«Иван Сусанин»

Иван Сусанин (fb2) - Иван Сусанин 940K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Александрович Замыслов

Валерий Замыслов ИВАН СУСАНИН Историко-патриотическая дилогия

Книга первая ЧЕРЕЗ НАПАСТИ И НЕВЗГОДЫ

Глава 1 МЕТЕЛЬ-ЗАВИРУХА

— Всегда Ванька виноват!

— Виноват! «Мне лошадь запрячь — раз плюнуть». Вот и плюнул, абатур![1] Хомут — набекрень, супонь — гашником[2].

Округ лошади, саней и путников разыгралась метель, да такая неугомонная и бесноватая, что в трех саженях ничего не видно.

Двенадцатилетний Ванятка, довольно крепкий и рослый отрок, в облезлом бараньем кожушке, весь запорошенный снегом, проваливаясь в сугробах, двинулся к отцу, но его остановила Сусанна.

— Погодь, сынок.

Голос матери едва прокрался до Ваняткиных ушей.

— И ты, Осип, отойди. Отойди, сказываю!

Оська, неказистый, приземистый мужичонка, норовил, было, поправить хомут, но супруга слегка двинула его плечом, и муженек едва в сугроб не отлетел.

Сильной и приделистой была молодая баба Сусанна. Ни в пахоте, ни в косьбе, ни в какой другой работе мужикам не уступала. Даже избу топором могла изрядно рубить.

Деревенские мужики посмеивались:

— Те, чо не жить, Оська. Твоей Сусанне из чрева матери надо бы мужиком вывалиться. Ловкая баба!

— Закваска была добрая. Отец-то ее, Матвейка, на медведя с рогатиной ходил. Экое чадо выстругал, хе-хе.

— А ведь не размужичье. И статью взяла, и лицом пригожа. Добрая женка!

А вот на Оську мужики дивились: кажись, от одного корня на свет вылупился, но вырос замухрышкой. Дай щелбана — и лапти к верху. Недосилок и есть недосилок. Ванятка, никак в деда уродился. Ядреный парнек подрастает.

Сусанна управилась с хомутом и села в сани.

Метель выла на все голоса, засыпая белым покрывалом путников.

— Сгинем, — смахивая рукавицей снег с куцей бороденки, удрученно выдохнул Оська.

— Окстись! — недовольно молвила Сусанна.

— Куды ж дале-то?

Супруга не сказалась: покумекать надо. Наобум Буланку вожжами хлестать — и вовсе дело пропащее. Лошадь с дороги сбилась, начала по сторонам брыкаться — вот и ослаб хомут. На Ванятке вины нет: он с упряжью давно ладит… Но что делать в экую завируху? Добро зарано выехали, добро за полдень не перевалило, а то бы в сутемь угодили. Вот тогда бы совсем пришлось худо. Да и ныне еще — как Бог взглянет.

— Сидеть бы уж в своей деревеньке, — глухо донеслось до Сусанны.

Супруга вновь не отозвалась. Перетрухнул мужик, вот и деревеньку помянул. А не сам ли весь предзимок скулил:

— Худая жисть. Кутыга оброками задавил, в лес с топоришком не сунешься, Да и все рыбные ловы под себя заграбастал. Надо в Юрьев день[3] к другому барину уходить.

— А пожилое[4] скопил?

Оська лишь тяжело вздохнул. Сидел в курной избенке да скорбно загривок чесал. Угрюмушка на душе. Жита после нови — с гулькин нос: барину долги отдал, старосте-мироеду да мельнику за помол.

А тут и тиун[5] нагрянул. Подавай в цареву казну подати, пошлины да налоги: стрелецкие, дабы государево войско крепло да множилось, ямские, чтоб удалые ямщики — «соловьи» — по царевым делам в неметчину гоняли, полоняничьи, чтоб русских невольников из полона вызволить… Проворь деньгу вытрясать. А где на всё набраться?

Поскребешь, поскребешь потылицу — и последний хлебишко на торги. Вернешься в деревеньку с мошной, но она не в радость: едва порог переступил, а тиун тут как тут.

— Выкладай серебро[6] в государеву казну.

Выложишь, куда денешься. Лихо жить у барина, голодно. Надо бы к новому помещику идти, авось у того постытней будет, но в кармане денег — вошь на аркане, да блоха на цепи. Пожилое Кутыге век не наскрести, хоть лоб разбей.

Поглядела на сумрачного мужика Сусанна и, изведав, что дворянин Кутыгов вознамерился новую баню рубить, пошла во двор за топором, а через три седмицы взяла силки, стрелы и колчан и ушла в дальний лес, добыв барину семь белок и лисицу.

— Теперь на рубль[7] потянет?

Кутыга рубль выдал, но немало подивился:

— Горазда ты, женка. Телесами добра… Может, ко мне в поварихи пойдешь?

— Благодарствую, барин, но мы в Юрьев день уйдем из твоей деревеньки.

— Жаль… Была б моя воля, я тебя цепями приковал.

— Прощай, барин.

В Юрьев день, захватив рубль за пожилое, пошел Оська на господский двор. Холопы дерзки, к дворянину не пускают.

— Недосуг барину. Ступай прочь!

— Нуждишка у меня.

Холопы серчают, взашей Оську гонят, вышибают из ворот. Мужик понуро садится подле тына, ждет. Час ждет, другой.

На дворе загомонили, засуетились: барин в храм снарядился. Вышел из ворот в меховой шапке, теплой лисьей шубе, в руке посох.

Оська — шасть на колени.

— Дозволь слово молвить, батюшка.

Кутыга супится.

— Ну!

— Сидел я на твоей землице, батюшка, пять годков. Справно тягло нес, а ныне, не гневайся, сойти надумал.

— Сойти? Аль худо у меня?

— Худо, батюшка. Лихо!

— Лихо? — поднял косматую бровь Кутыга.

— Лихо, батюшка, невмоготу боле оброк и барщину нести.

— Врешь, нечестивец! — закричал Кутыга. — Не пущу!

— Да как же не пустишь, батюшка? На то и воля царская, дабы в Юрьев день мужику сойти. Оброк те сполна отдал, то тиун ведает. А вот те за пожилое.

Оська положил к ногам Кутыге серебряный рубль, поклонился в пояс.

— Прощай, государь[8].

Дворянин посохом затряс, распалился:

— Смерд[9], нищеброд, лапотник!..

Долго бранился, но Оську на тягло не вернуть: Юрьев день! И государь, и «Судебник»[10] на стороне смерда. Уйдет мужик к боярину: тот и землей побогаче, и калитой[11] покрепче; слабину мужику даст, деньжонок на избу и лошаденку. На один-два года, чтоб мужик вздохнул, барщину и оброки окоротит, а то и вовсе от тягла избавит. Пусть оратай хозяйством обрастает. Успеет охомутать: от справного двора — больше прибытку.

Дворяне роптали, ждали своего часа…

* * *

Какое-то время метель все бушевала над неоглядным полем, а затем стала полегоньку убаюкиваться.

— Слава тебе, Господи! — истово произнесла Сусанна.

— Дорогу-то совсем замело. Наугад худо трогаться, — посетовал Оська.

— Худо, — кивнула Сусанна. — Но коль метель совсем стихнет, наугад не поедем.

— Это как же, матушка? — спросил Ванятка.

— Узришь, сынок. Не замерз?

— Не замерз, матушка… Добро, день без мороза.

— То — спасенье наше.

Улеглась завируха, утихомирилась, и у всех на душе полегчало. Даже Буланка весело заржала.

Сусанна оглядела окрест и вновь перекрестилась.

— Когда ехали по дороге, лес, что виднелся в двух верстах, был от нас вправо. Вдоль него и тронемся.

— Тяжко по сугробам-то. Вытянет ли лошаденка?

Сани были нагружены домашним скарбом.

— Буланка у нас разумная. Ночи ждать да околевать не захочет. Ну, пошла, милая! Пошла!

Лошадь рванула постромки и потихоньку да помаленьку потянула за собой сани. А перед самым вечером Буланка прибилась к неведомому сельцу.

Глава 2 ФЕДОР ГОДУНОВ

Припозднился к трапезе Федор Иванович: унимал в подклете холопов, кои так разгалделись, что в брусяных покоях огонек негасимой лампадки затрепетал.

«Эк расшумелись, неслухи. Никак Еремка драку затеял. Бузотер!»

Сунул плетку за голенище сафьянового сапога — и в подклет[12]. Так и есть. Еремка, рослый, рябоватый детина, волтузил увесистым кулаком молодого холопа Миньку.

Федор Иванович ожег детину плеткой.

— Чего кулаками сучишь?

— Малахай у меня своровал!

— Доглядчики есть?

Еремка повел желудевыми глазами по лицам холопов, но те пожимали плечами.

— А у тебя, Минька, шапка была?

Минька, холоп лет двадцати, с рыжеватым усом и оттопыренными ушами, вытирая ладонью кровь с разбитых губ, деловито изрек:

— Да как же без шапки, барин? Износу денет. Да вот она.

Глянул Федор Иванович на Минькин малахай и усмешливо хмыкнул. Облезлый, драный, передранный, вот-вот на глазах развалится.

— Да, Минька. Ты бы его и вовсе не напяливал. Псу под хвост.

Вновь огрел Еремку плеткой.

— Без доглядчиков кулаками не маши. И чтоб боле никакого гвалту!

Вернулся Федор Иванович в покои, и вдруг его осенило: Минька не зря малахай своровал. У Еремки — теплый, на заячьем меху. А вот Минька давно на сторону зыркает. Никак в бега норовит податься. Барин, вишь ли, ему не угоден. Поди, в Дикое Поле воровской душонкой нацелился. К казакам ныне многие бегут, языками чешут:

— Невмоготу худородным служить. Голодом морят!

«Худородным». Вот и они с братом Дмитрием оказались худородными. А всё — царь Иван Грозный. Составил «тысячу лучших слуг», а Годуновых в стобцы[13] не внес. Все заслуги забыл[14].

Был Федор Иванович коренаст, чернокудр и кривоглаз; торопок и непоседлив, кичлив и заносчив. О себе в Воеводской избе похвалялся:

— Род наш не из последних. Прадед мой, Иван Годун, при великом князе ходил. В роду же нашем — Сабуровы да Вельяминовы. Всей Руси ведомы. И Годуны и сродники мои в боярах сидели.

А костромские бояре хихикали:

— Энто, какие Годуны? Те, что ныне тараканьей вотчинкой кормятся? Было, да былью поросло. Годунам ныне ни чинов, ни воеводств. Тебе ли перед нами чваниться, Федька Кривой!

Вскакивал с лавки, лез в свару. Обидно! И за оскудение рода, и за бедную вотчинку, и за прозвище.

Степенный брат Дмитрий охолаживал:

— Остынь, Федор. Чего уж теперь. Кулаками боярам не докажешь, утихомирься.

Но Федор мало внимал словам брата; стоило ему появиться в Воеводской — и новая стычка. Дерзил, гремел посохом…

В покои вошел приказчик, перекрестился на киот, доложил:

— Чужие люди в сельце, батюшка Федор Иваныч.

— Кто, на ночь глядя?

— На санях прибыли. Мужик с бабой да паренек. Никак к другому барину подались, да в метель с дороги сбились.

Федор Иванович оживился:

— Добрая весть, Рыкуня. Бабу — к сенным девкам, а мужика с парнюком — в подклет. Утром толковать буду.

Утром, зорко оглядев путников, строго спросил:

— Не в бега?

— Побойся Бога, барин. Юрьев день. От дворянина Кутыгова сошли.

— И куда путь держите?

Оська замялся. Он, по совету Сусанны, помышлял ехать в одну из вотчин князей Шуйских, коя находились на Ярославской земле. Вотчина, чу, богатая, голодовать не доведется. Но худородному дворянину Годунову (мужик уже кое-что проведал у холопов) о том лучше не сказывать, один Бог ведает, что в его башку втемяшится.

— Дык… пока сами не ведаем. Набредем на добрую вотчину, там и удачу будем пытать.

— Хитришь, мужичок. Всё-то ты ведаешь.

Федор Иванович глянул на бабу. Кровь с молоком. Но бабу пытать — воду в ступе толочь. Издревле повелось: коль мужик что изрек, из бабы дубиной не выбьешь.

Годунов неторопко прошелся по покоям, а затем на округлом лице его с кучерявой окладистой бородой застыла улыбка.

— Никак, не снедали?

— Не успели, барин.

— Ну, тогда поступим по русскому обычаю: напои, накорми, затем вестей расспроси… Фалей! Укажи подавать на стол. Питий и яств не жалеть!

Тиун-приказчик пожал плечами и застыл столбом. С чего бы это Федор Иваныч расщедрился?

— Оглох, Фалей? Стрелой в поварню лети!

Никогда еще семья Оськи так изобильно не стольничала. Ну и барин, на славу угостил!

Оська захмелел от ядреного ячменного пива и крепкого ставленого меда, и жизнь ему показалась такой отрадной, что готов был в пляс пойти.

Сусанна чарку лишь пригубила: отроду хмельного во рту не держала, и не переставала диву даваться. Вкупе с сирым людом сам барин сидит, а два прислужника в малиновых кафтанах только успевают подносы ставить. Чудно! Вон и Ванятка удивляется.

А Федор Иванович всё отдавал приказы:

— Ты, Фалей, о лошаденке озаботься. Тоже с дальней дороги. Заведи в конюшню. Овса вволю, теплой попоной прикрой, за пожитками пригляни. Не хлопай глазами, проворь!

Затем Годунов велел проводить Сусанну и Ванятку в горницу.

— Пусть отдохнут, а мы малость с Оськой потолкуем. Давай-ка еще по чарочке.

— Благодарствую, барин. Век твоих щедрот не забуду, — заплетающим языком произнес Оська.

— Коль захочешь, завалю тебя щедротами. Я — милостив. Избу тебе выделю, доброй землицы нарежу, жита на посев подкину, на два года от барщины избавлю. Вольготно заживешь, Оська.

Оська бухнулся на колени.

— Дык, мне лучшего барина и не сыскать, милостивец!

— Фалей! Неси бумагу. Рядную грамоту будем писать. Горазд в грамоте?

— Господь не упремудрил, милостивец.

— Не велика беда. Крестиком подпишешь.

Глава 3 ВИДЕЛ КОТ МОЛОКО, ДА РЫЛО КОРОТКО

«Добрая» изба оказалась «курной»[15] и ветхой. Покосилась, утонула в сугробах. Бревенчатые стены настолько почернели и закоптели, словно по ним голик век не гулял. Да и дворишко для лошади выглядел убогим.

— Наградил же тебя барин хоромами. И как ты мог грамоту подписать?

— Дык…

— Назюзюкался на дармовщинку, глупендяй! — костерила непутевого муженька Сусанна.

— Барин, кажись, добрый, не проманет.

— Обещал бычка, а даст тычка. У-у!

Сусанна даже на мужа замахнулась. Села на лавку и горестно подперла ладонью голову, повязанную зимним убрусом[16]. Ушли от беды, а оно тебе встречу, как репей вцепилось. Ну и муженек!

Судьба свела их тринадцать лет назад. Видная лицом Сусанна никогда и не чаяла, что ее суженым станет невзрачный Оська, но судьбу даже на кривой оглобле не объедешь.

Погожим майским вечером ехали по деревеньке трое холопов помещика Коротаева. Дерзкие, наглые, наподгуле. Подъехали к колодцу, увидели пригожую девку с бадейками, заухмылялись.

— Смачная. Прокатим, робяты!

Сусанна и глазом не успела моргнуть, как очутилась поперек седла. Холопы умчали в лесок за околицу, стянули девку с лошади и принялись охальничать. Один из холопов разорвал сарафан. При виде упругого, оголенного тела, у холопов и вовсе ударил хмель в голову.

— Полакомимся, хе!

Сусанна отчаянно выуживалась, но холопы молоды и дюжи. Где уж там вырваться?

Но тут вдруг оказался невысокий рябой парень с крепкой орясиной[17] — и давай колошматить срамников. Тех, как ветром сдуло.

— Беги домой, Сусанна!

Девка побежала, было, в избу, но тут услышала громкие крики из леска. Никак, холопы вернулись и принялись бить Оську.

Сусанна, что есть духу, кинулась на выручку. Холопы жестоко избивали парня плетьми и ногами. Девка подхватила Оськину орясину и воинственно набежала на насильников. Шибала по спинам, угрожающе восклицала:

— Мужиков кликнула! Пересчитают вам косточки!

Холопы опомнились. Мир поднимется — живым не уйдешь. Белками в седла взметнулись — и деру.

— Как ты, Оська?

Всё лицо парня было разбито, глаз не видать. С трудом выдавил:

— Ничо… Тебя не осрамили?

— Не успели, нехристи.

— Слава Богу.

— Ты молчи, Оська. Ишь, как поиздевались, ироды треклятые! Ни ногой, ни рукой не шевельнуть. Помогу тебе, бедолаге.

Обтерла кровь с лица, посидела чуток, а затем подняла парня на ноги.

— Обними меня за плечо, и пойдем полегоньку.

Оська едва ковылял, но душа его пела. Он давно заглядывался на соседскую девушку, но никаких надежд на нее не лелеял. К такой красной девице даже парни справных мужиков сватаются, а его отец — самый захудалый крестьянин, у него в сусеке даже мыши перевелись. Где уж там о Сусанне мнить? Да еще — рябой, и ростом с пенек. Не видать тебе, Оська, пригляды, как собственных ушей.

Мужики, изведав о бесчинстве холопов, направились к дворянину Коротаеву. Тот долго не выходил, наконец, чинно подошел к воротам, выслушал речи крестьян и посулил нещадно наказать повинных.

Мужики уверовали и вернулись в избы. А дворянин лишь посмеялся над смердами.

За неделю до Покрова Свадебника[18] дочь молвила отцу:

— Ты меня, тятенька, другой год сватаешь, но никто мне не мил.

— Других женихов у меня нет. Аль тебе прынца заморского? Так я еще ковер-самолет не смастерил.

— Далече искать не надо, тятенька. Я за Оську пойду.

Матвей аж рот раззявил.

— Умишком помешалась, дочка. Самого неказистого парня предпочла!

— С лица не воду пить. Он добрый и работящий, и меня от сраму спас.

— На Оську благословения не дам!

— Тогда в вековухах останусь! И слово мое крепкое, тятенька.

— Да уж ведаю твой норов.

День кумекал Матвей, другой, а на третий пошел к соседу.

Пока был жив отец, Сусанна и блаженный от счастья Оська беды не ведали. А когда Матвея на рубке барского леса древом на смерть пришибло, начались всякие напасти. Вскоре мать Богу душу отдала, первенец Мишутка в пруду утонул, а затем и корова пала. Остались молодые, чуть ли не у разбитого корыта.

Вскоре Ванятка народился. Многие дела легли на плечи Оськи. Он усердствовал до седьмого поту, но силенок его не хватало. Маломощным был Оська. Другой мужик за час управится, а Оське и дня мало. И тогда, забыв про ухваты и зыбку, оставив избу на старенькую тещу, Сусанна сама за дела принялась. И на соху налегла, и за литовку[19] схватилась… Всё-то у ней ладилось. А когда Ванятка подрос и он стал заправским помощником. Чуть стало полегче. Зато господа-баре наседали, старясь выжать из крестьян все соки. Только Юрьевым днем и спасались…

Кое-как пережили зиму, а как нагрянул Егорий Вешний[20], тиун в избу.

— Надо бы, Оська, на барской пашне подсобить.

— Дык, милостивец наш, Федор Иваныч, два года сулил меня не пронимать. На своем наделе горбачусь.

— А кто тебе жита дал? Кто овсом снабдил? Кабы ни Федор Иваныч, околевать бы тебе, Оська. Допрежь на барском поле с лошаденкой походи, а засим и за свой надел примешься.

— А вдруг поморок[21] навалится? Доводилось!

— Не ведал я, Оська, что ты моего барина так отблагодаришь. Он к тебе с милостью, а ты от него рыло воротишь. Завра же отправляйся на барское поле!

В голосе Фалея прозвучала угроза.

— Будем на поле, Фалей Кузьмич, — молвила Сусанна. Поняла, что спорить с тиуном — из блохи голенище кроить. Она еще в тот зимний вечер догадалась, что не напрасно Годунов сыпал щедротами. Вотчина у него скудная, мужиков — на пальцах пересчитаешь, каждый — на вес золота. Даже холопы на сторону глаза вострят. Еще в Грачовник[22] сбежал с господского двора Минька. (Не зря теплой шапкой обзавелся).

Всю неделю пахали барское поле, а когда за свое принялись — типун Оське на язык — поморок и в самом деле навалился. Дождь льет и льет! И не день и не два, а другую неделю.

Оська лицом почернел.

— Все сроки уходят. Без хлебушка останемся.

Мужики повалили в храм к батюшке Никодиму. Заказали молебен. Батюшка со всем церковным причтем[23], пошел кадить поле, но кадило вскоре замокло, дым иссяк, а батюшка, весь промокший до нитки, всё молил и молил Господа ниспослать погожие дни.

А на другой день и впрямь проглянуло солнышко. Довольные мужики, собрав батюшке «гостинчик», кинулись на свои пашни. Но земля-матушка промозглая, и сохи и лошадки вязнут. Надо бы денька три хорошего солнышка, но и без того сроки уходят. С Егория-то уж две седмицы миновало. Тужились мужики, рвали лошаденок и костерили барина:

— Сам-то в вёдро[24] отсеялся, а мы — в самую разгрязь. Дьявол кривой!

Оська налегал на соху, задыхался и, обессилено, падал на колени.

— Лошадь веди, — пожалела муженька Сусанна. — А я за соху встану.

Но Оська замотал кудлатой головой.

— Сам как-нибудь… С роздыхом.

Оська стыдился мужиков: и без того насмешничают.

— С твоим роздыхом нам и седмицы[25] не хватит.

Сусанна решительно бралась за соху, а понурый Оська тянул за узду Буланку.

Мужики поглядывали на бабу-оратая[26] и одобрительно говаривали:

— Клад Оське достался. Никакому заправскому мужику не уступит.

— И как токмо за такого недосилка замуж пошла? Ни рожи, ни кожи.

Никто не ведал причину диковинного замужества Сусанны. А та всегда жалела Оську — за не остывающую любовь и мягкий нрав. Понять ли мужикам неизведанное бабье сердце?

Ванятка всё приглядывался к работе матери, а затем, когда сели ненадолго кусок перехватить, вдруг неожиданно молвил:

— Дозволь мне, матушка, за сохой походить.

— Да ты что, Ванятка? По такой-то земле?

— Дале взлобок идет. Там земля посуше. Дозволь!

Сусанна придирчиво (словно в первый раз) оглядела сына. Рослый, крепенький, давно уже во многих делах помощник, но за сохой ходить — надо особую сноровку иметь. Сможет ли?

— Не осрамишь зачин?

— Буду стараться, маменька. И ты, батя, не тревожься. Веди себе покойно Буланку.

Оська перекрестился на шлемовидные купола сельского храма.

— Не подведи отца, Ванятка.

Сын, следуя примеру отца, поплевал на сухие ладони, взялся за деревянные поручни сохи и тихо произнес:

— С Богом, батя.

Оська взялся левой рукой за узду, ласково прикрикнул на лошадь:

— Но-о-о, Буланка. Пошла, милая!

Лошадь всхрапнула и дернула соху. Наральник[27] острым носком легко вошел в черную землю и вывернул наружу, перевернув на прошлогоднее жнивье (бывший хозяин надела в бега подался) сыроватый пласт.

Оська продолжал ласково понукать Буланку, коя тянула старательно, не виляла, не выскакивала из борозды. А Ванятка размеренно налегал на соху, зорко смотрел под задние ноги лошади, следя за наплывающей, ощетинившейся стерней, дабы не прозевать выямину или трухлявые останки пня, оставшиеся после былой раскорчевки.

Соха слегка подпрыгивала в его руках. От свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав дурманящее пахло.

Тяжела земля! Соленый пот выступил на лице Ванятки, но он всё налегал и налегал на поручни, не слушая возгласа матери:

— Передохни, сынок!

Не передохнул до конца загона. Вот тогда-то выпрямился и оглянулся назад. Борозда протянулась через всё поле прямой черной дорожкой.

Оська посветлел лицом.

— Молодец, Ванятка!

И отец, и мать явно гордились своим сыном, уверенно проложившим на глазах соседних мужиков первую весеннюю борозду…

В сенокос опять заявился в избу тиун.

— На барские луга, Оська, ступай.

Тут уж Сусанна не выдержала:

— И на долго ли?

Фалей ткнул мясистым перстом в небо.

— Коль Господь будет милостив, борзо управимся.

— Да ведаем мы твое борзо, Фалей Кузьмич! Сулил же барин дать нам льготу на два года. Свою косовицу пора зачинать.

Тиун грозно бровью повел: дело ли бабе в мужичий разговор встревать? Оська хоть и хилый, но он хозяин избы.

— Не с тобой калякаю.

Но баба и не подумала отступать.

— Прихворал супруг. На покосе совсем занедужит. Отлежаться ему надо.

Два дня назад Оська полез с бредешком в реку, изловил две щуки и судака, но сам застудился. Теперь лежал на лавке и натужно откашливался.

— Отлежится, — сухо произнес Фалей. — Даю ему один день, и что б за косу!

— Помилуй, Фалей Кузьмич. Не дам мужика гробить! Сама в луга пойду.

— Вот и ладненько, — хмыкнул Фалей. — Ты у нас, Сусанна, за троих мужиков ломишь. Седмицу литовкой помашешь — и на свой покос.

— Ране вернусь, коль за трех мужиков. Да и своего муженька мне надо выхаживать.

— Ну-ну, пригляну за твоей работой.

Сусанна первым делом сбегала к деревенской знахарке, чтоб попоила Оську пользительными настоями и отварами, а уж потом принялась собирать узелок.

К матери ступил Ванятка.

— Ты, матушка, в кручину не впадай. Я завтра же на наш покос выйду. Справлюсь!

Сусанна обняла сына за плечи, поцеловала в щеку и украдкой смахнула со щеки слезу.

— Да помоги тебе Бог!

Шла тропинкой к барской усадьбе и тепло думала:

«Славный сын подрастает. А ведь всего двенадцать годков минуло».

У плохого барина осела, заблудившаяся в пургу семья. Проманул Федор Годунов, словно клещ в страдников вцепился.

После сенокоса посылал и на рыбные ловы, и на починку мостов и гатей через вотчинные речушки, и в бортные леса[28], и на косовицу хлебов. Даже заставил цепами ржаные колосья молотить, а затем за жернов посадил. Мельник-де втридорога за помол дерет. Наговаривает барин: мельник в крепкой узде у Годунова сидит.

Еще летом решили: на Юрьев день уходить от Федора Годунова. И Оська, и Сусанна, и Ванятка трудились как каторжные, дабы заработать серебряный рубль.

Пошли к барским хоромам всей семьей. У красного крыльца увидели красивого чернокудрого мальчугана в голубом кафтанчике. Увидев смердов, мальчонка — руки в боки — спесиво спросил:

— Чего пожаловали?

— Дык… Нам бы барина Федора Иваныча.

— Федор Иваныч занемог. Мне челом бейте.

— Дык… А ты кто?

— Племянник. Борис Федорович Годунов.

— Дык, — растерялся Оська. — Нам бы за пожилое вернуть.

Но тут на крыльцо выскочил сам барин. Глаза холодны и злы. Закричал:

— Где холопы? Отчего ворота настежь? Запорю нечестивцев!.. Чего приперлись?

— Уходим мы, барин. Юрьев день.

— Эк, чего удумали. Пили, жрали в три горла, а ныне оглобли на сторону!

— Юрьев день, — теперь уже заговорила Сусанна. — Ты уж не обессудь, барин. Прими рубль за пожилое, и не поминай лихом. Мы тут в три погибели гнулись, семь потов на барщине сошло. Прощевай, барин.

Федор Иванович затопал ногами:

— Крапивное семя!

Подскочил к Оське и принялся стегать его плеткой. Даже супруге разок досталось.

— Лютой же ты барин! — огневанно сверкнула глазами Сусанна. — Поспешим отсюда, Оська!

А отрок Бориска жестоко воскликнул:

— Собак на них спусти, дядюшка! Собак!

Едва успели ноги унести.

Безжалостные слова барчука надолго запомнил Ванятка.

Глава 4 ПОМЕР ОСЬКА

За восемь последних лет не одного барина сменили Оська, Сусанна и Ванятка, пока судьба не занесла их на Ярославскую землю в вотчину любимца царя Ивана Васильевича, князя Андрея Курбского.

Долго до Курбы добирались, с расспросами. Мужики сказывали, что село «огромадное», с двумя храмами. Жителей едва ли не с полтыщи, многие из них занимаются торговлей и всякими промыслами. Само село раскинулось на высоком берегу речки Курбицы. К селу сходятся несколько проселочных торговых дорог. Одна вела из Ярославля в Курбу, а от нее в село Вощажниково и Борисоглебскую слободу; другая шла от села Великого через Курбу на город Романов-Борисоглебск[29].

Проехав Михайловское, дорога сделала крутой поворот и повела в сторону Новленского.

— Еще версты четыре, как мужики толковали, — сказал Иванка.

— Успеть бы, — страдальчески молвила Сусанна, неотрывно вглядываясь в осунувшееся, бескровное лицо мужа. Обессилевший на господских работах, Оська совсем захирел. Все последние часы он лишь тихо стонал. В Новленском Сусанна спросила встречную старушку, куда-то бредущую с липовым кузовком.

— А не подскажешь ли, бабушка, нет в селе знахарки? Муж у меня прытко занемог.

— Была знахарка, голубушка, да на Параскеву Пятницу[30] преставилась. В Курбу езжайте, тамотки две знахарки проживают.

В вотчину князя въезжали с горючими слезами: помер перед самой Курбой Оська.

Сусанна неутешно рыдала. Как никак, а двадцать лет прожила с муженьком, — неприглядным, квелым, но любимым. Такого человек с доброй душой, кажись, и на белом свете не бывает. Хороший был Оська.

Иванка, теперь уже могутный двадцатилетний детина, остановил сани подле избы и вопросительно глянул на мать.

— Зайду, пожалуй.

— Ох, не знаю. Изба-то с повалушей[31]. Никак, староста живет.

— И всё же зайду мать.

— Да поможет тебе Господь. Авось чем пособят.

Иванка постучал кулаком чуть повыше оконца, затянутого бычьим пузырем, и молвил стародавним обычаем:

— Господи, Иисусе Христе, помилуй нас!

— Заходь! — глухо отозвалось из избы.

Иванка отряхнул шапку и сермяжный армяк от снега, обил на крылечке голиком лыковые лапти и пошел в избу.

Семья облепила стол — ребятни не перечесть — и хлебала щи из железной мисы. Во главе стола сидел крутолобый, довольно еще молодой рыжебородый мужик в белой домотканой рубахе.

Иванка сдернул шапку с русой головы и, перекрестившись на правый угол с деревянной иконой Николая Чудотворца, поклонился в пояс.

— Доброго здоровья.

— И тебе доброго.

Хозяин избы мотнул головой на одного из мальцов.

— Прысь на печку. А ты присаживайся к столу, паря.

— Благодарствую, хозяин… Горе у нас. Перед самой Курбой отец на санях преставился. Мы тут люди чужые, не ведаем, к кому и толкнуться. Земле бы предать отца по-христиански.

Хозяин положил ложку на стол, перекрестился.

— Вона как… Сочувствую, паря. Грех не помочь, все под Богом ходим. Тебя как звать-то?

— Иванкой.

— А меня Слотой. Пошли к саням.

— Во двор понесем?

— Зачем же во двор? В избу. Сам же сказал: по-христиански. Обмыть надо усопшего.

Оську положили на лавку. Ребятню, как ветром сдуло. Сусанна же принялась раздевать покойного. Хозяйка избы, опечаленно покачивая головой, поднесла жбан с теплой водой.

А мужики тем временем ладили на дворе домовину из сосновой тесанины.

— Помышлял весной сени подновить, а тут вон как обернулось, — молвил Слота.

— Я отработаю, — поспешил заверить Иванка. — Лишь бы барин на изделье[32] принял.

— Не дело говоришь, паря. На святом деле грешно деньгу[33] хапать. А на изделье тебя примут. Наш князь, Андрей Курбский, — богатейший человек на Руси.

Слота (через распахнутые ворота) вышел со двора, глянул на мглистое солнце и озаботился:

— Поспешать надо, паря. Ты доделывай домовину, а я к соседу забегу. Надо успеть могилу выкопать[34].

Покойника снесли на погост уже вечером. Вернулись в избу, помолились и помянули ячменным пивом.

Опечаленная Сусанна всё удивлялась: добрыми оказались хозяева избы. И мужа похоронили честь по чести, и поминки справили. А ведь совсем чужие люди.

— Ты, Сусанна, не исходи слезами, — успокаивал Слота. — Погорюй маленько — и буде. Кручина иссушит в лучину. А тебе еще, как погляжу, жить да жить. Да и сын у тебя, кажись, славный парень. Чисто дубок. Теперь ему быть в отчее место. Ему и с приказчиком князя все дела вершить. Князь-то на Москве близ самого царя ходит. Авось летом в Курбу пожалует. Важный барин!

— Мужиков не слишком ярмит?

— Да я бы не сказал, паря. Не с руки ему из мужика соки выжимать. Он у нас с особинкой.

— Может, поведаешь, Слота?

— Поведаю, но чуть погодя. А ныне пора вам почивать… Мать, ты с Сусанной на печи укладывайся, а ты, Иванка — на лавке.

Вскоре хозяин избы задул сальную свечу в железном шандане[35].

Глава 5 СЛОТА, СЫН ЗАХАРЬЕВ

Княжий приказчик Амос Ширяй, сухотелый, горбоносый, с пытливыми прищурами глазами, не встречал Иванку с распростертыми объятиями. Говорил деловито и сухо:

— В изделье не откажу, но избы для тебя у меня, Ивашка, нет. Из нашей вотчины мужики не бегут, а поелику все дома заняты. Коль силенка в руках есть — сам избу срубишь. Сам и дерева в лесу подсекай, а коль подмоги запросишь, мужикам кланяйся. Есть деньга на подмогу?

— Два алтына[36], Амос Федотыч.

— Не густо, Ивашка. На такую калиту избу не срубишь. Но пропасть тебе не дам. Наш князь милостив. Помогу тебе деньжонками от его имени. Лошадь, чу, у тебя водится, а коровенку выдам из хозяйского стада. Холь, уберегай, сметаной и молоком пользуйся, но половину на господский двор неси. Таков порядок. На два года льготу получишь. Обживайся, пользуйся господским сенокосными и лесными угодьями да рыбными ловами. Но коль медок и рыбки добудешь — сызнова половину на господский двор. И чтоб никакого обмана. У меня тут доглядчиков хватает. Не обеднеешь. Семьи у тебя, почитай, нет, голодовать с матерью не доведется.

— А как с землицей, Амос Федотыч?

— Будет и землица. Но дабы заиметь тебе пашню в трех полях, надо зело погорбатиться. Добрые земли давно мужиками заняты. Но за околицей разросся осинник. Очищай, выжигай, корчуй. На то тебе и два года дадены. Хлебушек даром не дается. Пот на спине — так и хлеб на столе. Коль по нутру мои слова — за порядную сядем, а коль не по нраву — ступай дале с Богом.

— Остаюсь, Амос Федотыч.

Предложения Ширяя выглядели не такими уж и обременительными. Одно худо — жить пока негде. Мать на улице не оставишь, да и Буланку надо во двор заводить, поить, овса в торбу кидать. (Старая Буланка давно пала, но оставила жеребенка, коего и назвали тем же именем).

Но Слота опять удивил:

— Не тужи, Иванка. Не взяла бы лихота — не возьмет теснота. Как-нибудь разместимся.

— Да у тебя детишек полна изба, — молвила Сусанна.

— Да уж огольцов хватает, — крякнул Слота и с улыбкой глянул на жену Маланью, молодую бабу с округлым румяным лицом. — Одних парнюков шестеро. Силища! Годы стрелой летят. Подрастут — великое подспорье отцу. Да и тебе, Иванка, пора семьей обзавестись. Красных девок на селе с избытком.

У Иванки порозовели щеки. О девках он как-то и не задумывался. Да и когда о них думать, когда работы — не покладая рук.

Заметив смущение парня, Слота перевел разговор:

— С чего полагаешь начинать? С избы, аль с корчевки леса?

— С избы, Слота.

— Пожалуй, и так. А приходилось верное древо рубить?

— С отцом. Я от него многое перенял. Мудреное это дело.

Иванка хоть и носил на крученом гайтане[37] медный крест, но, как каждый русский человек, был полон языческих суеверий. Ведал он, что срубить дерево — что человека убить, ибо каждый мужик ведает, что из дерева были сотворены самые первые люди. И другое известно: праведные старики, на закате дней превращаются богами в деревья. Мыслимо ли замахнуться на них топором. А сколько «священных» рощ на Руси, где даже веточку нельзя сломить!

Никогда бы не решился Иванка срубить дерево, выросшее на могиле, ибо в него переселилась душа человека. Нельзя валить и скрипучие деревья, поелику в них плачут души замученных людей, и тот, кто лишит их пристанища, наверняка занедужит, а то и вовсе преставится.

В тот же день Иванка отправился в лес выбирать «добрые» дерева. А Сусанна, ничего не сказав сыну, пошла глянуть осинник, кой разросся за околицей. Вздохнула: некоторые места были далеко не мелколесьем. Целый ряд осин был толщиной в две мужичьи ладони. Помашешь топором! Тяжкое это дело! Но лучшее время для вырубки уходит. Добро, еще морозец стоит.

Зимой, в морозы куда легче рубить сонное, мертвое дерево. Вершины же и сучья надо свалить на пни, дабы их выжечь. Огонь хоть и прожорлив, но в земле ему ходу нет. Бери тяжелый топор и вырубай коренья. Но подчистую всё не выкорчуешь.

Весной соха-матушка так и цепляется за корни. Руки в кровавых мозолях, но в косовицу хлебов огнище тебя отблагодарит. Не год, и не два оно будет кормить семью. После пала прогретые огнем и добротно сдобренные золой поля щедро одарят тебя и ржицей, и усатым ячменем, и остистым овсом. Не глядеть на пустые горшки, не сидеть голодом. С житом! На всю долгую зиму его хватит и на посев огнища останется, если барин сусеки не выгребет.

Зимой в избе тепло. Сусанна обычно чешет кудель и прядет нитки, а то примется разбирать овечью шерсть, из коей плетут на веретенах нити для вязанья телогреек, варежек, носков, теплой одежки.

А из шерсти, что похуже, Оська, валял теплые сапоги, плел гужи из сыромятных ремней. А затем принимался сучить пленки из конского волоса, дабы приспособить небольшие лучки на лесную птицу. Он умел добыть и тетерева, и глухаря, и рябчика, и белую куропаточку. И Ванятка ко всему от отца приноровился. Жаль, ох, как жаль Оську!

До самых сумерек вырубала Сусанна осинник на огнище. Пришла в избу Слоты усталая, с кровавыми мозолями на ладонях.

Маланья сердобольно вздохнула:

— Чу, осинник валила. Не бабье то дело, Сусанна.

— Разумею, но и сыну не разорваться. Надо как-то выкручиваться.

— Ты намедни мужа похоронила, а ныне и сама, не приведи Господи, можешь от такой работы свалиться. Даже без куска хлеба ушла.

А тут и Иванка из лесу пришел; тоже как волк голодный. Хозяин избы головой покачал.

— Коль уж мы вас в дом приняли, то и живите нашим побытом[38]. Мы, слава Богу, пока в нужде не сидим. Прокормим. Меня на селе справным хозяином называют. Лошадь, две коровы, бычок да боров на выкорме, овцы, куры, изба не из последних.

— Да как же вы с женой управляетесь? — вырвалось у Сусанны. — Ребятня-то совсем малая, от горшка три вершка.

— Этих мне Маланья принесла. Она у меня вторая жена. А первая, царство ей небесное, меня сыном и дочерью одарила. Сыну уж восемнадцать годков, а дочка пятнадцатую весну встретила. Вот мои добрые помощники. Ныне свата велел навестить, завтра вернутся… Да ты, Сусанна, не хмурь брови. Не стесните. Настенку — в повалушу, а Федька у меня неприхотливый, сыщем и для него место.

— Изба у тебя изрядная, Слота[39]. И горница, и двор, и баня на загляденье. Чаяла, староста здесь обитает.

— А почитай, угадала. И впрямь тут жил староста. Лютый был мужик и вороватый. Три года назад наш князь его сурово наказал. Выгнал не только из избы, но и из села. Не жалует Андрей Михайлыч вороватых людей. А меня сюда заселил. Я ему новые хоромы рубил, знать, и приглянулся, как старшой над плотничьей артелью. Знатные хоромы срубили. Вот и получил награду, да еще пять рубликов серебром выложил.

— Диковинный князь, — молвил Иванка.

— Редкостный, — кивнул Слота. — Я тебе о нем как-нибудь на досуге поведаю. А ныне вот что хочу сказать… Тебя, Сусанна, чтоб на корчевке я боле не видел. Лучше Маланье по хозяйству помоги.

— Но…

— Не переживай, Сусанна. И ты, Иванка, пока своим делом занимайся. Время не упустим. С мужиками потолкую. Есть у меня доброхоты. На Егория за соху возьметесь.

— Да нам вовек с тобой не расплатиться, — произнес Иванка.

— Как сказать, паря. Жизнь по кругу бежит. Седни я верх оседлал, а завтра под телегой окажусь. Ты же, мнится мне, будешь на кореннике. Еще на дворе приметил: ловкий ты на работу, и душа, никак без гнилья. Это дорогого стоит. Да и по Сусанне тебя видать.

Глава 6 АНДРЕЙ КУРБСКИЙ

И изба появилась у Иванки с Сусанной, и пашня в трех полях. Молодой мужик не ведал, как отблагодарить Ватуту. Как бы ни тот с мужиками, не видать бы ему счастливой поры. Всё твердил:

— В долгах я у тебя, Слота, но я сполна расплачусь. Ты ведь с мужиками своими деньгами рассчитывался.

— Опять ты за своё! Расквитаешься в свое время.

— Долго ждать, Слота.

— Ничо, обождем… Как Ширяй? Слово держит?

— Видел у храма намедни. С избой и пашней поздравил, но ничего боле не сказал.

— А приказчик слово держит, кое князю давал. Андрей Михайлыч при всем мире строго-настрого наказал: «Мужиков не обижать, лишней барщиной не давить, и оброк собирать не в тягость. А коль мир ярмить начнешь и свою мошну воровством набивать — на козлах растяну,[40] и пасти свиней заставлю». Ширяй крест целовал, что мужиков обижать не будет. Не любо ему в свинопасы идти, хе-хе.

— Славный князь.

— С какой стороны глянуть, Иванка. Мужики его боготворят, в храме Вознесения Христова о князе молятся, а вот помещики готовы его на куски разорвать.

— За то, что мужику слабину дает?

Слота головой крутанул:

— А ты, знать, Иванка, не только на работу спорый, но и умишком тебя Господь не обидел. В самую точку угодил. Дворяне, что на ратную службу записаны, царя батюшку челобитными завалили. Земли у них не велики, а на брань надо собраться «конно, людно и оружно». Уйму денег надо. А где их набраться? Из мужика выколотить. Вот и жмут страдничка оброками. Дошло до того, что оброки едва ли не впятеро выросли. Что остается сирому мужику?

— Дело известное. В бега подаваться, Слота.

— Истинно, Иванка. Бегут от дворян мужики. Кто в Дикое Поле, кто в Сибирь, кто за Волгу, а многие к боярам и князьям, кои за высокие чины свои сказочное жалованье получают и вотчины имеют богатые. Всех беглых принимают, да и тех, кто в Юрьев день по закону притащился. Дворянин же злобой исходит. Он в цареву казну сполна должон деньгу внести. Переписали за ним государевы люди три десятка мужиков, вот и плати за всех. А у него пятеро страдников к боярам сбежали. Один черт плати до новой переписи. Дворянин норовит вернуть беглых мужиков, но попробуй, сунься в боярскую вотчину. Холопы с самопалами так встретят, что едва ноги унесешь.

— А что царь?

— А ты как кумекаешь?

Иванка малость подумал и молвил:

— Ворогов у Руси хватает. И ливонец, и татарин, и ногай подпирают. Без дворянского войска никак нельзя.

— Верно кумекаешь. Нельзя! Слух идет, что царь Иван вздумал прислушаться к челобитным помещиков. Со скудных поместий доброго войска не собрать. Чу, заповедные лета надумал учредить.

— Это как?

— Дабы запрет на выход крестьян в Юрьев день наложить. Сидел ты у своего барина и сиди, и не вздумай к другому переметнуться.

— Так то ж лихота мужику!

— Мужику лихота, а дворянину заповедные лета в радость. Когда мужик на месте — и прокормиться можно и ратных людей на войну собрать. Вот царь-то и начинает помаленьку на помещиков опираться. На Москве, чу, драчка идет. Бояре всеми силами упираются, дабы царю помешать, но дворяне вовсю напирают. Замятней[41] попахивает.

— Бояр не осилить, Слота. Они испокон веку близ царей ходят.

Слота огладил пятерней рыжую бороду и молвил:

— Я, бывает, в Ярославль на торги езжу. Льном промышляю. Московские купцы на ярославский лен деньгами не скупятся. О царе поговаривают. Иван-де Васильич вельми нравом грозен, такой может и на продир пойти, всю боярскую старину порушить. Коль-де чего замыслит, никого не пощадит. Как бы и нашего Андрей Михайлыча не задел.

— Но ты сказывал, Слота, что он у царя в любимцах ходит.

— Покуда ходит. И по заслугам. Наш-то государь — родовитый из родовитых, потомок удельных Ярославских князей. Зело воинственный. В твои лета ходил в первом походе на Казань. Потом царь отправил его воеводой в Пронск. А вскоре крымские татары на Русь хлынули. Андрей Михайлыч остановил их и разбил под Тулой. Лихо бился, но сам был ранен. Долго не отлеживался и через неделю был уже на ратном коне. Тут и вовсе его заприметил царь Иван Васильевич. Вдругорядь пошел на Казань, Курбского с собой взял. И знаешь кем? Правой рукой всего войска! Ишь, как высоко взлетел наш государь. И бился так отчаянно, что царь его шубой со своих плеч наградил и золотым кубком. А через два года наш Андрей Михайлыч вновь изрядно отличился. Поднялись, было, черемисы с татарами, так Курбский их наголову расколошматил. Был князем, а царь его в бояре возвел и своим собинным[42] другом назвал. Когда же война с Ливонией началась, царь отправил туда и Курбского. И там Андрей Михайлыч отважно ратоборствовал.

— Откуда у тебя такие подробности, Ватута?

— Приказчик Ширяй рассказывал.

— Выходит, в великой силе ныне наш боярин. А ты говоришь, что царь ему может и по шапке дать. Пойми тебя, Слота.

— Может. Я тебе уже сказывал. Жизнь изменчива. Царь уже не одного боярина сломал. Ты, Иванка, всё по убогим деревенькам сидел, и ничего, окромя своей нужды и худородного барина, не ведал. А я, паря, как-никак в Ярославле нередко бываю. Город — не деревня, всякими слухами насыщен.

— Глянуть бы на нашего боярина.

— Авось и приведет Господь.

Привел!

Андрей Курбский примчал в свою вотчину в середине июня 1561 года, вкупе с ростовским князем Темкиным. Царь Иван Васильевич, окрыленный успехами в Ливонии, отпустил воевод «глянуть на свои отчины». Но срок дал малый: «Через неделю чтоб в Москве были!».

Князь не нагрянул в Курбу как снег на голову. Заблаговременно пустил вестника. Тот взбулгачил село. Князя, боярина, знатного воеводу мужики надумали встретить с небывалым почестями. Герой, ближний царев боярин!

Еще за час до встречи, мужики, бабы и ребятишки, облачившись в праздничные одёжи, запрудили околицу.

— Едет! — наконец, звонко крикнул паренек, примостившийся на сучке высокого вяза.

И тотчас дали знак звонарю, кой напряженно застыл на колокольне храма Вознесения.

Многоликая толпа колыхнулась. Вперед выдвинулись церковнослужители с иконами и хоругвями, приказчик Ширяй, и зажиточные мужики с хлебом и солью.

Праздничным перезвоном грянули колокола. Толпа подалась встречу княжьему поезду.

На улице — летняя благодать. Тепло, солнечно, легкокрылый ветерок слегка треплет мужичьи бороды.

А вот и «сам» показался. Тридцатидвухлетний Курбский восседал на стройном белом коне, покрытом красивейшим, цветастым ковром-попоной. На князе легкий малиновый кафтан, изящно расшитый шелками, золотом и серебром; шею обрамлял стоячий козырь-ожерелье из атласной ткани, низанной жемчугами; на голове — высокая алая шапка, отороченная соболем и усыпанная лазоревыми яхонтами. Лицо слегка продолговатое, опушенное русой, кучерявой бородкой. Серые глаза властные, горделивые.

Перед самой толпой, когда церковнослужители запели «аллилуйю»[43] Андрей Михайлович молодцевато сошел с коня. Придерживая левой рукой саблю в драгоценных сафьяновых ножнах, ступил под благословение священника.

Затем Андрей Михайлович откушал «хлеба-соли» и вновь легко, пружинисто вскинул свое ловкое сильное тело в богатое седло с серебряными луками.

Приказчик Ширяй взмахнул рукой, и мужики громогласно закричали:

— Слава, воеводе!

— Слава!

— Слава!

Курбский приосанился. Вот она всенародная любовь. Сколь громких побед он одержал над ворогами. Ныне он самый блестящий воевода на Руси. Слава о нем по всем городам и весям прокатилась.

Неторопко переждав ликующие кличи, Андрей Михайлович поднял руку и произнес:

— Благодарствую, мужики. Пришлось потрудиться во славу Отечества. А как вы тут барщину и оброки несли?

К князю кинулся, было, Ширяй, но Курбский остановил его движением руки.

— Не к тебе слово мое, приказчик. От народа жду ответа. Истинную правду сказывайте, мужики.

Перед князем оказался Слота, уважаемый селом человек. Поклонился и степенно молвил:

— Все твои нивы, князь и боярин, добротно засеяны. Оброки справно несем, в долгах не ходим. Всё, про каждого мужика, в оброчной книге записано.

— А как приказчик? Не было ли от него миру пагубы? Смело сказывай! Ничего не таи.

— Село — не Москва, князь и боярин. Здесь всяк человечишко на виду. Нынешний приказчик никого не притеснял. Слово держит.

Слота покосился на мужиков, и ухмылка загуляла на его лице.

— Свиней-то пасти ему — срамотища.

Курбский рассмеялся, а затем и мужики грянули от смеха. Ай да Слота! Смел, однако. На всем миру вякнул. Ширяй может припомнить сей глум, ударить исподтишка.

— Ну что ж, благодарствую, мужики, за радение. А вечером, после изделья, всех зову на княжеский двор. Не грех и чарочкой нашу встречу отметить.

В воздух полетели мужичьи колпаки и шапки. Как тут не взыграться русской душе?!

— Слава!

— Слава, князю!

Глава 7 ГОРДЫНЯ КУРБСКОГО

Вечером на княжеский двор пришли только одни парни и мужики. Женщинам (строг обычай!) на пиры ходить не дозволялось.

Для Иванки всё было в диковинку: и торжественная встреча князя, и его, сверкающий золотом, серебром и жемчугами наряд, и его повадка толковать с народом, и его многочисленная свита, облаченная в яркие, цветные кафтаны.

Да вот и само застолье с богатым угощением могло Иванке только во сне погрезиться. Каких только яств и питий на столах не было! И для кого? Для людишек подлого звания, смердов! И впрямь диковинный князь.

А князь, тем временем, оставшись в одной белой рубахе, расшитой по косому вороту и подолу серебряными травами, сидел за столом с собинным другом Василием Темккиным-Ростовским.

Потягивали фряжское[44] вино из золотых кубков, закусывали и тихо беседовали.

— Улежно у тебя в вотчине, Андрей Михайлович. Всюду бы так.

— Пока, слава Богу, грех жаловаться. Да и у тебя, поди, Василий Юрьевич, в ростовской вотчине урядливо.

— Был на Москве приказчик. Ничего худого не сказывал.

— А всё от чего? Мы — знатные люди, потомки удельных князей. У нас испокон веков крестьянин на земле сидел, ведая, что не обнищает и с сумой Христа ради не пойдет.

Андрей Михайлович давно водил дружбу с Темкиным-Ростовским. Родовитый! Княжеский род происходил от князя Ивана Ивановича Ростовского — потомка Рюрика в девятнадцатом колен — по прозвищу Темка, отменного воеводы погибшего в сече с литовцами на Днепре в 1516 году. Сын его, Юрий Иванович, сидел ныне воеводой в самой Казани. То ль не почетное назначение?

— От удельных не пойдет, — кивнул Василий Юрьевич.

— А царь наш, — понизив голос и оглянувшись на дверь, позади коей наверняка находился доверенный холоп Васька Шибанов, сторожко заговорил Андрей Михайлович, — под корень надумал все бывшие уделы порушить. Они ему, как кость в горле.

Смелые, дерзкие слова произнес Курбский, но Темкина он не опасался: тот, как и Андрей Михайлович, давно уже недоволен начавшимися преобразованиями царя.

— Истинно. Когда это было, что бывшие слуги удельных князей, худородные дворянишки, заносятся в «Избранную тысячу» лучших людей государства.

— И не только заносятся, Василий Юрьевич, но и получают высшие чины в новых приказах, оттесняя высокие роды. Посольский дьяк, Разрядный дьяк[45], дьяк приказа Тайных дел… Царь называет их «Думными» людьми, и те уже заседают в Боярской думе, поучают нас, как делами управлять. То ль не оскорбительно? Чует сердце: еще год-два — и царь начнет избавляться от бояр.

— Он уже сейчас во всем полагается на дворянское войско. Но где земель на такую ораву набраться?

— Наши уделы начнет зорить. Уделы! Князей — псу под хвост, а земли их — дворянишкам.

— Да неужели может такое статься, Андрей Михайлович?

— Еще как может, Василий Юрьевич. Ты еще не ведаешь, что взбрело в голову царя Ивана. Создать кроме земщины — опричнину. Да, да! Так она и будет называться.

— Да в чем суть ее?

— А в том, Василий Юрьевич, что вся опричная земля целиком будет принадлежать худородным людишкам. Войдут в нее и Ярославские и Ростовские уделы.

— А коль мы того не захотим, Андрей Михайлович? Земли наши от дедов и прадедов.

— А плевать царю! — вскипел Курбский. — Плевать ему на удельную Русь и стародавние порядки. Коль добром вотчину не отдашь, опричники тебя метлой выметут, а того хуже — и голову под саблю.

— Не чересчур ли, Андрей Михайлович? Мало ли что царю в голову втемяшится. Чай, во хмелю сие брякнул. Неужели царь не понимает, что ему придется со всем боярством бороться. Да тут такие роды поднимутся!

— В здравом рассудке был, Василий Юрьевич. Позвал к себе худородного Ивашку Пересветова[46] и держал с ним совет, как державу переустроить. Но царские палаты хоть и крепки и непроницаемы, но всегда любопытные уши имеют. Весь разговор с Ивашкой мне был передан. Имя его пока не назову, слово дал.

— И настаивать не хочу, Андрей Михайлович. На одно лишь уповаю, дабы забыл царь о своей бессердечной задумке. Поднимать руку на боярство — горячо обжечься. Бояре были, есть и будут!

— Твоими бы устами, Василий Юрьевич, — раздумчиво произнес Курбский.

Помолчали. За косящатыми окнами[47] доносилось веселое разноголосье. Пировала Курба, князя восхваляла.

— Тебе-то, Андрей Михайлович, нечего опасаться. Царь тебя как никого чтит. За победы твои, за светлый ум, за книжное пристрастие, за знание Священного Писания[48] и чужеземных языков. А кто из бояр имеет такую громадную библиотеку, кто больше тебя ведает историю церкви и Византии? И близко никого не поставишь. Не зря ж любит тебя царь.

Курбскому приятны были слова Темкина. Свою славу он добывал не только саблей. Его книжными познаниями восхищались даже чужеземцы. И он не чурался гордиться своей образованностью, коя порой захлестывала его, переходя в заносчивость и высокомерие.

— Любит?.. Иван Васильевич во многих души не чаял. А где теперь они? Вот так-то, Василий Юрьевич. Любовь царская приходит и уходит. Государь чересчур подозрителен, и прозорливости ему не занимать. Как-то я подумал — не худо бы сплотить всех ростовских и ярославских князей и выделить Ярославль в особое княжество, а Иван — дивны дела твои Господи! — на другой же день посмеялся: «На Ярославле хочешь государити?». И как моя крамольная и безумная мысль могла до него дойти?! Разве что во сне вслух выразился.

— И что ты ответил?

— Шутишь, — говорю, — великий государь.

— Шучу, шучу, Андрюша, — но глаза его холодком блеснули.

— А мысль твоя не такая уж и безумная, Андрей Михайлович. Ныне град Ярославль один из богатых и сильнейших. Все торговые пути к нему сходятся. Центр земли Русской. Вполне новым стольным градом может стать.

— Царь бы тебя послушал. Был знатный князь Темкин-Ростовский — и нет его. Тело собаки рвут, а головушка на коле.

— Типун тебе на язык, Андрей Михайлович.

— Слава, князю! — гулко донеслось со двора.

— Здравия и долгие лета!..

Князья переглянулись, вновь пригубили кубки и продолжили свою крамольную беседу.

Глава 8 НАСТЕНКА

Сусанна осталась управляться в избе, а Иванка в самую рань отправился в луга.

«Коси коса, пока роса», — это каждый мужик ведает. Роса же в погожие дни долго не держится. Вылупится солнце из-за красного бора, обогреет травы — и перестала роса плакать. Сухостой же коса не любит, быстро затупляется, точила требует через каждые двадцать-тридцать шагов проходки. Но то не велика беда: на высоких травах работа спорится.

Приказчик Ширяй добрый луг для сенокоса отвел, не хуже барского. Раздольный, пойменный, вдоль речки Курбицы.

Мужики довольны, знай, шаркают литовками[49]. Каждому сосельнику отведен свой клин — по числу лошадей и скотины во дворе.

Иванка всё еще никак не привыкнет к барской льготе. Третий день на себя косит, и никто над душой не стоит. Да и мужикам, у коих льготные лета миновали, барщина не в тягость. День на князя сено добывают, день — на себя, и так, пока покос не закончится. Слыхано ли для Иванки дело?! Все прежние помещики допрежь на себя заставляли косить, а уж потом мужики шли на свои угодья. Да и какие «угодья?» У худородных дворян земель — не разбежишься. Все лучшие покосы себе заграбастали, а мужикам — неудобицы. Забудь про литовку, бери горбушу[50] и вкалывай до седьмого поту. Приходится наклоняться при каждом ударе и размахивать в обе стороны. Горбуша удобна только для кошения по кочкам, неровным местам, а также камыша или жесткой травы. Но какое из таких трав сено? Маята! Надумаешься, как Буланку сеном снабдить. Выпадали годы, когда впроголодь лошадь держали. Тогда уж совсем беда. Последний кусок хлеба от себя отрывали и подмешивали в пойло отощалой Буланки.

У князя же — благодать. Лошадь и сеном и овсом не обделена, не стыдно со двора вывести.

Неподалеку от Иванки махали литовками Слота и его сын Федька. Сын весь в отца — коренастый, рыжеволосый и рассудительный, не смотря на младые лета; даже походка отцовская — мерная, осанистая.

А вот дочь Настенка, будто от заезжего молодца зародилась. Веселая, непоседливая, глаза озорные с лукавинкой; коса всему селу на загляденье, висит, чуть ли не до пят — густая, пушистая, светло-русая.

Мужики в сенокос обедать не ходили: до села, почитай, три версты, некогда за столами рассиживать. Весенний да летний день, как известно, год кормят. Приходили с узелками жены или дочери.

Еще с первого дня косовицы Слота молвил:

— Ты, Иванка, снедай с нами. Всё тебе будет повадней.

Откладывали косы, когда на лугу появлялись Сусанна и Настенка, кои всегда приходили вместе. Сусанна шла к косарям молчаливо, а вот Настенку было слыхать чуть ли не за полверсты. Ее звонкий, смешливый голосок прямо-таки будоражил всё угодье:

— Эгей, косари удалые! Опять Ваньку валяли. Солнышко еще над головой, а у них и руки отвалились. Да таких лежебок кормить — хлеб переводить!

Слота незлобиво ворчал:

— Ну, егоза, ну, насмешница.

Настенка придирчиво осматривала выкошенную траву и качала головой:

— Тятенька, а ведь я права.

— В чем же, правда твоя, дочка?

— А то сам не видишь? Вас двое, а Иванка столь же скосил.

— Да ну!

Слота окинул взглядом Иванкин покос и по его лицу пошли бурые пятна. Вот те на! Сосед-то и в самом деле ломил за двоих. Но как ему удалось? Он, Слота, косарь далеко не из последних, о том многие ведают.

Слоте стало неловко: Иванка обошел его в косьбе даже тогда, когда он работал вкупе с Федькой. Нечистая сила, что ли ему помогла?

— Ну что, тятенька помалкиваешь? Аль аршин проглотил? — глядя на сконфуженное лицо отца, уязвила Настенка.

Сусанна улыбнулась, а Слота, крякнув, посмотрел на Иванку. Рослый, могутный, плечистый, в два десятка лет набрал силу неимоверную.

Вновь крякнул.

— Горазд ты, однако, Иванка. Отца твоего только в домовине видел. Мал, тщедушен. А вот мать — всем мужикам на загляденье. Коль работать примется, никому за ней не угнаться. Вот и ты — Иванка Сусанин. Молодцом, паря.

На селе отца Иванки не ведали, а посему нет-нет, да и молвят: «Иванка Сусанин».

Настенка метнула на парня лукавый взгляд и невольно отметила про себя:

«Сероглазый, но неулыба. Другой бы от отцовской похвалы рот до ушей распялил, а этот сидит бирюком и лепешку жует».

— Слышь, Иванка? А твоя литовка не волшебная? Бабка мне сказывала: бывают такие. Литовка сама траву подрезает, а косарь лишь позади ноженьками передвигает. Не волшебная?

— Волшебная, — немногословно отозвался Иванка, но улыбка так и не появилась на его сухощавом лице.

— А я что толковала? Где бы уж ему с тятенькой наравне косить. Эдак-то и я смогу.

Настенка взяла Иванкину литовку и, улыбчивая, длинноногая, в голубом сарафанчике, пружинисто направилась на луговище. Пушистая коса заметалась по ее гибкому стану.

— Не балуй, дочка! — крикнул ей вслед Слота.

Но где там! Настенка, не державшая в руках литовки, задорно воскликнула: «Коси, волшебница!», затем с силой размахнулась и … на добрых пять вершков всадила косу в землю.

Слота озаботился:

— Сломает литовку, егоза. Настенка! Немедля отойди!

Если косу дернуть на себя, то она может переломиться. А коса — не голик, денежек стоит.

Но неудача не смутила Настенку. Взыскательно молвила подошедшему Иванке:

— Сказывай заговор!

Иванка легонько вытянул косу из земли, буркнул:

— Умеючи надо.

— А ты возьми да научи, раз такой умелец.

— Не к чему тебе, Настенка.

— Как это не к чему? Твоя мать — сама видела — не хуже моего тятеньки косит. Вот и мне пригодится. Учи, Иванка! Кому сказываю!

— Недосуг.

— А я в траву перед тобой встану. Режь мои ноженьки, злыдень!

Слота и Сусанна слушали разговор, и глаза у обоих были улыбчивы.

«Озорная девчонка, — думала Сусанна. — Она уже не в первый раз над сыном подтрунивает… А может, неспроста? Такое с девушками бывает. Уж не влюбилась ли в моего Иванку? Однако, Настенка зря на сына таращится. Слота — зажиточный мужик — и он никогда не выдаст дочку замуж за бедняка, кой и так в долгах, как в шелках».

Ведала бы Сусанна мысли Слоты.

Тот уже давно приглядывался к Иванке, а потом как-то подумал:

«Приделистый парень. Таких работников поискать. Силенкой Богом не обижен, нравом добрый, разумом крепкий. Чем не суженый для Настенки?»

Правда, на селе были сынки и богатеньких мужиков. Но не зря в народе говорят: «Богатство родителей — порча детям». Верно присловье. Нагляделся! Увальней да лодырей, хоть отбавляй. Да и умишком такие скудны. Богатством ума не купишь. Иванка же с его золотыми руками может далеко пойти. И всего-то полгода в селе проживает, но мужики о нем уже с уваженьем судачат. Быть Настенкой за Иванкой. Обожду еще годик — и выдам подросшую дочь, благо в вотчине житье для мужиков, слава Богу, покойное.

На следующий Покров Настенка стала женой Иванки Сусанина. Счастливо зажили молодые. Но вскоре вдруг беда грянула. Примчали в вотчину сразу четверо дворян, собрали мир и грозно заявили:

— Отныне нет боле вотчины вора[51] Курбского! Наделил нас великий государь четырьмя поместьями. Сидеть вам у нас на барщине и оброке!

У Иванки на душе похолодело: среди помещиков спесиво сидел на коне дворянин Кутыга.

Угрюмые мужики в полном неведении. Как, почему, что произошло с Курбским? Отчего его земли поделили?

Глава 9 ИЗМЕНА КУРБСКОГО

День стоял сухой и жаркий. В покоях было душно. Иван Васильевич задумчиво стоял у окна. На душе его было смутно. Государь устал: от Ливонской войны, опричнины, казней бояр, грызни царедворцев, стремящихся как можно ближе оказаться у трона.

Не стало истинных друзей. Когда-то он большие надежды возлагал на князя Андрея Курбского. Умен, образован, храбр, мог правду сказать прямо в глаза царю. (Пожалуй, единственный, кто мог это сделать). Остальные — не осмелятся, плахи побоятся. Этот же дерзок, вельми дерзок, даже в лютых сечах.

В 1560 году русские войска нанесли Ливонскому Ордену сокрушительное поражение, но Иван Грозный не был доволен действиями воевод, кои не захотели двинуться на Ревель. Неудачной оказалась осада крепости Вейссенштейна. Однако ратные неудачи лишь подхлестнули царя. Он веско заявил на Боярской Думе:

— Без моря Руси не жить!

В мозглые осенние дни служилый люд потянулся к Великим Лукам. Шли дворовые «конно, людно и оружно», стрельцы, пушкари и казаки. В стылый январь 1563 года собралась огромная шестидесятитысячная рать. Служивые гадали: куда великий государь направит своё войско.

— На Полоцк! — непреклонно молвил воеводам царь. — То ключевая порубежная крепость. Она закрывает путь на Литву. Лазутчики донесли, что Полоцк зело крепок острогом и пушками. Сокрушим! Подтянем свои пушки. В челе рати сам пойду!

В середине января государь прибыл в Великие Луки. Ядреный, жгучий мороз схлынул, но зато разбушевались метели. Дорогу на Полоцк завалило снегом, войско пробивалось через лесные дебри и болота. Под конец полки утратили всякий порядок, пехота и конница и обозы перемешались между собой, и движение вовсе застопорилось. Царь с приближенными самолично разъезжал по дороге, «разбирал людей в заторах».

В начале февраля рать подошла к стенам Полоцка. Литовцы загремели, забухали пушками, но ядра не долетали, взрывались в сугробах. Весь большой московский наряд[52] был поставлен на раскаты, на острог посыпались десятки чугунных, медных, свинцовых и железных ядер. Удары русских пушкарей были тяжелы и разрушительны.

В одну из темных ночей литовцы выскочили из крепости и попытались уничтожить пушкарей и заклепать запалы пушек. Но вылазка была отбита.

Царь Иван приказал усилить натиск. Через несколько дней крепость была разбита и сожжена. Литовцы укрылись в Верхнем замке, но не нашли спасения: огонь русских пушек был убийственен. Литовцы сдались.

В дни осады Полоцка вновь отличился любимец царя, князь Андрей Курбский. Он возглавлял Сторожевой полк. Издревле в челе его ходили наиболее опытные воеводы. Курбский появлялся в самых опасных местах, храбро и умело руководил осадными работами.

Государь, собирая воевод на ратный совет, не раз отмечал:

— Толково, князь Андрей. Радение твоё не забуду.

Победное войско вернулось в Москву, его встречали колокольным звоном.

Андрей Курбский надеялся на щедрые царские награды, но государь всея Руси повелел ему ехать в Дерпт (Юрьев), наместником.

Князь Андрей в гневе переломил пополам посох. Влиятельный Афанасий Нагой, чей удел находился в Угличе, и тот подивился. Самого удачливого воеводу, высокородца, без всяких царских милостей отсылают к черту на кулички, почитай, за пределы Руси, в далекий порубежный Юрьев!

— Уважил тебя царь, — не боясь глаз и ушей, молвил Афанасий Нагой. — В Юрьев сослан в опалу всесильный правитель Алексей Адашев!

— Ведаю! — раздраженно бросил Курбский.

Еще совсем недавно царь Иван во всем полагался на Адашева. Тот, практически, стоял во главе московского правительства, постоянно обращая внимание государя на Восток. Крымские татары — извечные враги, они каждый год набегают на Русь и разоряют не только южные городки, но и выходят к Туле, Рязани, Костроме, Владимиру, Угличу… Они постоянно угрожают Москве. Вкупе с крымцами «задорят» русские земли Казань и Астрахань, надо идти на них войной.

Царь покорил Казань и Астрахань и норовил повернуть войска на Ливонский орден. Но Адашев добивался иного: надо разбить третье, наиболее грозное ханство — Крымское.

Государь не внял словам наставника:

— Есть враг, куда злей и опасней. Ливонские рыцари перекрыли торговые пути на заморские страны. Разорвать оковы! Русь без моря, что ратник без меча.

Войско, вопреки Адашеву, двинулось на Ливонию. Война началась успешно, были взяты Нарва и Дерпт. Ливонский орден дрогнул. Надо было наступать и дальше, но московское правительство, по настоянию Адашева, предоставило Ордену перемирие с мая по ноябрь 1559 года и одновременно снарядило новое войско против татар.

В Крым была направлена многотысячная рать. Алексей Адашев не сомневался в победе. С Крымским ханством будет раз и навсегда покончено. Значительная часть казны (и без того истощенная) была опустошена.

Ливонский орден воспользовался перемирием, как дорогим подарком: основательно пополнил своё войско и пошел под покровительство Литвы и Польши.

Русь (тем временем) еще воевала с Крымским ханством. Ливонские же рыцари набежали на Юрьев и разбили разрозненные московские полки.

Царь приказал идти на Ливонию опытнейшему воеводе, князю Мстиславскому, но рать застряла в грязи на столбовой дороге из Москвы в Новгород.

Война с Ливонией затянулась, приняла изнурительный характер. Царь Иван резко охладел к своему любимцу Адашеву и сослал его в Юрьев в подчинение тамошнему воеводе Хилкову.

Униженный и оскорбленный правитель Избранной рады говаривал:

— Царь за Анастасию мстит, но нет на мне никакого греха.

Первая жена Ивана Васильевича скончалась в конце лета 1560 года. Недруги Адашева распустили слух: Анастасию «очаровали» люди правителя. Близкие сторонники Адашева были брошены в темницы.

Царь Иван приказал взять Адашева под стражу. Вскоре из Юрьева пришла весть: бывший правитель впал в «недуг огненный» и, мало погодя, умер.

Митрополит Сильвестр был навечно заточен в Соловки. В одном из своих посланий Иван Васильевич напишет о Сильвестре и Адашеве:

«Сами государилися, как хотели, а с меня есте государство сняли: словом аз был государь, а делом ничего не владел».

Царь приближает к себе протопопа Благовещенского собора Андрея; тот много лет был духовником Ивана Васильевича. После ссылки Сильвестра протопоп постригается в Чудовом монастыре и принимает имя Афанасия.

Царь Иван долго раздумывал — кого возвести на престол русской церкви. Не промахнуться бы! Надобен не только послушный, но и деятельный пастырь, дабы сумел укротить строптивых владык и всецело подчинить их государю. Нужно согласие между монархом и церковью. Доброе, прочное согласие!

Выбор Ивана Грозного пал на чудовского монаха Афанасия. Царь осыпал нового митрополита дарами и многими милостями. Особая почесть — право ношения белого клобука. Не забыты царем и другие отцы церкви. Давно уже пастыри не были столь обласканы царскими милостями.

* * *

Князь Андрей Курбский, отправленный царем в Юрьев, не находил себе места. Он жаждал почестей и славы, надеялся возглавить Боярскую думу, стать первым советником царя и вдруг оказался в далекой порубежной крепости.

«Афанасий Нагой уцелел, — раздумывал Курбский. — Хитрющий! Сказался недужным и поспешно укатил из Москвы в свою далекую вотчину. Решил отсидеться в Угличе… А вот хулителей его, прославленного воеводы, на Москве пруд пруди. То дело государева потаковщика Алексея Басманова и его сына, известно блудника Федьки. Вместо девки с царем живет. Тьфу! Юный красавец в постели Ивана клевещет на неугодных ему бояр. Царь же будто с цепи сорвался: едва ли не в каждом боярине видит своего злейшего врага. Казнь следует за казнью. Даже Кашина и Репнина не пощадил, что отменно отличились под стенами Полоцка».

После удачного похода на Полоцк царь собрал бояр на «почестен» пир. Позвал ряженых и скоморохов. Столы ломились от яств и вин. Изрядно опьянев, царь всея Руси пустился плясать со скоморохами. Приказал:

— Буде чарки осушать. Всем плясать!

Степенный ревнитель благочестия Репнин с горечью молвил:

— Негоже тебе, государь, скоморошить. То непристойное богохульство.

Царь вспылил:

— Пляши!

— Уймись, государь. Грешно!

У Ивана Васильевича, давно уже не слышавшего возражений, перекосилось лицо.

— Царю супротивничать?! Собака!.. А ну, веселые, накинуть ему скоморошью личину!

На боярина налетели скоморохи с «машкарой» — маской, но Репнин растоптал «машкару» ногами.

Разгневанный царь огрел строптивца посохом.

— Прочь с глаз моих!

Славного воеводу выгнали взашей с пира…

В январе 1564 года примчал гонец из Ливонии. Русскую рать постигла крупная неудача. Царь посчитал, что бояре, недовольные опалами и казнями, изменным делом связались с ливонцами и выдали им военные планы. Государь позвал в свои покои начальника Пыточного приказа Малюту Скуратова.

— То дело пакостных рук Репнина и его содруга Кашина.

Верный Малюта тотчас сорвался к «изменникам». Репнина схватили прямо в храме во время всенощной. Выволокли на паперть и зарубили саблями.

К Кашину ворвались в хоромы, когда тот стоял на утренней молитве. Облаяв боярина непотребными словами, Григорий Малюта зарезал Кашина ножом…

Кровь лилась рекой.

Князь Андрей Курбский ходил по Юрьеву с опаской. У царя всюду свои доглядчики. И не только! В любой час его подстерегала смерть. Царь чересчур подозрителен, ему везде мерещится крамола. Он не любит долгий сыск и суд, ему по нраву проворный карающий топор и дубовая плаха. Боярство ропщет. Чернь — и та недовольна. Сколь боярских холопов казнено и брошено в застенки. Москва гудит, вот-вот взбунтуется.

Царь (он умен и хитер) надумал прикормить церковь. И церковь (Боже праведный!) закрыла глаза на кровавые злодейства. Вот тебе и «не убий!». Новый митрополит Афанасий стал преданным, «собинным» человеком Ивана. Срам! Царь теперь правит единодержавно, без совета с боярами.

Курбский в сердцах пишет тайное письмо своему давнишнему другу, печерскому монаху Васиану: иерархи церкви подкуплены царем Иваном, они, развращенные богатством, стали послушными угодниками царя, некому ныне остановить жестокого властителя Руси. Надо немедля искать истинных радетелей христианской веры и осудить казни.

Андрей Михайлович очень надеялся на Печерский монастырь: тот весьма почитаем на Руси. Он может не только сплотить не подкупленную часть духовенства, но и воспротивиться кровавым злодеяниям царя.

«Многажды много вам челом бью, помолитеся обо мне, окаянном, понеже паки напасти и беды от Вавилона[53] на нас кипети многи начинают».

Андрею Курбскому было чего опасаться. Царь заподозрил в заговоре своего двоюродного брата, князя Владимира Андреевича Старицкого, коему Курбский доводился сродником. Бояре, напуганные новинами и казнями Ивана Грозного, хотели видеть на троне спокойного и тихого царя. Таким был Владимир Старицкий.

Малюта Скуратов донес:

— Не зря ты, великий государь, Курбского хаял. Доподлинно сыскано, что Курбский не единожды бывал у Старицкого. Да и с ляхами[54] он заигрывает. Черны его помыслы, ох, черны!

Царь всегда верил своему преданному псу. Андрей Курбский — один из самых влиятельных бояр. Совсем недавно он был его истинным другом. Был! Ныне же плетет козни, своеволит и крамольничает, держит руку Владимира Старицкого. Ну, погоди же, подлый переметчик!

Неуютно, смятенно чувствовал себя Курбский в Юрьеве. В одну из ночей к нему явился тайный посланец из Москвы, назвался слугой князя Василия Темкина-Ростовского и молвил:

— Велено передать на словах. Не сегодня-завтра к тебе, князь, нагрянут люди Малюты Скуратова. Поберегись!

— Спасибо Василию Юрьевичу… Чуяла моя душа.

Андрей Курбский решил бежать той же ночью. Он спустился с высокой крепостной стены на веревке. Здесь его ждал проворный конь. Бежал князь спешно, оставив в замке жену, богатую библиотеку и дорогие воинские доспехи, но, не забыв прихватить с собой золото и серебро.

Решение о своем побеге Курбский принял заранее, несколько месяцев назад, когда он вступил в тайную переписку с польским королем Сигизмундом, литовским гетманом Радзивиллом и подканцлером Воловичем. Последние пообещали оказать князю всяческие почести и большую награду. Позднее подобное заверение было доставлено от короля Сигизмунда. (Нет, не зря подозревал Иван Грозный наместника Ливонии!).

Под утро конь домчал Курбского до ливонского замка Гельмета. Здесь князь помышлял взять проводника до Вольмара, где его должны повстречать люди короля Сигизмунда. Однако немцы встретили беглеца неприветливо: они стащили Курбского с коня и ограбили.

«В его кошельке нашли огромную по тем временам сумму денег в иностранной монете — 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и 44 московских рубля».

Остался князь без единой монеты. Курбский разгневался, принялся угрожать и кричать, что его ждут в Вольмаре приближенные короля, но немцы лишь рассмеялись, связали князя, как пленника, и повезли в замок Армус. Тамошние дворяне довершили дело: они содрали с воеводы лисью шапку и отняли лошадей.

«Ограбленный до нитки боярин» явился в Вольмар. Никто не встречал его с распростертыми объятиями, лишь какой-то ничтожный королевский чин сухо спросил:

— Ты тот самый князь Курбский?

— Да. При мне охранная королевская грамота.

Чин не обратил на это ни малейшего внимания, лицо его оставалось бесстрастным.

— Король подумает о твоей судьбе.

— Я хочу, чтобы он меня принял.

— Сейчас это невозможно. Король занят государственными делами.

Курбский был раздавлен, опустошен. Он лишился всего: высокого положения, власти и денег. Здесь, в чужой стране, он никому не нужен. И тогда князь решился на последний шаг.

— Король меня примет. Я очень много знаю о происках царя Ивана, его ратных намерениях. Их надо немешкотно пресечь. Я знаю также всех сторонников Ивана в Ливонии, кои замыслили заговор против короля. Известны мне и московские лазутчики, что внедрились в королевский двор.

Лицо королевского чина заметно оживилось:

— Король тебя примет.

Курбский предал не только царя, но и Русь.

Сигизмунд принял князя и наградил его богатыми имениями. Курбский не остался в долгу. Он дал королю весьма дельный совет: настал удобный час, дабы натравить на Русь крымских татар. Царь Иван перебросит войско к Дикому Полю, и тогда можно смело идти на Полоцк.

Сигизмунд согласился. Курбский в составе литовского войска двинулся на Полоцк. Крепость была взята. Спустя два месяца Курбский вновь пересек московские рубежи. Он, прекрасно ведая местность, окружил русскую рать, загнал ее в болота и разбил.

Изменник торжествовал: ныне о его полководческом даре знает весь Ливонский Орден и Польское королевство. Сигизмунд осыпал его новыми милостями, а Курбский, в ореоле почестей и славы, самонадеянно заявил:

— Дайте мне, ваше величество, тридцать тысяч воинов, и я захвачу Москву.

— Я подумаю, князь, — уклончиво произнес король.

— Я понимаю, ваше величество… Для вас я чужак, перебежчик. Однако отбросьте сомнения. Дайте войско! Меня вы можете приковать цепями к телеге, и пусть она движется впереди. Я согласен руководить войском вплоть до Москвы, оковы мне не помешают. При малейшем подозрении вы меня можете убить.

Но Сигизмунд на поход не решился.

На Руси от Курбского отвернулись даже самые ближайшие его друзья. Удивлен был Курбским и князь Темкин-Ростовский. Он-то помышлял избавить опального воеводу от казни, кою замыслил палач Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский (прозвищем Малюта), но князь Андрей оказался подлым изменником, чего на Руси не прощают. Теперь бы самому живу остаться. Покуда, Бог милостив: Малюта не прознал о поездке его человека, Богдашки Лаптева, к Курбскому.

Печерские старцы гневно изрекали:

— То дело изменное, святотатство! Курбский аки Иуда, предавший Христа.

Курбский направляет царю язвительные письма. В одном из них он уличает Ивана в разврате с Федькой Басмановым. Князь ведал, чем ударить: о Федьке и чернь и бояре говорили с ненавистью и презрением.

Как-то князь Федор Овчинин, поругавшись с Басмановым, «выбранил его за непотребные дела с царем». Федька пожаловался Ивану, тот забушевал, взбеленился:

— Малюта!.. Удавить, собаку!

Федор Овчинин был приглашен на пир. Когда все изрядно захмелели, царь молвил:

— Люб ты мне, князь Федор. Угощу тебя знатным вином, мальвазеей[55]. Эгей, слуги! Отведите князя в погреб.

Князь ничего не заподозрил: царь не раз потчевал в погребе тех или иных бояр. Веселый и пьяненький Овчинин спустился вниз и был тотчас задушен людьми Малюты Скуратова.

А Курбского не покидала мысль оправдать своё бегство в Литву. В Юрьеве остались, в спешке забытые, его письма к Ивану Грозному, в коих он обличал царя за жестокие преследования бояр. Курбский вызвал к себе верного холопа Ваську Шибанова.

— Надо проникнуть в Юрьев. В моей бывшей воеводской избе, под печкой, спрятаны письма к царю. Надо доставить их печерским старцам. Пусть они больше не клевещут на меня, пусть знают всю правду. Доставишь — награжу по-царски.

Ваську Шибанова схватили в Юрьеве и в колодках привезли на Москву. Малюта растянул Ваську на дыбе[56]. Холопа зверски пытали, вынуждали отречься от своего князя, но Васька не отрекся и всячески восхвалял Курбского.

Царь приказал казнить холопа на Ивановской площади и на всю неделю выставить его обезглавленное тело для устрашения москвитян.

Боярин Морозов велел своим слугам подобрать казненного холопа и предать его земле. Царь приказал кинуть своевольного боярина в застенок.

Измена Курбского потрясла Ивана. Обезумевший, разом постаревший, царь в неуемной ярости метался по дворцу, не видя перед собой ни слуг, ни присмиревших бояр.

«Собака! Подлый переметчик! Иуда!»

Глава 10 АЙ ДА СЛОТА!

Затяжная, изнурительная война с Ливонией тяжелым бременем легла на плечи мужиков. Царю была нужна несметная казна, и он давил на служилых дворян:

— Своим старостам, тиунам и прикащикам укажите увеличить оброки и государевы подати. Пусть потерпят. Войну без большой калиты не выигрывают.

Оброки и царские подати с мужиков настолько подскочили, что те взвыли:

— Что же это деется, православные? Где денег набраться? Баре свирепствуют. Ты к горю спиной, а оно к тебе рылом. Токмо и осталось помирать.

Находились и шутники сквозь слезы:

— Вестимо. Помирать — не лапоть ковырять, лег под образа да выпучил глаза.

Не миновала беда даже зажиточных мужиков. И два года не прошло, как превратились они в «захудалых».

Слота хмуро ронял:

— Ныне с одной лошаденкой остался. Скотину — под нож — и в Ярославль на торги. Почитай, и с хлебом пришлось распрощаться. Принес тиуну деньги, а тот, подлая душонка, рот кривит. «Остался должок за тобой. На барскую запашку трое ден не выходил». Тьфу! Копье ему в брюхо. Не ведаю, как и зиму прожить. Разве что ребятню на осиновую кору перевести.

Про нужду же Иванки Сусанина и говорить не приходиться. Лицо его было мрачней грозовой тучи. Молвил тестю после долгих раздумий:

— Котыга (Иванка и Слота угодили в его поместье) всех мужиков по миру пустит. Но больше такое терпеть не можно. Надо сход собирать.

— А дале?

— Уговорить мужиков, дабы к тиуну идти и заявить, что оброки и подати нам не под силу.

— А коль тиун Пинай заковряжится?

— Припугнуть. Всем-де миром в бега сойдем. Мужикам терять нечего. Тогда и поместью конец.

Слота глянул на зятя удивленными глазами.

— Но то ж бунт, Иванка. И как тебя угораздило такое помыслить?

— Нужда доведет — и за вилы схватишься.

Слота головой покачал.

— Не ведал я тебя таким, зятек. Куда твое степенство делось?

Иванка пожал дюжими плечами и больше не произнес ни слова.

А Слота раздумчиво жевал зубами обвисший кончик рыжего уса. Зять-то, кажись, дело толкует. Коль оброки и подати Котыга не укоротит, и впрямь берись за суму. А что от нищеброда помещику взять? Пустую котомку из дерюги. Должен же он мужичьему челобитью внять. С одного быка двух шкур не дерут. Пожалуй, прав Иванка. Надо мужиков собрать и отправиться к тиуну, дабы тот своего барина оповестил.

Молвил:

— Надо попробовать, Иванка. Но тебе мужиков собирать не советую. Молод ты еще на такие дела. А мужики у нас — каждый себе на уме. Бей иного дубиной, а он к тиуну с жалобой и ногой не ступит. Его и калачом к Пинаю не заманишь. Сам пойду мужиков уговаривать.

Слота «уговорил» две трети котыгинских крестьян. Тиун встретил толпу у своих ворот. Недобрыми, прищуренными глазами обвел мужиков, буркнул:

— Чего притащились?

У мужиков рот на веревочке. Вякнешь первым — тебя заводчиком почтут. Пинай же человек злопамятный, воровским человеком помыслит. А коль вор, значит, бунтовщик царю и Отечеству, такого можно и в Губную избу[57] кинуть. А там и дыба по ворам скучает. Сыщут с пристрастием. Руки вывернут и крюком за ребро подвесят. И кнута сведаешь, и на раскаленные уголья пятками опустят.

Молчат понурые мужики, переминаются, на Слоту поглядывают. А тот давно бы веревочку на губах развязал, да всё поджидает, когда остальные мужики к воротам подтянутся.

И вдруг голос подал Иванка Сусанин:

— Великая нужда нас привела, Пинай Данилыч.

И тотчас поспешил вмешаться Слота:

— Не тебе здесь речи заводить, паря. И откуда ты тут появился? Никто тебя на сходку не звал. Ступай, куда шел… Ты уж прости дурака, Пинай Данилыч. Мы тут мирком да ладком с тобой хотим потолковать.

— Ну!

— Барину нашему помышляем помочь, дабы поместье его от разора не пострадало.

— Дело доброе.

Мир ведал: тиун Пинай лишь недоимки выколачивать горазд, но большим умом не отличался. На это и уповал Слота.

— Чем крепок наш барин, Пинай Данилыч?

— ?

— Нищими или справными мужиками?

— Вестимо, справными.

— Разумный ответ, Пинай Данилыч. Всегда ведали, что у тебя светлая голова. От справных мужиков барин в затуге сидеть не будет. Коль захочет — берет хлеб, мед, рыбу, пушнину, а коль того не захочет — берет деньгами. Это уж как барину взглянется. Ныне, как мы ведаем, любезному барину нашему деньги позарез понадобились. Война! Надо и послужильцев своих оружить, и на добрых коней сесть, и обоз с кормовым припасом снарядить. На немца с метлой не попрешь. Царю крепкое воинство нужно. Так ли я толкую, Пинай Данилыч?

— Вестимо.

— Выходит, барин справным мужиком жив. Тебе того, Пинай Данилыч, с твоей-то здравой головой и доказывать не надо.

— Ну.

— А теперь про сирых мужиков сказ поведу. Велик ли прок от них нашему барину? Токмо плюнуть да растереть. Ни хлеба в суме, ни гроша в котоме. У него в сусеке и мыши перевелись. От такого скудного мужика барину ни оброка не собрать, ни войска не снарядить, ни животу не прокормиться. Вконец захиреет поместье. А царь грозен. Плати, Нил Котыгин, государевы подати и ратных людей поставляй. А барин до того обеднел, что теперь ни денег, ни послужильца. Он-то залетось едва на брань собрался, а ныне ему и полтины не справить. Мужик у него до того дошел, что подай, Господи, пищу на братию нищу. И что же царь-государь?

— Что?

— Укажет царь нашего барина кнутом попотчевать за нераденье, а поместье у него отобрать. Чай, ведаешь, Пинай Данилыч, как соседа нашего поместья лишили, как тиуна его батогами истязали?

— Да кто ж того не ведает?

— Вот и барина нашего — жалость какая! — та же горькая судьбина ждет. Покров не за горами, настанет пора денежный оброк собирать, а денег у мира, как воды в решете. Пропадет Нил Егорыч.

— Пропадет! — горестно молвили страдники.

Пинай растерянно захлопал глазами. Ведал: после Покрова и малой толики оброка не вытянуть. Каждый двор на ладан дышит. Мужики последнее добро на торги снесли. Но то ж беда для Нила Егорыча! Да и ему, Пинаю, не поздоровится. Что же делать-то, Господь всемогущий? Приструнить, приструнить мужиков! Пусть выкручиваются, пусть последние жилы вырвут. Не совсем еще они оскудели, коль у многих нивы зеленеют. Хлебишко родится, а где хлебишко — там и денежки. С батогами, но выбью!

Но предусмотрительный Слота продолжал свою степенную речь:

— Мы тут с мужиками потолковали и надумали спасти от разорения нашего благодетеля. Хотим ему верой и правдой послужить. И мы с голоду не помрем, и поместью в достатке быть, и тиуну с больной головой не ходить.

— Что-то мне невдомек, мужики. В чем ваша «вера и правда?»

— В изрядной помочи Нил Егорычу. Ныне всё дело будет зависеть от тебя, Пинай Данилыч. Ты нас сейчас на барский луг не гоняй. От сена большого прибытку не будет, но и после Покрова наш хлебишко не трогай.

Тиун пожал плечами. Очумели мужики. На барщину не гоняй, и к хлебу после страды не прикасайся.

— Поясню, Пинай Данилыч. Хлеб, коль Господь даст уродить, наша единственная надежа. Будем с хлебом — и зиму кое-как протянем, и на Егория вешнего без жита не останемся. До страды, почитай, еще семь недель. Но, сложа руки, сидеть не будем. Дозволь нам всем миром в барские леса двинуться — добывать мед и разного пушного зверя. Сбывать же в Ярославль на торги кинемся. Там иноземных купцов всегда пруд пруди. И на мед, и меха они падки, большую деньгу можно выручить. И всю деньгу, до последней полушки — Нил Егорычу. Доволен будет. Как говорится: и волки живы, и овцы целы. Надеемся на твою мудрую голову, Пинай Данилыч. Надо спасать благодетеля.

Тиун за мужичью смекалку цепко ухватился. Ловко удумали. Барские леса и медом, и зверьем изобилуют. Дело выгодное. Лишь бы себе добычу не припрятывали. Не припрячут!

Норовил схитрить, умишко свой показать:

— Напрасно ты, Слота, долгие речи вел. Я и сам намедни покумекал, дабы вас в леса за пушниной погнать. Вы не токмо за сохой ходить умеете, но и к звериной охоте свычны. Берите силки и сети, капканы и рогатины, луки и стрелы — и ступайте с Богом. И барских холопов в леса отошлю. Вкупе на зверя навалитесь!

— А я что мужикам толковал? Великого ума человек, наш Пинай Данилыч. Ни страдникам, ни государю своему не даст разориться. Кланяйтесь тиуну!

Пинай приосанился.

А мужики, когда стали разбредаться по избам, уважительно хлопали Слоту по плечу.

— Мудрен же ты. Ловко тиуна объегорил. Тебе бы думным дьяком быть, Слота.

Иванка шел молчком и тепло раздумывал о своем тесте:

«Тиун вечно кричит, плеткой размахивает, не подступишься, а умное да спокойное слово гнев укрощает и большие дела вершит. И до чего ж хитровато потолковал с тиуном Слота! Вот от кого надо уму-разуму набираться».

Глава 11 ГРАД ЯРОСЛАВЛЬ

Всю свою, пока еще недолгую жизнь Иванка Сусанин провел в деревеньках и селах. Городов он никогда не видел, а тут вдруг довелось ехать в Ярославль.

От Курбы до «Рубленого города», как исстари прозвали Ярославль, около двадцати верст.

Последние два дня покатался на своей колеснице Илья Пророк, поухал громом, покидал огненные стрелы, омыл леса, поля и деревеньки обильным дождем и отбыл в другую волость.

Дороги расползлись, раскисли, в иных местах лошади, с усилием натягивая постромки, едва вымогали увязшие по ступицу колеса.

На телеге — Слота и Иванка с медом и пушным товаром.

— Ярославль — город торговый, — степенно рассказывал Слота. — И чем токмо не богат. Взять, к примеру, соль. Дорогая, но всем надобна. Без соли и хлеба за стол не садятся. Последний алтын выложишь, но соль купишь. Вот тем и пользуются ярославские купцы, все амбары солью забиты.

— А где добывают?

— В Варницах, что вблизи Ростова Великого, Больших Солях, Солигаличе. Купцы торгуют со многими городами, даже в Казань на насадах[58] ходят. А в насаде соли — тридцать тыщь пудов. Прикинь прибыток, Иванка… А кожи? В Ярославле, пожалуй, самые лучшие выделанные кожи. Красной юфти — цены нет. На купцов вся Толчковская слобода корпит, да и в других слободах кожевен не перечесть. Добрую кожу опять-таки вывозят в Казань, татары скупают и дабы не быть в убытке везут ярославские кожи через Хвалынское море в Персию, Бухару, Хивины и другие восточные царства и ханства. Да и ярославские купцы в восточные страны пускаются. Ни моря, ни бурь не страшатся. Большая деньга манит. Конечно, без риска не обходится. Но купец, что стрелец: попал, так с полем, а не попал, так заряд пропал. Но заряд редко пропадает. На Руси всяк ведает, что ярославец — человек не только расторопный, но башковит и увертлив, всегда оплошного бьет. А сколь купцы скупают льна и говяжьего сала? Бойко торгуют. А видел бы ты, Иванка, сколь в Ярославле зимой замороженной рыбы. Горы! Добывают ее Тверицкая, Норская и Борисоглебская слободы. Живую рыбу из слобод возят в прорезных судах. Купцы ее замораживают и санным путем на Москву — на столы бояр, патриарха и царя батюшки. От Ярославля до Москвы двести пятьдесят верст. Но глянул бы ты, Иванка, на зимний большак, эдак лет десять тому назад. Ежедень шли на Москву 700–800 саней — с хлебом, медом, рыбой, икрой, мясом, салом, солью, льном, сукнами… Правда, ныне гораздо меньше возов стало. И на купца Ливонская война в темечко бьет, но торговля не останавливается. Аглицкие купцы по-прежнему Ярославль осаждают. Им-то легче торговля дается, чем русскому торговому человеку.

— Отчего ж так, Слота?

— Да всё просто. Царь Иван Васильич дал право аглицким купцам на беспошлинный торг. Ярославль для них — промежуточный путь в восточные страны. Аглицкие мореходы высаживаются в устье Северной Двины у монастыря «Святого Николая», затем — в Вологду и Ярославль. В Ярославле же грузят товары на речные суда — и 2700 верст до Хвалынского моря. Тридцать дён — и у Астрахани.

— Откуда все это ты изведал, Слота?

— Да я ж на торгах не единижды бывал. Лен для купцов выращивал. Торговал, к словам торговых людей прислушивался. Даже с одним аглицким купцом знакомство завел. Он у меня всё лен покупал, нахваливал, что лен всем недурен, неплохую деньгу отваливал. Сам же он из страны аглицкой привозил сукна, ткани, оружие, всякие пряности, драгоценные каменья. Обычно зимой в Ярославль на санях прибывал. Порой, и на торги не останавливался, а катил прямо в Москву. Быстро до стольного града добирался. На пророка Наума[59] из Вологды выедет, а уж на Николу зимнего[60] — в Москве. Шустрый купец.

— Шустрый, Слота. За пять, шесть дён такую одаль осиливает. У мужика весенний день год кормит, а у купца, выходит, верста.

— Это уж точно. Кто поспел, тот и съел…

Не доезжая версты до Рубленого города, Слота остановил подводу. Подождал, когда подъедут и прижмутся к обочине остальные телеги, и воскликнул:

— Пора, мужики. Суши лапти[61].

Сосельники, не сходя с телег (грязь!), принялись вглядываться в сторону города. Не проманул бы заморский купчина.

Слота был спокоен. Горсей не проманет, не выпустит из рук выгодное дельце. Вскоре покажется со своими подводами.

Некоторые из мужиков крестились. Только бы не сорвалось, иначе вся затея Слоты провалится в тартарары. Вот и ныне он до того докумекался, чего бы ни одному мужику и на ум не взбрело.

А Слота еще в лесах мужикам заявил:

— Мед, шкуры и меха добыть — одна забота. Другая — сбыть по хорошей цене, но того не получится. Кто в Ярославле торговал, ведает, как буйствует Таможенная изба. Царь-то, Иван Васильевич, приказал, как купцы сказывали, ежегодно собирать с Ярославля 1200 рублей. Вот Таможенная изба и свирепствует. Обдерет, как липку.

— Обдерет, Слота. У таможенного головы десяток целовальников[62], и каждый — чисто лиходей. Плакали наши денежки.

Мужики ведали: в городе на каждый товар свой целовальник: хлебный, мануфактурный, пушной, мясной, рыбный, соляный… Не перечесть! И всяк дерет пошлину с возу, веса и ценности товара. Толкуешь ему: «Три пудишка», а он и слушать не хочет: «Врешь, волоки на мои весы!» У мужика глаза на лоб: на пуд больше. И не поспоришь, не обзовешь целовальника охальным словом. Выйдет боком, себе дороже. Вмиг налетят земские целовальники и потащат в Съезжую избу. За хулу праведного человека, кой крест целовал — выкладывай три денежки, а коль заартачишься — в темницу кинут, и за каждый день тюремного сидения столь с тебя насчитают, что твои три деньги никчемной песчинкой покажутся. Только свяжись с целовальниками!

— И как же быть, Слота? — скребли затылки мужики. — Лиходеев никак не обойти.

— Попытаю обойти. Есть у меня в Ярославле знакомый аглицкий купец.

— А проку?

— Аль не ведаете, что аглицкие купцы царским указом от всех торговых пошлин избавлены? Никакому целовальнику не подвластны.

— Слыхали. Но нам-то, какая выгода?

— Прямая, православные. Надумал я съездить в Ярославль и поговорить с купцом Горсеем. Пусть он наш товар, минуя целовальников, напрямую выкупит. Мыслю, не откажется.

— Так целовальники тоже не дуралеи. Не успеешь ворота проскочить — клещами навалятся.

— И о том кумекал. Купля должна состояться до Рубленого города.

И вот теперь мужики, напряженно вглядываясь в сторону Ярославля, ждали аглицкого купца.

Горсея долго ждать не пришлось. Он прибыл на трех крытых подводах, коими правили аглицкие приказчики. Вкупе со Слотой купец подошел к телегам. Мужики откинули дерюги.

Горсей меды в липовых кадушках пробовать не стал, а вот меха осматривал дотошно, словно жену себе выбирал, хотя беглого взгляда хватало, что пушнина добрая. Произнес на довольно чистом русском языке:

— Беру весь товар. Перетаскивайте в мои подводы.

Мужики перетащили, и только тут опомнились:

— Сколь денег даешь, немчин[63]?

Горсей назвал цену. Мужики глянули на Слоту.

— Торговаться не будем. Цена божеская. Барин в убытке не будет.

Слота и Горсей ударили по рукам, после чего купец повернулся к мужикам.

— Денег при мне нет. На русских дорогах пошаливают разбойники. Но вы не тревожьтесь господа-мужики. Возвращайтесь по своим домам, а со мной поедет ваш староста Слота. Он и привезет деньги.

«Господа-мужики» не были готовы к такому ответу. Немчин набил свои подводы мирским добром, а мир остался гол, как сокол.

Но Слота успокоил:

— Я ведаю этого купца уже добрый десяток лет. Он дорожит своим именем, и никогда не пойдет на одурачивание. Я непременно приеду с деньгами.

— Рисково одному-то.

— Прихвачу с собой Иванку Сусанина.

— Ну, тогда с Богом, Слота.

Слота ехал и рассказывал:

— Град разделен на три части. Древний Рубленый город, кой возвел еще ростовский князь Ярослав Мудрый, княживший на Неро двадцать два года, занимает Стрелку между Волгой, Которослью и Медведицким оврагом. Ростовцы здесь и крепость срубили, и храмы возвели и стали первыми жителями Ярославля.

— Неужели Ярослав Мудрый двадцать два года в Ростове княжил?

— Доподлинно, Иванка. О том монахи сказывали. У них все княжения в летописях записаны… Дале вникай. Сей град Рубленый обнесен земляной насыпью и частоколом с двенадцатью деревянными башнями. Посад же разместился за острогом. Здесь проживают торговые люди и ремесленный люд. В тридцатых годах посад был отгорожен земляным валом, отсюда и название пошло «Земляной город». Вал служит городским укреплением, поелику на нем срубили двадцать дозорных башен.

— А что за Земляным городом?

— За ним, а также за Волгой и Которослью расположились слободы: Срубная, Калашная, Стрелецкая, Ловецкая, Коровники, Тверицкая, Ямская и другие. Сам по себе Ярославль — один из самых больших городов.

В Рубленый город въезжали Спасской слободой, сделав преднамеренный крюк, не через Михайловские (Ростовские) ворота, а через дальние Углицкие.

Телега Слоты тянулась далеко позади подводы немчина, на что также был с Горсеем особый уговор. Едет себе мужик на Торговую площадь и пусть едет, никому до него и дела нет: телега-то без товара. Целовальники такого «купца» лишь глазами провожали. А вот что везет в закрытых подводах аглицкий купец — не проверишь: каменной стеной защищен от досмотра немец — жалованной грамотой царя Ивана Васильевича. Глазей, когда товар в лавке выставит, но пошлины с него не сдерешь.

Иванка же ехал и головой качал.

— А крепость-то на ладан дышит.

— Воистину, — невесело кивнул Слота. — Стены и башни, почитай, вконец обветшали, вал и рвы обвалились. Напади ворог — и нет Рубленого города.

— Чего ж воеводы смотрели?

— А в Ярославле воевода токмо появился. Ране здесь, как и в других городах, наместники-«кормленщики» сидели. Жалованья им царь не платил, указал: кормитесь городским людом и мужиками. До крепости ли им было? Лишь бы брюхо набить. Местный «кормленщик» и вовсе о вороге не думал. Сечи-де далеко, ни лях, ни татарин, ни турок до Ярославля не добежит. Кой прок деньги на крепость выкидывать? Правда, царь Иван Васильевич недавно всех наместников из городов вымел. Знать, понял, что толку от них нет. Воевод поставил.

— И кто ж в Ярославле?

— Видать не видал, но по разговорам какой-то князь Мышецкий. Народ баял, что ему тоже не до крепостных стен.

— Но то ж великой бедой может обернуться. Всё до случая, Слота.

— Воистину, Иванка… Одна отрада — Спасский монастырь.

В обители всё выглядело крепко, внушительно: и каменные стены и круглые башни с бойницами по углам стен, и каменные храмы с золочеными крестами, и каменные кельи иноков. Твердыня! Единственное место, где можно укрыться ярославцам на случай осады врага.

Колеса телеги гулко стучали по бревенчатой мостовой. Кое-где полусгнившие бревна осели, седоки подпрыгивали вместе с подводой.

Вскоре Слота повернул к небольшой площади с храмом Ильи Пророка, кою тесно обступили купеческие дома, лабазы, кладовые, склады и амбары. Здесь всегда многолюдно, снует ремесленный и торговый люд.

— Тут и подождем купца, — молвил Слота и сошел с телеги, дабы размять затекшую спину.

Горсей пришел не вдруг. В амбаре он еще более придирчиво осмотрел меха и лосиные шкуры. Некоторые могли попасть с изъяном, и тогда цена на них упадет вдвое. Кому нужен порченый товар? Но мужики постарались: весь товар оказался добротным. Этот Слота — человек не промах — видимо сам сортировал меха и шкуры. Разуметься, наилучшие меха добывались в Сибири: соболи, куницы, черные, красные и белые лисицы, рыси, белки, горностаи и норки. Но Горсей ведал, что и Ярославская земля, утонувшая в дремучих лесах, изобиловала пушным зверем. Правда, местные меха были похуже сибирских, но они имели хорошую цену, их также охотно закупали на торгах. А вот меды оказались отменными, ни в чем не уступающими медам, что добывали за Камнем[64].

Горсей, чтобы не бросаться в глаза, явился в облачении русского торгового человека, — в долгополом темно-зеленом кафтане, подпоясанном рудо-желтым кушаком, и в синих суконных портках, заправленных в сапоги из юфти. В руке — берестяная корзиночка, наполненная пахучими пышными румяными калачами.

— Продай, мил человек. С утра во рту маковой росинки не было, — произнес Слота.

— Сам купил. Домой несу.

— Ну, хоть парочку. Оголодали.

— Бог с вами. Доставай полушку.

Горсей с равнодушным видом глянул по сторонам и протянул Слоте калачи. Тихонько молвил:

— Твои люди честно поработали. Я добавил десять рублей.

— Благодарствуем, мил человек. Все кишки ссохлись.

Горсей, как ни в чем не бывало, зашагал дальше, а Слота хлестнул вожжами лошадь. Выехав с Ильинской площади, Слота разломил калач.

— Здесь, Иванка. Как и договаривались.

Слота сунул кожаный мешочек, набитый серебряными монетами за пазуху, и предложил:

— Стрелку хочу тебе показать, зятек. Лепота! На корабли и Волгу поглазеем.

— Добро, Слота.

Но только выехали на крутояр, как случилось непредвиденное.

Глава 12 АРХИЕПИСКОП РОСТОВСКИЙ И ЯРОСЛАВСКИЙ

Владыка Давыд, отстояв обедню в Успенском соборе ростовского детинца, помышлял, было, идти в свои святительские покои, как на паперть ступил богатого обличья человек в охабне[65].

Незнакомец отвесил архиепископу земной поклон и учтиво молвил:

— Наслышан, владыка, о твоих благих деяниях, угодных всемилостивому Богу. С челобитьем тебе из града Ярославля.

— Кто ты, сын мой?

— Лука Иванов, сын Дурандин.

— Лука Дурандин? — призадумался, было, владыка и тотчас вспомнил. Самый богатый человек Ярославля, именитый купец, гость[66].

— Благослови, владыка.

Архиепископ осенил купца крестным знамением.

— Во имя Отца и Сына и святого духа…

Паперть заполонили нищие, калики[67] перехожие, блаженые во Христе, в жалких одеждах, едва прикрывавших тело, многие с гниющими язвами. Пали на колени, запротягивали руки.

Известный юрод Гришка, громыхая веригами[68], страшно выпучив бельма, завопил:

— Всех одари, Давыдка! То — повеление Господне!

«Нечистая сила его послала, — с раздражением подумал владыка. — „Давыдка!“. Жуткое унижение, если бы его произнес кто-то из прихожан. За оное последовало бы суровое наказание. Но юрода не тронешь. Его чтят не токмо в народе, но и сам царь Иван Васильевич за обеденную трапезу приглашает. Придется унять гордыню».

Владыка махнул рукой дюжему прислужнику, у коего всегда на такой случай был припасен кошель с мелкими монетами. Но прислужника опередил Лука Дурандин. В нищую братию густым дождем полетели серебряные полушки и копейки.

Пока остервенелая толпа ловила деньги, архиепископ, опираясь на рогатый посох, благополучно миновал паперть и зашагал в свои палаты, слыша, как добродушно покрикивал ярославский купец:

— Не давитесь! Всем хватит!

* * *

Лука Дурандин прибыл в Ростов Великий не один, а с немецким купцом Готлибом, кой возглавлял в Ярославле братчину иноземных торговых людей. Сейчас оба вышагивали следом за архиепископом.

Ростовцы, поглядывая на чужеземца, посмеивались. Эк, вырядился, чисто павлин!

Немчин же был в коротком коричневом камзоле, в белых чулках выше колен и в мягких низких башмаках. А самое главное — без бороды, без коей ни один русский человек не ходил, ибо всех безбородых людей на Руси называли «погаными». Куда же прется этот немчин? В палаты самого владыки! Неужели он осквернит святительский дом?!

Но владыка допустил немчина лишь до крыльца.

— Дожидайся здесь, господин купец. А ты, Лука, сын Иванов, ступай за мной.

Давыд был дороден телом. Роскошная каштановая борода расстилалась по широкой груди, серые глаза властные и зоркие.

Шурша шелковой мантией, владыка уселся в кресло. Купцу же указал расположиться на лавке, крытой алым ковром, расписанном золотыми и серебряными крестами. Поглаживая широкопалыми пальцами панагию[69], усеянную драгоценными каменьями, вопросил:

— Что привело тебя ко мне, сын мой?

Дурандин не стал ходить вдоль да около, начал свою речь без обиняков:

— Богоугодное дело, владыка. В Ярославле пребывает много иноземных купцов, чьи земли раскинулись вдоль побережья Балтийского моря. Хочется помолиться после трудов праведных, но негде Христу поклониться.

— Но ты же православный человек, сын мой. Какая твоя забота?

— Десять лет, владыка, я торгую с иноземными купцами, а поелику ведаю, как они страдают, не имея в Ярославле своей божницы. Вот от них челобитная. Не изволишь ли прочесть, владыка?

Архиепископ милостиво кивнул.

Лука Дурандин поднялся с лавки, вытянул из-за пазухи свиток и протянул его архиерею. Владыка неспешно прочел и озабоченно запустил пятерню в бороду. Нешуточное дело подкинул Лука Дурандин. Поставить кирху[70] среди православных храмов — равносильно заполнить неугасимую лампаду дегтем. Черное дело, мерзопакостное. Ишь, чего измыслили немчины! Божницу им в христианском граде подавай. Святотатство!

— То дело не богоугодное, сын мой. В моей епархии такого кощунства прихожане не потерпят.

— Потерпят, коль владыка и воевода дозволят.

— Воевода? Кстати, каково намерение Бориса Андреича? Не думаю, сын мой, что ты уже не побывал в доме воеводы.

— Прозорливости у тебя не отнимешь, владыка. Разумеется, я был принят воеводой. Князь Мышецкий собрал в Съезжей избе всех бояр, именитых людей и духовный чин, дабы сотворить совет по челобитной Немецкой слободы, коя попросила срубить в Земляном городе кирху, по их вере и обычаю.

Упитанное, щекастое лицо владыки приняло суровый вид.

— Да как могли ярославские духовные чины без моего благословения прийти к воеводе на собор?

— Прости, владыка, но ты в то время пребывал в стольном граде у митрополита Афанасия.

Архиерей поднялся из кресла и гневно застучал посохом.

— Отъездом моим воспользовались, святотатцы! От сана духовного отлучу! Пусть в расстригах походят!

Закипел, разбушевался глава ростово-ярославской епархии, но с Дурандина — как с гуся вода. Сидел безмолвно и безмятежно, отлично ведая, что святитель[71] всего лишь напускает на себя вид озленного человека. Никого-то он не отлучит от сана, коль воевода Мышецкий, назначенный царем Иваном Васильевичем, собрал в приказной избе священников Ярославля. Не был тверд нравом своим архиепископ Давыд, не пойдет он супротив Мышецкого, дабы не осложнять свою далеко непорочную жизнь. А грешки, как изрядно ведал хитроумный купец, за владыкой имелись. Был он не просто скуповат, а до чрезвычайности жаден. Владыка, пользуясь тарханной грамотой[72], нарушая законы, приобретал разорившиеся поместья и настолько разбогател, что его епархия лишь слегка уступала владениям московского митрополита.

Не стеснялся Давыд, и укрывать у себя беглых людей. На церковных и монастырских землях сидели на барщине и оброке тысячи «трудников[73]». «Крестьяне должны были церковь наряжати, монастырь и двор тынити, хоромы ставить, жеребей (участок) орать взгоном (пахать совместно), и сеяти и пожатии и свезти, сено косити десятинами и во двор ввезти, сады оплетать, на невод ходити, пруды прудить, на бобры в осенние пойти (осенью охотились на бобра)».

А как дни церковные подвалят, «на Велик день и на Петров день» трудник должен был явиться к владыке с приношениями — «что у кого в руках». На обязанности трудников лежала выпечка хлеба для владычного двора, приготовление солода, варка пива, прядение льна, изготовление неводов и других рыболовных сетей.

Особенно нагло вели себя монастыри, расположенные на землях епархии. Они не только закабаляли свободное местное население, но и отнимали у него землю, кою присоединяли к монастырским вотчинам. Едва воздвигли новый монастырь, как «братия» захватывала соседнюю округу, а потом монахи, «прикупая» «села к селам» и «нивы к нивам», испускали свои владения и в более отдаленные места.

Ярмил, ярмил народ владыка Давыд! И всё ему казалось мало. Он укрывал у себя не только беглых людей, но и через своих многочисленных прислужников переманивал сотни крестьян, кои и не собирались уходить от своих господ. Приходили прислужники ночью, после Покрова, изрекали:

— Ты, милок, переходи на церковные земли. Там житье легкое, оброки и барщина малые. Сам Бог помогает. Вт тебе рубль с полтиной. Рубль — за пожилое своему барину, а полтину тебе в дар от владыки. Когда придешь, святитель тебе еще серебра пожалует.

Мужик долго не раздумывал: владыка никак не должон промануть, близ Бога ходит, ему ль не верить? И покатил оратай после Юрьева дня во владычные деревеньки!..

Выпустив пар, архиепископ, хмуря нависшие толстые брови, спросил:

— И что ж Борис Андреич?

— Воевода поступил толково, владыка. Он всех выслушал, а затем обратился к купцам. Я ж, как единственный гость в Ярославле, а поелику нахожусь в постоянном союзе с иноземными торговыми людьми, ответил: «Нам ли подобает решать сие, ибо сего дела решатель владыка наш, Ростовский и Ярославский архиепископ Давыд. Как он повелит, так и будет».

После таких слова владыка заметно поостыл, но речь его осталась суровой:

— Разумную речь глаголил, сын мой. Без ведома архиерея никакая кирха не может появиться. Не есть пригоже стояти среди церквей православных молитвенному дому иной веры. Не есть пригоже!

— Воистину, владыка. Но иноземные купцы надеются, что ростовский святитель проявит свою мудрость и не оставит немцев без божницы.

— А ты-то чего горой за немцев стоишь? — прищурился Давыд.

— Я уж толковал тебе, владыка. Любой гость тесно связан с иноземной торговлей. Как перед Господом Богом говорю: немцы не могут долго проживать без молитвенного дома.

Давыд поджал румяные губы, усмехнулся. Лука Дурандин имеет свою корысть. Отвалили ему немчины за хлопоты изрядный кошель золота, вот он и проявляет рвение. Но и он, Давыд, своего не упустит.

— Сожалею, сын мой, но кирху ставить не дозволю.

Луку Дурандина слова архиерея врасплох не застали. Он заранее ведал, что владыка упрется — в семи ступах не утолчешь. И всё же его упрямство долго не продержится. Пора тугой лук натягивать и стрелы пускать.

— Ты, владыка, поди, догадываешься, почему немцы в заступники гостя взяли.

Разумеется, Давыд догадывался. Гость — богатейший оптовый купец, кой вел торговлю с разными городами и с чужими землями. Гость исполнял важные поручения царя по сбору доходов державы, за исправное поступление коих отвечал своими пожитками. А они были не малые. За свою службу гости освобождались от посадского тягла и получали ряд важных преимуществ, имели право владения вотчинами и подлежали суду непосредственно самого царя, наравне со знатными людьми. За «бесчестье» гостя взыскивался громадный штраф в размере пятидесяти рублей, тогда как за бесчестье посадского человека штраф выплачивался в пять рублей, а за бесчестье крестьянина составлял всего лишь один рубль.

Положение гостя и купцов гостиной и суконной сотен обусловливалось особыми «жалованными» грамотами. Эти сотни имели свои уставы, выборных старост и даже свои церкви. Гости вели крупную торговлю не только в крупных русских городах, но и далеко за их пределами. Они совершали дальние поездки в чужеземные страны, заключали там торговые сделки, вывозили русские товары и ввозили иноземные.

Гости при всем широком размахе их торговли — от Китая до Британских островов и Венеции — не гнушались торговать в русских городах. Многие из них имели в торговых рядах свои лавки, с коими, разумеется, не могли сравняться лабазы мелких посадских тяглецов.

Архиепископ сам как-то видел на Торговой площади в Ярославле добрый десяток лавок Луки Дурандина. Но Лука в них не сидел. В лавках вели торг «сидельцы». Богат, зело богат ярославский гость! И не зря он кинул последние слова, намекая на свое особое положение.

— Такой же именитый купец и мой добрый знакомец, господин Готлиб, что дожидается твоего слова у палат. Он ближний друг самого Ченслера.

Последние два слова Лука выделил с особым нажимом, в надежде, что владыка тотчас смекнет о ком идет речь. Но Давыд и ухом не повел, молвил равнодушно:

— Духовный пастырь не должен ведать каждого иноземного купца. Его дело — храм и неустанные молитвы Господу.

— Ченслер — не простой купец, владыка. Его почитает сам великий государь, кой осыпал иноземца неслыханными щедротами. Вдругорядь скажу, что Готлиб сопровождал Ченслера в его поездке из Англии к царю Ивану Васильевичу, и не дай Бог, если государь проведает, что содруга Ченслера где-то прохладно встретили, не подав ему с дороги даже кружки воды. То оскорбление самому самодержцу.

Давыд поперхнулся, словно кусок застрял в его горле. Желудевые глаза его недружелюбно скользнули по Дурандину.

— Надлежит упреждать о своих знакомцах, Лука сын Иванов.

Владыка взял со стола серебряный колокольчик, звякнул. В покои тотчас вошел прислужник.

— У крыльца поджидает иноземец. Проводи его в трапезную. И дабы никаких яств и питий не жалеть!

Отдав повеленье, вновь повернулся к Дурандину.

— Поведай, сын мой о купце Ченслере.

— Охотно, владыка… То случилось поздней осенью 1553 года. С дальних берегов Студеного[74] моря, от самого устья Северной Двины, ехал в Москву прибывший из-за моря на корабле англичанин Ричард Ченслер. На Москве он вручил государю грамоту английского короля Эдуарда, кой предложил установить с Англией торговые сношения для обоюдной пользы и дружбы. До этого времени Россия вела торговлю с Западной Европой через прибалтийские государства, кои не пропускали в Московию оружие и искусных мастеров. И вдруг у царя Ивана Васильевича, кой воевал с Ливонией, появилась такая возможность. Он торжественно и милостиво принял заморского гостя. Ричард Ченслер получил грамоту на право свободной беспошлинной торговли всех аглицких купцов в Московском государстве. Когда Ченслер вернулся в свою страну, то аглицкие купцы создали для торговли с русскими «Московскую кумпанию», коя получила от своего короля монополию на торговлю с Россией и отыскание новых рынков на всем Севере. Но аглицкие купцы не остановились на этом и стали использовать волжский путь, дабы завязать торговые сношения с Персией. Для оного аглицкие купцы Дженкинсон и Готлиб совершили по Волге несколько путешествий в Персию и даже посетили Бухару. Им удалось добиться важных торговых льгот от персидского шаха.

— Поди, зело разбогатели аглицкие купцы? — прервал Дурандина архиепископ.

— Не без оного, владыка. Иноземцы, пользуясь волжским путем, получали большую прибыль от торговли с Персией. О том изведал царь Иван Васильевич и ввел для аглицких купцов непременную уплату — половину пошлины при проезде через Казань и Астрахань. Но иноземцы от оного никак не обеднели, их торговля расцвела. Они поставили в Москве на Варварке громадное подворье.

— И не только на Москве, сын мой. Подобное подворье, как мне известно, недавно появилось и в Ярославле.

— Основал его мой добрый знакомец Готлиб.

— Богат, богат немчин, — опять свернул на прежнюю мысль владыка.

Его слова не ускользнули от внимания Дурандина. Этот жадень (о том каждому известно) не зря на калиту иноземца напирает. Пора действовать. Золото не говорит, да чудеса творит.

— Богат, скрывать не стану, владыка. Готлиб, хоть и иной веры, но, побывав с Ченслером в Москве, зело на кремлевские соборы дивился. Знатные-де храмы. И про ростовский собор Успения он лестно отозвался. А я ему возьми да молви: «Владыка Давыд неустанно о процветании храмов печется. Жаль, деньгами скуден, а то бы новые церкви поставил». А Готлиб: «Помочь надо, его преосвященству. Пусть и далее свою епархию дивными храмами украшает».

Лука Дурандин положил на стол кожаный мешочек, туго набитый золотыми монетами.

Глаза Давыда на короткий миг блеснули хищным огнем. Зело щедрый дар!

— Так, глаголешь, царский воевода Мышецкий на мое повеленье полагается?

— Истинно, владыка. Он хорошо ведает, что возведение одной немецкой кирхи не принесет большой урон православию, ибо царь Иван Васильевич дозволил аглицким купцам поставить кирху в Немецкой слободе.

Слова Луки Давыдова не были новостью для ростовского владыки. Он хорошо был осведомлен, что творилось на Москве. Весь свой «супротивный» разговор он вел лишь к одной единственной цели — выколотить богатую мзду от немчина. Но и после этого он не должен показывать свою отраду, дабы остаться в глазах Дурандина истинным поборником православной веры.

— Мне зело понятны тяготения иноземцев, поставить свою божницу. Каждый человек, какую бы он веру не исповедовал, должен иметь место, где он мог бы помолиться своему богу. Но в Земляном городе Ярославля немало православных храмов, и там кирхе не стоять. То — мое твердое слово.

Лука Дурандин явно не ожидал такого оборота. Давыд-то — не бессребреник. Мзду ухватил, а немцев с носом оставил. Да быть того не может!

— Но немецкая община хотела бы поставить кирху именно в Земляном городе, поближе к своему подворью.

Владыка был непреклонен.

— Я уже изрек свое слово, сын мой… Не в Земляном городе.

Дурандин облегченно вздохнул. Это уже добрый знак.

— В каком же месте, владыка?

— Вне Земляного города. Я сам укажу место. Немчины в обиде не останутся.

— Да благоденствует твоя епархия, владыка.

Глава 13 НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ

Владыка ехал в возке, обтянутом синим бархатом, расписанном серебряными крестами. Позади — два десятка прислужников, личные охранники архиепископа. Дюжие, молодцеватые, в суконных темно-зеленых кафтанах. Время лихое, а посему у некоторых слуг под кафтанами припрятаны пистоли.

Возок, миновав Земляной город, выехал на одну из слободских улиц, как вдруг навстречу резвым коням выскочил … темно-бурый медведь. Возница оторопел, а кони испуганно заржали, вздыбились и резко, едва не опрокинув карету, понеслись вправо.

Возницу — как ветром сдуло, а владыка, побледнев как полотно, обеими руками вцепился за внутреннюю ручку дверцы…

Слота и Иванка неторопко ехали вдоль крутояра, любуясь раздольной Волгой.

— Могучая река, — восхищенно молвил Иванка, никогда не видевший Волги. — А суда, суда-то какие! Под парусами.

— Эти суда могут и по морю плавать… Господи! Оглянись, Иванка!

К крутояру во всю прыть скакала тройка с возком. Иванка ахнул, спрыгнул с телеги, и, не давая себе отчета в том, что может погибнуть, кинулся встречу коням.

Знать, и впрямь есть Бог на свете. В каких-то трех саженях до обрыва он повис на кореннике, и всем своим могучим телом остановил тройку. В тот же миг он оказался в кольце растерявших прислужников.

Из возка, с трясущимися руками и искаженным от страха лицом, вышел владыка и на ватных ногах подошел к своему спасителю. У Давыда даже голос изменился: стал хриплым и прерывистым.

— Экая напасть…Да как же оное?.. Спас ты меня, сыне.

Иванка и сам еще не мог до конца понять, какая сила сдернула его с телеги и бросила к тройке, несущейся к своей погибели и смерти хозяина возка.

«Какой-то богатый поп», — подумалось ему, ибо перед ним стоял тучный священник в митре, мантии и с большим серебряным крестом поверх груди, усеянном дорогими самоцветами.

Владыка подошел к самому краю обрыва, глянул вниз и размашисто сотворил крестное знамение. Да тут и костей не соберешь. Сего мирянина надо озолотить.

— Как тебя звать, сын мой?

— Иванкой.

— Из людей посадских?

— Крестьянин я, батюшка.

Зятя слегка подтолкнул Слота.

— То — архиепископ Давыд, наш владыка. Поклонись святителю.

Иванка поклонился в пояс. И тут только владыка окончательно пришел в себя. Он кинул злой взгляд на оробевших прислужников.

— Куда смотрели, нечестивцы? Предам анафеме[75], в темницах сгною!..

Долго бушевал владыка, а когда увидел, что к возку со всех сторон стекаются ярославцы, умерил пыл: нельзя забывать о своем духовном сане и благочестии.

Вновь ступил к своему спасителю.

— Далече ли крестьянствуешь, сын мой, и кто твой володетель?

— В Курбе, владыка, у помещика Нила Котыгина.

— Бедствует Нил Егорыч в бывшей вотчине князя Курбского.

Лицо владыки подернулось хмурью, но тотчас вновь обрело дружелюбный вид. Он глянул на парня испытующими глазами. Силен, проворен и храбрости ему не занимать. Жизнью своей рисковал, однако не устрашился: кони его могли под обрыв снести. Зело отважный детина! Вот такого бы к себе в оберегатели. А что? По всем статьям подходит.

— Награжу тебя, сын мой.

Иванка оторопел: владыка протянул ему пять рублей серебром. Таких деньжищ он сроду не видывал.

— Много, святый отче… Эко дело — лошаденок придержал.

Толпа, уже проведавшая в чем дело, рассмеялась:

— Дают — бери, бьют — беги. Да ты, паря, не того стоишь. Бери! После Бога — деньги первые. Есть в мошне — будет и в квашне.

Слота улыбнулся: ярославские мужики бойкие, на язычок острые; таким палец в рот не клади.

— Тут тебе, сын мой, и на пожилое, и на прокорм с избытком. Пожилое можешь Котыгину отдать — и ступай-ка к новому володетелю, у коего ты и горюшка ведать не будешь.

— Это к кому же, святый отче?

— Далеко ходить не надо, сын мой. Я б за твой подвиг с превеликой охотой в епархию взял, и не пашню орать, а при себе держать, дабы оберегал меня от всяких напастей.

Толпа замерла. Повезло же парню! Владыка, никак, своего избавителя в телохранители берет. Станет ходить в бархате, пить и есть с золотого блюда.

Но Иванка в серьезных делах поспешать не любил, сказался уклончиво:

— Благодарствую, владыка. Жена и мать у меня, да и покумекать надо.

— Не тороплю, сын мой. Но коль надумаешь, мой владычный двор тебе каждый укажет.

Архиепископ перекрестил Иванку и направился в возок.

— А медведь-то где? — вспомнила толпа.

* * *

В сей злополучный день челядинец князя Мышецкого, присматривающий за железной клеткой медведя, забыл как следует задвинуть на решетке засов, и преспокойно удалился в холопий подклет, ибо надвигался обеденный час, после коего (опять-таки по стародавнему обычаю) все русские люди, от царя до самого захудалого слуги, валились спать. Даже купцы, коим каждая минута дорога, закрывали на торговых площадях лавки, и уходили на два часа почивать. Нарушение этого обычая вызывало всеобщее осуждение, как проявление неуважения к заветам предков. По дворам, улицам, слободам точно Костлявая с косой прошла. Одни лишь бродячие псы бегали по обезлюдевшим местам.

Недоглядом челядина и обеденным сном, и воспользовался медведь. Вначале он побродил по двору, затем взобрался на старую суковатую яблоню, а с нее уже перекинулся через тын. Удивляясь опустевшему городу, Косолапый побрел по улицам и слободам, пока не наткнулся на возок архиепископа…

Дворовые люди Мышецкого спохватились медведя лишь тогда, когда тот, распугивая проснувшихся людей, вышел из Кондаковской слободы и торопко побежал к заветному лесу. Теперь в самую глухомань уйдет, Михайла Потапыч!

А упустивший медведя дворовый, был нещадно бит кнутом.

Глава 14 ВАСИЛИЙ КОНДАК

Архиепископ Давыд, оглядев окраинную Кондаковскую слободу, указал немчину Горсею поставить божницу «близ притока, иже нисходит к реке Которосли; место бо сие удобно, яко не есть безлюдно, и проходит зде путь ко граду Угличу». Отписал то в грамоте и велел немчину идти с ней к воеводе Мышецкому.

Немчины, конечно, не слишком разутешились повелением владыки, но, дотошно осмотрев указанное место, пришли к выводу: сойдет. И надел не глухой, и река под боком, и торговая дорога на Углич совсем близка.

Владыка покатил «дозирать» многочисленные ярославские приходы, где без подношений не обойтись, но вкупе с отрадной мыслью, в голову архиерея запала и удручающая думка:

«К добру ли медведь выскочил? Не худая ли примета? Отведи беду, Господь всемогущий!»

А вся немецкая община повалила к Воеводской избе, что стояла в Рубленом городе. Борис Андреевич хоть и был в недобром расположение духа (экого славного медведя потерял!), но иноземных купцов принял. Не гоже обижать немчинов: мзду-то от них получил немалую.

Прочел грамоту владыки и удовлетворенно крякнул.

— Ну что, господа купцы, будьте и тем довольны. Можете приступать.

— И всё ж хотелось бы в Земляном городе, — как утопающий за соломинку, безо всякой надежды, норовил заступиться за немцев Лука Дурандин.

Борис Андреич широко развел крепкими длиннопалыми руками.

— На всё воля Божья. В моей власти дела мирские, у владыки — церковные. Молитесь, что еще так сладилось.

И часу не прошло, как слух о том, что иноверцы надумали поставить кирху в преславном граде Ярославле, облетел все торги, улицы и слободы.

* * *

Взбудоражена слобода Кондаковская!

Купец Василий сын Прокофьев, прозвищем «Кондак» (видимо, по названию слободы) места себе не находит. Да и супружница его, Параскева, всполошилась:

— Ишь, чего немцы придумали. Поганую церкву в нашей слободе ставить. Тьфу!

Василий Кондак не был захудалым купчишкой, коих в Ярославле, как комарья в болоте. (Редкий ярославец не приторговывал. Сапожник нес на торги сапоги, кожевник — кожу, горшечник — глиняную посуду… Даже стрельцы держали на торговых площадях свои убогие лавчонки. На скудное царское жалованье не проживешь).

Василий Кондак хоть и уступал Луке Дурандину в своем богатстве, но калиту имел весомую: его насады, груженные товаром, ежегодно ходили по Волге до Хвалынского моря, принося купцу суконной сотни весомые прибытки.

Но не торговыми делами славился среди посадского люда Василий Кондак, а своей непритворной набожностью, свято соблюдая все христианские обряды. Он даже на своем судне срубил на корме небольшую церквушку, заставив ее иконами в серебряных ризах.

Среди ярославцев не было не православных людей, но мало кто из них с таким усердием поклонялся Богу, обрастая всё новыми и новыми грехами, и таких грешников становилось все больше и больше, как нищих и убогих на Руси. Особенно отличались радетели зеленого змия. В свое оправданье баяли: «Курица и вся три денежки, да и та пьет». «Человека хлеб живит, а винцо крепит». «Сколь дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем». «Где кабачок, там и мужичок». «Пьяного да малого Бог бережет»… Столь всего наговорят, колоброды, что на трех возах не увезешь.

Держал чарочку и Василий Кондак, но лишь по великим праздникам, да и то всегда меру знал. Никто его пьяным не видел. А тот, завидев кабак, хмурился. Не по нутру он был Василию. Напрасно царь Иван ввел сии питейные заведения. Ране своим домашним пивком да медком обходились, да и то в «указные» дни.

Еще лет десять тому назад, за исключением немногих дней в году, и вовсе запрещалось пить мед и пиво. Царь Иван Грозный разрешил «черным» посадским людям и крестьянам варить для себя «особое пивцо» и мед лишь четыре раза в году: на Рождество Христово, Рождество Пресвятой Богородицы, Светлое Воскресение Христово (Пасха) и на Троицу. Лишь боярам и купцам дозволялось варить и «курить» вино у себя в теремах без «указных» дней. Так бы и дале велось, если бы царь не учинил Ливонию воевать. Большие деньги понадобились, и государь ничего лучшего не придумал, как открыть кабаки[76]. Допрежь в Москве на Балчуге, а затем и по всей земле Русской, в коих всем черным посадским людям, крестьянам и приезжим свободно разрешалось продавать и пить водку.

Даже у старинных застав, где русские люди при расставании, по обычаю, любили выпить вина, появились кабаки, прозванные в народе «росстанями».

Конечно, со всех сторон в казну царскую побежал немалой доход. Выборные люди (продавцы) принимали на себя обещание всемерно приумножать доходы кабаков, в чем целовали крест, почему и назывались «целовальниками». Однако в народе целовальник слыл под ядреной кличкой «Ермак[77]».

Царь указывал целовальникам: «питухов от кабаков не отгонять» и ради увеличения прибыли действовать «бесстрашно», ожидая за то государевой милости.

Вот «Ермаки» бесстрашно и орудовали, — осуждающе качал головой Василий Кондак. Уж такие жернова! Сколь люду через них перемололи! Порой, бражники из кабака голышом выползали: пропивали не только заработанные деньги, но и всю свою одежду.

Приходили жены, сетовали, но Ермак сурово изрекал:

— И слушать ничего не желаю. У меня царев указ! Прочь из кабака, а не то плетей сведаете!

Ермак не страшился даже боярина. Его холопы вместо работы в кабаке засиделись, а боярин погневался:

— Во двор ступайте, крапивное семя!

Холопы, было, к дверям. А Ермак под нос боярину грамоту сует.

— Царская воля превыше всего, боярин. «Питухов от кабаков не отгонять!» А кто посмеет нарушить царев указ, то велено отписывать о том самому великому государю. И отписывают! Поди, наслышан, боярин, как князя Вяземского батожьем потчевали. Едва, чу, богу душу не отдал. Грозен царь!

Смолчал боярин и убрался в хоромы, не солоно хлебавши. Целовальник Рыкуня и впрямь может на Москву кляузу настрочить.

Иногда Василий Кондак шел по улицам и видел там и сям пьяных, валяющихся в грязи. Не подними — так и замерзнет до смерти. Крикнет извозчика, но тот губы кривит:

— Чего взять с голи перекатной? Извозом кормлюсь.

— Развези бражников по домам, мил человек. Я тебе заплачу.

— Ну, коль сам Василь Прокофьич просит, — почтительно приподнимет колпак извозчик.

Василий Кондак слыл в городе уважаемым человеком, как такому отказать? Да и плата выйдет двойная. И от купца деньгу получил и от домашних питуха за благополучную доставку.

А Василий Кондак лишь грустно головой покачает, давно уже ведая, что русские люди никогда не пропустят удобного случая выпить или опохмелиться чем бы то ни было, но большею частью просто водкой. Они считают за великую честь, если какой-нибудь знатный боярин или купец поднесет им из собственных рук несколько чарок, то они все чарки будут пить, из опасения оскорбить отказом до тех пор, пока не свалятся на месте[78]…

Василий Кондак искренне страдал душой, видя, как вино губит русских людей. Иногда он заходил в приходские церкви и просил священников сказывать проповеди, кои бы порицали любителей зеленого змия. Написано же в Священном Писании, что «пьяницы царства Божия не наследуют».

Попы радушно встречали Василия Кондака: он не только самый набожный и благочестивый прихожанин, но и никогда не жалеет своей казны на дела церковные. Попы учтиво выслушивали купца и на другой же день принимались стращать бражников «вечными муками», но бражников, по сути, в храме и не было. У них один ответ: «Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку».

Василий всегда помнил о заповеди Иисуса Христа. Не случайно в «Сказании о построении Вознесенской церкви» о нем сказано, что Василий Кондак «ходящее во мнозехъ добрыхъ делахъ, помогаша от трудов своих праведных бедствующей и страждущей братии».

Немцы облюбовали кирху неподалеку от двора Василия Кондака. Христолюбивый купец настолько возмутился, что пошел к воеводе. Но тот резонно ответил:

— И рад бы тебе помочь, Василий Прокофьич, но в церковные дела я не встреваю. Кирху повелел ставить владыка Давыд.

— Я и до владыки дойду. Иноверческому храму в Ярославле не бывать! — веско молвил Василий Кондак.

Глава 15 ОПРИЧНИКИ

Нил Котыгин, находясь в Ливонии, как-то ночью вякнул на большом подгуле:

— Завязнем мы тут, служилые. Кой год воюем, а никакого проку. И зачем царю море понадобилось? Сидели тихо, мирно, сенных девок тискали. А ныне? Под дождем мокнем, по грязи ползаем, а на море нам и не глянуть. Сколь бы утка не бодрилась, а гусем не бывать.

Сидел Котыга в шатре, среди десятка поместных дворян, коих ведал уже не первый год.

— И девки у тебя были?

— А то, как же, — осклабился Котыга. — Я ведь из вотчины Андрея Курбского на войну пошел. Знатный был человек. И умом своим славился, и землями богатыми и … смачными девками. Глядишь, и мне перепало, хе-хе…

На другой день взяли Котыгу «за пристава[79]». Один из дворян решил выслужиться перед царскими воеводами и выдал распустившего язык Котыгу с потрохами, в надежде на государеву награду.

После «сыска с пристрастием» Котыгу увезли на Москву к Малюте Скуратову, а тот поведал о «воровских» словах царю.

Иван Васильевич вспылил:

— Иуду Курбского восхвалял?! Ливонскую войну хулил?! Паршивой уткой меня нарекал?! Нещадно казнить, собаку! И людишек его предать смерти. А поместье — разорить, дабы другим неповадно было!

— Завтра же сам отправлюсь, великий государь, — поклонился Малюта.

— И Бориску Годунова прихвати. Пусть свыкается. Земли подлого изменника ему передам.

* * *

На самое Благовещенье[80] в хоромах было скорбно: Федор Иванович Годунов крепко занемог, да так занемог, что больше и не поднялся. Не помогли ни молитвы, ни пользительные травы, ни старец-ведун. Умер Федор Годунов.

Дмитрий Иваныч, тотчас после похорон брата в усыпальнице Ипатьевского монастыря, позвал к себе Бориску да трехлетнюю племянницу Иринушку и молвил:

— Матушка ваша еще позалетось преставилась, батюшка ныне Богу душу отдал. Сироты вы.

Брат и сестрица заплакали, а Дмитрий Иванович продолжал:

— Но Бог вас не оставит. Отныне жить будете в моих хоромах. Стану вам и за отца и за мать. Слюбно ли, чада?

— Слюбно, дядюшка, — шмыгнул носом Бориска[81].

Старая мамка подвела обоих к Годунову.

— Кланяйтесь кормильцу и благодетелю нашему Дмитрию Иванычу. Во всем ему повинуйтесь и чтите как Бога.

Борис и Иринушка поклонились в ноги.

Хоромы дяди были куда меньше отцовых: две избы на подклетях, да две белые горницы со светелкой, связанные переходами и сенями; зато и на дворе, и в сенях, и в покоях было тихо и благочинно.

Дмитрий, в отличие от Федора, не любил суеты и шума: не по нраву ему были ни кулачные бои, ни медвежьи травли, ни соколиные потехи. Жил неприметно и скромно, сторонясь костромских бояр и приказных дьяков.

С первых же дней Дмитрий Иванович привел Бориску в свою книжницу.

— Батюшка твой не был горазд до грамоты. Тебя ж, Борис, хочу разумником видеть. В грамоте сила великая. Постигнешь — и мир в твоих очах будет иной. Желаешь ли стать книгочеем?

— Желаю, дядюшка.

И потекли дни Бориса в неустанном учении. Поначалу Дмитрий Иванович усадил за «Букварь» с титлами да заповедями.

— Тут начало начал, здесь всякая премудрость зачинается. Вот то — аз, а подле — буки. Вникай, Борис. Вникнешь — из буквиц слова станешь складывать…

Не было дня, чтоб Дмитрий Иванович не позанимался с племянником. Борис был прилежен и усидчив, «Букварь» постигал легко. Дмитрий Иванович довольно говаривал:

— Добро, отрок. «Букварь» осилишь, а там и за «Часовник» примемся.

Осилил Бориска и «Часовник», и «Псалтырь» и «Деяния апостолов». А через год и писать упремудрился. Дядя же звал к новым наукам.

— Ты должен идти дальше. Стихари и каноны — удел попов и черноризцев[82]. Но ты Борис рожден не для монашества. Поведаю тебе об эллинской да латинской мудрости.

Дмитрий Иванович молвил о том, мимо чего, боязливо чураясь и крестясь, пробегали многие благочестивые русские грамотеи.

— Примешься ли за сии науки, отрок? Намерен ли узнать о народах чужеземных?

— Намерен, дядюшка. Хочу быть велемудрым! — воскликнул Бориска.

— Добро, отрок.

Не повезло Дмитрию Ивановичу на своих детей. Принесла жена Аграфена двух дочерей и сына, жить бы им да радоваться, но Господь к себе прибрал. Дочерей — на втором году, сына — через год. Горевал, винил жену, мнил иметь еще детей, но Аграфена так больше и не затяжелела. В сердцах норовил спровадить жену в монастырь, да отдумал.

«Видно так Богу угодно. Жить мне без чад, но то докука. Постыло в хоромах без детей. Будет мне Борис за сына. Взращу его и взлелею, разным премудростям обучу. А вдруг высоко взлетит».

На словах Дмитрий Иванович хоть и костерил Федора за спесь и похвальбу, но в душе он поддерживал брата, и не раз, горько сетуя на судьбу, тщеславно думал:

«Годуновы когда-то подле трона ходили. Ныне же удалены от государева двора, лишены боярства. Пали Годуновы, оскудели, остались с одной малой вотчиной. А допрежь в силе были. Великий князь Годуновых привечал, с высокородцами на лавку сажал. Во славе и почестях были Годуновы!»

Терзался душой, завидовал, лелеял надежду, что наступит пора — и вновь Годуновы будут наверху.

Много передумал Дмитрий в своей костромской вотчине, а потом снарядился в Москву.

«Попрошусь к царю на службу. Авось вспомнит Годуновых».

Челобитную подал дьяку на Постельном крыльце. Место в Кремле шумное, бойкое. Спозаранку топились здесь стольники и стряпчие, царевы жильцы[83] и стрелецкие головы, дворяне московские и дворяне уездные, дьяки и подьячие разных приказов; иные пришли по службе, дожидаясь начальных людей и решений по челобитным, другие же — из праздного любопытства. Постельная площадка — глашатай Руси. Здесь зычные бирючи оглашали московскому люду о войне и мире, о ратных сборах и роспуске войска, о новых налогах, пошлинах и податях, об опале бояр и казнях крамольников…

Толчея, суетня, гомон. То тут, то там возникает шумная перебранка, кто-то кого-то обесчестил подлым словом, другой не по праву взобрался выше на рундук, отчего «роду посрамленье», третий вцепился в бороду обидчика, доказывая, что его род в седьмом колене сидел от великого князя не «двудесятым», а «шешнадцатым». Люто, свирепо бранились.

Годунов оказался подле двух стряпчих; те трясли друг друга за грудки, и остервенело, брызгая слюной, кричали:

— Николи Сицкие ниже Матюхиных не были!

— Были! При великом князе Василии Сицкие сидели без мест! Худороден ты, Митька!

— Сам ты из подлого роду! Дед твой у великого князя в псарях ходил. Выжлятник![84]

— Поклеп! Холопи, бей Сицких!

И загуляла свара!

А крыльцо потешалось: свист, улюлюканье, хохот.

Сбежали с государева Верха жильцы-молодцы в золотных кафтанах, уняли стряпчих.

Всю неделю ходил Годунов на Постельное крыльцо, всю неделю с надеждой ожидал думного дьяка, но тот при виде его спесиво отмахивался.

Другу неделю ждал, третью, а дьяк будто и вовсе перестал его примечать. Скрепя сердце, отвалил думному три рубля (годовое жалованье стрельца) — и через пару дней выслушал, наконец, цареву милость:

— Повелел тебе великий государь быть на службе в Вязьме, — изрек дьяк, передавая Годунову отписную грамоту.

Дмитрий тому немало опечалился: мнил среди стольных дворян ходить, а царь его под Речь Посполитую[85] загнал. Но делать нечего: сам на службу напросился.

И двух лет не прожил в Вязьме, как нагрянули в город царевы молодцы. Грозные, дерзкие, приказали дворянам собираться в воеводской избе.

— Повелел великий государь Иван Васильевич взять Вязьму в свой опричный удел. То великая награда вам царская. Кланяйтесь! — горделиво изрек прибывший в крепость Василий Наумов.

Вяземцы немало словам царева посланника подивились. Что на Москве? Что за «опричный удел?» И что за люди наехали в крепость диковинные? На всех молодцах черные кафтаны, за спинами колчаны со стрелами, а к седлам собачьи головы да метлы пристегнуты.

А Василий Наумов, придирчиво оглядев каждого дворянина, напустил страху:

— На Руси крамола. Князья и бояре замыслили великого государя извести.

Дворяне закрестились, а Наумов осерчало продолжал:

— То злодейство великое! Своевольцы на помазанника Божьего замахнулись. Царь Иван Васильевич Москву покинул и сидит ныне в Александровой слободе.

— Да что же это деется, батюшки! — испуганно воскликнул вяземский воевода.

— А то и деется, что своевольцы бояре Владимира Старицкого[86] в цари метят, — бухнул напрямик Наумов.

Ахнули дворяне.

— Старицкий да бояре с ливонцами снюхались, подлой изменой норовят трон захватить. Царь Иван Васильевич зело огневался и повелел в Опричный двор верных людей кликать. Набирает царь удельную тысячу — опору, защиту и меч государя. Выгрызем и выметем крамолу боярскую!

«Так вот отчего у царевых слуг собачьи головы и метлы», — подумалось Дмитрию Ивановичу.

А Василий Наумов все бушевал:

— Велено мне вяземцев крепко сыскивать. Нет ли и тут измены? Бояре по всей Руси крамолу пустили. Недругов ждет плаха, содругов — царева милость.

И с того дня поднялась в крепости кутерьма. Опричники перетряхнули дворы, хоромы и поместья, тянули в воеводскую избу на «расспросные речи» дворян и детей боярских[87], приказных людей и холопов.

Сосед Годунова, помещик Курлятьев, пенял:

— Свирепствуют опричники, людишек грабят, девок силят. Норовил пристыдить, так кнута получил. Ты-де сродник князя Горбатого, а тот царю лиходей, Владимира Старицкого доброхот. Да кой сродник? Завсегда от Горбатого одаль. И как ныне грозу избыть?

Но не избыл грозы помещик Курлятьев. Имение его отобрали на государя, хоромы разорили, а самого сослали в северные земли. В опалу угодило еще с десяток дворян.

Дмитрий Иванович уцелел: никто из Годуновых в родстве с «изменниками» не значился. Сказалось и то, что когда-то Василий Наумов бывал у Годуновых в Костроме и слушал дерзкие речи Федора:

«Родовитые задавили, ступить некуда! Русь же поместным дворянством держится. Вот кого надо царю приласкать».

О том же молвил в тот день и Дмитрий Иванович:

«И войско, и подати — все от нас. Многие же бояре обельно[88] живут».

Припомнил те речи Василий Наумов.

— Коль в ту пору бояр хулил, то ныне и вовсе должен быть с нами.

Но главное испытание ждало вяземцев на Москве: каждому учинили допрос в Поместном приказе. Вел сыск любимец царя, опричник Алексей Басманов. А были с ним Захарий Овчина, Петр Зайцев да Афанасий Вяземский; поодаль сидели дьяки и подьячие с разрядными книгами. Поднимали родословную, чуть ли не с Ивана Калиты; накрепко пытали о дедах и прадедах, дядьях и тетках, братьях и сестрах, женах и детях.

Дмитрий Годунов устал от вкрадчивых вопросов дьяков и прощупывающих взоров опричников; казалось, расспросным речам и конца не будет.

Но вот молвил Алексей Басманов:

— Видит Бог, честен ты перед великим государем, Дмитрий Годунов. Однако, чтобы стать царевым опричником, того мало. Ты должен быть его верным рабом. Он повелит тебе казнить отца — казни, отрубить голову сыну — руби, умереть за царя — умри! Государь для тебя — отец, а ты его преданный пес. Способен ли ты на оное, Дмитрий Годунов?

Дмитрия Ивановича в жар кинуло. Слова Басманова были страшны и тяжело ложились на душу, но он выстоял, не дрогнул, ведая, что в эту минуту решается его судьба.

— Умру за государя.

— Добро, Дмитрий, — кивнул Басманов и велел кликнуть попа. Тот, черный, заросший, могутный, с крестом и иконой, вопросил густым басом:

— Отрекаешься ли, сыне, от отца-матери?

— Отрекаюсь, святый отче, — глухо, покрываясь липким потом, отвечал Годунов.

— От чад своим и домочадцев?

— Отрекаюсь, святый отче.

— От всего мирского?

— Отрекаюсь, отче.

— Поклянись на святынях.

Дмитрий Иванович поклялся, а поп, сурово поблескивая диковатыми глазами, всё тягуче вопрошал:

— Будешь ли служить единому помазаннику Божьему, великому государю?

— Буду, отче…

В тот же день выдали Дмитрию Ивановичу Годунову черный опричный кафтан и молодого резвого скакуна; пристегнули к седлу собачью голову да метлу и повелели ехать к царю в Александрову слободу.

Бориску же с Иринушкой отвезли в московский дворец, к царице Марье Темрюковне.

А по Руси гулял опричный топор.

Пытки, дыбы, плахи, кровь.

Царь выметал боярскую крамолу.

* * *

До шестнадцати лет Борис Годунов прислуживал за столом царицы, а затем его перевели на половину государя.

Иван Васильевич, увидев в сенях статного, цветущего красотой и благолепием юношу, невольно воскликнул:

— Чьих будешь?

Юноша земно поклонился.

— Бориска Годунов. Дядя мой, Дмитрий Иваныч, у тебя, великий государь, постельничим служит.

Царь взял Бориса за подбородок, вскинул голову. Молодец смотрел на него без страха и робости, глаза чистые, преданные.

— Нравен ты мне. Будешь верным слугой?

— Умру за тебя, государь!

— Умереть — дело не хитрое, — хмыкнул царь. — Выискивать, вынюхивать усобников, за тыщу верст видеть боярские козни — вот что мне надобно. Но то дело тяжкое, недруги коварны.

Борис впервые так близко видел государя. А тот, высокий и широкоплечий, с удлиненным, слегка крючковатым носом, смотрел на него изучающим, пронзительным взором.

— Млад ты еще, но чую, не лукавишь. Возьму к себе спальником.

Борис рухнул на колени, поцеловал атласный подол государева кафтана.

— Не елозь! Службой докажешь.

Дмитрий Иванович был обрадован новой милостью царя: вот теперь и племянник приближен к государю. Вновь в гору пошел род Годуновых, поглядел бы сейчас покойный брат Федор.

Вот уже несколько лет ходил Дмитрий Иванович в царских любимцах. О том и не мнилось, да случай помог.

Как-то духовник царя, митрополит Афанасий, прознавший о большой книжности Дмитрия Годунова, позвал того в государеву библиотеку. Кивнул на стол, заваленный рукописными книгами и свитками.

— Ведаешь ли греческое писание, сыне?

— Ведаю, владыка.

Митрополит, маленький, сухонький, скудоволосый, протянул Годунову одну из книг.

— Чти, сыне. То — божественное поучение.

Дмитрий Иванович читал без запинки, голос его был ровен, чист и полнозвучен.

Ни митрополит, ни Годунов не заметили появление царя; тот застыл подле книжного поставца; стоял долго и недвижимо.

— То похвалы достойно! — наконец громко воскликнул он.

Годунов обернулся. Царь!

Дмитрий Иванович от неожиданности выронил книгу из рук, зарумянился, земно поклонился.

— Похвалы достойно, — повторил царь. — Не так уж и много у меня ученых мужей, кои бы внятно чли греческую книгу.

Иван Васильевич вскоре удалился в свои покои, но книгочея он не забыл. И трех дней не минуло, как Дмитрию Годунову было наказано явиться в государеву опочивальню. То было вечером, когда Иван Васильевич готовился ко сну.

Покои были ярко освещены серебряными шандалами и двумя паникадилами, висевшими на цепях, обтянутых красным бархатом. В переднем углу стояли небольшая икона и поклонный крест — «как сокрушитель всякой нечистой и вражьей силы, столь опасной во время ночного пребывания».

Иконостасов с многочисленными образами, крестами и святынями в постельной, по обычаю, не держали: утренние и вечерние молитвы царь проводил в Крестовой палате.

Государь лежал на пуховой постели, укрывшись камчатым кизилбашским одеялом с атласной золотой каймой. Лицо царя было спокойным и умиротворенным: из опочивальни только что вышли древние старцы-бахари, кои потешили Ивана Васильевича сказками и былинами.

Дмитрий Годунов вошел в опочивальню вместе с постельничим Василием Наумовым. Тот ступил к ложу, а Годунов застыл у порога.

— Подойди ко мне, Дмитрий, — благосклонно молвил царь.

Иван Васильевич протянул Годунову книгу, оправленную золотом и осыпанную дорогими каменьями; верхняя доска была украшена запоною с двуглавым орлом, а нижняя — литым изображением человека на коне в голубом корзно[89]; под конем — змий крылатый.

— Книга сия греческим ученым писана. Зело мудрен… Чел да подустал очами. Соблаговоли, Дмитрий. Голос твой мне отраден.

Дмитрий чёл, а Иван Васильевич внимательно слушал, лицо его то светлело, то приходило в задумчивость.

— Мудрен, мудрен грек! — воскликнул царь. — Сию бы голову для Руси… А впрочем, и у меня есть люди вдумчивые. Один Ивашка Пересветов чего стоит. Челобитные его о переустройстве державы весьма разумны. А Лешка Адашев, а Сильвестр? Светлые головы. Аль хуже мои разумники греков?

Царь поднялся с ложа, продолжал с воодушевлением:

— Книжники, грамотеи, ученые мужи зело надобны Руси. Друкарей[90] из-за моря позову. Заведу на Москве Печатный двор, книги станем ладить. И чтоб писаны были не иноземным, а славянским письмом. Ныне неверных и богохульных писаний развелось великое множество. Всяк писец-невежда отсебятину в право возводит. Законы Божии, деяния апостолов читаются разно, в службах неурядица. Довольно блудословия! Я дам народу единый Закон Божий, единую службу церковную и единого самодержавного царя. В единстве — сила!

Иван Васильевич говорил долго и увлеченно, а когда, наконец, замолчал, горящий взор его остановился на лице Годунова.

— Станешь ли в сих делах помогать мне, Дмитрий? Погодь, не спеши с ответом. Дело то тяжкое. Боярству поперек горла новины. Злобятся, псы непокорные! Через кровь и смерть к новой Руси надлежит прорубаться. Горазд ли ты на оное, Дмитрий? Не дрогнешь ли? Не прельстит ли тебя дьявол к руке брата моего, доброхота боярского Владимира Старицкого?

— Я буду верен тебе, великий государь, — выдерживая пронзительный взгляд царя, твердо молвил Дмитрий.

— Добро. Отныне будешь при мне.

Вскоре, в одночасье, преставился глава Постельного приказа Василий Наумов. Многие царедворцы чаяли попасть на его место, но Иван Васильевич не спешил с назначением: Постельный приказ — личное ведомство, домашняя канцелярия государя. Постельничий ведал не только «царской постелью», но и многочисленными дворцовыми мастерскими: распоряжался он и казной приказа.

Да если бы только эти дела! Постельничий отвечал за безопасность государя и всей его семьи, оберегая от дурного глаза, хворей и недругов. Приходилось самолично отбирать для дворца рынд и жильцов, спальников и стряпчих, сторожей и истопников. Являясь начальником внутренней дворцовой стражи, постельничий каждый вечер обходил караулы.

В те дни, когда государь почивал один, без царицы, постельничий укладывался спать в государевом покое. Была в его руках, для скорых и тайных государевых дел, и царская печать.

Близок был к государю постельничий! Теплое место для царедворцев. То-то бы встать во главе домашнего царского приказа.

Выбор государя неожиданно пал на Годунова. Высоко взлетел Дмитрий Иванович!

Глава 16 КРОВАВЫЙ НАБЕГ

Едва над Москвой заря занялась, а уж опричники одвуконь. Малюта Скуратов, рыжебородый, приземистый, оглядев сотню, молвил:

— Ехать далече, под Ярославль. Надлежит нам, верным царевым псам, змеиное гнездо порушить.

Бычья шея, тяжелый прищуренный взгляд из-под нависших клочковатых бровей, хриплый, неторопкий голос:

— Мчать нам денно и нощно… Все ли во здравии?

Взгляд начальника Сыскного приказа, Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского, вперился в Бориса: впервой юному цареву рынде быть в далеком походе.

— Во здравии, — отозвался Борис.

— Во здравии! — хором откликнулась сотня.

— Гойда! — рыкнул Малюта.

Сотня помчала «выметать крамолу»…

Вихрем влетели в Курбу. Завидев всадников с метлами и собачьими головами у седла, мужики всполошено закричали:

— Кромешники![91]

— Спасайтесь, православные!

Но спасения не было. Опричники, настигая, рубили саблями и пронзали копьями.

Крики, стоны, кровь!

Борису стало худо. Сполз с коня, пошатываясь, побрел к ближней избе.

— Чего ж ты, рында?.. Никак, и сабли не вынул, — боднул его колючим взглядом Малюта.

Борис, привалившись к стене, молчал, руки его тряслись.

— Да ты, вижу, в портки наклал. Эк, рожу-то перевернуло, — зло и грубо произнес Малюта. — Аль крамольников пожалел? Негоже, рында. А не царь ли сказывал: «Искоренить крамольное гнездо!».

(Иван Грозный до самой смерти не мог простить предательства Андрея Курбского, и, если до введения опричнины, он раздал вотчину опального князя худородным дворянам, то «крамола» Котыгина с бывших земель Курбского, в лютое время опричнины, привела царя в необычайную ярость, чем и воспользовались «кромешники», ведая, что Иван Грозный простит им любое изуверство).

Опричники приволокли к избе связанного мужика в разодранной рубахе. Мужик большой, крутоплечий, в пеньковых лаптях на босу ногу.

— Этот, Григорь Лукьяныч, опричника убил. Орясиной шмякнул.

— И поделом ему, прелюбодею. Он мою дочку сраму предал, паскудник! — дерзко произнес мужик.

— Тэ-эк, — недобро протянул Малюта и перевел взгляд на Бориса. — Не его ли пожалел, рында? А он, вишь ли, цареву слугу порешил. Крепко же в земле Курбского людишки на государя науськаны. Все тут крамольники!

Малюта шагнул к мужику, ткнул окровавленным концом сабли в живот.

— Как же ты посмел, смерд, на царева опричника руку поднять?

— И поднял! — яро огрызнулся мужик. — Будь моя воля — и тебя бы, кат, порешил!

Мужик харкнул Малюте в лицо.

— Пес!

Малюта широко и мощно взмахнул саблей. Кудлатая голова мужика скатилась в бурьян.

Борис Годунов побледнел, закрыл глаза, его начало мутить.

— Нет, ты зри, зри, рында! Привыкай царевых врагов кромсать.

Малюта выхватил голову из бурьяна и поднес ее к лицу Бориса.

— Зри!

Прямо перед Борисом оказались застывшие, широко распахнутые глаза. У него перехватило дыхание, и он, покрываясь потом, отвернулся и побежал за угол избы.

Малюта сплюнул.

— Слаб рында.

Глава 17 МОЛОДОЙ БАРИН

Еще издали Слота и Иванка увидели черные, густые дымы пожарищ.

— А ведь то наше село горит! — встревожено произнес Слота и огрел лошадь вожжами.

— Барские хоромы!.. Да и избы, Слота.

На душе мужиков стало смятенно: в избах оставались их семьи.

— Гони, Слота!

Подъезжая к Курбе, мужики увидели, что полыхают пять крестьянских изб и хоромы Нила Котыгина.

Лицо Слоты и вовсе помрачнело: горела и его добротная изба на высоком подклете. Он соскочил с подводы и изо всей прыти ринулся к селу. За ним припустил и Иванка, хотя уже заметил, что его дом остался в сохранности.

Опричники допрежь разорили имение, а затем, пустив «красного петуха» на терем Котыгина, кинули огненные факелы и на кровлю Слоты, подумав, что это изба приказчика; походя, не пощадили они и некоторые другие крестьянские избы.

«Изведя крамолу», опричники поскакали к Москве, оставив Бориса Годунова с десятком оружных людей, выделенных Малютой из своей сотни. Перед отбытием глава Сыскного приказа молвил:

— Царь указал приписать сию землю к твоей вотчине. Занеси оставшихся мужиков в книжицу, укажи им барщину и оброки, назначь смердам нового приказчика (Пинай был зарублен) и возвращайся в Москву.

— Но мне понадобится старая книжица, а хоромы полыхают, — растерялся юный Борис.

— Зело мало опытен ты, рында. Порядную книжицу никогда не жгут.

Малюта кивнул одному из опричников, и тот протянул Годунову замусоленную книжицу.

— Владей, рында! — Малюта стеганул плеткой коня и гулко воскликнул:

— Гойда!

— А где ж мне пока жить? — крикнул вслед Годунов.

Но Малюта уже не слышал.

— Да ты не переживай, Борис Федорович, — подъехал к Годунову один их молодых опричников. — Пока мужики не сбежались, отъедем к реке да коней напоим. А без пристанища не останемся. У местного батюшки изба просторная.

— Поехали к реке, — охотно согласился Борис. Ему не хотелось слышать крики мужиков и надрывные плачи женщин. Надо переждать, пока смерды не угомонятся…

Иванка вбежал в свою избу, но ни Сусанны, ни Настены дома не оказалось. Он уже успел заметить двух зарубленных мужиков, и на сердце его потяжелело. Что же произошло, Господи?! Где мать и Настена?

Иванка поторопился к избе тестя, коя уже догорала. Вокруг галдели мужики, растаскивали баграми оставшиеся в целости нижние бревна, а удрученный Слота сновал вокруг пожарища и так же, как зять, горестно раздумывал о своей многочисленной семье.

Соседи ничего вразумительного сказать не могли:

— Никого не видели… И Сусанну с Настеной не видели.

Мрачный Слота глянул на пасмурных мужиков и спросил:

— Что за лиходеи на село набежали? Аль поганые татары?

— Свои, Слота. Виду диковинного. К седлам собачьи морды и метлы привязаны. Орали: «Выметем измену!». А сами саблями принялись махать. Мужик подвернется — зарубят, девка — надругаются. Чисто ордынцы! Ты глянь, Слота, что над селом они содеяли. Изверги!

— Уразумел, мужики. То — государевы опричники, о ких мне намедни в Ярославле сказывали. Царь-де всю землю разделил на опричнину и земщину. Бояр, что царю супротивничают, нещадно казнят. На Москве жуть что творится. Одного в толк не возьму. Наше-то село, чем провинилось? Нил Котыгин — не из бояр, худородный дворянишко. Царь, как слух идет, таких захудалых помещиков прилучает, вотчины им боярские жалует. Сумятица у меня в башке, мужики.

— Вот и у нас сумятица, Слота. Тиуна и всех дворовых людей Котыги лиходеи саблями посекли. Нам-то как дале жить?

— Была бы шея, а хомут найдется.

* * *

Тяжел был день для мужиков. Погорельцы оплакивали свои избы, убитых похоронили на церковном погосте, а Слота и Иванка оставались в неведении: их семьи бесследно исчезли. У Слоты же тройная беда: не только сгорела изба, пропала жена и дети, но в огне пожара погибли скотина и годами нажитое, добро. Ни кола, ни двор у Слоты! Остался гол, как сокол. И всё же главная напасть — жена и дети.

В который уже раз обходили с Иванкой село (село большое!), расспрашивали мужиков, баб и ребятишек, но всё был тщетно. Словно черти унесли. Оглядели гумна, прошлогодние риги, прошлись по речке Каменке, даже на раменье[92] заглянули.

У Иванки разрывалась душа. Неужели опричники увезли с собой мать и Настенку? Но зачем они им понадобились? Скоре всего надругались (мать до сих пор из себя видная), убили и где-то бросили. Выродки!

На сердце Иванки пала такая острая жалость, что он застонал. Только теперь он понял, как сильно любил мать и жену. Настенка на днях, поблескивая улыбчивыми зелеными глазами, молвила:

— А я, кажись, затяжелела, Иванушка.

Он ласково обнял жену.

— Рад буду, Настенка, коль сыном меня одаришь.

— А коль дочкой? Кочергой огреешь?

— Да ты что, Настенка? Любое чадо — отцу в утеху…

И вот теперь сгинула Настенка.

В сумерках Сусанна и Настенка, а вкупе с ними семья Слоты вернулись в село.

Возрадовались мужики, накинулись с расспросами. Отвечала Сусанна:

— Надумали мы в доранье за малиной сходить. И всё бы, слава Богу, но в малиннике на нас медведь напал. Мы от него дёру, а он за нами. И чего так разозлился? Чуть ли не версту за нами гнался. Знать, любимое место его нарушили. Едва от него убежали. Огляделись — дремуч лес. А тут и солнышко, как на зло спряталось. Заблудились. Много часов плутали, чаяли, уж и не выбраться. И всё же есть Бог на свете. Как ни старался леший нас закружить, но мы к селу всё же вышли.

Трапезовали в избе Иванки, но у Устиньи не лез кусок в горло. Из глаз ее бежали неутешные слезы.

— Как же дале нам жить? Всё утратили. В чем в лес ушли, в том и дале ходить. Впору за суму браться.

— Не горюй, как-нибудь выкрутимся, — успокаивал Слота.

— Выкрутимся! — твердо высказал Иванка. — Вы еще, мать с женушкой, не ведаете, что я стал богатым человеком. И новую избу тестю срубим, и живность на двор купим. Не пропадем. Не так ли, Слота?

Тесть глянул на зятя ожившими глазами.

— Ты и впрямь дашь мне денег?

— Пора и долги отдавать, Слота. Я, чай, не забыл, как ты нам с матерью помог на селе обустроиться. Мнил, век с тобой не сквитаюсь, да вот случай подвернулся.

— Какой случай, сынок?

Иванка скупо поведал, а Слота добавил:

— Жизнью твой сын рисковал, спасая владыку. Коней-то остановил перед самой кручей. Еще бы один миг — и прощай буйная головушка. Вот владыка и расщедрился. Горяч и зело храбр, бывает, у тебя сын, Сусанна.

Сусанна не знала, что и молвить: то ли похвалить Иванку, то ли поругать. Вздохнула, покачала головой и кратко молвила:

— В деда пошел.

Затем разговор перекинулся на нежданных лихих гостей — опричников.

* * *

Утром мерно зазвонило било, что стояло неподалеку от храма Вознесения Христова, вызывая страдников на сход.

Страдники не задолили, сошлись на площадь, гадали: кто зовет и по какому поводу? Один лишь тиун мог указать ударить в било и любой селянин, коль приметит пожар. Но Пинай уже покоится на погосте, а избы вчера горели. Пожимали плечами мужики.

Наконец из ворот поповского двора выехали оружные всадники. Мужики обмерли. У седел — собачьи морды и метлы. Опричники!

— Может, до изб добежать и вилы взять, Слота? Лиходеев не так и много, — сказал один из страдников.

— Мнится мне, не на сечу едут. Допрежь послушаем, мужики.

Впереди на игреневом[93] коне ехал юный опричник в голубом кафтане, расшитом серебряными узорами. Лицо чистое, белое, еще безусое. На голове — шапка, отороченная собольим мехом, из-под нее раскинулись по плечам черные густые кудри. Благолеп, юнота!

Борис Годунов осмотрел хмурую, настороженную толпу и по спине его пробежал озноб. Мужики злы, их много, они готовы растерзать опричников за вчерашний кровавый набег. Ишь, какие свирепые лица!

Борису впервые за свою жизнь стало неуютно и страшно.

— Говори, рында, — тихо подтолкнул словами кто-то из старших опричников, находившихся позади Годунова.

И Борис, преодолев робость, не слезая с коня, произнес:

— Дворянин Котыгин оказался царским изменником, а посему его поместная земля с крестьянами по повеленью великого государя передана мне — Борису Федоровичу Годунову.

«Опять угодил к Годунову, — безрадостно подумалось Иванке. — Допрежь у отца его жилы тянули, а ныне сыну пришел черед мужиков ярмить».

Тотчас вспомнились злобные слова юного отрока, когда надумали к новому барину уходить:

— Собак! Собак бы на них спустить!..

Такое век не забудешь.

А Борис Годунов продолжал:

— Вновь перепишу всех в порядную книгу. Ходить на барщину и платить оброки по той же книге. Уразумели?

Лица страдников продолжали пребывать такими же злыми и угрюмыми. Каждому хотелось изведать: за какие прегрешения опричники избы пожгли и пятерых крестьян саблями посекли?

— Уразумели? — уже более строго, окрепшим голосом переспросил Годунов.

— Не велика премудрость, — ворчливо отозвался Слота. — Ты лучше поведай нам, барин, почто твои опричники избы спалили и мужиков зарубили? Аль мы тоже царевы изменники?

Борис замешкал с ответом. Царского указа, дабы казнить крестьян не было. Их надлежало записать за новым владельцем, но опричники, громя усадьбы «изменников», нередко подвергали разгрому и крестьянские дворы, бесчинствуя с невероятной жестокостью.

Видя, что ответ Годунова затянулся, вперед выдвинулся старший опричник.

— Те мужики с ослопьями[94] кинулись. На царевых людей! А то дело тоже изменное, вот и пришлось воров наказать.

— Сомнительно! — не сдержавшись, выкрикнул Иванка. — Крестьяне никогда изменниками царю не были. Опричники принялись жен и девок силить. Какой же мужик не воспротивится?

Мужики загалдели. (Толпе всегда нужны коноводы!).

— Истинно сказано!

— Поруху нанесли!

— Пять семей без кормильцев оставили!

Иванку хоть и норовил придержать Слота, но он и вовсе отделился от мужиков, и оказался перед Годуновым.

— Надо бы по совести поступить, барин.

— Это как, смерд? — негодующе глянул на дерзкого молодого мужика Годунов.

— По совести, — повторил Иванка. — Три рубля за погибель кормильца, два — на постройку избы.

Годунов пристально вгляделся в «бунтовщика» и вдруг его осенило. Да это тот самый рослый парнишка, кой в Юрьев день приходил вкупе с отцом и матерью к его родителю Федору Ивановичу. Теперь он еще больше вырос и возмужал, как матерый волк. Непокорный смерд! Как он может требовать каких-то денег с любимца царя?!

Годунов по натуре своей никогда не был храбрецом, но в исключительных случаях он становился непредсказуемым. Его захлестывала гордыня, переходящая в беспощадность.

— Да как ты смеешь, смерд?! Связать его!

Опричники выхватили сабли. Еще миг, другой — и начнется новый ужасающий погром.

Но тут сызнова вмешался Слота. Он подбежал к Иванке и затолкал его в толпу. Сам же, понимая, что опричники могут пусть в ход сабли, умиротворенно молвил:

— Ты уж прости его, барин. У него с головой не всё ладно, дурь находит. И на барщину будем ходить, и оброки справно платить. Даже хоромы тебе новые поставим. Барину и царю верой и правдой служить будем.

Опричники вложили сабли в ножны, и Годунов заметно остыл, уразумев, что стычка с мужиками могла привести к тяжелым последствиям. По их ожесточенным лицам было видно, что они наверняка бы ринулись за топорами и вилами.

— Быть посему, — сказал Борис.

— А с новым приказчиком как быть, барин?

— Из Москвы пришлю.

Глава 18 В РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

После отъезда опричников, Слота собрал мужиков на сход и поведал о своей поездке к немецкому гостю Горсею:

— Я уже вам толковал, что он купец честный. Добрую цену дал.

Слота подкинул на широкой ладони увесистый кожаный мешочек.

— На оброки с лихвой хватит. Но вот кому теперь серебро получать — голова кругом. Мы слово давали Пинаю, что деньги до последней полушки Котыге подадим. Барина же нашего казнили, тиуна тоже загубили. Новый же барин ничего не ведает. Как быть, мужики?

Призадумались страднички. Дело небывалое. Тут, ох, как крепко покумекать надо!

— А и кумекать нечего, сосельники, — подал голос Иванка. — Деньги нам не с неба свалились. Кто три недели в лесах мед и зверя промышлял? Мы! Порой, жизнью рисковали. Лутоху едва медведь не заломал, кое-как из когтей вырвали. Гляньте на него, до сих пор едва бродит. Тяжело нам эти деньги дались. Мы их добывали, мы их и обрести должны.

— А что как новый барин проведает? — выкрикнул один из мужиков.

— Не думаю, что кто-то из нас язык развяжет. Тут батогами не отделаешься. Теперь-то мы сами уверились, что могут сотворить опричники. Надо молчать, как рыба в пироге.

Мужики, как всегда, глянули на степенного и мозговитого Слоту.

— Не худые слова молвил Иванка. В закрытый роток муха не влетит. Будем молчать, мужики. Оброков на нас навесили, как репьев на кусту, а новый барин может еще прибавить. Голодом станем сидеть. А дабы того не приключилось, поделим деньги. По праведному! Особо не обидим погорельцев и тех вдов, кто без мужей остались. Ладно ли так будет, мужики?

— Ладно, Слота!

Семья Слоты вновь ночевала в избе Иванки.

— Завтра пойду в лес дерева подбирать. Ты мне хоть и зять, но не люблю я по чужим углам скитаться. Сою избу пора ставить.

Иванка ничего не ответил. Сидел на лавке отрешенный, глубоко уйдя в свои думы.

Сусанна строго посмотрела на сына: тесть чает избу рубить, а зять и ухом не ведет. А не ему ли также за топор браться?

— Ты чего, сынок, отмалчиваешься?

— Что? — очнулся Иванка. — О чем, мать, речь?

— Ты где витаешь? Тесть твой избу намерен рубить.

— Избу?.. Никакой избы не надо рубить. Оставайся в моей, Слота, а я, пожалуй, к ростовскому владыке подамся.

— К владыке? — вскинул кустистые рыжие брови Слота. — А с женой и матерью ты толковал?

— Непременно, Слота. Но вот что мою душу гнетет. Сидели мы когда-то в костромской вотчине под Годуновым. Худая была жизнь. Когда после Юрьева дня уходили, Годунов нас плетью стегал. Барчук же помышлял собак на нас спустить. Едва ноги унесли. Чую, он меня здесь заприметил. Человек он по всему злопамятный, и добра от него ждать, как молока от кота. Не видать нам здесь доброй жизни. Не хочу под опричниками сидеть. Нагляделся! Мужиков убивают, детей сиротами оставляют, а как о деньгах заикнулся — за сабли схватились. Лиходеи!

— Напрасно ты к Годунову полез, Иванка. Если бы я тебя в толпе не спрятал, ты бы вгорячах такое вякнул, что без побоища не уладилось бы. Многих бы мужиков потеряли.

— Зато бы и опричников смяли.

— Вот-вот. А потом бы из Москвы целое войско нагрянуло, и всех под сабли. Даже бы малых детей не пощадили. Теперь-то внял, дерзкий зятек?

— Внял, Слота. Мудрен ты, а коли так, то поведай: как ты на мой уход из села взглянешь?

— Коль ты под Годуновым жил, тебе видней. Есть в твоих словах сермяжная правда. Не терпят баре смелых смердов, заставляют до земли прогибаться. У меня и самого нет охоты здесь на соху налегать… На твой же вопрос так скажу: от греха не уйдешь, от беды не упасешься. Не думаю, что и у владыки ждет тебя манна[95] с небес. Да и Юрьев день еще не близок.

— А я и не хочу Юрьева дня ждать. Мой рубль за пожилое Годунова лишь озлобит. Он и впрямь на меня собак спустит.

— Тогда тебя беглым сочтут. Как выкручиваться станешь?

— Надеюсь, владыка меня прикроет. У него ряса широкая, да и калита — дай Бог каждому…

Иванка говорил, ратовал за свое неожиданное решение, а Сусанна сердобольно вздыхала: опять срываться с места, и в кой уже раз! Но она не будет прекословить сыну, он рассуждает благоразумно. Ростовский владыка жизнью сыну обязан, и он не оставит его в беде. Пока не слышно, чтобы кромешники вламывались на церковные земли. Может, и впрямь там семья обретет покой… Настена. Она любит Иванку, и во всем полагается на мужа… Да и Слота особо не упорствует. Не по сердцу ему новый барин. Как бы хорошо было, если бы и Слота ушел на владычные земли.

— Вот ты изрекаешь, сват, что у тебя нет охоты у Годунова пребывать. Может, и ты за нами тронешься?

— Может, и тронулся бы, да пора не приспела. Мужики ныне взбаламучены. Допрежь надо нового приказчика дождаться, приглядеться к нему, а коль зачнет без меры оброками давить, то на Юрьев день и сани в дорогу. Всё может статься, Иванка. Что будет, то будет, того не минуешь.

* * *

Лошадь и весь домашний скарб оставили Слоте, а сами добирались до Ростова Великого на одной из подвод местного торговца, давно возившего свой «товаришко» в град на озере Неро.

Только выехали за околицу, как Иванка спрыгнул с телеги.

— Ты чего, сынок?

— Ложку забыл!

И хозяин подводы, и Сусанна осуждающе покачали головами. А Иванка уже бежал к селу.

«Ложку забыл!» Да легче добрую шапку оставить, чем ложку.

Ложки — особо чтимые на Руси вещи, как и иконы в красном углу. Издревле повелось — без своей ложки немыслимо пойти в гости: крайне худая примета, никто тебе ее не вручит. Если в избу заявился гость, то хозяин ему ложки не подавал, а выжидал, когда тот достанет свою из-за пояса. Даже царь не забывал ложку, направляясь в ратный поход, на богомолье в монастырь, или в гости к именитому боярину. О том весь народ ведает. Стародавний обычай!

Князья и бояре садились за стол с серебряными ложками. Такая ложка считалась дорогим подарком. Простолюдины же хлебали щи и ели кашу деревянными ложками, кои вырезали из липы. Ложка получалась легкая, красивая и не нагревалась от горячей пищи. Мужики носили ложку при себе в особых берестяных бурачках или за поясом, бережно ее хранили[96]. Ложки были расписные и вырезные. Загнутая вниз ручка украшалась резьбой. На круглых ложках рисовались красными, черными и золотистыми красками диковинные цветы, веточки и ягоды.

Вернулся Иванка рдяный[97] от смущения. Худая примета, если, что-то забыв, возвращаешься в избу. Ну, да не всякое лыко в строку, авось обойдется.

Настенка, не потеряв своего веселого нрава, рассмеялась:

— Какой же ты рассеянный, муженек. Рукавицы ищешь, а они за поясом. Как ты еще лапоточки не забыл?

— Будет тебе, — буркнул Иванка.

Кроме ложек да кое-какой одежонки ничего с собой не взяли. Всю домашнюю утварь оставили погорельцам. Не чужие люди!

Сусанна переезжала не без грусти. Все-таки попривыкла к сосельникам за последние два года. При князе Андрее Курбском вроде бы обрастать скарбом и животиной начали, о голодных зимах забывать.

Но с приходом Корчаги житье заметно под гору покатилось, а уж когда Борис Годунов с кромешниками нагрянул, тут и вовсе на селян навалились жуткие напасти. Тотчас вспомнились годуновские плети. Сын прав: при таком барине им в селе никакой волюшки не видать. Борис Годунов еще с отрочества их не возлюбил: свирепыми собаками помышлял затравить.

Настенка беззаботно посматривала на проплывающие мимо вечнозеленые ели и сосны, а Иванка натужено предавался размышлениям:

«Как-то встретит владыка Давыд?[98] Кажись, и щедро деньгами одарил, и к себе в Ростов Великий напористо зазывал, златые горы сулил, но от красного слова язык не отсохнет. От слова до дела целая верста. Всякое может статься. У страха — глаза велики, вот и отвалил отче немалую деньгу. А как в его хоромы заявишься — от ворот поворот. У него и без лапотного мужика слуг хватает. А тут беглый смерд притащился да еще семью с собой привез. Как бы в Губную избу не угодить».

И чем больше раздумывал Иванка, тем все тревожней становилось на его душе. И зачем только Слоте брякнул:

«Надеюсь, владыка меня прикроет. У него ряса широкая, да и калита — дай Бог каждому». Прикроет, держи карман шире. Давыд не Бог и не царь, дабы беглых от кромешников укрывать. Закует в цепи — и вспять!

Битый час маялся Иванка. Сидел букой, норовил, было, смуро молвить: «Слезай, мать и Настенка. В село возвратимся».

И всё же как-то одолел свое сомненье, упрятал его подальше, словно сноп в овин, и в своих раздумьях начал уповать на святость и благочестие владыки. Почитай, Божьим соизволеньем во владыки наречен, ежедень с Богом разговаривает, его именем прихожан на добрые дела наставляет. Не может быть святитель надувалой. Бог того ему не простит, накажет. Суда Божьего околицей не объедешь. Вот и не посмеет Давыд лихое дело сотворить.

Глава 19 РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

На невысоком холме высился белокаменный собор Успения Пресвятой Богородицы. Плыл по Ростову малиновый звон. По слободам, улицам и переулкам тянулись в приходские храмы богомольцы.

— Знатно звонят, — перекрестился на собор Иванка.

Вступили на Покровку. У деревянной церкви Покрова, что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.

Показались трое конных стрельцов в красных кафтанах. Зорко оглядели толпу и повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.

— Ищут кого-то, — молвила Сусанна.

— Лиходея, — услышал Сусанну невысокий чернобородый мужичок в сермяге[99], кой словоохотливо продолжал:

— На торгу с ярыжкой полаялся. Двинул ему в ухо — и тот копыта кверху, едва Богу душу не отдал. А парнище из кузнецов, кулаки пудовые, на потеху людям подковы разгибает и цепи рвет. Силен, детинушка!

Мужичок рассказывал о «лиходее» с похвальной улыбкой.

— А вы, мню, не ростовцы. Никак из дальней деревеньки притащились.

— Как угадал-то? — полюбопытствовала Настенка.

— Э-э, милушка. Годок, другой поживешь в Ростове, и всех в лицо будешь ведать. Это те не Москва-матушка. Чай, прикупить чего удумали? Могу совет дать. На торгу деньга проказлива, оплошного бьет. Коль есть денежка, ступай за мной.

Глаза у мужичка лукавые, с хитринкой.

— Шел бы ты, мил человек, — нахмурился Иванка. — Без тебя обойдемся.

Мужичок хмыкнул:

— Ну, да Бог с вами. Вам на торжок, а мне в кабачок.

— Шебутной, — улыбнулась Сусанна.

— А мне Слота сказывал, что все ростовские мужики шебутные, — молвил Иванка.

Ни Сусанна, ни Иванка никогда не бывали в Ростове, но хозяин торговой подводы, с коим они распрощались в начале слободы, уведомил:

— Зрите златые маковки храма? То — Успенский собор, а неподалеку от него покои владыки. Туда и ступайте. А мне надобно к одному посадскому человеку завернуть.

Шагая слободой, Иванка примечал курные избенки, и за каждой — огород, засеянный луком, чесноком, редькой, хреном, огурцами, репой и хмелем. Дивился на изобилие чеснока и лука, ибо, где бы они ранее не жили, такой большой доли в огородах не видели. Не зря, выходит, в народе, когда рассказывают про сей город, посмеиваются: «У нас-то в Ростове, чесноку-ти, луку-ти!».

Дивился Иванка и на изобилие церквей, их гораздо больше, чем в Ярославле. Недаром епархия издревле обосновалась в Ростове, поглотив в себя и Ярославль и Углич. «Ездил черт в Ростов, да напугался крестов». Воистину! Куда ни глянь — храм.

Каждая слобода на посаде имела церковь, все они были деревянные, клетского типа, наиболее нехитрого в возведении, и только в Никольской и Варницкой слободах стояли более нарядные церкви шатрового типа. Поблизости с некоторыми церквами стояли «трапезы теплые» — большие избы для зимних общих собраний — «десятин». Все «десятины», а их было в городе семь, носили названия церквей. Улицы на посаде назывались Воеводская, Проезжая, Пробойная, Мостовая, Абакина, а слободы Сокольничья, Рыболовская, Ямщицкая, Кузнецкая, Пищальная, Ладанная, Сторожевая, Никольская, Луговая.

Хозяин подводы дорогой рассказывал:

— Церквей в Ростове — тьма тьмущая. Даже на реке Ишне, что в трех верстах от города, церквушку срубили. Известное местечко. Там деревушка Богослово на берегу, и храм тем именем назван[100].

— Чем же местечко известное?

— А тем, паря, что через реку проходит дорога из стольного града в Ростов, Ярославль, Вологду и Архангельск. До самого Белого моря[101]. И всем надобен перевоз. А перевозом владеет Авраамиевский монастырь. Сколь раз монахи из моей кисы[102] деньгу вытряхивали, и не малу. Так я один, а коль торговый обоз в три десятка подвод? Вот и прикинь, какая монастырю выгода. Доходное место. А владыка, к коему вы направляетесь, один из самых богатых пастырей на Руси.

Ведал бы Иванка о богатствах Ростовской епархии!

В 1530 году, ростовские епископы получили титул архиепископов, с 1589 г — митрополитов. Они были наделены крупными, земельными владениями и большим числом крепостных крестьян. Богатства Ростовской епархии уступали только богатствам московского митрополита. Владения архиепископа находились в Ростовском, Ярославском, Вологодском, Велико-Устюжском и Белозерских краях.

По переписи конца шестнадцатого века за владыкой числилось 4 тысячи дворов с 15-тью тысячами крестьян. Архиепископ имел свыше четырех тысяч десятин пахотной земли, сенокосных угодий — 2300 десятин. Опричь того, владел многими лесными и рыбными угодьями.

Для обслуги огромного хозяйства архиепископы держали свыше 250 человек: дьяков, подьячих, приставов, кузнецов, хлебников, поваров, портных, конюхов. Для вотчинного управления имелись приказы: вотчинный, казенный и судный…

Ничего пока не ведал об этом Иванка, ему и в голову не приходило, что владыка Давыд так сказочно богат. Да и останутся ли его богатства, когда Ростов любой недруг одолеет, ибо крепостица на ладан дышит. Святые отцы только о храмах пекутся, а о том, что ворог в одночасье всё может разорить и порушить, им и дела нет. И кой прок, что в городе сидит воевода? На что надеется?

Затем шли Ладанной улочкой. Здесь уже избы стояли на подклетях, с повалушами и светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, пономари, дьячки, владычные служки.

Чем ближе к детинцу, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, купцы, стрельцы, нищие, блаженные во Христе[103], скоморохи.

А вот и Вечевая площадь с торгом. Иванка, Сусанна и Настенка остановились и невольно залюбовались высоким белокаменным пятиглавым собором.

«Чуден храм, — подумал Иванка. — Никак, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают».

Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, кожевники, гончары, древоделы, огородники, квасники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы[104], приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробами.

Пошли торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщевым, красильным, солодовенным, овощным, мясным…

Настенка запросилась в рыбный ряд.

— Уж так солененького хочу!

Сусанна понимающе кивнула:

— Надо бы зайти, сынок.

Мужики и парни завалили лотки соленой, сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: судак, щука, карась, лещ, окунь, плотва…

— Налетай, православныя! Рыба коптец, с чаркой под огурец!

— Пироги из рыбы! Сам бы ел, да деньжонок надо!

Верткий, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рукав армяка.

— Бери всю кадь. За два алтына отдам!

— Соленую рыбешку дай.

— Чего мало?

— Придет время — кадь возьму.

Настенка тотчас принялась за рыбину, а к торговцу подошел новый покупатель.

— Где ловил?

— Как где? — вытаращил глаза торговец. — Чай, одно у нас озеро.

— Но и ловы разные. Поди, под Ростовом сеть закидывал?

— Ну.

— А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба жирней.

Угожане торговали с возов, меж коих сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину — по деньге с кади рыбы.

Один из торговцев заупрямился:

— За что взимаешь, милай? Кадь-то пустая.

— А на дне?

— Всего пять судаков. Не ушли.

— Хитришь, борода. Дорогой продал.

— Вот те крест! Кому ж в дороге рыба надобна? Неправедно берешь.

— Неправедно?! — насупился десятский и грозно насел на мужика:

— На цареву слугу облыжные речи возводишь? Царев указ рушить! А ну, надувала, поворачивай оглобли!

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский тронулся дальше, а Иванка головой крутанул: свиреп «царев слуга!»

Супротив Успенского собора стояла церковь Спаса на Торгу или Спас Ружная. Она находилась среди торговых рядов и называлась так потому, что многие годы не имела прихожан, а источником ее существования была «руга» — пожертвования[105].

Подле храма секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат[106] в алой, закатанной до локтей рубахе, стегал мужика по обнаженным икрам.

— За что его? — спросил Иванка.

— Земскому старосте задолжал. Другой день на правеже[107] стоит, ответил один из ростовцев.

Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:

— Зять тестя лупцует, хе-хе!

Ростовцам не в новость, Иванке — в диковинку.

— Чего языком плетешь? Кой зять?

— Обыкновенный. Не зришь, Пятуню потчует? То Фомка — кат. Залетось Пятунину дочку замуж взял.

— Негоже тестя бить, — нахмурился Иванка.

— А ему что? Ишь зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!

Пятуня корчился, грыз зубами веревку на руках, привязанных к столбу.

— Полегче, ирод, мочи нет, — хрипло выдавил он, охая после каждого удара.

— Ничо, тятя. Бог терпел и нам велел, — посмеивался Фомка.

Сусанна дернула Иванку за рукав армяка.

— Пойдем, сынок. Глядеть страшно.

Но Иванка и с места не стронулся, глянул на ярыжку.

— Слышь, мил человек. Сколь задолжал Пятуня?

— Многонько. Ходить ему в холопах. Полтину серебром.

— Развязывай мужика. Я заплачу.

Ярыжка окинул молодого мужика цепкими, прощупывающими глазами. На голове старенький войлочный колпак, армячишко видавший виды, в пеньковых лаптях. Откуда у «деревенщины» такие деньжищи?

— Ты языком болтай, да меру знай.

Иванка вытянул из-за пазухи кису, отсчитал полтину.

— Да ты что, сынок, деньгами разбрасываешься? — всполошилась Сусанна. — Сами еще не ведаем, как жизнь пойдет. Спрячь!

Но Иванка ослушался:

— Не могу зреть, как людей мучают. Развязывай, ярыга!

У ярыжки хищно блеснули глаза. А из толпы донеслось:

— Не отдавай, паря. Себе заграбастает. Ведаем Хотяйку! Из плута скроен, мошенником подбит. Пусть земского старосту кличет.

— Спасибо, братцы.

Иванка спрятал кису, а Хотяйка, зло ощерившись на толпу, неторопко пошагал к Земской избе.

А торг шумел, полнился выкриками:

— Торгую лаптишками, сапожонками, солью в развес и рыбою в рез!

— Налетай на лук с чесноком!

— Бери капустенку и маслишко конопляное!..

Лук, чеснок, хрен и редька пользовались в Ростове (да и в других городах) большим спросом. От всех хворей и недугов. Лук, чеснок да баня всё правят!

Обширная Вечевая площадь вбила в себя многие казенные дворы. Здесь стояли Кабацкий и Гостиный двор (последний поставлен по приказу Ивана Грозного)[108], а подле с ними — Съезжая изба. Недалече от нее находилась Житная площадь, где ростовцы и приезжие люди торговали житом и другими товарами. А возле Таможенной избы, коя занималась сбором пошлин, расположилась изба Писчая, где посадские подьячие предлагали свои услуги для написания купчих и других бумаг. Около нее-то и стояла изба Земская, в коей заседали земские старосты и целовальники. Рядом была изба Сусляная да изба Квасная, кои собирали пошлину за продажу кваса и сусла[109].

Все казенные избы были деревянными, стояли на подклетях, и Иванка еще не ведал об их предназначении.

Особое место в Ростове занимала Съезжая изба, куда приезжал воевода и «сидел за государевыми делами».

Хоромы же воеводы находились восточнее Вечевой площади, в полуверсте от Торга[110].

За Съезжей избой стояли две тюрьмы: Опальная — для «государевых злодеев» и Губная изба, где судили уголовные дела выборные из дворян — «губные старосты».

Славился Ростов и именитыми купцами: Кекиными, Мальгиными, Щаповыми, Милютиновыми, Хлебниковыми. Купцы Кекины вели торговлю даже с народами, кочующими за Уралом…

Земский староста Демьян Курепа, дородный мужичина, заросший каштановой бородой, явился к правежному столбу с Хотяйкой. Тот указал на Иванку.

— Вот сей человек, Демьян Фролович, норовит Пятуню выкупить.

Курепа, как и ярыжка, был удивлен срядой[111] лапотного мужика, однако спросил:

— Сродником будешь?

— Впервой вижу, староста.

— Тогда на кой ляд выкупаешь?

— Жаль стало.

Курепа пожал плечами.

— Доставай полтину.

— Допрежь прикажи мужика освободить.

Курепа кивнул ярыжке, и тот отвязал Пятуню от столба. Мужик не мог подняться с колен. Кат Фомка ухватил тестя за ворот сермяги и рывком поднял на ноги.

— Гуляй, тестюшка, хе!

Староста проверил на язык серебро и подозрительными глазами впился в Иванку.

— Из кой деревеньки притащился?

Иванка помышлял, было, наречь свое село, но вовремя спохватился: человек он беглый, а вдруг земский староста сыск учинит, и тогда беды не миновать. Почему-то ухватился за название села, кое он услышал в рыбном ряду.

— Из Угожей.

— Т-эк, — протянул Курепа и завертел головой. Многих мужиков из Угожей он ведал в лицо. Увидел одного неподалеку, поманил мясистым пальцем к себе.

— Калачей закупил? — и указал рукой на Иванку. — Угостил бы соседа. Оголодал, чу, прытко.

Хитер был Курепа!

— Какого еще соседа? В глаза не видывал.

— Как это не видывал, мил человек? В Угожах живешь и сосельника не знаешь. Угости, не будь скаредой.

— У меня, чай, Демьян Фролович, буркалы не в гузне таращатся. С какого рожна я буду чужака калачом потчевать? У самого семеро по лавкам.

— Т-эк, — вновь протянул Курепа, но теперь уже глаза его стали едкими. — Облыжник[112]! Уж, не из воровских ли людей?

— Побойся Бога, староста.

А Курепа запустил пятерню в бороду. Не чисто дело! Седмицу назад разбойный люд торговый обоз обокрал, что шел лесной дорогой на Москву. Пятуня же в лесах бортничеством промышляет. Не знается ли он с лихими? Вот и этот, неведомо откуда пришедший детина, не случайно бортника выкупил. Темное дело!

Кивнул ярыжке:

— Кличь стрельцов.

Служилых далеко искать не надо: четверо шныряли по торгу.

— Взять облыжника — и в Губную избу!

Иванка осерчал:

— Спятил, староста. Никуда не пойду!

Оттолкнул могучим плечом одного из стрельцов, и тот аж о правежный столб ударился.

— Царевых воинов бить?! — взвился Курепа. — Вяжи лиходея кушаками!

Но связать Иванку было не так-то просто: вмиг раскидал стрельцов. Те озлились, вдругорядь угрозливо набежали с бердышами[113].

— Зарубим, собака!

К стрельцам метнулась Настенка, клещом вцепилась за древко бердыша.

— Не трогайте моего мужа!

Тут и Сусанна подала свой голос:

— Мой сын ни в чем не повинен. Отпустите его, ради Христа!

— Разберемся, женка. Губная изба любой язык развяжет.

— А с бабами что?

— И баб в Губную. Никак, лихая семейка. Кнут — не Бог, но правду сыщет.

Глава 20 ВОЕВОДА СЕИТОВ

Молодой воевода Третьяк Федорович Сеитов был назначен в Ростов Великий Иваном Грозным из московских «городовых» дворян. Не смотря на молодость (не было и двадцати) был умен и деловит. Полагал свое назначение в град на Неро щедрым подарком царя: не каждый московский дворянин мог похвастаться воеводством, тем более таким, как Ростовским. Богатый торговый город (даже с заморскими странами торгует!), богатейшая епархия, да и само место завидное. Ни под ливонцем сидеть, ни в Диком Поле под ногайскими и крымскими ордами. Ростов Великий далек и от ляхов и от степняков.

Но дел у воеводы — невпроворот! Под его началом огромный уезд. Успевай выполнять царский наказ: дотошно смотреть за государевой казной, за порядком в уезде, упреждать воровство, убийства, грабеж, кормчество[114], распутство, творить суд и расправу… Одним словом, ведать свой уезд «во всяких государственных и земских делах».

Еще год назад Третьяк Сеитов мог взлететь по служебной лестнице чуть ли не на самый верх. Как-то в Москве его заприметил сам царь Иван Васильевич. Оглядел со всех сторон и молвил:

— Благолеп, зело благолеп…Завтра в опочивальню свою зову. О делах потолкуем… Малюта тебе путь укажет.

Малюта Скуратов сразу смекнул в чем дело, а вот молодой дворянин ничего не понял, хотя и воспылал небывалой радостью: сам великий государь к себе приглашает.

Малюта же (жестокий, но прозорливый палач) отнесся к поручению царя с раздражением: царь подыскивает себе нового прелюбодея, и коль юный красавец согласиться им стать — ожидай в Кремле очередного царского любимца[115]. Но того Малюте не хотелось. Достаточно и Федьки Басманова (сына боярина Алексея Басманова), кой и без того чересчур нос задирает. Но именно Федька и должен оказать помощь начальнику Сыскного приказа.

В тот же день Малюта встретился с Басмановым. Тот, после рассказа Малюты, сразу взбеленился:

— Не хочу того, Григорь Лукьяныч! Своими руками задушу Сеитова!

— Понимаю тебя, Федор. Но коль ты не желаешь, чтобы Третьяк стал прелюбой царя, надо действовать похитрее… Он должен явиться в почивальню государя.

— Совсем не понимаю тебя, Григорь Лукьяныч. Чего ж тут хитрого?

— Выслушай и во всем доверься мне.

Басманов выслушал и хлопнул в ладоши.

— Мудрен же ты, Григорь Лукьяныч!

Малюта немешкотно отправился к дворянину Сеитову.

— Уже царь к себе кличет?

— Завтра к царю явимся, а пока потолкуем с глазу на глаз… Поведаю тебе о государственной тайне, и коль где-нибудь язык высунешь, самолично тебя на кол посажу.

Услышав, по какой надобности он потребовался царю, Третьяк побледнел.

— Хоть сейчас голову руби, но того делать не буду!

— Вот и ладненько. Но царев приказ я обязан исполнить. Я приведу тебя к великому государю. Другого выхода нет. Не таращи глаза. Ты скажешь царю то, что я тебе укажу…

Когда ласковый царь позвал Третьяка на свое ложе, тот, густо покраснев, пролепетал:

— Прости, великий государь… Недосилок я в оном деле. Надо мной даже сенные девки смеются.

— Жаль, — огорчился Иван Васильевич. — И телом ладен, и лицом красен… Облачайся.

Сеутов суетливо облачился и, низко кланяясь, попятился к сводчатым дверям.

Подозрительный царь даже в таком случае не преминул сказать:

— Но ежели услышу, что хоть одна девка от тебя забрюхатела, на сковороде зажарю… Погодь. Чтоб домыслов не было, по какой надобности ты был вызван к государю, посылаю тебя поутру в Разрядный приказ[116]. Будет на тебя моя царская грамота. Отправишься воеводой в Ростов. Бывший — недавно крепко занемог и преставился.

Когда Третьяк Сеитов приехал в Ростов, то изведал, что «бывший» воевода, князь Лобанов Ростовский никогда в недуге не был. Его, как доброго знакомца Андрея Курбского, схватили опричники и бросили в Опальную избу. Но долго Лобанов на воде и хлебе не сидел и был удален в монастырь, что на дальних Соловках.

Третьяк Сеитов долго не мог прийти в себя от посещения почивальни царя, и даже сейчас, когда он ехал верхом к Приказной (Съезжей избе), при воспоминании о встрече с государем, его охватывал озноб. Он едва не превратился в наложника царя. На Москве давно ходили слухи, что Иван Васильевич не только охотник сенных девок и юных боярышень, но и …

У Третьяка язык не поворачивался высказать охульные слова о великом государе, покорителе ханств Казанского и Астраханского, победителе многих городов в первые годы Ливонской войны, устроителе бесчисленного числа храмов и монастырей.

Вот и Ростов им не забыт. В 1552 году рать из Москвы на Казань шла через Ростов. Царь уже ведал, что в городе находится один из самых древних монастырей северо-восточной Руси — Авраамиевский.

Иван Грозный, собравшись в поход на Казанское ханство, заехал в Ростов и взял с собой жезл из монастыря, рассчитывая на его чудодейственную силу.

Осенью 1552 года Иван Грозный окружил Казань. После длительной осады и упористых боев Казань пала. После ее взятия, царь возвел в Москве диковинный по своей красоте храм Василия Блаженного, а в Ростове Великом появился его «младший брат» — Богоявленский собор. До шестнадцатого века в монастыре не было каменных построек. Лишь по повелению Ивана Грозного в 1553 году «на победу и одоление Казанского царства» возведен каменный, пятиглавый Богоявленский собор. Это была своего рода царская благодарность обители за ее «чудесный» жезл, способствовавший покорению «неверных».

Собор возводил «государев мастер» Андрей Малой. Он поставил храм в середине монастырского двора, дабы тот играл роль главного храма обители. Это обусловило его установку.

Третьяк Сеитов на другой же день пребывания в Ростове посетил обитель и долго любовался квадратным, массивным, четырехстопным, с тремя аспидами Богоявленским собором. Он возвышался на подклете, а венчался мощным пятиглавием. К его трем углам примыкали два прихода и шатровая колокольня — тоже стоящие на подклетях и соединяющие с собором переходами, галереей и общим крыльцом, образуя собой единый, неповторимый живописный ансамбль[117].

Не забыл воевода посетить и чудный шлемовидный, с узкими щелевидными окнами (похожими на крепостные бойницы), храм Исидора Блаженного (церковь Вознесения), кой поставлен повелением Ивана Грозного «на государеву казну» для прихожан посада.

На каменной плите западной стены высечена летопись храма: «Лето 7074[118] державою и повелением благочестивого царя государя великого князя Иоанна Васильевича всея Руси… поставлена церковь сия Вознесение Господне в ней же Исидор Чудотворец…, а делал церковь великого князя мастер Андрей Малой».

Много, зело много сотворено царем Иваном Васильевичем в полюбившемся ему Ростове Великом: дал денег и на Гостиный двор, где останавливались английские и голландские купцы, и на возведение в детинце «хором для пришествия великих государей»[119], и на украшения храма Вознесения. То произошло в последний приезд царя в Ростов Великий в 1572 году, после отмены Опричнины, сопровождавшейся небывалыми казнями.

Царь устал, страшно постарел и подумывал о спасении души. Он приехал на богомолье в монастырь и возложил покров на гробницу Авраамия Ростовского, кой был искусно вышит первой женой царя, покойной Анастасией Романовной. Затем Иван Васильевич повелел сделать в церкви Исидора Блаженного деревянные резные царские врата (удивительной красоты) — для иконостаса храма…

Встречу Сеитову попалась молоденькая черница, направлявшаяся в Рождественский девичий монастырь. Пригожая, белолицая, черные брови вразлет — увидела воеводу, почему-то зарделась и очи долу.

«Хороша монашка», — невольно подумалось Третьяку, и тотчас на душе его потяжелело. Не заглядывайся! Не забывай грозные царевы слова: «Но ежели услышу, что хоть одна девка от тебя забрюхатела, на сковороде зажарю». Угодил же ты ныне, Третьяк, как сом в вершу. Теперь ни девкой побаловаться, ни под венцом стоять. Забудь про всякую любовь. И это в его-то младые годы, когда горячая кровь бурлит по жилам, и когда отец еще в Москве не уставал говорить:

— Пора тебе, сын, и о супруге поразмыслить. Выбор велик. На тебя не только дворянские, но и боярские дочери заглядываются, а ты и ухом не ведешь.

— Успею, отец. Ныне — Великий пост, а вот к Троице засылай сватов. Есть одна дворяночка на примете.

— Ну и, слава Богу… Чуток отлежусь, и сватать пойдем твою красну девицу.

Отец третью неделю не вставал с ложеницы: залечивал тяжелые раны, приобретенные на Ливонской войне, почему и понукал сына.

— Худо лекаря пользуют, как бы не заваляться. Охота мне на твою суженую глянуть.

Вот и «глянул». Царь на воеводство отослал. Отец удовлетворенно высказал:

— Государь моих ратных заслуг не забыл.

Ведал бы отец об истинной причине воеводства… Ох, какая дивная боярышня, в сопровождение матери и десятка дворовых, к Успенскому собору шествует. Лебедушкой плывет.

В Приказной избе, как издавна было заведено, воеводу с утра поджидали земские, губные, кабацкие, таможенные старосты и целовальники. Ранее всех приходили дьяк с подьячими. Старосты и целовальники рассаживались по лавкам, а приказные люди — за столы.

Крыльцо норовили осаждать разного рода челобитчики, но их гнали стрельцы, размахивая сверкающими бердышами:

— Прочь!

— Ишь чего удумали — прямо к воеводе!

— Допрежь своим старостам челом бейте. Прочь!

Старосты давно уже сговорились со служилыми людьми и шли в одной упряжке. К воеводе-то посадские не с одной челобитной идут, а с мздой, дабы дело в свою пользу обстряпать. Приказные «крючки» богатели не по дням, а по часам, и тогда старосты подговорили стрельцов, чтобы те отгоняли челобитчиков от воеводского крыльца и шли со своими прошениями к своим старостам. А уж старосты, коль челобитная была им не по зубам (но уже получив мзду), выходили на воеводу.

Приказные на старост до того разобиделись, что пожаловались Сеитову, на что тот резко молвил:

— Я еще с Москвы ведаю, что дьяки и подьячие народ как липку обдирают. Не зря сказывают: «Пошел в приказ в кафтане, а вышел нагишом». Чтоб в Съезжей того боле не было! А кто к моим словам не прислушается, тому небо с овчинку покажется.

Приказные рты разинули: круто начал свое воеводство Третьяк Сеитов, всякой наживы приказный люд лишил. Да когда такое было?! Всю жизнь подьячий любит принос горячий, а тут воевода грозится, даже плеть показал.

Затаили зло на Третьяка приказные, но жалобу в Москву не отпишешь: не от царей ярмо, а от любимцев царских. Третьяк же, чу, любимец, коль из неродовитых дворян в младые годы на воеводство уселся. Придется потерпеть: воеводский срок не так уж и долог.

Битых два часа Сеитов выслушивал старост, давал указания. Подьячие усердно скрипели гусиными перьями: просьб и обид — тьма тьмущая! Успевай указания записывать. Сколь бумаги и чернил изведешь!

Сеитов не вершил дела на рысях, дотошно вникал в каждое челобитье. Некоторых старост поругивал:

— И зачем всякую мелочь на воеводу выносить? Горшечник Митяй из Никольской слободы жалуется на соседа Нелидку, что тот его курчонку на грядах прибил. Да разве можно усмотреть за каждой курицей?! О чем думаете в Земской избе? Демьян Курепа? То дело должна вершить Земская изба, а, допрежь всего староста Никольской слободы. Ты что, Демьян Фролович, умишком оскудел?

Съезжая изба замерла. Курепа — второе лицо в городе. Стерпит ли Демьян, кой тщеславен и башковит, такую оплеушину?

Курепа весь внутренне закипел, как самовар. Сопляк, хотелось выкрикнуть ему. Выскочка! Тебе ли, юноте, умудренного человека костерить?.. Но того не выкрикнуть: воевода Третьяк царем в «избранную тысячу» записан, в люди опричные. Самим царем! Стоит воеводе глазом моргнуть — и как не было в Ростове Земского старосты. Не судима воля царская. В большой силе ныне Сеитов. Что ему Курепа? Мелкая сошка.

— На умишко покуда не сетую, Третьяк Федорович, — хмуро отвечал Курепа. — Что же касается куренки… Это еще, с какой стороны поглядеть. Не ведаю, как у вас на Москве, но у нас куренка час, другой по грядам побегала — и весь чеснок выгребла. Хозяина огорода и торгу и деньги лишила. Чеснок-то, коль его в полуночные земли[120] увезти, в большой цене. Три рубля серебром с огородишка можно получить. Три! На них весь год можно большой семье прокормиться. Вот те и мелочь.

Старосты и целовальники уважительно глянули на Курепу. Утер нос воеводе.

Но воевода усмешливо изронил:

— Ты мне, Демьян Фролович, сказку о белом бычке не сказывай. Ни один тяглый ростовский огородник в полуночные земли не ударялся. На Югру[121] сходить — полгода потерять. То дело купцов да сокольников, кои на скалах птицу сетями ловят… В другой раз повторяю: пустяковые дела в Съезжей не докладывать.

Курепа и сам ведал, что дело гончара Митьки нехитрое, выведенного яйца не стоит, но он, мстя за обиженных земских людей, умышленно подкидывал воеводе мелочные челобитья, норовя завалить его сетованиями ростовцев, дабы в другие дела нос не совал. Прямая выгода: чем больше Сеитов сидит в своей избе, разбирая всякие кляузы, жалобы и доносы, тем меньше будет влезать в крупные дела, кои без мзды Земскому и с места не сдвинутся.

Но Сеитов, кажется, на уловку Курепы не клюнул. С особым пристрастием он выслушал губного старосту:

— Доставил мне Демьян Фролович подозрительного человека Ивашку Сусанина, с его женкой и матерью. Откуда идет — не сказывает. Допрежь молвил, что из села Угожи, но мужики то опровергли. Чужак.

— А что женщины?

— Помалкивают, как воды в рот набрали, на Ивашку кивают. Он-де всему хозяин. Тот же, чую, мужик заковыристый. На правеже бортник Пятуня стоял за недоимки. Целую полтину задолжал. Так сей неведомый Ивашка бортника выкупил. Сам в лаптях, крестьянском армячишке, большие деньги имеет, а откуда притащился, не сказывает. Уж, не из лихих ли людей, кои недавно торговый обоз в лесу обобрали? Пятуня тоже в лесу промышляет.

— Темное дело, староста.

— Вот и я, сказываю, темное, воевода. Помышлял его с пристрастием[122] допросить, а он такое вякнул, что уши вянут. Меня-де владыка Давыд просил к себе прибыть. Лапотника — к владыке! Подвешу-ка его на дыбу. Язык быстро развяжет.

Сеитов помолчал минуту, другую, а затем высказал:

— Дыба, коль Ивашка воровским человеком окажется, никуда от него не уйдет. Хочу глянуть на сего человека.

— Воля твоя, воевода.

Стрельцы вели Иванку в колодках на руках: с этим детиной надо держать ухо востро. Ишь, как Тимоху на правежный столб откинул; тот едва лоб не расквасил. И надо бы его на дыбу отрядить, да зачем-то воеводе понадобился.

Сеитов оглядев «воровского человека», немедля приступил к делу:

— С бортником Пятуней давно знаком?

— Только в Ростове и увидел.

— А зачем тогда полтину за него выложил?

— Я уже сказывал, воевода. Жаль, мужика стало. Кат его лупцевал будто лютого ворога.

— Диковинный же ты, однако, мужик. Ни один из ростовцев не помилосердствовал, лишь один ты сжалился. Диковинный.

Сеитов вновь внимательно оглядел мужика. Молод, телом дюж, лицо слегка удлиненное, сухощавое, окаймленное небольшой русой бородкой; серые глаза не виляют, спокойны. Обычно лиходеи так себя не ведут.

— Положим, я тебе поверил. Но все же поведай мне — откуда ты заявился в Ростов?

Иванка перестал отвечать. Воевода, кажись, человек не злой, но говорить правду нельзя. С беглым людом один разговор: допрежь всего кнутом исстегают, а затем к барину отправят. Тот и вовсе может изувечить. Не любят баре беглых людей.

— Не хочешь сказывать, Ивашка? Напрасно. Губные каты дело свое изрядно ведают. Ни один человек дыбы не выносит. Ты уж лучше поведай. Может, что-нибудь я тебе и посоветую.

— Спасибо на добром слове, воевода, но тебе не поведаю. Лишь владыке Давыду расскажу.

— Упертый ты, Ивашка… Да что тебя может с владыкой связывать?

И вновь замолчал Иванка. Поездка его в Ярославль наверняка насторожит воеводу. Зачем, по какому поводу? Ниточка потянется — весь клубочек распустится. Всех сосельников под монастырь подведешь.

— О том владыка ведает, — наконец, отозвался Иванка.

Губному старосте надоело упрямство Ивашки. Не выдержал:

— Этот вор ничего не скажет, Третьяк Федорович. Дозволь-таки его на дыбе вздернуть.

— Я уже сказывал: дыба обождет… Сегодня я собираюсь навестить архиерея. У него всё и прояснится.

Воевода Сеитов давно собирался наведаться к владыке. Помышлял попросить у него денег на укрепление града Ростова. Не худо бы обнести город земляными валами, водяным рвом и мощной крепостью с проездными башнями. Однако понимал: деньги понадобятся громадные, а Давыд, как приказные люди сказывают, зело скуповат. Он наверняка много денег не пожертвует. Да и городу столь деньжищ не собрать. Придется царю Ивану Васильевичу челом ударить — от воеводы, владыки и всего люда ростовского.

Большое дело задумал Третьяк Федорович! И тяжкое! Идет Ливонская война. Царева казна заметно оскудела. Но оставить город без защиты — кинуть его на погибель, коль не дай Бог, татарин, турок или лях наскочат. Врагов у Руси достаточно.

* * *

Владыка, как и предполагал воевода, не мошну не расщедрился.

— Надобна справная крепость, ох, как надобна, — завздыхал архиерей. — Истинны слова твои, Третьяк Федорович. Но ни граду, ни мне таких денег не скопить. Напиши-ка ты в Разрядный приказ, а я митрополиту. Глядишь, с двух сторон царя и уговорят. Хоть и тоща казна, но великий государь на твердыни денег не жалеет. А уж мы остатную долю внесем, по бедности нашей.

Лукавил владыка! Третьяк Федорович был наслышан, что архиепископ обладает огромным богатством, но скрягу не переделаешь. Скорее у курицы молоко выпросишь, чем у него кусок хлеба. Но коль царь одобрит возведение крепости, он, воевода сам поедет в Москву и намекнет в приказе государевой казны о «скудости» Ростово-Ярославской епархии. Тут уж Давыд не отбрыкается.

В конце беседы Сеитов молвил:

— В Губной избе сидит странный человек. Ничего не хочет рассказывать. Одно твердит: зван в Ростов владыкой, с ним и разговор поведу.

— Зван мною в Ростов? — хмыкнул архиепископ. — Что за раб Божий, кой в Губную угодил?

Воевода пожал плечами.

— Одно ведаю. Звать Ивашкой.

— Ивашка?.. Кой он из себя?

— Молодой мужик. Силен, как бык. Вкупе с ним сидят в Губной мать с женкой.

Святитель оживился:

— Ведаю сего молодца!.. Но почему он в Губной избе оказался?

Сеитов поведал, на что владыка молвил:

— И впрямь странный. Но за ним вины нет. Прикажи, Третьяк Федорович, доставить ко мне всё семейство.

Глава 21 ВЛАДЫЧНЫЙ ДВОР

Как ни скуп был Давыд, но за свое «чудесное» спасение он мошны не пожалел.

«То святой Иоанн на крутояре в Ивашку воплотился, — раздумывал он. — Надо в честь Иоанна новый храм возвести, а сего дюжего молодца к себе приблизить. Мало ли лиха какого может приключиться, а жизнь — всего дороже. Пусть Ивашка в оберегателях походит, и семью его пристрою».

Иванку, Сусанну и Настену привели в одноярусные владычные терема, соединенные сенями с деревянным храмом Спаса на Сенях, кой являлся домовой церковью святителя.

Худощавый человек в бархатной камилавке и подряснике велел повременить в сенях.

— Владыка молится. Ждите.

Ждали! Едва ли не час ждали. Сидели молча, каждый со своими думами.

Иванка был внешне спокоен, однако в голове засела неугомонная мысль: как-то всё обойдется? Сорвал мать и жену с Курбы, а как дале сложится — одному Богу известно.

Наконец появился молодой служка архиепископа и молвил, кивнув Иванке:

— Пойдем к владыке.

— А как же мы? — спросила Сусанна.

— Погодя всё изведаете.

Владыка принял в своих покоях. Кресты, образа в серебряных окладах, усеянные драгоценными каменьями, своды, расписанные именитыми иконописцами и знаменщиками: по золоту пущены синие и червчатые[123] кресты в переплет с цветами, а в цветах — лики херувимов[124], запах ладана… Всё живописно, благолепно, как будто угодил в райский уголок.

В красочном кресле восседал владыка в митре[125]. Дородный, улыбчивый.

Иванка перекрестился на иконы, низко поклонился.

— Привел-таки Господь ко мне, сын мой. Божья рука — владыка… Служить мне верой и правдой будешь?

— На то и заявился, владыка… Но допрежь хочу тебе открыться, как на исповеди. А там уж решай, святой отец.

— Аль зело грешен?

— Грешен, владыка. Ты меня зрел в граде Ярославле, но сам я из Курбы, бывшей вотчины князя Курбского. Пахал землю и на князя, и на дворянина Котыгина, а затем вотчину отдали Борису Годунову. Не заладилась при нем моя жизнь. Барщина и оброки затяготили. Вот и надумал всей семьей к тебе, святой отец, податься. Но ушел я не по-доброму.

— Аль лихое дело учинил? — насторожился владыка.

— Сбежал, не дождавшись Юрьева дня. Лихого же дела за мной, что ни живу, не было. Тиун Годунова, поди, ищет меня.

Владыка покачал головой.

— Бежать от господина своего — грех не малый, сын мой. Не чаял я, что ты в бегах окажешься. Не чаял.

— Вижу не по нраву тебе, владыка, речь моя. А коль так, отпусти меня с миром. Вернусь к тиуну. Бог даст, до смерти не забьет.

Озаботился владыка. С грешком сей дюжий молодец. Борис Годунов ныне государев рында. Досаждать ему зело невыгодно. Правда, он еще не окольничий и не боярин, большой власти на Москве не имеет, но все же один из приближенных царя. Тиун из вотчины доложит ему о бегстве Ивашки, и юный Годунов тому не утешится: ныне каждый мужик на золотом счету. Сыск повелит тиуну учинить. Но у тиуна руки коротки до владений епархии: туда ему хода нет.

— Кто-нибудь ведает, сын мой, что ты ко мне снарядился?

Иванка замешкался. Сказать или утаить? Лучше сказать. Уж будь, что будет.

— В Ярославле, владыка, ты меня с одним мужиком видел. То — мой тесть Слота. Но я на кресте поклянусь, что он никому о моем уходе в Ростов не поведает.

— А ведь его тиун первым пытать начнет. Всю подноготную вытрясет.

Перед побегом Иванка и Слота и о такой вероятности толковали, на что тесть молвил:

— Тиуну будет один сказ: «Иванка не первый и не последний мужик, кто в бега срывается. Бегут же и в Дикое Поле, и в заволжские леса, а кто и на Югру. Каждому сосельнику пути беглых ведомы. Я же скажу, что сошел в Дикое Поле. Там и вовсе сыскивать не станут».

Архиепископ поправил на голове митру.

— Здраво, сын мой. У казаков один ответ сыскным людям: «С Дону выдачи нет». Здраво.

Владыка поднялся из кресла и подошел к Иванке.

— Возьму на себя твой грех. Помолюсь Господу. Да и ты никогда Бога не забывай… А теперь, сын мой, выслушай мою волю. К себе возьму. Не всё тебе землю орать[126], слугой моим станешь, ближним слугой. В ночь будешь перед моей опочивальней спать, а когда я с выходом или выездом снаряжусь, неподалеку от меня держись. Оберегай от злых людей и всяких нежданных напастей. Коль радеть будешь, положу тебе жалованье в десять рублей. Яств — сколь чрево запросит, от питий — имей воздержанье. Ты мне всегда, сын мой, в трезвом уме будешь надобен. Всё уразумел?

— Уразумел, владыка. Одно в голову не идет. Неужели и тебе, святой отец, кого-то остерегаться надо? Чаял, что у владык недругов не может быть.

— Молод ты еще, сын мой, и многого не ведаешь. Не думай, что у святых отцов недругов не бывает… Не хотел тебе сказывать, но поведаю. В Казань был послан архиерей Арсений, истинный ревнитель Господа. Но среди церковных людей сыскался нечестивый священник, кой помышлял стать соборным протопопом. Арсений же его не благословил, и тогда нечестивец отравил владыку. Бывали и другие не богоугодные случаи, но тебе достаточно и одного примера.

— Ну и дела, — протянул Иванка. — Выходит, не всё так гладко у святых отцов бывает.

— Для того к себе и беру в оберегатели. Держи ухо востро. Завтра же и приступишь. Что же касается твоей супруги и матери, укажу им служить на поварне. Там тоже верный глаз потребен.

* * *

Сусанну и Настену отвели познакомиться с владычной поварней, а Иванка лежал на лавке в отведенной ему комнате Крестовых палат, и был весь переполнен чувствами. Вот ты и в архиерейских хоромах, Иванка. В таких расчудесных палатах, кои бы тебе и во сне не пригрезились. А что дале? Завтра ты распрощаешься с крестьянской одеждой и обувкой, будешь облачен в дорогую сряду и начнешь служить владыке. Оберегать от всяких бед и напастей. Чудеса! Разве ты за тем сюда шел, крестьянский сын? Чаял, жить с семьей в одной из владычных деревенек, коротать ночи в избенке, а днями пахать, сеять, валить дерева, ходить на сенокосные угодья, жать вызревшую ниву… Творить то, что давно привычно, что прикипело к сердцу, что творил твой отец, дед и прадед. Творить хлебушек. Пусть выстраданный, семью потами облитый, но зато такой лакомый, когда заботливая Настенка подаст в твои натруженные руки мягкий и теплый ломоть хлеба, только что вынутого из пода жаркой разомлевшей печи. Нет ничего слаще и вкуснее!.. И всему тому боле не бывать?! Быть сторожевым псом владыки!

Не по нутру Иванке такая служба. Помышлял о том изречь святителю, но почему-то не хватило духу. Владыка говорил неукоснительным языком, да и он, Иванка, должен был еще в Ярославле скумекать, что святитель зовет его не за сошенькой ходить, а быть его служкой. «Я б, за твой подвиг, с превеликой охотой в епархию тебя взял, и не пашню орать, а при себе держать, дабы оберегал меня от всяких напастей». Сии слова ты, Иванка, пропустил мимо ушей, а владыка-то на полном серьезе сказывал. Вот теперь и быть его служкой. Почему сразу не отрешился?.. Уж слишком неуклонно сказывал владыка. Поперек молви — владыка вспылит и в кандалах к Годунову отправит. Надо перетерпеть, а уж потом, при удобном случае, в деревеньку попроситься. А пока надо к матери с Настенкой наведаться. Как они там?

Иванка распахнул сводчатую дверь и тотчас увидел перед собой гривастого священнослужителя в подряснике.

— Куда направился, молодец?

Голос сухой, неприязненный. Приближенные владыки крайне настороженно отнеслись к «чудачеству» святителя. Привадил к себе какого-то сиволапого мужика, неведомо откуда свалившегося, посулил ему золотые горы и дармовую трапезу, да еще его бабам повелел быть на Сытенном дворе.

— Хочу мать и жену проведать. Чу, они на поварне.

Церковный чин окинул Иванку насмешливым взглядом.

— Так в лаптях и пойдешь?

— А чего, божий человек? Лапти — самая надежная обувка, пят не обобьют.

— Ты зубы не скаль! По владычному двору в лаптях не ходят.

— Так сапоги подавай. Щеголем пройдусь.

— Я тебе не слуга, — покривился «божий человек». — Жди. Допрежь, надо у владыки осведомиться.

Ждать пришлось битый час. Наконец молодой служка принес Иванке сапоги из замши и темно-синий кафтан.

— Меня Неверкой кличут. Облачайся. Ныне красавцем будешь… Не тесен кафтан? Эк, в плечах-то раздался. Богатырище! И впрямь тесен. Но ничего, завтра в другом будешь щеголять. Девкам на загляденье, когда в соборный храм пойдешь.

Служка оказался развеселым, бойким на язык парнем, чему немало подивился Иванка. Он-то думал, судя по надменному гривастому попу, что все слуги архиепископа суровые, сумрачные люди.

— Владыка повелел показать тебе, Ивашка, весь Сытенный двор, даже медовуши. Повезло! Авось и нам дед Михей поднесет. Пошли!

Сытенный двор стоял позади владычных палат. Тут было людно, сновали винокуры, медовары и бочкари, стряпчие, хлебники и калачники; с подвод носили в погреба, поварни и ледники мясные туши, меды и вина, белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу и лососи в рассоле, икру черную и красную в бочках, белые грузди, рыжики соленые, масло ореховое, льняное, конопляное и коровье, сыры, сметану, яйца…

У Иванки в глазах зарябило от обильной владычной снеди.

— Не бедствует, святый отче.

— А чего ему в нищете ходить, Ивашка? Наш владыка один из самых богатых, опричь московского митрополита. У него, чу, одних крестьян боле пяти тыщ.

К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка[127], у пояса — сабля в кожаных ножнах. (Пищаль и бердыш оставил в караульной избе). Глаза зоркие.

— С кем идешь, Неверка?

— Зело чутко бдишь, стрельче. Молодцом! Доложу святителю. Чару тебе поднесет и новый кафтан за верную службу. Опаски не держи, то — по приказу самого владыки.

— Ну-ну, — кивнул стрелец и, пытливо оглядев двор, удалился в караульную избу.

— Найдем допрежь деда Михея.

Его нашли в одном из подвалов. На каменных стенах горели в поставцах факелы. Среди бочек, кадей и чанов суетились несколько работных людей. Духовито пахло медами.

— Гость к тебе, дед Михей! — оживленно воскликнул Неверка, подойдя к невысокому, сутуловатому медовару с пышной седой бородой. Тот мельком глянул на Иванку и вновь склонился над чаном, поводя в нем саженной деревянной лопатой.

— Гость, грю!

Дед сердито отмахнулся.

— Опять бражника привел. Ступай, Неверка. Не будет вам чары.

— Да не бражника к тебе привел, а нового ближнего слугу владыки, кой повелел ему оглядеть Сытенный двор и медовуши.

Михей вприщур глянул на Иванку, хмыкнул.

— Аль оберегать святителя нанялся?

— Как угадал?

— Поживешь с мое, многое умыслишь. Пойдем, коли так.

Михей повел парней по высокому, обширному подвалу, указывая на меды сыченые, красные, и белые, смородинные, ежевичные и можжевеловые, приварные и паточные, ставленые и малиновые на хмелю.

Не забыл дед Михей показать и лучшие меды — «боярский», «княжеский», «царский», да «обарный».

— Этими владыка особливо тешится. Дам и вам испить.

Парни отведали, похвалили.

— Искусен же ты, медовар, — молвил Иванка. — Как готовишь такое яство? Вот хотя бы мед обарный?

— Могу и поведать, коль владыка прислал. Вишь, что молодые работные творят? На выучку ко мне владыка поставил. Двое разводят медовые соты теплой водой и цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель сыплют. Другие — варят отвар в котле.

— И долго?

— Покуда до половины не уварится… А теперь глянь на тех молодцов. Выливают отвар в медную посудину и ждут, пока не остынет… А вот то — хлеб из ржицы. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами. Кладем его в посудину. Стоять пять дён. А как начнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. Боярский же мед инако готовим. Сот берем в шесть раз боле, чем воды, и настаиваем седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.

— А царский?

— Про то не поведаю. Сам готовлю, но молодцам не показываю.

— А чего ж таем-то?

— Молод ты еще, детинушка, — степенно огладил бороду Михей. — Ведай: у всякого мастера своя премудрость. Мой мед царю ставят, а нарекли его моим именем — «михейкиным» медом. Вот так-то, молодцы. А теперь ступайте, недосуг мне.

— Спасибо за мед, дед Михей, — поблагодарил Иванка и повернулся к Неверке. — А сейчас веди меня в поварню.

Глава 22 «ОТ ТРУДОВ ПРАВЕДНЫХ»

Купец взбулгачил не только свою слободу, но и весь град Ярославль. Горожане шумели на торгах и крестцах:

— Не нужны нам иноверческие кирхи!

— То святотатство!

— Дозволь немчинам одну божницу поставить, и другие как грибы подымутся!

— Василий Кондак — истинный христианин. Всем городом стоять за Василия!..

Горожане настолько ополчились против немчинов, что тысячным скопищем направились к хоромам воеводы, и когда тот вышел из ворот, то услышал такой угрожающий гомон, что весь похолодел. Чернь настроена решительно, глядишь, и за орясины возьмется.

Едва уняв сонмище, воскликнул:

— Пусть кто-то один молвит!

Молвил Василий Кондак:

— Нам известно, воевода, что ты не стал супротивничать немцам, и отослал их к владыке Давыду. Владыка же повелел ставить кирху в Кондаковской слободе, вблизи православных храмов. Кощунство!

— Не в моих силах отменить повеленье владыки, Василий Прокофьич. Церковные дела вершит архиепископ.

Мышецкий норовил говорить миролюбиво, в надежде утихомирить толпу, но его слова были встречены до такой степени враждебно, что воевода перетрухнул.

«Надо бы стрельцов кликнуть», — подумал он.

В гвалте неслись разгневанные слова:

— Ты с владыкой немцам потатчик!

— Мздой утешились!

— Весь народ супротив, а ты с владыкой в одну дуду поешь!

— Бить челом государю!

— От всего града челобитную!

Долго шумело сонмище, а когда стихло, оробевший воевода, произнес:

— Я попытаюсь переубедить владыку. Соберусь в Ростов.

Но тут опять взял слово Василий Кондак:

— Покуда ты собираешься да владыку убеждаешь, немчины свою божницу поставят. Да и не веруем мы, что владыка иноверцам откажет.

— Не веруем! — грянуло сонмище.

В тот же день от «всех людей града Ярославля» была отписана великому государю Ивану Васильевичу челобитная, кою повез сам купец Василий Кондак «со многи ярославцы».

Слух докатился до архиепископа: примчал гонец от воеводы Мышецкого. Прежде всего, Давыд пришел в исступление, а когда поостыл в гневе, позвал прислужников.

— Немедля садитесь на коней и скачите по дороге в Москву. Надо перехватить ярославских нечестивцев, кои вздумали поруху моим церковным делам учинить. Купца Ваську Кондака ко мне доставьте для разговору. Затеял он не богоугодное дело, кое великому государю не по нраву будет. Скачите спешно, одвуконь!

Иванке сказал с глазу на глаз:

— На тебя особо надеюсь, сын мой. Дабы Васька Кондак не сбежал, свяжи его.

— Но в чем поруха Кондака?

— О том тебе покамест знать не надобно. Доставишь Ваську — изведаешь. И с прислужников глаз не спускай. Как бы на Васькины деньги не польстились. Купчина богатый. Поезжай с Богом, сын мой.

Иванка поехал с тяжелым сердцем. Что-то подспудно подсказывало ему, что владыка затеял дело не такое уж и «богоугодное».

* * *

Перехватить «ярославских нечестивцев» не успели.

Василий Прокофьевич, ведая, что Мышецкий может учинить за челобитчиками погоню, не пожалев денег, снарядил в дорогу молодых ярославцев, отрядив им резвых скакунов.

Грамота была передана в приказ Тайных дел. Начальник приказа посчитал, что к челобитной от всего града Ярославля может проявить интерес сам великий государь, и, без привычной волокиты, принес ее Ивану Васильевичу.

Царь как раз принимал посла от римского папы и «состязался о вере». Кстати пришлась челобитная. В том же «Сказании» написано, что «Ростовский архиепископ Давыд отпал от веры христианской и приложился к латыни. Царь мудро защитил православную веру, папина посла отпустил, а Ростовского архиерея Давыда изобличил, яко еретика, сверг с архиерейского престола и сослал в монастырь… Немцы же зело возмутившись духом, и недоумевая, что учинити, засим, сотвориша совет, решили не делати своей божницы до некоего времени. Христолюбивый же муж Василий Кондаков, видя всё сия, укрепился верою Христовою и воздал хвалу Богу».

В знак доброго разрешения, Василий Прокофьевич надумал поставить на месте предполагаемой кирхи православную церковь Вознесения. Скоро «изготовив все потребное к строению и, отмерив под церковь и под погост довольно земли, и наняв делателей многих, заложил сию деревянную Вознесения Господня церковь в лето 7092 (1584), и на другое лето то совершил, и чудно, яко невесту, украсил и образы, и сосуды серебряными и ризами и книгами божественными и обиходными, во славу Христа Бога нашего. Все же сотворил не от имений духовного чина, ни от вельмож градских, но от трудов своих праведных».

Так явилась в граде Ярославле, на Кондаковом посаде, церковь преславная.

Глава 23 ЖИЗНЬ ПОЛНА НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Митрополит Макарий (всенепременно!), посоветовавшись с Иваном Грозным, направил в «неделю вторую святого Поста», бывшего игумена Троицкого Сергиева монастыря Никандра[128], архиепископом в Ростов Великий.

Выбор был тщательным. Ростовская епархия — одна из самых видных на Руси. Царь особенно скрупулезно подбирал архиерея. Бывший владыка был уличен в ереси и сослан в монастырь, дабы забыл, как латинянам предаваться. Но не только из-за этого легла опала на Давыда. Владыка, как изведал царь, был настолько скуп, что меньше других епархий пожаловал казны на Ливонскую войну, хотя его богатства были зело велики.

— Надеюсь, что ты, отче Никандр, усердно будешь служить не только русской церкви, но и озаботишься нуждами державы, — сказал царь.

— В оном ты можешь не сомневаться, великий государь.

Никандр был истинным подвижником святой Руси. Родился он в ярославской деревне Вертлово. Свой монашеский постриг будущий иерарх принял в обители преподобного Сергия Радонежского. Инок настолько ревностно служил Богу, что через несколько лет стал настоятелем знаменитой Троицкой обители. Незадолго до его архиерейской хиротонии[129] в Троицкую обитель приезжал на богомолье царь Иван Васильевич с царицей Анастасией. Возможно, его приезд способствовал выдвижению в архиереи бывшего Троицкого настоятеля.

Вскоре после покорения Казани Иван Грозный крестил своего первенца — царевича Дмитрия — в Троице-Сергиевом монастыре, «а крестил его архиепископ Ростовский Никандр».

Из соборной грамоты, посланной в Соловецкий монастырь, где говорится о еретических заблуждениях Башкина и Косого, явствует, что в соборных заседаниях принимал участие и Никандр. В Летописце, в коем описан Собор, осудивший еретиков, вторым после митрополита Макария назван Никандр.

Митрополит Макарий крестил в Успенском соборе Кремля Марию Черкасскую, ставшую затем второй женой Ивана Грозного. Во время же Крещения архиепископ Никандр возглавил молебен в Архангельском соборе. А когда Иван Грозный отправлялся в поход на Полоцк, то провожал царя «со образы архиепископ Ростовский Никандр». В последние годы жизни митрополита Макария, Никандр замещал его, он же возглавил погребение святителя в Успенском соборе.

Немало печаловался Никандр об опальных людях. Не страшась гнева Ивана Грозного, он «пред государем ручался по князе Василие Глинском, по князе Иване Бельском, по князе Михаиле Воротынском…». Когда царь уехал в Александрову Слободу, то в Москве в это время остались митрополит Афанасий, Новгородский архиепископ Пимен и Ростовский архиепископ Никандр.

На Соборе было принято решение о продолжении Ливонской войны, в коем участвовал и Никандр. Участвует он и в избрании нового митрополита всея Руси Филиппа…

Архиепископ Никандр пробыл на кафедре около двадцати лет. «В течение своего архипастырского служения он обращался со святыми мужами, заботился о храмостроительстве в своей Ростовской епархии и об учреждении в ней монашеских обителей».

Мудр и зело славен был владыка Никандр!

* * *

Вкупе с архиепископом в Ростов Великий был отряжен один из ближних людей царя, дворянин Василий Грязной, содруг всесильного Малюты Скуратова.

Государь побеседовал с Грязным без свидетелей.

— Учини сыск владычному боярину Леонтию Ошанину. Давыдка всё прибеднялся. Казна, де его не столь и велика. Сел и деревень в епархии на перстах перечесть, да и мужиков не густо. Лгал Давыдка!

— Всю душу Ошанину вытрясу! — ретиво высказал Грязной.

— Опосля ж, Васька, навести воеводу Сеитова. Изведай о его делах. Не женился ли, не балует ли с девками сенными? Поди, многих обрюхатил.

— А чего ему с девками не баловаться? То — не велик грех, великий государь. У нас, почитай, каждый господин своих сенных девок топчет.

Грязной недоумевал, а царь посохом пристукнул:

— Изведай!

— Да я в охотку, великий государь! — осклабился Грязной. — Всю подноготную изведаю.

В том Иван Грозный не сомневался. Васька Грязной в любом деле оплоха не допустит.

Сей опричник был ненавистен всему боярству. Высокородцам претило, что никчемный худородный человечишко стал одним из самых доверенных людей государя.

Васька стремительно одолел служебную лестницу: не шел по ступеням, а вспрыгнул на самый верх. В молодости он ходил в псарях двоюродного брата государя, Владимира Старицкого. Двор Старицкого разгромили, а Васька, оклеветав своего господина, подался в опричники.

Малюта проверил Грязного в деле, послав его на разгром одной из боярских усадеб. Васька был беспощаден, его жестокости поражались даже опричники.

— Похвально, Васька, — одобрил Малюта. — Такие люди мне позарез надобны.

Был Васька шустр и непоседлив, охоч до вина и женщин, сыпал шутками и прибаутками. Заприметил Грязного и царь: ему всегда нравились шуты. Васька стал завсегдатаем царских пиров. Его непристойные шутки и острые подковырки, брошенные в сторону того или иного боярина, забавляли Ивана Васильевича. Вскоре Васька был пожалован в думные дворяне.

Скуратов и Грязной стали вдохновителями новгородского погрома. Иван Грозный приказал выявить всех заговорщиков. Малюте и Ваське удалось уличить Афанасия Вяземского в его тайных сношениях с архиепископом Пименом.

Иван Грозный был потрясен: измена проникла в Опричную думу, его ближайшее окружение. Вскоре царю доложили, что владыка Пимен, намереваясь сдать литовскому королю Новгород и Псков, вел тайную переписку с Алесем Басмановым, его сыном Федором, казначеем Фуниковым, земским боярином Яковлевым, опричным боярином Овчин-Плещеевым, думским дьяком Висковатым…

Царя едва не хватил удар. В заговоре — его любимцы, надежные, верные соратники! Ныне и положиться не на кого, Господи!

Иван Грозный в смятении, он потерял сон и покой. Он скорбит и неистовствует, его распаляет необузданный гнев.

И вновь на Москве загуляли лютые казни. Царь пощадил лишь своего «ласкателя», кравчего Федьку Басманова. Тот униженно рыдал, целовал Ивану ноги, на кресте клялся в преданности. Царь до полусмерти избил Федьку посохом, а затем молвил:

— Не слюнявь крест, собака! Нет тебе веры.

— Верь, государь! Да я за тебя отца родного не пожалею.

— Отца?.. Коли так, зарежь его, Федька. Зарежь!

В тот же день Федька принес царю голову Алексея Басманова, но опалы не избежал. Иван Грозный сослал Федьку на Белое море. Там он и умер.

Казни опричников продолжались.

Васька же Грязной был послан «дозирать» Ростовскую епархию. Перед отъездом он заехал попрощаться с Малютой. Тот (на редкость!) был зело пьян. Загорелась душа до винного ковша.

— Пей, Васька… Зол я ныне. Царь ближних людей казнит. Даже Федьку своего не пощадил.

— И как же он теперь, Григорь Лукьяныч?

— Как? — мотнул тяжелой головой Скуратов. — Сеитова из Ростова позовет, хе…

— Да он же…

— Враки…Спас я его. Надоумил, чего царю сказать. Недосилок-де. А царь поверил. Федьку Басманова пожалел. А Сеитову ныне никакую девку не обабить.

— Так он же царя надул.

Малюта опомнился.

— Молчи, пес! Я тебе ничего не сказывал. Молчи!

Малюта так тряхнул Ваську за грудки, что у того серебряные пуговицы на пол посыпались.

— Нем, как рыба, Григорь Лукьяныч. Я у тебя самый преданный пес.

— Ведаю, Васька, ведаю. Один ты у меня остался… Но ныне ни на кого нельзя полагаться. Ни на кого!

Малюта громыхнул по столу тяжелым кулачищем. Чарки опрокинулись, залили мальвазией льняную скатерть.

Скуратов притянул Грязного за ворот кафтана к своей рыжей бороде и хрипло выдавил:

— Ныне и мы по острию ножа ходим. Царь вконец взбесился. Берегись, Васька.

* * *

При опале владыки мирским его слугам приходилось тяжко: они обычно разбегались, ведая, что и на них может пасть царский гнев. Была и другая причина: новый архиепископ мог привезти с собой прежних слуг.

Иванка не ведал, как и быть. Дожидаться нового владыки — но тот его оберегателем не звал. И что делать Сусанне с Настенкой? Им владычная поварня пришлась по нраву. А вот ему, Иванке, короткая служба у Давыда оказалось в тягость. Он никогда не чаял стать служкой архиерея. Ему страдная нива роднее дармового сладкого калача.

Иванка ломал голову и бесцельно слонялся по Ростову. Он так и не успел еще, как следует оглядеть город. Сколь красивых боярских теремов и храмов в городе!

У церкви Вознесения неожиданно столкнулся с бортником Пятуней. Тот, признав своего избавителя, повалился в ноги.

— Спасибо тебе, детинушка. Насмерть бы забил меня зятек.

— Да ты встань, Пятуня. Я, чай, не боярин, чтобы мне в ноги бухаться.

— Боярин не боярин, а ныне в добром кафтане ходишь и сапоги на сафьяне. Никак, удача тебе привалила?

— А-а, — вяло отмахнулся Иванка. — А вот зятек твой без стыда и совести.

— Фомка-то? — вздохнул бортник. — У него стыд под каблук, а совесть под подошву. Сердца в нем нет. Всё нипочем. Ему на боку дыру верти, а он: ха-ха! Не зря в каты подался. Не хочу боле о нем толковать.

— А чего не в лесах?

— На Полинку пришел глянуть, дочку. Прихворала малость. Сотами буду пользовать. А мед, сам ведаешь, от всех недугов лечит.

— О том я уже от деда Михея наслышан, владычного медовара.

— Дед Михей пользу меда знает, — кивнул Пятуня. — В его погребах и мой медок водится… На храм любуешься?

— Кажись и не велика церквушка, но сотворена искусно.

— Государев мастер Андрей Малой возводил. Умелец, коих поискать на Руси, да вот царю не угодил. Казнил его царь-батюшка.

— Как это «казнил?» — подивился Иванка.

— А ты и не ведал?

— Да я всё по селам да деревенькам обретался. Глухомань!

— А ты и впрямь чудной. Сам был в лаптишках, а полтинами швыряешься. Ныне, как боярский сын облачен. Не понять мне тебя, детинушка.

— Авось когда-нибудь и поймешь. Так, отчего ж Иван Грозный мастера сказнил?

— На то он и Грозный. Церковь, вишь ли, показалась ему ниже прежней, деревянной, коя стояла на этом месте. Вот и положил Андрей Малой голову на плаху.

— Суров наш государь. Своего мастера не пощадил.

— Близ царя — близ смерти, детинушка. Не нам о том судачить… Жарынь ныне. Не хочешь кваску испить? Избенка моя недалече. Зайдем. Женке мой будешь в радость.

Бортник чем-то пришелся по нраву Иванке, и он согласился, тем паче — дел никаких не было, и он до сих пор не ведал, что ему предпринять.

Избенка стояла неподалеку от деревянной церкви Николы, что на Подозерке, и оказалась она довольно просторной. Была чистой, опрятной, со светлой горенкой. Иванка приметил — из соломенной кровли выступает дымница из красного кирпича. Выходит, изба топится не по черному. Оконца затянуты не мутными бычьими пузырями, а тонкой, прозрачной слюдой. Во дворе — колодезь с журавлем, добротная баня — «мыленка», под поветью уложены березовые полешки. Не так-то уж и захудалым мужиком оказался Пятуня, а вот правежа не избежал.

— Встречай дорогого гостя, Авдотья! — с порога воскликнул хозяин избы.

Иванка перекрестился на киот, молвил:

— Доброго здоровья, хозяюшка.

— И тебе жить во здравии, — оробевшим голосом произнесла дородная женщина с моложавым, довольно привлекательным лицом. Была она в длинном, почти до пят, распашном шушуне, застегнутом сверху донизу на оловянные пуговицы. Волосы упрятаны под белый плат, концы коего собраны в узелок под подбородком; на ногах — легкие башмаки, сплетенные из лозы.

И кого это Бог принес? Простолюдины в таких сапогах и нарядных кафтанах не ходят. То ли от воеводы кто пожаловал, то ль из Земской избы?

— Да ты не пужайся, мать. Сей добрый человек меня от правежа вызволил. Кланяйся!

Авдотья поклонилась, но глаза ее остались недоуменными. Пятуня рассказывал, что от правежа его спас какой-то молодой деревенский мужик в армяке и лаптях, а тут…

— Чего глазами хлопаешь? Был мужик, а теперь…

Пятуня и сам не ведал, как назвать своего неожиданного спасителя.

— Иванка. Слуга владычный.

— Вона как, — протянул Пятуня. — Пояснил бы, детинушка. — Но тотчас вспомнил древний русский обычай.

— Накрывай стол, мать. Напоим, накормим, а уж потом и расспросим, коль его душа пожелает.

Авдотья накрыла стол белой скатертью и загремела ухватом в печи.

— Не тормошись, хозяюшка. Сыт я. А вот кваску бы выпил.

— Не ломай обычай, детинушка. Ешь больше, проживешь дольше. Один крест хлеба не ест. Выпьешь и кваску. Полинушка!.. Сходи-ка в чулан за жбаном, милая.

Из горенки вышла девушка лет шестнадцати в голубом сарафане. Иванка глянул на Полинку и аж головой крутанул. И до чего ж пригожа! Уж на что Настенка хороша, но эта красы невиданной.

Девушка выпорхнула за жбаном, а Иванка невольно молвил:

— Залюбень твоя дочка, Пятуня.

Пятуня смущенно крякнул и признался:

— Не родная она мне.

— Не родная?

— Долго сказывать, детинушка.

Придвинул скамью[130] к столу.

— Присаживайся, дорогой гостенек. Чем богаты, тем и рады.

На столе появились наваристые щи, гречневая каша, пареная репа, моченая брусника, рыжики на конопляном масле, душистый мед в сотах, корчага с бражкой.

Полинка поставила на стол жбан с квасом и ушла в свою горенку.

«А Пятуня-то не бедствует. Почему ж тогда на правеже стоял?» — подумалось Иванке. Помышлял о том спросить бортника, но опомнился: и впрямь нельзя обычай рушить; допрежь надо всего вкусить и уж затем приступать к беседе.

Осенил себя крестным знамением и сел на скамью. Отпил прохладного ядреного квасу и принялся за снедь. Отобедал, вновь перекрестился, поблагодарил хозяев за пития и яства, и наконец-то высказал:

— Сам-то я с малых лет крестьянствовал. А тут как-то меня владыка увидел. Чем-то поглянулся ему, к себе в служки взял, дабы оберегал его от лихих людей.

— Еще бы такого детину не взять. Плечами-то едва через дверные косяки пролазишь… Теперь нового владыку будешь поджидать?

— Пока и сам не ведаю, — неопределенно отозвался Иванка, и, наконец, задал свой вопрос:

— Почему на правеже очутился, Пятуня?

— И не чаял, Иванка, но сколь дней у Бога впереди, столь и напастей. Еще на Федула[131], растворяй оконницу, заявился ко мне Земский староста Демьян Курепа и медку заказал. Много. Мне-де на Покров дочь выдавать, пудов пять на медовуху понадобиться. Добудь! Я плечами пожал. Не каждое лето добрый взяток идет. Иной раз и пудишку радешенек. А Курепа: добудь! И полтину серебром в руку сунул. Задаток-де, дабы усердствовал. И черт дернул меня взять. Лето же выдалось для пчелы доброе. Четыре месяца медом промышлял. Избенка у меня на курьих ножках в лесу. Соты вырезал, растопил и целых три бочонка нацедил. Помышлял в Ростов отправиться за подводой, но тут лихие люди как из-под земли выросли. Меня поколотили, полтину за иконкой нашарили. И надо же мне было, дуралею, полтину с собой взять. Нет бы, дома припрятать. Но самое худое то, что и весь мой мед лихие прихватили. Осталась самая малость в сотах.

— Уж не этот ли, кой я пробовал?

— Тот самый… Пришел с повинной к Курепе. О разбое ему поведал. Он не поверил. Чужим-де людям медок втридорога продал. Как я не божился, не клялся всеми святыми, ничего слушать не желает. На правеж меня поставил.

— А зять что?

— Я уже тебе сказывал. Черствый человек и скряга. За полушку удавится. Кабы не ты, стоять бы мне на правеже еще трое дён.

— А что потом?

— Полинка бы выручила.

— Но как, Пятуня?

— А вот послушай, детинушка.

* * *

Когда-то Полинка жила в Гончарной слободке, что на Подозерке. Были у нее два брата, отец и мать. Жили, как и весь ремесленный люд, бедновато, но и лютого голода не ведали. Кормились не только от продажи глиняной посуды, кою добротно выделывал отец, Луконя Вешняк, но и добычей рыбы. Неро под боком, лови — не ленись! Всякой доброй рыбы вдоволь. Правда, Земская изба наложила немалую пошлину, но и себе оставалось.

Полинка была «меньшенькой», но уже с восьми лет мать Дорофея усадила ее за прялку.

— Пора, доченька, — сердобольно молвила мать. — Всякая одежа страсть как дорогая, никаких денег не хватит. Сами ткать будем, как и все тяглые люди. И тебя приучу.

Маленькая Полинка и сама ведала, что все черные люди щеголяют в домотканых сермягах, портках и рубахах.

К двенадцати годам она уже ни в чем не уступала матери. Дорофея довольно говаривала:

— Искусные руки у тебя, доченька. Была бы у боярина в сенных девках, златошвейкой[132] бы стала.

Как в воду глядела Дорофея. Но допрежь навалилось на избу Лукони Вешняка горе-трегорькое. Грозный царь Иван Васильевич отправил на Ливонскую войну сыновей, кои так и не вернулись в Ростов Великий. Дорофея и раньше прихварывала, а тут и вовсе занедужила, да так и померла в один из мозглых осенних месяцев.

А в апреле, на следующий год, погиб и отец. Заядлый рыбак пошел на озеро, но весенний лед оказался чересчур тонок. Четверо рыбаков в тот день не возвратились в свои избы.

Осталась шестнадцатилетняя Полинка одна-одинешенька. Горько тужила, плакала, собиралась в Девичий монастырь податься, но тут как-то в избу сам земский староста Курепа заглянул.

— Чу, вконец осиротела, девонька?

— Так, знать, Богу было угодно, Демьян Фролович.

— Вестимо. Бог долго ждет, да метко бьет… Луконя сам виноват. Сколь раз людишкам сказывал: не рыбальте весной перед ледоломом. Озеро коварно. Лезут, неслухи! Ну да не о том речь. Прослышал я, что ты добрая рукодельница. Не пойдешь ко мне в сенные девки?

Полинка отозвалась не вдруг. Она-то в черницы собралась, и вдруг — в услуженье к земскому старосте?

— Чего призадумалась? Не обижу, любую мою девку спроси.

Полинка сама слышала, что староста своих девок в наложниц не обращает, не как другие богатеи, с супругой живет в любви и согласии. Правда, сказывают, скуповат, но дворовые люди его голодом не сидят.

— Я тебя торопить не буду, девонька. Коль надумаешь, приходи.

Всю длинную ночь думала Полинка. Она сроду не была истовой молельщицей. Ходила с матерью раз в неделю в храм пресвятой Богородицы, в посты, как и все люди на Руси говела[133], но чтобы целиком посвятить себя служению Богу, о том никогда не думала. Лишь когда осталась сиротинкой, решила пойти в обитель.

«Но смогу ли я навсегда заточить себя в темную монашескую келью, когда я люблю жизни радоваться?» — сомневалась Полинка.

Она и в самом деле росла веселой и жизнерадостной.

«Славная ты у меня, — как-то молвил отец. — Доброй женой кому-то станешь. Вот погожу еще годок, да и жениха тебе пригляжу».

Но приглядеть отец так и не успел…

На другое утро Полинка пришла к земскому старосте. А вскоре она и впрямь стала златошвейкой. Её дивные изделия приказчик продавал втридорога.

Как-то, выйдя из храма Успения, Полинка увидела неподалеку «торговую» казнь Пятуни и сердце ее заныло: бортник был добрым знакомцем отца, зимой нередко заходил в избу и всегда приносил Полинке медовый пряник.

Девушка, несмотря на строгий взгляд жены старосты, прибежала к месту казни.

— За что тебя бьют, дядя Пятуня?

— Демьяну Курепе полтину задолжал, — только и успел сказать бортник.

Полинку тотчас подхватила под руку тучная старостиха и увела в свои хоромы. Девушка украдкой проникла в покои Курепы и тотчас возбужденно заговорила:

— Прости меня, Демьян Фролович, но мне нужна полтина серебром. Весьма нужна!

— Что это на тебя нашло, девонька? Аль, какая нужда приспичила? Так скажи, сделай милость.

Полинка лгать не умела, а посему честно выпалила:

— Дядю Пятуню батогами бьют. Он добрый человек, с малых лет меня ведает.

— Пятуню?.. За дело бьют. Он мне полтину не вернул. Деньги не малые. И не проси! Пусть сродники за него позаботятся.

— Тогда я вышивать не буду! — вгорячах высказала Полинка и убежала в светелку.

Утром Курепа проверил: к шитью и в самом деле не дотронулась. Ишь, какая строптивая! Надо бы наказать, дабы впредь дурью не маялась. Однако, передумал. Полинка может и вовсе удила закусить, а ее издельям цены нет. Добрая денежка течет в кошель Курепы.

Пришел в светелку и хмуро высказал:

— Я, чай, не Змей Горыныч. Завтра повелю отвязать твоего дядьку.

— Правда, Демьян Фролович? — возрадовалась Полинка.

— Словами на ветер не кидаюсь.

Полинка, дождавшись, когда Курепа удалится в свою Земскую избу, выскочила из хором и прибежала на Вечевую площадь. Молвила бортнику:

— Завтра тебя приказано высвободить от правежа, дядя Пятуня. Слово мне староста дал.

— Спасибо тебе дочка… Не забывай нас. В любой день заходи.

— Непременно, дядя Пятуня.

— Токмо отпустит ли тебя Курепа?

— Шить не буду! — озорно рассмеялась Полинка. — Отпустит! Я теперь всего добьюсь.

И добилась-таки. Зело ценил Курепа свою златошвейку.

* * *

— Вот так-то, детинушка. Ты на день раньше подвернулся. Полюбили мы Полинушку. Она-то в тереме Курепы ласки не ведает. Мы ей теперь вместо отца и матери. Славная девушка. Руки у нее и впрямь золотые.

— Ты сказывал: прихворнула.

— Всё у оконца вышивает, вот ветерком и продуло. Горло малость застудила. Но теперь уже все, слава Богу. Медок любой недуг исцеляет.

— А как же Курепа?

— В убытке не будет, — хмыкнул Пятуня. — Полинушка и в нашей горенке рукодельничает. Курепа ей и мишуры и канители доставил, дабы без дела не сидела. Но Полинушку и понукать не надо. Шьет да всё песенку напевает. Легкое у нее сердце.

— Дай Бог ей счастье, — молвил Иванка и вышел из-за стола. Поклонился хозяевам. — Спасибо вам, люди добрые. Пойду я.

— Заходи к нам. Теперь избу ведаешь. Мало ли чего, — провожая Иванку до ворот, сказал Пятуня.

— Всё может статься.

Иванка пошел по улице, мощенной дубовыми плахами, к Детинцу и вдруг увидел перед собой молодцеватого нарядного вершника в вишневом полукафтане и в алой шапке, отороченной собольим мехом. Да то ж воевода Сеитов с послужильцами!

Иванка сошел на обочину, поклонился.

Воевода тотчас признал бывшего узника Губной избы, остановил коня.

— Жив, здоров, Ивашка?

— Твоими молитвами[134], воевода.

— А скажи мне, молодец, порядную грамоту владыке Давыду подписывал?

— Рядился к владыке только на словах.

— Добро, — почему-то оживился Сеитов. — Слово к делу не пришьешь. Новому архиепископу служить станешь?

— Не хотелось бы, — откровенно признался Иванка.

— Чего ж так?

— Сердце не лежит. Я ж не попов сын.

— Так… А может, ко мне пойдешь?

Иванка промолчал. Воевода же, понимая, что детинушка озадачен, продолжал:

— Вольным послужильцем тебя возьму. Можно сказать — ратным человеком. В старину таких людей дружинниками называли. Никакой кабальной грамотки. По нраву будет — служи, не по нраву — ступай, куда сердце подскажет.

— А мать с женой?

— И про них не забуду. Жалованье тебе дам. Купишь избу — и живите с Богом. Голодом твоя семья сидеть не будет. По рукам, молодец?

Сеитов пружинисто спрыгнул с коня и протянул Иванке руку.

— По рукам, воевода.

Глава 24 ЦАРЕВ ДОГЛЯДЧИК

Васька Грязной ведал: Ростов Великий издревле богат князьями и боярами. Первый ростовский князь Ярослав сидел в городе на озере Неро целых 22 года! Его прозвали «Мудрым» за его грандиозные новины.

Ныне же многих князей поизвели. Нечего им было за свои привилегии бороться, ногу царю подставлять. Ростовские князья стали самыми ярыми противниками великого государя, даже на прямую измену пошли.

Еще в 1554 году пытался бежать в Литву Никита Ростовский. Но сыскные люди не дремали: изловили изменщика в Торопце, привезли в железах на Москву и на дыбу вздернули. Когда ребра начали ломать, князек не стерпел и выдал немало князей в челе с боярином — князем Семеном Ростовским. Зело погулял топор по шеям изменщиков!

Но сущей бедой для царя оказалось бегство в Литву князя Андрея Курбского. И кто бежал? Любимец из любимцев! Царя даже удар хватил.

И все же Иван Васильевич не до конца довел свое дело. На Ярославской земле сохранились крупные вотчины князей Троекуровых, Жировых-Засекиных, Прозоровских, Шехонских и других княжеских родов. Надо бы всем башки отрубить, дабы дворяне по всей Руси властвовали. Они-то горой за царя стоят.

Васька Грязной ненавидел бояр и князей, видя в них угрозу великому государю. Сколь их еще по городам сидит! Чванливые люди. Вот и ростовский боярин Юрий Ошанин[135], поди, тот еще гусь. По правде сказать, он не из бояр, а из дворян, но коль к владыке на службу перешел, то ныне и называется «владычным боярином». Теплое местечко нашел, Юрий Петрович. Доходное! Владыка занимается церковными делами, а его селами и деревеньками — «боярин» Ошанин. Наверняка, минуя архиепископа, большую деньгу в свою мошну отстегивает. Ну да от него, Василия Грязнова, ни одна полушка меж пальцев не проскочит. Троих подьячих с собой везет, — тертых, видавших виды. Великую мзду Ошанин отстегнет, дабы не угодить в опалу Ивана Грозного. Деньги сгодятся, они лишними не бывают. После Бога — деньги первые. Богатей, Василь Григорич!

На удивление Грязнова, владычный боярин встретил появление подручного Малюты без всякого страха и уничижения. Был спокоен, степенен, не суетлив. А ведь перед Грязным трепетали самые знатные сановники Москвы.

— Что за дело ко мне привело, Василь Григорич? Мню, по пустякам великий государь ко мне стольного дворянина не пришлет.

Грязной не любил ходить вдоль да поперек, а посему высказал напрямик:

— Архиепископ Давыд в опалу угодил. Велено мне владычные земли обозреть, нет ли на них какого изъяну.

Лицо Ошанина по-прежнему оставалось безмятежным.

— Изволь, коль на то есть царская воля.

— Есть, Юрий Петрович. И грамотка, и подьячие из Поместного приказа. Всё оглядим и опишем.

— Милости прошу, Василь Григорич. Когда по селам и деревням поедем?

— А с утра и поедем. А ныне я подустал с дороги. Потрапезую, да и ко сну отойду.

— Как тебе будет угодно, Василь Григорич.

Грязной любил сытные столы, уставленные изысканными блюдами. Если он приходил к кому-нибудь в хоромы, то хозяин с ног сбивался, дабы угодить влиятельному гостю. Сам Василий Грязной заявился! Первый подручный Малюты.

Юрий же Петрович и в данном случае не проявил должного рвения. Никаких особых изысканных яств на столе не оказалось.

«То ли скуп, то ли гостем пренебрегает, — не понял Грязной. — Но того быть не должно. Грязнова вся Русь страшится».

Царев доглядчик вылез из-за стола и высказал:

— Сделай милость. Прикажи в повалуше постельку застелить… Да вот еще чего… Пусть пригожая сенная девка застелет.

Юрий Петрович не выразил удивления. С древних времен на Руси существовал неписаный закон: коль гость пожелает сенную девку, отказа быть не должно. Должна прийти к нему самая пригожая, в богатом облачении и с чаркой вина на подносе.

Грязной остался девкой доволен. В повалушу и впрямь явилась красна-девица. Рослая, гибкая, с высокими грудями. В легком атласном летнике, червчатого[136] цвета с длинными рукавами, украшенными серебряным шитьем и жемчугом. На голове девушки — изящный венец, к коему прикреплены жемчужные подвески; на прямую спину спускались густые, распущенные волосы, с вплетенными в них алыми лентами.

Молвила с поклоном:

— Откушай, государь.

Глаза лукавые, озорные.

Василь Григорич осушил чарку и приказал:

— Разбери, постель… Да и сама разоблачайся.

Молодая, щедротелая девка в постели была зело горяча.

— Тебя как кличут?

— Варькой.

Грязной что-то прикинул про себя и молвил:

— Усладная ты… Барин твой, небось, частенько к себе зовет?

— Да ну его, — махнула рукой Варька. — Живем как монашки. Барин наш ни одной девки не тронул. Токмо и ведает свою супружницу. А мы в самой поре.

— Так-так, Варька… Хочешь большие деньги заиметь?

— Да кто денег не желает, барин?

— Заимеешь, коль дурой не будешь.

— Чего делать-то?

— Позже поведаю. Жди. А пока ступай.

— А может, и завтра в постельку позовешь, барин? — бесстыдно повела глазами Варька.

— Ненасытная ты. То и добро… Лезь под одеяло, хе-хе…

* * *

Всю неделю объезжал села и деревни Василий Грязной, выискивая «изъяны» владычного боярина. Но по порядным и кабальным книжицам всё сходилось. Вел Ошанин строжайший учет, за каждого архиерейского трудника мог отчитаться, за каждый оброк и подать. Как ни въедливы были московские подьячие, но уличить Ошанина в «воровстве» не удалось.

— Да неужели он ни единой полушки себе не заграбастал? — дивился Грязной.

Подьячие разводили руками.

— Всё до алтына сдано во владычную казну. На том стоят росписи Давыда.

— Неуж бессребреник? — ахал Грязной.

— Боярин бессребреник, а вот владыка, почитай, половину казны в свою мошну забирал.

— И мужиков зело прижимал. Ох, и лютовал владыка! — Грязной даже головой крутанул.

Тяжко жилось трудникам на владычных землях!

Англичанин Ричард Ченслер, проезжая от Ярославля к Москве (через Ростовский и Переяславский уезды), писал, что «сия область усеяна деревушками, замечательно переполнена народом», и что «земля эта изобилует хлебом». Однако эти деревушки были, как правило, невелики. Село состояло из четырех-восьми дворов. К селу тянулись небольшие деревни из двух-трех изб.

Бывал Васька Грязной в этих избах. Все они топились по черному, еда была скудная: ржаной хлеб да жесткая овсяная каша. Пшеничного хлеба Васька и не видывал.

«Зато, поди, приказчик Ошанина зело разбогател», — подумалось Грязному. Поведал о том владычному боярину, на что Юрий Петрович ответил:

— Не разбогател, Василь Григорич. Он у меня второй. Первый норовил нещадно воровать, так я его в железа посадил. Новому же — каждую деньгу повелел в книжицу заносить. У кого взял, по какому случаю, в какой день? Не единожды проверял приказчика. Честно трудится, ни одна полушка владычной казны не миновала.

На восьмой день к Грязнову пришли пронырливые приказные крючки и доложили:

— Не сыскали вины на боярине Ошанине. Вся казна, Василь Григорич, должна быть у Давыда.

Грязнова оторопь взяла. Что ни живет на свете, но такого беспорочного боярина он не ведал. Мужиков в три погибели ярмит (да и где их не ярмят?), но кормится одним жалованьем владыки. То-то он его, Грязнова, не испугался, то-то все дни покоен. А ведь помышлял Ошанина изрядно уличить, и дабы о том царя не извещать, мыслил с боярина большой куш сорвать. Не выгорело! Чист Ошанин, ключ родниковый. Ай да Юрий Петрович!.. Но не всё еще потеряно. Надо владыку Никандра тряхнуть: казна-то к нему перешла. Громадная казна! Царь Иван Васильевич на Ливонскую войну денег просил, а Давыд всё прибеднялся, малым отделывался. В гневе будет великий государь. Надо с Никандром хитроумно потолковать. Коль тот захочет владычную казну у себя оставить, пусть раскошелится. Он, Грязной, не дурак, чтоб от больших денег уходить. Никандр же — не Давыд. Мыслит новые храмы и монастыри в Ростове Великом возвести. Немало денег понадобится.

Разговор с архиепископом состоялся на другой же день. Никандр встретил царева опричника прохладно:

— Никто не волен проверять казну епархии, опричь самого архиерея.

— Даже по указу царя?

— Никогда того не было, сын мой, чтобы государь покушался на церковные деньги. Покажи грамоту, где бы о том было указано.

Но Васька — тертый калач. Решил взять Никандра на испуг:

— Царю с грамотами возиться недосуг. На словах передал, дабы я воровство антихриста Давыда уличил. И я его уличил. Огромадные богатства ростовский архиерей имел. На Ливонскую же войну малую толику кидал, как голую кость собаке. Не тебе сказывать, владыка, что государь наш зело грозен, когда его обманывают. Так недолго и в опалу угодить.

На угрозливые Васькины слова владыка ответил сурово:

— Не тебе, сын мой, архиереев судить. Ныне Давыд свои грехи в монастыре замаливает, но так Богу было угодно… Царю же поведай: Ростовская епархия, коль Отечеству иноверец угрожает, казны своей не пожалеет. Ступай, сыне!

Глаза владыки были строги и повелительны, от них веяло такой внушительной силой, что Васька отступил. Уже в сенях опомнился:

«А казну-то я так и не оглядел».

Но вернуться под хмурые очи Никандра ему не пожелалось. Этот суровый поп и под саблей ничего ему не покажет. Да и бес с ним! Свое дело он, Грязной, исполнил. Владычный боярин чист, не жульничал, все пошлины Давыду вручал, а вот куда девал деньги сам архимандрит — дело темное. То ли половину себе присвоил, то ли в епаршей казне оставил. Разберись тут! Он, Васька, и в самом деле не имел права пересчитывать рубли Давыда. Царь его крепко наказал, а новый архиепископ ныне от пожертвований на Ливонскую войну не отмахнется. Сей поп не дурак. Он-то хорошо уразумел, что царю станет известно о несметных богатствах епархии, тотчас немалый куш отвалит.

Васька успокоился. Одно худо: не погрел руки. Но не все еще потеряно. Будет в его калите зело весомая денежка. Только надо похитрее дельце обстряпать.

Глава 25 НОВОСЕЛЬЕ

На службе у воеводы Сеитова было куда повадней. У архиепископа Иванка чуял себя скованно: не привык он среди церковных людей жить. Дело ли — денно и нощно Давыда караулить и всюду за ним мотаться? Маята! Владыке Никандру Иванка никак не понадобился. Не ищет. Вот и, слава Богу.

Третьяк Федорович не обманул: и жалованье наперед выдал и с избой помог. Позвал Иванку, спросил:

— Где желаешь двор ставить?

— Да мне бы в слободе, воевода. И хорошо бы огородишко был, дабы мать моя и жена на грядках копошились. Докука им без земли.

Сеитов головой покачал.

— Охота тебе в тягло залезать. Я ж тебя в послужильцы беру. Поставил бы тебе обельный двор, и никакого тягла. На посаде же дармовой земли не бывает. Придется тебе за огородишко подати и пошлины платить.

— С жалованья твоего, воевода. Нельзя нам без землицы.

— А ты и впрямь странный. Ну да ладно. Будет твоей семье огородишко. С Земским старостой потолкую, выделит. Сам же — лишь мою службу ведай. У меня всяких дел невпроворот. А дабы избу долго не рубить, кликну плотничью артель. За два дня добрый двор поставят.

— Одним махом?

— Аль в диковинку, Иванка? В Москве не бывал. Там и не перечесть сколь было пожаров. Все улицы выгорали. Отстройся-ка заново! Вот плотники издавна и смекнули: стали изготовлять готовые сборные дома на Трубе.

— На трубе?

— Не о том подумал, Иванка, — улыбнулся Сеитов. — В глухой башне Белого города Москвы есть широкое отверстие, перегороженное железной решеткой. Через отверстие же протекает река Неглинная. Вот сие место москвитяне и прозвали «Трубой» или Трубной площадью. И Ростов Великий горазд на пожары. Местные плотники решили от Москвы не отставать. На Чудском конце срубы готовят. Там и сосновый лес под боком. Бревна для стен — в обхват до аршина. Добрая изба получается, кою легко быстро собрать и разобрать. И печника тебе толкового подберу. Зазорно воеводскому послужильцу в черной избе жить. Будет у тебя белая изба. Так что, готовь новоселье!

— Благодарствую, воевода, — поклонился Иванка. — Не ведаю, как с тобой расплачиваться стану.

— Доброй службой, детинушка.

Вскоре появилась у Иванки и новая белая изба с повалушей, и дворик для коня, и колодезь с журавлем, и баня-мыленка, и землица за двором.

Сусанна и Настенка не могли нарадоваться. Иванка же особой отрады не выказывал. Нет, нет, да и почнет его грызть невеселая думка. За последнюю пору манна с небес сыплется. То владыка Давыд на сытые харчи к себе позвал, то вдруг воеводе изрядно поглянулся. Ишь, какой добрый двор отгрохал! И кому? Беглому оратаю, о коем на селе думают, что тот сбежал в Дикое Поле. Как по сказке всё навалилось. Шел за сохой мужик и вдруг на скатерть-самобранку набрел. Но такого в жизни не бывает, а потому и смутная тревога на сердце. Ранее кусок хлеба своим горбом доставался, а ныне уж слишком легко, из господских рук, к чему он, Иванка, никогда и свыкнуться не сможет. Так что же? На село, к приказчику Бориса Годунова возвращаться?.. Никак не годится. Беглому одна участь — ременная плеть, коя всю кожу до костей сдерет, либо — студеный поруб[137], где и околеть недолго. Баре беглых не жалуют, до смерти могут извести, дабы другие мужики о бегстве не помышляли… Вспять ходу нет, но и безделье не слишком тешит.

Иванка, привыкший к бесконечной мужичьей работе, господскую службу окрестил праздным «бездельем». Поехал воевода город осматривать — и ты с ним, приказал кого-то в Приказную избу доставить — доставь, отправился зайцев травить — и ты становись в охотники… Да ужели то работа? Ничегонеделание! Но воевода без послужильцев не может: чин того требует. Свыкаться надо, Иванка.

Но душа тянула к земле…

Обычно на новоселье звали друзей и добрых знакомых, но ни тех, ни других Иванка пока не обрел. Вспомнился бортника Пятуню, но тот, поди, в лесах пропадает. Зашел на всякий случай. И вот судьба — Пятуня в избе! Сидит на лавке, что-то тихонько напевает и сеть плетет. Увидел Иванку, встрепенулся:

— Вот так гость. Авдотья! Мечи, что есть в печи. Вдругорядь в новом кафтане. Никак жалуют тебя святые отцы… Полинушка! Ты глянь на доброго молодца.

Иванка смущенно кашлянул в русую бородку.

— Не суетись, Пятуня. Не в гости пришел, а с позывом. Правда, не чаял тебя застать дома.

— А наш пострел везде успел. Искал в лесу новые пчелиные дупла, да на речонку набрел, а в речонке рыба косяками ходит. Вот и прибежал домой, дабы бредешок сладить.

Полинка вышла из горенки и поклонилась гостю в пояс. Иванка же в другой раз отметил яркую красоту молодой девушки.

Полинка вновь удалилась к себе, а хозяин пояснил:

— Ныне дочка каждый воскресный день навещает. Настояла на своем. Смирился Демьян Курепа. А куды денется? По воскресеньям царь никому работать не велел, вот Полинушка и проведывает нас.

Иванка и сам уже убедился: город — не деревня. Мужики по воскресным дням на полатях и лавках не отлеживаются. Идешь за сошенькой — на солнышко поглядывай, да моли Бога, как бы непогодица не навалилось: весенний день год кормит. А в пору сенокосную, хлебную страду?

Царь и попы хоть и указали в воскресенье на изделье не ходить и всем шествовать в храм Божий, но мужику не до храма: надо вовремя управиться, дабы семью в голоде не оставить.

Город же строго придерживается царского повеленья. И упаси Бог его преступить! Ни князь, ни боярин, ни купец не заставит холопа заниматься издельем. За тем зорко присматривают объезжие головы из Земской избы. Ослушников ждет суровое наказание.

Иванка посмеивался на городской побыт. Тихо в воскресный день в Ростове Великом. Примолкли кузни, не месят глину гончары, отложили сыромятные кожи сапожных дел мастера… Даже пекари спозаранку не замешивают тесто: хлеб для воскресного дня выпечен еще в субботу.

— Ты на мой кафтан не дивись. В другой пришлось облачиться.

Иванка коротко поведал о своей новой службе, отчего у Пятуни борода на шестую пуговицу вытянулось.

— Чудеса-а, — протянул он. — Мужик не живет богат, а живет горбат, а тебе богатство само в руки подвалило. Нет, ты слышь, Авдотья? Давно ли я видел этого молодца в сирых лаптишках?

Авдотья не знала, что и сказать, а Пятуня знай словами, как горохом сыплет, знай, ахает. Наконец, он вспомнил Иванкины слова:

— С позывом, говоришь? Аль, помочь какая понадобилась? Всегда готов тебе посодействовать.

— Прошу милость оказать. Новоселье у меня. Буду рад, коль с хозяйкой пожалуешь.

Пятуня прошелся по избе гоголем, лицо довольное.

— Слышь, Авдотья? Сидеть нам в гостях у воеводского послужильца, за одним столом с самим Третьяком Сеитовым. Ты когда-нибудь ведала такого почета?

— Не ведала, но…

Хозяйка почему-то оробела:

— Да токмо гоже ли будет воеводе сидеть с мужиком, коего у Спаса на Торгу батогами били?

— А кто не грешен да царю не виноват? Да и вины моей не было. То Земский староста на правеж меня поставил. Его грех.

Дверь в горенку была открыта. Полинка, слыша разговор, вновь выпорхнула из своей комнаты.

— Его грех, дядя Пятуня. Я всё ведаю! Пусть гость ничего худого про тебя не думает.

— Молодец, Полинушка. Заступница!

— Да у меня и в мыслях не было. Честен Пятуня, а потому и на новоселье кличу, — молвил Иванка и добавил:

— А коль и ты, Полинка, хочешь мне милость оказать, то и тебя к себе зову. Жена моя и мать рады будут.

Полинка вопрошающе кинула взор на Авдотью и Пятуню.

— Понимаю, дочка. Как на то Демьян Курепа глянет. Ну, да я сам до него добегу. Упрошу.

— И не вздумай, дядя Пятуня. Сама отпрошусь. Он у меня шелковый, — с задорным блеском в лучистых глазах высказала Полинка.

Новоселье справляли по старому русскому побыту: и трижды с иконой поп вокруг двора обошел, и двор святой водой окропил и… кошку вперед пустили. Батюшка неодобрительно глянул на домашнюю животину, но смолчал: древнее язычество давно уже перемешалось с христовой верой.

Не забыл Иванка пригласить к столу и плотников — тоже стародавний обычай. Все гости (по тому же побыту) пришли не с пустыми руками. Пятуня преподнес липовый бочонок меда, Полинка — вытканную узорами скатерть браную и по красивому убрусу Сусанне и Настенке, плотники — две искусно изготовленные лавки и набор плотничьего сручья, сосед, кожевенных дел мастер, упряжь для коня. Всё — по толку, всё в хозяйстве сгодится.

Воевода к новоселью припоздал, но Иванка тому лишь утешился: никак забыл о своем посуле, не к боярину на пиры шествовать. Да то и к лучшему: никого стеснять не будет. С простолюдинами гулять веселей, лишь бы питий и яств хватило. Но о том Иванка изрядно позаботился, не поскупился, благо жалованье вперед получил.

И Настенка и Сусанна были довольны сыном. Такой добрый двор заимел! Да и служить будет у самого воеводы. По слухам Третьяк Федорович хоть и строг, но человек праведный, ни дворовых, ни вольных слуг своих не обижает. Сказывают, плеткой ни на кого не замахивался. Дай-то Бог, чтобы у сына все было урядливо, тогда и семья покойно заживет. А покой нужен: скоро Настенка чадо принесет. Иванка ждет сына. Каждый мужик такой прибавы жаждет. Помощник! Годы птицей летят, не заметишь, как и внук в доброго молодца вымахнет.

Едва подняли первую чару, как в избу вбежал послужилец.

— Открывай ворота, хозяева! Воевода в дом жалует!

Гости и не ведали (Иванка промолчал, да и Пятуню предупредил, дабы помалкивал), что к ним заявится такой высокий гость. Все вышли из избы, а Иванка распахнул ворота.

Третьяк Федорович и трое послужильцев ехали на конях, а впереди их шел молодой слуга в лазоревом кафтане и вел за узду нарядно облаченного, вороного коня.

— Принимай в подарок, Иванка. Двор без доброго коня — сирота.

Гости ахнули, а Иванка земно поклонился воеводе. Конь для мужика — дороже всего на свете, не зря его на селе «кормильцем» зовут. (Иванка продолжал жить деревенскими понятиями).

— По нраву ли? — весело спросил Третьяк Федорович.

— Еще как по нраву, воевода… Милости прошу в дом пожаловать да нашего хлеба откушать.

— И хлеба откушаю и чару выпью. Стоять твоему двору незыблемо. От бури не рухнуть, и в огне не сгореть.

И загулял пир в новехонькой избе!

Глава 26 ЗЛАТОШВЕЙКА

Не спалось молодому воеводе. Смежит веки, прикажет себе — спать! — а в глазах красавица Полинка. Как увидел ее в Иванкиной избе, так и залюбовался. Уж больно глаза у нее дивные: большие, лучистые, с небесной лазурью[138]. А брови? Разлетистые, густые, соболиные. А коса? Темно-русая, пушистая, заплетенная бирюзовой лентой. Телом ладная, голос задушевный. Истинная, девственная красота.

Третьяк Сеитов и в Москве, и в Ростове замечал немало красных девиц, но ни одна из них не трогала сердце. Выходили они в церковь в сопровождении родителей, мамушек и нянюшек. Разряженные, нарумяненные и накрашенные, в драгоценных украшениях. Каждая боярская дочь старалась перещеголять своим благолепным видом другую знатную девушку. И все чересчур румянились и подкрашивали брови и ресницы черной или коричневой краской. Этот обычай настолько укоренился, что дело дошло до необычных мер.

Сеитов хорошо помнит, какой шум разгорелся в Москве, когда жена князя Ивана Борисовича Черкасского, первая красавица стольного града, Ирина Юрьевна, не захотела, было, румяниться, то жены других бояр убедили ее не пренебрегать обычаем родной земли, не позорить других женщин и добились того, что эта прекрасная от природы женщина вынуждена была уступить и применять румяна.

А какие серьги красовались на ушках девушек и знатных женщин! Золотые, с яхонтами, изумрудами, «искрами» (мелкими камушками); на руках — браслеты с жемчугом и дорогостоящими камнями, на пальцах — перстни и кольца, золотые и серебряные, с мелким жемчугом.

Богатым шейным украшением женщин и девушек было монисто, состоявшее из драгоценных камней, золотых и серебряных бляшек, жемчугов, гранат; некоторые к монисту подвешивали ряд небольших крестиков, с вкрапленными в них лалами[139].

Как далека была от боярышень Полинка! Ни румян, ни черни, ни обильных украшений. Недорогие маленькие сережки так шли к ее чистому, жизнерадостному лицу, что оно не нуждалось ни в каких богатых изукрасах.

Чем чаще Третьяк посматривал на Полинку, то все смущеннее становилось ее безупречное лицо. (Девушка, конечно же, заметила его внимательные взгляды и густо зарделась). А у воеводы все сладостнее становилось на душе.

Когда он распрощался с хозяевами избы, то, как бы ненароком, спросил:

— Уж не твоя ли дочь, Сусанна?

Ответ же получил от Иванки:

— Сирота она, воевода. Родители, кои жили в Гончарной слободке, примерли, так она стала Пятуню навещать, кой был добрым знакомым отца Полинки. Еще при жизни родителей искусной рукодельницей прослыла. Ныне у Земского старосты проживает в златошвейках. Сюда же с Пятуней пришла.

Ничего больше не спросил Третьяк, однако до самого терема ехал с необычным волнующим чувством, коего он никогда не испытывал.

Задремал князь лишь под утро, а когда пробудился, то тотчас вспомнил дочь гончара.

«Да что это со мной? Никак простолюдинка зело приглянулась… Надо о воеводских делах помышлять, а в голове всё Полинка да Полинка».

Сидел в Приказной избе, разбирал дела челобитчиков, выслушивал подьячих, а в голове одна назойливая мысль: «Полинка… Надо бы с ней свидеться».

Вернувшись после всех воеводских дел в хоромы, сел в кресло и надолго погрузился в думы. Не ладное ты затеял, Третьяк Федорович! Пристало ли сыну московского дворянина, отец коего на службе у самого государя, к какой-то простолюдинке любовью воспылать? Глупо. И на Москве и в Ростове проведают — насмешничать примутся. И ничего не поделаешь: рот не ворота, клином не запрешь. Так что, ищи, Третьяк, свою суженую среди дворянских родов. Другого не дано. Не выставляй себя на посмешище и выкинь Полинку из головы. Но это же — ножом по сердцу…

В покои вошла старая мамка Никитишна. С рожденья она была приставлена к младенцу, да так привыкла к «дитятку», что отправилась вместе с ним в Ростов Великий.

Третьяк не хотел брать, но мамка в ноги повалилась:

— Не обижай свою мамку, дитятко. Куда ж тебе одному? Ни супружницы, ни родительского глаза, ни ключницы. Чужая-то тотчас обберет. За всем глаз да глаз. Обвыкла к тебе, голубок мой. Помру без тебя. Пожалей ты свою мамку!

Долго причитала, пока не вмешался отец:

— И впрямь, пожалей мамку, сын. В чужой город едешь. Хоть одна родная душа с тобой будет. А Никитишна — старушка толковая, за дворовыми приглядит.

— Добро, отец.

Так и привез с собой мамку Третьяк Федорович, хотя за дворовыми людьми было кому приглядеть: в хоромах поджидали воеводу дворецкий и ключник…

Никитишна глянула в лицо своего питомца (глаза еще зоркие) и всполошилась:

— Да что эко с тобой содеялось, голубь мой? Весь какой-то сумрачный, и от снеди отвернулся. Уж не прихворал ли, пронеси Господи!

— Да здоров я, Никтишна. Забот много.

— А ты не обременяй себя. Забота душеньку сушит. Надо заботы на слуг своих перекладывать. Зрела твоего подьячего, кой намедни к тебе приходил. Чрево-то семью аршинами не обхватишь. Эк раскормился! Вот на него все заботы и отпихивай. А то и еда не впрок. Сейчас я тебе горяченькой ушицы принесу. Похлебай — и затугу под лавку.

Никитишна ушла к поварам, а Сеитов, проведя ладонью по столешнику, сразу вспомнил необыкновенно красивую скатерть Полинки, принесенную в дар Иванке. Вот и повод! И вновь всё в Третьяке всколыхнулось.

Не успела мамка поставить на стол поднос с ушицей, как Сеитов молвил:

— Не обновить бы нам скатерть, Никитишна?

— Чем же эта плоха, голубь мой? Чистая, льняная.

— Перестала глаз радовать, Никитишна. Был я вчера в избе послужильца своего, так у него такую распрекрасную скатерть бранную увидел, что не в сказке сказать.

— Да откуда же у твоего слуги такая скатерть пригожая?

— На новоселье златошвейка Полинка подарила, что у Земского старосты в рукодельницах проживает. Схожу-ка я к Демьяну Курепе и закажу дивную скатерть.

Пестунья руками замахала:

— Не мужское это дело по таким пустякам к златошвейкам ходить. Сама хочу глянуть на изделья рукодельницы. Завтра же и соберусь. А то выдумал. Девке кланяться!

Сеитов и сам понял, что перегнул палку, однако без наставленья пестунью не оставил:

— Хорошенько к златошвейке приглядись. Не спеши, глянь и на другие изделия. Хоромы-то мои давно обновы требуют.

— Да что это на тебя нашло, голубь мой? Кажись, всюду у нас урядливо.

— Притерпелись, Никитишна. Покои, опять же скажу, должны глаз радовать, а даровитых рукодельниц у меня нет. Глянь на рушник. Незатейливый. Да таким рушником не лицо утирать, а ложки после трапезы. Срам! Непременно сходи к старосте, и коль его рукодельница вправду искусная мастерица, то к себе ее переманю.

— Схожу, схожу, а ты давай, голубок, на уху налегай.

Потом пестунья сидела в своей горенке и в толк не могла взять: что это вдруг нашло на «дитятко?» И скатерка и рушник добрыми руками сотворены, а голубку «глаз не радуют». Златошвейку, вишь ли, ему подавай. Это тебе не из оконца свистнуть. Земский староста, никак, кабальной грамоткой девку повязал. Попробуй, перемани. Хлопотное дело. Да и сама девка незнаемая. Надо все изведать: хороша ли собой, нет ли на ней какой порчи и не болела ли когда-нибудь дурной хворью.

Никитишна всячески оберегала своего «голубка», а посему и среди дворовых хотела зреть здоровых людей.

Вернулась Никитишна от Земского старосты ублаженная:

— Всем хороша Полинка. И лицом пригожая, и телом ладная, и недугами не хворала. А уж мастерица — поискать! Ничего не скрывала, все изделья свои показала. Да таких искусниц я и на Москве не видывала.

— Славно, Никитишна, славно!.. А что Демьян Курепа?

— Да его и не было, а то бы с мастерицей и покалякать не довелось. Заказала ей и скатерть браную и рушники.

— Мало того, Никитишна. К себе заберу златошвейку.

— Мудрено, голубок. Я, ить, не только на изделья глядела, кое-что выпытала. Мастерица кабалу на себя подписала. Курепа, чу, заковыристый, на свои руки топора не уронит. Всё-то он предусмотрел.

— Но и мы не на руку лапоть одеваем, Никитишна. Поговорю с Курепой.

Еще с утра в Приказной избе воевода молвил старосте:

— Ежедень мимо твоего двора езжу, Демьян Фролович, а в хоромах не бывал.

Курепа запустил персты в свою лопатистую бороду и глянул на воеводу настороженными глазами. С какой это стати Третьяк в хоромы напрашивается? Однако настороженность тотчас улетучилась, желудевые глаза стали улыбчивыми.

— Изволь глянуть, воевода. Завсегда рады. Когда посетить намерен?

— А чего откладывать? Коль тебе не в тягость, сегодня же, закончив дела, и посещу.

— Никакой тягости, воевода. Желанным гостем будешь.

Однако весь день Земского старосту мучил вопрос: чего ж понадобилось воеводе? Он спроста ничего не делает.

Позвал своего «крючка» из Земской избы и приказал:

— Беги, Еремка, в мой дом и упреди супругу, что ужинать вкупе с воеводой буду. Чтоб сама в поварню спустилась. Лети!

Демьян Курепа проживал вне стен детинца, супротив Рождественского монастыря, где стояли дворы ростовской знати.

Оглядев стол, Третьяк Федорович молвил:

— Изрядно расстарался, Демьян Фролович. Экий богатый стол собрал. Такой снедью сам бы великий государь разутешился. И гусь жареный, и поросенок, и всякая икорочка. Даже вина заморские. Я к тебе ж не на пир заглянул.

— Воевода для нас, Третьяк Федорович, — крякнул Курепа, — тот же государь. Самый высокий чин в городе, коему даже бояре шапку ломают. Отошли времена, когда князья и бояре в городах властвовали. Ныне у воеводы все под рукой. Изволь откушать, Третьяк Федорович.

Хмыкнув на льстивую речь, воевода сел к столу, вновь окинул взглядом «жареное, пареное» и всякие изысканные разносолы, и довольно потер ладони.

— С удовольствием откушаю, Демьян Фролович. Проголодался.

— Так ить, живот — не лукошко: под лавку не сунешь.

— Истинно, староста. Опричь хлеба святого да вина проклятого всякое брашно приедчиво, — присловьем на присловье ответил Третьяк Федорович и добавил:

— Умеют же русские люди красное словцо вставить.

— Да уж палец в рот не клади, — поддакнул староста. — Поговористых мужиков, что комарья в лесу. Ростовский же люд особливо речист. Чего только не услышишь на торгах.

Ели снедь, запивали вином, перекидывались малозначительными словами, а Курепа всё поджидал, когда же воевода заговорит о деле. Не ради же одного ужина он приспел. И вот тот момент наступил. Вытерев рушником рдеющие, очерченные губы и откинувшись на спинку дубового кресла, воевода спросил:

— Слышал, Демьян Фролович, у тебя искусная рукодельница живет.

— Живет, воевода, — насторожился Курепа, и тут его осенило. Не зря, выходит, вчера (как поведала супруга) воеводская ключница приходила. Всё вынюхивала, высматривала, с Полинкой толковала. И супруга — вот уж кому надо рот веревочкой завязывать — всё старухе выложила. Дура! Ума ни на грош… А ныне о златошвейке начал воевода пытать.

— Тогда с просьбой к тебе, Демьян Фролович. Надумал я в хоромах кое-что подновить. Златошвейка надобна. Может, отпустишь?

— Да я… да я бы с превеликой охотой, воевода, но Полинка мне порядную грамоту подписала. На десять лет порядилась.

— Эка невидаль. Порвешь грамотку — и вся недолга.

— Извиняй, воевода. Не могу древние устои рушить. То великими князьями и царями заведено. Никто не волен старину ломать.

— Да ты что, Демьян Фролович? — подивился Сеитов. — Ничего и ломать не надо. Я ж не даром помышляю златошвейку к себе забрать. За все десять лет уплачу. Такими сделками ныне никого не изумишь. Не тебе о том сказывать.

— Понимаю, воевода. Но на кой ляд тебе большими деньгами сорить, коль моя мастерица все заказы тебе исполнит. Куда дешевле обойдется.

— Дабы заказы выполнить, Демьян Фролович, надо в хоромах быть и мерки ведать. У тебя, к примеру, поставец в два аршина, а у меня в три с четвертью. Покрывальце-то совсем другое надо ладить. А накроватницы, полавочницы? Многое хочу обрядить. Не бегать же по семь раз на день к твоей мастерице.

— Разумею, воевода. Лишние хлопоты.

— Так, сговорились?

— И рад бы, но рукодельницу отпускать повременю.

Земский староста так уперся, что хоть режь его на куски. Не зря про таких говорят: упрямому на голову масло лей, а он всё говорит, что сало. Ну, никак не хотел скуповатый Курепа лишаться немалых доходов! Изделья Полинки даже иноземные гости, не торгуясь, разбирали.

— Досадно, староста, — начал серчать воевода.

— Да и привыкла она к моему дому. Хоть и порядную подписала, но живет вольной птахой. Ни в чем не ущемляю.

Курепа кряхтел, лоб испариной покрылся: тяжелая пошла беседа.

Третьяк Федорович поняв, что староста от своего не отступится, решил подойти к разговору с другого боку:

— Нам с тобой, Демьян Федорович, надо бы в одной упряжке идти.

— Так я, кажись, из постромок не выбиваюсь. Аль худо службу несу?

— Сносно.

Курепа побагровел: не по душе ему пришлось это воеводское слово. «Сносно» — выходит терпимо, а коль «терпимо» — далеко не по нраву воеводе. Но не он ли, Демьян, дотошно все земские дела разбирает, не он ли должный порядок в Ростове наводит и строжайше за сбором пошлин блюдет. Обидно!

— Это как посмотреть, воевода.

— Вот и я приглядываюсь, Демьян Фролович. И не только я. Государь новины проводит, дабы власть в одном кулаке держать.

— Это ты к чему, воевода?

— Да к тому, Демьян Фролович, что в некоторых городах великий государь повелел Земские избы упразднить, дабы всеми делами управлял воевода.

— А в других? — поперхнувшись, спросил Курепа.

— В других — на усмотрение воевод.

Лицо Курепы вытянулось, прибавилась испарина на лбу. Под самый дых ударил Третьяк! Проявишь упорство — себе будешь не рад. Воевода, коль примется грехи в земских делах искать, всегда их найдет. Грехи не пироги: пережевав, не проглотишь. Третьяк самим царем прислан. Стоит ему грамотку отписать — и прощай доходное место. Уж лучше девку Полинку потерять, чем Земскую избу.

Воевода, конечно же, приметил, как изменилось лицо Курепы. Изрядно же он его припугнул. Царь лишь в двух городах упразднил Земских старост, в Пскове да в Новгороде, где «выметал крамолу». На «усмотрение же воевод», вырвалось у Третьяка с умыслом, дабы сломать неуклонного Курепу. И умысел, кажись, удался.

— На всё твоя воля, воевода. Не хотелось мне отпускать девку, но, чую, тщетно. Выше лба уши не растут. Однако, есть и у меня просьба. Оставь у меня мастерицу недельки на четыре, заказы ей надо доделать. Жалко бросать такую работу.

— Добро, Демьян Фролович, — повеселевшим голосом произнес воевода. — Покажешь мне златошвейку?

— А чего ж не показать? За погляд денег не берут. Идем в светелку.

В светелке трудились над издельем четверо работниц. При виде своего хозяина и воеводы все встали и поклонились в пояс.

Глаза Третьяка сразу же остановились на юной девушке с пышной темно-русой косой, большими синими глазами и вишневыми пухлыми губами. Алый сарафан лишь подчеркивал ее красоту.

«И до чего ж пригожа!» — невольно пронеслось в голове воеводы, и сердце его учащено забилось.

— Здравствуй, Полинка.

— Здравствуй, воевода — смущенно потупив очи, отозвалась девушка, и щеки ее зарделись. Она еще в избе Иванки подметила мягкие, настойчивые взгляды молодого воеводы. Никто и никогда еще так не смотрел на нее, и от того ей стало не по себе. И чем чаще Сеитов поглядывал на нее, тем взволнованней становилось на ее душе. Ну, зачем же он так смотрит? Зачем?

Когда она вернулась в хоромы Курепы, то воевода долго не улетучивался из ее памяти. Ей почему-то приятно было его вспоминать. И вот новая встреча, и вновь воевода кидает на нее ласковые взоры.

Третьяк Федорович оглядел Полинкино шитье и лишний раз убедился, что она мастерица от Бога. Изделия других рукодельниц заметно отличались от вышивок «сиротинки».

— Славно, славно, Полинка. Буду рад видеть тебя в своих хоромах.

Девушка еще больше зарделась, а Курепа украдкой вздохнул.

Когда староста и воевода вышли из светелки, рукодельницы принялись весело обсуждать неожиданное появление Сеитова.

— Молодой и пригожий.

— На него все девушки заглядываются.

— Ох, бедовый! Приголубить бы такого… А ты чего, Полинка, помалкиваешь? Он с тебя глаз не спускал.

Обычно веселая и озорная Полинка на сей раз не ведала, чего и молвить. А рукодельницы знай подзадоривают:

— На одну тебя и смотрел.

— Еще как смотрел!

— Влюбился в нашу Полинку.

— Ишь, как раскраснелась. В хоромах тебя хочет видеть.

— Повезло же тебе, Полинка. Сам воевода!

— Ох, бедовый!..

Глава 27 БЕС ПОПУТАЛ

Васька Грязной не оставил своей злокозненной затеи. Воевода Сеитов должен быть изобличен. Васька уже изведал, что Третьяк до сих пор не женился и, как поговаривают, даже с сенными девками не вступал в прелюбы. Царя страшится. Но век ему в «евнухах» не ходить. Молод, цветет здоровьем, похоть свое возьмет. Обо всех страхах забудет, когда в его руках окажется любострастная девка. Вот тут-то он, Васька, его и уличит. Нечего было обманывать царя. Третьяк из всех сил постарается уговорить его, Грязнова, чтобы он не докладывал о его грехе великому государю, иначе воеводу ждет смерть. Такого одурачивания Иван Грозный не потерпит, а посему Третьяк готов будет любые деньги всучить за молчание государева опричника. Быть тебе зело богатым, Василь Григорьич. Ищите и обрящете!

Повезло Грязнову и с погодьем. Лето стояло сухое и жаркое. Теперь лишь надо скрытную купальню подыскать. Но то дело не хитрое: ростовцы сказывали, что два десятка рек в озеро Неро втекают.

Отыскал укромное место Васька и вдвойне порадовался: неподалеку, в полуверсте от Ишни, охотничий домик стоит. Поставлен еще бывшим воеводой Лобановым-Ростовским, кой отдыхал здесь после соколиной потехи. Ныне домик отошел Третьяку. Всё-то ладненько складывается!

Повезло Ваське даже с владычным боярином Ошаниным. Привратник заявил, что барин отъехал в деревеньки. Того-то и надо было Грязнову. Напросился на обед. Дворецкий не посмел отказать. А затем Ваську «ко сну потянуло». Попросил Варьку постельку разобрать.

Утром, в воскресный день, нагрянул Васька в хоромы воеводы.

— Попрощаться заехал, Третьяк Федорыч. Завтра в Москву отбываю.

Сеитов приказал накрыть стол. За трапезой воевода обратился с просьбой:

— Если не в тягость, наведайся к моему отцу, Василь Григорич. Когда сюда уезжал, в недуге был. Как он там? Поклонись от меня и письмо передай. На словах скажи, что у меня все, слава Богу.

— Непременно заеду, Третьяк Федорыч… Но услуга за услугу.

— Сказывай, Василь Григорич.

— Жарынь! Большой любитель я в воде побарахтаться. Может, вместе на реку съездим? Всё повадней мне будет. А я уж первым делом к батюшке твоему загляну. Не откажи в любезности.

— И уговаривать не надо, Василь Григорич. Едем!

— Может, сенных девок с собой возьмем. Двойная услада!

— Да ни к чему бы, Василь Григорич. Народ всё подмечает, а я ж — воевода.

— Народ? Чернь, сермяжные рыла! Им ли, клопам вонючим, господ осуждать?

— Всё так, Василь Григорич, но оставим девок в покое.

— Скромник. Ох, лукавишь, Третьяк Федорыч. Нет такого барина, чтоб своих девок не тискал. Чай, по ночам-то киот частенько занавешиваешь[140], хе-хе. Тем паче, супруги нет.

— Прости, Василь Григорич, — нахмурился Третьяк, — но девки мои греха не ведают.

— Скромник, — вновь произнес Васька. — Ну да Бог с тобой, без девок искупаемся. Приглянул одно местечко на изгибе Ишни. И песочек отменный, и водица теплая.

Воевода взял с собой трех послужильцев, среди коих оказался и Иванка Сусанин. Взял своих молодых опричников и Васька Грязной.

Третьяк пустил, было, коня рысью, но Васька остановил его криком:

— Не поспешай, воевода!

Поравнялся с Третьяком, добавил:

— Прощаюсь с Ростовом. Когда теперь увижу?

— Дивный город. Одних храмов не перечесть.

Третьяк, как и все бояре и дворяне, холодно относился к ближнему подручному Малюты. Уж слишком много крови пролил этот бывший выжлятник. Он даже на владычных землях вел себя дурно. Как поведал боярин Ошанин, убивал из пистоля деревенских собак, своими руками раздирал ни в чем не повинных кошек. Страшный, жестокий человек. Он не может жить без крови.

Третьяку приходилось терпеть Васькино присутствие. Царев посланец! Но уже по дороге к реке он пожалел, что обратился к опричнику с просьбой: отцу не по душе будет появление в его доме «собиннного» друга Малюты…

Позади воеводы и Грязнова ехали четверо опричников; к седлам коней были приторочены метлы и собачьи морды с оскаленными пастями; а за ними уже следовали послужильцы Третьяка.

Иванка поглядывал на спины «кромешников» и сердито размышлял:

«Лиходеи! Сколь мужиков в Курбе поубивали, сколь изб пожгли, сколь добра схитили. И за какие провинности? За то, что мужики на барщине гнулись в три погибели и оброки несли непосильные? Вот и получили сполна. Злыдни! Ныне едут, как ни в чем не бывало да зубы скалят. И зачем с ними Третьяк Федорович на реку поехал, да еще с самим Василием Грязновым, о коем в Ростове чего только не говорят. Кат из катов! Да такого лиходея за версту к себе не надо подпускать».

Не понимал Иванка сближения воеводы с московским кромешником. Но в душу Третьяка Федоровича не влезешь. Слоту бы сюда. Тот враз бы всё раскумекал. Башковитый мужик.

При вспоминании Слоты у Иванки потеплело на душе. По нраву ему был этот отзывчивый, степенный, рассудливый мужик. Как ныне живется Слоте при новом барине? Так бы и потолковал с ним. Настенка по отцу скучает. Не было дня, чтобы «тятеньку» не поминала… Настенка! Любая жена. И вовсе затяжелела. Скоро сына ему принесет. Сусанна ждет не дождется внука. Счастье-то, какое!..

Неподалеку от купальни Васька остановил коня. Осмотрительно молвил воеводе:

— В оном местечке утки бывают. Тут, как озерный заливчик, вот и слетаются. Подбить хочется. Сойдем с коней, Третьяк Федорыч, и пойдем потихоньку.

Черными, цыганскими глазами глянул на опричников и послужильцев воеводы.

— Дабы не спугнуть птицу, никому к реке не подходить.

Изгибающийся хомутом берег реки густо зарос кустарником. Васька, вытянув пистоль из-за рудожелтого кушака, крадучись шел впереди. Третьяк отчетливо услышал плеск воды.

— Есть птица, — прошептал Васька, и сторожко раздвинув кусты ивняка, застыл с очумелыми глазами. Затем тихо обернулся к воеводе, возбужденно зашептал:

— Нет, ты глянь, Федорыч.

Воевода глянул и с неподдельным удивлением уставился на реку. Из воды выходила обнаженная купальщица — молодая, миловидная, с высокими грудями.

У Третьяка перехватило дыхание: он впервые увидел нагую девушку, а та вышла на песчаную отмель, остановилась и запрокинула гибкие руки за голову, представ во всей своей цветущей красе.

Васька Грязной, прелюбодей и сладострастник, похотливо засопел носом. Не отрывая от девки ненасытного взгляда, шепнул:

— Кто такая?

Воевода лишь пожал плечами.

— Зело пригожа, — снова прошептал Васька, во все глаза продолжая разглядывать молодую купальщицу.

А Варька обернулась задом, и вновь закинула руки за голову. Пусть, пусть воевода разглядит все её девичьи прелести. Святоша! И чего такой раскрасавец девок чурается? Пора его приголубить. Пусть наконец-то познает истинную усладу. И не даром: Грязной посулил три рубля. Но зачем ему это понадобилось? Могла бы и сама к воеводе в терем прийти. Чудной барин. И чего только не напридумывал!

— Ох, ладна, бестия, ох, ладна.

Васька даже издал тихий стон от возникшего вожделения. Если бы не воевода, он подскочил бы сейчас к Варьке и принялся бы ее яростно «нежить». Но нельзя срывать хитроумную ловушку.

— Не будем пугать. Пойдем в другое место, Василь Григорич.

Потихоньку выбрались из кустарника.

— Ну, как тебе девка, Третьяк Федорыч?

Воевода был и смущен и обольщен, а посему скрывать не стал:

— Прелесть!

— То-то! — залился Васька. — Ишь, какие у тебя ростовны, хо!

Пошли к всадникам.

— Что-то выстрела не слышали, Василь Григорич, — произнес один из опричников.

— Птицы, никак, в другое место перелетели, — ухмыльнулся Грязной. — Поищем.

Отъехали с полверсты и обнаружили новое доброе местечко, где все и выкупались.

Васька, глянув на оголенного Иванку, всё тело коего бугрилось мышцами, присвистнул:

— Здоров же ты, детина! Молотом что ли стучал, аль десяток лет избы рубил?

— Всякое было, барин, — уклончиво отозвался Иванка.

Когда все облачились и сели на коней, Васька показал рукой на видневшийся неподалеку небольшой теремок.

— Никак для охоты срублен, Третьяк Федорыч?

— Угадал, Василь Григорич. Люблю соколиной потехой позабавится.

— Жаль, не доведется. Но в теремок твой, коль не возражаешь, хотелось бы заглянуть. Мои молодцы вина и снедь прихватили. Пригубим по чарочке?

— Отчего ж не пригубить? Солнце над головой. Самое время перекусить.

Охотничий теремок оказался хоть и небольшим, но довольно уемистым: за столами можно рассадить до трех десятков человек.

Теремок не пустовал. В нем постоянно проживал для оберега один из сокольих повытчиков, воеводский слуга, Гришка, прозвищем «Кочет», сухотелый, приземистый мужик средних лет, с шапкой густых, огненно-рыжих волос, окладистой, курчавой бородой и с удлиненным, слегка крючковатым носом.

Когда шутники-охотники (на подгуле) просили Гришку согнуть руки в локтях, помахать ими и похлопать глазами, то Гришка и вовсе становился похожим на петуха. Но Кочет за «скоморошье действо» вымогал лишнюю чарку. А если уж его просили еще и прокукарекать, то он кочевряжился до тех пор, пока к его ногам не поставят полную корчагу с вином. «Пей, сколь душа запросит!».

Но был Гришка не таким уж и дурашным. Охотники ведали, что Кочет вполне обстоятельный мужик, кой не только в сокольем деле большой умелец, но и в любой другой работе. Чего не заставь Гришку — выполнит споро и ловко. И силенку имел, и теремок содержал в должном порядке, и лихих людей не опасался. Тем-то он и приглянулся Сеитову.

Завидев среди всадников воеводу, Гришка поспешно распахнул ворота тына, окружавшего теремок. Лицо его оживилось. Страсть любил Кочет, когда приезжали охотники!

— Доброго здоровья, воевода. А чего ж без птиц и сокольников?

— В другой раз, Гриша. В подклете вино осталось?

— Обижаешь, воевода. И чарки не пригубил.

Гришка был честен: никогда не дотрагивался до воеводских винных запасов. В одиночку ему не пилось.

— Верю, Гриша. Доставай ендовы[141].

Ступили к переметным сумам и опричники, вытягивая из них сулейки[142] с добрыми хмельными напитками.

Один из опричников, ставя на стол сулейку, бросил выразительный взгляд на Грязнова. Тот кивнул.

После третьей чарки воевода расслабленно потянулся и протяжно зевнул.

— Что-то меня разморило, Василь Григорич. В сон клонит.

— Сон дороже лекаря, Третьяк Федорыч. Благое дело!

— Пойду, прилягу в опочиваленке, а вы пируйте.

Гришка проводил воеводу в повалушу, а Васька, мало погодя, произнес:

— А что, Гришка, не сходить ли нам на реку, дабы освежиться? Бредень на тыне видел. Покажи рыбный лов.

— Чего ж не показать, барин? Тут рыба непуганая, сапогом черпай.

— Добро, Гришка. Все на реку!.. Гришка, прихвати сулейки.

Пир продолжился на Ишне…

Варька сбросила с себя сарафан и прильнула к воеводе всем своим жарким, обольстительным телом.

Вскоре дверь распахнулась, и в повалушу вошел Васька с развеселой улыбкой:

— Вот тебе и скромник, хе-хе! Молодцом, Третьяк Федорыч! Эк разнаготились. Да с такой девахой сам царь бы тешился.

Варька натянула на себя одеяло, а воевода всё еще в каком-то необоримом, мутном полусне свесил с постели ноги.

— Дьявольщина, — выдохнул из себя воевода и с удивлением глянул на девицу. — Кто такая?.. Откуда свалилась?

— Да ты что, барин? Сам разоблачился и с меня сарафан скинул. Уж так меня ласкал!

— Лжешь!

Васька поманил в повалушу Гришку и опричников, а затем, с хохотом, сдернул с постели одеяло.

— Не запирайся. Третьяк Федорыч. Эко дело девку обабил.

— Не было того!

— Гришка? Ты воеводу до наготы раздевал?

Гришка развел руками.

— Зришь, Третьяк Федорыч? Да ты не сокрушайся. С кем не бывает. Бес попутал.

Глава 28 ПРИШЛА БЕДА — ОТВОРЯЙ ВОРОТА

Весь обратный путь Васька сыпал шутками и прибаутками, и до того развеселился, что Третьяк не выдержал и одернул:

— Да будет тебе, Василь Григорич!

— Помолчу, помолчу, Третьяк Федорыч.

Однако в Ростове Васька с воеводой не распрощался.

— Совсем запамятовал, Третьяк Федорыч. Голова, что решето. О дельце одном надо бы потолковать. Лучше в твоих хоромах.

— Как тебе будет угодно, — молвил воевода, но на душе его почему-то потяжелело.

Васька не стал заходить издалека: щука в мереже, в воду не уйдет.

— Понравилась тебе девка?

— Опять ты за свое, Василь Григорич. Я к себе ее не звал.

— Да будет хитрить, воевода. Узрел ты девку на купальне и слуге своему шепнул. Вот она, улуча час, и пожаловала. Кровь-то играет, хе. И ничего в том зазорного нет. Я бы сам такую девку не упустил.

— Ты меня о девке на разговор позвал, Василь Григорич? Не желаю больше о ней слушать!

— Не серчай, воевода. Дело не в девке… Попал ты, как сом в вершу.

— Это ты о чем?

— Да о том, Третьяк Федорыч, что царь тебя за ложь не пощадит.

«Ведает! — словно молнией поразило Третьяка. — Малюта Скуратов проговорился. Но то ж беда!»

— За какую ложь? — цепляясь, как утопающий за соломинку, переспросил Третьяк.

— А ты будто сам не ведаешь? Нешто запамятовал, о чем царю в спальне говорил?

Сеитов побледнел. Кончилось его воеводство. Да и не только воеводство. Царь жесток и злопамятен. Доказывать свою неповинность тщетно. Промеж сохи да бороны не сохранишься. Быть голове на плахе.

— Ишь, как тебя перевернуло. Да ты шибко не переживай, Третьяк Федорыч. Я ведь не злодей, как все обо мне думают. Агнец божий! Мне твоя смерть совсем не потребна. Посидим мирком да поговорим ладком, всё и утрясем.

— Чем буду обязан за твое молчание, Василь Григорич?

— К истине речь клонишь, Третьяк Федорыч… Сущий пустячок. О денежках потолкуем. Кому — Богу на свечу, царю — на подати, а мне на пропитание. Обнищал за последнее время, но много не запрошу.

— Моим годовым жалованьем, надеюсь, будешь доволен?

Васька поднялся из кресла и, сотворив плутоватую рожу, широко осклабился.

— Шутник же ты, Третьяк Федорыч. Совсем дешево свою жизнь оцениваешь. Такой-то молодой да видный, коему еще десятки лет на белый свет глядеть да девок ублажать. Шутник!.. Тыщу рубликов! Тыщу!

Воевода посмотрел на Грязнова ошарашенными глазами.

— В своем уме, Василь Григорич. Да мне таких сказочных денег и за десять лет не скопить.

— Не прибедняйся, Третьяк Федорыч. Коль жить захочешь, сыщешь.

— Да где, где?

— Ростов — город богатый. Купцов тряхни, людей приказных, у владыки Никандра одолжи.

— Да о чем ты говоришь, Василий?! — вскричал Сеитов. — Неужели воевода с сумой по миру пойдет? И как он будет людям истолковывать? Чушь несешь.

— А ты головой пораскинь. Своё добро продай, да поместье отцовское. Отец-то, чу, один черт, на ладан дышит. Скоро подохнет.

Последние слова Васьки привели воеводу в негодование: опричник высказался об отце, как о собаке.

— Замолчи! Замолчи, Васька. Не погань худыми словами моего родителя. И ступай прочь! Клевещи царю!

— Дурак ты, Сеитов. Вслед за отцом подохнешь!

— Прочь!

Васька громко хлопнул дверью и через час помчал в Москву.

* * *

Никто в Ростове не ведал, что содеялось с воеводой. В Приказ приезжал смурый, дела вершил без прежнего рвения, перестал подстегивать писцов и подьячих. Уж не хворь ли, какая приключилась?

Не узнавал своего господина и Иванка Сусанин. После отъезда Грязнова, воеводу будто подменили. Обычно был оживлен, разговорчив, шутил с послужильцами, а ныне ходит, как в воду опущенный. Что за напасть на воеводу нахлынула?.. А ведь всё началось после заезда в охотничий теремок. Веселей Грязнова на свете не было, а воевода отбывал в Ростов темнее тучи. Неужели из-за девки?

Иванка, как и остальные, недоумевал: как она очутилась в теремке? Прояснил Гришка Кочет:

— Я в Ростове, почитай, каждого в лицо ведаю. То — сенная девка боярина Ошанина. Варька. На Ишне купалась. Ничего не страшится, блудница. Барин, грит, в деревеньки отъехал, а я на речку. Затем надумала в теремок заглянуть. Любопытство-де взыграло. Барина на постели увидела, ну и подвалила к нему. Уж больно-де приглянулся. Уж такая блудница! Ну да не велика беда для воеводы. Дело для господ обыденное.

«„Обыденное“ …Но почему воевода разгневался и Варьку едва ли не выкинул из теремка? Чудны дела твои, Господи. Тут и сам черт не разберет».

Тоскливо стало в воеводских хоромах. Слуги ходят тише воды, ниже травы, и никто ничего понять не может.

Спустя неделю, в хоромы примчал вестник из Москвы. Запаленный конь так и рухнул у ворот. То был слуга дворянина Федора Сеитова.

— Беда, Третьяк Федорыч! Батюшка твой совсем плох. За тобой послал. То-де последняя его просьба.

— Сегодня же еду, Митька!

На душе Третьяка — горечь полынная. Он с малых лет любил отца, всегда выслушивал его толковые наставления и всегда стремился употребить их в своей жизни. Выходит, отцу совсем худо, иначе бы он не позвал к себе.

Уставший Митька переминался с ноги на ногу, ему хотелось кое-что добавить к своим словам, но язык не поворачивался.

— Чего мнешься? Говори.

— Не ведаю, как и молвить, барин… Слух по Москве прокатился, что… что ты, барин, в царскую опалу угодил.

— В опалу? — медленно опустился на лавку Третьяк Федорович. — И за какую же провинность, Митька?

— О том никто не ведает. Царь-де в гневе на тебя был. Никак, опричников за тобой пришлет. Лихо, барин!.. Нельзя тебе на Москву ехать. Побереги свою головушку.

— Выйди, Митька. Выйди!

Третьяк Федорович стиснул ладонями голову, глухо застонал. Вот когда грянула настоящая беда. Он еще питал робкую надежду, что Васька промолчит, но тот известил о его «грехе» грозному государю. Истинно сказывают: кто волком родился, тому лисой не бывать. Не тот Васька человек, дабы лишний раз с выгодой перед царем не прогнуться. Негодяй!..

Но как же ехать в Москву? Отец умирает и хочет его видеть. И если он не придет к умирающему родителю, то совершит страшный, неисправимый грех, кой не замолить никакими молениями. Он непременно поедет и простится с отцом. А потом будь, что будет. Лучше голову сложить, чем последнюю волю отца предать. Надо кликнуть дворецкого, дабы тот позвал в дорогу послужильцев… А надо ли? Царь на Москве и послужильцев не пощадит. Зачем молодцов своих губить? И все же кого-то надо взять. Одному ехать несподручно… Иванку Сусанина. Этот пятерых молодцов заменит. Честный, храбрый и смышленый. Но подставлять его он, Третьяк, не намерен. Перед Москвой отпустит. Пусть возвращается в Ростов, забирает семью и уходит туда, куда душа его запросит. Уж такая судьба у этого человека.

Третьяк Федорович звякнул в серебряный колокольчик. В покои тотчас вошел дежурный слуга.

— Покличь Иванку Сусанина.

Глава 29 МОСКВА

С тяжелым сердцем покидал свои хоромы Третьяк Федорович. Тягостно прощался с пестуньей. Прижал к себе, расцеловал, а та (женское сердце — вещун) с неизгладимой печалью молвила:

— Чую, кручина тебя гложет. Никак, в опасливый путь снарядился?

— С чего ты взяла, Никитишна?

Воевода приказал Митьке никому не сказывать о его опале.

— Батюшку навещу — и вспять. Через недельку дома буду.

— Дай-то Бог, голубь мой. Благословлю тебя святым Николаем Чудотворцем на дорожку. Помолюсь за тебя и отца твоего Федора Володимирыча в храме пресвятой Богородицы. Авось и дойдут мои молитвы.

Выехали одвуконь. Оружно — при саблях и пистолях. Когда отъехали от Ростова верст на десять и углубились в лес, Третьяк Федорович решил открыться послужильцу: так или иначе ему доведется об опале рассказать, но утаив ее причину.

Иванка после некоторого раздумья молвил:

— Диковинное дело, воевода. Коль в опалу, то за измену. Наслушался я, как господ казнят. Ныне же невдомек мне. Ты, кажись, ни в какой порухе не виновен. И чего царь разгневался?

— Эх, Иванка. Не от царей ярмо, а от любимцев царских, — уклончиво произнес Третьяк Федорович.

— Аль опричник Грязной чего худого в воеводстве твоем сыскал?

— Сметлив ты, друже.

Впервые Иванка услышал к себе такое обращение, и его охватила беспокойство за воеводу.

— Надо ли на Москву поспешать?

— От судьбы даже каменной стеной не отгородишься.

— Так-то оно так… Но едешь ты к черту на рога, воевода. Москва опричниками кишит. Шапка-невидимка лишь в сказках придумана.

— Есть одна задумка, друже. Нам лишь бы до Зарядья добраться.

— До Зарядья?

— Место такое в Москве. Названье свое получило оттого, что находится за рядами лавок и тянется до самой Москвы-реки. Лихое место.

— Лихое?

— Проживают в Зарядье забитые нуждой ремесленники и мелкий приказный люд, кои всегда недовольны боярами. Чуть на Москве бунт загуляет — царь стрельцов кинет на усмирение. А бунтовщики укрываются в Зарядье. Там такие трущобы есть, что никакие сыскные люди бунтовщиков не отыщут.

Иванка глянул на облаченье воеводы и крутанул головой. Приметен Третьяк Федорович. Ехал он в летнем голубом зипуне дорогого сукна с золотными застежками. Под зипуном виднелась шелковая рубаха, шитая серебряными узорами. Бархатные малиновые портки были заправлены в белые сафьяновые сапоги с золотыми подковками.

— Опасно, воевода. Как же в таком виде через всю Москву пройти?

— Нищебродами или каликами перехожими прикинемся. Их стрельцы не досматривают. Калик же ныне по дорогам много бродит. Доберемся! — убежденно произнес воевода.

Первую ночь коротали в ямской избе — душной, прокисшей овчиной и вечно заполненной ямщиками, едущими с проездными грамотами по казенной надобности. Правда, ночлег давался непросто. Хозяин ямской избы, придирчиво оглядев оружных людей, строго вопросил:

— Кто такие, и куда путь держите?

— Едем из Ярославля в Троицкую лавру, но грамот с собой не имеем.

— На нет и суда нет. Проезжайте с Богом.

— В глухую ночь? Ошалел, хозяин, — недовольно произнес Третьяк Федорович.

— У меня в избе негде ногой ступить.

— А коль я тебе полтину серебром?

— Полтину? — недоверчиво переспросил хозяин избы, ведая, что за такие деньжищи можно купить целого быка на пропитание.

— Полтину, братец. Получай.

Хозяин цепко сгреб деньги в горсть, затем попробовал на зуб и, заметно оттаявшим голосом, молвил:

— У меня и впрямь тесновато, но полати еще не заняты.

— Вот и добро. Не забудь лошадей на конюшню поставить, напоить вволю да задать овса.

— Всё исполню, мил человек.

Третьяк Федорович на спешную дорогу денег не жалел. Надо скорей оказаться в Москве. День, другой промедлишь — так и батюшку не увидишь. Но в Москве надо действовать с оглядкой. Малюта Скуратов — человек ловкий и ухватливый, с заднего колеса залез на небеса. Хитрей и изворотливей его не сыщешь на белом свете.

Чуть обутрело, а уж путники на конях. Спешил, спешил Третьяк Федорович! И все же, дабы дать коням передышку, сворачивали в лес на привал. Как-то воевода произнес:

— А ведь мой отец, Иванка, тоже был воеводой, и причиной тому — мать моя, Анфиса Васильевна.

— Мать?.. Никогда бы не поверил.

— Я и сам был поражен, когда сию историю от отца выслушал. Каких только чудес не бывает. Когда у царей рождается наследник, то по всей Москве подыскивают кормилицу, ибо царица по древнему обычаю дите свое грудью не кормит. Кормилицу же ищут не только из боярского и дворянского рода, но даже из купцов, подьячих и других мелких чинов. Суетня на всю Москву! Какой женщине не захочется кормилицей царского сына стать, ибо царь в своей милости не оставит. Но дело сие непростое. Кормилица должна быть не только отменно здоровой, но и нравственной. И это не все. Коль у нее чадо есть, то к нему иноземные лекари набегут и с ног до головы осмотрят, дабы изъяну никакого не нашли и дабы цветущим был. Выбор пал на мою мать. Было ей в ту пору двадцать три года.

— Как на выборщиков угодила?

— Вот я и сказываю: каких только чудес не бывает? Подле наших хором проживал один из царских слуг, кой бывал у нас и зрел мою мать. Он и доложил во дворец в надежде на царскую награду. Так и довелось матери стать кормилицей царевича Ивана, коего родила Анастасия Романова. Год кормила, а затем государь позвал моего отца и наградил его воеводством в город Калугу. Щедро наградил.

— Щедро. А если бы кормилица была из подьячих или посадских людей?

— Подьячему увеличивалось втрое жалованье, а посадского человека освобождали от всяких податей и назначали ему пожизненное содержание. Тут уж царь казны не жалел.

— Отец долго в Калуге сидел?

— Два года, а потом на Ливонскую войну угодил, пока всего израненного домой не привезли. Ныне же вконец недуги свалили.

— Надо надеяться, воевода.

— Надеюсь, друже.

Когда миновали село Ростокино Троице-Сергиева монастыря, воевода молвил:

— Теперь уж недалече. Глянь, Иванка, сколь нищих и калик по дороге снуют. Одни — в святую обитель, другие вспять на Москву. Скоро и мне в нищеброда оборачиваться, но надо поближе к Москве подъехать… Пожалуй, в Копытове облачусь.

— Да и я, воевода, на нищего не похож.

Третьяк Федорович придержал коня.

— Давай-ка, друже, отъедем в лес. Потолковать надо.

— Самая пора, воевода. Слышишь стук лошадиных копыт? Уж не опричники ли скачут? Береженого Бог бережет.

— Чую, Иванка. Отъедем.

Привязали поводья к деревьям, а сами опустились на мшистое земное покрывало. Конечно, устали от долгой езды в седлах, одно удовольствие перевести дух.

— А теперь выслушай меня, друже… Поторопился я, неотложные дела дьяку не передал. Возвращайся вспять.

— Какие такие дела? — вопросил Иванка и глянул прямо в глаза воеводе, и тот, не научившийся врать, отвел их в сторону.

«Лукавит, Третьяк Федорович», — догадался Иванка.

— А как же ты, воевода? Один в Москву поедешь?

— Один, друже. На меня легла опала, мне и ответ держать, а ты возвращайся с Богом.

— Так не пойдет, воевода. Я хоть и мужичьего корня, но у нас так не водится. Мужик мужика в беде не бросает.

— Да пойми ты, Иванка. Нельзя тебе со мной в Москву. Можешь и ты голову потерять. И не перечь мне!

— Нет, воевода. Так дело не пойдет. Негоже мне так. Режь меня на куски, но тебя одного не оставлю. Авось всё и уладится.

— Не уладится! Худо ты знаешь государя нашего. Поезжай вспять, сказываю!

— Не горячись, воевода. С тобой поеду.

— Упертый же ты мужик… Ну что ж, ты сам выбрал себе дорогу.

* * *

Копытово лежало на реке Копытовке, вбегающей в Яузу. От него до Москвы совсем рукой подать. Скородом[143] в нескольких верстах.

Но Третьяка Федоровича заботил один вопрос. Переоблачиться — дело не хитрое, но у кого оставить коней? В середку села лучше не лезть: там стоит изба старосты. А эти людишки всякие бывают, могут и своему боярину настучать. Тот может заподозрить что-нибудь неладное и донести в Сыскной приказ. Тогда всё пропало.

Поделился своей тревогой с Иванкой.

— Лучше бы сутеми дождаться, воевода, — и в крайнюю избу. В таких — всегда самый бедный люд ютится. А бедняки, обычно, в доносчиках не ходят.

— Как ни жаль времени, но ты, пожалуй, прав, друже.

К крайней избе подъехали, когда уже совсем стемнело. Из оконца, затянутого бычьи пузырем, пробивался тусклый свет от лучины. Доносились глухие голоса.

Третьяк Федорович хотел, было, забухать кулаком в дверь, но Иванка остановил:

— Погодь, воевода. Могут и не открыть. Мужики придерживаются древнего обычая.

Третьяк Федорович никогда в избу к мужикам не ходил, а посему про обычай не ведал.

Иванка громко застучал и молвил по старине:

— Господи Иисусе Христе, помилуй нас грешных!

Из избы в сени протяжно скрипнула дверь. Хозяин прислушался. Иванке вновь пришлось повторить свои слова, и только тогда послышалось в ответ:

— Аминь!

Хозяин протопал по половицам сеней своими лаптишками, звякнул засовом и открыл дверь. Увидев двух мужчин и лошадей, спросил:

— Кого Бог несет?

— По делам на Москву добираемся, хозяин. Ты уж впусти нас, деньгой не обидим, — произнес Третьяк Федорович.

— С деньгой и разбойный люд шастает, а то и всякая нечисть. Перекреститесь.

И воевода, и Тимоха усердно перекрестились.

— Проходите в избу, православные, а я покуда лошадей во двор заведу.

Войдя в избу, Михайла Федорович и Тимоха сняли шапки и вновь перекрестились на единственную, закоптелую икону Николая Чудотворца, висевшую в красном углу. Затем поздоровались с хозяйкой, кормившей пятерых мальцов-огальцов.

Жена хозяина была невысокой, но складной женщиной, облаченной в длинный сарафан из грубой сермяжной ткани. Лицо округлое, рот маленький и плоский, густые волосы плотно затянуты белым платком.

— Присаживайтесь, люди добрые, — указывая на лавку вдоль стены, молвила хозяйка и повернулась к ребятне. — А вы — кыш на печку!

Ребятишки — мал-мала меньше, чумазые, худые, в сирых латаных рубашонках без штанов, послушно полезли на широкую крестьянскую печь и тотчас свесили вниз любопытные, кудлатые головенки.

В избу вернулся хозяин, задернул детишек занавеской и, следуя давнему обычаю, приказал жене:

— Накорми гостей, Анисья.

Хозяин — приземистый, крепкотелый мужик с окладистой русой бородой и широкими, сросшимися бровями, молча присел на лавку, выжидая, когда супруга поставит на стол угощенье.

Путники оглядели избу. Обычная крестьянская изба: с двумя лавками, деревянным щербатым столом, печью с полатями, закутом, кадкой, квашней из липовой кадушки и светцем.[144] Угольки горящей лучины падали в корыто с водой и шипели. Лучина, озаряя избу тусклым светом и, испуская, горьковатый сизый дымок, догорала. Хозяин поднялся и вставил в светец новую тонкую щепку.

Вскоре на столе оказались два ломтя черного хлеба, железная миса пустых щей[145], пареная репа, миса капусты и жбан, наполненный квасом.

— Прошу за снедь, — пригласил за стол нежданных гостей хозяин и развел загрубелыми, короткопалыми руками. — Извиняйте, что Бог послал. Летось было молочко, да после Покрова боярский тиун за долги коровенку со двора свел. А мальцам каково?

— Чей тиун? — присаживаясь к столу, спросил Третьяк Федорович.

— Боярина Василия Шуйского, — нахмурившись, ответил мужик.

Третьяку Сеитову — уж куда известная личность. Старший сын знаменитого воеводы Ивана Петровича Шуйского, отец коего был назначен Иваном Грозным попечителем царя Федора. Неказистый собой Василий Шуйский слыл на Москве великим плутом, Лисой Патрикеевной и сквалыгой. Тот еще бестия!

— Не повезло тебе с боярином, — произнес воевода. — Как звать прикажешь?

— Прошкой. Прошка Катун.

— А почему «Катун?»

— Так мужики меня окрестили. Я-то с малых лет любил по траве кататься. У нас, почитай, у каждого сосельника своя кличка… А что, Василия Шуйского ведаешь?

Последние слова Прошка Катун произнес с настороженными глазами.

Иванка хлебал щи молчком, а Третьяк Федорович как бы нехотя отозвался:

— Слышали краем уха.

Прошка отмолчался: один Бог ведает, что за люди оказались в его избе. По одеже не из голи перекатной. Это сразу видно. На торговых людей тоже не похожи. При саблях, с пистолями. Из стрельцов? Но те богатые кафтаны не носят, да и одвуконь не ездят. Всего скорее чьи-то ратные люди. То ли князя, то ли боярина. Так что, лучше всего закрыть роток на замок.

Третьяк Федорович за дальнюю дорогу проголодался. С утра, после очередной ямской избы, маковой росинку во рту не было, а посему с удовольствием похлебал и постных щей, и похрустел капусткой, и репы откушал. Черный же хлеб показался ему лакомством. Голод — не тетка. Запив пищу квасом, поднялся из-за стола, осенил себя крестным знамением, молвил: «Спаси Христос», сел на лавку и, откинувшись к бревенчатой стене, в упор глянул на мужика и произнес:

— Кто мы — тебе знать не подобает, Прошка. Одно лишь скажу: люди мы не лихие, худа тебе не сделаем. Напротив, отблагодарим тебя торовато[146]. А пока сходи во двор и принеси нам переметные сумы.

Прошка принес и с изумлением увидел, что постояльцы скинули с себя всю добрую одежу, и остались в одном исподнем. Чего это они задумали?

— Вынимай, друже.

И малой толики не прошло, как гости превратились в нищебродов. Облачились в драные сермяги, обулись в лаптишки с онучами, на головы напялили вконец изношенные мужицкие войлочные колпаки, на плечи — длинные нищенские сумы с заплатами.

— Удивлен Прошка?

— Чудно, — протянул хозяин. — Вам бы теперь на паперть и — Христа ради.

— Так и будет, Прошка. Коней оставим у тебя во дворе, одежду и сабли припрячь. На обратном пути заберем. Выйдем от тебя утром, в сумерки, на орясины опираясь. Ты нас никогда не видел, и не слышал. О том всю свою семью упреди. А за твое молчанье получи награду. Тут тебе и на коровенку хватит, и на доброго коня, и на оброк тиуну. Но покуда деньгами не сори, пораскинь головой, откуда они у тебя, сирого мужика, появились. Народишко зело любопытен. Уяснил, Прошка?

Прошка оторопел, у него аж язык отнялся. Не ведал: то ли в ноги повалиться, то ли земно кланяться. Таких денег он в жизни не видывал.

— Уяснил, спрашиваю?

— Уяснил, мил человек, — с трудом пришел в себя хозяин избы. — Ты мою семью, почитай, от голода спас. По гроб жизни тебе буду обязан, и никому не вякну.

— Верю тебе, Прошка… Кинь каких-нибудь лохмотьев на лавку. Спать нам пора.

— Зачем же лохмотьев, мил человек? У меня, чай, соломенные подстилки есть.

— Добро. Разбудишь нас с первыми петухами.

* * *

К Скородому подходили позади ватаги калик и нищебродов. Ворота Сретенской башни были полураскрыты. Подле них топтались трое стрельцов в длинных красных кафтанах.

— Чего на Москву, голь перекатная? — позевывая, лениво вопросил один из служилых.

— Святым местам поклониться, к мощам приложиться, да усердно Богу помолиться, — скороговоркой произнес седой как лунь старичок с рябиновым посошком в трясущейся руке.

— Проходи, убогие, — миролюбиво молвил стрелец и добавил. — Деньгу не спросим.

Стрельцы взбадривались, когда видели перед собой торговые обозы: с древних времен за проезд в Москву с купцов брали изрядную пошлину.

Миновав крепкие и толстые деревянные ворота, обитые прочным железом, Третьяк Федорович и Иванка оказались в Скородоме[147].

Сеитов и Иванка, отделившись от ватаги нищебродов, пошагали по Сретенке. Улица названа по Сретенским воротам. Издревле она была частью большой дороги в северные города, а со второй половины Х1У века — дорогой из Москвы в Троице-Сергиев монастырь. Со второй половины ХУ1 века по ней прошла дорога к Белому морю и возведенному в 1584 году городу Архангельску, в коем нередко бывали и проворные ростовские и ярославские купцы.

Сеитов ведал, что отец имел с купцами добрые отношения. Бобровые меха, полученные на его поместных ловах, десятками передавал торговым людям, а те по дорогой цене сбывали их в Архангельске, и сами имели немалый прибыток.

Третьяк Федорович недурно изведал первопрестольную. Любознательный с малых лет, он побывал почти во всех уголках древней столицы. Шагая по Сретенке, он поглядывал на переулки, в коих разместились пушкари и поставили два храма, Сергия и Спаса Преображения.

Длинная улица Скородома завершалась Сретенскими воротами Белого города.

Иванка шел, постукивал посошком по бревенчатой мостовой и откровенно дивился: сколь же окрест нарядных теремов и чудесных храмов!

— То Белый город, — молвил воевода.

— Красен.

— Здесь в основном живут бояре и дворяне, кои находятся на постоянной царской службе, отчего земля, на коей стоят их дворы, именуется «белой», то есть избавленной от всяких земельных налогов, коими всегда обложены черные земли ремесленного и торгового люда.

Все главные улицы Белого города были покрыты деревянными мостовыми и тротуарами, из положенных поперек бревен и досок на них, а кое-где и без досок; через многочисленные речки и ручьи были переброшены деревянные мостики. Прокладка и исправление мостовых и мостов лежали на обязанности Земского приказа.

У городских ворот больших улиц впереди дворов стояли лавки с мясом и другими съестными припасами, кабаки, цирюльни и прочие заведения, кои до того стесняли проезд, что две встречные подводы еле могли разъехаться. Зато в других местах кривые улицы расширялись, чуть ли не в площади.

Никакого освещения на улицах в ХУ1-ХУ11 веках не было. Пешеходы ходили в темные вечера с ручными фонарями, а кареты знати и богачей освещали ехавшие впереди и по сторонам верховые слуги с факелами.

«Нищебродов» то и дело обгоняли боярские колымаги[148], легкие возки на санях, конная знать.

— Гись! — раздавались громкие окрики.

Воевода и Иванка отпрянули к обочине, но плеть Иванку достала, больно ожгла плечо.

Мимо промчались боярские послужильцы — шумные, дерзкие. А вот и сам молодой боярин верхом на игреневом коне. В золотной шубе, высокой бобровой шапке. Прохожие простолюдины жмутся к краю дороге, сгибаются в поясном поклоне. Один из послужильцев подъехал к Третьяку Федоровичу.

— Гордыня обуяла, смерд лапотный?

Хлесткая плеть пришлась по спине. Лопнула драная сермяга. Сеитов сжал кулаки. Но тут к нему тотчас подскочил Иванка.

— Кланяйся! — торопливо прокричал он.

Третьяк Федорович и сам спохватился. Сдернул войлочный колпак, отвесил поклон. Послужилец, скаля белые зубы, отъехал к боярину. Сеитов звучно сплюнул и зло молвил:

— Москва. Кинь шапкой — в боярина попадешь. Не зевай, ходи с оглядкой, иначе спины не хватит… То, кажись, боярин Василий Шуйский проехал. А мы ведь его только вчера поминали. Лютый!

Сеитова долго не покидала злость. Его, дворянина, обозвав смердом, стеганул плеткой человек Василия Шуйского! Стеганул при целой толпе народа. Срам! Добро, никто не признал его, когда шапку скидывал, а то бы и вовсе неслыханное бесчестье.

— Да ты охолонь, воевода, — тихонько произнес Иванка. — Сам такой путь на Москву избрал. Надо притерпеться.

— Ох уж это мужичье терпенье, — ворчливо молвил Сеитов.

Узкими переулками Третьяк Федорович и Иванка пересекли шумные Никольскую, Ильинскую и Варварскую улицы, наконец-то очутившись в Зарядье.

В Зарядье находилось древнейшее поселение Москвы. Шумная торговая жизнь кипела по всему Зарядью и особенно на Большой, или Великой, улице. На ней же посреди стояла церковь покровителя торговли и мореплавания — святителя Николая, прозванная из-за постоянной здесь сырости от наводнений и дождей «Николой Мокрым». Местность эта называлась даже «Болотом».

Застроено было Зарядье деревянными тесными дворами, между коими пролегали узенькие, кривые переулочки. Частые пожары истребляли их дворы «без останку». Большая улица оканчивалась «Вострым концом», где была поставлена каменная церковь Зачатия Анны в Углу — одна из древнейших в Москве.

Построенная стена Китай-города отделяла его от реки Москвы. Выход к реке мог осуществляться только через Водяные ворота, против Москворецкого моста, и Козмодемьянские — в заложенной квадратной башне внизу Китайского проезда.

В ХУ1 и ХУ11 веках Зарядье было заселено большей частью мелким приказным людом, торговцами и ремесленниками; приказные имели связь с Кремлем, его приказами и различными, хозяйственными царскими службами, а торговцы и ремесленники — с Гостиным двором и рядами, лежавшими к северу и западу от Зарядья.

В соответствии с этим главные переулки Зарядья потянулись от Мокринского переулка в гору, к Варварке. Их было три: Зарядьевский, Псковский и Кривой переулки.

Кроме мелких жилых дворов, в Зарядье стояло несколько казенных учреждений и один монастырь. На месте здания на углу Мокринского переулка и Москворецкой улицы находился «Мытный двор» — городская таможня, в коей взимался таможенный сбор — «мыт» — со всякой пригоняемой в Москву «животины»: коров, овец, свиней, и даже кур и гусей. Тут же на «животинной площадке» скот и продавался. Кроме того, здесь продавалось также мясо, куры, колеса, сани, зола, лыко и прочее. От помета животных, как на Мытном дворе, так и вокруг него была «великая нечистота», а воздух был заражен смрадом.

Рядом находились Хлебный, Калачный, Масляный, Соляной, Селедный и другие ряды.

На противоположной стороне Зарядья, в Кривом переулке, стояла царская тюрьма, а посреди, между Псковским и Зарядьевскими переулками, Знаменский монастырь, возле коего находился «Осадный патриарший двор».

Глава 30 В ЗАРЯДЬЕ

Два года назад Третьяк Сеитов возвращался из отцовской усадьбы. Проезжая плавучим Москворецким мостом[149], увидел потасовку на берегу. Четверо холопов, кои частенько приходили на места рыбачьих ловов, дубасили чернявого мужика в посконной рубахе. Мужик поначалу отчаянно отбивался, а затем очутился на земле. Холопы зверски принялись избивать рыбаря ногами.

Третьяк возмутился и примчал к месту побоища. Выхватил плеть, закричал:

— Прочь от рыбака!

Но холопы как будто и не слышали окрика и продолжали бить мужика. Тогда плеть Третьяка загуляла по их спинам.

— Прочь, лиходеи!

Холопы отскочили от рыбаря. Один из них нагло огрызнулся:

— А ты кто таков?

— Не твоего холопьего ума дела.

Холоп вытянул из-за кушака кистенек.

— Могу и перелобанить.

Третьяк и вовсе осерчал, выхватил из малиновых ножен саблю.

— Сучий сын. Зарублю!

Холопы бросились врассыпную.

Третьяк сошел с коня и подошел к лежащему на земле рыбарю. Тот глухо стонал, все лицо его было разбито.

К Третьяку подбежал вихрастый мальчонка лет тринадцати.

— Я все видел, дяденька. Они улов хотели отнять, а Гришка не давал.

Третьяк уже ведал, что холопы некоторых московских бояр, недовольные своей полуголодной жизнью, шастали по рекам и отбирали улов у рыбаков.

Гришка был настолько поколочен, что не мог подняться на ноги.

— Где живешь? — спросил Сеитов.

Из окровавленного рта хрипло донеслось:

— Недалече… В Зарядье.

Легкокрылый ветерок, набирая силу, стал упругим и порывистым. На Москву надвигалась черная, зловещая туча. Не пройдет и получаса, как на стольный град обрушится беспощадный ливень. Полуживого рыбаря никто на руках не понесет, а немилосердный ливень (да не дай Бог еще с градом) и вовсе загубит Гришку.

— Довезу тебя. А ну-ка, паренек, помоги мне.

Гришку положили поперек седла.

— Не надо, барин… Сам бы оклемался, — продолжал хрипеть рыбарь.

— Оклемался бы на том свете. Где изба твоя?

— В Кривом переулке.

Третьяк никогда не слышал такого переулка. В Зарядье сам черт ногу сломает, и если бы ни Гришка, он никогда бы не добрался до этого переулка. Он же оказался настолько узок и тесен, что и две телеги не разойдутся. Убогие избенки стояли почти впритык.

— А вот и мои хоромы, барин.

Третьяк, крепкий и рослый, сошел с коня, взвалил Гришку на плечо и отнес в избу. Опустил на лавку с изголовьем.

Едва оказались в избе, как на Зарядье обрушился ливень.

— Успели, Гришка.

В избе, несмотря на открытые волоковые оконца, стало темно.

— Лекаря тебе бы надо.

— Чудишь, барин, — надрывно заквохтал Гришка. — Будь милостив. На печи — корчага с бражкой. Там и ковш. Достань, Христа ради.

Третьяк достал. Гришка, осушив весь ковш, как живой воды выпил. Ожил, кряхтя, поднялся с лавки.

— Лучину запалю.

Нашарил на шестке кусок бересты и сунул ее в еще не остывшие угли. Береста закрутилась, зашипела и вспыхнула. Гришка поджег сухую щепку в светце, и изба слегка озарилась тусклым светом.

Изба, как и у большинства бедняков, топилась по черному, когда дым, прокоптив стены, клубами выходил через узкие волоковые оконца. Обычно хозяева мыли стены перед великими праздниками: Рождеством Христовым и Пасхой. Но изба Гришки была настолько закоптелой, сирой, и неприбранной, что Третьяк невольно спросил:

— Жена-то у тебя есть?

— Была да сплыла. Третий год бобылем[150] живу.

— Худо.

Гришка вновь выпил полковша и, несмотря на боль во всем теле, его потянуло на разговор:

— Из чьих будешь, барин?

— Сын дворянина Сеитова.

— Вона…Не слышал. Москва велика… И ради чего ты меня пожалел, барин?

— А гляжу, гроза надвигается. До смерти бы окоченел.

— Чудной ты, барин. Мужика из черни пожалел.

— Человек все же. Как ты до такой жизни докатился?

Гришка помолчал, повздыхал, а затем, привалившись к стене, сумрачно поведал:

— Я когда-то в мелких приказных людях ходил. Скрипел пером гусиным в государевом Поместном приказе. [151] Окромя думного дьяка, было у нас еще трое рядовых дьяков, пяток подьячих и десяток писцов. Работы — завались! Приходили в приказ чуть свет и уходили в затемь. Ну да это всё ничего: не голодовали. Но тут беда приключилась. Похвалился я как-то сдуру, что у меня жена красоты невиданной. Дьяк Михайла Битяговский услышал и на ус намотал…

— Кто, кто? — насторожился Тимошка.

— Дьяк Битяговский, сказываю. Аль слышал про такого?

— Слышал краем уха.

— Не прошло и недели, как Битяговский в гости навязался. Хочу-де поглядеть, как мои писцы поживают. Я тогда в Зарядье на улице Великой жил, избу имел добрую. Привел к себе дьяка, а тот как увидел мою супругу, так и сомлел весь. Васёна у меня и впрямь была кралей. Одно плохо, — вздохнул Гришка. — Чад почему-то не могла мне рожать. Битяговский же посидел чуток, а потом приказал:

— Сбегай, Гришка, в кабак на Варварку да принеси скляницу доброй медовухи.

Алтын сунул. А когда к избе вернулся, то услышал крики Васёны. Влетел стрелой. Гляжу, Битяговский мою жену на лавку повалил, а та вырывается. В буйство вошел и шмякнул дьяка по уху, да так крепко, что у того из уха кровь хлынула. Битяговский закричал во все горло и затопал ногами:

— В темницу засажу, пес!

— За какие грехи, Михайла Демидыч? Ты ж мою жену помышлял осрамить.

— Поклеп! У тебя видоки[152] есть?

— Жена.

— Не говори чушь, дурья башка. Ни по «Правде Ярослава», ни по царевым указам баба не может быть видоком.

— И у тебя нет, дьяк.

— Опять дурак набитый. Весь приказ ведает, что я к тебе в гости пошел. Мои видоки доподлинно всё сыщут. Аль сомненье берет?

— Да уж ведаю суды праведные.

— А коль ведаешь, миром поладим. Завтра же бумагу состряпаешь, что уходишь из приказа по своей доброй воле, а избу свою новому писцу отпишешь.

— А мне с женой куда податься?

— Без избы не останешься.

— А коль не захочу тебя слушать, дьяк?

— За избиение государева человека в застенок угодишь, и сидеть в нем будешь, пока не сдохнешь. Так что выбирай, Гришка.

Вот так я и оказался в эких хоромах. А чего поделаешь? Из суда, что из пруда — сух не выйдешь.

— Вестимо, Гришка… А с женой что приключилось?

— И самому невдомек. После испуга, кой она изведала, будто порчу на нее напустили. Никакой хвори, кажись, у неё и не было, но как-то разом увяла, и чахнуть стала. Так и преставилась. Дьяк Битяговскй, чу, с всякими чародеями водится. К царю Ивану Грозному их доставлял. Тот всё помышлял год смерти своей изведать, а колдуны, страшась государя, правды ему не сказывали. До ста лет-де проживешь, царь-батюшка… Вот такой сказ, барин.

Гришка натужно закашлялся, а затем вновь повалился на лавку.

— Никак всё нутро отбили, ироды. А бражки больше нет.

— Не брага тебе нужна, Гришка. Лекаря к тебе пришлю.

— Добрый ты, барин. Коль будет во мне нужда, готов услужить. Я ведь не только умею пером строчить… А лекаря не надо, не при деньгах… Мне бы сулейку подвздошной.

— Ливень кончился. Поеду я, Гришка. Потерпи часок.

Третьяк и в самом деле прислал к Гришке лекаря.

* * *

Два года миновало. И вот теперь Сеитов вел Иванку по Зарядью.

— Уверен в Гришке?

— Иного выхода нет, друже. У моего двора наверняка сыскные люди поджидают. А Гришка, кажись, человек надежный.

— Ну и зловоние, — покачал головой Иванка.

— От Мытного двора и Животиной площадки, — пояснил Сеитов и покосился на мрачное здание царской тюрьмы с узкими решетчатыми оконцами, кое было возведено в начале Кривого переулка. Нашел же царь местечко для крамольных людей. Жуть! От одного смрада можно задохнуться.

Невольно подумал:

«Васька Грязной, небось, спит и видит меня в темнице, а я мимо ее тащусь».

Именно тащились. Недавно прошел дождь, превратив тесные улочки и переулки Зарядья в грязное месиво. Едва вытягивали лапти из слякоти.

Наконец подошли к Гришкиной избе. Из волоковых окон валил косматый сизый дымок.

— Слава Богу. Дома.

Дверь была не закрыта. Войдя в избу, «нищеброды» сняли сирые шапчонки и осенили себя крестным знамением.

— Принимай, гостей, Гриша.

Гришка стругал длинным острым ножом сухое полено на лучины для светца. Повернулся к двери, недоуменно пожал плечами.

— Гостям завсегда рад… Однако, не признаю.

— Я ему лекаря присылал, а он ныне и нос задрал.

— Барин! — ахнул Гришка. — В таком-то обличье! Да что содеялось?

— Долгий разговор, Гриша. Со мной мой верный содруг Иванка. Не откажешь денька три у тебя пожить?

— Какой разговор? Да хоть на веки вечные. Сейчас щец похлебаем да по чарочке пропустим.

— Аль разбогател?

— На Лубянке топоришком срубы рублю. Глава артели не обижает.

— Добро.

В избе Гришки многое изменилось. Закоптелые стены и черные половицы пола были до бела вымыты, стол выскоблен и накрыт льняной скатеркой, икона Николая Чудотворца сияла медным окладом. Появился в прибранной избе и дубовый поставец для чарок, ложек, железной и деревянной посуды.

Изба принарядилась после того, как Гришка пригрел у себя овдовевшую молодку Надею. Та оказалась чистоплотной и сразу же заявила:

— Не привыкла я в такой грязи жить. Коль желаешь, чтоб я к тебе приходила, то дозволь мне в избе прибраться.

— Да мне и самому надоело в копоти жить. Приберись, Надея.

Надея жила своим домом в Мокринском переулке, имела двоих ребятенок, но впустить к себе Гришку не захотела. Муж, приказный писец, перед кончиной наказал:

— Вдругорядь венчаться — грех. А коль мужик приглянется, в дом не допускай. Он чадам отца не заменит.

Надея навещала Гришку лишь раз в неделю, по дням воскресным, но тот и тому был рад. Женка[153] оказалась приделистой: и варева сготовит, и в избе уберется, и лаской одарит. Ожил мужик!

— Повезло тебе с Надеей, — выслушав рассказ Гришки, молвил Третьяк и добавил:

— Спасибо за хлеб-соль и прости нас, что обычай преступаем. Дело у нас необычное, потому и помалкиваем.

— Да я не в обиде, барин.

Но по Гришкиному лицу было видно, что им овладело любопытство. И зачем Сеитов в нищего превратился?

А Третьяк Федорович всё размышлял. Гришка — мужик кажись и надежный, но всего ему не поведаешь. Даже Иванка не знает подлинной причины опалы. И всё же Гришке кое-что придется рассказать, иначе напрасен долгий путь в его избу.

— Надея твоя до воскресенья не появится?

— Никогда того не было. Аль, опас какой?

— Не хотелось бы ее в наши дела впутывать. А тебе откроюсь. Угодил я, Гриша, под царскую опалу. Служил в Ростове воеводой и вдруг государю не угодил. А в Москве у меня отец крепко недужит. Попрощаться позвал. Вот и пришлось в нищебродов обернуться. Ждут меня на Москве люди сыскные.

— Ну и дела, — обескуражено протянул Гришка. — Худо на Москве в опале быть. Царя-то не зря прозвали Грозным. Направо и налево головы рубит. Лихо на Москве.

— Лихо, Гриша.

— Нельзя тебе, барин, в хоромы возвращаться. Слышал я, что Сыскным приказом ныне Дмитрий Годунов ведает. Чу, пронырливый. Земские ярыжки, стрельцы и кромешники денно и нощно тебя, поди, ищут. Оставайся-ка у меня. Сюда сыскные люди побаиваться заглядывать. Здесь тьма всякого лихого народа, даже самые отпетые тати скрываются. Намедни сунулись кого-то ловить ярыжки, так их мигом кистеньками перелобанили. Зарядье!

Иванка дотошно оглядел хозяина избы. Среднего роста, но телом крепок. Светлорус, курнос, продолговатое лицо в густой русой бороде. Серые глаза спокойные и открытые. Такие глаза присущи доброму, честному человеку.

— Не за тем я прибыл сюда, Гриша, дабы в твоей избе отсиживаться. Отец в любой час может преставиться. Никогда себе не прощу, коль с отцом не повидаюсь.

— Но и на рожон лезть опасно, барин.

— Ведаю, Гриша. Пойду в лохмотьях, никто не признает. Господь милостив.

— Лицо лохмотьями не прикроешь, воевода. Тебя в Ростове кромешники Грязнова зрели. А вдруг они у хором сторожат, — молвил Иванка.

О том же произнес и Гришка:

— Истину речет твой содруг. Допрежь надо мимо хором пройтись. Меня не заподозрят.

— И я пойду с тобой, Гриша.

— Дело сказываешь, Иванка. Тебе всю дорогу надо изведать. Москва — не Ростов, заплутать недолго. Коль дело спешное, прямо сейчас и тронемся. Где твои хоромы, барин?

— На Рождественке Белого города, супротив Пушечного двора, саженях в тридцати от Неглинной. Подле хором — две березы.

— Ведаю, барин. Легко сыщу.

— Ступайте с Богом, да будьте усторожливы.

* * *

По Москве ходить — привычку иметь. Шумная, дерзкая, бойкая. Чуть зазевался — плеточку сведаешь. Взад-вперед снуют боярские колымаги, стрельцы, холопы, черные люди, меж двор скитальцы, нищие, блаженные во Христе…

— Жмись к обочине, Иванка. Вишь, опять боярская колымага громыхает. Холопы плетей не жалеют, так и норовят хлестнуть… А вот и Рождественка завиднелась. Зришь монастырь? Рождественский. Его, почитай, два века назад возвели. От него и улицу назвали. Левее — слободка кузнецов и конюхов Пушечного двора, а чуть поодаль недавно заселили звонарей и сторожей кремлевских церквей и соборов. Им и храм «Николы в Звонарях» поставили. Теперь супротив глянь. То — Варсонофьевский «убогий» монастырь.

— Почему ж убогий?

— А потому и убогий, что в нем хоронят неведомых мертвецов, коих подбирают на улицах. Лихая у нас Москва. Кого ножом пырнут, кого кистеньком перелобанят, а кто и сам окочурится, особливо в зимнюю стужу. Вот всех и волокут в сию обитель.

— Мрачное место.

Ведать бы Иванке, что идет он подле «Убогого» монастыря, в коем, через несколько лет, по приказу Лжедмитрия Первого, будут без всяких почестей похоронены тела Бориса Годунова, его жены Марии и сына Федора[154].

По Рождественке на пяти подводах мощные, приземистые бахматы тянули бронзовые пушки на закрепленных раскатах. Тяжко приходилось коням. Бревенчатая мостовая давно не подновлялась, некоторые дубовые плахи обветшали, а то и вовсе стали трухлявыми. Бахматы зло фыркали, проваливались в колдобины, сбивали подковы. Ратные люди, сопровождавшие обоз, стегали коней кнутами, отчаянно бранились.

— С Пушечного двора на войну вывозят, — пояснил Гришка. — И коней измордуют, и служилым лихо. Сколь на проклятущей войне люду полегло, а ей конца и края нет. Весь народ на Москве смурый.

— И не только на Москве. Ты бы ведал, Гриша, сколь из деревенек даточных людей[155] в Ливонию угнали. Бабы не ведают: то ли живы, то ли погибель обрели.

— Ливония далече, на телеге упокойника не повезешь… А вон и хоромы твоего барина. Зришь две березы за тыном? Присядем-ка на обочину да приглядимся. Отсель хоромы как на ладони. Поспешать не будем.

Иванка снял с плеча нищенскую суму, извлек из нее пучок зеленого лука, горбушку черного хлеба, да баклажку с квасом.

Неспеша трапезовали и зорко поглядывали в сторону хором Сеитова. Вначале ничего подозрительного не приметили, но вскоре увидели, как вдоль тына проехали трое вершников в темно-зеленых кафтана; к опояскам сабли пристегнуты. Случайные люди? Ежели так, то дале проедут. Спустились к Неглинке и остановились. Коней напоить? Нет. И не подумали. О чем-то болтают.

К калитке подошел низкорослый мужичок в сермяге. В руке — пестерь из лубка. Никак из дворовых. Постучал кулаком в калитку. В оконце просунулась кудлатая борода. Свой! Калитка распахнулась.

Вершники продолжали оставаться у Неглинки. Гришка облегченно вздохнул.

— Слава тебе, Господи. Кажись хоромы без доглядчиков.

— Погоди радоваться, Гриша. Оружные люди не зря, поди, остановились.

— Да мало ли у них каких дел. На мужика-то и ухом не повели.

— И не поведут. Мужик — роста малого. А воевода? Надо еще посидеть.

Посидели. С Николы в Звонарях ударили к обедне. Вершники с саблями все еще находились у Неглинки. А в калитку тына прошли еще трое мужиков.

— Идем в Зарядье, Иванка. Не ждут здесь твоего барина. Может смело идти в хоромы.

— Сам хочу сведать. Ты посиди чуток, а я вдоль тына пройдусь.

— Напрасно, Иванка. Ну, да и я с тобой.

— Посиди, Гриша. Береженого Бог бережет.

Иванка приблизился к тыну и замедлил шаги подле калитки. От оружных людей тотчас отделился один вершник и на рысях устремил коня к нищеброду.

Иванка, как будто не замечая всадника, порылся в котоме и зашагал дальше, жуя ломать хлеба.

— А ну постой!.. Куда путь держишь?

— К храму на паперть, мил человек.

Ох, как сгодилась Иванке убогая, сирая одежонка.

— Чего свой дырявый колпак на глаза напялил? Ну-ка сними с башки!

Иванка снял, поклонился.

— Не подашь ли Христа ради, мил человек?

— Еще чего. Тебе, жердяю, надо бы клади с судов таскать, а не милостыней христарадничать. Ступай прочь, голь перекатная!

Иванка вновь поклонился и направился к храму Николы. Вот тебе и не ждут барина. Еще как поджидают! Как пошел к тыну рослый человек, тотчас решили проверять. Выходит, Грязной все приметы воеводы выложил. Добро еще, что этот вершник не был вкупе с Грязным в Ростове, а то бы и ему, Иванке, от лиха ней уйти.

Обескураженный Гришка отправился к паперти церкви.

Глава 31 ОТЧАЯННЫЙ ШАГ

С тяжелым сердцем выслушал воевода Иванку и Гришку. Повидаться с отцом ему не удастся. Сыскные люди схватят его у ворот родного дома и отвезут к Малюте. Тот же, выполняя приказ Ивана Грозного, вздернет его на дыбе, а затем придумает вид казни. Хотя, ее придумывает сам царь. Кого живьем на сковороде зажарит, кого в кипяток бросит, а кого и на кол посадит. На кол — самая жуткая казнь. Но бывает кому-то и повезет. Голову с плеч — и вся недолга. Тут смерти и не почуешь.

— Худо дело, барин, — кисло протянул Гришка. — скрываться надо.

— Скрываться?.. Может, в Дикое Поле подскажешь сойти?

— А чего, барин? Уж лучше в Дикое Поле, чем в руки Малюты. Жисть-та дороже.

— А ты чего, Иванка, скажешь?

— Думаю, воевода.

Мертвая тишина зависла в Гришкиной избе. Длительное молчание прервал Сеитов.

— Думай, не думай, содруги, но ничего доброго измыслить мы не сможем. Судьбу не изменишь. Пойду с отцом прощаться.

— Да как же так, барин? К черту на рога!

— Надо, Гриша. Не увижу умирающего отца — даже Бог не простит. А сие хуже смерти.

— Все бы так, воевода. Но тебя царевы доглядчики даже в дом не пустят.

— Пустят. Они, чай, не нехристи. А далее пусть в застенок ведут.

Третьяк Федорович (сидел в одной посконной рубахе) поднялся с лавки и принялся облачаться в свой нищенский «наряд».

— Я пойду с тобой, воевода, — твердо высказал Иванка.

— Нет, друже. На сей раз я тебя не возьму… И не увещевай! Да и ты, Гриша, шапку не напяливай. Ты ж, Иванка, делай так, как я тебе советовал. Меня ж не поминайте лихом. Моя вина — мне одному и ответ держать, а вам дай Бог долгой жизни. Давайте прощаться.

Иванка помрачнел. Сеитов уходил на верную погибель.

— А может, еще не все потеряно, Третьяк Федорыч. Может…

— Не увещевай, сказал! И не вздумай за мной идти. Прощайте, други.

Сеитов вышел из избы, а Иванка с досадой стукнул по столу кулаком.

— Ну, куда же он!

— Редкостный человек твой барин. Другие ни мать, ни отца и в грош не ставят. Наслушался я о таких на Москве. Уж так жаль твоего барина, но чем помочь?

— Помочь?.. Мыслишка втемяшилась. Слышь, Гриша, мы сможем опередить воеводу? Надо ране его к хоромам подойти. Сможем?

— Проще пареной репы. Через переулочки да закоулочки. Но кой прок?

— Бежим, Гриша. Дорогой растолкую.

* * *

Васька Грязной ведал: воевода Сеитов всенепременно постарается побывать у недужного отца. Уж такая натура у Третьяка. Свой сыновний долг он, во что бы то ни стало, исполнит, а посему надо поджидать его у родительских хором.

Начальник Сыскного приказа Дмитрий Годунов выделил Ваське шестерых доглядчиков. Не мог не выделить: царь страсть как разгневался на Сеитова и приказал лично доставить его в свои государевы покои. Правда, Дмитрий Годунов оставался в недоумении.

Малюта же не раскрыл тайны, иначе бы ему (коль царь изведает, что всё дело с Сеитовым он подстроил) головы не сносить.

Васька же при разговоре с государем допрежь всего доложил Ивану Васильевичу о результатах сыска во владычных землях опального архиерея Давыда. Царь хмуро выслушал, а после молвил:

— Хитро тянул в свою мошну сей нечестивый пастырь. Сидеть ему в монастырской келье до скончания живота своего.

Затем Иван Васильевич как бы ненароком вопросил:

— А как там, на Ростове воевода мне служит?

«Вот оно! — радостно подумалось Ваське. — Самая пора намекнуть».

— Во всех делах строг, великий государь. Неустанно о Ростове печется.

— Добро…Поди, жену себе подыскал?

— Пока холостяком живет… Никак еще не нагулялся… С сенными девками тешится. Великий на блуд охотник.

Лицо царя исказила злобная гримаса.

— Блуден? Да так ли, Васька?

— Своими глазами зрел, великий государь. При всем честном народе с девкой в прелюбах был. Хоть бы людей постыдился. Похотень!

Васька выболтал, что давно вертелось на языке, и испугался разгневанному лицу царя. Оно стало таким яростным, как будто Васька доложил государю о каком-то важном, сверх необычном «изменным» деле.

Царь выхватил плетку и в необузданном бешенстве принялся стегать Ваську.

Грязной, прикрывая ладонями лицо, рухнул на колени:

— За какие грехи, великий Государь? В чем моя вина?

И только тут царь опамятовался.

— Рожа твоя корявая не приглянулась. Терпеть не могу щербатые рожи. Прочь с глаз моих!

Васька хоть и оказался побит, но довольства своего не скрывал. Будет теперь на орехи этому гордецу Сеитову. Пожалел казны, так теперь живота лишишься, хе-хе. Царь придумает, за что тебе в опале быть. Дмитрий Годунов повелел сыскным людям доставить воеводу в личные покои государя. Прощайся с жизнью, Сеитов!

Но тут Ваську охватил испуг. В покоях государя Третьяк поведает Ивану Васильевичу о наущении Малюты, и тогда всё пойдет прахом. Царь весьма щепетилен в своем мужеложстве. Он всячески скрывал прелюбы с Федькой Басмановым. И Ваську, и Малюту ожидает неминучая погибель. Господи! Зачем надо было вякать о грешках Сеитова?! И как ныне шкуру свою спасти?

Долго размышлял Грязной, и тут его осенило. Подсобят все те же Годуновы. Борис Федорович (хитер же, бестия!) недавно подольстился к всесильному Малюте и женился на его дочери Марии. Борис Годунов не пожелает падения Григория Лукьяныча, да и начальник Сыскного приказа будет того же воззрения. Кому не хочется подле трона ходить? Но допрежь надо идти к Малюте.

«Тайная вечеря» состоялась в хоромах Дмитрия Годунова. Решили: Третьяка Сеитова к царю не доставлять. Сеитов должен погибнуть, но сотворить дело так, дабы комар носу не подточил. Число сыскных людей на Москве умножилось[156].

Успокоился Васька.

* * *

На Москву еще с утра навалилась ненастье. Небо нахмурилось, затянулось свинцовыми тучами, а затем посеял надоедный бисерный дождь.

Трое сыскных, зорко поглядывающих в сторону хором дворянина Сеитова, ворчливо сетовали:

— Экая непогодь. И льет, и льет.

— Так и зазябнуть недолго.

— Чертов Сеитов!

А дождь всё усиливался. Народишко на Рождественке по домам разбрелся, а тут мокни и карауль.

— Ты вот что, Зосимка, — молвил старшой из доглядчиков. — Мы до кабака доедем, чарочкой погреемся, а ты с ворот глаз не спускай. Опосля тебя в кабак отпустим.

— Не засиживайтесь.

— Мы борзо, Зосимка.

Караульные отъехали, а Зосимка завистливо вздохнул. В кабаке тепло и развесело, людишки в подпитии. Лепота! А тут…

Мысли караульного тотчас прервались: мимо тына к воротам хором Сеитова приближались два мужика в затрапезном облаченье. Один из них был внушительного роста. Уж не Сеитов ли к дому пробирается? Но почему в таком скудном обряде?

Зосимка поспешил на коне встречу. Тьфу! Да это тот самый верзила из голи перекатной. Но с какой целью, он вокруг хором Сеитова крутится? Да еще в дождь. Уж не человек ли он Третьяка?

— А ну стой, лапотники!

Лапотники остановились.

— А скажи-ка мне, жердяй, чего тебе подле оных хором понадобилось?

Признал вчерашнего караульного и Иванка.

— Мне, мил человек, до хором никакой надобности. Господа нас не жалуют. Идем же мы к храмам Божьим.

— Храмов на Москве сорок сороков, а вы все подле оных хором третесь. Сведу-ка я вас в сыскную избу.

— Побойся Бога, мил человек. Наше дело милостыней побираться.

— Про ваше дело кнут изведает. А ну шагай опередь коня!

— В сыскную так в сыскную, — миролюбиво молвил Иванка и вдруг резко дернул коня за узду. Тот заржал, шарахнулся к тыну, взбрыкнул.

Зосимка, едва не вывалившись из седла, выхватил из кожаных ножен саблю, и в тот же миг получил удар посохом по руке, да такой сильный, что сабля выпала из его рук. Зосимка заскулили от боли. А Иванка ухватил караульного за ворот кафтана и скинул его наземь.

Привратник, заслышав шум, выглянул из оконца и ошалел: какие-то нищеброды напали на оружного всадника в темно-зеленом кафтане.

— Гришка, держи лошадь, а ты, борода, открывай ворота. Да борзей!

— Не ведаю вас, лиходеев.

— Я — слуга воеводы Третьяка Федоровича Сеитова. Иду от него с наказом. Поспешай, борода!

Привратник ахнул, засуетился. Отодвинул один деревянный засов, а другой открыть не решился. Из-за ворот глухо донеслось:

— Уж не ведаю, на что и покумекать. Подозрительные людишки. Не впущу.

— Впускай, борода. Время дорого!

— Не впущу, а вдруг вы лихие люди.

Осерчал Иванка. Перекинул через тын саблю доглядчика, а затем разбежался и так двинул о ворота богатырским плечом, что те с треском распахнулись. Привратник отлетел на две сажени.

— Заводи коня, Гриша.

Зосимка, охая, поднялся и норовил ступить прочь, но Иванка сгреб доглядчика и затащил его во двор. Кивнул изумленному привратнику.

— Чего глазами хлопаешь? Ворота прикрой да из оконца поглядывай. Вот-вот Третьяк Федорыч покажется…

Первый вопрос, кой задал воевода привратнику, был об отце:

— Как батюшка?

— Покуда жив, барин, но совсем плох.

Третьяк Федорович побежал к хоромам, и, к своему изумлению, увидел на крыльце Иванку и Гришку. Тут же со связанными руками сидел понурый Зосимка.

— Кто таков?

— Царев доглядчик, — отозвался Иванка. — Пришлось сюда затащить, дабы тебе, воевода, в дом спокойно пройти. Других сыскных людей мы не видели.

— Однако ж и хитрецы вы, содруги. То-то я соглядатаев не приметил. В большом долгу перед вами. Ну да о том после будет разговор. Ступайте за мной в хоромы. Обогрейтесь и потрапезуйте.

— А этого куда? — кивнул Иванка на сыскного.

— Пусть, покуда, в чулане посидит…

Отец, бледный, исхудавший, обложенный подушками, лежал с закрытыми глазами, при каждом выдохе издавая тихие протяжные стоны.

По щеке Третьяка скользнула слеза, у него сжалось сердце. Отец умирал, но всемилостивый Господь все-таки привел сына к смертному одру родителя.

— Батюшка… Батюшка. Я приехал к тебе.

Федор Владимирович открыл глаза.

— Сынок…

Голос блеклый, натужный.

— Не зря я молился… Привел-таки тебя Господь.

Федор Владимирович норовил, было, приподняться на изголовье, но так и не смог этого сделать.

— Я помогу тебе, батюшка, — кинулся к отцу Третьяк. — Приподнял, троекратно облобызал в щетинистые исхудалые щеки.

Федор Владимирович оглядел сына. В измученных глазах застыло недоумение.

— В нищенской сряде?

— Уж так довелось, батюшка, иначе бы к тебе не попал.

— Да, да… Дошла худая весть… Невдомек мне, сын… Какую же провинность на тебе сыскали? В нашем роду честь была превыше всего.

Последние слова дались Федору Владимировичу с трудом.

— Ты, батюшка, не волнуйся. Древний род дворян Сеитов я не запятнал… Тут такой случай приключился.

И Третьяку пришлось поведать отцу о причине своей опалы.

Федор Владимирович с облегчением выдохнул:

— Выходит, нет на тебе вины… А царь-то из ума выжил. Непристойные дела творит… Чего дале надумал, сын?

— Перед тобой лгать не стану, батюшка. Не по нутру мне, как кроту в нору зарываться. К царю пойду.

Отец продолжительное время молчал: сын выбрал самую отчаянную стезю. Царь не только воистину грозен, но и мстителен. Он не простит обмана, сыну не избыть плахи. Но и скрываться без роду и племени, затаиться волком в лесу — дело низменное, худое. То-то по Москве грязный слушок прокатиться: сын Сеитова, честного дворянина, в бега от царя подался; да еще прибавят: к ляхам, как изменник Курбский. Стыдоба! Сын, конечно, такого омерзительного дела не позволит, но на чужой роток не накинешь платок.

Федор Владимирыч застонал от невыносимой тоски и боли. Старший сын в Ливонии сгиб. Достойно с ворогом сражался, а младший…

— Сними, сынок, икону Спасителя… Благословлю тебя… Прощай. Облачись в самый нарядный кафтан и ступай с Богом… Честь дороже жизни.

* * *

Третьяку повезло: выехал со двора на коне, а сыскных людей, как ветром сдуло. Те, понадеявшись на Зосимку, не торопились выходить из кабака. Дождь все еще продолжался, но поверх нарядного кафтана Третьяк накинул епанчу[157].

Миновав Фроловские ворота[158], Сеитов оказался в Кремле. Не доезжая государевых хором, Третьяк сошел с коня. Исстари повелось — ни верхом, ни в колымаге подъезжать к царскому крыльцу не дозволено. Даже любой боярин, какого бы он роду не был, должен строго блюсти заведенный порядок и идти к государеву крыльцу пешком. За этим зорко смотрела государева стража и хватала зазевавшихся на расправу. Ослушникам «за такую их бесстрашную дерзость и за неостерегательство его, государева, здоровья быть в великой опале, а иным в наказании и разорении без всякого милосердия и пощады».

Караульные стрельцы остановили за тридцать саженей от дворца. Строго вопросили:

— Кто таков?

— Дворянин Третьяк Сетов. Воевода Ростова Великого.

Стрельцы переглянулись. Не боярин, но род Сеитовых на Москве известен.

— По какой надобности?

— К великому государю с донесением.

— А, может, допрежь в Разрядный приказ?

— Дело касается лично великого государя.

— Ну, коль самого государя, шагай к крыльцу. Там стремянные тебя встретят.

Караульных стрельцов, кои постоянно несли службу в Кремле, начальник сыскного приказа Дмитрий Годунов об опале Сеитова не уведомлял: не полезет же скрывшийся из Ростова беглец в государев Кремль; однако один из служилых вдруг взбудоражено воскликнул:

— Братцы, слушок припомнил! Да то ж воровской человек! Царь на него опалу наложил.

— Опалу? Откуда изведал, Сенька?

— От холопа боярина Мстиславского. Такое брехать не станут.

— Вона… А ну хватай опального, братцы!

Караульные накинулись, было, на Сеитова, но Третьяк резко бросил:

— Царь указал лично к нему явиться. Дело необычайной важности. А кто помеху будет чинить, того государь накажет без пощады.

Караульные замешкались.

— Разбери тут… А пущай стремянные стрельцы решают.

Стремянные стрельцы (личная гвардия царя), выслушав о каком-то важном деле воеводы Сеитова, задерживать Третьяка не стали, однако один из них пошел доложить дворецкому боярину.

Дворецкий, Юрий Ромодановский, пришел в немалое изумление. Он-то ведал об опале Сеитова (правда, не знал истинной причины), но никто из опальных людей не имел права являться к великому государю без его распоряжения.

— Грамоту от царя имеешь?

— Грамоты не имею, Юрий Васильевич.

Ромодановский развел руками:

— Ну, тогда прикажу тебя в Сыскной приказ доставить.

Сеитов обладал здравым дальновидным умом, а посему тотчас уразумел, что Дмитрий Годунов немедля отправит его к Малюте, а тот найдет, что наплести царю о казненном беглеце. Надо во что бы то ни стало пробиться к государю.

— Воля твоя, боярин. Но промедление важного для царя известия чревато большой порухой.

Ромодановский не ведал, что и делать. Этот Сеитов, знать, и в самом деле о чем-то значимом намерен сказать царю. Понапрасну он бы в Кремль не заявился. За волокиту же ответит дворецкий. А царю лишь под гневные очи попади. Легче доложить, чем порядок нарушить. Но допрежь надо опального всего обыскать. К царю идет! Не принес ли какого-нибудь отравного зелья, дурных кореньев, не припрятал ли засапожный нож?

Набежали слуги и чуть ли не до гола Третьяка раздели. Даже костяным гребешком по кучерявым волосам головы пробежали. В таких пышных волосах всякую порчу можно пронести. Чист оказался дворянин.

И все же с тяжелым сердцем вошел Ромодановский в покои государя. Робко молвил:

— Прости, великий государь, но под твои светлые очи намерен предстать дворянин Сеитов, кой прибыл с каким-то известием.

— Какой Сеитов? — насторожился царь.

— Тот, кой был воеводой в Ростове Великом.

— Что-о-о?.. Кто схватил?

Иван Васильевич гневно ухватился за посох.

— Сам пришел, великий государь.

— Сам?.. Что-нибудь изрекал?

— Молчит, великий государь. Лично-де царю всё доложу… Может, в Сыскной его?

— Впусти!

Сеитов вошел и отвесил царю земной поклон. Выпрямился и с трудом узнал Ивана Васильевича: царь изрядно постарел. Лицо одутловатое, морщинистое, глаза провалились, волосы головы почти начисто вылезли, борода (длинная, но жидкая) поседела. Однако глаза оставались все такими же суровыми и пронзительными.

Сеитов лишь единожды видел государя, когда тот был в полном царском облачению. Это было в большое празднество, Светлое Воскресение, когда царь шествовал в Успенский собор. На нем был «большой наряд», кой появился в 1547 году, с принятием Ивана Грозного царского титула. Платно[159] из турецкого атласа была покрыто алмазами, рубинами, смарагдами и жемчугом величиной с орех. Его венец (шапка Мономаха), так же украшенный драгоценными самоцветами, как рассказывали иноземцы, превосходил диадему его святейшества цареградского патриарха, короны королей Франции, Испании, Венгрии и Богемии…

Перед царем несли скипетр, знаменующий верховную власть. (При приеме же послов и других торжественных случаях государь держал скипетр в правой руке, а державу — золотой шар, увенчанный крестом — в левой. И держава, и скипетр также были богато украшены самоцветами.) Все блистало, переливалось. Вблизи на царский наряд невозможно было смотреть. Вот уж воистину шествует царь. Бог на небе, царь на земле. Никому не подвластен, опричь Христа, сына Божия[160].

В тот день государь показался Сеитову настолько величественным, что ему показалось: сам Господь спустился с небесного рая и теперь ступает к собору… И кого же он ныне воззрел? Едва ли не старика, облаченного в черную монашескую сряду[161].

— Ты, боярин, ступай.

Иван Васильевич, глухо постукивая по заморскому ковру посохом, неторопко прошелся по палате, а затем опустился в кресло.

— С какой же вестью ты посмел прийти ко мне, холоп?

Голос у царя надтреснутый и недружелюбный. Когда он гневался, то даже князей и бояр называл холопами.

По телу Сеитова пробежал озноб. Другой раз он встречается с царем, Государем всея Руси, и в другой раз волнуется. Но эта встреча пострашней первой. Тогда царь был приветлив и ласков, ныне же глаза государя холодны и враждебны. Еще минута-другая и царь кликнет своих удальцов и прикажет им отвести Сеитова на жестокую казнь. Иного и ждать нечего. Он, Сеитов, знал, для какой цели он пробился к царю. Но он примет смерть достойно, ведая, что никакого смертного греха за ним не водится. Надо унять волнение и спокойно выслушать приказ государя.

— Чего молчишь, холоп? Тебя царь спрашивает.

— Прости за дерзость, великий государь. В Ростов приспела весть, что угодил я в царскую немилость. Скрываться нам, Сеитовым, не по чести нашей. Пришел к тебе, дабы ты, великий государь, отослал меня на казнь.

— О чести глаголишь, холоп. Да так ли?

— Служил тебе верой и правдой, великий государь.

— Правдой? Лжешь, пес! А кто ж царя обманул? Кто недосилком себя называл?! — забушевал Иван Васильевич.

— Вновь прости мою дерзость, великий государь… Зазорно мне стало. Не мог через себя преступить. Зазорно.

— Пес!

Но последнее слово Иван Васильевич произнес уже не в таком запале. Чувствовалось, что гнев его несколько схлынул.

— Кому-нибудь сказывал о нашем разговоре?.. В глаза смотри!

— Никому. На кресте поклянусь, великий государь.

— Крест всяк губами елозит, да не всяк клятву хранит. Ведаю!.. Ваське Грязнову не проболтался? Тот умеет языки развязывать.

Царь был недалек от истины. Но проболтался не Третьяк, а Васька. Это его поджидает страшная кара государя, коль он, Сеитов, выдаст Грязнова с потрохами. Но он никогда не был кляузником. Васька хоть и гнусный человек, но не Третьяку решать его судьбу. Не царь, так Бог его накажет.

— Могу повторить, великий государь: никто о нашей беседе не ведает, — твердо высказал Сеитов.

— Кажись, глазами не юлишь, но обман твой равносилен государственной измене. Ты самого царя одурачил. Похотень!

Сеитов норовил сказать, что девка сама к нему подвалила, когда он, будучи на подгуле, уснул в охотничьем теремке, но все же не стал обелять себя: не слишком достоверно прозвучит его оправдание.

— Велика моя вина, великий государь, а посему не прошу милости. Я готов к любому суровому наказанью.

Иван Васильевич вновь поднялся из кресла, и вновь неторопко прошелся по палате.

— Твоя вина достойна казни. Но смерть твоя будет легкой. Четвертовать не стану. Укажу Малюте голову топором смахнуть.

— Благодарствую, великий государь. Я готов!

Иван Васильевич хмыкнул. Огладил длинными перстами жидкую бороду.

— А не жаль в таких цветущих летах белый свет покидать? Сколь бы еще погрешил, девок обабил. Ты бы мне в ноги кинулся, поелозил, бородой сапоги обмел. Глядишь, я бы тебе и полегче казнь подыскал.

— В третий раз прости за дерзость, великий государь. Мы, Сеитовы, никогда ни в чьих ногах не елозили. Сыскалась вина — руби голову.

— Гордый же ты, холоп. Ныне редко таких людей встретишь… Целуй государю руку. Целуй, целуй. Освобождаю тебя от опалы.

Сеитов ушам своим не поверил. Вот уже не чаял, что всё так обернется. Выходит, не напрасно его благословил иконой Спасителя недужный отец. Отвесил низкий поклон и спросил:

— А где ж мне дале служить, великий государь?

— В Великом Ростове, Сеитов. Сказывали, не зря на воеводстве жалованье мое проедаешь. От владыки Никифора грамоту получил. Хвалит тебя, о граде радеешь.

Тут уж Третьяк своего не упустил. Самое время царю челом ударить:

— Радею, великий государь. Надумал валы насыпать, стены и башни поставить, но казны городской не хватает.

— О том ведаю, Сеитов. Но не приспело еще Ростову укрепленному быть. Ливонская война всю казну съедает.

Царь тяжело вздохнул, нахмурился.

— На словах молвишь владыке: пусть не только молебны служит во здравие русского воинства, но и калиты своей не жалеет. Разобью ливонца, радение его не забуду.

Царь подошел к столу и звякнул в серебряный колокольчик. Вошедшему боярину Ромодановскому приказал:

— С оного дворянина опалу снимаю. Быть ему вновь воеводой в Ростове. Пусть в Разрядном приказе грамоту отпишут.

* * *

Третьяк успел еще проститься с отцом. Тот, в свой последний, час был умиротворенным.

— Порадовал ты меня, сынок. Я ухожу со спокойной душой. Ты истинный муж. Верю, ты никогда не посрамишь род Сеитовых и всегда будешь предан Отечеству. Да хранит тебя Бог.

Отец скончался ночью.

Справив поминки, Третьяк Федорович распрощался с опечаленной матерью, родственниками и Гришкой из Зарядья, а затем отбыл с Иванкой в Ростов.

— А царь-то, кажись, не такой уж и лютый, — молвил Иванка.

— Воистину, друже. Но тут особый случай.

Иванка чаял, что воевода что-то прояснит, — и о свой внезапной опале, и о неожиданной царской милости, но Сеитов отмолчался. Он никогда и словом не обмолвится о своей причудливой истории.

А Иван Грозный, действительно, кое в чем изменился. После опалы Федьки Басманова, он совершенно охладел к мужскому полу, иначе бы не простил Сеитова. Поверив в его честность, царь заподозрил в происках Ваську Грязнова. Допрежь он казнил его двоюродных братьев. Васька со дня на день ждал беды, но Скуратов его отстоял. Малюте царь еще доверял, но Григорию Лукьянычу жить оставалось недолго. Вскоре он погиб в Ливонии при осаде крепости Виттенштейн.

Ваську Грязнова, лишенного поддержки всесильного Малюты, государь отослал воевать крымских татар. Но воевал Васька худо, угодил в плен. Стараясь оправдаться, он отправил Ивану Грозному письмо, в коем вранья и хвастовства было через край. Васька извещал, что войско при виде степняков разбежалось, он же в одиночку схватился с двумя сотнями татар, а когда сшибли с коня, то он «над собой укусил шесть человек до смерти, а двадцать два ранил».

Ивана Грозного письмо Васьки до слез рассмешило.

Глава 32 РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

Пять месяцев минуло, как прибыл из Москвы воевода Сеитов. Ни горожане, ни приказный люд так ничего и не уразумели. Не ясно, по какому поводу Третьяк Федорович угодил в опалу, не ясна и царева милость. Даже владыка Никандр, человек умудренный, не мог постичь случившегося. Воевода ничего толком не пояснил, и тогда архиепископ пожал плечами: «На всё воля Божья».

Новую же достойную лепту в государеву казну Никандр внес без сожаления.

— Епархия вконец не оскудеет, а вот казна русскому воинству зело сгодится.

Никандр, изрядно отличаясь от владыки Давыда, был истинным патриотом своего Отечества. Но в душе своей он иногда сетовал на деяния царя, осуждая того за новгородский и псковский погромы, когда были невинно казнены тысячи людей. Жалел он и князя Темкина-Ростовского, о коем был наслышан как о праведном человеке, и кой был замучен в застенке Малюты. Но открыто поделиться своими «крамольными» мыслями (не взирая на громадные заслуги перед государем) владыка не мог, ведая, что Иван Грозный не щадит ни бояр, ни духовных лиц.

Воевода Сеитов был доволен архиепископом, с коим можно было посоветоваться о значимых мирских делах, ибо Никандр недурно разбирался во всех городских и земских задачах. Его толковые советы не раз помогали Третьяку Федоровичу.

А забот у воеводы — через край, успевай по городу и уезду сновать. До всего у Сеитова есть дело. Особливо донимали беглые. Война всё больше и больше требовала денег. Ростовские князья едва ли не все были казнены, а новопришлые дворяне (из тысячи царя) нещадно ярмили мужиков. Бегство приняло угрожающие размеры. А нет мужика — нет и поборов. Деревеньки таяли, как весенний снег. Все скуднее становилась уездная калита. Как воеводе все прорехи заткнуть, и где на войну денег набраться?

Метался по уезду, норовил усовестить дворян (правда, дворян на местах было мало, многие оказались в Ливонии), дабы не гнули в три погибели оратаев, но результат был плачевным. Сеитов не имел права вмешиваться в дела поместных владельцев — на то есть московский Поместный приказ, — но и оставаться безучастным не мог.

— Дайте мужикам малость вздохнуть, дабы вконец уезд не разорить.

Но дворяне разводили руками:

— И сами ведаем, но государь указал: «Конно, людно и оружно». А сколь кормового запасу, а овса лошаденкам?..

Дворяне загибали пальцы, а Сеитов хмуро выслушивал.

Иванка Сусанин, постоянно сопровождая воеводу, был на его стороне. Будучи крестьянином, он никогда не видел добрых господ. Каждый из них, не смотря на установленный оброк, перегибал палку, умудряясь так прижать мужика, что тот, бедный, стоном исходил. Как тут в бега не податься? Злился на дворян и жалел мужиков. Тяжко им, и всё же труд их боготворил. Нарядный кафтан не изменил его мужичьего нутра. Как увидит оратая за сошенькой, так и всколыхнется его душа, так и захочется самому взяться за поручни. Какая благодать, когда соха послушна твоим рукам, когда от прогревшей земли-матушки веет испариной и дурманяще пахнет срезанным, вывороченным на черный лоснящийся пласт дикотравьем. Господи, ничего нет отрадней!.. А страда, когда приходишь на созревшую, волнующуюся на ветру янтарную ниву, истово помолишься и примешься за косовицу? Душа поет. С хлебушком! В сей упоительный час забываешь и о барском оброке и о прочих крестьянских невзгодах… А избу рубить? Весь в пахнущих смолой белых сосновых стружках; со звоном ухает топор, вырубая пазы; с каждым днем поднимается сруб венца. А вот и до оконец дело дошло, украшая их затейливыми узорами. Лепота! Даже барин, когда ему терем рубишь, душой оттаивает, взирая на искусную работу…

«Ну почему так страшно кабалят мужика? — иногда задумывался Иванка. — Всё на войну с ляхами сваливают. Но только ли в войне дело? И ране Русь с чужеземцами воевала, но так на мужика баре не наседали, и такого повального бегства со времен Батыя не было. Почему?»

Но так и не находил ответа. Одно окончательно понял Иванка: совсем лихо стало мужику. Зарвались баре. Лгут они воеводе. Господа не только на брань оброк выколачивают, но и про свою мошну не забывают. Разорвись тут мужику!

Иванка до сих пор ставил себя на место мужика, ибо крестьянская душа не выветрится из него до самой погибели. Всё, что содеялось с ним за последний год: внезапная встреча с владыкой Давыдом, служба у архиепископа, а затем и у воеводы Сеитова, полная приключений поездка в стольный град, — казалось ему каким-то призрачным, странным сном, и что он вот-вот проснется и вновь обернется мужиком-страдником.

Даже воевода как-то обронил:

— Мнится мне, не забываешь ты свою бывшую жизнь.

— Да разве то забудешь, воевода?

— То-то я вижу, как тебя к мужикам тянет. Другой бы службе радовался. Воеводский послужилец! Сыт, одет, жалованьем не обижен. А с тобой хоть в сельцо не заглядывай, к оратаям тяготеешь. Того, гляди, службу покинешь.

— Покуда не покину, а там как Бог на душу положит.

— Ну-ну. Спасибо за честный ответ. Ведаю: лукавить ты не умеешь… Как супруга твоя? Как-то видел недавно. Никак скоро чадом разрешится? Кого ждешь?

— Сына.

— Всяк отец сына ждет. Молись, Иванка.

Иванка молился, сходил в собор пресвятой Богородицы, но Настенка опросталась дочкой. Роды оказались тяжелыми. Принесла молодая супруга жизнь маленькому существу, а сама преставилась.

Бабка-повитуха сердобольно молвила:

— Прытко старалась, но знать так было Богу угодно. Другие бабы по десятку плодят, а эта на первенце не сдюжила. Упокой Господи новопреставленную рабу Божью.

Сусанна разрыдалась, а Иванка стиснул ладонями голову. Сердце разрывалось от неутешных страданий. Уж так он любил свою Настенку! Ему и в голову не могло прийти, что Господь так рано заберет ее к себе. Горе его было гнетущим и неизбывным

Настенка! Какая же она была веселая, как умела радоваться жизни, как умела поддержать мужа. Какие бы невзгоды не обрушивались на семью, она никогда не унывала, вселяя в близких людей свое жизнелюбие.

Иванка с горя ударился в зелье. Именно в кабаке, что неподалеку от Спаса на Торгу, к нему и подсел Третьяк Федорович

Целовальник Томила, тучный мужичина с черной округлой бородой, зрачкастыми, пронырливыми глазами и шишкастым носом тотчас выплыл из-за буфетной стойки и с особым почтением, осклабившись, поставил на стол оловянную чару доброго вина.

— Угощайся во здравие, воевода.

Третьяк Федорович повел на целовальника хмурым взглядом: только вчера отчитывал его в приказе за плутовство. Питухи жалуются: не только вино, но даже меды и пиво разбавляет. В оборот взял целовальника:

— Ты, Томила, прилюдно крест целовал, дабы приумножать доходы кабака, но не за счет шельмовства. Коль и дале плутовать будешь, другого Ермака сыщу.

Томилка норовил обелить[162] себя, но воевода был неумолим:

— Плутовства не потерплю!

Сейчас же воевода ничего не сказал целовальнику, а когда тот ушел за стойку, Третьяк Федорович поднял чару.

— Помяну твою Настену. Да будет ей земля пухом.

Осушил до дна, чем немало подивил бражников: воевода к питухам никогда не заходил и слыл в городе трезвенником.

— Третий день тебя на службе не вижу, Иванка. Ведаю: велико твое горе, искренне сочувствую тебе, но кручину вином не зальешь. По себе знаю. Когда преставился отец, так был скверно на душе, хоть волком вой. И все же взял себя в руки. Как ни тужи, но второго отца не заимеешь. Нелегко и с доброй женой расставаться. Но жена — не мать и не отец. Нет большего несчастья, чем их утрата. А вот другую жену ты всегда найдешь. Авось будет не хуже Настенки.

— Такой не будет, воевода. Первая жена от Бога, — угрюмо произнес Иванка и вновь потянулся, было, к сулейке, но Третьяк Федорович отстранил скляницу на край стола.

— Довольно, друже. Не затем я сюда пришел, дабы мой верный послужилец до чертей напился. Поднимайся! Ныне дома проспись, а поутру, чтоб был у Приказной избы.

Пошатываясь, Иванка молча выбрел из кабака. Двое послужильцев, что дожидались на улице, получили воеводский приказ:

— Проводите до избы.

Не доходя крыльца, Иванка услышал голосистый плач ребенка. Еще задолго до рождения чада, Настенка молвила:

— Ежели Бог даст сына, хотелось бы наречь его Слотой, в честь отца моего, а коль народится девица, быть ей Тонюшкой, так бабушку мою окрестили. Я ее плохо запомнила: маленькой была, но матушка сказывала, что я нравом в бабушку.

— Так и быть, доченька, хотя дело за мужем. Муж — всему голова.

Но Иванка не возражал. Так появилась у него дочь Антонида.

Глава 33 ЛАДУШКА

Нет, не забыл воевода Полинушку. Давно бы с ней повидался, да опала и смерть батюшки воспрепятствовали. А тут и Великий пост пожаловал, строгий, взыскательный, когда даже в мыслях о любви грешно грезить.

Теперь у воеводы руки развязаны. Минует пост — с сенными девками греши, к боярышням наведывайся, а то и жену себе выбирай. У молодого воеводы кровь горячая, давно пора любви приспела.

С нетерпеньем поджидал Светлого Воскресенья. В сей день, он пойдет в хоромы земского старосты Курепы, пойдет по древнему обычаю, когда цари, наместники и воеводы обходили дворы именитых людей и поздравляли их с Пасхой. Допрежь всего, отметив праздник в своем тереме, Третьяк Федорович взял с собой кулич и лукошко с яйцами, и направился к хоромам старосты.

Демьян Курепа не ожидал появления высокого гостя, и даже малость опешил.

— Ты чего застыл, Демьян Фролович? Принимай яичко. Христос воскреси!

— Воистину воскреси… Токмо я не ожидал, воевода. Поднимемся в терем да похристосуемся.

И начался в хоромах переполох!

Обменявшись пасхальными яйцами с Курепой и его супругой, и совершив поцелуйный обряд, Третьяк молвил:

— А теперь в светелку.

«Вот оно что, — смекнул Курепа. — Опять за Полинку надумал взяться. Неймется воеводе. А ведь, кажись, забыл про свое намерение. И осень, и зима миновала. Курепа с облегчением подумал, что воевода решил оставить в покое златошвейку, а он вдруг вновь нагрянул».

— Можно и в светелку, — кашлянув в каштановую бороду, без особой радости произнес староста.

Третьяк трехкратно облобызал Полинку в ланиты[163], а затем вдруг, нарушая старинный обычай, жарко поцеловал ее в уста.

Полинка зарделась маковым цветом. Впервые в жизни ее поцеловал мужчина. И кто? Сам воевода Сеитов! Что это с ним? К другим сенным девушкам он лишь едва прикоснулся, а к ней?.. Что на него нашло? Присел на лавку и глаз с нее не сводит. Зазорно-то как, Господи!

Посидел, посидел Третьяк, и, наконец, кинув прощальный, ласковый взгляд на Полинку, удалился из светелки. В сенях сказал старосте:

— Ты вот что, Демьян Фролович. Не обессудь, но завтра опять к тебе наведаюсь.

— Буду рад-радешенек, — с гостеприимной улыбкой поклонился Курепа, а у самого на душе кошки заскребли. Разорит его воевода! Сколь питий и яств надо выставить.

Но Третьяк, словно подслушав неутешные мысли старосты, молвил:

— Стол собирать не надо… Не к тебе приду, а к Полинке.

— К сенной девке?… Не уразумел, воевода.

— Не лукавь, Демьян Фролович. Всё ты уразумел. Чай, не забыл наш разговор. Завтра прибуду после обедни… Ты Полинку в горенку приведи. Потолковать с ней хочу.

— Добро, воевода.

Проводив Третьяка Федоровича до ворот, Курепа крутанул головой.

«Никак, в златошвейку втюрился[164]. То ли радоваться, то ль беду на свою голову поджидать. Народ изведает — ехидничать примется. Воевода с сенной девкой спутался! А что поделаешь? Но пересуды долго не живут, а вот Златошвейка в его хоромах едва ли задержится. Ныне воевода вновь у царя в милости. А государь, чу, земские приказы надумал порушить. Многое, чу, от воеводы будет зависеть. Уж лучше на рожон не лезть. Надо мирком да ладком с Третьяком поладить».

На другой день Полинка сидела в горнице и сбивчиво раздумывала:

«Демьян Фролович повелел ждать воеводу. Что у него на уме, пресвятая Богородица? До сих пор не забыть его пылкого поцелуя. А прикосновение его мягкой, шелковистой бородки?.. Почему-то сердце трепетно бьется. Отчего оно так волнуется? Никогда такого не бывало. Отчего предстоящая встреча с воеводой так будоражит ее сердце?»

Полинка не могла найти ответа.

А вот в дверях и воевода. Красивый, нарядный, улыбающийся. Лицо так и светится. Как идет к его глазам лазоревый кафтан, шитый золотыми травами. В руках — небольшой ларец, расписанный серебряными узорами.

— Здравствуй, Полинушка.

Голос душевный, ласковый. «Полинушка». Никто в жизни ее так нежно не называл.

— Здравствуй, воевода, — с поклоном, несмело и тихо молвила девушка.

— Да ты не робей, Полинушка. Не пугайся меня. Я к тебе с самыми добрыми чувствами пришел. Хочу поговорить с тобой. Давай-ка присядем на лавку. Поведай мне о себе.

— Не знаю, что и рассказывать, воевода.

— О жизни своей, Полинушка. Когда родилась, в какой семье росла, чем занимались твои бывшие родители. Вот о том, не спеша, и поведай.

И Полинка, набравшись смелости, принялась за рассказ. Третьяк участливо слушал, неотрывно любовался девушкой, и в то же время сердобольно (что с ним никогда не бывало) думал:

«Лихая же доля выпала Полинке. Сиротой осталась. Но беда ее, кажись, не надломила. Нрав у нее, знать, добрый и отзывчивый. Такая красна-девица была бы не только отменной рукодельницей, но и славной женой».

А на языке вертелся назойливый вопрос, и, после рассказа девушки, Третьяк не удержался и спросил:

— А лада у тебя есть?

— Нет, — смущенно потупила очи Полинка. — Тятенька, когда был жив, намеревался подобрать мне суженого из ремесленников слободы, да так и не успел.

— Выходит, ты ни с одним парнем не знакома, — с внутренним облечением произнес Третьяк. — Это же прекрасно, Полинушка.

— Не знаю… не знаю, воевода.

Третьяк поднялся, и вытянул из ларца колты[165] из драгоценных каменьев.

— Это тебе, Полинушка. Носи на здоровье.

— Мне?! — ахнула девушка и вовсе засмущалась. А затем подняла на воеводу свои чудесные глаза и молвила:

— Я не могу взять такой дорогой подарок. Что хозяева мои скажут, да и девушки из светелки? Нет, нет, воевода. Ты уж не серчай.

«А она не прижимистая, — с ублаготворением подумал Третьяк. — Другая бы с жадностью за колты вцепилась. И до чего ж славная девушка!»

— И впрямь не возьмешь?

— Не возьму, воевода, — твердым голосом произнесла Полинка.

— Нельзя отказываться, — улыбнулся Третьяк. — Это тебе моя мамка прислала. Помнишь, к тебе приходила?

— Мамка Никитишна прислала? — удивилась девушка. — Добрая старушка.

— От сердца чистого, Полинушка. За твои золотые руки и искусные изделья, кои поступили в мои хоромы. Так что, принимай подарок с легким сердцем.

— Благодарствую, — с низким поклоном тепло изронила Полинка и приняла колты. — Лепота-то какая, — любуясь ожерельем, добавила она.

— С мамкой выбирали. Всех именитых купцов объездили.

— Спасибо тебе, воевода, за выбор. Наглядеться не могу. Мне и во сне такое не могло погрезиться.

— Зело рад, Полинушка, что по нраву пришлись тебе колты. Зело рад!

Робость девушки заметно улетучилась, хотя присутствие воеводы ее по-прежнему волновало.

— Надень колты, Полинушка.

— А можно?

— Чудная же ты. Они ж теперь твои. Прикинь.

Полинка просунула через голову драгоценные подвески и украдкой вздохнула: жаль, что в горнице нет зеркальца, оно имеется только в светелке. Но Третьяк тотчас восхищенно произнес:

— Чудесно, Полинушка. Теперь от тебя глаз не оторвешь! Да такой красной девицы во всей Руси не сыскать.

Лицо Полинки вспыхнуло, она вновь жутко засмущалась.

А воеводе опять нестерпимо захотелось обнять девушку и поцеловать ее в уста. Но он с трудом сдержал себя. Не вспугнуть бы! Полинка хоть из простолюдинок, но цену себе знает. Пусть привыкнет к его посещением. А там, глядишь…

И Третьяк решил попрощаться:

— Пора мне, Полинушка. Может быть, я еще когда-нибудь к тебе наведаюсь. Не будешь меня пугаться?

— Теперь… теперь не буду, воевода, — ласково отозвалась Полинка.

И ее слова всего больше обрадовали Третьяка.

«Она будет моей! Будет!» — вихрем пронеслось у него в голове.

С того дня воевода дважды за неделю навещал Полинку и с каждым разом ощущал, что девушка всё больше привязывается к нему. И вот настал тот час, когда он нежно обнял свою ладушку, и та не отстранилась.

Полинка, не изведавшая первой любви, обрела ее в дальнейших встречах с воеводой. Она была счастлива. А Третьяк и вовсе потерял голову: ничего нет сладостней первой любви.

Полинка легко согласилась перейти в терем воеводы, только спросила:

— А как же Демьян Фролович? Я ж на него порядную подписала.

— С Курепой все улажено. Он в накладе не остался. Ныне у меня жить будешь, Полинушка.

— Златошвейкой?.. Я буду очень стараться, Третьяк Федорович.

С некоторых пор, привыкнув к воеводе, Полинка стала величать его по имени-отчеству.

— Почему ж златошвейкой? В жены тебя беру, Полинушка, в жены!

Девушка ушам своим не поверила. Зело полюбила она воеводу, но и в думках не держала, что ее, простолюдинку, Третьяк Федорович в жены возьмет. На Руси эдакое в диковинку. Когда это было, чтобы добрый молодец из господ в супруги себе дочь ремесленника взял? Не ведала о подобном Полинка.

— Ничего не в диковинку, Полинушка. Издревле господа на простолюдинках женились. Не простые господа, а даже великие князья. Князь Святослав Игоревич взял себе в супруги ключницу Малушу. Она принесла ему Владимира Крестителя, коего еще в народе называли Владимиром Красное Солнышко, а также князей Ярополка и Олега. А первый ростовский князь Ярослав Мудрый, кой двадцать два года правил Ростовом Великим? Ты даже представить себе не можешь. Женой его стала дочь беглого смерда. Беглого! А ты говоришь в диковинку.

Конечно, Третьяк Федорович всей правды о супруге Ярослава Мудрого не поведал. Согласно легенде, великий князь Владимир Святославич, задумав обвенчать своего сына на сестре византийского императора, приказал отравить дочь смерда. Но случившееся не вина Ярослава. Он воистину намеревался всю свою жизнь прожить с любимым человеком.

— Ключница Малуша разрешилась Владимиром Крестителем? — удивилась Полинка.

— Истинно, лебедушка. Вот и ты мне доброго сына принесешь. На Троицу и свадебку сыграем. Покрова ждать не будем.

В счастье купалась Полинка.

А на Еремея запрягальника[166] прибыл в Ростов Великий пожилой боярин Пафнутий Сицкий. Шел к терему, прихрамывая, опираясь на клюку. Имя Сицкого Третьяк Федорович, конечно же, ведал. Когда Иван Грозный поделил всю Русь на опричнину и земщину, то отец Пафнутия в «избранной тысяче» не оказался и вскоре был казнен за «крамолу». Пафнутия пощадили, ибо он лихо воевал с ливонцами. Получив несколько ран, Пафнутий оказался в Москве, а когда ратные недуги его гораздо исцелились, Иван Грозный повелел ему отбыть на воеводство в Ростов Великий. Пафнутий Глебович прибыл в город на Неро со своими дьяком и тремя подьячими.

В Ростове — переполох, суетня приказных людей, пересуды на всех крестцах. Каков-то будет новый воевода?!

Сеитов отнесся к приезду Сицкого двояко: он и так чувствовал себя не в своей тарелке, ведая, что многие дворяне отправлены на Ливонскую войну. Не гоже ему, молодому здоровяку, отсиживаться в далеком от войны городе. Давно приспела пора оказаться на поле брани, и он отправится в Ливонию без раздумий, отправится незамедлительно, как приказал государь.

Одно худо. Полинка! С собой ее к лютому ворогу не возьмешь. Да и на сносях она. Жаль, что не успели обвенчаться. Человек предполагает, а Бог располагает. Кто мог подумать, что уже завтра Третьяк Сеитов покинет Ростов.

Полинка повисла на груди Сеитова, а тот, утирая с лица ее горькие слезы, утешал:

— Не впадай в кручину, Полинушка. Я вернусь. Войне, чу, скоро конец. Потерпи! Я непременно к тебе вернусь. Сына береги.

Третьяк уверовал, что у него непреложно будет сын.

О Полинке поведал боярину:

— Собирались на святую Троицу в храме обвенчаться, да не успели.

Люди нового воеводы уже подсуетились: дотошно изведали о внебрачной жене Сеитова. Боярин головой покачал:

— Чудишь, Третьяк Федорыч. Мало ли девок из господ?

— Сердцу не прикажешь, Пафнутий Глебович. Жену один раз выбирают.

— Так-то оно так, Третьяк Федорыч. Но обыкновенно себе ровню берут.

— Бывает, и необыкновенно. Зело поглянулась мне Полинка.

— Ну, да Бог тебе судья.

— Великая просьба у меня к тебе, Пафнутий Глебович. Мамка Никитична в тереме живет. Добрая старушка. В мальцах меня пестовала, а ныне за Полинкой пригляд нужен. Чадо у нее будет. Ты уж не оставь их в милости своей. Я не поскуплюсь за твои щедроты.

Третьяк Федорович потянулся, было, к калите, но боярин остановил его движением руки:

— Не тормошись. На злую войну идешь. Голову свою сбереги. А твоя старушка и Полинка беды ведать не будут.

— Благодарствую, Пафнутий Глебович. Жив останусь, никакой казны не пожалею.

— Собирайся с Богом.

Состоялся разговор и с Иванкой.

— Останешься на службе у нового воеводы?

— У новой метлы свои порядки, Третьяк Федорыч. Я к Сицкому не нанимался, и наниматься не хочу.

— Куда ж пойдешь друже?

— Мать у меня, да и дите надо поднимать. Своим домом покуда поживу. Руки, ноги есть, может, ремеслом каким-нибудь займусь, а то и за сошеньку. Не пропаду. А вот ты, воевода, будь осторожлив. Авось еще и свидимся.

Крепко обнялись, облобызались.

— Жаль с тобой расставаться, друже. По душе ты мне пришелся. Живи, как тебе сердце подсказывает… И вот что еще хочу тебе сказать. Коль, не приведи Господь, с Полинкой моей беда какая-нибудь приключится, не оставь ее в горести. Сиротинка она.

— Не оставлю, воевода, — твердо произнес Иванка.

Глава 34 СЕИТОВ И НАУМОВ

Лето 1580 года стояло жарким. Польско-литовская армия, в коей были внушительные венгерские отряды, приступила к осаде Великих Лук.

После взятия Полоцка, Велижа и Усвята, польский король Стефан Баторий приказал своим войскам овладеть Великим Луками. Вознамерившись отрезать от Русского государства Прибалтику, Баторий все-таки не отважился направить удары своих полков в сердце Русского государства, несмотря на то, что поход на Москву замышлялся им еще накануне осады Полоцка. Польско-литовская знать уже не могла больше питать надежду на то, что ей удастся опереться на поддержку московского боярства. [167]

Противник почти вшестеро превосходил гарнизон защитников крепости, тем более в войсках воеводы Вишневецкого находились пятнадцать тяжелых и средних осадных пушек.

Король полагал, что Верхние Луки будут взяты в течение двух-трех дней. Но Баторий промахнулся, натолкнувшись на ожесточенное сопротивление московитов.

Волею судьбы в крепости оказался и Третьяк Сеитов. Первые месяцы он ходил в челе сотни, изрядно отличился в боях с ляхами, а затем воевода доверил мужественному ратоборцу тысячу воинов, назначив ему в помощники Ивана Наумова.

Враги расположились вокруг Великих Лук. Они подошли после полудня. На две-три версты завиднелись многочисленные шатры воевод, тысяцких и сотников. Из стана неприятеля доносились громкие выкрики военачальников, ржание коней, глухие удары барабанов; развевались вражеские знамена, дымились сотни костров, донося до города острые запахи жареного мяса.

Ляхи приступили к осаде на другой же день. От шатра «ясновельможного пана» Вишневецкого к начальнику пушкарскаго наряда[168], ротмистру Оскоцкому, прискакал посыльный.

— Приказано пока ядер не расходовать. Надо перебираться через ров.

— Но моим доблестным пушкарям не перетащить пушки. Мы утонем в воде, — ответил ротмистр.

— Вишневецкий пришлет невольников. Они перекинут мосты и поставят за рвом тын, ограждающий пушки.

Вскоре ко рву привели полтысячи рабов; они тащили на руках огромные дощатые щиты. Русичи выстрелили со стен из тяжелых крепостных пищалей. Невольники, оставляя на земле убитых и раненых, отпрянули; многие из них побросали щиты.

Ляхи встретили невольников копьями.

— На ров, пся крев! — бешено закричал начальник польских воинов и срубил саблей одному из рабов голову.

Рабы потерянно заметались: погибель ожидала с обеих сторон. Бросятся на ров — попадут под пули московитов, повернут вспять — угодят под копья и сабли ляхов. Они жестоки и не пощадят ни единого раба; остается одно — идти ко рву и мостить его щитами, тогда кое-кто может уцелеть.

И невольники повернули на ров. Под градом пуль они бросились в воду и начали передвигать щиты. Они гибли десятками, но все же несколько мостов им удалось перекинуть через ров; и тотчас к крепости хлынула лавина ляхов с длинными осадными лестницами.

— Бей иноверцев! — изменившимся, охрипшим голосом прокричал тысяцкий Третьяк Сеитов.

Со стен посыпались на ляхов бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, доски и тележные колеса; полилась кипящая вода и горячая смола.

Ляхи с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других воинов. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи ляхов, сменяя убитых, все лезла и лезла на стены крепости и этой неистово орущей массе воинов, казалось, не было конца и края.

Но и ярость защитников крепости была великой. Сокрушая врагов, они кричали:

— Вот вам наши головы!

— А вот добыча!

— А то вам девки и женки на утеху!..

Внутри крепости кипела работа. Оружейники ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины. Жители же подтаскивали к помосту все новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей. Всё это затаскивалось на дощатый настил и обрушивалось на головы ляхов.

До сутеми продолжалась осада, но ни один поляк так и не смог оказаться на стенах крепости.

Утром Вишневецкий собрал совет шляхты[169].

— Мы полагали, что после взятия Полоцка, Великие Луки выбросят белые стяги. Однако этого не произошло. Первые же день осады показал, что московиты решили биться до последнего защитника крепости. Они как всегда отчаянны, но мы не можем себе позволить терять доблестных польских воинов. В городе нет ни одного замка, он состоит из деревянных домов. Мы не зря снабдили свое войско зажигательной смесью и огненными ядрами.

Холеное лицо Вишневецкого повернулось в сторону начальника пушкарского наряда.

— На тебя, ротмистр Оскоцкий, падает особая задача. Даю тебе три дня, чтобы все твои десять пушек, поставленные против главных ворот и западной стены, дотла выжгли город московитов.

— Я приложу все усилия, ясновельможный пан.

Великие Луки переживали тяжелые дни. Сказывались нехватка ратников, оружия и кормового запаса. Особенно досаждали городу вражеские пушки, снабженные зажигательными ядрами. На борьбу с пожарами доводилось отрывать многих ратников.

Третьяк Сеитов явился к воеводе Лопухину и заявил:

— Надлежит сотворить так, дабы пушки замолчали. Дозволь сделать вылазку, Степан Елизарыч?

Слова Сеитова привели воеводу в замешательство:

— Да ты в своем уме, тысяцкий? Какая к черту вылазка, когда в крепости острая нехватка ратников.

— Одной сотней управлюсь.

— Совсем умишком ослаб. У Батория тридцать шесть тысяч ляхов. Костей не соберешь. Да и как ты пушки выведешь из строя?

— Отыскался добрый пушкарь, воевода. Гаврилка Секирин. Дал разумный совет.

Гаврилка Секрин, неказистый пожилой мужичонка с шустрыми глазами и куцей опаленной бородой, на вопрос воеводы, степенно ответил:

— Два десятка лет в пушкарях хожу. Всего нагляделся и ко многому приноровился. Можно вражеские пушки заклепать.

— Но то дело хитрое.

Русские пушки были разные — малого, среднего и дальнего боя; среди них выделялись две «трои», один «единорог» и «соловей» — мощные тяжелые пушки, стоявшие на катках и походных лафетах и стрелявшие ядрами и картечью.

— Ничего хитрого, воевода. Ступай к «соловью»[170]. Зри. Дыра наскрозь, то затравка. Заклепать ее — и пушка запал потеряет. Не палить ей боле, не рушить город.

— А чем заклепать, Гаврилка?

Пушкарь вытянул из ящика пук железных прутьев.

— Из таких мы протравки готовим, как раз сгодятся. Вдарь булыжником — и пушке царствие небесное.

— Толково, пушкарь, — одобрительно молвил воевода.

— Отойди маненько, Степан Елизарыч, — молвил Гаврилка и махнул рукой пушкарям.

А те, дабы не ударить в грязь лицом перед самим воеводой, вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. «Троя» и «единорог», изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули. Оба ядра в щепы разнесли одно из дощатых прикрытий польского наряда.

— Молодцом, ребятушки! — похвалил воевода и тотчас вздохнул: и пушек совсем мало и пороху кот наплакал. Когда Полоцку начал угрожать Баторий, то царским повелением было приказано: большую часть пушкарского наряда отправить полочанам.

— Приберегайте зелье, ребятушки. Палить — в крайнем случае… Зайди ко мне, Сеитов.

Придя в избу, Лопухин вернулся к начатому разговору:

— Задумка твоя толкова, Третьяк Федорыч, но трудно выполнима. Сотней, говоришь, обойдешься. А ты разумеешь, тысяцкий, на какую вылазку пойдешь?

— Разумею, Степан Елизарыч. Ляхи не ожидают вылазки. Сие нам на руку. Наша удача — в неожиданности.

— Но пушки расставлены вдоль всей крепости. Их много.

— Понимаю, Степан Елизарыч. Все пушки нам не заклепать, а вот десяток, кои расставлены супротив главных ворот и западной стены, изуродовать можно.

— Но когда вы приметесь забивать затравки, поляки опомнятся и ринутся на вас. Боюсь, что в крепость вернутся единицы ратников. Не так ли, тысяцкий?

— Погибель ожидает многих, воевода, — признался Сеитов. — Но жертвы будут не напрасны. Город, возможно, будет спасен.

— Ценой сотни ратников?

— Иного выхода не вижу, Степан Елизарыч. Сегодня же отберу самых храбрых воинов.

— Ну, с Богом, Третьяк Федорыч. Хочу видеть тебя в живых.

Сеитов наметил вылазку в самое доранье. А до этого, после полудня, отобрал вместе Гаврилкой два десятка «клепальщиков». Они должны порушить вражеские пушки, а восемь десятков ратников (на время клепки) постараются не допустить к пушкам ляхов.

Сеитов помышлял взять на вылазку и сотника Ивана Наумова, но тот сказался недужным.

— Чего-то худо мне, тысяцкий. Вишь, крючком хожу? Намедни бревна к тыну подтаскивал. Надсадился, в чресла[171] шибануло. Разогнуться не могу.

— Не ко времени шибануло, сотник, — хмуро отозвался Сеитов.

Недолюбливал Третьяк Федорович этого московского дворянина, кой когда-то был добрым знакомцем запропавшего Васьки Грязнова. Тот, никак, так и сгинул, угодив в полон к крымским татарам. Иван Наумов также когда-то ходил в опричниках[172]. Как и Васька, отличался особой жестокостью, на его счету десятки загубленных душ. Затем Иван Грозный, отменив опричнину, отослал Наумова на Ливонскую войну. Но война требует отважных людей. Это тебе не саблей махать в опальных вотчинах бояр, где господа и слуги смиренно принимали смерть. На войне же Наумову привелось встречаться лицом к лицу с храбрым, хорошо вооруженными противником, кой в любую минуту мог убить бывшего опричника. И Наумов в первые же стычки не лез на рожон, а всего больше укрывался за спинами ратников. И повод находил, вымещая злость на лошади:

— Ну что за тварь? Я ее плеткой, она ж в стороны брыкается. Забью сволоту!

А бывалые воины ухмылялись: лукавит сотник, голову бережет…

Тяжелой оказалась вылазка. Ляхи и в самом деле не ожидали неожиданного выпада московитов. Они пребывали во сне, когда сотня противников выскочила из ворот и напала на пушкарский наряд.

Опомнившись, ляхи кинулись на выручку, но московиты сражались с таким неуемным ожесточением, словно под их стягом находились десятки тысяч воинов. Такого дерзкого бесстрашия ляхи еще не видывали.

Рослый, могутный Третьяк Сеитов творил чудеса храбрости. Его окровавленная сабля то и дело обрушивалась на головы врагов. Храбро, отчаянно сражались и другие воины, но их становилось все меньше и меньше.

— Вспять, вспять, Сетов! — донеслись, наконец, выкрики от пушкарского наряда, что означало, что все десять пушек удалось повредить.

И тогда тысяцкий гулко закричал поредевшим воинам:

— Сбивайтесь в кольцо — и к воротам, братцы! К воротам!

В крепость вернулись всего семнадцать всадников. Многие из них были тяжело ранены. Прогулялась шляхетская сабля и по плечу Сеитова.

Местный лекарь, перевязывая рану, подбадривал:

— Добро вскользь сабелька прошлась, а то мог бы и без руки остаться, тысяцкий. Сия рана через неделю затянется.

Воевода Вишневецкий пришел в ярость:

— Ротмистр Оскоцкий убит, но мне ничуть не жаль этого сонного тетерева. Так проморгать вылазку московитов! Мы лишились десяти лучших пушек. Пан Скорашевский, где были твои «железные королевские воины», как ты любишь хвастливо повторять? Где?

— Прости, ясновельможный пан, но никто не думал, что московиты таким малым числом высунутся из крепости.

— О, пресвятая дева Мария! Ты плохо знаешь русских людей. Они дерзки и бесшабашны. Твои же «железные» воины, вместо того, чтобы тотчас дать московитам отпор, опоздали на четверть часа. Ты, Скорашевский, будешь наказан. Сегодня же, пся крэв, поезжай в Полоцк, встань на колени перед воеводой Янчевским и выпроси у него на время осады хотя бы семь-восемь пушек.

До конца августа пожары в Великих Луках прекратились. Среднего боя пушки неприятеля не гораздо тревожили защитников крепости. Кинуть же все войско на стены города Вишневецкий не решался: он помышлял взять Великие Луки с малыми потерями. Его не покидала мысль выжечь город.

И вот вновь огненные ядра полетели на деревянный город. У русских воинов не хватало воды не только на тушение пожаров, но и на личные нужды. Город все больше и больше выгорал, таяли силы ратников. Надежд на спасение оставалось все меньше и меньше.

Сотник Иван Наумов посетовал тысяцкому:

— Все мы тут пропадем. Надо что-то делать.

— И что ж ты предлагаешь, Наумов?

— Не подыхать же… Надо к ляхам уходить.

— Да ты что, сотник? — ожесточился Третьяк Федорович.

— Не полыхай глазами, тысяцкий. Один раз живем. И тебе советую. Сегодняшней ночью и уйдем. Ляхи — не татары, пленным головы не рубят, тем паче добровольно придем.

— Замолчи, гнида! — вскинулся Сеитов. — С Курбского пример берешь? Сей гнусный изменник также добровольно переметнулся к врагам, а затем вкупе с ляхами пошел на Полоцк и издевался над русичами. Баторию захотел послужить, гнида!

— Да хоть самому дьяволу! Жизнь дороже! Сегодня же уйду! — закричал Наумов.

— Собака!

Сеитов не удержался и ударил Наумова кулаком в подбородок, да так сильно, что тот грянулся о пол избы.

Сотник с трудом приподнялся и потянул из ножен саблю. Глаза его налились кровью.

— Зарублю!

— Давай, гнида! Порешим дело в честном поединке.

И тут только Наумов опомнился, отменно ведая, что перед тысяцким ему не устоять. Вбил саблю в ножны, опустился на лавку и хрипло спросил:

— Воеводе донесешь?

— Никогда доносчиком не был, но пригляд за тобой будет. Так что не вздумай бежать.

Через два дня, убедившись, что город уже не спасти, воевода Лопухин сызнова собрал начальных людей.

— Как ни печально, но еще день-другой и от города останутся один головешки. Да и ратников мы много потеряли. Сдавать город мне бы не хотелось. Мыслю с остатками войска пробиться через вражеские заслоны. Авось и поможет Господь.

— А как быть с горожанами? — вопросил один из начальных людей.

— Горожане не зря заранее рыли подкоп. Почитай, до самого леса довели. Дети, женщины и старики уже какой день спасаются. В Полоцке ляхи никого не пощадили, учинили такую резню, что и подумать страшно. А мужчины вкупе с нами норовят пойти. Кто с рогатиной, кто с дубиной, а кто и с прадедовским мечом. Надо прорваться. Так ли я помыслил, Сеитов?

С недавних пор Третьяк Федорович был назначен в «товарищи» воеводы.

— Истину сказываешь, воевода. Надо пробиваться. Лучше всего через южные ворота. Там ляхов поменьше стоит.

— Разумеется.

Поддержали Лопухина и другие начальные люди. Один лишь Наумов отмолчался. У него одна назойливая мысль: пробиться через польские войска — задача наисложнейшая, можно и Богу душу отдать. Не лучше ли к ляхам в полон переметнуться?

По лицу сотника Сеитов понял, что Наумов не отставит своего намерения перейти к полякам, а посему, когда покинули Совет, непреклонно высказал:

— Ты вот что, Наумов. Будь подле меня. Плечо о плечо станем через вражеский стан прорубаться. Уразумел?

— Уразумел, — буркнул Наумов, догадавшись, что тысяцкий будет следить за каждым его шагом. Да и в сече ляхам сдаться не получится.

Сеитов собрал своих ратников и предостерег:

— Ведаю, братцы, тяжко будет, но мы, во что бы то ни стало, прорвемся. Аль мы не русские воины?! Аль мы забыли подвиги отцов и дедов? Понимаю, без потерь не обойтись, но каждый из вас отменно ведает бессмертные слова великого полководца Святослава: «Мертвые сраму не имут!». Думаю, никто из вас не окажется презренным перебежчиком, чья шкура дороже чести. Таких не должно быть! А если вдруг и окажется поганая овца, приказываю зарубить оную нещадно. Да поможет нам Бог, други!

Прорвалось около две трети ратников. Многие вышли из сечи ранеными. Наумову счастье улыбнулось. Тяжелее всех пришлось передним воинам, а Наумов забился в самую середку и оказался цел. Сеитову, сражавшемуся в передних рядах, не повезло. В самом конце сечи, когда уже совсем вблизи оказался спасительный лес, Третьяк Федорович, отразив очередной сабельный удар поляка, был уязвлен в бедро копьем, да так сильно, что острие наконечника вонзилось в кость.

Уже в лесу, ратники сняли Сеитова с коня…

Глава 35 НОВЫЙ ВОЕВОДА

Недолго воеводствовал в Ростове Великом Пафнутий Сицкий. Сказывались старые раны, полученные на Ливонской войне. Нет-нет, да и заноет уязвленная саблей грудь. А тут как-то изрядно застудился Пафнутий Глебович. И где? У себя в хоромах. Холопы жарко натопили изразцовую печь. Боярин приказал приоткрыть оконце, а затем прилег на постель, поелику наступил послеобеденный час. Прикорнул Пафнутий Глебович, а когда проснулся, почуял, что его охватил легкий озноб. Приказал дворецкому принести вина, настоянному на чесноке и перце. Мыслил, обойдется, но к вечеру лихоманка так скрутила, что ни вздохнуть, ни охнуть.

Три дня помучился Пафнутий Глебович и помер.

* * *

Остатки ратников Великих Лук остановились в сельце Галахове. Воевода Лопухин погиб на поле брани, а его «сотоварищ», тысяцкий Третьяк Сеитов пришел от тяжелой раны в беспамятство. В старших оказался Иван Наумов, кой не преминул воспользоваться своим положением. Ему страсть как не хотелось оставаться на войне.

— Остались мы без воеводы, да и Сеитов вот-вот окочурится. Жаль его, но ничего не поделаешь. Надо на Москву в Разрядный приказ немедля ехать. Пусть нам воеводу назначат, он же и новое место службы укажет. Сам поеду, ратные.

Наумов немедля отбыл на Москву.

В Разрядном приказе Наумова дотошно выспросили и хмуро молвили:

— С худой вестью прибыл ты к нам, Иван Семеныч. Надо к царю идти.

Наумов в своем печальном повествовании не забывал рассказывать о своих доблестных подвигах, даже о том поведал, что именно он подсказал воеводе Лопухину, как вывести из строя вражеские пушки. А напоследок засучил рукав рубахи и показал зарубцевавшуюся язву, шириной в два вершка.

— Едва не засекли, но и я маху не дал. В том бою пятерых ляхов зарубил.

Умел же приврать Наумов! Никакая сабля по его руке не проходилась. Во время пожара на него упала огненная головешка. Сотник взвыл: ожег покрылся пузырями, добро войсковой лекарь облегчил его участь.

После доклада боярина Разрядного приказа, Иван Грозный долго молчаливо сидел в кресле. Глаза его были мрачны и тревожны. Первые годы победоносной войны завершились. Ныне война приняла затяжной и малорадостный период. Всё больше городов вновь возвращаются к Речи Посполитой. Нужны свежие полки. Но где их взять?..

— Воеводой назначить Бутурлина. Пусть идет на подмогу Пскову… Кто вестником прибыл?

— Ивашка Наумов.

Наумова царь ведал по опричным делам. Малюта его не раз нахваливал.

— Как он? — сухо поинтересовался Иван Васильевич.

— В руку был уязвлен, но рана затянулась, великий государь.

— Добро. В Ростове воевода преставился. Повелю отправить на место Сицкого.

В Разрядном приказе были свои намётки, но боярин не посмел возразить царю, да еще с таким суровым лицом.

Наумов был на седьмом небе. Хоть и говорят, что счастье в оглобли не впряжешь, но на сей раз, оно само в руки на крыльях пожаловало. Воеводой! В древнейший город Руси, кой о войне лишь понаслышке ведает. Тут тебе и непомерная власть, и покой, и сытая жизнь. Ну и подвезло ж тебе Иван Семеныч! Явилось, как красно солнышко.

Если Сеитов въезжал в город неприметно, то Наумов ростовцев за два дня предварил. Земский староста завздыхал, заохал:

«Опять граду лишние расходы. Новый воевода повелел встретить по старинке, с хлебом-солью, колокольным звоном и добрым пиром. Сей пир в копеечку обойдется. А где копеечку взять? И без того ремесленный люд на торгу и крестцах горло дерет: „Вконец пошлинами задавили! Никакого житья нет!“. Лихо стал в Ростове за последние годы. Но как-то надо выкручиваться. Наумов — известный опричник. Чу, жестокий, многие боярские головы порубил. Придется и своей мошны не пожалеть».

Три дня праздновал свое воеводство Иван Наумов, а когда протрезвился, то в первое же утро услышал чей-то приглушенный детский плач.

— Это еще что такое? — недовольно вскинул брови Наумов?

Отвечал старый дворецкий Евлампий, кой еще служил Сеитову:

— То малец сенной девки Полинки, батюшка воевода.

— С ума спятил, старый пес. Кто посмел в воеводских хоромах девку с дитем держать?

С первых же дней Иван Наумов решил предстать перед ростовцами грозным властителем.

— Тут, вишь ли, какое дело, батюшка воевода… Необычное дело, — замялся Евлампий.

— Не тяни кобылу за хвост! — прикрикнул Наумов.

— Девка-то не простая. Третьяк Федорыч помышлял ее в жены взять, да не успел. Царь на войну отрядил.

— Сеитов?! — изумился и несказанно обрадовался Наумов.

— Сеитов, — кивнул дворецкий.

— А теперь, старый хрыч, поведай мне об оном деле во всех подробностях. И дабы ничего не утаивал, а то прикажу плетьми запороть!

«Старый хрыч» насмерть перепугался, и обо всем рассказал.

Наумов довольно потирал ладоши. «Вот теперь и поквитаемся, Сеитов!», — ожесточенно подумал он. Тотчас отдал приказ:

— Старуха Никитишна нужна мне как беззубому орех. Прочь со двора! И сенную девку с приблудышем прочь!

— Так куда ж им податься, батюшка воевода? В городе даже Христа ради никто уже не подает.

— А по мне пусть сдохнут!.. И тебя боле держать не стану. Стар для дворецкого.

Евлампий упал Наумову в ноги.

— Смилуйся, батюшка воевода! Некуда мне сойти. Намедни псарь Никешка в озере утоп. Он дворовым псам корм выносил. Оставь, Христа ради, в его место.

«Смилостивился» Наумов. Пусть каждый слуга изведает, что даже дворецкий в псари перемещен. У нового повелителя не забалуешь.

* * *

Старая мамка Никитична, согбенная, подслеповатая, опираясь на клюку, шла вкупе с Полинкой, ворчала:

— Злой ордынец. Изувер треклятый. Накажет его Господь.

— Накажет, Никитишна. Худой человек, — сквозь слезы вторила старухе Полинка, коя вела за ручонку двухгодовалого Егорушку.

— Туда ли сопутье торишь, голубушка? Не заблудиться бы.

— Не тревожься, Никитишна.

У Полинки было настолько постыло на душе, что ей не хотелось ни с кем говорить. От воеводы она узнала страшную весть. Ее возлюбленный, от коего она заимела сына, погиб в сече с ляхами. Погиб! Его нет в живых.

«Любый, любый, — шептали ее соленые губы. — Как же ты не уберегся от злого ворога? Как же Господь тебя не сохранил? И как мне жить теперь без тебя?..».

Встречу попадались ростовцы. Мужики недоуменно пожимали плечами, а бабы останавливались и сердобольно охали:

«Батюшки-светы! И чего это Полинка вся зареванная?».

А Полинка, никого не видя и ничего не слыша, с убитым, мученическим лицом, шла к дому бортника Пятуни, кой находился неподалеку от храма Николы на Подозерье, и в коем она бывала не единожды.

Дверь избы была закрыта на огромный замчище, что явилось для Полинки полной неожиданностью. Она растерянно опустилась на крылечко и молвила:

— Куда-то запропастились хозяева.

— А ты сказывала, что Авдотья всегда дома.

— Всегда, Никитишна. А ныне невдомек мне.

Вскоре всё прояснилось. Вышел мужик из соседней избы и молвил:

— Намедни Пятуня из лесу прибегал. Сказывал, большой медосбор намечается. Одному-де не управиться. Авдотью с собой увел. Почитай, до конца лета… А чего содеялось?

Полинке ничего не хотелось рассказывать, тем более она уже слышала от словоохотливого Пятуни, что сосед «нраву хитрецкого», знается с торговым людом и занимается какими-то темными делишками.

— Чего, грю, содеялось? Чем могу — помогу.

— Спасибо на добром слове, но нам ничего не надо.

Мужик крякнул, раздумчиво поскреб корявыми перстами лопатистую бороду и подался к своей избе.

А Полинка и вовсе впала в отчаяние. Будь она одна — не пропала бы. А ныне у нее на руках и Егорушка, и беспомощная старушка. Куда идти, в какую дверь постучаться?

— Ох, беда привалила, голубушка. Злой ордынец, душегуб. Илью Муромца на него с орясиной. Да хоть такого, как Иванку напустить.

Никитична часто видела Иванку, когда он служил у бывшего воеводы. И не раз, глядя на дюжего молодца, восклицала: «Экой ты богатырище».

— Какой Иванка?

— Да ты что, голубушка? Ты ж у него на новоселье была. Аль запамятовала?

И Полинка, будто от сна пробудилась. Тотчас всплыла Иванкина изба, что на речке Пижерме, веселое застолье, лицо Третьяка Федорыча, его ласковые глаза… Господи, ведь именно в тот день и поглянулась она воеводе… Иванка. Верный послужилец воеводы. Третьяк Федорыч весьма по-доброму о нем отзывался.

— Вставай, Никитишна. К Иванке пойдем.

Иванка принял, как самых близких родных. За последние два года он еще больше заматерел. Выслушал печальную речь Полинки, тяжко вздохнул и молвил:

— Неутешно твое горе, Полинка. Да и я теперь не скоро отойду от такой жуткой вести. Но надо жить. Дите у тебя от Третьяка Федорыча. Егорушкой, чу, кличут. Вот и будет моей дочке вместо братца.

— А Никитишна — мамкой. Не пропадем! — высказала Сусанна.

— Спасибо вам, люди добрые, — поклонилась Полинка.

Глава 36 НОВЫЕ НАПАСТИ

Далеко не тот стал земский староста Демьян Курепа. С воеводой Сеитовым он еще как-то ладил, а вот с бывшим опричником Наумовым дела его круто изменились. Тот, надменный и властолюбивый, настырно лез во все земские дела, неизменно извлекая для себя выгоду.

Демьян Фролович норовил как-то остудить пыл воеводы:

— У тебя, Иван Петрович, своих дел невпроворот, а ты еще о земских делах печешься, до всякой мелочишки доходишь. Здоровье свое побереги. Чу, весь израненный с войны-то приехал.

— Да уж в кустах не отсиживался, — приосанившись, изрекал воевода. — Где самый опас, там и Наумов. Ран — не перечесть, но и я немало ляхов изрубил. Царь-то не зря за мои ратные доблести на ростовское воеводство поставил.

— Не зря, видит Бог, — кивал староста. — Вот и надо себя поберечь. Мы уж тут сами земские дела управим.

Но Наумов с первых же дней решил взять Курепу в оборот:

— На то я великим государем и назначен, дабы Ростов Великий блюсти. Никакие земские дела сквозь пальцы пропускать не намерен. А кто позволит помеху чинить, того в бараний рог согну.

«Согнет, — удрученно раздумывал Курепа. — И грамотку на Москву не отпишешь. Наумов хвастался, что у него в каждом приказе верные дружки да приятели. Отпишешь себе на беду. Пошел по шерсть, а воротился стриженым. Наумов так обкорнает, что и свету белого не возвидешь. Про его лютые опричные дела во всех уездах наслышаны. Как ни худо, но надо терпеть Наумова, терпеть, невзирая на изрядно похудевшую мошну».

Норовил вновь златошвейку Полинку в свои хоромы залучить (то-то бы денежка ручейком побежала!), но Наумов пронюхал и всю обедню испортил:

— Слушок прошел, что ты, Курепа, сенную девку Полинку надумал в свою светелку завлечь?

— Искусная рукодельница, Иван Петрович. Чего ей в чужих людях без дела мыкаться?

— А ты разве не ведаешь, что я сию девку прогнал со двора?

— Ведаю, Иван Петрович… Но она у меня когда-то по порядной грамотке трудилась. Вот я и…

— Никаких рукодельниц, староста! — резко оборвал Наумов. — Ты покумекал, что люди скажут? Воевода — со двора прочь, а староста — милости просим. Чтоб ноги ее у тебя не было!

— Не будет, Иван Семеныч, — смиренно заверил Курепа, а сам призадумался. И с какой это стати Наумов на Полинку ополчился? Как с цепи сорвался. Немедля выдворил. И кого? Лучшую мастерицу, чьими изделиями не зазорно и царские палаты украсить. Маху дал Иван Наумов. Мог бы лопатой деньгу грести, а он девку как лиходейку вышиб. Остальных сенных девок не тронул, а самую нужную работницу выгнал. И мамку Сеитова не пощадил. Чу, с криком и бранью выпроваживал… Тут что-то не так, не по-людски. Сеитов на войне сгиб, вкупе с Наумовым ратоборствовал. Другой бы Полинку и мамку добрым словом поддержал, дабы не шибко сокрушались, а этот как злодеев вышвырнул. И так озлился, что даже не дозволил рукодельнице сызнова за свою работу взяться. «Чтоб ноги ее у тебя не было!». С чего бы так осатанел, Иван Петрович?… Загадка, большая загадка.

В избу Ивашки Сусанина староста наведался неделю назад. Самого хозяина в избе не было. Мать ответила, что Ивашка пашет земли ростовских огородников, чем вовсе не удивила Курепу. Земский староста хорошо ведал, что сей «чудаковатый» мужик еще в прошлую весну взялся за соху. Вот тогда он диву дался: Ивашка, то у владыки Давыда служил, то у воеводы Сеитова, и вдруг обратился в смерда-оратая.

Покачал головой, но в столь резкую перемену не вдавался: Ивашка справно платил все пошлины, жил тихо, ни в каких худых делах замечен не был. Пусть на соху налегает, коль другого занятья не сыскал. Мужик здоровущий, поди, за сохой играючи ходит.

Полинка же Курепе отказала:

— Прости, Демьян Фролович, но я у Сусаниных прижилась. Никуда больше не пойду.

— Да я тебя и с дитем возьму. Ничем не обижу. Вновь за свою любимую работу примешься. Это тебе не за прялкой с куделью сидеть. Не для того тебе руки дадены.

Но Полинка ни на какие уговоры не поддавалась. И все же земский староста, обладая в городе большой властью, держал в уме и другие резоны, но применять их не довелось: идти против воеводы он не захотел.

Наумов же как-то спросил:

— Кто это Полинку пригрел?

— Ивашка Сусанин.

— Кто такой? Что за человек?

Курепа поведал, и тотчас изумился ожесточившемуся лицу воеводы.

— Первым слугой у Сеитова был?! Да как же ты раньше меня о том не оповестил?

— Так мало ли кто у воеводы служил. Мне и не к чему, Иван Семеныч, — развел руками староста.

— А откуда сей Ивашка в Ростов заявился?

— Даже в тюремных колодках не отвечал. Одно твердил: владыке Давыду скажу. А владыка ныне далече, где-то в опальной келье нудится.

— И без Давыда всё изведаю… Винцом Ивашка пробавляется?

— В лежку у кабака, кажись, не видели. Но какой мужик винцо не уважает? Еда да баня, кабак да баба — одна забава.

На другой день в слободку, что во Ржищах, к Иванке, изрядно прихрамывая, подошел долговязый мужик с холщовой сумой за плечами. Иванка только что вывел лошадь на межу и присел на молодую травку перекусить.

— Никак пашешь, милок? — спросил мужик. Был он в затрапезном зипунишке и в лаптях. На голове — вылинявший войлочный колпак, в правой руке — посошок.

— Пашу, — немногословно отозвался оратай.

Мужик зоркими глазами окинул вспаханный загон.

— Добрая пахота. Сразу видно толковую работу. Вот и я когда-то крестьянствовал. Походил за сошенькой. Ныне же и двух сажен не пройти.

— Чего ж так?

— С ногой хворь приключилась. К знахарке ходил, да всё ее снадобья пошли не впрок. Уж так отчаялся!

— Не всякая знахарка исцеляет. Другую поищи. Надежду не теряй.

— Да всё так, милок. Пока хворый дышит, он надеется… Посижу с тобой, милок, и мне пора перехватить.

— Чего с сумой-то? Аль странствуешь?

— Нужда довела. Какому барину убогий мужик нужен? Вот и ковыляю по городам и весям. Больше люблю в деревеньках останавливаться. И где я только не побывал… Хошь из скляницы глотнуть? Не побрезгуй.

— Чего ж не глотнуть? Не пить, так на свете не жить.

— Золотые слова, милок. Я не скряга, хоть до донышка пей.

— Благодарствую.

Иванка отпил треть скляницы и потянулся к ломтю хлеба. А мужик довольно огладил длинными перстами окладистую бороду. Изрядно хлебнул детина, разговорчив станет. В склянице винцо не простое, а сорокатравчатое, крепости отменной. Такое винцо любой язык развяжет.

Обождав малое время, мужик молвил:

— Горожанину так не вспахать. Ловко же ты земельку поднял. Никак ране много лет в страдниках ходил. Может, я и бывал в твоей деревеньке. Далече ли?

Иванка глянул на мужика настороженными глазами.

— Окромя Ростова нигде не пахал. Дело не хитрое.

— Не скажи. Мне-то уж лучше ведать. Ростовцы больше всего торговлишкой да разными ремеслами промышляют. Ты ж — пахарь отменный.

Мужик добродушно рассмеялся, шутливо пальцем погрозил:

— Э, милок. Меня не проманешь, хе-хе. Ведаю крестьян. Вечно туману напустят. Ну, да Бог с тобой, пойду и дале по деревенькам. Какой из них поклониться?

— Каждой. Русь на оратае держится.

— Твоей же трижды поклонюсь, и всем твоим сосельникам поведаю, какой ты знатный пахарь. Как деревенька-то называется?

— Ты что глухой? В деревнях не крестьянствовал.

— А тебя, гляжу, и винцо не берет… Дале пойду. Прощевай, милок.

Нищеброд вскинул суму за плечи и поковылял вдоль межи. Иванка проводил его хмурыми глазами. Лицо мужика показалось ему знакомым, хотя он не ростовец: по говору — москвитянин. Странный человек. Ни с того ни с чего принялся вином угощать, и всё назойливо норовил про его, Иванкину, деревенскую жизнь изведать. Всё это, кажись, неспроста.

Наумов же, выслушав «убогого», подумал: коль Ивашка скрывает свое прошлое, рыльце у него в пуху. Всего скорее, он что-то натворил в одной из деревенек, а затем решил запрятаться в Ростове. Земские люди взяли его «за пристава», но выбить из него подноготную не довелось: владыка Давыд к себе забрал и тайну Ивашкину спрятал.

Некогда большой любитель сыскных дел загорелся. В Наумове вспыхнула былая страсть к «выискиванию и вынюхиванию крамолы и измены». Ивашка, доброхот Третьяка Наумова, будет уличен. И сотворено это будет изощренно.

Воевода вызвал послужильцев и произнес:

— Ивашка Сусанин, мнится мне, воровской человек. Он утаивает свою прошлую жизнь. Земские ярыжки ничего не могли от него выведать. Но от меня ему не вывернуться. Завтра, когда Ивашка уйдет пахать огороды, надо схватить мать и дите крамольника. Коль мать начнет запираться, палите огнем малявку. Какая же бабка не пожалеет свою внучку? Опосля и на Ивашку навалимся. На цепь посадим, пса. Вспомним, слуги мои верные, опричные дела!

Послужильцы удалились, а Наумову погрезился Третьяк Сеитов. Какое же унижение довелось от него испытать! Ныне же и сам сдох, и все его доброжелатели будут изрядно наказаны. Здесь — не Ливонская война. Здесь Иван Наумов всему государь.

Глава 37 В БЕГА!

Поздней ночью кто-то громко постучал в избу. Полинка (у молодых сон крепкий) не проснулась, а вот Сусанна обеспокоено перекрестилась на киот, перед коим слабым огоньком рдела неугасимая лампадка.

— Господи, спаси, сохрани и помилуй. Кого это несет среди ночи?

Поднялась и ступила к почивающему Иванке, тронула за плечо.

— Очнись, сынок… Слышь?

Иванка приподнялся на лавке, а когда стук повторился, встал, молча вышел в сени и откинул дверной крючок.

— Смел же ты. Даже не справляешься, — молвил незнакомец.

— Мнил, пожар, — выходя на крыльцо, отозвался Иванка.

— Для тебя хуже пожара, Ивашка. Беда тебе грозит.

— Кто ты?

— Послужилец воеводы Наумова. Васьком меня кличут. Выслушай…

Васька Аверьянов не побывал в опричниках: мальцом был в ту злую для Руси пору. К Наумову же угодил ненароком. Двор захиревшего дворянина Аверьянова оказался по соседству с двором Ивана Наумова. Тот, перед отъездом в Ростов Великий, углядел на улице сына Аверьянова и немедля предложил:

— В Ростов Великий воеводой еду. Давай ко мне в послужильцы. Жалованьем не обижу, доброго коня дам.

Васька — парень дюжий и шустрый, такой в любом деле сгодится. Правда, свои слуги надежнее, но их было не так уж и много. Старый отец сказал, как отрезал:

— Пятерых — и не боле! Других на стороне сыскивай.

Наумов понадеялся на Разрядный приказ, кой подбирал для воевод не только приказных крючков во главе с дьяком, но и служилых людей. В приказе же посетовали:

— Ты, Иван Семеныч, не обессудь. Ране добрый десяток стрельцов с воеводой отсылали, а на окраинные города до полусотни. Ныне же сам ведаешь, с ратным людом не густо. Война! Отрядим тебе всего двух стрельцов.

Сокрушался Наумов. Он помышлял въехать в Ростов как именитый человек, в сопровождении солидного числа оружных людей, но того не получилось. Вот тут на глаза и подвернулся Васька Аверьянов.

— Да я бы в охотку, Иван Семеныч. С отцом надо толковать.

— Договоримся.

Отец долго не раздумывал. Он отдал двух сынов на Ливонскую войну, но царь, ни с кем, и ни с чем, не считаясь, вот-вот мог отправить на ляхов и последнего сына. Уж лучше быть ему в Ростове…

Васька, услышав о затее Наумова, ужаснулся. Воевода, прежде чем взять за пристава Ивашку Сусанина, надумал подвергнуть пытке его мать и даже ее внучку. И ради чего? Дабы выведать, откуда заявился в Ростов «воровской человек». Но коль бы Ивашка был государевым преступником, тогда с какой стати его взял на службу бывший воевода? Чудит Наумов. Ивашка возможно и не причем, а мать его пострадает, особливо малышка. Такого страха натерпится, что на всю жизнь рассудок потеряет. За примером далеко ходить не надо. Боярину Алексею Басманову на глазах его дитя голову отрезали, так дитё полоумным стал. Нет, негоже придумал Наумов. Надо упредить Сусаниных…

— Теперь сам кумекай, а мне пора возвращаться.

— Спасибо тебе, друже.

Васька проворно исчез, а на Иванку навалилась небывалая затуга. О Наумове идут худые слухи: бывший жестокий опричник, подручный Малюты Скуратова, коему младенца на огне зажарить — раз плюнуть. Он что-то пронюхал, и коль схватит мать, своего добьется. Надо немешкотно из Ростова уходить.

На крыльцо вышла Сусанна.

— Что стряслось, сынок?

Иванка коротко поведал. Мать тотчас все уразумела. Ноги ее подкосились, будто кто по ним бичом хлестнул. С тяжелым страдальческим стоном она опустилась на ступеньку крыльца.

— Господи! Беда-то какая, Ваня… А куда же Полинку с ее дитем? А Никитишну?

— С нами им не по пути, они ж не беглые. Да и куда уж им в заволжские леса забиваться. Пусть Пятуню с Авдотьей дожидаются. Буди Полинку и Никтишну. Попрощаемся…

Глава 38 ЛИХО ЖИТЬ В БЕГАХ!

Бед и напастей хватило через край. Поначалу укрылись в глухих лесах, на берегу извилистой Мезы, притока реки Костромы. Иванка некогда слыхал, что на Мезу, отдаленную от Москвы и торговых путей, бежали многие оратаи, что его и успокаивало. В самую глухомань сыскные люди не лезли. Здесь и облюбовал Иванка временное пристанище. В реке непуганой рыбы вдоволь. Сплети из ивняка рыболовную снасть, поставь в удобном месте — и с добрым уловом. Конечно, лучше бы заиметь вершу или мережу, но пока и такая снасть сгодится. Тут тебе и вобла, и икра, и рыбья уха.

Сусанна же больше всего боготворила малосольную сельдь, но для того нужна была соль. Без соли же любая еда пресна и приедчива. Но именно соль и привлекла Иванку. Неподалеку от реки, в ложбине, он увидел ключ, бивший из-под земли. Иванка набрал в ладони студеной воды, сделал глоток, и на том утоление жажды завершилось: вода оказалась соленой. Окликнул мать.

— Соленый ключ. Здесь и быть обиталищу.

— Вот и слава Богу, Ваня.

Будучи послужильцем воеводы Сеитова, Иванка бывал с ним в Варницах, что в трех верстах от Ростова, и видел, как работные люди вываривают соль. Постройка состояла из соляного колодца с круглыми деревянными оголовками. Рассол поднимался журавлем и по желобам стекал в две варницы, имеющие долбленые колоды для его запасов. Отсюда рассол по двум трубам мог по мере надобности подаваться самотеком на железную сковороду, коя была подвешена к деревянной раме и находилась над топкой, сотворенной ниже поверхности земли. Дым выходил через окна.

— А сумеешь, Ваня?

— Дело не такое уж и хитрое. Малую толику любой мужик выварит. Рассол можно либо выморозить, либо вытаять на солнце. Выварку сотворим на сковороде, кою ты прихватила из Ростова.

Первые дни оказались самыми тяжкими. Железного заступа не было, пришлось вгрызаться в землю топором. Вот тут-то и сгодилась Иванкина медвежья сила. Свое «ласточкино гнездо» он изготовлял на обрывистом берегу, с выходом на реку и с готовой земляной крышей, заросшей луговиной. Надо было не только вырыть пещеру-землянку, но и вырубить для нее бревна для подпорок, выложить стены и пол жердями, накидать сухого лапника и мху.

Доставалось и Сусанне. Надо было и Тонюшку чем-то накормить и сыну помочь. Уж на что была ко всяким напастям свычная, но тут пригорюнилась:

— Тонюшку жаль. Как гляну на нее, сердце заходится. Худо ей без молочка и хлеба. Исхудала.

У Иванки и без того на сердце тяжело, но старался виду не показывать:

— Ничего мать. У леса, как у беса, всего много. Дичину или зверюшку добуду, рыбы наловлю. Не пропадем. А пока сухарик размочи. Надо потерпеть.

— Последний сухарик, Ваня. На поляне малинник видела. Ягод наберу, грибов нажарю. Но дале-то как? Лето на исходе.

— Зазимье нас в пещере не застанет. Стану беглые селища искать. Не тужи, мать. Дочка-то слезы не проронила. Не пропадем, Тонюшка?

— Не пропадем, тятенька, — пролепетала двухлетняя дочка.

— Вся в отца, — с натянутой улыбкой произнесла Сусанна.

Трудными, зело трудными оказались две недели. Иванка крутился как белка в колесе. Утеплял землянку, охотился на дичь, смастерив лук и стрелы, и каждый день неустанно углублялся в лес в поисках беглых становищ. Возвращался в сутемь — хмурый и усталый. Подолгу отдыхал на берегу. А над рекой все еще носились птицы, норовя подцепить клювом рыбешку. Им легче. Летают высоко и видят далеко. Эх, превратиться бы сейчас в вольную птицу, то-то бы быстро отыскал лесное селище.

В птицу… Невольно всплыл рассказ Третьяка Сеитова, когда вкупе с ним добирались до Белокаменной.

— Был у боярина Лупатова холоп Никитка. Необычный холоп. С отрочества грезил сотворить крылья, как у птицы и полетать. Смеялись над Никиткой, а когда он вошел в лета — и в самом деле принялся мастерить крылья. Дело было в Александровой слободе, когда там находился Иван Грозный. Ему доложили о намерении холопа взлететь птицей с колокольни, на что царь молвил: «Многих людей ведаю, но такого дурака еще не зрел. Гляну на потеху».

Собралось много народу. У царя и доли сомнения не было, что смерд расшибется в лепешку. А Никитка оттолкнулся от колокольни, замахал крыльями и… полетел вокруг Александровой слободы.

— Да быть того не может, воевода. Сказка!

— Быль, Иванка. Дважды облетел холоп слободу и благополучно приземлился. Царь был зело удивлен, а народ ликовал. Человек в небо поднялся! На царя насели попы. Святотатство, бесовщина! И тогда царь указал: «Человек — не птица, крыльев не имеет. А коль приставит себе крылья деревянны, противу естества творит. То не Божье дело, а от нечистой силы. За сие дружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову. Тело окаянного пса смердящего бросить свиньям на съедение, а саму выдумку, дьявольской помощью снаряженную, после торжественной литургии огнем сжечь».

«Люто же обошелся царь с Никиткой, — посматривая на птиц, думал Иванка. — А ведь он не бес и не дьявол, а великого ума человек, коль смастерил диковинные крылья. Вот и обратился в птицу холоп-чудодей, лишившись головы. Такой бы мастер мог бы и диковинную соху учинить, коя бы сама по полю бегала. Сказка! В голове не укладывалось…»

Сусанна сердобольно вздыхала:

— Далече, никак, уходил. Да и опасно по дебрям сновать, Ваня, как бы с медведем не столкнуться.

— А топор на что?

Топор Иванка прихватил в Ростове в первую очередь, ибо топор в лесу — и работник, и оружье, и добытчик. Зверей же Иванка не шибко пугался: на силу свою надеялся, да и всякие народные уловки ведал, как от зверя избавиться. Медведь, к примеру, угрозлив, свалить его рогатиной даже дюжему мужику не просто, но бывает косолапый и сам человека робеет. При нежданной с ним встрече надлежит замереть, а затем гаркнуть на него во всю мочь. И диво дивное: медведь, опешив, разворачивается — и деру. Смех глянуть.

Не страшился Иванка и заблудиться, хотя уходил от землянки на добрый десяток верст. Обладая цепкой памятью, он примечал каждую полянку, каждое болотце, каждый угор или овражек. Продираясь через самую глухомань, где лес стоял сплошной угрюмой стеной, он оставлял на деревах заметы, кои позволяли ему безошибочно возвращаться к своему жилищу.

Двухнедельные поиски лесных селищ не увенчались успехом, но Иванка не отчаивался. В Заволжье бежало множество людей, почитай, все центральные уезды опустели. Он непременно отыщет какое-нибудь поселение.

На другой день Иванка на поиски не пошел: ногам надо было дать передышку. Вечером молвил Сусанне:

— Варева пока хватит. Утром, мать, уйду. Вернусь через два дня.

— На два дня со скудной снедью?

— Ничего, ноги не протяну.

— А вдруг зазря сходишь?

— Бог милостив. Ты же, мать, далеко от землянки не уходи. Тонюшку береги.

— Мог бы того не сказывать, Ваня. Сам будь осторожлив.

Ранним утром Сусанна перекрестила сына своим нательным крестиком.

— Да помоги тебе пресвятая Богородица.

Не зная почему, но мать долго, долго смотрела ему вслед.

Одолев верст пятнадцать, Иванка присел на валежину передохнуть. Вытянул из котомы баклажку с водой, горсть сушеных ягод и пучок щавеля, кой рос вдоль реки, и о коем мать в первый же день сказала:

— Буду щи на щавеле варить. Он и в сыром виде пользительный.

Иванка и сам ведал, что пользительный: не только на какое-то время утоляет голод, но и отменно лечит застарелые язвы.

Заканчивал трапезу вяленой рыбиной, к коей у Иванки было особое пристрастие. Особенно увлекался он плотвой, когда жил в Ростове на берегах «Тинного моря». Многие местные рыбаки жарили крупную плотву и похваливали. Но самое лучшее ее применение — вяленье. От старожилов Иванка изведал, что дело сие не такое уж и пустяковое, а посему, выходя на озеро, он брал с собой ведерко с деревянным кругом и мешочек соли, поелику с солью в Ростове никогда проблем не было: Варницы под носом. Изловив рыбину, Иванка сыпал на дно ведерка тонкий слой соли, клал туда уловину, а чтобы плотва не прыгала и не шумела, сразу прикрывал ее деревянным кругом, а сверху придавливал предварительно вымытым камнем. Когда первый слой рыбы был готов, Иванка вновь засыпал его солью, затем укладывал второй слой и опять присыпал. И так до конца рыбалки. Дома ведро с водой ставил в прохладное место, куда не попадают солнечные лучи. Спустя несколько часов рассол выступал — соль отобрала у рыбы влагу. Иванка уже знал, что мелкую плотву не следует держать в таком виде более двух-трех дней, а крупную — лучше выдерживать неделю. Просоленную рыбу надо отмочить в проточной воде, и только затем ее можно развешивать в тени под навесом крыши или в сарае со щелями, где разгуливает сквознячок. Но и на веревку следует нанизывать рыбу умеючи.

Иванка не раз видел, что даже опытные рыбаки нанизывают плотву через глаз, но, как подсказал ему один из старых рыбаков — это не лучший способ. Плотва кормится зеленью, а посему желудок ее и жабры всегда горчат. Но коль развесить рыбу вниз головой, то вместе с остатками попавшей в нее воды стекут и все горчащие вещества, рыба станет гораздо вкуснее. Так что лучше вешать плотву, протыкая шилом дырку подле хвоста, не забывая и о том, чтобы развешенные тушки были отделены друг от друга, не соприкасались, иначе провяливание будет неравномерным. Но и это еще не всё. Вяленьем лучше заниматься в мае, поскольку нет еще мух или их совсем мало. А в знойный июль делать это можно лишь после того, как рыба будет укрыта от мух либо мелкой сеткой, либо самодельными коробами.

Вяленье длится три-четыре недели. О готовности судят, когда спинка рыбы при нажатии пальцами оказывается крепкой и подсохшей. Сельдь получается отменной, малосольной.

Но каждый раз, приступая к трапезе, Иванка грезил хотя бы о ломтике ржаного хлеба. Вот уж лакомство, так лакомство. Нет ничего вкуснее хлеба. Да так и должно быть. Сколь труда надо положить мужику, дабы вырастить хлеб! Вспахать оралом поле, засеять, сжать вызревшую ниву, убрать снопы в суслоны, досушить в овине, обмолотить цепом, провеять, освободив от шелухи. Но до сусека еще далеко: допрежь надо жернов покрутить, и не одну неделю, коль нива щедро одарила. А жесткая ладонь в кровавых мозолях, даже рукавица не помогает: тяжел жернов. Но обо всем забываешь, когда жито превращается в муку. Тут тебе и душистый каравай, и лепешки, и кокурки, а по праздникам — блины и пироги. Хлебушек! Он кормилец не только для мужика, но и для боярина и царя. Всем на потребу, ибо он костяк жизни. Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь. Отец когда-то говаривал: «Хлеба край, так и под елью рай».

— Эх, батя, батя, — вздохнул Иванка. — Зрел бы ты сейчас своего сына. Сидит под елью и грезит о хлебушке. Хоть бы крошка во рту побывала. А каково дочке и матери? На глазах тают.

Острая жалость как серпом прошлась по сердцу. Довольно отдыхать, надо идти дальше, дабы спасать самых близких людей.

Обогнув небольшое болотце, Иванка увидел перед собой задумчивый вековой бор, по краю коего широкой полосой тянулся густой непролазный малинник, усеянный крупными ягодами. Иванка невольно подошел к духовитым зарослям и принялся кидать в рот сочную, слегка перезревшую малину. И вдруг он замер, услышав чей-то звонкий девичий возглас, раздавшийся с другой стороны малинника:

— Настенька, где ты, ау!

— Здесь я, Аленка, недалече!

«Господи, наконец-то!» — возрадовался Иванка и напродир кинулся через малинник, не щадя ни рук, ни лица. Выскочил из зарослей и увидел убегающих девушек в холщовых сарафанах.

— Не пугайтесь, я не медведь!

Одна из девушек, услышав человеческий голос, остановилась, однако лицо ее было настороженным.

— Ты кто?

— Да я… да я селище ищу, красна девица. Не страшись!

Но вид незнакомца перепугал девушку: взлохмаченный (Иванка потерял в зарослях шапку), заросший бородой, в изодранной рубахе. Уж не разбойник ли? В лесах, чу, и лихие люди шастают. Да вон и топор в руке.

Аленка (так звали девушку) повернулась и резво побежала через красный бор. За ней припустил и Иванка. Вскоре бор оборвался, и перед Иванкой предстало небольшое селище в семь дворов, раскинувшееся на высоком берегу довольно широкой реки, за коей простирался непролазный лес.

Иванка опустился на колени и осенил себя крестным знамением.

Глава 39 ГОРЕ

На сковородке, коя лежала на двух каменьях, жарился жирный, пузастый лещ, еще вчера выловленный сыном. Теперь его нет, вновь ушел на поиски беглого поселения.

Сусанна, сидя с внучкой подле костерка, пошевеливает обгорелым концом ветки красные уголья.

— Вкусная рыбка, Тонюшка.

— А молочко с хлебцем вкуснее, бабушка.

Сусанна смотрит на бледное, осунувшееся лицо внучки и утешает:

— Скоро и у нас будет молочко.

— Тятенька принесет?

— Непременно принесет, Тонюшка, но чуток обождать надо. Ты уж потерпи, родненькая.

— Потерплю, бабушка.

Сусанна сняла двумя рогатинками сковороду, молвила:

— Надо сушняку добавить. Угольки-то гаснут, а мне еще надо водицы вскипятить. Ты посиди, внученька, я мигом обернусь.

Лес — близехонько. Угрюмый, буреломный, сушняк на каждом шагу. Однако Сусанна редко в лес заходила, все больше проводила время с внучкой. Набирая охапку сушняка, заприметила подле ели груздь. Крепкий, ядреный, не тронутый гнилью. Скинула с белой макушки прилипшие иголки и мечтательно подумала:

«Вот бы десятка три набрать да засолить. То ж царский гриб!»

Забыв о сушняке, она невольно подалась вглубь леса и вновь обнаружила три великолепных гриба. Далее пошла, и друг услышала треск под ногами. Сусанна, вскрикнув, провалилась в какую-то яму и сразу почувствовала, как что-то острое вонзилось в ее живот. Охнула от жуткой боли, рванулась из ямы и тотчас погрузилась в беспамятство…

Иванка возвращался в приподнятом настроении. Он нашел-таки лесное селище. Как порадуется мать! Еще не доходя землянки, он услышал неутешный жалостливый плач дочурки. Что с ней? И почему не видно матери?

Он подхватил Тонюшку на руки.

— Отчего ты расплакалась, доченька? Ты ж у меня молодец, никогда не плачешь. Где бабушка?

— В лес ушла.

— Давно?

— Давно, тятенька. Страшно мне без бабушки.

Иванку охватила тревога. Мать никогда не оставляла внучку надолго.

— Не плачь, Тонюшка. Я сейчас приведу бабушку.

Иванка торопливо зашагал к лесу по вытоптанной тропинке, по коей ходили за сушняком.

— Матушка!

Зловещие безмолвие. Иванку охватило предчувствие беды. Он кидался то в одну сторону, то в другую, пока не увидел неглубокую яму, забитую трухлявыми ветвями, из коих проглядывалась безжизненная голова матери с перекошенным окровавленным ртом и закрытыми глазами.

— Матушка-а-а!

Это был отчаянный возглас ужаснувшегося сына. Он быстро раскидал ветви и вытянул мать за омертвелые руки. Весь низ живота Сусанны, к коему прилип холщовый сарафан, был залит густой запекшейся кровью.

Слезы выступили из глаз Иванки. Последний раз он плакал, когда преставился его отец. Но его горе не было таким острым и безысходным. Отец последние недели сильно недужил, и смерть его не была такой неожиданной. Сейчас же он обезумел от горя. Сердце его разрывалось от жалости. Он очень любил свою мать — ласковую, рассудливую, чрезмерно работящую и никогда не унывающую. Иванка не примечал, чтобы когда-нибудь мать приболела или пожаловалась на тот или иной недуг, и ему казалось, что мать всегда будет обретаться во здравии и проживет долгую жизнь.

И вот жизнь ее оборвалась. Внезапно. Но как же так случилось?

Иванка осмотрел место гибели и все уяснил. Мать угодила под вывернутую с корнями старую ель, сокрушенную буреломом и оставившую после себя выямину с остатками острых оборванных корней. Со временем яму запорошило листвой и сушняком, и она оказалась природной западней. Мать обрушилась животом на один из крепких узловатых корней. Какая чудовищная и нелепая смерть! И что будет с дочкой, когда она увидит мертвую бабушку. Господи милосердный! Помоги же Тонюшке перенести страшную беду!

Глава 40 С ТОГО СВЕТА

Наумов был разгневан бегством Ивашки Сусанина. Удивляло то, что бывший послужилец Сеитова исчез внезапно со всей семьей, налегке, оставив после себя добрый двор, возведенный с помощью воеводы. Такие дворы без крайней надобности не покидают. Выходит, Ивашка и в самом деле воровской человек. Его провинность, поди, велика, не миновать кнута и кандалов. Миновал, сучий сын! Но кто ж его упредил?

Наумов приказал доставить ему Полинку, но от нее ничего вразумительного не добился. Знай, талдычит:

— Пробудил меня Иванка, дабы попрощаться. Я всполошилась, он же: «Нельзя нам здесь оставаться. Спешно уходим». «Куда же вы?» — пытаю. «Куда глаза глядят». Так я ничего и не уразумела.

— А посторонних в избе не было?

— Никого не зрела, воевода.

Воевода помышлял, было, отправить бывшую сенную девку в Губную избу, где бы ей развязали язык, но передумал: девка лепная, смачная, такой не худо и попользоваться. Но кой прок от изувеченной красавицы? Да она, кажись, и в самом деле ничего не ведает. Но кто ж тогда упредил Ивашку?.. Кто-то из послужильцев, только они обо всем знали. Но на кого перстом ткнуть? Старшой сказывал, что никто со двора не отлучался.

— А ты что в карауле всю ночь стоял?

— Так надобности не было, воевода, дабы своих людей караулить. Все почивали в подклете, всех и наутро видел.

— Не черт же Ивашке весть принес. Разгадаю. Тайна — та же сеть: ниточка порвется — все расползется. Изведаю — не пощажу.

Ничего не дала и погоня по Московской и Ярославской дорогам. Никак Ивашка ушел в леса, кои, опричь озера, с трех сторон Ростов обложили. Легче иголку в стогу сена найти.

Полинка и Никитична всего один день пожили в опустевшей избе. Наумов повелел взять двор на себе. Девке же сказал:

— О тебе и старой карге земский староста позаботится.

Глаза Курепы были хмурыми, когда он выслушивал Наумова:

— Поищи девке жилье, но к себе не кличь.

Старосте ломать голову не пришлось: в избу бортника Пятуни. Правда, он со своей Авдотьей пока находится в лесах, но то не беда. Ярыжки сбили замок, а Демьян Фролович, глянув на поникшую Полинку с мальцом, изрек:

— Изба тебе знакомая. И старуха привыкнет. Пятунка не выгонит.

— Не выгонит, Демьян Фролович… Мне бы немного денег, а я в долгу не останусь. Даст Бог, изделье вышью.

Курепа покряхтел, покряхтел и все же смилостивился:

— Молись Богу за меня, одолжу деньжонок.

Староста ведал: воеводы не вечные, более двух лет на одном месте не сидят. Придет срок — и вновь златошвейка окажется в его светелке. Сеитов сгиб, никто Полинку искать не будет. То-то вновь потечет копеечка.

* * *

От Москвы по дороге в Ростов мчали два десятка наездников. Все оружные, в добрых цветных кафтанах. Впереди — рослый вершник на ретивом коне. Конь и без того летит стрелой, но всадник нет-нет, да и взмахнет плеткой.

Поспешает, зело поспешает! И все мысли его о Полинке. Как она там, в Ростове? Разрешилась ли сыном? Почитай, два года миновало. Не случилось ли какого лиха? На воеводстве оказался Иван Наумов. Изведал о том в Разрядном приказе — и сердце заныло. Сей человек на самое худое способен. Надо же такое в приказе ляпнуть. Погиб-де Третьяк Сеитов. Сволочная натура! Нет, Ванька, выжил твой тысяцкий. В одной из деревушек сыскался искусный знахарь, он и вытащил Третьяка с того света. Правда, уязвленная копьем нога теперь прихрамывает, но то не беда, главное — жив остался.

В приказе со службы не отпустили, молвили:

— Хромыгам на войне делать нечего, но воеводой сидеть можно. Поедешь в Свияжск. Иван Мерников свой срок отсидел, вместо него заступишь. Далече, но у тебя ратная выучка. Татары там озоруют, ясак отказываются платить. Порадей ради государевой казны.

— Сделаю, что в моих силах, — твердо заверил Третьяк.

А сейчас он мчал в Ростов, дабы забрать с собой Полинку и чадо.

Ростовцы немало подивились, когда признали в переднем всаднике Третьяка Сеитова. Как из-под земли вырос. Некоторые даже перекрестились, как будто увидели перед собой покойника, вернувшегося с того света.

— Вот те на! А Наумов вякнул, что сгиб наш воевода. Здрав буде, Третьяк Федорыч!

— Здорово, ростовцы! Никак не забыли?

— Доброе скоро не забывается. Нравен ты был граду.

Воевода направил, было, коня к воеводской избе, но ростовцы сказали:

— Наумова и дьяка, чу, на Москву в приказ вызвали. Ден пять назад отъехали.

— В хоромы загляну.

Калитка дубовых ворот оказалась закрытой. Сеитов постучал о калитку железным кольцом и сразу же послышался злобный лай собак. В оконце выглянул бывший дворецкий.

— Батюшки светы, Третьяк Федорыч! Живехонький!..

На лице Кузьмича была такая неописуемая радость, что Сеитов сам растрогался и крепко обнял расплакавшегося старика.

— Ну, будет, будет слезы лить, Кузьмич.

— Да как же не лить, государь мой? Уж не чаял тебя увидеть. Вот Никтишна порадуется.

— Жива мамка… А как Полинка?

Когда Кузьмич поведал печальную повесть, у Сеитова сжались кулаки.

— Подлый человек. Жаль, в Москву укатил, а то бы вызвал его на поле[173]. Мерзавец!

— Худой человек. Меня к псам приставил.

— Более, Кузьмич, не будешь на этом поганом дворе жить. Пойдем со мной в избу бортника Пятуни.

Полинка как увидела Сеитова, так и рухнула на пол. Третьяк Федорович опустился на колени и обхватил побледневшее лицо девушки ладонями.

— Да ты что, Полинушка? Очнись, приди в себя. Ладушка ты моя!

Полинка открыла глаза, вздрогнула, а затем издала сладостный стон и выдохнула:

— Любый ты мой…

Третьяк увидел на лавке оробевшего мальчонку, и его обуяла еще большая радость. Сын, сыночек! Как похож! Господи, какое же это счастье!

На другой день Третьяк Федорович нанял ямщичий возок и попрощался с Кузьмичем и Никитичной.

— На Москве в моем доме будете век доживать. А вам, Пятуня и Авдотья, земно кланяюсь за Полинушку, за добрые сердца ваши.

— Да ить Полинка нам, как родная дочь. Ты уж береги ее, Третьяк Федорыч, — смахнув узловатым кулаком слезу со щеки, молвил Пятуня.

— Пока буду жив, мать сына моего горя не изведает. В Свияжском храме и обвенчаемся.

— Ох, как далече ехать, — вздохнула Никитична.

— Ничего, мамка. Ныне и в Свияжск дороги проторены.

— Благословлю вас, дитятки. Да храни вас Бог.

Глава 41 В ЛЕСНОМ СЕЛИЩЕ

Миновало полгода, как Иванка на руках с Тонюшкой явился в селище беглых мужиков. При первом взгляде на избы Иванка понял, что они срублены лет десять назад — добротно, из красной кондовой сосны. Виднелись и бани-мыленки, и огороды, и выкорчеванные огнища, засеянные житом. Посреди селища красовалась искусно вырубленная часовенка. У края села на луговине паслось несколько буренок.

«Изрядно мужики обустроились. Но как-то они чужака повстречают?»

Встречу Иванке вышли трое сосельников. (Никак о появлении неведомого человека с топором упредили девки, что собирали ягоды в малиннике).

— Здорово жили, мужики, — в пояс поклонился селянам Иванка.

Мужики схватчивыми взглядами оглядели незнакомца. Рослый, дюжий, русобородый; серые глаза усталые, мученические; но больше всего удивило, что на руках молодого мужика дите малое. Что ему надо и как он сюда угодил?

С той поры, как беглые обосновались на Мезе, сюда не ступала нога человека. Мужики жили вольно, без барщины и оброка, и чаяли, что про оное глухое место, окруженное дремучими лесами и болотами, не изведают никакие сыскные люди. И вдруг появился этот странный человек с худеньким дитем и с торбой за плечами.

— Ты один, аль за тобой еще люди придут? — прервав молчание, вопросил коренастый пожилой мужик с пегой бородой в седых паутинках.

— Не придут.

— А сам как здесь оказался.

— Долгий сказ, мужики.

И тут Тонюшка подала свой блеклый расслабленный голос:

— Пить хочу, тятенька.

Мужик с пегой бородой хмыкнул и строго произнес:

— Бес с тобой. Идем в избу.

В избе сидела за прялкой девушка лет пятнадцати. То была Аленка, милолицая, ладная, с тугой пшеничной косой.

— Его с топором зрела?

— Его, тятенька.

— Ступай в горенку и напои девчушку, а мы тут потолкуем… Чего ж ты сразу в деревню не пошел?

— За дочкой и матерью вернулся, а мать погибла.

Мужик вновь хмыкнул.

— Чем больше в лес, тем больше дров. Коль к нам пришел, то рассказывай все без утайки.

Иванка рассказал всю правду, ничего не утаил. Хозяин избы аж головой крутанул.

— По судьбе твоей борона прошлась. Это ж надо — и отца, и мать, и жену схоронил.

— Мать, коль дозволите, я бы здесь перезахоронил.

— Надо мир спросить. Я хоть и большаком выбран, но важные дела сход решает. Надлежит тебе сызнова все миру поведать… Аленка! Кличь мать с огорода. Снедать пора.

Аленка посадила девочку на лавку, метнула на Иванку любопытный взгляд и выпорхнула из избы…

Мир, дотошно расспросив мужика, покумекал и порешил принять в деревню.

Большак Озарка Телегин молвил:

— Кланяйся миру, Иванка, но помни: деревня человека по труду ценит. Кто без устали работает, тот без хлеба не бывает. А хлеб сам, ведаешь, с неба не падает. У мира лишней пахоты нет. Ищи мелколесье и корчуй. Без огнища тебе не обойтись. Жить же будешь у бабки Матрены. Мужик у нее недавно преставился, а детей Бог не дал.

Иванка вдругорядь поклонился.

Матрена с холодком приняла постояльца. Она всю жизнь провела со своим мужем, кой и зеленого змия уважал, и крепкие кулаки в ход пускал. Терпела, куда денешься. Редкая баба побоев не ведает, еще со времен царя Гороха так повелось. Но Матрена на свою долю не жаловалась, к соседям не бегала, то последнее дело. Любой мужик, изведав, что его баба в чужих людях язык распустила, костерит государя своего во вся тяжкие, бабу не помилует, отдубасит смертным боем. Баба о том ведает и блюдет стародавний обычай: сор из избы не выносят. Терпи, ибо всякое зло терпеньем одолеть можно.

Матрена терпела и мужа своего не только чтила, но и боготворила. Изоська, когда душегрейкой не баловался, был тих и ласков, дурным словом жену не попрекал. Напротив: Матренушка да Матренушка, и все-то трудится, и любую бабью прихоть исполняет. Как такого мужика не чтить и не голубить? Почитай, полвека прожила Матрена со свом муженьком, и по сей день его оплакивает. Теперь-то и вовсе, как ей казалось, лучше его супруга на свете не было. И вдруг завалился в избу какой-то неведомый мужик и молвил:

— Прислан к тебе на жилье, бабка Матрена. Хочешь, привечай, а не хочешь, выгоняй.

— Выгонишь тебя, коли сонмище приказало, да еще с дитятком.

Недоброжелательность Матрены была очевидна, и тогда Иванка сказал напрямки:

— Коль не по нраву, прощай бабка Матрена. Пойдем, дочка.

— А ну погодь, уж прытко ершистый. Проходите в избу, — опомнилась Матрена, ведая, что против сонмища не попрешь. Не было случая, дабы кто-то из сосельников не внял миру.

И недели не миновало, как оттаяла бабка. Молодой мужик оказался приделистый: крыльцо и изгородь подправил, для избы и бани на две зимы дров наколол. И все-то промеж дела, ибо вставал с первыми петухами и уходил корчевать мелколесье. После обеда же спать не заваливался, а часок-другой сновал с топором по двору

Бабка только головой крутила. И до чего ж работящий! Ни одному мужику Сосновки за ним не угнаться. Старалась вдоволь накормить постояльца, а дитё козьим молоком отпаивала.

Иванка воспрянул духом: Тонюшка на глазах поправлялась: и щечки зарумянились, и глазенки заблестели.

— Спасибо тебе, Матрена, за хлеб-соль и дочку мою. Я уж тебя в беде не оставлю.

— Чего уж там, живите с Богом… Погляжу на тебя — напорно работаешь, мотри, не надорвись.

— Да пока есть силенка.

— Да ить как поглядеть, милок. Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь. Во всякой работе меру надо знать. Ты же, как ретивый конь. И куда рвешься?

— Не могу, Матрена, руки в боки, глаза в потолоки. Для меня нет тяжелее бремени, чем безделье… Ну, да ладно. Пошел я на корчевку. Бог даст следующей весной, и мы свое полюшко житом засеем. Сусеки твои, Матрена, изрядно оскудели.

— Старые запасы Изосима мово. А как государь мой Богу душу отдал, сонмище ниву на себя взяло. Со своим-то хлебушком, куда бы стало отрадней.

— Будет хлебушек, Матрена. Будет!

Глава 42 АЛЕНКА

Около пяти лет прожил Иванка покойно в Сосновке. Мир сказал:

— Пригляделись мы к тебе, Иванка. Мужикам ты нравен. И огнище взлелеял, и двор Матрене подновил, и от мирских работ никогда не отлынивал. В пролетье большак наш, Озарка Телегин, прытко занедужил, так мир прикинул: помрет — тебе в большаках ходить.

Низехонько поклонился миру Иванка.

— Спасибо за честь, мужики, но поразумней меня большак найдется.

А потом случилась непоправимая беда, и причиной тому оказалась Аленка. За последние годы она заметно повзрослела и еще больше похорошела. От парней отбою не было, но Аленке приглянулся новый мужик, и она все чаще и чаще стала забегать в избу Матрены. То ягод принесет, то ядреных рыжиков на солонину, то свежей рыбки.

— И чего это вдруг меня разутешить надумала, девонька?

— А как же, бабушка? Иванке все недосуг, а ты совсем старенькая, ноги отнимаются. Где ж тебе по лесам бродить?

— Воистину, девонька. На старого и немощи валятся.

Когда в избе оказывался Иванка, девушка и вовсе расцветала.

— Угощайся, дядька Иван, на доброе здоровье.

— Спасибо, Аленка.

И девушка млела от его серых выразительных глаз и доброй улыбки.

Подружилась Аленка и с Тонюшкой

По деревне поползли слухи: дочь Озарки липнет к Матрениному постояльцу. Как-то в лесу их приметили вместе: Иванка пошел выискивать бортное угодье, и Аленка за ним увязалась.

— Я далече уйду, ступай в деревню.

— Не-а. Хочу медком полакомиться.

— Могу дупло и не сыскать, да и на медведя можно напороться. Ступай домой, Аленка.

— Не-а. Мне с тобой никакой медведь не страшен.

Иванка положил руки на плечи девушки, глянул в ее крупные лучистые глаза и увещательно (хотя сердце говорило о другом) произнес:

— Да пойми же ты, Аленка. Нельзя тебе со мной, и без того идут разговоры. Тебе ж отец Бориску приглядел.

— Ха! Тоже мне суженый. Лицом щербат и нос пуговкой.

— Зря ты так, парень как парень, на работу рачительный.

— Не люб мне!

Аленка аж ногой топнула.

— Кто глянется, к тому и сердце тянется. По тебе все девки сохнут.

Иванка и сам ведал: селище невелико, парней — раз, два — и обчелся, а девок втрое больше. Некоторые из них уже стали перестарками, вот и заглядываются на вдовца.

— Неразумные. У меня ж Тонюшка на руках.

— А что Тонюшка? Дочка у тебя славная, помехой не будет. Девкам муж нужен, а не домовой из запечья. Самому-то, небось, без жены докука.

— Кто работает, тот не скучает, Аленка.

— А по ночам?.. Поди, о девичьих усладах думаешь.

Не в бровь, а в глаз молвила Аленка. У Иванки даже лицо вспыхнуло. Он стесненно крякнул и отступил от девушки. А ведь она сказала истину. Не раз в ночную пору вспоминал он свою Настенку, ее горячее тело и пылкие ласки. И тогда в нем кровь вскипала. А позднее ему стала грезится Аленка — пригожая, веселая, щедротелая. Норовил отогнать сладострастные мысли, но чем чаще появлялась Аленка в избе, тем все больше привлекала к себе эта жизнерадостная девушка, коя во многом напоминала Настенку. И все же Иванка твердо решил: коль Озарка надумал выдать дочь за своего деревенского парня, от Аленки следует отказаться. Нельзя портить отношения с миром, кой его с добром принял и дал ему кров.

Аленка, заметив порозовевшее лицо Иванки, поняла, что своими последними словами угодила в меть[174]. Он грезит о женской ласке. Вот уже несколько лет минуло, как он улаживается без жены. Такой-то молодой и сильный. Уж так, поди, настрадался.

И Аленка (откуда только смелость взялась) нежно коснулась теплой ладонью лица Иванки и ласково молвила:

— Люб ты мне, дядька Иван. Возьми меня в жены.

Иванка оторопел: не ожидал такого быстролетного признания. Хотелось оттолкнуть Аленку и настоять, дабы она вернулась в Сосновку, но девушка приложила палец к его губам, а затем обвила его шею руками.

— Люб…люб, — выдохнула она и прижалась к Иванке всем своим горячим, упругим телом.

Иванку охватило жаром, тем самым страстным жаром, от коего мужчины теряют голову. Он не мог совладать с собой и впился в сочные влажные губы девушки. Поцелуй оказался опьяняющим для обоих.

— Возьми меня… Возьми, Иванушка…

Они, хмельные от любви, опустились на мягкое мшистое ложе.

На разлапистую сосновую ветку прыгнула белка и замерла, услышав сладостные стоны…

— А теперь ступай, Аленушка. Вечор к отцу твоему приду. Авось и поладим.

— Вечор не приходи. Тятеньку надо исподволь брать. Я уж как-нибудь к нему подластюсь. Любит он меня. Дам тебе знак.

Аленка вышла к селищу такой счастливой, что песню запела. А встречу — Бориска. Лицо неспокойное, насупленное.

— Никак из лесу идешь?

— Из лесу, Бориска.

— Веселая. Матрена сказала, что с постояльцем ушла. Так ли?

— А чего ей скрывать? Дядька Иван посулил медом угостить.

— Угостил?

— Угостил, Бориска. И до чего ж сладкий!

Аленка звонко рассмеялась

У Бориски же конопатое лицо перекосилось.

— Эка невидаль.

— Невидаль? Это от тебя как от козла — ни молока, ни шерсти.

— От меня? — разозлился Бориска. — Да я тебя в злато-серебро одену. Забудешь про Ивашку!

Бориска порывисто повернулся и поспешил к своей избе. Углядев, что отца нет, а мать возится на огороде, парень заскочил в чулан, открыл сундук и принялся набивать торбу куньими и бобровыми мехами.

Глава 43 БОРИСКИН ОПЛОХ

Мужики не только сеяли хлеб, добывали дичь и рыбу, но и нередко пробавлялись охотой. Особенно любили ходить на бобра. От Мезы отходили тихие речушки, петляющие в заболоченных лесах. Вот в них-то и возвышаются над водой «плотины» из хвороста — поселения бобров. Неутомимые зверьки не только умеют строить для себя уютные «двухъярусные хоромы», куполообразные, с подводными ходами, но даже поднимают своими плотинами уровень воды. На таких речушках, в лесном безмолвии весьма удобно им обитать. Где места более заболоченные, а речушки поменьше, на безлюдных берегах виднеются рыбьи кости. Иногда охотники, притаившись в кустах, зрели, как вдруг на зеркальной глади речки появляется что-то темноватое, вроде маленькой шишки. Таинственная «шишка» плывет так быстро, что позади нее остается легкая зыбь: бобр гонится за рыбой.

Охотники сторожко подплывают на челнах к плотине из хвороста…Труднее добыть куницу, но сосновцы и на сего зверя изловчились. Меха откладывали «про запас», ведая, что жизнь — не камень: на одном месте не лежит, всякое может приключится. Меха же больших денег стоят.

Бориска спустился к реке, прыгнул в челн и, взмахивая веслом, поплыл в низовье реки, туда, как сказывали мужики, где стоят большие торговые села. В разгоряченном мозгу — одна назойливая мысль: он выгодно сбудет купцам меха и купит Аленке такие золотые украшения, что вся Сосновка ахнет. Хватит ей нос задирать, на Покров женой станет. Ивашка Сусанин ей не пара. Ни избы своей, ни лошади, ни коровенки. Кто ж с одной сумой в бега уходит? Зато с дитем в Сосновку заявился. Нужна ли Аленке такая обуза? Нет, Ивашка, не видать тебе Аленки как собственных ушей.

Бориска ведал, что он грубо нарушил давно установившуюся заповедь мужиков: в низовье реки никому не ходить, дабы не привлекать к себе внимания. Стоит кому-то изведать о беглом селище — и прощай Сосновка. Ближайшее село находилось в пятидесяти верстах. Мужики высмотрели, что село ни стругов, ни насадов, ни других больших судов не имеет, а перемещаются и рыбачат на тех же челнах, на коих идти в верховья Мезы супротив течения весьма каторжно, да и резона нет: окрест и дичи и пушного зверя хватает.

Сосновка успокоилась.

Бориска помышлял заночевать в челне, но затем смекнул: надо прибыть на торги ночью, пройти мимо него, затаиться в полуверсте, а затем, когда наступит полдень, явиться в село и молвить: приплыл с низовья, дабы распродать меха.

Так и сделал. У первого же мужика спросил:

— Подскажи, мил человек, кто может у меня пушнину закупить?

Мужик встретил Бориску без всякого удивления: с низовья нередко приплывали торговые люди, предлагая топоры, косы, заступы, железную и медную посуду, соль и муку, водку в скляницах… Мужики охотно покупали, обменивая товар на меха. Люди побогаче выкупали и женские украшения.

— А чего ты с пушниной приперся? В Богородском сей товар не в диковинку.

— А чего надо-то? — простодушно спросил Бориска.

— Будто сам не ведаешь.

— Ведаю, — опомнился Бориска, поняв, что допустил оплох. Теперь надо как-то выкручиваться.

— В лесах все время зверя бил и бобров ловил в речушках. Отец послал. Свадьба у меня намечается. Хочу свою суженую золотыми украшениями разутешить.

— Чудно, — протянул мужик. — Что ни живу, но такого купца не видывал. Ступай-ка ты к старосте Кирьяну Сидорычу. Вон его изба. Хоромы! У него, небось, и бабьи украшения найдутся. А по какой цене куницу продаешь? Сносно, аль втридорога?

Бориска, конечно же, цены не ведал, а посему ответил уклончиво:

— Да уж не продешевлю.

— Ну-ну? — хмыкнул мужик. — У нас староста ушлый. С одной овцы две шкуры дерет.

У старосты Кирьяна изба и впрямь напоминает боярские хоромы: в два жилья, на высоком подклете, с повалушей и светелкой; крыша увенчана шатровой башенкой с резным петухом.

Спустился с крыльца Кирьян Сидорыч неторопко, увалисто; небрежно глянул на пушнину.

— Чего хочешь?

— Монисто, браслеты и сережки для невесты из злата и серебра.

— Поезжай в другое место, соколик. Такого товара не держим.

— Да как же так, Кирьян Сидорыч? — взмолился Бориска. — Я тебе пять куниц и три бобра не пожалею. Глянь, какие добрые меха.

Кирьян сразу усек, что перед ним оказался совсем неопытный купец. Меха у него отменные, без малейшего изъяна. Знать, ловкий стрелок этот щербатый парень.

— Где добывал?

— Где?

Бориска чуток замешкался, а затем махнул рукой в сторону понизовья.

— Село твое далече? На реке?

— На реке, Кирьян Сидорыч.

— И как село называется?

— Село-то?.. Село как село. Ты, Кирьян Сидорыч, на меха полюбуйся.

Староста прищуренными глазами пытливо глянул на торгового человека и напрямик изрек:

— Не нравен мне такой разговор. Скрытный ты, паря, и на купца не похож.

— Отчего?

— И села не называешь, и цены пушнины не ведаешь. Не краденый ли твой товар?

— Побойся Бога, староста. Не краденый. Вот те истинный крест! А коль цену завысил, забирай все меха.

Бориска вытряхнул из торбы два десятка шкур.

— Знать, хороша твоя невеста?

— Залюбень!

Кирьян Сидорыч кисло молвил:

— Меха твои даже сережек не стоят, но ради невесты сотворю добро. Бог зачтет. Будут тебе украшения.

— Благодетель! — Бориска даже на колени повалился.

Староста вынес украшения в узелке. У Бориски загорелись глаза. Вот то подарок Аленке!

Бориска заспешил к реке, а староста проводил его насмешливыми глазами. Придурок! Да за его меха можно двух коней купить. И откуда такой дуралей притащился?

Кивнул дворнику:

— Берег мне не виден. Проследи, в какую сторону сей простофиля подался.

Берег реки был высоким. С челна виднелись только крыши изб, а посему Бориска направил свой челн в сторону Сосновки.

Старосте не пришлось долго кумекать. «Купец» поплыл к верховью Мезы, поплыл далече к своему поселению. И обитают в нем всего скорее беглые люди, иначе бы они давно спустились к Богородскому. Не захотели. Как-то, лет пять назад, в селе побывали купцы из Ростова Великого (и куда только они не проникали!). Толковали, что ростовский воевода сыскивает беглых людей. Теперь следок их нашелся. Наверняка где-то укрылись у истоков Мезы. Надо бы воеводу известить. Сулил-де щедрую награду.

* * *

Чем взрослей становилась Тонюшка, тем сильней она привязывалась к отцу. Сказывалась потеря бабушки, коя заменила ей мать. Материнской ласки Настены она так и не познала, а вот отец с каждым годом становился ей все ближе и ближе. Тянулась за ним, как нитка за иголкой. Отец дрова колет — Тонюшка полешки укладывает. Отец сено косит — Тонюшка ему узелок со снедью несет, отец пашню засевает — Тонюшка из туеска подсыпает жито в лукошко.

Отец похваливает:

— Чего бы я без тебя делал?

Поцелует дочь в щечку, а Тонюшка еще больше старается.

— Я, тятенька, хочу работать как бабушка Сусанна.

— Молодчина, дочка. Славная у тебя была бабушка.

Сусанна покоилась на погосте селища, куда Иванка приходил с дочерью каждую неделю. И всегда Тонюшка говорила:

— Здравствуй, бабушка. Я хлебушка тебе принесла. Мы с тятенькой тебя не забываем.

Иванка смотрел на дочку и довольно думал:

«Доброй растет. Беречь ее надо пуще глаз. Матрена стала совсем старенькой, едва по избе бродит. За Тонюшкой ей не уследить. А дочка всюду за отцом тянется. Надо силки на звериных тропах ставить и она просится. Добро, Аленка отвлекает».

Аленка! Теперь она полностью вошла в его жизнь, в его мысли. Никогда не забыть ее ласки в лесу. Надо бы идти к Озарке и просить руки его дочери, но Аленка не дозволяет:

— Не приспело время, желанный мой. Бориска-то чего отчубучил? Намедни ввалился в избу и вытряхнул на стол золотые дары.

— Порадовалась?

— Не-а. Подарки любят отдарки. Не видать их Бориске. Да и кому нужны его украшения, коль вся деревня негодует. Тятенька мой сам не свой. Бориску глупендяем назвал. Хочет мир собирать, дабы Бориску наказать. Мнится мне, что тятенька на конопатого и глядеть больше не пожелает. Так что быть нам оженками, Иванушка.

С той поры, когда она отдалась возлюбленному, Аленка перестала называть его дядькой Иваном. Только и знала нежно высказывать: «Иванушка… Желанный ты мой».

Сходка оказалась суровой для Бориски. Мир учинил: растянуть незадачливого парня на козлах и всыпать ему двадцать ударов кнутом. Строго наказали. Бориску отец и до этого выпорол. «Купец» корчился и орал на всю Сосновку.

А мир пребывал в тревожном состоянии. Бориска хоть и рассказывал, что он прибыл в Богородское с понизовья Мезы, но мужики усомнились. Кто-то мог углядеть, куда отплыл Бориска от села, а коль углядел, беды не миновать. Допрежь вездесущие купцы нагрянут, рты их на замок не запрешь. И загуляли вести на сотни верст. Дойдет слух и до сыскных людей, коим царь указал выискивать беглый люд денно и нощно. Едва ли беда обойдет стороной Сосновку.

Мир до того лишился покоя, что надумал выставить на реке, в десяти верстах от селища, сторожевого, выделив ему караульному коня.

Тревога не покидала Сосновку.

«Теперь уж не до сватовства, — огорчился Иванка. — А пока надо силки расставлять».

Тонюшка как увидела, что отец готовит охотничьи снасти, так и вцепилась в него клещом.

— Возьми меня в лес, тятенька. Возьми!

— Мала ты еще, устанешь.

— Не устану, тятенька. Мне уже восьмой годик. Бабушка рассказывала, что она с малых лет в лес ходила. Возьми, тятенька!

— Ну, Бог с тобой, — сдался Иванка. — Но что б не хныкать. Верст пять придется тебе протопать.

Тонюшка даже не пискнула. Ноги, конечно же, устали, но она и виду не подавала: тятенька осерчает и в другой раз в лес не возьмет. А как он ловко силки расставляет. Надо все как следует высмотреть и запомнить.

Когда выбирались из леса, еще версты за две до Сосновки, Иванка почуял запах гари.

— Никак что-то горит.

Случалось, что иногда мужики сжигали скирды соломы, но она сгорала довольно быстро и не испускала одаль такой въедливый, прогорьковатый запах.

«То горит дерево. Господи, уж не изба ли полыхает? Чья?» — встревожился Иванка.

— Поспешим, Тонюшка.

Подхватил дочку на руки и побежал к краю леса. То, что он увидел, пронзило его сердце. Сосновка догорала. Над пепелищами торчали почерневшие остовы печных труб. В сизом смрадном дыму с криком носились обезумевшие куры, за коими с хохотом гонялись оружные люди. Самих же посельников не было видно. Значит, их вовремя предупредил караульный, и все селище быстро снялось. Успели увести лошадей и животину, и, конечно же, прихватили с собой хлеб и посевное жито. Вновь, потеряв налаженный быт, посельникам придется уйти в еще более глухие места и вновь взяться за тяжкое обустройство. Вот цена Борискиного похода.

Тонюшка испуганно прижалась к отцу.

— Страшно мне, тятенька. А где наша изба?

— Худые люди сожгли, но ты не отчаивайся, дочка. Срублю тебе новую избу, лучше прежней.

— А где бабушка Матрена и Аленка? Худые люди их не сожгли?

— Успокойся, дочка. Все люди Сосновки в леса ушли.

Но куда? На полуночь вдоль берега? Едва ли, место уязвимое. Сыскные люди непременно учинят туда погоню и дойдут до самого истока, заведомо зная, что люди любят селиться на берегах рек. Всего скорее сосновцы подались в непролазные костромские леса, куда сыскные люди ходить остерегаются, ибо там не только зловещие дебри, но и множество болот. Туда двинется и он, Иванка. Но допрежь надо переждать, когда пожарище покинут люди. Надо походить по пепелищам в надежде отыскать что-нибудь из железных орудий или посуды. Идти в дебри с одним топором и огнивом, да еще с Тонюшкой рискованно.

Летний день долог. Сыскные, насытившись поджаренным куриным мясом, спустились к берегу, забрались на струг и поплыли, как и предугадал Иванка, к верховью Мезы.

С гнетущим чувством бродил Сусанин по пепелищам. Еще утром здесь стояли избы, в коих обитала жизнь, привычная, повседневная, овеянная стародавним крестьянским бытом, с трудом налаженным, орошенным потом. Срублены избы, бани и сараи, изготовлены печи, раскорчеваны огнища для нивы. И вдруг все порушено, разорено, предано огню. Страшно было смотреть на поля. Только еще вчера мужики толковали:

— Добрый колос наливается. Через недельку за серпы возьмемся.

Не взялись. Жестокие люди не пощадили даже хлеба. Злыдни!

Пожалуй, впервые в жизни так осерчал Иванка на государевых людей, кои по челобитным господ свирепо обрушивались на селища беглых крестьян. (И это неприязненное чувство сохранится в нем на долгие годы).

На пепелище удалось обнаружить нож с выгоревшей деревянной насадкой, закоптелый жернов, железный чугунок и чудом сохранившаяся торба с овсом, коя нашлась неподалеку от сгоревшего сарая. Видимо, хозяин двора понес торбу лошади и тут услышал сполошные крики.

— Сгодится, дочка. Овсяной кашей покормимся.

Солнце клонилось к закату, завалившись за красный бор. Иванка соорудил шалаш, уложил Тонюшку, коя быстро уснула, а сам он надолго ушел в думы. Дела его из рук вон плохи. В кой раз его испытывает судьба, но на сей раз, она кажется безотрадной и немилосердной. Как выйти на сосновцев, кои ушли из селища? В глухих лесах дорог нет. Искать наугад? Но наобум только вороны летают. С дочкой не побежишь на авось. Надо избрать более толковый путь…

Сыскные люди сохранили на берегу челны. Всё сожгли, а челны не тронули. Видимо, понадеялись, что беглые люди выйдут из лесов и двинутся по реке к верховью. Тут-то им и каюк.

«Ну что ж, хитрые государевы люди, а мы поплывем туда, где нас не ожидают».

Утром Иванка и Тонюшка пришли на могилу Сусанны, погоревали, попрощались и пошли к реке.

«Прости, матушка, — горестно вздыхал сын. — Отныне тебя никто не навестит. Прости, родная. И коль ты меня слышишь, то благослови нас с Тонюшкой на добрый путь».

Челн плыл… к низовью Мезы. Иванка рисковал, но другого выхода, как ему казалось, не было. Добро, что река не извилиста, ее видно вдаль на пять-шесть верст, и коль встречу замаячит какое-то судно, он вытянет челн в прибрежные заросли и скроется с дочкой в лесу. Минует судно — и вновь Иванка возьмется за весло. Надо спешить, дабы быстрее добраться до села Богородское.

Остро переживал за Тонюшку. Добро, еще лепешки остались, кои они прихватили в торбу, когда уходили из дома в лес. Вот и на дочку вдругорядь пала нелегкая судьба.

Верст через пятнадцать, справа от Мезы, показался довольно широкий приток. Бориска рассказывал, что никуда он с Мезы не поворачивал. Значит, новая река течет в неведомые края.

Иванка опять призадумался. В Богородское он помышлял явиться ночью, на рассвете выглядеть самую бедную избу и попроситься к ее хозяину. Чем бедней мужик, тем он нравом попроще да отзывчивее… А сердце вдруг подсказало: спытай, Иванка, незнакомую реку, а вдруг тебе повезет. И он тронул челн навстречу неизведанному. Версты через три крутой правый берег понизился, леса раздвинулись и перед Иванкой предстали привольные заливные луга, не тронутые косой. Сколь же сена пропадает! Десятки стогов можно поставить. Так бы и взялся сейчас за косу. Нет ничего чудесней благоуханного запаха трав. Господи, и почему так жизнь неправедно устроена? Паши, засевай, коси, жни. Нелегко? Да. Но мужик завсегда ведает, что его работа Богу угодна, ибо счастье не в богатстве, а в труде. А как же иначе? Труд, труд и труд — вот три вечных сокровища. И сии чудесные дары всегда бесценны, когда мужик живет вольно, без тиуна-надсмотрщика и господской кабалы.

Раздумья Иванки прервал послышавшийся лай собак, а затем он увидел, как на луговище выскочил матерый тур с ветвистыми рогами. Трава была настолько высока, что тур плыл между трав как старинная ладья с причудливым драконом на носу, плавно раздвигая воды. Все громче лай собак и гудение рожков. Тур, не «доплыв» саженей десять до берега, резко повернул в сторону, устремившись к спасительному лесу.

Иванка направил челн к противоположному берегу, но было уже поздно: к реке выскочил десяток всадников в охотничьей сряде. Передний вершник молча указал рукой на челн и продолжил преследование зверя. Двое охотников остановили горячих скакунов. Один из них прокричал:

— А ну поворачивай к нам, мужик!

Иванка глянул на охотников и понял: ускользнуть не удастся. Оба оружных всадников могут пустить коней вплавь, а с саблями, стрелами и охотничьими рогатинами не поспоришь. Огорчился. Вот тебе и повезло. Ты за гору, черт за ногу. Теперь лиха не избыть.

В глазах охотников застыло недоумение: как это на пустынной реке очутился русобородый мужик с чадом?

— Куда путь держишь? — строго вопросил молодой, черноусый охотник.

— И сам не ведаю.

— Как это не ведаешь? Дурака корчишь! Куда, сказываю?

— Не ведаю.

Черноусый выхватил из-за голенища сапога плетку.

— Нет, ты глянь на него, Вахоня. Никак плеть давно по спине не ходила.

Черноусый надвинул на Иванку коня, зло ощерился, намереваясь пустить в ход плеть.

— Охолонь, Герасим. Этот ничего не скажет. Заколоти в него хоть осиновый кол — он все будет говорить соломинка. Да и девчушка затряслась от страха. Охолонь!

— Жалостливый ты. Но он еще у меня наизнанку вывернется. Барин не любит таких бирюков.

Вскоре со стороны леса послышался веселый оклик:

— Давайте сюда, братцы! С полем![175]

— Слава Богу, — перекрестился Вахоня. — Настигли тура. Ну что, мужик, бери девчушку — и к лесу.

Вскоре Иванка оказался перед барином. Глаза его дрогнули. Господи, до чего ж знакомое лицо!

Барин, расслабленный и умиротворенный, сидел на приземистом походном стульце. Темно-зеленый зипун его, украшенный золотистыми узорами, был распахнут, шапка с малиновым верхом и опушенная дорогим мехом, съехала на затылок, открыв густые, волнистые, высеребренные сединой волосы; худощаво-скуластое лицо, покрытое плотной, соломенного цвета бородой, выражало довольство, то самое довольство, когда охотник после долгой утомительной травли, успешно вонзает в зверя рогатину. Тогда все люди, окружавшие его, становятся содругами. В такой час забываешь, что ты барин, государь, суровый повелитель своих слуг, кои уже, возбужденные удачной охотой, разделывают зверя, готовят вертел, раскладывают костер и нахваливают своего господина:

— С блестящим полем, барин.

— Вот то поединок. Метко рогатину всадил.

— Чуть бы оплошал — и беды не миновать. Горазд же ты, барин!

Пока выжлятники возились с туром, ловчие готовили место для пиршества. Неподалеку от костра накидали грудки соснового лапника (по числу бражников), набросали на них мягкого мху, достали из переметных сум баклаги с медом, рога, отделанные серебром, и оловянные кубки, и с шутками да прибаутками стали выжидать, пока выжлятники не разрежут поджаренную полть мяса на розовые сочные куски. Казалось, нет вкусней трапезы, когда она свершается в лесу у костра, после благополучной охоты.

Барин почему-то дольше всего разглядывал девчушку с кудряшками на русой голове. Серые глазенки ее были испуганными.

— Эгей, Вахоня, угости-ка эту девочку сбитнем.

Охота иногда затягивалась несколько дней, а посему «кормовые» слуги прихватывали на «потеху» не только ставленые меды и добрую водку, но и сбитень с квасом.

Тонюшка вопросительно глянула на отца.

— Испей, дочка.

Тонюшка с удовольствием выпила сладкий, вкусный напиток, а барин наконец-то обратился к Иванке:

— Ну и куда же ты все-таки плыл, добрый молодец?

Голос без всякой неприязни и даже доброжелательный, словно барин повстречал приятеля.

Иванке ничего не оставалось делать, как открыться. Запираться не было смысла, да и барин сей прежде не отличался лютостью. Правда, с тех пор много лет миновало.

— Я и в самом деле, барин, плыл неведомо куда. Еще два дня назад я обитался в лесном селище, Сосновке, что на Мезе, и вдруг на селище набежали сыскные люди и пожгли избы. Посельникам удалось скрыться.

— А чего ж ты с ними не ушел?

— Ходил с дочкой силки ставить, а вернулся из леса — деревни как не бывало. Сыскные вверх по Мезе уплыли, а я в низовье. А тут новую реку углядел, вот и надумал по ней податься. Чаял, деревушку где-нибудь встретить.

— Выходит, из беглых, коль на твою Сосновку сыскные люди напали?

— Из беглых… барин Василий Михайлыч.

Барин от удивления даже со стульца поднялся, а выжлятники и ловчие все как один уставились на Иванку.

— Однако… Откуда же ты меня ведаешь? И как звать тебя?

— Ивашка Сусанин. Родом из Деревнищ, что в трех верстах от твоего родового имения, барин.

— Сосед! Нежданный карась в вершу попал. Дале сказывай.

— В мальцах тебя видел, барин, а затем отец мой, Осип, после Юрьева дня ушел к другому господину счастья искать, но счастье не конь: хомута не наденешь. Куда бы отец не ходил, нигде долго не задерживался. Последние годы недужил и помер на ярославской земле… Долго обо всем сказывать, но пришлось мне бежать, не заплатив за пожилое. Судьба в Сосновку привела.

— Давно ли ты в бегах?

— Да, почитай, лет семь, барин.

— Об урочных летах ведаешь?

— Не слыхивал, барин. Из Сосновки мы никуда не уходили, и к нам никто не наведывался.

— Повезло тебе, Ивашка. По урочным летам тот, кто не сыскан в течение пяти лет, становится свободным. Ныне ты вольный человек, Ивашка. Правда, дворяне норовят отменить урочные лета, но царь пока того не делает. Благодари царя и Бога за свое избавление.

У Иванки полегчало на душе. Вот это новость! Камень с плеч.

— Спасибо за добрую весть, барин.

— Из спасиба шапки не сошьешь. Пойдешь ко мне в имение?

— Коль обижать не будешь, пойду, — напрямик молвил Иванка.

— А коль обижать стану?

— Сбегу!

Василий Михайлович Шестов улыбнулся.

— По нраву мне откровенные люди. А вдруг и укоренишься в моем Домнине.

— На все Божья воля, барин.

Книга вторая ЛИХОЛЕТЬЕ

Глава 1 В ИМЕНИИ ШЕСТОВЫХ

Апрель «заиграй овражки» был довольно прохладным, а вот цветень порадовал теплом. Не зря месяц май с древних времен повеличали на Руси «цветенем». Вишни, яблони, черемуха, жасмин в белой кипени. Войдешь в сад — и окунешься в такой упоительный аромат, что голова закружится. Господи, какая же благодать! Так бы и вдыхал часами сей живительный, сладостный воздух.

Но пожилая барыня недолго пребывала в своем благоуханном пышноцветном саду: дела неотложные. Надо вновь по хоромам пройтись и дотошно все оглядеть. Все ли вымыто, выскоблено, вычищено? И не только в хоромах, но и в летней поваренной избе, бане-мыленке и даже на конюшне. Всюду нужен строгий глаз хозяйки.

Ох, как недостает супруга Ивана Васильевича! Уезжая на Москву наказывал:

— Ты уж, Агрипина, на Леонтия огуречника[176] порадей. Поди, ведаешь, какой гость в имение нагрянет?

— Ведаю, государь мой. Аж сердце обмирает. Экое счастье дочке привалило.

— Не привалило, а так Богу было угодно, — важно поправил супруг. — Кому как не дивной красавице не быть за родовитым боярином?

— Вестимо, государь мой.

— То-то. Ксения и умом богата, и нравом великодушным.

— Есть в кого, государь мой, — почтительно кивала Агрипина Егоровна.

Ксения Ивановна Шестова принадлежала к знатному роду, приехавшего в начале тринадцатого века в Новгород из Пруссии Миши Прушанина. Его сын Терентий изрядно отличился в Невской битве 1242 года. Именно он стал общим предком Салтыковых, Морозовых Шеиных и других знатных людей. Отец Ксении — Иван и дед Василий Михайлович владели в костромском уезде большой вотчиной с центром в Домнине. Ксения была выдана замуж за боярина Федора Никитича Романова в 1590 году.

Зело доволен был костромской дворянин Иван Шестов. Уезжал на Москву в таком добром расположении духа, что супругу горячо расцеловал, чем немало подивил постаревшую, давно не знавшую мужьей ласки Агрипину.

Супруг на прощание лишний раз напомнил:

— Старосту вызови. Он мужик толковый.

Со старостой был у Агрипины Егоровны основательный разговор.

— Ты, Иван Осипыч, на день Леонтия огуречника покличь мужиков из Деревнищ. Пусть с утра в усадьбе дожидаются. И чтоб в праздничном облачении были. У кого не окажется — в хоромах сряду возьмешь. Хлеб-соль — тебе держать, да чинные слова глаголить. Надеюсь на тебя, Иван Осипыч.

— Не подведу, матушка Агрипина Егоровна, — молвил староста, крепкотелый, русобородый мужик лет сорока пяти, с вдумчивыми спокойными глазами.

Барыня ведала: не подведет. Не зря его крестьяне по имени-отчеству величают. Есть за что. Степенный, башковитый, в делах рачительный. Не даром покойный тесть, Василий Михайлович, приглядевшись к Ивану Сусанину, назначил его старостой вотчины и стал уважительно называть Осипычем.

Супруг Агрипины как-то попенял отцу:

— Чего это ты, батюшка, мужика как дворянина величаешь?

— За труды его неустанные. Такого старосту днем с огнем не сыщешь. Работящ, честен, полушки не сворует. Мужики перед ним шапки ломают, вот и нам надо Сусанина уважить.

Слова отца для сына — закон, а значит и для его жены. Привыкли, и ничего зазорного в том господа не усматривали.

Домнино — старинное вотчинное село костромских дворян Шестовых. Оно стояло над низиной, по коей протекала река Шача, левого притока реки Костромы. Почти со всех сторон село было окружено лесами, а к югу начиналось раскинувшееся намного верст Исуповское болото, названное по селу Исупову, что раскинулось за топью. Вотчина была немалая, включала в себя несколько десятков деревень и починков. Подле села проходила Вологодская дорога, соединяющая Кострому с Галичем, Солигаличем и Вологдой.

Домнино готовилось к встрече высоких гостей. Шутка ли, раздумывала Агрипина Егоровна, сам боярин Федор Никитич Романов пожалует в имение. Сын самого Никиты Романова, чья дочь, Анастасия Никитична, была царицей, первой женой Ивана Грозного. Повезло доченьке. Сколь дворян на нее заглядывалось, но Ксению, словно Бог уберег от назойливых женихов, выбрав для нее более достойного супруга. Федор Никитич как глянул на Ксению, так и обомлел. Знать, никогда такой раскрасавицы не видывал. Да и у Ксении щеки разрумянились. Федор Никитич недурен собой: молод и лицом пригож. Мало погодя и свадебку сыграли — богатую, веселую, по старинному обряду. Ныне Ксения в стольном граде живет, и ни где- нибудь, а близ самого государева дворца, в роскошных палатах каменных. Ох, и высоко же взлетела дочка! Да и дворяне Шестовы стали ныне в большом почете: с самими Романовыми породнились.

В радости пребывала Агрипина Егоровна.

* * *

Сусанин возвращался из Деревнищ в Домнино, где стояла его изба. С колокольни деревянной Воскресенской церкви, что стояла на склоне холма над долиной речки Шачи, ударили к вечерне. Срублен шатровый храм совсем недавно владетелем вотчины Василием Шестовым. Своеобычный был дворянин, из тех немногих господ, про коих мужики уважительно говорят:

«Праведный барин. Не ярмит в три погибели. С таким и жить можно сносно».

После освящения церкви Василий Шестов пожил недолго: преставился через год.

«Жаль барина, — раздумывал Сусанин. — Кабы не он, один Бог ведает, как бы повернулась моя судьба. Храм успел возвести, знать чувствовал, что жизнь его недолговечна. Обычно господа, прежде чем кануть в Лету, на помин души большие вклады на монастыри вносят, а Василий Михайлович повелел церковь срубить. Лучший подарок Богу… Надо к батюшке Евсевию заглянуть».

Батюшка, довольно еще молодой священник с каштановой бородкой и добродушными зелеными глазами, принял Сусанина в церковной сторожке.

— Не обессудь, Иван Осипыч. Матушку барыня позвала, а то бы стол повелел накрыть да солеными рыжиками тебя попотчевал на конопляном масле. Рыжики всю зиму в кадушке простояли и всё как свеженькие. Ведаю, рыжики зело любишь. Заходи погодя.

— Благодарствую, отче. Рыжики и грузди — лучшая солонина. Ты бы, коль не жаль, сии грибки барыне поднес. Гости за милу душу откушают, да если еще под анисовую. Лепота.

— Непременно отнесу, Иван Осипыч. Ты, небось, насчет гостей ко мне пожаловал. Мог бы и не утруждать себя, всё у меня готово. Весь мой притч не токмо упрежден, но и каждому свое место указано.

— Лишь бы звонарь не подвел. Прытко винцо уважает.

— Битый час с ним толковал, сыне. Клялся и божился, что за версту чарку обойдет.

— Это Епишка-то? — усомнился Сусанин. — Всеедино учить сороку вприсядку плясать. И чего ты его держишь, отче?

— Поди, сам ведаешь. Епишку из Костромы сам Василий Михайлович привез. Искусный звонарь. Все звоны ведает — и будничный, и егорьевский, и акимовский, и красный. Московским звонарям не уступит.

— Не перехвали, отче. Был я когда-то на Москве.

— На Москве? Ишь ты. Бывалый человек. Как угодил в Престольную?

— Долго рассказывать, отче. В другой раз поведаю, а сейчас не покажешь ли мне в храме хоругви и иконы?

— Глянь, Иван Осипыч. Оклады вычищены и иконы в надлежащем порядке.

— Барыня сказывала, что Федор Никитич зело набожен. Может что-нибудь и мужиков о Христе спросить.

— Лишний раз поведаю на проповеди самую суть, что Иисус Христос, сын Божий, сошел с неба на землю, принял страдание, смерть и затем воскрес для искупления людей от первородного греха. Поведаю и о том, что земная жизнь — временное пристанище для человека, подготовка вечной жизни за гробом. Да я, Иван Осипыч, много раз о том прихожанам глаголил, надеюсь, не забыли. Сии слова каждый православный человек должен знать, как «Отче наш».

— А еще напомни им, что на Светлое Воскресение изрекал.

— Напомню, чтоб православные христиане, от мала до велика, именем Божиим во лжи не клялись, на кривь креста не целовали, непристойными словами не бранились, отцом и матерью скверными речами друг друга не упрекали, бород не стригли, к волхвам, чародеям и звездочетам не ходили. И чтоб никогда не забывали, что наш Господь Бог повелел повиноваться царю, как Божьей воли над нами. А кто царя не чтит всею покорностью, тот Бога не боится, того и церковь извергает…

До всего было дело у старосты.

Глава 2 ВЫСОКИЙ ГОСТЬ

Прежде чем явиться в село Домнино, Федор Никитич Романов, его супруга Ксения и Иван Васильевич Шестов заехали в Макарьев-Унженский монастырь, дабы поклониться чудотворным мощам преподобного Макария, а затем отправились в имение.

Карета была богатой, обшита красным бархатом с золотистыми узорами, и с двумя оконцами «немецкой работы». На кореннике белой тройки восседал кучер в нарядном кафтане, коему и купец мог бы позавидовать. Сразу видно — знатнейший московский боярин едет, свояк царя Федора Иоанныча. Завидев на дороге встречный возок или крестьянскую подводу, кучер зычно и властно покрикивал:

— Гись! Гись!

— Гись! — вторили кучеру два десятка оружных послужильцев Романова, сопровождавших боярина.

Встречные возницы спешно подавались на обочину, с любопытством разглядывая столичную карету и горделивых молодцов в малиновых кафтанах, покачивающихся в богатых седлах с серебряными луками.

Мужики спрыгивали с телег, ломали шапки, кланялись. Попробуй не окажи почтение знатным путникам — немедля плеточки изведаешь. Молодцы на конях дерзкие, охальные, только и ждут зазевавшегося. Но кто ж едет в такую одаль?

Мужики чесали кудлатые затылки. Глухую костромскую землю с непроходимыми лесами и болотами редко посещают именитые столичные люди. Дорога не только дальняя, но и опасная. Тысячи беглых людей, оголив центральные уезды, упрятались в костромской глухомани, осев по лесным селищам. Некоторые жили скрытно, а другие, разместившись на скудных землях и живя впроголодь, занялись разбоем.

Федор Романов ведал о том по рассказам тестя, но лихих людей не страшился: его послужильцы — люди надежные, ничем не обижены, получают немалое жалованье и хорошо вооружены. Опричь сабель, пистоли за кушаками. А вот поглядывая из оконца на дорогу, Федор Никитич нередко пенял:

— Колдобина на колдобине, да и гатей не перечесть. Не растрясло еще тебя, Ксения?

Ксения стойко крепилась:

— Не растрясло, Федор Никитич, а вот за карету побаиваюсь.

— Немцы хвастались, что карета любые дороги выдержит.

— Поди, на свои дороги уповали, — молвил Иван Васильевич. — На Руси же дороги скверные, ухабистые, а то и вовсе непроезжие. Сколь гатей перед имением пришлось выложить. Уж ты наберись терпения, Федор Никитич.

— Мне, дорогой тесть, терпенья не занимать. О дочери твоей забочусь.

Ксения ласково посмотрела на супруга. Он и впрямь оказался чутким и заботливым мужем. Каждое утро приходил на ее женскую половину хором, целовал в губы, справлялся о здоровье, и если Ксения скажет: «Благодарствую, милый супруг, я в полном здравии», то Федор Никитич задергивал парчовым занавесом киот, разоблачался и ложился к жене в постель. Юная, цветущая, она привлекала супруга своим горячим шелковистым телом, тотчас воспламеняя Федора Никитича, и тот страстно голубил ее, еще более возбуждаясь от ее сладостных иступленных стонов. Господи, какое же райское наслаждение обретали они, готовые получать его хоть каждый день. Однако Федор Никитич строго соблюдал посты и заповедные дни недели, когда нельзя было совокупляться с супругой. То были среда и пятница — день предательства Иудой Христа и день распятия Бога человека на кресте.

Но минуют заповедные дни и вновь супруги предавались бурным, неистовым ласкам, еще не ведая о том, что их безудержная страсть приведет к рождению Михаила, будущего государя всея Руси…

— Приближаемся, — молвил Шестов, и лицо его приняло озабоченный вид.

Как там Агрипина, и все ли улежно в имении? Жена, конечно, готовилась к встрече в поте лица, да и староста на печи не отлеживался. Старательный, вездесущий, без дела минуты не посидит. И все же волнение не покидало: всего не предусмотришь. Бывает, мелочь испортит всю обедню. А мужики? Придут ли в нужный час и чинно ли встретят господ? Не забудут ли приветственные слова, кои им должен вдолбить староста. С мужиком всякое может приключится, такое ляпнет, что стыда не оберешься. А священник Евсевий? Молодой, знатных гостей не доводилось встречать. Сумеет ли без робости дать благословение? О, Господи, помилосердствуй!..

Но опасения Ивана Васильевича оказались напрасными: и Епишка вовремя колоколом праздничный звон сотворил, и староста чинно хлеб-соль поднес, и принаряженные мужики лицом в грязь не ударили, и священник Евсевий со своим малочисленным причтем, оказался на высоте.

Довольный Федор Никитич, встреченный небывалым для Москвы почетом и радушием (чернь Москвы все последние годы, озлобленная опричниной, Ливонской войной, произволом приказных людей не пылала любовью к боярству), даже шапку снял перед миром.

— Спасибо, мужики. Порадовали вы меня. Жалую бочонок вина!

Звонарь Епишка, успевший прибежать от храма Воскресения, бухнулся на колени.

— Живи во здравии триста лет, благодетель! Всякое брашно приедчиво, а винцо никогда.

— Никак, уважаешь винцо?

— А кто ж его не уважает, благодетель? Курица и вся три полушки — и та пьет.

— Однако, вино с разумом не ладит.

— Истину глаголешь, благодетель. Мужик напьется — с барином дерется, проспится — свиньи боится.

Иван Шестов, стоя чуть позади Романова, погрозил Епишке кулаком. Дурень! И надо же такое ляпнуть.

Федор Никитич согнал улыбку с румяного лица.

— Встань! Буде на коленях елозить. Во хмелю можешь и с барином подраться?

Епишку закрыл своей широкой спиной староста.

— Не слушай неразумного, боярин Федор Никитич. Во хмелю, он и мухи не обидит. У него язык без костей.

— Ну-ну, — миролюбиво кивнул Романов и глянул на тестя.

— Заждалась, поди, нас Агрипина Егоровна.

— Заждалась, Федор Никитич. Пожалуй, в хоромишки мои.

«Хоромишки» — мягко сказано. Добрые хоромы предстали перед Федором Никитичем. Срублены из четырех изб, связанных сенями. Над избами возвышались повалуши и башенки-терема, искусно изукрашенные золотистыми, зелеными и красными шатрами, наподобие кокошников. Всюду красочная живопись, петушиная резьба да цветистое кружево, мастерски вырезанное из дерева.

— Да ты, Иван Васильевич, никак даже изографов приглашал.

— Отец мой. Страсть любил во всем красоту. Он и храм Воскресения зело дивный поставил.

— Заметил, Иван Васильевич…

Вскоре с господского двора холопы выкатили бочонок вина и принесли всякой снеди в коробах.

Мужики довольно загалдели, однако скопом к бочонку не полезли. Первый ковш по давно заведенному побыту осушал староста, а за ним — почтенные старцы, кои доживали свой век, но ковш в руках еще держали.

Епишка, ожидая своего череда, глотал слюну и ворчливо подгонял стариков:

— Едва лаптями шаркают, а винцу радехоньки. Помене, помене лакайте, пни трухлявые!

В избу старосте было доставлено особое приношение — кубок заморского вина и зажаренная утка на медном блюде, что означало: хозяева имения и боярин Романов ублаготворены его радением. Но Ивану Сусанину было не до утки: надо идти к мужикам. Староста есть староста. Пиршество мужиков идет подле барского тына. Дело дойдет до веселья, плясок и песен. Того побыт не возбраняет, но упаси Бог, если в пьяном угаре взорвется русская душа и загуляет буча. Глаз да глаз за бражниками.

* * *

После дальней дороги всегда полагалась банька. Иван Васильевич, большой любитель попариться, шел к мыленке с Романовым не без гордости: такую баню не грех любому боярину показать.

Мыленка Шестова помещалась не в подклете, как у многих господ, а на одном ярусе с жилыми покоями, отделяясь от них только мовными сенями. В сенях стояли лавки и стол, крытые красным сукном, на кою клали мовную стряпню: мовное платье, колпаки, простыни, опахала тафтяные.

— Да у тебя и печь из лучших изразцов. Глаз радуют! — воскликнул Федор Никитич.

— Еще отец мой отбирал. Сам в Ярославль ездил.

Печь была с каменкой, в кою, как знаток, заглянул боярин. Зоркие глаза сразу отметили: каменка заполнена полевым круглым серым камнем — крупным спорником и мелким — конопляным.

— Добрые каменья. От таких зело пользительный пар исходит.

Полок тянулся от печи, вдоль стены до угла. Мыленка освещалась тремя красными оконцами, затянутыми слюдой и закрытыми тафтяными завесами. Двери были обиты малиновым сукном. В переднем углу мыленки стоял медный поклонный крест, «как сокрушитель всякой нечистой и вражьей силы», и висела икона Спасителя.

Для мытья посреди бани стояли две липовые кади с горячей и холодной водой. Еще заранее воду приносили в липовых изварах-ушатах, заполняя кади медными лужеными ковшами и кунганами; щелок находился в медных луженых тазах. В больших берестяных бураках (туесах) находился квас, коим обливались, когда начинали париться. Иногда квасом же поддавали пару, плеская им на спорник.

Заприметил Романов и ячное пиво, коим тоже поддавали в каменку, и сам пол мыленки, покрытый свежим душистым сеном, и тюфяки с подушками (набитые тем же сеном), на коих можно было полежать и посидеть, да попить прохладного ядреного квасу или ячменного пива.

В широком предбаннике, на двух длинных лавках, крытых алым бархатом, лежали пучки целебных душистых трав и цветов, а на полу был разбросан мелко порубленный можжевельник.

Для более длительного отдыха, после парки и мытья стояли скамьи с подголовниками, а на лавках — разложены мовные постели, сряженные из лебяжьего и гусиного пуха в камчатой наволоке…

— Славная банька, — забираясь на полок, похваливал Федор Никитич. — А ну-ка поддай на спорник да похлещи меня веником, Васильич!

Березовый веник, распаренный в щелоке, принялся гулять по чреслам Романова. Тот блаженно кряхтел да покрикивал:

— Казни, не жалей! Хлещи зятя!

Три веника сменил Иван Васильевич, трижды в каменку поддавал, пока, наконец, Федор Никитич не свалился с полка и выскочил в предбанник. Горячий, распаренный рухнул на мовную постель.

— Жаль до реки далече. Так бы и охладился. У-ух!

— Охладишься, Федор Никитич. Тут у меня прудишко вырыт, а в нем ключ бьет.

— Да ну! — оживился Романов.

— Побежали сенями!

В сенях — дверца. Распахнули, а в десяти саженях и впрямь пруд, обнесенный от любопытных взоров высоким тыном. Вода — хрустально-чистая, холодная, но какой там холод для раскаленного тела? Изрядно побарахтались, а затем вновь в жаркую мыльню.

Русская баня!..

Глава 3 ПРОДЕЛКИ ГОДУНОВА

Добрый месяц гостил Федор Никитич у дворянина Шестова. Говаривал:

— Хорошо у тебя, Иван Васильевич. Тихо, покойно. В Москве же — суета сует. Грызня. А здесь душа отдыхает.

— Глухомань, Федор Никитич. Залегли как медведи в берлогу, и ничего-то не видим и не слышим.

— Да то ж великое счастье. На Москве живут самые богатые люди, но покоя не ведают, ибо в богатстве сыто брюхо, но голодна душа. Худо на Москве, Иван Васильевич. Царь Федор, увы, скуден умом. Бояре то видят и рвутся к трону. Особенно алчет Борис Годунов.

— Кое о чем наслышан, но многого не ведаю.

— Полезно тебе изведать, Иван Васильевич. Теперь мы одной упряжкой связаны. Выслушай, что худородный Бориска вытворяет.

— Охотно выслушаю, Федор Никитич.

— На крещенский сочельник царь крепко занемог. Иноземные лекари с ног сбились, но государю было всё хуже и хуже. Вот тут-то и зашевелились бояре. Царица Ирина, сестра Бориски, бездетна, и, ежели Федор преставится, Годунову у трона не удержаться. Тяжкий недуг государя лишил покоя Бориску. Все могло в одночасье рухнуть. Власть ускользала из рук. Заметался, изрядно заметался Годунов. И такое надумал, что всю Москву привел в негодование. Дабы Ирине удержаться во дворце, ей надо заново обвенчаться. На престол после кончины Федора должен взойти не Рюрикович и не Гедиминович, а немецкий принц. Бориска отправил тайного посла в Вену, дабы попросить брата императора, эрцгерцога Максимилиана, занять трон московский.

— Не уразумел, Федор Никитич. Годунов, чу, сам к трону рвется.

— Худо знаешь Годунова, тестюшка. Он и сквозь жернов всё наперед видит. Принц немецкий, как потом выяснилось, человек недалекий, нравом смирный. Будет тихо сидеть на престоле, а царством править станет Годунов.

— Хитро придумал.

— О том и толкую. Бориска направился к начальнику Посольского приказа Андрею Щелкалову, своему доброхоту, коему помог подняться из грязи да в князи. Дед его промышлял скотом, был конским барышником.

— Ну и дела!

— Отец же Щелкалова, Яков, начинал свою службу с попов, а затем выбился в приказные дьяки, и сына к себе определил. Андрею же Господь умную голову дал. Тот быстро пошел в гору. Никто лучше его не ведал земских, судебных и посольских дел. Его еще Иван Грозный заприметил. К концу его царствования Щелкалов стал одним из влиятельнейших людей земщины. С тех пор Годунов многие свои дела устраивал через Андрея Щелкалова. Он и направил своих особо доверенных людей к австрийскому цесарю. Переговоры с Венским двором велись в строжайшей тайне, но тайна не сохранилась. Толмач Яков Заборовский за большую мзду поведал о скрытых сношениях Годунова полякам. Король Стефан Баторий был взбешен, ибо союз Москвы с Веной грозил подорвать и ослабить Речь Посполитую. На Русь спешно помчались королевские послы.

Царь же Федор поправился. На Москве разразился неслыханный скандал. Кощунство! Бориска при живом муже-государе Ирину немцам сватает. Гнать Годуна!

— Срам, Федор Никитич.

— Еще какой. Уж на что кроток царь Федор и тот осерчал. Огрел шурина посохом и повелел ему из дворца удалиться. Для Бориски наступили черные дни. Ожидая опалы, он направляет к аглицкой королеве своего поверенного Джерома Горсея, дабы Елизавета приняла его в свое подданство.

— Ну и ну! — не переставал удивляться Шестов. — И что же аглицкая королева?

— Она была удивлена просьбой шурина русского царя, но отнеслась к ней благосклонно. Но и второе сношение Годунова с иноземцами не осталось не замеченным: у царей и королей всюду глаза и уши. Слух о тайных переговорах просочился в Москву. И вновь Престольная вознегодовала: Годун от православный веры отшатнулся! Святотатство! Бориска же вкладывает свою казну в Сергиев-Троицкий монастырь и Соловецкую обитель, в надежде укрыться у монахов. Но он все еще медлит, на что-то уповает. Князья же Шуйские и Мстиславские просят государя удалить Бориску из Боярской думы. Федор колеблется: царица вовсю защищает брата. Тут и постельничий Дмитрий Годунов денно и нощно ублажает царя, выгораживая племянника, и дьяк Посольского приказа усердствует. И слабовольный царь уступает. Бориска остается при Дворе. Но князья и бояре не унялись.

— А сам-то ты как, Федор Никитич?

— Сам?.. Скажу начистоту, Иван Васильевич. Противен мне Борис Годунов, но я никогда не любил свары и козни.

— Прости, Федор Никитич. А дале что было? Я ведь только слухами пользовался.

— Бояре, повторяю, не унимались. Бориска — бельмо на глазу и видит Бог, пока «юродивый во Христе» царствует, быть Годунову у трона. Но терпеть его стало невмоготу. Надумали убить Бориску на пиру у князя Мстиславского. Знатнейшего князя, чью дочь надумали сосватать царю Федору. Пир наметили после Петрова поста, благо и князю Федору Ивановичу именины. Но заговор не удался. Один из холопов Мстиславского, подслушав разговор бояр, донес Годунову. Двор всколыхнулся. Андрей Щелкалов и Дмитрий Годунов начали стряпать великий сыск. Старый князь оробел, и под именем Ионы постригся в Кириллов монастырь.

— А что ж другие именитые бояре?

— В челе их знатный воевода, князь и боярин Иван Петрович Шуйский. Именно он придумал, как сломить Бориску. Тот был силен сестрой Ириной. У царицы державный ум, но она неплодная. Державе же надобен наследник. А посему — бить челом государю о разводе с царицей. Бить челом всенародно. Пусть Федор выберет себе новую царицу, а Ирину — в монастырь. Тут и Бориске конец. К челобитной руку приложили члены Боярской думы, митрополит Дионисий, архиепископ крутицкий Варлаам, купцы московские и многие торговые люди. Чуть ли не вся Москва печаловалась о бесчадном Федоре. Но царь души не чаял в Ирине. Она была ему и матерью, и ласковой женой, и доброй нянькой. Привязанность царя к Аринушке, так он ее зовет, была чрезмерной, он и думать не хотел о разводе.

Покойный отец Иван Васильевич норовил, было, разрушить брачный союз, но Федор горько заплакал и помышлял на глазах царя удавиться, привязав шелковый кушак к паникадилу[177]. Государь напугался. Совсем недавно он смертельно зашиб сына Ивана, и вот теперь Федор в петлю кидается. Отступился, пожалел.

Прослышав о затее духовных пастырей и бояр — земцев, Федор Иоаннович страшно разгневался. Таким его во дворце еще не видели. Обычно тихий, набожный царь пришел в буйство.

Годунов и его доброхоты уговорили царя наказать обидчиков. Говорили ему: дело изменное, на саму матушку царицу поднялись. Будет еще у государыни наследник, и не один.

Шуйские подняли торговый посад на мятеж, но разгромить двор Годунова не удалось. Тот собрал внушительные силы. На бояр, князей церкви, московских гостей[178] и торговых людей легла государева опала. Митрополит Дионисий был лишен архиерейского сана, пострижен в иноки и сослан в новгородский Хутынский монастырь. Крутицкий архиепископ Варлаам заточен в Антониев монастырь. Иван Шуйский пострижен в Кирилло-Белозерскую обитель и по тайному приказу Годунова задушен. Андрей Шуйский заточен в Буй-городок и умерщвлен в застенке. Василий Шуйский сослан в Галич. Изгнаны из Москвы Воротынские, Голицыны, Шереметевы, Колычевы, Бутурлины. Шестерым гостям московским на Красной площади отрубили головы. Сотни посадских людей были сосланы в Сибирь. Бориска стал полновластным правителем державы. Вот таков сказ, дорогой тесть.

— Да-а, — протянул Иван Васильевич. — Злодей, однако, Борис Годунов. — Страшновато мне за тебя, Федор Никитич. Как бы…

Не договорил, закрутил головой.

— От Бориски всего можно ожидать, но Романовы никогда в ногах у него валятся не будут.

На душе у Ивана Шестова потяжелело.

Глава 4 ОТЕЦ И АНТОНИДА

Антонида больше походила на отца, чем на мать — и лицом, слегка продолговатым, и глазами серыми, и русой головой, и нравом рассудливым. От матери же ей не передалось ни лукавой задоринки в глазах, ни игривости, ни легкокрылого веселья. Степенная, домовитая, отменная повариха.

Отец как-то высказал:

— Настена не была сноровистой хозяйкой, но то не в упрек. Мать ее берегла, к горшкам и печеву не допускала. Успеешь, сказывала, ухватами греметь. Тебе надо чадо беречь, лучше за прялкой сиди.

Мать свою Антонида так и не видела. Жалела, нередко расспрашивала отца, но тот отделывался немногими словами:

— Нрав у нее был золотой, дочка, но пожить с ней долго Господь не дал.

Антонида встала к печи чуть ли не с десяти лет. Жизнь заставила. Отцу быть дома недосуг, весь в хлопотах. Вотчинному старосте за всем пригляд надобен. Вот и сновала дочь по избе и двору, как пчелка в саду. Отец как-то посмотрел на Тонюшку виноватыми глазами и молвил:

— А что если я, дочка, работницу приведу? Нелегко тебе по дому крутиться.

— Ничего тяжелого, тятенька. Любо мне по дому управляться. Аль варево мое тебе не по нраву?

— По нраву, дочка. Дивлюсь даже. Вчера пироги с грибами ел. Вкуснятина. И как только наловчилась?

— У бабки Матрены когда-то высмотрела. Жива ли теперь?

— Едва ли, дочка.

— А Аленка? Уж так мне с ней было повадно.

— Аленку, надеюсь, Бог миловал.

Отец почему-то вздохнул, глаза его погрустнели, наполнились тоской. Что это с ним?

Тонюшка до сих пор не ведала о скоротечной любви отца и Аленки. А Сусанин сидел на лавке, мял неспокойными руками шапку и невольно вспоминал девушку из Сосновки. Не появись сыскные люди, думал он, была бы у него добрая жена, и не довелось бы десятилетней дочке вставать к печи. Слишком еще мала она, дабы домовничать. Даже с коровой научилась управляться. А ведь ее надо и напоить, и накормить, и сено в стойло кинуть. Особого тщания требует дойка. Мужик не ведает, как и подступиться к корове, а дочка и вымя теплой и чистой водой подмоет, и соски умело оттянет, и доброе слово найдет. Буренка ласку чует, ногой по ведру не брыкнет.

Для Тонюшки молоко — любимое лакомство. Оно и понятно. В беглую пору натерпелась без молока, всё канючила: «Молочка хочу, молочка хочу». Ныне же пьет вдоволь, сливками, сметаной и творогом отца потчует. Худо ли с кормилицей? Корова на дворе — так и еда на столе.

И все же отцу жаль свою дочь: почитай, детства не видела. Другие девчушки не домовничают. То в игрища играют, то в речке плещутся, а зимой снеговиков лепят. Сусанину не раз бабы сказывали:

— Такой-то справный мужик, а хозяйки в доме нет.

Сусанин отшучивался:

— Обойдусь, бабыньки.

— Как это «обойдусь?» Без жены, что без рук. Хозяюшка в дому — оладышек в меду.

Сусанин отмахивался, а бабы побойчей да поязыкастей, подначивали:

— Да у него, бабыньки, похотник никак скрючился, как у нашего деда Шишка. (Дед Шишок был одним из самых старых мужиков).

Охальный, заливистый смех на всю деревню, а у Иванки щеки, будто свеклой натерты. Смущенно крякал и уходил прочь.

Но так было до его назначения старостой. Бабы языки свои окоротили, больше не подшучивали. Вотчинный староста — царь и Бог для крестьян, его боялись пуще барина, ибо тот вовсем полагался на старосту и лишь по его докладу наказывал мужиков.

А наказать мужика — проще пареной репы: не одну провинность за день можно сыскать. Надо барское поле пахать, а сам пошел в лес древо срубить, ибо нижний венец у избы подгнил. Барин ни сном, ни духом не ведает, что кто-то из мужиков на изделье не вышел, у старосты же — семь глаз на лбу. Прежний, бывало, непременно настучит барину да еще сам строгий суд свершит, дабы другим мужикам было неповадно.

Новый же староста на диво крестьян к барину не бегал, а шел к мужику, и без ругани, степенно выговаривал:

— Ты, Митяй, коль задумал венец подновить — подмени. Изба не должна гнить. Два дня тебе сроку. На помощь вечор мужиков кликни. Другие же два дня на соху навались. Вставай с первыми петухами и возвращайся, когда лошаденка ни зги не видит. Ладно ли так будет?

— Ладно, староста, — кланялся мужик.

И так в любом деле. По нраву пришелся мужикам новый староста.

Иван Васильевич Шестов удивлялся:

— Что-то не слышу от тебя, Иван Осипыч, жалоб на крестьян. Аль все на изделье спины не разгибают?

— Никто не отлынивает, барин. Старательно работают.

Барин пожимал плечами:

— Прежний староста покою мне давал. Ты их что — кнутом погоняешь?

— Не имею такой привычки, барин. Кнут для ката первый друг, а для крестьян — злой недруг. Творя же зло, на добро не надейся.

— Ишь как умно вывернул, Иван Осипыч. А ведь ты прав: зло тихо лежать не может. Дай тебе Бог с мужиками по-доброму управляться.

Тот разговор был с барином, когда Антониде шел восемнадцатый год, а тогда он смотрел на Тонюшку и ждал от нее ответа на свой вопрос: «А что, если я работницу в дом приведу?»

А Тонюшка будто и не слышала его слов, и он понял, что дочка настолько привыкла к отцу, что ей не надо в дому никакой женщины.

Но неистраченная плоть брала своё: уж слишком мало он, мужик в самом соку, познал женской услады. Бабы правы: мужик без жены, что хомут без гужа. Дочь подрастет, найдет суженого и выпорхнет из избы. И останется он один, как месяц в небе. Тошнехонько будет. Даже дуб в одиночестве засыхает.

* * *

Иван Осипович возвратился с сенокосного угодья. Антонида метнулась к печи, загремела ухватом.

— Припозднился, тятенька.

— Сено в стог укладывал. Как бы ночью Илья пророк не прогневался, да и ласточки с утра низко летали.

— Авось Бог милует. Да ты бы мужиков подсобить попросил, глядишь, и пришел бы пораньше.

— Мужикам надо тоже вовремя управиться. Слава Богу, без лошадки и животины не живут.

— Но ты же староста, никто б не отказал.

— Не для того я старостой поставлен, дабы заставлять мужиков на себя горбатиться… Запали-ка свечу.

Антонида взяла с поставца свечу в бронзовом шандале (подарок барина) и запалила свечу от «негасимой» лампадки, что висела под образом пресвятой Богородицы. Иван Осипович ел ячменную кашу, запивал молоком, а затем принялся за пареную репу. Раздумывал: лишь бы непогодь не установилась. Тогда сущая беда. Через неделю приспеет пора хлеба жать, а мужики и половину стогов не поставили… В июне косить не удалось: небо «прохудилось», не было дня, чтобы дождь не лил. Поначалу мужики радовались: в цветень сушь стояла, а июнь разразился ливнями. Без дождя и травы не растут и хлеба худо поднимаются. Но ливни перешли в затяжные надоедливые дожди. Травы в человеческий рост вымахали, стали жирными и волглыми.

Мужики приуныли:

— Время уходит, православные.

— Вёдро надобно.

— Такую жирную траву и в вёдро долго не просушишь. Сколь лет такого непогодья не было.

— Надо батюшку Евсевия попросить.

Батюшка с крестами, иконами, хоругвями вышел на околицу и отслужил молебен. Вымок до нитки, но его молитвы дошли до Бога. Через день свинцовые тучи уползли на полуночь, и заиграло щедрое благодатное солнце.

Мужики ринулись, было, на сенокосные угодья, но их остановил староста:

— Погодь, мужики. Допрежь испокон веку на барина косили. Так и ныне поступим.

— Так ить ныне вёдро, а завтра опять задождит, — хмуро высказал долговязый, сухопарый мужик Сабинка.

Староста давно подмечал: сей мужик страсть не любит на барское изделье ходить. Все-то из-под палки, с ворчаньем:

— Холопы без дела сидят. Эку морды нажрали, не переломятся.

— Зря ты так, Сабинка. Холопы не мене тебя работают. Конюшни обихаживают, лошадей пасут, а ныне новую баню рубят. Иван Васильевич к челяди строг, у него не рассидишься. На барина ли нам обижаться? Другие-то господа в три погибели ярмят мужика. Наш же меру знает, лишку на мужика не давит, а посему и мы без хлеба не сидим, с сумой не ходим.

И впрямь: с сумой не ходили, с голодухи не пухли. Многое тут зависело от старосты. Оглядит барскую ниву, прикинет. Пять дней надо всем миром жать, а осенний день, как и весенний год кормит. У мужиков хлеб вот-вот начнет осыпаться, каждый час на золотом счету. И как быть? Шел к Шестову, говорил:

— Пора жать, барин. За пять дён можно бы управиться, да побаиваюсь, непогодь бы не ударила. Добро бы в три дня ухватить.

— Но осилят ли мужики?

— Осилят, коль посулить им доброе застолье. Мужики уважают, когда их барин чествует. Двужильными на работе становятся.

— Будь, по-твоему, Иван Осипыч.

Староста, конечно же, хитрил. Чего ради мужичьей нивы не сделаешь? Скличет вечером мир и молвит:

— Коль в три дня с барской нивой совладаете, господин наш знатное угощение выставит.

Мужики взбодрятся:

— Совладаем!

Нет, как бы там не говорили, а уважает русский человек винцо. Еще в десятом веке Владимир Красное Солнышко изрек: «На Руси веселье — пити, а без того не можем быти». Вот и понеслось: разгорелась душа до винного ковша.

Изрядно навалились мужики на барскую ниву. И староста в сторонке не стоит: раньше всех к ниве приходит и до заката солнца уходить не торопится. А коль староста до седьмого поту ломит, то и мужикам зазорно серп за плечо вешать.

Управился мир в урочный срок и на старосту поглядывает. А тот, утерев рукавом посконной рубахи соленый пот со лба, сказывает:

— За свои нивы надо браться, мужики. Хлеб ждать не будет. А коль в гульбу ударимся, жито прозеваем. Не лучше ли нам с угощением повременить до конца страды?

Мужикам, конечно, попировать хочется, но староста здраво толкует. Допрежь надо свой хлеб спасать.

Глава 5 УСТИНЬЯ И АНТОНИДА

Староста возвращался из леса (приглядел в барской пуще дерева для гати), когда увидел подле крайней избы Деревнищ вдовую женку, лет тридцати пяти, в белом холщовом сарафане. Поклонилась в пояс:

— Беда у меня, Иван Осипыч. Печь развалилась. Глянь, как топится.

Сусанин вошел в избу. Печь растрескалась, изо всех щелей валил дым.

— И полешки сухие, а проку? Укажи, милостивец, печнику придти, а я уж ему овечку пожалую.

— Укажу, Устинья.

Женка красотой не отличалась. Была невысокого роста, слегка полноватая и курносая, лишь васильковые глаза выделялись на ее полнощеком лице.

— А кого укажешь, милостивец?

Иван Осипович перебрал в уме мужиков Деревнищ и крякнул. Вроде бы и есть два толковых печника — Сабинка и Фома, но первому Устинья будет не рада: черств и занозист, а второго жена не отпустит. И без того на статного Фому девки заглядываются, а уж вдовая женка своего не упустит, никак истомилась без мужней ласки. Страсть ревнивая была жена у Фомы!

— Не ведаю, кого тебе и посоветовать, Устинья. Разве сам возьмусь..

— Да у тебя, милостивец, и без моих забот дел хватает.

— Ныне дел поубавилось. Жито в сусеках, а в зазимье можно и чресла распрямить. Ныне глины и песку привезу.

Женка рухнула на колени.

— Век за тебя буду Богу молиться!

— Да ты что, Устинья? Встань, я тебе не барин.

— Для нас ты больше барина. У него хоть и высок терем, а наших бед ему не видно.

Женка горестно заплакала.

— Да встань же, сказываю! Будет тебе печь.

Поднял женку за плечи, а та на миг прислонилась к нему крепкой округлой грудью и, продолжая всхлипывать, говорила:

— Благодарствую, милостивец. Без печи не проживешь.

Иван Осипович, почувствовав прикосновение женского тела, вспыхнул и тотчас отстранился от Устиньи, словно испугавшись чего-то. Но он всю дорогу до дому будет чувствовать это прикосновение, разбудившие его затаенные грешные мысли, лежавшие под спудом.

На другой день он поднялся пораньше, облачился в работную сряду, положил в котомку лепешек и полкаравая хлеба, кой-какое печное сручье и отправился в Деревнищи, родное селение, в коем когда-то появился на Божий свет, и в коем прожил семь лет, а затем отец за неделю до Юрьева дня, заплатив барину пожилое, запряг лошаденку в телегу и поехал искать нового господина, в надежде обрести более сытную жизнь.

«Чем же не угодили отцу Деревнищи? — вспоминал Иван Осипович. — Сколь лет миновало. На барина, кажись, обиды не было, отец ничего худого о нем не толковал. Чем же?»

И вдруг всплыло в памяти жаркое засушливое лето, когда потрескалась земля, пересохли пруды и болота, обмелели реки, а хлеба так и не поднялись, так и не вызрели, угаснув на корню. Не довелось даже за серп взяться.

Отец ходил удрученный.

— Ни сена, ни хлеба, даже болота горят.

Все лето с Исуповских болот тянуло дымом, кой заволакивал все окрестные поселения. Он рассеялся лишь в грязник, когда, наконец, небо затянуло сумеречными клокастыми тучами и полились запоздалые дожди, кои уже никого не радовали. Деревнищи охватил голод. Знахарки предрекали:

— Без Бога в душе живете. Храма в деревне нет, вот и огневался Господь. Три лета дожди будут лить, весь люд вымрет.

Кое-кто поверил знахаркам, а среди них и отец, кой и покатил в чужой Ярославский уезд, но и там не обрел счастливой доли…

Каждый раз, проходя мимо родительского дома, Иван Осипович останавливался и снимал шапку. Ни деда, ни бабушки он так и не ведал: умерли до его рождения. А вот изба, срубленная из толстенных сосновых бревен, еще незыблемо стояла, потемневшая от времени, все с теми же волоковыми оконцами и осевшим, покосившемся двором.

Еще не будучи старостой, он не удержался и зашел в отчую избу.

— Прости, хозяин. В сей избе я когда-то родился, дозволь глянуть.

— Вона как. Глянь. За погляд денег не берут.

С трепетным волнующим чувством Иванка оглядел печь, закут, полати, огладил ладонью лавку, а затем зашел в сумеречную чуланку, в коей он иногда спал в летнее время. Господи, почитай, ничего не изменилось. Родная изба из кондовых бревен, пропахшая смолой и дымом, и согревавшая сердце. Сколь новых хозяев в ней перебывало, но изба всё помнит, ничего не забывая и никого не осуждая, как не осуждает мать сыновей, уходящих в чужие края в поисках лучшей доли…

Устинья печь не затапливала: ждала умельца, хотя до конца не верилось. В кои-то веки было, чтобы сам староста очаг ставил. Еще вчера у избы свалили песок и глину. Как деревня на то глянет? Здесь каждый шаг на виду. Да и что шаг? На одном конце деревни чихнешь — на другом слышно. Бабы злословить примутся, а мужики хихикать да судачить. Для языка нет ни запора, ни запрета. И зачем только Иван Осипович ставить печь навязался? Уж лучше бы не приходил.

Но тот спозаранку заявился. Поздоровался, скинул котому на лавку и молвил:

— Икону и посуду вынеси в чулан. Начну печь разбирать.

Вынул лепешки, спросил:

— Корову управила?

— Управила, милостивец. Она у меня удойная.

— Вот и славно. Чу, без печева осталась. Поешь лепешек с молоком.

Устинья едва вновь старосте в ноги не кинулась, но тот упредил:

— Вот заладила. Смотри, осерчаю.

— Не стану боле, милостивец.

— И милостивцем меня не кличь. Имя есть.

Иван Осипович за каких-то два часа разобрал печь, а затем пошел месить глину с песком. Устинья носила бадейками воду…

Антонида вышла из горенки, а отца уже нет. Даже к трапезе не приступал, но тому не подивилась. Отец нередко уходил из избы чуть свет. Всякому дню подобала своя забота. Но сегодня отец ни к обеду не вернулся, ни к ужину.

«Не у барина ли застрял?.. Но отчего к нему в работной сряде ушел? Такого с ним не случалось».

Все прояснилось, когда Антонида вышла из избы, а тут показался звонарь Епишка.

— Никак отца поджидаешь? Да он в доранье в Деревнищи ушел.

— К мужикам?

— Кабы к мужикам, — хмыкнул Епишка и озорновато подмигнул капустным глазом. — К Устинье печь ставить, хе-хе.

— Как это к Устинье? Какая печь? — пришла в замешательство Антонида.

— Обыкновенная. Расхудилась, как дырявая сеть, вот и ставит.

— Зайди-ка, Епишка, в избу. Откуда проведал, коль на колокольне спал?

Епишка глянул на поставец, крякнул:

— Во рту пересохло, Антонида. Не одаришь ли чарочкой?

— Аль я тебя на чарочку звала?

— Гость не кость, за дверь не выкинешь, а коли так — не нарушай русский побыт. Накорми, напои, опосля и вестей расспроси.

Антонида уж и не рада, что пригласила выпивоху в избу, но махнула рукой, поднесла чарку.

Епишка блаженно крякнул, огладил живот

— Будто сам Христос по чреву в лапотках пробежался. Изрекаю! Епишка на колокольне не дрыхнет, ибо он не токмо звонарь, но и дозорный, как Добрыня на богатырской заставе. Епишка всё видит. Заполыхает изба — немедля колокол загремит. Надо старосте мужиков собрать, дабы Епишке за дозор корчагу вина каждую неделю ставили…

— Да погоди ты со своей корчагой, пустомеля. О деле сказывай.

— Изрекаю. Раненько в дозор стал. Глянь, отец твой с торбой шествует. Кричу с колокольни: «Здрав буде, Иван Осипыч!». «И ты здрав буде Епифан Дормидонтыч».

— Так уж и Дормидонтыч? Никогда не слышала.

— Дормидонтыч! — с важным видом поднял перст над головой Епишка. — Мы с твоим отцом закадычные друзья. На одном солнышке онучи сушили. Кого он на рыбные ловы берет? Епишку. Поднесла бы еще чарочку.

— Слушай, Епишка, коль ты о деле сказывать не будешь, то кочерги сведаешь!

Антонида и в самом деле схватилась за кочергу.

— Изрекаю! После обедни я в Деревнищи пошел. Дружок там у меня борову кровя пускает. Подсобил, под печеночку…

Антонида громыхнула ухватом.

— Изрекаю! У бабы Устиньи печь развалилась. Не поверил. Пошел к ее избе, а Иван Осипыч месиво из песка и глины творит. Теперь дня три будет печь складывать. А чего? Куды торопиться? Баба — вдовая, в самом соку…

— Ступай! — вконец осерчала Антонида.

Выпроводив звонаря, она сняла с колка шубейку на заячьем меху, подвязала голову убрусом и выскочила на крыльцо. По возбужденному лицу пробежал быстролетный говорливый ветер, как бы сказывая: остановись, одумайся, твое ли дело родителя увещевать, да уму-разуму учить?

Прислонилась к резному перильцу и тихонько заплакала. Ну, что же ты так, тятенька? Неужели печника не мог подыскать? Мог! Не захотел того и сам отправился к вдовице. И не печь тебя привлекла, а Устинья. Тошно стало без бабьей услады, вот и ушел ни свет, ни заря. Устинья хоть и не прелюба, ничего худого о ней не слышно, но все же осталась без мужика. И коль так, она, во что бы то ни стало, захороводит отца. И он, дабы избежать насмешек баб и мужиков, приведет Устинью в свою избу и назовет ее женой.

Ужас, какой! Всю свою жизнь она прожила с отцом, деля с ним все невзгоды, и постепенно становилась хозяйкой дома. Никто не мог ее попрекнуть, что в избе и на дворе неурядливо, напротив, во всем чувствовался надлежащий порядок, наведенный ловкой, усердной рукой. Скупой на похвалу отец нет-нет, да и скажет:

— Похвально, дочка. Ты уж на меня не пеняй, все дни в беготне.

— Понимаю, тятенька, но мне каждое дело в охотку.

— Не каждое дело девичьей руке поддается. Напорно не трудись, меня обожди, а то, гляну, уже и за топор взялась. Колоть дрова — не тесто месить.

— Приноровилась, тятенька.

— Да ведь девица ты. Что люди скажут?

— А кому говорить? Епишке с колокольни?

В барском имении крестьяне не жили. И всего-то стояло пять дворов: старосты, священника, дьячка, пономаря да Епишки. Чуть в стороне возвышались господские хоромы. Вот и всё Домнино.

Иван Осипович радовался за дочку, и в тоже время к нему все чаще приходила навязчивая мысль: Антониде приспела пора замуж выходить, еще год-другой — и в перестарки можно записывать. Это такую-то рачительную девицу с ясноглазым лицом и пушистой русой косой? Пора, пора суженого подыскивать.

Глава 6 ПОЛЮБОВНИЦА

Все дни, когда староста выкладывал печь, Устинья поглядывала на крепкотелого мужика и с бабьей тоской думала:

«Пресвятая Богородица, как же постыло жить одной без хозяина. Изба всегда требует мужской руки. То древесный жучок начнет венцы подтачивать, то крыша потечет, то коровенке сена накосить. А сколь дел во дворе? Худо без мужика. Этот же — сноровист, ловок, добрую печь выкладывает, но всё почему-то молчком, трех слов за день не скажет, а если и спросит что, то смотрит куда-то в сторону, словно пугается на нее глянуть. Чай, не страшилище».

Хоть и пыльно стало в избе, грязь приходиться вывозить, но Устинья облачилась в опрятный сарафан, закрыла ржаные волосы чистым убрусом. Но староста как будто и не замечает ее бесхитростных уловок.

На третий день печь была готова. Иван Осипович кинул в топку несколько сухих щепок, запалил бересту от свечи и проверил тягу. Щепа не загасла, весело загорелась.

— Добрая тяга, но топи помалу, пока печь не высохнет… Пойду я.

— Да как же так, Иван Осипыч? А овечку в дар?

— Не смеши, хозяйка. Пойду я.

И тогда Устинья так осмелела, что метнулась к двери и растопырила руки.

— Не гоже так, Иван Осипыч. Не станет печь топиться, коль винцом не обмоем. Не рушь стародавний обычай.

Иван Осипыч снял шапку, отстегнул кожаный передник.

— Пожалуй, ты права. Надо был мне скляницу принести.

Устинья головой покачала:

— Но кто же за свою работу своим же вином угощает?

— Чаял, нет у тебя.

— Да как это нет? От покойного мужа остался запасец.

Устинья откинула за железное кольцо крышку подполья и выбралась оттуда с прохладной запотелой скляницей.

— На вишне настояна.

Чарки в крестьянских избах редко водились, пили из оловянных кружек. По обычаю полагалось осушить до дна, но Устинья лишь пригубила.

Иван Осипович глянул на хозяйку, но ничего не сказал, но та поняла его красноречивый взгляд и, «дабы печка не дымила», зажала нос и неторопко выпила кружку. Никогда того не позволяла, а тут на радостях осушила, и разом раскраснелась, захмелела, и весь белый свет показался ей настолько благостным, что она готова была запеть задорно-веселую песню.

— Ой, хорошо-то как, Иван Осипыч. Ой, какой ты славный.

Васильковые глаза Устиньи заискрились, наполнились безудержным весельем.

— Ох, и толковый же ты, Иван Осипыч, ох, толковый… А ведь у меня еще работа есть. Сеновал в одном месте протекает. Хочешь, покажу?

Осмелела Устинья. Глаза стали совсем шальными.

Иван Осипович поперхнулся: уж больно глаза у хозяйки бедовые.

— Чего заробел, Иван Осипыч? Какой же ты чудной. Глянем на сарай. Там всего-то одна доска отошла. Нешто в беде вдовушку оставишь?

Сусанин нутром чуял, что дело не только в прохудившемся сарае, и с каким-то стыдливым, мятежным чувством залез по скрипучей лесенке на сеновал, кой овеял его пряным, дурманящим запахом. А Устинья поднималась с трудом, ноги не слушались, хмельная голова кружилась.

— Да подай же руку!

Иван Осипович мягким, легким движением втянул Устинью на сеновал, и у той подкосились ноги, и она, чтобы не упасть, невольно обвила горячими руками тугую, сильную шею старосты, прижавшись к нему всем жарким податливым телом.

— Ох, держи меня, крепче держи!

Держал, сладостно держал, ощущая, как бунтует его плоть.

Устинья же с полустоном выдохнула:

— Люб ты мне… Уж так люб!..

* * *

Первый раз не дождалась Антонида отца на ужин. Он вернулся лишь утром. Иван Осипович смущенно кашлянул в кулак.

— Ты уж прости меня, дочка. Вечор припозднился.

Антонида пытливо посмотрела в стеснительные глаза отца и все поняла.

— Устинья… Бесстыжая!

Отец смолчал, не ведая, что и говорить, а Антонида произнесла в запале:

— Окрутила, змея подколодная! На избу нашу позарилась. Хозяйкой помышляет стать. Не быть тому, а коль сам приведешь — из избу убегу!

— Да ты что, дочка? У меня того и в уме нет. Чего напустилась?

— Не хочу, не хочу Устинью!

— Сказал же тебе, не приведу. Вот те крест!

Отец и в самом деле осенил себя крестным знамением. Антонида успокоилась: отец боголюбив, зряшные посулы перед иконой давать не будет.

— Верю тебе, тятенька.

— Вот и добро, дочка.

Иван Осипович облачился в суконный кафтан и нахлобучил на голову шапку на лисьем меху.

— До барина дойду.

Уже в дверях обернулся и честно упредил:

— А к Устинье я буду наведываться, дочка.

У Антониды глаза подернулись слезами. Отцу никак приглянулась вдовица. И чем она его околдовала? Баба как баба, ни красоты, ни стати, совсем неприметная… А может умением приласкать мужика? И что же это за умение?

Грешная мысль вынудила Антониду залиться румянцем. Прости, пресвятая Богородица! И она принялась истово молиться, а потом вновь размышляла об отце, но уже умиротворенная, полностью успокоившаяся. Отца можно понять: долгие годы он не ведал женской ласки. Каково ему было? Пусть навещает свою Устинью…

Устинью же будто подменили. Не ходит, а летает по избе да все песни поет. Неизбывной тоски, как и не было. Посвежела, расцвела, глаза счастьем брызжут. Деревенские бабы едва узнают вдовицу.

— Экая ты развеселая, Устинья. А то всё тужила, на судьбу жаловалась. Ныне же лебедушкой летаешь. С чего бы это? Того гляди в пляс пойдешь.

Бабы, конечно, ведали, но им хотелось узнать от самой Устиньи. Та вначале загадочно улыбалась, а затем с шуткой отозвалась.

— Любовь и попа плясать научит.

— Да кто ж такой выискался?

— А такой, что всем на загляденье. Недосуг мне, бабы, с вами судачить. Побегу ватрушки печь, а то ить не евши, и блоха не прыгнет.

Убегала со смехом, а бабы вдогонку:

— Ведаем твою блоху, резво прыгнет. А мы то кумекали, что у твоей блохи похотник кренделем. Ай да Осипыч!

Эх, бабы, русские бабы. У каждой забот полон рот, но веселье — от всех бед спасенье.

Дважды в неделю приходил Иван Осипович к Устинье, а уж та не ведала, чем и попотчевать, ибо оказалась стряпухой на славу.

— Блинчики на молоке со сметаной… Брусника, моченная на меду. К бортнику за медом бегала…

Предлагала то одно кушанье, то другое, да с такой мягкой просьбой, что не откажешь, хотя никакой снедью старосту не удивишь.

Всегда приходил вечор. Устинья сдвигала лавки, клала на них тюфяк, разоблачалась и протягивала к Сусанину пухлые руки.

— Иди же ко мне…

После неистовой ласки Устиньи, Иван Осипович, счастливый и утомленный, засыпал на теплой груди полюбовницы, и просыпался, почувствовав, как Устинья покрывает его нежными, сладостными поцелуями, от коих ему было настолько хорошо, что он, до предела возбужденный, набрасывался на изнемогающую от желания вдовушку, кою он и в самом деле полюбил за необузданные ласки и добрый нрав. Одного боялся: изведает Устинья о враждебном решении дочери и сникнет, погаснет ее бурная любовь. Тягостно становилось на душе Ивану Осиповичу от такой невеселой думы.

Устинья, как и всякая женщина, поди, ждет его предложения. Одно дело — полюбовница, другое — желанная супруга, хозяйка дома. Но как сказать ей неутешную правду? Язык не поворачивается.

Но Устинья сама как-то молвила. Вот уж чутье женское!

— Что-то тяготит тебя, Иван Осипыч. Не скрывай, я всё пойму.

— Дочка, видишь ли…

Сусанину стало страшно договаривать печальные для Устиньи слова, но та сама их выговорила:

— Ведаю, дочка у тебя славная, разумная и урядливая. Отца своего чтит. О том каждый в деревне скажет. Привыкла она к тебе и никого боле не хочет видеть. Не так ли?

— Воистину, Устиньюшка. Прощения прошу.

— И стоило тебе в кручину впадать. Да у меня того и в мыслях не было, чтоб между тобой и дочерью встревать.

Иван Осипович облегченно вздохнул:

— Да ведь нелегко тебе будет Устиньюшка. Без хозяина двор и сир, и вдов.

— Не ведаю, как дальше будет, но сейчас я в счастье купаюсь. Забудь о всякой кручине. Забудь! Поди же ко мне, желанный мой…

Глава 7 СУЖЕНЫЙ

Антонида, успокоившись, ни в чем не попрекала отца, а тот к ней стал еще добросердечнее. Вот что любовь делает — и на душе отрада и к дочери слова ласковые находятся.

Антонида всё подмечает и подначивает отца:

— Ты, тятенька, чарку не выпил, а уж такой развеселый, будто красному лету радуешься. Сроду тебя таким не видывала. Зима на дворе, мороз трескучий, а ты все с шутками да прибаутками.

— А что нам мороз, дочка? Мороз ленивого за нос хватает, а перед проворным шапку снимает.

— Да уж ведаю, — нашлась Антонида. — Мороз любви не остудит.

Оба глянули друг на друга и рассмеялись.

Доброе настроение Антониды подтолкнуло Ивана Осиповича к давно задуманному разговору.

— А ты, дочка, не загадываешь о суженом?

— О суженом? — улыбка сошла с лица. — Все шутишь, тятенька.

— Да уж, какие шутки, дочка. Заневестилась ты у меня. Как ни заплетай косы, а не миновать расплетать. Самая пора приспела тебе суженого подыскивать.

Антонида поняла: отец никогда просто так о серьезном деле не заговорит. «Заневестилась». Слово-то, какое кинул, будто она, как обсевок в поле. А может, так и есть?

Надолго призадумалась Антонида. За повседневными делами она как-то совсем не ощущала, что давно уже подросла, вошла в самую девичью пору, и что не за горами то время, когда может превратиться в перезрелый плод, кой не поглянется ни одному суженому. И мысль эта показалась ей настоль пагубной, что она вдруг отчетливо осознала: отец прав, как прав он всегда, когда заводит серьезный разговор.

На другой день она, покраснев, робко и стыдливо спросила:

— А что же, тятенька, ко мне женихи не сватаются?

— Тут твоей вины нет, дочка. Ко мне любой бы мужик давно сватов заслал, да меня побаиваются. Вотчинный староста! Чуть ли не правая рука барина, Осиповичем величают.

— Выходит, мне в девках-вековухах сидеть?

— Не засидишься. Погоди, женихи косяком пойдут, — улыбнулся отец.

— Мне и без них хорошо, — горделиво повела плечом Антонида, но отец ведал: последние слова дочери напускные.

И недели не прошло, как все мужики Деревнищ проведали, что староста намерен выдать свою дочь замуж, и не за какого-нибудь барского слугу, а за деревенского парня. Весть всколыхнула сосельников, тем более деревенская сваха Лукерья (именно ей дал намек староста) летала из дома в дом. Ее впускали, как самую дорогую гостью, усердно потчевали, ведая, что от ее слов, рассказанных старосте, будет во многом засвистеть судьба сына.

Лукерья же, довольная небывалым почетом и щедрым угощением, рассыпалась хвалебными речами:

— Антонида уж такая пригожая девка, что на всем белом свете не сыскать. Статная, лицом белая, коса пышная ниже пояса. А уж домовитая, в делах тороватая!

Мужики кивали, однако ведали, что дочь старосты не такая уж и раскрасавица, и все же недурна собой. В остальном же Лукерья права: девка и умна, и рачительна.

Первый мужик заявился к старосте перед масляной неделей, но получил отлуп:

— Раненько пожаловал. Впереди Великий пост, какая уж тут свадьба? На Покров дочь выдам, и чтоб всё было по старинному обряду.

Мужики приуныли, а Иван Осипович посмеивался:

«Ишь как загоношились. Пусть надежду лелеют. Мы ж с Тонюшкой торопиться не станем. Свадьба скорая, что вода полая. До Покрова к парням приглядеться надо».

В крестьянских хлопотах и заботах время стрелой летит. В цветень мимо изгороди двора старосты шел русокудрый молодец. Увидел Антониду, коя полола лук, и озорно крикнул:

— Здорово жили, Антонида Ивановна! Не подмогнуть ли?

Антонида распрямила спину, откинула косу за плечо. Опять этот Богдашка. Он и прошлым летом в первый Спас ей наливное яблочко через изгородь кинул.

— Лови, Антонида Ивановна, яблочко волшебное.

— Отчего ж, волшебное?

— А кто его в полночь скушает, тот красотой нальется.

— Да ну тебя, пустомеля.

— А вот и скушаешь, дабы губки алыми стали. Уж так любо алые губки целовать.

Антонида зарделась малиновым цветом. Впервые ей довелось услышать от парня т а к и е бесстыдные слова.

— Ступай! Видеть тебя не хочу охальник.

Но Богдашка знай лыбится белыми зубами.

— Хочешь, поцелую?

— Отца позову!

Богдашку как ветром сдуло, а Антонида еще долго не могла прийти в себя. Презорник! Костерила охального парня, однако слова его задели за живое, ибо от них веяло какой-то чудодейственной силой. Отцу она ничего не рассказала, да и Богдашка постепенно забылся. Но вот вновь он напомнил о себе.

— Без помощников обойдусь.

— Да так ли, Антонида Ивановна? Глянь, какой я сильный.

Богдашка и впрямь выглядел добрым молодцем: рослый, крутоплечий, подбористый. Но Антонида насмешливо молвила:

— Сила без ума — обуза.

Богдашка распахнул калитку и медведем ринулся в огород, в коем росли три яблони. Одна из них почему-то посохла, сиротливо шелестя единственной зеленой веткой.

— Да я это дерево с корнями вырву!

— Коль выдернешь, полцарства своего отдам и царевну в придачу, — услышал Богдашка позади себя чей-то насмешливый голос.

Обернулся — и куда прежняя озорная отвага девалась.

— Прости за вторжение, Иван Осипыч.

— Чего оробел? Выдирай древо.

— Не осилю, Иван Осипыч.

— Да ты, погляжу, не так и силен, Богдан сын Сабинин.

— Не жалуюсь, — переступая с ноги на ногу, молвил Богдашка.

Отец лукаво глянул на Антониду.

— Испытаем его, дочка? Давай-ка поборемся, детинушка.

— Да ты что, Иван Осипыч, — и вовсе засмущался Богдашка. — Не пристало крестьянскому сыну старосту подминать.

— А ты подминай. Я хоть и староста, но тоже сын крестьянский. Давай!

— Не подстрекай, Иван Осипыч. Старый ты.

— Старый?!

Тут уж Сусанину угодила шлея под хвост. Это он-то старый?

Скинул кафтан, засучил рукава льняной рубахи и подступил к Богдашке.

— Вали старика. Вали, сказываю!

Богдашке ничего не оставалось делать, как принять вызов. Тем более, дочка старосты рядом. Пусть удостоверится, какой он ловкий да сильный.

Схватились! Богдашка помышлял валить «старика» не сразу, а исподволь, дабы уж совсем не осрамить его, но когда почувствовал в руках Иван Осиповича медвежью силу, то решил бороться в полную мочь.

— Вали, вали старика, Богдашка! — натужно выкрикнул Иван Осипович и, улучив момент, оторвал детину от земли и уложил его под яблоню.

Богдашка поднимался с ошарашенными глазами. Антонида же звонко рассмеялась.

— Ну и силач ты, Богдашка. Да тебя любой старик подмышкой унесет.

Посрамленным уходил Богдашка со двора старосты, а Иван Осипович задумчиво глянул ему вслед…

После страды вновь зачастили к старосте сваты. Сусанин с уважением каждого встречал, неторопко расспрашивал и разглядывал жениха, а напоследок поднимался с лавки и высказывал одно и тоже слово: «Покумекаю». Хотя мог обойтись и без смотрин, ибо досконально знал каждого мужика и его сыновей, но стародавний обычай требовал — принять любого свата.

Антонида лишь пытала, кто приходил, и на том ее расспросы заканчивались, словно ей было все равно, кто домогается ее руки.

Лишь один мужик, имевший неженатых сыновей, не появился в избе старосты. Сабинка, тот самый Сабинка, кой прохладно относился к Ивану Осиповичу. Угрюмый, ворчливый мужик, давно решивший для себя, что порога не переступит избы старосты. Да и Богдашка, после позорного для его поединка, не питал никаких надежд на благожелательный исход. Антонида метлой погонит его с крыльца.

По всей Руси Покров шумел свадьбами, а в Деревнищах было тихо. Мужики, встречаясь, толковали:

— Зазнался староста. Нужны мы ему, как клопы в углу. Ему, вишь ли, купецкого сына подавай.

Напрасно сетовали мужики: Иван Осипович поджидал Сабинку с сыном. Он еще со цветеня решил: Богдашке быть мужем дочери. Правда, чересчур говорлив, но нравом веселый и добрый. В мать пошел: самая веселуха в деревне. Да и в работе Богдашка не из последних, от трудов не бегает. При этаком муже двор не захиреет. Одно худо — Сабинка черств, бирюк бирюком, с таким сватом сидеть за одним столом докука. Но дочке не со сватом жить.

Как-то, будто ненароком, обмолвился:

— Намедни Богдашку видел.

Антонида сидела за прялкой. Подняла на отца голову, и тот заметил в ее глазах нескрываемое любопытство.

— И что?

— Шапку приподнял, поздоровался и дале зашагал. До сих пор глаза на меня поднять боится.

— Зря ты его поборол, — вдруг высказала Антонида.

— Зря? — нарочито удивился отец. — Ах да…Полцарства бы ему отдал и царевну в придачу.

Ничего не сказала Антонида, лишь смущенное лицо к веретену склонила. Но это окончательно убедило отца, что дочь будет согласна выйти за Богдашку. Надо бирюку намекнуть.

И случай подвернулся. Шел Иван Осипович в Деревнищи к своей Устинье и увидел впереди себя увязшую в грязи телегу, тяжело груженую сеном. Лошаденку отчаянно нахлестывал вожжами Сабинка, но та храпела, выбивалась из сил, а воз — ни с места.

— Погодь, Сабинка, битьем не поможешь. Дай ей передохнуть.

Сабинка хмуро глянул на старосту, проворчал:

— Дождь вчера прошел, будь он неладный.

— С угодья на двор? А где же сын?

— На угодье оставил.

Иван Осипович огладил потную лошадь, легонько потрепал ее за холку.

— Ты уж постарайся, касатушка, помогу тебе. А ты, Сабинка, за узду тяни.

Иван Осипович ухватился обеими руками за осевшую в грязь ступицу, крикнул:

— Тяни, Сабинка!

Лошадь натужно всхрапнула и вытянула воз. Мужик головой крутанул:

— Двужильный ты мужик, староста. Должок за мной.

— Истинно. Приходи завтра с супругой. Потолкуем.

— Дык… Придем, Иван Осипыч.

На другой день состоялся «сговор», но Иван Осипович повторил свою просьбу:

— Свадьба — по старинному обряду.

Сабинка сник.

— Не суметь мне, Иван Осипыч. Почитай, весь обряд забыл, да и говорун из меня никудышный. Всё дело спорчу. Мать же намедни ногу подвернула, едва ковыляет.

— Жаль, Сабинка. Надо сватов подыскать. Потолкуй с мужиками, стариков опроси. Они, небось, кое-что и помнят.

— Потолкую.

И начались для Сабинки хлопоты! Первым делом надлежало выбрать сваху и свата. Мужики, конечно, кое-что помнили из свадебных обрядов, но каждая свадьба была с особыми изюминками, кои и вносили сумятицу. И долго бы не пришли к единому выводу мужики, если бы им не подвернулся звонарь Епишка.

— Проще простого, православные. Я в Костроме десятки раз в сватах ходил. Всё до мелочей помню.

— Брешешь, Епишка.

— У отца Евсевия справьтесь.

Справились, на что батюшка изрек:

— С молодых лет Епишка в скоморохах ходил. Частенько на боярских пирах и свадьбах обитался. Костромской владыка, царство ему небесное, непотребные дела скоморохов пресек, тогда Епишка сватом заделался. Отец же его в Ипатьевском монастыре отменным звонарем был, иногда и Епишку на колокольню брал. Тот хоть и бадяжный[179], но к каждому делу был схватчив. После кончины отца, зело добрым звонарем стал, однако в обители великий грех содеял. В Светлое Воскресение Господа нашего нерукотворного надлежало Епишке праздничный звон учинить, а тот на колокольне уснул, понеже его зеленый змий свалил. Игумен выгнал Епишку, а тут в Домнине храм воскресения возвели. Владыка меня на сей храм благословил, но упредил: искусные звонари — редкость, послать некого. Правда, есть один мастер, да зело винцо уважает. Коль даст зарок и клятву Спасителю, что с усердием будет храму служить, с собой возьми. Взял и пока слово свое держит. В урочное время всегда в колокол ударит, но от винца его, раба грешного, не отвадишь. Как с колокольни слезет, всюду чару рыщет, аки зверь лесной добычу.

— Изрядно ли Епишка свашил, батюшка?

— Изрядно, дети мои. Токмо пригляд за ним нужен.

— Приглянем, отче.

Мужики, благо после страды больших дел не было, и предстояла сытная свадьба, подались к звонарю.

— Так и быть, Епишка, быть тебе сватом.

И все же один из мужиков усомнился:

— Как бы чего лишнего не брякнул. Староста может и завернуть экого свата.

Епишка осерчал:

— Не пойду сватом.

— Да как же так? — подивились мужики. — То немалая честь от всего мира.

— Не пойду, еситное горе!

«Еситное горе» было для Епишки наивысшим сквернословием, но почему «еситное» мужики так и не познали.

Звонарь даже шапку оземь.

— Не пойду, коль мне доверья нет.

— Тьфу, дитё неразумное, — сплюнул один из почтенных стариков, дед Шишок. — Да кто о том говорил? Я того не слышал. А вы слышали, мужики?

— Не слышали! — хором закричали сосельники.

— Добрый сват Епишка!

Дед Шишок поднял над облезлым треухом сморщенный палец.

— Во! Чуешь, Епишка, как в тебя обчество верит?

— Чую, дедко, — рассмеялся Епишка, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. — Пойду свашить, да вот токмо, еситное горе, наряд у меня не боярский.

Наряд у Епишки и в самом деле был неважнецкий, но Шишок успокоил:

— Ничо, обрядим. А ну, православные, глянем в сундуки!

Испокон веков самую лучшую сряду на Руси хранили в сундуках. И часу не прошло, как стал Епишка хоть куда. Нашли для свата голубой суконный кафтан, шапку на лисьем меху и даже белые сапожки из юфти.

Сложнее дело оказалось с подбором свахи. Мужики и так и сяк прикидывали, но ни одна из баб на звание свахи не подходила.

Пришлось старосте идти в хоромы.

— Прошу прощения, барин. Дело у меня семейное. Дочь хочу замуж выдать.

— Доброе дело, Иван Осипович. Рад помощь оказать. В чем нужда?

— Да не столь она и велика, но и немала. Сваху не можем сыскать, дабы старинный обряд ведала.

— Чего ж искать, Иван Осипович? Не тебе ли знать, кто у нас старинные обряды ведает.

— Мамка Улита Власьевна, что твою дочь пестовала. Но, боюсь, откажет.

— Тебе, может, и откажет, а меня послушает. Не такая уж она и старая, во здравии и полном разуме. Так что будет тебе сваха.

— Не забуду твоей доброты, барин.

— Пустяки, Иван Осипович.

Улиту Власьевну даже уговаривать не пришлось. Обрадовалась:

— Докука мне без Ксенюшки. С превеликой охотой сватать пойду. Никогда простолюдинами не гнушалась. Я ведь тоже не дворянского рода. Засиделась тут.

Допрежь сенная девка Улита была кормилицей Ивана Васильевича, а затем пестовала его дочь…

Осенив крестом свата и сваху, дед Шишок повелел им шествовать к дому старосты. И те чинно пошли, но звонарь вдруг почему-то повернул вспять.

— Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Епишка, — досадливо махнул рукой Шишок. — Чего тебе?

— Кочергу с помелом забыл. Без того сватать не ходят, — ответил Секира.

— Молодцом, Епишка, — одобрила Улита. — Ведаю о таком деле.

Вновь пошли: Улита с хлебом-солью, сват — с помелом да кочергой наперевес.

Иван Осипович свахой был весьма доволен, а вот Епишку принял с прохладцей.

«Баюн и бадяжник. Ужель другого мужика не сыскали?».

Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Иван Осипович начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Епишка по чину да обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не брякнул. Будто век в сватах ходил.

И Улита постаралась. Голос ее мягкий и задушевный умилил Ивана Осиповича. Когда хозяин отведал хлеба-соли, Епишка облегченно вздохнул: дело к согласию.

— Хлеб-соль принимаю, а вас под образа сажаю, — молвил по обычаю Сусанин, с легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.

Тут Епишка и вовсе возрадовался, да и Улита заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяину и чинно сели под образа.

Иван Осипович вытянул из-за иконы малый столбец.

— Дочь моя не сиротой росла. Приданое припасли. Что Бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.

— Да купец и без приданого возьмет! — забыв про обычай, весело вскричал Епишка.

Иван Осипович нахмурился.

— Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Я, чай, не нищеброд, скопил дочери малость.

Сусанин придвинулся с рядной грамоткой к оконцу, и начал не спеша вычитывать приданое. И мужикам и жениху «по тому приданому» невеста «полюбилась». Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, наконец, остановились на деревенской свахе Лукерье. Но больше всего споров выпало о «родне и гостях», кои должны были сопровождать Лукерью. Родня у жениха нашлось, а вот в «гости» набивалась вся деревня. Ведали: будет у Сусанина доброе угощение. Поднялся галдеж, кой едва унял дед Шишок:

— Угомонитесь, неразумные! Как бы вы не кричали, как бы не бранились, но всей деревне в избу старосты не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть пять мужиков. И дабы боле спору не было — кинем жребий. Любо ли?

— Любо, Шишок!

Вскоре пять счастливчиков, вкупе со сватом, свахой и смотрильщицей, направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали.

Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились Ивану Осиповичу и уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядовыми словами, Лукерья произнесла напевно:

— О купце-молодце все наслышаны. Хочется нам теперь на куницу-девицу глянуть.

— Можно и глянуть, — крякнул Иван Осипович.

Антонида вышла в голубом, расшитом шелками сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали алые ленты. Зардевшись, глянула на мужиков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола.

Мужики довольно заговорили:

— Добрая невеста!

— Цветень!

Но тут мужиков оборвала строгая Лукерья:

— С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать.

Антонида еще больше засмущалась, застыла будто вкопанная. Один из мужиков, оказавшийся обок с Улитой, заступился:

— Да полно девку смущать. Не хрома и не кривобока. Чай, видели, нет в ней порчи.

— Цыц! — прикрикнул Епишка. — Не встревай, коль обычая не ведаешь. Пройдись, Антонида.

И Антонида прошлась легкой поступью. Гибкая, рослая, с высокой грудью.

— И-эх! — сладко вздохнул дед Шишок. — Где мои младые годочки?

Улита же сидела с застывшим каменным лицом, а потом изрекла:

— Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла ли нынче пироги, девонька?

— Пекла, Улита Власьевна. Пирог на столе.

Улита придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на куски.

— Испробуйте, гостюшки.

Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки, поджаренный на конопляном масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы облизывали, хотя на коленях лежали рушники. Улита же отведала пирога самую малость.

— Сама ли пекла, девонька? Не чужие ли люди тесто месили, и не они ли в печь ставили?

— Сама Улита Власьевна.

— Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки сготовить?

— Всякое, Улита Власьевна. Первым делом хлеб ржаной да пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой — калачи братские, из пшеничной да ржаной — калачи смесные. Напеку пирогов, Улита Власьевна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их говядиной с луком, творогом да с яйцами.

— Так, так, девонька. А сумеешь ли мазуньей супруга попотчевать?

— Сумею, Улита Власьевна! Тоненько нарежу редьки, вдену ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в печь.

— Любо! — закричали гостюшки, поглядывая на корчагу с вином, к коему еще не приступали: за главного козыря была Улита, и только после ее указания можно было пропустить по чарочке. Но та, знай, невесту тормошит:

— И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и печь, как варить и готовить всяку еду мясну и рыбну ты, девонька, ведаешь… Да вот по дому урядлива ли? Не зазорно ли будет к тебе в избу войти?

— Не зазорно, Улита Власьевна. Всё вымету, вымою и выскребу. В непогодье у нижнего крыльца или сено или солому переменю, у дверей же чистую рогожину или волок положу. Грязное же — прополоскаю и высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, дабы супруг мой как в светлый храм приходил.

— Любо! — вновь гаркнули гости, и все глянули на Улиту: довольно-де невесту мурыжить.

Сдалась Улита Власьевна.

— Доброй женой будешь князю Богдану. За то и чару поднять не грех, гостюшки.

И подняли!

После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к жениху. Иван же Осипович, оставшись с дочерью, умиротворенно молвил:

— Ну, Антонида, теперь дело за свадебкой.

Посаженным отцом Богдана согласился быть дед Шишок, а посаженной матерью — Улита Власьевна. Выкликнули и «тысяцкого» и меньших дружек. Наиболее степенные мужики были выбраны в «сидячие бояре»; молодые же угодили в «свечники» и «каравайники». «Ясельничим» выкликнули одного из крепких парней, кой должен оберегать свадьбу от всякого лиха и чародейства.

А в доме Ивана Осиповича хлопотали пуще прежнего. Досужие деревенские бабы, пришедшие на помощь, обряжали избу, варили, жарили, стряпали всякую снедь, готовили на столы пиво, меды, вина.

Вскоре пришел час и девичника. Антонида, собрав подружек, прощалась с порой девичьей. Закрыв лицо платком, сидела за столом и, пригорюнившись, пела печальные песни. Глянув на отца, заплакала обычаем:

— Тятенька, родимый! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль по дому не работница? Аль я сосновый пол протопала, дубовые лавки просидела?

Иван Осипович вздыхал и помалкивал. Девки же, расплетая косу Антониды, приговаривали:

— Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй, погорюй, подруженька.

— Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, тятенька, мое дело-рукодельице чужим людям на поруганье, — еще пуще залилась слезами Антонида.

— Пореви, пореви, подруженька, пореви красна-девица. День плакать, а век радоваться, — говорили девки, распуская невестины волосы по плечам.

В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в горницу ступил добрый молодец, принаряженный малый дружка.

— Молодой князь Богдан сын Сабинов кланяется молодой княгине Антониде Ивановне и шлет ей дар.

Антонида вышла из-за стола, поклонилась дружке и приняла от него шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец темно-зеленый. Шапка да сапожки невесте пришлись по нраву, однако и виду не подала, продолжая кручиниться.

— А что же в ларце, подруженька? — спросили девки.

— Ох, не гляжу, ох, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни князя молодого, — протяжно завела Антонида.

— Открой, открой, подруженька! — закричали девки.

Антониде и самой любопытно. Вскрыла ларец и принялась вынимать на стол украшения: перстни, серьги, ожерелья… Девки любовались да ахали:

— Ай да перстенек, ай да сережки.

Но вот девки примолкли: Антонида вытянула из ларца тонкую гибкую розгу.

— А это зачем, дружка? Зачем молодой князь мне розгу дарит? — осерчала невеста.

Дружка ухмыльнулся и важно, расправив широкую грудь, пробасил:

— А это, княгинюшка, тебя потчевать.

— Меня?.. За какие же грехи?

— За всякие, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом строптива.

— Не пойду за князя! — притопнула ногой Антонида. — Не пойду! Так и передай Богдашке, — забывшись, не по обряду воскликнула она.

Но Улита тотчас поправила:

— Аль не я тебя вразумляла, как надо побыт держать? Часами всем ведала. Уж так Богом заведено, Антонида. Муж жене — отец, муж — голова, жена — душа. Принимай розгу с поклоном.

— Уж, коль так заведено, — притворно вздохнула невеста и отвесила дружке земной поклон. — Мил мне подарок князя.

Чуть погодя, наряженную Антониду под покрывалом повели под руки в повалушу и усадили на возвышение перед столом, накрытым тремя скатертями. Подле уселся Иван Осипович, за ним — сват, сваха, «сидячие боярыни», «княгинины» подружки. Сваха молвила:

— Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать по невесту.

Дружка тотчас поспешил к «князю», тот ждал его в своей избе. Выслушав дружку, первым поднялся с лавки приходской священник Евсевий, пропел тягуче:

— Достой-но е-есть!

Посаженный отец и посаженная мать, с иконами в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У «княгининых ворот» пришлось остановиться: они были накрепко закрыты.

— Пропустите князя ко княгинюшке! — закричал набольший дружка.

— Уж больно тароваты! — отвечали за воротами девки. — Много ли вас да умны ли вы?

— Много. Умны!

— А вот и сведаем. А ну-ка разгадай, дружка. Стоит старец, крошит тюрю в ставенец.

Первую загадку дружка угадал легко:

— Ставец да лучина, девки!

— Вестимо. А вот еще: родился на кружале, рос-вертелся, живучи, парился, живучи, жарился; помер — выкинули в поле; там ни зверь не ест, ни птица не клюет.

Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую, и, наконец, молвил:

— Горшок, девки!

— Вестимо. А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.

Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался, а девки стоят за воротами да посмеиваются:

— Как в лесу тетери все чухари, так и наши дружки все дураки.

Дружки носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось срам принять, да тут дед Шишок выручил; молча соединил он руки кольцом да затряс из стороны в сторону.

— Сито, девки!

Девки перестали насмешничать, выдернули засов, распахнули ворота. Все прошествовали в повалушу. Набольший дружка преподнес «княгине» сряду.

— Что говорено, то и привезено.

Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей обок с невестой.

— Прими злат ковш, сваха, а место опростай[180].

— Ишь ты, — улыбнулась сваха. — Уж больно ты проворен, князь. У меня место не ковшевое, а становое.

Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил Епишка:

— Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой. Подавай куницу да лисицу.

— Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! — весело прокричал «князь».

И одарили!

Улита уступила место жениху. Двое «сидячих боярынь» протянули между новобрачными красную тафту, чтобы те допрежь времени друг друга не касались.

На стол же подали первое яство. Батюшка Евсевий зачал молитву, а Сусанин благословил чесать и «укручивать» невесту. Улита заплела невестины волосы в косы, перевив их для счастья пеньковыми прядями. Молвила торжественно:

— Кику[181], княгине!

Кику подали «сидячие боярыни». Сваха приняла и надела ее на голову невесты.

А за столом становилось все шумней. Дед Шишок похваливал молодых да к чарке прикладывался:

— Ладная у тебя будет женка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета.

— Да ты и теперь хоть куда, — подтолкнул деда Епишка.

— Э нет, сват, не тот стал Шишок. Помни, Епишка: до тридцати лет греет жена, после тридцати — чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье — могила.

— Складно речешь, дед, — крутанул головой Епишка. — Так-то уж никто тебя и не греет?

— Никто, Епишка, — сокрушенно высказал старик.

— А чего ж чару тянешь?

— А как же без чары, милок? — подивился дед. — Чара — последняя утеха. Один бес помирать скоро.

— Вестимо, дед. Помирать — не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом.

— Цыц, собачий сын! — разошелся Шишок. — Я еще тебя переживу, абатура. Не тягаться тебе со мной не вином, ни саблей. Башку смахну, и глазом не моргнешь. Айда на двор, вражина!

Епишка захохотал, крепко обнял деда.

— Вот то Муромец! Люб ты нам, дед Шишок. Так ли, застолица?

— Люб! — закричали мужики.

Дед крякнул и вновь потянулся к чаре.

Как только подали на стол третье яство, сваха Улита молвила родителю невесты:

— Благослови, Иван Осипович, молодых вести к венцу.

Застолица поднялась. Сусанин благословил молодых иконой и, разменяв «князя» и «княгиню» кольцами, молвил:

— Дай Бог с кем венчаться, с тем и кончаться.

У крыльца избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами.

Невеста, сваха и Иван Осипович уселись в повозку, а жених и его дружки взобрались на верховых лошадей.

«Ясельничий» стоял у храма Воскресения и сторожил, дабы никто не перешел дороги между конем жениха и повозкой невесты. Подле ограды храма повозка остановилась. Антонида в сопровождении отца, свата, свахи, и всех гостей пошла к церкви.

— Про замок не забудь, — тихонько напомнила сваха.

— Не забуду, Улита Власьевна. Всё назубок заучила.

Невеста подошла к вратам, опустилась на колени и принялась грызть зубами церковный замок. Молвила по обычаю.

— Мне брюхатеть, тебе прихоти носить.

Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие полушки.

— Быть молодым богатым!

— Жить полной чашей!

— Жить, не тужить!

Отец Евсевий приступил к обряду венчания. «Сидячие боярыни» набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять — дело собинное, чуть оплошал — и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо — не к доброму житью; свеча погаснет — скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.

Молодые ни кольца не обронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтобы жить вкупе и умереть вместе. То всем гостям пришлось по нраву: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да в согласии

После венчания с Антониды сняли белое покрывало. Отец Евсевий проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Богдан бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и невеста: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни.

Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешили к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители.

— Всё, слава Богу! Повенчались князь да княгиня. Скоро будут.

Свадебный поезд тронулся к «терему» жениха. Девки пятились перед молодыми и разметали дорогу голиками. У ворот же «терема» ясельничий раскладывал «от порчи» огонь. Дед Шишок забранился:

— Ты пошто, удалец, костер палишь? Залей немедля!

— Тихо, дед. Не твоего ума.

— Это ты мне, вражина? Брось чадить!

— Уймись, дед. Коль огонь затушу — порча на молодых будет. Аль того не ведаешь?.. И вот тебе тулуп. Одевай борзо!

— Пошто мне тулуп?

— И все-то ты запамятовал, посаженный. Зачем из избы вывалился? Куда путь держишь?

— Как куды? Молодых встречать..

— Так молодых на крыльце встречают. И чтоб шуба была наизнанку. Поторапливайся, дед!

Шишок ворчливо напялил на себя вывернутый тулуп. В таком же тулупе показалась и Улита. Она ступила к захмелевшему старику и потянула его к крыльцу.

— Да не упирайся, посаженный. Ох, беда мне с тобой. Глянь, молодые подкатили. Стой, не мотайся. Держи икону.

Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили:

— Мохнатый зверь — на богатый двор.

А жениховы дружки закричали:

— Здравствуйте, князь с княгиней, бояре, боярыни, сваты, гости и все честные поезжане!

— Милости просим на пирок-свадебку.

Молодые и гости вошли в избу. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки.

— Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу!

Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Улита и накрыла место молодых шубой.

— Шуба тепла и мохната — жить вам тепло и богато. Милости просим, князь да княгиня.

Молодые наконец-то сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но оженки и тут не сплоховали.

Как только все уселись, гости начали славить «тысяцкого»:

— Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, подружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да с молодой княгинею!

Гости подняли заздравные чаши, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Тот стол нарядный и горделивый и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутанул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.

— Гу-ляй!

И начался тут пир веселее прежнего!

В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Ивана Осиповича, посаженных родителей благословение «вести молодых опочивать», понес жаркое в сенник. Молодые встали и ступили к двери. Иван Осипович, взяв руку дочери и передавая ее жениху, напутствовал:

— Держи жену в строгости да в благочестии.

Богдан низко поклонился и повел Антониду в сенник. Улита, в вывороченной меховой шубе, осыпала оженков хмелем.

Оставшись одни, Богдан тотчас потянулся к невесте. Жарко целуя Антониду, молвил:

— Стосковался по тебе. Буду любить тебя крепко.

Богдан поднял молодую на руки и понес на постель. Но Антонида выскользнула, молвила с улыбкой:

— Погодь, муженек. Я тебя разуть должна. Слышал, что Улита наказывала?

— Да Бог с ним! — нетерпеливо воскликнул Богдан. — Наскучили мне эти обряды. Улита и Епишка все уши прожужжали.

— Нельзя, муженек. Тятенька меня спросит. Садись, осударь мой, на лавку.

Богдан сел и, посмеиваясь, протянул Антониде правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу.

— Левый сниму.

Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Антонида рассмеялась:

— Везучая я, муженек.

— Везучая! — кивнул Богдан и понес жену на мягкое ложе.

А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Тот вошел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил:

— Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас, слава Богу?

— Все в добром здравии, дружка! — крикнул жених через дверь.

Дружка, не мешкая, известил об этом родителей жениха и невесты.

Иван Осипович довольно крякнул, а Улита не без гордости молвила:

— Блюла девичью честь, Антонида Ивановна. Не посрамила родителя.

А пир шумел целых три дня, как и по обычаю положено.

После пира Иван Осипович щедро отблагодарил Улиту и Епишку. Еще бы! Сколь сил потратили, дабы шло всё по чину да по обряду. А затем на него навалилась грусть. Не станет теперь в доме любимой доченьки.

Глава 8 И ДОБИЛСЯ-ТАКИ ТРОНА!

Судьба Ивана Сусанина причудливо переплелась с судьбой бояр Романовых.

* * *

6 января 1598 года скончался царь Федор Иоаннович. Царица Ирина, ведая тщеславные мысли брата Бориса, отказалась от престола. На девятый день после кончины Федора царица удалилась в Новодевичий монастырь, приняв им инокини Александры.

Борис Федорович истово молился в крестовой палате.

— Господи, владыка всемогущий! Все эти годы ты не оставлял меня. Ты отпускал все мои грехи и наставлял на новые деяния. Я ж был твоим верным рабом и всегда щедр к тебе. Не я ль больше всех одаривал обители? Не я ль осыпал милостями нищих? Не забудь, то Господи!

А трон был уже совсем близок. Нет опекунов, нет на Москве знатных бояр, претендующих на трон. Благодаря стараниям Бориса, многие бояре сосланы в монастыри, заточены в темницы, некоторые обезглавлены. Теперь всё решит Земский собор, но дело то на Руси было новое: никогда еще великих государей не выбирали миром. Но иного пути не было. Борис верил в дворянство, и, коль случится собор, оно переборет бояр. Не зря ж Борис Федорович благоволил к служилым помещикам, не зря потакал им и писал льготные указы.

Дворянские поместья нищали и скудели от государевых податей и бегства крестьян. Государь Иван Васильевич за три года до своей кончины повелел ввести на Руси заповедные годы. Крестьянину запрещалось уходить в Юрьев день, а чтобы он накрепко осел у господина, его велено записать в дозорные книги.

Но царь Иван сделал мало: мужиков переписали лишь в Новгородском уезде. Дворянство скудело, таяла государева казна, слабло войско. Борис Федорович указал закрепить мужиков за господами по всей державе.

Дворянство вздохнуло: коль мужик на поместной земле, будет с чего покормиться. Но кормиться вдоволь не пришлось: велики с барской запашки государевы налоги. И служилые вновь зашумели.

Годунов оказался меж двух огней: боярство недовольно заповедными летами, дворянство — податями. Все шумят, бранятся, грозятся на правителя царств Казанского и Астраханского. Борис повелел обелить усадебную запашку. Дворянство возрадовалось:

— Нынче по миру не пойдем. Стоять надо за Бориса, крепко стоять!

Улещал Борис Федорович дворян и другими милостями. Переметнулось к правителю обласканное царевым шурином и стрелецкое войско.

Боярство же не помышляло видеть на царстве Бориса. Оно терпело его, покуда был жив государь Федор. Ныне же Борисову владычеству пришел конец, не владеть ему шапкой Мономаха. Сидеть на троне человеку царского корня. Взять Шуйских, Мстиславских. А Романовы?

Романовы вот же несколько веков относились к числу самых знатных московских родов. Родоначальник их, Андрей Иванович Кобыла, был боярином еще при Семене Гордом. От пятого сына Кобылы, Федора Андреевича, повелись Захарьины-Юрьевы, а от них — Романовы. Первым Романовым считался Роман Юрьевич Захарьин, умерший в сане окольничего в 1543 году. Дети его были Никита Романович, боярин Грозного, и Анастасия Романовна — первая и любимая жена Грозного. Благодаря близости к царствующей династии Романовы пользовались большим влиянием среди знати. По пресечении же династии великих московских князей, Романовы могли претендовать на трон.

Борис Годунов отменно это понимал, но пока не решался трогать именитый род, кой изрядно поддерживает чернь Москвы. Слава Богу, недавно скончался старший Романов, но после него остались пять сыновей, Никитичей.

Каждый высокородец лелеял надежду завладеть скипетром, каждый искал себе сторонников и вел нападки на претендентов. Раздоры раскололи Боярскую думу. Влияние же Бориса Годунова с каждым днем росло. На его стороне оказались незнатные дворяне, купцы и посадские люди. Высокие роды спохватились: «Покуда мы свары вели, Бориска дурака не валял. Глянь, сколь за ним! Надо народишко от Годунова отшатнуть!..»

На другой день по всей Москве загуляли слухи: «Царя Федора боярин Годунов отравил, дабы шапкой Мономаха завладеть. Борис — цареубийца!»

Народ, всегда податливый на слухи, пришел в негодование.

— На плаху Бориса!

Годунов спешно укрылся в Новодевичьем монастыре. Путь к трону, казалось, был окончательно закрыт. Но в Москве оказался патриарх Иов, глубоко преданный Годунову. (Именно благодаря усердию Бориса ростовский митрополит Иов стал первым патриархом всея Руси). Святейший неустанно изрекал, что на Годунове греха нет, навет пущен нечестивыми людьми. Борис с малых лет был «питаем» от царского стола. Государь Иван Васильевич почитал и любил Бориса и даже посетил его дом, когда тот был в недуге.

Пастыри денно и нощно несли в народ слово патриарха, что Борис Годунов своим премудрым разумом приумножил государство Российское, победил прегордого царя крымского и непослушника — короля шведского под государеву высокую десницу привел. Борису и только Борису владеть ныне царской короной.

Народ московский утих и призадумался. А может и впрямь Борис Годунов достоин шапки Мономаха, коль за него сам святейший печется. А святейший послал по всем городам гонцов:

— Поезжайте с Богом и глагольте народу, что Москва и святая церковь желают видеть на троне Бориса Годунова. Пусть города выбирают на земский собор почтенных пастырей, бояр, дворян, купцов и дьяков.

Едва истекли сорочины по царю Федору, как Иов созвал на своем патриаршем дворе Земский собор. От имени духовенства он предложил Собору выдвинуть на престол Бориса Годунова. Собор согласился и принял «крепкое уложение», по коему на другой день надлежало всем выборным сойтись в Успенском соборе, а затем тронуться в Новодевичий монастырь и «всем единогласно с великим воплем и неутешным плачем» просить Годунова венчаться на царство.

Борис вышел к соборным чинам и народу и с неудовольствием отметил, что шествие не столь уж и велико. То худо! Надо добиться, чтобы его умоляла вся Москва.

Поблагодарив соборных чинов и толпу, Борис ответил решительным отказом, заявив, что он никогда не помышлял о троне, а ныне хочет постричься в монастырь.

Отказ Годунова привлек на его сторону большое количество москвитян. «Ишь ты, — чесали затылки посадчане, — мы его вовсю костерили, а он никак на трон и не замахивался».

Патриарх Иов повелел на всю ночь открыть для прихожан двери столичных храмов, дабы провести в них богослужения. Утром же священники вынесли из церквей самые почитаемые иконы и двинулись крестным ходом к Новодевичьей обители. На сей раз, толпа была многолюдной.

Борис был доволен. Он вышел на паперть соборного храма и… вновь ответил отказом. Пастыри осерчало пригрозили Годунову, что закроют храмы и побросают свои посохи, если Борис станет упорствовать. Годунов же «обернул шею тканым платком и показал, что скорее удавится, чем согласиться принять корону». Это произвело на народ потрясающее впечатление. Плачи, вопли и мольбы перешли в неумолчный, оглушительный клич. Его, Бориса, настойчиво и слезно просили надеть шапку Мономаха. Вот и настал его заветный час. Сколь же лет, отправляя недругов на дыбу и плаху, шел он к вожделенной цели!

Выждав минуту-другую, Борис Федорович великодушно дал согласие принять скипетр. Святейший тотчас повел его в собор и благословил на царство.

Но новый государь никогда не чувствовал себя спокойно. Со многими знатными родами покончено, но кое-кто остался. Любопытно, что у них на уме?

Глава 9 КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ

Еще в марте 1601 года Федор Никитич отослал супругу в имение Шестовых.

— Там тебе спокойней будет, Ксения. И не перечь слову моему. Завтра же с Михаилом выезжай!

Ксения Ивановна, оказавшись без мужа, не нашла покоя в Домнине. Все ее мысли о благоверном. Уж так тяжело на Москве супругу милому! Царь Борис Годунов многих знатных бояр сказнил, а других в опалу сослал. Почитай, одних Романовых пока и не тронул. Надо неустанно молиться за супруга.

Молилась, истово молилась, подолгу простаивая на коленях перед киотом. Ночами, прижимая к себе пятилетнего Мишеньку, думала сквозь слезы:

«А доходят ли мои молитвы до Господа, Богородицы и святых чудотворцев? Не отправиться ли на богомолье в Ипатьевский монастырь, в коем находится главная святыня Костромской земли — чудотворная икона Федоровской Божьей матери?»

И чем больше думала о том Ксения Ивановна, тем все больше утверждалась в мысли, что только чудотворная Богоматерь спасет ее Федора от погибели.

Поделилась своими думами с отцом, на что Иван Васильевич без особого довольства молвил:

— Федор Никитич не желал, чтобы ты, дочка, отлучалась из имения, тем паче с сыном.

— Детские молитвы, тятенька, быстрее доходят до Господа.

— Воистину, — вступила в разговор Агрипина Егоровна. — Но уж прытко дорога дальняя да ухабистая. Каково будет внучку?

— Мишенька у меня терпеливый. Уж так надо бы съездить!

— Опасно, Ксения, — хмурил широкие стрельчатые брови Иван Васильевич. — Царь родом из костромских пределов. Ныне его доброхоты духом воспрянули, и каждого недовольного Годуновым сожрать с потрохами готовы. Они-то ведают, что Шестовы приверженцы бояр Романовых.

— Правду сказывает отец, доченька. Лихо в Кострому ехать.

Ксению не убеждали никакие доводы родителей, и она встала перед отцом на колени.

— Отпусти нас с Мишенькой, батюшка. Христом Богом тебя умоляю!

Иван Васильевич тотчас встал из кресла и поднял Ксению. В жизни не было, чтобы дочь вставала перед ним на колени. Значит, она останется непреклонной в своем необоримом желании.

— Хорошо, дочка, мы поедем на богомолье.

Агрипина Егоровна ударилась в слезы, а Иван Васильевич строго молвил:

— Будет, мать, слезы лить. Бог милостив.

* * *

В простом дорожном возке сидели хозяин имения, Ксения Ивановна и Мишенка. Все в недорогом облачении, как и положено ехать на богомолье купцу средней руки.

Позади и спереди возка ехали конные дворовые люди; был среди них и вотчинный староста. Для Сусанина неожиданным оказалось предложение барина:

— Отзываю тебя с сенокосных угодий, Иван Осипович. Поедешь со мной в Кострому на богомолье.

— А кто за мужиками будет приглядывать? Они ныне на барских лугах.

На барских лугах, да еще без пригляду, мужики могли с изъяном сметать луга. Не для себя! А ведь сметать добрый стог — сноровка потребна. Допрежь, надлежит ладное остожье возвести. Нарубить березовых жердей и выложить их клетью, вершков на пять от земли; затем на остожье накидать березовых ветвей, да погуще, дабы сено не проваливалось, а уж потом ровно посреди клети поставить крепкий стожар, и только тогда можно валить на остожье сено. Умело валить, вокруг клети, дабы сено слегка перевешивалось через остожье, ибо, когда выложится стог, остожья видно не будет. Наметав сена с полсажени высотой, наверх забирается с граблями мужик и начинает принимать охапки с вил подавальщика. Вот тут от обоих мужиков и требуется зоркий глаз: сено должно выкладываться не только ровным кольцом, но и плотно утаптываться. После того, как стог будет сметан наполовину, подавальщик отдает приказ: «Зачинай сужать». Стог должен выложиться островерхим навершьем, из коего обязан торчать конец прямой стожарной жерди. Напоследок подавальщик должен несколько раз обойти стог, обчесать его, где потребуется, и уж только после этого кинуть принимальщику конец веревки, по коей мужик и спускается на землю. Теперь уже оба обходят стог. Кажись, на совесть сметали, пудиков на пятьдесят-шестьдесят, — прямой, высокий, ладно причесанный, изрядно утрамбованный. Такому стогу ни ветры, ни дожди, ни снега не опасны. Теперь можно и другой стог метать. Барское угодье велико, до тридцати стожар высятся на луговище. Доволен будет барин: сенца хватит и на животину, и на лошадей.

Но случались и огрехи, да такие, что старосте было стыдно за недосмотр. Приедут после Рождества за сенцом, а целый стог сгнил. Причину искать не надо: сено худо утоптали. Мужиков ожидало наказание, а старосте — сором…

— Наказ дай с назиданьем, управятся. Ты ж мне в поездке надобен. Время ныне, как сам ведаешь, неспокойное.

Ведал Иван Осипович, еще как ведал! На подмосковные уезды обрушились небывалые голодные годы. Страшно было слушать очевидцев, кои бежали от голода в дальние от Москвы земли. Еще два года назад, с весны в Замосковном крае шли дожди, хлеба не вызрели, ни косить, ни жать под проливные дожди было невозможно. А уж пятнадцатого августа ударил жестокий мороз. Хлеба были уничтожены. Неурожай повторился и в следующем году: новые посевы, засеянные гнилыми семенами, не дали всходов. В Замосковном крае начался жуткий голод.

«Ядоша всяку траву и мертвину, и пси, и кошки, а ин кору липовую и сосновую; а иные живые мертвых и друг друга ядоша; богатых дома грабили, и разбивали, и зажигали; тех людей имаху и казняху: овых сжигали, а иных в воду метали»[182].

Толпы голодных людей бродили по Руси. Некоторые оказались и в Костромских землях, не испытавших такого страшного бедствия.

Все слуги Ивана Шестова оружны. У каждого сабля и самопал за плечами. У Сусанина — пистоль за кушаком. Он ехал к Костроме и думал: вдругорядь пришлось вооружиться. Первый раз, когда в младых летах служил у воеводы Сеитова, другой — в почтенных годах у дворянина Шестова. Не чаял, что на шестом десятке придется в ратного человека превращаться, но чего не чаешь, скорее сбудется, лишь бы пистоль не пригодился.

По правде сказать, из дома уезжать не хотелось. Чинно, урядлива в доме. Устинья окончательно обрела счастье. Как ни хотелось уходить Антониде из родительского дома, но пришлось. Дочь — отрезанный ломоть. Издревле заведено: вышла замуж — ступай жить к супругу, тут даже царь тебе не поможет. Свят, строг обычай. В Деревнищи ушла Антонида к Богдану Сабинину, но жить в одной избе с угрюмым отцом мужа не захотела, да и Богдан понял, что лучше отделиться от родителя.

Иван Осипович помог молодым срубить новую избу, и зажили они покойно и благополучно. Через год сын народился, назвали его Данилкой. Иван Осипович был на седьмом небе. Господь не дал ему сына, зато одарил внуком. Растет здоровым и крепким, часто бывает у деда. Вот когда дом наполнился весельем. Данилка с рук деда не сползал. Антонида с Устиньей суетились у стола, а Богдан сидел на лавке и с улыбкой поглядывал на довольного тестя, некогда строгого, порой сурового, а ныне умиротворенного и благодушного.

Антонида не кидала уже косые взгляды на Устинью. Через три недели после замужества пришла в Устиньин дом и молвила:

— Чего уж теперь. Коль по нраву тебе отец, переходи в его дом.

Устинья прослезилась от радостных слов.

— Спасибо тебе, дочка. По сердцу мне Иван Осипыч. До смертушки буду его любить.

— Люби, тетя Устинья. Отец для меня дороже злата-серебра.

Лишь одного не желала Антонида, чтобы отец в другой раз шел под венец, и тогда Устинья станет ее мачехой. Но того не произошло: отец и на сей раз пожалел дочку…

Раздумья Сусанина отвлек холоп Вахоня:

— Кажись, голоса заслышались, Иван Осипыч.

— Чую, Вахоня. Быть всем наготове. Упреди барина.

Возок остановился, все изготовились к бою, ибо за последнее время в костромских лесах появились разбойные ватажки.

Из-за поворота показался десяток людей. Шли гуськом, с посошками, возложив левую руку на плечо впереди идущего. Все — старенькие, отощалые, в сирой одежде, лохмотья едва прикрывали худосочные тела; лишь впереди всех неторпко шагал мальчик-поводырь в такой же сирой до колен рубахе с длинным черемуховом подогом, за конец коего крепко ухватился слепой старец с широким холщовым мешком, подвязанным через правое плечо к левому боку ниже колена. На старце — лоскутная овечья шапка. Для всех иных стариков он большак, глава слепой артели.

— Калики перехожие, — уважительно молвил Иван Осипович.

Из возка вышли все, даже боярич в малиновом кафтанчике. А калики, изведав, что перед ними оказались люди, едущие на богомолье, запели жалобную песню о Лазаре, надеясь на подаяние.

— Не поскупись, тятенька. Окупится сторицей. Калики по многим храмам ходят. Попроси убогих помолиться за раба Божия Федора Никитича.

— Добро, дочка.

Иван Васильевич просунулся в возок; в руке его оказался увесистый кожаный кошелек. Подойдя к старцу, душевно спросил:

— Издалече идете, люди Христовы?

— Да, почитай, из Москвы, сердешный, — ответил старец.

— Никак лихо на Москве?

— Лихо, сердешный. Глад и мор великий. То — наказание Господне за злодейские дела Бориса Годунова. Спаситель припомнил ему подлое убиение царевича Дмитрия, законного наследника Иоанна Васильевича.

Слова дерзкие, бесстрашные. За такие воровские слова на Москве головы рубят. Калик же перехожих и блаженных во Христе не трогают, если такие слова будут брошены в лицо даже самому царю, но в палаты государевы их уже не приветят.

Иван Васильевич некоторое время помолчал, переваривая бесстрашную речь калики. Много правды в его колючих словах. Годунова ненавидят не только чернь и бояре, но и великое множество дворян, недовольных последними указами нового царя, кой приказал учинить помощь голодающим в уездах, отбирая запасы у владельцев служилых поместий. Но и эта мера не могла помочь голодному люду, ибо владельцы поместий, не желая лишиться больших доходов, путем мзды столковывались с царским чиновниками. Борис издал указы, дабы помещики, прогоняя холопов, выдавали им отпускную и чтоб опять в Юрьев день крестьяне могли переходить от одного господина к другому.

Дворяне роптали и не помышляли отказываться от своих прав на крестьян. Особенно негодовали помещики и служилые люди юга, где голода не было, но Борис приказал отбирать в государеву казну хлеб для голодающих центра Руси…

— И в других города лихо? — прервав молчание, спросил Шестов.

— Лихо, сердешный. Всюду костлявая старуха гуляет. От мора не посторонишься: он чина не разбирает. Голод такой лютый, что никакого нам подаяния. Глянь на убогих. Кости что крючья, хоть хомуты вешай.

— Вижу, старче.

Ксения Ивановна жалостливо смотрела на изможденных людей, а затем вновь глянула на отца.

— Пусть Мишенька подаяние подаст. Дети — благодать Божья. Подашь, Мишенька?

Боярич испуганно глядел на калик. Никогда он не видел таких странных людей — слепых, отощалых, в лохматых рубищах, от коих несло затхлым духом.

— Да ты не пугайся, сыночек. Их надо пожалеть, ибо они Божьи люди. Пойдем вместе, ты только денежки подавай.

С матушкой Мишеньке не страшно и он пошел вдоль калик, вкладывая в их тощие заскорузлые ладони, приготовленные матерью мелкие серебряные монеты.

— Примите, Христовы люди и помолитесь за раба Божия Федора Никитича. Каждому — по полтине серебром, — молвил Иван Васильевич.

Старец-большак, услыхав о таких громадных деньгах, не упал на колени, а лишь с достоинством поклонился.

— Спаси тебя, Господи, и как звать тебя, добрый человек?

Шестову не захотелось называть себя дворянином, а посему отозвался просто:

— Раб божий Иван.

— Спаси тебя, Господи, — вновь изронил старец и добавил. — О здравии раба Божия Федора Никитича всюду помолимся.

Ксения Ивановна благодарно посмотрела на отца.

Добрую четверть своих дорожных денег передал каликам и Иван Осипович, хорошо ведая, что не подать слепому нищему — тяжкий грех.

Немало уже за плечами лет Ивану Осиповичу, и он всегда с особой теплотой вглядывался в лица калик, бредущих гуськом. Подойдут старцы к селу, запоют жалобные божественные песни о том, как Лазарь лежал на земле в гноище, или как Алексей — человек Божий жил у отца на задворьях. Ничего так не любит деревенский народ, как слушать эти жалостные сказания о людской нужде и благочестивых Богу угодных подвигах сирых и неимущих. Так они толковы, понятны, что слова прямо в душу просятся и напев хватает за сердце…

Подойдут к избе, постучатся.

— Войдите, Христа ради.

— Спаси тебя, Господи.

Добрый человек гостей своих не спрашивал: как зовут и откуда пришли? А накрошил в чашку ржаного хлеба и доверху налил в нее молока и посадил к столу: ешьте с дорожки во славу Божию… А уж потом:

— Давно ли, миленький старичок, не видишь ты Божьего света?

— Отродясь, христолюбивый. Родители таким на свет Божий выпустили.

— И как же ты белый свет представляешь?

— С чужих слов, родимый мой, про него пою, что и белый он, и великий он, и про звезды частые, и про красное солнышко. Все из чужих слов. Вот ты мне молочка похлебать дал. Вкусное оно, сладкое. Поел его — сыт стал, а какое оно — так же не ведаю. Говорят, белое. А какое, мол, белое? Да как гусь. А какой, мол, гусь-то водится? Так вот во тьме и живу. Что скажут — тому верю. Но запомни, родимый мой, что слепой не токмо сказки сказывает да божественные песни поет, но и мастерить может. Лапти, корзины и домашнюю утварь.

Иван Осипович как-то сам видел, как слепец лапотки плел. Сидел он в теплом куту избы, в темном месте. Обложили его готовыми лыками, и кочедык[183] в руках, неуклюжая деревянная колодка под боком. Драли эти лыки сами хозяева, дома в корыте обливали кипятком, расправляли в широкие ленты, черноту и неровности соскабливали ножом.

Слепец же отбирал двадцать лык в ряд, пересчитывал, брал их в одну руку, в другую — тупое шило и заплетал подошву. Поворачивал кочедык деревянной ручкой, пристукивал новый лапоть. Выходил он гладким и таким крепким, что дивились все, как умудрил Господь слепого человека то разуметь? И свету не надо жечь про такого работника…

Калики пели, а Сусанину невольно думалось: сколь же они верст отшагали, сколь наслушались всего! Иногда самому хотелось оторваться от сохи, повседневных крестьянских забот и пошагать вкупе с каликами по тореным и нетореным запутицам, — через росные цветущие луговища и дремучие леса, дабы, забыв обо всем на свете, подышать вольным воздухом, послушать звонкие трели соловьев и благозвучное, заливчатое пение других луговых и лесных птиц, дабы безмятежно посидеть у зеркальной тихой реки или подле хрустально чистого, серебряного родника. Душа бы пела, отдыхая от извечной крестьянской работы, при коей и ликующей природы не замечаешь. И как жаль той чарующей красоты, коя проходит мимо тебя и порой подталкивает человека: распрями спину, оглядись, прислушайся! Ведь жизнь так коротка, она всего лишь короткая тропинка от рождения до смерти.

Редкий человек оглянется. Редкий человек прислушается, забыв о своей суетливой бренной жизни.

Глава 10 РАЗБОЙНАЯ ВАТАГА

Как и условились с дочерью, ранним утром Иван Васильевич остановил возок за две версты от Костромы. Ксения Ивановна переоблачилась и стала походить на молодую, не столь богатую купеческую жену. Она никогда не бывала в Ипатьевской обители, и теперь ее тем паче никто не мог узнать из местных костромских господ. Попы же имени не спрашивают.

Ивана же Васильевича в Костроме хорошо ведали, а посему, дабы не рисковать дочерью и внуком именитого московского боярина, он и остановил возок в предместье города, в селе Дубровке, что на самой реке. Село было торговым и занималось рыбной ловлей.

— Прикинусь купцом и закуплю вяленой рыбы, а ты, дочка, поезжай с Мишенькой к обители. Буду ждать тебя после обедни. С тобой поедут четверо дворовых да Иван Осипович. Без оружья, вестимо.

— А тебя, тятенька, местные мужики не приметят?

— Не тревожься, дочка. Я тут сроду не останавливался… А ты, Осипович, делай, как и столковывались. Даже в храме не оставляй без пригляду дочь и внука моего.

— Чай, с понятием, барин.

Возвращалась домой Ксения Ивановна со светлой, окрыленной душой. Они с Мишенькой приложились к чудотворной иконе и горячо ей помолились. Сыночек еще заранее заучил слова молитвы, и когда она внимала его тихим и проникновенным словам: «Помоги чудотворная Федоровская Богородица в молитвах своих перед Господом моему родному тятеньке, рабу Божию Федору Никитичу, дабы дал ему здоровья и отвел от злых людей», то слезы умиления бежали из ее глаз, и она всем сердцем чувствовала, что с супругом ничего худого не содеется, и что вскоре примчит гонец из Москвы, кой поведает радостную весть: к себе кличет Федор Никитич.

Плакала, молилась, ставила свечи, вставала на колени, а Иван Осипович, тем временем, стоял на мужской половине храма, исподволь поглядывал на Ксению Ивановну и тоже осенял себя крестным знамением; допрежь просил просвирню, дабы та записала для поминовения рабов Божьих Осипа, Сусанну и Настену, а также подал запись за здравие Ивана, Антониды, Даниила и Устиньи.

Полностью отстояв обедню, вышли к возку, не забыв подать милостыню нищим, заполонившим паперть.

— Слава тебе Господи! — размашисто перекрестился Иван Васильевич, увидев возвращающихся богомольцев.

Поцеловал Ксению и внука, поблагодарил старосту, и возок отправился к имению. Холопы приторочили к седлам два короба с воблой.

На полпути Ивану Осиповичу показалось, что вслед за возком вдоль дороги кто-то сторожко крадется: то сухая ветка хрустнет, то листва зашуршит, хотя было душно, как перед грозой и даже слабого ветра не ощущалось. Но проходило какое-то время и опять все стихало.

«Погрезилось, — решил Иван Осипович. — А может, зверушка пробежала».

Не погрезилось! Вдоль дороги воистину крался лихой человек, ожидая, когда поезд остановится, дабы отдохнуть от тряской дороги. Господа выйдут из возка, а слуги сойдут с коней. Их всего десять человек, но когда они на конях, да еще с оружьем, биться с ними будет нелегко. Напасть на них надо врасплох, когда они, отстегнув сабли и положив на землю самопалы, примутся за снедь. Вот тогда и надо бежать к ватаге, коя тихо идет за возком, отступив на полверсты.

В ватаге три десятка человек. Люди злые, ожесточенные, на все способные. Атаману Лешке лет под сорок. Дюжий, сухотелый, с дерзкими глазами, заросший косматой бородой. Все его зовут Лешаком, но он не в обиде, ибо лешего каждый человек страшится.

Когда-то вся ватага была на службе у князя Василия Шуйского. Тот, сквалыга из сквалыг, не захотел кормить холопов в голодные годы и прогнал их со двора, не выдав отпускных грамот. А без них — ты меж двор скиталец, нищеброд. Вот из таких людей и сколотил Лешак разбойную ватагу, кою судьба занесла в костромские земли, где народ хоть и стал жить победнее, но пока еще не испытал лютого голода.

В Дубровке оказался соглядатай ватаги, кой заприметил подозрительный возок, похожий на крытую крестьянскую подводу, но сопровождаемую десятком оружных людей.

Лешак, человек хитрый и здравый умом, тотчас скумекал:

— Тут что-то не так, братцы. Простой купчишка с такой охраной не ездит. Один самопал больших денег стоит. Есть у него калита и немалая.

Поезд остановился, когда бояричу захотелось сходить по надобности. Обычно в хоромах его отводил в уборенку постельный слуга, здесь же Иван Васильевич попросил его оправиться на обочине, но боярич застеснялся. Тогда Ксения Ивановна повела его в лес.

Вскоре все увидели, как из-за поворота дороги высыпала толпа кудлатых мужиков с кистенями и дубинами. Они стремительно приближались, — страшные и свирепые, готовые размозжить черепа людям «купчишки».

— За оружье! — закричал Шестов, а Иван Осипович метнулся в лес, туда, куда отошла Ксения Ивановна с сыном.

Они, было, побежали на шум битвы, но их вовремя остановил староста.

— Нельзя к возку, Ксения Ивановна! Лихие напали.

— Но… Но там же тятенька, — еще не совсем понимая, что произошло, молвила Ксения Ивановна.

— Иван Васильевич отобьется. Вам же с сыном следует в лесу переждать.

Ксения Ивановна прислушалась к реву, гаму и отчаянным крикам, и ее охватил ужас. Разбойники!

Мишенька тихо заплакал, его лицо стало бледным и напуганным.

— Ради Бога, уведи сына подальше в лес, дабы он ничего не слышал. Ради Бога, Ксения Ивановна! А мне надо к Ивану Васильевичу.

— Хорошо, Иван Осипович. Я все поняла.

Ксению Ивановну охватил еще больший страх: она может потерять последнего сына. Четверо: Федор, Никита, Василий и Андрей — обретение ее пылкой любви — умерли совсем в младенческом возрасте, выжили Михаил и Татьяна. Дочь Федор Никитич оставил в Москве, а вот наследника Мишеньку повелел отвезти в родовое имение Шестовых. Наказывал:

— Денно и нощно береги сына. Один он у нас остался.

Берегла и вот напросилась в Ипатьевскую обитель. Уж так хотелось помолиться за спасение души мужа любого. Отец же не отпускал, словно беду предчувствовал. И вот она грянула, и теперь один Бог ведает, чем все закончится. На дороге разыгралась настоящая сеча. Господи, надо забиться в заросли и молиться, молиться в ожидании благополучного исхода.

— Молись и ты, Мишенька, за спасение дедушки. Повторяй за мной…

Мишенька всхлипывал и молился.

Сусанин выскочил из леса, когда битва была в самом разгаре. Разбойники остервенело наседали, хотя и потеряли несколько человек. Иван Васильевич, побывавший на войне и познавший стычки с ливонцами, отчаянно отбивался саблей и неистово кричал:

— Не выходить из кольца! Не выходить!

Холопы старались выстроить кольцевую оборону, но действовали неумело. Двое из них были сражены дубинами и кистенями. До самопалов дело не дошло, ибо слишком внезапно налетели разбойники.

Сусанин метнулся к лихим с длинной суковатой орясиной, коя была крепка и увесиста.

Лешак, орудовавший дубиной впереди ватаги, ничего не мог осмыслить, когда услышал позади себя дикие вопли. На миг оглянулся и увидел, как дюжий мужик валит орясиной соватажников. Черепа трещат. Другие разбойники успели отпрянуть в стороны.

— Смять, смять его! — заорал лешак, и запоздало почувствовал, как орясина прошлась по его плечу. Рухнул наземь и бешеные глаза его содрогнулись от страха: пожилой мужичина направил в его сторону пистоль.

— Не убивай, — прохрипел Лешак. — Я прикажу ватаге разойтись.

Сусанин глянул на Ивана Васильевича, кой стоял с окровавленной саблей и от коего так и не отскочили разбойники, увидев поверженного атамана.

— Не стреляй. Пусть уходят.

Лешак с трудом поднялся, зло глянул на обидчика с пистолем, и все тем же хриплым голосом произнес:

— Всем вспять. Павших заберите.

Тяжело, с перекошенным от боли лицом возвращался Лешак с разбойниками к изгибу дороги, держась за повисшую плетью руку. Едва ли ее теперь выправит костоправ.

Иван Осипович заспешил в лес, окликнул:

— Ксения Ивановна!

Та немедля отозвалась. Вышла к старосте с сыном, кой все еще продолжал плакать.

— Ну, чего ты так перепугался, боярич, а?

Вскинул мальчонку на руки, прижал к груди, и боярич доверчиво обвил его шею ручонками.

— Теперь все ладно. Дедушка тебя ждет.

— Дедушка? Хочу к дедушке.

Сусанин так и вышел к возку с бояричем на руках.

Глава 11 ЗЛОДЕЯНИЯ БОРИСА

Бог не только милует, но и испытывает, порой сурово и тяжело. В народе всё последние годы не прекращали ходить слухи, что Борис Годунов убил царевича Дмитрия. Тот-де всячески открещивался, но народ не уставал твердить:

«Которая рука крест кладет, та и нож точит».

Дьявол, говорит летописец, вложил Борису мысль все знать, что ни делается в Московском государстве. Думал он об этом много, как бы и от кого все изведать, и остановился на том, что кроме боярских холопов, изведать больше не от кого. С кого начать? Да, пожалуй, с князя Федора Шестунова, доброхота бояр Романовых.

Тайные соглядатаи Годунова вышли на словоохотного холопа Воинку. Тот поведал, что князь Федор Дмитриевич Шестунов частенько наведывается к Романовым, никак чего-то оба замышляют, но чего — холоп не знает. Но этого Годунову было достаточно, дабы положить начало доносам. Шестунова пока оставили в покое, а Воинку выставили перед Челобитным приказом на площади и перед всем честным народом огласили его службу и раденье, объявив, что царь жалует ему поместье, и велит ему служить в детях боярских.

И что тут началось! «Это поощрение произвело страшное действие: холопы начали умышлять всякое зло над своими господами». Сговаривались по пять-шесть человек, из коих один шел доносить, другие становились послухами.

И вновь посыпались от царя деньги и поместья, еще больше расширяя круг доносчиков. Клеветали друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, даже жены на мужей, дети — на отцов. Потомки Рюрика наушничали друг на друга, причем мужчины доносили царю, женщины — царице. «И в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали — ни при одном государе таких бед никто не видел».

Подан был донос и на Романовых, чего особенно жаждал Борис Годунов. Дворовый человек боярина Александра Никитича, Вторашка Бартенев, тайно заявился к дворецкому Семену Годунову и объявил, что готов исполнить царскую волю над своим господином. Семен встретился с государем, на что тот молвил:

— Надо набрать в мешок разных кореньев, и пусть сей Вторашка положит их в чулан Александра Романова.

Вторашка так и сделал, а затем вновь явился во дворец и доложил, что у его господина припасено на государя отравное зелье. Годунов немедля послал окольничего Салтыкова обыскать хоромы Романова. Тот нашел мешок и доставил его на двор к патриарху Иову. Святейший повелел кликать народ, перед коим высыпали коренья из мешка. Тотчас приказали привести всех Романовых. Бояре сказывали, что никаких кореньев и в глаза не видывали. Но обличитель неизменно толковал:

— Боярин Александр Романов, сговорившись с братьями, заготовили отравное зелье. Помышляли царя извести!

Романовых взяли за пристава вкупе со всеми родственниками и приятелями — князьями Черкасскими, Шестуновыми, Репниными, Сицкими, Карповыми.

Федора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича Черкасского не раз доставляли в пыточную башню; людей их, мужчин и женщин, пытали и подговаривали, дабы они что-нибудь сказали на своих господ, но ничего от них не добились.

Наконец в июне 1601 года состоялся приговор Боярской думы: Федора Никитича Романова, «человека видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом» постригли и под именем Филарета сослали в Антониев-Сийский монастырь. Жену его Ксению Ивановну также насильственно постригли и под именем Марфы сослали в далекое Заонежье — Толвуйский погост. Александра Никитича — в Усолье-Луду, к Белому морю; Михайлу Никитича — в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича — в Пелым; Василия Никитича — в Яренск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с детьми Федора Никитича, пятилетним Михаилом и маленькой сестрой Татьяной, с их теткой Настасьей Никитичной, с женой Александра Никитича — на Белоозеро; князя Ивана Черкасского — в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого — в Кожеозерский монастырь; других Сицких, Шестуновых, Репниных и Карповых разослали по разным дальним городам.

Но только двое из братьев Романовых, Филарет и Иван, пережили свою опалу.

Борис Годунов настолько ополчился на Романовых, что действовал как изувер. Ксения Ивановна умоляла не разлучать ее с малолетними Мишенькой и Татьяной, но царь жестоко повелел:

— Чада Федора Романова не должны пребывать с матерью. Отправить их с теткой на север, на Белоозеро.

Пятилетнего Михаила и шестилетнюю Татьяну вкупе с теткой Анастасией Никитичной увозили в метельный февральский день. Тетка с тоской смотрела на печальные лица детей и утирала концом убруса неудержимые слезы.

«Пресвятая Богородица, — горестно думала она, — чад-то малых, за что царь нещадно наказывает? За что безгрешным такие муки принимать? Жить им ныне в хладных землях и темницах без отца и матери. Как же они все вынесут, деточки несчастные!..».

Исходила скорбными слезами Александра Никитична.

Глава 12 КРЕСТЬЯНСКАЯ ДУША

Дворянина Ивана Шестова Борис Годунов покуда оставил в покое: в крамоле не замечен, живет далеко, и на государев престол не замахивается. Куда уж ему о царском столе помышлять?

Но была более веская причина: дворянство, на кое когда-то опирался Годунов, в последние годы все больше недовольны царем, а посему наказание Шестова лишний раз возбудит служилых людей.

Но умиротворения на душе Ивана Васильевича не было: ссылка зятя, дочери и их детей настолько его угнетали, что он потерял покой и сон. Особенно печаловался о внуке Мишеньке, ибо настолько полюбился ему этот мягкий, нестроптивый мальчонка, что только и думал о нем.

Агрипина Андреевна и вовсе извелась. Да как же такого махонького в этакую одаль увезли? Прости Господи, но нет ни стыда, ни совести у Бориса Годунова. А ведь из костромских дворян, захудалых, со скудным поместьем; над кривоглазым отцом его вся Кострома потешалась. Мог ли кто подумать, что сопливый Бориска в цари выбьется и почнет измываться над малыми деточками. Ордынская кровь!

Жалел боярича и Иван Осипович. Он даже себе и представить не мог, чтобы его внуки Данилка и Костенька оказались на месте детей Ксении Ивановны. Сестру Михаила он никогда не видел, но все равно сокрушенно толковал Устинье:

— Девочке вдвойне тягостней. Худо поступил царь. Что народ о нем скажет?

— А народ давно уже сказал, — сердито, что было ей несвойственно, отозвалась Устинья. — Не он ли маленького царевича Дмитрия загубил? Теперь за других детей принялся.

За свою жизнь ни одного царя не осуждал Иван Осипович — ни Ивана Грозного, ни Федора Иоанновича, а вот к Борису Годунову у него было с отроческих лет враждебное отношение. Не из-за него ли он когда-то в бега подался? Не из-за него ли хватил горюшка через край, потеряв мать, Настену и Аленку. Лишь спустя много лет вздохнул с облегчением, когда повстречался с дворянином Шестовым.

Невзлюбил Годунова народ. Такого лихолетья, как при Борисе, на Руси не было. Черные люди за топоры и рогатины схватились. Чу, на Москву атаман Косолап большое войско ведет. Неугоден народу стал царь. Да и только ли народу? Дворянин Шестов хоть и скрывает свои мысли, но по лицу его видно, что Годунову он — недоброхот… О внуке прытко тоскует.

Когда Сусанин вышел из леса на руках с бояричем, то Шестов земно ему поклонился.

— Умирать буду, но твоего радения, Иван Осипович, не забуду. Спас ты не только меня, но дочь с внуком.

Чуть в ноги не повалился дворянин. Его понять немудрено: для него дочь и внук — самые дорогие люди. Вернувшись в хоромы, Иван Васильевич, пригласил Сусанина в хоромы и подал ему десять рублей серебром, но Иван Осипович отказался:

— Прости, барин, но я не ради денег старался.

— А чего ради?

Но Иван Осипович с таким укором глянул на барина, что тот повинился:

— Это ты меня прости, Иван Осипович. Сколь тебя не ведаю, но корысти в тебе не примечал. Ты даже на вотчинного старосту не похож. И в тиуны тебя ставил, и в приказчики, но твое крестьянское нутро не переделаешь.

Не переделаешь, барин, раздумывал Сусанин. Тиуны и приказчики живут на господском дворе, а его дело при мужиках быть, только среди них он чувствует себя непринужденно и вольно, когда «крестьянское нутро» само тянется к матушке-земле и придает ему живительные силы. Мужик пашет и он, Сусанин, берется за соху, мужик работает на луговище, и он шаркает косой, мужик молотит хлеб, и он гремит цепом по янтарным колосьям…

В первые годы мужики дивились:

— Допрежь ни один староста, ни за соху, ни за лукошко не брался. Везли ему и хлеб, и сено, и полти мяса. Не горбатился. Этот же всё своими руками на прожитье добывает. Чудной мужик.

Потом привыкли, хотя некоторые и досадовали: с поля раньше не уйдешь, пока староста от сохи не оторвется. И так в любом деле. И чего надрывается?

Сусанин видел недоуменные глаза мужиков и лишь посмеивался. Как же вам не понять, страдники, что только в работе он отдыхает душой. Воистину, нелегко ходить за сохой, но когда ты чувствуешь, какие дурманящие запахи исходят от заждавшейся мужика земли, то сердце ликует: ты — пахарь, дарующий жизнь будущей ниве, коя тебя и вскормит, а значит, и принесет радость в дом.

Разумеется, случались и неурожайные годы, когда хлеб погибал на корню от засушливого лета, бесконечных проливных дождей, или от битья градом. Мужики жили впроголодь, да и староста блины с ватрушками не уплетал. Жил, как все, но барину не кланялся, у коего хлебных запасов на пять лет. Собирал на сход обеспокоенных мужиков, подбадривал:

— Упросил господина нашего в барских лугах поохотиться. Авось туров и кабанов забьем. Скопом-то на зверя сподручней идти. Да и неводом по реке побродим. С мясом и рыбой не пропадем. А в бортных лесах медку добудем, чай, не все дупла косолапый очистил. Зимой же авось и на берлогу набредем. Силки же на зверушку каждый умеет ставить. Проколотимся зиму, мужики.

Мужик — каждый по себе — многого не добудет, артелью же — города берут. Выживали, с голоду не пухли, и все больше Сусанина уважали. Но с приходом весны мужичьи лица вновь становились угрюмыми. Охотой и рыбной ловлей зерна не добудешь. В хлебных сусеках — кот наплакал. Нет ничего страшнее, чем остаться без посевного жита. Выход один: либо к богатому боярину бежать, либо на монастырские земли, на коих владельцы, дабы удержать крестьян, на жито не скупились. Но бежать с насиженных мест — самое худое дело. На одном месте и камень прорастает. Вот в такие голодные весны и приходил староста к Шестову.

— С превеликой нуждой к тебе, барин. Мужикам нечем пашню засевать. Худой был хлеб в минувшее лето.

— Ведаю, Иван Осипович, и моя нива оказалась скудная. Много ли жита мужикам понадобится?

— На каждую десятину две чети[184] ржи и четыре — овса.

— Многонько. И рад бы помочь, Иван Осипович, но мои закрома не такие уж и обильные. Одну дворню чего стоит прокормить.

Дворни у Шестова было немало: повара, конюхи, седельники, кузнецы, сапожники, плотники, винокуры, медовары, сокольники, ловчие, псари-выжлятники и оружные послужильцы, сопровождавшие барина в поездках в Кострому и по вотчине. И впрямь, прокорми такую ораву!

Но Иван Осипович отменно ведал, что Шестов без больших хлебных запасов не живет, а посему не отступался:

— Разумею, барин, дворня немалая, хлеба много идет, но, боюсь, закрома и вовсе оскудеют, коль мужики в бега кинутся.

— В бега? — посуровел Шестов. — Сыск учиню.

— Изловить авось и удастся, но проку не будет. Что толку от мужика с пустым лукошком? Никакого оброка, одни убытки барину.

— Ты меня уму-разуму не учи, Иван Осипович. Сам ведаю… Ну да ладно, прикину свои сусеки и скажу погодя.

Сусанин уходил из имения без тревоги: Шестов без жита крестьян не оставит. Он-то не хуже старосты ведает, что мужиков сыском не удержишь. То — большая беда для барина, ибо сколь бы не убежало крестьян, ему надлежит выплатить в государеву казну за каждого беглого, ибо каждый мужик Поместным приказом в писцовые книги занесен. Без посевного жита оставить — и того хуже: без оброка хлебный запас вытаит как весенний снег. А с каких шишей выставлять ратников на войну? Не просто ратника, а конного, в полном вооружении, с запасным конем — с каждых сто четей[185] земли в одном поле. Ведал Иван Осипович, что дворяне, дети боярские и новики должны были являться на службу «в сбруях, латах, бехтерцах, панцирях, шеломах и в шапках мисюрках[186]»; кои же ездят на бой с одними пистолями, то кроме пистоля обязаны иметь самопалы или пищали мерные.

Мужичий оброк нужен как воздух. Облагодетельствует мужиков барин, дворне укажет потуже пояса затянуть, но оратаев в беде не оставит. Без пахотника не будет ни воина, ни бархатника.

Начало сева никогда без старосты не обходилось. Только по его слову брались за лукошко. Выйдет Иван Осипович на вспаханное поле, походит босыми ступнями и молвит:

— Сыровато мужики, но овес можно кидать.

А вот с ржаным житом не торопился. Через два-три солнечных дня вновь прохаживался босыми ступнями, запускал в землю ладони поглубже и говорил:

— Прогрелась. Самая пора лукошки брать.

Мужичья страда. Она всегда памятна своими обрядами. Не начинают ни орать, ни сеять, ни косить, ни жать, не помолившись Господу, не попросив у него благословения на каждую работу.

Обычно встанешь у поля и повернешься в ту сторону, откуда по приметам исходят благоприятные предзнаменования: ясное небо и тихий благовейный ветерок. Набожно поклонишься на все четыре стороны и, постояв некоторое время на своей полосе, наблюдаешь за полетом и криком птиц. Следишь и за первой поступью лошади, когда впрягаешь ее под соху и, непременно осенив себя крестным знамением, молвишь:

— Благослови Господи Иисусе Христе!

Никогда не забыть Сусанину и обряда, когда перед севом совершается на поле молебен. А происходило это еще в ярославской Курбе. Батюшка читал заклинательные молитвы, изгоняя нечистых духов, а затем благословлял мужиков и баб. После того наступало самое значимое из всего обряда. Здоровенная баба (непременно баба!), поцеловав крест, ступала к попу, обхватывала его во всем облачении поперек и перебрасывала через себя наземь.

Мужики принимались катать попа по ниве и восклицать:

— Уродись тучный сноп, как толстый поп!

Батюшка терпит, несмотря ни на грязь, ни на кочки. Если бы он воспротивился такому обряду, то мужики бы попеняли:

— Ты, отче, знать не желаешь нам добра, не хочешь, дабы у нас уродился добрый хлеб. А ведь ты, отче, кормишься нашим хлебом.

Батюшка охает, но помалкивает: от голодного страдника ни попу, ни храму никакого прибытку, а посему надо перетерпеть.

Затем батюшку всем селом угощали, и коль пир прошел без всяких раздоров, быть урожаю.

Глава 13 ГРИШКА ОТРЕПЬЕВ

В 1598 году скончался сын Ивана Грозного — Федор, а через три года умер или был умерщвлен в Угличе сторонниками Бориса Годунова и другой сын, царевич Дмитрий. С их смертью пресеклась стародавняя царствующая династия.

В 1603 году под Москвой началось восстание крестьян и холопов под началом атамана Хлопка Косолапа, но Борису Годунову удалось сломить сопротивление повстанцев.

Давний враг Руси, панская Польша, давно выжидала удобного момента. Годуновым недовольны не только чернь и бояре, но и большинство дворян, на коих он опирался. Самая пора прибрать к рукам Московское государство. Особенно усердствовали влиятельные паны Сапеги, Вишневецкие, Мнишки.

Предлог отыскался.

Зимой 1603–1604 годов князь Адам Вишневецкий на всю Польшу огласил: в его замке скрывается законный сын Ивана Грозного, наследник московского престола, царевич Димитрий, кой спасся чудесным образом, а в Угличе погиб подставной человек.[187] Самозванца давно готовили к этой роли. Бежав за рубеж, монах Чудова монастыря, «расстрига» Гришка Отрепьев, начал свою службу у князя Константина Острожского, потом находился в школе в местечке Гоще, где постигал науку владения «конем и мечом», а затем уже перешел к богатейшему польскому феодалу, владения коего на левом берегу Днепра соседствовали с Московским государством. Именно у Адама Вишневецкого Самозванец впервые был назван царевичем Дмитрием.

Весть об испеченном «царевиче» быстро испустилась среди польских панов, заинтересованных в земельных приобретениях за счет Руси. Так, литовский канцлер Лев Сапега, давно мечтавший о богатых смоленских землях, отыскал в Литве среди русских бояр, бежавших еще при Иване Грозном, несколько человек, столковавшихся удостоверить «подлинность» царевича Дмитрия. Но самую горячую поддержку Самозванцу оказал сандомирский воевода Юрий Мнишек, человек честолюбивый и корыстный, староста Львова и управляющий королевскими имениями в Самборе. Высокие должности дозволяли Мнишку изрядно наживаться, грабя казну и несчастных подданных польского короля. А достиг Мнишек этих должностей благодаря тому, что доставлял слабоумному и слабосильному королю Сигизмунду Второму красивых женщин. Он даже не брезговал тем, что переодевался в женское платье и пробирался в женский монастырь, откуда доставлял монахиню прямо на королевское ложе.

«Лихие» заслуги Мнишка не остались не замеченными, а тот брал мзду у панов за помощь в получении должностей, имений. Управляя казной короля, Мнишек без стеснения запускал в нее руки, и так ее наглым образом обворовал, что когда король умер, то его не на что и не в чем было похоронить. Зато Мнишек стал первым богачом Польши. Но его и других панов неудержимо манила Русь. Мнишек постарался обеспечить Самозванцу покровительство высших католических кругов и, наряду с этим, привлечь к нему внимание нового короля Сигизмунда Третьего.

Католическое духовенство несколько десятилетий пристально наблюдавшее за русским государством, приняло горячее участие в судьбе новоявленного претендента на Московский престол. Папский нунций[188] Рангони, краковский архиепископ, кардинал Мацеповский (двоюродный брат пана Мнишека) и другие высокие чины католической церкви стали оказывать Лжедмитрию помощь и покровительство.

Между Самозванцем и папой Климентом У111 завязалась личная переписка. Через Рангони папа Римский предложил Лжедмитрию содействие в борьбе за русский престол, если он пообещает обратить в католическую веру русский народ.

Двадцатилетний Самозванец времени в замке Мнишка не терял: он сблизился с дочерью воеводы Мариной Мнишек.

А в марте 1604 года Рангони и Мнишек устроили Самозванцу встречу с королем Сигизмундом. Лжедмитрий бойко повторил свой рассказ о чудесном спасении, о больших связях с московскими боярами, о готовности самозабвенно служить королю, Польше и Римской церкви.

Речь Самозванца вызвала у Сигизмунда одобрение, кой принял его под свое покровительство и повелел снабдить «царевича» деньгами и воинским людом.

Гришка Отрепьев так расчувствовался, что принялся целовать руки короля, а затем бросился в ноги послу папы Рангони и клятвенно заверил обратить в католичество на Руси не только православных людей, но и магометан и «язычников».

— Когда я стану великим государем Московии, — разошелся Самозванец, — то передам польскому корою Смоленскую и Северскую земли, а Русь заполоню католиками. Опричь того, я отвоюю польскому королю шведскую корону и начну бить турок, кои угрожают Польше. Все страны будут трепетать под моим мечом!

Всю подготовку похода на Русь взяли на себя паны Мнишек и Адам Вишневецкий.

25 мая 1604 года Гришка Отрепьев дал Мнишку письменное заверение жениться на Марине, как только станет «государем всея Руси». Обещания сыпались градом: из государевой казны будут уплачены сандомирскому воеводе все долги, да в придачу миллион злотых на новые затраты. Марина Мнишек получит в подарок Новгород и Псков и станет по своему усмотрению раздавать панам поместья и вотчины, открывать костелы и иезуитские монастыри.

Но пан Мнишек возжелал большего, и тогда 12 июня он получил от «будущего зятя» новое письменное обязательство: дать самому Мнишку в вечное и потомственное владение Смоленское и Северское княжества. Не был обижен щедрыми посулами и ясновельможный пан Вишневецкий.

Вербуя войска в Польше, Лжедмитрий одновременно рассылал через своих лазутчиков «прелестные письма»[189] и грамоты в Московское государство в каждый город, всем боярам, окольничим, дворянам, гостям торговым и черным людям, призывая их «от изменника Бориса Годунова отложиться» и целовать ему крест, суля при этом, что никого не будет казнить за службу Годунову, что бояр пожалует старыми вотчинами, дворянам и приказным людям будет оказывать милость, а гостям и торговым людям и всему населению — полную льготу и облегчение в пошлинах и податях.

(Доверчивые простолюдины, еще не ведая, что принесет на Русь «пришествие» Самозванца, с ликованием встречали грамоты «доброго» царя).

13 апреля 1605 года внезапно умер Борис Годунов[190]. Именитые бояре Шуйские и Мстиславские разработали план: с помощью Самозванца расправиться с боярами Годуновыми, а затем, убрав авантюриста, захватить власть в свои руки.

7 мая 1605 года царские войска, стоявшие под Кромами и возглавляемые Голицыным и Басмановым, переметнулись к Самозванцу. В конце мая Лжедмитрий двинулся на Москву. Князь Василий Шуйский поспешил собрать народ на Красной площади и объявить, что в 1591 году Борис Годунов «послал убить Димитрия, но царевича спасли; вместо него погребен попов сын». На Москву идет подлинный царь. (А ведь еще при царе Федоре Иоанныче Василий Шуйский вел дознание в Угличе и докладывал, что Димитрий сам накололся на нож).

1 июня Федор, сын Бориса Годунова, и вся семья Бориса были взяты «за пристава». 30 июня 1605 года Самозванец вошел в Москву.

Глава 14 И ВНОВЬ В РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

Гришка Отрепьев, воцарившись в Москве, избавил от опалы всех недоброхотов Бориса Годунова. Федора Никитича Романова (монаха Филарета) осыпал милостями и возвел в митрополиты самой громадной и богатой Ростово-Ярославской епархии. Патриарха Иова, собинного друга Годунова, сместил, назначив на его место архипастыря Игнатия.

Вызволил из опалы Отрепьев и супругу Романова, инокиню Марфу, а также сестру Филарета, Анастасию Никитичну, с Михаилом и Татьяной. Семья воссоединилась с митрополитом в 1605 году.

Сырая, темная келья северного монастыря не сломила Филарета. Он лишь похудел на добрый пуд, но отменного здоровья не потерял. А вот инокиня Марфа за последние четыре года изрядно изменилась: постарела, осунулась, появились седые паутинки в некогда роскошных волосах. Уж чересчур печаловалась Ксения Ивановна о своих детях, не чаяв увидеть их в живых.

И вот вновь вся семья в ростовских митрополичьих палатах. Даже Иван Васильевич и Агрипина Егоровна Шестовы прибыли в Ростов. Как же им оставаться в Домнине, когда дочка и внук получили долгожданную волюшку!

Вскоре в Домнино примчал вестник от митрополита Филарета. Молвил Сусанину:

— Зван ты, Иван Осипыч, к дворянину Шестову. Велено тебе назначить временного старосту, а самому явиться в Ростов.

Сусанин же пребывал в скорби: три недели назад он похоронил свою Устинью, коя неожиданно занедужила, да так и не поднялась со смертного одра. Не помогли ни настойки, ни отвары из пользительных трав. За пять месяцев источила Устинью какая-то неведомая неизлечимая болезнь. Сильно переживал Иван Осипович, а потому и встретил вестника с хмурым лицом.

— По какой надобности к Шестову?

— Не ведаю. О том будет в Ростове сказано.

Сусанин пожал плечами, но барскую волю надо исполнять. В тот же день собрал сход, на коем молвил:

— Барин приказал прибыть в Ростов. Велено мне подмену сыскать, но я не господин, дабы старосту назначать. Сами прикиньте.

Мужики вначале примолкли, раздумывая над словами старосты, а затем принялись толковать, допрежь негромко и зачастую невнятно, себе под нос, но когда речь зашла о конкретных именах, говор усилился, а затем поднялся такой галдеж, что вороны слетели с вековых берез.

Крестьянское сонмище! Этот нехорош и другой с изъяном. Поди, угоди на каждого мужика. Тут тебе не за столом щи хлебать, а старосту выбирать, кой для деревни царь и бог.

Несусветный гвалт мог прервать лишь зычный возглас Ивана Осиповича.

— Хватит, мужики! Криком избы не срубишь. Так и до утра дело не докончим.

Вновь притихли мужики. Наконец один из сосельников молвил:

— Сам укажи, Иван Осипыч.

— Я бы указал, да вы опять шум затеете.

— Не затеем. Ты каждого мужика изрядно ведаешь. Сказывай!

— Богдана Сабинина. Он хоть молодой, но давно остепенился, да и на работе горит.

Мужики шум не затеяли. Имя Богдана никто не выкликал, но староста, кажись, истину речет о Богдашке. Про него не скажешь, что с осину вырос, а ума не вынес, да и на работу солощий. Пусть будет так, как староста изрек…

Попрощавшись с дочкой, зятем и внуками, а, также посетив могилу Устиньи, Сусанин отбыл в Ростов Великий.

* * *

Иван Осипович не спешил прибыть в митрополичьи палаты. Он неторопко, со стороны ярославской дороги, въехал на Чудской конец и с неподдельным пристрастием стал разглядывать древний город, бывшим некогда стольным градом Ростово-Суздальской Руси. Много лет миновало после его прыткого бегства из Ростова, но к его удивлению город мало в чем изменился. Все те же улочки с деревянными храмами, избами и хоромами. До самого центра были всего два каменных строения — Авраамиев монастырь да храм Вознесения, мастер коего был казнен Иваном Грозным.

Ближе к Детинцу — Воеводский двор. Тотчас всплыло лицо Третьяка Сеитова, кой, по словам Ивана Наумова, сложил голову на Ливонской войне. До обидного жаль воеводу. Славный был человек. Наумов же — человек мерзкий, помышлял всю семью его извести. Любопытно, кто ныне в Ростове воеводой?

Свернув к Рождественскому монастырю, вблизи коего стоял деревянный храм Николы на Подозерье, Сусанин зашагал к избе Пятуни. Жив ли бортник? Сколь воды утекло. Когда-то у него с Пятуней были самые дружеские отношения, а именно с той поры, когда избавил его на Торговой площади от правежа.

Только пошел к крыльцу, как от повети раздалось:

— Кого Бог несет?

Иван Осипович обернулся на голос и увидел у поленицы неказистого старичка с седенькой бородкой.

— Бог ты мой, Пятуня!

Пятуня вгляделся в незнакомца, приставив морщинистую ладонь ко лбу козырьком.

— Не признаю, милок.

— Да ты что, Пятуня, аль глазами ослаб? Не я ль тебя от батогов избавил?

Старичок полешки выронил.

— Иванка? — ахнул Пятуня и, всплеснув руками, засеменил к Сусанину.

Перед ним оказался все такой же дюжий, но изрядно постаревший мужик в долгополом суконном кафтане.

— Да я ж тебя добрым молодцем знал, а ныне меня догоняешь.

— Догоняю, Пятуня. Шестой десяток за плечами.

— Шестой? — вновь ахнул бортник. — Однако, вижу, в силе, и ходишь твердо. Крепкий, как дубок. Где скитался, обитался? Заходи в избу.

— Сказ у меня будет долгий, вдругорядь изреку. Авдотья жива?

— Жива, слава Богу. На торг ушла. Седни день базарный.

— Кто в воеводах ходит?

— Игнатий Шелепнев. Недавно новым царем поставлен. Много их поменялось, но народ до сих пор Третьяка Сеитова поминает. Дай Бог ему здоровья.

— Что? — обескуражено, протянул Сусанин. — В своем уме, Пятуня? Да он же в сече сгиб. О том Наумов сказывал.

— Брехня, милок. Живехоньким оказался Сеитов. Как от недуга отошел, в Ростов нагрянул. Забрал Полинку с сыном и на новое воеводство в Свияжск укатил.

— Дела-а, — протянул Сусанин. — Порадовал ты меня, Пятуня… Ну а в мой избе кто ныне проживает?

— Соколий помытчик Кекин. Младший из купцов Кекиных. Соколов на царев двор поставляет. В земли Югорские за ними ходит… Сам к кому путь держишь? Вижу, и конь у тебя добрый.

— К дворянину Ивану Шестову. В старостах я у него. Вестового за мной прислал, а по какой надобности не поведал.

— Слыхивал про Шестова. Ныне у нас во владыках сам митрополит Филарет. Ого-го-го! Чу, Шестов на митрополичьем дворе проживает…

Иван Васильевич принял старосту радушно. Сразу весело закричал:

— Ксения? Прибыл наш Иван Осипыч!

Из горницы вышла инокиня в длинной черной рясе. Голова по самые брови туго повязана монашеским убрусом.

— Здравствуй, — начал, было, Иван Осипович и запнулся, не ведая, как и называть теперь дворянскую дочь.

— Инокиня Марфа я, Иван Осипович.

— Доброго здоровья тебе, матушка Марфа Ивановна.

— И тебе, Иван Осипович. Рада тебя видеть. Мишенька тебя часто вспоминает. Сегодня же покажу. С Танюшкой по саду бегают.

На языке Сусанина вертелся вопрос: зачем его позвал Иван Шестов? Все прояснилось чуть позднее, когда они остались с глазу на глаз в митрополичьем саду.

— Оказался ты здесь благодаря Ксении. (Отец так и не захотел называть дочь Марфой). Полюбился ты ей. До сих пор ей памятен тот день, когда ты спас ее и сына от лиходеев. Благодарна она тебе, да и не только она… У нас тут владычный сад пришел в запустение. А жена моя и дочь страсть как любят в саду отдыхать. Чай, ведаешь, какой пригожий у нас в имении сад? Ты его не раз обихаживал. Вот и вздумала Ксения тебя сюда пригласить. Но не только в этом дело, Иван Осипыч. В Ростове неспокойно. Народ недоволен новым царем, кой захватил царство с помощью иноверцев-католиков. Ляхи не только заполонили Москву, но вот-вот могут появиться и в Ростове. Народ волнуется. Здесь мы среди неведомых людей, и нам надобен верный, испытанный человек.

Иван Шестов прибыл в Ростов всего с тремя дворовыми людьми. Остальных оставил для охраны имения.

— Стар уж я стал, Иван Васильевич.

— Полно, полно, Иван Осипович. Стар годами, да лучше семерых молодых. С тобой нам покойнее.

Но Иван Васильевич видел: что-то старосту не улаживало.

— Не по душе моя просьба, Иван Осипович?

— Кривить не стану. Почитай, всю свою жизнь я привык с мужиками обретаться. Сыромятная душа. Здесь же я — ни Богу свечка, ни черту кочерга. К земле-матушке меня тянет.

— Да уж ведаю тебя, Иван Осипович. Но я тебя не неволю. Не по душе в городе жить, ступай в имение к мужикам. Серчать не буду.

Пожалуй, впервые Сусанин заколебался. Разумеется, ему не хотелось обижать барина, человека незлобивого и покладистого, кои редко встречаются среди господ, но и любимое дело, кое укоренилось в нем с первой отроческой борозды, не хотелось покидать. Господи, что же предпринять?

К саду шли Ксения Ивановна и восьмилетний Мишенька.

— А вот и наш дедушка, а с ним и дедушка Ваня. Не забыл его?

— Я его, матушка, никогда не забуду. Он хороший.

— Тогда беги и поздоровайся с ним.

И боярич, раскинув ручонки, побежал с радостным кличем:

— Дедушка Ваня-я!

Иван Осипович поймал его растопыренными руками, а затем несколько раз высоко подкинул над головой. Мишенька вскрикивал от удовольствия.

— Признал, Михайла Федорыч, — тепло изронил Сусанин. Вот так же он подкидывал над головой своего внука Данилку, кой заливисто смеялся и повизгивал.

— Матушка мне сказывала, что ты, дедушка Ваня, опять нас станешь от разбойников оберегать. Правда, дедушка?

Глаза боярича были такими открытыми и доверчивыми, что Сусанину ничего не оставалось, как с улыбкой сказаться:

— Да уж куда теперь денешься?

* * *

Владычный сад, тянувшийся от Григорьевского затвора до южной стены детинца, и в самом деле требовал заботливой руки. Некоторые деревья высохли и нуждались в замене, другие худо росли, были не обихожены и не подкормлены.

Марфа Ивановна сетовала:

— Владыке Варлааму всё было недосуг. То по епархии ездил, то на Москве надолго задерживался, а в последние два года Ростов и вовсе без архиерея оставался.

Варлаам был некогда игуменом Кирилло-Белозерского монастыря, а в 1587 годы был посвящен архиепископом Ростовским и Ярославским, заменив владыку Иова, приглашенного царем Федором (точнее, Борисом Годуновым) в Москву. Варлаам получил большое влияние среди отцов церкви. Не случайно через два года, когда решался вопрос об учреждении на Руси патриаршества, его назвали одним из претендентов. Но выбор Годунова пал на бывшего ростовского владыку Иова. В день назначения Иова патриархом всея Руси, Варлаам был рукополжен в митрополиты. Именно с 1589 года ростовские архиепископы стали именоваться митрополитами.

Всего же на Руси было четыре митрополита: новгородский, ростовский, казанский и крутицкий; семь архиепископов и один епископ. А затем уже шло низшее духовенство: протопопы (протоиреи), попы (священники), дьяконы, дьячки, пономари. Приходов же было великое множество. В одной Москве находилось две тысячи церквей.

В свой последний год Варлаам сильно недужил и, вероятно, ему было не до митрополичьего сада. Он скончался в 1603 году. А потом на Руси наступило такое лихолетье, вызванное Гришкой Отрепьевым, что вскоре умер и Борис Годунов.

Иван Осипович не ведал — радоваться ли ему кончине Годунова или печаловаться, ибо на смену ему пришел новый царь Дмитрий. С одной стороны из жизни ушел человек, кой был не мил русскому народу. И все же он был царь, кой никогда не ломал православные устои. Ныне же престол занял человек, назвав себя царевичем Дмитрием, кой чудом спасся в Угличе. Однако на московский престол царевича привели чужеземцы, что не могло не волновать русского человека. Но… этот Дмитрий вызволил из опалы бояр Романовых, а Федора Никитича возвел в митрополиты.

Все перемешалось в голове Ивана Осиповича. Теперь он целыми днями занимался садом, ибо время наступило весьма благоприятное — начало осени. Надо и плоды собрать, и деревья подкормить, и новые саженцы расположить в удачном месте.

Нередко в саду показывалась инокиня Марфа с сыном и всегда подходила к Ивану Осиповичу.

— Дедушка Ваня, ты раньше садовником был? — спрашивал боярич.

— В садовниках не бывал, Михайла Федорыч, но дело сие не столь уж и хитрое. Каждому крестьянину, коль он всю жизнь с землей возится, сад взрасти — не великая премудрость.

Ивану Осиповичу помогали митрополичьи служки, кои во всем слушались «садовых дел мастера». А тут как-то и сам владыка пожаловал. Молча прошелся по саду, затем остановился подле Сусанина и дотошно наблюдал, как тот заправляет яму под молодую яблоньку, кою допрежь Иван Осипович заполнил на треть перепрелым конским навозом, припорошил его землей, высыпал треть бадьи золы и с полбадьи высушенного ила, набранного в сыром виде из озера Неро, а самый верх ямы забросал плодородной землей верхнего слоя, вырытого при копке.

Приказал служке:

— Теперь все перемешай, дабы вокруг кола образовался холмик.

— А теперь древо? — спросил Филарет.

— Боже упаси, владыка. С недельку надо обождать, дабы все удобры[191] осели. А вот сие место к посадке готово… Еремей, неси саженец.

Еремей принес. Иван Осипович развернул рогожу и покачал головой:

— Не пригожа к посадке яблоня.

— Да отчего ж, раб Божий? — вновь спросил архипастырь. — Корней предостаточно.

— Предостаточно, владыка, но на корнях наплывы и мочка плохая. С большим изъяном саженец.

— Еремка готовил? — насупил брови Филарет.

Сусанин уже ведал: митрополит сурово наказывает нерадивых служек, а посему решил отвести от Еремки беду.

— На служке вины нет, владыка. Ростовцы на торгу подсунули, а рогожку, дабы земля с корней не осыпалась, развязывать нельзя. Корни хорошо сохраняются с комом земли, а коль случится, что он осыпался и корни голые, то их надлежит обмакнуть в болтушку, то есть в землю, разведенную водой до густоты сметаны, затем переложить влажной травой или мхом и завернуть рогожей. А ежели при длительной перевозке саженец подсох, то его подобает поставить в кадку с водой денька на два, дабы жизнь ему дать…

Боярин Романов, а ныне митрополит Филарет сроду не слыхал о таких вещах, а посему слушал с неподдельным интересом. Мужик же в кожаном переднике поверх холщовой рубахи, откинув тыльной стороной ладони прядь седых волос с крутого лба, перевязанного узким кожаным ремешком, степенно продолжал:

— Деревцо не сразу сажают в яму, его допрежь надо прикопать, а перед этим зорко оглядеть, дабы поломанные или поврежденные корни и ветви обрезать до здорового места так, дабы срез был направлен вниз. При доброй прикопке на концах корней борзо появляются наплывы и вырастают новые корни. А дабы защитить корни от грызунов, прикопанные саженцы обкладывают еловыми лапами…

Филарет с увлечением продолжал выслушивать мужика и в то же время размышлял:

«Царь Борис, задумав развести подле своих хором сад, пригласил мастеров из Голландии, но сад не удался. Лучше бы уж позвал вот такого змемледела, как Ивашка Сусанин. Русский-то мужик и корявое дерево сумеет сделать гладким, а горькое — сладким. И откуда в сиволапом мужике такое умение?»

— Послушай, раб Божий, откуда ты все оное ведаешь?

— Да то любой крестьянин ведает, владыка.

— Не скажи. За сохой ходить — да, но в оном деле голову надо иметь.

— И за сохой ходить уменье надо.

Последние слова Сусанина могли показаться митрополиту дерзкими. Но владыка на сей раз смолчал, невольно ощущая, что от этого кряжистого мужика веет какой-то неизведанной, основательной силой и мудростью, коей он раньше не замечал, а по правде сказать — и не хотел замечать.

Сусанин, видя нахмурившееся лицо митрополита, высказал:

— От дедов и прадедов сию науку мужики постигали. Веками.

— Ну-ну. А теперь пройдем в беседку.

Митрополит начал разговор не сразу. Молчаливо поглаживал панагию, усеянную драгоценными каменьями, а затем неожиданно спросил:

— Знакомый человек есть в Ростове?

Иван Осипович никогда не рассказывал, что он когда-то проживал в Ростове, — ни Ивану Васильевичу, ни, тем более, Филарету. Но на сей раз, он решил открыться: смысла уже нет утаивать.

— Есть, владыка.

— Кто он, и хорошо ли ведает люд ростовский?

— Пятуня из простолюдинов. Моих лет. Каждого ростовца изрядно ведает.

— Не плут?

— С такими знакомства не веду, владыка.

— Добро, сыне… Известился я, что скоро в Ростов прибудут поляки, кои помышляют поставить в городе католический храм. Гоже ли так, сын мой?

— Когда-то в Ярославле немчины попытали возвести иноверческую божницу, но купец Василий Кондаков поднял народ, а царь Иван Грозный, изведав про это, обличил владыку Давыда в ереси и наложил на него опалу.

— Не забывай, сыне, что тогда сидел на престоле Иван Грозный, а ныне ставленник Речи Посполитой. Это по его воле начнут возводить католические храмы. Как тогда народ поведет себя?

Иван Сусанин своей мужицкой смекалкой уразумел, что митрополит пребывает в тревоге, и что вся его дальнейшая судьба будет зависеть от появления в Ростове ляхов.

— Думаю, с хлебом-солью не встретит, владыка.

— А за топоры не возьмется?

Не в бровь, а в глаз вопросил архипастырь.

— Мужик редко за топоры берется. Смирен он по нраву своему и терпелив, но коль беда за горло схватит, его уже не остановить.

— А знакомец твой?

— Потолковать надо, владыка.

— Потолкуй, сын мой.

* * *

Сусанин вышел на Вечевую площадь. Здесь ничего не изменилось. Воеводская приказная изба, Губная, Опальная, кабак, храм Спаса на Торгу, церковь Спаса на Сенях, соединенная переходом с митрополичьими палатами. Даже правежный столб, к коему привязывали должников, сохранился.

Вышел с Вечевой и направился в сторону Рождественского женского монастыря, неподалеку от коего находилась изба Пятуни.

Хозяева были дома. Авдотья уже ведала о прибытии в Ростов Сусанина, а посему не удивилась его появлению, лишь долго качала головой и охала:

— Седой-то какой, батюшки.

— Иной седой кудрявчика стоит, — ввернул словоохотливый Пятуня. — Налей-ка штец, мать.

— А я скляницу в кабаке прихватил. Но бражников, почитай, и не видел.

— Не до жиру, быть живу. Голодень и нас зело ухватил. Ране я шти с мясцом прихлебывал, а ныне и капустке рад, да и ту лиходеи с гряд срезали. И только бы капусту. По грядам как Мамай прошел. Ни репы, ни луку, ни чесноку не оставили. Один укроп торчит, но им сыт не будешь.

— А коль покараулить?

— Норовил, да чуть башку не проломили. Пятеро с орясинами налетели, едва ноги унес. Лихо у нас в Ростове, едва-едва начинаем от голодных лет выправляться, а то ить два года назад даже всех собак приели. Ранее у Спаса на Торгу не протолкнешься, а ныне драной кошки не увидишь. Захирел торг.

— Выходит, худо простолюдину живется?

— Беда на беде сидит и бедой подгоняет.

— Да, — крякнул в бороду Сусанин. — А ведь были годы, когда и твою избу счастье стороной не обходило.

— Случалось, Осипыч. Но счастье с несчастьем на одних санях ездят. Ныне уж и старуха недужит, да и у меня ноги едва бродят. Только душегрейка и спасает. Наливай, милок.

— За здравие царя всея Руси Дмитрия, — провозгласил первый положенный тост Сусанин, но Пятуня, уж на что жаждал выпить, оловянную кружку в сторону отставил.

— Не хочу за Дмитрия. На него никакой надежы нет.

— Отчего так, Пятуня?

— Из Москвы люди наведывались. Сказывали: царь-де не настоящий, а беглый монах, расстрига Гришка Отрепьев, коего приютили ляхи, а затем дали ему войско и на московский трон усадили. Вот те и царь, помазанник Божий.

— Все так мыслят?

— За всех не ручаюсь, милок. Ростовцы — народишко верткий. Муж в дверь — жена в Тверь. На Чудском конце горлопанят за Дмитрия, на Никольской во Ржищах[192] — клянут Расстригу. Раскололся народишко. Смута.

— Смута, кивнул Сусанин. — По всей Руси великая смута… А скажи, Пятуня, как народ к новому митрополиту относится?

— Дело, конечно, Божье и не нам владыку судить, но чужой рот — не свои ворота, не затворишь. Многие ворчат, искоса поглядывают на владыку.

— Но Федор Никитич в опале сидел, многие муки претерпел.

— Эк нашел великомученика. Русский царь его в монашескую келью упрятал. А коль так, то не судимы дела царские, хоть и не по нутру был боярский царь бедному люду. Но это иной разговор. Ныне же Расстрига Филарета в митрополиты возвел. Вот и кумекай. Опять же в народишке нет единенья, терпит и такого владыку.

— А коль ляхи придут и с благословения митрополита начнут свои божницы ставить? Что тогда?

— Вот тогда, милок, народ в одну дуду начнет дудеть. И ляхов сметет, и владыку. Тут и кумекать неча… В кружках-то все выдохлось. Давай-ка за наше стариковское здоровье.

Глава 15 «ШАЛОСТИ» ЛЯХОВ

Неуютно чувствовал себя Филарет в Ростове. Он ждал самого худшего. И вот после Рождества Христова, в начале 1606 года до полусотни шляхтичей вошли в Ростов.

Перед Сырной неделей к митрополиту пришел воевода Шелепнев с ростовскими именитыми людьми. Филарет принял их в своих покоях, облаченный в митру, шелковую мантию, поверх коей на груди висела на золотой цепи панагия, украшенная самоцветами. Каждый принял благословение, после чего речь завел воевода:

— Рассуди нас, владыка. Как быть? Ляхи совсем распоясались. Разъезжают по улицам, стреляют из пистолей, в кабаке денег не платят, хватают девок, в храмах глумятся, шапок не снимают, гогочут, а то и пьяные песни начнут горланить. Срам, святотатство!

— Святотатство! — хором поддакнули именитые люди.

— А в домах наших что деется? — стукнул посохом один из посетителей. — Нас за хозяев не почитают. Лучшие места заняли, а нас чуть ли не на улицу выкидывают.

— Жратвы по пять раз на день требуют! А где ее набраться, коль сами впроголодь живем? Разбой!

— Разбой, владыка. И кто ляхам такое право дал?

— Царь Дмитрий Иоаннович. Надеюсь, воеводе Шелепневу то известно?

— Известно, — с кислым видом отмахнулся воевода. — Поселить в лучшие дома, корму выдавать, сколь злотых положит. Ха! Надейся на злотые. Кулаком в рыло. Народ того терпеть более не желает, того гляди, за дубины возьмется. Пришли к тебе, дабы ты, святый отче, унял ляхов. Главный у них пан Мазовецкий.

— Ведаю, сын мой. Церковь не обязана вмешиваться в мирские дела, но я поговорю с паном Мазовецким.

— Потолкуй, святый отче, а не то…

Воевода не договорил, но в словах его Филарет почувствовал плохо скрываемую угрозу. Именитые люди ушли, а Филарет продолжал оставаться в кресле. Смуро было на его душе. Вот и наступил для него переломный горестный час. Не только чернь, но и знатные люди города готовы подняться на иноверцев, и время это не за горами. Надо непременно уломать Вольдемара Мазовецкого, дабы он утихомирил шляхту, иначе разразиться такая беда, от коей полякам не поздоровится.

Он не стал принимать Мазовецкого в митрополичьих палатах, дабы не осквернять католическим духом православный дом. Принял поляка в хоромах «для пришествия великих государей»[193], где остановились на жительство супруги Шестовы, с дочерью и детьми. Заранее упредив тестя и его родню, дабы те перешли в другие комнаты, Филарет приказал протопопу Успенского собора позвать Мазовецкого.

Тот вошел в покои и вскинул белесые удивленные глаза: митрополит сидел в кресле в мирском облачении.

— О, дорогой пастырь, я вижу вас в светском платье.

Пан прекрасно говорил на русском языке. Его дорогостоящий кунтуш с широкими откидными рукавами, расшитый золотой канителью и аксамитовые штаны, заправленные в мягкие сапожки из самой дорогой юфти, подчеркивали, что в покои вошел богатый человек с холеным, самоуверенным лицом.

— Мы разной веры, пан Мазовецкий, а посему я нахожусь в подобающем платье.

— Понимаю, пастырь, но вино и вкусные яства никогда не мешали мирной беседе, даже если мы и иноверцы.

— Пан должен знать, что употребление вина и вкусных яств в дни Великого поста считается на Руси большим грехом. Так что, обойдемся без разносолов.

— О, пресвятая дева Мария, я совсем забыл. Но в другой раз, надеюсь, мы посидим за хорошим столом.

— Другого раза может и не быть, пан Мазовецкий.

— Хочу сказать, что перед вами не простой пан, а ясновельможный.

— А перед тобой не пастырь, а архипастырь, что подобает моему сану.

— Вот и пришли к разумному обращению. Что же может помешать нашему изысканному обеду, архипастырь Филарет?

Глаза поляка оставались насмешливыми.

— Скажу прямо, ясновельможный пан, народ возмущен неблаговидными поступками шляхты.

— Дева Мария, какая невидаль. Когда сброд был доволен господами?

— Не сброд, а ремесленный люд, купцы и бояре, — сурово поправил Филарет. — И я бы попросил тебя, ясновельможный пан, дабы твои люди вели себя пристойно и не давали повода для возмущения моих прихожан.

— Вы чересчур преувеличиваете, архипастырь. Возможно, вы услышали про шалости моего помощника, пана Лисовского. Он большой любитель всяких приключений.

Филарет поднялся из кресла и веско произнес:

— Не имею чести знать пана Лисовского, но вдругорядь скажу: если, как ты называешь, ясновельможный пан, шалости в Ростове не прекратятся, то произойдет большое кровопролитие.

Самоуверенное лицо Мазовецкого утратило прежнее выражение.

— Вы полагаете, архипастырь, что сброд, простите, ваши прихожане осмелятся напасть на моих доблестных рыцарей, облаченных в латы, железные шапки и имеющих при себе сабли и пистоли?

— Русичам не впервой бить рыцарей. Сомнут и в панцирях.

Филарет не помышлял глаголить об этом, но не сдержал себя. Надо сбить спесь с высокомерного поляка.

— Вы это серьезно, архипастырь?

— Запомни, Мазовецкий, духовные отцы, служащие Христу, не умеют быть вестоплетами и шутниками. Я располагаю точными сведениями, что ежели шляхта не прекратит бесчиние, то ростовцы ее уничтожат.

— Но вы… вы должны предупредить мятеж. Вы же назначены сюда царем Дмитрием, тем же царем и мы присланы в Ростов. Мятеж встревожит государя, а ваше покровительство черни приведет к тому, что вы потеряете свою епархию.

— На все воля Божья, — развел руками Филарет. — Завершим беседу, ясновельможный пан. Мыслю, шляхта хорошо подумает над своей судьбой.

Глава 16 И ПОДНЯЛСЯ РОСТОВ!

До весны шляхта притихла, особых «шалостей» не проявляла, но май разразился новыми разбойными гульбищами.

Однажды Иван Сусанин увидел в саду стрелу, впившуюся в ствол яблони. Но еще вчера на дереве ничего не было. Даже днем. Встревожился и сказал Ивану Шестову:

— Кто-то вечор стрелу в древо метнул, барин.

— Вечор?! — Иван Васильевич резко поднялся с лавки. — Хочу глянуть, Осипыч.

Глянул и помрачнел.

— Вечор подле этого дерева мы с митрополитом прохаживались. Он ближе к дереву шел. Выходит, в него метили? Господи!

Иван Васильевич вытянул стрелу, внимательно осмотрел. Боевая, оперенная, с острым стальным наконечником.

— Кому бы это надо, Осипыч?

— Ляхам.

— Ляхам?.. А, пожалуй, ты прав, Осипыч. Ляхи ни воеводы, ни земского старосты не страшатся, а вот Филарета побаиваются. По его зову весь народ поднимется. Добро, что стрелу заметил. Владыка, почитай, каждый вечер в саду прогуливается. Ох, пан Мазовецкий!

— Перед сном и Ксения Ивановна с бояричем гуляют. Врагу, что дитя малое, что старец, лишь бы пагубу нанести. Ты уж упреди, барин.

— Растревожил ты мое сердце, Осипыч. Надо немедля охрану усилить, — и в саду, и снаружи тына.

— Непременно, барин. Я снаружи покараулю.

Еще днем Сусанин обошел южные стены детинца. Самая глухая сторона выходила к озеру. Подойди в сумерки с лесенкой — никто не заметит. Именно с этой стороны метнули стрелу в митрополита.

Не ведал Сусанин и никогда не изведает, что пан Лисовский, самый отчаянный шляхтич и авантюрист, коим был недоволен сам король Сигизмунд, после разговора Мазовецкого с поляками, раздраженно и воинственно закричал:

— Царь Дмитрий — наш царь. Мы своим оружием добыли ему трон, и никто не вправе вмешиваться в дела доблестной шляхты. Филарет нам не указ. Он такой же поданный короля. Я убью его, пся крэв!

Мазовецкий норовил осадить разбушевавшегося пана Лисовского, но тот, сумасбродный и тщеславный, ничего не хотел слушать. Что ему пан Мазовецкий, когда его опасается сам король.

Лисовский стал виновником всеобщего возмущения горожан.

С вечера Иван Сусанин вкупе с митрополичьими служками стоял в дозоре. Иван Шестов выдал ему пистоль, но Иван Осипович прихватил с собой и привычную для мужика дубину.

Сад тихо шелестел зеленой листвой. Теперь уныло в саду и днем. Не слышно звонких детских голосов, не видно ни Филарета, ни Ксении Ивановны, ни Ивана Шестова. Всем — строгий запрет.

Иван Сусанин ведал, что караул митрополичьего сада, обнесенного тыном, привлечет внимание лихоимцев, и они на какое-то время и близко не подойдут к тыну. Но и снимать караульных нельзя: рисковать собой и своими детьми Романов не позволит.

Еще комолое солнце висело в западной части города, зацепившись румяным краем за деревянный купол храма Спаса на Песках, когда Сусанин увидел трех ляхов, шедших вдоль тына и горланивших песни. Заметив караульных, поляки обнялись за плечи и загорланили еще громче.

— Будьте наготове, ребятушки, — молвил Иван Осипович.

Поранившись с караульными, ляхи примолкли. Один из них — высокий, с соломенно-желтыми, лихо закрученными усами — звякнул рукоятью сабли о панцирь и презрительно произнес:

— Русские свиньи.

Сусанин выдал сдачу:

— Жук навозный. Сопли утри.

Такого оскорбления пан Лисовский (а это был именно он) в жизни не испытывал. Выхватил саблю, заорал:

— Зарублю, пся крэв!

— Охолонь, покуда цел!

Сусанин надвинулся на ляха с дубиной и пистолем. Да и служки вскинули копья.

Пан Лисовский заскрежетал зубами. Этот широкогрудый старик в лисьей шапке настолько был угрозлив, что заставил его вложить саблю в ножны; то же самое сделали его приятели, поняв, что им придется худо.

Ляхи пошли, и вновь, как ни в чем не бывало, загорланили песню. Сусанин успел заметить, что за спиной задиристого поляка висел лук и колчан со стрелами[194]. Не он ли покушался на Филарета? Взять бы этого надменного ляха и доставить в Губную избу. Но владыка Филарет строго-настрого приказал:

— В драку не встревать, коль сами не полезут.

Сусанин повернул за угол тына и поразился: ляхи и петь перестали, и пошли ровнехонько, словно хмель разом выскочил у них из головы.

«Да они же притворялись, сучьи дети. Вновь шли стрелу кидать, а как увидели караульных, пьяную песню заорали. Пакостники! Но теперь вдоль сада ходить не станут».

* * *

Выбрав свободный час, Сусанин надумал навестить Пятуню. Открыл дверь, пошел сенцами и вдруг услышал заполошный голос из чулана:

— Кто там? Караул!

— Пятуня?!

Сусанин нащупал рукой засов, отомкнул. Из избы слышался плач и визг девок.

— Ляхи глумятся, а меня в чулан запихнули, — пояснил Пятуня.

В избу Пятуни земский староста подселил одного из ляхов, ибо детей у мужика не было, да и изба была довольно сносной. Пан Дорецкий оказался мужчиной средних лет, плотный, лысоватый, мордастый, с большим висячим носом и бегающими глазами. Он постоянно стучал кружкой по столу и требовал водки.

— Да где ж я тебе наберусь, милок? И сам бы рад, но полушки за душой нет.

Пан отчаянно ругался, замахивался на Пятуню плеткой и выскакивал из избы…

— Сколь их?

— Двое. При саблях. Девок силят.

Сусанин вытянул железный засов, взял его в руку и решительно открыл дверь в избу. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. Один из ляхов, сверкая обнаженным гузном, насильничал оголенную девку, руки коей были связаны кушаком, а другой и вовсе без штанов, согнув девке ноги в коленях, аж хрипел от вожделения. Ляхи глумились над жертвами на полу и даже не услышали (девки истошно кричали), как в избу вошли Сусанин с Пятуней. У последнего оказался металлический безмен.

— Ах ты, волчья сыть! — пророкотал Сусанин и рывком поднял ляха за шкирку.

Тот разинул рот, норовил что-то сказать, но разгневанный Сусанин ударил пана засовом по лысой голове. Тот рухнул у порога. Другой насильник, молодой и верткий, с резвостью жеребца скакнул к дверям, откинул тщедушного Пятуню и выскочил на улицу. Так и бежал по городу без штанов.

— Ну и прыть, хе-хе. Я и глазом не успел моргнуть… А постоялец мой, кажись, окочурился.

Сусанин развязал плачущим девкам руки.

— Жаль вас, бедосирые, но ляхам это даром не пройдет.

Глянул на одну, покачал головой.

— Сколь же тебе лет?

— Четырнадцать в Троицу будет, — всхлипывая, ответила девочка, прикрывая разодранным сарафаном наготу.

— Совсем дите малое. Ступайте по домам и не стыдитесь встречных. Пусть ведают, кто вас предал сраму.

Девушки, так и не переставая плакать, вышли из избы.

— А с этим что? — кивнул Пятуня на безжизненное тело постояльца. — Ляхам отдать?

— Зачем же? Порой и мертвецы видоками служат. Потащим его к Земской избе.

А мертвяк вдруг ожил, пошевелил головой и открыл глаза.

— Вот те на, — хмыкнул Сусанин. — Крепкая же башка оказалась у пана.

— А добить его, Осипыч. Шмякну безменом — и вся недолга.

— Да ты что, Пятуня? Лежачих на Руси не бьют. Давай-ка, его в чувство приведем. Живой-то видок пуще всего сгодится.

А в городе все нарастал и ширился страшный разноголосый шум. Отец девочки, ухватив ее за косу, вел обесчещенную дочь по улицам и восклицал:

— Разбой, православные! Ляхи малых детей сраму предают. Глянь на сарафан!

Белый разодранный сарафан был в пятнах крови.

— То — святотатство!

— Буде ляхов терпеть!

— Буде!

Все неуемней и угрозливей крики. Все больше оказывалось мужиков с топорами, вилами и дубинами… А тут и голоштанного пана изловили. Раньше бы — смех на весь белый свет, а ныне неописуемый гнев.

— Бей, круши насильника!

Пан был из отряда Лисовского, кой, махнув рукой на митрополита, высказывал:

— Что нам Филарет? Мы хозяева этой варварской страны. Мы — победители! А победителей ждет добыча. Деньги и женщины!

Напившись до одури, сотоварищи пана Лисовского поначалу разгромили кабак, а потом рассыпались по улицам…

Растерзав пана, мятежную толпу было уже не унять. Закипела, забушевала дремавшая доныне русская душа! С яростным ревом кинулись ко дворам, в кои были заселены на постой ляхи. Более десятка поляков было убито. Среди них — и пан Дорецкий, коего Сусанин и Пятуня привели к Вечевой площади, и коего тотчас сразил топором отец другой поруганной дочери.

Остальной шляхте удалось скрыться…

Филарет остро переживал побоище. Не сегодня-завтра из Москвы примчит царев гонец и заявит: «Великий государь всея Руси Дмитрий Иванович вызывает к себе». Что последует дальше — гадать не надо. В лучшем случае Филарет будет изгнан из митрополитов и простым монахом вновь отправлен в какой-нибудь северный монастырь.

Отстранение с самой богатой епархии не страшило. Страшила иноческая келья, разлука с женой и детьми. Ксении не миновать новой обители, а детей и вовсе могут раскидать по разным глухим местам. Сие — самое жуткое. Нет ничего хуже, когда страдают малолетние дети, кои и без того уже натерпелись.

Глава 17 ВСТРЕЧА С СЕИТОВЫМ

Москва кипела страстями. В мае 1606 года Василий Шуйский, бояре, купцы и простолюдины Москвы, натерпевшись ляхов и Лжедмитрия, прикончили с Гришкой Отрепьевым. Самозванца раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).

На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!

Шуйский приказал:

— Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.

На Боярской думе Василий Иванович молвил:

— Надо подвергнуть Расстригу торговой казни.

Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали:

— То — подлый Вор и богохульник Гришка Отрепьев. То — гнусный Самозванец!..

Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.

— Глянь, народ православный! — восседая на коне, кричал Василий Шуйский. — Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!

20 мая Шуйский велел убрать Самозванца с Красной площади. Труп привязали к лошади и поволокли к Божьему дому, что за Серпуховскими воротами, где хоронили бродяг и безызвестных людей. Басманова зарыли у храма Николы Мокрого.

А вскоре пошли толки о чудесных и странных видениях: на небесах сражались по ночам огненные полчища, являлись по два месяца; неслыханные бури сносили башни, купола и кресты с церквей; у людей, лошадей и собак рождались уроды; над могилой Самозванца летали в лунные ночи ангелы…

Народ баял:

— Уж не истинного ли царя порешили?

— И вовсе не порешили. Немчина убили. Царь же к ляхам ускакал.

Василий Шуйский разгневался:

— Народ глуп, как сивый пуп. Экую дурость языками чешет.

Труп Самозванца вырыли и сожгли на Котлах. Прах смешали с порохом, зарядили в пушку и пальнули в сторону Речи Посполитой.

На престол взошел Василий Шуйский.

Филарет вплоть до 1608 года оставался митрополитом Ростовским и Ярославским. Почему-то новый царь его не трогал. Филарет терялся в догадках. Отчего он, ставленник первого Самозванца, не был смещен после воцарения Шуйского, отчего и ныне сидит в митрополитах, когда второй Самозванец вот-вот захватит Москву и лишит Шуйского царского трона? В чем же дело? А может все дело в том, что бояре Романовы пользуются у народа доверием еще со времен Ивана Грозного, когда его жена, Анастасия Романова, была особо почитаема у москвитян. Была и другая мысль: Шуйский, не в пример Борису Годунову, дал клятвенный посул боярам: никого не казнить и никого не отсылать в ссылку. Но Шуйского не должна покидать думка, что влиятельнейший из бояр, ныне служитель церкви и Господа, может вдругорядь привлечен новым Самозванцем, что нанесет Шуйскому сильнейший удар.

На Руси смута, лихолетье. Отряды Лжедмитрия Второго рыскают по многим уездам. У царя не хватает верных воевод, дабы разослать их по городам. Шуйский начал привлекать даже пожилых начальных людей, кои воеводствовали двадцать-тридцать лет назад.

Только что из Владимира в Ростов прибыл воевода Третьяк Сеитов, некогда правивший Ростовом Великим. В почтенных летах, но, слава Богу, еще бодр, и крепок здоровьем.

Беседа с Сеитовым была продолжительной. Третьяк Федорович, приняв благословение владыки, долго рассказывал о последних новостях: положении в Москве, изменах бояр, отшатнувшихся к Самозванцу, о грамотах «твердыни православия» патриарха Гермогена, кой решительно не признавал Лжедмитрия.

(Позднее Гермогена по приказу Самозванца бросят в темницу Чудова монастыря, где он и умрет от голода[195]).

Поведал Сеитов и о набегах шляхты на подмосковные города и веси.

— Многие Замосковные города отшатнулись к Вору. В чем его успех, Третьяк Федорович?

Сеитов посмотрел на митрополита с нескрываемым удивлением.

— Не верю, что Федор Никитич Романов худо осведомлен о подоплеке успехов Самозванца.

— Любопытно послушать умудренного воеводу.

Третьяк Федорович пожал плечами и ответил:

— Подоплека проще простого, владыка. Народ всё еще по-прежнему верит, что Самозванец принесет ему лучшую долю. Издавна народ желает видеть на троне доброго государя. Дворяне же явно не алчут сражаться за боярского царя. Да ты, владыка, и сам о том ведаешь… Мнится мне, что паны припожалуют и в Ростов. Здесь, как известно, есть чем поживиться.

— Какие у тебя доводы, Третьяк Федорович?

— О том поговаривают в Разрядном приказе. Его лазутчики тоже не дремлют. И не только Ростов поджидает беда, но и Ярославль, Суздаль и Углич. Ян Сапега наметил себе богатейший Троице-Сергиевский монастырь. Русь ожидают страшные напасти.

— И у меня такое предчувствие, Третьяк Федорович.

— Ростов, можно сказать, без укреплений. Я еще в молодости норовил ударить челом царю, дабы помог казной укрепить город, но государю было не до Ростова. Всю калиту съедала война с Ливонией.

— Ведаю, Третьяк Федорович. Приключись набег — в осаде сидеть тщетно. Где ж выход?

— Я ведь сюда, владыка, не гостевать приехал. Намедни был у царя в Москве и получил от Василия Шуйского приказ — учинить отпор тушинцам в Замосковье. Я уже отписал грамоты в Суздаль, Муром, Ярославль и Переяславль-Залесский, дабы воеводы с усердием выполнили распоряжение царя, крепили осаду и высылали под мое начало детей боярских[196] и даточных людей. Дворянское ополчение намерен собрать в Переяславле. В Ростов же сам наведался, понеже мне легче здесь ратных людей поднять. С завтрашнего дня, владыка, начну готовить войско.

— Благословляю тебя, Третьяк Федорович. Для ополчения понадобится немало денег. Зело помогу тебе своей казной…

На другой день Филарет отправил Ивана Шестова, супругу и детей в Домнино. Тягостным было прощание.

* * *

Изведав, что в Ростове появился Сеитов, Иван Осипович заспешил к воеводским хоромам. Он не мог уехать в имение Шестова, не попрощавшись с Третьяком Федоровичем.

У крыльца задержали послужильцы, приехавшие с воеводой. Глянули на старика и недовольно прикрикнули:

— Куда прешься?

— К воеводе мне, ребятушки. Пропустите.

— Недосуг воеводе. Именитых людей на ратный совет поджидает. А ты кто такой?

— Крестьянин.

Послужильцы загоготали:

— Мужиков воевода не приглашал. С посконной рожей в красные ряды не суйся. Ступай-ка восвояси, старый пень.

Иван Осипович, качая головой, посмотрел на послужильцев. Молодые, дюжие, дерзкие. Вот и он когда-то был таким. И как же давно это было! «Старый пень». Стрелой пролетели годы.

— Зря усмехаетесь, ребятушки. И вам старости не избежать. Восвояси я не пойду. Доложите воеводе, что к нему пришел попрощаться бывший его послужилец, Иван Сусанин.

— А сказывал «крестьянин». Завираешься, дед. Из мужичья в послужильцы не берут. Ступай прочь, тебе говорят!

— И не подумаю.

— Какой же ты упертый. Силой прогоним!

Но тут на крыльцо спустился старший послужилец Сеитова, молвил:

— Лазунка! Велено тебе ехать до губного старосты. Воевода кличет.

— Мигом, Лукьян Петрович!

Лазунка побежал к конюшне, а оставшийся послужилец указал рукой на просителя.

— Какой-то странный старик, Лукьян Петрович. До воеводы домогается.

Пришлось Сусанину вновь изложить свою просьбу. Лукьян хмыкнул и пожал плечами.

— Ты уж доложи, мил человек.

Лукьян, так и ничего не сказав, поднялся в воеводские покои. Иван Осипович удрученно вздохнул.

«Тяжко мужику пробиться к господам. Взашей сыромятную душу гонят».

А на крыльцо быстрым шагом спустился Третьяк Федорович. Зорко глянул на старика и, глазам своим не веря, произнес:

— Бог ты мой!.. Друже!

— Признал-таки, Третьяк Федорыч.

Сеитов стиснул Сусанина в своих объятиях.

— Что годы делают!.. А ну пойдем, друже, в мои покои.

На глазах изумленного послужильца, воевода обнял «крестьянина» за плечи и повел в терем. Вот те и «старый пень!».

Третьяк был искренне рад встрече с Сусаниным. Сколь лет миновало, но он его не забывал, памятуя и поездку с ним в Москву, и помощь его супруге Полине, да и все его добрые дела, кои никогда не изглаживаться из памяти.

Сеитов всегда вспоминался Сусанину молодым, а сейчас его обнимал рослый, седовласый старик, коему не менее шести десятков, но все еще крепкотелому и уверенному в поступи. А голос и вовсе не изменился.

Третьяк усадил Сусанина в кресло, налил в чарки вина.

— Давай-ка вспомним нашу молодость, друже… А теперь рассказывай.

Иван Осипович, понимая, что у воеводы дел не в проворот, весьма коротко поведал о своей жизни, а затем спросил:

— Сам-то как, Третьяк Федорыч? И все ли, слава Богу, с Полиной?

— Во многих городах на воеводстве сидел, и вот опять царю пригодился. Супруга моя жива и здорова. Принесла мне трех сыновей и дочь. Ныне и вовсе богатый — пятеро внуков. Только бы покойно старость доживать, друже, да вот Смута на Руси загуляла.

— Худо на Руси, Третьяк Федорыч.

В покои вошел Лукьян, доложил:

— Все приглашенные собрались на совет, воевода.

— Сейчас буду… Давай прощаться, друже. Свел-таки нас Господь.

Тепло распрощались бывший послужилец и воевода.

Глава 18 ЯРОСЛАВЕЦ ВАСИЛИЙ КОНДАК

Возок, в сопровождении пятерых конных оружных послужильцев и Ивана Сусанина, двигался по Ярославской дороге. Миновали Шепецкий ям[197]. Не доезжая верст десять до Ярославля, возок настигли четверо всадников, крикнули вознице:

— Стой, борода!

Возок остановился. Иван Васильевич Шестов распахнул дверцу. Всадники в крестьянской сряде, но каждый с прадедовским мечом и рогатиной.

— В чем дело, мужики?

— Укрывайся, барин! Сверни-ка на проселочную дорогу.

— С какой стати?

— На Ярославль большой силой движутся ляхи. Скоро здесь будут.

Шестов растерянно оглянулся на Сусанина, а тот подъехал к вершникам.

— Как скоро, мужики?

— И получаса не минует. Догонят вас ляхи и саблями посекут. Сворачивайте! Тут версты через три лесная деревушка Селивановка будет. Там и отсидитесь.

Иван Осипович увидел испуганное лицо Ксении Ивановны и твердо высказал:

— Рисковать не будем, барин. Надо в деревушку. А я в Ярославль наведаюсь.

— Да зачем, Иван Осипыч?

— Дабы самому познать, что там деется. Коль все, слава Богу, к вам немедля прибуду. Вам же из деревеньки лучше никуда не отъезжать.

— Господи, Иван Осипович! — воскликнула Ксения Ивановна, явно не желавшая расставаться со старостой.

— Ты уж прости, матушка Ксения Ивановна. На время покину вас. Поворачивайте, ради Христа!

Мужики помчали в сторону Ярославля, за ними припустил и Иван Осипович.

Очутившись в Ярославле еще до подхода польского войска, Иван Осипович не ведал, куда ему приткнуться. Город встревожено гудел. Жители уже изведали о приближении жестокого воинства Лисовского. По кривым улицам и переулкам, лишенные покоя, сновали люди и подводы. Из хлевов, порой, доносились пронзительные ревы скотины…

«Никак, кое-кто коров и овец режет… А подводы куда с кладями и тюками? Купцы мечутся, добро свое спасают. Небось, в Рубленый город подались… А сколь ремесленного люда?!».

Иван Осипович еще в Ростове Великом был наслышан, что Ярославль лишь Москве уступает своими мастерами-умельцами. Здесь сотни искусников: кузнецы, гвоздари, замочники, серебренники, портные, рукавичники, шубники, плотники, гончары, каменщики, иконописцы… Многие изделия ярославских умельцев — резьба по дереву, изразцы, шитые и набивные ткани, серебряная и медная посуда, настолько были изумительно сотворены, что ими дивились не только в Ростове, но и в стольном граде. А ярославское «белое мыло», льняные изделия — полотна, холсты, крашенина — зеркала и изделия из кожи славились на всех торгах Руси.

С той поры, когда Сусанин впервые побывал в Ярославле, город изрядно разросся.[198] И вот этим богатым городом надумали поживиться банды Лисовского.

Однако тяжеленько им придется, подумалось Ивану Осиповичу. В Ярославле собралось большое ополчение воеводы Вышеславцева, в коем оказались вологжане, тотьмичи, пошехонцы, костромичи, галичане, романовцы…

А тяжело нагруженные подводы все двигались и двигались к Рубленому городу. Иван Осипович, взяв лошадь под уздцы, жался к обочине. Увидел, как встречу подводам вышел высокий старик в меховой шапке и добротном суконном кафтане. Густая серебряная борода, в руке — посох. Шел невозмутимо, степенно, не сходя с дороги. Передняя повода замедлила ход, а затем и вовсе остановилась. С телеги сошел купец в почтенных летах, уважительно приподнял лисью шапку.

— Здрав буде, Василий Прокофьич. Никак, из Рубленого города? Чай, местечко приглянул для своего товаришка.

— Не приглянул, Лука Иваныч, и не стану приглядывать, — сердито произнес старик и, еще больше нахмурив седые клокастые брови, добавил. — На ополченцев не надеешься? Перед ворогом будешь спину прогибать, Дурандин?

Лука Дурандин вновь сел на телегу, ехидно скривил узкогубый рот.

— Не твоя забота, Кондак, меня уму-разуму наставлять. Ныне ворог, почитай, по всем городам стоит.

— Недолго латинянам святую Русь поганить! — гневно сверкнул газами Василий Кондак и, презрительно махнув на Дурандина рукой, пошагал дальше.

«Василий Кондак… Знакомое имя. Господи, да благодаря нему архиепископа Давыда царь Иван Грозный из епархии вытурил!.. Да и Лука Дурандин — купчина знакомый. Он же к владыке в Ростов наезжал. Давно сие было, и все же дни службы у Давыда не остались забытыми».

Кондак поравнялся с Сусаниным, и тут Иван Осипович произнес:

— Слышал твои слова, Василь Прокофьич. Праведные слова ты сказал. Буде иноверцам Русь осквернять.

— Буде… Прости, старина, но тебя не ведаю.

— Не ярославец я, Василь Прокофьич. Ехал в костромской уезд из Ростова, да тут всадники настигли. Войско-де злого ворога Лисовского по пятам бежит. Вот и угодил в Ярославль.

— И что дале, старина?

— Не ведаю, где притулиться.

Василий Кондак пытливо глянул на Сусанина и вопросил:

— В Бога истово веруешь или без особого прилежания?

Не знал Иван Осипович, что не только торговыми делами славился среди ярославцев Василий Кондак, а своей непритворной набожностью, свято соблюдая все христианские обряды.

— О том Богу судить, Василь Прокофьич.

— Воистину, старина. А ну молви, опричь «Отче наш» какую-нибудь молитву.

— Могу и молвить, — пожал плечами Иван Осипович. — Пресвятая Троица помилуй нас. Господи, очисти грехи наши. Святый, посели и исцели немощи наши именем твоим ради. Пролей, Господи, священной капли крови твоей в мое сердце, иссохшее от грехов, страстей и всяких нечистот душевных и телесных…

— Буде, старина. Верю тебе. Кажись, кривдой не жил и Бога почитал. А без Бога в душе живут неправедные люди. Пойдем на мой двор. Найду тебе пристанище.

Глава 19 ВОЕВОДА ВЫШЕСЛАВЦЕВ

Из Тушинского лагеря отряды ляхов рассылались по многим городам. Канцлер Лев Сапега отрядил войско Лисовского на Владимир, самонадеянно подумав, что город будет легко взят, но под Владимиром Лисовский потерпел полную неудачу и повернул на Суздаль, взял его и «со всеми своими полчаны» двинулся на Ярославль. Впереди войска шел передовой полк под началом панов Будзило, Микулинского и бывшего ростовского воеводы, тушинца Ивана Наумова, кой верой и правдой служил Лжедмитрию Второму.

В Ярославле изведали о движении противника[199]. К реке Пахне из города выслали заставу, коя четыре дня обороняла переправу. Будзило и Микулинский диву дивились: застава не так уж и велика, но бьется она с таким ожесточением, что каждый раз «рыцарям» приходилось отступать.

На помощь пришел Иван Наумов:

— Я, панове, хоть и стар годами, но еще крепок и умишко не потерял. Надо перехитрить ярославцев. Часть воинов оставить у моста, а главные силы перекинуть вверх реки, воздвигнуть там переправу, а затем с тылу ударить по ярославцам.

Будзило и Микулинский одобрили план Наумова. Мужественная застава была перебита.

Вскоре ляхи обрушились на неукрепленные слободы, окружавшие Земляной город и сожгли их. Ярославцы отошли за крепостные стены. Ляхи, начиная осаду, решили разложить осажденных, намереваясь добиться добровольной сдачи города. К стенам Земляного города для переговоров был послан богатый немецкий купец Иоахим Шмит, кой много лет жил в Ярославле и имел большие торговые связи не только с иноземными, но и местными русскими купцами.

— Одумайтесь! — начал свою речь немчин. — Я пришел к вам не как воин, а как торговый человек, которого хорошо знают все ярославцы. — Польские воины сожгли пригород. Они настолько сильны, что им не составит труда овладеть Земляным городом, но тогда и он будет сожжен дотла. Сгорят церкви, гостиные дворы и торговые лавки, а все люди будут изрублены. Я надеюсь на разум купечества и всех торговых людей. Ярославль богат таким народом. Неужели вы позволите пропасть вашему добру? Отройте ворота и польские воины никого и ничего не тронут.

На стены поднялся старый, почитаемый купец Василий Кондаков, кой когда-то не позволил немчинам поставить католическую божницу.

— Что ты намерен ответить, Василий Прокофьич? — спросил его воевода Вышеславцев.

— Давно ведаю этого немчина. Человек он хищный, жестокосердный и загребистый. Помышляет всех торговых людей под себя подмять. Ляхам же — лизоблюд. Подбивает ярослвцев к Жигмонду переметнуться. Злыдень! Надо дать ему от ворот — поворот.

Лицо Кондака было разгневанным.

— Погодь, Василий Прокофьич. К Жигмонду, сказываешь, подбивает?

Воевода Вышеславцев совсем недавно появился в Ярославле. Ранее он был в Новгороде вкупе с именитым полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским. Изведав, что в Вологде собралось народное ополчение, Михаил Скопин поручил Вышеславцеву возглавить его и выступить на освобождение от ляхов Романова и Ярославля.

Город Романов считался, чуть ли не самой надежной опорой для поляков, ибо в нем засели татарские мурзы и многие дети боярские[200]. Взять город было нелегко. Никита Вышеславцев от имени ополченцев направил в Романов грамоту, в коей говорилось, что Лжедмитрий есть истинный вор и богоотступник и разоритель истинной православной веры, «сами над собой видите, что над вами деется, матерей ваших и сестер, и жен, и дочерей на постели емлют, и домы ваши разоряют, и вас на смерть побивают».

Доброхоты Самозванца запросили помощи у ярославского воеводы Федора Борятинского. Тот выслал весомую подмогу — отряд поляков под началом пана Голобовича. Однако приход ляхов не спас положения: Вышеславцев одержал славную победу и пошел на избавления Ярославля.

Борятинского обуял страх. Он немешкотно отправил гонцов я к Яну Сапеге, молил о неотложной помощи, прося, дабы к нему скорее прислали самого Лисовского.

Лжедмитрий дал Сапеге строжайший наказ: Лисовскому «идти наспех днем и ночью, чтобы изменники наши к Ярославлю не подошли, и дурна бы никоторого не учинили, и Ярославского уезда не извоевали».

К Борятинскому был снаряжен и большой отряд ляхов из Суздаля, посланный воеводой Плещеевым. Под Ярославлем оказались внушительные силы, но горожане, насытившиеся бесчинствами поляков, давно уже поджидали Вышеславцева. Сотни из них еще раньше бежали из Ярославля, дабы вступить в ряды ополчения. Вышеславцев остановился вблизи города, у села Егорьевского. Навстречу ему выступил из Ярославля весь польский гарнизон под началом пана Тышкевича, однако сражение ляхами было проиграно. С остатками войска Тышкевич отступил в Ярославль. В городе началось восстание. Федору Борятинскому, дьяку Богдану Сутупову и пану Тышкевичу удалось бежать.

С огромным воодушевлением, хлебом-солью встретили освобожденные от ига иноземцев ярославцы ополчение Вышеславцева. Но талантливый воевода и горожане понимали, что борьба еще не окончена, что враг сделает еще немало попыток, дабы вновь захватить важнейший стратегический и торговый центр Верхнего Поволжья.

В Ярославле готовились к дальнейшей упорной борьбе, спешно чинили и строили укрепления…

Воевода, глянув на суровое лицо Кондака, жестко произнес:

— Сего немчина надо заманить в город. Пусть перед всем народом свои поганые речи изрекает.

Так и сделали. Вышли из крепостных ворот и заманили посланника ляхов в город.

Немчин, оказавшись перед огромной сумрачной толпой, на какое-то время похолодел от страха. Стоит ли говорить о сдаче города столь озлобленной ораве? Русские люди терпеливы, но иногда они взрываются, как бочка с порохом. Спаси и сохрани от этого, пресвятая дева Мария! В толпе немало богатых купцов, лица их не так уж и неприветливы. Вон — доброжелательное лицо Луки Дурандина: понимает, что перед войском Лисовского городу не устоять, а посему для купцов выгодней уладиться без кровопролития, ибо обозленный Лисовский до нитки разорит всех торговых людей. Сей же знаменитый предводитель обещал Шмиту тысячу злотых. Громадные деньги!

Противоречивые мысли заглушила жадность, и купец повторил свои слова.

Иван Осипович стоял в толпе и напряженно вглядывался в лица ярославцев. Чем же они ответят на призыв немчина? Неужели прельстятся словами пособника врагов, кои кровью залили Русь.

На рундук поднялся Василий Кондак. Большая, серебряная борода его трепыхалась на упругом осеннем ветру.

— Что скажешь, преславный град Ярославль? Согласимся ляхам ворота открыть, аль встанем на защиту матерей, жен и детей от мала до велика?

Громадье малость помолчало, а затем кипуче взметнулось, да так могутно, как будто неистовый ураган по площади пронесся:

— Не пустим ляхов!

— Насмерть биться!

— Отстоим град Ярославль!

По телу Ивана Осиповича пробежал озноб, вызванный мятежным откликом взбудораженной толпы, и его суровый возглас слился с будоражащим всенародным кличем.

— Спасибо, братья! — воскликнул Вышеславцев и повернулся к посланнику ляхов. — А с этим что делать?

— В котел злыдня! — вновь взревела толпа.

Немчина «бросили в котел, наполненный кипящим медом, а затем вылили это варево за городские стены[201]».

Лисовский норовил поколебать твердость защитников Ярославля, но его затея провалилась.

Глава 20 ЗЛАЯ СЕЧА

Лишь некоторое время спустя узнал Сусанин о трагической судьбе Третьяка Сеитова и разорении Ростова Великого.

Изведав о намерении царя Василия Шуйского, Ян Сапега собрал военачальников на совет.

— Шуйский надумал вернуть себе Замосковные города. Владимирский воевода Третьяк Сеитов собирает ополчение из земель бывшей Ростово-Суздальской Руси. (Сапега неплохо знал историю древнего русского государства). По замыслу Сеитова ополченцы должны собраться в Переяславле-Залесском, на родине полководца Александра Невского, чтобы воодушевить воинство на успешный захват Тушина. Дерзкая идея! Воевода Сеитов, как мне докладывали, весьма опытный, видавший виды враг. Надо разрушить его планы. В Переяславль я сегодня же отправлю своих людей, чтобы окончательно разложить горожан. Уверен: нам будет сопутствовать удача. Переяславль не так уж и силен ратным людом. Значительная часть местных дворян ушла на защиту Троице-Сергиева монастыря, а чернь колеблется. Местные крестьяне недовольны фуражирами-загонщиками, присланными из Тушина. Заготовители сена, фуража и съестных припасов чересчур усердствуют. Царя Дмитрия засыпали челобитными.

«Загонщки», в сопровождении вооруженных отрядов проникли вглубь Переяславского уезда. «Местные приказные не имели достаточно сил, чтобы воспрепятствовать грабежам и насилиям», и тогда оставшиеся переяславские дворяне, ремесленный люд и крестьяне решили целовать крест «царю Дмитрию» и просить защиты у гетмана Сапеги. Переяславские послы и рассказали гетману о приготовлениях воеводы Сеитова.

Сапега не стал мешкать. На другой же день он отправил в Переяславль отряд под началом Петра Голобовича и обрусевшего шведа Лауренса Бьюгова. Костяк отряда составляли запорожские казаки и татары, усиленные тремя гусарскими ротами.

Гетман сопутствовал отряд следующими словами:

— Всех местных жителей привести к присяге, а если откажутся — воевать, палить, бить!

Переяславль был взят без боя. К тушинцами присоединились около двухсот переяславских детей боярских.

Третьяк Сеитов, во главе владимирского и муромского ополчения, выступил из Владимира 8 октября 1608 года. По дороге он соединился с ратными людьми Суздаля и Юрьевца. В Переяславле же он полгал увидеть ополченцев из Ростова и Ярославля, но вскоре в Юрьев Польский примчал гонец и принес худую весть:

— Переяславль отшатнулся к Вору и открыл ворота войску Сапеги. Почитай, все дворяне переметнулись к врагам.

Предательство переяславцев круто изменило все планы Сеитова. Теперь ему предстояло соединиться с ростовцами и ярославцами, пришедшими в Ростов Великий.

Из Переяславля в Ростов поскакали и послы отряда Голобовича и Бьюгова — к митрополиту Филарету и жителям Ростова с грамотой, в коей предложили целовать крест «царю Дмитрию».

Филарет приказал созвать народ на Соборной площади, поведал о грамоте, а после этого воскликнул:

— Не мыслю, что ростовский народ, давший Руси Сергия Радонежского, уподобится изменникам переяславцам, кои вознамерились служить польскому ставленнику и католической вере. Согласен ли ты, народ ростовский, предать православие?

— Не бывать тому, владыка!

— Смерть примем, но Христу не изменим!

Филарет благословил сонмище и разорвал грамоту, посланников же приказал заключить в узилище.

Отказ Филарета и ростовцев послужил для отряда Голобовича и Бьюгова сигналом для похода на Ростов. Узнав о приближении тушинцев, ярославские дворяне и даточные люди пришли на митрополичий двор и попросили Филарета оставить Ростов и «сесть в осаду» в Ярославле, в коем имеются укрепления. Но митрополит твердо молвил:

— Я не заяц, аки бегать от волка. В Ростове нет укреплений, стало быть, врага надо встретить в поле. Надо зело биться, дабы град православный не был покорен злым ворогом. А коль падем от супостата, то венцы мученические от Бога примем.

Люди же продолжали молить его уйти с ними в Ярославль, но Филарет непоколебимо заявил:

— Великие муки приму, но храм пресвятой Богородицы и ростовских чудотворцев не оставлю!

Поддержал владыку и воевода Сеитов. Ратники же в своих суждениях разделились. Многие ярославцы предпочли покинуть Ростов, а другие, «яко овцы при пастыре своем, при архиерее божии осташася».

15 октября на поредевшее войско, вышедшее в походном порядке из Ростова, обрушилась хорошо подготовленная конница Голобовича. Наспех сколоченные отряды ополченцев дрогнули и отступили в Ростов. Завязалась жестокая сеча. Ополченцы и жители Ростова «бились до упаду». Потери были значительными и с той и с другой стороны. Голобович и Бьюгов не ожидали такого яростного сопротивления.

Особенно неустрашимо ратоборствовал воевода Третьяк Сеитов. Отважный по натуре, глубоко преданный Отчизне, он не выносил предателей, отшатнувшихся к Вору. (Не случайно царь Василий Шуйский долго искал человека, кой был бы без «шатости» и не продался бы ляхам ни за какие посулы. Третьяк Сеитов снискал уважение народа во всех городах, где бы он ни воеводствовал).

Сейчас он бился с переяславцами, и его мужественное лицо было искажено от неописуемого гнева. Его окровавленная сабля поразила уже несколько изменщиков.

И все же защитники города были постепенно оттеснены к соборной церкви Успения пресвятой Богородицы, «где они затворились вместе с Филаретом и духовенством и в течение нескольких часов отбивали наскоки противника».

Летописец напишет:

«Егда же литовский гетман Сапега, прiиде в монастырь Святыя Троицы Сергия чудотворца, тогда града Переяславля-Залескаго люди всяких чинов, забывшие крестное целование, измениша своему государю благоверному царю Василiю Иоанновичу Московскому и присташа к сопротивным, и, соединившеся с литовскими людьми, поидоша ко граду Ростову… Переяславцы и литва начаша избивати людей, не убежавших в Ярославль, такоже приидоша к церкви. Митрополит же повелел утвердити двери, но враги их принялись разбивать.

Митрополит же, к дверям пришед, начал говорити к переяславцам, увещевал, чтоб помнили свою православную христiанскую веру и от литовских бы людей отстали и чтоб обратились к своему государю, ему же крест целоваша; а переяславцы, яко волки, возопиша велиим гласом и начаше жесточае в двери бити, и выбивше двери, начаша сещи людей, и изсекоша множество неповиннаго народа. Раку же чудотворца Леонтiя златую (сняли), разсекоша на части и по жребиям разделиша себе, и всю казну церковную и архиерейскую и градскую разграбиша, и вси церкви и весь град раззориша и опустошиша».

Ростов подвергся страшному разорению. В живых оставили одного митрополита и воеводу Сеитова.

«Филарета пощадили, над ним поиздевались изрядно, сорвали святительские одежды, одели в грубую сермягу, затем посадили на возок с какой-то женщиной (это было серьезным оскорблением для митрополита) и повезли в Тушино. Литовские люди Ростов весь выжгли и людей присекли»[202].

Сапега же из-под Троицы послал в Ростов воеводу Матвея Плещеева с литовскими людьми; «и стоя Матвей в Ростове, многия пакости градом и уездам творяше».

Глава 21 ЧЕСТЬ ДОРОЖЕ СМЕРТИ!

Если Филарета пересадили из телеги в возок, то Третьяка Сеитова не только оставили на подводе, но и стиснули его руки колодками. В Тушине его бросили в подклет, где он просидел без пищи двое суток. А затем в воеводе пришел князь Федор Засекин и произнес:

— Великий государь Дмитрий милостив и ты можешь спастись.

— Изменив Отечеству?

— О какой измене ты говоришь, Сеитов? Дмитрий — природный царь, Рюрикович, сын Ивана Грозного. На его сторону перешли самые высокие боярские роды — Трубецкие, Черкасские, Мосальские, Голицыны, Сицкие… Они-то искренне верят в подлинность Дмитрия. А народ?

— Ни один из названных тобой бояр не верит Самозванцу. За жизни свои трясутся, за свои богатые хоромы, оставленные в Москве. Гнусные люди… Что же касается народа, то он слишком доверчив, полагая, что добрый царь избавит его от нищеты, тяжелых повинностей и поборов. Но сие — временное помрачение. Уже сейчас многие города поняли, что за «царь-избавитель» пришел на русскую землю. Через год-два самозванцев и в помине не будет на Руси… Не хочу тебя, изменника, видеть.

— Презираешь? Праведника из себя корчишь? У других же рыльце в пуху. Дурак ты, Сеитов. Помяни мое слово: вскоре власть короля Сигизмунда испустится не только на Москву, но и на все русские города. И вовсе не худо будет, коль на троне окажется Дмитрий или сын короля, Владислав. И тот и другой, как ты слышал, не Иван Грозный, а слабодушные люди, коими можно вертеть, как игрушкой. О таком царе господам можно только мечтать. Вся власть будет в наших руках. Вся власть!

— На польский повадок? — усмехнулся Третьяк Федорович.

— А хотя бы и на польский. Милое дело, Сеитов.

— Уж куда милое. Об царя можно ноги вытирать, а в державе затеется такой разброд, что от нее останутся рожки да ножки. Любой ворог одолеет. Не смеши меня, Засекин.

— Я к тебе, Сеитов, пришел не балясы разводить. Твоя жизнь — в твоих руках. Сам царь Дмитрий Иванович повелел к тебе наведаться.

— Какая честь!

— Не язви, Сеитов! Царь намерен не только оставить тебя в воеводах, но, и хочет сделать тебя боярином и советником в ратных делах.

— Это, за какие же заслуги? Уж, не за Угру ли?

Весной 1608 года Самозванец с гетманом Рожинским двинулся к Болхову и здесь в двухдневной битве поразил войско Василия Шуйского. Болхов присягнул Лжедмитрию, но пять тысяч ратных людей, под началом Третьяка Сеитова, ночью вышли из крепости, переправились через Угру и пришли в Москву, огласив царю и народу, что у Вора не такое уж и великое войско, и что его вполне можно разбить. Однако нерешительный Василий Шуйский упустил время для победы…

Федор Засекин поперхнулся. Под Угрой он находился в рати Шуйского, а затем переметнулся к Самозванцу.

— Так, за какие же заслуги, Засекин?

Князь некоторое время помолчал, а затем произнес:

— Кривить душой не стану, Сеитов. По твоим делам ты достоин казни, но царю куда выгодней оставить тебя в живых.

— Теперь понятно. Уж куда выгодней. То-то все дворянство уразумеет: царь милостив, даже врагов своих в бояре жалует. На всю Русь слух пойдет. Дворяне табуном к Вору побегут. Хватко же замышлено. Только знай, Засекин, дворяне Сеитовы честь свою никогда не продавали.

— Эко чего помянул. Сегодня в чести, а завтра — свиней пасти.

— Уходи, подлый переметчик! — вскипел Третьяк Федорович.

— Я-то уйду, и поживу еще, слава Богу. А вот тебя, дурака, ждет казнь лютая. Одумайся!

— Честь дороже смерти, — твердо молвил Сеитов и плюнул предателю в лицо.

Самозванец не решился казнить Сеитова прилюдно. Ночью его тайно вывезли в лес и изрубили саблями.

Глава 22 ГЕРОИЗМ ЯРОСЛАВЦЕВ

Перед Вышеславцевым стояла зело трудная задача. Ему не давал покоя Земляной город, самый большой, наиболее заселенный и богатый участок Ярославля, в коем расположились купцы и ремесленники, и торговые ряды. Когда-то Земляной город был окружен глубоким земляным рвом, заполненным водой, высоким земляным валом и обнесен добротным деревянным тыном с более чем двадцатью башнями. Вал, от самой Волги, тянулся от Семеновского съезда до Власьевской башни, откуда шел к северо-западной стене Спасского монастыря.

Обитель являлась независимой частью Ярославля, и находилась между Земляным городом и слободами. Южная стена Спасского монастыря пролегала к Которосли. Монастырь, один из богатейших на Руси, был обнесен крепкими массивными каменными стенами, являлся наиболее укрепленной частью Ярославля. За обитель можно было не беспокоиться, а вот Земляной город приводил воеводу в уныние.

Ров обмелел, земляной вал осыпался, а деревянный острог из заостренных сверху бревен изрядно обветшал. Тревожило Вышеславцева и то, что острог тянулся на целых две версты, и ни одной пушки на башнях острога не было. Ляхи могли напасть на любое место крепости. Ополченцев приходилось рассредоточивать на очень большом расстоянии.

Воевода кинул клич:

— Все, кто способен держать топоры и заступы, на укрепление Земляного города.

Ярославцы горячо откликнулись. Был среди них и Иван Осипович. Он трудился на починке тына, не покладая рук. Ремесленные люди довольно говаривали:

— Ай да старик! За троих мужиков ломит.

Приметил Ивана Осиповича и воевода:

— Молодцом, отец. Никак был свычен к тяжкой работе?

— Доводилось, воевода.

— По работе видно. Жаль, времени кот наплакал. Зело много прорех в тыне.

Ивану Осиповичу невольно вспомнились слова его бывшего содруга Слоты, когда они ехали вдоль тына по Земляному городу. Уже тогда сметливый мужик озабоченно заметил:

— Худая крепость. Напади ворог — и нет Земляного города.

«На что надеялись прежние ярославские воеводы? — невольно подумалось Сусанину. — Чужеземец-де далече. До крепости ли им было? Лишь бы брюхо набить. Сечи-де далеко, ни лях, ни татарин, ни турок до Ярославля не добежит. На кой ляд калиту на крепость изводить? Вот и промахнулись, недоумки. Ныне же поспешать надо. Воевода прав: времени на починку тына не Бог весть сколько».

Рубил бревна для прорех острога, а в мыслях — Иван Шестов да Ксения Ивановна с Михаилом. Как они там, надежно ли укрылись в Селивановке? Чаял, денька два в Ярославле побыть, а тут и вовсе застрял. Ляхи обложили город со всех сторон, и муха не проскочит. Теперь один Бог ведает, когда он прибудет к Шестовым. Ляхи зело сильны, они вот-вот кинутся на крепость. Но и ярославцы сильны духом. Лютые будут сечи.

Ляхи приступили к осаде на другой же день, но все ожесточенные наскоки на укрепления города были мужественно отбиты. Однако через два дня Будзило и Наумов пошли на новый приступ Земляного города. «Пришли к большому острогу всеми людьми». Главный удар ляхи направили на Власьевские ворота. Здесь им удалось поджечь деревянную стену. Начался пожар. Замешательством воспользовался изменник — служка Спасского монастыря Гришка Каловский. Глубокой ночью он отворил Семеновские ворота и впустил воров в Земляной город. Начались беспощадные бои, и все же защитников острога оказалось гораздо меньше, им пришлось отступить в Рубленый город и Спасский монастырь. Острог же ляхи предали разорению и пожару.

Будзило поспешил сообщить о захвате Ярославля в Тушинский лагерь, но осажденные Рубленого города и не думали сдаваться. Надеясь на богатую добычу, банды Будзилы и Наумова сражались с остервенением, приступ следовал за приступом. Вскоре началась еще более ожесточенная схватка.

«В шестом часу ночи воры пришли к острогу со всеми людьми великими, со щиты и огнем, смолеными бочками, с таранами и огненными стрелами». Но и эта жесточайшая атака была отбита ополченцами.

Воевода Вышеславцев не ограничился обороной. Он вновь собрал ярославцев у храма Ильи Пророка и произнес жгучую речь:

— Поганые иноверцы обложили весь Рубленый город. Совсем недавно град Ярославль уже был в руках латынян, и вы отменно помните их изуверства. Так неужели, братья, мы вновь позволим ляхам грабить наши дома, осквернять православные храмы и предавать сраму девушек и женщин?!

— Не позволим! — горячо, неистово отозвались ярославцы.

— А коли так, братья, выйдем за стены и с именем Господа побьем иноземцев!

В вылазке принял участие и Иван Осипович. Впервые ему, обуреваемому неодолимой местью к злодеям, довелось сразиться с ляхами. Ярость ополченцев была настолько отчаянной и повелительной, что ляхи не могли сдержать ожесточенный натиск осажденных и потерпели сокрушительное поражение. Ополченцам удалось захватить много оружия, знамена и множество пленных.

Будзило, Микулинский и изменщик Наумов, понеся огромные потери и увидев всю тщетность своих попыток захватить Ярославль, решили отступить от города и направились к Угличу.

Иван Осипович тотчас направился в Селивановку. На его счастье Шестовы оказались на месте: ляхи не «заглянули» в глухую деревеньку. Через два дня все благополучно добрались до имения.

Глава 23 ФИЛАРЕТ И САМОЗВАНЕЦ

Вдоль возка взад-вперед, со свистом и разухабистыми криками проносились мелкие и крупные группы оружных людей. Филарет пригляделся. Казаки, ляхи, немцы, венгры… Господ и, что происходит и к кому его привезут?

На третий день, утром, Филарету вернули митрополичье облачение.

Возок въехал в Тушино, заполненное разноплеменным войском. Один из ляхов открыл дверцу перед добротной избой на высоком подклете.

— Прошу, архипастырь, в царские палаты.

Сказал с неприкрытой усмешкой. Филарет помышлял колко ответить, но тут увидел перед собой рыжебородого священника в бархатной камилавке[203], кой кинулся к руке владыки.

— Благослови, святый отче.

От попа за версту несло винным перегаром.

— Бражников не благословляю. Постыдись, отче! — сердито молвил Филарет и поднялся на крыльцо, на передней ступеньке коего стояли два молодца в красных стрелецких кафтанах с бердышами. Со стуком брякнули оружьем и распахнули двери. Раздался возглас:

— Митрополит Ростовский и Ярославский Филарет!

В «палатах царских» было людно. На лавках сидели богато разодетые люди, а в кресле, за красным углом, какой-то, пришибленного вида, мужичок с блеклым, отечным лицом и прищурами, возбужденными глазами.

Вновь прозвучал возглас:

— Великий царь и государь, и великий князь всея Белыя и Малыя Руси самодержец, Дмитрий Иванович!

Самозванец поднялся из кресла и, раскинув руки, ступил навстречу Филарету. Бояре уже ему поведали, что Филарет «был роста и полноты средних, божественное писание разумел, нравом был опальчив и мнителен, а такой владетельный, что и царь его боялся. К духовному сану был милостив и не сребролюбив, всеми царскими делами и ратными владел».

— Рад вновь встретиться с тобой, сродником моего покойного брата, царя Федора Ивановича. Поди, не забыл своего освободителя?

Филарет на миг оцепенел. Вот уже два года по всей Руси распространялись вести, что царевича Дмитрия никто в Москве не убивал, он вновь чудом спасся, а вместо него лишили жизни попова сына, похожего на царевича обличьем. Филарет хорошо запомнил лицо «Дмитрия», когда тот с «отцами церкви» возводил его в митрополиты. Сейчас перед ним стоял совсем другой человек.

А Самозванцу, занявшему значительную часть Московского государства, нужна была поддержка духовенства. Надежда на то, Гермоген в Москве признает «вора» была ничтожной. Значит, патриарха нужно был произвести нового, и уж на этот раз он должен быть лицом значительным, а не авантюристом вроде «пройдохи» Игнатия.

Пленение Филарета стало в этом смысле редкой удачей. Именно потому в Тушине его встретили с подобающими почестями.

«Дмитрий Иванович» произнес заготовленную фразу:

— Онемел на радостях, ваше преосвященство. Бывает. Признал, еще как признал. И супруга твоя признает, и чада. Чадам, небось, до сих пор мерещатся каменные узилища.

Вот он — намек! Зело постарались польские думные люди, какими словами встретить Филарета.

И владыка выдавил на лице улыбку.

— Да ты все такой же, государь. Никакие годы тебя не берут.

— Да здравствует царь Дмитрий Иванович! — дружно вскричало окружение Самозванца.

А тот, подхватив Филарета под руку, подходил к своим приближенным и восклицал:

— Гетман Роман Рожинский!.. Конюший боярин, князь Адам Вишневецкий… Атаман всевеликого войска Донского Иван Заруцкий! Недавно он привел под мои знамена семь тысяч казаков…

Назывались канцлеры и маршалы, а затем «царь» приказал допустить в «палаты» новых людей. Филарету и вовсе пришлось изумиться: князь Дмитрий Трубецкой, князья Черкасские, Сицкие, Засекины… Все в собольих шубах, высоких горлатных шапках.

Видя удивление на лице Филарета, Лжедмитрий тоненько рассмеялся:

— Ты и помыслить не мог, чтобы увидеть здесь знатных бояр Москвы. Вскоре и Васька Шуйский станет моим поданным. Дни царствования его сочтены. Поведай о его успехах, гетман Рожинский.

— Слушаюсь, ваше величество, — тряхнул лысой головой гетман. — Еще два месяца назад Шуйский направил под Болхов свое войско под командованием своего брата Дмитрия[204]. Передовой полк князя Голицына был смят. Трусливый вояка Дмитрий Шуйский начал отступать к Болхову. Я решительно этим воспользовался, ночью ударил на войско русских и начисто разбил его. Первого мая бояре сдали город. Путь к русской столице был открыт. Мои доблестные воины захватили Козельск, Калугу, Можайск и Звенигород. В июне мы подошли к Тушину и тотчас повели наступление на Москву. Нас встретил князь Василий Мосальский, но он также был потеснен, а сам Мосальский перешел на сторону истинного царя Дмитрия Ивановича. Скоро ваше преосвященство увидит его и других бояр в нашей ставке. Весь русский народ ждет не дождется, когда на престол сядет законный царь, сын Ивана Грозного, который, изгнав боярского царя, даст ему лучшую жизнь.

— Браво, гетман! — воскликнул Самозванец. — Совсем скоро я дам избавление моему народу, который достоин истинного православного пастыря. А посему, владыка Филарет, русская православная церковь и я, царь всея Руси, намерены возвести тебя в сан патриарха.

Эта речь Самозванца также была заготовлена, как и последующие слова на случай запирательства Филарета.

— Но… отцы церкви. Я их не вижу.

— Скоро увидишь, святейший. Как только я возьму Москву — и Крутицкий, и Новгородский, и Казанский митрополиты не посмеют отказать законному государю. Уж так твои супруга и чада возрадуются. Выпьем за нового русского патриарха, господа!

Филарет стал заложником своей семьи. Отказ от патриаршества привел бы его супругу и детей к погибели[205].

Глава 24 ПОДВИГ СЛОТЫ

Ян Сапега, помышлявший действовать самостоятельно, наметил себе старейший и богатейший на Руси Троице-Сергиевский монастырь, кой представлял завидную добычу для грабителей. Но для тушинцев важно было взять эту обитель и потому, что она стояла на перекрестке дорог на север и восток, по коим шли товары и продовольствие на Москву. Опричь того, монастырь, обнесенный толстой каменной стеной, был отменной крепостью. Обладание ей обеспечило бы «ворам» важный опорный пункт. На сей монастырь и надумал напасть Сапега, привлекший на помощь известного бандита, пана Александра Лисовского.

Изведав о движении Сапеги, Василий Шуйский послал своего брата Ивана перехватить ему дорогу, но московское войско было наголову разбито под селом Рахмановым. Иван Шуйский вернулся в Москву с остатками войска, другие — рассеялись по домам ждать развязки борьбы, не желая проливать кровь ни за царя московского, ни за царя тушинского. В таком расположении духа находились и многие жители Москвы.

Силы монастыря были явно малы: всего насчитывалось 609 человек служилых, стрельцов и казаков. Сапега же подвел к обители свыше 30 тысяч воинов и около 100 пушек. Участь монастыря казалась плачевной, но, подступая к обители, поляки грабили, разоряли, сжигали окрестные деревни и села. Население спешило укрыться за каменной стеной монастыря, а посему здесь собралось много окрестных крестьян, кои и стали надежными защитниками одной из главных православных святынь.

Целый месяц Сапега готовился к штурму, кой начался 13 октября 1608 года. Но защитники крепости зря время не теряли. Ляхов подпустили к стенам, а потом принялись расстреливать из пушек и пищалей, нанося изрядный урон противнику. «Воры» бросились бежать в свой лагерь. Осажденные выступили из монастыря и захватили у бежавших лестницы и деревянные башни.

Дорого обошелся панам этот штурм: они потеряли около пяти с половиной тысяч «рыцарей».

Посрамленный Сапега решил временно отказаться от штурма и отдал приказ приступить к осаде монастыря, и в то же время повелел учинить подкоп, дабы взорвать стену и вновь броситься на штурм.

9 ноября 1608 года два крестьянина Никон Шилов и Слота Захарьев (тот самый Слота, друг Иван Сусанина) во время вылазки обнаружили подкоп. Волею судьбы старый Слота оказался в одном из сел, что находилось в десяти верстах от монастыря, а когда на окрестные населения нагрянули банды Лисовского, Слота с семьей укрылся за стенами обители.

«Они вошли в подкоп, закрыли выход и взорвали подземную галерею, погибнув вместе с поляками, работавшими в ней»[206].

Так героически завершил свою жизнь мужик Слота, умудренный крестьянин, пахарь-страдник, горячо любивший свое Отечество.

Сапега, чтобы вынудить монастырь даться, решил не допускать подвоза в него продовольствия, дров и воды. Тяжелой зимой 1609 года положение осажденных заметно ухудшилось. Довелось переносить и голод, и холод, и болезни, легко испускавшиеся в условиях крайней тесноты. Каждый день в обители хоронили десятки умерших. Живые едва держались на ногах, но никто не помышлял о сдаче святыни.

В марте 1609 года дочь Бориса Годунова, Ксения, писала из Троицкого монастыря своей тетке, что она «в своих бедах чуть жива, совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, с часу на час ожидают смерти»[207].

Еще три года назад юную Ксению силой обратил в наложницы Лжедмитрий 1. Царевна считалась не только первой красавицей Москвы, но и одной из самых образованных женщин. По описанию современника «царевна Ксения, отроковица чудного помышления, зельною красотою лепа и лицом румяна, очи имея черны, велики, светлостию блистаяся, бровьми союзна, телом изобильна; возрастом ни высока, ни низка; власы имея черны, велики, аки трубы по плечам лежаху; воистину во всех женах благочиннейша, и писанию книжному многим цветуще благоречием, во всех делах чредима…».

Дочь Годунова избавилась от Самозванца, благодаря настоянию Юрия Мнишек, у коего Гришка Отрепьев просил руки дочери Марины. Самозванец поспешил исполнить требование влиятельнейшего пана: Ксения была пострижена и сослана в отдаленный монастырь[208].

Монахи ревностно помогали ратным людям: если одни оправляли богослужение, то другие работали в хлебне и поварне над приготовлением пищи для воинов; иные же день и ночь находились на стене вкупе с ратными людьми, выходили на вылазки, принимали даже и начальство над отрядами; вероятно, многие из них до пострижения были людьми служилыми.

Сапега и Лисовский надумали воздействовать на монахов, прислав им свою грамоту:

«Вы, беззаконники, презрели жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его, а князю Василью Шуйскому доброхотствуете и учите в городе Троицком воинство и народ весь стоять против государя царя Димитрия Ивановича и его позороить и псовать неподобно, и царицу Марину Юрьевну, такоже и нас. И мы тебе, архимандрит Иосаф, свидетельствуем и пишем словом царским, запрети попам и прочим монахам, чтоб они не учили воинства не покорятся царю Димитрию…».

Сапега с Лисовским писали к воеводам осажденного монастыря, и ко всем ратным людям, убеждая к сдаче посулами богатых наград; в противном случае грозили смертью.

Убеждения и угрозы остались тщетными. Монахи и ратные люди видели пред стенами обители святого Сергия толпы иноверцев, пришедших поругать и расхитить храмы и священные сокровища. Здесь дело шло не о том, предаться ли царю тушинскому от царя московского, а о том, предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам православной веры.

Троицкие сидельцы ответили:

«Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света и преложить ложь на истину: как же нам оставить вечную святую истинную свою православную христианскую веру и покориться новым еретическим законам, кои прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Или какое приобретение оставить нам своего православного государя царя и покориться ложному врагу, и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам, или быть еще хуже их?»

28 мая 1609 года «воры» вновь пошли на штурм монастыря. Они хорошо подготовились. Деревянные башни, стенобитные машины, лестницы, большие щиты прикрывали ляхов, помогая им двигаться и взбираться на стены монастыря. Все защитники, кто только мог, кинулись отбивать «воров». Мужчины палили из пушек и пищалей, били врага копьями, мечами, бросали вниз камни, опрокидывали лестницы со штурмующими.

Женщины и дети кипятили воду, варили смолу, серу и обливали ими со стен ляхов, поднимавшихся по лестницам, засыпали штурмующим глаза известью и песком.

Защитники крепости проявляли чудеса самоотверженности и мужества. Они были обессилены, с трудом держались на ногах. «Воры» же были многочисленны, сильны, они даже разжирели на грабежах и праздной жизни. И все же осажденные нашли в себе силы сделать еще вылазку и, наконец, прогнали «воров», отобрав у них много вооружения и снаряжения[209].

Глава 25 ВОЗВРАЩЕНИЕ ФИЛАРЕТА

Всевозможного рода «гетманы», «канцлеры», «маршалы», рассылая шайки в разные стороны от Москвы, принялись с удвоенной силой грабить города и крестьянство, собирая, якобы по приказу «царя» Дмитрия, налоги, жалованье, припасы… Бандиты забирали все, что попадалось под руку, вырезали крестьянский скот, уничтожали посевы, забирали хлеб, одежду, ценные вещи, варварски истребляли то, что не могли взять с собой.

Владетелями многих русских сел стали польские паны. Мало того, что они грабили крестьян, заставляли их поить и кормить, варить пиво, но и позволяли себе издеваться над крестьянами, требуя от них каждую ночь женщин. Если крестьянин отказывался приводить к пану дочь или жену, то его лишали жизни.

Стоном и ропотом исходила святая Русь!

Но терпению пришел конец. Народ начал борьбу против захватчиков, за освобождение Русского государства от ига иноземцев[210]. Поначалу борьба носила стихийный характер. Допрежь восстали Юрьев, Шуя и Галич. В Костроме посадские люди схватили воеводу-изменника, и утопила в Волге, ляхов же побили и заключили под стражу.

Поднялся против Вора и Ярославль. Панам было весьма выгодно владеть этим городом. Отсюда они могли получать деньги, съестные припасы, забирать у купцов и ремесленников нужные товары. Но шляхтичей сие не удовлетворяло, и они позволяли себе врываться в дома, грабить, насиловать и безнаказанно убивать мирных жителей.

Против панов выступил одаренный ратоборец, воевода Вышеславцев Никита Васильевич. Победа ярославцев над ляхами под началом Вышеславцева стала известна по всей Руси.

Одним за другим поднимались города против Самозванца и панов.

Иноверцы с невиданной беспощадностью подавляли народные возмущения. Бандиты на глазах родителей насиловали девушек, убивали детей, жарили их на огне, перебивали пленным ноги, топили в реках, прудах и колодцах, жгли дома…

Польский поэт, подсчитывая «трофеи» панов, захлебываясь от восхищения, писал:

«Несколько сот тысяч москалей погибли тогда. А сколько погибло детей и младенцев! А сколько осрамлено женщин и девиц! Сколько пограблено народного достояния!»

Современник-очевидец, немец воскликнет:

«Камень бы заплакал о тогдашних бедствиях земли Московской!»[211]

Летом 1610 года положение Василия Шуйского стало угрожающим. С одной стороны, народ был возмущен тем, что боярский царь довел Русь до разорения, с другой — бояре, надеясь, что власть перейдет в их руки, решили отказаться от Шуйского и признать царем Владислава, сына польского короля Сигизмунда.

17 июля бояре сообщили царю о его низложении. Шуйского насильственно постригли в монахи и свезли в Чудов монастырь[212]; постригли и жену его, а братьев посадили под стражу.

В Москве же учредили «Семибоярщину» во главе с князем Федором Мстиславским. Да и тушинские бояре видели, что «воры» с Самозванцем не обеспечат перехода власти в их руки, что Лжедмитрий не способен подавить народные восстания, угрожающие и боярам.

Тушинский лагерь разлагался. Самозванец доживал последние дни: он явно не нужен был больше «ворам». Не дожидаясь, пока его уберут, Самозванец, переодевшись, бежал из лагеря в Калугу, куда вскоре прибыла и его жена, «царица» Марина Мнишек. В Калуге Лжедмитрий был убит. Марина же после убийства Самозванца стала женой казачьего атамана Ивана Заруцкого[213].

Часть поляков, захватив с собой Филарета, отошли к Иосифо-Волоцкому монастырю. Пленника решил спасти Михайла Васильевич Скопин-Шуйский, послав к обители воеводу Григория Валуева, кой когда-то застрелил из пистоля Гришку Отрепьева.

Московские ратники достигли воров на дороге, «поразиша зело и митрополита Филарета Никитича отполониша». Филарет с почестями вернулся в Москву. Семибоярщина вернула ему духовный сан Ростовского и Ярославского митрополита, но вернуться в свою епархию Филарет не успел. На Боярской думе было сказано:

— Тебе, владыка, надлежит повременить с отъездом в Ростов Великий. Намерены мы послать великое посольство к королю Сигизмунду. В челе послов быть тебе, владыка Филарет.

Глава 26 СЕМЬЯ В КУЧЕ — НЕ СТРАШНА И ТУЧА

Хоромы боярина Федора Никитича Романова стояли на Варварке, коя выходила на Красную площадь. Улица шумная, бойкая. Еще два века назад она называлась Всехсвятской и доходила до Солянки, а с 1517 года, когда на углу Зарядьевского переулка была возведена каменная церковь Варвары Великомученицы, улица стала именоваться Варваркой[214]. Она шла по гребню холма, круто обрывавшегося от нее к Москве-реке.

Улица древняя, именитая. Именно по ней проехал великий князь Дмитрий Донской, возвращаясь с Куликова поля и поставил деревянный храм Всех Святых[215] — в память погибших на Куликовом поле русских воинов.

В конце пятнадцатого века по склонам от улицы к реке были поселены семьи купцов-псковичей, отчего это поселение долго называлось Псковской горой. Позднее Иван Грозный поставил на Варварке «Аглицкий» и «Купецкий» дворы, в коих останавливались наезжавшие в Москву купцы «аглицкие». При том же государе на улице были возведены еще несколько церквей, монастырских подворий и боярских дворов.

С волнующим чувством возвращался в отеческие хоромы Федор Никитич. Вот уже сорок пять лет стукнуло причудливым теремам, а они до сей поры стоят незыблемо и смотрятся молодо, как будто мимо них пролетели и кровавее годы опричнины, и жестокие опалы Бориса Годунова и смутная пора самозваных царей.

Давно, ох как давно не бывал в отчем доме Федор Никитич! Почитай, десять лет миновало. Добрые хоромы поставил отец, Никита Романов-Юрьев. Знатный боярин, родная сестра коего, Анастасия Романовна, стала первой женой Ивана Грозного. В большой силе был отец! В годы злой опричнины многие знатные бояре были казнены или заключены в узилища. Отца же царь не тронул. Он чтил Романова-Юрьева за открытый общительный нрав, за мудрые речи на Боярской думе, за богатые вклады на возведение монастырей и храмов. Никогда не скупился отец и на ратные дела. Когда Иван Грозный намеревался идти в челе войска на Полоцк, то отец внес большие деньги на Пушечный двор, ибо взятие мощной крепости требовало много осадных пушек.

Но, пожалуй, самым главным было то, что боярин Романов, ведя достойную жизнь, никогда не встревал в боярские заговоры, что и оценил Иван Грозный перед своей кончиной.

Филарет несказанно любил своего родителя, и многое старался от него перенять. Даже в Тушинском лагере он сохранил свое достоинство, и никто не мог его упрекнуть в преданной службе Самозванцу. Сколь раз приходил к нему Лжедмитрий и уговаривал написать воззвание к русским городам в свою поддержку, но Филарет неизменно отвечал:

— Мое воззвание, государь, принесет пагубу. Города ведают грамоты истинного патриарха Гермогена. Русский народ зело усердно верует в православие, и воззвание, не утвержденного Собором патриарха, вызовет у него лишь недоумение и даже озлобление, что нанесет великий урон твоим деяниям, государь. Я верю в твой светлый разум, Дмитрий Иванович, и надеюсь, что не следует внимать речам твоих думных людей, кои не видят сей пагубы. Ты ведь сам, государь, умеешь принимать твердые и верные решения, кои, когда ты сядешь на Московский трон, будут высоко оценены всем русским народом.

«Государь» был недалеким человеком, и ему было приятно выслушивать о себе лестные слова. Он хотя и уходил с пустыми руками, но зато речи умудренного человека, как Филарет, поднимали его не столь доброе настроение. Он приходил к боярам и кричал:

— У вас неразумные головы! Зачем нужны пустые воззвания Филарета? Я лучше вас знаю, что мне делать! Сегодня же вновь обращусь к народу моему возлюбленному, что когда окажусь на престоле, то дарую ему всяческие льготы и послабления. Народ увидит во мне избавителя!

Бояре прятали усмешки в бороды, а «государь», еще более распаляясь, всё продолжал и продолжал свои «твердые» речи.

Нелегко было Филарету находиться меж двух огней в Тушинском лагере. Выручал его природный, живой ум, позволивший ему с честью вернуться в Москву…

Из распахнутого окна донеслась громкая брань. Филарет выглянул во двор и увидел, как тиун лупцует плетью дюжего холопа.

— Насмерть забью, ирод! С утра налакался!

— Охолонь, Агей Лукич! Маковой росинки во рту не было!

— Клевещешь, Митяйка! Эк, назюзюкался!

Плеть продолжала ходить по широкой спине холопа.

Филарет остановил избиение:

— А ну погодь, Агейка!

Тиун вскинул на окно голову, тотчас скинул шапку и согнулся в низком поклоне.

— В чем вина холопа?

— Сей Митяйка великий урон тебе нанес, владыка. Нес бочонок с мальвазией, да спьяну выронил. Затычка вылетела. Винцо-то заморское, цены нет! Почитай, полбочонка убыло.

— Полбочонка, глаголешь? А ну сунь рукоять плети в бочонок. Да не всю, а вершка на три.

Бочонок стоял подле тиуна. Тот вытянул затычку и дрожащей рукой впихнул в отверстие треть рукояти.

— Покажи, Агейка!.. Так. Великого урона не вижу. И всего-то ковша три пролилось. Почто клевещешь на Митяйку?

— Дык… Он и вылакал, вот и уронил бочонок, пьянь!

— Маковой росинки не было, владыка, — угрюмо вторил Митйка.

— А то я сейчас сведаю.

Филарет накинул на плечи лазоревый полукафтан и вышел на крыльцо, у коего уже стояли тиун с холопом.

— Пил, Митяйка?

Холоп твердо стоял на ногах.

— Я уже сказывал владыка. Тревез.

— Отчего ж бочонок выронил?

— Оступился, владыка.

— Да не слушай его, государь владыка. Он корчагу осушит и по узенькой тропке пройдет не пошатнувшись. В такое чрево — как в бездонную кадку. От него даже плетка отскакивает.

Филарет зорко глянул в лицо могутного холопа.

— А ну встань, как Христос на распятии.

— Как это? — обескуражено вопросил Митяйка.

— Аль Христа на распятии не зрел, бестолковый? Растопырь руки, зажмурь глаза и неторопко соедини указательные персты дланей. Неторопко!

Холоп пожал плечами, а потом раскинул руки и сотворил указанное ему действо.

— И впрямь трезвый… Суд мой будет такой. Митяйка без вины пострадал. Каждый может оступиться. Бери холоп плеть и проучи тиуна, дабы неправедно дворовых моих людей не истязал.

Тиун упал на колени.

— Да как же так, владыка?! Я, ить, ради твоего добра радел!

— Не выкручивайся, Агейка. Мне такие жестокие тиуны не надобны. Никак, все дворовые люди под плетью твоей живут. Отныне на конюшню ступай. Там твое место! Десять плетей ему, Митяйка. На всю жизнь запомнит. Рука у тебя тяжелая.

Свершив суд, Филарет вновь вернулся в покои. Из окна было слышно, как тиун верещал от боли. А владыке вдруг вновь вспомнился староста Сусанин. Тесть сказывал, что Иван Осипович никогда не поднимал руки даже на провинившихся крестьян. Иван Шестов удивлялся, староста же мудрые слова излил: «Делая зло, на добро не надейся». Глубоко прав этот степенный, рассудливый мужик. Зело умеет он ладить с оратаями. И мужики не в обиде, и барин в прогаре не бывает. Недаром же Шестовы три десятка лет Сусанина в старостах держат. Такое редкость на Руси. Обычно старосты, приказчики и тиуны у господ долго не властвуют. Этот же никак до смерти в старостах останется. Мудрый мужик.

Сразу же, по возвращении в Москву, Филарет вызвал в покои дворецкого и приказал:

— Снаряди три десятка оружных послужильцев в имение Шестовых. Пусть с великим береженьем Ксению Ивановну и сына моего Михаила в Москву привезут.

Сам каждого послужильца осмотрел. Вооружены добротно, будто в ратный поход собрались: в панцирях, шеломах, при саблях и пистолях, на справных выносливых конях. Десять послужильцев снабжены даже ручными пищалями. Время смутное, в дальней дороге всякое может приключится. Разбойные шайки ляхов во многих уездах шастают.

Напутствовал:

— Зрите в оба. На ямских станах и привалах выставляйте караульных. Доставите семью в целости и сохранности — щедро награжу.

Послужильцы ведали: Филарет свое слово сдержит, не скареда, а посему заверили:

— Доставим, владыка. Животов[216] своих не пощадим, а доставим!

Филарет вначале подумывал, чтобы возок из Домнина сопровождал на Москву и вотчинный староста, чья житейская смекала не единожды выручала Шестовых, да и в Ростове Великом Иван Осипович отвел от беды, но передумал: Сусанин, поди, уже совсем состарился, поездка будет ему в тягость, да и за имением в такое лихое время надо приглядывать.

После отъезда послужильцев часу не было, чтоб не думал о Ксении и сыне. Остро переживал и подолгу молился в Крестовой палате, прося Господа, дабы оказал милость в благополучном прибытии семьи в Москву.

Два года он не виделся с Ксенией и сыном, два года терзался душой. Он несказанно любил свою жену, а в детях души не чаял. Еще на первом году замужества, а было это в 1590 году, юная Ксения принесла ему сына Никиту, коего назвали в честь отца мужа. Как же возрадовался Федор Никитич! Какой он пир закатил в честь наследника! Но радость была недолгой: Никита скончался через восемь месяцев. Конечно же, сокрушался молодой боярин, но отменно ведал: Никита — не последний ребенок, лишь бы вновь Ксения принесла ему сына. И сын, на радость супруга, появился. Федор! Но какое же было горе Федора Никитича, когда ребенок преставился через год. Но пылкая, чадородная Ксения продолжала приносить ему сыновей — Василия и Андрея. Однако вскоре и их не стало.

Федор Никитич пришел в отчаяние. Уж не порчу ли кто наслал на его продолжателей рода? Позвал в хоромы известно на Москве ведуна- знахаря, но тот, обойдя все хоромы и проведя всяческие заклинания и гадания, заключил:

— Не вижу, ни порчи, ни сглазу, боярин. Усердно Богу молись.

Подолгу простаивали в Крестовой вкупе с Ксенией. Отбивали земные поклоны не только Богу, пресвятой Богоматери, но и чудотворцам. Каждую неделю посещали кремлевские храмы, прикладываясь к святым мощам.

Ксения принесла девочку. Федор Никитич помрачнел: он может остаться без наследника, что для знатного рода — великая беда. Ксения же, как могла, успокаивала:

— Не впадай в кручину, любый мой. После Татьяны вновь одарю тебя сыном.

— Буду еще усердней Богу молиться.

— И не только к Богу проявляй усердие, — улыбнулась Ксения, коя пребывала в той цветущей женской поре, когда страсть вспыхивает с неуемной, всепобеждающей силой.

И щедротелая супруга вновь преподнесла мужу самый бесценный подарок. В 1595 году появился Михаил Романов. Радости Федора Никитича не было предела. Он окружил Ксению и новорожденного такой заботой и вниманием, какого супруга и представить себе не могла. В тереме появились мамки и няньки, десяток раз проверенная и перепроверенная кормилица, а затем и лучшие (испытанные!) повара Москвы. Никогда еще Федор Никитич так не пестовал своего сына, на коего надышаться не мог.

Когда отлучался из хором, подолгу наставлял повеселевшую супругу:

— Береги наследника, Ксения. Даже на миг без присмотра не оставляй. Ничего дороже у меня в жизни нет!

— Как нравно мне, что ты семьей живешь. Вот и Танюшка растет крепенькой. Все-то будет славно, любый мой…

Федор Никитич вспоминал слова жены и нетерпеливо ждал ее возвращения. Семья! Сколь дум и тревог было о ней, когда пребывал в Тушинском лагере! Скорей бы с ней соединиться. Не зря в народе говорят: «Семья в куче — не страшна и туча».

Глава 27 ГНЕВ ФИЛАРЕТА

В первой половине августа 1610 года король Сигизмунд известил нового гетмана Станислава Жолкевского о своем намерении добиться полного захвата Русского государства, с вручением ему царской короны.

16 сентября пан Гонсевский был послан гетманом в Москву, дабы подготовить вступление польского войска в русскую столицу. Однако посадским людям удалось изведать о заговоре бояр. Тысячи людей собрались по колокольному звону. Народ угрожал боярам избиением и выражал готовность не допускать захвата столицы ляхами. Тогда Жолкевский пустился на хитрость, решив обманом вытянуть из Москвы остатки стрелецкого войска, распустив слух, что на столицу ударят отряды тушинского Вора.

Гонсевский вновь тайком прибыл в Боярскую думу. Князь Мстиславский с группой бояр провели в жизнь замысел Жолкевского. Стрелецкое войско вышло из Москвы, а поляки темной ночью 21 сентября 1610 года, стараясь не разбудить спящий город, вошли в Москву. Стяги были свернуты, оружие не бряцало, копыта коней не стучали. Так, не в открытом бою, не в сражении, захватили паны столицу Руси.

Укрепившись в Москве, паны больше не упоминали о королевиче Владиславе. Король Сигизмунд посылал в Москву грамоты от своего имени.

Когда в апреле 1611 года под Смоленск, где стоял Сигизмунд, прибыло посольство от Боярской думы, возглавляемое митрополитом Филаретом, польский король отказался вести переговоры о Владиславе, заявив, что речь может идти только о подданстве Русского государства польскому королю. Мало того, паны потребовали, чтобы послы помогли уговорить смолян, где воеводствовал мужественный Михайла Борисович Шеин, сдать город. На переговоры норовили послать Филарета Романова. Но тот вдруг дерзко ответил:

— Вы в своем уме, ваше величество? Я — духовный пастырь пойду к православным людям, дабы уговорить их сдаться иноверцам, жестоким врагам, кои учинят в городе разбой, надругаются над женщинами и осквернят православные храмы.

Произошло нечто невероятное. Дело в том, что под Смоленском как будто предстал другой, новый Филарет. Вернее, именно там и увидели настоящего Филарета, тогда как до этого все еще жил и действовал Федор Никитич Романов. Что произошло? Почему Филарет резко изменил привычное свое поведение? Может быть, на него повлиял взлет антипольских настроений, мужество воеводы Михаила Шеина, унижение царя Василия Шуйского? А может быть, наконец, он освоился со своим положением, оглянулся вокруг, увидел, что происходит, и сделал окончательный выбор? Он как бы «отвердел», посуровел душой, и даже страх за семью, оставленную в осажденной уже теперь Москве, очевидно, не смущал его более. Под Смоленском окончательно «умер» Федор Никитич, и «родился» Филарет, тот самый Филарет, кой, несколько лет спустя, будет практически править державой.

Сигизмунда будто кипятком ошпарили. Лицо его покрылось розовыми пятнами, в глазах засверкали злые огоньки. Он впервые повидал Филарета, и самонадеянно полагал, что Филарет Романов, влиятельный боярин, как и другие московские бояре, будет послушен его королевской воле. И вдруг такая дерзкая отповедь его приказу!

— Не забывайся, боярин! Ты всего лишь холоп царя, как вы называете себя в челобитных на имя государя. Холоп! Перед тобой король, император Речи Посполитой и будущий великий государь Московского государства!

— Никогда тебе, Сигизмунд, не бывать государем святой Руси. Прыгнул бы на коня, да ножки коротки.

У Филарета уже давно нарастало негодование против злодейских действий поляков, давно созрел нарыв, и вот он прорвался.

— Замолчи, Федька Романов! — закричал Сигизмунд. — Взять его, и в кандалах увезти в застенок Мальборкского замка[217].

Долгие годы просидит Федор Никитич в польском узилище.

А Ксения Ивановна и ее дети оставались заложниками поляков в Москве.

Глава 28 БУДЕ ТЕРПЕТЬ ЛЯХОВ!

На разные голоса бесновалась злая неугомонная метель. Изба ухала, стонала, скрипела, кутаясь в белое липкое покрывало. Перед киотом блекло мерцала неугасимая лампадка.

Иван Осипович проснулся от громкого стука в ворота, будто пудовой дубиной бухали. Перекрестился, накинул на себя овчинный тулуп и вышел во двор. Подойдя к калитке, спросил:

— Кого Бог несет?

— Открывай борзо! — нетерпеливо раздалось из-за ворот.

Но Сусанин не спешил отодвинуть засов. Голос неведомый, а времена ныне лихие, окрест воровские ватаги шастают.

— Да открывай же, дьявол! Из Костромы едем, помощь надобна.

— Из Костромы?.. А какая главная святыня Костромы?

— Вот, леший. Чудотворная икона Федоровской Богоматери.

Сусанин отодвинул засов и распахнул ворота. Во двор въехали заснеженные сани. Трое обступили хозяина избы, а двое остались лежать на санях.

— Беда у нас, старик. Впусти в избу.

Лиц не разглядеть, но Иван Осипович больше не раздумывал.

— Заходите, коль нужда.

В избе запалил от лампадки свечу. Мужики с заснеженными бровями, бородами и усами скинули такие же заснеженные шапки и бараньи полушубки, перекрестились на киот и сели на лавку.

— Беда у нас, старик, — вновь повторил чернобородый мужик. — Лавруху зло ляхи поранили. Стоном исходит. В живот его копьем ляхи угодили. Никак скоро отмучается, бедолага. Надо бы в избу его перенести.

— Перенесем. А пятый кто?

Чуть позже чернобородый (знать был за старшего) поведал:

— Убитая девчушка…

Костромичи изведав, что в Нижнем Новгороде собирается всенародное ополчение, немедля ударили в набат и сбежались на Торговую площадь. Порешили, что Кострома готова перейти на сторону Минина и Пожарского. Городской воевода Иван Шереметьев тому воспротивился, но народ его не послушал и отрядил в Нижний четверых посланцев, кои должны изречь руководителям ополчения о полной поддержке костромичей.

К вечеру поднялась метель, и гонцы сбились с дороги. И тут на них напала какая-то шайка ляхов, человек в десять. Среди них оказалась женщина, переброшенная через седло. Бой был недолгим. Разглядев, что мужики вооружены рогатинами (чего всегда боялись ляхи) и, потеряв одного грабителя, шайка отступила. Женщину сбросили с лошади, махнули по ней саблей промеж ног и скрылись в метельной мгле. Женщину взяли на сани, где она вскоре и скончалась.

— Паскудники! — ожесточенно произнес Сусанин. — Да она еще совсем дитё малое.

— Девчушка успела сказать, что над ней надругалась вся шайка, а вот где ее схватили, ныне одному Богу известно. Не успела молвить.

— Изуверы, — вновь зло бросил Сусанин. — Сколь же горя принесли они Руси!

— И не говори, старик. И сами нагляделись, и от людей наслышались. Утром бы надо похоронить девчушку.

Иван Осипович кивнул, ступил к раненому и покачал головой.

— Дойду до батюшки Евсевия. По соседству живет. А вы пока лошадь справьте, да во двор заведите. Теплая вода в избе, а овес в сусеке.

Пока священник отпевал усопших, Иван Осипович подумал:

«Барин помышлял мужиков собрать, дабы подмогу послать в Новгород. Не худо бы в день похорон».

Иван Шестов охотно согласился. Утром в вотчинные селения помчали холопы на конях, а после полудня мужики уже были на погосте. Шестов кивнул старосте: скажи-де что-нибудь мужикам, они тебя слушают лучше барина.

Сам Иван Васильевич никогда перед мужиками не выступал, не собирал их на сход, дабы подвигнуть крестьян на какое-то большое дело. Все свои приказания мужикам он отдавал через старосту, полагая, что тот толково все исполнит. Он никогда не знал, в какие сроки зачинать пахоту, сев, сенокос, жатву хлебов, опять-таки во всем полагаясь на крестьянскую смекалку Ивана Осиповича. Вот и здесь он повелел потолковать с миром старосте.

Сусанин же никогда не произносил длинных речей, но гнев переполнял его сердце, кое выплеснуло:

— Не вам рассказывать, мужики, что творят на Руси польские стервятники. Стоном и плачем земля исходит. Ляхи захватили многие города и веси, хозяйничают они в Москве. Вот они — жертвы этих хозяев. Гляньте, что они содеяли с беззащитной девочкой, дитем малым. И сколь таких невинно загубленных душ! Тысячи и тысячи людей зверски убиты поляками. Они проникают всюду. Бог пока миловал нашу вотчину, но близок тот день, когда разбойные ватаги нападут на наши деревни и села, разграбят пожитки, пожгут избы, изрубят мужчин, а женщин предадут сраму. Доколь терпеть всё это, мужики?! Желаете ли вы, чтоб наши деревни превратились в пепелища?

— Не желаем того, Осипыч!

— Буде терпеть ляхов! Они хуже зверей!

— Толкуй, чего надобно!

Сусанин глянул на Шестова, кой говорил в своих хоромах, что не останется в стороне и также пошлет со своей вотчины отряд ополченцев в Новгород.

Уразумел взгляд старосты Иван Васильевич и, наконец-то, выступил перед миром:

— Тут Иван Осипович истинную правду сказал. Жить так больше нельзя. Предел терпения завершился. В Нижнем Новгороде собирается ополчение со всей Руси, дабы очистить русскую землю от скверны. Надеюсь, что и мы отзовемся на призыв нижегородцев. Отрядим десятка два крепких мужиков. Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский будут рады каждому ратнику.

Мужики примолкли: на войну идти — не орехи щелкать. Да и надежны ли люди, что встали в челе нижегородского ополчения?

— Про Пожарского краем уха слышали, а про Минина, почитай, ничего и не ведаем, — высказался Сабинка.

— Я ведаю! — воскликнул чернобородый мужик, кой зарывал могилу.

— Поведай миру, коль ведаешь.

Гонец из Костромы подошел Шестову и Сусанину, и обернулся к сонмищу.

— Кличут меня Гаврилой Топорком. Ходил из Костромы ходоком в Нижний, там с Мининым и Пожарским толковал. Козьма Захарыч Минин — человек небогатый, мелкий торговец, кой убогой куплей кормится от продажи мяса и рыбы. Мужик степенный, рассудливый и уважаемый в Нижнем, не зря его посадские люди выбрали своим старостой, доверяя ему судить и разбирать всякие споры. Козьма Захарыч на печи не отсиживался, не раз ходил в ополчениях нижегородцев и бился с ляхами. Сей человек не замечен в шаткости. Убежден, что только простолюдины могут освободить Русь от ляхов. Не сник Кузьма Захарыч и после неудачи первого ополчения. Напротив, с удвоенной силой принялся уверять народ взяться за собирание сил второго ополчения. Вопреки боярам-изменникам Козьма добился-таки согласия нижегородских властей поддержать сбор ополчения. Он созвал народ на Соборную площадь и сказал: «Вы видите конечную гибель русских людей. Вы видите, какой разор московскому населению несут поляки. Но всё ли ими до конца опозорено и обругано? Где бесчисленное множество детей в наших городах и селах? Не все ли они лютыми и горькими смертями скончались, без милости пострадали и в плен уведены? Враги не пощадили престарелых, не сжалились над младенцами. Проникнитесь же сознанием видимой нашей погибели, дабы и вас самих не постигла та же лютая смерть. Начните подвиг своего страдания, дабы же и всему народу нашему быть в соединении. Без всякого замешки надо поспешать к Москве. Если нам похотеть помочь Московскому государству, то не пожалеем животов наших, да не только животов — дворы свои продадим, жен и детей заложим, дабы спасти Отечество. Дело великое, но мы совершим его. И как только мы, православные люди, на это поднимемся — другие города к нам пристанут, и мы избавимся от чужеземцев».

Речь Минина была сказана с такой страстностью, что воодушевление охватило весь город. «Будь так!» — закричали ему в ответ. Шапки с деньгами, кафтаны, оружие грудой вырастали на каменном полу паперти. Сам Минин отдал свое имение, монисты жены своей Татьяны и даже золотые и серебряные оклады с икон. Но казны для сбора похода всё равно не хватало, и тогда Козьма Захарыч учинил сбор — третью или пятую деньгу от всех пожитков и промыслов.

Затем зашла речь о ратном воеводе. Многих перебрали, но остановились на человеке, кой тоже никогда не был в шатости, никогда не шел на измену и всегда был лютым врагом ляхов. Таким оказался князь Дмитрий Михайлыч Пожарский. Нижегородцам хорошо было известно это имя, ибо многие сражались за Москву еще в первом ополчении. Ему было за тридцать лет[218]. Пожарского видели отражающим поляков в Зарайске, спешащим на выручку к Ляпунову, видели в челе передового отряда, ворвавшегося в Москву на помощь восставшему народу, видели его и сражающимся в первых рядах на Лубянке, когда он был тяжко ранен.

— А ныне во здравии ли Пожарский?

— Излечил раны у себя в Суздальской вотчине, а затем, когда к нему прибыли нижегородские послы, без раздумий согласился возглавить ополчение. То — отменный воевода.

— Сей костромич истину толкует, — вновь вступил в разговор Шестов. — Неплохо ведаю Пожарского. Наслышан о нем, когда проживал в Москве. Лучшего воеводы не сыскать.

— Минин и Пожарский по всем городам грамоты разослали. В Новгород стекаются люди со всей Руси. Вот и костромичи в стороне не остались, — отцепляя сосульки с бороды, продолжал Топорок.

Метель еще в доранье завершила свои хороводы, зато загулял ядреный морозец.

Осталось самое главное — отобрать ополченцев. Сусанин ведал: мужики хоть и прониклись речами, но уходить из теплых изб, от устоявшегося побыта, жен и ребятишек будет нелегко. Бог пощадил их селения, а посему они не испытали зверств ляхов, и многим, поди, кажется, что беда обойдет стороной и на сей раз, так стоит ли браться за рогатину и сражаться с врагом, кой не лыком шит.

Мужики помалкивали, переминаясь с ноги на ногу от колючего холода.

— Вижу, все кумекаете, мужики. Понимаю умишком своим: призываю не меды пить. Но как ни кумекай, а дело решать надо. Много лет я пребывал у вас в старостах, и коль барину на меня не пеняли, значит, терпели. А коль довелось такое важное дело, со старосты первый спрос. Отряжай, барин, меня ополченцем, коль мужики еще не надумали. Послужу Отечеству!

Иван Васильевич явно замешкался. Будь староста годков на десять моложе, можно было бы целый отряд под его началом сбить. Но ныне ему уже седьмой десяток, силы как в песок ушли, да и на ноги стал жаловаться. Ныне уже за соху не берется.

И тут мужики загалдели:

— Да ты что, Осипыч? Аль среди нас молодых мужиков нет?

— Чай, и мы с понятием. Пора разбойникам сдачи дать.

— Два десятка, так два десятка. Прикинем по едокам и порешим. Отряд Гаврила Топорок поведет, коль он на Нижний пути ведает.

У Сусанина отлегло от сердца.

Глава 29 ИЗБАВЛЕНИЕ МОСКВЫ

Минин и Пожарский долго намечали путь на Москву. Кратчайший — пролегал через Владимир и Суздаль, и все же от этого пути они отказались, помыслив следовать через Кострому и Ярославль. Здесь гораздо легче было сколачивать ополчение, сноситься с относительно мало разоренными северными волостями и очищать их от бродивших банд поляков.

В начале марта 1612 года ополчение выступило из Новгорода. С первых же дней похода в него мелкими и крупными ручейками и ручьями стали вливаться отряды местных волостей — Балахны, Юрьевца, Решмы, Кинешмы, Костромы…

1 апреля с радостью встретили народное войско ярославцы. «Воодушевляемые чувством патриотизма, ярославцы объявили, что они готовы отдать свою жизнь и все имущество для спасения Отечества».

В Ярославле Дмитрий Пожарский задержался пять месяцев, дабы продолжить учреждение ополчения. Надо было очистить северные и поволжские земли от поляков, наладить связи с населением и создать в Ярославле крепкую государственную власть. Целых пять месяцев Ярославль был столицей земли Русской[219].

28 июля Дмитрий Пожарский и Козьма Минин двинулись на Москву. Ополчение прошло через Ростов Великий и Борисоглебск, в коем затворник монастыря Иринарх благословил Пожарского и Минина на свершение подвига и дал им в помощь святой крест.

21 августа на помощь полякам, осажденным в Китай-городе и в Кремле, пришло большое войско гетмана Ходкевича, но в ожесточенных боях 22–24 августа Минин и Пожарский одержали над этим войском блистательную победу. Только в плен было взято десять тысяч человек. Значение сей победы было огромно: разбито лучшее войско Речи Посполитой.

Утром 25 августа гетман Ходкевич, «браду свою кусая зубами и царапая лицо ногтями», бежал из-под Москвы. Его бегство с горечью наблюдали осажденные поляки.

Ополчение начало упорную осаду центра стольного града. Положение осажденных поляков ухудшалось с каждым днем: запасы съестных припасов истощались, наступил страшный голод.

* * *

Инокиня Марфа Ивановна и сын ее Михаил, в качестве заложников, находились в Чудовом монастыре. Жутким оказалось пребывание в обители: их мучил чудовищный голод, кой охватил не только черниц обители, но и самих поляков.

«Писать трудно, что делалось, — вспоминал впоследствии один из выживших панов. — Осажденные переели лошадей, собак, кошек, мышей; грызли разваренную кожу обуви с гужей, подпруг, ножен поясов, с пергаментных переплетов книг, — и этого не стало. Грызли землю, в бешенстве объедали себе руки, выкапывали из могил гниющие трупы, и съедено было, таким образом, до 800 трупов, и от такого рода пищи и от голода смертность увеличивалась».

То же подтверждают и русские источники. «Ели всякую нечистоту, — пишет Авраамий Палицын, — потом начали убивать друг друга и есть человеческое мясо. Лакомством стали недавно умершие»…

«Даже детей не жалеют, — прижав к себе сына, в ужасе раздумывала Марфа Ивановна. — Игуменья видела, как паны схватили одного мальчугана, тотчас его изрубили на куски и съели. Пресвятая Богородица, умоляю тебя, спаси сына моего, раба Божия Михаила! Он последний, кто у меня остался».

10 июля 1611 года Марфа Ивановна похоронила единственную дочь Татьяну, недавно вышедшую замуж. Погиб и ее муж, князь Иван Катырев-Ростовский..

Измученная, поседевшая, истощенная Марфа Ивановна вздрагивала от каждого стука, полагая, что поляки вот-вот ворвутся в обитель и начнут поедать всех подряд. Эти голодные изверги даже цены установили: за мышь — один злотый, за человеческую голову — три злотых, за черную ворону — два злотых… Какие страсти поведала игуменья!

Марфа Ивановна еще теснее прижималась к Михаилу, норовя согреть его своим ослабевшим худосочным телом, и тихо говорила:

— Ты уж потерпи, Мишенька. Слышь, пушки грохочут? То князь Пожарский ворогов обстреливает.

И о том ведала Марфа Ивановна. Спасибо игуменье. В ноги ей надо упасть. Нет-нет, да и принесет ее ключница из скрытых сусеков что-нибудь из снеди. Тем и жили, иначе бы давно Богу души отдали.

Однако своей смерти инокиня не страшилась, передавая последний кусочек хлеба сыну. Тот совсем еще юный отрок четырнадцати лет. В таком возрасте особенно нужно съестное. Но много ли он его видит? Толику, вот и тает на глазах, хотя виду не подает. Скажет:

— Ты сама кушай, матушка, я не голоден. Ты почаще к оконцу подходи и дыши воздухом. Пользительно.

Господи, какой же у нее славный сын! И Марфа Ивановна молилась, молилась…

22 октября русское войско приступом взяло Китай-город, а 25 октября из Кремля были выпущены осажденные бояре и заложники. Среди них был будущий царь Михаил Романов, его мать Марфа Ивановна и боярин Иван Никитич Романов.

26 октября 1612 года был составлен и подписан князем Дмитрием Пожарским и комендантом Кремля, паном Струсем, договор о сдаче. 27 октября перед победителями были открыты ворота Кремля. Поляки сдались. Русская столица была освобождена от чужеземцев. Польская интервенция была окончательно разгромлена.

* * *

Всего две недели провела Марфа Ивановна в освобожденной Москве. Чуть окрепнув, она молвила сыну:

— Слава Богу, вижу тебя во здравии, Мишенька. Поедем-ка сын в Домнино, пока Москва не обустроится.

Михаил, выйдя из Чудова монастыря, увидел жуткую картину. На улицах стояли чаны с соленым человеческим мясом, корчились умиравшие от голода люди; все было загажено, разорено, разграблено. Эта жуткая картина все дни стояла в глазах Михаила, а посему он с готовностью ответил:

— Поедем, матушка. В Домнине тихо и укладно, да и дедушка Иван там. Поедем!

Прибыли в Домнино в середине ноября. Иван Васильевич глянул на исхудавшие лица внука и дочери, и слезы выступили на его глазах.

— Хватили же горюшка, любые мои.

Обрадованная Агрипина Егоровна не знала чем и попотчевать вернувшихся домочадцев. Дочь же помногу спала, убаюканная благоговейной отрадной тишиной. Отчий дом! Только в нем каждый человек чувствует неизъяснимый душе покой и умиротворение.

Когда собирались в столовой горнице, Иван Васильевич жадно расспрашивал дочь о ее пребывании в Москве, но Ксения (для отца она всегда оставалась Ксенией) отвечала неохотно. Воспоминания угнетали ее и без того измученную душу, и отец, примечая это, отступился. Сокрушался о Федоре Никитиче:

— Тяжко ему в польском плену. Выходит, Жигмонд его в заложниках держит.

Именно так и было. Короля, не взирая на поражение, не покидала мысль о захвате Русского государства, он настаивал на «законных правах» своего сына, добиваясь его воцарения. В своих намерениях он все еще надеялся на поддержку московских бояр, в том числе и Федора Романова, но последнего ни на какие посулы склонить не удалось.

Ксения Ивановна постоянно думала о своем муже, коего беззаветно любила и постоянно лелеяла надежду, что супруг вернется, и что они еще проживут с ним долгую, счастливую жизнь.

Дочь же не забывала допытывать отца и о делах в вотчине, на что Иван Васильевич поведал:

— Хитрить не буду, дочка. Скуднее стали жить, но мужики не бегут. У других господ дела еще хуже, после польских набегов едва концы с концами сводят. Мы же, худо-бедно, но, слава Богу, держимся. Не устаю старосте спасибо сказывать. Умеет он с мужиками ладить и на изделье всех учинить. Диковинный мужик, Ксения. Сколь лет в старостах, а чем разбогател? Совестливый, на деньгу не жадный, живет как простой мужик. Разве что изба у него поприглядней, искусной резьбой изукрашена. Так ведь всё своими руками.

— Во здравии?

— Изрядно сдал наш Осипыч, но все еще крепится и бодрится. Да ныне сама его увидишь. Намедни сказывал: по делу зайдет.

— Слышала я, что и наши мужики в ополчение ходили.

— А как же, дочка, — воодушевился Иван Васильевич. — Я, чай, не обсевок в поле. Готов был за Отчизну голову сложить, да грудная жаба пошаливает. Собрал я мужиков, пылкую речь им сказал, на ворога наставил. Два десятка отправил, а в челе — Богдашка Сабинов, что в зятьях у Осипыча. Отменно сражались, почитай, до самого Кремля дошли. Правда, четверо головы сложили, остальные намедни вернулись. Повелел Богдашке ратников в хоромы привести. Павших помянули, а живые победную чару испили. Всех ополченцев наградил.

— Какой же ты молодец, тятенька.

Глава 30 ВЫБОРЫ ЦАРЯ ВСЕЯ РУСИ

После разгрома поляков настала пора избрания царя всея Руси. По всем городам были разосланы грамоты с приглашением присылать выборных людей «для великого дела». Сообщалось, что Москва очищена от польских и литовских людей, церкви Божии облеклись в прежнюю лепоту и Божие имя славится в них по-прежнему, но без государя Московскому государству стоять нельзя.

Когда съехались выборные люди, прописан был трехдневный пост, после коего затеялись соборы. Допрежь всего, стали рассуждать о том, выбирать ли царя из иноземных королевских дворов или своего природного русского, и уложили литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и никоторых государств иноязычных не христианской веры на Владимирское и Московское государство не избирать, поелику литовский король Московское государство разорил, а шведский король Новгород взял обманом.

Стали выбирать своих, и тут такой спор поднялся, коего Москва испокон веку не видывала. Рюриковичи сцепились с Гедиминовичами.

«Начались козни, смуты и волнения. Всякий хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего». Выкликали до десятка имен, но ни один из именитых бояр не сумел взять верх. Москва раскололась. И быть бы долгой замятне, если бы один дворянин из Галича не принес на Земский собор грамоту, в коей говорилось, что ближе всех по родству с прежними царями был Михаил Федорович Романов, племянник царя Федора Иоанныча, его и надлежит избрать в государи.

Раздались недовольные голоса именитых бояр, но тут вышел с грамотой донской атаман.

— Что ты хочешь огласить Собору? — спросил его Дмитрий Михайлович Пожарский.

— Казаки Дона помышляют видеть на Московском престоле Михаила Романова.

Одинаковое мнение, поданное дворянином и донским атаманом, решило дело[220].

21 февраля 1613 года, в неделю православия, в первое воскресенье Великого поста, был последний Собор: каждый выборный подал письменное мнение, и все они оказались сходными, все указали на одного человека.

Рязанский архиепископ Феодорит, келарь Троице-Сергиевского монастыря Авраамий Палицын, архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов взошли на Лобное место и спросили у народа, заполнившего Красную площадь, кого он желает в цари?

— Михаила Федоровича Романова! — прозвучал ответ.

Провозгласив царем Михаила, Собор назначил к нему челобитчиков во главе с боярином Федором Шереметевым и князем Владимиром Бахтеяровым-Ростовским. Собор не ведал, где находится в это время Михаил, а посему в наказе челобитчикам говорилось: «Ехать к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу вся Руси в Ярославль или где он, государь, будет». Посланные, бив челом новоизбранному царю и его матери и уведомив их об избрании, должны были молвить Михаилу: «Всяких чинов люди бьют челом, чтоб тебе великому государю, умилиться над остатком рода христианского, многорасхищенное православное христианство Российского царства от растления сыроядцев, от польских и литовских людей, собрать воедино, принять под свою государеву паству, под крепкую высокую свою десницу, всенародного слезного рыдания не презреть, по изволению Божию и по избранию всех чинов людей на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского царствия государем царем и великим князем всея Руси быть и пожаловать бы тебе, великому государю, ехать на свой царский престол в Москву и подать нам благородием своим избаву от всех находящихся на нас бед и скорбей».

Послы нашли Михаила с матерью в Ипатьевском монастыре Костромы. Приехали к вечеру. Шереметев и Бахтеяров-Ростовский известили костромского воеводу, духовных лиц и всех горожан, и утром следующего дня, с иконами и хоругвями, крестным ходом двинулись к Ипатьевскому монастырю. Марфа Ивановна и Михаил встретили крестный ход перед обителью. Лица у обоих были безотрадными: они еще заранее были извещены Иваном Никитичем Романовым о намерении Земского собора избрать Михаила царем, и встретили это неожиданное для них известие удручающе.

Выслушав речи челобитчиков, Михаил отвечал «с великим гневом и плачем», что он государем быть не хочет, а Марфа Ивановна добавила:

— Я не дам благословения сыну на царство. У Михаила того и в мыслях никогда не было, да и не в совершенных он летах.

— Позволю тебе напомнить, матушка Марфа Ивановна, что Иван Васильевич Грозный вступил на престол четырнадцати лет, — молвил архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф.

— Тогда лихолетья не было, святый отче. За последние же лета многие люди на Москве измалодушествовались и не прямо государям служили. Бояре изменили Борису Годунову, свели с престола и выдали полякам Василия Шуйского. Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском царстве моему сыну?

— Ныне, матушка Марфа Ивановна, на Москве всё поуспокоилось. А что ране было, надобно поскорее запамятовать, ибо так Богу угодно, — молвил келарь Троице-Сергиевского монастыря Авраамий Палицын.

— Бог карал за грехи тяжкие, — сурово продолжала Марфа Ивановна. — Московское государство разорилось не токмо от польских и литовских людей, но и от неустойчивости многих людей русских, особенно московских господ и шаткости воевод. Да и ты, келарь, не без греха. Не ты ли высказывал в святой Троице, что «лучше польскому королю служить, чем от своих холопов потерпеть поражение?»[221].

Авраамий Палицын поперхнулся и побагровел. Откуда эта инокиня изведала его слова? Видимо, когда сидела в Чудовом монастыре, а из обители в обитель быстро слухи доносятся. Сколь людей ныне услышали о его изменных словах! Ведь было же оное, было, когда он находился среди осажденных Троице-Сергиевского монастыря. Ну и оплеуху получил от инокини!

Марфа же продолжала:

— Зело много было непостоянства в людях, а посему царство разорилось до конца, прежние сокровища царские, собранные за многие лета, иноверцами вывезены, дворцовые села, черные волости и города запустели, а служилые люди бедны. Так как же царю служилых людей жаловать, как свои государевы обиходы полнить, и как против своих недругов стоять?

— Матушка истину сказывает, — вступил в разговор Михаил. — Ежели она благословит меня, то благословит на погибель, и не только меня, но и отца моего, Федора Никитича, что заточен во вражеское узилище. Моя царская корона лишит отца головы. Мне же без благословения родителя своего на Московском государстве быть нельзя.

Веские слова высказал юный Михаил, но послы не отступались.

«Со слезами молили и били челом Михаилу, чтоб соборного моленья и челобитья не презрел; выбрали его не по его охоте, а по изволению Божию, по желанию всех православных христиан от мала до велика на Москве и во всех городах».

Сказал свое слово и князь Бахтеяров-Ростовский:

— Царь Борис сел на царство своим хотеньем, истребивши государев корень — царевича Дмитрия. После того он начал делать всякие неправды, и Бог отомстил ему за кровь царевича богоотступником Гришкой Отрепьевым. Расстрига по своим худым делам от Бога месть принял и злой смертью умер. Царя же Василия Шуйского выбирали на государство не Земским собором, а немногие торговые люди, и по вражьему действу многие города ему служить не возжелали и от Московского государства отложились. Все сие делалось Божьей волей да грехом всех православных христиан, поелику во всех людях была рознь и междоусобие. Ныне же люди наказались и пришли к единению во всех городах. Что же касается, государь, отца твоего Филарета Никитича, то ты бы, государь, о том не печаловался, ибо Боярская дума направила уже к польскому королю именитых посольских людей, кои скажут Жигмонду, что в обмен за Филарета будут отпущены в Польшу и Литву зело знатные пленники. Скоро, государь, быть на Москве твоему отцу.

— А меня сомненье гложет, князь.

Поддержала сына и Марфа Ивановна:

— Насколько вся Русь ведает, Жигмонд — жестокий человек. Он безучастен к своим плененным панам.

Но послы продолжали уговаривать Михаила и мать еще добрых шесть часов, а когда согласия не последовало, почитаемый на Руси архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф строго изрек:

— Отказ твой, Михаил Федорович, Бог не простит. Руси, дабы она окончательно не разорилась, нужен царь. Вернемся в Москву без государя — и вновь возродится страшная Смута. Тогда уже Бог взыщет с тебя. Подумай же о своем многострадальном Отечестве, сын мой, не дай ему окунуться в новое кровавое лихолетье. Что тебе выше: покой и благоденствие государства Московского или кручина об отце?

Михаил повернулся к матери и бесповоротно высказал:

— Выбираю Отечество, матушка.

Вздохнула Марфа Ивановна и благословила сына.

Глава 31 КОВАРНЫЙ ЗАМЫСЕЛ ЖИГМОНДА

Король Сигизмунд с мрачной болезненной тревогой выслушал гетмана Ходкевича:

— Мои люди изведали, что бояре склоняются избрать царем сына Федора Романова, Михаила. Источник достоверен?

— Да, ваше величество. Нет никакого сомнения, что Михаил будет выбран царем.

Известие гетмана чрезвычайно обеспокоило короля. Избрание в цари русского боярина, а не его сына Владислава нанесет сильнейший удар по замыслам Сигизмунда, но этого, пока не поздно, можно избежать.

— Где в настоящее время находится Михаил?

— Пресвятая дева Мария покровительствует нам.

Ходкевич был слишком умен, чтобы не понять, что скрывается за вопросом короля.

— Михаил с матерью выехал из Москвы в костромскую вотчину.

— Прекрасно, гетман. Будь в моем замке. Вечером мы вернемся к этому разговору.

Вечером Сигизмунд был откровенен:

— В Костромской уезд надо послать небольшой, но опытный отряд, который должен незаметно добраться до имения Романовых и убить молодого боярина. Этим мы сведем на нет деятельность Земского собора и существенно замедлим воскрешение русской государственной власти, так существенно, что вновь всколыхнем ясновельможных панов на новый захват Москвы. Надежный и бесповоротный захват! Русь для нас, как заноза, и мы поведем с ней жестокую войну[222]. Подбери для группы захвата искусного военачальника и не пожалей злотых.

* * *

Легко было на душе Ивана Осиповича. Ноябрь для крестьян всегда был самым благодатным. Хлеб обмолочен, свезен в овин, высушен, прокручен через жернова. Ешь хлебушек и поджидай зимы, когда нужно вывезти на осиротевшие поля навоз со двора да привезти сено с сенокосных угодий. Ноябрь же зачастую бывает дождливым, грязным, и всегда холодным; бывает, землю скует, снежок повалит, но первая пороша санный путь не устанавливает, так что в ноябре мужику и передохнуть можно.

Целую неделю Иван Осипович гостил у дочери в Деревнищах. Радовался за зятя, кой оказался добрым мужем для Антониды. Всем был хорош молодой мужик: работящ, сосельниками чтим, не зря его большаком ополченцев выкликнули. Богдан, как сами поведали вернувшиеся ополченцы, отважно сражался, его даже Дмитрий Пожарский похвалил, когда Богдан оказался неподалеку от воеводы во время битвы на Ордынке. Молодцом, зять! Да и остальные мужики не осрамились.

Сусанин сожалело вздохнул, что самому не удалось побывать в народном ополчении Минина и Пожарского. Старый-де, нечего в ратники подаваться. Эк, нашли дряхлого деда. Да он еще шестипудовые мешки на телегу вскидывает. Правда, ноги ослабли, чего греха таить. Но уж так хотелось извергам отомстить! До сих пор ненависть к ним не утихает. Сколь зла и страданий они Руси принесли.

Отвлекали от черных воспаленных мыслей внуки — Данилка и Костька. Подрастают, помаленьку силушкой наливаются. Авось, добрыми помощниками Богдану станут. Глядишь, через два-три года и соху начнут пробовать. А как первую борозду проложат — вот тебе и готовый пахарь. Мужик с сохи начинается, соха же хлеб родит. Дожить бы да поглядеть, как внуки за сохой пойдут. Ничего нет красивей сей крестьянской работы. По себе ведал: уж который год за соху брался, кажись, в привычку вошло. Каждый раз с волнующим трепетом налегаешь на деревянные, отполированные жесткими ладонями поручни, тепло прикрикнешь на лошадь: «Ну, милая, пошла с Богом!». Буланка всхрапнет и потянет за собой соху, а в сердце с каждой пядью отвоеванной дернины, все нарастает и нарастает будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение. Пахота! Древнейшая мужичья работа, столь для всех необходимая.

— Что, Данилко, скоро за соху примешься?

— Да хоть сейчас, дедушка Ваня. Тятька не подпускает. Ты скажи ему.

Антонида улыбалась, а Богдан трепал сынишку за русые вихры и благодушно говорил:

— Скоро, Данилко, скоро. Знатный будешь пахарь.

— И я буду пахарем, — бойко восклицал меньшой.

У Ивана Осиповича счастливо искрились глаза. Не зря, значит, прожил жизнь. Бог не дал сына, зато внуки радуют. Быть им добрыми сеятелями.

* * *

В самом начале декабря в имение нагрянул Иван Никитич Романов. Погостил всего один день, а на другой спешно отбыл в Москву.

Иван Осипович недоумевал. И чего заторопился?.. Ксения Ивановна после приезда брата мужа как-то разом изменилась. Допрежь разговорчивая была, а ныне замкнулась, все дни ходит задумчивой. Да и барин стал каким-то беспокойным. Что ж приключилось?

Семейство Шестовых таило молчание.

Вскоре Иван Васильевич, Ксения Ивановна и пятнадцатилетний Михаил, оставив хоромы на Агрипину Егоровну, отбыли в Кострому, на свой «осадный двор». Уезжали сосредоточенные, затаенные.

Барин был немногословен:

— Приглядывай за мужиками, Иван Осипович.

Бывало, обстоятельно потолкует, кое-что уточнит, а тут тремя словами отделался. Странно.

Ничего не прояснила и Агрипина Егоровна:

— И сама не ведаю, надолго ли уехали. Может, и на Великий пост[223] останутся.

В конце февраля в Домнино приехал посланец от Ксении Ивановны.

— Велено тебе, Иван Осипыч, немедля прибыть в Кострому.

Ксения Ивановна приняла Сусанина в своем «осадном» дворе, и только здесь приоткрыла тайну:

— Под Костромой вновь появились поляки. Они охотятся за Михаилом. Они хитры и коварны, и под любым обличьем могут пробраться в наш двор. Очень опасаюсь за сына. Отвези его в имение. Только на тебя я могу положиться, Иван Осипович.

— А ты, матушка Ксения Ивановна, разве не поедешь с сыном?

— И рада бы, Иван Осипович, но лучше мне здесь остаться. Пусть вороги думают, что мы с Мишенькой в Костроме.

Сусанин раздумчиво поскреб бороду.

— И на какой ляд разбойникам молодой боярин понадобился?

Ксения Ивановна первый паз в жизни обманула:

— Никак большой выкуп хотят вытребовать.

Мать долго и сердобольно прощалась с сыном, не удерживая безутешных слез, а затем обняла и Сусанина.

— Ты уж порадей, Иван Осипович. Убереги сына моего единственного. Христом Богом тебя умоляю. Убереги!

— Непременно уберегу. Веришь мне, Михайла Федорыч?

— Верю, Иван Осипович. Не тревожься, матушка.

— Благословлю вас иконой пресвятой Богородицы.

Глава 32 ЖИВИ, СВЯТАЯ РУСЬ!

Агрипина Егоровна, увидев внука, ахнула:

— Господь с тобой, Мишенька! Едва признала тебя.

Мудрено признать. Прибыл молодой боярин в облезлом крестьянском треухе, видавшим виды овчинном тулупе и… в лаптях.

— Чай, ноженьки застудил? Аль другой обувки не сыскалось?

— Так надо было, барыня, — молвил Сусанин. — Ты обогрей Михайлу Федорыча, а я в Деревнищи наведаюсь. Надо с мужиками потолковать. Нет ли у них каких-нибудь вестей? Чуть чего — сразу же вернусь.

— Спасибо тебе, Осипыч. Никогда не забуду твоей заботы. Ты мне, как второй дедушка. Помнишь, как я тебя дедушкой Ваней назвал?

— Да как же не помнить, Михайла Федорыч? То в митрополичьем саду было, когда яблоньки сажали.

Сусанин поехал в Деревнищи на тех же санях. Дорогу передувало снежной порошей. Иван Осипович глянул на небо, кое заволокло нависшими сумрачными тучами. Небось, после полудня метель-завируха закрутит. Мужики, поди, стожки с сенокосных угодий перевозят. Ныне же в одиночку лучше не соваться. Сподручней артелью в непогодь за сеном ездить. Пережидать же долгую непогодь нельзя: март на носу, а он всяким бывает. Так, порой, дороги развезет, что ни одни сани не проедут. Надо покалякать с мужиками…

Ехал, думал о крестьянских делах, и в то же время нет-нет, да и беспокойная мысль проскочит. Ксения Ивановна не зря всполошилась. В Костроме только и разговоров о каком-то появившемся отряде ляхов. Необычном отряде. Рыскает по уезду, но жестокими разбоями не пробавляется. Налетят на деревеньку, поживятся съестными припасами и далее куда-то уходят. Словно ищут кого-то. Но не ради же пятнадцатилетнего отрока они проникли в Костромской уезд. Тогда чего ради?

Смутно в голове Сусанина, как этот тусклый предметельный день.

В Деревнищах все Сабинины были дома. Внуки с шумом и гамом вцепились в деда.

— Дедуся приехал!

Обрадованная Антонида тотчас загремела в печи ухватом, а Богдан помог тестю разоблачиться.

— Скоро же ты, батя. Зачем в Кострому-то ездил?

— Опосля поведаю.

Только сели за стол, как в избу вбежал взбудораженный отец Богдана.

— Ляхи в деревне! Прячьте пожитки!

У Сусанина екнуло сердце.

— Много?

— Десятка четыре. Побегу к себе задами!

Иван Осипович уже ведал, что поляки стояли в селе Вороньем, разоряя округу. Дважды приходило на костромскую землю и воинство пана Лисовского[224], кой, как, говорили в имении, ушел под Ярославль. Господи, кто ж напал на Деревнищи?

Иван Осипович метнул озабоченный взгляд на зятя.

— Беги, что мочи в Домнино и упреди молодого боярина Михаила Романова.

— Может, на санях, батя? — накидывая на себя армяк, спросил Богдан.

— Какие сани? Пока запрягаешь, ляхи в избе будут. Беги! Торопко беги. Пусть боярин немедля в Кострому уезжает.

Иван Осипович наскоро попрощался с зятем, а затем повернулся к Антониде.

— А ты, дочка, забирай детей — и на сеновал. Да поглубже заройтесь.

— А как же ты, тятенька?

— Кому нужен старик? Поспешайте!

Едва дочь и внуки укрылись на сеновале, как в избу ворвались ляхи. Не ведал Иван Осипович, что в деревне оказались поляки, посланные самим королем Жигмондом. Они сбились с пути и угодили в Деревнищи. Один из них, рослый, с пышными палевыми усами тотчас произнес:

— Крестьяне сказали, что ты являешься старостой. Так?

Ходкевич отрядил поляков, умеющих неплохо говорить на русском языке. Таких немудрено было выискать, ибо ляхи чуть ли не десять «смутных» лет знались со многими изменниками-боярами и их холопами.

— Отпираться не буду.

— Недурное начало, Ивашка Сусанин… Если ты староста, то прекрасно знаешь, как пройти в село Домнино.

Иван Осипович спокойно ответил:

— Ведаю, панове.

— Да ты отменный русский мужик! — хлопнул Сусанина по плечу пышноусый пан. Будем дружить, нам нужны такие люди. Меня зовут ротмистр Ковальский. Я дам тебе два злотых, когда ты приведешь нас в село.

— Так не пойдет, пан Ковальский. На два злотых избы не срубишь.

— Ну, хорошо, хорошо. Я не знаю, сколько стоит русская изба, но я тебе дам десять злотых.

— Другой разговор, пан. Но полвина — вперед.

Ковальский вытянул кошелек.

— Получай. Рыцари никогда не обманывают.

— Благодарствую, пан, но хочу упредить, что дорога туда дальняя, да и ту снегом завалило. Дай Бог к вечеру дойти.

— Долго, Сусанин.

— Можно путь вдвое и укоротить, но тогда надо оставить коней и идти через лес.

Паны посовещались и высказали свое решение:

— Нам дорог каждый час, староста. Веди через лес.

Ковальский жаждал быстрее захватить Михаила Романова, за коего король обещал ему высокий чин полковника, богатое земельное владение и пять тысяч злотых. И эта жажда настолько возобладала, что ротмистр решил на время оставить коней, ведая, что без них он не останется, ибо в имении Романова наверняка окажется добрая конюшня.

Прежде чем выйти из избы ляхи похватали в доме все съестные припасы, а Иван Осипович помолился на киот, поцеловал икону Господа и молвил:

— Пожалуй, и я возьму ломтик хлеба на дорожку.

Сусанин повел «воров» совсем в другую сторону от Домнина — к Исуповским болотам, заросшим мелколесьем. Допрежь шли ложбиной реки Кобры, повернули к маленькой деревне Перевоз, расположенной при впадении Кобры в Шачу, а затем вступили в глухие дебри.

Иван Осипович, опираясь на посох, шел в заячьем треухе и овчинном тулупе. Идти было тяжело: зима выдалась снежная, навалив высокие сугробы. А тут еще и метель не на шутку разыгралась.

«Сам Господь мне помогает. Крути, верти, метелица!».

Верст через пять почуял, что едва вытягивает недужные ноги из рыхлых сугробов. Взмолился про себя: «Милостивый Господи, дай сил превозмочь недуг. Ради благого дела, умоляю тебя! Я уж, слава тебе Господи, отжил свой долгий век. А вот Михайла — совсем еще отрок, ему жить да жить. Помоги мне Спаситель, поплутать до вечера, дабы Романовы успели добраться до Костромы. Помоги, всемилостивый!»

Никогда еще так горячо не молился Иван Осипович. И всемогущий Бог придал ему животворные силы.

— Долго еще, староста? — прикрывая воротом слипшиеся от снега глаза, спросил Ковальский.

— Не столь и далече, пан. Почитай, полпути прошли. Еще крюк лесом — и к селу выйдем.

— Таким дремучим?

— Сам же, пан, просил найти путь покороче.

— Шагай, пся крэв!

В лесу бесновалась нещадная метель. Через час ляхи настолько выдохлись, что среди них начался ропот:

— Надо сделать привал, ротмистр.

— Мы совсем обессилили!

— Хорошо, — тяжело дыша, согласился предводитель шайки. — Прячьтесь под сосны. Всем перекликаться! Из-за этой проклятой метели ни черта не видно… Ты не заблудился, староста?

— Господь с тобой, пан. Я в этом лесу каждое деревцо знаю. Еще чуток и мы будем в Домнине.

Уверенная речь старика несколько окрылила Ковальского. Он и не смекнул, что староста водит их по лесу неприметными кругами, все дальше и дальше удаляясь от Домнина.

После привала, запорошенные снегом ляхи, вновь двинулись гуськом за старостой. Зло чертыхались, выбиваясь из последних сил. Но откуда у этого старика силы черпаются? Он также едва вытягивает свои длинные ноги в лаптях.

Долгим еще оказался «чуток» Сусанина. День клонился к вечеру, а дьявольская метель становилась все свирепей и беспощадней.

Иван Осипович окончательно обессилел, но он был доволен: дошли его молитвы до Господа. Разбойникам уже не выбраться. Как он хотел отомстить ляхам за поруганную ими Русь, и вот сбылась его греза.

— Ты заблудился, подлый старик! — хриплым, осипшим голосом выкрикнул Ковальский.

— Неправда твоя, пан. Еще треть версты — и мы в Домнине.

Иван Осипович сел на сугроб и вытянул из-за пазухи горбушку хлеба.

— Пожую малость, панове.

Панове также повалились на сугробы. Один Ковальский привалился широкой спиной к сосне.

Иван Осипович жевал хлебушек и вспоминал мальчонку в алом кафтанчике. Тот, раскинув ручонки, бежал к нему и весело кричал: «Дедушка Ваня!». Повис на груди, прижался всем теплым тельцем. Господи! Да разве мог он предать этого милого отрока?.. Хлебушек кончается. Прощай, родимый…

— Вставай, старик! Я дам тебе сто злотых, за то, что ты приведешь нас к царю Михаилу.

— К царю?.. Никак спятил пан.

Иван Осипович негромко рассмеялся, затем поднялся из сугробов и, опираясь обеими руками на посох, увесисто молвил:

— Вот и настал ваш последний час, ироды. На погибель я вас привел.

Ляхи оцепенели, поняв, что этот сухотелый, седовласый старик сказал страшную правду.

— Врешь, пся крэв! — заверещал Ковальский.

— Истинный крест, нечестивцы, — усмехнулся Сусанин. — Скоро ноченька вас накроет. Замерзнете в снегу и сдохните, как собаки. Тьфу, поганые стервятники!

— Снять с него тулуп! — в бешенстве заорал Ковальский.

Иван Осипович остался в одной белой рубахе, спускавшейся ниже колен.

— Повторяю, я дам тебе сто злотых, если выведешь нас из леса.

— Подавись своими злотыми, душегуб.

— Тогда мы тебя изрубим на куски. Но подыхать ты будешь медленно. Вначале мы отрубим тебе руки и ноги, и лишь напоследок — голову.

— Дело для злодеев привычное.

Сусанин истово перекрестился.

— Живи, святая Русь!

И тотчас засверкали жестокие сабли.

Погиб великий патриот земли Русской, но память о нем будет вечна…

Послесловие ВЕЛИКИЙ ПАТРИОТ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Подвиг Ивана Сусанина занимает в нашем общественном сознании совершенно особое место, а сам Сусанин издавна и прочно отнесен к числу национальных героев России[225].

С именем этого костромского крестьянина связан особый пласт русской культуры: его подвиг нашел яркое отражение в музыке, скульптуре, фольклоре…Однако широчайшая известность в сочетании с неясностью того, что же на самом деле произошло на излете Смутного времени в северном углу Костромского уезда, обусловили тот факт, что, начиная с выхода в 1862 году знаменитой статьи Н. И. Костомарова «Иван Сусанин» вокруг этого события идут непрекращающиеся споры, по сути, по одному вопросу: действительно ли Сусанин отдал свою жизнь, спасая Михаила Федоровича, первого царя династии Романовых?

Именно отсутствие ясного ответа на данный вопрос приводит к тому, что традиционная трактовка подвига Сусанина периодически ставится под сомнение.

Существует три версии гибели Ивана Сусанина. Первая — в деревне Деревнищи. В ряде преданий описывается, как Сусанин укрыл Михаила в ямнике от сгоревшего овина в д. Деревнищи, говорится, что здесь же, в Деревнище, поляки его пытали и, ничего не добившись, убили. Эта версия не имеет никакого документального подтверждения.

Исуповское болото. Эта версия самая общеизвестная, ее разделяли и очень многие историки. Фольклор о Сусанине почти всегда указывает местом гибели героя это болото. Очень поэтичен образ красной сосны, выросшей на крови Сусанина. Весьма характерно в этом смысле и второе название Исуповского болота — «Чистое». Протоирей А. Домнинский (представитель старинного рода домнинских священников, чей прямой предок — отец Евсевий — был священником в Домнине при Иване Сусанине) писал: «Оно носит издревле сие имя потому, что орошено страдальческой кровью незабвенного Сусанина». Домнинский, кстати, также считал местом гибели Сусанина болото. И ведь болото, безусловно, было главным местом действия сусанинской трагедии! Конечно же, по болоту водил Сусанин поляков, уводя их все дальше и дальше от Домнина. Но сколько встает вопросов, если Сусанин действительно погиб на болоте: а что, поляки после этого погибли все? Только часть? Кто тогда рассказал? Как об этом узнали? Ни в одном известных нам документов того времени о гибели поляков не говорится ни слова.

Село Исупово. В 1731 году правнук Сусанина И. Л. Сабинин подал по случаю восшествия на престол новой императрицы Анны Иоанновны прошение о подтверждении льгот, положенных потомкам Сусанина, в котором говорилось: «прошлом во 121 году (1613) приходил из Москвы из осад на Кострому… великий Государь Царь и великий князь Михайло Федорович, с матерью своею великою государынею инокинею Марфою Ивановною и были в Костромском уезде в дворцовом селе Домнине, в которую в бытность их Величества в селе Домнине приходили Польские и Литовские люди, поимав многих языков пытали и расспрашивали про него великого Государя, которые языки сказали им, что великий Государь имеется в оном селе Домнине и в то время прадед ево оного села Домнина крестьянин Иван Сусанин взят оными Польскими людьми… оной прадед его от села Домнина отвел, и про него великого Государя не сказали, зато оне в селе Исупове прадеда ево пытали разными немерными пытками и посадя на столб изрубили в мелкие части…».

Если отбросить такие сомнительные подробности о том, что Сусанина посадили на кол, то суть документа довольно ясна — Сусанина убили в Исупове. В таком случае смерть Сусанина видели наверняка исуповцы, они же в таком случае и сообщили об этом в Домнино или же сами отнесли туда тело погибшего земляка. Но опять-таки никаких документальных подтверждений!

«Впрочем, мы, видимо, никогда не узнаем, как оно было все на самом деле — слишком много деталей нам неизвестно, а те, что известны, мы, вероятно, трактуем неправильно. В любом случае, в любом варианте и времени, и места гибели Ивана Осиповича Сусанина роль его подвига нисколько не умаляется. Спасение Михаила Романова, которому волею судеб суждено было в то трагическое время стать символом русской государственности, — это был великий подвиг, показывающий, как много может даже один мужественный человек».

24 августа 1619 г. Москва провожала уезжавших на богомолье молодого царя Михаила Романова и его мать Марфу Ивановну. Впервые с тех пор, как весной 1613 г. Михаил с матерью приехали в разоренную столицу из костромского Ипатьевского монастыря, они покидали Москву. Их путь лежал через Троице-Сергиев монастырь, Переяславль Залесский, Ростов Великий, Ярославль, Кострому. Далее Романовы направились в находящееся в северной части Костромского уезда село Домнино, родовую вотчину Марфы.

По-видимому, Домнино не было главной целью поездки знатной семьи. Михаил и Марфа выехали в Макарьевский монастырь, чтобы помолиться об освобождении из польского плена Филарета. Проведя в Домнине два дня, царь и его мать выехали на реку Унжу, в обитель преподобного Макария. Последние 20 верст до монастыря они в сопровождении их сановниками шли пешком. Причина поездки 1619 г. — принести молебные благодарения «по обещанию» у гроба чудотворца Макария в связи с возвращением из восьмилетнего польского плена царского отца Филарета Никитича. Под Вязьмой он был обменен на полковника Струся, бывшего коменданта польского гарнизона московского Кремля, 14 июня торжественно въехал в столицу и вскоре на церковном соборе был возведен в сан патриарха.

Проведя на Унже несколько дней, Романовы покинули монастырь. Куда они поехали оттуда? Большинство историков придерживаются мнения, что первоначально — в Домнине, а после попытки его захвата поляками уехали в Кострому, где и застало его посольство Земского собора.

Могли ли Романовы с берегов Унжи поехать в Домнино? Скорее всего, осень и зиму 1612 г. они провели в «осадном дворе». Последний перешел к Марфе от родителей и находился в самой укрепленной и достаточно безопасной части города. Поэтому Романовы и поселились здесь. Ведь осадные дворы содержались тогда именно на случай лихолетья.

В Костромском кремле Марфа и Михаил жили, по крайней мере, до февраля 1613 г. Но если Романовы поехали с Унжи в Кострому, то когда же и как совершил свой подвиг Сусанин и за кого он отдал свою жизнь? Или все-таки прав Костомаров и его последователи, считающие традиционную версию монархической легендой.

Сусанин погиб или сразу после отъезда Романовых из Домнина, или вскоре после того. Главным поводом в пользу этой версии является выдача жалованной грамоты его зятю Богдану Сабинину и дочери Антониде в ноябре 1619 г., вскоре после сентябрьского посещения Домнина царем Михаилом и его матерью. Первым же предположение, что Сусанин погиб осенью 1612 года, а не зимой — весной 1613 года, как считалось традиционно, высказал местный краевед А. Д. Домнинский, писавший: «Историки говорят, что смерть Сусанина случилась в феврале или в марте 1613 года, а мне думается, что это событие случилось осенью 1612 года, потому что в нашей местности, в феврале или в марте месяцах, никак невозможно ни пройти, ни проехать кроме проложенной дороги. В нашей местности к огородам и лесам наносит высокие бугры снега в сии месяцы,… а историки между тем говорят, что Сусанин вел поляков все лесами и не путем, и не дорогою».

Долгое время, в соответствии с грамотой 1619 г., считали, что Сусанин был убит поляками. Эту традицию нарушил Костомаров, полагавший, что Сусанина убили «разбойники, бродившие по России в Смутное время», хотя «может быть… в числе воров, напавших на Сусанина, были литовские люди». Подобную точку зрения высказал С. М. Соловьев, полагавший, что Сусанин пал жертвой «по всей вероятности, воровских казаков, ибо поляков не было тогда более в этих местах». Знаменитому историку не были известны опубликованные позже источники, свидетельствующие о присутствии поляков в 1612–1613 годах в непосредственной близости от Домнина.

В грамоте царя говорится, что Сусанин был убит за то, что знал о местопребывании Михаила Федоровича, но не сказал об этом. Простой шайке промышляющих грабежом людей Михаил в принципе мог бы нужен: за боярского сына они бы потребовали выкуп. Но, учтем, что Михаил являлся одним из кандидатов на царский престол. На этот счет обоснованно высказался Н. Н. Виноградов: «Из имеющихся налицо исторических документов неизвестно, чтобы в этот период поляки так усердно искали кого-либо из помещиков Костромской области. А если польский отряд разыскивал именно Михаила Федоровича Романова, то, значит, на это была какая-либо особенная причина — в данном случае стремление избавиться от несомненного кандидата на царский престол Великой России»[226]. А устранить Михаила было особенно важно, ибо в таком случае шансы польского королевича Владислава на избрание царем русского государства возрастали.

Но если Михаил находился в Домнине недолгое время поздней осенью 1612 г., то каким образом из-за него мог быть убит Сусанин? Вряд ли бы стал Сусанин скрывать, что Михаил находится, допустим, в Костроме. Об этом он мог бы сказать смело, и поляки в таком случае остались бы ни с чем. Но Сусанин мог не сказать им, что Романовы уехали в монастырь. Вот разгадка того, почему поляки хотели узнать о местонахождение Михаила именно у старосты, который, конечно, знал от барыни о предстоящей поездке ее семьи на Унжу в Макарьевскую обитель. (Версия Н. Зонтикова). Научный сотрудник попытался восстановить картину событий: проведя в Домнине несколько дней, Марфа и Михаил, несмотря на осеннюю распутицу, уезжают в Макарьево-Унженский монастырь. Через какое-то время в Домнино входят ищущие Михаила «польские и литовские люди». Убедившись, что его в селе нет, они приступают с допросом к Сусанину как вотчинному старосте, могущему знать, куда уехали его господа. Согласно грамоте 1619 г. Сусанин отказался отвечать, и был подвергнут жестоким пыткам, но, несмотря на пытки, Сусанин ничего не сказал полякам, и те убили его на глазах домнинцев.

Однако дело обстоит не так просто. В преданиях, при всех их различиях в деталях, часто говорится о болоте, по которым Сусанин вел поляков, даже местом гибели его называется болото. Да и сам подвиг Сусанина состоит в том, что он завел поляков то ли в болото, то ли в лесную чащу.

В грамоте 1619 г., действительно, нет ни малейшего намека на то, при каких конкретных обстоятельствах и где именно погиб Сусанин. Однако вождение им поляков по болотам или лесным чащам вовсе не выдумано книжниками XIX века, как полагал Костомаров.

21 февраля 1613 года Михаил был торжественно избран Земским собором. Из Москвы в сторону Костромы было отправлено специальное «великое посольство», которое должно было официально уведомить Михаила Федоровича Романова об его избрании.

По общепринятой версии, именно в это время — со второй половины февраля по начало марта — и была послана поляками, говоря современным языком, «группа захвата» с целью взять Михаила Романова живым или мертвым, чтобы сорвать процесс стабилизации в России за русский престол. В этой версии нет ничего невероятного — поляки во время работы Земского собора стояли не так далеко от Москвы. Своих лазутчиков у них наверняка было предостаточно, так что узнать о решении Собора и вероятном местонахождении нового царя было не так уж и сложно. Все это очень и очень могло быть!

30 ноября 1619 г. царем была выдана жалованная грамота: «Божиею милостию, мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович, всея Руси самодержец, по нашему царскому милосердию, а по совету и прошении матери нашея, государыни, великия старицы инокини Марфы Ивановны, пожаловали есма Костромского уезда, нашего села Домнина, крестьянина Богдашка Собинина, за службу к нам и за кровь, и за терпения тестя его Ивана Сусанина…». Богдану Сабинину «и детям его, и внучатам, и правнучатым, и в род их вовеки владеть полдеревни Деревнищи неподвижно».

Дело в том, что история сусанинского подвига неотделима от связи Романовых с Костромским краем (Подробности изображены в романе автора).

В специальной литературе бытуют две версии о месте захоронении Сусанина. Согласно первой, его останки покоятся в Ипатьевском монастыре Костромы. Эта версия получила известность после того, как основатель «Отечественных записок» писатель и историк П. П. Свиньин, ссылаясь на древнюю летопись, полученную им в Костроме от местного чиновника, сообщил: «Первым делом нового царя (Михаила) было изъявление благодарности Сусанину, великодушно пожертвовавшему собою для спасения его. Он повелел тело его перенести в Ипатьевский монастырь и предать земле с честию. Напрасно чтитель отечественных доблестей будет любопытствовать, где покоится прах незабвенного Сусанина: место сие неизвестно».

В возможности захоронения праха Сусанина в Ипатьевском монастыре нет ничего невероятного. Однако, во-первых, оно могло бы состояться только после посещения Домнина царем в 1619 г. Во-вторых, трудно представить, чтобы монахи «потеряли» могилу человека, спасшего основателя царствующей династии. Ни в одном источнике о том, что Сусанин похоронен в Ипатьевском монастыре, не говорится, да и в самой этой обители нет ни малейших следов, ни сусанинской могилы, ни преданий о ней.

Меньше известна другая, более вероятная версия (ее поддерживает автор романа) о том, что Сусанин похоронен на кладбище села Домнина, где он жил и где находилась приходская церковь Воскресения. Можно предположить, что первоначально останки Сусанина также были сначала преданы земле где-то на кладбище, а спустя какое-то время (не после ли посещения Домнина царем в 1619 г.?) их перезахоронили в подклете алтарной части Воскресенского храма и положили на могилу каменную плиту.

Следует упомянуть, что на домнинском погосте был похоронен и умерший до 1633 года зять Сусанина Богдан Сабинин.

По грамоте царя 1619 года Богдан Сабинин и его потомство стало так называемыми «белопашцами», то есть крестьянами, не несущими никаких повинностей в чью — либо пользу. Однако в 1630 году перед смертью Марфа Ивановна наряду со многими землями завещала и свою домнинскую вотчину Новоспасскому монастырю Москвы, долгое время служившему местом погребения почти всех Романовых. После Кончины Марфы в 1631 г., архимандрит Новоспасского монастыря в соответствии с завещанием «очернил» потомков Сусанина (т. е. распространил на них все обычные повинности в пользу монастыря). Тогда Богдан Сабинин, то ли уже его вдова Антонида подают на имя Михаила Федоровича челобитную. Она нам неведома, но известна ответная грамота царя от 30 января 1633 года, по коей взамен Деревнищ пожалована Сабининым пустошь Коробово. В Коробове потомки Сусанина (или как их еще называли — «коробовские белопашцы») и жили впоследствии несколько веков. В Коробове поселились дочь Сусанина Антонида и два ее сына — Даниил и Константин, от последних пошло два колена потомков Сусанина, и еще в XIX веке жители Коробова помнили, кто они — «Даниловичи» или «Константиновичи».

В числе других поселений деревня Коробово входила в приход, центром которого была церковь в близлежащем селе Прискокове. На кладбище у той церкви, согласно преданиям коробовцев, и находится могила Антониды, умершей после 1644 года. Здесь же, наверняка, похоронены и внуки Сусанина — Даниил и Константин, и правнуки, и значительная часть других потомков Ивана Сусанина.

Постепенно численность «коробовских белопашцев» росла, во многом это была обычная деревня — большинство ее жителей занималось обыкновенными крестьянскими делами, некоторые — ювелирным ремеслом, некоторые летом уходили на Волгу в бурлаки. Коробовцы имели целый ряд льгот, в частности, а в начале XIX века даже начальнику губернии, костромскому губернатору, если бы он захотел приехать в Коробово, пришлось бы брать разрешение на это, а Петербурге у министра двора.

В начале 50-х годов XIX века в Коробове по распоряжению Николая I за счет казны была построена каменная церковь во имя Иоанна Предтечи — святого, в честь которого был назван и Иван Сусанин. Начиная с 1834 года, в программу встреч царей, периодически посещавших Кострому, неизменно входит и встреча с потомками Сусанина. В августе 1857 года Коробово специально посетил совершающий поездку по стране император Александр II. Последняя встреча коробовцев с царем Николаем II состоялась 20 мая 1913 года в парке губернаторского дома во время пребывания его в Костроме в связи с 300-летием правления Дома Романовых.

Празднование 300-летия подвига Сусанина почти совпало с 300-летием правления Дома Романовых. В мае 1913 года в бывшем кремле Костромы, на том примерно месте, где в XVII веке находился двор Марфы Ивановны Романовой, был заложен монумент в честь романовского юбилея. На этом монументе среди многих других фигур должна была находиться и бронзовая фигура умирающего Сусанина, над которым склонилась фигура женщины — аллегорическое изображение России. (К сожалению, начавшаяся через год война не дала возможности закончить до революции этот во всех отношениях интересный памятник).

В противовес монархической трактовке подвига Сусанина в условиях царской цензуры представители передовых кругов русского общества XIX века — Пушкин, Рылеев, Глинка, Белинский, Герцен, Добролюбов видели в образе Ивана Сусанина народного героя, боровшегося с врагами за свободу своей Родину, ставя его имя рядом с именами Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского и других. Не случайно (единственный крестьянин империи) увековечен в грандиозном памятнике-монументе, посвященном 1000-летию России.

27 августа 1939 года старинное село Молвитино, центр Молвитенского района, (входящего тогда в состав Ярославской области[227]) было переименовано в село Сусаннино. Отечественная война вернула Ивана Сусанина новым поколения окончательно, его образ в числе многих других славных предков помогал нашему народу в борьбе с германским фашизмом. Сусанин бесповоротно был возведен в разряд национальных героев.

В годы войны ярославские и костромские колхозники построили на свои средства танковую колонну имени Ивана Сусанина. Только труженики Сусанинского района собрали на ее создание 4 мил. 700 тысяч рублей и обратились к руководству Ярославской области с просьбой о присвоении колонне имени их земляка. 22 декабря 1942 года они писали: «Великий патриот земли Русской Иван Сусанин отдал свою жизнь за родину. Следуя патриотическому почину тамбовских колхозников, мы, колхозники и колхозницы Сусанинского района Ярославской области просим присвоить танковой колонне имя народного героя, нашего земляка Ивана Сусанина. Пусть танки с именем Ивана Сусанина беспощадно громят гитлеровских бандитов. Пусть имя Ивана Сусанина зовет наших родных красных воинов вперед, на разгром врага».

Всего на строительство колонны было собрано около 100 мил. рублей. В книге Н. Борисова рассказывается, как 63 человека повторили подвиг Сусанина[228]

Писатель А. Н. Толстой писал: «… Трагический образ Сусанина создан в одну из самых тяжелых эпох, когда боярство и служилый класс — дворяне — предали русскую землю полякам. И разоренную Москву, и все вытоптанное копытами польских коней пришлось выручать мужикам и посадским людям своими силами».

В 1966 году решением исполкома Моссовета одна из улиц Тимирязевского района Москвы была названа именем легендарного героя.

В 1967 году в Костроме был установлен памятник Ивану Сусанину. В 1977 году получил статус «памятника природы» Чистое болото, чем оно было спасено от торфоразработок. Тогда же была отреставрирована мемориальная часовня в Деревнищах. Отреставрирована церковь Воскресения в Сусанине, где ныне находится музей подвига Сусанина. В 1988 году, когда отмечалось 375-летие подвига, на возвышении над Чистым болотом, на месте бывшей деревни Анферово был установлен памятный знак — огромный валун с надписью «Иван Сусанин 1613», на редкость вписавшийся в пейзаж.

15 июля 1990 года впервые за более чем семь десятилетий отслужен был молебен у часовни в Деревнищах.

Следует сказать, что в отношении к Сусанину необходимо отказаться от каких-либо политических крайностей. Этого человека, жившего на рубеже XIV и XVII веков, надо воспринимать реально, т. е. таким, каким он был. Необходимо, наконец, и покаяние перед его памятью — и за все крайности в революционное время, и за все, что было сделано после революции. Действительно, как бы сам Иван Осипович — православный, верующий крестьянин — посмотрел на разрушение храмов, на осквернение кладбищ, на исчезновение сел и деревень, на оскудение земли его родных мест?

Ну, а тайна, которая, вероятно, всегда будет витать над этим событием, над каждой его деталью — этот неотъемлемый спутник каждого исторического события, — станет будить мысль, поощрять к поиску.

Иван Сусанин — один из уважаемых у нас героев отечественной истории, уважаемый искренне, вне зависимости от официального отношения к памяти о нем, менявшегося неоднократно. Его образ — неотъемлемая часть нашей культуры, искусства, фольклора, можно сказать, что он вошел в самую плоть и кровь нашего народа. Сусанин сознательно шел на смерть за родину, за свой народ, смертельно ненавидя наглых захватчиков. Он воплотил в себе лучшие черты сына великого русского народа — любовь к национальной свободе, ненависть к иноземным поработителям, преданность родине и готовность героически пожертвовать жизнью для ее защиты.

Роман «Иван Сусанин» — не претендует на исчерпывающую достоверность. Историческая дилогия — всего лишь одна из авторских версий жизненного пути одного из самых замечательных патриотов Земли Русской.

Примечания

1

Абатур — упрямец, неслух, болван.

(обратно)

2

Гашник — поясок, шнурок, продергиваемый в верхнюю часть штанов для их подвязывания.

(обратно)

3

Юрьв день — 26 ноября по старому стилю. (Все последующие даты также будут приведены по ст. ст.) За неделю до Юрьева дня и в течение недели после него был старинный срок перехода крестьян к другому помещику или боярину. Позднее переход был запрещен Борисом Годуновым.

(обратно)

4

Пожилое — плата деньгами, которую крестьянин отдавал феодалу в случае своего перехода к другому землевладельцу. Введение пожилого являлось одним из этапов в процессе закрепощения крестьян, так как это затрудняло уход. В ХУ1 в. пожилое брали также с крестьян, менявших лишь место жительства в пределах владения одного и того же феодала. С полным запрещением перехода крестьян пожилое отмирает.

(обратно)

5

Тиун — приказчик.

(обратно)

6

В XVI веке медных денег не было.

(обратно)

7

Один рубль равнялся пожилому. На один рубль можно было купить лошадь.

(обратно)

8

В описываемый период термин «государь» широко применялся не только в обращении с господами, но и с хозяевами крестьянских дворов.

(обратно)

9

В XVI веке и более поздних веках — презрительное название крепостного крестьянина, а затем и простолюдина, человека незнатного происхождения.

(обратно)

10

Судебник Ивана Грозного, утвержден первым на Руси Земским собором. Явился важным шагом на пути централизации Русского Государства.

(обратно)

11

Калита — мошна; кожаный мешочек для денег, который подвязывался к опояске.

(обратно)

12

Подклет — нижний этаж старинного русского дома, служащего для хранения чего-либо, иногда для проживания холопов господина, а также нижний ярус в церкви.

(обратно)

13

Столбцы — документ в виде длинной ленты из подклеенных один к другому листов для хранения в свитке.

(обратно)

14

Один из героев трагедии А. С. Пушкина, боярин Василий Шуйсский, выразил презрение к худородному Борису Годунову убийственной фразой: «вчерашний раб, татарин, зять Малюты…» Легенды по поводу татарского происхождения Годуновых общеизвестны. Родоначальником семьи считался татарин Чет-мурза, будто бы приехавший на Русь при Иване Калите. О существовании его говорится в единственном источнике — «Сказании о Чете». Достоверность источника, однако, невелика. Составителями «Сказания» были монахи захолустного Ипатьевского монастыря в Костроме. Монастырь служил родовой усыпальницей Годуновых. Сочиняя родословную сказку о Чете, монахи стремились исторически обосновать княжеское происхождение династии Бориса, а заодно — извечную связь новой династии со своим монастырем. Направляясь из столицы татар г. Сарая в Москву, утверждали Ипатьевские книжники, ордынский князь Чет успел мимоходом заложить православную обитель в Костроме… «сказание о Чете» полно исторических несообразностей и не заслуживает ни малейшего доверия. Предки Годунова не были ни татарами, ни рабами. Природные костромичи, они издавна служили боярами при московском дворе. Старшая ветвь рода, Сабуровы, процветала до времени Грозного, тогда как младшие ветви, Годуновы и Вельяминовы, захирели и пришли в упадок. Бывшие костромские бояре Годуновы со временем стали вяземскими помещиками. Вытесненные из узкого круга правящего боярства в разряд провинциальных дворян, они перестали получать придворные чины и ответственные воеводские назначения.

(обратно)

15

Курная изба — отапливаемая печью, не имеющей трубы.

(обратно)

16

Убрус — женский головной убор, платок.

(обратно)

17

Орясина — жердь, кол, дубина.

(обратно)

18

Покров — 1 октября.

(обратно)

19

Литовка — коса.

(обратно)

20

Егорий Вешний — 23 апреля. «На Егория запахивают пашню».

(обратно)

21

Поморок — длительная ненастная погода.

(обратно)

22

Грачевник — месяц март.

(обратно)

23

Причт — духовенство и церковнослужители одного прихода.

(обратно)

24

Вёдро — сухая, солнечная погода.

(обратно)

25

Седмица — неделя.

(обратно)

26

Оратай — пахарь.

(обратно)

27

Наральник — железный наконечник на зубьях сохи, рала.

(обратно)

28

Бортными назывались леса, в дуплах деревьев которых, расселялись пчелиные семьи; у них крестьяне отбирали для феодалов мед.

(обратно)

29

Ныне г. Тутаев Ярославской области.

(обратно)

30

Параскева Пятница — 14 октября.

(обратно)

31

Повалуша — большая горница; верхнее жилье в богатом доме; место сбора семьи, приема гостей. Также спальня, иногда без печей, холодная.

(обратно)

32

Изделье — барщина.

(обратно)

33

Деньга — старинная монета достоинством в полкопейки.

(обратно)

34

По обычаям того времени покойника должны похоронить в тот же день.

(обратно)

35

Шандан — подсвечник.

(обратно)

36

Алтын — три копейки, копейка же составляла две полушки: таким образом, в алтыне было шесть денег.

(обратно)

37

Гайтан — шнурок, тесьма.

(обратно)

38

Побыт — обычай.

(обратно)

39

В описываемый период крестьян по отчеству не величали.

(обратно)

40

Растянуть на козлах — подвергнуть истязанию кнутом или батогами.

(обратно)

41

Замятня — мятеж, крамола, бунт.

(обратно)

42

Термин собинный употреблялся в значении — ближний, лучший.

(обратно)

43

Аллилуйя — молитвенный хвалебный возглас в богослужениях иудейской и христианской религий.

(обратно)

44

Фряжское — дорогое итальянское вино.

(обратно)

45

Разрядный дьяк — возглавлял приказ, занимавшийся военными делами страны.

(обратно)

46

Пересветов Иван Семенович — русский публицист, дворянин, служил в Литве; в 1539 году выехал в Россию. В 1549 передал Ивану IV свои сочинения. Выступал за укрепление самодержавия, военную реформу, присоединение Казанского ханства и др.

(обратно)

47

Косящетое окно — окно с рамой и, следовательно, со вставленными косяками (в отличие от более первобытного, «волокового», просто прорубленного и задвигавшегося доской).

(обратно)

48

Священное Писание — Библия.

(обратно)

49

Литовка — русская большая коса, пригодная для широких сенокосных угодий (без неудобиц).

(обратно)

50

Горбуша — коса, которая короче литовки, косье искривлено буквой З, длиной в полтора аршина.

(обратно)

51

Вор, воровской — преступник, противозаконный.

(обратно)

52

Наряд — пушки.

(обратно)

53

Вавилоном тогда называли царскую власть.

(обратно)

54

Ляхи — поляки.

(обратно)

55

Мальвазея — одно из самых любимых иностранных вин.

(обратно)

56

Дыба — устройство для пытки, на котором растягивали тело истязуемого.

(обратно)

57

Губная изба — орган местного управления в России с 30–40 годов 16 века по 1702 г. в масштабах территориального округа — Губы. Состояла из губных старост, губных целовальников и дьячков. Сначала ведала сыском и судом по уголовным делам, затем и другими вопросами ткущего управления, а так же беглыми людьми.

(обратно)

58

Насад — плоскодонное речное судно крупных размеров с высокими «посаженными» бортами.

(обратно)

59

День пророка Наума — 1 декабря.

(обратно)

60

Никола зимний — 6 декабря.

(обратно)

61

Выражение «сушить лапти» означало на деревенском языке остановиться, сделать перерыв в движении и т. п., перенятое от возгласа гребцов речных судов: «суши весла».

(обратно)

62

Целовальник — выборное должностное лицо в Русском государстве 15 — начала 18 вв., собиравшее подати и исполнявшие ряд судебных и полицейских обязанностей; продавец в вина в питейном заведении, кабаке… Слово «целовальник» произошло от «целовавания креста» в том, что служба будет выполняться честно. Целовальники делились на земских, кабацких, таможенных.

(обратно)

63

Всех западных купцов русские люди называли «немцами» или «немчинами» (от слова «немой», в смысле не знающий русского языка). К ним относили англичан, французов, датчан и прочих обитателей Западной, Центральной и Северной Европы. Конечно, и германцев. Купцы из восточных стран в Немецкой слободе не селились.

(обратно)

64

Камень — древнее название Уральских гор.

(обратно)

65

Охабень — верхняя широкая одежда в виде кафтана с четырехугольным меховым воротником и прорехами под рукавами.

(обратно)

66

Гость — почетный купец, обладавший привилегиями в торговле, имевший право торговать с чужеземными странами и приобретать вотчины, но с разрешения царя. Русское купечество делилось на три категории: гостей, купец гостиной сотни и купец суконной сотни.

(обратно)

67

Калики — паломники, странники, большей частью слепые, сбирающие милостыню пением духовных стихов.

(обратно)

68

Вериги — железные цепи, надевавшиеся на тело с религиозно-аскетическими целями.

(обратно)

69

Панагия — нагрудный знак архиереев в виде небольшой обычной украшенной драгоценными камнями иконки на цепочке, носимой на шее поверх одеяния.

(обратно)

70

Кирка — лютеранская церковь; лютеранство — одно из христианских протестантских вероисповеданий, возникшее в 16 веке на основе учения Мартина Лютера, идеолога консервативной части бюргерства. Лютер перевел на немецкий язык Библию

(обратно)

71

Святитель — торжественное название высших лиц в церковной иерархии, архиереев.

(обратно)

72

Владельцы тарханных грамот освобождались от государственных налогов.

(обратно)

73

Трудник — так назывался крестьянин, работавший на землях епархии.

(обратно)

74

Студеное — Белое море.

(обратно)

75

Анафема — отлучение от церкви, проклятие.

(обратно)

76

У татар слово «кабак» означало постоялый двор, где продавались напитки и кушанья.

(обратно)

77

Ермак — малый жернов, для ручных крестьянских мельниц.

(обратно)

78

О непомерном пьянстве русского народа подробно писали иностранцы Олеарий и Герберштейн, однако в своих сочинениях они предельно откровенно добавляли, что проживающие в Москве иноземцы были «преданы пьянству еще более москвитян»

(обратно)

79

Взять за пристава — арестовать.

(обратно)

80

Благовещенье — 25 марта.

(обратно)

81

В свое время автор задумывал написать исторический роман «Борис Годунов», но задуманное произведение было отложено. В романе «Иван Сусанин» Б. Годунов будет играть заметную роль не только на судьбы русского крестьянства и всего государства, но и на личную судьбу Ивана Сусанина. Читатели, желающие познакомиться с более подробной деятельностью Бориса Годунова, могут прочесть повесть «На дыбу и плаху», опубликованную в однотомнике автора «Грешные праведники». (Издательство «ЛИЯ» за 2000 год).

(обратно)

82

Черноризцы — черное духовенство.

(обратно)

83

Жильцы — дворяне при государевом дворе, исполнявшие отдельные царские поручения.

(обратно)

84

Выжлятник — в псовой охоте: охотник ведающий гончими собаками.

(обратно)

85

Речь Посполитая — объединенное польско-литовское государство.

(обратно)

86

Владимир Старицкий — двоюродный брат царя Ивана Грозного.

(обратно)

87

Дети боярские — служилые мелкопоместные дворяне.

(обратно)

88

Обельно — то есть не платят государевых налогов и пошлин.

(обратно)

89

Корзно — плащ.

(обратно)

90

Друкари — печатники, работники типографии.

(обратно)

91

Кромешники — так в народе прозвали опричников, всего скорее от слова «кроме», то есть, всё, что кроме земщины, принадлежит опричнине.

(обратно)

92

Раменье — темнохвойный, большей частью еловый лес.

(обратно)

93

Игреневый — рыжий с светлой, белой гривой и белым хвостом (о масти лошади).

(обратно)

94

Ослопья — колья, жерди, дубины.

(обратно)

95

Манна — пища, по библейской легенде, падавшая евреям с неба во время их странствования по пустыни.

(обратно)

96

Даже Петр I, если отправлялся ехать в гости, приказывал слуге брать с собой царскую ложку. Петр не кичился своей знатностью, и как простые люди, ел деревянной ложкой, украшенной слоновой костью.

(обратно)

97

Рдяный — красный, пунцовый.

(обратно)

98

С целью создания более динамичного сюжета, правление Ростовского и Ярославского архиепископа Давыда, (1584 г.), согласно «Сказания о построении Вознесенской церкви в городе Ярославле», перенесен на более ранний период.

(обратно)

99

Сермяга — кафтан из грубого некрашеного сукна.

(обратно)

100

Деревянный храм Иоанна Богослова стоял у перевоза с древних времен. Предивный же храм, который стоит сейчас на Ишне, был возведен без единого гвоздя архимандритом монастыря Герасимом при ростовском митрополите Ионе Сысоевиче в 1687 году, построен как памятник. Служба в нем проводилась один раз в год. Для нас этот памятник — вещественное доказательство того, что предки наши свое умение «работать по дереву» могли превратить в творчество, поднять до степени подлинного искусства.

(обратно)

101

Путь от Москвы и Переяславля проходил не там, где сейчас, а севернее, через нынешнее селение Богослов.

(обратно)

102

Киса — древнее название кошелька.

(обратно)

103

Блаженные во Христе — юродивые.

(обратно)

104

Объезжие головы — выборные посадские люди, смотревшие за порядком на улицах, слободах и площадях.

(обратно)

105

Церковь была построена из дерева в 1206 году и во время набега Сапеги и Лисовского разграблена и сожжена. Около сорока лет это место пустовало, а в июле 1654 в Ростове разразилась «моровая язва», да такая сильная, что много людей умирало, и живые не успевали хоронить мертвых. Не зная, как бороться с эпидемией, ростовцы на денежные сборы построили на этом месте деревянный храм, но сильный пожар 1671 года вновь спалил церковь до основания. Каменная же церковь Спаса на Торгу построена на средства горожан в 1685 г. при митрополите Ионе Сысоевиче.

(обратно)

106

Кат — палач.

(обратно)

107

Правеж — править, взыскать. Ежедневное битье батогами несостоятельного должника, являвшееся средством принуждения к уплате долга. Чем больше был долг, тем длиннее срок правежа. В случае неуплаты долга по истечении срока правежа должники (за исключением служилых людей) отдавались в холопы истцу.

(обратно)

108

На месте бывшей Колхозной площади.

(обратно)

109

Сусло — отвар крахмалистых и сахаристых веществ, из которых приготовляли спирт и пиво.

(обратно)

110

На месте бывшего пожарного депо.

(обратно)

111

Сряда — старинное название одежды.

(обратно)

112

Облыжник — обманщик.

(обратно)

113

Бердыш — старинное холодное оружие — боевой топор с лезвием в виде вытянутого полумесяца, насаженный на длинное древко.

(обратно)

114

Кормчество — тайная продажа вина и водки.

(обратно)

115

Многочисленные исторические документы свидетельствуют, что царь Иван Грозный имел любовников мужского пола. Одним из ни был Федор Басманов.

(обратно)

116

Разрядный приказ — занимался всеми военными, «ратными» делами, в том числе, и назначением воевод.

(обратно)

117

Монастырь сильно пострадал от литовского нашествия и долго не мог вести хоть сколько-нибудь значительного строительства. Лишь в середине XVII века, когда архимандритом (настоятелем) монастыря был назначен Иона Сысоевич, построили каменную Введенскую, а позднее (в конце века) над западными воротами квадратную Никольскую церковь. Под храмом Введения похоронен отец Ионы Сысоевича, сам же он похоронен в Успенском соборе.

(обратно)

118

7074 — 1566 год.

(обратно)

119

Хоромы были деревянными, во второй половине XVII века они обветшали, и на их месте в 1670–1680 годах Иона Сысоевич построил знаменитые каменные Красные палаты. Необходимость строительства «хором» была вызвана тем, что в Ростов на богомолье приезжали цари и царицы с многочисленной свитой иногда до 1000 человек. Приехавшие и размещались в этом вместительном двухэтажном здании.

(обратно)

120

Полуночные земли — Северные земли, лежащие вблизи Северного ледовитого океана.

(обратно)

121

Югра — земли между Печерой и Уральским хребтом.

(обратно)

122

С пристрастием — применить пытки.

(обратно)

123

Червчатые — красные.

(обратно)

124

Херувим — в христианской религии: ангел высшего чина.

(обратно)

125

Митра — высокий с круглым верхом позолоченный и украшенный религиозными эмблемами головной убор высшего духовенства и заслуженных православных священников.

(обратно)

126

Орать — пахать; термин от слова «орало» — древней сохи.

(обратно)

127

Берендейка — нагрудный кожаный ремень с кожаными мешочками для пороха и дроби.

(обратно)

128

Годы правления ростовского архиепископа Никандра, в целях придания роману более динамичного сюжета, на несколько лет смещены.

(обратно)

129

Хиротония — в православной церкви: посвящение лиц духовного звания в определенный сан (епископа, священника, дьякона).

(обратно)

130

В Древней Руси к столам приставляли только скамьи. Лавки же, стоявшие вдоль стен, были накрепко приделаны к полу. На них спали или сидели за каким-нибудь издельем.

(обратно)

131

День святого Федула отмечают 5 апреля.

(обратно)

132

Золотошвейка — мастерица по шитью, вышиванию золотом, золотыми нитями, мишурой. Мишура — медные, посеребренные или позолоченные нити, а также канитель (очень тонкая витая позолоченная или посеребренная, проволока, употребляемая в золотошвейном деле), блестки, необходимые для изготовления парчовых тканей, галунов, вышивок и т. п.

(обратно)

133

Говеть — не только поститься и посещать церковные службы, но и приготовляться к исповеди и причастию в установленные церковью сроки.

(обратно)

134

Выражение «твоими молитвами» означало: твоими заботами.

(обратно)

135

Дворянский род Ошаниных действительно существовал в Ростовском уделе, а потом и в уезде.

(обратно)

136

Червчатого — красного.

(обратно)

137

Поруб — сруб, врытый в землю, служащий для тюремного заточения.

(обратно)

138

Лазурь — светло-синий цвет.

(обратно)

139

Лалы — драгоценные камни, самоцветы.

(обратно)

140

На Руси издревле существовал обычай: когда мужчина и женщина занимались любовью, киот с иконами закрывался.

(обратно)

141

Яндова или ендова — вместительный сосуд, в котором обычно хранилось вино.

(обратно)

142

Сулейка — плоская бутыль.

(обратно)

143

Скородом — территория посада Москвы за стенами Белого города, начисто сожженная в 1571 году ханом Девлет-Гиреем и наскоро застроенная после его набега, получившая название «Скородом».

(обратно)

144

Светец — «коза», род шандана для лучины: железный, пониже аршина треножник с рассошкой для вложения сухой горящей лучины; деревянный столбик в донце, с железными ушами и с вилкой вверху.

(обратно)

145

Пустые щи — щи без мяса.

(обратно)

146

Торовато — щедро, богато.

(обратно)

147

(Вскоре Скородом получит название «Земляной город» — от возведенного вокруг Москвы земляного вала с глубоким водяным рвом впереди и деревянной стеной на валу). В стене находились 34 башни с воротами и около сотни глухих башен. На стенах и башнях стояли пушки. Земляной вал имел в окружности более 15 верст, а высота его деревянных стен на валу достигала пяти саженей. В 1611 году, во время польско-шведского нашествия, стены и башни Скородома сгорели, и остался лишь земляной вал).

(обратно)

148

Колымага — старинная громоздкая карета. В колымаге в описываемый период имели право ездить лишь цари, царицы, князья и бояре.

(обратно)

149

Мост, сделанный из деревянных брусьев, связанных толстыми веревками из липовой коры, концы которых прикреплялись к башням и противоположному берегу. Мост лежал прямо на воде.

(обратно)

150

Бобылем жили одинокие люди.

(обратно)

151

Поместный приказ — занимался делами поместий и вотчин бояр, дворян и «детей боярских» (мелких помещиков).

(обратно)

152

Видоки — свидетели.

(обратно)

153

Женка — термин широко употреблялся в значении «женщина».

(обратно)

154

Позже все Годуновы были перезахоронены в Троице-Сергиевом монастыре.

(обратно)

155

Даточные люди — поставка даточных людей являлась повинностью, которую несло сельское и городское черное население. Даточных людей ставили крестьяне черных и дворцовых волостей, церковных и монастырских вотчин, черные посадские люди, а также крестьяне тех поместий и вотчин, владельцы которых по тем или иным причинам не могли нести лично военную службу (вдовы, отставные служилые люди, помещики, занимавшие должности в органах центрального или местного управления и т. д). С середины 17 века — в составе полков нового строя. Заменены рекрутами.

(обратно)

156

Рассказом о «деле Третьяка Сеитова» послужил подлинный исторический факт.

(обратно)

157

Епанча — длинный, широкий плащ.

(обратно)

158

Фроловскиеворота — Спасские.

(обратно)

159

Платно — являлось самой торжественной царской одеждой. Оно кроилось в «Казне Мастерской Палаты» в виде длинной прямой рубахи с широкими рукавами и было очень близко по покрою к архиерейскому саккосу. Шилось платно, как и другая царская одежда, из дорогих привозных тканей. Все, что было наиболее ценного и изысканного в области ткацкого производства Запада и Востока, можно найти в описях царского платья XVI — XVII вв.

(обратно)

160

Это изречение принадлежит самому Ивану Грозному.

(обратно)

161

Царь несколько раз собирался уйти в монастырь.

(обратно)

162

Обелить — оправдать, снять с себя обвинения.

(обратно)

163

Ланиты — щеки.

(обратно)

164

Втюрился — влюбился.

(обратно)

165

Колты — женское украшение в виде подвесок.

(обратно)

166

Еремей запрягальник — 1 мая.

(обратно)

167

Под Великими Луками Баторий располагал тридцатипятитысячной армией, в то время как гарнизон города не превышал шести-семи тысяч человек.

(обратно)

168

Наряд — в старые времена пушки называли нарядом.

(обратно)

169

Шляхта — наименование светских феодалов (соответствовало дворянству).

(обратно)

170

Так русские мастера называли некоторые пушки, отлитые на московском Пушечном дворе.

(обратно)

171

Чресла — поясница.

(обратно)

172

Дворянин Иван Наумов не был родственником постельничего царя Василия Наумова.

(обратно)

173

Поле — в данном случае судебный поединок и место его; дуэль.

(обратно)

174

Меть — цель.

(обратно)

175

С полем — в данном случае с удачной охотой.

(обратно)

176

Леонтий огуречник — 23 мая.

(обратно)

177

Паникадило — свечная люстра.

(обратно)

178

Гость — знатный купец, ведущий заморскую торговлю.

(обратно)

179

Бадяжник — шут, затейник, весельчак.

(обратно)

180

Опростать — в данном случае освободить.

(обратно)

181

Кика — женский головной убор., окружавший голову в виде широкой ленты, концы которой соединялись на затылке; верх покрывался цветной тканью. У богатых женщин передняя часть кики – очелье — богато украшалась жемчугом и драгоценными камнями. Спереди к кике подвешивались спадавшие до плеч жемчужные Нити (поднизи), по четыре или шесть с каждой стороны.

(обратно)

182

Н. Карамзин. Повесть о Гришке Отрепьеве.

(обратно)

183

Кочедыг — короткое и толстое шило.

(обратно)

184

Четь, четверть — старая русская мера объема сыпучих тел, содержащая в себе 8 четвериков (около 200 литров).

(обратно)

185

В данном случае четь обозначает старую русскую меру земельной площади, равную 1,5 десятины.

(обратно)

186

Мисюрка — воинская шапка с железной маковкой.

(обратно)

187

Историк В. О. Ключевский очень хорошо заметил, что первый самозванец был заквашен боярами в Москве и испечен панами в Польше.

(обратно)

188

Нунций — постоянный дипломатический представитель Римского Папы в иностранном государстве.

(обратно)

189

От слова «прельщать».

(обратно)

190

Существует версия, что Б. Годунов был отравлен боярами.

(обратно)

191

Удобры — старинное название удобрений.

(обратно)

192

Конец улицы Ленинской.

(обратно)

193

Нынешняя Красная палата.

(обратно)

194

В описываемый период такое старинное оружие, как лук и стрелы, довольно широко применялось как на Руси, так и во многих зарубежных странах. «Бежали с луками, стрелами…». И. Масса. Краткое известие о Московии начала XVII в.

(обратно)

195

Из темницы Гермоген слал воззвания к городам Костромы, Ярославля, Нижнего Новгорода, дошли они и до Минина и Пожарского. «Стойте за веру недвижимо, а я за Вас бога молю!»

(обратно)

196

Дети боярские — мелкопоместные дворяне.

(обратно)

197

Шепецкий ям — в актах Спасского монастыря Ярославля о возникновении ямских слобод говорится: «В Ростове да в Ростовском уезде на Шепецком яму (с. Шопша), да в Ярославле да в Ярославском уезде на Вокшерском яму писати и строити ямские слободы».

(обратно)

198

В конце XVI — начале XVII вв. Ярославль по количеству населения был одним из крупнейших городов России, уступая лишь Москве. В то же время он являлся и крупнейшим центром ремесленного производства.

(обратно)

199

Для развития более динамичного сюжета даты героической борьбы ярославцев с польскими интервентами несколько смещены.

(обратно)

200

Дети боярские — мелкопоместные дворяне.

(обратно)

201

Конрад Буссов. Записки. Стр. 105.

(обратно)

202

Согласно дневника Яна Сапеги в Ростове было истреблено «около 2000 народа».

(обратно)

203

Камилавка — высокий цилиндрический, с расширением кверху, головной убор православных священников, даваемый как знак отличия.

(обратно)

204

По свидетельству историков князь Дмитрий Шуйский был тупым человеком, не имевшим знаний и опыта в ратном деле. Но Василий Шуйский доверял ему.

(обратно)

205

В сделке Филарета с «Тушинским вором» уже налицо в большей мере политический расчет, чем в его службе первому Самозванцу. Там он был лишь невольным участником событий. Здесь — в значительной степени активным действующим лицом. Он исхитрился при этом пользоваться доверием Лжедмитрия и поляков и одновременно сохранить репутацию в Москве, где жила семья. Судя по посланиям Гермогена, в столице смотрели на Филарета исключительно, как на невольного пленника «Вора». Когда в декабре 1609 года в Тушино прибыли послы Сигизмунда Третьего, осадившего Смоленск, Филарет, очевидно понял, что судьба посылает ему шанс выбраться из «таборов», начавших уже распадаться. Именно тогда и всплыло имя польского королевича Владислава, сына Сигизмунда, как возможного претендента на русский престол, с воцарением которого могли бы стихнуть все раздоры. Обязательным условием с самого начала было крещение королевича по православному обряду, так как все помнили, как Лжедмитрий I ввел в Успенский собор Марину Мнишек без крещения. Но события тогда развивались быстрее чьих бы то ни было планов. В мае 1610 года, когда Тушинский лагерь распался, поляки захватили с собой Филарета в Иосифо-Волоколамский монастырь, но по дороге он был «отполонен» царскими воеводами и возвращен в Москву, полную ликования по случаю побед над Вором князя Михаила Скопина-Шуйского.

(обратно)

206

Исторический факт. Автор полагает, что героическая защита Троице-Сергиевого монастыря, длившаяся девять месяцев, заслуживает отдельного романа. В данной же главе дан лишь схематичный отрывок.

(обратно)

207

С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн.4.

(обратно)

208

Царевна Ксения, в инокинях Ольга, умерла 30 августа 1622 года и погребена в Троице-Сергиевом монастыре.

(обратно)

209

Мужественная борьба патриотов, героических защитников небольшой крепости монастыря имела большое значение для всего государства, служила образцом героизма для народных масс. В начале выступления второго Самозванца народные массы отдельных районов могли еще верить, что это и есть долгожданный «хороший царь». Крестьяне и городские низы поднялись против угнетателей. Но очень скоро Лжедмитрий II, подавляя восстание народа, показал свое настоящее лицо — защитника панов, бояр и помещиков. Так было, например, в Ярославле. Воевода князь Борятинский поспешил признать «Вора». Тот прислал в Ярославль около тысячи поляков, кои подавили движение низов, наложили на народ контрибуцию деньгами, а затем учинили разгром беззащитного города.

(обратно)

210

Борьба русского народа за освобождение государства от польских интервентов не входит в планы данного произведения. Будут отражены лишь некоторые эпизоды этой борьбы.

(обратно)

211

Костомаров. Смутное время Московского государства, в начале XVII столетия.

(обратно)

212

Затем гетман Жолкевский отправил Василия Шуйского в Иосифо-Волоколамский монастырь, а вскоре увез его с братьями, Дмитрием и Иваном, в Польшу, где свергнутый царь умер 60-ти лет в 1612 году.

(обратно)

213

Заруцкий с Мариной пытался в 1613 году отсидеться в Астрахани. Он хотел втянуть в новую интервенцию Иран и Турцию, но эти государства отвергли предложение авантюриста. В июне 1614 года Заруцкий и Марина были пойманы. Их привезли в Астрахань, затем в Казань, потом в Москву. Заруцкого посадили на кол, сына Ивана повесили, Марина умерла в тюрьме, а по польским сведениям — утоплена или задушена…

(обратно)

214

В 1933 году в память вождя крестьянского восстания XVII века Степана Тимофеевича Разина, казненного в 1671 году, Варварка переименована в ул. Степана Разина, но в конце XX века улице вновь вернули прежнее название.

(обратно)

215

В XVII веке деревянное здание церкви было заменено каменным.

(обратно)

216

Животов — жизней.

(обратно)

217

Под Вязьмой Филарет был обменен на полковника Струся, бывшего командира польского гарнизона московского Кремля. 14 июня 1619 г. Филарет торжественно въехал в столицу и вскоре на церковном Соборе был возведен в сан патриарха. По свидетельству иностранцев, Запад оказал определенное влияние, побуждал к заимствованию у поляков. Филарет же уехал из Польши решительным противником всего западного, болезненно относясь к любому возможному проникновению в Москву польской культуры; он окончательно сформулировался как «столп церкви», «гонитель западничества». Хотя имя патриарха в грамотах стояло вторым, но опытный и твердый Филарет имел очень большую власть в правлении государством при малоопытном, молодом и мягком Михаиле. Некоторые царедворцы, привыкшие к своеволию при юном Михаиле, не желали возвращения Филарета из польского плена. Филарет же, появившись в Москве, положил предел этому своеволию, избавив Русь от «смутного и тяжкого многовластия». Он «не только слово Божие исправлял, но и земскими делами всеми правил, многих освободил от насилия». (С. М. Соловьев, кн.5). Скончался Филарет 1 октября 1633 года.

(обратно)

218

Д. М. Пожарский родился в 1578 году. Предки Пожарского служили в небольших городах. Дмитрий Михайлович выдвинулся исключительно благодаря своей храбрости, полководческому таланту и глубокому патриотизму. Именитые бояре никогда не забывали захудалости его рода. Даже в первые годы после одержанных Пожарским побед, вернувших Москву русскому народу, некоторые бояре неоднократно «местничали» с Пожарским. Больше того, в декабре 1613 года был боярами «выдан головой» Борису Салтыкову, племяннику изменника Михаила Салтыкова, за то, что счел себя выше Салтыкова. В 1608 году, когда ему было 30 лет, Пожарский впервые выступил воеводой против поляков и выступил победоносно, разбив их у Коломны. В 1609 году Пожарский разбил на Владимирской дороге «воровской» отряд Салтыкова. В 1610 году, когда тушинский Вор шел к Москве и все города после Клушинского поражения присягали ему, Пожарский, тогда воевода города Зарайска, решительно отказался перейти на сторону Самозванца. Жители стали угрожать Пожарскому, но угрозы никогда не заставляли его сойти с того пути, который он считал правильным. Пожарский заперся в городском Кремле и заставил зарайцев, а вслед за ними и коломенцев, вновь отложиться от тушинского Вора. В обстановке измены боярской знати это прямое служение родине, когда Пожарский «в измене не явился», придало ему особенный авторитет. Теми же чертами мужества и верности долгу отмечены и действия Пожарского зимой 1610–1611 годов, когда он защитил в Пронске Ляпунова от «воровских» отрядов черкесов и особенно в марте 1611 года, когда он героически защищал от врагов пылающую Москву. Пожарский ни разу не присягал ни польскому королевичу Владиславу, ни кому-либо из самозванцев-воров. И он первый откликнулся на призыв Ляпунова, первый пришел на помощь восставшим москвичам, мужественно сражаясь с озверевшими немцами и поляками в горящем городе.

(обратно)

219

Данный ярчайший период заслуживает отдельного исторического произведения. У автора есть уже наброски нового романа «Столица всея Руси», который будет повествовать об этом периоде из жизни Ярославля.

(обратно)

220

Именно так трактуют о выборе Михаила Романова русские летописцы.

(обратно)

221

Костомаров. Собрание сочинений, кн.2 стр. 413–414.

(обратно)

222

Войны с Польшей, с некоторыми перерывами, велись несколько десятилетий. Наконец, в 1667 году в деревне Андрусово (недалеко от Смоленска) было заключено перемирие. По Андрусовскому договору Российское государство вернуло себе старинные русские земли, захваченные у нее Польшей в начале XVII века: Смоленск и обширные земли на юго-западе России. Кроме того, оно закрепило за собой Левобережную (Восточную) Украину и Киев (на правом берегу Днепра). Правобережная (Западная) Украина осталась за Польшей.

(обратно)

223

В 1613 году Великий пост начинался 21 февраля.

(обратно)

224

Александр Лисовский еще раньше на своей родине был осужден за преступления на смертную казнь, но ему удалось бежать на Русь, где он и и разбойничал со своими отрядами.

(обратно)

225

Н. Зонтиков — научный сотрудник музея-заповедника «Пушкинские горы». На основе его тщательных и наиболее достоверных документальных исследований и написана настоящая глава.

(обратно)

226

Виноградов Н. Н. Материалы по истории археологии, этнографии и статистике Костромской губернии.

(обратно)

227

В Ярославскую область входили и Деревнищи, где родился Иван Сусанин и родовое имение Марфы Ивановны Домнино, и все те места, на которых по разным версиям произошел подвиг Сусанина.

(обратно)

228

Н. В. Борисов. Они повторили подвиг Сусанина. Москва. «Просвещение», 1987.

(обратно)

Оглавление

Книга первая ЧЕРЕЗ НАПАСТИ И НЕВЗГОДЫ

  Глава 1 МЕТЕЛЬ-ЗАВИРУХА

  Глава 2 ФЕДОР ГОДУНОВ

  Глава 3 ВИДЕЛ КОТ МОЛОКО, ДА РЫЛО КОРОТКО

  Глава 4 ПОМЕР ОСЬКА

  Глава 5 СЛОТА, СЫН ЗАХАРЬЕВ

  Глава 6 АНДРЕЙ КУРБСКИЙ

  Глава 7 ГОРДЫНЯ КУРБСКОГО

  Глава 8 НАСТЕНКА

  Глава 9 ИЗМЕНА КУРБСКОГО

  Глава 10 АЙ ДА СЛОТА!

  Глава 11 ГРАД ЯРОСЛАВЛЬ

  Глава 12 АРХИЕПИСКОП РОСТОВСКИЙ И ЯРОСЛАВСКИЙ

  Глава 13 НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ

  Глава 14 ВАСИЛИЙ КОНДАК

  Глава 15 ОПРИЧНИКИ

  Глава 16 КРОВАВЫЙ НАБЕГ

  Глава 17 МОЛОДОЙ БАРИН

  Глава 18 В РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

  Глава 19 РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

  Глава 20 ВОЕВОДА СЕИТОВ

  Глава 21 ВЛАДЫЧНЫЙ ДВОР

  Глава 22 «ОТ ТРУДОВ ПРАВЕДНЫХ»

  Глава 23 ЖИЗНЬ ПОЛНА НЕОЖИДАННОСТЕЙ

  Глава 24 ЦАРЕВ ДОГЛЯДЧИК

  Глава 25 НОВОСЕЛЬЕ

  Глава 26 ЗЛАТОШВЕЙКА

  Глава 27 БЕС ПОПУТАЛ

  Глава 28 ПРИШЛА БЕДА — ОТВОРЯЙ ВОРОТА

  Глава 29 МОСКВА

  Глава 30 В ЗАРЯДЬЕ

  Глава 31 ОТЧАЯННЫЙ ШАГ

  Глава 32 РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

  Глава 33 ЛАДУШКА

  Глава 34 СЕИТОВ И НАУМОВ

  Глава 35 НОВЫЙ ВОЕВОДА

  Глава 36 НОВЫЕ НАПАСТИ

  Глава 37 В БЕГА!

  Глава 38 ЛИХО ЖИТЬ В БЕГАХ!

  Глава 39 ГОРЕ

  Глава 40 С ТОГО СВЕТА

  Глава 41 В ЛЕСНОМ СЕЛИЩЕ

  Глава 42 АЛЕНКА

  Глава 43 БОРИСКИН ОПЛОХ

Книга вторая ЛИХОЛЕТЬЕ

  Глава 1 В ИМЕНИИ ШЕСТОВЫХ

  Глава 2 ВЫСОКИЙ ГОСТЬ

  Глава 3 ПРОДЕЛКИ ГОДУНОВА

  Глава 4 ОТЕЦ И АНТОНИДА

  Глава 5 УСТИНЬЯ И АНТОНИДА

  Глава 6 ПОЛЮБОВНИЦА

  Глава 7 СУЖЕНЫЙ

  Глава 8 И ДОБИЛСЯ-ТАКИ ТРОНА!

  Глава 9 КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ

  Глава 10 РАЗБОЙНАЯ ВАТАГА

  Глава 11 ЗЛОДЕЯНИЯ БОРИСА

  Глава 12 КРЕСТЬЯНСКАЯ ДУША

  Глава 13 ГРИШКА ОТРЕПЬЕВ

  Глава 14 И ВНОВЬ В РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

  Глава 15 «ШАЛОСТИ» ЛЯХОВ

  Глава 16 И ПОДНЯЛСЯ РОСТОВ!

  Глава 17 ВСТРЕЧА С СЕИТОВЫМ

  Глава 18 ЯРОСЛАВЕЦ ВАСИЛИЙ КОНДАК

  Глава 19 ВОЕВОДА ВЫШЕСЛАВЦЕВ

  Глава 20 ЗЛАЯ СЕЧА

  Глава 21 ЧЕСТЬ ДОРОЖЕ СМЕРТИ!

  Глава 22 ГЕРОИЗМ ЯРОСЛАВЦЕВ

  Глава 23 ФИЛАРЕТ И САМОЗВАНЕЦ

  Глава 24 ПОДВИГ СЛОТЫ

  Глава 25 ВОЗВРАЩЕНИЕ ФИЛАРЕТА

  Глава 26 СЕМЬЯ В КУЧЕ — НЕ СТРАШНА И ТУЧА

  Глава 27 ГНЕВ ФИЛАРЕТА

  Глава 28 БУДЕ ТЕРПЕТЬ ЛЯХОВ!

  Глава 29 ИЗБАВЛЕНИЕ МОСКВЫ

  Глава 30 ВЫБОРЫ ЦАРЯ ВСЕЯ РУСИ

  Глава 31 КОВАРНЫЙ ЗАМЫСЕЛ ЖИГМОНДА

  Глава 32 ЖИВИ, СВЯТАЯ РУСЬ!

Послесловие ВЕЛИКИЙ ПАТРИОТ ЗЕМЛИ РУССКОЙ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg