«Мейсенский узник»

Мейсенский узник (fb2) - Мейсенский узник (пер. Екатерина Михайловна Доброхотова-Майкова) 995K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джанет Глисон

Джанет Глисон Мейсенский узник

Полу, Люси, Аннабель и Джеймсу

Вступление

Есть в этой области город Тинуги; делают там большие и маленькие фарфоровые чашки; лучших и не выдумаешь; делаются они только в этом городе и отсюда развозятся по свету. Чашки эти изготавливают из земли или глины, которую добывают, как из рудника, складывают в огромные кучи и оставляют на тридцать-сорок лет под ветром, дождем и солнцем. За это время земля приобретает такие свойства, что сделанные из нее чашки имеют лазурный оттенок и очень яркий блеск. Понятно, что человек, складывающий такую кучу, складывает ее уже для своих детей[1].

Марко Поло. Описание мира. XIII в.

Все началось с золота. Три столетия назад, когда происходили эти события, воображение людей занимали две великие тайны. Первая волновала умы почти столько же, сколько существует цивилизация: формула философского камня — загадочной субстанции, которая превращает простые металлы в золото и делает человека бессмертным. Вторым, не столь эзотерическим, но не менее заманчивым был секрет изготовления фарфора — бесценного вида керамики, который в те времена именовали «белым золотом».

Как только вместе с грузами португальских купцов в Европу потянулся первый ручеек фарфора, его изысканность пленила сердца монархов и других богатых ценителей прекрасного. Переливчатый, как разноцветный шелк в трюмах купеческих кораблей, безупречно белый, как морская пена, он был тонок, словно яичная скорлупа, — настолько, что его стенки просвечивали на солнце, и так совершенен, что при легком ударе издавал музыкальную ноту. Ничто в Европе не могло с ним сравниться.

Очень скоро фарфор стал символом успеха, власти и хорошего вкуса. Им торговали ювелиры; они же изготавливали для него усыпанные самоцветами подставки из золота и серебра. Фарфор сделался непременным украшением всякого приличного дворца и господского дома. Спрос на драгоценный товар неуклонно рос, а следом росли и цены. На закупку фарфора тратились состояния, семьи разорялись, огромные суммы уплывали на Восток, обескровливая Европу. Мало-помалу честолюбивые правители сообразили, что если отыщут способ выпускать собственный фарфор, денежные потоки, которые уходят в Китай, потекут в их сундуки, обеспечат им власть и могущество. И началась охота…

Изучались образцы глин, тщательно анализировались рассказы и домыслы путешественников о том, как делают фарфор в Китае. Для прозрачности в массу добавляли толченое стекло, для белизны — песок, кости, раковины и даже тальк. Опробовались сотни рецептов глазури. И все тщетно — пока в 1708 году заключенный в мрачное узилище незадачливый молодой алхимик, самоуверенно считавший, что сумеет превратить свинец в золото, не открыл формулу фарфора. Так возникла первая в Европе Мейсенская фарфоровая мануфактура.

Словно в волшебной сказке, производство фарфора появилось благодаря исконной вере в магический способ получать золото. И в то же время, по иронии судьбы, это был технологический прорыв, знаменовавший крупный успех аналитической химии и давший начало одному из первых промышленных предприятий Европы. Впоследствии даже китайцы признали победу Мейсена и стали копировать его образцы. Мейсенский фарфор и по сей день славится на весь мир.

Это невероятная, но подлинная история трех человек, решивших одну из величайших загадок своего времени. Они создали фарфор, затмивший другие известные образцы. Вот их имена: Иоганн Фридрих Бёттгер, алхимик, который поплатился за свое открытие жизнью; Иоганн Грегор Херольд, художник, неутомимо разрабатывавший дивной красоты рисунки и цветные эмали — сам и руками множества бесправных помощников; Иоганн Иоахим Кендлер, скульптор-виртуоз, на основе мейсенского фарфора создавший новый вид искусства. Это также история чудовищных предательств, сопутствовавших великому открытию, история безжалостного и расточительного монарха, любившего всё прекрасное, а особенно — фарфор, и разбойничьего промышленного шпионажа в духе эпохи зарождающегося предпринимательства.

Сегодня, почти три века спустя, фарфор уже не занимает ум и сердце величайших ученых, властителей и философов. Для большинства из нас это не бесценное сокровище, а привычный элемент повседневного антуража — милые вещицы, которые можно приобрести в магазине, подарить на свадьбу или просто на ходу увидеть в витрине. Сегодня, накрывая на стол, поднося к губам чашку кофе или переставляя статуэтки на полке, мы даже не вспоминаем, что каждое фарфоровое изделие обязано своим существованием трем неординарным героям этой книги — и что в прежние времена они ценились на вес золота.

Часть первая Тайнознатец

Глава 1 Беглец

Что может быть лучше божественного камня алхимиков? И все же те, кто тщится его получить, обычно рискуют и рассудком, и самой жизнью, а ежели они близки к цели, то могут почитать за великую удачу, коли их колбы не лопнут и не расплавятся, или злобные духи, как предупреждает Фламель, из ревности не ослепят им взор и не погубят всю работу.

Джон Холл. Парадоксы природы. 1650.

Оставалось одно — бежать. Он не выполнил обещание, данное королю, и теперь его жизнь висела на волоске. 21 июня 1703 года темноволосый узник двадцати одного года от рождения проскользнул мимо ничего не подозревавших стражей и выбрался из замка туда, где его поджидал сообщник.

Торопливо попрощавшись, беглец вскочил на коня и, не оглядываясь, понесся по узким средневековым улочкам Дрездена. Он проскакал через укрепленные городские ворота, затем по длинному мосту через Эльбу, оставил позади бедные предместья с покосившимися домишками, и перед ним открылась плодородная равнина, окружавшая столицу Саксонии. Прежде молодой человек лишь однажды видел эти обширные поля, засаженные пшеницей, льном, табаком и хмелем, виноградники, гнущиеся под тяжестью плодов, — два года назад, когда его под охраной везли в тюрьму. С того дня он мучился страхом, что никогда больше не увидит свободы.

По мере продвижения на юг местность становилась все более изрезанной, а путь — все более опасным. Большак, размытый весенними ливнями и разъезженный тяжелыми подводами, сменила горная дорога над узкими ущельями. Беглец скакал вперед и вперед, подгоняемый мыслью, что едва его исчезновение заметят, за ним снарядят погоню. От короля так легко не скроешься; успех зависел от того, насколько ему удастся опередить преследователей. Если его поймают, то наверняка подвергнут пыткам и казнят.

Отчаянного беглеца звали Иоганн Фридрих Бёттгер. Последние два года он был узником Августа II, короля Польши и курфюрста Саксонии. В тюрьму Бёттгер попал не за убийство, не за кражу, не за измену, а за неосторожные слова: он утверждал, будто вплотную подошел к открытию, о котором мечтали едва ли не все европейские монархи, — формуле философского камня, чудесного состава, превращающего низкие металлы в золото. Август хотел первым заполучить человека, способного разрешить эту загадку и принести своему монарху неслыханные богатства. Бёттгер поклялся добыть золото — и клятвы не сдержал. Так что теперь он знал: пощады не будет.

Нам, людям двадцать первого века, кажется наивной древняя вера в то, что якобы можно с помощью несложного лабораторного оборудования, набора химикатов и нескольких магических слов превратить свинец в золото. К тому же нам известно, что для превращения одного химического элемента в другой его следует облучать нейтронами в ядерном реакторе — но тогда полученное золото не окупит и тысячной доли затраченных средств. Однако во времена Августа идея трансмутации — превращения одного металла в другой, более ценный — владела умами не только ученых, но и правителей Европы.

Алхимики искали неуловимый философский камень с тех самых пор, как эта наука зародилась в древних цивилизациях Месопотамии, Индии, Китая и Египта. Она процветала в Греции и арабском мире. Арабские тексты были в свою очередь переведены на латынь; в Средние века вера в алхимию охватила всю Европу.

В конце XVII века, когда уже забрезжила эпоха Просвещения и в естествознании совершались великие открытия, вера в философский камень была по-прежнему крепка. Основоположники современной науки не считали ее пережитком средневековых суеверий: Роберт Бойль, первый химик, собравший газы и сформулировавший закон, связывающий их давление и объем, а также сэр Исаак Ньютон, отец физики, всерьез занимались алхимией.

Средневековая алхимия основывалась на мировоззрении античных мыслителей, главным образом Аристотеля. Он учил, что материальное вещество слагают четыре стихии: воздух, вода, огонь и земля. Арабские алхимики, которым мы обязаны самим словом аль-кимия, развили тему: металлы образованы серой и ртутью в разных пропорциях. Чем желтее металл, тем больше в нем серы: золото состоит из нее почти целиком, а вот в серебре преобладает ртуть.

Представления о материальном мире были пронизаны мистикой и религией. Астрология утверждала, будто жизнью человека управляют звезды, отсюда логически следовало, что они важны и для алхимических штудий. Каждый металл связывали с небесным телом: золото с Солнцем, серебро с Луной, медь с Венерой и так далее. Верили также, что все сущее в мире живо и получает витальную силу от Создателя или от светил, что камни и металлы растут, подобно растениям и животным. Как детеныш зверя развивается в материнской утробе, а растение — в почве, так и минералы рождаются из семени металлов глубоко в недрах земли и под воздействием природных сил превращаются в залежи.

Из всех минералов, которые способна самопроизвольно порождать земля, самым желанным для этих первых экспериментаторов было золото. Философский камень, lapis philosophorum, или красная тинктура, был, по их мнению, той самой субстанцией, которая содержится в земле и преобразует растущий металл в золото. Таким образом, если отыскать или изготовить этот состав с помощью Создателя или светил и ускорить в лаборатории естественный процесс роста, всякий металл можно превратить в золото.

Считалось, что искомый секрет зашифрован в таинственных писаниях древних авторов, потому алхимики не только смешивали различные ингредиенты, но и искали ключ к толкованию творений далеких предшественников. Результаты собственных экспериментов они излагали столь же туманно. В их убористых письменах и на загадочных рисунках фигурируют красные львы, черные вороны, лилейные девы и золотые плащи. Смесям конского навоза, детской мочи, селитры, серы, ртути, мышьяка и свинца давались символические наименования, для записи открытий использовался сознательно замутненный эзотерический язык.

Все эти ухищрения требовались для того, чтобы результат удачного эксперимента не стал достоянием алчных профанов, не понимающих истинного значения алхимии. Ибо истинные адепты стремились получить золото не столько ради богатства, которое оно сулило, сколько ради его совершенства и стойкости, заключавших в себе ключ к бессмертию.

Однако влиятельных людей, готовых финансировать алхимические опыты, как уже убедился на собственной шкуре Иоганн Бёттгер, столь возвышенные материи, как правило, не интересовали. Августа и других европейских монархов занимала лишь собственная корысть. Но именно благодаря своей алчности они покровительствовали алхимикам в научных исследованиях, которые расширяли знания людей об окружающем мире, совершенствовали технологии, способствовали развитию торговли и ремесел, приносили августейшим патронам богатство и почет. Алхимики разрабатывали новое лабораторное оборудование, экспериментальные методы и технологические процессы, такие как стекловарение и производство стразов, и таким образом заложили основы современной химии.

Август прекрасно знал: финансируя алхимиков, недолго попасть впросак. Шарлатаны, разъезжавшие по европейским дворам, выманивали у легковерных монархов золото в обмен на посулы вернуть его в тысячекратном размере. Уличенных мошенников ждала суровая кара: инквизиция, пытки и позорная смерть, обычно на виселице, украшенной золотой мишурой, — однако любители легкой поживы не переводились.

Был ли Бёттгер жуликом? Очевидно, до его побега Август так не думал, потому что щедро выделял узнику деньги на оснащение лаборатории, помощников и материалы. Впрочем, теперь, когда алхимик ускользнул, у короля должны были закрасться сомнения.

Эта отрезвляющая мысль наверняка занимала беглеца, когда он скакал в ночи, останавливаясь лишь для того, чтобы дать роздых лошади. Четверо суток он пробирался на юг, пересек границу Австрии и по пути в Прагу решил заночевать в Энсе, рассчитывая надежно затеряться в его шумных деловых улочках.

Однако щупальца Августа протянулись далеко. Солдаты не оставляли погоню, и 26 июня 1703 года их упорство было вознаграждено: Бёттгера задержали в неприметной гостинице, где он надеялся восстановить силы перед дальней дорогой. Его вновь арестовали и под охраной отвезли назад, в Дрезден. Видя отчаянную решимость беглеца, солдаты не спускали с него глаз. У Бёттгера не было ни малейшей возможности сбежать, зато было вдоволь времени поразмыслить о своей грядущей участи.

В Дрездене Август, вынужденный решать, как быть с беглым алхимиком, обратился к людям, которые по его указанию надзирали за работой Бёттгера: Пабсту фон Охайну, смотрителю курфюрстших серебряных рудников во Фрайберге, и тайному советнику Михаэлю Немицу.

Большой знаток наук, особенно минералогии, фон Охайн оказался прекрасным куратором; он помогал Бёттгеру в экспериментах, снабжая его нужными материалами. А вот Немиц, напротив, сразу невзлюбил самоуверенного юношу и не скрывал своих чувств; его бы нисколько не огорчила казнь дерзкого алхимика.

По счастью, фон Охайн по-прежнему верил в своего трудного подопечного и с жаром за него вступился. Бёттгер не шарлатан, заверял ученый, «в нем скрыто нечто удивительное и необычное». Сам Бёттгер, осознавая грозящую опасность, умолял Августа о пощаде и дал письменное обязательство не предпринимать новых попыток к бегству. Отныне, поклялся юноша, у него будет одна цель: добыть золото для короля.

Август задумался. Он уже потратил на оснащение лаборатории и оплату помощников Бёттгера около сорока тысяч талеров — сумму немалую даже по меркам этого расточительного монарха[2]. Бёттгер был по-прежнему убежден, что сумеет получить философский камень, к тому же он выказал должное раскаяние. Фон Охайн, к которому курфюрст питал большое уважение, не сомневался в своем подопечном. Август тоже в него верил, невзирая на побег: юноша явно обладал огромными научными познаниями и незаурядным талантом. После долгой беседы с советниками король решил не отправлять Бёттгера на виселицу, однако распорядился стеречь его пуще прежнего. Август не терял надежды, что тот когда-нибудь научится делать золото.

Глава 2 Трансмутация или трюк

Знай я тогда то, что знаю теперь, ни за что бы его не отпустил. Я бы приковал мальчишку к стене тяжелой железной цепью и сказал: «Сиди здесь, пока не превратишь ее в золото».

Письмо Фридриха Цорна Генриху Линку. 28 декабря 1701.

В яркой жизни Иоганна Фридриха Бёттгера такие отчаянные эскапады случались вновь и вновь, и этот побег был далеко не первым. Он родился 4 февраля 1682 года в центрально-германском городе Шлейце. Его отец и мать родились в Магдебурге, в семьях, так или иначе связанных с золотом. Дед Бёттгера по отцу был золотых дел мастером, отец, Иоганн Адам, — чеканщиком и, по слухам, тоже баловался алхимией, дед по матери, Кристоф Пфлуг, директорствовал на магдебургском монетном дворе. Иоганн Фридрих, третий сын Иоганна Адама и Урсулы Бёттгер, родился через два года после переезда семьи в Шлейц, куда Бёттгера-отца пригласили заведовать только что открытым монетным двором.

Карьера Иоганна Адама в Шлейце была прискорбно короткой. По иронии судьбы (если иметь в виду будущие занятия его сына), монеты, отчеканенные под началом Бёттгера-старшего, содержали меньше золота и серебра, чем положено, и люди отказывались их брать. Монетный двор закрыли еще до того, как мальчику исполнился год. Бёттгер-отец лишился работы. Семья вынуждена была вернуться в родной Магдебург. Там Иоганн Адам внезапно заболел и вскоре умер, не дожив нескольких недель до рождения четвертого ребенка.

Мать Бёттгера, Урсула, осталась молодой вдовой с четырьмя детьми на руках и без всяких средств к существованию. Сколько-нибудь пристойную жизнь ей мог обеспечить только повторный брак, однако где сыскать человека, который решится взять на себя такую обузу?

Магдебург был разорен Тридцатилетней войной, население с тридцати тысяч уменьшилось до пяти. Однако город недавно вошел в состав Пруссии, и ко времени возвращения семьи Бёттгеров его наводнили прусские чиновники, многие из которых восстанавливали разрушенное войной. В их числе был Иоганн Фридрих Тиман, специалист по фортификации — он руководил восстановлением городских укреплений. Тиман после смерти жены остался с сыном и дочерью, и ему тоже надо было заново создавать семью. Удачный случай свел его с Урсулой Бёттгер, по-прежнему привлекательной, несмотря на перенесенные испытания. Тиман, инженер и архитектор по образованию, состоящий на надежной государственной службе, был для нее идеальной партией. Он сочувствовал горю молодой вдовы и, сам будучи отцом, хорошо относился к ее маленьким детям. Предложение руки и сердца, которое Тиман сделал через год после смерти ее мужа, возвращало Урсуле надежду на достойную жизнь для себя и детей, и она ответила согласием. В 1683 году вдовая Урсула Бёттгер и вдовый Иоганн Фридрих Тиман поженились.

Отчим Бёттгера принимал самое деятельное участие в воспитании маленького пасынка, который по совпадению оказался его тезкой. По мере того, как ребенок рос, все заметнее становился его природный ум. К восьми годам мальчик уже бегло читал и писал, и отчим начал учить его латыни, которую тот быстро усвоил, как и математику с геометрией. Правда, несмотря на интерес ко всем этим предметам, Бёттгер с ранних лет оказывал предпочтение химии. В числе его ближайших школьных друзей был Иоганн Кристоф Шредер, сын местного аптекаря. Чем больше Бёттгер узнавал от друга, тем заметнее становились его способности. Родители ясно видели, в чем призвание мальчика. Тиман, всегда старавшийся развить его таланты, сумел устроить пасынка (которому к этому времени уже исполнилось четырнадцать) учеником к знаменитому берлинскому аптекарю Фридриху Цорну.

Прилежный и даровитый от природы, Бёттгер с жаром принялся за учебу. Весь день он работал в аптекарской лавке на Ноймаркте, а вечерами допоздна засиживался над книгами. Другие ученики смеялись над его усердием, но жажда знаний была сильнее насмешек. Страсть к химии вскоре свела юношу с ведущими берлинскими учеными, в том числе с престарелым Иоганном Кункелем. В 1670-х годах Кункель был алхимиком при саксонском дворе, на свою беду он убедил курфюрста, что умеет получать золото из низких металлов, и тот отказался платить ему жалование: зачем деньги человеку, который может делать их сам? Кункель понимал, что алчные придворные, жаждущие выведать секрет, вот-вот добьются его ареста, и бежал в Виттенбергский университет. Оттуда ученого выманил в Пруссию Фридрих Вильгельм, курфюрст Бранденбургский, пообещавший ему достойное жалование и титул придворного аптекаря-алхимика.

Кункель интересовался алхимией в самом широком смысле и в ходе своих исследований открыл рецепт изготовления рубинового стекла. Талантливый юноша сразу пришелся ему по душе. Бёттгер старательно проштудировал научный труд Кункеля, «Полное искусство стекловарения», где излагались подробнейшие сведения о производстве стекла, глазурей и керамики. Старый придворный взял юношу под свое покровительство: приглашал к себе в загородную усадьбу, поощрял его растущий интерес к аналитическим опытам. Научные открытия, по мнению Кункеля, рождаются из экспериментов — этим-то путем Бёттгеру и надлежит следовать.

Однако чем глубже Бёттгер узнавал химию, тем сильнее увлекала его идея философского камня. Еще больше он поверил в нее, когда познакомился с таинственным греческим монахом по имени Ласкарис, который утверждал, что владеет секретом трансмутации. Бёттгер поддерживал тесную дружбу с Ласкарисом, и в конце концов тот подарил ему немного загадочного порошка, который называл философским камнем.

Теперь у Бёттгера была желанная субстанция и несколько туманных указаний, как ее производить. Не сомневаясь, что близок к открытию, он приступил к собственным опытам по трансмутации. Первые эксперименты проводились в лаборатории Цорна ночью, пока остальные ученики спали или развлекались. Однако вскоре Цорн узнал, чем занимается Бёттгер, и строго запретил тому продолжать опыты, в недвусмысленных выражениях объяснив, чем чреват этот путь. Алхимики много столетий безуспешно искали философский камень, и тех, кто хвастал умениями, которыми на самом деле не обладал, сурово наказывали. Бёттгер понапрасну тратит время; лучше бы ему озаботиться надежной профессией на будущее и вплотную засесть за изготовление лекарств.

Выговор не убедил Бёттгера: ему было куда интереснее заниматься алхимией, чем растирать порошки для пилюль. При помощи друзей и покровителей (в том числе местного бакалейщика Рёбера, финансировавшего часть его исследований) он тайно продолжал эксперименты в других местах и несколько раз убегал от хозяина. Обычно юноша пропадал две-три недели, потом возвращался, голодный и полный раскаяния, и молил взять его обратно. И каждый раз он клялся, что с алхимическими опытами покончено навсегда.

На пятом году жизни у Цорна, в 1701-м, девятнадцатилетний Бёттгер начал проводить тайные демонстрации для узкого круга друзей, которых убедил, что может превращать различные металлы в небольшое количество золота. Все участники собраний должны были поклясться, что сохранят увиденное в секрете, однако опыты Бёттгера так их потрясали, что многие вскоре пробалтывались. Поползли слухи. Теперь Бётггер мог собирать средства на все более впечатляющие эксперименты просто под обещание вернуть в несколько раз больше, как только он научится производить золото в серьезных количествах.

К этому времени юноша убедил даже самого себя, что разгадал великий секрет алхимиков. Он послал матери денег и написал, что она больше никогда не будет голодать. В том же письме содержалась просьба: приехать в Берлин и уговорить Цорна, чтобы тот отпустил ученика раньше срока. Фрау Тиман поверила сыну и убедила Цорна, что Иоганн Фридрих готов стать подмастерьем (это звание было средним между учеником и мастером; оно позволяло работать по найму, но не позволяло открыть собственное дело и брать на службу других людей). Несмотря на упрямый характер Бёттгера, его нетерпимость к критике и роковое увлечение алхимией, аптекарь и ученик пока друг другу доверяли. Впрочем, это продолжалось недолго.

Уже через неделю после получения звания подмастерья Бёттгер решил окончательно доказать, что умеет превращать низкие металлы в золото, и пригласил Цорна с женой стать свидетелями и участниками эксперимента. Демонстрация должна была состояться после обеда. Цорн по-прежнему не верил в успех опыта, но согласился прийти и привести друзей, которые гостили у него в доме.

Приглашенные собрались в назначенное время в назначенном месте. Для начала Бёттгер весьма театрально поставил на огонь пустой тигель. Помощник раздувал жар мехами, пока тигель не начал светиться. Один из гостей по указанию Бёттгера взял пятнадцать серебряных монет и положил плавиться. Тем временем Бёттгер передал другому гостю пакетик с таинственным порошком и велел всыпать его в расплав. Затем тигель накрыли, чтобы вещества смешались, сплавились и, если верить Бёттгеру, преобразились. Напряжение в комнате росло, из тигля валил дым. Наконец Бёттгер снял его с огня и вылил расплав в форму.

На глазах у свидетелей серебристо-белая струйка, лившаяся из закопченного тигля, остывала и становилась золотистым слитком — корольком.

На следующий день, когда металл затвердел, его подвергли самому тщательному анализу. Вопреки ожиданиям всех — кроме Бёттгера, — слиток оказался золотом очень высокой пробы.

Чтобы провернуть такой трюк, Бёттгер должен был на каком-то этапе подменить либо монеты, либо королек. Однако что именно он сделал и где раздобыл золото, остается загадкой. Ясно одно: все свидетели, включая скептически настроенного Цорна, ему поверили.

При всем своем неисправимом позерстве Бёттгер не был прожженным шарлатаном и честно верил в возможность трансмутации. Кроме того, он хорошо знал, сколь опасны такие игры. Сразу после демонстрации юноша раскаялся в своей опрометчивости и попросил Цорна и других свидетелей молчать об увиденном. Однако они, как и участники прежних демонстраций, были так поражены, что каждый шепнул словечко одному-двум надежным знакомым, и новость мгновенно распространилась по всей Германии.

Потрясенный Цорн писал лейпцигскому коллеге: «Мой бывший ученик в моем присутствии изготовил золотой слиток высочайшей пробы весом три лота[3]… Золото прошло все испытания». Занятно, что к письму был приложен тайный рапорт для Августа Сильного. Слух об опыте достиг даже знаменитого философа и математика Готфрида Вильгельма Лейбница. Менее чем через месяц после демонстрации он писал курфюрстине Ганноверской: «Говорят, что здесь недавно обнаружился философский камень… Я не легковерен, однако не могу опровергать свидетельство стольких очевидцев». Вскоре далее иностранные газеты сообщили, что в Берлине осуществили трансмутацию.

Тем временем всего в нескольких кварталах от аптекарской лавки, при прусском дворе, тоже услышали новость. Фридрих I, только что получивший титул прусского короля, алчностью и честолюбием нимало не уступал саксонскому собрату, Августу II, и не меньше того мечтал о золоте для удовлетворения своих прихотей. Человек, умеющий делать золото, разом избавил бы короля от финансовых затруднений и сделал его объектом поклонения всей Германии. Фридрих немедленно призвал к себе аптекаря Цорна и велел тому принести изготовленное Бёттгером золото. Король подробно расспросил про эксперимент и, впечатленный сообщением очевидца, велел Цорну на следующий день вернуться с учеником. Золото монарх пока оставил у себя.

Как только Бёттгер услышал, что король требует его к себе, он понял: дела плохи. Фридрих славился своей жестокостью в гневе, и у Бёттгера, который знал, что не сможет повторить эксперимент под более тщательным надзором, были все основания ждать пыток и казни, едва обман будет раскрыт. Не желая приближать столь неприятный финал, Бёттгер, по обыкновению, решился на отчаянный поступок. Вместо того чтобы готовиться к встрече со своим королем (и со своим Создателем), он под покровом ночи выскользнул на улицу. Следующие двое суток он укрывался в доме друга, бакалейщика Рёбера, откуда послал Кункелю записку с просьбой о помощи.

Фридрих тем временем сообразил, что его обманули, и отправил солдат разыскивать алхимика, не явившегося на зов монарха. По всему городу зачитывали прокламации и расклеивали объявления: король пообещал тысячу талеров любому, кто схватит Бёттгера живым. Бёттгер понял, что в Берлине, где за его голову назначена такая награда, ареста не избежать, да и Рёбер, надо думать, желал поскорее избавиться от опасного постояльца. Спасти его могло только бегство из страны. На третью ночь Бёттгер уговорил одного из родственников Рёбера вывезти его из Пруссии в крытом фургоне. За помощь он заплатил два дуката и пообещал в придачу мешок золота — как только найдёт время его изготовить.

Спрятанного в фургоне Бёттгера вывезли из Пруссии в саксонский город Виттенберг. Здесь юноша был в относительной безопасности. Он записался студентом в университетскую медицинскую школу. У Кункеля, который некогда возглавлял колледж химических экспериментов, в университете сохранились кое-какие знакомства, а Бёттгер обещал прилежно учиться и вообще быть тише воды, ниже травы.

Тем не менее весть о его успешном побеге каким-то образом достигла прусского двора, и Фридрих, не привыкший к столь дерзкому неповиновению, вознамерился вернуть строптивого алхимика. Он призвал одного из самых своих доверенных людей, лейтенанта Менцеля, и, выделив ему двенадцать солдат, велел любой ценой разыскать и привезти беглеца.

Поиски не составили для Менцеля большой сложности. Граница с Саксонией проходила всего в тридцати милях к юго-западу от Берлина, и можно было не сомневаться, что Бёттгер направился именно туда. А вот дипломатические отношения между Пруссией и Саксонией оставляли желать лучшего, хотя страны в данный момент и не воевали между собой. Чтобы арестовать Бёттгера, прусскому лейтенанту требовалось разрешение королевского представителя в Виттенберге. Оставив солдат за городскими стенами, Менцель обратился к Иоганну фон Рисселю, местному судейскому чиновнику, и объяснил, что «по неким важным причинам» должен задержать человека, скрывающегося от прусского правосудия.

Такие просьбы поступали нечасто, и у фон Рисселя закрались подозрения. С какой стати за простым беглецом отрядили двенадцать прусских солдат? Прежде чем давать разрешение, в деле следовало разобраться.

Осторожный фон Риссель заключил Бёттгера под стражу и начал наводить справки. На несчастье Бёттгера в Виттенберге как раз находился Рёбер, и фон Риссель отчего-то догадался вызвать его для объяснений. Страшась за собственную шкуру, Рёбер тут же признался, за что на самом деле пруссаки хотят арестовать беглеца: он умеет делать золото.

Фон Риссель понял, что дело в высшей степени щекотливое, и немедленно отправил рапорт королю в Дрезден. Тем временем и сам Бёттгер сообразил, что ловушка вот-вот захлопнется, а с Августом Саксонским поладить будет все же легче, чем с Фридрихом, и сам написал королю письмо с просьбой защитить его от пруссаков. Однако король был не в Дрездене, а в Варшаве, в нескольких днях пути. Туда депеши и отослали.

Проходили дни и недели. Фридрих Прусский и лейтенант Менцель кипели злостью. Ничего загадочного в беглеце нет, уверял фон Рисселя лейтенант, это обычный убийца, совершивший целую череду преступлений, опасный отравитель. Из Берлина Фридрих угрожал военным вторжением, если фон Риссель не даст согласия на арест: неужто он хочет, чтобы из-за мелкой чиновничьей проволочки разразилась кровопролитная война? Фон Риссель стоял на своем: Пруссия должна терпеливо ждать ответа правителя Саксонии, а до тех пор любые действия будут незаконными.

В Варшаве Август был занят долгой и разорительной войной со Швецией, в которой проиграл почти все основные сражения. Он срочно нуждался в золоте для пополнения казны. Появление человека, способного получать вожделенный металл практически из ничего, должно было показаться ему подарком небес. Однако имелась одна загвоздка: Август не хотел ссориться с Пруссией. Малейшая неосторожность грозила вылиться в крупный дипломатический инцидент, и Август решил тянуть время. Через два месяца после приезда Бёттгера в Виттенберг фон Рисселю и прусскому послу наконец пришли указания: просьбу об экстрадиции беглеца надлежит адресовать лично королю, который проведет собственное расследование и лишь затем вынесет вердикт. Судьба девятнадцатилетнего подмастерья, вся вина которого состояла в демонстрации невинного фокуса, стала вопросом межгосударственной важности.

Тем временем Август лихорадочно искал предлог не выдавать Бёттгера пруссакам и наконец решил, что таким предлогом может стать место его рождения. Шлейц принадлежал не Пруссии, а одной из подвластных Августу земель, Рёйссу. Таким образом, постановил Август, Бёттгер его подданный, а не Фридриха. Однако даже этот веский аргумент не поколебал намерение пруссаков заполучить Бёттгера, и они отказывались уходить из Виттенберга с пустыми руками. Август решил пока не поздно вывезти алхимика в Дрезден. Штатгальтер Саксонии, князь Эгон фон Фюрстенберг, сам рьяный адепт алхимии, получил указания под стражей препроводить Бёттгера в Дрезден и ни в коем случае не отдавать пруссакам.

Судя по таинственности и скорости, с которыми была проведена операция, фон Фюрстенберг считал пруссаков вполне реальной угрозой. Солдаты Фридриха могли захватить узника по пути в Дрезден. Чтобы этого избежать, 24 ноября 1701 года Бёттгера разбудили в четыре утра, затолкали в карету и повезли окольными проселочными дорогами. Его сопровождал кавалерийский эскорт в шестнадцать человек, а на случай прусской засады впереди ехали дозорные. Чтобы пруссаки думали, будто Бёттгер по-прежнему в Виттенберге, караул не убрали и в опустевшую комнату еще два дня носили еду.

К тому времени как пруссаки сообразили, что их провели, Бёттгер был уже вне досягаемости. Он прибыл в Дрезден 28 ноября и был помещен в «Золотой дом» — крыло курфюрстского дворца, где отец нынешнего монарха оборудовал алхимическую лабораторию. Отныне, постановил Август, Бёттгер — узник Саксонии. Он не выйдет на волю, пока не раскроет секрет изготовления золота.

Глава 3 Августейший тюремщик

Искренняя и добросердечная натура этого монарха располагает к нему при первом же знакомстве… Любовь к славе и любовь к удовольствиям — вот самые заметные его черты, причем вторая нередко главенствует над первой. Часто любовь к славе побеждается в нем любовью к удовольствиям, но никогда наоборот… Ему нужны деньги, чтобы дать волю своей щедрости, исполнять свои прихоти и утолять жажду наслаждений, посему тех, кто дает ему деньги, он ценит ниже тех, кто осуществляет его желания. Он не требует, чтобы деньги ему добывали противными закону средствами, но когда такое случается, берет их без всякого смущения, полагая, что если другой взял грех на душу, ему самому упрекнуть себя не в чем…

Из портрета Августа Сильного, составленного графом Якобом фон Флемингом. 1722.

Даже в эпоху, не отличавшуюся умеренностью, Август Сильный, монарх, в когти которого угодил Бёттгер, заметно выделялся среди других правителей. Он унаследовал титул курфюрста Саксонского после смерти брата, Иоганна Георга IV, в 1694 году. Однако ему мало было править самым большим и едва ли не самым значительным из государств Германии, разделенной в то время на сотни маленьких княжеств. Август хотел быть абсолютным монархом, как Людовик XIV Французский, и мечтал затмить Короля-Солнце, став самым могущественным правителем.

Очевидный путь к этой цели состоял в расширении своих владений. Уже через три года после вступления на престол Август принял участие в выборах короля Польского. Чтобы повысить шансы на победу, он отрекся от протестантской религии предков и принял католичество — без всяких колебаний, несмотря на то, что и его подданные-саксонцы, и его жена были протестантами, а в искренность «обращения» никто не поверил. При поддержке русского царя Петра I, а также с помощью крупномасштабного подкупа, Август обошел соперников и в 1697 году был коронован королем Польши.

Куда менее успешными оказались его попытки расширить Польское королевство. Рассчитывая завоевать Ливонию, шведскую провинцию, некогда входившую в состав Польши, он заключил союз с Россией и Данией против Карла XII и вторгся в пределы Швеции. Так началась Северная война (1700–1712), обернувшаяся сокрушительными поражениями Польши и ее саксонского короля и даже вынудившая Августа Сильного в 1706 году временно отречься от престола.

Своим прозвищем он был обязан отчасти недюжинной физической силе, но главным образом — легендарному любвеобилию. Магнетически обаятельный высокий красавец, Август коллекционировал женщин, всячески поддерживая в глазах окружающих образ государя, чья мужская доблесть не знает границ. В те времена почти у всех королей были официальные фаворитки, но Август держал их столько и менял так часто, что через год после его смерти один из придворных, барон фон Пёльниц, даже написал книгу «Прекрасная саксонка», целиком посвященную любовным приключениям монарха. Книга пользовалась огромным успехом, и ее обсуждала вся Европа.

В молодости Август инкогнито путешествовал по Европе и всюду, где побывал, волочился за знатными дамами. По возвращении в Дрезден он женился на Кристиане Эбергардине, дочери маркграфа Байройтского[4], однако брак лишь ненадолго прервал длинную череду неверностей. В попытке смягчить политическое напряжение между Саксонией и Польшей Август последовал рекомендации советников, убеждавших его: «Поскольку у вашего величества два двора, один в Саксонии, другой в Варшаве, вам как справедливому монарху следует держать по фаворитке и там, и там, к удовольствию обоих народов».

Холопка или графиня (Август не брезговал никем), его пассия тут же обзаводилась роскошными нарядами и бесценными украшениями, в честь нее устраивались пышные забавы — до тех пор пока она не получала отставку. Король считал вполне уместным появляться на важных государственных мероприятиях в обществе нескольких фавориток. Прусской королеве даже польстило, что он привез на ее вечерний прием целых пять красавиц. Помимо единственного законного наследника Август, по слухам, произвел еще триста шестьдесят пять детей, хотя официально признал только девять отпрысков от пяти разных любовниц.

Из них наиболее громкую и печальную славу приобрела Констанция, графиня Козельская, бывшая жена королевского кабинет-министра фон Хойма. Любовницей Августа она стала из-за пьяного пари касательно ее исключительной красоты.

Король поспорил с князем фон Фюрстенбергом на тысячу талеров, что супруга фон Хойма, которую тот превозносит, не будет выглядеть столь уж поразительной в окружении всех придворных красавиц. Немедленно послали за баронессой фон Хойм и представили ее королю. Перед Августом стояла женщина «с утонченнейшими чертами. Когда она смеялась, ее лицо могло пленить самое бесчувственное сердце. Волосы ее были черны, а грудь вызывала общее восхищение»… Король, разумеется, тут же воспылал к ней страстью.

Леди Мэри Уортли Монтегю, отважная путешественница начала XVIII века, в 1716 году, по пути в Константинополь, куда ее муж был назначен послом, посетила двор Августа и записала некоторые подробности, которые, по-видимому, все еще были на языке у сплетников. Леди Мэри сообщает, что, по слухам, Август явился к баронессе фон Хойм, «неся в одной руке мешок с сотней тысяч крон, в другой — подкову, которую и сломал у нее на глазах». Подтекст был вполне ясен: его величество не только очень силен, но еще и щедр к тем, кого любит. «Не знаю, что больше ее пленило, — продолжает леди Мэри, — но она немедленно согласилась оставить мужа и всецело предаться королю».

После дорогостоящего развода с ошеломленным министром Август сделал Констанцию графиней Козельской и поселил во дворце Ташенберг, откуда имелся потайной ход в королевский дворец. Кроме того, он подарил ей замок Пильниц, очаровательное поместье на берегу Эльбы. Несколько лет графиня управляла и государем, и двором, держалась «как королева» и скопила огромные богатства, однако навлекла на себя ненависть многих ближайших советников Августа.

Со временем король остыл к Констанции и удалил ее от двора. В 1713 году она бежала в Пруссию, но была обменена на прусских военнопленных и привезена обратно в Саксонию. Здесь ее поместили в «унылую крепость» Штольпен, где она и скончалась в 1765 году, пробыв в заточении пятьдесят лет.

В глазах Августа обладание множеством женщин отражало его неограниченную власть, и он стремился укрепить этот образ, при всяком удобном случае демонстрируя пышность и привилегии королевского сана. Огромные деньги тратились на помпезные церемонии и многолюдные забавы. Еще одной страстью Августа были роскошные наряды, драгоценности и утонченные творения искусства. В число самых дорогих его приобретений входит изготовленная в 1702 году Иоганном Мельхиором Динглингером композиция «Двор Великого Могола Аурангзеба в Дели в день его рождения», занимающая площадь в квадратный метр и сделанная из золота, серебра, эмали, жемчуга и драгоценных камней. Она изображает индийский дворец со ста тридцатью фигурками в экзотических нарядах, несущих дары своему повелителю.

Когда Бёттгер прибыл в Саксонию, дрезденский двор был одним из самых больших и блистательных в Германии. В своих юношеских путешествиях Август посетил Версаль и был потрясен увиденным. Его целью стало преобразить Дрезден в подобие великолепного двора Людовика XIV. Была начата грандиозная программа строительства и благоустройства. Дрезден сильно пострадал от пожара 1685 года, а в 1701-м сгорел и королевский дворец. Теперь новые грандиозные здания росли как грибы, город заново отстраивали в камне, через Эльбу перекинули огромный мост, соединивший старую и новую части Дрездена. Маттеус Даниель Пёппельман, ведущий архитектор эпохи барокко, по заказу короля возвел Цвингер — роскошный амфитеатр, окруженный классическими галереями и павильонами, изысканный фон для пышных спектаклей и забав Августа, который мечтал затмить все когда-либо выстроенное в Германии, тем самым подчеркнув свое непревзойденное величие.

Дворцовый этикет тоже был позаимствован у Версаля. Невероятно сложная иерархия придворных включала более девяноста рангов. В нее входили лейб-медики, художники, историки, архитекторы, садовники, берейторы, солдаты, лакеи, повара и пажи, не считая государственных служащих всех разрядов. Высшие сановники должны были не только исполнять свои прямые обязанности, но и развлекать монарха, участвуя в бесконечных музыкальных и театральных представлениях. Имелся также целый штат карликов и шутов, которые забавляли двор своим уродством или остроумием, оперная труппа, балетная труппа из шестидесяти танцоров, женская театральная труппа и несколько оркестров. Почти все городское население так или иначе обслуживало двор, а общественная и культурная жизнь вертелась вокруг курфюрста и его семейства.

Однако Августа занимали не только показная пышность и чувственные наслаждения. Во Франции он также отметил денежную политику, проводимую интендантом финансов Кольбером, и как многие другие немецкие правители решил ввести у себя такую же. В начале семнадцатого века Саксония была одним из самых процветающих немецких государств. Ее плодородные почвы, богатые залежи полезных ископаемых и умеренный климат способствовали и промышленности, и сельскому хозяйству. Однако в правление Августа все еще сказывались губительные последствия Тридцатилетней войны. Фермы были разрушены, помещики выжимали из крестьян последние соки, промышленность почти исчезла. Август надеялся по французскому примеру поддержать внутреннюю торговлю и горное дело, науку и ремесла, чтобы вернуть стране былое благосостояние и таким образом укрепить свое могущество и пополнить казну.

Он взял на службу видного ученого Эренфрида Вальтера фон Чирнгауза и поручил тому исследовать месторождения полезных ископаемых, а также разработать новые промышленные технологии. Друг Лейбница, Чирнгауз долгое время занимался математикой и философией в Лейденском университете, затем в Парижской академии наук. В Саксонии он основал три стеклянных завода и красильную мануфактуру. Еще он изготавливал огромные фокусирующие зеркала и линзы по подобию тех, которые видел в Париже, и с их помощью получал куда более высокие температуры, чем позволяли все другие тогдашние методы. Впрочем, существовала область, в которой Чирнгаузу особенно хотелось преуспеть — изготовление фарфора.

Страсть Августа к изящному фарфору была так же ненасытна, как его страсть к хорошеньким женщинам, и он так же часто давал ей волю. Если бы Чирнгауз отыскал способ изготавливать этот бесценный материал, не только исполнил бы волю государя, найдя применение местным ресурсам, но и мог бы привлечь в Саксонию огромные деньги, уплывающие на Восток. И пока юный Бёттгер пытался в Берлине превратить свинец в золото, сидел под арестом в Виттенберге, а теперь продолжал алхимические исследования узником в Дрездене, Чирнгауз с не меньшим воодушевлением пытался раскрыть секрет, казавшийся в ту пору столь же неуловимым, — способ превратить глину в фарфор.

Глава 4 Китайский секрет

У нас нет окончательной уверенности относительно фарфора, или порцелина, который, по общему убеждению, изготавливается из глины, пролежавшей сто лет под землей; ибо здесь авторы не только расходятся, но и противоречат один другому. Гвидо Панчиролло утверждает, что фарфор делают из яичной скорлупы, панцирей омаров и гипса, пролежавших в земле восемьдесят лет, и с ним соглашается Скалигер; таков же и общепринятый взгляд. Однако Рамузио в «Плаваньях и путешествиях» пишет, что делают его из глины, однако не выдержанной в земле, а напротив, затвердевшей под ветром и солнцем в течение сорока лет.

Томас Браун. Лженаука суеверий. 1646.

Август поручил Бёттгера надзору двух доверенных придворных: Михаэля Немица и Пабста фон Охайна, и приставил к нему трех помощников. Кроме этих пятерых, никому не дозволялось с ним разговаривать, всякое общение с внешним миром отсутствовало, и даже окна постоянно были закрыты ставнями, чтобы прусские шпионы не попытались его выкрасть.

В Варшаве король с нетерпением ждал вестей. Фон Фюрстенберг получил указание как можно скорее привезти образчик философского камня. Бёттгер с неохотой упаковал в дорожный ларец немного своего загадочного порошка, меркурий (ртуть), некоторые другие ингредиенты и оборудование, затем объяснил Фюрстенбергу, как проводить опыт. Однако когда Фюрстенберг 14 декабря 1701 года прибыл в Варшаву, королевский пес опрокинул ларец и часть склянок разбилась. Недостающие компоненты заменили, и две недели спустя под покровом ночи, в потайной комнате варшавского дворца был проведен эксперимент. В дрожащем свете свечей король и фон Фюрстенберг надели кожаные фартуки, разожгли огонь и постарались на память как можно точнее выполнить инструкции Бёттгера. После многих часов кипячения, помешивания и раздувания огня они получили твёрдую металлическую массу, которая была чем угодно, только не золотом. Однако неудача не остановила Августа; он велел юному алхимику продолжать исследования.

Заточение и работа из-под палки очень скоро подорвали душевное здоровье Бёттгера. У Цорна он привык, что может свободно (хоть и втайне) проводить собственные исследования и подстраивать чудесные трансмутации. Теперь и о свободе, и о тайне не приходилось даже мечтать, а угроза смерти висела над ним Дамокловым мечом. От страха и подавленности у Бёттгера начались приступы истерии, во время которых он, по красочным описаниям современников, напивался до непотребного состояния и ревел, как бык, скрежетал зубами, бился головой о стены камеры, плакал и трясся всем телом. Август, убежденный, что все это притворство и что Бёттгер просто не желает выдать свой секрет, велел перевести узника в мрачную, стоящую на высокой скале крепость Кёнигштейн — одиночество-де быстро его вылечит. Однако суровое обращение возымело обратное действие — приступы только усилились. Тюремщики рапортовали: узник впадает в такое буйство, что его приходится держать двум стражникам. Довольно скоро они отыскали лекарство: вино и пиво, которые Бёттгер готов был поглощать в любых дозах. Теперь у стражи было средство успокоить подопечного. Бёттгера такое лечение вполне устраивало: алкогольное забытье притупляло тоску одиночного заключения и страх смерти.

Наконец Август, регулярно получавший отчеты тюремщиков, понял, что если Бёттгер еще не сошел с ума, то суровое заточение лишит его последних остатков рассудка раньше, чем он получит какие-либо полезные результаты, и повелел вернуть узника в Дрезден. Здесь алхимика поселили в королевском дворце, в двух удобных комнатах с видом на сад, и предоставили ему некоторую свободу общения, правда, с ограниченным крутом лиц.

Теперь, в более мягких условиях, Бёттгеру было легче убедить Августа, что желанная цель близка. В июне 1703 года он писал королю: «Наконец-то усердием и прилежанием я достиг того, что к следующему дню апостолов Петра и Павла смогу представить Вашему Величеству 300 тысяч талеров и далее по 100 тысяч талеров ежемесячно».

Август на радостях назначил его директором монетного двора. Вот тогда-то, зная, что не сумеет выполнить свое опрометчивое обещание, Бёттгер и попытался бежать в Богемию.

На каком-то этапе экспериментов, возможно, еще до бегства и повторного ареста, алхимик познакомился с Чирнгаузом. Как-то раз они вместе обедали в замке князя фон Фюрстенберга. Бёттгер рассказывал о своих опытах, и старый ученый был потрясен глубиной его химических познаний. Возможно, обсуждалась и работа самого Чирнгауза. В следующие месяцы ученый регулярно навещал пленного алхимика. Они подолгу беседовали, и Чирнгауз мало-помалу посвятил Бёттгера в подробности своих исследований.

В начале восемнадцатого века настоящий фарфор производили только на Востоке, главным образом в Японии и Китае. Шелк, лаковые изделия и пряности доставляли по Великому шелковому пути еще в Средние века, а вот фарфор слишком хрупок, чтобы выдержать такое путешествие. Редкие образцы, все же попадавшие на Запад, вероятно, привозили арабские торговцы через Красное море или Персидский залив. Крупномасштабные поставки начались лишь после того, как в 1497 году морской путь в Китай открыл Васко де Гама.

С самого начала фарфор считался на Западе бесценнейшей восточной редкостью, таинственным образом соединившей в себе такие, казалось бы, несовместимые свойства, как исключительная хрупкость и феноменальная твердость (современные ученые утверждают, что древний фарфор был очень тверд — обычная сталь не оставляла на нем царапин).

Те редкие образцы, что попадали на Запад, обычно становились подарками папам и королям от восточных послов. Восторг европейцев усиливали ажурные ручки, крышки и подставки из золота и серебра, усыпанные драгоценными камнями. Такие редкие и дорогие экспонаты хранятся во многих королевских сокровищницах. В XIV веке венецианские дожи получали от египетских султанов вазы династии Мин; аналогичных подарков удостоились Карл VII Французский и Лоренцо Медичи. В описи сокровищ Генриха VIII мы читаем: «Чаша порцелинового стекла с двумя ручками, украшенная златом и серебром; крышка украшена камеями и гранатами». Вероятно, это был дар французского короля.

Как экзотический атрибут высших сил, символ художественного совершенства, сокровище, достойное самых могущественных владык, фарфор иногда появляется на живописных полотнах эпохи Возрождения. Сейчас в галерее Уффици можно видеть «Поклонение волхвов» Мантеньи: на этом полотне восточные мудрецы почтительно вручают Спасителю дары, заключенные в сосуд, напоминающий китайский фарфор. На картине Джованни Беллини «Пиршество богов», написанной в 1512 году для «камерино ди алабастро» Альфонса I д’Эсте в Ферраре, сатиры и нимфы подносят Вакху и его сотрапезникам фарфоровые чаши династии Мин, такие же, как во дворце Топкапы в Стамбуле, где художник лицезрел их собственными глазами[5]. Так, медленно, но уверенно, фарфор проникал в общественное сознание, становился символом возвышенной красоты самого загадочного и неуловимого свойства.

После того как в шестнадцатом веке португальские купцы наладили судоходное сообщение с Японией и Китаем, спрос на фарфор вырос, и восточные ремесленники значительно увеличили объем производства (в том числе за счет качества). К середине столетия португальские карраки, нагруженные блюдами, вазами, чашами и мириадами других предметов из «порцелина», бороздили моря между Макао и Лиссабоном. Затем к выгодному промыслу присоединилась голландская Ост-Индская компания, и фарфоровые изделия буквально сотнями тысяч хлынули в голландские порты на потребу европейским любителям восточной экзотики.

Во второй половине семнадцатого века в Европу ввозилось все больше фарфора разного качества — поскольку он не боится сырости, торговцы размещали его в тех частях трюма, где нельзя везти чай и пряности, лаковые изделия и шелк. Мода быстро перекинулась и на другую сторону Ла Манша; по утверждению Даниеля Дефо, в Англии ее ввела королева Мария, дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. Он сетовал, что государыня утвердила «обычай, вернее сказать, причуду украшать дома фарфором, которым все в больших количествах уставляются буфеты, секретеры и каминные полки до самого потолка; для него даже ставят отдельные шкафы, не считаясь с расходами, нередко губительными для семьи и хозяйства».

Впрочем, Мария не ввела, а лишь усилила поветрие, охватившее Альбион задолго до ее вступления на престол в 1553 году. Королева Елизавета I советовала своим капитанам-авантюристам при любой возможности захватывать испанские корабли, груженые сокровищами Востока. Один из таких кораблей, португальский каррак «Мадре де Диос», захваченный в 1592 году, имел на борту, помимо прочего, «слоновьи бивни, фарфоровые китайские сосуды… кокосовые орехи, эбеновое дерево, черное, как гагат, кровати из него же, ткани из коры весьма диковинных деревьев…» Почти за три десятилетия до воцарения в Англии Вильгельма III Оранского и Марии II, в 1650 году, Уильям Уичерли написал свою бессмертную комедию «Деревенская жена», из которой видно, что английское общество уже тогда сходило с ума по фарфору. Он был таким желанным, манящим, доступным лишь для избранных, что Уичерли использовал это слово как эвфемизм для полового акта. Когда главный герой пьесы, распутник мистер Хорнер, появляется на сцене с замужней дамой, леди Фиддлер, другая влюбленная в него особа возмущается: «Почему это вы ей дарите фарфор, а мне нет? Я тоже хочу фарфор, пригласите к себе и меня». На это леди Фиддлер отвечает: «Неужто вы думаете, будь у него еще фарфор, я бы и это не забрала? Истинной ценительнице сколько ни дай фарфора, все будет мало», а Хорнер говорит: «Не сочтите за обиду, на всех я фарфора не напасусь, но вам тоже, в другой раз, презентую графин». Для искушенного зрителя тех времен эротический намек, связанный с вытянутой фаллической формой графина, был волне ясен.

Не весь фарфор, поступавший в Европу, был таким же грубым, как шутки лондонских комедиографов. В те годы, когда Бёттгер чах в дрезденском узилище, опасный морской простор между Кантоном и Амстердамом бороздили корабли, груженые фарфоровыми изделиями несравненной красоты и изящества — такими, о каких мечтал Август. Один из них, «Гельдермальзен», в 1752 году разбился о не нанесенный на карты риф и затонул в Южно-Китайском море. В восьмидесятые годы двадцатого века, когда «нанкинский груз» подняли и выставили на аукцион, он произвел среди собирателей фарфора настоящий фурор. Груз «Гельдермарзена» дает довольно точное представление о продукции, которая поставлялась в Европу на рубеже семнадцатого-восемнадцатого столетий — за пятьдесят лет ее состав практически не изменился.

На аукцион было выставлено более ста тысяч предметов китайского фарфора: вазы с длиннохвостыми, когтистыми драконами, многоярусными пагодами и распускающимися пионами, блюда с прудами, в которых плавают рыбы, растопырив веера плавников, бамбуковыми рощами, полными экзотических птиц, и каменистыми горными пейзажами. Для Августа такая роскошная посуда была окошком в фантастические края, дивный фарфоровый мирок, которым, как и своими любовницами, он никогда не пресыщался.

Правитель Саксонии скупал самые дорогие фарфоровые изделия, его представители внимательно следили, когда на продажу выставят очередную крупную коллекцию или груз только что прибывшего корабля. По непроверенным данным, только в первый год правления он потратил на приобретение фарфора около ста тысяч талеров. В письме своему фельдмаршалу Август сознается: «С фарфором как с апельсинами; если питаешь страсть к одному или к другому, ее невозможно насытить». Немудрено, что Чирнгауз называл Китай «тазом для кровопусканий, куда истекает кровью Европа».

Фарфор, которого так жаждал Август, производили в северной части Китая, в провинции Хэбэй, начиная с шестого века. Китайские мастера пришли к его рецепту не сразу — это был итог долгого и медленного развития белой высокотемпературной керамики.

Многие западные путешественники пытались выяснить, как изготавливают эту загадочную субстанцию, однако китайцы тщательно охраняли свой секрет, и первые отчеты крайне неточны, а то и просто ошибочны. Марко Поло писал, что «они добывают некий сорт глины, как из рудника, складывают в огромную кучу и оставляют на тридцать-сорок лет под ветром и дождем. В течение этого времени ее не трогают, по прошествии же указанного срока она становится пригодной для лепки сосудов». Гонсалес де Мендоса, посол Филипа II Испанского, подошел к истине куда ближе. Он сообщает, что фарфор изготавливают «из меловой глины, которую дробят и замачивают в воде, так что сливки оказываются наверху, а твердый осадок внизу; из этих-то сливок и делают самую тонкую посуду».

Другие авторы, пытаясь объяснить исключительную белизну фарфора, выдвигали более фантастические версии: он-де изготавливается из размолотой в пыль яичной скорлупы или панцирей омаров и из глины, которая пролежала под землей около ста лет. Ни один европеец не знал, что на самом деле секрет заключается в смешении двух основных компонентов: каолина и полевошпатовой породы (так называемого «китайского камня» или пе-тун-тсе (петунзии)[6]) и обжиге при высоких температурах, когда полевой шпат плавится, заполняет поры в глине и образует микроскопические игольчатые кристаллы муллита, характерные для фарфора и некоторых огнеупоров. Китайцы называли глину костью, а полевой шпат — плотью фарфора.

В итоге получался безупречный материал, куда более прочный, чем вся известная керамика, и почти прозрачный на просвет. Немудрено, что западным путешественникам он напоминал раковины. Европейское название фарфора — «порцелин» — впервые введенное Марко Поло, происходит от португальского porcellana, означающего свинью, но также и эквивалент денег в некоторых странах Востока — раковину каури, отдаленно напоминающую свинью.

Чирнгауз не первым из жителей Запада бился над секретом фарфора — многочисленные попытки предпринимались и раньше. Венецианцы, которые благодаря своим торговым связям с Востоком, скорее всего, видели больше образцов раннего фарфора, чем их соседи по материку, пробовали изготовить фарфор еще в шестнадцатом веке, но получали только мутное стекло. Чуть большего успеха добился великий герцог Франческо Медичи во Флоренции, в том же шестнадцатом веке. Как и венецианцы, он предположил, что прозрачностью фарфор обязан некоему родству со стеклом. Медичи добавил к глине песок, стекло и размолотый горный хрусталь. Получившийся материал был тонок, однако блестел куда хуже настоящего фарфора. Значительная часть заготовок трескалась при обжиге, так что фарфоровый завод Медичи был в значительной мере дорогостоящей причудой. Он ненадолго пережил своего основателя, и его немногочисленная продукция мало повлияла на развитие европейского фарфора.

Тем временем росли и множились суеверия, связанные с «белым золотом». Утверждали, что фарфоровая посуда спасает и от ядов, таких, как мышьяк или аконит, и от ожогов, «поскольку они [фарфоровые чашки] не нагреваются выше уровня налитой в них жидкости». И тем не менее прошел еще почти век, прежде чем европейцы вновь попробовали сделать фарфор. В 1660-х годах в Лондоне Джон Дуайт из Фулема взял патент на способ его изготовления. Нет никаких документальных свидетельств, что из затеи Дуайта вышел какой-нибудь прок, однако недавно там были обнаружены черепки с муллитом — следовательно, определенного успеха он все же добился. В том же Лондоне герцог Букингемский, богатейший человек Англии, владелец нескольких стеклянных заводов, тоже пытался сделать фарфор. Сохранились две маленькие вазы в Бёргли-хаусе и еще две в Королевской коллекции Виндзора, но опять-таки до промышленного производства дело не дошло.

Тогда же во Франции были основаны две мануфактуры: в Руане и Сен-Клу под Парижем. Та, что в Сен-Клу (ее посещал Чирнгауз), оказалась более успешной. Фарфор там делали по простому рецепту, похожему на итальянский: смешивали белую глину, стекло, мел и известь. Такой материал теперь называют «мягким фарфором» или pâte tendre; изделия выходили полупрозрачные и тонкие (тоньше, чем удавалось добиться раньше), но сероватые, с мелкими черными вкраплениями. Другими словами, они все еще не дотягивали до настоящего фарфора.

В ходе своих исследований Чирнгауз посетил и другие центры европейской керамики: фаянсовые мануфактуры во французском Невере и голландском Делфте. Их продукция имела плотный мелкопористый черепок; она покрывалась непрозрачной белой глазурью на основе двуокиси олова и расписывалась в китайском духе — так называемый стиль шинуазри. Даже эти грубые, тяжелые подделки под восточное искусство, не имеющие ничего общего с оригиналом, успешно продавались как «фарфор» — столь велик был спрос на экзотику.

Все увиденное, а также исследования коллекции Августа и собственный опыт стекловарения убедили Чирнгауза, как прежде итальянцев и французов, что для получения фарфора надо сплавить глину и стекло. По возвращении в Германию он начал ставить опыты: с помощью огромных зажигательных зеркал и линз плавил образцы саксонских глин и стекла в надежде получить вожделенный рецепт.

Тем временем в своей тюрьме-лаборатории Бёттгер, исполняя данное королю слово, трудился над поисками философского камня — прилежно, однако без всякого видимого успеха.

Но терпение Августа было не безгранично. Когда политическая ситуация в Польше позволила королю вернуться в Саксонию, он потребовал от Бёттгера отчета. Поляки терпели в Швеции неудачу за неудачей, для финансирования кампании срочно требовались деньги. К весне 1705-го, на четвертом году жизни Бёттгера в Дрездене, наконец стало очевидно, что он и на шаг не приблизился к получению золота. Бесконечные оправдания и отговорки бесили Августа; он потребовал точно сказать, когда будет результат.

В ответ Бёттгер составил двадцатидвухстраничный документ, который засвидетельствовали фон Фюрстенберг, Чирнгауз и фон Охайн, а король подписал. Алхимик дал обещание «с Божьей помощью» получить первое золото в течение шестнадцати недель, и две тонны в следующие восемь дней. Однако Господь не спешил вмешиваться. Август был в ярости и уже раздумывал, не пора ли казнить обманщика. Останавливало одно: придворные бы рассудили, что король с самого начала допустил ошибку, поверив обманщику и согласившись его финансировать.

На счастье Бёттгера, когда гнев Августа уже готов был вылиться в угрожающие действия, рядом оказался Чирнгауз. Ученый напомнил, что Бёттгер чрезвычайно одарен и обладает глубокими химическими познаниями. Сам Чирнгауз был уже стар, а его опыты по производству фарфора до сих пор не дали существенного результата. Бёттгер мог бы продолжить его дело, не оставляя в то же время поисков философского камня.

Король согласился, обрадованный, надо полагать, что ему подсказали способ сохранить лицо и оправдать вложенные в алхимика огромные средства: не золото, так фарфор, ничуть не менее ценный. Теперь требовались новая, более просторная лаборатория и печи для обжига, а в «Золотом доме» места для них не хватало. В сентябре Бёттгера, как обычно под стражей, перевели в Альбрехтсбург, королевский замок, высящийся над очаровательным старинным городком Мейсеном, в пятнадцати километрах к северо-западу от Дрездена.

Глава 5 Надежда

Изобретением этим мы обязаны алхимику, или человеку, выдававшему себя за такового; он убедил великое множество людей, будто может делать золото. Польский король поверил ему, как и другие, и для верности запер в замке Кёнигштейн в трех милях от Дрездена. Здесь, вместо того, чтобы произвести золото, твердый драгоценный металл, толкающий род человеческий на столько безумств, он изобрел хрупкий фарфор, чем в некотором смысле сотворил золото, ибо торговля этим товаром приносит стране огромный доход.

Барон Карл Людвиг фон Пёльниц. Мемуары. 1737.

Альбрехтсбург высится на каменистом склоне Бюргберского хребта в излучине Эльбы, окаймляющей его с трех сторон. С 926 года здесь стояла деревянная крепость, а в пятнадцатом веке зодчий Арнольд Вестфальский воздвиг на ее месте резиденцию саксонских курфюрстов. На строительство пошли средства от открытых неподалеку месторождений серебра. Этот величественный ренессансный замок словно вышел из волшебной сказки. Его шесть этажей, украшенных горгульями, решетчатыми оконными переплетами и каменной резьбой, соединяет винтовая лестница в островерхой башне, выступающей из фасада.

Чтобы попасть в замок, надо было пройти по мосту, затем через арку во двор, ограниченный собором, внешней крепостной стеной и средневековыми каменными домами. Внутри царило запустение; во времена Бёттгера Альбрехтсбург был заброшен. Почти сразу после завершения строительства саксонские курфюрсты перебрались в Дрезден, а во время Тридцатилетней войны шведские мародеры разграбили всю пышную обстановку. Прибывшему сюда Бёттгеру сказочное творение Арнольда предстало гулкой пустотой огромных залов и сводчатых комнат.

Новое спартанское жилье стало плохой заменой комфорту, к которому Бёттгер привык в Дрездене, где благодаря вмешательству Чирнгауза в последнее время ни в чем не ведал нужды. Комнаты были уютно обставлены, еду подавали на серебряной посуде, а рацион, по свидетельству современника, включал большое количество говядины, рыбы, масла, сыра, сладостей, телятины и яиц, а также вина и пива. Кроме того, ему дозволялось прогуливаться в ухоженном саду, сидеть прохладными вечерами в оранжерее, даже посещать небольшой зверинец, где он забавлялся, наблюдая за экзотическими животными.

В Дрездене Бёттгер не страдал от одиночества: он мог приглашать гостей на обед, беседовать с ведущими учеными и философами саксонского двора, которые не только не презирали пленного алхимика, но и, вслед за Чирнгаузом, уважительно обсуждали его идеи. В целом заточение было настолько мягким, что Бёттгер, наверное, почти забыл про отчаяние, толкнувшее его к бегству два года назад. Альбрехтсбург живо напомнил ему, что с узниками не церемонятся. Король снова досадовал на отсутствие результатов и не желал больше печься о его удобстве, а также умственном и телесном здоровье: пусть-де алхимик поживет в суровых условиях, где ничто не будет отвлекать его от работы.

Теперь все общество Бёттгера составляли пятеро помощников, назначенных королем, в том числе два плавильщика, которым предстояло сыграть важную роль в последующих событиях: Пауль Вильденштейн, оставивший об этом интереснейший отчет, и Самуэль Штёльцель, позднее один из главных работников Мейсенской мануфактуры. Надзор за исследованиями поручили Михаэлю Немицу, который по-прежнему относился к Бёттгеру враждебно, старому союзнику Пабсту фон Охайну и энергичному лейб-медику Бартоломею. Все они должны были регулярно посещать Альбрехтсбург и проверять, чего добился алхимик.

Все происходящее в лаборатории было окружено строжайшей тайной. Обсуждать результаты с посторонними запрещалось, в замок пускали только по особому разрешению, окна заложили кирпичом, чтобы никто не мог заглянуть внутрь и понять, над чем там работают. Для Бёттгера выстроили двадцать четыре печи, и король приказал, чтобы с каждого глиняного карьера в стране прислали по шестидесятипятифунтовой пробе.

Не только Бёттгер, но и его помощники, которые ничем не нарушили закон, оказались на положении узников. Здесь, в тюрьме-лаборатории, им надлежало трудиться над получением золота и фарфора.

Как ни досадовал Бёттгер, что вынужден отрывать время от своей главной страсти — поисков философского камня, он понимал, что работа над получением фарфора поможет ему вернуть расположение короля. Золото оставалось главной целью, но появилась новая задача, возможность раз и навсегда доказать, что он — не шарлатан. И, к удивлению самого Бёттгера, эта задача увлекала его все больше и больше.

Шли недели. Бёттгер последовательно и дотошно изучал свойства присланных минералов и глин. Чирнгауз наведывался регулярно, смотрел результаты, рассказывал о собственных исследованиях. Он уже получил маленькие шарики керамического материала, который считал фарфором, хотя, вероятнее всего, это было то, что сейчас называют опаловым стеклом. Кроме того, ученому удалось сделать твердый искусственный камень, напоминающий агат.

Одно из фундаментальных различий между фаянсом, каменной керамикой, мягким фарфором — тем, что уже умели делать европейские мастера, и настоящим твердым фарфором, рецепт которого пытался найти Бёттгер, заключается в температуре обжига. Лучший в Европе делфтский фаянс обжигали при сравнительно низкой температуре, так что черепок оставался пористым, и для водонепроницаемости его приходилось глазуровать. Однако Бёттгер понимал, что грубому фаянсу никогда не достичь тонкости и глянцевитости настоящего фарфора. Каменная керамика, известная в Германии со Средних веков, обжигалась при температуре 1200–1400 °C. У нее черепок был непористый, однако не просвечивал и значительно уступал фарфоровому по красоте.

Из путешествий по Франции Чирнгауз почти наверняка привез рецепт мягкого фарфора, в котором глину смешивают с исходными компонентами стекла и обжигают при температуре 1100 °C для получения непористого черепка. Знал он и недостатки мягкого фарфора: изделия часто лопались в печи, имели зернистую структуру и не обладали твердостью восточных образцов. И Чирнгаузу, и Бёттгеру было ясно: pâte tendre — не тот состав, который они ищут.

Со стекловарением Бёттгера познакомил в Берлине Иоганн Кункель, о том, как действует жар на различные минералы, он хорошо знал по своим алхимическим опытам. Видимо, Бёттгер понял, что выбранный Чирнгаузом путь — вести обжиг при более высоких температурах — правильный, и что именно так можно превратить глину в сплошной витрифицированный черепок. Он подошел к задаче и как ученый нового времени, и как средневековый алхимик. Чтобы получить стеклянистость настоящего фарфора, не нужно стекло; надо расплавить камень, преобразить его в нечто совершенно иное, так же, как, согласно его убеждениям, свинец превращается в золото. Но чтобы подобрать необходимые ингредиенты требовался систематический экспериментальный подход современной науки.

С обычной самонадеянностью, что сможет разрешить проблему, к которой другие не сумели даже подступиться, Бёттгер решил действовать иначе, чем предшественники: отбросил внешнее сходство фарфора и стекла как несущественное и начал последовательно плавить смеси разных глин и минералов при температурах больших, чем в обычном керамическом производстве.

Через год после перевода в Мейсен в результате долгой череды экспериментов он получил тонкие плитки совершенно нового материала. Кирпично-красные, твердые и непористые, эти образцы были куда тоньше немецкой каменной керамики и напоминали продукцию китайской провинции Исин. Однако они не просвечивали, и это был не фарфор.

Прежде чем Бёттгер успел превратить свое открытие во что-нибудь практическое или хотя бы пойти дальше первых опытных образов, в процесс безжалостно вмешалась политика.

Неожиданно приехал Чирнгауз в сопровождении пристава и сообщил тревожные вести: война со Швецией приняла оборот, которого никто не ждал. Карл ХII разбил Августа в Польше, вторгся в Саксонию и теперь шел на Дрезден. Даже в таком отчаянном положении король нашел время позаботиться о сохранности наиболее ценного имущества: старинные рукописные книги, ювелирные изделия и творения искусства отправлялись в самую неприступную крепость Саксонии, Кёнигштейн.

За четыре с лишним года Бёттгер так и не сделал ничего полезного, однако Август по-прежнему числил его важнейшим достоянием наряду с золотом и самоцветами. Шведский король интересовался алхимией не меньше самого Августа; он пощадил генерала Пайкуля, которого обвинял в измене, в обмен на обещание путем трансмутации изготовить миллион крон золотом[7]. Если бы Бёттгер остался в Мейсене и попал в руки неприятеля, Карл наверняка заставил бы его работать на благо Швеции. Дабы не допустить этого, Бёттгера надлежало спешно вывезти в Кёнигштейн.

Лабораторию приказали закрыть. С Бёттгером отправлялись лишь трое подручных, остальным посоветовали спасаться от плена самостоятельно. Помощники торопливо уложили немногочисленные пожитки Бёттгера и бесценные записные книжки, с которым тот категорически не желал расставаться. Всё, сделанное за год, удачные образцы, лабораторное оборудование и личное добро замуровали в двух потайных комнатах Альбрехтсбурга. Бёттгер не знал, увидит ли их снова и сможет ли когда-нибудь вернуться к работе.

Для него эта внезапная перемена обстоятельств стала катастрофой. Он уже чувствовал, что секрет фарфора близок; теперь же дальнейшие опыты откладывались на неопределенный срок, а мысль о новом заточении в Кёнигштейне повергала в уныние. Впрочем, с прямым приказом Августа Сильного было не поспорить. Наконец Бёттгера и трех его помощников посадили в карету и под военным эскортом повезли в крепость. Остальные работники отправились во Фрайбург.

Даже в уединенном неприступном замке пребывание Бёттгера было окружено строжайшей тайной. В записях он и помощники значатся как безымянный «дворянин» и трое слуг — им, помимо прочего, вменялось в обязанности следить, чтобы алхимик не разговаривал ни с кем из обитателей Кёнигштейна.

Для молодого и деятельного Бёттгера следующий год стал пыткой. У него не было лаборатории, не было дела, чтобы скоротать бесконечные дни и ночи; ему не давали даже книг, чернил и бумаги. Месяц проходил за месяцем, не принося никакого улучшения условий. Доведенный вынужденной праздностью почти до безумия, Бёттгер с обычной своей изобретательностью отыскал способ войти в контакт с другими невольными обитателями крепости: когда ему чего-нибудь хотелось, самые бдительные тюремщики не могли его сдержать. Узники — по большей части политические заключенные — страшились за свою жизнь и лихорадочно искали путь к бегству.

Соблазн предпринять что-нибудь решительное после стольких месяцев бездействия был слишком велик. Бёттгер включился в заговор и помог спланировать побег — по этой части он безусловно мог считаться экспертом. Однако в последний момент, возможно, вспомнив свою клятву и боясь еще больше разозлить короля, Бёттгер бежать раздумал.

Он впал в глубокую депрессию. Ему наконец дали бумагу и чернила, так что в промежутках между приступами уныния узник строчил отчаянные письма королю — умолял выпустить его на свободу и дать возможность вернуться к работе, — а затем в ожидании ответа пытался заглушить тоску заточения усугубившимся пристрастием к вину.

Год спустя Август выторговал себе временную передышку: он отказался от польского престола, и шведский король вывел войска из Саксонии. Как только положение немного упрочилось, Август вспомнил про золото и фарфор. Он потерял Польшу и вынужден был выплачивать огромную контрибуцию, так что больше обычного нуждался в деньгах. Пришло время Бёттгеру показать, чего он стоит — по крайней мере, так полагал курфюрст.

Тем временем сам Бёттгер к слезным мольбам об аудиенции присовокупил новое обещание. «Надеюсь, что с помощью герра фон Чирнгауза я в течение двух месяцев смогу явить миру нечто великое», — писал он. Аппетит Августа немедленно разыгрался, и алхимика тут же вызвали в Дрезден на тайную встречу. В пять утра 8 июня 1707 года Бёттгер предстал перед курфюрстом и поведал тому свой план. Он уверял, что при наличии необходимого оборудования сможет быстро совершить прорыв и найти секрет фарфора, который в финансовом смысле будет не хуже золота.

Августа не пришлось долго убеждать. Он временно отослал Бёттгера назад в Кёнигштейн и приказал готовить новую лабораторию — на сей раз не в Мейсене, а в Дрездене, чтобы самому приглядывать за алхимиком. Через три месяца она была почти готова, и Бёттгеру, переведенному наконец из Кёнигштейна, разрешили взглянуть на свою новую тюрьму.

Лаборатория располагалась в Юнгфернбастае, «Девичьем бастионе», сыром и зловонном лабиринте внутри западной части городских укреплений, над Эльбой. Одно это название внушало дрезденцам страх — говорили, что оно происходит от машины, стоящей в мрачном сводчатом туннеле, стальной девы с вращающимися руками-лезвиями. Неугодных с завязанными глазами отправляли в туннель, где машина изрубала их на куски, после чего в полу открывался потайной люк, и еще трепещущее тело без следа исчезало в Эльбе.

Несмотря на гнетущую обстановку Юнгфернбастая, Бёттгер воспрянул духом. Переезд в Дрезден и возможность вернуться к работе придали ему сил. Да, его жизнь вновь стояла на кону, но тоска вынужденного бездействия наконец закончилась, и он верил в скорый успех.

Новая печь — вместительнее, чем в Альбрехтсбурге, и позволяющая получать более высокие температуры, — еще строилась, и Бёттгер пока использовал для опытов зажигательные стекла Чирнгауза. Они были такие мощные, что многие участники экспериментов повредили зрение. Вильденштейн позже писал: «Нам с Кёлером приходилось каждый день стоять рядом с зажигательными стеклами, под которыми плавились образцы. Так я испортил глаза и теперь очень плохо вижу вдаль».

Почти сразу, едва лаборатория заработала, Август нанес Бёттгеру визит. Золото по-прежнему остается главной задачей, напомнил курфюрст, и больше он никаких оправданий слушать не станет: если алхимик и на сей раз не справится, его казнят.

Помня про интерес Августа к фарфору, Бёттгер рассудил, что самый верный способ вновь обмануть смерть — оставить эти угрозы без внимания и целиком сосредоточиться на керамике. Через несколько недель ему удалось повторить успех с красной глиной и перейти к опытам по получению белого фарфора, в ходе которых он смешивал различные глины и минералы, а затем обжигал их разное время при разных температурах. Срочно требовались еще материалы, и Бёттгеру в виде исключения разрешили отправить за ними помощников.

Вскоре Бёттгер вплотную занялся опытами с каолином. Эту сероватую глину ему доставили из карьера в Кольдице, однако название ее пришло из Китая, от горы Каолин, где расположено одно из крупных месторождений. Каолин представляет собой продукт химического выветривания полевошпатовых пород, образующихся при разрушении гранита. По большей части он состоит из каолинита — водного силиката алюминия, сложенного микроскопическими чешуйками, которые скользят, придавая глине пластичность, нужную для формовки. Другое достоинство каолина заключается в том, что после обжига при высоких температурах он приобретает исключительную белизну — одно из главных свойств китайского фарфора.

Однако, размягчаясь при высоких температурах, каолин не плавится, а следовательно, не дает полупрозрачного, непористого черепка, характерного для настоящего фарфора. Чтобы получить сплошную стеклянистую массу, требовались какие-то добавки. Среди прочего Бёттгер пробовал подмешивать в глину различные виды алебастра. Опыты обнадеживали: особенно хорошие результаты дал алебастр из Нордхаузена.

К началу зимы исследования набрали темп, пробные образцы выглядели все более многообещающими. Даже король заразился общим волнением и внимательно следил за ходом работ.

Поворотный момент наступил в самом начале нового 1708 года. Сохранился датированный пятнадцатым января тысяча семьсот восьмого года листок, где рукой Бёттгера на причудливой смеси немецкого и латыни записаны семь рецептов:

№ 1 только глина

№ 2 глина и алебастр в пропорции 4:1

№ 3 глина и алебастр в пропорции 5:1

№ 4 глина и алебастр в пропорции 6:1

№ 5 глина и алебастр в пропорции 7:1

№ 6 глина и алебастр в пропорции 8:1

№ 7 глина и алебастр в пропорции 9:1

Итоги пробного обжига оказались лучше, чем он смел надеяться. После пяти часов в печи, согласно записям Бёттгера, первый образец стал белым, второй и третий треснули, четвертый сохранил форму, но выглядел блеклым. Последние три вышли на загляденье.

Эти маленькие, невзрачные плитки выдержали жар печи, сохранили форму и не треснули. Что более важно, они были «album et pellucidatum» — белые и просвечивающие. Бёттгер добился того, что никому не удавалось. Секрет фарфора, который тщетно искали все керамисты Европы, был почти раскрыт.

Глава 6 На пороге открытия

Allons a cette porcelaine! Sa beautũ m’invite et m’entraone. Elle vient du monde nouveau, L’on ne pent rien voir de plus beau. Qu’elle a d’attraits, qu’elle est fine! Elle est native de Chine! L’Embaras de la foire de Beaucaire, en vers burlesques[8]. 1716.

Бёттгер отнесся к своему открытию двойственно. С одной стороны, он был доволен, что разрешил загадку фарфора, над которой бесплодно бились столько людей, с другой — досадовал, что все еще не нашел рецепт философского камня и тратит свое дарование на низменные практические задачи. С характерной самоиронией он написал над входом в лабораторию: «Gott, wiser Schųpfer, hat gemacht aus einem Goldmacher einen Тųрfer» («Господь-Создатель сотворил из златодела горшечника»). Слова эти уже не видны, но легенда хранит их как насмешливое свидетельство о его великом открытии.

Как только прошло первое упоение успехом, Бёттгер осознал, что открытие ставит столько же вопросов, сколько дало ответов, и это лишь первая веха на долгом пути исследований. Достаточно ли прочен полученный материал, годен ли он для изделий, которые не уступят восточным образцам? Удастся ли изготовить такую же глянцевую глазурь?

Весной и летом 1708 года Бёттгер продолжал экспериментировать с разными смесями, тщательно наблюдая и записывая, как они ведут себя при обжиге. К июню успехи были столь явные, что Чирнгауз открыл мануфактуру по производству фаянса, наподобие делфтского. Она располагалась в Нойштадтском районе Дрездена, и руководить ею назначили двух керамистов, уроженцев Брауншвейга, Кристофа Рюле и его пасынка, Герхарда фон Мальцема, которым предстояло работать под началом Чирнгауза и Бёттгера. Создание мануфактуры преследовало две цели: доказать, что открытие имеет коммерческую ценность, и обеспечить Бёттгеру контакт с опытными ремесленниками — формовщиками, глазуровщиками, художниками, без которых производство фарфора невозможно.

И тут случилось несчастье: как раз когда победа была близка, серьёзно заболел ближайший соратник Бёттгера, Чирнгауз. Престарелый ученый, которого любили и уважали все: сам пленный алхимик, его помощники и даже курфюрст, — подхватил тяжелую форму дизентерии, возможно, через воду или еду. Теперь к трудам в лаборатории добавились новые хлопоты. Днем Бёттгер проводил эксперименты, ночами сидел у постели Чирнгауза. Август тоже волновался за ученого, требовал сообщать о его здоровье, отправил доктора Бартоломея осмотреть больного и прописать самые лучшие лекарства. Однако, несмотря на все заботы, в ночь на одиннадцатое октября Чирнгауз скончался.

Август скорбел об его уходе. Чирнгауз, естествоиспытатель и государственный муж, трудился над воплощением королевской мечты о расцвете саксонских ремесел, он же познакомил Дрезден с самыми современными научными и философскими теориями эпохи. Для Бёттгера ученый был наставником, другом, почти отцом и не раз защищал его от монаршего гнева. Теперь надеяться было не на кого, и его жизнь целиком зависела от переменчивых настроений Августа. Исследования помогали заглушить горе, и лишь их благоприятный исход мог умилостивить монарха. Так что работа продолжалась.

В печах Юнгфернбастая можно было обжигать лишь небольшие образцы, для настоящих изделий их жара не хватало. Теперь соорудили новую печь, однако и с ней все шло не гладко. Помощник Бёттгера Вильденштейн впоследствии писал: «Мы не могли добиться нужного жара; наши усилия были тщетны, огонь горел слабо. Приходилось то поднимать, то опускать задвижку, но и это не помогало, пока мы не обнаружили дефект в корпусе печи. Уголь не прогорал до конца, и его приходилось выгребать каждые полчаса».

Шесть дней и ночей Вильденштейн и другие помощники трудились в нечеловеческих условиях. Сводчатое помещение плохо проветривались: крохотные средневековые окошки, рассчитанные на защиту от вражеских стрел, были плохо приспособлены для вентиляции. Несмотря на трубы, жар в комнате был такой, что опалял волосы. Раскаленный каменный пол обжигал даже сквозь подошвы башмаков. Позже Вильденштейн вспоминал, что самый свод помещения грозил не выдержать — так накалился воздух. Куски штукатурки становились серебристыми и падали с потолка большими оплавленными кусками, камешки выстреливали как пули. Все помещение заполнилось едким дымом. Дышать было почти невозможно, лица покрывала сажа, пот, стекавший со лба, слепил глаза.

Бёттгер словно ничего не замечал — его поддерживала надежда на близкий успех, а, может быть, боль от смерти Чирнгауза притупила остальные чувства. Он безжалостно подгонял работников. Шли дни и ночи, в печь раз за разом закидывали дрова, жар постепенно нарастал. Из печи валил едкий чад, тяга не помогала, дым окутал и само здание, так что казалось, оно вот-вот займется огнем. Городские чиновники тревожились за соседние здания. Над лабораторией располагались деревянная увеселительная беседка и оранжерея — не доставало только, чтобы они вспыхнули вместе с отдыхающими саксонскими придворными. Дрезденским караульным поручили снаружи окатывать стены водой, а тем времени внутри работники продолжали подкидывать дрова, и печь раскалялась все сильнее.

Курфюрст сказал, что хочет лично наблюдать за обжигом, как только все будет готово. Когда пламя в печи стало гореть ровнее, Бёттгер через посыльного сообщил во дворец, что наступило благоприятное время.

Прибывший вместе с князем фон Фюрстенбергом Август застал в бастионе адскую сцену. Жар был невыносим, но прежде, чем они успели отступить, черный от копоти, взмокший от пота Бёттгер пригласил их подойти к печи. Согласно красочному описанию Вильденштейна, «барон [Бёттгер] велел нам ненадолго погасить огонь и открыть печь, на что князь несколько раз подряд воскликнул: „О, Господи!“, а король только рассмеялся и сказал ему: „Это не чистилище“. Затем печь открыли, и от слепящего белого света все на время перестали видеть, однако король заглянул внутрь и крикнул князю: „Смотрите, Эгон, говорят, там фарфор!“».

Сперва никто не мог ничего разглядеть, но приоткрытая печь постепенно остывала; через некоторое время она уже светилась не белым, а красным, и посетители смогли наконец различить капсели — глиняные формы, в которые фарфор поместили для защиты от огня и копоти. Вильденштейну велели показать королю образец. Он вытащил капсель, открыл — внутри оказалась раскаленная докрасна чашка. Бёттгер тут же шагнул вперед, схватил ее щипцами и бросил в ведро с водой. По рассказу Вильденштейна, перепад температур был так велик, что вода вокруг чашки вскипела, а по сводчатому помещению раскатился звук, как от взрыва. «Она лопнула», — вырвалось у Августа. «Нет, ваше величество, она должна выдержать», — ответил Бёттгер. Он закатал рукава, выудил чашку из ведра и протянул королю. Удивительно! Она была цела, хотя глазурь выглядела неидеально. Король, на которого демонстрация произвела сильное впечатление, приказал Бёттгеру убрать чашку обратно в печь и ничего не трогать, пока обжиг не закончится и печь не остынет окончательно. Он хотел лично видеть результаты, поэтому распорядился без него изделия не вынимать.

Через несколько дней снова пришел Август, и печь открыли. Там стояли несколько изделий белого неглазурованного фарфора и «красного фарфора» — так Бёттгер с помощниками называли каменную керамику своего изобретения. Король забрал себе чашку, которую видел в середине обжига. Довольный успехом работ, он внезапно обратил внимание на то, в каких условиях трудятся Бёттгер и его помощники, и, обратившись к нему, отпустил на сей счет короткое замечание.

— Мои люди ради вашего величества готовы на все, — с чувством ответил Бёттгер, вероятно, гадая про себя, не стоит ли прямо сейчас попросить об освобождении.

— Что ж, этим они заслужат мое расположение и обеспечат себе средства к существованию.

На радостях Август расщедрился: вскоре алхимику и его подручным привезли новую одежду вместо прожженного, нестиранного тряпья, в котором они и работали, и спали несколько месяцев кряду. Отныне каждому из них положили скромное жалованье. Условия труда, впрочем, остались такими же суровыми.

Бёттгер продолжал эксперименты весь следующий год и лишь 28 марта 1709-го счел возможным написать королю, что научился делать «тонкий белый фарфор, а также прозрачную глазурь и роспись не хуже китайских, а то и лучше» и готов взяться за промышленное производство. Фарфор, напоминал он, сам по себе — вид золота, и раз король получил такое бесценное сокровище, значит, обещание выполнено и узнику пора даровать свободу.

Бёттгер по обыкновению выдавал желаемое за действительное. Он и впрямь нашел рецепт тонкого белого фарфора, но до китайских образцов ему было далеко. Немалая часть изделий лопалась в печи, глазурь блеском и прозрачностью по-прежнему уступала китайской, а синюю подглазурную роспись и цветные эмали еще предстояло изобрести. Впрочем, Бёттгер считал, что в сравнении с уже сделанным это — мелкие затруднения. Их несложно устранить, было бы время, деньги и опытные работники.

Однако Августа не так легко было убедить: он не спешил вкладывать средства в фарфоровый завод или отпускать Бёттгера на волю. Опыты по получению золота обошлись в целое состояние — и не дали никакого результата. На просьбу о свободе курфюрст ответил, что алхимик выйдет из тюрьмы не раньше, чем откроет секрет изготовления золота. Август потребовал, чтобы с первого декабря 1709 года Бёттгер начал выплачивать ему по пятьдесят дукатов в месяц, пока не наберутся обещанные шестьдесят миллионов талеров. До тех пор он останется пленником короля.

Тем временем Август размышлял, как лучше обратить изобретение в деньги. Исключительно щедрый во всем, что касалось его прихотей, курфюрст с большой опаской вкладывал средства в развитие промышленности, которая, по замыслу, должна была вернуть Саксонии былое процветание. Успехи в изготовлении фарфора его радовали, но он не до конца верил, что алхимик готов начать полномасштабное производство, и потому не спешил выделять из казны новые суммы. Прежде Август хотел знать, сколь обоснована затея. Откуда возьмется глина? Как ее станут доставлять? Будет ли фарфор Бёттгера дороже восточного? А главное, как сохранить рецепт в тайне?

Со смертью Чирнгауза Август лишился надежного советника, знающего практическую сторону вопроса, и потому назначил комиссию из пяти человек. В нее, помимо прочих, вошли недоброжелатель Бёттгера Михаэль Немиц и старый союзник Пабст фон Охайн.

Бёттгер подробно изложил свой замысел. Глина для красного фарфора есть в Цвикау и Нюрнберге; ее надо смешивать с глиной из Плауэна. На белую фарфоровую массу пойдут алебастр из Нордхаузена и глина из Кольдица. Он предлагал создать несколько подразделений в разных местах, чтобы каждый процесс — смешивание, формовка, обжиг и роспись — происходил отдельно. Таким образом работники будут знать лишь то, что делается в их подразделении, а не весь рецепт целиком, и это поможет сохранить тайну.

Касательно того, что делать из нового материала: Бёттгер всегда рассматривал фарфор как драгоценное вещество, наравне с золотом и серебром, имеющее мало общего с другими, утилитарными видами керамики. В представленном комиссии документе он объяснял, какой должна быть продукция его мануфактуры. «Во-первых, красота, во-вторых, редкость, в-третьих, польза. Вот качества, которые делают предмет желанным, ценным и нужным». Итак, ему виделось, что фарфоровые изделия должны быть, в первую очередь, изысканными творениями искусства; практичность, куда менее важная, лишь слегка дополняет красоту.

Внешний оптимизм Бёттгера резко контрастировал с его внутренней подавленностью. Доказывая комиссии, что производство фарфора будет успешным, он тем не менее помнил, что король требует золота. Эта мысль повергала Бёттгера в отчаяние. Он забросил поиски золота в надежде, что Август удовольствуется фарфором и отпустит его на волю, однако король явно не собирался забывать прежние обещания алхимика.

Тем временем печальная участь постигла одного из его собратьев в Берлине. После исчезновения Бёттгера прусский король Фридрих, понимая, что шансы поймать беглеца невелики, взял на службу неаполитанского алхимика Доменико Мануэля Каэтано, который с большой выгодой для себя (хоть и с немалым риском) демонстрировал трансмутацию во многих городах Европы. Фридрих не знал, что незадолго до того, в Брюсселе, Каэтано получил шестьдесят тысяч гульденов под обещание умножить их многократно и тут же загадочным образом исчез. Следующий раз он объявился в Вене, затем в Берлине, где убедил прусского короля, что нашел манускрипты неизвестного алхимика, в которых подробно изложен рецепт изготовления философского камня. Каэтано обещал получить золото в течение шести дней, и Фридрих вперед осыпал его деньгами, подарками и почестями. Прожив шесть дней в роскоши и довольстве, Каэтано вновь бежал — на сей раз в Гамбург. Однако Фридрих выслал за ним солдат; алхимика отыскали и вернули в Пруссию. К августу король окончательно убедился, что Каэтано — жулик, и велел, в назидание другим шарлатанам, обрядить его в яркий златотканый балахон и вздернуть на городской виселице, которую специально для этого случая украсили золотой мишурой, а также отчеканить в память о событии особую золотую медаль.

Хотя Бёттгер, как и Август, по-прежнему верил в возможность получить философский камень, он наверняка понимал, что сейчас не ближе к разгадке, чем десять лет назад в Берлине. Эта мысль повергала его в тяжелую депрессию, и позорная участь, подобная участи Каэтано, представлялась ему неизбежной. Лучше было честно сознаться в своем провале — а там будь, что будет.

На исходе 1709 года Бёттгер в приступе отчаяния написал королю письмо с трогательными стихами, в которых признавал, что пока не может получить золото. Взамен он предлагал Августу свою жизнь:

Тот плод златой желанен королю, Что слабая рука сорвать пока не в силах. Взамен сосуд порфира и тинкаля Она слагает у подножья трона И сердце в том фарфоровом сосуде Как жертву искупленья предлагает.

Впрочем, на счастье Бёттгера, мысли короля в это время больше занимала политика. В июле 1709 года Петр Великий разбил Карла XII под Полтавой. Поняв, что может получить назад польский престол, Август разорвал Альтранштедтский мирный договор, по которому признавал королем Станислава Лещинского, и заключил союз с Россией и Пруссией против Швеции. Теперь, из Варшавы, вопрос о том, что делать с несчастным Бёттгером, уже не представлялся таким значительным, как месяцы назад. Алхимик не сумел сделать золото, зато ему, по крайней мере, удалось получить фарфор, и если, как он обещает, производство окажется выгодным, вся Европа будет смотреть на Саксонию с завистливым восхищением. Кто знает, может быть, Дрезден еще поспорит с Парижем за звание столицы изящных искусств.

Однако войны обходятся дорого. Как ни хотелось Августу обогатиться на изобретении Бёттгера, денег хронически не хватало. Чтобы самому не входить в новые расходы, он решил привлечь внешних инвесторов: тогда весь риск ляжет на их плечи, а ему, в случае успеха, достанутся прибыль и слава. 23 января 1710 года к двери каждой церкви в Саксонии прибили прокламацию на четырех языках. В ней Август объявлял, что основывает королевскую фарфоровую мануфактуру и призывает вкладывать в нее средства, обещая значительную выгоду. Все желающие могли приобрести акции компании с доходом шесть процентов годовых в течение следующих двух лет, не считая дивидендов. В качестве дополнительного бонуса для акционеров доход этот будет выплачиваться фарфором по цене на двадцать пять процентов ниже продажной.

Однако осторожные саксонские купцы не очень-то верили в успех начинания. Дело было совершенно новое, ненадежное. Прокламация не вызвала бурного отклика, на который рассчитывал Август: желающих вкладывать средства в фарфоровую мануфактуру не нашлось. И вновь король был вынужден, скрепя сердце, финансировать Бёттгера из казны.

Покуда король ждал ответа на прокламацию и письма летали между Дрезденом и Варшавой, Бёттгер продолжал ставить опыты, ища более успешные рецепты фарфора. Незадолго до того он получил образцы чистого белого каолина из месторождения, принадлежащего богатому землевладельцу Гансу Шнорру фон Карольсфельду. Месторождение располагалось в Ауэ, городке в саксонской провинции Фогтланд. Шнорр наткнулся на глину при добыче железа и безуспешно пытался использовать ее на своей фабрике по производству синего кобальта. Пабст фон Охайн в качестве горного инспектора Саксонии посетил Шнорра в 1708 году и, приметив необычайно тонкую белую глину, тут же отправил в Дрезден образец.

В ходе опытов Бёттгер обнаружил, что глина Шнорра превосходит кольдицкую по двум важным параметрам: она была пластичнее и при обжиге получалась белее, потому что содержала меньше оксидов железа. А вот в качестве плавня[9] он по-прежнему использовал алебастр, и это вызывало множество затруднений. Алебастр может служить плавнем только в узком интервале температур, который в печи поддерживать было невозможно, поэтому много посуды портилось при обжиге.

Дав добро на создание новой мануфактуры, Август установил строжайший надзор за Бёттгером, которого по-прежнему время от времени донимал напоминаниями о золоте. Для присмотра за его работой была создана комиссия из государственных чиновников. Вопреки желанию Бёттгера директором назначили Михаэля Немица, и теперь тот мог беспрепятственно отравлять отношения алхимика с королем. Зато две другие важные должности заняли его друзья: набор персонала поручили лейб-медику доктору Бартоломею, место смотрителя досталось Иоганну Мельхиору Штейнбрюку. Сам Бёттгер стал главным управляющим.

Рецепт белого фарфора все еще требовал доработки. Тем временем Бёттгер начал выпускать красную керамику на продажу, но и тут не обошлось без сложностей. В Юнгфернбастае выстроили новую печь, лучше и вместительнее прежних, и неожиданно возникло затруднение: не хватало опытных работников. Изобретенный Бёттгером материал надо было превратить в творения искусства, однако мастера, обладающие необходимыми навыками, не спешили ввязываться в это рискованное предприятие. Объявление о найме гончаров, вывешенное на двери дрезденской ратуши, не возымело действия: никто не пришел. В отчаянии Бёттгер прибег к своим знакомствам и уговорил придворного мастера Фишера заняться красным фарфором. Фишер прекрасно знал, что к Бёттгеру никто не идет работать, и не преминул этим воспользоваться. Он затребовал себе огромное жалованье. Бёттгер, не имея другого выхода, принужден был согласиться на все условия.

За несколько недель продукции изготовили столько, что для нее перестало хватать места. Доктор Бартоломей выделил под склад свободную комнату в своем доме, но это была лишь временная мера. Предстояло решить, как и где продавать готовые изделия. Новейшие предметы роскоши обычно везли на Лейпцигскую пасхальную ярмарку, куда съезжались богачи со всей Германии и даже из других стран. Для дебюта красного фарфора лучше места было не сыскать. Дирекция организовала внушительный стенд, на котором представили новый чудесный материал, а также продукцию фаянсовой фабрики. Белый фарфор, главное из всех достижений, тоже выставили, но не продавали.

Стенд привлек к себе большое внимание; по сообщениям прессы, он собрал множество посетителей, и все восхищались исключительной красотой выставленных предметов. Лейпцигская газета от 14 мая 1710 года в самых восторженных выражениях описывает «кувшины, чайные чашки, турецкие кофейники, бутыли и другие предметы, годные как для практического использования, так и для украшения стола… иные из них необычайно прочны и видом напоминают яшму… огранены и замечательно блестят… есть лакированный красный сосуд, не уступающий лучшим японским образцам».

Увы, как к своему огорчению убедился Бёттгер, мода на фарфор, как и на любой другой вид искусства, возникает не сразу. Дебют революционного красного фарфора не принес ожидаемого успеха. Было продано всего несколько изделий, заказов поступило меньше, чем Бёттгер рассчитывал, и в целом поездка на ярмарку обернулась значительными убытками.

Тем не менее дирекция решила не сдаваться. Наняли торговых представителей для продажи нового фарфора на других крупных ярмарках Германии и Европы. В июне продукцию мануфактуры выставили на Петропавловской ярмарке в Наумбурге на реке Заале. Не в силах побороть искушение похвастать открытием перед Пруссией, дирекция направила в Берлин торгового агента с лучшими образцами товара. Трудно вообразить чувства тамошних придворных, когда выяснилось, что изысканные чаши, вазы, блюда и статуэтки — прямой итог охоты на юного талантливого алхимика, которую десять лет назад устроил их король.

По мере того как производство расширялось, становилось ясно, что для полномасштабного выпуска белого фарфора нужно больше места. Вопрос был в том, где открывать завод. Альбрехтсбург, стоящий на неприступной скале и пустовавший с тех самых пор, как в 1705 году Бёттгера перевели в Кёнигштейн, подходил как нельзя лучше: замок несложно охранять, а значит, конкурентам не удастся выведать секрет. Близость к реке давала дополнительное преимущество — возможность доставлять дрова баржами по воде.

В июне 1710 года новый фарфоровый завод перенесли в Мейсен. Бёттгер, впрочем, по строгому указанию короля, остался узником в Дрездене.

Глава 7 Пламя случая

Дабы елико возможно сохранить это искусство в тайне, мейсенский завод… сделали недоступным для всех, кроме самих работников, а секрет смешения и подготовки ведают лишь немногие из них. Они содержатся как узники и подлежат аресту, если выйдут наружу; соответственно у них там есть домовая церковь и все необходимое.

Джонас Ганвей. Исторический обзор британской торговли на Каспийском море. 1752.

Несмотря на поддержку короля, успех давался с трудом. Весь первый год после переезда фабрики в Альбрехтсбург Бёттгера преследовали неудачи, а само ее существование постоянно было под угрозой.

Не хватало денег. Бёттгер как управляющий мануфактурой лично отвечал за ее долги. Химик он был талантливый, а вот управленец — никудышный; бухгалтерия велась из рук вон плохо, долги Бёттгера путались с долгами мануфактуры. Король положил ему жалованье, которое должно было покрывать издержки и личные расходы, но деньги либо вовсе не выплачивались, либо выплачивались не полностью. Враждебно настроенные биографы обвиняли его в махинациях; впрочем, скорее всего финансовая неразбериха была обусловлена неопытностью самого Бёттгера и двурушничеством таких, как Немиц, который не упускал случая воспользоваться просчетами неумелого администратора.

Август подолгу, иногда по несколько месяцев кряду, жил в Варшаве, и жалованье работникам мануфактуры постоянно задерживали. Даже когда король о них вспоминал и поручал главе казначейства погасить долг, выплаты обычно откладывались из-за отсутствия денег. В итоге возникали беспорядки среди рабочих, которые по-прежнему были на положении узников и не могли покидать замок, когда им вздумается. Вынужденные неделями, а то и месяцами трудиться бесплатно, они периодически выходили из повиновения и раз даже, нарушив запрет, отправились в Дрезден, где остановили короля во время утренней конной прогулки. Тогда жалованье выдали, однако не всякий раз дело заканчивалось так благополучно.

Михаэль Немиц, глава комиссии по надзору за мануфактурой, постоянно вставлял Бёттгеру палки в колеса: не передавал королю его писем и просьб, постоянно, с чудовищными преувеличениями рассказывал о его пьянстве и халатности. Из-за этого между Бёттгером и Августом возникали трения, а обстановка на фабрике накалялась.

Хотя Бёттгеру поручили управление мануфактурой, король, все еще надеясь получить золото, держал его в Дрездене под замком, а потому Бёттгер не мог изо дня в день руководить производством, не мог обучать работников. Насколько известно, он побывал в Мейсене всего пять раз — явно недостаточно, чтобы наладить совершенно новое дело. Первый раз он приехал в июле 1710-го, через месяц после открытия завода, второй раз — на следующий год, в августе 1711-го. К тому времени Бёттгер успел привыкнуть к относительному комфорту дрезденской жизни, поэтому захватил с собой декоратора, чтобы привести Альбрехтсбург в более человеческий вид.

С самого начала в Мейсене были серьезные проблемы с производством. Планировалось выстроить большую печь — для нее отвели пустующее помещение бывшего судебного присутствия. Доктор Бартоломей тщательно изучил устройство зарубежных печей, чтобы не повторить дефекты конструкции, допущенные в Юнгфернбастае: там температуру обжига регулировали на глазок, увеличивая или уменьшая подачу воздуха в топку. Недостатки метода проб и ошибок заставили Чирнгауза назвать дрезденские печи «котлами случая». Однако и здесь все упиралось в деньги: к 1711 году материальное положение мануфактуры стало настолько плачевным, что строительство печи в Мейсене полностью прекратилось.

Много хлопот доставляли разногласия с духовенством собора, который располагался по соседству с замком: у них были общая крепостная стена, общий вход и общий большой двор. Протестантские клирики с самого начала настороженно отнеслись к новой затее короля-католика — возможно, заподозрили, что это прикрытие для каких-то козней. И уж точно им не нравилось, что у них под боком разместили фабрику.

Несмотря на все препоны, Бёттгер кое-как сумел наладить ограниченный выпуск продукции. Изобретенный им красный фарфор был легче в изготовлении и не так требователен к условиям обжига, как белый. Бёттгер надеялся, что продажа изделий из нового материала даст средства, которых не удавалось добиться от короля, а значит, и возможность продолжить опыты по усовершенствованию белого фарфора.

Делать и обжигать красный фарфор на заводе уже умели, однако исключительная твердость и насыщенный цвет нового материала означали, что обычные формы и декоративные техники для него почти не подходят. Для такой тонкой и твердой керамики требовалось нечто совершенно иное: формы, которые подчеркнули бы преимущества материала, невиданный прежде декор, а главное — работники, которые справились бы с новаторской задачей. Гончары с фаянсовой фабрики делали что могли, однако для того, что задумал Бёттгер, нужны были мастера более высокого уровня.

Материал допускал самое разное применение, и Бёттгер добился, чтобы из него изготавливали изящные вещицы. Служащие мануфактуры разработали целый ряд оригинальных методов. Они смешивали несколько глин различного состава, так что получался мраморный рисунок, как у природного камня; украшали изделия рельефными цветами и листьями в китайском духе, а затем расписывали или даже инкрустировали драгоценными камнями. При правильном обжиге красный фарфор получался непористым и, следовательно, не нуждался в глазуровке; его можно было просто шлифовать, как мрамор. Дополнительный эффект достигался за счет того, что часть поверхности полировали до блеска, часть — оставляли матовой.

Однако успех этих многообразных способов декорирования зависел от искусства ремесленников, которых прежде надо было найти, проверить, взять на работу, обучить конкретным задачам и направлять в дальнейшем. Модели для рельефных украшений, которые приклеивались жидкой массой к уже отформованному изделию, заказывали скульпторам. Окончательную огранку, гравировку и полировку проводили опытные резчики из Богемии — по большей части в специально созданных мастерских на реке Вайсериц, притоке Эльбы, а также в шлифовальных цехах, где также обрабатывались агаты и другие полудрагоценные камни.

И все равно Бёттгер был не удовлетворен: он искал еще более новаторские решения, еще более привлекательные для глаз формы. Он был ученым-практиком, а не художником, поэтому не мог самостоятельно воплотить свои замыслы. Поворотным пунктом стала его встреча с придворным серебряных дел мастером Якобом Ирмингером. Творения Ирмингера так понравились Бёттгеру, что он пошел на беспрецедентный шаг: разрешил ювелиру посетить мейсенский завод и взять с собой для пробных работ образцы лучшей глины.

Эти работы привели короля в восторг, и он, к радости Бёттгера, тут же назначил Ирмингера художественным руководителем мануфактуры с наказом разработать ряд изделий, которые будут пользоваться успехом у ценителей роскоши, у среднего класса и у иностранцев. Как и Бёттгер, Ирмингер жил в Дрездене и здесь, в своей мастерской, создавал прототипы будущих изделий — из бронзы, а в Мейсене или Дрездене с них делали глиняные формы. Раз в несколько месяцев — куда чаще Бёттгера — он ездил на мейсенский завод и проводил там по несколько дней кряду, приглядывая за производством и объясняя новым работникам, как добиться желаемых результатов.

По мере того как уровень мастеров рос, Бёттгер старался выпускать все более разнообразную продукцию. В 1712 году он усовершенствовал некоторые крупные формы и, с обычной своей чрезмерной самоуверенностью объявил смотрителю фабрики Штейнбрюку, что теперь готов выпускать «камины, столешницы, колонны и пилястры, дверные косяки, лари большие и малые, античные урны, плиты для покрытия полов, шкатулки для украшений, колокола, хлебницы и шахматы». Другими словами, Бёттгер утверждал (по обыкновению, слегка преувеличивая), что изобретенный им материал годится практически для всего.

Из всей бёттгеровской красной керамики наиболее успешными стали чашки для трех напитков, к которым европейское светское общество приохотилось в семнадцатом веке: кофе, шоколада и чая.

В условиях плохой санитарии вода представляла большую опасность для здоровья. Помогало кипячение (хотя о бактериях тогда еще не знали), однако требовались какие-нибудь добавки, чтобы заглушить неприятный вкус. Чай, кофе и шоколад отлично справлялись с этой задачей, к тому же они содержат кофеин, благодаря которому те, кто их пил, получали приятный заряд бодрости без нежелательных последствий, которые влечет за собой употребление алкоголя.

Кофе завезли в Европу из Аравии, где он известен с четырнадцатого столетия. Какао обнаружили в Мексике испанские конкистадоры. Чай, как и фарфор, происходит из Китая; там его пили задолго до того, как европейцы услышали само это слово. На кантонском диалекте он называется «ча». Его впервые попробовали в Кантоне португальские купцы; в 1580-м они уже возили этот товар в Лиссабон. В 1613 году географ Самюэль Пёрчас, рассказывая о Китае, писал, что гостям там подают «чья, настой неких листьев, весьма дорогостоящих, от которого ни в коем случае нельзя отказываться, как и от других подношений». Век спустя чай, как и многие другие восточные товары, вошел в моду по всей Европе.

Во времена Бёттгера употребление этих трех напитков стало непременной частью светского ритуала, однако не существовало еще общих правил, как их подавать. Один из первых дошедших до нас сервизов для чая и кофе сделан между 1697-м и 1701 годами Динглингером, придворным ювелиром Августа, в честь его восшествия на польский престол. Массивную золотую пирамиду — подставку — венчает чайник, установленный на самом верху, словно священная реликвия. В сервиз входят великолепные золотые сахарницы, искусно вырезанные фигурки из слоновой кости, хрустальные вазы с изящной гравировкой — все усыпано тысячами алмазов и других драгоценных камней. Примечательнее всего в бесценном сервизе, что чашки сделаны из золота и покрыты эмалью, имитирующей восточный фарфор, ибо при всех своих, казалось бы, безграничных возможностях — невероятном мастерстве и таланте, обилии золота и самоцветов — Динглингер, как, впрочем, и любой другой ремесленник в стране, не мог представить королю настоящий чайный фарфор саксонского производства.

Разумеется, такая роскошь предназначалось лишь для украшения парадного стола. Если бы король собирался пить из этих чашек каждый день, Динглингер столкнулся бы с еще более трудной задачей. Чтобы прихлебывать горячий напиток, не обжигая губ, нужна посуда, которая выдерживает кипяток, но сама не нагревается. Серебро отлично подходит для чайников и кофейников, а вот для чашек не годится, потому что хорошо проводит тепло. Тоже самое относится и к любому другому металлу.

Иное дело керамика, ведь у глины коэффициент теплопроводности низкий. Предприимчивые жители Делфта в ответ на растущее увлечение кофе, чаем и шоколадом наладили выпуск фаянсовых чашек. Однако у керамики есть свои недостатки: она пориста и, следовательно, при малейшей трещине (а глазурь легко трескается) теряет водонепроницаемость.

На Востоке чай заваривали в невысоких сосудах с плотно прилегающей крышкой и наливали в фарфоровые пиалы. Пёрчас в 1613 году писал, как подают чай в Китае: «насыпают в фарфоровую мисочку совсем немного — не больше, чем поместилось бы в ореховой скорлупке, — и употребляют с горячей водой». Узнав, что европейские варвары предпочитают подавать восточный напиток в сосудах с носиком и ручкой, китайцы решили и тут не упустить свою выгоду: наладили выпуск чайников исинской керамики на экспорт, вероятно по образцу европейских серебряных или фаянсовых.

Увидев восточные копии европейских чайников, Бёттгер понял, что его материал еще тоньше китайского и точно так же способен выдерживать кипяток. Так происходило взаимное обогащение культур: идея, совершив полный круг, вернулась из Китая в Европу, где ее тут же приняли на ура.

Август по достоинству оценил подражания экзотической китайской керамике, выпускаемые его мануфактурой, и не замедлил пополнить ими свою коллекцию. Еще в больший восторг он пришел, когда Бёттгер презентовал ему «тончайший сосуд, ни в чем не уступающий Ост-Индскому красному фарфору, превосходящий мрамор и порфир тонкостью и красотой». Аппетиты короля росли день ото дня. По мере того как производительность фабрики увеличивалась, Август забирал себе все больше ее продукции. Для своего дворца он заказал Бёттгеру вазы шестьдесят сантиметров высотой и блюда полметра в диаметре. Всего для собственной коллекции Август приобрел восемьсот предметов — не считая того, что дарил заезжим князьям и сановникам в стремлении похвастать успехами своей новой мануфактуры.

Как покровитель завода Август мог покупать его продукцию с большой скидкой, но несмотря на эту привилегию, предпочитал не платить вовсе, считая, что имеет на это право. Крупные королевские заказы усугубляли и без того нелегкое финансовое положение Бёттгера. Производительность фабрики росла, а прибыли все не было. За полтора года со своего открытия Мейсенская мануфактура выпустила тринадцать тысяч предметов — они лежали на складе, готовые для продажи, а покупатели могли выбирать из образцов в специально отведенном помещении. Тем не менее, по расчетам Штейнбрюка, расходы за этот период на пятьдесят процентов превысили доход.

Главной причиной убытков, которую Бёттгер не мог видеть из своего дрезденского заточения, было повальное воровство, пронизавшее фабрику сверху донизу. Почти наверняка больше всех наживался Немиц, у которого для этого были самые благоприятные возможности. Он присваивал деньги, выделенные Августом на развитие мануфактуры, продавал лучшие образцы продукции в Дрездене и клал выручку себе в карман. Счетовод Матис был ничуть не лучше: его тоже ловили на продаже изделий в свою пользу. Из всего руководства в махинациях не участвовали только смотритель Штейнбрюк и доктор Бартоломей. Простые работники были также нечисты на руку, что ставило под удар само существование завода.

Открытие Бёттгера, которым так бахвалился король, вызвало зависть европейских конкурентов. Еще до того как первые образцы выставили на продажу, за рецептами фарфора и красной каменной керамики началась настоящая охота. Дрезден и Мейсен кишели лазутчиками, которые подслушивали разговоры рабочих на ярмарочных площадях и в трактирах, пытаясь по обрывочным фразам разгадать секрет новой технологии.

Август, сознавая эту опасность, попытался запугать рабочих: им объявили, что любые разговоры о фабрике за ее пределами будут приравнены к государственной измене. Кроме того, по-прежнему действовала предосторожность, которую с самого начала предложил Бёттгер; каждый рабочий знал лишь небольшую часть процесса, ту, которую исполнял сам, и понятия не имел, что делают другие.

Однако эти меры не помогли. Первым обратил свои знания в деньги некий Самуэль Кемпе, рецептурщик с нойштадтской фабрики. Его уже раз поймали с поличным и приговорили к двухлетнему заключению. Через год он написал Бёттгеру слезное письмо с жалобами на свою долю. Тот проникся сочувствием к товарищу по несчастью и, ошибочно полагая, что Кемпе усвоил урок, преподанный суровой тюремной жизнью, а значит, впредь такого не повторит, поддержал его прошение о помиловании. Кемпе освободили досрочно, после чего Бёттгер снова принял его на завод, более того, пригласил к себе в лабораторию помогать в опытах.

Теперь Кемпе своими глазами видел, что делает Бёттгер, и вскоре вызнал рецепт красного фарфора. Несколькими месяцам позже он без зазрения совести отплатил благодетелю. В один прекрасный день Кемпе не вышел на работу. Бёттгер сразу заподозрил худшее и отправил посыльного к нему на дом. Выяснилось, что Кемпе бесследно исчез. На фабрике немедленно устроили проверку и обнаружили, что он прихватил с собой изрядную порцию красной фарфоровой массы. Позже стало известно, что его сманили в Пруссию: пруссакам не давали покоя успехи давних соперников-саксонцев. Берлинский чиновник, тайный советник Горне, подкупил Кемпе обещанием высокого жалования. В 1713 году они вместе создали в Плауэ конкурирующую фабрику по производству красного фарфора.

Продукция Плауэ была куда хуже мейсенской: более грубой и довольно несуразной по форме. Однако курфюрст и его приближенные запаниковали: стало ясно, что сохранить рецепт в тайне будет куда труднее, чем они думали.

Глава 8 Белое золото

Они созданиям небес подобны, И плоть их — человеческий фарфор — В прекраснейшие формы отлита. Джон Драйден. Дон Себастьян. 1690.

Теплой весной 1713 года посетители Лейпцигской пасхальной ярмарки замирали перед стендом Мейсенской фарфоровой мануфактуры польского короля. Разодетые в пух и прах аристократы, зажиточные купцы, дамы в подбитых бархатом накидках поверх пышных шелковых платьев здоровались, обменивались любезностями и принимались восторженно обсуждать выставленные диковины.

Модная публика привыкла к роскошным товарам — ими всегда славилась Лейпцигская ярмарка, — но даже на таком фоне изделия Мейсенской мануфактуры сразу притягивали взгляд. Ибо здесь представили нечто доселе невиданное: изящные чаши, хрупкие пиалы, тончайшие блюдца, затейливые тарелки, чайницы и курительные трубки — все из сверкающего белого фарфора, какого до того никто в Европе не делал.

Бережно приподнимая невесомые чашечки, посетители разглядывали их на просвет, восхищенно дивясь прозрачности материала, засматривались на кубки, обвитые натуралистическими листьями и цветами, с восторгом обсуждали блестящую глазурь. Все эти предметы стоили очень дорого, но искушенная публика отлично понимала, что в любой области искусства новизна ценится особенно высоко. Как-никак случай был воистину исторический: впервые в открытую продажу выставили настоящий европейский фарфор.

Лейпцигскую ярмарку не случайно выбрали для того, чтобы впервые явить миру саксонский фарфор: она притягивала к себе весь цвет тогдашнего общества. Ее посетители — беспечные отпрыски королевских семейств, богатые аристократы и зажиточные купцы — стекались сюда за модной мебелью, стеклом, изделиями из металла, керамикой, тканями и многим другим. Леди Мэри Уортли Монтегю описывала Лейпцигскую ярмарку как «одну из самых значительных в Германии, место скопления знати и купцов». Сама она покупала там «ливреи для пажей, золото для себя и все такое прочее».

На прошлых ярмарках публика могла видеть немногочисленные изделия белого фарфора, выставленные рядом с красной керамикой. Увы, эти образцы только дразнили взгляд: они не продавались. Теперь посетители могли не только любоваться белым фарфором, но и покупать его. Могли принести домой набор сверкающих пиал и попивать чай, радуясь мысли, что эта красота изготовлена в Саксонии, на фабрике, принадлежащей самому блистательному из европейских монархов. То, что продукция мануфактуры осенена именем короля, многократно усиливало ее притягательность в глазах модников и франтов. Неудивительно, что покупатели не устояли перед таким соблазном и, к радости Бёттгера, заказы на «белое золото» полились рекой.

Успех на Лейпцигской ярмарке 1713-го дался Бёттгеру нелегко. В 1711-м, всего через год с небольшим после открытия мануфактуры, ее плачевное финансовое состояние заставило короля собрать очередную комиссию. Бёттгера вызвали и потребовали объяснить, почему завод приносит только убытки. Комиссия была настроена весьма сурово. Бёттгера утешало лишь, что среди инквизиторов он видел дружеские лица безукоризненно честного смотрителя фабрики Иоганна Мельхиора Штейнбрюка и доктора Бартоломея, чья поддержка уже столько раз его выручала.

Бёттгер, не сробев, твердо выступил в свою защиту. По его словам, главная беда мануфактуры заключалась в недостаточном финансировании со стороны короля, который с такой помпой открыл ее двенадцать месяцев назад. Невозможно наладить серьезный выпуск продукции, пока не выстроена обещанная печь, а ее нельзя выстроить, пока нет денег. Кроме того, печь нельзя топить, если нет дров, а их поставляют нерегулярно и по чудовищно завышенной цене. И это еще не все: для успешного производства белого фарфора необходимо сырье, в первую очередь каолин. Глина из Кольдица оказалась очень ненадежна, и Бёттгер убедил Штейнбрюка заключить с Гансом Шнорром контракт на поставку глины из Ауэ, которая была гораздо чище и лучше показала себя при пробном обжиге. И какие могут быть прибыли, продолжал Бёттгер, если королевские заказы, истощающие все силы фабрики, не оплачиваются? Коль скоро на жалованье работникам и закупку сырья нет средств, завод не стоило и открывать.

Король должен пообещать, что впредь деньги за готовые заказы, а также на закупку сырья и выплату жалованья будут поступать бесперебойно. Кроме того, нужны вложения в развитие фабрики. И наконец, сказал Бёттгер, крайне важно, чтобы он сам, как первооткрыватель формулы и управляющий мануфактурой, распоряжался всем напрямую, а не через Немица и его присных, которые все указания переиначивают по-своему. Нынешняя система порочна и ведет фабрику к неизбежному краху.

Члены комиссии, слушая эту смелую речь, вероятно, с трудом верили собственным ушам. Как смеет алхимик-арестант, показавший свою полную неспособность вести дела, дерзко обличать руководство и требовать кардинальных перемен? И неужто этот человек, известный сомнительным поведением, думает, будто ему и впрямь доверят единолично распоряжаться столь важным для короля производством?

Однако, в отличие от Немица и других чиновников, занятых лишь собственным обогащением, Штейнбрюк и Бартоломей встали на сторону Бёттгера, видя, что тот искренне болеет за фабрику (чего нельзя было сказать о его критиках). Да, он не лишен недостатков (к тому времени о его пьянстве знали, конечно, все), и тем не менее ему можно доверять. Оба они поддержали требование реформ. Под их нажимом комиссия признала жалобы Бёттгера справедливыми и согласилась передать их королю вместе с предложениями по реорганизации.

Август, несмотря на политические треволнения, все так же страстно обожал фарфор и гордился своей уникальной, пусть пока и не очень успешной фабрикой. Отчет комиссии заставил его всерьез задуматься. Понятно было, что без надежного финансирования предприятие не выживет. Перемены назрели — это был вынужден признать даже король.

Деньги на выплату жалованья и завершение печи сразу нашлись. Бёттгер тоже получил некоторую сумму на текущие расходы и прожитие (хотя король и оставил его под домашним арестом). Что уже совсем удивительно, ему передали общий контроль над производством и продажей. И наконец, дабы выручка не утекала в карманы вороватых служащих, учредили отдельную оптовую компанию, которой отныне принадлежало монопольное право торговать продукцией Мейсенской мануфактуры.

Старую дирекцию распустили, однако Немиц ухитрился сохранить власть, а с ней и возможность вредить Бёттгеру. Он применил ловкий обходной маневр — вложил средства в посредническую компанию; теперь основной доход от изобретения доставался ему, частенько за счет непрактичного первооткрывателя.

Еще год, и долгожданную печь наконец достроили. До нас дошло мало сведений об устройстве первых печей; известно, что для высочайших температур, необходимых при обжиге фарфора, Бёттгер спроектировал совершенно новую конструкцию из огнеупорных кирпичей, состав которых тоже разработал сам. Первые печи были маленькие, цилиндрические, чуть больше метра в длину и всего тридцать сантиметров в ширину: там помещались только небольшие фарфоровые изделия. Следующие были в десять раз больше, но работали по тому же принципу. О гениальности Бёттгера явственно свидетельствует тот факт, что до девятнадцатого века никто не смог усовершенствовать его конструкцию.

Стали регулярно прибывать воловьи упряжки с каолином из Ауэ. Впрочем, и с этими поставками не все было гладко. Сын Шнорра, Ганс Енох, показал себя прожженным дельцом. Он довольно скоро научился пользоваться тем, что завод целиком зависит от его глины, и в следующие десятилетия попортил немало крови и Бёттгеру, и его преемникам на посту управляющего фабрикой. Шнорр постоянно взвинчивал цену на каолин — только за первые десять лет она выросла почти вдвое — и к тому же безбожно драл за доставку. А когда мейсенский управляющий выражал недовольство, Шнорр задерживал очередную партию глины, или высылал негодную, или даже продавал ее конкурентам, несмотря на письменный договор, закрепивший исключительные права Мейсена. Однако в 1712 году всем казалось, что вопрос с поставками каолина решен, и Бёттгер смог наконец приступить к долгожданному производству фарфора.

Штейнбрюк регулярно обходил с инспекцией растущий Мейсенский завод. Каждый из множества сложных технологических процессов требовал неусыпного надзора. Первая стадия превращения глины и камня в несравненной красоты предметы, достойные монарших дворцов, состояла в подготовке компонентов. Природный каолин представляет собой хрупкое комковатое вещество с зернами полевого шпата, кварца и других примесей, способных, если их не отделить, испортить ровную фактуру готовых изделий и придать черепку грязноватый оттенок. Итак, первым делом глину надо было очистить.

Очистка происходила в системе сообщающихся емкостей, через которую с постоянной скоростью протекала вода. В первом большом чане глину отмучивали — то есть взбалтывали с водой. При этом песок оседал на дно, а сама глина в виде взвеси поступала в соседний чан. После отделения механических примесей ее отжимали на фильтр-прессе: лишняя влага уходила, оставались тончайшие частички каолина. Тем временем алебастр толкли в огромных деревянных ступах, а затем истирали в валковых дробилках до консистенции сахарной пудры.

Затем наступала самая ответственная стадия процесса: смешивание. Тщательно отмеренные порции двух основных компонентов, каолина и алебастра, перемешивали веселкой в большом открытом чане до получения равномерной массы кремового оттенка. Затем рабочие вновь отжимали ее в фильтр-прессах, отделяя лишнюю влагу. Полученную плотную массу подмастерья относили в сырые подвалы Альбрехтсбурга, где она, как оставленное расстаиваться тесто, дозревала восемь недель, чтобы обрести пластичность. Потом ее вновь месили и отжимали, чтобы не осталось пузырьков воздуха, и лишь после этого она поступала к мастерам-формовщикам. Простые полые модели делали на гончарном круге, более сложные детали отливали в гипсовые формы, а потом собирали, используя вместо клея жидкую фарфоровую массу.

Отформованные и собранные изделия ставили на просушку, которая длилась до трех месяцев. При сушке и обжиге каждый предмет дает усадку примерно в 15 % за счет потери влаги, и очень существенно, чтобы это происходило медленно — при быстром высыхании фарфоровое тесто может пойти трещинами.

Теперь белые и слегка мучнистые на поверхности изделия подвергали первому обжигу при температуре 800 °C, чтобы они стали прочнее и лучше принимали глазурь. Она состояла из тех же компонентов, что и основная масса, но с большим относительным содержанием алебастра, таким образом при обжиге черепка и глазури происходил один и тот же процесс. Покрытые глазурью изделия для защиты от огня, копоти и неравномерного жара ставили в короба из огнеупорной глины, называемые капселями. Затем разжигали огонь и доводили температуру до 1450 °C, после чего дровам давали прогореть и дожидались, пока печь медленно остынет. При отсутствии термометров для определения температуры требовалась большая сноровка: слишком сильный или недостаточный жар мог сгубить бесценную продукцию. К тому времени Бёттгер значительно усовершенствовал конструкцию печей, и Штейнбрюк отмечает, что после 1713 года это было «совершенно новое, особенное изобретение… в котором воздух и огонь смешивались, так что из-за сильной тяги казалось, будто это бушующий воздух, а не огонь, какой мы привыкли видеть в печи». Штейнбрюк, возможно, не понимал, как жар преобразует глазурь в прозрачную расплавленную субстанцию, спекающуюся с фарфоровым черепком, — субстанцию, которая, остыв, образует твердый прозрачный слой на просвечивающем фарфоре. Однако ясно было, что изобретенная Бёттгером глазурь — это, образно говоря, кожа на «костях и мясе» фарфора: глине и камне.

Фарфор, если только в массу не добавляют специальных красителей, по своей природе белый. И тем не менее продукция разных стран, разных эпох и даже разных заводов различается оттенком. Если долго и пристально вглядываться в белое глазурованное блюдо, изготовленное Бёттгером, станет видно, что оно чуть желтее аналогичного китайского. Легчайшие оттенки перламутрового, серого, желтого и голубого определяются неизбежными колебаниями минерального состава глины и других компонентов фарфорового производства. Как специалисту по винам вкус, запах и цвет бургундского или бордо говорит о том, из какого виноградника вино, так для эксперта по фарфору малейшие оттенки изделия сразу указывают на его происхождение.

Восточный фарфор, как прекрасно видел Бёттгер, был чуть голубоватым. Причина этого отчасти заключалась в том, что японские и китайские мастера использовали в качестве плавня не алебастр, а полевошпатовую породу, так называемый «китайский камень» или петунзию. Фарфор, который Бёттгер делал с добавлением алебастра, обладал еле заметным лимонным оттенком. На современный взгляд это даже красивее холодной голубоватой белизны, однако Бёттгер и Август, для которых успехом стала бы полная имитация восточных образцов, хотели получить идеально белый черепок, как у китайских и японских изделий. Сравнение с Востоком ставило перед Бёттгером и другую, еще более сложную задачу — разработать технологию цветной росписи.

Керамику можно расписывать тремя разными способами. В первом и самом простом роспись, в том числе золотом, наносится на уже готовый глазурованный фарфор. Именно в этой технике были (довольно грубо) декорированы изделия, выставленные на Лейпцигской ярмарке 1713 года. Главный недостаток такого метода заключается в том, что краска, которую наносят холодной поверх глазури, непрочна и легко стирается. Вскоре и королю, и Бёттгеру стало ясно, что для успеха мейсенского фарфора нужны эмали, соединяющиеся с глазурью при обжиге.

Эмали для росписи керамики — будь то гончарные изделия или фарфор — состоят из пигментов (ими обычно служат оксиды металлов) и плавня. Они наносятся после основного высокотемпературного обжига, а затем изделие обжигают еще раз, при более низкой температуре, чтобы оксиды вплавились в прозрачную глазурь. Для Бёттгера главная трудность заключалась в том, что каждый пигмент имеет свой состав, а значит — каждый надо проверять при разных температурах, что само по себе было отдельной и очень трудоемкой задачей.

Куда богаче возможностями подглазурная роспись. Пигменты наносят на неглазурованный «бисквит», после чего изделие покрывают глазурью и обжигают. Подглазурная роспись самая устойчивая: какими бы тонкими ни были изображения экзотических садов или пышно разодетых придворных, они надежно защищены непроницаемой стеклянистой оболочкой — окном в изысканный нарисованный мир.

Однако этот метод чреват многими сложностями. Используемые пигменты должны быть устойчивы к высочайшим температурам, которым подвергается в печи помещенное в капсель изделие. Именно при таких температурах они приобретают нужный оттенок. Малейшая ошибка в составе смеси или температуре обжига — и цвет станет неразличимым, или роспись растечется в глазури, утратив четкость линий.

За четыре столетия до того, как Бёттгер начал свои опыты, мастера из округа Цзиндэчжэнь в восточном Китае освоили подглазурную роспись с использованием оксида кобальта, дающего при обжиге насыщенный синий цвет. Метод распространился в Корею и Японию, где в поселке Арита на острове Кюсю бело-синий фарфор производят с начала семнадцатого века. Во времена Бёттгера восточные мастера довели эту технику до невероятного совершенства, используя ее как отдельно, для создания характерной бело-синей цветовой гаммы, так и в комбинации с надглазурной росписью, позволяющей создать пышное многоцветье. Именно таким по большей части и был привозной фарфор — предмет вожделений Августа.

С точки зрения короля, пока Бёттгер не научился делать синюю подглазурную и цветную надглазурную роспись, его работа по созданию фарфора оставалась незавершенной. А эта задача, как оказалось, немногим уступала в сложности получению золота из свинца.

Глава 9 Цена свободы

Ничто так дух не веселит, Ничто не радует так взор, Ничто так дивно не блестит, Как древний голубой фарфор. Эндрю Лэнг. Баллада о голубом фарфоре. 1880.

Как писал Шелли, все на свете подвластно судьбе, удаче, случаю, изменчивости и времени[10]. Невероятное сочетание исключительных обстоятельств и редкостной одаренности сформировало жизнь Бёттгера и слепило его характер, однако в попытке этот характер описать исследователь сталкивается с мучительно противоречивой картиной: человек переменчивого нрава, в котором непредсказуемо слились угрюмость и сентиментальность, холодный рассудок и отзывчивость. То отчаянно смелый, то нерешительный, тщеславный и слабый; обаятельный жизнелюб и опустившийся пьяница, но всегда — гениальный и прилежный ученый-химик.

Лицо Бёттгера на портретах и медальонах отражает трагическую противоречивость его натуры. Единственный известный прижизненный портрет сделан, когда изобретатель был уже тяжело болен. Мы видим изборожденный заботами лоб, суровый профиль с выступающим волевым подбородком, взгляд фанатика. На других, посмертных портретах нам предстает байронический герой: отчаянный кутила и франт с небрежными кудрями, алыми чувственными губами и огненным взором.

Так же двойственны и письменные свидетельства о личности Бёттгера. Одни рассказывают о человеке удивительно тонкой души, которого все, кому с ним довелось работать, безмерно уважали и любили. Вильденштейн, один из первых помощников Бёттгера, вспоминал, что даже во время самых трудных экспериментов в Дрездене «он говорил с работниками так просто и искренне, что мы были готовы трудиться для него день и ночь». Не раз доверие и сочувствие Бёттгера к сотрудникам оборачивалось кражей секретного рецепта. И все же он явно не был добрячком. По его приказу рабочих Мейсенской мануфактуры за один пропущенный день лишали недельного жалования.

Склонность к депрессиям, вызванная долгой неволей, нередко выражалась в слезливой жалости к себе, хотя с Бёттгером обходились совсем не как с рядовым арестантом. Да, его постоянно стерегли, но в последние годы заточения у него были удобные комнаты рядом с лабораторией в Дрездене. Король, чувствуя невольное уважение к пленному алхимику, окружил его всевозможными почестями. В 1711 году Август сделал Бёттгера бароном, и дальше тот жил как аристократ, пусть и на положении узника. Он принимал гостей, обсуждал свои замыслы с королем и придворными учеными, философами, художниками, напропалую бражничал. Ничто не мешало ему изливать королю душу, что Бёттгер и делал без всякого стеснения. В одном из писем Августу он писал: «Труды эти, так сказать, суть мои первенцы, и, надеюсь, Вы впредь не сочтете недолжным, когда я говорю, что люблю их нежной любовью».

Итак, барон Бёттгер не страдал от одиночества, лишений и отсутствия интеллектуального общества. Однако, изучая его жизнь, мы видим, что для этого страстного человека все недостижимое превращалось в род мании, а после открытия рецепта фарфора недостижимой для него осталась только свобода. Август, впрочем, не намеревался выпускать алхимика на волю, пока тот не выполнит обещания касательно золота. В 1713 году король по наущению Немица вновь стал требовать от Бёттгера, чтобы тот доказал свою состоятельность. Ему было приказано 20 марта осуществить трансмутацию в присутствии самого монарха, князя фон Фюрстенберга и Немица — либо ответить головой. И вновь Бёттгер вынужден был прибегнуть к фокусу, за который поплатился долгими годами заточения. На глазах у высоких зрителей он положил в один тигель медь, в другой — свинец и поставил оба на огонь. Как и прежде, когда металлы расплавились, он добавил в оба тигля загадочный порошок, накрыл их и дал содержимому время сплавиться. Когда тигли сняли с огня, на месте меди оказалось серебро, на месте свинца — золото. Ловкость рук очередной раз спасла Бёттгера от плахи.

Однако жизнь взаперти под неотступной угрозой смерти серьезно подорвала его здоровье. Сказывалось и злоупотребление алкоголем. Современники писали, что Бёттгер редкий день оставался трезв. Зрение его ослабело, почти наверняка из-за экспериментов с зажигательными стеклами Чирнгауза. Губительнее всего было воздействие на легкие ядовитых паров мышьяка и ртути, которые часто использовались в алхимических опытах. Доктор Бартоломей лечил Бёттгера всеми возможными средствами, но безрезультатно. К началу 1714 года болезнь обострилась. Ее симптомами стали эпилептические припадки, горячка и периоды глубокой тоски, близкой к умопомешательству.

Король, узнав о тяжелом состоянии Бёттгера, наконец смилостивился. 19 апреля 1714 года, после двенадцати с половиной лет заточения, тридцатидвухлетний Бёттгер получил свободу с условием, что до конца жизни не покинет Саксонию и будет продолжать поиски философского камня. Недуг стал для ученого куда более суровой темницей, чем та, в которой столько лет держал его Август. Услышав о своем освобождении, Бёттгер рассмеялся безумным смехом.

Его повседневная жизнь с обретением свободы изменилась мало, зато, когда болезнь немного отступала, он мог пользоваться теми радостями, которых был прежде лишен. Его отчим, Тиман, скончался в 1713 году, теперь Бёттгер получил возможность выписать к себе мать, младшую сестру и сводного брата. Он познакомил сестру со своим другом Штейнбрюком, и в 1716 году они поженились.

В неволе, под неусыпным надзором, Бёттгер вынужден был вести практически монашескую жизнь, что усугубляло его терзания. В одной из его ранних биографий говорится, что под конец жизни он, на манер аристократов, завел себе кучу любовниц; впрочем, документально это не подтверждено. Есть свидетельства, что он на протяжении нескольких лет был близок со своей экономкой, Кристиной Элизабет Клюнгер, хотя большого счастья ему эта связь не принесла. Штейнбрюк пишет, что Бёттгер сильно от нее зависел, и она этим частенько пользовалась. Правда, женить его на себе ей, несмотря на все усилия, так и не удалось.

Долгожданное освобождение не избавило Бёттгера от тревог о будущем фабрики. Невзирая на убедительные доводы, выдвинутые им тремя годами раньше, изменения к лучшему оказались такими же недолговечными, как чувства короля к своим любовницам. Казначейство вынудило поиздержавшегося Августа занять деньги на мануфактуру у частных банкиров. Когда пришел срок возвращать долги, король решил расплатиться не золотом, как было условлено, а фарфором. Каким бы престижным ни считалось «белое золото», выпускаемое под эгидой короля, практичные дрезденские банкиры сочли себя обманутыми и приостановили дальнейшее финансирование до тех пор, пока решение не будет пересмотрено.

В 1715 году в Дрездене открылся новый роскошный магазин мейсенского фарфора, где модная публика могла выбрать вещицы себе по вкусу. Торговля шла успешно, производительность фабрики росла. Однако над нею уже начали сгущаться тучи. Рабочие четыре месяца не получали жалованья, и ждать его было неоткуда: казначейство и банкиры платить отказывались, а король снова укатил в Варшаву.

Рабочие, потеряв терпение, побросали инструменты и ворвались в заводскую контору, которая располагалась в Альбрехтсбурге. Они объявили, что не вернутся на свои места, пока с ними не рассчитаются. Производство встало.

Отчаянная ситуация требовала экстраординарных мер. Бёттгер, который в то время немного оправился от болезни, готов был сражаться за фабрику до последнего. Неужто дело его жизни пойдет прахом из-за недостатка денег, которые король так щедро тратит на себя и своих любовниц? По обыкновению Бёттгер предпринял смелый и неожиданный шаг.

Он одолжил денег и нанял дрезденского адвоката Фольгардта с тем, чтобы тот отправился в Варшаву и подал прошение королю. Бёттгер представить себе не мог, что столь дорогостоящая затея останется без внимания, однако разгульный монарх был занят другими заботами и не находил времени на то, чтобы принять посланца. Безуспешно прождав аудиенции почти два года, Фольгардт вернулся в Дрезден ни с чем.

Тем временем к Бёттгеру приступили заимодавцы с требованием вернуть долги. Он вынужден был заложить свою роскошную мебель и занять денег под еще более высокий процент, полагая, что это лишь временная мера и вот-вот поступят средства от Августа. Скоро ему нечего стало закладывать и не к кому обратиться за кредитом. Заимодавцы подали в суд. Бёттгера объявили несостоятельным и с позором отправили в долговую тюрьму.

Весть, что управляющий угодил в долговую яму за кредиты, которые взял для спасения королевского завода, постепенно достигла двора, а затем и самого монарха. Август в гневе потребовал освободить Бёттгера и пообещал лично расплатиться по его долгам. Бёттгера выпустили, однако щедрое заявление Августа мало что изменило. Вопреки своим обещаниям, король так и не погасил основных обязательств. Доктор Бартоломей годами не получал жалованья; время от времени с ним «расплачивались» вазами, чашками и чайницами. Наиболее удачливые инвесторы иногда получали дивиденды партией фарфора, но в целом это был вопрос везенья. Долги Бёттгера так до конца и не покрыли. С бедственным положением завода Август разобрался обычным своим способом: назначил очередную комиссию.

Телесное и душевное состояние Бёттгера все больше сказывалось на его способности управлять фабрикой. Даже его новый родственник, смотритель мануфактуры Штейнбрюк, пожаловался комиссии, что ненадежность управляющего вредит делу. Бёттгер, видимо, понял, что упреки не лишены оснований, а может, у него просто не оставалось сил бороться с давним другом. Так или иначе, вместо того чтобы, как в 1711-м, дать страстный отпор критикам, он покаянно признал, что многие беды фабрики стали следствием постигшей его болезни.

На этой ноте он неофициально сложил с себя обязанности управляющего. Штейнбрюку пришлось оставить место смотрителя Мейсенского завода, переехать в Дрезден и заняться общим руководством. Сам же Бёттгер заперся в лаборатории и сосредоточил все силы на опытах с пигментами и получении золота из свинца.

Жорж Бюффон сказал, что гений — это терпение. Гениальное упорство, породившее первые открытия Бёттгера, начало ему изменять. Поиски философского камня и рецепта синей подглазурной росписи продвигались медленно, и (во втором случае, вероятно, из-за болезни) безуспешно.

Вдохновение, впрочем, не совсем его покинуло, и кое-каких успехов с эмалями Бёттгер всё-таки добился. Между приступами болезни он сумел получить золотую муфельную краску, куда более прочную и блестящую, чем та, что использовалась для керамики и наносилась холодным способом на уже обожженное изделие, такую же серебряную и очень насыщенный розово-фиолетовый люстр[11] для монохромной росписи внутренней поверхности чашек и пиал. Кроме того, Бёттгер создал две-три новых эмали, в том числе темно-зеленую и темно-красную, но они по-прежнему не дотягивали до той сияющей чистоты тона, которая бы его устроила.

Были и другие успехи. Бёттгер взялся за стекловарение и усовершенствовал рецепт рубинового стекла, изобретенного Кункелем в семнадцатом веке и тоже почитавшегося большой редкостью. Рубиновый цвет возникает за счет добавления к исходной смеси золотого порошка и проявляется только под воздействием высоких температур. Вполне возможно, что изящные вазы рубинового стекла из собрания Августа — побочный продукт опытов по производству эмалей.

Однако секрет синей подглазурной росписи, которую требовал король, Бёттгеру по-прежнему не давался. Нетерпение Августа в значительной мере подогревалось тем, что недавно он пополнил свою коллекцию восточного фарфора новыми бесценными образцами.

В прусском дворце Шарлоттенбург Августа пленила обширная коллекция фарфора, собранная Фридрихом I. Однако Фридрих I в 1713 году умер. Его наследник, Фридрих Вильгельм I, презирал роскошь и любил только муштру: при нем прусская армия увеличилась вдвое и достигла численности в восемьдесят три тысячи человек. Август, видя, что Фридриху Вильгельму солдаты куда милее фарфора, отравил к нему своего агента с предложением о покупке коллекции. После долгого торга сделка была заключена: Август получил вазы и еще более ста фарфоровых предметов, Фридрих Вильгельм — деньги и шестьсот драгун из саксонских конных полков. Мнения самих солдат никто не спросил — они мало чем отличались от крепостных.

Итак, 19 апреля 1717 года полк из шести сотен поляков, русских, богемцев и силезцев, завербовавшихся в саксонскую армию, передали прусским чиновникам в Ютербоге, словно мешок с монетами. Далее представители Саксонии проследовали в Шарлоттенбург. Восемнадцать монументальных ваз, семь ваз поменьше, с крышками, пять кубков, двадцать цветных тарелок, тридцать семь больших мисок, шестнадцать белых тарелок с синей росписью и двадцать четыре таких же блюда — всего сто пятьдесят один предмет — тщательно упаковали в ящики и отослали в Дрезден, где их с нетерпением дожидался король. «Драгунские вазы», как и вся остальная коллекция Августа, находятся в Дрездене и по сей день.

Покупка только усилила недовольство короля, ведь «драгунские вазы» были украшены безупречной синей подглазурной росписью, а Мейсенский завод, несмотря на обещания Бёттгера, ничего подобного предложить не мог.

Бёттгер, уязвленный неуспехом, в письме умолял короля запастись терпением: «Кто знает, как долго индийские [то есть китайские; слово „Индия“ тогда нередко означало Восток в целом] мастера делали фарфор, прежде чем у них получилось изготовить для вашего величества столь прекрасные вазы».

На эти объяснения Август откликнулся по-своему: объявил награду в тысячу талеров человеку, который найдет рецепт синей подглазурной росписи. Желающие включиться в гонку за эту немалую сумму нашлись сразу. В их числе были и два помощника Бёттгера по мейсенской лаборатории 1705 года, Самуэль Штёльцель и Давид Кёлер.

Кёлер к этому времени зарекомендовал себя талантливым рецептурщиком, однако его маниакальный страх, что изобретение украдут, и нежелание сотрудничать со Штёльцелем сильно вредили делу. Тем не менее упорный труд вскоре принес плоды: в 1717 Кёлер сумел представить небольшое блюдце, расписанное синим пигментом, который не утратил цвета при обжиге. Однако это оказалось скорее случайной удачей, чем долгожданным результатом. То ли Кёлер не смог повторить свой успех, то ли что-то в пигменте его не устраивало, но за наградой он обратился лишь два года спустя. За это время Штёльцель успел объявить себя соавтором изобретения и потребовал долю.

Августу, как всегда, не хотелось раскошеливаться. Спор Кёлера и Штёльцеля оказался для него удобным предлогом, чтобы оставить деньги себе. Он объявил, что если те объединят усилия и продолжат работу вместе, оба получат «справедливую награду». Болезненно скрытный Кёлер и слышать не хотел о сотрудничестве, и в итоге обещанная тысяча талеров так никому и не досталась.

Зрелище чужих несчастий всегда привлекает любителей поживиться. По мере того, как здоровье Бёттгера слабело, вокруг него вилось все больше пронырливых людей, мечтавших погреть руки на слабостях ученого. Из этих искателей легкой выгоды самыми нечистоплотными оказались Иоганн Георг Мельхорн и Готфрид Меерхейм, так называемые «друзья» Бёттгера, которые сумели проникнуть в его ближайшее окружение, чтобы потом при первом удобном случае использовать бесчестно добытые сведения в своих корыстных интересах.

Мастер-краснодеревщик, Мельхорн забросил инкрустацию и маркетри ради более прибыльной работы с фарфором. Он не умел ни читать, ни писать, зато очень хорошо умел вкрадываться в доверие. Мельхорн убедил Бёттгера, что сможет разгадать секрет синей подглазурной росписи, и Бёттгер в ответ поделился с ним всеми предшествующими открытиями. Когда стало ясно, что Мельхорн лишь вытягивает сведения, ничего не сообщая взамен, дело было уже не поправить. Мельхорн объявил, что Бёттгер спьяну выболтал ему все тайны производства фарфора. Бахвальство возымело желаемое действие: дирекция испугалась, что Мельхорн продаст эти тайны конкурентам, и взяла его на должность вице-инспектора с жалованием триста талеров в год. Со временем «талантам» Мельхорна нашли достойное применение: его отправили шпионить за Самуэлем Кемпе, перебежчиком, организовавшим конкурирующую фабрику по производству каменной керамики в Пруссии.

Меерхейм был таким же беспринципным обманщиком. Выдавая себя за специалиста по металлам, он вместе с Бёттгером начал работать над созданием синего подглазурного пигмента и так себя зарекомендовал, что Бёттгер даже объявил его своим преемником. Правда, вскоре они поссорились, но к этому времени Меерхейм тоже убедил дирекцию фабрики, что владеет важными секретами, разглашение которых может ей повредить, и его взяли туда на теплое местечко с высоким жалованьем.

Несмотря на все трудности и разочарования, связанные с мануфактурой, Август по-прежнему с гордостью дарил лучшие образцы ее продукции иностранным правителям и сановникам, демонстрируя таким образом технологические и художественные достижения своей страны. Однако чем больше он трубил об успехах саксонского фарфора, тем больше политическим соперникам хотелось сбить с него спесь и тоже завести у себя такое выгодное производство. Для этого требовалось выведать секрет «белого золота».

Итак, монополия на выпуск европейского фарфора была под постоянной угрозой; опасаться приходилось как иностранных лазутчиков, так и просто ловких проходимцев. Забота о сохранении тайны вышла на первый план, особенно учитывая тяжелое состояние Бёттгера.

Было ясно, что ради будущего завода Бёттгер должен подробно рассказать, как изготавливать фарфор, но вот кому и каким образом? Всякий, ставший обладателем этого секрета, немедленно сделается мишенью наводнивших Дрезден шпионов, число которых росло день ото дня.

Тайна включала в себя не только рецепт смеси, но и технологию обжига, состав глазурей и эмалей. Очевидно, надежнее всего было сообщить ее по частям нескольким доверенным сотрудникам. Каждый знал бы только свой кусочек секрета, и никто, кроме Бёттгера, не понимал бы и не мог воспроизвести весь процесс целиком.

В 1711 году Бёттгер поделился тайной своего открытия с двумя так называемыми «арканистами»[12]: аптекарем Вильгельмом Немицем, братом Михаэля Немица, и доктором Якобом Бартоломеем. Вильгельму Немицу он рассказал, как делать глазурь, а Бартоломею, который и без того был посвящен во многие подробности его работы, официально сообщил, как смешивать фарфоровую массу. Доктор Бартоломей оказался способным учеником. Он писал гордо: «В первый, 1708 год я приобрел такую сноровку… что изготовленные моими руками вещи вполне можно было выставлять на продажу».

Несмотря на уверения Бёттгера, что «это мои люди, они знают все, я ничего от них не скрываю», Август смертельно боялся, что тот сознательно утаил какую-нибудь важную деталь, дабы обеспечить собственную незаменимость, или что лазутчики выкрадут какие-нибудь важные записи. Чтобы такого не случилось, Бартоломею было поручено «записывать все полученные от Бёттгера сведения значками, которых никто не сумеет расшифровать».

Однако недовольство работников фабрики тяжелыми условиями труда и многомесячными задержками жалования вкупе с присутствием иностранных агентов, готовых сманить их в свои страны, вновь и вновь выливалось в утечку информации. В 1718 году дрезденский мастер Петер Эггебрехт по предложению Петра Великого сбежал в Россию, чтобы основать там мануфактуру наподобие Мейсенской. Затея успехом не увенчалась, вероятно, потому что Эггебрехт не владел секретом целиком, и Петр отправил в Мейсен русского шпиона. Тот, впрочем, тоже ничего выяснить не сумел и вернулся с пустыми руками.

Куда более опасная утечка произошла в 1717 году, когда австрийский военный комиссар Клаудиус дю Пакье переманил в Вену искусного мейсенского живописца и золотильщика Кристофа Конрада Гунгера и основал конкурирующую фабрику. Гунгер тоже уверял, будто Бёттгер (чье доверие он завоевал глубоким знанием свойств позолоты) спьяну открыл ему секрет фарфора. Дю Пакье соблазнил Гунгера обещанием солидного жалования, а также доли в будущем предприятии, и мастер не устоял.

Однако, как и другие перебежчики, Гунгер сильно преувеличил свои познания. Все его попытки получить обожженное изделие заканчивались провалом. Гунгер понимал, что дело в используемой глине и в конструкции печи, но не мог найти верного решения. Если бы ему удалось сманить других мейсенских работников, знающих состав смеси, и специалистов по обжигу, затруднения удалось бы преодолеть.

Гунгер связался с Мельхорном и предложил ему долю в прибыли плюс сто талеров на переезд в Вену, если тот согласится принять участие в создании новой фабрики. Мельхорн поначалу отвечал обнадеживающе, однако, получив подъемные, решил, что и в Мейсене устроился неплохо (а может быть, поостерегся ввязывать в новое производство, памятуя ограниченность своих познаний), и никуда не поехал, оставив денежки себе. Итак, успех венцам не давался, по крайней мере, на данном этапе.

Часть вторая Соперники

Глава 10 На краю могилы

О жажда золота! Тобой влекомый, Глупец и в этой жизни терпит голод, И в будущей лишается блаженства. Роберт Блэр. Могила. 1743.

Последние скорбные годы Бёттгера состояли из череды бесплодных опытов, перемежаемых приступами безумия и мучительной болезни. Король все еще надеялся, что алхимик добудет ему золото, и понуждал его продолжать исследования, заранее обреченные на провал. Слабеющий Бёттгер хотел напоследок доказать Августу, что не обманул его ожиданий, и потому лихорадочно колдовал в полутемной лаборатории над загадочными жидкостями и порошками. Окружающие давно видели, что аналитический талант, приведший к первым великим открытиям, ему изменил и больше ничего стоящего Бёттгеру не сделать, а он по-прежнему смертельно боялся шпионов и записывал результаты бессмысленных опытов неразборчивой тайнописью, которую никто, кроме него, расшифровать не мог.

Поиски продолжались до тех пор, пока у Бёттгера были силы выходить из комнаты. Наконец в самом начале 1719 года он слег в тяжелой горячке. Верный Штейнбрюк навещал его каждый день. В марте вновь начались эпилептические припадки и судороги. Какое-то время их успешно лечили змеиным ядом, затем и это средство перестало помогать.

13 марта 1719 года, примерно в шесть часов вечера, когда садящееся солнце озарило покрытую рябью Эльбу, Бёттгер, изобретатель европейского фарфора, скончался после приступа кашля и судорог, длившегося девять часов. Его похоронили десятью днями позже на Старом кладбище святого Иоанна в Дрездене. Провожающих собралось совсем немного; короля, чье обращение свело ученого в безвременную могилу, среди них не было. Сейчас на месте этого кладбища разбит парк.

Последние пять лет жизни Бёттгер официально считался свободным человеком, однако хватка Августа и мейсенской дирекции не ослабла и после его смерти. Едва только гроб вынесли из дома, комнаты опечатали, разбросанные по ним тетради и листки собрали и передали королевским чиновникам. Мейсенская администрация была убеждена, что найдет в бумагах Бёттгера его разработки в области производства фарфора, глазурей и эмалей, однако тщательнейшее исследование документов не выявило практически ничего ценного. Гений Бёттгера умер вместе с ним. По горькой иронии судьбы, из его последних открытий уцелело лишь то немногое, что он сам по неосторожности разболтал.

Истинный размер финансовых неурядиц Бёттгера вскрылся только после его смерти. Долги, включая те, что он взял как управляющий фабрикой, составили двадцать тысяч талеров; имущество оценили всего в семьсот талеров. Август давно забыл про свое обещание погасить долги, сделанные ради завода. Скромного жалованья, которое к тому же выплачивалось крайне нерегулярно, не хватало на покрытие оставшихся сумм, особенно учитывая, что Бёттгер почти до конца жил на широкую ногу. Ценности были по большей части заложены; даже великолепная мебель и серебряный обеденный сервиз оказались взятыми в кредит и не оплаченными.

Гениальный изобретатель, отдавший все силы, чтобы озолотить Августа и вознести его выше всех других монархов Европы, умер без гроша за душой.

Мы не знаем, что почувствовал Август, услышав о смерти Бёттгера, однако по письмам и отчетам современников складывается впечатление, что за годы поражений и побед он искренне привязался к своему блистательному арканисту, хоть и нечасто выражал эту привязанность в конкретных практических действиях.

Пока король привыкал к мысли об утрате и ломал голову над тем, кто теперь будет руководить фабрикой, пришло тревожное известие: ведущих мейсенских работников переманивают в Вену. А тем временем в австрийской столице, неведомо для Августа, назревали события, которым предстояло разрешить главный из мучивших его вопросов: кто сменит Бёттгера?

Вена, как и Дрезден, быстро росла вследствие военных и политических успехов своего правителя. После того как война с Турцией закончилась победой Священной лиги, столица Австрии, еще недавно — неприметный грязный городишко — обзавелась барочными дворцами, театром и оперой, а сами венцы приобрели неумеренный вкус к роскоши. Английский путешественник восемнадцатого века Томас Ньюджент писал: «Нигде люди не живут с таким размахом, как в Вене. Главные забавы здесь — пиры и веселье, сопровождаемое изобилием вин и яств. Состоятельные венцы подают к столу восемнадцать-двадцать сортов вина; на каждую тарелку кладут список вин, из которых можно выбирать. Особенно эта пышность заметна в табельные дни, когда слуги чуть не падают под тяжестью ливрей, сплошь расшитых золотом и серебром».

Таким был город, в котором Клаудиус Инноценциус дю Пакье, голландец на австрийской службе, решил основать фарфоровую мануфактуру.

Французская фамилия, бурный темперамент, предприимчивость и творческие наклонности, возможно, свидетельствуют о гугенотском происхождении дю Пакье. Впрочем, о семье его известно мало, ясно лишь, что человек он был умный, увлекающийся, крайне решительный и не склонный упускать свою выгоду.

Подобно Августу Сильному и многим другим центральноевропейским правителям, австрийский император Карл VI строил управление финансами по французской модели. Новым предприятиям, создаваемым в австрийской столице, были обещаны благоприятные условия; несомненно, дю Пакье взялся за производство фарфора отчасти и потому, что надеялся на покровительство императора. В таком богатом и культурном городе, рассуждал предприимчивый голландец, уж конечно будет спрос на новые предметы роскоши. Как государственный чиновник, он был в курсе заметных коммерческих начинаний в соседних странах; когда десятью годами раньше Саксония объявила, что заводит собственную фарфоровую мануфактуру, сразу стало ясно — это золотая жила. Вся Европа хотела покупать фарфор, и только в Мейсене его пока научились делать. Если основать такую же фабрику в Вене, она сможет быстро перегнать мейсенскую и не только обогатить своих создателей, но и укрепить ведущую роль Австрии среди других европейских стран. Дело было только за рецептом «белого золота».

Дю Пакье начал с того, что попытался воспользоваться наблюдениями Франсуа Ксавье д’Антреколя, иезуита, в 1698 году посетившего центральный Китай. Д’Антреколь написал два письма, в которых рассказал, как, по его представлениям, делают китайский фарфор. Первое из писем, опубликованное в Париже в 1717 году, содержало самое подробное и точное описание производства восточного фарфора из всех, доступных в то время на Западе.

Дю Пакье надеялся, что местная глина при обжиге даст тот же белый черепок, как та, что по рассказам д’Антреколя использовалась для изготовления фарфора в Китае. Однако как ни изучал он записки иезуита, все его опыты заканчивались провалом.

Стало ясно, что без помощи кого-нибудь из мейсенских работников не обойтись. Для начала дю Пакье отправился в Мейсен с целью собрать хоть какие-нибудь сведения. Меры безопасности, введенные по приказу Августа, видимо, произвели на него сильное впечатление, и он прибег к знакомствам на самом высоком уровне: обратился к австрийскому послу в Дрездене графу фон Фирмонту с просьбой найти помощников в новом предприятии. Фон Фирмонт порекомендовал ему Конрада Гунгера, умелого золотильщика, прошедшего обучение у ювелира и приехавшего в Дрезден из Парижа в 1717 году.

Главным препятствием для дю Пакье, помимо недостатка знаний, были деньги, вернее, их отсутствие. Мейсенской мануфактуре средства на создание производства и оплату работников выделяло, пусть и со скрипом, саксонское казначейство. Дю Пакье не получил от Карла VI ничего, кроме неопределенных обещаний стать щедрым покупателем — как только будет что приобретать. Дабы закрепить документально, что не берет на себя никаких финансовых обязательств, австрийский император в мае 1718 года даровал учредителю новой мануфактуры двадцатипятилетнюю монополию на производство фарфора в Австрии, особо оговорив, что тот не должен рассчитывать на деньги казны.

Надо было искать кого-нибудь другого, кто вложит средства в фабрику. Дю Пакье сумел заразить своим энтузиазмом венского купца Мартина Бекера, и тот согласился выделить крупную сумму на предварительные эксперименты и создание производства. За это дю Пакье пообещал ему долю в прибылях. Партнерами стали также Петер Генрих Цердер, министр правительства, который, вероятно, и выхлопотал для фабрики монополию, и «арканист» Гунгер.

Так венская мануфактура была основана еще до того, как ее учредитель сумел получить хотя бы крошечный кусочек настоящего фарфора. В отличие от Мейсена, никаких торжеств по этому поводу не проводилось.

Поначалу фабрика занимала скромный домик в пригороде под названием Россау (теперь это часть Вены, прилегающая к улице Лихтенштейн-штрассе). Печь была всего одна, и та негодная, штат состоял из десяти человек. Дю Пакье, теперь уже вместе с Гунгером, продолжал опыты. Он по-прежнему брал для массы глину из Пассау на границе Австрии с Баварией. Гунгер, мало знавший о составе настоящей фарфоровой смеси, поддержал убежденность дю Пакье, что она при обжиге станет белой, однако то ли глина была неподходящая, то ли печь не давала нужной температуры, но опыты раз за разом оканчивались ничем.

Наконец Гунгер понял, что его некомпетентность вот-вот станет очевидной, и начал жаловаться на глину — она, мол, не годится для синей подглазурной росписи, которую он якобы изобрел. За год, потраченный на дорогостоящие эксперименты, дело не сдвинулось с мертвой точки, и дю Пакье наконец понял, что напрасно связался с Гунтером. Мейсенский «арканист» за все время не произвел ничего, кроме груды бесполезных черепков.

Денег было потрачено много, и все впустую. Стало ясно, что без настоящего специалиста венская фабрика окончит свои дни, так и не заработав.

Дю Пакье вновь стал думать, кого бы сманить из Мейсена. Лучше всего подошел бы сам Бёттгер, изобретатель фарфора, но к тому времени он был уже тяжело болен и в любом случае давние отношения с королем не позволили бы ему переехать в Вену. Тогда дю Пакье перенес внимание на родственников Бёттгера. Штейнбрюк, смотритель мануфактуры, славился своей неподкупностью, но у Бёттгера был сводный брат, Тиман, человек куда менее щепетильный. Тиман переехал в Дрезден вместе с матерью и сестрой и поступил лейтенантом в гвардию. Из-за буйного нрава он то и дело попадал в переделки, чем доставлял Бёттгеру много беспокойства.

Тиман отчаянно завидовал удачливому сводному брату, любимцу короля. Нет свидетельств, что он работал с Бёттгером, но кое-что о производстве фарфора Тиман явно знал и был знаком с людьми из ближайшего окружения брата, в том числе с проходимцем Мельхорном. Когда дю Пакье предложил ему деньги, Тиман без колебаний предал смертельно больного родственника. Вместе с Мельхорном он изготовил из папье-маше макет мейсенской печи, который и отправил в Вену. Тамошнюю печь переделали в соответствии с этим образцом, однако у дю Пакье по-прежнему ничего не получалось.

Шли месяцы, деньги утекали, и предприимчивый голландец постепенно начал осознавать, как сложно сделать настоящий фарфор. Без толкового специалиста начинание было обречено на провал. Чтобы не повторять прошлых ошибок, дю Пакье отвернулся от бесчисленных «арканистов», якобы узнавших секрет из хмельной болтовни Бёттгера. Ему нужен был мейсенский мастер, действительно сведущий в производстве фарфора.

И такой человек нашелся — Самуэль Штёльцель. Он давно трудился на Мейсенской фабрике, руководил подготовкой фарфоровой массы и обжигом. Более того, он начал помогать Бёттгеру еще в Альбрехтсбурге, десять с лишним лет назад. Его вымотали постоянные распри с Кёлером, низкое жалование — всего сто пятьдесят талеров в год — и несвобода.

В довершение бед он влип в неприятную историю сердечного свойства. Штейнбрюк узнал, что Штёльцель завел в горнорудном городке Фрайберг девицу, и теперь она ждет ребенка, а возмущенные родственники требуют загладить вину. Из-за того, что злополучная связь получила огласку, Штёльцель не мог жениться на девушке, с которой был обручен в Мейсене.

В самый разгар неприятностей Штёльцель получил от дю Пакье письмо с заманчивым предложением: если он переедет в Вену и сможет вместе с Гунгером успешно изготовить фарфор, то получит жалованье в тысячу талеров, бесплатное жилье и все необходимое оборудование. Для загнанного в угол Штёльцеля это казалось идеальным выходом.

Удар в спину настиг Бёттгера в то самое время, когда его болезнь перешла в последнюю, самую мучительную стадию.

Начался 1719 год, ударили морозы. Бёттгер метался в горячке. Дю Пакье прибыл в Мейсен и через посланца сообщил об этом Штёльцелю в Альбрехтсбург. Мастер каким-то образом сумел обмануть стражу на входе, выбрался из замка и встретился с дю Пакье на квартире. Там они и заключили тайную сделку, которая должна была положить конец мейсенской монополии.

Несколькими днями позже, в сопровождении музыкантши по имени Ля Франс и бильярдного игрока Лепина (что именно связывало его со Штёльцелем — остается интригующей загадкой) мастер бежал из Альбрехтсбурга и прибыл в Вену еще до того, как в Мейсене его успели хватиться.

Бёттгер потерял одного из главных работников, но теперь ему уже все было безразлично.

Прибыв в Вену, Штёльцель, хорошо знавший технологию изготовления фарфора, сразу понял, что немалая часть затруднений связана с используемой глиной. Видимо, он прихватил с собой образцы сырой массы из Мейсена; так или иначе, перепробовав местное сырье, он предложил попытать счастья с глиной из карьера Шнорра в Ар — той самой, из которой делали фарфор на Мейсенском заводе. Дю Пакье согласился — он готов был ухватиться за любую соломинку.

Главная сложность заключалась в том, что Август вынудил Шнорра дать обещание не продавать глину на сторону. Тем не менее Штёльцель прибег к помощи Меерхейма, близко знакомого со Шнорром, и попросил того организовать поставки глины в Вену с условием немедленной оплаты. Шнорр досадовал на руководство Мейсенской фабрики, которое месяцами заставляло его ждать денег, и без долгих уговоров согласился на предложение Штёльцеля.

Саксонские таможенники не должны были пропускать в соседние страны фургоны с глиной и другим ценным сырьем, но они не проявили достаточной бдительности. Весной 1719 года караван с контрабандным грузом пересек границу. Одного или двух возчиков остановили и развернули, остальные благополучно добрались до Вены.

Теперь у Штёльцеля было все для изготовления фарфора, который мог бы посоперничать с мейсенским, в том числе копия печи и сырье. Через несколько недель после прибытия глины он гордо предъявил дю Пакье зримое свидетельство того, что, в отличие от Гунгера и подобных ему шарлатанов, он знает свой дело.

Свидетельством, которого дю Пакье уже и не чаял дождаться, стали высокая, с двумя ручками, чашка для шоколада и блюдце. Эти два предмета с рельефной надписью: «Богу одному, и никому боле, подобает хвала» и неразборчивой датой «3 мая 1719» — вероятно, первые успешные изделия, вышедшие из рук Штёльцеля, и вообще первый европейский фарфор за пределами Мейсена. Сейчас знаменитую чашку можно увидеть в Гамбургском музее науки и технологии.

Однако сам Штёльцель не радовался своему достижению. Он уже жалел о переезде в Вену. Радужная картина, которую нарисовал ему дю Пакье, отнюдь не соответствовала действительности. Фабрика была маленькая и тесная, рабочие — необученные, отсутствие денег ощущалось даже сильнее, чем в Мейсене. О том, чтобы в таких условиях нанять действительно опытных мастеров, не могло быть и речи, обещанное высокое жалованье выплачивали с задержками и не целиком. Штёльцель видел, что просчитался.

Впрочем, путь назад был отрезан. Бежав из Мейсена и разгласив тайны фарфорового производства, он совершил государственную измену, за которую в Саксонии его ждала смертная казнь. Оставалось только смириться и терпеть.

В Дрездене Август все еще досадовал из-за Штёльцеля и мечтал его изловить, но мешали дипломатические соображения. Мастер перебежал в Вену как раз в то время, когда король вел щекотливые переговоры о женитьбе своего единственного законного сына, Августа Фредерика (1696–1763) на племяннице императора Марии Жозефе. Союз с Габсбургами и Священной Римской империей был крайне выгоден для Саксонии. Август не хотел ссориться с Карлом VI из страха сорвать бракосочетание, которое должно было состояться в том же году, и потому прибег к более сложной тактике.

Посол Августа в Вене, Кристиан Анакер, получил указания внимательно следить за фабрикой дю Пакье и регулярно докладывать королю обо всем, что там происходит. Опытный дипломат Анакер разыскал беглого мастера и постарался завоевать его доверие, что оказалось совсем несложно. Штёльцель, поверив, что Анакер искренне ему сочувствует и хочет помочь, вскоре признался, что сожалеет о своем бегстве, но не смеет вернуться в Дрезден, поскольку боится наказания.

Тем временем Венская фабрика делала первые скромные успехи. Гунгер начал разрабатывать цветные эмали, значительно превосходящие тогдашние мейсенские. Теперь, когда у венцев была такая богатая палитра эмалей, оставалось лишь найти опытных живописцев. Гунгер принялся искать, кто бы сгодился на эту роль. Так он познакомился с двадцатитрехлетним художником, чье имя позже вошло в анналы истории фарфорового производства — Иоганном Грегором Херольдом.

О семье и детстве Херольда известно мало, но из этих скудных сведений складывается почти невероятная картина происхождения человека, которому предстояло совершить переворот в прикладном искусстве своего времени. Младший сын портного, Херольд родился в Иене 6 августа 1696 года. Довольно рано мальчик понял, что у него не лежит душа к скромному отцовскому ремеслу — шить модные наряды для состоятельных йенцев, — и решил в нарушение семейной традиции дать волю своему природному таланту рисовальщика. Некоторое время он работал в Страсбурге, а в Вену переехал примерно тогда же, когда дю Пакье решил заняться производством фарфора.

С самого начала творческой карьеры воображение Херольда увлекала восточная экзотика. Он жадно разглядывал диковинные сцены на привозных лаковых шкатулках, тканях, гравюрах, а также на фарфоре, и превращал их в свою собственную фантастическую версию Востока, нередко сплетая вместе экзотические и европейские темы. К тому времени, как их с Гунгером познакомили, модная венская публика уже признала Херольда мастером стенной росписи в стиле шинуазри.

При всей молодости и неопытности Херольд ни разу не усомнился в собственных силах и легко внушал окружающим уверенность в своих дарованиях. Гунгер сразу понял, что перед ним талантливый художник — именно такой, какой необходим венской фабрике. Правда, Херольд ничего не смыслил в росписи фарфора, но Гунгер рассудил, что время, потраченное на обучение способного юноши, окупится сполна. Херольду предложили место младшего живописца, и он, оценив богатые перспективы этой профессии, согласился.

В решении Херольда избрать совершенно новую карьеру явственно проявились его главные качества: исключительное деловое чутье и всепоглощающее честолюбие. Изящные пейзажи с пагодами и пионами, рождавшиеся до сих пор под его кистью, служили лишь фоном для бесценных изделий восточного фарфора, без которых не обходился ни один модный дом. В Вене, как и Дрездене, коллекционирование фарфора было страстью богачей, и Херольд не мог не видеть, что перед ним открывается путь к деньгам и славе, которых заслуживает его художественный гений.

Поначалу он, видимо, работал сдельно — расписывал фарфор новыми эмалями, которые создавал Гунгер. Его произведения того периода не сохранились, и как он пришел к своей более поздней манере, неизвестно. Впрочем, нет сомнений, что юный художник с самого начала был исключительно даровит и что роспись фарфора в Вене развивалась стремительными темпами. Всего за год дю Пакье добился невозможного: не только овладел секретом фарфора, но и почти нагнал мейсенцев.

И как назло, когда все было готово к началу полномасштабного производства, фабрика вновь осталась без денег. Бекер, купец, финансировавший ее на начальных этапах, попал в стесненные обстоятельства и вынужден был отказать фабрике в поддержке. Дю Пакье, которому надо было платить работникам и закупать сырье, бросился искать новых партнеров. На его счастье, купец по фамилии Бальде согласился выкупить долю Бекера и стал, таким образом, главным совладельцем.

Тем временем Штёльцель устал и от вечного безденежья, и от лживых посулов дю Пакье. Чтобы вымолить себе возможность вернуться в Дрезден, мастер поклялся Анакеру, что не разгласил никаких секретов: он-де смешивает компоненты в строжайшей тайне. Таким образом, если его помилуют и пустят обратно в Саксонию, венская фабрика неизбежно остановится.

Эти сомнительные заверения побудили Анакера написать королю письмо с предложением взять беглого мастера обратно на завод. Август охотно обещал сохранить Штёльцелю жизнь, если тот вернется в Саксонию. Король не сказал, что мастер сможет и дальше работать в Мейсене; впрочем, не сказал он и обратного.

Весной 1720 года Штёльцель получил от Анакера пятьдесят талеров на дорожные расходы. Любовные неприятности, вынудившие его искать убежища в Австрии, видимо, тоже как-то уладились, и мастер предпринял очередной побег — на сей раз из Вены в Саксонию. Дабы подтвердить, что заботится он теперь исключительно о благе родной мануфактуры, Штёльцель решил прихватить с собой лучшего из венских работников. В Мейсене, как он знал, до сих пор недоставало искусных живописцев, поэтому его выбор пал на молодого перспективного художника Иоганна Грегора Херольда.

Даже заручившись таким спутником, мастер по-прежнему боялся за свою свободу. События последнего года подорвали его здоровье, и Штёльцель был тяжело болен. Вместо того чтобы ехать прямиком в Дрезден, он завернул во Фрайберг к давнему коллеге и другу Пабсту фон Охайну, где и остался: поправляться от болезни и ждать, что предпримет Август. Тем временем Херольд с рекомендательным письмом Штёльцеля прибыл в Мейсен и предложил свои услуги в качестве художника.

В ночь перед бегством из Вены Штёльцель совершил последний широкий жест с целью продемонстрировать Августу глубину своего раскаяния, поквитаться с дю Пакье за все обиды и навсегда лишить Вену возможности конкурировать с Мейсеном.

Под покровом мрака, когда на фабрике никого не было, Штёльцель проник в темное притихшее здание. Гончарный круг и стол модельера стояли пустые, готовые к завтрашней работе, сырая фарфоровая масса дожидалась в подвале. На полках по росту аккуратно выстроились формы, уже отлитые изделия сушились перед обжигом.

Штёльцель не пощадил ничего. Для начала он спустился в подвал и подсыпал в фарфоровую массу вещество, сделавшее ее полностью непригодной к использованию, затем поднялся наверх и одну за другой разбил об пол искусно сделанные формы, после чего принялся за печи для обжига. К тому времени, как оргия разрушений завершилась, от с трудом добытых материалов и оборудования венской фабрики остались лишь груда обломков и комки бесполезной глины, разбросанные по полу мастерской.

Прежде чем окончательно покинуть фабрику дю Пакье, Штёльцель прихватил с собой столько образцов венского фарфора, сколько смог унести, а также бесценные цветные эмали — изобретение Гунгера. В Мейсене по-прежнему бились над усовершенствованием муфельных эмалей, и мастер надеялся, что эта добыча даст ему еще один козырь.

Венская фабрика была практически уничтожена. Штёльцель словно вычеркнул из жизни весь прошлый год.

Трудно вообразить, что испытал на следующий день дю Пакье, оставшись без сырья, оборудования и двух главных работников. Разорение казалось неизбежным: ущерб оценили в пятнадцать тысяч талеров.

Как и рассчитывал Штёльцель, выпуск венского фарфора был полностью остановлен.

Глава 11 Фарфоровый дворец

Горшечник выше всех, ведь лепит он Из глины, из которой сотворен. Анонимный девиз гончаров. XVIII в.

Озаривший ночное небо фейерверк известил дрезденцев, что бракосочетание наследника состоялось. Официальная церемония венчания Августа Фредерика и племянницы императора, Марии Жозефы, прошла 20 августа 1719 года в венском дворце «Фаворита». Затем молодая чета в сопровождении пышной свиты проследовала в Дрезден.

С обычной своей любовью к показному блеску Август решил, что празднование в его столице затмит все, что придумали австрияки. Торжества длились несколько недель. Оркестры играли лучшие свои композиции, оперные феерии вызывали общий восторг, театральные постановки были выше всяких похвал, скачки привлекали толпы народа. Горожане, раскрыв рот, смотрели, как придворные в тюрбанах и восточных нарядах собираются на бал в экзотическом Турецком дворце Августа; тысячи любителей острых ощущений наблюдали за звериными боями с участием быков, кабанов и лошадей. Однако в бесконечной череде балов, банкетов, маскарадов и турниров особенно выделялись семь праздников в честь божеств семи планет, начиная с Солнца.

Эта блистательная церемония состоялась через неделю после прибытия счастливой четы в Дрезден, десятого сентября 1719 года.

Местом для нее Август избрал не свою официальную резиденцию — королевский замок в сердце старого Дрездена, — а недавно приобретенный дворец, куда более впечатляющий. Пока Бёттгер доживал последние месяцы, отравленные мучительной болезнью, пока Херольд осваивал искусство росписи по фарфору, а Штёльцель гадал, как бы выбраться из Вены и вернуться в Мейсен, Август вынашивал замыслы порцелиновой феерии, какой еще не видел мир: фарфорового дворца.

Страсть европейцев к «белому золоту» породила причудливую моду на фарфоровые кабинеты. Стены этих удивительных комнат были сплошь украшены фарфором и зеркалами, которые вместе с затейливыми дверными рамами и каминными полками создавали ошеломляющее многообразие узоров.

Это поветрие особенно распространилось при дворах немецких князей. В одном из таких кабинетов, в Шарлоттенбурге, летней резиденции прусских королей, Август впервые увидел свои знаменитые драгунские вазы. Не меньшей известностью пользовался фарфоровый кабинет в Ораниенбурге, под Берлином, где колонны были украшены кубками, стены — тарелками, карнизы — рядами восточных ваз; великое множество других предметов стояло на полках, столах и каминах.

Август видел эти прославленные кабинеты и, получив драгунские вазы, загорелся мечтой создать для них еще более великолепную обстановку: не просто фарфоровый кабинет, а целый дворец. Таким образом он бы оставил позади величайшие фарфоровые кабинеты Пруссии, а заодно обеспечил бы особый спрос на продукцию собственной мануфактуры.

Итак, в 1717 году король приобрел у премьер-министра, графа фон Флеминга, так называемый Голландский дворец. Изящное барочное здание стояло в Нойштадтском районе Дрездена на берегу Эльбы. Отсюда открывался великолепный вид и на саму столицу, и на возделанные холмы за ее чертой. Август немедленно принялся расширять дворец, для чего пригласил целую когорту выдающихся архитекторов, в том числе Маттеуса Даниэля Пёппельмана, который превратил прибрежные сады в копию Большого канала в Венеции. Там была устроена даже пристань для гондол.

В день торжеств, посвященных бракосочетанию, в три часа пополудни принцесса вступила под своды Голландского дворца, где ее встречал сам король. Август провел невестку по великолепным залам, украшенным собранием фарфора, которое к тому времени насчитывало более двадцати пяти тысяч предметов. Неизвестно, разделяла ли принцесса восторги своего тестя по поводу бесконечной выставки блюд и ваз, но даже если она во время экскурсии и зевнула украдкой разок-другой, следующий этап торжества наверняка не оставил от ее скуки и следа.

С приличествующей случаю торжественностью августейшие особы медленно прошествовали в сад и заняли места на тронах под балдахином алого бархата с золотой каймой. Свита разместилась на зеленых скамьях, публика попроще, скорее всего, осталась стоять. Заиграл укрытый в розовых кустах оркестр, и в клубах дыма перед публикой возникли семь кастратов в аллегорических костюмах планет. Они объявили о череде грядущих празднеств. Сегодняшнее было посвящено Солнцу.

После долгого вступления высокие зрители проследовали обратно во дворец, к накрытым пиршественным столам. Вдоль стен поблескивал в свете свечей бесценный фарфор Августа. С наступлением темноты гости заняли места у окон, выходящих на реку. Кастрат, наряженный Солнцем, объявил, что сейчас состоится главное событие вечера — фейерверк. Потешные огни, изображающие битву, в которой Ясон завоевал Золотое руно, взмывали в небо из специально выстроенного храма под музыкальный аккомпанемент барабанов и труб. Восемьсот мушкетеров и два пехотных полка сопровождали действо ружейным салютом. Бесчисленные ракеты взмывали в ночное небо и рассыпались фонтанами, озаряя выстроившиеся на реке гондолы. Король, вероятно, считал, что торжества неоспоримо продемонстрировали и династическую значимость брака его наследника, и его собственное первенство в области фарфора. Даже по меркам Августа праздник был незабываемый.

Юный Иоганн Грегор Херольд прибыл в Мейсен через месяц после свадебных торжеств. Его первой задачей было подольститься к дирекции завода и влиятельным придворным в надежде, что они закроют глаза на сомнительное прошлое — перебежчик из Вены едва ли вызывал большое доверие — и возьмут его на работу.

Мейсенскую мануфактуру раздирали на части междоусобицы, интриги и заговоры. Херольд скоро сообразил, что в таком месте успех зависит не только от художественного таланта, но и от наличия могущественных покровителей. Он сумел проявить себя ловким карьеристом, угодливым и раболепным с высшими, расчетливым и непреклонным, когда дело доходило до обсуждения условий. На гравюре 1726 года, предположительно автопортрете Херольда, изображен юноша с трогательным детским лицом, пухлыми щеками, ангельскими губами и чистым взором. Только в твердой линии подбородка и решимости, с какой рука сжимает резец гравера, угадывается сила характера. Ибо за подкупающей внешностью скрывалось честолюбивое намерение стать первым человеком в Мейсене.

Руководство фабрики не распознало этих опасных черт и было очаровано уверенностью молодого человека, его приятными манерами, а главное — удивительным художественным мастерством. Очень быстро Херольд завоевал немало влиятельных сторонников в ближайшем окружении Августа и дирекции. В их числе был гофмейстер Хладни и Флейтер, влиятельный член новой мейсенской администрации. Штейнбрюк выразил общее мнение, когда записал в дневнике: «3 июня в Мейсен прибыл художник, умеющий расписывать фарфор с особым изяществом. Фамилия его Херольд».

В доказательство своего опыта Херольд привез часть бесценных эмалей, похищенных Штёльцелем из Вены, а также четырнадцать образцов фарфора, расписанных для дю Пакье. Мейсенские инспекторы внимательно изучили миски, чайные и шоколадные чашки и сошлись во мнении, что работы Херольда ничуть не хуже, если не лучше саксонских. Образцы сочли достойными королевского внимания и отправили в Варшаву. Август тоже пришел в восторг. Херольду тем временем предложили на пробу расписать несколько изделий мейсенского фарфора. Штейнбрюк отметил этот важный момент в своих записях: «Первый сервиз, который он расписал красной эмалью, был обожжен 19 июля 1720 года и отправлен в Дрезден».

Херольд, очевидно, с блеском выдержал проверку и уже через месяц после своего приезда стал регулярно получать заказы в качестве внештатного живописца. Он поселился в доме советника Нора на соборной площади и там же оборудовал мастерскую. Дом стоял прямо напротив Мейсенской мануфактуры, но за ее пределами. Херольд сумел выторговать себе очень выгодные условия: он получал сдельно за каждый предмет, а плата рассчитывалась исходя из сложности рисунка, которую художник определял сам.

В течение следующего года после смерти Бёттгера управление Мейсенским заводом претерпело большие изменения. Новая комиссия, призванная навести порядок в финансах, разогнала старую верхушку. Обнаружилось, что убытки связаны по большей части с непомерно раздутым и недобросовестным административным аппаратом, без многих членов которого вполне можно обойтись. Своих мест лишились Михаэль Немиц, столько вредивший Бёттгеру, Меерхейм и многие другие нечистые на руку управленцы. Честного Штейнбрюка вознаградили по заслугам: ему досталось общее руководство фабрикой. Были проведены и другие назревшие реформы: немного увеличили жалованье работникам, построили три новых печи и ввели сортировку изделий по качеству, чтобы брак не попадал в открытую продажу.

Решительные и толковые меры подействовали почти сразу: атмосфера на заводе заметно улучшилась. Производство росло, основные причины убытков были устранены. На Лейпцигской пасхальной ярмарке 1720 года продали столько фарфора и получили столько заказов, что отпала нужда в королевских субсидиях. Фабрика не приносила пока большой прибыли, но по крайней мере стала себя окупать. А тут еще удалось заполучить на работу талантливейшего художника. Перед Мейсенской мануфактурой открывались самые блестящие перспективы.

Херольд тем временем выработал свою оригинальную манеру. Он писал изысканные ювелирные шинуазри в замысловатых картушах: диковинные пейзажи с пагодами и невиданной растительностью, на фоне которых длинноусые китайцы в соломенных шляпах и расшитых халатах курят, пьют чай, танцуют или сажают рис. В небе над этими воображаемыми восточными сценами висели огромные насекомые, похожие на комаров, и парили ласточки, а золотые фигурные рамки, притягивающие взгляд к своему волшебному содержимому, были увиты гирляндами цветов.

Август, всегда любивший экзотические сюжеты, был в восторге от затейливых фантазий Херольда и заказывал ему все новые и новые предметы для своей коллекции. Меньше чем за год доход живописца увеличился в десять раз. Его популярность заставила мейсенскую администрацию задуматься, как лучше приспособить фарфор к новому декору. Форма изделий постепенно упрощалась; ровная просвечивающая поверхность стала идеальным фоном для причудливых композиций в восточном духе.

Главным элементом в новой манере Херольда был цвет, и вопрос о расширении палитры эмалей вставал все острее. Над этим давно работал Кёлер, тот самый арканист, чья маниакальная скрытность и трудный характер сыграли немалую роль в решении Штёльцеля бежать из Мейсена. Кёлер разработал довольно надежный рецепт синей подглазурной росписи и создал много новых эмалей, однако никому не рассказывал, как их делать, — боялся, что его подсидят. Результаты опытов он записывал в особую алхимическую книжечку, которую хранил в тайнике, устроенном в стене спальни.

Обходительный и вкрадчивый Херольд, понимая, как существенна для него помощь Кёлера, сумел завоевать расположение этого фанатика, однако свои секреты тот по-прежнему держал при себе. Число заказов росло, как снежный ком, цветов требовалось больше, чем Кёлер мог или хотел изготовить. Без второго рецептурщика было не обойтись.

Администрация вспомнила, что неоценимыми знаниями в данной области владеет беглец Штёльцель. Несколько месяцев он провел во Фрайберге — больной, снедаемый тревогой за свое будущее. Теперь его простили, вызвали в Мейсен и поручили снабжать цветными эмалями прихваченного им с собой беглеца.

Менее чем через год после приезда в Мейсен Херольд так развернулся, что смог взять первого ученика, Иоганна Георга Хейнце. Вскоре к нему перешли и несколько работников Дрезденской фаянсовой фабрики. По мере того, как производительность мастерской росла, в характере ее основателя стали проявляться скрытые доселе черты. С теми, чьего покровительства он искал, лучший мейсенский художник был по-прежнему само обаяние, но совсем иначе он держал себя с подчиненными.

Херольд оказался властным, непредсказуемым и зачастую очень тяжелым начальником. Ученики жили и кормились у него дома, и он практически не давал им передышки. Рабочий день был одинаково долгим и для опытного живописца, и для новичка: летом трудились с шести утра до восьми вечера, зимой — от рассвета до девяти. В середине дня полагался перерыв, такой короткий, что живущие в городе не успевали сбегать домой на обед. Платил Херольд так скупо, что его художники еле сводили концы с концами. Ученичество длилось шесть лет, и за все это время жалованье почти не повышалось, даже если опыт и мастерство росли.

Всякого, кто осмеливался роптать на низкую плату и тяжелые условия жизни, сурово наказывали в назидание другим. Херольд без стеснения прибегал к помощи высоких знакомцев, чтобы уволенные им работники не нашли себе в Мейсене других хозяев и скатились в нищету или вынуждены были искать счастья в другом городе.

Херольду мало было безраздельной власти над высокодоходной мастерской. Он не собирался до конца дней оставаться простым художником по фарфору, в его намерения входило изменить свой социальный статус. Однако прежде надо было стать незаменимым для мейсенского руководства. Херольд решил, что самый верный способ этого добиться — выведать секрет фарфора.

Глава 12 Кража

Тамошний фарфор превосходит китайский благодаря росписи, отменно красивой и соразмерной. Золото применяют с большим вкусом, а художниками становятся лучшие из лучших; их выбирает сам король, которому принадлежит завод.

Томас Ньюджент. Гранд-тур. 1749.

Херольд знал, что действовать придется хитростью, однако у него не было постоянного доступа на завод, а следовательно — и возможности что-нибудь подслушать или подсмотреть. Он жил и трудился в доме Нора, вне стен мануфактуры, и не мог «случайно» заглянуть в лабораторию или в помещение, где смешивали компоненты. Перед воротами замка день и ночь стояла вооруженная стража. Посетителей впускали лишь по особому разрешению, кроме того, их повсюду сопровождал стражник или кто-нибудь из сотрудников. Туда, где осуществлялись секретные действия, вход им был заказан.

Решение напрашивалось само собой: поступить в штат. Тогда Херольд получил бы мастерскую в замке и мог более или менее беспрепятственно расхаживать по территории фабрики. Однако он дорожил своим статусом свободного художника: ему по-прежнему платили сдельно в зависимости от объема выполненной работы, что оказалось крайне выгодно. Его доходы, и без того немалые, с расширением мастерской обещали вырасти еще. Таким образом предстояло убедить дирекцию, что ей выгодно разместить независимую художественную мастерскую в стенах замка. И Херольд принялся излагать мейсенскому руководству свои доводы.

Если ему выделят помещение в Альбрехтсбурге, то значительно уменьшится процент боя — хрупкий фарфор не придется возить по булыжной мостовой в дом Нора и обратно. Кроме того, производственные секреты будут в большей безопасности. Сейчас чужаки могут хитростью проникнуть к нему в дом и похитить образцы эмалей. Если мастерская и подручные будут под таким же строгим надзором, как мейсенское производство, такого можно не опасаться. К тому же он не просит дирекцию платить ему и его помощникам жалованье, так что это не будет стоить ей ни гроша; он готов и дальше работать сдельно, покрывая расходы на подручных из своего кармана.

Доводы подействовали, Мейсенская администрация, стремясь как можно крепче привязать к себе талантливого художника, согласилась выделить ему место на фабрике, но сохранить его независимый статус. В октябре 1722-го, всего через два с небольшим года после прибытия в Мейсен, Херольд получил комнату в Альбрехтсбурге. Две недели спустя отыскалось еще одно помещение на втором этаже, в стороне от жилья основных мейсенских сотрудников. Еще до начала зимних холодов живописец вместе с учеником и тремя работниками переехал в стены замка.

Помимо прочего он выдвинул условие, чтобы его комнаты хорошо отапливались. Зимы в Саксонии суровые, и в открытом всем ветрам Альбрехтсбурге это особенно ощущалось. С обычным своим вниманием к любым мелочам, художник настоял, чтобы в мастерской поставили новую печь и снабжали его дровами за счет завода. Херольд, судя по всему, плохо переносил холод, дрова были дороги, к тому же, зная его расчетливость, трудно не заподозрить, что им двигали и другие соображения: подручные наверняка хуже справлялись бы с тонкой росписью, если бы у них постоянно мерзли руки.

К Рождеству и Новому году у Херольда были все поводы себя поздравить: он перебрался в замок, и, хотя мастерская располагалась отдельно от помещений, в которых смешивали фарфоровую массу, выведать искомый рецепт было теперь куда проще.

Тем временем Штёльцель и Кёлер по-прежнему не ладили. Кёлер отказывался сотрудничать с кем бы то ни было из страха утратить положение единственного и незаменимого мастера по эмалям; точно так же он не желал делиться открытиями с руководством или работать совместно с другими арканистами, а тех эмалей, которые Кёлер производил сам, мастерской Херольда было мало.

Штёльцель, напротив, охотно работал с Херольдом. После совместного побега они чувствовали себя союзниками. Венская авантюра и долгий период неопределенности, который за ней последовал, тяжело подействовали на мастера, но как только его простили, он с новыми силами включился в работу Мейсенской мануфактуры и, к радости Херольда, добился значительных успехов в расширении палитры красок.

С самого возвращения в Мейсен Штёльцель занимался разработкой фоновых эмалей — ими покрывали все изделие, оставляя белое окошко для росписи Херольда. К началу двадцатых годов он уже нашел рецепты для черной, бурой и желтой эмали — все три очень понравились королю. Херольд, понимая, как важно для него сотрудничество со Штёльцелем, пестовал их отношения так бережно, словно держал в руках бесценный и хрупкий фарфоровый сосуд. Они вместе съездили во Фрайберг, саксонский горнодобывающий центр, где осматривали месторождения минералов, необходимых для создания новых красок, и договаривались о поставках сырья в Мейсен. Почти наверняка Херольд воспользовался случаем и вытянул у Штёльцеля все возможные сведения о составе эмалей.

А вот Кёлера, знавшего о них больше, чем кто бы то ни было, завоевать было куда труднее. Во время работы двери его лаборатории всегда были заперты — он никого не допускал к опытам, никому не позволял заглядывать в тетрадь, куда прилежно записывал все подробности экспериментов. Херольд в глазах Кёлера был союзником ненавистного Штёльцеля — ведь они вместе работали в Вене. Рассказать ему о методе получения эмалей — всё равно что выдать тайну врагу, и Кёлер упорно хранил молчание.

Однако когда речь шла о карьере, моральные соображения Херольда не останавливали. Он обхаживал Кёлера, пряча раздражение за маской фальшивой дружбы, а про себя, вероятно, думал, что рано или поздно возьмет свое. Ему уже удалось проникнуть в святая святых Мейсенского завода. Случай завладеть рецептами Кёлера непременно представится, убеждал себя Херольд, надо лишь запастись терпением.

Тем временем успехи живописца и тот факт, что он теперь работал на территории королевской мануфактуры, распалили и без того ненасытный аппетит Августа к «белому золоту». Великое множество расписных предметов требовалось и для нового фарфорового дворца, и для пышных королевских пиршеств. Мануфактура только-только начала полномасштабный выпуск тарелок и блюд; Август сделал заказ на сервизы, в которых для каждой перемены была бы отдельная посуда своего рисунка и размера. Кроме того, ему все больше хотелось получить имитацию той разновидности фарфора, к которой он питал особую слабость — какиэмона.

Самый изысканный, по мнению многих, и безусловно самый дорогой восточный фарфор того времени, какиэмон производился в Японии с конца семнадцатого века. Свое название он получил от легендарного Сакаиды Какиэмона, блистательного художника, основателя целой династии гончаров, которому молва приписывает создание японской полихромной росписи. Какиэмон изготавливали в Арита — центре японского фарфорового промысла, — где делали и другие знаменитые предметы экспорта, такие, как узорчатый, похожий на парчу фарфор «имари» и изысканный белый с синим рисунком.

Пресыщенный взгляд Августа жадно впитывал богатство восточной фантазии. Похожие на самоцветы яркой чистотой красок, эти изделия тем не менее были расписаны с использованием ограниченной гаммы: синего, бирюзового, рыжего, лилового и черного цветов. Затейливый декор включал асимметричные сцены, где между соснами и сливами разгуливали тигры, а красавицы в кимоно порхали средь бабочек и птиц. Его тонкость подчеркивалась тем, что неплотный рисунок располагался на больших пространствах белого фона.

Август очень гордился своей огромной коллекцией какиэмона, однако ему хотелось, чтобы продукция его собственного завода превзошла изделия восточных искусников. Эту королевскую волю предстояло исполнить Херольду.

И тут преградой на его пути вновь стало нежелание Кёлера делиться рецептами эмалей.

Зима 1723 года близилась к концу. Херольд по-прежнему досадовал на скудость своей палитры, умолял Штёльцеля и Кёлера сделать ему новые, более яркие эмали и, видимо от отчаяния, занялся собственными экспериментами по составлению цветов, исходя из того немногого, что сумел разузнать.

Для него эта работа была в новинку, и поначалу дело двигалось медленно. Покуда Херольд ночи напролет просиживал в лаборатории, пытаясь освоить новое ремесло, судьба сделала ему нежданный подарок.

Кёлер, вымотанный постоянными требованиями раскрыть рецепты своих открытий и тяжелейшими условиями труда, серьезно заболел. Как многие другие работники фабрики, он, вероятно, отравился ядовитыми испарениями химических веществ, используемых при составлении красок. Штёльцель и Херольд поочередно дежурили у постели больного; каждый надеялся первым добраться до тетрадки с рецептами цветных эмалей, запертой в потайном шкафу.

Ни тот, ни другой не смели взять ключ и отпереть тайник — вероятно, из страха, что Кёлер оправится от болезни и донесет на них мейсенскому начальству. Однако арканист доживал последние дни. 30 августа 1723 года один из членов дирекции получил от Херольда записку с известием, что ночью Кёлер скончался. Херольд был с ним до последних мгновений. По словам художника, перед самой смертью Кёлер доверил ему главное свое сокровище — книгу секретных рецептов. Умирающий якобы сам вручил художнику ключ от потайного шкафа и велел достать книгу.

Действительно ли этот разговор имел место, мы никогда не узнаем, однако весьма вероятно, что в ночи, рядом с неостывшим телом упрямого коллеги, Херольд лихорадочно разбирал секретные формулы и переписывал их в собственную записную книжку. Возможно, он даже вырвал страницы с самыми важными рецептами.

Какими бы ни были истинные события той ночи, представитель дирекции не поверил Херольду и пришел в ужас от его алчности, не утихшей даже перед лицом смерти. От имени администрации он изъял у Херольда тетрадь Кёлера и запер ее под замок. Эта тетрадь по сей день хранится в архивах Мейсенской мануфактуры.

Никто не заметил, как из тетради исчезли несколько страниц с наиболее важными формулами. Пропажу обнаружили пятнадцать лет спустя, но к тому времени Херольд уже прочно утвердился на вершине мейсенской иерархии.

Глава 13 Скрещенные сабли

Чтобы сделать красный: способ изготовления. Возьми английский каламин — он лучший и приобрести его можно у любого аптекаря. Истолки в пудру и пересыпь в глиняную миску. Залей водой и дай постоять два-три дня до полного растворения… Помести в тигель и поставь на угли. Накрой крышкой и прокаливай в течение четверти часа. Тогда он приобретет насыщенный красный цвет.

Из записных книжек И. Г. Херольда

С той ночи, когда Херольд вырвал тайну цветных эмалей из рук умирающего Кёлера, его карьера стремительно пошла вверх. В тесной альбрехтсбургской мастерской он мечтал о создании цветов, таких же ярких и разнообразных, как те, что смешивает на своей палитре живописец. Рецепты, добытые столь сомнительным путем, дали исследованиям сильнейший толчок. Очень быстро Херольд зарекомендовал себя прирожденным составителем красок. Задачи, над которыми работники завода безуспешно бились два десятилетия, давались ему без видимого усилия.

Подгоняемый неудержимым честолюбием, Херольд, как одержимый, толок, растворял, осаждал, фильтровал и смешивал компоненты. Он взбалтывал каламин с водой и получал густой вишневый оттенок, растворял золотые дукаты в царской водке и получал розовый перламутровый люстр, как до него Бёттгер; он изобрел железосодержащие пигменты, которые при обжиге давали бурые и, в определенном интервале температур, зеленоватые тона. Каждое изменение оттенка он с дотошностью истинного химика отмечал в своих записях.

Словно по волшебству в тиглях и колбах перед ним возникали цвета, на изобретение которых Штёльцель и Кёлер потратили целую жизнь. И все же радость, с которой он записывал результаты в пухнущую книжку рецептов, не могла затмить других, более важных целей. Новые знания были лишь средством преодолеть зависимость от химиков — создателей эмалей, мощным орудием давления на мейсенскую администрацию, а в идеале и на самого короля.

В следующее десятилетие Херольд сумел получить не менее шестнадцати новых цветных эмалей. Многие из них до сих пор никому не удалось улучшить, и они применяются на Мейсенском заводе по сей день. Кроме того, он разработал муфельную печь, которая лучше обычной подходит для обжига цветных эмалей. С ловкостью опытного чернокнижника он создавал нежнейшую бирюзу, не уступающую лучшим образцам селадонового фарфора из королевского собрания, насыщенный аквамарин, цвета гороха и яичного желтка, великолепный красный, изысканный лиловый, гранатовый — калейдоскоп красок, наполнивший роспись фарфора невиданным блеском.

Теперь в продаже появились удивительные полихромные изделия, в том числе расписанные эмалями, составленными по рецептам горемычного Кёлера.

А тем временем разрешилась и задача получения чисто-белого черепка: с 1724 года в качестве плавня использовали уже не алебастр, а смесь кварца и полевого шпата. Полевые шпаты входят в число самых распространенных минералов земной коры. Они представляют собой алюмосиликаты щелочных металлов; именно при их разложении образуется каолин. Главное преимущество полевого шпата, помимо доступности, состоит в том, что смесь из него, кварца и каолина более стабильна при обжиге, чем смесь каолина и алебастра. При высоких температурах он не только плавится, заполняя поры в каолине, но и спекается с кварцем, придавая массе плотность, так что изделие не оседает.

Штёльцель и другие рецептурщики не знали, что смесь каолина, полевого шпата и кварца практически соответствует той, с которой работали китайские и японские мастера, тем не менее это было именно так. Методом проб и ошибок мейсенцы разрешили проблему желтоватого оттенка, мучившую Бёттгера, а заодно научились получать не только идеально-белую, но и более стабильную при обжиге массу. В сентябре 1725 года Штейнбрюк взволнованно записал: «22-го числа сего месяца отправили на дрезденский склад большой набор для каминной полки из семи предметов, также расписанных красным и в японских цветах. Говорят, что его величество остался чрезвычайно доволен».

Работа Херольда обходилась фабрике очень дорого. Администрация была недовольна его высокими запросами. Еще в 1720-м Хладни получил указания «выяснить, нельзя ли получать расписанный им фарфор по более низкой цене». Хотя мейсенский фарфор был гораздо дороже почти всех разновидностей японского (кроме какиэмона), Херольд не шел ни на какие уступки. Однако спрос не падал, а только рос, подхлестываемый общеевропейской модой на женскую раскованность и страсть к роскоши. Когда светская красавица наливала кофе из мейсенского кофейника, расписанного китайскими мандаринами, или бросала взгляд поверх чашечки с «индианскими цветами», фарфор был такой же непременной частью ее арсенала соблазнения, как веер, ароматические флакончики, румяна и пудра. Благодаря Херольду мейсен стал повальным увлечением знати.

Славу мануфактуры укрепляла не только редкостная красота ее изделий, но и таинственность, окружавшая их производство. Мрачный замок на скале, куда не было хода посторонним, рождал множество толков. Джонас Ганвей, английский купец, посетивший Мейсен в 1752 году, писал: «Дабы по возможности сохранить это искусство в секрете, на Мейсенский завод… не пускают никого, кроме тех, кто непосредственно там работает».

Немало обсуждали и дороговизну мейсенского фарфора. Ганвей писал скептически: «Они говорят, будто не успевают выполнить заказы, поступающие из всех частей Европы и даже из Ариты, и потому не видят надобности снижать цену». Однако напрашивается мысль, что Ганвей не разглядел главного: притягательность мейсенского расписного фарфора для любителей роскоши из Вены, Аугсбурга и даже Англии состояла отчасти именно в его дороговизне, придававшей обладанию этими редкостными, труднодоступными предметами особую прелесть.

Понимая, что растущий успех фабрики — заслуга Херольда, администрация стремилась всеми силами его удержать. Если он решит переехать в другой город, процветанию Мейсена придет конец. К 1724 году Херольду исполнилось двадцать семь, и доходы вполне позволяли ему обзавестись семьей. Почему он не женится? — гадало мейсенское начальство. Не означает ли это, что он подумывает перебраться куда-нибудь, где будут платить больше?

Херольд не собирался бросать такое выгодное место, однако он ловко разыграл пришедшие ему козыри. Ему нужна была жена с деньгами и связями. Любовь, привязанность, телесная красота имели второстепенно значение. На вопрос, почему он не женится, Херольд ответил, что нынешнее положение на Мейсенском заводе не позволяет ему посвататься к девушке из достаточно хорошей семьи. Дирекция, вероятно, и не заподозрила, что это был всего лишь ловкий маневр с целью добиться признания.

Блеф сработал. Короткое время спустя, в июне 1724 года, Херольда официально назначили придворным художником: поразительный успех для человека, который всего четыре года назад бежал из Вены, имея за душой лишь десяток чашек в доказательство своих способностей. Теперь он отбирал художников, руководил ими всеми, а также отвечал за обучение фабричных работников и выбор форм, которые наилучшим образом подойдут для его росписи. За это он должен был пообещать королю, что женится при первой возможности.

Теперь у Херольда была и уверенность в будущем, и высокая должность — все, что нужно завидному жениху. В тот же год он сделал предложение Рахель Элеоноре Кейль, дочери процветающего мейсенского гостиничника. В октябре 1724-го они поженились. Свадьба была по-настоящему пышной, и неудивительно: единственная дочь члена городского совета выходила замуж за блистательного придворного художника, которому благоволит сам король.

В торжественный день Херольд преподнес своей избраннице фарфоровый кубок с ее именем и датой их бракосочетания. Это был воистину роскошный подарок. Фарфор стоил так дорого, что многие работники мануфактуры и мечтать не смели о предметах, которые изготавливали своими руками, как, впрочем, и о жаловании, сравнимом с жалованьем Херольда.

Брак оказался долгим, но несчастливым. Херольд наверняка рассчитывал передать успешное дело наследнику, и сперва казалось, будто все к тому идет: через девять месяцев после свадьбы фрау Херольд родила первенца. Мальчика окрестили Иоганном Вильгельмом. Однако он был слабеньким и умер на второй день. В следующее десятилетие трагедия повторялась неоднократно. Из восьми детей Херольда лишь один дожил до семи лет, остальные умирали в первые дни после рождения.

Смерть стольких детей наверняка наложила печать озлобления на и без того нелегкий характер Херольда. Он по-прежнему безжалостно эксплуатировал подчиненных, уделяя им лишь малую толику полученных за работу денег. К тому же его преследовал страх, что самые одаренные помощники выработают собственную артистическую манеру и затмят начальника. Поэтому он сдерживал развитие их таланта, поручая каждому ученику строго ограниченный набор тем и выражая недовольство, если те как-то проявляли индивидуальность. Помощникам запрещалось подписывать работы (хотя некоторые тайно вплетали свои инициалы в рисунок). Синюю подглазурную роспись выполняли наименее квалифицированные работники, остальные специализировались на пейзажах, фигурах, сценах в порту, шинуазри, индианских цветах и золочении, однако их не поощряли расширять репертуар и никогда толком не учили.

Херольд навязывал художникам единый стиль, заставляя даже самых опытных копировать свои композиции, которые передавались в мастерскую в виде рисунков или гравюр. Сохранились наколотые булавкой бумажные шаблоны для перенесения контуров на фарфор — это делали, втирая в дырочки уголь. Сходный метод используется и по сей день. Художники могли видоизменять рисунок, приспосабливая его к изделиям различной формы, но в целом Херольд контролировал практически каждое движение их кисти.

По условиям нового соглашения с администрацией Херольду надлежало обучать модельеров и других штатных работников живописи и рисованию. Обязанность эта была чисто формальной и выполнялась с большой неохотой. Зачем тратить время, рассуждал Херольд, и плодить конкурентов в ущерб собственным интересам? Поэтому обучение было крайне поверхностным, и многие скрытые таланты так и не смогли реализоваться.

Перед начальством Херольд оправдывался тем, что такая политика способствует и производительности, и безопасности завода. Художник, выученный писать ограниченный набор сюжетов, работает куда быстрее. К тому же он вряд ли отважится сбежать, ведь ему будет трудно найти новое место.

Очень скоро стало ясно, что доводы эти в корне ошибочны. Подручные Херольда не просто страдали от жестокого обращения и тяжелой жизни; несмотря на то, что все входы и выходы замка охраняла стража, многие художники, в том числе самые талантливые, ударялись в бега, не вынеся отчаяния, безденежья и просто несправедливости.

В длинном списке тех, кто сбежал от тирании Херольда, был и первый его ученик, Иоганн Грегор Хейнце. Херольд обходился с юношей ужасно: не признавал его таланта и растущего мастерства, а платил так мало, что тот вынужден был искать побочные источники заработка, чтобы хоть как-то выбиться из нищеты.

К двадцатым годам восемнадцатого века Мейсен производил столько фарфора, что мастерская Херольда не справлялась с возросшим объемом работ. Излишек «белья» — то есть нерасписанного фарфора — продавали хаусмалерам, независимым художникам-надомникам, которые декорировали его в собственных мастерских и сбывали частным образом вне мейсенской юрисдикции. Администрации завода эта система не нравилась: контроль за качеством отсутствовал, и хотя изделия некоторых мастеров, таких как Ауфенверт, Зёйтер и Боттенгрюбер, ничуть не уступали произведенным на самой мануфактуре, другие были очень плохи.

Начальство опасалось, что кустарная продукция — зачастую неумелые копии с рисунков мастерской Херольда — испортит репутацию фабрики. Однако хаусмалеры успешно решали вопрос, что делать с излишками фарфора, особенно с бракованными изделиями, которыми Мейсен торговать не мог. Система приносила прибыль, и ее, скрепя сердце, терпели.

В 1723 году, чтобы уберечь репутацию Мейсена, Штейнбрюк предложил замечательную идею: помечать всю подлинную продукцию завода синим подглазурным клеймом. Оно должно было стать гарантией качества, средством отличить настоящий мейсен от грубых подделок. В качестве эмблемы выбрали две скрещенные сабли из герба Саксонии. Первые несколько лет клеймо ставили от случая к случаю; затем его наносили на все большее число изделий (эту работу обычно поручали начинающим ученикам), и со временем оно стало синонимом самого понятия «мейсенский фарфор».

Тогда никто и не подозревал, что в будущем синие скрещенные сабли будут подделывать едва ли не чаще, чем любую другую фабричную марку.

Для низкооплачиваемых художников из мастерской Херольда соблазн заработать несколько лишних талеров, расписывая фарфор на дому, был чрезвычайно велик, однако им это строго запрещалось. Хейнце, как и многие другие на фабрике, страдал от постоянного безденежья и от того, что его талант не признают. Почему бы, рассуждал он, не включиться в выгодный промысел тайком?

Мало по малу он начал уносить «белье» домой и расписывать в свободное время, а потом продавать на черном рынке. По мере того, как подпольное производство расширялось, он выстроил собственную муфельную печь и научился сам составлять эмали — возможно, не без помощи Штёльцеля, с которым был дружен.

Однако в маленьком коллективе трудно долго сохранять тайну. Фабрика по-прежнему бурлила интригами. Как вскоре испытал на собственной шкуре Хейнце, работник, затаивший обиду на коллегу или желающий выслужиться перед начальством, запросто мог стать доносчиком. Херольду сообщили, что Хейнце расписывает фарфор на дому, но мастер не захотел расставаться с работящим и умелым декоратором, и нарушитель отделался строгим выговором. Как всегда, Херольд не предпринял никаких шагов к тому, чтобы устранить саму причину недовольства.

То ли Хейнце так отчаянно нуждался в деньгах, то ли не воспринял предостережение всерьез, но он продолжал расписывать фарфор на сторону. Узнав о продолжающемся неповиновении, Херольд пришел в ярость. Он приказал арестовать Хейнце и обыскать его дом. Как и ожидалось, там обнаружили много нелегально расписанного фарфора. Хейнце судили, признали виновным и приговорили к заключению в крепости Кёнигштейн — где, по жестокой иронии, он принужден был расписывать фарфор, чтобы обеспечить себе пропитание. Однако на этом история молодого художника не закончилась.

Понимая, что в Саксонии ему от Херольда не укрыться, Хейнце каким-то образом сумел сбежать из крепости. Как прежде Бёттгер, он избрал своей целью Прагу, и, как злосчастного алхимика, его быстро настигли солдаты Августа. Здесь параллель заканчивается: арест не остановил Хейнце. Через некоторое время он предпринял новую попытку к бегству, на сей раз успешную: через Бреслау в Силезии на юг в Вену, а оттуда в Берлин. Все эти города были крупными центрами керамического производства, и, надо полагать, в каждом из них он предлагал свои услуги художника, радуясь, что наконец-то избавился от тирании Херольда.

Наследие Хейнце составляет фарфор, расписанный пасторальными пейзажами и сценами в порту. Его любимый мотив — обелиск — позволяет установить авторство не хуже подписи или инициалов художника, которые Херольд своим подчиненным ставить запрещал. Единственный предмет, на котором стоит подпись несчастного Хейнце, — тарелка, находящаяся сейчас в Вюртембергском земельном музее. По иронии на ней изображен замок Альбрехтсбург — тот самый, где художник промучился столько лет.

Хейнце — далеко не единственный из художников, незаконно расписывавших фарфор на дому. Многие другие мейсенские живописцы вынуждены были тайком прирабатывать, чтобы не умереть с голода. Даже в доме самого Херольда, который в 1731 году обыскали по доносу обиженной экономки, обнаружили большое количество «белья», очевидно, приготовленного для росписи и продажи на сторону; впрочем, здесь движущим мотивом была не нужда, а корысть. Однако мейсенское начальство не посмело тронуть своего главного художника. Злополучную экономку публично признали виновной в клевете и бросили за решетку.

Не все художники, работавшие под началом Херольда, решались бежать. Многие, вероятно, не понимая, что конкурирующие предприятия охотно примут талантливых мастеров, продолжали терпеть унижения, лишь бы не потерять место. Особенно ярко деспотизм Херольда проявился в отношениях с дальним родственником, поступившим к нему на работу в 1724 году, — Кристианом Фридрихом Херольдом.

Кристиан Фридрих обучался искусству эмали на меди в Берлине и до приезда в Мейсен фарфор никогда не расписывал. Однако он быстро освоил новую технику и особенно увлекся опытами с золочением. Приметив его стремительный рост, Херольд обеспокоился, что талантливый родич может возомнить о себе лишнего, поэтому отказался выплачивать ему постоянное жалованье и одновременно запретил частным образом экспериментировать с эмалями и вообще работать самостоятельно.

Кристиан Фридрих не мог расстаться с любимым делом. Невзирая на запрет, он тайно, на дому, продолжал расписывать медные пластины для табакерок и проводить опыты по составлению новых цветов. Херольд, прослышав об этом, поручил мейсенской охране обыскать бедное жилище Кристиана Фридриха на городской рыночной площади. Эмали, изготовленные им за свой счет, были конфискованы, материалы изъяты, а самого художника арестовали и, как прежде Хейнце, отдали под суд за незаконную роспись.

Впрочем, у Кристиана Фридриха, в отличие от Хейнце, нашлись сильные доводы в свое оправдание. Все найденные эмали предназначались для росписи по меди, а не по фарфору, а значит, никакой конкуренции с фарфоровой мануфактурой в его случае не было. Удивительным образом на сей раз суд взял сторону обвиняемого. Кристиана Фридриха оправдали. Однако Херольд не забыл родственнику того, что считал неповиновением, и принялся мстить: загружал непосильной работой и платил за нее сущие гроши. Кристиан Фридрих много раз пытался уйти с завода, но Херольд всякий раз находил способ этому помешать.

Окончательный реванш он взял четыре десятилетия спустя, когда Кристиан Фридрих вежливо попросил о скромной прибавке к жалованью. Просьба была вполне разумной — ведь художник честно отработал на фабрике столько лет, — однако Херольд расценил ее как подлый мятеж, достойный самого сурового наказания. Он передал дело в суд и, что совсем уже невероятно, выиграл дело: Кристиана Фридриха признали виновным и осудили на четырехмесячное тюремное заключение. Несмотря на все эти обиды, он продолжал трудиться на заводе до самой старости.

Кристиан Фридрих попал на Мейсенскую мануфактуру уже опытным живописцем, и репертуар у него был гораздо разнообразнее, чем у многих современников. Он великолепно писал многолюдные батальные сцены, мирные пейзажи, оживленные сцены в порту и композиции с человеческими фигурками, а также шинуазри, которые Херольд продолжал требовать, даже когда мода на них прошла. Умер Кристиан Фридрих в 1779 году, семидесяти девяти лет от роду, так и не получив признания и не догадываясь, что в грядущих столетиях его недооцененные работы объявят наивысшим достижением мейсенской декоративной живописи.

Слава Мейсена ширилась, прибыль росла, число работников увеличивалось. В 1724 году на заводе трудились примерно сорок человек, а в распоряжении Херольда было двенадцать помощников. К началу следующего десятилетия оборот мануфактуры вырос более чем в четыре раза, а число работников перевалило за девяносто.

Август пожинал плоды своей смелой алхимической фантазии. Золото рекой текло в его сундуки, и, что для фарфоролюбивого монарха было особенно важно, королевские дворцы заполнялись великолепными фарфоровыми изделиями, превосходящими даже восточные образцы. С 1717 по 1732 года Август получил двадцать семь тысяч талеров дохода и фарфоровых предметов на головокружительную сумму в восемьсот восемьдесят тысяч талеров.

Процветала и мастерская Херольда. Он по-прежнему работал независимым художником на крайне выгодных условиях, но жилье, дрова, лошадей и даже свечи оплачивала ему фабрика. Доход придворного живописца составлял теперь около четырех тысяч талеров — невероятно много, учитывая, что самые высокооплачиваемые из его подчиненных получали чуть больше трехсот талеров, а для многих художников и сто пятьдесят были пределом мечтаний. Однако сильнее всего в этой истории изумляет, что никто из членов администрации даже не догадывался, сколько зарабатывает Херольд. О его прибылях узнали самым неожиданным образом — вследствие громкого скандала, связанного с мошенничеством.

Глава 14 Скандал и возрождение

В число министров входил и граф фон Хойм, тоже бывший премьер-министр покойного короля Польши… Я знал его близко еще до вступления в кабинет, мы встречались в Париже и Вене, а также здесь, в Дрездене… Не было при дворе министра учтивее и культурнее, лучшего друга и более ученого мужа. Когда он, будучи послом короля Польского, проживал в Париже, его дом был открыт для всех образованных людей, как и теперь в Дрездене, а самого графа величали саксонским Меценатом.

Барон Карл Людвиг фон Пёльниц. Мемуары. 1737.

Скандал этот потряс до основания и фабрику, и саксонский двор. Одного из самых доверенных министров Августа уличили в преступных махинациях, включавших промышленный и политический шпионаж. Со времени бегства Штёльцеля в Вену секрет фарфора еще никогда не был в такой опасности.

Весь саксонский двор, сверху донизу, был пронизан взяточничеством, интригами и служебными злоупотреблениями. Считалось естественным, что лица на высоких постах при всяком удобном случае наживаются на своем положении. Однако история Лемэра и Хойма выходила далеко за рамки допустимого — это был скандал такого масштаба, что даже король не мог закрыть на него глаза.

В 1729 году Август, которому по-прежнему приходилось часто и надолго уезжать в Польшу, назначил своего премьер-министра, графа Хойма, директором Мейсенского фарфорового завода. Член одного из влиятельных саксонских семейств, Хойм доводился братом незадачливому придворному, чья жена Анна Козельская стала самой печально известной из всех многочисленных любовниц Августа. Граф долгое время был послом в Париже и в Вене, где приобрел привычку к роскошной жизни — и любовь к придворным интригам.

За время пребывания в Версале фон Хойм завел немало новых друзей. Среди них был и некий Рудольф Лемэр, ловкий предприниматель, готовый в любой момент взяться за выгодное дельце сколь угодно сомнительного свойства. Вскоре после того, как фон Хойм вернулся на родину и поселился в «роскошнейшем особняке Дрездена», Лемэр, прослышав, что его саксонский знакомец оказался во главе прославленной европейской мануфактуры, прибыл к нему в Дрезден. Вместе они продумали несколько планов сказочного обогащения — и все за счет Мейсенского завода.

По настоянию фон Хойма Август передал Лемэру исключительные права на продажу фарфора во Франции и Голландии. Граф убедил короля, что Лемэр с его связями при французском дворе лучше кого-либо другого сможет представлять Мейсен на международном рынке. Такой человек, убеждал фон Хойм, добьется для фабрики еще большей славы, а значит, и еще большего престижа для ее августейшего обладателя.

Лемэр был хорошо знаком с новейшей французской модой, поэтому было решено, что он сможет размещать на Мейсенской мануфактуре заказы на крупные партии изделий, которые смогут угодить взыскательному вкусу парижан. Лемэр знал, что завсегдатаи роскошных магазинов французской столицы питают страсть к восточному фарфору, особенно какиэмону, и что спрос на этот товар всегда высок. Более того, он помнил, что какиэмон по-прежнему стоит дороже мейсенского фарфора.

Фон Хойм распорядился произвести для Лемэ-ра большую партию фарфора, в точности имитирующего какиэмон. С невероятной наглостью эта парочка решила, что форму и рисунок изделий нужно целиком скопировать с лучших образцов из королевского собрания. Сто двадцать бесценных предметов из Голландского дворца тщательно упаковали и по тряским булыжным мостовым доставили за двадцать миль на Мейсенский завод, где с них сняли многочисленные копии. Между собой заговорщики условились, что мануфактура получит за эти огромные заказы более чем скромную сумму — куда меньше обычной рыночной цены столь сложных изделий. Так люди, которые, по общему мнению, заботились о благе Мейсенского завода, на самом деле бессовестно его грабили.

Афера могла бы пройти незамеченной, если бы не одно обстоятельство. По указанию Лемэра фон Хойм велел не ставить на изделия мейсенское клеймо со скрещенными саблями. Лучше копировать восточные клейма, сказал он, либо, в крайнем случае, вообще оставлять фарфор без марки.

Почти сразу возник вопрос, насколько разумно выпускать изделия, так точно повторяющие восточные, да еще без клейма. Даже если Лемэр честно намерен продавать их как продукцию Мейсенской мануфактуры, рано или поздно найдутся мошенники, которые захотят выдать их за восточный фарфор, и репутация Мейсена пострадает. Август тоже разгневался — не из моральных соображений, а потому, что отсутствие клейма лишит его славы; никто не узнает, что этот изысканный декор выполнен подданными саксонского монарха.

Тем не менее, взятками и нажимом, фон Хойм смог вывезти с фабрики большую партию фарфора без клейма. На другие изделия оно наносилось синим поверх глазури, так что его несложно было удалить. Мастерство заводских художников было воистину невероятно: даже на опытный взгляд современного коллекционера часть немаркированных изделий того периода практически неотличима от японских оригиналов.

Тем временем Лемэр и фон Хойм, не довольствуясь огромными доходами от продажи поддельного японского фарфора, составили еще более опасный для Мейсена план: выкрасть и продать во Францию секрет самого «белого золота».

Людовик XV не меньше других европейских монархов был подвержен опасной страсти к фарфору. Как только он узнал, что Август основал мануфактуру, выпускающую настоящий фарфор, ему захотелось завести у себя такую же — и даже еще более великолепную. Впоследствии он вложил средства в Венсеннскую фабрику, основанную в 1738-м и возрожденную в 1756 году под названием «Севрская королевская мануфактура» — она, как и Мейсен, существует по сей день. Однако в 1730-м ее еще не было, а заводы в Сен-Клу и Шантильи производили только мягкий фарфор. Коварный Лемэр понимал, что Людовик готов отдать за вожделенный секрет практически любые деньги.

Итак, фон Хойм выбил для партнера неслыханную привилегию: свободно ходить по Альбрехтсбургу и наблюдать за смешиванием и обжигом, чего до сих пор не дозволяли ни одному посетителю, даже самому высокопоставленному. Когда даже эта возможность не позволила ему выведать тайну, заговорщики решили обратиться за помощью к кому-нибудь из мастеров. Их выбор пал на одного из самых старых и уязвимых работников завода — злополучного Самуэля Штёльцеля. Все чаще и чаще его стали вызывать для устрашающих допросов в роскошный дрезденский особняк директора. Несчастный рецептурщик не мог устоять перед натиском, хотя наверняка понимал, что происходит.

Однако Лемэр и фон Хойм зарвались, когда решили выкрасть с завода глину для собственных экспериментов. Начальник мейсенской охраны обнаружил, что кто-то ворует с фабрики дрова, и ввел ночное патрулирование. Через некоторое время стражники, обходя дозором нижние укрепления, заметили крадущуюся фигурку. Они задержали местную девушку, работавшую служанкой в доме советника Нора. Она тащила дрова, но, как выяснилось, не только: при ней обнаружили мешок фарфоровой глины. На допросе служанка дала показания, явно обличающие фон Хойма.

Как только вести о незаконных операциях достигли двора, Август приказал арестовать фон Хойма и допросить всех работников Альбрехтсбурга. Выяснилось, что Херольд, зоркий начальник художественной мастерской, знал о происходящем, однако, понимая, что чем громче будет скандал с разоблачением фон Хойма, тем ему выгоднее, молча дожидался неизбежного финала. Теперь, когда к нему обратились, он сразу дал показания, убедительно подтверждавшие вину фон Хойма, и удалился в мастерскую — терпеливо ждать заслуженной награды.

Август распорядился также обыскать дворец фон Хойма. Очень быстро приставы обнаружили тайник с фарфором — общим числом тысяча шестьсот предметов, очевидно, приготовленных на продажу через посредничество Лемэра. В доме самого француза при обыске нашли еще три тысячи изделий, в том числе много нерасписанных. Надо думать, их должны были расписать в восточном стиле независимые художники в Саксонии или в какой-нибудь другой европейской стране. Дальнейшее расследование установило, что фон Хойм был замешан и в политических интригах — он передавал важные государственные сведения французскому королю.

Штёльцеля, который регулярно бывал во дворце фон Хойма, арестовали. Он сознался, что у него настойчиво выспрашивали секрет фарфора. Впрочем, следствие установило, что переданной им информации недостаточно для производства фарфоровой массы, так что Штёльцеля отпустили и позволили ему вернуться на завод. Сам Лемэр на допросах держался хладнокровно и сумел отделаться немедленной депортацией.

Куда хуже пришлось фон Хойму. Его заточили в Вальдхеймскую крепость. Два года спустя, в полном отчаянии, после неудачной попытки застрелиться он удавился в собственной камере. Фон Пёльниц красочно описывает его самоубийство: «Упомянутый граф терзался угрызениями совести и, видя, что все его козни разоблачены, решил ускорить правосудие и покончить с собой… Для этого он сказался больным и, велев прислуге его не беспокоить, в ночь 21 июня прошлого года повесился на платке, который привязал к крюку, державшему зеркало».

Серьезность происшествия с Лемэром и фон Хоймом заставила Августа принять экстраординарные меры. 1 мая 1731 года он посетил завод без обычной своей многочисленной свиты, чтобы на месте оценить ситуацию и подумать, как избавиться от охватившей фабрику болезни.

Решив больше не доверять посторонним, король взял управление заводом на себя и учредил комиссию из трех советников, подотчетных ему лично. Все трое были придворные, малосведущие в тонкостях фарфорового производства, и больше всего от перетряски выиграл Херольд, которого Август назначил художественным руководителем завода в звании придворного комиссара.

Побочные выгоды этой должности были огромны. Херольда теперь именовали «ваше превосходительство» — существенная привилегия для человека, одержимого своим общественным положением. Он получил просторные комнаты в королевских апартаментах на первом этаже Альбрехтсбурга, возможность посещать двор, быть в курсе всех интриг и даже требовать лучшие места на любом театральном представлении, которое вздумает посетить. А главное, король облек его величайшим доверием: распорядился, чтобы Херольду открыли секрет изготовления фарфора.

На новом месте Херольд наконец-то смог развернуться по-княжески. В помещениях провели дорогостоящую отделку — за счет Мейсена — и даже, к большому недовольству Августа, убрали древние каменные скамьи вдоль стен главного зала, чтобы освободить больше места для торжественных приемов.

Однако при расследовании махинаций, затеянных Лемэром, всплыл и фантастический масштаб сумм, получаемых Херольдом. По некоторым подсчетам он зарабатывал четыре тысячи талеров в год — немало даже для руководящего сотрудника фабрики. Да, из этих денег Херольд платил жалованье художникам, но оно было мизерным в сравнении с его собственными доходами. Условием вступления в новую должность стал переход в штат с окладом сначала шестьсот, затем — тысяча талеров в год. Это тоже была значительная сумма, но куда меньше его прежних заработков. Впрочем, если Херольд и горевал из-за снижения доходов, высокий статус и роскошные апартаменты в значительной мере компенсировали потери. Однако теперь у него не было стимула расписывать фарфор в прежних количествах, и в оставшиеся сорок с лишним лет жизни он почти не брал в руки кисть.

1 июня 1731 года тридцатипятилетний Херольд переехал в новую великолепную резиденцию и начал пожинать плоды своей высокой должности. Двумя неделями позже, 15 июня, в штат Мейсенского завода зачислили человека, которому, неведомо ни для кого, предстояло стать катализатором событий, положивших конец безраздельному владычеству Херольда.

Глава 15 Фантастическая вселенная

Из фарфора можно сделать все, что пожелаете: если предмет слишком велик, отливайте его из двух половин, как посоветуют вам формовщики… Таким образом можно сделать решительно все, даже невозможное… что я искренне и честно подтверждаю.

Доклад И. И. Кендлера Мейсенской комиссии. 1739.

С каждым успехом завода любовь Августа к фарфору разгоралась еще сильнее, а его планы фарфорового дворца становились все более фантастическими. Даже неприятная история с фон Хоймом не отвлекла короля от грандиозной затеи: сохранились докладные записки об этом деле, на обороте которых рукою Августа набросано оформление комнат с указанием темы и цветовой гаммы. В самый разгар скандала он не забывал про свой дворец — весь фарфор, изъятый у фон Хойма и Лемэра, отправился в его коллекцию.

Постепенно Август пришел к выводу, что ее хранилище недостаточно великолепно. Теперь все предстояло перестроить. Голландский дворец должен был стать Японским. Старое здание стояло по трем сторонам прямоугольного двора. Август решил добавить четвертое крыло и замкнуть прямоугольник. Вместо кариатид там будут смеющиеся и гримасничающие китайцы, а всю постройку увенчают причудливые пагодообразные крыши.

Внутри все, что можно, будет из фарфора: фарфоровые обрамления дверей и арок, фарфоровый глокеншпиль в тронную залу, алтарь, статуи святых и даже орган в часовне — тоже фарфоровые. Убранство планировалось не менее роскошное: комнаты с шестиметровыми потолками, сверху донизу расписанные в китайском стиле, по стенам — фарфор на золоченых кронштейнах в виде пальмовых листьев. Каждое из помещений отводилось фарфору своей цветовой гаммы с тем, чтобы каждый следующий зал изумлял больше предыдущего.

Бесстрашный путешественник Кейслер, судя по всему, видел эти планы, когда в 1730 году посетил Дрезден, и был глубоко ими потрясен. Он рассказывал, что в одной комнате «весь фарфор будет селадоновый с золотом, а по стенам — зеркала и прочие украшения», в другой фарфор будет желтым, а декор — золотым; из следующей, с синим фарфором, гость попадет в помещение с лиловым фарфором. «Почти невозможно, — писал ослепленный этим великолепием Кейслер, — перечислить все предметы изысканного фарфора, как заморского, так и отечественного, которые намечено тут выставить. Одни только столовые сервизы оцениваются в миллион талеров».

Мебель, по его описанию, не уступала убранству комнат. «Кровать и стулья из прекрасных перьев самых разных цветов, стоимостью тридцать тысяч талеров». Однако все должна была затмить верхняя галерея с впечатляющим фарфоровым зоопарком. «Она будет протяженностью в сто семьдесят футов и заполнена всевозможными зверями и птицами, дикими и домашними, целиком сделанными из фарфора, в натуральный размер и цвет. Некоторые из них уже готовы, и на них невозможно налюбоваться».

Задуманный Августом фарфоровый зверинец представлял для Мейсена задачу непомерной сложности. При Херольде главную позицию заняла роспись. Форму изделий — от крохотных чашек до массивных ваз и блюд — упростили, чтобы выгоднее представить рисунок. Херольд принял все меры, чтобы сложный рельефный декор и необычные скульптурные формы практически исчезли. Не стало затейливых фигурных ручек, более того — на заводе не осталось модельеров, способных воплотить новый замысел короля.

До сих пор Августа вполне устраивала блистательная роспись Херольда, и отсутствие другого оригинального декора не вызывало монарших нареканий. Однако по мере того, как затея с фарфоровым зоопарком все более отчетливо вырисовывалась в голове короля, он все настойчивее требовал отыскать модельера, который изготовит задуманных монументальных зверей, а заодно и придаст мейсенской продукции большее разнообразие. Безусловно, с такой сложной задачей справится лишь опытный ваятель. Вопрос один: как его найти?

Мейсенская администрация обратилась к плодовитому двадцатиоднолетнему скульптору Иоганну Готлибу Кирхнеру. Опытный резчик по камню, Кирхнер был уверен, что легко сможет делать рисунки, а также деревянные или глиняные модели для фарфоровых фигур, а уж по ним помощники-модельеры изготовят формы для отливки.

Однако Кирхнер переоценил свои силы — он и не догадывался, что берется за неимоверно сложное дело. Когда это стало понятно, он уже был принят в штат завода с приличным жалованием; уходить теперь значило поставить себя в неловкое положение. Работа продвигалась мучительно медленно, все попытки отлить крупную фигуру заканчивались провалом. Кирхнеру выделили место в углу модельной мастерской, и его промахи были у всех на виду. И модельеры, и ученики открыто потешались над «старшим скульптором». Тот даже пожаловался начальству, и его часть мастерской отгородили ширмой для защиты от жестоких насмешников.

После целой череды обидных неудач Кирхнеру удалось сделать несколько вполне интересных предметов: чашку в форме раковины, футляр для часов с фигурками, миниатюрный храм с человечками для украшения стола, а также первых больших животных и статуи святых в человеческий рост для королевского дворца. Однако легче скульптору не стало. Август нашел его зверей слишком статичными, слишком скучными. Королю в его фантазиях рисовалось нечто совсем иное.

Беды Кирхнера не исчерпывались насмешками подчиненных и разочарованием короля: предстояло устранить серьезные технические затруднения. Обычная фарфоровая масса не очень-то годится для крупных изделий: при отливке и сушке получаются «раковины» и трещины. Штёльцель разработал новую массу — более зернистую за счет добавления песка, — но она тоже трескалась при обжиге, и поэтому ее нельзя было покрывать муфельными эмалями.

Через несколько месяцев напряжение на заводе достигло предела. Спасаясь от непрерывных издевательств и попреков, Кирхнер зачастил в местные кабаки и публичные дома. В итоге он подхватил тяжелейшее венерическое заболевание и вынужден был попросить у начальства четырехнедельный отпуск. Он еще не закончил лечиться, когда дирекция решила уволить его за неудовлетворительную работу и поведение. Злосчастный скульптор, наверное, даже обрадовался этому решению. Обретя свободу, он немедленно уехал из Мейсена и получил место резчика по камню при дворе герцога Веймарского.

В феврале 1728-го, за месяц до позорного увольнения Кирхнера, дирекция взяла на работу еще одного чрезмерно самонадеянного скульптора, Иоганна Кристофа Люке. Он происходил из длинной династии мастеров, обучался резьбе по слоновой кости и недавно вернулся из путешествия по Европе. Люке объявил, что владеет самыми разными техниками ваяния, а многочисленные эскизы и зарисовки, сделанные им в странствиях, станут богатым источником новаторских замыслов.

Посулы Люке произвели на дирекцию такое сильное впечатление, что его тут же взяли на завод старшим скульптором. Однако результаты оказались еще хуже, чем у Кирхнера. Делать модели из глины и дерева Люке не умел. Более того, он отрекомендовался умелым рисовальщиком, но подручные утверждали, что по его эскизам работать невозможно. Люке, как и его предшественник, сделался мишенью для злых насмешек. За год он ничего не добился и был уволен без всяких церемоний.

Положение складывалось критическое. Смотритель завода Рейнхардт уже готов был пригласить назад Кирхнера, который вполне благополучно работал в Веймаре и даже недавно женился (видимо, успешно подлечив свою болезнь). Кирхнеру не хотелось возвращаться в Мейсен, однако король вызвал его приказом и, дабы подсластить пилюлю, предложил ему должность главного модельера, а следовательно, и возможность отомстить за все прошлогодние обиды и унижения.

Переговоры с Кирхнером еще шли, когда Август приметил кандидата на пост главного модельера куда ближе — практически у себя под боком.

Одной из главных достопримечательностей королевского замка в Дрездене были так называемые «Зеленые своды» — сокровищница, выстроенная в шестнадцатом веке предком Августа герцогом Морицем. Она представляла собой четыре комнаты с железными дверями, сводчатым потолком и метровой толщины стенами, выкрашенными изумрудной краской. Август не только заметно пополнил хранилище, но и, стремясь к славе самого великолепного правителя Европы, постановил расширить комнаты, украсить их и открыть для посетителей, чтобы те могли полюбоваться множеством бесценных предметов, которые он унаследовал или приобрел. Цветовая гамма каждой комнаты должна была соответствовать выставленным в ней сокровищам. Здесь король собирался разместить изделия из слоновой кости и янтаря, серебра, золота, лазурита, агата, раковин наутилуса, орехов сейшельской пальмы, страусовых яиц и горного хрусталя. Венцом экспозиции должны были стать королевские драгоценности, а также шедевры Динглигера, включая золотой кофейный сервиз, усыпанный тысячами алмазов, и удивительную настольную композицию из золота, серебра и самоцветов, известную как «Двор Великого Могола Аурангзеба в Дели в день его рождения».

По сути, Зеленым сводам предстояло стать первым в мире музеем прикладного искусства, однако подход Августа к демонстрации сокровищ был далек от научного. С обычной своей страстью к бахвальству он распорядился оформлять каждую следующую комнату богаче и пышнее предыдущей, дабы к концу визита посетители были ослеплены величием и могуществом короля — обладателя всего этого бесценного великолепия. И тут Август оказался провидцем: нынешний дрезденский Альбертиниум по-прежнему ошеломляет и восхищает туристов, каждый день проходящих через его комнаты.

Август регулярно посещал Зеленые своды, проверяя, как идут работы. В один из приездов он обратил внимание на помощника придворного скульптора Беньямина Томэ, который вырезал консоли и музейные шкафы. Короля поразили мастерство и расторопность юноши.

Памятуя, что Мейсену по-прежнему требуется модельер, Август навел справки о талантливом молодом работнике. Его звали Иоганн Иоахим Кендлер. Он родился 15 июня 1706 года и происходил не из семьи ремесленников, как можно было бы ожидать, а из образованного духовенства. Его отец, пастор, заметил творческие способности мальчика и его увлеченность античными легендами. Маленький Иоганн Иоахим обладал приятными манерами и внешностью: у него было умненькое круглое лицо и озорная улыбка. Когда он сказал, что хочет стать художником, а не пастором, родные не стали ему препятствовать. Предки Кендлеров были каменщиками, а сейчас, учитывая, сколько денег король тратил на строительство и украшение столицы, художественные ремесла представлялись вполне многообещающим полем деятельности. Кендлер-старший отдал сына в обучение к ведущему скульптору дрезденского двора, Беньямину Томэ. Под руководством этого наставника талантливый ученик быстро обогнал сверстников и добился таких успехов, что даже обратил на себя внимание короля.

Однако хватит ли его одаренности, чтобы разрешить мейсенские затруднения? Августу не терпелось проверить. По приказу короля Кендлера временно перевели в Мейсен. Он перебрался в Альбрехтсбург в июне 1731 года, как только закончил работу в Зеленых сводах.

Чтобы между ним и Кирхнером не возникало конфликтов, скульпторам отвели рабочие места в разных частях фабрики. Они должны были решать сходные задачи, но при этом — максимально независимо друг от друга. Как Кирхнер и Люке, Кендлер никогда раньше не имел дела с фарфором, но, в отличие от этих двоих, удивительно быстро освоил новую для себя область. Милый и приветливый юноша сразу завоевал расположение Штёльцеля, который, видимо, и объяснил ему основные технологические сложности работы с фарфоровой массой. Уже через несколько недель Кендлер успешно изготовил первую свою вещь: почти двухметрового орла с распростертыми крыльями для королевского фарфорового зверинца. Август, увидев фигуру, пришел в восторг. Наконец-то он нашел мастера, который не только понял его мечту, но и способен ее воплотить!

По приказу короля Кендлера взяли на завод старшим модельером с первоначальным окладом четыреста талеров в год. Теперь они с Кирхнером занимали одинаковые должности, хотя формально Кирхнер считался главным. Через год он выяснил, что получает на сто талеров меньше Кендлера, пожаловался дирекции на несправедливость и добился повышения оклада. Однако любимцем начальства и короля все равно оставался Кендлер, который с невероятной быстротой изготавливал все новые предметы и статуи. За один только год он помимо орла сделал двух скоп в натуральную величину, орлана, сову, ястреба и цаплю, а также статую святого Петра для королевской часовни.

В 1733 году обиженный Кирхнер уволился по собственному желанию. Дирекция отпустила его без всякого сожаления. Кендлер доказал, что прекрасно справится и с обязанностями главного модельера, и с надзором за модельерами-подручными, а раз у него на заводе не будет соперника, значит, не будет повода для конфликтов.

Увы, дирекция не учла, что придворный комиссар Херольд, по-прежнему возглавлявший фабрику, тоже был недоволен новым кумиром знати и короля. Скульптуры Кендлера отодвинули роспись в тень, а новизна его идей ставила под сомнение творческое превосходство Херольда. Чтобы укрепить свое положение, художник решил всячески вредить скульптору.

Так началась схватка двух титанов фарфорового мира.

Часть третья Фарфоровые войны

Глава 16 Последний путь

Несколько лет, король сильно хворал. Во время последнего Гродненского сейма у него началась гангрена, по каковой причине мсье де Пти, парижский хирург, вызванный к его величеству, отнял ему два пальца на ноге и посоветовал впредь строго соблюдать предписанный режим, иначе болезнь возобновится. Однако король, почувствовав себя лучше, пренебрег советом Пти и недолгое время спустя умер от гангрены, как врач и предсказывал.

Барон Карл Людвиг фон Пёльниц. Мемуары. 1737.

Осенью 1732 года Август выехал из своего замка в сердце старого Дрездена, чтобы проинспектировать строительство Японского дворца. Королю было уже шестьдесят два. Вероятно, его несли в раззолоченном паланкине, обитом бархатом, ибо к тому времени излишества, которым он предавался всю жизнь, серьезно подорвали его здоровье.

Август утратил былую величавую статность, некогда мускулистое тело расплылось, ноги распухли от подагры и были покрыты нарывами, а из-за несчастного случая на охоте, происшедшего несколько лет назад, врач отнял ему два пальца. И тем не менее король по-прежнему привлекал взоры. Щеки, быть может, обвисли, но облик оставался величественным — по крайне мере таким увидела монарха, когда тот в 1728 году посетил Берлин, девятнадцатилетняя прусская принцесса Вильгельмина. Возможно, отзыв был бы не столь восторженным, знай она о тайных переговорах с целью выдать ее за престарелого распутника. Брат Вильгельмины Фридрих, наследник прусского трона, будущий Фридрих Великий, отметил не только «нависшие брови и маленький курносый нос», но и то, что король «учтив со всеми и отличается изысканностью манер», хотя и говорит «очень невнятно из-за отсутствия многих зубов». (Любопытно, не заказывал ли он вставные челюсти мейсенским умельцам — известно, что за такую работу они брались.)

Фридрих записал также, что в свои преклонные лета король «танцует и делает многое другое, как молодой». Страсть к женщинам, как и к прочим жизненным удовольствиям, Август сохранил до конца дней.

На коротком пути к Японскому дворцу он должен был миновать Цвингер — «Дрезденский Тюильри», барочный увеселительный павильон по соседству с замком, где устраивали парады и звериные бои, давали музыкальные представления и оперы для развлечения иностранных сановников и двора. Дальше путь короля лежал по большому каменному мосту, сто шестьдесят метров длиной и одиннадцать шириной, соединившему старый город с Ноймарктом на восточном берегу Эльбы. Эта часть города выгорела при пожаре в первые годы его правления, а теперь радовала чередой новых каменных фасадов: Август на десять лет освободил от налогов тех, кто решит тут строиться, и ввел единый для всех обязательный архитектурный стиль. Наверное, он с гордостью думал про себя, что за тридцативосьмилетнее правление сумел превратить Дрезден из средневекового городка в одну из прекраснейших столиц мира, притягательную для богатых и знатных путешественников. Даже прусский король признавал, что здешняя роскошь «не уступает двору Людовика XIV».

В Японском дворце Август осмотрел внутреннюю отделку и новые поступления с Мейсенского завода. И то, и другое пришлось ему по вкусу. Теперь, когда над заказом работал Кендлер, королевские замыслы наконец стали обретать плоть.

Из Мейсена по реке доставили фигуры для фарфорового зверинца, и король осмотрел их все. Он увлекался зоологией и держал настоящий зоопарк из живых зверей в близлежащем Егергофе (бывшем охотничьем домике). Многих животных добыла в Африке экспедиция, которую он снарядил за свой счет. Кроме того, Август выстроил в Морицбурге авиарий для экзотических птиц, а также владел большим собранием чучел и природных диковин. Таким образом он был способен оценить поразительный натурализм Кендлера — результат долгих наблюдений за птицами и животными и многочисленных зарисовок. Постамент фарфорового аиста украшали камыш и водяные лилии, среди которых можно было разглядеть лягушку и нескольких улиток. Пеликана скульптор изобразил с запрокинутой головой и чешуйчатой рыбиной в раскрытом клюве. Голошеий стервятник пожирал жилистый кусок мяса. Никогда еще изделия из фарфора не достигали такого сходства с жизнью.

Вскоре после осмотра Японского дворца неотложные государственные дела вновь позвали Августа в Польшу. Королевская власть в этой стране традиционно была выборной, но под конец жизни Август вознамерился закрепить ее за саксонскими монархами. По пути в Варшаву он совершил короткий неофициальный визит на Мейсенский завод — как оказалось, последний.

Король прибыл в Альбрехтсбург восьмого ноября и смог убедиться, что за последнее время здесь многое изменилось. Живописную мастерскую, печи и склады заметно расширили, чтобы справиться с заказами для фарфорового дворца. Построили новый подъемник для дров — нечто вроде конвейера на конной тяге, соединившего замковые подвалы с пристанью; теперь доставка дров к печам значительно упростилась. На заводе появился собственный врач: ядовитый дым от печей вызывал заболевания легких, мало кто из работников, непосредственно занимавшихся обжигом, доживал до преклонных лет. Руководство надеялось, что введение должности врача поможет снизить смертность.

Когда король проходил с инспекцией, в одной из новых печей как раз завершился пробный обжиг. Дверцу открыли, капсели с фарфором умело вытащили наружу. Видя, как рабочие сноровисто выполняют привычную операцию, Август наверняка вспомнил, как четверть века назад черный от копоти Бёттгер открыл дверцу своей примитивной печи и впервые показал ему настоящий европейский фарфор. Насколько же все с тех пор изменилось!

Прогресс был и впрямь феноменальный. Фарфор Бёттгера не только украшал королевские дворцы, но и приносил больше денег, чем любая другая отрасль саксонской промышленности. Страсть Августа к фарфору и одержимость Бёттгера алхимией породили индустриальное чудо — самое высокоспециализированное и успешное предприятие Европы.

Через несколько дней после визита на завод Август выехал из Дрездена в Польшу. Когда король медленно, с усилием забирался в карету, слуги, вероятно, заметили, что он хромает больше обычного. Нога, на которой не хватало пальцев, снова воспалилась, увеличились отеки. Лейб-медики лечили Августа пилюлями и кровопусканиями, но предупреждали, что улучшение не наступит, если не отказаться от излишеств. Монарх ничего не хотел слышать. Скорее всего, он страдал диабетом (тогда еще науке не известным); при этой болезни развиваются язвы стоп, которые, если их не лечить, могут привести к заражению крови.

Путь короля лежал через Пруссию. Здесь ему предстояло встретиться с советником прусского короля, генералом Фридрихом Вильгельмом фон Грумбковом, для обсуждения общих политических планов. Король Пруссии, узнав о назначенной встрече, поручил Грумбкову вытянуть у Августа как можно больше неофициальных сведений. Грумбков рассудил, что самое верное средство разговорить собеседника — напоить его допьяна, и затеял грандиозный кутеж, во время которого вновь и вновь доливал Августу вина, потихоньку разбавляя свое водой. Для Августа пирушка оказалась последней — его организм не выдержал чрезмерной нагрузки. Вскоре после прибытия в Варшаву у него началась горячка, сменившаяся комой.

Не такой конец он бы сам для себя избрал. В 1723 году, услышав о смерти герцога Орлеанского, который, по слухам, скончался в самый разгар любовных утех, Август воскликнул: «Хотел бы я умереть так!» Его собственный переход в мир иной оказался куда более долгим и мучительным. Несмотря на усилия лейб-медиков, 1 февраля 1733 года, покаявшись со всей искренностью, что «жизнь моя была одним сплошным грехом», правитель Польши и Саксонии наконец испустил дух.

Тело монарха положили в Варшавском соборе, а затем похоронили в Кракове, а его сердце в металлическом ларце доставили в Дрезден. Оно лежит в склепе придворной католической церкви, Гофкирхе, выстроенной его сыном, и, по легенде, до сих пор начинает громко биться, когда мимо проходит хорошенькая девушка.

Августу Сильному, великому соблазнителю женщин, наследовал его сын, Август III. Он был не менее крепок телом, однако вкусами, темпераментом и поведением являл полную противоположность отцу.

После пышного бракосочетания в 1719 году он счастливо жил с Марией Жозефой Австрийской, которая родила ему четырнадцать детей, и не видел причины заводить любовниц. Николас Роксхолл, посетивший дрезденский двор, выразил общее мнение, написав, что новый король «не обладает честолюбием и деятельным нравом своего родителя», он «вялый, ленивый и предпочитает праздность». Горас Уолпол пошел дальше, назвав королевскую чету «неописуемо гнусной и отвратительной».

Однако двор при новом Августе не был совсем уж лишен красок — просто один вид одержимости сменился другим. Отец любил женщин и фарфор, сын — живопись, драгоценности и оперу. Он точно так же, не задумываясь, швырял деньги на свои прихоти. Огромные средства тратились на картины итальянских и голландских мастеров, составившие, по словам одного путешественника, «лучшую коллекцию в Северной Европе». Самые крупные из его приобретений — знаменитое собрание герцога Моденского, включавшее шедевры Рафаэля, Рубенса и Корреджо и обошедшееся Августу в пятьсот тысяч золотых талеров, и Сикстинская мадонна, за которую он заплатил двадцать тысяч талеров. Другой его страстью были драгоценные камни. Август отдал двести тысяч талеров за зеленый бриллиант в сорок один карат — единственный в мире крупный алмаз этой разновидности — и приказал поместить его в аграф для своего шляпного гарнитура.

Не менее впечатляющие суммы тратились на оперные спектакли. На один из них ушло сто тысяч золотых талеров — больше, как отметил бережливый прусский король Фридрих Вильгельм I, чем проедал за год берлинский двор.

За всеми этими удовольствиями Августу III было не до политики. В отличие от отца он не стремился установить главенство Саксонии над другими немецкими государствами и легко передавал бразды правления временщикам — в частности, графу Генриху фон Брюлю.

Не разделял король и отцовской страсти к фарфору, ценя его как достойное украшение пиршественного стола и уместный подарок из рук монарха, но не более того. Для нового Августа Мейсенская мануфактура была лишь источником средств на другие предметы роскоши, и он охотно перепоручил ее своему фавориту. Так графу фон Брюлю вместе с управлением страной досталось и управление самым прибыльным ее производством.

Брюль оказался недальновидным государственным деятелем — его внешняя политика быстро ввергла Саксонию в пучину бед, — однако его вкусы во многом совпадали со вкусами покойного короля. Он обожал дорогие наряды, и о его щегольстве говорила вся Европа. Современник писал, что у фон Брюля «по меньшей мере триста костюмов, каждый в двойном экземпляре, поскольку он всегда переодевается после обеда». Изображение каждого костюма, вместе с тростью, было «аккуратнейшим образом внесено в большую книгу, которую камердинер показывал графу с утра, чтобы тот выбрал сегодняшний наряд». Помимо мании к одежде, фон Брюль был одержим страстью к фарфору. Как только он стал директором Мейсенской мануфактуры, заказы для его дворца полились рекой.

В память о покойном монархе Август III и фон Брюль решили продолжать строительство Японского дворца — лишь бы фабрика одновременно исправно производила фарфор на продажу и не менее исправно снабжала им жилище фон Брюля.

В следующие несколько лет работы в Японском дворце продолжались, хотя и медленно. Кендлер по-прежнему делал фарфоровых животных, а также приступил к другому грандиозному проекту: ему предстояло изготовить фарфоровый глокеншпиль. Этот удивительный музыкальный инструмент с резным липовым каркасом работы самого Кендлера, двумя рядами клавиш и множеством колокольчиков белого неглазурованного фарфора был закончен и собран в 1737 году. Он чудом пережил бомбардировку Дрездена; сегодня его можно увидеть в городском музее фарфора.

Однако благих намерений Августа хватило ненадолго. Строительство постепенно замерло. Японскому дворцу суждено было остаться фарфоровой химерой, так и не претворившейся в жизнь. В конце концов почти все бесценное содержимое перенесли в подвал, а само здание превратили в библиотеку. Сегодня здесь размещается Музей антропологии и первобытной истории: китайскую роспись по стенам закрасили, вестибюль занимают каяки и катамараны. Лишь причудливые лепные потолки, да ухмыляющиеся китайцы-кариатиды у входа с едкой иронией напоминают об экзотических восточных грезах Августа Сильного.

Строительство Японского дворца приостановилось, но заказы фон Брюля продолжали расти. Граф был горячим поклонником Кендлера и всячески поощрял его творческие искания. Успехи молодого скульптора бесили Херольда, который на его фоне казался довольно старомодным. Херольд, впрочем, не собирался сдавать позиции. Чтобы сохранить власть, он принялся всячески вредить удачливому сопернику. И производство крупных фарфоровых животных предоставило ему такую возможность.

Несмотря на все усилия Штёльцеля разработать новый состав массы, она по-прежнему трескалась при обжиге. Кендлера это не слишком огорчало: он считал, что великолепная форма вполне компенсирует мелкие дефекты. Отлично зная, что Кендлер задумывал фигуры белыми, словно высеченными из мрамора, Херольд велел своим художникам замазать трещины гипсовой массой и расписать зверей яркими красками.

Кендлер был в бешенстве. Безвкусная раскраска нарушала реализм и экспрессию. Однако его протестов никто не слушал. Более того, Херольд при поддержке своих друзей в дирекции заручился одобрением самого короля, которому раскрашенные звери тоже пришлись по вкусу.

Инцидент положил начало смертельной вражде между первыми лицами завода. Отныне они практически не разговаривали между собой, и каждый завел свою клику друзей и сторонников. По мере того как напряжение росло, все заметнее становилось, насколько по-разному эти двое относятся к подчиненным.

В отличие от Херольда, Кендлер радовался, когда его сотрудники придумывали новые интересные формы, и помогал им преодолевать трудности, возникающие на этом пути. Он добился, чтобы все молодые работники, в том числе состоящие под началом у Херольда, как следует учились рисовать, убеждал их развивать собственный стиль, даже давал уроки рисования у себя дома и учредил награду для самого способного ученика. Он не боялся брать на работу опытных мастеров — у него трудились несколько талантливых модельеров.

Чем глубже Кендлер уходил в работу, тем больше рождалось новых идей. Из фарфора, утверждал скульптор, можно сделать все. Он полностью революционизировал представления о форме столовой посуды и декоративных предметов, расширив их ассортимент за счет своей неуемной фантазии. В демонстрационном зале музея вы можете увидеть чайные чашки в форме обезьянок или экзотических птиц, сахарницы, изображающие женщин верхом на петухах, канделябры в виде ветвей, усыпанных экзотическими птицами, яркими, словно тропические плоды. Рядом со всем этим великолепием разложены предметы поменьше, для менее состоятельных покупателей. Любитель сувениров мог приобрести здесь брелок для ключей, глазную рюмочку, ручку для трости, табакерку, наперсток, игольник и даже, если ему придет такая блажь, ночную вазу королевского мейсенского фарфора.

Покуда Кендлер со своей даровитой командой заново изобретал фарфор, начали сбываться худшие опасения Херольда: его художникам оставалось лишь расписывать бесконечные сервизы синими узорами на белом фоне, цветами и классическими ландшафтами, да иногда раскрашивать монументальные шедевры Кендлера. Другими словами, их уделом стала рутинная, незаметная работа. Роспись вышла из моды — ее потеснила фарфоровая пластика, точно так же, как Кендлер занял место творческого вдохновителя фабрики, до недавних пор безраздельно принадлежавшее Херольду.

Вражда между двумя лагерями разгорелась с особой силой, когда граф Брюль заказал Кендлеру обеденный сервиз. Этот сервиз, получивший название «Лебединого», создавался четыре года и стал одним из самых больших за всю историю фарфорового производства. Он состоит из двух тысяч двухсот предметов, каждый из которых так или иначе отражает тему воды. Вполне вероятно, что на этот замысел Кендлера вдохновил фонтан «Купальня нимф» в Цвингере, творение скульптора Бальтазара Пермозера. Грот, в котором стоит фонтан, украшают фигуры богинь, сатиров и рыбоподобных чудищ, гирлянды из моллюсков и водорослей. Многие из этих мотивов Кендлер использовал и для своего сервиза. У тарелок был рифленый край, как у раковин гребешка, а середину украшало рельефное изображение лебедей; супницы венчали нимфы, дельфины, русалки и пухлощекие младенцы-тритоны. Огромные куполообразные крышки для блюд с мясом походили на берег в отлив, усыпанный яркими ракушками и кораллами.

Вклад Херольда в этот огромный заказ был невелик. Художники рисовали на каждом предмете герб, раскрашивали скульптурные фигурки, добавляли кое-где цветочек-другой и аккуратную золотую каемку с края. Кендлер объявил, что пластическое совершенство его творений почти не требует цвета — поверхность должна была оставаться чисто белой. Скульптура победила живопись.

Раскол между двумя фракциями усилился, когда Кендлер и его союзники решили официально пожаловаться комиссии на неэффективное руководство со стороны Херольда и вопиющую разницу в оплате. Модельеры получали много меньше художников, хотя теперь их труд стал куда важнее. Херольд объяснял это тем, что живописцы мелкой работой портят себе глаза, а значит, их карьера короче. Инспектор завода, Рейнхардт, устав от бесконечных жалоб на произвол Херольда, взял сторону Кендлера. Вместе они составили список претензий — вероятно, надеясь, что комиссия, оценив масштаб недовольства, уволит художественного руководителя. Херольд, утверждали они, разбазаривает деньги, не может организовать работу художников и не учит их, что сказывается на качестве росписи. В своей зависти к Кендлеру он дошел до того, что велел работникам провести губкой по тарелкам из Лебединого сервиза, смазав четкость рельефа. В стремлении доказать бесчестность Херольда жалобщики даже припомнили ему давнюю историю с кражей рецептов Кёлера.

Херольд в долгу не остался: обвинил Рейнхардта в мошенничестве и приказал его арестовать. Никаких конкретных доказательств предъявлено не было, тем не менее следующие четыре года Рейнхардт провел в тюрьме. Отвлекающий маневр принес желаемый результат: жалобу Рейнхардта сочли не заслуживающей доверия и никаких мер не приняли, а Кендлер получил выговор за то, что ее поддержал.

Херольд сохранил административную власть, но прекрасно понимал, что на художественном фронте его разбили в пух и прах. Никто не хотел возвращаться к старым живописным шинуазри — пластические находки Кендлера давали простор для множества новых, куда более интересных решений. До тех пор пока творческий гений соперника затмевал его собственный талант, Херольд не мог чувствовать себя в безопасности и потому изыскивал все новые и новые способы ему противодействовать.

Глава 17 Фарфоровые солдаты

Пребывая во сне и лени, пересчитывая дневную выручку или набивая себе брюхо, соглашаясь принимать дурное за доброе и говоря «сгодится и так», когда так не годится, приличные народы допускают, чтобы ими правили Брюли… Боги мудрее! Наступило 13-е; Старый дессауец [князь Леопольд I] идет маршем на Дрезден к неведомому полю сражения.

Томас Карлейль. История Фридриха Великого. 1865.

Утром 20 июля 1736 года, когда в Альбрехтсбурге горнист играл зорю, часовые у ворот с изумлением услышали топот марширующего отряда. Через несколько минут двор перед фабрикой заполнили солдаты под предводительством лейтенанта Пупеля. Он важно объяснил, что ему поручено заменить стражу, охранявшую замок в последние десятилетия. Прежняя охрана состояла по большей части из солдат, негодных к строевой службе, и в глазах начальства была скорее символической. Люди Пупеля — хорошо обученные и привычные к боевым действиям — выглядели куда внушительней. Дирекция надеялась, что теперь нарушения на фабрике прекратятся.

В следующие недели Пупель зарекомендовал себя тираном и самодуром. По его указанию охрана ввела множество правил и добивалась их соблюдения с такой строгостью, что всю фабрику охватили уныние и страх.

Всякий, нарушивший правило, пусть даже самое незначительное, подвергался аресту и мог провести в тюрьме не одну неделю. Многие ограничения выглядели полной бессмыслицей. Раньше сотрудники часто работали сверхурочно ради прибавки к скудному жалованию, теперь это строго-настрого запретили. Если кого-нибудь заставали за работой в неположенные часы, стражники задували нарушителю свечи, а его самого отправляли в тюрьму. С гостями, будь то придворные или уважаемые клиенты, обходились как с потенциальными шпионами. Прежде охрана сопровождала посетителей до входа в помещение, куда те направлялись — обычно в демонстрационный зал, — и терпеливо дожидалась, когда они выйдут. Теперь стражники не отставали от гостей ни на шаг, даже если в комнате находились сотрудники мануфактуры. Это было очень неприятно, а главное — вредило торговле. Дирекция приводила свои резоны: мануфактура расширяется, значит, растет и опасность, что секрет выкрадут, а следовательно, новые предосторожности вполне оправданы.

Впрочем, довольно скоро выяснилось, что даже такие драконовские меры не обеспечивают полную безопасность: при должной решимости их всегда можно обойти.

Через одиннадцать дней после введения новой охраны, 7 октября 1736 года, лейтенант Пупель вынужден был сообщить придворному комиссару Херольду тревожные известия: не вышел на работу один из лучших мейсенских живописцев, Адам фон Лёвенфинк. Дома его не обнаружили; кроме того, у живущего по соседству пекаря пропала лошадь. Никто не сомневался, что Лёвенфинк сбежал.

Херольд сразу осознал, насколько это опасно. Лёвенфинк был одним из немногих живописцев, сумевших развить свой талант, несмотря на тяжелую обстановку, сложившуюся в художественной мастерской. К Херольду он поступил тринадцатилетним мальчиком, в 1727 году, и под его началом осваивал ремесло. Теперь Херольда больше всего волновал вопрос, сумел ли молодой человек помимо декораторских приемов узнать и секрет фарфора.

Адам фон Лёвенфинк был старшим из трех братьев; их отец, военный, погиб в одном из сражений, проигранных Августом Сильным. Овдовевшая мать Адама вынуждена была наняться на работу в поместье неподалеку от Мейсена, чтобы кормить сыновей, пока те не смогут обеспечивать себя сами. Ее соседом оказался председатель мейсенской комиссии; он приметил способных мальчиков и, узнав, что мать ищет для них подходящее занятие, посоветовал определить их на фарфоровый завод.

С такой мощной протекцией Адам был зачислен учеником в художественную мастерскую Херольда. Через некоторое время туда же взяли второго брата, а затем и третьего. Адам учился наносить синюю подглазурную роспись и к 1734-му, когда ему исполнилось двадцать, добился такого мастерства, что Херольд поручил ему разрабатывать рисунки для новых изделий.

По мере того как Лёвенфинк набирался уменья и рос в мейсенской иерархии, все заметнее становился его буйный нрав. На заводе он был известен не только своими изысканными японскими сюжетами и диковинными фантастическими зверями, но и заносчивостью, переходящей в грубость. Молодой художник постоянно ссорился с коллегами, и Херольду то и дело доносили о его бесчинствах. Очень часто предметом разногласия становились деньги. Даже после стольких лет на заводе Лёвенфинк по-прежнему получал от Херольда много меньше, чем, по мнению юноши, он того заслуживал.

Возможно, отчасти и потому, что на нем лежали заботы о матери и младших братьях, Лёвенфинк имел неосторожность влезть в долги. Он надеялся, что Херольд рано или поздно повысит ему жалованье — тогда и можно будет расплатиться, — однако тот с обычной своей скупостью не спешил давать молодому художнику прибавку.

К 1736 году долги выросли многократно, а трения в мастерской сделались невыносимы. Неуплата долгов грозила длительным тюремным сроком, особенно теперь, когда на фабрике заправляли Пупель и его присные. Новый режим практически не оставлял Лёвенфинку возможности выпутаться из затруднений.

6 октября, спасаясь от неминуемого ареста, он под покровом тьмы выбрался из Мейсена, ускользнул от патрулей, украл лошадь у ничего не подозревавшего пекаря и через некоторое время добрался до Байройта, где довольно скоро устроился художником на фаянсовый завод. Это было куда менее престижно, чем расписывать фарфор, зато условия оказались много лучше.

При всем своем вспыльчивом характере Лёвенфинк был не лишен принципов. Получив работу в Байройте, он написал мейсенской комиссии письмо, в котором объяснял причину бегства и обещал выплатить долг — это обещание он, ценою упорных трудов, впоследствии выполнил. Почти все оправдания, приведенные в письме, касались обращения Херольда с подчиненными: бездарей и неучей ставят выше способных работников, художники не могут развивать свой талант, потому что вынуждены писать ограниченный набор сюжетов, жалованье назначают вне всякой связи с заслугами.

Узнав, что перебежчик осмеливается критиковать его методы руководства, Херольд пришел в ярость. Наглеца следовало примерно наказать — так, чтобы другим было неповадно. Нескольких солдат из роты Пупеля отрядили в Байройт, чтобы арестовать Лёвенфинка и доставить в Мейсен, где тот предстанет перед судом за побег.

Эти крутые меры не принесли результата. Лёвенфинк заранее узнал об опасности и вновь ускользнул. На сей раз он перебрался дальше на юг, в Ансбах, и там вновь нанялся художником на фаянсовую мануфактуру. До конца жизни он бегал с места на место, спасаясь от Херольда и ища, где его дарования и опыт оценят по достоинству. Долгое время после того как люди Пупеля оставили поиски и вернулись в Мейсен, шпионы продолжали следить за перемещениями Лёвенфинка из одного центра керамической промышленности Центральной Европы в другой. Никто не знал, чего от него ждать, и Херольд жил в постоянном страхе, что Лёвенфинк начнет где-нибудь делать фарфор. В следующие двенадцать лет доносчики продолжали исправно сообщать о каждом его шаге.

К 1741 году Лёвенфинк добрался до Фульды, Гессен-Нассауской провинции Пруссии, где к нему присоединился младший брат Карл. Решение бежать с мейсенского завода наконец оправдало себя в полной мере: здесь Лёвенфинк получил высокое звание придворного художника. Пять лет спустя начали сбываться худшие опасения Херольда. Лёвенфинк, переехав в Хёхст, убедил инвесторов, что владеет не только искусством росписи, но и секретом производства фарфора. Теперь он считал себя достаточно обеспеченным, чтобы жениться. Его женой стала Мария Серафия, дочь художника по фарфору и сама умелый художник-декоратор.

Впрочем, как и многие другие до него, Лёвенфинк недооценил сложности фарфорового производства. Он не сумел выполнить своих обещаний и в 1749 году, поссорившись с инвесторами, перебрался в Страсбург. Здесь художник и жил вместе с женой, пока, в 1754 году, не скончался, всего сорока лет от роду.

Тем временем назревали события, которым не могло помешать ни чрезмерное рвение мейсенской охраны, ни жестокие наказания для работников, ни бдительный надзор за посетителями. В начале сороковых годов восемнадцатого века сохранности секрета больше всего угрожала Пруссия — та самая страна, чей король некогда вынудил Бёттгера бежать в Саксонию и тем самым невольно положил начало цепочке событий, приведших к открытию фарфора.

В 1740 году хрупкое европейское равновесие нарушилось. Скончался Карл VI Австрийский, император Священной Римской империи, объединявшей лоскутный ковер независимых немецких государств. Он не оставил сына, и ему наследовала дочь, императрица Мария Терезия. В том же году умер король Пруссии Фридрих Вильгельм (1688–1740). Трон перешел к его умному и честолюбивому сыну, Фридриху II, который позже вошел в историю под именем Фридриха Великого. С самого начала права Марии Терезии на престол и территории Габсбургов оспаривали многие влиятельные соперники, включая Фридриха Прусского и курфюрста Баварии, не говоря уже о королях Испании и Сардинии.

Из всех противников новой императрицы самым опасным был Фридрих. Его отец, своей любовью к военному делу снискавший себе прозвища «король-солдат» и «капрал прусского народа», довел численность регулярной армии до восьмидесяти двух тысяч человек, установил в стране суровый милитаристский порядок и в том же спартанском духе воспитал сына.

Совсем иную картину увидел шестнадцатилетний принц в Дрездене, где в 1728 году гостил около месяца. Для юноши, из которого суровое воинское воспитание не выбило ни тонкого вкуса, ни романтической наивности, при саксонском дворе все было новым и необычным. Он общался с придворным дамами Августа и поддался чарам по меньшей мере двух прославленных соблазнительниц.

Первой его пленила графиня Анна Ожельская, черноволосая красавица, любившая наряжаться в мужской костюм для верховой езды. На беду Фридриха, Анна, одна из многочисленных внебрачных дочерей Августа (от французской модистки), была в то же время его любовницей. Кровосмешение при гедонистическом саксонском дворе не считалось чем-то исключительным: Анну «презентовал» Августу его побочный сын, граф Фридрих Рутовский, тоже бывший ее любовником. Графине, впрочем, больше хотелось делить ложе с молодым и страстным Фридрихом Прусским, чем с гнилозубым подагриком-отцом. Август, заметив это, приревновал. Дабы не провоцировать дипломатический инцидент, он подстроил, чтобы принца в тот же вечер соблазнила обворожительная смуглянка, оперная певица Фермера, которую внесли в его комнату совершенно нагой, соблазнительно возлежащей на кушетке.

История имела неожиданные и неприятные последствия. Сразу по возвращении в Берлин здоровье Фридриха, и без того не слишком крепкое, резко ухудшилось. Согласно нескольким биографам, его настигла «коварная и опасная болезнь» — возможно, венерическая инфекция. Так или иначе, для полного выздоровления потребовалось несколько месяцев.

Когда, двенадцатью годами позже, Фридрих взошел на прусский трон, чары Анны и ее наездничий хлыст уже не занимали его мысли. Личная власть и позиция Пруссии в иерархии европейских государств — вот о чем думал молодой король. При нем и прежде многочисленная прусская армия выросла более чем вдвое и достигла численности ста девяносто двух тысяч человек — четырех процентов от всего населения Пруссии. Ее содержание обходилось в две трети государственного дохода. Однако Фридрих понимал и другое: его страна отстает от Франции и Саксонии в развитии промышленности, дающей средства государственной казне — средства, необходимые для поддержания военной мощи.

В Саксонии он получил не только первый сексуальный опыт, но и возможность созерцать великолепный фарфор, украшавший королевские покои Августа. Пруссия в то время производила главным образом шелковые и шерстяные ткани; дабы ни в чем не уступать соседям, ей требовалась собственная фарфоровая мануфактура.

Фридрих, как правило, не упускал представлявшихся ему возможностей; «Человек создан, чтобы действовать» — был одним из главных его девизов. Спор об австрийском наследстве давал молодому королю шанс раздвинуть границы Пруссии. В первый же год правления он ввел свои отлично вымуштрованные войска на территорию Силезии — самой плодородной и богатой полезными ископаемыми австрийской земли, — положив начало Силезской войне, продолжавшейся с небольшими затишьями почти четверть столетия.

Тем временем Саксония могла вот-вот утратить власть над Польшей. Август Сильный умер, так и не закрепив за своими наследниками ее трон. Выборы выиграл Станислав Лещинский, тесть французского короля Людовика XV, и Август удержался на польском престоле лишь благодаря военному вмешательству России и Австрии.

Брюль убеждал Августа, что ему необходимо упрочить свои позиции: захватить прусские и австрийские земли, отделяющие Саксонию от Польши. Таким образом, когда Фридрих вторгся в Силезию, Август, вместо того чтобы поддержать Австрию, с которой его связывал союзнический договор, в надежде расширить собственные территории взял сторону Пруссии, Баварии и Франции.

Фридрих одержал победу. Война окончилась Бреслауским миром, по которому Силезия отошла к Пруссии. Карл Альбрехт Баварский тоже в накладе не остался — он стал императором Священной Римской империи вместо Марии Терезии. Только Август, потративший на поддержку Фридриха огромные суммы, не получил ничего.

Гордость его была уязвлена. Последовав опрометчивому совету Брюля, он разорвал старый договор и перешел на сторону Австрии. Год спустя политическое напряжение снова вылилось в вооруженный конфликт. На сей раз Фридрих, взбешенный непостоянством Брюля, повел шестидесятитысячную прусскую армию на Саксонию.

К девятнадцатому августа 1744 года он уже далеко продвинулся на территорию соседа. Сопротивление было настолько слабым, что Фридрих в промежутке между боями смог беспрепятственно войти в Мейсен и посетить завод, которым давно мечтал завладеть и который теперь собирался полностью перевести в Берлин. Впервые за историю мануфактуры охрана была вынуждена пропустить чужаков в ее святая святых. Прусская армия, стоявшая лагерем неподалеку, не оставляла саксонцам выбора.

В следующие месяцы военная удача изменила Фридриху: Богемия, союзница Саксонии, оттеснила его в Силезию. Это не сломило решимость прусского короля. Он собрал силы для нового удара и разбил противостоявшую ему союзную армию. В 1745 году пруссаки вновь вошли на территорию Саксонии. Заводская администрация понимала, что Фридрих почти наверняка нацелился на Мейсен как на стратегическую базу для нападения на Дрезден и к тому же выгодный военный трофей. К ноябрю 1745-го опасения перешли в уверенность: судя по всем боевым сводкам, захват Мейсена был неминуем.

Критическая ситуация требовала беспрецедентных мер. Секрет фарфора ни в коем случае не должен был достаться врагу. Дирекция получила приказ разрушить печи, разобрать дробильные машины, спрятать эмали и фарфоровую массу.

Инструкции были выполнены в кратчайший срок. Работников с сохранением жалованья отправили по домам, производство остановили. Наиболее важных сотрудников — тех, кто занимался обжигом, а также рецептурщиков и арканистов, в том числе Кендлера и Херольда, — перевезли в Дрезден, чтобы они не попали в руки Фридриха. Лишь кучка чиновников осталась в замке стеречь запасы и со страхом дожидаться пруссаков.

Спешка оказалась не напрасной. Пятью днями позже, двенадцатого декабря, передовой прусский отряд прошел по мосту через Эльбу. Безоружным горожанам нечего было им противопоставить. После сдачи города представитель Фридриха в сопровождении единственного охранника отправился в Альбрехтсбург, чтобы от имени короля официально принять управление заводом. К сумеркам на улицы Мейсена вступило сорокатысячное прусское войско; большой контингент разместился на территории мануфактуры. Перед складом готовой продукции поставили тридцать часовых со строгим приказом не допускать мародерства; весь фарфор должен был достаться королю либо, по его личному указанию, высшим воинским чинам.

Сам Фридрих разместил свою ставку в Мейсе-не, в доме городского казначея фон Хахенберга. У короля было вдоволь времени, чтобы на досуге осмотреть мануфактуру. Вероятно, он пожалел, что производство остановлено, но тем не менее постарался переманить в Берлин всех сотрудников фабрики, которых удалось разыскать.

Морозным днем пятнадцатого декабря на открытой болотистой равнине в шести милях к юго-востоку от Дрездена произошло Кессельдорфское сражение, завершившееся полным разгромом саксонцев. По иронии судьбы в этот день войскам Августа противостояли в том числе и «фарфоровые солдаты» — тот самый драгунский полк, который его отец отдал отцу Фридриха в обмен на изысканное собрание фарфора эпохи Канси для своего Японского дворца.

Сперва бой развивался неблагоприятно для Фридриха — в первой атаке его армия понесла большие потери. Однако затем наступающие саксонцы блокировали собственную артиллерию, что привело к победе пруссаков. Сражение было кровопролитным для обеих армий: пруссаки потеряли тысячу семьсот человек убитыми и три тысячи ранеными, с саксонской стороны общая убыль составила три тысячи восемьсот человек. Истоптанный снег был усеян трупами, промерзшая земля не позволяла их хоронить. Многих тяжелораненых отвезли в Альбрехтсбург, реквизированный под военный госпиталь. Одна за другой телеги с несчастными въезжали в ворота замка. Под каменными сводами эхом отдавались крики людей, которым хирурги без всякой анестезии, с помощью самого примитивного медицинского оборудования ампутировали раздробленные руки и ноги.

В этой суматохе обозленные, усталые прусские солдаты прорвались к складу, напали на часовых и частью разграбили, частью уничтожили бесценное содержимое.

По счастью, Фридрих заранее дал своим чиновникам указание осмотреть, описать и упаковать захваченную добычу. Еще до того, как определился исход битвы, он затребовал самые ценные предметы, осознав, что их продажа даст средства, столь необходимые для выплаты жалованья войскам. Пруссаки обнаружили множество тарелок, блюд, чашек и сосудов с ландшафтной росписью и рельефным декором, а также скульптурных зверей и птиц работы Кендлера. Фарфор принялись упаковывать в деревянные ящики, тщательно перекладывая шерстью, соломой, мхом и сухими головками репейника. Двадцать второго декабря караван воловьих подвод с фарфором двинулся по морозу в дальний путь к прусской столице.

За два дня до отправки груза Фридрих торжествующе писал канцлеру своего казначейства в Берлин: «Я отправлю на ваше имя шесть-восемь подвод с фарфором. Выясните, когда они прибудут на Граден-Дреснер-штрассе в сопровождении шести егерей. Пусть их все, во избежание огласки, разгрузят в Шарлоттенбурге и не распаковывают до моего возвращения».

В общей сложности Фридрих заполучил пятьдесят два ящика лучших мейсенских изделий. Половина их предназначалась для него самого, вторую половину продали за весьма значительную сумму. То, что уцелело после погрома в Альбрехтсбурге, король постепенно раздарил своим военачальникам.

Жителям захваченного Мейсена казалось, что они навсегда лишились своей фарфоровой мануфактуры, что все прошлые достижения вместе с саксонской армией ушли в небытие.

Горше всего было сознавать, что битва оказалась совершенно ненужной. В самый ее день до мейсенской ставки Фридриха добрались известия из Праги: Август и австрийский двор согласны подписать мир. Все три стороны конфликта вынуждены были наконец признать, что затянувшаяся война поставила их страны на грань разорения.

Торопясь положить ей конец, Фридрих согласился на уступки Августа: Силезия остается за Пруссией, а Саксония выплачивает победителю миллион крон контрибуции помимо уже захваченного фарфора — вечного напоминания «о хрупкости человеческого благополучия». На Рождество 1745 года был подписан Дрезденский мир.

На сей раз Фридриху не удалось завладеть Мейсенской мануфактурой или перевезти ее в Берлин, однако он не собирался отказываться от своего плана.

Глава 18 Видение жизни

…Засахаренные сливы, печенье, желе и взбитые сливки давно уступили место арлекинам, гондольерам, туркам, китайцам и пастушкам саксонского фарфора… Постепенно целые стада коров и овец из того же хрупкого материала распространились на весь стол средь сахарных домов и леденцовых храмов; крохотные Нептуны в повозках-раковинах раскатывают по зеркальным океанам и морям из серебряной фольги, и, наконец, взорам предстают все метаморфозы Овидия во всей полноте своих превращений…

Горас Уолпол. 1753.

Вообразите сцену. 1748 год, сэр Чарльз Хэнбери Уильямс, британский посол при саксонском дворе, прибыл на банкет в дрезденскую резиденцию премьер-министра Брюля. От входа во дворец, один из самых богатых в городе, его проводили в огромный зеркальный зал. Посередине, параллельно трем сторонам комнаты, стояли длинные столы, застеленные белыми, доходящими до пола камчатными скатертями. За дальним концом сидели приглашенные: двести шесть сановников и придворных, разодетых со всей пышностью.

На господах были камзолы из бархата и парчи, отделанные золотом и серебром, на дамах — платья, сшитые по французской моде: с облегающим лифом, усыпанным драгоценными камнями, с глубоким декольте, золотым и серебряным кружевом, шелковыми цветами и лентами. Подолы юбок складками лежали на полу, а шлейфы, аккуратно расправленные лакеями, элегантно ниспадали со спинки стула. Эффект довершали высокие прически, украшенные перьями, цветами, драгоценностями и словно смеющиеся над законами тяготения, белая пудра на лице, шее и бюсте, румяна и наклеенные в стратегических точках мушки.

И все же взгляд сэра Чарльза приковали не великолепно разодетые гости, а невероятная композиция, украшавшая середину стола. «Ничего удивительнее я в жизни не видел. Мне показалось, что я в саду или в опере, но только не на обеде, — писал он позже английскому другу, все еще не оправившись от потрясения. — Посреди стола высился фонтан пьяцца Навона в Риме, по меньшей мере восемь футов высотой; на протяжении всего обеда по нему струилась розовая вода. Мне сказали, что он один обошелся в шесть тысяч талеров».

Композиция, так поразившая сэра Чарльза, была примечательна не только исключительной тонкостью работы, но и тем, что целиком состояла из мейсенского фарфора. Ни сэр Чарльз, ни его английский адресат не подозревали, что именно такие затейливые украшения принесут Иоганну Иоахиму Кендлеру и Мейсенскому заводу, на котором он работал, всемирную славу — и будут иметь больший успех, чем все другие творения саксонской королевской мануфактуры.

Рассаживаясь за столом перед великолепным фонтаном, знатные гости фон Брюля могли поздравлять себя с тем, что война отошла в область воспоминаний и в Саксонии уже целых два года царит мир. За это время промышленность расцвела и доходы вновь потекли в королевскую казну.

Мейсену политическая стабильность тоже пошла на пользу. Как только последняя прусская колонна оставила город, в Альбрехтсбурге начались восстановительные работы. К 1746 году Кендлер и Херольд вернулись из Дрездена и приступили к своим обязанностям. Печи быстро отстроили заново, машины собрали, фарфоровую массу и эмали вытащили из тайников, вместо разворованных дров закупили новые.

Внешне все оставалось привычным. Кендлер быстро достиг прежних творческих высот. Херольд был все так же авторитарен, все так же держал помощников в черном теле и враждовал с модельерами. Однако продолжавшиеся распри двух главных людей на заводе не мешали производству, как можно заключить из письма сэра Чарльза. Кендлер был на подъеме: он с удивительной скоростью рождал все новые и новые замыслы, питавшие новый тренд — моду на дрезденские статуэтки.

Идея настольного фонтана и статуэток возникла как прямой результат любви саксонского двора к банкетам. Когда король находился в Дрездене, торжественные приемы, вроде того, на котором побывал сэр Чарльз, проходили регулярно, и для приезжих были скорее испытанием, чем развеселой пирушкой. Четырех-пятичасовые обеды считались вполне обычными; бывало, что они продолжались с полудня до девяти вечера. Иностранцы находили этот обычай странным и утомительным. «Немцы крайне неразборчивы в еде и питье — для них главное проглотить, а не насладиться вкусом», — с отвращением писал Монтескье, а британский путешественник Дж. Б. С. Моррит так же неодобрительно описывал придворный банкет, на котором ему случилось присутствовать: «ужасная церемония… все обжираются, а поговорить не о чем».

Долгие застолья сопровождались бесконечными тостами, блюда подавали с мучительной неторопливостью. К тому времени как гость получал возможность донести кусок до рта, все безнадежно остывало. Требовалось что-нибудь новое и занятное, чтобы развлечь собравшихся между переменами блюд и не дать гостям погрузиться в сон.

Обычно, пока придворные ели, их развлекали инструментальной музыкой, оперным пением или балетом; тема выступления так или иначе отражалась в оформлении стола. Между канделябрами стояли композиции в форме миниатюрных архитектурных моделей. Сперва эти крохотные храмы, замки, фонтаны и гроты изготавливались из сахара, марципана или воска придворным кондитером — одним им высших лиц в иерархии кухонного персонала. Со временем стали появляться целые пейзажи и все более сложные архитектурные комплексы, населенные искусно вылепленными фигурками.

В ловких руках кондитера реализм и фантазия соединялись, словно компоненты некоего невероятно сложного суфле, рождая причудливые панорамы и виды. Сахарные здания повторяли архитектуру античных храмов; иногда они подсвечивались изнутри дрожащим пламенем свечей, иногда из них вылетали потешные огни — запоминающееся сопровождение для роскошного десерта. Третьи сооружения имели форму фонтанов и струились ароматизированной водой, которая затем текла вдоль всего стола по специально проложенному руслу, между изящными фигурками богов и богинь.

Эти волшебные сооружения, были, увы, совершенно эфемерны и создавались всего на несколько часов, а потом их смахивали со стола вместе с объедками. Предприимчивый Кендлер понял, что такого же рода изделия из фарфора будут куда более долговечными, а значит, и привлекательными для большего числа людей.

Итак, начиная примерно с 1735 года для столов богачей и знати было изготовлено свыше тысячи фарфоровых статуэток в приличествующей архитектурной обстановке. Большую часть типажей Кендлер брал из окружающей его жизни; в своем изумительном разнообразии они словно открывают нам окошко в утонченный мир дрезденского двора. Мы видим оперных див, актеров и актрис в костюмах комедии дель арте, любимых шутов Августа и парижских уличных торговцев, экзотических восточных гостей и облагороженных сельских жителей — тех самых пастушков и пастушек, с образом которых для нас навечно слито само название «Дрезден».

Изображал Кендлер и дрезденцев. В их числе — портной графа Брюля, которого мы видим сидящим верхом на козе. Про эту статуэтку рассказывают следующую историю: якобы граф, восхитившись превосходной вышивкой, обещал портному в награду все, что тот пожелает. Дерзкий портняжка ответил графу, что хочет попасть на королевский банкет — для человека его звания требование совершенно немыслимое. Граф, посмеиваясь про себя, сказал, что постарается, и тут же заказал Кендлеру фарфоровое изображение портного. Скульптор выставил честолюбивого портняжку в комическом виде: разодел его в пышный придворный костюм, но снабдил смиренными орудиями швейного ремесла и усадил верхом на козу. Коз обычно держала беднота, а в средневековом фольклоре есть немало обидных побасенок, рассказывающих про козу и портного.

За торжественным обедом статуэтка стояла перед королем, и все, посвященные в историю с обещанием фон Брюля, вдоволь навеселились: портной попал-таки на королевский банкет, правда, не так, как хотел. Кендлер был очень доволен успехом статуэтки. Он даже изготовил вторую такую же, поменьше, и добавил к ней в пару жену портного.

Отразил Кендлер и любовь саксонского двора к балам-маскарадам. С давних времен в Германии проводились виртшафтены — празднества, когда король и придворные в течение целого дня изображали селян. Роли разыгрывались по жребию: графиня могла стать пастушкой, посол — бродячим торговцем, тайный советник — бедным огородником. Все эти идеализированные наряды Кендлер тщательно воспроизвел в фарфоре. Можно вообразить, как забавлялись пышно разодетые придворные, разглядывая крохотных зеленщиков, лудильщиков, садовников и пьяных крестьян, в образе которых они недавно веселились на маскараде.

Кендлер не обошел вниманием и страсть двора к охоте. Это была прерогатива короля и его свиты — приглашение на охоту считалось такой же честью, как приглашение на королевский обед или маскарад. Крестьянам не разрешалось защищать свои посевы от лесных зверей, какой бы ущерб те ни наносили; вся дичь принадлежала монарху, браконьерство каралось смертью. Английский путешественник Джонас Ганвей писал: «Дикие кабаны доставляют столько неприятностей, что саксонцы охотно согласились содержать еще восемь тысяч солдат с условием, что поголовье кабанов будет уменьшено вдвое. В каждом сколько-нибудь значительном городе пятьдесят жителей поочередно, по пять каждую ночь, несут дозор и колокольным звоном отпугивают оленей от своих полей».

Однако несмотря на частые жалобы селян и возмущение иностранцев вроде Ганвея, охота еще много десятилетий оставалась исключительно королевской забавой. Немудрено, что статуэтки Кендлера, изображающие мужественных охотников с добычей, пользовались таким успехом — они не только напоминали об увлекательном времяпрепровождении, но и служили символом высокого общественного статуса.

Из всех созданных Кендлером композиций наибольшей выразительностью отличаются так называемые группы в кринолинах. Подобно трехмерным фотографиям, они запечатлели мгновения придворной жизни с ее модами, интригами и женским кокетством. Это живые сценки с участием светских красавиц, наполненные той выразительной динамичностью, которую так ценил Август Сильный. Глядя на них, невольно гадаешь, что предшествовало мгновению, застывшему в фарфоре, и что случится в следующую минуту.

Существенным аксессуаром в этих скульптурных группах нередко выступают изделия из фарфора, подобно тому как в интерьере на живописном полотне может присутствовать картина: вот светский кавалер и его возлюбленная сидят бок о бок, она игривым движением подносит к его губам расписную фарфоровую чашечку с шоколадом. Многие статуэтки вдохновлены картинами Ватто, однако пронизаны еще большей чувственностью. Утверждают, что некоторые композиции изображают Августа Сильного с той или иной фавориткой. Одной из них — возможно, несчастной графине Козельской — он протягивает шкатулку в форме сердца, а она в ответ отдает ему собственное сердце.

Близкое знакомство Кендлера с жизнью двора угадывается и в многочисленных скульптурных изображениях мопсов. Эти милые создания были не просто комнатными собачками; для всякого, знакомого с придворными тайнами, они служили намеком на «Мопсорден», или «Орден мопсов» — полушутливую масонскую ложу, великими магистрами которой были курфюрсты Саксонские.

Однако прелесть статуэток Кендлера в том, что ими можно любоваться, не понимая скрытого смысла. Их бесконечное разнообразие, яркие цвета и динамика неизменно привлекают коллекционеров. Не каждый может позволить себе весь набор персонажей комедии дель арте или уличных торговцев, но даже одна-две статуэтки придают дому владельца некий шик, и мода на коллекционирование фарфора среди состоятельных людей растет год от года.

Богатейший саксонский двор тратил на такого рода безделушки баснословные суммы. Сэр Чарльз Хэнбери Уильямс хвастал перед своим родственником Генри Фоксом, что получил от короля подарок: «фарфоровый сервиз на тридцать персон, который здесь стоил бы тысячу пятьсот фунтов». Сервиз, как с гордостью отметил сэр Чарльз, кроме посуды (350 предметов), включал сто шестьдесят шесть статуэток «для украшения стола во время десерта». Цена представляется немыслимо высокой, учитывая, что в Китае тогда на сумму чуть больше ста фунтов можно было приобрести десять тысяч изделий бело-синего фарфора.

Быть может, Август крепко задумался бы, прежде чем делать такой подарок, если бы знал, что сэр Чарльз — близкий друг сэра Эверарда Фокнера, главного партнера только что созданной фарфоровой мануфактуры в Челси. Вскоре после памятного обеда у графа Брюля сэр Чарльз одолжил свои мейсенские статуэтки модельерам из Челси, которые сняли с них формы и начали производить исключительно точные копии, правда, из мягкого фарфора.

Статуэтки Челси значительно уступали мейсенским, но в Британии, как и повсюду, модные безделушки, пусть и не самого высокого качества, пользовались огромным спросом. Не только Челси, но и многие другие британские, а также европейские керамические производства отлично зарабатывали на копиях с произведений Кендлера. Вскоре уже и стаффордширские гончары начали производить из глины свою, примитивную версию дрезденских придворных и пастушек для людей, отстоявших от королевских банкетных столов куда дальше, чем даже злополучный портной графа Брюля.

Глава 19 Последнее поражение

Если бы только императрица, король Польский, граф Гаррах и граф Брюль лучше скрывали свою враждебность к Его Прусскому Величеству!.. Она не может долго оставаться тайной и грозит дурно сказаться на европейских делах, в первую очередь на австрийских и саксонских владениях.

Доклад Томаса Вильерса, британского посла в Саксонии. Январь 1756.

Даже если внешне все выглядело прежним, захват не прошел для Мейсена бесследно. Долго после того как стены заново побелили, а каменные полы дочиста оттерли, смыв следы крови, под сводами Альбрехтсбурга сохранялась гнетущая атмосфера.

Как только противник отступил, выяснилось, что несколько основных работников завербовались в прусскую армию либо согласились переехать в Берлин и теперь помогали Фридриху воплотить его фарфоровую мечту. Другие, подстегиваемые смесью алчности, нужды и отчаяния, а главное, не питавшие той преданности, которой требовал бездушный директор Херольд, воспользовались общей неразберихой, чтобы дезертировать и найти работу в другом месте.

Не только Фридрих мечтал о фарфоровом заводе. Правители и предприимчивые люди по всей Европе жаждали обзавестись собственными мануфактурами — и в итоге Мейсен полнился бесконечной чередой людей, проявлявших настойчивый интерес к тому, что происходило в крепости на холме.

Послевоенный рост производства принес работникам небольшое повышение жалованья, но соблазн пополнить свой бюджет, туманно намекнув на то, как составляют массу, готовят глазурь или обжигают изделия, был по-прежнему велик. Сведения, полученные таким образом, были обычно смутны и недостоверны, что не останавливало шпионов — они охотно платили золотом и серебром за любые сведения о технологии изготовления фарфора.

Все в руководстве фабрики понимали, что секрет рано или поздно выйдет наружу. Несмотря на эту угрозу, Кендлер работал без устали. Словно бросая вызов подражателям, он придумывал и воплощал все более монументальные и сложные архитектурные композиции, в том числе настолько большие, что внутри мог усесться взрослый человек. Смысл их был очевиден: чем грандиознее и дороже настольное украшение, тем значительнее его владелец.

Для Августа III Кендлер создал фарфоровый храм Чести почти в четыре метра высотой, составленный из ста двадцати семи отдельных деталей. До наших дней он не дошел, но о впечатлении, которое храм производил, можно судить по более поздней копии, хранящейся в музее мейсенского завода. Стол, на котором он стоит, кажется чересчур маленьким для этого колосса.

Подобные монументальные композиции как нельзя лучше подходили в качестве подарков членам иностранных королевских домов. Они служили зримым напоминанием о том, что Саксония по-прежнему держит первенство в области фарфорового производства. Так, по случаю бракосочетания своей дочери Марии Жозефы и французского дофина, Август преподнес зятю фарфоровую консоль и овальное фарфоровое зеркало более трех метров высотой — и то и другое работы Кендлера. Раму зеркала украшали фигуры Аполлона и муз, гирлянды из цветов и ракушек. Подарок был настолько значимым, что Кендлеру даже разрешили покинуть Саксонию (это была его первая и единственная поездка за границу), дабы лично представить зеркало французскому двору.

Это произошло в 1750 году. Париж и Версаль произвели на Кендлера сильнейшее впечатление. Он отметил (надо полагать, не без опасения), что Венсеннская королевская мануфактура, которая по-прежнему выпускала только мягкий фарфор, все больше копируя мейсенские образцы, интенсивно осваивала все новые техники. Тем не менее скульптор успокоил себя, что Венсенн выпускает фарфор в очень небольших количествах, а следовательно, у Мейсена на европейском рынке нет серьезных конкурентов.

Установив консоль и зеркало во дворце дофина, Кендлер вернулся в Дрезден, уверенный, что его творение останется на века и будет напоминать грядущим поколениям о превосходстве саксонского фарфора над французским. Он оказался неправ по всем пунктам. Консоль и зеркало, как символ королевской роскоши, вдребезги разбили санкюлоты, а Мейсенскую мануфактуру довольно скоро потеснили более удачливые соперники.

Херольд, оставшийся присматривать за фабрикой, не мог не понимать, что Кендлер задвинул его на второй план. Однако даже у таких виртуозов случаются неудачи, когда они берутся за то, что свыше их сил, и в случае Кендлера провал оказался таким же грандиозным, как задуманный шедевр.

Скульптор вознамерился сделать самую большую фарфоровую фигуру в мире: исполинскую конную статую короля высотой более девяти метров.

Замысел возник в 1731 году, когда Кендлера пригласили рисовать Августа Сильного на лошади. Вскоре тот скончался, и на трон взошел его сын. Узнав, что заказана золоченая бронзовая статуя нового монарха — на коне, в натуральную величину — скульптор загорелся мыслью изготовить такую же из фарфора. Да, бронзовая фигура впечатляет, убеждал Кендлер, но почему бы не увековечить восшествие на престол Августа III еще и в фарфоре? Это будет куда более зрелищно и лучше подойдет королю мировой столицы фарфорового производства.

Король, увлеченный приобретением драгоценных камней и картин для своей растущей коллекции, воспринял предложение довольно прохладно, и Херольд не преминул этим воспользоваться. Статуя будет много больше всего, что отливал до сих пор Кендлер — ее попросту невозможно изготовить. Да и вообще, убедительно нашептывал Херольд, во дворце негде разместить такое громоздкое изваяние. Август, легко поддававшийся на уговоры советников, решил не ввязываться в рискованный и сомнительный проект. Все протесты и заверения Кендлера оказались напрасны — король не стал заказывать статую.

Однако Кендлер не мог расстаться со своей мечтой. Он продолжал исполнять повседневные обязанности, и в то же время тайком делал бесчисленные наброски грандиозной фигуры. Его пыл не остудило даже вынужденное бегство из Мейсена на то время, пока город был захвачен Фридрихом. Скульптор начал работать над глиняными моделями, оплачивая материалы и помощников из собственного кармана, и в то же время непрестанно осаждая графа Брюля просьбами переубедить короля.

Сперва король ничего не хотел слышать: несмотря на уговоры Брюля, он по-прежнему считал затею ненужной и технически неисполнимой. Наконец в 1751 году он сдался и официально заказал Кендлеру статую. Скульптор получил пятнадцать тысяч талеров на изготовление двух ее версий: уменьшенной и в полный размер.

Херольд по-прежнему выдвигал возражения, но теперь Кендлер мог их не слушать — ведь его поддержал король. Для проекта сняли часть монастырского двора и построили там дощатую мастерскую. Многочисленных помощников Кендлеру предстояло поселить и кормить в собственном доме на площади.

В следующие два года сформировался окончательный замысел. Отделанный камнем постамент должны были окружать аллегорические фигуры правосудия, мира, наук, искусств, а также рек Эльбы и Вислы, которые воздевают руки к величественной статуе короля, восседающего на вздыбленном липицианце[13].

Почти сразу, как проект был одобрен, Кендлер отлил и успешно обжег уменьшенную версию — она и по сей день остается одним из самых впечатляющих экспонатов Дрезденского музея фарфора. Скульптор пообещал, что формы для полноразмерной версии будут готовы к 1755 году, после чего останется только обжечь фрагменты и собрать из них готовую статую.

Впрочем, даже на этой последней стадии проект, в который Кендлер вложил столько денег, времени и таланта, продвигался не гладко. Херольд отвечал отказом на просьбы выделить дополнительную массу и жаловался, что формы заняли все место на складе. В конце концов Кендлеру пришлось выселить помощников из своего дома и сложить формы там.

Херольду так и не удалось сломить упорство Кендлера; замыслам скульптора не дал воплотиться куда более мощный фактор — политика. Когда в 1756 году над страной нависла угроза новой войны — той самой, которая впоследствии получила название Семилетней, финансирование проекта было прекращено.

За десять лет, прошедших с окончания Второй силезской войны и отступления из Саксонии, Фридрих оказался в полной изоляции: Австрия заключила неожиданный союз со своей давней соперницей Францией, и теперь оба эти государства стремились сокрушить «злодея из Сан-Суси»[14]. Фридрих употребил десять лет мира на то, чтобы восстановить свою страну, развить промышленность и сельское хозяйство. Теперь его положение вновь оказалось под угрозой.

Чтобы избежать вторжения врагов и сохранить захваченные десять лет назад территории, он заключил союз с Англией и вновь напал на слабого и беспомощного соседа. 27 августа 1756 года семидесятитысячная прусская армия вступила в Саксонию. Через две недели войска Фридриха захватили плодородную долину Эльбы и овладели Дрезденом.

При первых признаках опасности король и граф Брюль вместе с главными приближенными бежали в Варшаву, оставив несчастную королеву Марию Жозефу, графиню Брюль и других высокопоставленных дам встречать прусских завоевателей. Словно желая еще больше унизить побежденных, Фридрих поселился в роскошном дворце Брюля.

Возмущенные поведением Фридриха саксонские дамы ударились в шпионаж. Одну из них поймали на попытке отправить мужу секретные бумаги, запрятанные в колбасу. Графиня Брюль, вынужденная жить бок о бок с архиврагом своего супруга, получила из Варшавы бочку вина; Фридрих разрешил хозяйке дома разлить вино по бутылям, но приказал отдать бочку пруссакам. При осмотре обнаружили второе дно, под которым лежали секретные письма. Узнав об этом, Фридрих холодно обратился к графине: «Мадам, вам лучше будет присоединиться к супругу».

В то время, когда прусская армия шла на Дрезден, Брюль с дороги слал в Мейсен отчаянные послания с приказом уничтожить печи и вывезти материалы. Завод вновь закрылся на неопределенный срок. Август велел арканистам Херольду и Кендлеру бежать во Франкфурт-на-Майне. Херольд спешно отбыл в собственной карете, прихватив нескольких помощников. Кендлер, ослушавшись короля, остался в Мейсене — защищать начатую статую от прусских мародеров. В последующие годы, слыша о злоключениях Кендлера, Херольд, наверное, не раз порадовался своему решению уехать. Во Франкфурте он по-прежнему получал жалованье, мог держать выезд, и вообще жил в спокойствии и относительном достатке. Кендлеру в занятом пруссаками Мейсене пришлось значительно хуже.

Все, принадлежавшее саксонской казне, изымали и направляли на финансирование армии Фридриха Великого. Фарфор из демонстрационных залов в Мейсене, Дрездене и Лейпциге Фридрих конфисковал и, чтобы скорее получить деньги, продал за сто двадцать тысяч талеров тайному советнику Шиммельману. Почти все вскоре ушло с аукциона; на прибыль Шиммельман приобрел роскошный городской особняк, загородный дворец и большое поместье в Дании, куда впоследствии и переехал.

За многочисленными военными заботами Фридрих не забыл о своих планах прибрать к рукам Мейсенскую мануфактуру. В годы мира, предшествовавшие Семилетней войне, он помог торговцу шерстью Вильгельму Каспару Вегели открыть в Берлине фарфоровый завод, в том числе поддержав его финансово, однако был вскоре разочарован. По сравнению с затейливыми статуэтками Кендлера и тонкой росписью Херольда продукция Вегели выглядела грубой и примитивной. Фридрих быстро утратил интерес к его предприятию. Теперь перед прусским королем вновь блеснула надежда. Он вызвал Вегели в Саксонию с приказом перевезти в Берлин всю Мейсенскую мануфактуру, включая работников и оборудование.

От Берлина до Мейсена не так уж далеко — примерно сто миль, — однако к приезду Вегели завод уже опустел: оборудование спрятали, арканисты и даже обычные работники разбежались. Перевозить было нечего, учиться не у кого. Вегели уехал домой с пустыми руками, а его собственный завод вскорости разорился.

Однако Фридрих не сдавался. Неудачи Вегели прибавили ему решимости возродить Мейсенскую мануфактуру. Он рассудил, что работники скорее вернутся на фабрику, если во главе ее будет стоять их соотечественник, и сдал Альбрехтсбург в аренду саксонскому чиновнику Георгу Михаэлю Хельбигу. Тот, надеясь разжиться на сотрудничестве с оккупантами, постепенно сумел заново отстроить печи, закупить необходимое сырье (непростая задача в разоренной войной Саксонии) и заманить назад достаточно рабочих, чтобы вновь начать производство.

Фридрих выжимал из медленно оживавшей фабрики все соки: постоянно увеличивал арендную плату за помещения, которые теперь считались собственностью Пруссии, и требовал огромное количество фарфора для себя лично — разумеется, задаром. Хельбиг не справился с этими непомерными требованиями, и его место занял поляк Лоренц, спасший завод от новой угрозы насильственного перевода в Берлин.

Фридрих часто посещал завод и во время инспекций настойчиво убеждал Кендлера перебраться в Пруссию. Из страха, что его отправят туда принудительно, скульптор вынужден был работать на захватчиков. Он предлагал королю все новые проекты и таким образом оттягивал переезд фабрики в Берлин, а сам тем временем продолжал работу над исполинской статуей Августа. К 1761 году были закончены восемьсот форм для фигур постамента, однако из самой статуи Кендлер успел обжечь только лицо. Он уже много лет не получал за нее никаких денег, его силы и средства были на исходе.

Не один Кендлер вынужден был против воли трудиться на оккупантов. Жителям Мейсена тоже пришлось не сладко. Они страдали от нехватки топлива и продовольствия, тем, кто работал на фабрике, жалованье урезали на треть, других сгоняли на постройку укреплений против войск собственной страны или принудительно вербовали в прусскую армию, «чтобы нести разрушение своей родине»; беззащитных девушек «вырывали из отеческих домов… и отдавали замуж в отдаленные провинции Пруссии за людей, назначенных им государством». Многих опытных мастеров с фарфорового завода «заставили переехать в Берлин, где они вынуждены были до конца дней отдавать свои силы и талант для обогащения государя — заклятого врага их страны». Даже для Европы, много повидавшей за годы жестоких войн, такое казалось возмутительным. Английский путешественник Н. Роксхолл писал: «Ни законы государств, ни законы современной войны не позволяют вывозить работников и работниц завоеванной страны во владения завоевателя. И все же именно такое нарушение естественного права произошло в Мейсене…»

Однако худшее было еще впереди. На некоторое время Дрезден заняли австрийские войска. В июле 1760 года Фридрих подверг город жестокой бомбардировке, предвосхитившей страшные события февраля 1945 года. Многие красивейшие здания Дрездена были разрушены, в том числе Кройкирхе, дворец Брюля и многие особняки. От Турецкого дворца, где некогда праздновали бракосочетание Августа, остались одни развалины.

Семилетняя война завершилась в 1763 году подписанием Губертусбургского мирного договора. По этому договору Фридрих согласился вывести свои войска из Саксонии. Он отметил свою победу тем, что перед уходом из Мейсена провел там торжественный музыкальный концерт, а заодно вывез с мануфактуры более ста ящиков фарфора.

Фридрих уходил из опустошенной страны, потерявшей сто тысяч жителей и все художественные достижения былой эпохи. «Королевские дворцы лежали в руинах, все созданное Брюлем великолепие было разрушено, осталась лишь плодородная, жестоко разграбленная земля», — гневно писал Гёте. Саксонский король и расточительный премьер-министр фон Брюль, благополучно пересидевшие войну в Польше, пришли в ужас, увидев разоренную Саксонию; потрясение было столь велико, что оба умерли в первый же месяц после своего возвращения в Дрезден.

Лишь Мейсенская мануфактура каким-то чудом уцелела.

Глава 20 Великий секрет

Кажется, в письмах из Берлина я забыл упомянуть, что посетил фарфоровый завод и был так поражен красотой некоторых вещиц, что заказал вам небольшую шкатулку… Я и не думал встретить здесь то же совершенство, что в некоторых других областях Германии… Подарок, который я вам заказал, ничуть не уступает лучшим дрезденским изделиям.

Джон Мур. Обозрение общества и манер во Франции, Швейцарии и Германии. 1779.

Стоял 1750 год. Иоганн Готлиб Эдер, один из лучших модельеров Кендлера, весело проводил время в мейсенской пивной.

Компания собралась теплая, кружка следовала за кружкой, трубочка за трубочкой, и Эдер не заметил, как пробили часы на башне собора. Только когда бражники высыпали на булыжную мостовую и, шатаясь, побрели по домам, он сообразил, что время позднее и ему следовало уйти куда раньше.

Приканчивая последнюю кружку пива, Эдер наверняка завидовал другим мейсенским работникам, живущим в лабиринте средневековых домишек по берегам Эльбы — сам-то он жил во дворе собора, в стенах замка, и если они по завершении трудового дня были сами себе хозяева, ему приходилось подчиняться строгому распорядку, установленному замковой стражей. И в том числе соблюдать комендантский час — который уже наступил.

Эдер знал: если его задержат часовые, то следующие несколько недель он проведет в тюрьме, в тяжелых условиях и, что еще хуже, все это время не будет получать жалования, а может и вовсе лишиться работы. Чтобы не попасть им на глаза, он решил подождать у внешней стены, а когда стражники у ворот отвлекутся или пойдут обходить дозором двор, незаметно проскользнуть внутрь.

Увы, этому замыслу не суждено было осуществиться. Возможно, кто-то из часовых приметил движение у стены и позвал товарища посмотреть, кто там. Так или иначе, Эдер понял, что его заметили, и перепугался. С пьяной отвагой он рассудил, что единственный способ избежать ареста — спрыгнуть с укреплений. Это решение оказалось для него роковым.

Пролетев метров десять, Эдер упал на жесткие камни и расшибся так, что мог лишь беспомощно лежать, ожидая, пока к нему по каменистой тропе спустятся часовые. Через несколько дней он скончался от полученных травм.

История Эдера вдвойне трагична, поскольку драконовские меры уже ничего не могли изменить. На пяти-шести европейских заводах к этому времени научились делать твердый фарфор, в следующее десятилетие число таких мануфактур утроилось.

Роковая утечка информации произошла тридцатью годами раньше, в 1719-м, когда Самуэль Штёльцель бежал из Мейсена в Вену, к Гунгеру и дю Пакье. Позже в приступе раскаяния Штёльцель уничтожил заготовленную массу, разбил формы и выкрал эмали. Тогда он верил, что погубил новое предприятие на корню.

Однако Штёльцель ошибался. Дю Пакье сумел выходить свое умирающее детище. Увидев разгромленную мастерскую, он решил во что бы то ни стало восстановить производство. Дю Пакье тайно наблюдал за работой Штёльцеля и к тому же неплохо знал химию. Он был уверен, что и сам освоит изготовление фарфоровой массы.

Пробный обжиг подтвердил его правоту. Через несколько месяцев после бегства Штёльцеля мануфактура переехала в новое, более просторное здание на улице, которая теперь называется Порцелангассе. Там быстро выстроили усовершенствованные печи. Через год она заработала снова. Теперь у дю Пакье трудились двадцать помощников. Штёльцель не сумел его остановить. Монополия Мейсена на выпуск твёрдого фарфора была утрачена безвозвратно.

Возрождение Венской мануфактуры не прошло для Дрездена незамеченным. Как только дю Пакье вновь запустил производство, стало ясно, что секрет фарфора под угрозой. Но что можно было с этим поделать? Мейсенское руководство установило на своем заводе жесточайший контроль, а за Веной оно могло лишь беспомощно наблюдать, ожидая, как повернутся события.

Кристиану Анакеру, саксонскому послу при австрийском дворе, сумевшему переманить Штёльцеля назад в Мейсен, поручили внимательно следить за тем, что происходит на фабрике дю Пакье. По его депешам вырисовывается картина неорганизованности, резко контрастирующая с суровым режимом, установленным в Мейсене после кончины Бёттгера. Каждое следующее письмо Анакера усиливало тревогу за сохранность тайны.

С самого начала дю Пакье страдал от хронического безденежья. Долги накапливались, рабочие не получали жалованья, недовольство росло. Вскоре после того, как Штёльцель сбежал с фабрики, его примеру последовал один из ее основателей, Кристоф Конрад Гунгер. Однако, в отличие от Штёльцеля, Гунгер не ведал угрызений совести. Он готов был наживаться любым путем, сколь угодно бесчестным, не останавливаясь перед шантажом, угрозами или мошенничеством, если они могли принести ему деньги.

Согласно Анакеру, Гунгер настолько испортил свою репутацию участием в темных делишках, что ему осталось одно спасение — бежать из Вены. И он действительно бежал, но не в Саксонию, как Штёльцель, а в Италию, где уверил двух братьев-ювелиров, Франческо и Джузеппе Вецци, что владеет секретом производства фарфора, и вместе с ними основал новую мануфактуру.

Гунгер не умел составлять фарфоровую массу, зато по совместной работе со Штёльцелем знал, что успех зависит от правильного выбора глины. Через саксонских знакомых он убедил Шнорра, владельца каолинового месторождения, отправить братьям Вецци партию каолина. Это было прямым нарушением саксонских законов, поскольку Шнорр обязался поставлять глину исключительно Мейсену. Однако этому прожженному дельцу было не впервой нарушать данное слово. Он пообещал немедленно отправить заказанный груз в Италию.

Два года спустя фабрика Вецци с помощью Гунтера начала выпускать фарфор. Гунгеру, впрочем, к тому времени прискучили венецианские каналы; его потянуло домой, в Саксонию. Он написал мейсенскому руководству покаянное письмо, в котором уверял, будто непричастен к краже великого секрета.

В Мейсене, надо думать, просьбу Гунгера взять его обратно на завод восприняли с большим удивлением, но сочли, что пусть уж лучше арканист будет работать здесь, чем разъезжать по Европе, основывая новые фабрики. Ему разрешили вернуться в Мейсен и предложили место золотильщика.

Честолюбивого Гунгера не удовлетворила эта скромная должность. Через три года он решил вновь покинуть Саксонию и продать свой немалый опыт тому, кто сумеет предложить больше денег. Гунгер без разрешения сбежал с завода и отправился сперва в Стокгольм, затем в Копенгаген, оттуда снова в Вену и, наконец, в Санкт-Петербург. Во всех этих городах он пытался, без особого успеха, делать фарфор.

Его дерзость в обращении с мейсенским начальством воистину не знала границ. В очередном письме с просьбой разрешить ему вернуться в Саксонию Гунгер угрожал в случае отказа обнародовать секрет: «Я не просто буду выпускать фарфор здесь, в Швеции, но и опубликую книгу, которая сделает это искусство всеобщим достоянием, так что не только другие знатные люди — даже простые гончары смогут за него взяться».

Вероятно, члены мейсенской комиссии, читая эти строки, содрогались от ужаса, не подозревая, что судьба готовит им еще более страшный удар. Этот удар нанес другой странствующий венский арканист, Йозеф Якоб Ринглер.

Из Вены саксонский посол доносил, что тамошняя фарфоровая мануфактура по-прежнему еле дышит. К 1744 году положение ухудшилось настолько, что дю Пакье, уставший от хронических финансовых неурядиц, решил продать ее государству. Теперь официальной попечительницей фабрики стала Мария Терезия, и на выделенные ею средства штат наконец-то удалось укомплектовать полностью.

В числе новых учеников был четырнадцатилетний сын местного учителя по имени Йозеф Якоб Ринглер. Мальчик отличался дружелюбием, незаурядным умом и, как позже выяснилось, редкой наблюдательностью. Он быстро научился расписывать фарфор и при этом установил такие хорошие отношения с другими работниками, что все они охотно делились с ним опытом.

Покуда Ринглер знакомился с тонкостями производства, завод, обретший высокую покровительницу, вступил наконец в период благополучия. Венский фарфор сделался непременным украшением всякой модной гостиной и будуара. Спрос на продукцию рос, мануфактура расширялась; число работников приблизилось к двум сотням.

Однако проблемы, вызванные попустительством руководства, были все так же далеки от разрешения. На заводе процветало воровство. Все знали, что художники уносят домой «белье», расписывают и продают на сторону, но никаких мер, чтобы это пресечь, не принималось. В мастерской царил беспорядок. Жены и подружки работников заглядывали туда выпить и поболтать, мешали им заниматься делом, и в результате этой кутерьмы фабрика не досчитывалась большого количества изделий.

В такой обстановке наблюдательному и честолюбивому Ринглеру удалось выведать все тайны фарфорового производства, однако, сполна насладившись атмосферой вседозволенности и вызнав, что хотел, он ощутил желание применить свой опыт в каком-нибудь другом месте. Его всегда тянуло к приключениям и путешествиям. При том, что спрос на фарфор возрастал день ото дня, Ринглер не собирался до конца дней оставаться простым живописцем — он поставил себе целью возглавить собственную фабрику.

К 1747 году Ринглер из обаятельного подростка превратился в неотразимого красавца, грозу женских сердец. В числе его жертв оказалась и прелестная юная дочка директора венского завода. Она настолько потеряла голову от любви, что, по легенде, согласилась похитить с отцовского стола секретную формулу фарфора и, что не менее важно, чертеж печи для обжига. Теперь у Ринглера было все, чтобы открыть фарфоровое производство в любом месте, где сыщется богатый покровитель, — немалое достижение для семнадцатилетнего юнца.

Вскоре после того, как влюбленная дочка директора передала Ринглеру секретные документы, ее постигла участь многих других трагических героинь. Проснувшись, она обнаружила, что возлюбленный сложил свои вещи в большую черную сумку и отбыл на поиски приключений. Его ждала опасная и увлекательная жизнь странствующего арканиста, о которой он всегда мечтал.

Сперва Ринглер отправился в баварский город Кюнерсберг, где сумел произвести несколько очень красивых фарфоровых изделий. Через год он был уже в Хёхсте, откуда годом раньше сбежал в Страсбург Адам фон Лёвенфинк. Над проблемами, которые Лёвенфинк так и не сумел разрешить, бился теперь другой арканист, Иоганн Бенкграфф, однако и у него пока что ничего не получалось. Бенкграфф был лет на десять старше Ринглера, но они успели познакомиться в Вене и даже какое-то время работали там бок о бок. Через два года после приезда юноши завод уже выпускал фарфор, а Бенкграфф знал о секретах его изготовления почти столько же, сколько сам Ринглер. Из Франкфурта-на-Майне они оба, уже порознь, отправились в странствия по Европе, причем Ринглер оставил в Хёхсте еще одну безутешную возлюбленную. И везде, где проходили эти двое, рождались новые фарфоровые заводы.

Ринглер по стопам Лёвенфинка отправился на восточную границу Франции с Германией, в Страсбург. Там Лёвенфинк занимался тем, что совершенствовал роспись фаянсовых изделий, однако Ринглер показал владельцу фабрики, Полю Аннонгу, как делать фарфор. Вскоре Страсбургский завод уже успешно соперничал с Венсеннской королевской мануфактурой, к большой досаде Людовика XV, который, дабы задавить конкуренцию, издал указ, запрещающий выпускать цветной фарфор где-либо кроме Венсенна. Аннонгу пришлось перебраться из Франции в пфальцский город Франкенталь. Здесь он получил монопольное право на выпуск фарфора.

Ринглер, покинув Страсбург, нашел себе пристанище в Нёйдеке. Тамошний завод принадлежал курфюрсту Максимилиану Иосифу III, женатому на Марии Анне Софии, внучке Августа Сильного. Мария Анна София, подобно деду, души не чаяла в фарфоре. Она мечтала украсить им свой дворец, создав подобие Японского дворца Августа, и убедила мужа взяться за порцелиновое производство. При помощи Ринглера монаршая чета вскоре осуществила свою мечту. Позже завод переехал в Нимфенбург, где успешно работает по сей день.

Тем временем герцог Карл Евгений Вюртембергский, прослышав о необычайных талантах Ринглера, вызвал его в Людвигсбург на юго-западе Германии. Фарфоровая мануфактура, как объявил своим указом герцог, «является необходимым атрибутом великолепия и достоинства». Ринглер с замечательной легкостью обеспечил ему этот необходимый атрибут. В 1759 году был основан Людвигсбургский фарфоровый завод. Герцог пришел в восторг от успехов Ринглера и уже через месяц после приезда назначил его директором завода. Ринглер наконец получил то, о чем мечтал. Он осел в Людвигсбурге, где и прожил следующие сорок с лишним лет. Умер Ринглер в 1802 году.

Фридрих Великий тоже не остался без фарфорового завода. В 1763 году, заключив мир с соседями, он приобрел мануфактуру, основанную двумя годами раньше предприимчивым финансистом Гоцковским, который в это время испытывал серьезные денежные затруднения. Гоцковский купил секрет фарфора у помощника Бенкграффа. В распоряжении Фридриха по-прежнему находились опытные мейсенские мастера, насильно перевезенные в Берлин во время войны. Ни одному из них не позволили вернуться на родину. Теперь у Фридриха было все, чтобы начать выпуск собственного фарфора.

А пока по всей Европе открывались фарфоровые заводы, сводя на нет былое превосходство Саксонии, в самом Мейсене тоже произошли значительные перемены. Как только прусская угроза миновала, Херольд вернулся из Франкфурта, где благополучно пересидел всю войну, и первым делом представил счет на восемь тысяч двести талеров для покрытия расходов за время вынужденного изгнания — вдобавок к тому жалованию, которое все это время получал. Однако ему было уже шестьдесят шесть лет, и хотя он по-прежнему официально числился инспектором фабрики, на самом деле всем заправлял Кендлер. Херольд пришел в ярость, узнав, как легко неутомимый скульптор заступил на его место и как умело руководил фабрикой в тяжелые годы прусской оккупации. Из рассказа о заседании дирекции через год после возвращения Херольда видно, насколько велика была его неприязнь; он обличал «халатность, безответственность и нечестность большей части руководства, среди которого особо отметил придворного комиссара Кендлера».

Однако дни Херольда миновали, и его жалоб никто не слушал, тем более что живописным отделом теперь руководил другой человек. Два года спустя, после смерти жены, он попросил дозволения съехать из комнат в Альбрехтсбурге и удалиться на покой. После продажи большого поместья в соседнем Плоссене, купленного его женой в 1741 году, Херольд вернулся в Мейсен и приобрел просторный дом на углу Флейшергассе. (Этот дом сохранился до наших дней.) Перед уходом со службы ему пришлось дать обязательство никогда не покидать Саксонию и письменно изложить все, что он знал о производстве фарфора и составлении эмалей. Кендлер наконец-то избавился от заклятого недруга — теперь никто не мешал его работе.

Однако освобождение пришло слишком поздно. Слава Кендлера тоже близилась к закату. Яростные битвы, раздиравшие Европу, не остановили стремительное течение моды. Томные фарфоровые пастушки и дамы в кринолинах теперь выглядели так же несовременно, как некогда шинуазри Херольда. На смену рококо пришел простой и строгий классицизм.

Мейсен, тяжело возрождавшийся после разорительной войны, не мог угнаться за модой. Прибыли снижались. Понимая, что выживание завода зависит от способности перенять новый стиль, дирекция обратила взоры к Франции, где он изначально и зародился. В Париже отыскали молодого талантливого мастера, Мишеля Виктора Асье, и пообещали ему высокое жалованье (на пятьдесят процентов больше, чем обычно платили в Мейсене), казенное жилье и ту же должность, что у Кендлера — главного модельера.

Раздавленный годами прусской оккупации, обвинениями в коллаборационизме, раздававшимися с первых дней мира, а главное — крушением своей навязчивой мечты об исполинской конной статуе (расходы на которую ему так и не возместили), Кендлер столкнулся с очередным унижением — никто больше к нему не прислушивался, никто не принимал в расчет его прошлых заслуг. Асье, на тридцать лет моложе Кендлера, принес умирающей мануфактуре новые идеи и новую надежду, и все заказы поступали прямиком к нему. Кендлер был теперь никому не нужен.

Трения с Асье заметно сказались и на характере скульптора. Открытость и дружелюбие сменились замкнутостью и высокомерием. Он стал груб с подчиненными, в его работах этого периода нет прежнего обаяния. Ему так и не удалось приспособить свой живой, выразительный стиль к холодным статичным позам, которых требовали новомодные классические сюжеты.

26 января 1775-го, на семьдесят девятом году жизни скончался Иоганн Грегор Херольд. Кендлер, вероятно, не без трепета услышал о смерти заклятого врага. Его собственно здоровье к этому времени тоже пошатнулось, но он продолжал работать, создавая новые модели и предлагая реформы, которые повысили бы эффективность завода. Умер Кендлер в мае 1775-го, в возрасте шестидесяти восьми лет, из которых сорок четыре были целиком отданы Мейсену.

Смерть этих выдающихся мастеров не ознаменовала собой конец эпохи — Мейсен утратил свою лидирующую позицию двумя десятилетиями раньше. Обиженные мастера и странствующие арканисты уничтожили его монополию и разнесли секрет фарфорового производства по всей Европе. Однако окончательный удар ему нанес Фридрих Великий, словно мстя за то, что полувеком раньше Саксония вырвала Бёттгера из рук прусского короля. В годы оккупации производительность завода упала настолько, что молодые конкурирующие фабрики Германии, а также фарфоровая мануфактура Людовика XV (в 1756 году переехавшая из Венсенна в Севр) сумели закрепиться на рынке. Фридрих осуществил свою мечту — приобрел фарфоровый завод, которым мог гордиться, — но не он завоевал европейский рынок. Мейсенские скрещенные сабли уступили пальму первенства инициалам Людовика — эмблеме Севрской мануфактуры.

Однако если мейсенский фарфор уже не занимал такого важного места на столах знати, слава его по-прежнему жила. Влияние Бёттгера, Херольда и Кендлера, отыскавших рецепт белого золота и создавших на его основе совершенно новую форму искусства, распространялось все шире и шире. Время шло, технологические процессы совершенствовались, фарфор дешевел, становясь все более доступным, и то, что сделали эти три выдающиеся личности, так или иначе сказывалось практически на всей керамической продукции западного мира. Даже сегодня их гений косвенно присутствует в форме и рисунке бесчисленного ширпотреба, изготавливаемого из самых разных материалов. Технологии ушли далеко вперед, вкусы изменились, но пионерские достижения трех первопроходцев не утратили своего величия.

Эпилог

Если это и впрямь так, если для сознания восемнадцатого века фарфор был не просто очередной экзотикой, а магической субстанцией, дарующей долголетие, мужскую силу и неуязвимость, то легче понять, почему король собрал у себя во дворце сорок тысяч фарфоровых предметов. Или хранил «великий секрет», словно тайное оружие. Или отдал за вазы шестьсот великанов-драгун.

Фарфор, продолжал Утц, это противоядие от бренности.

Брюс Чатвин. Утц. 1988.

Альбрехтсбургский замок, хоть и выкрашенный сейчас в довольно нелепый оттенок серого, по-прежнему внушительно высится над тесным скоплением средневековых мейсенских крыш. Стражи давным-давно нет, как нет модельеров и живописцев, создававших хрупкие мейсенские изделия. Залы, в которых некогда состязались между собой Херольд и Кендлер, опустели. Их отремонтировали в 1863 году, после того, как администрация завода, решив, что замок для него тесен, перенесла производство в более просторное здание ниже по склону холма.

Теперь по стенам альбрехтсбургских залов развешаны средневековые шпалеры, изображающие славную историю города. О том, что здесь делали фарфор, напоминают лишь две фрески, написанные в девятнадцатом веке Паулем Кисслингом. На одной из них Бёттгер работает в своей лаборатории, прихлебывая вино, на другой — посвящает Августа Сильного в секрет изготовления фарфора.

На новом заводе нет часовых у входа, и, чтобы попасть внутрь, не нужно специального разрешения. Мейсен больше не борется с промышленным шпионажем; теперь это процветающий туристический объект. Между заводом и рыночной площадью курсирует специальный автобус. Посетителей водят по освещенным неоновыми лампами комнатам, где любознательному гостю с гордостью показывают и объясняют вековые технологии смешивания, отливки, обжига и декорирования фарфора.

Сам Дрезден, город Августа, ломавшего рукою подковы, и его блистательных фавориток, до сих пор не залечил раны, нанесенные роковыми февральскими ночами 1945 года, когда артиллерийские налеты союзников уничтожили весь его исторический центр вместе с семьюдесятью пятью тысячами жителей и неизвестным количеством беженцев, спасавшихся от наступающих советских войск. Бомб было столько, и падали они так часто, что породили огненный шквал; те из несчастных, кого не погребло под завалами, задохнулись из-за нехватки кислорода. Массы горячего воздуха всасывались в образовавшуюся воронку, крыши и стены домов пожирало пламя. На улицах не осталось практически ни одного целого здания, ни одного живого человека.

С тех самых пор город Августа, словно исполинских феникс, возрождается к жизни, разрушенные дома один за другим встают из руин. Процесс еще не окончен: королевский дворец по-прежнему одет лесами, но крытый мост, соединяющий его с Ташенбергом, где Август некогда развлекался с прекрасной графиней Козельской, уцелел — теперь в нем разместился один из самых роскошных дрезденских отелей.

Поразительным образом почти весь собранный Августом фарфор пережил бомбардировку. За месяцы до окончательного краха Германии его вместе с бесценными предметами искусства из коллекции Августа III отправили в глубь Саксонии, в так называемые «надежные хранилища». Позже их вывезли оттуда в Советский Союз, а в 1958 году они были возвращены в Дрезден.

Сегодня богато расписанный китайский и японский фарфор Августа выставлен вдоль плавно изгибающихся стен в длинных и светлых галереях Цвингера по периметру двора, где некогда разыгрывались пышные театральные зрелища. Здесь же можно видеть уцелевшие сокровища Японского дворца. Блюда и вазы представлены так, как хотел сам Август: расходящейся мозаичной композицией. Центральное место занимает главное напоминание о фарфоровой мании монарха: собрание массивных бело-синих ваз, за которые он расплатился полком драгун.

Здесь же стоят первые экспериментальные чашки Бёттгера, витрины с живописными шедеврами Херольда, звери, созданные Кирхнером и Кендлером для Японского дворца; на некоторых из них еще сохранилась краска, которая так разозлила Кендлера. С ними соседствует то, что осталось от его мечты: модель конной статуи и огромная голова Августа. При всей обширности экспозиции, она составляет менее десятой части полного собрания. В надежных подвалах-запасниках хранится остальной королевский фарфор, а с ним и крохотные золотые слитки, изготовленные злополучным Бёттгером.

Однако самое яркое напоминание об этой удивительной истории мы найдем не в Цвингере, а неподалеку, рядом с Брюлевой террасой — очаровательным парком, который называют балконом Европы. Под этим модным местом для прогулок лежат остатки старых городских укреплений. Недавно археологи расчистили ту их часть, в которой Бёттгер провел свой первый удачный обжиг. Сегодня Юнгфернбастай внушает не ужас, а лишь восторженное любопытство. Стайки немецких школьников и группы туристов проходят вслед за экскурсоводом по сводчатым залам, ставшим три века назад свидетелями великого открытия.

Ступая по тускло освещенным переходам из одного гулкого помещения в другое, невозможно не задуматься: воображал ли Бёттгер, трудясь в этих неуютных стенах, что почти триста лет спустя люди будут по-прежнему приходить туда, где это произошло, или что плоды его усилий будут стоять в бесчисленных музеях и в витринах у коллекционеров по всему миру?

Понимал ли он, что раскрыв секрет фарфора, обеспечил себе бессмертие — что грядущие поколения не забудут человека, принесшего королю желанное обогащение? Что изготовив «белое золото» и заслужив упоминания своего имени в учебниках истории, он вплотную прикоснулся к истинному философскому камню?

Благодарности

В работе над этой книгой я пользовалась не только богатейшими опубликованными источниками, но и помощью многих людей, в том числе всемирно известных экспертов — всем им я глубоко признательна за щедрую поддержку и советы. Особенно я благодарна Гордону Лэнгу из «Сотбис», с которым имела честь совместно трудиться над Миллеровским справочником коллекционера керамики (когда у меня и зародилась идея этой книги), за то, что он прочел мою рукопись и направлял мои исследования. Еще мне хочется выразить признательность доктору Фридриху Райхелю из Дрезденского музея фарфора, который показывал мне тамошнюю коллекцию и терпеливо отвечал на мои бесконечные вопросы. Спасибо также доктору Ульриху Пичу из Дрезденского музея фарфора, доктору Гансу Зонтагу с Мейсенской мануфактуры, Юргену Шрёдеру, мейсенскому архивариусу, венской исследовательнице фарфора Клаудии Йобст, Робину Хиллъярду из лондонского Музея Виктории и Альберта, Себастьяну Куну из «Сотбис», Кристин Баттл, Инге Хекман-Вальтер, ведущей свой род непосредственно от И. Ф. Бёттгера, переводчицам Еве Рот, Джейн Эннис, Ганнелор Вулнаф и Гизеле Паркер, Барни Перкинсу и сотрудникам Национальной библиотеки искусств, а также бесконечно терпеливому Филипу Стоксу из библиотеки Британского музея за помощь с великим множеством невразумительных немецких текстов. А главное — спасибо моему агенту Кристоферу Литтлу за ободрение и неизменную поддержку.

Библиография[15]

Adams, Len & Yvonne. Meissen Portrait Figures. 1987.

Atterbury, P. The History of Porcelain. 1982.

Avers, J., Impey, O., Mallet, J. V. G. Porcelain for Palaces: The Fashion for Japan in Europe, 1990.

Battie, David ed. Sotheby’s Concise Encyclopedia of Porcelain. 1990.

Behrends, R. Das Meissener Masterbuch (Schultz Codex). 1978.

Berges, Ruth. From Cold to Porcelain. 1963.

Berling, K. Meissner Porzellan und Seine Geschichte 1900. Festive Publication to commemorate the 200th Jubilee of the oldest European China Factory. 1911.

Boltz, Claus. Hoym, Lemaire und Meissen, Keramos. April 1980.

Charleston, R. J. Meissen and other European Porcelain. The James A. de Rothschild Collection at Waddesdon Manor. 1971.

Danckert, L. Directory of European Porcelain. 1981.

Ducret, Siegfried. Meissen Porcelain. 1964.

German Porcelain and Faience, 1962.

Colour Treasury of 18th Century Porcelain. 1971.

Eissenbeiss-Pauls, Dr Erika. German Porcelain of the 18th Century. 1972.

Englelhardt, Carl August, J. F. Böttger. Erftnder des Europaischen Porzellans. 1837.

Freestone, Ian, and Gaimster, David, eds. Pottery in the Making. 1997.

Gamier, P. Porcelain of the du Pacquier Period. 1952.

Goder, W., et al. Johann Friedrich Böttger. Die Erfindung des Europaischen Porzellans. 1982.

Hackenbroch, Yvonne. Meissen and other Continental Porcelain Faience and Enamel in the Irwin Untermeyer Collection. 1956.

Hayward, J. E. Viennese Porcelain of the du Pacquier period. 1952.

Hoffmann, Klaus. Johann Friedrich Böttger, Vom Alchimistengold zum weissen Porzellan. 1985.

Honey, W. B. European Ceramic Art from the end of the Middle Ages to 1813. 1949

Honour, Hugh. Chinoiserie: The Vision of Cathay. 1961.

Impey, Oliver. Chinoiserie: The Impact of Oriental Styles on Western Art and Decoration. 1977.

Jacobson, Dawn. Chinoiserie. 1996.

Meissen Manufactory. 250 Jahre Staatliche Porzellan-Manufaktur Meissen. 1960.

Menzhausen, Ingelore. Early Meissen Porcelain in Dresden. 1990.

Morley-Fletcher, Hugo. Meissen Porcelain in Colour. 1971.

Neuwirth, Waltraud. Wiener Porzellan. 1979.

Pietsch, U. J. G. Höroldt. 1996.

Röntgen, Robert E. The Book of Meissen. 1984.

Rückert, R. Meissener Porcelain Exhibition Catalogue Munich Bayerisches Nat. Museum. 1966.

Biographische Daten der Meissener Manufakturisten des 18. Jahrhunderts, 1990.

Savage, George. 18th Century German Porcelain. 1958.

Schärer, Jürgen. Verschiedene ausserordentlich Feine Mahlerey und vergoldete Geschirre. 1996.

Schiechte, Monika. Recueil des Dessins et Gravures representant les Solemnites du Mariages, Image et Spectacle. Ed. P. Behar. 1989.

Schmidt, Robert. Porcelain as an Art and Minor of Fashion. 1932.

Seyffarth, Richard. J. G. Höroldt. 1981.

Sonntag, Hans. Meissener Porzellan. 1994.

Sonntag, Hans, and Schuster, Bettina. Meissen & Meissen, Europe’s Oldest Porcelain Manufactory. 1991.

Staatliche Kunstsammlungen Dresden. Johann Friedrich Böttger zum 300 Geburtstag Meissen. 1982.

Steinbruck, J. M. 1710–1771. Bericht aus der staatlichen Porzellan Manufactur Meissen über das Jahr 1919. 1982.

Sterba, Gunther. Meissen Domestic Porcelain. 1991.

Tasnadine, Marik. Porcelaine de Vienne. 1975.

Walcha, Otto. Meissen Porcelain. 1981.

Willsberger, J. and Rückert, K. Meissen. 1989.

Zimmermann, Ernst. Die Erfindung und Frühzeit des Meissener Porzellans. 1908.

Записки путешественников

Boswell, J., ed. F. A. Pottle Boswell on the Grand Tour. 1952.

Browne, Sir Thomas. Pseudoxia Epidemica or Enquiries into very many received Tenets. 1646.

Hall, John. Paradoxes of Nature. 1650.

Hanway, Jonas. An Historical Account of the British Trade over the Caspian Sea. 1752.

Keyssler, Johann Georg. Travels through Germany. 1740.

Marco Polo. Travels. Translated by R. Latham. 1959.

Montagu, Lady Mary Wortley. Travels. 1763.

Moore, J. A View of Society and Manners in France, Switzerland and Germany. 1779.

Monrit, J. B. S. A Grand Tour: Letters and Journeys. 1794.

Nugent, Thomas. The Grand Tour. 1749.

Piatt, Sir Hugh. The Jewell House of Art and Nature. 1594.

Poellnitz, Carl Ludwig von, Baron. La Saxe Galante, the Amourous Adventures of August of Saxony. 1734.

Pratt, S. J. Present State of Germany. 1738.

Purchas, Samuel. A Pilgrimage. 1614.

Wraxall, N. Memoirs of the Courts of Berlin, Dresden, Warsaw. 1777.

История

Asprey, Robert B. Frederick the Great: The Magnificent Enigma. 1986.

Вас, F. La Ville de Porcelaine. 1934.

Black, Jeremy. The British Abroad: the Grand Tour in the Eighteenth Century. 1992.

Bruford, W. Germany in the 18th Century. 1965.

Carlyle, Thomas. The History of Frederick the Great. 1865.

Davis, Norman. God’s Playground: a History of Poland. 1982.

Fauchier Magnan, A. The Small German Courts in the 18th Century. 1958.

Fellman, Walter. Heinrich Graf Brühl, 1990.

Hibbert, Christopher. The Grand Tour, 1987.

Goodwin, A. European Nobility in the 18th Century. 1988.

Kitchen, M. Cambridge Illustrated History: Germany. 1996.

Rosenberg, Н. Bureaucracy, Aristocracy, Autocracy. 1966.

Schreiber, Hermann. August der Starke. 1986.

Vierhaus, R. Germany in the Age of Absolutism. 1988.

Volker, T. Porcelain and the Dutch East India Company. 1954.

Weber, Ingrid S. Planetenfeste August der Starken. 1985.

Алхимия

Doberer, К. K. The Goldmakers. 1948.

Holmyard, E. J. Alchemy. 1957.

Sherwood Taylor, F. The Alchemists. 1951.

Szydlo, Z. and R. Brzezinski. A New Light on Alchemy // History Today, January 1997.

Прочее

Arnold, U. et al. The Green Vault of Dresden. 1993.

Schnell. Art Guide № 1848.

Albrechtsburg Meissen. 1995.

Syndram, D. The Green Vault. 1994.

Примечания

1

В русском переводе этот фрагмент выглядит иначе: книга была записана со слов Марко Поло и в процессе переписывания и переводов текст значительно менялся. Город Тинуги это, очевидно, один из городов юго-восточной части провинции Фуцэянь. Здесь и далее цифрами отмечены примечания переводчика, звездочками — примечания автора.

(обратно)

2

* В восемнадцатом веке талер стоил примерно пять шиллингов (двадцать пять пенсов). Соответственно расходы Августа составили около 10 тысяч фунтов стерлингов — то есть 650 тысяч фунтов стерлингов в нынешних деньгах. Чтобы примерно оценить суммы, упоминаемые на этих страницах, надо разделить их на четыре — получится сумма в фунтах стерлингов по курсу восемнадцатого века, а затем умножить на шестьдесят пять, чтобы перевести на нынешний курс.

(обратно)

3

Лот — 1/32 фунта, то есть примерно 12,8 грамма.

(обратно)

4

Впоследствии — крестной матери Абрама Петровича Ганнибала.

(обратно)

5

В Стамбул ездил не Джованни Беллини, а его старший брат Джентилле, которого пригласили туда писать портрет султана Мехмеда II.

(обратно)

6

Искаженное китайское «байтунцзы».

(обратно)

7

Пайкуль, Отто Арнольд, уроженец Лифляндии, воевал на стороне Саксонии и был взят Карлом в плен. Он и впрямь произвел некий опыт, в результате которого предъявил королю небольшое количество золота. Однако то ли эксперимент не убедил Карла, то ли по какой-либо еще причине, Пайкуля все равно казнили.

(обратно)

8

Идем туда, где фарфор блестит! Его краса и волнует, и манит. Родом он из нового света. Ничего красивее его нету. Такое чудо, я просто таю! А везут его из Китая. Суета на ярмарке в Бокере, в бурлескных стихах. 1716. (обратно)

9

Плавень, или флюс, в фарфоровом производстве — вещество, которое добавляют к каолину, чтобы снизить температуру плавления смеси.

(обратно)

10

Перси Биши Шелли. Освобожденный Прометей (действие 2, сцена 1). Перев. К. Бальмонта.

(обратно)

11

Люстр — пигмент для росписи поверх обожженной глазури, который в результате восстановительного обжига проявляется в виде металлического или перламутрового отблеска.

(обратно)

12

Арканистами (от латинского arcanum, тайна) в XVIII веке называли людей, владеющих секретом изготовления фарфора, а также рецептурщиков на фарфоровых заводах.

(обратно)

13

Лошади липицианской породы, полученной в Австрии смешением андалузской и арабской кровей, считаются идеальными для выездки. Они рождаются темными, но к четырем-пяти годам приобретают светло-серую масть и становятся практическим белыми.

(обратно)

14

Сан-Суси (от фр. sans souci — без забот) — резиденция Фридриха Великого; многие свои сочинения он подписывал «философ из Сан-Суси»; прозвище «злодей из Сан-Суси» дала ему императрица Мария Терезия.

(обратно)

15

Из-за множества опечаток библиография сверена с -novels/the-arcanum-by-janet-gleeson-free/31-page (прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

Вступление

Часть первая Тайнознатец

  Глава 1 Беглец

  Глава 2 Трансмутация или трюк

  Глава 3 Августейший тюремщик

  Глава 4 Китайский секрет

  Глава 5 Надежда

  Глава 6 На пороге открытия

  Глава 7 Пламя случая

  Глава 8 Белое золото

  Глава 9 Цена свободы

Часть вторая Соперники

  Глава 10 На краю могилы

  Глава 11 Фарфоровый дворец

  Глава 12 Кража

  Глава 13 Скрещенные сабли

  Глава 14 Скандал и возрождение

  Глава 15 Фантастическая вселенная

Часть третья Фарфоровые войны

  Глава 16 Последний путь

  Глава 17 Фарфоровые солдаты

  Глава 18 Видение жизни

  Глава 19 Последнее поражение

  Глава 20 Великий секрет

Эпилог

Благодарности

Библиография[15] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg