 года. И текли те всплески от устья Непрядвы, от той походной часовня, что стояла позади левого крыла русских воинов. Крохотный колокол еле пробивал густой туман, облегший за ночь Непрядву, Дон и Куликово поле, и никому в то утро неведомо было, что колокол будит вокруг себя землю, коей на многие века суждено стать самой большой могилой на Руси.

Крупная, погожая роса приклонила и обелила осенние травы. Щиты, латы, шлемы воинов — всё было омыто росой, и сами они освежались ею, надевали последние, чистые, смертные рубахи, уже не таясь друг от друга, открыто приемля скоро грядущую смерть. Там, в утренних сторожах, в передовом полку, — там ещё с вечера обрядились в эти рубахи и ждали в любую минуту, в любой час супостатов, а тут есть ещё этот последний час, принадлежащий воину, его душе.

В каждом полку были священники — те, что повелением митрополита Киприана, призванного Дмитрием на Москву (пришлось позвать!), были посланы с воинством из Москвы, те, что своею волею — кто дорогой, кто приехал из других городов — пристали к полкам, кто был взят самими боярами как теремные духовники... И вот всколыхнулись над полем хоругви и началась утреня. Громадное поле наполнилось пением разнобойным, но ладным. Где только-только запевали протяжный ирмос, а в большом полку, где тяжело обвисло великокняжеское знамя на безветрии привосходном, уже слышен был кондак канона...

После заутрени Дмитрий надел шлем и всю наплечную приволоку кольчугу, латы. Иван Уда туго застегнул на спине ремни и накинул багровое великокняжеское корзно. Меч Дмитрий прицепил сам, как ему было удобнее. Бренок подал щит тёмно-коричневый, бычьей кожи, надёжно оправленный широким железным обручем, крашенным суриком. Бренок помог сесть князю и сам проворно вскочил в седло. Буланый жеребец великого князя косился на чёрного, что был под мечником. Дмитрий никого не ждал в сопровождающие: все были при полках, а Боброк и Серпуховской ещё задолго до рассвета увели свой грозный полк за дубраву, на левом крыле войск. Туда сокрылась часть московской дружины, полк серпуховский и основная ударная сила — тверская дружина под началом Ивана Холмского, племянника Михаила Тверского, туда же, за дубраву, поставил Боброк и дружину князя Василия Кашинского. Немалая притаилась сила, но отрадней всего, что вся она, из разных княжеств, сошлась под единым знаменем. В прежние годы дед его Иван Калита, а потом и отец только в мечтах да во сне могли видеть такое...

У Красного холма, уже оттеснённая надвинувшейся татарской ратью, ещё ходила на рысях сторожевая сотня Тупика, сменившая Мелика и Тютчева. Ночной дозор довёл, что под утро татарские конники близко подбирались к нашим. Бренок выкликал из передового полка Тютчева, и тот подтвердил:

— Истинно, княже: ещё в сутеми кралися нукеры там и там, — он махнул рукой на правый край и левый. — Нюхать норовило агарянское племя — лазейку для конников шукали, вестимо!

Дмитрий тронул коня на полки правой руки. Тютчев правильно рассудил: Мамай в последний раз послал разведку, дабы отыскать незащищённое или слабое место для стремительного и всегда смертельного прорыва и охвата своей конницей полков врага. Однако Дмитрию казалось, что обойти справа татары не могут, недаром они с Боброком выбрали это место, там мешает разгону конницы речка Нижний Дубяк с оврагом и частая дубрава. У Мамая тут один план — проломить оборону, изрубить отступающих (это они любят!) и выйти за спину большого полка, и тогда это ядро в сорок тысяч треснет.

— Братия моя возлюбленная! — обратился Дмитрий к полку правой руки. Как бы вам ни было тяжко, а стоять надобно! Сдвинетесь с места — смерти не минете, а пропустите конников Мамая, нам там не устоять...

Тут начальствовали боярин Фёдор Грунка и два князя, два Андрея и оба Фёдоровичи — Стародубский и вот уж восемь лет близкий сердцу князь Андрей Ростовский. Как тогда, восемь лет назад, смело поехал он с Дмитрием в Орду, так и ныне одним из первых привёл дружину свою, с готовностью стал над полком правой руки. Негусто их тут, негусто...

У большого полка, что выстраивался посреди, ещё только-только подымались дружины с сёдел и попон, расстеленных на траве после заутрени. В густом тумане звякали доспехи, мечи, рожны копий.

— Бренок...

— У стремени, княже!

Но Дмитрий закусил губу, наклонился к гриве и тронул коня. Лишь через полсотни саженей промолвил:

— Ныне стану я в передовой полк! Ты же, Михайло, волен в выборе места...

— Княже... Я помню вчерашний уговор...

Кони их замялись: на пути стояли, посвечивая дорогими доспехами, все князья и бояре большого полка: Тимофей Вельяминов, Акинф Шуба, Иван Смоленский, Иван Минин, Иван Квашня. Голос Квашни Дмитрий услышал ещё издали, старик выкликал сына к себе, видно хотел отвести от него первую, страшную грозу, что ударит по передовому полку, но тщетно: юный кметь не желал покидать своего сотоварища Тютчева, а тут и великий князь подъехал...

За этот полк Дмитрий был мало-мальски спокоен: что ни говори, а большой. Пятьдесят тысяч надёжных пеших воев да двадцать тысяч позади конных. На краях конных поставлено лишь по десять тысяч, остальные схоронились за дубраву с Боброком и Серпуховским. Здесь можно надеяться на то, что не сдвинутся далеко, а вот полк левой руки...

Лев Морозов начальствовал над ним. Бренок выкликал его из середины дружин. Морозов увидел великого князя, засветился улыбкой крупных длинных зубов, раскраснелся то ли от волнения, то ли от прохладного тумана и растерялся немного. Часто ли приходилась ему бывать воеводою сразу нескольких дружин? А ныне под рукой у него сразу два князя с дружинами Василий Ярославский и Фёдор Моложский. В рядах воев было у Морозова какое-то смятение.

— До великого князя дойду! Челом бити стану! Почто нельзя в пярядовой стать?

Голос князя Моложского:

— Тебя, Рязанец, пешая рать генуезская на копьё воздымет!

— Ня страшуся! Мяня лось рогама бол! Пуститя сотни рязанские во пярядовой полк! О! Княже! — Рязанец увидел багровое корзно Дмитрия и ринулся из тумана к его коню, косолапя и вразвалку. — Челом бью, княже: вели отпустить рязанских воев во пярядозой полк! Сотни наши ня считаны самовольно шли!

— Торопит Рязанец судьбу; татарина зреть восхотел! — заворчал князь Ярославский, выйдя из тумана и тут же кланяясь Дмитрию.

— Восхотел! Вельми тоскую по ем, по племю агарянскому, понеже давно не видывал: со прошлого году... как сынка они пред покровом порубили... Вели, княже великой, во пярядовой полк стати!

Знал бы Емельян Рязанец, что Дмитрий готов был в тот радостный миг расцеловать строптивого рязанца, но он лишь кивнул и ответил коротко:

— Велю!

С князьями они проехали краем дубравы,убедились, что прямого и быстрого прорыва у Мамая тут не получится, но если его конники возьмут чуть влево, то им хватит места, чтобы втиснуть перед полком левой руки, перед двадцатью тысячами воев, тысяч сорок — пятьдесят...

— Спасение наше, братие моё, в крепости нашей. Устоим — победу пожнём, отсунем ряды свои к Непрядве — смерть примем... Так и всем воям скажи! А ещё чую, сюда ударит Мамай, на вас, а вы стойте, понеже к вам сдвинул я запасный полк, где Григорья Капустин с Митрием Ольгердовичем. Они-то нам сгинути не дадут...

Дмитрий хотел сказать, что немалая сила стоит за дубравою, но смолчал. Воеводы ведают про то, а упоминать про засадный полк не к месту, ведь если посчитать все силы да сравнить их с силами Мамая, то, как ни кинь, а на каждого русского треокаянный уготовил двух, а то и трёх, поди, алкающих крови. Он поднял всю степь, загнал в седло всех кочевников от мала до велика, он сдвинул воедино все кочующие по бескрайней степи аилы, они резали колёсами степь на сотнях вёрст и все сошлись тут, у Куликова поля. Семьи растянули свои арбы на пятнадцать вёрст широким потоком — это духовная опора воина-кочевника, придуманная ещё злобесием Чингизхана...

— Княже... Како мнишь: отстоим Русь? — негромко спросил Лев Морозов.

— То надобно вопрошати у души своей... И помнить надобно: ныне здесь вершатся судьбы домов наших и потомков наших. Во-он там, на том берегу Дона-реки, в обозе русском, оставил я привезённых от Москвы купцов-сурожан. Они, те купцы, сию битву зреть станут и понесут по белу свету вести о ней. А вести те станем мы писати своею рукою, своею кровию... Пожалеем ли бренного тела своего для Руси?

— Истинно, княже! — воскликнул Фёдор Моложский. — Токмо краше те вести писати Мамаевой кровью!

"Добро бы страх избыли..." — подумал на это Дмитрий. Ему вдруг стало как никогда понятно, что в битве, которая вот-вот начнётся, судьбу решит не только сила и, быть может, не столько сила, которой у Мамая более чем вдвое против русских, а крепость духа, возвеличенного святостью гнева, пределом терпенья людского, и чувствовал он, что не все силы души своей употребил, чтобы вознести и укрепить самую главную стену обороны — силу воинского духа.

Он глянул вдоль бесконечного, на много вёрст уходящего строя русских полков, увидел поднявшийся, оторванный от земли солнцем густой туман и решил, что ещё успеет объехать своё воинство, уже построившееся, способное видеть великого князя.

— Бренок!

— У стремени, княже!

— Стремени и держись! — Дмитрий подстегнул коня и вернулся к полку правой руки.

Вой увидели великого князя — заколыхались знамёна, плотный лес копий и бесконечная россыпь лиц, пожилых, старых, молодомужих и совсем юных. В первом ряду он ясно различил приземистую фигуру Лагуты, а рядом с ним, чуть выше ростом и потоньше, но лицом в отца, — сын его, верно, старший...

— Возлюбленные отцы и братия моя! Не премог я влечения души своея и понудил себя вернуться и поклон творить вам, вставшим на поле сем за Русь святую, за храм пресвятой богородицы. В сей час узрят очи ваши кровопролитие великое и смерть скорую, но не за тем ли пришли мы, братие, едины от мала до велика, единого роду и племени, дабы умереть, если надо, в сей грозный и пресветлый час за всё православное христианство? Нам ли убоятися всепагубного Мамая? Пусть же он, треокаянной, вострепещет при виде грозной силы нашей, коей испокон веку не сбирала Русь!

— Умрём, княже, за отчую землю, за обиды твои! — грянуло воинство, и крики, крутой волной вставшие над полком правой руки, заставили заволноваться бесконечную цепь передних рядов, убегающую туда, где малой птицей поднялось тёмно-багровое великокняжеское знамя.

Они ещё не добрались до большого полка, как со стороны ордынской заметили конника. Он правил прямо на багровое корзно Дмитрия.

— Никак Ржевской? Он и есть! — признал Бренок. Вскоре Ржевской уже натягивал повод и кричал на ходу, ещё тряслись за спиной его две стрелы, торчавшие в кольчуге, как два ощипанных крыла:

— Княже! Татарове грядут!

Ржевской мог уже и не кричать: вокруг Красного холма, всё лучше и лучше видимого, по мере того как подымалось над Куликовым полем солнце и рассеивался туман, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тьма за тьмою выливалась, как из преисподней, косматая конница под сенью бесчисленных знамён и бунчуков. Её накапливалось там всё больше и больше, но вливалась она не беспорядочно, там был свой, особый, порядок, задуманный угланами, бакаулом и темниками. Вот уж появилась пешая рать — разношёрстные толпы пленных, наёмников, бедных кочевников. Многие тысячи. На Красном холме полыхнуло, опало и снова полыхнуло, утвердясь, что-то ярко-жёлтое.

— Шатёр ставят! — оглянулся Ржевской.

Но тут в рядах большого полка поднялся лёгкий ропот. Там, по правой стороне холма, втекала в оставленное пространство широкой смоляной лентой чёрная генуезская пехота.

Дмитрий ещё успел сказать слово полку левой руки. Успел вернуться к большому полку.

— Княже! У тя конь три крат споткнулся...

— От судьбы, Михайло, не посторонишься... — Отдай мне твоего коня!

Дмитрий задумался. Подъехали воеводы большого полка и стали просить, чтобы Дмитрий скорей стал под своё великокняжеское знамя, громадное вблизи, с большим шитым жёлтым шёлком и золотом образом Спаса.

— Место моё в полку передовом, воеводы!

— Место великого князя — в середине большого полка, а не то — назади всех, дабы видеть доблести воевод и рядников, дабы награждать и миловать после брани.

— После брани едина награда всем — победа! Нет, бояре! Не повелось так-то! Испокон веков великие князья водили полки за собою, мне ли обычай сей менять, уподобясь Мамаю погану?

— Княже! — решительно сказал Тимофей Вельяминов. — В сей смертельной битве смерть князя повергнет в уныние все полки и дух воев падёт.

Дмитрий наклонил голову и сильно закусил губу. Но вот он тряхнул головой, блеснув золочёным шлемом:

— Будь по-вашему, воеводы! Бренок!

— У стремени, княже!

— Ты конём меняться удумал? Слезай!

Бренок охотно выпрыгнул из седла, подвёл своего чёрного коня великому князю.

— Давай меняться и шлемами! Сымай же и всю приволоку, и доспехи!

Татары ещё не нападали, лишь медленно двигались, уступая напору сзади, но Дмитрий торопился и торопил мечника. Вот они поменялись одеждою, и, когда Бренок надел золочёный шлем, даже ближние бояре не сразу увидели разницу — так похож был теперь Бренок на великого князя. В рядах воинов тоже началось движение. Там ещё застёгивали ремни доспехов, некоторые надевали ещё чистые рубахи, менялись крестами, обнимались перед смертельной битвой.

— Поди, Михайло, и стань под знаменем великого князя Московского!

— А ты? — побелевшими губами еле проговорил Бренок.

— Я иду в передовой полк, дабы вместе со всеми умереть за веру, за землю русскую! Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли я звать вас на священную битву? Слово моё да будет делом!

Он не дал никому возразить, а чтобы Бренок не смог отринуть великую честь, обнял его и трижды поцеловал.

В передовом полку качнулись копья: татары развернулись для наступления, но вдруг приостановились, как перед заговорённой чертой. За триста саженей уже различимы были их лица. На этой последней полосе оставалась последние не смятые травы: тёмные султаны конского щавеля, зелёные лапки заячьей капусты, ещё держащие капли поздней росы, колоски тимофеевки, жёлтые огоньки пижмы — сентябрьская постель Куликова поля. И в эти травы, выбрызгивая росу копытами, выехал могучий воин на крупном косматом степном коне. Латы не могли охватить его грудь полностью и, будучи привязанными на ремнях поверх толстой бараньей шубы, дыгиля, надетой по-дневному — мехом наружу, поверх кольчуги, — казались эти латы игрушечными. Шлем, чтобы налез на крупную голову, был надет на тонкую поддёвку. Мелкокольчатые бармы спускались на плечи и волнили по ним, потому что у татарина не было видно шеи, казалось, голова растёт прямо из мощной груди. Меч его был мало приметен на левом боку, зато угрожающе торчало выброшенное далеко вперёд генуезское копьё с длинным рожном, с ножами, оперившими древко, крашенное чёрной краской до самого подтока, так что копьё казалось всё откованным из тяжёлого железа.

— Где рус-батыр? — крикнул татарский воин, остановившись ровно на середине, меж ратями.

По рядам русских прошелестел ропот, но никто не вышел. Прошло мгновение. Другое.

— Елизар! Не тебе ли укротить нечестивого? — выкрикнул через два ряда, назад, Квашня, но Серебряник лишь вскинул голову и окаменел взором, уставясь на страшилище с копьём.

По рядам уже перекликались. Дмитрию было слышно, как громко крикнул Тютчев:

— Эй! Рязанец! Выйди на Темир-мурзу, ты бесстрашен!

— Сей сотона ня по мне!

— Ня по мне! Тябя ж лось ногама топтал и рогама бол!

— Ня выйду, понеже с этаким бугаём пупок скрянешь!

Воины ведали, что меж них великий князь в доспехах своего мечника, и часто поглядывали туда.

— Где рус-батыр? — ещё громче выкрикнул в нетерпении Темир-мурза и смело приблизился к стене русских. Он что-то залопотал по-татарски, из чего Дмитрий да и многие поняли, что он издевается, грозя один передавить русские полки, надеть на копьё десяток самых сильных воинов, зажечь Москву и зажарить на том великом костре свои жертвы. Он оборачивался к своим и кричал, что выбросил на подстилку верблюдам все свои дорогие персидские ковры, что отныне он будет спать на ковре из живых русских девок!

Визгливым хохотом ответила стена татар, и Дмитрий почувствовал, что ещё мгновенье — и всё то, что он воздвигал в душах всех воев своих в последние дни и сегодня поутру, растает при этом хохоте врага, как последние клочья тумана, отшедшего к Дону. Так же, как чуть раньше Елизар Серебряник, Дмитрий окаменело глядел в одну точку вперёд, видел там, на Красном холме, жёлтое копыто Мамаева шатра.

В плечо толкнули. И тут же послышался многотысячный вздох облегчения: от большого полка, обтекая левый край передового и выправляя на середину, выскакал конник на белом как снег коне.

"Серпень!" — едва не выкрикнул Дмитрий и обеими руками вцепился в древко копья. Хотелось пробиться в самую переднюю линию, но конь был прочно зажат другими, и всё же, привстав в стременах, можно было хорошо видеть чёрную мантию, свисавшую на конские бока, и куколь, прикрывавший шею и грудь, на которой мелькнул крупный, шитый золотом крест, и клобук — всё говорило воинам, что монах этот, в котором Дмитрий сразу узнал Александра Пересвета, — монах не простой, а самой высокой степени пострижения, тремя заборами отгородившийся от суетного мира. И вот он здесь, в миру, в самом сердце Куликова поля... Вот он подъехал к Темир-мурзе, заслонив его от Дмитрия и заслонив ставку Мамая, потом оба развернулись и отскакали к своим.

— То Пересвет! Инок Пересвет!

— Наш! Брянской! — послышались возгласы. Александр Пересвет на миг приостановился, обратясь лицом к русскому воинству, обвёл, сколь хватило око, все полки смиренным взором и возгласил громко:

— Отцы и братия! Простите мя, грешного... Дмитрий ещё видел, как он перехватил копьё, как погладил своего любимца Серпеня по шее и тронул широкой, мощной ладонью морду коня и ухо с серым серпиком на краю.

Пересвет только-только развернул Серпеня, а Темир-мурза уже взял разгон и гнал своего косматого коня на Пересвета. Серпень потерял ещё несколько мгновений, пока понял, чего хочет от него хозяин, пока вставал на дыбы, но вот он подобрал голову к груди, ударил светлыми копытами и, заржав, ринулся навстречу, выкинув под ноги Тютчеву два кома чёрной земли Куликова поля.

Они не сошлись, не встретились, не обменялись ни криком, ни ударами, они сшиблись и оба пали замертво. В глухом стуке был слышен слабый треск копий, мелькнувших на миг, как две изломанные молнии, да ржание коней, тоже павших и бившихся ещё в судорогах.

— Сверху! Наш сверху!

— Мантией покрыл нечестивого!

Их не успели отнести, да никто и не решался на это, потому что две стены людские, изведённые ожиданием, кинулись одна на другую, будто пали, лишившись последних рухнувших опор. Первое, что бросилось Дмитрию в глаза, была туча стрел — тысячи их были пущены с обеих сторон, и летели они туча за тучей, торопясь, пока ещё оставалось время до встречи грудь в грудь, лицо в лицо...

В следующий миг всё поле было наполнено грохотом, лязгом, воплями отчаяния, злобы, боли, предсмертными криками и стонами. Перед Дмитрием только что было два ряда своих, и вот уже мало осталось их: кто углубился в чужую стену, кто пал, а Дмитрия слева и справа обходили два плотных косяка татар. С визгом, пронзительным, как ржание коня, они кидались на ряды русских, и уже повсюду мелькали красные от крови сабли, мечи, обагрённые латы. И валились на землю, под ноги трупы. И заметались первые кони с пустыми сёдлами.

Дмитрий принял удар сабли на щит и резко, чуть сбоку ударил татарина по плечу в то место, где начиналась кольчуга, и увидал, как выпал у врага щит, а чей-то топор разнёс раненому голову.

— Елизаре?

— Куда ты прёшь?.. — в сердцах укорил великого князя Елизар и пошёл махать топором, кованным Лагутой, направо и налево.

Чья-то сабля звякнула Дмитрию по шлему, он принагнулся и скоса заметил, как рука с той сабли падает отдельно от тела к нему на седло: кто-то отрубил руку. Конь стал спотыкаться о трупы. Стало тесно, душно от странного запаха, какой не раз он чуял на бойне — тёплый запах плоти и крови... Он сразил татарина со знаком сотника на груди, но с затаённым страхом ощутил, что рука его не обрела твёрдость. Вот он увидел, как кинулись слева на Тютчева два пеших и конник, и Елизар упредил одного топором, двое других ударили его, но оба в щит, и тут же один пал под ударом меча Тютчева, а второй опять сильно впорол копьё в бок Елизара. Дмитрий вытянулся и достал мечом руки врага. Копьё выпало, вторым ударом он снёс голову. На миг — на один миг! — мелькнул бело-розовый срез шеи, страшный, с тёмным провалом горла, и тут же кровь брызнула фонтаном куда-то в сторону, направляемая падающим телом.

— Не страшись, Квашня! — послышался голос Тютчева. — Не поддавайся!

Дмитрий опять заметил, что свои обтекли его справа и слева, как бы храня его. Он огляделся, привстав в стремени, и увидел, что битва началась повсюду, что передовой полк оттеснён к большому, что осталось от него совсем немного, а впереди, подымаясь на грудах павших, появилась страшная генуезская пехота, положив длинные копья на плечи идущих впереди.

— Мяня лось ногама топтал! — послышался близко крик Рязанца и после лязга и других криков: — И рогама бол!

"Жив ещё... — мелькнуло в сознании Дмитрия, но он тотчас пригнулся в седле: несколько стрел жарко шоркнули у самой головы. — Вот и подымись..." Он бросил коня в образовавшееся пространство вперёд, где желтели рыжие волосы Елизара, достал кого-то мечом по спине, хотел добить, но конь заржал и поднялся на дыбы. В тот же миг чёрное генуезское копьё прошло через гриву коня и торкнулось в панцирь на груди. Резко обрубил Дмитрий конец копья с рожном, но второе копьё метило прямо в горло снизу, и не видать бы больше белого свету, да конь, уже раненный в грудь, резко кинул шеей на сторону и отбил копьё. Сильным ударом, с оттяжкой, как учил его Боброк, Дмитрий порушил правое плечо генуезца и вторым сшиб с него шлем, и наёмник пал замертво. Только сейчас он почувствовал, что размахался, что только сейчас наступает его час.

— Братия! Потянем заедино! — воскликнул Дмитрий и услышал ответ Фёдора Белозерского:

— Потянем, княже!

Брата его и сына Дмитрий уже не видал, а хотелось увидеть этих самых отчаянных воинов в битве... Пали, должно быть...

Елизар, в крови, но ещё свеж и толков, тянул из сутолоки коня. Это был конь Тютчева...

— Княже! Пересядь скорее! Твой падёт вот-вот!

Дмитрий отбил кривую саблю, принял второй удар татарина на щит и в тот же миг коротко, но сильно ткнул концом меча под пояс врагу.

— А-а! Скривился! — воскликнул Елизар, торопливо озираясь, и, не глядя на Дмитрия, совал ему узду нового коня.

Кругом опять нахлынули свои. По шлему Вельяминова было понятно, что в битву вступил большой полк. Сторожевой был весь вырублен...

* * *

— Клянусь небом, он убит! — воскликнул Мамай, увидев, что его любимый телохранитель не подымается с земли и накрыт сверху чёрной одеждой русского монаха.

Он удалился в ставку и ходил там по ковру, злой, одинокий, метал по сторонам взгляды остро сощуренных чёрных глаз под кочками коротких, косо стрельнутых к вискам бровей. Он сутулился, и шаг его был тяжёл: много сил ушло на борьбу за власть, за трон, и вот сейчас, когда началась первая и, должно быть, не самая большая битва, но первая из тех, которые должны сделать его властелином мира, которая должна положить начало нового покорения Руси и открыть наконец широкую дорогу на Запад, — и зот сейчас он потерял своего верного слугу. Утром он по привычке ударил саблей по золотой чаше и вошёл Темир-мурза: "Я твой, Эзеи!" Нет теперь Темира, а ведь это он обещал Мамаю вырывать из каждого вновь покорённого народа, из каждой земли, лежащей за Русью к заходу солнца, помимо ежегодной дани ещё по самой красивой девушке и привозить их в золотой клетке, сделанной лучшими мастерами покорённого народа. Нет Темира… Но есть он, Мамай!

Солнце било сверху прямо в раздернутый полог ставки, как всегда поставленной входом к югу. Мамай слышал нарастающий шум битвы и вышел к своим мурзам. Их было тут немного: управитель двора и повелитель Сарая Халим-бег, бакаул Орды — Газан-мурза, главный даруга Орды, которому предстоят большие хлопоты по обложению данями новых земель, — Оккарай, и чуть ниже по холму стояли врозь друг от друга два его кровавых полководца, два углана — левого и правого крыла. Оба неотрывно смотрели на небывало большую битву.

У подошвы Красного холма плоской подковой стояла отборная гвардия десять тысяч кашиков, не знавших ни пощады, ни усталости, ни страха, ни поражений. Среди них Мамай мог спокойно лечь спать даже в самой середине вражеских войск, на чужой земле... Мамай опытным взглядом бывалого темника оценил начало битвы — повсюду хорошо впились в русских — и потребовал чашу каракумыса, а приняв её от Халим-бега, медленно стал пить, по глотку, всякий раз отрываясь на несколько мгновений, в каждое из которых там вдали, за версту от ставки, успевало падать не менее сотни трупов...

Мамай отвёл руку управителя двора и сам отнёс золотую чашу в тень ставки, поставив её на полсажени от солнечной кромки. Он загадал: если вскоре наметится перелом в битве, то он изопьёт ещё холодного кумыса, пока солнце не осветит чашу. С той же таинственной улыбкой на обветренных губах глянул он на восток и увидал там Орду: бескрайнее море арб, бугры походных ставок, стада верблюдов, быков, серые пятна баранов, пригнанных главным бакаулом на кормёжку войск, если кончатся свои запасы у воинов-кочевников. Там паслись табуны запасных коней, на которые можно было посадить чучела людей-воинов для устрашения врага, но армия Мамая так велика, как не бывало никогда и ни у кого из всех завоевателей, так что не потребовались чучела. И без того громадная степь со странным именем — Куликово поле — не могла вместить все приведённые для сражения тьмы, вот и стоят они за Красным холмом, медленно подвигаясь вперёд и обтекая его по мере того, как там... таяли тьмы, вступившие в битву.

Мамай вышел из-за ставки и нахмурился: в центре русских по-прежнему возвышалось великокняжеское знамя, а большой полк, едва тронутый его тьмами, стоял непоколебим. Правда, исчез передовой полк, но тот вал трупов, что вырос там, не вернёт уже ни его пешие тьмы, ни пешие тьмы наёмников. Он сощурился — чёрная генуезская пехота лишь кое-где чернела крохотными пятнами, рассеянная и побитая. Мамай лишь скривил губы: эти алчные глупцы мнили получить от него горы серебра и злата! Да-а... Он выдал им перед битвой по горсти серебра и велел вывезти сорок арб с сундуками серебра и золота, даже открыл два сундука, и наёмники, пожирая богатства очами, ушли в пекло Куликова поля. Мамаю, опытному воину, было ведомо, что мало кто придёт к нему после битвы за расчётом.

В центре таяли тьмы уже не наёмников, и Мамай потребовал к себе углана левого крыла. Там, на правом крыле русских, углан левого крыла должен пробить брешь сорока тысячами пеших воинов, а когда эти нищие кочевники, это сабельное мясо, раскачают крыло русских, углан должен бросить в ту щель свои отборные тьмы конников, дабы отсечь русских, зайти в спину большого полка и... кончить этот затянувшийся кровавый пир. Одновременно он велел усилить натиск на большой полк и приготовить всю лучшую конницу для удара по левому крылу русских, где для конницы всё же оставался небольшой разгон, если совершить расчётливое движение зигзагом.

Никогда не думал Мамай, что битва, даже такая тяжёлая, может продолжаться дольше часа. Дольше не могли выдержать никакие армии! Тут идёт второй час — второй час! — а углан левого ещё не может решиться бросить конницу! Да оно понятно: пехота, четыре тьмы, не сделали бреши — они там стоят! Но вот, кажется, конница берёт разгон... Наконец-то! Но куда она лезет? Она замешкалась и лезет... на горы трупов! А пехота бежит!

Мамай взвизгнул, но никто не понял его, только Темир-мурза мог понимать его бессвязные выкрики, эти приступы гнева, лишавшие его слов... И он объяснил темнику кашиков Гаюку, заменившему сейчас Темир-мурзу, чтобы тот половиной гвардии оттеснил отступившую ещё дальше назад пехоту и перед строем изготовленных к битве полков, конных и пеших, изрубил эту жалкую и трусливую горсть шакалов — каких-то сотен пять истерзанных в битве кочевников...

С воем ринулись кашики к левому крылу, где уже атаковал углан конницей. Оттеснили пеших, отогнали и прямо перед Красным холмом изрубили трусов, помня древний закон Чингиза... это подстегнёт других!

На левом крыле углан прорвался саженей на сто, пожалуй, но середину его конной лавы вдруг потеснили справа и опрокинули в овраг. Тех, кто не успел прорваться, оттеснили назад, а те, кто прорвались, растерянно заметались в кольце русских конников, и было видно с холма, как тают они там под короткими молниями русских мечей...

— Проклятье неба! Пусть бросят они тот гнилой угол! Пусть держат его под стрелой издали! — вскричал Мамай и приказал нанести сокрушительный удар по центру правым крылом своих войск.

Углан левого подскакал к Красному холму с двумя своими слугами, спешился и взбежал на холм:

— Эзен!

"И он ещё смеет называть меня великим, как Темир!" — Мамай отошёл к ставке, к чаше с каракумысом, и стиснул зубы: чаша давно стояла на солнце! Он взял чашу, вернулся.

— Эзен!.. — углан Кутлуг осёкся.

Мамай выплеснул ему тёплый каракумыс в лицо.

— Подлый, глупый шакал! Ты рвался по краю оврага, а не по центру крыла русских! Они пропустили тебя и столкнули в овраг, как слепого верблюда! Я привяжу тебе деревянный хвост и заставлю гонять и бить головешками!

— Эзен! Дай мне ещё тьму конников!..

— Я дам тебе тьму конников, но ты поведёшь их на большой полк русских и срубишь их презренное знамя!

Позади углана уже стоял темник кашиков и, оскалясь, держал обнажённую саблю в тёмных подтёках уже застывшей крови порубленных кочевников.

— Возьми остатки чёрной пехоты, остатки нашей, вдохни мужество в тех, кто завяз сейчас в центре, и брось все эти силы на большой полк!

Мамай понимал, что большой полк углану не сокрушить, но надеялся, что удар по нему будет сильным и, возможно, отвлечёт запасный полк, тяготевший к левому крылу русских. Он опасался какой бы то ни было подмоги там, потому что уже наметил главный удар на левое крыло и всю надежду возлагал на тот последний, решающий удар. Если там, на левом крыле русских, удастся проломить брешь, он не пожалеет для победы ничего и бросит туда свой золотой коварный припас — тьму кашиков.

От Красного холма отошли и приготовились к удару последние десятки тысяч. "Неужели и они уйдут туда и исчезнут, как в трясине, в этих тонких рядах русских? Тонких и всё ещё не рвущихся..."

Он вглядывался с холма и не мог точно определить, велики ли потери у князя Дмитрия: горы трупов мешали видеть и сбивали с толку.

22

Полк правой руки исполнил свой долг: выстоял. Остатки его продолжали стоять, как велено было великим князем, и, прячась за увалы мёртвых, перестреливались с татарами, больше не приступавшими. Но затишье на этом краю мало радовало: в середине, на большой полк, уже вдвое поредевший, кинулись большие и свежие силы.

Михайло Бренок, который волей-неволей исполнял роль великого князя, уже около часа как оказался в первых рядах, поскольку передовые были вырублены. Знамя по-прежнему развевалось над его золочёным шлемом. Ему нет-нет и доносили о ходе побоища на краях — в полку правой и левой руки. Он уже знал, что погибли князья Белозерские, — это он видел в передовом полку, погиб сын бывшего тысяцкого Николай Вельяминов... Сказали, что погиб на левом крыле Лев Морозов. Но тосковать было некогда: сильный удар конницы в лицо большого полка и одновременно охватное движение её смяли передние ряды большого полка. Бренок неожиданно увидал — и обрадовался! — живого великого князя. Он отходил без коня в сторону левого крыла, кровь текла у него изо рта... И ещё заметил Бренок, что латы на груди были измяты, видно, сильным ударом копья. Кто-то рыжий, без шлема, отбился от татарского конника и повёл великого князя к левому крылу войск. "Жив!" — ударила радость, и, уже готовясь встретить татарскую конницу, он понял, что рыжеволосый — это Елизар Серебряник...

Но что-то изменилось в стойкости большого полка. Что — этого Бренок сразу не понял, но, когда принял первый удар копья на щит, когда отбил кривую саблю и поразил одного, потом другого нукера, стало ясно: усталость подкралась и коварно сковывала руки, спину, шею. А кругом снова вскипел ад. Падали те, кто продержался с ним вот уж почти три часа, кто навалил горы трупов...

— Братия! За Русь! Потянем заедино! — кричал оглохшим голосом Бренок, и колол, и рубил, и нырял под страшные удары копий, но одно из них угодило ему в бок, и он замертво повис в стременах.

Тёмно-багровое знамя покачнулось и пало.

Визг радости разнёсся по рядам нукеров. Углан левого крыла горел страстью охотника, чуя, что тут, в сердце битвы, может свершиться желанное — русские побегут, а это и есть победа. Но, видя замешательство а рядах большого полка, видя, что больше не блестит золочёным шлем Бренка, что нет бородищи Вельяминова и, главное, нет знамени, Григорий Капустин, которому велено было с Дмитрием Брянским стоять в запасном полку, свистнул оглушительно и ринулся в самую гущу татар. Дружина опытных воев вела за собой юных кметей, коих набрал по Москве гридник Палладий. Этот встречный удар приостановил татарскую конницу, а чуть позже5 когда Капустин располовинил углана левого крыла, развалив его от плеча до алмазного полумесяца, болтавшегося на золотой цепи, нукеры дрогнули. Передние ряды их, углубившиеся в ряды большого полка, повернули назад и смяли идущих на помощь собратьев. Их били со всех сторон, по всем правилам окружённой рати, которой нет спасения. В пылу схватки Капустин не устоял на месте, как велено было князем и Боброком, он кинулся за отступающими нукерами и, переваливая через увал трупов, выставил себя напоказ — наткнулся на стрелу. Она попала прямо в лицо — ни уклониться, ни перенести этот страшный рубящий удар. Конь тоже рухнул под Капустиным — четыре стрелы вошли ему в грудь и бока, а несколько стрел отскочило от доспехов славного и уже мёртвого тысячника.

Умеют отстреливаться нукеры, отступая...

На правом крыле всё сложилось так, как рассчитал Мамай: самые крупные силы ударили всей мощью на передние ряды князя Фёдора Моложского, в то время, как запасный полк (Мамай видел и радовался этому!) завяз среди поредевших воинов большого полка. И хоть там снова взметнулось великокняжеское знамя, дело было сделано: запасных сил у полка левой руки не осталось.

В ходе всего этого изнурительного побоища не складывалось для русских полков более тяжкого часа. В то время, как на далёком правом краю князь Андрей Ростовской, напрягая силы, отбивался от мелких наездов нукеров и нёс потери от их смертоносных стрел, а большой полк не мог отрядить на помощь ни одной тысячи измождённых воев, потому что Мамай велел держать обе эти точки в напряжении боя лучного и мелких приступов, — на краю, у Зелёной дубравы, в полку левой руки, гибли десятки, сотни и тысячи. Татары старались узким, кинжальным ударом пробить сначала неширокую брешь, оттеснить упорных русских пеших воев от дубравы и, удерживая этот проход, дать дорогу тысячам свежих сил, коим надлежало обойти наконец русских и, смешав их ряды, обратить в бегство, чтобы излюбленным способом вырубить их при отступлении.

Однако и тут получилась заминка: русские стояли! Была смята дружина Фёдора Михайловича Моложского, Сам он со стрелой в боку отъехал к дубраве и свалился там с седла. Боярин Андрей Серкиз собрал оставшиеся сотни и закрыл брешь. Углан правого крыла помнил судьбу своего сотоварища и, чтобы не упустить напряжение битвы, бросил в бой все запасные отряды, предназначенные для прохода и охвата оставшихся потрёпанных русских полков. Силы получились неравные: на каждого русского тут пришлось по четверо нукеров... Андрей Серкиз и его друг Волуй с несколькими сотнями перекрыли путь тьме.

— Братья! Милые! — закричал Серкиз. — Смерть на брани — дело божье! Порушим нечестивых!

И они держались, пока все до единого не были вырублены. Князь Василий Ярославский, один из подколенных князей великого князя Московского, снял свои задние ряды и заткнул ими образовавшееся пространство, но вскоре и они поредели...

В большом полку появился с рыжими прядями из-под шлема высокий ратник на коне и потребовал дружину гридников во главе с Палладием на помощь полку левой руки.

— Пойдём, сынки, там тяжко вельми, а не то — пропало бабино трепало! Скоро за мной!

И Елизар Серебряник увёл юных воев. Ещё издали он с ужасом заметил, что от Красного холма с дьявольским свистом, визгом летела дикая тьма кашиков: Мамай бросил свой последний резерв, свою гвардию! Ещё больше испугался Елизар, когда нежданно наткнулся глазом на великого князя, уже рубившегося снова в передних рядах на буланом коне. В считанные минуты там всё перемешалось: крики, стоны, дикий степной визг, лязг сабель, тяжёлый грохот мечей по железу, и страшное зрелище смерти — разбитые головы, порушенные тела, проклятья, предсмертные хрипы, ржанье и визг раненых коней, скользкие увалы трупов — всё это предстало перед глазами юных воев из дружины Палладия а всё это было так далеко от представления о славных походах древних князей, о коих читалось в летописных сказаниях и слышалось из былин древнего времени, что они, хоть и насмотрелись сегодня за день на смерть сотен людей, не вынесли этого зрелища и невольно повернули коней.

После гибели Льва Морозова на левом крыле Елизар Серебряник, ушедший из большого полка за великим князем сюда, ближе к Зелёной дубраве, не видел столь тревожного зрелища. Бежали юные вои, оголяя левое крыло сразу на несколько сот сажен. Елизар бросился было за ними, дабы остановить, но новый вид, ещё более страшный, поразил его. На свободном от теснины клочке поля, куда уже накатывали кашики, метался, взбрыкивая, буланый конь. В седле, задом наперёд, сидел молодой кметь и дёргал коня за хвост. В свободной руке он держал чью-то отрубленную руку и весело размахивал ею над головой. Он запрокидывал русую простоволосую голову назад и дико хохотал вослед убегавшим. От хохота этого, на несколько мгновений вдруг покрывшего звуки битвы, дрожь прокатилась по телу Елизара.

"Скрянулся разумом, сердешной..." — догадался он, и надо было бы перекреститься, но дикая лава кашиков уже брала разгон, увидев желанный простор, освобождённый на левом крыле русских.

— Сынове! Сердешные мои! — прокричал Елизар и погнал коня вслед дружине Палладия, но те не слышали, увлечённые спасительно-весёлым бегством от смерти.

Елизар, настёгивая коня, заметил, что нагоняет, и даже успел оглянуться, увидеть, как помешавшийся в яростной битве кметь поднялся в стременах и один с окровавленной рукой остался против лавы ордынцев. Это зрелище поразило, видимо, и тех. Они, попридерживая коней, закричали и изрубили несчастного в куски.

— Сынове, милые! Стойте, бога ради! — Елизар перегнал отступающих, снял шлем перед ними и... впервые заплакал: — Не дайте позору пасть на поле сие священное! Зрите, сколько сгинуло братьев ваших и отцов! Предадим ли мы в сей роковой час память их? Сынове! Ударим вси заедино! Потянем, а не то пропало бабино трепало и не воскреснет доброе копьё...

Палладий, бежавший один из первых, устыдился. Пошмыгал носом, утёр ладонью глаза и повелел:

— А ну, поворачивай на поганых! Али мы её русские? А?

— Скорее, сынове милые! Скорее за мной! Вот зрите, как я сгину глазом не моргну!

И Елизар кинулся навстречу совсем близкой смерти — туда, где не оставалось уже ни одного стройного ряда русских, оттеснённых от дубравы, а в проход вырвалась с гиканьем последняя, свежая лава бешеных кашиков.

— О! Они-то нам и надобны! Сынове, за Русь!

И удивительное дело! Полторы тысячи юных воев с Елизаром Серебряником во главе завязали неравную рубку на краю Зелёной дубравы, отходя с потерями, но не убегая. Елизар тоже поднялся в стременах, для того чтобы юные вои видели его и дольше держали бы ряды.

Но ряды таяли, и кашики всё же прорвались и разворачивались для смертельного удара в спину большого полка. В то же время, ожидая этого удара, готовились ударить в лицо и те нукеры, что налезали и налезали со стороны Красного холма.

Со слезами рубились юные вои, с криком, но рубились и не отходили. Елизар заметил пятнадцатилетнего сына Лагуты. Он узнал Воислава по белому шраму на виске — увидел и навеки потерял: кожаную шапчонку разрубил кашик вместе с головой... Елизар потерял из виду врага, кинулся было отомстить за Воислава, но тяжёлый удар копьём в бок опрокинул его. Калантарь выдержал, только перехватало дыханье, но новый удар саблей был хлёсток и точно рассчитан по голове. Елизар нашёл в себе силы и, вися в стремени, поднял руку со щитом. Острая боль в плече, и конь вытряхнул его на кучу мягких и липких трупов.

Он услышал ещё воинственные крики татар:

— Урранг! Урранг! — Но крики эти вдруг потонули в других — в криках страха, которые легко разобрал Елизар.

Вскоре послышались крики русских — мощный вал гневных голосов и топот тысяч свежих коней.

— Царица небесная!.. — проговорил Елизар и хотел подняться, чтобы увидеть, как засадный полк Боброка и Серпуховского, истомившийся ожиданием своего часу, крошил и рвал на части десятки, сотни, тысячи кашиков, вмиг рассеявшихся по краю Куликова поля от задних рядов большого полка до Непрядвы.

— Вершись, правое дело!.. — шептал Елизар, но так и не мог подняться и увидеть конец битвы. Глаза его застилал туман — жёлто-красная густая пелена, а боль в боку и плече свалила его наконец, и он ткнулся шлемом в спину кашика, ещё подымавшуюся в предсмертном дыхании.

23

В первые два часа битвы даже Фёдор Кошка не смел выходить к опушке Зелёной дубравы, опасаясь гнева Боброка, лишь князь Серпуховской подкрадывался с поляны, осторожно раздвигал кусты и молча топорщил усы за спиною большого воеводы. Картина, что открывалась взору, была раз от разу всё тревожнее и страшней. Отсюда не видно было не только полков правой руки, но и большой полк едва угадывался по священным хоругвям, колыхавшимся на длинных древках вокруг великокняжеского знамени. Оттуда доносился самый страшный рёв. Но на третьем часу битвы, когда солнышко стало как раз напротив дубравы, неладное содеялось и тут, в полку левой руки. Тут с самого начала пешая орда, учиня смертоносную стрельбу из луков, навалилась наконец грудь в грудь на полк боярина Льва Морозова, стоявший первым, и битва у Зелёной дубравы сразу выровнялась. Шла она так же отчаянно и страшно, как всюду, но на пространстве в каких-то семьсот саженей трудно было ордынцам перевесить. Их было много больше, но попробуй поставь против одного русского троих — места мало, вот и ждали вороги, когда выбьют передних, чтобы вступить, и напирали сзади, торопя передних в дальнюю дорогу — на тот свет. Однако для полка Морозова время готовило испытание. Силы его иссякали, и дело было не только в том, что нестерпимая жара, жажда, напряжение нервов и просто усталость вымотали бессменно стоявших ратников, дело было в том, что их просто мало оставалось. Мало, а пространство в семьсот саженей, казавшееся ранее совсем крохотным по сравнению с большой силой ратников, теперь растягивалось на глазах и, чтобы заполнить его и с прежней плотностью держать тяжёлый, беспросветный вал нукеров, генуезцев, фрязей — всю эту дикую, ревущую многоязычную стену, задним рядам русских приходилось растекаться, бросаясь в образовавшиеся бреши.

— Не пора ли, Митрей Михайлович? — не выдержал Серпуховской, но Боброк даже не обернулся, лишь глазом дико повёл.

Князь отпрянул и тяжело удалился сквозь дубраву к войску. Лучше не смотреть пока... На его глазах пал в передовом полку Николай Вельяминов, брат казнённого Ивана. Николай сам выбрал это смертное место, и теперь он лежит там, впереди, заваленный грудами трупов, в середине вырубленного полка... Там же пали отчаянные князья Белозерские, князья Друцкие, вся коломенская дружина, догнавшая их за Окой... Мало что осталось и влилось в большой полк от крепкой сторожи Мелика и Тютчева, а сами они тоже там, в глубине этого длинного то ли вала, то ли кургана трупов,..

Через некоторое время князь Серпуховской привёл с собою Фёдора Кошку, в последний раз объехавшего весь засадный полк, давно изготовленный на рать. Они стали за спиной Боброка. Саженях в десяти, в опушковом кустарнике были поставлены в два ряда и связаны вожжами телеги, дабы конница ворогов не могла обтечь тут полк левой руки или отдельные, раненые конники не смогли углубиться в дубраву и наткнуться на засадный полк. Всё предвидел Боброк. Серпуховской смотрел на серебряные пряди волос, поблескивающие из-под шлема большого воеводы, и ждал минуты, чтобы опять заговорить о выступлении.

— Морозов! — воскликнул Боброк, и все трое увидели, как медленно падало с седла обезглавленное тело боярина, ещё раз, уже бездыханное, разъятое надвое звериным ударом сабли...

— Пресвятая богородица.., — прошептал Серпуховской.

— ...приими раба божия Льва в богоотеческом жилище! — перекрестился Боброк, снимая шлем с подшлемником.

Два клина вошли в русскую стену глубоко, почти до последнего ряда, но и в стену татар вошёл широкий клин наших. Клин этот разделился, и левый поток его ударил к дубраве и перерезал ворожий клин. Всё перемешалось: русские бились далеко в глубине вражего войска, а те клином своим вошли в самые дальние ряды наших. Казалось, сейчас должна решиться судьба великой брани.

— Настал ли час? — спросил Серпуховской, и в голосе его не было сомнения.

Боброк всё так же строго покосился на него, хотел обронить слово, но Фёдор Кошка истошно закричал:

— Великой князь!

Он ринулся было вперёд, но Боброк ухватил его сзади за кольчугу и как котёнка отволок за спину. Молча. Так же молча глядели, как великий князь, пеший, вышел из рубки, опираясь на обломок копья. Кровь обагрила губу его и чернела на доспехах спереди. На миг мелькнули помятый шлем и поручи, и тут же рыжеволосый воин что-то жарко кричал ему, указывая рукой на дубраву. Великий князь отошёл вправо и скрылся из глаз.

— Митрей Михайлович... — простонал Кошка. — Вели ударить!

— Велю стоять!

Во всё это время в просветах меж рядами открывался порой в отдалении большой полк. Он скорей угадывался по хоругвям, по великокняжескому знамени, по яркому блеску золочёного шлема Бренка. Но вот уж нет этого шлема, и знамя, поднятое ненадолго, упало вновь. Значит, и там было тяжко... Но и опять весь жар битвы перевалил сюда, на полк левой руки. Тьма пеших ордынцев, брошенная на последний смертельный приступ, оттеснила, вырубила ряд за рядом уставшие передние ряды полка. Оставшиеся не побежали и из последних сил встретили этот натиск. Вмиг возникла теснота. Воины с трудом изловчались для удара мечом, копья же были втоптаны, поломаны или беспомощно торчали рожнами в небо. Бились грудь в грудь, и эту тесноту нежданно усугубила подмога запасного полка. Боброку на миг показалось, что Дмитрий Брянский рано послал свой полк, но тут же понял: не рано...

От Красного холма с воем и визгом катилась ещё одна волна пеших, должно быть последняя. Эта волна с их стороны и запасной полк Брянского — с другой учинили на самом жале схватки уже чудовищную тесноту. Воины не могли разить друг друга даже мечами. Зажатые страшным напором задних рядов, резали друг друга ножами-засапожниками, бились головами в лицо, рвали зубами щёки, носы, кисти рук, изловчались вцепиться в шею или в горло. Те, кому удавалось поднять руку с мечом, били не того, кто стоял грудь в грудь, а тех, кто был дальше — во втором, третьем ряду. Убитые стояли, как живые, занимали место, и только тогда, когда в тяжёлой раскачке рядов трупы оседали, их облегчённо подминали под ноги вместе с ранеными, стремясь стать на них, высвободиться и разить врага сверху. Беспомощно поднятые над головами руки отрубались вместе с мечами и саблями... С той и другой стороны удалось втиснуться по сотне конных с копьями, и они усилили ужас. Сверху, привставая в стременах, били копьями в лица, в шею, выбивая беспомощных, зажатых, изворачивающихся в агонии страха людей. Так бьют загнанных животных. Так бьют острогой рыбу...

— Постоим за Русь святую! — послышался голос Дмитрия Брянского, но ни его смелость, ни его призывы, ни знамя его, ни святые хоругви — ничто не могло изменить того, что уже назрело, что должно было свершиться: сила одолевала силу. Невероятно быстро рассеялась масса людская, и снова стало просторно. Снова высоко стояли пешие, подымаясь на горы трупов и тяжело переступая по ним. Снова страшно зазияли прорехи в рядах полка левой руки, и снова озаботился Боброк с Серпуховским и Кошкой. Теперь оставались только они и дружина юных воев Палладия, уже раз кидавшаяся на помощь большому полку.

С задубравной поляны прибежал сотник и возвестил со страстью великой:

— Митрей Михайлович! Володимер Ондреич! Там татарвы набежало! — и указал рукой на засадный полк.

Боброка подбросило силой неведомой. Он сгрёб сотника в едину горсть и затряс:

— Выпустили? Ну!

— Всех мечом порушили! Сквозь дубраву проникли...

— Много ли?

— С дюжину токмо...

— Велю тебе, сотник Всеволож, немедля напустити в дубраву сотню лучного бою, дабы ни едина мышь не проскочила! А как мы ударим — всем лучникам тем выйти на раменье дубравное, во кустьё припольное и нещадно разить ворога стрелою!

А за деревьями, за рядами телег, за кустами скопилось воинство Мамая: будто волки, почуя добычу, почуяло вкус победы ордынское воинство — победы такой ценой, какую не платили они за все походы вместе от Батыя и по сей день, но тем более вожделенной победы. Здесь, на полк левой руки, брошены последние свежие силы пеших и конных резервов, и вот он, рёв радости, рёв, раздирающий тысячи глоток:

— Урранг! Урр-рранг!

И то ли ветер прошёл по Зелёной дубраве, то ли ударил этот истошный вопль, но листья дубов ворохнулись на ветках.

— Митрей Михайлович, зри!

Боброк видел и без подсказки Серпуховского, как рухнула стена русских от дубравы к центру сразу саженей на полусотне и пошла отжиматься дальше и дальше, а в образовавшийся пролом — такой долгожданный! — неудержимо ринулись все те, что были прибережены угланами, те, кому сам Мамай судил остаться живыми, для того чтобы было кому грабить, жечь, убивать, продолжать нести его победоносные бунчуки по землям, над коими ещё не развевается его знамя с полумесяцем.

— Урр-рранг! — неистово ревело совсем рядом.

— Митрей Михайлович! Упустим час! — возвысил голос князь Серпуховской, грозно натопорщив усы.

"И ратовати будут на нас и не премогут..." — шептал про себя Боброк, не отвечая.

— Митрей Михайлович! Я велю...

— Повеление твоё не мне исполнять! — Боброк распрямился и встретился со взглядом Серпуховского.

— Они вонзят копьё в спину нашим полкам! — ещё жёстче проговорил Серпуховской.

Боброк отвернулся, прислушиваясь.

Там, за дубравой, мелькнул прапор на невысоком древке — то кинулась в битву дружина юных воев Палладия. Она сумела заградить брешь и, казалось, снова восстановила ряды полка левой руки, но тут налетел последний шквал, самый яростный, — удар гвардии Мамая, конницы кашиков.

— Митрей Михайлович! — голос Серпуховского задрожал.

— Слышу...

— Чего слышишь?

— Слышу ветер велик...

— То не ветер, то — кашики Мамая иссекают тела, наших братьев! Митрей Михайлович! Их целая тьма!

Боброк и сам видел, как повалилась снова только вставшая стена. Расширился проход конницы, но кашики всё лезли и лезли в яростном вихре, визге, всё расширяли, будто размывали, горловину между Зелёной дубравой и большим полком, к остаткам которого отжимали остатки полка левой руки. Они ввалились в эту воронку, растекались за спиной русских, впивались в задние ряды, начав там долгожданную рубку и в то же время оставляя русским путь к отступлению — к Непрядве.

Но русские, те, кто был жив, стояли! На них усилился напор тех, кто приступал со стороны Красного холма, и напор этот начался на всей линии Куликова поля, дабы сковать последние их силы и дать прорвавшимся кашикам дорубать сзади оставшиеся тысячи русских на месте, поскольку те не хотели бежать.

— Настал наш час! — воскликнул Боброк.

Они кинулись к засадному полку, к своим коням, и весь полк, истомившийся ожиданием в сёдлах, встретил их гулом голосов, исполненных нетерпения и мести.

— Братие! — воскликнул Боброк, привстав в стременах.

И впервые за многие часы той невиданной на земле кровавой бойни лишь на одном краю Русь перевесила числом своим ордынскую силу. Кашики, привыкшие истреблять бегущих, избалованные великим темником, дрогнули, испытав всю ярость справедливого гнева, всю тяжесть русского меча. Дрогнули и первыми побежали — кто к Непрядве, кто — к Дону, а большинство оставшихся в живых повернули коней к своему повелителю, тотчас позабыв древний закон не отступать! — забыв, как всего часа два назад сами изрубили своих единоверцев, простых кочевников, дрогнувших перед полком правой руки. Они бежали, потрясённые неожиданностью удара в спину, потрясённые непривычным для голов своих ужасом смерти.

Бегство кашиков было замечено ордынскими полками в центре поля. Испуг передался им. Большой полк русских, в коем оставался стоять на рубеже только каждый седьмой, воспрянул духом вновь и из последних сил ринулся на ворога. А тут ещё Боброк, кинувшийся за кашиками, на ходу отрядил четыре сотни, и те ударили справа в середину. Вал ордынцев, подковой впившийся в остатки большого полка, тотчас смешался. Пешие посыпались с горы трупов вниз, под ноги коней, конные торопливо поворачивали, бросая сабли и копья, доставали из-за спины лук, дабы отстреливаться на ходу. Копыта коней тяжко хлюпали в сыром прахе раздавленных трупов.

— Устрашились, окаянные! — ревел Фёдор Кошка.

— Не упускать ни единого! Понеже вновь найдут на Русь! — надрывно выкрикивал рядом Дмитрий Всеволож.

— Вот и хрен-то! За Русь!

Центр рухнул. Русские ратники из пеших переваливали через курганы мёртвых, ловили коней, брали у мёртвых оружие по руке и гнались вослед отступающим.

— За Русь!

Опьянённые усталостью, нежданной радостью очевидной победы, приостанавливались на миг и, незнакомые, обнимались коротко, не стыдясь слёз, и, будто наполненные новой силой, продолжали погоню, нещадно разя каждого настигнутого.

До полка правой руки тоже докатилась эта волна. Там ещё жив был Фёдор Грунка, во всём слушавшийся осторожного, но смелого литовца Андрея Ольгердовича. Оба они просмотрели, когда побежали татары, зато не пропустили этот грозный для себя знак их враги: тотчас с воплями кинулись они назад, вскакивая по двое в седло, ссорясь, убивая друг друга из-за коней.

— Грядёт победа! — возликовал Фёдор Грунка.

И не надо было призывать к погане: полк правой руки, выдержавший первый натиск ещё утром, весь день хоть и с большими потерями, но успешно отбивался. Не раз ратники переваливали через курганы смерти, теснили ордынскую пехоту, ввязывались в рубку с конными сотнями, но всякий раз Андрей Ростовский, Стародубский или Андрей Ольгердович останавливали лихого Грунку и ратников, помня наказ великого князя: стоять! Но теперь настал и их час! Это они начали творить победу на правом крыле после выезда Пересвета, после славной гибели передового полка...

— За Русь!

* * *

Боброк выскакал на вершину Красного холма и рассёк мечом жёлтый шёлк ставки Мамая.

— Что там? — придержал коня Серпуховской.

— Поло!

Боброк развернул коня, метясь втянуться в погоню, но с другой стороны ставки крикнул Иван Холмский, племянник великого князя Михаила Тверского:

— Митрей Михайлович! Чаша злата!

Глянул Боброк — огнём наживы полыхали глаза Ивана Холмского, а чаша аж двумя руками ко пруди прижата.

— Брось! Стыдись злато имати на костях православных!

— То Мамай изронил... Моя ныне чаша!

— Брось, велю тебе, Ванька! — грозно надвинул коня Боброк. — Эва, нравы агарянские утвердил! Обеими руками к себе чашу жмёт... Брось!

Иван Холмский откинул чашу и несколько мгновений следил, куда она покатится, замечая место.

— Зело нравен ты, Митрей Михайлович...

— Скачи за мною! Вишь, утёк окаянный зализывать раны по-пёсьи. Чингизханово исчадье! Догнать!

Но догнать было непросто.

С холма открылся простор громадного полевого услонья — покатость на многие вёрсты, и повсюду оно было забито тысячами арб, стадами верблюдов, коней, быков. Они заполонили всё пространство, отдалённые перелески, и казалось, никакая сила не может проломить эту запруду. Но запруда эта была уже пробита самим Мамаем: еле заметной чёрной точкой метался вдали, у самого Дона, у той, позавчерашней переправы, бунчук великого темника. Прикрывая свой бег, уберегая себя от погони, он успел приказать последней сотне преданных кашиков из личной охраны, чтобы те развернули обоз поперёк поля за холмом. И кашики развернули сотни арб своего повелителя, а спереди поставили те сорок возов с драгоценностями, мимо которых проходили наёмники в пекло Куликова поля. Эти-то несметные богатства и задержали некоторых кашиков. Жадные, привыкшие ещё в десятом колене только грабить, но не бросать, они рисковали жизнью, но приостанавливались у этого обоза. Приостанавливались не для того, чтобы прикрыть отступление своего бежавшего непобедимого повелителя — нет! Они приостанавливались, чтобы отбиться от неплотной пока погони русских, изловчиться и схватить хоть немного из того злата и серебра. Прямо с сёдел кашики вспарывали бараний мех мешков и с воем кидались к другим арбам, сшибаясь там меж собой, рвали мешки, рубились и снова выли, бросали мешки, кидались к следующей арбе.

Какое-то время было потеряно, пока разметали русские завал арб, пека сбивались в сотни для погони.

— Братие! Гнати ворога по свету и в сутеми! — крутился на коне Серпуховской.

Боброк менял коня у первой цепочки арб: стрела вошла в шею животного.

— Митрей Михайлович! Каменье!

Боброк глянул нестрога: Иван Холмский шёл по арбам, по распоротым мешкам с драгоценностями, держал узду коня в правой руке, а левой выкидывал что-то из мешков. Боброк переложил седло с раненой лошади на хребет степной, бывшей в упряжке арбы, оседлался и подскакал. То, что он увидал, поразило: в мешках вместо драгоценностей, о которых говорили захваченные сторожами языки, вместо злата, серебра, драгоценных камней, коими бредило всё воинство Мамая, вместо всего этого в тридцати девяти арбах были камни, а сороковая арба была разнесена, размётана по запазухам давно...

— О исчадие злобесное! — воскликнул Боброк и плюнул. — Всех обмануть норовил, ажио своих людей. А они, малоумные, живот свой за него положили... Ну, воздастся тебе, Мамае!

Боброк с Иваном Холмским догонял свои сотни. По пути придерживал коня, выстёгивал нагайкой русских ратников, забившихся в походные ставки к татаркам, и снова втягивал их в погоню. Разрозненные тысячи и сотни Мамаева воинства не пошли к Дону за своим повелителем, они направили коней своих на полдневную сторону. Они скакали, настигаемые свежими конями русского засадного полка, падали под мечами, отстреливались, пока были стрелы, или бросались на землю и закрывали голову полой дыгиля...

И по свету, и в сутеми гнались Боброк с Серпуховским, но потом приостановились и поручили погоню своим тысячникам, сотникам — всем, кто не излил ярость свою. Погоня продолжалась до густой темноты и окончена была у реки Красивой Мечи, за сорок вёрст от Куликова поля.

— Что будем делать, Володимер Ондреич? — спросил Боброк Серпуховского.

Полусотня конников осталась с ними. Топот и крики погони отдалялись. Становилось тише вокруг. Стали слышны издали, в стороне Красного холма, рёв скота и ржанье табунов, встревоженных промчавшимся ураганом. А за теми звуками, за наступающей темнотой лежало страшное поле, куда надо было спешно возвращаться, искать великого князя, откапывать из-под мёртвых тел раненых... Надо было встречаться со смертью ещё раз. "Что делать будем?.." Да разве он, Боброк, не ведает, что делать надобно? Надобно возвращаться туда...

Они ещё послушали топот и крики погони и оба позавидовали тем, кто сейчас заканчивает битву, кому не надо ступать по страшному полю.

Навстречу бежали с копьями ратники, но их вернули на поле для многотрудного и скорбного дела: князь Серпуховской всем живым повелел стать на костях...

Когда перевалили через Красный холм, в лица ударило тяжёлым запахом смертного поля. Отовсюду слышались стоны, что-то шевелилось порой в еле видимых горах трупов. Далеко-далеко, на левом берегу Дона, где накануне стоял шатёр великого князя, были видны костры — то гости-сурожане, Тимофей Весяков и сотоварищи, успели взгнести огонь. Теперь им предстояло разнести по миру, как и мыслил великий князь, весть о победе на Куликовом поле.

24

Ночь опустилась на поле Куликово — небренное поле Руси.

Туман наполз от Непрядвы, от Дона, клубился в свете смоляных светочей, и пахли те светочи Русью, деревней, избами, до которых уже не дойдут их хозяева. Сквозь туман пробилась и на всю ночь окрепла крупная, слезой дрожащая звезда.

Елизар услышал какие-то голоса. И был ещё звон. Он тёк над полем, печальный, непорочно-чистый, будто родился над самой его головой, а не был принесён от походной часовни. А может быть, он опускался с тех неимоверных и непостижимых высот — оттуда, где светит и дрожит одинокая звезда? Он хотел подняться, но боль в боку и плече оборвала снова его сознанье. Он забредил:

— ...и кончина мира грядёт... и восстанет язык на язык... по прошествии семи тыщ лет — второе пришествие...

Его услышали!

Чьи-то руки нащупали его тёплое тело, вынули из-под холодных.

Елизар пришёл в себя и попросил пить. Его отнесли на две сажени, но чистого места не было, и положили снова на мёртвых.

— Не зрел ли великого князя, жива али мертва? Елизар хотел снова подняться и указать рукой на край дубравы, где он видел Дмитрия при последнем наступлении кашиков, но застонал и не смог этого сделать.

Над ним склонились, приподняли, повернули лицом туда, куда косил он глазами — к Зелёной дубраве. Елизар вымолвил тихо:

— По краю дубравы зрите... Древо срублено над ним... Тамо Великий князь...

Его тут же бросили и устремились к дубраве, только светочи качались вдали да тихо плыл колокольный звон...

Елизар лежал, спокойный и благодарный людям за то, что подходили к нему. "Скоро принесут пить..." — подумал он с надеждой. И ещё вдруг подумалось ему о том, что скоро он увидит Москву, туда приведут его дочь Ольюшку, и они вместе пойдут к вдове Захария Тютчева. Малыш Захария снова будет тянуть к нему ручонки, а мать... Она будет плакать по убитому, омрачать красивое лицо слезами... но малыша к нему на руки пустит. Пустит! И розовощёкий курчавый отрок снова потянется губёнками к застёжке на его рубахе... Не на этой, изрубленной, окровавленной, а на другой... Но блаженную картину смели кашики — снова ринулись на него плотные ряды... оскаленные, бешеные лица... И молнии, молнии... Короткие, смертоносные молнии сабель... Молнии...

Снова послышались голоса.

— Пить! — что было сил прокричал Елизар, но крик этот вылился в слабый стон.

— Помним! Помним! Спасибо те, человече, нашли великого князя! Жив!

Голоса и шаги отдалились, и над полем остался лишь всё тот же тихий колокольный звон, да жалобный голос всё звал и звал в ночи:

— Ванюшко-о!

И снова колокольный звон подтвердил простую и радостную мысль: Русь жива!

ХРОНОЛОГИЯ ЖИЗНИ И КНЯЖЕНИЯ ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

1350 год

12 октября — родился великий князь московский и владимирский Дмитрий Иванович Донской.

1359 год

Умер Иван И Иванович красный, великий князь владимирский и московский, отец Дмитрия Донского.

1362 год

Московские воеводы, взяв князя Дмитрия, его брата Ивана и Владимира Андреевича Серпуховского, выступили против суздальского князя Дмитрия Константиновича. Жители княжества не поддержали своего князя, и это позволило князю Дмитрию без сопротивления занять город и утвердить за собой великокняжеский стол.

1363 год

Князь Дмитрий Иванович летом выехал во Владимир, там он принял ордынских послов, отблагодарив их за привезённую грамоту на великое княжение и вернулся в Москву.

Москва распространила свою власть на Ростовское, Талицкое и Стародубское княжества.

1364 год

С востока пришла эпидемия неизвестной болезни, мор опустошал русские княжества. Умер брат Дмитрия Ивановича — Иван Иванович.

1365 год

На Руси свирепствует засуха, мор. Пожар уничтожил большую часть Москвы.

1366 год

Князь Дмитрий Иванович женился на Евдокии, дочери суздальского князя Дмитрия Константиновича.

1367 год

Построен первый в Северо-Восточной Руси каменный кремль в Москве.

Осень — объединённые силы Твери и Литвы начали наступление на Москву. Однако союзники не решились продолжить поход, и в селе Андреевском между враждовавшими сторонами был заключён мир. Войско татар под предводительством хана Булата внезапно напало на Нижегородское княжество. На Русскую землю вторглись немецкие псы-рыцари.

1368 год

21 ноября на реке Троена русский полк принял на себя удар всего войска Ольгерда. Полк был разбит. Князь Дмитрий приказал сжечь посады Москвы, а жителям укрыться в Кремле. Подошедшие литовские войска оказались перед неприступной крепостью, три дня стояли они, не решаясь на штурм, а затем, опустошив окрестные сёла, Ольгерд увёл войска из Москвы.

1370 год

Был отстроен г. Переяславль, который был «срублен» в одно лето. Московская рать выступила против Брянска. Завоевав Брянск, Дмитрий решил покорить, наконец, тверского князя. Перепуганный Михаил Тверской вынужден был бежать в Литву.

Лето — князь Дмитрий собрал войско для борьбы с Тверью.

Осень — 3 сентября московская рать выступила в поход. Овладев рядом городов, князь Дмитрий «все волости и сёла Тверские повоевал» и «смириша Тверичь до зела».

Литовские войска вторглись в пределы московского княжества.

Зима — 6 декабря Ольгерд подошёл к Москве, простояв у стен Кремля восемь дней, запросил мира; князь Дмитрий согласился только на перемирие.

1371 год

У князя Дмитрия Ивановича и княгини Евдокии родился сын Василий; будущий великий князь московский.

15 июля князь Дмитрий Иванович выехал в Золотую Орду.

1372 год

Против Москвы выступил князь Олег Рязанский. Князь Дмитрий предпринял поход против Рязани. В сражении под Скорневищем рать рязанского князя была разгромлена.

Июнь — Третий поход Ольгерда на Москву, закончившийся полной победой московского князя Дмитрия.

1373 год

Заключён мир с Тверью.

1375 год

Князь Дмитрий Московский организовал поход подвластных ему и зависимых русских князей на Тверь, принудил тверского князя Михаила к признанию своего старшинства и союзу в борьбе с Золотой Ордой. Михаил Тверской дал торжественную клятву не выступать больше против Москвы.

1376 год

Князь Дмитрий Московский посылает войско во главе с воеводою Дмитрием Михайловичем Волынским-Боброком на Казань. Казанские князья Асан и Махмет-Солтан вынуждены заплатить Дмитрию Донскому огромную дань.

1378 год

11 августа — русские войска одержали победу на реке Вожа над татаро-монгольскими войсками под командованием мурзы Бегича.

1379 год

Состоялся поход князя Дмитрия Донского против Литовского княжества. Московские войска, предводительствуемые князем Владимиром Серпуховским, не встречая сопротивления, заняли значительную территорию Литовского княжества.

1380 год

8 сентября — Куликовская битва.

1381 год

Татарский хан Тохтамыш направил в русские княжества послов с сообщением о свержении Мамая и о своём воцарении. Тохтамыш начинает готовиться к новому походу на Русь.

1382 год

Огромные полчища татар устремляются на Русь. 24 августа — штурм московского кремля ордами Тохтамыша. Население Москвы подвергнуто избиению, город разграблен и сожжён, Наступление Тохтамыша удалось сдержать только у Волоколамска. После нападения Тохтамыша на Москву князь Дмитрий Донской организовал работы по восстановлению города.

1389 год

19 мая — великий князь московский и владимирский Дмитрий Иванович Донской скончался. В духовном завещании Дмитрий Донской впервые передал великое княжение старшему сыну Василию без санкций Золотой Орды как «свою отчину».

ОБ АВТОРЕ

ВАСИЛИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ЛЕБЕДЕВ (1934 — 1981) — российский писатель. Автор повестей о современной жизни, об острых нравственных конфликтах, о трудных и сложных путях духовного становления личности (повести «Второе воскресенье», «Жизнь прожить», «Наследник»; книги рассказов «Высокое поле» (1976), «Кормильцы» (1977) и «Хлебозоры» (1975). Кроме того, Василий Лебедев автор трёх исторических романов: «Обречённая воля» (1971), «Утро Московии» (1976), «Искупление» (1982), воссоздающих совершенно особый, яркий и самобытный мир исторической и художественной реальности, ту «живую жизнь», которая историю делает человеческой памятью, а каждый исторический факт — частью нашего личного опыта.

Текст печатается по изданию: Лебедев Василий. Искупление. Советский писатель. Ленинградское отделение, 1982.

Примечания

1

Алтабас — персидская ткань.

(обратно)

2

Морь (монг.) — конь.

(обратно)

3

Курет-ум-айн (перс.) — свет очей моих.

(обратно)

4

Дмитрий, великий князь московский... — Дмитрий Донской (1350 — 1389), великий князь московский (1359) и владимирский (с 1362 г.), сын Ивана II. Возглавил вооружённую борьбу русского народа против монголо-татар. В Куликовской битве (1380) Дмитрий Донской проявил выдающийся полководческий талант, за что был прозван Донским. В княжение Дмитрия Донского Москва утвердила своё руководящее положение в русских землях. Дмитрий Донской впервые передал великое княжение Василию I без санкции Золотой Орды.

(обратно)

5

Евдокия — дочь князя суздальского Дмитрия Константиновича, жена Дмитрия Донского, вышла замуж в 1366 г.

(обратно)

6

...отец, князь Иван... — Иван II Иванович Красный (1326 — 1359), великий князь владимирский и московский (с 1353), второй сын Ивана I Даниловича Калиты, отец Дмитрия Донского. Продолжал объединение русских земель.

(обратно)

7

...после нашествия Ольгерда. — Ольгерд — великий князь литовский (1345 — 1377), сын Гедимина. Боролся за расширение Великого княжества Литовского, одержал победы над Тевтонским орденом (1348, 1370), Золотой Ордой (1363), присоединил часть западнорусских земель. В 1368— 1372 гг. Ольгерд поддерживал Тверское княжество против Москвы и совершил три неудачных похода на Москву (в 1368, 1370, 1372 гг.).

(обратно)

8

Подобно Батыю… — Батый (1208 — 1255) — монгольский хан, второй сын Джучи, внук Чингисхана. После смерти отца (1227) стал главой улуса Джучи, участвовал во всех главных походах татаро-монголов. Завоевал Русь в 1237 — 1240 гг., набег Батыя сопровождался массовым истреблением населения и уничтожением городов. По возвращении в 1243 г. из похода в Европу Батый обосновался на Нижней Волге, где возникло монгольское государство Золотая Орда. С именем Батыя связано основание столицы — г. Сарай-Бату (старый Сарай) на восточном берегу Волги...

(обратно)

9

Владимир Серпуховской... — Владимир Андреевич Храбрый (1353 — 1410) — удельный князь серпуховской и боровский, русский полководец. Способствовал укреплению Московского княжества; в Куликовской битве командовал засадным полком, решившим исход боя, за что получил прозвище «храбрый». Будучи двоюродным братом Дмитрия Донского, Владимир Андреевич получал треть доходов Москвы; его отношения с великими князьями регулировались договорами, устанавливавшими подчинённое положение Владимира Андреевича.

(обратно)

10

...зятя своего, тверского князя Михаила... — Михаил Александрович (1333 — 1399), великий князь тверской (с 1368 г.); с помощью Литвы вёл безуспешную борьбу с князем Дмитрием за великое княжение владимирское, получал ярлыки в Золотой Орде, но победить московского князя не смог.

(обратно)

11

Скудельница — сиротская (братская) могила.

(обратно)

12

...на рязанского Олега. — Олег Иванович (? — 1402), великий князь рязанский (с 1350 г.). Отношения Рязани с Москвой неоднократно менялись от союзных к враждебным. Только в 1386 г. в результате дипломатической миссии Сергия Радонежского между Олегом Рязанским и Дмитрием Донским было заключено соглашение, положившее конец усобицам.

(обратно)

13

...дед, Иван Калита, оклеветал в прежние годы соперника своего, князя тверского ...и погиб тверской князь в Орде... — Иван I Данилович Калита (? — 1340), князь московский (с 1325 г.), великий князь владимирский (с 1328 г.). Заложил основы политического и экономического могущества Москвы. В данном случае имеется в виду вероломная расправа хана Узбека с тверским князем Александром Михайловичем (1301 — 1339), соперником Ивана I Калиты за великокняжеский стол. В 1339 г. Александра Михайловича убили в Золотой Орде по навету Ивана I Калиты.

(обратно)

14

Гридня — дружина боярских отроков при князе.

(обратно)

15

Кмети — переходная, по возрасту, ступень от гридни к боярской дружине.

(обратно)

16

...и мать, княгиня Александра... — княгиня Александра, вторая жена Ивана II Красного, мать Дмитрия Донского.

(обратно)

17

...о тысяцком Вельяминове... — Вельяминов Василий Васильевич (? — 1373), последний московский тысяцкий, представитель старомосковского боярского рода. В малолетство Дмитрия Донского был одним из руководителей московского правительства.

(обратно)

18

То был тысяцкий Алексей Хвост... — 3 февраля 1357 г. боярин Алексей Хвост был убит боярами; в городе начался мятеж, московские бояре спасались бегством в Рязань, Новгород, на Двину.

(обратно)

19

Тоболец — мешок, торба.

(обратно)

20

...и зять, Волынский Дмитрий Михайлович, величаемый... Боброк. — Боброк-Волынский Дмитрий Михайлович (? — ?), князь, внук Гедимина, воевода Дмитрия Донского, на сестре которого был женат. Помогал великому князю в борьбе за создание сильного Московского княжества. Успешно воевал с Рязанью (1371), волжским болгарам (1376), Литвой (1379), Отличился в Куликовской битве, командуя вместе с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским засадным полком.

(обратно)

21

Блядь (древнерусск.) — ложь, обман.

(обратно)

22

...митрополита, владыку Алексия... — Алексей (1293/ 98 — 1378) — русский митрополит с 1354 г. Алексей был тесно связан с московскими великими князьями и активно помогал им в борьбе за объединение русских земель. Во время княжения Ивана Ивановича Красного и малолетства Дмитрия Донского был фактически главой правительства, поддерживал Дмитрия Донского в борьбе с тверскими и суздальско-нижегородскими князьями; был сторонником соглашения с Золотой Ордой для предотвращения новых вторжений.

(обратно)

23

...погибель земли Русской, зачатая ещё на Калке-реке... — 31 мая 1223 г. произошло первое сражение войск русских князей и половецкого хана Котяна с монголо-татарским войском Джэбе и Субэде на реке Калка (приток реки Каллиус), Между русскими князьями возникли разногласия, у них не было общего плана действий. Поражение на Калке явилось результатом недооценки противника и отсутствия единства действий.

(обратно)

24

Дыгиль — монгольская шуба, носится днём мехом наружу, ночью — внутрь.

(обратно)

25

Хартия — тонкая телячья кожа для письма.

(обратно)

26

Гривна — около 160 г серебра. Гривенка — 0,5 гривны.

(обратно)

27

...преподобному Сергию Радонежскому... — Сергий Радонежский (ок. 1321 — 1391) — русский церковный и политический деятель, основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря. Моральный авторитет Сергия Радонежского, тесные связи с семьёй Дмитрия Донского (Сергий Радонежский был крестным отцом сыновей Дмитрия-Юрия и Петра), виднейшими боярами и высшими церковными иерархами позволяли Сергию Радонежскому активно влиять на церковные и политические дела своего времени. В 1380 г. он помогал Дмитрию Донскому в подготовке Куликовской битвы, а в 1385 г., улаживал конфликт великого князя с рязанским князем Олегом. Митрополит Алексей хотел сделать Сергия Радонежского своим преемником, но Сергий Радонежский уклонился от поставления в митрополиты. Сергий Радонежский канонизирован русской церковью.

(обратно)

28

...сам великий Александр Невский, прапрадед его... — Александр Невский (1220 — 1263), князь новгородский в 1236 — 1251 гг., великий князь владимирский с 1252 г. Сын князя Ярослава Всеволодовича. Победами над шведами (Невская битва, 1240) и немецкими рыцарями (Ледовое побоище, 1242) обезопасил западные границы Руси. Умелой политикой ослабил тяготы монголо-татарского ига.

(обратно)

29

...разлюбезный тесть, князь нижегородский Дмитрий Константинович... — Дмитрий Константинович Старший (1323/24 — 1383), князь суздальско-нижегородский. Отец жены Дмитрия Донского — Евдокии. Отношения Дмитрия Константиновича с московским князем были крайне сложны и противоречивы. Первоначально он боролся с Дмитрием Донским за великое княжение владимирское, позже помирился с Москвой; вместе с московской ратью вёл наступление на волжских булгар и мордву; в 1377 г. войска Дмитрия Константиновича вместе с московскими войсками участвовали в битве на реке Пьяне, где были разбиты татарами. Однако в 1382 г. Дмитрий Константинович фактически способствовал захвату Москвы ханом Тохтамышем, в войско которого послал своих сыновей.

(обратно)

30

Свейская земля — Швеция.

(обратно)

31

Серпень — август.

(обратно)

32

Резана — мелкая монета.

(обратно)

33

Они отравили прапрадеда твоего, Александра Ярославича... — Александр Невский скоропостижно скончался на обратном пути из Золотой Орды в 1263 г.

(обратно)

34

...они убили благочестивого князя черниговского... ещё при... Батые, — Михаил Всеволодович (1179 — 1246), князь черниговский. В 1246 г. отправился к Батыю в Золотую Орду, рассчитывая получить от него Черниговское княжество, но татары убили его; предлогом послужил отказ Михаила Всеволодовича принять «татарскую веру» и пройти сквозь очистительный огонь.

(обратно)

35

...с Мамаем... — Мамай (? — 1380), татарский темник, фактический правитель Золотой Орды, организатор походов в русские земли. Не являясь чингисидом, Мамай правил через подставных ханов. Вскоре после Куликовской битвы в 1380 г., где было разгромлено все войско Мамая, он бежал в Кафу, где и был убит.

(обратно)

36

...отца своего князя Андрея... — Имеется в виду князь Андрей Иванович — младший сын Ивана I Калиты — отец Владимира Андреевича Серпуховского.

(обратно)

37

Ряд — договор.

(обратно)

38

Поруб — тюрьма в виде крытой брёвнами ямы.

(обратно)

39

Байса — знак отличия и поощрения. Знак власти.

(обратно)

40

Безмен — старая русская мера веса, равная 980 г.

(обратно)

41

...у Чингисхана... — Чингисхан (ок. 1155 — 1227), основатель и великий хан Монгольской империи (с 1206 г.), организатор завоевательных походов против народов Азии и Восточной Европы, сопровождавшихся опустошениями, гибелью целых народов и приведших к установлению монголо-татарского ига в завоёванных странах. Его потомки, чингисиды, правящие династии, основанные его сыновьями: Джучи, Джагатаем, Угедеем, Толуем и др., правили многочисленными улусами, в том числе улусом Джучи, в состав которого входила Золотая Орда.

(обратно)

42

Улус Джучи — земля Джучи, сына Чингизхана, в русских источниках Золотая Орда.

(обратно)

43

Тарханные уделы — уделы, освобождённые от податей.

(обратно)

44

Сакма — след по росе.

(обратно)

45

Мергеры — меткие стрелки лучного боя.

(обратно)

46

Исчермнарус — рыжий.

(обратно)

47

Кафа — ныне город Феодосия в Крыму.

(обратно)

48

Асы — осетины.

(обратно)

49

Калан — налог с земли.

(обратно)

50

Копчур — налог со стада.

(обратно)

51

Углан — крупный военачальник.

(обратно)

52

Дирхем равняется 12,5 коп, золотом, 75 коп — серебром.

(обратно)

53

Эзен — здесь — великий.

(обратно)

54

Камень — Уральские горы.

(обратно)

55

Бакаул — военный начальник, ведающий размещением, движением, снабжением войск и даже дележом добычи.

(обратно)

56

Кашики — отборные воины из личной гвардии хана.

(обратно)

57

Каракумыс — чёрный кумыс.

(обратно)

58

Затмение летом 1371 г. застало Дмитрия Донского в Орде.

(обратно)

59

Розратие — война.

(обратно)

60

Кестутий согласен... — Кейстут (? — 1382), сын Гедимина, князь тракайский и жемайтский, с 1345 г. соправитель великого князя литовского Ольгерда; Кейстут принимал участие в походах Ольгерда на русские земли. Погиб в междоусобной борьбе с Ягайлом.

(обратно)

61

Чага — пленница.

(обратно)

62

Кощей — пленник.

(обратно)

63

От 31 июля до 26 сентября.

(обратно)

64

...Серапион Володимерский... — Серапион Владимирский (? — 1275), древнерусский писатель и оратор, архимандрит Киево-Печерского монастыря, с 1274 г. владимирский епископ. Сохранилось пять поучений Серапиона Владимирского. В них с большой выразительностью обрисованы тягостные последствия монголо-татарского владычества для Руси, которое он считал бедствием для всех русских княжеств и земель. Поучения Серапиона Владимирского отличает высокая эмоциональность, яркий, образный язык.

(обратно)

65

Успеньев день — 28 августа.

(обратно)

66

Ногайское клеймо — пошлина за продажу кочевниками коней в Москве.

(обратно)

67

Пересвет... — Александр Пересвет (? — 1380), герой Куликовской битвы, монах Троице-Сергиева монастыря; до пострижения — брянский боярин. 8 сентября 1380 г. начал битву единоборством с татарским богатырём Темир-мурзой (Челибеем). По летописи, они сшиблись с такой силой, что оба пали мёртвыми.

(обратно)

68

...Ослябя... — Родион Ослябя (светское имя — Роман; ? — 1398), монах Троице-Сергиева монастыря. Сопровождал с Пересветом в 1380 г. Дмитрия Донского на Куликовскую битву и героически участвовал в ней.

(обратно)

69

Свеи — шведы.

(обратно)

70

Вожа — пленница.

(обратно)

71

Соха — единица подати.

(обратно)

72

Чур — граница.

(обратно)

73

Джерам-ханум (перс.) — женщина-газель.

(обратно)

74

Даруга — сборщик дани. Здесь — главный казначей.

(обратно)

75

Дешт-и-Кыпчак — половецкая степь.

(обратно)

76

Бату (Батый) (монг.) сильный, крепкий.

(обратно)

77

...был убит... боярин Кучка... от руки другого великого князя — Андрея Боголюбского. — Андрей Боголюбский (ок. 1111 — 1174), князь владимиро-суздальский, сын Юрия Долгорукого. Сделал столицей г. Владимир. В 1169 г. завоевал Киев. Андрей Боголюбский казнил боярина Кучку, своего тестя, владельца сел на Кучковом поле в Москве.

(обратно)

78

Глухо спала Москва последнюю ночь перед первой в её истории казнью. — Иван Васильевич Вельяминов (? — 1379), сын последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова. После смерти отца в 1373 г. князь Дмитрий Донской уничтожил важный сан тысяцкого. Старший сын — Иван, вероятно, мечтал занять место отца; только этим обстоятельством можно объяснить бегство его вскоре после смерти отца в Тверь. Князь Михаил Тверской отправил беглеца в Орду. В 1379 г, Ивана Вельяминова поймали в Серпухове, куда он пришёл из Орды, и привезли в Москву, где он был казнён на Кучковой поле. Это была первая публичная казнь в Москве.

(обратно)

79

...Боголюбского кровь пролилась за кровь отца и сына Кучки... — Великий князь суздальский и владимирский Андрей Боголюбский был убит 28 июня 1174 г. в результате заговора своих бояр, возглавляемого его шурином Екимом Кучковым, мстившим князю за казнь своего брата.

(обратно)

80

Сарацинское пшено — рис.

(обратно)

81

Перевесье — сеть на птиц, ставили высоко над землёй.

(обратно)

82

Иконы же гречанина Феофана... — Феофан Грек (ок. 1340 — после 1405), живописец, родом из Византии. Произведения Феофана Грека (фрески церкви Спаса Преображения в Новгороде, 1378; иконы) отличаются монументальностью, внутренней силой и драматической выразительностью образов, смелой и свободной живописной манерой.

(обратно)

83

Кабак (тат.) — зимний дом.

(обратно)

84

Синегорье — предгорье Кавказа.

(обратно)

85

Ата (тат.) — отец, старик.

(обратно)

86

...князь Ягайло литовский... — Ягайло Владислав (ок. 1350 — 1434), великий князь литовский в 1377 — 1392 гг., король польский с 1386 г. Основатель династии Ягеллонов, Сын Ольгерда, внук Гедимина. В 1380 г. заключил договор с Золотой Ордой; был союзником Мамая в Куликовской битве.

(обратно)

87

Осень — осенняя дань.

(обратно)

88

Поприще — 1000 шагов или 360 сажен.

(обратно)

89

Пятнадцать копий — 1500 человек.

(обратно)

90

...и в досельны годы Ярослав Великой победил презренна Святополка. — Святополк Окаянный (ок. 980 — 1019), князь туровский и великий князь киевский, старший сын Владимира I Святославича. Был женат на дочери польского короля Болеслава Храброго. С его помощью Святополк готовил заговор против отца, после смерти которого Святополк овладел великокняжеским престолом, убив своих братьев — Бориса и Глеба, а также Святослава. Против Святополка выступил его единокровный брат Ярослав Мудрый, князь новгородский, и победил его в битве при Любече в 1016 г. В 1018 г. с помощью польских и печенежских войск Святополку удалось захватить Киев, но вскоре он был разбит.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ЖАРКОЕ ЛЕТО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

Часть вторая РОЗНЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Часть третья ПОЛЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

ХРОНОЛОГИЯ ЖИЗНИ И КНЯЖЕНИЯ ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg