«Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912»

Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912 (fb2) - Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912 2992K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Фуксон

Анна Фуксон АртистическАя фотография. Санкт-Петербург. 1912

© Издательство Книга Сефер

© Анна Фуксон, 2017

* * *

Я посвящаю эту книгу моим дорогим и любимым родителям и близким. Я надеюсь, что, преодолев пространство и время, вы молитесь за нас в иерусалимских высотах.

Семья Смолянских со стороны мамы героини. Фото 1912 г., СПб. Слева направо: сидит сын Лева, стоит дочь Рита, сидит мать семейства Ольга Вульфовна, в центре на тумбочке сидит мама героини, годовалая Фирочка (в жизни Тиночка), стоит ее брат Арончик, сидит отец Илья (в жизни Гилляр) Наумович и стоит сын Соломон.

Первая глава. Фирочка

Мама Наташи с трудом шла по Большому проспекту Петроградской стороны. В руках она сжимала буханку хлеба. 500 г хлеба – дневная норма на четверых, 125 граммов на человека. Четыре равные порции – для ее первенца Илюши, которому исполнился год и восемь месяцев, для ее мамы – бабушки Ольги, для младшей сестры Катюши и для нее самой. Это было все, что ей удалось достать после многочасового стояния в очереди за хлебом. А продуктов по карточкам в магазинах неподалеку от дома она достать не сумела. Идти же в отдаленные магазины она уже не могла из-за трескучего мороза – 30 градусов ниже нуля. По прогнозам метеорологов ожидался еще более сильный мороз, какого город не знал с начала ХХ века.

В домашнем календаре она отмечала эти страшные дни, которые наступили 8 сентября и прервали их нормальную жизнь. А в тот день, 10 декабря 1941 года, в 94-ый день блокады Ленинграда, ей исполнилось 30 лет.

Ходьба давалась ей с трудом, болели ноги, и не хватало воздуха. Постоянный голод и заботы подорвали ее здоровье, иссушили ее цветущее тело и превратили ее в истощенную женщину, лишенную возраста. «Какой длинный путь, – подумала она, – а раньше он казался мне таким коротким, и мы с Илюшей в коляске так быстро возвращались домой». Вдруг ее грудь пронзила боль, незнакомая ей прежде. Она остановилась на углу Большого проспекта и Гатчинской улицы. На этой улице и жили Наташины родные во время блокады. На тротуаре, совсем рядом с ней, лежал труп женщины. Неподалеку лежали трупы других людей, упавших на асфальт от голода. Работники санитарной службы еще не успели унести их с улицы.

Боль в груди не отпускала. «Я обязана дойти до дома, ведь они ждут меня уже много часов и с ума сходят от тревоги». Дом находился недалеко от угла. «Хорошо, что мы живем на первом этаже и не надо карабкаться вверх по ступенькам». Она вошла под арку во двор и открыла входную дверь. В длинном узком коридоре, ведущем на кухню и в комнаты других жильцов, была еще одна дверь, открывающая вид на темную лестницу. Чтобы попасть к себе домой, надо было спуститься по этой лестнице в полуподвальное помещение – пройти 10 ступенек вниз. Она не помнила, как преодолела это последнее препятствие. У порога она потеряла сознание и упала. Ее мать ждала ее с крошечным кусочком хлеба, который она оторвала для дочери от своей скудной порции со вчерашнего дня. Она с трудом протолкнула хлеб сквозь сжатые зубы лежащей на полу дочери. Кусочек хлеба совершил чудо. Дочь открыла свои огромные, карие, чуть татарские глаза, которые сейчас казались еще больше на бледном лице. «С днем рождения тебя, Фирочка!»

* * *

Семейная встреча в Негорелом всегда происходила летом. В этом маленьком городке под Минском и родился Наташин папа Исаак – Саня, Санек, Санечка, как звала его Фирочка. Летом 1940 года молодая пара еще не была готова показать своего первенца Илюшу родителям Сани – дедушке Шимону (Семену) и бабушке Нехаме. Илюша родился в апреле и был тогда слишком мал для длинной поездки из Ленинграда в Минск, а потом на автобусах до городка. Но через год Фирочка обещала провести лето в доме родителей мужа вместе с малышом. Саня тоже планировал взять отпуск и присоединиться к семье чуть попозже.

Для поездки из России в Белоруссию требовалась виза. К счастью для Фирочки, произошла задержка с ее оформлением. Процесс выдачи визы был довольно сложным: проситель должен был предъявить рекомендацию с места работы о том, что он человек «проверенный» и преданный режиму, а также получить подтверждение с места жительства в том, что он мирно живет с соседями и не нарушает общественный порядок. После этого он мог обратиться к властям с официальной просьбой о получении визы и терпеливо ждать ее выдачи. После смерти родителей, Наташа нашла разрешение на получение визы с места работы отца среди старых выцветших документов. Вот его текст: «Руководство завода дает рекомендацию на выдачу визы тов. Каплану и членам его семьи в город Негорелое Минской области». Дата выдачи документа: 20 июня 1941 года – за два дня до начала войны. Если бы не это затягивание с оформлением визы, то судьбы Фирочки и Илюши были бы такими же, как и у остальных родных Сани. Но и оставаться в Ленинграде было опасно.

Первая эвакуация женщин с детьми из города началась в начале июля 1941 года. Правительственные комиссии по эвакуации детей рекомендовали отправить детские дома, интернаты и детские сады в обычные места их летнего отдыха – в южном направлении ленинградской области, в сторону Новгорода. Фирочка тоже взяла Илюшу и троих детей своей старшей сестры Риточки: близнецов – 13-летних Валентина (Вольфа) и Нему (Нахума) и 17-летнюю Лилю – и поехала с ними в небольшой городок Малая Вишера, недалеко от Ленинграда. Рита просила младшую сестру спасти ее детей, потому что не могла оставить своего умирающего мужа Павла. Через непродолжительное время он умер от туберкулеза. События на фронтах развивались так быстро, что правительство не успело перевести в Сибирь военный завод, на котором работал Саня. Тем не менее, это важное предприятие перевели из центра города в более надежное место, в пригород. Как один из ведущих сотрудников, Саня остался работать на заводе в блокаду и выполнять заказы для фронта.

Фирочка успела прожить с детьми в Малой Вишере около полутора месяцев. Во второй половине августа Новгород был взят врагами. Захват Малой Вишеры был делом нескольких часов. Первая атака немцев на городок застала Фирочку, стоящей с ребенком на руках в очереди за хлебом. Когда налет закончился, Фирочка срочно собрала Ритиных детей и с маленьким Илюшей отправилась назад, в Ленинград. Начальство детских учреждений также начало лихорадочный вывоз уцелевших в атаке и раненых детей. Но Фирочка не принадлежала ни к какому официальному учреждению, поэтому ей не продавали билеты на поезда в Ленинград. С большим трудом ей удалось купить билеты на последний поезд.

Поезд без конца обстреливался с воздуха, и Фирочка, как и все, прятала детей под сидениями. Несколько раз обстрелы были такими сильными, что поезд останавливался, и пассажиры прятались в лесу. Оставшиеся в живых маскировали поезд еловыми ветками и продолжали путь в Ленинград. С трудом они успели вернуться в город прежде, чем кольцо блокады сомкнулось вокруг него. Поэтому эвакуироваться в Сибирь они никак не могли. Когда родные Наташи вернулись в Ленинград, железнодорожная связь города со страной уже была прервана.

Так и сложилось, что Фирочка была вынуждена остаться в блокадном городе с полуторагодовалым Илюшей, матерью Ольгой Вульфовной (Владимировной – для окружающих) и младшей сестрой Катюшей. Рита тоже осталась в Ленинграде с тремя детьми, вдова, которой едва исполнилось 40 лет. Рита жила далеко от Фирочки, у Калинкина моста, и в повседневных делах сестры не могли помогать друг дружке. Саня работал на заводе без выходных, там и жил, и лишь в редкие дни навещал родных, чтобы ободрить их и согреть себе сердце.

* * *

Что может Наташа рассказать о Великой Отечественной Войне? Ей не пришлось ее пережить, ведь родилась она уже в послевоенном, 1946 году. Но она много слышала о ней из уст родных. Блокада продолжалась 900 дней. Неудивительно, что для мамы, папы и тети Катюши это был самый травмирующий жизненный опыт. В своих разговорах они без конца возвращались к теме войны. Но Наташе не хватало этих рассказов. Она читала документальную и художественную литературу о войне, смотрела фильмы, а учась в десятом классе, написала олимпиадное сочинение «Антифашистская тема в романе Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм». Здесь, в Израиле, она участвовала в проекте Спилберга и интервьюировала старых людей, выживших в Катастрофе. Внутренняя потребность побуждает ее и сейчас собирать материалы, которые выходят в свет о войне. И до сих пор ее не покидает чувство, что она живет в тени той войны.

Наташа росла на военных песнях. Эти песни распевались по радио в пятидесятые годы в рабочий полдень и в другие часы: «Споемте, друзья, ведь завтра в поход…», «Я по свету немало хаживал», «Синий платочек», «Вьется в теплой печурке огонь», «Эх умирать нам рановато, у нас есть еще дома дела». А одинокие соседки за рюмочкой распевали по вечерам: «Каким ты был, таким ты и остался», и другие красивые песни. Но Наташа, тогда девочка лет четырех – пяти, больше всего любила другую песню. Она маршировала по комнате и пела вместе с певцом:

«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, С фашистской силой темною, с проклятою ордой. Пусть ярость благородная вскипает как волна, Идет война народная, священная война».

Наташа пела, и мурашки пробегали у нее по спине от сильного волнения.

* * *

Мама рассказывала Наташе, что когда началась война, все женщины и взрослые девушки были мобилизованы на рытье окопов для предстоящих боев. Фирочка, вернувшись из Малой Вишеры, тоже успела поучаствовать в этой работе. «Я не умела даже лопату держать в руках, но более опытные женщины быстро научили меня обращаться с ней. К тому же я понимала важность нашей работы, ведь враг был совсем близко к городу. Так с лопатами в руках мы и стояли 8 сентября 1941 года, а над нами фашистские самолеты сбрасывали бомбы», – рассказывала Фирочка дочке, когда та уже могла кое-что понимать. «Мы остались в живых просто чудом. Когда мы вернулись домой, тревогу объявляли снова и снова. Поэтому ночью впервые в жизни мы легли спать, не переодевшись в ночное белье – боялись, что нас снова поднимут с постели». Им действительно было чего бояться – в первые сутки блокады было больше десяти тревог, и каждая продолжалась около часа, а то и двух. Перерывы между тревогами были от десяти минут до четверти часа.

И словно мало было ленинградцам обстрелов, на них свалилась еще одна страшная беда – продуктовые Бадаевские склады сгорели в один момент. Сгорел стратегический запас муки, сахара, круп и растительных масел. Запах паленого разнесся далеко по городу, и черный дым заслонил небо. Никто не знал причину трагедии – прямое попадание снаряда, злой умысел правительства или попросту чей-то недосмотр. Так они остались без запаса продовольствия и были, в сущности, приговорены к смерти – либо от обстрелов, либо от голода.

10 сентября, в день рождения Сани, немцы усиленно стреляли в направлении Печатного дома, который находился на Гатчинской улице, где и проживала семья во время блокады. Взрывная волна разбила окна в комнате. Маленький Илюша испугался шума, и с тех пор его чудесные огромные карие глаза, совсем как у Фирочки, начали косить. Ему не рассказали о том, что в тот же день, из-за многочисленных обстрелов, среди первых убитых был и большой слон в зоопарке. Ребенок был слишком маленьким, и его еще не водили в зоопарк, но он много слышал об этом слоне, видел его на картинках и мечтал познакомиться с ним лично.

Весь первый месяц блокады семья Фирочки дисциплинированно спускалась в убежище при первых звуках тревоги. Однако вскоре они прекратили это делать, потому что при условии прямого попадания не было никакой возможности спастись. К тому же разбудить малыша было очень трудно, да и его бабушке нелегко было быстро собраться, бежать, спускаться в тесное затхлое убежище, подниматься обратно, возвращаться в ледяную комнату и ждать новой тревоги. А когда начались регулярные обстрелы города, Фирочка и Рита, каждая в своем доме, начали дежурить на крышах по ночам и гасить невзорвавшиеся бомбы. Это было опасное задание, и домовые комитеты назначали выполнять его только взрослых и ответственных женщин по очереди. Дочь тети Риты, Лиля, начала работать на заводе и получать рабочую карточку, по которой ей полагалось чуть больше продуктов. Тетя Катюша поступила на работу в ближайший детский садик. Бабушка Ольга занималась маленьким внуком.

Однажды Фирочка вспомнила свое ночное дежурство на крыше 8 октября, когда исполнился месяц с начала блокады.

Волей-неволей, она считала количество тревог: в ту ночь их было восемь. Прожекторы освещали и пронзали небо. Бомбы, упавшие на крышу, шипели и грозились взорваться. Дым разъедал ее глаза, проникал в глотку, в легкие. Лопатой (единственная техника, которая у нее была) она бросала песок на бомбы и снова оставалась в темноте. Иногда ей приходилось приближаться к бомбам, чтобы загасить их, но она не думала об опасности, она думала только о точности движений и не боялась. И лишь в редкие моменты затишья, ее вдруг охватывал ужас: «Где я? Что я делаю? А вдруг я не смогу загасить бомбу? Жизнь всего дома зависит от меня. И прежде всего жизнь моих родных, которые спят сейчас в холодной комнате».

В те времена в коммунальных квартирах телефонов не было, разве что у самых высоких должностных лиц, поэтому Рита и Фирочка не знали, как закончилась очередная тревога, и всегда беспокоились друг о друге. Чтобы убедиться в том, что все благополучно, сестры старались навещать друг друга как можно чаще. Однажды Фирочка с ребенком ехала к Рите. Трамвай медленно тащился и перед горбатым мостиком вдруг встал. Водитель объявил пассажирам, что трамвай дальше по своему маршруту не пойдет, а свернет в другом направлении. Хочешь-не хочешь, но пришлось Фирочке выйти. Она была очень разочарована, ведь трамваи ходили очень редко – раз в час, а то и в два. Да и сама поездка требовала массу времени. Она планировала вернуться домой засветло, но сейчас было ясно, что осуществить свой план ей не удастся.

Она осталась на остановке с ребенком на руках и посмотрела на удаляющийся трамвай. Он поднялся на горбатый мостик и вдруг раздался оглушительный взрыв. Несколько снарядов почти одновременно напрямую попали в трамвай. Трамвай остановился, сошел с рельсов и упал набок. Фирочка оцепенела, ведь всего несколько минут назад они с Илюшей сидели в этом, теперь разрушенном трамвае! Если бы не изменение маршрута, они разделили бы судьбу пассажиров трамвая. Она обняла испуганного ребенка и впервые с детских лет слова еврейской молитвы «Шма» («Слушай Израиль») спонтанно вырвались из уст Фирочки, женщины неверующей, да и не подозревающей, что она помнит эту молитву. Они пришли к ней от глубокой внутренней потребности, в момент опасности для жизни ее и ее ребенка. И никакие социалистические лозунги, вбиваемые в ее голову на протяжении долгих лет советской власти, не смогли их стереть.

В середине декабря трамваи перестали ходить, потому что все трамвайные рельсы в городе были разрушены. Но Фирочка не отказалась от идеи навещать сестру. Она решила ходить к ней пешком, естественно уже без Илюши. Это был настоящий поход, который продолжался несколько часов, ведь Фирочка была уже очень слаба. «Но Риточка была слабее меня», – рассказывала она дочери, – а близнецы распухли и кричали от голода. Поэтому я и решила сама ходить к ним».

Даже в условиях блокады сестры изо всех сил старались придавать жизни видимость обыденности, нормальности. Некоторые театры в городе продолжали работать. В середине октября Фирочка и Катюша ходили на спектакль Д.Б. Пристли «Опасный поворот». «Большинство зрителей, ну, конечно, и мы с Катюшей принесли противогазы – на всякий случай. А актеры были просто героями, ведь они играли с риском для жизни, но играли великолепно. Нам было очень важно чувствовать себя людьми посреди всего этого кошмара. И ты знаешь, доченька, зал был полон. Вероятно, многие чувствовали, как и мы».

Но со временем единственным источником внешних впечатлений стало радио. Радио работало целые сутки, тикало ночью, объявляло о тревогах. По радио они слушали стихи поэтессы Ольги Берггольц, незабываемый голос диктора Юрия Левитана, музыку, а главное – новости, новости с фронта. 7 ноября воюющая страна праздновала годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. Впервые с 1917 года на Дворцовой площади не был организован военный парад, но по радио произносились оптимистические речи, раздавалась радостная музыка. В тот же день другая новость потрясла сестер – Кнут Гамсун, их любимый норвежский писатель, согласился с нацистской идеологией. А они-то восхищались тем, как верно он описывал их состояние в своем романе «Голод». Но они и не подозревали, какой голод им еще предстоит.

В конце ноября хлебные нормы всех членов семьи уменьшились. Саня на заводе начал получать 200 граммов хлеба в день, и не было у него ничего, чем он мог бы побаловать ребенка. Сестры, их мать и ребенок считались иждивенцами, поэтому их хлебные нормы упали до 125 граммов в день. В доме не было никаких других продуктов, потому что с середины декабря в магазинах нечем было отоварить продуктовые карточки. Декабрь и январь были месяцами самой высокой смертности в городе. 125 граммов хлеба на человека в день – это была верная смерть.

По рассказам Фирочки, их с Катюшей мама, бабушка Ольга, старинная жительница Ленинграда, часто вспоминала голод начала 20-х годов, когда город еще назывался Петроград. Тогда они тоже пользовались «буржуйками» (маленькими печками), и они напоминали ей времена Гражданской войны. В те времена она исполняла те же семейные обязанности, которые сейчас выпали на долю Фирочки, только у нее уже было несколько детей, которые зависели от нее. По мнению бабушки Ольги, тогдашний голод был несравним с блокадным. Тогда можно было поехать в отдаленную деревню, купить хлеб, муку, крупу и масло и накормить семью. Человек, у которого были деньги, не голодал.

Теперь деньги утратили ценность. Зарплата, которую Саня получал на заводе, не помогала. Никто не интересовался деньгами. Человек, потерявший продуктовые карточки, был обречен на смерть. Однако обмен товарами был весьма распространен. Например, большой ковер можно было обменять на килограмм хлеба, или выменять хорошие кожаные туфли на полкило хлеба, или платье на 100 г. хлеба. Но у родных Наташи уже не было ни ковров, ни платьев, ни туфель – все ценное Фирочка продала еще в начале блокады.

Тогда Фирочка продала и те немногие драгоценности, которые ее матери удалось утаить от «товарищей» – большевиков, которые пришли к ним в усадьбу под Витебском в 1917 году. Тогда они отдали им все, не жалея, но Фирочкина мама спрятала от них самое дорогое – свое обручальное кольцо и бриллиантовую брошь, которую дедушка Илья подарил ей, когда она родила ему сына-первенца, Соломона. У самой Фирочки не было драгоценностей, у нее не было даже обручального кольца, так как ее поколение – новое поколение строителей социализма, считало это проявлением мещанства. Поэтому она продала кое-что из одежды, кроме самого необходимого для них самих.

В середине декабря в доме было пусто и очень холодно, потому что гитлеровцы сумели разрушить все важные системы для существования блокадного города: водопровод, электричество, центральное отопление. К несчастью, в первую блокадную зиму в Ленинграде царил мороз 30-40 градусов ниже нуля. Поэтому Фирочка начала использовать в качестве топлива столы, стулья, шкафы. Сжигание мебели позволило им продержаться какое-то время. Когда же не осталось мебели, без которой можно было хоть как-то существовать, Фирочка поняла, что пришла очередь богатой библиотеки, которую Саня с любовью собирал во время своего холостячества. Уже давно ей не приходилось топить большую печь, потому что у нее не было чем растопить хотя бы саму печь. А «буржуйка» (маленькая металлическая печка) пожирала намного меньше топлива, разогревалась всего лишь после нескольких книг и создавала иллюзию настоящего тепла. Но с такой же скоростью печечка и охлаждалась, поэтому Фирочка топила ее только по вечерам. Родные Наташи старались уснуть в этот короткий промежуток времени, пока им было тепло.

В одну из ночей, когда бабушка Ольга уже была тяжело больна, Фирочка сидела около буржуйки и в отчаянии, не глядя, бросала в огонь том за томом, чтобы хоть как-то согреть комнату. Неожиданно на середину комнаты выскочила огромная крыса, тоже голодная, и уставилась на Фирочку. Не было у Фирочки сил ни убить ее, ни выгнать. А она была женщина деликатная и всегда боялась мышей и крыс. Некоторое время они смотрели друг на друга, и крыса сдалась первой и убежала.

Фирочка очнулась от своего оцепенения, бросила взгляд на книгу, которая застыла в ее руке по пути в огонь – Пушкин. Огонь уже сожрал четыре коричневых томика его произведений издательства «Академия». Санечке было нелегко купить их, но он всегда покупал книги хороших издательств, даже когда был студентом. А она – она сожгла их, чтобы согреть комнату. Он работает сейчас на своем заводе в холоде и голоде, чтобы обеспечить авиацию новыми самолетами… Остались еще два томика: второй и третий. До сих пор они хранятся в семейной библиотеке. В ту ночь Фирочка плакала. И это, несмотря на то, что слезы в ее восприятии всегда были проявлением слабости, и дочь почти не помнит свою маму плачущей.

Они страдали не только от голода и холода. Им не хватало и воды. Фирочка рассказывала Наташе: «Мы возили воду в ведрах, на саночках из Невы от Тучкова моста по Большому проспекту до самого дома. Мы с Катюшей тогда уже совсем ослабели. Иногда по дороге домой саночки переворачивались, вода проливалась, ноги наши скользили, и мы падали на заледеневшую мостовую. Но мы не сдавались, снова возвращались к мосту, спускались к реке, опять стояли в длинной очереди, и, стоя на коленях, набирали воду из проруби.

Мороз был таким сильным, что колени примерзали ко льду. Мы наполняли ведра и отправлялись домой. По всему Большому проспекту лежали мертвые тела. Но мы не плакали, мы всегда думали: надо жить, надо это преодолеть, не смириться. В доме всегда была вода. Хлеба могло не быть, но вода была всегда».

В леденящем холоде комнаты вода в ведре замерзала и покрывалась ледяной корочкой. Кипятили воду в той же маленькой печке. Мылись регулярно. Боялись вшей, но не стригли свои густые пышные волосы, мыли их раз или два в неделю. Не распускали себя. Одежда была заштопанная, но всегда чистая и аккуратная.

Наша война была дома. Это была борьба с собой, со своим телом, которое требовало еды. Гот ин Химмель (Боже Небесный – идиш), доченька, как тяжело мне было нести домой еду и не попробовать ее! Выстоять несколько часов за хлебом на морозе в длиннющей очереди, получить буханку горячего ароматного хлеба – и не попробовать его… Иногда я плакала от голода, но не прикасалась к хлебу, ведь хлеб тогда был нашей жизнью, в полном смысле слова. И Катюша, сама такая ослабевшая, приносила Илюше в кастрюльке компот из садика – свою порцию, отрывала от себя. И папа наш приносил в кармане черный сухарь, который утаивал сам от себя, чтобы отдать его сыну.

Чтобы выжить и не сойти с ума, мы создали себе твердый режим дня, похожий на обычный. Читали книги, слушали музыку, вместе ели. Делили хлеб на три приема пищи: завтрак, обед и ужин. Каждую часть я делила на число едоков. Стелила белую скатерть, пока это было возможно, подавала приборы и тарелки – ради иллюзии совместного приема пищи «как раньше». Годы спустя она рассказывала дочери: «Не знаю, откуда я черпала на это силы. Я думала про себя: я – человек. Я уважаю себя. Я ем из тарелки. Мы их (врагов) одолеем».

Откуда брался хлеб, хотя и скудный, в эти месяцы в блокадном городе при том, что все запасы съестного на складах сгорели? Никто не знает. Но пекарни получали муку и пекли хлеб. Правильно, что хлеб этот был черный и влажный как земля и, по словам Фирочки, – «нельзя было понять, есть ли там зерно вообще. Но у него был запах хлеба, и для нас не было ничего вкуснее него».

По рассказам мамы, с первых месяцев блокады, в условиях строгой секретности, прямо под носом врага, через Ладожское озеро переправлялись суда и паромы, груженные продовольствием. Это были опасные операции, и многие суда утонули под обстрелами, но некоторые из них умудрялись добраться до голодающего города. В ноябре судам приходилось пробивать первый лед на озере, но к концу ноября они уже не могли справляться с этой задачей. Однако спасатели города не сдавались.

И в одну из декабрьских ночей, когда смертность в городе достигла апогея, первые небольшие грузовички, полуторки, прошли по ладожскому льду, и Ленинград снова начал получать хлеб. Дорога была хрупкой, и многие машины тонули вместе с водителями и грузом в ледяной воде. Бывали случаи, когда машины теряли направление, потому что ехали всегда в полнейшей темноте. А сколько девушек – регулировщиц погибло на этой дороге! И среди них их соседка по квартире, молоденькая и бесстрашная Валя Ветрова. Она хорошо понимала, что эта дорога, в самом деле, несла людям жизнь – хлеб.

Как только начала функционировать «дорога жизни», хлебные нормы немного увеличились. Первый успех вдохновил спасателей. Они быстро поняли, что если возможно привозить хлеб в осажденный город, значит можно и вывозить из него людей на обратных рейсах, на тех же грузовичках. Поэтому в конце января было решено эвакуировать полмиллиона ленинградцев по «дороге жизни» на «большую землю». В течение ближайших трех месяцев планировалось вывезти самых слабых, и прежде всего семьи с маленькими детьми.

Родные Наташи тоже вошли в списки на эвакуацию. Однако именно в это время бабушка Ольга тяжело заболела. Ее сердце не выдержало постоянного холода, голода и тревог, и она слегла. Состоялся семейный совет, и было решено, что Риточка обязана спастись сама и спасти своих детей и поедет с ними в эвакуацию в Сибирь, как им было предписано – в город Омск. Младшие сестры, Фирочка с ребенком и Катюша, решили остаться с больной матерью в Ленинграде. Когда мама поправится, они тоже поедут за ними в эвакуацию, с деланным оптимизмом сказала Фирочка. Риточка предложила взять с собой Илюшу, но Фирочка наотрез отказалась разлучаться с сыном. Расставание было тяжелым. Все опасались, что увидеться им больше не удастся.

Риточка начала готовиться к эвакуации со своими тремя детьми. Близнецы, которым в феврале 42 года исполнилось 14 лет, распухли и были уже ко всему равнодушны от голода. Даже Валентин, более активный, чем Наум, лежал без движения. Однако у обоих все еще слышалось сердцебиение. Когда их внесли на одних носилках в грузовик, кто-то сказал: «Они не выживут в дороге». И в самом деле, на рассвете в каждом грузовике обнаружили по пять-шесть трупов детей, но близнецы выжили и даже сумели доехать в поезде до Сибири. Там при простом, но здоровом и достаточном питании они вновь пробудились к жизни. «Это было настоящее воскрешение из мертвых», – рассказывала Рита своим сестрам впоследствии. «Мои «старички» помолодели, у них появились щечки, они начали ходить и бегать и даже шалить, как им и следовало по их возрасту».

А семья Фирочки «застряла» в блокадном Ленинграде. С каждым новым днем их силы таяли. Они слышали, что те, кто добирался до «большой земли», получали 800 г хлеба и обед из нормальной еды – каши, картофеля и даже мяса. Но как далеки они были от этих благ!

Когда Риточка уехала в Сибирь, Фирочка и Катюша бросили все силы, чтобы спасти свою маму. Они и сами уже походили на старушек, потому что жировая прослойка сошла с их тел, растаяли мышцы, началась общая дистрофия, лица были лишены всякого выражения, глаза застыли. Им было больно сидеть, и не было сил ходить. Однако они ходили – по внутреннему приказу. Их ноги двигались по прежним маршрутам – за водой на Неву, в магазин – за хлебом, их руки топили печку, кипятили воду, их сознание теплилось. Они были молодыми женщинами, но месячные у них исчезли, пропала грудь, вместе со всеми признаками возраста. Так выглядели тогда все женщины.

«Когда Санечка приходил домой», – рассказывала Фирочка Наташе, когда дочь уже была взрослой, – «мы не были с ним мужем и женой, мы и не думали об этом. Он страдал от голода и болезней больше меня, как все мужчины во время блокады. Соседки говорили мне – не разрешайте ему приходить домой, ваш муж скоро умрет. Посмотрите, как он выглядит – он еле волочит ноги. Но его было невозможно остановить. Когда он приходил, мы обнимали друг друга, смотрели друг дружке в глаза, сидели несколько минут рядышком – дарили друг другу тепло своих тел. Какое это было счастье! Он обнимал Илюшу, целовал его щечки, приникал к его головке. Словно священнодействуя, он доставал из кармана черный сухарь или кусочек сахара в бумажке. Сын сиял при виде папы, его вечно сосредоточенное личико голодного ребенка светилось от радости – ради этого Санечке стоило проделывать его трудный путь. Потом он с усилием вставал и несколько часов шел обратно на свой завод, ведь трамваи все еще не ходили».

В 80-е годы Наташа прочитала книгу Даниила Гранина и Алеся Адамовича «Блокадная книга». Согласно «Блокадной книге», первыми в осажденном городе умирали подростки – уже в декабре 1941 года, за ними в этом скорбном списке шли старики и маленькие дети – в январе и феврале 1942 года, и последними умирали женщины, которые пытались спасти своих детей от смерти. Несмотря на холод и голод, они должны были спасти жизнь своих любимых, еще более слабых и зависящих от них.

Благодаря усилиям Фирочки и Катюши, бабушка Ольга прожила дольше большинства своих ровесников во время блокады Ленинграда. Перед Великой Отечественной войной она была женщиной относительно здоровой. Конечно, от перенесенных переживаний во время революции и Гражданской войны, у нее временами пошаливало сердце, но, в общем и целом, она не жаловалась на здоровье. На предвоенной фотографии видно, что на переднем плане, в окружении своих взрослых детей сидит пожилая женщина, лет шестидесяти, сильная и весьма энергичная. Однако обстрелы, голод и заботы о жизни родных сотворили свою разрушительную работу.

Уже с начала 1942 года она не могла подняться с постели. Дочери кормили ее «супом», который пытались хоть как-то обогатить считанными крупинками зерна, в то время как в их собственных тарелках не было почти ничего, кроме крутого кипятка. Ведь усилия тех, кто самоотверженно обслуживал «дорогу жизни», были словно капля в море – население города было все еще слишком велико по сравнению с количеством продуктов, которые доходили с «большой земли». А состояние здоровья бабушки было уже необратимым. «Что вы там едите?» – спрашивала лежащая в постели мать у дочерей, сидящих за столом, «как раньше», и которой было не видно содержимое их тарелок. – «Ешь, ешь», – уговаривали ее голодные дочери.

Мать чувствовала, что продержится недолго, и спешила рассказать дочерям то, что было так важно для нее из их семейной истории. В течение долгих лет она скрывала от детей несколько фактов из дореволюционной истории семьи, которые могли повредить им при советской власти. Но сейчас, на пороге смерти, она уже не боялась. И в относительно спокойные от обстрелов вечера обе сестры устраивались на большой кровати, свернувшись калачиком, и, укрывшись одеялами и пальто, слушали рассказы матери. Ей было тяжело говорить из-за сердечной недостаточности, от этого заболевания в его конечной стадии она и страдала. Но она преодолевала слабость и не прекращала свое повествование.

Конечно, Фирочка, которая родилась в 1911 году в Санкт-Петербурге, еще помнила кое-что из «той» жизни. Однако Катюша, ее младшая сестра, не знала ничего об истории семьи. Ведь она родилась в голодные годы в Петрограде, уже после Великой Октябрьской революции, и застала лишь голод и нищету. Но и для Фирочки многое было новым в рассказах матери. Сестры видели, что, несмотря на все их усилия, их мама слабеет с каждым днем, и потому особенно ценили и жадно впитывали каждое ее слово. К тому же ее рассказы отвлекали их от мыслей о холоде и голоде и звучали в их жутковатом жилище как настоящая сказка. Они увлекали даже маленького Илюшу: он лежал в своей кроватке, заботливо укутанный одеялами, не плакал и не требовал к себе внимания, он тоже внимательно слушал голос бабушки и засыпал под его звуки, не понимая их содержания.

* * *

Наша семья была богатой и образованной. Во второй половине XIX века, когда наиболее богатые евреи России получили разрешение на проживание за пределами черты оседлости, мои родные, купцы первой гильдии, переехали в столицу, в Петербург. Поэтому мы, и папочка ваш, и я родились уже здесь, в Санкт-Петербурге. Вы, девочки, помните его в должности мелкого служащего с низкой зарплатой и с больным сердцем. А когда с ним познакомилась я, он был крупным лесоторговцем, полным сил и энергии. Он получил хорошее домашнее образование, а потом учился в еврейской гимназии, а также в Санкт-Петербургском Лесном институте – уважаемом и известном учебном заведении. Сам по себе факт, что он закончил такое учебное заведение, как институт, примечателен, потому что при приеме евреев туда соблюдалась 3-х процентная норма и принимали туда только самых талантливых. Те евреи, которые хотели поступить в университеты сверх процентной нормы, должны были креститься. Но ваш папочка никогда не крестился.

Мои родители тоже дали мне хорошее домашнее образование: меня обучали иностранным языкам, игре на музыкальных инструментах, танцам. Затем я окончила еврейскую гимназию, в которой преподавались и точные, и гуманитарные науки. Когда мне исполнилось 17 лет, я и думать не хотела о замужестве. Я мечтала о поступлении в университет. Но так уж было тогда принято – в наш дом пришла сваха и привела «жениха». Когда я увидела его впервые, ему было 27 лет, и он показался мне старым и слишком серьезным. Он тоже не был от меня в восторге. При взгляде на меня он сказал свахе: «К чему мне такая девочка? Мне нужна серьезная жена, хозяйка дома. А ей впору в куклы играть». Он уже был готов отказаться от затеи сватовства, но мы оба очень понравились друг другу и, в конечном счете, поженились по страстной любви. Хотя я и была совсем юной, я очень старалась быть и красивой женой, и хорошей хозяйкой, потому что очень полюбила его.

На улице Марата (бывшая Николаевская улица), недалеко от Невского проспекта, на котором жили дворяне и купцы, в большом доме со швейцаром у вашего папочки была красивая и просторная квартира, достаточная для многочисленного семейства. Там мы и поселились после свадьбы.

Сестры обменялись беглым взглядом. Фирочка, конечно, помнила ту квартиру, но довольно смутно, потому что после революции их «уплотнили», подселили к ним новых шумных «строителей коммунизма» и сделали общежитие из уютного жилища, когда ей было всего шесть лет. А Катюша помнила лишь маленькую комнату в той квартире, в которой они жили в результате радикального «уплотнения». Из той маленькой комнаты в центре города их окончательно выселили в комнату на Гатчинской улице в 1937 году. Но они не хотели прерывать рассказ матери, и она продолжала.

Кроме квартиры на улице Марата в С.-Петербурге, у нас была усадьба в городе Городок Витебской губернии в Белоруссии. В сущности, это и было наше первоначальное семейное гнездо. Там родились мои родители, дедушки и бабушки. Там родились наши дети. Там в 1897 году родился Соломончик, за ним в 1900 году родилась Риточка, на два года позже родился Левушка, а после него, с перерывом в шесть лет, в 1908 году, родился Арончик, а потом и ты, Фирочка. Зимой мы возвращались в Петербург. Так мы и жили на два дома, пока старшие дети не подросли, и не надо было оформлять их в гимназию. Тогда мы вернулись в Петербург, но использовали каждую возможность, чтобы проводить время на природе. С тех времен, Фирочка, в семье сохранилась фотография. На ней ты, годовалая, сидишь в центре на высокой тумбочке, а я поддерживаю тебя обеими руками.

* * *

Фотография сохранилась в семье Илюши и Наташи до настоящего времени. Сама бабушка Ольга сидит слева от Фирочки и выглядит как молодая красивая дама с волнистыми шатеновыми волосами, убранными наверх в красивый большой узел. На ней длинное платье до полу с кружевами и другими украшениями. В ушах и на пальцах элегантные драгоценности. Во всем угадываются мера, хороший вкус и достаток. Ее свободная поза и открытый взгляд говорят о том, что эта женщина счастлива и довольна жизнью.

Дедушка Илья сидит справа. Его правая рука обнимает младшего сына, Арончика. На дедушке длинный пиджак из добротной ткани с отворотами, белая рубашка с твердым воротничком и аккуратно завязанный галстук. У него высокий выпуклый лоб, его большие карие, чуть татарские глаза прямо смотрят в камеру. Взгляд умный, серьезный. Он выглядит человеком обеспеченным, уважаемым и тоже довольным своей жизнью.

По левую руку от отца стоит 15-летний Соломон в гимназической форме, он стоит навытяжку и напряженно смотрит в объектив. Младший, 4-х летний Арончик, одетый в матросский костюмчик, облокотился об отцовское колено и чувствует себя вполне уверенно. 12-летняя Риточка стоит рядом с матерью в белом праздничном платье. И она, и 10-летний гимназист Левушка, сидящий рядом с сестрой, явно не хотят фотографироваться и смотрят слегка исподлобья. Это придает фотографии необыкновенную естественность. Годовалая Фирочка сидит в коротком белом платьице с вышивкой вокруг шейки, но ее пухленькие ножки обнажены. У всей семьи праздничный вид. Даже младшей дочери сделали аккуратный проборчик в коротких волосах. Можно представить себе, как долго и тщательно готовили детей к этой съемке, однако, заставить улыбнуться никого из них не удалось – безмятежно улыбается и размахивает ножками только маленькая Фирочка. На обратной стороне фотографии написано рукой уже взрослой Фирочки: «1912 год. Артистическая фотография. Санкт-Петербург».

* * *

Мать понимала, что жить ей осталось недолго, и угасала с достоинством. Так, она регулярно принимала бесполезные валериановые капли, чтобы порадовать дочерей и сделать вид, что болезнь у нее обычная, не тяжелая. Сестры подыгрывали матери – они продолжали читать книги, слушать музыку, воспитывать ребенка. Но они жаждали услышать ее рассказы, которые, как они боялись, могли оказаться последними.

* * *

Фирочка (полное имя Эсфирь) помнила себя с очень раннего возраста, но рассказы матери о семейном прошлом словно осветили сильным светом то, что она смутно помнила, или помнила, но не понимала. Среди ее первых воспоминаний были длинные семейные вечера в поместье под Витебском, где они проводили лето. Их дом был всегда открыт для друзей братьев и сестер Фирочки. У старшего брата Соломона была своя компания гимназистов и студентов, которые с удовольствием приходили в их гостеприимный дом. Отец Фирочки – Илья был теплым и веселым человеком. Он играл на скрипке и был великолепным скрипачом. И скрипка у него была великолепная – Амати. Родители учили детей играть на пианино и скрипке. По вечерам вся семья играла и пела, а старенькая бабушка, мама бабушки Ольги, сидела с ними вместе в белом кружевном чепце, чтобы старшие внуки не стеснялись ее седины перед гостями. В перерывах друзья Соломона разговаривали о политике. В эти моменты бабушка обычно стояла у окна, чтобы предупредить заговорщиков о возможном приходе жандармов.

Родители знали о том, что Соломон является членом антиправительственной организации и, очевидно, поддерживали его идеи. Но однажды, несмотря на все усилия бабушки, жандармы ворвались в дом и забрали Соломона и его друзей. Фирочка хорошо запомнила сцену ареста, хотя ей было тогда не больше четырех или пяти лет. Следствие велось в Петербурге, и родители начали часто ездить туда. Они подали прошение в канцелярию правительства и ждали ответа. Иногда Соломону удавалось присылать из тюрьмы короткие записки. Родители читали их по вечерам, но уже не пускали в дом чужих людей и хранили в секрете сведения о сыне.

Однажды в дом доставили особое письмо с золотой печатью. Мама Фирочки вскрыла конверт дрожащими руками. Когда она взглянула на документ, она побледнела так, что Рита сразу увела малышей из гостиной. Арончик и Фирочка прокрались к двери и услышали сдержанные рыдания мамы и слова папы о том, что Соломончик приговорен к расстрелу. Оба ребенка ворвались в комнату и бросились к родителям в отчаянии и рыданиях. Но времени на эмоции у них не было. Родители и старшие дети, включая Арончика, быстро собрались в дорогу и отправились в Петербург, чтобы увидеть Соломона в последний раз. Дома оставили только Фирочку с няней. К их удивлению, все вернулись домой, если не радостные, то довольно спокойные. Выяснилось, что Соломону удалось избежать приговора – он бежал из тюрьмы с помощью его подруги Розы, и в настоящий момент тайная полиция разыскивает его.

После долгой и тревожной паузы от Соломона пришло письмо с посыльным. Отец читал письмо в гостиной, а вся семья напряженно слушала. Соломон писал, что он жив и здоров, Роза находится с ним и во всем поддерживает его. Он просил прислать ответ с посыльным, его старым и верным другом. Вся семья участвовала в написании ответа, а посыльный терпеливо ждал, при этом поглощая неимоверное количество еды и стаканов чая. Он рассказал, что Соломон живет на Урале, в маленьком городке Суксун, что его положение устойчиво, потому что в городке много товарищей по оружию, вот-вот произойдет революция, всему этому кошмару придет конец, и семья вновь объединится.

Но судьба распорядилась иначе. Как раз после Великой Октябрьской Социалистической революции 1917 года надежная жизнь семьи закончилась. Фирочке было уже шесть лет, и она хорошо помнила, как пришли «товарищи», большевики, и забрали все имущество семьи. По правде говоря, родители расстались с усадьбой без особых сожалений. Они тоже вместе со старшим сыном были вовлечены в водоворот событий и разделяли идеалы революции. Как и вся еврейская интеллигенция столичного города, родители в этой семье, и Ольга Вульфовна, и ее муж, Илья Наумович, были демократами – если не по своим политическим взглядам, то по своим чувствам. Поэтому не из страха перед новым режимом они отдали большую часть своего имущества большевикам, а потому что они, в самом деле, верили в равенство всех людей. У них был избыток имущества, и они считали правильным поделиться им с другими людьми и не видели в этом ничего особенного.

И до революции Ольга Вульфовна активно занималась благотворительностью, и муж всегда ее в этом поддерживал.

Фирочка помнила сцены из далекого детства, когда мамины подруги приходили к ним в дом, устраивали долгие заседания за столом в их гостиной и распределяли адреса людей, нуждающихся в материальной помощи. При этом они поедали пироги свежей домашней выпечки, макая их в сладкий кагор, который тогда считался целебным вином. «Так они могли съесть и выпить много», – рассказывала Фирочка своим детям со смехом много лет спустя. В наблюдательности ей было не отказать.

Но действия этих дам были весьма серьезными. Мама Фирочки собирала одежду, деньги, еду, организовывала посещения больных и похороны бедных. За ее столом всегда питалось несколько неимущих еврейских детей, приехавших учиться из провинции в столицу. Они содержали сиротские дома. Поэтому родители Фирочки благословляли приход революции, как приход истинно справедливой власти. А Ольга Вульфовна даже посчитала, что отдала «товарищам» мало – по собственной инициативе она сходила на вещевой склад и отнесла туда свою шубу.

К счастью для семейства Фирочки, они отдали, не споря, свое имущество большевикам. Через некоторое время они поняли, насколько правильно они повели себя – послышались крики и звуки стрельбы. Их соседи из ближней усадьбы отказались отдавать большевикам свое добро, и их расстреляли на месте «именем революции». Это было первое потрясение, которое вызвала революция. Родители Фирочки еще не знали, что в первую же ночь после революции Ленин подписал около шестидесяти декретов, которые превратили владельцев собственности в неимущих. Их имущество было конфисковано в пользу государства, а сами они были объявлены вне закона и не могли обеспечивать свои семьи. В одно мгновение их общественный статус упал до нуля. Чтобы сделать их положение необратимым, Ленин послал приказ народному комиссару по судебным делам уничтожить все нотариальные документы на частное владение землями, заводами и другой частной собственностью.

По словам великого русского философа В. Розанова, Социалистическая революция была для России как «черный огонь». В этом «черном огне» сгорели все иллюзии дедушки и бабушки Наташи, и ее родителей Фирочки и Сани, и даже самого дяди Соломона. Все они очень скоро прозрели, но объединиться семье уже никогда не удалось.

Как и во многих других многодетных семьях, их дети оказались по разные стороны баррикад. Вместе со старшим сыном родители верили в справедливость революции. Но ни он, двадцатилетний юноша, выросший на идеалах демократии, ни они, образованные либералы, не подозревали, каким окажется истинное лицо революции. Это знакомство произошло в годы взросления их второго сына, Левушки, которому в это время исполнилось 15 лет. Не удивительно, что, увидев первые шаги новой власти, он был настроен по отношению к ней враждебно.

В 1917 году Фирочкиному папе было 48 лет. Только вчера он был сильным и обеспеченным человеком, и в мгновение ока он превратился в неимущего безработного, лишенного даже жилья. В глазах властей он стал «подозрительным элементом», как и все, кто не принадлежал к пролетариату или бедному крестьянству. Но у него оставалась еще квартира в центре Петербурга (теперь уже Петрограда), и туда он направился с женой и оставшимися детьми.

Поезда были набиты битком, потому что многие чувствовали себя потерянными в новой действительности и хлынули в большие города. Условия в поезде были невыносимыми. Десятки людей ютились в каждом купе, там царили грязь и заразные болезни. Девятилетний Арончик заразился сыпным тифом и, когда они приехали домой, у него уже был сильный озноб и головная боль.

Они не узнали Петроград. Город был затемнен, повсюду царил беспорядок. Около парадной двери их дома не было привычного швейцара. Дверь их квартиры была заперта на новый замок, на стене висели разномастные звонки, пришлось звонить наугад. Им открыли новые жильцы, совершенно чужие люди. Оказалось, что, согласно приказу новой власти, их «уплотнили», и в квартиру поселили новых людей, оставив им только маленькую комнату. В «их» комнате было холодно и не было электричества. Повсюду были следы мародерства. Оставили только дорогой концертный рояль, производства фирмы «Беккер», известной Баварской фирмы – очевидно новые соседи не нашли ему применения. Спасибо, что не пустили на растопку. Украли и запас свечей. На кухне тоже все было разграблено, включая кухонные принадлежности семьи. Но времени на суд и следствие у них не было, надо было лечить больного ребенка.

Наутро у Арончика была высокая температура, он покрылся сыпью, все время бредил и не реагировал на голоса родных. Обеспечить его настоящей медицинской помощью не успели, и через несколько дней он умер. Маленькая могила Арончика была первой семейной могилой на еврейском Преображенском кладбище в Петрограде. Мальчик был и первой жертвой семьи в горниле революции. Фирочка вспоминала братика до конца жизни. Она рассказывала Наташе о том, как они были близки. Не только о том, что он был другом ее детских игр, ее большим другом, хотя и об этом, конечно, тоже, но и о том, что после смерти Арончика она страдала от одиночества.

Смерть брата, с которым ее разделяли всего три года, была первой смертью близкого человека в ее жизни. К тому же у нее было мистическое чувство, что он взял на себя ее судьбу. Дело было в том, что когда Фирочка родилась, родители поменяли их свидетельства о рождении, чтобы отсрочить его службу в царской армии на несколько лет. Однако Арончик не дожил даже до 10 лет, и не спасли его ни новый возраст, ни второе имя, которое успел дать ему раввин во время болезни. После его смерти, Фирочке вернули ее настоящую дату рождения.

У семьи не было возможности соблюсти семидневный траур по Арончику не только из-за откровенного антисемитизма их соседей, но и прежде всего потому, что родители должны были думать о том, чем накормить голодных детей, ведь у них не было даже хлеба. Это был период «военного коммунизма», адское изобретение Ленина. Оно состояло в изъятии хлеба у крестьян в количествах, необходимых для города, и раздаче его рабочим на заводах и других предприятиях. Это был безденежный обмен на сельскохозяйственную технику. Как «подозрительные элементы», родные Наташи не имели права на получение продовольственных карточек, поэтому не получали от государства никакой поддержки.

Фирочкиной маме пришлось ездить в ближние пригороды Петрограда, а потом и в более отдаленные, чтобы спасти от голода уцелевших членов семьи. Для этого ей приходилось идти на неприсущую ей практичность. Поскольку она все же умудрилась скрыть от «товарищей» некоторые драгоценности, сейчас она постепенно обменивала их на муку, крупы и хлеб. Выяснилось, что и ее муж способен на здоровую инициативу не только в условиях свободного рынка, но и «военного коммунизма». Он совершенно не боялся физической работы, раздобыл «буржуйку» – маленькую металлическую печурку, столь необходимую в их разграбленном жилище. Она быстро согревала маленькую комнату, помогала вскипятить чайник и даже сварить суп, потому что заниматься этим в кухне было иногда весьма неприятно и даже опасно – соседи могли подбросить в кастрюлю какую-нибудь отраву.

Революция была анти-буржуазной, и название «буржуйка» привилось. Такими же печурками обогревались и в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны, хотя класс буржуев давно был искоренен, но само слово осталось. Была «буржуйка» и у родных Наташи. Когда после войны родилась сама Наташа, она обнаружила в чулане маленькую металлическую печечку. Фирочка объяснила дочке, что у нее не хватило духу выбросить ее. Слово «буржуйка» рассмешило девочку. Но она поняла, что печечка участвовала в спасении ее семьи во время блокады Ленинграда.

И тогда, зимой 1921/22 гг. тоже было особенно холодно. Ту зиму Фирочка уже помнила хорошо, приближался ее очередной день рождения, а родителям было нечем растопить буржуйку и побаловать дочку хоть каким-нибудь лакомством. Они с трудом могли обогреть свою маленькую комнату. Неожиданно «люди из бывших» были приглашены на разгрузку вагонов на железнодорожный вокзал, куда прибыли поезда с бревнами. Ослабленные голодом, в некогда нарядной, а теперь изрядно поблекшей и поношенной одежде, родители Фирочки пришли на вокзал, чтобы заработать на топливо для дома. Вместе с другими «бывшими» они с трудом разгружали вагон, а рядом стоял наблюдающий и следил, как они носят тяжелые бревна своими неумелыми руками в заштопанных перчатках.

Возможно, тогда Фирочкина мама вспомнила о меховой шубе, которую она отнесла «товарищам» на вещевой склад для бедных по собственной инициативе? Возможно, и в голове ее мужа мелькнула мысль, что совсем недавно он был процветающим лесоторговцем, в его доме было тепло и светло, у пианино сидела красивая женщина, играла вальсы и мазурки Шопена, а их дети танцевали. А после этого он сам играл на скрипке, и все затихали, слушали только скрипку и забывали свою ликующую радость. А что теперь? Он посмотрел на жену и ужаснулся ее бледности, тонким морщинкам на ее лице, все еще красивом. Что сотворила жизнь с той девочкой? Неожиданно она потеряла сознание и упала на снег. Он бережно помог ей прийти в себя и подняться. В конце концов, они сумели привезти на саночках домой несколько бревен для обогрева своего маленького жилища.

Дома жена сказала ему, что перед обмороком почувствовала сильную слабость и головокружение и объяснила это постоянным голодом. Но на следующий день она все же сходила к женскому врачу и от него узнала, что после долгого перерыва она снова в положении. Родители Фирочки были оптимистами. Они обрадовались нежданной беременности. Их любовь выстояла и в богатстве, и в бедности, и при царском режиме, и при режиме большевиков. И спустя положенный срок, в самом конце мая, у них родилась младшая дочь, Катюша.

Девочка была слабенькая, тихая, и ей требовалось непрерывное внимание. Старшие дети уже покинули родительский дом. Соломон жил на Урале с женой Розой, и у них родилась дочь Людмила, Люся, или Буся, как она себя называла. Рита вышла замуж за Павла, и у них тоже родилась дочь – Лиля, так что и она жила своей жизнью. Двадцатилетний бунтарь Левушка уехал в Москву искать приключений и там работал на заводе. С родителями остались только одиннадцатилетняя Фирочка и новорожденная Катюша. Катюша была таким слабым младенцем, что вся душа Фирочки отозвалась на ее безмолвную мольбу о помощи. Так вошла в жизнь Фирочки ее младшая сестра Катюша, ее душевная подруга на всю свою короткую жизнь. Так родители Фирочки, которые уже были молодыми дедушкой и бабушкой двух внучек, стали родителями новорожденной дочки. Если бы власти в этот самый момент не сообразили пригласить специалистов «из бывших» на настоящую работу, не выжить бы им всем четверым ни за что.

Но рождение Катюши ознаменовало начало счастливого периода в их жизни – «военный коммунизм» сменился «новой экономической политикой», нэпом. Правительство было вынуждено пригласить специалистов «из бывших» – как раз таких, как Фирочкин папа, уже не на разгрузку вагонов, а на развитие промышленности, развитие свободного рынка. Ведь новая власть еще не успела воспитать людей подобной квалификации, хотя остро нуждалась в их знаниях. Так или иначе, но года на два жизнь улыбнулась этому семейству, и его глава начал трудиться на благо страны.

Однако относительно обеспеченное существование семьи быстро закончилось. Не прошло и двух лет, как начались судебные процессы против «бывших», папу Фирочки и Катюши уволили с хорошей работы. На этот раз окончательно.

* * *

Фирочка мало помнила о периоде материального благополучия семьи и рано познакомилась с бедностью. Она видела усилия родителей дать детям образование «как прежде». Несмотря на материальные трудности, родителям и в голову не приходило продать рояль или скрипку. При своих скромных средствах они пытались развивать способности детей. Фирочка была очень талантливой девочкой: она хорошо рисовала, пела, играла на рояле, легко осваивала языки, писала стихи. Ее мама, Ольга Вульфовна, была основным источником ее разностороннего образования. Она всегда была рядом с дочерью и заботилась о ее духовном развитии точно так же, как в недалеком прошлом заботилась о своих старших детях – Соломоне, Леве, Риточке и Арончике.

Когда Фирочка подросла, родители вместе выбирали самую хорошую еврейскую гимназию в Петербурге для своей дочери. Эта гимназия просуществовала до тех пор, пока не запретили все еврейские гимназии в стране. Там она изучала точные науки с такими же рвением и легкостью, как и гуманитарные. Но ни в коем случае она не была «синим чулком». Она была здоровой девочкой, энергичной и к тому же еще и хохотушкой. Когда ей было 14 лет, один из учителей гимназии посвятил ей стихотворение, возможно чуточку приторное, но написанное от чистого сердца:

«Глядя на вас, я по цветам тоскую,/ Мне нужно роз, нетронутых никем,/ И пышных астр, зовущих к поцелую, / И нежных хризантем./ И тем венком задумчиво украшу/ Ваш белый лоб и карие глаза,/ Чтоб не коснулись головки вашей./ Ни буря, ни гроза». /

Позднее, в беседах с Наташей, Фирочка слегка смущенно смеялась, но всегда любила цитировать это стихотворение… С точки зрения дочери, романтичный учитель верно описал лицо своей ученицы, в особенности контраст между высоким белым лбом и карими глазами. Однако сама она никогда не считала себя красивой, а если ей делали комплименты, она со смехом цитировала свою любимую Раневскую: «Я никогда не была красива, но я всегда была чертовски мила».

* * *

Случайные заработки, забота о родных – все это влияло здоровье их отца. Фирочка рассказывала, как они ставили для своего папы тазы с теплой водой, делали ему ножные ванны и тем самым помогали ему справиться с частыми приступами «грудной жабы» (стенокардии). В 1932 году он умер от продолжительной болезни сердца в возрасте всего лишь шестидесяти трех лет. Отец оставил семью в состоянии нищеты, и не по своей вине. Он был похоронен рядом с Арончиком в бедной половине еврейского кладбища.

Наташин дедушка родился в образованной и успешной семье, а умер практически неимущим. Он на себе испытал расцвет столичной еврейской культуры и ее закат. К счастью для него, ему не дано было увидеть ее полного уничтожения.

* * *

Поэтому, когда Катюша вышла из возраста младенчества и начала запоминать события, ничего, кроме страха перед властью или ужасов бедности, ей не припоминалось. У нее не было ни малейшего представления о прошлом семьи, и рассказы угасающей матери были для нее полным откровением. Но и старшая Катюшина сестра, Фирочка, мало помнила о былом благополучии, поэтому обе они жадно слушали рассказы матери, которая все чаще останавливалась, кашляла, пила воду и задыхалась.

* * *

В один пасмурный весенний день закончились рассказы матери, которая держалась до самого конца без жалоб. Сестры осиротели. Они надеялись сохранить мать в живых до лета, а там чудодейственная природа могла помочь им в их усилиях. Но и так их героизма хватило до поздней весны. Ведь стариков в городе, по страшной статистике Гранина и Адамовича, к этому времени уже не осталось. А их мама умерла 18 апреля 1942 года. Тысячи людей умирали от голода и болезней в ту пору в Ленинграде. В большинстве своем их хоронили в братской могиле безо всякой записи, потому что у их обессиленных от голода родных не было сил похоронить своих любимых.

Когда умерла мать, Фирочка собрала все свои силы, чтобы оказать ей последние почести. Вот что написала сама Фирочка для своей внучки несколько десятилетий спустя об этом дне: «Изнуренная голодом, холодом и обстрелами женщина ходила по Гатчинской улице и останавливала каждого мужчину, обращаясь с просьбой: «Помогите сколотить гроб» – это последнее желание моей матери, которая хотела быть похороненной рядом с отцом, но не надеялась, что в блокадное время это будет возможно. Никто из тех, к которым я обращалась, не высмеял, не выругал меня, и только отвечали: «нет сил», «не можем». А я все обращалась и просила. Неужели это была я? И все же нашелся один человек, который согласился за хлебные карточки это сделать».

Но это было не единственное, чего она добилась тогда. Сестры установили гроб на все те же незаменимые саночки, Катюша осталась дома с Илюшей, а Фирочка повезла мать в последний путь на еврейское кладбище на проспект Александровской Фермы – расстояние, которое сейчас при современных видах транспорта, включая метро, занимает минимум часа полтора времени. Она знала, что за несколько дней до этого, 15 апреля, после четырехмесячного перерыва, первый трамвай прошел по Большому проспекту. Но было запрещено заносить в трамвай покойника. «К счастью» для Фирочки, весна в 1942 году наступила позднее обычного. Та первая блокадная зима была по-особому холодной и длинной. Даже в марте мороз достигал 20 градусов. И в апреле все еще лежал снег, и это «помогло» ей тащить саночки на кладбище.

Сколько времени она шла? Этого не знает никто. Известно лишь, что в тот день она была голодна больше обычного, потому что она отдала свою и Катюшину пайку хлеба могильщику за то, чтобы он похоронил их маму рядом с могилой отца, который умер за десять лет до этого.

Благодаря дочерям, их родители соединились вновь, на этот раз навечно. Свидетельство о смерти матери и свидетельство о ее захоронении Фирочка хранила среди самых важных документов. При жизни Фирочки Наташа никогда не видела их.

Когда Фирочки не стало, Наташа нашла их в маленькой сумочке в укромном месте в ее шкафу. Лишь немногие в Ленинграде получили подобные документы в Ленинграде 1942 года. Видимо, способность преодолевать трудности и слабости характера Фирочка научилась во время блокады Ленинграда.

* * *

Но и за многие годы до войны, когда Фирочка только подрастала, она, по образцу своих родителей, всегда готова была помочь людям или, как говорится, «взвалить ношу на себя». Когда их папа умер, их маме, Ольге Вульфовне, было 53 года. Все годы своего замужества она, по современным понятиям, была домохозяйкой. Она рожала, растила и воспитывала детей и была преданной женой своему мужу. До революции в доме были кухарка, горничная и гувернантка, но первоначальным образованием детей всегда занималась она сама. Она была образованной женщиной, знала языки и музыку, но у нее не было ходкой, легко применимой в условиях террора профессии, которая дала бы ей возможность начать жизнь сначала после смерти мужа. Она была женой человека «из бывших», и это создавало ей дурную репутацию.

У нее на руках была 10-летняя дочка Катюша, девочка талантливая, как и все ее дети, но слабенькая, потому что родилась она в период голода, и периоды эти постоянно возвращались, и потому состояние девочки не улучшалось. Максимум, что могла предпринять мать, в дополнение к исполнению домашних обязанностей и уходу за младшей дочерью, это давать частные уроки музыки и иностранных языков детям относительно богатых людей. Только где их было взять в то время? Да и признанных дипломов у нее не было. Ведь в университет она так и не успела поступить. Поэтому она получала гроши.

Оценив сложное материальное положение их уменьшившейся семьи, Фирочка приняла решение содержать маму и сестру. Фактически она уже работала несколько лет. Она начала свой трудовой путь, когда еще училась в старших классах гимназии. В четырнадцатилетнем возрасте она сама пришла в отдел народного образования и попросила, чтобы ее направили на работу среди взрослого населения. И не побоялась работать в тюрьме и обучать заключенных скорняков чтению и письму – тогда это называлось ликвидацией безграмотности, или ликбезом. Но это была добровольческая работа, и она почти не получала за это денег, возможно лишь символическое вознаграждение. Однако Фирочка работала там с большим рвением и удовольствием и впоследствии рассказывала дочери немало интересных эпизодов о своей работе в скорняжной мастерской при тюрьме, о своем первом опыте на трудовом поприще.

В 1927 году Фирочка окончила школу и поступила в химический техникум, в котором училась три года. После этого она поступила на работу в институт Охраны Труда, чтобы «заработать» стаж для поступления в Университет. Тяжело было поступить в университет девушке из семьи «эксплуататоров», несмотря на все ее отличные оценки. Абсолютное предпочтение отдавалось выходцам из рабочих и бедных крестьянских семей. Человеку из трудовых слоев населения легче было получить высшее образование. Но Фирочка начала работать всерьез не только ради того, чтобы накопить стаж – она хотела помогать часто болеющему отцу.

Когда отец умер, ее зарплата стала принципиально важна для семьи, она стала практически единственным источником их дохода. Братья, давно покинувшие дом, приехали на похороны отца. Соломончик, как старший сын, прочитал на могиле кадиш (поминальную молитву), отсидел с матерью и сестрами семь дней траура и уехал обратно на Урал к жене и дочери. Второй брат, Левушка, приехал из Москвы. Из юноши-бунтаря он превратился в мужчину-бунтаря. За несколько лет до этого он начал работать в Москве на заводе и одновременно учиться в институте.

Одаренный юноша, он не только отлично учился, но и быстро освоил рабочую профессию и начал выполнять по несколько сменных норм. Заводское начальство хотело наградить его, повысить его зарплату. Но неожиданно оно изменило свое решение, увеличило сменную норму для всех и понизило зарплату тем рабочим, которые не могли выполнить прежнюю норму. На следующем комсомольском собрании Левушка попросил слова и рассказал товарищам о несправедливом решении начальства. Президиум собрания попытался заставить его замолчать, но бесстрашный Наташин дядя, разбушевавшись, бросил свой стул в сторону сцены. Хорошо, что он промахнулся. Но с точки зрения начальства то, что он совершил, было верхом дерзости, а возможно, даже политическим вредительством, поэтому он оказался в ссылке. Произошло это буквально вслед за смертью отца, поэтому рассчитывать на помощь сыновей Ольга Вульфовна не могла.

Риточка была полностью погружена в свою семейную жизнь. Теперь она уже была счастливой матерью троих детей: к ее старшей дочери Лиле прибавились сыновья-близнецы Валентин (Вульф) и Наум (Нахум, Нема), так что средств на помощь матери и сестрам у нее, по-видимому, тоже не было. Так Фирочка стала единственным кормильцем маленькой семьи. Она делала это с радостью, из внутренней потребности, потому что по своему характеру всегда любила помогать кому-нибудь, и делиться с ним всем, что у нее было.

Когда Фирочка набрала двухгодичный рабочий стаж в институте Охраны Труда, ей было трудно решить, какую профессию выбрать, ведь она была одарена в разных областях. И тогда одновременно она поступила на три факультета: медицинский, химический и литературный. «Я хотела проверить, что мне нравится больше всего, потому что все меня интересовало», – рассказывала она дочери. – «Но из медицины я сбежала, потому что испугалась практики в «анатомичке» – операций на трупах. Пришлось бросить и мою любимую литературу из-за строжайшей цензуры. Ведь что можно было тогда писать? Только восхвалять режим. Поэтому я выбрала физическую химию и полюбила ее на всю жизнь». Однако из-за трудного материального положения семьи она вынуждена была учиться на вечернем отделении химического факультета, а в дневное время продолжать работать. Потому и не удалось ей посвятить весь свой талант и все свое время одной только учебе. Как и ее дочери, много лет спустя, только совсем по другой причине.

Если проследить годы работы Фирочки в институте Охраны Труда, то можно заметить ее довольно быстрое продвижение по «карьерной лестнице», если это выражение применимо к статусу студентки. Она начала работать там сразу после окончания Химического техникума в 1930 году в должности техника-химика. Спустя два года, после поступления в Технологический институт, ее повысили до должности старшего лаборанта. За отличную работу и творческое участие в научных опытах ее неоднократно премировали бонами на покупку учебной литературы и значительными денежными премиями, и однажды даже дополнительным двухнедельным отпуском. А в феврале 1937 года студентка-вечерница была переведена на должность младшего научного сотрудника! В рекомендации, представленной Ученому Совету, ее руководитель писал среди прочего: «Поскольку все ее изобретения осуществлены в промышленных условиях на высоком научном уровне, кафедра присуждает товарищу Эсфири Ильиничне должность младшего научного сотрудника, несмотря на факт, что у нее пока нет полного высшего образования».

Продвижение Фирочки по работе не было формальным, оно отражало ее реальные достижения в науке. Уже в первые годы работы у нее было несколько патентов. Она разработала новые методы обнаружения поглощения металлов организмом человека. Удалось ей обнаружить и способы определения ядовитости газов в воздухе, и уровень содержания ядов в растениях. Начальство Института Охраны Труда не оставило эти достижения незамеченными и порекомендовало свою молодую сотрудницу проводить практикумы по промышленной химии для врачей факультета повышения квалификации. С момента назначения Фирочки на должность научного сотрудника она проводила самостоятельную научную работу и опубликовала семнадцать статей еще в студенческие годы. Ее исследования, как и многих других ученых ее поколения, были прерваны войной. И только весной 1945 года значительно повзрослевшая после блокадных испытаний женщина смогла завершить высшее образование и стать, наконец, дипломированным специалистом.

Зарплаты Фирочки с трудом хватало на нужды маленькой семьи, поэтому скромность Фирочки в одежде граничила с бедностью, а питалась она в течение дня самой дешевой колбасой «собачья радость» с хлебом. Об этом она рассказывала своим детям с юмором и сама первая смеялась. «Они-то с Катюшей думали, что днем на работе, и после работы в институте я питаюсь «разносолами». А я приходила домой поздно вечером голодная как волк, ела все, что мамочка давала, и ложилась спать. Молодость меня выручала. Я была тогда здоровая как камушек».

Возможно, Фирочке было нелегко отказаться от нового платья или от вкусной еды, но Наташа никогда не подозревала о подобных желаниях своей мамы. В ее глазах, мать была человеком скромным, особенно в ее материальных запросах, и такой она и осталась до конца своей жизни. Точно так же она воспитывала дочь: «Молодость украшает тебя, а не одежда. Картина украшает раму, а не рама картину».

Но были для Фирочки такие значительные вещи в жизни, от которых даже она никак не могла отказаться – это от еженедельного похода в театр оперы и балета имени Кирова (или в Маринку, как было принято запросто называть этот великолепный театр). Она покупала туда самый дешевый билет, на самый высокий балкон – в «раек», и наслаждалась музыкой, голосами, или балетом. Ну и понятно, что она позволяла себе покупать самые лучшие и дорогие учебники по химии. Но это было уже максимумом того «шика», который она могла себе позволить. Основным приоритетом в шкале ее ценностей были здоровье и потребности ее мамы. Ну и, конечно, ее младшей болезненной сестры Катюши.

Катюшина физическая слабость не мешала ей быть отличницей в школе. Она изучала языки и музыку под руководством своей мамы, и обе получали от этого огромное удовольствие. У девочки было явное дарование в области искусства. Катюша хорошо пела, у нее было высокое чистое сопрано, очень приятное для слуха. Старый рояль, переживший все испытания, выпавшие на долю этой некогда большой и неразлучной семьи, сейчас служил источником радости для них троих. Все в Катюше было мило: и миниатюрная фигурка, и грациозные движения, и доброжелательный, и в то же время задорный характер, и ее чувство юмора. Она не была особенно красива, но у нее были огромные карие «семейные» глаза и чудесные пышные волнистые волосы, как у ее мамы. Только одно тревожило мать и сестру: Катюша была очень худенькой и бледной, и взгляд у нее был серьезный не по возрасту. Поэтому мать и сестра всегда старались порадовать ее и развеселить девочку.

Однажды Фирочку вместе с большой группой молодых специалистов отправили в командировку от института Охраны Труда. Цель командировки была проверить уровень воздействия химических веществ на здоровье рабочих на Волжских предприятиях, от Волгограда до Астрахани. В памяти Фирочки сохранились два эпизода из этой поездки. Первый – все время поездки она страдала от сильного голода, потому что ее коллеги питались только хлебом с копченым салом, которое взяли из дома – ведь все они были бедны, как и она. А в это время Фирочка, с детства привыкшая к соблюдению кашрута, ела один хлеб. Товарищи уговаривали ее: «Фирочка, ну съешь хоть немного! Ты же умрешь от голода». Но она была тверда и не соблазнялась.

Второй эпизод той поездки был связан с матерью и Катюшей. Почти на все деньги, какие у нее были с собой, Фирочка купила персики, чтобы удивить и порадовать маму и сестру. Персики были редким и дорогим фруктом в Ленинграде. Даже когда росли дети самой Фирочки, Илюша и Наташа, в 50-е и 60-е годы, продавцы с Кавказа привозили персики и продавали их на рынках по высоким ценам. Хорошо, если детям удавалось попробовать персики раз в сезон. Но тогда, в 30-е годы, персики были поистине экзотикой. Всю дорогу домой в поезде Фирочка проверяла чудесные плоды, переворачивала их с одного бочка на другой, чтобы они не подгнили. И что за радость была, когда она благополучно привезла их домой! Катюша так радовалась, что ее щечки слегка зарумянились, глаза были полны благодарности. Их мама даже чуточку всплакнула от избытка волнения: «Фирочка, ты сделала это только для нас и совсем не думала о себе. Посмотри, как ты похудела! Наверное, все деньги потратила на персики. Добрая ты душа!»

Добрая душа, хорошая дочь, хорошая сестра, а потом хорошая жена и хорошая мама – в этом и была ее суть.

* * *

После смерти матери в апреле 1942 года, сестры собирались отправиться в эвакуацию к Риточке в Сибирь. Но тут весна вступила в свои права полным ходом, и «дорога жизни» прекратила свою работу, потому что на спасительном Ладожском озере начался ледоход. Поэтому им пришлось остаться в осажденном городе до следующей зимы. Это было убийственно и для них, и прежде всего для ребенка. Илюше в том же апреле 1942 года, за несколько дней до смерти бабушки Ольги, исполнилось два года. Он был совершенно истощен. Несмотря на все усилия взрослых, Илюша чах день ото дня – и от голода, и от отсутствия света, и от отсутствия движения. Из-за постоянной опасности обстрелов у них не было возможности пойти с ребенком погулять и дать ему подвигаться за пределами тесной комнаты. Бутылочка молока, которую Фирочка с трудом выпросила для него на молочной кухне и получала ежедневно, спасла его от неминуемой смерти. Там, на кухне, она видела не раз страшные картины: женщина пила молоко из бутылочки, а рядом в коляске плакал младенец. Такое тоже случалось во времена голода.

Но Фирочка и Катюша ограничивали себя во всем, чтобы сохранить жизнь ребенка. Фирочка ела так мало, что приходя домой, теряла сознание от голода и падала замертво. Крошечный кусочек хлеба, который мать пока была жива, а после смерти матери, Катюша, проталкивали ей в рот, возвращал ей жизнь не один раз.

В умирающем городе сестры учили ребенка правилам гигиены. Они с гордостью цитировали его утренние высказывания: «Мыться, бриться, причесываться», – он говорил это по-детски, не произнося все звуки. Потом он робко добавлял: «И к столу, к столу» и еще: «Пожалуйста». Понятно, что ему давался самый лучший кусочек, который только был в доме, даже самый маленький. И все же состояние его ухудшалось. Несмотря на это, взрослые учили Илюшу декламировать стихи и слушать классическую музыку (они сохранили патефон и пластинки и в период блокады). Это была семейная традиция, которую передали им родители, и сейчас истощенные обессиленные сестры пытались передать эту традицию косоглазому крошечному мальчику, который уже не мог стоять на ножках.

Катюша вела дневничок. На самом деле, это не дневник и не тетрадь. Сохранились лишь отдельные листки, бумага пожелтела, края ее обтрепались.

Март 1942. Илюшеньке скоро два года. 5 февраля сказал: «Тетя Катюша, поди сюда». Говорит фразами: «Илюша холосый мальчик», «Пононой ночи», «Мамуля, дай кадас (карандаш) писать письмо», «Надо дать бабуле валелянку». Восхитительный мальчик. Он говорит: «Надо мыться, бриться, причесываться». Он зовет меня: «Катя, Катечка, Катюшечка. «Какая пеканая (прекрасная) музыка. Пости, миляя!» Питание пониженное. Чудный, спокойный ребенок. Очень ослабел. В основном сидит или лежит». Дальше не разобрать.

Через месяц после смерти матери, в той же тетради появляется запись Фирочки: «Илюшеньке исполнились два годика и месяц. Он давно уже говорит целыми фразами. Например, на днях сказал: «Зеленая тизеля (тяжелая) масина стиит коло дома», «не понимаю, де нася тетя Катюся», «какое событя» (событие)…. и многое другое. Но походка у него неустойчивая и ножки ослабели. При этом он веселенький и бодрый».

10.06.42. Илюшенька совсем не ходит. Цинга. Даю ему аскорбиновую кислоту.

12.06.42. Он говорит: «Не бойся, мамуля, это машина шумит – не обстрел. Я с тобой». И хохочет. «Ребята, пойдемте-ка гулять». Стихи: «Здравствуй, май дорогой, ждем тебя давно, золотые пчелы к нам летят в окно» (кажется, так, но разобрать написанное трудно – Фирочка писала карандашом, бумага выцвела, края листа оборваны). Просили повторить, но он говорит: «Илюшка прямо шалун (пама силун) – «фатит, устала».

20.06.42. Илюша задумчиво говорит: «на люлице дождик. Гулять незя. Илюша будет дома». И все это протяжно, задумчиво. А стихи он декламирует полные радости. Совершенно не связаные с войной.

Маленький ребенок, который хочет есть, просит еду у взрослых или плачет. Но Илюша не просил ни о чем. Он сидел в своей кроватке, тихий и сосредоточенный и терпеливо ждал, когда ему дадут поесть. Когда Фирочка выносила его на улицу, чтобы он увидел солнечный свет, он не видел там ни кошек, ни собак, ни птичек, потому что уже в декабре 1941 года съели всех животных, и в городе царили либо мрачная тишина, либо шум взрывов. У ребенка не было никакого представления ни о лае собак, ни о мяуканье кошек, ни о пении птиц. Образ большого слона, однако, все еще витал в его воображении. Благодаря рассказам взрослых, он стал большим теоретиком, но жизнь его была бедна впечатлениями. Но и в этих условиях он любил прогулки и плакал, когда шел дождь. Ну а взрослые радовались, когда погода была неподходящей для проведения воздушных обстрелов. Несмотря на все усилия взрослых, ребенок продолжал худеть и хиреть.

Спас его профессор Тур, детский врач, специалист по детским болезным. Летом 1942 года он продолжал принимать больных, но только дома, потому что у него самого уже не было сил ходить в больницу. «Перед визитом к профессору мы с Катюшей долго размышляли и, наконец, решились – делать нечего, ребенка надо спасать, продадим-ка мы папочкину скрипку, последнюю ценность и память о наших родителях, которая осталась в доме. Хорошо, что пришел Санечка, принес деньги с завода – зарплату и помощь друзей, и нам удалось сохранить свою реликвию в семье».

Профессор жил на Большом проспекте Петроградской стороны. Он внимательно осмотрел Илюшины ножки и выписал рецепт на аскорбиновую кислоту, которую тогда было не достать ни в одной аптеке. «Ты ведь знаешь, доченька, что я человек старой закалки, я привыкла оплачивать труд. Я положила ему на стол конверт с деньгами, поблагодарила его от всей души и вышла на лестницу с ребенком на руках. Мы были уже на первом этаже, когда он догнал нас, буквально втиснул мне в руку свой гонорар обратно, так как я ни за что не соглашалась его брать, и сказал: «Мы сейчас смотрим смерти в глаза – возьмите деньги. Достаньте лучше аскорбиновую кислоту, она спасет вашего ребенка». Я стояла и молча смотрела на него, понимала, что денег он не возьмет. Слезы сами катились у меня из глаз. Он был очень истощен. Он начал медленно-медленно подниматься по лестнице, часто останавливался, чтобы отдышаться. Он был светилом науки и благородной личностью. А голодал так же, как мы».

И действительно, из Петроградского Райкома Партии его рецепт направили в больницу Филатова, мне выдали чудодейственную тогда аскорбиновую кислоту, и ребенок начал поправляться».

Но что сохранило жизнь самой Фирочки? Ведь все, что было у нее, она отдавала сыну и младшей сестре, а до этого еще и матери.

Ей помогали сила воли, самодисциплина и строгий режим дня. Это выражалось в раннем вставании по утрам, умывании ледяной водой, растапливании печки, стоянии в очереди за хлебом. И так – каждый день в течение долгих часов, несколько походов с ведерком на Неву за водой, ежедневная необходимость принести ребенку бутылочку из молочной кухни, дежурство на крыше несколько ночей в неделю… И главное – не сломаться, не ослабеть. Те, кто позволяли себе расслабиться, очень быстро умирали. И каждый день обстрелы, налеты, и болезнь сердца все сильнее и сильнее давала о себе знать. Много раз она была близка к смерти. Она преодолела все. И человек, который жил в ней, победил.

После смерти матери ей осталось сделать последнее усилие – эвакуировать из Ленинграда ребенка и младшую сестру. Ее муж должен был оставаться в осажденном городе на заводе и выполнять свою трудную работу по обеспечению фронта до конца войны, до победы. В одну из ночей зимы 1942-43 годов сестры посадили ребенка на все те же саночки и отправились к Финляндскому вокзалу, чтобы сесть в поезд, довозящий блокадников до «Дороги Жизни» – до Ладожского озера.

Сегодня проспект, ведущий к Ладожскому озеру, покрыт асфальтом. Вместо обычных верстовых столбов там стоят столбы с надписью «Дорога Жизни». Рядом с проспектом выросла березовая роща из 900 берез – по числу дней блокады. Во дворе музея «Дорога жизни» стоят транспортные средства: два грузовичка и автобус. Они выглядят маломощными и устарелыми. Но как раз такие машинки и вывезли из осажденного Ленинграда более полумиллиона жителей по заледенелой глади озера. На этой дороге была спасена и семья Наташи.

Вторая глава. Саня

Муж Фирочки Саня остался в Ленинграде до конца войны. Он работал тяжело, без перерывов, на ночь оставался на заводе, спал в своем кабинете, а рабочие – в основном женщины и подростки – спали прямо у станков. Только иногда он мог позволить себе короткий перерыв и приехать на трамвае в опустевший дом, посмотреть, не разрушили ли его обстрелы, заплатить за квартиру и хотя бы немного отдохнуть от военного режима завода. Очень редко он получал письма из Сибири, из отдаленной деревни под городом Омском.

Письма Фирочки были редкими не потому, что она редко писала ему. Она писала несколько раз в неделю. Она любила эпистолярный жанр и не случайно в юности поступала на литературный факультет. Она умела писать замечательные письма, просто не все они доходили до адресата, и многие терялись по дороге. Он знал лишь, что семья его жива, что все три сестры: Риточка, Фирочка и Катюша встретились под Омском и вместе с Лилей работают в колхозе. Илюша снова встал на ножки, хорошо ходит и даже бегает, а Риточкины близнецы ухаживают за ним, когда взрослые находятся на работе.

Письма Фирочки к Сане из эвакуации были полны любви и нежности, которые она не стеснялась выражать в письменной форме: «Нас разделяет расстояние, но тем радостнее и ослепительнее будет наша встреча».

В глазах Сани их с Фирочкой любовь была чудом. Когда они встретились впервые в 1936 году, он был уверен, что эта девушка, такая красивая, деликатная и образованная, не обратит на него никакого внимания. Ведь кем он был? Сыном потомственного кузнеца, который родился в провинции и приехал в большой город, чтобы учиться, работать и строить новую жизнь. А она родилась в Санкт-Петербурге, тогдашней столице Российской Империи, и была «из благородных».

Родители Илюши и Наташи часто говорили, что если Октябрьская Социалистическая революция сделала что-то по-настоящему хорошее, так это то, что она создала благоприятные условия для их встречи и сближения. Она разрушила все сословные границы, а эти двое принадлежали к совершенно разным слоям населения.

Конечно, оба они неверно называли причину своей счастливой встречи. Ведь тогда, в 1917 году, Сане было лишь 8 лет, а Фирочке 6, и эти дети не знали, благодаря какой именно революции они встретятся, спустя почти 20 лет – Февральской Буржуазной или Октябрьской Социалистической. Тем более что детали первой революции хранились от народа в строжайшей тайне. Ведь ни в одном учебнике не упоминалось, что именно буржуазное Временное Правительство отменило ограничения в правах народов России, включая и еврейскую Черту Оседлости, в границах которой родился Саня. А посему Саня и Фирочка единодушно утверждали, что в Декларации народов России, изданной большевиками, месяц спустя после революции, был пункт особенно важный именно для евреев: признание равенства всех народов и религий. Этот пункт позволил молодежи из окраин страны переехать в большие города. Для этих молодых было не особенно важно, благодаря какой именно революции они стали жить свободно, а когда они поняли, что за «свободу» они получили, новый режим укрепился настолько, что стал непобедим.

В момент их встречи в 1936 году Фирочка была уже взрослой девушкой 25 лет и по-прежнему жила с матерью и Катюшей на улице Марата, совсем близко от центра города. Она училась на вечернем отделении Технологического института и работала, как и прежде, в институте Охраны Труда, поэтому у нее не было времени на романтику. Возможно, что эти двое так никогда бы и не встретились, и никакие социальные потрясения не поспособствовали бы их встрече, если бы не Фирочкин старший брат Левушка.

За год до этой легендарной встречи Левушка вернулся из Москвы домой. Он сразу увидел, как трудно живется его младшей сестре, и начал помогать матери и сестрам. По чистой случайности, он устроился на работу на тот же завод, на котором работал и Саня. Они встретились в одном цеху, когда Саня быстро и толково объяснял Левушке специфику его новых обязанностей. Вскоре они подружились и стали проводить свободные вечера вместе. Выяснилось, что Саня не женат, хотя и мечтает о семье. Тогда его старший друг увлекся идеей сватовства, хотя сам уже «обжегся» от одного быстротечного брака с легкомысленной московской красавицей Дорой.

В качестве жениха для Фирочки Саня очень нравился Леве. Он оказался верным другом, хорошим братом – он оплачивал учебу своего младшего брата Ромика в институте, чтобы тому не приходилось так же трудно учиться и работать, как было ему самому в первые годы жизни в Ленинграде. Он был еще и хорошим сыном – он ежемесячно посылал деньги в Белоруссию, помогая родителям содержать младших сестер. Левушка сразу увидел, что эти двое – Фирочка и Саня – подходили друг другу в чем-то самом главном, на них обоих можно было положиться. Испросив разрешения у обеих сторон, Левушка пригласил Саню в гости на улицу Марата.

Саня пришел к ним с двумя букетами цветов – один для Фирочки, другой для Ольги Вульфовны, ее мамы, и с плиткой хорошего шоколада для Катюши. Все его приношения были приняты с искренней благодарностью. Саня внимательно посмотрел на Фирочку. От Левушки он знал, что Фирочка работает и учится, и свободным временем не располагает. Как же пробить эту «броню»? Все в ее внешности располагало к романтике: глаза глубокие, карие, огромные, статное налитое тело. При этом его поразили ее красивая, правильная речь, ее умение вести себя сдержанно и с достоинством. Да, это девушка не для легких встреч. Такую девушку можно полюбить на всю жизнь. И он влюбился в нее без памяти сразу и навсегда.

Очевидно, что и она не осталась к нему равнодушна. «Санечка был очень красив», – рассказывала мама Наташе много лет спустя. У него были замечательные волнистые каштановые волосы. Наташа помнит, как папа каждое утро аккуратно расчесывал их, смачивая расческу под струей воды из-под крана, и укладывал красивыми волнами до самой старости. Особенно красивы были его глаза – большие, голубые, задумчивые, вдохновенные…

Они начали встречаться, нечасто, как диктовал это график Фирочки. Им было хорошо и интересно вместе, несмотря на различия их происхождения и профессий. Дело в том, что Саня приехал в Ленинград из Белорусской провинции совершеннейшим юнцом. Однако годы работы на заводе и учеба в институте сделали его серьезным и целеустремленным человеком. Собирание богатейшей домашней библиотеки и чтение мировой литературы, посещение ленинградских театров и музеев, общение с интересными людьми – тоже сделали свое дело. Поскольку Саня был человеком одаренным, он прошел процесс глубоких внутренних изменений довольно быстро. Красивый, влюбленный, образованный, успешный – Саня был подходящим женихом для Фирочки.

Единственное существенное различие между супругами было обычным, как и в любом другом браке – в их характерах: Саня был человеком прямым, даже немного импульсивным, открытым, а Фирочка была более сдержанной, больше считалась с общественными условностями и лучше владела своими эмоциями.

Он понравился Фирочкиной маме с первого взгляда. Это было важно для Фирочки, потому что она считалась с мнением своей мамы. Саниным родителям тоже пришлась по вкусу образованная и приветливая девушка из Ленинграда. Поэтому не было никаких препятствий для их брака. Они поженились в мае 1939 года и некоторое время спустя поехали проводить медовый месяц на побережье Черного моря в город Гагра.

Хозяйка квартиры согласилась готовить для них еду, и они загорали на побережье, купались в спокойном море и ели фрукты. Саня был замечательным пловцом, а Фирочка была трусихой и плескалась в мелкой водичке недалеко от берега. Это наслаждение продолжалось около двух недель. Потом у Фирочки начались головокружения и обмороки, и в течение нескольких дней она не могла выходить из дома. «Когда я пыталась поднять голову от подушки, то сразу видела Санечку. Он стоял у стола, выдавливал сок из мандаринов и персиков и давал мне пить его из маленькой ложечки, потому что я не могла проглотить ничего твердого», – она вспоминала этот эпизод чуточку смущенно, но всегда с огромным удовольствием.

Когда ее состояние улучшалось, они снова купались или путешествовали по побережью на пароходе в Адлер или Сочи. От поездки в Гагру остались две фотографии на память. На одной из них Фирочка стоит у пальмы, закинув руки вверх и прижав их к дереву. Она мечтательно смотрит вдаль и, чувствуется, что она переполнена счастьем. На второй фотографии Саня и Фирочка сидят на скамейке на берегу моря и смотрят вдаль. Он обнимает ее правой рукой, а она прижимается к нему. Они выглядят молодыми и счастливыми. Но можно угадать в них скрытую силу и готовность к серьезным поступкам. И судьба до конца исчерпает их готовность к испытаниям.

Когда они вернулись из поездки в Гагру и рассказали Фирочкиной маме о посещении известного зоопарка в Сочи, она шутливо поругала Саню: «Женщина в положении должна видеть только прекрасное, а не обезьян. Ребенок может родиться с хвостом!» Однако старший брат Наташи родился в свой срок, в апреле 1940 года, и, конечно, без хвоста. Его назвали Элияху – по-русски Илья, Илюша, в честь покойного дедушки.

Родился сын, а с ним родилась проблема – как сделать ему брит-милу (обрезание) в новых, советских, условиях?

Понятно, что в условиях полного запрета родители Илюши не могли соблюдать еврейские традиции. Единственное, что им удавалось соблюдать, был кашрут, хотя в коммунальной квартире с многочисленными соседями это было нелегко. Но Фирочка и Саня не были покорными гражданами своего государства, они не хотели лишить сына всего из того, что заповедали им предки. В городе, в котором аресты уже стали массовыми, окруженные соседями, готовыми настрочить на них донос, они пригласили моэля (человека, совершающего обрезание), каким-то чудом созвали миньян, и в условиях абсолютной секретности сделали Илюше брит-милу.

Согласно книге М. Бейзера «Евреи в Петербурге» (Иерусалим 1990), по программе второй пятилетки 1932–1936 гг. вместе с «искоренением капитализма из сознания народа» ставилась задача искоренения и религии. К 1 мая 1937 года планировалось закрыть все молельные дома в СССР и уничтожить само понятие Б-га. Это было движение против всех религий. Движение по искоренению непосредственно иудаизма вступило в действие еще в середине 30-х годов. Были расстреляны все служки на еврейском Преображенском кладбище, был закрыт дом омовения покойников, все молельные дома в городе были закрыты, все домашние миньяны были разогнаны (миньян – для еврейской молитвы требуются 10 мужчин). Закрыли и последнюю микву – дом очищения и омовения еврейских религиозных женщин. В 1940 году в Ленинграде проживало 200 тысяч евреев, но в огромном городе нельзя было найти даже одного раввина, чтобы отпраздновать Рош Хашана (Новый Год) в большой хоральной синагоге. Иудаизм был полностью задушен.

Как им удалось в густонаселенной квартире найти отрезок времени, когда в квартире не было соседей? Как удалось Сане получить справку по болезни и не выйти в тот день на работу? Как десяти мужчинам удалось проскользнуть в квартиру в полуподвальном этаже их дома и не привлечь внимания на улице? У Наташи до сих пор нет ответов на эти вопросы. Процедура такая естественная в обычной стране превратилась для родителей Илюши почти в кидуш-хашем (гибель ради веры). Но Россия тех лет уже давно не была обычной страной. В Ленинграде, культурном центре Восточной Европы в середине ХХ века, Фирочка и Саня были словно «евреи в потемках», словно испанские «анусим» (изнасилованные) в Средние века, которые втайне соблюдали обряды предков в закрытом наглухо доме. И подобно им, они рисковали жизнью.

Брит-мила сына была предпоследним актом геройства, который совершила семья Сани и Фирочки, чтобы остаться евреями, хотя бы в потемках. Последний героический акт Фирочка совершила одна уже во время войны, в 1942 году, когда она похоронила мать по еврейскому обряду, хотя и в гробу, что у евреев не было принято. Когда родилась Наташа после войны, летом 1946 года, дом был лишен всяких признаков еврейской принадлежности – на двери не висела мезуза, в доме не было ни меноры, ни письменного или разговорного слова на иврите – ничего, что напоминало бы о национальной принадлежности семьи. Но и у их русских соседей не было икон, не было книги Нового Завета, они не соблюдали православные религиозные праздники. Все превратились в аморфную запуганную массу, лишенную своего характерного национального лица.

Несмотря на внешние бури, два предвоенных года были самыми счастливыми в семейной жизни Сани и Фирочки. Долго-долго они вспоминали их как нечто самое восхитительное из всего, что выпало на их долю. Была любовь, которая становилась крепче с каждым новым днем, родился чудесный здоровый ребенок. У них было материальное благополучие – талантливый Саня хорошо зарабатывал, ведь его назначили ведущим инженером на секретном заводе. По своей широте характера он щедро делился тем, что у него было, с родными из Негорелого и с родными Фирочки. И Фирочка, наконец, смогла оставить работу в институте Охраны труда и посвятить свое время учебе и уходу за Илюшей. Симпатичная старушка Мартьяна Осиповна помогала ей по хозяйству. Молодая пара очень любила проводить время со своим маленьким сыном. Илюша был прехорошеньким ребенком и радовал всех. Сохранились фотографии хохочущего Илюши с кулачком. На них восьмимесячный младенец, полный радости жизни, его карие огромные Фирочкины глаза сияют от счастья. Какая хорошая пора была для Сани, Фирочки и Илюши! И кто бы мог подумать, что одна ночь 22 июня 1941 года навсегда разрушит безмятежность этой молодой семьи?

* * *

Жена и сын были далеко от Сани. Он тосковал без них, и все время думал о них. Он непрерывно думал и о своей семье в Белоруссии. Он ничего не знал о том, что случилось с ними там, в Негорелом, небольшом городке, в котором он родился. Ведь с самого начала Великой Отечественной Войны, с конца июня 1941 года, прервалась всякая связь с родительским домом. Он посылал многочисленные запросы в правительственные учреждения, специально занимающиеся такими вопросами, но не получал ответов. Он знал, конечно, что Белоруссия была захвачена нацистами в первые дни войны, и боялся даже думать о судьбе своих родных. И все же жила в нем безумная надежда – а вдруг они успели бежать в более надежное место? Но он понимал, что это пустая надежда, потому что он хорошо знал своих родителей – упрямых бунтарей, которые ни за что не бросят свое гнездо и не побегут перед лицом опасности.

А Негорелое, и в самом деле, не было спокойным городком. Это был пограничный город между Белоруссией и Польшей. Жители Негорелого работали главным образом на железнодорожном вокзале: переводили поезда с широких, советских, рельсов на более узкие, польские, и – наоборот. В этом городке всегда стоял пограничный полк. Но Саня не сомневался, что, несмотря на наличие этого полка, хорошо вооруженный враг без труда вошел в город. А ведь там, в Негорелом, жили его родители – отец Шимон (Семен) и мама Нехама, его дедушка Эфраим (Ефрем), которому исполнилось 80 лет, там остались его младшие сестрички, едва достигшие подросткового возраста: Розочка 15 лет и Сонечка 13 лет. Его сердце рвалось на части, когда он думал о том, что с ними стало. Он продолжал работать все так же безукоризненно, как было свойственно ему всегда, но мысли его и чувства были отданы его жене и сыну в маленькой деревушке в Сибири под городом Омском и семье его родителей в белорусском городке Негорелое.

Он родился в этом городке в 1909 году в большой семье. Во главе семьи стояли дедушка и бабушка – Эфраим и Лея. У них было четверо детей, из них трое сыновей: Шимон (Семен) – старший сын, он же будущий дедушка Илюши и Наташи, Матвей (Мотка) и Зусь, и дочь Мирьям (Мэри). Семья была весьма состоятельная, так как у Эфраима была очень нужная в небольшом городке профессия – он был потомственный кузнец, и при этом кузнец великолепный – к нему съезжались с заказами со всех окрестных городков. Поэтому когда сыновья выросли и женились, а Мэри вышла замуж, отец помог построить новый дом каждой молодой паре.

Так образовалась улица семейства кузнецов: пять домов встали в ряд – дом самих Эфраима и Леи и дома их четверых детей. Можно сказать, что они своими собственными силами создали маленькую еврейскую общину. Эта община жила в радости и мире с соседями. Около каждого дома был небольшой участок земли, свой огород и даже фруктовый сад. У каждой семьи была корова, коза, куры, а у Шимона даже была лошадь. Спокойная жизнь закончилась с приходом революции, когда Сане исполнилось 8 лет.

После отчуждения собственности, семья осталась без земли и без скота. Но это показалось местной власти недостаточным, и она конфисковала у молодых семей дома под склад, дом культуры и другие нужды, а семьи всех четверых детей Эфраима и Леи «подселила» к родителям. То есть и здесь, в маленьком городе, власть совершила «уплотнение», похожее на то, которое произвели революционные власти в Петрограде на улице Марата, в квартире родителей Фирочки и многих тысяч других несчастных. Делать было нечего, и все поселились в старом доме дедушки и бабушки, который стал очень тесен для большой, постоянно растущей семьи. Ведь все три невестки и дочь находились в самом цветущем возрасте и постоянно были либо беременны, либо рожали на радость своих родных.

Из имущества у них осталась только кузница. Эфраим и его старший сын Шимон начали обслуживать кузнечными работами ближайшие колхозы. Двое других сыновей Эфраима, Зусь и Матвей, и муж Мэри – Герц, продолжали работать на железной дороге, а женщинам пришлось пойти работать в колхоз. Работа в колхозе была тяжелой для бабушки Леи, трудолюбивой женщины, привыкшей к многолетней работе по дому. Но в колхозе она надорвалась и через год умерла в возрасте всего 55 лет. Дети очень любили мать и долго скорбели по ней. Когда в каждой из четырех семей рождалась девочка, ее называли Лея – в честь бабушки. Таким образом, теперь уже в одном доме, подрастали четыре Леи, или Люси, как их все называли. Илюша и Наташа знали двоих из них – тетю Люсю из Москвы, младшую сестру своего папы, и тетю Люсю из Риги, папину двоюродную сестру, дочь Мэри.

Жители Негорелого относились к еврейской семье дружелюбно и с уважением из-за редкой и нужной профессии Эфраима. Эфраим был высокий, сильный и выполнял необходимые кузнечные работы для всего пограничного района. Но внучки помнили его уже стариком с длинной седой бородой. Уже не Шимон помогал ему в кузнице, а он Шимону, который, как старший сын и самый способный к этому трудному ремеслу, унаследовал у отца кузницу. Большую часть времени Эфраим теперь сидел закутанный в талит (специальное покрывало для мужской молитвы) и читал Библию. Шимон, как и его братья и сестра, тоже был религиозным, но их дети, хотя и знали традицию, уже отошли от религии.

Чисто внешне Шимон пошел в свою маму Лею: он был блондинистый, кудрявый, голубоглазый. Но по телосложению он был настоящий кузнец – широкоплечий, крепкий, однако, в отличие от Эфраима, невысокий. Он с детства помогал отцу в кузнице, а когда унаследовал ее, уже был отличным кузнецом. Когда советская власть начала организовывать колхозы, большая часть сельскохозяйственной техники была разрушена из-за порчи и вредительства. Вот тогда-то Шимона и пригласили починить все испорченное, только платить за работу стали трудоднями. Поэтому ему и было дозволено сохранить за собой старенькую кузницу. Все остальное имущество было экспроприировано.

Шимон занимался своим ремеслом в кузнице, а его жена Нехама держала дом в своих крепких ручках. Никто не сомневался, что в доме царила она. Она родилась в Польше, в местечке Юршан, недалеко от границы Польши с Белоруссией. Шимон познакомился с ней однажды на танцах, которые проводились между городками, и сразу влюбился. Она была кареглазая, темноволосая, настоящая польская красавица или, как здесь, в Израиле, таких называют на иврите «Полания амитит», «истинная полька», только еврейского происхождения. От их союза родилось семеро детей. Одни голубоглазые блондины, а другие кареглазые брюнеты, и все, как на заказ, удивительные красавцы.

Сначала родились четверо старших с перерывами в три года: сначала дочь Фейгл (Фаня) родилась в 1906 году, за ней Исаак (Саня), папа Илюши и Наташи, за ним Реувен (Ромик) и младшая из старших Рахиль. После семилетнего перерыва, уже при советской власти, родились три младших дочери: Лея (Люся), потом Розочка и последняя Сонечка. При этом Фаня, Ромик, и Рахиль были похожи на мать, а остальные дети внешне пошли в отца.

Нехама была замечательной хозяйкой и отлично готовила. Саня всю свою последующую жизнь вспоминал ее пирожки, топленое молоко, домашнее масло и сыры. Все это готовилось, процеживалось и взбивалось быстро, незаметно и без излишнего шума. По его словам, дом всегда блестел, красивая черноволосая мама быстро двигалась, со всеми делами справлялась незаметно, хотя после нескольких родов пополнела, но всегда оставалась подвижной. Она работала не только дома. После революции ей, как и другим, пришлось работать в колхозе. Там она сразу стала числиться одной из лучших.

Нехаму с детства окружала культура, более ориентированная на европейскую, немного отличающаяся от провинциального образа жизни других жителей Негорелого. Свою роль она видела не только в том, чтобы готовить еду и мыть дом для мужа и своих подрастающих детей, она учила их любить литературу. Она собрала в доме большую библиотеку, читала сама и приучала к этому детей. Она, и в самом деле, преуспела в этом: ее сын Саня любил и хорошо знал литературу. В годы своей холостой жизни в Ленинграде, уже покинув родительский дом, он, по образцу своей мамы, собрал богатейшую библиотеку и очень много читал. Спустя еще лет двадцать, Санины дети, Илюша и Наташа, не раз слышали от восхищенной Фирочки: «Санечка читал все!»

Нехама прилагала усилия и для того, чтобы обучить детей музыке. Она купила для них музыкальные инструменты, доступные в магазинах городка: гитару и аккордеон, и приглашала учителей музыки домой. Нехама старалась сделать все, что было в ее силах, чтобы дом был теплым и притягательным местом для ее детей и их друзей.

Тетя Люся из Москвы, папина младшая сестра, рассказывала Наташе за несколько месяцев до своей смерти, уже здесь, в Израиле: «Мама любила общественную работу. Соседи всегда советовались с ней и на улице, и дома. На районных собраниях ее всегда избирали в президиум, она сидела на сцене и участвовала в принятии решений». Она была заметной личностью в городке. И красавица необыкновенная. Когда она с подрастающими дочерями прогуливалась по центральной улице городка, прохожие любовались, прежде всего, ею самой, а не юными красавицами.

Саня рос на лоне природы и был крепким и здоровым мальчиком, как и следовало сыну кузнеца. В хедере (религиозной еврейской школе), куда его отдали по традиции в пятилетнем возрасте, он был отличным учеником. Поскольку других евреев в городке не было, то не было в нем и хедера, и пришлось ему ходить учиться в соседний городок, чему он не особенно радовался из-за разлуки с друзьями-соседями. Однако, с приходом революции, весь этот «рассадник ереси», по выражению Сталина, закрыли, и Саня пошел в обычную русскую школу с белорусскими и русскими школьниками.

Как все мальчишки, он был шалуном и проказником. А Илюша с Наташей, как все дети, обожали слушать папины рассказы о том, как их папа был маленьким. Особенно Наташе запомнился один рассказ о папиных проделках: был у него дядя, который служил в конной армии, и Саня очень любил хвастаться дядиным героизмом перед своими товарищами. В один из дядиных приездов, когда дядя приехал погостить в семье, мальчик решил поразить всех своей отвагой и проскакать перед друзьями на неуправляемом коне своего родственника. О бешеном нраве коня знали все дети, потому что дядя заранее предупредил их об этом и запретил им приближаться к нему. Но отважный Санечка, тогда подросток лет 13-14, вскочил на коня в стойле, чтобы никто не заметил и не смог его остановить.

Конь рванул вперед, подпрыгнул под притолокой, чтобы сбросить с себя непрошеного всадника, или раздавить его. Но кудрявый всадник успел пригнуться и остался в седле. Конь понесся по городку, менял направления, безумствовал, пытался избавиться от нахала. Но парень словно прилип к нему и дождался момента, когда конь устал и сдался. Когда отец описывал этот эпизод из своей жизни, дети смеялись и гордились его отвагой, смеялся и он. Но когда он начал описывать реакцию своей мамы, их бабушки Нехамы, они поняли, какого страху тогда натерпелась она – ведь он, в сущности, еще мальчишка, оседлал необъезженного коня и рисковал своей жизнью ни за что. Это многому научило и их.

Тем не менее, эти импульсивность, прямота и отвага, будь то к худу или к добру, были присущи ему всю жизнь. Таким он был и в те годы, когда уже не был физически силен, как в эпизоде с конем, но его духовные силы не покидали его никогда. Не хотелось бы назвать его отношение к матери, сестрам, жене и детям рыцарским, но оно было мужским в лучшем и высочайшем смысле этого слова. Это отношение было воспитано в белорусской провинции в семье потомственных кузнецов еврейской матерью, вышедшей из польского местечка.

В свои детские годы Саня был не только силен и здоров. Он был очень умным и успешным мальчиком. В русской школе он тоже выделялся своими успехами, и родители лелеяли надежды на его светлое будущее. Поскольку семья не была религиозной, особенно молодое поколение, дети легко сходились со своими сверстниками из русских и белорусских семей. Дом Нехамы всегда был открыт для друзей ее детей. Друзья с удовольствием ели ее пирожки, пели песни, танцевали и беседовали о политике. Они с легкостью и готовностью усваивали идеологию советского режима – романтику коммунизма. Эта молодежь жила в праздничной атмосфере строительства нового общества, основанного на равенстве всех людей. «Наша жизнь была интересной», – так московская тетя Люся делилась воспоминаниями о своей ранней юности с племянницей Наташей. Это происходило уже в Израиле, в Реховоте, в конце 90-х годов, за три месяца до смерти самой тети Люси. При этом ее голос дрожал от волнения.

Ее волнение было искренним. Понятно, что это была ностальгия по прошлому, по юности, но многие из представителей того поколения говорили, что до Великой Отечественной Войны они испытывали общий энтузиазм, почти вдохновение. Они могли просто питаться и бедно одеваться и не замечать этого ради светлого будущего.

Конечно, и тогда их родители не были так наивны, как их увлекающиеся дети – они видели, что не все идеально в устройстве нового общества. Верно, что Шимон продолжал работать в своей кузнице, как и раньше, и работал он от восхода и до заката, но теперь он был наемным рабочим и получал низкую зарплату. Этой зарплаты катастрофически не хватало на жизнь большой семьи – с тех пор, как было запрещено иметь единоличное хозяйство и все имущество семьи перешло в колхоз, они страдали от нехватки продуктов. В особенности им не хватало коровы, которая находилась теперь в общественном стаде. Надо сказать, что корова эта была довольно необузданная и в свое время успела «насолить» многим членам семьи, а однажды оставила отметину на лбу своим острым рогом одной из Саниных младших сестричек.

Но в качестве общественного имущества, она быстро присмирела после нескольких «уроков» кнутом и равнодушного, грубого обращения. Некому было ласково поговорить с ней во время дойки, некому погладить по бокам. Когда стадо возвращалось с пастбища в колхозный коровник, бедное животное, проходя мимо родного дома, мычало, жалуясь на свою новую тяжелую жизнь. И их бывшему коню тоже доставалось от его новых хозяев. В обобществленном хозяйстве его запрягали в тяжелогруженую телегу, и он с трудом тянул ее вперед. Каждый раз, проходя мимо дома, он жалобно ржал, словно умолял о чем-то, и сворачивал к своим воротам. Возница стегал его кнутом и грубо кричал: «Но! Поехали!»

Если Шимону, хотя и мало, но все же что-то платили, то Нехаме в колхозе не платили совсем, с ней расплачивались «натурой» – зерном и молоком, поэтому прокормить детей было трудно. Но ведь не прекращать же их из-за этого рожать! И так они с мужем вынужденно сделали семилетний «перерыв». А ведь когда-то Шимон с Нехамой мечтали о счастливой семье, в которой было бы много детей. Поэтому, оправившись от первых тяжелых ударов, которые нанесла революция материальному положению семьи, они произвели на свет еще трех замечательных дочерей, так называемых, «младших»: в 1922 году – Лею или Люсю, а вслед за ней, с перерывами, Розочку и Сонечку. И опять красавицы, как на подбор: две голубоглазые блондинки и одна кареглазая брюнетка. Снова в доме стало шумно и весело.

Конечно, у Нехамы прибавилось забот. Но основная ее тревога была о старших детях. Она уже давно поняла, что именно она в этой семье – «двигатель прогресса». Она была уверена, что ее старшие дети должны уехать из бывшей «черты оседлости», чтобы строить свою жизнь в больших городах – подальше отсюда.

Да и что была за жизнь для молодых в провинциальном городке? По воскресеньям и праздникам были танцы под музыку местного оркестра пожарников. На эти танцы приходили и солдаты из отряда пограничников, которые всегда стояли в Негорелом. Иногда привозили из Минска кино – вот и все культурные мероприятия. Правда, приезжали еще лекторы из центра, но их лекции молодых не привлекали.

Когда старшая дочь Фаня, окончила школу, ей не оставалось ничего иного, как выйти замуж и повторить судьбу матери. Но не в одном лишь замужестве видела Нехама будущее своих дочерей, она мечтала о том, чтобы они получили высшее образование. Однако в Негорелом получить его было негде. Поэтому Фаня, с благословения родителей, уехала в Минск, там начала работать и одновременно учиться в институте на фармацевтическом факультете. Фаня была первой «ласточкой». Но ее примеру последовали и подрастающие дети Матвея, Зуся и Мэри. Некоторые, как и Фаня, поехали учиться в Минск, другие – в Гродно.

Надежды Шимона и Нехамы относительно старшей дочери оправдались вполне. Серьезная и ответственная Фаня успешно окончила институт, полюбила хорошего парня и вышла за него замуж. У них родился сын Иосиф – Осик, первый внук Шимона и Нехамы. Молодая семья осталась жить в Минске, но Фаня с мужем часто навещали родных в Негорелом, а Осика оставляли у родителей на все лето. Это стало семейной традицией: все разлетающиеся по разным городам на работу или учебу дети всегда собирались на лето в Негорелом у своих родителей и у дедушки Эфраима.

Пока Фаня училась в институте, подошла очередь Исаака, Сани, который был младше сестры на три года, выбирать свой жизненный путь. Судьба потомственного кузнеца для него, как старшего сына, тоже не привлекала его мать. Поэтому именно по ее инициативе, в 1927 году, 18-летний Саня покинул дом. Но он поехал не в Минск и не в Гродно. Он решил искать счастья в большом культурном городе России – Ленинграде. Тут уже Санечке диктовать не мог никто, даже его мама «полания» (полька). Это был его собственный выбор.

* * *

Однако он не был первым из тех, кто приехал в Ленинград из Белоруссии. Ленинград в те годы остро нуждался в новой рабочей силе из-за голода и высокой смертности населения. Поэтому предприятия Ленинграда объявили о мобилизации рабочих на окраинах страны. И окраины услышали этот призыв.

Среди вновь прибывших в огромный город было много евреев из Белоруссии по простой причине. Добираться сюда было сравнительно легко – между Минском и Ленинградом была прямая железнодорожная линия. Но Ленинград был привлекателен для этих людей еще и потому, что там были большие заводы, предлагавшие работу. К тому же город на Неве был известен своими учебными и культурными центрами, а еврейская молодежь истосковалась и по учебе, и по культуре в своих местечках и маленьких городах.

Саня думал, что он совершил чуть ли не революционный поступок, уехав из Белоруссии, но он с удивлением обнаружил, что он был лишь одним из многих, и он с любопытством смотрел вокруг своими задумчивыми голубыми глазами. Совсем юный, провинциальный и очень одаренный парень, он был благодатным материалом для «промывания» мозгов, и он с готовностью впитывал пропаганду революционного строительства.

Поскольку Саня был сыном кузнеца и был знаком с физическим трудом с детства, он легко влился в заводскую жизнь и выбрал профессию близкую к отцовской – обработку металлов. По этой же причине у него не возникло проблем и с поступлением в институт, на рабфак – подход там был классовый, предпочитали в основном выходцев из рабочих и крестьян. То, что с таким трудом давалось Фирочке из-за ее «буржуазного» происхождения, Сане давалось легко. В глазах властей, он и был тем самым представителем пролетариата, которому, по словам Маркса, «нечего терять, кроме своих цепей, а приобретет он весь мир». Так он себя тогда и чувствовал – молодым хозяином строящегося государства.

Когда Саня приехал в Ленинград, он был открытым энергичным юношей, который свободно высказывал свое мнение по любому поводу. С энтузиазмом, присущим ему с детства, он погрузился в работу и учебу и, конечно, в комсомольскую работу. Но в данной области он быстро разочаровался. Его аналитический ум не дремал – не прошло и нескольких месяцев, как он осмыслил и сопоставил некоторые факты и дошел, как ему казалось, до самой сути. Поэтому на одном из комсомольских собраний все тот же юный Санечка с прямотой и отвагой, которые всегда характеризовали его, попросил слова и изрек, что Сталин – диктатор.

Как же случилось, что паренек, который совсем недавно приехал из пограничного городка в Ленинград, вдруг стал отъявленным противником власти?

Возможно как раз у него, молодого доверчивого энтузиаста, еврея по происхождению, и были причины разочароваться в режиме и яростно обвинять его чуть ли не в тирании. Дело было, конечно, не в резко изменившемся характере юного Санечки, а в прояснившемся характере самого режима – Сталин перестал вуалировать свою критику оппозиции под общими лозунгами, он конкретизировал адрес нападок в своих газетных статьях: «Мы боремся с левой оппозицией не потому, что вся она состоит из евреев, а потому что во главе оппозиции стоят евреи».

В связи с этим, 7 ноября 1927 года власти разогнали демонстрацию оппозиции с криками: «Бей жидов! Бей жидов оппозиционеров!» Но окончательная их судьба была решена в декабре того же года на Пятнадцатом Съезде Партии, когда был принят закон о подчинении всех ее членов «Единой Линии». Согласно этому закону, любое несогласие члена партии с Единой Линией Партии было объявлено вне закона.

Поэтому у юного Санечки, который смотрел на происходящее свежим, незамутненным взглядом и увидел вблизи «достижения» революции, довольно быстро появились веские причины обвинять Сталина в диктаторстве. Однако ему сильно повезло, что он высказал свою крамолу сразу, в ноябре, за месяц до того рокового съезда, поэтому это сошло ему с рук без мгновенных последствий. К тому же он не был членом партии, он был всего лишь комсомольцем. Он и думать забыл об этом эпизоде, жизнь его была полна впечатлений и событий: работа, учеба, общественная работа… Ему было лишь немного трудно привыкнуть к городскому образу жизни без активной физической нагрузки. Он был крепким парнем, жизнь в нем кипела, и вскоре он стал отличным спортсменом – штангистом и гребцом. Спустя пять лет, он получил спортивный знак отличия и был принят в сборную команду.

Не случайно его родители, папа Шимон и мама Нехама, гордились своим старшим сыном: в его зачетной книжке большая часть оценок была «отлично», в его трудовой книжке в разделе «Награды» – длинный список благодарностей, объявленных ему в довоенные годы. Когда он окончил учебу, то стал замечательным инженером. Уже в возрасте 24 лет Саня стал начальником механического цеха. Он продолжал активно продвигаться по служебной лестнице. К началу Великой Отечественной Войны он достиг должности главного инженера завода.

Однако этот успех стоил ему недешево. Он удивительным образом ассимилировался. От традиционного еврея в нем не осталось ничего, кроме, разумеется, его еврейской внешности и его пристрастия к кошерной еде. Понятно, что он не готовил себе еду сам, но в Ленинграде той поры было легко найти кошерную столовую. Трудно было поверить теперь, что этот красивый и удачливый молодой мужчина в детстве учился в хедере (религиозной еврейской школе) – «духовном гнойнике», как его с ненавистью было принято называть в обществе.

С приходом революции все хедеры были уничтожены, но в семье его родителей продолжали говорить на идиш и русском языках, и сохранили еврейские традиции. В семье самих Сани и Фирочки и родители, и дети говорили уже только на русском языке, но когда папа с мамой хотели что-то скрыть от детей, то переходили на идиш, однако, традиций уже не соблюдали, а скорее – не могли соблюдать в густонаселенной квартире. Когда в возрасте 15 лет Наташа попросила папу обучить ее разговорному идишу, он с радостью откликнулся, и в отпуске научил ее нескольким фразам. Но ни читать, ни писать на идише или иврите он уже не мог. Это искусство он забыл полностью.

Страдал ли Саня от своей ассимиляции? Когда он приехал в Ленинград, его цель была как раз интегрироваться в советскую систему, не сохранить свою национальную специфику в большом многонациональном городе, а раствориться в нем. Власть же заботилась лишь о советизации вновь приехавших в города людей. Поэтому при встрече Сани с Фирочкой в 1936 году он был уже типичным представителем советской интеллигенции в первом поколении, который был обязан власти и своим образованием, и карьерой.

Согласно переписи населения 1939 года, только 20 % из двухсот тысяч евреев Ленинграда указали идиш как свой родной язык. Трудно объяснить, почему это произошло. Для сравнения – 80 % татар указали татарский язык в качестве родного, хотя и быть татарином в городе, изъедаемом ксенофобией, не было большой честью. И все же, очевидно, это было менее опасно, чем быть евреем.

Говорили ли евреи правду, когда отвечали на этот вопрос в бланке переписи населения? А если они действительно говорили правду, потому что уже, в самом деле, плохо помнили идиш? Произошло ли это из-за давления, оказываемого властью, или из-за их собственной внутренней потребности поскорее раствориться в великой и всеми любимой русской культуре и послать подальше и унизительное прошлое, и унижающий их достоинство язык черты оседлости – идиш?

Вероятно, у каждого из 80 % евреев, указавших русский язык в качестве родного, были свои объяснения для этого выбора. Неизвестно, что написали Саня и Фирочка в ответе на данный вопрос. Логичнее всего предположить, что и они выбрали русский язык. И это было правдой. Ведь все евреи того поколения были двуязычными и свободно переходили с одного языка на другой безо всяких проблем. Они родились как граждане Российской Империи и естественным образом владели русским языком от рождения.

В любом случае, было предпочтительнее хотя бы таким окольным путем показать власти свою преданность, ведь процесс усиления «русских национальных элементов» во внутренней политике Сталина начался еще в 30-х годах. В годы «великого террора» (1936-1938) большинство евреев, обладавших высокими постами, стали жертвами репрессий. Но Санечке повезло и тут – он еще не успел настолько вырасти по службе, чтобы привлечь к себе внимание и превратиться в лагерную пыль, поэтому он остался на прежнем месте работы на заводе и даже счастливо и беспрепятственно женился в 1939 году.

Однако, ни Фирочка, ни ее «везунчик» муж не подозревали, что где-то там, в потайной комнате КГБ, хранится папка, а в ней лежит протокол того давнего комсомольского собрания, о котором Саня и думать забыл за давностью времени. Тогда он произнес одну фразу – с присущими ему честностью и прямотой, возможно, немножко поспешно, не подумав о последствиях: «Сталин – диктатор». Он забыл эту фразу. И все о ней забыли. Но она хранилась там и тикала, как бомба замедленного действия, и ждала своего часа.

* * *

Когда окончилась Великая Отечественная война, Саня должен был послать семье приглашение вернуться в освобожденный Ленинград. Таков был новый закон – только коренные жители Ленинграда могли вернуться к себе домой, и только по вызову. Естественно, что он послал подобные же приглашения и Фирочкиным сестрам – Риточке и Катюше. Таким образом, семья Санечки и Фирочки объединилась в Ленинграде вновь.

Перед самой эвакуацией, в 1943 году, семье Сани и Фирочки выделили отдельную трехкомнатную квартиру на Шамшевой улице. Они не успели переехать в нее, так как силы у сестер были на пределе, и основная их задача была эвакуировать ребенка как можно скорее. Поэтому квартира была оставлена на попечение Сани, но изможденный Саня не сумел регулярно ездить с завода домой, чтобы платить за эту квартиру в отсутствии семьи, поэтому Фирочка с Илюшей были вынуждены вновь поселиться в своей блокадной «обители» на Гатчинской улице. Тетя Рита с тремя взрослыми детьми вернулась в свою комнату у Калинкина моста, а тетя Катюша – в свою комнату на Серпуховской улице.

Послевоенный город был разрушен, сохранившаяся в комнате мебель была полуразвалившейся и жалкой. Все страшные воспоминания блокады поднялись в Фирочке, когда она снова вошла в их длинную узкую комнату в полуподвальном помещении, и она долго не могла забыть потерю трехкомнатной квартиры, так и не обретенной ее семьей. Но могла ли она упрекать Саню?

Несмотря на все лишения и потери, они были счастливы. Маленькая семья: отец, мать и сын выдержали испытание войной. И только победа была важна для них. Но война стоила им дорого. За все страдания они заплатили своим здоровьем. У Фирочки появилось тяжелое заболевание сердца. Саня страдал от язвы желудка и высокого давления. А прекрасные карие глаза пятилетнего Илюши не перестали косить. Косоглазие ребенка, как внешний след войны, не прошло со временем, несмотря на все усилия его родителей. И все же они были оптимистичны. «Мы думали только о победе. Ты даже не представляешь, доченька, как мы были тогда счастливы», – вспоминал папа времена, когда ее еще не было на свете.

И тогда произошла катастрофа. В ответ на многочисленные письма, которые Саня посылал в Белоруссию, пришел ответ, а в нем было написано, что вся семья Капланов, 32 человека, были расстреляны нацистами в Негорелом недалеко от их дома. Саня и Лева взяли на заводе несколько дней отпуска и уехали в Негорелое. Там они узнали, что, в самом деле, произошло с родными Сани.

Выяснилось, что в начале войны, они не только не успели бежать в какое-то более надежное место, но даже и не хотели никуда бежать. Почему?

После подписания пакта Молотова – Риббентропа между Россией и Германией 23 августа 1939 года, Советские средства массовой информации распространяли слухи о том, что эти две страны находятся в дружеских отношениях, и всячески убеждали доверчивый народ в отсутствии военной опасности со стороны Германии: «Фриц не посмеет».

Судьба Саниных родителей, Шимона и Нехамы, представляет собой довольно яркий и трагичный пример этой наивной веры. Но для рассказа о них надо сначала вернуться к судьбе их дочери Рахили, младшей из четверых старших детей, которую юной девочкой увлек под венец красавец-пограничник Иван Бондаренко.

Рахили было 19 лет, когда она вышла замуж за Ивана. Конечно, родители противились их браку, и у них было для этого несколько причин. Прежде всего, Рахиль была очень молода и не успела получить никакого образования, кроме среднего. К тому же, у Ивана была «походная» профессия пограничника, которая не предусматривала и в будущем возможности получить образование. Ну и последнее, хотя об этом они не говорили вслух – Иван был украинцем, а они бы предпочли еврея. И, тем не менее, любовь молодой пары была сильнее всех препятствий.

Шел 1934 год. После свадьбы, Рахиль поехала с мужем на новое место его службы, тоже на границе с Польшей, недалеко от дома. Каждое лето она проводила у родителей в Негорелом, сначала со старшим сыном Левушкой, потом и с двумя родившимися после Левушки дочками – Линой и Галиной. Сохранилась фотография одного из посещений Рахилью родного города. Это вообще единственная фотография, на которой сняты родители Сани.

Шимон, Нехама, Рахиль и годовалый Левушка сидят на солнышке у старого сарая. Шимон сидит в кепке и смотрит в объектив, чуть сощурившись, его руки сложены на коленях в позе непривычного безделья. На голове Нехамы повязан платок, как у простой деревенской женщины. Она улыбается Левушке и кладет ему что-то в рот. Судя по их одежде, оба Шимон и Нехама, выглядят как настоящие крестьяне. И руки их тоже выглядят привычными к физическому труду. Рахиль, напротив, одета в красивое шерстяное платье с узором и выглядит как молодая городская женщина. Фотография любительская, не профессиональная, поэтому почти невозможно различить черты лица, да еще и солнце мешает. Но все же видно, что лица у всех гармоничные, правильные, в этом сомнений нет.

Так и ездила Рахиль каждое лето к родителям со своим прибавляющимся семейством, до самого 1939 года. И в то лето она тоже приехала в свой родной городок, как обычно. В конце лета она вернулась домой, все еще при мирной жизни. Однако через несколько дней Германия напала на Польшу и началась Вторая Мировая Война. Иван посадил жену с маленькими детьми на телегу, запряг хорошего коня и отправил семью обратно в Негорелое, чтобы спасти их от нацистов. Таких случаев было много: целые семьи из Польши бежали на Украину и в Белоруссию в надежде спасти свои жизни. Они тоже верили, что «Фриц не посмеет» напасть на Советский Союз.

«Если бы я была с ними, – горько плакала Фирочка, когда они с Саней узнали о трагической судьбе Саниных родных, – я бы уговорила их бежать». Сомнительно, что ей удалось бы это осуществить. Конечно, с ее характером, с ее силой убеждения, она бы их уговорила тронуться с места. Но бежать? Захват Негорелого был таким внезапным, что большой семье со стареньким Эфраимом, маленькими внуками и беременными невестками было уже не успеть бежать ни в каком направлении. Всюду были немцы.

Захват Минска занял всего несколько дней, и только некоторые из его жителей успели бежать от нацистов. Среди них две Саниных сестры: старшая сестра Фаня, та самая, которая первой покинула семью и уехала в Минск учиться и работать, окончила институт, вышла замуж и родила сына Осика. В то лето она, как обычно, отправила уже 15-летнего сына к родителям на лето, а сама с мужем продолжала работать и ждала отпуска, чтобы присоединиться к сыну и семье.

С Фаней вместе жила ее младшая сестра, Лея или Люся, старшая из троих младших, которая тоже приехала в Минск учиться и работать. Она поступила в институт на немецкое отделение филологического факультета и перешла на второй курс. После сдачи летней сессии, Люся тоже собиралась вместе с Фаней и ее мужем поехать в Негорелое. Однако жизнь распорядилась иначе. Через шесть дней после начала войны, Минск был захвачен.

В это время обе сестры были на работе. Возможно, и хорошо, что с ними долго не церемонились, а по-быстрому покидали в грузовики, как мешки, и отвезли за 20 километров от Минска. Там высадили и сказали: «А дальше идите пешком», и указали направление. И они, как были, в летних платьицах и босоножках, без еды, шли пешком месяц или больше до какого-то колхоза, в котором потом и работали всю войну. Так они спаслись. Большую часть беженцев из Минска нацисты уже встречали по дороге и возвращали обратно. Их расстреливали на месте или отправляли в гетто. С ними вместе погиб и муж Фани. Он был болен тяжелой формой туберкулеза, поэтому супруги не успели даже попрощаться перед вечной разлукой.

Судьбы евреев пограничного городка Негорелого были еще более трагичны. Захват станции нацистами был делом считанных часов, не дней. А ведь все родные собрались у деда Эфраима на традиционный летний сбор, что означало, что в его дом съехалось народу намного больше обычного. Только Саня с Фирочкой и Илюшей, Ромик с женой Розой и дочкой Региной и Фаня с Люсей не успели приехать к родителям, но и они вот-вот должны были появиться в конце июня. Зато приехали старшие дети Мэри, у которых закончился учебный год в институтах, приехали дети Матвея и Зуся. Но среди всей этой огромной компании только Рахиль пыталась уговорить родителей бежать из их городка в более безопасное место. Но куда? И когда? Сама она уже бежала с детьми из Польши, ныне принадлежавшей Германии. Куда было бежать теперь?

На руках многочисленных взрослых одной разветвленной семьи было много подростков и маленьких детей, за судьбы которых они отвечали, и все вместе они оказались в ловушке у нацистов, выхода из которой не было. По горькому стечению обстоятельств, многие взрослые дети этого семейства, даже те, которые не собирались приехать в отчий дом на лето, узнав о начале войны, сочли своим святым долгом приехать домой, чтобы этот трудный момент разделить с родными. Вырваться из Негорелого им уже не удалось. Всего в доме Эфраима собралось 32 человека. Таким было и число жертв нацистов.

Как выяснили Саня и Лева, соседи-белорусы, быстро сообразив, чем угрожает приход нацистов семейству Капланов, поселили их всех в своем просторном подвале, где и держали почти полтора года. По другим рассказам, остановившиеся в городке немцы, увидев пустовавшую кузницу, потребовали отыскать кузнеца. Полицай привел Шимона, не рассказывая о месте нахождения его семьи. Немцы потребовали от Шимона обслуживать их военную технику. Тот отказался наотрез и был застрелен на месте.

Почему же полицай не выдал еврейскую семью сразу? Он тоже был соседом Эфраима и рос на глазах его и его жены Леи. Его мать была разведена, и ей было трудно одной растить двоих детей. А «жиды» – Эфраим и Лея – всегда помогали его матери едой и одеждой. Когда началась война, бывший ребенок стал взрослым и пошел к немцам в полицаи, но поначалу он помнил добро теперь уже старого и вдового Эфраима и даже помогал семье, приютившей евреев, продовольствием. Но когда он поссорился с этой семьей, то стремление отомстить ей затмило все, и он выдал и евреев, и их спасителей.

Семью Саниных родных вывели из подвала, и повели по направлению к пастбищу. На плечах Эфраима был рваный талит (покрывало для молитвы), на руках он нес маленькую правнучку, дочку одной из невесток, которая родилась в подвале во время войны и не умела ходить по земле. Эфраим с трудом шаркал ногами, а полицай подталкивал его ружьем. Нацисты расстреляли их всех. По рассказам свидетелей, бабушку Нехаму застрелили последней в ее семье. Ее дочки – подростки Сонечка и Розочка, и все ее внуки были убиты у нее на глазах. Так же они поступали с каждой матерью или бабушкой и других ветвей этой дружной семьи. На месте их расстрела сейчас стоит кинотеатр.

* * *

Когда Саня и Лева вернулись в Ленинград, вид Сани ужаснул Фирочку. Он изменился до неузнаваемости. Его лицо стало серым. Сильный мужчина, прошедший войну в блокадном городе, он как будто умер. Он вернулся на работу, и работал четко, как обычно. Он продолжал быть любящим мужем для Фирочки и любящим папой для Илюши, но он словно не жил. Он непрерывно думал о трагедии, произошедшей в Негорелом, особенно о матери, которую расстреляли последней. Мало было этим зверям ее убить, думал он, так им надо было еще и заставить ее увидеть смерть дочерей и внуков. Эти мысли он прокручивал в голове постоянно. Эти картины преследовали его до конца жизни. Фирочка уже тревожилась за его психическое здоровье, потому что бывало нередко и так, что он, приходя с работы, погружался в свои мысли и уходил в себя так глубоко, что не отвечал на ее вопросы.

Со временем Саня сумел овладеть своими эмоциями. Но только когда Фирочка сказала ему, что она ожидает второго ребенка, он, в самом деле, возродился к жизни – он смеялся, танцевал вдоль их узкой комнаты, и радость буквально выплескивалась из него наружу. Он снова был счастлив и почти вернулся к прежнему Санечке с его чуточку детским и импульсивным характером, который она так любила.

В это время Фирочка уже работала в институте на кафедре физической и коллоидной химии. В связи с тем, что большая часть преподавателей кафедры, работавших до войны, погибла в боях с фашистами, коллектив значительно поредел. Оставшиеся в живых дошли до Берлина и теперь служили на территории Германии, в связи с этим они пока не могли вернуться к своим студентам. Поэтому Фирочка, теперь уже Эсфирь Ильинична, была практически единственным преподавателем на кафедре в течение двух лет.

Ей было радостно читать лекции – в ней открылся еще один талант, до того скрытый и от нее самой: замечательного лектора, который умел объяснять новый материал просто и доходчиво, увлекал студентов своей ясной и понятной речью, прекрасной дикцией, интеллигентной формой выражения. Нельзя сбрасывать со счетов и особый контингент послевоенных студентов, людей, прошедших войну, это были люди взрослые, многое в жизни пережившие и потерявшие. Они стремились наверстать хотя бы эти упущенные для учебы годы, что служило серьезным стимулом для серьезных занятий. И Фирочка с ее ответственностью, терпением, широким культурным кругозором, идеально подходила для своей должности. Единственное, с чем она справиться не могла, это с ремонтом химических приборов, которые сломались еще во время блокады, и починить их было некому. К всеобщей радости, потихоньку стали возвращаться монтеры, к которым выстроилась очередь с разных кафедр, но зато появилась и надежда на ремонт приборов и восстановление опытов.

Однако жизнь диктовала свое. Несмотря на заболевание сердца, которым Фирочка страдала со времени блокады, несмотря на тесноту в комнате, Саня и Фирочка мечтали о дочке. Жажда жизни в них была сильнее всего. На самом деле, врачи запретили Фирочке рожать, но не такова она была, чтобы послушать их в данном вопросе.

Ее беременность действительно была тяжелой, и ей пришлось лечь в больницу за два месяца до родов, но, как ей всегда было свойственно, Фирочка преодолела все трудности и 28 июля 1946 года родила дочку. Девочку хотели назвать в честь бабушки Нехамы, расстрелянной нацистами, но боялись дать ребенку явно еврейское имя. Поэтому родители решили назвать ее именем, начинающимся на букву «Н» – Натальей.

Наташа помнила себя очень рано. Еще до образных воспоминаний приходят на память ощущения. Мама. Папа. Их руки ласкают ее. Их улыбки. Их голоса: «Доченька!» «Тохтарке!» Поцелуи. Объятия. Ощущение безопасности. Безмятежность. Наташе кажется, что она помнит, как ее несут на руках завернутую в одеяло. Хотя, наверное, это плод воображения? Ее любили – это она знает точно.

Первое отчетливое воспоминание Наташи о детстве черно-белое. Сама Наташа лежит в прогулочной коляске для младенцев, а папа и Илюша везут ее по улице. Ей кажется, что она явственно видит их образы и даже помнит их черные пальто. Мама подтвердила это немыслимое воспоминание: «Когда тебе был год или немногим больше, тебя возили на прогулку в мальпосте. (Фирочка обожала иностранные слова). Ты не знаешь, что такое мальпост? Это такая открытая высокая коляска без верха, теперь таких в продаже нет. И у папы, и у Илюши действительно были черные пальто, если вообще их одежду того времени можно было назвать пальто. И все мы по очереди гуляли с тобой на свежем воздухе».

Слова «свежий воздух» произносились мамой почти с благоговением, как нечто, близкое к святости. Дома или на Гатчинской улице, или где-либо поблизости от нее такого воздуха, конечно, не было. Само собой разумеется, что «свежий воздух» для всех членов этой семьи был только на Большом проспекте: отныне для Наташи этот проспект стал путем ежедневных многочасовых прогулок и открывания мира.

Третья глава. Наташа

Ивсе же мир Наташи начинался не с Большого проспекта, а прежде всего с Гатчинской улицы, на которой она родилась. А вот ее-то Наташа и не любила. Да и кто мог бы ее полюбить? Гатчинская улица была темная, узкая, машины непрерывно ездили по ней с огромной скоростью. Во всяком случае, так казалось Наташиной маме, Фирочке, поэтому она категорически запрещала своей маленькой дочке переходить через дорогу одной, а тем более играть на дороге. Но дом, в котором они жили, очень нравился девочке. Он был старый, постройки начала ХХ века, крепкий, семиэтажный, покрытый серыми выпуклыми гранитными плитками. Он и сейчас стоит на своем месте и ничего ему не делается. Маленькая Наташа любила гладить его шершавые плитки, прислоняться к ним щекой.

Квартира, в которой жила их семья, находилась на нижнем этаже, в полу – подвальном помещении, но не в самом подвале, ведь под их двумя низкими окошками было еще одно, дополнительное оконце, правда, без стекла – в кочегарку. Зимой топили углем. Наташа помнила, как разгружали с грузовиков уголь и при этом иногда лопатой разбивали их оконные стекла. Огромная черная куча угля доходила до середины окон, и в комнате всегда царила мгла. Возможно из-за этого у старшего брата Наташи – Илюши и у самой Наташи еще в детстве испортилось зрение.

Конечно, в их доме был центральный парадный, всегда освещенный, вход. Но вход в их квартиру был через арку и далее в подворотню. Надо было остановиться как раз посередине темного прохода и разглядеть старательно запертую от воров дверь. За ней следовала еще одна, внутренняя дверь. Ее тоже запирали огромным ключом. На ночь, для верности, эти две двери соединяли огромным металлическим крюком, сломать который было не под силу никому за все время его существования. Этот крюк входил в петлю со страшным скрежетом. До сих пор Наташу иногда посещают кошмарные сны о том, как она в полном одиночестве и в кромешной тьме идет по той подворотне, кто-то преследует ее, и она не успевает отпереть внутреннюю дверь.

Квартира была густо заселена. Войдя в квартиру с улицы, неопытный человек мог сразу упасть на огромный ящик. Нечего и говорить о том, что маленькая Наташа много раз тыкалась мордашкой прямо в этот ящик, если взрослые не сразу зажигали свет, приводя ее с улицы. Ящик стоял как раз по центру коридора и был изготовлен из досок с просветом для вентиляции. Он был предназначен для соседского картофеля, заготовленного на зиму, и издавал постоянный гниловатый запах.

Две двери справа вели в комнаты соседей, тети Маруси, которая жила со своей приемной дочерью Ольгой, Лелей. На самом деле, Леля была племянницей тети Маруси, но настоящая мама Лели, сестра тети Маруси, умерла от голода в блокаду, и тетя Маруся удочерила Лелю еще девочкой.

У тети Маруси было четверо жильцов, которые проживали вместе со своей хозяйкой на той же площади, то есть они снимали у нее часть комнаты. В те годы это была распространенная практика. Наташа запомнила одну дружелюбную супружескую пару тети Марусиных жильцов. Они хорошо относились к маленькой девочке, заходили к ним в комнату, чтобы с ней поиграть, приносили ей конфеты. Но жильцы попадались разные и не всегда любили детей. И что самое поразительное – они не любили и Наташиных папу и маму, и даже Илюшу.

По левую сторону коридора тоже была дверь, за ней была лестница. Десять ступенек лестницы вели вниз, к комнате, в которой жила семья Каплан, вторая комната принадлежала соседке Вере, а третья дверка вела в чулан. В комнате Веры тоже ютились жильцы: две сестры – старшая Валя и младшая Груша. Обе девушки, совсем молоденькие, бежали после войны из колхоза, чтобы искать в большом городе лучшей жизни. Наташа смутно помнила разговоры о послевоенном голоде в колхозах, о голоде, который выгнал многих крестьян, главным образом молодежь, в большие города. Валя и Груша были добрые, пугливые, вечерами сидели дома, боялись, что их найдут и выгонят обратно домой или, что еще хуже, отдадут под суд.

Чуланчик был маленький, темный. Наташа любила сидеть там, на низком детском стульчике, и разглядывать старые вещи: керосиновую лампу, кстати, летом на даче ей находилось самое активное применение, ведь электричество было далеко не всюду. А однажды любознательная девочка отыскала в чулане какой-то металлический бачок и, пачкая платье на животе, с трудом приволокла его в комнату, – «Это что»? «Это» оказалось «буржуйкой», печечкой, которая согревала ее родных во время блокады и помогла им выжить. После войны хранили эту печечку в чулане, на всякий случай – у Фирочки не хватило духу выбросить ее на помойку. Тусклое освещение, старые вещи – все это создавало в чуланчике атмосферу сказочности, которую Наташа так любила. Ей не было страшно. Было хорошо и чуточку жутко. Поэтому дверь в чулан она, на всякий случай, оставляла открытой.

Комната, в которой жила Наташина семья, была узкой и длинной. Мебель в ней стояла впритык. Перед двумя окнами стоял большой, старинный, дубовый, двух тумбовый письменный стол, покрытый черной кожей. Ножки у него были большие, округлые, по форме напоминающие огромные свиные ноги. В каждой тумбе было по четыре выдвижных ящика, а между ними был еще один смежный, широкий ящик, но все они запирались на ключ. Ни Наташа, ни даже Илюша, ее старший брат-отличник, доступа к ящикам не имели. На столе стоял красивый мраморный письменный прибор сиренево-розового цвета, и все его части были понятного назначения, кроме одной – пресс-папье, как заумно объяснили Наташе родные. Но было у этого устройства и обычное название – промокашка для чернил. Стол был длинный и широкий и занимал почти все пространство перед окнами во всю ширину комнаты. Рядом с ним лишь с трудом умещалась небольшая круглая мраморная тумбочка, которую бабушка Ольга подарила родителям Наташи на свадьбу. Бабушка умерла в блокаду от голода, и Наташа никогда ее не видела. На тумбочке в зависимости от времени года стояли либо цветы, либо еловые ветки в хрустальной вазе.

Справа от окон стояла двух спальная родительская кровать с резным изголовьем из никеля и кружевным белым покрывалом. На кровати всегда лежало белое, тоже кружевное, саше (небольшой конвертик из хлопка) с выглаженными носовыми платками. Дальше стояла кроватка Наташи, а над ней висел коврик, на котором были вышиты фигурки мальчика и девочки. За кроваткой следовал длинный концертный рояль немецкой фирмы «Беккер».

Рояль был не только старинный, но и очень старый, настоящая семейная реликвия. По рассказам мамы, бабушка Ольга играла на нем еще подростком, потом юной женой, потом молодой матерью, затем учила играть на нем своих подрастающих детей. Когда умер ее муж, Наташин дедушка Илья, бабушка давала частные уроки игры на рояле чужим детям и на заработанные деньги кормила своих детей. Тогда концертный рояль, который стоял на улице Марата, спас жизнь их маленькой семьи. «Ну, и моя зарплата тоже помогла нам выжить в те годы», – не могла не признать Фирочка. Даже во время блокады они не продали рояль и не сожгли его.

До войны мама и тетя Катюша часто играли на этом рояле. И сейчас мама в свободную минутку подходила к нему, пыталась играть мазурки Шопена или вальсы Штрауса и всегда говорила, что кроватка Наташи мешает движению ее левой руки. К тому же, по ее мнению, звучание рояля безнадежно испортилось от времени и от сырости, которой он подвергся во время блокады. А Наташе мешал сам рояль, потому что по мере того, как она росла, ее ноги норовили расположиться прямо на его клавиатуре. Со временем наступил момент, когда рояль превратился в бесполезный предмет мебели – играть на нем было нельзя, продать или выбросить было жалко, слишком дорогую память он в себе хранил. Передвигать же его было попросту некуда: длина комнаты была исчерпана.

Около изгиба рояля размещался круглый дубовый обеденный стол с толстой ножкой, разветвленной в три стороны посередине. Поскольку дверь в комнату была как раз напротив, и в этом месте сильно дуло, то Наташино постоянное место за столом было как можно дальше оттуда – у самого изгиба рояля. Там она впервые получила представление о различии между правой и левой стороной, о том, какой рукой надо есть, как держать ложку, а со временем и все остальное. Учили хорошим манерам, не жалели!

Слева от письменного стола стоял диван старшего брата Наташи – Ильи, или Илюши, названного так в честь дедушки Ильи Наумовича, маминого папы. Между Илюшиным диваном и дверью располагался трехстворчатый шкаф, две его боковые дверки были сделаны из сплошного дерева, а средняя дверь была застеклена и изнутри завешена темно-синим плиссированным шелком. Внутри на одной из дверей висело большое зеркало во всю ее длину и ширину, и Наташа обожала кривляться перед этим зеркалом, как только предоставлялась возможность. Но и эти двери тоже были почти всегда заперты на ключ.

Ночью где-то в середине комнаты раскладывали складную кровать Зины, Наташиной няни. Книг в комнате было мало, потому что почти все книги мама сожгла во время блокады в «буржуйке», чтобы согреть комнату. Теперь «буржуйкой» не пользовались, но сохранилась большая круглая старая печь, которая стояла в самом углу комнаты, рядом с дверью, напротив «хвоста» рояля. Наташа обожала сидеть на своей детской табуретке на безопасном расстоянии от топящейся печки (сто раз предупреждали – опасно, садись подальше, но все равно тянуло как магнитом) и смотреть на пылающий огонь.

Огонь в печи тоже создавал атмосферу сказочности, не меньшую, чем темный и загадочный чуланчик. К тому же около печки было тепло. Ее топили в сентябре и октябре, потому что в их полуподвале всегда было холодно и сыро. Официальный отопительный сезон углем начинался лишь в ноябре, поэтому родители, заботясь о здоровье детей, заранее закупали дрова и ежедневно топили печь. Центральное паровое отопление установили только во второй половине 50-х годов, и тогда огромную печь торжественно выдворили из комнаты.

* * *

Через месяц после рождения Наташи, Фирочка, по существовавшему тогда закону, вынуждена была вернуться на работу и начать учебный год как обычно – первого сентября. Ведь она по-прежнему была единственным преподавателем на кафедре. Преподаватели-мужчины все еще служили в Германии. Как-то, просматривая родительский альбом фотографий, Наташа увидела поздравительную открытку из Германии от профессора Фраермана. В открытке профессор поздравлял Фирочку с рождением дочери и желал им обеим долгих лет счастливой и здоровой жизни. Однако он добавлял, что и в этом учебном году не сможет вернуться к преподаванию, поскольку должен продолжить военную службу в Германии. Под текстом поздравления стоит печать, внутри которой можно и сейчас различить печатный текст: «открытка прошла военную цензуру и послана полевой почтой 28.09.46» – ровно через два месяца после рождения Наташи.

Таким образом, когда Фирочка вышла на работу, то волей-неволей возникла острая необходимость в няне. Ведь у новорожденной Наташи не было ни бабушек, ни дедушек, ни со стороны матери, ни со стороны отца. А ясли не брались в рассмотрение в этом семействе, потому что, на взгляд Наташиной мамы, как профессионального химика, которая сама мыла руки по сто раз в день и своих мужчин заставляла делать то же самое, ясли были сосредоточением всех возможных инфекций. Вероятно, Фирочка была во многом права, особенно если учесть бедственное послевоенное состояние детских учреждений, как и многих других учреждений. Но где было взять подходящую няню?

На самом деле, после войны в Ленинграде было много молодых деревенских девушек, готовых взяться за любую работу, вплоть до ухода за младенцем. Но не каждой Фирочка доверила бы свою драгоценную доченьку. Ведь одна «няня» сразу обожгла ее, другая положила ее на холодный пол, и девочка заболела воспалением легких из-за сильных сквозняков, которые продували их длинную и узкую комнату. И так няни менялись одна за другой, пока к ним в семью не пришла Зина. Наташе к этому времени уже было полтора года.

Зина была 22-летней деревенской девушкой с широким, простым лицом и маленькими голубыми глазками. Но взгляд их был открытый и добрый. У нее был огромный вздутый живот, который у другого человека, не у Фирочки, мог бы вызвать подозрения, что, возможно, она скрывает беременность на больших сроках. Но после блокадная Фирочка знала, что во многих случаях, вздутый живот – это следствие голода, а не беременности.

Рассказ Зины о голоде, который она пережила подростком в своем маленьком городе Соколе под Вологдой, убедил Саню и Фирочку в правдивости слов девушки. И в первые месяцы жизни в их доме Зина никак не могла наесться досыта. Через короткое время после обеда, она снова накрывала на стол, ела сама и кормила свою маленькую воспитанницу. Никакой особенной еды в семье не было. Еда была сама простая. После супов и вторых блюд, Зина с Наташей с удовольствием поедали хлеб с луком или натирали черную хлебную корочку чесноком и запивали ее чаем.

С военных страшных лет сохранила Зина привычку делиться последним куском хлеба, и они постоянно предлагали друг дружке, словно играя, откусить от своего куска. Илюша был уже большой – он уже учился в школе и не соглашался играть в «дурацкие» игры с хлебом. А Наташа с удовольствием присоединялась к игре, хотя и не была голодна, но она была общительна, и каждая игра привлекала ее. Понятно, что Наташа родилась без «исторической памяти», и даже не догадывалась о страданиях, которые перенесли ее родные во время блокады. А что она знала о голоде? Поэтому только радовалась и смеялась, когда Зина предлагала ей откусить от своего куска. И так она могла съесть много. В результате этого, вероятно, и стала толстушкой. Стремление накормить ребенка было присуще и Фирочке. Она всегда боялась, что ее дети голодают. Она так обычно и говорила: «Надо что-нибудь положить в маленький ротик».

Зина не знала сказок, а потому совершенно не подходила на роль Арины Родионовны. Она с трудом закончила шесть классов, и по некоторым ее намекам Наташа поняла, что училась она из рук вон плохо и в каждом классе сидела по два года. Как узнала впоследствии уже взрослая Наташа, все старшие братья и сестры Зины были отличниками и стали учеными, а один брат даже стал мэром города. Поэтому с точки зрения просвещения Наташи, Зина была никудышной воспитательницей.

Была она бесполезна и в домашних делах из-за медлительности и неумелости. Поэтому львиную долю домашних дел Фирочка брала на себя. Она вставала чуть свет, бежала на Дерябкин рынок, покупала продукты, готовила обед и убегала на кафедру. Она не сердилась на Зину и прощала ей все. Да и как можно было относиться к ней иначе? Ведь Зина жила в их семье не из страха, а из самой чистой любви. И при этом она получала крошечную зарплату. Неведомым путем эта простая душа искренне полюбила свою маленькую воспитанницу и ее маму.

Но если не для воспитания Наташи и не для домашней работы, то для чего жила Зина в семье Сани и Фирочки? Поскольку солнечные лучи не проникали в их темную комнату, то от Зины просили только одного: «Гулять с девочкой и проветривать ее легкие» – так формулировала Фирочка. Прогулки с Наташей и были основной обязанностью Зины. Поэтому все светлые часы дня они проводили на улице, и так каждый божий день, в любое время года Наташа с Зиной гуляли на свежем воздухе.

* * *

Вот Наташа, девочка уже трех или четырех лет, вместе со своей воспитательницей Зиной прогуливается по Большому проспекту Петроградской стороны. Какой же он огромный! От своей Гатчинской улицы они доходят до Тучкова моста. Здесь, по рассказам мамы и тети Катюши, во время блокады они набирали воду в ведерко, ставили ведро на саночки и везли его вдоль Большого проспекта обратно домой. Мост высокий, и Наташе трудно представить, как мама и тетя Катюша спускались зимой по льду к полынье и поднимались наверх.

Около моста Наташа с Зиной поворачивают назад и шествуют до площади Льва Толстого. Недалеко отсюда живут друзья родителей, семья Дойч. У них есть дочка Люда, она старше Наташи на год, и если Наташе посчастливится, то они встречаются во время прогулки с тетей Розой Дойч и ее Людочкой. Взрослые болтают о чем-то скучном, а девочки тем временем играют. Но такие встречи происходили редко, из-за отсутствия в квартирах телефонов нельзя было заранее созвониться и сообщить друг другу: «Мы идем гулять, выходите к нам навстречу». Если же они не встречались со своими друзьями, то Зина с Наташей – делать нечего! возвращались домой на свою Гатчинскую улицу. Такое длинное для маленькой Наташи путешествие продолжалось от трех до четырех часов.

Если погода была неподходящей для прогулок, то Зина выносила из дома стул, ставила его на улице перед окнами, садилась на него сама, а Наташу сажала к себе на колени. Так они сидели под зонтиком часами, до самой темноты. Иногда даже в темноте. Было ужасно скучно. Зина молчала и думала о чем-то своем, непонятном, а Наташа пыталась развлекаться самостоятельно: читала наизусть стихи, или представляла себе, что она худенькая и красивая, как соседская Танечка, или просто таращилась вокруг с нескрываемым интересом.

Когда погода улучшалась, они снова выходили на Большой проспект. Во время прогулок Зина любила заглядывать в окна первых этажей и подолгу смотреть туда с провинциальным простодушием. Торопиться им было некуда, поэтому они стояли, разинув рот, и смотрели на происходящее: на похороны, на свадьбы, на дорожные аварии. Само собой разумеется, что хоронили тогда не так, как принято в России сейчас. К дому усопшего подъезжал грузовик с большим открытым кузовом. Заднюю часть кузова опускали, выносили гроб с покойником из дома, ставили его на дно кузова и окружали цветами со всех сторон. После этого длинная процессия родственников, соседей и случайных прохожих сопровождала покойного пешком до кладбища. Шли медленно, водитель грузовика старался приспособиться к темпу самых старых провожающих. Все проезжающие по дороге машины, автобусы и троллейбусы пропускали процессию, не споря. Обычно звучала траурная музыка, и все участники события плакали навзрыд. Зина, добрая душа, плакала вместе со всеми. Наташа тоже старалась выдавить слезу, но была плохой плакальщицей, без истинного чувства.

Наташе вообще не нравились похороны, но она очень любила свадьбы. Это было для нее настоящим развлечением. Как правило, они с Зиной заставали момент, когда молодая пара уже возвращалась из загса, оба нарядные и праздничные. Невеста была в белом платье с фатой из кружев или марли, а жених – в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Гости ждали их около дома, поздравляли их, и чем-то осыпали – то ли зерном, то ли мелкими монетами. Потом все заходили в дом, а мама невесты, согласно обычаю, выносила какое-нибудь простое угощение для случайных прохожих, ожидающих на улице, и каждому давала что-нибудь – кусочек пирога или горсточку орехов. И Наташе с Зиной тоже перепадало что-нибудь вкусное.

Трудно было бы винить Зину за выбор подобных «развлечений». Она была девушка молодая и мало что видела в жизни, кроме своего города Сокола. А что видела Наташа? И откуда было Наташе знать, на что можно, а на что нельзя смотреть? Конечно, родителям девочки было неведомо, что их дочь «дышит свежим воздухом» на похоронах и угощается на свадьбах. Ни о чем подобном они не знали, и это несмотря на ежевечерние беседы с папой, после его прихода с работы.

Эти беседы происходили на Илюшином диване, когда они оба усаживались рядом, и он говорил ей: «Ну, давай-ка, мы с тобой потолкуем, что вы с Зиной сегодня делали?» И она начинала ему рассказывать в подробностях обо всех событиях дня, крупных и мелких, где были, в какой очереди стояли, но об «этом» ни гу-гу. Видать, чувствовала всей своей бело-розовой нежной кожицей, что родителю сообщать об этом не следует.

Честно говоря, «грехи» Зины и Наташи перед Саней и Фирочкой были пустяковыми по сравнению с теми, которые совершали другие няни со своими воспитанниками. Если эти только что-то перехватывали на свадьбах по мелочам, то другие попрошайничали под своих воспитанников по-серьезному, переодевали их в одежду нищих и разыгрывали роль бедных одиноких матерей, которым нечем кормить своих сирот-детей. Добросердечная послевоенная публика, которая хорошо помнила блокадный голод, охотно подавала этим няням и едой, и деньгами – кто сколько мог.

Нет, до такого грехопадения Зина с Наташей никогда не доходили. Но впоследствии, по здравом размышлении, Наташа пришла к выводу, что даже если бы Зина и замыслила подобную каверзу, то с такой питомицей, какой была в ту пору она, этот номер никогда бы не прошел. Ее круглые румяные щечки и большие веселые голубые глазки выдали бы ее сразу: уж очень она была не похожа на голодного заморыша. Да и Зина к тому времени раздобрела от простого, но регулярного питания, живот ее втянулся, и она стала выглядеть вполне симпатичной молодой женщиной, и уж никак не бедной нищенкой.

Чаще всего Зина с Наташей заходили в небольшой садик напротив кинотеатра «Молния». Ни того, ни другого сейчас не существует, и неизвестно, как спланируют дальнейшее строительство. В садике Наташа играла в песочнице, делала «куличики» из песка, или чинно сидела рядом с Зиной на скамеечке. Часто они прогуливались дальше по Большому проспекту, подолгу разглядывали витрину комиссионного магазина – старинные вазы из тончайшего фарфора, великолепных немецких кукол в изысканных нарядах фрейлин (военные трофеи). С не меньшим интересом они наблюдали и за огромным аквариумом в витрине рыбного магазина. В этом аквариуме плавали живые рыбы, которых продавец ловил для покупателей большим сачком и взвешивал, еще прыгающих, на весах.

Все привлекало Наташу на Большом проспекте. В сущности, этот проспект представлял собою весь ее мирок. Иногда Зина вдруг прерывала свой беспрерывный обзор местности и кричала: «Наташенька, не бегай! Наташенька, не простудись! Наташенька, закрой рот!» (чтобы не попал холодный воздух!) Во всем остальном девочка была предоставлена сама себе и, по примеру своей наставницы, с живым интересом разглядывала происходящее вокруг.

Если сравнить окружение той маленькой Наташи с атомом, то, конечно, саму себя она представляла центром, ядром этого атома. Самым ближним кругом к ней была собственно ее семья: папа, мама, Илюша, тетя Катюша и Зина. Далее шел расширенный семейный круг: дяди, тети, двоюродные и троюродные братья и сестры. В послевоенные годы кровное родство, семейная близость были превыше всего. Семьи, разрушенные войной, от которых остались лишь осколки, стремились объединиться вновь и черпать тепло и силу из союза с теми, кто уцелел. Так же было и в Наташиной семье. Все выжившие сблизились по-особому. А потому и ее, родившуюся после войны, любили по-особому – возможно, если говорить высоким стилем – как новый побег, дающий надежду на будущее.

После войны в живых остались в основном родные мамы, причем почти все они жили в Ленинграде, и с ними можно было встречаться. Старшая мамина сестра, тетя Рита, и трое ее детей, Лиля, Валентин и Наум, дядя Лева, его жена тетя Тамара и их сын Павел, или Павлик, родившийся еще во время войны, в 1944 году – со всеми они виделись часто. Только дядя Соломон, его жена тетя Роза и их дочь Людмила, или Буся, жили на Урале, в городе Суксун, и редко появлялись в их доме. Выжили в блокаду еще две маминых двоюродных сестры: одинокая Рахиль и вдова Эмма с сыном Леонидом.

Из родных папы остались только две сестры – Лея или Люся, младшая, которой к этому времени было всего 23 года, и старшая Фейгл или Фаня, которой исполнилась 39 лет. Родители Наташи сумели разыскать их только после войны – в маленькой деревне, в республике Мордовия, где они проработали всю войну. В письме сестры с благодарностью вспоминали водителя, который на шестой день войны отвез их насколько мог дальше от занятого фашистами Минска. Они и десятки таких же, как они, женщин набились тогда в кузов его машины и сердились на неудобства. Если бы они знали тогда, что этот «грубый мужлан», который недостаточно вежливо побросал их в кузов, спасал их тогда от неминуемой гибели. Он выгрузил их на дороге и поехал назад, вероятно, надеясь вывезти следующую группу евреев.

А дальше они целый месяц шли пешком, как были, налегке. Летние босоножки быстро износились, и они пошли босиком, на ободранных в кровь ногах. Обе потом всю жизнь жаловались на больные отекшие ноги. Они остановились в первой деревне, в которой их приняли на работу. Там они и проработали всю войну наравне с колхозницами, приспособились к крестьянскому труду и, подобно Саниной семье, ничего не знали о судьбе родных в Негорелом. Они тоже посылали многочисленные запросы в Негорелое, но ответов оттуда не получали. Лишь после войны они узнали о трагической судьбе семьи, а Фаня узнала еще и об участи своего 15-летнего сына Осика.

Как уже говорилось, в начале лета 1941 года она, как обычно, отправила сына на лето к родителям в Негорелое, а сама продолжала работать вместе с мужем в ожидании совместного отпуска, чтобы в июле встретиться всем вместе в семейном гнезде. Однако когда немцы захватили Негорелое, они услали ее Осика и еще несколько крепких подростков из их городка в Германию на каторжные работы. Очевидно, он там погиб, но она продолжала бесплодные поиски сына по всей Европе до последнего дня своей жизни.

Саня вызвал сестер в Ленинград, так как своего жилья у них теперь не было нигде. Но сначала приехала одна только Люся, и поселилась в семье брата все в той же узкой и тесной комнате на Гатчинской улице. В это время Саня жил там один: сама Фирочка лежала в больнице на сохранении беременности. Катюша увезла Илюшу в загородный лагерь, чтобы не пострадал его летний отдых во время отсутствия матери. Так что брату и сестре было о чем поговорить, после разлуки длиною в целую войну. Годы спустя, мама рассказывала Наташе, что когда они с папой вернулись из родильного дома, ее поразила внешность папиной младшей сестры: ей навстречу вышла молодая красавица с вьющимися светлыми локонами и прекрасными голубыми глазами. Тетя Люся первой взяла новорожденную Наташу на руки, приоткрыла одеяльце и, смеясь, сказала: «Ой, какой мопсик!» С тех пор они считали ее «крестной матерью» Наташи.

А две недели спустя именно она участвовала в спасении жизни девочки, которая захлебнулась маминым молоком и уже задыхалась. Тетя Люся мчалась по улице к телефонной будке, чтобы вызвать скорую помощь, упала, разодрала ногу до крови, но врача вызвала. А папа тем временем взял младенца в свои уверенные руки и сделал дочке искусственное дыхание. Когда пришла врач, девочка спокойно спала, врач посмотрела на нее, сказала, что с младенцами все бывает, бывает, что и умирают, и ушла.

А потом с тетей Люсей, как раз в их доме, произошел счастливый эпизод, перевернувший всю ее дальнейшую жизнь. В гости к Сане с Фирочкой пришел Сеня Гласс, их старинный друг из довоенной компании. Он недавно вернулся с фронта, узнал, что у них гостит Люся, и пришел специально для нее, чтобы сообщить ей радостную весть. Выяснилось, что он служил на фронте вместе с Гришей из соседнего с Негорелым городка, Кайданова. Люся с Гришей встречались до войны, но им пришлось расстаться настолько внезапно, что они потеряли всякую связь друг с другом.

Гриша разыскивал Люсю всю войну, но не получал от нее писем. Сразу после войны он поехал в Негорелое, но там ему сообщили, что вся семья расстреляна. Сейчас, рассказывал Сеня, Гриша живет в Москве, и работает. Сеня может дать его адрес. Никто и не заметил, как Люся, в течение почти пяти лет считавшая, что Гриша убит, упала в обморок. Пришлось Сане приводить в чувство и ее. Потом были слезы, смех, счастье, поездка в Москву, встреча с любимым Гришенькой и – замужество.

В результате всех этих счастливых изменений, Фаня тоже решила поехать в Москву. Ведь сестры так сроднились за время долгих военных лет работы в мордовской деревне, что уже не представляли себе жизни друг без друга. Так и сложилось, что в Москве после войны поселились две Санины родные сестры – «наши москвичи», так стали их с любовью называть.

Еще одна Санина сестра – двоюродная, дочь его расстрелянной тети Мэри, тоже по имени Лия, оказалась женщиной героической. До войны она успела окончить медицинский институт, и по счастью, была сразу призвана на фронт, поэтому не успела приехать к родителям в Негорелое, как планировала. Иначе ее судьба сложилась бы совсем иначе. Всю войну она работала военным врачом на передовой, получила ранение в голову, но справилась с травмой и вернулась в строй. Войну она закончила в звании майора. Перед самым окончанием войны она вышла замуж, а после демобилизации, уехала в Ригу по месту жительства мужа. Так образовался еще один клан Саниных близких родственников – «наши рижане».

Из эвакуации в Свердловске вернулась и Роза, жена младшего Саниного брата Рувима – Ромика, вместе с дочерью Региной. Перед уходом на фронт Ромик поехал навестить жену и маленькую дочь, которые уехали из Ленинграда в эвакуацию в самом начале войны, но по дороге в Свердловск поезд был обстрелян, и Ромик пропал без вести. Не сохранилось ни свидетелей, ни документов, ни вещей – ничего. Долгие десятилетия тетя Роза искала мужа и не верила в его гибель.

Наташа помнила, как приходили к ним в гости тетя Роза и Регина. Тетя Роза была полная, ласковая, она называла ее «ласточка моя» и всегда дарила ей что-нибудь небольшое, но очень приятное. А однажды она подарила ей маленьких глиняных зверюшек, с которыми Наташа полюбила играть перед сном. Регина была худенькая, стройная девочка, ровесница Илюши. Она была очень красивой – у нее были большие карие глаза с длинными прямыми ресницами и косички, которые казались кудрявыми, потому что ее кудри пробивались сквозь эти косички, хотя это и трудно представить.

Так же она помнила, как приходила тетя Рита – одна, или со своими детьми. Это не были официальные визиты с длительными подготовками. Можно было просто так заскочить на часок-другой, посидеть рядом, попить чайку и побеседовать. На стол подавали то, что было в доме, а было не так уж много: сахар, баранки, да и то не всегда. Это сейчас принято подавать самые лучшие и дорогие продукты, долго сидеть за переполненным столом. Но тогда, после войны, когда совсем недавно отменили продуктовые карточки, и все жили скромно, внутрисемейные связи были чистыми и не столь материальными. Не угощение, а человеческие близость и тепло были важнее всего.

Но, конечно, и тогда происходили большие семейные сборы, когда собирались все семейные ветви, и Фирочке с Зиной приходилось заранее думать о том, что подать к столу. Из тех далеких дней, когда Наташино детство еще было счастливым, ярче всего она помнит большие семейные приемы гостей. Наташа с нетерпением ждала этих событий. Она обожала праздничную атмосферу, которую приносили с собой гости: их шутки, смех, подарки. Эта атмосфера разбивала сонную рутину ее повседневной жизни. Гости редко собирались в их тесной комнате, но Наташа четко запомнила праздничные сцены.

Они с Зиной активно участвовали в покупках: стояли в длинных очередях за мукой, сахаром, яйцами. И не всегда было легко купить все необходимое, потому что в магазинах постоянно чего-нибудь не хватало, и даже наличие продуктовых карточек ничего не гарантировало. Если какого-нибудь важного, с точки зрения Фирочки, продукта не оказывалось в их микрорайоне, то Зина с Наташей отправлялись «дышать свежим воздухом» в соседний район. Там они отстаивали очередь, например, за апельсинами и гордые и румяные возвращались домой.

Однако сама по себе подготовка к празднику начиналась только вечером накануне, перед самым приходом гостей, когда все уже было куплено заранее. Тогда мама начинала разводить тесто, Зина долго месила его и беспрерывно ворчала при этом. Готовили фаршированную рыбу, обычно щуку, ее подавали на стол на длинном блюде, на котором были вытеснены черные кленовые листья. Каким-то чудом до сих пор уцелели два удлиненных блюда из «кузнецовского» сервиза, который был подарен на свадьбу Фирочке и Сане. Оба сейчас находятся в семье Илюши.

Всегда готовили студень. Фирочка и Саня готовили его вместе. Можно сказать, что они священнодействовали: клали небольшие кусочки мяса в красивые глубокие тарелки, сверху покрывали мясо колечками нарезанных яиц, посыпали мелко нарезанным чесноком и заливали горячим бульоном, который немедленно застывал. Вечером, когда готовили уже непосредственно к праздничному столу, дети шли спать, окутанные соблазнительными запахами. Все хранилось на подоконниках или в тазах с холодной водой. В самый же день приема Фирочка готовила салаты и другие скоропортящиеся блюда, ведь холодильников тогда не было.

На следующий день приходили гости. Первой обычно появлялась тетя Рита, старшая мамина сестра. Невысокая, намного меньше мамы, кругленькая, очень женственная. Она уже приближалась к 50 годам, но сохранилась хорошо. Ее темные волнистые волосы были красиво завернуты в большой пучок. Она начала седеть последней из сестер, хотя и была старшей. У тети Риты были тонкие и деликатные черты лица, карие «фамильные» глаза, излучающие доброту.

В будние дни Рита приходила навестить семью Фирочки поздно вечером, «на последней сеанс», как она сама говорила в шутку. Она входила, вешала пальто на вешалку, подсаживалась к круглому столу, брала с этажерки первую, попавшуюся в руки книгу, надевала большие очки, говорила: «Фирочка, не беспокойся, не обращай на меня внимания, продолжай заниматься своими делами» и принималась читать. Наташа всегда передразнивала ее с огромным удовольствием – нацепляла на нос огромные очки, хватала книгу и шевелила губами, изображая чтение. Она не помнит, чтобы ее когда-нибудь наказывали за это, только смеялись вместе с ней. По сути дела, в этом и состоял визит тети Риты в будний день – мама с тетей Ритой почти не разговаривали, только перекидывались несколькими словечками, сидели рядышком, смотрели друг на дружку, пили чай и расходились. Они были настоящими сестрами – хорошо чувствовали друг друга и не нуждались в словах.

Но в праздничные дни тетя Рита приходила первая. Выглядела она усталой, как всегда. Все же она была вдовой и матерью троих детей. Дети были уже взрослые, но никто из них, даже старшая Лиля, не торопились выпорхнуть из семейного гнезда, зато все трое требовали забот. Тетя Рита сразу укладывалась на Илюшин диван, укрывалась его «зайчиковым» одеялом (тонкое шерстяное одеяло с вытканными на нем зайчиками) и немедленно засыпала. Наташа садилась около нее, чтобы охранять ее сон. Она любила тетю Риту и хотела погладить ее, но стеснялась. По плечу? Но там недалеко находится грудь, и она может обидеться. К тому же однажды на даче тетя Рита стоя мылась в большом тазу в Наташином присутствии, и Наташа видела гигантские размеры ее груди – нет, это не годится! По талии? Но там недалеко находятся «другие места». Таким глупым детенышем была тогда Наташа, что так и не решалась погладить тетю Риту.

Ее сомнения прерывает приход других гостей. Почти всегда это была семья старшего маминого брата Наташи – дяди Левы или, как его с любовью называли, Левушки, его жены тети Тамары и их сына Павлика. Дядя Лева невысокий, но статный, красивого и крепкого телосложения, потому что он, как и папа Илюши и Наташи, был отличным спортсменом в молодости. Дядя Лева красивый, кудрявый, его волосы уже начинают седеть, но он подвижный, веселый, у него открытое, умное лицо. Он входит в комнату с шутками, анекдотами, остроумный и веселый, как всегда.

Следом входит тетя Тамара, молодая улыбчивая женщина с круглыми симпатичными щечками. Она моложе дяди Левы лет на двадцать, но старается держаться степенно, чтобы соответствовать мужу, но тоже расплывается в улыбке при виде племянницы. А Павлик, хоть и старше Наташи на два года, но худенький и невысокий. Со временем он вырос в большого Павла Львовича и стал физиком, известным в мире. А тогда он был мальчиком с добрым личиком и, несмотря на тесноту, дети пытались играть. Бегать им негде, и толстушка Наташа случайно прижимает Павлика к дивану. «Ты раздавишь мне Павлика», – говорит тетя Тамара. Но она понимает, что это игра и не сердится. Павлик тоже это понимает и не обижается.

А вот приходит и самый старший брат в семье – дядя Соломон, редкий гость в доме. Наташа почти не помнит его. Она помнит только его улыбку и карие глаза, такие же, как у всей маминой семьи. По рассказам Наташиной мамы, у него было революционное прошлое, он был приговорен к расстрелу, но ему помогла бежать из тюрьмы девушка, которая впоследствии стала его женой. После прихода советской власти, за которую он и боролся, он не вернулся в родной город, а остался на Урале и жил там до самой смерти с женой и дочерью. Он редко выбирался в Ленинград, чтобы навестить родных, и умер рано, в возрасте 54 лет, от болезни сердца.

Наконец-то, раздается долгожданный звонок в дверь – это тетя Катюша. Тетя Катюша такая миниатюрная, что трудно понять, это девочка или взрослая женщина. У нее густая черная коса, которую она заплетает на ночь, и тогда она выглядит совсем как девочка, хотя ей уже скоро тридцать лет. Но днем тетя Катюша заплетает две косы и обвивает ими голову – совсем как Наташина мама, тогда вид у нее становится серьезный, как у учительницы. Она и есть учительница, она преподает английский язык в старших классах школы.

Но тетя Катюша всегда смотрит на Наташу не как тетя, а как старшая сестра, потому что Наташа для нее особенная. На самом деле, Наташа знает, что в сердце тети Катюши она находится на втором месте. Первое место принадлежит, конечно, Илюше, ведь тетя Катюша вместе с мамой и Илюшей пережили вместе блокаду, когда Наташи еще и в помине не было. Но Наташа чувствует, что, по крайней мере, иногда она занимает первое место, иначе, откуда бы взяться секретам у них с тетей Катюшей?

Самый большой секрет состоял в том, что тетя Катюша играла роль маленького петушка для своей племянницы и всегда «кукарекала», когда та ее об этом просила. А когда она «кукарекала», ее голос звучал так чисто и звонко, совсем как у настоящего петушка, которого они вместе выращивали летом на даче. И она сама смеялась при этом от всей души, как и сама Наташа. Вот она входит в комнату, и все сразу поворачивают к ней любящие взгляды, ведь ее обожает вся семья. Она всегда такая веселая и остроумная.

И вот вся семья сидит вдоль длинного стола. Весь клан собрался здесь, включая и троих детей тети Риты, которые подошли позже, и мамину двоюродную сестру Эмму и ее сына Леню, и, конечно, Илюшу, Наташу и Зину. Почему-то нет никого со стороны папы. Как-то Наташа спросила его: «Папа, а что, у тебя нет никого, кроме москвичей и рижан?» Его лицо сразу потемнело. Ей показалось, что его глаза наполнились слезами. Она обняла его, и папа ответил ей обычным голосом, что они поговорят об этом, когда она будет большой девочкой. И сейчас она заметила, что его лицо на минутку погрустнело. Мама чувствует перемену его настроения и сигнализирует дочке глазами, девочка залезает под стол и ползком пробирается к отцу с поцелуем. Его лицо светлеет, словно он выбрался из черной дыры. Он обнимает ее, и снова он отец семейства и хозяин застолья, а Наташа возвращается на свое место рядом с Зиной. Все веселятся, шутят, поднимают тосты, но не пьют за Сталина, как это было принято в других домах.

За ярко освещенным столом царила атмосфера праздника. Дядя Лева, как того и требовало его имя – Лев, был душой компании. Он первым начинал петь. А пел он замечательно. У него был сильный и приятный голос. Наташа помнит песню «Журавли» в его исполнении. После дяди Левы наступала очередь сестер. У них тоже были приятные голоса. Особенно у тети Катюши. Ее даже приглашали петь в хоре Филармонии. Конечно, приглашали ее в областной хор, не в Ленинградский, потому что она еврейка. У тети Катюши было сопрано, у мамы и тети Риты были более низкие голоса. Сестры пели на два голоса. Больше всего Наташе запомнились их любимые романсы: «Не искушай меня без нужды…», «Нет, не тебя так сильно я люблю…», «Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль…» Это были незабываемые впечатления маленькой Наташи, которые она, по возрасту, сначала понять не могла, но запомнила, а с годами поняла и оценила.

Через некоторое время гости требуют «на сцену» саму Наташу. Родители гордились ее памятью и способностью декламировать длинные стихи, звонким жизнерадостным голосом, с хорошей дикцией. Ее ставили на стул, и она, прежде всего, читала им то, что слышала по радио чуть ли не каждый день: «Я маленькая девочка,/ Играю и пою,/ Я Сталина не видела,/ Но я его люблю». Затем, из того же репертуара следовал: «Клим Ворошилов, народный комиссар» и еще несколько идеологических стихотворений того времени. Гости терпеливо слушали, стараясь «не испортить» ребенка.

И только после этого, по каким-то своим неведомым критериям решив, что она уже отдала дань незримому слушателю, Наташа начинала декламировать свои любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, которые легко впечатывались в ее память еще задолго до того, как она научилась читать. Она могла декламировать долго, без устали, ведь это был репертуар ее любимых папы и мамы. Родители читали ей эти стихи перед сном, а наутро она помнила их наизусть. Гости подбадривали ее одобрительными замечаниями.

Наташу любили в этой большой семье братьев и сестер. Ведь она была маленькой дочкой их любимой Фирочки. Внешне Наташа была очень мила, у нее были большие голубые глаза и круглые румяные щечки, совсем как у папы. Но главное ее достоинство было в том, что она была веселым ребенком и на шутку всегда реагировала с юмором. Понятно, что Наташа не была идеальной. Но для них она была вроде награды за страдания, перенесенные семьей во время войны. Если сердца Сани и Фирочки всегда сжимались, когда они смотрели на жестокий след войны – косоглазие Илюши, они отогревались, когда видели, что их «награда» веселится просто так, от радости жизни, и смотрит на них безмятежным взглядом.

* * *

Кроме двух ближайших семейных кругов, был еще и третий круг, тоже весьма близкий – друзья Сани и Фирочки. Верная дружба тоже была очень важна для родных Наташи.

Еще задолго до Великой Отечественной войны, в 30-е годы, подружились несколько молодых еврейских пар: Роза и Павлуша Дойч, Лиза и Сеня Гласс, Таня и Сема Чарские, Рита и Миша Гомельские. Со временем и младший брат Сани – Ромик вместе со своей подругой Розой тоже присоединились к этой компании. Это были молодые люди, которые после революции приехали из бывшей Черты Оседлости в Ленинград. Саня и Ромик приехали из Белоруссии. Остальные родились на Украине. И лишь Фирочка родилась в Ленинграде.

Вся эта разношерстная компания очень сблизилась, ведь все они работали и учились и все, кроме Фирочки, жили в общежитиях. Они проводили совместные вечеринки, вместе ходили в театр, ходили друг к другу на дни рождения. Со временем все они получили официальный статус жителей Ленинграда, получили свое жилье, женились. Эта публика не была религиозной, не были они и сионистами. У них были общие интересы, похожая биография, им было приятно проводить время в компании друг друга и свободно разговаривать, без страха получить оплеуху от антисемитов или опасения, что кто-нибудь донесет на то, кто и что сказал.

Как и все жители Советского Союза, они жили трудно и скромно, и все же они были полны оптимизма относительно счастливого будущего. Перед самой войной каждая молодая семья успела родить старшего ребенка – признак того, что они, в самом деле, не верили в то, что разразится война. У родителей Наташи родился Илюша, у Розы и Павлуши родился сын Давид – Додик, у Тани и Семы родилась дочь Мирра, у Лизы и Сени родился их старший сын Слава, у Риты и Миши – дочь Людмила, а у Ромика и Розы – дочь Регина. К началу войны все шесть семейных пар были молодыми родителями. Самому старшему ребенку было не больше трех лет. Надо было быть полными безумцами, чтобы, видя опасность приближающейся войны, рожать детей наперекор судьбе. А безумцами они не были. Это были образованные, умные люди. Нет, войны они не ждали!

Тем не менее, когда война все же разразилась, всем женщинам из этих семей вместе с детьми удалось эвакуироваться в Сибирь, и они не страдали от блокады. Конечно, жизнь в эвакуации тоже была тяжелой, но она не шла ни в какое сравнение с ужасами блокады. Из всей этой большой компании в Ленинграде остались только Фирочка с матерью, сестрой и ребенком. Когда закончилась война, все эвакуированные семьи вернулись в Ленинград и снова благополучно зажили в своих нетронутых вражескими снарядами жилищах. Несмотря на явные различия в судьбах, друзья продолжали встречаться, как прежде.

В каждой из этих еще молодых семей родился второй ребенок. У Сани и Фирочки родилась Наташа, у Розы и Павлуши – Люда, у Лизы и Сени – Белла, у Тани и Семы родился сын Слава, и только у Риты Гомельской никто не родился, потому что Миша не торопился вернуться домой после войны. Как выяснилось потом по секрету, который Наташа с Илюшей подслушали с большим трудом, у него на фронте была «военно-полевая» жена, и он задержался «в полях» еще года на два. Все это время красавица-Рита одна воспитывала их старшую дочь. Когда же Миша, наконец, вернулся домой, и они помирились, у них тоже родился второй ребенок – дочь Ирина.

И только Роза-младшая, теперь уже всеми признанная вдовой Ромика, хотя она и продолжала безуспешные поиски пропавшего без вести мужа, осталась одна с шестилетней Региной. Конечно, все поддерживали ее, ведь дружеские и родственные связи между друзьями переплетались: Роза была не только вдовой Ромика, родного брата Сани, но и племянницей Павлуши, а Лиза и Миша были ее родными братом и сестрой. Старшие и младшие дети тоже дружили между собой, хотя и встречались всей компанией довольно редко. Пригласить домой сразу всех, со всеми детьми, было довольно обременительно. Поэтому чаще всего их совместные встречи происходили на лоне природы, летом. Тем более что у Люды и у Наташи дни рождения приходились на лето. Поэтому удобнее было встречаться сразу всем вместе у одной из семей летом на съемной даче под Ленинградом.

И все же иногда случались и зимние встречи у кого-нибудь дома, но только по важному поводу – юбилею или повышению по службе. Чаще всего подобные встречи происходили у семейства Дойч, в их большой просторной квартире на Петроградской стороне. Наташа любила эти посещения не только потому, что дружила с их дочкой Людой, но и из-за всей атмосферы их дома. Квартира у Дойчей была отдельная, это значит, что кроме них, там не жил никто другой. По детским воспоминаниям Наташи, у каждого ребенка была своя комната, а у родителей – специальная спальня, что было само по себе удивительным и редким явлением. Там была еще просторная гостиная, обставленная красивой мебелью. Посередине гостиной стоял большой дубовый стол. Гостиная была такой большой, что даже многочисленные гости свободно размещались в ней. В ярко освещенном углу стояло пианино, перед которым не стояла кроватка хозяйской дочери, и никто не укладывал на его клавиатуру ноги по ночам, как это делала Наташа. Перед пианино стоял лишь небольшой круглый вращающийся стульчик, специально предназначенный для исполнителя музыкальных произведений.

В противоположном углу гостиной располагался сервант с застекленными дверками. Внутри серванта стояли хрустальные бокалы и вазы. Можно сказать, что этот дом был богатым, хотя Наташа этого не понимала. Но она видела, что он очень сильно отличается от ее собственного дома и радовалась за его хозяев. Это свойство характера радоваться успеху других, или красоте других, или богатству других, очевидно, было присуще ей от рождения. Она не умела завидовать ни тогда, ни в более зрелом возрасте – еще до того, как Фирочка преподала ей три семейных принципа, переданных ей ее мамой, Наташиной бабушкой: не завидовать, не сплетничать, не осуждать.

Восхищенная Наташа ходила по дому тети Розы и дяди Павлуши и наслаждалась всем, что там видела. А там было на что посмотреть! У них был и телевизор – вещь редчайшая в домах тех лет. В конце 40-х – начале 50-х лет телевизоры выглядели довольно странно, это были маленькие устройства, на которые спереди нацеплялись большие линзы, в эти линзы наливали воду – для увеличения изображения, и смотрели фильмы. Наташа помнит, как в одно из посещений квартиры Дойчей показывали балет на музыку Чайковского «Лебединое озеро» с основными исполнителями Дудинской и Сергеевым.

Крошечные фигурки порхали в танце под дивную музыку, и Наташа не могла оторваться от чудного зрелища. Дети звали ее поиграть, и она разрывалась между желанием поиграть с ними и соблазном посмотреть балет. Наташины же родители были противниками телевидения, и не только из-за дороговизны этого устройства и тесноты в комнате, но и потому, что они считали, что человеческий мозг работает только при чтении книг, а телезрители – рабы ХХ века. После войны они вновь начали собирать библиотеку классической литературы и, несмотря на просьбы детей, вовсе не собирались покупать телевизор. Они сдались только спустя много лет, когда Наташа уже училась в старших классах, а Илюша женился.

Кроме внешнего вида квартиры Дойчей, Наташу очень привлекали и сами ее обитатели, и прежде всего ее хозяйка, тетя Роза. Она относилась к Наташе очень тепло и сердечно, что вообще характерно для женщин с Украины, или, как принято говорить теперь, из Украины. Она звала ее «Натальюшка» очень добрым голосом, приятно улыбаясь, обнимала ее и гладила по головке. Она не была писаной красавицей, но была очень милой. И у нее всегда был какой-нибудь сюрприз для каждого ребенка, который входил к ней в дом. Тетя Роза была настоящей домохозяйкой. Она была великолепной кулинаркой, а в честь прихода гостей всегда пекла пироги, торты и пирожные. У Наташиной мамы не было времени печь еще и пирожные с кремом – ей и так хватало забот. Но перед большим приходом гостей она тоже пекла пироги, хотя и без крема, но тоже с вкусными начинками – пальчики оближешь!

В гостях у тети Розы и дяди Павлуши, как и у Наташиных родителей, тоже всегда бывала культурная программа. Тетя Роза прекрасно пела. У нее было сильное красивое сопрано, и она никогда не отказывалась спеть перед гостями. Достаточно было попросить: «Розочка, спой, пожалуйста!», как она сразу подходила к пианино и просила Фирочку аккомпанировать ей. Фирочка смущенно смотрела на свои изъеденные кислотами от лабораторных опытов руки, чуть неловко улыбалась и подсаживалась к пианино. Она сопровождала пение тети Розы всех романсов – без нот, все на память, или на слух. Обе они составляли замечательный дуэт. Только дома мама иногда говорила: «Как жаль, что у меня нет времени играть. И как можно играть на нашем рояле?!» И грустно добавляла: «И нет у нас денег, чтобы настроить его, как следует. А как я любила играть в юности! Особенно я любила аккомпанировать папочке, когда он играл на скрипке».

За пением тети Розы следовал выход ее дочери Люды. Люда была девочка одаренная, и тетя Роза учила ее запоминать длинные стихи и даже отрывки из спектаклей. Для Людиных выходов они готовили специальные костюмы, и Люда всегда выходила к гостям в разных одеждах. Наташа чуточку завидовала Люде – тому, что ее мама сидит с ней дома и провожает свою Людочку на частные уроки музыки и на прогулки. Когда они встречались на улице, тетя Роза всегда покупала им обеим или петушка на палочке, или даже запретное для Наташи мороженое. Но это была «белая зависть», несерьезная, потому что то время, которое родители проводили с Наташей, было наполнено такой любовью, что ей хватало ее на весь день, а потом хватило на всю жизнь.

И все же у самой Фирочки, Наташиной мамы, бывали моменты слабости, когда она сама, против всех своих правил, сравнивала свою жизнь с жизнью своих подруг. Наташа помнит, что мама, хотя и не привыкла ни на что жаловаться, иногда говорила папе о том, какой непоправимый вред ее здоровью нанесла блокада. Оба они знали, что это положение создалось само собой, и не было вины или недостатка усилий ни со стороны Сани, ни со стороны Фирочки в том, что только их семья осталась в блокадном Ленинграде. Но всегда было у нее чувство, что она пьет более горькую чашу, чем ее подруги. Так оно и было на самом деле: родители Илюши и Наташи действительно пострадали от войны больше, чем кто-либо в их компании.

Бывали дни, особенно в «йорцайт» – так мама и тетя Катюша называли годовщины смерти бабушки Ольги и дедушки Ильи на идиш, когда они плакали и говорили, что не удалось им, как это удалось их подругам, уехать из Ленинграда в Сибирь и спасти свою маму. Возможно, они были правы, ведь перед ними были пример старенькой мамы тети Розы Дойч, Голды Моисеевны, которая благополучно пережила годы эвакуации в Сибири вместе со всей семьей. После войны она уехала к себе домой на/в Украину и прожила там до 90 лет, периодически навещая детей в Ленинграде. А когда Фирочка заглядывала в огромные глаза Илюши, она обнимала его крепко-крепко и шептала: «Почему мы не сумели спасти твои чудесные глазки, мой бедный сынок?»

Но это была лишь минутная слабость, когда мама испытывала потребность выразить свои чувства. Папа же всегда воспринимал всплески эмоций жены очень серьезно и начинал оправдываться, хотя не был виноват. В сущности, он всегда испытывал чувство вины перед ней, потому что не сумел создать для нее жизненных условий, которых она заслуживала. Только перед войной она жила стабильной, обеспеченной жизнью, в то время как ее подруги – Роза, Лиза, Таня и Рита и после войны жили в хороших условиях и даже имели возможность не работать. А вот его Фирочке приходилось работать очень много. Но как раз в этом вопросе сама Фирочка вовсе не была на него в обиде.

И не только потому, что она очень любила свою работу, и из-за огромной ответственности, которая была возложена на кафедре на ее плечи. Хотя, конечно, и из-за этого тоже. Еще задолго до женитьбы он понимал, что его избранница – человек такого размаха, который не усидит дома у плиты. И немецкое «Киндер, кюхе, кирхе» (дети, кухня, кирха – нем.), которое она часто цитировала с презрением, было не для нее. Подобную жизнь она считала мещанством.

Нет, в том, что он испытывал, конечно, не было ощущения вины. Однако было чувство непривычной неуверенности, утраты владения ситуацией. Дело было в том, что после войны Саня почувствовал изменение отношения к себе на заводе. Частенько родители переходили в своих разговорах на идиш, и по их интонациям дети чувствовали, что их тревожит что-то непонятное. Было ясно, что родители не ссорились между собой, потому что их лица во время таких разговоров оставались добрыми и доверительными, но они были явно обеспокоены.

Наташа не знала, что эти первые годы ее жизни были лишь короткой передышкой для ее родителей – между трагедией, которую принесла им война, и той трагедией, которую вот-вот должен был принести им мир. Она не знала, что Сане и Фирочке предстояли новые испытания. И, конечно, маленькая девочка не понимала, что надо ценить то, что у тебя есть – семейное тепло, любовь, истинную близость и не мечтать о пустых вещах, ведь внезапно все может измениться…

Четвертая глава. Трагедия мирного времени

Наташа не знала точную дату, а потом не решилась спросить у мамы – не хотела огорчать ее лишний раз. Ей кажется, что та страшная ночь случилась осенью или зимой 1949-1950 годов. И вот он снова пришел, ее кошмарный сон – сильный стук в дверь, леденящий страх, бесплодные попытки закричать. Сейчас откроется дверь, и в комнату войдет какое-то чудовище. Но, продолжая спать, самым краешком сознания, она ожидала услышать успокаивающий голос папы: «Тохтарке, не плачь, моя маленькая. Все хорошо». Так было всегда, когда ее посещали страшные сны. Но в этот раз ее разбудили слова соседки тети Маруси: «Исаак Семенович, к вам пришли». Загорелся свет. Дверь, в самом деле, открылась. На пороге стояли трое мужчин. Они вошли в комнату, стараясь не шуметь.

Наташа не помнит, о чем шла речь, потому что взрослые говорили вполголоса, а ей очень хотелось спать. «Гости» долго что-то искали во всех ящиках письменного стола, потом перелистывали толстый том «Анны Карениной» на этажерке. Наташе рассказывали, что это роман о маленьком мальчике Сереже, которого бросила мама, а потом соскучилась и пришла к нему в гости. Потом они принялись копаться в большом шкафу, вывернули все наизнанку, чего-то не нашли и остались этим недовольны.

Папе велели одеться. Мама, как всегда, толково, но чуть торопливее обычного, помогала ему собираться в дорогу. Уже одетый папа подошел к Наташиной кроватке, спокойно и ласково сказал ей: «До свидания, доченька, я скоро вернусь». Она безмятежно поцеловала его, не подозревая худого. Наташа уже привыкла к частым папиным командировкам и к его веселым возвращениям, всегда с сюрпризами для нее и Илюши. Папа обнял Илюшу: «Ну, сынок, береги маму». И вышел с ними.

Мама накинула на голову шерстяной платок и вышла вслед за пришедшими провожать папу. Дети, забравшись на письменный стол, прижались к окнам и увидели около дома черный легковой автомобиль. Один из «гостей» сел на заднее сидение, а папа, словно пристегнутый к нему, сел совсем рядом, а следом сел еще один. Так папа оказался плотно зажатым между ними, как в ловушке. Третий сел рядом с шофером. Машина тронулась. Дети, как было принято в семье, помахали папе ручками на прощание. Илюше было 10 лет, Наташе – 4 года.

Мама вернулась в комнату, села на диван испуганного Илюши и заплакала. Наташа ничего не понимала, только хотела спать. Просила, чтобы ее положили рядом с мамой, ведь папино место освободилось. Когда папа ездил в командировки, ей иногда разрешали такое послабление. И на этот раз Фирочка обняла взбудораженную Наташу, и она крепко уснула.

Но сама Фирочка в ту ночь не сомкнула глаз. Арест Сани был для нее тяжелым ударом судьбы, но нельзя сказать, что они с мужем его не предвидели. Оба они понимали происходящее в стране и старались, как могли, предотвратить надвигающуюся трагедию. Примерно за год до нее Саня вернулся с работы в удрученном состоянии. По выражению его лица Фирочка сразу почувствовала, что произошло что-то плохое. Саня рассказал ей на идиш, что в тот день был арестован его близкий друг, и что он, Саня, стопроцентно уверен в невиновности этого человека. Однако завтра заводское начальство организует общее собрание коллектива, на котором каждый должен будет осудить его арестованного друга.

Поскольку Сане с годами становилось недостаточно знания идиш для адекватного выражения чувств и мыслей, сам того не замечая, он переходил на русский язык, поэтому дети схватывали тему разговора, не понимая его сути. А Фирочка не знала, как реагировать на рассказ мужа, независимо от языка, потому что она хорошо изучила его честный, прямой характер и его принципиальность. Поэтому она сказала ему тогда: «Я на тебя полагаюсь. Я уверена, что ты поступишь так, как сочтешь правильным». Так он и сделал, и через некоторое время его понизили в должности – безо всякой видимой причины, но им обоим она была понятна. И с тех пор они ждали, весь этот год, изо дня в день, ночного звонка во входную дверь. Зарплата Сани уменьшилась, но Фирочка не жаловалась – она не была избалована материальным благополучием. Она легко привыкала и к бедности, и к богатству. С некоторым оттенком горькой иронии можно сказать, что к бедности она была приспособлена даже лучше. Так уж сложилась ее жизнь.

Но теперь, после ареста мужа, она впервые осталась с двумя детьми одна. Даже во время блокады, когда Саня работал без выходных и ночевал на заводе, она постоянно чувствовала его близость, чувствовала, что они вместе, делают общее дело – он воюет ради фронта, она воюет ради семьи. И были счастливые моменты, когда он приходил домой, и она видела его. А сейчас она осталась в полном одиночестве, во враждебном окружении, не имея ни малейшего представления о будущем, при этом сама она стала единственной опорой для обоих своих детей.

«Надо взять себя в руки», – привычно сказала себе Фирочка. «Сейчас я приму лекарство, и боль в сердце пройдет, иначе мои малыши попадут в детский дом». Эта мысль была такой страшной, что она снова беззвучно расплакалась и почувствовала у себя на плече руку Зины: «Эсфирь Ильинична, не плачьте».

Когда Наташа проснулась утром в родительской постели, мама была уже на работе, как обычно. После бессонной ночи, Фирочка приняла решение сразу сообщить об аресте мужа своему начальнику отдела кадров. По сути дела, она была обязана доложить ему об этом. Однако тот уже все знал. Ее поведение было расценено как проявление преданности режиму. И это сыграло немалую роль в решении начальства оставить ее в институте на преподавательской работе. Укрывательство же факта ареста мужа было бы расценено как предательство, Фирочку бы арестовали вслед за Саней, а детей, и в самом деле, отправили бы в специальный детский дом.

Однако Фирочка пошла на этот шаг совсем не из преданности режиму, а из честности, которая была присуща ей от природы. И, возможно, из опасения потерять работу, ведь она осталась единственным кормильцем семьи – на ее плечах теперь были судьбы четверых: ее детей, Зины, которая давно стала для нее членом семьи, и ее самой. «Нам уже сообщили, Эсфирь Ильинична», ответил ей начальник отдела кадров чуть ли не с сочувствием, а он был человеком равнодушным, черствым, иногда почти жестоким.

Таким образом, «умное» поведение Фирочки помогло ей избежать еще одного трагического поворота в ее судьбе – собственного ареста. На первый взгляд, ничего дурного с ней не делали. Начальство продолжало относиться к ней с уважением. А ведь в те годы из ее института уволили всех преподавателей – евреев, кроме нее и одного из профессоров. Возможно, приняли в рассмотрение, что она мать маленьких детей. Но, так или иначе, она была женой «врага народа», а в таких случаях власти не знали ни снисхождения, ни жалости. При условии ареста самой Фирочки, даже если бы у Илюши и Наташи были дедушки и бабушки, им не разрешили бы воспитывать отродье «врагов народа» – их место было в изоляции, в специальных детских домах, среди таких же несчастных, какими могли стать и они, по воле судьбы.

Вероятнее всего, начальство не хотело лишиться и редкого специалиста, каким была Фирочка в своей области. Ведь даже после того, как довоенные преподаватели вернулись на кафедру из мест военной службы, где им пришлось задержаться, и приступили к своей работе, она выделялась среди них всех. Она была блестящим лектором, умеющим в удивительно четкой и доходчивой форме объяснять студентам сложный материал, подобрать к каждому студенту подход, умела завоевать доверие и «хвостистых» студентов, для которых всегда находила дополнительное время в своем плотном графике. Она с гордостью рассказывала детям о том, как за ней ходят китайские студенты, спрашивают о планах следующих лекций и старательно все записывают в толстые общие тетради. В качестве куратора, она успевала навещать их в общежитии и следила, чтобы они не питались всухомятку, чтобы обязательно варили суп, ведь они жили вдали от родины!

Нельзя списать со счета и ее редкий научный талант, который успел раскрыться еще до войны, в ее студенческие годы, во время работы в институте Охраны Труда. Однако если тогда Фирочка открыто проводила научные опыты и пользовалась всяческой поддержкой начальства, то в новой сложившейся ситуации Эсфирь Ильинична была вынуждена заниматься научной работой втайне, после работы. Она не смела и мечтать об очной или заочной аспирантуре или об официальном научном руководителе. Тем не менее, ее работа теперь была большим научным трудом, который назывался диссертацией, и надо было обладать не только данными большого ученого, но и недюжинными свойствами характера, чтобы завершить его в одиночку, а потом тринадцать лет (!) ждать момента, когда начальство соизволит разрешить защиту этого труда. Но до этого разрешения надо было дожить, а пока что Фирочку оставили работать на кафедре по неведомой ей самой причине.

Нельзя не сказать о коллегах Фирочки, об ее друзьях. Она умела пробудить в людях самые добрые стороны души. В страшные годы сталинского режима коллеги обожали ее и всегда поддерживали. Именно тогда возникли самые тесные ее дружеские отношения с коллегами и на ее собственной кафедре, и на соседних кафедрах. Они приходили к ним в дом, просто так, поговорить, посидеть за чаем, зная о ее горькой беде и разделяя ее. Эта дружба продолжалась долгие десятилетия, до конца ее жизни. Если бы не они, даже такая крепкая женщина, вероятно, сломалась бы.

Глядя со стороны на положение Фирочки тех лет, можно понять мотивы поведения ее начальства: оно использовало ее критическую ситуацию в своих интересах. Ее специально загружали самыми разнообразными заданиями, которые только могли придумать, зная, что отказаться она не посмеет. К тому же кто-то из коллег сообщил зав. кафедрой, что у нее имеется готовая диссертация, и тот, понимая, что подчиненная захочет со временем выйти на защиту, держал ее «на крючке» и нагружал сверх меры.

Фирочка осознавала актуальность своего открытия для советской фармакологии – лекарственное использование мхов и лишайников, но ей было очевидно, что начальство предпочитало не использовать результаты ее научного труда, только бы не продвигать ее, еврейку и жену «врага народа». Поэтому она молчала и старательно и добросовестно выполняла любое поручение: читала лекции, занималась наукой, а еще она взяла на себя и дополнительную нагрузку – чтение курса лекций на факультете повышения квалификации для иногородних фармацевтов. Это был единственный способ заработать немного дополнительных денег, чтобы снять дачу на лето для Илюши и Наташи. Она никогда не отправляла их в летние лагеря, потому что условия жизни там казались ей недостаточно хорошими для ее драгоценных детей. Поэтому годы отсутствия папы несправедливо казались Наташе и годами отсутствия мамы. Ведь она ее почти не видела – мама уходила на работу, когда Наташа еще спала, а возвращалась с работы поздно вечером.

Фирочка, которая когда-то была утонченной, веселой и спокойной девушкой, превратилась в сильную, волевую женщину, жизнь которой была полна борьбы. Лишь в короткий предвоенный период жизнь улыбнулась ей, и только тогда она познала счастье и радость. Годы ленинградской блокады и годы Саниного заключения потребовали от нее строгой самодисциплины, стойкости и силы духа. На первый взгляд, трудности не сломили ее, напротив – они словно порождали в ней новую энергию. А в действительности, она всегда была утомлена после переделанных с раннего утра домашних дел, но Фирочка словно спорила с судьбой и всегда выходила победительницей. Она работала все больше, а спала все меньше. С годами это отразилось на ее здоровье, и долгими месяцами она лежала в постели после тяжелых сердечных приступов. Но тогда, в 50-е годы, она работала так отчаянно не только из любви к науке, а под тяжестью обстоятельств. А после того, как Катюша осталась без работы, Фирочка начала содержать и ее.

Это произошло постепенно. Сначала Катюша потеряла постоянную работу в старших классах средней школы, потому что «как еврейка она могла причинить вред своим ученикам», по заключению педагогического коллектива. Сначала у нее еще оставалась «часы» – несколько уроков в неделю. Однажды она сказала Фирочке: «Я заработала в этом месяце 86 рублей». Это была очень маленькая сумма, половина суммы заработка Зины в их семье. Но для Зины это были «свободные» деньги, которые у нее оставались каждый месяц, ведь она не должна была покупать еду или платить за квартиру.

Все эти нужды удовлетворялись для нее, как для члена семьи. Каждое воскресенье Зина ходила в кино или в парк культуры им. Кирова на народные гуляния.

В то время как Катюша должна была вести свое крошечное, но самостоятельное хозяйство, а для этого зарабатывать, хотя бы скромно. А сейчас она осталась с «зарплатой», которой не хватало даже на еду. Потом у нее отняли и последние часы. Поэтому вскоре после ареста Сани, сестры стали жить вместе. Так в полуподвальной комнате на Гатчинской улице снова стали жить пять человек. Несмотря на бедность, Фирочке не приходило в голову уволить Зину и отправить Наташу в детский сад. В детских садах царили болезни, а скверные жилищные условия и здоровье девочки требовали ежедневных прогулок в течение многих часов.

* * *

После ареста папы, жизнь Наташи продолжалась как обычно. Четкий распорядок дня, которого требовала мама, очень помогал поддержанию здоровых привычек. Завтрак с Зиной, прогулка по Большому проспекту, обед с Зиной и Илюшей, который к тому времени уже возвращался из школы, час или два – послеобеденный отдых в постели, полдник, вечерняя прогулка, ужин, вечерние игры и сон. В перерывах тетя Катюша читала ей книги, рассказывала сказки, играла с ней, а после того, как потеряла работу, посвящала ей все больше и больше времени. Все происходило медленно, спокойно, и так шли Наташины дни. Конечно, она и не подозревала о тревогах своей мамы, о том, какие страдания выпали на ее долю. Все в жизни Наташи, на первый взгляд, было как обычно. Так, но не совсем. И у нее появились кое-какие проблемы.

Наташа подрастала и со временем перестала нуждаться в прогулках с Зиной за ручку. Закончился и период, когда они с Зиной сидели под зонтиком в дождливую погоду около дома. Зина все лучше начинала справляться с домашними делами, а Наташа все больше времени начинала гулять самостоятельно во дворе. И вот тут-то, при выходе в более открытый мир, она столкнулась с необходимостью говорить неправду взрослым. Самая большая проблема для ее открытого характера была давящая тайна, которая вошла в их семью после ареста папы. Если кто-то, а особенно соседи по дому, спрашивали у нее: «Где папа?», она отвечала, как ей было велено дома: «Папа уехал в командировку». А сама при этом верила в это и не верила.

На одном из их низеньких окон соседский мальчишка Валерка написал гвоздем «Евреи». Слово было как будто нестрашное, но оно стало отдалять ее от недавних друзей по двору. Ребята перестали принимать ее в игры в «прятки» или в «штандер» (стой на месте), и даже в обычные «прыгалки» с веревочкой и в догонялки. «Ты а ид», сказала ей соседская Ниночка. Наташа не знала значения этого выражения, хотя они с Илюшей и навострились уже понимать многое из разговоров родителей. Она спросила у мамы, что это значит. Мама перевела выражение с идиша на русский язык. Выяснилось, что оно означает всего лишь: «Ты еврейка», и спросила Наташу, где она это слышала. «Так, где-то слышала», – уклончиво ответила девочка. Однако связала в своем сознании услышанное от Ниночки с начертанным гвоздем на окне и поняла, что их семья отличается от других. А судя по интонации Ниночки, они хуже других.

И это открытие она сделала для себя теперь, когда отношение окружающих было для нее особенно важно. Но дети равнодушно проходили мимо нее. А иногда у них словно взыгрывала душа поиздеваться над ней. Тогда собирались вокруг нее сразу много ребят, ее ровесников, из разных домов, пинали ее, плевали на ее одежду. Кроме того, иногда кто-нибудь из них выкрикивал: «Твой папа – арестант!» Наташа научилась молчать. Не рассказывала об этом никому. Верила детям, что она хуже всех, потому что она толстая и еврейка. И еще дочь арестанта. Какие свои достоинства она могла противопоставить этому?

Большие ребята тоже не сидели, сложа руки. Однажды схватили ее, удержали силой, потому что она вырывалась, заставили нюхать бензин. Запах был ничего себе, но она чувствовала себя униженной и слабой. В собственных глазах она была ненавистным чучелом. Был еще один эпизод. В доме напротив жила большая красивая девочка Таня с пушистыми светлыми волосами, заплетенными в толстые косы. Как Наташе хотелось бы иметь такие косы! Так вот, эта Танечка однажды придавила Наташу к стенке лицом и, воткнув ей в спину что-то твердое и острое, как нож, грозилась ее зарезать. Потом выяснилось, что это была палочка, но Наташа перепугалась всерьез.

Даже взрослые в их окружении вели себя не лучше, чем ее обидчики-дети. Особенно выделялась своей агрессивностью их соседка из смежной комнаты Вера. Вера начинала ссору еще в дневное время на кухне. Обычно она упрекала Зину за то, что та «прислуживает жидам». Зина, добрая душа, не была антисемиткой. Тем не менее, фамилия Веры – Срыкова, очень ее забавляла. А Вера свято сохраняла ее во всех своих многочисленных замужествах и никогда не меняла. Зина не реагировала на слова «жиды» и «прислуживаешь», но в ответ на Верины упреки начинала посмеиваться над фамилией Веры. Та легко возгоралась, тормозов у нее не было, и через некоторое время в квартире уже слышались громкие проклятия и крики. Только приход Фирочки мог положить конец их ссоре. Обычно мама утихомиривала их обеих без особых усилий, приглашала Веру в комнату, и обе они шепотом улаживали отношения между враждующими сторонами.

Наутро мать Веры, гостившая у дочери месяцами, приходила в комнату Фирочки. Это была очень милая бабушка из Белоруссии с карманами полными семечек: «И чево явреи, чево явреи сделали Верке моей? У нас в деревне они самые дорогие мои друзья». Она пила с Фирочкой чай, угощала Наташу семечками, и та ела их с огромным удовольствием и чуточку торопливо, потому что в присутствии старушки родные не решались сказать Наташе, что семечки это разносчики глистов, и их надо жарить, и, скрепя сердце, разрешали ей отведать запрещенный продукт.

Однако, спустя несколько дней, ссора разгоралась вновь, на этот раз вокруг места нахождения папы. Все высказывалось настолько ясно, что если у Наташи и оставались какие-то сомнения, то они рассеивались полностью.

Сегодня трудно понять, почему Наташа никому не рассказывала о своих переживаниях. Она была общительной девочкой, и состояние отверженности и одиночества доставляло ей настоящие страдания. И при всем при том она прятала их в глубине души. Почему?

Прежде всего, потому, что доносительство, с ее точки зрения, было недопустимо. Ведь она очень хорошо помнила картины из недавнего прошлого, когда папа возвращался с работы домой, садился с ней на Илюшин диван и говорил: «Ну, давай-ка, мы с тобой потолкуем, что произошло с тобой за день?» И она начинала рассказывать во всех деталях, что они с Зиной делали, что видели, и в очереди, за чем стояли. А стояние в очереди было делом обычным, ежедневным, ведь продукты тогда продавались в ограниченных количествах. Когда присылали что-то дефицитное, его «выбрасывали» на прилавок на улицу, там сразу выстраивалась длинная очередь, поэтому приходилось стоять в холод и дождь, чтобы купить муку, сахар, яйца, а иногда апельсины.

А однажды Наташа пожаловалась папе на Илюшу – за что, она уже не помнила. Папа строго посмотрел на нее и сказал: «Не кляузничай. Кляузничать некрасиво. Илюша все расскажет мне сам». Могла ли Наташа после этих папиных слов жаловаться родным на издевательства детей? Ведь слова папы, особенно, когда его не стало рядом, превратились для Наташи в закон. Говорят, что маленькие дети быстро забывают тех, кого не видят: с глаз долой – из сердца вон. Не так было с Наташей, не прервалась внутренняя нить между ней и папой. Когда она видела его каждый день, у нее не было ни времени, ни желания воображать, как он выглядит, фантазировать. В его отсутствии сила воображения вела ее за собой, и ей казалось, что он снова рядом, «толкует» с ней, как прежде.

Именно без папы его образ вырастал до более крупных размеров, а вместе с образом вырастало и значение каждого когда-то сказанного им слова. Раньше она любила его, как всякий ребенок любит своего родителя. И когда его спрашивают: «Ты любишь папу и маму?» – он всегда ответит «да», потому что знает, что если даст положительный ответ, то ему скажут, что он хороший ребенок. Никто не спрашивал Наташу, любит ли она своего папу. Она пыталась представить себе, как он выглядит сейчас, на самом деле, после того, как прошло столько времени. Что на нем надето? Чем он занимается? Если соседи и прохожие говорят, что он «арестант», значит, он должен быть похож на одного из бурлаков с картины художника Репина, которую Наташа видела в учебнике Илюши – в рваной одежде, усталый, согбенный. Она представляла себе папу в образе бурлака на Волге и жалела его от всей души. Она старалась делать все, как он ей говорил, чтобы быть достойной дочерью своего отца и заслужить его похвалу, когда он вернется.

Понятно, что она могла рассказать обо всех своих обидах маме. Но члены семьи постоянно говорили ей по любому поводу: «Не надо огорчать маму! Мама очень много работает. У нее слабое здоровье». И она старалась не приставать к маме, хотя в ней она нуждалась больше всех. Так в жизнь Наташи закралась грусть, которая не соответствовала ни ее возрасту, ни характеру. Грусть человека с камнем на сердце. Возможно, из-за этого «камня» Наташа полюбила тайны? Возможно, благодаря ему, через несколько лет она начала вести дневник, а потом писать рассказы, стихи и более крупные вещи? Чувство юмора и самоирония спасали ее всегда. Много воды утекло с тех пор, времена изменились, изменилась и сама Наташа вместе с ними, но приступы грусти охватывают ее и сейчас, как и в те далекие времена. Возможно, потому что слишком рано она испытала ощущение полного, почти экзистенциального одиночества. И когда сейчас, более шестидесяти лет спустя, она смотрит на ту девочку, маленькую дочку заключенного, которой была тогда, она испытывает к ней сострадание.

Вечер. Мама на работе. Илюша пошел встречать ее на автобусную остановку. Он никогда не знал, когда она приедет и всегда выходил встречать ее заранее, стоял на остановке и читал газеты, висящие на стене. Когда становилось темно и зажигались уличные фонари, он продолжал читать при их свете, как взрослый – от начала до конца, поэтому всегда хорошо разбирался в политической обстановке. Зина на кухне, она о чем-то болтает с соседками. Наташа в комнате одна. Сегодня вечером они с Зиной не пошли на вечернюю прогулку, потому что Наташа, вероятно, была простужена.

Девочка сидит на Илюшином диване лицом к окнам и обнимает свою несчастную куклу. Хотя она и маленькая и не умеет говорить «мама», Наташа любит ее всем сердцем. По забывчивости она взяла свою куколку на улицу. Еще вчера у нее были толстые светлые косички. Когда девочки во дворе увидели ее, сразу стали подлизываться: «Дай нам твою куколку, и поиграем вместе». По доверчивости Наташа дала ее в руки девочек, потому что очень хотела поиграть с ними вместе. А они сразу стукнули куклу головой о камень и бросили на землю в сторону после того, как ее красивые волосы упали в грязь.

Теперь Наташа тихо сидит и прижимает к груди свою обезображенную лысую куклу. Ей грустно. Она долго остается в этой позе в темноте. Возможно, так проходят часы. Но вот слышится поворот ключа в замке входной двери, шаги по ступенькам вниз. В комнату входят мама и Илюша. Они включают свет. Наташа спрыгивает с дивана и снова она – маленькая девочка, полная радости, «которая играет и поет» и любит смеяться. «Как колокольчик», – говорит мама. Она очень устала. Лицо бледное, щеки слегка запали и выделяются скулы. «А когда-то были круглые и румяные, как у Наташеньки», – вспоминает она иногда.

Входит Зина с кастрюлей. Все садятся ужинать. Место Наташи за столом, как всегда, около изгиба рояля, правая рука гладит его полированный черный бок. После ужина она недолго играет со своими глиняными зверюшками и ложится спать. Она засыпает мгновенно, хотя в комнате продолжает гореть верхний свет. Мама с Илюшей садятся у стола, Илюша доделывает уроки, мама готовится к лекциям, или пишет письма папе. Через некоторое время после папиного ареста, Наташа тоже научилась писать – печатными буквами, еще прежде, чем научилась читать. И вместе с мамой и братом она писала папе, как скучает по нему и как хорошо себя ведет.

Какое счастье выпало этому семейству – у них было право переписки! Ведь приговор «без права переписки» означал смертную казнь. А они могли писать папе письма, и даже время от времени получать от него ответы. Значит, папа остался жив! Он работал на каторге по месту ссылки, но был жив. И до его возвращения домой прошли детские годы Илюши и Наташи без папы.

* * *

К счастью для этих детей, у них была мама. Верно, что, согласно восприятию Наташи, ее мама всегда жила словно на «верхнем этаже». Девочке казалось, что мама вечно находится на работе, всегда обожаемая и желанная. Поэтому Наташа проводила свое неограниченное время с теми, кто жил «на ее этаже» и находился в более «свободном доступе». И прежде всего, со своей няней Зиной.

* * *

Почему Зине не приходило в голову уйти из семьи «врага народа» на все четыре стороны? Ведь она с легкостью могла найти в Ленинграде той поры и семью побогаче, и постель поудобнее, и питание получше. А взрослые в этой семье и в самом деле жили очень бедно. Сама Фирочка, например, никогда не позволяла себе обедать вместе с коллегами в столовой Ботанического сада (в «Ботанике», как они его любовно называли), который находился рядом с ее институтом. Обед в столовой был для нее слишком дорогим удовольствием. Прямо в лаборантской комнате она кипятила воду в колбе над спиртовкой, и пила чай с бутербродами, принесенными из дома – главным образом хлеб с маргарином или ложечкой варенья. Это был ее обед – почти блокадное меню.

Но Зину она старалась кормить как можно лучше, жаль только, что ее усилия были ограничены ее зарплатой и количеством продуктов, которые она могла позволить себе купить. Чем же питались в доме Фирочки в период Саниного заключения? Наташа помнит очень скучные супы: фасолевый, гороховый, щи из кислой капусты – это было повеселее, а борщ ели только по выходным. Но Зина не была разборчивой по части еды. Понятно, что не соображения корысти удерживали ее на невыгодном месте работы.

Кроме очевидной бедности, семья Фирочки была и весьма «опасной». Они были евреями и «врагами народа». Не только Вера задавала Зине вопрос, почему она «прислуживает жидам». На узенькой Гатчинской улице все знали друг друга. И каждый считал своим долгом задать Зине этот вопрос, не обращая внимания на то, что Наташа болтается тут же под ногами и впитывает каждое произнесенное слово: «Зачем ты подвергаешь себя опасности?» «Пошли их ко всем чертям!» «Пусть они все околеют!» «Жаль, что не всех их расстреляли во время войны!» «Жиды проклятые!»

Не было у Зины ответа, который она сумела бы хорошо сформулировать. Услышав эти страшные слова, она всегда краснела и бормотала что-то невнятное. Было лишь понятно, что Зина любила Фирочку и ее детей. Это и был ее ответ. Она была простая необразованная русская женщина, которая впоследствии до конца жизни писала постаревшей Фирочке и ее взрослым детям поздравительные открытки крупным детским почерком с огромным количеством ошибок. Но в этой женщине были благородство, величие души и мудрость, которых не было у многих из их соседей. И не только у них. С великой простотой разрешила Зина проблему, которая до сих пор тревожит умы величайших философов: как преодолеть в себе ненависть к евреям? Она даже не размышляла об антисемитизме – она его не знала. Она жила в еврейской семье и любила ее. Возможно, она чувствовала, что и семья эта тоже нуждается в ней, в ее душевном тепле?

В самые трудные периоды жизни Наташа не раз убеждалась, что такие люди, как Зина, существуют в России во всех слоях общества. Их нелегко найти, но они есть. Они и составляют соль земли русской. А в те страшные годы ее раннего детства мама, переехавшая к ним тетя Катюша, Зина, Илюша и Наташа были единой сплоченной семьей.

* * *

Помнит Наташа еще одного человека, который сыграл важную роль в ее жизни. Если зайти в их дом с парадного входа, подняться по лестнице на второй этаж и позвонить дважды в звонок двери около лифта, то выходила милая старушка – Агния Алексеевна Яковлева, или Агнюша, как они с Илюшей звали ее за глаза. Агнюша подружилась с Фирочкой еще во время войны, когда у двухлетнего Илюши началось расстройство желудка. В блокадных условиях это было смертельное заболевание. Тогда Агнюша, сама голодная, дала Фирочке чашечку риса из своего довоенного запаса. Фирочка была уверена, что Агнюшин рис спас Илюшу от смерти. После войны, а особенно с момента рождения Наташи, связь между подругами окрепла, и Агнюша навещала их семью почти каждый день, чтобы побеседовать с Наташей. Понятно, что после ареста папы, Наташе было дано указание не рассказывать, также и Агнюше, о месте его пребывания.

Наташа была честным ребенком, и ей было трудно врать, хотя она и понимала, как важно в данном случае скрыть правду от чужих. Но Агнюша в ее глазах была своей, и ей было тяжело лгать старенькой подружке. А по тону Агнюши она поняла, что та чувствует ложь. Агнюша тоже была честным человеком, и ей не было свойственно расспрашивать соседей и сплетничать с ними. Поэтому однажды, против своего обыкновения, она пришла к ним в дом вечером, когда Фирочка была дома, и спросила ее напрямик, где находится ее муж. Понятно, что Фирочка рассказала ей правду. «Не хотела запутывать девочку, кому можно рассказывать правду, а кому нельзя. Поэтому велела ей не рассказывать никому. Тем более что она и сама толком не знает правду», – объяснила Фирочка. «И вас не хотела подвергать опасности, Агния Алексеевна, ведь сейчас вам опасно общаться с нами».

– «Глупости», – сказала Агнюша, – «мне нечего бояться. Ты знаешь, что у меня никого нет, и мне некого терять. А тебе я еще могу пригодиться. И твоей Наташе тоже. Видела я надпись на ваших окнах и представляю себе, как дети во дворе издеваются над ней. Не беспокойся, я позабочусь о девочке».

В те печальные дни Наташиного детства Агнюша была для нее, словно даром с небес. Зина, в отличие от русских нянюшек, воспетых Пушкиным, совсем не знала сказок. Агнюша же помнила наизусть огромное количество русских и зарубежных сказок и щедро одаривала ими Наташу. Она была одинока. Когда-то, много-много лет назад у нее родилась дочка, которая умерла через несколько часов после рождения. Может быть, Наташа была ей вместо той девочки? Агнюша говорила медленно, задумчиво, голос у нее был низкий, и все, что она говорила, звучало, как сказка. Она рассказывала Наташе о царевне, которую злые чары превратили в лягушку, но любовь Ивана царевича помогла ей вернуть облик прекрасной девушки. Она рассказывала ей о глупой лисе и об умном зайце. А в другой раз – еще об одной лисе, хитроумной, которая пригласила в гости журавля и угостила его вкусной кашей в мелкой тарелке, сама всю кашу съела, в то время как голодный гость только беспомощно щелкал длинным клювом и ушел, несолоно хлебавши.

Они радовались и хохотали вместе, ставили сценки на основе сказок. С Агнюшей Наташа забывала обо всех дворовых обидах, драках, угрозах… Старая мудрая женщина успокаивающе воздействовала на Наташу. Ее добрый, спокойный голос завораживал девочку, развеивал ее печали как дым на ветру. Все-таки Наташа была еще маленькая.

Когда Наташе исполнилось двенадцать лет, их семья переехала на новую квартиру и навсегда покинула и мрачную полуподвальную комнату, и тяжелую атмосферу Гатчинской улицы. Но Агнюша осталась жить в старом доме. Она уже была очень старенькой и довольно скоро тяжело заболела и слегла. Ее многочисленные соседи по квартире помогали ей в повседневных делах, заходили к ней по несколько раз в день, приносили ей продукты, ведь тогда не было социального обслуживания, а дома инвалидов представляли собой жалкие жилища. Фирочка, как верная подруга, навещала Агнюшу после работы не реже раза в неделю, всегда приносила ей любимый Агнюшей зеленый сыр, и, конечно, книги, которые старушка продолжала жадно читать, несмотря на болезнь. Но Агнюша ждала Наташу. А Наташа – Наташа безумствовала под воздействием своего переходного возраста, новых подруг в новой школе, своих меняющихся настроений, неожиданно открывшейся способности к писанию стихов и рассказов. Словно настоящие дьяволы и злые духи овладели Наташей, которая обычно была доброй и отзывчивой девочкой. Но тогда ей вовсе не хотелось посещать больных, покупать зеленые сырки и думать о престарелых подругах. Не один раз и не два напоминала Фирочка дочери: «Съезди к Агнии Алексеевне. Она очень больна. Она тоскует по тебе». Наташа навестила ее только один раз и принесла ей цветы. Агнюша лежала в постели и выглядела очень похудевшей. Но ее голубые глаза светились так же ярко, как прежде. И голос был такой же завораживающий, как и раньше. Она была так счастлива видеть Наташу, что даже она, эгоистка, испытала острый стыд.

Через некоторое время Агния Алексеевна умерла. На кладбище, к удивлению Наташи, пришло очень много народу: не только жители их дома и соседних домов, но шли и шли люди, которых Наташа никогда раньше не видела. Из речей, произнесенных на панихиде, Наташа узнала, что Агния Алексеевна привлекала их своей прямотой и справедливостью, принципиальностью и самостоятельностью суждений. Но больше всего удивили Наташу слова ее собственной мамы. Как она и ожидала, Фирочка заговорила о блокаде. Но неожиданно она стала говорить и о том, каким высокообразованным и свободолюбивым человеком была эта женщина, в молодости закончившая историко-литературный факультет Высших Бестужевских Курсов и служившая ей духовной поддержкой в трудные моменты жизни.

Только тогда впервые в жизни дошло до Наташи, что Агния Алексеевна была не просто старушкой, которая рассказывала ей сказки, а сильной женщиной со своими принципами, и с этой женщиной она не была знакома. Ее охватило сильнейшее чувство потери, ощущение, что прошел мимо нее редкий человек, а она не использовала возможность приблизиться к нему, поговорить с ним на другом уровне: не между старушкой и ребенком, а между человеком, умудренным годами, и двенадцатилетним подростком. Тогда Наташа поняла и свою маму, поняла, что та навещала свою многолетнюю подругу не из чувства долга, а потому что существовала между ними настоящая дружба и сильная духовная связь. Теперь Наташа горько сожалела, что не помогла Агнюше в трудную минуту, и что сейчас уже ничего изменить нельзя, ведь все закончилось – Агнюши больше нет. Это была первая встреча Наташи со смертью. Девочка не знала, что еще более тяжелая потеря ожидает ее в совсем близком будущем. Не знала она и о том, что это чувство упущенной возможности, необратимости утраты, посетит ее в жизни много раз.

После смерти Агнии Алексеевны, к ним в дом пришла ее племянница, единственная кровная родственница Агнюши, и принесла огромный продолговатый пакет, перекинутый через плечо – наследство для Наташи: старый ковер и три тома Федора Достоевского «Бесы». Книги тоже были очень старыми, даже старинными – они были напечатаны еще дореволюционным шрифтом. Родители отдали ковер в реставрацию, а потом повесили его над Наташиной кроватью. С огромным уважением и осторожностью они поставили книги Достоевского на книжные полки своей теперь уже снова богатой семейной библиотеки. «Это очень старинные книги», – сказали папа с мамой. – «Это первое издание романа «Бесы», который вышел в свет в 1873 году. Это настоящее наследство, ведь у этой книги, кроме ее великолепных художественных качеств, есть еще огромная ценность для библиофилов. Береги ее как следует и прочитай, когда повзрослеешь. Это не простое чтение. Это очень серьезный, философский роман». И добавили: «Никому не рассказывай, что у тебя есть эта книга, потому что ее запрещают изучать в школах».

Конечно, Наташа начала читать роман сразу, не дожидаясь «взросления». По ночам она лежала около «ее» ковра и читала «ее» книгу, пытаясь понять настоящую Агнюшу. Однако девочка не справилась ни с одной из поставленных перед собой задач. Она не смогла дочитать до конца даже первый том романа «Бесы», потому что он был слишком глубок для ее незрелого сознания. И она не смогла познакомиться с истинной Агнюшей через книгу Достоевского, потому что та родилась в эпоху публикации романа и росла в атмосфере, которой Наташа не знала. Однако было очевидно, что среда, окружавшая юную Агнюшу, была настроена явно враждебно по отношению к приближающейся революции.

Только через много лет Наташа поняла смысл предупреждения, которое хотел сделать Достоевский написанием своего романа, от каких именно «бесов» он предостерегал свою несчастную родину во время, столь отдаленное от революции. Уже тогда он понимал, что они завоюют ее, потому что им ведома лишь наука уничтожения. Только тогда уже повзрослевшая Наташа поняла Агнию Алексеевну, которая дала ей, подростку, авансом (а вдруг когда-нибудь поймет?) в дар, художественное истолкование действительности, осуществленное великим писателем, в том возрасте, когда Наташа была еще не в состоянии постичь ни саму действительность, ни духовную ценность дара.

* * *

В ту трудную пору отсутствия папы дома были в жизни Наташи и другие счастливые моменты. По мере того, как Наташа росла, ежедневные многочасовые прогулки с Зиной привлекали ее все больше и больше. Понятно, что им было запрещено заходить в магазины – как говорила мама, там был затхлый воздух, и можно было заразиться инфекционными заболеваниями от больных покупателей. Поэтому они удовлетворялись тем, что любовались снаружи. Кроме витрин магазинов, на Большом проспекте было множество соблазнительных лотков и киосков – с игрушками, конфетами и мороженым. До определенного возраста Наташа просила у Зины только конфеты. Но однажды они остановились около книжного развала. Взгляд Наташи остановился на большом сером томе стихов Самуила Маршака. Она всегда любила стихи. Не только слушать их, но и цитировать их в разговоре, если это было кстати. Это продолжается и по сей день – поэзия украшает простые жизненные события, возвышает их.

И вот Наташа видит книгу Маршака прямо перед собой. Это не тонкая книжечка в мягкой обложке, в которой напечатано одно-единственное стихотворение с картинкой на каждой странице. Эта книга не предназначена для малышей. Нет. Это толстая книга в твердой обложке темно-серого цвета. В ней тоже много картинок, изображающих разных зверей. Волнение Наташи растет. Продавщица протягивает ей книгу, и Наташа с любопытством рассматривает ее. Продавщица не торопит ее, относится к ней с пониманием. Наташа не просит у Зины, чтобы та купила ей книгу. Она знает, что у Зины нет денег. И у мамы тоже нет. Тех небольших денег, которые мама зарабатывает, с трудом хватает на еду. Откуда Наташа знала это? Ведь в семье Фирочки, по примеру ее мамы, бабушки Ольги, не было принято говорить о деньгах в присутствии детей. Возможно, Наташа пришла к такому выводу по обрывкам услышанных дома разговоров, а возможно, из-за бедности своей одежды. Ведь она ходила в ватнике, и это был еще один повод для того, чтобы дети во дворе смеялись над ней.

Эта уверенность в том, что у мамы мало денег, усилилась после еще одного эпизода. Однажды они с Зиной так долго дышали «свежим воздухом», что Наташа совсем обессилела. Тогда они зашли отдохнуть в садик около кинотеатра «Молния». Этот отдых не помог, и Наташа начала хныкать, что дальше пешком не пойдет. И пришлось Зине нести ее, уже большую девочку, домой на руках. Обычно они возвращались через Большой проспект, который всегда был хорошо освещен, а потом поворачивали на свою Гатчинскую улицу. Но в этот раз, чтобы сократить дорогу, Зина свернула раньше и пошла через темный пустырь. Кто-то побежал за ними, остановился около них, тяжело дыша. Наташа почувствовала, что с ее валенок сдирают галоши, но не успела даже пискнуть или пнуть обидчика – он сразу растворился в темноте. Хорошо, что не содрал галоши вместе с валенками! Так они и пришли домой – в валенках и без галош. В те времена еще не было современных сапожек ни у детей, ни у взрослых. Фирочка ходила на работу в «бурках», валеных сапожках, на кожаной подошве, а немного позже в «румынках» – коротких сапожках. А погода зимой в Ленинграде была неустойчивой: утром гололедица, днем слякоть, а вечером снова гололед. Так что ребенку зимой остаться в одних валенках без галош было настоящей катастрофой.

Мама вернулась с работы, грустно посмотрела на Наташу и ее «нянюшку» и, не сказав ни слова, пошла в обувной магазин на углу, чтобы купить дочери новые галоши. Зина взяла из дома стул, поставила его на улице перед их низенькими окнами, как в прежние времена, села на него сама, а Наташу посадила к себе на колени. Зина плакала, а Наташа молчала и обнимала Зину. Так они сидели до возращения мамы. Тогда Наташа поняла, как мало денег у мамы, ведь галоши стоили совсем недорого. После этого эпизода она ничего не просила у родных, только конфеты – не хотела огорчать маму.

Через несколько дней Зина с Наташей снова остановились около книжного развала. С тех пор длинные и скучные прогулки с Зиной стали приятными и волнующими. Уже выходя из дома, Наташа предвкушала встречу с книгой Маршака, с картинками животных. Этот ритуал повторялся несколько раз, пока продавщица не сказала Зине: «Да купите вы ей книгу, наконец!» Очевидно, эти слова были переданы маме, потому что через некоторое время Наташа получила долгожданную книгу.

Она помнит, не забыла до сих пор свои пылкие детские желания. В большинстве случаев она даже не произносила их вслух, отбрасывала их, как пустую прихоть, и они никогда не осуществлялись. Например, Наташа мечтала о кукле, которая умеет открывать глаза и говорить «мама». У каждой девочки во дворе была такая кукла. С красивым платьем, которое можно было снять, постирать его, погладить игрушечным утюгом, а потом снова надеть его на куколку. А у некоторых девочек во дворе был даже кукольный домик с красивой мебелью. И была колясочка для куклы. И был игрушечный столовый сервиз. И даже были ролики… Несколько лет Наташа тщетно мечтала о роликах. Мечтала, как она скользит зимой на роликах по Гатчинской улице, а сама она такая худенькая и красивая…

Или она хотела намного больше конфет, чем ей давали. Однажды у мамы была одна ириска на двоих детей, и она пыталась объяснить Илюше, что для Наташи конфетка намного важнее, чем для него, «большого мальчика», и он согласился пожертвовать ее в пользу сестры. Наташа понимала, что Илюше в его одиннадцать лет тоже хочется конфету, и она разрезала ее ножом пополам и поделилась с братом. Такая «жертвенность» была ей даже отчасти приятна, но хотеть конфет она от этого меньше не стала.

Как благодарна Наташа маме за то, что ее желание купить книгу Маршака осуществилось! За то, что она получила книгу любимого писателя. С этой книги началась жизнь Наташи в литературе. Или точнее – жизнь в мире литературного воображения. Когда строки из поэзии и прозы служат человеку в разных жизненных обстоятельствах. Например, у них в жакте (жилищной конторе) работала очень симпатичная паспортистка. Связь между ней и Наташей осуществлялась, к восторгу девочки, через обмен репликами из сказок Маршака. Когда они встречались на улице, та начинала диалог из сказки о Волке и Лисе.

Волк (паспортистка): «Как Лиса твои дела?»

Лиса (Наташа): «На базаре я была».

Волк: «Что ты так устала?»

Лиса: «Уток я считала».

Волк: «Сколько было?»

Лиса: «Семь с восьмой».

Волк: «Сколько стало?»

Лиса: «Ни одной».

Волк: «Где же эти утки?»

Лиса: (Наташа уже пританцовывает): «У меня в желудке».

Наташа понимала, что это игра, но такие игры вызывали у нее острое ощущение счастья, и она хохотала от всей души, как и положено маленькой девочке. И с Илюшей они любили разыгрывать роли кота и пса, героев другой сказки Маршака. По тексту сказки, они называли друг друга «паршивым псом» и «молокососом» и весело смеялись. В такие моменты Илюша утрачивал свой облик серьезного отличника и выглядел обычным веселым мальчиком, как ему и полагалось по его возрасту.

Наташа запоминала стихи Маршака наизусть после того, как взрослые читали их ей один раз. Однажды, когда все были заняты, она рассматривала страницу и вдруг начала различать отдельные буквы. Так она научилась читать в пять лет. А оттуда был лишь один шаг к письму. Так Наташа получила средства связи с окружающим миром – миром воображения, в котором не было ужасов окружающего. Как ей хотелось бы сейчас увидеть тот старый том Маршака и погладить его страницы в знак благодарности, потому что он осветил ее детство.

* * *

Фирочка с болью видела, что ее дочка не получает обычного семейного образования, но она не могла ничего изменить, ведь с того момента, как Катюша осталась без работы, она одна содержала пять человек. Как она отдалилась от идеала жены и матери своей собственной мамы – Ольги Владимировны Любавиной! Ее мама, как образованная женщина, посвятила свою семейную жизнь воспитанию детей. Она была их первым «университетом»: обучала их языкам, музыке и литературе. Дом был всегда теплым и привлекательным местом для Фирочкиных братьев и сестер. Фирочка тоже чувствовала, что ее основное предназначение состоит в том, чтобы быть образованной женщиной и матерью, воспитывающей своих детей.

Конечно, она, как и большинство прогрессивных женщин, увлеклась идеалами революции, которая прославляла женщину-работницу, стремящуюся к знаниям и имеющую любимую профессию. «Если бы я не прошла через все трудности работы и учебы в 30-е годы и не приобрела профессию, что бы я сейчас, без Санечки, стала делать?» – думала Фирочка. Решившись задать себе этот вопрос, она не имела достаточно самоуверенности ответить на него: «Ты все сделала правильно – поэтому сейчас ты и можешь тянуть на себе этот воз, который не по силам и двум мужчинам. Твоя мама, оставшись вдовой двадцать лет назад, не смогла содержать двух детей, а ты можешь». Для подобного ответа Фирочка была слишком скромна, и она продолжала внутренне корить себя.

«Даже во время блокады мы приучали крошечного Илюшу слушать классическую музыку. А сейчас, в мирное время, после такой Победы, я не могу посидеть со своими малышами даже полчаса в день, поговорить с ними, приласкать их, чтобы они почувствовали, что мама не просто забросила их, а любит их. Рояль молчит, потому что у меня нет ни времени, ни сил подойти к нему, ведь я словно лошадь, запряженная в ярмо. Молчит и скрипка. Наш дом стал нездоровым местом, потому что я забочусь только о физическом здоровье своих детей».

Поэтому когда Катюша осталась без работы, а Фирочка стала искать у себя в институте новые источники дохода, чтобы содержать еще одного человека, занятость ее еще больше возросла. Она была вынуждена просить у младшей сестры помочь ей с воспитанием детей, особенно Наташи, которая полностью осталась на попечении Зины. Конечно, Катенька, искавшая себе применения и страдавшая от сложившейся ситуации, с радостью перенесла все свое внимание на племянницу.

Что делала тетя Катюша для Наташи? Прежде всего, она ее любила и выражала эту любовь ласками и словами на русском языке и на идиш. Поэтому до сих пор звуки идишских слов волнуют Наташу до глубины души. Благодаря тете Катюше, Наташа знала, что мама очень любит ее, но она занята на работе, а в ее отсутствии Наташа всегда может обратиться к тете Катюше, которая хранит для нее центральное место в своем сердце. Наташа знала, что, на самом деле, тетя Катюша больше всех на свете любила Илюшу. И это было справедливо, потому что они вместе пережили блокаду. И тут Наташа нисколечко не завидовала. Тетя Катюша никогда не скрывала своей любви к Илюше и часто называла его «сына моя мальчик», а он всегда ласково откликался на это.

Но в последнее время Илюша стал немного колючим, вероятно, он вступал в «переходный» возраст, как говорили взрослые. Наташа знала о своих проблемах во дворе и представляла себе, что у Илюши могут быть проблемы еще и посерьезнее. Но он не делился ими, решал их «по-мужски», в одиночку. Поэтому он отдалился от тети Катюши, а возможно, стеснялся проявлять свои чувства. Наташа же с радостью пользовалась возможностью впитать в себя то обилие любви и ласки, которое излучала мамина младшая сестра.

Впоследствии, Наташа поняла, что Илюша нуждался в присутствии отца, в помощи взрослых, возможно, даже больше, чем она, но он не жаловался. Однако и Наташа нуждалась не только в ласках и утешениях, но и в новых впечатлениях, ведь весь ее узкий мирок был сосредоточен на Гатчинской улице и Большом проспекте.

Понимала это и тетя Катюша, и прежде всего она постаралась отдалить Наташу от их страшной «конуры», как она называла их комнату, от соседских склок, от атмосферы ненависти. Поэтому она регулярно начала возить ее в центр города, на Невский проспект с его прекрасными дворцами, с великолепной европейской архитектурой. Они ездили на стрелку Васильевского острова, с огромными Ростральными колоннами, украшенными наверху носами кораблей – раньше они служили маяками для судов, приходящих в город-порт. Они ходили пешком к Марсову Полю, к Вечному Огню, горевшему в честь героев Революции и Великой Отечественной Войны.

Они гуляли около Эрмитажа и любовались видами Невы. Сначала Наташе было достаточно просто походить вокруг Эрмитажа и по Дворцовой площади. Панорама была такова, что все беды, все обиды – все становилось мелким, грудь наполнялась свежим воздухом, хотелось взлететь… Но со временем они с тетей Катюшей начали заходить и внутрь музея. Девочка внимательно слушала объяснения тети Катюши, запоминала ее эмоциональные реакции на отдельные полотна и бессознательно запоминала картины, которые так понравились ее любимой тете. Много лет спустя, она оценила их сама и, к сожалению, только задним числом, убедилась в том, что у ее тети был замечательный вкус, и она обладала широчайшей культурой. Да и как было ей, маленькой девочке, оценить культуру ее безработной тети, знавшей семь языков и не имевшей возможности применить свои знания в ту страшную эпоху только из-за того, что она еврейка?

Произведения искусства пробуждали в Наташе чувство прекрасного, отвлекали ее от темной стороны жизни. Они питали ее склонность к воображению, к мечтательности, к созданию воображаемых образов. В этих поездках с тетей Катюшей Наташа узнала, что, кроме того мира, с которым она была знакома до сих пор, существует совсем другой мир – прекрасный и привлекательный.

Если погода была дождливой или снежной, они оставались дома и читали русские или английские сказки и стихи. Английские стихи тетя Катюша читала особенно хорошо, а Наташа любила стихи и легко их запоминала. Еще у них была своя игра. Когда тетя Катюша переехала к ним жить, она привезла с собой довольно большую коробку с множеством карточек: на одной стороне карточек были нарисованы цветные картинки животных и птиц, а на другой написаны их английские названия крупными печатными буквами. Наташа должна была по картинке вспомнить английское название зверя или птицы. Это было трудное задание, оно требовало внимания, но все же это была игра, а тетя всегда так ободряюще улыбалась и так радовалась, когда Наташа правильно говорила название зверюшки, что Наташе хотелось ее порадовать. Так незаметно у нее появился стимул для изучения английского языка, особенно разговорного.

Ведь мама знала немецкий и французский языки, поэтому у нее с тетей Катюшей были свои секреты на идиш, Илюша изучал в школе немецкий язык и говорил, что, благодаря ему, многое понимает на идиш. Зина понимала только русский язык, поэтому Наташа, если поднатужится, то у них с тетей Катюшей появятся свои секретики на английском языке, и никто из членов семьи их не поймет! А тетя Катюша, словно стремилась облегчить ей задачу – она еще и пела для нее по-английски. Потом-то Наташа поняла, что тетя ее была великолепным педагогом и методистом, поэтому и читала ей, и играла с ней, и пела для нее. Но в раннем детстве Наташа ничего этого не понимала, а просто от души наслаждалась пением своей талантливой тети и нежнейшими звуками английского языка, впоследствии ставшего и ее профессией на всю жизнь: «Sleep, my baby, do not cry, I shall sing you lullaby».

Тетя Катюша рассказывала Наташе о героях Российской истории. В одном из их путешествий в центр Ленинграда они доехали до Марсова Поля, там вышли из трамвая на улице Халтурина (ныне Миллионная) и остановились напротив величественной статуи генералиссимуса Суворова. Тетя Катюша увлекательно рассказывала Наташе о его подвигах. Но подойти к нему или потрогать его было нельзя – его огибали трамваи и автобусы с обеих сторон. Они долго рассматривали эту великолепную статую. Затем они проехали до Казанского собора, и там тетя показала девочке две других статуи – маршала Кутузова и маршала Барклая де-Толли. Она рассказала Наташе об их великих подвигах при жизни, в XVIII–XIX веках. А потом она перешла к XX веку и рассказала, что во время блокады эти три статуи специально оставили стоять не защищенными, как символ мужества, чтобы пробудить дух победы в жителях блокадного города. Все остальные памятники в городе были укрыты, перенесены в запасники, закопаны, защищены тем или иным способом, но эти памятники величайшим русским полководцам стояли незащищенными – как вызов врагу, и никакие обстрелы не посмели их коснуться.

Во время своих прогулок по городу тетя Катюша с Наташей любили постоять на Кировском мосту или на Дворцовом мосту, полюбоваться ледоходом на Неве, послушать тончайший звон льдинок, сталкивающихся друг с другом. Если закрыть глаза, то можно было подумать, что это музыка самого великого города.

Летом они очень любили гулять по Летнему саду. Это действительно было изысканное удовольствие – прогуливаться вдоль тщательно убранных дорожек парка с его великолепной растительностью. На каждом повороте дорожек были установлены беломраморные статуи античных богов и богинь, а тетя Катюша просто и доходчиво объясняла Наташе, кого они изображают. Кроме античных мифов, она рассказывала девочке и о более близкой истории этих статуй – об их блокадной судьбе, тогда их всех закопали в землю, чтобы защитить от вражеских обстрелов, а после войны вновь установили на прежних местах. Особенно полюбилась Наташе скульптурная группа «четыре времени дня». Когда она сказала об этом своей тете, та начала читать ей одно из своих любимых стихотворений Анны Ахматовой – «Статуя «Ночь» в Летнем саду», но почему-то остановилась посередине. Возможно потому, что стихотворение было непонятным маленькой девочке. Наташа поняла только, что поэтесса называет статую «ноченькой» и «доченькой», это ей очень понравилось.

Конечно, летом в Летнем саду было особенно хорошо, на то он и был Летним! Ведь там было еще одно привлекательное место для Наташи – большой пруд, по которому горделиво плавали замечательные птицы, белые и черные лебеди. И о них тетя Катюша тоже знала много историй и щедро делилась ими со своей любознательной племянницей. И совсем скоро эти знания пригодились Наташе в новых обстоятельствах, но тогда она до них еще не доросла. Осенью изобретательная тетя тоже находила, чем заняться с девочкой в Летнем саду. Из желтых, красных и цветных листьев клена она сплетала венки и украшала ими Наташу. Наташа трепетала от счастья, шла, окутанная этой красотой, еле касаясь земли, и, благодаря тете Катюше, даже не вспоминала о тех обидах, которые ей приходилось пережить во дворе родного дома.

А потом тетя Катюша сочла, что Наташа уже готова к первому посещению театра. И ни мало, ни много, а к посещению Кировского Театра, или Мариинского, как всегда с любовью называли его ленинградцы, и как зовут его сейчас петербуржцы. Это было выдающееся событие в тогдашней жизни Наташи, ее долго готовили к тому, что ей предстоит увидеть на сцене театра – балет «Лебединое озеро». «Ты помнишь лебедей в пруду Летнего сада?» – спрашивала тетя. – «Вот таких же лебедей ты увидишь и в театре. Только одна будет лебедь белая, по имени Одетта, а другая лебедь черная, по имени Одиллия. Они будут бороться за любовь прекрасного Принца». Наташа великолепно помнила лебедей из парка. Но она помнила и то, что там они плавали. Как же они будут танцевать с Принцем в театре? Этот вопрос вызывал у нее живейшее любопытство. Ведь она помнила, что по маленькому экрану телевизора в квартире тети Розы Дойч порхали белые фигурки балерин. Но она свято верила своей тете и ожидала чуда.

И в самом деле, когда они вошли в огромный зал Кировского театра, Наташа была очарована – на высоких потолках, до которых было не добраться взглядом, взявшись за руки, танцевали причудливые фигуры взрослых и детей. Но это еще не был обещанный балет. Это был всего лишь зал – огромные хрустальные люстры, малиновые бархатные кресла, золоченые балконы, праздничная атмосфера. Все это ослепило Наташу. Когда послышались первые звуки музыки, и танцоры начали появляться на сцене, Наташа сидела на коленях у тети Катюши, затаив дыхание, и ждала появления белого лебедя. Но на сцене появлялись только люди в воздушной белой одежде. И правду сказать, она быстро утомилась и от неудобной позы, и от непривычно сильных эмоций. Наташа беззвучно сползла с колен тети в темный зал. Девочки-подростки, которые сидели впереди них, почувствовали ее присутствие рядом и угостили ее конфетами. Наташа вернулась к тете Катюше, посидела у нее на коленях некоторое время и снова сползла к девочкам. Получила желаемое и опять вернулась к тете. Такие пиратские вылазки повторялись до самого перерыва, поэтому, когда мама спросила ее дома, понравилось ли ей «Лебединое озеро», она с восторгом ответила ей: «Да, очень-очень понравилось». А тетя Катюша хитро улыбнулась Фирочке.

Однако, она продолжала водить Наташу в театр, постепенно приучая ее к этому виду искусства. Она по-прежнему покупала один билет, потому что у нее не было денег на два. К тому же племянница пока что была мала, и ее сидение на коленях у тети, не мешало зрителям, сидящим сзади. И правда, со временем Наташа привыкла ходить в театр, у нее даже выработалась необходимость в театральных впечатлениях. Потихоньку она научилась следить за развитием действия, уже не путешествовала по залу, а тихо и внимательно слушала каждое слово, сидя на коленях у тети. Однажды они хотели, как обычно, войти в театр по одному билету, но билетерша сказала: «Она большая девочка, и ей запрещено сидеть у вас на коленях. Это мешает другим зрителям. Купите себе второй билет». В те годы билеты не были в таком уж дефиците, как сейчас. Ставилась опера «Князь Игорь». Можно было свободно купить билет в кассе театра прямо перед спектаклем. Но дело было в том, что у тети Катюши не было денег на второй билет. Ее реакция была мгновенной: «Возьми себе билет, Наташенька, и получи удовольствие от спектакля. Я слушала эту оперу не один раз и помню ее наизусть. Подожду тебя около театра». И помахала ей рукой.

И все же свое самое первое посещение театра, которое состоялось, когда Наташа находилась почти еще в бессознательном возрасте – ей было не более трех лет, она запомнила лучше всего. Тогда они пошли с тетей Катюшей в Малый зал Филармонии им. Глинки на Невском проспекте. Все в жизни их семьи тогда было замечательно, папа и мама каждый вечер проводили с детьми, и усиленно занималась их развитием. Тетя Катюша как педагог считала, что ребенка надо приобщать к искусству с момента рождения, поэтому она и попыталась окунуть племянницу в океан прекрасных звуков. Конечно, Наташа запомнила не столько посещение филармонии, сколько последующие рассказы о нем.

Взволнованный юный скрипач, Игорь Ойстрах, стоял на сцене. Тетя Катюша рассказала ей, что Игорь – сын известнейшего скрипача, Давида Ойстраха, и его ученик, но что он и сам очень талантлив. Он только что занял первое место в Международном конкурсе скрипачей в Будапеште, а ему всего 18 лет. Игорь начал играть. Очень жалостно. Наташа заплакала. Так в ее жизнь вошла скрипка, с этого момента ее самый любимый музыкальный инструмент. Ей уже рассказывали, что дедушка Илья играл на скрипке, и что его скрипку сестры хранили в блокаду как зеницу ока. Но до этого момента она никогда не слышала, как скрипка поет.

После того, самого первого похода в филармонию с Наташей, семейный совет постановил, особенно на этом настаивал папа, сделать перерыв в несколько лет и дать Наташе внутренне созреть для последующих попыток. Балет «Лебединое озеро» дал понять сестрам, уже в отсутствии отца, что девочка все еще не готова к серьезным эмоциональным впечатлениям, но ждать больше нельзя, надо приучать ее к ним сознательно. Жизнь показала, что они оказались правы. А участие тети Катюши в жизни Наташи именно в тот период оказалось спасительным. Возможно, для них обеих. И вот почему.

На самом деле, период отчаяния в жизни маленькой Наташи был коротким. Но ей, как и всякому ребенку, достаточно было заглянуть в эту бездну одиночества и отверженности, чтобы понять это чувство. Поскольку тетя Катюша существовала на «ее этаже», она пришла к Наташе от имени мамы и помогла ей разбавить горечь тех трудных минут и сохранить душевное здоровье. Благодаря ей, Наташа стала более спокойной и оптимистичной.

Возможно, и сама тетя Катюша, женщина молодая и одинокая, и к тому же и безработная учительница, нуждалась в помощи своей племянницы? Может быть, Наташа тоже хоть в чем-то помогала ей? Например, хотя бы отчасти утолять ее жажду материнства?

Фирочка, попросившая Катюшу посвятить ее поневоле свободное время Наташе и Илюше, могла спокойно работать. Ее дети были в хороших и любящих руках. Маленькая семья, без главы семьи, превратилась в группу соратников, которые любили, поддерживали и по возможности не огорчали друг друга.

Тетя Катюша осветила жизнь Наташи, но не смогла уберечь свою. При том, что она была человеком мужественным, здоровье ее было слабым, а сама она была ранимой. Она страдала от женского одиночества, потому что молодые солдаты, ее ровесники, в большинстве своем пали на фронтах войны. Однажды Наташа видела фотографию – на ней были двое, совсем юная тетя Катюша и серьезный смуглый темноглазый парень, они сидели, близко прижавшись головами, как влюбленные. Но кроме бремени одиночества, которое несли на своих плечах многие ее ровесницы, она страдала и от иного груза, которого они не знали – от обиды и боли антисемитизма, безработицы и нищеты. Блестящий специалист, она была вынуждена сидеть дома и молчать, потому что – кому она могла пожаловаться? Сталину?

Но она не позволяла себе жаловаться и старшим сестрам, ведь каждая из них везла свой тяжелый воз. Поэтому тетя Катюша, как человек, умеющий сострадать ближнему, не жаловалась никому. Она скрывала свое горе глубоко в себе, и оно разрушало ее здоровье, вело к быстро прогрессирующей гипертонии. Сказывалось и то, что она была младшим ребенком своих родителей, родилась в период голода в Петрограде и с самого детства была слабенькой. Предпоследний удар судьбы, который подкосил ее здоровье, было известие о смерти старшего брата.

Когда пришла телеграмма с Урала с извещением о смерти Соломона, тетя Катюша сама открыла дверь почтальону. Она прочитала телеграмму, и первая ее мысль была: «Скрыть это от Фирочки.» Она рассуждала так: прошло несколько дней с момента смерти брата до прибытия телеграммы в Ленинград, уже поздно ехать на похороны. Фирочка так измучена трагедией с Санечкой, что может свалиться и не встать. Поэтому младшая сестра боялась добавить к ее страданиям еще одно горькое горе – потерю брата. Она пошла на почту и послала телеграмму с соболезнованиями Розе, вдове Соломона, и Бусе, их дочери, от Фирочкиного и своего имени и вернулась домой. Вечером этого дня, когда Фирочка вернулась с работы, Катюша не рассказала ей ничего. Такое решение она приняла. Но ее организм принять его не смог. Ночью у нее поднялось очень высокое давление, и она тяжело заболела.

Несмотря на старания Катюши скрыть смерть Соломончика, Фирочка узнала об этом в ту же ночь. Когда Катюше стало плохо, и она потеряла сознание, Фирочка побежала на улицу, чтобы по телефону вызвать скорую помощь. Пришел врач, обследовал Катюшу и сказал Фирочке, что у ее сестры случился инсульт, и ее надо срочно госпитализировать. Но в семье боялись больниц из-за царившей там антисанитарии и вечного отсутствия лекарств. Поэтому Фирочка настояла на своем и оставила сестру дома. В течение всей той ночи она не отходила от Катюши и не сомкнула глаз. А когда она вышла на кухню, чтобы вскипятить воду для чая, то встретила там одного из жильцов тети Маруси, который любил подкрепиться посреди ночи, и рассказала ему о состоянии Катюши. Он ответил, что сочувствует ей в ее двойном горе. «Почему в двойном?» – спросила Фирочка со страхом. «Видимо, Катенька не выдержала горя, когда узнала о смерти старшего брата», – объяснил сосед. «Рука у нее тряслась, когда надо было поставить подпись в квитанции о получении телеграммы. Поставил я вместо нее, потому что ее саму всю колотило». Только тогда поняла Фирочка смысл слов соседа. У нее хватило сил не показать своих чувств перед посторонним, хотя и симпатичным человеком. Но и в комнате она не могла позволить себе «распускаться», потому что боялась повредить больной сестре. Она молча сидела около ее постели, сжав зубы, не проронив ни звука, все храня внутри себя, не делясь ни с кем. Скорбь, отчаяние, рыдания рвались у нее из груди, но она не смела дать им выхода. Ведь все вокруг были слабее ее и зависели от нее. А старший брат, их последняя надежда и защита на этой земле, ушел из жизни навсегда…

Так на родительской кровати появилась постоянная обитательница, тетя Катюша. Она лежала тихо. Никого ни о чем не просила. Только когда Наташа провозила по полу мимо кровати обувную коробку, которая служила ей коляской для раненой куклы, она лишь просила ее играть немного потише. Но Наташе было трудно играть потише, потому что картонная «коляска» терлась о дощатый пол и вызывала невыносимый шум.

* * *

Родительская кровать была большой и широкой. В далеком прошлом, когда папа был еще дома, по воскресеньям, Наташа любила вскарабкаться на эту высокую кровать и покувыркаться между папой и мамой. Они вскрикивали с деланным испугом и цитировали сказку о Маше и трех медведях: «Кто ложился в мою постель и смял ее? Кто эта девочка? А, это наша Наташенька!» А Наташа уже карабкалась наверх, хотя их кровать и была высоковата для нее. Но с их помощью она брала эту высоту и очень радовалась тому, что перед ними длинный выходной, который они проведут вместе. Родители разрешали ей полежать рядышком, играли с ней, шутили и смеялись. Илюша тоже присоединялся к всеобщей радости, и в приподнятом настроении вся семья – папа, мама, сын и дочь начинали проводить свой единственный в неделю выходной день.

Утром день казался Наташе бесконечным. Но ближе к вечеру она чувствовала, что он начинает быстро таять. Когда ее укладывали спать, она желала всем: «Спокойной ночи, мамочка», «Спокойной ночи, папочка», потом называла по имени всех присутствующих, потом отсутствующих родных. Наташа получала удовольствие от этой игры с именами, потому что эта игра немного оттягивала окончание великолепного дня. Она уже почти засыпала, но еще несколько раз отрывала голову от подушки и спрашивала: «Сегодня еще воскресенье?» Да, было еще воскресенье. Все были дома.

* * *

А сейчас, когда тетя Катюша так тяжело заболела, ее проживание с семьей сестры стало необходимостью. И Наташа уже не просила, чтобы ей разрешили забраться на родительскую кровать – она боялась потревожить больную. Однажды тетя Тамара, жена дяди Левы, которая в то время была домохозяйкой, сопровождала тетю Катюшу к врачу. Фирочка, как обычно, была на работе, а отпустить Катюшу одну было опасно. «Это ваша мама?» – спросил врач тетю Тамару. Они обе были молодыми женщинами и ровесницами. Так болезнь изменила Катеньку. И никакие лекарства ей не помогали. Трудно было поверить, что совсем недавно, когда она была еще здорова, она подходила к дому Фирочки своей легкой красивой походкой – сама маленькая, грациозная, как балерина и, несмотря на бедность одежды, всегда элегантная. И дворничиха, тоже Катя, говорила: «Посмотрите на нее, вышагивает, как принцесса!» А врач сказал, что она старая.

Болезнь тети Катюши внесла серьезные изменения в жизнь Наташи. Прекратились их совместные поездки в центр города и в театры. Зина тоже стала редко выходить из дома – страшно было оставить больную одну в комнате, особенно в отсутствии мамы. Когда состояние тети Катюши немного улучшалось, Зина с Наташей ходили гулять, как прежде, они шли на Большой проспект, доходили до Тучкова моста, а потом поворачивали обратно и так добирались до площади Льва Толстого. Такие прогулки теперь радовали Наташу. Они были лучше, чем ничего. И они были, несомненно, лучше ее дворовых приключений. Однако чаще, состояние тети было из рук вон плохим, и тогда взрослые предоставляли Наташе возможность делать все, что она захочет – около дома, разумеется. А вот это было пыткой.

В сущности, никаких особых изменений во дворе не происходило. Дети, как обычно, продолжали над ней издеваться, не принимали ее в свои обычные игры, дразнили ее, били, называли «жидовкой» и «дочкой арестанта». Наташа принимала это с каким-то горьким смирением. Не из-за страха перед ними, а потому что верила, что она хуже всех. Но когда она возвращалась домой, мама, если она была дома, улыбалась ей и спрашивала: «Ну, как, Наташенька, ты вела себя хорошо?» И Наташа всегда искренне отвечала: «Да, мамочка, я вела себя хорошо».

Но однажды Наташа не смирилась. Во время одного из обычных дворовых избиений, она, в ответ, вдруг ударила Валерку, своего основного обидчика, того самого, который гвоздем нацарапал слово «евреи» на одном из их окон. А потом, из какой-то внутренней потребности, она ударила его снова. Неожиданно для себя Наташа забыла о всякой вежливости и воспитанности. Валерка отступил. Отступили и другие обидчики и смотрели на нее без привычной враждебности. Но ее кулаки уже были готовы к драке, и она колотила всех подряд, не разбирая. Впервые в жизни Наташа вкусила сладость применения необузданной физической силы. Она и в самом деле была сильнее некоторых своих ровесников, да и ее «весовая категория» была внушительной. Боль и стыд толкали ее дальше в бой, не давали ей остановиться. Она дралась как дикий зверек, становилась одной из них, членом их дикой стаи. Самым постыдным открытием для Наташи было то, что ей понравилось бить своих обидчиков! Только когда Наташа еще немного подросла, она поняла, что не силой, а умом одолеет их. Уже учась школе, в первом классе, когда она стала, по словам одноклассниц, «ходячей энциклопедией», она так увлеклась учебой, что забыла о драках, и победах – ведь у нее появились хорошие умные подруги из культурных семей, а беды первых лет жизни начали забываться.

Но тогда, в возрасте шести лет, Наташа до одури дралась со своими обидчиками, ругалась на понятном им языке, и даже кусалась – пыталась отстоять честь и достоинство своей семьи. Когда она возвращалась с прогулки домой, Фирочка, как обычно, с улыбкой спрашивала ее: «Ну как, Наташенька, ты вела себя хорошо?» По одежде и лицу дочери легко было догадаться, чем именно она занималась на улице. Но Наташа улыбалась в ответ и безмятежно отвечала: «Да, мамочка, я вела себя хорошо». Они понимали друг дружку без слов. В сущности, обе они были хорошими девочками. Возможно, Фирочка немножко завидовала Наташе, ведь ее дочь нашла такой простой путь уладить свои отношения с обидчиками – путь, которому не было места в мире взрослых. Во всяком случае, в мире самой Фирочки не было принято разнуздывать инстинкты, она держала их в узде глубоко-глубоко внутри себя, потому что, согласно семейному воспитанию, самодисциплина была важнейшим принципом, который обжалованию не подлежал. И лишь один раз в своей жизни Наташа видела свою маму, полностью потерявшей контроль над собой. Но об этом пока рано рассказывать.

Время шло. Наташа росла. Ее начали преследовать ночные страхи. Ей стало трудно засыпать. У нее началась бессонница в ее короткой кроватке. Ноги уже полностью лежали на клавиатуре рояля. Она чутко прислушивалась к шуму машин, проезжающих мимо их окон. Она верила, что одна из этих машин привезет папу. Его арестовали глубокой ночью, и, по ее «подсчетам», должны были вернуть под покровом темноты. Ей казалось, что и мама, и тетя Катюша думали так же. Во всяком случае, однажды, в состоянии полудремы, она услышала голос тети Катюши: «Фирочка, Саню привезли!» Все бросились к окну. На улице, перед их низенькими окнами стояла легковая машина. В ней кто-то сидел. Темнота скрывала его лицо. Семья замерла. Через несколько минут из дома вышли четверо. Трое из них сели на заднее сиденье, а четвертый сел рядом с водителем. Свет фар резко осветил лица пассажиров. Папы среди них, конечно, не было. Прямо перед их глазами произошла еще одна трагедия, похожая на их собственную. Шел 1953 год, страшная зима для евреев Советского Союза – «дело врачей». Им надо было прожить еще несколько месяцев до смерти Сталина.

После той ночи, Наташа снова стала проситься в большую кровать, потому что ее изголовье было обращено к окну, и из нее было удобно наблюдать за происходящим на улице. Время от времени, когда на улице слышалось трение колес об асфальт, все трое: мама, Наташа и тетя Катюша поднимались в постели. Илюша приподнимался на своем диванчике. Только Зина продолжала мирно спать на своей раскладушке. Они осторожно отодвигали занавеску и наблюдали за происходящим на улице. Резкий свет фар падал на их лица, и они вновь исчезали в темноте. Словно в сюрреалистических фильмах. Машина проезжала мимо, и они молча ложились. Боялись разбудить Зину. Чего они ждали? Наташа ждала папу. А взрослые? Позже ей стало ясно, чего они опасались: нового ареста.

* * *

Понятно, что Наташе было строго-настрого запрещено рассказывать посторонним людям, не только на Гатчинской улице, а совсем незнакомым, где-нибудь на другой улице, в парке, или в бане, что ее папы нет дома. Однажды Наташа с мамой зашли в овощной магазин на Большом проспекте. Мама стояла в очереди в кассу, а Наташу поставила у окна, чтобы она была у нее на виду и никуда не убежала. Очередь была, как обычно, длинной, и Наташе стало скучно стоять у окна и таращиться на происходящее на улице. Рядом стоял молодой солдатик, вероятно, он тоже скучал и потому с любопытством расспрашивал ее о житье-бытье. Наташа обожала поговорить с мужчинами, тем более что ей редко выпадало подобное счастье. А солдатик был такой славный, что она рассказала ему и сколько ей лет, и что у нее есть старший брат, и что папа у нее уже почти три года в командировке. Вернулась сердитая мама с сеткой картошки и всю дорогу домой ругала ее за болтливость. Ведь, и в самом деле, опасно было распускать язык перед чужими людьми.

* * *

Почему Фирочка так опасалась чужих людей? Дело было в том, что коренных ленинградцев, т. е. коренных питерских рабочих – таких, как их соседка по квартире тетя Маруся, Мария Александровна, или представителей коренной питерской интеллигенции, таких, как Агния Алексеевна, в их окружении осталось совсем мало. Большинство жителей Ленинграда составляли люди, либо приехавшие в город с окраин страны, либо бежавшие из деревень после войны. Эти люди остро нуждались в жилье и работе. Строительство шло довольно быстрыми темпами, но не поспевало за быстро растущим населением. Рождаемость была на пике и среди молодежи, и среди женщин среднего возраста вне зависимости от того, были ли они замужем или нет.

Вдовы тоже хотели домашнего тепла, любви, несмотря на то, что рожденные ими дети считались незаконнорожденными, и в графе «отец» у них стоял прочерк. Эти несчастные дети подвергались унижениям и насмешкам общества, очень многие ровесники Наташи росли в семьях матерей-одиночек в ужасающей бедности. У их мам не было денег для уплаты за детский садик, а понятие продленный школьный день тогда вообще не существовало. Ради улучшения жилищных условий, ради получения приличной работы, люди могли донести на других людей, а семья «врага народа» с разговорчивой маленькой дочкой была весьма удобной мишенью для доноса.

В задней части дома, во «дворе колодце», в подвальном помещении жила молодая цыганка Дина. У нее было двое детей от разных отцов – сын, чуть постарше Наташи – Валерка, Валерий, и маленькая дочка Аллочка. Мать зарабатывала на пропитание детей проституцией. Оба ребенка были брошены на произвол судьбы практически постоянно. Пока мамаша подыскивала «клиентов», дети сидели дома взаперти. Частенько и без еды. Добросердечные соседки просовывали им что-нибудь съестное в форточку. Даже Наташа крала дома какую-нибудь еду и тем же способом передавала ее Валерке. Во дворе Валерка ненавидел ее, ругался плохими словами, пинал ее, унижал, как мог. Но Наташа не могла вынести, когда Валерка с Аллочкой сидели дома одни и плакали от голода. И он брал у нее еду, ел сам и кормил сестру. Сквозь грязное, мутное стекло Наташа видела, как он наливал сестренке холодный «чай» в битую чашку прямо из заварного чайника.

Когда Дина приводила мужчин, она выгоняла детей на улицу и в дождь, и в снег. Там Валерка снова давал волю своим чувствам по отношению к Наташе, а Аллочка показывала остренькие зубки и тоже неразборчиво вякала что-то агрессивное… Такая вот была «безобидная» семья. Но самой опасной, конечно, была сама Дина. Когда у нее не было «работы», она неоднократно угрожала Агнии Алексеевне донести на нее за общение с семьей «врага народа». Так что Фирочке было чего опасаться самой и от чего предостерегать свою старую подругу. А подобных доброжелателей в их доме было немало.

Валерка с Аллочкой не были исключениями. Очень многие дети в те времена были брошены на волю судьбы и болтались по улицам без надзора. Поэтому и большие и маленькие дети искали развлечений, иногда очень жестоких. Их родители работали на тяжелых работах. Они жили в постоянном страхе перед арестом, ведь каждый мог стать жертвой режима. Они и сами были несчастны. Из-за низкого социального и эмоционального уровня они обращали свою ненависть на еврейскую семью, потому что она была несчастна и унижена больше всех. У униженных людей всегда есть склонность ненавидеть тех, кто унижен еще больше, чем они сами, и они счастливы, что не принадлежат к меньшинству чужаков.

Семья Фирочки, в самом деле, выглядела чужой рядом со многими жильцами этого дома. Если случайный прохожий заглядывал в их низкие окна поздно вечером, то, что открывалось его взгляду? Темноволосая женщина с высоким белым лбом, сидела у стола и читала толстые книги. Рядом с ней сидел мальчик в очках, тоже темноволосый, он читал и что-то писал. Обычная интеллигентная семья. К сожалению, в сокращенном варианте, без главы семейства. Их окружала глубокая тьма. Но при всех обстоятельствах они продолжали читать книги, слушать музыку, писать письма.

* * *

Однажды утром Наташу разбудили громкие рыдания и душераздирающие вопли, которые неслись из коридора и кухни. Крики и плач доносились и с улицы. Зина что-то гладила на круглом столе и тихо и сдержанно плакала, чтобы не разбудить девочку. «Зина, что случилось?» Та попыталась ответить, но не смогла и разрыдалась в голос. Вместо ответа она включила радио, и из него полились звуки «Траурного марша» Шопена. Наташа знала эту музыку, они слушали ее в Филармонии вместе с тетей Катюшей. «Сталин умер», – с трудом выговорила Зина и снова разрыдалась. Музыка умолкает, и они, затаив дыхание, слушают голос известного диктора Юрия Левитана, который сообщает, что вчера, пятого марта 1953 года, после тяжелой и продолжительной болезни, умер великий вождь мирового пролетариата, Генералиссимус, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, в возрасте 73 лет.

Наташа спрыгнула с дивана Илюши и побежала искать кого-нибудь, кто мог бы объяснить ей смысл происходящего. Но мама, конечно же, была на работе. Была пятница, обычный рабочий день, как раз тот единственный день недели, когда тете Катюше разрешили подработать в ее бывшей школе, откуда раньше уволили. Ведь состояние ее здоровья в последнее время стало намного лучше! Значит, и она была недоступна. Ну, а Илюша, как обычно, ушел в школу. Поэтому Наташа осталась под полным присмотром Зины, которая продолжала рыдать и не могла разборчиво вымолвить ни одного слова. Наташа тоже решила потереть глаза и сморщить лицо, чтобы присоединиться к Зине, но у нее ничего не вышло. Неудачная попытка поплакать вместе привела ее в смущение. Как получилось, что Сталин умер, а она, такая хорошая девочка, которая всего несколько лет назад, стоя на стуле, с упоением читала стихи в его честь, не плачет и даже не испытывает настоящей грусти?

А ведь она уже большая. Ей шесть с половиной лет. Ближайшей осенью она пойдет в школу. Она хорошо знает, что и в какой ситуации положено делать. Она понимает, что в такой трагический момент всеобщего национального горя надо плакать горючими слезами. Даже без чьих-либо явных наставлений, благодаря одному лишь воспитанию, полученному дома и на улице, а в особенности благодаря идеологическим понятиям, которые по радио безостановочно внедрялись в голову каждого советского ребенка и взрослого, она хорошо подготовлена к школе жизни. И, тем не менее, в решающий миг слезы подвели ее – они не захотели течь из ее глаз. И пришлось ей притворяться перед Зиной, что она плачет вместе с ней.

Возможно, в последние годы она уловила что-то враждебное в молчании мамы и тети Катюши в те моменты, когда прославление Сталина по радио становилось слишком бесстыдным и бесконечным? Как бы то ни было, Сталин умер, а у Наташи нет слез.

Во время их обычной прогулки по Большому проспекту Наташа видит многочисленные траурные флаги – красные с черной каймой. Они висят на домах, на окнах квартир, на столбах. На столбах установлены громкоговорители, и из них непрерывно несутся звуки «Траурного марша» Шопена. Но вот музыка смолкает, и пешеходы бросаются к ближайшему столбу, чтобы прослушать сводку новостей. На столбе висит большой громкоговоритель, толпа застывает в молчании. Снова слышен голос диктора Юрия Левитана, после него с речью выступает товарищ Маленков, председатель Совета министров СССР. Наташа не помнит его слов, но ей запомнилось напряженное внимание, с которым окружающие ловили каждое его слово. Речь закончилась. Послышались рыдания, сморкания. Толпа разошлась. Наташа с Зиной продолжили свою прогулку.

Кинотеатр «Молния», как увеселительное заведение, закрыт по случаю общенародного траура. Закрыты и все киоски со сладостями, отмечает про себя Наташа. Она спохватывается, потому что застает себя на несоответствующих случаю мыслях и направляет их в нужное русло. Снова слышна музыка «Марша» Шопена, и настоящие мурашки пробегают по Наташиной спине при звуках прекрасной и печальной музыки.

В газетах, висящих на стенах домов, помещено много фотографий товарища Сталина. Наташа, по своему росту, хорошо видит лишь нижнюю фотографию. Сталин лежит в гробу и виден его профиль. Члены партии – Наташа, как и всякий советский ребенок, знает всех в лицо и по имени-отчеству – окружают его гроб со скорбными лицами. Люди, окружающие Зину и Наташу около газеты, с любовью смотрят на портрет, жадно читают текст, и плачут, плачут, не скрывая слез. Но даже сейчас, когда Наташа видит мертвого Сталина, она не испытывает настоящего горя. Она с любопытством смотрит на его профиль, на знаменитые усы. Они кажутся ей усталыми, и ей странно, что знаменитый вождь лежит. Вероятно, она все же не понимает истинный смысл смерти. Она привыкла видеть вождя на фотографиях в газетах, в энергичной позе, с гордым выражением лица, с трубкой в руке, улыбающимся или серьезным, и всегда создающим впечатление, что он вечен. А тут он лежит, как…

Она пытается подобрать подходящее слово из арсенала знакомых ей слов. За свою короткую в то время жизнь она успела повидать двоих усопших, ведь их присутствие с Зиной на уличных похоронах включало только частичное участие в процессиях. Они никогда не видели самих покойных, они всегда находились в закрытых гробах. Воочию она видела лишь их молодую соседку Надю, которая умерла от рака. Надя лежала на кровати и выглядела совсем не страшно, как будто спала. А второй покойник, которого видела Наташа, был пьяный. Его задавил троллейбус на Большом проспекте, когда он переходил через дорогу прямо около пивной там, где не было знака перехода. Эти мысли молниеносно проносятся в голове Наташи, и она уже не в первый раз за это утро одергивает себя за неуместные мысли. Сегодня народный траур. Как сказал диктор? «Мы скорбим по невозвратимой утрате. Перестало биться сердце нашего вождя и учителя». Наташа пытается пробудить в себе чувства сострадания и жалости, но больше всего ей жалко Зину – ну просто от всей души! Она выглядит такой несчастной. Ее доброе лицо распухло от беспрестанного плача, Наташа никогда не видела ее в таком состоянии.

Они возвращаются домой, и видят там Илюшу. Сегодня их класс отпустили домой раньше обычного. Илюша сидит на своем диване и молчит. Наташе очень хочется разговорить его, и она спрашивает: «Илюша, а ты знаешь, что Сталин умер?» Она-то думала, что он расплачется. Но он только ответил: «Да, нам рассказали в школе». И все. Илюша продолжал молчать. А ее разбирало любопытство посмотреть, как Илюша плачет. Но он не плакал. Для себя она истолковала это так, что ему, юному пионеру в красном галстуке, не годится плакать. И действительно, с той самой ночи, как папу арестовали, Наташа ни разу не видела плачущего Илюшу. Даже когда дети во дворе школы сломали ему нос.

Тетя Катюша и мама тоже вернулись домой относительно рано. У обеих на работе проводились особые собрания по случаю смерти Сталина. «Может быть, сейчас поплачем все вместе, как положено?» – думает Наташа. Она придирчиво рассматривает лица мамы и тети – ищет на них следы слез, но не находит. Однако они обе очень сочувствуют Зине, которая плачет с самого утра, и все лицо ее залито слезами. Она немного успокаивается и выходит на кухню. После ее ухода, сестры некоторое время молчат. Да, как обычно, когда речь идет о Сталине или о политике, они молчат. Но на этот раз в их молчании Наташа чувствует что-то новое. И это «что-то новое» удивляет ее так, что она не верит тому, что она поняла из их поведения – они не скорбят! Они даже радуются! Они смотрят друг на дружку с пониманием и обмениваются словом-двумя:

– Ты думаешь?

– Да. Я надеюсь.

И они переходят на идиш и на шёпот, потому что «дети понимают». Илюша действительно немножко понимает идиш, хотя его школьный немецкий пока весьма слабый, а Наташа совершенно «безопасна» в этом смысле, она понимает лишь ласковые прозвища на идиш, которые вряд ли понадобятся маме и тете в разговоре о Сталине. Но в ходе их непонятной беседы девочка вдруг явственно слышит знакомое имя «Санечка», которое на всех языках звучит одинаково. Папа. Они связывают то, что случилось сегодня, с папой. И, судя по их интонации, Наташа понимает, что это может повлиять на папу хорошо. Да, даже очень хорошо, потому что мама с тетей вдруг сдержанно смеются и обнимаются! Оба ребенка, не сговариваясь, бегут к ним, чтобы присоединиться к всеобщей радости, хотя и не понимают пока, чем она вызвана. Но это и не важно, ведь они так жаждут радости!

Но мама и тетя Катюша быстро приходят в себя, они предостерегающе кладут палец на губы – смысл этого движения знаком детям: «Никому не рассказывайте!». Но и без их просьб они не рассказывают чужим о том, что происходит дома. Но чтобы они рассказали кому-нибудь, что в день смерти Сталина в их доме смеялись?! Конечно, этого никогда не произойдет. Входит Зина с чайником, и все пьют чай. Последняя мысль Наташи перед сном: «Может быть, я и не такая уж плохая девочка? Ведь и мама, и тетя Катюша, и даже Илюша не плакали. Я думаю, что и папа тоже не плакал. Из всей нашей семьи плакала только Зина. Но тетя Катюша иногда говорит, глядя на Зину: «Зиночка, какая ты простодушная! Тебя всякий обмануть может». Может быть, плакали только простодушные люди? А вот Агнюша не плакала и не притворялась, как я, целый день. И Наташе становится стыдно.

* * *

Наташа не помнила, как это началось: то ли письмо пришло, то ли они получили открытку. Вероятно, по почте пришла открытка – ведь Зина ни за что не открыла бы конверт без разрешения мамы. А открытка на то она и открытка, что ее каждый может прочитать. Так или иначе, но пока утром Наташа училась в школе, пришло известие, что папа возвращается домой. Да, Наташа уже школьница, и маме стоило немало сил найти для нее самую лучшую школу в микрорайоне (это бывшая женская гимназия 47, ныне школа имени Д.С. Лихачева). Здесь учатся одни девочки, они относятся к Наташе хорошо, а учительница, Вера Карловна, всегда хвалит ее за хорошее чтение стихов или решение задач.

Но вот тут – в реальной жизни, Наташа вдруг поглупела, она даже не поняла смысл слов: «папа возвращается домой». Как обычно, они с Зиной пообедали, уже без Илюши. Теперь у него бывало и пять, и шесть уроков, все же он был на шесть лет старше сестры, поэтому он возвращался из школы позже Наташи и обедал самостоятельно.

После обеда, Наташа с Зиной вышли на свою обычную прогулку на Большой проспект. И вот, чинно прогуливаясь по площади Льва Толстого, они встретили тетю Розу Дойч, старинную подругу Наташиной мамы. Тетя Роза – человек живо на все реагирующий и очень активный. Она сразу чувствует что-то загадочное в поведении обычно довольно флегматичных няни Зины и ее воспитанницы Наташи. Как только она узнает их новость, она сразу спрашивает, знает ли о ней сама Фирочка. Нет, она пока не знает, потому что им строго-настрого запрещено звонить ей на работу. Она так боится внезапных звонков, что у нее может начаться сердечный приступ. Но тетя Роза предлагает им другой способ – пойти к маме на работу и сказать ей лично. Причем сразу, тут же. От волнения она забывает все свои дела, хватает Наташу за руку и они бегут к Фирочкиному институту.

Бегать быстро Наташу не приучили, ведь все ее дошкольное детство прошло под увещевания: «Наташенька, не бегай! Наташенька, не простудись!» И сейчас на уроках физкультуры девочки над ней смеются, особенно когда она пытается прыгать через «козла». Но где-то там, под толстой шкурой ребенка с неправильным обменом веществ, кроется, вероятно, стремление к быстрым, легким движениям, к освобождающему бегу. На этот раз Наташа бежит очень быстро, и пот катится с нее градом. Чтобы она бежала еще быстрее, обе женщины держат ее за руки с обеих сторон. Они бегут быстрее, чем она может, она уже боится упасть и смотрит под ноги на мелькающие плитки тротуара. «Быстрее, еще быстрее!» – подбадривают ее тетя Роза и Зина. У обеих красные лица, они залиты потом, обе очень взволнованы.

Их волнение передается Наташе. Теперь она ступает куда попало и бежит, как ей кажется, со скоростью света: «Я бегу! Я, в самом деле, бегу!» – с восторгом думает она. И во время этого никем не сдерживаемого бега в ней начинает закипать и бурлить радость – только теперь до ее несчастного сознания начинает доходить мысль, что ведь это ее папа возвращается домой, ведь это его она так долго ждала и по нему так горько плакала втихомолку. Теперь все будет по-другому. Никто во дворе больше не обидит ее, не нападет на нее. Ей кажется, что она уже не бежит, а летит по воздуху в состоянии, близком к экстазу.

А вот и Фирочкин институт. Вахтерша звонит ей по телефону на третий этаж – там находится кафедра физической и коллоидной химии. Через несколько минут Фирочка появляется на лестничной площадке в черном халате. Это означает, что она проводит лабораторный опыт, связанный с ее научной работой. Хорошо, что в этот час она не читает лекцию студентам – пришлось бы ждать ее до самого звонка! Мама стоит на лестничной площадке, как в крупной раме. В том приподнятом состоянии, в котором находится Наташа, ей кажется, что мама ее похожа на королеву в трауре. Наташе редко удается видеть ее при свете дня. Две черные косы, как всегда, обвивают мамину голову. Но в тот далекий день Фирочка выглядела особенно усталой и похудевшей. Наташа увидела страх в скорбных маминых глазах. Она хотела броситься к ней, обнять ее, но чужие люди обходили Эсфирь Ильиничну и почтительно здоровались с ней, и это удержало ее на месте.

Фирочка начала спускаться к ним в вестибюль. Они стояли там, около памятника Кирову и физически ощущали, что она вот-вот упадет. Но новость у них была такая, что выкрикнуть ее громко и радостно они не смели. Даже Наташа, прошедшая школу молчания, понимала это. Наконец, мама подошла к ним и спросила прерывающимся голосом: «Что случилось?» И тетя Роза, тоже тихо, ответила: «Фирочка, Саня возвращается». И Фирочка, стойкая Фирочка, которая не плакала с той самой страшной ночи, когда арестовали папу, начинает сдавленно рыдать, не обращая внимания на проходящих мимо студентов и преподавателей. А тетя Роза, Зина и Наташа пытаются, как могут, заслонить ее от чужих глаз.

* * *

Наступил день возвращения папы. В Наташиной памяти запечатлелись некоторые сцены этого дня. Вот первая из этих сцен: мама, Илюша и Наташа стояли на перроне Московского вокзала. Подошел поезд. Какой-то незнакомый мужчина, который сидел у окна вагона, остановившегося прямо перед ними, вдруг помахал им рукой. Мама позвала его: «Санечка, родной!» В следующее мгновение мужчина поднял Наташу на руки и заглянул ей в глаза. Она не знает, испытывала ли она в жизни еще раз такое острое, слепящее ощущение счастья. Все происходило как в замедленной съемке. Она не слышала произносимых слов, она словно оглохла и ослепла. До нее дошли обрывки фраз, что папа ехал на третьей полке, и по дороге у него украли часы. Она слышала слова, но не понимала их смысла.

Ей даже не показалось странным, что у папы на каторжных работах были часы. Лишь потом ей объяснили, что из места папиного нахождения не было прямого поезда в Ленинград, поэтому он возвращался домой через Москву. В столице его встречали «наши москвичи» – папины родные сестры, старшая Фаня и младшая Люся. Когда они увидели Саню, едущего из «мест отдаленных», заросшего щетиной и в поношенной одежде, они подарили ему часы и одели его с ног до головы, чтобы он не напугал Фирочку своим видом. И тот страшный деревянный чемодан, который выдавали всем освобождающимся из лагерей, они тоже забрали у него и выбросили на помойку, чтобы ничто в его облике не напоминало о каторге. И только от затравленного взгляда, и пошатнувшегося здоровья, они не смогли его избавить.

В поезде у папы украли и часы, и другие подарки сестер. Однако не все их старания пропали даром: следы этих стараний были заметны и сейчас – на папе красовалась фетровая шляпа с большими полями и темно-синий мантель (плащ) из хорошей ткани. В нем он и спал, не раздеваясь, а ткань почти не помялась. Все это доходило до Наташи случайными волнами, преодолевая ее внутренний гул. Она держала папу за руку и не отпускала ее до самого дома.

Когда Наташа начала приходить в себя, выяснилось, что ощущение счастья шло изнутри нее, а реальность не слишком подкрепляла его. Начать с того, что она совершенно не узнала папу. До ареста у него было белое лицо, щеки круглые и румяные, как у нее самой. Прежде, когда Наташа сидела рядом с ним на диване, ей очень нравилось трогать его гладкие щеки, особенно после бритья, гладить их и продавливать палец вглубь мягкой щеки. Он не был полным и тогда, был среднего роста, но мышцы у него всегда были очень сильными и крепкими из-за регулярных спортивных тренировок. Таким она его и помнила: кудрявым, улыбающимся, излучающим радость. И очень сильным – ведь он с легкостью подбрасывал вверх свою толстенькую хохотушку-дочку. И не только ее, но и старшего сына Илюшу, и даже их маму Фирочку – так он выплескивал свою бурлящую энергию, возвращаясь из своих довольно частых командировок. В такие моменты счастья от встречи с семьей, он кружил жену по комнате, приговаривая: «Что, забыли, что все мужчины у нас в роду были кузнецами? Я всех вас могу поднять без усилий!»

Из этой «командировки» он вернулся постаревшим до неузнаваемости. Лицо у него стало серым, щеки ввалились, голова была побрита. Больше всего изменился его взгляд. Его глаза смотрели на Наташу с прежней, а может быть, и большей любовью. Но когда на него никто не смотрел, его взгляд мгновенно менялся и становился страдальческим, как у человека, вернувшегося из ада. Со временем многое к нему вернулось: отросли его роскошные волосы, округлились щеки, но взгляд изменился навсегда.

А вот другая сцена, которая запечатлелась в памяти Наташи, когда они вошли вместе с папой, мамой и Илюшей в их комнату, где их ждали тетя Катюша и Зина с праздничным обедом. В комнате, как всегда со времен блокады, было включено радио, и при звуках музыки папа вдруг затрясся, губы у него задрожали, и Наташа с ужасом поняла, что ее папа плачет. Он пытается совладать с собой, но не может. Первая спонтанная реакция ее была – глубокой жалости, стремление защитить его охватило все ее существо. Она и думать забыла о своих мелких обидах перед громадой его обид. Но мама просигнализировала ей привычным способом, положив палец на губы: не задавай вопросов и никак не реагируй. А тетя Катюша, стоящая к ней ближе, шепнула: «Не обращай внимания. Папа волнуется. Это скоро пройдет». Но «это» не прошло никогда.

Пятая глава. Ночной рассказ

Сильный или слабый, старый или молодой, но он был ее папой. Поэтому с момента его возвращения домой, Наташа снова училась быть девочкой, у которой дома есть папа и мама. К их общему счастью, в нем осталась искра детскости, он не утратил способности играть с ней и быстро вспомнил, а скорее всего, никогда и не забывал, ее детские прозвища: «тохтарке», «маленькая гусенька» и другие. Душевная связь между ними сохранилась, хотя оба они изменились. Когда он не смотрел на нее, морщины на его лице и седина на висках пугали ее. Но его любящая улыбка была прежней – той улыбкой, которую сохранила ее память с той ночи, когда он обещал ей «скоро вернуться».

Поэтому она постаралась поскорее забыть свое первое разочарование от того, что ее папа не похож на всесильного сказочного героя. Другие папы походили на героев еще меньше, хотя и не прошли через «каторгу». Слово было завораживающим и страшным, и ей непременно хотелось выяснить его значение. Но пока Наташа поняла, что надо ценить изо всех сил то, что имеешь: и папу, и маму, а папу надо еще и защищать от всякой беды, большой и малой. Поэтому с первого дня после папиного возвращения, пока он еще не устроился на работу, а провожал ее в школу и встречал ее из школы после уроков, она до самого вечера ходила за ним хвостиком. А мама? А мама, после короткого счастливого перерыва, связанного со встречей мужа, продолжала работать с утра до позднего вечера.

Если погода была пасмурной, то после школы Наташа с папой усаживались на Илюшин диванчик друг напротив друга и, как прежде, подолгу «толковали». Содержания этих бесед она не запомнила. Однако, сама их спокойная атмосфера, его серьезный взгляд, уважительное отношение к ее словам, его умение критически и бескомпромиссно отвергнуть неприемлемые для него высказывания, не унижая ее, запомнились ей на всю жизнь.

Когда погода была ясной, они выходили на длинные прогулки, и теперь она вела его по своим любимым местам. Благодаря тете Катюше, она неплохо знала центр города и некоторые другие районы. Он истосковался по этим видам, по ленинградским мостам, по Неве. Стояла весна, светило яркое солнце, и вместе они ощущали острую радость от созерцания любимых мест. Подобную разделенную радость Наташе довелось испытать еще три раза в жизни: много лет спустя – с любимым человеком, потом – с маленькой дочкой, а спустя еще несколько лет – с маленьким сыном. Подобные совместные открытия возможны только на взлете чувств, а они случаются не так уж и часто.

Спустя некоторое время, папу вызвали в какое-то важное учреждение. Конечно, и туда Наташа отправилась вместе с ним. Там они постояли в очереди, а потом она увязалась за папой в кабинет главного начальника. Начальник что-то написал на официальной бумаге и протянул ее папе. Папа спросил: «А что теперь?» Начальник улыбнулся папе и сказал: «А теперь пойдете работать, Исаак Семенович. Можете искать работу», – и крепко пожал ему руку.

Папа нашел работу очень быстро и перестал водить Наташу в школу и встречать ее из школы. Его приняли на тот же завод, где он работал до войны, во время войны и до самой ссылки – на огромный номерной завод без названия из-за его секретности. Когда Наташа спрашивала: «Папа, где ты работаешь?» Он отвечал: «Я работаю в номере», щурил один глаз, делал важное и загадочное лицо, а потом всегда улыбался ей. И никогда – ни тогда, ни после – не рассказывал ей, что изготавливали на его заводе.

И мама тоже, до самой папиной смерти, и даже после нее, не раскрыла ей его секрет. И лишь после смерти самой мамы, среди папиных документов Наташа обнаружила некоторые сведения о продукции его завода: они изготавливали детали для боевых самолетов, поэтому во время блокады их завод и был настоящим фронтом. Тот факт, что папу приняли на работу на секретный завод, казалось бы, говорит о том, что ему доверяли, хотя документ о реабилитации он получил лишь в 1956 году. Тем не менее, приняли его не на его прежнюю должность главного инженера завода, а на должность рабочего.

Это был незаслуженный удар, к тому же он был двойным: и моральным, и материальным, он бил и по Фирочке, и по Санечке. Зарплата рабочего была низкой, несмотря на Санино образование, поэтому Фирочке пришлось работать почти так же много, как и в отсутствии мужа. Хотя, конечно, ей стало намного легче, и она уже не проводила целые дни и долгие вечера на работе. А мужу ее предстояло пройти свой профессиональный путь заново: сначала простым рабочим, потом конструктором, потом, уже до выхода на пенсию в 1970 году, начальником конструкторского бюро. Но до предыдущей должности главного инженера завода он так и не «дорос».

Поэтому, когда однажды в юности, в возрасте лет примерно 16 лет, Наташа услышала песню о тюрьме «Центральная» в исполнении писательницы Руфи Зерновой «Погибли юность и талант в стенах твоих», у нее захватило дыхание, и она точно поняла: это о моем папе. Она сидела тогда в гостях у своей любимой учительницы литературы и друга на всю жизнь – Лии Евсеевны Ковалевой, ее мужа, профессора литературы, и их дочери, ее подруги. В этот теплый, интеллигентный дом, в котором царил добрый дух – бабушка, ее приглашали часто. Но в тот раз она была приглашена специально «посмотреть» на необыкновенных людей: на семейную пару, двух писателей, проведших в лагерях не менее десяти лет. В их исполнении и в их присутствии песня наполнилась истинным смыслом, и Наташе впервые захотелось восстать против безымянного режима и отомстить за все его жертвы. Но прежде всего – за папу. Очевидно, детство с ней тогда еще не рассталось…

После папиного возвращения домой все члены семьи старались вернуться к прежней жизни, к своим предыдущим ролям: мама – к роли матери семейства, хотя и работающей, но уже не единственной кормилице, загруженной по горло, словно «лошадь, запряженная в телегу», как она сама себя в шутку называла. Теперь она отказалась от нескольких студенческих групп, и семья стала чаще видеть ее дома. Тетя Катюша вернулась к себе домой. Благодаря усилиям всей семьи, здоровье ее укрепилось. Острая форма болезни перешла в хроническую гипертонию, с которой можно было жить под наблюдением врачей. Она снова могла самостоятельно жить и даже работать в школе. Теперь она поселилась по соседству, на Лахтинской улице, и родные виделись по несколько раз в неделю.

Илюша с Наташей тоже постепенно вернулись к состоянию обычных детей из нормальной семьи. Их материальное положение несколько улучшилось, и дети уже не видели конец света в потере варежек или галош. Общее настроение их всех значительно улучшилось. Они стали чаще общаться с родными и друзьями. Все были счастливы за них, за воссоединение их семьи. И постоянное ощущение катастрофы, которое преследовало их долгие годы, постепенно начало отступать.

* * *

С возвращением Сани домой Фирочка стала намного более спокойной, веселой и ласковой. Она и раньше, без Сани, была спокойной, но ее покой был искусственным, ради детей, чтобы они не чувствовали исключительности своего положения. После продолжительной невольной разлуки супругам было трудно вновь сблизиться друг с другом. Они уже не были прежними Фирочкой и Санечкой, которые влюбились друг в друга почти двадцать лет назад. Он превратился в больного чувствительного человека, а она приобрела сильный и самостоятельный характер, как всякая женщина, которой приходилось становиться главой семьи. Но этот мужчина с бритой головой и взглядом преследуемого животного был он, ее любимый Санечка. И эта бледная женщина с сединой в проборе была его родная Фирочка. После пережитых страданий, они пробуждали друг в друге новую любовь, более сильную, чем та, которая соединяла их даже после войны. К счастью для них обоих, жизнь по обе стороны колючей проволоки не прервала душевную связь между ними, возможно, напротив – она усилила их взаимное притяжение друг к другу и взаимное сострадание. И постепенно к мужу и жене вернулись их обычные природные характеры – они снова обрели и юмор и оптимизм. И любовь – глубокую и зрелую.

Наташины проблемы во дворе тоже сгладились, словно их и не было совсем. Присутствие в семье отца делало чудеса. Дети как будто забыли обо всех Наташиных «недостатках», а ведь она не перестала быть ни толстой, ни еврейкой. Девочка понимала причины этих изменений. Во-первых, она могла теперь дать сдачи так, что не обрадуешься. К тому же в доме у нее был папа, и дети даже стали подлизываться к ней, как будто хотели сказать: ну, был у тебя грех, но сейчас ты его искупила, и мы тебя простили. От этого ей было еще противнее выходить во двор.

И в школе многие одноклассники относились к ней с виду хорошо, но не искренне, просто лицемерили. Дело в том, что она была отличницей, и им частенько приходилось списывать с нее домашние задания. Так или иначе, но их словесные уколы больше не причиняли ей прежней боли, потому что она привыкла к ним и перестала быть излишне чувствительной. Постепенно, возможно, не сознавая этого, она строила свой мир. Ее интересовало все – она училась в школе с постоянным интересом, увлекалась чтением, училась играть на пианино, писала стихи, даже немножко рисовала. Неверно было бы сказать, что она обросла толстой защитной шкурой или стала бесчувственной, просто обращала меньше внимания на язвительные замечания окружающих. И понятно, что не искала защиты у папы.

И, возможно, в этом была ее ошибка. Может быть, ей как раз надо было обращаться к нему за помощью, чтобы вытаскивать его самого из болота тех мрачных мыслей, в которых временами утопал он сам. Иногда она видела своего папу, сидящим на диване и читающим газету или книгу. И вдруг он словно отключался от действительности, лицо страдальчески искажалось, и она старалась вернуть его обратно, порадовать его чем-нибудь. «Что с ним делали там, в лагере?» – спрашивала себя Наташа и не смела задать этот вопрос ему самому. Даже Фирочке он не рассказывал ничего. Очевидно, не хотел приводить в ужас своих родных. И она не спрашивала его, потому что не хотела бередить его душевные раны. Он и так страдал от высокого кровяного давления и головных болей. Он жил то в реальном мире, то в мире воспоминаний. И лишь один раз он прервал свое молчание.

Наташе было тогда лет десять или одиннадцать. Стояла холодная зима. Мороз достигал минус 25 градусов и больше, поэтому Илюша и Наташа сидели дома. Из-за плохого климата в Ленинграде дети тогда проводили много учебных дней дома. Осенью и весной – из-за наводнений, когда Нева выходила из берегов и заливала Чкаловский проспект, который надо было переходить по дороге в школу. Зимой – из-за трескучих морозов. В такие дни школы закрывались, но легкомысленные детки совсем не жалели об этом. Ведь улица оставалась открытой, и при первой же возможности они ходили гулять, играли в снежки, катались на коньках, или лыжах. Наташа, когда никто не видел, любила попробовать на язык чистый снег и прозрачные, как хрусталь, сосульки.

Итак, Илюша и Наташа сидели дома. За окном было особенно морозно, поэтому от скуки они слегка задирали друг дружку, цитируя вечно любимого ими обоими Маршака: «Паршивый кот» – «Плешивый пес» – «Молокосос». Когда это надоедало им, они переключались на свою нянюшку Зину, а она лениво отвечала, что у нее уши вянут от их болтовни. Вдруг кто-то постучал в дверь их комнаты. Любопытная Наташа открыла дверь, не спросив «Кто там?» Она слегка испугалась – на пороге стоял незнакомый мужчина в изношенном пальто с деревянным чемоданом и приветливо улыбался ей: «Не бойся меня, Наташенька, я друг твоих родителей».

Она пригласила его войти, помогла снять пальто, покрытое снегом, дала ему домашние тапочки папы. Так она пыталась хоть как-то исправить первоначальную неловкость и проявить себя, как хорошая дочь своих родителей, которая знает, как надо принимать гостей. Но мужчина, и в самом деле, выглядел странным. Вид у него был не молодой и не старый, примерно как у их родителей. Удивляли лишь седые волосы и черная борода. А взгляд был такой, как будто он уже умер и воскрес. Наташа вспомнила, что и у папы был такой же взгляд, когда он вернулся из лагеря. Очевидно, гость приехал прямо оттуда, догадалась она. На улицах она замечала таких людей непонятного возраста с деревянными чемоданами.

Когда родители вернулись домой каждый со своей работы, они очень обрадовались, увидев Евгения Давидовича, старого друга папы. Выяснилось, что он, в самом деле, ехал из «мест отдаленных» и по дороге в свой город заехал к ним на одну ночь. Друзья обнялись и расцеловались, мама начала накрывать праздничный стол – постелила белую скатерть, достала льняные салфетки, вино. К обычной еде добавили консервы, это был уже праздник для детей – они очень любили гостей и вкусную еду. Все сидели около круглого стола, взрослые подняли рюмочку «за возвращение мужчин домой». После ужина мужчины остались у стола, а остальные закончили свои дела и легли спать.

Наташа, как обычно, быстро уснула. Но в этот раз что-то внутри мешало ей, как будто в ней работал приборчик, пробуждающий тревогу. Посреди ночи она проснулась от тихих голосов папы и Евгения Давидовича. Они говорили по очереди, но рассказ гостя совершенно изгладился из памяти Наташи. Она только запомнила, что он сидел в Мордовских лагерях в районе средней Волги.

Зато она с жадностью ловила каждое слово из рассказа папы.

Папино заключение началось с карцера в «Большом Доме» на Литейном проспекте в центре города. В карцере ему не давали спать несколько дней. Яркая лампа горела под потолком, и запрещалось лежать. Можно было стоять или сидеть на низком табурете. Как только папа падал на пол от невыносимой усталости, надзиратель, который следил за ним в дверной глазок, громко орал: «Встать! Лежать запрещено!» И в таком полуживом состоянии по ночам его допрашивали часами.

На допросах из него пытались вытянуть имена присутствующих на том, уже забытом им, комсомольском собрании 1927 года, когда он сказал, что Сталин «диктатор». «Встречались ли потом члены организации? Поддерживали ли связь друг с другом? Была ли это оппозиционная группа?» Они хотели замешать его в дело о массовой контрреволюционной пропаганде, которое грозило расстрелом. Но он молчал. Следователи сказали папе: «Получишь срок в любом случае, так что лучше признай вину. Будешь молчать, потеряешь здоровье. Признаешь вину, поедешь в хороший лагерь. Иначе зашлем тебя в северные лагеря».

Иногда обращались к нему вежливо – по имени и отчеству, а потом вдруг орали: «Убьем твою жену, гнида, а детей отправим в детдом для врагов народа». И это не было пустой угрозой – они могли это сделать.

Обращались к нему и с грязной руганью, пришлось перетерпеть и пытки. И все же папа не признался в групповой агитации. Ему было вполне достаточно того, что он сделал в самом деле. Вряд ли он сожалел о содеянном. Слишком прямым человеком он был, чтобы сожалеть о том, что он сказал двадцать лет назад. Только мысль о семье причиняла ему боль. Не добившись от него ничего условиями карцера, его перевели в густонаселенную камеру. Оттуда его брали на допрос в любой момент, когда им приходило в голову, будь то день или ночь. Однако и тут на каждом допросе он придерживался все той же линии: то высказывание на комсомольском собрании было его единоличным бунтом, и сообщников у него не было. Папино счастье состояло в том, что следователи не сумели найти протокол присутствующих на том давнем собрании, иначе весь его героизм на допросах в карцере пропал бы даром.

Однако, неудача следователей «пришить» папе групповую агитацию не остановила их. Они начали копаться в его армейском прошлом во время войны: «Почему ты не был на фронте?» Но к папиному делу были приложены документы о его безупречной службе на военном заводе в блокадном Ленинграде. К тому же, к делу были приобщены несколько медалей защитника города, полученных папой за участие в Великой Отечественной Войне. Тут уж придраться было не к чему.

Когда следствие закончилось, заключенному Каплану дали почитать его дело. Из чтения стало ясно, что приговор ему вынесен по статье 58, пункт 10, а это означало десять лет каторжных работ. Очевидно, во время следствия не нашли отягощающих обстоятельств в том преступлении, которое он, якобы, совершил. Тем не менее, за упрямое папино поведение на допросах его отправили в северный лагерь в Автономную республику Коми, за полярным кругом. При получении приговора папа должен был дать расписку в том, что он обязуется не распространять детали ведения следствия.

Наташа напряженно слушала папин рассказ и боялась что-нибудь пропустить. И было у нее опасение, что вся семья, включая Зину, в ту ночь не сомкнула глаз. А папа продолжал.

«Когда закончилось следствие, мы ожидали, что нас отправят в одну из ближайших ночей. Но точную дату отправки мы не знали. Один из охранников, бывший студент Фирочки, обещал ей сообщить дату немедленно, как только она станет ему известна, так как Фирочка хотела проводить меня в ссылку и даже перекинуться несколькими словами. Но я не был уверен, что его дежурство совпадет по времени с ее приходом в «Большой Дом». А ведь он мог передать ей что-то только лично, потому что телефоны прослушивались.

И вот однажды в полной темноте нас посадили в грузовик и повезли на вокзал. В кузов грузовика погрузили так много заключенных, что мы все стояли и даже дышали с трудом. Разговаривать было запрещено. Мероприятие было секретным и осуществлялось ночью, чтобы никто нас не увидел. Мы прибыли на вокзал, и нас бегом перегнали на отдаленную железнодорожную ветку. Я был уверен, что Фирочка меня здесь не найдет. Ведь даже, если все совпало: она пришла в «Большой Дом» во время дежурства знакомого охранника, он благополучно ей все передал, она сумела добраться до Московского вокзала, то, как она догадается пойти сюда, где стоят только товарные поезда и вагоны для спецгрузов? Но я был уверен, что она придет проводить меня. Несмотря на ночь, на разведенные мосты, на детей, работу и усталость – такая, как она, придет пешком. Я это знал.

В кромешной тьме, в полном молчании мы стояли около железнодорожных путей и ждали прихода поезда. Подошел поезд. Однако он остановился далеко от нас, и охрана заставила нас бежать к нему и набиваться в вагоны, пока мы не утрамбовали их полностью. Снова пришлось стоять, но на этот раз никто не знал, как долго. Как же она доберется сюда? Я мечтал увидеть ее в последний раз. Я не надеялся, что выживу десять лет в лагерях. Да еще в северных. Так хоть увижу ее, хотя бы издали. Я чувствовал, что я должен ей сказать, чтобы не ждала меня. Она все еще молодая и красивая, а я в любом случае человек пропащий.

Жены многих моих товарищей по ссылке отказались от своих мужей и развелись с ними еще во время следствия. Они не хотели подвергать опасности своих детей и не хотели быть женами «врагов народа». А моя Фирочка присылала мне записки через своего бывшего студента, который предпочел профессию охранника профессии химика. Через него она посылала мне чистую одежду, витамины и лекарства. И иногда мне даже передавали кое-что из того, что она приносила. Она продолжала любить меня и верить в меня, несмотря ни на что. Но даже если она доберется сюда, как она догадается, что я нахожусь здесь, внутри, в красном вагоне, с табличкой «груз особого назначения»?

Послышался скрежет колес, и поезд тронулся. Вот и все. Она не пришла. И вдруг, сквозь шум, я услышал ее крик: «Санечка! Любимый! Я здесь. Я тебя дождусь. Держись!» Нервы мои не выдержали. Она пришла сюда ночью и не просит у меня ни помощи, ни поддержки, а ведь осталась, моя бедная, посреди всего этого безумия совсем одна, с двумя маленькими детьми. Она пришла поддержать меня. Как она сказала? «Любимый, держись!» Если она такая сильная, то я выдержу все, что мне предстоит, только, чтобы увидеть ее и наших детей снова. Я вспомнил своих расстрелянных родных. Вспомнил, что я не просто заключенный номер Х, а их сын, сын кузнеца, и поэтому я просто обязан выжить. Гитлер убил моих родных, и у меня нет права умереть от рук Сталина.

Услышав эту часть рассказа папы, Наташа вспомнила как однажды давно, тоже ночью, она подслушала разговор мамы и тети Катюши.

– «Видела его?» – спросила тетя Катюша.

– «Слышала только его голос. Когда я дошла до «Большого дома», грузовик с ними уже ушел. Я искала грузовик с надписью «Хлеб», но вместо него пригнали несколько машин с надписью «Мясо», чтобы запутать провожающих. Поэтому я поспешила на вокзал, и там с трудом отыскала поезд на отдаленном пути. Поезд выглядел очень странно – он был красный, для перевозки скота, с надписью «груз особого назначения». Он начал двигаться, а я бежала за ним и кричала в каждый проезжающий мимо вагон: «Санечка!» И вдруг из одного из вагонов я услышала его голос: «Фирочка! Я здесь. Любимая, я вернусь!» И пакетик с сухарями и теплым бельем я бросила прямо в этот вагон, потому что поезд уже набирал скорость. Но пакетик упал под колеса».

Обе они, и мама, и тетя Катюша заплакали тогда. Наташа поняла это, потому что они, как всегда, деликатно высморкались в платочки.

Сейчас, когда Наташа подслушала папин рассказ, семейная трагедия стала для нее более понятной, словно соединились вместе две части одной картины.

Однако папин рассказ продолжался. Поезд, в котором он ехал, продвигался по направлению к автономной республике Коми. Папа, проживший первые сорок лет своей жизни в европейской части Советского Союза, конечно, не был готов к суровым зимам тундры, где температура падала до 50 градусов мороза. Но, очевидно, холода не были самой главным проклятием его ссылки.

Когда-то республика Коми была богата полезными ископаемыми и лесами, но вырубке лесов препятствовало отсутствие доступа к ним – удобных дорог. Руками заключенных была построена длинная железнодорожная ветвь Котлас – Воркута, завершенная к 1942 году. Строительство железной дороги облегчило грубое истребление лесов и их широкомасштабный вывоз. Железная дорога функционировала круглый год в отличие от рек, лесосплав по которым прекращался ранней осенью и возобновлялся только летом. Наташиного папу везли в лагерь, который «специализировался» на вырубке деревьев, обрубке веток, волочении стволов до грузовиков и погрузке их на грузовики. Чтобы добраться до означенного лагеря, заключенным надо было сделать несколько пересадок, которые происходили всегда бегом, под грубые окрики охранников.

«Когда мы прибыли в лагерь, стоял немыслимый мороз, просто какой-то запредельный. По дороге у меня украли пальто, шапку и обувь, хотя я почти все время стоял, старался не спать и следил за вещами. Самое обидное, что в пальто был тайный карманчик, в котором были спрятаны деньги, переданные Фирочкой через охранника. И все же я добрался туда живым, и уже поэтому гордился собой. В лагере новых заключенных обыскали, сорвали одежду, осмотрели все тело, заглянули буквально всюду. После этого нас остригли наголо, сфотографировали в фас и в профиль и послали, в чем мать родила, в баню. Как они сказали, на санобработку. После мытья нам выдали одежду: рубашку и длинные подштанники, фуфайку и ватник, на которые были нашиты номера заключенного сзади и спереди, шапка-ушанка, тоже с номером и сапоги с портянками. Я ничему не удивлялся, после долгих месяцев следствия, проведенных в «Большом Доме», я уже не надеялся на нормальные условия. Я вступил в мир, в котором личность, культура, образование человека не существовали. Я был заключённым, и моя основная цель была выжить.

Мы вошли в барак. Я чуть не задохнулся от вони множества людей, живущих в одном помещении. Весь барак был застроен нарами в несколько этажей. Я получил свое место на втором этаже, забрался туда и впервые за несколько дней растянулся во всю длину своего тела, правда, почти на голых досках, без белья, на каких-то лохмотьях и попытался задремать. Но мысли не давали мне уснуть: «Кто мои соседи? Ведь уголовники живут здесь вместе с политическими, и надо быть очень осторожным в личных разговорах. И вообще, надо остерегаться, потому что они все тут с ножами и по ночам сводят счеты с теми, кто им не понравится. Кулаки мои здесь не помогут».

После короткого перерыва на перекур в коридоре, мужчины вернулись в комнату. Наташа продолжала напряженно слушать папину часть рассказа.

«Я решил сказать начальству, что я кузнец, слесарь или механик. Принял такое решение, надел на себя всю одежду, какую мне выдали – из-за пронизывающего холода и потому что боялся, что ночью украдут, и уснул. Но утром никто не спросил меня о моей профессии – послали сразу на рубку леса.

Распорядок дня в лагере был суровый. Подъем в пять утра. К вони я уже привык. Но невозможно было привыкнуть к холоду. Однако снаружи царил мороз несравнимый ни с чем. Старожилы говорили, что нас погонят на работу даже при температуре минус 40 градусов. На завтрак я получил миску, не поймешь чего, и хлеб на весь день – как в блокаду. По примеру других, баланду съел всю, хлеба съел немного, а остальную часть спрятал на потом в ватнике, поглубже, чтобы не съесть сразу самому и чтобы не украл кто-нибудь другой.

Нас погнали на работу прямыми шеренгами. Сказали, что работать надо 10-12 часов в день без перерыва на обед. Среди нас оказались такие, которые ненавидели работу по вырубке леса, потому что они вообще были равнодушны к лесам. Я же вырос в любви к природе и хорошо разбирался в разных видах деревьев и цветов. И даже там, в лагере, я относился бережно и любовно к каждому дереву. Но беда была в том, что у нас не было никакой техники, только топоры и веревки. Срубленные деревья мы тащили вдвоем с напарником, запряженные в нечто вроде поводьев, по глубокому снегу. С каждым шагом нога проваливалась вместе с сапогом в глубокий снег до колена, а иногда и глубже, тогда мы останавливались, вытаскивали ногу из снега без сапога, заматывали ее в портянку, торопливо искали сапог в снегу, потому что нога мгновенно леденела на морозе, и двигались дальше.

Мы были рабами у Сталина. Не у Гитлера во время войны – с Гитлером мы активно боролись, а у Сталина в мирное время. Это была настоящая каторжная работа, и мы выполняли ее бесплатно. Двенадцать часов в день на леденящем душу и тело морозе – это было тяжело даже для меня, сильного, здорового, тренированного и мускулистого человека. На обратном пути в лагерь я тяжело тащил ноги и засыпал на ходу. Крики охранников и удары прикладами ружей быстро выводили меня из дремоты.

Мне было разрешено писать домой два письма в год. И получать из дома тоже два ответных письма. Все время от письма до письма я непрерывно волновался: А вдруг арестовали Фирочку тоже? А что если детей отправили в детский дом? Когда я получал письмо, то успокаивался на время, потому что Фирочка всегда писала мне ободряющие письма. В ее письмах не было ни тени жалоб: у них все хорошо, она работает и здорова, дети тоже здоровы. Об Илюше она писала, что он учится отлично, во всем ей помогает, встречает ее с работы каждый вечер. Наташенька радует всех, веселая и остроумная, как всегда, и уже учится писать печатными буквами, пройдет еще немного времени, и я получу письмо и от нее тоже. Рядом с Фирочкиным в конверт всегда было вложено письмо от сына. Илюша тоже писал, что у него все хорошо, он справляется с возложенным на него мною заданием – беречь маму, и надеется на скорую встречу. Оба письма дышали любовью, но когда я смотрел на дату отправления – за несколько месяцев до доставки – я начинал тревожиться вновь. Ведь как знать, что могло произойти с ними с момента отправки письма?

Работа на лесоповале была такой тяжелой, что не давала думать ни о чем другом: падающее дерево могло раздавить зазевавшегося зека, или он мог получить случайный удар топором. Поэтому со временем мои мысли о семье превратились в постоянную, тупую боль, которая находилась глубоко внутри и не выходила наружу. Я понял, что не смогу выжить так, с открытой раной в душе, в течение десяти лет. Но понимал я и другое – ведь Сталин стар, ему около семидесяти лет. Как знать, что может произойти за это долгое десятилетие? Правда, горцы славились своим долголетием… И все же я надеялся, что какой-нибудь удачный случай изменит мою жизнь. Чтобы выжить, я стал очень экономным во всем: в движениях, в усилиях, делал только то, что от меня требовали. И все равно после года рубки леса я был близок к смерти. Обычно средних неспортивных зеков и хватало на год подобной работы, они умирали, и их заменяли зеками из нового заезда.

Однако у меня была цель выжить. К тому же Фирочка добилась разрешения дважды в год посылать мне продуктовые посылки. Она знала, что от долгого пути все продукты в посылках портятся и доходят только копченый шпик, сухари и витамины. Она ненавидела даже запах шпика, но посылала его мне, чтобы спасти мою жизнь. А я ел его, хотя с детства соблюдал кашрут. Мы оба понимали: мне нужны жиры. А на источник белков – на солонину – у нее не было денег.

Я знал, что Сталин меня не простит, но я надеялся, что Б-г простит меня за мои прегрешения. И, несмотря на все наши усилия, Фирочкины и мои, суставы мои распухли, и я еле ходил. Я старался выживать ежедневно и поменьше думать об окончании срока заключения, потому что я уже знал о том, что заключенных не освобождали из лагеря. Если они оставались в живых до окончания срока, они получали новое наказание и оставались в лагере. Поэтому меня заботило только одно – выжить в данный конкретный момент и не думать о туманном будущем.

Состояние мое ухудшалось день ото дня. Хотя я и мужчина, но моя нервная система была полностью разрушена. Меня преследовали сильнейшие головные боли, иногда они были такими сильными, что я терял сознание и падал на снег, но торопился подняться, чтобы охранник не успел выстрелить в меня. Болели и слезились глаза, потрескались и кровоточили губы и десны. Все лицо одеревенело и превратилось в маску. Я не знал, что кровяное давление у меня зашкаливает, что каждый раз, когда я терял сознание и падал на снег, у меня случался микроинсульт. Я был знаком с такими явлениями еще со времен блокады, тогда тоже нельзя было ни измерить давление, ни принять лекарство, ни отдохнуть. Но тогда была война, а сейчас, в мирное время (!), после такой великой Победы, я работал как раб.

Иногда я страдал от сильных болей в желудке. Однажды утром я не смог встать со своего места на нарах, и меня поместили в лагерную больницу (дом мертвых – так мы ее называли). Там агонизировали люди с разными болезнями, среди них и заразными: чесоткой, туберкулезом, и тому подобным.

Не было никакого шанса выйти оттуда живым. Но именно там, в кабинете врача, я увидел свое отражение в зеркале впервые с момента ареста. Я не узнал себя. Мой внешний вид поразил меня, но немного и успокоил. Когда я увидел свой большой обритый череп, я спросил себя: «Это я? Это, в самом деле, я? Я сильно изменился, но все же я остался самим собой. В этом голом черепе живут мои разум и воля. Я не задушу охранника и не получу от него пулю в лоб».

Я вышел из больницы с новой решимостью. В бараке стояла та же вонь, там царили те же бандиты и кишели те же клопы и тараканы, но я стал внутренне сильнее и был готов даже вернуться на лесоповал и встретить смерть с достоинством, если силы вновь подведут меня. Но неожиданно меня перевели в столярную мастерскую – ремонтировать технику. Очевидно, начальство рассмотрело, наконец, мое заявление, которое я подал еще в самом начале срока, и пришло к выводу, что предпочтительнее оставить меня в живых, чем подвергнуть «сухой смерти» – то есть загубить при помощи изнурительного труда. Дело в том, что смертность в лагере была выше «нормы», а темпы роста «свежей рабочая силы» отставали от ее потерь. Это было для меня настоящее везение. В сущности, работа в столярной мастерской спасла мне жизнь, ведь я уже был худой как труп. С тех пор я работал в закрытом помещении, а оно, хотя и не обогревалось, но все же там не было и невыносимого холода. Там не было опасности трудовой травмы: на меня не могло упасть дерево, и меня не могли зарубить топором, вольно или невольно.

Работа в столярной мастерской была тяжелой, рабочие часы не были нормированы никем и ничем: я работал с раннего утра до позднего вечера, а иногда и ночью – в соответствии с требованиями начальства. Но это была обычная физическая работа, к которой я был приучен с детства. Еда была такой же мерзкой, как и прежде, в бараке, как и раньше, смрадно дышали не менее двухсот человек, большая часть из которых обновилась, поскольку старые обитатели умерли. Но ощущение, что я выживу, во мне росло.

Однажды, впервые за много дней, у меня было несколько свободных минут в мастерской, и я выпилил шахматные фигурки из кусочков древесины. В прошлом я был хорошим шахматистом, но тупая работа в лагере и хроническое недосыпание привели к тому, что я с трудом вспомнил ходы каждой фигуры. Но, в конце концов, мне удалось расшевелить свою память. Я спрятал фигурки под ватник и принес их в барак. Перед сном, вместо того, чтобы слушать ругань соседей по бараку, я предложил своему напарнику с первого этажа нар сыграть со мной в шахматы.

Мой напарник был особенной, редкостной личностью. Он достоин отдельного рассказа. Он был известным историком, профессором ленинградского университета. Он «сидел» уже во второй раз. Он появился в нашем лагере немного позже меня, когда уже сменились (вернее – умерли) несколько моих напарников. В первый раз его посадили в конце 20-х годов во время кампании против историков, философов и литературоведов из идеологических соображений. Тогда он «сидел» в Соловках вместе с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, но чудом их освободили. После войны его посадили во второй раз, уже в солидном возрасте, больного и слабого. Мы с ним быстро подружились. Он видел во мне человека непредвзятого, без предрассудков, у которого от его рассказов открываются глаза. В самом деле, я внимал ему с жадностью. Мне впервые стало ясно, что я никогда серьезно не думал о том, что происходит в стране, не анализировал действительность.

Раньше я был как все: работал, любил, страдал, но не видел всей картины. А здесь, на каторге, еще до моего перевода в столярную мастерскую, по дороге на работу, а иногда и на работе, когда мы вместе валили лес, мой напарник при каждой возможности старался рассказать мне что-нибудь новое из истории нашей страны. Я очень много узнал от него, в основном об истинной истории нашего государства. Конечно, я не понял всего, что происходит в нашем отечестве. Я знал, что Левушка, брат Фирочки, не виноват в том, что ему предъявили, и что мои знакомые зеки невиновны, но я даже не подозревал о размерах карательного механизма и о систематичности арестов в стране.

Мой старший друг открыл мне глаза на многие вещи, хотя наши разговоры были опасны для нас обоих из-за доносительства обитателей барака. Я был очень благодарен ему и всегда хотел чем-нибудь порадовать его, потому что чувствовал, что жить ему осталось недолго. Когда я предложил ему сыграть в шахматы, он очень обрадовался. Однако и он забыл, как ходят некоторые фигуры, и я с удовольствием напомнил ему ходы. С тех пор мы играли в шахматы почти каждый вечер, заставляли свой мозг работать. Игра символизировала для нас свободную жизнь, а также нашу способность выстоять в испытаниях и победить».

«Но одним серым утром мой товарищ не проснулся. Он умер во сне, и я остался один. И снова приходили и уходили страшные лагерные дни. У меня осталась только одна моя личная вещь – маленький тайничок, спрятанный между досками на нарах – письма Фирочки и детей и их дорогие фотографии. Ну, и, конечно, совершенно не нужные мне теперь шахматы. Но я сохранил их на память и даже привез домой».

Когда родители ушли в мир иной, каждый в свой срок, Наташа долго искала следы той родительской переписки, но Фирочка сожгла все письма перед смертью. Остались только фотографии. Вот они трое: Илюша, Наташа, и мама сидит между ними. Она улыбается, но глаза у нее грустные. На ней белая блузка с маленьким черным бантиком между уголками накрахмаленного воротничка. Черные косы обвивают ее аккуратную головку. Около пробора видны немногочисленные белые нити. На обратной стороне фотографии написано маминым почерком: «Любимому Санечке от нас. До скорой встречи! Январь. 1951 год». А вот другая фотография: Илюша и Наташа. И еще фотография – на ней одна Наташа. Две короткие косички топорщатся по обе стороны круглой мордашки. Огромные капроновые банты придают ей праздничный вид. В руках она сжимает белого целлулоидного зайца. На обороте фотографии написано: «Любимому папочке от Наташи. Возвращайся скорее домой. Июль 1952 года».

Возможно, папа рассказывал что-то еще, но Наташа уснула сразу после его рассказа о шахматах. Вероятно, почувствовала приближение счастливого конца.

* * *

После ночного рассказа, вся семья старалась относиться к папе еще бережнее, чтобы он как можно быстрее восстановился от лагерного ужаса, но делали это деликатно, чтобы он этого не почувствовал. Как говорила мама: «Санечке нужны положительные эмоции». И невозможно было найти лучшего способа для создания «положительных эмоций», чем поехать в отпуск всей семьей вместе с детьми. А у родителей Илюши и Наташи отпуск был довольно длинным. Особенно, конечно, у Фирочки – она, как преподаватель вуза, отдыхала в июле и в августе, но и у Сани отпуск не был коротким – весь месяц август. У Илюши учебный год заканчивался экзаменами в июне, а у Наташи, как ученицы начальных классов, он заканчивался в мае, и у нее было чудесное ощущение свободы – впереди ее ждало бесконечное лето, целых три месяца.

Когда дети были маленькими, родители снимали дачу – комнату с верандой, или половину домика – и увозили их на все лето из пыльного города в какой-нибудь зеленый пригород, на свежий воздух – в Мельничный Ручей, Рощино, Зеленогорск или Сиверскую. Там всегда были залив или река и лес, чтобы была возможность купаться и собирать ягоды и грибы – это было обязательной частью летнего отдыха и взрослых, и детей. Чтобы обеспечить детям такой отдых на все лето, папа и мама работали дополнительные часы и откладывали деньги на отпуск в течение года, эти деньги назывались «дачный фонд».

В июне Зина сидела с детьми на даче, а родители приезжали к ним только по воскресеньям, нагруженные продуктовыми сумками – это был самый скучный летний месяц. В июле Зина уезжала в отпуск, а мама и тетя Катюша проводили все свое время с детьми. По воскресеньям к ним приезжал папа, как всегда, привозивший продукты. Очевидно, в этих пригородных местах было не так-то просто купить все необходимое. Надо принять во внимание, что холодильников тогда не было, и на дачах все продукты хранились у хозяйки в погребе. А привозить на дачу свежие продукты чаще, чем раз в неделю, работающие родители просто не могли: ведь они ездили на поезде с паровозом, и это отнимало много часов.

Август дети проводили только со своими родителями. Семейный обычай требовал вывозить детей в деревню, на свежий воздух и кормить их свежими овощами, фруктами и ягодами прямо с «грядки», «дерева» и «куста» – в переносном, конечно, смысле. Потому что чистоплотная Фирочка и в деревенских условиях мыла все, что попадало в рот ее детям в ста водах! Они соблюдали его даже в отсутствии Сани дома, когда ей приходилось работать одной с утра до позднего вечера. Но тогда маме не достаточно было просто взять дополнительные часы на работе. Для их с Илюшей летнего отдыха она тогда разработала и провела два новых учебных курса: один – курс повышения квалификации для аптечных работников Ленинграда и других городов и второй – курс повышения квалификации для начальников химических предприятий всей страны. Оба курса прошли очень успешно. В последующие годы она усовершенствовала и повторяла их. С тех пор в дом не прекращалось поступление поздравительных открыток со всеми праздниками от маминых благодарных выпускников со всего Союза.

Летние отпуска были восхитительны. Вся семья купалась в реке. Наташа боялась плавать – совершенно так же, как мама. Она громко визжала, когда папа учил ее держаться на воде. Он учил плавать и Илюшу, но тоже без особого успеха. Сам он плавал легко и с наслаждением. Он заплывал далеко, до самого горизонта – так казалось Наташе, и забывал обо всех своих болезнях, которые словно гнались за ним. Они ходили в лес за грибами и ягодами, и там снова гидом был папа – он учил детей отличать съедобные грибы от ядовитых. Он хорошо знал грибные места, знал, какой гриб и где растет – где растут белые грибы, где подосиновики, а где подберезовики. Когда кто-нибудь из них находил гриб, то ликовали все вместе. Наташа до сих пор помнит радость от первого найденного ею белого гриба. Он был такой толстый, прохладный. Папа показал ей, как срезать его, чтобы не повредить грибницу. Он сам радовался, как ребенок, когда они находили семейство лисичек – больших, средних, маленьких и совсем крошечных. Это, в самом деле, были «положительные эмоции» для всей семьи.

Они выходили в лес ранним утром, в резиновых сапогах, в простой закрытой одежде, с запасом еды и питья. Они никогда не ходили в лес с целью поисков пропитания на зиму, для них это было веселое приключение, от которого они получали большое удовольствие. А для Наташи было праздником найти красивый гриб с мокрой от росы шляпкой и аккуратно извлечь его из земли, чтобы не повредить маленькие грибочки, которые только начали появляться над поверхностью земли. Они возвращались домой к вечеру очень довольные, с полными корзинками. Вся семья садилась у стола и начинала сортировать и чистить грибы. «Благородные» грибы мариновали и солили, а простые – сыроежки и лисички – жарили и ели с картошкой и луком. Еда сопровождалась рассказами о последнем походе в лес, о встрече со змеей, об исключительном «героизме» кого-нибудь из детей, шутками и подтруниванием друг над другом.

Так все и продолжалось из года в год, пока Наташе не исполнилось двенадцать лет, а Илюше – восемнадцать. В то лето родители решили отвезти своих подросших отпрысков в «высшее общество» – на побережье Балтийского моря. «Наши рижане» настояли на том, чтобы «наши москвичи» и «наши ленинградцы», наконец-то, провели хотя бы один летний месяц вместе. Папина двоюродная сестра, тетя Люся старшая, сняла дачу для ленинградцев в Майори, а для москвичей в Пумпури. Старшая папина сестра, тетя Фаня, тоже поселилась в Майори. Все родные постоянно встречались то на взморье, то в самой Риге. И Наташа подружилась с сыновьями обеих Люсь – Ариком и Юриком, близкими ей по возрасту. Все тети относились к Наташе с удивительной нежностью. Наташа представляла себе, как было бы замечательно объединить обе ветви семьи – папину и мамину, в одном городе.

До этого «папина ветвь» встречалась очень редко и только по великим праздникам. Или заранее они посылали друг другу открытки, приходили на переговорные пункты и разговаривали по междугородному телефону не более пяти – десяти минут, а потом долго обсуждали, что не успели или забыли спросить в торопливом разговоре. Слышимость всегда была плохая, поэтому половина драгоценного времени уходила на переспрашивание, а детям не удавалось даже подать голос, чтобы услышать голоса любимых родных.

В то незабываемое лето они впервые подолгу и неспешно разговаривали, купались в холодном, бодрящем море и снова сидели на побережье, на чистом тончайшем песочке, постелив большие полотенца. Погода была неустойчивой, но Наташа с папой купались каждый день, даже когда дули сильные ветры и поднимались высокие волны. «Какая закаленная девочка!» – говорили отдыхающие, кутающиеся в пледы и пальто. Мама ждала их на побережье, быстро растирала Наташу махровым полотенцем до покраснения, чтобы она поскорее согрелась, и помогала дочке сменить мокрый купальник на сухую одежду, чтобы она не заходила переодеваться в специальную кабинку.

Все три тетушки любовались Наташей и перешептывались, что девочка растет и быстро развивается и становится похожа чертами лица на бабушку Нехаму, а фигурой на Фирочку. Понятно, что Наташа слышала их шёпот, да они особенно и не скрывали его содержание. Ее безумно радовало все, что они говорили о ней, потому что старые комплексы, связанные с излишней полнотой, не покидали ее, хотя именно в то лето она начала худеть и формироваться. У нее появилось даже нечто вроде талии, поэтому серьезных причин стесняться своей внешности у нее уже не было.

Вообще, то лето было полно радостных событий. Всей своей большой компанией они частенько ездили в Ригу, там все вместе ходили на интереснейшие экскурсии с гидом и без, посещали филармонию, сидели в прекрасных ресторанах и пробовали там европейские блюда – все это было ново и для Илюши, и для Наташи. Дома они жили скромно и не бывали в ресторанах и кафе, не имели представления о кофе со сливками, подаваемыми в крошечных сливочниках, или о маленьких изящных пирожных. Окруженная вниманием и любовью тетушек и дядюшек, дружбой двоюродных братьев, окрыленная новой собой, Наташа, при всем при том, где-то подспудно непрерывно терзалась мыслью – что случилось с бабушкой Нехамой, на которую я похожа, и почему тетю Фаню называют осиротевшей матерью? Что такое вдова, я знаю хорошо. Тетя Рита и тетя Роза – вдовы. Но что такое – осиротевшая мать?

Однажды погода на море разбушевалась. Дул сильный ветер, с утра лил дождь, и их семья даже не пошла завтракать в крошечное кафе на побережье. В то лето папа решил, что мама весь месяц будет только отдыхать. Учебный год у нее был тяжелый, с несколькими сердечными приступами, а на Рижском взморье отдых для приезжающих был продуман великолепно: на улице Юра (Морская) на каждом шагу можно было найти маленькие, средние и большие кафе и рестораны.

Итак, они сидели дома. Папа и Илюша заняли веранду для игры в шахматы, а мама с Наташей расположились в комнате. И тогда Наташа задала маме вопрос, который волновал ее последнее время. Мама сочла, что Наташа уже достаточно взрослая, чтобы правильно понять семейную трагедию и не сломаться внутренне. В сущности, Фирочка была права, потому что Наташа не была бездумной девочкой. Она слышала о трагической судьбе Анны Франк, хотя еще и не читала ее дневник, она читала книгу Александры Бруштейн «Дорога уходит вдаль», подаренную ей Илюшей, когда она перешла в третий класс с надписью «Будь такой же умницей и в других классах». Знал бы он, как повлияет эта книга на всю ее жизнь! Она уже размышляла о жизни и не забывала несправедливость.

Но семейная история потрясла ее до основания. Это не было убийство вслепую, как в случае с бабушкой Ольгой, которая погибла в ленинградской блокаде от голода вместе с людьми других национальностей. Это было сознательное убийство конкретных людей, выделенных из массы других людей, только потому, что они евреи.

Потрясла ее и история Осика, сына тети Фани. От мамы она узнала, что до войны ему исполнилось 15 лет. Летом 1941 года сама тетя Фаня не могла поехать вместе с сыном в Негорелое, потому что муж ее был болен чахоткой, как и муж тети Риты, и состояние его тоже было критическим. Через несколько дней он умер, еще до начала войны. Поэтому Осик поехал в Негорелое один. Однако он не попал в соседский подвал вместе с остальными членами семьи, потому что немцы успели захватить его в плен, когда он выходил из поезда, и его, вместе с другими деревенскими юношами из городка, отправили на работу в Германию. По словам мамы, Осик выглядел старше своих лет, он был высоким, как его отец, и широкоплечим, как дедушка Шимон – он полностью соответствовал немецким требованиям, предъявляемым к иностранным рабочим. Тетя Фаня ничего не знала о судьбе сына. Когда закончилась война, и сестры поселились в Москве, она сразу начала поиски Осика в Германии, Польше и других странах. Поиски тети Фани не увенчались успехом, но она не утратила надежду, поэтому вся жизнь и все мысли ее были посвящены Катастрофе. Папа тоже постоянно жил трагическими воспоминаниями.

Но и Наташа, родившаяся уже после войны, в семье с двумя любящими родителями и замечательным братом, тоже обожгла свои крылья в огне Катастрофы. В то восхитительное лето, которое семья ленинградцев проводила на берегу Балтийского моря, все, казалось бы, было замечательно в жизни Наташи. Ведь все они – папа, мама, дядя Гриша, тетя Фаня, тетя Люся младшая, тетя Люся старшая – тогда были живы. И все же, с двенадцатилетнего возраста, с того самого лета Наташа несла Катастрофу в своей душе и пыталась найти какую-то осмысленную деятельность во имя жертв Катастрофы. Но что она могла тогда сделать?

Когда после отдыха семья вернулась домой, начался очередной учебный год в школе. На первом пионерском собрании, когда обсуждались планы работы всего отряда на ближайший год, Наташа набралась храбрости. Она подняла руку и предложила для обсуждения тему еврейской Катастрофы во время Второй Мировой Войны. Пионервожатая сурово посмотрела на нее и сказала, что Наташа рассуждает аполитично, что ее идеология чужда советскому человеку и его интернациональным идеалам. И добавила, что во время войны все советские народы пострадали одинаково. В конце вожатая обратилась к классной воспитательнице и сказала ей с резкой ноткой в голосе: «Странно, что в вашем отряде есть пионеры с чуждой нам идеологией. Если это продолжится, придется исключить пионерку Каплан из наших рядов. А сейчас я делаю ей предупреждение».

Наташа испугалась не на шутку. Исключение из пионеров было строгим наказанием, а она хотела остаться в организации. Она только-только начинала воспринимать себя как нормального человека, как все. Наташа боялась одиночества, боялась отверженности. К тому же ей нравилась тимуровская работа: ей нравилось ухаживать за старенькой пенсионеркой, покупать для нее продукты и лекарства, мыть для нее пол, хотя дома от нее этого было не дождаться. Она любила линейки и хождение строем, чеканя шаг, с отрядной песней – короче, Наташенька наша была отчасти показушницей, как и многие девчонки ее возраста. Поэтому она решила хранить свои семейные тайны в себе. И, вообще, закрыть рот. Но отсутствие возможности рассказать друзьям то, что кипело в ее душе, вело к тому, что она становилась двуличной. В классе она решила остаться активной пионеркой, а дома она начала записывать свои мысли в дневник. Возможно, не сознавая этого, она начала отделять свою частную жизнь от общественной. Наташа приняла условия игры лицемерного общества, и впервые начала задумываться о том, неужели все взрослые – и дома, и на работе ведут себя одинаково? Или дома они все же снимают маски? Но как же можно так жить?

Шестая глава. Тетя Катюша

После отпуска, проведенного на побережье Балтийского моря, семья вернулась в Ленинград. Все занялись своими привычными делами – дети учебой в школе, а родители – работой. В Наташиной школе все обратили внимание на то, что девочка похудела и похорошела. Даже учитель физкультуры громко сказал перед всем классом: «Посмотрите на Наташу: как хорошо она делает трудные упражнения. Вы всегда смеетесь над ней. А какую силу воли надо иметь, чтобы под смех товарищей продолжать тренироваться. И вот – результат на лицо». В Наташе все замерло от волнения. Вообще-то, она привыкла к похвалам в школе: она была отличницей по математике, по русскому языку, по литературе и по другим предметам. Но по физкультуре у нее всегда была «твердая» тройка, иногда переходящая в двойку, которую она получала под оглушительный хохот класса, когда падала с «козла» или с гимнастической стенки. Поэтому похвалы Бориса Васильевича она никак не ожидала. Тем приятнее была для нее его неожиданная поддержка.

Но никто не обратил внимания на внутренние изменения, которые произошли с ней в то лето, и, конечно, никто не догадался о тайнах, кипящих в ее душе и стремящихся вырваться наружу. Переезд на новую квартиру зимой 1958/59 годов помог ей переключить внимание с проблем трагического прошлого семьи на повседневные. Несмотря на заметные изменения к лучшему во внешности девочки, она продолжала считать себя обладательницей двух кричащих недостатков: она была толстой, и она была еврейкой. И неизвестно, какой из этих недостатков был хуже. Поэтому, несмотря на многочисленные издевательства и привычные шуточки своих бывших одноклассников, она рассталась с ними с грустью, и со страхом ожидала знакомства с новой школой, в неведомом Выборгском районе, где-то на окраине города.

Очевидно, и Фирочка опасалась встречи дочери с новым коллективом. Она долго и придирчиво выбирала школу для дочери. Выяснилось, что в близких по микрорайону школах либо изучался французский язык, либо они не устраивали Наташиных родителей по каким-то другим, неизвестным Наташе, причинам. Наконец, довольно далеко от дома, нашлась хорошая, по мнению родителей, школа, однако, добираться до нее было проблематично – сначала надо было переходить опасные перекрестки на Светлановской площади, потом ехать на трамвае до Скобелевского проспекта, а дальше идти пешком. Однако родители решили, что 12-летняя Наташа вполне в состоянии ездить в школу самостоятельно. Ведь в Ждановском районе она уже давно сама ходила и в свою 56-ю школу на Пудожской улице, и в Дом Пионеров в кружок пения, а летом самостоятельно ездила на трамвае в летний лагерь на Кировских островах. Она предпочитала городской лагерь любым пригородным лагерям, потому что с Кировских островов можно было на трамвае возвращаться домой по вечерам. А в пригородных лагерях, даже самых хороших, надо было оставаться ночевать в огромных спальнях и подвергаться издевательствам девочек перед сном, туда могли ворваться и мальчишки, закутанные в простыни, как привидения, и напугать до смерти.

Но самое главное – школа действительно оказалась хорошей. И директриса, и классная руководительница, учительница биологии, увидев Наташин табель с пятерками, сразу заулыбались и сказали, что с удовольствием примут эту девочку в свою школу, хотя шестые классы и переполнены. Трепещущую новенькую провели в класс, но не послышалось ни смешков, ни улюлюканья – не произошло абсолютно ничего. Учительница представила Наташу классу и показала ей место за партой, где она будет сидеть. Кто-то посмотрел на Наташу с интересом, кто-то не обратил на нее никакого внимания. Очевидно, ни размеры ее тела, ни наличие очков не произвели на новых одноклассников никакого впечатления. Она была как все! Не веря сама себе, она довольно быстро завела новых подруг, продолжая перезваниваться со старыми, а иногда и навещая их или приглашая их к себе в гости.

Возможно, впервые в жизни Наташи все было хорошо. После тринадцати лет послевоенного стояния их семьи в городской очереди на новое жилье, их полуподвальная «конура» была признана антисанитарным жилищем, опасным для проживания детей, и от Фирочкиного института они получили две светлые комнаты в коммунальной квартире на 2-м Муринском проспекте Выборгской стороны. Новый «Сталинский» дом стоял в зеленом районе недалеко от трех парков – Челюскинцев, Лесотехнического парка и Сосновки. Зимой там можно было кататься на лыжах, а летом загорать на солнце и просто гулять. Окружающие улицы и проспекты были широкие и просторные. Обе комнаты, в которых они поселились, были обращены на солнечную сторону. А в одной из них было три окна! Поэтому Наташа думала только о светлой стороне жизни. Тем более что в тот год, когда мама рассказала ей о страшной семейной трагедии, ей так хотелось переключиться на что-то радостное. Ее не опечалило даже то, что при переезде ей не досталась своя личная комната. Да и кто мог тогда мечтать о своей комнате?

Согласно жилищному законодательству, семья из четырех человек с двумя большими детьми (18 и 12 лет) разного пола получила две комнаты в коммунальной квартире и была очень счастлива. Поэтому Наташа поселилась в комнате родителей, и ее кровать и письменный стол стояли там же. После прихода из школы и до самого возвращения родителей с работы комната была в распоряжении Наташи. Она очень ценила то, что у нее было. А главное, оба – и папа, и мама были дома. И не было на горизонте опасности новых арестов. Оба они работали и потихоньку продвигались по службе: папа на заводе из рабочих был переведен на должность инженера, а мама в институте стала старшим преподавателем. По вечерам семья встречалась за новым круглым столом, ужинала под симпатичным новым абажуром абрикосового цвета, сидела на новых плетеных стульях, все обменивались впечатлениями, шутили. Все было так обыденно, рутинно – именно так, как того жаждала душа девочки. В доме был долгожданный, надежный покой. Родные люди были дома!

Илюша уже был студентом. Он, как и мама, изучал химию. Ему тоже пришлось приспособиться к действительности, хотя в течение всех лет учебы в старших классах школы он мечтал о карьере дипломата. Он с увлечением читал книги по дипломатии, и из него мог бы выйти отличный специалист в этой области. Уже в юном возрасте он был человеком сдержанным, тактичным. Он всегда держался с достоинством, никогда не унижал собеседника, словно искусство дипломатии было присуще ему от рождения. В тайне некоторые Наташины подруги вздыхали по Илюше, но он этого не замечал – не от высокомерия, а от застенчивости. Он носил очки в золотой оправе, и окружающие так и называли его «дипломат», а иногда даже «профессор».

Однажды Наташе удалось купить для него толстую книгу «История мировой дипломатии». Она всегда экономила деньги, выдаваемые ей на школьные завтраки, и тратила их на книги. Тем более что искушение было велико – по дороге из школы, а она частенько возвращалась домой пешком, не доходя до Переезда, был книжный магазин, любимый ею и ее подругами. Там всегда бывали замечательные книги, правда, в единственном экземпляре. Илюша обрадовался подарку, с интересом читал эту книгу, но даже не решился подать документы в институт Международных Отношений.

Илюша, конечно же, мог бы тогда подать документы в этот институт, но он мог бы подавать их туда до скончания времен и понимал это. Он хорошо знал, что в этот институт принимают партийных русских с опытом партийной работы. Он же был евреем и сыном бывшего заключенного, поэтому никаких шансов на поступление у него не было. Но химия была хорошим компромиссом, он любил ее, и ему было нетрудно поступить в институт, потому что он окончил школу отлично и получил золотую медаль. Теперь он отлично учился и был почти доволен своей судьбой.

Наташе же надо было еще немного подрасти, чтобы понять, почему брату пришлось пойти на компромисс и выбрать другую профессию. Дело в том, что в то, еще золотое время своего детства, находясь под защитой родителей и школьных учителей, Наташа думала, что открытый антисемитизм проявляют лишь плохо воспитанные люди – такие, как многие из их бывших соседей или одноклассников. Она искренне верила, что хорошо воспитанные, интеллигентные люди, такие, как ее нынешние одноклассники, даже если и испытывают антипатию к евреям, то тщательно скрывают ее, потому что считают ее дурным тоном. Тогда она не подозревала, что антисемитизм бывает еще и государственным и диктуется свыше. Для понимания этого ей самой надо было окончить школу и попасть под суровый гнет государственной машины.

Пока же она жила под теплыми крылышками любящих родителей, которые, даже сердясь на нее за что-нибудь, продолжали называть ее Наташенькой. Поэтому ее знакомство с истинной жизнью ограничивалось лишь встречами с пьяным соседом Феликсом на кухне. Правда, один раз, возвращаясь из школы, она обнаружила его мертвецки пьяное тело, лежащим поперек маленького тамбура у входа в квартиру, и долго боялась через него переступить. Иногда ей приходилось наблюдать и пьяные драки в своем большом дворе. Однако этим ее знакомство с «истинной жизнью» ограничивалось. Телевизора у них все еще не было, литературу она читала главным образом классическую, а происходящие вокруг события вызывали у нее безудержный оптимизм.

* * *

Родители Наташи никогда не вели с ней бесед в пользу или против советского режима. Поэтому она росла, как все дети ее возраста, не думая о политике. Годы ее раннего отрочества совпали с периодом возделывания целинных земель в Сибири. Молодые комсомольцы-добровольцы ехали туда в поездах дальнего следования и пели песни первопроходцев, которые так нравились Наташе:

Родины просторы, горы и долины, В серебро одетый зимний лес грустит. Едут новоселы по земле целинной, Песня молодая далеко летит. ………………………………………………………. Ты ко мне приедешь раннею весною Молодой хозяйкой прямо в новый дом. С голубым рассветом тучной целиною Трактора мы вместе рядом поведем.

Наташа приходила в восторг от подобной романтики. Она мечтала тоже когда-нибудь поехать в Сибирь и там возделывать целинные земли. Понятно, что особенно ее привлекали слова «ты ко мне приедешь/ молодой хозяйкой прямо в новый дом». Не говоря уже о перспективе управлять трактором… А за год до этого, в 1957 году, произошло событие, к которому Наташа с ее тогдашней восторженностью была не менее чувствительна – Советский Союз запустил в космос первый спутник земли – «Мы опередили-таки Соединенные Штаты!» На все достижения страны в работе и науке Наташа реагировала тогда с детским восторгом. И она тоже старалась из всех сил сделать свой вклад в строительство нового общества – она отлично училась, активно занималась общественной работой, в это время она даже начала писать ура-патриотические стихи. Когда Наташа закончила шестой класс в новой школе, она заработала себе репутацию такой активной пионерки, что ей дали путевку в лагерь пионерского актива Ленинграда, который располагался в военном городке в Красном Селе рядом с озерами. Тот факт, что она так преданно служила «пионерскому делу», говорит о том, что она, в самом деле, любила общественную работу, потому что лицемерие ей еще не было свойственно. Она делала это, благодаря внутреннему побуждению. Можно с уверенностью сказать, что в том дурацком возрасте Наташа до мозга костей была советской девочкой. Конечно, с небольшим внутренним надломом. Но она и сама не умела тогда описать словами, в чем заключался этот внутренний надлом.

* * *

Переезд семьи Фирочки на новую квартиру значительно повлиял на жизнь ее младшей сестры Катюши. Понятно, что связь между событиями была случайной, но в сознании Наташи они соединились причинно-следственной связью. После возвращения Сани из заключения, тетя Катюша вернулась в свою комнатку в коммунальной квартире на Лахтинской улице, параллельной Гатчинской, и могла заняться своими личными делами без помех. Здоровье ее укрепилось, и она снова начала преподавать в школе на полную ставку. На повестке дня проявился и новый/старый вопрос, который с выздоровлением младшей сестры снова стал актуальным для Фирочки и Риточки: они мечтали выдать замуж свою любимую Катюшу.

Вопрос был не таким уж и однозначным. Уже давно Левушка и старшие сестры уговаривали Катюшу подумать о замужестве и не оставаться «старой девой». «Ты, конечно, выглядишь, как девочка. Но тебе уже 30 с плюсом», – говорила ей Фирочка и переходила на идиш. В сущности, у тети Катюши были ухажеры, возможно, немногочисленные, но они были всегда. Наташа помнила нескольких мужчин, которые недолюбливали ее, потому что тетя Катюша всегда брала ее с собой на свидание. Она присутствовала там в роли маленькой дуэньи, но не по своей воле, а по воле своей тетушки, которая таким образом «тестировала» очередного ухажера. Они гуляли по тому же Большому проспекту, по Марсову полю, по Летнему саду, и претендент без конца ворчал, что ребенок мешает ему развернуться. В таких случаях повторного «дейта» не бывало. Катюша была очень требовательна и к себе самой, и к предстоящему мужу. В своем дневничке она цитировала слова Чернышевского из его романа «Что делать?»: «Умри, но не давай поцелуя без любви».

Очевидно, этот принцип был укоренен в ней так глубоко, что она не могла влюбиться с легкостью. Однако она сознавала, что время идет, и найти суженого непременно нужно. Доказательством этого служит другая цитата из ее дневничка: «В возрасте тридцати трех лет надо самой создавать любовь, надо торопиться – только бы успеть!» Вероятно, ей было трудно совместить два этих принципа: не давать поцелуя без любви и самой создавать любовь из-за ускользающего времени.

Наташе запомнился один из ухажеров тети Катюши: высокий блондин в широкополой шляпе по имени Леонид. Он сердито смотрел на Наташу и всячески пытался избавиться от нее, но тетя Катюша была безжалостна и крепко держала племянницу за руку, явно давая ему понять, чье присутствие для нее важнее на том свидании. Однако когда тетя Катюша встретила настоящую любовь, она перестала приглашать Наташу на свидания, и девочка последней узнала о приближающейся свадьбе.

Однажды в субботу Фирочка с Наташей гуляли по Большому проспекту, и мама предложила заглянуть в гости к тете Катюше. Они вошли во внутренний дворик на Лахтинской улице, подошли к березе, росшей как раз в центре двора, и оттуда посмотрели на окно тети Катюшиной комнаты. В окне горел свет, и они без сомнений поднялись к ней на второй этаж. К удивлению Наташи, тетя Катюша была не одна. В ее комнате находился мужчина, который тогда показался Наташе довольно забавным. «Претендент» был невысоким человечком, ростом не больше тети Катюши, худой, с довольно большой лысиной, и старше ее лет на десять-пятнадцать.

Потом Наташа поняла, что от застенчивости он лишь казался слегка колючим, чем сначала оттолкнул ее, но на самом деле он был человеком добрым и чувствительным. Его имя было Модест – в переводе «скромный». В соответствии со своим именем, он был болезненно стеснительным человеком и прожил в холостяках до солидного возраста. Он жил с семьей своей старшей сестры, которая вырастила его вместо матери, после того, как в 1918 году во время Гражданской войны большевики расстреляли их родителей, братьев и сестер у них на глазах. Конечно, обо всех этих деталях Наташа узнала позже.

По профессии Модест был скрипачом и играл в областной филармонии. Поскольку он был евреем, ему было запрещено играть в ленинградской городской филармонии. Большую часть времени он находился в гастрольных поездках по стране в составе своего филармонического оркестра. Хорошо, что страна была бескрайней, и оркестру всегда было куда податься. Лишь одно место было для них заказано – сам Ленинград, поскольку почти все они, как в анекдоте про Рабиновича, были евреями. Подобный образ жизни тоже мешал ему осесть и завести семью.

Выяснилось, что он ухаживал за тетей Катюшей уже несколько лет («А мне она ничего не рассказывала!» – думала Наташа), однако, она не была уверена ни в своих чувствах к нему, ни в том, что состояние ее здоровья позволит ей полноценное замужество. Все же она страдала от тяжелой болезни – от высокого давления, которое в недалеком прошлом приковало ее к постели на несколько лет. Но ее организм приспособился к болезни – она принимала лекарства, ездила в санатории, и в течение продолжительного времени наступило улучшение ее самочувствия. А она мечтала о ребенке – о девочке, и хотела назвать ее в честь матери Ольгой. Она неоднократно говорила: «Я хочу Олечку».

После того визита мамы и Наташи к тете Катюше для знакомства с Модестом, мама, папа, тетя Рита, дядя Лева, тетя Тамара и, конечно, сама Катюша, провели совет «старейшин», на котором было единогласно решено, что младшая сестра выйдет замуж за Модеста.

Свадьба была скромной, на нее пригласили только ближайших родных с обеих сторон. Дядя Лева, который был старше Катюши на двадцать лет, играл роль отца невесты. А тетя Геня, старшая сестра Модеста, играла роль матери жениха. Любовь Модеста к тете Катюше была очевидна, он смотрел на нее как на божество. Это немного смягчило отношение Наташи к новому дяде. После свадьбы дядя Модест переселился в маленькую комнату тети Катюши на Лахтинской улице. Он сразу стал относиться к Катюшиным родным как хороший родственник: любил принимать их у себя и любил ходить к ним в гости.

Их нынешние семейные встречи напоминали старшим – Леве, Риточке и даже Фирочке их семейные вечера из далекого-далекого прошлого – из их детства, в родительской усадьбе до революции. Как и их папа, дядя Модест играл на скрипке, Фирочка аккомпанировала ему на пианино, которое купили молодожены, Катюша и Риточка пели на два голоса – тетя Катюша высоким и чистым сопрано, а тетя Рита более низким и очень приятным вторым голосом. Дядя Лева пел соло. На одной из таких встреч родные Катюши преподнесли Модесту в подарок свое семейное достояние – скрипку их отца Элияху, единственную вещественную память, которая осталась у них из родительского дома.

Такие скрипки редко встречались в частных владениях. Скрипка отца прошла вместе с семьей все испытания, которые выпали на ее долю. Даже в голодные блокадные годы никому не пришло в голову продать эту скрипку. Она хранилась в семье, как реликвия, как святая память об отце, и никто не рассматривал ее как предмет материальной ценности. С 1932 года, после смерти дедушки, на ней не играл никто. Но сейчас в их семью вошел настоящий скрипач, и скрипка должна была снова запеть, как в прошлые годы.

Модест, и в самом деле, был скрипач волей божьей. У него самого была редкостная скрипка, которую вручил ему в подарок в день победы в Великой Отечественной войне сам маршал Рокоссовский. Маршал был любителем искусств и любил музыку. А Модест, несмотря на его личную скромность, был человеком бесстрашным, и во время войны объездил множество фронтов со своей скрипкой, выступая перед солдатами. Он не боялся случайной пули и выступал в особенно опасных местах, поднимая дух бойцов перед боем. В конце войны он получил медаль за Отвагу и редкую скрипку из Государственного фонда.

Илюша и Наташа слушали игру и пение своих родных и наслаждались каждым моментом. Оба они не имели представления о подобных семейных музыкальных вечерах прошлого, когда душа семьи изливается в прекрасных поэтических словах и музыкальных звуках, ведь они не знали своих бабушек и дедушек. Но благодаря игре Модеста на скрипке, они восполнили хотя бы частично этот духовный и душевный пробел в своей жизни, хотя участники были другими. Родители частенько говорили детям: «Как бы обожали вас дедушки и бабушки, если бы были живы! Как жаль, что вы не знаете тепла стариковской любви!» Эти вечера были полны взаимопонимания, семейной близости, они навсегда остались в памяти у обоих детей. Хорошо, что эти благословенные моменты Наташа познала и смогла оценить по достоинству еще до периода безумия своего переходного возраста, который настиг ее так неожиданно.

Когда тетя Катюша с дядей Модестом поженились, Наташа утратила свою повседневную связь с тетей. Она знала, что тетя Катюша по-прежнему любит ее, но теперь она сама не искала ее любви. Стыдно сказать, но переходный возраст, в особенности с одиннадцати до тринадцати лет, был для нее возрастом почти полного дикарства. Наташе вдруг стало наплевать на взрослых. Она превратилась в грубую, колючую, настоящую маленькую ведьму. Родные делали значительные усилия по окультуриванию этого «одичавшего зверька» и пытались вернуть дочь в приемлемые рамки поведения.

Вскоре после того, как тетя Катюша и дядя Модест купили пианино, было решено обучать игре Наташу. Старый концертный рояль был настолько стар, что не было надежды настроить его, поэтому при переезде на новую квартиру его просто не взяли с собой. Очень милая учительница, Мария Донатовна, начала обучать Наташу музыкальным азам. Она обнаружила у Наташи хороший музыкальный слух, однако, лень девочки превосходила ее способности. Особенно Наташа «выкаблучивалась» в присутствии Модеста. Она противоречила учительнице на каждом слове, не хотела ни правильно сидеть, ни правильно ставить руку. А Мария Донатовна была действительно хорошей учительницей и выпустила много талантливых учеников, поэтому ей не хотелось тратить время на способную лентяйку и упрямицу, и она передала Наташу своей начинающей ученице. Высокая молодая рыжеволосая учительница отличалась долготерпением и всепрощением. Тут уж Наташа могла разгуляться – она доводила эту несчастную до слез. Тетя Катюша только причитала, стоя рядом: «Что происходит с ребенком?» Модест, сидя в той же крошечной комнате с газетой для вида, еле сдерживался, но не решался накричать на всеобщую любимицу.

Честно говоря, Наташе не хотелось ездить на эти уроки: ведь раньше можно было пешком добраться до дома тети Катюши за пять-семь минут. Теперь ей надо было стоять на трамвайной остановке, ждать подходящего трамвая, а потом долго ехать на нем. После этого она пересаживалась на другой трамвай, откровенно скучала на уроке музыки, и, снова с пересадками, ехала домой. Все мероприятие отнимало не менее четырех, а то и более часов. И все это после школы, ради исполнения скучнейшего произведения «Ходила младешенька по борочку…» Поэтому через некоторое время Наташу «освободили» от игры на пианино тети Катюши и дяди Модеста – к огромной радости Модеста.

В те моменты, когда он возвращался с гастролей домой к своей молодой жене, ему очень мешала ее грубая племянница, неохотно разучивающая гаммы у него на глазах. Да он и ничего не понимал в этих девочках переходного возраста. Его тонкая организация требовала покоя. А грубиянку определили на обучение музыке в школу – отныне она стала ездить два раза в неделю в свою школу на час раньше и спокойно обучаться музыке, не играя ни на чьих нервах. Лишь тетя Катюша, которая работала с подростками, хорошо понимала, что происходит с Наташей. Она знала, что надо немного подождать, и все вернется к норме – Наташа станет не просто дружелюбным и ласковым ребенком, каким была всегда, а почти девушкой.

Но пока Наташа была просто ужасной. Однажды, в конце мая, вся семья ехала к тете Катюше на день рождения. Родители с Илюшей сразу направились к тете Катюше и дяде Модесту на Лахтинскую улицу, а Наташе разрешили сначала ненадолго зайти к ее старой подружке из их бывшего дома, а потом прийти к тете Катюше. Мама несколько раз попросила ее не задерживаться. Наташа безмятежно сидела у подруги и не обращала внимания на время. Шел дождь, постепенно стемнело, несмотря на приближающуюся белую ночь, и ей совсем не хотелось спускаться с седьмого этажа и шлепать по лужам на соседнюю улицу. Комната у хозяев была маленькая, их младший сын был инвалидом от рождения, и скорее всего, бесцеремонное поведение Наташи мешало им. Ведь не случайно мама Наташиной подруги Гали несколько раз спрашивала ее, не беспокоятся ли о ней папа с мамой. «Да нет», – отвечала Наташа, – «они ведь знают, где я».

Раздался звонок в дверь – это пришла тетя Катюша забрать Наташу. Она запыхалась, потому что лифт в тот день не работал, значит, ей пришлось подниматься наверх пешком. По дороге тетя Катюша плакала и упрекала Наташу в том, что та совсем забыла свою тетю. Она говорила ей, что она скучает без нее, что в своем возрасте Наташа могла бы уже понять, что в такую тяжелую погоду у тети поднимается давление и болит голова. Она даже сказала ей, что девочка стала совсем чужой, как будто она не из их семьи. Что могла Наташа на это сказать? Она молчала, потому что понимала, что тетя права. И ей захотелось броситься к ней, заплакать, обнять ее, попросить прощения. Но зверь, который поселился в ней с недавних пор, сказал: «К черту нежности!»

Наташа упрямо молчала и удержалась от душевного порыва. Она не сказала тете Катюше, что любит ее, возможно, больше всех на свете, что она страшная эгоистка и не думает ни о ком, кроме себя. Они вошли в комнату тети Катюши. Модест посмотрел на Наташу с отвращением – и был прав. Родители и Илюша уже были готовы возвращаться домой, и ждали, пока Наташа попьет чаю. Наташа пила чай с очень вкусным тортом, но даже не попыталась сделать приятное выражение лица и при прощании не выдавила из себя слов извинения. Был конец мая 1959 года, в тот день тете Катюше исполнилось 37 лет.

Наступило лето, а вместе с ним и большие каникулы после окончания первого учебного года в новой школе. Наташа перешла в седьмой класс. Она проявила себя так отлично и в учебе, и в общественной работе, что ее рекомендовали в пионерский лагерь городского актива в Красном Селе. Она очень гордилась собой, и ей было приятно находиться среди лучших, тем более что в отряд, в который ее зачислили, должны были войти и такие популярные в школе ребята, как восьмиклассники Игорь Зеленский, Наташа Заплаткина, Нина Демченко и другие. Они были на год старше ее, и для нее была большая честь отдыхать вместе с ними. Могли ли ее волновать проблемы взрослых?

Накануне отъезда в лагерь папа с мамой помогали Наташе укладывать вещи в рюкзак. Раздался звонок у входной двери. Наташа открыла дверь и увидела на пороге тетю Катюшу. Она выглядела очень усталой, похудевшей и бледной. Сердце у Наташи сжалось. Она заговорила с ней ласковым голосом их детских игр: «Петушок, что случилось?» Тетя Катюша не улыбнулась Наташе и не «прокукарекала» как всегда. Она поцеловала ее и спросила: «Мама дома?» Они уединились с Фирочкой в спальне, а Наташа пошла в столовую к папе и Илюше. Папа начал читать газету и старался вести себя так, как будто ничего не случилось. Но Наташа видела, что он встревожен.

Она несколько раз выходила из столовой, как будто в туалет, чтобы пройти мимо спальни, но они говорили такими тихими голосами, что нельзя было разобрать ни слова. Только один раз послышался сдавленный крик тети Катюши: «Но я мечтаю об этом ребенке! Тебе тоже запрещали рожать, но ведь ты не послушалась врачей. Я так мечтаю об Олечке!» Наташа услышала Катенькин плач и поняла все. Тетя Катюша ожидает ребенка, поэтому она такая бледненькая и выглядит такой усталой. А врачи запрещают ей рожать из-за ее гипертонии. Послышался успокаивающий голос Фирочки: «Не плачь, дорогая моя. Возможно, все еще будет хорошо. Надо сделать дополнительные анализы. Все будет замечательно, обещаю тебе, и ты будешь мамой».

Потом все сидели за столом, и пили чай. Тетя Катюша улыбалась им и выглядела более спокойной. На прощание она поцеловала Наташу и обняла ее крепко-крепко: «Я желаю тебе приятного и интересного отдыха, детка. Навещу тебя в лагере, если буду жива и здорова». Наташа не обратила внимания на последнее предложение. Так было принято говорить в их семье. Было нечто вроде словесного клише сказать: «Если буду жива и здорова». Этому не придавалось особого значения.

Лето в лагере прошло отлично. Там, как и в школе, Наташа проявляла себя как активная общественница, и их молодая вожатая не могла нарадоваться на нее. Она хвалила Наташу на каждом шагу, и любая похвала подталкивала честолюбивую девочку к новым инициативам.

Лагерь пионерского актива находился на территории военного городка, поэтому условия жизни подростков были максимально приближены к военным. Воспитанники жили в больших палатках – по четыре девочки или мальчика в каждой палатке, правда, в отличие от солдат, они спали в кроватях. Если ночью было холодно, то им выдавались спальные мешки. Подъем был ранний, как в армии, потом продолжительная зарядка с пробежкой и, в конце, бодрящее купание в холодном озере. У каждого отряда была своя строевая песня. Они шагали стройными шеренгами в ритме песни, чеканили шаг и чувствовали себя сильными, легкими и очень юными. Это была игра, но проходя строем мимо генерала, они торжественно отдавали ему честь, а он в ответ улыбался и тоже отдавал им честь.

Благодаря спортивному образу жизни, Наташа очень окрепла и еще немного похудела. Нервы ее успокоились. И внешние, и внутренние изменения пошли ей на пользу. В то лето она значительно выросла, расцвела и стала привлекать внимание мальчиков. Она всегда была веселой и остроумной, но у нее была склонность к частой смене настроений – то она бывала грустной и безутешной, то вдруг хохотала, шутила и веселилась. Но в то лето она в основном была веселой, и ничто не могло омрачить ее хорошее настроение. Заинтересованные взгляды старших мальчиков, первые комплименты, танцы по вечерам, страх встретиться взглядами, волнение. И все лишь в воображении, без прикосновений. Как сказала их молодая вожатая в начале лета: «Не переступать границы романтики…»

В родительский день папа с мамой приехали в Красное Село навестить свою дочь. Приехали – и не узнали ее. По полю навстречу им бежала подросшая и похудевшая девочка и смеялась, как прежняя Наташа. Движение явно доставляло ей удовольствие. Она обняла и расцеловала родителей. Наташа вдруг почувствовала, как соскучилась по дому. «Ты так быстро растешь, что нам придется купить большой кусок ткани и обмотать тебя, как Индиру Ганди», – засмеялся папа. Они привезли ей много фруктов, и она с жадностью поглощала их, хотя в лагере кормили хорошо. «А почему тетя Катюша ко мне не приехала?», – спросила Наташа, отвлекаясь от еды. – «Она не может, она плохо себя чувствует. У нее опять высокое давление. Но она обещает встретить тебя из лагеря в конце августа. Она шлет тебе горячий привет и поцелуй».

Наташа спокойно приняла это известие. Она привыкла к болезни тети Катюши. Вместе со своим отрядом она приняла участие в показательном концерте для родителей и вечером, прощаясь с папой и мамой, передала привет тете Катюше и пожелала ей поскорее выздороветь. Говорят, что сердце вещун, но Наташино сердце тогда ничего ей не подсказало. А спросить у мамы, как протекает тети Катюшина беременность, она постеснялась, ведь тогда бы выяснилось, что она подслушала их разговор в спальне…

В конце августа дети вернулись в Ленинград на автобусе, который выделил им генерал военного городка. Наташа вышла из автобуса со своим рюкзаком и искала тетю Катюшу среди встречающих. Она соскучилась по ней и хотела поделиться с ней впечатлениями, которые переполняли ее. К тому же она, наконец-то, созрела, чтобы попросить прощения у своего любимого «петушка», которого она так несправедливо и так долго обижала. Ей так хотелось снова стать с ней такой же близкой, как раньше, в детстве. Она чувствовала, что лагерь помог ей повзрослеть, вернуться к себе прежней. Как она могла так долго не видеть свою Катеньку, не разговаривать с ней, даже не написать ей письма? Нетерпение сжигало ее изнутри. «Где же она, «петушок» мой дорогой?»

Все ребята из Наташиного отряда уже давно разъехались по домам вместе с родителями. Только она со своим рюкзаком стояла на остановке, и безумный страх овладевал ею. Через несколько минут она увидела Зину. Зина приближалась к ней своей неловкой походкой. Лицо у нее было мрачным. Наташа бросилась к ней, обняла ее и поцеловала:

– «Зиночка, что случилось? Где тетя Катюша?» – десять раз спросила Наташа, прежде чем Зина ответила ей.

– «Катюша больна. Она в больнице. Папа, мама и Модест были у нее всю ночь, а к утру и Илюша поехал туда».

Потом Наташа догадалась, что Зина воспроизводила заученный текст, который велела ей сказать Фирочка, чтобы подготовить Наташу к страшному известию. С этим и была связана задержка ответа.

– «А что с ней?»

– «Высокое давление».

Они поехали домой тихие и грустные. Тревога не покидала Наташу. «Зина, может быть, поедем сразу в больницу?» – «Нет, родители велели отвезти тебя домой. Поешь, отдохнешь с дороги, а потом они приедут и все расскажут сами». Дом выглядел по-другому. Комнаты казались меньше, тишина в квартире пугала Наташу. Тем летом ей исполнилось тринадцать лет, и себе самой она представлялась чуть ли не девушкой, но она вдруг почувствовала, что она еще совсем не взрослая, и что ей очень страшно, и она не готова к тому ужасному, что может произойти. Они сидели с Зиной в столовой и ждали прихода родителей и Илюши из больницы.

Они вернулись ближе к вечеру. Наташа поняла все по их лицам. После ссылки папа был тяжелым гипертоником, его нервная система была непоправимо подорвана. Однако в трудные моменты он всегда забывал о себе, о своем здоровье, и вел себя как истинный мужчина. Фирочка знала, что на него можно опереться. В тот страшный день их жизни папа вел маму. А она, бедная, тяжело облокачиваясь на его руку, еле передвигалась и беззвучно рыдала. Когда они вошли в дом, она упала на стул и больше не сдерживалась. Впервые в жизни мама утратила контроль над собой. Она рыдала в голос и отчаянно причитала: «Как мы положим в землю твое белое личико? Как мы опустим туда твои девичьи грудки?» И тогда Наташа бросилась к маме, упала перед ней на колени, прижалась к ней, и они заплакали и запричитали вместе: «Я не успела!» – плакала Наташа, – «Я не успела попросить у нее прощения!»

Ночью они сидели, разговаривали и плакали. Наташе рассказали, что за последние недели состояние тети Катюши ухудшилось, давление у нее опасно подскочило, и врачи требовали срочно прервать беременность. Но она не соглашалась на это ни за что. Как в свое время ее старшая сестра, она не отказывалась от мысли родить ребенка. Она так мечтала о нем. Конечно, она называла Наташу «майн кинд», что на идише означало «мое дитя», но Наташа была ее племянницей, не ее родной дочкой. Ей не хватило здоровья выносить своего ребенка до конца беременности. Ей не удалось доносить его даже до середины срока. Она сделала все от нее зависящее, чтобы сохранить ребенка, но сильнейший приступ гипертонии прошлой ночью, как раз накануне возвращения Наташи из лагеря, привел к тому, что тетю Катюшу срочно отвезли в Первый Медицинский институт.

Хорошо, что Модест, в связи с состоянием здоровья жены, отказался на это время от всех гастролей и был дома. Он вызвал неотложную помощь, но и в больнице ей не стало лучше, несмотря на уколы и капельницы, и тогда, с его согласия, ей сделали аборт, потому что сама она была без сознания и не могла больше сопротивляться. Из нее извлекли ту, которой уже не суждено было стать Олечкой. Но было слишком поздно. К утру тетя Катюша умерла.

Модест был полностью потерян. Он и в обычной жизни был человеком чувствительным, как струны его скрипки. Но сейчас, после смерти любимой жены, он рыдал как ребенок, и его старшая сестра Геня опекала его. Фирочка страдала от того, что не успела сказать своей младшей сестре, которая пережила с ней вместе и блокаду, и потерю матери, и эвакуацию, и арест мужа, какую важную роль она играла в ее жизни, как она любила ее всегда. Ведь вся короткая Катюшина жизнь от беспомощного, не умеющего плакать младенца, до маленькой мужественной женщины, всегда готовой поддержать свою старшую сестру, прошла на глазах у Фирочки и оборвалась так нелепо, в борьбе за новую жизнь, которую она не имела сил создать.

С тех пор Наташа запомнила мамины слова: «Надо говорить человеку, пока он жив, как его любят и ценят. Каждый имеет право знать, что он единственный в своем роде, что другого такого нет. Слишком поздно говорить об этом в надгробном слове».

Похороны тети Катюши были назначены на следующий день на утро. Наташа была так убита горем, что не видела ничего вокруг себя. Тем не менее, какие-то вещи неосознанно вошли в поле ее зрения: разваливающиеся ворота еврейского кладбища, серая, почти черная синагога…

Когда они пришли к месту, которое должно было стать последним прибежищем ее любимой тети, Наташа не могла больше сдерживаться. Как можно положить в землю тело такого дорогого человека? С ее смехом, с ее улыбкой, с ее кукареканьем… Она услышала рыдания мамы, и она должна была, она обязана была обуздать себя ради нее, потому что между ними возникла новая эмоциональная связь в ту первую ночь после смерти тети Катюши.

Седьмая глава. Внутренняя эмиграция

После смерти тети Катюши не произошло никакого чуда, и Наташа не повзрослела в одно мгновение. Но она училась относиться к окружающим более внимательно. И прежде всего к папе и маме. В сущности, мама всегда была близка к Наташе, но она была так занята на работе, что дочь старалась не отвлекать ее по мелочам. Фирочка была теплой и ласковой мамой, но по правде говоря, она была слишком сильным и уравновешенным человеком для Наташи. Ее самообладание было настолько безукоризненным, что Наташа утратила дар речи, когда увидела свою маму, полностью утратившей контроль над собой после смерти младшей сестры. И тогда она больше не думала, как принято, а как не принято себя вести – она просто бросилась к маме, обняла ее, и они рыдали и причитали вместе.

Так, как Наташа плакала тогда с мамой, она не плакала никогда в жизни. Только с мамой можно так плакать. И сблизиться с ней навсегда. С тех пор вместе с мамой она училась защищать папу, подбадривать его, и Наташа больше не размышляла, по-мужски это или не по-мужски оплакивать расстрелянную фашистами семью. Жизненные ценности мамы стали для нее главными. И теперь, когда Наташа уже много лет живет без мамы, она часто цитирует ее высказывания, и прежде, чем сделать что-то, думает, как мама поступила бы в той или иной ситуации.

Понятно, что и тогда, после смерти тети Катюши, Наташа продолжала учиться в школе на «отлично». Но она перестала относиться к отметкам с прежним трепетом, теперь она воспринимала их, как нечто само собою разумеющееся. Зато особую значимость приобрели для нее «оценки» мамы. Ее похвалы порождали в ней стимул быть лучше. Фирочка частенько хвалила Наташу в шутливой форме, обращаясь к ней, как преподаватель института обращается к студентке в конце экзамена: «Вашу зачетную книжку, пожалуйста. Ставлю вам «отлично». И обе смеялись. Наташа отказалась бы тогда от многого только бы заслужить высокую оценку мамы. А сама мама в глазах дочери всегда была отличницей.

Но в ласковые моменты мама могла быть мягкой и сентиментальной. Она обнимала и целовала свою дочку, гладила ее по головке, любовалась ее внешностью. Глядя на нее, она любила цитировать Вертинского: «Я люблю вас, моя сероглазочка, / Золотая ошибка моя! / Вы вся – словно весенняя сказочка, / Вы вся – словно видение сна». Она сознательно изменяла слова оригинала, потому что, в отличие от Вертинского, она обращала эти стихи к своему ребенку. Иногда папа с мамой вместе любовались своей дочкой. Наташу, конечно, радовала похвала родителей, особенно их замечания о ее сходстве с бабушкой Нехамой.

Однако повседневная жизнь Фирочки была нелегкой. Через некоторое время после смерти Катюши, когда она так нуждалась в любой поддержке, она осталась безо всякой помощи по дому, потому что Зина ушла от них окончательно. В сущности, она уходила от них уже несколько раз, в основном летом. Обычно она говорила при этом: «Надоело мне у вас, поищу себе другое место». В одно лето она продавала мороженое, в другое – газированную воду, но каждый раз возвращалась к ним обратно, потому что такая работа была сезонной, а своего жилья у нее не было. Зина была застенчивой, боялась мужчин, поэтому не смогла выйти замуж. В семье Фирочки она была защищена от всех опасностей. Работа по дому была необременительной, и она давно уже стала членом семьи.

Тем не менее, работа в их доме была дорогой в никуда, потому что жилищное законодательство не изменилось со времен войны, и, работая домработницей, Зина не получала прав ни на пенсию, ни на личное жилье. Поэтому с благословения Фирочки и Сани, 35-летняя Зина была отпущена в «свободное плавание» и пошла учиться на курсы маляров. Хотя прошло уже так много времени с окончания Великой Отечественной Войны, жилищная проблема все еще очень остро стояла перед ленинградцами, ведь население города теперь превышало четыре миллиона человек. Многие продолжали ютиться в коммунальных квартирах и подвалах, городская очередь на получение жилья была безразмерной. Но Зина рассудила правильно, что строительные рабочие, по причине тяжелых условий труда, получают жилье намного быстрее других – почти без очереди. И в самом деле, через некоторое время она получила однокомнатную квартиру, в хорошем районе и в новом доме.

Большая часть домашних дел легла на Фирочку. Саня всегда был ей хорошим помощником, однако, сама она сейчас была занята на работе больше обычного. Дело было в том, что период «оттепели» пробудил в ней дремавшую доселе надежду на защиту ее диссертации о лекарственных свойствах мхов и лишайников. Диссертация лежала в забвении уже больше десятилетия и ждала своего часа, чтобы принести пользу отечественной фармакологии. Однако отечество по-прежнему предпочитало дорогие импортные лекарства натуральным, своим, только бы не допустить Фирочку до защиты.

Конечно, за эти годы диссертация слегка устарела, но все равно осталась важной для медицинской промышленности. Поэтому даже такому масштабному человеку, как Фирочка, было нелегко справляться со всеми делами на уровне ее собственных требований. Ей приходилось теперь заниматься и домашним хозяйством, и преподавательской деятельностью, и научной работой – доведением диссертации до современного уровня, и проведением дополнительных опытов, и чтением новой литературы, и написанием новых статей.

Наташа тоже помогала маме по дому. Она не была ленивой девочкой. Но и ее жизнь была заполнена до предела. Учеба привлекала ее все больше и больше – главным образом, литература и языки. Она занималась литературным творчеством и с жадностью читала книги. Поэтому мама всегда думала, попросить ли ее о чем-нибудь, или обойтись собственными силами. Фирочка осталась верной своему характеру – она с юности считалась с другими, всегда была человеком крайне ответственным, она и сейчас предпочитала взвалить всю ношу на себя. Каждое утро она готовила Наташе горячий завтрак: что-нибудь простое – кашу или яичницу, но никогда не кормила ее бутербродами, потому что считала, что еда всухомятку вредна для здоровья. А Наташа любила поспать до последнего момента и, несмотря на звонок будильника, продолжала спать, поэтому маме приходилось будить ее по несколько раз. Наконец, Наташа выскакивала из кровати, кое-как делала зарядку, быстро мылась под душем и заглатывала завтрак, иногда уже надевая пальто. Мама при этом и сердилась, и смеялась одновременно: «Ты глотаешь пищу, как удав – не жуя».

Когда девочка выскакивала из квартиры и летела по лестнице вниз с их четвертого этажа, мама всегда выходила на лестничную площадку и кричала ей вдогонку: «Будь здорова, учись отлично!» А когда Наташа бежала по двору по направлению к большим воротам, ведущим на Второй Муринский проспект, Фирочка спускалась на несколько ступенек, открывала окно на лестничной площадке и кричала: «Осторожно переходи через дорогу!» И до тех пор, пока дочь не скрывалась из виду, мать продолжала махать ей рукой. И хотя Наташа ужасно торопилась, она несколько раз поворачивалась назад и ответно махала маме рукой. И только когда Наташа выбегала на Второй Муринский проспект, утренняя церемония прощания с мамой завершалась.

Эта привычка помахать рукой членам семьи при прощании сохранилась до сих пор. Так, они всегда махали рукой Илюше, когда он куда-нибудь уходил или уезжал, а потом, спустя годы – Илюше и его жене, а потом, еще позже – Илюше, его жене и их маленькому сыну, Олегу, названному так, как догадывалась Наташа, в честь бабушки Ольги. Мама всегда махала рукой папе, когда он уходил на работу. Он предпочитал добираться туда пешком и потому проходил через наружный дворик дома, в котором они жили. Эта простая привычка создавала хорошее настроение, ощущение семейного тепла. Но это не было жестом человека праздного, располагающего уймой свободного времени – через мгновение Фирочка сама начинала бегать по дому, «как сумасшедшая», и собираться на работу. Туда она всегда приходила при полном параде – с аккуратной прической, в скромном, но всегда тщательно отглаженном костюме. И никто никогда не догадывался, что, на самом деле, творится у нее на душе.

Надо отдать ей справедливость – со своими проблемами Фирочка в подавляющем большинстве случаев справлялась сама. Однако проблемы ее близких всегда воспринимались ею, как ее собственные. А особенно, конечно, сложности в жизни «слабого звена» семейства – Наташи. Себе самой она, несомненно, представлялась «сильным звеном» в семье. На протяжении всей жизни Фирочки разные члены ее семьи по очереди бывали «слабыми звеньями», о которых она неизменно заботилась. Сначала это была ее новорожденная сестричка Катюша, потом ее новорожденный сыночек Илюша, потом их умирающая в блокаду мама, потом новорожденная Наташа, потом тяжелобольная Катюша, потом заключенный Саня… Для нее было важно не только самой поддержать более слабого, но чтобы и вся «цепочка» – вся семья, поддержала его. А в данный момент «слабым звеном» в семье, по мнению мамы, была Наташа. Почему?

Фирочка видела, что девочка находится в замешательстве. С одной стороны она одержима непрерывной тягой к литературе и к литературному творчеству. Но то, что выходит из-под ее пера, не выдерживает никакой критики – сплошной ура-патриотизм. А критиковать начинающего автора нельзя, тем более матери – так можно загубить «юное дарование». Ведь Наташа совсем ребенок, ей нужно внутренне созреть, а для этого необходим настоящий учитель жизни. С другой стороны, Наташа с не меньшей преданностью относится и к общественной работе – ее чуть не назначили председателем совета пионерского отряда в классе. Но как урезонить ее, не нанеся ей вреда? Фирочка долго размышляла, вспоминала свой подростковый возраст, свои трудности взросления и нашла выход.

Однажды мама дала Наташе старенькую, потертую тетрадь, на которой ее собственным, Фирочкиным, еще не взрослым, почерком было написано «Важное. Стихи. 1926 год». Это была обычная тетрадь в клеточку, в которую Фирочка переписывала от руки свои любимые стихи. Странички тетрадки выцвели, уголки оборвались, но стихи сохранены полностью. С тех пор эта тетрадь всегда с Наташей среди самых важных документов. В сущности, она сама по себе документ эпохи. Но для Наташи это личный документ, это словно сама мама, ее духовная жизнь ранней поры.

Фирочка начала переписывать стихи своих любимых поэтов в эту тетрадь в возрасте четырнадцати лет. И продолжала заполнять ее страницы на протяжении всех лет своего отрочества. Там были стихи Есенина, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Блока, Мандельштама, Апухтина, Бальмонта и других замечательных поэтов. Бывали периоды, когда их стихи запрещались к печати, и тогда держать такую тетрадочку дома было опасно. Чудо, что при аресте Сани она скромно лежала среди лекционных материалов Фирочки по химии и не попались на глаза обыскивающей дом троице, иначе исход дела был бы совсем иным.

Давая дочери тетрадь со стихами, Фирочка не стала ничего ей объяснять. Без лишних слов, как знак абсолютного доверия, она вручила ей свое духовное достояние, которое помогало ей, тете Катюше и бабушке Ольге пережить тяжелые моменты в годы ленинградской блокады, а также и потом, им двоим, уже без бабушки, и даже теперь ей одной, уже без Катюши. Наташа была потрясена, когда открыла тетрадь. Большую часть стихов она уже слышала от сестер – они читали их по вечерам, когда папа был «в командировке». Тогда она была маленькая и не понимала всех стихов, но она хорошо помнила их, потому что они повторялись не раз и не два в разные годы и при разных обстоятельствах. Сестры читали их и улыбались друг другу грустной и понимающей улыбкой.

А сейчас мама заглянула Наташе прямо в глаза с такой же улыбкой и просто сказала: «Только никому не рассказывай». Возможно, так же сестры доверялись друг дружке в детстве и в юности. Вероятно, так они прошли по жизни, не обнажая перед чужими людьми свои боль и отверженность. Так они поддерживали друг друга в трудные моменты. И теперь, год спустя после смерти Катюши, Фирочка понимала, что и сама она, и ее дочка Наташа потеряли своего самого близкого друга. Тетрадь со стихами была чем-то вроде соединительной ткани между ними троими.

Этим актом полного доверия взрослого человека к подрастающему, мама изменила Наташу, она повела ее за собой в ту тайную жизнь, в которой ее семья существовала на протяжении двух поколений, Наташа стала третьим. Тысячи людей, способных задумываться и анализировать происходящее, делали то же самое. Были и такие, которые активно сопротивлялись режиму. Однако Фирочка к ним не принадлежала. Судьбы двух старших братьев и мужа научили ее скрывать свое несогласие внутри, или, как писал всегда любимый ею французский писатель Ромен Роллан, быть «над схваткой».

Но у себя дома, в своей семье она не могла оставаться сторонним наблюдателем. Тем более что дочь надо было просто спасать от ее безудержного увлечения общественной работой. И было похоже, что она успела вовремя со своей тетрадью – девочка впервые задумалась о том, как пусты и надуманы были лозунги юных пионеров – всегда быть готовыми к «делу Ленина и Сталина». Их сборы и линейки, которые заканчивались торжественными обещаниями учиться на отлично, улучшать дисциплину на уроках и переменах, собирать макулатуру и металлолом.

Единственное полезное дело, которым они занимались, была помощь старикам, но и она осуществлялась формально и бездушно, только для «галочки». Каждый раз к одинокому пенсионеру приходили разные пионеры по списку, покупали продукты и делали кое-что по дому. И все же это была помощь и развлечение для старого человека. Все остальное было бессмысленно и делалось, чтобы подготовить их, юных ленинцев, потомков Ильича, к тому, чтобы стать достойными гражданами советской страны.

Наташа и сама не понимала, как произошел с ней этот внутренний переворот, но она отказалась стать председателем совета отряда в своем классе. Это стало известно директору школы, и возникла угроза исключения ее из пионеров. Произойди это еще год назад, она бы запаниковала, пошла бы на попятный, стала бы просить прощения, даже прилюдно. Но сейчас она знала, что унижаться не будет, надо было лишь обосновать свой отказ по-умному. По совету родителей, она объяснила своей вожатой, что она не пренебрегает доверием отряда, но считает себя не достойной такого высокого поста. Эта девочка стала хитроумной – еще не зная этого, она выбрала самую распространенную в таких случаях формулировку для более взрослых людей. Только значительно позже ей стало известно, что даже противники режима пользовались ею, отказываясь от неприемлемых, с их точки зрения, должностей или вступления в Партию. Понятно, что она была слишком юна для понимания этого – по верному пути ее повели родители, и об ее «аполитичном» поступке забыли.

Мамина тетрадь послужила для Наташи сильнейшим стимулом для размышлений. Она училась смотреть на окружающее не только глазами девочки, полной радости жизни, хотя эта радость продолжала бить в ней ключом: она начала замечать лицемерие и обман, пронизывающие все области жизни. И самое главное, пожалуй, было то, что с тех пор она смогла говорить с родителями на любую тему о происходящем в стране. В этом плане между ними не было стены, отделяющей детей от родителей. Саня и Фирочка были настолько умны и деликатны с ней, так ценили ее как личность, что больше не было нужды бунтовать против них.

Страсть к чтению была в ней неукротима. Все стихи из маминой тетради она уже знала наизусть и начала искать книги авторов этих стихов – и не нашла! Ни в библиотеке, ни в магазинах. Тогда Наташа поехала в центр города, а самую большую библиотеку – в Публичную библиотеку имени писателя-сатирика Салтыкова-Щедрина. Ее отделение для старших школьников располагалось тогда недалеко от Аничкова моста. Но и там названий книг, которые искала Наташа, не оказалось на полках. Пожилая библиотекарь посмотрела на нее с любопытством и спросила: «А откуда ты знаешь имена этих поэтов?» Наташа была уже умудрена некоторым опытом и ответила дипломатично: «Слышала». – «Но они почти все под запретом» – тихим голосом сказала библиотекарь.

«Они находятся в спецхране. Их только начинают потихоньку выпускать оттуда. Может быть, в будущем…»

Поэтому пришлось Наташе удовлетвориться тем, что было доступно. Она жадно читала газеты, исторические и философские книги и, конечно, художественную литературу. Однако она все еще не готова была прочитать философский роман Федора Достоевского «Бесы» – наследство Агнюши, Агнии Алексеевны Яковлевой.

Вместе с переходом в девятый класс Наташа перешла и в новую школу – трехлетку. Эта школа была экспериментальной. В ней собрали ребят со всего Выборгского района, успешно закончивших восьмой класс, с целью дать им разностороннее образование, включая и профессиональное. Это означало, что два дня в неделю школьники должны были работать на заводе «Светлана» и к концу одиннадцатого класса приобрести рабочую специальность. Менее всего Наташа ожидала получить в этой школе хорошее литературное образование, но она знала, что преподавательский состав здесь будет самый лучший в районе, а значит, была надежда встретить и хорошего учителя по литературе.

Лия Евсеевна вошла в класс легкой походкой, оглядела их всех, слегка улыбнулась и сказала: «Садитесь, ребята». С тех пор прошло много десятилетий, но каждая деталь того, первого урока литературы Лии Евсеевны, впечаталась в Наташину память. Учительница была загорелая, кудрявая, рыжеватая, с ярко голубыми широко распахнутыми глазами. Наташа запомнила даже, что она была тогда в свитерке розового цвета и серой юбке. Она несколько раз повторила свое имя и подчеркнула, что зовут ее Лия, не Лилия, и не Лидия, а Лия Евсеевна Ковалева. Потом она читала их имена по списку и внимательно изучала каждого. После ритуала знакомства, Лия Евсеевна не стала задавать им традиционный вопрос о том, как они провели лето. Вместо этого она рассказала им новый материал по изучаемой теме и попросила их изложить услышанное в письменном виде дома и подать ей в следующий раз для проверки.

После первого урока Наташа подошла к ней и попросила ее открыть кружок литературы для девятых классов. Просьба Наташи запомнилась Лии Евсеевне на долгие десятилетия. Она с удовольствием пересказывала ее многочисленным последующим поколениям своих учеников: «После первого урока подошла ко мне темноволосая девочка в очках с косичками и попросила открыть литературный кружок». В течение нескольких недель учительница сомневалась, но Наташа проявила настойчивость, вероятно, интуиция подсказывала ей, что Лия Евсеевна и будет тем самым мэтром в ее жизни, в котором она так нуждалась. Она искала желающих вступить в литературный кружок среди учеников двенадцати параллельных девятых классов и нашла многих. Она составила список этих ребят и подала его Лии Евсеевне. И учительница сдалась. Ребята написали красивое объявление об открытии литературного кружка для учеников девятых классов и повесили его на стену в коридоре на видном месте.

В течение трех лет существования этого кружка, до самого окончания школы его участниками, Наташа не пропустила ни одного заседания – и как много она получила! Там, на заседаниях кружка она слышала стихи поэтов из маминой тетрадочки, уже знакомые ей. Но Лия Евсеевна бесстрашно читала им и другие стихи, тех же поэтов, но уже совершенно запрещенные. И теперь наступала уже очередь Наташи «просвещать» маму. Лия Евсеевна понимала, что рискует, но она доверяла своим кружковцам и не допускала даже мысли, что они ее подведут. К тому же шла так называемая «оттепель», и потихоньку книги любимых поэтов, в самом деле, начали выпускать из спецхранов.

Но и на официальных уроках Лии Евсеевны в классе, при обсуждении русских романов XIX века, разрешенных и рекомендованных к изучению школьной программой, учительница умудрялась подчеркнуть такие вещи, на которые обычный читатель и внимания бы не обратил. Даже бдительная цензура ничего не заметила в таком, например, эпизоде. Когда в классе изучали роман «Отцы и дети» Тургенева, Лия Евсеевна прочитала вслух сцену ужасных видений, которые посетили Базарова перед смертью: «Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали…» – здесь она приостановила чтение и посмотрела на Наташу с мимолетной улыбкой. «Боже мой!» – подумала Наташа. – «Как все просто. Но Тургенев просто не мог иметь в виду «красных», воюющих против «белых», не могло же у него быть воображения такой силы, чтобы предвидеть почти за семьдесят лет, что после революции, которой еще не было и в помине, разгорится гражданская война. Возможно, это было гениальное предвидение…»

Так, Лия Евсеевна побуждала своих учеников к размышлениям, но не делала при этом собственных умозаключений. Этим она притягивала ребят к себе – им постоянно хотелось с ней посоветоваться. Если заседания кружка проходили в актовом зале, то кружковцы не отпускали ее допоздна, тем более что она, ко всем ее талантам педагога, чтеца и друга, обладала и удивительным голосом и умением играть на пианино. Ее пение романсов в собственном сопровождении было удивительным завершением заседаний кружка. Их возвращения домой после заседаний кружка тоже превратились в праздники. Они шли по Костромскому проспекту, сворачивали на Скобелевский, ждали трамвая на остановке, говорили и хохотали без конца. Потом вся компания шумной стайкой врывалась в трамвай, занимала весь вагон, не обращая внимания на усталых пассажиров, эгоистично превышая все допустимые децибелы.

Иногда, сразу после окончания заседаний кружка, девочки жаловались на голод. Тогда Лия Евсеевна вела их в булочную-кондитерскую рядом с трамвайной остановкой и там угощала их кофе с горячими пышками. Это было настоящее пиршество и повод для очередного веселья, тем более безудержного, чем серьезнее и трагичнее была тема заседания их литературного кружка. По своему возрасту, они еще не знали середины в настроениях: либо впадали в немыслимую печаль по поводу пороков окружающего, либо веселились, как безумные, не ведая границ.

Справедливости ради, следует сказать, что Лия Евсеевна любила своих кружковцев не только за красивые глазки. Все они были одержимы литературой и много читали, хотя не все из них впоследствии выбрали литературу своей будущей специальностью. Это были замечательные думающие девушки и немногочисленные юноши, среди которых особенно выделялись несколько человек: Дина Бинунская, Лена Львович, Лида Баранчикова, Марина Егорова, Наташа Баград, Таня Смирнова, Таня Корнилова, Наташа Ковалева, Володя Щитинский, Наташа Каплан, Аня Кильфина, Сеня Садовский, Ира Меньшутина, Ира Майорова, Женя Лемешева, Таня Бычкова. Среди них завязывались дружеские отношения на всю жизнь.

Одни из них дружили парами, другие тройками, но были и более многочисленные неразлучные «созвездия». У Наташи сразу сложились близкие отношения с несколькими девочками из литературного кружка. Обычно, как это водится у подростков, «предательство» в дружбе не поощрялось, хотя Наташа посматривала с большой симпатией и на других девочек, с которыми ей хотелось бы дружить поближе. Однако, когда они схватывались в диспутах о романах Аксенова «Коллеги», «Звездный билет», или «Апельсины из Марокко», или обсуждали фильм «Девять дней одного года», они могли высекать друг из друга искры, больше заботясь о личной правоте, чем об истине. Но все почтительно умолкали, когда сама Лия Евсеевна начинала подводить итоги их дискуссий.

Очень скоро Лия Евсеевна стала кумиром всего литературного кружка. Не сознавая этого, все девочки боролись за первое место в сердце своего мэтра (или, как они говорили, Матери и Учительницы, с юмором перефразируя известное выражение, Отец и Учитель). При этом понимали, что первое место безраздельно принадлежит ее дочери – тоненькой, легонькой и тоже кудрявой Наташе Ковалевой, ученице одного из девятых классов. И все же они нашли окольный способ дать ей понять, что они тоже считают себя ее детьми – они отыскали в «Литературной газете», в разделе «Рога и копыта», фельетончик о периоде матриархата, героиней которого была Главная Матерь. Фельетончик был написан с большим юмором, они постоянно цитировали его, и, в конце концов, начали называть Лию Евсеевну сначала Главной Матерью, потом Матерью, а потом просто Главной.

А еще они любили цитировать одну из пьес Евгения Шварца и называли свою учительницу «Вы наша птичка, Генерал!». А она подыгрывала им и отвечала: «Я люблю правду, даже если она неприятна». Ну и, конечно, она была для них «Демократичный Монарх» – на первый взгляд, им все позволялось, но были известные границы, за которые ни одна не переступала. Так эти имена: Главная Мать, Наша Птичка, Демократичный Монарх за ней и закрепились до самого конца ее жизни, уже здесь, в Израиле, в Иерусалиме, 1 октября 2014 года, в возрасте 93 лет. Светлая ей память!

Однажды на заседании кружка Лия Евсеевна читала поэму Бориса Пастернака «Лейтенант Шмидт». Когда она прочитала слова, произнесенные Шмидтом на суде:

«Я знаю, что столб, у которого Я стану, будет гранью Двух разных эпох истории, И радуюсь избранью» –

ее голос дрогнул, она заплакала и выбежала из класса. После подобных заседаний, Наташа возвращалась домой с горящими щеками, переполненная впечатлениями и новыми мыслями.

Однако сама Лия Евсеевна, окруженная обожающими ее девчонками, которых Наташа в своем фельетоне об их кружке в шутку назвала «литературными душечками», была весьма самокритична. Ей не было достаточно себя самой и того духовного материала, которым она владела, поэтому она приглашала на заседания кружка молодых поэтов и писателей – Александра Кушнера, Андрея Битова, переводчика Марка Донского, недавно приехавшего в Ленинград режиссёра нового Театра Юного Зрителя, Зиновия Корогодского…

Она была известна в городе. Передачи с ее участием нередко показывали по ленинградскому телевидению. Возможно, поэтому перед ней были открыты все двери интереснейших литературных и культурных учреждений в городе. Она водила своих учеников на встречи с замечательными людьми – с режиссерами Николаем Акимовым и Зиновием Корогодским. Однажды их любимая учительница привела свой литературный кружок – все той же зимой 1961/ 62 годов – в литературный клуб «Дерзание» в Ленинградском Дворце Пионеров на Невском проспекте.

Лия Евсеевна познакомила их с руководителями этого клуба – Натальей Иосифовной Грудининой, Алексеем Михайловичем Адмиральским, Израилем Савельевичем Фридляндом и их талантливыми учениками. Особенно им запомнился поэт Миша Гурвич, худенький, кудрявый юноша, и его удивительно музыкальные стихи: «ах, как банально – ально – ально – ально, /ах, как наивно – ивно – ивно – ивно». Или другое стихотворение этого поэта, про Гамлета, имя которого преобразовывалось в «гам лет». Запомнился еще один поэт, Виктор Топоров, который в возрасте лет пятнадцати – шестнадцати задумчиво читал свои стихи про «пожилую сумасшедшую, в сорок лет поверившую в секс». Лия Евсеевна неоднократно приводила своих кружковцев на заседания клуба «Дерзание» и на лекции Галины Васильевны Рубцовой по зарубежной литературе.

Лия Евсеевна старалась всеми средствами расширить горизонты своих учеников, научить их критически относиться к действительности. Создавалось впечатление, что она торопится использовать все шлюзы, даже самые узкие, которые приоткрывала «оттепель». Она стремилась впустить саму эпоху в рамки своего кружка. Несмотря на то, что многие упрекали ее в излишнем оптимизме и в ношении «розовых очков», она, вероятно, лучше многих чувствовала, что «оттепель» это не навсегда.

Дворец Пионеров вовлек кружковцев Лии Евсеевны в свою деятельность и тем, что в том же году пригласил их участвовать в городской олимпиаде по литературе и прислал им темы на выбор. Наташа долго размышляла, принимать ли ей участие в столь серьезном конкурсе. Ведь сочинение надо было подготовить и написать в течение нескольких месяцев и только после этого представить его на суд членов комиссии. Предстоял настоящий литературоведческий труд, требующий затрат времени и энергии. И была тема, которая долго созревала в ней, и очень долго откладывалась. Но сейчас эта тема, которая, в общем виде, зрела внутри нее, и предложенная Дворцом Пионеров, вполне конкретная, «Антифашистская тема в творчестве Лиона Фейхтвангера на примере романа «Семья Оппенгейм», вдруг встретились. Ради этого стоило отложить все дела и посвятить всю себя чтению документов и другой научной литературы, чтобы как можно лучше понять и раскрыть ее в своем будущем сочинении. Если она, вообще, сможет с ним справиться.

Процесс работы над сочинением был трудоемким. Впервые Наташа читала исторические документы и поражалась ограниченности доступа к ним. Но и доступные документы потрясли ее широтой и систематичностью замысла нацистов. Ну и, конечно, она прочитала много романов, написанных немецкими писателями во время прихода нацистов к власти. Сам роман Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм» она уже знала почти наизусть. Пытаясь понять психологию людей, допустивших нацизм, она прочитала и другие романы этого автора. Потом она дотошно искала истоки способности человека повиноваться чужой воле в романах других немецких писателей и нашла возможный ответ в романе Генриха Манна «Учитель Гнус». Лия Евсеевна курировала работу своих питомцев, осторожно направляя их исследования, но не подсказывала и не исправляла их выводы. Прошло несколько месяцев, сочинения были написаны и представлены в конкурсную комиссию.

Прошло еще месяца два, после чего несколько членов литературного кружка были приглашены во Дворец Пионеров для участия во втором туре Олимпиады. Второе сочинение было полной импровизацией и писалось на месте, в огромных залах Дворца. Наташа писала на тему из творчества Твардовского: «Я жил, я был, за все на свете я отвечаю головой». Не было спасительной справочной литературы, на помощь могла прийти только своя, полная цитатной «мешанины» голова. Наташа запомнила, как Алексей Михайлович ходил между рядами с кажущимся бесстрастным лицом. Но когда он приближался к каждому, было видно, как он переживает за них.

В мае участников Олимпиады из литературного кружка вместе с Лией Евсеевной пригласили во Дворец Пионеров. У Наташи было впечатление, что все уже что-то знали, но ей не говорили. Это вызывало у нее ощущение некоторой нервозности. Они сидели в огромном актовом зале, погас свет, какие-то важные партийные и комсомольские представители города сообщили им, что в этом году в литературной Олимпиаде приняли участие пять тысяч старшеклассников, что на столько-то больше, чем в предыдущем году. Они еще долго говорили что-то в этом роде. Ну, а после них на сцену вышли знакомые и уже почти родные руководители клуба «Дерзание» и начали вручать дипломы победителям Олимпиады по литературе.

Перед вручением, Алексей Михайлович объяснил, что олимпиаду проводил Дворец Пионеров, а курировал ее филологический факультет Ленинградского университета. После этого он неожиданно сказал, что решением конкурсной комиссии впервые было принято решение выделить среди победителей Олимпиады одного человека – победителя победителей, а именно Наташу Каплан, и выдать ей особый диплом и ценный подарок в виде книги. Она не поверила своим ушам, но девочки начали ее поднимать с места, толкать на сцену, целовать и обнимать, тут уж они все «раскололись», а Наташа едва не потеряла сознание от застенчивости, но до сцены дошла. Она получила свой диплом и подарок – чудную книгу того времени: роман Галины Николаевой «Битва в пути». Алексей Михайлович очень искренне и тепло ее поздравил, но она, конечно, все еще пребывала в состоянии сомнамбулы даже на сцене.

Многомесячная работа Наташи над олимпиадным сочинением и неожиданный успех расшевелили в ее душе некие силы, дремавшие в ней до той поры. Она начала думать о вещах, о которых запрещала себе думать раньше усилием воли, а теперь – тем же усилием воли – разрешала. Более того, тогда же Наташа впервые начала писать серьезные стихи о внутренней трагедии советского человека, скованного постоянными запретами, о таких людях, как ее папа. Она осмыслила папин ночной рассказ, подслушанный ею ребенком, и поняла его по-новому. Если заключенный после перенесенных репрессий оставался жив, он не имел права разглашать тайну следствия и должен был благодарить режим за то, что его не расстреляли. В течение всех лет его отсутствия дома его жена и дети были обездолены и унижены, но они были обречены на молчание и клеймо позора, потому что боялись усугубить и без того тяжелое положение родного человека, находящегося на каторге.

Его здоровье было загублено, но он должен был молчать о причинах своего нездоровья, чтобы его вновь не сочли изменником родины, тем более что со временем его реабилитировали. Папа и представить себе не мог, что он являлся героем некоторых из ее очерков. Она писала и о своем собственном горьком опыте обид от детского и взрослого антисемитизма, обрушенного на нее в раннем детстве, когда они жили в старой квартире. Для себя она перефразировала слова из старого стихотворения Ильи Эренбурга: «Не слышать, не помнить, что с нами в жизни случилось». Для нее это звучало так: «Все слышать, все помнить, что с нами в жизни случилось».

Она писала только «в ящик», тщательно скрывая от всех самый факт своего писательства. Она обожала толстые блокноты в клеточку и аккуратно записывала туда свои наблюдения. Даже Лия Евсеевна и самые близкие подруги знали лишь о ее «стихах к случаю» – ко дню рождения самой «Главной Матери» или кого-нибудь из членов кружка. Тем не менее, она, вероятно, не сознавая этого, хотела, чтобы ее тайное творчество стало достоянием хотя бы избранных читателей. Поэтому она нашла себе шутливый псевдоним «Задумчивый Кенгуру», взятый из одного из романов Ремарка, и стала ежедневно писать короткие очерки. Она так и назвала их «Очерки Задумчивого Кенгуру». Привычка записывать свои повседневные впечатления закрепилась даже летом на отдыхе.

В июне, после окончания девятого класса, Лия Евсеевна повезла свой литературный кружок в Пушкинские Горы. Там Наташины записи прервались: жизнь была такой яркой и насыщенной, что с трудом находилось время на сон. Девчонки ездили по пушкинским местам, читали стихи поэта, сидели на памятных скамеечках, любовались знаменитым прудом и мечтали без конца. В Лии Евсеевне обнаружились новые таланты – руководителя и «интенданта»: она без устали пересчитывала своих шестнадцать шестнадцатилетних подопечных, чтобы никого не потерять, и при этом умудрялась безбедно содержать их на протяжении всего срока их поездки. Она умело распоряжалась выделенными им денежными средствами, раскладывала их по конвертикам и пересчитывала по вечерам, пока девочки читали стихи перед сном.

После возвращения из Пушкинских Гор, родители с Наташей поехали в Литву, в Друскининкай. Красота холодного Немана, быстрой речушки Ратничанки, литовских лесов развивали в девушке созерцательность, побуждали к литературному творчеству. Однако она настолько была полна впечатлениями и воспоминаниями о Пушкинских Горах, что не успокоилась, пока не написала подробный дневник поездки и, вернувшись осенью с родителями из Литвы, не подарила его своей любимой учительнице. Сохранился и Литовский дневник, через год к нему добавился второй, и так продолжалось до самого замужества Наташи, пока не прекратились ее безмятежные путешествия с родителями в чудесный город Друскининкай.

Эти путешествия в Литву были примечательны еще и тем, что все время пребывания в Друскининкае Наташа переписывалась со своей лучшей подругой, Наташей Ковалевой. Девушки подружились внезапно, перед самым окончанием девятого класса, когда Лия Евсеевна пригласила весь литературный кружок к себе домой, на 16-летие своей дочери. До этого события две Наташи встречались на заседаниях кружка, всегда приветливо улыбались друг другу, о чем-то разговаривали, но героине нашего повествования не хотелось выделять дочку учительницы, чтобы ее не заподозрили в подхалимаже. Тем более что та близко дружила с девочкой из своего класса – красавицей и умницей Леной Львович. Однако день рождения Наташи Ковалевой внес изменения в их отношения.

Все сидели за большим круглым столом, что-то ели, пили чай и отвечали на поставленный Главной Матерью вопрос: что каждый ценит в себе больше всего. Обстановка была такой доверительной, а ответы такими искренними, что заставили многих посмотреть друг на друга иными глазами. Вот тогда-то две Наташи и подружились. Одновременно был создан и «пятиугольник»: Дина, Лида, Лена и две Наташи. Этому «созвездию» подруг были присвоены имя и фамилия – Налидин Ковальвович. Имя – по первым слогам имен Наташи, Лиды и Дины, а фамилия – из составных частей двух фамилий: Ковалева и Львович.

Однако внутри этого «пятиугольника» девочки дружили и парами. Две Наташи, по образу и подобию своих мам, готовясь в долгий жизненный путь, словно подрастающие птенцы, учились вставать на крыло: они переписывали любимые стихи в симпатичные блокнотики, разыскивали новые стихи, передавали их друг другу, читали их вслух, радовались их звучанию. Они словно предвидели, что их путь тоже будет трудным, и заготавливали заранее духовный материал, который будет поддерживать их в жизни. Долгие часы девочки проводили вместе, разговаривали, удивлялись редкому взаимопониманию. Вскоре после дня рождения в доме Лии Евсеевны, наступили летние каникулы, освободилось время для прогулок по любимым паркам: Лесотехническому парку и Сосновке. Две Наташи проводили длинные, светлые июньские дни на свежем воздухе и не могли наговориться.

Их радовали одни и те же книги. Так, они долго «обхаживали» в книжном магазине «Историю импрессионизма» Джона Ревалда – как когда-то в детстве маленькая Наташа «обхаживала» книжку Маршака. На этот раз книга, в самом деле, была дорогая, но они наскребли денег на одну книгу на двоих. И потом держали ее у себя дома по очереди, с удовольствием читали ее и рассматривали иллюстрации. Обе они обожали роман Эльзы Триоле «Анна-Мария», но он почему-то мистическим образом пропадал у них из дому. Обе плакали над романом «Убить пересмешника» Харпер Ли, и до сих пор этот роман не оставляет их равнодушными. Обе по много раз перечитывали «Любимую улицу» Фриды Вигдоровой.

Однажды они поехали погулять по Невскому проспекту, потом зашли в кафе «Лакомка», которое располагалось тогда на Садовой улице. Там они заказали крошечные пирожные, птифуры, и попробовали горячий шоколад. Когда они возвращались домой из центра города на свою Выборгскую сторону, их мысли достигли такого созвучия, что, выходя из трамвая, они хором запели: «Умер птифурчик и больше нет его,/ умер птифурчик, не оставив ничего…» – на мелодию «Траурного марша» Шопена. Они ездили на Кировские острова и катались там на лодке. Все было впервые, и они удивлялись, как же так случилось, что прошел целый год прежде, чем они увидели, как духовно близки они и интересны друг другу.

Однако в июле судьба в образе родителей разлучила двух подруг: Наташу Ковалеву папа с мамой увезли отдыхать в Эстонию, в город Эльва, а нашу Наташу – в Литву, в город Друскининкай. Вот тут-то и началась их переписка, сравнимая с романом в письмах. Девушки отдыхали в своей любимой Прибалтике, но каждый день писали друг дружке длиннейшие письма, подробно описывая в них все детали своей жизни. Стоило одной из них забыться и не послать письмо, как тут же из дружественной республики приходила телеграмма с выразительным текстом: «Беспокоюсь молчанием. Глазастик». Так одна Наташа называла другую, позаимствовав это имя из романа Харпер Ли.

Их обеих тревожили не только умозрительные проблемы. Как раз в то самое первое лето их дружбы им исполнилось по 16 лет – это был возраст получения паспорта. А, значит, им следовало решить, какую национальность записать в паспорте. Для Наташи Каплан подобной дилеммы не существовало, а вот Наташе Ковалевой стоило подумать, чью национальность предпочесть: папину или мамину? Конечно, из благородства она хотела записать в пятой графе «еврейка», но все ее отговаривали, включая, конечно, и вторую Наташу. Они подолгу обсуждали все «отягчающие обстоятельства» подобного выбора. Наконец, Наташа Ковалева сдалась с очень любопытной формулировкой: «Хорошо, я запишусь русской. Но только для того, чтобы было кому носить тебе в тюрьму передачи». Настолько обе они в юности были уверены, что судьба каждого еврея рано или поздно сидеть в тюрьме.

Эта всепоглощающая дружба продолжалась до окончания одиннадцатого класса. Счастлив человек, который познает в юном возрасте, на пороге трудной жизни, подобную юношескую дружбу. Дружба такого накала не может быть вечной, потому что она требует всего времени, всего человека. После окончания школы судьба, уже в собственном образе, несколько развела подруг, но воспоминания об этой юношеской дружбе в течение долгих десятилетий грели их души. На закате лет эта дружба свела их вновь, в Израиле.

Десятый и одиннадцатый классы были продолжением счастливого существования Наташи в литературном кружке. Общение с преподавателями других гуманитарных наук – английского языка и истории было тоже великолепным. Особенно много радостных впечатлений приносила Регина Павловна, которая преподавал историю намного глубже, чем полагалось в школах, а ребята ценили этот факт весьма поверхностно и бесились на ее уроках, как и на всех остальных. Тогда она садилась на стул около учительского стола, бессильно зажимала уши руками и в ужасе говорила: «Ну, что это такое? С вами же совершенно нельзя общаться». После этого всем становилось стыдно, ведь она их, разбойников, уважала, называла на «Вы», и лишь в личных разговорах, в знак доверия, переходила на «ты». На самом деле, они ее очень любили и дальше сидели тихо, не проронив не звука.

Однако они не могли терпеть учителя обществоведения, Михаила Исааковича, который свято верил в сообщаемые им истины и при этом брызгал слюной так, что она долетала до третьей парты. Наташе с ее подругой Таней Фридман приходилось пересаживаться со своей второй парты на Камчатку, а там невозможно было не болтать. Михаил Исаакович требовал у них дневники и на каждом уроке записывал туда дисциплинарные замечания, а в конце полугодий ставил каждой не выше удовлетворительной оценки. Зная об их литературных успехах, он старался уязвить любимую всеми Лию Евсеевну: «А ваши-то, кружковцы, у меня в хулиганках и троечницах ходят!»

Как ни удивительно это покажется, но Наташе удалось достичь довольно гармоничного сосуществования с учителями математики. Ситуация стала особенно приятной после прихода в их школу Ирины Карловны Шур, которая увидела сразу, что Наташа понимает ее объяснения и в классе работает хорошо, но математиком ни при каких обстоятельствах не станет. Поэтому, обходя каждого ученика при проверке домашних заданий, Ирина Карловна была удивительно либеральна к пустотам в ее тетрадках. И оказалась права: впоследствии Наташа вполне благополучно справилась с выпускными экзаменами по алгебре и геометрии.

А вот достичь подобной гармонии с учителями химии, электротехники, астрономии и физкультуры Наташе не удавалось. С учителями этих предметов постоянно возникали какие-либо эксцессы. Особенно серьёзными были конфликты с учителем электротехники, Владимиром Абрамовичем, или, как они с Таней называли его, рыжим физиком. Чисто внешне он был вполне симпатичным мужчиной и не вызывал антипатии, но совершенно не умел объяснять свой предмет. От этого Наташа тупела, тыкала наконечниками цепей куда попало и всегда не туда. Они оставались с Таней после уроков и старательно, но безуспешно, тренировались. Тем не менее, школьные проблемы не омрачали Наташину внутреннюю жизнь. Она продолжала с упоением посещать литературный кружок, готовить для него доклады и сообщения, участвовать в диспутах и олимпиадах. И, конечно, писать ежедневные очерки.

Настал момент, когда ей захотелось узнать мнение знающего человека о своих писаниях. И однажды такая возможность ей представилась. Дело в том, что периодически Лия Евсеевна приглашала ее в гости для знакомства с интересными людьми, посещавшими их дом. В тот раз к ним пришли супруги – Руфь Александровна Зернова, известная писательница, Илья Захарович Серман, литературовед, исследователь русской литературы, и их дочь Ниночка. Лия Евсеевна дружила с Руфью Александровной и называла ее ласково Руней, поэтому Наташа, не ломаясь, протянула ей свой толстый блокнот, а Лия Евсеевна попросила ее оценить Наташины очерки с профессиональной точки зрения. Через некоторое время Лия Евсеевна вернула Наташин блокнот с запиской от Руфи Александровны. В записке было написано: «Милая Наташка, мне кажется, что ты похожа на Анну Франк, хотя ты чуть старше ее. Так раз уж ты осталась жива – работай. Раз уж тебе так повезло, что ты осталась жива. Р.»

Наташу не удивило, что хотя Руфь Александровна знала, что она родилась после войны, она писала о ней так, как будто она, как и Анна Франк, пережила Катастрофу. Сама она тоже всегда жила с тем же ощущением. Вероятно, это ощущение ей удалось передать в своих очерках Задумчивого Кенгуру.

По совету писательницы, Наташа продолжала писать, но всегда «в ящик». Она показывала свой блокнот только самым «проверенным» людям. Однако невозможно вечно прятаться – человеку пишущему нужен читатель. Поэтому со временем она стала писать все меньше и направила свою творческую энергию в иное русло, в литературоведение – исследование английской литературы. Оно не требовало обнажения ее политических взглядов, поэтому было прекрасной заменой собственного творчества – конечно, до поры до времени, особенно пока подрастали дети. Однако в какой-то момент желание писать свое сдавило горло с такой силой, что никакое литературоведение не могло его больше заменить. Это случилось в Израиле, спустя несколько десятилетий, но до этого еще надо было дожить.

А тогда, в шестидесятых, семидесятых и даже восьмидесятых годах Наташа жила во «внутренней эмиграции». Это звучит намного приятнее, чем сказать, что ее семья и друзья были двуличными – просто они скрывали свои истинные взгляды, не были откровенны с окружающими по квартире, по дому, по школе, по работе. Они были откровенны и открыты только с родными в семье и самыми близкими друзьями. Для Наташиной семьи это был образ жизни в течение нескольких поколений.

Когда росла Фирочка, она тоже должна была скрывать свои истинные взгляды. Она никогда не участвовала в молодежных организациях, не была комсомолкой. И тут причина была не только в ее «буржуазном происхождении». Если бы она захотела, то своим активным участием в субботниках и других общественных мероприятиях, она добилась бы «почетного» права вступить в комсомол. Когда Наташа дотошно спрашивала ее о причинах, мама коротко отвечала ей: «Не хотела».

Сане было труднее, чем Фирочке, скрывать свои взгляды от друзей по работе, поскольку он был человеком более эмоциональным, прямым, а временами и импульсивным. Однако с возрастом он изменился, стал более молчаливым. Ему помогало и то, что специфика его работы требовала сосредоточенности исключительно на рабочих темах. Поэтому все они: включая Илюшу и Наташу, жили по лозунгу своей семьи: «Говорить на работе только о работе, говорить в школе только о школе, говорить в институте только об институте». Это выглядело естественно в глазах других людей, возможно, они считали их скучными или карьеристами, но, по крайней мере, ни у кого не возникало подозрений, что они, не приведи господь, антисоветчики.

* * *

Антисоветчиками они, конечно, не были и ни в каких акциях не участвовали. Более того, обоим детям было строго-настрого запрещено рассказывать политические анекдоты и в институте, и в школе. «Детки» были уже взрослые, Илюша, вообще, уже был близок к окончанию института, так что родительские увещания влияли на него не слишком сильно. Однако урезонить разговорчивую Наташу было не менее сложно – она полюбила ежедневные встречи на большой перемене с несколькими подругами из литературного кружка, как раз рядом с «дворянским гнездом» – с учительской. Там девчонки обменивались последними анекдотами про Хрущева и хохотали до упаду. Анекдоты обычно приносила «на кончике хвоста» своей шикарной толстой косы веселая красавица черноокая Лена Львович. Учителя ходили мимо кружковцев и недовольно морщились, когда раскаты хохота превосходили все пределы дозволенного шума. Тогда они жаловались Лии Евсеевне, та выходила из учительской, спрашивала своих любимых болтушек, о чем шла речь, те послушно стихали на какое-то время, а она, незаметно для себя, слушала их анекдоты и разделяла их восторги.

Однако на заседаниях кружка они обсуждали серьезные, а временами и трагические темы, которые подбрасывала им жизнь. На одном из заседаний Лия Евсеевна рассказала им о процессе над поэтом Осипом Мандельштамом. Наташа знала наизусть несколько его стихотворений из маминой тетради и стихи, которые впервые услышала от Лии Евсеевны еще в девятом классе. Но это, написанное поэтом в 1932 году, «Мы живем, под собою не чуя страны», она не слышала никогда. Это стихотворение распространялось устно, заучивалось наизусть, или записывалось от руки и передавалось верным и проверенным людям, как это было принято на Руси испокон веку. Так и Пушкин распространял свои свободолюбивые стихи в эпоху царей Александра I и Николая I. Мандельштам не называл имени Сталина в своем стихотворении, но все понимали, какого именно «кремлевского горца» он высмеивал в нем. Догадался об этом и сам «горец». Расправа с поэтом была быстрой. Мандельштама арестовали и сослали в город Воронеж, а через несколько лет он умер, уже во второй ссылке, под Владивостоком, в возрасте всего 46 лет.

Судьба Мандельштама потрясла Наташу. Единственное, что отчасти смягчало ее гнев и боль, это давность события – «Это было еще при Сталине», – говорила она себе. «Тогда и не такое было возможно». Однако она ошибалась. На одном из последующих заседаний кружка Лия Евсеевна рассказала им о несостоявшемся судебном процессе над поэтом Борисом Пастернаком, совсем недавно, при правлении Хрущева. Поэта собирались судить за получение им Нобелевской премии за написание романа «Доктор Живаго». Процесс не состоялся не из-за сострадательности членов союза писателей, они-то как раз свое черное дело сделали – исключили великого русского писателя из своих рядов. Однако сам писатель не доставил им счастья судить себя их неправедным судом – он умер в 1960 году членом литературного фонда. Сохранилось стихотворение, которое также распространялось в списках, уже после его смерти («Нобелевская премия» Борис Пастернак»).

Тот факт, что роман впервые был опубликован за границей, определил его судьбу на родине поэта в последующие тридцать лет – «Доктор Живаго» был запрещен, но не забыт. Время от времени кто-нибудь отважный привозил экземпляр романа «из-за бугра» и давал друзьям почитать на одну ночь. В России его впервые опубликовали лишь в конце 80-х годов, когда на Западе давным-давно прочитали его. И только тридцать лет спустя после смерти Пастернака, в 1990 году, сын поэта получил разрешение на получение справки о том, что его отец был удостоен Нобелевской Премии.

Процессы над писателями были важной частью уроков, которые Наташа получила в литературном кружке. Однако она и не подозревала, какие уроки ее ожидают в ее собственной семье.

* * *

Однажды Наташа осталась дома одна. Папа с мамой ушли в театр. Обычно Наташа ходила вместе с ними, но в тот вечер она плохо себя чувствовала и Илюша пошел с ними вместо нее. Головная боль мешала ей читать, а телевизора тогда у них все еще не было. Наташа была уже старшеклассницей, и телевизоры в ту пору были почти в каждом доме. Но принципиальная Фирочка продолжала считать их поклонников «рабами двадцатого века» и сопротивлялась приобретению «врага интеллекта» изо всех сил. От нечего делать Наташа решила уже в который раз посмотреть семейные альбомы.

Они лежали в нижней, незастекленной части серванта. Она достала альбомы и увидела под ними старый конверт. Забыв о фотографиях и о родительском запрете не читать чужие письма, она приоткрыла конверт, но письма в нем не нашла. Там лежали документы. Так Наташа впервые увидела документы об аресте папы собственными глазами. До тех пор она знала об их существовании лишь из неясных слухов, из обрывков фраз, из смутных догадок. А сейчас они лежали прямо перед ней. Могла ли она не прочитать их?

Чтение этих документов произвело на Наташу глубокое впечатление. Она вдруг поняла, что папа был совсем юным на том далеком комсомольском собрании, возможно, тогда он был лишь немного старше, чем она сейчас. Она почувствовала гордость за папу, потому что уже и сама видела несправедливость, удушение живой мысли, преследование поэтов, художников и музыкантов, стремящихся к свободе. Теперь Наташе стало недостаточно внутреннего сопротивления, как у мамы, ей захотелось другого – активного протеста, как у папы. Она тоже хотела сказать свое: «Хрущев – диктатор», чтобы быть достойной дочерью своего отца. Но как и где она могла это осуществить?

* * *

Подобная возможность представилась ей. К этому времени Наташа уже намного лучше разбиралась в окружающем. Новые судебные процессы над художниками и поэтами, проходящие на излете «оттепели», способствовали ее быстрому созреванию. Особенно потряс ее судебный процесс над Иосифом Бродским. Бродский был ленинградцем, ровесником Илюши, и жил в центре города. В возрасте шестнадцати лет он начал писать стихи, которые распространялись обычным в России способом – в рукописном виде через доверенных людей. Все детали его питерской судьбы настолько хорошо известны, что нет смысла повторять их здесь. В реакции Наташи на судьбу поэта важно лишь понять, что она почувствовала зависть признанных поэтов, любимцев власти, в Союзе писателей к молодому гению. Они поспешили объявить его «тунеядцем», чтобы унизить и уничтожить его, или, на худой конец – сослать его подальше от Ленинграда.

Стихи Иосифа Наташа и ее подруги читали в еле различимых копиях. Ведь тогда не существовало еще копировальных машин – были обычные, довольно слабые, дающие не больше трех-четырех копий, пишущие машинки, которые работали со страшным шумом. Вот эти, третья или четвертая копия стихотворения Бродского и доставались осчастливленной Наташе на несколько часов для переписывания от руки или заучивания наизусть. Любопытно, знакома какая-либо другая страна в мире с этой системой чтения стихов отечественных поэтов?

Несомненно, система эта была также очень опасной. Особенно опасной она была для распространителя стихов. И все же кто-то очень мужественный – на работе, или у себя дома, печатал эти стихи, а потом, на свой страх и риск, давал почитать их проверенным людям, а они передавали дальше. Плохо пропечатанное стихотворение на измятом листке бумаги было документом советской эпохи в целом. Как глушилки по ночам. Как бульдозеры на выставках художников. Наташе было еще чему учиться…

Она читала его стихи, запоминала их наизусть с первого раза, поражалась их гениальности. При этом она никак не могла понять, почему поэта, человека пишущего, а значит работающего, считают тунеядцем? Как можно обвинять юношу с больным сердцем, которому был противопоказан физический труд, в том, что он «окололитературный трутень» и привлекать его к суду? И все же, несмотря на поддержку таких крупных личностей, как ее любимая Анна Ахматова, или с детства обожаемый Самуил Маршак, или композитор Дмитрий Шостакович, Иосифа Бродского осудили и сослали на пять лет в отдаленную деревушку под Архангельском. Этого Наташа вынести не могла. Как защитить поэта?

Сами собой сложились стихи. Хорошие или плохие – неважно, главное, что смысл их был понятен: она требует освободить поэта. Теперь надо было решить, что с ними делать – послать их в суд? Отправить на радио? Или хотя бы в газету? Она жаждала действия. «Наконец жизнь дает мне возможность сказать свое «нет», – думала девушка. «Пришел момент, когда я смогу на деле доказать, что я достойная дочь своего папы. Мне семнадцать лет, почти столько же, сколько было ему на том судьбоносном собрании, и я тоже комсомолка». И когда она уже написала стихотворение, но еще не послала его, ею вдруг овладело сомнение: «А может, посоветоваться с папой и мамой? Может быть, поговорить с Илюшей?»

Однако именно в этот период Илюша слегка отдалился от своей младшей сестры. Как молодой специалист, он уже работал в научно-исследовательском институте, где-то пропадал по вечерам и, кажется, даже собирался жениться. «Я тоже, как Илюша, должна решать свои проблемы сама», подумала Наташа. «Мне надо быть более самостоятельной. Ведь папа не спрашивал у своих родителей разрешения, можно ли ему выступить на комсомольском собрании». И, несмотря на серьезность ситуации, фыркнула, а потом расхохоталась от абсурдности самого этого предположения.

Она вышла из дому и пошла по улице. В сумочке лежало письмо в редакцию и стихотворение. Наташа думала. Что делать? Как помочь Иосифу? На улице было холодно. Тротуары были покрыты недавно выпавшим снегом, он скрипел под ногами, и это отвлекало Наташу от размышлений. Когда ей становилось слишком холодно, она садилась в первый попавшийся автобус, ехала в неизвестном направлении, согревалась и вновь ходила по улицам. Она шла и шла, а снег скрипел и скрипел. Люди шли мимо, смеялись, говорили о чем-то своем, и это тоже мешало ей думать. Или так ей казалось.

Ей захотелось найти тихое закрытое место, и она решила поехать в свой любимый парк Челюскинцев, он всегда действовал на нее успокаивающе – высокие сосны, старинные ели создавали совершенно другой мир. И самое главное – там был дивный живой уголок, то самое тихое закрытое место, о котором она сейчас мечтала. На каждом дереве висели кормушки для белок, пушистые зверьки прыгали с ветки на ветку и ели орешки или кусочки сухого печенья прямо из рук посетителей. Птицы, в основном воробьи, конкурировали с белками и старались выхватить крошки прямо у них из-под носа.

Решено. В парке Наташа приведет свои мысли в порядок, там она окончательно поймет, что делать со стихами. Любимая музыка родного города отпугивала ее сейчас, казалась ей слишком праздничной для серьезных решений. Спокойные, даже пасторальные виды парка в этот решающий день ее жизни влекли ее больше торжественных городских пейзажей. Наташа с разочарованием поняла, что на этот раз ходьба по улицам не принесла ей успокоения.

Она села в трамвай и поехала по направлению к дому. Вышла из трамвая около парка, купила в киоске около входа немного орешков и семечек для белок и птиц. В парке было пустынно. Время было уже послеобеденное. Детишек из детского сада, которые всегда гуляли в этом парке, давно забрали обедать и спать. Парк как будто ждал только ее. Царила мертвая тишина. Наташа пошла по центральной дорожке по направлению к живому уголку. Там на деревьях висели деревянные гнезда для птиц и кормушки для белок. Она любила стоять там без движения и наблюдать за маленькими зверьками с пушистыми хвостиками.

Она вынула несколько орешков из пакетика и один очистила для себя – она тоже проголодалась. Она приблизилась к кормушкам и уже предвкушала радость от кормления белок. Она подошла вплотную и чуть не подавилась орехом. Под кормушкой она увидела красное пятно. И еще одно. И еще. Весь снег был в кровавых пятнах. А под высоким стволом сосны лежало тельце убитой белки. Неподалеку еще одно. Она огляделась – весь живой уголок был усеян трупиками белок. А вот и гильза, оставшаяся от стрельбы. Кто-то убил всех белок. От безделья. От жестокости. Кто знает, почему. Теперь она поняла, почему в парке стояла такая мертвая тишина. Птицы улетели отсюда. Испугались, наверное, что расстреляют и их. Некоторое время Наташа стояла в ужасе. «Так и меня расстреляют», – подумала она вдруг. «Кто знает, где убийца и что он еще замышляет».

Как безумная, она побежала домой. Взлетела на свой четвертый этаж, открыла дверь и упала в кресло. «Да, и со мной будет то же самое. Может быть, меня ждет не смерть, а психиатрическая больница или тюрьма. Уколы, доводящие до безумия, или побои на допросах. Именно так и будет, если я пошлю свое стихотворение». «А что будет с родителями и Илюшей?» – эта мысль обожгла ее. Ей не хотелось расставаться со свободной жизнью. Не хотелось подвергать опасности родных. «За что им опять страдать после всего, что они уже пережили?» Ей вдруг стало жарко, все тело покрылось потом, она почти потеряла сознание. Перед глазами стояла страшная картина белого пушистого снега, покрытого кровавыми пятнами.

«С моим стихотворением или без него, Бродского все равно уже приговорили к пяти годам ссылки. Чего стоят мои стихи, если люди влиятельнее меня не смогли изменить решение суда?» И Наташа сожгла свое стихотворение, потому что боялась, что передумает. «Хорошо нам сидеть на заседаниях литературного кружка и читать свободолюбивые стихи. Но выбрать смерть, когда я жива? И в особенности для родителей? Нет!» И Наташа сдалась. Это была настоящая капитуляция, она стыдилась своего поступка и ничего не рассказала о нем ни родителям, ни брату.

Конечно, отказ от активного действия не был для нее отказом от инакомыслия. Просто в тот поворотный для своего развития день Наташа поняла, что она уже никогда не сможет участвовать в открытых антиправительственных акциях, ни групповых, ни единоличных. Она всегда будет беречь дар жизни, которым наградили ее папа с мамой после окончания Великой Отечественной Войны. Сохраненный в блокаду Илюша и она, рожденная после войны, были обязаны сохранить свою жизнь и передать ее дальше, своим детям. Поэтому для ее писательства отныне будет лишь один приемлемый путь – в «ящик», во внутреннюю эмиграцию. Так Наташа решила для себя в свои семнадцать лет. Кто хочет, может кинуть в нее камень.

Однако не все были такими слабовольными, и общественное давление на правительство и внутри страны, и из-за границы было столь сильным, что Бродского освободили раньше времени. При этом идеологическое давление на освобожденного поэта внутри страны оставалось невыносимым, и в 1972 году он был вынужден покинуть Россию. К этому времени Наташа была уже замужней женщиной, мамой двухлетней дочки и старалась держаться подальше от политики. По крайней мере, чисто внешне. То, что она писала в толстых тетрадях за своим стареньким, еще университетским секретером, знали только эти тетради. Тем не менее, еще через год она наложила на себя полный запрет на писание стихов, считая, что они неизбежно приведут ее к открытой крамоле. Это произошло после того, как она нашла записку, которую написала себе сама в возрасте семнадцати лет и которую должна была прочитать в свой двадцать пятый день рождения: «Ну что? Ты повзрослела? Стала пошлой, как все? Стихов больше не пиши. Теперь у тебя нет на это права». И осталась только проза.

Зато она продолжала искать и переписывать старым способом, от руки, стихи любимых и запрещенных поэтов. На этот раз она с трудом добыла стихотворение Клячкина, написанное по случаю изгнания Бродского из страны. Оно было написано как бы от имени самого Иосифа и долго приписывалось ему самому: «Я прощаюсь со страной, где / Прожил жизнь, не знаю сам чью…»

Это трагическое стихотворение помогло единомышленникам Наташи выжить в атмосфере лжи и насилия. Они любили Россию и ненавидели ее, и не было у них сил ни покинуть ее, ни продолжать жить в ней. Но жить было нужно, ведь почти у всех у них к тому времени уже были дети.

Судебный процесс над Бродским был личным провалом Наташи. Это был одновременно и провал незрелой советской демократии, задохнувшейся раньше, чем она успела родиться в эпоху короткой «оттепели».

* * *

И все же почему именно поэзия играла такую важную роль в духовной жизни Фирочки и Катюши? Почему Фирочка переписывала стихи в свою тетрадь и читала их в трудные моменты жизни? Почему она считала, что ее тетрадь со стихами станет мостиком, который лучше всего соединит ее с подрастающей дочерью?

В атмосфере официального искусства, прославляющего власть и ее вождей, честный человек мог выжить только, если у него была богатая внутренняя жизнь. Русская поэзия была богатейшим источником, который утолял эту неистребимую внутреннюю жажду. Поэт в России всегда был властителем дум, выразителем самых тайных чаяний народа. Жизнь Фирочки проходила под грохот лозунгов и меняющихся событий, но неизменной и верной себе оставалась лишь русская поэзия. Уходили и погибали поэты, но оставались их стихи. Рождались и преследовались новые поэты, и никогда они не бывали пророками в своем отечестве. Надо было успеть записать их стихи в тетрадь и сохранить их в укромном месте.

Поэтому тетрадь со стихами, которую Фирочка дала дочери в тот трудный для них обеих жизненный период, была для Наташи важнейшим средством для выживания и самым коротким способом знакомства со своей мамой. Девушка смогла увидеть ее повзрослевшими глазами и понять ее чувствами более зрелого человека.

Чтение стихов, которое в любой другой стране считается делом обычным, сродни чтению прозы или слушанию музыки, в России тех лет наполнялось дополнительными, острыми ощущениями запретности, аполитичности и опасности. Они вызывали невыразимое счастье у членов литературного кружка, когда стихи читала их любимая учительница Лия Евсеевна Ковалева. Поэтому так близки стали друг другу две Наташи, что обе получили это достояние от своих мам. А в ту пору было, что читать, и было, за что преследовать, молодую плеяду поэтов «шестидесятников». Поэтому и у Фирочки появилось нечто, чему она могла учиться у Наташи и ее подруг.

Однако, кроме поэзии «шестидесятников», в ту пору появилось еще одно удивительное художественное явление – «бардовское» пение. Оно приобрело особое значение для современников. В оригинале слово «бард» означает странствующий поэт и певец у кельтов, которые жили на территории современных Ирландии, Уэльса и Шотландии. Обычно они пели и декламировали стихи в сопровождении музыкальных инструментов. Это были песни о героях, о свободе, о любви. В Древней Руси этот жанр был также распространен. И вдруг в 60-е годы двадцатого века жанр «бардовской» песни стал неотделимой частью повседневной жизни. Почему?

Действительно, период «оттепели» принес ощущение относительной свободы. Но только относительной. Обычно компании собирались на кухнях, накрывали телефон подушкой, чтобы затруднить прослушивание, и под гитару пели свои любимые бардовские песни, стараясь не повышать голос. Самым распространенным музыкальным инструментом стала гитара. В подъездах, во дворах на скамейках, в парках сидели молодежные компании и под звуки гитары пели песни. Мелодии были простыми, почти примитивными. Важны были слова, их было легче запомнить при помощи непритязательной мелодии, а потом передать другим людям.

Бардовская поэзия стала эпосом нескольких десятилетий. Она была и осталась истинной поэзией. Она дала возможность своим современникам вдохнуть чистый воздух, который был под запретом. И это был способ самовыражения для людей того времени и их поисков сторонников. Кто же еще, как ни Лия Евсеевна принесла в их кружок бардовскую песню. Девочки уже привыкли к тому, что в конце каждого заседания кружка, после диспутов, докладов, чтения стихов и прозы, она пела им романсы и арии. Репертуар ее обычно бывал классическим. Но однажды, после поездки в Москву, она спела им нечто, непохожее ни на что другое: «Песенку о веселом барабанщике», и «Не верьте пехоте». Так в их жизнь вошел Булат Окуджава.

Следующим был Александр Галич. Его песни были записаны в странной форме – на рентгеновском снимке. Слегка хриплый голос поэта пел об облаках, плывущих в «милый» край – в Колыму, где герой провел двадцать лет своей жизни. В других песнях он пел о военных ошибках, о ненужных потерях. Но были у него и озорные песни, и они самозабвенно пели и про «Леночку», и про «Гражданку Парамонову», ведь они были еще подростками, и радость жизни била в них ключом.

* * *

Семья Сани и Фирочки выстояла и в трагических условиях войны, и в трудных условиях мира. Они отдавали должное «бардовской песне». Но на своих традиционных семейных встречах Фирочка и Риточка, уже вдвоем, без их любимой Катюши, продолжали исполнять романсы из своего привычного классического репертуара: «Не искушай меня без нужды», «Нет, не тебя так пылко я люблю» и многие другие. После них солировал Левушка, он всегда начинал с «Журавлей», все затихали и слушали его пение с размягченными, задумчивыми лицами. Но в последнее время сестры полюбили и романс на слова Плещеева: «еще просит сердце света и тепла». Эти удивительные люди смотрели в будущее, как обычно, с оптимизмом. Они верили, что после короткой хрущевской «оттепели» придет настоящая весна.

Восьмая глава. Первый год жизни

Лето 1964 года оказалось для Наташи горячим. Сдача выпускных экзаменов по всем предметам, последний школьный бал, прощание с учителями, ночь с одноклассниками на Неве в автобусе под проливным дождем – не удалось даже разглядеть разведенные мосты сквозь его сплошную сетку. Водитель постоял на Стрелке Васильевского острова, подождал, не прекратится ли дождь, и пришлось ему развезти их всех по домам в том же автобусе. А на следующий день состоялась встреча в доме у Лии Евсеевны – там они прощались со своим любимым кружком. Нет, ненадолго, им предстояла скорая встреча, ведь она обещала консультировать их по литературе при подготовке к экзаменам в вуз. Но постоянные встречи кружка с поздними посиделками, жаркими диспутами, а под конец пением и игрой Лии Евсеевны на пианино закончились навсегда. А впереди их ждали новые экзамены, на этот раз вступительные – в университет.

Ленинградский Государственный университет был тем вожделенным местом, попасть в которое Наташа стремилась всей душой. Он был в те годы единственным университетом в огромном городе и пользовался заслуженной славой лучшего учебного заведения, но одновременно и самого… антисемитского. Умом Наташа знала, что обе характеристики верны, но, по молодости, была и еще долго оставалась максималисткой и оптимисткой – учиться надо только у лучших профессоров, а с антисемитизмом она была знакома с детства, и легкомысленно надеялась, что и сейчас как-нибудь справится.

Ведь всего два года назад она участвовала в городской Олимпиаде по литературе и удостоилась звания Победителя Победителей среди пяти тысяч участников. Не может быть, рассуждала она, что университет, который организовал Олимпиаду с помощью Дворца Пионеров, и так поощрил тогда ее достижения, вдруг поведет себя сейчас, как какой-нибудь заброшенный матерью, голодный и несчастный Валерка с их старого двора. Не может быть, чтобы антисемитизм, явление низменное и далекое от культуры, проникло в государственное учреждение такого масштаба! Конечно, оно с радостью распахнет перед ней свои двери – главное, ей самой не подкачать и показать себя с лучшей стороны. И она полностью погрузилась в подготовку к экзаменам. Саня и Фирочка видели ее решимость и не хотели ей мешать. Но на душе у них было неспокойно.

Наташа окончательно решила выбрать отделение английского языка и английской литературы, чтобы в будущем ей пришлось как можно меньше высказывать свои собственные взгляды на происходящие события. Процесс над Бродским научил ее держаться подальше от проблем современности и продиктовал выбор зарубежного отделения филфака. Ведь выпускники русского отделения, в особенности литературоведы, должны были в дальнейшем писать статьи о советской литературе и неминуемо касаться острых политических вопросов.

Когда она дала понять родителям, что движет ее выбором, и почему, на самом деле, она уходит от любимой ею русской литературы, они рассказали ей, что покойная Катенька в сороковых годах сделала то же самое и по той же причине. Правда, до статуса литературоведа ей «дорасти» так и не удалось, по понятным причинам. Подумав, Фирочка добавила, что и сама она, только еще раньше, в тридцатых годах, хотя и было у нее сильное увлечение литературой и явно выраженный талант к поэзии, сделала свой профессиональный выбор в пользу химии, чтобы держаться подальше от идеологии.

Ну, времена меняются, ты у нас всего добьешься, Наташенька. И родители посмотрели друг на дружку грустным, понимающим взглядом.

Наташе предстояло сдать четыре экзамена: письменное сочинение, устный экзамен по русской литературе и русскому языку, экзамен по истории СССР и английский язык. Конечно, она прекрасно знала весь полагающийся материал и намного больше его, но она была очень требовательна к себе и считала, что если она не приложит все усилия по подготовке к экзаменам, то это обязательно скажется на результатах их сдачи. Да и Фирочка всегда говорила дочери: «Поверь мне: все будет хорошо, но для этого обязательно надо пострадать».

И Наташа была готова «пострадать», то есть сидеть над учебниками дни и ночи, только бы поступить в университет. Больше всего она боялась сочинения, ведь там одна запятая, лишняя или недостающая, могла решить ее судьбу. Наташа была убеждена, что приемная комиссия проявит предельную объективность при проверке сочинений, потому что на общем собрании им сообщили, что сочинения будут безымянными, под номерами и девизами, имена экзаменующихся будут находиться в закрытых конвертах, которые откроют только после проверки сочинений.

Поддержка родителей, их вера в ее способности были важны для Наташи. Как всякий молодой человек, она периодически сомневалась в своих силах, но надежный и любящий «тыл», ее верные папа с мамой, были всегда рядом. Хотя они и очень устали за год и нуждались в отдыхе, в то лето, они не поехали отдыхать в свой любимый Друскининкай. Они вышли в очередной отпуск и остались с нею в городе, чтобы постоянно поддерживать свою дочь. Стыдно сказать, но продолжительные занятия, иногда в течение целого дня, вызывали у Наташи сильнейшее чувство голода. Каждое утро Саня ходил в магазин и возвращался оттуда с большими сумками, полными продуктов. Затем они с Фирочкой служили свою «вахту» на кухне ради прожорливой дочери, которая постоянно что-нибудь жевала, а каждые два-три часа «официально» выходила на кухню, чтобы съесть что-то посущественнее. Несмотря на все это, Наташа похудела за тот август почти вдвое, чему была очень рада.

Накануне сдачи экзаменов Наташа начала писать нечто вроде самиздатовской повести под названием «Первый год жизни». Она делала эти записи по датам. Ниже приводится одна из первых цитат этой повести.

31 июля 1964 года: «Завтра начнется суровый месяц – новые экзамены. Я боюсь. Конечно, я готова, но все-таки – университет! И 30 человек на место!» (на самом деле, их было 38).

Наступил день сочинения. Абитуриентов разместили в огромном актовом зале, раздали чистые листы и объявили темы сочинений. К удивлению Наташи, они оказались вполне приемлемыми: «Мечта о лучшем будущем России в классической литературе XIX века», «Героика и лирика в поэме Маяковского «Хорошо» и «Мой любимый писатель». Наташа выбрала первую тему, быстро составила план и принялась за дело. Она сосредоточенно работала, не отрываясь, и не только справилась со всем в положенный срок, но даже успела проверить свое сочинение.

Домой она ехала с легким сердцем. Родители ждали ее с тревогой. Она коротко рассказала им о содержании своего сочинения, они от души порадовались за нее и, успокоенные, пошли гулять в парк Челюскинцев. После этого Наташа поехала к Лии Евсеевне. Вот другая цитата из ее Самиздата: «Я очень довольна своим сочинением. Редко, когда пишешь «напоказ», успеваешь столько обдумать. Я пересказала его Лии Евсеевне почти дословно, и она сказала, что я умею мыслить. Чего не бывает? Пойду гулять». Вечером пришли Илюша с Эллой. Вся семья сидела за круглым столом, они долго разговаривали и шутили, как прежде. Настроение у всех было замечательное. Уже около полуночи брат с женой ушли к себе домой, а родители и Наташа легли спать. В ту ночь Наташа спала спокойно.

На следующий день никто из членов литературного кружка еще не ждал результатов экзамена. Все абитуриентки вели обычный образ жизни и даже начали потихоньку готовиться к следующему устному экзамену по русскому языку и литературе. Однако, через день, утром, Наташа позвонила по телефону своим подругам, которые экзаменовались вместе с нею, но в параллельных потоках. Выяснилось, что результаты уже есть, и что всем им поставили одинаковую оценку – «двойку». Наташа торопливо позвонила в университет в приемную комиссию, чтобы узнать свою оценку за сочинение. Там она получила невнятный ответ: «Ваше сочинение пока не проверено. Возможно, результат будет вечером».

Из повести Наташи:

7.08.64: «Ближе к вечеру папа, как обычно в критических ситуациях, взял на себя неприятную миссию и сам поехал в университет, чтобы узнать, какую оценку поставили мне. Я не решилась это сделать сама – мне было страшно: ведь многие наши девочки получили «двойки». Я и так совсем размагнитилась: два дня ничего делать не могла. Мы с мамой ждали его дома. Часа через два с половиной он вернулся мрачнее тучи. На факультете ему сказали, что мне поставили «три». Вот тебе и «победитель»! Родители оба были в шоке. И все же пришлось мне бросить их в этом состоянии и отправиться к Лии Евсеевне: она решила собрать у себя немногих «уцелевших воинов», чтобы позаниматься с нами перед экзаменом по устной литературе. Пока я была у нее, удержалась от слез. Дома сходила с ума. Всю ночь не спала».

Той ночью Наташа приняла решение продолжить участие в экзаменационных испытаниях до конца. В конце концов, «тройка» не «двойка», а значит и не полный провал, и впереди ее ждали еще три экзамена. Как можно сходить с дистанции по собственной воле? Надо продолжать бороться за свое место изо всех сил, а не проявлять слабость после первой же неудачи. Приняв такое решение, она уснула под утро, и оставшиеся до экзамена дни посвятила серьезной подготовке.

Утром в день устного экзамена родители пожелали ей успеха, обняли и крепко поцеловали. Фирочка протянула ей плитку шоколада «Миньон» со словами: «Моя мамочка, светлая ей память, всегда давала мне шоколад перед экзаменом. Съешь его перед входом в экзаменационный зал, и голова будет работать хорошо. Ни пуха, ни пера, доченька». В университете она сделала все, как они сказали, съела шоколадку, действительно почувствовала прилив сил и вошла в зал. Около длинного стола сидели три экзаменатора, она подошла к ним, поздоровалась, взяла билет и села готовиться. На этот раз у нее не было надежды «прикрыться» под девизом или номером, как это было на сочинении. Ее еврейская физиономия, хотя и не такая уж ярко выраженная, была открыта взорам экзаменаторов, ее зачетная книжка не скрывала от них ее фамилию, а уж надеяться на их снисходительность и вообще не приходилось.

Тревога не покидала ее. И все же она на что-то надеялась. Ощущение было как перед боем, проиграть который было нельзя. Да и вопросы были простыми. Стыдно было «завалить» устный экзамен с такими вопросами, как «Лирические отступления и описание природы в романе Гоголя «Мертвые души» или «Образ Давыдова в романе Шолохова «Поднятая целина». Поэтому, даже добросовестно повторяя материал для ответа, Наташа замечала все, происходящее вокруг. А вокруг творились странные вещи. Вот что она написала потом в своей книге об этом экзамене.

9.08.64: «Сдавала сегодня экзамен по устной литературе и русскому языку. Вот картинка «с натуры»: перед экзаменаторами садится девочка. Она говорит: «Я – дочь Н.» (имя известного журналиста). Ее почти не слушают. Ей ставят «пять». За ней идет другая девочка: «Я – дочь М.» (имя известного писателя). Ей ставят «пять». Они не произносят вслух своих имен, их кричат их зачетные книжки. Следом за ними садится парень в солдатской форме. Он отвечает блестяще, с юмором, глубоко. Русский и литература переглядываются и ставят ему «четыре». Странно, что в такой обстановке я успеваю все это заметить. Возможно, я и не замечаю, просто бессознательно регистрирую все, что происходит здесь.

Наступает моя очередь. Я отвечаю хорошо. «Что же вы сочинение написали на „удовлетворительно“?» – сочувственно спрашивают меня экзаменаторы. Я не поддаюсь на их провокацию и не отвечаю. Я понимаю, что без двух потерянных баллов мне все равно не пройти, а инструкции выпить из меня кровь еще на один балл у них, очевидно, не было и получаю заслуженную «пятерку».

Они не посмели поставить Наташе более низкую оценку. Раньше, читая ее сочинение, члены приемной комиссии долго не размышляли прежде, чем поставить ей «удовлетворительно». Но вот так, в ее присутствии, прямо глядя ей в глаза после ее отличного ответа, они не смогли занизить ей отметку, хотя жестокости им было не занимать. Следует отметить, что, даже ставя ей «отлично», они почти не рисковали своей репутацией, потому что с «тройкой» за сочинение ее шансы быть принятой на филологический факультет Государственного университета были практически равны нулю. Понимала это и сама Наташа, но упрямо продолжала сражаться. «Что я глупее дочери писателя?», – спрашивала она себя. «Или дочери журналиста?» «Ты упряма, как ослица», – смеялись родители. И скромно добавляли: «Совсем, как мы сами». И тут уж хохотала вся троица.

«Я не отступлюсь. Я продолжу эту гонку. Университет будет моим. И мне неважно, как он относится ко мне. Важно только то, насколько я хочу в нем учиться».

Экзамены тем временем продолжались. На экзамене по истории СССР она снова блестяще знала материал и была в состоянии анализировать окружающее. В аудитории все было похоже по своему стилю на предыдущий экзамен: «блатные» получали отличные оценки, а остальные – как повезет. Существенная разница ощущалась в атмосфере в коридорах, поскольку конкурсная гонка приближалась к своему логическому концу. Число влиятельных мамаш, носящихся перед аудиториями, стало значительно выше. Они уже не стеснялись и громко сообщали, кому и сколько они дали в конверте. Сцены проходили одна омерзительнее другой. Наташа очень старалась сосредоточиться на материале и отвечать, как можно лучше, и получила заслуженную оценку «отлично». Однако из-за атмосферы всеобщего цинизма ей снова захотелось все бросить и не поступать в столь продажное учебное заведение.

Из Наташиных записей:

15 августа. «Мной овладела такая апатия, что я продолжаю сдавать экзамены только по инерции. Ясно как божий день, что с «тройкой» за сочинение на филфак меня никто не примет. Родители пытаются вырвать меня из этой апатии. Но папа уже вышел на работу, потому что его так называемый «отпуск» закончился. У мамы еще есть дни до начала учебного года. Она добивается пересмотра моей оценки за сочинение».

16 августа. «Были мы сегодня с мамой у председателя предметной комиссии. Она перечитала мое сочинение и начала очень вежливо анализировать его. Она сказала, что работа хорошо написана, привлечено много материала, и нет ошибок, но оценку она исправлять не будет, потому что, согласно теме сочинения, «Мечта о будущем России в классической литературе XIX века», писать надо было о «Четвертом сне Веры Павловны». И только о нем! Я, хоть и сбита с толку, но успеваю сказать, что если та же идея иллюстрируется другими, более яркими примерами, то разве сочинение стало от этого хуже? Наша противница (а в том, что она нам враг, ни у меня, ни у мамы сомнений нет) в замешательстве – возражений она не ждала. «Тебе и так дали бонус», – все более сердито говорит она, – «поставили «удовлетворительно», из-за твоей победы в олимпиаде, никому из «ваших» не поставили, а тебе поставили, тебе что – этого мало?» Я не успеваю открыть рот, чтобы спросить: кто такие «ваши», а кто такие «наши»? За меня отвечает мама: «Я вас поняла. Мы уходим».

Но тут входит преподавательница по русскому языку, которая принимала у меня устный экзамен. Она сразу вспоминает, что я хорошо ей отвечала. Узнав тему моего сочинения, она говорит: «Ну, это такая широкая тема! Тут можно было и о Пушкине писать, о Некрасове, о Герцене»… – «Об этом я и писала», – радостно говорю я. Обе экзаменаторши недоуменно смотрят друг на друга. Неизвестно, куда бы это завело, но председатель предметной комиссии решительно говорит: «Ну, в общем, разговор закончен. Оценку я исправлять не буду». И тут я понимаю, что это конец, что в университете мне не учиться. Я ничего не могу с собой поделать и плачу. «Мамаша, ваша девочка плохо воспитана», – сердито говорит председатель комиссии. – «Ее перехвалили в школе».

Мама схватила меня за руку и вытащила из аудитории. Она была очень взволнована, но, как всегда, держала себя в руках. Положила под язык таблеточку валидола, посидела несколько минут, а потом сказала: «Не отчаивайся, доченька, так они охраняют честь мундира. Честь, которой нет. Раз уж одни поставили тебе плохую оценку, другие менять ее не станут ни под каким предлогом, будь ты хоть семи пядей во лбу». И поехали мы с мамой домой. Только дома я поняла, каких «наших» и каких «ваших» эта вредная тетка имела в виду».

Несмотря на решимость дойти до конца экзаменационных испытаний, Наташа временами испытывала такое отчаяние, что не могла даже плакать. Ее подруги из литературного кружка, получившие «двойки» за сочинение, сразу перевели свои документы или в педагогический институт им. Герцена, или в Библиотечный институт. Там отношение к ним было более либеральным, и они успешно поступили в эти институты».

Из Наташиного самиздата:

18 августа: «Ну, зачем я так сражаюсь? Все равно путь в университет мне заказан. Но я по-прежнему занимаюсь английским с Верой Стефановной. Зачем? Ведь я попала в самый последний поток экзаменующихся, во вторую смену. И то, вероятно, из милости, потому что не получила двоек. Если бы я могла себе позволить написать об этих экзаменах в какую-нибудь редакцию! Чтобы приехали журналисты и описали все, как есть – мамаш, платящих за поступление своих детей, экзаменаторов, принимающих конверты от этих мамаш, как нечто само собой разумеющееся.

И их антисемитизм, пронизывающий все: они опознают нас по фамилиям, по лицам, по носам, по любым типичным национальным чертам, которые не стираются даже у полукровок. Но приглашение журналистов – только в моем воображении. В жизни все будет иначе – об университете забыть! До чего же нелепа теория о том, что если у кого-то что-то «отнимется», то потом ему за это что-то «воздастся»! Кто воздаст моим родным, мне, или всем не поступившим моим подружкам за потерянную энергию, за утраченную веру? Что уже отнялось, то пропало навечно. Мне кажется, что я стала старше за эти дни».

20 августа. «Как ни странно, но я получила «отлично» по английскому языку. Что же я буду делать с этой пятеркой и с тройкой за сочинение? Хотя, конечно, приятно, значит, я не совсем отупела за это время. А еще произошло вот что: во дворе филфака я познакомилась с симпатичным солдатом. Зовут его, как обычно, Володя. Похоже, что у него тоже проблемы с поступлением. Мы посочувствовали друг другу. Он стал меня приглашать к себе домой в Колпино. Ну, я естественно, согласилась приехать к нему с подругами… Мы посмеялись и разошлись.

Хорошо, что есть еще какая-то жизнь, кроме этого университетского безумия. Послезавтра мой последний шанс – всем абитуриентам предоставляется возможность прийти на окончательное собеседование и убедить приемную комиссию в том, что они достойны стать студентами».

Узнав о предстоящем собеседовании, Наташа приободрилась и начала серьезно готовиться к нему. Она продумала речь, которую произнесет перед членами экзаменационной комиссии, репетировала свою речь перед зеркалом, старалась выглядеть убедительно. Однако в день собеседования ничего от нее не потребовалось, никто не пригласил ее войти в аудиторию, о «троечниках» даже не вспомнили. Счастливчиков приглашали войти, окрыленные и улыбающиеся, они выскакивали из аудитории и сбегали вниз по лестнице – уже студентами филфака. А она так она и просидела в «предбаннике» несколько часов.

Когда она шла по Университетской Набережной к трамвайной остановке на Стрелку Васильевского острова, у нее сильно болела голова, боль была странная, колющая. Это была невралгия. Впервые в жизни она не могла осуществить свое желание, и не просто желание, не каприз – все ее будущее зависело не от способностей и не от ее настойчивости, а от ее национальности. В ней кипел гнев, бессильный, безысходный, похожий на тот – детский, когда ее били во дворе на Гатчинской улице. Почему она родилась еврейкой?

На дневное отделение ее, конечно, не приняли, об этом не могло быть и речи. Но не приняли ее и на вечернее отделение, хотя там проходной балл был всего 15 – велели заново сдавать все экзамены. Однако опыт сдачи экзаменов на дневном отделении показал, что опаснее всего писать новое сочинение – там для «церберов», стоящих на страже входа, был полный произвол: они могли поставить ей и «двойку», особенно после ее просьбы о пересмотре оценки. Теперь она могла поступать в университет хоть сто раз, но все попытки ее заканчивались бы провалом, потому что на нее было заведено «дело». Понятно было и то, что, если Наташа усмирит себя и пойдет работать на производство, чтобы зарабатывать стаж, как это делали многие другие, как это делали Фирочка и Саня в свое время, хотя и по разным причинам, ей это уже не поможет. Вопрос стоял ребром: или сейчас или никогда. Поэтому она всеми силами стремилась сохранить баллы, набранные на дневном отделении.

Когда все варианты спасения, казалось бы, были перепробованы, они с Фирочкой направились во Дворец Пионеров: вдруг там им чем-нибудь помогут? Ведь Дворец Пионеров оставался единственной официальной организацией, которая в лице своих преподавателей всегда относилась к кружковцам Лии Евсеевны крайне доброжелательно. Конечно, по силе своего влияния он не мог сравниться с университетом, тем не менее, университет организовывал городские олимпиады и отбирал лучших кандидатов через Дворец Пионеров. Правда, было опасение, что в это время года никого в клубе не окажется.

К счастью, клуб «Дерзание» оказался обитаем, хотя занятия еще не начались – там сидели знакомые преподаватели: Алексей Михайлович и Израиль Савельевич. Алексей Михайлович очень удивил Наташу. Он всегда вел себя чуть суховато, по-мужски. Но сегодня он сказал ей с сочувствием: «Что же ты, Наташенька, сразу не зашла? Ведь все у нас тебя знают. Ты же наш победитель победителей». Он пожал руки ей и Фирочке, усадил их обеих, расспросил о ходе экзаменов, о содержании сочинения. Конечно, помочь Наташе с поступлением на дневное отделение он не мог, а вот о вечернем отделении согласился подумать.

Он слышал о ее проблемах и был уверен, что кто-то «капнул» на евреев из клуба «Дерзание», так как никто из них, даже Миша Гурвич, не поступил на дневное отделение. Но одна женщина из горкома комсомола помогла Мише поступить на вечернее отделение. Это было всего два дня назад. Не попробовать ли через нее? Он тут же, на месте, позвонил ей и рассказал о Наташе. Она внимательно выслушала его и выразила желание увидеть девушку. Послезавтра в университете будет решаться вопрос о приеме на вечернее отделение. Завтра они увидятся во Дворце Пионеров.

Из Наташиных записей:

6 сентября 1964 г. «Сегодня во Дворце Пионеров проводится какое-то совещание. Алексей Михайлович болен, но пришел на работу, так как обещал мне. На совещании он еще раз поговорил с этой женщиной. А пока шло совещание, добрейший человек, Израиль Савельевич, развлекал меня, как умел, целых три часа. Он рассказывал мне о своей домашней библиотеке, в которой четыре тысячи томов, о своем сыне, о каких-то пирожных – благодаря ему, я все время думала о чем-то другом и не сидела как на иголках.

Наконец, они вышли. Женщина оказалась молодая и славная. Она поговорила со мной и сказала, чтобы я не беспокоилась. Все будет хорошо! И как я могла ей понравиться с моей изнуренной за время экзаменов физиономией – даже не представляю!»

Женщина не подвела. Во время заседания приемной комиссии на филфаке она позвонила из Горкома Комсомола и порекомендовала принять Наташу Каплан на вечернее отделение. И ее приняли на английское отделение филфака без единого слова возражений.

Из Наташиных записей:

7 сентября 1964 г. «Я иду в университет, захожу в кабинет председателя приемной комиссии Морозовой и спрашиваю ее о принятом решении. Она, не дожидаясь окончания моего вопроса, говорит: «Каплан? Да, вы приняты».

Я сразу звоню Алексею Михайловичу, говорю ему «Спасибо!» и молчу. Я еще не могу и не умею, как нормальный человек, говорить слова благодарности. Он и сам все понимает и берет инициативу на себя. Он говорит: «Сволочи они! Вырастешь большая, всегда борись с ними, не давай им спуску. А сейчас учись. Пока это главная твоя борьба» – «Спасибо Вам, Алексей Михайлович!»

Написано Наташей пятьдесят лет спустя: «С тех пор прошла половина столетия. Все эти годы я помнила завет Алексея Михайловича и выполняла его. Я отлично училась в Ленинградском Университете, и я должна отдать должное этому Университету – туда стоило стремиться, он действительно давал то широкое образование, которое я так хотела получить. Все годы меня обучали талантливейшие преподаватели, лишенные каких-либо предрассудков. Лишь на входе были поставлены верные псы режима. Но в самом Университете они не смогли оказать на мою судьбу никакого влияния. После окончания Университета, я боролась с такими же, как они, в других вузах Ленинграда в течение десяти лет, пока не защитила кандидатскую диссертацию и не стала штатным преподавателем. Алексей Михайлович дал мне стимул для спокойного, хотелось бы мне сказать, мужества. Увы, я так и не научилась спокойно реагировать на незаслуженные оплеухи окружающих. Сам же он тогда, осенью 1964 года, на исходе эпохи Хрущева и накануне эпохи Брежнева, рисковал очень многим, но его порядочность, интеллигентность, стремление помочь невиновному и слабому толкали его практически на героизм. В моем случае одна часть государственной машины наехала на другую часть государственной машины, а помог им столкнуться и обезвредить друг друга один порядочный человек, настоящий русский интеллигент, Алексей Михайлович Адмиральский».

Наташа спустилась со второго этажа факультета вниз по широкой лестнице, которой суждено было стать на ближайшие несколько лет ее ежедневной дорогой к знаниям. И тут, впервые за все время экзаменов, она обратила внимание на само помещение: лестница была необычно широкой, она проходила по центральной части дворцового зала немыслимой высоты. Однако здесь трудно было представить великолепно одетые пары придворных, приехавших на бал. Это историческое здание пребывало в плачевном состоянии, и не было похоже на бывший царский дворец. Наташа остановилась перед огромным зеркалом, которое стояло в вестибюле первого этажа. Она постаралась зафиксировать этот момент в своей памяти. На нее смотрела невысокая темноволосая девушка, чуть полноватая, но с тонкой талией, с румяными круглыми щеками, большеглазая, уже без очков, которые она сняла усилием воли, когда ей исполнилось тем летом 18 лет. Скромно одетая Наташа Каплан смотрелась в этом запустении довольно органично. Она понравилась себе. Сознание постепенно возвращалось к ней. «Я – студентка», – подумала она. «Я буду здесь учиться!» И вдруг все в ней заплясало от радости.

Когда она шла по Университетской Набережной, прохожие, увидев хохочущую девушку, сочувственно улыбались ей.

Однако Наташина эйфория длилась недолго. Очень скоро, уже сидя в трамвае, везущем ее домой, она задумалась о том, что она не сама поступила в университет: а значит, чем она лучше дочери писателя или журналиста? «Не мои знания открыли мне дверь в университет, а телефонный звонок из Горкома», со стыдом думала она. «Я не лучше тех, чьи родители подкупили экзаменаторов. Мама всегда говорит, что если у человека есть глубокие знания, то он не нуждается ни в чьих протекциях. Но что же мне было делать? Ведь если бы мне не помогла эта женщина из Горкома, я бы никогда не стала студенткой». Теперь ее охватило такое отчаяние, что она была готова заплакать прямо в трамвае. Тогда она отдала себе приказ: не думать об этом больше, не травить себе душу. «Главное сделано, я уже там, внутри, хотя и на вечернем отделении. Я постараюсь учиться и вечером, и утром, я буду и вольнослушателем, и кем угодно – они увидят, какая я студентка, и не пожалеют, что взяли меня».

Все еще наивная и полная энтузиазма Наташа не предполагала, что процесс набивания шишек в ее жизни только начинается, ведь ей всегда хотелось и учиться, и работать там, где не хотели ее. Удивляет интуиция, с которой восемнадцатилетняя девочка озаглавила свой самиздатовский роман: «Первый год жизни» – она словно предвидела, что и все последующие годы ей придется сражаться не только за свое место учебы или работы, но и за место в стране, где она родилась.

Однако, и родители Наташи, люди умные и опытные, не могли тогда предвидеть, как будет развиваться ближайшая история. Сами они всегда достигали всего ценой собственных усилий, благодаря своим знаниям. Их принципы нравственности не поколебались даже после ареста Сани. И теперь их тревожила мысль о том, что им пришлось отказаться от этих принципов и, ради благополучия дочери, обратиться к помощи внешних сил – общественных институтов. И все же сознание того, что Наташа стала студенткой Государственного университета, самого лучшего высшего учебного заведения Ленинграда, делало их счастливыми.

«Первый год жизни» Наташи начался нелегко. Прошли всего два месяца, вобравших в себя много событий и впечатлений. Впереди предстояли еще десять месяцев ее относительной самостоятельности. Относительной, потому что любящие папа с мамой всегда были рядом с ней в состоянии «боевой готовности». Но вот уж от чего они не могли уберечь ее, так это от лекций по истории КПСС. Во всех институтах, независимо от специализации, на первом курсе изучали историю КПСС, на втором – исторический материализм, на третьем – диалектический материализм, и на четвертом – политэкономию. В те годы к этим наукам относились с таким же пиететом, как в иные времена к библейским писаниям. Если применим подобный термин, эта наука была светской религией для советских людей. Религия без Б-га.

И вот настал он, Наташин первый студенческий день. Весь поток первокурсников, поступивших на вечернее отделение, независимо от изучаемых ими языков, был собран в огромном зале на втором этаже филфака для прослушивания первой в их студенческой жизни лекции – по истории КПСС. Естественно, что даже это не могло охладить энтузиазма Наташи, тем более что она уже знала, что следующей «парой» будет групповое занятие по фонетике английского языка. А ради этого стоило потерпеть скучную лекцию доцента Калинина.

С первого дня занятий Наташа была весьма осторожна в общении с товарищами по своей студенческой группе. Родители неоднократно повторяли ей: «Заруби себе на носу: университет это тебе не твоя всепрощающая школа. Университет – заведение идеологическое. Здесь в каждой группе есть платные стукачи, так что закрой свой рот и не вздумай кому-нибудь рассказать, как тебя сюда приняли. Не рассказывай анекдоты, особенно политические, не участвуй в сомнительных беседах»…

Список «не делай» был длинным. Запреты сердили Наташу, ведь опыт ее существования в литературном кружке Лии Евсеевны так отвечал ее общительному характеру, ее юмору, ее стремлению к свободе – всему тому, что было ей недоступно в раннем детстве, и что так щедро открыла ей и ее подругам их любимая учительница. К счастью, одна из ее подруг по литературному кружку, Марина Егорова, тоже поступила на вечернее отделение, только в группу немецкого языка. В школе Марина училась в одном из параллельных классов, и Наташа очень симпатизировала ей, однако не писаные законы дружбы парами или тройками мешали им сблизиться тогда. Теперь же этой дружбе ничто не препятствовало. Они увидели друг друга еще на лекции по истории КПСС, и после второй пары по своим отдельным языкам девушки договорились встретиться, чтобы ехать домой вместе. Так две «вечерницы» волею судьбы оказались в одной лодке и остались в ней навсегда, во всех жизненных перипетиях.

С тех пор так и повелось, они встречались после занятий, шли на трамвайную остановку на Стрелке Васильевского острова и добирались на одном трамвае до кинотеатра «Спорт», рядом с которым жила Марина, а Наташа ехала дальше до остановки «Парк Челюскинцев», где ее встречал папа. С Мариной можно было, не опасаясь, говорить на любую тему. Но девушки, прежде всего, пытались «освободить» переполненный вагон от лишних пассажиров, чтобы сесть самим, и в шутку говорили: «Граждане, выходите парами, пожалуйста». Где-нибудь посередине пути места действительно освобождались, и усталые Марина и Наташа, которые утром работали, а вечером учились, наконец, усаживались и могли наговориться.

Марина была интересным и глубоким собеседником. Очень искренняя, эмоциональная девушка, сероглазая блондинка с ясным открытым взглядом, она очень нравилась не только самой Наташе, но и ее родителям.

Однако с другими студентами Наташа вынуждена была быть осторожной, но за счастье учиться в университете она готова была платить определенными свободами. Поэтому она с готовностью последовала родительским наставлениям и полностью погрузилась в учебу.

Результаты не замедлили сказаться. Наташа сразу стала отличницей. Преподаватели заметили ее глубокий, пытливый подход к изучаемому материалу и даже дали ей рекомендацию для поступления в студенческое научное общество – явление редкое для первокурсницы. А к концу первого семестра старшая преподавательница первого курса посоветовала ей подать заявление с просьбой о переводе на дневное отделение. А пока суд да дело, она пригласила ее посещать свои дневные занятия в роли вольнослушателя. Это предложение было особенно дорого для Наташи, ведь она так мечтала учиться на дневном отделении! Однако, как студентка-вечерница, она была обязана работать в дневные часы. Более того, от нее требовалось даже подать в деканат справку, заверенную печатью, о том, что она действительно работает, а не сидит дома и не бездельничает. Хотя, казалось бы, кому какое дело, что делает человек прежде, чем прийти на вечерние занятия в университет?!

Что было Наташе делать? В ее группе были студенты, которые подали поддельные справки, а в дневные часы спокойно занимались своими делами. Одна девушка даже являлась на занятия слегка нетрезвой, и до поры до времени это сходило ей с рук. Но Наташа ненавидела ложь и всерьез поступила на работу. Она начала работать секретаршей на курсах повышения квалификации в институте Фирочки. Работа была временной – до выхода из декретного отпуска постоянной секретарши этих курсов, которая должна была вернуться через несколько месяцев.

Наташе понравилось ее независимое место работы на седьмом этаже института – маленькое помещение, старомодная пишущая машинка, работой на которой она быстро овладела, интеллигентные слушатели – провизоры или химики, приезжающие со всех концов страны, раз в два-три месяца. Она с легкостью научилась регистрировать их, составлять расписания их занятий, распределять их по общежитиям, а в конце курса оформлять им дипломы об его окончании. Она чувствовала себя полезной, и работа доставляла ей удовольствие. Но когда куратор ее собственного курса предложила ей посещать дневные занятия, она решила обязательно использовать эту возможность и не стала искать новую работу после возвращения на свое место прежней секретарши из декретного отпуска. Так, никого напрямую не обманывая, она стала вольнослушателем на дневном отделении и одновременно продолжала посещать все занятия в вечерних группах. Хорошо, что до декана это не дошло.

В те годы молодежь получала высшее образование бесплатно, поэтому в студенческой среде, в целом, не было принято работать. Родители, у которых был приличный заработок, продолжали содержать своих взрослых детей до получения дипломов. Некоторым родителям было даже приятно впоследствии рассказывать знакомым, что они сделали все, чтобы дать своим детям возможность получить высшее образование и преуспеть в жизни. Была даже распространена такая шутка: «Родители обязаны содержать детей до пенсии детей». Само собой разумеется, что подобная философия была распространена и в еврейских семьях. «Ты – еврейка, ты должна учиться лучше всех в классе, чтобы к тебе не придирались», – так поучали Наташу с детства. Поэтому Наташа так старательно училась в школе и получала хорошие отметки не только по гуманитарным предметам, но и по точным наукам. Но здесь, в университете, на филологическом факультете, все предметы были ей в радость, и она наслаждалась самим процессом учебы.

Студенты из бедных семей и «хорошисты» получали стипендию от государства. Студенты – отличники даже получали повышенную стипендию. Конечно, стипендии были маленькими, но при определенной экономии на них можно было как-то существовать. Однако Наташа, как студентка вечернего отделения, несмотря на ее отличные отметки, не могла претендовать ни на какую стипендию. Когда она намекнула родителям о том, что хочет искать новую работу, они даже слушать не захотели об этом: «Ты должна учиться, а при первой возможность перевестись на дневное отделение». Им не пришлось повторять это дважды: Наташа посвятила все свое время занятиям на дневном и вечернем отделениях, а это было непросто, тем более что учебные программы существенно отличались уже на первом курсе.

При этом совесть ее была не совсем чиста, ведь она знала, что ее родители люди небогатые, и им нелегко содержать взрослую дочь. Не могли же они послать ее в университет или в театр в школьной форме или в пальто из подросткового отдела универмага, а одежда для молодых девушек, хотя и ширпотребная, была дорогой. Поэтому Наташа, чтобы не чувствовать себя паразитом на теле семьи, начала давать частные уроки английского языка, а деньги отдавать родителям. Обучение детей доставляло ей удовольствие, она искала разнообразные способы объяснения материала, и ее юные ученики балдели от своей молоденькой репетиторши. Родители же поддерживали ее инициативу, понимая ее взаимную пользу и даже необходимость.

Из Наташиного «Самиздата»:

15.10.64. «Ходила я сегодня к декану по студенческим делам с заявлением о переводе на дневное отделение. Деканат находится в темном и тихом углу коридора, рядом стоит допотопная печь, прямо как в ссылке. Почувствовала, что судьба моя – сидеть здесь долго и терпеливо. И в самом деле, мне пришлось ждать своей очереди несколько часов. Когда я ее, наконец, дождалась, декан принимал меня, стоя на пороге в пальто, всячески давая мне понять, что я мешаю ему уйти домой. Нерешительно я подала ему свое заявление и осмелилась на него посмотреть: он оказался невысоким квадратным созданием с улыбающимся ртом и злобными глазками. Честно говоря, я поняла это только потом, в тот же момент я смотрела на него со страхом и ничего не понимала.

– «Ваша фамилия?»

– «Каплан».

– «Так, понятно». (умный!).

Он прошелся по деканату, а я осталась стоять на пороге.

«Какая вы шустрая! Только поступили в университет и сразу хотите перейти на дневное отделение. А может быть, вам совсем не надо там учиться».

Я попыталась объяснить ситуацию, но он меня не слушал:

«А что будет, если я вас переведу, а потом пошлю работать на Урал или в Сибирь? У вас ведь ленинградская прописка, правильно? Вот видите. Зачем же вам терять право жить в Ленинграде?»

Он прав. Студентов дневного отделения посылают на работу по всей огромной стране. Когда Илюша окончил институт, родителям пришлось бороться за его право остаться в Ленинграде. А вот студенты вечернего отделения получают свободное распределение и ищут работу самостоятельно. Но впереди еще пять учебы, а до распределения так далеко! Я хочу все свои силы посвятить учебе, а это возможно только на дневном отделении. Но мне не удалось убедить декана, потому что он торопился закончить наш разговор:

«Ну, вот что, милая девушка, у нас нет мест. Дневное отделение не резиновое, и мы туда никого не переводим».

Я-то знала, что он уже перевел несколько человек, но он меня не слушал и даже не принял мое заявление. Так с заявлением я и пошла домой».

26.10.64. «Сегодня я впервые присутствовала на заседании студенческого научного общества (СНО). Было очень интересно. С докладом о пьесе Жана Ионеско «Носороги» выступала студентка последнего, пятого, курса. Жаль, что эта пьеса до сих пор не переведена на русский язык. Докладчица рассказала об авангардистах, о театре абсурда, и о ранних произведениях Ионеско. Другая студентка, из аудитории, в обсуждении, сказала, что творчество Ионеско и ему подобных это «не наше» искусство. После этого разгорелся горячий спор на тему, искусство это или нет. Мне кажется, что это очень сильное, метафоричное искусство, и я хотела выступить, но вспомнила про «не делай» своих родителей и промолчала».

1.11.64. «Мамино здоровье не выдержало моих экзаменов. У нее и раньше были приступы болей в желудке. Но на этот раз у нее была сильнейшая рвота с потерей сознания. Хорошо, что это случилось на работе. Хорошо, что я работаю в том же здании, что и она. Я мигом слетела со своего седьмого этажа на ее третий, помогла ей и с трудом довезла ее до дома. Уложила ее в постель, дала лекарство, напоила горячим чаем. Мама задремала, а я сижу около нее и размышляю. Лицо у нее спокойное, но как она постарела вдруг! А ведь ей всего 53 года. Почему-то собственные неудачи она переживает легче, чем наши. Особенно тяжело она переживала процесс поступления Илюши в аспирантуру.

Все годы учебы в институте он был круглый отличник и получил красный диплом. У него были все основания продолжить карьеру ученого. Он очень талантлив, и у него уже есть публикации. Он умеет работать и посвящать себя всего работе. Но ему не везет. Его снова не приняли на кафедру по производству антибиотиков. Почему? Уже два года назад он сдал на «отлично» все вступительные экзамены в аспирантуру. Однако, каждый раз, когда он подает заявление, есть лишь два претендента на одно место: он и родственник руководителя лаборатории, в которую он поступает. Результат понятен.

Но на этот раз ситуация была особенно оскорбительной. Илюша был единственным претендентом на место. И тогда, за один день до интервью, какой-то племянник руководителя подал документы – без экзаменов, без двухгодичного стажа, предварительных условий для подачи документов в аспирантуру вообще! И приняли племянника, а Илюша снова остался за бортом. Не удивительно, что это так подействовало на мамино здоровье. Всю жизнь она боролась с препятствиями на своем пути и побеждала. Но какой ценой… И вот, пожалуйста – ее дети вышли на поле боя. А уж наши поражения она выдержать не в силах. Может быть, послать ее на недельку отдохнуть куда-нибудь? Но она же у нас незаменимая на работе. Да и не бросит она свою кафедру посреди учебного года. Хорошо, что папа держится – как всегда, когда мама сдает позиции».

1.03.65. «Как быстро меняется время! Разве можно поверить в подобные изменения? Ведь только что была хрущевская «Оттепель», а что пришло после нее? Но сейчас я счастлива. Только на этой неделе я получила столько подарков судьбы – проза Марины Цветаевой, которая была строго запрещена всего год назад, и которая до сих пор не напечатана, читается со сцены. А в журнале «Новый Мир» появились стихи и проза Бориса Пастернака. В том же журнале напечатаны восемь стихотворений Осипа Мандельштама. В Публичной библиотеке в вопроснике юного читателя среди ста имен любимых поэтов я обнаружила имя Иосифа Бродского. Мы уже произносим имя Анны Ахматовой, не оглядываясь назад, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Может быть, лед и в самом деле тронулся? В это трудно поверить. Это и радует, и создает новую опасность. Ведь вполне может оказаться, что это – лишь кажущееся «всепрощение» нового режима Брежнева, чтобы мы утратили бдительность прежде, чем он «закрутит гайки» еще сильнее. Главное не потерять голову и поменьше болтать».

20.05.65. «Год назад, на выпускном балу наши учителя нам говорили: «Вы выходите в большую жизнь». Тогда я думала, что и в школьные годы наша жизнь достаточно серьезна. Но сейчас я так не думаю. Конечно, и тогда мы читали книги, участвовали в дискуссиях, и даже в спорах с парторгом школы Владимиром Владимировичем Знаменским, которого мы называли Краснознаменским. Кстати, он был хорошим человеком и никому из нас не навредил, хотя и говорил, что я лоботрясина из-за моей лени в изучении его основного предмета – географии. Но разве это была настоящая жизнь? Мы жили под защитой многочисленных крыльев, без реальной опасности. Мне кажется, что я живу только сейчас, что это первый год моей жизни без пристального надзора взрослых. По-моему, жизнь это состояние, при котором внешние факторы лишают тебя самого главного – свободы. Ты не можешь учиться там, где ты хочешь, читать то, что ты хочешь, дружить, с кем ты хочешь, и самой главной для меня свободы – выразить на бумаге то, что у меня на душе. Я боюсь режима, и я боюсь университета, потому что, в моих глазах, он – само воплощение режима. Я не свободна».

22.05.65. «Итак, я успешно сдала все экзамены на дневном отделении. И снова была у декана. На этот раз он «благословил» меня на успешную сдачу также и вечерней сессии. Что же касается перевода меня на дневное отделение, то на это у него лишь один ответ: «Нет у нас мест на дневном, милая девушка». Он сравнивает процедуру перехода с отделения на отделение с получением квартир людьми, стоящими в городской очереди: кто-то получает квартиру по очереди, а кто-то вне ее. До настоящего времени в Ленинграде существует острая жилищная проблема. Очень многие живут в коммунальных квартирах по несколько семей в ужасной тесноте, а есть даже такие, кто до сих пор ютится в подвалах и полуподвалах, как жили мы, пока стояли в очереди. Темпы строительства медленные и не поспевают за темпами роста населения. Можно простоять в очереди на квартиру десятилетиями. Например, наша семья отстояла в очереди тринадцать лет, и все же мы не получили отдельную квартиру: вместе с нами живут соседи. Понятно, что некоторые дают служащим взятку и получают квартиру вне очереди. Скорее всего, декан намекал именно на это. Всюду взятки…»

Не дождется. Ведь я-то знаю, что он уже перевел на дневное отделение несколько русских студентов с плохими оценками. А я должна благодарить его уже за то, что он вообще разговаривает со мной, пускает меня в свой кабинет, и я уже не топчусь на пороге, как непрошеная гостья.

Почему я не умею жить просто и никому ничего не доказывать? Я слежу за каждым своим словом. Каждый мой поступок призван что-либо доказать. Кому это надо? Было бы логично доказывать, что евреи не дураки тем, кто не подозревает об этом. Но ведь эти люди осведомлены об этом не хуже меня. Поэтому так унизительно доказывать это вновь и вновь. Если я сдала сессию на дневном отделении «отлично», так что – я «завалю» все экзамены на вечернем? Сама я абсолютно интернациональна, и у меня нет никаких предрассудков против какого-либо народа. Только когда мне напоминают, кто я такая, мне приходится заняться самоанализом и вспомнить, кто я есть на самом деле, где я нахожусь, и как одно случайное слово, сорвавшееся с губ, может пагубно повлиять на мою судьбу. Как мне это надоело!»

26.06.65. И снова кабинет декана. И снова вопрос: «Ваша фамилия?» – «Каплан». И снова: «Так, понятно». И снова его хождение по кабинету, только без пальто. И то же заключение: «Какая вы шустрая!» И вдруг: «Ну, вот что, Наташа» (он уже запомнил мое имя!) – «приходите в августе». В октябре он предлагал мне прийти в ноябре, в ноябре – в декабре… А сейчас – в августе. Я сдала экзамены на «отлично» на дневном и вечернем отделениях, у меня есть рекомендации о переводе на дневное отделение преподавателей и профессоров со всех кафедр. Чего еще он хочет от меня? Он подсказывает сам: «Эх, если бы у вас была лапа!» Ну вот – то взятка, то лапа. И ведь не расскажешь никому. Он знает, что не расскажу. И лапы нет, и промолчу. Зна-ает, гад!»

27.06.65. «Сегодня мама уезжает в санаторий в литовский город Друскининкай. Друскининкай – курортный городок, и с тех пор, как мама защитила диссертацию и ее зарплата выросла, мы стали ездить туда каждое лето, пить минеральную воду, принимать ванны и наслаждаться видами Немана. Но в этот раз мама получила строгие рекомендации врачей в связи с обострением ее заболеваний и уезжает одна, без нас с папой. Мы присоединимся к ней в августе. Я очень сочувствую маме. Она похудела и осунулась за прошедший год. Она не могла ничего есть, только домашний тонкий творожок, который готовила себе сама из кефира. Я сейчас свободна от занятий, и я с радостью остаюсь дома хозяйничать, проводить время с подругами из литературного кружка, писать, читать… Буду делать все, что захочу. Жалко мне папу! Придется ему, голубчику, есть плоды моих рук. Мы провожаем маму на вокзал и, само собой, что всю дорогу она меня воспитывает: «Ложись спать пораньше, не ходи в незнакомые компании, не возвращайся домой поздно, не заходи в лифт с чужими мужчинами, не открывай дверь, не спросив, кто там…»

«Счастливого пути, мамочка! Я буду хорошей девочкой».

30.06.65. «У папы случился инсульт. Сегодня утром зазвонил телефон. Я еще спала, и незнакомый голос сказал в трубку: «Вы дочь Исаака Семеновича?» – «Да». – «Только не волнуйтесь. Не произошло ничего страшного» – «Что?» – «У вашего папы инсульт. Приезжайте забрать его домой».

Я надела плащ поверх халата и помчалась на стоянку такси – почему-то я сразу догадалась, что на трамвае нам не доехать. Дождь лил как из ведра. Около получаса я ждала папу у входа на завод. Это по-прежнему секретный завод, и чужим запрещено заходить на территорию. Не к месту вспомнилась папина шутка из времен моего детства: «Я работаю в номере». Как он сейчас? Может быть, я ему нужна, а мне нельзя войти? В конце концов, его вывели. Его всего трясло, он шел с трудом, коллеги почти несли его и уложили в такси. Я хотела отвезти его в больницу, но он возражал. Было очень трудно разобрать, что он говорит, потому что он не мог шевелить языком. Однако по его жестам было ясно, что он не хотел даже слышать о больнице. В нашей семье всегда боялись больниц. И по делу. Это было место, где было сложно выжить, и было легче умереть. Врачи там были великолепные, но послеоперационные условия были просто катастрофическими.

Поэтому мы поехали домой. Не знаю, как я дотащила папу до нашего четвертого этажа, как уложила его в постель. Что делать теперь? Прежде всего, вызвать врача. И чай, приготовить ему горячий чай. Папа весь дрожит. Наверное, это ему поможет. И не с кем посоветоваться. Мама в Литве, и не стоит беспокоить и пугать ее. Мы получили путевку в санаторий для нее с таким трудом, и она только-только начала лечение. Нет, маме я сегодня ничего не скажу. И не напишу. Я позвонила Илюше – он исполняет обязанности своего начальника, пока тот находится в отпуске, и вернется домой только около полуночи. Позвонила подруге. Попросила ее купить что-нибудь съедобное в магазине. Тем временем я начала готовить обед из тех продуктов, которые мама оставила в холодильнике. Открыла «Книгу о вкусной и здоровой пище» и стала изучать ее, сидя рядом с папой – страшно было оставлять его одного без присмотра. Так мы и провели день. А вечером позвонила мамина коллега – добрая, но очень болтливая женщина. Она хотела узнать, как мы с папой справляемся без мамы. Когда она узнала, что произошло, она хотела сразу же прийти к нам: «Детка, это же очень серьезно. Наш заведующий кафедрой сегодня умер от инсульта. Хорошо, что Фирочка ничего не знает. Не отходи от папы ни на минуту».

Спасибо, успокоила. Теперь я, вообще не усну. И вот, я сижу возле папы. Он спит. Дыхание у него тяжелое. Уже два часа ночи. Недавно Илюша ушел домой. Завтра рано утром он должен встать и снова идти на работу. А я боюсь отойти от папы и пишу в свою записную книжку все, что придет мне в голову. Так я помогаю себе не заснуть. Я вспоминаю слова из сонета Шекспира: «Веду я счет потерянному мной/ И ужасаюсь вновь потере каждой,/ И вновь плачу я дорогой ценой / За то, за что платил уже однажды». Применительно к ситуации, эти слова кажутся мне излишне высокими, даже вычурными. Намного проще выражается свекровь Лии Евсеевны, Ольга Михайловна, бабушка моей подруги Наташи: «Если все в жизни плохо и кажется, что хуже быть уже не может, значит все должно измениться к лучшему». А я думаю – а вдруг может быть хуже? А вдруг еще что-нибудь на нас свалится?».

У первой ночи, проведенной Наташей около папиной постели, было продолжение. Наташе все время хотелось спать, и днем, и ночью. И она боялась уснуть и пропустить ухудшение в его состоянии. Ей было страшно за папу. Она боялась быть ответственной за его жизнь, ведь она знала, что инсульт, или, как все тогда говорили, кровоизлияние в мозг, был смертельной болезнью, от которой человек мог умереть сразу или в любой другой момент после. И, тем не менее, все родные и знакомые убеждали ее оставить папу дома и стыдили за страх перед ответственностью. Как же ей было не бояться, если участковый врач, вообще, не был уверен в диагнозе и давал ему нелепые, с ее точки зрения, советы. Например, он предлагал папе выйти на улицу, дойти до перекрестка Светлановской площади и проспекта Энгельса и посмотреть на движущиеся трамваи, чтобы убедиться, что у него нет головокружения? И только вызванный на дом по ее настоянию невропатолог путем нескольких тестов определил у папы точный диагноз – инсульт и предостерег его от выхода на улицу.

Так прошел месяц. Папино состояние медленно улучшалось. Ему было трудно разговаривать и глотать пищу, потому что у него была парализована гортань. Он не мог читать книги или смотреть телевизор, который родители купили, наконец, после многолетних просьб детей – это быстро утомляло его. Честно говоря, Саня не так уж много терял от того, что лишился на время способности смотреть телевизор. Ведь что предлагалось тогда с голубого экрана нашим соотечественникам? Бесконечные новости, оптимистичные фильмы, стремящиеся поднять дух советского человека. Все, что выходило за рамки дозволенного, запрещалось или складывалось на полку до неизвестных времен.

Сколько зарубежных фильмов они пропустили, а увидели уже устаревшими, когда все человечество забыло о них! Ох, уж эти «открытия» старого! Много десятилетий спустя после опубликования отечественных и зарубежных романов, они прочитали их впервые. Точно также они впервые увидели уже устаревшие произведения живописи и киноискусства. Им приходилось самим перед собой делать вид, что они получают то, первоначальное, прежде запретное, а теперь разрешенное, и потому совсем не острое, наслаждение первооткрывателей с опозданием на несколько десятилетий. Весь мир наслаждался фильмами Федерико Феллини, Лукино Висконти, Ингмара Бергмана, а они могли увидеть их лишь украдкой на неделях фестивальных фильмов в Москве или Ленинграде по высокой цене. А в обычное время ни-ни. Зарубежные фильмы не соответствовали требованиям советской нравственности и стоили дорого. Власти трепетали при мысли о том, что «невинные» граждане страны советов увидят на экране сцены разврата или богатства. Поэтому даже студентам английского отделения университета, изучающим язык профессионально, были доступны лишь устаревшие английские фильмы в оригинале, типа «Леди Гамильтон». На этот фильм их водили всем курсом, как на урок, а потом требовали пересказать содержание фильма по-английски. Фильм был хороший, ничего не скажешь, но атмосфера показа и плохое качество пленки действовали удручающе.

Поэтому ни телевизор, ни газеты, ни тем более радио не могли помочь Сане. Однако, через недели две после инсульта, он начал вставать с кровати, и Наташа усаживала его в кресло у открытого окна, чтобы ему было удобно любоваться зеленым садом около дома и получать от этого удовольствие. Раньше это был пустырь, но за годы их жизни в новой квартире он превратился в маленький сад, там росли тополя, цвели сирень, жасмин, черемуха. Там играли дети из детского сада, и это его развлекало. Сирень уже отцвела, но жасмин только начал распускаться, и нежный запах его белых цветков проникал в папину комнату. Тополя, в посадках которых принимала участие Наташа, выросли за эти годы и стали высокими и стройными. Шел июль, поэтому тополиный пух уже не носился в воздухе, и папе было приятно сидеть в кресле у открытого окна и беседовать с дочерью на языке жестов. А Наташа развязывала язык перед великолепным слушателем и рассказывала ему обо всем, что придет ей в голову. Он отвечал ей движениями рук или миганием глаз. В конце июля врачи сказали, что папино состояние не вызывает у них серьезных опасений и разрешили отцу с дочерью ехать в Друскининкай, чтобы присоединиться к Фирочке.

Мама, регулярно получавшая письма от Наташи и Илюши, ни о чем не подозревала. Когда она увидела мужа и дочь, выходящими из вагона, она пришла в ужас.

В первые часы пребывания в Друскининкае Саня старался вести себя так, как будто он выздоровел всерьез. Но проницательная Фирочка сразу поняла, что с ним случилось, и в тот же день повела его в курортную поликлинику на срочный прием к врачу. Местные врачи внимательно осмотрели пациента и решили госпитализировать его до конца августа. Он и сам понимал, что нуждается в лечении. Жена и дочь навещали его в местной больнице ежедневно. Он лежал в хорошо проветриваемой палате с еще четырьмя больными и постепенно возвращался к жизни. Несколько раз в день ему делали уколы и давали таблетки – словно наверстывали упущенное в Ленинграде время для настоящего лечения. Никому и в голову не приходило посоветовать ему выйти на перекресток и проверить, нет ли у него головокружения при движении трамваев. Правда, в Друскининкае не было трамваев…

Когда семья вернулась в Ленинград, Саня уже начал говорить, однако, все еще с трудом. Он не мог писать, потому что ему было трудно двигать пальцами правой руки. Какие-то важные центры его нервной системы получили травму средней тяжести. Однако ему разрешили ходить по комнате и начинать смотреть телевизионные передачи без эмоциональных нагрузок. Тем временем, приближался сентябрь, Фирочка и Наташа должны были начать новый учебный год, мама – в своем институте, а Наташа – в университете. Однако было опасно оставлять папу одного дома в его состоянии, а о социальных службах в те годы еще не слыхали. Проблема казалась неразрешимой.

Девятая глава. Жених. «Свободное плавание»

В начале сентября Наташа снова пошла к декану, но этот визит не привел ни к каким изменениям. И, возможно, в новых семейных обстоятельствах ей было бы и лучше оставаться на вечернем отделении. Фирочка обязана была работать на кафедре каждое утро, а иногда и по вечерам, поэтому Наташино присутствие дома по утрам было так важно для ухода за все еще больным папой. Но для этого ей надо было получить особое разрешение декана – освобождение от работы в дневные часы, столь обязательной для студентов-вечерников. Ведь закон о тунеядстве никто не отменял.

В районной поликлинике Фирочке и Наташе дали справку о том, что Саня нуждается в домашнем постоянном уходе в течение суток. В те времена больной имел право пользоваться больничным листом, сохраняя все права на заработную оплату, до четырех месяцев. После этого, в случае необходимости, специальная комиссия переводила его на инвалидность. Сане было всего 54 года, и семья надеялась, что он успеет восстановить способность говорить и писать за оставшееся время и снова выйдет на любимую работу.

Начальство Фирочки с готовностью пошло ей навстречу. После защиты диссертации, ее статус на работе стал надежным. Степень кандидата наук была тем барьером, преодолев который, даже евреи, становились если не желательными, то приемлемыми сотрудниками и на кафедрах, и в научных лабораториях. Но в случае с Фирочкой было нечто дополнительное – и коллеги, и студенты любили и уважали ее. Однако в университете у Наташи произошел весьма неприятный инцидент. Со справкой от районного врача и заявлением о разрешении не работать в утренние часы ей пришлось пойти не к уже знакомому ей декану по студенческим делам, а к декану вечернего отделения.

Она знала о черствости и непреклонности этого человека, но, очевидно, не все. При виде ее справки и заявления, он начал гневно кричать, что все это выдумки, что она просто купила справку, чтобы пренебречь обязанностями советского студента – «как делают все ваши!» При этом он бегал по кабинету, опираясь на костыль, чем вызывал у Наташи одновременно и живейшее сострадание к его военному ранению, и брезгливость к его высказываниям. Наташа терпеливо слушала его, словно воды в рот набрала, и давала ему выговориться. Все же опыт у нее уже был. Наконец, запас его злобы иссяк, и он разрешил Наташе «тунеядствовать» до конца сентября. Как будто папа мог выздороветь за один месяц…

Родные и друзья старались помогать Фирочке и Наташе ухаживать за Саней. Но никто из них не мог приходить к ним регулярно, потому что все учились или работали. А у матери и у дочери частенько возникала необходимость отсутствовать дома одновременно – то продолжительные зачеты, то затяжные лабораторные занятия в студенческих группах у Фирочки, а Наташа обязана была регулярно посещать хотя бы свои вечерние лекции и семинары. При всей своей любви к учебе она понимала, что теперь и речи быть не может о посещении утренних занятий. И тогда, как светлый ангел, без просьб и предупреждений, к ним приехала московская тетя Фаня, чтобы ухаживать за младшим братом. Это было спасение!

Тете Фане было 57 лет, и она уже два года находилась на пенсии. После смерти своего первого мужа, она долго вдовела. Однако упорные и галантные ухаживания дяди Бориса сломили ее сопротивление, и она вышла замуж во второй раз. Дядя Борис, был значительно старше ее. Он оказался очень добрым, но весьма странным человеком. Когда они поженились, он потребовал, чтобы она звала его по имени-отчеству и на «вы», как это принято у чужих людей. Так они и звали друг друга Фаина Семеновна и Борис Моисеевич и на «вы». Это было забавно, но Наташу очень тронуло, что именно дядя Борис сказал тете Фане: «Фирочке надо работать. Наташеньке надо учиться, а ты, Фаина Семеновна (он и сам не заметил, как перешел на «ты»), как старшая сестра, поезжай в Ленинград и ухаживай за Санечкой, пока он не выздоровеет. А я – большой мальчик, как-нибудь проживу один».

И в самом деле, Фирочка и Наташа начали выходить из дому со спокойной душой, потому что знали, что тетя Фаня сделает все для любимого брата. А какие груши она покупала на рынке! Какую фаршированную рыбу она готовила! Конечно, Фирочка не могла себе позволить покупку таких дорогих фруктов. Не было у нее и времени в будние дни готовить разносолы для семьи при ее вечной перегрузке на кафедре, ведь у нее не хватало даже времени на сон. Понятно, что визит тети Фани запечатлелся в памяти Наташи не только из-за гастрономических впечатлений. Дело в том, что старшая тетя участвовала в событии очень важном для Наташи – в знакомстве с ее будущим женихом. Сам рассказ был похож на сказку.

Как у многих юных девушек, у Наташи раз в месяц, во время месячных сильно болел живот. Конечно, Фирочка водила ее по врачам, но все врачи твердили в один голос, что Наташа абсолютно здорова, и что все пройдет после рождения первого ребенка. Наташа только смеялась в ответ на их слова, потому что она мечтала лишь об учебе и о прекрасном принце на белом коне. Когда-нибудь он явится за ней, но сейчас еще слишком рано – она только начала учиться.

Случилось так, что в одно прекрасное воскресенье Фирочка поехала навестить тетю Риту, а папа, тетя Фаня и Наташа остались дома. И тогда у Наташи начались привычные боли: боли сильные, до потери сознания. В самый разгар приступа к ним пришел дядя Лева – навестить больного Саню и пообщаться с сестрой и племянницей. Увидев Наташу, скорчившуюся от боли на постели, он немедленно вызвал Скорую помощь. «А вы чего ждали?» – спросил он. «По-вашему она еще недостаточно намучалась? Она не заслужила помощи?»

Довольно скоро пришел молодой врач, всего на несколько лет старше Наташи, и она застеснялась. Ей было неловко даже рассказать ему, что с ней произошло. Тетя Фаня помогла ей, доктор сделал ей укол и сел неподалеку, чтобы подождать, пока лекарство подействует. Наташа почувствовала, что и он немного стесняется ее. Он записывал что-то во врачебный журнал, а она украдкой рассматривала его. Он был высокий, худой, но сильный, с каштановыми волосами и серыми глазами. Выражение лица было несколько аскетическое, что делало его похожим на Христа, как на иконе, которую она видела в музее. Боль отступила, и она улыбнулась врачу в знак благодарности. И он улыбнулся ей. Так это началось. Впервые в жизни Наташа подумала: «За такого парня я бы вышла замуж».

Когда врач ушел, дядя Лева запер за ним входную дверь и сказал: «Приятный парень. И смотрел на тебя так, как будто влюбился с первого взгляда. Даже покраснел». Тетя Фаня добавила масла в огонь: «И такой серьезный. Сразу видно, что хороший врач». «Жалко, что я не видел его», – сказал Саня, который все это время не выходил из своей комнаты. «Не видел кого?» – спросила Фирочка, в этот момент вернувшаяся от тети Риты. Наташа не хотела слушать их объяснений, и сама пошла в родительскую комнату, чтобы все рассказать маме.

Ей было странно и удивительно, что семейный «совет старейшин» – папа, дядя Лева и тетя Фаня похвалили молодого человека, который так понравился ей самой. Но все у них было впереди. Когда они встретились в следующий раз – уже не в качестве врача и пациентки, а как парень с девушкой, выяснилось, что он больше не работает в Скорой помощи – за это время он успел поступить в аспирантуру. Получалось так, что между службой в армии и поступлением туда, он всего лишь два месяца и проработал врачом Скорой помощи, как будто только для того, чтобы познакомиться с Наташей.

Наташе было приятно, что он тоже любит науку. Он много рассказывал ей о своих лабораторных опытах над мелкими и крупными животными – белыми мышами, кошками и даже собаками. У нее было смешанное отношение к этим опытам – ей было жаль животных, она подозревала, что в ходе опытов, им причиняют боль. Для нее это означало, что Михаил мог быть с ними жесток. Но когда они бывали в гостях у его друзей или ее подруг, их домашние питомцы доверчиво шли к нему на руки, а он бывал с ними очень ласков. И она поняла, что и в своей лаборатории он относится к ним с любовью.

Постепенно они знакомились друг с другом. Скоро выяснилось, что он также увлекается и спортом – тройным прыжком, настольным теннисом, шахматами и еще много чем. Эта сторона личности Наташиного нового знакомца не так уж привлекала серьезную девушку, тем более что почти все спортивные выступления, особенно успешные, сопровождались празднованиями в компании друзей. Зато его виртуозное умение играть на скрипке было, безусловно, важно для нее, ведь она так истосковалась по безвозвратно ушедшим музыкальным вечерам своего детства, когда тетя Катюша, тетя Рита и мама пели, а дядя Модест играл на скрипке. Но как раз о своей игре на скрипке Михаил ничего ей не рассказывал.

Однажды он пригласил ее к себе домой в Парголово, и она поехала с ним в поезде, хотя родители предупреждали ее миллионы раз об опасностях, которые поджидают молодых девушек в квартирах с одинокими мужчинами. Но, во-первых, это была не обычная современная квартира. Миша привел ее в старый деревянный дом (потом выяснилось, что это был к тому же дом угрозы), они поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Холод царил в кухне и в комнате. Он затопил большую круглую печь, совсем такую же, какая стояла у них на старой квартире. Сразу стало тепло и уютно. Во-вторых, Миша был уже ее знакомый мужчина, и никакой опасности от него не было: он усадил ее в кресло, а сам встал около большого старинного серванта, достал скрипку и начал играть вторую часть концерта Мендельсона. При этом он смотрел на нее так нежно, как пела скрипка свою дивную мелодию. «Вот оно – самое главное в нем, не наука, не спорт, а душа, и то, что сейчас происходит между нами», – думала Наташа. «Как хорошо, что он молчит и только играет на скрипке».

Он закончил игру, подошел, сел рядом с ней в кресло, обнял и заглянул в глаза. Их губы встретились. Они сидели тихие, счастливые, боясь спугнуть свою любовь.

Отношения между ними развивались медленно. Они не спешили, встречались только по выходным дням, потому что будни у обоих были загружены выше головы. Он был начинающим аспирантом, лишь приступившим к исследовательской работе. Она – второкурсницей – вечерницей, погруженной в свои любимые занятия. Когда более двух лет спустя они поженились, они знали, что это навсегда, как и у их родителей.

* * *

Когда Наташа училась в университете, отношение преподавателей к ней было настолько хорошим и справедливым, что она на время утратила способность реально оценивать обстановку. Преподаватели, в самом деле, любили ее. И старшая преподавательница курса английского языка, и преподаватели кафедры классической литературы, и зарубежной литературы средневековья, и кафедры филологии – все хвалили ее и предсказывали ей славное будущее. И у Наташи появилось чувство, словно все беды, связанные с поступлением в университет, канули в вечность. Но она заблуждалась.

Еще в конце первого курса, приятельницы Наташи по дневному отделению, которое она посещала, как вольнослушательница, начали подрабатывать на временных работах. Как бы хорошо ни содержали некоторых из них обеспеченные родители, они хотели заработать немного денег на дополнительные расходы. Стипендии были низкими, и студентам из бедных семей просто необходимо было работать, чтобы выжить. В сущности, все студентки одевались весьма скромно. Да и запросы у них тогда были невелики: питание было довольно простое, одежда соответствовала ширпотребу, продаваемому в магазинах, но в большом городе соблазнов было много.

Начать хотя бы с самого факультета: там был замечательный книжный киоск, переполненный академической литературой, и Наташа постоянно покупала там книги по английской филологии для своей домашней библиотеки. Дом Книги на Невском проспекте быстро стал для нее самым привлекательным местом центра города. И, конечно, ее любимые с раннего детства концертные залы – Малый зал Филармонии им. Глинки и Большой зал Филармонии им. Шостаковича. А какие исполнители гастролировали в те годы на Ленинградских сценах! Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович, Исаак Стерн, Артур Рубинштейн! И каждый раз даже за входными билетами приходилось стоять огромные очереди. И хотя билеты в концертные залы и театры были относительно дешевыми, они требовали приличных денег.

Однако у Наташиных однокурсниц были не только духовные, но и вполне материальные потребности. Они хотели нарядно одеваться и пользоваться дорогой импортной косметикой. Невозможно было выйти из дома и не встретить на улицах десяток других женщин точно в таком же платье и точно такого же цвета – конечно, это приводило в уныние любую молодую девушку. А так хотелось быть неповторимой, особенной. Но изысканную импортную одежду можно было купить лишь «из-под прилавка», по знакомству и по безумной цене.

Однажды, Наташина однокурсница из вечерней группы принесла на занятия итальянский купальник на продажу. Ее дядя был матросом на судне, которое плавало заграницу, там он покупал красивые вещи, а потом распродавал их втридорога в России с помощью жены и племянницы. Купальник-бикини был в черную и ярко-оранжевую полоску, он красиво подчеркивал полное, но стройное Наташино тело. Однако цена купальника была такой высокой, что вся Наташина духовность возмутилась, когда она поняла, что если хочет быть красивой, то надо, поступиться какими-то принципами и тоже поучаствовать в деятельности студенток с дневного отделения.

Для них были две возможности сезонной подработки. Первая состояла в работе гидом в обществе «Дружба». Наташиных однокурсниц принимали туда с легкостью. Они успешно работали там и даже получали небольшие подарки от гостей города: помаду, тонкие колготки с красивым рисунком и даже французские духи… Наташе оставалось только мечтать об этой роскоши, потому что ее не принимали в общество «Дружба», хотя она и была отличницей и хорошо говорила по-английски. Очевидно, ее «профиль» не позволял ей представлять Ленинград, колыбель трех революций, как было принято говорить, перед иностранцами.

Однако на втором курсе многие девушки с дневного отделения проникли и на публичные международные торги пушниной. Россия всегда славилась ценными мехами, и на этих торгах выставлялись лучшие соболя, норки, чёрно-бурые и рыжие лисы, белки. В Ленинград на торги приезжали самые богатые люди мира, среди них встречались даже настоящие миллионеры. И это была вторая возможность для студенток филологического факультета университета блеснуть своим знанием английского языка и заработать немного денег.

Работа там была даже более легкой, чем в обществе «Дружба» в роли гида – надо было лишь элегантно вынести шкурки на продажу, перекинуться с покупателем несколькими словами по-английски и красиво улыбнуться. И Наташины однокурсницы, которые умудрялись работать на продаже пушнины даже зимой, прогуливая лекции и практические занятия, получали там дорогие подарки: платья, кожаные сумки, косметику и даже электроприборы, которые невозможно было купить в обычных магазинах.

Наташа тоже попыталась примкнуть к этой авантюре. Чтобы быть принятыми в роли помощниц на публичные торги пушниной, студентки филфака должны были пройти короткое интервью, и Наташа, на первый взгляд, прошла его удачно. Ее разговорный английский был отличным, а улыбка, по отзывам молодых людей, обворожительной. И ее даже пригласили прийти на работу на следующий день и объяснили, в чем будут состоять ее обязанности. Наутро Наташа пришла пораньше, села среди таких же, как она, студенток и стала ждать, когда распорядительница пошлет ее к какому-нибудь покупателю. Но та приглашала других девушек и как будто не видела Наташу. Наташа еще не поняла значения этого пренебрежения, подошла к распорядительнице и спросила ее: «Когда подойдет моя очередь? Я пришла раньше всех». «Подожди еще чуть-чуть», – ответила та. «Наберись терпения». И снова Наташа сидела и ждала. И снова выбирали студенток второго курса и даже первого. Распорядительница выбирала их и как будто не видела Наташу.

Тогда Наташа поняла, что легких денег ей не заработать. Даже в таких местах, где было принято нанимать студентов филфака на одноразовую работу, на несколько часов, ее национальность была препятствием, а на ее владение английским языком никто и внимания не обратил. И еще она поняла, что окружающий мир не изменился, а ее университетские профессора составляют тот драгоценный островок знаний и интеллигентности, который надо охранять, и за который надо держаться изо всех сил. Они словно наш литературный кружок с Лией Евсеевной или клуб «Дерзание». Только университет, благодаря своему академизму, находится на более высоком научном уровне. Вокруг бушует враждебный мир, а он поднялся над этим миром, делает ему вызов и защищает свой островок. А мы, их студенты, должны учиться у них, как сказал Алексей Михайлович, а не гоняться за импортными тряпками.

Учеба доставляла ей настоящее удовольствие. Она поистине нашла себя в изучении гуманитарных дисциплин. Одновременно она продолжала давать частные уроки школьникам и делала это с той же серьезностью и самоотдачей, с какой и училась. Выяснилось, что у Наташи, как и у Фирочки, и у покойной тети Катюши, была способность спокойно и понятно объяснять новый материал, и ученики любили ее. Поэтому ее педагогический опыт в области наемного труда вполне удовлетворял ее морально. Однако свои материальные запросы она еще долго училась ограничивать, а рассказы своих однокурсниц о публичных торгах – слушать равнодушно, ведь ранка, оставшаяся от пережитого унижения, продолжала болеть.

Постепенно папа оправился от инсульта и вышел на свою привычную работу. Подчиненные встретили его с восторгом. На протяжении всей его болезни они навещали его, приносили фрукты, звонили по телефону, узнавали о состоянии его здоровья. Сама Наташа, как девушка законопослушная и студентка-вечерница, поступила на работу на завод «Вибратор» в отдел технического контроля. Ее переговоры с деканом по студенческим делам продолжались все с тем же неуспехом до тех пор, пока его не сменил в этой должности новый декан. В это время Наташа уже оканчивала четвертый курс, была замужем и ожидала дочку Катюшу. Новый декан, увидев Наташины документы и рекомендации, без лишних разговоров, перевел ее на дневное отделение – снова на четвертый курс. Оба они понимали, что сдать необходимое количество экзаменов на дневном и на вечернем отделениях на этой стадии уже будет невозможно. Слишком велика была разница в программах, ведь на дневном отделении учились пять лет, а на вечернем – шесть. Преодолеть подобный разрыв самостоятельно было не под силу даже трудолюбивой Наташе. Да и зачем?

Возможно, в ее новом состоянии было и лучше снова оказаться на четвертом курсе, потому что, и при потере года, весь первый семестр на долгожданном дневном отделении Наташа только и делала, что сдавала экзамены и зачеты. Она стремилась успеть закончить все испытания до рождения ребенка, чтобы во втором семестре получить повышенную стипендию, как студентка-отличница – наконец-то! Все это ей удалось проделать, и в конце января у них с Мишей родилась очаровательная девочка, которую они, не договариваясь, во встречных письмах друг другу предложили назвать Катюшей. Так что эту часть своего замысла Наташе осуществить удалось. Однако своего имени в списке студентов на получение стипендии Наташа не нашла.

Взволнованная и гневная, она ворвалась в деканат и спросила секретаршу: «Почему меня нет в списках на стипендию?» – «Я думала, что ты возьмешь академический отпуск после родов». – «Но я же здесь. Я пришла учиться». – «Хорошо-хорошо. Я восстанавливаю тебя в списках. Поздравляю с рождением дочери». А девочки в группе спросили: «И зачем тебе столько денег?» (Повышенная стипендия была 45 рублей, а обычная 35). О, она знала зачем. Миша получал 120 рублей, он был еще не защитившимся младшим научным сотрудником. У молодой семьи с новорожденной дочкой потребностей было много. Наташа действительно продолжила учебу – в деканате ей разрешили посещать практические занятия один раз в неделю, и в этот день сдавать «долги» по всем предметам. Фирочка, чтобы отпустить Наташу на занятия, брала «библиотечный день» и оставалась дома со своей крошечной внучкой. Она с обожанием смотрела на нового человечка и снова с трепетом произносила любимое имя: «Катенька, Катюшенька».

* * *

Наташа окончила университет в 1970 году и получила свободный диплом, это означало, что она должна была самостоятельно искать работу. В ее дипломе было написано «филолог-германист широкого профиля. Учитель английского языка». Образование, полученное Наташей, позволяло ей выполнять различные виды работ, связанных с английским языком и английской литературой: преподавать английский язык на кафедрах иностранных языков в институтах и школах, заниматься переводом технических и художественных текстов, а также осуществлять синхронный перевод на встречах и конференциях. Можно было, конечно, преподавать и английскую литературу в университете, но это было уже нечто из области заоблачных мечтаний.

Поэтому из всего разнообразия возможностей она выбрала преподавание английского языка на кафедрах иностранных языков в вузах, потому что перед ней был живой пример ее матери. Подобно Фирочке, Наташа мечтала работать с взрослыми людьми, а преподавание детям ее даже немного отпугивало. Однако когда Наташа начала конкретные поиски работы, то по выражению лиц заведующих отделами кадров при виде ее паспорта она поняла, что претендует на что-то неуместное и несбыточное. Тем не менее, ей всегда вежливо говорили: «В настоящее время у нас нет свободных ставок. Штат переполнен. Попробуйте зайти к нам в будущем году». Совсем как не так давно в университете говорил ей декан по студенческим делам.

В конце концов, ей пришлось немного изменить тактику и, по совету своего университетского научного руководителя и мэтра, профессора Нины Яковлевны Дьяконовой, начать упоминать ее имя в интервью с заведующими кафедрами. После этого, не сразу, но все же ее приняли на кафедру иностранных языков одного из вузов Ленинграда. Правда, приняли ее на должность лаборанта, с отдаленной перспективой работы преподавателя английского языка с почасовой оплатой один рубль в час. Наташа сочла, что для молодого специалиста это уже большое везение. Заведующий кафедрой был представительным мужчиной лет 38-40, в очках, с довольно неприветливым взглядом. То ли Наташа показалась ему слишком молодой, то ли он хотел дистанцироваться от нее, но он сразу начал называть ее «дитя мое», и это насторожило ее.

Ее удивило и то, что вместо того, чтобы расспрашивать ее об ее умениях и знаниях, он начал рассказывать ей о своих научных достижениях. В разговоре выяснилось, что был человеком образованным, талантливым литературоведом, учеником тех же преподавателей и профессоров, которые обучали Наташу в государственном университете. При имени Нины Яковлевны Дьяконовой его лицо смягчилось и выразило нечто вроде улыбки. После беседы с ним, она прошла в преподавательскую комнату, чтобы познакомиться с кафедрой. Там сидела его «свита», главным образом, пожилые дамы. Они восхваляли таланты «шефа» и печалились по поводу состояния его здоровья. Выяснилось, что он, несмотря на молодой возраст, был человеком очень больным. Наташа поспешила на свое рабочее место.

Лаборантская комната оказалась маленьким помещением, в котором работали еще две молоденькие выпускницы университета. Да, Наташа оказалась права! Она правильно спешила сюда. Здесь действительно ее ждала встреча с ее университетской подругой Мариной, которую здесь, на работе, все величали Мариной Анатольевной. Марина и раньше рассказывала ей, что после окончания университета она устроилась лаборанткой на кафедру иностранных языков в институте недалеко от дома. Но Наташа не очень представляла себе, где именно находится этот институт, а после долгих и безуспешных поисков работы, вообще утратила ориентиры. Поэтому она была приятно удивлена этой счастливой встрече. Марина была та самая, уже проверенная годами, подруга Наташи, с которой они дружили еще со времен литературного кружка Лии Евсеевны. Потом они учились в университете на параллельных отделениях, вместе ездили домой, почти одновременно они вышли замуж за двух друзей и были друг у друга на свадьбах. Обе подруги родили дочек и вдруг, после окончания университета, оказались на одной кафедре, да еще и в одной лаборантской – вот это действительно была большая удача! Вторая лаборантка Галя, или Галина Никитична, окончила французское отделение. Таким образом, Марина, Галя и Наташа должны были «обслуживать» три кафедральные секции: английскую, немецкую и французскую. С Галей они тоже быстро подружились, и вскоре из лаборантской неслись шутки и смех трех молоденьких, хорошеньких и очень трудолюбивых сотрудниц.

По непонятной до сих пор причине, все кафедры иностранных языков среди их сотрудников принято называть «змеюшниками». И в самом деле, условно коллектив кафедры можно было поделить на миролюбивых, дружелюбных преподавателей и вечно враждующих, которые постоянно воевали со всеми и против всех, вступали в союзы, интриговали против кого-либо одного или целых групп и не утомлялись ни на минуту. Бывали случаи, когда интриги затевались прямо у лаборанток на глазах, тогда им приходилось предупреждать будущую жертву о грядущей опасности, хотя это было опасно для них самих. Одновременно это было «проверкой» самих лаборантов – сообщит или не сообщит. Если не сообщит, значит «наша», ей можно доверять и внедрять в группу. Кто-то был приставлен специально следить за работой самих лаборантов: проверять точность их прихода и ухода, занимают ли они телефонную линию личными разговорами, не проводят ли они в буфете больше отведенного на это времени. Никого из молодых женщин не удивляло, если безо всякого предварительного звука шагов по коридору или щелчка щеколды беззвучно отворялась дверь их лаборантской, и на пороге появлялся кто угодно из членов кафедры – даже тот же «шеф» или кто-то из его доверенных лиц. Они всегда были к этому готовы. Проверяющий бдительно оценивал обстановку и, не найдя ничего крамольного, так же беззвучно закрывал дверь. Но расслабляться было рано, через секунду-другую, он мог появиться снова. Однажды Марина решила проверить слышимость звуков в коридоре и тихо произнесла: «Шеф!» Он вернулся мгновенно. Значит для того, что войти к ним в лаборантскую нежданно, ему приходилось красться на цыпочках! В течение учебного года это была обычная практика.

Но следили за ними и летом. Например, однажды в конце июля, когда не было студенческих занятий, Наташа работала во вторую смену до 10 часов вечера. Без одной минуты 10 в лаборантской раздался телефонный звонок – это бдительная парторг, находящаяся в отпуске, звонила ей со своей дачи, чтобы проверить, находится ли она на работе до конца смены. А ведь Наташе надо было еще «обесточить» кафедру, запереть все двери, пройти по темным коридорам с третьего этажа до вахты, сдать все ключи на вахте, и все это, конечно, уже после окончания ее рабочего вечера.

Были и просто бестактные преподаватели, которые считали, что лаборанты это люди более низкого ранга, поэтому при них можно обсуждать любые вопросы – они все равно не поймут, или с ними можно не считаться. Однажды весной преподавательница немецкой секции влетела в их лаборантскую комнату с огромным пакетом корюшки. Она была счастлива, что успела отстоять очередь до работы и все успеть, но теперь не знала, где сохранить сильно пахнущий продукт до окончания занятий.

«Не нести же корюшку в преподавательскую. Там она испортит весь воздух. Оставлю я ее у вас на подоконнике, хорошо?» – спросила она.

Их лаборантская была тесная, в ней стояло несколько столов с пишущими машинками, шкафов для кафедральных документов, гардероб для одежды всех преподавателей, раковина – там негде было повернуться. Но разве они могли возражать? Поэтому так важна была для них дружба, постоянная поддержка друг друга. Их тройственный союз продержался всю жизнь.

Конечно, были среди преподавателей и люди интеллигентные, симпатизирующие лаборантам. Возможно, даже, что их было большинство. Они понимали, что эти молодые женщины волею судьбы занимают более низкий статус, но их образование было выше многих из их коллег. Поддержать их делом они не могли, но поддержка словом тоже была очень важна. «Ничего, девочки, о вас вспомнят. Я тоже начинала лаборанткой», – утешала их Ирина Робертовна. А Володя Новиков из отдела технической службы кафедры, добрейший парень, представлял, как через несколько лет все трое защитят диссертации, и напротив стола каждой будет висеть табличка: лаборант, к.ф.н. (кандидат филологических наук). Все они смеялись, а Наташа написала фельетон о «шефе», выковывающем для своих лаборанток подковки с этими словами.

И все же, несмотря на все приятности и неприятности лаборантской работы, все три молодые сотрудницы мечтали о преподавательской работе. Ведь, в конце концов, не для работы «подай-принеси» они окончили университет. Со временем им дали по одной вечерней группе, что сразу значительно удлинило их рабочий день, потому что они не имели права преподавать в свое рабочее время, приходилось оставаться допоздна и проводить занятия со студентами-вечерниками. Наташа помнит, как однажды, после окончания занятия, студенты быстро разбежались при первых звуках звонка, а она слегка замешкалась в аудитории, собирая учебники в портфель. Потом она одна шла по коридору в кромешной темноте, а выйдя на улицу, пробиралась на ощупь по темной аллее парка при потухших фонарях – то ли лампы перегорели, то ли кто-то экономил электричество. Миша всегда встречал ее на остановке около дома, но до этой встречи она успевала натерпеться страха.

Когда начался следующий учебный год, Наташа почувствовала некоторые отличия в отношении начальства к лаборантам. Марине предложили полную почасовую нагрузку на весь учебный год, а Галя с Наташей остались в должности лаборантов с минимальной почасовой нагрузкой. Но во втором семестре и Галя получила полный статус почасовика – конечно, не штатную ставку, но все же это уже было какое-то продвижение по службе по сравнению с должностью лаборанта. Наташа радовалась за подруг, но пыталась понять, чем же она недостаточно хороша. И старалась работать как можно лучше.

А «шеф», видя готовность Наташи выполнить любое задание, использовал ее в самых разных функциях. Например, однажды на кафедру внезапно нагрянула делегация преподавателей английского языка из рижского университета, чтобы посмотреть на деле использование новых систем преподавания иностранных языков в техническом вузе. «Шеф» зашел в лаборантскую, недолго думая, оторвал Наташу от пишущей машинки и «откомандировал» ее на показательный урок, а высоких гостей направил на этот урок к Наташе. Он был уверен в том, что Наташа отлично справится с возложенной на нее миссией. И молоденькая преподавательница-лаборантка, трясясь от страха всем телом, вынуждена была вести урок перед опытными визитерами. После пережитого ужаса, она повела их в кабинет заведующего кафедрой для обсуждения увиденного. Заведующий, мгновенно забыв о роли Наташи в качестве образцового преподавателя, попросил ее подать гостям кофе и угощение – теперь им руководило желание продемонстрировать перед ними ее свежее личико. И снова она беспрекословно подчинилась его требованию.

Не раз она заменяла его в группах внешторга – группах самого высокого уровня на их кафедре, придумывала ролевые игры, участвовала в подготовке кафедральных вечеров. Только что бы она ни делала, ее имя нигде не появлялось, потому что оно не было зафиксировано в штатном расписании. Она много работала, но как будто бы и не работала вовсе. Она работала лишь на деле, но не официально, всегда скрытая от глаз начальства, «за кулисами».

Однажды Наташу вызвали в отдел кадров. Грешным делом, спускаясь на первый этаж, она успела подумать, что таким изысканным способом ее хотят оповестить о принятии в штат. Наивная дурочка! Выяснилось, что у сотрудниц этого отдела возникли затруднения с заполнением ее трудовой книжки. Перед Наташей открыли графу 1972/73 учебного года, и она с изумлением увидела, что ее «трудовые подвиги», хоть и в искаженной форме, но как-то отражены в этом важном документе: «По приказу ректора, зачислить гражданку Гутман Н.И. в должности ассистента кафедры иностранных языков» – зачеркнуто. Далее было написано: «… в должности преподавателя на временной ставке» – зачеркнуто. Далее было написано: «…лаборанта кафедры иностранных языков» – зачеркнуто. Далее следовало: «… механика (!) кафедры иностранных языков».

Сотрудница отдела кадров смотрела на нее с симпатией и любопытством: «Так кем же вы работаете, Наталья Исааковна? Что мне записать в вашу трудовую книжку?» – «Я преподаю английский язык студентам. Работаю над диссертацией соискателем на кафедре зарубежной литературы в институте имени Герцена. Печатаю документы на машинке на кафедре иностранных языков. Подаю чай начальству. Делаю все, что потребуется. Однажды травила тараканов, когда все преподаватели ушли домой». Молодая сотрудница отдела кадров не выдержала и засмеялась, а пожилая, сидевшая за соседним столом, вздохнула и сказала: «Он делает с ней все, что ему придет в голову, как с футбольным мячиком».

«Шеф», и в самом деле, вел себя с Наташей непоследовательно: в одной стороны, он был приветлив, и иногда как будто даже сочувствовал ей, но с другой – был жесток и неуступчив, если дело касалось штатных вопросов.

Одна из старших коллег, симпатизирующих Наташе, объяснила ей истинную причину постоянного отказа. Выяснилось, что «шеф» сам был евреем, хотя его имя, фамилия и, что самое удивительное, даже отчество, у него были русскими. В раннем детстве он осиротел, потому что Сталин сгноил его родителей в тюрьме, русская семья усыновила его и сменила его имя на русское. И все-таки бдительное начальство института следило за его кадровой политикой – кого он берет в штат на свою кафедру, и ему бы сильно не поздоровилось, если бы он, скрытый еврей, предпочел взять Наташу кому-нибудь другому. Тогда Наташа поняла, почему наедине с ней «шеф» так часто говорил: «Дитя мое, вы просто не понимаете, что я нахожусь, как между молотом и наковальней», имея в виду давление кафедральных дам и ректората.

Это означало, что он одобрительно относился к ее работе, он хотел бы взять ее в штат, и это было приятное открытие для Наташи. Однако руки у него были связаны из-за ее национальности, и это снова, как в детстве, наполняло ее сердце бессильным гневом, с которым надо было справляться в одиночестве. Она не могла делиться со своими подругами этим позором, хотя позор этот был не ее, но она считала, что сам факт антисемитизма настолько гадок и так марает и его носителя, и его жертву, что говорить об этом у нее просто не было сил. Она не понимала тогда, что нацизм это вина нациста, а не его жертвы. И, конечно, она не знала о причинах государственного антисемитизма, нарастающего в стране, как раз в годы ее собственного созревания и расцвета.

Так, она не знала, что когда она окончила университет в 1970 году, государственный антисемитизм был в самом разгаре. Конечно, он не был открытым. Никто не посмел бы произнести в обществе само слово «еврей». Это было неприличное слово, почти табу. Можно было заменить его эвфемизмами типа «у него пятый пункт не в порядке», или «он – француз», или спросить деликатно: «а как у него с профилем?», имея в виду не форму носа, а национальность. Евреи и сами как будто стеснялись произносить это слово. Даже в личных разговорах с людьми своей национальности они старались его не произносить, а меняли на слова «наши люди» или просто «наши». Понятно, что слово «еврей» не произносилось в отделах кадров.

Наташа не сразу поняла, а если честно, то и вообще тогда не поняла, что найти работу, соответствующую ее образованию, в 1970 году, будет даже труднее, чем поступить в университет за шесть лет до этого. С точки зрения будущего, начало 70-х годов было черным для молодых евреев России. Наташин муж Михаил был старше ее всего на пять лет, но эта относительно небольшая возрастная разница сыграла решающую роль в их судьбе. Он успел то, чего Наташа и ее ровесники успеть уже не могли. Как же это случилось?

В свое время родители Михаила отправили сына в школу раньше положенного возраста, в шесть лет, чтобы мальчик успел окончить школу и поступить в институт до призыва в армию, до 18 лет. Хотя его отец был по характеру воином, а по профессии военным врачом, он не горел желанием отправить сына в армию до получения образования. В те годы учеба в школе продолжалась десять лет, поэтому Михаил поступил в медицинский институт всего лишь 16-летним юнцом, а окончил его в 22. Наташа же, в отличие от Михаила, поступила в школу, как все дети, в семь лет, а училась уже по новой системе – одиннадцать лет, а значит «отставала» от него по всем показателям.

Как врач-специалист с дипломом, Михаил отслужил в Армии укороченный срок, всего два года, и успел поступить в аспирантуру в самом начале правления Брежнева, когда тот еще не внедрил свою политику во все области жизни. Тогда даже евреи еще могли найти себе хорошую работу. Но Наташа-то в момент знакомства с Михаилом была еще второкурсницей… Ей бы поторопиться, поучиться один курс за два, а то и за три – если бы знать!

Но кто же мог представить себе, что пока Наташа будет с наслаждением постигать университетскую науку, а к концу курса обучения еще и родит дочку Катюшу, в далеком и неведомом им тогда Израиле произойдет Шестидневная Война? И война эта повлияет на судьбу евреев Советского Союза – да так, как будто они сами ее развязали и в ней победили?! К тому моменту, когда в 1970 году Наташа окончила университет, двери всех учреждений Ленинграда уже были строго заперты, и новый циркуляр был разослан по отделам кадров: «старых (евреев) не гнать, новых не брать». Конечно, об этом циркуляре простые люди не знали.

Однако, как выяснилось потом, не только Шестидневная война так сильно повлияла на возросший антисемитизм в государственных учреждениях. Как раз в это время объединенные усилия американских и международных демократических организаций помочь тем, кто хотел покинуть Россию и осуществить свое право жить там, где они хотят, дали свои плоды. Постепенно немногочисленные семьи начали уезжать из России навсегда. Однако большинство уезжавших были евреями, поэтому евреев перестали принимать на работу. Причина была понятна: по всем учебным и научно-исследовательским институтам, а также заводам был разослан приказ Брежнева: если трое подчиненных евреев из данного учреждения уедут в Израиль или Америку на постоянное место жительства, то их начальство будет уволено. Очевидно, считали, что оно не справилось с их идейным воспитанием. Система эта работала великолепно. В каждом еврее, ищущем работу, видели потенциального предателя родины. Началась новая травля. Вот почему так трудно было Наташе и ее ровесникам-евреям найти хорошую работу в тот период.

Однако, она, конечно, не знала всей этой подоплеки. Да и откуда ей было это знать? Ведь подобная информация не появлялась ни в прессе, ни на радио. До нее, как в не таком уж далеком детстве, большая политика доходила лишь слабыми волнами, лишь в той степени, в какой она касалась ее непосредственно. Она была молодой женой, юной мамой и молодым специалистом с отличным дипломом. Она мечтала о хорошей работе, об интересной диссертации. Энергии у нее было хоть отбавляй. Трудности ее не пугали. Она верила, что преодолеет все.

Слухи о растущей эмиграции достигли и семьи Фирочки. Как говорится, имеющий уши да услышит. А не захочет услышать, так ему прокричат. Однажды Фирочка вернулась с работы очень грустная. Сын ее коллеги и старой подруги эмигрировал в Америку. «Дора Марковна плакала сегодня весь день, и я никак не могла ее успокоить». Сын с семьей уехал, а родители и их дочь – мать-одиночка, остались. В другой раз Фирочка рассказала о собрании, которое проходило на их кафедре. На этом собрании подвергли суровой критике профессора только за то, что его сын уехал «туда». Она проработала с ним бок о бок не одно десятилетие, они дружили семьями, и Саня прекрасно знал эту пару и от души сочувствовал их беде. Решение коллектива оказалось еще более строгим, чем в случае с Дорой Марковной: было предложено не только исключить профессора из партии, но и уволить его с работы.

В компании Наташи и Михаила тоже эмигрировали несколько пар, возможно, не таких уж близких, но хороших знакомых. Нельзя было назвать это массовой эмиграцией, но после этих случаев уже нельзя было и делать вид, что они не замечают, что эмиграция усиливается. И вот тебе и на, она достигла круга общения Сани и Фирочки – их старой компании довоенных друзей.

Пока дети друзей подрастали, они продолжали встречаться время от времени все вместе. Однако со временем им пришлось начать делиться по возрастам: «молодые» встречались отдельно, а «старички» отдельно. Только на свадьбах молодых, или на юбилеях пожилых, они снова встречались всей компанией. И была еще одна дата, когда вся компания, независимо ни от чего, встречалась регулярно – это день рождения Регины. А Регина родилась как раз в Новогоднюю ночь 31 декабря 1939 года. Поэтому каждый Новый год все семьи собирались на Красной улице в маленькой комнате «нашей» тети Розы, чтобы поздравить маленькую Региночку. (В семье Сани были принято называть вдову брата «наша Роза», чтобы отличать ее от Розы Дойч).

Со временем подрастающая Регина стала центральной фигурой для молодежи. На их вечеринках всегда царила атмосфера легкого флирта и подкалываний. Но этот флирт не закончился ничем серьезным. Додик женился на очень красивой девушке «со стороны» – Белле, и скоро у них родился сын Игорь, первый внук в компании. После Додика дело пошло быстро. Старшие дети обзаводились семьями один за другим, и в течение одного года вся компания гуляла на нескольких свадьбах.

Через несколько лет наступила очередь младших детей, родившихся после войны. Первой вышла замуж Люда из семейства Дойч. За ней последовали и остальные, и к началу 70-х годов в семьях младших детей уже родились первенцы. А старшие успели к этому времени родить и по второму ребенку. Вся эта молодая и шумная компания находилась в замечательной поре своей жизни, все были не старше 24-30 лет, все образованные, влюбленные, счастливые родители, и у всех были большие планы на будущее.

Однажды под Новый Год, в один из дней рождений Регины, когда все, и старшее, и младшее поколения, сидели около уставленного яствами и напитками стола, Додик встал со своего места с бокалом в руке и попросил тишины. Все подумали, что он хочет произнести тост. Но Додик сказал нечто другое: «Дорогие друзья, пришло время проститься с вами. Мы с Беллочкой решили уехать в Штаты. Скоро мы едем в Москву на интервью в Американское посольство». Он сказал это, сел на свое место и выпил вино из бокала.

Наташа не знала даже, как на это прореагировать. Но она видела, что никто и не интересовался ее реакцией. Новость Додика прозвучала для всех, как гром среди ясного неба, ведь отъезды были так далеки от них, они происходили лишь с чужими людьми и потому были почти нереальны. И вдруг они подошли к ним вплотную и встали на повестку дня для таких своих, таких близких с детства людей, как Додик.

Процесс выезда из Советского Союза за рубеж даже для обычного туриста был крайне сложным. Заграничную поездку мог позволить себе только очень обеспеченный человек. Но даже при наличии денег он должен был сначала доказать свою преданность социалистической родине и побывать в одной из стран народной демократии, а лишь потом посетить капиталистическую страну. Что уж говорить о выезде евреев за рубеж на постоянное жительство? Для них были придуманы новые, поистине драконовские методы.

Когда правительство увидело, что эмиграция усиливается, оно решила заставить отъезжающих платить не только за отказ от гражданства, но также и за полученное образование. По законам Советского государства, все образование, и школьное, и университетское, и последующее – в аспирантуре, всегда давалось бесплатно. Однако, «отъезжантов» решили заставить расплатиться со страной за полученное образование. Составили смету и определили сумму за университетское или институтское образование – одну, а за получение ученых степеней – другую. Суммы получились гигантские.

Евреи покидали страну без гражданства, без денег – настоящими беженцами. И вот теперь Додику и Белле предстояло пройти через процесс эмиграции. Додик сидел на своем месте и молчал, а вся компания пришла в движение. «Молодые» воодушевленно высказывали свое мнение. Все были готовы последовать примеру Додика. Он был старшим из первенцев в компании, примером для них всех. Они всегда старались делать все по его образцу. Но на этот раз выяснилось, что не только молодежь, но и «старички», которым было лет по 50-55, тоже готовы эмигрировать в далекую Америку. Главное – быть всем вместе. Главное – не оставаться в Советском Союзе.

Однако отрезвление наступило быстро. И все стали спрашивать Додика, как он собирается все это осуществить. Додик объяснил, что его друг недавно иммигрировал в Детройт и уже устроился на работу на заводе Форда. Этот друг обещал помочь ему на новом месте. И Додик обещал помочь всем в этой компании, кто последует его примеру и будет нуждаться в его поддержке. Наташа окинула взглядом всех присутствующих, которые с удобством сидели вдоль длинного стола в просторной, недавно приобретенной квартире Регины. И снова вгляделась в лица, знакомые с детства. Когда они так отдалились? И вдруг поняла, что только ее семья не подключилась к этим потрясающим планам. Но она не хотела портить общую радость.

Фирочка, как человек сдержанный и дисциплинированный (или, как она о себе говорила: «умеющий держать себя в рамочках»), молчала. Понятно, что и Илюша, «дипломат» в их семье, и его стеснительная жена не открыли рта. Наташин муж тоже не вступил в дискуссию. Да и что он мог сказать? С годами его работа получила гриф секретности, поэтому он не мог и мечтать не только об эмиграции, но и об общении с иностранцами на улице или в ресторане. По-настоящему Наташу удивило лишь то, что ее папа до сих пор не высказал своего мнения. Как ему удается владеть своими эмоциями? И тут же, словно в ответ на ее удивление, раздался возмущенный Санин голос: «Эмигрировать в Америку? Если бы я был молодым, я бы поехал в Израиль. Но с моим здоровьем я никуда двинуться не могу. Да и мой «номер» меня никуда не отпустит».

Ошеломленная Наташа, сидела молча и постепенно приходила в себя. Она размышляла: «Почему вдруг Израиль? Ведь в газетах и по телевизору всегда говорят жуткие вещи об этом агрессивном государстве и об израильской военщине. Но ведь и папа не слепой. Возможно, он знает больше меня, если так говорит. Если я понимаю правильно, израильтяне это те же евреи, хотя никто их так открыто не называет. Надо бы мне узнать об этом побольше, а то я как страус, прячущий голову в песок – все меня клеймят за мое еврейство, а я ничего не знаю о еврейской стране. «И еще подумала: «Надо же, какой хитрец наш папа – дома нам ни словечка не сказал. Как бы то ни было, никакая эмиграция нам не светит – Миша теперь тоже работает в «номере», только научно-исследовательском». Но она присоединилась к всеобщим пожеланиям Додику и Белле счастливого пути и удачного устройства на новом месте.

В телефонном разговоре с московской тетей Люсей Наташа передала ей новость о Додике и удивилась ее неожиданной реакции: «Додик только первая ласточка», – сказала тетя Люся. «Если он устроится ТАМ хорошо (она старалась не использовать географических названий на случай прослушивания междугородных разговоров), то вся компания последует за ним». И она оказалась права, эта мудрая тетя Люся. Так все и произошло. Процесс эмиграции молодых пар был небыстрым, многие «старички» действительно состарились и не успели последовать за ними, но некоторым удалось пересечь океан, продлить свою жизнь и порадоваться за детей и внуков. Сейчас эта разросшаяся компания – состарившиеся «молодые», их зрелые дети и подросшие внуки, искренне любят Израиль, но жить предпочитают в большой и безопасной стране. А израильтяне в одиночестве борются за свое существование.

* * *

Неудивительно, что начальство опасалось, что Наташа и Михаил тоже могут эмигрировать. Беда заключалась в том, что чем больше людей уезжало, тем тяжелее становилось положение остающихся евреев. Разрыв отношений СССР с Израилем на фоне растущих отъездов влиял на положение Наташи сильнее всего. «Все равно вы уедете в Израиль», – сказал ей начальник отдела кадров. «Зачем же мне рисковать и брать вас на работу?»

Наташа действительно стала интересоваться Израилем в чисто познавательных целях и выяснила, что выезд в это государство для абсолютного большинства евреев был лишь предлогом в те годы. Они получали израильскую визу, покидали СССР, долетали до Рима или Вены, а там меняли свой маршрут и далее следовали в США в качестве беженцев. Советский Союз, по всей видимости, не зная об этом, пылал ненавистью к Израилю и к остающимся в стране евреям. Возможно, окончательный маршрут эмигрантов и не влиял на эти отношения, важен был лишь предлог для усиления государственного антисемитизма.

«Все вы одинаковы», – сказал Наташе начальник отдела кадров. – «Вы даже хуже других – вы хитрее их. Они хотя бы говорят правду, что собираются уехать, а вы мне открыто врете». Однако Наташа не кривила душой, когда говорила начальнику, что не собирается никуда уезжать. Она любила свой город, свою молодую семью, родителей, друзей, тихие редкие часы за письменным столом, свою научную работу над творчеством ирландского драматурга Джона Миллингтона Синга, работу со студентами, которые, к радости Наташи, полюбили ее, несмотря на ее статус почасовика – им это было безразлично. Они с Михаилом обожали ходить на концерты в Филармонию, и, несмотря на ограниченность средств, Наташа научилась ежемесячно откладывать немного денег на посещения театров и концертов и покупку книг.

Для этого ей приходилось расширить круг частных учеников и соглашаться ездить даже в отдаленные районы города, но она была молода и энергична, и ее не смущала мысль потратить несколько часов ради того, чтобы купить для дочки Катюши самые лучшие яблоки Джонатан или апельсины. Ведь ее почасовых денег и зарплаты младшего научного сотрудника Михаила катастрофически не хватало. Но ни сама Наташа, ни Михаил уезжать действительно не собирались – чем труднее были обстоятельства, тем сильнее они сопротивлялись им. Трудности для них были лишь новым вызовом судьбы, с которым надо было сразиться. Каждый новый бой становился следующим шагом к зрелости.

Конечно, Наташу увлекало преподавание английского языка, но одного преподавания ей было недостаточно. Ведь она вытерпела все муки поступления в ленинградский университет не только ради знания английского языка – более всего на свете она любила литературу и именно ее мечтала сделать своей профессией. Но она давно уже поняла, что ей никогда не удастся осуществить мечту своей жизни – преподавать английскую литературу в ленинградском университете, по примеру ее любимого педагога, профессора Нины Яковлевны Дьяконовой (светлая ей память!), или на кафедре зарубежной литературы в институте имени Герцена.

Поэтому литература могла присутствовать в ее жизни только в виде научного труда. Однако путь в очную аспирантуру был для нее заказан по понятным причинам, а заочная аспирантура предназначалась только для иногородних молодых ученых. Оставался лишь путь соискателя – тернистый и тенистый путь человека, скрытого от глаз начальства примерно так же, как и путь преподавателя – почасовика. Соискатель самостоятельно работал над своим научным трудом, хотя официально и имел научного руководителя, который записывал себе во вторую половину дня лишь 12 часов нагрузки на одного соискателя, т. е. фактически ничего.

Поэтому одновременно с работой преподавателя-почасовика Наташа занималась научной работой в роли соискателя. Тема ее диссертации была «Творчество ирландского драматурга Джона Миллингтона Синга и «новая» европейская драма». Надо сказать, что Наташа начала свою работу над диссертацией в первый же год после окончания университета. За плечами у нее, кроме двух школьных олимпиадных работ, было несколько университетских курсовых работ, несколько работ в студенческом научном обществе и большая дипломная работа о творчестве Томаса Харди. Работа над диссертацией, как жанром, значительно отличалась от всего, над чем Наташа работала раньше, и она остро нуждалась в первоначальных инструкциях научного руководителя. Но где была она и где была ее научная руководительница, профессор, известный литературовед, автор многочисленных монографий, Анна Сергеевна Ромм?

Наташа часами сидела в темном коридоре педагогического института имени Герцена, а чаще – стояла, потому что там не было стульев. К тому же она боялась присесть, чтобы не пропустить момент выхода Анны Сергеевны, которую знала чисто визуально. Часа через четыре с кафедры выходила безмерно усталая научная руководительница, проходила мимо нее, не останавливаясь, и уходила домой. А Наташа не решалась ее остановить. Так заканчивалась «научная консультация».

Подобная ситуация продолжалась год или два, и все это время Наташа блуждала в потемках. Иногда в этих потемках словно вспыхивал яркий фонарь. Тогда она вдруг ясно понимала, в каком направлении движется ее исследование, а потом снова в отчаянии теряла нить. Лишь однажды, во время сдачи кандидатского экзамена по литературе, на котором Анна Сергеевна оказалась членом экзаменационной комиссии, Наташин ответ всерьез заинтересовал ее. С этого момента научная руководительница начала узнавать свою подопечную в коридоре, отвечать на ее приветствия, и, в конце концов, они нашли общий язык, и между ними началось истинное научное сотрудничество, о котором так мечтала Наташа.

В 1973 учебном году на кафедре иностранных языков, на которой добросовестно трудилась Наташа, неожиданно создалась благоприятная ситуация, которая в корне могла изменить ее почасовое состояние. Дело в том, что «шеф» был истинным поклонником новых методов в преподавании. Метод болгарского психолога Георгия Лозанова – метод полного уважения к человеческой личности, снятия психологического барьера в процессе общения, был перенесен на преподавание иностранных языков. Заведующий кафедрой мгновенно наладил творческую связь с московским центром суггестопедии – так назывался новый метод, и направил туда на курс повышения квалификации первую группу своих преподавателей английского, немецкого и французского языков. В эту первую группу преподавателей попала и близкая Наташина подруга, Галя.

Через полгода первые хозрасчетные группы слушателей суггестопедических групп начали работать на кафедре. Они пользовались неслыханным успехом и приносили невиданную прибыль. Это были первые хозрасчетные группы в ленинградских вузах. Все преподаватели, участвующие в Московском эксперименте, были зачислены в штат, и среди них Маринина и Наташина подруга, теперь уже бывшая лаборантка, Галочка. Казалось бы, начало осуществляться доброе предсказание Ирины Робертовны: «Ничего, девочки, о вас вспомнят!»

И в самом деле – вскоре вторая группа преподавателей была отправлена на курс повышения квалификации, на факультет психологии. Однако эту группу направили уже не в Москву, а в Ленинградский государственный университет, по специальной договоренности с ним. В эту группу попала и Наташа. Она превосходно справилась со всеми испытаниями и по психологии общения, и по психо– и социолингвистике, написала обстоятельную курсовую работу. В конце курса, в помещении Дома Ученых на Неве, она провела свою первую суггестопедическую группу, результаты обучения которой были оценены блестяще – казалось, что все идет к зачислению Наташи в штат.

Однако, словно в греческой трагедии, человек не властен над силами, которые плетут свою нить независимо от его дел. В далеком Израиле произошла еще одна война – война Судного Дня. Ни подробностей этой войны, ни ее влияния на кадровую политику институтского начальства Наташа, конечно, не знала. Напротив, она была так воодушевлена своей работой в роскошном зале Дома Ученых, что не замечала ни явных, ни тайных изменений по отношению к евреям. Ее слушатели буквально носили ее на руках и писали великолепные отзывы о ее работе. Поэтому, когда верный человек из высоких эшелонов власти института передал Наташиному мужу, что в ближайшие лет 15 надежды на получение ставки у нее нет, она пришла в полное отчаяние. Да и ей самой один из наиболее порядочных приближенных «шефа» сообщил, что на очередном заседании ученого совета ее кандидатуру «прокатили».

И осталась Наташа на своей кафедре в должности преподавателя-почасовика – никто, ничто и звать никак. Однако, владея новой квалификацией, она стала давать своему институту крупную по тем временам прибыль и создавать ему хорошую репутацию, не получая ничего взамен, кроме рубля в час. А среди слушателей ускоренных курсов попадались люди влиятельные – начальники производств, заведующие кафедрами, крупные руководители, которым необходимо было общаться с иностранцами-коллегами на их языке, хотя бы время от времени. Они готовы были платить любые деньги за то, чтобы попасть на ускоренные курсы иностранных языков, которые существовали лишь в одном институте в Ленинграде, и потому были особенно дефицитны.

Фирочка видела, как страдает дочь от своего униженного положения, и она решила хоть как-то поддержать ее. В конце каждого курса ускоренного обучения было принято организовывать выпускной концерт или даже разыгрывать целый спектакль по сценарию, который писали сами слушатели на изучаемом языке. Такой концерт давался вместо экзамена для проверки овладения слушателями их новых умений на деле. Ученики писали сценарий с помощью Наташи, проводили репетиции, а заведующий кафедрой приглашал на концерт гостей, важных для его репутации. Понятно, что все шефские «прислужницы» сидели тут же и преданно гудели, одобряя каждое его слово.

И вдруг на выпускном концерте одной из своих групп Наташа увидела собственную мать. Фирочке было к этому моменту года 62-63. Она пришла в Наташин институт аккуратно причесанная, одетая просто, но с большим вкусом. Уже лет с 50 она не обвивала косами голову, а скручивала свои темные густые волосы в большой пучок сзади и накидывала на него черную капроновую сеточку, как было модно в те годы. Несмотря на возраст, она выделялась среди собравшихся гостей и преподавателей. И все – и начальник Наташи, и его подчиненные, почувствовали это. Но они не были с ней знакомы и побаивались ее реакции, потому что не хотели перед ней осрамиться. Во время всего концерта Фирочка сидела пряменькая, спокойная, и сдержанно улыбалась. А они смотрели на нее с тревогой. Если бы они знали, что эта женщина – мама Наташи! И если бы они знали самое главное – что она не знает английского языка! Ведь в этом и была причина ее сдержанных улыбок – а вдруг она улыбнется невпопад! Как только представление закончилось, Фирочка встала и своей твердой прямой походкой вышла из зала, никому ничего не сказав и ни с кем не поделившись своим мнением.

В сущности, в этом и состоял ее план: величественная пожилая дама инкогнито посещает выпускной вечер ускоренной группы, сидит среди гостей с ободряющей улыбкой и исчезает, не обронив ни слова, сохранив до конца элемент загадочности. А «шеф» перепугался, в самом деле, и потому не знал, что сказать Наташе – как оценить ее работу. Поэтому он решил выждать время и похвалить концерт, который и в самом деле был очень удачным, и, по отзывам самих слушателей, и, по отзывам приглашенных гостей.

А возможность наказать Наташу представилась ему очень скоро. Выяснилось, что в группах Наташи и в других группах английского языка обучалось довольно много евреев, относительно общего числа слушателей. В другое время, возможно, на это никто не обратил бы внимания – главное, чтобы платили. Но не после войны Судного Дня 1973 года. После той войны гнев некоторых коллег обратился на саму Наташу (!), они даже перестали с ней здороваться. А в кулуарах кафедры она слышала, как одна из дам, руководившая ее стажировкой в университете, вполне квалифицированная дама, кандидат филологических наук, говорила другой громким шёпотом: «Они (евреи) такие агрессивные, даже страшно мимо проходить». Чтобы приструнить Наташу, ее пригласили на открытое партийное собрание, на котором обсуждался вопрос об исключении из Партии одного из бывших слушателей ее группы. Как будто за 24 дня ускоренного курса она обучила его не разговорному английскому языку, а сионизму.

Это было грязное и отталкивающее мероприятие, но Наташа должна была присутствовать на нем до конца, а члены партии были обязаны еще и высказывать свое отношение к предателю родины. «Предатель» переносил все испытания, стоя, и Наташа чувствовала его унижение, как будто переживала его сама. Все выступающие начинали свои выступления одинаково: «Лев Юделевич – предатель нашей советской родины. Из личной корысти он готов продать достижения нашей родины сионистскому агрессору, воюющему с нашими братьями-арабами. Нет места предателю!» Послышались крики: «Позор!» «Предатель!» «Исключить его из Партии!» «Грязный сионист!»

Слова «сионизм» и «сионист» были ругательствами. «Обвиняемый» побледнел, ему не хватало воздуха. Наташа не могла больше терпеть все это и выскользнула из зала. И снова не сумела повторить слова своего отца в новое время и про другого вождя: «Брежнев – диктатор». А ведь была уже не подростком – вполне взрослая молодая женщина 27 лет. Слабая, слабая Наташа…

Так прошли еще два года: Наташа продолжала успешно работать над своей диссертацией на кафедре зарубежной литературы в институте имени Герцена. За это время профессор Анна Сергеевна Ромм стала для нее настоящим старшим другом и наставником. Ее научные консультации превратились в долгие содержательные беседы. Теперь Наташа чувствовала себя приблизительно так же комфортно, как когда-то в школе, когда она писала свое олимпиадное сочинение под руководством Лии Евсеевны. Она работала самостоятельно, сама делала выводы, но ее исследование бережно направлялось умным и тактичным руководителем. Хотя объем ее нынешней работы был, конечно, несоизмерим со школьным сочинением. Но и она уже не была школьницей…

Одновременно она изо всех сил держалась за место почасовика на кафедре иностранных языков в другом институте. За эти годы произошли большие изменения в статусе Наташиных подруг на кафедре. Марина недолго довольствовалась положением почасовика с полной годовой нагрузкой, хотя и продержалась в нем несколько лет. Если конкретизировать это «завидное» положение, то оно составляло 790 часов в год, то есть 790 рублей в год. Если поделить эту сумму на количество учебных месяцев в году и вычесть налоги, то получалась сумма дохода меньше заработка уборщицы или дворника. Но – это положение не сулило штатной ставки, а отсутствие всяких социальных прав – больничного листа по уходу за детьми, больничного листа по собственной болезни, права на оплачиваемый отпуск и других – было унизительным. Марина от души сочувствовала Наташе, но иногда говорила ей в шутку: «У меня такое ощущение, как будто и у меня что-то не в порядке с «пятым пунктом».

Подобных им почасовиков на кафедре было несколько, и они составляли некую общность, раздираемую изнутри ревностью к судьбе друг друга: кого из них первым возьмут в штат? Однажды один из них, Геннадий Михайлович, вечный почасовик, скомпрометировавший себя пьянством и потому в расчет не берущийся, увидел Марину с бутербродом в руке.

Дело в том, что перерывы между окончанием одного занятия и началом другого были короткими, и частенько надо было перебегать из одного здания в другое, чтобы успеть к следующей «паре». К тому же у двери аудитории частенько стоял начальник учебного отдела Табаков с огромными часами и проверял пунктуальность молодых преподавателей. Поэтому в перерыве бедная Мариночка только и успела отстоять в буфетной очереди за бутербродом с любительской сосиской и заплатить за нее. Буфетчица разрезала сосиску вдоль пополам – на целую сосиску денег у Марины не было, и уложила ее на хлеб, и Мариночка примчалась на кафедру со своей добычей, чтобы успеть съесть ее до начала занятий. Вечно голодный и не совсем трезвый Геннадий Михайлович при виде Марины спросил: «Марина Анатольевна, это у вас «штатная» сосиска?»

Нет, это была «почасовая» сосиска. До «штатной» сосиски Мариночка так и не дотерпела. Видя бесперспективность своих ожиданий, подсиживание и склоки на кафедре, однажды она проявила стальной характер и сказала: «Да гори оно все ясным пламенем!» – и перешла в другой институт. Опыт работы на разных кафедрах иностранных языков ленинградских вузов убедил ее в том, что «повсюду жизнь одна и та же», и, в конце концов, она ушла из вузов. Впоследствии ее профессиональная жизнь сложилась очень удачно, и она сделала большой вклад в преподавание. Она начала обучать этнических немцев немецкому языку, и это приносило обеим сторонам огромное удовлетворение.

Удалось ей сделать и большой вклад в литературоведческую науку. Здесь хотелось бы упомянуть имя еще одного человека – профессора Антонину Васильевну Русакову – светлая ей память! Эта удивительная женщина стала научным руководителем Марининой диссертации. Однако, как выяснилось потом, она сыграла огромную роль и в жизни самой Наташи. Оказалось, что много лет назад именно к Антонине Васильевне, как специалисту по немецкой литературе, попало олимпиадное сочинение школьницы Наташи Каплан. Это сочинение произвело на нее такое глубокое впечатление, что она и настояла, чтобы неизвестная ей Наташа стала победителем победителей городской олимпиады. Не удивительно, что пройдя научную школу Антонины Васильевны, Марина стала серьезным литературоведом. Довелось ей преподавать и немецкую литературу, и опубликовать глубокие и умные книги по литературоведению. А их близкая душевная и духовная дружба с Наташей осталась на всю жизнь. Ей не помешали ни годы, ни отъезд Наташи в Израиль, спустя несколько десятилетий.

Гале повезло на этой кафедре намного больше. Сначала она попала в первую группу преподавателей французского языка, которых отправили в Москву обучаться суггестопедическому методу преподавания иностранных языков. После этого она прошла по конкурсу и получила ставку штатного преподавателя, и бывшие лаборантки от души праздновали это событие. Затем ее послали на стажировку в Алжир, так что профессиональная судьба Гали, казалось бы, была очень успешной. Однако, немногочисленные «француженки» на кафедре травили ее, и ей потребовалось много мужества, чтобы вытерпеть все унижения и остаться победителем. Уже в солидном возрасте она много лет заведовала кафедрой иностранных языков все в том же вузе, в котором три подруги: «француженка», «немка» и «англичанка» когда-то начинали свой путь в должности лаборантов. Дружба Гали с Наташей тоже оказалась намного крепче всех жизненных обстоятельств, и на всех этапах своего пути Наташа чувствовала Галину искреннюю любовь и поддержку. Марина, Галя и Наташа и сейчас дружат втроем и трогательно называют друг друга «девочками».

Что же касается судьбы Наташи, то она, и в самом деле, прошла через серьезные испытания на той кафедре. И речь здесь идет не о травле тараканов, или подношении кофе начальнику, а о злобной и незаслуженной критике, которой подвергали ее и шефские прислужницы, и сам «шеф», чтобы хоть как-то оправдаться, почему именно ее они не рекомендуют на штатную должность. Тем не менее, она многому научилась, и через пять лет подобной «многостаночной» работы могла с легкостью и дать показательный урок, и написать научную статью, и выступить на конференции, и многое другое. Однако она все еще сидела на почасовой оплате и вынуждена была разъезжать по городу, давая частные уроки.

До сих пор Наташа с Мишей, теперь уже со смехом, вспоминают свой летний «отдых» в Зеленогорске. После первых двух попыток отдать их маленькую дочку Катюшу в ясли, девочка болела ангиной. Ангина дала осложнение на почки, и врачи поставили суровый для двухлетнего ребенка диагноз – пиелонефрит. До четырех лет ее нельзя было отдавать в детский сад, ни тем более отправлять с детским садом загород летом, потому что ее «посадили» на бессолевую диету. Поэтому было необходимо вывезти ее на свежий воздух, на Финский залив и по возможности закалить за лето. Денег, несмотря на все усилия молодых родителей, катастрофически не хватало. После долгих поисков, им удалось снять у хозяйки дешевый сарайчик, но стенки там были тонкими, и ночами бывало прохладно. Тогда Наташа сложила вдвое старое ватное одеяло, продела сверху резинку и сделала горловину. То же самое она проделала с простыней и выстелила ею внутреннюю сторону одеяла. Получился отличный импровизированный спальный мешок.

В первые дни перед сном Наташа с Мишей вдвоем размещали в мешке свою 4-х летнюю дочь, помогали ей улечься и расправить ножки. Дня через два сообразительная Катюша, надев фланелевую пижамку, научилась забираться в мешок самостоятельно и даже затягивать горловину. Родители смотрели на свое гениальное сокровище и умирали от хохота. Надо сказать, что в то лето девочка ни разу не простудилась, а их цель – закалить ее, была достигнута. Весь световой день они проводили у залива. Там они купались, загорали, ели, читали, там же, на надувном матрасе, укладывали дочку спать днем. Там, на заливе, их неоднократно находили приехавшие навестить детей и внучку родители Наташи и Миши. Только на ночь семейство возвращалось в свой сарайчик. Но были ли это человеческие условия? О такой ли жизни мечтали Наташа с Мишей?

И однажды терпение Наташи кончилось, и она решилась на отважный и безнадежный поступок – ей пришло в голову обойти весь «большой треугольник» своего института и познакомить его с собой. «Малый треугольник» – самого «шефа», профсоюзного организатора кафедры (профорга) и парторга она уже до смерти замучила. В конце каждого семестра она беседовала с ними официально – на кафедре, и лично – в кафетерии, иногда и в коридоре, все равно терять было нечего, а сдвинуть дело с мертвой точки надежда все-таки не пропадала. И все же было понятно, что все эти разговоры – не более чем чесание языком: «наковальня» никогда не порекомендует ее «молоту».

Поэтому Наташа решила порекомендовать себя ему сама. В один день она обошла приемные парторга, профорга и ректора огромного института. Надо сказать, что она тщательно подготовилась к этому дерзкому мероприятию. За несколько лет до этого, когда утверждали тему ее диссертации на кафедре зарубежной литературы Педагогического института, от нее потребовали характеристику с места работы. «Малый треугольник» кафедры иностранных языков, не ведая греха, выдал ей отличную характеристику со всеми подписями и печатью и забыл об этом факте. Но Наташа не забыла. Зная, что хорошая характеристика в ее положении вещь дефицитная, она сделала бледную, но читаемую копию той характеристики, а это было в те годы нелегко, и сохранила ее.

Характеристика, и в самом деле, была великолепна, в ней отмечалось, что Наташа замечательный преподаватель, пользующийся любовью и уважением студентов и коллег, что она активно занимается научно-исследовательской работой, а «шеф», который сам был литературоведом, специально отметил ее литературоведческую одаренность. Эту-то характеристику Наташа и подала во всех перечисленных инстанциях со словами, что новых характеристик ей не давали по неясным причинам, а в штат брали других людей, которые пришли на кафедру после нее.

Реакцией высокого начальства было полное молчание. Было ясно лишь, что происходит нечто неслыханное. Начальник брал старенькую, бледненькую характеристику в руки, словно гадюку, и не открывал рта. Говорила Наташа. Она рассказывала ему свою печальную историю: она поступила на кафедру иностранных языков вверенного ему института молодым специалистом, выпускницей ленинградского государственного университета, преданно трудится на кафедре уже пять лет. А вот и характеристика «малого треугольника» кафедры, который ценит ее труд, но почему-то не берет в штат.

В конце ее монолога начальник обещал разобраться в ее деле. Получив подобное обещание, Наташа выходила из его кабинета и шла в следующую инстанцию. Настроение у нее было хорошее. Ей было очень страшно от того, чем она занимается, но дышалось ей легче. Так бывало не раз в ее жизни: она боялась, тревожилась, размышляла и все же совершала поступок. В конце концов, то, что она делала сейчас, не было опасно для жизни, как тогда, со стихами в защиту Бродского, когда она бродила по городу и не знала, на что решиться. Ведь тот эпизод был для нее мерилом жизненных опасностей.

На следующий день уже никто не поздоровался с ней на кафедре, не только антисемиты. Сам «шеф» сидел в своем кабинете, не высовывая носа, и боялся реакции с двух сторон: и ректорской, и кафедральной. Его свита сидела в преподавательской и проклинала Наташу, на чем свет стоит, в третьем лице: «Она вонзила Виталию нож в спину!», «Какое нахальство!», «Это очень тяжелый удар для кафедры, надо срочно уволить ее», «А еще прикидывалась тихоней». Неожиданно кто-то сказал: «А ты поосторожнее, может быть, у нее есть «лапа» наверху. Вдруг Гутман очень опасна?» И только Надежда Филипповна засмеялась в ответ на это: «Да бросьте вы болтать! Какая от нее опасность? Просто смелая девка! Я уже дожила до седых волос, и то ни разу не посмела приблизиться к приемной ректора. А она разговаривала с самим ректором! Какая молодец! Только бы, наконец, приняли ее на работу!»

Не приняли. «Малый треугольник» молчал и не реагировал на поступок Наташи ни положительно, ни отрицательно. Честно говоря, его положение было деликатным, потому что бывали случаи, когда районные отделы партии помогали некоторым евреям-специалистам в устройстве на работу. Поэтому начальство Наташи боялось избавиться от нее немедленно и, таким образом, совершить фатальную ошибку против человека, у которого, возможно, есть не просто «лапа» – в таком случае это называлось бы уже «мохнатая лапа», и поплатиться за это своим, насиженным местом.

Кроме того, они рассуждали так, что, возможно, Наташа, как женщина молодая и красивая, приглянулась кому-нибудь из стареющих представителей высших эшелонов власти, и он решил помочь своей протеже. В таких случаях и «малый треугольник», и «большой треугольник» относились снисходительно к прихоти одного из «наших» и пропускали в штат даже таких неугодных кандидатов, как Наташа Гутман. Но у Наташи не было никакого прикрытия в высоких инстанциях. Она брезговала подобными средствами достижения цели. С идеализмом молодого человека она продолжала верить, что только образование и эрудиция могут ей помочь. Очевидно, ни собственный опыт поступления в университет, ни опыт ее подруг, ни жизненный опыт ее родителей ничему не научили ее. Да и пять лет работы в должности лаборанта и почасовика не сильно поколебали ее идеализм…

Через несколько месяцев, видя, что никаких шагов «сверху» не последовало – ни со стороны институтского начальства, ни со стороны районного начальства, Наташу уволили из института без дальнейших объяснений. У заведующего кафедрой даже не хватило мужества сказать ей об этом. В сущности, это и не было официальным увольнением – ее договор о почасовой работе закончился, как обычно, в конце июня, а в сентябре новых часов для нее «не нашлось».

Так Наташа осталась без работы и без особых надежд. Снова началось «обивание порогов» кафедр разных институтов. При этом надо было торопиться – учебный год уже начался. Только случайное везение могло помочь ей – беременность какой-нибудь преподавательницы, неожиданно обнаружившаяся после летнего отпуска, и ее уход в декретный отпуск, или чей-то неожиданный уход в аспирантуру или на курс повышения квалификации. С трудом она нашла аналогичную прежней почасовую работу на кафедре иностранных языков в другом институте. И снова новый коллектив, новые правила, новая очередь на получение штатной работы. Теперь все это пугало ее – в ней уже не было прежнего оптимизма, потому что она предвидела, что ее путь и здесь не будет усеян розами и лилиями. А антисемитизм будет тем же, а может быть и еще покрепче.

Второй начальник оказался высоким мужчиной с представительной внешностью генерала в отставке. При первой встрече он отнесся к Наташе доброжелательно, правда, уже не называл ее «дитя мое», и не относился к ней как к ребенку, из которого можно вылепить подчиненную «чего изволите». Она уже была специалистом, и он почувствовал это сразу. Выразив свое одобрение профессиональным уровнем Наташи, заведующий кафедрой передал ее на «испытание» заведующей английской секцией. Наташа вышла из кабинета начальника и хотела войти в преподавательскую, к заведующей. Но та как раз принимала экзамен у студента-заочника, она остановила Наташу жестом в коридоре, но Наташа успела увидеть, с каким явным наслаждением, брызгая слюной, она заваливала его. Студент, проваливший экзамен, выскочил в коридор, как ошпаренный, и выпалил: «Вам что, к этой женщине в цепях со змеиной улыбкой? Не ходите к ней – сожрет!» Под «цепями» он подразумевал цепочку для очков.

Очевидно, он принял Наташу за студентку, потому что в этом институте учились студенты разных возрастных групп. Но сама она за пять лет работы внутренне не сильно повзрослела и оробела перед новой «змеей». И все же Наташа вошла в преподавательскую комнату, вдохновленная первым удачным этапом интервью с заведующим кафедрой, потому что работа была ей очень нужна. Начальница при виде новой почасовички заметно напряглась. В сущности, для внешней характеристики начальницы Наташе остается лишь добавить, что это была высокая дама лет за пятьдесят с крупными чертами лица и со следами несомненной былой красоты, которую она ярко выделяла всеми возможными косметическими средствами. Как выяснилось потом, в лучших подругах у нее ходили парторг и профорг, и вся троица с первого дня ополчилась на почасовичку Наташу.

Еще Наташа заметила, что и новый «шеф» почему-то боится своего «малого треугольника». Может быть, он тоже скрытый еврей? Но, по рассказам коллег, у их заведующего кафедрой все было благополучно с «пятым пунктом». Разгадать истинную причину его страха Наташе удалось лишь много лет спустя.

Десятая глава. Дедушка и внук. защиты диссертации

Работа на новой кафедре оказалась вечерней. Учебные центры института находились в разных районах огромного города, а некоторые и в пригородах. Ездить туда приходилось на нескольких видах транспорта, включая электрички, и возвращаться домой ближе к полуночи. Все студенты работали в дневные часы, а вечерами, усталые и голодные, приходили на занятия. Некоторые из них работали в ночную смену, и после занятий сразу спешили на работу. Эти рабочие люди напоминали Наташе студентов-заочников из предыдущего института. Правда, в отличие от них, они не задавали ей вопросы типа того, с кем им общаться на английском языке, уж не с медведями ли. Они тоже не слишком хорошо усваивали английский язык, но на уроках сидели тихо и записывали за ней каждое слово. Обстановка в группах была дружелюбная и уважительная, и Наташа сразу полюбила своих новых учеников. Единственное, что портило ее существование на новом месте работы – это постоянное ощущение преследования со стороны начальницы.

Та посещала Наташины занятия по несколько раз в семестр или присылала к ней своих лучших подруг, и все вместе они всегда находили ужасающие изъяны и в уровне подготовленности к уроку почасовички, и в ее методическом подходе к преподаваемому материалу. Затем, на заседаниях секции английского языка, эти недостатки так подробно обсуждались, что Наташа каждый раз с ужасом ожидала, когда ее попросят уйти совсем. Но ее благосклонно «прощали», давая напутствие на будущее – готовиться к урокам так, чтобы никто и ничто не могли отвлечь ее от поставленной цели. Кстати, очень хорошее напутствие, и она не раз руководствовалась им в жизни, особенно в далеком будущем, когда уже немолодой женщиной она сражалась за свое место на кафедре университета уже в Израиле. Но вернемся в прошлое.

Тем временем, балансируя между преподавательской и научной работой, отдавая иногда большее предпочтение то одной, то другой, Наташа завершила свою диссертацию. Согласно принятому ритуалу, ее надо было подать нескольким оппонентам для получения предварительных отзывов. И вот тут в диссертации был обнаружен серьезный недостаток. Один из оппонентов написал: «В диссертации отсутствует марксистско-ленинская база». В те годы это была известная тактика для отсрочки защиты или полного «завала» диссертации, потому что она не требовала никаких объяснений.

Согласно требованиям к диссертациям по литературоведению, авторы были обязаны цитировать классиков марксизма-ленинизма в нескольких местах диссертации. Поскольку классики не занимались ни ирландской, ни английской литературой, а тем более драматургией, эта задача была невыполнима. Наташа и без того постаралась «напихать» цитаты, хоть как-то связанные с Ирландией, в разные места своего труда: во вступление, в заключение и даже в автореферат, и вот результат: «Диссертация страдает от отсутствия идеологического базиса». Что было делать – либо выбросить диссертацию на помойку, либо ждать лучших времен. Конечно, Наташа решила ждать лучших времен, как когда-то поступила ее мама Фирочка. Понятно, что ей хотелось бы добиться успеха поскорее, но действительность диктовала свое, она учила ее быть терпеливой. Наташа уже овладела искусством ожидания. А если ее терпение кончалось, ее любящие родители и муж приходили к ней на помощь.

Наташа очень страдала от унижений на обеих кафедрах – и на той, где лежала ее забракованная диссертация, и на второй, где она зарабатывала на жизнь. Ведь там она как была на старом месте работы, так и осталась на новом – преподавателем-почасовиком с оплатой рубль в час и без социальных прав: без права на оплачиваемый отпуск или на оплату больничного листа. И все же, в глазах своей новой начальницы, она была не простой почасовик, а хотя и временный работник, но, тем не менее, со скрытой угрозой – с готовой диссертацией. Правда, диссертация эта страдала от катастрофического недостатка – она была лишена марксистско-ленинской базы. К тому же Наташа Гутман с ее пресловутым «пятым пунктом», по всем признакам, должна была сидеть тихо, не поднимая головы. Ведь кто же допустит ее до защиты диссертации с подобными пороками? На это и уповала «женщина в цепях и со змеиной улыбкой».

Но было в Наташе еще кое-что, что сильно тревожило ее начальницу – цветущая молодость и привлекательность ее подчиненной. И в самом деле, симпатизирующие Наташе коллеги делали ей комплименты, называли ее «танагрской статуэткой», что приводило начальницу в дикую ярость. С ее точки зрения, это таило не меньшую, если не большую угрозу. По понятиям этой опытной интриганки, Наташа могла проникнуть в штат совсем иным способом… Однако, вскоре, ничего не подозревающая Наташа, совершенно успокоила свою ненавистницу на несколько лет вперед.

Наташин муж Миша успешно защитил диссертацию и остался работать в своем закрытом институте в должности младшего научного сотрудника, или, как их все называли, эмэнэса. По сравнению со стипендией аспиранта, его зарплата возросла, но все равно ее было недостаточно для достойной жизни семьи. И все же молодую здоровую пару интересовали и иные вопросы, абсолютно не связанные с внешним миром. Наташе исполнилось 29 лет, их дочка Катюша уже посещала дошкольную группу детского сада. От ее болезни не осталось и воспоминания, она росла крепкой, спортивной девочкой. Они хотели строить свою семью дальше и надеялись, что со временем их материальное положение улучшится. У них вызывала отвращение сама мысль, что подобные внешние силы вмешивались бы в их личные планы и мечтали родить еще одного ребенка. «Как-нибудь прокормим еще одного малыша», – говорили они, «а там, глядишь, и что-нибудь изменится». А уж беременная «соперница» не представляла для начальницы никакой опасности.

Однако на этот раз беременность проходила с осложнениями, и Наташа, завидуя сама себе, вспоминала свою первую, так легко и красиво протекавшую беременность. Но теперь головка развивающегося плода перекрыла верхние сосуды правой ноги Наташи. Кровоснабжение нарушилось, нога нестерпимо болела, распухла, стала сизо-красной, и никакие доступные лекарства не помогали. По словам врачей, ноге угрожала гангрена или даже ампутация, и единственный способ спасти ее было (об этом было даже страшно подумать) прервать беременность! Ситуация обострилась на пятом месяце, и хотя тогда не делали ультразвуковое обследование, и Наташа не видела снимок ребенка, она ощущала с ним удивительную связь с первого момента.

Если во время ожидания Катюши она была больше сосредоточена на новизне собственных ощущений, то теперь она полностью сосредоточилась на ребенке и была готова перенести любые испытания, чтобы увидеть его живым и здоровым. Она любила его, и мысли не допускала о том, чтобы оборвать его жизнь. Она старалась не думать об опасности, грозящей ее собственному здоровью, и надеялась, что произойдет чудо, которое спасет их обоих.

Как обычно, муж и родители пришли ей на помощь. Они нашли замечательного врача из больницы имени Отто, где когда-то родилась сама Наташа, когда врачи запретили после блокадной Фирочке рожать. Как и тогда, в послевоенном 1946 году, так и сейчас, 30 лет спустя, вся семья была уверена, что, несмотря на запреты врачей, можно сохранить жизнь и матери, и ребенка. И они оказались правы. Доктор Мясникова нашла Наташин случай тяжелым, но не безнадежным. Она внимательно осмотрела ее, ласково погладила Наташин живот и объяснила: «Вот здесь находится спинка, здесь попочка, а головка лежит поперек и перекрывает вены правой ноги. Но раз уж ты так хочешь родить, то придется твоей маме найти одно редкое лекарство. Только оно может спасти твою ногу. Беда в том, что его распределяют исключительно среди ветеранов партии, страдающих от болезней сосудов ног. Тебе его, конечно, не достать. Но твоя мама выглядит достаточно сильной, чтобы добиться чего угодно».

Фирочка, и в самом деле, и выглядела, и была человеком сильным. Но прежде всего она была человеком принципиальным. Для нее были приемлемы лишь прямые пути. Все, чего она достигла в своей жизни, она добилась собственными силами. Но в данном случае речь шла о здоровье дочери и жизни еще не родившегося внука. Сложившая ситуация требовала от нее почти немыслимые усилия. Надо было обратиться за помощью, или, как она сама формулировала, «поклониться» ее бывшим студентам, работавшим теперь в городском аптекоуправлении. Для нее было невыносимым унижением обратиться к ним с просьбой продать ей, в виде исключения, дефицитное лекарство. Надо сказать, что бывшие студенты обожали Фирочку, часто звонили ей, спрашивали, не нуждается ли она в чем-нибудь. И всегда она отвечала отрицательно. Но на этот раз, когда одна из бывших студенток позвонила ей по телефону, Фирочка смущенно сказала: «Это не для меня. Для себя я бы не попросила. Это, чтобы спасти ногу дочери и жизнь ее ребеночку». И она спасла их обоих – и Наташиного сына Сашу, Александра, который благополучно родился в августе 1976 года, и Наташину ногу.

Первые три недели после рождения сына Наташа и Миша были очень счастливы. Они находились в квартире втроем, привыкали к новому члену семьи, не могли на него наглядеться, искали сходство друг с другом и с другими родными. Потом вернулась из летнего лагеря подросшая Катюша. Надо было знакомить ее с маленьким братом и вплотную готовить ее к школе. Затем вернулись родители из пансионата «Буревестник», куда они уезжали до рождения внука, и что-то во внешности папы насторожило Наташу, но она не стала на этом концентрироваться – так хотелось ей радости и покоя. Сын был источником такого счастья! Так хорошо ходилось ей на полегчавшей после родов ноге! И никакая гангрена ей больше не угрожала. Страшная туча прошла мимо.

Весь август и начало сентября Наташа находилась в приподнятом настроении. Родители, муж и дочь любили ее, заботились о ней, помогали ей во всем. Все радовались, что и Наташа, и новорожденный здоровы. Миша взял отпуск и помогал жене ухаживать за маленьким сыном. Саша перепутал день и ночь, и никак не мог понять, когда надо спать, а когда бодрствовать. Он начинал верещать в половине четвертого утра, сначала очень тихо и жалобно, и была надежда, что он уснет снова, но через равные промежутки времени опять раздавалась слабая жалоба, потом чуть более громкая и, наконец, приходилось вставать, перепеленывать его, кормить или поить водичкой.

Дедушка Саня вызвался гулять с Сашей в утренние часы. Сам он сидел на скамейке в их садике около дома и читал газету, а внук, оказавшись на улице, на их любимом «свежем воздухе», крепко засыпал. Это было большое подспорье для Наташи, потому что это были самые перегруженные домашними делами часы в течение дня. Катюша тоже старалась помочь, как могла, и было трогательно видеть кудрявую, долговязую семилетнюю сестричку рядом с крошечным новорожденным братцем, пытающимся поймать ее взгляд. Наташа впитывала это счастье и эту отраду всей душой. И тогда произошла катастрофа – неожиданно заболел папа.

Уже в момент возвращения родителей из пансионата «Буревестник» Наташа заметила некоторые изменения во внешности папы. Но тогда она постаралась думать только о хорошем. А папа не жаловался и старался скрыть от семьи, что у него появились затруднения при глотании во время еды – он начинал поперхиваться и кашлять. Однако было достаточно подать ему стакан воды, и все проходило – питье помогало ему. Сам он всегда все сводил к шутке, говорил, что ничего особенного не произошло, переставал есть и сидел вместе со всеми за столом до окончания трапезы. И это выглядело и звучало вполне правдоподобно, потому что после инсульта, перенесенного им уже много лет назад, у него бывали внезапные приступы кашля. И всегда находилось убедительное объяснение для этих приступов – с тех пор у него остался парализован маленький язычок.

Он скрывал свою тайну в себе, потому что понимал, что от этой болезни излечиться нельзя. Он знал, что с каждым новым днем она распространяется по его телу все больше и больше и овладевает им. Поэтому он изо всех сил старался отодвинуть день, когда вся семья поймет, что с ним происходит. А они так жаждали покоя, что тоже повелись за ним и старались усыпить свою вечную бдительность. И так отрадно было предаваться рутинным повседневным делам – вот Катюша пошла в первый класс и начала делиться своими первыми школьными впечатлениями. Вот Саша вдруг впервые неосознанно улыбнулся и стал еще больше похож на дедушку Саню. И, конечно, малыш требовал всего внимания всей семьи. Но Фирочка и Миша вышли на работу, их отпуск закончился. Наступали будни. Чтобы поддерживать семейный культ свежего воздуха, Саня продолжал гулять с маленьким внуком в коляске во дворе около дома. При этом сам он сидел на скамеечке и читал газету.

Саня даже поехал вместе со всей семьей на торжественную регистрацию Саши во Дворец Малютки на ул. Петра Лаврова, где ребенку в официальной обстановке было дано имя, гражданство СССР и голубая медаль жителя, рожденного в Ленинграде. У Катюши тоже была такая медаль, только розовая. Наташа и Миша боялись, что новорожденный расплачется во Дворце, потому что помнили регистрацию Катюши семь с лишним лет назад. Тогда Катюша плакала во время всей церемонии, но неожиданно умолкла при звуках гимна Советского Союза. Они очень любили рассказывать родным и друзьям об этом эпизоде. Но Саша вел себя замечательно – молчал и только всех разглядывал. А после регистрации они прошли в специальный зал, где все выпили по бокалу шампанского, за исключением, конечно, Катюши, Саши и Наташи, и сделали большое семейное фото: Саня и Фирочка, Илюша и его жена, родители Миши, Павел, сестра Миши с мужем, Наташа и Миша и двое их детей – Катюша и Саша в белом кружевном конверте.

Но поездка на регистрацию Саши была последним героическим поступком Сани. На следующее утро Наташа нашла его на кухне, одиноко сидящим за круглым столом и пытающимся проглотить кусок хлеба. Перед ним стоял стакан с водой, но питье ему не помогало. Сердце у нее сжалось, и она рассказала маме о том, что увидела. В тот же день Фирочка с Саней пошли к врачу. Врач дал ему направление на рентген желудка с барием, и на снимке у него обнаружили опухоль нижней трети пищевода. Она и препятствовала прохождению пищи при глотании. Операцию ему делать не решились из-за общего состояния его здоровья – инсульта в прошлом, высокого давления, частых сердечных приступов. Операция могла убить его прямо на операционном столе. Ему сделали химиотерапию, но безуспешно.

Во время болезни, когда Саня уже очень страдал от болей, он начал писать письмо своей старшей сестре Фане в Москву: «Фирочка преданно ухаживает за мной и дошла до полного изнеможения… И характер у меня стал невыносимым. Очень часто я обижаю, обижаю (написано дважды) ее безо всякой причины. Она – зеница ока моего. Она все терпеливо переносит. Я все понимаю, но не могу ничего с собой поделать». Письмо не было отправлено, потому что у Сани не было сил дописать его, и он стеснялся попросить у Фирочки послать его в том виде, в каком он его оставил. Так этот листок и остался среди важных бумаг в доме. На оборотной стороне листка рукой Фирочки написано: «Дорогое письмо Санечки».

В последние месяцы жизни вес его начал резко падать. При этом каждое утро Саня вставал на весы и отмечал это падение с каким-то горьким удовлетворением – словно подтверждались все его догадки. Он знал свой диагноз, хотя ни врачи, ни родные ни разу не произнесли его вслух. Опали его круглые щеки, лицо приобрело овальную форму как в юности, выразительнее стали его большие голубые глаза.

К несчастью, Саня был в полном сознании до самого конца. Сильный мужчина, он не позволял болезни сломить его дух. За восемь дней до конца, когда он почувствовал, что физические силы покидают его и боль затуманивает сознание, он сказал Фирочке: «Жаль, что нам не разрешают носить оружие. Я пустил бы себе пулю в лоб, если бы у меня был пистолет». Он хотел встретить смерть, полностью владея собой.

Каждые несколько часов Наташа приносила ребенка в комнату родителей. Маленький Саша смеялся и ликовал, когда видел своего дедушку. И Саня на несколько мгновений забывал о своих болях и смеялся вместе с внуком. Ребенок был словно эмоциональная подпитка для больного отца. Поэтому для Наташи это был ежедневный обычай, который продолжался до тех пор, пока однажды состояние Сани резко ухудшилось. Наташа, как обычно, внесла уже полугодовалого сына в комнату родителей, но ребенок не засмеялся, как обычно. Он расплакался и не узнал исхудавшего деда. А мудрый Саня все понял и попросил Наташу больше не приносить Сашеньку и не пугать малыша. Даже тогда он не думал о себе.

В последние часы жизни, когда наркотики перестали заглушать его боли, Фирочка и Саня удалили Наташу из своей комнаты. Ведь она была кормящая мама, и родители тревожились, что приближающаяся трагедия может повредить дочери и внуку, потому что считали, что «горе матери может передаться младенцу через молоко». Понятно, что само слово «смерть» не произносилось вслух никем, его заменяли словом «это». Но больше всего Фирочка думала тогда о Сане. Поэтому в тот вечер в комнате родителей остались только «сильные»: разумеется, сама Фирочка, Илюша и Миша. Врач скорой помощи сделала Сане укол и сказала Фирочке: «Похоже, что к Восьмому Марта он сделает вам «подарок». Саня был в полном сознании, и, выходя, она попрощалась с ним: «До свидания, Исаак Семенович». «Я не уверен, что вы увидите меня снова», – ответил ей Саня.

Боли его усилились и, спустя некоторое время, к нему снова вызвали скорую помощь. На этот раз пришел молодой парень и тут же отправил Илюшу в аптеку за кислородной подушкой. Водитель машины скорой помощи отвез Илюшу в ближайшую аптеку, но было уже 10 часов вечера, и ее закрыли. Тогда они помчались в дежурную аптеку около Поклонной горы, которая работала круглосуточно. Они ехали так быстро, что камень, лежащий на мостовой, повредил переднее стекло машины и разбил его. Когда Илюша появился на пороге с окровавленным лицом и кислородной подушкой в руках, у них не было времени ухаживать за Илюшей, который еле стоял на ногах – речь шла уже на минуты, если не на секунды.

Кислород не помог, и врач сделал Сане еще один укол, но Саня, который был уже скорее там, чем здесь, еще почувствовал его. Возможно, потому что Наташа заглянула в комнату как раз в этот момент, и ее папа успел сделать рукой слабый последний жест, значение которого было: «Уйди отсюда». А, возможно, это был и его последний привет, как знать? В дверную щёлочку она видела, что врач с Мишей быстро положили папу на пол, чтобы было удобнее делать ему искусственное дыхание, но это был уже не папа, а его безвольное тело, которое безуспешно пытались вернуть к жизни. Ему было всего 67 лет.

Наташа вошла в Катюшину комнату. Несмотря на поздний час, девочка не спала, она тихо лежала в кровати, никого ни о чем не спрашивая. Вероятно, непривычные беготня и шум в квартире объясняли ей значение происходящего. Наташа села на край ее кровати и сказала: «Дедушка Саня умер». На длинных ресницах Катюши мгновенно появились крупные слезы. Она не всхлипывала, она плакала, как взрослая, молча, и Наташа дала ей выплакаться, пережить этот первый удар. Рядом с мамой и вместе с мамой. Так они помогали друг дружке справиться со смертью, пришедшей в их дом.

* * *

На следующий день на похороны брата и дяди приехали «наши москвичи» и «наши рижане», и началась суета, помогавшая им немного отвлечься от истинного значения произошедшего. На похороны Исаака Семеновича пришло много народа. И не только родные и друзья, но и почти все сотрудники из его «номера»: весь его отдел, начальники других отделов, молодые рабочие и старые пенсионеры. Хотя последние семь лет жизни Наташин папа был пенсионером и не работал, они продолжали поддерживать с ним теплые дружеские отношения. Иногда приходил посоветоваться по поводу работы новый начальник конструкторского бюро Юра, который сменил его, когда Саня ушел на пенсию. Но в большинстве случаев приходили его товарищи – поговорить с ним о том, о сем, показать ему фотографии детей, поделиться новостями.

Даже когда его болезнь прогрессировала, они продолжали приходить к нему с выражениями на лицах, словно ничего не произошло, плакали с Фирочкой на кухне, предлагали ей помощь. Однажды, когда Наташа возвращалась с работы, на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами она встретила группу папиных сотрудников с букетами цветов и сеточками фруктов в руках. Они стояли там и не решались войти в квартиру, потому что боялись потревожить Саню, страдающего от болей. Вместе с ней они вошли в дом, посидели с Саней, немного развлекли его и быстро ушли.

А сейчас все эти люди пришли, чтобы проводить Исаака Семеновича в последний путь. Женщины и многие мужчины, не стесняясь, плакали. Наташа, чувствовала, что они любили ее отца по-настоящему, несмотря на то, что он всегда старался выглядеть более суровым, чем был на самом деле. Он боялся, чтобы нервы не подвели его и не выдали страшную, в его глазах, тайну – его редкую чувствительность и предрасположенность к слезам. Его нервная система была разрушена в лагерях, и он не оправился до самой смерти от этого наследия. Однако выяснилось, что эти добрые души давно поняли его уязвимость, каким-то чудом догадывались, откуда она происходит, считались с нею, и защищали ее папу от чужих. Они и были для него самыми настоящими своими. Хотя Наташа была убита горем, ей приятно было слышать слова, которые произносили эти люди над могилой ее отца. А она, его дочь, молчала и сдерживалась, потому что боялась разволновать маму.

На кладбище Фирочка безукоризненно владела собой. Но Наташа не верила этому самообладанию, потому что она хорошо знала свою маму, знала о глубине ее горя и боялась ее реакции дома. Она преодолела собственную боль и крепко держалась за Михаила. Сила воли Фирочки помогла ей пригласить раввина из маленькой полуразрушенной кладбищенской синагоги. Тот пришел и помог Илюше, который не знал слов, прочитать слова Поминальной молитвы по отцу. Звуки кадиша были знакомы Наташе, но их смысла она не понимала. Среди присутствующих было много русских людей, они слышали слова еврейской молитвы впервые и почтительно сняли шляпы или кепки и стояли с непокрытыми головами.

Когда молитва закончилась, и все слова памяти были произнесены, они долго еще стояли у могилы втроем: Фирочка в центре, а Илюша и Наташа поддерживали ее под руки с обеих сторон. Вдова и двое его сирот. Снова они остались без него, как когда-то. Но на этот раз навсегда.

После смерти Сани Фирочка тяжело заболела. Пока он был жив, она мобилизовала все свои силы и держалась, но после его смерти, сопротивляемость ее организма истощилась, и брат с сестрой боялись новой потери. Наташа была всегда занята: прежде всего, она ухаживала за ребенком, которому исполнилось семь месяцев в день смерти дедушки, и только одно это требовало огромной энергии. Ведь тогда не было памперсов, нельзя было купить в магазине еду для младенцев, поэтому все надо было делать собственноручно. Одновременно Наташа ухаживала за больной мамой, провожала Катюшу в школу и встречала ее из школы, проверяла ее уроки, готовила еду для всей семьи. Кроме всех этих домашних обязанностей, она дважды в неделю по вечерам преподавала на своей кафедре, потому что не имела права на декретный отпуск и боялась потерять даже те «птичьи права», которые имела.

А Фирочке не помогали никакие лекарства, и она совсем утратила волю к жизни. Очевидно, она не столько нуждалась в лекарствах, сколько в теплом человеческом отношении. И случилось так, что маленький Саша спас бабушку. Однажды, от усталости и безвыходности положения, Наташа посадила Сашу к маме на кровать – а вдруг он пробудит в ней стремление к жизни? Он был очень хорошенький, большеглазый, бровастый, с круглыми румяными щечками. Он радовался жизни просто так, без причины, хохотал во весь голос, бросался обнимать больную – как будто хотел сказать ей: «Возьми меня, бабушка, поиграй со мной». И сердце Фирочки дрогнуло. После трех месяцев постельного режима, равнодушное ко всему тело словно очнулось от долгого сна, она начала есть, и постепенно к ним стала возвращаться их прежняя мама и бабушка, любящая и заботливая.

В год смерти Сани, в 1977 году, Фирочка была совсем не старой женщиной, особенно по теперешним понятиям – ей исполнилось 66 лет. Однако тяжелый жизненный опыт состарил ее, и после болезни она выглядела старше своего календарного возраста. Кроме болезни сердца, преследующей ее после блокады, у нее было много других тяжелых заболеваний. Ей было трудно подниматься по лестнице на их высокий четвертый этаж, она считала ступеньки, дышала по какой-то особой системе и останавливалась между этажами – отдыхала. Врачи запретили ей поднимать больше трех килограммов. Она начинала свой день с приема лекарств и говорила Наташе: «Ты за меня не волнуйся – мое сердце мощный насос.

Надо только подзарядить его, и оно снова будет функционировать». После этого она вставала с постели, делала легкую зарядку и снова была готова к новому дню.

Если ей было трудно сходить в магазин или погулять с ребенком, то в доме она была очень деятельной и помогала Наташе во всем. Но у Фирочки появились страхи. Например, она стала бояться оставаться в комнате одна, в особенности ближе к вечеру. Поэтому по вечерам Наташа стала заходить к маме в комнату и беседовать с ней о жизни. Поначалу она делала это ради мамы, потому что тревожилась, как она уснет одна в комнате, где все напоминает о папе? Но скоро эти посещения превратились в привычку и стали важны для самой Наташи. Каждый вечер перед сном она начала советоваться со своей мамой о том, как ей поступить в той или иной ситуации. Благодаря Фирочке, она сумела удовлетворить ненасытные требования своей «шефини». Кстати, та же Фирочка была первой читательницей Наташиной диссертации еще до того, как злобная критикесса обнаружила в ней отсутствие марксистско-ленинской базы. Тогда мама не нашла в исследовании дочери никаких идеологических просчетов, но выявила в ней немало языковых ляпсусов (чувство языка у нее было великолепное!), которые Наташа с готовностью выправила.

Благодаря Фирочке, дети Наташи и Миши росли в атмосфере любви и счастья. Она была замечательной бабушкой и многому научила своих внуков. При этом она была и великолепной тещей. Приятно было видеть их отношения с Михаилом. Два совершенно разных человека, разного возраста, с разным прошлым и жизненным опытом, они были вынуждены жить вместе в коммунальной квартире из-за недостатка жилья. И оба они поражали Наташу своей готовностью и способностью к сосуществованию. Иногда это было непросто, временами даже между ними возникали разногласия. И тогда они вели себя как партнеры по сложному танцу, требующему искусства и терпения. Фирочка всегда первой шла на мировую, проявляя уважение и любовь к зятю. Она считала, что старший и более опытный должен первым протянуть пальмовую ветвь. Для Наташи она была всем – и мамой, и верным другом.

Но не только для своей семьи Фирочка была авторитетом. Когда она сидела на скамейке в их большом и зеленом дворе, многие подсаживались к ней, чтобы поговорить с ней о жизни, спросить ее мнение о чем-то важном. Она с готовностью разговаривала с ними и всегда могла найти общий язык и с дворничихой, которая с трудом окончила начальную школу, и с профессором, живущим в доме напротив. И очень часто то ее бывшие студенты, то ее бывшие сотрудники по работе приходили к ним в гости. Для всех у нее находилось доброе слово и хороший совет и, конечно, угощение. Но самое главное – от нее исходило тепло, за этим теплом они к ней и приходили.

* * *

Когда ее папа был еще жив, а сыну Саше исполнилось три недели, первого сентября Наташа была вынуждена выйти на работу, чтобы не потерять те мизерные преподавательские часы, которые у нее были. На взгляд самой Наташи, у начальницы не было никаких причин видеть в ней соперницу – femme fatale и прежде, а тем более теперь, когда у нее родился второй ребенок. Но антисемитизм «шефини» был таким разрушительным, что его хватало, чтобы отравить жизнь Наташи на любимой работе.

Начальница находила ужасающие недостатки не только в Наташином преподавании. Даже в ее выступлениях на семинарах и съездах, которые хвалил заведующий кафедрой, и в которых та мало понимала, женщина – «змея» умудрялась обнаружить пороки. После каждой похвалы «шефа», лицо начальницы багровело от гнева, она влетала к нему в кабинет пулей, и однажды Наташа явственно слышала, как она сказала ему с угрозой: «Только попробуй еще раз ее похвалить! Ты у меня увидишь!» И «шеф», вместо того, чтобы приструнить строптивую подчиненную, почему-то оправдывался перед нею, старался ее улестить. Почему заведующая секцией английского языка имела такую магическую власть над ним? Ведь заведующие немецкой и французской секций подчинялись ему беспрекословно. Причину этого Наташа узнала случайно, еще несколько лет спустя.

А уж когда в английской секции появлялась свободная ставка, то «шеф» и «шефиня» вели себя совсем странно: он заискивающе спрашивал у нее, не пора ли выдвинуть Наташину кандидатуру на штатную должность, а она гневно отвергала его попытки. Поэтому новые люди обходили ее по службе так же, как и на предыдущем месте работы. Так прошли еще четыре года.

Наташина диссертация тем временем пылилась и ждала своего часа, и вдруг, нежданно-негаданно пришло ее время. Старый заведующий кафедрой из института, в котором она проводила свою научную работу, ушел на пенсию. Новый заведующий, молодой и прогрессивный, сразу нашел в Наташиной диссертации все необходимое, даже идеологическую основу, и рекомендовал ее к защите. Когда Анна Сергеевна напомнила ему о мнении одного из предварительных оппонентов и о возможности неприятностей из-за «созвучия» фамилий диссертантки и ее руководительницы, бесстрашный новый «шеф» сказал: «Да бросьте вы, Анна Сергеевна! Нормальная диссертация. Все пройдет великолепно». Однако еще до защиты произошел эпизод, который сейчас, когда Наташа смотрит на него несколько десятилетий спустя, кажется ей забавным, но тогда, в 1980 году, еще в годы правления Брежнева, она перепугалась не на шутку.

Согласно существующему канону, Наташа должна была представить в организацию, в которой происходила защита, ряд документов с места работы. Среди них одним из самых важных документов была подробная характеристика диссертантки. И писать ее, конечно же, по долгу службы, выпадало на долю «женщины в цепях и со змеиной улыбкой». В характеристику следовало включить определенные пункты, в частности, преданность работе, верность идеалам партии, моральную устойчивость, политическую грамотность и так далее, и тому подобное. Так что сделала начальница? Как обычно при общении с Наташей, она кипела от гнева, и написала несколько строк, заполненных совершенно безликими словами. Она даже не удосужилась использовать для этой цели официальный бланк учреждения. Когда заведующий кафедрой института, в котором должна была состояться защита диссертации, увидел эту «характеристику», он расхохотался прямо Наташе в лицо и сказал, что эта «филькина грамота» подойдет разве что для подачи в домовой комитет, но не в Высшую Аттестационную Комиссию в Москве.

Наташа вернулась на свою кафедру и рассказала «женщине – змее» о реакции профессора слово в слово. Та, не стесняясь лаборантов и преподавателей, заорала, говоря о Наташе в третьем лице: «Эта нахалка Гутман требует от меня официальную характеристику. Так она ее получит через мой труп!» И выскочила из лаборантской. Тут возмущенная Наташа, забыв, что она на работе и что «мы же интеллигентные люди», в отчаянии сказала: «Работаешь-работаешь, стараешься-стараешься, а тебя все мордой об стол». Лаборантка сочувственно захихикала, но через полчаса уже вся кафедра знала, что Наташа произнесла такую непривычно простонародную для нее фразу. Знали бы они, что это была одна из любимых фраз Фирочки, интеллигентки в энном поколении.

Спас ситуацию «шеф». Во время бури он отсиживался в своем кабинете и, вероятно, размышлял о том, как выйти из положения. Он был известной личностью в городе, и защита диссертации одной из преподавательниц его кафедры была важна для его престижа. А эта история с характеристикой позорила и его, и его кафедру, и все учреждение. Он всегда старался задобрить Людмилу и во всем шел ей навстречу, поэтому все называли его тряпкой. Но как он мог вести себя иначе? Ведь она была любовницей самого ректора, и приходилось с этим считаться. Но эта ее последняя выходка могла повредить и самому ректору, а глупая, зажравшаяся баба этого не понимала. Все их мелкие секреты могли выйти наружу. И он сам написал для Наташи подробную характеристику со всеми необходимыми пунктами на бланке института. А у начальницы хватило ума не перечить ему и промолчать. «Малый треугольник», а за ним и «большой треугольник» поставили свои подписи, а в канцелярии их заверили большой круглой печатью.

Защита диссертации прошла блестяще. Наташа была хотя и молодым ученым, но уже с опытом – она занималась наукой десять лет, и у нее были публикации и в Российских, и в Американских научных журналах. Очевидно, члены ученого совета были знакомы с ее трудами, потому что все они голосовали единогласно и поздравляли ее. Наташа была очень счастлива и праздновала это событие вместе со своей любящей семьей. И больше всех радовалась Фирочка. Это был прежде всего ее праздник, ее победа – оба ее ребенка защитили диссертации! Илюша, как старший сын, сделал это на несколько лет раньше. Миша «остепенился» вскоре после женитьбы. Теперь Фирочка могла быть спокойна за будущее своих детей. Все друзья и родные праздновали вместе с ними, пили за диссертантку, читали доморощенные стихи в ее честь, пели и танцевали как студенты. «Как жаль, что Санечка мой дорогой не участвует в нашей радости», – сказала Фирочка. И никому из них не пришло в голову, что единогласное голосование членов Ученого Совета – еще не конец этой истории.

Согласно принятым правилам, после защиты диссертации отдел аспирантуры должен был послать ее со всеми сопроводительными документами в Москву для утверждения в Высшей Аттестационной Комиссии. Обычно процесс утверждения в этой комиссии занимал год. Поэтому Наташа полностью углубилась в работу, потому что «женщина-змея» с удвоенной силой задавливала ее многочисленными заданиями. Ожидание утверждения из ВАКа было для нее последней возможностью излить на Наташу свой гнев – и ее последней надеждой: а вдруг не утвердят?! Хотя надежды было мало, все-таки единогласное голосование. Но она-то знала, что в Москву поехал один маленький документик, который мог испортить этой Гутман весь праздник. Правда, стопроцентной уверенности не было, но какая-то доля надежды была…

Через четыре месяца Наташа получила из Москвы открытку. На ней было написано несколько неразборчивых строк. Он поехала с этой открыткой в научный отдел института. Оказалось, что в открытке Высшая Аттестационная Комиссия Москвы подтверждала получение папки с Наташиной диссертацией и сопроводительными документами. Это удивило Наташу, ведь расстояние от Ленинграда до Москвы можно было преодолеть в 1980 году ночным поездом за восемь часов, а дневным за пять-шесть. Где же находилась ее диссертация четыре месяца? Секретарша неохотно объяснила, что когда посылали диссертацию в Москву, кто-то «забыл» поставить на папке государственную Гербовую печать. В связи с этой «оплошностью» папка путешествовала между городами, как неофициальный документ, несколько месяцев и, вообще, хорошо, что не затерялась. «Не волнуйтесь, на этот раз мы сделали все, как нужно», – заверила Наташу секретарша.

Однако, еще через четыре месяца папка со всеми печатями, включая Гербовую, вернулась без утверждения. В заключении Высшей Аттестационной Комиссии было написано: «В соответствии с пунктом 61, абзац 8, невозможно утвердить диссертацию Гутман Н.И. в связи с тем, что оба оппонента работают в одном учреждении. Рекомендуем провести еще одну защиту с новыми оппонентами, работающими в разных учреждениях». Это был тяжелый удар для Наташи и для Ученого Совета, в котором происходила защита Наташиной диссертации. Для Совета это было проявлением недоверия к его компетентности и к умению подбирать оппонентов. Это было тем более неприятно и несправедливо, что члены ВАКа не заглянули в следующий абзац, 9-ый, в котором было специально оговорено, что оппоненты, работающие на разных кафедрах Государственного университета, приравниваются к работникам разных учреждений. Но спорить было поздно – срок работы Ученого Совета ограничивался пятью годами, а они истекали в июне. На создание нового Ученого Совета, его утверждение, протоколирование и тому подобное ушел бы как минимум год. Стоял уже май 1981 года, поэтому члены уже существующего Совета решили не терять время на споры с ВАКом и отстаивание своей позиции, а найти новых оппонентов и быстро организовать для Наташи повторную защиту.

Однако не надо думать, что найти новых оппонентов в те годы в такой короткий срок было просто. Научная руководительница Наташи, ставшая за десять лет совместной научной работы ее настоящим старшим другом, должна была найти достойных литературоведов, не антисемитов, специалистов в английской и европейской драматургии конца XIX-начала XX вв., которых следовало убедить подготовиться к оппонированию за несколько дней. Тем не менее, она сумела это сделать – даже в тот нелегкий период в Ленинграде нашлись порядочные ученые высочайшей квалификации, сведущие в Наташиной области. И Наташа снова разослала свой автореферат по библиотекам огромной страны с именами новых оппонентов.

Весь процесс подготовки к повторной защите занял недели три. Процедура защиты была успешной и закончилась единогласным голосованием. На этой защите члены Ученого Совета так открыто переживали за Наташу, что даже «женщина в цепях», не преминувшая явиться на это мероприятие и во второй раз, перестала тешить себя надеждой на новый провал «этой Гутман».

После защиты Наташа быстро подготовила документы для ВАКа – ей надо было действовать крайне оперативно, потому что в Москве могло начаться время летних отпусков. Сотрудники научного отдела во всем помогали Наташе, и новая папка с ее документами, заверенная на этот раз Гербовой печатью, была послана в Москву. Наташа могла быть довольна собой – все было сделано вовремя, старый Ученый Совет успел провести ее повторную защиту, новые оппоненты отнеслись к ее диссертации крайне одобрительно, московский совет еще продолжал действовать и не ушел в летний отпуск – все было хорошо. Но на душе было неспокойно: «И на этот раз они найдут в моей диссертации какой-нибудь недостаток». На следующий день после отправки документов в Москву, по всей вероятности, от перенапряжения, Наташа свалилась с тяжелым воспалением легких.

Когда о болезни Наташи узнала ее начальница, она бушевала и выходила из берегов от гнева: «Как смеет эта Гутман болеть в самое трудное время семестра, когда экзамены на носу и впереди летние каникулы?» На этот раз Наташа понимала ее гнев, потому что июнь был действительно самым трудным месяцем для всех преподавателей кафедры. Штатные сотрудники разъезжались по разным городам, где у их института были учебные филиалы – принимать экзамены у иногородних студентов, а внештатных сотрудников в это время нагружали больше обычного, они принимали долги у «хвостистых» студентов, а потом участвовали в работе экзаменационной комиссии. Конечно, они не имели права решающего голоса, но работали наряду со всеми – опрашивали студентов, только не могли ставить оценки самостоятельно. Но температура у нее была такой высокой, что она не могла подняться с постели. К тому же ее одолевали мрачные мысли: «Снова комиссия найдет что-нибудь, чтобы придраться к моей диссертации». Фирочка тоже не верила в хорошее окончание этой истории, но забыв о собственных переживаниях и о боли в сердце, она преданно ухаживала за больной дочерью днем и ночью.

Когда Наташа выздоровела, наступил июль, время отпусков, и Миша с Наташей решили поехать отдохнуть со своими детьми – 12-летней Катюшей и 5-летним Сашей, на Черное море, в город Адлер. А Фирочка, которая весь этот трудный период была для них верной подругой и «скорой помощью», вдруг отказалась ехать вместе с ними на юг: «Я не выдержу жару в Адлере», – сказала она. «На этот раз я хочу остаться дома одна и прийти в себя после этого сумасшедшего года». И в самом деле, для нее это был один из самых трудных периодов в жизни – ведь она не только помогала дочери физически: готовила еду, ухаживала за детьми, она поддерживала ее духовно и берегла мир в доме. Каждый вечер Наташа заходила к маме в комнату, и они подолгу беседовали перед сном, и не раз Наташа плакала из-за несправедливости к ней начальства, а мама успокаивала ее и говорила: «Все будет хорошо. Вот увидишь – все будет хорошо. Я тебе обещаю, все еще будет замечательно».

Она выглядела тогда такой сильной, спокойной, от нее исходила такая сила духа, что Наташа оставила ее дома без малейшего сомнения в том, что мама продержится без них в течение месяца, который они планировали провести на юге. Но когда Фирочка осталась дома одна, ее всегдашняя самодисциплина предала ее, и черные мысли о случившемся овладели ею. Она и сама уже перестала верить в способность «умного и образованного еврея» достичь всего с помощью глубоких знаний и преданной работы. Ее сватья, мама невестки, словно ощущая какую-то подпольную, враждебную работу организма Фирочки, пригласила ее к себе на дачу, чтобы она могла отдохнуть недалеко от города.

Но неслучайно говорят, что у инфаркта существует длительный подготовительный период – несмотря на хорошие условия, добрые родственные отношения и культовый в семье «свежий воздух», Фирочка вскоре вернулась в город – и хорошо сделала. Наутро у нее разразился инфаркт такой силы, что на даче с ним бы не справился ни один врач, а в городе захватили вовремя. И дети сразу вернулись домой из Адлера, чтобы ухаживать за своей мамой и бабушкой, оплотом их жизни. Хорошо, что Наташа звонила ей по телефону из Адлера каждый день, чтобы удостовериться в том, что мама справляется хорошо и сказать ей, что у них самих все в порядке. К тому же совесть ее была неспокойна, что она оставила маму дома одну, а сама с семьей впервые уехала на юг. Обычно они снимали дачу под Ленинградом и выезжали туда все вместе. Но голос Фирочки по телефону всегда звучал так уверенно, что Наташа каждый раз успокаивалась. Только однажды – по сильной одышке в телефонной трубке – она догадалась, что с мамой происходит что-то необычное.

Когда они приехали домой, силы окончательно покинули Фирочку. Так случалось в их жизни не один раз: нечеловеческое усилие, которое она делала, чтобы скрыть от семьи приближающийся сердечный приступ, требовало от нее такой огромной энергии, что с наступлением самого приступа она была уже слаба до бесконечности. К тому же она страдала от мысли, что ей не удалось предотвратить инфаркт (!). Словно можно было остановить прогрессирование уже начавшейся катастрофы в организме. Она очень старалась – принимала много лекарств, но когда дети преждевременно вернулись из отпуска, чтобы ухаживать за ней, ее моральные муки возросли. И еще неизвестно, по какой причине она страдала больше. Ведь помогая своим детям, она была готова отдать себя всю, но когда речь заходила о помощи ей самой, она была удивительно скромным и застенчивым человеком.

Уход за больной Фирочкой в тот раз оказался несложным для Наташи и Миши – оба были еще в отпуске (Наташа, как обычно, в своем, неоплачиваемом) и без труда распределили домашние обязанности. Катюша проводила время с подружками во дворе, который за эти годы стал больше похож на зеленый парк, но регулярно забегала домой и спрашивала, как чувствует себя бабуля и не надо ли помочь. Саше в начале августа исполнилось 6 лет. Он крепко усвоил совет врача, что его бабушке для выздоровления нужны «положительные эмоции», поэтому он врывался в комнату больной с победными криками, радостно набрасывался на нее, обнимал и целовал лежащую побежденную так, что родители опасались, как бы он не повредил ей что-нибудь. Но она всегда смеялась при виде любимого внука в приподнятом настроении.

Ближе к началу учебного года Фирочкино здоровье значительно улучшилось, и она постепенно снова стала деятельной и начала помогать по дому в «щадящем режиме», как она это называла. Например, многие вещи она стала делать сидя, чтобы излишне не напрягать сердце. Хождение по лестнице было все еще проблематичным, но она спускалась с помощью дочери или зятя на лестничную площадку между их четвертым и третьим этажами, там они открывали окно, и она дышала свежим воздухом и проверяла, нет ли головокружения. Так потихоньку, за месяц или два, была «освоена» вся лестница.

Наташа чувствовала, что ее начальница по-прежнему тешит себя надеждой на отрицательный ответ из Москвы – а вдруг случится еще что-нибудь непредвиденное, и диссертацию «этой Гутман» вновь отвергнут? И, тем не менее, как раз под новый год, 31 декабря 1981 года, из Высшей Аттестационной Комиссии Москвы пришло утверждение в получении Наташей ученой степени кандидата филологических наук. Радость была отравлена заплаченной за нее ценой – болезнью мамы и двойной защитой. Но они были счастливы, что «женщина-змея» больше не посмеет затравливать Наташу.

Получение Наташей ученой степени навело ректора института на мысль, что неприлично держать в почасовиках кандидата наук, а в руководителях – «не остепененных» людей. Подобное несоответствие штатному расписанию могло обнаружиться при первой же проверке. Но еще больше он страшился потенциального отъезда Наташи заграницу – уж он-то знал, что тот тайный приказ об отъезде троих евреев из вверенного ему института был до сих пор в действии, а это могло стоить ему карьеры.

Но Наташа даже не помышляла об отъезде, ведь Миша по-прежнему работал в закрытом институте. Ей самой приходилось посылать свои научные обзоры в американские журналы обходными путями, через государственный университет, чтобы фамилия Миши не «засветилась» на международной почте. Лишь однажды она забылась, когда профессор, руководивший этой деятельностью, был в командировке, и послала статью со своего домашнего адреса. Мишу немедленно вызвали в «первый отдел» и сурово отчитали. Единственным его оправданием был факт, что жена не подписывала никаких обязательств не общаться с иностранцами.

Тем не менее, уже через месяц на домашний адрес Наташи пришло письмо с предложением научных контактов из Бохумского университета. Предложение было перспективным и очень заманчивым для молодого ученого, но тогда, в начале 80-х гг., она перепугалась огласки, и ей пришлось просто промолчать и проигнорировать письмо. Наташа не ответила на него в надежде на понимание противоположной стороны. Теперь, глядя в прошлое, она понимает, насколько диким и нецивилизованным было ее молчание в ответ на то предложение.

А «женщина-змея» продолжала безнаказанно затравливать Наташу на кафедре – теперь она выдумала новую отговорку, якобы Наташу поздно рекомендовать на должность ассистента, ведь ей уже 34 года. И два профессора – заведующий кафедрой и ректор огромного института, не смели пойти против прихоти злобной бабы.

И тогда Фирочка, которая всегда принимала близко к сердцу все, что случалось с Илюшей и Наташей, решилась пойти на крайность.

Одиннадцатая глава. Фирочкин замысел

Чтобы всерьез помочь дочери, Фирочка приняла решение воспользоваться влиянием Валентина, одного из близнецов тети Риты. Валентин и в детстве был всегда бойчее Наума и называл себя «старшим братом», ведь он родился на пятнадцать минут раньше «младшего брата»… Наум всегда миролюбиво и добродушно соглашался с неоспоримым превосходством более высокого и широкоплечего «старшенького». В карьере Валентин тоже значительно перерос Наума и работал коммерческим директором одного из крупных ленинградских объединений.

Валентин любил похвастаться своими почти неограниченными возможностями перед всеми родственниками, включая и любимую тетушку. Его высокий статус поистине поражал всю семью и многочисленных друзей, потому что он никогда и ни перед кем не скрывал своего еврейского происхождения, хотя, конечно, и не кичился им, и не был членом Партии. Но он был человеком одаренным, очень добрым, как и все члены семьи, хотя и иногда излишне разговорчивым. Находясь в гостях у тети Фирочки, он чувствовал себя особенно раскованно, и обожал расхаживать по комнате с рюмочкой вина в одной руке и сигаретой в другой и повторять: «Я могу все. На работе у меня все только и делают, что выполняют мои указания».

И однажды хитроумная тетя поймала его на слове. Идеализм Фирочки поистрепался с возрастом – она приближалась к 70. Уже четыре года она была вдовой, и все ее интересы сконцентрировались на детях. Она видела бесконечную борьбу Наташи за то, чтобы работать все лучше и лучше, а Наташа, и в самом деле, доходила до перфекционизма – только бы «женщина в цепях» не могла ее ни в чем упрекнуть, но ничто ей не помогало. И Фирочка поняла то, что Наташа ещё не понимала: «С волками жить – по-волчьи выть», иначе тебя сожрут. И когда в следующий свой визит Валентин начал свое обычное представление, она спросила его провокативным тоном: «Ты, в самом деле, можешь все?»

– «Для вас, тетя Фирочка, я сделаю все».

– «Не для меня. Я уже алте захен (старая вещь, старье – идиш). Сделай для Наташи. Она уже десять лет пытается получить штатную работу, а ей не разрешают даже подать документы для участия в конкурсе на свободную ставку. Надо сдвинуть это дело с мертвой точки. И в предыдущем институте было то же самое. Ее обходят те, кто пришел после нее. Она совсем утратила веру в себя. Как безумная, только и повторяет: «Я еще не достаточно хорошо работаю, поэтому меня и не берут. Еще немножко усовершенствуюсь, тогда они поймут, что я достойна быть штатным преподавателем».

Наташа хотела остановить маму и Валентина, но ничего не сделала и промолчала. «Мама права», – подумала она, – «в самом деле, сил моих больше нет терпеть. Ведь я ей просто так говорила, что я еще недостаточно хорошо работаю, потому что не хотелось ее огорчать. Пусть думает, что меня не берут, потому что я плохо работаю, а не из-за «пятого пункта». А она поняла настоящую причину лучше меня».

Наташа сознавала и то, как трудно было маме обратиться к Валентину за помощью, насколько это противоречило всем ее жизненным принципам. Ведь мама всегда утверждала, что только самостоятельно «умный и образованный еврей» может достичь в жизни всего.

А сейчас прямо у нее на глазах она убеждалась в том, что стареющая Фирочка готова обратиться к протекции Валентина. Вероятно, и она, ее сильная, гордая и самостоятельная мама отчаялась найти справедливость в этом продажном мире. Когда она так изменилась? И Наташа вспомнила, что и в прошлом мама не раз говорила ей, что в исключительных случаях надо помочь достойному человеку, который из-за сложившихся обстоятельств сам не в состоянии добиться того, что ему положено по праву. Иначе он сломается. Так же говорит и моя учительница литературы, Лия Евсеевна Ковалева. Те же слова повторяет и моя университетская преподавательница, профессор Нина Яковлевна Дьяконова. То же самое, возможно, в иносказательной форме, перед повторной защитой пыталась донести до меня и моя научная руководительница, профессор Анна Сергеевна Ромм.

«Но если все они правы, значит, мама считает, что я достойна помощи извне», – так думала Наташа, и она не могла больше лгать себе, ведь она видела людей, приходивших на кафедру. Это были вполне достойные люди, но не достойнее ее, просто у всех была протекция. «А теперь пусть будет и у меня». Но она не верила в хорошее окончание этого мероприятия – она не верила в то, что Валентин, будучи сам евреем, достаточно силен, чтобы преодолеть препятствие в виде ее «шефини».

Однако назавтра обязательный Валентин позвонил ректору по хозяйственной части Наташиного института и спросил его напрямую и сразу по-деловому, на «ты»:

– «Что тебе нужно? Моя двоюродная сестра преподает английский язык у тебя на кафедре иностранных языков, ее не берут в штат из-за «пятого пункта». Она хороший преподаватель, у нее стаж 10 лет, и она кандидат наук.

– Если «пятый пункт» у нее «хромает», это обойдется тебе дорого. Мне нужны станки для учебной мастерской. Я пытался обращаться в несколько организаций, но всюду большие очереди.

– Не вопрос. Получишь на следующей неделе, сколько нужно.

– Хорошо. На ближайшем конкурсе она пройдет в штат.

– Окей. Будем на связи. Пока».

Вот и весь деловой разговор, о котором Наташа впоследствии узнала от самого Валентина. И все же более всего ее интересовал не сам разговор, а разительные перемены, произошедшие с ее мамой. Ей вдруг припомнилась сцена из давнего прошлого.

* * *

Много лет назад, когда Наташе было лет 10, и они жили в своей полуподвальной «конуре» на Гатчинской улице, Фирочка вернулась с работы взволнованная и улыбающаяся. Наташа тут же пристала к ней с вопросами: «Что случилось? Почему ты смеешься? Ну, скажи, что ты от меня скрываешь?». Мама дождалась прихода папы, и как только он вошел в комнату, сказала: «Санечка, ты не поверишь, кого я сегодня встретила на улице. Я встретила Софочку, подругу детства. Мы вместе учились в гимназии! У нас не было времени на долгие разговоры, и она пригласила нас всех в гости в эту субботу».

Папа был очень рад за маму, хотя в жизни своей никогда не встречал Софочку. Когда они сели ужинать, мама рассказала им о своей старой подруге, о том, что у ее семьи тоже было имение под Витебском, что после революции и они вернулись в Петроград без имущества, но агент ее отца сумел утаить многое от большевиков. После окончания девочками гимназии, отношения между их семьями прервались, и с тех пор Фирочка и Софочка больше не видели друг друга. Во время сегодняшней встречи на улице Софочка успела сказать Фирочке, что она домохозяйка, у нее трое детей, две девочки и мальчик. Мальчика зовут Лайзик, и он прекрасный шахматист, и конечно, у него и нашего Илюши найдется, что делать вместе.

«А что мы наденем?» – спросила Фирочка. Наташа знала, что папа после возвращения «из мест отдаленных» работал простым рабочим, и его зарплата была довольно низкой. Мама по-прежнему была ассистентом на кафедре физической и коллоидной химии, и доходы семьи были невысоки. Папа всегда страдал от того, что не может купить жене красивую одежду. У нее был один костюм из добротной ткани для выхода на работу и две белые блузки на смену. А с папиным возвращением домой в платяной шкаф добавились две новые блузки и пара туфель на каблуках. У Наташи была школьная форма – коричневое шерстяное платье и два фартука: черный и белый. Правда, была еще и пионерская форма – темно-синяя юбка и белая блузка. Одежда папы и Илюши тоже не отличалась щегольством и была самой простой, но они никогда не жаловались. А однажды «наши москвичи» прислали Илюше в подарок свитерок в «шашечку» – он надевался по исключительным случаям.

В конце концов, Фирочка нашла решение сложной задачи принарядить всех четверых, и они отправились по указанному Софочкой адресу в ту же субботу. Квартира Софочки была великолепна и просторна. «Как может одна семья жить в такой огромной квартире?» – подумала Наташа. У каждого ребенка была своя комната, а у родителей была отдельная спальня. Даже у семейства Дойч не было такого богатства.

Сама Софочка оказалась маленькой рыжеволосой женщиной, она беспрестанно двигалась и что-то делала. Вот она засмеялась неизвестно от чего, а через мгновение бросилась к Наташе с поцелуями, а потом – к Фирочке, и принялась пылко обнимать и целовать ее, и почти повисла на ее талии. Она хотела поцеловать и Илюшу, но он посмотрел на нее так, что она предпочла перебежать к Сане и пожать ему руку. Отец семейства был тоже маленького роста, с орлиным носом, в очках и с черной бородой. Он все время улыбался и как будто танцевал на месте. Помогая Фирочке снять зимнее пальто, он встал на цыпочки и сказал со сдержанной улыбкой: «Когда вы захотите сшить шубу, добро пожаловать в мое ателье, я там заведующий. Сошьем для вас нечто необыкновенное». Фирочка поняла намек, слегка покраснела и сказала, что не является поклонницей шуб.

Их сын, прославленный шахматист Лайзик, оказался симпатичным очкастым подростком. Лайзику было лет 15-16, как и Илюше. Две юные дочери семейства, обе красавицы, Рената, 17 лет, и Лия, 14 лет, смотрели на гостей с любопытством. Софочка представила своих детей, с особенным ударением она говорила о Ренате: «А это наша гордость – Рената. В этом году она оканчивает среднюю школу и хочет поступать в институт».

«Какую специальность вы собираетесь изучать?» – заинтересованно спросила Фирочка.

Вместо дочери быстро ответила Софочка: «Мы хотим, чтобы она изучала химию – так же, как и ты, Фирочка. Она тоже хочет быть химиком». «Нет, мама», – сердито прореагировала Рената. «Ты же прекрасно знаешь, что я хочу быть адвокатом». Она покраснела до слез и быстро ушла в свою комнату.

Фирочка хотела загладить неловкость и предложила Лайзику и Илюше сыграть в шахматы. Хозяева тоже были рады сменить тему разговора и показать своего вундеркинда во всей красе. Застенчивый Илюша сел около шахматной доски с видимой опаской, потому что знал, что Лайзик «шахматный гений». Они начали игру, и через несколько минут Илюша позвал Саню дрожащим голосом: «Папа! Я не верю: это шах его королю! А это – мат!» Саня посмотрел на доску и сказал: «Правильно, сынок, ты победил. Но что такое? Ты победил в три хода? Такого быть не может! Сыграйте снова».

На этот раз все следили за игрой, даже Наташа, которая знала только, как ходят фигуры, с любопытством наблюдала за игроками. Даже успокоившаяся Рената вышла из своей комнаты и примкнула ко всем присутствующим. Через несколько минут Илюша снова сделал Лайзику «детский мат». Хозяева дома смутились, а Фирочка шепнула сыну, что надо хотя бы раз сдаться противнику. Илюша «прозевал» пешку, Лайзик выиграл, и все заулыбались. Саня погладил сына по черной густой шевелюре – он был доволен сыном.

Софочка с мужем начали суетиться и усаживать гостей около длинного стола. Угощение было отменным, и после первой рюмочки языки у взрослых развязались, и подруги принялись делиться своими детскими воспоминаниями. Атмосфера стала теплой и приятной.

Через несколько дней после этого визита Саня спросил Фирочку: «А с чего это вдруг они нас пригласили? Что они замышляют? Ведь неспроста они так суетились вокруг нас».

– «Всегда ты подозреваешь, что у людей есть скрытые намерения», – ответила Фирочка. – «Софочка просто хотела провести ностальгический вечер с подругой детства. Она так старалась порадовать нас. И нам надо пригласить их к себе, только я не представляю, как пригласить таких состоятельных людей в нашу «конуру». Наташа попыталась переключить родителей с неприятных мыслей на что-нибудь веселое и напомнила им шахматную игру Илюши и Лайзика. Илюша захохотал во весь голос: «А я, дурак, боялся его. Я-то думал, что он настоящий гений. А он играет не лучше нашего зайца» («заяц» или «кот» или уменьшительные от них были имена, которыми Илюша наделял Наташу в детстве). И родители отвлеклись от своих забот и тоже засмеялись. Но Саня предостерег Илюшу: «Только не слишком гордись, сынок. Хорошо, что ты проиграл ему один раз». История игры в шахматы с Лайзиком стала частой шуткой в их семье на долгие годы.

Постепенно визит к Софочке стирался из памяти семьи. Стояла зима и большую часть времени дети сидели дома, потому что школа была закрыта из-за сильных холодов. Наташа заболела гриппом, который осложнился воспалением легких.

Когда болезнь Наташи была в самом разгаре, нежданно-негаданно, безо всякого предупреждения, в их страшную «конуру» явились Софочка с мужем – для секретной беседы. Они ожидали получить ответное приглашение в гости со стороны Фирочки и Сани, но, поскольку приглашения не последовало, то их терпение истощилось, и они сами приехали к ним. Наташа лежала в постели с высокой температурой, поэтому «секретность» вынужденно оказалась условной – выдворить больную девочку из постели было некуда, и гости поставили ей смешное условие: не слушать, о чем говорят взрослые, а лежать и думать о чем-нибудь приятном. В награду за это они преподнесли ей большую плитку шоколада. Понятно, что Наташа слышала каждое слово – не из злого умысла, просто у нее был хороший слух.

Выяснилось, что за прошедшее время Софочка с мужем умудрились уговорить свою дочку Ренату изучать химию. Но ее школьные оценки по этому предмету оказались слишком низкими. Поэтому они просили у Фирочки протекции, чтобы она помогла Ренате поступить в ее институт. При этом они предложили ей какую-то баснословную сумму денег. Рояль мешал Наташе увидеть мамино лицо, но по ее учащенному дыханию она поняла, что ее благородная и всегда деликатная мама буквально задыхается от ярости и не может найти способа для сдержанной реакции. Ведь что тут скажешь? С одной стороны, Софочка – подруга ее детства, но с другой-то стороны, она унижает ее и требует от нее переступить через все нравственные принципы. Гости неверно истолковали молчание Фирочки, решили, что она просто размышляет над их предложением, и попытались убедить ее в его разумности: «Фирочка, посмотри, в какой жуткой обстановке ты живешь, в какой нищете! Твоя дочь болеет, а ты не можешь обеспечить ее приличными условиями, чтобы она выздоровела. Почему ты сомневаешься?»

Фирочка молчала. А они разнуздывались все больше и больше: «Посмотри, как ты одета! На деньги, что ты получишь от нас, ты сможешь купить что-нибудь и себе. Если добавишь немного денег, сможешь купить квартиру в хорошем районе».

Неожиданно для всех Саня встал со своего стула. Рояль больше не мешал Наташе видеть его лицо. Она знала это выражение его лица. Лишь в крайне редких случаях он был разгневан так, как в тот день. Он сказал: «Убирайтесь отсюда оба! Чтоб мы вас больше не видели!» Они мгновенно умолкли, встали и ушли.

Фирочка разрыдалась: «Как они посмели так с нами разговаривать? Как посмели? Как будто меня можно купить. Когда тебя, Санек, не было дома, очень многие просили меня помочь поступить им в институт, и я ни с кого не брала ни копейки. А ведь бывали времена, когда не было денег на хорошее питание для детей. Даже не верится – Софочка была такая хорошая, наивная девочка, а сейчас она предлагает мне взятку».

Она плакала и плакала, а папа обнимал ее, говорил ей слова утешения и гладил ее по головке, как будто она была ровесницей Наташи. Вдруг он повернулся к Наташе и сказал: «Не ешь их шоколад. Я куплю тебе другой. Не надо ничего брать из их рук».

Мама больше не плакала. Она уже спокойно говорила: «А ты, как ты им сказал: «Убирайтесь отсюда! – Какой ты молодец!»

Наташа посмотрела на своих родителей и удивилась. Ее мама, ее героиня, которая вообще не плакала в отсутствие папы, вдруг стала слабой и уязвимой женщиной, и такой она любила ее еще больше. А папа, больной и слабый в глазах врачей, стал сильным и мужественным в минуту необходимости, и Наташа испытывала к нему особое уважение.

* * *

Такой принципиальной и неподкупной была Фирочка четверть века назад. Однако столько событий произошло за эти годы, что изменилась, хотя и с большим трудом, даже жизненная философия Фирочки. И теперь она с нетерпением ожидала результатов начатого ею с Валентином «дела». Тем не менее, одного телефонного разговора Валентина с проректором по хозяйственной работе института, в котором работала Наташа, оказалось вполне достаточно. Правда, Наташина «шефиня», узнав о грядущих штатных изменениях, долго шипела, как ей и было положено, что проректор, который ходатайствовал о прохождении Наташи по конкурсу, был новым, совсем недавно вступившим в должность: «А уже просит за такую мерзавку!» Но это ей не помогло. И когда одна из молоденьких преподавательниц кафедры вышла замуж за жителя Москвы и переехала жить в столицу, открылась свободная ставка, и Наташе, наконец-то, разрешили подать документы на конкурс.

Наташа запомнит до конца своих дней заседание ученого совета, на котором обсуждалась ее кандидатура, и проходило закрытое голосование. В сущности, ее присутствие на этом заседании не требовалось, даже воспрещалось, но она сама хотела испить эту чашу с ядом до дна. Она прокралась в зал заседаний, располагавшийся амфитеатром, устроилась в третьем ярусе так, чтобы никто ее не видел. Это место было удобно для наблюдения – оно располагалось как раз над сценой, над столом ректора. Надо сказать, что административный корпус их института занимал одно из зданий бывшего царского дворца, и мебель в нем была шикарной, хотя и изрядно потрепанной. Однако акустика в зале была великолепна. Поэтому сидя у себя на верхотуре, Наташа слышала каждое слово присутствующих внизу.

На повестке дня стояло несколько вопросов. Конкурсный вопрос был последним. Голосование было тайным. В избирательном бюллетене было написано только «Да» и «Нет». Запрещено было ставить вопросительные знаки или другие значки. Голосование за кандидатуры на другие кафедры прошло гладко и довольно быстро. Наступила очередь кафедры иностранных языков. На этой кафедре было две свободных ставки и две претендентки: молодая девушка, недавно пришедшая на работу, с хорошей фамилией, заканчивающейся на – ова, и Наташа – с фамилией, заканчивающейся на – ман. Нехорошее окончание. Наташа почувствовала легкое смятение в зале. Ректор остановил процедуру и сказал: «Я прошу вас голосовать так, как подсказывает вам совесть. Но обратите внимание, если большинство будет против, нам придется повторить голосование и сделать его открытым. Вам придется объяснить, почему вы так проголосовали».

«Значит, он знает о станках», подумала Наташа. – «Иначе не стал бы их уговаривать. Что же со мной будет?» Надежда покинула ее.

После голосования, все члены Ученого Совета вышли из зала, чтобы дать возможность счетной комиссии подсчитать голоса. Наташа не шелохнулась у себя наверху, так как боялась выдать свое присутствие на заседании. Счетная комиссия сидела у ректорского стола, как раз под тем креслом, в котором сидела Наташа, но не видела ее. Они подсчитали голоса за русскую девушку – за нее проголосовали единогласно. «А я – что со мной?» – волновалась Наташа. «Ой! 17 голосов против! Ее прокатили!» – сказал один. «Нет! Все в порядке! За нее две трети голосов – этого достаточно! Но какие сволочи!

Ведь они ее в глаза не видели! Все дело только в фамилии», – сказал второй.

Так Наташа вошла в штат. Не на коне, конечно, но вошла. И это была большая победа по тем временам. Это было воплощение в жизнь всех ее самых честолюбивых планов и мечтаний: она почти одновременно получила постоянную работу ассистента на кафедре иностранных языков и ученую степень кандидата филологических наук. Теперь она могла не трепетать при мысли, что злобная начальница с проклятиями, под улюлюканье своих приспешниц, выгонит ее за дверь, и ее дети будут голодать. Это произошло после десяти лет непрерывной борьбы за свое место в жизни. Наташе тогда было 34 года. Боже! Как жалки и убоги были ее мечты! Но у кого в те времена они были «возвышеннее»?

Сказать, что здоровье ее не пошатнулось за эти годы, значит, ничего не сказать. Невралгические головные боли, которые она приобрела во время поступления в Государственный университет, не ушли никуда, а лишь усилились. Появились и укоренились и другие заболевания, но, конечно, ничто не шло в сравнение с маминым инфарктом. Страдала Наташа и от того, что дети ее росли отчасти в ее отсутствии. В первой половине дня она обычно бывала дома, с Сашей, мамой и диссертацией, причем неизвестно, кто с кем и с чем больше. А Катюша в это время находилась в школе. Забрав девочку из школы, она кормила детей обедом и собиралась на работу, в свой вечерний институт – преподаватели так и называли свой труд «пять вечеров», а самих себя «ночничками». Поэтому у детей, несмотря на все ее усилия, все равно было впечатление, что они растут без мамы. Зато уж все субботы и воскресенья безраздельно отдавались им.

Однако теперь, после получения вожделенной штатной работы, самые страшные угрызения совести терзали совесть Наташи из-за способа получения своей ставки: она воспользовалась протекцией – а это противоречило всем нравственным принципам их семьи. И совсем неважно, что помощь ей оказал ее двоюродный брат Валентин, очень близкий родственник, который любил ее и всегда с удовольствием вспоминал эпизод из ее раннего младенчества.

Само собой разумеется, что уж если сестры, Фирочка и Риточка, умудрялись часто встречаться даже во время блокады и пешком преодолевать огромные расстояния, то и после войны они и их дети встречались по несколько раз в месяц. Однажды, когда Наташа была совсем младенцем, Валентин пришел к тете в гости, чтобы посмотреть на новорожденную. Фирочка была с ребенком дома одна, поэтому она решила воспользоваться моментом и быстренько сходить на Дерябкин рынок за свежими овощами. Она попросила Валентина выйти с Наташей на улицу и подождать ее у них под окнами. Наташу завернули в одеяльце, и Валентин с «кульком» в руках остался ждать свою тетушку. Парню было лет 18-19. Через некоторое время ребенок расплакался и распеленался. Бедный Валентин, не зная, что делать, начал ходить по Гатчинской улице взад и вперед, укачивая двоюродную сестру. Женщины, проходящие мимо, говорили с упреком: «Надо же, какой молодой папаша. Понаделают детей, а потом не знают, что с ними делать».

Однако реакция мамы на угрызения совести Наташи удивила ее. Всю жизнь Фирочка была человеком высоконравственным и принципиальным, она всегда учила дочь достигать любой цели в жизни безо всяких протекций, и сама не помогла никому поступить в свой институт с помощью взяток. И вдруг теперь, после того, как Валентин обеспечил Наташин институт станками для студенческой мастерской вне очереди взамен на то, что Наташу взяли на штатную работу, ее мама стала спокойна и весела. Фирочка даже сказала ей: «Теперь я могу умереть спокойно». Наташа была потрясена.

А Фирочка объяснила: «Теперь и у тебя, и у Илюши есть постоянная работа, и оба вы – кандидаты наук. Чего еще я могу желать для вас в этой стране? Я выполнила свой долг, и готова к своему часу. Папочка ваш давно ждет меня там», – и она вознесла глаза к небу, к своему Готт ин Химмель (богу в небесах – идиш).

Наташа посмотрела на нее снова, уже с тревогой. После тяжелой болезни, которая случилась с Фирочкой после двойной Наташиной защиты, мама очень изменилась. Ее всегда боевое настроение и уверенный взгляд вдруг стали грустными. «Как ты, такой сильный человек, говоришь со мной о смерти?» – спросила Наташа. – «Я уже не сильный человек», – ответила Фирочка. «И я старею. Я только хотела быть уверена, что вы без меня справитесь». Не только мамины слова о старости испугали Наташу, но и ее слова «в этой стране». Их смысл заключался в том, что мама взвешивала возможность жизни в другой стране для своих детей, и она ясно сказала: «без меня». Значит, она полностью разочаровалась в возможности для «умного и образованного еврея» строить свою жизнь в России. «Что ты смотришь на меня так?» – спросила Фирочка. «Я не сказала ничего нового, чего бы ты ни знала. Если ты должна отказаться от своих принципов, чтобы получить постоянную работу, это значит, что тебе косвенно говорят: «Не упрямься, тебя здесь не хотят. И это еще вежливая форма. Ты ведь сама жаловалась, что тебе не раз кричали и на улице, и в очереди, и в трамвае: «Убирайся в свой Израиль!». Ну, так чего ждать еще? Погромов?»

Мамины слова послужили толчком для размышлений. Наташа всю жизнь спешила. Она всегда торопилась на работу, быстро выполняла домашние дела, прыгала в отходящий трамвай, запыхавшись, входила в аудиторию. Все делалось бегом, некогда было даже задуматься о самой сути своего «я» – кем я стала за эти годы, кто я такая, дочь, жена, мать двоих детей, сестра, подруга. Еврейка я, или я обрусела, или лучше сказать обезличила настолько, что мне уже все равно, что меня называют жидовкой, только было бы, на что купить детям еду и одежду и свозить их летом, хотя бы на месяц, на море.

Впервые за последние годы, задумавшись о себе, Наташа вдруг поняла, что, хотя с самого раннего детства она страдала от антисемитизма, в ней самой было очень мало еврейского. Это было одно из «достижений» сталинского режима, который лишил евреев права говорить на идише или иврите, держать дома книги на этих языках, их нельзя было найти и в библиотеках, потому что они держались в спецхранах, а на самом деле, в сырых подвалах. Советский режим уничтожил сам дух иудаизма из жизни евреев. Поэтому Саня и Фирочка, сами выходцы из вполне традиционных еврейских семей, одной столичной, другой провинциальной, не сумели воспитать ни в сыне, ни в дочери даже заинтересованности в еврейской культуре. Да и где им было с ней ознакомиться?

Наташа родилась в Советской России в семье евреев, ассимилированных волею обстоятельств. У нее не было ни дедушки, ни бабушки, которые могли бы передать своей внучке, хотя бы устно, традиции предков. И Наташа, получившая хорошее образование по западноевропейской литературе, в жизни своей не видела и не слышала ни одного слова на иврите, кроме слов поминальной молитвы по папе и тете Катюше.

«В чем я еврейка?» – спрашивала себя Наташа. – «В имени?» Но у нее не было даже еврейского имени. Ее назвали Наташей, Натальей, не Нехамой. «И я сохраню это имя до конца своих дней в память о той страшной эпохе, когда родители побоялись дать своей дочке имя моей расстрелянной бабушки». Но ее папу звали Исаак, и в институтах, где она преподавала, студенты и коллеги называли ее Наталья Исааковна. Среди русских имен и отчеств на кафедрах иностранных языков это имя звучало, как явно еврейское, и было, само по себе, вызовом окружающим.

«В чем еще я еврейка?» – настойчиво спрашивала себя Наташа. – «В вечной памяти о родных, убитых во время войны. В действительности, я никогда не знала их, но они занимают такое важное место в моей жизни. Особенно мои младшие тети – Сонечка и Розочка, которые погибли подростками».

«В чем еще?» Конечно, во внешности. Сотни раз я спрашивала маму: «Мама, я похожа на еврейку?» Мама всегда отвечала: «Нет». Тогда я спрашивала ее более серьезно: «Я очень похожа на еврейку?» Она смеялась и говорила: «Нет, ты не похожа, только все евреи похожи на тебя».

«В чем же еще я еврейка?» – спрашивала себя Наташа уже с тревогой. В судьбе постоянно и повсюду беспричинно униженного еврея? Да, похоже, что так.

Во всем остальном она полностью сливалась со своей средой, которая не была ни русской, но не была она и православной. Русские люди, чисто русские по крови, стеснялись называть себя так – им намного легче было считать себя советскими, потому что режим во многом выхолостил из них национальное содержание. В их домах не были Нового Завета, точно так же, как в еврейских домах не было Старого Завета. Даже Наташины лучшие подруги, замечательные русские женщины, тоже считали, что у них что-то не в порядке с «пятым пунктом», потому что и у них были трудности при приеме на работу и во многих других областях. А сама Наташа никогда не чувствовала, что можно быть еврейкой и не стесняться этого и не приходить от этого в отчаяние.

«Нечего так уж отчаиваться», сказала Фирочка. «Просто у тебя каша в голове и совсем нет никаких знаний об иудаизме. Да и откуда им быть? Раньше хотя бы были разрешены концерты идишской певицы Нехамы Лифшицайте? Помнишь, мы ходили на ее концерты в Друскининкае?» Конечно, Наташа помнила выступления очаровательной маленькой женщины с карими глазами на пол-лица. Из каждой песни она делала небольшое театральное представление. Где она сейчас? Раньше в Ленинград приезжала Анна Гузик. Теперь запрещено все.

Да уж, запрещено было наглухо, но все же были способы что-то узнать, если очень захотеть. Так, Наташа знакомилась с иудаизмом и сионизмом от противного: однажды в витрине магазина «Научная книга» на Литейном проспекте она увидела книгу, на обложке которой было написано: «Борьба с сионистским врагом». «Подойдет!» – подумала она, и купила книгу. Познать основы иудаизма было непросто, но, все же, продираясь сквозь жестокую критику, ей удалось кое-что понять.

Со временем Наташа получила об Израиле более непосредственную информацию, хотя и в микроскопической дозе. Года два спустя после прохождения в штат, впервые за все годы работы, ее направили в Ленинградский университет на полугодичные курсы повышения квалификации. Штатные преподаватели пользовались этим правом каждые пять лет, как и все преподаватели высшей школы. Однако в статусе почасовика Наташа не могла претендовать на подобную роскошь. Теперь же она вновь встретила своих любимых, постаревших, но все еще работающих преподавателей и с удовольствием погрузилась в учебу.

Однажды по дороге домой она долго ждала автобуса на Университетской набережной. От скуки она начала читать объявления на столбе и неожиданно натолкнулась на листок из блокнота, исписанный от руки. Не меняя выражения лица, она несколько раз прочитала это объявление, которое ничем не отличалось от других, а потому, вероятно, и уцелело среди предложений обменять квартиру или найти сожителя по съемной квартире.

В этом объявлении сообщалось, что желающие приглашаются в определенный день на еврейское кладбище, чтобы почтить память жертв Катастрофы. Наташина вечная привычка скрывать на людях свои чувства помогла ей и на этот раз. Она сделала вид, что продолжает читать другие объявления, чтобы окружающие не заметили ее интереса и не сорвали это. Она с тревогой думала о том, сколько евреев успеют прочитать этот жалкий листок прежде, чем кто-нибудь в гневе не разорвет его в клочки.

В день митинга она поехала на кладбище с мужем. Он сказал ей: «Одна ты туда не пойдешь, кто знает, что сотворит КГБ с собравшимися». Как обычно, они доехали в метро до остановки 118 автобуса, который всегда довозил их до Преображенского еврейского кладбища. Автобус приходил часто, каждые 10 минут. Но на этот раз его не было больше часа, и они поняли, что там знают о предполагаемом митинге. Делать было нечего, пришлось идти пешком, хотя они и боялись опоздать. Но и другие участники тоже не могли прибыть вовремя, поэтому они пришли как раз к началу митинга.

Церемония была трогательной. На небольшой площади около старой, по прежнему полуразрушенной, синагоги собрались такие же, как они, люди, пришли активисты, которые боролись за право изучать иврит и за право евреев на выезд в Израиль. И впервые в жизни Наташа увидела несколько израильтян, очевидно, из Сохнута. Она с любопытством разглядывала их. Внешне они очень отличались от российских евреев: у них были совершенно другие лица, другие глаза, взгляд открытый, решительный, а наши – какие-то пришибленные, подавленные… Хотя, в принципе, это были те же евреи.

Организаторы произносили речи, и все внимательно слушали их, держа в руках горящие свечи. Потом все собравшиеся направились к символической могиле одной большой семьи, полностью уничтоженной нацистами в Катастрофе, и теперь некому было почтить их память. Но Наташа с мужем пошли к своим семейным могилам, потому что им показалась чуждой идея стоять в общей толпе, на чужой могиле, пусть даже и символической. Там они бы не чувствовали, что они увековечивают память своих родных, и приобщают их к общей памяти истребленных нацистами шести миллионов.

И все же тот митинг многому научил Наташу – намного большему, чем теоретизирования ненавистников «от противного» в книге о критике сионизма. Она поняла, что израильтяне, жители государства Израиль, загорелые люди с открытым взглядом, не оправдываются ни перед кем за свое существование, напротив – они чувствуют себя равноправными гражданами этого мира. А вот «бледнолицые» советские евреи, живущие при псевдосвободе, забиты и запуганы, и с этим надо кончать.

Но только намного позже, в 1995 году, в Израиле, когда Наташа участвовала в проекте Спилберга и интервьюировала людей, спасшихся в Катастрофе, чтобы дать им возможность высказать свою боль, она впервые почувствовала, что делает что-то настоящее и осмысленное. В течение долгих десятилетий эти люди жили с ужасом пережитого в душе и не делились этим ни с кем. Перед Наташей сидели старые люди, которые рассказывали о своих испытаниях, они словно снова возвращались в свое детство. Их свидетельства записывались на видеокамеру, и из каждого свидетельства монтировался фильм, копия которого передавалась семье этого человека, а другая – на вечное хранение в библиотеку Спилберга в Лос-Анджелесе. Самой важной в этом проекте была задача – дать возможность внукам узнать о прошлом их дедушек и бабушек еще при жизни этого поколения и сохранить их свидетельства для всего человечества, особенно из-за участившегося отрицания факта Катастрофы в разных странах.

В Негорелом расстреляли тридцать два человека, и, давая высказаться каждому новому свидетелю Катастрофы, Наташа представляла, что она высвобождает немые души своих расстрелянных родных. Только тогда она почувствовала, что поставила им духовный памятник, ведь и она сделала свой вклад в увековечение их памяти.

Однако, из-за вечной занятости и дома, и на работе, Наташа впервые так серьезно задумалась о значении своей борьбы за место в жизни. Она просто боролась и боролась за него с упрямством ослицы, потому что не умела отступать. А вот у ее мамы, Фирочки, которая уже несколько лет волею судьбы занималась домашним хозяйством и не утратила свой блестящий аналитический ум, было время разобраться в новой действительности и понять, чем грозит она ее детям и внукам. Фирочка видела опасные признаки, с которыми было не под силу справиться «умному и образованному еврею». Ее страх перед вседозволенностью нового режима рос. Однажды она обронила фразу, как бы невзначай: «Только бы вам не пришлось отсюда бежать», но категорически отказалась ее интерпретировать. «Смотрите сами, вы же всюду бываете – и на работе, и в метро, и на Невском проспекте, это я тут дальше скамеечки во дворе не хожу».

Антисемитизм 70-х годов с особой силой разбушевался в 80-е годы. Сначала он организованно концентрировался в отдельных залах по всей стране, а потом хлынул в парки и на улицы. И точно так же, как когда-то Саня и Фирочка боялись по ночам прихода представителей власти, так теперь, оставшись днем одна в квартире, Фирочка боялась прихода соседа Руслана.

Руслан жил на пятом этаже, как раз над их квартирой, с женой-алкоголичкой, которая была старше его лет на 20. Из-за запойного пьянства женщина страдала циррозом печени, Руслан жил с ней только ради площади и ждал ее смерти, чтобы завладеть ее комнатой в коммунальной квартире. Он не ждал этого события пассивно: каждый день он спаивал несчастную женщину и пил с ней сам, но ему это вовсе не вредило, а ее приближало к концу семимильными шагами.

Фирочка боялась Руслана, потому что он работал в столовой КГБ и был, в самом деле, опасен в связи с его близостью к карательным органам. Иногда Фирочка с Русланом встречались на лестничной площадке, когда она отдыхала там и урезонивала свое учащенное дыхание, а Руслан переползал с этажа на этаж, распространяя вокруг сильный водочный запах. И даже тогда он не упускал возможности напомнить своей престарелой соседке, где именно он работает. Раз или два в месяц он звонил в Фирочкину дверь и просил у нее денег в долг. Он был весь в долгах, но никто в доме не решался отказать ему в просьбе дать денег. Фирочка тоже всегда давала ему все, что он просил, ведь в большинстве случаев он выбирал время, когда она была дома одна.

Обычно она впускала незваного гостя в маленький тамбур, а дверь в коридор оставляла закрытой. Она охраняла частную жизнь своей семьи и не любила, чтобы люди, идущие по лестнице вверх или вниз, видели, что происходит внутри квартиры. Поэтому, открывая входную дверь, она автоматически закрывала дверь во внутренний коридор.

Однако однажды она забыла это сделать, и, по обыкновению, пьяный Руслан впервые увидел их коридор. К несчастью, семейная библиотека стояла в коридоре вдоль всей стены, как раз напротив двери. За истекшие годы библиотека значительно разбогатела, так как к тем книгам, которые приобрели после войны Санечка и Фирочка, добавилась масса книг, купленных Наташей и Мишей. Конечно, книги для повседневного использования стояли в комнатах, а в коридоре хранилась справочная литература и книги на всякий случай.

Руслан вперил свой наметанный взгляд в книги, увидел там старый учебник «Политэкономии» под редакцией Шепилова, который в семье уже давно перестали замечать и неизвестно почему не выбросили из дому. Шепилова осудили в 1957 году, как «примкнувшего к антипартийной группировке», но Фирочка не потрудилась тогда избавиться от компрометирующей ее книжки, поскольку при правлении Хрущева уже не обыскивали домашние библиотеки. Руслан мгновенно разглядел среди книг именно эту и с трудом ворочающимся языком выдавил: «Ага! Вы храните Шепилова! Берегитесь!» Фирочка поторопилась дать ему деньги, и он ушел.

Чтобы оправдать Фирочку, следует сказать, что она боялась не за себя, а за своих детей и внуков. Поэтому она всегда давала Руслану деньги, когда он просил, и даже покупала у него дешевую и безвкусную посуду, которую он воровал в своей столовой. Эти страшноватые сервизы она прятала под кроватью, потому что она приучила свою семью к красивой посуде.

После того, как Наташа стала кандидатом наук и получила постоянную работу, ее ненавистница – «женщина в цепях» – не могла вредить ей всерьез. Но она продолжала возглавлять английскую секцию еще несколько лет, и вполне была в состоянии отравлять жизнь многим подчиненным, пока ее не «ушли» на пенсию. К сожалению, в ее руках было слишком много рычагов власти для совершения мелких и крупных злодеяний. Дело в том, что их институт обучал не только ленинградских студентов, но и студентов крупных промышленных предприятий пригородов, включая учебные филиалы Колпино, Выборга, Сестрорецка, Тихвина, и т. д. Понятно, что Наташа беспрекословно ездила и в Сестрорецк, и в Колпино, и куда пошлют.

При этом «любимчики» начальницы работали в центре города, в удобных для транспорта учебных центрах. Когда наступал сессионный период, Наташу посылали по всему огромному Северо-Западу России: в плохо оборудованные центры Удомли, Костомукши, Кандалакши, и тому подобное. Условия жизни в этих центрах были тяжелые не только из-за климата, но и из-за высокого уровня преступности. Преподавательницы ездили туда парами: по одной от английской и немецкой секции, и неоднократно им приходилось по ночам держать оборону своей жалкой комнатушки в так называемой «гостинице» от других командировочных. Хорошо, что хотя бы после вечерних занятий их взрослые студенты толпой провожали своих учительниц до входной двери, иначе не вернуться бы им домой целыми и невредимыми.

У этих поездок было только одно преимущество: Наташа ездила в эти отдаленные и неудобные с бытовой точки зрения города с приятными ей людьми из немецкой секции – такими же изгоями, как она сама, и там они «охотились» за редкими книгами, которые было невозможно купить в Ленинграде. В этих городах, без привычной еды, в неудобных бытовых условиях заболевала то одна, то другая. Только взаимовыручка и вовремя данная таблетка или привезенная с собой маленькая электрогрелка помогали встать с постели к вечеру. Они с трудом собирали себя «по ложке» и проводили урок перед студентами, как ни в чем не бывало. По возвращении в «гостиницу» силы снова покидали больную, она валилась на постель и получала от напарницы чашку горячего чаю, приготовленного с помощью кипятильника – такая жизнь приводила к зарождению крепчайших дружб. Этого начальница, конечно, не планировала, это был «побочный продукт» ее затей.

Скорее всего, у «женщины с цепями» не было никаких серьезных оснований так ненавидеть Наташу. Логичнее предположить, что это была биологическая ненависть к евреям, смешанная со страхом потерять свою должность. Но она была плохим психологом – Наташа не была опасна для нее, она совершенно не стремилась к высоким должностям, больше всего ей нравилось преподавание и научная работа. Она хорошо работала в группе, была творческим, инициативным исполнителем, и не хотела никем руководить. Но только когда начальница ушла на пенсию, Наташа смогла спокойно вздохнуть и начать мирно работать. Она даже получила повышение по службе: через несколько лет ее кандидатуру выдвинули на должность старшего преподавателя, а еще через некоторое время – на должность доцента. Однако это произошло безо всяких усилий с ее стороны. Это было решение заведующего кафедрой, который тоже чувствовал себя намного свободнее в проведении кадровой политики.

И тогда произошло чудо – Наташу пригласили на ее предыдущее место работы – в тот институт, в котором она когда-то начинала свой преподавательский путь!

Это началось так: Наташе позвонила ее близкая подруга Галочка (теперь уже для всех Галина Никитична), которая продолжала все эти годы работать на старом месте и тоже значительно поднялась по карьерной лестнице, только во французской секции, и сообщила, что новая заведующая кафедрой ищет доцента с английским языком. Как водится, слухами полнится земля, и начальница слышала, что ее подчиненная дружит с Наташей и не откажется послужить парламентером в первоначальных переговорах. Наташа, которая с таким трудом получила свое штатное место, боялась всяческих перемен и не знала, как прореагировать на подобное предложение. А более всего она боялась уйти с одного, уже насиженного, места работы и не быть принятой на другое – все же она была дочерью своей матери и хорошо усвоила, что от добра добра не ищут.

Однако через некоторое время ей позвонила уже сама заведующая кафедрой и вполне серьезно предложила перейти с одной кафедры на другую даже без потери одного дня стажа. Тогда что-то сдвинулось в заторможенном сознании Наташи, и она стала думать о преимуществах работы на новом – старом месте. Оно находилось в получасе медленной ходьбы от дома по зеленому парку, не требовало командировок в опасные места, работа была утренняя, дневная, или вечерняя, а не только вечерняя, старые друзья в обоих местах работы оставались с ней. И что самое главное – хорошо зная заранее Наташины имя, отчество и фамилию, за ее прием на работу никто не требовал ни станков и никакого другого оборудования, ее приглашали как специалиста с двадцатилетним опытом работы. И она согласилась.

Ее шеф вполне искренне не хотел ее отпускать. За пятнадцать лет работы под его руководством Наташа показала себя не только как отличный сотрудник. Он ценил ее юмор, ее умение выступать со стихами «к случаю» на всех кафедральных вечерах. Когда кафедра отмечала его 60-летний юбилей, Наташа написала огромный сценарий в стихах в его честь (трудно поверить – по просьбе самой «шефини»!). Та подошла к ней тогда и, фальшиво улыбаясь, сказала: «Наталья Исааковна, у вас так хорошо стишки получаются. Напишите что-нибудь к юбилею шефа на час-полтора». В присутствии представителей вузов Ленинграда этот сценарий был разыгран и принят на «ура». Но начальник понимал, что Наташе будет намного лучше существовать на прежнем месте работы. Поэтому он подписал ее документы и подарил ей свой стихотворный сборник с посвящением: «Поэтической душе на память».

Старая кафедра стояла на прежнем месте: их лаборантская, кабинет заведующей, преподавательская – все было узнаваемо, как будто и не прошли эти годы. Тем не менее, все изменилось в корне. Эти изменения внесла новая заведующая. Женщина в годах, очень красивая, полная, она заряжала всех своей позитивной энергией. При первой встрече с Наташей, завершая интервью, она пригласила ее в институтский кафетерий и угостила кофе с сочнем. Когда Наташа привычно застеснялась, она сказала ей: «Наталья Исааковна, все преподаватели нашей кафедры хорошо питаются и хорошо работают». Обе засмеялись, и Наташе сразу стало с ней легко.

Состав «малого треугольника», и «большого треугольника» тоже полностью сменился за прошедшие годы. Да и сама Партия была уже не та. Люди сотнями покидали ее – шли годы «Перестройки». Брежнев, Черненко, Андропов ушли в прошлое. В стране царил дух изменений.

Однако их мудрая заведующая кафедрой сумела создать в своем коллективе атмосферу стабильности и психологического комфорта. Наташа проработала три года в том самом месте, где 20 лет назад, она, молоденькая выпускница Ленинградского государственного университета, проводила свои первые уроки и страдала от ненависти и несправедливости. Те же самые люди, которые тогда были на пике своей зрелости и закрывали перед ней двери, теперь состарились и дружески улыбались ей. Те, кто раньше относились к ней хорошо, были искренне рады ее возвращению. А новенькие вообще не знали о ней ничего, и с ними можно было строить новые нормальные человеческие отношения.

Наташа любила это место, любила свой путь на работу по зеленому парку, с которым было связано столько подростковых, потом юношеских романтических воспоминаний, воспоминаний о прогулках с подругами, с Мишей, а потом и с их маленькими детьми. Особенно приятными были теперь прогулки по парку вместе с Галей по дороге домой – одну остановочку назад. Они шли медленно, не торопясь, разговаривая обо всем и ни о чем. Потом вместе ждали Галиного троллейбуса, после этого Наташа переходила через дорогу и шла домой пешком, с удовольствием вспоминая события прошедшего дня. Тем не менее, она никогда не забывала о том, что кафедра иностранных языков – этот «райский островок», находится посреди бушующего моря событий, которые грозят захлестнуть и его.

Двенадцатая глава. Жизненный кругооборот

Жизнь самой Фирочки была особенно непростой в это трудное для всех время. Она и так старалась как можно меньше привлекать внимания к своей персоне, но старость подкралась к ней незаметно, и она стала сильнее ощущать одиночество в своей вечно занятой и куда-то спешащей семье. Как ей не хватало ее любимого Санечки, верного друга жизни на протяжении долгих лет! Ей некому было излить душу, особенно после смерти старшей сестры Риточки и старшего брата Левушки. В минуты откровенности она жаловалась Наташе: «Я осталась совсем одна в своем поколении. Мне не с кем даже поговорить по душам. Нет больше никого из моего любимого детства».

Однажды, когда молодые уехали с детьми в отпуск в Литву, а Фирочка осталась дома одна под опекой семьи Илюши, живущей через дорогу, Наташа получила от нее поздравительную открытку. В ней ее мама писала: «Родная моя Наташенька! Сегодня День твоего Рождения. Я желаю тебе здоровья, счастья и радости! А мне почему-то взгрустнулось – я вспомнила свою жизнь. После трудностей войны, осуществилась давняя мечта моего любимого Санечки – у нас родилась маленькая доченька. Он так мечтал об этом! Нас не пугали ни нищета, ни теснота в нашей страшной комнате. А сколько проблем было потом, в последующие годы. Как много было испытаний, которые закалили наш дух! Но все это принадлежит прошлому». Она часто любила повторять чью-то фразу: «В воспоминаниях о прошлом – жизнь человека».

Однако приступы грусти редко посещали Фирочку. Большую часть времени ее оптимистичный характер помогал ей видеть светлую сторону жизни. Но в их семье она объективно страдала от одиночества, потому что все были заняты своими делами – дети ходили в школу, посещали кружки, делали уроки, смотрели телевизор в большой комнате, бегали гулять, а взрослые много работали. Хорошо, что телефонные разговоры внутри города были бесплатными, и она могла без помех поговорить по телефону со своими подругами. И они тоже частенько звонили ей. И, само собой разумеется, что дом был полон книгами, и она успевала много читать, а по вечерам делиться прочитанным с детьми и внуками (если те были готовы выслушать ее).

И все же и ее слабое здоровье, и одиночество, которое усугубилось после того, как одна за другой стали покидать этот мир ее любимые подруги – все это заставляло ее размышлять о смерти. Она видела, что хотя ее дети работают очень много, их зарплат с трудом хватает на самое необходимое. А ей так хотелось оставить им после себя что-нибудь материальное, но она не накопила капитал и не приобрела имущества. Единственной ценностью Фирочки были старые облигации, которые государство заставляло покупать своих граждан еще до войны и в послевоенные годы. Хотя Сталин использовал бесплатный труд миллионов заключенных, хозяйство работало плохо, в ущерб себе. Тогда страна начала грабить своих граждан в скрытой форме – она заставляла их покупать облигации и обещала расплатиться с ними в неопределенном будущем.

Родители Илюши и Наташи в молодости послушно исполняли свой долг – они покупали облигации и отдавали за них свои последние деньги. Прошла и закончилась короткая и полная испытаний жизнь Сани, но государство так и не начало возвращать деньги за старые облигации. Прошла и тоже подошла к концу чуть более долгая и такая же трудная жизнь Фирочки, но у государства не появилось ни малейшего желания расквитаться за свои былые долги. И тогда Фирочка разложила свои и Санины облигации в три больших вощаных конверта и надписала их: Олежеку, Катюше и Сашеньке – всем своим внукам. Она угадала правильно, в поздние годы перестройки, когда Фирочки уже не стало, государство действительно начало публиковать в газетах таблицы с номерами старых облигаций. Процесс этот был медленным. В течение нескольких лет публиковались таблицы с номерами «выигрышных» облигаций сначала 40-х, потом 50-х годов.

После смерти Фирочки, Илюша и Наташа отстаивали огромные очереди в сберегательной кассе, чтобы получить мелкие суммы, которые оставила их мама своим внукам в качестве «наследства». Когда-то эти суммы были огромны и неподъемны для их родителей, которые голодали, но вынуждены были отдавать их в пользу государства. Теперь же, после многочисленных денежных реформ, они обесценились. Этих «наследных» денег их детям теперь хватило бы разве что на карманные расходы, хотя они совсем не были избалованы. Да и кому их было баловать? Ведь зарплаты и Наташи, и Илюши, несмотря на их высокие ученые степени, были невелики. Особенно в период «зрелой перестройки», или скорее уже начала 90-х годов, когда все вокруг посыпалось в один миг, и зарплаты начали выдавать с большой задержкой, многих уволили, и они жили, как и все, в скромности, граничащей с бедностью. И у Наташи не было сил объяснить своим детям, почему «наследство» такое мизерное, хотя и дедушка, и бабушка честно трудились всю свою сознательную жизнь и отдали все здоровье на благо своей страны.

До самых последних лет жизни Фирочка оставалась верна себе. Она сохранила основной стержень своего характера – необычайную отзывчивость по отношению к людям, способность сопереживать другому человеку и немедленно откликаться на его страдания. «Добрая ты душа», – сказала о ней когда-то бабушка Ольга, которой никогда не знала Наташа, но эти слова передала ей тетя Катюша, и она запомнила их на всю жизнь, как и все другое, связанное с любимой тетей. Что же касалось постоянных ударов судьбы по отношению к самой Фирочке, то к ним она относилась с прежним мужеством и, можно даже сказать, стоицизмом. И все же было нечто из ее прошлого, что глубоко вошло в ее сознание и продолжало влиять на него, хотя сама она об этом не подозревала. Прежде всего, это была Ленинградская блокада.

Само по себе слово «блокада» было частым словом в лексиконе Фирочки. Оно для нее было связано с борьбой за жизнь ее сына, мамы и сестры. Но было здесь еще что-то загадочное. О голоде, который она пережила, мама почти не рассказывала Наташе, как будто это было дело естественное, и нечего о нем говорить. Темы еды, голода и сытости были ниже ее достоинства и ею не обсуждались. В сущности, Фирочка всегда ела мало – не из-за отсутствия аппетита или желания сесть на диету. Просто привычку мало есть, которую она выработала у себя во время блокады, она сохранила на всю жизнь. Она привыкла удовлетворяться малым и оставлять еду мужу и детям, а позднее и внукам. Когда Наташа приносила из магазина что-нибудь «вкусненькое» и необычное, Фирочка всегда радовалась: «Я представляю, как Катюша и Сашенька будут это есть!»

Привычка обуздывать свои природные инстинкты помогала ей сохранять нормальный вес и подтянутую женственную фигуру до самой старости. Но иногда самоограничение переходило у нее в болезненное стремление перекармливать других: как когда-то ей казались вечно голодными ее собственные дети, так теперь она мечтала накормить своих «плохо питающихся» внуков. Когда к ним приходили гости, то на стол выставлялось все, что было в доме, и трудно было найти более хлебосольную хозяйку, чем Фирочка – она так настойчиво уговаривала гостей поесть, что дело доходило до курьеза. Так оно и шло: сама она ела мало и всем давала понять, что еда для нее не так-то уж важна. И только однажды ее тело, в противовес ее разуму, обнаружило перед всеми ее трагическую зависимость от того малого количества еды, которое она съедала каждый день.

После прихода нового 1988 года, года «дракона», Фирочка тяжело заболела. Она жаловалась на слабость и боли в животе. Сердце было более или менее в порядке, но участковая врач решила положить ее в больницу на обследование. Наташе она объяснила свое решение так: «Я уже давно наблюдаю за вашей мамой, когда она гуляет во дворе. Я иду с обходом по квартирам, а она прогуливается по дорожке с Анной Ивановной. Ваша мама, высокая и прямая, опирается на руку маленькой, полненькой Анны Ивановны, а та ее буквально тащит. У нее совсем нет сил. Она часто останавливается, чтобы восстановить дыхание. Я подозреваю у нее злокачественную опухоль».

Самой Фирочке, конечно, ничего не сказали, но ее ведущий врач в больнице решил проверить ее внутренние органы последовательно, один за другим. Само собой разумеется, что перед каждым обследованием требовалось голодание в течение 10-12 часов. Хотя после каждого анализа Фирочка питалась нормально, этот голод, который на самом деле был лишь намеком на истинный, привел ее тело к катастрофическому истощению. За две недели, проведенные в больнице, она изменилась до неузнаваемости. Семья привезла в больницу пожилую даму нормального телосложения, а увезла домой худую старушку с запавшими щеками и тонкими, ослабевшими ногами. Илюша с Наташей боялись, что их мама дошла до крайней стадии быстро прогрессирующего рака. Однако, при привычном домашнем питании, всего лишь месяц спустя, Фирочка прибавила в весе, избавилась от морщин и чисто физически вернулась к своему предыдущему состоянию.

Тем не менее, болезнь продолжала развиваться, и встать на ноги ей уже не удалось. Она очень страдала от мысли, что не может помогать Наташе по хозяйству. Дистрофия к ней больше не вернулась, она была словно страшный призрак прошлого, который вошел в ее сознание раз и навсегда, и один лишь намек на голодание включил в ее мозгу страшную причинно-следственную связь, остановить которую даже она была не в силах.

Несмотря на тяжелую болезнь и вынужденное бездействие, Фирочка осталась верна своему оптимистичному характеру, открытому новым знаниям почти до самого конца. Она продолжала быть в курсе событий, и когда Наташа возвращалась вечером с работы, Фирочка была готова рассказать ей последние новости. Это была эпоха потрясений для Советского Союза. Целые народы стремились выйти из этого Союза, который стал для них тесен. Национально-освободительные движения еще не достигли своего апогея, и Наташа тревожилась о здоровье своей мамы, потому что та принимала все близко к сердцу и предвидела тяжелые последствия, которые причинит евреям отделение других народов от России.

Они часто беседовали о происходящем в стране и делились друг с другом своими сомнениями. «Погляди, что творят «младшие братья» своему «старшему брату», – говорила Фирочка. «Все они бунтуют и требуют независимости! Дай бог, чтобы обошлось без гражданской войны».

«А сможет Россия обойтись без республик?» – спрашивала Наташа.

– «Конечно, сможет, если поймет, что как раз русский народ больше всех пострадал от советского режима. Смотри, все народы в стране живут более или менее компактно, в своих республиках. Уехавшие в Россию после революции, оставили близких в своих республиках, и сумели сохранить традиции, язык и даже религию. А русские потеряли в процессе советизации почти все. Они стесняются называть себя русскими почти так же, как мы стесняемся называть себя евреями».

«И ты знаешь, доченька, папа твой, в сущности, был героем, ведь он хотя бы раз в жизни посмел сказать то, что считал нужным».

«Да, папа был настоящим героем», подумала Наташа и покраснела при воспоминании о своем отступничестве в деле Бродского, когда ей было почти 18 лет. «Я не смогла проявить себя, как достойная дочь своего отца». Однако она не сказала этого вслух, потому что даже сейчас, более 20 лет спустя, она стыдилась своего тогдашнего поступка. Но на смену этой мысли пришла другая, более трезвая: до Бродского сейчас далеко, как до луны, к тому же теперь он – Нобелевский лауреат, а детей надо спасать, ведь есть вещи, о которых мама не знает, потому что их не рекламируют по телевизору.

Однако Фирочка и ведать не ведала, о чем думает ее дочь, и продолжала свою мысль: «Ты ведь знаешь, доченька, что героизм твоего папы стоил нашей семье очень дорого. Но его поступок приводит меня в восхищение до сих пор. А я за всю свою жизнь не сделала даже того, что удалось ему. Единственное, что я смогла, это не присоединиться ни к комсомольской, ни к партийной организации. Но я должна признаться честно, что я принимала участие во всех голосованиях. Это мучает меня даже сейчас».

Наташа знала, что мама имела в виду. Она и сама участвовала в голосованиях на заседаниях коллектива. Голосования всегда были открытыми, и начальство следило за их ходом, специальные люди вели протокол и записывали, кто за кого проголосовал, все ли единогласно поддерживают мнение заведующего кафедрой или линию Партии. Так что – из-за такого пустяка терять работу? И Наташа голосовала вместе со всеми, как от нее требовали, и совесть ее была спокойна. Так, не придавая голосованиям большого значения, она «ошиблась» только один раз, да и то на предыдущем месте работы. Там существовал затяжной конфликт между заведующим кафедрой и лаборантами. Поскольку Наташа, как «неугодная» шефине преподавательница, работала всегда на разъездах, она не вникала в суть этого конфликта.

Поэтому, однажды в начале июля на последнем заседанием кафедры, перед самым выходом всех преподавателей в отпуск, подводя итоги работы всего коллектива за истекший год, заведующий проводил традиционные голосования. Когда дошла очередь до подведения итогов работы лаборантского состава, он предложил две формулировки: «улучшилась работа лаборантов» и «существенно улучшилась работа лаборантов». Второй вариант понравился Наташе и ее подругам больше, и они, не задумываясь, проголосовали за него. Наташа уже мечтала об отпуске и не уловила нюансов в настроении шефа. Ее вина состояла в том, что на этой формулировке настаивали лаборанты, а шеф был категорически против нее. Собрание закончилось, все весело распрощались и разъехались по домам. Этот эпизод Наташа больше не вспоминала.

Однако заведующий кафедрой ничего не забыл, но, в отличие от «женщины в цепях со змеиной улыбкой», он не был скор на расправу. Свою месть Наташе он подал в холодном виде – восемь месяцев спустя, на празднике Восьмого Марта. Резко опьянев от стакана коньяка, принесенного доцентом соседней кафедры, он вдруг начал объяснять ей, что много лет назад, когда она осталась на улице без работы, он поднял ее «из грязи в князи», а теперь она коварно предала его. Наташины подруги стояли рядом с ней и, держа ее за руки, как могли, смягчали его словесные удары.

Правда, на последнем месте работы, в годы «перестройки», она уже могла голосовать так, как подсказывала ей совесть.

Однако мама в эти годы уже не работала и с горечью вспоминала то время, когда ей приходилось кривить душой и присоединяться к большинству. Фирочке всегда было тяжело лицемерить. «Я старалась заслужить уважение своих коллег безупречной работой», – продолжала мама. «Только один раз я оступилась – ради тебя, при всех своих принципах, я все же обратилась за помощью к Валентину, чтобы он устроил тебя в штат, иначе ты бы сломалась. Я надеюсь, что Готт ин Химмель простит меня. Я и думать не думала, что доживу до времени, когда рухнет коммунистический режим. А теперь ты не просто сама нашла работу – тебя даже пригласили на престижную должность! Жаль, что Санечка мой дорогой, светлая ему память, не может порадоваться вместе с нами!»

Раньше Фирочка не говорила с Наташей так открыто. Она всегда старалась «держать себя в рамочках», как она любила говорить сама, или была «политически корректна», как принято говорить сейчас. Однако в период своей последней болезни она внутренне раскрепостилась и ничего не скрывала от дочери. Напротив, она стремилась рассказать ей все новые и новые детали о прежней жизни своей семьи, которые Наташа до этого не знала. «Совсем как бабушка Ольга в последние дни своей жизни во время блокады», – с горечью думала Наташа. Поэтому Наташа стала записывать мамины рассказы у себя в комнате, чтобы не забыть ни слова.

Дочери было тяжело слушать разумные, и даже рациональные, рассуждения матери о ее судьбе и о приближающейся кончине. С каждым днем Фирочке становилось все тяжелее разговаривать с Наташей. Но Наташа понимала, что эти рассказы помогают ее маме держаться и пожить еще немножко. Роли у них поменялись. Она стала маминой помощницей во всем, потому что у семьи не было денег, чтобы нанять сиделку в дневные часы, поэтому Миша и дети подменяли ее, когда она уходила на работу.

Кроме этого, Наташа стала для мамы источником новостей в связи с тем, что ослабевшая Фирочка перестала слушать радио и смотреть телевизор. Новости приходилось «фильтровать», потому что мир вокруг стал меняться и к лучшему, и к худшему.

Можно сказать, что период «перестройки» был временем крайностей. С одной стороны, было дозволено практически все, даже то, о чем раньше и подумать было страшно – концерты еврейских исполнителей! При первой же возможности, большие любители театра, Наташа с Мишей пошли на концерт хазанов в зале им. Ленсовета. Они не до конца понимали значение слова «хазан», потому что Шалом-Алейхем в своих книгах называл их канторами, или певчими в синагогах. В программке было написано, что некоторые хазаны обучались пению в опере Ла-Скала в Милане, некоторые приехали из Израиля, а остальные – из больших городов разных стран мира. Но зрителей Ленинграда трудно было удивить высоким уровнем пения и местных, и гастролирующих исполнителей. Однако тут было нечто, чего они до сих пор не знали.

Когда хазаны появлялись на сцене по одному и пели на иврите свои партии, Наташа с удовольствием слушала их приятные голоса, не понимая значения того, что они поют. Слова на иврите звучали странно, но не казались ей чужими, словно она уже слышала этот язык когда-то в детстве. Огромный зал реагировал сдержанно. После пиютов (религиозных песнопений) они исполнили несколько песен на идише, языке, который был еще на слуху у многих из зала. Но и на это зал прореагировал спокойно – аплодировали, но без восторга. В конце концерта хазаны пели и танцевали на сцене вместе. Огромная аудитория слушала внимательно, но никто даже не улыбнулся.

Однако артисты явно хотели разогреть эту северную, неприступную аудиторию, из которой им никак не удавалось выжать ни капли эмоций. И тогда они спрыгнули со сцены и прошлись в танце, забавно подпрыгивая, по узкому проходу. Зал встал, чтобы видеть их, и не издал ни звука. И вдруг Наташа почувствовала, как что-то прорвалось у нее внутри, словно хлынула плотина. Глаза наполнились слезами.

Она посмотрела вокруг себя и увидела, что соседи плачут, как и она сама. Никогда прежде не приводилось Наташе собираться в таком большом зале с людьми своей национальности, чтобы посмотреть в глаза друг другу. Даже не посмотреть в глаза, а испытать чувство локтя, почувствовать единство. Впервые в жизни она поняла, что эти люди чем-то близки ей. Она почувствовала себя частью этих людей, частью чего-то большего, чем оно было до того дня.

На том концерте что-то высвободилось в Наташиной душе, ей стало легче дышать, это был поворотный момент в ее мировосприятии. Слезы помогли ей избавиться от вечной боли изгоя, она ведь тоже, по примеру своей мамы, старалась плакать редко. Тогда Наташа узнала новое для нее ощущение – быть еврейкой и радоваться этому. По крайней мере, не бичевать себя и не страдать. Тогда же ей страстно захотелось понять, что же пели хазаны на языке своего народа, на иврите?

Возможности ходить на концерты еврейских исполнителей множились, и ленинградская замороженная еврейская интеллигенция, отвыкшая от подобных впечатлений, или совсем незнакомая с ними, постепенно оттаивала. На этих концертах стала появляться молодежь во все возрастающих количествах. Совсем зеленые подростки и юноши постарше танцевали в проходах и пели вместе с исполнителями. В это время приезжал и еврейский театр «Шалом» из Москвы. И, конечно, они пошли на гастрольное выступление известного тенора Михаила Александровича. А однажды из Израиля приехал прославленный кантор Шломо Карлибах. На сцене стоял пожилой мужчина, очень похожий на Карла Маркса, и пел божественным голосом.

Ленинградская аудитория была уже подготовлена к восприятию подобных произведений и реагировала бурным восторгом. Однако восторженнее всего изъявляла свои эмоции молодежь: она уже не удовлетворялась танцами в проходах – она хлынула на сцену и принялась отплясывать вокруг кантора. Он испугался за целость музыкальных установок и попросил всех спуститься в зал. Продолжение концерта проходило уже в более приемлемых культурных рамках, но на протяжении всего концерта пол большого Концертного зала у Финляндского вокзала вибрировал от танцев ликующей еврейской молодежи.

К сожалению, подобный «либерализм» не означал истинной демократии, ведь каждое выступление еврейских исполнителей сопровождалось угрозами со стороны антисемитов и вызовом милиции. Тем не менее, Наташа и Миша надеялись, что их частный, «еврейский вопрос», будет решен в ходе решения больших социальных проблем перестройки, и не спешили с выводами. Так же думали и их верные русские друзья, которые поддерживали их все эти годы. Их вдохновляла публикация ранее запрещенной литературы в толстых журналах, немыслимые партийные съезды, открывающие перспективы развития страны в открытом эфире, прямо по телевидению, выступления незабываемых политиков Гаврилы Попова, Юрия Афанасьева, Галины Старовойтовой. Когда же они увидели на экране телевизора «зашикивание», а потом и только что не затыкание рта мужественного, измученного ссылками и пытками Сахарова, они крепко задумались о смысле «новой демократии». И тогда произошли события, которые объяснили им ее истинный смысл: при такой «демократии» можно все.

И действительно: одновременно, в ряде маленьких и больших городов России возникли националистические организации с антисемитской программой. Сначала они вели себя скромно, просили разрешения у губернаторов городов о проведении заседаний и шествий, но со временем эти организации окрепли и перешли от угроз к делам. Они начали распространять листовки с антисемитскими лозунгами. То в одном месте, то в другом они разрушали могилы на еврейских кладбищах и всерьез призывали к погромам. Наташа читала обо всем этом в газетах и думала, что эти случаи происходят далеко от Ленинграда, в некультурной среде пьяниц и хулиганов. «До нас это не дойдет», – так думала Наташа. К ее ужасу, вскоре филиалы фашистских организаций расположились в Ленинграде и Москве. Особенно бесновалось общество «Память».

Основной целью этого общества было окончательно избавить Россию от евреев, исторгнуть их из лона страны и заново построить сознание русского человека, без «чужого малого народца» в своей среде. Снова стали распространяться мифы об этом «народце», хитром и замышляющем зло, отравляющем сознание «большого народа», доверчивого и наивного. Даже снова опубликовали «Протоколы Сионских мудрецов», которые, якобы, хотели завоевать весь мир. Эти «Протоколы» еще долго отравляли сознание людей и были, наконец, добавлены к списку экстремистской литературы и запрещены в России только в 2012 году.

А тогда, в 1988 году, Наташа не хотела, чтобы ее мама узнала, что в их любимом Ленинграде, на Невском проспекте, на стенах Гостиного Двора висели лозунги антисемитского содержания. Именно там и у Казанского собора собирались группы общества «Память» и замышляли расправу над евреями Ленинграда. Тем более, она не могла допустить, чтобы ее больная мама узнала, что Государственный университет, в который она попала когда-то с таким трудом, сделал нацистское общество «Память» своим приютом. А уж рассказать ей о том, что на еврейском кладбище, на котором были похоронены их родные, произошло несколько актов вандализма, у нее, вообще, язык не поворачивался. Могла ли Наташа сообщать угасающей маме такие «новости»?

Внезапно для нее самой и для ее семьи родной город стал чужим и враждебным. Ведь с раннего детства именно исторический центр города был связан для Наташи с самыми дорогими ее сердцу воспоминаниями – ее поездками сюда с тетей Катюшей. Ее первое знакомство с великолепными зданиями Невского проспекта, величественным Эрмитажем, Дворцовым мостом, Университетской набережной – все это тогда укоренилось в ней навечно. Но теперь сама среда исторгала их из своего лона, словно нечто чужеродное. Маме нельзя было знать об этих страшных изменениях ни при каких обстоятельствах.

С точки зрения экономики, это тоже было непростое время. Магазины опустели. Раньше, в период «застоя», можно было вполне прилично накормить семью. Тогда Наташа хорошо изучила расписание завоза продуктов в Светлановский гастроном и знала, что после обеденного перерыва там можно было купить все. Она успевала перед самым уходом на работу «взять с боем» вход в Светлановский гастроном, покупала свежие, только что завезенные продукты, и со спокойной душой уезжала на свои вечерние занятия. Сейчас же, с приходом «перестройки» и «гласности», из магазинов исчезли все продукты. Пропало все – мясо, масло, сыр, яйца. Вновь появились продуктовые карточки, но их невозможно было отоварить. Простой человек не так уж сильно страдал без гласности, без возможности высказать свои идеи, но без продуктов питания, без возможности накормить своих детей и родителей, он страдал очень сильно и благодарности к Горбачеву не испытывал. Не случайно в то время был распространен анекдот: «Что такое гласность? Это состояние, когда уже можно открыть рот, но еще нечего туда положить». Возможно, это тоже подогревало антисемитизм?

Только по месту работы, в день зарплаты, можно было заказать какие-то обычные продукты, да и то в ограниченных количествах. Однако очень скоро зарплату перестали выдавать в положенный срок. Ее выдавали с большими задержками и нерегулярно. Понятно, что это отразилось на материальном положении всех. Денежная реформа еще больше ухудшила положение, потому что снизила уровень денежных вкладов в несколько раз, включая накопления на похороны, которые были отложены всяким уважающим себя старым человеком. Это привело к подъему недовольства в народе. Горбачев, вероятно, не почувствовал ни отчаяния, ни разочарования в народе и продолжал проводить свою политику – он начал войну с пьянством в самый неудачный для этого момент, чем вызвал настоящую ярость многих людей.

Понятно, что Фирочке не рассказывали ни о пустых полках в магазинах, ни об угрозах погромов – зачем было ее пугать? Вся семья старалась чем-то порадовать маму и бабушку. Стояло лето 1988 года. Наташа и Миша продали некоторые вещи, чтобы выручить деньги и купить маме на рынке виноград или вишни и соблазнить ее, что-нибудь съесть. Цены были бешеные, но она ела так мало. Оба они лезли из кожи вон, чтобы прокормить детей. Миша приносил с работы в баночке часть своего диетического обеда, который ему полагался, как научному работнику, имеющему дело с вредными веществами. Наташа ходила по городу с огромным «научно-продуктовым» бордовым портфелем, в котором было два отделения: одно для рабочих материалов, а второе для продуктов, которые попадались ей по пути – антрекоты, консервы, яблоки, все шло в ход. Дети, к счастью, отсутствием аппетита не страдали и набрасывались на баночку и на портфель с огромным удовольствием.

Наступил август. Болезнь Фирочки неумолимо развивалась. Дети были у родителей Миши. Самого Мишу отправили в совхоз – это была ежегодная помощь его института в сборе урожая. Илюша находился в своей обычной командировке в Пензе, где он руководил производством антибиотиков на новой установке. Наташа спокойно позволила всем разъехаться, потому что не подозревала, что критический момент приближается. Но к несчастью, состояние мамы резко ухудшилось и не улучшалось в течение нескольких дней. Обе они не спали все это время, и Фирочка не хотела вовлекать никого третьего в то, что происходило с ней: «Остались мы с тобой вдвоем, и хорошо».

Наташа прислушивалась к ее дыханию и каждые несколько часов вызывала Скорую помощь. Приходили врачи, делали Фирочке обезболивающий укол и не говорили Наташе никаких обнадеживающих слов. У Наташи было чувство, словно они вместе участвуют в каком-то трагическом и священном таинстве ухода человека из мира. Мама была в полном сознании, несмотря на уколы. Она осознавала происходящее и называла его своими словами еще за два дня до того, как оно на самом деле свершилось: «Наташенька, ты понимаешь, что я умираю?» Наташе приходилось спорить с ней и доказывать, что она жива и должна жить: «Но ты же живешь! Что ты придумываешь? О какой смерти ты говоришь?» Она перечила маме специально: ей казалось, что если мама сердится на нее, значит, воля к жизни в ней не угасла.

И вдруг однажды в полночь маме действительно стало лучше, она с удовольствием выпила чай из своей любимой кобальтовой с золотым узором чашки: «Как приятно – тепленький». И уснула. Наташа не понравилось ее дыхание – со стоном на выдохе, и она вызвала Скорую помощь. Скорая помощь не успела. Фирочка вздохнула в последний раз, и Наташа осиротела. Фирочка умерла в конце августа того страшного лета, в один день со своей младшей сестрой Катюшей, спустя 29 лет.

Миллионы мам уходят в иной мир, так и не сказав своим близким, что они чувствуют при приближении смерти. Но Фирочка осталась сильным человеком до самого конца, способным анализировать происходящее. Она понимала, что ее болезнь смертельна, и хотела помочь Наташе, чем могла. Она представляла, как будет убита горем дочь и как трудно ей будет сообразить, что надо сделать в первую очередь после смерти матери. И в самом деле, рядом с маминой кроватью Наташа нашла листок со списком родных и друзей, которых Фирочка хотела бы «видеть» на своих похоронах, а напротив каждого имени – номер телефона.

Этот листок действительно очень помог Наташе, ведь он был вроде посмертной воли Фирочки – кого следует оповестить о случившемся горе. Но Фирочка и не представляла, сколько человек придет проводить ее в последний путь. На ее похороны пришли сотни – ее бывшие студенты приехали и из Ленинграда, и из других городов, и безо всякого звонка от Наташи, они оповещали друг друга по цепочке и приезжали по собственной инициативе. Конечно, пришли ее коллеги и друзья, соседи со всего огромного дома, друзья Наташи, Илюши и Миши, и все их родные. Было ощущение, что хоронят большого человека, а, по мнению детей, Фирочка и была большим человеком.

* * *

Черные силы общества «Память» разнуздывались в Ленинграде все больше. Спустя полгода после смерти Фирочки, в один из зимних вечеров в квартире Наташи и Миши зазвонил телефон. Приятный мужской голос сообщил, что в одну из ближайших ночей активисты общества «Память» планируют совершить погром в еврейских квартирах. Сказал и повесил трубку. Они не поверили ему, сочли, что это просто глупая шутка, все же мы не в средние века живем. Но угроза была очень конкретной, и они слышали, что активисты «Памяти» собирали сведения о фамилиях и адресах евреев в многочисленных жилищных конторах. Стали думать, куда разместить детей наиболее безопасным способом. Катюша в это время была уже студенткой и вполне могла остаться ночевать у подруги под предлогом подготовки к семинару или зачету. Однако своего младшего сына, 12-летнего Сашу, они не могли отправить к чужим людям без объяснения причины.

Поэтому решили попросить у родного человека, у Наташиной русской тети Тамары, вдовы дяди Левы, пустить Сашу переночевать. Они надеялись, что эти мерзавцы не станут искать еврейских детей в квартире русской женщины. Тетя Тамара с готовностью приняла Сашу и берегла его вместе со своей светловолосой красавицей внучкой Машей, младшей дочкой своего сына Павла. Она очень рисковала, почти так же, как во время войны, когда помогала партизанам в лесу и впервые познакомилась с дядей Левой. А Наташа с мужем остались дома. Прежде чем пойти спать, Михаил положил у входной двери топор. Наташа поняла, что он готов к защите, какой бы она ни была. И еще она подумала: как хорошо, что мама всего этого уже не видит…

Погром не состоялся. Позже выяснилось, что это была «утка» КГБ. Но кто об этом знал?

И снова Наташа думала: «Как хорошо, что мама этого уже не видит! Но как она нужна мне. Как мне тяжело без нее! Если бы я могла сохранить ее в живых и спасти от этих страшных впечатлений!»

Уже давно она с горечью наблюдала как в Литве и Эстонии, куда они часто ездили летом, оживают и крепнут национально-освободительные движения, противостоящие России. А однажды, еще при жизни Фирочки, ей пришлось присутствовать на совместном заседании эстонского и армянского Народных Фронтов – тогда она поняла, что движения эти необратимы, происходят по всему Советскому Союзу и ведут к его распаду. Так и случилось в конце 80-х годов и стало ясно, что только евреям не найдется места в новых национальных государствах. Наконец, и Наташа поняла то, что ее маме было понятно уже давно. Супруги посоветовались и подали документы на отъезд в Израиль.

В годы «Перестройки» Миша уже мог подать документы без опасности оказаться в тюрьме, но даже тогда он получил отказ на неизвестный период, его уволили из его закрытого института, и он стал «отказником» – человеком с ограниченными правами. Наташа поразмыслила и решила, что, несмотря на широту взглядов, ее новая начальница должна знать об ее изменившихся жизненных планах. Пусть она сама решит, устраивает ли ее подчиненная, готовящаяся к отъезду за рубеж на постоянное место жительства. К ее удивлению, та сказала: «Вы вправе планировать свое будущее, а пока вы здесь, я рада видеть вас у себя на кафедре в качестве доцента». Так оно и было.

Наташа работала с удовольствием и с полной отдачей. Она умела находить общий язык со студентами, даже если этот язык был английским. Она хорошо вписывалась в небольшие авторские группы для написания учебных пособий или научных статей. В течение дня ей очень хорошо работалось на своей новой-старой кафедре, но вечерами она изучала иврит в подвале школы на улице Рылеева, а потом поступила на первый курс Петербургского Еврейского университета на отделение ивритской литературы. Она все время помнила, что их семья находится в «отказе», и что когда-нибудь это время закончится, и надо будет душевно и физически оторваться от всего, что любишь, чему принадлежишь ты по своему рождению, но что не принадлежит тебе по какой-то непонятной трагедии судьбы. А с другой стороны, она понимала и то, что без языка иврит и без его народа она уже не сможет жить.

* * *

Через некоторое время после смерти мамы Наташа позвонила по телефону профессору Нине Яковлевне Дьяконовой. Нина Яковлевна была ее научным руководителем еще в студенческие годы в Государственном университете, а потом оппонентом ее кандидатской диссертации и большим другом на протяжении всей жизни. Наташа всегда относилась к ней с огромным уважением и даже трепетом. Обычно она звонила ей раз в несколько месяцев и поздравляла с праздниками. Когда она рассказала ей о своем горе, Нина Яковлевна сказала: «Примите, Наташа, мои соболезнования. Я видела Вашу маму только один раз, но я хорошо помню ее. Ее идеализм и душевную чистоту. Таким людям, как она, живется трудно. Что поделать? Во все времена есть люди, которые притворяются, что они много работают, и именно им достаются «сливки». А есть люди, которым не достается даже «снятое молоко». Но именно они подставляют шею, плечи и руки под оглобли и тянут телегу, потому что они не умеют притворяться. Уровень нравственности у них так высок, что они работают по-настоящему. Ваша мамочка принадлежит к этой категории людей. Настоящая интеллигенция всегда принадлежит к этой категории».

Нина Яковлевна была права. Фирочка, в самом деле, всегда была готова взять на себя всю тяжесть жизненных испытаний, заботиться о членах своей семьи до самого конца жизни. Правильно и то, что она не нажила ничего при советском режиме. Она родилась в счастливой, образованной и обеспеченной петербургской семье. Она умерла в маленькой комнате со старой потертой мебелью, не так уж подходившей к ее статусу доцента на пенсии. В платяном шкафу висели скромные платья, отнюдь не от кутюр. В сберегательной кассе на книжке лежала лишь ее последняя пенсия. Справедливости ради, надо сказать, что ни Илюша, ни Наташа не стремились получить материальное наследство от своих родителей. Но духовное наследие, которое они получили от Санечки и Фирочки, невозможно измерить никакими критериями, доступными в современном мире.

* * *

Это повествование впервые появилось в 2013 году, на иврите. Оно и было написано для израильтян, чтобы они узнали, хотя бы отчасти, как жили на своей «доисторической» родине их новые соотечественники. Однако года через два после выхода книги в свет, по просьбе своих родных и друзей, Наташа решила создать ее новый вариант – на русском языке. Ведь что же получалось: самые близкие люди не могли прочитать плод ее труда? Но была еще одна причина, подтолкнувшая ее на этот шаг.

Конечно, в общепринятом смысле слова она человек неверующий. Она не посещает синагогу, соблюдает далеко не все традиции. Но она изучала иудаизм и знает молитвы. Ей хорошо известно, что в трудные минуты жизни, когда человек остается один на один с бедой, его молитва, в любой форме и на любом языке, бывает услышана создателем и принята.

И все же, возможно, в том мире, где находятся сейчас души Санечки и Фирочки – в иерусалимских высотах, им будет легче понять ее мольбу на родном языке?

Фотоальбом

Дети тети Риты с няней. Конец 20-х гг. прошлого века. На скамейке стоит годовалый Валентин. На коленях сидит младший Наум. Перед всей группой стоит красавица Лиля

Семья Кильфиных со стороны папы героини. Дедушка Шимон, бабушка Хана, их дочь Рахиль и годовалый внук Левушка

Довоенное фото братьев и сестер Кильфиных: сидят Ромик и Саня, стоят Рахиль и Анна (в книге Фаня)

Блокада. Мама (в книге Фирочка), Илюща (в жизни Гарик) и Катюша

Фирочка (Тиночка) – наша мама в юности с подругой

Семья Смолянских перед войной. Сидят слева направо: Соломон – старший сын, Ольга Вульфовна – мать, Павел – муж Риты, стоят слева направо: Фирочка (Тиночка), Лева, Рита, Катюша

Семьи Каплан и Дойч на даче

На этом фото вся семья, это мое первое фото. Мне год и два мес. Я долго ревела, около часа. Потом успокоилась, но остальные напряжены. Мама, папа, Гарик (в книге Илюша) и папа

Довоенное фото: Катюша со своим возлюбленным, который впоследствии погиб на войне

Ваня Бондаренко с сыном Левой, которого чудом спас пастух от расстрела

Это фото мама посылала папе в лагерь. Она сидит между нами, а мы сидим по бокам. Это фото папа и хранил в «тайничке» на нарах между досками. Слева Наташа (в жизни Анна) в центре Фирочка (в жизни Тиночка), справа Илюша (в жизни Гарик)

Лия Герцевна Кизина с мужем Степаном Яковлевичем Тарасенко и сыном Юрой, «наши рижане»

Три сестры: Аня и Люся Кильфины и Лия Кизина, дочь Мэри

Свадьба Анны и Владимира (Наташи и Миши в романе), 1968 год

Свадьба Гарика: слева Гарик (в книге Илюша), затем тетя Люся, дядя Гриша, Наташа (Анна в возрасте 17 лет) и Элла – невеста

Посещение лицея: слева направо стоят: Лия Евсеевна Ковалева, Наташа Каплан (Аня Фуксон), Наташа Ковалева, Марина Щитинская

Оглавление

Первая глава. Фирочка

Вторая глава. Саня

Третья глава. Наташа

Четвертая глава. Трагедия мирного времени

Пятая глава. Ночной рассказ

Шестая глава. Тетя Катюша

Седьмая глава. Внутренняя эмиграция

Восьмая глава. Первый год жизни

Девятая глава. Жених. «Свободное плавание»

Десятая глава. Дедушка и внук. защиты диссертации

Одиннадцатая глава. Фирочкин замысел

Двенадцатая глава. Жизненный кругооборот

Фотоальбом Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg