«Конец черного темника»

Конец черного темника (fb2) - Конец черного темника 3982K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Дмитриевич Афиногенов

Конец черного темника

Моим дочерям, Лене и Наташе, посвящаю.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СКРЫТЫЕ ДОРОГИ ПОРУБЕЖЬЯ

1. СУНДУК НА ЧЕРДАКЕ

Уже замечено: если кого одолевают невзгоды, он вспоминает о своём детстве. Не у всех оно счастливое, скорее — грустное, а любят его за чистоту грусти.

«Откуда ты, человек? Для чего пришёл в мир?..»

Ещё в школьные годы я пытался разобраться в этих вопросах, вёл тетрадь, куда записывал всё, что могло дать на них хоть какой-то ответ. Давно это было! И деревня Смекаловка, где родился и начал постигать азы жизни, почти исчезла с лица земли, и нет в живых деда с бабушкой, но дом их стоит, ветхий, с заколоченными окнами.

А вспомнил о тетради зимой, находясь в гостях у тёти Наташи Рыбаковой. Там много чего записано...

   — Тетрадь, должно быть, лежит в сундуке в дедовском доме, в котором ты жил, — предположила тётя. А так как она собиралась погостить у младшей дочери под Новосибирском, то дала ключ: — От того дома. Только зимой-то как?.. Доски оторвёшь, избу застудишь... И говоришь — времени нету. Лучше летом... Приедешь в отпуск, отомкнёшь дом, глядишь, и за моим присмотришь, вряд ли я из такой дали возвернусь скоро.

Теперь шёл с ключом в свою Смекаловку в надежде найти в дедовском доме заветную тетрадку... А по дороге встретил странного человека.

Я поднимался от станции Вослебово и, когда свернул к трём берёзам, увидел его. Лето, и солнце светило так, что в майке жарко, а человек был одет в фуфайку, горло замотано шарфом, на голове шапка. Обут в кирзовые сапоги.

Стоял он спиной ко мне, на коленях, посреди берёз; солнце находилось в зените, и поэтому ни от деревьев, ни от его фигуры не наблюдалось тени. Искал что-то. Человек обернулся, и я увидел: он чёрен лицом, небрит, глаза угрюмо смотрели из-под надвинутой шапки и вопрошали: «Чего тебе?» Потом поднялся и стал похож на клешнятого рака: мужик малого роста, с кривыми ногами, но широкоплеч, а в руках, длинных, заканчивающихся широкими ладонями, в которых угадывалась неимоверная сила, держал лопату.

«Для чего она ему в поле?..» — подумалось.

В моём портфеле лежала толстая записная книжка, в которой собраны легенды о разбойниках. Их, как утверждают списки Ряжских писцовых книг, было здесь великое множество, особенно в четырнадцатом веке. Списки я обнаружил в Скопине в районной библиотеке и из Москвы специально заехал туда, чтобы переписать некоторые вещи.

И вот в воображении этот человек представился одним из разбойников вертепа атамана Косы.

Настороженно смотрел мужик, а потом улыбнулся одними только губами и вдруг сказал неожиданно мягким голосом:

   — Со станции идёшь? Куда, если спросить позволительно?

   — А чего ж не позволительно, — подстраиваясь под его тон, сказал я. — В Смекаловку, по делу...

   — Ну, в таком разе до свидания, — оглядел меня с ног до головы и, повернувшись, держа лопату на весу, словно охотничье ружьё, шагнул за берёзы. Ушёл.

Мне захотелось пить. И вспомнил о роднике под берёзами. «Хорошо, напьюсь холодной, ключевой воды...»

Поставил рядом портфель, уткнул подбородок в родник и стал жадно пить.

Напился, поднимаю голову и вижу кирзовые сапоги. «Рак клешнятый, — пронеслось в голове. — Трахнет вдруг по башке лопатой, заберёт портфель!» — вскочил на ноги. А мужик спрашивает эдак серьёзно:

   — Забыл спросить, мил человек, по какому делу идёшь в Смекаловку?

Мой испуг он явно не мог не заметить и, чтобы восстановить себя в его глазах, нарочито грубо ответил:

   — По нужному. А тебе чего?

   — Да так. Любопытствую. Ну не хошь говорить — не надо. — И зашагал бодрым шагом по направлению к Казённому лесу.

«Вот Дубок чёртов!» — выругался я про себя и вышел на дорогу. Оглянулся: мужик уже приближался к лесу, всё так же держа лопату, словно охотничье ружьё.

Вот он раздвинул кусты орешника и скрылся. «Всё сходится...» — невольно подумал. И хотя в Казённом лесу бывал не раз — ходили мы и за грибами, и на кабана, — конечно же, никакого вертепа никогда не встречали. Но вдруг разыгралось воображение...

Согласно одной легенде должен сейчас разбойник по имени Ефим Дубок подойти к большому дубу и посмотреть на его вершину, где в огромном гнезде жила кровожадная птица скопа. Глаза её видели далеко, крылья огромны, клюв чёрен и горбат, и острый как нож. Увидит, что по лесу скачут какие-то люди: русские ли, ордынцы ли, — кричит и машет крылами.

А сейчас лишь вертит головой в гнезде птица, значит, всё тихо. Дубок свистит, и из-под густого орешника выныривает страж:

— Свои. Зови брата Косу.

Роднились на крови ватажники: резали ножами на груди кресты и, когда из посеченного места обильно текла кровь, прикладывались крестами друг к другу. Все братья — и атаман, и простой разбойник... Но дисциплину блюли железную. Брали пример с соседнего ордынского вертепа, что находился по другую сторону широкого и глубокого оврага, по дну которого текла, набирая в этом месте силу, река Вёрда.

Ордынцы делили своих людей на десятки и во главе ставили десятников, а в вертепе Булата насчитывалось около сотни воинов, и поэтому состоял он у ватажных ордынцев атаманом-сотником.

А попал сюда после битвы на реке Воже. Имел чин тысячника в орде Бегича, которого послал Мамай в 1378 году грабить Русь. И когда был разбит Бегич московским князем Дмитрием, Даниилом Пронским и окольничим Тимофеем Вельяминовым, то тысячник Булат, оставшись из немногих в живых, не пожелал являться пред грозные очи великого хана: знал — несдобровать ему, позорно унёсшему ноги с реки Вожи, где положили головы и сам одноглазый Бегич — любимец Мамая, и знатные мурзы: Коверта, Кастрюк, Карабулак, водившие тумены[1] на Рязань, на Нижний Новгород, на кавказских черкесов, алан[2] и кабардинцев. Поэтому с сотней, оставшейся в живых от тысячи, стал ватажить Булат в скопинских лесах как раз на границе Дикого поля. За этими лесами уже начиналась степь...

Ордынский вертеп Булата прозвали богобоязненные люди «чёртовым городищем»... «Ворон ворону, глаз не выклюет» — говорит пословица. Два атамана разбойничьих шаек в конце концов подружились и часто в вертепе Косы у большого дуба под гнездом птицы скопы после удачной «охоты» пировали вместе.

И была у Булата дочь Прощена. Красива, как луна в начале месяца, родившаяся от русской полонянки. Увидел Прощену однажды Коса и влюбился. Полюбила его и дочь Булата: и лицом хорош Коса, и статью, и удалью. Но знал главарь русских ватажников, что не отдаст Булат за него свою дочь. Что делать? «Украсть!» — подсказал кто-то. «Не дело это! С нас же и спросится...» — хотел было сказать на это Дубок, но тут вызывает его атаман и посылает спросить Прощену: согласна ли она оказаться в вертепе у русских и обвенчаться с атаманом по христианскому обычаю? Поп свой есть, не важно, что расстрига...

Теперь нёс Ефим своему атаману кусочек берёзовой коры, на котором угольком из кострища было нацарапано одно только слово: «Согласна».

Зажили в любви Прощена и Коса, часто миловались у большого дуба. Но однажды сказал Дубок атаману: «Давай уйдём в муромские леса, не простит нам Булат такой пакости». «Пакости, говоришь?! — вскричал оскорблённый Коса. — Эй, кметы[3], всыпать ему плетей пониже спины!» Отхлестали ватажники крёстного брата атамана. Не стерпел такой обиды Ефим Дубок и ушёл к Булату. Однажды, когда сидели под дубом атаман и дочь Булата, вдруг упала чёрная тень на руку Прощены.

   — Что это? — испуганно воскликнула красавица. — Никак враги твои, Коса, разбойные люди моего отца.

   — Что говоришь?! — засмеялся самоуверенный атаман. — Птица скопа предупредила бы. А она, слышь, молчит.

Но права была Прощена: к дубу подбирались ватажники Булата, а вёл их обиженный Ефим. А не кричала птица скопа потому, что хорошо знала Дубка, который не раз кормил её прямо с ладоней кусками мяса.

Бросились из-за густых зарослей ордынцы во главе с Авгулом, которому Булат пообещал свою дочь в жёны, выхватил саблю Коса, но было уже поздно. Скрутили его воловьими ремнями. А Прощена бросилась головой вниз на дно каменистого оврага и разбилась.

Казнили Косу и вырезали весь его вертеп.

Но не стало житья на белом свете от своих мыслей Ефиму Дубку, извёлся весь, почернел: да какое там житьё среди шаманских оргий?! И решил он покинуть «чёртово городище» и шайку Булата.

Покинуть-то он покинул... Но это было потом, намного позже. Много ещё страшных испытаний выпадет на долю Ефима Дубка, прежде чем уйдёт он навсегда от ватажных людей бывшего мамайского тысячника. И на свою беду окажется на Рясском поле и повстречается там с московским великим князем Дмитрием Ивановичем. Но не узнает его князь (Ефим Дубок клал из белого камня кремлёвские стены), и тогда обернётся эта встреча трагедией для Ефима.

Легенда легендой, думал я, подходя к Смекаловке, а ведь есть родник в Скопине, недалеко от железнодорожного вокзала, и теперь он стал колодцем, который люди зовут Прощении...

В деревне моему приходу не удивились. Только плотник Пётр Кондратьевич Зайцев сказал:

   — А мы ждали тебя раньше. Ну что ж, здравствуй! Только вот твоей тётки пока ещё нет, не возвернулась из далёких краёв.

Я взял у него топор, и мы вместе с Петькой, его внуком, направились к дедовскому дому.

Вот и снова я вижу этот дом и сад возле него, в котором висят яблоки. Только дадут ли им ребятишки вызреть?..

Пока Петька отрывает топором от окон доски, я пытаюсь открыть дверной замок. Замок порядком заржавел, и ключ, который дала больше полугода назад тётя Наташа, не проворачивается в отверстии. Я прошу Петьку сбегать к своей бабке Анисье за подсолнечным маслом.

Назад Петька пришёл с дедом. Мы налили в замок масла, ключ легко провернулся, и собачка отошла. Я говорю плотнику:

   — Пётр Кондратьевич, зайдите первым в дом... Что-то не могу.

Чувствую, как щемит сердце: сколько годов-то не был здесь! В доме, где родился и вырос, где прошло детство, откуда без меня вынесли на погост моего дедушку, который читал вслух по вечерам «Вия» и «Тараса Бульбу». А добрая няня, грудью защитившая меня от фашистов! Спасибо вам и за жизнь, и за боли, и радости!

   — Ну... это самое... Понимаю, — говорит дядя Петя Зайцев и шагает вглубь тёмных сеней. Я за ним.

Вдруг с чердака срывается что-то тёмное и с жутким писком проносится у самого уха.

   — Вот черти! — говорит плотник.

Я отчётливо вспоминаю старую кузню за огородами, в которую мы пробирались с двоюродным братом ночью, чтобы отковать копья для жителей деревни, которыми они должны были обороняться, по нашему понятию, от голодных волков, и так же отчётливо вспоминаю такой же пронзительный полёт летучих мышей.

   — Это, можно сказать, даже к счастью, когда вьют гнезда летучие мыши в старом доме, — уверяет меня дядя Петя, будто успокаивая.

В заброшенном доме?.. К счастью?!

Делаю вид, что поверил.

Мы входим в избу: лежанка, русская печь, стол в углу, даже иконы те же — Иисуса Христа и Николая Угодника, перед которыми мы разучивали дедовскую «И возрадуйся...» и бабушкину колядку «Виноградье красно-зелено моё». В чулане ведро, на лавке цепь для него, горшки, чугунки, под печью ухваты — всё, как было когда-то. У стены кровать, на ней матрас.

   — Ну матрас, положим, мы выкинем, — говорит дядя Петя. — Тебе бабка Анисья новый даст.

А где же сундук? Тот самый, в котором кроме вещей хранились книги, тетрадь моя, карандаши и краски.

   — Ты на чердак загляни, небось там и стоит, — говорит плотник.

Лестницы я не нашёл и прямо так, по выступам брёвен, вскарабкался наверх, снова вспугивая стаю летучих мышей. Ступил на потолок, разгрёб подопревшее сено у печной трубы, — и вот он сундук, обитый по углам медными пластинами.

Я взял его за ручки, подтащил к краю чердака и крикнул Зайцеву, чтобы помог. Мы спустили сундук на землю и втащили в избу.

С волнением открываю крышку: изнутри на ней вижу такие знакомые мне с детства приклеенные и уже пожелтевшие фотографии деда и бабушки, красочные послевоенные картинки из «Огонька» и карикатуры Дени и Кукрыниксов.

В сундуке лежат старые валенки: мои, деда, бабушки, няни, калоши, две панёвы, красный сарафан, белая, вышитая синью блузка. А под ними — книги: до слёз родной Гоголь, тот самый, с коричневыми обложками, весь затрёпанный, с жёлтыми уже листами, «Дмитрий Донской» Сергея Бородина, купленный дедом ко дню моего рождения, русские народные сказки, гнутые костяные гребни для женских волос и вот она, заветная тетрадь, на обложке которой я когда-то нарисовал море и корабли.

   — Не пропала! — кричу я восторженно, будто нашёл слиток золота.

   — Я же говорил, сундук на чердаке, — тоже радуется Зайцев.

Беру ведра и иду за водой. Наш колодец зарос лопухами и крапивой. В сенях должна висеть дедовская коса, заведённая лезвием за притолоку. Ею сбиваю верхнюю часть лопухов и крапивы, заглядываю в колодец. Набираю полное ведро воды и несу в избу.

Часа три мы мыли и скоблили пол, лавки, стол, стены. Потом дядя Петя принёс охапку дров. Сложил их возле лежанки:

   — Надо протопить, а то мертвечиной пахнет.

Протопили, поставили на чугунную плиту лежанки чайник. Я взял рюкзак и портфель, стал собирать на стол.

   — Встретил бабку Кочеткову, спрашивает, кто это дом Кандауровых распаковывает?.. Заторопилась, заохала, побежала гостинец тебе собирать, — информирует Зайцев.

Я засмеялся.

   — А ты не смейся... Ты ведь теперь что ни на есть самый родной для неё человек. И вообще... На деревне много об этой земле из Норвегии говорили. Спасибо тебе ото всех нас.

   — Да ладно уж... Скажете тоже.

   — Не я говорю — люди...

Пришла бабка Марина Кочеткова. Принесла с десяток сырых яиц, банку мёда и два колобка сливочного масла, подошла ко мне, обняла.

К месту будет сказано: некоторое время назад я побывал в столице Норвегии Осло. Зная, что в этой стране во время Великой Отечественной войны погиб сын Кочетковой Алёшка, взял горсть земли с братской могилы в парке Весте Гравлунд, где похоронены наши солдаты, и привёз её бабке Марине.

Беря эту землю, она сказала тогда:

   — Накажу добрым людям, чтоб посыпали ею руки мои, когда буду лежать мёртвой под образами...

Сели за стол. Я спросил Петра Кондратьевича про клешнятого человека и рассказал ему про встречу у родника.

Это ты верно заметил, — засмеялся плотник, вытирая выступившие на глазах слёзы. — И мы его Клешнятым зовём. На рака похож... Прям — истинный рак! Силуян Петров Белояров. Это он сам себя так величает. Белояров так Белояров... Живёт летом в лесу, заготовляет для бычков на зиму сено: в Казённом лесу у него землянка вырыта, свой там огородишко есть, картошку сажает, лук, всякий овощ. К нам в сельпо только за хлебом ходит. А зимой становится на постой у какой-нибудь старухи. Валенки катает. Для механизаторов, скотников, да мало ли... Многие из наших зимой в белояровских валенках щеголяют... Вот так и живёт, семьи нет, говорит, была, да в войну фашист порешил: жену и двоих ребятишек. А появился невесть откуда. Говорил, что когда-то в Дмитровском монастыре свечи зажигал, когда, значит, мальцом был... Служкой, значит, состоял при монахах. Вот оно как...

   — В монастыре?.. В том, что на Дмитриевой горе когда-то стоял? — проверяя истинность сказанного, переспросил я плотника.

   — Ну да, на Дмитриевой горе, — ответил дядя Петя Зайцев, не подозревая, как важно для меня то, что он сообщил.

Силуян Петрович Белояров... Вот вам и Клешнятый! Вот вам и разбойник Ефим Дубок!

Лишь только я остался один, сразу же раскрыл свою тетрадь. Как много, оказывается, я сумел тогда записать в неё: здесь были собраны рассказы людей о событиях шестисотлетней давности и времён Великой Отечественной войны, о послевоенных голодных годах, вырезаны и наклеены газетные заметки, касающиеся сообщений о нашем крае — Скопинском.

Вот некоторые из них.

«Когда-то наш край назывался «придонской украиной», и через него проходили сакмы — сухопутные дороги из Москвы, через Оку, в Дикое поле. Здесь же находилась так называемая засечная черта московского государства — это укреплённая пограничная линия, составленная из деревянных, а позже каменных крепостей — сторо́жей, между которыми делались завалы из полусрубленных деревьев (засеки) и земляные валы, глубокие рвы, заполнявшиеся водой. Засеки, рвы и валы являлись как бы связующей цепью между естественными препятствиями — реками, озёрами, болотами и оврагами. А там, где не было лесов, ставились надолбы, частоколы. Со времён московского князя Дмитрия была известна на краю Дикого поля Рановская засека, проходившая мимо Дмитриевой горы, на которой в честь победы на Куликовом поле был воздвигнут монастырь, мимо Скопинского городища, Петровской и Городецкой слобод, Рясско-Ямского поля, по рекам Ранове, Вёрде, озёрам Чёрному и Пятницкому, мимо сёл Секирино, Шелемишево и Чернавы.

На засеках стояла стража, которая не только несла дозорную службу, но и вела разведку, далеко высылая в степь своих конников, а то и просто лазутчиков. Всякое перемещение по Дикому полю ордынских войск страже было известно, и русские князья узнавали об этом заблаговременно».

«Шелемишево... Откуда произошло такое название? Оказывается, просто — шелом, шлем, Шелемишево...»

«А Скопин — название это не только от скопления ордынцев, но и, возможно, от птицы скопы, которая когда-то обитала здесь, а ныне перевелась совсем».

Читаю далее такую запись: «Дядя Володя Терешин не раз говорил, что в монастыре на Дмитриевой горе якобы хранился посох монаха обители Святой Троицы, а позже Троице-Сергиевой лавры Александра Пересвета, который водил московского князя Дмитрия на Рясское поле».

Жаль, что не могу больше поговорить с нашим деревенским философом и книгочеем: и ему нашлось место на смекаловском погосте.

«Но ведь должен об этом посохе знать Силуян Белояров!.. Вот кого порасспросить надо, если, конечно, верно то, что сказал о нём плотник Зайцев», — пришло мне на ум.

Я сходил к Петру Кондратьевичу за керосиновым фонарём, зажёг его, поставил у изголовья, раскрыл книгу Сергея Бородина «Дмитрий Донской» и читал её до тех пор, пока у Марфы Сазоновой — соседки моего деда — не запел петух.

В этой книге нашёл я упоминание и о городе Скопине, о Рясском поле, о городе Пронске, который не раз выставлял своих ратных людей на подмогу московскому князю в его борьбе с ордынскими завоевателями, прочитал полные горечи строки о рязанском князе Олеге Ивановиче и подивился тому, что прямо изменником Русской земли Бородин, как это делают некоторые историки, рязанского князя всё-таки не называет. А почему — понял позже, когда, забив снова дедовский дом, вернувшись из Смекаловки, я сел за изучение той давней героической эпохи, эпохи усиления Русского государства.

И всё тут сплелось в тугой узел: и деревня Смекаловка, и Алёшкина земля из Норвегии, и Дмитриева гора, и наш Скопин, в котором некогда скапливались и ордынцы Мамая, и фашисты Гитлера. Нет их давно — развеял ветер по Дикому полю их истлевшие кости, а Скопин стоит, и Побединка стоит, и течёт Дон на Куликовом поле, и в донских озерках вода есть, и в Прощенином колодце.

Об этом колодце у Сергея Петровича Бородина не написано, а ведь есть Прощении колодец и на Куликовом поле...

Меня разбудил настойчивый стук в окно. Я вскочил с постели и босиком прошлёпал к двери, открыл её и отпрянул: передо мной стоял Клешнятый — Силуян Белояров. Без шапки, с седыми волосами, зачёсанными на косой пробор, в чистой клетчатой рубашке, с хорошо выбритыми порозовевшими щеками, он был неузнаваем. Только взгляд его был всё таким же угрюмым...

   — Здравствуйте, мил человек, — сказал он мягким голосом и протянул руку. — Пришёл в деревню из лесу в бане помыться, лопату наточить и черенок подправить, про тебя спросил, а мне Зайцев и говорит, что стариной интересуешься... Э-э, думаю, это по моей части. Старину я люблю и чту...

Мне как-то неловко стало перед Силуяном за ту грубость, что я допустил у родника, и, чтобы как-то загладить свою вину, сразу пригласил его к столу. Хотя был уверен, что он обо мне уже всё выспросил, да и я уже знал не только его имя и отчество, но для приличия мы познакомились.

   — Вы пока посидите, Силуян Петрович, — говорю Белоярову, — а я приведу себя в порядок, а потом обедать будем. На улице, кажется, время обеда...

   — Спите долго, — сказал укоризненно Силуян.

   — Да вот зачитался. — И я, будто в оправдание, но с умыслом, подал ему «Дмитрия Донского».

Я взял ведро воды, мыло, зубную щётку, пасту и вышел на улицу. Умывался и думал: «Какое впечатление произведёт на него эта книга? Интересно...»

Когда вернулся, на лице Белоярова я ничего так и не увидел, а «Дмитрий Донской» небрежно лежал на подоконнике.

«Ишь — старину чтит, а «Дмитрия Донского» даже не перелистал...» — глядя на то, как Силуян смачно хрустит огурцом, стал я потихоньку злиться.

Он вдруг прищурился и, прямо-таки пронзив меня своим взглядом, сказал, будто отгадав мои мысли:

   — Всё, что там в этой книжке написано, — он кивнул на подоконник, — и пятой доли не составляет того, что я прочитал про князя Дмитрия за всю свою жизнь. Что я свечи зажигал в церквах, будучи мальцом, — Силуян показал вилкой в сторону Дмитриевой горы, — ты уже знаешь... Раньше там монастырь был, а потом лишь две церквушки остались, и служили в них вплоть до прихода фашистов... А свечи я начал зажигать вскоре после семнадцатого года. Был беспризорником и как-то прибился по дороге к отцу Варфоломею, он и привёл меня в Дмитровский монастырь. Настоятель вначале брать меня не хотел, говорил, сопрёт какой-нибудь позолоченный оклад да и сбежит. Да отец Варфоломей поручился. Поначалу действительно хотел назло спереть что-нибудь и смыться, да больно отца Варфоломея жалко было — благообразненький такой старикашка, смирненький, добру учил. К тому ж кормили от пуза, как говаривала наша беспризорная братва. А потом к грамоте пристрастился. Так и остался.

   — Там, — Силуян снова кивнул на Дмитриеву гору, — я читал «Задонщину», или «Слово Софония рязанца о великом князе Дмитрии Ивановиче и брате его Владимире Андреевиче», и «Сказание о Мамаевом побоище», и «Житие Сергия Радонежского», и летописи: Новгородскую, Ипатьевскую, Симеоновскую и Софийскую. Были они в нашей библиотеке монастырской, переписанные, конечно, не подлинные... Читал въедливо.

В двадцать четвёртом году власти стали разгонять монахов, и они подались кто куда. А некоторых на Соловки сослали. Пришли в упадок монастырские стены, кельи, остались попы, что в церквах служили. Ну я при них вроде сторожа. Женился, в сельце Дмитриевой домик каменный поставил, двух детей народил. Мальчишек.

А тут — война...

Я-то уже знал, что фашисты заняли Скопин. Да не верилось как-то: неужели под врагом живём?! Помню такое: с утра служить не стали, что-то приболел поп Василий, говорит мне: «Сбегай-ка, Силуян, в аптеку в город да разузнай, что там творится». Я побежал, а жене своей, Авдотье, наказал, если беда случится, бей в большой колокол.

До аптеки я так и не добежал: навстречу мне наши морячки в тельняшках и в чёрных бушлатах две пушки катят, как раз на Дмитриеву гору.

«Куда, — смеются, — поп, бежишь?» Я, чтобы, значит, не возбуждать подозрений, поповский балахон отца Василия напялил.

«В аптеку, — отвечаю, — за лекарством». «Погоди, — говорят, — будет тебе сейчас лекарство. Фашисты на блюдечке с голубой каёмочкой преподнесут. Слышишь, едут?..»

Смеются морячки, черти полосатые, весёлые, а я действительно слышу, будто трактора идут. Немецкие танки...

И тут моя Авдотья в большой колокол ударила.

«Ну-ка помоги! — закричал на меня командир, и — своим морякам: — Скорее, ребята, скорее. Нельзя допустить, чтобы они тут прорвались...»

Прикатили мы пушку на гору. А с горы вся долина как на ладони: слева Вёрда течёт, за ней — луг, по которому идёт дорога, а ещё чуть левее — низина вроде поймы — там когда-то две речки текли — Всерда и Валеда, но со временем они высохли, и монахи в свою бытность на том месте брали глину, чтобы лепить горшки на продажу. Вот, стало быть, по этой низине и должны пойти фашистские танки...

Летит звон и летит! Я кричу Авдотье: «Хватит греметь, слазь с колокольни да беги в избу к ребятишкам, сейчас стрелять зачнём».

Из церкви сам поп Василий вышел. Увидел, что я у орудий вожусь, помогаю морякам их устанавливать, закрестился, замахал руками: «Свят, свят, ты зачем, Силуян, эти бесовские орудья сюда прикатил?» А командир и говорит: «Святой отец, сейчас увидишь зачем!»

Тут и танки попёрли. И начали морячки сверху-то по ним колошматить. Смотрю, и поп Василий рясу засучил, за лопату взялся, кидает землю и приговаривает: «Ах вражина окаянный! Ах вражина!»

Вдруг один танк как плюхнет из ствола по звоннице: рухнул большой колокол и покатился гремя под гору. «Ах ты, бес! — кричит поп Василий. — Силуян, подноси снаряд, чтоб командир этому льву рыкающему быстрее глотку заткнул. Какой колокол был, какой колокол!..»

И после одного из выстрелов окутался танк чёрным дымом. Но тут подошли ещё несколько, расположились под горой и стволы направили в нашу сторону... Потом перед глазами возник какой-то огонь и будто подбросило меня куда-то вверх, так, по крайней мере, мне показалось... А очнулся когда, смотрю: куполов церквей как не бывало, пушки разворочены, возле них моряки лежат и поп Василий с ними. Убитые... Побежал я к своему дому, который сразу за церквами, а от дома одни головешки остались. Под развалинами свою Авдотью нашёл с малыми ребятами. Все трое бездыханными лежали...

Тут вскорости морская пехота выбила фашистов из Скопина. Пошёл я к военкому и попросился на фронт. До Берлина дошёл...

А после войны где я только не был! Поносило по свету меня. Да под старость вот приехал сюда, поближе к своим детям и жене Авдотье. Может, на Дмитриевой горе и меня захоронят...

   — Рано ещё о смерти-то говорить, Силуян Петрович! — сказал я и снова пододвинул старику миску с огурцами.

   — Эка рано?! — воскликнул Силуян. — Мне ведь уже семьдесят семь стукнуло...

Я подивился искренне: не по летам крепок был Белояров.

   — Да чего уж там... Вижу, что-то тебя другое интересует. Спрашивай — отвечу.

   — Силуян Петрович, — оживился я, — тут у нас в деревне один человек жил, Владимир Иванович Терешин, и тоже старину любил. Так вот он утверждал, что когда-то в монастыре посох Пересвета хранился.

   — Монаха из Троице-Сергиевой лавры?.. Того, который князя Дмитрия на Рясское поле водил, а потом на Куликово и там с ордынцем Челубеем бился?.. Как же — был посох... Только где он сейчас — не знаю...

   — Значит, был... А почему вы говорите, что водил Пересвет московского князя на Рясское поле и Куликово? И когда в таком случае?..

   — От монахов я предание слышал, что был князь Дмитрий на Рясском поле и на Дмитриевой горе зимой, это значит за полгода до Куликовской битвы, и проводником при нём состоял чернец Пересвет... Монахи дороги в ту пору хорошо знали. Между собой водились, друг к другу ходили и ездили.

Знал Дмитрий, что пойдёт воевать Москву бывший темник[4], чтобы отомстить за поражение на Боже. А ходила Орда на Москву со стороны мордовской земли по Волге и Оке. Батый так ходил, и Бегич. Батый дошёл и разорил её, а Бегич не смог, потому что встретил войско, не дойдя до Москвы, и вынужден был принять бой. Дмитрий — князь московский — понял в своё время, что бить врага надо подальше от своих мест, не сидеть сиднем во граде и ждать, когда он в собственном твоём доме погром учинит, а выходить навстречу и бой давать там, где самому выгодно... Вот поэтому и водил Пересвет Дмитрия на Рясское поле, это на случай, если Мамай поведёт свои войска по Волге и Оке... Ведь Рясское поле, точь-в-точь как Куликово, реками огорожено да ещё и болотами: потому ордынской коннице здесь не развернуться, и не сможет она обжать полки русские... А Мамай — вражина — на Москву по Дону пошёл, для битвы с ним, значит, Куликово поле сгодилось...

   — Пусть так, Силуян Петрович, — пытался я возражать. — Когда московские полки находились на Воже, им не надо было опасаться Рязани, а ведь если на Рясское идти, то Олег Иванович за спиной окажется... А он Мамаю был союзник!

   — Какой он был союзник — время показало... Не привёл же он свою рать на Куликово поле и не сражался против русских. Это раз. Выдал же потом московский князь Дмитрий свою дочь Софью за его сына Фёдора? Выдал. Это два. А в-третьих, окажись Олег Иванович в тылу у русских, вряд ли он посмел бы в спину ударить — на всю Русь замахнуться, — на это ещё решиться надо!.. А вообще-то, может, и найдутся такие факты, которые докажут, что рязанский князь Олег Иванович и предателем-то не был... Вникай, парень, в историю, вникай!..

   — Но разве не мог московский князь в таком случае положиться на свои дозоры, на свою разведку и не ходить самому на Рясское и Куликово поля ещё за полгода до битвы, как утверждали ваши монахи, и не рисковать? — старался я допытаться до сути.

   — Почему не мог? Мог. Только ты мне покажи того полководца, который бы не захотел своими глазами увидеть место будущего сражения и который бы досконально не изучил его... Вижу, сомневаешься. Боишься... А ты пиши, не бойся. Не раз ведь такое случалось, когда легенда былью оказывалась... Дело даже не в том, был ли князь московский на Рясском поле и Куликовом или не был. Главное-то — посох. Посох Пересвета! Который через века прошёл... В нём, мил человек, в этом посохе, и заложен смысл великий. С первых побед над Ордой Русь началась... С посоха Пересветова...

   — Хорошо это, Силуян Петрович. Только посох-то где? Сами говорите — был... Да следы его затерялись.

   — Отыщутся... Непременно отыщутся! — убеждённо сказал Белояров. — Да, вот ещё что... Ты упомянул Володю Терешина. Знал и я его хорошо, мы дружили, часто и подолгу, сидя на завалинке его избы или же у моей землянки в лесу, куда он приходил с ружьишком, размышляли над вопросами: «Откуда ты, человек?.. Для чего пришёл в этот мир?..» Одни приходят с добром, другие... Есть люди от Бога, а другие-то от самого дьявола... Смеёшься?.. Мол, в тех и в тех всего понемногу. Нет, брат. Я ведь имею в виду людей больших, от которых зависят судьбы целых народов, и ставлю первых и вторых в один ряд... Сергий Радонежский, Дмитрий Донской, Мамай, Батый, Чингисхан, наконец. И чтобы понять их, мало изучить время, в котором они жили... А вникнуть надобно поглубже. Хороший хозяин, которому нужно принести в дом полное ведро чистой воды, опускает его почти на самое дно колодца...

   — Хорошо, Силуян Петрович, попробую и я своё ведро опустить почти на самое дно...

Вернувшись в Москву и поработав в архивах, стал упрекать себя за хвастовство... «А ты пиши, не. бойся...» — говорил Клешнятый. «Да не боюсь, Силуян Петрович, — спорил с ним мысленно. — Только о том времени уже давно всё писано и переписано...»

Но в Рязанском краеведческом музее я обнаружил в запасниках под инвентарным номером 3888 посох Пересвета, и тогда начали отпадать сомнения. И отпали они совсем, когда в Кракове познакомился с «Сокровенным сказанием», или «Тайной историей монголов», которая заставила меня по-новому осмыслить тему ордынского нашествия на Русь... Может быть, поэтому эта тайная история монголов никогда не переводилась на русский язык.

Мы привыкли под словом «ордынцы» подразумевать татар и всегда считали Мамая выходцем из монголов. А это не так. Мамай являлся прямым потомком татар, кочевавших на границе Китая и Монголии и наголову разбитых Темучином, будущим Чингисханом.

Покорив девять татарских родов, он по совету одного китайского мудреца набрал к себе много татарских воинов и пускал их впереди своего войска, которые служили ему щитом и тараном одновременно. В этом Потрясатель Вселенной был не оригинален: так делали римляне, посылая рабов впереди легионов, византийцы, у которых пробивали брешь в неприятельских рядах славяне, множество которых погибало. Делал потом так и внук Чингисхана Батый. Тогда-то и родилось у русских выражение: «Татары идут!» Но это были уже не совсем татары, так как к ним монголы давно примешали другие завоёванные ими народности. Но летописные «татары» остались.

Мамай, человек образованный, знающий русский и итальянский, понимал, в качестве какой убойной силы держала в своё время монгольская знать его предков и другие народы. Знал о жестокости Чингисхана, с которой тот обошёлся с татарскими князьями после своей победы близ озера Буйр-Нур, и мстил, став властителем огромных пространств, а затем и Золотой Орды, чингизидам всяческими способами. Он был храбр. Ещё в двадцатитрёхлетнем возрасте, командуя сотней лучников, отличился при штурме ханом Джанибеком генуэзской Кафской крепости (нынешняя Феодосия).

Обладал непомерным честолюбием, стремился к власти, а, обретя её в Золотой Орде, мечтал стать и... московским царём.

Трагическая это фигура: чингизиды считали его в своей стае «белой вороной», для русских он был жестокий завоеватель.

Вникнем же в историю поглубже, как советовал Силуян Петрович Белояров. И начнём с Темучина...

2. ВОСЕМЬ КИПЯЩИХ КОТЛОВ

По песчаному голому берегу полноводной Улдзы до самого рассвета бегали люди с ярко горящими факелами и радостно восклицали:

   — По воле китайского императора наш Темучин стал джаут-кури[5]!

   — Слава великому! Да явит ему в эту ночь славного года свой лик огнедышащий Хорс[6]!

   — Слава!

Шла ночь перед днём восьмого сентября — Рождества Богородицы по христианскому календарю, утром этого дня монголы позволят пить вино пленным христианам, тем более что у них — знатных потомков огнепоклонников — тоже праздник. В славный год Собаки — в году l-182-м — ими положено начало разгрома татар — «этих убийц их отцов и детей», как сказано в «Сокровенном сказании».

В белой юрте, окружённой кибитками с задранными вверх оглоблями и плотным кольцом тургаудов — телохранителей, сидел в синем бешмете, туго стягивающем грудь и талию, широкоплечий, с рысьими глазами на худом скуластом лице новоявленный двадцатисемилетний джаут-кури Темучин, пил короткими глотками кумыс и думал. Изредка бросал взгляд на отрубленную голову татарского князя Муджина-Султу, лежащую на серой кошме у входа, преподнесённую в дар верными нукерами.

«Отдам моему лучшему ремесленнику Баграджу, он высушит её и сделает винную чашу, которую украсит золотыми нитями и вплетёт в них рубины и смарагд», — решил повелитель и притянул к себе красивую рабыню.

Но мысли не давали покоя, и он, оттолкнув женщину, снова погрузился в раздумье.

Да, он разбил татар, но омрачало лишь то, что своих врагов Темучин победил не один, а вместе с вождём племени кераитов Тогорилом, который получил из рук Алтын-хана, китайского императора, титул Ван-хана — государя... Победа. Но неизвестно, как бы всё обернулось, не поспей вовремя помощь и со стороны китайцев. Несколько их отрядов пришли и соединились с монголами и кераитами на реке Улдза... Но и сами понесли немалые потери: татарские мужчины умеют сражаться. А победили их только числом и даже захватили повелителя рода чаган Муджина-Султу и казнили. Чаган — самый богатый татарский род, кочевавший между реками Онон и Улдза. У князя и его приближённых кереге[7] сделаны из серебряных пластин, и даже у мизинных людей юрты крыты кошмой из шерсти белых верблюдов. Было чем поживиться.

Монголы, кераиты и китайцы оставшихся в живых сильных мужчин взяли в своё войско, а татарских женщин, отличающихся от монгольских и китайских степенностью, дородностью и красотой, расхватали по кибиткам. Сейчас катуни[8] станут выполнять лишь роль наложниц и рабынь, но не пройдёт и сотни лет, когда потомство их уже не будет уничтожаться. И тогда появится новая степная знать — монголо-татарская. Это всё в будущем... А пока новоявленному джаут-кури предстоит покорить восемь остальных, кроме чаган, татарских родов: тутуку-лиут, алчи, терат, куин, баркуй, дербен, дутау и алухай, которые избрали своей зимней стоянкой берег озера Буйр-Нур.

«Права толпа, кричащая, что год Собаки — год славный... Нужно закрепить победу, не задерживаться у Улдзы и идти к озеру Буйр-Нур... Немедленно!» — решил про себя Темучин и снова взглянул на отрубленную голову Муджина-Султу.

...Всадник в чёрном малахае резко осадил взмыленную лошадь у священного озера Буйр-Нур и ловко соскочил на землю. Конь, всхрапнув, припал губами к воде и, раздувая ноздри, жадно стал пить. Напился и всадник, снял малахай, похлопал мокрой ладонью по бритой голове, снова водрузил его на место и возвёл очи к крутому обрыву, на котором стояли девять каменных баб.

Всадника увидели. От княжеской юрты рода алчи отделился вооружённый тургауд, но лук его не был перекинут за спину, а вместе со стрелами находился в притороченном к седлу саадаке, значит, верховой не собирался нападать на приезжего, будто точно знал, кто он и откуда...

Человек в чёрном малахае спокойно, не боясь, ждал приближения посланника. Когда между ними оставалось расстояние, равное половине полёта стрелы[9], тургауд вскочил ногами на круп лошади и, стоя во весь рост, содрал со своей шеи красный платок и помахал им в знак приветствия. Конь продолжал скакать, но, будто по команде, оборвал свой бег возле человека в чёрном малахае.

   — Я приветствую тебя, Аланай, да продлятся годы твои и твоего брата!

   — Нить моей жизни пока тянется, Темир, спасибо за добрые слова, а вот у моего брата она оборвалась... Смерть настигла его в самой высокой точке полёта, и он, как беркут, пронзённый стрелой, сложив крылья, низвергнулся вниз, будто на дно глубокого ущелья.

   — Как?! Почему?! — в искреннем удивлении воскликнул тургауд.

   — Да... Из головы князя Муджина-Султу уже делают винную, чашу... — и Аланай рассказал о казни повелителя рода чаган.

   — Вот поэтому я с такой вестью не захотел сразу ехать к твоему князю, Темир, мне надо было остыть и успокоиться...

   — Мы с юртчи[10] Смагулом сразу же узнали тебя, Аланай. Но ты так скоро нашего князя не увидишь, со своими родными и приближёнными он ещё находится на прежнем джайляу. А мы только утром поставили его серебряную юрту.

   — Хорошо, тогда поедем к другим князьям.

   — Насколько мне известно, к озеру прикочевал всего лишь один род Шакира-Султу — род баркуй. Он разбил свои юрты у Серой пещеры. Остальные, как и наш, ещё не трогались с летних пастбищ.

   — Надо, чтобы трогались, а для этого князь Шакир-Султу должен разослать гонцов к племенным братьям. Боюсь, что Темучин со своим многочисленным войском уже идёт сюда.

Аланая, двоюродного брата Муджина-Султу, князь рода баркуй тоже узнал сразу. Они поприветствовали друг друга, сполоснули руки водой из кумгана — металлического кувшина с длинным изогнутым носиком — и сели на кошму пить чай. Гость попросил мяса, и одна из рабынь-китаянок принесла на золотом блюде дымящиеся рёбрышки молодого барашка. Аланай набросился на них, как изголодавшийся пёс.

   — Да, — начал он, насытившись, — я действительно похож сейчас на голодного и к тому же побитого пса... Знай, князь, какая грядёт беда. И если ты будешь сидеть сложа руки, с твоим родом и остальными произойдёт то же, что произошло с нами... Скорее шли гонцов! — Аланай взглянул на поднос, на котором желто-масляным пятном светился луч солнца, и добавил: — Темучину понравилась серебряная юрта моего брата, и он, ослеплённый ею, направился сюда, чтобы присвоить себе ещё таких восемь...

   — Не бывать этому! — запальчиво воскликнул Шакир-Султу.

«Муджин тоже так говорил, когда я призывал его к бдительности и осторожности. А теперь его голова, сдавленная железными обручами, сушится возле кузнечного горна...» — подумал Аланай, слегка поморщившись, и снова стал настаивать на немедленной посылке гонцов к князьям других родов.

   — Будет сделано! — сказал Шакир-Султу и три раза хлопнул в ладони.

По этому знаку в юрту явился высокий худой с жидкой бородой битакчи[11] и поклонился: вначале гостю, потом своему князю.

   — Слушаю вас, повелитель!

   — Вели снарядить гонцов во все племенные стоянки, даже в самую отдалённую, где сейчас обитает род алухай князя Саина-Султу. Пусть все сворачивают юрты, грузятся в повозки и кибитки и как можно быстрее едут к Буйр-Нуру. А воины их должны мчаться сюда со скоростью осенних ветров, а впрочем, выдай каждому гонцу по золотой пластине с изображением лука и стрел, и князья сами увидят, как им действовать дальше... Понял меня?

   — Да, понял, мой повелитель. Считайте, что гонцы уже поднимают копытами своих скакунов степную пыль, — битакчи снова низко поклонился и, резко отдёрнув кошму, закрывавшую вход, тут же скрылся.

   — Я всего лишь в нескольких словах рассказал тургауду Темиру о сражении на реке Улдза. Тебе же, князь, поведаю о нём более подробно. Слушай, — Аланай взял растопыренными пальцами протянутую ему рабыней пиалу с чаем, забелённым кобыльим молоком, и, чуть-чуть отпив, начал рассказывать:

   — Как всегда, ранним утром рабы отнесли Муджина-Султу на носилках на берег Онона, и он, поплавав в реке, запахнулся в простыни и стал ждать восхода солнца, чтобы поклониться ему и испросить у него благодати для всех людей рода чаган. И вот на востоке лучи позолотили край неба, и князь уже готов был склонить до земли голову, как услышал надрывный голос одного из тургаудов: «Повелитель, к вашей юрте пожаловал посланник от кераитов!» Муджин пробурчал себе под нос. А что — я не разобрал, хотя находился рядом, — на утренние купания я всегда сопровождал князя и сам любил резвиться в ещё не прогретых водных струях Онона.

Посланник протянул нам грамоту, в которой вождь кераитов Тогорил клялся в любви и дружбе и заверял нас в помощи на случай, если этот степной шакал, как называл он Темучина, вдруг отважится и выступит против нашего рода.

Покажи мне пса, и я скажу, кто его хозяин... Я взглянул на посланника и в какой-то миг в его прячущемся взгляде уловил страх и лукавство... Страх за то, что мы можем не поверить ни одному слову в грамоте Тогорила и прикажем вздёрнуть его на оглобле кибитки. А лукавство — всегда свойственно выражению глаз лживых людей... Я сказал об этом брату, но он лишь посмеялся надо мною. Не в первый раз, между прочим. Но потом оказалось, что я был прав: грамотой Тогорил хотел усыпить нашу бдительность, сам же, следуя совету китайского императора, перекинулся к Темучину и соединил свои войска с войсками монголов на реке Улдза, где они оба стали поджидать нашего возвращения с пастбищ. Хорошо, что я выслал разведку. Но это нам не помогло, правда, некоторым, вроде меня, удалось всё же спастись... Я сколотил из них небольшой отряд, и он скоро должен быть здесь.

Из-за беспечности Муджина-Султу мы попали в ловушку, уготованную Тогорилом; наши основные силы были взяты в клещи, а потом расчленены и уничтожены. Кровь ручьями текла в реку. А по воде, словно тыквы, плыли, покачиваясь, головы, много татарских голов... Хотя голов наших врагов тоже покачивалось предостаточно. Но Темучин ликовал.

Аланай замолчал и сглотнул подступивший к горлу ком. И видно было, как дрожали его пальцы, держащие пиалу с остывшим чаем.

   — Мы должны заманить монголов в урочище Давлан-Нэмурчес и из каждого сотворить своими стрелами решето... — мрачно произнёс Шакир-Султу, потрясённый последними словами рассказа.

   — Учти, князь, что придётся заманивать не только монголов, с ними будут, как на реке Улдза, кераиты. Да и китайцы примкнут, чтобы не упустить возможности поживиться нашим богатством в случае победы.

   — Победы им не видать! — снова в запальчивости воскликнул Шакир-Султу.

   — Конечно! Если только повелители родов поторопятся... Сам знаешь, Шакир, как мы бываем порой неповоротливы.

   — Согласен с тобой. Как раз это и приносило нашему общему делу много вреда.

   — И дурацкая гордость друг перед другом, — добавил Аланай. — Извини, князь, за прямоту слов моих, но я сейчас имею право произносить их, как брат повелителя поверженного рода чаган...

— Да. Имеешь, — согласился Шакир-Султу.

...Вострубили на рассвете боевые трубы, и под развёрнутыми знамёнами с конскими хвостами стали прибывать к озеру Буйр-Нур татарские отряды, ведомые опытными в сражениях темниками. Аланай насчитал пять туменов. «А три опоздали... В такой момент!» — отметил Аланай и придирчивым взглядом окинул и свой подоспевший немногочисленный отряд. Повернул голову и в тумене рода терат увидел тысячника Сондуга, с которым вместе взрастали в юрте с верхом, увенчанным бунчуком с девятью конскими хвостами[12]. Отец Аланая и Сондуга — начальник тьмы (тумена) рода чаган — имел сорок жён, от двух старших и родились они. А когда выросли, став воинами, то получили по тысяче батыров. Но Сондуг однажды поссорился с Муджином-Султу, отъехал к князю рода терат Неврюю и стал служить ему. Аланай любил Сондуга, но встречаться и говорить с ним сейчас ему не хотелось. Не хотелось видеть радости в его глазах, которая отпечаталась в них блестящими светлячками при известии о гибели Муджина... Знал Аланай, что успели поведать тысячнику об этом нукеры Шакира-Султу.

Да, радость... И Аланай старался понять душевное состояние Сондуга, ведь ссора-то у того с князем, тоже приходившимся ему по отцу двоюродным братом, вышла из-за красавицы Юлдуз, ставшей всё-таки женой Муджина-Султу. Сила и закон на стороне властителей...

Но Сондуг тоже увидел Аланая, дорогого его сердцу человека, и поскакал к нему в сопровождении своих десятников и сотников[13]. Первым вопросом, с которым он обратился к сводному брату, был вопрос о сияющей звезде, желанной до сих пор, несравненной Юлдуз[14]. Потупил взор Аланай. Что мог ответить?! Сказать, что она в гареме Темучина... А где же ещё?! Многих жён Муджина-Султу захватил повелитель монголов. Среди них должна быть и Юлдуз. Хотя Аланай точно не знал, где она на самом деле... Поэтому и молчал. Это понял Сондуг, в глазах его вместо радости заметалось горе, и он тихо отъехал.

...Юлдуз со своими рабынями находилась в кибитке, стоящей на кочевье в отдалении, и, как только нукеры Темучина стали хватать княжеских жён и их детей, она успела переодеться в одежду воина, в которой ездила на охоту, заправив под кожаный шлем косы, вскочила на любимого коня Тулпара и была такова! Рядом с ней скакала верная служанка, боготворившая госпожу за добрый весёлый нрав, умевшая, как и Юлдуз, метко стрелять из лука. Вначале за ними увязалась погоня, состоявшая из трёх всадников, но она быстро отстала; Тулпар, оправдывая свою кличку[15], действительно летел как птица, и под служанкой лошадь была лучших арабских кровей...

Женщины мигом одолели расстояние, отделяющее их от леса, и очутились на дикой поляне. Тут стояла тишина, лишь негромко шелестели кроны деревьев, роняя на землю жёлтые осенние листья, да пахло лесной прелью. Беглянки пришли в себя от испуга и стали решать, как им быть дальше.

   — Госпожа, надо продвигаться к озеру зимнего уртона[16], к Буйр-Нуру, — предложила служанка.

   — Вижу, что другого выхода у нас нет... Но как избежать монгольских застав? Да и сыщики рыщут повсюду.

   — Станем пробираться ночью. А огни их застав помогут нам избежать встреч с ними...

   — Верно рассудила, Айгуль. Берикелля[17]! — похвалила служанку Юлдуз.

Выехав из леса, они вот уже несколько ночей плутали пр степным равнинам, а днём отдыхали в каких-нибудь распадках да дождевых промоинах. Словно бог их, огнеликий Гурк, являл им в пути свою милость, и они кроме джейранов никого пока не повстречали. Несколько раз слышали отдалённый звон бубенчиков и тогда поворачивали коней в сторону, дожидаясь, когда почтовые лошади проскачут мимо.

   — Когда же мы увидим девять, по числу наших родов, каменных баб над обрывом священного озера? — уставшая от скитаний, с горечью воскликнула Юлдуз.

   — Госпожа, когда человек падает духом, то и конь его не может скакать. Потерпи и взывай о помощи к богам, как видишь, до сих пор они не оставляли нас.

Да, в душе взывала к своим богам Юлдуз, но вместе с благодатью, получаемой от молитв, входила в сердце добрая память о возлюбленном Сондуге, и тогда слёзы наворачивались на глаза. «Милый мой, где ты?! Не я в том виновата, что стала женой князя... Прости, Сондуг!»

Так и ехали они, и на шестые сутки взорам их открылись синие спокойные воды озера Буйр-Нур.

   — Вот мы и у цели. Идущий караван одолеет пустыню. И мы сейчас подобны идущему каравану, госпожа.

   — Зови меня Юлдуз... Отныне ты сестра мне, Айгуль.

   — Рахмет[18]! — тихо произнесла растроганная служанка.

Но вышли они к озеру не в том месте, где находился высокий обрыв и на котором стояли каменные бабы, а немного восточнее. Да и здесь были знакомы Юлдуз и Айгуль каждый камень и каждая тропинка, и они, не теряя времени даром, направились вдоль берега в надежде встретить кибитки рода терат, а значит, и юрту тысячника Сондуга. Так, по крайней мере, рассчитывала Юлдуз, да сказано исстари: «Человек предполагает, а Бог располагает...» Как только они выехали к Вороньему распадку и до обрыва оставался отрезок пути в несколько десятков полётов стрелы, они услышали до жути знакомый боевой рёв монголов.

   — Кху, кху, кху, кху! — огласились берега озера звериным выдохом из десятков тысяч вражеских глоток, а вслед за этим дико прокричали сотники свои боевые ураны[19], увлекая за собой беспощадных воинов.

И на этот раз, как, впрочем, потом и всегда, Темучин сделал ставку на неожиданность и стремительность налёта, действуя хваткой серого кречета. Недаром же главное его знамя было с изображением ловчей птицы, держащей в когтях ворона. Этот знак стал родовым знаком Темучина, взятый им в память своего предка — мергена (охотника) Бодуанчара, своего отца.

И женщины увидели, как острый клин монголов, мгновенно расширяясь в длину, врезался на низких лохматых, но проворных лошадках в боевые порядки татар, разорвал их, словно вешняя вода огромную льдину.

Но князья навстречу клину двинули отборную конницу; тысячи всадников столкнулись лицом к лицу, железный звон клинков и скрежет копий о щиты огласил окрестности озера, на землю повалились люди и лошади, и от их предсмертных криков и ржаний стыла кровь в жилах двух одиноких женщин, ставших невольными свидетелями этого дикого ужасного побоища.

Монголы попятились, татары снова сомкнулись и стали отходить к урочищу Давлан-Нэмурчес, явно намереваясь завлечь в него основные силы противника.

Монгольские сотники опять прокричали боевые ураны, скликая своих воинов затем, чтобы попытаться ещё раз пробить клином бреши в татарских рядах. И это им в какой-то мере удалось, потому что татары начали уже не отходить, а отступать, нарушая задуманный порядок; и случилось так, что они сами, а не монголы постепенно оказались в заготовленной ими же губительной западне. Джаут-кури сразу этим воспользовался и бросил свою отборную гвардию, поддерживаемую отрядами китайцев, в обход войск противника, применяя теперь тактику железных тисков. Татар могли сейчас выручить лишь три отставших тумена, которые ударили бы по монголам с тыла и посеяли среди них панику. Но туменов не было...

То и дело то тут, то там возникали жестокие схватки: стиснутые со всех сторон лошади тёрлись друг о друга кожаными нагрудниками, зловеще скаля зубы, топтали копытами свалившихся под ноги всадников — и живых, и мёртвых... Под ударами тяжёлых палиц, словно орехи, раскалывались черепа; сёдла, потники, стремена, наколенники были липкими от выбитых мозгов и крови...

Айгуль вдруг вскинула руку и закричала:

— Смотри, госпожа!!!

Юлдуз повернула голову в ту сторону, куда указывала служанка, и увидела Сондуга, одетого во всё чёрное, лишь на правом плече его белел треугольник[20]. На вороном коне он вылетел из самой гущи свалки, остановился на образовавшемся вокруг него пятачке и вдруг бросил лошадь на одного бритоголового, без шлема, громадного, с отвислыми усами и зло оттопыренными ушами монгола. Молнией блеснул клинок, и усатая и ушастая голова, отделившись от тела, слегка зависла, словно невысоко подброшенная тыква... На Сондуга кинулись два кераита; удар копья одного из них пришёлся прямо в щит, — тысячник отразил этот удар, но тут же над ним завис длинный тонкий шест с петлёй от аркана — укрюк; спелёнатого Сондуга вышибло из седла...

Юлдуз издала душераздирающий крик... Но всадник, уже тащивший по земле тысячника, стал валиться набок, настигнутый чьей-то меткой стрелой. Сондуг вскочил на ноги, скинул с себя путы и прыгнул в седло поданного ему воином боевого коня, ловко поймав кинутую в руки саблю. Туго натянутыми стременами сдавил бока лошади и снова врезался в середину свалки.

Храбро сражался и его сводный брат Аланай. Рубился он со своим отрядом в родовом тумене алчи вместе с Темиром; тот и другой дважды меняли под собой коней, но сами были целёхоньки, даже не порваны нигде на них кольчуги, будто огнеликий Гурк, рея над смертоносным полем, отводил от них копья и стрелы с закалёнными наконечниками.

Подскакал на белом, забрызганном кровью жеребце князь Аскер-Султу, повелитель, с тёмным лицом, на котором багровел ото лба до подбородка шрам, и приказал тургауду Темиру остановить свой тумен. Темир и Аланай ринулись на разгорячённых конях в тыл войска, но они уже ничего не смогли сделать. Монголы и китайцы мощно теснили татар; те проворно вползали в ущелье Давлан-Нэмурчес, — скоро Темучину только и останется, как поставить развёрнутым строем несколько туменов в узком месте и ещё напористее нажать с боков.

Князья татарские — Шакир, Аскер, Хуран, повелитель рода дербен, Бурунтай, предводитель тумена рода куин, и Неврюй из рода терат — в надежде взирали в сторону, где заходит солнце, и спрашивали друг у друга с нетерпением и злобой: «Когда же покажутся на стыке земли и неба хвостатые знамёна наших племенных братьев — Саина-Султу (род алухай). Мусука-Султу (род дутау) и Кадана-Султу (род тутукулиут)?!» Да не ведали князья, оказавшиеся в урочище, что их братья уже давно лежат связанными по рукам и ногам в походной кибитке Тогорила, внезапно напавшего на их войска, когда они находились в пути. Нарочный от вождя кераитов уведомил об этом Темучина и заверил, что скоро будет возле урочища. А когда отряды новоявленного Ван-хана подошли, предводитель монголов приказал развернуть своё главное знамя с серым кречетом.

— Час настал! — воскликнул джаут-кури. — Уррагх[21]!

И началась резня...

Через малое время всё было кончено. Юлдуз и Айгуль схватили. В юношах, одетых в боевые доспехи, узнали жену повелителя рода чаган и её служанку и доложили Темучину. Юлдуз, оборванная, грязная, с впалыми щеками после бессонных ночей, с руками, тёмными и исцарапанными, не приглянулась великому эмиру, и он отдал её и Айгуль сотнику, который изловил их. К нему же попал в плен и Сондуг... И влюблённые, стоя рядом, соединённые таким неожиданным и страшным поворотом судьбы, вскоре наблюдали казнь, доселе неслыханную и невиданную в этих степных краях...

Всех родственников татарских князей Темучин приказал пригнать на крутой обрыв озера и возле каменных баб поставить восемь треножников и водрузить на них столько же огромных котлов. В них пленные рабы налили озёрной воды, а под треножниками развели огонь.

Вода вскипела. Предводитель монголов, попивая вино из чаши, сделанной из черепа Муджина-Султу, знаком руки повелел подвести к царственному месту восемь татарских князей. Те предстали пред ним с горящими от гнева глазами.

   — На колени, собаки! — вскинул голову великий эмир.

Князья и бровью не повели, лишь пылали ненавистью их очи, прямо глядящие в немигающие как у мусуки[22] глаза Темучина.

   — Вам, беспощадно истребляющим наших детей, я приготовил такую же казнь, — Темучин показал на котлы, окутанные паром.

   — Обвинение твоё, как пар, который исчезнет даже при слабом дуновении ветерка. Вот уже много лет, как мы мирно кочуем, не нападая ни на кого и не захватывая чужих земель и пастбищ, в отличие от вас, убийц и насильников! — с вызовом сказал Шакир-Султу, чей род был старее других, и с гордо поднятой головой выступил из сбившихся в кучу князей. — А то, что наши предки ходили войной на монголов, кераитов и китайцев, верно, но начинали её, как правило, вы... Это вы всегда зарились на наше богатство, приобретённое нами неустанным трудом. Ты, Темучин, захватил серебряную юрту Муджина, тебе показалось мало одной, и решил отобрать все восемь...

   — А кто мне теперь запретит это сделать?! — вскипел гневом джаут-кури. — Уж не ты ли, ублюдок?..

Повелитель монголов вытянул руку к котлу. Нукеры схватили Шакира-Султу и бросили в кипящую воду. Похватали и остальных, такая же участь — быть заживо сваренными — постигла и их...

   — Глядите, — обратился Темучин к родственникам повелителей татарских родов, — и зарубите себе на носу: то же самое ждёт каждого из вас, кто посмеет ослушаться или как-то выразит своё неповиновение...

   — Смотри и запоминай, — шепнул Сондуг своей возлюбленной, — родится у нас сын, пусть узнает и он об этой казни, а родится и у него сын, пусть знает и он, и так, покуда на земле будут жить татары и покуда будут рождаться у них дети...

   — Да, — тихо ответила молодая катунь и крепко сжала руку Сондуга.

В неволе у Сондуга и Юлдуз действительно родится сын, который станет предком Мамая...

«Покончив с казнями главарей и сбором пленных татар, Чингисхан созвал в уединённой юрте семейный совет для решения вопроса о том, как поступить с полонённым татарским народом, — рассказывает «Тайная история монголов». — На совете поговорили и покончили с этим так: «Татарское племя... истребим полностью, равняя ростом тележной чеке, а оставшихся (малых детей, ростом ниже тележной чеки) обратим в рабство и раздадим по разным местам. Женщин также перебить, а беременным рассечь утробы, дабы совершенно их уничтожить».

«Но в конечном счёте после гнева Чингисхана на племя татар и уничтожения их всё же некоторое количество осталось по разным углам, — сообщает далее «Сокровенное сказание», — каждый по какой-нибудь причине; дети, которых скрыли в ордах и в домах эмиров и их жён; от некоторых беременных женщин, которые избежали смерти, родились дети; племя, в настоящее время считающееся татарским, — из их рода».

«(Потом) Чингис повсюду посылал вперёд татар, и отсюда распространилось их имя, так как везде кричали: «Вот идут татары!», — так писал в своём отчёте совету кардиналов посланный ими в стан монголов папский легат из ордена миноритов Плано Карпини.

...А разгромив татар, Чингисхан принялся за кераитов: Тогорилу, своему союзнику в битвах на реке Улдза и в урочище Давлан-Нэмурчес, залил глотку кипящим маслом, затем захватил Китай и в пятьдесят лет был поднят на «белом войлоке почёта» и провозглашён великим кааном (каганом) монголов и всех покорённых народов. Ханы, возведя его в этот ранг, надеялись, что Темучин станет исполнять их волю, но он наделил себя именем Чингисхана, что значит посланный небом, и так же, как татарских князей, сварил их живьём в котлах... И сделал это в отместку за своё унижение, когда он, будучи ещё мальчиком, носил цепи, а потом колодки раба и в кузнице работал от зари до зари.

Жестокость породила жестокость...

Далее Чингисхан двинул свою разношёрстную, но спаянную железной дисциплиной Орду на запад, в Среднюю Азию. Впереди его войска лошади везли метательные машины, которые могли бросать через стены крепости горящие стрелы, обёрнутые паклей и смолой, и горшки с зажигательной смесью.

Иранский летописец Рашид ад-Дин рассказывает, как была взята столица Хорезма — Ургенч.

«Горшками нефти они зажгли огонь в кварталах. Монголы бились крепко, брали квартал за кварталом и дворец за дворцом, пока взяли таким способом весь город в продолжение семи дней: выгнали жителей разом в поле, отделили около 100000 их ремесленников и искусников и отправили в восточные страны. Женщин и мальчиков угнали в плен, а остальных разделили воинам, чтобы они предали их смерти. Говорят, что на каждого воина досталось 24 человека, а число солдат превышало 50 000. Короче, всех перебили, а войска занялись грабежом и расхищением и одним разом разрушили жилища и кварталы».

Затем армия Чингисхана вторглась в Закавказье. Монголы взяли города Шемаху, Дербент, разрушили их до основания и вышли в половецкие степи. Половецкие ханы обратились к русским князьям за помощью.

В 1223 году на реке Калке произошла битва. Взрослый сын Сондуга и Юлдуз участвовал в ней и, быть может, как победитель вместе с монголами пировал на помосте, под которым лежали побеждённые князья русские и половецкие. Троицкая летопись сообщает: «...А князей имаше, издавиша и покладаше под доскы, а сами верху седоша обедати. И тако князи живот свой скончаша».

«А сами верху седоша...» Возвышение через злодеяния, кровь и жестокость. Этому правилу будут следовать все чингизиды. Оно-то их в конце концов и погубит.

3. КАК ЛЁД НА СОЛНЦЕ...

В год Петуха (1225) Чингисхан обнародовал свою «Ясу», наставляя монголов на «путь разума и довольства». Согласно её законам потомки Великого полководца должны править Вселенной десять тысяч лет. Но кочевники-завоеватели были изгнаны из Китая уже через 141 год (1368) и разбиты на Куликовом поле через 153 года (1380) после смерти их Повелителя.

В чём же оказался просчёт Чингисхана? «А сами верху седоша...» Сработало правило!

Огромной империей, завоёванной Потрясателем Вселенной, ещё при жизни владели его четыре сына — Джучи, Джагатай, Удегэй и Тули. Младший Кюлькан только подрастал. В тот же год Петуха восстали непокорные тангуты во главе с царём Бурханем. Чингисхан решил сам повести войско на усмирение тангутов и послал за сыновьями. Прибыли к нему лишь три сына, кроме старшего, упрямого Джучи. На семейном совете Джагатай, чтобы оговорить враждовавшего с ним брата, сказал отцу:

   — Джучи полюбил страну кипчаков больше, чем свой Коренной улус[23]. Он в Хорезме не позволяет монголам и пальцем тронуть кого-нибудь из кипчаков. Джучи говорит: «Старый Чингис потерял разум, так как разоряет столько земель и безжалостно губит столько народов. Его надо убить, а потом я заключу союз дружбы с мусульманами и отделюсь от монгольской орды».

Гневом запылало лицо Чингисхана, и он приказал привести в юрту своего брата Утчигина.

   — Ты поедешь к Джучи и передашь, чтобы он немедленно прибыл ко мне. Если же откажется... — Чингисхан приблизил губы к уху брата и что-то добавил.

Джагатай довольно усмехнулся и поудобнее уселся на атласных персидских подушках.

Джучи ехать к отцу отказался, и однажды после охоты на сайгаков его нашли лежащим в степи, ещё живым, но слов произнести он не мог, так как ему неизвестные злодеи переломили позвонки...

Сын его, Батый, вместе с властью в Хорезме унаследовал и узаконенное правило чингизидов — возвышение через кровь и злодеяния, а принцип деда: не щадить в этом случае даже самых близких — тоже пришёлся по душе внуку.

Пообещав повести своих богатуров на запад, через великую реку Итиль[24], он, став взрослым, сдержал своё слово.

А возвращаясь из европейского похода в 1243 году Бату-хан повелел остановить свою повозку на Нижнем Итиле и вокруг неё образовать кочевой уртон — город Сарай. Поначалу он состоял из жилищ, поставленных на колеса. Это были круглые кибитки с дырой в середине для дыма. Размер кибитки зависел от достатка. Стены и двери из войлока, колеса из плетёных прутьев. Верх дома тоже покрыт белым войлоком или пропитан извёсткой или порошком из костей. Неподалёку большие дома — повозки 26 жён Батыя, окружённые маленькими домиками служанок.

Если откинуть полог любой из кибиток, то можно было увидеть руины древней столицы Хазарского каганата Итиль. От арабских путешественников Батый немало интересного слышал о хазарах, исчезнувших с лица земли, и к нему порой приходили невесёлые мысли, вызванные неудачным походом к Последнему морю... Но он не терял надежды на завоевание Европы и здесь, удачно разместив свою ставку в нижнем течении Итили, стал копить силу. А надеяться надо было только на себя: могущественная империя Чингисхана уже не та, его многочисленные потомки, рождённые от огромного количества жён царей и царевичей, враждуя между собой, разодрали её на мелкие части, и она, как лёд на солнце, начинала таять...

Обширными пока оставались владения Бату-хана. Они простирались от Дуная до Иртыша, включая Поволжье и Приуралье, Крым и Северный Кавказ до Дербента. Внук Чингисхана удерживал за собой и Хорезм. Эти земли составляли то, что современники называли Золотой Ордой.

После смерти Батыя и она стала распадаться. «Они (чингизиды) поделили между собой Скифию, — писал папский легат Вильгельм де Рубриквис в своём «Путешествии в восточные страны», — которая тянется от Дуная до восхода солнца. Всякий из них, имеет ли он под своей властью большее или меньшее количество людей, знал границы своих пастбищ, где он должен пасти своё стадо зимой, летом, весной и осенью». «Каждый кочевник, пока он не стар, должен работать. Так, вожди и другие обязаны давать императору (хану) для похода кобыл, что будет угодно, и подданные вождей обязаны давать то же самое господам, ибо среди них нет никакого свободного... Так же как в Сирии, поселяне дают третью часть плодов, так татарам[25] надлежит приносить ко дворам своих господ кобылье молоко каждого третьего дня».

Это так называемый калан: оброк, который доставлялся господам в виде провианта. Знать носила шубы, сшитые из шкур пушных зверей, мягкие и тёплые, и жирела. Рашид ад-Дин, рассказывая о смерти одного золотоордынского царевича, сообщает, что «он был очень толст и дороден, со дня на день становился тучнее и дошёл до того, что телохранители днём и ночью присматривали за ним... опасаясь, что неравно жир выступит у него горлом и он умрёт. Наконец, он внезапно заснул, жир выступил у него через горло и его не стало».

«А бедняк, — сообщает нам другой арабский историк, посетивший Сарай, — находил кусок мяса, отваривал его, но не доваривал, выпивал отвар и оставлял мясо на съедение в другой раз, затем собирал кости, переваривал их и снова выпивал отвар».

«А рабы, — писал он далее, — есть «говорящие вещи»: их можно растоптать, разломать, раскурочить... Хорошо только ценились женщины, особенно русские...» «Что я скажу о подобных пери, — как будто розы, набитые в русский холст!» — восклицает историк.

Русских женщин продавали в Венецию, Пизу, Геную, Египет, так как египетские купцы пользовались правом свободного прохода через Босфор в Крым. Семнадцатилетние русские девушки стоили более двух тысяч лир, после русских ценились черкешенки. Одна флорентийская особа писала сыну: «Мне пришло на мысль, что раз ты женишься, тебе необходимо будет взять ещё и рабыню... Если ты имеешь это намерение, то напиши, какую? Какую-нибудь черкешенку, отличающуюся здоровьем и силой, или из числа русских, которые выдаются своей красотой и сложением?..»

У сына Батыя Сартака до того, как он стал христианином, в гареме находилось много русских наложниц.

...Ордынцы были немало изумлены, когда в Сарае начали строить русскую церковь. Увенчали куполом и золотым крестом, поставили колокол. Освятил её первый сарайский епископ Митрофан.

А 2 июня в День Святого Духа зазвонил колокол, сзывая православных на литургию, и Сартак с законной женой (гарем он распустил) взошёл на каменные ступеньки храма и перекрестился.

Соглядатаи его дяди Берке отрядили в степь нарочных: так, мол, и так — оправдались слухи, Сартак действительно стал христианином...

По окончании литургии к церкви подскакал посланец Берке.

   — Повелитель, — обратился он к Сартаку, выходящему из храма, — ваш дядя Берке приглашает к себе в ставку...

   — Вот мой ответ ему, передай слово в слово: «Ты — мусульманин, я же держусь веры Иисуса Христа, видеть лицо мусульманина для меня несчастье...»

Но хану Золотой Орды всё же пришлось увидеть это лицо.

Охотясь на сайгаков, он заблудился и наехал на ставку Берке. Тот радушно принял его, а Сартак, взглянув на дядю, поморщился, как будто и впрямь видеть «лицо мусульманина» было для него несчастьем...

Вот как описывает внешность Берке араб Ал-Муфаддаль: «Жидкая борода, большое лицо жёлтого цвета, жидкие волосы зачёсаны за оба уха, в одном ухе золотое кольцо с ценным камнем, гнилые, редкие зубы. На Берке шёлковый кафтан, на его голове колпак, на ногах башмаки из красной шагреневой кожи. Он не был опоясан мечом, но на кушаке его висели чёрные витые рога, усыпанные дорогими камнями».

Таким видел его в последний свой приезд в 1263 году Александр Невский. После приёма недоверчивый Берке «удержа его, не пустя в Русь». Александру пришлось мыкаться с Ордой по зимовищам и «зимова в Татарех и разболеся». Больного князя Берке отпустил наконец на родину, где он вскоре и умер.

К скоропостижной смерти Сартака Берке тоже приложил руку...

После посещения дядиной ставки, где Сартаку подали вино, хан Золотой Орды стал чахнуть и вскоре умер. В степи распространился слух, что Сартака за перемену веры наказал Аллах, что дало повод Берке, ставшему ханом, отдать приказ устроить в Самарканде погром у тамошних монголов-христиан. Воинственный дух Корана был ему куда более по вкусу, нежели призыв к милосердию и помилованию врагов...

Он же, Берке, построил новый город в верховьях Ахтубы, куда позднее, при хане Узбеке, перенесли столицу, названную Сарай-Берке, или Новый Сарай. Тут русло Дона ближе всего подступало к Волге.

Зато при Узбеке, который следовал каждой букве наставлений Ясы, говорившей об уважении к духовенству, происходит расцвет всех религий и вероисповеданий в Золотой Орде. В 1315 году в Сарае было учреждено католическое епископство. Первым епископом стал францисканец Стефан. Папа Иоанн XXII писал в 1318 году, что хан Узбек «не без наития, внушённого ему Господом, и отдавая дань уважения Христу Спасителю, предоставил привилегии христианам». Известны письма папы к самому Узбеку, сыну его Джанибеку и жене Тайдуле, в которых папа благодарит за подарки, за заботу о католиках, проживающих в Золотой Орде.

Но как бы хорошо ни относились правители Золотой Орды, будь то Сартак или Узбек, к различным священнослужителям, те всё равно чувствовали себя во враждебном окружении. Не зря же на состоявшемся в 1276 году в Константинополе патриаршем соборе сарайский епископ православной церкви Феогност многозначительно задал вот такие вопросы: первый — «Можно ли священную трапезу переносить с места на место и употреблять при богослужении?»

Собор ответил утвердительно, добавив при этом «занеже по нужи есть. Ходящий люди (то есть кочевники) не имеют себе упокойна места».

Феогност вопрошал далее: «Аще поп на рати человека убьёт, льзя ли ему потом служити?»

Собор долго думал и наконец-то ответил: служить можно... Потому как поп находится посередь врагов, и если бы он не убил, то его бы убили... Как знать, может быть, такой ответ и послужил поводом к тому, что на Куликовом поле в сражении против ордынцев приняли участие два монаха Троицкой обители Пересвет и Ослябя...

Казалось, что Золотая Орда при хане Узбеке обрела своё второе дыхание...

Купец из Шираза вёз в Сарай жемчуг, амбру, алоэ, сандал, перец, имбирь, мускатный орех, гвоздику, эбеновое дерево, индиго. На вырученные деньги он закупал китайские шёлк-сырец, шёлковую камку, атлас, русское полотно и русские рубашки из ткани «руси», льняные товары.

А из Руси кроме полотна привозили меха горностая, белок, соболей, лисиц, кожи, бумазею, душистые коренья.

В Московию ввозили шерстяные ткани, шелка, доставляемые из Персии, Сирии, Китая, Малой Азии, везли также перец, имбирь, гвоздику, шафран, камфару, ладан, миндаль, грецкие орехи, сахар, ревень, краски, мыло, гребни, ожерелья, губки, жемчуг цейлонский, скаковых лошадей.

В дар же лично хану золотоордынскому посылали русские князья кречетов, соболий мех, рыбий зуб, холсты, сёдла, ножи.

Процветали в Сарае и различные ремесла; особенно ценились русские чудо-мастера — резчики по дереву, по драгоценным металлам, их называли на среднеазиатский манер — уста. Они делали расписные кувшины из глины и фарфора, поливную посуду, которая найдена при раскопках Старой Рязани, различную керамику, серебряные и золотые чаши, сосуды. Одну такую золотоордынскую чашу обнаружили в гробнице новгородского владыки Никифора, похороненного в XIV веке в Софийском соборе. А искусный, тончайшей работы сосуд Дмитрий Донской захватил в ставке Мамая на Куликовом поле. Этот золотой сосуд передавался в царской семье из рода в род, пока царь Фёдор Иоаннович не подарил его Борису Годунову за победу в 1591 году над крымским ханом Казы-Киреем...

Умер Узбек, один из могущественных ханов Джучиева дома, и в Золотой Орде началась «замятия», и такое в ней стало твориться, как на Руси в самые худшие Смутные времена...

Белый аргамак стелился по ковыльной степи, и всадник не сидел, а лежал на нём, и казалось со стороны, что он и его конь — одно целое. За ним еле поспевали тургауды, гнавшие своих лошадей так, что ветер свистел в ушах и слёзы заволакивали глаза радужной пеленой... Старший сын Узбека Тинибек спешил в Новый Сарай из земли Джагатайской, где он находился во главе войска.

«Скорей... Скорей... Скорей...» — выбивали подковами резвые ноги скакуна. По праву старшего Тинибек должен занять трон отца. Но он знал и коварный нрав своей матери Тайдулы, которая души не чаяла в среднем сыне Джанибеке...

Тинибек слегка успокоился, когда вдали показался городок Сарайчек, расположенный на границе владений Синей Орды и Золотой. И на душе уже совсем посветлело, когда увидел шествие разодетых в дорогие халаты знатных мурз из Нового Сарая.

Тинибек осадил коня, вгляделся, узнал Тоглу-эмира, Абаши-эмира, Зякхорзу-эмира, самых преданных людей отца. Радостно заколотилось сердце: «Приехали встречать меня как хана... Слава Аллаху!»

Стояла жара, среди шествующих покачивали бёдрами почти голые танцовщицы, а на верблюдах под разноцветными балдахинами величественно восседали красивые рабыни, предназначенные для утех будущего Повелителя Золотой Орды.

Тинибека нагнал начальник тургаудов Аксуд, и они поехали рядом: один на белом коне, другой — на чёрном.

   — Смотри, Тинибек, — Аксуд называл молодого хана по имени; они были одногодки, воспитывались вместе. У Аксуда отец происходил из знатного рода, — да это же твой младший брат Хидырбек...

   — Где?

   — Вон там... Обнимает танцовщицу.

Хидырбек унаследовал внешность отца в большей мере, чем братья, красивый, высокий, с широкими плечами, но нравом пошёл в мать: коварен, лжив, не знаешь, что от него ждать, любил погулять. Но Тинибек очень обрадовался встрече с ним — соскучился по родным: в Джагатайской земле во главе войска он провёл почти два года... Он соскочил с лошади, подбежал к брату, оттолкнул танцовщицу, и они полизали друг другу щёки[26].

   — А Джанибек с тобой? — с тревогой спросил старший брат.

   — Он в Сарае-Берке, заболел, простыл на охоте, — ответил Хидырбек. — Мать меня послала к тебе, передаёт пожелание здоровья, силы и мудрости на новом высоком месте.

   — Спасибо ей, умнейшей из умнейших, скорбящей по мужу, у которой сердце сейчас полно печали, но в котором есть место и для своих сыновей...

Отвечая так младшему брату, Тинибек исподлобья, словно молния, кинул взгляд на него, и тот не успел убрать с губ что-то вроде усмешки; тогда-то Тинибек пожалел, что не привёл с собой войско... Но взбодрил свою душу слышанным с детства мудрым изречением: «У камня нет кожи, а у человека вечности...» А потом и вовсе подозрения его притупились искренними поздравлениями трёх главных эмиров и громкими возгласами воинов, выстроенных у белого шатра с золотым полумесяцем:

   — Яшасын, каан Тинибек!

   — Бай аралла, баатр дзориггэй![27] — взволнованно отвечал царевич, глаза его благодарно блестели, а щёки пылали.

Хидырбек преданно смотрел в сторону брата, а на губах играла злорадная усмешка.

Ему представилось на миг одутловатое лицо матери с маленькими немигающими глазками, в которых ничего никогда нельзя было прочитать, и послышался её прерывистый шёпот:

   — Сынок, Джанибек навстречу к старшему брату не поедет... В Сарайчек с эмирами и мурзами поскачешь ты. И там вы свершите над Тинибеком то, о чём я говорила с тобой раньше... Знатные мурзы и эмиры подкуплены. Знай, что золото на этом свете — сила! Оно перешибёт любую преданность... А твоя польза такая: когда Джанибек займёт трон отца, к тебе великое каанство придёт гораздо скорее, в противном случае тебе придётся пережидать две жизни — старшего брата и среднего... Но ведь ты можешь и не дождаться их смертей, — Тайдула как удав на кролика долго смотрела на младшего сына. — Мне доподлинно стало известно, что Тинибек, став Повелителем Золотой Орды, пообещал умертвить тебя с братом, не пощадит он и меня, бедную старуху, — и по дряблым щекам Тайдулы покатились слёзы.

«Знаю тебя, какая ты бедная... Ты ещё при жизни отца плела против него заговоры в пользу своего любимого сыночка Джанибека. Зря отец не удавил вас...» — подумал Хидырбек, но с великой преданностью глянул на мать, наклонился к ней и слизал с её щёк лицемерные слёзы...

И вот как далее повествуют арабские исторические источники: «Заговорщики отправили своих людей в Сарайчек для встречи хана. Пришедши к нему, эмиры все собрались для лизания руки его, потом они ударили его и умертвили. Затем они вернулись к Джанибеку и уведомили его о случившемся. Придравшись впоследствии за что-то к брату своему младшему Хидырбеку, Джанибек убил и его также и стал править единодержавно. Тринадцать лет правил Джанибек. При нём начался упадок былого могущества Золотой Орды, так как он правил по указке эмиров и целиком зависел от них. В период его правления разразилась страшная чума, и он воевал с Польшей, Литвой и итальянскими колониями в Крыму и терпел поражения...»

В 1343 году, когда в Тане на Азовском море генуэзцы в уличной драке убили несколько ордынцев (из-за чего и разгорелась война Золотой Орды с итальянскими колониями в Крыму), впервые всплыло имя Мамая, потомка татарских князей, ведших род от Сондуга и Юлдуз, но родившегося от пленной кабардинки. К тому времени ему исполнилось двадцать два года; как сотник — начальник над сотней клинков — он участвовал в усмирении генуэзцев, а через год подобное столкновение повторилось в Кафе, и мы его уже увидим штурмующим высокие крепостные стены...

4. БАШНЯ ПАПЫ КЛИМЕНТА

Величественные ещё, хотя вместе с тем печальные на вид, предстают перед путешественниками в Крыму развалины замков, стен и крепостных башен, построенных генуэзцами в городах, им принадлежащих. На крутых скалах возвышающиеся каменные бойницы, кажется, до сих пор, как и семь столетий назад, господствуют над морем и окрестностью. Их узкие окна глядят по-прежнему вдаль, как бы наблюдая за движением кораблей и враждебных ордынцев. А в полуразвалившихся церквах видны ещё лики святых, к которым возносились тёплые молитвы за удачу в торговле или войне.

А вот и гербы, и надписи на камнях и мраморных плитах, хорошо сохранившиеся, чтобы мы смогли вспомнить о некогда живущих людях: об одних — с почтением, о других — с презрением. Хотя нам ли их судить?! Судья им Бог!

Прислонённая к каменной стене башни мраморная плита длиной в два с половиной аршина[28] и шириной в полтора гласит:

«В году 1346-м, в 8-й день Июня, когда дарована

была милость Климентом Папою для возвеличения

креста, эта построенная башня получила своё

начало, основанная пастырем.

Иезус …………………………………………………………….……..»

(Далее следует молитва, в которой несколько слов разобрать невозможно, но из остальных легко догадаться, что в молитве выражена просьба к Спасителю, избавившему город от истребления, о ходатайстве перед Богом, чтобы Он охранял выстроенную башню, ниспосылая по-прежнему свою помощь христианской религии).

Исторические сведения, которые мы сейчас имеем, помогут нам объяснить эту надпись на мраморной плите.

Консул в Кафе, благородный господин Готифредо ди Зоали, взволнованно ходил по комнате, пол которой был отделан чёрным мрамором. Вот он остановился у столика из слоновой кости, на котором стоял глобус, нервным движением среднего пальца придал ему вращение и, даже не взглянув, как закрутились страны и континенты, быстро пересёк комнату и оказался у узкого высокого окна из красного и зелёного стекла, распахнул створки. Свежий ветер с моря дохнул на консула; он увидел ошвартованные у пристани свои, генуэзские, и венецианские корабли, загружаемые бочками с солониной и бочонками с мёдом, ящиками с русскими мехами и тонким льняным полотном. Потом на деревянной стенке появились гнедые и белые аргамаки. Их скоро повели в трюмы, и тут Готифредо взорвался:

   — Нет, степной шакал, так просто мы не уступим... В прошлом году тебе удалось взять приступом Тану, перебить почти всех наших купцов и разграбить их лавки. Но о каменные стены Кафы ты, Джанибек, расколешь свою пустую башку, которая питается мыслями своих подданных.

Консул громко хлопнул в ладони, и в дверях появился его помощник.

   — Где этот ублюдок?.. Как его?..

   — Андреоло Чиврано, ваша милость, — услужливо подсказал помощник.

Двое аргузиев[29] вскоре представили пред очи консула упирающегося молодого итальянца в наручниках.

   — Оставьте его, — махнул в сторону полицейских Готифредо.

Андреоло повёл широкими плечами, расправляя их, и успокоился. Теперь консул мог рассмотреть его: тонкий орлиный нос, упрямо сжатые губы, высокий чистый лоб, обрамленный густой шапкой волос, и глаза, карие, выразительные, смело глядящие на Готифредо ди Зоали.

   — Ты понимаешь, что натворил? — строго спросил консул.

   — Я защищал свою честь и честь своей родины, ваша милость. После Таны они обнаглели и ведут на улицах Кафы так, как в своём паршивом Сарае.

   — Ну, положим, в своём Сарае они, может быть, ведут себя иначе, — уже более мягким голосом сказал консул. — Но чёрт вас дёрнул, прости дева Мария, учинить поголовную драку, в которой было убито двадцать ордынцев и наших...

   — Только двое, — с гордостью добавил молодой итальянец.

   — Это не меняет дела, — снова перешёл на строгий тон консул. — Джанибек опять грозит войною, требует выдать ему зачинщиков...

   — Я понимаю, ваша милость. Воля ваша... Но поможет ли это?

   — Негодяй! Разговорился... — вдруг снова прорвало консула, и он приказал аргузиям убрать с глаз долой Андреоло и всыпать ему десять плетей ... нет, пятнадцать!

   — Каков, а? — медленно остывая, обратился к помощнику консул, когда Чиврано выволокли из комнаты.

   — А ведь прав он, ваша милость... Даже если мы и выдадим хану зачинщиков, он не отменит решение — штурмовать крепостные стены Кафы. Наши люди в Сарае доносят: он давно ждёт того момента, чтобы разграбить наш город: казна его расстроена, а пример с Тану подсказал способ её пополнения...

   — Вонючка! А ещё клялся на Коране в дружбе к нам, умиляясь посланиями папы к нему и его матери... А что нам делать с этим?..

   — Андреоло Чиврано, ваша милость.

   — Да, с ним. И с его приятелями. Чёрт бы их побрал, прости дева Мария...

   — Ваша милость, я тщательно проверил правильность их показаний. Действительно, ордынец первым ударил плёткой Чиврано и только за то, что тот, едучи на своём осле, нечаянно задел на тесной улочке тучного степняка. После удара плёткой Чиврано остановился, но ордынец снова стеганул его по спине. Тогда Андреоло слез с осла, подошёл к обидчику и сверху, как кузнец молотом по наковальне, трахнул его кулачищем по голове. Видели, какие у него ладони?.. Голова степняка треснула, как перезрелый арбуз...

Что-то наподобие улыбки скользнуло по губам консула. Это не мог не заметить помощник и, воодушевляясь, продолжил:

   — На Чиврано набросились проходившие мимо ордынцы... Завязалась потасовка, конечно же, Андреоло одному бы несдобровать, но уличные мальчишки позвали на помощь его приятелей, которые проводили время в таверне по соседству. Ну и... — помощник консула махнул лишь рукой.

   — Ладно, — промолвил Готифредо ди Зоали. — Выдавать мы их не станем, подождём приступа, отдавшись на волю Господа нашего, но после устроения мира, будет ли он выгоден нам или ордынцам, предадим драчунов суду, чтоб другим неповадно было... Завтра же освободите всех, вооружите и посылайте их на крепостные стены[30]...

   — А как насчёт наказания Андреоло плетьми? — улыбаясь спросил помощник.

   — Отмените.

Недаром Готифредо ди Зоали называли благородным господином...

И он этим гордился. Хотя по натуре был жестоким и расчётливым человеком.

Кафа... На месте этой крепости некогда стоял тавроскифский город Ардавда — город семи богов. За шесть столетий до Рождества Христова милетские греки основали здесь колонию, назвав её Феодосией, что означает Богом данная. Феодосия была разрушена гуннами, но вновь отстроена и теперь уже упоминалась как Кафа.

В 1266 году генуэзцы купили её у хана Золотой Орды Менгу-Тимура. Город сильно вырос, защитил себя высокой крепостной стеной и сделался центром генуэзских колоний на Чёрном море. О его оборонительных возможностях и вёлся сейчас разговор в мраморной комнате консула с начальником гарнизона Кафы Стефано ди Фиораванти.

   — Ваша милость, — обращался к Готифредо начальник городских арбалетчиков. — Джанибек со своим войском только с севера доставит нам хлопот. Крепостная стена города, как вы знаете, проходит по основанию горы Тебе-оба, а горы Сугуб-оба и Агермыш защищают нас с востока и запада. Ну а с юга, — Стефано махнул рукой в сторону окна, за которым плескалось море, — нам сам дьявол не страшен... Море и неприступные скалы, и до наших кораблей, стоящих в бухте, окружённой такими же скалами, ордынцам не добраться. Если даже они нас захотят взять измором, то им это тоже не удастся! Корабли всегда доставят в Кафу необходимый провиант, а если перекроют водопровод, то в каменных резервуарах хранится достаточно питьевой воды... К тому же скоро наступит время сильных дождей, и потоки с небес пополнят эти запасы.

   — Значит, угроза может исходить только со стороны Дикого поля? — уточнил консул.

   — Да, ваша милость, — ответил Стефано ди Фиораванти, — поэтому я принял заранее необходимые меры предосторожности: сейчас жители и мои солдаты расширяют и углубляют внешние и внутренние рвы, а также укрепляют крепостные стены, готовят казы[31] для кипятка и кипящей смолы, паклю для стрел, горючий материал, на переходы и угловые башни поднимают валуны, камни, колья и брёвна.

Чиврано, в надетом поверх шерстяной блузы стальном панцире, с арбалетом в руках, нёс службу на крепостной стене. Иногда он подходил к своим приятелям — братьям Тривиджано, Паоло и Мауро, кафским кузнецам, которые тоже участвовали в уличной драке, чтобы поинтересоваться, как у них идут дела?

Братья возились с казом, закрепляя между двух кирпичных кладок железную ось, проходящую внутри него таким образом, чтобы он находился в наклонном положении. За верхний же край каза цеплялась цепь. При осаде её натягивали, выравнивая каз, наполняли кипятком или кипящей смолой, потом цепь отпускали, каз опрокидывался, и содержимое выливалось на головы врагов.

Вдруг потемнело. Чиврано оглянулся и увидел, что на солнце надвинулась туча, но это была не дождевая туча... И он понял, что идёт несметное ордынское войско; копытами коней и деревянными колёсами арб оно вздымало чёрные клубы пыли, жгло на пути всё, что может гореть... Густыми космами пепел тоже поднимался к небу.

Чиврано подал знак на башню, и там ударили в тяжёлый колокол; тугой его звук разлился над городом и потёк далее — к близлежащим селениям.

Там всполошились, забегали.

Вскоре оттуда потянулись подводы, доверху груженные домашним скарбом, за ними еле поспевали женщины с детьми. Вот уже заколотили чем-то тяжёлым в железные ворота, закричали истошно:

   — Татары! Татары!

И на переходах крепостной стены подхватили это слово, переиначивая его на свой, итальянский, лад:

   — Тартары![32]

Как Чингисхан и Батый, Джанибек тоже посылал вперёд не один тумен татар, они, как говорилось выше, служили надёжным щитом основного войска Орды, состоящего из монголов. Но уже бурно шло кровосмешение... Знатные ордынские мурзы женились на татарках, а татарские военачальники брали в жёны монголок. В Орде становилось заметным почитание людей не по родовитости, а по характеру человека и его личным заслугам... Для таких храбрецов, как Мамай, наступали благоприятные времена.

Подошедши к Кафе, ордынцы расположились на расстоянии двух полётов арбалетной стрелы, составив вкруговую в несколько рядов свои кибитки, арбы, метательные машины и тараны. Вместе с воинами к берегу Чёрного моря пришли и их семьи; на уртоне они разбили юрты, и вскоре повсюду запылали огни в дзаголмах[33], а в больших котлах закипела вода, в которой варилась баранина, нарезанная большими кусками.

Белый шатёр Джанибека с золотым полумесяцем поставили чуть поодаль, у основания горы Тебе-оба. Тут же обосновались его тургауды.

Стало смеркаться. Острый глаз Андреоло Чиврано заметил со стены, как ордынцы стреножили лошадей и погнали за реку Салгир, где росли высокие сочные травы. «Без коня татарин беспомощен как дитя... — подумал Чиврано. — Предпринять бы ночную вылазку и пригнать табун в Кафу...» Этими мыслями он поделился с братьями Тривиджано, а рано утром, когда на стене появился начальник гарнизона, и с ним.

   — Молодец! — похвалил Андреоло Стефано ди Фиораванти. — Не ошиблись мы в тебе, Чиврано, а то, что ты поведал мне, я возьму на заметку...

Начальник гарнизона подошёл к казу, уже надёжно укреплённому в стене, покачал его и удовлетворённо пожевал губами. Значит, ему и кузнецы, братья-разбойнички, тоже понравились...

Над станом монголо-татар клубился молочный туман, а на склоне горы Тебе-оба он был гуще, цвета пепла, и в разрывах его проглядывали белые юрты многочисленных жён золотоордынского хана.

В эту рань ещё спали, но бодрствовал сам Джанибек. В походе он приучил себя мало времени отводить на сон и часто, переодевшись в простой халат, обходил посты... Горе тому, кого он заставал спящим. Сопровождающие хана тургауды тут же набрасывали провинившемуся на шею скрученную из воловьих жил удавку... Порою постовой отдавал Аллаху душу, так и не проснувшись и не разобравшись, где явь, а где небыль...

Джанибек, взглянув на серые клубы тумана, поёжился, глубже запахнул полы халата и, дав знак возникшим как по команде тургаудам оставаться на месте, вошёл в шатёр. Проверять посты сегодня он раздумал... Свою любимую младшую жену Абике, разметавшуюся на ложе, он слегка подвинул и, раздевшись, лёг рядом.

Нехороший ему сегодня приснился сон. Как будто сын его, восемнадцатилетний Бердибек, которого он впервые взял в поход, прокравшись в его шатёр, опустил на его голову меч, но промахнулся, и лезвие впилось в грудь лежащей рядом Абике...

Джанибек повернулся к ней, привлёк к волосатой груди её нежное податливое тело, сильно прижался щекой к щеке Абике, которая уже проснулась, потом с каким-то остервенением набросился на неё, жадно утоляя свои внезапно возникшие дикие желания... Абике лишь поначалу постанывала, а потом стала вскрикивать, и тургауды у входа в шатёр, переглядываясь, понимающе заулыбались...

Насытившись, Джанибек откинулся на подушки, прислонённые к кереге, Абике встала, прошлась по шатру, взяла полотенце и вытерла со лба и груди повелителя густо выступивший пот.

   — Абике, ты когда видела моего сына? — спросил Джанибек.

   — Вчера Бердибек шёл за моей кибиткой и пытался заговорить со мной... Но я не промолвила ни слова.

   — Хорошо... Ты будь осторожна. Его мать Тогай-хатун ненавидит тебя. Ты это знаешь?

   — Знаю, повелитель.

   — Я видел сон, нехороший сон... Ты будь осторожна, — снова повторил Джанибек. — Возле твоей юрты я удвою стражу... А на верховых прогулках тебя будет сопровождать со своими лучниками сотник Мамай. Это храбрый и умный воин. Он ровесник тебе и на пять лет старше Бердибека. Я давно приметил его и горжусь им. Думаю, что со временем он станет таким же, как мужественный темник Аксал или тысячник Бегич...

   — Благодарю тебя, великий каан!

Теперь во время прогулок рядом с Абике находился сотник Мамай. На половину полёта стрелы скакали его верные воины, слегка тяготившиеся тем, что им, закалённым в битвах и привыкшим к звону мечей и сабель, приходилось выполнять постыдную роль тургаудов; да притом охранять какую-то женщину, пусть и ханшу, любимую жену великого каана.

Мамай и сам испытывал некоторое замешательство в душе от необычности теперешнего своего положения, но не показывал виду. Он охотно разговаривал с Абике на различные темы и, когда говорил, то прямо и дерзко смотрел в лицо повелительнице, отчего Абике смущённо опускала глаза: признаться, ей нравился этот статный черноволосый юноша. А узнав о том, что он происходит из далёкого княжеского рода татар, некогда живших на границе Поднебесной Империи[34] и родины Потрясателя Вселенной, Океан-хана, великого как океан[35], чьё имя не произносилось, потому что оно было недосягаемо для смертных, и ещё больше заинтересовалась новым начальником телохранителей.

Молодая Абике обладала восторженной натурой: её приводило в возбуждённое состояние многое: солнце, встающее из-за моря, куда отплывают с невольниками под белыми парусами генуэзские и венецианские корабли; горы, сплошь усеянные красными маками; бешеные скачки, которые устраивали потехи ради воины Мамая. Тогда она сама пришпоривала своего аргамака и мчалась, как ветер, по ровной долине у подножия Тебе-оба, потом вдруг резко осаживала коня и, обернувшись к молодому сотнику, заразительно смеялась. Глаза её лучились добрым внутренним светом, зубы жемчужно блестели, щёки пылали, — тогда Мамай с восторгом взирал на красоту своей госпожи. А иногда она была тиха и задумчива, словно вечерний цветок, готовый перед ночной темнотой закрыть свои лепестки. И Мамай тревожно смотрел на Абике, молча вопрошая: «Что с тобой происходит, моя повелительница?..» Но она молчала, нервно покусывая губы. «Может быть, она скучает по своей родине, по матери?» — раздумывал сотник, не смея спросить об этом свою госпожу, уже зная о том, что отец её, император Поднебесной Империи Шунь-ди (Тогон Темур), потомок Кубилая, последний монгольский хан, царствующий в Китае, не очень-то заботился о дочери, отданной в четырнадцатилетием возрасте в жёны хану Золотой Орды; Шунь-ди, ведшего рассеянный образ жизни, интересовали лишь живописные парады русского полка, который назывался длинным именем Сюан-хун-У-ло-се Ка-ху вей цинкюн — Вечно верная русская гвардия...

Абике и сама когда-то восхищалась этими парадами русских гвардейцев, которых доставил в Ханбалык[36] полководец Яньтемур. Их было ни много ни мало — две с половиной тысячи рослых, белокурых, голубоглазых красавцев...

Она рассказала о своём отце и этих парадах Мамаю и задала вопрос:

   — А что в твоей жизни хорошо запомнилось?

   — Звезды, — ответил Мамай.

   — Какие звёзды? — не поняла Абике.

   — Звезды на небе, которые светили мне в детстве через дырявую кошму. Мы ведь татары, и нам не полагалось иметь юрты, крытые хорошими войлочными кошмами, а если у кого они появлялись, то их тут же отбирали монголы...

Абике как-то странно взглянула на Мамая, глаза её сверкнули как у мусуки, но она быстро опустила их, и молодой сотник пожалел, что сказал ей эти слова. «Неужели донесёт Джанибеку?!» Но, слава Гурку, всё обошлось. Абике не рассказала об этом великому каану, и, может быть, потому, что ей понравился этот храбрый красивый юноша.

Убедившись в её порядочности, Мамай поведал ей родовое предание, которое гласило о том, как Повелитель Вселенной сварил в кипящих котлах татарских князей...

   — О жестокости нашего великого предка мне много рассказывала бабушка, — сказала Абике. — Ещё будучи мальчиком, он убил своего сводного брата. За это на него надели цепи, а когда он вырос — деревянные колодки. Вот послушай...

Родное племя Темучина после смерти отца — вождя этого племени и знаменитого мергена — отказалось признать власть его девятилетнего сына. Тогда мать с четырьмя сыновьями и грудной девочкой покинула родной уртон и, погрузив в повозку войлочную юрту, отправилась к синеющим вдали холмам. По пути семья питалась кореньями степных трав и рыбой, которую ловили в реках Темучин и его сводный брат Бектер. Удочка у них была одна на двоих. Однажды они закинули крючок и, когда леска дёрнулась и огромный таймень оказался на берегу, возле пойманной рыбы разгорелась драка. Каждый из них хотел доказать, что это именно он первый поймал такую большую рыбину, чтобы потом похвастаться перед матерью и братьями. Бектер, в конце концов, овладел тайменем. Темучин решил отомстить ему, и дело тут не в отобранной рыбине, — сводный брат, одних лет с Темучином, был сильнее, и только он мог оспаривать его власть в семейной юрте.

И когда Бектер, удалившись однажды, что-то мастерил, Темучин стал незаметно подкрадываться к нему. Вот брат уже близко, Темучин натянул лук, с которым ходил на охоту, пропела стрела и пробила Бектеру грудь.

Как ты знаешь, Мамай, этот мальчик Темучин вошёл в историю как всемогущий Чингисхан, завоевавший нам землю от края и до края. Но теперь ты видишь, что первый его шаг к власти был сделан задолго до того, как он двинулся на завоевание мира...

Глаза Абике снова сверкнули как у мусуки. И Мамай, поклонившись, сказал ей:

   — Вы должны гордиться своим великим предком, госпожа!

Но вдруг в глазах Абике пропал блеск, и она ничего не ответила на слова своего главного телохранителя. Она ведь знала и другое: Чингисхан ради той же власти не щадил и своих сыновей... Она снова притихла, вспомнив, что говорил Джанибек: «Ты будь осторожна...» И перед глазами у неё возникло коварное, как у Тайдулы, лицо старшей жены великого каана Тогай-хатун.

   — Видимо, только беспощадной жестокостью люди добывают себе большую власть, — сказал Мамай и сам поразился обобщённости своих слов...

Эта беседа происходила у Бараньей головы — огромного валуна, похожего на голову барана и расположенного у основания горы Агермыш. И вдруг они услышали напевный звук серебряной трубы.

Джанибек созывал на военный курултай знатных мурз, темников, тысячников и сотников. Не раздумывая, Мамай вскочил на коня и поскакал к белой юрте великого каана. Абике, хорошо зная, что означает этот сигнал, покорно последовала за сотником.

На военном курултае все собравшиеся увидели, как взволнован хан Золотой Орды. Видимо, какая-то весть потрясла его. В глазах Повелителя полыхал огонь. Джанибек быстрым движением большого и указательного пальцев перебирал янтарные чётки, нанизанные на шёлковую нить.

— Я собрал вас, мои верные мурзы и военачальники, чтобы сообщить ещё раз о том, как лживы и коварны эти псы, служащие Иисусу Христу, — и он показал рукой с висевшими на ней чётками в сторону генуэзской крепости. — Один из моих воинов, который в день гибели двадцати наших братьев был в Кафе, сегодня рано утром близко подъехал к крепостной стене, увидел на ней солдат и в троих признал убийц. В прошлый раз, когда я требовал выдать их, консул уверил нас, что все они осуждены, закованы в цепи и высланы в Геную. Я не поверил ему, и мы решили привести войска к стенам Кафы.

Только немногие из мурз знали истинность этого решения — великому каану было наплевать на те двадцать загубленных жизней, он хотел приступом овладеть богатым генуэзским городом, чтобы разграбить его. Так что прав был помощник консула, говоря о том, что Джанибек ждал повода напасть на Кафу по примеру Таны.

И волнение Джанибека тоже было поддельным: подданные знали, что он в совершенстве обладал талантом актёра.

После пространной речи великого каана на военном курултае постановили снова затребовать убийц и для переговоров с генуэзским консулом послать трёх человек: Бердибека как представителя царствующего рода, одноглазого Бегича, многоопытного и мудрого мужа, и сотника Мамая.

Против Мамая возроптали некоторые мурзы и темники, но конец их недовольству положил Джанибек: ему самому нравился храбрый юноша, да, видимо, Абике много хорошего успела рассказать своему мужу о преданном молодом начальнике тургаудов...

Ордынских послов встретил у крепостных ворот начальник гарнизона Стефано ди Фиораванти с десятью аргузиями, которым был заранее отдан приказ провести их к консулу таким путём, чтоб те не видели приготовлений к осаде и расположения войск.

В кабинет к консулу ордынцы прошли мимо четырёх телохранителей, стоящих у наружных дверей в ярких красных плащах, с длинными мечами, воткнутыми в пол остриями возле ног, с алебардами, закинутыми за спину.

Готифредо ди Зоали вместе с помощником, которому надлежало сегодня быть и переводчиком, радушно встретили послов; Мамай и Бегич поклонились консулу, а Бердибек лишь слегка кивнул. По богатому одеянию и сабельным ножнам, гордому виду консул понял, что перед ним посол не из простых мурз. А узнав, что он — царевич, сын великого каана, Готифредо в свою очередь счёл нужным склонить перед ним голову и пригласить всех за стол, на котором стояли вина и разложены всевозможные закуски.

Пожалуй, впервые Мамаю приходилось пить и есть, сидя на стуле, а не на ковре, скрестив ноги. Но Бердибек с Бегичем уже где-то приобрели этот навык и уверенно взялись за ножи и вилки. Мамай последовал их примеру, но вилка выскальзывала из его пальцев, — это заметил консул и слегка усмехнулся уголками губ. Молодого сотника сразу же заинтересовал раскрашенный в голубой, жёлтый и зелёный цвета большой шар на железном острие, стоящий в углу комнаты на столике из слоновой кости. Пока не говорили о деле, поглощая кушанья, и помощник, уловив любопытные взгляды юноши в сторону глобуса, подошёл к шару, крутанул его и стал объяснять, что это такое. Это — земля, синим цветом обозначены моря и океаны, жёлтым — горы, зелёным — долины. И тогда вспомнились Мамаю слова Абике о том, что её великий предок Чингисхан завоевал для своих потомков землю от края и до края... Подумал: «Хватило ли бы у меня сил одолеть такой путь на своём аргамаке?.. А у Бердибека?.. Ведь он наследник великой ханской власти в Золотой Орде... Бердибек моложе меня, а я сильнее его, я — воин, я участвовал во многих битвах. Но и он тоже... — возразил сам себе Мамай. — К тому же Бердибек — чингизид, царевич!» — Мамай взглянул на сына великого каана. Тот медленно потягивал из хрустального кубка вино и исподлобья наблюдал за радушным весёлым хозяином.

Настала минута решать дела. Положили на стол ножи и вилки и встали. Заговорил Бегич и передал постановление военного курултая.

— Мы уже доводили до сведения его светлости, великого хана Золотой Орды Джанибека, что убийц осудили, заковали в цепи и отослали в Геную.

   — Но наш воин, который был в тот день в Кафе, когда погибли двадцать человек из Орды, узнал трёх убийц, стоящих на крепостной стене... — сказал Бегич.

Мамай насторожился. А консул и помощник понимающе переглянулись.

   — Этого не может быть, — заверил Готифредо ди Зоали. — Нами получено известие, что те корабли, на борту которых находились убийцы, благополучно достигли берегов солнечной Генуи, и теперь тюремщики занимаются преступниками.

   — Значит, как мы понимаем, вы не хотите выдать их нам? — спросил Бегич.

   — Я вижу, ты храбрый, доблестный и умный воин, потерявший в битвах глаз, и должен понять, что я говорю правду... А почему молчит царевич? — обратился консул к Бердибеку. — Может быть, он что-то скажет?

   — Да, скажу... Я не верю тебе, консул. Наш воин не мог ошибиться!

   — Так надо было вам захватить его с собой, и мы бы вместе отправились на то место, где он увидел убийц. Я уверен, что там бы их не оказалось...

Бегич, Бердибек и Мамай смекнули, что над ними просто издеваются и, поблагодарив за угощение, удалились.

После этого консул предупредил помощника:

   — Скажи Стефано, чтоб этот Чиврано и два брата-кузнеца не показывались днём на крепостной стене до самого начала штурма. А он начнётся не сегодня завтра. Всё ли готово к его отражению?

   — Всё, ваша милость, — ответил помощник.

Когда послы передали этот разговор Джанибеку, тот пришёл в ярость. И праведный гнев его на этот раз не был поддельным. Дождавшись ночи, он приказал готовить через рвы, наполненные водой, проходы к крепостной стене и к её северным и восточным воротам. Для этого надсмотрщики согнали не только рабов, но и женщин, и жителей окрестных сёл, не успевших укрыться в Кафе. Им повелевалось при свете факелов таскать камни, обломки деревьев, хворост, траву, солому, землю из неподалёку расположенных тавроскифских курганов и всё это сбрасывать и ссыпать во рвы.

Чиврано и братья Тривиджано, которым разрешалось теперь только ночью появляться на стене, вдруг увидели, как разом вспыхнули внизу в ордынском лагере тысячи и тысячи костров и смоляных факелов. Вот они начали перемещаться в сторону курганов, леса, к подошвам гор Тебе-оба и Агермыш и обратно; заскрипели колеса арб, заревели быки и заржали лошади.

   — Что они там задумали? — с тревогой спросили кузнецы.

   — Терпение, братья, — ответил Чиврано. — Сейчас узнаем.

И вот огни факелов вскоре приблизились ко рву, и послышался первый всплеск воды.

   — Готовят проходы! — воскликнул Чиврано. — Бейте в колокол, поднимайте гарнизон.

Вскоре с крепостной стены полетели сотни и тысячи стрел. Но, несмотря на это, смоляные факелы не гасли, наоборот, чем больше посылалось стрел, тем больше становилось огней. Ордынцы подняли на ноги теперь не только стариков, способных передвигаться, но даже детей. В дело включились и боевые тысячи, состоящие из алан, кабарды, черкесов, булгар, мордвы и черемисов.

Гибли под меткими выстрелами сверху из луков и алебард, но сыпали землю и бросали во рвы всё, что попадётся под руку. И ничто уже не могло остановить этих людей, включившихся в адскую работу.

Свистели бичи надсмотрщиков, гуляли по спинам зазевавшихся, а если кто из местных жителей пытался удрать, его тут же настигали стрелы ордынцев, которые полукружьем оцепили уртон и места, откуда брались материалы для сооружения проходов.

Когда занялась заря, взору защитников крепости открылась ужасающая картина: во рву были навалены тысячи мёртвых, среди которых находились и дети, столько же неподвижных тел лежало и на широких земляных насыпях, уже воздвигнутых через рвы.

Возле мёртвых чадили смоляные факелы, некоторые ещё догорали; державшие эти факелы, видимо, погибли совсем недавно, перед самым рассветом...

Немного успокоившись, ордынцы предприняли штурм.

Заработали метательные машины, бросая через стены горшки с зажигательной смесью. В городе начались пожары, но их тушили жители, уже готовые к этому.

Вскоре ордынцы выкатили на деревянных колёсах обитые железом тараны с укреплёнными сверху крышами. Под ними располагались хорошо вооружённые воины. Рабы толкали тараны снаружи, за ними ещё бежало десятка четыре невольников. Когда одни были побиваемы стрелами, на их место заступали другие. Вот первый таран миновал насыпь, уже вплотную приблизился к северным воротам, и рабы начали раскачивать с железным наконечником бревно из ясеня длиной в пятьдесят локтей, подвешенное на цепях к верхней перекладине.

Наконец-то наконечник соприкоснулся с железными воротами, и при каждом ударе стал раскатываться гул. Но тут на крышу тарана пролилась из каза кипящая смола, ошпарила стоящих снаружи; с воплем разбежались те, кто мог после этого двигаться, а сварившиеся заживо остались лежать.

Ещё поток кипящей смолы опрокинулся на таран, а на крышу полетели брёвна и камни. Огромный валун пробил её, покалечил двух рабов и убил вооружённого ордынца. Но бревно с железным наконечником продолжало раскачиваться и наносить гулкие удары по воротам...

А тем временем темники, тысячники и сотники погнали воинов со связанными лестницами на приступ крепостных стен.

Выкрикивая боевые ураны, созывая своих, они ринулись через насыпанные проходы, ещё по пути погибая от стрел кафского гарнизона.

На высоком холме стоял великий каан и в окружении знатных мурз наблюдал за происходящим. Вот в поле его зрения попал воин в шлеме с белым тюрбаном, стройный и ловкий, который первым вскочил на ступеньку лестницы, уже прислонённой к стене, и быстро начал взбираться, перебирая левой рукой; правой он держал обнажённую саблю.

   — Кто такой? — спросил Джанибек.

Один из мурз хорошо всмотрелся и ответил:

   — Это сотник Мамай, повелитель.

У Джанибека по-доброму сверкнули глаза. Но Мамаю и его воинам не удалось достичь зубчатого верха, лестница была сброшена, и некоторые из воинов чуть не сломали шеи. Мамай полетел в воду возле самой стены, выплыл и приказал отступить, рассредоточиться и прицельно стрелять из луков по стоящим на стене солдатам.

Другим сотням и тысячам тоже не удалось наскоком ничего сделать, штурм стал ослабевать, и тут прозвучал длинный сигнал серебряных труб: великий каан приказывал отходить...

Несколько искорёженных таранов осталось на месте. Рабы были убиты или сварены кипящей смолой, а оставшиеся в живых воины разбежались. Как только начало смеркаться, генуэзцы распахнули ворота и заволокли машины в крепость: брёвна с железными наконечниками теперь можно использовать как гигантские копья, перед которыми не устоит ни одна, пусть и покрытая железом, крыша тарана.

Вечером в белой юрте Джанибека снова состоялся военный курултай, на котором решили ещё раз предпринять штурм крепости.

Над тысячами костров висели чугунные казаны, где варилась баранина. Возле них на корточках сидели женщины и дети. Походные муэдзины громко призывали Аллаха даровать ордынцам победу, шаманы в сотнях кабарды и черкесов били в бубны и кружились в безумных танцах.

Но вот огромный лагерь стал постепенно затихать. Один за другим гасли костры, и вскоре лишь круглая луна (стояло полнолуние) освещала лица рабов, спящих прямо на земле, и тех горемык, у кого не было собственной юрты. В ночном, за рекой Салгир, не ржали, лишь тихо фыркали стреноженные лошади, будто тоже предчувствуя второй штурм.

Но второго штурма не случилось...

В разгар первого, когда братья-кузнецы Паоло и Мауро опрокинули на головы осаждающих очередной каз с кипящей смолой, а потом с помощью Андреоло Чиврано оттолкнули копьями от стены лестницу, облепленную ордынцами, словно ветка виноградинами, в проходе между зубчатых кладок появился вестовой, одетый в блестящие латы, как и все сражающиеся, в шлеме, на вид юнец. Рукоятью меча он тронул за плечо Чиврано, тот обернулся и, вглядевшись в юнца, воскликнул в душе: «Дева Мария, да это же девушка!»

Большие, цвета грецкого ореха глаза сияли на её прекрасном лице, и Чиврано смутился на миг, оттого-то грубо спросил:

   — Чего хочешь?

   — Велено тебе и вот им, — вестовой (вестовая) ткнул тоже рукоятью меча в сторону братьев Тривиджано, — прибыть к начальнику гарнизона. Да поторапливайтесь!

   — Ишь, раскомандовалась! — в запале прикрикнул Андреоло, а у вестовой сразу запылали щёки, потому как этот стройный красивый юноша сразу угадал в ней, несмотря на одежду воина, девушку.

И видя, как она пришла в замешательство, Чиврано расхохотался и громко объявил:

   — Ну раз меч и латы носят у нас женщины, значит, и чёрт нам не страшен, не то, что ордынец!

Тугодумы-братья, ещё не догадавшись, что вестовой — девушка, непонимающе уставились на Андреоло, а тот хлопнул их по стальным плечам и воскликнул:

   — Вперёд! Следуем за прекрасным гонцом, друзья.

Стефано ди Фиораванти встретил их радостно.

   — Тараны ордынцев почти все сожжены и разбиты, так что солдаты на крепостных стенах могут обойтись и без вас, — не то в шутку, не то всерьёз сказал начальник. — Здесь вы мне нужны, — и, перехватив любопытный взгляд Чиврано в сторону своего гонца, засмеялся. — Это дочь моя... Чтобы не брать в вестовые настоящего воина и не уменьшать число защитников крепости, мои поручения выполняет Мидия. К тому же мечом и луком она владеет как амазонка.

А девушка сняла с головы шлем, и её золотые волосы густо рассыпались по блестящим латам.

   — А теперь о деле, — заговорил Стефано. — Вашу идею угнать ночью ордынский табун я принимаю! Тем более сделать это будет несложно. Но я хочу большего... Мы должны ещё и атаковать лагерь Джанибека. После штурма, обессиленные, они будут спать как сурки. А я припас свежие боевые сотни, — начальник гарнизона подвёл Чиврано и братьев к южной стене крепости, которая выходила к морю. — Видите, как они грузятся со своими лошадьми в дощаники. Ты, Чиврано, разбойник, хорошо знаешь окрестности, со своими друзьями будешь проводником аргузиям... Сейчас вы поплывёте вниз, к берегу пристанете напротив пещеры Лисий хвост. Затаитесь там и ждите ночи. Я приказал своим начальникам сотен обвязать копыта лошадей мягкой кожей, и как только в селении Солхат[37] зажгутся светильники и на мечети Узбека[38] пропоёт муэдзин, вы трогаетесь в путь... Ты и твои друзья должны незаметно провести моих воинов мимо озера Аджиголь и оказаться в тылу у ордынцев. Как действовать дальше, знают мои начальники... С Богом!

   — Отец, я хочу тоже с ними.

На удивление присутствующих Мидии долго не пришлось уговаривать Стефано ди Фиораванти.

   — Хорошо, дочка. Андреоло Чиврано! — торжественно произнёс начальник кафского гарнизона. — Ты отвечаешь за её жизнь. В противном случае я отниму жизнь у тебя: твоя голова слетит с плеч на площади Кафы...

Отплывающим от пристани, находящимся на дощаниках и кораблях, ещё долго слышался ужасный рёв штурма; что-то адское было в нём, заставляющее стыть в жилах кровь: дикие крики умирающих, громкие стоны раненых, жуткие вопли обожжённых кипящей смолой, гулкие удары таранных брёвен и огненные всплески над крепостью в уже начинающем вечереть небе.

Когда сам человек становится непосредственным участником битвы или штурма, ему легче... Тогда все эти ужасы как бы обходят его стороной, потому что он нацелен на защиту своей жизни, а значит, на убийство врага. Его сознание тогда как бы отключается наполовину, а может, и больше, чем наполовину; он тогда многое не слышит и не ощущает... А сейчас...

   — Скорей, скорей! — погоняли гребцов. — Подальше от этого кровавого места.

Чиврано посмотрел на Мидию: она стояла, прижавшись плечом к мачте, и была удивительно спокойна. «Действительно — амазонка!» — с восхищением подумал Андреоло.

Подошли братья Тривиджано, обратились к другу:

   — Андреоло, до того как приехать торговать в Кафу, ты в Генуе приобрёл немало знаний. Скажи, о какой такой амазонке, которая владеет мечом и луком, говорил начальник гарнизона?

   — А вы у неё спросите, — посоветовал Андреоло и кивнул в сторону Мидии. — Она скажет, а может, и покажет, как владеет...

Паоло и Мауро приблизились к девушке, заговорили. Она улыбнулась, выхватила из колчана стрелу и выпустила её из лука в пролетающую над мачтой чайку. Стрела точно пронзила её, и чайка окровавленным комком плюхнулась на палубу. Потом Мидия стремительным движением правой руки выдернула из ножен меч и пошла с ним на Мауро. Тот вначале опешил, но потом обнажил и своё оружие, и они начали наносить друг другу удары...

На корме судна сгрудились матросы и с удивлением наблюдали за этим необычным зрелищем. Девушка вначале ловко отражала атаки кузнеца, но потом сама пошла в наступление. Она легко, грациозно, словно танцуя, забегала то слева, то справа, а тот, здоровяк, привыкший держать кувалду, как-то неуклюже стал пятиться назад и, наконец, споткнувшись о канатную бухту, полетел вверх тормашками под общий хохот матросов.

Мидия победно обвела всех взглядом, задержала его несколько дольше на Андреоло Чиврано. «Вот я какая!» — говорил её надменный вид.

Когда братья снова подошли к Чиврано, тот похлопал по широкой груди Мауро и со смехом сказал:

   — Вот такая она амазонка!.. Давайте, присядем. И слушайте... В истории было немало случаев, когда женщины выступали в роли воительниц. Древнегреческий историк Диодор Сицилийский писал, что эти женщины жили на границах обитаемого мира. Их мужчины проводили дни в хлопотах по домашнему хозяйству, выполняя распоряжения своих жён-амазонок, но не участвуя в войнах или управлении, как свободные граждане. Когда рождались дети, заботу о них вручали мужчинам, которые взращивали их на молочной жидкой пище. Девушкам прижигали груди, потому что они мешали во время битвы...

   — Может, и у неё? — спросил Паоло.

   — А ты иди — проверь... — огрызнулся опозоренный Мауро.

   — Ладно, не ссорьтесь, — успокоил братьев Чиврано. — А вот другой историк араб Абу-Обейд аль-Бакри прямо говорил, что город женщин находится на запад от русов и что они владеют многими невольниками. От них и беременеют. Когда какая-нибудь из женщин родит сына, то она его убивает, а девочек оставляют у себя. Они ездят верхом, лично участвуют в битвах, отличаются смелостью и храбростью. Жили амазонки и здесь, — Чиврано ткнул рукой в проплывающий мимо крымский берег.

   — О чём так хорошо беседуете? — вдруг над их головами раздался звонкий милый девичий голос.

   — Об амазонках...

   — Не забудь поведать им историю любви Тезея и Антиопы, о которой писал Плутарх, — вставила Мидия и хитро взглянула на Андреоло...

   — Нет уж, поведай её сама... Теперь за твою жизнь я отвечаю головой и лучше спущусь-ка вниз острить меч...

Мидия приступила к рассказу, и вот что узнали братья-кузнецы.

...Понт Эвксинский — так звалось в те времена Чёрное море. К его берегам и причалил однажды корабль Тезея, сына афинского царя Эгея. Вскоре стало известно, что здесь обитают одни лишь женщины, и Тезей со своими друзьями отправился к ним в гости.

Увидев царицу амазонок Антиопу, он влюбился в неё сразу же. Сильный красивый юноша тоже приглянулся царице. В беседе с ним она спросила, на чём они добрались до её владений.

   — На корабле, — ответил Тезей и пригласил Антиопу к себе. Когда она прибыла и стояла на палубе, восхищаясь белыми мачтами, царевич обратился к ней:

   — О, прекрасная, пойдём вниз, я покажу тебе внутренние покои...

Он незаметно подмигнул капитану и, как только они скрылись в дверях каюты, капитан приказал поднять паруса. Ветер быстро погнал корабль.

Амазонки, стоявшие на берегу, поняли коварство греков и подняли шум, но царица уже не могла слышать их крики.

Когда Антиопа поднялась на палубу, она увидела со всех сторон море. Плутарх не говорит, что сказала в тот момент царица Тезею... Но потом и она полюбила его так же крепко, как и он её.

А между тем амазонки решили выручить свою царицу и отправились в поход на Афины. Через долгие месяцы пути они оказались у городских стен и принялись штурмовать их. Каково же было удивление, когда они увидели среди осаждённых свою царицу, которая сражалась против них рядом с Тезеем. Амазонки разразились воплями ярости. Теперь они захотели наказать свою царицу. Ещё ожесточённее они бросались в бой, но силы оказались неравными, и амазонки вынуждены были пойти на перемирие. Оставшихся в живых афинский царь отпустил домой, в Причерноморье. Мёртвых с почестями похоронили, а место, где нашли они своё вечное успокоение, назвали Амазонией.

   — Будучи с отцом в Афинах, я видела на северной стороне Парфенона барельефы, на которых изображены бородатые воины, отбивающиеся от вооружённых всадниц. Это — память об амазонках, некогда штурмовавших Афины[39], — заключила свой рассказ Мидия.

Капитаны головных судов уже стали причаливать к берегу. Старались не шуметь. Тихо спустили трапы, вначале по ним провели лошадей, копыта которых по приказу Стефано ди Фиораванти были обмотаны мягкими кожами. Потом на берег потекла пехота.

На небе уже появилась круглая луна.

По совету отца Мидии затаились в расщелинах скал и в пещере Лисий хвост. И как только дозорные доложили, что зажглись светильники в домах селения Солхат и муэдзин с мечети Узбека восславил Аллаха, Чиврано и братья-кузнецы повели войско к озеру Аджиголь.

Луна проливала свет на людей, закованных в латы, на коней, бесшумно ступавших по известковому предгорью; металлические бляхи уздечек и стремена тоже обмотали полосками материи, — только и слышно было одно лишь утробное лошадиное хеканье.

А потом луну закрыли тучи, и стало темно — природа в эту ночь явно находилась на стороне генуэзцев. Но Чиврано уверенно вёл войско и при полной темноте.

Обогнув озеро Аджиголь, все увидели, что постовые огни ордынцев оказались позади. Значит, свежие отборные сотни аргузиев точно зашли в тыл монголо-татарам.

Начальник тылового отряда поделился с Чиврано планом боевого нападения на лагерь ордынцев, сейчас устало раскинувшийся на две римские мили[40].

Их задача — стремительным броском врубиться в него, и, когда начнётся избиение, тогда распахнутся сразу трое ворот и из-за крепостной стены выскочат всадники. По проходам через рвы («Ах, как хорошо, что они засыпали их!» — воскликнул начальник тылового отряда. «На погибель свою!» — добавил Андреоло) они прорвутся к лагерю уже с другой стороны. Таким образом ордынцы окажутся зажатыми в клещи.

Братья-кузнецы, ехавшие рядом и слышавшие этот разговор, понимающе засмеялись: им ли не знать, что это такое — быть зажатыми в клещи?!

...А тут луна освободилась от туч, ярким светом полыхнуло, и один из постовых, стоявший возле скопления юрт и увидевший перед собой чёрных всадников, хотел было ударить в барабан, чтобы поднять тревогу, но голова его слетела с плеч и, окровавленная, упала в известковую пыль.

Ринулись конные аргузии вперёд, подняли неимоверную панику в стане врага, а ошеломлённых недобитых ордынцев жестоко приканчивали пешие.

Чиврано летел за белым конём Мидии, которая на ходу умело поражала монголо-татар из лука, и не столько рубил мечом и посылал стрелы, сколько следил, как бы она не попала в засаду. Паоло и Мауро скакали рядом.

«И навязалась же ты на мою шею!» — зло вспархивали мысли в разгорячённой голове Андреоло.

Потом он увидел обгоняющий их усиленный отряд аргузиев, который устремлялся в сторону белых юрт. Смекнув, что там должен находиться сам великий хан Золотой Орды, Мидия, Чиврано и братья Тривиджано увязались за ним.

И снова, как днём, воздух наполнился адским шумом сражения: криками, стонами, призывами о помощи, проклятиями, — но теперь это сражение таковым было назвать нельзя, — происходила беспощадная резня ордынцев; и она усилилась во сто крат, когда из трёх ворот вырвались на бешеных конях остальные отряды кафского гарнизона.

...Мамай быстро организовал свою сотню и ринулся к юртам, где находились жёны Джанибека и где в одной, небольшой, с золотым полумесяцем, вечером он видел Абике, которая сегодняшнюю ночь проводила не у хана, а у себя дома.

Но доскакать ему не дали: вдруг справа в его сотню врезались с длинными мечами аргузии, завязалась драка, и перед глазами Мамая возник всадник на белом коне, почти юнец, и сотник подумал, что он очень похож на девушку. Мамай хватил саблей наотмашь, но промахнулся, — тут его закружило, словно он попал в какой-то огненный ком, и выбросило уже у белых юрт. Сотник хлестнул плёткой обезумевшего от страха своего же воина, который попёр на него, и показал в сторону маленькой юрты. Тот сразу очнулся, сообразил что к чему.

Вскоре вокруг юрты образовалось плотное кольцо, но в одном месте его прорубили, и там снова бился этот отчаянный юнец на белом коне.

Слыша рядом крики и звон мечей и сабель, Абике обхватила голову руками и закрыла глаза. Верная рабыня прижала свою повелительницу к груди; так, застыв, они хотели переждать всё то ужасное, что творилось снаружи. Но вот рабыня вскрикнула, Абике открыла глаза и увидела, как верх юрты поехал в сторону, ещё чуть-чуть и они окажутся погребёнными под кереге; Абике вскочила, распахнула полог и... тут её настигла смерть. Перед глазами Мамая снова возник этот юнец, похожий на девушку, который спустил с тетивы лука стрелу, и она ударилась в шею Абике...

Сотник взревел от ярости, и, если бы не Чиврано, успевший нанести белому жеребцу удар плёткой такой силы, что у того вздулся на крупе рубец, и заставивший коня в длинном прыжке вынести из этой свалки хозяйку, лежать бы Мидии рядом с младшей женой хана.

Жеребец, обезумев от боли, понёсся к крепости, не разбирая дороги. Андреоло и братья кинулись ему вослед. Лишь у рва остановились.

Мидия, всё ещё тяжело дыша, спросила:

   — Видно, очень знатная была особа, которую я порешила?

   — Только на юрте любимых жён великого хана красуется золотой полумесяц, — ответили братья.

Дочь главного аргузия, как тогда, на корабле, обвела всех победным взглядом. На этот раз, чтобы не встречаться с ним, Андреоло опустил голову...

Вылазка генуэзцев увенчалась полным разгромом ордынцев.

«Побито было до 5000 татар, и Джанибек запросил мира...» — повествуют арабские источники. Из них мы далее узнаем, что мир был заключён на выгодных для кафян условиях. Хан обязался уплатить все понесённые генуэзцами убытки. Но вскоре мир был нарушен им. В 1345 году он снова пришёл под стены Кафы с войском, гораздо многочисленнее, нежели ранее.

Теперь уже не надеясь на свои силы, генуэзский консул обратился с просьбой о помощи к папе Клименту VI, устроившему в то самое время крестовый поход против турок.

Папа откликнулся на просьбу и написал письмо Гумберту II, дофину Виенскому, главному начальнику армии крестоносцев, в котором убеждал его подать помощь осаждённой Кафе; в другом письме папа обращается с той же целью к генуэзцам, «где бы они ни находились». Климент VI в вознаграждение за понесённые генуэзцами военные издержки со своей стороны «жалует разные милости» и дозволяет им вести торговлю с Вавилонским султаном, предоставляя право ввозить товары, которые были запрещены прежними папами. В благодарность за такое участие одну из крепостных башен жители Кафы назвали башней папы Климента...

Но Гумберт II, дофин Виенский, воинское подкрепление в Кафу так и не прислал. И Джанибек, наверное бы, эту крепость в конце концов одолел, если бы ему не помешала чума...

5. ЧУМА

После смерти Абике великий каан охладел к сотнику. Он считал его чуть ли не единственным виновником гибели молодой любимой жены — не уберёг, шкуру свою спасал в ту страшную лунную ночь. Наушничали Джанибеку и тысячники, и мурзы: да, точно, — не уберёг, допустил врага до белой маленькой юрты с золотым полумесяцем, боялся за жизнь свою поганую... И, если бы не Бердибек и одноглазый Бегич, которые во время ночного нападения генуэзцев находились неподалёку от молодого сотника и которые замолвили за него доброе слово, изложив всё как есть, быть бы Мамаю удавленному тетивой.

Когда ордынцы снова оказались у стен Кафы и знакомые места напомнили об обстоятельствах смерти Абике, сын великого каана поведал Мамаю о том, как в связи с её гибелью мурзы и тысячники науськивали отца на молодого сотника и как они с Бегичем вынули его голову из петли. У Мамая после этого страшного сообщения кровью налились глаза, лицо перекосилось от гнева, тело бросило в жар, и, чтобы остудить себя, он вскочил на коня и помчался во весь дух куда глаза глядят. Упругий ветер ударил ему в широкий лоб и выбил из глаз слёзы. А он гнал и гнал гнедого аргамака...

Такие бешеные скачки, чтобы привести себя в чувство и избежать удара или сумасшествия, Мамаю придётся устраивать ещё не раз в своей жизни.

За ним увязались десять его верных нукеров, которые еле поспевали.

Он свернул на дорогу, ведущую к селению Солхат; уже видна стала мечеть Узбека, и некоторые из его воинов подумали, что Мамай задумал открыть душу Аллаху, но сотник верил в степного бога Гурка...

Вот гнедой пролетел одно место на склоне небольшой горы, наверху которой рос огромный ясень. Сотник пока не мог и подумать, что пролетел он на своём аргамаке место, которое останется в веках под названием «Могила Мамая». И только у карстового колодезя Сычев провал он остановил коня.

Здесь, в долине, били из-под земли родники, и к одному из них припал губами Мамай... Долго пил студёную воду, задыхаясь, до ломоты в горле... Потом сел и закрыл глаза.

Хан... Хан... Обидел ты незаслуженно своего верного сотника. Не простит он тебе этого... Не простит!

...А на землю Крыма и Золотой Орды уже ползла из Китая страшная чума, унося по пути миллионы жизней. Особенно свирепствовала она на берегу Чёрного моря, будто в отместку за смерть дочери императора Поднебесной Империи Абике...

Генуэзские и венецианские корабли завезли её в Италию, Францию, Англию, Германию. Распространилась она и в Египте, Сирии, Греции, затем появилась в скандинавских странах, откуда перешла в Новгород и Псков. От чумы, прокатившейся по всей Европе, особенно пострадало население Джучиева улуса. Вот что говорится в русских летописях того времени:

«Бысть от Бога на люди над восточною страною, на город Орначь и Хозторокань и на Сарай и на Бездеж и на прочи грады в странах их, бысть мор силён и на Ормены и на Обезы и на Жиды и на Фрязы и на Черкасы и на всех тамо живущих, яко не бе кому их погребати». «В землях Узбековых ... обезлюдели деревни и города».

А в Крыму погибло свыше 85 000 человек.

Джанибек вышел из юрты. Заря занималась. Солнце ещё не взошло, но края облаков трепетали лиловым цветом, местами переходившим в пурпурный.

Тургауды стояли не шелохнувшись, положив ладони на рукояти кнжалов; казалось, что они застыли, словно изваяния, но это только на первый взгляд, — случись что, и они, как тигры, на напружиненных ногах бросятся туда, откуда исходит опасность их повелителю.

Джанибек, проходя мимо телохранителей, довольно похлопал по голому плечу одного из них, отчего у того от счастья засветились глаза, и на лице обозначилось что-то вроде улыбки. Он сорвался с места и последовал за великим кааном. Однако тот от белой юрты далеко уходить не стал, вскоре остановился и оглядел крепостные стены Кафы.

Оттуда вился чёрный дым. «Что они там жгут, вот уже который день и которую ночь? — подумал Джанибек. — И этот запах, тлетворный запах...»

Вспомнил злосчастную вылазку генуэзцев, предпринятую ими год назад, когда от его войска остались крохи и когда сам еле унёс ноги, и вспомнилась Абике, нежная Абике, которая искренне любила его, могучего хана Золотой Орды, и губы его дёрнулись в печали. Теперь-то он стал умнее; как только прибыли под стены Кафы, он приказал на всех направлениях выставить большие заградительные отряды. Насадил сторожевые посты и по берегу справа и слева крепости, и теперь ему известны даже малые передвижения генуэзских и венецианских судов.

И опять этот дым, то густой, цвета сажи, то едко-жёлтый.

«Что у них там происходит?» — снова подумал Джанибек.

А в крепости жгли чумные трупы. На каменных плитах площади были разложены костры, и мёртвых дел мастера, облачённые в белые балахоны, с повязками на лицах, длинными крюками зацепляли умерших, которых сами родственники выбрасывали из жилищ на улицу, и тащили по булыжным мостовым к огню.

Понуро бродили собаки. Многие из них уже были заражены, и те, которых настигла смерть, лежали и тряслись в лихорадке. Глаза их были тусклы, неподвижны, и столько в них присутствовало муки, что такую собаку жалели больше умершего человека. Этот умерший для тех, кто их сжигал, представлял страшную опасность: его не жалели, а опасались... И вздыхали с облегчением, когда, дотащив труп и не прикоснувшись к нему, видели, как огонь пожирает и корчит мёртвое тело.

Среди крючконосое находились братья Тривиджано и Чиврано, они старались изо всех сил, чтобы суд Кафы оправдал их окончательно. В прошлом году, учтя их храбрость во время вылазки, он вынес частное определение: с высылкой из крепости подождать, — вот они и вызвались добровольно сволакивать к площади чумные трупы.

После того как Мидия собственной рукой порешила Абике, молодую ханскую жену, Чиврано охладел к амазонке, но виду не показывал. Попробуй покажи, когда в суде председательствует её отец!..

Она тоже помогала сжигать трупы — носила дрова и уголь, разжигала огонь. А может быть, ей нравилось находиться рядом с молодыми красивыми мужчинами. Но, конечно, предпочтение она отдавала Чиврано...

Отец наблюдал за Мидией из окна своего кабинета, опасаясь того, чтобы дочь не заразилась. По вечерам он упрекал её. «Не женское это дело, — говорил, — Если что случится с тобой, я не переживу. Достаточно смерти твоей матери, которая оставила тебя в десять лет, и я тебе заменил её...»

Да разве упрямицу переубедишь!

...Когда стало известно в ордынском лагере, что в Кафе свирепствует чума, Мамай предложил забить песком и камнями родники, из которых сам недавно пил. Они питали Субадашский водопровод, снабжавший питьевой водой город.

В прошлом году шли дожди, и жители Кафы собирали воду в каменные резервуары. Сейчас же, как назло, вот уже несколько недель на небе не было ни одной грозовой тучи, сильно припекало солнце...

Мамай взял свою сотню, и они поскакали к селению Солхат. Быстро управились с порученным делом и остались там, зная, что солдаты гарнизона предпримут попытку очистить воду от камней и песка.

Терзалось ли сердце Джанибека, когда вспомнил о смерти своего брата Тинибека, причиною которой был сам?.. Наедине с собой во всём обвинял мать... Это она, Тайдула, жена его отца Узбека, подстроила так, что ещё до приезда старшего сына в Сарай его умертвили преданные ей эмиры. Но иногда что-то похожее на укор совести возникало в душе великого каана, когда он спрашивал себя: «А разве ты не знал о подосланных убийцах?.. Знал. И не ты ли поддался уговорам матери стать вопреки предсмертной воле отца ханом Золотой Орды?!»

И вот когда он задавал себе эти вопросы и когда перед его глазами проходили судьбы правителей ещё со времён Чингисхана, он подозрительно вглядывался в сына и говорил себе: «И ведь этот может... Он ещё молод, волчонок, а скоро и у него подрастут клыки...»

Но пока Джанибек не желал смерти Бердибеку, а, полагаясь на судьбу, исходя из поговорки «Чему быть, того не миновать», посылал сына в кровавые стычки... Погибнет, и ладно... Значит, действительно, судьба... Но всякий раз из этих стычек выходил Бердибек целым и невредимым. И этому где-то в глубине души радовался Джанибек, но снова и снова посылал сына в самое пекло.

Вот и опять он приказал Мамаю взять в собой Бердибека, зная о том, что генуэзцы после засыпки родников обязательно предпримут атаку с целью завладеть питьевой водой...

Береговая стража ордынцев доложила сотнику, что два корабля от пристани Кафы направились не в сторону селения Солхат, а ушли в открытое море. Мамай не придал сообщению никакого значения: в море ушли, значит, взяли курс на Геную или Венецию.

Но защитники гарнизона схитрили: они вышли в открытое море, с тем чтобы потом, вдали, невидимыми ордынской страже, пройти вдоль берега и ночью высадиться напротив пещеры, уже знакомой Чиврано, братьям Тривиджано, солдатам и Мидии. И на этот раз она с ними тоже находилась на борту одного судна. На другом был её отец. Консул, понимая значимость этой операции, послал с солдатами и их начальника — Стефано ди Фиораванти.

Вместе с солдатами в трюмах сидели и мастеровые, вооружённые лопатами и кирками, — всего на кораблях насчитывалось, исключая гребцов и матросов, больше двухсот человек.

При подходе к берегу гребцы стали осторожнее орудовать вёслами, и тогда многие сложили в молитвенном жесте ладони и повторяли имя Девы Марии.

В безлунном небе лишь светили звезды, и силуэты кораблей чётко выделялись, но то ли ордынская стража зазевалась, то ли на ночь спряталась в пещеру, и судам, незамеченным, удалось пристать. Спустили трапы. И вот лошади, очутившись после удушливых трюмов на свежем воздухе, издали дружный храп. И тут на вершине горы вспыхнул сторожевой огонь... Врага обнаружили.

Первая стрела впилась в грудь белого коня Мидии, и отец, увидя, что поражён любимец дочери, усмотрел в этом недобрый знак и крикнул:

— Оставайся на борту! Это не просьба отца, а приказ начальника гарнизона!

Ей ничего не оставалось, как подчиниться и отступить в глубь палубы, освобождая проход другим.

Мидия, обхватив мачту не по-женски сильными руками, со слезами на глазах смотрела, как гибли, переправляясь на берег, арбалетчики, среди которых находились Андреоло, Паоло и Мауро. В крепости они стали настоящими бойцами, особенно отличался храбростью и удачливостью в бою Андреоло Чиврано... Не в пример древним амазонкам Мидия испытывала к нему нежные чувства и не скрывала этого.

Несмотря на мужскую силу и мастерское владение оружием, она всё-таки оставалась женщиной, и женским чутьём сразу угадала, что после убийства ею молодой ханской жены он охладел к ней: восхищение сменилось равнодушием, почитание — лёгким презрением. За что?.. Почему? Выросшая среди гарнизонной солдатни, среди постоянных кровавых стычек и вылазок, при которых все вопросы часто решала грубая сила, сама перенявшая эту силу и дикие нравы, она не понимала, как это можно презирать за убийство... Но, думая так, Мидия забывала, что её предназначение — продолжать жизнь, а не прерывать её... А это хорошо понимал Чиврано, потому что он был настоящим мужчиной.

Но даже такой вот, равнодушный и слегка презирающий её, Андреоло был нужен Мидии, она не могла представить, что его вдруг не станет рядом; ей хотелось доказать ему — она, хоть и убийца, но всё равно остаётся женственной, храброй и прекрасной! Поэтому и упросила отца оставить его и его друзей в крепости, а не отсылать в Геную. А уговорить упрямого отца было не так-то просто; но когда она поведала, как при вылазке, попав в окружение, он помог ей прорваться, отец потеплел сердцем и пообещал дочери устроить всё как надо... Опытный боец, командир над сотнями жизней, он видел, что дочь... влюбилась. Удивился этому, зная её непомерную гордыню, но сказал себе: «Судьба и природа...»

Но вот и Чиврано с братьями благополучно преодолели по трапу расстояние, отделяющее корабль от берега, вскочили на коней, и только тогда Мидия свободно вздохнула. Отец её давно был на берегу, там шла уже жестокая сеча, и стрелы перестали сыпаться на палубу. Потом гул борьбы стал удаляться и вскоре затих совсем, — ордынской страже, видимо, пришёл конец.

Мамай, увидев предупреждающий огонь, а затем приняв гонца, посовещавшись с Бердибеком, не стал ждать генуэзцев у колодезя Сычев провал, а двинул свою сотню навстречу противнику.

На рассвете Мамай привёл воинов к ущелью; он знал, что к водопроводу ведёт от моря одна дорога, и она проходит здесь. Сотник приказал собирать внизу каменные глыбы, оставшиеся от обвалов, и затаскивать их наверх, а потом самим, приготовив также луки и стрелы, затаившись ждать на вершине. Но ждать пришлось недолго. Из-за леса показался гнедой конь начальника гарнизона, — Мамай махнул рукой, предупреждая своих воинов о том, чтобы они не предпринимали пока ничего; генуэзский отряд должен полностью втянуться между скал.

И когда уже последний всадник поравнялся с первым засевшим на вершине мамайским лучником, на генуэзцев посыпались пудовые камни; падая, они сминали железные шлемы арбалетчиков, а лошадям дробили черепа и ломали спины.

Как только снялся с якоря корабль, на котором находилась Мидия, она, оттолкнувшись от мачты, бросилась к борту, чтобы в последний раз взглянуть на то место на воде, где, пронзённый стрелой, канул на дно её белый аргамак... Подошёл капитан и попросил спуститься вниз, так как стоять у борта, пока судно достаточно не уда лилось от берега, небезопасно: шальная стрела может долететь сюда.

— Да, да, конечно, — согласилась Мидия, но капитан видел, что произнесла она эти слова как бы не в себе. Он взял её за руку и подвёл к спуску на нижнюю палубу, где располагались каюты для знатных особ... Но Мидии захотелось вдруг попасть в трюм, где стоял её любимый конь, и желание это было настолько велико, что она, никуда не заходя, не сняв боевого облачения и не оставив лука со стрелами, спустилась ещё ниже, минуя скамейки, на которых сидели гребцы.

По пути она сняла со стены горящий факел и прошла в помещение, пахнущее конскими испражнениями. Мидия подошла к столбу, к которому привязывали лошадей, поднесла факел к нему поближе, и... ужас охватил её. У основания столба сидела огромная крыса и нахально глядела на неё злыми маленькими глазками... Усы её шевелились. Рядом валялись кости и куски мяса, ещё не доеденные. «Крыса, которая пожирает себе подобных...» — промелькнуло в голове Мидии. Она слышала, что при встрече с такой крысой другие ложатся на бок, полузакрыв глаза, и полностью отдаются её воле.

Ужас Мидии сменился омерзением, она хотела бросить в неё горящий факел, но в углу было навалено сено; тогда Мидия вставила огонь в подфакельник и, отступив немного, сдёрнула с плеча лук. Стрела пригвоздила крысу к столбу, но она ещё жила, только дико верещала, и тело её дрыгалось.

Мидия дождалась, когда прекратится верещание, взялась за древко стрелы, дёрнула, но наконечник слишком глубоко вошёл в дерево, — тогда она взялась уже двумя руками. Стрела на этот раз освободилась, и крысиная кровь брызнула на её ладони, горящие от ссадин...

Мидия пнула мёртвую крысу в угол трюма и бросила туда же стрелу. И тут почувствовала, что корабль остановился. И действительно, скоро в воду бултыхнулся якорь; капитан вдали от берега будет ждать рассвета, чтобы потом забрать мастеровых и арбалетчиков, которые (в этом у него не было сомнения) отобьют водопровод и наладят снабжение крепости питьевой водой...

Но на рассвете вернулись сорок солдат, представлявших жалкие остатки отряда. И привёл их человек, в котором Мидия с трудом узнала отца... Он был без шлема, в помятых железных доспехах, с всклокоченными волосами, лицо грязное, со следами потёков пота... И остальные имели не лучший вид.

Мидия бросилась к отцу, упала ему на грудь и... разрыдалась. Но потом, выискав глазами среди солдат Чиврано, успокоилась. А братьев Тривиджано среди прибывших не оказалось...

К вечеру Мидии стало плохо. Её начало знобить, пот обильно выступил на лбу, груди и спине... Стефано не отходил от дочери. Позвал капитана и Андреоло.

   — Посиди возле неё, — сказал он Чиврано, — она просила... У неё были сильные головные боли, потом поутихли, и она заснула. Подожди, пока проснётся...

А капитана увлёк в дальний угол каюты и что-то принялся ему очень тихо говорить. Даже острое на слух ухо Андреоло не уловило ни одного слова, но он увидел, как, спохватившись, капитан взбежал наверх, а оставшийся в углу Стефано ди Фиораванти, не подходя к постели больной, стал ждать. Чиврано поднял голову и встретился с глазами Стефано, наполненными мукой...

Андреоло уже начал понимать, что Мидия серьёзно больна. «Уж не заразилась ли она чумой?..» — подумал Чиврано и посмотрел на лицо Мидии. Оно было очень бледным, с воспалёнными губами, девушка и во сне тяжело дышала...

В каюту вновь ворвался капитан и с ходу проговорил:

   — Да, всё точно так, как она вам рассказывала... Лежит в углу трюма мёртвая крыса, а рядом с ней окровавленная стрела...

Губы у Стефано ди Фиораванти задрожали, и он отвернулся, чтобы никто не видел его слёз...

«Значит, предположения мои оправдались, она действительно заразилась чумой... — и Андреоло впервые пожалел её: — Как молода! Ей бы жить да жить... Но сказал Сократ: «Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся её, как будто знают наверное, что она величайшее из зол...» — но укорил себя. — Тебе хорошо рассуждать так, а каково отцу?..» И тут же уразумел, что эта лежащая в постели больная красавица безразлична ему...

Мидия начала бредить и метаться в жару, и Стефано ди Фиораванти отослал Чиврано назад:

   — Теперь ты ей не нужен... Иди и знай, что для неё ты был небезразличен. Это она просила меня замолвить на суде за тебя и твоих друзей... Жаль, что они погибли. Может быть, скоро и мы, в чумной крепости и без воды, умрём тоже...

Эти слова рассердили Чиврано, и он, выходя из каюты, снова вспомнил изречение Сократа: «Но не самое ли это позорное невежество — думать, что знаешь то, чего не знаешь?»

...По приказанию начальника гарнизона на рыночной площади Кафы был сооружён отдельный помост. Женщины-плакальщицы завернули, рыдая, тело Мидии в длинный белый холст, положили по примеру амазонок на колесницу, запряжённую двумя белыми красавцами-жеребцами. Правил ими, стоя на запятках, сам отец.

По улицам Кафы вдоль домов, окна которых обращены внутрь двора (ведь строили эту крепость древние эллины), стояли с цветами дети и женщины и махали ими вослед колеснице. Все знали отчаянную дочь начальника гарнизона, да её и хоронили сейчас как солдата.

На площади выстроились в правильный четырёхугольник аргузии и арбалетчики, лишь в одной из его сторон был оставлен проход, и в него-то Стефано ди Фиораванти направил колесницу. Когда он миновал его, строй сомкнулся. Начальник гарнизона объехал четырёхугольник, и каждая из сторон прокричала «ура!». У ветеранов на глазах выступили слёзы, они помнили Мидию с десятилетнего возраста...

Чиврано с горящим факелом уже ждал у помоста, под которым были сложены дрова, облитые горючей смесью. Здесь же находились консул и его жена.

Как только тело Мидии, сейчас похожее на кокон, положили на помост, каноник начал погребальную молитву. По окончании её Андреоло поднёс факел, и вспыхнул костёр. Чтобы не видеть, как сгорает дочь, воплощение и его плоти, Стефано ди Фиораванти вскочил на колесницу и погнал лошадей.

Встречный ветер не выбивал из его глаз слёзы, а, наоборот, сушил их...

И пока тело Мидии сгорало, били барабаны и играли боевые трубы.

Джанибек, услышав, что в крепости забили барабаны и зазвучали трубы, подумал, что генуэзцы, обезумев от нехватки питьевой воды (хотя не исключено, какой-то запас у них должен быть), решили предпринять отчаянную вылазку, и он тут же объявил тревогу. Сам облачился в боевые доспехи, велел подать коня.

Но некто из сотни Мамая привёл «языка», трясущегося местного жителя, который пробирался из крепости к своему дому за водой и провизией. И тот рассказал, что таких, как он, сами стражники у ворот тайно выпускают на промыслы, с которыми потом делятся принесённым, и что на рыночной площади сотнями сжигают чумные трупы. А сейчас предают огню умершую от чумы дочь начальника кафского гарнизона и воздают ей воинские почести, потому что она сражалась на поле брани как настоящий солдат.

   — Это она, подлая тварь, убила мою Абике... О Аллах, справедливость твоя не знает границ, ты покарал убийцу и всех тех, от руки которых погибли мои доблестные богатуры...

Он приказал поднять с колен крестьянина, и тургауды кинулись к нему с тетивою. Но великий каан жестом руки остановил их:

   — Я дарую этому человеку жизнь... Он принёс мне приятную весть. Отпустите! — и бросил ему золотой дирхем. Бедняк поймал его и от счастья чуть не лишился чувств...

Хан Золотой Орды созвал военный курултай.

   — Не настало ли время предпринять штурм? — спросил он мурз, темников, тысячников и сотников. — В крепости — чума, день и ночь чёрный дым стелется над городскими стенами, там сжигают умерших, водопровод перекрыт, благодаря умелым действиям моего сына Бердибека и Мамая, — и хан с улыбкой повернул голову к ним, сидящим рядом; при этом мурзы и темники закряхтели и зашевелились.

   — Смотри, шакалы завиляли хвостами снова, — шепнул Бердибек молодому сотнику.

   — Запас воды, если есть таковой, у них скоро кончится, — продолжал великий каан. — А сейчас начальник гарнизона подавлен не только этим, но и смертью своей дочери, да и солдаты, и консул тоже, и вряд ли они смогут дать нам должный отпор...

«Шакалы» заговорили разом и подобострастно закивали головами, но молчавших было большинство. И слово взял Бегич, уже произведённый в темники.

   — Мой повелитель, твой великий предок Чингисхан, да будет светло его имя во веки веков, говорил, что к быстро идущему пыль не пристаёт. Это верно, но говорил он и другое: «Умеющий ждать сумеет зайца на арбе догнать!» Генуэзцы, считай, уже побеждены: у них — чума, вода кончится, и они сами придут к нам с повинной... А если сейчас полезем на стены, то погубим сотни своих людей.

Большинство (те, кто молчали) поддержали Бегича.

...Мамаю вот уже несколько ночей снился один и тот же сон. Будто мальчишкой бежит он по степи, но она не походила на степь Золотой Орды, плоскую как лепёшка.

А была холмистая, на синем горизонте, с многочисленными озёрами, полными гусей и уток.

Сотник поведал о сне одному из своих смышлёных нукеров, монголу по происхождению, и тот сказал, что он видит вольные степи Керулена.

   — Но я же там никогда не был, — возразил Мамай. — К тому же я — татарин.

   — Но ведь татары тоже кочевали в этих степях, — ответил нукер. — Вот поэтому души предков показывают тебе родные места...

А сегодня ночью во сне он бежал счастливый в распахнутом чапане, бежал и провалился в какую-то яму. Долго летел вниз, и, чем дольше летел, тем чернее становилась мгла, окутавшая его... От страха он и проснулся. И почему-то сразу вспомнилась Абике, её нежное лицо и руки, и её печальные глаза...

«О Гурк, о солнцеликий, о повелитель огня и неба! Развей мои страхи, и мои печали!..» — обратился Мамай к своему богу, и стало на душе легче.

Он вышел из юрты, потянулся, вдыхая прохладный утренний воздух и подставляя голую грудь под освежающий ветерок, дующий с моря... Обратил внимание на то, что сегодня рано утром над крепостью не поднимался дым: трупы не жгли...

Верные нукеры, обнажённые по пояс, стояли возле его юрты и, поприветствовав того, которому рассказывал сны, увидел на его спине тёмные пятна. Мамай подошёл поближе и велел поднять руки. Тот нехотя повиновался, и сотник увидел у него под мышками ярко выраженные тёмные опухоли, готовые вот-вот прорваться...

   — И давно это у тебя? — спросил он у монгола.

   — Два дня, повелитель.

   — Почему молчал?

   — Боялся...

   — Голова болит?

   — Да, повелитель... И зябко.

   — Тогда оденься.

Пока монгол надевал кожаную безрукавку, Мамай пристально смотрел на него...

   — Что же делать с тобой?.. — не на шутку встревожился Мамай. — Беда... Беда всей сотне, — уточнил он. — Прости, брат, но я должен об этом доложить великому каану...

Нукер опустил голову: он понимал, что это значит... Понимал и его начальник: ведь это его сотня вела сражение за питьевую воду, и его воины грабили потом убитых, среди которых, конечно, было немало чумных...

Но, прежде чем пойти к хану Золотой Орды, Мамай решил посоветоваться с Бегичем и Бердибеком, тем более что последний тоже участвовал в сражении. Сказав, чтобы заражённый нукер удалился в свою юрту и пока ничего никому не говорил, он отправился искать Бердибека. Тот, оказывается, по заданию отца объезжал караулы и, по всей видимости, вернётся поздно. Сотник обрадовался, когда на уртоне тьмы Бегича застал его самого.

   — Много лет тебе, повелитель, — поприветствовал Мамай темника. — Да проживут во славе твои внуки и правнуки...

По встревоженному виду Мамая было видно, что-то случилось неприятное у молодого сотника, поэтому спросил:

   — Ищешь помощи?

   — Да, повелитель...

   — Говори.

   — Беда, повелитель, — и рассказал о чумном нукере.

Дождёмся Бердибека, — сказал Бегич. — Подумаем вместе. Иди, мы с Бердибеком найдём тебя сами.

Только после полудня они прискакали в стан Мамая, резко соскочили с коней, бросив поводья тургаудам, и быстрым шагом прошли в юрту сотника.

   — Покажи, где больной... — произнёс Бердибек.

Нукер уже метался в жару и бредил, выкрикивая слова, лишённые всякого смысла...

   — Плохи твои дела, Мамай, — после некоторого раздумья сказал одноглазый Бегич. — Кто-то узнал, что в твоей сотне началась чума и сообщил хану до нашего к нему прихода... Он принял нас в окружении своих шакалов, которые успели влить ему в душу яд... Вначале он вёл себя спокойно, а потом разразился гневом, обвинив и нас в укрывательстве... Мы даже не смогли и слова сказать в свою защиту... Собирайся, он требует тебя к своим ногам. А мы подождём возле юрты хана.

Бегичу и Бердибеку ждать долго не пришлось. Из белой юрты хана Мамай выскочил как ошпаренный: с красным потным лицом, всклокоченными волосами, словно его головой выбивали ковёр...

   — Что, как? — бросились к нему сын хана и темник.

   — Великий каан приказал мне задушить больного собственными руками, а не тетивой...

   — Но... тогда и ты умрёшь... — изумился изуверскому приказу отца Бердибек.

   — К вечеру он пришлёт своего человека, и на его глазах я должен проделать это...

   — Ах, шакалы, шакалы, добрались они всё-таки до тебя, сотник! Значит, у великого хана не заросли травой чичен[41] его воспоминания о молодой жене Абике... — подытожил разговор темник. — Теперь нужно искать выход.

   — Я вижу только один... Другого, кажется, нет. Тебе, мой друг Мамай, следует бежать отсюда... И немедленно... И налегке... — предложил Бердибек. — Может быть, приютит тебя хан Синей Орды Мубарек-ходжа, который, пока мы воевали под стенами Кафы, вышел из нашего подчинения... А можешь направить копыта коня к Казимиру — польскому князю. Он уже занял несколько наших городов в Галицкой Руси... Или же беги к Ольгерду в Литву: отцу сообщили русские князья-улусники, что он многие улусы высек и в полон вывел...

   — Хорошо, я подумаю.

   — Думай да скорее, а когда трон отца перейдёт ко мне, Мамай, приходи:.. Я с почётом приму тебя...

   — Благодарю, Бердибек!

Они обнялись и полизали друг другу щёки.

6. ГЛАЗА ГЕНУЭЗСКОГО КОНСУЛА

...1379 год.

Уж который раз горела Рязань!

Языки пламени так были высоки, что порой доставали до стаи воронов, кружившихся над Окой и Лыбедью, и, когда огонь опалял их крылья, птицы комками падали наземь.

Дубовый тройной тын с башнями и тремя воротами: Глебовскими — с западной стороны, Ипатьевскими — с востока и Рязанскими — с юга — ордынцы разнесли сразу же осадными орудиями и зажгли. Брёвна успели прогореть и превратились в чадные головешки. А красные верченые жгуты поднимались из посада, который запалили воины Мамая перед самым уходом в свою Дикую степь.

«Устрашу и не так ещё... Заставлю, собаку, не мира просить, а вместе со мной воевать московского князя. Отсидится в вонючих болотах, вернётся, узрит, что содеяно, пораскинет умом, как жить дальше», — зло думал Мамай о рязанском князе, и недобрая усмешка кривила его пухлые губы. Мамай сидел в кибитке, запряжённой тремя мулами, подаренными ему ханом из Чинги-Туры, столицы Сибирского юрта, после того как Мамай сходил в Хаджи-Тархан[42] и разграбил его.

Задок кибитки был сделан наподобие трона, но без всяких украшений, застеленный лишь шкурой бурого медведя. «Царя правосудного» знобило второй день, и даже вид рязанских пожарищ не возбудил его до счастливого мига сознания своей всемогущей власти: лишь на зубах остался хрустящий привкус древесного пепла...

Он достал из-под сиденья отделанный перламутром ящичек и маленьким ключом, который носил всегда при себе, отпер дверцу. Вытащил флакон с бурой жидкостью и налил в золотой стакан. Выпил.

Мамай не любил вина, предпочитая иное средство... Не как его благородные мурзы, которые на торжествах допивались до одури, потом раздевали своих пленниц и устраивали дикие оргии. У каждого в обозе находились до сотни русоволосых русских, кареглазых черкешенок, смуглых аланок и высоких, с длинными талиями литвянок.

Мамай окинул взглядом своё войско, растянувшееся на десятки вёрст. «Я нужен им сильным», — подумал он, пряча ящичек под сиденье, и поплотнее закутался в пёстрый тоурменский халат, подшитый изнутри соболиным мехом.

Была уже осень. Ветер гнул к земле ковыль. Низкие рваные облака, как чёрный дым от пожарищ, неслись по небу.

Кругом стоял скрип арб, рёв быков и верблюдов, гулкий топот конских копыт. Ордынское войско спешило в Орду.

Мамай подёргал золотую серьгу в правом ухе. «На ханском дворе отогреюсь!» — улыбнулся он, вспомнив нежные ласки младшей жены Мухаммед-Буляка. Перед ним вдруг возникло круглое, лоснящееся от жира, жёлтое лицо хана, жидкая бородка, такие же жидкие на голове волосы, зачёсанные за широкие, как раковины, уши, и на круглом лице бараньи глаза. Мамай брезгливо поморщился. «Бурдюк...»

Как он ненавидел их, пресветлых потомков Чингисхана, Потрясателя Вселенной, который, утопая в роскоши, разврате и крови, народил недоумков, испытывавших свою власть лишь тогда, когда они проявляли крайнюю жестокость. Да разве они могут сравниться с ним, Мамаем, у которого меч острее бритвы, ум хитрой лисицы, хватка волка и сила медведя. И пусть его никогда не поднимут на белой кошме, как истинного чингизида, при стечении всего войска и народа, но он есть правитель, и если перед ханом чернь дерёт глотки, видя его сидящим на кошме выше юрты, то перед ним, стоящим ниже хана, стелется всё, что может стелиться; если хану громко воздают почести, то ему, Мамаю, молча лижут ноги...

Кто дал родившемуся от рабыни такую огромную власть? Коварство и сила, мужества, бесстрашие и отвага. Мамай стремился к власти всегда. Только обладая ею, он мог позволить себе забыть, что он — татарин, а не монгол...

Вот он, высший миг! Но стоило только дотянуться рукой, только найти опору и твёрдо поставить ногу, как тут же срывался вниз, разбивая в кровь голову, и долго лежал без сознания. Потом поднимался и снова лез в гору...

Мамай не жалел себя в битвах. На его теле нет ни одного живого места: следы от русского копья и шестопёра, от кабардинского меча, от аланской стрелы и своей же ордынской сабли. Он бился с врагами насмерть, истребляя их десятками, сотнями, потому что знал—только так он мог достичь пусть маленькой, но власти.

И вот он стал темником. И за его храбрость и неистовство, за его густые, цвета безлунной ночи волосы, которые выбивались даже из-под стального шлема, прозвали чёрным Темником.

Чёрный темник... Непросто было им стать.

После того как от стен Кафы в самый разгар чумы Мамай убежал от Джанибека, следы его в истории затерялись. И объявился он ровно через десять лет на Кавказе, в городе Тавризе, столице Азербайджана, где в это время наместником великого хана Золотой Орды сидел его сын Бердибек, возведённый в чин «султанства».

Он действительно принял Мамая с почётом, дав ему «бекство тысячи», то есть сделал сразу тысячником. Бердибек, став султаном, ввёл в лексикон придворных и новые слова — теперь сотник назывался сотенным беком, тысячник — тысячным, темник — беком тьмы...

Особенно обрадовался появлению Мамая Бегич, который нёс службу у Бердибека; сын отпросил его у отца.

И вдруг как русский снег на ордынскую голову — весть, и страшная, и ласкающая воображение: великий каан серьёзно заболел... Эта весть пришла в середине месяца сафар[43], а в конце прискакал ещё гонец и подал Бердибеку грамоту от влиятельного при сарайском дворе эмира Тоглубая, который звал его на престол. И это при живом-то отце!.. Но Бердибек не возмутился, иначе голова эмира была бы надета на копьё одного из таргаудов великого каана, а принял как должное... Узнав об этом, Мамай несказанно возрадовался... Наконец-то свершилось!

Оставив войско, а за себя — визиря Сарай-Тимура, с десятью спутниками, среди которых находились Мамай и Бегич, Бердибек покинул Тавриз.

«Бердибек из-за любви к трону Дешт-и-Берке бросил Азербайджан и поспешно направился через Дербент в Орду», — сообщают нам арабские источники. А далее вот что повествует Никоновская летопись.

«Среди ночи он (Бердибек) расположился в доме Тоглубая. Между тем Джанибек-хану стало лучше, он поднял голову от подушки болезни и хотел на другой день снова присутствовать в диване. Один из доверенных людей, который узнал о прибытии Бердибека, доложил Джанибеку обстоятельство этого. Джанибек забеспокоился и посоветовался с женой Тогай-хатун. Хатун из-за любви к сыну постаралась представить эти слова ложными. Джанибек позвал Тоглубая на личную аудиенцию и, не зная, что ветром этой смены является он, стал говорить с ним об этой тайне. Тоглубай встревожился, под предлогом расследования вышел наружу, тотчас вошёл (снова) внутрь с несколькими людьми, которые были в согласии (с ним), и Джанибека тут же на ковре убили. После этого Тоглубай привёл Бердибека, посадил на тот ковёр, на котором он убил его отца, и убил каждого, кто не подчинился. Бердибек сказал эмиру: «Как отец уничтожил своих братьев, уничтожу и я своих...» Тоглубай одобрил эти слова.

Он (Бердибек) вызвал к себе царевичей[44] и за один раз всех уничтожил. Одного его единородного брата, которому было восемь месяцев, принесла на руках Тайдула-хатун (бабушка Бердибека) и просила, чтобы он пощадил невинное дитя. Бердибек взял его из (её) рук, ударил об землю и убил...»

Заняв сарайский трон, Бердибек своих пособников в кровавом деле щедро наградил: Мамай получил бекство тьмы, Бегич стал мурзой...

И вот тогда-то чёрный темник снова появился в Крыму, в Кафе.

Испросив у консула аудиенцию, он решительным шагом прошёл в его кабинет, знакомый ещё с первой осады Кафы Джанибеком. Он снова увидел в углу на столике из слоновой кости тот самый огромный глобус. «Шар — это земля...» — вспомнил он слова помощника консула.

Встал посредине кабинета и заявил коротко и просто:

   — Мамай пришёл!

   — Вижу, здравствуй! — генуэзский консул оглядел его с ног до головы, увидел, как обильно покрыт татарин пылью, и подумал: «Скакал через большое пространство крымских степей и был бит!» Лицо Мамая в глубоких ссадинах, но в узких азиатских глазах затаилась не боль — дикая злость, а в расширенных зрачках генуэзец прочитал большее: этот человек велик... Что он задумал?!

Где-то там, на границе Русской земли, кочевали ордынцы, не опасаясь того, что их кто-то может потревожить. В Диком поле они чувствовали себя как ястребы в небе, но за Оку пробирались крадучись. Помнили Евпатия Коловрата, маленький городок Козельск. Помнили русских женщин, которые после скорбной ночи разомлевшему на заре ордынцу отхватили овечьими ножницами под самый корень его естество. Помнили...

Мамай раскланялся и попросил на чистейшем итальянском языке вместо вина воды. Это понравилось консулу. Ему подали воды, и консул спросил:

   — Чего ты хочешь?

   — Я хочу быть московским царём, — Мамай дерзко приосанился, переступил с ноги на ногу и взмахнул камчой.

   — Ты многого хочешь, Мамай! — консул прищурил свои пронзительные глаза, но на удивление не расхохотался, не позвал стражу, чтобы схватить наглеца и выдать великому хану Бердибеку.

   — Я найду в себе силы, великий консул. С вашей помощью, — уже тише добавил Мамай.

   — Тебе известно, что ваших царевичей и даже простых сотников пожирает самолюбие и сжигает борьба за власть. Вы стали тоже ненавидеть друг друга, как русские... — карие глаза генуэзца, взиравшие на чёрного темника, расширились, и в них заплясали искорки.

Самонадеянный Мамай выдержал взгляд. Да, ему было известно всё, и как раз на этом он и хотел сыграть. И... отыграться!

Он был бит и не единожды, и не дважды за время скитаний! Ему хотелось мстить. И не важно кому: монголам, русским или же пришельцам из далёкой Генуи. Он с тревогой посмотрел на консула: не прочитал ли тот его мысли?..

В мраморном зале генуэзского замка возле пыточной машины стояли со свечами в руках аргузии в красных плащах, и в их кровожадных глазах светились ожидание и надежда. Эту надежду Мамай вдруг уловил и в глазах генуэзского консула...

Консул подошёл к окну и отдёрнул тяжёлую штору: в мраморную комнату хлынул солнечный свет, аргузии затушили свечи и неслышно удалились. Мамай взглянул в окно: на рыночной площади, где в последний раз жгли чумные трупы, продавали рабов. Купцы съезжались сюда со всего света. Особенно много их было из Италии, Ирана, Бухары, Китая и Индии. Около берега ошвартованные у деревянных причалов толстыми пеньковыми канатами в ожидании живого товара покачивались гребные галеры.

Рабов водили в набедренных повязках, а то и просто без всего по кругу рыночной площади. Купцы внимательно присматривались к ним, и кто-нибудь из купцов показывал тростью на того или другого, вынимал из нагрудного кармана деньги: раб переходил в руки матросов, ему тут же надевали на ноги кандалы и гнали в трюм.

   — Мы бы хотели иметь у себя на родине, — генуэзец махнул рукой на окно, — сильных, красивых рабов. Желательно русских, они терпеливы, выносливы, неприхотливы и отлично выполняют любую работу... Последнее время твой хан Бердибек поставлял нам рабов с Кавказа, они только с виду большие и хорошо сложены, но никуда не годятся в работе, заболевают и мрут как мухи... Кстати, Мамай, у Бердибека есть красивая сестра, и если прославленному в боях темнику посвататься, то хан не откажет мужественному воину. А я буду вашим посажёным отцом, как и полагается на свадьбах... Я думаю, хан согласится...

Мамай остро взглянул на консула: не смеётся ли? Но тот, сделав вид, что ничего не заметил, подошёл к пыточной машине, будто невзначай провёл по ней ладонью и продолжил:

   — А когда ты станешь зятем хана, то можешь водить полки и на Москву, и тогда у нас не будет недостатка в русоволосых, трудолюбивых рабах и рабынях...

Консул внимательно посмотрел на Мамая и увидел в его раскосых глазах восторг. Да, теперь они повенчаны с самонадеянным, смелым и честолюбивым татарином.

Генуэзец подвёл Мамая к столу, усадил на стул и велел подать вина и еду. Когда татарин насытился, консул вызвал аргузиев и сказал, чтобы они принесли панцирь, состоящий из стальных звеньев. Протянул его Мамаю:

   — Это подарок в знак моего расположения к тебе!

Мамай принял панцирь и низко поклонился, затылком ощущая пронзительный взгляд генуэзского консула. На башне папы Климента пробили часы, звон которых эхом отдался в сумрачных покоях консула...

7. ГУРГЕН ВЕЛИКОГО ХАНА

Консул сдержал слово: замолвил за Мамая, да и Бердибек и сам, поразмыслив, решил отдать за чёрного темника свою сестру.

После того, как Мамай стал гургеном[45] великого хана и влиятельным человеком во дворце, увенчанном золотым полумесяцем, он помог генуэзцам получить во владение бухту Балаклаву, называвшуюся тогда бухтой Чембало. Консул был доволен. О Мамае стало известно в Ватикане.

Потом оказалось, что темник мастер разыгрывать политические спектакли, в которых роли смертников он отводил чингизидам. Первыми жертвами явились его царствующий тесть, а затем наместник в Тане Секиз-бей, «отличный и могущественный муж», как называли его венецианцы, консульство которых располагалось по соседству с генуэзским в крымских портах Суроже и Праванте.

Однажды в сарайский дворец проникли неизвестные люди, вооружённые кинжалами, умертвили Бердибека и всех его приближённых князей и мурз. Но темника и Бегича среди них не оказалось... В эту ночь они, выполняя волю великого хана, находились в отъезде. Вернувшись, вдруг узнают, что неизвестные якобы не кто иные, как подосланные люди хана Секиз-бея...

Мамай тут же собирает войско и спешит в Крым. Перепуганный Секиз-бей, хотя и непричастный к этому убийству, бежит аж в Мордовскую землю и возле Пьяны-реки сооружает земляной вал, чтобы оборониться от возможного преследования.

Но преследовать его, конечно, никто не стал, и Секиз-бей, покинув пьянский вал, добрался до Москвы и, узнав далее, какую подлую роль сыграли Мамай и Бегич в убийстве Бердибека, родного ему по крови чингизида, принял русскую веру и поступил на службу к князю Дмитрию.

Мамай стал безраздельным правителем Крыма. В непомерной гордыне он выбил свою монету с надписью: «Мамай — царь правосудный», но вовремя опомнился.

А тем часом в сарайском дворце под золотым полумесяцем стало твориться что-то несусветное: ханы резали друг друга чуть ли не каждый месяц. Мамай торжествовал. «Пусть развлекаются... — кривил он губы и довольно дёргал золотую серьгу в правом ухе. — Подожду. Я терпелив и настойчив. Придёт час, когда моя нога переступит тронный зал ханского дворца».

После смерти Бердибека стал царствовать Кульпа, который просидел на троне шесть месяцев и пять дней. Потом пришёл с двумя сыновьями Наурус и убил Кульпу. Свои же князья выдали Науруса и его сыновей царю Хыдырю. А Хыдыря умертвил его же собственный сын Тимур-ходжа.

Мамай не дремал, он повсюду искал на трон своего чингизида, который был бы предан ему как собака, и он отыскал Абдуллаха. Вместе с ним в конце 1361 года он пошёл со своей крымской ратью на Сарай. Тимуру-ходже отрубили голову, и Мамай, прошествовав важно во дворец, взгромоздился на трон, покачался, примериваясь: крепок ли, а потом пригласил Абдуллаха. Теперь и Сарай был в руках Мамая...

«Настало время, — подумал генуэзский консул, — расправиться с венецианцами». С молчаливого согласия Мамая генуэзцы в 1365 году заняли Сурож и Правант, скинули с высокой башни флаг с крылатым львом и водрузили свой. Ставка на чёрного темника оказалась верной...

Но Абдуллах взрослел, набирался ума и спеси и стал выходить из-под опеки Мамая. И тогда темник режет его как овцу, а на его место сажает Мамет-салтана, как называли его русские летописцы. Это и был Мухаммед-Буляк.

Пока Мамай чинил раздоры в Орде, на русском небосклоне уже взошла и засияла первыми лучами звезда московского князя Дмитрия. Это не могло не обеспокоить чёрного темника, и он предпринимает на Москву один поход за другим, но до Москвы не доходит, а всякий раз грабит и дотла сжигает стоящую на пути к московскому княжеству Рязань. Это дало повод сказать как-то Олегу Ивановичу своим близким и родным:

— Я словно келарь у московского государя. И когда воры приходят поживиться добром, они в первую очередь пинают ногами того, у кого ключ от хранилища.

Рязанский князь не раз обращался к московскому князю за помощью, но Дмитрий уклонялся от ответа, зная, что время для решительного сражения с Ордой не подошло, поэтому выжидал и копил силы, твёрдой рукой проводя политику объединения и централизации Руси.

А Русь набирала силы, и теперь каждый «выход» — привычную дань — ордынцам приходилось брать с боем. В Нижнем Новгороде русские «обнаглели» до того, что однажды перебили всех Мамаевых послов и с ними более тысячи лучников.

В это время в Сарай пожаловал выходец из Синей Орды хан Арапша, карла свирепый. Как и многих его предшественников, Мамай прогнал его из Золотой Орды, и тот удалился в мордовскую землю по следам Секиз-бея.

Возле Пьяны-реки проходила засека. Русская стража, надеясь на непроходимые мордовские леса, на древесные заломы и завалы, на рвы, выкопанные ещё Секиз-беем, беззаботно бражничала, устраивала охотничьи ловы на полях, не высылала вперёд дозоров и несла службу лишь в крепостях и на валу. Арапша, воспользовавшись этим, обошёл стороной засеку, двинул на русских ратников все свои пять конных полков и вырезал всех до единого...

Так вот случилось, что Мамаевы послы и лучники были отомщены. Чёрный темник, довольный, дёргал золотую серьгу в правом ухе.

А потом пошли полосы неудач. Битва на Воже... Узнав, что Дмитрий вдребезги разгромил его князей и мурз, где погиб и любимец хана одноглазый Бегич, Мамай в припадке бешенства выдрал на голове клок своих чёрных волос. Мстить! Мстить! Этот московский щенок, который вырастает в свирепого пса, не даст ему покоя до тех пор, пока не будет посажен на цепь у сарайского дворца грызть обглоданную им, Мамаем, кость.

Поэтому в 1379 году, завоевав Северный Кавказ, Мамай двинул свои тумены на Нижний Новгород и Рязань. Рязань он сжёг, а Олег Иванович со своей дружиной, женой Ефросиньей, с сыновьями Фёдором и Родославом, с зятем Салахмиром, которого при крещении нарекли Иваном, отсиделся в мещёрских болотах. После Рязани Мамай хотел пойти на Москву, но сил не хватило — падеж скота начался у него, да с Кавказа прихватили ордынцы неведомую им болезнь: мёрли как осенние мухи. Мамай и поворотил свою орду в Дикое поле.

8. СУД МАМАЯ

Сожжённая дотла, заваленная трупами мужчин, женщин, стариков и детей Рязань осталась позади. Кругом расстилалась степь с половецкими и ордынскими могильными курганами. В небе кружились орлы, а на курганах чёрные вороны чистили клювами перья. Наступали сумерки.

Мамай приказал обозам остановиться. Вышел из кибитки, чтобы размяться. За ним неслышной и невидимой тенью проследовали тургауды.

Подошёл верный человек генуэзского консула Дарнаба, узколицый, с пронзительным, как у своего господина, взглядом, в чёрном плаще, под которым всегда находился кинжал и пузырёк с ядом, молча поклонился и подал грамоту. Мамай развернул её и прочитал:

«Я, ваш племянник Тулук-бек, живущий вашей мыслию, извещаю царственного дядю в том, что во дворце убит стрелою в грудь великий хан Мухаммед-Буляк (да примет его безгрешную душу Хорс в своё солнечное царство), и прошу поспешить в Сарай, ибо может учиниться большая смута».

«Вот волчонок! — сплюнул Мамай. — Власти захотел. Ну погоди, паршивец, всыплю тебе нагайкой пониже спины...» Но письмо бережно свернул и спрятал под нательной рубахой. Спросил Дарнабу, кто доставил послание:

   — Люди моего господина консула. Тулук-бек лично передал ему.

   — Хорошо, — темник отошёл от генуэзца.

Пока никто из мурз не должен знать, что убит Буляк. Среди них было немало приверженцев хана: и сейчас это известие для измученных походами и болезнями воинов и их начальников может послужить зажжённым факелом, брошенным в бочку, наполненную горючей смесью.

Мамай, собираясь со своей ратью в поход на Кавказ, знал, что смертная участь Буляку уже уготована. Подрастал нетерпеливый змеёныш Тулук-бек, приходившийся ему со стороны жены племянником. И хотя он повторял, что живёт «дядиной мыслию», был хитёр и изворотлив и, как истинный чингизид, жаждал власти.

Буляк был обречён давно, туда ему и дорога, он уже не устраивал Мамая. Перед решающими, ответственными событиями нужен новый царевич, который, заняв трон с помощью сильной руки Мамая, царствовал бы в трепетном состоянии души перед его милостью, не чиня честолюбивым замыслам чёрного темника ни малейшего препятствия.

Племянник Тулук-бек устраивал его сейчас во всех отношениях: молод, горяч, любит развлекаться с рабынями и охотой на сайгаков — он не помеха ему в больших делах: наступала пора всеми силами серьёзно воевать Русь. Надо пройти по ней вдоль и поперёк, как это делал когда-то внук Потрясателя Вселенной Бату-хан, сломить волю русских к сопротивлению страшным опустошением и дикой резнёй, сделать из них покорных безмолвных рабов, снова исправно платящих дань Орде. Но когда он завоюет Москву, то не уйдёт из неё, как это делали его предшественники, — он дальновиднее их: сядет царём в ней и будет править Русью.

В памяти вновь возникло лицо младшей жены Мухаммед-Буляка, несравненной Гулям-ханум, круглое как луна, с большими карими глазами и маленьким розовым ртом, напоминавшим ему распустившийся бутон. Ах, как жаль, что Буляк убит так неожиданно и теперь острота обладания его женой не будет такой сладостной: обнимая любимую жену царствующего чингизида, Мамай не только упивался своим величием, но и вымещал таким образом свою злость на потомках Чингисхана. Пусть не его поднимали на белой кошме, пусть он вынужден был во избежание смуты черни изъять из обращения свою монету, но эта же чернь насыпает в честь его, великого полководца, шлемами земляной холм, и это он, Мамай, распоряжается жизнью десятков тысяч людей, тогда как хан не может распорядиться даже своими жёнами.

В степи развели костры, их было очень много, и горизонт светился так, будто только что зашло солнце. Над кострами воины повесили большие казаны и варили мясо. Один такой казан был рассчитан на десять человек. Женщины, находящиеся в обозе, готовили себе еду отдельно. Пленники, которых везли на продажу в Крым, ждали, когда кто-нибудь из насытившихся бросит им оставшийся кусок.

В ходу у ордынцев была поговорка: нож свою рукоятку не режет. Поэтому умный своих рабов не истязал и подкармливал в пути, чтобы получить за них хорошие деньги в Кафе. Но за малейшее ослушание раба в назидание другим тут же убивали на месте.

Мамай доедал баранину, когда до его слуха донёсся ритмичный бой барабанов и странное заунывное пение. Потом оно перешло в жуткий протяжный вой и невнятное бормотание. Будто стая шакалов рвала на части трупы убитых и раненых. Этот вой и пение в степи, озарённой тысячами огней, отбрасывающих на землю причудливые тени, действовали магически, холодя в жилах кровь, и даже Мамай, не ведавший страха, передёрнул плечами и пошёл взглянуть, что там такое.

За ним проследовал и Дарнаба.

Около костра они увидели высокий дощатый помост, на котором лежала с перерезанным горлом лошадь: кровь текла через щели на голову сидящего под помостом человека. На нём был затянут широкий кожаный пояс, на котором спереди и сзади продеты два круглых щита, предохраняющих грудь и спину от стрел, копья или меча.

У ног его находился шлем, копьё, лук, стрелы, меч, амулет из кабаньих клыков, кресало и кремень.

Вокруг помоста извивались в странном движении воины и пели. В такт им обнажённый до пояса человек, хотя было нестерпимо холодно, бил в большой барабан, тоже измазанный кровью. Воины не были похожи на ордынцев: с узкими лицами, с длинными волосами, выбивавшимися из-под шлемов, узкоглазые, безбородые. Красивые, гибкие и сильные. Мамай узнал в них кабардинцев, которых пригнал с Кавказа и заставил служить в своём войске.

При появлении Мамая воины прекратили танец, застыли в почтении. Лишь сидящий под помостом человек не встал, как положено при появлении «царя правосудного», даже позы не изменил. Кто-то из телохранителей зажёг факел и близко поднёс к лицу сидящего. Мамай увидел, что глаза его были закрыты, а по лицу текла, капая на грудь и плечи, лошадиная кровь.

   — Хоронят своего начальника, великий повелитель, — пояснил Мамаю Дарнаба, знакомый с обрядом погребения кабардинцев.

Мамай скосил глаза на помост, увидел прирезанную лошадь, вдруг глаза его расширились, будто от ужаса, он передёрнул плечами и закричал в гневе:

   — Пленных резать надо! Рабов! Пусть их кровь течёт на головы моих умерших воинов!.. — И уже тише добавил, обращаясь к генуэзцу: — Лошадей надо жалеть... Они — великая опора моего войска! Так и передайте всем. Слышите!

С замиранием сердца воины смотрели на повелителя: что будет дальше?.. Разрешит ли «царь правосудный» продолжить обряд погребения или прикажет телохранителям разнести в пух и прах помост и разогнать кабардинцев... Мамай колебался несколько секунд: решил, что будет лучше, если он сейчас покажет себя уважающим чужие обычаи.

Даже Бату-хан не упускал момента сделать так, чтобы потом говорили о нём как о самом справедливом и разумном. Он, врываясь со своим войском в города, сжигая их и убивая жителей, не грабил монастыри и церкви, не трогал монахов и попов, заставляя их потом проповедовать среди побеждённых безропотное подчинение его власти...

Мамай взмахнул рукой и разрешил до конца довести обряд погребения.

После танца и пения воины запеленали своего начальника, — а это был сотник, умерший от ран, — в длинную грубую холстину, выкопали недалеко от костра яму, опустили его на корточки и на колени положили шлем, лук, стрелы, меч, амулет, кресало и кремень. Сняли с помоста лошадь и тоже опустили в яму. Стали засыпать землёй. Потом снова под своё жуткое завывание и бой барабана зажгли помост, и пляска возобновилась с новой силой.

Когда рухнули столбы, взметая снопы искр, Мамай повернулся и неторопливо пошёл к своей кибитке.

На ночь для повелителя был уже разбит шатёр и вокруг него стояли телохранители, положив ладони на рукояти кинжалов, засунутых спереди за ремни. Им предстояло бодрствовать до самого рассвета.

Рабыни раздели Мамая, сделали лёгкий массаж и уложили в постель. В эту ночь он спал один, ему хорошо надо было отдохнуть, чтобы назавтра быть бодрым, с ясной головой, так как рано утром повелитель назначил вершить суд.

И Мамаю приснился ужасный сон: будто идёт он совсем один по дороге в своём пёстром тоурменском халате, а мимо него проносятся тысячи степных аргамаков, — задрав головы, они мчатся навстречу горизонту, который весь кроваво-красный то ли от огня, то ли от лучей предзакатного солнца. И увидел Мамай помост, и кто-то огромный, волосатый, с красным от жары плоским лицом льёт из ведра кровь: она пузырится, пенится и стекает на лежащего под помостом человека... без головы, которая валяется рядом с туловищем... Мамай вдруг узнает её, это же его собственная голова, вон в правом ухе золотая серьга, жидкая бородка и чёрные курчавившиеся длинные волосы. Кровь бежит по этим волосам, они слиплись, кровь ручейками стекает за уши, и земля тут же жадно впитывает её. Кто-то кинул в эту голову горящим поленом...

Мамай закричал от страха и проснулся. Его грудь и спина были в холодном поту, голова тяжёлая, будто кто-то подмешал с вечера в кумыс какое-то зелье. Но он усилием воли заставил себя подняться. В серебряном фряжском кувшине ему принесли воду. Мамай умылся, его одели и подали еду.

В шатёр вошёл Дарнаба, поклонился Мамаю:

   — Сто лет жизни моему повелителю! Прекрасное утро, царь, ветер утих, в небе белые облака, и в степи не волнуется ковыль. В такое утро да свершатся добрые дела твои, Мамай!

   — Хорошо, Дарнаба, — обсасывая баранью кость, ответствовал Мамай. — Иди распорядись, чтоб воздвигли судное место. Буду вершить...

Дарнаба приказал снять с арб несколько колёс. Обшитые досками, они походили на большие мельничные жернова. Их поставили друг на друга и нары накрыли толстыми иранскими коврами; поверх установили трон. Когда всё было готово, слуги побежали доложить Мамаю, что всё готово.

Наконец из шатра вышел и сам повелитель. На нём были красные сафьяновые сапоги с загнутыми кверху носами, жёлтый, отделанный синей парчой халат, под которым виднелась белая, со множеством складок рубаха. На кожаном поясе с большой золотой застёжкой в виде фигурки буйвола нацеплены сабля в красных ножнах и тонкий аланский кинжал. На голове повелителя вместо шлема надета зелёная чалма, конец которой спускался на левое плечо.

При появлении Мамая воины заколотили мечами по железным щитам и закричали, надувая щёки и выпучивая глаза:

   — Да здравствует наш повелитель!

Мамай прошествовал по иранским коврам к своему месту, сел, взяв в руки раззолоченную, усыпанную алмазами короткую палку с острым серебряным наконечником, — своеобразный символ его, Мамаевой, власти.

К нему подвели первого преступника: тучного, как и сам постаревший Мамай, ордынца. Через разорванный халат, из-под которого выглядывали грязные полосатые штаны, виднелась грудь, заросшая рыжими волосами. Всё лицо было в синяках.

Глядя на него, Мамай вспомнил сон — огромного, мохнатого человека, который лил из ведра кровь, и поморщился.

   — В чём твоя вина? — грозно спросил повелитель.

Ордынец бухнулся на колени и жалобно завыл.

   — Он пытался украсть у меня деньги, — сказал стоящий рядом тысячник, за спиной которого висел лук в кожаном чехле и колчан со стрелами. — Ночью он пробрался в мой обоз, но слуги успели схватить его за руку.

   — За какую руку тебя схватили слуги тысячника? — спросил Мамай тучного.

Ошеломлённый грозным видом повелителя и его неожиданными вопросами, вор молча показал на левую руку.

   — Счастье твоё, что это была левая рука... Правой ты сможешь держать меч и искупишь вину в честном бою. Отрубить ему кисть.

Вора отвели в сторону, и оттуда раздался душераздирающий вопль, и кисть левой руки с мягким стуком упала на землю.

К ногам Мамая бросили совсем юную, красивую девушку с множеством маленьких косичек, тёмным пушком над верхней губой. Подвели и юношу, обнажённого до пояса, при каждом его движении по спине и груди перекатывались мускулы. Мамай невольно залюбовался ею и молодым ордынцем.

   — Поднимите их! — приказал он. — Кто такие и в чём их вина? — обратился повелитель к мурзе Карахану. У мурзы масляно заблестели глаза, губы и щёки заалели, и он сказал, указывая на девушку и молодого воина:

   — Эта женщина одна из жён десятника Абдукерима, — Карахан кивнул головой в сторону немолодого уже, с одутловатым лицом и заплывшими глазками монгола. — А этот юноша — воин из его десятка. Он доверял ему, как себе. Но негодяй обманул его доверие и кровно оскорбил его честь, прелюбодействуя с молодой распутницей...

Мамаю стало неприятно смотреть на одутловатое лицо десятника, чем-то напоминавшее лицо хана Мухаммед-Буляка, а в юном создании, нежном и хрупком, он вдруг увидел свою Гулям-ханум. Как жаль, что юноша и молодая женщина должны умереть, и он, повелитель и «царь правосудный», от чьего слова и жеста все приходили в трепет, не сможет ничем им помочь. Прелюбодеяние жестоко каралось ещё со времён Чингисхана.

«А если наперекор всему решиться помочь им?!» Что значит для него, великого, это ничтожное: на что-то решиться... Но сейчас он почувствовал, что колеблется. Не толпа ли, прихлынувшая к судному месту, заставила поколебать его душу, но нет, эти люди привыкли повиноваться, и в глазах их прав будет всегда повелитель, что бы он ни предпринимал. И тут взор Мамая упал на мурзу Карахана, и он увидел в щёлочках его глаз злорадные огоньки: вот один из тех приближённых великого хана Буляка, кому известна тайная связь Мамая с Гулям-ханум и кто вызывает сейчас в его сердце смятение. Но Буляк мёртв. И значит — да здравствует «царь правосудный»!

Он снова взглянул на юношу и молодую женщину: стоит ему только сейчас, даже не говоря ни слова, тыльной стороной ладони сделать жест от себя, как стражники набросятся на них, скрутят им руки и предадут самой страшной казни. Провинившихся поочерёдно привязывали за ноги к хвостам двух лошадей, всадники вначале скакали рядом, задевая стременами друг друга, потом резко бросали коней в стороны и раздирали человека на две половины.

«Нет, они должны жить!» — твёрдо решил Мамай и обратился к молодой женщине:

   — Когда ты шла от своего законного мужа к этому юноше, ты знала, что ожидает тебя?

   — Знала, — тихо ответила женщина, опуская глаза. — Я люблю его.

Толпе понравился прямой и честный ответ жены десятника, и она радостно загудела.

   — Абдукерим, — обратился Мамай к десятнику, — если ты желаешь, то можешь простить её.

Монгол зло зарычал, потрясая копьём, и выдохнул с пеной у рта:

   — Никогда. Только смерть! И ему смерть!

   — Ну что ж, исполни свою волю. Вы будете драться на копьях, и я разрешаю убить тебе этого юношу... А когда ты убьёшь его, сядешь на одну из лошадей, к хвосту которой будет привязана твоя неверная жена, и разорвёшь её на части...

Толпа, всё больше и больше принимая сторону молодых, снова радостно загудела, потому что, гляда на сильного, гибкого юношу и дряхлеющего десятника, заранее предопределила исход поединка...

Мамай улыбнулся и снова посмотрел на Карахана, теперь уже не скрывая своего злорадства. Мурза понял это и отвернулся. «Твоё счастье, мурза Карахан, что мёртв Будяк, — подумал повелитель, — иначе ты бы уже вечером валялся у могильного кургана с синим опухшим лицом, отравленный ядом Дарнабы, и твой смердящий труп даже не стали бы жрать вонючие шакалы... Но теперь, что ты подумаешь, не имеет значения... Выиграл я и вот тот юноша, который успел прикончить десятника и всё ещё дрожит от злобы и неопределённости, ожидая дальнейшей участи, думая, что это лишь часть игры, в которой я отвёл ему страшную роль... Ибо, будучи совратителем жены своего начальника, он теперь стал и его убийцей, за что достоин двойной казни. Но игра закончена».

Мамай повелел узнать имя юноши и молодой женщины.

Юноша упал ему в ноги, целуя носки загнутых кверху красных сафьяновых сапог. Имя ему было Батыр... Её звали Фатима.

Двум ратникам, перебежавшим из дружины рязанского князя Олега Ивановича, во устрашение и назидание ордынским воинам, тут же отрубили головы.

— Собакам — собачья смерть! Если они предали однажды, то сделают это и во второй раз, — сказал, поднимаясь со своего трона, Мамай и грузной походкой, топя в коврах подмётки сапог, прошёл к своему шатру.

Степь снова огласилась грохотом мечей о железные щиты и криками: «Да здравствует повелитель!»

9. ДАРНАБА

Из Сарая Дарнаба добрался в Кафу, насмерть загнав коня. Он вбежал в замок, когда часы на башне папы Климента пробили четыре удара.

Консул стоял у окна и смотрел, как по морю ходили зелёные вспененные волны. Осенний холодный ветер гонял жёлтые опавшие листья по рыночной площади, а над берегом с тревожным криком носились бакланы, вырывая друг у друга из клюва рыбу...

«Так вот и люди рвут друг у друга куски пожирнее...» — консул повернулся на стук двери и шагнул навстречу Дарнабе, который опустился перед ним на одно колено.

Консул взял его за плечи и помог подняться. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза, и Дарнаба сказал:

   — Я привёз от Мамая грамоту и пожелание огромного здоровья вашей милости, мой господин.

   — Давай сюда! — консул почти выхватил свёрнутую в трубку грамоту из рук своего доверенного лица в ханской ставке. — Иди отдохни с дороги, потом я позову тебя для беседы.

...Через два дня от пристани Кафы отдал швартовы трёхмачтовый парусный корабль «Святая Магдалина» и вышел в открытое море. На борту находился человек, в каюту которого под страхом смерти не должен был заходить никто из матросов, кроме капитана и прислуги, и которому тоже было строжайше запрещено посещать днём верхнюю палубу. В каюте с зашторенными окнами маялся в одиночестве Дарнаба. Он вёз в Ватикан секретное письмо консула, в котором говорилось о том, чтобы к лету следующего года отцы церкви для борьбы с Москвой под зелёные косматые знамёна великого человека Мамая отрядили в Кафу полк генуэзских арбалетчиков...

А в мраморном зале замка в это время перед окном стоял генуэзский консул и думал о том, как отнесутся к посланию в Ватикане, мечтающем о духовном подчинении Руси. Он стоял и смотрел в окно до тех пор, пока паруса «Святой Магдалины» не растворились в белёсой дымке. У пыточной машины на длинном столе потрескивали свечи, и их пламя жадным огнём играло в глазах генуэзца, словно отсветы далёких пожарищ...

10. МУРЗА КАРАХАН

В княжеской гриднице, уставленной длинными пиршественными столами, лежал в углу на войлочной подстилке связанный по рукам и ногам мурза Карахан. Взор его бесцельно блуждал по стенам, увешанным червлёными узкими щитами, мечами из харалуга и сулицами — короткими метательными копьями. Карахан ждал приезда московского князя Дмитрия. По словам Секиз-бея, которого русские звали Черкизом, должен он вернуться с минуты на минуту из монастыря Святой Троицы, куда ездил вместе с Дмитрием Боброком, мужем родной сестры князя, с двоюродным братом Владимиром Серпуховским и другом детства Михаилом Бренком.

О монастыре Святой Троицы, который расположен в семидесяти вёрстах от Москвы в глухих лесах, Карахан был наслышан ещё в Сарае. Это оттуда с дозволения игумена монастыря Сергия Радонежского и по его прямому наущению исходила великая злоба на ордынцев. Это он — неблагодарный монах — призывал русских объединяться для большого дела — на битву с Мамаем и великими ханами. Чёрный темник поклялся однажды у жертвенника богу Гурку, что, взяв Москву, он в первую очередь перевешает всех монахов подмосковной обители, а игумена Сергия разорвёт лошадьми на две половины как прелюбодейца... Истину изрекал, потому что ещё со времён Бату-хана попам, монахам на Руси давали вольности разные, не трогали и не разоряли их приходы, а этот монах отвечает на ханские милости чёрной неблагодарностью.

Московского князя любит, не зря свою обитель построил недалеко от Москвы, всё норовит власть великую Дмитрию дать, всех вокруг Москвы собрать на борьбу с ордынцами. Гордыня у монаха непомерная, власть такую обрёл, что даже сам митрополит Всея Руси под его благословение ходит. Позже, когда князь Борис воспротивился подчиниться Дмитрию, Сергий затворил в Нижнем все церкви. И как только богослужения не стало, Борис отказался от ханского ярлыка на право собирать дань со всей Руси.

Карахана взяли на Рясско-Рановской засеке, откуда он намеревался лесами пробраться в Литву к князю Ягайле. Узнав от своих осведомителей, что убит Буляк, он решил не идти в Сарай. Поэтому ночью с верными ему воинами, побросав многочисленных жён и пленниц, прорвался сквозь замыкающую боевую сотню и ушёл в направлении, обратном движению Мамаевых туменов.

Карахан боялся Мамая, но не меньше он боялся теперь князя Дмитрия: после битвы на Боже Карахан убедился в силе этого бесстрашного, мудрого человека. Тогда мурза вместе с остатками войска еле унёс ноги из рязанской земли. И если бы не заступничество великого хана Буляка, быть бы ему удушенным арканом и лежать в степи с высунутым распухшим языком.

Что сделает с ним московский князь?.. Отрубит голову или же сбросит с колокольни на пики своих дружинников — казнь, применяемая русскими. И пусть Секиз-бей говорит ему о долготерпении Дмитрия и о том, что он не проливает скорой рукой и зазря кровь своих врагов, но ему-то, любимцу сарайского хана, уже представлялся случай убедиться не только в силе, но и в жестокости двадцативосьмилетнего князя, который загатил тогда реку Вожу ордынскими телами на несколько вёрст вниз по течению, так что вышла из берегов вода, красная от крови, и обратил берег, откуда наступал Бегич, в сплошное пожарище.

Не лучше ли рассказать московскому князю всё, что он знает, и, может быть, этим спасти жизнь. Он, Карахан, выходец из Синей Орды, сказочно богат и золотом оплачивал всякую секретную новость, касающуюся тайных замыслов Мамая. Поэтому знал очень много...

Правда, часть золота и драгоценных камней, награбленных в беспрерывных походах, отобрала засечная стража, но, двигаясь в Литву и особенно не надеясь на любезный приём со стороны Ягайлы, большую половину своего богатства Карахан спрятал в одном из могильных курганов. И теперь мурза с тоской думал о том, что если его казнят, то золото и драгоценные камни канут вместе с ним в жуткую вечность или в худшем случае попадут в руки грабителей, пробирающихся в глубь курганов, словно кроты, и оскверняющих могилы богатых князей и ханов.

Так раздумывал Карахан, лёжа один в княжеской гриднице в ожидании московского князя Дмитрия Ивановича.

Тут мурза услышал колокольный звон. Звонили в церквах на реке Яузе.

В гридницу вошёл Секиз-бей в сопровождении двух стражников и приказал развязать Карахана. Услышав колокольный звон, оборотился в угол, где висела большая, писанная на дереве икона Дмитрия Солунского, в честь которого и был назван московский князь, перекрестился.

   — Едет... Дмитрий Иванович едет! — сказал Секиз-бей, и в глазах — радость неописуемая. Этой живой радости подивился Карахан. «Ишь до чего можно человека любить, даже веру ихнюю перенял, оборотень, — подумал мурза, — Значит, есть доля правды в том, что говорил о князе Секиз-бей, не радовался бы, не крестился. Небось так бы не сиял весь, ожидая приезда чёрного темника...»

Секиз-бей сел за стол и велел подать себе вина и два куска отварного бараньего мяса. Один кусок бросил в угол мурзе, тот впился в него зубами, исподлобья взглянул на пьющего вино из серебряного кубка Секиз-бея. «А зря его на Пьяне-реке не удавили; если б позволил тогда Мамай, я бы настиг его и поживился. Говорили, что он увёз с собой много золота, пушнины, драгоценных камней, красной парчи, оксамита и греческого оловира. Этим, наверное, и купил себе жизнь и положение при княжеском дворе. А. может быть, и мне посулить часть своего богатства из могильного кургана?.. Но это уж на крайний случай».

Гонец Секиз-бея встретил Дмитрия-князя, когда его дружина уже выехала из Конюшенной слободы и приближалась к Глинищам — яблоневым садам, расположенным перед самой кремлёвской стеной. Посланец передал князю слова Секиз-бея, что засечными стражниками пойман и доставлен в Москву важный мурза из близкого окружения Мамая и что хочет он сообщить нечто тайное.

   — Тогда поспешим, княже, — оборотился к Дмитрию убелённый сединами Боброк.

   — Пока спешить-то, Дмитрий Михайлович, вроде нет надобности. Мамайка, как известно, в Орде сидит, но поспешать с умом в любом деле нужно. Так я разумею, — сказал Дмитрий и пришпорил коня.

Доселе шли тихим шагом, поэтому лошади рванулись вперёд сразу и понесли всадников к белым каменным стенам. Алый княжеский плащ, как крылья птицы, взвился над крупом коня. Так и влетели, гремя копытами по мосту, во Фроловские ворота, которые были заложены дубовыми задвижками сразу же за последним всадником в чёрной монашеской свите, с посохом, сделанным из ствола молодой яблони и притороченным к седлу коня вместо меча. Завидев Дмитрия, в кремлёвской церкви Николы Гостунского ударили в колокол.

В гридницу князь, скинув алый плащ, почти вбежал с восьмигранной плёткой в руке и сразу, увидев в углу ордынца в богатой, но порванной одежде, встал как вкопанный, вперив тёмные глаза в круглое лицо Карахана.

Секиз-бей сдержанно поклонился Дмитрию, опуская подбородок на грудь. «Смотри-ка, — удивился снова Карахан, — при хане, появись он вдруг, всё, что ни стояло, бухнулось бы на колени. А этот лишь подбородок к груди прислонил. Чудеса!»

Мурза смерил взглядом князя с ног до головы: высокого роста, в плечах широк и крепок, телом слегка тяжеловат, борода и волосы чёрные, а глаза пронзительные, как стрелы...

   — Мурза Карахан! — вдруг воскликнул Дмитрий. — Старый знакомый...

Князь подошёл к монголу, крепко обхватил правой рукой его плечи, так что мурза почувствовал лопатками твёрдость мускулов, и подтолкнул, а вернее вытолкнул Карахана из угла на середину гридницы. Посмотрел на него вопросительно:

   — Аль не узнаешь?.. Али память Вожа отшибла? — И захохотал, опершись на пиршественный стол. — Ушёл ты тогда, Карахан, не чаял, что встретимся... Думал, Мамай тебя порешил, а ты живой... Ну что ж, салам аллейкум. Да ты садись пока, а я насчёт баньки распоряжусь: мы с дороги, да и ты, чай, тоже, — улыбнулся, — а потом трапезничать будем. Эй, Михайло Андреевич, — обратился Дмитрий к Бренку, внешне похожему на князя, такого же роста и ширины в плечах, только волосами побелее, — скажи-ка, чтоб баню истопили, мы и Карахана с собой прихватим. Будешь мыться, мурза? Думаю, будешь... Это у вас в степи чернь воды не приемлет, а вы с Мамайкой, говорят мои послы, в бассейнах со своими рабынями вместе купаетесь...

   — Черкиз, — Дмитрий строго посмотрел на Секиз-бея, — переведи ему, что я тут сказал. И спроси, не обижали ль, когда везли с засеки. Почему одёжа на нём разорвана?

Секиз-бей хитро сверкнул глазками: помяли тут Карахана с его дозволения, до гробовой доски не простит он Мамаю и его мурзам позорного бегства из Крыма и сидения за Пьянским рвом. Перевёл всё, что говорил Дмитрий, только умолчал о двух последних вопросах...

Карахан молча кивнул головой. Секиз-бей объяснил этот жест: мол, согласен мурза в баню пойти, а что касаемо одёжи его, то изодрал, когда с засечной стражей бился...

На вопрос о том, помнит ли Карахан князя по реке Воже, ничего не ответил, сделал вид, что забыл. А ведь вспомнил... Значит, это сам князь его тогда чуть не порешил сулицей — возле уха просвистело копьё, — а думал, что гнался за ним простой воин: видел его скачущим без шлема, без плаща и на лошади неопределённой масти, так как вся она была забрызгана кровью и грязью. А перед битвой зрил московского князя в центре своего войска в золочёном шлеме, в алом плаще и на белом коне.

Стоял твёрдо на том берегу Вожи, и так же твёрдо стояло всё его войско: такого ещё не бывало. Обычно, завидя наступающую ордынскую конницу, русские бросались врассыпную, а тут встали как скала.

И не вытерпел Бегич, выжидал-выжидал да и ринулся сломя голову через реку — раззадорил его спокойный вид московского князя. Столкнулись оба войска, русские и попёрли всей грудью на мохнатые знамёна и бунчуки с конскими хвостами...

   — Да как же тебя Мамай пощадил? Я слышал, какие мурзы возвернулись с реки Вожи, он всех их арканами удавил. Али в бегах находился?.. — усаживая на скамью мурзу, спрашивал князь Дмитрий.

Карахан нахмурился, ничего не ответил: видать, не понравился ему развесёлый тон князя. За мурзу ответил Секиз-бей, который немало знал о Карахане, к тому же успел попытать его ещё до приезда Дмитрия.

   — Хан Буляк не дал. Заступился. А темник не пощадил бы. Верны твои слова, княже.

И тут Дмитрий остро, как ястреб на дичь, взглянул на молчавшего мурзу, и по лицу его, словно тень от крыла птицы, пробежала лёгкая судорога, глаза налились кровью, и, если бы не умудрённый жизнью Боброк, не бывать бы в живых Карахану.

   — На колени, собака! — крикнул Боброк-Волынец и с силой сдёрнул ордынского мурзу со скамьи. Тот бухнулся на каменный пол гридницы, сознавая и сам, что далеко зашёл, не ответствуя на вопросы князя, сложил руки на груди, ладонями друг к дружке, и забормотал что-то, закатывая глаза.

   — Пошли отсюда, брат, — повернулся князь к Серпуховскому. — Инока Пересвета разместите и накормите... А вы, Михайло Андреевич и Дмитрий Михайлович, забирайте мурзу и айда париться.

В предбаннике их встретили три дюжих молодца из дружины Дмитрия.

Снимая свою запылённую и разодранную одежду, Карахан молча осматривался вокруг. И немало чему подивился...

По стенам предбанника шли широкие лавки, на которых лежали в несколько рядов войлочные кошмы. Пол был устлан пахучим сеном. Посреди стол, такой же, как в гриднице, но меньший размером, а на нём дубовая кадка с зацепленными за её края золотыми корчиками, доверху наполненная хлебным квасом.

Первым разделся Боброк, сваливая прямо на пол одежду, которую тут же унёс один из трёх прислуживающих им молодцов. Волынец встал с лавки, чтобы пройти в парильню, и все увидели его могучее тело в рубцах и шрамах — следы былых сражений. Судя по числу шрамов, во множестве битв участвовал сей храбрый муж.

Помнит Дмитрий, как из Владимира привезли Боброка-Волынца на подводе: у него была рассечена половина груди.

Из Кремля, завидев подводу, бросились ей навстречу: подумали, везут в Москву хоронить. Дмитрий, тогда ещё тринадцатилетний малец, путаясь в длинных княжеских одеждах, побежал тоже. Но его вдруг остановил дикий вопль сестры Анны, жены Волынца, увидел, как она рухнула, потеряв сознание, возле подводы.

У Боброка были закрыты глаза, но он находился в полной памяти, хотел приподняться, да не смог: уж слишком много крови потерял за время пути. Дмитрия Михайловича перенесли в княжеские покои и уложили на высокую лавку.

Через час, когда Боброку стало лучше, наведался Алексей, бывший тогда митрополитом Всея Руси. С ним рядом шёл Дмитрий, не по годам серьёзный, с умными, всепонимающими глазами. Князь подошёл к Боброку и молча всмотрелся в суровое, мужественное, измождённое раной и дальней дорогой лицо воина. Боброк открыл глаза.

   — Здравствуй, Дмитрий. Рад тебя видеть здоровым и крепким. И вас тоже, отче... Приказ выполнил, побил суздальского князя Дмитрия Константиновича, вошёл в светлый град Владимир, и теперь наш Дмитрий может утверждаться на великое княжение.

   — Благодарю, — молвил Алексей. — Во избежание злобы и подлости со стороны суздальского князя, не женить ли нашего Дмитрия на его дочери Дуне? Говорят, красна девица. Мала, а умница. Как думаешь, Боброк?

В лицо московскому князю бросилась краска. Волынец, завидя это, улыбнулся:

   — Рановато пока. А годика через три можно. К тому времени у нашего сокола и крылья окрепнут. Да и вообще всё тогда впору будет...

   — Аминь! — заключил митрополит, улыбнулся тоже и положил на плечо князю Дмитрию руку.

Потом и сам московский князь получал раны, когда вместе с Серпуховским да Боброком выезжал воевать ростовского князя Константина, стародубского Ивана Фёдоровича и галицкого Дмитрия. А когда привёл их под свою руку, тогда и выдал суздальский князь за Дмитрия Ивановича дочь Евдокию.

Уж вроде скольких врагов обратил в бегство — страха не знал, а за свадебным столом в Коломне сидел ни жив ни мёртв. И вправду хороша была невеста в голубом повойнике на голове, усыпанном жемчугом, в косоклинном распашном сарафане, в белоснежной батистовой сорочке с кисейными кружевными рукавами. На шее алмазное ожерелье, золотые серьги в ушах.

От её красоты совсем голову потерял молодой князь, и в церкви-то, где венчал их митрополит, как во сне ходил вокруг аналоя по солнцу и вкус терпкого вина не ощущал, когда пил из большого стеклянного сосуда. Хорошо, что подсказали бросить сосуд на пол и растоптать ногой: так положено. Только неприятно как-то заскрипели под сапогом стекляшки...

Да и потом с таким же чувством, с каким давил стекло, помнил крутившихся перед глазами трёх свах: «женихову», которая невесту сватала, «погуби красу», которая после венчания Дуне косу расчёсывала, и «пухову», которая вела молодых на брачную постель...

«Да ведь я ещё Дунюшку-то свою не повидал после приезда от отца Сергия и не передал ей от него бочонок сушёной малины. Закрутился тут с этим мурзой, будь он неладен... Потерпи ещё с чуток. После бани и трапезы наведаюсь...»

И представил тихое лицо и светлый доверчивый взор её глаз, таким глазам не солжёшь, а солжёшь — не вынесешь кроткого осуждающего взгляда... «Милая моя, Евдокеюшка...»

Взглянул на мурзу:

— Ну что, Карахан, пойдём в парильню. Скажи ему об этом, Черкиз, да спроси: квас пить будет али кумысу приказать ему принести?..

11. БАНЯ

Зашли в саму баню. Возле окна стояла дубовая лавка, на ней в ряд лужёные медные тазы, в которых находилось взбитое мыло, и рядом — куча берёзовых веников. И на полках, и на полу, и даже на каменке, на которую был насыпан «конопляник» — мелкий булыжник, разостланы обданные кипятком пучки мяты, донника и чебреца. Вправо от каменки ещё одна лавка, накрытая розовой шёлковой скатертью, и на ней лежали куски мыла, вехотки из морской травы, завезённые из Хаджи-Тархана, стояли туеса с подогретым, на мяте и доннике квасом, чтобы окачиваться им перед тем, как лезть на полок.

На одном лежал на животе Боброк, и его охаживал изо всех сил берёзовым веником молодец из княжеской дружины. Боброк лишь покряхтывал, да вздувались на его теле красными кручёными буграми шрамы.

Затащили и Карахана на полок, но после двух-трёх ударов веником по его спине он завопил, окатился из медного таза холодной водой и сел на каменный пол бани, тоже застланный сеном. Секиз-бей, уже научившийся искусству париться, указывая на мурзу, захохотал.

Сильна русская банька! Бросили кипятку на «конопляник», и взвился к потолку жгучий пар. Закричал тут Дмитрий Владимиру Серпуховскому:

— А ну, браток, ещё наддай парку, да пожарче! Кваску добавь для приправы. Вот так, хорошо! — кряхтел, смеялся, снова кряхтел от удовольствия, подставляя под удары берёзового веника то один бок, то другой, то спину, то живот. И на его теле вздувались шрамы, а когда уж измочалил об него два веника третий дюжий молодец, подошёл к чану с холодной водой и плеснул на себя из лужёного таза. Замотал кудлатой головой от радости и обновления.

Вышел в предбанник. Обливаясь потом, оглушил целый корец кваса. Похлопал по мокрой спине Карахана, который уже давно сидел в прохладном предбаннике и пил кумыс.

Вошёл Секиз-бей, за ним Серпуховской, Бренк, затем Боброк-Волынец, довольный, распарившийся, красный, как новый червлёный щит.

Сели за стол.

   — Ну теперь, Карахан, выкладывай, что хотел сказать. Да смотри, не лги... Что Мамайка замышляет против Москвы?.. — приказал Дмитрий.

Почувствовав лёгкость от ощущения чистого тела и от потеплевшего после бани княжеского взгляда, стал мурза рассказывать всё от начала до конца — и про свою жизнь, и про хана Мухаммед-Буляка, и как его на пиру убили стрелой, и о его любимой жене Гулям-ханум, которая была тайной наложницей Мамая, и почему в Литву к Ягайле Ольгердовичу хотел сбежать. Тут-то мурза и подошёл к главному и сообщил, что собирает к лету следующего года Мамай войско, чтобы идти на Русь. Намерение у него самое что ни на есть серьёзное, уж больно досадила ему Москва, а помогают ему в этом деле генуэзцы, которые сидят в Крыму и с которыми связан Мамай по рукам и ногам ещё со времён своей молодости. На их поддержку он здорово рассчитывает.

   — Ну, что Мамай войско собирает на Русь, мы уже знали, а вот что фрязове нам лиха хотят чинить... За эту новость спасибо... Ах собаки! А мы ихним купцам торг предоставили чуть ли не во всей Руси; и в Нижний свои товары возят, и в Ростов, и в Суздаль, и в Тверь, и в Москву...

И вдруг трахнул кулаком по столу, так что подпрыгнула посуда, а пустая кадка, стоящая с краю, упала на пол и покатилась:

   — Пусть собираются, а мы дремать не будем. Мы тоже соберём свою рать. Да такую, какой во все времена ещё не было. Насмерть драться будем. Насмерть! А купцов фряжских гоните в шею... Чтоб и духу их не было! Псы поганые...

Боброк встал, кадку с пола поднял, водрузил на место и укоризненно посмотрел на московского князя. Но ничего при мурзе не сказал.

После сытного обеда разошлись по своим покоям. Дмитрий прошёл на женскую половину дворца. Дуняша сидела у окна и расшивала разноцветным бисером детскую сорочку. Увидела Дмитрия, поднялась, шитьё соскользнуло с колен, обняла мужа крепко за шею, вдохнула банный запах его тела и заговорила, обдавая его лицо жарким дыханием:

   — Любый мой, Митюшка. Сокол ясный... Возвернулся. Я ждала, думала — сразу забежишь; да узнала: Черкиз пленного захватил... И начала Васеньке сорочку вышивать. Растёт воин-то наш. Весь в тебя неугомонный... — подняла шитьё, села на лавку. — Перед твоим приездом так меня напугал!.. Гляжу в окно, бегут мамки да няньки, в руках сабельку держат, ту, которую ты ему подарил. А сабелька-то вся в крови. Я, как увидела кровь на ней, чуть не умерла: думала с Васей что-то случилось... А, оказывается, он этой сабелькой поросёнка митрополита Киприана порешил... Пришлось оправдываться...

Дмитрий захохотал, скидывая с себя кафтан, и смеялся до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы:

   — Поросёнка, говоришь... Митрополита... Зря ты оправдывалась перед этим боровом: всё морду к Царьграду воротит... Алексей был другим: за Русь радел, за народ русский. Такой же и отец Сергий. Просили мы его с Боброком великий сан принять, не хочет. Умный, и я понимаю его: так, в тени оставаясь, вернее вершить святое дело — русского человека к защите земли своей готовить!.. Прислал тебе бочонок сушёной малины, я её в поварню снёс, о твоём здоровье справлялся, желал тебе многие лета...

   — Благодарю его. А ты Васеньку-то, как отдохнёшь, позови да приголубь. Скучает он по тебе, Митя. Ты всё в разъездах, всё в ратных делах пребываешь...

   — Не могу иначе, голуба моя. Великие дела предстоят впереди. То, что многих я князей под свою руку привёл, — полдела содеял: Мамая воевать надо. Князья-то поосеклись маленько, да всё равно на меня как на мясника смотрят, будто я их, как быков, на верёвках в живодёрню волоку, а я к водопою веду, напоить их хочу из светлого родника... Некоторые уж поняли это, да не все: упираются, рвут верёвку из рук, аж все ладони в крови... Вон рязанский князь Олег Иванович, сказывают, обижается на меня: почему дал снова Рязань сжечь, почему не встретил Мамая, как в прошлом годе встретил на Воже Бегича?.. А Мамай — это тебе не эмир Бегич: к битве с чёрным темником готовиться надо основательно. Когда он придёт к нам, то с ним вся ордынская сила будет... Это не митрополитова поросёнка нашему Васеньке зарубить... Давеча в бане я погорячился маленько: кулаком по столу хряснул, аж кадку на пол уронил, велел фряжских купцов в шею гнать... Сказывал Карахан, что крымские фрязове с Мамаем снюхались, помогают им против нас рать собирать. Я чую, тут не только всё это с Крыма идёт, но и дальше, к италийским берегам... К духовным отцам в Ватикане. Сказывал Радонежский: давнишняя у них мечта — нашу Русь окатоличить... Они и Литву противу нас подзуживают. Так что против Руси не сила пойдёт, а целая силища...

А я хвастаться начал, мол, и мы соберём. Да на меня так посмотрел Боброк, ничего не сказал, а глазами-то грудь прожёг: правильно говорят, не хвались, на рать едучи, а хвались, с рати возвращаясь... С умом надо действовать! А поразмыслив, решил: рано нам фряжских купцов гнать, пусть торгуют, пусть в Генуе думают, что ничего нам про их планы неизвестно. А если дело завершим победно, я им всё припомню...

— Устал ты, Митя, отдохни, милый. И я рядом прилягу. Притомилась что-то... — улыбнулась лукаво. — А после сна Васю велю привести сюда.

«Хоть в супружеской жизни счастье вышло, — думал спустя некоторое время Дмитрий, глядя на спящую жену. — Сколько вон живу с ней, а чувства к ней те же, не затупляются, как добрые сабли после долгой работы... Душа-то родственная, наша, русская. Про русских жён говорят, если полюбит, до гроба верна будет. И любовь эту хоть калёным железом выжигай — не выжжешь. Преданна, кротка и сильна в своей любви такая женщина, всё вытерпит, вынесет, для мужа она словно крылья соколу... Вот такая любовь и промеж нас, что редкость у князей: женят-то, не спрашивают на ком, лишь бы интересы государственные соблюсти... Прикажут отец с матерью или воеводы с боярами какую-нибудь татарскую ханшу взять — и возьмёшь. Вон как Холмские, родственники тверскому князю Михаилу Александровичу, который на всё шёл, чтобы ярлык в руках держать... Пришлось выбить!.. Аль Тарусских взять, которые в византийских царях опору искали, всё гречанок в семьи приводили, народили узколицых, худощавых, злых как осы, по-русски и не изъясняются, всё по-гречески, горделивы. А чем гордиться?!»

12. БОБРОК И ПЕРЕСВЕТ

Пока Дмитрий спал в опочивальне своей жены, Боброк-Волынец велел привести к нему Александра Пересвета — чернеца из Троицкой обители, приехавшего вместе с дружиной в Москву. Это был могучего сложения монах, высокого роста, с длинным скуластым лицом и очень выразительными умными голубыми глазами.

Вошедши к Волынцу, Пересвет поставил в угол посох — подарок Радонежского за усердие в его великих делах и помыслах. Боброк обратился к чернецу с вопросом:

— Отче, перед тем как вам надлежит отправиться с Дмитрием в неблизкую дорогу, хочу спросить: нужно ли самому великому князю московскому ехать в те места, где предстоит биться с Мамаем?

   — Считаю, княже, что нужно. Путь долог и труден, но, преодолев его и увидев своими глазами, что есть Русская земля, и каков человек на ней, и какие страшные опустошения нанесли ей ордынцы, сердце великого князя содрогнётся и обольётся кровью, и укрепится в нём вера на великую битву...

   — Я тоже думаю так. И да будет путь ваш светлым, как слияние великих рек Москвы и Оки в лунные ночи. Ещё будучи в вашей обители, на дубовой стене в ранних лучах Ярилы я зрил не только победу над поганым Мамаем: слышал плач многих женщин, но это был плач по убиенным, а не по разорению всей Русской земли. И это был плач, облегчающий душу, сходный с грозовым летним дождём, после которого всё оживает и начинает цвести буйной зеленью...

   — Я неслыханно рад, княже, что и ты уверен в победе так же, как и мой наставник, отец Сергий. Перед взором ведуна всегда открывается будущее, которое не дано лицезреть простым смертным.

   — Отче Пересвет, — рассмеялся Боброк, — если ты называешь ведуном человека, умудрённого опытом и знанием жизни, то я с тобою согласен. Я рад, что снова встретился с тобой, Александр Пересвет...

   — Ия безмерно рад встрече, мудрый княже, — Пересвет поклонился. — Дмитрий Михайлович, ты знаешь, что есть у меня хороший товарищ, брат по обители Родион Ослябя. Сын его, уже вошедший в лета, по имени Яков, стал добрым воином. Жил он в Любутске, но сейчас я жду его с минуты на минуту. Дозволь, княже, находиться ему в нашем обозе? Я уверен, что он станет необходимым человеком для великого князя... Мечом и копьём он владеет, как хороший охотник рогатиной. А рогатиной — не хуже любого охотника. Когда прижимает медведя к дереву, зверь стоит не шелохнувшись, а затем валит его одним ударом ножа. Пора уж ему, я думаю, к большим делам приобщаться, а не токмо на медведей ходить...

   — Хорошо. Покажешь мне его... А ну повтори, как ты место назвал, где он жил.

   — Любутск. Любутск на Оке, — Пересвет улыбнулся. — Я знаю, княже, этот городок тебе ведом. Якову тогда было семь лет, когда в Любутске великого князя литовского Ольгерда, отца нынешнего волчонка Ягайлы, ты бил.

Жалко, что меня там не было. Повоевал бы и я вместе с Родионом против литвян, ятвяг да жмуди, кои в войсках у Ольгерда находились. Почувствовали они тогда твёрдую руку Москвы. Твою руку...

   — Почувствовали, да всё неймётся... Сам говоришь, волчонок Ягайло. Коварен, тщеславен, норовит с хвоста укусить, а власть ему досталась немалая. Вон уж своих родных братьев Андрея да Дмитрия согнал с отчей земли, а московский князь приютил. Думаю, Мамай его будет настойчиво склонять идти с ним на Москву. Я уже послал одного преданного мне литвянина сведать о намерении Ягайлы. К весне буду ждать возвращения... А вам снега ждать надобно, чтоб по первой пороше — и в путь. Глядишь, дён через пять накроет лебедь своими крылами нашу землю. Счастливой дороги вам, други мои, — Боброк протянул Пересвету руку, да не мог обхватить широкую как лопата, мосластую ладонь чернеца. Улыбнулся: — Да такой рукой, отче, камни дробить можно...

Быстрой походкой вошёл Дмитрий. На нём был тёплый кафтан, перепоясанный широким кожаным ремнём, на котором висел меч, на ногах зелёные сафьяновые сапоги, на голове высокая шапка, отороченная бобряном. Александр поклонился. Боброк встал со скамьи, застеленной узорчатой япончицей[46], немало удивился появлению великого князя.

   — На каменный Кремль хочу взглянуть, — сказал Дмитрий, приглашая Боброка и Пересвета последовать за собой.

Вышли на Соборную площадь.

Над кремлёвскими церквами низко плыли тучи, зябко тянуло северным ветром.

   — Угадал ты, княже, — сказал Пересвет, оборачиваясь к Боброку. — Дней через пять точно снег ляжет. Санный обоз соорудим и прямо вдоль Москвы-реки на Коломну до Оки, а оттуда по Оке, через реку Проню до Рановы — притока Прони, а там и Рясское поле. А от него до верховьев Дона рукой подать: через Хупту и реку Рясу. И Доном в Москву возвернёмся...

   — Хорошо, отче, знаешь нашу дорогу, — одобрил Дмитрий.

   — Не раз, великий князь, хаживал с поручениями по монастырским делам с посохом этим, — Пересвет стукнул им по гладким камням, настеленным на площади. — Бывал я и в Рязани, в Скопине, в Пронске, на Рясско-Рановской засеке. Дмитрий Михайлович, — повернулся к Боброку, — насколько я знаю, и тебе в тех местах бывать приходилось...

   — Верно, отче, зрил и Рязань, и Скопин, и Пронск на высокой горе: главы его церквей будто парят в вышине. Олег, князь рязанский, на этот городок всю жизнь зарился: всё хотел своего косоглазого зятя татарина Салахмира туда на княжение определить. Вот и пришлось Москве вмешаться, и послали меня с войском оградить от рязан Владимира, теперь-то там Даниил княжит. Этот сокол летает высоко: они вон с Дмитрием на Воже Бегичеву рать совместно секли.

   — Если б завсегда так было: и рязанские, и пронские, и тверские, и суздальские, и московские люди на поле брани бок о бок стояли. Русь не тяготилась бы столько времени ярмом ордынским. И не били б нас, русских, и на Калке, и на реке Сити... А то ведь чего только не чинят наши князья, готовы горло друг дружке перегрызть, — вырвалось с болью из уст московского князя.

   — Да, может, сейчас по-другому будет, — сказал чернец. — Теперь уж натерпелись от Орды более чем за сто лет. Пора одуматься, понять, что к чему...

   — Жди, поймут они, отче, да их гордыня впереди разума бежит, словно гончая впереди охотника. Вот и приходится на них арапник держать, — Дмитрий вытянул из ножен до половины кинжал и с силой бросил его обратно.

13. ПОТАЙНОЙ ХОД

Взошли на кремлёвскую стену, выложенную белым камнем, остановились возле башни с узкими бойницами, из которой удобно под защитой купола метать стрелы из лука.

   — Возьмите вон тверского князя Михаила, — продолжал Дмитрий. — Сколько раз он снюхивался с Ольгердом да против Москвы шёл: два раза к этим стенам подходил, первый раз, когда ещё и кладку их не закончили. Стоял внизу, там, за Москвой-рекой, похвалялся: сяду, говорит, на Москве, а тебя, Дмитрий, в реке утоплю. Жаль, далеко находился —; стрелой не достать, чтоб сшибить с коня. А уж когда во второй раз они с Ольгердом подходили, стены наши и осадной машиной взять нельзя было. Постояли да и ушли ни с чем.

   — Зря мы за те слова из шкуры князя Михаила бубен не сделали, — вдруг с каким-то ожесточением пожалел Боброк. — А ты, Дмитрий, когда его побил, даже с престола тверского не сбросил. Мягко обошёлся с ним...

   — Ты муж мудрый, Дмитрий Михайлович, а тут я с тобой не согласен. Сотворили бы такое с князем, весь тверской народ озлобили. А это ни к чему нам... А теперь Михаил в руках у меня: договор-то с его печатью и подписью в моей казначейской палате лежит, и пусть он теперь попробует меня ослушаться или не пойти против Орды, когда я прикажу... — и московский князь слово в слово, точно так, как было записано, прочитал по памяти конец договора: «А жити нам, брате, по сей грамоте: с татары оже будеть нам мир, по думе; а будеть нам выход, по думе же; а будеть не дати, по думе же. А пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тоби с одного всем противу их: или мы пойдём на них, и тоби с нами с одного пойти на них».

Зашли в башню. Боброк пропустил вперёд московского князя, придержал за руку Пересвета и тихо сказал:

   — Помнишь, отче, ту, первую, тайну, которую я поведал тебе ранней весною?..

Александр вскинул глаза и выразительно посмотрел на Дмитрия Михайловича: «Как не помнить?! И храню глубоко в сердце».

Боброк одобрительно кивнул:

   — Я говорил великому князю, что тебе можно доверять как самому себе... Поэтому хочет он показать потайной ход в кремлёвской стене, о котором знают немногие. А без доверия вам совместно и в путь пускаться нельзя...

В углу башни были навалены обломки камней. Дмитрий подошёл к ним, разгрёб, и Пересвет увидел массивную железную крышку: втроём они подняли её и по ступенькам спустились на некоторую глубину.

   — Этот потайной ход, отче, идёт к Москве-реке, а строили его лучшие каменотёсы. Видел камни на Соборной площади? Это их работа тоже.

Вышли наружу, привели угол башни в прежний вид, и тут московский князь спросил Боброка:

   — Дмитрий Михайлович, как звали главного-то их каменотёса, которого я велел наградить по-княжески?..

   — А-а-а, того, рыжеволосого. Да и я позабыл его имя... — и посмотрел в глаза Дмитрию: «Знает или не знает, как я мастеров наградил?.. — подумал. — Не знает, пусть и останется в неведении, а если кто доложил, не осудит... В наш немилосердный век, когда брат на брата доносит, сын на отца, когда страшная измена не считается боле греховным делом, как же иначе обеспечить безопасность великокняжеской жизни и его домочадцев, да и своей и всего Кремля?..»

Когда московский князь спросил Боброка об имени рыжеволосого и тот посмотрел ему в глаза, Пересвет сразу вспомнил, какую награду получили каменотёсы за свою работу... И тяжёлым бременем легло на его плечи ещё одно доверие, которое только что оказал ему великий московский князь, раскрыв перед ним тайну хода в кремлёвской стене...

Постояли возле башни, обозревая сверху окрестности Москвы. Хорошо видны Глинищи — яблоневые сады. Девять лет назад выжгли их литвяне да и свои же русские мужики из Твери. Но после ухода вражеского войска снова посадили москвичи деревья, и они уже второй год плодоносят. За Глинищами — Самсонов луг на берегу Яузы, сейчас с рыжеватыми подпалиными, а весной буйно-зелёный. За рекой начинался посад: крытые соломой избы ремесленников и рубленные из дерева боярские хоромы с широкими подворьями. Оттуда в воскресные дни к кремлёвским стенам тянутся бесконечные обозы с пшеницей, рыбой, глиняными горшками, пенькой. Останавливаются на торговой площади, разгружаются подводы, и начинается распродажа.

Шум, гам. Шныряют меж возов мальчишки и нищие, пророчествуют, гремя цепями на ногах, юродивые, скоморохи на подмостках дудят в сопелки, смеются, зубоскалят, изображая пузатых бояр, поют частушки. Ходят лохматые мужики с медведями, заставляют зверей показывать разные фокусы.

Любит московский князь на это веселье взглянуть.

А вдоль торговой площади на деревянных рядах раскладывают свои товары, которые хранятся в каменных амбарах, заморские купчины. Местным купцам московским не велено из-за тесноты на площади свои амбары строить, так они поставили сбоку церковь, из-за толстенных стен похожую на куб, якобы молиться, да проведал Дмитрий, что в её подвалах товары берегут, махнул рукой. «Ишь шельмецы, случись пожар — ни один огонь в такой куб не проникнет», — подумал тогда великий князь и с уважением посмотрел на белые каменные кремлёвские стены — на своё детище. По его прямому указу эти стены возводить начали в 1367 году.

А товаров на рядах всё больше и больше становится, и чего только тут нет: иранские шёлковые ткани, медные и серебряные кумганы, китайские узорчатые япончицы, тоурменские ковры, венецианское стекло, булгарские цветные кафтаны, кожухи из греческого оловира. Разная мелочь: костяные и деревянные гребни, ложки, чашки и солонки, разукрашенные цветами, глиняные горшки и кринки, игрушки, свистелки, ножи, топоры, вилы... А по Москве-реке торопятся суда, пристают к берегу, люди с них кидают трапы и начинают выгружать из тёмных трюмов тюки, бочки, грузят на подводы и везут к торгу.

— Свежие товары! Свежие товары! — громко кричат зазывалы.

И несмотря на крики, шум и гам, до слуха доносится перестук топоров из Чертолья и посада: там новые избы ставят, и видно, как тянутся туда телеги с ошкуренными брёвнами.

Радуется Дмитрий: торгует, строится Москва — живёт полной жизнью.

14. ТА, ПЕРВАЯ, ТАЙНА

Видно, по рукам и ногам захотел связать Дмитрий Михайлович троицкого монаха, раз к одной тайне присовокупил другую, дабы не было ему иного пути, как с московским князем, — а другого уже и не будет: отныне для Александра каждая стена в городе и каждый куст в поле будут иметь свои глаза и уши... Да это и не в тягость Пересвету: он и так предан душой и телом Дмитрию Ивановичу. Вся жизнь Александра в его воле, и он отдаст её за него не задумываясь, потому что с именем московского князя связано великое дело — дело освобождения Руси от ордынского ига.

Та, первая, тайна...

Ранней весной был послан Пересвет Сергием Радонежским на Москву к Боброку с золотом из обительской казны на ратные нужды. Приехал, встретился с князем. И тогда-то Дмитрий Михайлович велел слугам седлать двух резвых коней, а Пересвету наладить воинские доспехи. Облачившись в кольчуги, в сопровождении десятка дружинников они, как только еле видимая заря бледно упала на золочёные маковки кремлёвских церквей, выехали из Москвы.

Ещё не сошёл с неба серп луны, и, отражённый в тонком ледке, затянувшем местами дорогу, ломался он и крошился, звеня под копытами резвых скакунов.

Спешили.

Александр изредка поглядывал на молчаливого Боброка, но тот делал вид, будто не замечает вопрошающих взглядов Пересвета: «Куда едем? Зачем?..»

Пересвет украдкой улыбнулся уголками губ, вспомнив одну восточную пословицу, слышанную не раз от пленных ордынцев: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли всё равно в том месте, куда придёт равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»

Сейчас над этой пословицей можно было и поразмыслить...

Они подъехали к лесу и спешились. Один из дружинников взял под уздцы лошадей Пересвета и Боброка и отвёл их в сторону. Боброк показал рукой вдаль меж деревьев и сказал:

   — Нам ещё предстоит неблизкий путь. Сейчас мы зайдём в лесную сторожку, и, пока дружинники поят и кормят коней, я расскажу тебе, отче, почему мы так торопимся и куда...

Сторожка была ветхая, с полусгнившей камышовой крышей, но внутри оказалось всё прибранным, пол выскоблен, на стене развешаны бобровые шкурки, на столе расставлены чисто вымытые деревянные чашки. В углу на дубовой лавке стоял выдолбленный из берёзы ковш, наполненный водой. Боброк скинул на лавку кафтан, подошёл к туеску, плеснул из него воду на губы, потом, обхватив его обеими руками, поднёс ко рту и жадно напился.

Зашёл дружинник, поставил на стол торбу с завтраком — хлеб, куски жареного мяса, пиво и рыбу для Пересвета — и вышел, оставив Александра и Дмитрия Боброка одних.

   — Отче, — после того как поели, обратился к Пересвету Боброк, вытирая руки о вышитый красными петухами белый рушник. — Вот погляди на это послание, — он подошёл к лавке и вытащил из кармана кафтана мелко исписанный лист бумаги. — Пишет мне Стефан Храп, или, как зовёт его сейчас камская чудь, Стефан Пермский.

   — Неистовый Стефан, — протянул Пересвет, — ниспровергатель идолов...

   — Он самый. Неудивительно, что ты знаешь о нём... Не без моего указа и, конечно, с благословения покойного митрополита московского Алексея Стефан родом из Устюга Великого обращает в православную веру в пермских лесах погрязших в грехах язычников.

   — Да, слава о Стефане и его сотоварище Трифоне далеко шагнула.

   — Верно. И умножилась эта слава после поединка Стефана с Памом.

   — Не знаю, не ведаю, Дмитрий Михайлович, что это за чудо такое — Пам?..

   — Не чудо это, отче, человек, но волхв, убелённый сединами кудесник, живущий на реке Усть-Выме, по которой можно ходить в сторону Каменного пояса[47]. У нижнего конца речной излучины, как описывает в послании Стефан, стоит Княж-Погост, обращённый к восходу солнца. И там обитает Пам-сотник, повелитель языческой чуди.

Чтобы победить его, ввергнуть в немощь, обличить его суету и прелесть и тем самым укрепить себя в сознании своей правоты, предложил Стефан волхву вдвоём войти в пламенный костёр. Но Пам-сотник устрашился огненного шума, стал причитать и стенать, что не смеет прикоснуться к огню, потому что он даже не сгорит, а истает, и улетучится его волшебство, и развеются чары, окружающие Княж-погост, и не станет Пама, и людей, живущих с ним, и родной его внучки белокурой Акку — Белого Лебедя.

Поединок выиграл Стефан, он и обратил его внучку в православную веру...

   — А с кем же Стефан Пермский передал тебе, княже, это послание?

   — Вот мы и едем к этому человеку... Находится он сейчас в деревянном монастыре Параскевы Пятницы. Я его заточил туда, после того как он выложил потайной ход в кремлёвской стене... Сотоварищей его, каменотёсов, пришлось стрелами побить... Не осуждай меня, инок Пересвет, время такое... А Ефима Дубка — так зовут рыжеволосого, с которым прислал мне Стефан послание, — пощадил... Послушай, что пишет.

«Когда уезжал из Москвы, благословись и помолившись на золочёные купола церквей, зрил я, простой поп Стефан, но знающий чудскую грамоту, как ходко клались белые стены Кремля. А посему посылаю сейчас к тебе, Дмитрий Михайлович, лучшего здешнего каменотёса Ефима Дубка. Он не токмо зело искусен в кладке и обточке камней, но и человек чуден, ибо знает, мне кажется, тайну Золотой бабы, которой камские чуди и волхвы поклоняются. А баба эта, говорят, вся из золота, нага с сыном на стуле сидящая, и возле неё аршинные трубы: и как только ветер подует, трубы эти трубят, устрашая разбойников. Золота в ней будто бы несколько пудов. А где прячет эту бабу чудь, то мне неведомо, ибо это держится в великой тайне... А Ефим Дубок — из Новгорода, христианин по вере, но прилепился к язычнику Паму и кладёт ему погосты и вырезает из дерев и камней идолов, украшает их серебром и златом, приносимым нечестивыми, а также шёлком, рушниками и кожами. С Трифоном Вятским мы много таких идолов с бесовской утварью посекли секирами и попалили. А мнится мне, что баба очень была бы нужна Москве, особенно, когда придёт время такое, что золота надо будет много для всеобщего блага. Вот и примите этого Дубка, как каменотёса, пусть кладкой займётся, и пока не пытайте его насчёт золота, — умрёт, а не скажет... А придите к нему с добрым словом, когда на то будет великая ваша нужда...»

   — Вот и настал сей час, — продолжал Боброк, — вон и Сергий нам из своих скудных запасов золото шлёт, спасибо ему. Ведь скоро оружия и доспехов очень много понадобится. Поди, весь народ русский на битву собирается... И надумал я с тобой к Ефиму рыжеволосому поехать, чтобы ты, отче, словом божественным уговорил его указать на этого золотого идола, — всё одно камской чуди он не будет нужен, когда в христиан обратятся. А Ефим — православный и должен понять наше великое дело — освободить русский народ от ордынского ига...

   — Понять-то он может... А возьмёт ли в толк, княже, как ты его сотоварищей извёл? — в душевном порыве воскликнул Александр Пересвет и испугался: что будет?!

Дмитрий Волынец сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск, слегка сжав иноку плечо, сказал:

   — Истинно говоришь, отче... Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежду Дмитрия Ивановича... Так и скажи ему. Если умный — поймёт... Да я его и в монастырь заточил, в самую узкую келью, и приставил глухонемого монаха, чтобы где ненароком он про этого золотого идола не сболтнул... А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотёсами, о пермском чуде и им не рассказывал... Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить... — Дмитрий Михайлович выразительно посмотрел на инока Пересвета. — В то время, когда нужна суровость, мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания...

Пересвет хотел сказать, что это верно, когда дело имеешь с настоящими врагами, а у побитых каменотёсов ведь и не могло быть иных притязаний, как только заработать на хлеб, чтобы накормить своих детей и жён!.. «Да, время такое: когда брат поднимает руку на брата... Поганое время!» — подумал Пересвет и не стал возражать Боброку.

   — А теперь в дорогу, отче, время не ждёт...

Завернули круто вправо от сторожки и поскакали берегом Москвы-реки, продираясь иногда через сросшийся кустарник, минуя берёзовые чащи и дубовые боры.

Звенели на чембурах — длинных ремнях, идущих от уздечки, — медные бляхи. Стрекотали сороки на голых берёзах.

Повстречался в глухой чащобе бортник. Увидев дружинников в воинских доспехах, он до того испугался, что бухнулся в ноги коням прямо со ствола дерева, на котором сидел, закрепившись возле дупла на широкой плахе. Один из дружинников огрел его ремённой плетью — уж до того неожиданно бортник заслонил собой дорогу: лишь дрогнула его согбенная спина и ворохнулся на голове колпак, которым он упёрся в землю.

Дорога пошла над самым урезом воды: на реке вдруг появилась шамра[48], наморщилась вода, будто недовольная чем-то, и на небе заклубились тёмные тучи.

На душе Пересвета было неспокойно: разговор в сторожке навёл на мрачные мысли о всесильности на Руси родовитых людей, а встреча с бортником — о зависимости простого человека от их воли.

Видя хмурое чело Пересвета, теперь в свою очередь усмехнулся Боброк:

   — Гони от себя эти мысли, отче, как паршивую овцу из стада... Смотри, как звенит под копытами коней весенний ледок... Это к счастью! А стрекотание сорок с голых ветвей — к тревоге...

«Ведун! Воистину говорил мне о нём Сергий Радонежский. Ведун!» — подумал Пересвет.

Чтобы отвлечься, снова заговорили о Стефане Пермском, о его деятельности не только духовной, но и государственной...

   — Радетель за наше дело. Вот такими бы хотел видеть на Руси людей образованных, — сказал Боброк Пересвету. — Стефан Храп с молодых лет отличался пытливостью и любовью к наукам. На устюжском торжище он не раз видел пермяков, живущих на реках Вычегде, Выме, Сысоле, Печоре, на Верхней Мезени. Встречал и полонённую югру, захваченную новгородцами или устюжанами. Постигнул начала пермяцкого языка, удалился в Ростов-Ярославский и предался там научным занятиям. Составил азбуку из двадцати четырёх букв, приноровившись к пермяцким меткам и знакам, и с этой азбукой и явился пред мои очи.

Из Москвы и уехал в землю пермяков, приняв наказ духовных отцов — насаждать там веру Христову... А вот мне лично сослужил свою первую службу...

Но тут вскинулся Дмитрий Михайлович, видит — навстречу на резвых брыкливых кобылках едут несколько монахов: о чём-то кричат, такой развели сутырь[49], что подняли в небо стаю галок. Вглядевшись в них, один из дружинников воскликнул:

   — Свет-князь Дмитрий Волынец, да это же монахи монастыря Параскевы Пятницы!

Остановили коней, подождали, когда монахи подъедут поближе. Завидев Дмитрия Михайловича, монах, ехавший впереди, в котором князь сразу признал настоятеля монастыря, склонил голову так, что чёрный клобук достал гривы лошади, и молвил, дрожа от страха:

   — Прости, княже... Волкодлак[50] он — не иначе!.. Вырвал железную решётку в келье, связал преподобного глухонемого Еремия, заткнул ему рот и ушёл... Часа три как ушёл, — и показал в ту сторону, откуда только что прискакали дружинники.

   — Талагай[51]! — вскипел Боброк и изо всех сил огрел игумена плёткой по плечам. Потом указал рукой влево и вправо, разделив дружинников, приказал скакать и доставить в монастырь Ефима Дубка живого или мёртвого.

Продолжая дрожать от боли и обиды, настоятель поехал вперёд, указывая до монастыря дорогу. Глядя на его понурую спину, Пересвет подумал, что говорящий правду умирает не от болезни, кто-нибудь по злобе прикончит правдивого раньше времени...

Через несколько часов ни с чем вернулись дружинники.

Чтобы сохранить жизнь настоятелю, Пересвет напомнил Боброку о большой симпатии Сергия Радонежского к игумену монастыря Параскевы Пятницы. Боброк отошёл сердцем, велел привести глухонемого Еремия и всыпать ему плетей...

Пересвет снова вспомнил восточную пословицу, глядя на лицо Боброка с резко очерченным подбородком и крепко сжатыми губами, наблюдавшего, как извивается на лавке после каждого удара плетью худое тело глухонемого монаха: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли всё равно в том месте, куда придёт равномерно шагающий безмятежный верблюд?..» Вот так и вышло у Боброка с Ефимом Дубком, не пожелавшим выдать сокровенной тайны человеку, запятнавшему руки кровью его сотоварищей.

Лишь подъезжая к Москве, Боброк взял слово с Пересвета не говорить с Дмитрием Ивановичем о Ефиме Дубке и о том, как он «наградил» каменотёсов, выложивших потайной ход в кремлёвской стене...

15. ВОЛКИ

Как только лёг снег и подморозило, выехали в дорогу на трёх санях. Первые были гружены глиняными расписными горшками, а под ними лежали, забросанные соломой, боевые доспехи: шлемы, топоры, шестопёры, мечи, кистени, луки, колчаны со стрелами.

Стояло несколько корчаг с вином и мёдом, хлебы. На двух других санях разместились люди в длинных иноческих ризах, в чёрных камилавках, клобуках, но под широкими дерюжными рубахами надеты панцири и пояса, на которых висели ножи.

Выехали ночью, чтоб не видел никто, через Константиново-Еленинские ворота. Москва спала в зимней тиши. Только снег скрипел под полозьями саней. Завернувшись в тулупы, которыми обычно укрываются в пути смерды, дремали во вторых санях князь Дмитрий Иванович и Михаил Бренк, в таких же иноческих одеждах, как и остальные.

Рядом с ними сидели Александр Пересвет и Яков Ослябя, без бороды, широкоплечий и скуластый. Он держал в красных широких ладонях вожжи и правил лошадью.

   — Рукавицы-то надень, — сказал Пересвет, сказал тихо, чтоб не потревожить дремотное предутреннее состояние князей.

   — Мне и так жарко, — заулыбался во весь рот Яков, показывая белые крепкие зубы.

На третьих санях обязанности возницы исполнял дружинник Игнатий Стырь, весёлый, лихой парень, в его глазах так и прыгали лукавые бисеринки. Ещё четверо «монахов» — все дюжие молодцы, испытанные в битвах, сражавшиеся на поле брани бок о бок со своим князем Дмитрием и каждый стоивший десятка воинов, — лежали вповалку и дружно беззаботно храпели.

В передке у ног Игнатия стояла закутанная в длинные холсты посуда, решета с отборным овсом и ячменём для лошадей, и под ними тоже находилось оружие.

Оружие взяли на всякий случай: духовные люди были всегда почитаемыми на Руси, их не трогали не только простые смерды, но и ордынцы и даже разбойники, а бедных монахов и подавно, — что с них возьмёшь?.. Глиняные горшки разве, которые они возят на продажу. «А мало ли что?..» — рассудили Боброк и Пересвет, сбирая в дорогу князя Дмитрия и его неразлучного товарища Михаила Бренка. И для пущей безопасности снарядили в санный обоз кроме Якова верных дружинников великого князя...

В сани запрягли лошадей, которых выбирал сам Боброк с собственной конюшни. Сменные, бежавшие сбоку, были Владимира Серпуховского.

Как только миновали последние разбросанные в беспорядке на окраине Москвы низкие избы ремесленников, сразу же углубились в сосновый лес. Дорогу уже успели прикатать. Лошади бежали резво, и из-под их копыт весело летела в лицо Якову снежная пудра.

   — Дядя Александр, а вправду люди говорят, что сам великий князь одноглазого Бегича зарубил на Воже: развалил мурзу на две половины, а уж когда меч седло разрубил и в круп лошади вошёл, тогда и сломался? — тихо спросил Яков Пересвета, поглядывая на спящего Дмитрия Ивановича.

   — Ну раз люди говорят, значит, вправду. А ты сам об этом у него спроси.

   — Что ты?! Боязно... — искренне удивился Яков.

   — Чего испугался? — открыл глаза Дмитрий. — Вот отче говорит, медведя ножом валишь...

   — Да я... Так. Ничего... — засмущался Яков, но, увидев на губах великого князя улыбку, приободрился. — Дак ведь то медведь, княже, чего же его бояться?!

   — Вот те раз... Ну уж коль любопытен, отвечу: одноглазого Бегича не я зарубил, а Даниил Пронский, только он его не развалил, а голову ему ссек. Ловок в бою, а конь под ним словно вьюн: крутится, топчет врагов копытами. Я уж после битвы говорю Даниилу: «Продай коня». — «Нет, — отвечает, — княже, не продам, а подарить могу». Да я не принял такого подарка: видел, что для него этот конь значит... Великое ему спасибо за то, что стоял со мной рядом на Воже, крепко стоял, не дрогнул!..

Выехали из леса, и открылось поле. Вдалеке уже стало светлеть — время к рассвету близилось. Дорога начала взбираться всё выше, и, когда лошади вынесли на высокий холм, справа внизу увиделся большущий овраг, заросший густым орешником, маленькими соснами и молодыми дубками, запушёнными снегом.

Кони вдруг заржали, рванулись влево от дороги, захрапели, сменные натянули постромки, коими были привязаны сбоку саней, и Игнатий Стырь закричал, дёргая вожжами и правя свои сани так, чтобы они закрыли княжеские со стороны оврага:

   — Волки!

Среди кустарников и сосенок замелькали зелёные огоньки глаз хищников. Дружинники на санях Игнатия вытянули из-под решет с овсом и ячменём саадаки.

Яков хлестнул вожжами по крупу коня и крикнул дружиннику, который сидел за возницу на первых санях, чтоб гнал быстрее. Лошади рванулись как очумелые.

Князь вытащил нож, положил рядом. Бренк сделал то же самое.

   — Дядя Александр, возьми вожжи и правь лошадью, — обернулся Яков к Пересвету.

Стая волков вырвалась из оврага и полукругом побежала за обозом. Яков насчитал в стае пятнадцать хищников. И тут вдруг волки разделились, одна половина так и продолжала бежать сзади, другая вырвалась вперёд, стараясь пересечь дорогу. Дмитрий Иванович ткнул рукой в спину Пересвета:

   — Погоняй, отче, погоняй. Надо нам первые сани обойти: что он там один сделает, его сразу с лошадьми и разорвут волки. Да потом надо к нему из третьих саней людей подсадить.

Лошади, управляемые Пересветом, вырвались и понесли. Волки тоже побежали быстрее. В предрассветной белесе уже были видны их крупные головы и оскаленные пасти.

Яков прицелился в бегущего впереди хищника, натянул тетиву, и стрела впилась волку сбоку в грудь, зверь кувыркнулся и, густо окровавив снег, забился в судорогах. Несколько волков налетели на умирающего и стали рвать его зубами. Но тут бегущий чуть поодаль здоровенный хищник, видно вожак, расшиб эту кровожадную голодную свору своей мощной грудью, и она, подчиняясь его воле, снова бросилась в погоню за лошадьми.

Второго волка порешил из лука Бренк. На третьих санях дело обстояло лучше: сзади них валялись на поле мохнатыми разбросанными холмиками уже четыре хищника.

Ещё одного сразил метким ударом стрелы князь Дмитрий. Восемь остальных во главе с сильным вожаком продолжали настигать скакавших лошадей.

И тут стременная, более не выдержав этого молчаливого и отчаянного состязания в беге, кинулась в сторону и, порвав постромки, вырвалась на заснеженное поле. Но снег, подмороженный лишь сверху, стал проваливаться под её копытами, и бег заметно замедлился. Два волка прыжками достали лошадь: и вот уже один бросился ей на спину, другой вцепился в шею. Лошадь упала и замолотила ногами о землю.

Вожак продолжал бежать. И за ним, не отставая, тоже бежала, судя по росту, по узкой морде и короткой шерсти, волчица.

Великий князь снова натянул лук, и стрела попала в живот волчицы. Обливаясь кровью, она стала отставать. Но вожак даже не сбавил шаг, он весь находился во власти бега и азарта борьбы.

Уже хорошо были видны его упругие ноги, которыми он далеко отталкивался от подмороженного снега, — бежал красиво, вытягиваясь в струну. И сколько ни целились в него и Яков, и Бренк, и князь Дмитрий, стрелы проносились мимо.

— Вот дьявол, заговорённый, что ли? — засмеялся громко Яков, и смех его как-то странно и неуместно прозвучал сейчас в воздухе, накалённом от сумасшедшего бега и пропитанном запахом волчьей крови.

Их лошадь, оставшись одна с оборванными постромками, стала косить глазом, хрипеть и исходить пеной: её охватывал страх. Она шарахнулась вбок, вырвала полозья из наезженной колеи, и находившиеся в санях люди чуть не вылетели на дорогу. Волк, воспользовавшись замешательством, вдруг широко и свободно прыгнул, намереваясь вцепиться в холку коню, но промахнулся и, задев туловищем о передок саней, упал в них. Развернувшись, кинулся на Бренка, тот стукнулся о дощатый борт, сбитый телом хищника. Но в этот момент к волку бросился Яков, стиснул руками его горло и так сдавил, что хищник-вожак дёрнулся задними ногами, рыгнул кровавой пеной и затих.

Лошади стали, дрожа от страха и отчаянного бега.

   — Добро, Яков, спасибо! — похвалил московский князь и похлопал молодого Ослябю по спине.

   — Это воротник вам, княже, — он протянул задушенного волка на дно саней, а Яков Ослябя вытер с ладоней кровавую волчью пену.

Снова упрятали в солому оружие, пожалели о разорванной волками сменной лошади и тронулись в путь. Опять въехали в лес. Стволы сосен, прямые, как лезвия мечей, уходили далеко ввысь, ели разлаписто стелили свои ветви над просекой и чуть не гладили ими головы лошадей.

   — А ты, Михайло Андреевич, — обратился Дмитрий к Бренку, — предлагал не сани, а пошевни с лучками снарядить, дак мы теперь бы и не проехали здесь.

   — Но зато тепло, — сказал Бренк.

   — Али замёрз? — подначил великий князь, намекая на жаркую схватку с волками.

Впереди и слева раздались стуки топоров и треск падающих деревьев.

   — Это лесники, княже, лес ронят, — сказал Пересвет. — Оказывается, мы не в поле волков встретили, а в чище. Место такое, вырубленное подчистую, а пни на дрова выкорчеваны. Если прилегает к чище хвойный лес, то зовут его Красной раменью. Вот мы по нему и едем... А берёзовый, дубовый или смешанный, прилегающий к чище, звали бы Чёрной раменью, — Пересвет отдал вожжи Якову. — Я тут два года назад бывал... Сейчас мурьи будут — зимники для лесников. Заедем да и горячего поедим.

Тут увидели дым, который выходил, казалось, из самой земли, низко стелясь над сугробами. Это была первая мурья.

Лесники начинают строить её летом: копают в земле четырёхугольную яму сажени две на три, опускают в неё сруб из просмолённых брёвен, кладут наверх несколько венцов из сосны, прибивают к ним доски и засыпают землёй. Для входа оставляют отверстие, чтобы человеку пролезть. По лестнице и спускаются вниз.

Внутри помещения стелют нары для отдыха, ставят стол, возле стен перемётные скамьи, кладут кожур — печь без трубы, какая обычно бывает в курной избе. На ней готовят еду и сушат одежду, обувь.

Дым выходит через отверстие: сначала он стелется по потолку, а потом струёй выходит наружу и никогда никто не угорает. Но окон нет, да они и не нужны, потому что люди приходят сюда только есть и спать: работают от темна до темна...

Подъехали к мурье, заглянули в отверстие, из которого валил дым.

   — Эй, кто там, вылазь! — крикнул Яков.

Игнатий Стырь уже привязал свою лошадь к толстой сосне, его дружки прилаживали котелки на железных стояках, которые тоже были предусмотрительно взяты с собой, и уже рылись в мешках, доставая пшено и лук, чтобы сварить суп.

Из мурьи вылез парнишка лет пятнадцати: губы в саже, глаза слезятся от дыма, в небогатой одежонке: ветхом кафтанишке, на ногах бахилы, перетянутые бечёвкой, в руке держал ковш, видно, обед готовил, в котле помешивал. Испуганно огляделся, но, увидев монахов, успокоился.

   — Где тут у вас вода? — спросил Стырь. Парнишка показал на родник, отгороженный досками. Игнатий взял котелки и пошёл туда.

   — Чьи будете? — спросил Дмитрий. — Кому лес рубите?

   — Монастырские мы, — ответил парнишка, сжимая в руках ковш. — Коломенские. А лес рубим и к Оке возим, там в плоты собираем. Оборону противу татар приказано делать: вот по весне крепости зачнут ставить. Сказывают, поганые летом должны снова на Москву пойти...

   — А кто сказывает? — прищурился князь.

   — Промеж собой мужики балакают. Да вон и наш игумен отец Пафнутий анадысь баял: непременно Мамай должен снова на Москву пойти, река Вожа ему — как баранья кость в горле... Игумен и направил нас лесовать, а по весне должно на укрепление засек и крепостей народу немало выйти... Ох, как в нём, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!

Великий князь улыбнулся, глядя на рассудительного не по годам кашевара, понравился он ему своей речью, пригласил супу отведать, который уже кипел в котелках. Парнишка поблагодарил «инока», но отказался: сослался на то, что свой доваривать надо, — скоро лесники на еду прибудут.

Он снова улез в мурью, а князь Дмитрий и его товарищи сели обедать. Как и полагается монахам, ели пшённый суп с луком, без мяса, который пах привольным дымом костра и напомнил князю о совершенных им военных походах: сколько ему пришлось, участвуя в битвах с четырнадцати лет, побывать в них и сколько таких же котелков с супом опорожнить со своими воинами!.. А сколько за это время хороших боевых друзей пришлось похоронить, и сколько раз сам находился на волосок от погибели!..

Но в самом великом князе жила вера в то, что неподвластен он в бою смерти, и эта вера с возрастом крепла, потому что твердела рука, закалялась воля, прибавлялось мужество и постигалась наука побеждать. Выиграв битву, кланялся он на поле брани всем, кто помог ему это сделать, — воинам русским: и своей дружине, и смерду, и простому ремесленнику, бившимся с ним рядом. И как возрадовалось сердце, когда услышал от юнца кашевара вот эти слова: «Ох, как в нём, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!» Значит, верят, что ордынца бить можно...

Заметил Пересвет — задумался великий князь: вот так незначительная вроде бы встреча, а может вызвать большие мысли. Знал это чернец... Да, может!

Подошли лесорубы: все они были рослые и широкоплечие, в нагольных полушубках, за кушаки засунуты топоры. Особенно выделялся один: с чёрной как смоль бородою, умными серыми глазами, полушубок накинут на плечи, словно жарко лесорубу, через распахнутую на груди рубаху выбивались такие же чёрные, как борода, волосы.

   — Здравствуйте, божьи люди! — сказал чернобородый, подходя к обедающим «монахам». — Откуда едете? И куда, если не скрытничаете?

   — Чего нам скрытничать, — ответил Бренк. — Везём горшки в Пронскую обитель. В Москве по делам бывали, сейчас оттуда.

Чернобородый бросил взгляд на сани, увидел волка, хитро прищурился:

   — А мы видели, как за вами звери гнались. Метко стреляете, божьи люди. Где только научились?

   — Да ведь и инокам приходится добывать в поте лица хлеб насущный. Мы на стрелу рыбу берём...

Лесоруб кинул взгляд на князя Дмитрия и отвернулся. Потом снова посмотрел на него. Это не ускользнуло от внимания Бренка.

   — Дальше вам волков, я полагаю, опасаться нечего, — продолжал чернобородый как ни в чём не бывало. — Как только за Оку выедете, и сразу полем, если вам к Пронску путь держать... Да коль увидите волков, не обращайте внимания. Они там сытые ходят, по полю убитые кони валяются и людские тела так и лежат вразброс, ещё не убрали. Где прошёл Мамай, там много корму волкам и шакалам...

Лесоруб снова пристально посмотрел на великого князя. В его серых глазах Дмитрий уловил удивление и что-то вроде испуга, и вдруг вспомнил эти умные глаза, и чёрную как смоль бороду, и даже топор — не этот ли, засунутый у Него за пояс?! — которым он рубил татар как капусту и кричал: «Знай наших, коломенских!»

«Узнал аль не узнал меня?» — подумал князь. Но чернобородый, не глядя более на Дмитрия, повернулся в сторону мурьи и крикнул:

   — Филька! Филимон... Еда готова?

Из отверстия вылез по пояс давешний парнишка и, вытирая рукавом кафтанишка губы, ответил:

   — Готова, батя. Я уж и свечи затеплил, залезайте да и за трапезу.

Лесоруб оборотился к Пересвету:

   — Это сын мой, Филька. Смышлёный малец.

   — Да, верно. Говорили мы с ним. Люди вы наши — монастырские. А тебя как зовут? — спросил Александр.

   — Акимом. Мы ведь у нашего игумена Пафнутия в кузнецах пребываем. А лесуем временно: вот как железо прибудет, — купцы, должно быть, везут, реки-то льдом покрылись, — да зачнём мечи ковать, щиты и латы. Скоро понадобятся, я так полагаю. Да отольются Мамаю слёзы наших детей, матерей и жён, — чернобородый сжал рукоять топора. — А вы как думаете, иноки?

   — Отольются! — убеждённо сказал великий князь.

Как только монахи отъехали, Аким подозвал к себе сына и спросил:

   — Знаешь, кто тут был у нас и вон там у сосны суп хлебал из котелка?

   — Нет, не знаю.

   — Это, Филька, сам великий московский князь Дмитрий Иванович.

   — Да неужто?! А я с ним как с простым монахом разговаривал: что на ум приходило...

   — Я его сразу признал, хоть он и под инока вырядился. Я ведь с ним на Воже-реке рядом бился... Смотри, ни слова никому! Понял. Знать, надобно ему под монашеской одеждой куда-то ехать и какие-то дела вершить. Может, на людей решил посмотреть да узнать: готовы ли они с Ордой по большому счёту встретиться в битве...

   — Понял, батя! — заверил Филька.

16. РАНОВСКАЯ ЗАСЕКА

Дорога повела вглубь Красной рамени: по обе стороны лес стоял сплошной непролазной стеной, — подними голову, покажется, что находишься на дне глубокого колодца.

Догнали несколько подвод, груженных распиленными, но ещё не ошкуренными брёвнами, — лесины к Оке везли для вязки плотов тоже монастырские люди.

Бренк тронул князя Дмитрия за рукав.

   — Дмитрий Иванович, а сдаётся мне, что чернобородый узнал твою настоящую личность... Я наблюдал за ним. Уж больно долго смотрел на тебя и щурился хитро.

   — Не знаю, как он, а я признал его точно, — и князь рассказал о том, как орудовал Аким на поле битвы своим топором. — Крепок русский человек в своей справедливой злобе... Возьми ордынца, он наших пока числом берёт, но нет у него справедливой злобы — дерётся под страхом смерти, а повернёт назад, свои же прикончат, вот и визжит на коне, крутится, как налим на сковородке... А русский человек всё-таки силён, в конце концов, правотой своего дела. Я так разумею, — заключил великий князь.

Красная рамень вдруг неожиданно кончилась, дорога повела на холм, а оттуда — в поле, потом началась Чёрная рамень, но деревья кривые и низкорослые... «За ними, — сказал Пересвет, — Ока». Вот почему лес рубили только в Красной рамени — ближний от реки лес годился только на дрова, а не на строительство.

На другой день утром выехали на левый берег Оки. В Коломенском монастыре звонили к заутрене. Посовещавшись, решили Коломну объехать и переправиться через Оку в том месте, где впадает река Москва и где берега были поотложе.

Взошло солнце. Лучи его, разбежавшись по земле, оживили золото на куполах церквей, и оно засверкало, радуя глаз, и показалось, что и колокольный звон стал веселее и напевнее...

Подумал Пересвет, что в это время в обители Сергия все давно на ногах. Уже отслужили молебен в крепко срубленной из дуба просторной церкви, разговелись перед завтраком моченной в жидком мёду брусникой.

Представил Александр, как Радонежский без рясы, в простом одеянии — в белой длинной холщовой рубахе, в лаптях — колет дрова и складывает их в штабель, возле поварни, зорко оглядывая всё вокруг. Он — небольшого роста, узкогруд, но знают не только чернецы, но и весь русский народ, какое большое сердце, радеющее за всех — и за князей, и за простых смердов, бьётся в его тщедушном на вид теле. Лысая голова отца Сергия неправильной формы, удлинённая в затылке, и походит на хорошо выскобленный надутый пузырь. Но ясны и красивы мысли великого старца. И вот всегда так: невольно залюбовавшись им, Пересвет делает неправильный уворот и тут же получает от Родиона Осляби удар по шее мечом плашмя. Так велел Сергий: пока другие монахи работают по хозяйству вместе со своим настоятелем — потрошат рыбу, солят её, вялят, маринуют грибы, заготовляя впрок на зиму, сбивают деревянные кадки, рубят из сосны новые кельи — да мало ли дел в монастырском хозяйстве! — два чернеца, два бывших боярина Родион и Александр, одинаково огромного роста, оголённые до пояса, рубятся на мечах или же упражняются на луках и копьях. Для этого за поварней стоит специальный щит на столбах, вкопанных в землю, и, когда кто-нибудь из них промахивается, пономарь, стоящий на колокольне, заливается смехом, а отец Сергий, исполняя очередную работу как простой монах, глядя на богатырей, укоризненно качает головою.

Светловолосый Пересвет заливается при этом краской стыда, а если случается промах у Родиона, тот хмурит свои чёрные брови и теребит узловатыми толстыми пальцами крепкий подбородок. Отец Родион смуглолиц, с тёмными, выразительными глазами ведуна.

Было дано свыше ему угадывать судьбы людские. Будучи боярином в городке Любутске на Оке, где он родился и вырос, беря в жёны синеглазую Марфу, знал, что погибнет она от рук одного ятвяжина, из войска литовского князя Ольгерда. Так оно и случилось. Но не мог не жениться на ней, присушила Марфа его могучее сердце.

Когда подошёл к городку Ольгерд и стал приступом брать его, стойко сражались с его воинами любутские мужики, да мало сил... Спасибо Волынцу — выручил... Только на второй день к вечеру нашёл Ослябя в деревянных развалинах Марфу с ножом в спине и рядом с ней скорчившегося в немой тоске сынишку Якова...

Жену похоронил, Якова отдал на воспитание своей сестре, а сам ушёл в обитель к отцу Сергию. Думал, в молитвах свою душевную боль успокоить, но уверил настоятель, что не нужно быть похожим на человека, который просыпается, когда солнце уже в зените. Понял смысл мудрых слов великого старца Родион: для воина только через отмщение врагу лежит путь к успокоению.

В ту пору Пересвет полюбил княжескую дочь. И та уверяла, что любит его, но, повинуясь отцу, вышла замуж за равного по своему роду. Александр, отчаявшись, ушёл в монастырь, став иноком Пересветом, но, как и его брат по обители Родион, понял здесь после бесед с настоятелем, что у человека помимо своей личной боли в это грозное время должна быть другая — более возвышенная и благородная — боль за поруганную врагом землю русскую, а чтобы не жгла она калёным железом сердце и ум, нужно вставать на битву с ним и победить!..

Обогнули низом Коломну, переправились через Оку. Пообедали, сменили лошадей и снова продолжили путь. За Коломной сразу открылись чудовищные разрушения, принесённые Мамаем. Прав оказался чернобородый лесоруб: пищи волкам здесь хватало с избытком...

Сейчас границы этих ужасных опустошений и кровавой резни отмечали стаи воронов, кружившихся над сожжённым лесом и пепелищами крестьянских домов. Всюду лежали кучками и поодиночке тела убитых и замученных, полузаметённые снегом, и, судя по совершенно оголённым местам, их даже хоронить было некому. Только проезжая вдоль бывшего села, от которого остались лишь зубья печных труб, Дмитрий Иванович и его товарищи увидели живых людей. Они появлялись на обочине дороги будто из-под земли: да так, собственно, и было, потому что жили они сейчас в наспех вырытых землянках рядом с выгоревшими своими избами и, безмолвные, худые, измождённые, с опухшими лицами, с синими телами, едва прикрытыми какими-то лохмотьями, тянули руки, похожие на плети, и беззвучно повторяли:

— Хлеба!

У них не осталось сил громко говорить это слово, и лишь по движению губ можно было догадаться, что они просят...

С краю деревни, в небольшом овраге, заваленном трупами, они увидели женщину в каком-то странном балахоне, скорее похожем на саван, порванном в нескольких местах, через прорехи которого просвечивало грязное, всё в синяках тело. Волосы её были растрёпаны и паклей свисали на плечи и спину. Женщина ходила, наверное, давно, потому что везде были видны многочисленные следы её босых ног. Она становилась на колени подле смёрзшихся трупов, падала ничком на них и начинала выть, словно голодная волчица, потом поднималась, запрокидывала назад голову, как-то странно скалила зубы, вся содрогаясь, будто тряслась в яростном смехе, и царапала грязными, отросшими ногтями себе лицо. Глаза её неистово блестели, и в морозной тиши металлически страшно звучал её смех, прерываемый воем.

Великий князь велел остановиться. В овраге лежали не только трупы в посконных рубахах и синих в полоску штанах, но среди них находились и убитые ордынцы, с кривыми ножами и персидскими круглыми щитами, — Мамай так спешил домой, что даже не убрал своих. В этом месте, судя по всему, произошла не просто резня, а настоящая битва, потому что там и тут валялись топоры, косы, ослопы — оружие смердов.

Дмитрий подозвал к саням старика, дал ему хлеба и спросил, кто эта женщина. Старик ответил, что это жена сельского кузнеца, татары двум её детям — мальчику и девочке — на её глазах отсекли головы, а мужа сожгли заживо прямо в пылающем горне. Мужики, вооружившись кто как мог, бросились на татар, кого успели убить убили, и сами были зверски порублены. Село выжгли, и уцелели лишь те, кто затем спрятался вон в том лесу, — старик при этом показал рукой на гряду деревьев, — до которого не дошёл Мамай, повернув своё войско назад. А эта женщина сошла с ума и вот уж который день топчется возле убитых без еды и сна...

Дмитрий приказал раздать оставшимся жителям села хлебы и ковриги и сам молча смотрел на жадно жующих детей, стариков и старух, на их блестевшие глаза, из которых на него глядели отчаянная скорбь и ужас...

Потом медленно повернул голову к Пересвету, сидевшему на облучке саней и державшему в опущенных руках вожжи, и сказал:

— Пересвет, мы доверили тебе тайну скрытого кремлёвского хода... Отца Родиона я знаю, потому доверяю и его сыну... Бренк — мой товарищ с детства... Слушайте, что я хочу вам сказать, — видя, что Бренк пытается ему возразить, поднял руку ладонью вперёд. — Молчи! Я хочу, чтобы мои слова стали известны отцу Сергию... Я говорил ему, что пойду на Орду. Это было на заре, когда свободно и громко звенели колокола... А к вечеру того дня я стал сомневаться в своём решении — одолею ли такую силищу? Не о себе пёкся, о народе русском, и не себя жалел в случае поражения, а его. Что с ним будет тогда?! И будет ли вообще народ русский на земле?.. Вот о чём думал. И вы помните: и ты, Бренк, и ты, Пересвет, как, видя моё колебание, отец Сергий во время молитвы ушёл за алтарь и пробыл там в уединении очень долго. А потом вышел и, обращаясь ко мне, сказал: «Дмитрий! Се зрил твою победу над врагом...» Этими словами он старался укрепить мою веру. Да... А теперь, после того, что увидел, услышал, от меня отлетели прочь даже самые малые сомнения... Прочь! — В голосе великого князя появилась сталь. — По убиенным плачет земля, по младенцам и жёнам, в куски изрубленным, по разрушенным городам нашим и сёлам. И мы должны отомстить! — Глаза Дмитрия налились кровью, как у дикого зверя перед жестокой схваткой, пальцы его стали судорожно царапать металл на панцире, ища кинжал.

Бренк вдруг крикнул что было сил Пересвету: «Гони!» Встречный сильный ветер охладил великого князя. Дмитрий Иванович откинулся назад, успокаиваясь.

У Рановской засеки встретил сторо́жу. Завидев монахов, старший сторожи, завидного сложения воин с чёрной окладистой бородой, обернулся к десяцкому и проговорил:

   — Чернецов проводи в дубовую башню, я скоро к ним буду, — и кинул быстрый острый взгляд разведчика на Дмитрия Ивановича и на дружинника Игнатия Стыря.

Иноки заканчивали трапезу и вытирали руки белыми полотенцами, когда вошёл старший и низко поклонился великому князю:

   — Дмитрий Иванович, кланяется твой воин, назначенный тобой в сторожу старшим на Рановской засеке, и от всех моих воев-разведчиков низкий поклон тебе тоже... — но, узрев, на лице великого князя недовольные складки на лбу, тут же выставил вперёд левую руку. — Княже, кроме меня и Карпа Олексина, никто тебя не узнал, могу поклясться за это на святой иконе, а у Карпа признание взять — легче из камня воду выжать... Ты сам об этом знаешь... О приезде вашем и предупреждён был, — завидя в глазах великого князя удивление, старший продолжил: — Воевода Боброк нарочного ко мне прислал и велел встретить вас... Сказал, что чернецами едете. Хотел навстречу вам Олексина выслать, да поостерёгся подозрения: отчего, мол, сторо́жа монахов встречать выехала, не знатный ли какой человек среди них находится... Знаю, среди вас есть с посохом, благословенным самим Радонежским, чернец Пересвет, коему все пути по Дону известны и пути на Рясское поле, но предлагаю взять в попутчики моего Карпа Олексина — пригодится, шельмец. Мы его тоже в чёрную рясу оденем и клобук на глаза надвинем: он и молитвы знает — чем не монах истинный... — улыбнулся старший сторожи.

   — Ладно, ладно, — поспешно сказал Дмитрий, покосившись на Пересвета, — вы тут поставлены не молитвы учить, а глазами и ушами Московского княжества быть и за всякую весть, далёкую от истины, головой отвечать.

   — Знамо, князь...

   — Ну добре. А теперь подойди ко мне, Андрей Попов, обниму тебя, почитай, с самого Покрова не виделись, да рассказывай, что на границе Дикого поля деется...

   — Княже, — начал Андрей Попов, — как ушёл со своим войском Мамай за Рязань, спалив её снова дотла, вернулся из мещёрских болот Олег Иванович и зачал опять Рязань отстраивать: но каменные дома, у коих крыши обгорели, а сами остались целыми, разбирают, и камни возят за двадцать вёрст от Рязани, — и уж стали стены класть из них да глинобитные печи ставить в том месте, которое Солотчей прозывается. Уж не каменный ли кремль рязанский князь строить задумал по примеру нашего?.. Пока слухи это, потому и в Москву ничего не писал.

   — Что там Олег задумал насчёт каменных стен — его дело...

   — А не скажи, Дмитрий Иванович, — прервал великого князя старший сторожи, — тут одна вроде малость, а есть... Олег Иванович, как тебе ведомо, княже, не раз Москву хулил, доносили, и ты знаешь об этом, что будто даже грозился на тебя за то, что Москва его оборонять не хочет и что-де будто бы он келарь у твоего амбара... А раз так, то намерен он заодно с ворами, то есть с ордынцами добром поживиться... А почему в таком разе Олег Иванович начал каменную стену возводить на высоком берегу Старицы, что впадает в Оку, со стороны Москвы?..

   — Вот об этом узнать надобно, — призадумавшись, ответствовал Дмитрий-князь, — и насчёт слухов про союз с ордынцами всё проверить... А посему посылай Карпа Олексина не с нами, а в Рязань, и пусть он возьмёт из моей свиты Игнатия Стыря, которого ты знаешь хорошо... Да прихватите вот этого молодого человека, который уже в пути проявил себя, — Дмитрий кинул взгляд на Якова, а потом на задушенного волка.

   — Добре, — с улыбкой взглянул Попов на засмущавшегося Якова.

   — Вести от них мы будем ждать на Рясском поле, — заключил московский князь.

   — Будет сделано, Дмитрий Иванович. Не впервой Олексину секретные вести добывать... И на сей раз, дай Бог, тоже добудут... А теперь ещё вот что, княже: объявились в наших местах ордынцы, думали, не разведчики ли Мамаевы?.. И с ними видели русского, верхом на медведе, как и медведь, заросшего волосьями рыжими, взгляд, как у чародея, вроде как не в себе... Да узнал от верных людей — ватажники это, и главный у них — бывший темник Булат, что растерял свою тьму на Воже и, боясь гнева Мамая, остался в скопинских лесах с сотней не добитых тобою, княже, ордынцев и занялся разбоем.

Доселе молчавший Пересвет заговорил:

   — Слышал я от одного монаха из Рясска об этих разбойниках и о двух вертепах, что по соседству находились возле Лихарёвского городища: атаманами были у русских — Коса, у ордынцев — темник Булат. Жили мирно, а потом ордынцы побили Косу и его людей, а навёл на русских Булата тот, которого видели верхом на медведе.

   — Обычное дело: живут рядом, ссорятся и убивают друг друга... Не токмо у князей эти обычаи, вон и разбойники их переняли. Обидно, что кровавое дело уже обычаем стало, — сказал Дмитрий, будто для себя, ни на кого не глядя.

   — Объявились ватажники месяца два назад, а потом будто сгинули, — обратился к великому князю Андрей Попов. — Но Булат в стане Бегича не темником был, а всего лишь тысячником. Я людей своих посылал выведать место их обиталища, чтобы окружить и уничтожить. Только мои разведчики остатки костров обнаружили да землянки пустые: будто бы пошёл Булат со своими людьми на север... Сейчас ведь, княже, твоей милостью почти у каждой речушки, у каждого земляного или древесного заслона сторожи поставлены, тяжело уже разбойникам ватажить, а может быть, ордынский вертеп уже твои ратники порешили...

Не будем гадать. А если кому попадётся этот бывший тысячник Булат — привезите его мне живым в Москву: допросить хочу, а там видно будет, что с ним сделать потом... Вон с самым злейшим врагом мурзой Караханом, которого я на Воже чуть-чуть не порешил, вместе в бане парились... — и князь захохотал, пронзительно щуря свои тёмные глаза. — Ей-Богу, не вру. Пересвет с Бренком подтвердят.

Все, кто находился в дубовой башне, поняли шутку великого князя, вернее, не саму шутку, а скрытую в ней силу, и засмеялись громко.

   — Спасибо за хлеб-соль, Андрей сын Семёнов, — оборвал смех Дмитрий Иванович. — Зрил я на твою сторожу из бойницы башни, ладно крепость устроена и в хорошем состоянии содержится. Спасибо, Попов, а теперь пора и ехать...

   — Кони готовы, великий княже, накормлены и подковы подправлены. С Богом!

17. РЯССКОЕ ПОЛЕ

Как только свернули на правый берег Прони и уже до Рясского поля оставалось каких-нибудь вёрст десять, Пересвет, обернувшись к Дмитрию и Бренку, сказал:

   — Это вот место, князья, Половецким полем зовётся. Ещё до Орды сюда с огнём и стрелами половцы приходили, ещё до Калки, ещё до великого княжения Олега и Ольги... Как давно это было — посудите сами: тут когда-то две речки текли Всерда и Валеда — их уже нет, высохли, вот только осталась Проня, а чуть ниже впадает в неё река Ранова, берега которой лесисты и сильно болотисты. А по другую сторону реки Хупта и Ряса. И, как пояс на теле человека, сжимают эти реки Рясское поле... Сами увидите: удобно это поле для битвы, ордынцам в клещи его не взять, реки не дадут и болота, и не обойти им русское войско...

   — Ладно, — задумчиво произнёс Дмитрий, глядя рассеянно на высокие берега Прони с глубоко нависшими надо льдом козырьками сугробов, отливающих в тусклых лучах солнца синевой булатной стали. Потом резко повернулся к монаху и укоризненно, как показалось Пересвету, промолвил: — Хвалишь поле, а забыл, Александр, о трёх ордынских перелазах: Березовом, Урусовой и Мураевне.

Пересвет быстро взглянул на великого князя, и восхищением вспыхнули его глаза: «Не прост... Будет достоин славы своего великого предка Александра Невского. Тот ведь немецкую свинью ломал тоже не с бухты-барахты... Осмотрителен был, сам выбирал удобные для битвы позиции».

   — Нет, не забыл, княже, хотел сказать о них по приезде на Рясское поле и там бы показал их. А это хорошо, что ты сам о них помнишь... Значит, не только внимаешь словам преподобных монахов, а пользуешься сведениями ратных людей. Это похвально. Перелазы опасны, если их оставить без присмотра, а ещё хуже, коли не знать о них... Конница Мамая через них утечёт, как песок в змеиную нору, а потом нанесёт ядовитый удар...

Попалась деревянная часовенка — голубец — могильный памятник, стоящий обочь дороги, видно заброшенный давно: брёвна почернели, крыша покосилась, крест на ней тоже. А ниже под козырьком была прибита дубовая икона Божьей Матери.

Пересвет велел остановиться. Вылез из саней, взял в руки яблоневый посох и, приблизившись к часовенке, перекрестился:

   — Старый голубец, кто под тобою — стар аль молодец?.. Праведен ли?.. А если в грехе утопавший, прощаю тебя, сын дажбожьего внука. А у тебя, Мать-Богородица, прошу ниспослания удачи в нашем великом деле. И взываю к тебе, небо над широким Рясским полем, и прошу тоже об этом, — Пересвет скосил глаза на Дмитрия. Тот сидел в санях неподвижно. Думал.

В мыслях своих Дмитрий унёсся далеко от этих мест, к белокаменной Москве. Что поделывает сейчас его Дуня?.. Как там сынок Василий?.. Не балует? А что предпринимает воевода Боброк-Волынец для будущей битвы?.. Разослал ли гонцов во все края Руси, как и было с ним условлено? И лихо ли всё содеял?.. Должно быть, лихо, на воеводу надёжа, как на самого себя. Мудрый, многоопытный муж и в делах, касаемо государства, и в ратных. Ведь он, Дмитрий, теперь великий московский князь, и возрос-то под его доброй опекой и даже преуспел кое в чём своего учителя. Сам Боброк сказал Дмитрию Ивановичу после Вожи: «Содеял ты мужество своё в этой битве, великий князь, такое, что и мне, старому воину, и другим хватило бы с избытком». Конечно, преувеличивал Волынец, а слушать эти слова было приятно. Первая его великокняжеская победа! Но последуют ли за нею другие?..

Дмитрий поднял голову, увидел, что Пересвет кончил молитву, и уже направился к саням, твёрдо вбивая в подмороженный снег яблоневый посох с двумя рогульками на верхнем конце. Подойдя, он бережно положил его возле ног Дмитрия, взял вожжи, хлестнул ими по крупам лошадей, и они сразу взяли рысью.

На поле приехали, когда в лесу заходили тени, небо посерело и на нём проглянул неживой, прозрачный, полувоздушный месяц. Глянув на только что вспыхнувшую первую звезду, как раз усевшуюся на верхушке высокой стройной разлапистой ели, Пересвет довольно проговорил:

   — Вот и хорошо, что ночь безветренная будет... Скоро месяц начнёт оживать, и Стожары появятся. Но чую, волки должны быть где-то близко, ишь как сороки суетятся...

   — Отче, — сказал Бренк. — А помнишь, что сказал нам чернобородый лесоруб?.. Мол, за Окой их опасаться нечего — сытые ходят.

   — Так-то оно так, Михайло Андреевич, да по всему видать, не проходила на этот раз по Рясскому полю основная Мамаева сила, — лишь кое-где домишки смердов порушены, а не целые деревни и сёла, здесь дело рук только разъездов, а Мамайка, значит, сильно на север взял, к Волге. Спешил лютый зверь в свою берлогу раны зализать... Ведь сам знаешь, Михайло Андреевич, когда ордынцы идут грабить, то они на сотню вёрст в ширину прочёсывают местность, словно частым гребнем. А тут кучно бежали. Торопились.

   — Да, будут волки, — подтвердил Дмитрий Иванович. — Большой костёр запалим... А ну, ребята, выпрягай лошадей, ставь в круг сани стоймя, так, чтобы полозья к лесу торчали, да поглубже в снег их закапывай и привязывай к ним войлочную накидку, — оказавшись в родной походной стихии, зачал приказывать дружинникам великий московский князь.

Выпрягли лошадей и задали им овса. Сани закопали до половины в снег, утоптали его возле них и в самом кругу, натянули поверху кошму, пристегнули к ней ещё несколько других и опустили донизу, и края тоже закопали в снег, — получилась непродуваемая, закрытая со всех сторон юрта... Внутри на снег тоже положили войлок.

Нарубили хвойных лап целый стожок, разожгли костёр. Пламя взметнулось высоко, затрещали сучья. Зафыркали лошади, почувствовав ласковую теплоту огня.

Ночь наступала быстро. Покраснел месяц и цветом стал походить на варёного рака. Ярко засветились Стожары. Вдалеке ухнул филин. Громко хлопая крыльями, видно разбуженный каким-то зверем, взлетел тетерев, снова прострочили ночной свежий морозный воздух неугомонные сороки. И из глубины леса вдруг раздался на высокой ноте вой волка. Ему не замедлили ответить другие.

На ужин решили горячего не готовить — плотно поели на Рановской засеке. Достали из кожаного мешка ковриги хлеба, наполнили миски квасом, накрошили лук, чеснок, сыру и подмороженного куриного варёного мяса, подлили конопляного масла — получилась отменная тюря. Для Пересвета тюрю сделали без курятины.

Дохлёбывали, когда снова, но уже значительно ближе услышали волчий вой, протяжнее прежнего, леденящий человеческую кровь.

   — Словно хоронят кого-то, — встрепенулся Михаил Андреевич Бренк, и на его тонком, красивом лице обозначилась печаль.

Дружинники, что помоложе, взялись за луки. Великий князь предупредил:

   — На сегодня стрелы и ножи, братья мои, не понадобятся... Спите, я первый на караул заступлю.

Ему хотел возразить старший из дружины, но князь махнул рукой и, откинув полог юрты, вышел наружу. Костровой, молодой боярский сын, но с крепко развитыми плечами, тонкий в талии, бросил в огонь ещё несколько еловых лап, и пламя, разбросав поверху искры, метнулось в стороны, ярко освещая низину леса и усиливая наверху мрак его.

Лошади, почуявшие поблизости смертельного врага, жались в кучу, фыркали, испуганно переступая ногами, противно хрустя подмороженным снегом. Снова заухал, заплакал филин. Невдалеке послышался яростный треск сучьев, глухой удар о землю и кошачье прысканье — это, видимо, рысь, бросившись на свою жертву, промахнулась и, ломая ветви, свалилась на снег. Совсем рядом пискнула мышь, попав в когти совы.

У ночного леса свои законы: когда люди спят, звери обедают...

Бренку не спалось. Рядом с ним возился молодой, пахнущий дымом костровой, посланный великим князем в юрту, — видно, и ему не спалось тоже.

Уже в версте от юрты снова раздался волчий вой, он вдруг замер, и сквозь храп Пересвета и дружинников Михаил Андреевич услышал, как свалилась с ели огромная пахта снега, глухо ударившись оземь, а на освобождённой от тяжести лапе тонко зазвенели иглы.

Волки завыли снова, и уже заслышалось их чуткое пряданье по насту. Громче зафыркали лошади. «Господи, оборони, Господи!» — сказал про себя Бренк и на миг представил летящее в огромном прыжке красивое, гибкое, сильное, длинное тело хищника с оскаленной пастью и дико горящими глазами. Бренк взывал к Богу не ради себя, он боялся за князя, стоящего сейчас там, у костра, совсем безоружного.

Помня наказ Боброка беречь Дмитрия Ивановича, он не забывал в эту страшную минуту и о своей любви к московскому князю и к тому великому делу, которое было связано с его именем.

Бренк выглянул из юрты. Дмитрий Иванович только что нагнулся к костру, подбросил хворосту, и освещённое ярким пламенем лицо его, сделавшись медно-красным и похожим на лицо китайского идола, было решительно и угрюмо. И эта решительность и угрюмость остановила Бренка — он не осмелился нарушить приказ великого князя и выйти наружу. Лишь подвинул к себе лук, вытащил из-за пояса нож и положил рядом, скинул, как и Дмитрий, иноческую одежду и, растолкав спящих дружинников, стал следить за волками и князем.

Волки сидели полукольцом неподалёку от костра, и, когда пламя вскидывалось кверху, хорошо были видны их оскаленные узкие морды, прямые уши и вздыбленная на загривках серая шерсть. Но едва пространство поля, занятое ими, погружалось во мрак, тогда настырно светились одни лишь зелёные точки — их глаза...

Дмитрий Иванович ощущал спиной гипнотизирующую силу этих глаз, сковывающую всё тело. Но старался ни малейшим движением не выдать своего состояния. Краем глаза он вдруг заметил, как зашевелилась стая, — самый близкий от костра волк, лобастый, крупный вожак, упал на передние лапы и пополз, легко скользя по подмороженному снегу. За ним так же бесшумно двинулись и другие.

Бренк откинул ещё больше полог юрты и прицелился из лука в приближающуюся костистую голову вожака. Лошади уже не фыркали и не топтались на месте, а с выпученными от страха глазами молча грызли друг друга, роняя на снег кровавую пену.

Молодой дружинник делал руками отчаянные попытки обратить внимание великого князя на молчаливо ползущую стаю, находящуюся у него за спиной. Дмитрий Иванович лишь кивнул головой, проявляя при этом огромную выдержку, не замечая, казалось, странного поведения волков.

Вожак находился уже так близко, что Бренк видел его подрагивающую на белых клыках верхнюю губу, но спустить с тетивы стрелу не мог: он понимал, что волки сразу же набросятся на великого князя и дружинники не успеют отбить его. К тому же каменное спокойствие Дмитрия Ивановича завораживало: вспомнилось на миг его такое же лицо на берегу Вожи, когда стоял он против ордынской рати, хладнокровно ожидая действий Бегича. И не выдержал эмир, как лобастый волк не выдержал этого хладнокровия, стронулся с места и, переправившись через реку, встретил непоколебимый строй русских...

Дмитрий Иванович медленно нагнулся к огню, поджигая смолистую лапу, и в ту секунду, когда вожак готов был прыгнуть на его спину, резко выпрямился и, словно перелетев по воздуху, очутился рядом с оторопевшим зверем и ткнул горящую лапу в его морду... Тот взвыл от дикой боли, шлёпнулся о наст, перекатился через голову, задевая обожжённым кончиком носа о снег, и, поджав хвост, бросился к лесу.

Великий князь выдернул из костра другую горящую лапу и ринулся с нею на других волков, но те, оставшись без вожака, и не думали нападать. Они тут же бросились врассыпную, и вскоре их не стало слышно.

   — Теперь не сунутся, — сказал Дмитрий Иванович, поднял иноческую одежду и, волоча её по снегу, подошёл к юрте.

Бренк молча, в приливе братской нежности, обнял великого князя и, уступив ему своё место, вылез наружу, чувствуя облегчение, встал у костра поддерживать огонь...

Рано утром, лишь проступил меж деревьев светлый туманец, Дмитрий Иванович разбудил Пересвета. С помощью Бренка, только что сменившегося с костровой вахты, запрягли в сани тройку лошадей, и, захватив с собой двух рослых дружинников, князь Дмитрий с Пересветом поехали искать ордынские перелазы.

Вернулись к обеду, но втроём и без одной лошади. Видя недоумённый взгляд Михаила Андреевича, Дмитрий Иванович сказал:

   — Отправил дружинника на сторо́жу к Попову с чертежом, на котором указал перелазы ордынцев. И приказал начальнику сторожи собрать по весне смердов и закрыть их на замок: пусть копают рвы, наполняют водой, делают древесные заломы, насыпают валы и набивают острых кольев... Перелазы эти, я думаю, ещё Бату-ханом проделаны: дубовые настилы почти сгнили совсем, но их новыми заменить недолго, были бы пути через топи известны. А они ордынцам известны... Здесь, на поле Рясском... Да, вот ещё что, Михайло Андреевич... У Мураевни мы интересные следы обнаружили: медвежий и человечий.

Рядышком идут. И судя по тому, как их снежком присыпало, следы эти одновременно сделаны... Поехали мы по этим следам, и что же ты думаешь?! — к нашей стоянке так и выехали...

   — Да ну?! Значит, медведь и человек возле нас были... А мы того не знали... Может, сергач-медвежатник проходил. Так что же тогда, завидя нас, не подошёл к костру, не погрелся?.. А далее-то куда следы ведут?

   — Обратно в Мураевню.

   — Странно. Медвежатник бы мимо прошёл...

   — Я вот тоже думаю: странно... А то, что он близко был от стоянки, а мы этого не ведали, — плохо! В следующий раз накажу за ротозейство! Вели теперь дозоры и днём нести...

Через три дня прискакал Яков на взмыленной лошади и коротко доложил:

   — Великий князь, Игнатий Стырь велел передать, чтоб ты возвращался в Москву Доном... Проведал он наперво, будто есть у Мамая намерение идти в Москву по Дону... Значит, и ту дорогу предусмотреть надобно, не токмо первую — по Волге и по Оке... Кланяется он тебе, Дмитрий Иванович, и всем остальным, а по весне, как возвратится в Москву, всё сам обскажет, а пока будет он в Рязани плотничать с Карпом Олексиным и ждать доподлинных вестей о действиях Мамая и Олега...

   — Добре, Яков Романович, добре... — похвалил князь и потрепал по шее молодца. Пересвет искренне порадовался за сына своего товарища Романа Осляби, в иноческом сане наречённого отцом Родионом.

Утром смотреть поле взяли и Якова, Бренк, заинтересовавшийся медвежьими и человечьими следами, поехал тоже...

18. ГИБЕЛЬ ЕФИМА ДУБКА

Ефим Дубок — а это был он со своим медведем — проснулся от страшного холода: зверя, с которым он спал, подвалившись к тёплому мохнатому брюху, рядом не было. Ефим выбрался из землянки, чтобы посмотреть, куда он подевался.

Жгучий мороз сразу обелил инеем его рыжие, длинные, спутанные волосы, которыми густо заросли голова и всё лицо. С глазами, колюче глядевшими из глубины этих зарослей, в порванной шкуре шерстью наружу, он сам был похож сейчас на дикого зверя.

Сглотнув слюну, Дубок поправил на боку колчан со стрелами и направился по медвежьему свежему следу, который повёл его на край леса, к дорожной колее, проложенной ещё вчера какими-то монахами.

Пройдя с сотню шагов, Ефим увидел своего медведя, лежащего на снегу за кустами сбоку колеи. Заслышав хруст наста, зверь повернул голову, и в глазах его Дубок прочитал откровенную ненависть. То, что медведь голоден, понятно, и то, что ушёл он на рассвете из землянки, тоже понятно, — вчера ещё почуяв лошадей, он вышел на охоту. Непонятна была только Ефиму эта откровенная звериная злоба на него, его поводыря и благодетеля.

Правда, в последнее время редко удавалось им наесться досыта — промышляли пляской в селениях, но люди обнищали до того, что кроме куска чёрствого хлеба ничего больше не подавали. Неделю назад Дубок свалил сохатого, но мясо уже закончилось.

...Теперь Ефим уже не чувствовал более угрызения совести, как тогда, после гибели дочери Булата Прощены и русского атамана Косы.

Тогда, очнувшись от забытья, он стал ждать скопу, и мерещился ему шум её больших крыл, как спасение его заблудшей души: почему-то эта кровожадная птица представилась ему средоточием всех зол и несчастий, и если он убьёт её, думал Ефим, то снимет с себя непомерный груз грехов и уйдёт в монастырь.

Но скопы он не дождался, только проголодался сильно и, сколько бы ни искал чего-нибудь, чтобы утолить голод, ничего не нашёл и, сильно уставший от душевных мук, снова повалился на землю. Тут он услышал заунывное пение. «Не поёт ли это загубленная душа Прощены?..» От этой мысли Ефим содрогнулся.

Но мужским голосом женская душа петь не может...

Ефим поднялся тогда, взял в руки лук со стрелами и схоронился за дерево. Пение всё ближе и ближе... Ефим выглянул и увидел человека верхом на медведе. Через плечо необычного всадника висела сумка. Эта сумка сразу заворожила голодного Дубка. Ему бы попросить человека поделиться едою, и тот, может быть, и поделился бы, но Ефим вдруг испугался этого человека верхом на медведе, а вдруг смекнёт, кто навёл на Косу ордынцев, и поступит с Дубком как с предателем: убить сумеет вряд ли, в единоборстве Ефима Дубка ещё никто не побеждал, но не мог бывший каменотёс выдержать сейчас от своего же русского человека укоризненного взгляда, — да и вспомнил разбойную заповедь, что в этом мире добровольно никто ни с кем не поделится своим, а надо отнять его силой... Натянул тетиву, и человек с сумкой свалился с медведя замертво.

Медведь обнюхал своего наездника и как ни в чём не бывало отошёл в сторону. Ефим вытащил из сумки хлеб, мясо, наелся сам, покормил медведя, схоронил сержатника возле дуба, на котором обитала кровожадная птица скопа, и, поглядев на руки, почерневшие от грязи и крови, усмехнулся своим мыслям уйти в монастырь, сел на лесного зверя, приручённого возить человека, и поехал искать ватажников Булата...

Медведь верно служил Ефиму, который хорошо его кормил и за ним ухаживал. Не раз выносил зверь Дубка на своей спине из-под ударов во время жестоких заварух с княжеской сторо́жей. Отдышавшись после каждой такой стычки с людьми великого князя, Ефим вспоминал красивый подмосковный лес, побитых стрелами каменотёсов, елейный, вкрадчивый голос Боброка, честный, прямой взгляд серых глаз Дмитрия Ивановича, и страшная злоба охватывала Ефима с головы до ног. «Проклятые, креста на вас нету!» — кричала душа, и лишь в утешение — и это было сильнее злобы — возникали вдруг в памяти белокаменные стены Кремля, стройные башни с узкими бойницами, с тайными ходами, спускающимися к Москве-реке. «Во славу народу русскому, — твердил про себя Ефим и даже жалел князей в тот миг. — Дураки, не для вас же всё это строили... Пусть и жизнью поплатились мои сотоварищи, как и хотели князья, унесли они в могилу тайну белокаменных стен. Пусть мертвы телом, но живы их творения и как живой дух воспарят в веках... И меня упекли в монастырь на пытки, чтобы я рассказал им о Золотой бабе — великой тайне и чуде Пама-сотника... Благородный старик Пам, и кому же ты верил?! А разве можно теперь говорить о какой-то вере?.. Но я свободен. И друг мой — зверь лесной. Тебе только верю. Был не однажды предан... И русскими князьями, и русскими разбойниками... А теперь служу ватажным ордынцам. Но зато — вольный...»

Ефим так думал, проснувшись рано поутру в землянке и глядя в чистые, совсем не звериные глаза медведя. И казалось, что они понимали Дубка, его смятенную душу. «И откуда у него такие глаза? Ведь зверь же... зверь!» — спрашивал себя не раз Ефим. И отводил взгляд в сторону, вспомнив ни в чём не повинного убитого им сержатника.

Мальчишкой, бывая на ярмарках вместе с отцом и видя пляшущих медведей, спрашивал у родителя: отчего эти звери такие смиренные, почему любят, когда над ними смеются?.. «Оттого, — отвечал отец, — что их с малолетства к этому приучают. Отобьют в берлоге у медведицы малыша, приносят в избу, и все с добром к нему, с добром... Потом плясать выучат на потеху людям... Пляшет он и кланяется... Так и растёт... Взрослым становится. По обличью-то зверь, а в душе младенец...»

Только в последнее время стал замечать Ефим перемену в глазах медведя: постепенно исчезала в них чистота, подёргивались они кровавой плёнкой и уж не смотрели после сна прямо в лицо Ефиму, а обшаривали его с ног до головы. И в стычках уже не только носился с Ефимом среди врагов, а и сам рвал зубами лошадей и всадников.

«Так ненароком и сожрёт ночью, — пугался Дубок. — Надо или убить его, или уходить от разбойников».

А тут ещё недавно поймали беглого монгола. Допрашивали с пристрастием. Назвал себя Караханом, сказал, что дважды бегал: от Мамая один раз, а теперь вот из-под стражи великого князя, из Москвы. «Так кто же ты есть теперь и куда идёшь?» — зло спросил его Булат, щуря узкие пронзительные глаза и ещё не веря, что действительно они видят знакомого мурзу. Отвернулся и прикрыл растопыренными пальцами лоб и щёки, чтобы не было видно Карахану его лицо.

«К Ягайле пойду!» — ответил тихо мурза.

«Талагай! — резко произнёс Булат. — Ты мурза, который боится Мамая. Тебя Ягайла выдаст ему с потрохами, и ты будешь растерзан крысами в подвале ханского дворца... Ты бежал от Дмитрия — московского князя — и потому ты дважды талагай! В нашем положении защиты надёжней, чем у великого московского князя, не сыскать. К сожалению, я понял это уже слишком поздно... А теперь откроюсь тебе...» — Булат отнял от лица руку, и мурза Карахан воскликнул:

«Булат! Неужели живой?! А тебя давно похоронили... И некоторые из нас, в том числе и я, ты знаешь это, благодарили Аллаха за то, что не оставил он тебя в живых в том бою на реке Воже, а иначе ты бы подвергся, окажись в Орде, неслыханным мукам. Мамай приказал бы содрать с тебя живьём кожу и сделать из неё бубен...»

Булат скрежетнул зубами.

Ефим, глядя на двух этих людей, когда-то приближённых к Мамаю, и слушая их разговор, понял сейчас всю безысходность и своего положения. Им деваться некуда, и ему тоже... Кругом для них смерть: и от князей русских, и от Мамая. «Вне закона всякого, выходит... Оттого-то и лютуют... Что же это, Господи?! — кричало всё внутри Дубка. — За какие грехи?! За какие грехи меня Бог наказует?! Может, потому что был в услужении язычников Пама?.. Но ведь они — люди... И очень хорошие люди... За что?! И доколе ж я буду кормить своего лесного друга человеческим мясом? Доколе?!»

И Ефим решил уйти от ватажников Булата. Но не просто уйти, а сделать так, чтобы толкнуть на верную смерть эту кровожадную стаю... Сколько горя она ещё принесёт! Выдать тайну Золотой бабы, — и, алчные, они пойдут в леса пермские, а там им и выйдет погибель...

И после того как побили ордынских ватажников сторожевые люди Андрея Попова, Булат с Караханом и со своим главным шаманом Каракешем, узнав от Дубка тайну камской чуди, пошли на север, а Дубок с медведем подался на юг, к теплу... Так оказался на Рясском поле.

А вчера он увидел юрту и костёр, и возле него человека, обороняющегося от волков. Хотел подъехать к костру, чтобы медведем отпугнуть голодных хищников, но в самый последний момент, перед тем как двинуться, что-то остановило Дубка: показалось ему, будто бросает горящими лапами в волков сам московский князь Дмитрий Иванович... «Чертовщина какая-то!» — выругался вслух Дубок, но к костру не подъехал, а вернулся в свою землянку.

...Медведь лежал на снегу и вздрагивал шерстью на загривке. Ефим, держа наготове лук, косил глазом на зверя и чутко прислушивался к лесным звукам. Теперь он уже понял, что ничто не остановит зверя напасть на лошадей, если они окажутся с санями на этой колее. «Господи, пронеси! Сделай так, чтобы монахи не возвращались, а поехали дальше... Иначе мне придётся убить своего зверя... Господи, пронеси!»

Но к своему великому огорчению Ефим скоро заслышал глухой стук копыт о снег и повизгивание саней. И вдруг неожиданно из-за поворота выскочила тройка сильных, пышущих из ноздрей морозным паром, грудастых коней, запряжённых в глубокие сани, в которых сидели три монаха, а четвёртый, огромного роста, широченный в плечах, держал в руках вожжи. Ефим даже не успел вскинуть лук, чтобы порешить зверя, как лошади, почуяв опасность, рванулись в сторону, и в ту же секунду из саней выпрыгнули двое: один высокий, совсем ещё юный, без бороды, но с такими же крепкими плечами, как у возницы, другой чуть постарше с луком в руках. На бегу в какой-то миг успел он натянуть тетиву, и стрела, свистнув, впилась в горло замешкавшегося Ефима. Дубок выронил лук, судорожно вцепился в древко стрелы, наконечник которой вышел наружу, и, окрашивая кровью снег, с хрипом повалился на куст молодого орешника, сбивая с него сильным, но уже ставшим безвольным телом густой иней...

Медведь не смог броситься на лошадей — перед ним с ножом в руках оказался безбородый широкоплечий монах. Зверь встал на задние лапы, и заревел, мотая большой мохнатой головой. Он чуть отступил назад, прислонившись спиной к вековой сосне, и поджал передние лапы, изготовившись для прыжка на врага и страшного удара, которым запросто ломал конский круп.

   — Яков, бросайся сбоку, — успел крикнуть молодому монаху тот, что убил стрелой Ефима Дубка, — а это был Бренк. В медведя стрелу он не мог пустить: Яков Ослябя находился со зверем от него на одной линии. А крикнул вовремя, потому что горячий Яков уже намеревался поднырнуть под лапы медведя и наверняка был бы убит.

Ослябя прыгнул в сторону, медведь, изготовившийся для удара, подался вперёд, упал на передние лапы, и тут Яков сверху вонзил в левый бок зверя длинный острый нож по самую рукоятку. Рёв оборвался жутким утробным хеканьем, как если бы в широкий медвежий лоб ударили железной кувалдой. Зверь ткнулся мордой в разрыхлённый им же самим снег, дрыгнул ногами и затих.

Лошади, грызя удила, задирали голову кверху, хрипели, косили на убитого зверя фиолетовыми испуганными глазами и, переступая ногами, скрипели настом.

   — Успокойтесь, милые, успокойтесь... — тихо приговаривал Пересвет, похлопывая тёплой ладонью по оттопыренной нижней красной губе коренника. — Испугались... Теперь уж всё... Свалил зверя Яков... Воистину второй божеский случай в угоду великому князю... Видимо, Родион истово молится за своего сына...

   — Дядя Александр, — послышался звонкий голос Якова. — Подавай сани, медведя грузить будем, а у нашей стоянки я его освежую... Вот к волчьему воротнику Дмитрия Ивановича и медвежья шуба...

Пересвет обернулся и укоризненно посмотрел на возбуждённого молодца. Покосился в сторону великого князя, который стоял над телом Ефима Дубка, пристально вглядываясь в его заросшее волосами лицо, и о чём-то думал... «Кажется, на слова Якова внимания не обратил... И не нужно сейчас, чтобы он слышал их... — внутренним мудрым чутьём оценил Пересвет создавшуюся ситуацию. — Что-то смущает великого князя... По лицу вижу — не по нраву ему всё это...»

Когда взвалили медведя на сани, Пересвет шепнул Якову:

   — Не прыгай как клзёл... Уймись!

Яков обидчиво поджал губы, но потушил радостный огонёк в глазах, отошёл в сторону, вытер снегом нож и спрятал его под одежду. Когда вернулся к саням, Бренк молча пожал ему локоть и горячо прошептал:

   — Помнишь, нам начальник сторо́жи говорил о человеке верхом на медведе, которого видели в шайке ордынских разбойников. Теперь ты понимаешь, кого мы порешили?.. Разведчика ихнего, я так полагаю... Мы потом об этом Дмитрию Ивановичу скажем. Да он и сам, наверное, знает, кто на нас напасть собирался... Спасибо тебе, Яков Ослябя...

Ветки орешника, доселе подпиравшие шею Ефима Дубка, вдруг подломились, и голова сильно запрокинулась на снег, обнажив ключицу. И на ней увидел великий князь розовую, похожую на клубничку родинку, которую он видел не раз у начальника каменотёсов, поднимаясь на белые кремлёвские стены... На миг подумал: уж не сам ли Ефим Дубок мёртвый лежит перед ним?.. Да с чего бы великому каменотёсу вздумалось по диким лесам на медведе ездить?! Да в ордынской шайке обитаться... Приметы-то, сказанные начальником сторожи, совпадают. Значит, это тот человек, медвежий верховой... А Ефим Дубок, которого, чай, щедро наградил Боброк, живёт теперь в довольстве и тепле, окружённый ребятнёй и счастливой хозяйкой... «Надо будет отыскать его да посоветоваться насчёт каменной пристройки к церкви Николы Гостунского...» — даже сейчас с почтением подумал Дмитрий Иванович о великом каменотёсе Ефиме Дубке, не ведая того, что он-то и лежит перед ним с пробитой шеей и раскинутыми, некогда сильными руками, которые искусно могли держать мастерок и меч...

19. ОТШЕЛЬНИК

Освежевали зверя, всё-таки не преминули пошутить насчёт волчьего воротника и медвежьей шубы великому князю, за что Яков и на этот раз получил благодарность от Дмитрия Ивановича, уложили юрту, собрали вещи и покатили в сторону Лихарёвского городища, намереваясь вернуться в Москву по Дону, через Куликово поле.

А когда до городища оставалось вёрст семь, Дмитрий Иванович, привлечённый равнинной местностью, приказал остановиться, вышел из саней, повёл руками по сторонам и, обернувшись к Якову, сказал торжественно:

   — Во славу отца Родиона, послужившего мне немало и имеющего сына, который уже служит мне верой и правдой, повелю я по приезде в Москву построить на этом месте селение... Во славу Ослябову!

При этих словах Пересвет оглянулся на Якова, и тот, спрыгнув с саней, выпрямился во весь рост и со всего маху бухнулся перед великим князем на колени:

   — Спасибо, Дмитрий Иванович!

Московский князь, являя собой милость сейчас не только к сыну Родиона, но, казалось, ко всему миру, рассмеялся весело:

   — Встань, инок... — превращая страстный искренний порыв Якова в шутку, добавил: — Никак рано кланяешься — ещё солнце не взошло. А как брызнут яркие лучи и побегут по земле нашей, мы светилу вместе поклонимся...

Все засмеялись тоже. Пересвет хлестнул лошадей.

Когда золотые лучи Ярилы разбежались по земле, окрашивая снег на деревьях и на холмах в цвет лисьего пушистого хвоста, княжеские люди уже подъезжали к городищу.

Стоящее на высоком холме, оно имело хорошую круговую естественную защиту: с запада — река Вёрда и огромное Козье болото, с севера — река Калика, а с юга и юго-востока — река Песоченка. К тому же городище было обнесено бревенчатым срубом в восемь метров высотой и окружено земляным валом.

   — Не только от набегов ордынцев, княже, эта крепость построена, но и от разбойных людей, — пояснил Пересвет. — Скопищем они здесь обитают... Оттого зовут Лихаревское городище ещё и Скопинским...

   — Ведомо, — ответил Дмитрий, прислушиваясь к крикам и ударам била о звонкий предмет за бревенчатыми стенами городища.

Вдруг распахнулись ворота и навстречу княжескому конному санному обозу вывалилась странная процессия. Впереди несколько женщин, до наготы раздетых, босиком, с распущенными волосами, которые густыми волнами спадали на лицо, грудь и плечи. Одна из женщин, запряжённая в соху, волочила её по снегу и в руках несла зажжённый фонарь. Сзади тёмной массой двигались мужчины, вооружённые цепами, граблями, топорами. Они кричали, визжали, колотили в бубны, барабаны, в железные пластины, кривлялись телами, потрясая руками. Можно было разобрать лишь отдельные слова:

   — Дух чёрный... Изыди... Уйди в дым чёрный, огнём загорись... Изыди... Огнём...

И около изб, разбросанных по затынной стороне возле самого Козьего болота, забегали босые люди в лохмотьях, с горящими факелами и стали тыкать ими в соломенные крыши. Загорелось несколько домов, из них с плачем и воем выбегали с детьми женщины.

   — Что же это?! — спросил в отчаянии Бренк. — Разбойники?..

   — Хуже...

И вдруг процессия, вышедшая из ворот, увидела монахов на санях и с бранью бросилась им навстречу.

   — Гони! — крикнул Пересвет.

Лошади взяли в галоп, и разъярённая толпа осталась позади, а сани вскоре покатились по льду широкой Вёрды, берега которой густо заросли низко склонившимися ивами. Кто-то из странной процессии погнался было за санями, на берегу потрясая ухватом. Один из дружинников, сидящих рядом с Пересветом и великим князем, выхватил из-под тулупа лук и уже приладил к тетиве стрелу, но Александр, обернувшись, так посмотрел на него, что тот от смущения повертел головой и быстро спрятал лук обратно.

Когда лошади по льду реки Вёрды пошли шагом, Пересвет сказал дружиннику:

   — Дурья башка... Забыл, в кого стрелять надумал?! В своего же, русского...

   — Разве это русские?.. Нехристи какие-то...

   — Конечно, среди русских там и нехристи были... Это я знаю. Но кинулись они на нас не по злобе, а от великого горя... Чума у них. Дети мрут, старики, жёны... Кроме русских в этом городище и угры живут. Русские в горе, в несчастье Христу-спасителю молитву творят, а угры идут к шаману... Видать, молитва не дошла до Бога, вот и перебороли язычники да и подбили православных к безобразиям... Теперь ходить будут вокруг крепости до тех пор, пока какая-нибудь из женщин не упадёт на снег замертво закоченевшей... Тогда они её в костёр бросят, в жертву...

   — Да, задумчиво молвил великий князь, — много ещё на Руси великого горя... Да тут ещё Орда хуже всякой чумы... Разбойники...

   — Вон то место — широкое — на реке видите? — спросил Пересвет сидящих в санях, чтобы как-то отвлечь от невесёлых мыслей. — Вон там, где высокий берег справа... А слева будто и впрямь обвалился... Аксаем то место зовётся. По имени одного татарского разбойника. Хотите, княже, расскажу вам про это историю... Люди верят в неё...

   — Рассказывай, отче, — попросил и Бренк.

   — Так вот... Пронский князь Всеволод, сосватавший Всемилу, дочь воеводы Рогвоя, отличавшуюся необыкновенной красотой, весело справлял день своих именин, предвкушая близкое обручение. И вдруг пришёл на пир слепой гусляр, глаза которого были закрыты чёрной повязкой. Певец исполнил много песен, вызывая восторг слушающих. Князь отправил его к Всемиле, чтобы повеселить её. Всемиле было грустно у себя в тереме, потому что она не любила Всеволода. А любила она стройного юношу, как-то проехавшего мимо её окон и обменявшегося с ней взглядом. И с той поры Всемила решила скорее броситься с горы, на которой стоит Пронск, чем стать женой князя.

В таком настроении и застал её гусляр, в котором она сразу признала возлюбленного. Но, не дав ей возможности опомниться, он скрылся.

День свадьбы приближался, и Всемила мучилась этим. Но тут князя Всеволода позвал на помощь против половцев рязанский князь Юрий Ингваревич. Он решил ехать, но перед поездкой захотел попрощаться с Всемилой. Но её в тереме не оказалось, она бежала с гусляром, который являлся атаманом разбойников, обитавших в здешних лесах.

Была весна, и лёд на реке Проне тронулся. Влюблённые переправились на другой берег только к утру. И тут их заметили.

Аксай — так звали атамана — с Всемилой приближались к своему вертепу, находившемуся на левом берегу Вёрды, когда отец Всемилы Рогвой со своими людьми стал их настигать. Разбойники, чтобы спасти своего атамана и его возлюбленную, выскочили им навстречу. Аксаю и Всемиле оставалось только перебраться через мостик, под которым река Вёрда достигала глубины в несколько сажен, но доски под ними сломались, и Аксай с Всемилой полетели в воду. Тут обрушился высокий берег, и земля скрыла их тела.

   — Ишь ты, — восхищённо протянул Бренк. — Татарин, и такая любовь...

   — Да ведь тоже человек... — наивно вырвалось у Якова. Все вдруг молча и как-то недоумённо посмотрели на него, и молодой Ослябя, засмущавшись до того, что выступила краска на лице, почувствовав неловкое замешательство, произведённое его словами, захотел поправиться и добавил: — Да вот наказал Всевышний басурманина за недостойную любовь его, — и отвернулся, чтобы скрыть выступившие вдруг на глазах слёзы...

Дмитрий Иванович пристально глянул на молодого Ослябю и незаметно усмехнулся...

Вывернули сани на берег и подъехали к основанию большой горы. Надо было высоко задрать голову, чтобы обозреть её вершину, на которой росли дубы. Пока смотрели, на горе появился человек, без шапки, в каком-то пёстром дырявом одеянии. Он стал размахивать руками, приглашая монахов к себе.

   — Это провидец Варлаам, — сказал Пересвет. — Его на отшельничество на этой горе среди диких дубрав и зверей благословил сам отец Сергий Радонежский. Идём к нему, княже... С левой стороны склон поотложе, чем там, где когда-то сливались реки Всерда и Валеда... Да возьми мой посох, Дмитрий Иванович, будет скользко — выдолбишь ямки для ступни, и нам за тобой идти станет легче...

   — Скажи, Александр, — помолчав, спросил великий князь, — а чем в этой глуши питается преподобный Варлаам?

   — Что сам добудет, Дмитрий Иванович, — копает коренья трав и деревьев, собирает ягоды, а на зиму делает запасец из того, что приносят из городища прихожане и что даёт лес и небольшой огородишко.

   — Тогда возьми что-нибудь из наших припасов и пошли в гору... — взяв посох у Пересвета, Дмитрий Иванович махнул рукой.

Снег на склоне горы, сдуваемый всякий раз ветрами, был неглубоким, но подмороженным и сильно затруднял движение: ноги скользили, и, прежде чем ступить, князю надо было пробивать его посохом. Следом за Дмитрием Ивановичем шли Бренк, Пересвет, Яков и ещё двое дружинников, остальные остались внизу с лошадьми. Они тут же развели костёр и стали готовить еду. Дым тонко и тепло разостлался по склону и приятно щекотал ноздри...

Старец Варлаам, завидя поднимающихся к нему людей, приблизился к самому обрыву горы, скрестил на груди руки и ждал. Великого князя, оказавшегося возле отшельника первым, при взгляде на него поразили глаза старца на костлявом узком лице, окаймлённом густыми седыми волосами, — эти глаза были не похожи на глаза святых с церковных икон: благостные и отрешённые от грешного мира, да и сами черты лиц византийских богов отличались мягкостью и неподвижностью. Глаза отца Варлаама, цветом напоминавшие величавые летние воды родной Москвы-реки, смотрели внимательно и проникновенно, и в них на какой-то миг великий князь будто узрел отблеск вечности, словно на прозрачную до самой глубины воду неожиданно упал утренний луч солнца, высветив что-то такое, о чём трудно высказать словами, а только можно почувствовать сильным сердцем. Вот такие же точно глаза святых на иконах будет рисовать через десяток лет Андрей Рублёв, произрастающий сейчас, как жадный до жизни хмель, где-то в бескрайних просторах, пока не ведая о том, что в этих глазах он передаст те же отблески вечности и красоты своей земли, какие увидел в глазах провидца князь Дмитрий, которого от звания Донского отделяло всего лишь несколько месяцев...

Дмитрий Иванович упал на колени перед отцом Варлаамом, ощутил на голове мягкое прикосновение пальцев и услышал повелительное, но сказанное шёпотом:

   — Встань, великий князь...

Вздрогнув оттого, что старец узнал его сразу, Дмитрий Иванович поднялся, ткнулся губами в его руку и только тут обратил внимание на толстые узловатые пальцы отшельника, невольно подумал: «А прикоснулся-то ими как...»

Отец Варлаам, высокий, сухой до черноты, согбенный от долгих молитвенных бдений и поклонов, пригласил гостей в свою землянку, стал расспрашивать, как доехали, что видели и давно ли были у Сергия Радонежского?.. Выслушав и приняв дары из рук Пересвета, старец поблагодарил и попросил гостей оставить его наедине с московским князем. Пересвет, Бренк, Яков и дружинники удалились.

Отец Варлаам посмотрел на Дмитрия Ивановича долгим пытливым взглядом, и снова великий князь уловил в глазах старца странные отблески.

   — Княже, я чувствую в твоём сердце силу... Как в одной капле отражаются все моря и реки, так и в твоём сердце я ощущаю биение всех сердец русских людей... Да, нелёгкое дело — победить несметное ордынское войско... Но прислонись грудью и левым ухом к стене землянки — и ты услышишь мощное биение! Это биение здоровых сердец, и твоего, и сотен тысяч, которые жаждут победы!.. Ты победишь, великий князь, веди за собой людей! Они ждут и надеются на тебя. Слышишь, как сквозь ровное биение прорываются частые звоны молотов о наковальни — это русские мастера куют мечи, топоры, наконечники копий, и такие звоны идут по всей великой Руси... А вот и скрип тяжёлых подвод, значит, сбираются к Москве ратники, слышишь, как радостно звучит голос мудрого Боброка, встречающего их на белой кремлёвской стене?.. И дзинькает колокольцем заливистый смех твоего сына Васятки, — при этих словах Дмитрий Иванович улыбнулся, ощутив снова, как соскучился он по своим родным и близким, по Москве.

   — А вот плач детей и женщин ты тоже должен слышать, княже... Да, победа будет, но она дорого достанется... Мужайся, Дмитрий! — отец Варлаам взял из рук великого князя посох Пересвета, поцеловал его и добавил: — Оставь его, княже. Как победишь супостата, поставь монастырь здесь. И пусть посох останется на этой горе, которая в веках будет зваться твоим именем. А теперь сымай с груди ладанку, а я схожу покуда и принесу заветной травы.

Вернувшись, старец протянул великому князю Дмитрию пучок кореньев.

   — Возьми это... Я сыскал златоогненный цвет перелет-травы, что светлым мотыльком порхает по лесу в Иванову ночь, выкопал корень ревеня, набрал тирлича, того самого, что ведьмы рвут на Лысой горе, добыл разрыв-траву и огненного цвета папоротник. Добро тому, кто с перелет-травой будет, с зашитым в ладанку корешком ревеня не утонет, с разрыв-травой не забоится злого человека и духа, сок тирлича возведёт обладателя на верх почестей и славы, а чудный цвет папоротника принесёт довольство, здоровье и счастье...

   — Спасибо, святой отец Варлаам!

   — Благословляю тебя! И ступай...

От горы, где проживал отшельник, проехали несколько безымянных селений, которые через несколько месяцев станут известными и приобретут такие названия, как Секирино, Побединка, Милославка. Далее проехали Чернаву, где будет заседать княжеский совет и решаться вопрос: переходить ли Дон русскому войску?.. А пока сани скользили по льду великой реки, так и вкатились в Непрядву, а потом свернули на Куликово поле, выбравшись на крутой берег. Бодрил морозец, скрипел снег не равнинных местах под полозьями.

Подъехали к Зелёной дубраве. Расположились так же, как и на Рясском поле: возле леса юрту поставили... Стоят рядом молча дубы, косматые, в белом инее, словно мудрые старцы с белыми волосами... Долго смотрел на них Дмитрий, думал.

И не они ли подсказали ему верную мысль — запрятать в этой дубраве на время битвы с ордынцами принёсшей окончательную победу русским засадный полк во главе с двоюродным братом Владимиром Серпуховским и мудрым Боброком?!

После поездки на возвышенное место, расположенное от Зелёной дубравы в противоположной стороне, на правом берегу речки Нижний Дубик, по всеобщему мнению сразу названное Красным холмом (с него Мамай будет руководить во время битвы своими туменами), московский князь крепко заснул в своей юрте и увидел сон...

Огонь увидел до небес, огромный огонь, который пылал на Красном холме. А вокруг него бегали какие-то люди, то ли ордынцы, то ли русские — не разобрать, и отгоняли трещотками, свиристелками, верещалками птиц, которые так и летели в пламя. А птицы эти — кулики, кои населяли открытое место между Доном и Непрядвой, Смолкой и Нижним Дубиком, — оттого-то поле и зовётся Куликовым.

Проснулся Дмитрий и рассказал сон Пересвету.

   — Огонь — ты же, княже, видел его недавно... За Лихарёвским городищем. Когда несчастные запалили избы... А птицы — словно в жертву Богу или Духу. А я полагаю, скоро здесь или на Рясском поле такое начнётся, тут уж не до птичек... А будет огонь и пепел!

   — Да, верно — не до птичек... Пусть и Божьих! Топор, меч и стрела... И будет великий огонь!..

20. ПИСЬМО

...Из деревни Смекаловки пришло мне письмо от Белоярова.

«Хотел раньше тебе написать, да всё некогда — время сейчас запарное: сев на носу. Пришёл ко мне председатель и говорит: «Силуян, валенки валять — дело хорошее, но сейчас важнее сельхозтехника. Помоги нашим механикам с ремонтом...» Вот и помогаю. Правда, из меня механик-то не ахти какой... Что-то поднесу, подержу, пока сварщик тыкает электродом в железяку, ось вставить могу, колесо привернуть, гусеницу натянуть или же кувалдой где ударить... В руках сила ещё есть...

А пишу я тебе насчёт посоха Пересвета. Говорили мы про него с тобой и про историю тоже... И самому интересно стало: куда же, думаю, он из монастыря делся?.. У отца Василия, как помнишь по моему рассказу, которого на Дмитриевой горе фашисты убили, дочь ещё до войны замуж вышла и жила в Скопине на Песочной улице.

И вот, как выдался свободный день в воскресенье, приоделся я и вместе со смекаловскими мужиками и бабами поехал на базар. А Песочная улица от рынка совсем недалеко: через мост перейти.

Ну, в общем, нашёл я домик Варвары Васильевны, она меня не признала поначалу — сколько годов-то прошло! И, если б не разговор с тобой о Дмитрии Донском, о посохе Пересвета, о монастыре на Дмитриевой горе, разве я бы зашёл в этот домик?! Ну, поговорили о том о сём, и спросил я её о посохе Пересвета.

«Как же, помню... — отвечает. — У меня в детстве часто зубы болели, так мама заставляла погрызть его маленько. Как мышка поскребёшься о ствол зубами, глядь — и легче становится. А какой он большой был — не поднять, с двумя рогульками наверху, прямо ствол яблони...

После войны, как побили Гитлера, стали мужики вертаться. И вернулся с ними Павел Ильич Сальников — учитель-историк из второй средней школы. Так вот он этот посох раскопал в развалинах церкви, которую фашисты разрушили. Раскопал и поместил его в наш городской музей. Но вот лет десять назад в этом музее пожар случился, огонь-то быстро успели загасить, а вещи в Рязань вывезли...»

И думаю, — писал далее Силуян Петрович, — а не хранится ли посох в Рязанском краеведческом музее?.. Узнай. И напиши обязательно. Не забывай нас, приезжай в Смекаловку.

Передаёт тебе огромный привет бабка Марина Кочеткова, и дядя Пётр Зайцев, и родная твоя тётя Наташа.

К сему низко кланяюсь —

Силуян Белояров».

...Видел Рязань в разное время. Впервые ещё школьником я летел в неё с тяжёлым воспалением лёгких на «кукурузнике». А выписавшись из больницы как раз под Новый год — тридцать первого декабря, — долго бродил по заснеженным, ярко освещённым вечерними огнями, праздничным улицам Рязани, широким, заново отстроенным, — в шестидесятые годы город быстро строился, расширялся. Помню голубые ели на площади Победы и возле гостиницы «Москва».

Приходилось позже останавливаться в ней, когда приезжал в Рязань по делам, бывая не только в воинских частях, но и на заводах и фабриках, и просто так, чтобы полюбоваться историческими памятниками и заокскими далями. Большой современный промышленный город!

Первое упоминание о Рязани мы находим в изначальной русской летописи — «Повести временных лет», где она большей частью именуется «Резань». После описания ссоры Святослава и Владимира Мономаха с князем Олегом Святославичем говорится: «Олегъ же вниде исо Стародуба вонъ и прииде к Смолнску и не принаша Смоляне и иде к Резаню...»

Но всё-таки считают основателем Рязани великого князя Святослава Игоревича, который в десятом веке совершил прославленный поход с целью освободить русское население Поочья от дани хазарам. Он прошёл со своим войском из Киева по всей Оке и Волге до Каспийского моря и, как известно, вернул свободу русским сёлам этого края. Святослав Игоревич, естественно, должен был создать там опорные пункты — крепости. Он начал строить их в 965 году. Это подтверждают и сохранившиеся крепостные валы Старой Рязани (внутреннее, северное кольцо), которые, по данным археологических раскопок, относятся к десятому веку. Однако как торговый город Рязань оформилась значительно позже — в 1095 году, и эту дату принято считать днём её рождения.

Высокий уровень развития русской торговли в Поочье вызвал к жизни совершенно особую монетную единицу — перерезанный пополам дирхем — так называемую резану, которую находят при раскопках во множестве. Это было чисто рязанское изобретение. Отсюда и возникло название укреплённого города на Оке.

На лёгких лодках по рекам Ранове, Хупте, Вёрде, Воронежу, Дону в другие города Руси, а по Оке и Волге уже на ладьях в дальние страны везли рязанцы мёд, воск, шкурки бобров, а на рынок Старой Рязани стекались пёстрые ткани и благовония Востока, парча и золототканые одежды Византии, жемчуг и драгоценные камни Индии; здесь продавали ловчих соколов, меха соболей и горностаев, торговали скотом и красивыми невольницами. Но всего охотнее рязанцы покупали знаменитые франкские мечи, луки, кинжалы и копья. Каждый житель Старой Рязани, будь то ремесленник или торговец, был также и искусным воином, — город, находившийся на границе Дикого поля, из которого совершали набеги кочевники, требовал этого.

Обычно такие набеги предпринимались зимой, когда воды реки и мещёрских болот сковывались льдом, по которому можно было близко подойти к крепости. Дозорные, завидев кочевое воинство, двигающееся со скотом, жёнами и детьми, жгли костры, подавая сигналы дымами, а в церквах звонили колокола во всю мощь, собирая вооружённых людей. Неорганизованных, пёстрых кочевников, состоящих из половцев и кипчаков, нетрудно было отогнать от города.

Но вот наступил 1237 год. Так же льдом покрылись озёра, болота и Ока. И когда дозорные просигналили, что идёт враг, не было паники и уныния среди горожан: авось и теперь отгоним. Но то оказался другой враг — хорошо вооружённый, с железной дисциплиной, многочисленный, со своими тактическими приёмами ведения боя, с беспрекословным повиновением приказам военачальников, решительный и не знающий жалости. Это уже была хорошо обученная и отлично оснащённая армия, которой предводительствовал хан Батый — внук Чингисхана. Рязанцы, вышедшие, как всегда, из крепости навстречу неприятелю, вдруг увидели перед собой несметные полчища и вынуждены были отступить за земляные валы, рвы и дубовые стены города и запереть ворота.

...И на этот раз, приехав в Рязань, чтобы узнать о посохе Пересвета, я снова с волнением смотрел в Краеведческом музее панораму штурма Старой Рязани Батыем.

В проёме стены — чёрно-белое полотно с рисунком древнего города. Слышишь спокойный голос, рассказывающий об истории возникновения города и жизни рязанцев. Но вот — набат! Полотно поднимается: и уже полыхают отблески огня на лицах слушающих, — Старая Рязань горит, подожжённая из катапульт горшками с горючей смесью. Воины с кривыми мечами по лестницам лезут и лезут на стены крепости, а на их головы уцелевшие рязанцы валят горящие брёвна, бочки с кипящей смолой, сбрасывая врагов вниз копьями, топорами и вилами. Но силы не равны — идёт пятый день штурма, и осадные орудия сделали своё дело: крепостные стены зияют проломами, и в них бегут враги, в глазах которых жестокость и кровожадность... Старая Рязань была взята Батыем 21 декабря 1237 года и перестала существовать...

«А во граде многих людей, и жёны, и дети мечи иссекоша. И иных в реце потопиша, и весь град пожгоша, и всё узорочие нарочитое, богатство резанское поимаша. Несть бо ту ни стонюща, ни плачуща — и ни отцу и матери о чадах, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вси вкупе мертви лежаща... Сий бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея. И отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видети — токмо дым и пепел».

Трагедия гибели Старой Рязани рассказана в «Повести о разорении Рязани Батыем» — в одном из наиболее драматических произведений древнерусской литературы. Но ей сопутствует и «Повесть о Евпатии Коловрате» — поразительный рассказ о силе духа русского человека, о герое Евпатии, который с горсткой храбрецов отомстил войскам Батыя за разорение Рязани и сам погиб, забросанный камнями из осадных машин, так как мечом победить его было невозможно...

Батый, изумлённый силой и героизмом Коловрата, приказал похоронить его со всеми воинскими почестями вместо того, чтобы сделать из его черепа кубок для вина. И не этот ли в конечном счёте всепобеждающий героизм русского народа имел в виду Сергий Радонежский, благословляя через сто сорок три года после первого нашествия на Русь ордынцев московского князя Дмитрия на великую битву с Мамаем?!

Давно истлели кости тех, кто разорял каменную красоту Руси и Старой Рязани, но живут как символы созидания рязанские бармы — в золоте и драгоценных камнях, находящиеся в Оружейной палате Московского Кремля. Ведь кто-то в самый последний момент, когда смерть уже смотрела с крепостных стен кровожадными глазами, закопал их в землю, может быть, не просохшим ещё от крови мечом, чтобы дошли они через века до потомков и сказали своё веское слово в защиту мирного труда ремесленников.

Меч воина сечёт, а топор плотника рубит для жизни дома, огонь врага уничтожает, а руки строителя воздвигают.

Разрушенная до основания столица Рязанского княжества уже в четырнадцатом веке была отстроена вновь, но на другом месте, в шестидесяти километрах к северу от Старой Рязани, также на высоком берегу Оки у слияния рек Трубежа и Лыбеди. И теперь легко и свободно парят в воздухе величавые строения Рязанского кремля.

21. НАШЁЛСЯ!

...Чувство внутреннего опустошения охватило меня при виде панорамы штурма Батыем Рязани. Потянуло на воздух, захотелось постоять на широких каменных плитах и подумать над тем, почему вдруг возникло в душе это чувство, когда скорее всего сердцем должны были владеть в этот момент жалость и ненависть... И то, что окружало меня сейчас — уходящие вверх порталы каменных соборов, шумевший утренней суетой город за чугунным мостом, свободный разлив весенней Оки и бездонное, без единого облачка, высокое небо, — подсказало, что чувство опустошения пришло от сознания бессмысленности попыток диких орд загубить вечную красоту и вечное добро: это ведь всё равно что «запретить» елям и соснам оставаться зелёными и зимой и летом или же горному цветку эдельвейсу распускаться под снегом, земле весной одеваться в буйную зелень, осенью — увядать природе, это всё равно что заставить время повернуть вспять... А время не повернёшь, будь ты хоть трижды Потрясателем Вселенной: время идёт вперёд!

И ещё большую значимость приобретает сам факт существования посоха Пересвета, ставшего символом неизбежности правильного хода времени, его закономерности.

Тут меня тронули за плечо:

   — Здравствуйте! Это вы меня спрашивали?

   — Если вы Виктор Челяпов, заведующий отделом древней истории музея, то да...

   — Будем знакомы.

Мы пожали друг другу руки и, не сговариваясь, посмотрели на золотые купола Успенского собора, вознёсшиеся над землёй и ослепительно блестевшие в ярких лучах утреннего солнца.

Прищурившись, Виктор сказал:

   — Умели строить наши предки.

   — И воевать! — в тон ему ответил я.

   — Так вот, о посохе Пересвета... Передали мне вашу просьбу. Пока ничего существенного сказать не могу. В музее я совсем недавно работаю... И искать его, право слово, где — не знаю...

И, видимо, узрев в моих глазах след угасающей надежды, добавил:

   — Схожу тут к одному человеку, который до меня заведовал отделом древней, истории музея и ушёл на пенсию. Если из Скопина поступал к нам посох, то он непременно должен знать об этом.

Конечно же я хотел и сам пойти с Виктором к пенсионеру, но у Челяпова в этот день были в музее срочные дела, и я, удручённый, пошёл в гостиницу.

А наутро — звонок.

   — Приходите... Нашёлся посох! В запаснике находился... Под инвентарным номером 3888. Заваленный старыми холстами... Теперь — нашли!

Нашёлся...

   — Нашёлся! — крикнул я удивлённой дежурной по этажу, бросил ей на стол ключ от номера и через несколько минут уже взбегал по мраморным лестницам музея.

В мешке из целлофана — материала, изобретённого химией наших дней, — лежал в углу посох из яблони шестисотлетней давности —-вещь века четырнадцатого. Признаться, меня как-то сразу поразило это совмещение времени: век четырнадцатый в веке двадцатом, год 1980-й и год 1380-й, дремучие леса по берегам Дона, тридцатилетний московский князь Дмитрий, яблоневый посох инока Пересвета...

Я вынимаю посох из мешка, стучу им об пол, примериваясь, как бы сам ходил с ним. Посох толщиной с руку, с рогульками на конце, достаёт мне до плеча, если опираться на него, кулак надо держать не под рогульками, как следовало, а посередине ствола.

Виктор, улыбнувшись, говорит:

   — Представляю, какого огромного роста был Пересвет.

   — Да.

От волнения я могу только отвечать односложно.

А укладывая снова посох в мешок из целлофана, своими мыслями о совмещении времён делюсь с Челяповым... Он произносит спокойно:

   — Через пару месяцев будем готовить в музее экспозицию к шестисотлетию Куликовской битвы, вот нам этот посох и пригодится...

Мчусь в гостиницу, заказываю Смекаловку, сельсовет, прошу пригласить Белоярова к телефону. И вот слышу его мягкий голос, прерываемый помехами:

   — Нашёлся... Ну видишь?.. Я же говорил, что непременно следы его отыщутся... Яблоневый, говоришь, с рогульками наверху, а книзу изогнутый... Да, это он! Точно. На левой рогульке следы от зубов?.. Всё правильно. Это его грызла не только Варвара, дочь отца Василия, а и те, у кого и не болели зубы. Многие! Почему? А потому, что верили... Чего не разберёшь?! Помехи мешают?.. Говорю, верили в него... Понимаешь — верили!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СМЕРТЬ ЧЁРНОГО ТЕМНИКА

1. КУРАНТЫ ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВОЙ ЛАВРЫ

А теперь снова о совмещении времён.

...1980 год.

Завтра 21 сентября (8 сентября по старому стилю) День Великого праздника Рождества Богородицы и шестисотлетия Куликовской битвы.

С утра думы мои о вере. О человеке. О слове... Ибо сказано у евангелиста Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... И Слово стало плотию, полное благодати и истины».

Стал читать «Житие» Аввакума и высказывания о нём его современников.

...Уже пылал костёр. Взошёл за свою веру на него протопоп. Лазарь, друг его верный, сидевший с ним в яме, но больше всех любивший и тешивший плоть свою, должен следовать за протопопом, но убоялся. И тогда из огня, объявшего Аввакума, раздалось Плотное Слово:

— Боишься огня?! Дерзай, плюнь на него, не бойсь! До огня страх-то, а когда в него вошёл, тогда и забыл всё...

Не таким ли Словом прогонял страх московского Дмитрия игумен Троицкой обители Сергий Радонежский?! Теперь-то ведомо, как Истинно было его Слово!

...Князь же великий Дмитрий Иванович, узнав, что приближаются ордынцы Мамая, взял с собой брата своего, князя Владимира Андреевича, и поехал к живоначальной Троице, к святому отцу Сергию, преподобному игумену, возведённому в этот сан в 1354 году епископом Афанасием Волынским.

И молил их святой старец, чтобы выслушали они святую литургию. Подошёл же тогда День Воскресения памяти святых мучеников Флора и Лавра. И по окончании литургии просил великого князя Сергий со всею братией, дабы вкусил он хлеба монастырского. Он же, преподобный Сергий, в то же время повелел освящать воду с мощей святых мучеников Флора и Лавра. Князья от трапезы встали. Преподобный же старец окропил их освящённою водою, а великому князю дал знамение, крест Христов, и сказал ему: «Иди, не бойсь, господин, Бог призывает тебя, да будет тебе Он помощник! Ведаю, что будешь ты венец победы носить...»

Закрыл Вечную Книгу Жития, и тут в квартире раздался телефонный звонок. Машинально взглянул в окно: бывшие тайнинские сады уже подёрнулись мраком, и посерели недавно построенные прямо среди яблоневых деревьев высотные дома, в одном из которых мы получили квартиру. Мчавшиеся по улице машины зажгли фары. Уже вечер.

Младшая дочь, ещё не привыкшая к телефону, при каждом звонке мчится к нему.

   — Алло! Алло!

Я беру у неё трубку.

   — Кто-о-о?! — в моих глазах дочь видит радость. — Силуян!!! Здорово! Откуда? Вот это да!.. Какой мешок?! Зачем?! На Казанский?.. Сейчас.

Кладу трубку и говорю жене:

   — Мешок у нас есть? Силуян звонил. С Казанского вокзала. В подарок от бабки Кочетковой поросёнка привёз из Смекаловки.

Смеяться надо было или огорчаться: поросёнок... Разрядила обстановку младшая дочь: она радостно захлопала в ладоши, — поросёнок в квартире — это вам, дорогие, почище собаки или сиамской кошки... А жена воскликнула:

   — Живой?

   — Живой, но будет мёртвый... Завтра Великий праздник, вот и зажарим, — сказал я необдуманно, и тут же был оглушён диким рёвом. — Хорошо, хорошо, мы его в ванну посадим и там он жить будет, — успокоил я дочь.

Освободив свою большую спортивную сумку, с которой мы теперь ходим лишь за картошкой, я сунул в неё целлофановый мешок, взял такси и поехал на Казанский. В справочном зале сразу увидел Силуяна, который держал на коленях поросёнка, пытавшегося вырваться из какой-то драной дерюжки.

   — Наконец-то, — поднялся мне навстречу Силуян. — Насилу довёз. Перед самой Москвой проснулся, прогрыз мешок и стал блажить... Думал с ним в милицию попаду... Вот, Боже мой, оказия-то...

Развернули дерюжку. Ничего, хороший поросёночек! Тяжёленький, гладкий, почти без щетинки, морда кругленькая, пятачок аккуратный, — сразу подумалось: нелегко его будет увезти от младшей дочери в Загорск[52] к тётке жены, куда мы сразу решили его сплавить. Там у неё свой приусадебный участок, пусть и жиры нагуливает...

Когда втискивали поросёнка в сумку, он издал такой визг, что пассажиры шарахнулись в стороны. Мы почти бегом бросились к выходу. Я задёрнул замок сумки, оставив щёлку, чтобы было посвободнее дышать животине. Сели в такси.

   — Я ведь что сюда-то к вам приехал... После уборочной у меня отпуск небольшой образовался, а семьёй я не обременён, вот и поручили мне односельчане перед праздником Покрова прикупить что-нибудь в столичных магазинах. Да мне и самому на стольный град ещё раз взглянуть захотелось. Годы-то мои на исходе...

Я сказал водителю, чтоб повёз он нас по улице Горького[53] к Кремлю, чтобы смог полюбоваться Силуян золотыми куполами соборов, а потом выехали на проспект Мира, где в конце его высится гостиница «Космос», чтобы проехали мы и мимо неё и мимо Ростокинского акведука, построенного в конце восемнадцатого века и именуемого в народе Миллионным мостом.

Позолота куполов кремлёвских соборов при вечерних электрических огнях не возымела действия на Силуяна. «Не играют, — сказал. — На них любо смотреть при солнце». Не обратил он особого внимания и на рубиновые звезды...

   — А не махонькие? — поинтересовался он. А когда узнал, что размах крыльев звёзд пять метров, не удивился, высказался: — В детстве, когда беспризорничал, мне пришлось видеть вместо них орлы российские... Вот они были большими! А может, мне казалось?.. Потому что сам был махонький... — и Силуян в руку хихикнул.

Водитель такси удивлённо посмотрел на него.

Глядя на Ростокинский акведук, снова спросил Силуян Петрович:

   — Неужто миллион рублей на этот мост истратили?

   — Говорят, да. А ещё говорят, что Миллионным-то он зовётся оттого, что миллион крепостных крестьян работало здесь.

   — Ишь, люду-то сколько! — восхитился Силуян. — На Мамая Дмитрий войско в десять раз меньше повёл, чтоб Русь освободить. А тут — миллион, а мост-то вроде сейчас никому и не нужен...

   — А ведь мы, Силуян Петрович, едем в сторону Троице-Сергиевой лавры по так называемой бывшей Троицкой Большой дороге. Тут она проходила. По ней за благословением на битву к Радонежскому ездил, как сам знаешь, великий московский князь с братом Владимиром Серпуховским, а позднее по Троицкой Большой возили в Москву железо и медь, меха и золото из Сибири. С Камы — соль, из Архангельска — белорыбицу и красную рыбу, из Вологды и Костромы — сушёные грибы и мёд.

   — И сейчас возят?

   — Вот походишь по магазинам — увидишь...

Таксист громко захохотал и своим откровенным смехом привёл в немалое смущение Силуяна Петровича.

А дома стол уже был накрыт. Поросёнка мы посадили в ванну, и дочери, взяв губку и мыло, запёрлись и стали его купать. Из ванной теперь слышались шум воды, довольное хрюканье и радостные возгласы. Потом жена подала им банку молока, чтоб покормить животину.

За столом, увидев, как утомился Силуян, почти не говорили: лишь перекинулись парой слов об уборочной, о родных в Смекаловке, о деревенском житье-бытье. И ещё раз утвердились во мнении отвезти поросёнка в Загорск.

   — И я поеду! — встрепенулся Белояров. — В церковь схожу, причащусь...

   — Хорошо. Завтра суббота. У жены и старшей дочери — школа, а младшую с собой возьмём, — я кивнул на ванную комнату. — Скажем, что повезём поросёнка к тете Марфе откармливать. Она с радостью согласится.

На том и порешили.

Утром по привычке я поднялся рано. Тихо выглянул из спальми, вижу — стоит Силуян возле книжного шкафа, где за стёклами видны иконки Божьей Матери и Иисуса Христа, приобретённые мною по крещению дочерей, и творит молитву. Слышу его шёпот и глубокие вздохи, после которых следуют длинные паузы... Так молится очень одинокий человек.

   — Царица моя преблагая, надеждо моя Богородица!.. Приятелище сирых и странных предстательнице... Скорбящих радосте, обидимых покровительнице!.. Зриши мою беду... Зриши мою судьбу и скорбь... Помози мя яко... немощну... Окорми мя яко странна... Обиду мою веси... разреши ту, яко волиши... Яко не имам иныя помощи... разве Тебе... ни иныя предстательницы, ни благия утешительницы... токмо Тебе!.. О, Богомати!.. Яко да сохраниши мя и покрыеши... Во веки веков... Аминь.

Перекрестился ещё раз и задумался... Наверное, своих вспомнил, убиенных, жену и детей...

Увидел, что я не сплю, слегка смутился, обратился ко мне:

   — Молюсь, и тебе бы посоветовал восславить Деву Марию. Её День Великий сегодня... День Рождества. Как сказал святитель Иоанн Златоуст, «...дева Ева изгнала нас из Рая, через Деву Марию мы обрели вечную жизнь — чем осуждены, тем и увенчаны».

   — Силуян, ты и молитвы помнишь, и дословно высказывания святых изрекаешь...

   — А как ты думал?! Не тать же я, хотя ты меня за него при первой нашей встрече и принял...

«Вот так уколол... Уколол! Ведь никогда ранее об этом и слова не молвил, ни намёком, ни жестом не выдавал... Да и я, олух, думал: ни о чём не догадывается Силуян...»

   — Извини, если что не так сказал... Не печалься. Знай, что Рождество Пресвятой Богородицы празднуется христианами как день всемирной радости. Ибо Деве Марии, по замыслу Божию, надлежало послужить тайне Воплощения Бога Слова — явиться Матерью Господа нашего Иисуса Христа.

   — Расскажи о Ней... — прошу Силуяна.

   — Родилась Дева Мария в небольшом галилейском городе Назарете в семье праведных Иоакима и Анны. Анна была неплодна. Но супруги не теряли надежды на милость Божию, и они дали обет посвятить дитя, если оно родится, Богу для служения в храме. Господь исполнил их прошение. Архангел Гавриил принёс Иоакиму и Анне, достигшим уже преклонных лет, радостную весть: молитвы их услышаны Богом, и у них родится Преблагословенная Дочь Мария, через которую будет даровано спасение всему миру.

Дева Мария жила при храме, учась и работая. Когда она выросла, то, по обычаю, её должны были выдать замуж. Но она сказала, что дала обет никогда не выходить замуж и посвятить свою жизнь Господу. Тогда Марию взял к себе на попечение дальний её родственник, вдовец, плотник Иосиф, живший тоже в Назарете.

Ну, а о том, как однажды явился к ней Ангел и сказал, что Дух Святый найдёт на Неё, и сила Всевышнего осенит Её, и она зачнёт во чреве, и родит Сына Божия, ты прочтёшь в Евангелии от Луки...

...В электричке поросёнок, которого дочь назвала по знаемой только ею ассоциации Рудькой, нам особых хлопот не доставил; почему-то на её коленях в спортивной сумке он сидел смирно.

За Мытищами пошли рощи. Деревья стояли в золотом осеннем убранстве, а даль полей была грустна и одинока...

Поросёнок заснул, и дочь, убаюканная монотонным стуком колёс и покачиванием вагона, тоже заснула. Я легонько взял спортивную сумку к себе, а Силуян, наклонившись ко мне, доверительно сообщил:

   — А я ведь посох-то Пересвета снова руками трогал...

   — Да ну?! — искренне удивился.

   — Как ты мне позвонил и сказал, что нашёлся он, посох, я от радости, веришь, по избе вприсядку прошёлся... Радость-то, радость в сердце! А почему, ответь, какая-то тревожная радость?.. Вот так бывает. Собрался я и — в Рязань! Захожу в музей, гляжу: под стеклом лежит он, родимый, сразу узнал. Из яблони. Ещё подумал, что же так дерево веками держится?.. Не иначе монахи его каким-то раствором пропитали... Прошу работницу музея: «Дайте подержать посох, погладить...» А о том, чтобы погрызть маленько, постеснялся сказать... Зубами маюсь... «Экспонаты руками трогать нельзя!» — отвечает. Молю: «Дайте». И снова как напильником по металлу: «Нельзя!» А ты в письме писал о Челяпове, я — к нему, да и рассказал, кто я и откуда, на тебя сослался. Он усадил меня, с час расспрашивал о монастыре, о посохе, когда взят был из монастыря... А теперь он в музее числится под номером, — Силуян полез в карман, вытащил шикарную записную книжку с металлическим обрезом и заглянул в неё, — под номером 3888... Да и сам писал об этом. А книжицу эту мне Виктор Челяпов подарил. Уважительный человек, умный... И сказал: «Что-нибудь интересное вспомнишь — запиши». Да покуда ничего не записал... Интересное вспомню, сяду за стол, возьму в руки карандаш или ручку, а записать не могу. Видать, не простое это дело — писать... А как же ты-то? Уж сколько времени прошло, как мы впервой заговорили о посохе Пересвета, а книжки про это нету...

   — Силуян Петрович, ты же сам убедился, что писать — не простое дело.

   — Так-то оно так. Но смотри, чтоб не опередил тебя кто-нибудь. А?..

   — Постараюсь.

Электричка пошла в гору, замедлила бег, взобралась на мост через неширокую речку, далеко внизу разлившуюся на несколько рукавов, которые терялись в берёзовых рощах. Да, конечно же эта речка со своими рукавами была и шестьсот лет назад, — только тогда полнилась многоводьем и, как явствует из «Жития Сергия Радонежского», на месте берёзовых рощ стояли густые непроходимые леса... И едучи из Троицкой обители, великий московский князь, князь Владимир, Пересвет и Ослябя, переправляясь через эту речку, оборотились на восток, откуда, как и сейчас, поднималось солнце... Оно заиграло на боевых доспехах князей, осветило неулыбчивое лицо инока Александра. А сейчас солнце кинуло свой свет в стёкла электрички, на лицо спящей дочери, на ясный лоб Силуяна, засветилось в его серых добрых глазах.

«И это солнце, и эти лучи, и та же река, только иные люди. А память?.. Живёт она в людях. Она как мост от одних поколений к другим... Как дорога вечности... Покуда жив хоть один человек...»

Эти мысли как-то внезапно пришли и ушли, но им суждено было повториться в моём сознании в Троице-Сергиевой лавре.

Конечно, поросёнку тётя Марфа обрадовалась, а ещё больше — внучатой племяннице. Перед тем как поцеловать её, она подозрительно посмотрела на Силуяна, отчего я громко рассмеялся и привёл в смущение тётку... Потом она хотела усадить нас за стол, попотчевать разносолами, коих в отличие от наших, столичных, было у неё в изобилии.

   — Нет, нет, — сразу отказался Силуян, — я только после обедни.

   — После обедни так после обедни, — согласилась с ним тётка, но, обращаясь ко мне с дочерью, стала настаивать: — Он-то — верующий! А вы бы садились да и поели.

   — Может, мы тоже верующие... Правда? — спросил я в шутку у дочери.

Та, глупышка, согласно кивнула. Есть ей не хотелось — у вокзала она успела слопать несколько пирожков с капустой...

Силуян поглядывал в окно. Отсюда, из дома, стоящего на высоком берегу реки Ганчуры, хорошо видно, как плавают будто в небесном аквариуме купола лавры, плавают на разных высотах и на равном удалении друг от друга.

   — Ну мы пойдём, — сказал я, вставая.

   — И я с вами! — заявила дочь.

Тётка стала уговаривать её остаться, но не тут-то было: красота куполов, видно, подействовала и на детское воображение.

   — Пусть идёт! — решительно заявил Силуян, и мы пошли.

У высоких толстых крепостных стен, которыми обнесена лавра, обратили внимание на стоящие в длинный ряд «Икарусы» с надписями «Интурист». Толпами ходили иностранцы, запрокидывали головы, любуясь куполами, фотографировали, одобрительно кивали.

   — Да, лепота! — переходя на старославянский, восхитился и Силуян. — Скажем, когда Сергий ставил здесь церквушку, и предполагать не мог и этих стен каменных, и этих куполов сказочных. Тогда всё из дерева строилось: кругом боры, чащи, реки, а в реках рыбы, пищи иноков, полным-полно...

   — А разве мяса монахи не ели? — спрашиваю Силуяна.

   — Э-э, мил человек, грешно не знать... А знать надо бы! Ты же пишешь об этом... Правильно я говорю?

   — Правильно, — смеюсь.

Задал этот вопрос, чтобы подразнить Силуяна: о том, что монахи мяса не ели, я знал.

   — А интересно, сейчас-то они мясо едят? — спрашиваю снова и показываю на одного упитанного молодого монаха, показавшегося в воротах обители, с Библией под мышкой.

Настала очередь посмеяться и Силуяну, и он сказал:

   — Попробую до буковки вспомнить из монастырского столового обиходника... «Праздник Сретения есть калачи да рыбу свежую и мёд. На Третье обретение главы Иоанна Предтечи: рыба да пиво сычено. Подобает ведати: аще случится Христова Рождества праздник и святых Богоявлений в среду или в пяток разрешается сыры и яйца. А в будние дни рыба да квас».

   — А вино?

Силуян весело взглянул на меня:

   — А вот снова из монастырского столового обиходника: «В Воздвижение же Честнаго Креста не ямы рыбу, ни масла, вино же пиём».

   — Хорошее дело.

   — Хорошее, — согласился Силуян Петрович.

   — Через шесть дён и Воздвижение... — чуть помолчав, объявил он.

   — Двадцать седьмого сентября?

   — Да. А знаешь историю этого Праздника? Пока к воротам не подошли, расскажу... В 313 году к власти над Византией пришёл император Константин, впоследствии Великий. И пожелал он отыскать Крест, на котором был распят Иисус Христос. Вызвалась искать мать его, императрица Елена. Долго она его искала, да всё напрасно. Наконец, один еврей сказал ей, что Крест зарыт под капищем Венеры, которое соорудили язычники на горе Голгофе. Когда отрыли, то обнаружили Гроб Господень, неподалёку три креста, четыре гвоздя, пронзивших тело Господне и дощечку с надписью «Иисус Назарей, Царь Иудейский», сделанной Понтием Пилатом.

Но как узнать, на каком из трёх крестов был распят Богочеловек? Стали поочерёдно класть их на покойника. Когда был возложен Крест Господень, мертвец ожил. Вот этот Крест и был воздвижен для поклонения христиан. Произошло это по нашему старому стилю 14 сентября 326 года...

Ещё раз полюбовавшись на крепостные стены, зашли в лавру.

   — Зело крепкие стены, — сказал Силуян.

Перед Успенским собором Силуян спросил меня:

   — У тебя дочь крещёная?

   — А что?

   — Хочу в храм её с собой взять.

   — Бери, не бойся...

   — Ну вот и добре. А ты?..

   — Я тоже не нехристь, но пойти в храм ещё не готов... Поброжу по территории лавры. Подумаю...

   — Думай, мил человек, думай...

Вне Успенского собора увидел я усыпальницу Годуновых: царя Бориса Фёдоровича, его жены Марии Григорьевны, сына Фёдора и Ксении Фёдоровны, в иночестве Ольги.

Бедный царь, бедные жена и сестра, бедное чадо! Видно, тяжкая судьба выпадает всем правителям и их домочадцам, коим приходится быть на престоле в Смутные времена...

Может, и не так бы ужасна была кончина Годуновых, не надень он на себя ещё при жизни царя золотую гривну[54] и не возьми в подарок наследственный царский золотой сосуд Мамая...

И когда вернулся Силуян из храма, я, в свою очередь (мол, и мы сами с усами!), поведал ему историю о том, почему Годуновы здесь захоронены, хотя всем им, родом из Костромы, Ипатьевский монастырь издревле служил усыпальницей...

Царь Фёдор Иоаннович, слабовольный и болезненный сын Ивана Грозного, был женат на сестре Бориса Годунова. Поэтому Русью фактически правил его шурин да властная, гордая красавица Ирина.

Однажды царь совсем занемог. Уже и саван ему был приготовлен. Борис испугался: после смерти Фёдора ему и его сестре конец придёт — порешат завистливые бояре. Он отсылает в начале 1585 года нескольких доверенных лиц в Вену. Борис тайно предложил Вене обсудить вопрос о заключении брака между Ириной и австрийским принцем и о последующем возведении принца на московский трон. Но затеянное им сватовство завершилось неслыханным скандалом: царь Фёдор выздоровел, а переговоры получили огласку. Фёдор Иоаннович был оскорблён до глубины души и, несмотря на свою кротость, собственноручно избил шурина палкой.

Боярская партия тут же использовала промах Годуновых. Сам Борис как зачинщик этих переговоров готовился к худшему. Тогда 30 ноября 1585 года он кладёт в кассу Троице-Сергиева монастыря тысячу рублей — фантастическую сумму для того времени. Даже коронованные особы позволяли себе такое лишь в исключительных случаях. Вклад в монастырь служил верным способом обеспечить будущее семьи. Опала влекла за собой конфискацию имущества, но это правило не распространялось на имущество и деньги, вложенные в монастырь...

В ход были пущены (и это не в первый раз!) любовные чары Ирины, которые безотказно действовали на царя Фёдора, и гроза миновала.

Через шесть лет счастье снова повернулось к Годуновым. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — говорят на Руси. Это изречение проверено веками.

...В 1591 году крымские татары при поддержке Османской империи пошли на Москву и 4 июля заняли Котлы. Русские полки, ведомые Борисом Годуновым, вышли им навстречу. Сильным пушечным ночным огнём они принудили хана Казы-Кирея к бегству. Татары в полном беспорядке бежали к Оке, многие из них утонули, на дно ушёл даже возок хана. Казы-Кирей вернулся в Бахчисарай ночью с подвязанной рукой.

Москва чествовала Бориса Годунова как героя. На пиру в Кремле царь Фёдор снял с себя золотую гривну, надел на шею шурину и подарил золотой сосуд, захваченный Дмитрием Донским в ставке Мамая на Куликовом поле. Замечаете, как начинают родниться Годуновы с Троице-Сергиевой лаврой: вклад в тысячу рублей, а потом вот этот сосуд, связанный с именем Дмитрия, которого на битву благословил Сергий Радонежский, основатель этой лавры.

А потом так развивались события.

После смерти Фёдора Иоанновича царём стал Борис Годунов. Первым выборным царём... Великую злобу на него затаили именитые бояре, такие, как Шуйские, Голицыны, Ляпуновы, Басмановы. Ведь Годуновы считались худородными... Эти бояре в конечном счёте способствовали тому, чтобы на Русь пришёл Лжедмитрий — монах Гришка Отрепьев, выдавая себя за истинного «сына» Грозного.

13 апреля 1605 года Борис Годунов скоропостижно умер в Кремле. А через несколько дней князь Василий Голицын, заклятый враг Годуновых, после учинённого бунта, явился со стрельцами на подворье и велел задушить сына Бориса Фёдора и его мать. Три смерти датированы на досках усыпальницы одним годом и одним месяцем — апрелем 1605-го.

В этом месте Силуян сказал неожиданные по силе слова:

   — Как будто мы сквозь время проходим...

   — Так вот, Силуян Петрович, бояре не оставили в покое и прах Бориса. Они извлекли его труп из Архангельского собора и закопали вместе с женой и сыном на заброшенном кладбище Варсонофьева монастыря за городом. А потом, как известно, те же бояре «открестились» от самозванца, кинули его на Лобное место, сожгли на Красной площади, пеплом зарядили пушку и выстрелили на запад.

Царём избрали Василия Шуйского. Это был уже второй избранный царь на Руси. Он-то и пожалел первого: по его повелению из Варсонофьева тела Годуновых были перенесены в Троице-Сергиеву лавру. А через два года этой лавре пришлось испытать на себе страшную осаду: тут-то и выяснилось — какие крепкие стены у неё, а в обители — люди... Выдержала осаду эта обитель... Да ещё с каким героизмом! Были и потом свои Пересветы и Осляби...

— Перебью-ка я тебя, мил человек... А иначе быть не могло. Ведь ты знаешь, что однажды Богородица, удостоив своим посещением преподобного Сергия, сказала ему: «Не бойся, избранник Мой, услышана молитва твоя об учениках твоих... Не скорби и об обители твоей... Отныне она будет иметь изобилие во всём — не только при жизни твоей, но и после того, как ты отойдёшь к Богу».

...С Запада, куда выстрелили из пушки пепел Самозванца, пришло снова войско во главе уже со вторым Лжедмитрием и стало табором в Тушине. Лжедмитрия Второго русский народ метко окрестил «тушинским вором». Его воины грабили окрестности Москвы напропалую. Узнав о том, что в Троице-Сергиевой лавре хранятся накопленные на протяжении почти трёхсот лет несметные богатства, Лжедмитрий Второй посылает туда один из своих отрядов в количестве 30 тысяч человек.

27 сентября 1608 года он подошёл к крепостным стенам лавры. В монастыре в это время находилось 300 монахов, их слуги, небольшой отряд войска, посланный царём Василием Шуйским, и жители близлежащих слобод, нашедшие убежище от неприятеля за крепостными стенами, — всего 2500 человек. Руководили ими воевода Григорий Долгорукий и Алексей Голохвастов. На стенах монастырской крепости они расположили 90 орудий. При каждом находился каз с кипящей смолой. На Водяной башне стояли медные котлы, каждый на сто вёдер; в них также варили смолу.

«Храбрецы» Самозванца Второго денно и нощно пытались взобраться на стены, но сверху на них изрыгали огонь пушки, летели ядра, камни, брёвна и лилась кипящая смола. Попыток взять приступом крепость было множество, и все они заканчивались безрезультатно.

Тогда враги предприняли подкоп. До стены оставались какие-нибудь метры, и тут на подвиг и смерть вызвались два добровольца: крестьяне Никон Шилов и Слот. Ночью они спустились в подземный ход и зажгли там приготовленный порох. Неоконченный подкоп тотчас взорвало, герои погибли...

Погибало много защитников лавры: и от пуль врагов, и от нехватки воды и продовольствия. А тут в крепости начались болезни.

Некоторые дрогнули, стали просить открыть ворота. Но в одну из ночей, как потом свидетельствовали очевидцы, с неба осиял свет ярче солнечного, и многие узрели Преблагословенную Деву, сопровождаемую апостолами Петром и Иоанном Богословом... Не в силах вынести этого чудного света и неизречённой славы Божьей Матери все попадали ниц. Благая Матерь сказала: «Встаньте, чада Мои, защитники обители преподобного Сергия! Знайте, что над нею висит сень Моего благословения...»

12 января 1610 года враги отступили. Четырнадцать месяцев держались осаждённые и победили!

В Троицком соборе, стены которого расписаны внутри гениальными русскими художниками Андреем Рублёвым, Даниилом Чёрным и Симоном Ушаковым, мы преклонили колена перед ракой с мощами Сергия Радонежского...

Спустились вниз к часовенке Пятницкого колодца. Из родника, из которого пил ещё Дмитрий и его брат князь Владимир, взяли воду. Силуян припал к ней губами. Напился. Повернул ко мне лицо, и я увидел его глаза, сияющие светом... И тут зазвонили куранты.

Время...

...И нам с вами время снова уже перенестись в век четырнадцатый.

2. КАРП ОЛЕКСИН И ИГНАТИЙ СТЫРЬ

Игнатий Стырь и Карп Олексин могли сойти за простых смердов: на голове у них по самые уши были нахлобучены бараньи шапки, синие зипуны с поддёвкой затянуты полосатыми кушаками, и узлы сдвинуты набок, как носят рязанцы, отчего их и прозвали «косопузыми». За кушаками — топоры, а из-под зипунов выглядывали шаровары, заправленные в войлочные сапоги. Вырядились так, чтоб особенно не выделяться, но и чтоб не выглядеть нищими: как-никак, а они теперь люди работные, аргуны[55], уважаемые на Руси человеки, а тем более в Рязани, которая после набега Мамая заново отстраивалась. В большем почёте сейчас, конечно, каменщики — это после того, как был возведён на Москве белокаменный Кремль, который с успехом выдержал осаду Ольгерда литовского и гордого неугомонного тверского князя Михаила Александровича.

Но в сторо́же у Попова на Рясско-Рановской засеке решили послать в Рязань своих разведчиков всё-таки под видом плотников, рассудили: до каменных палат Олегу Ивановичу — князю рязанскому — далеко, ему нужны пока мастеровые по дереву, хоть и ходили слухи, что он куда-то в лес камни возит...

Игнатию Стырю Дмитрий Иванович, перед тем как самому отправиться на Рясское поле, ещё раз наказывал:

   — Конечно, в первую очередь ты, Игнат, вместе с Карпом должен любыми путями узнать, что Олег Иванович думает о Мамайке, собирается ли он воевать вместе с ним против Москвы?.. А ещё вот просьба какая, и, если трудно будет её выполнить, можешь не выполнять. Разрешаю... Где он, чёрт хитрый, после каждого набега или поражения отсиживается, в каких таких местах прячется, что там у него, в мещёрских болотах, за хоромы?.. И где он новых воинов берёт так быстро для своих ратных победных дел?..

А вот и опять Мамай дотла Рязань разорил, а уж слышен над Окой и Лыбедью стук топоров. «Ну и косопузый!» — воскликнул московский князь, и Игнатий Стырь увидел в его глазах восхищение. И подумал: «А ведь Дмитрий Иванович уважает этого рязанского князя, а может, и любит. Действительно, хитёр и живуч Олег Иванович, как ящерица, — хвост отрубят, а наутро вырастает новый... Другому бы князю Дмитрий Иванович ни за что не простил убийство своего наместника, а тут велел на Рязань больше рать не посылать. Чудное это дело, княжеские прихоти...»

С этими думами Игнатий вышел вместе с Карпом из сторожи Андрея Попова. И теперь хрустели они сапогами по подмороженному снегу. Игнатий далее про себя рассуждал: «Да по всему видать, и наш князюшка не лыком шит!.. Он ещё своё слово скажет. Непременно. Вишь, понесло его самого на поле будущей битвы... Этот человек — велик. И я рад, что служу ему верой и правдой!» Последние слова неожиданно для себя Стырь произнёс вслух. И Карп, оборотившись, спросил товарища:

   — Игнат, о какой это вере и правде ты говоришь?

   — О святой, — вполне серьёзно ответил Стырь.

На дубах висел клочьями снег, а ели и сосны принарядились в белые, пушистые, будто из соболя, огромные шапки. Было тихо, лишь шаги «плотников» отдавались лёгким визжаньем в попадавшихся спереди кустах орешника, боярышника и жимолости.

   — Слушай, Игнат, ты в Москве ближе, чем я, к князьям да боярам находишься. Скажи, вправду говорят, что Сергий Радонежский — святой человек и что Боброк наперёд знает, что с кем случиться может, что ему от природы дано многое ведать?..

   — Говорят, вправду... Боброк-Волынец, он и по виду на простых князей не похож: статен, красив, крепок как дуб, — если на коне, так конь под ним шею гнёт, копытом цок-цок, а коленями передних ног до груди себе достаёт... А если Дмитрий Михайлович начинает рубиться мечом, то в руках у него будто молнии сверкают... Сергия я тоже видел, когда с Дмитрием Ивановичем в Троицу ездили: тот маленький, рыжий, худой, в простой одежонке, очень расторопный, но всё у него в глазах и в голосе. Глаза синие, большие, а голос тихий, но если посмотрит на тебя и скажет: «Иди и умри», то безропотно пойдёшь и умрёшь... И ясновидящий... Едем это мы из монастыря густым чапыжником и видим в вёрстах девяти от обители большой деревянный крест стоит. Ростом в полдуба. «Кто и зачем его поставил?» — удивляемся. И монах, который нам обратную дорогу показывал, рассказал вот что... Слыхал ты, Карп, наверное, о пермском попе Стефане, друге Сергия?.. Он уж вон сколько лет камскую языческую чудь в христианство обращает. Говорят, самого Пама-сотника, предводителя этой чуди, в смущение привёл и его внучку христианкой сделал... Да возвернувшись как-то оттуда по вызову московской митрополии на несколько дней, захотел повидать своего друга Радонежского. Пошёл в монастырь Святой Троицы, но по дороге понял, что повидать на этот раз не суждено, времени не хватает. Тогда он встал лицом к обители, поклонился и произнёс:

«Будь во здравии, брате мой».

А в это время монахи Троицы обедали в трапезной. И вот видят, как поднимается со скамьи их игумен Сергий, поворачивается лицом к лесу и ответствует:

«Слышу, брате, слышу. И будь благословен во здравии. И иди смело в свой трудный край творить Божье дело, спасая заблудшие души от греха великого...»

Вот так они и обменялись словами на расстоянии. А на том месте, откуда Стефан воздравил Сергия, монахи поставили крест.

   — А неужто это возможно — обменяться на расстоянии?! — искренне изумился Карп, и его веки, опушённые сейчас инеем, заморгали часто, а нижняя толстая губа ещё больше опустилась. Игнатий, бравируя своим знанием больших людей Руси, вразумительно пояснил:

   — Эх, Карп, Карп, где тебе, человеку, который всю жизнь на дальней стороже провёл среди дубрав, да волков, да медведей, знать такие тонкости... — и вдруг приложил палец к губам. — Т-с-с, метится[56] мне, сани едут...

Игнат и Карп сразу обрели в себе состояние служилых людей: по привычке сунули ладони туда, где должны находиться кинжалы, но руки натолкнулись на топорища, и тут же сообразили, что они всего-навсего сейчас аргуны, поэтому не бросились в кусты, не затаились, а встали обочь дороги.

Вот из-за ельника показалась мохнатая лошадёнка, впряжённая в высокие сани, на которых стоял гроб. По краям саней возле гроба сидели ребятишки, мал мала меньше. За ними другая такая же лошадёнка в санях поменьше везла лопаты. За лошадьми двигалась толпа женщин, а мужчин — ни одного. Женщин было много, они шли молча, и никто из них не плакал, не рвал на себе одежды, как это положено было по обряду среди родственников покойного.

В похоронной процессии даже попа не было...

Гроб поравнялся с Карпом и Игнатием, и они увидели в нём старика, с седой как лунь головой, но руки у него не были скрещены на груди, а лежали вдоль тела.

   — Смотри, Игнат, — толкнул Олексин в бок Стыря, — да этот старик — самоубивец. Вот поэтому и попа нет, и руки его вдоль тела положены. Интересно, за что он себя порешил? А ну-ка давай дойдём до кладбища вместе с народом и расспросим.

   — А нужно ли это?.. — поостерёгся более осторожный Игнатий.

   — Чего там... Поможем старика закопать, вишь, одни дети да женщины, помянем потом, с утра же не евши...

Упоминание о еде склонило сильного телом Игнатия на сторону Карпа...

Кладбище с рядами крестов оказалось совсем неподалёку, за крутым поворотом от того места, где остановились Стырь и Олексин, услышав скрип саней. Как только засыпали землёй могилу, Карп стал искать большой камень, чтобы положить его в изголовье вместо креста. Но тут в санях, где лежали лопаты, ещё молодая и красивая женщина разгребла сено и показала рукой на схороненный там дубовый крест.

   — Мы порешили покойнику всё-таки крест поставить. Пусть это и не положено ему, самоубивцу, как сказал наш поп, а камня не надо. Зачем он будет давить на голову хорошему человеку, который у себя жизнь отнял через наше, вселенское горе...

Хоронили женщины своего старосту... В их селе два месяца назад объявился какой-то странный отряд ордынцев, на привычных боевых кочевников они похожи не были — одет кто во что, среди них находились и шаманы с бубнами, и какой-то русский, весь заросший рыжими волосами, верхом на медведе.

   — Опять этот верховой на звере, — воскликнул Карп, слушая рассказ женщины. — Да это же разбойники Булата!

   — Истые разбойники, хуже мамайских, — запричитала одна из баб. — Моего Кузьму прикрутили вожжами к двери сарая и подожгли.

   — А моего, моего... — раздалось в толпе, и послышался плач.

   — Пойдёмте, мастеровые, теперь они долго не успокоятся, — кивнула молодая женщина на баб, — я вас накормлю. Поминки-то справлять некому. Старик-то один после набега разбойников остался. Над его невесткой надругались, а потом распороли живот и груди вырезали. А внучка двух лет забрали неведомо куда. Вот старик староста и сделался с тех пор не в себе, а вчера зашла к нему отписать мужу в Рязань — старик один у нас грамоту знал, — глянула, а он посреди избы на притолоке висит...

Вошли в село. Тихо и скорбно стоят засыпанные до самых крыш избы. И ни одного дымка из труб, ни одного огонька в окнах, затянутых бычьими пузырями. Лишь в небольшой деревянной церквушке, стоящей на взгорке, теплится лампадка. И видно стало, как метнулась в окне тень, и сразу замигал огонёк, чуть не погаснув...

   — У-у, гривастый, — зло сплюнула в снег женщина. — Отпевать покойника не стал. Да, видно, и сам мучается... Мы ведь нашего деда Акинфия любили очень, справедливый был человек, жителей села в обиду никому не давал, — на глаза молодайки навернулись слёзы. — Царствие ему небесное... Бог его должен простить.

   — А где же ваши мужчины? — спросил Игнатий. — Неужели всех разбойники порешили?

   — Кто в селе был, тех или пожгли, как Кузьму, или копьями да стрелами... А кто помоложе, вроде моего Василия, ушли в Рязань, князь Олег Иванович призвал после пожара отстраивать... Вот уж как три месяца печи кладёт. Он, Василий, печник у меня отменный. А думается мне, что и вы на Оку путь держите, вон топоры-то у вас, там они очень сгодятся...

   — Угадала.

   — Так если вдруг встретите моего Василия Жилу, поклон ему от меня передайте, от его жены Василины... Мы ведь полгода всего как с ним обвенчались.

   — Передадим, Василина, обязательно!

3. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

В разбойничьем вертепе Булата — бывшего Мамаева тысячника — с того дня, как пристал к нему беглец мурза Карахан, что-то стало твориться неладное: снова начались нападения на мирные сёла, поджоги изб простых смердов, хотя Булат предостерегал не делать этого.

«Во-первых, — внушал он разбойникам, — со смердов нечего взять, в их сёлах поживиться нечем, а излишнее озлобление простого люда нам ни к чему. Пусть ловят ватажников одни лишь власти, а от воинов я всегда уведу вас в леса... Во-вторых, мы не лучники Мамая и не летучая сотня, и мы не. можем после погрома, как это делают ордынцы, скрыться в Диком поле. Для нас туда пути нет. Грабьте купцов, именитых бояр, но не трогайте смердов... Если они взбунтуются против нас, нам будет конец!»

Карахан соглашался с Булатом, но однажды во время очередного такого внушения он нечаянно взглянул в ту сторону, где, скрестив на груди обнажённые по локоть сильные мускулистые руки, стоял главный шаман Каракеш, и оторопел. Каракеш сверлил своим единственным глазом Булата, и его тонкие губы кривились в презрительной улыбке.

Каракеш был высок, широкоплеч, с изуродованным правым ухом и проломленным черепом — след от русского шестопёра, тогда-то и вытек глаз. Ударом ребра ладони Каракеш ломал человеку кость.

Он был сыном шамана, служившего ещё при царе Бердибеке, но сызмальства Каракеш находил удовольствие в драках, в звоне сабель, в походных дорогах. Он стал воином, но и не забыл ремесло отца, не расставаясь с бубном, был бесстрашным и не раз выручал своего тысячника Булата в жестоких схватках.

Конечно, перед Мамаем после битвы на Боже у него не оказалось такой вины, как у Булата, но Каракеш не захотел возвращаться в Сарай и остался ватажничать и шаманить в «чёртовом городище», продолжая разделять судьбу своего начальника... А теперь вдруг такое к Булату презрение... Почему?

Мурза узнал потом, что Каракеш так стал относиться к бывшему тысячнику после того, как Булат завязал дружбу с бывшим каменотёсом, строившим в Москве белый Кремль и смертельно обиженным. зятем великого князя Боброком...

Будучи в Москве, Карахан жил сначала в темнице, а потом — вольно, но под неусыпным надзором дружинников Волынца. Вот тогда-то он и услышал про эту обиду... Ходили слухи, что рыжеволосый каменотёс прислан из Перми попом Стефаном и что он якобы знает тайну Золотой бабы, поэтому его и посадили до поры до времени на цепь в одном загородном монастыре, а товарищей его, которые клали в кремлёвской стене потайной ход, умертвили... Но не рассчитал мудрый Боброк, что этим смертно обидел пермского каменотёса. Тогда ночью будто явился к рыжеволосому сам Пам-сотник, пастырь камской чуди, великий язычник, которому он клал погосты и вырезал из дерев и белого камня великих идолов, сорвал с каменотёса железные цепи, опутал ими монашеского стража, посадил рыжеволосого на медведя, а сам взмахнул руками и улетел в свой Княж-погост.

Карахан тогда усмехнулся: «Это вы, русские, верите в чудеса, а чудес не бывает, хоть об этом толкуют и наши шаманы. Человек должен надеяться сам на себя. Как, к примеру, Мамай. Сколько тайно он умертвил чингизидов, а живёт и здравствует, и, несмотря на его великие злодеяния, пока ни один чёрный волос не упал с его головы... Значит, силён и умён и этот рыжеволосый, если сумел вырвать из стены крюк и удрать из монастыря». И кажется, тогда и родилась у Карахана мысль бежать, тем более что он уже давно усыпил бдительность стражников своей кротостью и послушанием.

Побег мурзе удался и на этот раз. Он примкнул к ордынскому вертепу. Но каково же было его удивление, когда он увидел здесь рыжеволосого верхом на медведе. Поначалу даже подумал: «Действительно, чудеса... Уж не посадил ли на самом деле крылатый Пам-сотник каменотёса на дикого зверя?!» И конечно же посмеялся над своими мыслями, когда узнал от Ефима Дубка, как он оказался в сотне Булата. Поделился с рыжеволосым и своими мытарствами: он ведь тоже такой же изгнанник, и по духу они — товарищи, так как гонение на них шло от сильных мира сего... Так Карахан и Дубок сблизились — мурза был вне себя от радости, ему уже казалось, что тайна Золотой бабы у него за поясом и что с помощью Дубка он найдёт к ней дорогу...

Но тут случилось непредвиденное...

Из скопинских лесов, где потревожили ордынских кметов стражники Рясско-Рановской засеки и здорово их поколотили, Булат решил увести свой вертеп на север. Ватажники горели нетерпением выместить на ком-нибудь свою злобу. Купеческие или княжеские обозы на их пути не попадались. А тут вдруг из-за дубового леса выскочило и представилось во всей красе сельцо, стоящее на берегу небольшой речки, с церквушкой на взгорке. С колокольни её раздавался во всю ширь переливчатый звон. К церкви спешили женщины и дети, празднично одетые. По глазам своих приближённых Булат увидел — сейчас что-то свершится, и не успел он ничего предпринять, как услышал отчаянный визг и грохот бубна. А потом этот бубен покатился в овраг, брошенный сильной рукой Каракеша, и вот уже в его руке нож, выхваченный из длинных шаманских оборок... С криком «урр-а-ах!» главный шаман увлёк за собой конную лаву ватажников. Медведь рыжеволосого заревел, тоже сорвался с места и, не разбирая дороги, бросился за лошадьми, напрасно бил его кулаком по черепу между ушами Ефим, чтобы он остановился...

Потом ордынцы учинили погром адский: многие дома сожгли, всех мужчин, кои находились в селе, перебили, покидав их трупы в огонь, у сельского старосты изнасиловали невестку, распороли живот и отрезали груди, а её двухлетнего сына шаман Каракеш заколол за селом и, припав к его ещё тёплому тельцу, стал жадно пить кровь. Так, с красными от крови губами, с блуждающим взглядом зелёных тигриных глаз, он и предстал перед Булатом, Караханом и Дубком.

— Отомщены! — воскликнул шаман и, подняв с земли бубен, ударил в него и закружился в диком танце.

Ночью Дубок не спал. Ему мерещился зарезанный младенец, из которого Каракеш сосал кровь... Вурдалак! А потом Ефиму вспомнилась Прощена, дочь Булата, которая бросилась в овраг, предпочтя смерть позору и издевательствам отца.

Тут мысли Дубка уцепились за Золотую бабу, и он облегчённо вздохнул: «Придумал, как хорошо придумал!..» Он полез за пазуху и вытащил оттуда золотую пластинку с изображением женского округлого живота.

«Я отдам её Булату... Золотая баба ослепит его и Каракеша своим богатством... Пусть о пластинке знает и Карахан... Он давно подбивал меня к разговору о чудо-бабе... Этот мурза тоже жаден. Пусть между собой делят потом богатство, если только найдут его. Они непременно должны погибнуть в непроходимых чащобах вместе со своими живодёрами и с этим гнусным волком Каракешем... И пластинка послужит им пропуском к смерти... Только так я могу извести извергов... Может, этим искуплю свой грех, а наутро подамся на юг и там где-нибудь найду монастырь и приму схиму...»

Наутро Ефим отдал пластинку Булату в присутствии Карахана и сказал им:

   — Булат и Карахан, если пайцза великих завоевателей Чингисхана и Батыя служила пропуском в их владения и охранной грамотой, то эта пластинка будет указателем дороги к Паму. Любой из пермяков проводит вас к седому волхву, жрецу Золотого чуда. А охранной грамотой на пути станет для вас меч и ваша смелость...

Потом он сел на своего медведя и отъехал из вертепа в сторону Рясского поля. Там Ефим Дубок и нашёл свою смерть...

* * *

И вот кметы Булата пошли, намереваясь из мордовской земли через степи башкир и удмуртов выйти к камской чуди, где в сумеречных лесах обитала чудо-баба. О ней бывший Мамаев тысячник был наслышан давно, ещё от мордвы, когда Булат в отрядах хана Арапши ходил громить на Пьяне-реке золотоордынского ослушника Секиз-бея. Но то были неопределённые слухи: где-то там, мол, у Каменного пояса, есть такая скала у пещеры, на которой сидит сделанная из дерева женщина, а в утробе её — золотой младенец.

Когда по возвращении с Пьяны-реки доложили об этом Мамаю и намекнули, что неплохо бы бабу с золотым младенцем умыкнуть в Орду, тот криво усмехнулся, узкие глаза его вспыхнули и широкие ноздри раздулись:

   — Стоит ли из-за золотого плода посылать моих отважных воинов в неведомые земли, где они могут сложить свои головы. А каждая их голова мне дороже любого золотого младенца... Да и есть ли они — золотые? Вы сами убедились, что нет, вытаскивая их концами сабель из женских животов!.. — И Мамай гордо повёл кудлатой чёрной башкой по сторонам, любуясь впечатлением, произведённым его словами.

Мурзы и тысячники, собравшиеся в юрте «царя правосудного», прокричали:

   — Да здравствует повелитель. Ху-у-р! Ху-у-рр!

«Нет, Мамай, ты не прав, и ещё тысячу раз не прав. Для тебя голова простого воина дешевле глиняной пиалы, из которой ты, рисуясь в праздники перед народом своей неприхотливостью, пьёшь кумыс. А чудо-баба пермская вся из золота, — говорил рыжеволосый. — И весит она несколько пудов, а ещё на деревьях у чуди висят золотые и серебряные блюда, песцовые и соболиные шкуры и ещё всякого добра вдоволь», — размышлял наедине Булат, сжимая в руках золотую пластинку.

Он сощурил глаза, покачал головой:

«А мне сказывали, что умеет Дмитрий — московский князь преданных ему людей приближать к себе, а вот такого воистину золотого человека, как рыжеволосый, оттолкнул... Может, зря я, когда появился в нашем стане Карахан, обозвал его талагаем... А жаль, что Ефим не пошёл с нами. Жаль... Как там говорят русские: «Христос с ним...» Можно было бы и приневолить и взять с собой, да когда у сокола связаны крылья, зрение его начинает тускнеть. И привёл бы тогда подневольный рыжеволосый к пермскому чуду — неизвестно. Так лучше действовать, как надлежит...» — Булат с уважением посмотрел на золотую пластинку.

«Слава тебе, огненный Хоре, ты не оставил меня, мученика, и послал удачу. И как знать, не окажусь ли я с таким богатством в числе избранных мира сего... Как только доберёмся до Пьяны-реки, я прикажу моему верховному шаману Каракешу принести в жертву белого коня и барана... А заодно прикончим и Карахана... Зачем он мне?!»

Булат велел своим тургаудам привести к нему Каракеша. Когда пришёл шаман, бывший тысячник, а теперь джагун[57] кметов, завернул рукав халата и показал на золотую пластинку, лежащую на ладони.

   — Что это? — спросил Каракеш, раздувая ноздри.

   — Твоими усилиями, Каракеш, как шамана, наш Хорс посылает нам удачу. Эту пайцзу подарил мне рыжеволосый. Она приведёт нас в пермские леса к Золотой бабе... Слышал о ней?

   — Дзе![58]

   — Сегодня утром, посовещавшись с нашим братом по крови мурзой Караханом, я решил повести вас в этот край, в котором вместо опавших листьев лежат золотые слитки, а на деревьях висят соболиные и песцовые шкуры. Мы будем богатыми, Каракеш, очень богатыми... На это золото мы соберём огромное войско, и как знать, чего тогда можно достигнуть!..

   — А что, мой начальник, наш брат по крови знает про эту золотую пластинку?..

   — Дзе, Каракеш... Потому что рыжеволосый вручил её мне при свидетеле. Им был мурза Карахан.

   — А зачем он?

Вопрос шамана ошарашил бывшего тысячника. «Уж не отгадывает ли он чужие мысли?.. — но, пристально взглянув в зелёные тигриные кровожадные глаза своего главного шамана, подумал: — Нет, это совпадение... Зверю не даны тонкости ума, хоть он и уверяет, что общается с духами. Пусть морочит головы моим живодёрам, у которых цель одна — набить себе брюхо... У меня же отныне другие задачи, освещённые блеском золотых лучей и больших мыслей».

   — Каракеш, — положил ему на плечи руку Булат, — во исполнение наших желаний я приказываю тебе принести в жертву белого коня и барана. Бери часть воинов, обыщи все окрестности, добудь их, и чтоб к вечеру вернулся. Только постарайся не делать большого шума, — Булат, отвернувшись, поморщился. — Завтра с рассветом мы двинемся в путь, и там, на Пьяне-реке, где два года назад, как ты помнишь, великий огненный Хорс даровал нам победу, мы в честь него разложим жертвенный костёр.

   — Хорошо, мой начальник, — Каракеш вышел.

Булат проводил взглядом его согбенную в почтении спину и улыбнулся. Но если бы он в это время видел лицо шамана, его прищуренные глаза и в презрительной усмешке кривившиеся губы, а в ладони сломанную железными пальцами рукоять камчи, то, наверное, джагун тут же кликнул бы своих тургаудов и приказал им удушить Каракеша арканом. Но этого Булат, занятый золотой пластинкой, не видел. Замысел Ефима Дубка, кажется, начал осуществляться.

Карахан весь день искал Каракеша, чтобы поговорить с ним. Спросить прямо у ватажников: где он? — мурза не решался. Могут донести Булату, и тот сразу поймёт, для чего ему понадобился кровожадный шаман... Дело у мурзы к Каракешу не требовало отлагательств, иначе джагун его может опередить. Поэтому Карахан без обиняков хотел предложить шаману отрубить Булату голову, вычистить её, высушить, чтобы потом привезти в Орду вместе с пермским золотом, разумеется, не со всем запасом — часть зарыть по курганам, и показать Мамаю, чем и добыть его всепрощение.

Почему вот так сразу решился на этот разговор мурза? Ведь в случае отказа Каракеша от этого замысла уже Караханова голова, вычищенная и высушенная, будет болтаться у седла джагуна разбойников. Доводов для себя мурза, чтобы решиться на это, привёл более чем достаточно. Первый довод — степень вины каждого перед «царём правосудным». Кто Булат? Не просто ослушник, не возвратившийся с поля брани, а изменник — преступник перед всем ордынским народом, тогда как он, Карахан, только несчастный беглец, всего лишь исполнитель воли своего начальника и по законам степей не подлежит суровому наказанию, наоборот, достоин похвалы, потому что остался верен приказу, а значит, железной дисциплине. Этот довод Карахан считал главным и, по его мнению, он должен будет сработать безотказно... Булат не имеет права на жизнь.

Второй довод был прямо рассчитан на честолюбивого Каракеша. Видел же мурза на губах шамана презрительную усмешку, говорящую о решительном характере шамана и его превосходстве над осторожным джагуном. Решительного, сильного человека, верного друзьям и жестокого к врагам, должны оценить избранные мира сего, и тогда он взлетит на крыльях славы высоко, где обитают степные орлы, которые могут с высоты полёта обозреть многие земли... И он, мурза Карахан, имеющий при великоханском дворе знакомство, поможет в том, чтобы самый могущественный там человек протянул ладонь, с которой Каракеш взлетит как сокол, поражающий дичь, в глубинные просторы неба...

Третий довод — золото: оно даёт всё — силу, знатность, любовь.

Непременно Каракеш должен согласиться. Разве он, Карахан, уже в какой-то степени не завоевал симпатии главного шамана, подталкивая его на разорения деревень и сёл, что не могло не понравиться Каракешу, — ведь ему, жаждущему крови, не важно, чья она: купеческая ли, боярская, крестьян — словом, кровь иноверцев. А потом вокруг Каракеша уже начинают складываться группы преданных ему кметов, таких же кровожадных, как он сам, скучающих без погромов, пожаров и резни... И этих кметов почти треть сотни. А видит ли всё джагун?!

Так думал Карахан, бродя меж повозок и горящих костров, на которых ватажники варили себе еду. И тут он обратил внимание на то, что многие повозки пустуют и почти половина лошадей отсутствует. «Каракеш... Где он?! Где Булат?! Жив ли?.. И есть ли при нём золотая пластинка?!» — эти мысли вдруг прожгли мозг, и мурза бросился к повозке, где должен был находиться джагун. Тот, завидев Карахана, сам вышел навстречу, протягивая для пожатия руку. И Карахан про себя воскликнул: «Слава Хорсу!» — и, сделав безразличное лицо, спросил небрежно:

   — А где же наш верховный шаман и почти половина наших воинов?

   — Уехали за белым конём и белым бараном. К вечеру должны быть. На Пьяне-реке мы принесём их в жертву огнеликому Хорсу, два года назад даровавшему нам победу.

Справедливость этого не подлежит сомнению, — ответствовал высокопарно мурза. — Хорошо, когда память о добрых делах так ещё свежа...

На эти слова в другое время Булат мог бы и рассердиться, но обречённому на смерть он улыбнулся и пригласил в свою повозку разделить трапезу.

Каракеш с сорока воинами вернулся раньше времени. В поводу он вёл белого коня. А баран, связанный, лежал в повозке и блеял. Каракеш потрепал его по шерсти и зашёл к джагуну доложиться.

В этот день Карахану так и не удалось остаться с глазу на глаз с Каракешем, чтобы поговорить, а на следующий они уже пробирались почти непроходимыми лесами по земле Нижегородского княжества, идя вдоль течения Итиля, — путь, знакомый только двоим, Булату и Каракешу, поэтому они держались рядом, то и дело совещались, вспоминая детали славной победы на Пьяне-реке. Встрепенулось сердце Булата при этих воспоминаниях, зажглось огнём ратного подвига: «Эх, мне бы не жалкий отряд оборванцев, а хотя бы тумен, и пограбили бы мы, и показали бы ещё раз нижегородскому князю свою силу... Повеселились вволю тогда на нижегородских поместьях и в самом городе...»

Вот и Пьяна-река: ровно хмельной мужик шатается она и мотается во все стороны и, пройдя пятьсот вёрст выкрутасами да поворотами, чуть ли не снова подбегает к своему истоку. А вот и вал, сооружённый ещё Секиз-беем. И на самом берегу реки крест стоит высотой в два человеческих роста.

   — Каракеш, смотри, он как раз поставлен на месте гибели княжича Ивана, сына Дмитрия, князя нижегородского и суздальского...

   — Того самого, дочь которого замужем за московским князем Дмитрием Ивановичем? — спросил Карахан.

   — Того самого... Да тебе виднее, мурза, мы ведь в Москве не бывали, — недобро усмехнулся джагун.

По спине Карахана пополз холодок...

Подивились кресту: кто поставил его, кто возвращался на пепелище, которое должно внушать русским суеверный страх и ужас?.. Ведь здесь отвернулся от них даже их Бог, а Хорс послал удачу им, ордынцам Арапши, этого чингизида-карлы, который был мал ростом, но обладал огромным мужеством, силой и хитростью.

...Проведав о том, что на нижегородское княжество идёт со своими полками какой-то царевич-чингизид, князь Дмитрий Константинович послал ему навстречу войско во главе со средним сыном Иваном. Войско дошло до секиз-беевского вала и, не встретив ордынцев, расположилось табором на берегу Пьяны. Засечная сторо́жа объявила княжичу и его воеводам, что поблизости и вокруг на расстоянии двух дней конского перехода ордынцев нет, в лесах — тишь: не стрекочут сороки, не ревут медведи и не бегут сломя голову олени, волки и лисы, что обычно бывает, когда движется огромное войско.

Жарило в июле. В воздухе не было ни малейшего дуновения ветра, не шумела листва на деревьях, действительно стояла такая тишь, что, даже если в вёрстах десяти падало на землю подгнившее дерево, шум его хорошо слышался. Солнце грело так, что тень дубов и клёнов не спасала воинов, одетых в тяжёлые железные доспехи. А река рядом, разоблачиться бы донага да кинуться в её прохладные воды. Но пока терпели... Шли дни, а об ордынцах ни слуху, ни духу, потерпеть бы ещё, но возроптали: «А где же он, сукин сын, этот карла? Уж не повернул ли назад, проведав про такую силищу?..»

«А может, и вправду... — решили воеводы на совете у княжича. — Вон как мучаются люди, сделаем им послабление...»

Видно, некрепким по натуре оказался средний сын нижегородского князя — согласился... А за послаблением — ещё послабление: так и пошло... Вот уж и бражный дух стал витать над обозами, благо этого добра у мордвы хоть носом пей... Сам князь с воеводами охотой занялся. А воинство бражничает да омывает свои телеса в струях шальной речки...

Эх, как же дурманяще пахнут луговые травы и как звенит над ними неумолчный стрекот кузнечиков!..

Вот и засечная сторо́жа побросала тоже копья, мечи и кольчуги и о своём назначении — быть глазами и ушами — напрочь забыла...

А тем временем... А тем временем, вспоминают сейчас, стоя под крестом на берегу Пьяны-реки, Булат и Каракеш, войско Арапши скрытно, по ночам, тайными тропами, по которым вели мордовские князьки, медленно, но уверенно двигалось к секиз-беевскому валу.

Второго августа днём пять конных полков Арапши врезались в беспечные русские отряды. Ни о каком сражении тут и речи быть не могло: орда резала ополоумевших, растерянных нижегородцев, как ягнят. Кто-то из них, пытаясь надеть на себя кольчугу, падал, пронзённый копьём, под обозные колеса, кто-то звал на помощь и с раскрытым ртом и раскроенным кривой саблей черепом валился в чапыжник, кто-то пытался из-под сваленных в кучу доспехов выдернуть меч, и вот уже голова его, кропя по пути кровью, покатилась.

Многие обратились в бегство, и впереди бегущих на коне оказался княжич Иван. Пронзённый стрелой, он упал с коня в воду и начал тонуть. Свирепый Арапша не удовлетворился этой победой: он доскакал до Нижнего Новгорода и два дня жёг, разорял и грабил город.

Спустя две недели Дмитрий Константинович отрядил своего старшего сына Василия отыскать тело утонувшего брата. Отыскать ему удалось, и в дубовой колоде Василий привёз Ивана домой, поставив на берегу Пьяны-реки могильный крест вместо памятника...

Среди приближённых разбойников Каракеша был юноша по имени Авгул. Он был предан ему как собака, а вернее, как змея, если с того дня, как она вылупилась из яйца, воспитывать её на своей груди. Авгул и походил на змею. Гибкий, стройный, мускулист телом, с длинными руками, не по-ордынски красив: с узким носом и светлыми волосами, с холодным, немигающим, будто остановившимся взглядом серых глаз. Авгул был страшен в своей любви и ненависти. Врагов, как правило, он не закалывал ножом и не душил арканом, для этой цели у него служили руки. Он неслышно обвивал сзади шею обречённого на смерть рукой и, прижимаясь к нему всем своим сильным и гибким телом, словно питон обвиваясь вокруг своей жертвы, давил так, что лопались у врага не только шейные позвонки, но и спинные.

Авгул, ещё находясь в «чёртовом городище» в скопинских лесах, влюбился в Прощену. Но та не замечала юношу. И вот когда Прощена, согласившись стать женой атамана Косы, сбежала от отца, Авгул решил сам, никого не посвящая в свой замысел, выкрасть её из вертепа русских разбойников. Он пробрался к ним, но был обнаружен. Стали пытать. Авгул лишь переводил на палачей свой холодный, немигающий взор и молчал. Тогда Коса приказал подвесить его за ноги к дереву, на котором обитала птица скопа, и развести под его головой костёр. И сгорел бы Авгул, не окажись рядом шамана Каракеша с десятком воинов, промышлявших разбоем. Выхватив саблю, он пустил галопом коня, стремительно выскочив из дубравы, и на глазах ошарашенных ватажников Косы обрубил верёвку, подхватил Авгула, перекинул его через седло и был таков...

С этого дня Авгул поклялся служить шаману Каракешу до конца своей жизни.

Для жертвенного огня собирали сухой хворост, как правило, все до единого разбойника. Усилиями каждого должен гореть костёр, и великий Хорс не простит тому, кто не бросил в него ни одной былинки. Но тащили, конечно, не по былинке, и вскоре рядом с крестом образовалась огромная куча. Кто-то хотел выкопать сам крест, но шаман Каракеш остановил, хлопнув своей ручищей охотника по затылку, которому было достаточно этого, чтобы улететь под откос к речной воде: охладись, негоже не уважать чужую веру, об этом ещё говорил и сам Потрясатель Вселенной.

Из срубленных деревьев соорудили помост с дощатой площадкой наверху для белого коня и белого барана, внизу сложили хворост. На поляну Булат приказал выкатить несколько бочек хорошего вина из боярских запасников. Джагун подошёл к Каракешу и сказал ему тихо:

   — Мурзу напоить, а на рассвете принести в мою повозку его голову.

   — Будет исполнено, мой начальник, — ответил Каракеш.

Карахан заметил их перешёптывание и взгляд Булата, брошенный в его сторону, криво усмехнулся: теперь он знал точно, что этот вечер с уходящим в вечность бабьим летом, с красным закатным небом для него последний... Он стал думать о Мау-кургане, о холме печали. Стоит этот холм возле Сарая, насыпанный из костей и черепов русских пленников вместе с землёю. Над ним восходит луна, и, отражаясь в её бледном свете, верхушка Маукургана похожа на привидение. Дует ветер, и тогда будто слышится детский плач по убиенным.

«А кто заплачет по мне? Мать? Но она давно уже белой тенью летит во владения Хорса. Отец? Тот погиб как храбрый батыр. Дети, жена? Их нет у меня... Я заплачу сам... Для чего жил? Для чего как паук плёл паутины несчастья другим, пока сам не попал в эти тенёта?.. И не поможет теперь награбленное золото, что закопал я в ста шагах от холма печали. А может быть, сказать Каракешу?.. Но этим голову теперь не спасёшь, лишь только прибавишь к пермскому золоту своё...»

Булат приблизился к Карахану, сидевшему в стороне и не принимавшему участия в сооружении жертвенного огня, и положил на плечо ему руку.

   — Что не весел, мурза?.. Сейчас как раз время вспомнить о добрых делах, так веселивших некогда душу...

Карахан сбросил руку Булата со своего плеча, решительно встал и попросил вина и меч, чтобы зарезать белого коня. Джагун, удивлённый его просьбой и сбитый с толку, разрешил. Карахану дали в руки меч и подвели коня. Мурза выпил один ковш вина, за ним другой, упал на колени и стал молиться. Губы и подбородок у него дрожали, и по щекам лились слёзы. Но вот он поборол минутную слабость, выпрямился и ударом меча пронзил себе сердце.

Собравшиеся вокруг него кметы ахнули.

   — Совсем спился мурза, — сказал Булат, сглаживая впечатление, вызванное самоубийством Карахана. — Уберите его... Мы его тоже принесём в жертву огнеликому Хорсу. Да подайте мне живее факел, — обернулся он к тургаудам, — видите, скоро огнеликий Хорс коснётся земли!..

Подняли наверх зарезанных коня и барана и, раскачав за ноги и руки Карахана, бросили его поверх жертвенных животных. И вот огромное багровое светило коснулось горизонта. Булат поднёс к сухому хворосту факел — и жертвенный огонь возгорелся. Сняв шапки и повесив пояса на шею, что означает отдаться на волю неба, кметы упали на землю, поклоняясь багровому, как сгустившаяся кровь, солнцу. Шаманы во главе с Каракешем ударили в бубны...

Когда костёр догорел и рухнул помост, взмётывая сноп искр и распространяя запах горелого мяса, вдруг на фоне уже тёмного неба, на котором плыл молодой, только что народившийся месяц, открылся крест, как бы осеняющий огромные русские дали... Но его увидели не все, многие уже были пьяны, только человек тридцать, которым Авгул шепнул приказание Каракеша не напиваться, с ужасом глядели на крест, огромный, чёрный и безмолвный, от него веяло холодом и смертью.

Каракеш зло выругался: «Всё-таки надо было его выкопать и сжечь...»

На рассвете приближённые Каракеша перебили пьяных кметов, а Авгул, на этот раз изменяя своей привычке, сонному Булату отрубил голову и, ухватив её за волосы, понёс к Каракешу.

Наутро, столкнув в воду убитых и взяв с собой что можно было увезти и унести, на треть поредевший отряд ордынских разбойников стал переправляться через Пьяну-реку, ставшую свидетельницей ещё одной трагедии.

4. В СТАРОЙ РЯЗАНИ

Олег Иванович стоял на одном из холмов Старой Рязани, похожем сейчас на могильный, и смотрел, как на Оке, теснясь, ломаясь и налезая друг на друга, неслись по мутной воде льдины с остатками следов от полозьев саней и конского навоза.

Тёплый весенний ветер шевелил на его непокрытой, красивой, гордо сидящей голове уже начинающие седеть волосы — рязанскому князю шёл сорок третий год, распахивал полы терлика — длинного кафтана с короткими рукавами. Совсем недавно князь надел его вместо смирной одежды, которую носил в дни великого траура. Сколько же дней таких выпало на его долю?.. Много. Сказал же вчера ключник Лукьян: «Олег Иванович, у вашего смирника скоро локти прохудятся. Новый бы, что ли, сшили...» Дурак! Но вдруг вспомнились доверчивые глаза Лукьяна с выцветшими бровями, и улыбнулся: «Нет, Лукьяшка, я его и с драными локтями донашивать буду... Ещё потерпит. Не всегда ведь одни душевные болести... Вон как ломает солнце лёд и как струятся пока ещё мутные воды широкой Оки!

Стремянный[59] дядька Монасея, державший в поводу каракового, с рыжими подпалинами в паху и на груди, рослого жеребца, кашлянул в кулак, стремясь вывести из задумчивости рязанского князя, но Олег Иванович даже не повёл бровью.

Зачаровывала необъятная речная разлившаяся ширь, на которой сейчас велась трудная очистительная работа. И как при виде этого полнится душа надеждой и радостью, как она взмётывается ввысь, в уже начинающее голубеть весеннее небо!

После Мамаева осеннего нашествия в отместку за побитие его одноглазого Бегича московским князем Дмитрием Ивановичем перевозились до нового года из мещёрских болот, куда снова пришлось хорониться, в родной до боли и несчастный до кровавой мути в глазах Переяславль-Рязанский, избранный столицей рязанского княжества, когда уже стало ясно, что Старую Рязань после Батыя не восстановить. Он не только превратил соборы и храмы в груды развалин, не только всё пожёг и искурочил, но даже взрыл, поганая собака, земляные валы.

А теперь вот подобная участь постигла и новую столицу. Когда выбрались из болот, увидел князь свой поруганный Переяславль, лежащий в пепле, в чёрных чадных головешках, на глаза навернулись слёзы. Но наутро, надев траур по убиенным своим людям-рязанцам, принялся, как всегда, хлопотать и действовать.

Олегов двор с каменными теремами, ещё построенными Олегом Святославовичем неподалёку от озера Быстрого, Мамай не тронул, видно, сам останавливался в нём. Так оно и оказалось: всё внутри теремов было побито, занавожено, опоганено.

«Чада мои, рязаны многострадальные. Да доколь терпеть-то нам? Вон уж снова поговаривают: собирает проклятый сарайский змей свою темень на Москву, а минует ли нас?.. Опять пожжёт всё, пограбит... А жалко-то как! Вон снова торги развернулись на берегу Лыбеди, уже дома взрастать начали, и не какие-нибудь курные избы, а с трубами и с слюдяными окнами, выползли за границу, окаймлённую реками Лыбедью и Трубежом, отчего и получила эта народившаяся слобода прозвище — Выползово. А взять, к примеру, Верхний Посад. Сами посадские затеяли каменную церковь строить. Осталось крышу подвести да купола поставить. Нет, браты мои, поплачем, похлюпаем носами да и засучим рукава... Так повелось и до Батыева нашествия, когда на рязанское княжество погромом шли свои же, русские: за двадцать семь лет до Бату-хана владимиро-суздальский князь Всеволод посылал с полками взять полон своего меченошу Кузьму Ратишича, а Москва сколько лет зарилась на Коломну да Лопасню — в конце концов заграбастала! — и тоже ничего — топоры в руки, и начинали другие возводить форпосты. В Рязани браты мои, грибы с глазами... А теперь вот в двадцати километрах от Переяславля «врата» в мещёрские леса и болота каменные класть будем, монастырскую крепость Солотчу на берегу реки Старицы. На Москве говорят: «Куды им, косопузым, до каменных стен, хоть деревянными бы пока ограждались...» К зиме ближе пришли двое с Московской земли с топорами, говорят: «Пришли пособить. Конечно, не за Божье спасибо». Понятное дело. Только я их спрашиваю: «А пошто с топорами?» «Как так?! — растерялись. — Тын али что городить будем. Дома рубить из сосны...» «А если из камня, — подзадориваю московитов, — да так, чтоб на века?.. Сможете по камню-то работать?» «Отчего же, объясняют, — можно и по камню...» «Мы люди бывалые», — отвечает тот, кто постепеннее, чернявый, на глаз смекалистый, рослый. А вижу, не ожидал от меня такого вопроса. Нарочно к каменной кладке приставил... Пусть потом говорят: «Олег Иванович не лыком шит да верёвкой свой корзно[60] подпоясывать не будет...» Пока казна дно не показала, от отца, дедов и прадедов завещана. У нас ведь тоже свои Калиты имелись... У нас она в надёжном месте припрятана и по пустякам не тратится...»

Дядька Монасея так близко подвёл жеребца, что пришпиленный к седлу алый княжеский плащ, встрепенувшись под шаловливым ветром, концом провёл по лицу Олега Ивановича. Тот отвёл взгляд от спешащих к Итилю льдин.

   — Что, дядька Монасея, скажешь?

   — Не простудились бы, княже, ветер-то тёпл, да щекотлив.

   — Ничего, — а мурмолку[61] надел: Монасея просиял — послушался...

Князь повернулся, пошёл широким скорым шагом к людям, сидевшим на кирпичных развалинах бывшего Успенского собора, разбитого тяжёлыми осадными орудиями Батыя, и стучавшим по длинным зубилам большими молотками. Мастера откалывали от стен большие куски и переносили на носилках к самому берегу Оки: зимой возили их на санях к Старице, теперь, когда сойдёт с Оки лёд, будут грузить на лодки.

   — Что, Игнатий, бруски-то эти, пожалуй, покрепче московского белого камня? А?

   — Покрепче, княже, — искренне сказал мастер, чернявый, широкоплечий, узкий в талии, не кто иной, как дружинник великого московского князя Дмитрия Ивановича. — Да вот посмотри, Олег Иванович, что Карп с Василием Жилой откололи, — и подал рязанскому князю искусно вылепленный из белой глины карниз. — Тут про какого-то Якова написано.

Олег Иванович взял карниз, повертел в руках и прочитал: «Яков творил».

   — А ты что, грамоте разумеешь? — спросил князь Игнатия.

   — Немного. Ещё в малолетстве церковному старосте прислуживал, он меня и обучил, — нашёлся Стырь, — А кто этот Яков, княже?

Олег Иванович взглянул в лицо Игнатия, и ему вдруг показалось, что он видел ранее, ещё до встречи зимой, это лицо, глаза, губы, твёрдые в доброй усмешке. И плечи и рост... Вот рост, хоть прямо к себе в дружину бери, и не молоток с зубилом ему бы в руки, а сулицу с мечом...

«Ну ладно, как-нибудь вспомню, где ранее видел», — про себя сказал и начал рассказывать:

   — Согласен был бы я, браты мои, во времена своего великого предка Олега Святославовича, достойного сына Руси, который Рязань зачал, едучи ратью в Хазарию, простым мастеровым служить, чтоб хоть краем глаза взглянуть на красавицу столицу княжества нашего. Подивился бы лёгким купеческим стругам под белыми парусами, что плыли сюда из Византии, Хорезма, Багдада. Какие торги шли на правом берегу Оки! И разве сравнишь с нынешними в Переяславле, где купишь лишь глиняные горшки да железные ножи или топоры. А если бы в стругах купеческих самому оказаться, то, подплывая к Рязани, увидел бы сразу детинец на высоком холме, в стенах которого могли разместиться с полдюжины таких городов, как нынешняя Москва. И слепило бы глаза позолотой сияние куполов Успенского, Спасского и Борисо-Глебского соборов, а кровли их медные, красивого зелёного цвета, а по сводам свинцовые; снаружи все затёрты тонким слоем извёстки желтовато-розового цвета, на которой были расписаны белой краской швы. И два собора, Успенский и Борисо-Глебский, украшенные к тому же колоннами и дверьми железными с золотой наводкой по чёрному лаку, были построены зодчим Яковом.

Глядя на восторженное лицо Олега Ивановича, Игнатий подумал: «Да, такого человека нельзя не уважать за его преданность своей земле, отчему дому... И прав Дмитрий Иванович, когда однажды сказал при разговоре с Боброком: «Олег Иванович, конечно, не тверской Михаил Александрович, который спит и видит себя великим князем московским, призывая на меня то Орду, то литовцев, а рязанец никогда не домогался чужого, но и своего никому и ни за что не хотел уступать: моё, а не наше, своя земля, а не вся Русь. Вот как он думает. И этим опасен, ибо, чтобы это своё было всегда при нём, чёрту душу продаст... Смотри, как любят его рязанцы, они за него хоть в огонь, хоть в воду». И вправду: поглядеть вон на стремянного — старик, а сколько в глазах уважения, любви и преданности...»

Олег Иванович обошёл кирпичные бруски, а сегодня их было насечено и напилено достаточно, приказал мастеровых угостить вином, снял с седла плащ, сел на каракового и, сделав жест рукой, чтобы за ним не следовал никто, пришпорил коня. Рослый жеребец наддал так, что ветром чуть не содрало алый плащ князя.

Разговор с мастеровым о былом величии Рязани взволновал князя, будоражил весенний запах оттаивающей земли. Из-под копыт коня с чавканьем летели комья. Олег Иванович остановил лошадь лишь тогда, когда кончилась грязь и с высокого бугра правого берега Оки стала видна накатанная санями, взопревшая дорога, уходящая в сосновый бор к реке Старице, на берегу которой по его велению через несколько лет будет заложена настоящая каменная крепость. Его, Олега Ивановича, крепость, под названием Солотчинский монастырь, который один, считай, уцелеет из каменных рязанских построек четырнадцатого века и донесёт через века до потомков имя своего создателя.

Олег Иванович снова снял мурмолку, подставил голову под ветерок и полной грудью вдохнул весенний воздух. По дороге на Солотчу брёл какой-то человек, и вдруг Олегу Ивановичу отчётливо представилась зелень, пахнущая ягодой поляна, склонённые над ней дубовые листья с крупными прожилками, как тыльные стороны ладоней мастеров, изрезанные венами, тёплые целебные воды реки Старицы, после которых приятно зудели старые и новые раны на теле, и было хорошо лежать на песке, положив на колени жены Ефросиньи голову лицом вверх, и думать о том, как глубоко небо!..

Когда же это было? Два года назад. А прошла, кажется, вечность. Он тогда был по-настоящему счастлив.

Два года назад, весь утыканный стрелами, оторвавшись от погони, своей рукой зарубив двух ордынцев, Олег Иванович с дружиной скрылся, как не раз бывало, в мещёрских непроходимых болотах — мшарах, где его ожидал весь великокняжеский двор. Лечила его знахарка по прозвищу Бубья. Плохо заживали раны, видимо, некоторые стрелы были отравленными... Вот и посоветовала Бубья княгине Ефросинье свозить мужа на высокую гору, да на такую, чтоб стояла она в слиянии двух рек. А если оборотиться лицом к водным гладям, за спиной должен очутиться сосновый бор, без кустарников, насквозь проглядываемый... И сказала ещё Бубья: «Если ты, мать-княгиня, была ему, Олегу Ивановичу, непорочна в замужестве, рано поутру взойди на эту гору, поклонись солнцу трижды и, как только лучи сосновый бор проткнут насквозь, сними с себя золототканый сарафан да походи в одной рубашке по высокой траве. Как промокнет она росой, выжми её на раны своего мужа...»

Позвала Ефросинья верного дядьку Монасея и велела найти такую гору. Забрав с собой служилых людей, отправился дядька на поиски. Через неделю приехал и сказал княгине:

— Мать-княгиня Ефросинья, нашёл эту гору. И стоит она в слиянии двух рек: Солотчи и старицы Оки.

В самую утреннюю тишь, когда ещё птицы не проснулись, когда травы набухли тяжёлой росой, привезла Ефросинья Олега Ивановича и сделала всё так, как велела знахарка.

Потом положила голову мужа к себе на колени. Тут очнулся Олег Иванович и улыбнулся жене, потянулся своими губами к губам верной Ефросиньи... А она гладила его поседевшие волосы, и слёзы стояли у неё в глазах. Кого жалела?! Рязанцев многострадальных?.. Иль многострадального мужа-князя?.. И верила ли в его исцеление?.. Наверное, верила!

Точно — поправился Олег Иванович. И на том месте, где исцелился от ран, задумал поставить монастырь каменный. Да не в чудо поверил князь, а увидел, какое военное значение может иметь здесь монастырь с крепкими высокими стенами, являясь одновременно и крепостью, и воротами в мещёрские непроходимые леса да непролазные топи.

Олег Иванович очнулся от дум и приподнял голову, услышав конский галопный топот. Во всаднике с широко развевающимся тёмным плащом он узнал своего воеводу Епифана Кореева. Тот на полном скаку соскочил с лошади возле князя и упал на колени:

   — Олег Иванович, ордынские послы приехали! — выдохнул.

   — Будь они неладны, ироды, — невольно вырвалось у рязанского князя.

Где-то там, в глубине сознания, теплилась надежда, что пошлёт в Рязань своих людей великий московский князь, пусть и находятся они в разладе, но должен же Дмитрий Иванович смирить в такой ответственный для Руси час свою гордыню, тем более что его вина перед рязанским князем очевидна: обещал же отдать назад Лопасню, исконную крепость рязанскую, построенную ещё отцом Олега Ивановича, да обещание это так и осталось пустым звуком...

Восемь лет назад, проезжая в Орду рязанскими землями, Дмитрий Иванович остановился на Олеговом дворе. Впервые так близко лицезрел Олег Иванович московского князя, впервые вёл с ним обстоятельную беседу. Подивился уму Дмитрия Ивановича, его речам, касающимся ордынского ига и розни, что одолевает русских князей. И обратил внимание Олег Иванович на его пальцы, которые крепко сжимались в кулак при каждом слове о распрях.

«Вот таким кулаком собраться да и ахнуть по чёрной силе!» — сказал в конце беседы Дмитрий Иванович. Вот и вспомнил эти слова рязанский князь: «Да где же ты, Дмитрий Иванович! Вон Мамай быстрее тебя оборачивается... Послов прислал... Знает о нашей размолвке, вот и будет склонять меня на свою сторону в борьбе с Москвою... А не согласись — снова побьёт, покрушит, пожжёт, всё обратит в пепел и дым! Тяжело».

Почему-то вспомнилось лицо мастерового, его фигура с тонкой талией и широкими плечами. «Постой... Постой... Да это же человек из дружины Дмитрия Ивановича... Точно. Он же прислуживал ему за трапезой. Как же я раньше-то не вспомнил?! Ах Дмитрий Иванович, вон каких людей-то ты ко мне подослал... Ай да князюшка... Не доверяешь, сосед...»

Зло взяло рязанского князя: хотел было приказать Епифану Корееву бросить мастеровых-лазутчиков московских в темницу и пытать. Да поразмыслил, что пусть пока всё останется как есть: эти двое ему ещё пригодятся...

Олег Иванович прискакал домой, второпях помылся и вышел к послам, принаряженный в кожух из греческого оловира, в зелёных сафьяновых сапогах, расшитых золотом.

— Мурза Исмаил, — назвался на русском языке ордынец, одетый наряднее прочих.

Свою речь он начал с завета Чингисхана: «Конь — это наша поступь во времени...»

«Непременно надо мурзе подарить белоголового аргамака», — подумал Олег Иванович и усмехнулся уголками губ.

После переговоров Олег Иванович повёл послов в трапезную. Вот как пишет далее летописец:

«И покрыли тот великий дубовый стол скатертьми браными, и ставили на ту скатерть браную мису великую из чистого серебра, озолочену; а в той-де мисе озолоченой в наливе по украй кашица Сорочинская со свежею рыбою стерляжиной от Оки-реки; а та-де рыба стерляжина великая самим боярством ловлена».

5. ЗЛАТОКУДРАЯ ВНУЧКА ПАМА

За Камой вдруг исчезли колодцы, и воду, чтобы в первую очередь напоить лошадей, пришлось топить из снега. Чистый, сплошной белизны снег резали кубами, клали в чугунные казаны и разводили костры.

В один из таких привалов к костру подошёл лось. Он понюхал широкими ноздрями дым, повернулся и хотел было уйти, но брошенный Авгулом аркан повалил его на передние ноги.

Разбойники долго любовались доверчивым животным, заглядывали в его лучистые и будто обиженные глаза, хохотали, подталкивали друг друга локтями, потом, натешившись вдоволь, прирезали. Каракеш понял, что его отряд вступил в край непуганых птиц и зверей.

Мясо сварили в казанах, лошадям дали из кожаных торбасов овса, Каракеш с Авгулом, оставив кметов, поехали обозреть окрестности. Они взобрались на снежный холм с утыканными на нём ёлками и вдруг на вершине другого увидели башню изо льда, наверху которой стоял столб и на нём из дерева была вырублена огромная голова лося.

   — Авгул, я подумал вначале, что мы ещё далеко от людей, а по всему видно, мы уже в стране пермской чуди — смотри, вон и люди, видишь, они поклоняются голове лося... Вот почему так доверчив был зверь, Авгул. Они считают его священным. И нам несдобровать, если эти люди узнают, что мы убили зверя... Скачи и замети следы... Да поживей! А я понаблюдаю.

   — Мой саин-хан, а вдруг они обнаружат тебя одного и причинят зло.

   — Ты забыл, что у меня золотая пластинка рыжеволосого...

Каракеш внизу ледяной башни увидел огромное колесо с ручкой, расположенное под деревянной крышей. Ухватившись за эту ручку, колесо вертело сейчас несколько человек. «Да это же колодец! И в нём вода, так нужная нам в последнее время», — подумал главный шаман Булатовой разбойничьей шайки, возведённый теперь своими подчинёнными в звание саин-хана, что означает — почтенного.

Люди, обутые и одетые в козлиные шкуры с оборками, без головных уборов, с белыми то ли от инея, то ли от природы волосами, вытянули из колодца бадью с ледяной водой — слышно было, как ледяшки стукались о края бадьи, — поставили на снег и застыли в молчаливом поклоне. Из землянки, искусно замаскированной под елью, вдруг появился старик в длинной, до пят холщовой рубахе, с белой бородой, босиком и так же, как и собравшиеся у колодца, с непокрытой головой. Подошёл к бадье, окунул руки в воду и потряс ими в воздухе. Стоявшие рядом люди упали в снег на колени. Потом старик сбросил с себя рубаху, обнажив могучий, мускулистый, на удивление Каракеша, торс, поднял один бадью с водой, которую доселе вытягивали из колодца несколько человек, и опрокинул воду себе на голову. Крякнул, отбросил бадью от себя и голый скрылся в ледяной башне.

На происходившее Каракеш взирал с любопытством, но, потрясённый обливанием ледяной водой или же оттого, что так долго пребывал в неподвижности, стал стучать зубами от холода и, чтобы согреться, пустил коня вскачь к своим.

«Неужели Пам?!» — с радостью подумал о старике главный шаман. Саин-хан ошибся: до Княж-погоста, где жил Пам-сотник, было ещё далеко.

Своими догадками Каракеш поделился с Авгулом. Следы крови на месте убийства лося разбойники уже уничтожили, но, не совсем доверяясь действию золотой пластинки, которая должна вызвать у этих людей, по уверению рыжеволосого, уважение и доверие к пришельцам, на всякий случай приготовили к бою оружие.

Каракеш приказал воинам спрятаться за деревьями, а сам с Авгулом, уже не таясь, поехал к ледяной башне. Их тотчас увидели, и откуда-то сверху раздался трубный звук, словно несколько охотников одновременно затрубили во множество рогов. Из башни появился старик с белой бородой (а это был жрец Ледяной Головы Лося), но уже одетый, как и его соплеменники, в козлиные шкуры.

Из землянок стали выходить мужчины, вооружённые луками и дротиками. Ребятишки жались к матерям и испуганно глядели на непрошенных гостей. Ясно было по всему, что лошадей они видели не впервые, а вот людей, так похожих на них: круглолицых, с приплюснутыми носами, с узким разрезом карих глаз, им встречать не приходилось. Да и кметы не без любопытства рассматривали народ, который назывался чудью, белоглазой чудью.

У старика действительно глаза казались совершенно белыми и производили впечатление незрячих. Но глаза женщин были иными, голубыми, как у русских, и удивительно выразительными. Они были так хороши в сочетании с широкими скулами, маленьким ртом, что невольный возглас восхищения вырвался у молодого горячего Авгула. Каракеш понял юношу и одобрительно кивнул головой. Помедлив, он вытянул руку и разжал ладонь. Увидев на ней золотую пластинку, белобородый старик повернулся и сказал что-то своим людям. Вздох облегчения прошёлся по их рядам. Они почтительно поклонились пришельцам, но не низко, как своему ледяному идолу, а с достоинством, передавая друг другу слово «Пам».

Старик сделал знак рукой, чтобы Каракеш и Авгул слезли с коней, и, отдав поводья юноше таких же лет, как и оруженосец шамана, повёл их к колодцу. Из священной, как оказалось, бадьи гости напились ледяной воды и зашли в одну из землянок. Стены её были выложены брёвнами, пол устлан медвежьими шкурами, в углу стоял деревянный идол, на котором, переливаясь, сверкали стеклянные бусы.

«Вот тебе и Золотая баба!.. — испугался Каракеш. — Неужели обманул рыжеволосый?.. Дурак Булат, что не взял его с собой. Твоя голова, джагун, только и способна разве что болтаться теперь высушенной у моего седла...»

   — Пам? — Каракеш ткнул кулаком в широкую грудь старика, а потом в угол землянки: — Золотая баба?

Старик улыбнулся, показывая ряд белых, на удивление, зубов, и отрицательно покачал головой. Махнул рукой в сторону восходящего солнца. Глаза Каракеша просияли:

   — Слава Хорсу. Авгул, этот старик всего лишь рядовой шаман. Главный — впереди. И кажется, там Золотая баба...

Он, как мог, объяснил белобородому, что за холмом есть ещё его люди. Старик кивнул головой и вышел. Вскоре хозяева развели кметов по своим землянкам и стали угощать едой.

Белобородый принёс мясо с жёлтым салом — медвежатину. Каракешу приходилось в скопинских лесах есть её. Он радостно потёр руки. Старик остался доволен: хорошие гости, не брезгуют мясом злейшего врага лося, хозяина леса — медведя. Хорошие гости... Пам не будет дружить с плохими.

В провожатые он дал белокурого юношу. Отряду Каракеша повезло: в следующем селении языческий жрец Белой Птицы с Тремя Человеческими Головами подвёл к ним человека с глазами почти без зрачков, сказал что-то ему. Тот кивнул головой и спросил на ломаном, но понятном кметам языке:

   — Вы, доверенные Пама, как долго шли к нам?

   — Долго, — неопределённо сказал Каракеш, пряча глаза от его холодного прозрачного взгляда.

   — Я знаю ваш язык, потому что долгое время жил за Каменным поясом в степях Каракорума. Так уж сложилась моя судьба.

   — Хорошо. Как зовут тебя? — бесцеремонно спросил Авгул, видя, что судьба чудского язычника не интересует сейчас его саин-хана.

   — Нандяш-парнь.

   — Садись на коня, Нандяш-парнь, и веди нас дальше. Урагх! Вперёд, быстроногие кони, обгоняющие страх и время!

Так воскликнул Каракеш, поверив окончательно в чудодейственную силу золотой пластинки, и пустил коня в галоп.

Урагх! Вперёд!

И лишь снег полетел из-под копыт и сорвались с елей сороки, застрекотали громко. Ринулись прочь боязливые полосатые бурундуки.

На второй день перехода отряду Каракеша стали попадаться ели, на которых висели соболиные и песцовые шкурки, пластинки из серебра. У кметов загорелись глаза: вот оно, ради чего они проделали такой долгий трудный путь.

Но Каракеш приказал Авгулу следить за ватажниками: чудо из золота было впереди, и поэтому, чтобы не выдать своих намерений, до поры до времени надо было скрывать алчные чувства. Авгул, где грозным взглядом, где выразительным жестом заставлял простых ордынцев отводить глаза от таких невиданных доселе и таких доступных богатств: только протяни руку...

Среди нарядно убранных елей Каракеш увидел деревянного истукана с головой быка, иссечённого топором и обугленного огнём.

Нандяш-парнь повернул лицо к главному шаману и, указывая на изуродованного идола, пояснил:

   — Это русский поп Стефан корёжит наших богов, сжигает жертвенные ели и обращает наших людей в христиан.

«А-а, — вспомнил Каракеш, — тот, который дал рыжеволосому золотую пластинку для московского князя. Нужно найти и убить русского попа...» Главный шаман повторил сказанные про себя слова вслух:

   — Найти и убить...

Нандяш-парнь вдруг бухнулся головой в снег перед копытами коня Каракеша, молитвенно воздел руки и благодарно поднял белые глаза на главного шамана:

   — Значит, ты и есть тот человек, который избавит нас от губителя наших богов. Значит, Пам наконец-то победит русского попа, который не боится огненного шума...

   — Как не боится? — спросил Каракеш.

И Нандяш-парнь рассказал историю, известную не только в обители Святой Троицы игумену Радонежскому, но даже князю московскому, как Стефан предложил Паму вместе взойти на костёр, чтобы доказать правоту своей веры, и как Пам-сотник признал себя побеждённым, убоявшись пламени.

И вот они увидели огромную ель, стоящую на вершине горы, у подножия которой раскинулись незамерзающие озера. По их берегам зеленела трава. Это было так неожиданно и неправдоподобно, что Авгул воскликнул:

   — Саин-хан, мы действительно оказались в краю богов!

Нандяш-парнь указал на кучи хвороста по берегам озёр и снова пояснил:

   — Каждое утро мы сжигаем этот хворост перед Священной елью, матерью Золотой бабы, и поклоняемся её корням, стволу и ветвям... И каждое утро вешаем на неё новые украшения, сделанные из золота. От тепла костров оживает около Священной ели земля, и на ней круглый год растут трава и цветы...

— Акку! Акку! — вдруг закричал Нандяш-парнь, да так громко, что сорвался с ветки ближайшей сосны снег.

Авгул и Каракеш схватились за сабли.

Смотрите, это Белый Лебедь — Акку, златокудрая внучка Пама, — радостно закивал головой Нандяш-парнь, показывая на девушку, выбежавшую на поляну из-за тёмных елей.

Она была в белой шубке, золотая чёлка волос выбилась из-под шапочки на чистый лоб. Глаза её — продолговатые, с чуть припухшими, как у монголок, веками, но синие-синие, выразительно сияли на лунообразном лице.

«Вот оно чудо! Золотое чудо!» — подумал Каракеш и взглянул на своего верного слугу Авгула. Увидел и его глаза, вдруг затуманившиеся нежностью, невесть откуда взявшейся, и вздрагивающие тонкие ноздри.

И на миг пронзила обжигающая голову смелая мысль, от которой даже ему, видавшему виды, стало страшно: «Вот, если бы этого Белого Лебедя да пустить в прозрачные воды Мамаевых прудов! А голову Булата, — не зря же я вожу её с собой, — бросить к подножию трона «царя правосудного»... Ведь думал же я об этом раньше, раз велел эту голову выпотрошить, высушить и приторочить к седлу...»

А доверчивая Акку, завидя Нандяш-парня, приветливо протянула ему руки, и юный пермяк почтительно пожал их.

Когда до ели, от которой исходили золотые лучи в свете восходящего солнца, оставалось несколько десятков саженей, Каракеш вдруг увидел стоящего на ещё большей горе за Священным деревом высокого человека в белой накидке с крестом в руках. На фоне ещё не просветлённого неба человек этот, как бы навалившийся грудью на верхушку ели, казался великаном. По лицу главного шамана пробежала тень. Он не успел спросить: «Кто это?» — как справа и слева заполыхали жертвенные костры, красно осветив хмурые лица ордынцев. Нандяш-парнь и Акку стали кружиться на месте и сильными голосами выводить какую-то мелодию. В такт её забили бубны, а верхушка ели стала раскачиваться, издавая мелодичный звон. Человек в белой накидке быстро-быстро осенял происходящее внизу крестом и лихорадочно спрашивал себя: «Кто эти люди в лисьих малахаях?.. Похоже, что ордынцы... Но почему их не уничтожили по пути к Золотой бабе люди Пама?..» И вдруг иглой впилась в мозг догадка: «Неужели у них золотая пластинка?! Как она попала к ним? Ведь Дубок должен был отдать её московскому князю!.. Значит, ордынцы перебили людей Дмитрия Ивановича и захватили золотую пластинку силой... Надо что-то делать!»

Сорвавшись с горы, Стефан Пермский (а это был он) побежал сломя голову на Княж-погост, где Золотой бабе Пам-сотник готовился принести сегодня на восходе солнца в жертву белых соболей.

Добежав до основания ели, Стефан остановился, будто натолкнулся грудью на жердь. «А что скажу я этому упрямому старику?! Акку... Вот кто поможет мне... Белый Лебедь — моя первая крестница...» — суровый Стефан, у которого не было детей и никогда не будет по обету, данному Богу, улыбнулся, и губы его задрожали от нежности, и на глаза навернулись слёзы.

Пока ордынцы стояли в оцепенении, заворожённые необычным зрелищем, Стефан, высунувшись из-за ели, тихо позвал:

   — Акку! Акку!

Девушка, перестав кружиться, повернула своё белое личико с васильковыми глазами. Поп поманил её пальцем, и она лёгким лесным зверьком незаметно метнулась к нему.

   — Акку, — зашептал Стефан, — скажи дедушке, что эти люди пришли за Золотой бабой... Тебе он должен поверить, мне — нет. У них золотая пластинка, но она захвачена силой. Да. Это моя пластинка, которую мне подарил после нашего поединка благородный Пам, а её украл у меня тот, который высекал деревянных истуканов.

   — Ефим Дубок? — спросила Акку, и глаза её расширились от недоверия. Как она любила этого нежного простодушного человека, который звал её Белой Лебёдушкой и ловил для неё полосатых бурундучков.

Несчастный Дубок, ты и умер, оклеветанный в глазах тех, кто тебя знал. Казалось, злая судьба должна хотя бы от мёртвого отступиться — ан нет... Пришлось соврать Стефану — куда деваться?!

   — Беги быстрее, Акку, быстрее. — Стефан осенил её крестом. Она поймала его руку, поцеловала и упорхнула. Лишь пола её шубки мелькнула за горящими золотом ветвями Священного дерева.

...Благородный Пам, тряся в страшном гневе белой бородой, появился в тот момент, когда Каракеш пытался укрыть голову Булата попоной, съехавшей набок. На Пама-сотника будто холодом повеяло из могилы.

   — Кто такие? Прочь! — закричал он в гневе и испуге.

   — Молчи, старик! — Каракеш замахнулся на Пама камчой. — Где Золотая баба?

   — Люди! — завопил сотник, обращаясь к жрецам, столпившимся возле жертвенных костров.

Каракеш хлестнул его по спине, что и послужило сигналом для его ватажников. На конях они рассыпались веером по полю и стали рубить и колоть пермяков. Некоторые из чуди, ошалевшие от страха, кидались прямо в костры, взрывавшиеся вихрами искр.

Стефан и Акку смотрели на всё происходящее внизу с ужасом. Вот разбойники покончили с людьми у костров, стали обдирать с елей шкурки соболей и песцов, золотые пластинки и кидать их в широкие повозки. Особенно отличался жадностью один из них, гибкий, стройный юноша. Он-то и привязал потом Пама-сотника к дереву, сорвал с него шубу и ичиги — мягкие сапоги из оленьей шкуры — и что-то кричал ему прямо в лицо, затем намотал на кулак бороду и вырвал клок седых волос. По груди Пама полилась из подбородка кровь. Акку вскрикнула и бросилась вниз. Стефан не успел ухватить её за полу шубы.

«Куда это она? Зачем? Разве спасёшь теперь Пама?! Белый Лебедь, они надругаются над тобой... А потом убьют. Что же делать? Конечно, они требуют, чтобы Пам указал им местонахождение золотого идола. Будь ты проклят!»

Стефан забежал в пещеру, вытащил лук с одной оставшейся стрелой. Как долго не брал он его в руки, а хороший был стрелок — не только в обители Святой Троицы учились монахи воинскому делу...

Стефан потрогал тетиву — она издала, словно струна, мелодичный звук — и положил на неё стрелу.

Пам, прикрученный к дереву арканом, поднял голову и, увидев бегущую к нему внучку, закричал:

   — Не приближайся, Акку. Они убьют и тебя!

   — Где Золотая баба? — хрипел над его ухом Авгул. — Говори, старик!

Пам молчал.

Авгул подложил под ноги старика хворост и хотел поднести к нему факел, но тут же свалился навзничь, пронзённый стрелой. Конь Каракеша отпрянул в сторону, главный шаман взвыл, будто эта стрела воткнулась ему в спину, вытянул вперёд руку, указывая на гору за Священным деревом.

   — Убейте человека с крестом! Он послал стрелу в моего сына Авгула.

Несколько всадников помчались туда. Но вдруг произошло то, что на миг обескуражило ордынцев. С высокой горы, блеснув на солнце яркими искрами, перевернувшись несколько раз в воздухе, слетела Золотая баба, сброшенная Стефаном, и скрылась в глубоких мрачных водах озера. Пам ахнул и вдруг затрясся в нервическом смехе. Поражённый Каракеш, кипя негодованием, размозжил голову старика шестопёром, а потерявшую сознание Акку положил поперёк седла впереди себя.

Вскоре вернулись всадники, заявив, что человек с крестом провалился как сквозь землю. Каракеш исхлестал их камчой, приказал тело Авгула положить в повозку, обложить снегом, и дал знак трогаться в обратный путь, утешаясь тем, что вместо Золотой бабы он отвезёт в Сарай златокудрую внучку Пама.

Авгула похоронили на берегу Пьяны-реки. Глядя на могильный курган, Каракеш подумал: «А кстати, судьба права, что распорядилась так твоею жизнью, мой сын. Будь ты жив, не довезти бы мне Мамаю Белого Лебедя в девственной чистоте и непорочности... Спи, дорогой Авгул».

6. БЛУЖДАЮЩИЙ ХРАМ

Последние грязно-размочаленные льдины унесли в Итиль мутные струи Оки, небо над Старой Рязанью стало выше и яснее, ветер с распаренных круч мягко ластился к рукам мастеровых.

По приказу дядьки Монасеи к берегу пригнали лодки, грузили на них каменные кубы и ставили паруса из тонкой холстины. Игнатий и Карп после первого рейса не вернулись в Старую Рязань, а начали копать возле золотистого соснового бора землянки для жилья. В их обязанность также входило, когда к берегу Солотчи причаливали лодки с камнем, помогать поднимать груз на крутой откос.

С ними работал рябой тщедушный мужичонка, по прозвищу Шкворень. Родом он был из села Кочемары, расположенного на реке Пре, в двух десятках вёрст отсюда. Детьми Шкворень так и не обзавёлся, видимо, по причине своего нездоровья, хотя в этом винил свою жену: Игнатий и Карп видели её, когда она приезжала из Кочемар проведать мужа. Это была статная, красивая баба с высокой грудью, с сильными стройными ногами и толстой русой косой. Голубые глаза её с просинью озорно глядели из-под надвинутого шалашиком на лоб светлого платка. Тщедушный Шкворень рядом с красавицей женой казался каким-то потерянным. Он и сам чувствовал это. Когда познакомиться с его женой, которую звали Алёной, пришли Игнатий и Карп, Шкворень тут же стал толкать её в бок, щипать, ворча, чтобы она спрятала свои бесстыжие глаза. Алёна лишь улыбалась, губы её горели малиновым цветом, глаза сделались совсем синими, когда она здоровалась за руку сначала с Игнатием, а потом с Олексиным, задержав на нём взгляд.

Где мог такую красавицу видеть Карп?! В глухомани на сторо́же Попова разве что ведьму на помеле встретишь в рождественскую ночь!.. Да бываючи в Лихарёвском городище широкоскулую мордву или мурому...

И пока кормила Алёна своего Шкворня, доставая из берестяного туеска нехитрую снедь: рыбу да яйца, не отрывая глаз всё смотрел на неё Карп, и сердце его, не знавшее ещё любви, млело...

Когда Шкворень ушёл провожать Алёну, Стырь повернулся к Олексину:

   — Ну, Карп, вот так баба! Разве этот мужичонка для её стати и красоты годится... Нет, брат, ей такого молодца, как ты, надобно. Ей-Богу!

   — Не кощунствуй. Она Шкворню законная жена, венчанная. Да рази он всегда таким был незавидным, помнишь, рассказывал, как надорвался на боярской стобновской доле, застудил нутро, вот и зачал чахнуть...

   — Да, помню. У всех у нас подневольная доля, Карп. Не знаешь, где счастье выпадет, где нужда или смертушка. Пока нас с тобой бог миловал... А смекаешь, Карп, Кочемары-то на Пре, а Пра, как известно, в Мещере. Вот мы и попытаем как-нибудь Шкворня насчёт того, как на эту Пру попасть, чтобы узнать, где это Олег Иванович обретается во время ордынских набегов.

   — А зачем это тебе? Аль Дмитрий Иванович просил узнать?

   — Просил, — задумчиво произнёс Игнатий. Он как-то по-новому взглянул на пышущее румянцем лицо Карпа Олексина и неопределённо улыбнулся: кажется, какой-то план рождался в голове Стыря...

На следующий день Алёна снова появилась на берегу Солотчи и свежей рыбы принесла уже не только мужу, но и Игнатию и Карпу.

   — А как это тебе, Алёнушка, удаётся столько рыбы свежей добыть? — улыбаясь, спрашивал Игнатий красивую женщину. — Чай, не лето на дворе, ещё снег лежит, и вода в реке, поди, ледяная...

   — Зачем в реке? В реке мы не ловим. Вон вам мой муж рассказать может, как мы свежую рыбу зимой добываем в немалом количестве. До его застуды в нашем селе не было лучше рыбака, чем он... А теперь по этому делу мастер брат мой, Гаврила.

Алёна говорила, слегка заглатывая окончания слов, и посматривала с какой-то гордостью на своего мужа. А Шкворень при её похвале вытянул тонкую шею и поводил туда-сюда головой, как птица.

   — Расскажи, расскажи людям, — стала упрашивать мужа Алёна, — как зимой стобновским способом рыбу-то добывают...

   — Че рассказывать-то, — встрепенулся польщённый вниманием Шкворень, и на его впалых щеках от волнения выступили красные пятна. — За нашим селом есть озеро, которое зовётся Святое... А хозяином на нём наш боярин Никита Задорнов, мужик дуроломистый.

Чтобы ему рыбку добыть, с весны мы выходим с лопатами да и рвём пупы, прорывая к Святому озеру множество каналов длиной от четырёх вёрст и до двухсот саженей. А потом пускаем с круч в эти канавы ключевую воду, которая в самые лютые морозы не замерзает. А как озеро льдом покроется, тут-то рыба и идёт в канавы, где ей дышать вольготней. Да как идёт — кишмя кишит. Мы её и ловим неретами, снастями, а то и просто ручными черпаками. Это и есть способ стобновский, а зовётся он по имени нашего крестьянина Стобнова, который его придумал. Только его давно уже нет на земле: ордынцы порубили...

А корысть — Никите Задорнову. Стерляжинку из озера Святого круглый год он поставляет на великокняжеский двор... А для наших нужд озеро Шагара выделено, в нём стерляжину или леща не поймаешь, судаки да сомы, тиной пропахшие...

   — Значит, вашего Никиту хорошо знает Олег Иванович? — спросил Игнат.

   — Знамо дело.

   — А не у него ли во время набегов обретается князь со своим семейством да дружиной?

   — Нам про то знать не положено! — оборвала разговор Алёна, как отрезала. Быстро собрала посуду в туесок и живо засобиралась домой.

Игнатий Стырь понял, что допустил промах.

Алёна не появилась и на третий день. Игнатий заметил, как неразговорчив стал Карп, как он ежечасно поглядывал в ту сторону, откуда должна была появиться она, и с какой охотой ходил пилить деревья на угор, с которого хорошо была видна пойма реки Пры, и всё вглядывался: не покажется ли там лодка.

Поведение Олексина не прошло незамеченным и для Шкворня. И вечером, когда они сделали из брёвен, свежепахнущих смолою, накат в землянке, вскипятили воды и сели вечерять, Шкворень вдруг поднял измученные глаза на Олексина и сказал:

— Карп, большой грех будет на тебе, если отобьёшь у меня Алёну. Всё, что осталось у меня, это она. Повремени. Жилец я на этом свете недолгий. Умру, тогда и любитесь...

Олексин ничего не ответил, а Игнатий крякнул и вылез на свежий воздух.

Солнце садилось за сосновый бор, и как только оно скрылось, по небу разлился закат, будто красная лисица разлеглась над лесом, уперев лапы в верхушки сосен и подняв кверху морду, словно нюхала настоянный на смоле и весеннем разнотравье воздух. Игнатий простёр взор далее за реку Солотчу, на освобождённые от снега поля, и подумал о Яузской слободе под Москвой, где живёт за рекой его мать-старушка.

«Милая матушка, так уж сложилась моя судьба, что видеть тебя приходится нечасто, потому что не волен я себе, служа верой и правдой московскому князю... Надо умереть за него — умру. А ты не плачь... А кто оплачет на этой земле Олексина? Говорил мне, что один он как перст... Видно, от Алёны он теперь не отстанет. Ишь, как смолчал, на слова Шкворня ничего не ответил, не стал оправдываться и заверять. А поступит — как повелит сердце: схоронит Шкворня и возьмёт в жёны Алёну...

Я-то думал, завлечёт его в свои Кочемары шаловливая бабёнка-красавица, пока муж-невезун землянки копает... Да и думал сказать Олексину, чтоб всё там на Мещере тайно высмотрел, где свои богатства от людских глаз Олег Иванович прячет... Но вот и не получилась затея, сорвался мой план: уж больно наш-то дружок всерьёз эту Алёнушку принял. Придётся теперь самому во владения Никиты Задорнова проникнуть... Тайно последить за бабой да и дорогу узнать в дикие мшары...»

Утром Стырь отыскал лодку и схоронил её в камышовых зарослях. В обед Шкворень по приказу дядьки Монасеи выехал в Старую Рязань.

А к вечеру Алёна, нарядная и весёлая, снова появилась з их лагере. Не обнаружив мужа, она с тревогой ринулась к Стырю. Игнатий, широко улыбаясь и косясь на смущённого Карпа, ответил ей, что Шкворень по распоряжению воеводы на старорязанских валах рубит камень и будет разве что завтра с восходом солнца. Алёна угостила их рыбой, и Карп Олексин напросился проводить её до реки. Игнатий ужом скользнул за ними.

Над рекой занимался туман. Он густел в приречных ивах, низко стлался к воде, лип к лицу и рукам. И Игнатий подумал, что сейчас сам Бог на его стороне: в таком тумане он сможет скрытно плыть на лодке за Алёной, и она приведёт его в Кочемары. А рано поутру Игнатий должен будет возвратиться.

Тут Стырь услышал, как вёсла вставлялись в уключины. И басовитый голос Карпа стал напутствовать женщину на прощание:

   — Помни, Алёна, что сказал я тебе... А пока пусть будет так, как угодно небу. Я не обижу твоего Шкворня, не бойся. Знаю, что ты ещё полюбишь меня, Алёна... И знаю, мы будем с тобой вместе.

   — Ишь, какой вещун сыскался — всё наперёд знает, — засмеялась Алёна.

Лодка прошуршала по песку, смешанному со снегом. Вёсла всплеснули воду.

   — До свидания, Карп.

   — Помни! А вещун — моё сердце... — тихо ответил Олексин.

Игнатий, как только затихли шаги Карпа, вывел свою лодку из камышовых зарослей и, держась берегом, пустил её вслед за женщиной.

Она гребла широко, размашисто, — её хорошо было видно, потому что на середине реки туман был еле заметен; волосы её, густые, длинные, выбились из-под платка и при каждом гребе волною вскидывались и ложились на плечи.

...Всё дальше и дальше вглубь озёрного края продвигались их лодки. Стали встречаться глухие маленькие протоки и огромные плёсы, низкие болотистые берега и крутые обрывы с частоколом тёмных сосен.

Выплыл месяц, осветив серебряным светом впереди неоглядные заросли тростника и осоки.

Сильно толкнуло лодку Стыря, и пока он соображал, что это могло быть, лодка встала совсем. Он поднял голову и увидел нечто, похожее на чудо. В нескольких десятках метров от него, словно Богородица или колдунья, шла прямо по воде, разбивая голыми ногами серебряный свет, Алёна и тащила на цепи за собой лодку. «Да как же это она... по ледяной воде?!» — подумал Стырь и тут только понял, что и сам сел на мель, пощупал веслом дно: так и есть. Он оказался в краю так называемых пешеходных озёр. Знать бы Игнатию, что чем обширнее озеро, тем оно мельче и вода в нём темнее, — не зря некоторые озёра на Мещере названы Мрачным, Ночным и Чёрным.

Упираясь в дно веслом, кое-как стронул с места лодку, протащил её таким образом несколько метров, и вдруг весло чуть ли не до половины ушло в воду, а потом и совсем нырнуло, едва не выскользнув из рук. И заметил Игнатий, что вода пошла светлее и светлее: это начиналось Белое озеро, или Провальное, как называют его исконные жители мшар.

Грёб Игнатий изо всех сил — притомился; пересёк глубокое Белое озеро, и лодка снова упёрлась днищем в отмель. А воды-то кругом — что море разливанное. Это уже другое озеро зачалось — Ивановское, пешеходное. Летом-то два озера соединены зелёными лугами...

И вдруг воду кто будто потеснил: собралась она в протоку, и чем дальше, тем уже эта протока. Так началась река Пра, что на мордовском языке означает «верховье», «голова».

Берега Пры низкие, обильно поросшие кустарниками и лопухами. Внезапно река выстрелила из себя множеством рукавов, как кулак, мгновенно растопыривший пальцы, и стала выписывать такие замысловатые вензеля, что плоскодонку Игнатий буквально проталкивал вёслами через узкие проходы и изгибы. Измучился, но не терял из виду Алёнину лёгкую лодку. А тут — резкий поворот, лодка Стыря, как слепой котёнок, ткнулась в берег, и, когда оглянулся, Алёна исчезла. Как сквозь речное дно провалилась... Куда теперь грести?!

Да ещё, на беду, пошли по реке дощатые заколы, или езы, — так зовутся здесь переплетённые хворостом длинные цепочки торчащих из воды острых кольев. Не мог знать, конечно, Игнатий, что они тоже служат для рыбной ловли: в специальных проходах — заездах — рыбаки ставят мереды, сплетённые из ивовых прутьев верши, и сети.

И тут Стырь понял, что дальше для него дороги нет, лодка его через эти острые заколы не проберётся, и нужно ждать рассвета, чтобы двигаться обратно.

«Вот чёртова баба! Ведьма... — в сердцах воскликнул про себя Игнатий. — А каков Олег Иванович! Да в этих местах сам чёрт голову сломит, не то что Мамай!»

А на рассвете Стыря ждало ещё одно испытание.

На угоре, левее озера Белого, с восходом солнца Игнатий увидел церковь. Лучи так и высветили золотые маковки куполов. Чтобы придать себе силы, Стырь встал и перекрестился на эти маковки. Потом, сделав несколько взмахов вёслами, поглядел на угор и храма Божьего не обнаружил.

«Уж не бесы ли меня разыгрывают?!» — поёжился от этой мысли Игнатий и снова перекрестился. И что за чудо! Снова перед глазами засверкали золотые купола Божьего храма.

Стырь в суеверном страхе налёг на вёсла: и тут началось — церковь то убегала куда-то вдаль, пропадая в зеленоватой дымке куги, то вдруг вырастала справа или сзади, и лодка будто кружилась в каком-то диком танце вокруг неё, не в силах освободиться от этого бесовского наваждения.

   — Свят, свят, — повторял Игнатий и так налегал на вёсла, что часа за два перемахнул все протоки и озёра и очутился в камышовых зарослях напротив своего лагеря. Выйдя на берег, отдышался, оттолкнул лодку на середину реки и взобрался на откос.

Подошёл к костру, где варилась уха из вчерашней рыбы, на вопрос Карпа: «Где пропадал?» — ничего не ответил, от еды отказался. Пожевал в сторонке размоченный в речке сухарь и молча взялся за топор.

К обеду пришли лодки с камнем. Появился и Шкворень. Сразу спросил Игнатия:

   — Была?

   — Была да сплыла! — огрызнулся Стырь.

   — Не приставай к нему. Игнатия сегодня с утра какой-то комар укусил, — похлопал по спине Шкворня Карп. — Иди в землянку, там яиц она оставила.

После работы сели отдыхать.

   — Что это с тобой? — спросил Стыря с улыбкой Карп.

Обезоруженный улыбкой и доверчивым взглядом друга, Стырь стал рассказывать о ночном происшествии. Но слышал об этом не один Карп...

Шкворень, наевшись сырых яиц, выбрался из землянки и полез в кусты оправиться. Услышав про Алёну, он затаился. Так и дослушал до конца рассказ Стыря и, забыв, по какому делу залез в кусты, поддерживая штаны, с радостно колотившимся сердцем побежал к воеводе Корееву. «Вот, оказывается, что за голуби... А туда же — жену отбивать!»

Карпу была вручена грамота и велено скакать в Москву к Дмитрию Ивановичу. В грамоте той рязанский князь писал, что приезжали-де из Орды на Рязань послы и предлагали ему вступить в союз с Мамаем, который замыслил поход против Москвы. А когда он будет — не сказывали.

«А чтоб прознать про это да и про другие дела Мамае выписал далее Олег Иванович, — посылаю я с дарами в Орду своего воеводу Епифана Кореева с людьми, а с ними ещё твово дружинника Игнатия Стыря...»

«Вот так, милый соседушко, — рассуждал на досуге рязанский князь. — Знай, что не прост Олег Иванович. Да поразмысли теперь, почему я твоих лазутчиков не извёл, даровав им не только жизнь, но и большие полномочия... Хотя Стыря за его прогулку в Мещеру наказать бы надобно. Чёрт его знает, что он там, в Мещере, успел высмотреть?! Да ничего, в Орде с ним всякое может случиться, но вины в том моей не будет. Пусть до конца Дмитрий оценит моё великодушие...»

7. КАРАКЕШ В САРАЕ

С высоты Мау-кургана, у подножия которого стояли две слепоокие каменные бабы с обвислыми грудями, Каракеш бросил взгляд на родной его сердцу Сарай. В степном колышущемся мареве он был похож на огромный зыбучий муравейник, открытый со всех сторон: город без каменных стен, крепостных башен и рвов, кичившийся своей внешней незащищённостью, жители которого знали, что никто из смертных на этой земле на него напасть не посмеет.

Тонкие ноздри шамана то сужались, то расширялись, вдыхая запах степи, настоянный на полынных травах, кислом овечьем молоке и разопревшем конском и верблюжьем навозе. Это был до боли родной запах, не то что запах сумрачных сырых дубрав русских лесов, гнилых древесных листьев и потных медвежьих берлог.

Что изменилось в Сарае за то время, пока Каракеш ватажил в Булатовой шайке?

Так же тянулись волы, впряжённые в арбы с кувшинами речной воды, — и в том, что город не имел колодцев и запасов питьевой воды, тоже проявлялась самонадеянность в его неприкосновенности.

Сарай на пересечении караванных дорог, идущих через Итиль к Монголии и Китаю, Индии и Персии, к заповедным оазисам Синей Орды, к Крыму и Средиземноморью, жил беспечно, шумно. Разве что за это время как знак особого почтения к Ватикану и литвянам почти рядом с дворцом Мамая вознёсся кверху, точно стрела духа человеческого, римско-католический костёл. Да на окраине Сарая, где жили постоянные его жители — рабы, в основном русины, которым как раз постоянство было в величайшую тягость, заблестела медными простенькими куполами ещё одна христианская церковь.

Если бы вдруг сразу, в один миг разъехались из этого муравейника все купцы и гости, Сарай бы сразу ополовинился... Но в совокупности это был необозримый город, раскинувшийся на Итиле, город юрт и кибиток, город кошмы и войлока, окружённый огромными стадами овец и табунами коней, город мычащий, блеющий и многоязыкий — своеобразный Вавилон и до того велик, что с Мау-кургана большие юрты его казались Каракешу тюбетейками, снятыми с головы кумысников и оставленными на рыжих холмах и зелёных долинах.

Бывший шаман увидел, как со стороны другого кургана, взбивая клубы жёлтой пыли и позвякивая шейными колокольцами, показался караван. На головном животном сидел толстый кизильбаши — купец в белой чалме, с густой порыжевшей от пыли и пота бородой, с закрытыми глазами, — точно спал, совсем не тревожась за свой товар, покачивающийся в тюках по бокам двугорбых верблюдов.

Да, верно: этого торговца не тронет никто. Каракеш усмехнулся: можно в Сарае прирезать кого-нибудь из князей русских, даже своих царевичей — чингизидов, но не смей и пальцем тронуть волос на голове купца — пусть вольно шествует он из города в город, от селения к селению, разнося молву о том, что Орда — это рай для торговцев.

Шаман хотел пристроиться к каравану и войти с ним в город, но, обведя взглядом десятерых оставшихся в живых ватажников и утомлённую долгим путём Акку, раздумал. Он ночью проберётся к знакомому меняле-персу, что жил недалеко от главного базара, спрячет девушку на время, купит для неё восточные одежды и с серебряными и золотыми дарами и соболями, что лежали в повозках, будет добиваться через битакчи — начальника канцелярии Мамая — встречи с «царём правосудным». Ему, Каракешу, только бы переступить волосяное ограждение его барсовой юрты с верхом из белого войлока! А он найдёт, что сказать и показать «царю правосудному»!.. Только вот будет беда, если менялы-перса нет в живых.

   — Эй, кизильбаши! — обратился к купцу Каракеш. — Не знаешь ли, живёт у главного базара меняла-перс?

   — Музаффар? Знаю, любезный, — открыл глаза толстый кизильбаши. — Полгода назад, как я приезжал со своим караваном, жил ещё. Он в прошлый раз на шерсть, щетину и дёготь выменял у меня имбирь, перец, гвоздику и изюм.

...Ночью бывший шаман с отрядом, Акку и тремя повозками, минуя широкие, освещённые кострами улицы, кривыми и тёмными закоулками добрался до каменного, обнесённого глиняным дувалом дома менялы-перса Музаффара и постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Поднёс факел к лицу шамана, узнал его, осклабился: они были знакомы давно, не раз выменивал перс у Каракеша арабские золотые дирхемы на восточные сладости.

   — Что хочет от меня Каракеш?

   — Приют и покой моей молодой царице, а моим воинам ночлег и ужин.

Подвёл перса к одной из повозок и отдёрнул покрывало: из баксонов — кожаных перемётных сум — в глаза меняле ударил жёлтый и белый свет золота и серебра, чёрными искрами заструились соболиные шкуры:

   — О-о-о, Каракеш, тебе, я вижу, привалила удача! — воскликнул Музаффар.

   — Да, — не без гордости заявил бывший шаман.

Зухра — жена Музаффара — молодая красивая женщина, с тяжёлыми золотыми серьгами в ушах, с бархатными глазами, широкобёдрая, полногрудая, выкупала Акку, ещё не пришедшую в себя после того, что произошло с ней и с её дедушкой Памом-сотником, уложила девушку на пуховую постель и, дивясь её необыкновенной красоте и белизне тела, чмокала языком, поглядывала в сторону разомлевшего от жары и вина Каракеша, неопределённо кивала головой. Этот жест можно было истолковать по-разному: но ясным оставалось то, что жена Музаффара жалела Акку — Белого Лебедя. Правда, она знала наперёд, что девушки такой красоты никогда не бывают ясырками — пленными рабынями, а становятся хатунями[62] какого-нибудь влиятельного хана. Зухра и представить пока не могла, что бывший шаман задумал подарить её самому «царю правосудному». Жена менялы знала от других, бывая с мужем на базарах Сарая, что Мамай свою первую жену — младшую сестру Бердибека — уморил в темнице, а с женой хана Буляка, несравненной Гулям-ханум, натешившись ею вдоволь ещё при жизни мужа, поступил, как и следовало поступить, когда стала вдовой, — отдал её вторично замуж за своего племянника Тулук-бека.

Мамай давно скучал без любви, и красавица Акку — Белый Лебедь — пришлась бы ему как нельзя кстати.

Но Каракешу следовало ещё пробраться в юрту к Мамаю, повстречать и задарить битакчи.

Об этом и шёл сейчас разговор за ужином. Зухра покосилась на мужа: видно, хорошо раскошелился Каракеш, не пожалел дара из кожаного баксона, потому что Музаффар был весел и словоохотлив. Значит, будут у неё новые золотые серьги...

   — А битакчи сейчас у Мамая молодой Батыр, и «царь правосудный» любит его как сына, — верхняя губа у Музаффара, словно гусиная гузка, лоснилась от почтения к Каракешу. — Однажды на охоте Батыр спас жизнь «царю правосудному», высосав из его ноги, укушенной змеёй, яд. И тогда великий хан назначил его своим битакчи... Батыр умный, осторожный и честный человек, и его вряд ли можно купить...

   — Музаффар, — ощерился Каракеш, так что жёсткие морщины его щёк поползли к глазам, —Ты, купец, знаешь, что всё на этом свете продаётся и покупается.

   — Дзе! Верно говоришь... Но лучше, Каракеш, я сведу тебя с другим человеком, который в отличие от Батыра есть чёрная сторона тени великого хана. Имя его Дарнаба... Он только что вернулся в Сарай, и Мамай дорожит его тёмными делами наравне со светлыми деяниями битакчи Батыра. Так уж устроены сильные мира сего, Каракеш...

8. ЧЁРНАЯ СТОРОНА ТЕНИ

Дарнаба, подстелив под себя пуховые подушки, крытые зелёным атласом, отдыхал в юрте, разбитой специально для него в ста шагах от дворца Мамая. У входа в юрту стояли два стражника-алана с буйволоподобными шеями, голые по пояс, с руками, перетянутыми выше локтей стальными кольцами. То ли хмель вчерашний ещё бродил в голове и мысли у Дарнабы мешались, — вглядывался он в своих стражников и мысленно ругал «царя правосудного» за то, что не поставил возле юрты монголов-тургаудов, а ещё называл его «знатным итальянцем». Что ж, Дарнаба всё сделал, как повелели в Ватикане и как просил великий хан: привёз в Кафу закованных в латы фрягов-арбалетчиков. Генуэзский консул разместил их пока в своём дворце с прокормом, конечно, от Орды. Вначале Дарнаба похвалу получил от своего консула в Кафе и вот вчера от Мамая — поэтому и позволил себе напиться...

На середине поляны, перед входом во дворец великого хана, где стояла окружённая волосяным канатом барсовая юрта с верхом из белого войлока, был врыт стол, и на нём в золотых и серебряных чашах, украшенных драгоценными камнями, напитки. Пил «знатный итальянец» и кобылье молоко — чёрный кумыс, и меды, и вина. И до того налакался, что не помнил, как оказался в своей юрте. А проснувшись, увидел перед собой книгу с изречениями Потрясателя Вселенной, раскрытую на странице, где говорилось о пьянстве:

«Если уж нет средства от пьянства, то должно напиваться в месяц три раза. Если — один раз, то это лучше. Если совсем не пить, что может быть почтеннее? Однако где ж мы. найдём такое существо?! Но когда бы нашлось такое существо, то оно достойно всякого почтенья...»

«Ишь, чёрный кумысник, шакал степной, упрекнул...» — с неприязнью подумал Дарнаба о непьющем вина Мамае: закрыл глаза — и вдруг представились белые паруса «Святой Магдалины» и светлый песок на берегах синего Лигурийского моря и Генуэзского залива, и чуть не стошнило, когда кто-то из ордынцев перед соседней юртой затопил печь, набив её сухим верблюжьим помётом, чтобы сварить баранью похлёбку.

Пока отсутствовал Дарнаба, в ставке Мамая произошли перемены, бросившиеся в глаза «знатному итальянцу». В самом дворце появилось много ханов — тысячников и десятитысячников, которые войск не имели, а передавали сплетни, изощряясь друг перед другом, чтобы находиться на расстоянии, при котором можно было дышать в самое ухо великого хана... Такой порядок ещё завёл внук Чингисхана Батый, чтобы знать обо всём, что делается вблизи и вдали от него. Тысячники, не имеющие своих воинов, были одеты в синие чекмены, подбитые мерлушкой, на ногах — белые замшевые сапоги, у темников — красные.

Дарнаба, увидев этих придворных, подумал: «Сколько же каждому из них надо иметь хитрости и подлости, чтобы завоевать благосклонность великого хана не на поле брани, а на мягких дворцовых коврах?!»

Думая так, Дарнаба просто забыл о себе... Ведь благосклонность сильных мира сего он тоже добывал не в кровавых сечах!..

И юрта, установленная посреди великолепного дворца, была такой же, как и во времена Бату-хана: барсовая, с белым верхом, с высокой пикой, увенчанной рогами буйвола, с пятиугольным знаменем и девятью конскими хвостами, огороженная волосяным канатом на пяти золотых столбах. И перед входом в неё горели огни на сложенных из камней жертвенниках. Между ними должны были проходить все, являющиеся на поклон к великому хану. «Огнём, — говорили монголы, — очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастье и болезни злые «дивы», вьющиеся вокруг злоумышленника».

Но Мамай ввёл ещё один ритуал, который не был даже у внука Потрясателя Вселенной: каждый, пройдя очищение огнём, должен был обернуться и поклониться до земли, воздев руки к небу, тени великомудрого Чингисхана. «Царь правосудный» с некоторых пор стал старательно следовать его бессмертным заветам, вот почему и нашёл Дарнаба в своей юрте изречение из «Ясы» о пьянстве.

Очистительный огонь родился якобы при отделении неба от земли: от луча солнца родился и сам Потрясатель Вселенной. По преданию, он зачат был от солнечного луча, упавшего на лоно его матери. Он явился между монголами по воле голубого и вечного неба, он — символ бессмертной души всего народа.

Поклонившись тени его, прибывшие гости должны потом преклонить колени перед Мамаем, как если бы это был внук Чингисхана — сам Батый.

Мамай, как отмечают летописцы, накануне похода на Москву, в году 1380-м, «хотяаше второй Батый быти и всю Русскую землю пленити». Для того и «нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, якоже хотел».

Сразу по приезде Дарнабе доверительно сообщил знакомый меняла-перс такую новость: епископ христианской церкви в Сарае старичок Иван в одной своей проповеди сравнил «царя правосудного» с Бату-ханом. А вслед за Иваном это же повторил и католический проповедник, и мусульманский мулла, значит, попам на то было дано указание свыше.

«Кто же так ловко наводит этого бурдюка Мамая на подобные мысли?.. — подумал с ревностью Дарнаба. — Ишь, даже о тени рождённого от солнечного луча вспомнил. А не ты ли, пользуясь моим ядом и моим кинжалом, травил и резал его потомков?! Да, кто-то, зная мои заслуги перед Мамаем, старается оттереть меня подальше от уха великого хана. Разве иначе напомнил мне бы Мамай изречением из «Ясы» о вреде пьянства, так зло насмеявшись... Интересно, кто же этот человек?.. Надо присмотреться. А урок с пьянством пойдёт мне впрок: отныне, как и прежде, самым любимым моим напитком должен быть вот этот...» — вынув из потайного ларца пузырёк с ядом, Дарнаба посмотрел его на свет, пробившийся через полог юрты.

...Узнав от Дарнабы, что поцеловать край его халата жаждет один бывший шаман, Мамай мотнул головой, словно хотел отмахнуться от мухи: золотая серьга в правом ухе угрожающе звякнула...

Пришлось Дарнабе рассказать о просьбе поподробнее.

Услышав о девушке несравненной красоты, которая привезена ему в подарок, Мамай поморщился: мало ли юных красавиц в его райских садах рвут для него спелые яблоки?! Хотя новая, конечно, не помешает, тем более, что он заскучал...

   — Шаман, — закончил рассказ Дарнаба, — привёз тебе, великий хан, голову одного из тысячников, опозоривших себя в битве на Воже. Она принадлежит Булату, который скрывался от гнева твоей милости как последний трус в русских лесах. Каракеш и просит дозволения бросить эту презренную голову к твоим ногам, великий хан.

   — Дозволяю, — прохрипел Мамай.

9. ЗВЕЗДА СЕВЕРА

А женщина Зухра, наряжая Акку в прелестные одежды, купленные Музаффаром на деньги Каракеша, думала иначе: что значат головы поверженных, когда миром в конечном счёте вершит красота?!

Так думала Зухра[63], протягивая Акку белые атласные шаровары с золотым поясом и золотой застёжкой, в которую был врезан мелкий жемчуг. Зухра застегнула пояс на чистом, как лесной снег, девственном животе Белого Лебедя, чмокнула её в пупок, подняла глаза на девушку и увидела в васильковых глазах слёзы:

— Ну что ты, милая? Не ты первая, не ты последняя. А ведь я тоже не сразу женой Музаффара стала: с четырнадцати лет по гаремам, да Бог милостив — сейчас живём с мужем душа в душу. Он у меня умный... Купил, и живём.

Акку заплакала ещё пуще. Вспомнилась ей Священная ель, добрый край белого снега и вечнозелёные травы вокруг озёр, вспомнились только с виду суровый дедушка Пам и милый сердцу дядюшка Стефан, который научил её истинной вере. А здесь хоть и хорошо с ней обращаются, но вот одевают её в порты, как мужчину. Видела она, что в этом городе все: и мужчины, и женщины одеты одинаково. А ведь дядюшка Стефан внушал ей:

«Мужем не достоить в женских портех ходити, ни жёнам в мужних».

   — Не плачь, моя джаночка[64]. Нельзя вернуть пущенную стрелу, так и тебе свою свободу. Но ты ещё будешь счастливой, — утешала девушку добрая женщина. — Ты сама скоро поймёшь, что твоё счастье и богатство — твоя красота: вон какие крепенькие и кругленькие твои груди, как самые лучшие плоды персика... Когда меня впервые взяли в гарем, у меня были такие же... А теперь я своими могу выкормить и верблюжонка, да не дал Бог нам с Музаффаром детей... А ты будешь жить в царских покоях, наш Белый Лебедь. Не плачь.

Служанка из русских принесла из тончайшего шёлка белую рубашку и шитый серебряной вязью по краям синий кафтан, запахнутый на груди алмазной застёжкой в виде головы дикого буйвола, любимого животного Мамая...

Надели на Акку, в золотые волосы вплели тонкие жемчужные нити, обули её ножки в мягкие сафьяновые туфельки на высоком каблучке.

   — Настя, да посмотри ты на нашу куколку, да погладь ты её и пощупай — не из китайского ли фарфора? — обратилась Зухра к служанке. — Золото ты наше драгоценное, — легонько приобняла Белого Лебедя, — и в какие же руки мы отдаём тебя, милое дитятко...

И слёзы, вполне искренние слёзы, выкатились из глаз женщины, не имевшей никогда детей.

   — Замолчи, баба, — прикрикнул на неё Каракеш, тоже принарядившийся по случаю приёма у великого хана Мамая, за немалую мзду получивший наставления от Дарнабы, как кланяться, кому кланяться, как падать ниц, какой сапог лизать «царю правосудному», кому что дарить и куда бросать отрубленную голову бывшего тысячника Булата.

Оглядел с ног до головы Акку, словно скаковую лошадь, от удовольствия посверкивая глазами, и, обращаясь к Зухре, проговорил злобно:

   — Если верно, как ты определила, что это цветок нетронутый, дам ещё в два раза больше, — и Каракеш вложил в руку Зухре кожаный мешочек с золотыми дирхемами, — ну, а если его уже тронули заморозки, ты, женщина, пожалеешь, что появилась на свет. До скорого свидания.

   — Будь спокоен, Каракеш, этот цветок не только не трогали, но даже не дышали над ним... — Зухра захихикала, будто вовсе и не было минуту назад её искренних слёз, и, подмигнув служанке Насте, пошла прятать мешочек с золотом в потайное место, о котором не знал её муж Музаффар...

С базарной площади, где бывшего шамана ожидал меняла-перс, уже присмотревший для Акку богато убранную кибитку, выехали на четырёх подводах сразу же, как только с крыши великоханского дворца пропели серебряные трубы. Это означало, что через час примерно у Мамая начнётся приём. И хотя до дворца рукой подать, нужно спешить, чтобы занять очередь.

По дороге Музаффар сообщил Каракешу, что придётся сегодня у дворца подождать, потому что два дня назад из Рязани прибыли послы и их Мамай допустит к себе первыми. Они привезли много даров и грамоту, в которой их князь Олег Иванович присягает на союз с «царём правосудным» в борьбе против Москвы.

«Ну меняла, ну и пройдоха! — подумал Каракеш. — И по всему видать, имеет верные сведения. Помнится, говорил мне мурза Карахан, что московский князь с рязанским находятся в розмирье и живут они сейчас друг с другом, как тарпан[65] и гадюка».

А сведения эти были получены Музаффаром через Дарнабу, с которым купец на протяжении нескольких лет состоял в деловых отношениях.

Сообщая о рязанских послах Музаффару, Дарнаба кипел злобой от того, что они обратились не к нему, знающему тайну придворной жизни, а к битакчи Батыру. Тот — простак — только и взял в подарок какую-то золотую безделушку для своей жены, а выложил всё, что касается этикета Мамаева двора. Неслыханная щедрость! Да за такие сведения Дарнабе приезжие гости отваливали порядочный куш. Ещё бы: пожадничаешь и лишишься головы — стоит только, к примеру, прикоснуться к волосяному канату на пяти столбах или же наступить на порог дворцовой юрты, не говоря уже о том, чтобы не поклониться тени великого Чингисхана. А если вдруг Мамай велит выпить кобылье молоко, попробуй пролить на землю хоть одну каплю!.. Правда, нравы дворца по сравнению с предшественниками «царя правосудного» стали вольнее, но в последнее время узел их Мамай решил крепко затянуть.

Зная о честности битакчи, Музаффар был страшно удивлён, когда увидел, как два тургауда выволокли из дворца всего окровавленного человека и кто-то рядом шепнул: «Обычай нарушил». Человек зло сверкал одним глазом, другой заплыл совсем, не давался дюжим тургаудам, так что трещала одежда на его плечах и спине, а когда его бросили на повозку, сплюнул на дворцовую площадь. Гремя деревянными колёсами по камням, повозка скрылась в направлении ханской тюрьмы.

В толпе любопытных, окружающих в дни приёма дворец, послышались голоса:

   — Повезли секир-башка делать. А туда же — не даётся, вон вся морда в крови. Посмотри, чем он плюнул, не зубом ли?..

   — А кто такой?

   — Из рязан. Из посольских.

   — Сколько учили — не выучили, ишь как оком сверлил!

   — И-и-ро-ды! — на звенящей ноте, с отчаянием и болью в ответ на слова азиатов по-русски крикнула какая-то женщина, и крик её оборвался сразу. Видимо, затоптали...

Через некоторое время из дворца важно выступили рязанские послы, разряженные, во главе с дородным, в богатом кафтане Епифаном Кореевым, улыбающимся, довольным переговорами.

   — Ну, пора, Каракеш. Да делай всё так, как говорил Дарнаба. А то на камни не один зуб, а всё выплюнешь...

Каракеш зло взглянул на купца и сделал знак рукой своей свите остановиться.

...Мёртвая голова Булата привела Мамая в бешенство, и, если бы не заступничество битакчи, лежать бы Каракешу со сломанными шейными позвонками... Почему сам свершил над тысячником суд? Почему не привёз его связанного по рукам и ногам?..

Тут из-за колонны вышла Акку. Белый Лебедь! Ты, шаман Каракеш, этой красавице, этой светлой душе, должен молиться перед жертвенником бога Хорса с утра до вечера... Вот поистине какое великое чудо вывез ты, Каракеш, из Пермской земли. Да что там — Золотая баба... Прикажи Мамай, так из его золота на монетном дворе испекли бы десять таких баб.

Дрогнуло сердце Мамая... Заныло сладко в груди. И он, как это делал Батый, взял в руки двухструнную домбру-хур и, закрыв глаза, покачиваясь на троне, запел о любви...

Старый, а нашёл слова — совсем неплохие стихи о любви вырвались из его осипшего горла!

Отложил домбру, открыл глаза, обвёл всех собравшихся в дворцовой юрте зорким взором, будто сразу очутившись на поле боя, и сказал, обращаясь к бывшему шаману:

   — Каракеш, я знал твоего отца как служителя неба и искусного врача. Я узнал, что и ты тоже служишь небу, но второе дело — исцелять людей — тебе не дано. Зато ты умеешь убивать, — и Мамай презрительно кивнул на голову своего бывшего тысячника. — Ты угодил мне, — повелитель перевёл взгляд на Акку, — и теперь выбирай: бубен или меч. Я могу назначить тебя главным шаманом Орды, а могу дать в подчинение, как когда-то дал ему, — снова кивок в сторону головы Булата, — тысячу своих воинов...

Каракеш посмотрел в холодные глаза Мамая, а потом через откинутый полог юрты сквозь сетчатое окошко дворца на римско-католический костёл и рядом строящийся магометанский минарет и подумал: «Вскоре шаманству придёт конец... И хан Узбек, ставший магометанином, положил начало этого конца».

   — Я выбираю меч, — сказал Каракеш. — И с тысячью ваших славных воинов постараюсь исправить ошибку этого неудачника, великий каан! — и Каракеш носком сапога слегка дотронулся до головы тысячника Булата.

Мамай криво усмехнулся, изобразив на лице что-то наподобие улыбки, — хвастовство его покоробило, но польстило выспреннее обращение «великий каан», воскрешающее времена Батыева царствования.

   — Да будет так!

Не доверяя служанкам своих хатуней, которые могли отравить Белого Лебедя или сделать из неё массажной палочкой инвалида, Мамай обратился с просьбой к битакчи Батыру, чтобы он прислал во дворец свою Фатиму с невольницами. Зная нравы ханского дворца, Батыр настоял, чтобы Акку перевели в отдельные покои, — этим самым он и свою жену уберегал от всяких соблазнов.

   — Фатима-хатунь, — обратился к жене битакчи с поклоном Мамай и подал своею рукой наполненный фряжским вином золотой кубок, отделанный жемчугом, — я вручаю тебе прелестный цветок, который должен расцвести в моём дворце и затмить своею красотою все розы. Помоги в этом... Теперь пригуби вина, а кубок оставь себе. Это знак моей милости, Фатима-хатунь. Я думаю, что ты мне будешь служить верой и правдой, как твой муж Батыр.

   — Да, мой повелитель, — тихо произнесла Фатима, пряча в карман широких шаровар подарок, краснея от волнения и благодарности за столь высокое доверие, оказанное ей, бывшей чёрной, рабочей жене десятника, почти невольнице, и вот волей судьбы вознесённой на такую недосягаемую высоту.

   — Я при ней не только буду твоими глазами и ушами, мой повелитель, но и сердцем, — промолвила Фатима.

Мамай улыбнулся. Что ж, сердцем — можно...

В те предмайские дни, которые проводил Мамай в покоях Акку, жизнь в Сарае, казалось, замерла. По велению битакчи наиболее шумные базары днём разгонялись, так как в это время «царь правосудный» отсыпался, а по ночам сторожа не смели более перекликаться между собой и бить в колотушки: дабы не мешать одетому в пышные одежды Мамаю в кругу Акку, Фатимы и многочисленных рабынь и мальчиков-невольников играть на двухструнном хуре и сочинять стихи.

На последний план отошла и политика. Уже не один день, а целую неделю ожидали у кованных медью ворот ханского дворца приёма послы. Узнав о красавице Акку, тут же окрестили её Звездой Севера, а Мамая стали поругивать:

   — Чёрный бабник, нашёл время для своих утех.

   — Околдовала она его, — говорили другие. — Как только увидел её «царь правосудный», взял домбру и запел о любви. И хорошо пел! Да как хорошо!

   — Седина в бороду, а бес в ребро, — вторили третьи.

Но вот среди державных посыльных появились личности, которые стали прислушиваться к этим разговорам, и языки пришлось прикусить.

Но не совсем правы были те, кто подумал, что о государственных делах Мамай напрочь забыл, якобы убаюканный своими любовными стихами и усыплённый лучистыми взорами Белого Лебедя. Рано поутру на исходе апреля он вызвал битакчи Батыра и сказал ему такие слова:

   — Мой сын Батыр, твоя жена Фатима стала родной сестрой моей несравненной Акку. Но дело их женское... Ты же мужчина, и я посылаю тебя за войском. Отправляйся в Кавказские горы с отрядом моих отборнейших воинов и напомни жителям этих гор и князьям: аланским, кабардинским, грузинским — моим улусникам — об их воинской повинности Орде: один боец с девяти дворов... Дзе! — Мамай энергично взмахнул рукой и рубанул ею с силой, словно саблей. — Погоди, Батыр, я введу помимо дани и у русских такую повинность. Даже великий Батый не помышлял об этом: боялся всенародного русского гнева. Всенародного, сын мой... — «великий каан» поднял кверху указательный палец, с которого он успел снять драгоценные камни, коими унизывал себя перед тем, как идти в покои Звезды Севера. — Но, сев на московский трон, я всё-таки заставлю сражаться русских в своём войске за интересы Золотой Орды. И пусть моя мечта станет явью! Хур! Поэтому мне нужно много войска. Иди!

   — Иду! — воскликнул Батыр и поцеловал след от зелёного замшевого мягкого сапога Мамая.

Среди мальчиков-невольников во дворце выделялся русский по имени Андрейка, который рисовал красками. Было ему лет тринадцать-четырнадцать, русоволосый, с большими серыми задумчивыми глазами.

...Когда Фатима по обыкновению села возле водомета рядом с Акку, приготовившись слушать очередную песню Мамая, мальчик взял кисть и на широкой доске стал делать рисунок. Мамай в этот раз пел о красных степных маках, к которым приходят белые кони; они вдыхают аромат этих цветов, пьянеют от запаха, сильно бьют копытами о землю и мчатся навстречу восходящему солнцу. Озарённые лучами, кони становятся такими же красными, как и степные маки: красные гривы окутывают их головы — кони уже совсем близко от солнца, свет его поглощает их, и они исчезают. И не так ли доверчивые люди, опьянённые жизнью, падают потом в никуда...

Так пел Мамай, а мальчик под впечатлением от его песни нарисовал на фоне красных лучей солнца два женских лица, похожих на лица Акку и Фатимы. Отложив домбру-хур Мамай увидел этот рисунок и велел досыта накормить русского мальчика, а на другой день приказал нарисовать и его, великого каана сорока народов.

Андрейка изобразил Мамая сидящим на троне, с лицом брюзгливым, одутловатым, с узкими щёлками вместо глаз и огромной золотой серьгой в правом ухе, которая, казалось, тянула книзу его чёрную голову...

Но портрет Мамаю понравился, и он подарил мальчику стёганый, на шёлковой подкладке халат.

А с Акку мальчик сдружился. Он любил смотреть на неё, когда она спала, разметавшись во сне, через прозрачные разноцветные ткани, спадающие с потолка на полог её ложа. Щёки Белого Лебедя алели румянцем, трепетно вздымались груди, уже налившиеся за время гаремной жизни.

Фатима было усмотрела в любопытстве мальчика грех, но, увидев однажды его глаза, взгляд которых блуждал где-то там, куда недоступно проникнуть взору простого человека, успокоилась. Это был взгляд художника, покорённого изяществом и красотой линий женского тела, лица и златых волос. И сердце Фатимы, немало испытавшей за время походной жизни и натерпевшейся от незаслуженных упрёков злого десятника, сжималось от гордости за Акку и материнской нежности к русскому мальчику-сироте... Её сердце было добрым, а иначе оно бы не смогло ради любви к Батыру бросить вызов самой смерти.

И Мамай не ошибся, приставив Фатиму, обязанную ему по гроб жизни, в покои Белого Лебедя.

Но случилась беда...

10. УЗНИКИ ХАНСКОГО ПОРУБА

Занятый любовью, Мамай забыл об Игнатии Стыре, которого бросили в поруб. Это он нарушил этикет ханского дворца...

Сборы Батыра в Кавказские горы были молниеносными, и с его стороны тоже не было дано никаких указаний.

Поруб — земляная яма с рубленым деревянным верхом, обмазанная изнутри глиной, смешанной с жидким аргалом[66] и соломой, глубиной в три человеческих роста, находилась в пятивёрстной черте от великоханского дворца, на отшибе.

На краю ямы не росло ни одного кустика, дающего тень, рядом не было ни одной постройки, и, когда солнце вставало в зенит, жара в порубе стояла одуряющая.

Крысы, кои жили здесь, прятались в норы, ночью же грызли у спящего Стыря подошвы сапог и обшлага его посольского кафтана.

Когда сон не шёл, Стырь из тёмной ямы смотрел в небо на звезды и думал о Москве: знает ли Дмитрий Иванович, какая туча сбирается над её златоверхими церквами, над белокаменными стенами и бойницами Кремля-детинца?! Туча чёрная, огромная. И ещё она будет чернее и страшнее, коль рязанский князь да литовский царь Ягайло перекинутся к Мамаю. А что перекинутся, в том сомнений более у Игнатия не осталось: иначе не очутился бы он, дружинник великого князя московского, в этом порубе... Разве не знал Епифан Кореев, кто он таков, Игнатий Стырь?! Знал. Олег Иванович сообщил ему, а меня намеренно послал первым к порогу юрты Мамая, не предупредив, что надо теперь тени Чингисовой кланяться. Сам сие ведал, а не уведомил... Значит, получил указание — избавиться... А ведь раньше, когда приезжали восемь лет назад с Дмитрием Ивановичем, этого не было, чтобы тень почитать. Вон какие порядки завёл Мамай. Неспроста...

В ночь Христова Воскресения Игнатий тоже не спал: всё гонял нахальных крыс, которые пищали, вертелись и не залезали в норы. И вдруг донёс ветерок колокольный звон: Игнатий вслушался в него — звонили в двух православных церквах, и чудно было слышать этот звон вдали от родной земли, в местах, пропахших полынной горечью. Перекрестился Стырь, и слёзы навернулись на глаза. Но тут над ямой склонился кто-то, и на пол возле ног Игнатия упал какой-то свёрток. Он поднял его, развернул тряпицу и увидел при свете далёких звёзд иконку с изображением Христа. Повертел в руках, сунул за пазуху.

Утром всмотрелся в иконку, заметил слегка отогнутый краешек медной оправы, подсунул ноготь и вытащил грамотку, а на ней всего два слова: «Поможет Музаффар».

...Уже отъярились колокола на христианских церквах, и теперь их медно-красные языки словно прилипли к чугунной гортани: тишь да небесное сверху свечение. Сейчас бы православному человеку разговеться в праздник золотым яйцом и запить бы сычёным пивом, а там и сосуд зелёного вина, что настояно с осени на лесных травах, не помешал бы. А потом отломить бочок кулича, помять в твороге и похристосоваться с первым встречным доброй души христианином, поцеловав его прямо в уста: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» — ответит добрая душа.

Представил этакую картину Игнатий, ворохнул по горлу заострившимся за время сидения в яме кадыком и тут услышал наяву эти слова, произнесённые про себя: «Христос воскресе!» — «Уж не помешался ли?!» А может ветер, что шелестит полынной степной травой, прилетевший из родной стороны, принёс их, сказанные матушкой... И вспомнилась белая берёзка, что стоит под окном её избы в замосковной слободе. Забелелась теперь берёзка корою и набухли на её ветках почки: вот-вот лопнут и появятся зелёные бутончики... А высокое голубое небо с облаками полощется в водных просторах реки Яузы, по берегу которой бегал босиком, сшибая пальцами ног красно-сиреневые головки клевера.

И снова кто-то внятно сказал:

— Христос воскресе!

Поднял голову Игнатий и — о чудо! — увидел, что летит ему прямо на голову золотое яйцо, словно вон с того, начинающего розоветь в лучах восходящего солнца облака. Он поймал его и долго смотрел из своей ямы в глубинную темь высокого неба и всё думал о том, кто же тот добрый человек, что кинул ему иконку, пасхальное яйцо, и кто такой Музаффар, который должен помочь ему, узнику ханского поруба.

Прислушался: и снова была тишь, только шелестела полынь-трава. «Кто же?!»

Яйцо Игнатий очистил и жадно проглотил, не просыпав и крошки. Ткнул сапогом выскочившую на запах крысу, она перевернулась в воздухе, упала на земляной пол и, очухавшись, юркнула в нору.

Да, тихо: кажется, и стражников наверху нет, превратиться бы в птицу и взмыть! Оглядел стены.

«Варвары, а поди ж ты, кое-что умеют... Смотри, как стены замостырили, — аргал да глина затвердели так, что не колупнёшь, чтоб ямку для пальцев ступни выдолбить, да и чем колупать?! Железную застёжку от пояса и ту, черти, отобрали, перед тем как в яму сунуть... Так что вылезти отсюда самому, без чужой помощи, и помышлять нечего, — раздумывал Игнатий. Спохватился: — Во оказия, в такой час чертей вспомнил... Ироды!» — Стырь перекрестился, отпил из кумгана, закрытого медной крышкой, воды, сел в уголке поруба и задремал.

Сквозь дрёму услышал шум наверху, гортанные крики, за ворот посольского кафтана посыпалась земля, и вдруг около ног Игнатия шлёпнулось окровавленное тело. Стырь кинулся к нему — увидел: мальчишка, весь избитый, с рассечённой бровью, но по одежде, хотя и разодранной, видать, не из простых. Приложил ухо к сердцу, радостно ощутил — бьётся. Живой...

Но как удивился Игнатий, когда мальчишка на родном языке, на котором говорят светлоокие, крепконогие русы, попросил:

— Пи-и-ить!

Слава Христу, воскресшему в это утро! Вода ещё была в медном кумгане. Стырь поднёс его к губам мальчика. Тот поцедил немножко воды сквозь зубы и откинул голову на руки Стыря, поддержавшие её.

Живой! Русич! Глаза Игнатия сияли восторгом...

11. КОСТРЫ У ДВОРЦА

Музаффар, прижимая под кафтаном верёвочную лестницу, вприпрыжку перебежал площадь перед мусульманским минаретом, выстланную чёрным гладким камнем, и тут услышал, как над ханским дворцом зазвучали медные трубы, играя боевую тревогу. На белых и вороных лошадях гарцевали перед ханским дворцом воины конной гвардии Мамая с обнажёнными кривыми мечами, а тургауды длинными копьями разгоняли толпу собравшихся в этот ранний час.

Над куполообразным верхом дворца, увенчанным зелёным хвостатым знаменем, истаивали в первых лучах солнца тёмные длинные облака, похожие на мутные степные реки.

Меняла-перс остановил пробегающего мимо знакомого купца, спросил:

   — Почему — тревога?

   — И-и-и — не спрашивай, беда... — купец потащил Музаффара за широкий рукав кафтана подальше от конной гвардии и тургаудов.

Только оказавшись за глиняным дувалом какой-то кумысханы, он заговорил, всё ещё не отпуская рукав перса:

   — Великий повелитель, да поможет нам Аллах, в страшном гневе! Он приказал Акку... Ты знаешь Акку, которую привезли в великоханский гарем из страны вечного снега?.. — спросил купец и ещё крепче вцепился в рукав кафтана. Музаффар усмехнулся: «Ещё бы не знать!..» — но вслух, конечно, ничего не сказал. Купец едва слышно произнёс: — Повелитель приказал наполнить мешок камнями, посадить в него Акку, зашить и до захода солнца бросить в Итиль на съедение речным ракам...

   — Ты в своём уме? — громко воскликнул перс, — Белого Лебедя — эту луноподобную, розу в саду Аллаха, этот нектар в хоботке пчелы — и в мешок?! Не рёв ли медной боевой трубы лишил тебя разума?.. Очнись.

   — Тише, Музаффар, тише... Ты напрасно не веришь мне... Мы с тобой люди торговые, знаем друг друга давно, и я бы не стал тебя, Музаффар, потчевать новостью, которая не стоит и выеденного яйца, пусть это даже яйцо степного беркута... Говорю сущую правду, а мне поведал её мой зять — богатур из конной гвардии Мамая.

И купец рассказал следующее...

Фатима, взятая кааном присматривать за Акку, к русскому мальчику прониклась ещё большим чувством, когда он нарисовал и её портрет, подарив со словами:

   — Прекраснейшей из прекраснейших!

Бывшая чёрная жена старого десятника прослезилась, посмотрела на своё отражение, изображённое на доске, как бы со стороны и увидела, что она ещё красивая женщина: тёмные миндалины глаз, луком изогнутые брови, алый рот — спелая малина в саду у русичей, лицо круглое, как луна, восходящая во время джумы[67] над минаретом.

   — Ой хорошо! Рахмет, Андрейка! Я как живая тут. Приедет Батыр — покажу. Он наградит тебя!

   — Дорогая Фатима, ваша благодарность и улыбка значат для меня больше всяких наград.

С этого момента Фатима разрешила мальчику рисовать Акку в любое для него время: вечером теперь зажигали в покоях светильники и свечи, чтобы было видно как днём. Рисовал Андрейка Акку и на рассвете, когда предметы приобретали выпуклые очертания, по ним скользили быстрые трепетные тени и всё вокруг наполнялось живой осязаемой плотью. Ещё яснее после ровного, глубокого сна являлась красота Белого Лебедя, и не существовало более счастливых минут для художника-отрока, чем эти, когда он наносил кистью на доску, глядя на Акку, мазок за мазком...

А случилась беда в ночь на Светлое Христово Воскресение, когда владыка Иван с крестом и священнослужителями вместе с прихожанами обошли вокруг церкви с пением: «Воскресение Твоё Христе Спаси, Ангели поют на небесах, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!» — и когда с высоты колокольни ликующе полился пасхальный перезвон... От него Фатима и служанка проснулись, увидели и глазам своим не поверили, как Акку подошла к русскому мальчику, стоявшему при ярких свечах за доской с кистями, что-то тихо сказала и поцеловала в губы... Андрейка ответил ей тем же. И на их лицах сияли такая благодать и спокойствие, что Фатима поняла: такие поцелуи бывают не первыми, значит, они миловались и раньше... «Проглядела...» — с ужасом подумала она, вскочила с места, громко вскрикнула, схватила за шиворот мальчика и ударила его кулаком в лицо. Акку метнулась к постели, упала в подушки ничком и застыла в беспамятстве. Что же будет?! Фатима зашептала, опомнившись, служанке, что надо это скрыть от великого хана, иначе им всем грозит страшная кара, да было уже поздно: на непроизвольно вырвавшийся от испуга крик Фатимы прибежали тургауды. Увидели мальчика с разбитым носом, из которого на неоконченный портрет Акку капала кровь... Схватили его, стали играть тревогу... Доложили Мамаю...

Музаффар, дослушав эту историю из уст купца, наконец-то вырвал свой широкий рукав из оцепеневших пальцев своего собрата, испуганного не менее чем он, так как после таких тревог неизменно следовали погромы. И вихри мыслей пронеслись в его голове, ища выход из, казалось бы, безнадёжного положения. Эх, сколько же таких безнадёжных положений было в его скитальческой, богатой событиями жизни!.. Да ничего, голова пока на плечах. И торговое дело процветает... Надо бежать домой, надо посоветоваться с женой: ум хорошо, а два лучше...

Зухра, узнав об этом, переспросила:

   — Так это случилось на рассвете в Светлое Христово Воскресение? Музаффар, дорогой, а не потаённая ли Акку христианка?.. Даже если и нет, то надо великому донести так, что Акку всего лишь христосовалась с русским мальчиком. Всего лишь... Я знаю, ты сейчас с владыкой Иваном в тайном союзе, чтобы вызволить русского посла из ямы...

Меняла-перс усмехнулся, щупая под кафтаном верёвочную лестницу, сплетённую одним русским ремесленником. «Вот чёртова баба! Да разве от неё что-нибудь скроешь?!» — и, восхитившись умом своей жены, даже улыбнулся. А Зухра, перейдя на шёпот, быстро заговорила:

   — Беги к владыке, и пусть он до того, как Акку зашьют в мешок, просит у Мамая приёма... Только так объяснив каану значение этого поцелуя, можно спасти Акку и русского мальчика. Беги скорее, Музаффар, я полюбила это безвинное дитя — Звезду Севера.

— Признаться, Зухра-джан, и я полюбил её. Если бы были у нас свои дети! — Музаффар прослезился и поцеловал жену в щёку.

Владыко Иван, как ни бился, но не смог в этот день попасть на приём к Мамаю, — тот поспешно, сев на своего лучшего коня, с отборной сотней тургаудов и воинов из конной гвардии, приказав не учинять погромов, ускакал из дворца невесть куда.

Как только багровое солнце, похожее на кровавый глаз, коснулось краешком ровной степи, Акку с камнями в мешке бросили в сердитые волны Итиля...

А ночью, когда всё небо залучилось жемчужинами звёзд, в яму, где сидели Стырь и Андрейка, опустилась верёвочная лестница. «О чудо! — подумал Игнатий. — Не воскресший ли Христос спустил её прямо с небес, куда он вчера вознёсся...» Но раздумывать было некогда...

Когда вылезли наружу, неизвестный человек с закутанным чёрным плащом лицом, не сказав ни слова, будто немой, повёл их за собой.

Было темно. Лишь у ханского дворца полукружьем горели костры, а в той стороне, где жила пленная кабарда, ревел надрывно ишак, лаяли собаки.

За Мау-курганом выли волки...

12. «БЛАЖЕННАЯ ОБИТЕЛЬ»

Мамай гнал своего любимого коня во весь опор. Великий был без головного убора, и его чёрные кудри развевались на ветру, плоско стелясь на затылке и спадая на шею.

Он далеко вырвался на своём мощном легконогом скакуне. Его тургауды, рассыпавшись, изо всех сил пытались догнать своего каана, что-то кричали, гукали, из-под конских копыт летели выбитый степной мох и срезанная под корень полынь.

Сильный встречный ветер потихоньку охлаждал, осаживая, вскипевшую было при известии об измене Белого Лебедя кровь — тогда великого чуть не хватил удар, такой же, как тридцать три года назад, когда хан Джанибек во время штурма генуэзской крепости Кафы посчитал молодого сотника Мамая виновником в гибели своей любимой жены Абике...

Вначале-то великий даже не понял ничего — так всё это было неправдоподобно, так неестественно: он, покоритель многих царств и народов, Кавказских гор, долин и нагорий, и вдруг какой-то мальчишка, тьфу! — русский щенок, рисующий красками... Мамай захохотал, а потом взъярился как бык: страшная ревность обуяла его сердце...

«Моё уязвлённое самолюбие — это расплата за слабость, — только сейчас, овеваемый ветром, подумал Мамай. — Захотел любви, старый дурак. Песни пел, стихи сочинял...»

Оглянулся и попридержал коня. Тургауды скакали теперь, выгнувшись луком, и по бокам, там, где должна бы крепиться тетива, два его верных наяна, Челубей и постельничий Козыбай, мчались на вороных, пригнувшись к седлу, так что длинные перья дроф на их кожаных шлемах почти касались конских грив.

Позади всех трусил на мышастой кобыле Дарнаба. Мамай узнал его по восточному платью. Кобыла упрямо воротила голову в сторону.

Козыбай и Челубей осадили возле каана своих лошадей, преданно заглянули в глаза ему и безмолвно вопросили: «Полегчало?» Великий скривил рот и отвернулся.

Двинулись шагом.

Челубей, ехавший справа от Мамая, возвышался на коне как гора. В плечах широк, руки его, обнажённые по локоть, перевиты толстыми жилами: ими он мог разорвать бычьи продублённые кожи. Лицо Челубея будто вытесано из камня: низкий, в морщинах лоб, глубоко посаженные хищные щёлки глаз и чёрные усы, свисающие до подбородка. Это ему, силачу Челубею, придётся встретиться в поединке на Куликовом поле с иноком монастыря Святой Троицы Пересветом и умереть...

А сейчас он смотрел на степь орлиным взором богатура, которому нет равных по мощи и ловкости, и жадно вдыхал запах шерсти и пота кочующей овечьей отары, неожиданно преградившей им путь. Пастухи, узнав Мамая, коротким ударом руки сшибли со своих голов малахаи и ткнулись лицами в пыль, цепенея от страха. Козыбай хотел было вытянуть их плетью и разогнать отару, но великий милосердно поднял руку: «Не трогать!»

Отара прошла. Дарнаба громко чихнул, пастухов всё-таки обругал по-итальянски, отчего Мамай зло взглянул на щуплого иностранца и поворотил своего коня к Итилю. Дарнаба понял, что допустил снова оплошность, вспомнив, что Мамай знает их язык, и прикусил губу, опять подумав о неизвестном сопернике, который оттирает его от ханского уха.

Проехали мимо Мау-кургана — холма печали, и великий приказал остановиться возле слепооких каменных баб на высоком отвесном берегу могучей реки.

Солнце поднялось в зенит. От полынных кустов не было тени, и каменные бабы стояли в знойном мареве, тоже не отбрасывая тень; трещали кузнечики, свистели сурки, вытянувшись на задних лапах, а в синем небе почти без единого облака клекотали орлы, носясь над землёй кругами на распластанных крыльях.

Постельничий Козыбай протянул Мамаю шест, наверху которого были натянуты бараньи шкуры вроде зонта. Великий показал рукой на каменных баб, и тургауды кинулись туда устанавливать шест, а под ним обыкновенное конское седло. По-походному.

Неподалёку поставили железную треногу и на неё водрузили чугунный казан. Из кожаных баксонов высыпали под него аргал, развели костёр. Нарезали кусками баранину и положили в казан.

Мамай жёстко уселся в седло, крепко прижавшись спиной к плоским, без сосков грудям каменной бабы. Дал знак рукой, чтобы все, кроме поваров, удалились.

Перед ними расстилались необъятные воды Итиля, вода в сильной реке катилась широкой лавиной на юг, к морю Каспийскому, лишь замедляя бег там, в хаджи-тарханских камышовых плавнях, разливаясь на сотни вёрст окрест. И мысли Мамая, словно полёт орла, проследили могучий бег реки и остановились неподалёку от песчаного морского берега, на котором кочуют кибитки хана Синей Орды Тохтамыша, одного из сильных потомков Потрясателя Вселенной. «Сильных, — усмехнулся Мамай. — Посмотрел бы я на его силу, не поддержи его Тимур — Железный Хромец!..» При мысли о Тимуре у Мамая дрогнула левая бровь: о жестокости Железного Хромца ходили легенды, наводящие страх и ужас...

Судя по тому, как долго и неуверенно добывал себе трон в Синей Орде, Тохтамыш вояка некрепкий, и Тимур, сделав его правой рукой, должен быть им не особенно доволен. «А не пойти ли мне вначале войной на Тохтамыша и прибрать под свою руку его людей и золото?! А потом уже двинуть свои рати на Русь... Да зачем мне люди?! Их у меня тьма, а золота и того больше. Захочу — накуплю ещё фрягов, да и на подходе уже войско с Кавказа... А в Синей Орде, знаю, казна пуста, как шаманский бубен... Да если и пойти на неё сейчас, значит, поссориться с Железным Хромцом... Этого делать нельзя. Вот когда сяду на Москве да заставлю воевать в своём войске русских, тогда-то и поглядим — кто сильнее? Тогда-то и сам Хромец не будет страшен! Ещё попробуем на зуб, из какого он железа сделан!»

Но казалось Мамаю: чего-то недостаёт в его рассуждениях, что-то главное ускользает, не даётся в руки. Что?!

Он ещё крепче прижался лопатками к каменной бабе и закрыл глаза.

Неожиданно прозвучал гонг, призывающий воинов к принятию пищи. Мамай, обжигаясь, проглотил варёную баранину и снова взглянул на Итиль: под правым противоположным берегом плыли купеческие баржи. Отсюда, с высокого берега, они, под парусами, были похожи на стаю белых лебедей, вытянувшихся друг за другом. При этом сравнении Мамаю словно кольнули иглой в сердце: Акку — Белый Лебедь... «Салфат, Гурк, помогите!..»

Да, мир жесток, и кто на миг забывает об этом — тут же наказывается муками и страданием. Доверчивость красит только детей, мужей обрекает на осмеяние...

«Салфат и Гурк, но сейчас я взываю к вам!..»

Но вот Мамай поднял голову к небу, и глаза его выхватили из кружившихся орлов одного, сильного, с длинными крыльями. Слегка изогнув их, он изящно парил над землёй.

Вдруг круги птицы стали быстро сужаться, полёт сразу приобрёл упругость и стремительность, и повелитель понял, что хищник наметил свою жертву. Жажда охоты тоже охватила Мамая, он теперь и сам был тем орлом: только какая добыча как награда ожидает хищника?! Великий стал молить про себя, чтобы это мог быть не грязный суслик или степной ушастый заяц, а волк или горный баран, ну пусть, в конце концов, и красная лисица.

Орел, спускаясь всё ниже и ниже, в один миг сложил крылья и стрелой, словно пущенной из арбалета, упал на землю. И душа Мамая, и мысли его тоже ринулись стрелою, и, когда великий хан увидел в когтях орла рогатую Голову барана, он облегчённо вздохнул и удовлетворённо закрыл глаза. «Это по-нашему...» — подумал, и уголки его губ задрожали.

«Почему Тимур, такой же бывший темник, не чингизид, как я, поддерживает изнеженного ублюдка Тохтамыша?! Что за великая игра кроется за этим?.. Разве я своими делами и мужеством не доказал Тимуру, что со мной надо дружить?! Два сильных тигра в степных тугаях — это мы, а потомки Потрясателя Вселенной давно устроили грызню между собой, возню, делёж, словно шакалы над трупом кабарги, наполовину обглоданной зверем, убившим её...

Железный Хромец что-то задумал... Уж не хочет ли он стать тем первым тигром, которому не будет равных... Значит, я должен исчезнуть. Что, собственно, такое — умереть? Раствориться в вечности, как растворялись не только сильные мужи, а целые народы. Вот по этой степи, на берегах Итиля, проносились на лошадях скифы и гунны, воевали, любили, а их уже нет, только в память о них стоят эти каменные истуканы — слепоокие бабы...»

Подумав так, Мамай лопатками ощутил какой-то жуткий, сковывающий тело холод, исходящий от одной из них, проникающий прямо в самое сердце... Великий с суеверным страхом отодвинулся от каменной девки, быстро вскочил на ноги, взмахнул камчой. Ему подвели коня. Но повелитель крикнул:

   — Мне нужна лодка!

С десяток тургаудов бросились вниз по откосу к воде, где в зарослях камыша покачивалась с крутым носом и высокими бортами лёгкая посудина.

Мамай на ту сторону Итиля взял с собой, кроме гребцов, постельничего Козыбая и Дарнабу, Челубею же приказал оставаться с отрядом.

Повелитель сел на нос лодки, он не повернул головы к противоположному берегу, а смотрел на тёмные обнажённые спины гребцов, на их мышцы, перекатывающиеся на лопатках при каждом взмахе вёсел. От их тел несло резким запахом пота и немытой кожи, но этого великий не чувствовал, привыкший ежечасно, ежеминутно, за исключением, когда оставался один в юрте или гареме, находиться среди своих воинов, не знавших, что такое баня.

Оказавшись на середине реки, гребцы, сидящие по левому борту, вдруг подняли вёсла, и лодка резко повернулась к скалистому утёсу, торчавшему огромной пикой на фоне синего неба. «Куда это правит повелитель? Что он задумал?» — вопрошал про себя Дарнаба, не скрывая уже своего волнения. Пальцы его, сжимающие борт лодки, заметно дрожали.

Мамай резко повернулся к нему, ощерив свои редкие крупные зубы в жёсткой улыбке и вперив в лицо итальянца какой-то отрешённый, весь в себя углублённый взгляд, медленно заговорил:

   — Ты учёный человек, Дарнаба. Ты повидал много стран и народов, много делал зла и много сносил от людей... Скажи: во что веришь?.. — и, увидев на лице итальянца замешательство, поднял руку. — Молчи. Знаю... В силу стрелы, кинжала и яда. Это всё очень просто, Дарнаба. Так же просто, как день зачинается с восхода солнца, жизнь человека с первого крика ребёнка, вылезающего из чрева матери на этот солнечный свет, и всё потом кончается мраком: день — ночью, жизнь человека — могилой. И нет на земле ни одного человека, который мог бы избежать иной участи. Как хотелось Потрясателю Вселенной жить на земле вечно, но великий китаец[68] сказал ему на это прямо в лицо, не боясь, что может умереть, не показав своей крови[69]: «Жить вечно не будешь, ты смертный, как все, и тело твоё, разложившись в пыль, смешается с пылью земли...»

За прямой и честный ответ Потрясатель Вселенной щедро наградил мудреца и отпустил его домой в сопровождении своих тургаудов.

Я тоже хочу услышать честные и прямые ответы на свои вопросы.

Дарнаба влил в свои глаза побольше собачьей преданности — жизнь научила его немалому актёрскому мастерству. Мамай, взглянув на него, расхохотался, положив на плечо итальянца свою заросшую чёрным волосом руку, сказал сквозь выступившие от смеха слёзы:

— Не надо, Дарнаба. Ничего не говори... Молчи!

Когда до берега оставалось с десяток метров, Дарнаба поднял голову и на самой вершине утёса увидел обнажённого до пояса человека. Он стоял прямо, вытянув вперёд руки и опершись ими на палку толщиной в руку, с двумя рогульками на конце, похожую на посох, с которым ходят русские иноки. Дарнаба встречал их однажды, когда по секретному поручению генуэзского консула проходил русскими землями к литовскому князю Ольгерду...

Ветер шевелил густую чёрную бороду обнажённого до пояса человека — это был явно не монгол. На голове у него топорщилась высокая шапка, заканчивающаяся металлическим шишаком.

Он даже не шевельнулся, когда лодка причалила к берегу. Мамай подал знак гребцам остаться и, кивнув головой Дарнабе и Козыбаю следовать за собой, ступил на каменную лестницу, ведущую на вершину утёса.

Повелитель был тучен, но легко, без одышки поднимался наверх, так что Дарнаба с постельничим Козыбаем еле за ним поспевали.

Когда Мамай занёс ногу на последнюю ступеньку, обнажённый до пояса человек положил не спеша посох на каменные плиты, выпрямился и, скрестив на груди руки, лишь склонил голову, а не кувыркнулся в ноги повелителю, не пополз на коленях к нему, чтобы поцеловать край халата, как это принято у ордынцев. «Чудеса!» — только и мог отметить про себя Дарнаба.

   — Прорицатель, маг и великий учёный из Ирана Фериборз, знающий бессмертную «Авесту»[70], — представил его «царь правосудный».

И опять гордый поклон головы в сторону спутников повелителя и скрещённые на груди руки.

Дарнаба внимательно взглянул на его пальцы, унизанные золотом, и задержал взгляд на указательном правой руки, на котором был надет перстень с изображением отдыхающего льва. Перстни со львом можно увидеть на пальцах многих, кто богат и знатен, но вот такой — тонкий, изящной работы, в котором лев не вырезан из цельного кусочка золота, а впаян в ободок, — Дарнаба видел впервые.

«Постой, постой... — начал вспоминать итальянец, — а впервые ли?!» Какая-то смутная догадка промелькнула в его голове, и он постарался побыстрее опустить глаза, согнувшись в ответном поклоне...

Иранский прорицатель снова взял в руки посох и, стуча им по камням, повёл всех в пещеру, вырубленную в скале. Там уже горел огонь. Дым уходил через отверстие наверху. Дарнаба увидел в одном из углов пещеры поставленные друг на друга деревянные бочонки, а в другом — низкий столик, на котором стояли серебряные кубки. Маг и великий учёный пригласил их сесть за этот столик. Итальянец взял в руки кубок и вздрогнул: на нём он увидел крылатого грифа, держащего в своей чудовищной пасти голову оленя...

Сам прорицатель не сел, а встал посреди пещеры возле огня и, стукнув посохом о камни ещё раз, обратился к Мамаю:

   — Повелитель полумира, великий и несравненный, я вижу в твоих глазах желание узнать правду на вопросы, поставленные перед собой в тиши и уединении. Ты можешь и не повторять их вслух, угадываю, о чём скорбит твоя душа и что требует твоё гордое сердце... Я отвечу... Я отвечу тебе, как если бы ты был один, несмотря на присутствие этих людей, которым, как я понял, ты доверяешь, — маг метнул жгучий взгляд в сторону Дарнабы и Козыбая, а Мамай ехидно поджал губы. — Да, я — прорицатель! — голос обнажённого до пояса сорвался на крик. — Прорицатель, знающий тайну земли и неба, о великий. Я могу выпускать свою душу из тела, и она, превратившись в ястреба, будет наблюдать сверху; превратившись в орла, начнёт видеть всё со всех сторон... Буйные ветры понесут меня вверх, и пять народов покажутся пылинкой... А когда я вознесусь до облаков, то одно моё крыло будет на небе, другое — на земле... Ведь я напился сомы! — неожиданно замолчал прорицатель и, застыл как изваяние...

Потом он прислонил посох к стене пещеры, подошёл к углу, где стояли бочонки, взял один и хотел поставить на стол, но Мамай жестом руки остановил мага.

   — Не надо, прорицатель, сегодня не надо... У меня много дел впереди. Ты пропой нам гимн из твоей «Авесты». Будем слушать!

«Вот оно что?! — про себя воскликнул Дарнаба, искоса взглянув на Мамая, — вот тебе и великий трезвенник... Теперь понятно, почему ты не любишь вино, раз предпочитаешь напиток другого свойства».

Дарнаба хорошо знал, что такое сома... Он знал и множество священных гимнов из иранской «Авесты»...

   — О «царь правосудный», не зря взявший себе это имя, ведаю я, что тебе приятно будет послушать строки о «блаженной обители» — горе Высокой Харе, на которую могут попасть живыми лишь боги и самые выдающиеся и справедливые герои... Слушай, о великий, слушай священный гимн! — снова начал говорить прорицатель и маг. — На светящейся Высокой Харе нет ни ночи, ни тьмы, ни холодного ветра, ни знойного, ни губительных болезней, ни созданной дайвами[71] скверны, и не поднимается туман от Высокой Хары... У подножия Высокой Хары лежит море — «зрайа» — по имени Воурукаша, имеющее широкие заливы, могучее, прекрасных очертаний, глубокое, с далеко простирающимися водами. В него низвергается с вершины Хары бурный поток Ардви. Посреди моря есть чудесный остров, где живут священные животные и растут диковинные растения и туда слетаются чудесные птицы. А люди живут прекраснейшей жизнью. Там мужчины и женщины, самые лучшие люди...

Дарнаба взглянул на Мамая и увидел в его глазах слёзы: «Вот оно, азиатское лицемерие...» — подумал, и рука невольно потянулась к рукоятке кинжала, висевшего на поясе.

   — Кто же создал эту обитель? — подал голос из угла пещеры повелитель.

   — Давным-давно это было, когда всей землёй правили первоцари. И был среди них Йима, подобно солнцу зовущийся «сияющий». Когда он приносил жертвы богу-творцу Ахурамазде, то молил, чтобы не было в его царстве ни болезней, ни голода, ни жажды, ни старости, ни смерти, чтобы всегда пятнадцатилетними по облику ходили отец и сын, чтобы не было созданной дайвами зависти. Тысячу лет правил на земле блистающий Йима. Но лишь незадолго перед его смертью внял бог Ахурамазда и создал эту «блаженную обитель»...

   — В какой стране находится эта обитель? — снова вопросил повелитель, заворожённый рассказом иранца.

   — А находится она в стране, где стоит суровая, гибельная зимняя стужа. «Эта страна — сердце зимы». Так повествует «Авеста».

Маг и учёный кончил рассказ, и в пещере на миг воцарилась тишина, лишь нарушаемая потрескиванием в огне поленьев. Вдруг «царь правосудный» вскочил из-за столика, взмахнул рукой и воскликнул:

   — Я так и знал, что она должна быть там, эта обитель, прорицатель Фериборз. Она должна находиться у русов...

   — Великий, — склонил голову Фериборз и скрестил на груди руки. Снова изящный перстень со львом, впаянным в ободок, приковал взор Дарнабы. — Я знаю, о чём ты думаешь... И я отвечу на мучающий тебя вопрос... Ты взойдёшь, о справедливый герой, на золотую вершину Хары. Ты сам создашь подобно сияющему Йиму свою священную обитель. И она должна быть там, где живут русы...

Прорицатель взял в руки посох, прислонённый к стене, и сказал:

   — Видишь, он похож на посох русских монахов. Но он не станет твоим проводником в эту обитель. Наоборот — препятствием... Но ты сделаешь так, как сделаю сейчас я, — Фериборз поднёс посох к волосатой, тёмной от загара груди и переломил его.

Снова на его пальце ослепительно сверкнул перстень...

   — А теперь, дорогие гости, я всё-таки угощу вас сомой…

— Спасибо, Фериборз, в другой раз. Ты и так сегодня доставил мне неслыханную радость. И если я достигну того, что задумал, в моём царстве ты будешь, Фериборз, после меня первым человеком.

Всю дорогу до ханского дворца Дарнаба раздумывал над тем, что увидел и услышал в пещере скалистого утёса на правом берегу Итиля.

«Сома... И давно ли Мамай пристрастился к этому напитку? И почему иранец так назвал его. Ведь в «Авесте» он зовётся хаумой... — Дарнаба вспомнил строки священных иранских гимнов: — Я призываю исцеление тобой, о золотистый хаума, — силу, победоносное исцеление, энергию для тела, всестороннее знание... — О хаума-царь, продли нам сроки жизни, как солнце весенние дни. Продли нам жизненный срок, о хаума, чтобы мы жили.

Хаума-сома, — гадал Дарнаба, — сок, обладающий сильными наркотическими свойствами, приводящими человека к галлюцинациям, бессознательному состоянию... Сомой зовут его индийские жрецы. Они принимают его во время пения священных заклинаний — мантров. Сома — отец гимнов, владыка песни: опьянённый им подобен певцу — пребывая в экстазе, он одновременно и чародей, знающий силу божественных заклинаний.

Сома — это процветание и свет, сура[72] — несчастье и темнота. Ведь почти такими словами укорял меня в пьянстве Мамай, словно уподобляясь индийским жрецам...

Но ведь индийские жрецы-прорицатели служат во дворце Синей Орды Тохтамыша, вот там-то я и видел на указательных пальцах отмеченных милостью хана жрецов такие же перстни со львами, впаянными в ободки и кубки с изображением грифов, держащих в пасти оленей... Значит, никакой ты не иранец, Фериборз, а тохтамышский шпион! И не словами ли самого великого синеордынца ты подстрекаешь глупца Мамая к походу на Русь, чтобы потом, в случае поражения, открыть Тохтамышу путь в Золотую Орду... Ловко! — от этой догадки Дарнаба вспотел, и лицо его запылало жаром, а с губ вот-вот готово было слететь признание. Но он закусил губу, молчал, искоса поглядывая на Мамая, с опущенной головой скакавшего рядом. — И почему он пригласил меня к Фериборзу?.. Что за этим кроется?.. Дать понять, что он пробует сому, — вряд ли это в его интересах... Значит, о чём-то тоже подозревает великий и не хочет ли об этом спросить меня?.. Посмотрим».

Мамай поднял голову, пристально посмотрел в глаза итальянцу и спросил:

   — Дарнаба, ты веришь в священные гимны «Авесты»?

Непонятная злоба захлестнула итальянца, вдруг вспомнившего коварные насмешки над собой Мамая, его ледяной холодок по отношению к себе... А разве не он, Дарнаба, привёл генуэзскую рать на помощь ему, повелителю, разве не служил Мамаю верой и правдой?! Вот и посчитаемся...

   — Да, повелитель, верю, — сказал Дарнаба.

Но что-то похожее на укор совести, словно острой иглой, кольнуло в сердце: а как же рать? Как же славные арбалетчики?.. Разобьют Мамая — погибнут и они...

Но соблазн отомстить Мамаю был так велик, и представится ли такая возможность ещё, чтобы поквитаться, неизвестно, — что в данный момент Дарнаба готов был пожертвовать жизнью тысяч своих соотечественников.

«От судьбы не уйдёшь», — сказал себе Дарнаба, откинувшись в седле.

«А посох, который сломал Фериборз у себя на груди?! — продолжал размышлять Дарнаба. — Понятно, что попы и монахи на Руси всегда выступали союзниками князей в борьбе против Орды. Но, может быть, синеордынцам известно что-то большее, может быть, Тохтамыш знает про русских то, о чём и не догадывается этот бывший чёрный темник?..»

13. НА МОСКВЕ-РЕКЕ

Рассуждая о Тохтамыше, Мамай недооценивал его силу.

У правителя Синей Орды были на Москве свои люди, доносившие обо всём, что деется вокруг. Под видом торговцев, ремесленников и толмачей[73] жили они в районе Балчуга и Ордынки — дороги на Орду, к югу и юго-западу от Кремля. Ранее их поселения группировались вокруг баскакского двора, но митрополит Алексей распорядился баскаков потеснить с чудного места и основать здесь Чудов монастырь. А построен был он в 1365 году.

Внизу монастыря находилось урочище Чертолье, овражистое и буерачное, заросшее лопухами и лебедой.

За два месяца до того дня, когда Мамай ездил на правый берег Итиля к Фериборзу, в одном из оврагов подмосковного Чертолья произошёл любопытный разговор.

...В овраге протекал ручей. В том месте, которое густо заросло ивами, ручей сильно расширялся и образовывал озерцо. Вокруг него трава была выбита копытами диких животных, приходивших сюда на водопой. Вот почему две лошади, уткнувшие свои морды в водоём, нет-нет да и поводили боками и косили по сторонам фиолетовыми зрачками глаз, — их чуткие ноздри ловили запахи волка, исходившие от следов.

Стоило лишь какой-то лошади поднять голову, как в её глазах появлялись отражения двух человек, перевёрнутых вверх ногами, — так уж устроен лошадиный глаз... Эти двое сидели на пригорке под прикрытием огромных лопухов чуть выше ив, полощущих свои ветви в воде. На их головах малахаи, а ноги обуты в одинаковые по цвету сапоги без каблуков на мягкой подошве. Впрочем, цвет их определить трудно, так как они густо покрылись дорожной пылью.

Судя по одежде и языку, на котором двое говорили между собой, они должны были быть ордынцами, но походили только один, второй — узконосый, загорелый до черноты, густобровый и имеющий чёрную бороду — очень смахивал на индуса или персиянина.

   — Фериборз, мы знаем, что ты маг, волшебник и прорицатель, живущий отшельником на берегу Итиля, и ценим тебя за верную службу, — говорил ордынец, поигрывая камчой, которую он держал в левой руке... — Но я считаю так, великий Фериборз, что лучше всяких прорицаний неоспоримые истины. А они нам стали известны, и ты должен довести их до уха нашего светлейшего Тохтамыша. Пропускная пайцза при тебе?

   — Да, — тихо ответил тот, кого называли великим Фериборзом.

   — Хорошо. А известно нам вот что: зимой князь Дмитрий вместе с двоюродным братом Серпуховским и Пересветом, присланным из Троицкой обители Радонежским, со своими дружинниками под видом иноков ездили на Рясское и Куликово поля и, сказывают, выбирали они место не для игры в городки... Знаешь, есть у урусов такая игра: кладут в фигуры берёзовые чурки, а потом как ахнут дубовой, обитой железом палкой по этим фигурам — чурки летят вверх и по сторонам... Мне нравится эта игра... Да ладно... Значит, не сомневается московский князь, что пойдёт на него ратью Мамай, этот заносчивый выскочка из татар... Ух, попадись он мне, Фериборз! — сверкнул глазами ордынец и стеганул камчой по зелёному листу лопуха, развалив его пополам. — Я, племянник великого Тохтамыша, истинного потомка Потрясателя Вселенной, вынужден жить со всяким ремесленным сбродом на Москве, пропахшей торфяными дымами, и быть соглядатаем... — он остановил рукой Фериборза, пытавшегося что-то сказать. — Молчи, прорицатель, ты ведь тоже шпион, выдающий себя за мага... И тоже вынужден прозябать на чужбине не по своей воле. Знаю. И за это люблю.

Лошади, напившись воды, замотали головами, отгоняя назойливых мух.

— Мы как дервиши, скитающиеся по пустыни жизни, — продолжал ордынец, — как русские иноки без посохов... Ибо прежде, чем ступить на незнаемое место, этими посохами пробуют его, чтобы прочно поставить ногу. Вот московский князь зимой и прощупывал посохом, присланным попом Сергием, будущую дорогу к победе...

И ещё нам стало известно, что были его люди у рязанского князя, и тот прислал с одним из них на Москву грамоту. Содержание её нам неведомо, но мы знаем человека, который её доставил... Думаем его изловить и пытать... Можно только догадываться, о чём это послание... Не желает ли рязанский князь воевать вместе с Москвою против Мамая?! Это было бы нам на руку, Фериборз... Мамай не устоит, и наш повелитель сядет в Золотой Орде, а потом мы и Москву хапнем, — ордынец сунул камчу за сапог... — Ты, Фериборз, шаманишь Мамайке... Шамань, вари из мухоморов и бирючьих ягод свою сому, трави его и толкай идти на урусов... Как только Синяя Орда завоюет полмира, пошлём свои тумены на твою родину, туда, куда не хаживал даже сам Потрясатель, — в Индию, и эти тумены поведу я сам, Акмола, — гордо вскинул голову племянник Тохтамыша, стукнув себя в грудь кулаком: — И когда завоюю страну — посажу в ней эмиром тебя... А теперь в путь, Фериборз, и помни, что я тебе рассказал...

Они поймали коней, спустившихся в поисках сочной травы чуть ниже водоёма, вскочили на них и пустили галопом по направлению к Москве-реке.

Майский ветер широко трепал чёрную бороду Фериборза. Вдруг Акмола осадил лошадь и показал рукой спутнику, чтобы он завернул за высокое раскидистое дерево.

   — Слышишь конский топот? — прошептал племянник Тохтамыша. — Переждём.

Из-за высокого лесистого берега Москвы-реки вскоре появилось двое всадников... Они оживлённо о чём-то говорили между собой. Приглядевшись, Акмола узнал в них московского князя и Дмитрия Михайловича Боброка-Волынца. Многое бы он отдал сейчас, чтобы узнать, о чём их оживлённый разговор. Но за ними, чуть поодаль, скакала дружина, и, чтобы не быть обнаруженными, Акмола и Фериборз поворотили своих коней и неслышным шагом, прячась за кустами, снова спустились к оврагам Чертолья.

А Дмитрий Иванович с Боброком говорили о Москве...

Выехав из Кремля и приблизившись к слободке, располагавшейся на подоле[74] возле реки Неглинной, увидели они множество людей, работавших на полях и огородах. Одни корчевали пни, другие жгли хворост, третьи, понукая лошадей, шли за сохой. Земля под нею разваливалась надвое и ложилась дерниной вниз, обнажая густую черноту свою с красными жирными червями, которых тут же выклёвывали грачи.

А у Неглинной целина посвистывала на сильном весеннем ветру густыми травами.

   — Экое многолюдство! — с восхищением сказал Боброк и посмотрел испытующе в лицо Дмитрия.

Тот прикрыл перчаткой, будто от солнца, повлажневшие от счастья глаза и потеребил бороду, уже начавшую серебриться.

Понимал князь, что многолюдство в его вотчине — это богатство и сила. Люди, люди нужны были Москве. И они приходили убегом от разорившегося князя-соседа или боярина, как правило, безлошадные, нищие, оборванные. Дмитрий Иванович и таких принимал, сажая их на запустошённые земли. Выделял, не жалея, из казны на постройку своего двора и на обзаведение «полем», освобождая на срок до трёх лет от оброка и иных повинностей.

Пять-шесть дворов, возникших таким образом, составляли новую слободу. А по истечении «вольного» срока слобода не только начинала возвращать полученную ссуду, но и платить, как и большинство чёрного тяглового крестьянства, всевозможные налоги и, когда нужно, поставлять людей для ратных дел.

Закабаление крестьян даже и при добром князе происходило жестокое, но куда же было податься обездоленному люду?! В кабалу шли сами, ведь надо же было кормить себя и свою семью.

Вдруг князьям бросился в глаза здоровенный детина в розовой, расстёгнутой до пупа рубахе, который железным ломом, толщиной с руку, выворачивал из земли дубовый пень. Ему подсоблял белоголовый статный старик с обнажённой грудью, заросшей волосами, на которых серебрились капельки пота.

   — Бог в помощь! — сказал Боброк старику, заметившему раньше, чем ражий детина, великих князей. Он ткнул парня в бок кулаком и процедил сквозь зубы:

   — Кланяйся!

Тот не спеша отставил лом и неумело ткнулся в землю. Старик лишь согнулся в спине и ответствовал:

   — Спасибо на добром слове.

   — Кто такие? — улыбаясь, спросил Дмитрий Иванович, — И откуда?

   — Холопищевы мы, — снова ответил старик. — А пришли к вам, великий князь, из Костромы. Дюже там земли худые...

   — А неужто на Москве лучше? — хитро улыбнулся Боброк.

   — Знамо дело. И вольготнее тут... — сказал старик.

   — А ты что ж молчишь? — спросил московский князь ражего детину. — И зовут тебя как?

   — Я что... Я как батя... А зовут меня Григорием.

В данную минуту никто из них, даже ведун Боброк, не мог предугадать, что после победы над Мамаем на Куликовом поле именно он, Григорий Холопищев, и его земляк костромич Фёдор Сабур найдут израненного московского князя, в панцире, смятого ударами копий и стрел, под белой берёзой...

Отъехав, князья переглянулись. Боброк сказал:

   — Экие молодцы!

   — Дмитрий Михайлович, за устроительство слободок спасибо тебе. Это ведь твоя подсказка...

   — Хвалишь меня, Дмитрий, зазря... А повелось сие устроение, я думаю, с того дня, как Москва была основана. Работные люди всегда надобны. Не с дружиной же князь Юрий — Гюрги Володимирович — Москву зачал строить?!

   — А где было взять работных людей, чтобы Москву восстановить, когда рязанский князь Глеб по наущению своего тестя, новгородского князя, двести лет назад сжёг дотла Москву и сёла?! — воскликнул Дмитрий Михайлович. — Так что сие устроение не моя подсказка, а времени...

   — Значит, распря наша с Рязанью давно зачалась, — задумчиво произнёс московский князь. — Но думается мне, что сейчас Олег Иванович не пойдёт с Мамаем противу нас... Не должен. Сообщил же он нам, как склоняли его идти на Русь ордынские послы... И думаю, надо отписать ему грамоту тоже, в которой и призвать к здравому разуму. А отошлём мы эту грамоту с Карпом Олексиным, который нам послание от князя рязанского доставил.

   — Это тот, которого ты отправил, едучи на Рясское поле, соглядатаем на Рязань вместе со своим дружинником Игнатием Стырем?..

   — Да, он.

   — А что с Игнатием?

   — Пока ни слуху ни духу. Рязанские послы воротились из Орды, но с ними Стыря не оказалось... А послал-то его Олег — хитрая бестия — к Мамаю вместе с ними... Пусть Олексин заодно и проведает, что с ним приключилось.

   — Жалко Стыря, если его где порешили... Но сейчас не в нём дело, — сказал Боброк. — А есть посолиднее сом, который живёт на дне тёмного омута, есть и зубастая щука, которая не спит и тоже охотится... Ты знаешь, княже, о ком я говорю: и надо полагать, что если Олег не пойдёт с Мамаем, то и Ягайло не пойдёт — князь литовский...

Ехали теперь молча. Но вдруг Дмитрий Иванович оборотился к Боброку:

   — Ты муж вельми учёный, Боброк-Волынец, скажи, почему и река, и сей град, — показал рукой назад, — Москвою зовутся?

   — А вот почему... Так, княже, говорят в народе... Один уже постаревший и ослабевший богатырь, некогда могучий и гроза всех ворогов земли Русской, возвращался из Киева домой. В пути его настигла смерть. Похоронили его на берегу большой реки. И вот из могилы послышались слова, будто вздох дошёл: «Надо мощь ковать!»

И второй дошёл — только «мощь кова...»

В третий раз дошёл — только «Мос...кова».

Так и стала зваться: Москва.

   — Ты это к чему, Боброк-Волынец?.. Надо мощь ковать... Да, надо.

— А чтобы нам время выиграть, отправим с великими дарами к Мамаю наше, московское, посольство. И пусть во главе его будет умнейший Захария Тютчев. Он ведь не только с честью посольство правит, но и зорко всё подмечать умеет... — заключил Дмитрий Михайлович.

14. БАРТЯШ — ПОСОЛ ЛИТОВСКИЙ

Возвращаясь из Орды в Литву, Бартяш, служивший честно при дворе Ягайлы, родом из земли чешской, хорошо понимал, каких известий ждал его господин: пылкий, молодой и честолюбивый. В отличие от Олега Ивановича он готов был сразу принять сторону Мамая и идти с ним на Москву, чтобы проявить себя в настоящей битве. Всего несколько месяцев назад, как он стал великим князем литовским, и ничем, кроме изгнания из своей вотчины братьев Андрея и Дмитрия, пока ещё не отличился.

Но в Орде Бартяш сумел выведать у Епифана Кореева, возглавлявшего рязанское посольство, нечто такое, что насторожило хитрого чеха и должно было охладить слишком горячий пыл Ягайлы.

Бартяш знал Кореева ещё тогда, когда тот привозил в Литву послание от князя рязанского, в котором говорилось:

«Мудрому и премудрому в людях, Ягайле Литовскому, князю и королю милостивому, и честному, многих земель государю, радоваться, Олег Рязанский пишет! Ведома издавна мысль твоя: московского князя Дмитрия изгнать, а Москвою владеть. Не знаю, известно или нет твоей милости, но я тебя извещаю: царь великий и сильный, царям царь грозный Мамай идёт на него и на его землю. И ты ныне присоединись к нему. Тебе даст он Москву и иные близлежащие города. А я дары ему послал, и ещё ты пошли своего посланника и какие можешь дары. Я их ещё пошлю... А ты пиши к нему грамоты, о чём сам ведаешь более меня».

Прочитав это, Ягайло вскочил с трона, возбуждённый и радостный, подбежал к стене, освещённой свечами, на которой была выложена из разноцветного стекла и египетской эмали карта Волыни, Галичины и земли Русской, подаренная ещё Ольгерду, отцу Ягайлы, его матерью, дочерью Бэлы — короля мадьярского. Князь литовский ткнул пальцем в рубин, указывающий город Москву, и заговорил быстро-быстро, обращаясь к собравшимся в тронном зале панам. На его сильно выпуклом лбу запульсировала синяя жилка, на впалых щеках заиграл румянец, а тёмные глаза, доставшиеся от бабки-венгерки, заблестели.

   — Милые мои и великие Панове, слышите великую и крепкую любовь моего друга великого князя Олега Рязанского, видите, что один Олег не хочет владеть Москвою...

Паны чуть ли не в один голос сказали ему:

   — Вам подобает Москвою владеть истинно, а этого гусиного пастуха Дмитрия изгнать, а его города себе взять. А золото же и серебро и всё узорочье московской земли великому князю Мамаю передать. И рука ваша безмятежно царствовать будет.

И снова обрадовался молодой и горячий Ягайло, воскликнул:

   — Много вам вотчин и имущество дарую в земле московской.

Паны упали перед господином своим на колени. Лишь Бартяш тогда усмехнулся краешками губ. Но спрятал выражение своих глаз низким наклоном головы.

И вот он, возвращаясь от Мамая сейчас, задарив его золотом и серебром, всё вспоминал слова Кореева, сказанные ему в пьяном застолье. А они были о том, что Олег Иванович писал и великому князю московскому, предупреждая его о нашествии басурман... Как расценить это? Пьяный, мол, был... Да разве не понимал того, что за такие речи его голове топор палача полагается... А потом — заговорил о библейском полководце Гедеоне, прославившемся своими победами... О христианах... «Не прост ты, Епифан Кореев, не прост... А скорее, не прост-то сам князь рязанский... Вон какую игру затевает», — раздумывал Бартяш и всё более и более склонялся к тому, чтобы попридержать горячую, нетерпеливую руку своего князя, которого любил всем сердцем.

Посла Ягайло встретил не в тронном зале, как в прошлый раз посольство князя рязанского, а в палате для пиршеств, освещённой смоляными факелами. Не было на князе его литой из золота короны и железного панциря с глухим шерстяным воротом... Без головного убора и в плаще из камки — цветной шёлковой ткани с узорами, с коротким узким кинжалом на бедре вместо длинного меча молодой князь казался ещё стройнее и порывистее. С ним были лишь двое панов: канцлер — хранитель печати — и двоюродный брат Витовт Кейстутьевич.

И сказал Ягайло послу своему:

   — Знаю тебя как мужа, твёрдого разумом, войсковое снаряжение знаешь, и многих царств обычаи. Каков великий царь Мамай? Полагаю, что страшно его величие видеть. А воинство его крепко и весьма многочисленно?

Бартяш, поклонившись, ответил:

   — Милостивый государь мой! Если мне повелишь, то всё тебе я о нём поведаю истинно. Царь Мамай — человек среднего роста, тучен, разумом не очень твёрд, в речи не памятлив, но очень гордый. И воинов у него множество, но и они тоже гордостию превознесены. Если же против них устремится Дмитрий — князь московский, то, полагаю, мой господин, он разгонит их.

Ягайло, услышав это, рванул из ножен кинжал и бросился на своего посла с криком:

   — Как смеешь ты такие слова говорить о великом государе?

Витовт Кейстутьевич живо перехватил руку брата, укоризненно качнув головой:

   — Уймись!

Бартяш же, разобиженный, сказал литовскому князю:

   — Что ты сердишься? Ты же вопрошал меня о нём, и я тебе всю правду сказал... В этом деле не горячность нужна, а холодный разум надобен. Я вам, мой господин и великие Панове, всё расскажу, только прикажите слугам внести в палату еду и вина... И подумаем вместе, как действовать дальше...

15. МАУ-КУРГАН

На дворцовой площади конные тургауды плётками, а пешие пинками разогнали толпу, оттеснив её к глиняным дувалам, и в образовавшийся коридор важно вступил белый жеребец, гордо несущий на своей спине повелителя.

Ответы Дарнабы изгнали из его сердца вдруг возникшие подозрения насчёт истинных прорицаний Фериборза, и теперь вступал Мамай в свой дворец успокоенный, полный надежд на будущее. Воспоминания о «блаженной обители», которая находится в стране русов и которую предстоит завоевать ему, великому из великих, вызывали на одутловатом лице Мамая улыбку.

Вдруг по левой стороне живого людского коридора возникла возня и, буквально прорезавшись через плотную массу толпы, под ноги белому жеребцу упала женщина с развевающимися волосами и завопила:

   — Выслушай меня, повелитель народов!..

Стоящий рядом тургауд занёс было над ней тяжёлую, сплетённую из восьми ремней камчу, но Мамай жестом руки остановил его:

   — Кто ты, женщина? — строго спросил «царь правосудный»: сказалось его умиротворённое состояние. В другой раз он бы сделал вид, что не заметил ничего, и молча позволил бы телохранителям забить или растоптать эту несчастную, посмевшую обратиться к нему.

   — Я — Зухра, жена известного в Сарае менялы Музаффара.

   — И что же ты хочешь? Знаю твоего мужа...

   — Милостивый «царь правосудный»! После этих слов, которые я сейчас скажу, ты можешь приказать убить меня. Но мой долг как женщины, не рожавшей никогда и потому ещё острее тоскующей по материнству, сказать правду и заступиться за честь бедного дитяти и за служанку Фатиму...

Дарнаба, стоявший сзади Мамая, насторожился.

   — Повелитель, известно ли тебе, что Белый Лебедь, в прошлом язычница, была обращена там, на Севере, в христианку... И в Христово Воскресение она поцеловала русского мальчика как брата по вере... О, горе мне, полюбившей её, которой уже нет в живых, — и женщина, вцепившись пальцами в свои волосы, начала мотать головой из стороны в сторону. Потом подняла глаза, полные слёз. — Великий из великих, не допусти ещё одну несправедливость. Освободи Фатиму, которую я тоже знаю и люблю как дитя...

   — Какая христианка?.. Что ты несёшь?! — глаза Мамая налились кровью.

   — Спроси у Каракеша, у этого подлого выродка, который знал обо всём и не заступился за Акку, — женщина поднялась и без всякого испуга взглянула в глаза повелителю.

По этому взгляду Мамай понял, что персиянка говорит правду...

И он с силой вонзил шпоры в бока белого жеребца. Тот от неожиданности прыгнул вперёд, наскочил на лошадь тургауда, куснул её за зад крепкими зубами и буквально влетел с «царём правосудным» в высокие ворота. Стражники в испуге прижались к холодным белым камням, боясь быть сбитыми и раздавленными.

Спрыгнув с коня, Мамай почти вбежал в царские покои, хлестнул камчой по мраморным плитам — резкий хлопок звонко раскатился под сводчатым потолком: вбежали слуги.

   — Где Каракеш?! Найти и доставить! — сдавленным голосом приказал повелитель.

Слуг как ветром сдуло.

Через несколько минут бывшего шамана, выхваченного из объятий красивой невольницы, полуодетого, бросили к ногам взъярённого «царя правосудного».

Мамай ждал его с камчой в руках, даже не переодевшись после дороги.

Каракеш, не понимая, что случилось, упал на колени и пополз к повелителю, чтобы поймать край пыльного халата и приложиться к нему губами. Мамай поднял его голову носком сапога и ударил плёткой по лицу, взвизгнув при этом:

   — Ты почему скрыл, что Акку — христианка?!

   — Я... я... — пролепетал перепуганный насмерть Каракеш. — Меня не спрашивали...

   — Не спрашивали?! Подлый шаман... — ревел Мамай, и шея его багровела. — Белый Лебедь... О, прости, Белый Лебедь... — Он устало опустился на розовые подушки возле фонтана и махнул рукой в сторону Каракеша. — Содрать с него шкуру...

Истошный крик огласил покои...

В пыточной бывшего шамана подвязали под мышками, верёвку пропустили через деревянный блок и вздёрнули. Один из палачей натренированным движением кривого ножа сделал на груди и спине надрезы, двое других, оголённых по пояс, с толстыми мускулистыми руками, похожими на ноги буйвола, просунули пальцы под надрезы и разом рванули вниз. Кожа чулком сползла, обнажив кровавое месиво, которое секунду назад именовалось человеческим телом. Каракеш на какой-то миг завращал от дикой боли вылезшими из орбит глазами, потом изо рта у него вывалился язык. Пока его шкуру относили Мамаю, он жил...

К вечеру Мамай снова повелел подвести к нему осёдланного аргамака. При свете факелов в сопровождении тургаудов он выехал за городскую черту и поскакал в сторону Мау-кургана — холма печали. Подъехав к нему, жестом руки остановил телохранителей, а сам взобрался на холм, сел на вершине его и устремил свой взгляд, сделавшийся неподдельно печальным, на тёмные во всё более сгущавшихся сумерках воды могучей реки Итиля, на дне которой была похоронена последняя и, может быть, единственная настоящая его любовь...

А в это время в пределы Орды вступала многотысячная армия Батыра, ведомая им с Кавказа, о чём сразу доложили Мамаю конные разъезды.

Мамай встрепенулся и воскликнул:

   — Войско моего битакчи! Хорошо! — И глаза его воспылали огнём, глаза тигра, вышедшего на охоту.

Вид огромного воинства всегда возбуждающе действовал на повелителя — его жизнь всё-таки прежде всегда была подчинена бранному делу; только на поле боя, среди грохота копий о щиты, среди предсмертных криков и крови, ржанья коней и свиста стрел он чувствовал себя л и чн о с т ь ю. Но, что-то вспомнив, великий вдруг нахмурился и потребовал коня.

И уже второй раз за этот день коню, очень послушному своему хозяину, достался больной удар стременами под бока. Жеребец аж всхрапнул, покосился белками глаз на загнутые носки сапог Мамая, закусил удила и, пригнув шею, помчался как ветер от Мау-кургана.

Как и днём, Мамай уланом[75] влетел в городские ворота, на этот раз сбив с ног одного из стражников, но заметил это и прокричал начальнику стражи:

   — Табиба[76]! Да поживее! — и показал камчой на сбитого ордынца, у которого из ушей и рта показалась кровь.

«Опять сегодня кровь!» — Мамай поморщился, вспомнив об окровавленной шкуре Каракеша и насильственной смерти Белого Лебедя.

И что-то в груди Мамая дрогнуло, он приостановил коня; на какой-то миг ему представился жуткий сон, приснившийся в прошлом году на подступах к Рязани, когда спешил в свой Сарай. Сон про свою отрубленную голову... И губы повелителя скривились, но он постарался воодушевить себя мудрым восточным изречением: «Мы сами увидим нашу судьбу, и нечего о ней думать раньше времени...»

Во дворце Мамай велел позвать своего векиля[77]. Взял у него ключи от подвала, где содержались узники, которым ещё предстоял допрос, и сам, один, держа в руке серебряный поставец с толстой зажжённой свечой, спустился вниз. Открыл одну из дверей. В нос шибанул затхлый, смешанный с плесенью воздух.

Повелитель поднял свечу над головой и в углу, на рваных матерчатых подстилках увидел скорчившуюся женщину в разорванных халате и шароварах, через которые проглядывало тело.

   — Фатима! — с жалостью и даже с какой-то болью в голосе произнёс Мамай.

Женщина вздрогнула, открыла глаза, которые стали наполняться ужасом. Она подумала: «Сам Мамай решил допросить меня... Значит, мне предстоят страшные пытки и смерть», — и Фатима зарыдала.

Мамай бросился к ней, приподнял ей голову вытер на щеках слёзы рукавом белой рубахи.

   — Фатима, ты прости меня, Фатима...

Женщина недоумевающе уставилась в лицо повелителя, сделавшееся вдруг жалостливым... «Странно видеть его таким, всегда надменное, даже тогда, когда он пел, подыгрывая на хуре, о своей любви к Акку... — вновь подумала Фатима. — О, Аллах, не сон ли это?! Не ночной ли бред мой перед смертью?! И ты, солнцеподобный Хоре, помоги мне!» — И она вновь хотела закрыть глаза, но ярко светила свеча и явственно звучали слова великого:

   — Я виноват и перед тобой, Фатима, и перед нею, которую любил. Смерть её терзает моё сердце... Мы, сильные мира сего, обречены на повседневные испытания, ибо не принадлежим своему чувству, — только когда останемся одни, ещё горше ощущаем своё положение... Потому что мы одиноки. Даже среди множества людей, которые по одному нашему жесту идут в огонь и в воду. И тем страшнее нам терять любящих и искренне преданных...

Я только что вернулся с Мау-кургана, Фатима, где также думал об этом и скорбел душой, глядя с вершин холма печали на вечные воды Итиля... Мау-курган, как разрывается моё сердце!.. Я узнал всё. Я узнал, что Акку, эта нежная роза, не виновата ни в чём. Она была христианкой, Фатима... И поцелуй её в день Воскресения их Бога Христа — всего лишь обряд, дань вере... Я узнал это от одной женщины по имени Зухра. Она сказала, что знает тебя. А потом её настоящую веру подтвердил Каракеш, но я приказал содрать с него шкуру, потому как он не предупредил меня об этом заранее...

   — Гнусный негодяй! — со злостью прошептала Фатима, приходя в себя. — Великий, я не виню теперь тебя. Позволь поцеловать твою руку, держащую сейчас свет... А Зухру, жену Музаффара, я знаю, потому что она была для нашей Акку как мать. И прости меня, повелитель, если когда нашему Белому Лебедю было грустно, я позволяла крошке видеться с нею...

Да, у тебя доброе сердце, Фатима... Отныне ты свободна. И теперь можешь седлать самого лучшего скакуна из моей конюшни и мчаться к своему мужу.

   — К Батыру?

   — А разве есть у тебя другой муж?! — со смехом воскликнул Мамай. — Да, он со своим войском от нас в нескольких днях конного перехода.

И словно птица, выпущенная из клетки на волю, окружённая своими рабами и рабынями, ухоженная и прибранная, на лучшем скакуне из Мамаевой конюшни, она помчалась ранним утром навстречу своему любимому.

«Эй, широкое Дикое поле! Звонкоголосые жаворонки и громко свистящие суслики, орлы и орланы, ковыльные высокие травы! И весь мир, который я хочу обнять! Я свободна, я снова в седле быстроскачущего коня, густую гриву которого путает ветер. И слёзы радости выбивает он из моих глаз... Мчусь к тебе, любимый, чуешь ли ты, кто скачет к тебе в объятья?..» — такие мысли рождались в голове Фатимы в такт галопной дроби копыт жеребца.

Действительно, Дикое поле в эти часы было прелестно: оно всё утопало в ковылях и красных маках. И небо над ним чисто-чисто синело, лишь где-то впереди по ходу коня стыли на нём белые дымки облаков.

По левую руку разверзся во всю свою ширь Итиль. Казалось, стояла вода в нём, не катилась валом, была чистой и синей; и, глядя на Итиль, Фатима, охваченная радостью, даже ни разу не вспомнила Акку, хотя величавая река должна была напомнить о ней.

Скакали весь день до захода солнца. И этот день для жены битакчи пролетел как один час. Лишь когда увидела, что за невидимый горизонт, слегка схваченный туманом, медленно опускался кровавый диск солнца, ахнула, и в груди гулко застучало сердце: «Что это со мной?.. Почему встрепенулась душа?.. Может, случилось что с Батыром?! И почему так устроен мир: за минуты радости человек всегда потом расплачивается муками...» И тут-то ей вспомнилась Акку, и, движимая суеверным страхом, Фатима приказала рабам и тургаудам поворотить от Итиля в глубь степи и там разбить на ночлег шатёр.

Ещё был слышен звон казанов и виделись через слегка откинутый полог шатра отблески костров, когда заснула Фатима неспокойным сном.

Приснился ей буреломный лес урусов в глубоком снегу, такой же, как во владимирской земле, куда забредала она со своим старым десятником Абдукеримом и сотней баскакских воинов для сбора дани.

И вот теперь тоже не одна, тоже с ордынскими воинами, одетыми в лисьи короткие шубы, в малахаях, и рядом уже не старый десятник, а молодой и красивый Батыр, убийца его, и в белой собольей шубке Акку... Кони ржут и храпят, поводя боками, продираясь через упавшие деревья, засыпанные снегом. Стрекочут неугомонные сороки, волки воют, сопровождая ордынское воинство, спешащее куда-то. Видит Фатима, как закачались от сильного ветра верхушки деревьев, снег взвихрился, залепил рот и уши, — и вдруг поднялся такой улан, что ни зги не стало видно, как ни всматривалась Фатима вдаль... И вдруг разом кончился ураган: оглянулась Фатима — никого рядом — ни Батыра, ни Акку, ни ордынцев. Одна в холодном лесу, совсем одна среди бурелома...

Закричала и проснулась, стуча зубами.

На её крик вбежали рабыни. Увидев, что с госпожой ничего не случилось, успокоились, сели в изголовье и в ногах. Чтобы унять дрожь, Фатима попросила двух любимых рабынь лечь рядом. Согревшись, госпожа снова заснула.

Поднялась Фатима с первыми лучами солнца и почувствовала вновь себя бодрой и жизнерадостной. «Прошла беда, а как же Акку?.. Жалко девочку, да ведь от судьбы не уйдёшь... Сколько я сама была на грани жизни и смерти. Не сосчитать... А вот сияет моя звезда, сияет... пока...» — приказала седлать лошадей.

— Я свою жизнь привязал к острию копья, и свой век к ремённому ушку шестопёра, — говорил Батыр белоголовому старцу-алану.

Этого старца Батыр встретил в далёком горном осетинском ауле. Переходя речку, на мокрых валунах битакчи поскользнулся и вывихнул ногу. Его и принесли тургауды на руках в аул, где белоголовый старец-алан вправил Батыру кость. Лёжа у него в сакле, битакчи подолгу говорил со старцем. Мудрым человеком оказался алан Джанай. Батыр не захотел расставаться с ним и, может быть, поступил жестоко, разлучив его с родным домом. Уходя, старый Джанай взял горсть земли возле своей сакли, зашил её в кожаный мешочек и повесил на шею. И вот теперь вместе с воинами двигался он в неведомую ему Орду, к грозному чёрному темнику — как называли Мамая среди покорённых им народов, вкладывая в это прозвище особый смысл.

Джанай, едучи вместе с Батыром в кибитке, запряжённой двумя лошадьми, на его слова о том, что он посвятил свою жизнь богу войны, ничего не ответил, лишь покосился слегка на красивое лицо битакчи и в душе усмехнулся: «Вроде и на монгола не похож, а туда же... на поле битвы... Хвастун молодой. Жизнь, видите ли, привязал к острию копья... Я ведь твою жизнь знаю теперь, как свою собственную... Впрочем, неплохой юноша: честный, прямой, будет служить верно тому, кто отнёсся к нему с душой. И уничтожит всякого, кто нанесёт обиду. Я бы не желал быть его врагом. Впрочем, он выбрал меня в свои друзья, потому что я ему однажды помог. Только дружба эта мне вроде бы и ни к чему... Но я тоже буду служить ему верно», — так размышлял Джанай, глядя на степь. Он впервые видел такую ровную степь: вся его жизнь прошла высоко в горах, там, где селятся орлы, устраивают гнезда и выводят птенцов. А здесь только разве можно наблюдать их полёты...

   — Батыр, но не забывай и о том, что наша красная жизнь толщиной всего лишь с нитку... И оборвать её могут в любой момент.

   — Старый Джанай, я не совсем согласен с тобой, — с жаром воскликнул Батыр. — Если человек никогда не сдаётся, нитка его жизни становится как ремённая плётка... Мой отец, сотник, как-то в одном из походов попал к булгарам в плен. Там его ослепили. Но и тогда он вырвался из плена и нашёл дорогу в Сарай. И будучи слепым, он научил меня натягивать тетиву лука и рубиться саблей. И как знать, если бы не эти уроки, вряд ли бы сейчас ехал с тобой...

Джанай уже слышал историю поединка Батыра со старым десятником Абдукеримом из-за его молодой жены, которую Мамай отдал Батыру, сделав его потом начальником своей канцелярии. Но и оставив за ним все его воинские обязанности...

   — Ну что ж, солнце светит тому, кто не боится его света... Я рад за тебя, Батыр. И говорю это, как если бы говорил тебе твой отец. Кстати, жив ли он?

   — Нет, Джанай. С матерью они как-то поехали на лодке на другой берег Итиля. Поднялся ветер, лодка перевернулась, и они утонули. Но горевать мне долго не пришлось, потому что в шестнадцать лет я сел на коня, участвовал во многих походах. Мой последний боевой поход был на реку Вожу, где я чудом спасся.

   — Ты прости меня, старого, Батыр, за вопрос... А хочу я спросить: кто твои родители?.. Вижу, что ты на монгола не совсем похож.

   — Верно, Джанай... Глаз у тебя ещё как у сокола. Да, отец мой монгол, но мать пленная черкешенка. Поэтому и послал меня Мамай на Кавказ собрать войско.

   — И, значит, мы идём на урусов? — не без робости спросил старец, опасаясь, что этим вопросом рассердит молодого военачальника.

Но, на удивление, Батыр не рассердился, а положил свою руку на руку старца, слегка сжал её и, глядя прямо в светлые очи Джаная, сказал, как бы выговаривая ему за излишнее любопытство:

   — Это дело великого из великих... Наше — привести ему войско с Кавказа. А теперь я покину тебя, алан, пойду наблюдать переправу через Итиль.

Он махнул рукой. Кибитка остановилась. Батыру сразу подвели вороного коня, накрытого яркой синей япончицей с широкими ремёнными поводьями от уздечки, набитой медными нашлёпками в виде буйволов. Батыр надел сверкающий на солнце шлем с пучком белых перьев, заколол на груди поверх золочёной кольчуги зелёный плащ. Садясь на коня, легко взмахнул своё тело в седло, и Джанай, залюбовавшись им, вспомнил младшего сына, которого неизвестно куда угнали в рабство чёрные кизильбаши. Слёзы выступили на глазах старика, и, когда Батыр развернул коня навстречу двигающимся конным и пешим воинам, старый алан приветливо помахал ему рукой.

Батыр улыбнулся и, отъезжая, легонько стеганул лошадей, впряжённых в кибитку, и они взяли рысью, а вороной — галопом.

Много было конных, потому что Мамай приказал как можно больше брать лошадей с Кавказа. У некоторых всадников виднелись на груди ряды медных и железных пластин. На спине пластины не полагались: воин должен защищать свою грудь, только трусы прикрывают спину, убегая от врага...

Далее шли пешцы в панцирях и простых кольчугах с короткими копьями и круглыми щитами в левой руке. На правом боку у каждого была приторочена кожаная или холщовая сумка, в которой хранились медная миска для еды, ложка, несколько иголок с клубком ниток, кожаные лоскутья, кремень, трут и по две зажигательные гранаты. Всю эту экипировку велел взять Батыр. Перед походом он разбил войско на десятки по типу монголо-татарского, назначил десятников, сотников, тысячников и двух темников. Таким образом двигалось сейчас по хаджитарханским степям почти два тумена алан, черкесов, кабардинцев, грузин и армян.

На военном совете битакчи Батыр объявил о соблюдении железной дисциплины и о суровом наказании тех, кто нарушит её. Закон был таков, каким установил его Потрясатель Вселенной, его внук Батый и Мамай...

На берегу Итиля Батыр повелел войску остановиться и снова собрал военный совет. На этот раз он был краток:

   — Не исполнивший приказ да увидит смерть, а замедливший переправу будет смещён на самую низкую должность, и его место займёт более расторопный.

Воины уже надували кожаные мешки — бурдюки, крепили себе на шею и спину доспехи и одежду, надевали вместо уздечки оброть с длинным ремнём — чембуром, держась за который руками и лёжа на животе на бурдюке, они будут переплывать реку.

А чтобы вода не попала коням в уши, повязывали им через шею и лоб кожаные наушники.

И переправа началась. На удивление Батыра, она прошла удачно. Он даже не мог и предположить, что так ловко кавказцы преодолеют широкую реку, — видно, сказались ежедневные тренировки на опасных горных потоках. Правда, утонул один сотник из черкесов, у которого развязался узел на надувном мешке, из него вышел воздух, и сотник, не умевший плавать, пошёл ко дну.

Когда об этом доложили Батыру, тот криво усмехнулся и, приглаживая рукой мокрые волосы, сказал:

   — Так ему, растяпе, и надо. Поставьте сотником командира лучшей десятки, отличившейся при переправе...

И приказал сделать на левом берегу Итиля привал.

Костровые зажгли большие огни и установили на железных треногах огромные котлы. Тут все увидели, как проследовали по стану несколько дозорных. На полном скаку они осадили лошадей и что-то сказали на ухо своему начальнику. Тот сразу же поспешил в белую юрту с длинным наконечником, на котором развевался косматый зелёный вымпел. Это была походная юрта Батыра-битакчи.

   — Мой господин, моими дозорными обнаружен отряд в несколько десятков человек, скачущий навстречу нам. Он сопровождает какую-то знатную женщину, — поклонился Батыру начальник дозорного охранения, которого Мамай выделил для битакчи из своей приближённой свиты.

   — Не узнали, кто она?

   — Нет, мой господин... Я приказал своим людям держаться в тени, но глядеть зорче орла.

   — Ты прав... Подождём её здесь и узнаем. Я думаю, что эта женщина не разгромит со своими тургаудами наш военный лагерь? — спросил с улыбкой Батыр.

Начальник дозорного охранения снова поклонился и вышел из белой юрты.

И как только он вышел, Батыр почувствовал, как гулко застучало в груди сердце: «Фатима... Не кто иная, как она. Пусть простит меня Аллах за самонадеянность, но это она, моя дорогая, любимая жена, принёсшая мне счастье...»

Он широко откинул полог юрты, и сразу ворвался вовнутрь ветер с Итиля и освежил обнажённую грудь битакчи, освобождённую от тяжёлых доспехов.

Батыр улыбнулся.

Да, это была Фатима. Она сразу увидела белую юрту посреди цветущей степи, сердце у неё ёкнуло, встрепенулось: «Мой Батыр, мой желанный...» Взмахнула камчой, но кони и так неслись скользящим намётом. Фатима резким рывком поводьев наборной уздечки осадила стремительный бег жеребца возле вышедшего из юрты человека, легко соскочила с седла и прямо влетела к нему в объятья. Батыр прижал её голову к своей груди, потом легко приподнял женщину и, молча, глотая счастливые слёзы, внёс в белую юрту.

В этот день до самого захода солнца они не выходили из неё... Лишь тургауды с улыбкой взирали на плотно запахнутый полог — и долго ещё светились вечером костры: Батыр разрешил воинам длительный отдых и повелел выдать к ужину каждому по пиале кавказского вина.

Было что порассказать Фатиме Батыру: несказанно обрадовался муж тому, что простил его жену Мамай, но особенно поразила битакчи пламенная любовь великого к Белому Лебедю и большая скорбь повелителя на Маукургане.

И в честь своего благодетеля приказал Батыр насыпать за две ночи и один день холм. Носили для него землю воины и шлемах с берега Итиля и, когда он был готов, у реки образовалась излучина.

Приказав воздвигнуть холм, Батыр преследовал не только одну цель — угодить «царю правосудному», поблагодарив за дарованную жене жизнь, но и показать, как велико воинство, приведённое им с Кавказа.

Вестники тотчас донесли Мамаю о холме, насыпанном в его честь, и повелитель возликовал, не скрывая своей радости даже в присутствии Дарнабы и ещё четырёх его мурз: постельничего Козыбая, толмача Урая, знавшего русский, итальянский и литовский языки, конюшего Агиша и ключника Сюидюка. Любимцы царёвы на радость повелителя ответили громким восклицанием:

   — Ур-р-аг-х!

   — Вперёд, быстроногие кони, при бешеной скачке ваши тела обгоняют время и страх... Страшусь ли я пойти на Русь?

   — Нет! — тоже громко сказал Дарнаба...

Ни Мамай, ни его любимые мурзы не уловили в этом радостно-возбуждённом восклицании итальянца никакого подвоха. Повелитель наградил Дарнабу улыбкой, которая была выражена дрожанием в уголках губ, и обратился к постельничему:

   — Козыбай, собирай курултай тринадцати мурз — будем решать наиважнейший вопрос...

   — Будет исполнено, царь...

Такое обращение понравилось повелителю, и он с наслаждением закрыл глаза.

...Курултай не перечил воле Мамая и тоже решил идти на Русь.

На восходе солнца к лагерю битакчи прискакали тридцать воинов из конной гвардии Мамая, с развевающимися зелёными хвостатыми знамёнами, в сверкающих на солнце серебряных шлемах с белыми султанами, на отборных конях мышиного цвета.

Они поздравили Батыра от имени повелителя с возвращением с далёкого Кавказа и передали ему благодарность Мамая за воздвигнутый в его честь холм. Принимая поздравления и благодарность, Батыр вдруг нахмурился, потому что уловил в глазах начальника прибывших воинов конной гвардии вспыхнувшие на миг злорадство и ненависть, вызванные завистью. «Волк! — пронеслось в голове битакчи. — Вот такие волки и погубили несчастную девочку Акку и чуть не навлекли смерть на мою Фатиму», — но он улыбнулся начальнику и крепко, почти по-братски пожал ему руку.

Когда снова тронулись, Батыр оглянулся и посмотрел на холм. Тот, укрытый сверху дёрном, косматился ковыльной травой и походил на отрубленную голову, стоящую на земле, с глубоко нахлобученной на неё папахой.

Как назвать тебя, холм? Холм радости или печали?..

«Мау, мау», — позвякивали бляхи на чембурах и уздечках. Пыль стояла стеной, закрывая солнце...

16. ПОГОНЯ

Карп Олексин, получив грамоту от великого московского князя к Олегу Рязанскому, зашил её в поясной кушак, обвернувшись им несколько раз, поверх надел кафтан из благородной материи, поклонился ранним-ранним утром при выезде из Фроловских ворот Дмитрию Солунскому на иконе, тронул легонько шпорами саврасого, и конь вынес Карпа к яблоневым садам на Глинищах, а оттуда — к церкви Алексея-митрополита, которую по велению Дмитрия Ивановича назло Киприану — новому митрополиту — стали строить из белого камня.

Чтобы не возбуждать ни у кого подозрения, Карпу решили не давать охрану.

   — Как вручишь сие послание Олегу Ивановичу, не спеши покидать Рязань. Поживи уже не как в прошлом разе под видом мастерового, а как посланник великого московского князя... И подмечай всё, а особливо за настроением рязанского князя следи... В послании указано, что хочешь ты почтить долгою памятью святых мучеников-братьев Бориса и Глеба и помолиться в их храме: поэтому надобно тебя определить на жительство при дворе Олеговом... Всё понял?

   — Понял, Дмитрий Михайлович.

   — А теперь — ступай.

Вот так напутствовал Карпа Олексина в дорогу Боброк-Волынец.

Карп поздоровался с десятским, который начальствовал над рабочими, строившими церковь, пожелал Бога в помощь каменотёсам, улыбнулся, вспомнив, как сам с Игнатием Стырем тесал на Рязани камни. «Постой, постой... А Игнатий-то, друг мой, почти брат названый... — опечалился Олексин, — а я-то, пёс драный, про Стыря и не вспоминал вовсе. Где он? Ведь его Олег Иванович в Орду посылал. Сколько уж времени прошло, а его нет!.. Он же давно на Москве быть должен! На Яузе-реке его мать живёт. Как она там, старуха-то?.. Уж поди отчаялась сына увидеть... Заскочу я к ней, а в пути на добром коне наверстаю время».

Подумав так, Карп повернул коня почти в противоположную сторону. Будто Дмитрий Солунский надоумил: потому что, решив утешить в горе мать своего друга, Олексин избежал одной засады, которую устроил ему племянник Тохтамыша как раз по дороге на Оку, на Коломну. Не ведал, конечно, Акмола, что свернёт со своего направления Олексин, а уж предположить и подавно не мог, что место, выбранное им для засады, — возле Васильевского луга, в сосновой роще, при впадении небольшой речки Рачки в Москву-реку — войдёт в историю Руси на века. Здесь, на кулижках[78], в честь павших русских воинов-героев в битве с золотоордынцами будет заложена церковь Всех святых на Кулишках в том же, 1380 году. И по этому же лугу Васильевскому будут идти на Куликово поле русские ратники и возвращаться с победой.

Вторая засада ожидала Олексина возле Девичьего поля у Коломны, где августовским утром великий князь Дмитрий Иванович устроит смотр войскам своим и с великой радостью увидит, что «русские же сынове поступиша поля Коломенския яко невместно быть никому же зрети очима от множества силы», как записал летописец.

Надо было проехать Карпу Олексину холмистую местность, что называлась Три горы, тропинкой выбраться к ручью Кокую, который брал своё начало из лесного островка и вливался в Сосновую реку или Яузу, как называли её угры, селившиеся здесь с незапамятных времён.

У ручья Карп слез с коня, напился и загляделся на лесной островок, зелёный, в цветах, нарядный, как головной убор крестьянки — кокошник: может быть, поэтому и зовётся так журчащий ручей — Кокуем. Помнит Карп, как мать открывала заветный сундук в праздники, отец доставал из него расшитый серебряными нитями кокошник и, прилаживая его на голову матери, говорил в шутку: «Вот тебе кокуй, с ним и ликуй!»

И мать весь день ходила весёлая, красивая, белозубая, синеглазая. И все радовались, глядя на неё, и говорили: «Красавица!»

«Где ты теперь, матушка?.. Ненаглядная... В каких гаремах состарилась — в ордынских ли, в персидских? Ведь сколько времени прошло, как увели тебя в полон! Сын твой уже ратником стал, на отцовской могиле давным-давно высокая трава выросла. Ты ведь сама видела, как умер он, пронзённый копьём, не давая тебя тронуть злому ворогу... А может, и не жива ты, исчахнув по убиенному мужу и по незнаемой судьбе единственного сына?.. Да, матушка, если б не дядька Андрей Семёнович Попов, может, и мои кости уже где-нибудь мыли дожди и сушили ветры, — он и подобрал меня, сироту, и воспитал на дальней сторо́же. И служу я ему и Русской земле верой и правдой. А придёт время — ой как отомщу нечестивым за твою поруганную жизнь и за гибель отца!»

Конь шумно щипал высокую сочную траву, и звучно пели птицы. Хорошо-то как было! А на душе Карпа от невесёлых дум муторно. Может быть, ещё и муторно оттого, что чует она, душа, нелёгкую встречу с матерью пропавшего друга.

Ополоснул лицо холодной ручьевой водой, взял за узду коня и повёл его вдоль Кокуя и вскоре вышел на берег Яузы, на котором стояло село. Сразу увидел избу с трубой, топившуюся по-белому, со слюдяными окнами, даже не избу, а дом — как-никак в нём живёт мать княжеского дружинника. А возле дома — берёзу. «Всё как говорил Игнатий... Особливо про берёзу сказывал, которую посадил ещё его прадед, ходивший с Александром Невским на север воевать немца и шведа...»

Завидев по-походному одетого человека, рослого, красивого, широкоплечего, в котором нетрудно было угадать воина, ведущего за собой боевого коня, стали выходить из изб на улицу люди, кланяясь Олексину, отчего на губах у Карпа появилась извинительная улыбка; но вот на крыльцо дома вышла худенькая чистенькая старушка, сложила ковшиком ладонь и поднесла ко лбу, чтобы лучше рассмотреть незнакомого ратника.

А тот привязал к берёзе коня, шагнул навстречу старушке, расставил широко руки и сказал растерянно:

— Матушка! — и обнял её, прижав к своей широкой груди худенькие плечи старой женщины и чувствуя, как под льняной кофтой испуганно забилось её сердце.

   — Не пугайтесь, я не привёз вам, матушка, плохих вестей... Друзья мы с вашим сыном... По его просьбе и заехал. Не горюйте, он скоро вернётся!

И сам поверил в то, что скоро войдёт в этот дом его друг Игнатий, а ещё поверил — будто и в самом деле обнимает свою родную мать, ставшую старенькой, с испуганно колотившимся сердцем...

«Мама! Мама!» — огнём горела душа на всём пути от дома Стыря до самой столбовой дороги на Коломну.

Раньше по обеим сторонам Оки шумели на ветру густые дубравы, и такой же пышной зеленью было окружено Девичье поле; сейчас же у Коломны ни одного деревца — голо, пусто, как когда-то на голове бритого саблей ордынца. Когда-то... Это значит шесть столетий назад!

На поляне слуги Акмолы ели сырое мясо — костра не разжигали, боясь спугнуть княжеского посланника, — по губам их текла кровь, они жмурились и мычали от удовольствия.

Вдруг из-за кустов показался в лисьем малахае, хотя была середина лета, пеший и ткнул носком сапога близсидящего. По тому, как он заорал на глотающих мясо, стало понятно, что он — главный над этими людьми, присланными изловить Олексина, отнять у него грамоту, а его самого утопить в Оке, чтобы и следов никаких не осталось.

   — Едет! Тише! — приложил палец к губам ордынец в малахае уже после того, как ткнул в бок и второму сидящему.

Все вскочили. И, держа в одной руке лук, второй прижимая к бедру колчан со стрелами, крадучись побежали в ту сторону, откуда явственно доносился звон медных блях на уздечке и кованых копыт. Судя по тому, как размеренно они издавали этот звон, всадник ехал медленной рысью.

Вот он всё ближе, уже стала слышна мелодия песни, которую, живя в Москве, не раз слышали от русских и которую сейчас Олексин (а это был он) громко насвистывал.

Саврасый вдруг всхрапнул, споткнулся, перешёл на шаг и запрядал ушами. «Волки?» — хватаясь за луку седла, сразу подумал Олексин и потянул с бедра колчан со стрелами.

Конь, привыкший у русских к чистоплотности, учуял запах немытых тел подосланных убийц и вовремя предупредил своего хозяина, — Карп круто завернул коня, и в этот миг рядом с ним стрела впилась в вековой дуб. «Засада!» — У Карпа гулко застучало сердце, он вонзил стремена в бок саврасого, и тот, словно барс, прыгнул далеко вперёд, ломая кусты, и помчался к реке.

Слуги Акмолы словно по команде вскочили на своих лошадей и, гортанно гикая, кинулись в погоню. Вот сильный конь вынес Олексина из дубравы на береговой простор реки, Карп оглянулся: ордынские лошади ломали в дубраве мелкий кустарник — стоял хрустящий шум сучьев.

— Помоги, саврасый, милый мой! — взмолился Олексин, не за себя взмолился, знал прекрасно — почему засада: за грамоту великого князя московского боялся...

И точно понял его конь — в один миг вымахал на крутой угор, с которого открылась водная гладь Оки, где сновали рыбацкие лодки.

Как только первая ордынская лошадь выскочила из леса, Карп спустил с тетивы лука стрелу, и всадник резко откинулся на круп коня, запутавшись в стременах, поволочился за ним. Олексин довольно оскалил зубы, но тут три стрелы разом впились в задние ноги его коня, — убийцы Акмолы явно целились не в Олексина: попади они в него, Карп упал бы под откос в реку. Они бы могли и выловить потом труп, но что будет с посланием, побывавшим в воде?!

Конь Олексина заржал от дикой боли и рухнул. Карп еле успел высвободить ноги из стремян и, прыгнув, полетел вниз, к реке. На той стороне Оки засечные стражники, завидев ордынцев, выскочивших из леса, и всадника, потерявшего лошадь, замахали мечами, вынутыми из ножен, закричали, и сразу несколько рыбаков, находящихся близко к берегу, бросились на помощь Олексину. И вовремя, потому что, когда лошади появились на угоре, Карп был уже в одной из лодок. Он пожалел, что обронил при падении свой лук. Не раздумывая, Карп схватил лежащий на корме деревянный щит, сбитый из досок, и прикрыл им себя и сидящего посередине лодки гребца. Тут же в дерево толщиной в четыре пальца впилось несколько стрел. Но они не причинили никакого вреда, лодка быстро удалялась от берега.

Щиты имелись, как правило, в каждой рыбацкой лодке. То было время набегов, частых мелких стычек с конными разъездами. В них участвовали небольшие группы ордынцев с Дикого поля и разбойные тати, грабившие крестьян, купцов и поместья бояр. Завидев лодку, плывущую по реке, они нередко пускали в неё с берега стрелы, и тогда рыбак бросался на дно, прикрывая себя щитом, и ждал, когда кончится обстрел, всегда затеянный в общем-то ради нескольких выловленных рыбин. Но для голодного и это добыча.

Узнав по какому делу московит оказался в рязанской земле, ему отрядили из засечной сторо́жи двух ратников, посадили на коня, и в сопровождении их Олексин поскакал в Рязань.

По пути, размышляя, пришёл к выводу, что кто-то из ордынцев, живущих в Москве, его давно выследил. «Соглядатаи на каждом углу, — отметил с горечью, а потом и сам про себя подумал. — А разве ты не соглядатаем едешь к Олегу Ивановичу?.. А разве, плотничая у него, не следил за ним, не высматривал, что да как?! Ладно. Видно, так уж устроена жизнь, пока в ней будут враги и недруги. И ничего в ней не изменишь...»

На Олеговом дворе Олексин был принят хорошо. Рязанский князь, прочитав грамоту, поблагодарил в присутствии Карпа московского князя и Боброка-Волынца. А потом наказал верному слуге дядьке Монасее следить за Карпом денно и нощно. Олексину отвели помещение на Олеговом дворе с выходом через княжескую гридницу на площадь, выложенную тёсаным камнем и окружённую постройками из крепкого дуба: не проскользнёшь незамеченным... Даже в храм Бориса и Глеба Карп ходил теперь крытой галереей, соединяющей церковь с княжескими хоромами.

«Вот Олег Иванович мне тюрьму и сотворил... Эх, крылья бы!» — рассуждал Олексин, глядя через окно на клочок синего безоблачного неба между постройками.

Однажды, вот так же сидя перед окном, смотрел по обыкновению на небо, потом перевёл взгляд вниз и ахнул: во дворе кормила голубей с маленьким сыном зятя Олегова Салахмира Алёна... Та, которая в Мещере проживала...

Первая мысль у Олексина — выбежать, за руки красавицу взять, в глаза заглянуть. Но одумался вовремя: тайком надо свидеться, Алёна ещё верной вестницей будет...

Стукнул в окно, приник к нему лицом, Алёна обернулась, увидела Олексина и обомлела... Карп!

Заколотилось у неё сердце: значит, не чужим он стал ей, не чужим!

А вечером нашли возможность свидеться — в тёмном углу гридницы: узнал Олексин, что умер Шкворень, искренне пожалел несчастного Алёниного мужа, но и где-то, в глубине души, возрадовался — теперь уж ничто и никто не послужит препятствием на пути его любви к ней.

   — А как ты на Олеговом дворе оказалась? — спросил Карп Алёну.

   — Так вот и оказалась... Умер муж, княгиня Ефросинья и пригласила меня за внуком доглядывать. Вроде мамки... Ведь в Мещере у меня никого не осталось из родных и близких.

   — Алёнушка, я теперь у тебя самый родной и близкий, — нечаянно вырвалось у Олексина.

   — Пока не надо, Карп... Не говори пока так. Я ведь по мужу ещё и сороковины не справила... — слова словами, а глаза Алёны вспыхнули внутренним огнём радости.

17. ВСТРЕЧИ

Вот и поднялась Мамаева великая силища. На Русь поднялась!

Посверкивая тёмными глазами и дивясь необъятными водами Итиля, ехала на арбах, в которых лежали кованые латы, длинные тяжёлые копья и арбалеты, наёмная рать фрягов, откормленная на крымских харчах. В центре войска пешим порядком двигались бесермены, армяне, черкесы, ясы, аланы, буртасы — народы Кавказа. Конные подвижные ордынские сотни окружали это разномастное воинство, словно скорлупа желток и белок яйца, не давая растекаться в стороны и сохраняя порядок.

Скрип телег и рёв верблюдов слышался на десятки вёрст, а многочисленные табуны коней и стада баранов поднимали такую пыль, что вороны, летящие следом, старались набрать большую высоту.

На другой день перехода войско Мамая остановилось, и в густых дремотных лесах на левом берегу Итиля застучали топоры и завизжали пилы: великий приказал строить плоты. Их споро вязали воловьими ремнями. А когда переправились на другой берег и высвободили скреплённые брёвна, то они почти запрудили реку...

Выждав, когда Итиль освободится от них, прорицатель Фериборз спустил к реке лодку, доселе хранившуюся в скальной нише, заполненной водой, поставил парус и поплыл, оглядываясь на глиняный город с белыми минаретами. Сердце Фериборза сжималось от радости — он везёт своему повелителю Тохтамышу весть, за которую истинные князья и цари платят щедро. Ведь он, Фериборз, тоже немало приложил усилий, чтобы подвигнуть Мамая на этот рискованный шаг — пойти войной на урусов...

Тохтамыш незамедлительно по прибытии Фериборза встретился с ним и, узнав о походе темника, подёргал, как и Мамай, золотую серьгу в правом ухе, подарил одну из своих пленных красавиц прорицателю, соскучившемуся по ним в отшельничестве, и отправил тайно в стан Мамая несколько соглядатаев, чтобы они следили за его продвижением в сторону Москвы.

Опустел Сарай. По кривым улицам ветер носил мусор. Не стоял привычный конский топот конной гвардии повелителя — лишь ревели ишаки бедняков да купцов, которых перед походом ограбили.

Со своим товаром Музаффар с Зухрой заблаговременно нашли приют у владыки Ивана, в православной церкви. Там же находились и пленники ханского поруба — Игнатий Стырь и отрок Андрейка.

Они сейчас собрались в притворе[79]. Музаффар и Зухра отчуждённо косились на христианские иконы.

Старенький благообразный владыка, то и дело поправляя сползающую с костлявого бедра палицу[80], служил литургию в храме при отверстых Церковных вратах, которые открыты с начала заутрени и не затворяются целую неделю в знак того, что Иисус Христос навсегда отверз православным врата Небесного Царства.

Паству сарайского епископа составляли пленённые ордынцами воины-урусы, проданные в рабство женщины и дети, русские купцы и даже некоторые из Орды, поменявшие язычество или ислам на христианство.

Закончив службу, подождав, когда храм опустел, владыка повелел привести из притвора дружинника Стыря и отрока Андрейку. Сам же принялся рассматривать лежащие на аналое, доставленные из Москвы одним генуэзским купцом недавно составленные пасхальные таблицы и внове отчеканенную на монетном дворе серебряную деньгу Андрея Фёдоровича Ростовского.

Порадовало владыку, что на деньге выбито с лицевой стороны: зверь, стоящий левым боком, и рядом бородатый человек с мечом в замахе в правой руке, но глядящий в обратном направлении от зверя...

«Во, зверь — это Орда есть и Мамай-безбожник, а человек — урус, русский, не боится, спину кажет, а оружие наготове держит... — подумал старичок Иван. — Собрался и пошёл зверь-то, снова на землю русскую... Да ничего! Только бы Дмитрий Иванович наготове был... Не испугался чтобы...»

И подивился владыка пасхальным таблицам, заготовленным с 6800 годов до 7000 года от сотворения мира или с 1292 до 1492 годов от Рождества Христова.

«Ишь, замахнулись! — епископ нервно и радостно потёр руки. — Силён духом люд православный... Силён! В мыслях не держит, что вера его, святая, Христова, может обасурманиться или объязычиться...»

Так летописцы отметили выход в 1380 году этих пасхальных таблиц:

«Благовещение (25 марта) будет в Велик день, а перво сего было в 80 лет и за четыре года (1296), а потом будет за 80 лет без лета, а потом будет за 11 лет»[81].

Привели дружинника Игнатия и отрока Андрейку. Поставив перед Деисусом, владыка осенил их медным крестом с изображением распятия; зоркий глаз рисовальщика узрил сразу в Деисусе совсем по-другому писанную, чем в иных церквах, икону Иоанна Предтечи, помещаемую справа от Спасителя и слева от Богоматери. Креститель обычно изображался с глазами нечёткими, с узкой бородкой и волосами всклокоченными или гладкими, спускающимися на плечи, закутанный в плащ-гиматий красного цвета, из складок которого выпростаны кисти рук. Здесь, в Сарайской церкви, святого написали будто с паствой говорящим, со взором, глубоко проникающим в души попавших в беду христиан, с крестом и свитком; словно завёрнуты в него все дела тайные, в Орде творящиеся, крещёных касающиеся.

Почасту старичок-епископ говаривал своему иерею:

— Тайны сие знает Иоанн... Посмотри на его одеяние: почернело оно... А у меня такое на сердце.

Теперь же владыка сказал так:

— Ну, настало время вам, Игнатий и Андрейка, скакать в Москву с поломянной[82] вестью, что ордынский змий выступил с войсками на Русь. По Дону... Непременно скажите, что пошёл на Русь по Дону. Запомните... Хороших коней даст вам Музаффар...

Поклонившись Спасителю, а в притворе иконе Георгия Победоносца, пронзающего копьём гада, Игнатий и Андрейка тепло попрощались с владыкой, с персом и его женой, с которыми они уже больше не увидятся, поблагодарили за всё и сели на коней, как только на землю опустились сумерки.

Теперь надлежало им двигаться по ночам, когда ордынское войско отдыхало, а днём Стырь и Андрейка отсиживались в донских тугаях или густом лесу. Через три дня они настигли медленно ползущую армию повелителя и, скрытно обогнав и подивившись несметному числу её воинов, дали полную волю коням и уже скакали даже днём, опасаясь лишь вражеских разъездов.

«Как здорово, что сходили зимой на Куликово поле после Рясского. Как кстати! Вон он, гад ползучий, Доном и двинулся... — думал про себя Игнатий. — А силища-то у него! Силища... Сколь ещё по пути соберёт! Вот так бы его копьём... Как Георгий Победоносец гада... А проткнуть не просто будет. Не просто!»

Оглянулся на отрока Андрейку, скакавшего рядом.

«Молодец! Ни разу не пожаловался за время пути... А ведь — оголодали, ночью ещё холода... Куда же мне его пристроить?.. Скоро такое начнётся. Заполыхает пожаром земля... Польётся кровь, словно вода в реке. Затеряется малец, могут убить... Господи, в какое тяжёлое время живём. А пристрою-ка я его пока у своей матери, — и глаза Игнатия наполнились слезами. — Поди, и ждать меня перестала... А может, и в живых её уже нет...»

На рассвете, подъезжая к рязанской земле, услышали гулкий конский топот, скрип подвод, крики погонщиков, — по говору, свои, русские. Но поопасались выезжать навстречу: мало ли что! Игнатий уже натерпелся от своих. Вдруг снова люди рязанского князя?..

Схоронились за кустами, стали наблюдать. По одежде вроде московские. И радостно заколотилось у Стыря сердце, когда в одном из сидящих на подводе узнал Захарию Тютчева, не раз ходившего послом в Орду по поручению великого князя Дмитрия Ивановича. И судя по всему, снова едет туда же, вон как возы набиты и сколько стражников!

Не опасаясь теперь, тронул коня. Андрейка за ним.

Нет, не признал сразу Захария дружинника московского князя: исхудавшего, с впалыми щеками, с запавшими от бессонницы глазами.

   — Кто такие? — громко спросил Тютчев, подняв правую руку.

Вооружённые охранники тут же окружили внезапно появившихся из леса двоих.

   — Боярин Тютчев, али не узнаешь? — как можно спокойнее сказал Стырь, показывая в улыбке ровные зубы.

   — Постой, постой... Игнатий Стырь?! — Захария ловко спрыгнул с телеги. — А мы ведь тебя похоронили...

Стырь слез с лошади, и они крепко обнялись.

   — Откуда?.. Как?.. — засыпал вопросами дружинника посол.

Приказал своим слугам раскинуть на лесной поляне скатёрки.

За трапезой поведал Игнатий Захарии о своих мытарствах.

   — Э, брат, у каждого они свои... Я вот еду навстречу Змею Горынычу, жив ли останусь — не ведаю... Скорее всего сделают из моей шкуры барабан. А ехать надо!.. Что это за малец с тобой, Игнатий?

   — Да вот вместе в ханском порубе сидели... И вместе бежали. У Мамая рисованием занимался. Пленник... Сирота, — рассказал Стырь о судьбе мальчика.

   — Кто ты есть, Андрейка? — ласково положил руку на плечо мальцу Захария.

   — Рублёв, ваша милость...

   — Ну уж так и милость... Иконы рисовать хочешь?

   — Хочу, высокоумный боярин.

   — Тьфу ты! Вон как там у Мамая тебя выучили: ни одного слова без лести...

Мальчик опустил голову, чуть не плача: думал как лучше…

Умный Тютчев заметил это, потрепал Андрейку по щеке:

   — Не обижайся, не обижайся... Вот что, Игнатий, найди-ка ты иконописца Феофана Грека и определи Андрейку Рублёва к нему в ученики. Скажи: Тютчев, мол, просил... — Поднялись с зелёной травы. — Ну, брат, тебе с вестями на Москве быть скоро надобно, и мне пора. И на всякий случай — прощай...

— Спасибо, боярин. Ты только возвращайся. Возвращайся, боярин.

Они поцеловались троекратно и тронулись всяк своим путём.

А сейчас пусть позволит мне читатель привести рассказ из «Сказания о Мамаевом побоище», в котором говорится о приходе Захарии Тютчева в Орду, так как лучше об этом не дано написать уже никому.

«Когда пришёл Захария в Орду, взяли его тёмные князья и -поставили перед царём Мамаем. Захария же повелел всё золото, посланное великим князем, перед царём положить. И сказал Захария: «Государь наш князь великий Дмитрий Иванович всея Руси в отечестве своём здравствует и о твоём государевом здоровье прислал меня спросить и это золото тебе прислал царской ради почести».

Увидел царь много золота и возъярился, исполнившись гордости. И сбросил башмак с правой ноги, и сказал Захарии царь: «Дарую тебя от великой славы моей, такова наша царская почесть для того, кого хотим жаловать». Захария пал на колени у ноги царской и благодарил мудро и красноречиво. И весьма подивился царь красоте и мудрым словам Захарииным. И сказал царь Захарии: «Что умыслил Дмитрий, пахарь мой, для чего прислал мне золото это, или думает, он равен мне?» И повелел золото татарам взять, сказав им: «Купите себе плети для коней!» И сказал царь Мамай: «Золото твоё, Дмитрий, и серебро всё будет в руках моих, и землю твою разделю тем, кто служит мне верою и правдою, а самого тебя приставлю стада пасти верблюжьи!» Захария же исполнился ярости и сказал царю: «Что ты говоришь это такому великому государю! Бог что захочет, то и сотворит, а не то, что ты хочешь!» Предстоящие тут князья тёмные выхватили ножи, хотя Захарию зарезать, говоря: «Тауз кали так — что ты говоришь!» Царь же Мамай рассмеялся и не велел Захарию и единым пальцем тронуть. И сказал царь Захарии: «За красоту твою и за премудрость не повелел тебя погубить!» И опять сказал царь к нему: «Люб ты мне, Захария, и подобает тебе моей царской милости всегда предстоять, служить мне, Захария. Сотворю тебя властителем на Руси, и будешь ты подобен Дмитрию, ему же ты ныне служишь!» И ответил Захария царю, а сам помыслил в сердце своём слова обманные сказать царю, и сказал Захария: «О царь, не подобает послу, не завершив дел всех, к другому государю отбежать. Ежели, царь, хочешь меня помиловать и сделать слугой своим, то ты повели, царь, дать мне грамоты посольские, и я пойду и отдам их великому князю Дмитрию Ивановичу, и посольство своё свершу, да будет род мой почтён людьми. И я, царь, и тебе верен буду, поскольку не изменил первому государю. И, пойдя, там клятву с себя сниму и опять к тебе возвращусь, царь».

И эти слова говорил Захария с обманом, помышляя, как бы избавиться от руки царёвой, а великому князю о царе истину поведать хотя. Царь же, слышав эти слова от Захарии, рад был и повелел послание писать к великому князю. И отрядил царь с Захарией четырёх князей, любимых Мамаем, и с ними татар низших чинов пятьдесят человек.

Царь же повелел писать грамоту к великому князю такую: «От восточного и грозного царя, от большой Орды, от широких полей, от сильных татар, царь царей Мамай и многих орд государь. Рука моя многими государствами владеет, и десница моя на многих государствах возлежит. Пахарю нашему Мите московскому. Известно тебе, что улусами нашими владеешь, а нашему царству, придя, не поклонишься, да ведомо тебе будет: ныне рука моя хочет тебя казнить. Ежели ты молод, то приди ко мне и поклонись мне, и я помилую тебя и в твоё место пошлю тебя царствовать. Если ты этого не сделаешь быстро, то все города твои разорю и огню предам и самого тебя великой казни предам!»

И отпустил послов Мамай на Русь. И, отпуская Захарию, царь сказал: «Возвращайся ко мне скорее!» И повелел его проводить с честью.

И когда приблизился Захария к Оке-реке и четыре татарина с ним и все, которых царь послал на Русь своих татар, послал Захария тайно к великому князю вестника, чтобы послал встречу ему. А татарам Захария сказал: «Скоро вас с честью встретят посланные от великого князя!» Князь же великий быстро снарядил для встречи Захарии триста человек от двора своего. Встретили они Захарию на этой стороне Оки-реки. Захария же повелел им хватать и вязать татар. Татары же возопили, говоря: «Обманул нас Захария!» Захария же взял грамоту царёву, посланную великому князю, и разодрал её пополам. И, выбрав худшего татарина, дал ему разорванную грамоту, и сказал Захария татарину тому:

«Возвратись ты один и скажи безумному царю своему, что не нашёл в людях безумия твоего, а грамоту безумия твоего пред светлые очи государя своего великого князя не принёс, и прочитал её сам и, видев безумие твоё, посмеялся!» И, так сказав, отпустил татарина к царю. И пришёл татарин к царю, и рассказал обо всём случившемся, и грамоту ему дал разорванную...

Захария же пришёл во славный град Москву и челом бил своему государю великому князю Дмитрию Ивановичу, и всех татар связанных привёл и перед великим князем поставил их. Князь же великий очень возрадовался и подивился великому разуму Захарии. И сотворил князь великий пир радостный, и многими дарами почтил Захарию. Наутро же Захария пришёл к великому князю, и сказал Захария: «Государь князь великий, скорее посылай грамоты по всем городам и вели воинству твоему быстро собираться, так как царь Мамай скоро придёт». Князь же великий, слышав, что не ложно поднялся безбожный, позвал брата своего Владимира Андреевича и других князей. И сказал им: «Братья, князья русские, из гнезда великого князя Владимира киевского, коим мы изведены из эллинской (языческой) страсти, ему же дал Господь познать православную веру, так же, как и Плакиде Стратилату. А он (Владимир) завещал нам ту веру крепко держать и бороться за неё. Если кто пострадает за неё, тот на том свете будет почивать в веки. Я же, братия, хочу за веру пострадать до смерти». И сказал ему князь Владимир: «Воистину, господин наш, законную заповедь свершаешь и святому Евангелию последуешь. Как пишется в святом Евангелии: «Если кто за имя Моё пострадает в мире сём, то упокою его в последний день». Мы же, господин, готовы с тобою умереть и головы сложить за светлую веру и за нашу великую обиду!»

В дни те же князь великий Дмитрий Иванович послал вестников и грамоты дал им, а в них писано так: «От великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси князьям и боярам, и детям боярским, и всем воеводам, и всему войску, и всем безымянным — чей кто ни будет. Как только к вам эта грамота моя придёт и вы бы, часа того не медля, шли вон день и ночь, других грамот не дожидаяся, собирались все конечно в Коломну на мясопуст Святой Богородицы[83], там распределим полки и дадим каждому полку воеводу. А эти грамоты посылали бы друг другу, не теряя ни часа».

   — Но почему Мамай четырёх мурз отрядил с Тютчевым? Пусть бы Захария меня предал и в Орду отъехал, но ведь мурз-то этих я всё одно бы с ним не отпустил. На что рассчитывал?.. Почему их в жертву принёс? — делился своими мыслями великий князь с Боброком, сидя на лавке в своём тереме в одной белой рубахе с расстёгнутым воротом, словно после бани. Низ ордынских шаровар спадал на мягкие замшевые туфли.

Тут же стоял Игнатий Стырь. Он только что вернулся с берегов реки Яузы, от матери, куда возил Андрейку, так как Феофана Грека на Москве не оказалось: расписывал одну из церквей в древнем Новгороде.

   — Позовите Захарию! — крикнул великий князь одному из дружинников.

Мог бы приказать и Стырю, но после того, как узнал о его злоключениях в Рязани и Орде, словно чувствовал вину перед ним. И обращался к нему не иначе, как по имени.

А особенно внимал рассказу о том, как Игнатий плавал в тумане по мещёрским озёрам и ему церковь чудилась то слева, то справа, и как женщина Алёна, которую хорошо знала Ефросинья, жена Олега, шла по воде босиком, словно Богородица... Даже показалось Стырю, что внимательнее был при этом великий князь, нежели когда слушал про ордынцев. А впрочем, о них постоянно доносили Дмитрию Ивановичу засечники[84] Андрея Попова с Дикого поля, а князь всё больше выспрашивал о тайнах этих самых мещёрских озёр. И всё чему-то улыбался. А потом сказал: «Значит, и впрямь для отсидки место надёжное, коль не токмо ордынцам, но и своим трудно туда добраться. Наверное, и казна там спрятана...»

Явился Тютчев: спокойный взгляд карих глаз, прямой нос, широкие скулы, густые тёмные волосы, широкоплечий, тонкий в талии, без бороды. Невольно залюбовался им Дмитрий. И неудобно стало московскому князю за свой вид перед строгим Захарией — велел подать кафтан.

   — А скажи, Захария, не усмотрел ли Мамай в твоём посольстве некоего подвоха?.. Будто данью ему мы хотели время выиграть...

   — Думаю, что нет, княже, не усмотрел. Уж больно горд он, и в гордыне своей — однозначен...

   — А почему же он своих самых приближённых мурз с тобой послал, Захария? Что этим сказать хотел?

А ничего, княже, не хотел сказать, просто избавиться от них решил. Позови постельничего Козыбая, он мудрее остальных. Он расскажет.

Позвали Козыбая. Поглядев на него, сразу становилось понятно, что содержали на московском дворе мурз не как пленников: при них даже сабли оставили.

Молча поклонился бывший постельничий Мамая, по-русски пожелал многие лета великому князю и Боброку Волынскому.

   — Спасибо, Козыбай, — поблагодарил его Дмитрий Иванович. — Многие лета и тебе, великий мурза.

   — Я не великий мурза, князь. Я всего лишь бывший слуга предавшему меня царю, князь.

   — Почему предавшему? Ты ведь тоже должен был, находясь с Тютчевым, ко мне посольство вершить...

   — Нет... То, что меня впереди ожидают беды, я это понял, когда Мамай взял меня к Фериборзу, оставив на берегу Итиля Челубея, родственника Тулук-бека, племянника Мамая, который живёт дядиной мыслию... Мамай доверял мне и моим друзьям, а это не нравилось Челубею. Он через Тулук-бека убедил назначить нас в сопровождающие к Захарии Тютчеву...

   — А верил Мамай, что Захария вернётся к нему?

   — Верил.

   — А ты, мурза Козыбай?

   — Я не верил.

   — И всё-таки пошёл с ним?

   — Я исполнял волю сильного. Иначе — секир-башка, великий князь.

Дмитрий Иванович не мог скрыть улыбки.

   — Челубея я знаю. Тулук-бека тоже. А кто такой Фериборз? — спросил Тютчев.

   — Это маг и волшебник, живущий в скале, знающий священную «Авесту», — ответил Козыбай.

И он рассказал о встрече с ним Мамая перед самым походом.

   — Позволь и мне сказать, великий княже? — обратился к Дмитрию Ивановичу Игнатий Стырь, доселе не проронивший ни слова. — По приезде из Орды я говорил тебе, что Фериборз — соглядатай Тохтамыша. Как ты знаешь, об этом мне поведал перс Музаффар, который спас меня из ханского поруба с помощью слуги владыки Ивана.

   — Да, ты мне говорил об этом купце. И ещё говорил о необыкновенной любви Мамая к Белому Лебедю. Никогда бы не поверил в эту любовь, если бы точно не знал о ней и от других людей...

   — Да, великий, была такая любовь... Но она кончилась печально для бедной Акку... — подтвердил Козыбай. — Неужели Фериборз — человек Тохтамыша?! — изумлению мурзы не было предела.

   — Да, Козыбай... Значит, маг и волшебник, под влиянием которого находился Мамай, тоже советовал ему идти на Русь. Значит, Тохтамышу того и надо было... Иди, Козыбай, и передай своим друзьям, что с ваших голов не упадёт ни один волос, если будете, конечно, вести себя благоразумно, — Дмитрий Иванович встал. — А теперь будем ждать вестей от владыки Ивана.

   — Так, епископ сарайский?..

   — Да, Игнатий, — сказал великий князь, не дав дружиннику до конца выразить свой вопрос, ибо ему стало ясно, о чём бы тот спросил. — И не удивляйся... Ты же сам от него вестником прибыл... Мы должны знать о каждом шаге противника и упреждать его.

   — Дмитрий, — произнёс Боброк, — если Мамай из своего гнезда вылетел, то настало время выслать ему навстречу наших разведчиков; то, что сторо́жи шлют своих засечников, хорошо, но ещё нужны зело обученные лазутчики, которые нам «языков» добывать станут.

   — Верно, Дмитрий Михайлович... Снаряжай для этого крепких людей. И пусть будет сильный конный разведывательный отряд. Мало одного, шли другой...

   — Великий княже, думаю, что не считаешь меня слабаком?.. Зачисли в этот отряд, — попросил Стырь.

   — Игнатий, ты мне скоро понадобишься для другого...

Пока Боброк снаряжал отряд, от владыки Ивана прискакал гонец с донесением: стало известно, что Тохтамыш разослал по степи всадников с призывом собирать войско... Железный Хромец Тимур пообещал ему своё содействие.

Между тем из Москвы были отправлены первые «крепкие люди» во главе с Родионом Ржевским: Андрей Волосатый, Василий Тупик, Климент Поленин, Иван Свяслов, Григорий Судок, а позже — отборная конница смелого и искусного московского боярина Семёна Мелика, которая должна была не только «языков» добывать, но и собирать сведения о положении, силах и намерениях неприятеля... С Меликом находились и славные своим удальством разведчики: Кренин, Тынин, Горский, Чириков.

Вскоре получили от Родиона Ржевского сведения, что Мамай дошёл до устья Воронежа и кочует там, ожидая созревания и уборки русских хлебов, чтобы ими воспользоваться для прокормления своих туменов и ордынского люда.

18. СБОРЫ И ОЖИДАНИЯ

А гонцы по сбору русской рати почти все прибыли обратно в Москву, за исключением тех, кто поскакал в дальние города. И следом за гонцами шли конные полки со своими хоругвями, стягами и большими знамёнами до шести метров длины. Их несли сильные знаменосцы, как правило, богатыри.

Первыми привели в Кремль воинов князья белозерские, и видно стало, что хорошо подготовлено к бою их войско. Пришли со своими силами князья: Семеон Фёдорович, Семён Михайлович, Андрей Кемский, Глеб Каргопольский, князья ярославские: Роман Прозоровский, Лев Курбский, князь Дмитрий Ростовский, и с ними князья многие, и бояре, и дети боярские. Уже будто гром гремит во славном городе Москве. Стучит сильная рать великого московского князя Дмитрия Ивановича, брата его двоюродного Владимира Андреевича Серпуховского.

Простые смерды, вооружённые топорами, самодельными пиками, лишь единицы в кольчугах и сапогах, смазанных жиром, а многие в лаптях и бахилах[85] шли по равнинным полям к Москве, а за ними тянулись подводы с хлебом и бочками с квасом и водой — едой и питьём на дальную дорогу. На одной из них сидел Григорий Холопищев, беспечно покачивая ногами в такт поскрипывающим колёсам, и зорко всматривался в приближающиеся золотые маковки церквей. Рядом с ним постукивали о сложенные щиты и мечи железные шлемы. Холопищев снял кольчугу и сидел в одной полотняной рубахе. Чуть поодаль за подводами, в которые были впряжены быки, скорым шагом шла группа молодых людей, которые шутили, смеялись, подначивали друг друга. И одеты они были в справную одежду, побогаче. Холопищев с затаённой радостью посматривал и на них — это были парни из одного с ним села, более зажиточного, чем другие. На сходе, как только пришла к старосте грамота от великого князя московского, решили над молодыми старшим в походе назначить Григория. А отец его начальствовал сейчас над мужиками постарше, у которых ещё бродила в руках сила и ноги крепко ходили по земле.

Эти вели себя спокойно и с неодобрением посматривали на молодёжь. Они видели, проходя хлебным полем, как колосья теряли в пыль крупные зёрна, и их сердца обливались кровью: сейчас бы урожай убирать, а они идут на войну... Сами-то ладно — останутся живы или нет, дело понятное, главное, как без них будут кормиться жёны и дети?..

   — Ах, ирод, зверь, как подгадал, в аккурат к урожаю... Молотить бы этот хлебушек теперь, а мы не на гумно идём, а на него, супостата, змея ордынского, — говоривший это мужик с окладистой бородой кивнул головой на цепы[86], что лежали в подводах. — Пока с ратными делами управимся, хозяйственными и некогда будет заниматься. Там и белые мухи полетят. Вот бабы с детьми без хлеба насидятся...

   — Полетят, полетят, — передразнил бородатого высокий худой смерд с заячьей верхней губой, кадыкастый, с впалыми щеками. — Ты ещё с этим ратным делом управься... Вона, говорят, какая силища прёт. Когда мы с тобой с проломленной башкой лежать будем, нам эти белые мухи нипочём станут. Так же, как и бабы с ребятишками. Сытые они аль голодные...

   — Жердина ты окаянная, чувал с просом! Какие речи балаболишь?! — строго прикрикнул на него бородатый. — Я тебе счас по сопатке смажу!

И уже было сцепились два мужика, но тут кто-то крикнул:

   — Верховые из Кремля! С каким-то стягом... Ишь, как скачут!

Резко осадив коней, верховые обдали комьями земли передних пешцев, закрутились возле подвод. Судя по стягу, прискакавшие — вестники самого московского князя.

   — Кто старшие? — спросил грозный по виду гонец.

Ему указали на Холопищевых:

   — Вот они: отец и сын.

   — Не велено вам в Кремль заезжать. А держать на Чертолье и уртоном стать.

   — Как не велено? — спросил Григорий и пристукнул кулаком по железному шлему.

   — Так и не велено. Приказ князя Боброка. Сейчас в Кремле людей видимо-невидимо. Вы мешаться только будете.

   — Вона как! — протянул тот, кого назвали Жердиной. — Мешаться, значит... Вона.

   — Ну, ну, поговори у меня. Плетей захотел?! — прикрикнул на мужика один из верховых.

Покрутившись малость среди подвод для порядку и солидности, гонцы пустили коней вскачь. А бородатый, обернувшись, сказал:

   — Ну почему, Жердина, у тебя такой характер скверный?.. Всё норовишь кольнуть, как овод, в лошадиный зад...

   — Я, можа, за князей этих жизню свою иду положить на поле брани, а они, вишь, до себя не пускают... Рылом, значит, не вышли.

   — Нет, сосед, жизнь мы идём положить на поле брани не только за князей да бояр, а за Русь нашу обчую, за детей своих, за жён, отцов и матерей, за дома свои, за землю... — тихо и вразумительно сказал отец Григория и, вхмахнув кнутом, зычно крикнул: — Поворачивай на Чертолье! Поворачивай.

Главная жена Тохтамыша Дана-Бике, напудренная и убранная ясырками[87], сидела на нижней ступеньке трона, как кукла, и ласково одаривала взглядом миндалевидных глаз сокольничего мурзу Кутлукая, скрестившего ноги в углу на шёлковой китайской подушке. В другом углу палаточного летнего дворца царя Синей Орды на такой же подушке устроился мурза Джаммай. Оба мурзы ненавидели друг друга, и оба знали об этом, но никогда не показывали вида.

Джаммай думал, что как только Тохтамыш окрепнет, наберёт силу как правитель степи, наверняка тогда синеордынский царь заменит Дану-Бике более молодой и пригожей ханшей; сейчас же Дана-Бике имела на мужа огромное влияние, так как приходилась родной сестрой главной жене Тимура.

А пока она благоволит к Кутлукаю, нечего было думать о мести.

В мыслях своих Джаммай оказался прав: Тохтамыш став во главе Золотой Орды, по истечении некоторого времени отдалил от себя Дану-Бике, и Кутлукай оказался без поддержки.

В обязанности Кутлукая, как сокольничего, входила и такая: следить за тем, чтобы не украли яйца той породы соколов, которая была единственной в своём роде. Но коим-то образом несколько таких яиц оказались у царя Средней Азии Тамерлана. Кутлукая обвинили в злейшем воровстве, и Тохтамыш приказал посадить его на чугунный котёл, в котором находились крысы. Это была самая страшная даже по тем временам пытка: крысы, чтобы выбраться на волю, проедали человеку его внутренности...

Но сейчас всё обстояло мирно и чинно. Тохтамыш, одетый в расшитый золотом халат, в тюбетейке, увенчанной кистью из тонких золотых волокон, при сабле, рукоятка которой была отделана жемчугом и рубинами, дремал на троне. Временами он открывал свои сарычиные[88] глаза, и тогда они загорались огнём: Тохтамыш вспоминал Мамая... Но вот снова веки опускались, и перед мысленным взором синеордынского царя проносились табуны кобылиц. Кобылицы были слабостью Тохтамыша — не жеребцы, не аргамаки, а именно — кобылицы, дающие молоко. Дворец царя окружали тенистые деревья. За ними располагались восемьдесят сараев, то есть хозяйственных хуторов для содержания дойных кобылиц. Помещения соединялись множеством труб. Молоко по этим трубам сливалось в общий резервуар. Из молока делали кумыс, который по серебряным трубам поступал во дворец.

Такое видел в своё время Александр Невский в Каракоруме, куда он ездил по вызову великой ханши Огул-Гамиш.

Позвали Фериборза. Волю Тохтамыша объявил Кутлукай. А воля синеордынского царя была такова: ехать магу и волшебнику к Мамаю, следить за каждым его шагом и доносить... Доносить и ждать... С гонцами поможет Акмола, он уже обо всём предупреждён.

— А вдруг Мамай умрёт ещё до битвы в походной кибитке? — глухо произнёс Фериборз, ни к кому не обращаясь.

На выпуклом большом лбу Тохтамыша дрогнули морщины, он повернул к магу и волшебнику лицо, вдруг сделавшееся свирепым, словно у верблюда во время гона, и произнёс:

   — Мамай должен сразиться с московским князем, кого одолеют, тот тогда и умрёт. И смотри, Фериборз, у тебя тёмная кожа, если сделать из неё бубен, будет звучать громче... Иди!

19. ВЕЧЕВОЙ НАБАТ

Жаловал купцов московский князь, давал им вольности разные, не донимал поборами, уважая их святое дело... Великие торги никогда не утихают на Москве, и не токмо возле амбарной церкви, хорошо видимой с кремлёвской стены, но и в посадских разгуляях.

Дмитрий Иванович поднял руку к виску, потёр его, видно, мысль какая-то пришла, оборотился к дружиннику Стырю:

   — Игнатий, узнай, не уехали ли с торгов гости новгородские, если тут, зови в гридницу. Там мы их с Боброком встретим.

   — Хорошо, княже.

Вскоре с Игнатием явились перед очи великих князей новгородские гости — Иван Васильевич Усатый с сыном Микулой и молодой начинающий купец Дмитрий Клюков.

Дмитрий Иванович, вглядываясь в их бородатые, надменные лица, раздумывал над тем, что нелегко будет господу новгородскую к своему делу склонить; привыкли собственным умом жить, вдалеке от ордынского ига... И великий князь им не указ.

Поэтому зачал разговор издалека, с похвалы:

   — Господа купцы новгородские, крепки ваши вечевые устои, крепок Господин Великий Новгород, чту и преемлю вашу гордыню: «Кто против Великого Новгорода, тот против Бога!» Знаю, что так просто вас не подвигнуть к рати... Но не за себя прошу, за православное христианство. Поднялся на Москву басурманин Мамай, по пути оставляет одни сгоревшие головешки и тысячи трупов русских людей, кои лежат непогребёнными и им очи выклёвывают хищные птицы. Хочу просить вас, новгородцы, помогите... Я не раз был сердит за ваши нежданные набеги на ордынцев, после которых рвы мостились головами рязан, нижегородцев и московитов... Да прочь обиды в эти минуты, перед лицом грозного и могучего ворога... Плывите, скачите до Града-нова, объявите слова мои архиепископу Евфимию, боярам и народу вашему на вече. Стану ждать, а не будет помощи, Бог вам судья!..

   — Великий князь! — молвил старший из «гостей» Иван Васильевич Усатый, — мы, купечество, за тебя, за веру Христову хоть сейчас на ратное поле, но за всех новгородцев не ручаемся... Да поможет Святая София, умудрит головы остальных в сей грозный час... Дай-то, Господи!.. А мы убываем, княже...

   — С Богом! — перекрестил их Дмитрий Волынец.

Дмитрий Иванович послал в Новгород и Стыря. Но перед дальней дорогой Игнатий съездил к матери и взял в собой Андрейку Рублёва, надеясь определить его, как велел Тютчев, в ученики к Греку.

Когда великий московский князь говорил купцам, чтобы они скакали и плыли, он разумел под этими словами путь от Москвы до Новгорода. До Итиля из столицы Руси добирались на лошадях, на воде уже покачивались широкие учаны, и плыли на них до Тверца и Меты. А там уже и Нова-город с куполами церквей Бориса и Глеба, Сорока мучеников, Покрова, Параскевы Пятницы, Ивана-на-Опоках, пятикупольным храмом свинцовой кровли Николы на Ярославском дворе, где стоит вечевой помост, и милым сердцу каждого новгородца собором Святой Софии.

Иван Васильевич и Клюков, заключив свои товары в амбарной церкви, присоединив к своему поезду ещё нескольких незнатных купчишек, в сопровождении двадцати рынд — здоровенных, белокурых молодцов — тронулись в путь накануне первого Спаса, или Изнесения Честнаго Древа Креста.

На Мете и застал их этот праздник, первого августа по старому стилю.

В этот день четыре века назад — без каких-то восьми лет — Владимир Святославович, князь киевский Красное Солнышко, окрестил русского человека, сделав его христианином. Далёк Нова-город от Киева, и, когда в столице Киевской Руси уже молились в деревянных церквах, то на берегу Ильмень-озера и Волхова на капищах ещё сжигались в честь языческих богов туши быков. Перун, стоящий на холме, радовался этому, но дошла очередь и до него. Свергнутый, он поплыл по Волхову к Большому мосту и, сильно рассерженный, бросил на деревянный настил палицу, говоря: «Века вам ссориться, новгородцы, и расквашивать носы друг дружке...»

Так и повелось: один городской конец[89] восставал на другой — Плотницкий против Гончарного, Людин против Неревского, и шла потасовка, а драки, затеваемые на вече, выкатывались через ворота Детинца и заканчивались под Большим Мостом смыванием с себя крови в волховской воде.

Празднество первого Спаса в русской церкви соединялось с воспоминанием о крещении Руси, с выносом Креста для поклонения и с крестными ходами водного освящения... Этот праздник звался ещё Спасом на воде или Мокрым Спасом. Спасались от грехов...

Освящался и мёд. Пчеловоды заламывали соты, чтоб пчела не перетаскала мёд из своих ульев в чужие. В этот день пекли пироги с пшённой кашей и мёдом. Поспевала дикая малина, шла обильная заготовка её, сушились и цветки малины, настой из которых применялся как противоядие против укуса змей и скорпионов; отваром же промывали воспалённые глаза.

А на гулянках весёлые женихи просили нарядных невест отгадать загадку: «Мёртвым в землю упал, живым из земли встал, красну шапку заломил и людей усыпил». Что это?

Ну, конечно, мак!

Собирали и его. Существовало поверье: если зёрнами мака обсыпать избу, то все ведьмины козни окажутся напрасными...

В день крещения Руси начинали ранний сев озимой ржи. Стаскивали с печи ветхого старика — старинного пахаря... Поддерживали ему руку одни, потрясали другие: «Посей ты, дедушко, первую горсточку на твоё стариковское счастье!»

...Иван Васильевич Усатый приказал сделать привал. До Нова-города оставалось пройти пятьдесят поприщ[90].

С учана свели на берег по трапу лошадей, чтобы они поразмялись и пощипали свежую траву на поляне. Двоим купчишкам и трём рындам выпал жребий сторожить; в густом буйном лесу может напасть топтун — бурый хозяин, голодные волки, да и просто лесные тати, коих развелось всюду множество: беглые смерды, погорельцы, бездомные людишки — отчаянные головы, которым всякая работа в тягость, и чем в руках держать чепиги сохи аль ручку плотницкого топора, лучше уж — рукоять ножа или шестопёра, — вот они-то и сбивались в разбойные шайки...

Усатый дал в руки сыну Микуле топор, молоток и гвозди и услал его с Дмитрием Клюковым.

На плоскодонке нашлась сеть, закинули в Мету, выловили несколько лещей и щук. Насобирали сушняка, развели костёр, сварили уху, поели и легли отдохнуть.

Андрейка пристроился рядом со Стырем возле векового дуба, запрокинул за голову руки, всмотрелся в высокое, пронзительное от синевы небо... Вверху ветер качал верхушки деревьев, они замысловато чертили остриями на этой ослепительной синеве узоры, и Андрейка мысленно восхитился: «Какая глубокая голубизна и плавность!..» Вот и появятся они потом в его иконописных работах — голубизна и плавность, будь то иконы «Сошествие во ад», «Воскресение», написанные совместно с Даниилом Чёрным, а также знаменитая «Троица» — символ времени, мира, согласия и духовного единства.

Рублёв напишет этот образ в похвалу своему духовному отцу, святому Сергию Радонежскому, который твёрдо веровал, что «взиранием на святую Троицу побеждался страх перед ненавистной рознью мира сего».

Вглядитесь в жертвенную плавность, в складки бирюзовой одежды ангелов и вы увидите покорность Сына, которого изображает средний ангел, и Святого Духа справа, воле Бога-Отца, что написан слева, и готовность их принести себя в жертву во имя любви к людям.

Будучи в плену у ордынцев, Андрейка и там искал в людях эту любовь и мог привязаться даже к иноверцам, если в их груди билось человеческое, а не звериное сердце...

Вспомнил несчастную Акку, которую любил рисовать, плавные изгибы её тела, голубые раскосые глаза; свою маму вспомнил и отца, Ивана Рублёва, лучшего на московском подоле златых дел мастера.

Как-то поехали они всей семьёй к брату мамы на крестины в Коломну. В дороге напали на них ордынцы, отца убили, а его, двенадцатилетнего, и маму забрали с собой в Сарай. На торгах мать купил иранский кизильбаши, а за Андрейку заплатил старенький епископ православной церкви в Сарае Иван, узнав, что малец состоял на Москве в учениках у иконописца.

А потом ему приходилось бывать и во дворе великого хана, рисовать и его самого, да всё это печально кончилось.

Но судьба оказалась милостива к рисовальщику; ведь могли же Андрейку вместе с Акку зашить в мешок, но лишь кинули в поруб, да и после, когда пробирались с Игнатием к своим и когда за каждым кустом мерещилась ордынская засада, Бог отводил беду — сумели прискакать в Москву целыми и невредимыми...

Веки начали слипаться, и Андрейка, убаюканный равномерным шелестом речной волны о берег, заснул. А проснувшись, увидел прямо перед собой огромный крест, прислонённый к дубу.

   — Пробудился... Вставай, сейчас будем менять нательные рубахи... — дотронулся до плеча Андрейки Стырь.

   — Зачем? — спросил спросонья малец.

   — Сейчас увидишь... Я и сам, как ты, поначалу ничего не понял, да Микула объяснил, когда они с Дмитрием Катковым крест принесли из леса... Вот для чего, значит, Иван Васильевич дал им в руки топор, молоток и гвозди... Чтоб крест сбить.

Привели лошадей, привязали к деревьям. Сытые животные закивали головами, отбиваясь от мух.

Иван Васильевич встал подле креста и сказал так:

   — Что за праздник сегодня — знаете... Но среди нас епископа нет... А осенить крестом воды Меты сумею. Каждый из вас, поменявши рубаху, подойдёт к кресту из белой берёзы, поцелует его и зайдёт в реку. Лошадей пускайте поперёд себя... И просите у Господа Бога и Сына его Иисуса Христа, распятого на Кресте и принявшего муки за род человеческий, благословения.

А потом снова погрузились на учан и поплыли далее. В ночь на палубу были назначены в дозор Игнатий Стырь и Дмитрий Клюков. С ними захотелось побыть и Андрейке Рублёву. Заворожила его постепенно спускающаяся на Мету ночная темнота; вначале в прибрежных кустах появился сизый туманец, затем окутал он деревья, купающие свои низко склонённые густые ветви в воде, закурчавился под высокими берегами и легко и плавно зазмеился по речной глади, которую размеренно разбивали тяжёлые греби.

Появились первые звезды, заблестели яркими точечками в восторженных глазах мальчугана; и у Игнатия Стыря не повернулся язык прогнать Андрейку спать... А тут ещё Клюков стал рассказывать о том, как совсем недавно их с Микулой смущал сатана, уводя всё глубже в лес и не давая выбрать для креста подходящие лесины...

   — Идём... По тропке идём, по хорошей, утоптанной... А потом — бац! — болото перед глазами. Поворачиваем в сторону. Микула кричит: «Смотри налево, вон берёзка белая, как раз для креста...» Подходим, тянусь я рукой к стволу и... ни берёзки, ничего. Только видим снова болото. А из трясины высунулась мохнатая лапа и будто позвала: «Идите, мол, идите... Угощу вас камышовой кашей». Тут же она скрылась, но над нашими головами вдруг закачались верхушки деревьев, хотя ветра никакого не было... А как только отошли от болота, ветер утих, и деревья перестали качаться. Тогда мы перекрестились, сотворили молитву и... очутились на поляне, окружённой молодыми берёзками.

   — Может и не водил вас сатана, а плутали вы сами в незнакомом лесу?.. — возразил Игнатий. — А мохнатая лапа просто померещилась. Всему тайному можно дать объяснение... — Стырь повернулся к Андрейке. — Помнишь, перед тем, как бросили тебя ордынцы в поруб, ко мне в День Святой Пасхи с неба свалилось крашеное яйцо, а перед ним — иконка Божьей Матери?.. Я тебе рассказывал об этом чуде. А оказалось, что это старичок Иван, епископ сарайский, послал ко мне своего слугу, чтоб я разговелся, а в иконку положили грамотку, в которой сообщили, что помогут...

   — Я ведаю о злоключениях ваших: и твоих, Игнатий, и мальца... Мне об этом Иван Васильевич говорил, а ему — князь ваш, Димитрий Иванович... Только не согласен я с тобой, что всё объяснить можно... Чрез бесовские козни иногда с человеком такие выкрутасы случаются, не знаешь, что и ответить на это, и в такую беду попадает человек, не приведи, Господи!..

Игнатий слегка усмехнулся, вспомнив своё путешествие в рязанскую Мещеру...

   — Расскажу-ка я вам, други мои, о том, как архиепископ Иоанн Новгородский путешествовал на бесе и что из этого вышло[91]... — продолжил молодой купец. — Однажды святой, — начал он своё повествование, — творил молитвы в ложнице[92] своей. На скамье золотой сосуд стоял, из которого он умывался. И услыхал святой, что кто-то в этом сосуде плещется. Осенил он его крестом, а оттуда глас послышался: «О, горе мне лютое! Огонь меня жжёт, освободи, праведник Божий!» «Кто ты такой?» — вопросил Иоанн. «Бес я лукавый, а залез в сосуд, чтоб тебя постращать. А ты заключил крестом меня в нём, и нестерпимо мне, огнём палимому... Выпусти!»

И сказал святой вопившему бесу: «За дерзость твою повелеваю тебе: сей же ночью отнеси меня на себе из Великого Новгорода в Иерусалим-град, к церкви, где гроб Господен, и в сию же ночь из Иерусалима-града назад, в келию мою, тогда выпущу».

Бес чёрным дымом вышел из сосуда и встал конём перед кельею Иоанна. Сел на него праведник и разом очутился в Иерусалиме-граде, около церкви Воскресения. Иоанн же возблагодарил в молитве Бога, прослезился и поклонился гробу Господню, и облобызал его, поклонился он также и животворящему Кресту, и всем святым иконам, и местам церковным. Снова сел на беса и оказался той же ночью в Великом Новгороде.

Но с того времени жители города стали видеть, как из кельи святого выходит на рассвете блудница. Доложили об этом посаднику. Тот однажды пришёл к Иоанну якобы для благословения и обнаружил в ложнице бусы, обувь женскую и одежды. Посовещавшись на вече, решили: «Не подобает такому святителю, блуднику, быть на апостольском престоле... Идём и изгоним его!»

Когда горожане пришли к келье Иоанна, то из неё выбежала голая девица. Люди закричали и бросились за ней. Хоть и долго гнались, но не поймали... И вывели святителя на Большой Мост через Волхов и посадили на плот, чтоб уплыл подале от Нова-города. Только случилось чудо: поплыл плот не вниз по реке, а против самой быстрины, к монастырю Святого Георгия[93]...

Иоанн же молился о новгородцах, говоря: «Господи! Не вмени им это в грех: ведь сами не ведают, что творят!»

Дьявол же, видев это, посрамился, ибо он обращался в девицу, чтоб опозорить святого за стыд свой, коий претерпел, возя на своём хребте святого в Иерусалим-град и обратно...

Плыл Иоанн на плоту против сильного течения, как будто некоей Божественной силой несло его благоговейно и торжественно. И узрев такое чудо, люди упали на колени и простёрли к святому руки свои, с мольбой восклицая: «Неправедно поступили мы — овцы осудили пастыря... Теперь-то видим, что бесовским наваждением всё произошло. Возвратись, честный отче, на престол свой!»

А когда вернулся Иоанн, то горожане, снова посовещавшись, поставили крест каменный на берегу Волхова. Крест этот и ныне стоит во свидетельство преславного чуда этого святого и в назидание всем новгородцам, чтоб не дерзали сгоряча и необдуманно осуждать и изгонять святителя. Ведь сказал Христос о святых своих: «Блаженны изгнанные правды ради, потому что им принадлежит царство небесное!» — так закончил свой рассказ Дмитрий Клюков.

За разговорами и не заметили, как прошла ночь, и наступил рассвет, и снова по реке зазмеился туман.

   — Дядя Митрий, а мы этот каменный крест увидим? — поинтересовался Андрейка, видимо, захватил его рассказ о святом и бесе.

   — Увидишь... Непременно увидишь, — ответил купец. — Мы по нему курс выверяем, когда из Ильмень-озера заходим в Волхов.

   — Значит, не маленький он, крест сей, — заключил мальчуган.

   — Вестимо.

Андрейка шмыгнул носом и стал всматриваться в расширяющиеся речные воды, в берега, которые заметно начали раздвигаться. Входили в устье. Мета в этом месте заканчивала свой бег и впадала в Ильмень-озеро.

Здесь, по преданию, вытащил легендарный Садко Сытныч златопёрых рыб, поставив в заклад свою голову против богатых лавок шестерых купцов новгородских. Так он стал богатейшим из людей Нова-города и в память своей победы выстроил храм Бориса и Глеба.

Эту легенду, ходившую и по Москве, любил повторять Андрейке отец, искусно делавший дорогие украшения из чужого золота, но сам не имевший и крупицы его, чудом мечтавший разбогатеть. Да чудеса, видимо, свершаются только в сказках...

Путь далее лежал в Волхов-реку, тут и увидели этот крест, на который направил нос учана кормчий. А когда проходили мимо огромного храма Ивана-на-Опоках, Иван Васильевич Усатый низко-низко ему поклонился. Видя удивление на лице Игнатия Стыря — другим-то церквам и храмам купец не кланялся, — Дмитрий Клюков пояснил:

   — Отец Микулы состоит в братщине богатейших купцов, расположеной в этом храме. Чтобы вступить в неё, нужно заплатить пятьдесят гривен серебра. Мне, к примеру, это пока не по силам. Да и не в богатстве дело. Без совета купцов Ивана-на-Опоках Новгород не заключает ни одного торгового договора. А это оборачивается для каждого члена братщины немалым доходом... Ещё в этом храме хранятся образцы: «локоть иванский» — для измерения сукон, «гривенка рублёвая» — для взвешивания драгоценных металлов и весы для воска. Как поднакоплю поболе деньжат, обязательно вступлю в братщину. Об этом мечтаю...

Когда учан прошёл под Большим мостом и, развернувшись, причалил к берегу напротив Пискупли[94], взору Игнатия и Андрейки открылась во всём величии София Новгородская — ангел мудрости. «Где София, там и Новгород», — вспомнилось Стырю не раз им слышанное.

Рядом грузно высилась Борисоглебская башня по имени храма Бориса и Глеба. А неподалёку вознеслась в небо церковь Николы в пять куполов, которые блёкло-сине, даже тускловато отсвечивали в лучах солнца.

«Богаты тут людишки да жадноваты, — снова подумалось дружиннику Дмитрия Ивановича. — Вишь, купола-то церквей многих свинцом крыты, а не золотом, как у нас на Москве аль во Владимире...»

   — Вот что, друже, — обратился Иван Васильевич к Стырю. — Мой дом стоит отсюда недалече, на Пречистенском конце, сегодня с мальцом ты у меня побудешь, а завтра к архиепископу пойдём. Аль, может, сегодня сам к нему желаешь идти?..

«Хват купчина! Да и мы не лыком шиты... Мне как послу великого московского князя следовало бы сразу владыке представиться, да подождём гордыню-то показывать... Хорошо наслышаны про обычаи новгородские... И Боброк в дорогу напутствовал: «Знай, Игнатий, что новгородцы свято блюдут слова посадника Твердислава, сказанные им сто пятьдесят лет назад на вече: «А вы, братия, в посадниках и в князьях вольны». И запомни, правят Новгородом триста золотых поясов — богатейшие бояре да купцы, и так ловко, что будто деется это именем веча, чёрных людей», — быстро пронеслось в голове Игнатия, и он ответил смеясь:

   — Навестим сперва ваш дом, Иван Васильевич, наверное, банька у вас знатная да и меды отменные...

   — Это уж как водится, — расцвёл в улыбке Усатый.

Пришлось Стырю одарить дородную жену купца, да кое-что и ему сунуть в руку, благо Боброк на подарки именитым новгородцам и их владыке Евфимию не поскупился.

Ещё с вечера Иван Васильевич разослал своих дворовых по домам знатных купцов и бояр с просьбой от московского князя. А наутро, собравшись, подобревшие от даров, пошли к архиепископу и, поклонившись ему, сказали:

   — Знаешь ли, господин отец наш, что хан Мамай идёт на Москву, чтобы пленить землю Русскую, хотя веру Христову осквернить, хотя и церкви Божии разорить... Мы же, господин отче, слышали, что великий князь Дмитрий Иванович силой Божьей, высоким смирением ополчился противу них и хочет, отче, за веру и землю свою умереть.

Хитрый владыка, сразу уразумев хотение бояр, сделал вид, что не понял, зачем пришли они к нему, и вопросил:

   — А по какой надобности вы ко мне-то пожаловали?

   — Господин отче святый, а пожаловали мы к тебе, чтобы ты благословил нас принять победный аль мученический венец вместе с сынами русскими московской земли...

   — Вижу, что решено это вами в согласии, — и владыка покосился на левую руку влиятельного на вече боярина Фомы Михайловича Красного, на среднем пальце которого поблескивал массивный золотой перстень с рубином. Этот взгляд мигом перехватил Игнатий...

   — Что ж, — продолжил архиепископ. — Благословляю на святое дело! Идите теперь, повелите народу собираться и, пойдя, скажите народу: захочет ли он бороться против поганых? И я там говорить буду.

   — Спасибо, отче!

Бояре и купцы удалились, а Игнатий с Андрейкой подошли под руку новгородского владыки и тоже получили благословение. Тогда Игнатий передал Евфимию пожелание здоровья и многих лет жизни от Дмитрия Ивановича и Боброка Волынского, которого архиепископ знал и чтил с давних пор.

Владыка в свою очередь спросил о здоровье великого князя и его верного воеводы, сказав о нём: «Зело красен муж!», и с благодарностью от Софии и всех христолюбивых людей новгородских принял дары.

И тогда-то Игнатий передал просьбу свою и Захарии Тютчева об устройстве в ученики к иконописцу Феофану Греку Андрейки Рублёва. Рассказал Стырь архиепископу как на исповеди о невесёлой жизни сироты в плену, как терпел унижения, а чтобы показать успехи мальца в рисовании, упомянул о том, что рисовал самого хана Мамая, и тому нравилось. Да тут только понял Игнатий—дал маху, ибо владыка стукнул посохом об пол и воскликнул:

   — Грешен малец, грешен!..

   — Владыка, святый отче, помилуй! Несмыслёныш... — взмолился Стырь. — Это сейчас он слегка подрос, а тогда глуп был...

То ли оттого, что пожалел владыка сироту, то ли дарами доволен остался, нисходя, произнёс:

   — Ладно... После веча служка отведёт мальца в церковь Флора и Лавра[95]. Там Феофан купольный барабан кончает расписывать.

   — Благодарю вас, отче.

   — Передай и мою благодарность князю Дмитрию и воеводе Боброку.

Облобызав протянутую руку архиепископа, Игнатий и Андрейка побежали на Ярослав двор, где гудел вечевой набат и куда уже начал стекаться народ.

За свою короткую жизнь Андрейка такое лицезрел, что его и удивить-то, казалось, было нечем; ан нет, вскоре ему предстояло увидеть дотоле чудо невиданное и неслыханное, как новгородское вече... И взрослый Стырь был поражён этим зрелищем... Да что там Андрейка или Игнатий?! Не скрывает своего восхищения и летописец, оставивший нам такие строки:

«Подходит к помосту люд, у многих в ухе серьга. Тут и скурры (скоморохи)... Неугодны они христианской церкви, а народ за них... Иной привязав вервь ко Кресту купольному, а другий конец отнесёт далече к земным людям и с церкви той сбегает вниз, единою рукою за конец верви той держась, а в другой руке держаще меч наг... А иный летает с храма или с высоких палат, полотняные крилы имея, а ин, обвився мокрым полотном, борется с лютым зверем леопардом; а ин нагим идёт во огнь...»

А над всем царит вечевой помост. Сбирающимся на него боярам хорошо видна кремлёвская стена под шатровой двускатной крышей, внизу — уже многоголовое колыханье смердов в матерчатых закруглённых шапках. Сверху архимандрит Юрьевского монастыря — он тоже непременный член боярского совета — взирает на скуфейки своих монахов. А вот и мастеровые подошли с разных концов Новгорода, с заведомо припасёнными осиновыми дрынами под кафтаном. Каждый человек на вече блюдёт нравы и образует голос той улицы, где живёт, и хозяина, к кому принадлежит... Много и свободных граждан. Те тоже стоят особой кучкой...

А набат гудёт, гудёт!

Но вот звонарь на колокольне святой Софии обрывает звон, раскатывающийся за пределы города: над Ильмень-озером, над равнинными полями и дубравами... И верят новгородцы, что их вечевой колокол слышат люди многих городов великой Руси...

На помост поднимается владыка и начинает речь:

   — Мужи великого Новгорода, от мала до велика! Услышите, сыны человеческие, мои слова о том, какое гонение пришло на веру Христову! Поганый Мамай идёт на Русскую землю и великого князя московского, Дмитрия Ивановича, хотя веру Христову осквернить и святые церкви разорить и род христианский искоренить. Князь же великий Дмитрий Иванович помощью Бога вооружился против поганого этого Мамая и хочет ревностно за Христову веру пострадать. Молю вас, сынов своих, и вы с ним подвигнитесь веры ради Христовой и получите вечную жизнь...

   — За ради веры Христовой мочно! — крикнул один невзрачный смерд в кафтанишке выше колен, в сбитых поршнях...

   — Замолчи, крючок согбенный! Хлеб убирать надоть... Детишки... — оборвал смерда здоровила-сосед.

В народе уже началось брожение...

   — Тиш-ш-ша! Тиш-ш-ша! — крикнули с помоста.

Дали слово Фоме Михайловичу Красному.

   — За ради веры Христовой пострадать мочно, как сказал смерд, а и прав другой — хлеб убирать надоть... А рази, когда на нас нападали ливонцы, Москва помогала?! Почему же мы должны ей помогать?! — выкрикнул в вече.

Народ заколыхался, а у Игнатия на миг отнялся язык, лишь подумал: «Вот, оборотень, а обещал... Какой перстень отдал!»

Но Красной не был бы им, чтобы не поиграть на живых струнах людских...

   — Но сейчас время иное... Сейчас решается вопрос быть ли Русской земле вообще или не быть... Слышал я, что Мамай похвалялся: «Завоюю Москву, сяду в ней царём и всю Русь закабалю!» Други мои, мужи новгородские, рази допустим такое?! — завернул речь в другое русло боярин.

   — Не допустим! — загудела толпа.

   — Ты хлеб... детишки... Зачем тя хлеб, когда харя как у борова? — укорил здоровилу «крючок согбенный».

   — Замолчи, балабол, счас по хряси съезжу!

   — Попробуй, — хорохорился смерд в кафтанишке.

И — хрясь по хряси: у смерда сопатка вдребезги, из неё — кровь. Залила здоровиле рубаху.

   — Ах ты, гад, добро портишь!

И снова — хрясь по разбитой хряси.

Но тут здоровиле меж лопаток дрыном хватили — парень закрутился юлой, сшиб силача, боровшегося с леопардом...

Зверь оскалил клыки и попёр на народ.

Клубкастая толпа вывалилась со двора и покатилась к Большому мосту. Замелькали там кулаки, потом и до колов дело дошло...

Потопленный Перун вынырнул, повёл усом и засмеялся: «Так вам, безбожникам, и надо... Лупите друг друга!»

Пока разъярённый чёрный люд кровянил себе морды, их господа бояре составляли грамоту. И вот какой она вышла из-под пера писаря:

«По благословению владыки Евфимия её покончаша посадники ноугороцкие, и тысяцкие ноугороцкие, и бояре, и житьи люди, и купцы, и смерды — все пять концов, весь Государь Великий Новгород, на вече, на Ярославовом дворе порешили послать воев ноугороцких в помощь князю московскому Димитрию Иоанновичу...»

   — А теперь дай нам, господин отче, два дни, чтоб собраться и избрать из бояр своих воевод крепких и мудрых... — заключил Фома Михайлович Красной и, отыскав глазами Игнатия, подмигнул ему.

«Ну и хитёр, зверь!» — не переставал удивляться Стырь.

Вдруг кто-то дёрнул за рукав Андрейку — малец повернулся и увидел паренька, может, года на два старше себя, в чистой одежде, в мягких поршнях, в каких, успел заметить Андрейка, щеголяют многие новгородцы. Рублёв прошёлся взглядом ещё раз для убедительности по ногам собравшихся; даже у самых худых людишек лаптей не обнаружил — на Москве, между прочим, в этой обувке ходили сплошь и рядом...

   — Ты чего? — удивился Андрейка.

   — Скоро вечу конец... Вишь, мордоквасники расходятся... Поведу тебя к Греку.

   — Так ты?..

   — Да, владыка прислал. Показал на вас, и я тут, рядом, давно... Только зеницы-то ваши в другую сторону...

Тут и Игнатий воззрился на паренька.

   — Ишь какой! Всё бы нудить...

   — Ладно, дяденька, не сердись.

   — А как звать тебя? — спросил Андрейка.

   — Епифаний.

Эти два мальца — Андрей Рублей и Епифаний, наречённый позднее Премудрым, окажутся потом в Святой Троице и долго будут творить рядом: Рублёв иконы писать, а Премудрый создаст «Житие Сергия Радонежского».

Непревзойдёнными также по стилю окажутся и его письма к друзьям, особенно к Кириллу Тверскому, в которых он мастерски рисует образ Феофана Грека.

Епифаний называет Феофана «книги изографом нарочитым (известным) и живописцем изящным во иконописцах». Феофан же не только мастер, но и «преславный мудрок, зело философ хитр». Беседуя с ним, нельзя было «не почудитися разуму его и притчам его и хитростному строению».

Когда он рисовал, никто не видел его «на образци когда взирающа», как это делали другие иконописцы, неумеренно пользуясь образцами, «очима мещуще семо и овамо» (то есть очами взирающе туда-сюда).

Феофан же «ногами без покоя стояша, языком же беседуя с приходящими глаголаша, а умом дальняя и разумная обгадываша».

Казалось, что кто-то другой в это время писал его руками...

...На другой день боярский совет урядил шесть воевод крепких и очень мудрых: первого — Ивана Васильевича Волосатого, посадника, второго — сына его Андрея, третьего — Фому Михайловича Красного, четвёртого — Дмитрия Даниловича Завережского, пятого — Михаила Пана Львовича, шестого — Юрия Хромого Захаринича. И с ними отрядили отборного войска сорок тысяч. Наказали: «Поутру, когда услышите колокол вечевой, будьте все готовы на дворище у святого Николы».

Архиепископ же Евфимий, поутру рано встав, повелел после заутрени воду святить с мощей святых. Настал первый час дня, и, когда сошлось воинство, владыка указал многим попам и дьяконам окропить всех воев святой водой. Сам же святитель, взойдя на помост, возгласил:

   — Послушайте меня, чада мои, и преклоните уши сердец ваших. Ныне, чада, хотите вы идти путём спасения и вы не отвратите лица своего ни один час от поганых и не покажите плеч своих, перед ними бегая, но всё единою смертью вместе умрите.

И всё воинство едиными устами отвечало:

   — Один, отче, Бог свидетель, что готовы мы умереть за Христа!

Вот как далее повествует летописец: «И они все сели на коней и наполнились духа ратного и начали, словно златопёрые орлы, по воздуху парящие, ищущие восточной светлости, быстро идти. И говорили: «Дай же нам, Господи, побыстрее увидеть любезного великого князя!»

Но на душе Стыря слегка было муторно: с одной стороны рад дружинник Дмитрия Ивановича, что удалось склонить новгородцев к великому делу Москвы, — вон, сколько скачет их на подмогу, а опечален Игнатий — не успел попрощаться как следует с Андрейкой: придётся ли когда-нибудь свидеться?..

«Смышлёный малец, терпеливый, смелый... А всё это нужно очень в любом почине, токмо почин у него не прост, тяжёл, но богоугоден — иконы писать по всем церквам Руси нашей, — вот тогда-то и пришло на ум: — Уж коли так, уж ежели по всей Руси, значит, свидимся...» — и немного отлегло от сердца.

Ехали верховые лесом. Стырь поднял голову, деревья задирали свои мохнатые шапки к далёким небесам, где обитают чистые души праведников; одни прекратившие жизнь своею смертью, другие в сражениях за веру Христову и землю родную.

Игнатий осенил себя крестным знамением и совсем успокоился.

20. ДАНИИЛ ПРОНСКИЙ

Два года всего прошло, два года...

Даниилу доложили тогда, что основная вооружённая сила Орды уже подходит к Пронску, а сзади как всегда под охраной отборных конных сотен движутся кибитки, повозки со скарбом и юртами, детьми, женщинами и рабами.

— Сила несметная! — крестились сторожевые разведчики.

Даниил — князь Пронский — был не робкого десятка, но и на его лбу заметно подрагивала жилка. Возле князя на широком подворье церкви святой Богородицы, что вознесла свои золочёные купола над рекой Проней, стоял воевода Козьма, а чуть поодаль поп Акинфий и рынды.

Не в меру перепуганных людишек, толпившихся тут же, воевода Козьма, ражий детина, с решительным, грубо-красивым лицом, укорял грозным взглядом. Поглядывая то на него, то на сторожевых разведчиков, поп Акинфий хитро посверкивал глазками — не крестился, чтобы не усугублять создавшуюся неловкую ситуацию.

Князь приказал разведчикам удалиться, а сам, позвав за собой лишь воеводу, широким шагом направился в гридницу. Скинул с себя кафтан и в запале, скомкав его, бросил на лавку. Обернулся к Козьме и прошипел в лицо:

   — На конюшню велю!.. Чтоб всыпали плетей тебе, воевода! Где сторо́жа была, почему ранее не доносила?!

Козьма бухнулся в ноги князю. Про себя подумал: «Хорошо, что разведка прискакала...»

   — Давно я замечал, что начальник сторо́жи, которая стоит на Оке, под руку рязанского князя Олега склоняется... — сказал тихо.

   — Замечал?.. Что-о-о?! Почему не донёс вовремя? Почему, я спрашиваю?!

   — Княже, так ведь сумлевался... А вдруг — подозрения одне...

   — Вдруг... — начал остывать Даниил. — Зови трубачей! И вестовых за городские ворота. Живо!

Выскочил из гридницы, велел подать коня. Почти не касаясь стремян, взлетел в седло, на ходу крикнул опешевшему Козьме:

   — Устраивай ополчение! А я с дружиной на окскую сторожу...

   — Да куда же ты, князь?! Татары близко! — захлебнулся словами воевода, увидев, как скрылся за воротами крепостной стены развевающийся на скаку атласный княжеский плащ. Взмахнул рукой, взбежал на крыльцо дома тысяцкого и крикнул попу Акинфию:

   — А ну, святой отец, прикажи звонить в большой колокол!

И уже через какой-то миг за ворота бешеным галопом вымахали вестовые с трубачами...

А Даниил с дружиной попридержали коней и, когда въехали в густой бор, пустили их шагом, чтобы не уколоться сучьями деревьев.

Еремей Гречин, ехавший рядом с князем, искоса взглянул на него, увидел, что призадумался Даниил, не стал надоедать ему вопросами, чуть поотстал. Теперь перед глазами замаячила жилистая шея князя, короткие белокурые волосы с завитками на макушке — Даниил, как въехать в лес, снял с головы мурмолку. Князь повернул голову и улыбнулся Гречину, и будто теплом обволокло сердце верному боярину — любил Еремей своего князя, очень любил...

У Владимира Дмитриевича — великого князя Пронского — было два сына: Иван и Фёдор. И третий — Даниил, незаконнорождённый, от двоюродной сестры князя Тита Елецкого и Козельского Милавы.

Тит, сподвижник Боброка Волынского, всегда тяготел к Дмитрию Ивановичу, поэтому и приставил для обучения своего племянника доверенного во всех делах боярина Гречина, чтобы он воспитал его в духе Москвы.

Гречин учил Даниила грамоте, охоте на диких гусей в елецких озёрах, на волков и кабанов, воинскому делу и любви к московскому краю. «Хорош сокол растёт! — говаривал Гречин Милаве. — Не чета братьям, хоть они и законные... Один — старший Иван — умом трёкнутый, а другой — Фёдор — пьяница, забияка и лгун... Вот и выходит, что Даниил после смерти отца княжеский стол наследовать должен. Я так разумею...»

   — На то воля Божья, — призадумавшись, отвечала Милава, радуясь похвале её сыну, её кровиночке.

   — Тебя, Милава, Владимир Дмитриевич больше жизни любит, — внушал Гречин елецкой княгине, когда ещё пронский князь жив был, — и Даниил ему дороже, чем сыновья Игили, жены его законной... А знаешь, что Игйля зятю Олегу Ивановичу Салахмиру родственница?.. Что, слыхала уже, ну вот и делай вывод... Игиля-то и есть на пронском дворе змея подколодная. Она всю жизнь против Владимира Дмитриевича паучью сеть плела. Потому что хочет, чтоб татарин Салахмир пронским столом владел... Того же и Олег хочет... Так что, Милава, вся надежда на Боброка-Волынца... Если бы не он, давно бы в Пронске косоглазый сидел. Москва в обиду Владимира Дмитриевича не даст, даст Бог и Даниила тоже...

   — Ох, мой любый Владимир, — восклицала в искреннем душевном порыве Милава, — плетут вокруг тебя паутину татарские пауки. Видно, несдобровать твоей головушке... Несдобровать!

И молилась за него.

Да, видно, не отмолила...

14 декабря 1371 года московский князь Дмитрий Иванович послал свою рать в пределы рязанского княжества под началом Дмитрия Михайловича Боброка Волынского, чтобы «привести в разум» заносчивого Олега Ивановича. Тот бодро выступил со своими дружинниками (двадцать лет Олегова княжения пробудили в них сознание собственных сил).

Северный летописец писал: «Рязаны, свирепые и гордые .люди, до того вознеслись умом, что в безумии своём начали говорить друг другу: «Не берите с собою доспехов и оружия, а возьмите только ремни и верёвки, чем было бы вязать робких и слабых москвичей...»

Рязанцы и москвичи сразились недалеко от Переяславля-Рязанского, на месте, называвшемся Скорнищевым. Волынский одержал победу. Олег еле убежал. Владимир Пронский держал сторону Москвы и сел на рязанский стол.

Салахмир срочно выехал в Орду и привёл оттуда дружину, с её помощью Олег сверг Владимира Пронского и посадил в темницу.

В темнице пронский князь потерял здоровье (видимо, пытали его) и через год — в 1372 году — скончался.

И теперь княжество на реке Проне, включавшее в себя и Скопинское городище на Вёрде, разделилось на две половины. Людишки Ивана и Фёдора стали резать друг друга, жечь дома, хлебные поля и леса, и сколько бы эта замятия продолжалась — неизвестно. Но нашлись умные головы и в Пронске, и в Скопине, которые сообща порешили во избежание дальнейшей смуты призвать на пронский стол Даниила — незаконнорождённого сына Владимира Дмитриевича.

Фёдор и Иван было возопили по поводу такого решения, но нежданно бояр поддержали низы, особенно ремесленники, — надоело им это кровопускание в междоусобной драчке полоумных братьев. Да ещё твёрдую волю проявил и сам князь елецкий и козельский Тит, с которым считался Олег Иванович: они вместе в 1365 году секли ордынцев Тогая под Шишевским лесом.

Олег и Салахмир не посмели помешать этой сделке, убоявшись силы Тита, пронских и скопинских бояр, хотя знали, что Даниил никогда им послушным не станет, а всегда будет смотреть в сторону Москвы.

...Вскоре завиднелся тын сторожи, деревянная башня, срубленная в «крест», возле которой поверху по настилу из крепких дубовых досок прохаживался с закинутым за спину луком сторожевой засечник. По его беспечному виду становилось ясно, что Даниила с дружинниками, пробирающимися лесом к Оке, он не углядел. Даниил подозвал Гриньку Стрелка, прозванного так за меткий глаз, и попросил:

   — А ну, Гринь, стрельни из лука по башне да постарайся угодить в самый козырёк...

   — Будет сделано, княже, — ответствовал с готовностью Гринька, раззявив в улыбке и без того широкий рот.

Стрела пропела и закачалась в доске козырька в тот момент, когда засечник проходил под ним. От неожиданности он вздрогнул, за его шиворот полетела древесная труха, и только тогда он поднял к губам железную трубу — вскоре лес огласился звериным рёвом боевой тревоги.

Облачаясь в броню, пристёгивая к поясам мечи, хватая луки с колчанами, сдёргивая со стенных крюков шестопёры, стали выбегать во двор бойцы.

Перепуганный сторожевой, надувая щёки, всё ревел и ревел в трубу, но, увидев выступившего из леса всадника в алом княжеском плаще, оторвал её от губ и заорал:

   — Даниил Пронский! Даниил!..

И заметил, как метнулся к воротам, выходящим к Оке, начальник сторо́жи...

Однажды один из воинов подслушал разговор начальника с гонцом из Рязани о том, что надобно доносить Олегу Ивановичу обо всём, что деется в пронском княжестве. Засечник передал эти слова своему товарищу, который сейчас стоял на часах. Но доложить об этом хотя бы Еремею Гречину до сего дня не представлялось возможным. Поэтому сторожевой снова закричал что есть мочи:

   — Афоньку ловите! Афоньку! Пень ему в ж..!

Растерявшиеся бойцы сторожи не поняли соратника, зато сразу смекнули в чём дело дружинники князя, и по мановению руки Даниила пустили вскачь лошадей. Но не успели. Афанасий, вражина, давно на всякий случай припас у берега лодку, схоронив её в прибрежных камышах, и уже плыл на ней у самой середины реки, недосягаемой для стрел.

   — Вот пёс шелудивый! — сказал старший из гридней. — К Олегу подался.

   — Ежели встренемся... — и Гринька тихонечко, ласково положил мосластую ладонь на колчан со стрелами, словно погладил.

   — Ежели-ёжили, девкам закорёжили, — передразнил Гриньку Стрелка острый на язык Иван Лисица.

   — Хвать болтать, — подытожил старшой и, завернув коня своего, поскакал к сторо́же.

   — Ушёл, — виновато склонил голову перед князем.

Но эта весть, кажется, не огорчила Даниила: сейчас он был рад тому, что пока ордынцы не потревожили дальнюю сторожу, коей являлась эта. Значит, они ещё далеко, и есть время собрать ополчение.

   — Поднимай засечных — и в Пронск! — приказал он старшому.

А в Пронске князя уже ждал вестовой от Дмитрия Ивановича... Он-то и передал повеление московского князя идти с ополчением на реку Вожу.

11 августа 1378 года произошла на этой тихой, затерянной в рязанских лесах речке беспощадная кровавая сеча, где воинство русское впервые за сто сорок лет жестокого ига одержало победу над ордынцами.

Слава! И ещё раз слава!

Память об этом жива и посейчас в сердцах тех, кто не забывает своих предков. И чтит их!

Бывая в селениях, расположенных на берегу реки Вожи, слышал я предание, что на могилках Перекольских по ночам бывает чудо-чудное, диво-дивное. Там, на болоте Ермаковом, слышны посвисты и песни.

Кто свистит, кто поёт — никто не ведает. Из болота выбегает на могилки белая лошадь. Эта белая лошадь обегает их, прислушивается к земле, бьёт её копытами и жалобно плачет над покойниками. Зачем она бегает, что слушает, о чём плачет, никто не знает, не ведает.

Ночью над могилками появляются огни, а затем перебираются на болото. А эти огни не то, что в городах или деревнях; нет, эти огни горят по-своему, светят иначе. Как загорятся, то видно каждую могилку, а как засветятся, то видно, что и как на дне болота лежит. Пытались добрые люди поймать белого коня, дознаться, кто это свистит, кто поёт, поймать огонь на могилках и на болоте. Не тут-то было. Конь никому в руки не даётся, от свиста и песен люди глохнут, а про огонь и говорить нечего. Вестимо дело: кто огонь поймает?.. А всё оттого, что на этом месте было побоище. Сражались русские князья с ордынскими, бились не на живот, а на смерть. Орда начала одолевать князей, но выехал на белом коне богатырь со своей сотней. Бил и колол врагов направо и налево и добил чуть не всех. Но не усидел в седле богатырь, сразила его злая стрела...

С тех пор белый конь ищет своего богатыря, а его сотня удалая поёт и свищет, авось откликнется удалой богатырь...

Так то была битва на Воже. А через два года войско Даниила Пронского двинулось по направлению к Коломне, чтобы пособить московскому князю Дмитрию Ивановичу в жутком дотоле сражении на Куликовом поле.

И — о чудо! — недалеко от полноводной Оки полки пронские нагнал всадник в сверкающих серебром шлеме и латах, стройный и красивый, словно ангел небесный — провозвестник Победы...

21. ...А ЗЕМЛЯ ВЕЧНА!

Звонили на Москве колокола; пели в церквах, молились, желая русскому воинству победы. На крышах домов, словно галчата, сидели ребятишки, махали руками, радуясь великому множеству собравшихся пешцев и верховых; знаменосцы трубили в медные трубы, созывая полки в походные колонны, из плоских камней площади перед белыми стенами Кремля железными подковами высекали искры лошади...

Сизым кречетом взвивалось сейчас сердце великого князя, глядя на собранные в Москве русские рати. Ведь недавно, кажись, говорил жене Евдокеюшке, что князей своих к единению ведёт, как быков к водопою, а они упираются, вырывают из рук верёвку, аж все ладони в крови... Всё-таки дотянул их морды до живительной влаги, уткнулись они и начали пить... Потом благодарить стали. И ничего, что ладони в крови и что раны саднят... Заживут раны-то! Был бы толк: напились быки и пошли в поле пахать!

Когда почувствовал Дмитрий Иванович их собранную воедино душу? Когда началось князей подданных просветление?.. Не теперь же?.. Когда враг у самого порога... Может, с Вожи, когда поймали беглого попа-расстригу, посланного с заданием отравить великого князя?.. А может, при виде отрубленной мечом на Кучковом поле головы сына знаменитого и сановитого гордеца-тысяцкого Василия Вельяминова?.. А слетела голова-то у Ивана, сына Васильева, не потому только, что этого попа с мешком лютых зелий из Орды послал, а чтоб видели все, как карает великий князь московский за предательство: упирайся бык, князь стерпит, но не отступайся от дела великого, единого, не твори измену...

Многие сразу тогда поняли: добр великий князь с теми, кто по сердцу ему, в ком видит опору свою, а суров и жесток к нечестивцам... Испугались?.. Да только испокон веку на Руси смертно ненавидели отступников! Вот почему ещё раньше, за четыре года до казни Ивана многие князья так же, как и ныне, скопом выступили в помощь Дмитрию Ивановичу, когда впервые налицо обнаружилась измена... На Москве и в Твери.

17 сентября 1374 года скончался московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, родной дядя великого князя. У него было три сына — Иван, Микула и Полиевкт. Должность тысяцкого на Руси — наследственная, поэтому никто не сомневался, что им станет старший Иван. Но московский князь не только не назначил его, а вообще упразднил эту должность. Отныне на Москве, как и во всех малых городах Белого княжения, всеми делами городского хозяйства станет ведать простой наместник. Поползли слухи — «Дмитрий-де мстит Вельяминовым за то, что во время свадьбы в Коломне они подменили подаренный ему золотой пояс...» Но помнили и другое: загадочное убийство тысяцкого Алексея Босоволкова-Хвоста и последовавшую за ним ссылку Василия Вельяминова в Рязань.

Только это всего лишь слухи и предположения... Хотя их сбрасывать со счетов не следует. По характеру дядя великого князя был непрост, скрытен, хитёр, честолюбив и, став тысяцким, в глубине души лелеял надежду со временем уравняться с Дмитрием. Вот что писал историк М. Н. Тихомиров: «...тысяцкий назначался князем, но это не мешало тысяцким при поддержке бояр и горожан становиться грозной силой, с которой приходилось считаться самим великим князьям».

Под стать отцу был и Иван Вельяминов: несдержан, высокомерен и ничем не брезговал для достижения своих целей... И тут в праздник масленицы 1375 года Дмитрию Ивановичу доложили, что из Москвы исчез двоюродный брат и с ним дружок его Некомат, не то грек, не то генуэзец. Не порадовало и донесение, что беглецы объявились в Твери у князя Михаила Александровича, который даже во сне видел себя великим князем московским и владимирским... В кои-то веки слыхано, чтоб к тверичу перемётывались московские бояре!

А потом вышло так, что Иван Вельяминов пообещал тверскому князю ярлык на великое княжение исхлопотать в Орде. Значит, он с Некоматом заранее сносился с Мамаем. А когда к нему отбыли, и Некомат от ордынцев ярлык этот Михаилу Александровичу привёз, то всем стало понятно, что было сие не перемётывание, а прямая измена...

А уж при Михаиле-то великом князе Иван Вельяминов обязательно бы тысяцким стал, а Некомат бы всю выгодную торговлю заграбастал... А пока Иван в Орде оставался и ждал, как дальше развернутся события.

И слово «измена» стало гулять по Москве и больно хлестануло по самолюбию всех Вельяминовых, особенно Микулы, женатого на родной сестре жены Дмитрия Ивановича. Они поспешили откреститься от предателя. И московский князь их искренние раскаяния принял, даже взял в воеводы на Вожу брата покойного тысяцкого Тимофея Васильевича, окольничего. Но Вожа позже была...

Сразу же за затмением солнца, происшедшим в воскресный день, 29 июля, которое, видно, серьёзно подействовало и на голову Михаила Александровича, Тверь Москве войну объявила. Вот тут-то московский князь и увидел плоды своих усилий по объединению, пусть пока неполному, княжеских вотчин перед лицом общего врага. Возмутились разом и Великий Новгород, и Нижний, и Рязань, несмотря на то, что Дмитрий с Олегом Рязанским в розмирье находились... И к Москве, а затем и к Волоколамску, где решили проводить воинские сборы, отовсюду стали стекаться полки. Из Нижнего и Суздаля пришёл сам Дмитрий Константинович, отец жены великого князя, со своим сыном Семёном, городецкий полк привёл Борис Константинович, ростовский — сразу три князя: уже в годах Андрей Фёдорович, Василий и Андрей Константиновичи, прискакали с дружиной из Ярославля Роман и Василий Васильевичи, приехал моложский князь Фёдор Михайлович и стародубский Андрей Фёдорович. А там подоспели из дальнего Белозерья князь Фёдор Романович, смоленский Иван Васильевич, брянский Роман Михайлович, и ещё князья с ратями поменьше — Семён Константинович Оболенский, Роман Семёнович Новосильский, тарусский вотчич Иван Константинович... Впервые эти сборы показали не только доброе отношение к Дмитрию Ивановичу и желание наказать гордеца, не по праву замахнувшегося на великое княжение, а великую силу, выступающую уже против воли Орды... Такого ещё не было!

Вскоре полки княжеские достигли Волги, и московский князь приказал строить через неё два моста: один — выше города, другой — ниже Тьмаки, напротив устья Тверцы. Началась осада Твери, которой суждено было продлиться месяц. И не выдержал Михаил. Он пришёл к владыке Евфимию и попросил его выйти за ворота с просьбой к осаждающим о мире и милости...

И ещё три года прошло. Вконец озлобился Иван Вельяминов, безвыездно живя в Орде. Не вышло у него с тверским князем. А как ещё извести Дмитрия Ивановича?.. И надумал — отравить... Послал расстригу с ордой Бегича. Да посекли на Воже тумены одноглазого мурзы москвичи и прончане, а поп попался с отравой и под пытками во всём признался...

Сидел-сидел у Мамая Иван, да не выдержал, ушёл из Орды и на Руси объявился. Схватили его в Серпухове, доставили в Москву и приговорили к казни... А летописец сохранил для нас не только день, но и час её исполнения.

«Месяца августа в 30 день во вторник до обеда в 4 часа дни казнён бысть мечем тысецкий оный Иван Васильевич на Кучкове поле у града Москвы повелением великого князя Дмитрия Ивановича».

И снова тесно Москве от ратного люда... Снова хоть уши затыкай от женского крика и плача, и непереносимо смотреть на слёзы матерей, жён, сестёр и малолетних деток. Старики — те наоборот, подбадривают:

   — Ничего, ребятушки... В ратную бытность свою мы — ого-го! — славно сражались. Не опозорьтесь, заверните салазки Мамайке, шакалу степному...

Князь Дмитрий Иванович оторвал от груди жену Евдокию, снял с руки перчатку, вытер ладонью с её щёк слёзы и сказал ласково:

   — Ну будет, а то ты мне всю кольчугу промочишь, заржавеют кольца, потом не сниму... — пошутил.

   — Митя, родной! — и опять всхлипывания.

Наконец-то совладала с собой, подвела девятилетнего Василия и шестилетнего Юрия.

   — Поцелуемся, сыновья, — Дмитрий Иванович обнял любимого Василия, потом Юрия. — Ты, мать, береги их. — И кинул своё уже начавшее грузнеть тело в седло. Конь под ним напрягся, заперебирал ногами. Дмитрий Иванович наклонился к великой княгине и произнёс на прощание:

   — Бог нам заступник!

Повернул лицо к соборному Успенскому храму, где недавно молился, припадая устами к раке святого Петра и усердно прося у него помощи, и перекрестился. Легонько сжал стременами бока коня, и тот понёс князя с Архангельской площади к Фроловским воротам, где ожидал его полк численностью в пятьдесят тысяч верховых.

Тут же бросились в глаза Дмитрию Ивановичу — и по одежде, и по степенным манерам, и по подстриженным бородам — десять сурожских купцов, назначенных им в войско «поведания ради», чтоб донесли как истинные путешественники до дальних краёв и стран вести о великой битве с Ордой: первый — Василий Капица, второй — Сидор Олферев, третий — Константин Волк, четвёртый — Кузьма Ковыря, пятый — Семён Антонов, шестой — Михаил Саларев, седьмой — Тимофей Васяков, восьмой — Дмитрий Чёрный, девятый — Иван Шых, десятый — Дмитрий Сараев.

Они наблюдали, и великокняжеский полк с оружием, облачённый в доспехи, блистающие на солнце, тоже взирал, как приближается к ним в алом плаще, с тёмной окладистой бородой и большими умными глазами, в полном расцвете сил своих всадник — великий князь. И Дмитрий Иванович отметил горделивую осанку ратников, их великолепное снаряжение — кольчатые железные брони и стальные панцири из блях, шлемы с остроконечными шишаками, окрашенные в красный цвет щиты и колчаны со стрелами, тугие луки, кривые булатные сабли и прямые мечи. Над рядами конных воинов развевались стяги на высоких древках, а поднятые кверху острия копий имели подобие целого леса.

Дмитрий остановил коня и громко сказал:

   — Братья мои, не пощадим живота своего за веру христианскую, за землю Русскую!

   — Готовы сложить свои головы за веру Христову и за тебя, Государь, великий князь! — восторженно ответили ему из рядов.

Выходили из Кремля через трое ворот: Фроловские, Никольские и Константиново-Еленинские. И на Дон шли тремя дорогами, так как не могли идти вместе, тесно войску было.

Иван и Фёдор Белозерские, оба широкоплечие, плотные, с русыми бородами, повели свои полки Болвановской дорогой, Дмитриево войско пошло на Котлы, а Владимир Серпуховской двинул своих ратников на Брашев. Среди них находились новгородцы.

Пятнадцатого августа войска достигли Коломны и соединились.

На другой день поутру на Девичьем поле провёл Дмитрий Иванович смотр всему русскому воинству и урядил каждому полку воеводу.

Потом ратники расположились со своими обозами на обед возле сада Панфилова, и у каждого в ушах ещё долго звучали слова великого князя, обращённые ко всем русским: и князьям, и боярам, и младшим людям — ко всему русскому воинству.

   — Братья мои, все князья русские и воеводы. Предки наши заповедали нам хранить землю Русскую и православную веру, и кто постраждет за них, во веки будет славен. И я вместе с вами хочу крепко пострадать и, если надо, смерть принять.

Поспешим же, братья, против безбожной Орды, а если придётся нам смерть принять, то помнить должны, что все мы смертны, а земля наша вечна... Крепитесь и мужайтесь, и пусть старый в бою помолодеет, а молодой добудет честь.

Напомнил Дмитрий Иванович об обидах, которые на протяжении полутора веков наносила русским людям Орда, и о пролитой крови, о слезах жён, матерей, об испуганных детских глазах напомнил, и каждый воин, стоящий под знамёнами и стягами, кои колыхал ветер, думал думу свою, а дума о том, что теперь настал день и пришёл час, и мыслить о себе нельзя, а о земле, всей Русской земле надобно, и доля сегодня у всех одна.

С этими мыслями Игнатий Стырь спустился к реке, лёг на крутом окском берегу, закинув за голову руки, и устремил взгляд в голубое небо с редкими облаками.

«Неужели это небо останется и тогда, когда не будет меня?!» — с горечью подумал Игнатий и стал следить за одним облаком, которое быстро меняло свои очертания.

Вот оно из надувшегося надменного человеческого лица стало походить на ослиные уши, и Стырю вдруг вспомнился Мамай и ханский поруб с крысами, и разом улетучилась горечь, навеянная вечностью неба и скоротечностью облачных очертаний.

«Прав Дмитрий Иванович — все мы смертны, а земля вечна... И род людской вечен, и, чтобы детский смех и материнская радость не иссякли на этой земле, за это мы и сразимся с погаными, а если надо, и погибнем во имя победы!»

На реке послышались голоса. Игнатий сел и не поверил своим глазам: на противоположном берегу Оки стояли, вытянувшись в длинную линию, вооружённые пиками пешие ратники, в вдоль неё сновали верховые, что-то крича и бранясь.

«Экое наваждение! Как из-под земли выросли, не ордынцы ли?» — пронеслось в голове у Стыря.

Но тут отчётливо разобрал слова:

   — Лодки к берегу! Куда правишь, чурка с глазами?! К берегу, говорю!

«Свои... Но какого князя?.. Неужели рязаны?!»

Около Стыря собралось десятка с два воинов, которые тоже с любопытством наблюдали за тем берегом.

В лодку легко прыгнул воин, среднего роста, стройный, в стальных латах, отливающих на солнце зеркальным светом, и в таком же шлеме.

   — Видать, какой-нибудь княжич... — промолвил кто-то рядом.

   — Знамо дело, ишь, как блестит весь, — заключил седой как лунь, ещё крепкий старик, который был не кто иной, как отец Григория Холопищева.

   — Чего-то надобно им от нас, — проворчал Жердина.

На лодке гребли двое, воин сидел на корме, вцепившись обеими руками в борта. Вот лодка ткнулась в песок, один из гребцов спрыгнул с неё прямо в воду, подтянул за нос и помог воину сойти на берег.

Стырь, оглянувшись на собравшихся, словно приглашая их в свидетели, прыгнул вниз и через несколько секунд уже стоял перед молодым воином.

   — Игнатий! — вырвалось у того изумлённо. — Никак, жив!

   — Крестная сила! — не менее изумлённо воскликнул Игнатий. — Алёна!

   — Она! — звонко, раскатисто, мелодично, как только может женщина, засмеялся «воин».

   — В латах, в шлеме, чудеса! — в ответ так же громко засмеялся Стырь. — Какими судьбами?

Не отвечая на вопрос, Алёна сняла шлем, и волосы густо сыпанули по латам, и кто-то на берегу громко сказал:

   — Робяты, баба!..

   — Привет тебе от Карпа Олексина. От него я... Игнатий, проводи меня к вашему князю. У меня к нему дело есть...

Великого московского князя отыскали на подворье у коломенского епископа Герасима. Дмитрий Иванович вместе с Боброком и Михаилом Бренком допрашивали в это время пленённого разведчиком Васькой Тупиком знатного Мамаева мурзу. Тот показал, что Мамай не спешит идти, потому что ждёт, когда соберётся с силами Ягайло и когда придёт к нему Олег Рязанский.

   — Не придёт он, великий княже! — невольно вырвалось у Алёны, которую привёл сюда на подворье к епископу Игнатий Стырь.

   — Кто такая?! — грозно вопросил Дмитрий Иванович своего верного дружинника.

   — Та самая Алёна, великий княже, которая ходила по мещёрским озёрам, словно Богородица. Помнишь, рассказывал...

Все с большим интересом уставились на женщину. Та, справившись со смущением, заговорила спокойно:

   — Кланяются вам, Дмитрий Иванович, Даниил Пронский и старшины с Придонья, они и привели своих ратников на помощь к вам и ждут вашего повеления... А Олег Иванович со своим двором находится в Мещёрских лесах, держит под большим надзором вашего гонца Олексина, никуда не отпускает... Вот и велел мне Карп одеться ратником, найти вас в Коломне и передать вам, великий князь, что Олег Рязанский не будет помогать Мамаю и из Рязани с войском не выступит... Карп Олексин подслушал разговор Олега с его боярином и доверенным лицом во всех тайных делах Епифаном Кореевым. Они-то как раз и говорили об этом.

Дмитрий Иванович пристально посмотрел в глаза женщине. Но, улыбнувшись, спросил:

   — Почему же, красавица, доверился тебе Олексин?

   — Я люблю его, и он меня тоже! — твёрдо заявила Алёна и вызывающе тряхнула волосами.

Все разом засмеялись, даже епископ Герасим довольно бормотнул в кулачище.

   — Спасибо, Алёна! Вести твои хороши, но только я так разумею: Олег Иванович из Рязани со своим войском стронется обязательно! — уверенно сказал великий князь.

В воздухе повисло недоумение: все вопросительно посмотрели на московского князя, ничего не понимая... Лишь Боброк усмехался краешками губ, и глаза его с хитрецой разглядывали ладную фигуру рязанской Алёны.

Почувствовав неловкость, Дмитрий Иванович тем не менее не посчитал нужным ничего пояснять, а обернулся к дружиннику:

   — Вот что, Игнатий, немедля отправляйся на тот берег и скажи Даниилу и старшинам от моего имени спасибо. Пусть ждут. Когда мы переправимся всеми силами, тогда и соединятся с нами. А ты, Алёна, уж коли тебе нельзя теперь возвращаться ко двору Олегову, оставайся с нами, будешь за ранеными ухаживать. Кстати, в обозе я нескольких женщин встретил, вот и присоединись к ним.

Да, в войске князя Дмитрия находились женщины, и некоторые из них в бою не только оказывали помощь раненым, но рубились с ордынцами наравне с мужчинами... Вот имена двух из них, которые остались в истории Куликовской битвы: Дарья Ростовская и Антонина Пужбольская.

А Игнатий, направляясь к реке, всё думал над вопросом: «Откуда у великого князя уверенность такая, что Олег Иванович с войском покинет пределы Рязани?.. Карп же передаёт другое... А он просто так передавать не будет! Тут у князей, кажется, дело тонкое... Вон какая усмешечка витала на губах Боброка Волынского...»

Ягайло же по уговору своему собрал много литвян, ятвягов и жмуди. Пришёл к Одоеву и услышал от поверенного посла Бартяша, что Олег Иванович наконец-то с войском выступил на помощь Мамаю. Только как-то странно он свой путь выбрал, будто от того же Мамая прикрывает тылы Дмитрия Ивановича, который двигается от Коломны к верховью Дона...

— Да, странно это... Но никогда Рязань Литву не учила. И ныне поступим по-своему! Пусть Олег идёт, а мы пребудем здесь до тех пор, пока не услышим о московской победе, — высокомерно заявил князьям своим Ягайло Литовский...

Д. Иловайский в «Истории Рязанского княжества» считает, что именно Олег Иванович с помощью хитроумных переговоров с «союзниками» сорвал их встречу на Оке, назначенную на первое сентября.

К выводу о том, что между Олегом и Дмитрием существовал какой-то уговор, приходит и другой историк М. Коялович. Он пишет, что между ними «установлено было безмолвное соглашение не мешать друг другу...».

И другие историки утверждают подобное, и если следовать их логике, то станет понятна уверенность Дмитрия Ивановича в том, что князь Олег не будет сидеть в Мещёрских болотах, а с войском выступит из Рязани не на помощь Мамаю, а на пользу... ему, великому московскому князю. Все видели: Олег Рязанский идёт на соединение с чёрным темником, а его войско всякий раз оказывалось между ратями московской и ордынской, служа как бы щитом от неожиданного удара в спину Дмитрию Ивановичу со стороны чёрного темника да и Ягайлы тоже. Чтобы нанести такой удар, надо или незаметно обойти рязанцев, или же проломить их ряды, а такое невозможно было тогда, ибо эта троица числилась в «союзниках»...

Задумка так схитрить принадлежала скорее всего Боброку, потому что он разрабатывал всегда далеко идущие планы, и, конечно же, в этом ему деятельно помогал князь Дмитрий. И, думаю, свои планы они никому больше не раскрывали, дабы не произошло, как говорится сейчас, утечки информации. Также и Олег Иванович в сию тайну посвятил только одного боярина — воеводу Епифана Кореева.

На чём зиждутся такие догадки?.. Вот некоторые строки из мирного соглашения, составленного пять лет назад, после осады Твери. Они гласили, что если кто-то нарушит хотя бы один из многих разделов договора или возникнет спор между Москвой и Тверью о земле и людях и если московские и тверские бояре, съехавшись на порубежье, сами не сговорятся, то третейским судьёй будет у них великий князь рязанский Олег Иванович. Сам он в походе на Тверь не участвовал, сохраняя нейтралитет, но именно его назначить третейским судьёй настаивали Боброк и Дмитрий Иванович.

Почему?.. Хотели тем самым привлечь Олега Рязанского к общерусскому делу?.. Напрашивается совсем другой вывод — они готовили его для иной роли... Третьей! Роли тайного союзника Москвы...

И совершенно объяснимым становится строгий приказ Дмитрия Ивановича, когда его войско, переправившись за Коломной через Оку, вступило в пределы княжества Олега, направляясь к Куликову полю: «не трогать ни единого волоса на голове рязан и не топтать ни одного колоска на их полях»...

И ещё такой факт... Дмитрий Иванович свою любимицу дочь Софью выдал потом замуж за старшего сына великого князя рязанского Фёдора. Сделал бы он это, считая Олега Ивановича врагом и изменником?! Врагом — ладно, но изменником... Подобная категория людей вызывала в нём гнев и омерзение, их карал беспощадно; не пожалел московский князь даже двоюродного брата Ивана Вельяминова, повелел за измену русскому делу отрубить голову мечом на Кучковом поле...

22. В ДОЗОРЕ

Боярин Семён Мелик слыл на Москве кулачных поединков искусником — он валил ударом наотмашь самого дюжего молодца; это называлось «перелобанить на ушат», то есть так противнику в лоб врезать, что ведра холодной воды мало будет, чтобы привести того в чувство, — непременно целый ушат надобен.

Биться с Семёном — проиграть наверняка, а вызывались многие; в кулачных боях упражнялся в основном мизинный люд, поэтому всякому из низов лестно сразиться с человеком боярского рода... Но род свой боярский Семён не подводил, победителем выходил всегда!

С неуважением, а порой и с явным презрением относились вятшие[96] к забаве Мелика, сам Дмитрий Иванович с неодобрением смотрел на кулачные поединки своего бывшего начальника самой дальней сторо́жи — умельца брать «языков» из Орды. Знатные говорили великому князю:

— Куражится болярин... Силушку девать некуда. Ну так расходовал бы её с почётом, а то со всякой рванью... Хари кровянит!

Понимал великий князь: с рванью вроде бы не с руки, точно, и передал Семёну подобный укор одного именитого, толстомордого. Ведь и имени не назвал, да доискался Мелик и морду вятшего сделал в два раза шире. Дмитрий Иванович пригрозил:

   — Случится ещё такое, Семён, пеняй на себя... В сторо́жу Рясску-Ранову к Андрею Попову, благо друг он тебе, отошлю... Простым засечником!

Но теперь Мелик другую забаву нашёл — валить быков на убой своим кулачищем словно кувалдой...

Лучший напарник на ловах — Семён, с ним медведя поднимать из берлоги — одно удовольствие: весело, небоязно, красиво. А из лука стрелять или мечом рубить — равного ему трудно сыскать. Разве что двоюродный брат Дмитрия Ивановича Владимир Серпуховской али Михаил Бренк?.. Сколько же в них удали и стати, пригожести и силы! Но то — князья!..

Зато в питии вина или мёда крепкого тягаться с Меликом и те не могут: пробовали, да не вышло... В подвале, льдом заложенном, двухэтажного каменного дома на Балчуге не стояли у Семёна беременные вином бочки, как у всех бояр, на тридцать вёдер или полубеременные — на пятнадцать, а, как в больших монастырях на огромную братию, располагался целый лагун в две сажени в длину и сажень в ширину; он с места не сдвигался, а питие добывали Семёну через особое отверстие, проделанное в своде погреба, и разливали в оловянники или мерники, а потом по сосудам и в них уж подавали во время товарищеских попоек к столу. Славилось вино меликовское, особенно мёд хороший был разных варений: вишнёвый, смородинный, можжевеловый, оборный, приварный, красный, белый, белый паточный, малиновый, черёмуховый, старый, вешний, мёд с гвоздикой, княжий и боярский. А делали их слуги по рецепту хозяина, по-доброму при этом усмехаясь:

   — Знамо дело, навострился наш болярин энтому-самому, когда на стороже был... А чего?.. В лесу глухом... Пей не хочу!

   — Балаболы, — возражали другие. — Попробуй, попей на службе... Башку враз великий князь открутит... Эт-то Дмитрий Иванович умеет, не гляди, что с виду обходительный... Да и как иначе с имя, князьками да болярами, они вона всё, что козлы, строптивые...

   — Наш не таков — душа нараспашку: пьёт, поёт, дерётся... А душа светлая! Хоть в роду у него татары есть, и по-татарски хорошо гутарит, а весь свой — русский... Христов, одним словом!

На попойках, кои часто случались у Мелика, поднимали полные кубки перво-наперво за здоровье государя Дмитрия Ивановича, за государыню Евдокию, за княжичей и княжну Софью, за митрополита, по отдельности за знаменитые лица, приближённые к великому князю, за русское победоносное оружие и наконец за каждого из присутствующих. А их — ой как много! Не опорожнить кубок вина за поимённо названных — значило оскорбить прежде всего хозяина и проявить неуважение к дому, не желать ему добра, а так же и тому, за чьё здоровье отказывались пить. У себя Мелик начинал первый и неотступною просьбою заставлял выпивать до капли. Постепенно чередой падали под стол гости и, когда Семён оставался один стоять на ногах, выходил во двор и на весь Балчуг орал русские и татарские песни.

Но живя с открытой душой, не менее того отличался бывший начальник сторо́жи и своей сметливостью. Если нужно, многих хитрецов обводил вокруг пальца... И вот такого удальца Дмитрий Иванович отправил из Коломны в тыл Мамаевой Орды во главе особой конной разведки. Во всём походили на своего боярина и десяцкие Афанасий Кренин и Пётр Горский.

В отряде насчитывалось двадцать три бойца вместе с вожаками.

На рассвете, переправившись через Оку, они вскочили на гривастых коней, и вскоре грязно-белый густой туман, осевший в травах по грудь человеку и стоявший в приречных кустах и деревьях, поглотил их. Только слышно было, как чавкала под лошадиными копытами набухшая за ночь росой земля.

Афанасий Кренин — белокурый, с мягкой бородой молодец, голубоглазый, с лицом приветливым; лишь резко очерченные ноздри прямого носа, жёсткие морщины вокруг рта да в плечах косая сажень говорили о том, что он — прирождённый боец, и, когда сходился с врагом на поле брани или встречал его в укромном месте, глаза делались стальными, и сердце не знало жалости... Как и Мелик, владел татарским. Выскочив на пригорок, он попридержал коня, подождал второго десяцкого, Петра, по внешности полной противоположности Кренину: темноватого лицом и волосами, с карими глазами, без бороды, но одного роста с Афанасием и Семёном Меликом, отличающегося молчаливостью и сосредоточенностью в мыслых. Говорил мало, но в разведке делал много и хорошо...

   — Пётр, — обратился к нему Афанасий, — разделимся давай, скажем Семёну, а то мы скопом всех распугаем, а на Воже встретимся. В том месте, где порешили Бегича...

Доложили об этом Мелику, тот дал добро, оставшись с десятком Горского: наказал Кренину — с разведкой противника в бой пока не вступать, а если появятся основные отряды Орды Мамая, следить за ними, не спуская глаз...

Теперь поскакали порознь, круто забрав по берегу реки вправо и удаляясь в сторону Пронска, откуда недавно привёл свою рать Даниил, сподручник в битве на Воже, которого разведчики Мелика, как и все москвичи, особо уважали за ум, храбрость и преданность.

В деревни и сёла старались без нужды не заезжать, завёртывали лишь, чтобы разживиться хлебом и разузнать: заглядывали ли конные разъезды ордынцев? А пока набеги незваных гостей, слава Богу, не отмечались... Поэтому по ночам, не хоронясь, разжигали костры, но стражу выставляли.

Афанасий своих десятерых бойцов привёл на Вожу в середине дня, когда вдруг погода, дотоле им благоприятствовавшая, переменилась — пошёл по-осеннему холодный дождь, хотя до конца лета оставалось ещё две недели.

Разведчики — народ ушлый; стреножив лошадей и пустив их пастись, тотчас удобно закопались в сенных стожках, так и неубранных с приречного луга. «Зачем? — рассуждал рязанский смерд. — Всё одно ордынец придёт сюда и заберёт с сеновала или пожгёт...»

Такое мышление давно приобрёл бедный рязанец, живя между Москвой и Диким полем...

Лето ещё брало своё, и вскоре выглянуло из-за туч солнце и, сидя в стожках, разведчики, хотя и укрылись с головой, но отчётливо услышали пение... Оно исходило от границы соседнего хлебного поля.

Афанасий отодвинул клок сена от глаз и представились его взору девицы и бабы. «Откуда?! Мы как сюда приехали, ни одной живой души не встретили...» А потом догадался, в чём дело, толкнул в бок Никиту Чирикова:

   — Глянь, поселянки пришли последний сноп наряжать... Вон та, видишь, кокошник на него примеряет?.. Мать честная, целовал бы да голубил! Хороша, право хороша-а! И без косы[97]... В самый раз. По мне. А если ещё и вдовушка, то вообще — во! — и Афанасий, выпрастываясь потихоньку и незаметно из стожка, поднял кверху большой палец...

Никита захохотал, зная озорной по части замужних женщин характер своего десяцкого, сам не единожды выручал его в потасовках, устраиваемых ревнивыми мужьями.

   — Да ведь седни дожинки, Афоня, праздник на селе.

   — Кому праздник, кому будни...

   — Да... Верно. А жаль! Погуляли б!..

А тем временем поселянки обвязали свои серпы последней соломой, стали кататься по жнитве и приговаривать:

   — Жнивка, жнивка! Отдай мою силку на пест, на колотило да на молотило и на криво веретено.

И потом они подняли именинный сноп и понесли. Та, которая наряжала его в кокошник (жена-молодица аль вдовица), вдруг взметнула в начинающее голубеть после тёмных туч небо звонкий переливчатый голос:

Посылала меня мать, посылала меня мать...

Его поддержали другие, и вот песня, приобретя силу, добрый размах, разметнулась над полем:

Посылала меня мать яровое поле жать! Тут Никита идёт...

   — Эй, брат, — смеётся Афанасий, знакомый наперёд со словами песни, — не ты ль счас орешки понесёшь?

Раззявили в смехе рты и другие разведчики. Из стожков тоже выкарабкиваются, зубоскалят. Десяцкий показал им кулак, спрятались снова...

Тут Никита идёт, он орешки несёт. Я не знаю, что мне делать: ум за разум зашёл... Я орешки щёлкала, я орешки щёлкала, Я орешки щёлкала и Никиту целовала!

   — Ах, Христе Боже мой, ой и погуляли б, ну и погуляли б! — очень жалел Чириков.

Женщины со снопом стали удаляться в сторону села, спрятанного за небольшим лесом. Разведчики поймали коней, оседлали... И вдруг из леса выскочили на мохнатых, низкорослых лошадях десятка полтора всадников в кожаных шлемах, с голыми спинами, но спереди защищённых железными пластинами и кинулись наперерез шествию.

Почуяв опасность, девицы и бабы бросили сноп и с воплями рассеялись. У одного ордынца, по оружию и белой масти коня, видать, не простого воина, тоже была губа не дура, и он сразу направился за молодицей, приглянувшейся Афанасию Кренину. Ордынец нагнал её, в наклоне захватил ещё по-девичьи гибкую талию обнажённой до плеча мускулистой сильной рукой, перекинул женщину через седло. Другие тоже похватали пленниц. Только вряд ли они оставят их у себя или отпустят — это, судя по всему, также конный отряд разведки Мамая, — поэтому натешившись над ними, чтобы не мешали далее, ордынцы прирежут несчастных и оставят трупы на съедение волкам и шакалам. Несмотря на повеление Семёна Мелика не вступать ни с кем в бой, Кренин приказал напасть на насильников. Те, сильно увлёкшись поимкой, растерялись, когда увидели неожиданно вооружённых русских вершников[98].

Сразу у четырёх ордынцев послетали на землю отрубленные мечами головы, троих достали стрелы, остальные, побросав женщин, кинулись наутёк. Знатный ордынец не захотел расставаться с добычей и погнал своего мощного белого жеребца к лесу. Ещё двух всадников снял из лука Никита Чириков, а Кренин погнался за начальником отряда. Тот обернулся, спустил с тетивы стрелу, но промахнулся — она пропела рядом с ухом Афанасия. Это пуще разозлило десяцкого, он вонзил каблуки в бока своего коня, и тот уже птицей рванулся вперёд.

И вот морда его стала доставать круп белого жеребца, и тут только ордынец избавился от лишнего груза, скинув с седла молодицу. Та, ударившись о землю, безжизненно застыла. Но Кренин в это время дотянулся шестопёром до своего противника и легонько тюкнул его по голове, но так, чтобы свалить, а не убить...

Афанасий натянул поводья, конь под ним, приученный в разведке к самым резким движениям и неожиданным решениям хозяина, встал как вкопанный. Кренин соскочил с него, подбежал к ордынцу, убедившись, что тот жив, быстро связал ему руки и приблизился к молодице. Она лежала навзничь, и, несмотря на пережитый страх и бешеную скачку в неудобном положении головою вниз, лицо её выражало удивительное спокойствие и было прекрасным. Афанасий убрал с её лба прилипшую травинку, наклонился и поцеловал. Женщина открыла глаза, глубоко вздохнула и, увидев перед собою красивого белокурого русского, поняла всё и улыбнулась.

— Кто ты? — спросила, пытаясь подняться.

   — Полежи пока... Свой... Не ушиблась?

   — Вижу, что свой... А зачем целовал?

   — Баская[99] больно... Не утерпел. Муж где?

Всё-таки поднялась, села, оправилась.

   — На покосах порешили... Мужики наши, остолопы, не поделили делянки, разодрались; косой башку ему и оттяпали... Да не люб он мне был, — просто сказала, — Сиротой жила, а он из зажиточных, вот и пошла за него...

   — А дети есть?

   — Была дочка... Трёх годочков. Чёрная баба[100] пришла и забрала... Аккурат перед новым годом. Начала гостить в Скопине, а потом в Пронске и к нам заглянула... Полсела почесть вымерло...

   — А звать-то тебя?

   — Аннушкой кличут.

   — А меня Афанасием... Погодь, Аннушка, твой ухажёр, кажись, очухался... — Кренин подошёл к ордынцу, помог ему встать на ноги, заговорил по-татарски. Тот на вопросы не отвечал и лишь зло крутил головой.

   — Ничего, приедут Мелик и Горский, и мы тебя баять[101] заставим! Аннушка, — обратился к молодице. — Споймай его коня. И веди за узду. А ну, дроля, пошли, — подтолкнул в спину ордынца, с издёвкой произнёс Афанасий.

Дроля — означало «дорогой», «любезный».

И дроля посмотрел в лицо десяцкого, увидел его глаза и жёстко собранные вокруг рта морщины и пошёл, как миленький — пошёл!

Афанасий сдал его на руки Никите, проводил Аннушку до леса и пожалел, что занят службой, а то провели бы времечко весело и с превеликой пользой... Пошутили, посмеялись, а потом и на самом деле взгрустнулось, уж очень ладная молодица встретилась, да и Аннушке не по себе сделалось: хорош удалец, но понимали оба, вряд ли когда-нибудь встретятся... Скоро такое начнётся! Не до ласк и любви... Лишь бы уцелеть.

   — Ты люб мне, Афанасий... Жизнь спас. И я должок верну всё-таки... Пошли! — вдруг произнесла она решительно.

Потянув его за рукав, повела в ту сторону, где тесно смыкали свои кроны деревья, образуя темноту и прохладу.

По пути, не стыдясь, заглянула в лицо Кренину, сказала:

   — Может, осудишь меня?.. А я себя — нет! Немужняя жена, вдовица, дочку схоронившая... Мне бы плакать, а я пою!

   — И пой, голубка, пой, родная... — Афанасий остановился и прильнул устами к её жарким устам.

Да, жаль, что они никогда уже не встретятся и, забегая вперёд, поведаем: на Куликовом поле Афанасий погибнет... Как тысячи молодых, которые сами недолюбили и их тоже...

Умирающему от ран Афанасию напоследок почудится звонкий переливчатый женский голос:

   — Провожала меня мать...

(Куда? На жнитво или на поле брани?..).

Отлетит его душа в небо прежде, чем успеет он найти ответы на эти вопросы. Схоронят павших там, где сражались. Но оплакивать их будут не любимые жёны, девицы, матери, сёстры, а белокрылые ангелы...

А у оставшихся в живых сотоварищей по ратному делу лишь сожмётся от боли сердце, когда они в братскую могилу рядом с Афанасием положат и Семёна Мелика, и Петра Горского, и Никиту Чирикова, ибо весь особый конный разведывательный отряд Дмитрий Иванович перед битвой назначит в дружину Михаила Бренка, переодетого в дорогое боевое снаряжение великого князя... А дружина эта вместе с Бренком поляжет вся.

...Наступил глубокий вечер. Но Семёна Мелика и Горского с его десятком пока не было. Афанасий пробовал ещё раз поговорить с ордынцем, но тот продолжал молчать, даже от еды отказался. Связав ему и ноги, оставили сидеть у костра вместе с караульным. Другие двое расположились поодаль. Днём, когда разведали местность, возле леса обнаружили сельское кладбище... На нём два года назад хоронили и убитых в сражении с Бегичем.

Стоило только исчезнуть с неба последней светлой полосе, как сразу всё погрузилось во тьму; замолкли птицы и потянуло с реки сыростью. Дозорный подкладывал хворост, набранный в лесу, в огонь, искры костра взмётывались и пропадали в ночи. Разведчики снова укрылись в стожках.

Подложив сухую ветку в очередной раз, костровой посмотрел на пленника, сидевшего истуканом; это сравнение дополняла и его бритая голова, блестевшая в отблесках пламени. Костровой зевнул и прикрыл веками глаза.

Стояла тишина, нарушаемая лишь треском костра да всплесками в реке рыбы. Но тут до слуха донеслась со стороны кладбища жалобная песня... Почудилось? Костровой открыл глаза. Ордынец сидел, как и сидел: неподвижно, не шевелясь. Тогда караульный сказал себе: «Точно почудилось...» — и поплотнее запахнулся в широкую накидку.

И снова услышал эту песню, которая становилась уже громче и протяжнее. Она, казалось, шла теперь не с кладбища, а как бы из самой земли, из того места, где паслись стреноженные лошади и мирным сном, если так можно назвать сон дозорных, спали люди Кренина. И вдруг эта песня, похожая на стон, словно вырвалась из-под земли и зазвучала со всех сторон: сбоку, спереди, сзади и сверху.

Караульный в испуге огляделся, увидел, как насторожился ордынец, и костровой понял, что тот тоже слышал её. Дальше — больше... Там, где могилки, возникли огни, стали перебегать с места на место. Ордынец точно забеспокоился, губы у него задрожали, он замычал и, повернувшись к русскому, показал вытянутыми вперёд связанными руками... Нет, это не было сном: караульный узрил наяву, как появилась на могилках белая, в сиянии огней лошадь и громко заржала... Да, всё происходило в яве, потому как ей ответили пасущиеся кони дозорных.

Ордынец замотал головой как сумасшедший, забил кулаками о землю и завопил:

   — Сказать буду!.. Зови башка, главный башка!..

Когда подошёл к костру Афанасий, ордынец залопотал по-своему, кивая в сторону леса, где уже ничего не происходило...

И тогда узнал Кренин, что ордынец не просто начальник отряда, а двоюродный брат Тулук-бека, племянника Мамая, мурза, и может многое рассказать кому следует о походе чёрного темника.

   — Ладно, — произнёс Кренин, оскорблённый таким недоверием. — Кому следует и расскажешь... А что раньше молчал и почему заговорил сейчас?

   — Белая огненная лошадь... Мне один маг и волшебник по имени Фериборз предсказал, что по велению Мамая моя голова слетит с плеч после того, как я увижу белую огненную лошадь... Не хочу к Мамаю, вези к московскому князю...

Наутро к Воже прискакали Мелик с Горским и молодцами. Оказывается, они по пути повстречали дозорных Родиона Ржевского, те везли вести Дмитрию Ивановичу о том, что Мамай на Кузьминой гати стоит, «союзничков» поджидает.

   — О-о, у нас же вести, пожалуй, получше будут, с великим князем хочет говорить сам родственник повелителя Дикого поля, — воскликнул Кренин и подтолкнул в спину пленного мурзу.

— С Чириковым и повезёте его к Дмитрию Ивановичу, — решил Семён. — А мы остаёмся...

23. ДОНСКИЕ ОЗЁРКИ

Лелеял мечту побывать на Куликовом поле вместе с Силуяном Белояровым. Не пришлось. Получил из деревни письмо: умер неожиданно Силуян Петрович: пришёл из леса, прилёг, заснул и не проснулся... И как завещал, похоронили его на Дмитриевой горе. Жена и дети сорок два года ждали, когда он ляжет с ними рядом...

Умерла и бабка Марина Кочеткова, и посыпали её сложенные в гробу руки Алёшкиной солдатской землёй из Норвегии.

Ровно тридцать лет прошло с того дня, когда я впервые посетил Куликово поле. Приехал на старом отцовском велосипеде. Вид запустения, помнится, поразил меня тогда: особенно церковь Сергия Радонежского, в которую во время Великой Отечественной войны попала фашистская бомба и снесла половину куполов — лишь торчали остовы какрёбра.

И памятник на Красном холме высится одиноко на фоне разбитого храма на крохотном клочке земли среди распаханного поля. Но смотрителем Куликова поля был Захар Дмитриевич Фёдоров, или Захар-Калита со своей Книгой жалоб на это дикое запустение и забвение.

А люди, несмотря ни на что, ехали, шли пешком, даже прилетали самолётом, чтобы прикоснуться сердцем к героическому прошлому своего народа, потому что есть у подобных мест особая целебная сила, пробуждающая в душе добрые чувства и помыслы.

И вот снова я беру велосипед и выезжаю на широкую дорогу...

Вскоре я был уже в Чернаве.

Здесь Дмитрий Иванович провёл совет воевод, где решался вопрос: переходить русскому войску Дон или нет.

Выслушав все доводы «за» и «против», поднялся великий московский князь:

— Ежели мы хотим крепкого войска, то должны через Дон-реку переправиться, да не будет ни одного тогда помышляющего об отступлении. Если побьём врагов, то все спасёмся, если умрём, то общею смертью все, от князей до простых людей! Как только переправимся, мосты за собою сжечь!

И тут Кренин и Чириков привезли мурзу, который поведал, что Мамай, узнав о подходе русских ратников к Дону, приказал сниматься с Кузьминой гати и, не дожидаясь своих «союзников», заспешил по Птане-реке, чтобы не дать возможности русским перейти Дон. Он как военачальник понимал, какую выгодную позицию обретут русские, став в боевой порядок между Доном и Непрядвой.

Да, собственно, слова, сказанные Дмитрием Ивановичем на совете в Чернаве, были лишь словами, укрепляющими мужество: многие из воевод знали, что Куликово поле как место предстоящей битвы уже давно выбрано самим великим московским князем.

Пятого и шестого сентября наводили через Дон переправы. Сейчас в том месте вода коню до бабок доходит, мальчишкам, которые ловят голавлей — ловили они здесь и тридцать лет назад, — чуть выше колен. Но по высоким крутым берегам можно угадать, какой полноводной была река, да и летописи говорят, что уж коли переправишься через Дон, оступить назад невозможно.

Мосты возводили на протяжении нескольких поприщ вдоль реки — русское войско было велико: более ста тысяч конных и пеших ратников. Переправы тянулись до нынешней деревни Гаи, и вот там в первый свой приезд я и услышал легенду о донских озерках.

По правому берегу реки они выстроились друг за другом на очень большое расстояние: это, скорее, не озерки, а колодцы, наполненные студёной чистой водой.

Молва о Боброке-Волынце как о ведуне, который обладал даром волшебника, сохранилась в народе и по сей день: рассказывают, что когда реки Смолка, Непрядва, Нижний Дубик и Дон затекли кровью, оставшиеся в живых раненые ратники и кони стали умирать не столько от ран, как от нехватки питьевой воды... И тогда в руки Боброк взял палицу, стал ходить по высокому берегу Дона и ударять ею о землю. Там, где палица касалась земли, рождался родник...

Переправившись через Дон, каждый ратник оглядывался назад на горящие мосты, крестился, лицо его принимало поначалу расстроенное выражение, так как он оставлял за собой всякую надежду, потом суровело, настраиваясь на жестокий бой, — победить или умереть: другого выбора теперь не было...

24. ВЕСТНИКИ

На сторо́же Андрея Попова, стоящей на Рановской засеке, после того, как посетили её зимой чернецы, в одном из которых был узнан московский князь, стали твориться чудеса...

Сам старший сторожи видел поздно вечером в небе предмет летающий, похожий на суповую мису, с двумя лучами огненными, уставленными в землю... Сразу подумал, что это козни дьявола; Попов прочитал «Верую», широко осеняя себя крестным знамением.

«Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единародного, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождённа, несотворённа, единосущна Отцу. Им же вся быша...»

Молитва должна была развеять чары, но Андрей Семёнович увидел, что этого не случилось... «Миса» продолжала летать, наводя ужас и на других воев сторожи, которые, заметив её, тоже повскакали и, сгрудившись возле дубовой башни, в страхе крестились и творили молитвы.

Тут же решили: если молитвы не избавляют от видения, значит, это знамение Господа, а позже и отшельник Варлаам, к которому Попов отрядил некоего мужа, по имени Фома Хецибеев, подтвердил правильность их выводов: предназначение Господне состоялось — жди великих событий...

И когда стронулась Орда с берегов Итиля и двинулась по Дону, на сторо́же вмиг вспомнили это возникшее поздно вечером чудо.

Но вскоре о нём почти забыли, так как приходилось теперь не токмо денно и нощно нести усиленно дозоры, но и тайно следить за передвижением Мамаевых войск и обо всём доносить в Москву.

Андрей Семёнович подчас сожалел, что нет рядом с ним многоопытного в делах засечных и умного Олексина, которого великий князь услал в Рязань, пообещав, что он скоро вернётся. Да вот как в воду канул Карп!

Хорошо есть на сторо́же такие смекалистые вой, как Фома... И ему явил чудо Господь!

Понял мудрый муж Попов, что Бог являет чудо не всякому, а большому праведнику, преисполненному великой христианской веры, каким теперь стал черкес Фома Хецибеев, в прошлом душегуб и разбойник...

Дотоле поклонялся Хецибеев, по имени Хызр, камням, воде и деревьям, — язычник, коих много в Орде. Ему и его соплеменникам говорили шаманы, что чем больше они убьют людей Христовой веры, тем выше после смерти угнездятся их души и будут звёздами светиться ярче всех... И идолопоклонники, уверовав в это, убивали яростно, не щадя малых и старых.

Есть ли у таких жестокосердных добрые чувства?.. Оказывается, есть.

В одном из набегов захватил Хызр в плен русскую девушку. Пригожа оказалась молодица: и статью удалась, и лицом, и обхождением. И черкес полюбил её всем пылким сердцем. Тоже был статен юноша, смел и удал, — понравился и он полонянке; да и в его юрте она чувствовала себя свободной.

Проведал про красоту пленницы Хызра десятник и велел привести её. По закону «Ясы» никто не волен распоряжаться судьбами пленников и пленниц, кроме хозяина. Даже сам повелитель... Поэтому и не послушался Хызр своего начальника.

Но однажды, отлучившись по делам, он нашёл свою возлюбленную мёртвой, всю истерзанную, с отрезанной грудью.

Вскипела кровь в жилах горячего черкеса, он схватился за нож, но опомнился вовремя, и благоразумие ему подсказало: «Если ты убьёшь сейчас десятника, тебя схватят и приговорят к страшной смерти — разорвут лошадьми твоё тело надвое и бросят на съедение хищникам. Выжди благоприятный момент и тогда убей...»

Он наклонился над мёртвой и в ногах увидел маленький, на тонкой тесёмочке крестик. В память о возлюбленной Хызр нацепил его себе на грудь и сразу почувствовал облегчение.

Ночью черкес вырыл в степи могилу, опустил в неё мёртвую и засыпал землёю. А возвращаясь, повстречал странного человека, согбенного, старого, неведомо откуда появившегося.

И сказал ему старец:

— Прими веру своей любимой и отринь мысли о мщении — знай, что убийцы и так будут жестоко наказаны. А улучив миг, беги к русским...

Хотел возразить черкес незнакомцу насчёт мщения, но того уже и след простыл, будто и не было никого...

И действительно, вскоре десятник и два его тургауда при взятии русского городка были заживо сварены кипящей смолой, а Хызр, уверовав в справедливость слов старца, сбежал от ордынцев и, плутая по дремучему лесу, наткнулся на сторожу Андрея Попова. Там он выучился говорить по-русски, принял крещение в праздник одного из двенадцати учеников Христа святого апостола Фомы и назван его именем.

И стал язычник Хызр верностным христианином Фомой Хецибеевым. Не забывал, как некоторые, бить перед образами поклоны три раза в день. Замаливал грехи свои...

Но был Фома хорош и как воин-разведчик — глаза и уши Андрея Попова.

Мамай со своим войском находился уже недалеко — Фома с двумя товарищами наблюдали передвижение ордынцев от устья Воронежа; Хецибеев даже узнал в усатом кабардинце своего бывшего тысячника. И задался вопросом: «Пошлёт ли хан воинов на разграбление Рязани?..»

Знать это надобно... Если князь Олег присоединится к Мамаю, хан на этот раз не тронет его стольного города. И вскоре выяснилось, что Мамай не собирается посылать свои разъезды грабить и жечь, а тихо проследовал дальше и, судя по всему, на Семён-день, то есть 1 сентября, выйдет к Оке.

Но ратники Дмитрия Ивановича на неделю опередили ордынского хана, побывав на окском берегу 25 августа, и уже скорым шагом идут к Куликову полю.

Мамай тоже идёт, и скоро сторо́жа Попова окажется в тылу. Что делать? Сняться и скакать к полю? А кто будет наблюдать за неприятелем и разгадывать его намерения? Да в конце концов не было повеления московского князя бросать сторо́жу... Такие мысли одолевали не только Попова, но и многих опытных воев-разведчиков. Видели они в своих вылазках немалую силу Мамаеву, и здесь уже тревожились не о себе — как им быть? — а задавали нелёгкий вопрос: сумеют ли воины великого князя одолеть эту силу?! Должны, но только не засомневался бы сам Дмитрий Иванович... Но его уверенность будут питать сторожевые дозоры...

Тут-то Господь и явил Фоме Хецибееву чудо!

Нёс разведчик службу, с вечеру стоял на дубовой башне. Солнце только что опустилось за лес, по небу разлилась густая синева, но одно большое облако быстро стало приближаться к сторо́же. Фома взглянул наверх, и вдруг из-за облака возник полк велик весьма. Всмотрелся православный черкес и узнал басурманов. Но с южной стороны этого большого облака появились два юноши. Как солнце, светились их лица, а в руках они держали мечи острые.

То были святые мученики Борис и Глеб, принявшие смерть от своего брата — окаянного Святополка, который, убив их, захватил силой княжеский стол в Киеве, за что и был посрамлён, а затем изгнан в Польшу великим Ярославом.

   — Кто велел вам наше отечество терзать? — гневно вопросили юноши у ордынских военачальников.

И начали сечь басурманское войско. Ни один из ворогов не избыл смерти...

   — Вот так и великий князь московский одолеет Мамая, — на прощание сказали святые Борис и Глеб Фоме Хецибееву.

Узнав об этом, Андрей Попов сразу повелел:

   — Скачи немедленно к Дмитрию Ивановичу и поведай ему о видении... Укрепи его дух.

Прискакав, Фома поведал великому князю о видении, а в ответ услышал:

   — Не рассказывай более никому!

И увидел Хецибеев, что княжеский дух весьма укреплён. Дмитрий Иванович добавил при этом:

   — Верю словам святым Бориса и Глеба, но победу ещё сотворить надобно, не расслаблением, а токмо силою её возымеешь...

Потом московский князь удалился и, воздев руки к небу, начал говорить:

   — Господи, человеколюбец, молитвами святых мучеников Бориса и Глеба помоги, Господи, как Моисею, как Давиду на Голиафа, и Ярославу на Святополка, и прадеду моему, великому князю Александру, на хвалящегося римского короля, который хотел его разорить. Не по грехам моим воздай, мне, Господи, ниспошли, Господи, милость свою и просвети нас благоутробием своим. Помоги рабам своим христианам, что именем твоим прозываемся.

Слышит Дмитрий Иванович, как объявили:

   — Второй гонец к нам пожаловал, великий княже. Из Москвы, от преподобного игумена Сергия.

Подали Дмитрию грамоту и хлебец Святой Пречистой Богоматери. В грамоте той содержалось благословение всем русским князьям и всему православному воинству.

Великий князь съел хлебец и сказал громогласно:

   — О, велико имя Пресвятая Троица, Пресвятая Владычица, Госпожа Богородица, помогай нам молитвами твоего Сергия игумена!

А в шестом часу вечера случилась ещё весть — 7 сентября, третья по счёту.

Прискакал Семён Мелик с дозорными. За ними гнались ордынцы. Гнались до тех пор, пока не увидели полки великого князя московского. Вернувшись, они доложили Мамаю, что русских великое множество.

— Одолеем! — воскликнул в злой запальчивости чёрный темник.

Мелик рассказал великому князю о том, что Гусин Брод перешёл Мамай, одна только ночь разделяет их между собой, наутро уже придут на Непрядву. Следует сегодня приготовиться к бою, не то завтра поздно будет.

25. СМЕРТИ У ХРАБРЫХ НЕТ

Вечером полки заняли свои места в боевом строю, потому что утром в тумане сделать это было трудно. Вот что отмечает летописец: «Был канун живоносного праздника Рождества Святой Богородицы, осень же была тогда длинная, и дни по-летнему сияли, тёплыми были и тихими. В ночи той туманы росистые являлись».

Боевой строй русских был таков: три полка в глубину — Передовой, в котором находился сам московский князь, братья князья литовские — Дмитрий и Андрей Ольгердовичи; Большой во главе с князем смоленским, а воеводами при нём — Тимофей Вельяминов, Дмитрий Минин и Аким Шуба; Сторожевой князя Оболенского, при котором воеводами были Михайла Челядин и царевич Черкиз — Секиз-бей.

Фланги же Дмитрий Иванович усилил конными полками Правой и Левой руки. Полк Правой руки, которым руководили князья Андрей Ростовский и Андрей Стародубский с воеводой Грунком, расположился у крутых берегов реки Нижний Дубик. У реки Смолки — полк Левой руки во главе с Фёдором и Иваном Белозерскими. Воеводами у них были боярин Лев Морозов и новгородский посадник Иван Волосатый.

За левым флангом в Зелёной Дубраве московский князь тайно расположил Засадный полк. Его возглавили искуснейший воевода Дмитрий Боброк и князь Владимир Серпуховской.

Затем на виду у всего войска Дмитрий Иванович снял свои золочёные доспехи, обрядил в них своего друга Михаила Бренка и велел во время битвы возить за ним великокняжеское знамя. Сам же надел боевые доспехи простого воина и встал в Передовой полк, сказав при этом:

   — Братья, так знайте же! У храбрых есть только бессмертие, смерти у храбрых нет!

По поводу переодевания Дмитрия Ивановича у историков много толкований, но одно из них бесспорно: случись гибель великого князя на виду у всех, она бы отразилась на боевом духе ратников. На это, собственно, и рассчитывал Мамай, посылая на всадника в золочёных доспехах и красном плаще, над которым реял великокняжеский стяг, своего племянника Тулук-бека с сотней отборной конной гвардии. И когда с Красного холма он увидел, что подрублено великокняжеское знамя, решил, что Дмитрий убит, и русские сейчас в панике побегут. Но русские и не думали бежать. Ведь каждый воин знал, что великий князь в доспехах простого ратника и, даже если на поле останется хоть с десяток бойцов, не исключена возможность что в их рядах рубится великий московский князь...

Но всё это будет завтра.

А сегодня вечером у Прощенина колодца, у которого на ветках склонённых ив в знак доброй памяти висят сейчас красные косынки, а на дне его поблескивают монетки, ратники переодевались в чистые рубахи, ополаскивая родниковой водой лицо и грудь. И уходя, целовались, прощаясь перед завтрашним боем.

Григорий Холопищев, цепляя меч на бедро, говорил Якову Ослябе:

   — Ты, Яков, ещё в бою не был, а мне приходилось... Ордынец силён, когда издалека воюет, стрелой или арканом... А его надо брать топором или ослопом. Ты видишь, как Дмитрий Иванович полки расставил: кругом реки и овраги, пятиться нам некуда, а ордынцу на коне тоже не развернуться. Так что в ближнем бою и будем биться...

Якову хотелось сказать этому простодушному сильному парню, что поле это как раз они и выбирали с Дмитрием Ивановичем, но передумал: после поездки зимой на Рясское и Куликово поля Яков заметно повзрослел и возмужал. Он лишь спросил с улыбкой:

   — Значит, должны победить?

   — А то как же! Должны, — простодушно ответил Григорий. — А иначе — нельзя!

Завтра после боя Яков умрёт от тяжёлых ран на руках своего отца Родиона, а в бою, весь утыканный стрелами, будет держаться до конца и не выронит из рук знамя полка Правой руки.

Уже давно вечерняя заря потухла. И князь Дмитрий Иванович вместе с Боброком выехал на Куликово поле. Стали они посреди двух войск и повернулись к ордынскому. Услыхали стук и клич, словно на торг собирались ордынцы или строили что-то. И вот за Зелёной дубравой завыли волки, закаркали за Доном вороны, забили крыльями по воде Непрядвы гуси и лебеди, будто возвещая грозу.

   — Слышишь это? — спросил Боброк.

   — Да, брат, великая гроза, — ответил великий князь.

   — А теперь обратись, княже, в сторону нашего войска.

Великий князь удивился необычной тишине:

   — Вижу многие огни, как будто зори соединяются.

   — Это доброе предвещение, великий князь, — изрёк Волынец.

Боброк приник правым ухом к земле и полежал так долгое время, встал и поник головой. Великий князь спросил его:

   — Что это значит, брат?

Тот не хотел говорить. Дмитрий Иванович долго принуждал его, наконец Боброк ответил:

   — Одна примета тебе к добру, другая не к пользе. Слышал я, как плачет земля на две стороны, как некая женщина-вдовица, а другая, как некая девица, точно свирель, проплакала. Жду победы над погаными, но и много наших погибнет.

Наконец предутренний туман, обволакивающий сплошной стеной оба войска, рассеялся, и противники увидели друг друга. Они стояли молча, храня сосредоточенность, лишь слышно было, как хлопали на ветру большие полковые знамёна русских и хвостатые зелёные полотнища ордынских туменов да какой-нибудь растяпа-воин с той и другой стороны нечаянно опускал на щит копьё, и он издавал глухой звук.

Но вот из ряда ордынцев вырвался на чёрном жеребце грузно сидящий в седле великан с длинным копьём, древко которого было толщиной с добрую молодецкую руку. Он резко осадил коня, поднял его на дыбы и, потрясая копьём, издал звук, похожий на утробное бульканье, точно рыгнул. Передние ряды русских засмеялись, а Жердина, стоящий здесь с ослопом, в кожаных латах и лаптях, крикнул:

— Чего танцуешь?! Аль кумысу обожрался?

Челубей — а это был он, и похоже, что пьян, — стукнул щитом себе по груди и что-то гаркнул в сторону русских.

Кто-то перевёл:

   — Силами меряться вызывает. Ишь, гора. Да он зараз, наверное, быка лопает. Померяйся с таким...

И вдруг какое-то движение наметилось на той стороне русского войска, где стояли конные. Из их рядов выехал без воинских доспехов, в рясе, с надетым на голову монашеским клобуком, но с копьём и червлёным щитом человек на белом коне.

   — Пересеет... свет... свет, — прошелестело по рядам.

   — Монах, — презрительно протянул Челубей.

Лицо Александра было бледно и спокойно, лишь яростью горели голубые глаза.

Ни слова не говоря, он повернул коня навстречу монголу, выставив такое же, как у него, длинное копьё. Всадники сшиблись, и все увидели, как громадная гора, пронзённая этим копьём, медленно валится с вороного жеребца на землю. Но было заметно, что и Пересвет еле держится в седле. Конь внёс его в ряды русских, где воин-инок замертво свалился на их руки.

А Челубей, словно бурдюк, бухнулся на землю, опять издав утробный звук, и голова его оказалась обращённой в сторону своего войска, что считалось плохой приметой. Ордынцы взревели, русские воскликнули единогласно: «Боже, помоги нам!», и началась сеча.

Софоний-рязанец говорит в «Задонщине»:

«Протоптали полки холмы и луга, возмутили реки и озёра. Черна земля под копытами.

Тогда сильные тучи сходились вместе, а из них часто сияли молнии, громы гремели великие. Это сходились русские сыновья с погаными татарами за свою обиду.

Гремят мечи булатные о шлемы. И уже среди трупов человеческих борзые кони не могут скакнуть, в крови по колена бредут».

Выдвинутый вперёд Сторожевой полк русских и пеший Передовой на некоторое время задержали ордынцев. Оба полка пали, с честью исполнив свой долг: они не дали противнику нарушить строй Большого полка.

Вот как далее повествует другой летописец в «Сказании о Мамаевом побоище»:

«От сверкающих мечей выступали зори, трепетали сильные молнии от ломающихся копий и треска секущих мечей, так что нельзя было охватить взором грозный и горький час тот.

Часа четыре и пять бились, не ослабевая, христиане с погаными. Когда уже настал шестой час, Божиим попущением ради наших согрешений, начали одолевать татары. Уже многие из сановитых воинов были побиты. Богатыри русские, словно деревья дубравные, склонились на землю под копыта конские. Многие же сыны русские погибли, и самого великого князя многажды изранили. Но не истребили многих, те только Божиего силою укрепились».

Войско Мамая безуспешно пыталось прорвать центр и правое крыло русской рати. Тогда главные усилия враг сосредоточил против полка Левой руки. Натиск ордынцев был так силён, что полк Левой руки стал отходить, открывая фланг Большого полка.

Пеший отряд — частный резерв — на некоторое время прикрыл обнажённый фланг. Однако вскоре ордынцы смяли левое крыло и огромными массами устремились в тыл русских, грозя сбросить их в Непрядву.

И удалось бы это противнику, если бы не засада в Зелёной Дубраве.

   — Доколе ждать будем?! — в отчаянии спросил Владимир Андреевич Боброка-Волынца. — Наше левое крыло уже смято.

   — Беда, князь, великая, но не пришёл наш час: всякий, кто не вовремя начинает, удачу себе не приносит, — ответил многоопытный Боброк.

Тут и простые воины зароптали — больно было видеть, как гибнут братья.

   — Не время ещё, — грозно сдвинул брови Волынец и поднял предостерегающе руку.

По лицам воинов — у пожилых заплаканным по убиенным и дерзостным у молодых — Дмитрий Михайлович видел — ещё миг, и вся эта конная лавина вырвется из дубравы, изойдёт бесполезной яростью, словно прибойная пена на побережных камнях, и тогда всё пропало... «Нет, не время ещё!» — повторял он, косясь судорожным взглядом на тех, кто был нетерпеливее остальных, готовый тут же изрубить в куски всякого, кто первым ринется на ковыльное поле.

И вот пришёл он, желанный час!

Когда ордынская конница повернулась к Засадному полку спиной, вытащил Волынец из ножен меч и закричал громким голосом:

   — Друзья и братья, дерзайте! Час настал! Сила Святого Духа да поможет нам!

Мамай не сразу сообразил, что произошло. Вся его конница оказалась перед лицом пешего строя копьеносцев, а в тыл ей ударили свежие русские силы...

Он ввёл в бой свой резерв. Однако смятение в его стане было так велико, что отступающих остановить не удалось: ордынцам казалось, что русские воскресли из мёртвых.

«Уже поганые оружие своё побросали. Трубы их не трубят, приуныли голоса их», — сказано далее в «Задонщине».

Ордынцы бежали, раздирая в отчаянии себе лица руками. Преследуя, русские секли их мечами и топтали копытами лошадей. Среди преследовавших находился и Игнатий Стырь.

Со своими людьми, увлёкшись, Игнатий гнался за отступающими ордынцами до того места, где когда-то впадали в Вёрду две реки Всерда и Валеда. И на высокой горе увидел отшельника Варлаама.

Старец стоял на вершине, а внизу пробегали разрозненные толпы ордынцев, превратившихся в стадо, а он, босой, весь заросший волосами, громко хохотал и размахивал яблоневым посохом...

А в это время на поле Куликовом Владимир Андреевич Серпуховской встал под стяг и велел трубить сбор. Сразу подъехали князья литовские Андрей и Дмитрий, израненные, в помятых кольчугах, со своими воеводами. Ждали великого князя.

Прошёл час, а его не было.

Слёзы выступили на глазах Владимира Андреевича. Он обратился к собравшимся:

   — Братья мои, кто видел, или кто слышал великого князя?

Ему ответили князья литовские:

   — Мы полагаем, что жив он, но ранен тяжело и среди мёртвых тел пребывает. Кто-то из воинов сказывал нам, что видели его, как он по полю шёл. Без коня. Рано нам плакать...

Тогда Серпуховской вскочил в седло и помчался в полки, спрашивая о Дмитрии Ивановиче.

   — Княже, в пятом часу битвы зрел сам его крепко бьющегося палицей, — сказал Родион Ослябя, проходя мимо в поисках своего сына Якова.

   — Владимир Андреевич, — поклонился князю Серпуховскому крепкий старик с забрызганными кровью по локоть руками, — позднее того бился великий князь рядом со мною с четырьмя ордынцами, насевшими на нас. Троим он головы размозжил, а четвёртого я достал вот этим оружием. — И старик, а это был Холопищев-отец, показал на лежащий у ног ослоп.

   — А как позднее того? — с надеждой в голосе спросил Холопищева двоюродный брат великого князя.

   — Да почти перед тем, как ваш полк, Владимир Андреевич, выскочил из засады и погнал поганых.

   — Друзья, братья! — зычно крикнул Серпуховской собиравшимся воинам, — если кто найдёт живым брата моего, великого князя, то поистине будет его любимцем, и моим тоже, и всей земли Русской!

Бросились искать.

Вскоре нашли Бренка. Он лежал в овраге с рассечённой головой под крупом мёртвого коня. Великокняжеский шлем с золотым шишаком валялся в стороне — знать, не смогли ордынцы завладеть им. Дорого они заплатили за смерть любимца Дмитрия Ивановича: наверху оврага тела их были навалены крест-накрест с выбитыми из черепов мозгами, с отсечёнными руками и головами. Рядом мёртвые лошади скалили жёлтые зубы, а некоторые, смертельно раненные, но ещё живые, скребли копытами по телам своих всадников. И тут же полегли рынды[102] Михаила Бренка, никого в живых среди них не оказалось.

Трудно им пришлось, вдвойне трудно, потому что они защищали не Бренка, а как бы самого великого князя московского.

Бережно уложили Михаила Андреевича на красный плащ и понесли.

Дмитрий Иванович сидел, прислонившись спиной к белому стволу берёзы. Ствол надломлен, и зелёная верхушка, склонившись, прикрывала лицо великого князя.

Гул битвы затих, и Дмитрий Иванович слышал, как возвещали трубы победу, слышал радостные крики русских, но подняться и пойти туда, откуда неслось ликование, не мог. Мешала адская боль в груди. Он хотел было отвести от глаз ветки, скрывающие от взора даль, поднял правую руку, но боль усилилась, сдавила горло, отдалась в висках. Бока крепко сжимало. Князь ощупал внизу панцирь и обнаружил сильные вмятины.

Уж и не помнит, где, когда, чем нанесены эти удары, прогнувшие железо. А кости, кажется, целы... Только вот правая рука... Наверное, болит оттого, что намахался ею за много часов кровавой сечи. Или, может быть, вывихнул в плечевом вертлюге[103]...

Да что такое собственная физическая боль по сравнению со всеобщим ликованием, великой радостью, что снизошли на Русскую землю?!

Дмитрий Иванович слегка приподнял голову, и перед его глазами сквозь золотые листья берёзы забрезжило, слепя не осенней синевой, небо, кажущееся таким близким. Протянуть бы руку, схватить ладонью эту прохладную синеву, поднести к губам и пить. Пить... Упиваться, словно светлой любовью... «И она, эта любовь, прародительница славной победы! Я ли не любил свою землю, народ, князей несговорчивых, недалёких, наказуя их и плача потом?! Ведь от их раздоров прежде всего страдали простые люди... Князья оботрут полотенцем лоб да губы, и вся недолга... А смерды опять строят, хлопочут... Но как поднялись они, как сильны, храбры и послушны были во время битвы!»

И понимал Дмитрий Иванович, что эта храбрость и сила не ради князей, а ради земли своей, ради детишек и жён, матерей и отцов. Вот она, любовь русского человека, и как он велик ею... Потому что эта любовь выстрадана неволей, муками, огнём и кровью. И оплодотворит она всё, что будет её окружать.

Вдруг синий свет хлынул в очи великому князю так, что пришлось зажмуриться. И словно сквозь сон услышал слова:

— Вот он! Кричи Владимиру Андреевичу, кричи людям — нашёлся! Нашёлся!

Это воскликнул Григорий Холопищев, раздвигая ветки берёзы над раненым Дмитрием Ивановичем. Он с помощью своего земляка Фёдора Сабура осторожно поднял великого князя, поставил на ноги. Им подвели коня.

Страшно в то время было видеть поле Куликово: лежали убитые друг на друге, образуя словно сенные стога, а Дон-река три дня кровью текла.

Пять дней продолжались скорбные труды на берегу Дона. Триста тридцать высоких холмов выросли над братскими могилами, где спали вечным сном сыны русские.

На праздник Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня повелел Дмитрий Иванович всем от Дона уйти.

А «слава шибла к Железным вратам, к Риму и к Кафе по морю и к Торнову и оттуда к Царь-граду на похвалу. Русь одолела Мамая на поле Куликове», — заключает в своём сказании Софоний. И славу эту разносили повсюду вечные путешественники купцы-сурожане.

26. СКОРБНАЯ ТРОПА, ИЛИ АЙБАЛТА[104] ТОХТАМЫША

О победе русских на Куликовом поле Тохтамыш узнал на другой день к вечеру. Он понимал, что теперь Мамаю приходит конец.

А Мамай с остатками войска двинулся к реке Мегу и, убедившись, что русские больше не преследуют его, стал приводить ордынцев в боевой порядок.

Своего битакчи Батыра он назначил начальником Первой тьмы, двух мурз — начальниками Второй и Третьей. Сам стал командовать резервным туменом, состоящим из отборных бойцов, куда входили и конная гвардия, половина которой полегла на куликовских ковылях, на берегах Дона и Непрядвы.

— Мы ещё вернёмся туда, мы ещё зачерпнём своими шеломами воду из Дона и напоим коней, но уже как победители, — хорохорился Мамай в кругу приближённых мурз. Но заметно всем было, как он сдал за три недели, пока остатки его туменов искали друг друга: под глазами появились мешки, кожа на щеках одрябла, глаза потускнели, голос стал глуше и замедлилась речь.

Он подозрительно стал приглядываться ко всем, ожидая предательства: вестники доносили, что в Золотой Орде уже сидит Тохтамыш, и кто знает, какие мысли владеют новым царём, — а не двинет ли он свои тумены против обессиленного в Куликовской битве своего давнего врага Мамая?

Тохтамыш — потомок Чингисхана, и не заключит ли он тайный союз с Тулук-беком, который до этого жил «дядиной мыслью», а теперь, подрубив великокняжеский стяг на поле битвы и завоевав уважение простых воинов, может вконец возгордиться и захочет истинной власти.

В одну из глухих ночей Тулук-бека нашли на берегу реки с проломленным черепом... А палатку его дочиста ограбили — утащили не только золотые вещи и оружие, но даже халаты.

Мамай начал расследование, но воров и убийц не обнаружили.

Только одному человеку из всей свиты доверял Мамай — Батыру. В минуту особого расположения он даже назвал его своим сыном: может быть, он и действительно испытывал к нему отеческие чувства, потому что сам не имел детей...

И Батыр, некогда спасённый им, отвечал Мамаю взаимностью.

Когда доложили Тохтамышу, что умер не своей смертью чингизид Тулук-бек, он вышел навстречу к Мамаю со своим войском. Произошла битва между синеордынцами и золотоордынцами: снова потерпел поражение Мамай и вместе с Батыром и осетином Джанаем, служившим при битакчи в должности постельничего и ключником одновременно, бежал на Итиль.

Но там их выдали Фериборз и Дарнаба.

И в середине ноября Тохтамыш заключил пленников в ханский поруб.

Генуэзец рассказал Тохтамышу о первой, искренней любви Мамая к Белому Лебедю и о том, как повелитель пел об этом. Желая поиздеваться над бывшим «царём правосудным», повелитель Синей и Золотой Орды перевёл узников в ханский дворец, где и стал заставлять Мамая петь и играть на хуру. Как всегда, при этом находились два его приближённых мурзы Джаммай и Кутлукай и жена Дана-Бике...

   — Пой, Мамай, о силе степи, которую ты потерял, — говорил Тохтамыш. — А не будешь петь, велим содрать с тебя шкуру, но перед этим нальём в рот кипящего масла.

И Мамай пел.

Пел, закрыв глаза, и рот его кривился, и он был жалок. Батыр, глядя на него, молча глотал слёзы. Тохтамыш зло и ехидно щурил свои сарычиные глаза, Кутлукай и Джаммай, криво улыбаясь, наслаждались этой картиной. Только жена Тохтамыша, напудренная и намазанная рабынями, сидела с безучастным лицом.

Но однажды Мамай отложил в сторону хур и сказал:

   — Хватит! Я хочу, Тохтамыш, сказать тебе и твоим ублюдкам всё, что думаю, пусть с меня сдерут кожу и в рот нальют кипящего масла. Золотой трон мой разбился подобно седлу, слетевшему со спины бегущего по полю коня. Через измену я очутился перед тобой, Тохтамыш... И ты можешь живого посадить меня на раскалённый таган. Но я родился сильнее тебя... Я — князь, которого сопровождали сто багатуров из почётных фамилий, и войско моё состояло из бесстрашных воинов.

И, повернувшись к Батыру, Мамай с дрожью в голосе проговорил:

   — Сын, где моя айбалта с золотой рукояткой? Где мой панцирь, каждое звено которого стоило тысячу золотых? Где казна моя, лежащая на шести арбах, крытых белой бязью?.. И где мой родник детства, воду из которого пил я да радужные павлины?

Тохтамыш наморщил лоб и сказал:

   — Я потомок Чингисхана, в зрелых годах отперевший концом своей сабли твой дворец, Мамай. Я — разбрасывающий золото кусками, не дробя его на части. И сам я золото, и золото характер мой. Я — ястреб, на лету ловящий добычу... Поэтому айбалту с золотой рукояткой я присвоил себе как военную добычу. Панцирь твой я надел на себя. Казну твою я растрачу для достижения своих целей. Родником твоего детства я завладел и, влив в него мёд, теперь пью из него сам.

   — Врёшь, Тохтамыш, родником моего детства тебе не завладеть. Из него не могут пить вонючие шакалы. Из него пьют львы, и я тот самый лев, который убивал твоих братьев-ублюдков, потомков Чингисхана.

Кутлукай сделал движение, чтобы позвать палача, но Тохтамыш знаком руки остановил его. А Мамай, сверкая глазами, продолжал говорить: видно, какая-то неведомая сила овладела им и влекла в пропасть, и противиться этой силе он уже не мог.

   — Я у друга зажигал огонь, а у врага тушил его. Я — чёрная туча, я — гроза и бью как грозовая стрела. Я твёрже оленьего рога, и, если бы ты вдел мне в нос железное кольцо, я бы и это вытерпел.

   — Ну, если ты, Мамай, такой, как говоришь, почему же тебя, льва и грозу, побил московский князь, как бездомного пса?..

Чем бы этот словесный поединок кончился — неизвестно: скорее всего тем, что в нос Мамая действительно бы вдели железное кольцо или залили глотку кипящим маслом... Но в дверях появился Дарнаба в сопровождении нескольких аргузиев. Они были на этот раз в чёрных плащах и при шпагах.

Тохтамышу с генуэзцами приходилось теперь считаться, как в своё время Мамаю. Они тоже подарили ему панцирь с «гусиной грудью», как некогда «царю правосудному», и обещали помощь в походе на Москву.

Аргузии объявили волю консула: Мамай должен быть на рассвете в Кафе у позорного рыночного столба — над ним и его бывшим битакчи предстоит суд, так как по их вине перестала существовать закованная в латы, вооружённая алебардами итальянская пехота.

Тохтамыш молча кивнул в знак согласия.

Двадцать седьмого ноября утром Мамая, Батыра и осетина Джаная доставили в Кафу. День и ночь они стояли у рыночного позорного столба, а потом Мамаю и Батыру отрубили головы, а старику Джанаю выбили зубы и отпустили на все четыре стороны.

Вот последние слова Мамая и его битакчи перед казнью.

Батыр сказал:

   — Хан, я прежде был невыделанной кожей, теперь моя кожа растянулась. Был я молодой лошадью, теперь эта лошадь уходилась, был я сталью — сталь разбилась. И ты был мужем, я расстаюсь с тобой...

И сказал Мамай:

   — В момент, когда я нахожусь в положении всадника, лишившегося возможности править разгорячённым конём, потому что порвались удила, я говорю: «Не кричи ты, ибис! У тебя клюв крепкий, но голос твой ужасен, так не кричи, не кричи...» Уже идут палачи. Возможно ли, чтобы не сбылись их желания?.. Нет. Когда эти люди настигнут нас, то заройся мы в землю, как корень дуба, — разве мы скроемся от них?!

И снова вспомнился Мамаю давнишний сон: на миг привиделся ему огромный, весь заросший волосами человек, который лил туесами кровь на отрубленную голову. «Я ведь тоже лил её туесами...»

Будто опрокинулись на него эти туеса, наполненные человеческой кровью, и перед глазами поплыли трупы... Трупы... Вспоротые животы беременных женщин, младенцы, разрубленные на куски саблями... Почему возникло это видение перед ним сейчас, когда скоро оборвётся нить его жизни?..

«Неужели я, выходец из тартара, снова пойду туда?! О Салфат, о Гурк, помогите!» — взывал к своим богам Мамай.

Но судьба неумолима, возмездие неминуемо.

Голова чёрного темника стукнулась о каменные плиты площади и не покатилась, а встала на шею, торчком...

Произошло это 28 ноября 1380 года.

Примечания

1

Тумен — отряд в десять тысяч воинов. — Здесь и далее прим. авт.

(обратно)

2

Аланы — предки нынешних осетин.

(обратно)

3

К м е т — воин.

(обратно)

4

Темник — начальник десятитысячного войска (тумена).

(обратно)

5

Джаут-кури — великий эмир.

(обратно)

6

Хорс — бог огня и солнца у монголов, Гурк — у татар.

(обратно)

7

Кереге — остов юрты.

(обратно)

8

Катуни — так звали татарских женщин.

(обратно)

9

Около 250 метров.

(обратно)

10

Юртчи — лицо, ведавшее выбором места для кочевья и распределением в нём мест.

(обратно)

11

Битакчи — управитель всеми делами князя, а в более широком смысле — начальник канцелярии.

(обратно)

12

Число «девять» у татар и монголов почиталось священным, а бунчуками с девятью конскими хвостами отмечались родовитые юрты.

(обратно)

13

Систему деления армии по десяткам, сотням и туменам Чингисхан перенял у татар, приписав ее себе. Кстати, такой порядок организации тоже был не новым: он существовал с давних пор в римских легионах, основу которых составляли «товарищества», состоящие из десяти человек. Хотя у римлян войсковая дисциплина разнилась с монгольской тем, что за трусость в бою убивали не весь десяток, а его надзирателя — декана.

(обратно)

14

Юлдуз — звезда.

(обратно)

15

Тулпар — крылатый конь.

(обратно)

16

Уртон — стан, стоянка.

(обратно)

17

Берикелля — молодец.

(обратно)

18

Рахмет — спасибо.

(обратно)

19

Ураны — особые боевые кличи монголов. У каждой сотни — свои.

(обратно)

20

Отличительный знак татарских тысячников.

(обратно)

21

Уррагх — вперёд.

(обратно)

22

Мусука — кошка.

(обратно)

23

Коренной улус — главный из уделов, на которые делилась империя Чингисхана. В этот удел входили чисто монгольские кочевья, расположенные на берегах Керулена.

(обратно)

24

Итиль — Волга.

(обратно)

25

Вильгельм де Рубриквис, как многие авторы до него и после, допускает ту же неточность, о которой говорилось выше, в отношении названия народа из Золотой Орды.

(обратно)

26

Монголы не знали поцелуя.

(обратно)

27

— Да живёт, хан Тинибек!

— Спасибо, доблестные богатыри!

(обратно)

28

Аршин — русская мера длины, равная 0,71 м.

(обратно)

29

Аргузии — полицейские и стражники консульского замка.

(обратно)

30

После заключения мира с Джанибеком консульский суд города Кафы приговорил Андреоло Чиврано и его товарищей к восьмилетнему изгнанию с берегов Чёрного моря, но, учтя проявленную ими храбрость при защите крепости, а особенно при ночной вылазке, они были оставлены в Кафе до особого распоряжения.

(обратно)

31

Каз — огромный медный котел.

(обратно)

32

Татар считали выходцами из ада — Тартара.

(обратно)

33

Дзаголма — земляная печь, в которой выпекали лепешки.

(обратно)

34

Поднебесная Империя — Китай.

(обратно)

35

Под океаном подразумевалось озеро Байкал.

(обратно)

36

Ханбалык — так монголы называли столицу Китая Пекин.

(обратно)

37

Теперь город Старый Крым.

(обратно)

38

Она была построена ханом в 1314 году.

(обратно)

39

Туристы, приезжающие в Афины, и сегодня могут видеть эти барельефы.

(обратно)

40

Римская миля равна 1 км 483 м.

(обратно)

41

Чичен — очень зеленая густая трава, которая растет на мокрых местах.

(обратно)

42

Xаджи-Тархан — название города Астрахани.

(обратно)

43

Сафар — апрель.

(обратно)

44

Их было двенадцать.

(обратно)

45

Гурген — зять.

(обратно)

46

Япончица — покрывало.

(обратно)

47

Каменный пояс — Уральские горы.

(обратно)

48

Шамра — мелкая зыбь.

(обратно)

49

Сутырь — бестолковый спор.

(обратно)

50

Волкодлак — оборотень.

(обратно)

51

Талагай — дурак.

(обратно)

52

Ныне Загорск зовется по-старому — Сергиев Посад.

(обратно)

53

Ныне, как и прежде, — Тверская.

(обратно)

54

Золотая гривна — символ великокняжеской власти на Руси.

(обратно)

55

Аргун — плотник.

(обратно)

56

Метится — кажется, чудится.

(обратно)

57

Джагун — сотник.

(обратно)

58

Дзе — да.

(обратно)

59

Стремянный — слуга-конюх.

(обратно)

60

Корзно — богатая верхняя одежда.

(обратно)

61

Мурмолка — шапка, больше похожая на колпак.

(обратно)

62

Хатуни — законные жёны.

(обратно)

63

Зухра — персидское название планеты Венера. По легенде, женщина за красоту и игру на чанге взлетела на небо. Чанг — струнный ударный музыкальный инструмент.

(обратно)

64

Джан — нежное обращение, означающее по-персидски «жизнь», «душа».

(обратно)

65

Тарпан — дикая лошадь.

(обратно)

66

Аргал — сухой верблюжий помёт.

(обратно)

67

Джума — пятница, мусульманский праздник.

(обратно)

68

Великий китаец — так звали Чан Чунь-цзы. Вместе с другими мудрецами он жил в горах, отыскивая философский камень «дань», приносящий долголетие.

(обратно)

69

Умереть, не показав своей крови, значит быть удавленным тетивой.

(обратно)

70

«Авеста» — собрание священных гимнов древних иранцев.

(обратно)

71

Дайвы — древнеиранские божества, демоны зла. Были и добрые боги — асуры, главным из которых являлся Ахурамазда.

(обратно)

72

Сура — название обычного «светского» хмельного напитка.

(обратно)

73

Толмач — переводчик.

(обратно)

74

Подол — в древнерусском языке называлось место под горой, в данном случае — под кремлевским холмом.

(обратно)

75

Улан — ураган.

(обратно)

76

Табиб — врач.

(обратно)

77

Векиль — смотритель ханского дворца.

(обратно)

78

Кулижки — маленькие кулиги, то есть луга на берегу реки.

(обратно)

79

Притвор — пристройка с западной (часто также с северной или южной) стороны храма.

(обратно)

80

Палица — четырехугольный плат с вышитым крестом, привешиваемый за один угол к верхней одежде епископа справа.

(обратно)

81

Велик День Воскресения Господня приходился действительно на 25 марта в 1296, 1380, 1459 и 1470 годах. Что касается 1492-го, то летописец отметил его ошибочно. В этом году Светлое Христово Воскресение пришлось на 29 марта.

(обратно)

82

Поломанная — огненная.

(обратно)

83

С первого по пятнадцатое августа.

(обратно)

84

Засечник — воин порубежной сторо́жи.

(обратно)

85

Бахилы — защитные чулки из какой-либо ткани, надеваемые поверх обуви, а за неимением ее — на голую ногу.

(обратно)

86

Цеп — ручное орудие для молотьбы, состоящее из ручки и прикрепленного к ней ремнем деревянного била.

(обратно)

87

Ясырка — пленная рабыня.

(обратно)

88

Сарыч — хищная птица.

(обратно)

89

Конец — улица.

(обратно)

90

Поприще — мера длины в Древней Руси, равная 1150 метрам.

(обратно)

91

Эта устная легенда имела широкое хождение в народе вплоть до первой половины XV века. Потом она была записана агиографом Пахомием Логофеом и вошла в «Житие Иоанна» — первого новгородского архиепископа, ставшего им в 1167 году.

(обратно)

92

Ложница — помещение, в котором спят.

(обратно)

93

Юрьевский монастырь, расположенный в 4 км от Новгорода вверх по течению Волхова.

(обратно)

94

Епископская улица.

(обратно)

95

Во время Великой Отечественной войны гитлеровцы разобрали эту церковь до основания, использовав камень, из которого она была выстроена в 1379 году, в качестве щебенки для мощения дорог.

(обратно)

96

Вятшие — знатные.

(обратно)

97

Русские девушки до замужества носили толстую косу, замужние убирали ее под кокошник.

(обратно)

98

Вершник — верховой.

(обратно)

99

Баская — красивая.

(обратно)

100

Чёрная баба — чума.

(обратно)

101

Баять — говорить.

(обратно)

102

Рынды — телохранители князя.

(обратно)

103

Вертлюг — сустав.

(обратно)

104

Айбалта — секира для совершения казней и один из атрибутов ханской власти.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СКРЫТЫЕ ДОРОГИ ПОРУБЕЖЬЯ

  1. СУНДУК НА ЧЕРДАКЕ

  2. ВОСЕМЬ КИПЯЩИХ КОТЛОВ

  3. КАК ЛЁД НА СОЛНЦЕ...

  4. БАШНЯ ПАПЫ КЛИМЕНТА

  5. ЧУМА

  6. ГЛАЗА ГЕНУЭЗСКОГО КОНСУЛА

  7. ГУРГЕН ВЕЛИКОГО ХАНА

  8. СУД МАМАЯ

  9. ДАРНАБА

  10. МУРЗА КАРАХАН

  11. БАНЯ

  12. БОБРОК И ПЕРЕСВЕТ

  13. ПОТАЙНОЙ ХОД

  14. ТА, ПЕРВАЯ, ТАЙНА

  15. ВОЛКИ

  16. РАНОВСКАЯ ЗАСЕКА

  17. РЯССКОЕ ПОЛЕ

  18. ГИБЕЛЬ ЕФИМА ДУБКА

  19. ОТШЕЛЬНИК

  20. ПИСЬМО

  21. НАШЁЛСЯ!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СМЕРТЬ ЧЁРНОГО ТЕМНИКА

  1. КУРАНТЫ ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВОЙ ЛАВРЫ

  2. КАРП ОЛЕКСИН И ИГНАТИЙ СТЫРЬ

  3. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

  4. В СТАРОЙ РЯЗАНИ

  5. ЗЛАТОКУДРАЯ ВНУЧКА ПАМА

  6. БЛУЖДАЮЩИЙ ХРАМ

  7. КАРАКЕШ В САРАЕ

  8. ЧЁРНАЯ СТОРОНА ТЕНИ

  9. ЗВЕЗДА СЕВЕРА

  10. УЗНИКИ ХАНСКОГО ПОРУБА

  11. КОСТРЫ У ДВОРЦА

  12. «БЛАЖЕННАЯ ОБИТЕЛЬ»

  13. НА МОСКВЕ-РЕКЕ

  14. БАРТЯШ — ПОСОЛ ЛИТОВСКИЙ

  15. МАУ-КУРГАН

  16. ПОГОНЯ

  17. ВСТРЕЧИ

  18. СБОРЫ И ОЖИДАНИЯ

  19. ВЕЧЕВОЙ НАБАТ

  20. ДАНИИЛ ПРОНСКИЙ

  21. ...А ЗЕМЛЯ ВЕЧНА!

  22. В ДОЗОРЕ

  23. ДОНСКИЕ ОЗЁРКИ

  24. ВЕСТНИКИ

  25. СМЕРТИ У ХРАБРЫХ НЕТ

  26. СКОРБНАЯ ТРОПА, ИЛИ АЙБАЛТА[104] ТОХТАМЫША Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg