Северный крест. Миллер
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
зкая, похожая на хищную щуку миноноска стояла у причала в самом центре Архангельска — несла вахту.
Боевые корабли охраняли здешнее правительство. Конечно, миноноска — не линкор, своими орудиями не может развалить половину города, как это способен сделать огромный, серый, со скрипучей броней дредноут, но от скорострельных пушек её, если кто-то вздумает нарушить покой северного правительства генерал-лейтенанта Миллера, тоже можно схлопотать немало неприятностей.
Трап, соединяющий корабль с берегом, был убран, на берег были брошены швартовы и намотаны на чугунные тумбы кнехтов[1] — один конец с носа, другой с кормы. У причальных концов этих сидели два матроса, один на носу, второй на корме и перекликались друг с другом ленивыми голосами.
— Ко мне ещё одна пожаловала... Дамочка очень даже форсистая, с тонкой талией и большой верзохой.
— Может, ты канат салом смазал?
— Даже не думал.
— Тогда чего ж к тебе зачастили дамочки?
— Это у них надо спросить! — закричал призывно матрос, сидевший на корме. — Ты куда, милая, лезешь без очереди? Тебя что, в великосветских подворотнях Архангельска не научили уму-разуму?
— Каждый раз, когда приходим сторожить наших толстомясых правителей — обязательно набираемся ларисок, как тифозный больной — вшей, — недовольно проворчал матрос, стороживший носовой конец.
Был он широкоплеч, низкоросл, лицо имел округлое, неприметное. Приметной деталью были только золотистые пшеничные усы с лихо закрученными в игривые колечки концами. Глаза земляного цвета были суровы и насмешливы.
Матросы несли вахту — оберегали корабль от ларисок — портовых крыс, не пускали их на миноноску. Тяга ларисок к мореплаванию общеизвестна, стоит только где-нибудь бросить на берег конец, как тут же из ближайшей мусорной кучи высовывается любопытная ларискина морда, шевелит усами, а сама лариска, дама сообразительная, умеющая шурупить мозгами, начинает лихорадочно соображать, как же пробраться на корабль и занять теплое место в капитанской каюте. Из-за них-то командиры и ставят у причальных концов специальную вахту, чтобы матросы сшибали карабкающихся по канатам крыс в воду.
А какая-то изобретательная душа — явно из матросов, — которой лариски были противны до икоты, выдумала крысоотбойники.
Крысоотбойник — штука примитивная и, как всякий примитив, — безотказная. Это — стоячая фанерка, которая имеет дырку, смещённую к одной из сторон, для каната, точно по диаметру, чтобы фанера могла свободно вращаться, когда её насадят на верёвку.
Устанавливается фанерка на высоком канате, причём не одна, а сразу штук пять... Дальше происходит вещь простая — лариска ползёт по канату, когтями щёлкает, мечтает о той вожделенной минуте, когда будет пожирать сыр, спрятанный в капитанском буфете, и вдруг упирается чуткий носом в преграду — пресловутую фанеру. Короткое движение влево, потом вправо, и становится понятно — фанеру не обойти, надо лезть через неё. И крыса карабкается на фанеру, но когда, наконец, взбирается на неё, на самый верх, фанера, не способная держать откормленное ларискино тело, переворачивается, и крыса летит в воду.
Фокус очень простой, но результативный — спас от попутчиц тысячи плавающих посудин — и военных, и гражданских.
На носовом конце миноноски было установлено пять крысоотбойников, на кормовом — семь.
У носового конца дежурил матрос, пользующийся на миноноске такой же известностью, как командир корабля лейтенант Лебедев — не было на миноноске человека, который не был бы должен Арсюхе Баринову хотя бы полушку: Арсюха давал деньги взаймы под проценты... Причём бумажные деньги он не признавал, старался оперировать только металлом.
— Бумажные деньги — это что такое? — спрашивал он у несмышлёных морячков-салаг, пришедших служить на миноноску. — А?
— Деньги, — отвечали те нерешительными голосами.
— Какие же это деньги, пхих! Ими только задницу подтирать! — Арсюха доставал из кармана зеленовато-розовую десятку, такую же, что ходила и при царе, ничем не отличимую, кроме одного — вверху на червонце было аккуратно напечатано, чёрным по розовому: «Северная Россия», с хрустом складывал её и начинал выковыривать из зубов застрявшую рыбную кость — Арсюха, северный человек, очень любил рыбу. — Разве это деньги? — Вид его делался презрительным.
Его напарник, сидевший на корме, Андрюха, бедный человек, у которого никогда не бывало денег более серебряного николаевского рубля, доставал из кармана другую кредитку, орехового цвета, достоинством в один карбованец, и благоговейно разглаживал её на коленке:
— А как же Арсюха, быть с тем, что тут написано?.. Вот: «Государственная эмиссионная касса разменивает кредитные билеты на фунты стерлингов без ограничения суммы по курсу»... Сорок рублей равны одному фунту стерлингов. И подпись стоит: «Управляющий отделом финансов Куракин». Говорят — князь. Как быть с князем?
Арсюха вытаскивал изо рта кредитку вместе с рыбной костью, разворачивал её и, мучительно морща лоб, шевелил губами.
— Верно... Написано...
— Так как же быть с князем?
— А вот так! — ожесточённо восклицал Арсюха и демонстративно комкал десятку в кулаке.
Рука у него, несмотря на солидную комплекцию и живот, который плотно обтягивала форменка, была изящной, узкой, изнеженной, как у потомственного дворянина.
— Это же — деньги! — Андрюха невольно переходил на шёпот. — На них можно купить хлеба...
— И с тем же успехом сходить в гальюн, подтереть себе репу, бумага плотная, мягкая, такая не прорвётся, пальцы не испачкаются... Приберём для гальюна. — Арсюха прятал червонец в карман.
— Отдай его лучше мне, — просил Андрюха.
— Зачем?
— Водки куплю.
— Не дам. Если я отдам тебе эти деньги, то на меня обидится задница. А свою задницу я люблю не меньше, чем кухарку из дома господ Миллеров. — Арсюха косился на берег, на сочную зелень деревьев, украшавших набережную.
Человеком Арсюха был прижимистым, не то что матрос первой статьи Андрюха по фамилии Котлов.
У Анд рюхи характер был совсем иной. Если бы Арсюха попросил у него деньги, Андрюха никогда не стал бы жаться; отдал бы последнее — а вдруг жалкие бумажки эти продлят человеку жизнь либо спасут заблудшую душу? И никаких процентов не стал бы брать.
У Арсюхи таких промахов не бывало — Арсюха никогда никому не давал и рубля, не заручившись возвратом денег и не уговорившись о процентах, которые этот рубль должен притащить в его карман у себя на хвосте.
Потому и живут они по-разному, Баринов и Котлов, и одеты по-разному: Арсюха — во всё английское, обут в ботинки из толстой оранжевой кожи, форменка сшита у него из плотной синей ткани, которую ни солнце не берёт, ни вода, штаны-клёши на Арсюхе такие, что одним проходом по улице он, будто примерный дворник, всю Соломбалу очищает от мусора и окурков, не говоря уже о центральных проспектах — даже юбки у баб, кажется, не бывают такой ширины; у Андрюхи же Котлова всё худое. Штаны с форменкой он даже не помышляет себе сшить, довольствуется тем, что дают на корабле, обувь носит корабельную. А что на корабле, кроме дыр да заплат, могут дать? Только дыры и заплаты.
— Я материи жалеть на себя не намерен, — говорил Арсюха и топал по земле короткими, плотно сбитыми ногами-тумбами. — Если мне понадобится израсходовать на клёши двадцать метров, я не задумываясь, тут же куплю их... Понятно?
Андрюха такие разговоры не поддерживал — знал, что окажется в проигрыше. Себе будет дороже...
Причал, у которого стояла миноноска, был деревянным, в щелях хлюпала вода, около свай плавала дохлая треска, изрубленная винтами — не успела самодовольная рыба увернуться, вот её и приволокло сюда; чуть в сторонке сидел дымчатый усатый кот и заворожённо смотрел на рыбу — был голоден.
Пахло морем, гнилыми водорослями, солью, мокрым деревом, ещё чем-то непонятным и острым, из камбуза доносился запах еды — кок Митька Платонов готовил на обед борщ, настоящий флотский борщ, в котором черпак стоит, как солдат на часах — по стойке «смирно», — стоит и не заваливается.
Из щели в причале наружу выбралась большая рыжая крыса с одуванчиково-светлыми, странно светящимися усами, будто она работала в местном театре художником и пустила краску не по назначению; крыса озабоченно покрутила головой, задержала презрительный взгляд на неподвижном коте, фыркнула по-собачьи, затем, окинув опытным взглядом миноноску, неторопливо полезла на канат.
Двигалась она ловко, уверенно — видать, немало покаталась на кораблях, заходивших в архангельский порт. Арсюха довольно потёр руки.
— Давай, давай, усатая, носатая, зубастая, злобная, спеши, спеши сюда, родимая. — Хоть и сонные глаза были у Арсюхи, но очень цепкие — он видел всё. Одновременно мог следить за несколькими объектами, причём друг от друга далёкими, такими, что сразу не разглядишь — чтобы разглядеть их, надо не менее четырёх раз обернуться вокруг себя.
Крыса, словно бы услышав приглашение человека и уловив в его голосе доброжелательные нотки, двинулась по носовому канату быстрее.
— Молодчага! — похвалил её Арсюха. — Пхих!
Кот, сидевший на причале, проводил крысу долгим, ничего не выражающим взором и вновь стал смотреть на дохлую треску, плавающую в воде. Треска была ему интереснее злобной, истекающей салом крысы.
Не доходя до первой фанерки метра три, крыса остановилась, приподняла голову, зашевелила светящимися жёлтыми усами, соображая, как же действовать дальше, и вновь поползла вперёд. Вообще-то она могла и не напрягать свои мозги, ведь ещё ни одна крыса, пробирающаяся на корабль, не повернула назад: всякая крыса в таких ситуациях бывает нацелена лишь на одно — вперёд и только вперёд!
— Пхих! — то ли чихнул, то ли кашлянул, то ли напряг свою задницу Арсюха, это был его коронный звук, и чем он его производил, понять было невозможно.
Крыса заскользила по канату быстрее — необычный звук подогнал её. У самой фанерки она приподнялась на задние лапки, выглянула из-за отбойника, будто из-за некого боевого бруствера, и, встретившись взглядом с Арсюхой, недовольно пошевелила усами.
— У меня ещё одна мадама, — тем временем сообщил Андрюха.
Послышался влажный шлепок — это Андрюха взмахнул палкой и сбил «мадаму» в воду.
— У меня сейчас тоже будет, — запоздалым эхом отозвался Арсюха. Поманил крысу пальцем. — Утю-тю-тю! Иди сюда скорее, голуба, я соскучился по тебе. Пхих!
Обнюхав отбойник, крыса не нашла в этой плотной, пахнущей другими крысами фанерке ничего опасного для себя и неторопливо полезла на неё. Человека она не боялась, встреча с двуногим «венцом природы» была заложена в её голове, запрограммирована, она не ведала пока, как его обойдёт, но то, что сумеет его обойти, знала точно.
— Утю-тю-тю! — вновь поманил к себе крысу Арсюха.
Крыса впилась когтями в фанерку, повисла на ней, словно большая жирная муха, потом подтянулась, всадила в дерево когти задних лапок. Прошло немного времени, и она достигла вершины отбойника.
— Пхих! — чихнул Арсюха.
Арсюхино «пхих!» подействовало на крысу, как команда, она перевалила через вершину отбойника, вытянула перед собой тонкие маленькие лапки, прицелилась — важно было сползти с фанерки и точно попасть когтями в канат.
Фанерка дрогнула — на канат она была насажена плотно, без зазора, но не настолько, чтобы не отреагировать на вес крысы, — и её высокий конец неторопливо пополз вниз. Крыса впилась в неё когтями, заверещала, фанерка убыстрила ход, и тяжёлая желтоусая лариска не удержалась на ней, торпедой понеслась вниз, в чёрную, маслянисто поблескивающую воду.
От тяжёлого шлепка поднялась мелкая волна, врезалась в скулу миноноске. Арсюха лениво поднялся, глянул вниз. Крыса барахталась в воде, не зная, куда направиться.
— Что, можно поздравить? — выкрикнул с кормы Андрюха.
— Можно. Дамочка моет ноги. Собралась на бал, а туда, — Арсюха захихикал, — с грязными ногами не пущают.
— Меня эти дамочки совсем замучили — передохнуть не дают, лезут одна за другой — готовы шлёпаться на колени.
— Тьфу! — отплюнулся Арсюха, приподнялся снова — по набережной, пуская из выхлопной трубы кудрявый белый дымок, катил автомобиль.
Агрегат был роскошный — с зеркальными никелированными крыльями, сверкающими колёсами — в спицах игриво путалось солнце, било в глаза весёлыми зайчиками; сбоку, прямо под рукой у шофёра, висел громоздкий резиновый клаксон с бронзовой дудкой. Арсюха проводил автомобиль завистливым взглядом и уважительно молвил:
— Жена генерала Миллера поехала. Очень достойная особа. Генерал зовёт её Таточкой.
— А ты откуда знаешь?
— Я знаю всё.
— Всё знают только все.
Арсюха Баринов был прав — генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер звал жену Татой.
Миллер женился, едва окончив кавалерийское училище и став корнетом[2] лейб-гвардии гусарского Его Величества полка. Супругой его стала красивейшая девушка Наташа Шипова, внучка Натальи Гончаровой, жены Пушкина. Мать Наташина Софья Петровна была родной дочерью Натальи Николаевны от второго брака. Внучка унаследовала красоту и обаяние бабушки. Впрочем, не только это, но и недюжинный ум, способность разрешать конфликты самые неразрешимые, умение быть настоящей хозяйкой дома и защищать интересы мужа. Это была редкостная женщина.
— Пхих! — выдохнул Арсюха и взялся за палку, лежавшую рядом, — пора было сыграть в городки: на причале вновь показалась крыса — такая же рыжевато-серая, как и предыдущая, с электрически-светящимися жёлтыми усами. — Новая порода, что ли? — нехорошо удивился Арсюха.
Крыса настороженно глянула на миноноску, заметила человека, сидящего на носу, и опасливо пригнулась. Некоторое время она размышляла: пытаться ли проникнуть на корабль или нет, но тяга к плаваниям, к романтическим историям и приключениям взяла верх, и крыса аккуратно, стараясь, чтобы тяжело провисший причальный конец не уползал из-под лап, двинулась на миноноску.
— Давай, давай! — входя в азарт, подогнал крысу Арсюха. — Сейчас мы устроим маленький салют из ларискиной утробы. Нам будет аплодировать вся набережная.
Крыса на ходу приподняла голову, прислушалась к человеческой речи, не уловила ничего опасного для себя и поползла дальше. Жёлтые усы у неё призывно светились.
— Пхих! Давай, давай, ларисочка! Шевели мослами, скрипи костяшками!
Лариска послушалась Арсюху, зашевелила «мослами» проворнее, заскрипела «костяшками». Арсюха подкинул в руке палку, берясь за неё поудобнее — главное, чтобы палка оставалась в тени борта, не вспугнула крысу. Крыса остановилась перед поваленной фанеркой, понюхала её и, неспешно перешагнув через срез, двинулась дальше.
— Утю-тю-тю! — подогнал её Арсюха хрипловатым голосом, сделал пальцем манящее движение.
Через пол минуты крыса была уже у самого борта. Арсюха проворно взметнул палку — раздался противный мокрый шлепок, крыса взвизгнула и тряпичным мячиком взвилась вверх, задёргала на лету лапками.
Удар был сильным, конец палки разом сделался бруснично-красным, во все стороны брызнула кровь.
— Вижу, дама пролетела, — подал голос с кормы Андрюха.
— Да вот, захотела поиграть со мной в лапту, — пояснил Арсюха степенно, постучал палкой о борт миноноски, стряхивая с неё кровь, — и — проиграла.
— Ясно, где уж ей с её рваными калошами в наш калашный ряд!
Через несколько мгновений сочный шлепок раздался и на корме — Андрюха Котлов также «сыграл в лапту» с крысой. Крыса досталась ему тяжёлая, с раздутыми боками — видимо на сносях, её впору было перетягивать ремнём, чтобы не разлезлась кожа на талии, — в воду лариска шлёпнулась с таким шмяканьем, что около миноноски вновь вздыбилась волна.
— Земеля, сколько ты отправил дамочек в дальнее плавание? — прокричал с кормы Андрюха Котлов.
— Не считал. Штук двенадцать, наверное.
— Я — больше. У меня — двадцать две.
— Дуракам всегда везёт, — недовольно пробормотал себе под нос Арсюха Баринов — не любил, когда его хоть в чём-то кто-либо опережал.
— На месте командира я бы отошёл на ночь метров на пятнадцать от берега и заякорился там. Иначе нас загрызут крысы.
Арсюха промолчал: не его это дело — решать, где ночевать — в море, в Северной Двине либо у какой-нибудь кухарки на берегу.
С кормы снова донёсся сочный влажный шлепок, затем странное жужжание, словно воздух разрезала гигантская пчела, прилетевшая из большого городского парка, и в воду шмякнулось грузное тело.
— Двадцать три, — негромко констатировал Андрюха. — Интересно, Арсюх, а на время обеда нас с тобою сменят или нет?
— Откуда я знаю, — со вздохом, в котором сквозило раздражение, пробормотал Арсюха.
— Плохо будет, если не сменят. Не то кишка кишке уже фигу показывает, требует чего-нибудь на зуб.
— Если крысу завялить на ветерке, она будет съедобна или нет?
— Матросы с голодухи не только крысами лакомятся — едят даже деревянную обшивку палуб, пропитанную солью. Сам видел.
Из досок причала, в сырую широкую щель вновь высунулась крысиная морда с влажным смышлёным взором и знакомыми жёлтыми светящимися усами. На причале продолжал сидеть небольшой печальный кот и поедать глазами плавающую в воде треску.
— Пхих, — привычно фыркнул Арсюха и поманил крысу: — Утю-тю-тю! Топай быстрее сюда! Чем больше мы оприходуем ларисок — тем лучше будем спать ночью.
— Всех ларисок мы не перебьём никогда! — прокричал с кормы Андрюха, последовал смачный шлепок, и в воздух с писком взвилась очередная крыса — их в Архангельске в шестьдесят четыре раза больше, чем людей. Специалисты подсчитали.
Описав в воздухе широкую дугу, лариска спланировала было на набережную, но не дотянула и шлёпнулась в воду.
Стояло жаркое лето тысяча девятьсот двадцатого года.
— Утю-тю-тю, дуй сюда! — пригласил Арсюха очередную крысу на корабль. — Здесь тебя ждёт сладкое угощение. — Он покрепче сжал руками палку. — Слаще не бывает. Гы-гы-гы! — В следующую минуту на его лбу возникли недоумённые морщины. — И кто вам имя такое красивое придумал: лариска? А? Зовут, как расфуфыристых господских кухарок и дворничих.
Словно ободрённая приглашением, крыса вскарабкалась на канат и поползла на миноноску, задумчиво пофыркивающую водоотливкой — трюх-трюх, трюх-трюх...
Через минуту крыса получила сильный удар по жирному телу — Арсюха не рассчитал силу, вложил в удар больше, чем положено, крыса шмякнулась не в воду, а на набережную, перемахнув через весь причал, приземлилась на камни, обрызгала их кровью.
— Ты чего! — предостерегающе закричал Андрюха. — За это нам старшой может в одно место фитиль вставить и запалить его. Рванёт так, что мужское достоинство превратится в обычную яичницу.
— Собаки подберут, — лениво отозвался Арсюха, — через двадцать минут набережная будет чиста, как стол в кубрике после обеда.
— Держи карман шире. Собаки ныне даже английскими консервами стали брезговать, не то что сомнительной свежениной. Собака крысу есть не станет.
Печальный кот проводил взглядом крысу, совершавшую последний полёт, и вновь перевёл взор на треску, плавающую в воде.
Жарко было в Архангельске. Так жарко, что днём на камнях можно было печь картошку.
* * *
В доме Миллера звучала музыка — Наталья Николаевна сидела за роялем. Евгений Карлович, светлоглазый, с хорошей выправкой и поджарой фигурой, с тщательно остриженными усами, благоухающий лондонским парфюмом, приехал домой на обед.
Щёлкнув кнопками белых парадных перчаток, положил их на столик в прихожей, глянул на себя в зеркало. Остался доволен — не стыдно показываться Тате. Можно было, конечно, пообедать и в штабе, в гостевом зале, куда генерал-губернатор Северной области иногда наведывался с гостями — в основном иностранными, но хотя бы немного времени Евгению Карловичу хотелось провести с женой.
Уже двадцать три года они вместе, у них уже подросли дети, сын стал ростом выше отца, большая часть жизни осталась позади, а Евгений Карлович до сих пор при виде жены ощущает молодое воодушевление и иногда, обронив неловкое слово, краснеет перед ней, как мальчишка. Он прислушался, стараясь угадать, что же играет Наталья Николаевна. Нет, не угадал... Да и играла жена на этот раз не по памяти, а по нотам, скованно. Когда она играет по памяти, звук у рояля бывает совсем другой — какой-то игривый, убыстрённый, усиленный, что ли.
Более полугода уже Миллер живёт в этом доме, а привыкнуть к нему не может, как не может привыкнуть и к природе здешней, к снегам выше крыши, розовому воздуху и морозам, легко разваливающим вековые гранитные валуны на несколько частей.
В Витебской губернии, где Миллер родился, таких морозов нет — там о зверствах стужи даже не слышали. В родном городе Миллера Динабурге[3] зимы всегда бывали мягкими, каждый год на главной площади города заливали водой снежную гору, на которой с утра до вечера густо лепилась малышня.
Собственно, зима в Архангельске — тоже не самая суровая, на севере есть места, где из жилья вообще нельзя носа высунуть, вода, вылитая из кружки на снег, до земли не долетает — вместо неё шлёпаются звонкие ледышки. Лето в Архангельске стоит жаркое. Короткое и жаркое, с несметью света, в котором плавают тонкие серебряные паутины.
В Архангельск семья Миллеров прибыла из Парижа, где Евгений Карлович безуспешно пытался сформировать из остатков Русского экспедиционного корпуса армию, но дело это было заранее обречено на провал: уставшие солдаты не хотели умирать на чужбине, рвались в Россию, домой, и генеральские уговоры на них не действовали.
В конце концов Миллера пригласил к себе русский посол Маклаков[4], вальяжный, с длинной душистой сигаретой, засунутой в изящный, с точёными колечками, свободно висящими на узорчатом теле, четвертьметровый мундштук — мундштук был восточный, выточен в Индии из слоновой кости и привезён в Европу...
За окном уютного тихого кабинета кружились крупные невесомые снежинки.
— Что-то рано ныне полетели белые мухи, — озабоченно глянув в окно, проговорил Маклаков, — для Парижа это явление совсем нетипичное. — Маклаков не сдержал вздоха — он скучал по России. И Миллер тоже скучал, очень скучал. — Поздравляю вас, Евгений Карлович, — сказал посол.
— С чем?
— Сегодня утром мировая бойня, которую мы в нашей печати именовали Великой войной, закончилась.
— Господи... — Миллеру показалось, что он услышал собственный стон; он глянул на роскошный календарь, висевший на стене кабинета. Было одиннадцатое ноября. Перекрестился.
— Вчера подписаны последние документы с Германией о перемирии. На фронтах перестали стрелять пушки. Больше они стрелять не будут. — Маклаков помял пальцами седеющие виски, потом сделал гостеприимный жест, указывая на стул, прислонённый к игральному столику. — Садитесь, Евгений Карлович! В ногах правды нет.
Миллер сел на стул, оглядел столик, стоящий рядом, — Маклаков любил всё восточное, и это был не стол, а произведение искусства, изящный, резной, сделанный на Востоке, — и не увидел его броской красоты. Лицо у Миллера было ошеломлённым.
— Господи, наконец-то, — проговорил он тихо, — наконец-то! — Снова перекрестился.
— Я тоже считаю — наконец-то! — грубовато проговорил посол. — Эта война искалечила землю, вместо сердца у планеты — дырка. В таких войнах не бывает победителей — бывают только побеждённые, да и те в основном калеки.
— Сейчас мы ещё не можем подсчитать потери, — прежним тихим голосом произнёс Миллер, он всё ещё не мог прийти в себя, — подсчитаем лет через пять и ужаснёмся! — Он посмотрел выжидательно на посла, словно искал у него поддержки.
Посол промолчал. Он перебирал бумаги, лежавшие на игральном столике. Отложил в сторону вначале одну бумагу, потом другую.
— Из России пришли две телеграммы, Евгений Карлович, — сказал он. — Вас просят срочно выехать в Архангельск. По всей стране развернулась нешуточная борьба с большевиками. Вам предлагают возглавить эту борьбу на Севере.
Миллер согласно наклонил голову:
— Я готов.
— Точных сведений о том, что там происходит, у меня нет, — сказал Маклаков, — да и те новости, которые мы получаем из России, доходят сюда с двухнедельным опозданием. Ясно одно: Россия в огне. — Сигарета, венчавшая длинный мундштук Маклакова, погасла, посол выдернул её коротким, очень ловким движением, опустил в пепельницу. — Ленин пытается создать государство, которое бы работало, как некая бездушная железная машина: все граждане должны трудиться и сдавать свою продукцию на приёмные пункты. Взамен получать еду и одежду... Этакая всеобщая трудовая повинность на государственных предприятиях. Полное исключение частной собственности. Свободной торговли, конкуренции товаров нет и не будет. Любой бунт подавить в таких условиях — всё равно что муху пришлёпнуть газетой. Во главе этой пирамиды стоят вооружённые рабочие вместе с Лениным, они дёргают рычаги и управляют всем движением. В основе всего — тоталитаризм, жестокая подчинённость, стальная диктатура, рассчитанная на чугунные умы. Вот так, Евгений Карлович.
Маклаков знал не больше, чем Миллер. То, о чём сейчас рассказывал посол, Миллер тоже знал. Не позже, чем вчера, за ужином, он объяснял Тате, что большевики разложили, превратили в гниль фронты и превратили вчерашних умелых солдат в разбойников. Сколотившись в банды, они меняли власть в городах, будто сбрасывали соломенные шляпы — одним взмахом штыка. Так в России пришли к власти большевики — на разбойных штыках. Этих людей надо было осадить, а остальным — дать еду, работу, одежду, зарплату, жильё, но ничего этого большевики дать не могли. Ни сил, ни возможностей у них для этого не было. Но они нашли выход — дали людям войну. Гражданскую.
Наталья Николаевна, выслушав мужа, долго молчала. Молчание её было подавленным.
— Я никогда не думала, что это может быть так примитивно, Эжен, — сказала она.
— Увы!
— Господи! — Наталья Николаевна прижала пальцы к вискам. — Бедная Россия!
— Я и сам не думал, пока в этом не разобрался. Пришлось прочитать речи революционных вождей — Троцкого и Ленина.
И вот — повторение разговора у посла. Одни и те же слова, одни и те же мысли. Даже интонации те же — всё повторилось. Миллер поднялся со стула, сжал одной рукой другую. Услышал хруст костей.
— Я готов! — повторил он.
— Добираться придётся морем до Мурманска, — сказал Маклаков, — а там будет уже просто: в Мурманск из Архангельска за вами придёт судно.
— В Архангельске уже зима, — заметил Миллер.
— Значит, придёт ледокол, — блеснул своими познаниями северной жизни посол. — Но советую вначале заглянуть в Лондон, к военным. Англичане, насколько я знаю, готовы информировать вас о своих планах. В Архангельске и в Мурманске у них стоит несколько батальонов.
— Это что, оккупация? — не выдержав, спросил Миллер.
— Нет, бескорыстная помощь добрых союзников. Ну, — Маклаков протянул ему руку, — счастливого пути вам. Главное — на море сейчас нет этих ужасных немецких субмарин. От подписанного перемирия до мира с Германией осталось сделать всего четверть шага.
Миллер послушался совета русского посла и завернул в Лондон, где встретился с начальником Генерального штаба британских вооружённых сил генералом Вильсоном. Разговор шёл на английском, который Миллер знал очень хорошо, поэтому мог в лающей речи Вильсона засекать не только тона, но и полутона, и полутона для него значили гораздо больше, чем общий, слишком бодрый настрой речи красноглазого британского вояки: глаза у Вильсона были красными, словно бы он пытался промыть их керосином.
Гораздо чаще Архангельска в речи Вильсона звучал Мурманск — бывший Романов-на-Мурмане.
В Мурманске стояли два английских крейсера «Глори» и «Конкрен», а также французский крейсер «Адмирал Об», сухопутных же сил было немного — несколько батальонов. Капля в море — только на зайцев охотиться.
— А если усилить ваше воинское присутствие в Северной области, генерал? — аккуратно предложил Миллер. Перед отъездом он получил телеграмму из Архангельска за подписью некого Чайковского[5], о котором раньше ничего не слышал, с предложением занять кресло генерал-губернатора, и теперь, таким образом, говорил от имени огромной территории — всей Северной области.
— Не можем, — отрицательно качнул тщательно причёсанной головой Вильсон, уголки губ у него раздражённо дёрнулись.
— Это почему же? — поняв, в чём дело, насмешливо поинтересовался Миллер.
Миллер знал, что у англичан существовал план — перебросить несколько корпусов на Волгу, Дон и создать таким образом новый фронт против Германии, вторгшейся на украинские земли. При такой постановке вопроса Север англичанам был совершенно не нужен, он только отвлекал внимание. Но план сгорел, а отрыжка от него осталась.
Кстати, по причине открытия нового фронта «самостийную Украину» спешно признала Франция — произошло это пятого декабря семнадцатого года, а зимой, в начале восемнадцатого года «самостийную» признала и Англия.
Впрочем, планам союзников не суждено было сбыться. Из-за Японии. Англичане имели непростительную наивность предполагать, что на Волге окажутся интересы у Японии — богатый ведь кусок земли... И совершенно бесхозный. Но Волга оказалась интересна японцам не больше, чем река Миссисипи или мутный Заир, протекающий в Африке, в Токио на планы англичан даже головы не повернули.
Гораздо больше Японию интересовала, например, Камчатка.
Страна восходящего солнца была готова работать своими железными челюстями сколько угодно, лишь бы получить приглянувшийся кусок России.
Но Камчатка приглянулась и Америке. Вообще, Штаты начали с раздражением ощущать, что Япония набрала слишком большую силу и может теперь вздыбить в Тихом океане, где Америка считается единовластной хозяйкой, слишком крупную волну.
Словом, обстановка была неспокойная. Отовсюду валил вонючий чёрный дым и выплёскивался огонь.
— Ситуация изменилась, немцы подписали мир, — сухо заметил Вильсон.
— Не мир, а перемирие.
— Это одно и то же. — Вильсон повысил голос, который сделался скрипучим, каким-то режущим: говорил — будто бумагу кромсал. — Да и наши крейсеры, стоящие в Мурманске, заняты будут в основном охраной английских грузов, находящихся на полуострове. Сил — достаточно.
Мурманск был забит английскими товарами, это Миллер знал. Как знал и другое: местная власть во главе с Юрьевым, бывшим кочегаром, лихим человеком, балагуром и разбойником, сочинявшим, кстати, неплохие стихи, живёт с «мурманскими англичанами» довольно сносно, в ладу и согласии, — они не трогают друг друга, стараются помогать; если кто-то в пьяном виде норовит улечься в грязную канаву, не дают этого сделать.
Миллеру, однако, стало понятно и то, что англичане, несмотря на малые свои силы, постараются задержаться на Русском Севере как можно дольше — и совсем не для того, чтобы воевать с большевиками (самого Вильсона и его патронов устраивает любая тамошняя власть, независимо от цвета, красная она или белая или же ещё какая-то — полосатая либо клетчатая), цель у англичан другая — установить над Северной областью свой контроль. Причём контроль не только экономический, но и политический.
А так они готовы ужиться с кем угодно, даже с тресочьими душами и очёсками-лешими, пригнанными из печорских чащоб, лишь бы им покорно смотрели в рот и с зачарованным видом слушали английскую речь.
Это было грустное открытие. Такая политика могла в конце концов привести к окончательному захвату Северной области.
Десятого января 1919 года Миллер прибыл в Мурманск, где, не мешкая, пересел на ледокол «Канада». Ледокол взял курс на Архангельск.
Тринадцатого числа — чёртову дюжину Евгений Карлович обычно старался избегать, только не всегда это удавалось, — он прибыл в Архангельск, где его встречали высшие чины Северной области. Несмотря на мороз и то, что мундштуки медных труб прилипали к губам музыкантов, оркестр исполнял бравурные мелодии. Музыканты сплёвывали на снег лохмотья кожи с окровавленных губ. Председателя Временного правительства Северной области Чайковского в Архангельске не было — он отбыл в Париж.
В голове Евгения Карловича мелькнула усталая мысль о том, что Чайковский попросту сбежал из Архангельска... Вот только почему он это сделал? Кто ответит на этот вопрос? Миллер выбросил сомнения из головы — и без них разламывало череп.
В комнату заглянула Наталья Николаевна, всплеснула руками:
— Боже! Ты здесь? Я и не слышала, как ты пришёл. Что же ты не сказал, что появился?
— Ты так хорошо, так вдохновенно играла, что я просто не решился тебе помешать. — Миллер взял ладони жены в свои руки, поочерёдно поцеловал. Проговорил виновато: — Прости меня.
Со времени их женитьбы прошло много лет, а он продолжал любить эту женщину как в юности, с тем же жаром. Она нежно коснулась пальцами его щёки, улыбнулась понимающе.
— Сегодня повар собирается угостить нас северной сёмгой свежего посола.
Сёмга таяла во рту. На столе красовался графин водки с плавающими внутри лимонными корочками. Миллер хоть и не одобрял разные стопочки, рюмочки и вообще крепкие напитки, если их было много, но пару рюмок водки, настоянной на лимонных корках, за обедом мог выпить. Здоровью две стопки повредить никак не могли, а вот настроение поднимали на весь день.
Кроме графинчика на столе было кое-что ещё: две бутылки французского вина, белого и красного, в тарелке высилась горкой крупно нарезанная английская консервированная ветчина, мясо — тоже из английских запасов, исландские шпроты, норвежская селёдка, а также несколько блюд с продуктами, взятыми на складах у союзников. Только хлеб, лежавший на большом расписном подносе, пшеничный и ржаной, был родным, отечественным, да ещё великолепная сёмга, тающая во рту...
Миллеру сделалось грустно. Не хотел он пить водку, но одну стопку, чтобы поднять себе настроение, придётся выпить.
Он придвинул к себе рюмку. Произнёс спокойным, чуть хриплым голосом (утром выходил в море — там сильно штормило, дул холодный северный ветер, и генерала просквозило):
— Сегодня в Архангельск вернулся отряд поручика Жилинского. Привёз документы от Александра Васильевича Колчака. Я распорядился, чтобы Жилинскому досрочно присвоили звание штабс-капитана.
— Сколько же времени он потратил, чтобы добраться до Архангельска? — спросила Наталья Николаевна.
— Из Омска он выехал двадцать восьмого мая, в Архангельск прибыл сегодня. Прошёл полторы тысячи вёрст.
— Месяц, — задумчиво произнесла Наталья Николаевна, — и полторы тысячи вёрст.
Ещё в марте, восьмого числа Миллер отправил к Колчаку так называемый Сибирский экспедиционный корпус во главе с есаулом Мензелинцевым, который в Омск прибыл в мае. Идея Миллера связать все белые фронты — Северный, Южный, где главенствовал Деникин, Сибирский и Дальневосточный, находящиеся под крылом Колчака, понравилась адмиралу.
Мензелинцев даже сделал подробный доклад в Ставке адмирала, изложил план совместных действий войск Колчака с Северной группой Миллера, сорвал овации, а потом влился со своим отрядом в одну из сибирских армий: Мензелинцеву не терпелось очутиться на фронте.
В экспедиционном корпусе, кроме русских, были англичане — один офицер и два солдата, — в Архангельск они вернулись вместе с Жилинским.
Наталья Николаевна была очень далека от всех этих перемещений, но тем не менее мужа выслушала с вниманием.
— И что будет дальше? — опросила она.
— Мы начнём наступать по Двине на Котлас, потом повернём на Вятку. Под Вяткой и произойдёт соединение с войсками Колчака, — лицо Миллера осветилось изнутри, сделалось мягким, — а это... ты даже не представляешь, что это такое. Единый фронт против большевиков — это победа, Тата. Победа, за которую следует выпить.
Миллер налил себе вторую стопку водки. Это не понравилось Наталье Николаевне, она укоризненно посмотрела на мужа. Произнесла тихо:
— Эжен...
— Я понимаю, что в отличие от русских мужиков имею совершенно другую конструкцию и не могу пить водку из горлышка, лихо раскрутив бутылку и опрокинув её вверх дном. Но я же живу в России...
— Ну и что?
— Россия пьёт. И много пьёт. — Миллер вздохнул и перевёл разговор в другое русло. — Из Мурманска в Архангельск доставлены большие запасы оружия, патронов и обмундирования для передачи частям Колчака...
— В таком случае ты попадёшь в подчинение к адмиралу.
— Ну и что? — Миллер махнул рукой, жест был беспечным. — Чего-чего, а этого я как раз не боюсь.
— Может, ты напрасно не принял предложения Временного правительства?
Тридцатого мая курьер привёз Миллеру пакет из канцелярии Временного правительства Северной области. В пакете находилась важная бумага — решение правительства о производстве генерал-лейтенанта Миллера в полные генералы, а точнее, исходя из рода войск — в генералы от кавалерии. Формулировка производства была мажорная — «За особые заслуги по воссозданию русской армии».
Прочитав документ, Миллер отрицательно покачал головой:
— Нет, нет и ещё раз нет! Носить эти погоны мне ещё рано. Вот возьмём Москву, тогда и наденем новые погоны.
Взятие Москвы — достойная цель не только для разрозненных Белых армий, но и для союзников. Для этого надо будет взять Вятку и Казань и, чтобы не зависеть от «колесухи» — Сибирской железной дороги, которую то партизаны пытаются оккупировать, то Блюхер с Тухачевским, — наладить регулярное движение. Идею Колчака начать поход на Москву поддержали и генералы, и союзническое начальство. Москва перед объединённой силой не устоит, как пить дать шлёпнется на колени. В этом Миллер был уверен твёрдо.
Правда, английский генерал Айронсайд[6], командовавший всеми союзническими силами на севере России, в Архангельске этого здоровенного верзилу постоянно знобило, и он даже в самые жаркие дни кутался в меха, — человек трезвый, осторожный, запросил своё начальство на Темзе, как ему вести себя в такой ситуации.
Лондон ответил генералу, что вмешиваться в большую драку не стоит и вообще надо готовиться к эвакуации подопечных частей — пора, мол, собираться домой.
Этот намёк обрадовал Айронсайда — русский север ему изрядно надоел.
Следом Лондон сделал запрос: а устоит ли Белая армия, если союзники покинут Мурманск и Архангельск?
Айронсайд дал честный ответ: «Не устоит». Джентльмены на Темзе от такой откровенности только рты пооткрывали да недовольно почесали складчатые затылки: «Это не есть хорошо».
Ориентация англичан не на ведение успешных боевых действий, а на эвакуацию войск ничего хорошего не сулила — союзники и без того вели себя вяло, берегли снаряды, мелочились, фыркали по любому поводу и делали вид, что просьб не слышат. Чтобы монитор, плавающий по Северной Двине, мог сделать пару выстрелов, запрашивали Темзу, а если уж речь шла о трёх выстрелах, то нужно было едва ли не решение парламента. Союзниками англичане оказались плохими, французы, американцы, финны — ещё хуже.
Надеяться, как понимал Миллер, можно было только на самих себя. Очень важны были успехи колчаковцев — если Александр Васильевич сумеет накостылять большевикам на своём фронте, Евгений Карлович с «северными территориями» справится — так по зубам надаёт, что командирам Красной армии даже печорские вороны будут сочувствовать. Миллер с надеждой смотрел на Колчака. Десятого июня девятнадцатого года адмирал Колчак, как Верховный правитель России, подписал указ о назначении Миллера «Главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами России, действующими против большевиков на Северном фронте».
По этому поводу Миллер собрал части, находящиеся под Архангельском, и выступил перед ними с бодрой патриотической речью.
— Поздравляю вас с первым шагом по осуществлению объединения России в лице единой армии под главенством одного Верховного главнокомандующего!
Войска так громыхнули «Ура», что с окрестных деревьев на землю попадали оглушённые воробьи.
Всё это было, было, было... Только успехов особенных на фронтах так и не дождались, вот ведь как, и это Миллера здорово угнетало.
— Эжен, а что за катер стоит у причала недалеко от нашего дома? — спросила Наталья Николаевна.
— Это не катер, а канонерка, — поправил жену Миллер, — боевой корабль.
— Не может этот боевой корабль случайно пальнуть из пушек по нашим окнам?
— Совершенно исключено, — твёрдо произнёс в ответ Миллер.
— Эжен, у тебя же добрые отношения с генералом Айронсайдом...
— Очень добрые.
— Нельзя ли поговорить с ним по душам, чтобы он помог тебе, помог Колчаку... Ведь осталось совсем чуть-чуть, и вы погоните большевиков.
— Во-первых, англичанам совсем неведомо, что такое разговор «по душам» — у них этого понятия даже в природе не существует, во-вторых, любой свой чих Айронсайд согласовывает со своим министерством в Лондоне... Проснётся ранним утром и тут же — депешу по радио в Лондон — можно ли ему надеть тапочки и сходить, пардон, в туалет; сходит в туалет и снова запрашивает Темзу: а можно ли ему позавтракать? Это же англичане, люди, которых мы знаем несколько сот лет и несколько сот лет не можем понять. Мы могли бы смять красных ещё в мае, когда на фронте у них были огромные дыры, дезертировали целые полки, но ни Нокс[7], ни Жанен[8], — английский и французский генералы, сидящие в Сибири, — палец о палец не ударили, чтобы помочь нам. Хотя Нокс разослал по частям телеграмму о том, что Казань и Вятка будут заняты Сибирской армией к такому-то сроку, после чего одно подразделение будет направлено в Архангельск для соединения с нами — тогда начнётся наступление на Москву. Телеграмма так и осталась телеграммой. Хотя её довели до сведения всех русских командиров.
За окном послышался грохот, затряслась земля. Тучка воробьёв, мгновенно умолкнувшая, снялась с дерева, растущего во дворе дома, занимаемого Миллером, и низом унеслась в сторону. По двору пробежало несколько встревоженных солдат из комендантской роты.
— Что это? — спросила Наталья Николаевна.
— Английский танк, — спокойно пояснил Миллер. — Совершает манёвры по улицам города.
— Я представляю, что будет, когда это страшилище появится где-нибудь около Онеги.
— Там появиться страшилищу не дано — утонет в вязкой земле.
Через пятнадцать минут Миллер вновь отбыл к себе, в роскошный тихий кабинет, украшенный картинами, со старой дорогой мебелью, с огромными напольными часами в углу. Говорят, часы эти когда-то украшали царский кабинет в Зимнем дворце, но потом кто-то вывез их из Питера... Так это или не так, Миллер не знал, он просто многозначительно помалкивал, когда речь заходила об этих часах.
В приёмной к генералу шагнул дежурный адъютант. Лицо его было расцвечено улыбкой. Вид его был такой радостный, как у боевого корабля с праздничными флагами.
— Добрые вести, Евгений Карлович, — сказал адъютант, протягивая Миллеру кожаную папку. — Из Лондона.
Миллер неторопливо прошёл к себе, открыл папку. Новость действительно, была доброй — вместо эвакуации военное министерство Великобритании предписывало Айронсайду начать широкое наступление на большевиков.
Генерал улыбнулся. В тёмном, толково и дорого обставленном кабинете его, кажется, сделалось светлее.
— Ну что ж, — произнёс Миллер громко и довольно потёр руки — у него возникло ребяческое настроение, — теперь дело сдвинется. Надоело топтаться на одном месте: ни мы большевиков, ни большевики нас... Спать на позициях можно.
Он побрякал в валдайский колокольчик, стоявший на аккуратном подиуме, вызывая адъютанта. Тот незамедлительно возник в дверях.
— Милейший, а что за канонерка стоит в городе у причала? — спросил Миллер.
— Не канонерка, а миноноска, ваше высокопревосходительство.
— Я знаю, что миноноска, но суть от этого не меняется. Что за корабль? Зачем он там?
— Протокольное присутствие. По договорённости с англичанами. Как символ мощи нашего флота...
— Да уж, мощи, — Миллер не выдержал, усмехнулся, — такой мощи, что я каждый раз путаю её с мощами. Распорядитесь от моего имени, чтобы эту посудину убрали с самого видного места в Архангельске. Пусть лучше займётся делом и пройдётся по Двине или Онеге, по сёлам, которые недавно бунтовали, — пользы будет больше.
Адъютант поспешно вытянулся.
— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!
— Максимум, что может сделать команда такого дежурного корабля — обрюхатить пару кухарок из ближайших домов, да ещё — поточить лясы на набережной.
Миллер знал, что говорил, он и сам, можно сказать, пострадал от какого-то слишком расторопного матроса — тот сумел начинить икрой миллеровскую кухарку Авдотью. Пришлось Авдотью, румяную девушку с толстыми репчатыми пятками и завидной соломенной косой до пояса, отправить в деревню — «на созревание» и, пока в доме не появился повар-мужчина, переходить на обеды из офицерской столовой. Это Миллеру не понравилось. Особенно вкусно Авдотья пекла северные пироги с сёмгой и свежей треской — во всём Архангельске не было человека, который мог бы с ней сравниться в этом мастерстве.
Жалко было Авдотью. Но ничего не поделаешь — природа взяла своё. Миллер пробовал узнать у несчастной кухарки, кто же папаша будущего дитяти, и по доброте душевной помочь Авдотье, приволочь ловкого малого за ухо в сенцы, поставить его на колени перед женщиной, чьё лицо распухло от слёз, но Авдотья не выдала его.
Через десять минут к Миллеру приехал генерал Марушевский[9], с которым он душа в душу проработал уже полгода — Марушевский командовал Северными войсками до прибытия Миллера, был очень опытным штабистом, а после приезда Миллера стал его заместителем в войсках.
Миллер поднялся с кресла и пошёл навстречу Марушевскому.
— Слышали новость, Владимир Владимирович?
— Слышал. — Глаза Марушевского обмахрились мелкими морщинками-лучиками. — Это означает, что дни большевиков сочтены. Кстати, Евгений Карлович, предлагаю съездить в лагерь военнопленных, поговорить с перебежчиками. Из Красной армии начался массовый отток солдат.
Миллер чуть приметно усмехнулся.
— Для нас это — лишние рты.
— Прокормим, — убеждённо произнёс Марушевский. — Такие лишние рты нам — не помеха. Прокормим. Они — не в тяжесть.
— Съездить, посмотреть на перебежчиков надо, — сказал Миллер, — вы правы. Сделаем это сегодня же, в перерыв между заседаниями штаба и правительства.
Заседание правительства было назначено на вечер, заседание штаба — на половину четвёртого дня. Время спрессовалось, сделалось жёстким, как металл и, как металл, упругим. Миллер радовался тому, что многое успевал сделать, хотя ещё вчера он и не предполагал, что ему придётся заниматься вопросами, о которых он даже сегодня утром не имел никакого представления, решать судьбы не только подчинённых ему солдат, но и ведомств, о предназначении которых он мог только догадываться.
Оказалось, что у какого-нибудь министерства по ловле трески столько функций, что можно сломать ноги только в одном перечне их, единственное, чем не командует это ведомство, так направлением ветра над Белым морем и густотой дыма, выползающего из пароходных труб.
Позиция Марушевского на этот счёт была Миллеру хорошо известна: Марушевский считал, что вся власть в Северной области должна принадлежать только военным, а дело гражданских — сидеть на своих шестках и помогать армии. Миллер же был в этом отношении более гибок, он оставлял часть функций за гражданскими...
День был яркий, солнечный, в розовом небе, будто сыр в масле, купался яркий жёлтый диск; по улицам, словно опасные свинцовые пули, носились тяжёлые слепни, врезались в ветровое стекло машины, на которой ехали Миллер с Марушевским, размазывались по прозрачной тверди, будто жирные лепёшки, стекали вниз, на лаковый капот «паккарда».
На берегах Двины сидели мальчишки, таскали из воды синих сорожат, шустрых жирных рыбёшек, одуревших от света и тепла; попадая на берег, сорожата вели себя буйно — сминали лопухи и былки осота, взбивали пыль и ловкими лепёшками скакали назад в воду. В местах более южных сорога была известна под другим названием — плотва.
У плотвы по весне бывает хороша икра; когда эта рыба идёт на нерест — плотвой не брезгают даже выдающиеся рыбаки, в остальном же плотва — обычный корм для кошек, и ловцы, знакомые с вкусом сёмги, миног, зубатки и трески, просто-напросто вышвыривают её из сеток. Миллер косился на голоногих пацанов и — если быть откровенным — завидовал им. Мы вообще часто завидуем тем, кто не успел ещё испортить свою жизнь, не покинул страну детства, завидуем даже самим себе, оставшимся в детстве, вот ведь как.
Генерал Миллер не был исключением из правил. До его пятидесятидвухлетия оставалось два месяца — он родился двадцать пятого сентября 1867 года в дружной обедневшей семье дворян, исповедовавших лютеранство. Немцы Миллеры и в России сохранили это вероисповедание, не качнулись ни влево, ни вправо. Детство запомнилось ему катанием на санках, походами в старинные пещеры, а также выездами на охоту, самыми азартными видами которой были травля зайца борзыми и ночные бдения на овсах в ожидании косолапого. Ещё — гимназическими балами в дворянском собрании. Те светлые дни иногда снились Евгению Карловичу, и утром он просыпался с влажными глазами... Это стало у него уже правилом: сны из прошлого обязательно вызывали благодарные слёзы.
Раньше время тянулось медленно, каждый прожитый день был равен целой эпохе, а месяц — столетию, сейчас же время бежит стремительно, как этот вот «Паккард», только верстовые столбы мелькают, косо заваливаясь назад и исчезая в пространстве... Говорят, великий Толстой, подметивший эту особенность времени, вывел и некую формулу такого поведения. Раньше, в восьмилетием, скажем, возрасте, один прожитый год составлял всего одну восьмую часть оставшейся позади жизни, а в пятидесятилетием возрасте один прожитый год составляет уже одну пятидесятую часть.
Одна пятидесятая промахивает в шесть с лишним раз быстрее, чем одна восьмая.
Деревянный мост, ведущий в Соломбалу, был запружен подводами — на мосту, в самой серёдке, сцепились оглоблями две телеги, закупорили узкое пространство.
Конвой, сопровождавший машину генерал-губернатора, тесно окружил машину, не давая к ней приблизиться — всякое ведь может быть, из такой толкучки очень легко стрелять в генералов, сидящих в автомобиле. Несколько человек на лошадях, во главе с корнетом, протиснулись вперёд, завзмахивали нагайками, расталкивая пробку.
Миллер поморщился — не любил, когда конвой работал нагайками.
Через двадцать минут машина Миллера затормозила перед высокими зубчатыми воротами, за которыми был спрятан некий загон, сколоченный из толстых необработанных досок-дранок. Дранку на Севере щепили из высоких, обрубленных и сверху и снизу обабков, она была сплошь в опасных длинных остьях-занозах.
В сопровождении конвоя Миллер прошёл на территорию лагеря. И хотя лагерь располагался под открытым небом, насквозь продувался ветрами, в каждом углу его жило по нескольку сквозняков, всё равно в ноздри генералам ударил спёртый дух. Это был запах немытого тела и вшей. Миллер достал из френча платок, поднёс к лицу — сделал вид, что сморкается.
Охрана плотно окружила его и Марушевского. Впереди всех встал корнет, положил руку на расстёгнутую кобуру, из которой выглядывала рукоять кольта. Глаза корнета грозно ездили то в одну сторону, то в другую. Миллер на выдержал, улыбнулся — корнет в его конвое был человеком новым, потому так себя и вёл. Правда, жизнь и самого Миллера, и Марушевского зависела от таких людей, как этот корнет, и генерал ощутил в себе невольную благодарность к корнету, покосился на него с симпатией.
Перебежчики, угрюмо набычившись, смотрели на генералов — ждали, что те скажут.
Миллер пожалел, что оставил в кабинете стек — подарок генерала Айронсайда, ткнул пальцем в ближайшего пленного, высокого, с военной выправкой человека, с независимым видом отвернувшегося от генералов.
— Кто таков? — спросил Миллер.
Пленный вытянулся, отчеканил:
— Бывший поручик Чижов.
— Почему бывший?
— Раненым попал к красным, те и переоформили меня в свою гвардию, дали под начало батальон...
— К нам перешли добровольно?
— Так точно! Ждал удобного момента, ваше высокопревосходительство. Момент представился, но не сразу...
— Взять в руки оружие и повоевать за матушку Отчизну готовы?
— Так точно!
Миллер перевёл взгляд на следующего пленного.
— Кто таков?
— Дроздов Фёдор Николаевич.
— Где служил?
В рыжеватых глазах Дроздова мелькнуло смятение. Он помял рукою горло, перевязанное серой замызганной тряпкой.
— В Онеге, в красногвардейском отряде, охранявшем переправу через реку. Там сложная переправа, а без неё дороги нет никуда, господин генерал.
Конечно, экземпляр этот был примитивнее поручика, хотя подкупали рыжеватые живые глаза, блеск, трепетавший в них.
— А по воинской специальности кто? — спросил Миллер.
— Сапёр.
Миллер оживился.
— Сапёров нам не хватает. Отойдите-ка, милейший, в сторону, в распоряжение моего адъютанта. Он запишет ваши данные.
— Я уже служил под вашим началом, господин генерал. Когда услышал, что вы стали командовать войсками, решил перейти на вашу сторону.
Отрадный поступок.
— Где именно служил? — решил уточнить Миллер.
— На Северо-Западном фронте, под Ригой.
Миллер покачал головой — Северо-Западный фронт, где он тянул лямку в должности начальника штаба армии, которой командовал генерал Плеве[10], оставил в его памяти не самый добрый след. И прежде всего — сам Плеве Павел Адамович, до обмороков изводивший подчинённых своими придирками. Дело доходило до унижений, после которых офицеры стрелялись. А Павлу Адамовичу хоть бы хны, только баки свои оглаживал да с загадочным видом поглядывал куда-то в сторону, будто хотел заглянуть за горизонт.
Начальник штаба не был исключением — пожалуй, от старого капризного генерала ему доставалось больше всех. Дело дошло до того, что Миллер как-то пожаловался своему гостю — протопресвитеру русской армии и флота отцу Георгию Щавельскому:
— Мочи нет работать с ним... Не могу больше. — Миллер помял пальцами горло, потом ребром ладони провёл себя по кадыку — жест был простонародный и очень понятный. — Не дай бог опоздать к нему на доклад на пять минут — тут же устраивает скандал. И никогда не поинтересуется, почему опоздал. — Миллер невольно покрутил головой — ему было больно.
Всем, всему Северо-Западному фронту было известно, какой Миллер аккуратист, как чётко действует, а если уж он куда-то не приходит вовремя — значит, на то есть очень серьёзные причины.
— Я готов пойти куда угодно, кем угодно, лишь бы был избавлен от такого начальника. — Голос Миллера сделался влажным, генерал был очень расстроен.
Отец Георгий понял, что происходит в душе Миллера, в успокаивающем жесте положил руку ему на плечо.
— Готов пойти куда угодно и кем угодно, — повторил Миллер, вновь помял пальцами горло, — хоть командиром батальона в соседнюю армию. Служба с Павлом Адамовичем становится хуже каторги.
— Я постараюсь вам помочь, — пообещал отец Георгий.
Он помог — передал содержание разговора самому Николаю Александровичу, государю. Тот хорошо знал Миллера по службе в лейб-гвардии — проходили по спискам одного полка. Николай Второй просьбу запомнил. Двадцать третьего августа 1915 года государь занял пост Верховного главнокомандующего, сместив с этого места своего двоюродного дядю, великого князя Николая Николаевича[11]. Через несколько дней новый Верховный произвёл рокировку в руководстве Северо-Западного фронта — забрал к себе в Ставку Алексеева, командовавшего фронтом, на его место передвинул Плеве, а на место Плеве поставил генерала Гурко — толкового молодого ироничного командующего.
Работать с Гурко было приятно.
Однако без Плеве, честно говоря, как-то скучно сделалось. Миллер потом много раз спрашивал себя — а не слишком ли он завысил планку своих претензий к Павлу Адамовичу?
Вот о чём он вспомнил в завшивленном, грязном, насквозь пропахшем бедой лагере военнопленных в Соломбале. Собственно, это даже не лагерь был, а обычный фильтрационный пункт.
Кое-кому из находящихся здесь людей предстояло побывать в настоящем лагере, кое-кому — надеть погоны Белой армии и пойти на фронт.
— Служили в Пятой армии? — спросил у солдата Миллер.
— Так точно. В отдельном сапёрном батальоне.
Существовал такой батальон в Пятой армии.
Очень нужное было подразделение.
— Командующим армией тогда кто был — Плеве или Гурко?
— Этого я не знаю, господин генерал. Так высоко я не летал.
Миллер понимающе качнул головой, перешёл к следующему перебежчику, круглому, как шар, — от голода люди, случается, опухают и делаются круглыми, как надутые воздухом пузыри, — с лишаями на крупной, остриженной под ноль голове.
— Кто таков? — спросил Миллер.
Лишаистый поднял на Миллера равнодушные глаза.
— Фейерверкер артиллерийской бригады Сомов, — тихо проговорил он.
Фейерверкер — это унтер, только артиллерийский, человек в любой армии, независимо от её штандартов, очень нужный. Без фейерверкеров не обходится ни одна подготовка к наступлению.
— Почему ушёл от красных?
— Не хочу воевать со своими.
— На фронте давно?
— С августа четырнадцатого года, — сказал фейерверкер и добавил: — Имею два Георгия и три ранения.
Большинство из тех, кто толпился сейчас на маленькой, хорошо прогретой солнцем площади временного лагеря в Соломбале, были такие, как Сомов, — уставшие от войны, ко всему равнодушные. Их даже под суд нельзя было отдавать, настолько выдохлись, устали, мечтали они только об одном — поскорее добраться до родного порога.
Миллер поговорил ещё с несколькими солдатами, потом стянул с рук перчатки и вместе с Марушевским отошёл в сторону.
— Полагаю так... Всех этих людей надо проверить в деле, иначе сапёры, попав в наши части, могут оказаться обыкновенными щипачами, любителями забираться в продуктовые и вещевые склады, а фейерверкеры — рядовыми тыловыми возчиками. Полагаю, что на фронт посылать их не резон, а вот включить в десант, который пойдёт в рейд по Двине, следует.
Такой рейд планировалось провести вместе с англичанами в ближайшее время. Кроме британских мониторов[12] в рейде должны были принять участие и русские суда, в частности миноноска, до последнего времени охранявшая «присутственное место» генерал-губернатора.
Параллельно с рейдом было решено начать наступление на Двинском направлении: сил у красных там осталось только на то, чтобы бить блох в окопах, поэтому вряд ли они сумеют удержать свои позиции.
Айронсайд уже несколько раз говорил Миллеру, что главной целью этого наступления должен быть Котлас.
— Котлас! — произносил Айронсайд торжественно, взмётывал руку и всовывал в глазницу увеличительное стекло, зажимал его сверху упругой бровью. — Котлас и только Котлас, вот что нас интересует.
Худощавое вытянутое лицо английского генерала нервно дёргалось, и Миллер понимал, чего боится Айронсайд. Боится не провала наступления и потерь среди своих солдат, не неизбежной дырки в финансах — только один выстрел из орудия с английского монитора стоит столько, сколько мастера тратят на возведение деревенской церкви, — а боится своего начальства, язвительного окрика с берегов Темзы, горластых журналистов, способных превратить любого боевого генерала в кусок пипифакса — туалетной бумаги. Когда Миллер осознал это, ему сделалось грустно.
* * *
Миноноске, которой командовал лейтенант Лебедев, пришлось идти не на Двину, а дальше — на Онегу, чистую широкую реку, полную плоских, с буйной кудрявой водой перекатов, порогов и других опасных мест. Англичане, хотя и были их плоскодонные мониторы приспособлены к плаванию в таких местах, на Онеге могли запросто напороться на камни.
Узнав о том, что миноноске придётся идти на Онегу, Лебедев привычно щёлкнул кнопками перчаток:
— Онега так Онега. Всё лучше, чем охранять раскисшие по летней жаре нужники губернского начальства.
Стоять у старого сгнившего причала и сбрасывать в воду крыс было противно — это занятие позорило Андреевский флаг, развевавшийся на корме, и, честно говоря, Лебедеву изрядно оно надоело. Иногда он слышал сочное шлёпанье даже сквозь сон — крысы лезли на корабль особенно активно ночью и срывались с причального конца в воду, — передёргивал плечами и просыпался.
Чистое, гладко выбритое лицо Лебедева делалось брезгливым, когда он получал очередное задание по охране какого-нибудь широколампасника, но свою точку зрения лейтенант старался держать при себе, лишь щёлкал кнопками перчаток и привычно вскидывал руку к козырьку:
— Задание принято!
На этот раз он порадовался, что не придётся охранять очередного деятеля — специалиста просиживать кресла. На лице лейтенанта эта радость никак не отразилась, и он произнёс ровным спокойным голосом:
— Задание принято!
Но всё-таки чего не было в его биографии, того не было — он ни разу не ходил на своём корабле по капризной Онеге. По Северной Двине ходил, по Печоре ходил, но у Двины и Печоры дно совсем другое, там много глубоких мест, а своенравная Онега имеет кучу мелей и вообще таких мест, где можно потерять не только корабль, но и команду.
У миноноски было два скорострельных орудия: одно стояло на носу, второе — на корме. Для похода на Онегу этого было мало. Наверняка придётся брать на борт десант, который нужно будет поддерживать огнём... Надо было поставить хотя бы пару пулемётов — рядом с орудиями. Конечно, хорошо бы и орудие к ним присовокупить, но места на миноноске катастрофически мало, каждый квадратный сантиметр площади занят...
Утром на берегу перед миноноской был выстроен десант — один взвод, тридцать человек. Командовал взводом поручик Чижов. В новенькой форме — английском френче с большими накладными карманами, в высоких козловых сапогах — он, ловко перетянутый ремнём, не был похож на того замызганного пленного, с которым недавно разговаривал Миллер. Поднявшись на борт миноноски, в каюту командира, Чижов привычно козырнул.
— Где прикажете разместить десант?
— Только на палубе. Другого места у меня, к сожалению, нет. Лично вам, поручик, могу предоставить свободную офицерскую каюту. Не бог весть что, но всё же индивидуальное жилое помещение...
Чижов благодарно наклонил голову.
— Буду очень признателен. Это первое. И второе — когда отплываем?
— Думаю, что вечером уйдём в море, завтра утром достигнем устья Онеги. В Онеге к нам присоединятся два монитора. — Лицо Лебедева сделалось озабоченным и грустным одновременно, в голосе просквозили ироничные нотки. — Хотя... — Лебедев приподнял перчатки, лежавшие на столе, и швырнул их обратно. — Монитор, с точки зрения военно-морского учебника, — хорошо вооружённое судно с низкой осадкой. С точки же зрения какого-нибудь местного трескоеда — старое дырявое корыто с плоским дном, вооружённое двумя пугачами и одной ржавой берданкой, ствол которой случайно не успела доесть ржавчина. Если нам дадут такие мониторы, то вся надежда будет только на вашу команду, поручик, — только она и сможет защитить такие мониторы. Команда у вас обстрелянная?
Печальная и одновременно озабоченная улыбка появилась на лице Чижова. Он отрицательно покачал головой. Усмехнулся.
— Команда у меня такая: сегодня она стреляет в красных и подчиняется ударам командирского стека, а завтра — разворачивает винтовки на сто восемьдесят градусов и по приказу комиссара первый залп всаживает в своих бывших командиров, второй залп — во всех остальных.
— Очень бы этого не хотелось, свят-свят-свят. — Лебедев, словно бы обжёгшись обо что-то, помахал рукой перед собой, «жар разогнал». — Я так понял, вы со своими людьми в бою ещё не бывали?
— Увы, — лицо Чижова сделалось виноватым, — не пришлось.
Чижов хотел было рассказать, что с ним произошло, про плен и побег из него, но смолчал: такие факты офицерскую биографию не украшают. Лебедев указал на кресло, стоявшее у небольшого, прикрученного к полу столика, пригласил присесть.
— Благодарю вас, — отказался поручик. — Мне пора к своим.
— Да ничего с ними не произойдёт.
— Кто знает, кто знает... — Голос Чижова сделался озабоченным, он словно почувствовал что-то худое, но что именно, ни он сам, ни люди, оказавшиеся с ним в десанте, не могли сказать. И предугадать не могли.
Погоны на плечах поручика были новенькие, с красными «пехотными» просветами, яркие. Лебедев глянул на них и подумал, что верх погон соткан где-нибудь в Эдинбурге, сами погоны насажены на твёрдую негнущуюся прокладку в Мурманске, вручены боевому офицеру в Архангельске. Всё, как в знаменитой песне про белогвардейцев — насчёт мундира, котла, башмаков и характера...
— Как ваше имя-отчество? — спросил Лебедев у поручика.
— Сергей Сергеевич.
— Вы верите в предчувствия? — неожиданно поинтересовался Лебедев.
— Все, кто был на фронте, верят в предчувствия. Это закон.
— И я верю. — Лебедев поправил висевший у него на ленте кителя боевой орден — Святого Владимира с мечами. — Так вот, предчувствия у меня плохие.
Чижов удивился этой фразе, сопоставил её со своими ощущениями и успокаивающе проговорил:
— Бог даст — пронесёт!
— Хотелось бы. — Лебедев встал. Каюта у него была узкая, маленькая, в такой и одному человеку тесно, не то что двоим. Миноноска — корабль, где с одного борта до другого можно доплюнуть, особо не разгуляешься, поэтому здесь стеснены все, от кока и машинной группы до старшего офицера и командира корабля. — Хотелось бы, — повторил Лебедев задумчиво. — Чуть позже приглашаю вас на обед в кают-кампанию.
Чижов отрицательно покачал головой:
— Нет... Сегодня нет. Не получится.
* * *
Вечером Арсюха решил прогуляться по берёзовому городскому саду, где каждое дерево было похоже на статную северную молодку, наряженную в белые одежды. В саду этом легко дышалось, и когда Арсюха Баринов сходил на берег в увольнение, то обязательно заворачивал сюда. Здесь и любимого жирного сбитня можно было отведать, и пирогов со свежей треской, и чая из огромного трескучего самовара, у которого обычно хозяйничал разбитной малый в красной косоворотке, и княженики с морошкой — царских ягод, которые север много веков поставлял в Москву, а когда столица российская переместилась на берега Невы, то и в Питер. По выходным дням на торговых столах стояла и сёмга — рыба, тающая во рту, а в глубоких фаянсовых чашках аппетитными горками высилась рыжая сёмужья икра. Икра эта, конечно, уступала чёрной волжской и дальневосточной лососёвой, красной, но всё равно была хороша. Арсюха сёмужью икру уважал.
В саду уже было много народу, на деревянной веранде играл флотский оркестр, чередуя бравурные маршевые мелодии с щемящими, минорными; разнаряженные дамочки в восточных шелках, добытых с английских складов, кокетливо переглядывались с кавалерами, обмахивались веерами.
Над людьми барражировали, будто германские аэропланы, крупные северные комары.
Арсюха на лету схватил одного, сжал в кулаке.
— У, какой деловой! — произнёс он удивлённо. — Весь в полёте, ни тебе «здрассьте», ни остальным «до свиданья»... Гад! — он посмотрел на комара. — Не отводи глаз своих, сукин сын! Пузо наел, как купец московский. — Он тряхнул комара в руке. Из верхней части кулака торчала голова, из нижней — ноги. — Экземпляр!
Слово «экземпляр», услышанное совсем недавно, Арсюхе нравилось произносить — очень солидное слово, заморское, мудреное и звучит красиво, внушительно.
С довольным видом Арсюха растёр комара о штанину. Произнёс, в назидательном жесте вскинув указательный палец:
— Уничтожал я вас, уничтожаю и буду уничтожать! Враги вы!
Минут десять Арсюха постоял около старухи, торговавшей отменными сбитнями — свой товар она томила в небольших, на пол-литра, глиняных кружках с ручками, чтобы было удобнее браться; вязкая жировая пенка у неё получалась просто загляденье, восхитительная пенка — толстая, сочная, сладкая... Чтобы пенка была ещё слаще, старуха мазала её мёдом.
Стоит только съесть пару таких сбитеней, как сразу на бабу начинает тянуть. Да так сильно тянет, что пуговицы от клёшей сами отстёгиваются — летят во все стороны, будто пули, убить могут... Особенно если сбитень ещё мёдом сдобрен — тут у-у-у...
Съев две кружки сбитеня, Арсюха отёр рукою рот и, выпрямившись молодцевато, огляделся.
— Пхих! — произнёс он привычно.
Самый желанный и самый податливый товар, который появляется в городском саду, — это кухарки.
Они вечно спешат, вечно заняты, всегда оглядываются — а не заметит ли их хозяин? — поэтому совершают торопливые поступки, но главное — не корчат из себя недотрог-гимназисточек. А это Арсюху Баринова очень устраивает.
Через несколько минут Арсюха пристроился к усталой бледнолицей кухарке, невесть как попавшей в нарядные берёзовые аллеи.
— Разрешите, мадам, предложить руку вам, если муж ваш уехал по делам, — промурлыкал он слова песенки, которую услышал полмесяца назад в одной тесной матросской кампании, запомнил её и теперь всем говорил, что сам её сочинил во время перехода миноноски из Архангельска в Мурманск.
Кухарка глянула на него испуганно и шмыгнула в кусты. Это не огорчило Арсюху — таких кухарок в Архангельске — пруд пруди. В прекраснейшем расположении духа он двинулся дальше.
Дорожка, по которой он шёл, была присыпана мелким жёлтым песком, он приятно хрустел под каблуками. Широкие клёши, словно бы соразмеряясь с неторопливым прогулочным шагом Арсюхи, лихо подметали дорожку — песок только кудрявился, отлетая в сторону, свинцовые гайки, вшитые в края штанин, держали чёрные клёши, стачанные из тонкого английского сукна, в натянутом состоянии — ни одной морщинки на них не было, такие штаны нравились Арсюхе, как нравилось и то, что он, засунув руки в карманы, может мести городской тротуар не хуже любого патентованного дворника.
Правда, у военмора первой статьи Арсюхи Баринова несколько подкачал живот — больше похож он был на раздутый баул депутата Государственной думы. Но какой ныне мужик, если он считает себя настоящим мужиком, не имеет живота? А потом, два похода на Онегу, пара сэкономленных на собственном желудке банок «ананасов в сахарном сиропе» и несколько романов с молчаливыми поморскими вдовами легко приведут его в норму.
Перед закатом особенно звонко расщебетались местные пичуги, от их пения у Арсюхи даже обмякло, обвисло складками лицо, на глазах появился благодарный блеск, он остановился у боковой, уводящей в глубину сада пустынной дорожки, скребнул гайками, вшитыми в штанины, по песку, огляделся — после сбитеня надо было сбросить напряжение в мочевом пузыре, стравить пар и воду — переполнился...
Он глянул в одну сторону, потом в другую, никого не засек, ни их благородий, ни бледных барышень, вожделенно посматривающих на золотые погоны офицеров, и шагнул за густой куст, облепленный бледными длиннокрылыми насекомыми, расстегнул широкий, как бабий подол, передний клапан своих штанов.
Морские клёши имеют, как известно, совсем другую конструкцию, чем обычные мужские брюки — ну, скажем, офицерские бриджи. У бриджей есть гульфик с пуговицами, а у клёшей — подол. Отвалил этот подол Арсюха и начал неторопливо обрызгивать куст.
Невдалеке играла музыка, звенели птицы, в розовом вечернем воздухе серебрились невесомые летающие нити. Хорошо было. Арсюха и не заметил, как рядом с ним оказались двое приземистых парней с крепкими подбородками, в железнодорожных форменных фуражках, украшенных серебряными молоточками.
— Мочишься? — благодушно спросил один из них.
Видимая благодушность эта обманула Арсюху.
— Напряжение стравливаю, — объяснил он, — не то из носа уже капать начало. — Стряхнул под ноги несколько золотистых капель, пожаловался: — Вот закон природы, по которому рыба плавает в море — сколько ни стряхивай последние капли, как ни тряси причиндалом — капли эти обязательно окажутся в штанах.
— Стряхнул? — спросил один из железнодорожников.
— Стряхнул, — ответил Арсюха, покосился на крепыша. — Даже куст не подмыл, — он подёргал одной рукой за ветку, — не уплыла сирень, здесь стоит. — Арсюха рассмеялся довольно — собственная речь показалась ему остроумной.
В следующее мгновение сильный удар в ухо опрокинул Арсюху на землю. Он, готовый ко всяким напастям, не ожидал, что удар будет таким мощным, охнул и полетел головой в мокрый куст.
Ткнулся носом в собственную мочу, поморщился — вонючая была, сморкнулся кровью.
— Ну, гады, — заскрипел он зубами, поднялся на ноги. — За что?
В следующее мгновение опять очутился на земле — новый удар не заставил себя ждать. Арсюха вновь шмякнулся лицом в мочу, хапнул ртом земли, на зубах у него захрустел мокрый солёный песок.
— Хады, — прошепелявил он. Впереди не было одного зуба. — За что, паровожники?
— За Авдотью, — прежним доброжелательным тоном пояснил один из «паровозников». — Помнишь такую?
— Нет, — мотнул головой Арсюха и вновь полетел на землю. Мокрый песок окропили кровяные брызги.
Арсюха приподнялся на руках — противно было валяться в собственной моче, сплюнул под себя кровь и заныл:
— За что, мужики-и? Объяшните хоть.
— Авдотью помнишь?
— Нет, — вторично помотал головой Арсюха.
— Вот козёл, — удивлённо произнёс железнодорожник с благожелательным голосом, ухватил Арсюху за воротник нарядной матросской рубахи, рывком поставил на ноги. — Девку начинил потомством и не помнит, как это сделал... Вот козёл!
Железнодорожник неторопливо прицелился и впечатал кулак прямо в глаз Арсюхе.
Тот ойкнул, развернулся вокруг собственной оси и вновь полетел на землю. Опять в мочу. В полёте попробовал ухватиться руками за куст и сбил на себя целый сноп солёных золотистых брызг. Будто под дождь попал.
Авдотью он, конечно, помнил и даже жалел её, считая, что девка вляпалась по неосторожности, и готов на эту тему поговорить, но разве эти чумазые мазутные души поймут чувства настоящего моряка? Арсюха ощутил, как глаз у него набухает горячей свинцовой тяжестью.
Гореть после этого глаз будет долго, неделю, не меньше. А тлеть, подсвечивать дорогу в сумерках — не менее двух недель. Арсюхе сделалось обидно — не стоит вся Авдотьина начинка этих оплеух.
— Мужики, — вновь застонал Арсюха.
— Ну, мы — мужики! — рявкнул в ответ скуластый, с летними конопушинами, трогательно проступившими у него на переносице, и невыразительными глазами железнодорожник. — А ты — тля подзаборная. Поступаешь не как человек, а как падаль из подворотни.
— Я же швою команду к вам в депо приведу, мы вас вщех задушим, — зашепелявил Арсюха, — вшех до единого. Как жайцев.
— Приводи, — согласился с ним железнодорожник, тон у него был спокойным, доброжелательным, будто «паровозник» и не метелил Арсюху, — чем больше вас будет — тем лучше. Всех передавим паровозами. Понял, козёл?
«Господи, сохранить бы второй глаз нетронутым, — возникла в голове у Арсюхи тоскливая мысль, он невольно сжался. — Господи... Будет ведь сиять фонарь...»
Второй глаз сохранить нетронутым не удалось — обстоятельный железнодорожник, мастер снайперских ударов — он во всём предпочитал основательность — прицелился и нанёс очередной сокрушительный удар. Во второй глаз.
Арсюха вновь полетел на землю, всадился лицом в мочу. Взвыл бессильно.
Мысль о сопротивлении почему-то даже не возникала у него в мозгу.
— Жадавлю вас... Прямо в депо, — провыл он, сморкаясь кровью. — Вшю команду порешу.
За эти неосторожные слова Арсюха снова получил удар кулаком.
— Вонючка! — брезгливо проговорил обстоятельный железнодорожник, отряхнул руки. — И откуда вы только берётесь, из какой дырки? — В голосе его послышались презрительные нотки. — Вони много, дела мало. Баб только портите! Запомни, вонючка, — он нагнулся к Арсюхе, поднёс к его носу кулак, — если мы узнаем, что ты ещё кого-то испортил, какую-нибудь бабу — отрежем яйца... Понял?
От этого крепкого парня, от его тона веяло беспощадностью, он придавил кулаком Арсюхин нос и выпрямился.
Железнодорожники ушли, оставив Арсюху с мутной от ударов головой лежать под влажным кустом.
Придя в себя, он сжал кулаки и заскрежетал зубами:
— Я вас в депо на столбах поперевешаю. Будете болтаться, как новогодние игрушки...
Он потрогал пальцами один глаз, потом второй. Глаза болели. Правый уже затянуло настолько, что свет белый обратился в узкую, плоско стиснутую и сверху и снизу щёлочку. Арсюха невольно застонал.
* * *
Первый, кого встретил Арсюха на миноноске, был Андрюха Котлов — он с повязкой вахтенного матроса на рукаве торчал у трапа и лениво поплёвывал в воду.
— Ба-ба-ба! — воскликнул Андрюха оживлённо, увидев Арсюхину физиономию. — Это кто же тебе такие прожектора навесил на физиономию?
— Поднимай команду! — хмуро, не отвечая на вопрос, проговорил Арсюха.
— Ты что, сдурел? Говорят, мы через два часа должны отойти.
Арсюха, гулко бухая ботинками по железному настилу переходов, сбегал в умывальник, где над двумя кранами — из одного лилась холодная вода, из другого горячая — висело старое мутное зеркало, всмотрелся в его рябоватую поверхность.
Оглядел один глаз, потом другой, аккуратно помял пальцами кожу под ними и с досадою простонал:
— И заштукатурить фингалы нечем, светят, как два фонаря «летучая мышь». Пхих! — он покачал головой.
Набрав в ладони холодной воды, приложил их к глазам — сделал примочки, снова глянул в зеркало. Примочки не помогли.
Оставив бесполезное это занятие, Арсюха снова забухал ботинками по рифлёному железу переходов и через несколько секунд оказался у трапа. Андрюха Котлов находился на прежнем месте и продолжал беспечно поплёвывать в воду. Арсюха ухватил его за грудки.
— Ты команду поднял?
Андрюха неспешно освободился от захвата:
— Тихо, тихо, тихо, приятель...
— Ты почему команду не поднял?
— Хочешь, чтобы меня по законам военного времени к стенке поставили? — Андрюха поправил на рукаве повязку и поводил из стороны в сторону пальцем перед Арсюхиным носом. — Ты этого добиваешься?
— А! — Арсюха рубанул кулаком воздух и понёсся к Митьке Платонову.
Тот находился в камбузе, жарил для матросов на ужин треску, а для офицеров — котлеты. Увидев физиономию Арсюхи, Митька удивлённо присвистнул:
— Ничего себе конфетки на роже проступили!
— Митя, братуха, надо бы ребят поднять, в депо сбегать, паровозников наказать...
— Это они тебя так? За что?
— В том-то и дело, что ни за что! За то, что я моряк, — соврал Арсюха. — Встретили бы тебя в городском саду — точно так же отделали бы.
Кок приподнял над плитой тяжёлую чугунную сковороду, сделал короткое движение — и шкворчавшие в масле куски трески словно бы сами по себе взметнулись в воздух, в полете аккуратно перевернулись на другой бок и вновь легли на сковороду.
Треску Платонов собирался подать на стол вместе с давленой картошкой, заправленной искусственным английским молоком, которое он разводил из порошка. Получалось очень вкусное пюре. Господ же офицеров Митька собирался порадовать котлетками из нежной телятины, привезённой командиром миноноски с рынка.
Лебедев купил телятину на свои деньги, доставил её на корабль, кинул коку на стол.
— Сготовьте нам что-нибудь, — попросил он, — не то в последние дни сплошная треска... Треска утром, треска вечером, треска в обед... Не то, что раньше.
Раньше Платонов угощал господ офицеров блюдами из французской кухни, но в последнее время стал лениться.
— А что сготовить-то, господин лейтенант? — спросил он.
— Да хотя бы котлеты, — взгляд у Лебедева сделался задумчивым, — я помню, в детстве наш повар в имении готовил роскошнейшие котлеты из телятины — с пальцами проглотить можно было. Столько лет прошло, а вкус этих котлет до сих пор не выветрился из памяти.
Котлеты на сковороде кок уважительно перевернул деревянной лопаткой.
Поправив на голове колпак, Платонов откинулся назад. Поцецекал языком:
— Расписали тебя, как поднос, с которого подают баранки к чаю. Картинка!
— Не мели языком, Митька! Помоги поднять народ! Иначе, если не ответим, паровозники нас потом метелить будут, как царь Пётр шведов.
— Давай поступим так, Арсюха. Ты пробежи по койкам, по ребятам, поговори с ними, а я мозгами пораскину, что можно сделать. Лады?
— Лады, — Арсюха обрадованно рубанул рукой воздух, — значит, поддерживаешь меня?
— А почему бы не поддержать хорошее дело? — Кок отодвинул сковородку с треской в сторону — рыба готова, надо жарить вторую сковороду.
Арсюха помчался в кубрик поднимать матросов.
Вернулся обескураженный, с погасшим взглядом — сквозь узкий, набрякший фиолетовой краской сжим глаз что-то влажно поблескивало: вода — не вода, металл — не металл, муть какая-то, одним словом, в глотке что-то побрякивало, будто Арсюха наглотался гвоздей, либо того хуже — свинца.
— Ты представляешь, — пробрякал он свинцовым голосом, — ни один из этих кошкоедов не поднялся...
— А я тебе чего говорил? -— кок не выдержал, усмехнулся. — Наших людей нужно знать. Не пойдут они за тебя бить носы, Арсюха.
— Почему? — искренне удивился тот.
— Ас какой стати им подставлять свои бестолковки под чужие кулаки за тебя, Арсюха? Паровозники ведь — ребята тоже не пальцем деланные — рельсами как начнут махать... или шпалами — у-у-у! Весь флот вместе с английскими крейсерами могут потопить, только бескозырки останутся сиротливо плавать на воде. Нет, Арсюха, на помощь экипажа ты напрасно рассчитываешь.
— Но почему-у? — вновь с нехорошим изумлением пробрякал свинцом Арсюха, из ноздрей у него едва пар не вырвался. Подбитые глаза-щёлочки сжались в две маленькие прорези, в углах прорезей показались крохотные мутные слёзки.
— А ты сам не разумеешь?
— Нет.
— Такое к тебе отношение команды, Арсюха. Чего ж тут непонятного?
Арсюха узрел в углу камбуза круглую вращающуюся табуретку, прицелился к ней задом, сломался в коленях, будто кукла, сел. Слёзки, собравшиеся в уголках прорезей, шлёпнулись ему на фасонистые клёши.
— За что? — прошептал он горько, попробовал найти в себе самом ответ, но ответа не было, и он поднял взгляд на кока, посмотрел на него с надеждой.
Кок отвернулся от него.
— И эти самые... от меня также отвернули рожи, — пожаловался Арсюха, — солдаты, которых как скот загнали на палубу...
— На солдат вообще не рассчитывай, — предупредил кок, — если уж свои не пошли тебя защищать, то чужие тем более не пойдут.
Арсюха схватился руками за голову и, отворачивая её, крутанулся вместе с табуреткой, застонал.
— Интересно, в чём я провинился перед коллективом?
Кок молчал, не отвечал.
— А?
— Не майся, — наконец отозвался кок, — иди лучше спать. Сегодня ночью мы уходим в плавание.
Арсюха всхлипнул, выпрямился и взметнул над собой кулаки.
— Ладно, когда вернёмся, я рассчитаюсь с этими паровозниками за всё. За всё, понимаешь, Митька?
— Так точно, — равнодушно проговорил тот, — рассчитаешься за всё.
Ночью, когда солнце неподвижно застыло нестираемым медным пятном в светлом небе, миноноска вышла в море. Погода была спокойная, мелкая рябь туго стучала в железное днище корабля. Миноноска держала курс точно на медное блюдо, висевшее над горизонтом.
Лейтенант уже несколько раз заглядывал в рубку — там, стоя рядом с рулевым, глядел на компас и что-то вычислял про себя, затем переводил взгляд на солнце и задумчиво щёлкал кнопками перчаток. Бросок на Онегу не нравился ему.
По сути, миноноске, боевому кораблю, предназначенному для борьбы с грозным врагом, отводилась в этом походе жандармская роль. Лебедев же никогда жандармом не был. Боевой офицер, награждённый Святым Георгием, Анной четвёртой степени — темляком на парадный палаш яркого алого цвета, который морские служаки презрительно называли «клюквой», двумя Владимирами и Анной третьей степени с мечами — в общем, он имел полный джентльменский набор. Получен был набор за лобовые атаки, произведённые на германские суда. Всякое было в жизни лейтенанта, но такого, чтобы нагонять страх на тёмных голопупых мужиков, живущих на северных реках, не было.
У лейтенанта даже перехватывало горло, чьи-то липкие пальцы пытались сжать его, и Лебедев неуклюже шевелил плечами, дёргал головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения, и вновь уходил к себе в каюту.
В двадцать три ноль-ноль он вновь заглянул в рубку и предупредил старшего офицера Рунге, находившегося на вахте:
— Иван Иванович, когда подойдём к Онеге, разбудите, пожалуйста. Там очень сложный вход в реку — течение в устье наносит много песка. Обычно в реку входят с лоцманом.
— Я знаю. Разбужу непременно, не тревожьтесь, — сказал Рунге. Человеком он был педантичным, из тех, что если уж что-то обещают, то обещания обязательно выполняют.
— Раньше половины седьмого утра мы всё равно вряд ли к Онеге подойдём, — добавил Рунге вдогонку, когда Лебедев уже вышел за дверь рубки.
Яркое солнце, бьющее мичману прямо в лицо, окрашивало его седые волосы в брусничный цвет. В аккуратной шевелюре Рунге не было ни одного тёмного волоска — сплошь седина.
В марте семнадцатого года, когда Балтийский флот превратился в сплошной митинг, Рунге решили расстрелять матросы-анархисты: дотошный, требующий точного исполнения служебных обязанностей Рунге показался им излишне придирчивым. А раз придирчивый — значит, барин, которого надо отправить в преисподнюю.
Плюс ко всему Рунге был немцем. Ненависть к немцам среди матросов Балтийского флота была велика.
Мичмана поставили к стенке. Еле-еле отбили его у анархистов. Сделали это, кстати, большевики.
— Какой же он латифундист, какой же он немец? — кричали они в лица анархистам. — Он — Иван! Иван Иванович! Немец не может быть Иваном.
— Не Иван, а Йоханн, — отбивались от цепких большевиков анархисты. Пока Рунге стоял у стенки старого каменного пакгауза под стволами винтовок, он поседел — стал белым, как лунь.
И тем не менее матросы миноноски считали, что Рунге повезло — он остался жив. В то время как другие на его месте отправились в мир иной, а комендант Кронштадта вообще был поднят на штыки и умер в страшных муках.
Рунге был невысок, крепко сбит, широкий волевой подбородок его украшала ямочка — признак твёрдости характера. Он равнодушно поглядывал на бесцветные волны, длинными кручёными валами подкатывающиеся под днище миноноски, краем уха ловил обычные корабельные звуки — хлюпанье придонных насосов, чвыканье водоотливки, звонки сигнальной вахты, усталый хрип работающей воздуходувки, плеск воды под узким железным корпусом. Миноноска была хоть и малым кораблём, но всё равно это был корабль, боевая флотская единица, способная несколькими ударами своих пушек снести с каменных берегов рыбацкую деревню, а спаренным залпом двух торпедных аппаратов пустить на дно тяжёлый линейный корабль. Рунге любил свою миноноску.
Впрочем, другие офицеры, бравые мичманы — на миноноске все, кроме командира, были мичманами: старший механик Крутов, артиллерист Кислюк — относились к своему маленькому кораблю точно так же.
Вдалеке тянулась серая строчка берега, она то пропадала, растворяясь в розовом морском пространстве, то возникала вновь, приближалась к проворной узкотелой миноноске, и тогда Рунге подавал команду довернуть чуть штурвал в открытое море — боялся при отливе наскочить на камни. В шесть часов утра строчка берега провисла и разорвалась — завиднелся вход в Онегу.
— Правь на разрыв в линии горизонта, — велел Рунге штурвальному и пошёл будить лейтенанта.
По дороге столкнулся с Чижовым — тот, бледный, с запавшими щеками, навис над бортом в позе мученически изогнутого вопросительного знака...
— Мутит что-то, — пожаловался поручик, помял пальцами горло, — море я совсем не переношу.
Рунге посочувствовал ему: это ведь как кирпич на голову, одних сбивает с ног мелкая волна, которую не боятся даже воробьи, другие огромный девятый вал встречают с вежливой улыбкой — он им нипочём. Всё зависит от организма, а почему у одних организм один, а у других другой, не знает никто.
— Возьмите в рот кусочек сахара, — посоветовал Рунге, — кое-кому это помогает. Хотя не всем.
Чижов кивком поблагодарил мичмана, пожаловался:
— Перед солдатами неудобно, скажут — слабак.
— Не вбивайте в голову, — посоветовал Рунге назидательным тоном и бочком протиснулся в узкий коридор, в котором находилась каюта командира. Стукнул костяшками пальцев в лакированную дверь. — Игорь Сидорович, виден створ Онеги. Через полчаса будем входить в реку.
— Благодарю, Иван Иванович, — послышался глухой голос лейтенанта. — Сейчас я приду в рубку.
Река Онега была известна всему Северу своим непростым характером. Этакая вздорная баба, а не река. То она бывает тиха и ласкова, как старая кошка, у которой нет ни одного зуба — все выпали, осталось только тихо мурлыкать да ластиться, то, наоборот, набухает свинцом, делается грозной, на ровной поверхности появляются литые горбатые волны, способные перевернуть не только лёгкую миноноску, но и тяжёлый непотопляемый дредноут.
И в спокойном состоянии, и во взвинченном, нервном, эта река волокла по дну своему тонны мелкого песка, гравий, голыши, тащила плоские издырявленные каменюги, иногда передвигала с места на место целые глыбы, и устье реки, там, где Онега смыкалась с морем, часто оказывалось забитым — не только миноноска, даже лодка-плоскодонка могла скребнуть по намывам низом и стесать его. Река часто меняла свой рельеф, угадать его было невозможно...
Входить в Онегу без лоцмана не рекомендовалось, но лоцмана брать было рискованно — в неспокойном портовом посёлке по ночам звучали выстрелы, на заборах появлялись листовки, призывающие гнать с Севера не только англичан с французами, но и белых вместе с Миллером. Уроженец Витебской губерний был здесь чужим человеком, таким же далёким и враждебным, как какой-нибудь Фриц, Петер или Ганс, родившиеся на Рейне либо в Берлине, не исключением были и Джон с Вильямом из Лондона и Жак с Полем из Парижа — всех надо было гнать одной метлой... Фьють под зад — и за линию горизонта, туда, где сейчас сонно зависло, став неподвижным, мертвенно-красное солнце... Портовое поселение на Онеге стало самым решительным в Северной области, посадить миноноску на намывы песка мог не только опытный лоцман — даже ребёнок в дырявых штанцах, державшихся на одной лямке.
Военные капитаны предпочитали входить в Онегу без лоцманов, самостоятельно, на малых оборотах мощных машин, под тревожный звук ревунов.
Лебедев появился в рубке отутюженный, гладко выбритый, с ясным взором, пахнущий роскошным парижским «о’де колоном». Вскинул к глазам бинокль, прошёлся им вдоль, черты берега.
— Прилив начался два часа назад. Надо ещё подождать часа полтора и на приливной волне въехать в Онегу. Как на верблюде, верхом, — пояснил он. Скомандовал зычно, чётко, как всегда командовал в походах: — Стоп машина!
* * *
В белые летние ночи Миллера допекала бессонница. Сколько он ни пробовал привыкнуть к тому, что солнце в середине лета не скрывается за горизонтом, а повисит-повисит над ним пару-тройку часов и тут же ползёт вверх, на своё привычное место, безжалостно окатывая землю красноватым, каким-то неживым светом.
Из головы не выходил разговор, состоявшийся вечером с генералом Марушевским.
— Я считаю, Евгений Карлович, что вся власть в Северной области — вся, целиком, без остатка, даже в самых гражданских делах, таких как замеры земельных наделов и вытирание соплей детишкам в приходских школах, должна перейти к военным. Только военные могут спасти и Север России и саму Россию.
Эту свою позицию Марушевский высказывал и раньше. Не раз высказывал. Но никогда ещё он не был так настойчив и резок. Миллер решил сбить его простым способом:
— Хотите хорошего бразильского кофе, Владимир Владимирович?
— Нет, — резко, напрягшимся до скрипучести голосом ответил Марушевский.
— Айронсайд подарил мне несколько банок из последнего завоза.
— Нет. — Лицо у Марушевского сморщилось, стало старым, в глазах вспыхнули раздражённые костерки, — вспыхнув, тут же погасли: генерал умел держать себя в руках. — Мы с гражданскими властями действуем по принципу лебедя, рака и щуки. Мы делаем одно, они — другое, мы стараемся добиться и добиваемся результатов, их устраивают обычные ходы, мы ставим цели, они ограничиваются лозунгами и митингами... И так далее. У населения от такого руководства только болит голова.
Миллер понял, что спорить сейчас с Марушевским бесполезно, генерал просто-напросто не услышит доводов, ждал, когда тот, истратив запал, умолкнет.
Наконец Марушевский сложил вместе ладони, молитвенно поднёс их к подбородку и произнёс, гипнотизируя Миллера:
— Заклинаю вас, Евгений Карлович, услышьте меня. Пока гражданское население не поймёт, что в области есть твёрдая военная власть, мы будем топтаться на месте.
— Насколько мне известно, материальное положение рабочих в Северной области гораздо лучше, чем в других частях России. Их заработки зачастую перекрывают оклады чиновников правительственных учреждений, — сказал Миллер. — Где ещё есть такое роскошество? На Юге? В Ростове? В Омске? В Хабаровске? У нас полно рыбы, мяса, консервов.
Оленины и дичи — вот сколько, — Миллер провёл рукой над головой. — Красная сёмужья икра и сочная северная рыба не исчезают со столов рабочих... Всё это обеспечено гражданской властью. Правда, при нашей активной поддержке.
— Но выдача хлеба у нас — нормированная.
— Это временные трудности. Первый же урожай, взятый с вологодских пашен, насытит хлебом Север. И гражданское правительство справится с этим лучше, чем мы. Мы с красными не сможем договориться о перемирии — гражданские договорятся легко.
Если честно, Миллеру не хотелось ссориться с правительством Северной области, не хотелось ущемлять права Чайковского, долгое время возглавлявшего это правительство, хотя Чайковского уже несколько месяцев не было в Архангельске. Впрочем, это ничего не значит — он вернётся. Все говорили, что Чайковский принадлежит к тем людям, которые умеют достойно возвращаться. Другое дело — если бы Чайковский отказался от своего толстого портфеля, тогда можно было бы вмешаться в его дела.
Кстати, Чайковский был не только председателем правительства, но и министром иностранных дел. Поговаривали, что Николай Васильевич вообще собирается отбыть на юг, к Деникину, чтобы создать там единое российское правительство, но сам Чайковский об этом ни разу не заявил, а сведения, которые Миллеру по-птичьи, в «клюве» приносила разведка, надо было ещё проверять и перепроверять.
Во всяком случае, ссориться сейчас с Чайковским нельзя и отодвигать его от власти не стоит. Как только этого не может понять Марушевский?! Миллер поморщился, будто съел что-то горькое.
Пройдёт несколько месяцев, обстановка изменится, и тогда можно будет предпринять кое-какие шаги — подвинуть гражданское правительство, например, а сейчас это делать рано.
— Северная область рухнет, — объявил Марушевский.
Миллер загнул палец.
— О зарплатах рабочих я сказал... Кстати, когда наши пропахшие машинным маслом пролетарии решили бастовать, англичане сделали свой коронный ход и нанесли точечный укол — они выпустили сравнительную таблицу, сколько денег получают английские рабочие и сколько получают наши, архангелогородские... А также — сколько стоят товары у нас и у них. Пролетариату нашему сразу стало нечем крыть. Но это я так, к слову... Идём дальше. — Миллер загнул второй палец. — О том, что у нас продуктов полным-полно, нам их не съесть, мы будем делиться ими с Россией, я тоже сказал...
— Насчёт дележа речи не было, — вставил Марушевский.
— Значит, будет, — веско произнёс Миллер. — У солдат денежное довольствие тоже не маленькое. В Архангельске у солдат есть даже свой клуб. Там — читальня, биллиард, зрительный зал, курсы агитации и пропаганды. Среди солдат проводится, как я знаю, основательная работа по изучению государственного устройства России... Солдаты довольны. Всё это достигнуто благодаря слаженным действиям военного командования и гражданского правительства. Менять эту тактику пока, повторяю, рано. Пусть пройдёт немного времени, и мы заберём вожжи в свои руки. Согласны?
Марушевский медленно покачал головой.
— Нет, не согласен. Боюсь, мы всё упустим...
...Этот разговор не выходил у Миллера из головы, он раздражённо ворочался в постели и никак не мог уснуть. Умный человек Марушевский до приезда Миллера командовал всеми войсками Северного фронта, справлялся с этим сложным делом довольно успешно — то он колотил красных, то красные колотили его, всякое бывало в этой войне. С приездом Миллера он добровольно сложил с себя полномочия и стал начальником штаба. Чуть позже возглавил одно из направлений фронта... Это — с одной стороны, а с другой — Белое движение на Севере обязано своим существованием именно Марушевскому. Если бы не он, здесь бы властвовали разные трескоеды, любители поковыряться в зубах рыбьей костью, и ничего из того, что есть сейчас, не было бы.
Когда генерал-майор Марушевский появился в Архангельске, правительство приняло его хмуро, попыталось усадить генерала в авто и отвезти обратно на вокзал, но Марушевский атаку недоброжелателей отбил, поселился прямо в штабе, а чтобы его особо не тревожили, выставил в окнах пулемёты. Холодные рыльца станковых «максимов» подействовали на гражданскую власть отрезвляюще.
Именно правительство, кстати, противилось введению в Северной армии погон — чиновники не хотели, чтобы армия была похожа на царскую, уже разложившуюся, бросившую фронт и забывшую о своём долге. Марушевский на двух машинах с пулемётами прибыл на заседание правительства и произнёс там вдохновенную речь, тыча в министров пальцем, будто стволом пистолета.
— Солдаты без погон — это стадо штатских баранов, — не выбирая выражений, всаживал он слова-гвозди в собравшихся, — которые куда хотят, туда и идут: одни — хлебать щи, другие — монопольку в трактире, третьи — к вдовушкам нюхать кружевные юбки, четвёртые — на пленэр за грибами. Кто куда хочет, тот туда и устремляется. По команде идти вперёд — ползут назад, вместо того чтобы стрелять в противника, улыбаются и строят ему рожи, затем угощают сладкими лакричными лепёшками французского производства. Разве это солдаты? Тьфу! Солдаты без погон — это деревенские повитухи, брадобреи, мукомолы, свинопасы! Максимум, что они смогут сделать — по команде сходить в нужник. А вот по части стрельбы, атак, разведки, инженерных работ они так повитухами и останутся. И таковыми они будут, пока мы в своей армии не введём погоны. Погоны — это дисциплина, господа министры, форма — это долг, помноженный на честь. Если в армии не будет введена форма с погонами, не будут восстановлены уставы, не будет возрождён орден Святого Георгия, судьба Северной области и ваша лично, — Марушевский обвёл пальцем собравшихся, — будет печальна. Свою судьбу я в таком разе делить с вами не собираюсь — я покину город.
Речь Марушевского произвела впечатление.
Вскоре появилось несколько указов правительства — все требования Марушевского были приняты.
Правда, офицеры отнеслись к погонам по-разному: одни — с восторгом, другие — с усталым безразличием, третьи — шарахались от погон, как от нечистой силы. Таких беспогонных вояк приходилось сажать на гауптвахту. Иных способов сломать упрямцев не было.
Погоны, уставы, награды действительно мобилизовывали армию, Марушевский был прав, только вот отношения между ним и правительством сделались натянутыми: генерал недолюбливал правительство, правительство недолюбливало его. Эта взаимная неприязнь со временем только крепла, хотя Марушевскому было присвоено звание генерал-лейтенанта.
Недобрые вести пришли вчера с колчаковского фронта — войска Александра Васильевича были вынуждены отступить от Вятки — слишком крепким оказался этот орешек. И вообще, красные научились здорово воевать, стали сильным противником. К сильным противникам Миллер относился с уважением.
В темноте Миллер перекрестил себя, потом перекрестил серое пространство спальни:
— Господи, помоги Александру Васильевичу Колчаку!
* * *
Лебедев провёл миноноску через намывы и мели по высшему разряду — ни разу не скребнул дном, корабль прошёл в Онегу в идеальной тиши, под звук собственного двигателя, как под усыпляющий аккомпанемент толкового оркестра.
Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером — вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, — раздвигал пальцами тяжёлые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.
Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх — вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, — и Арсюха невольно передёргивал плечами: тогда во всём обвинят его... Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса — отблеск его — колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползёт дальше.
Безлюдный, серый, в странной запылённой зелени берег выглядел недобро.
Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.
Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: всё те же лесопильные заводы, всё те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, — Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.
Лебедев слышал, что Онегу хотели построить по подобию Петербурга. Сама матушка Екатерина утвердила план, начертав на нём высокие слова, но только второго Петербурга из Онеги не получилось. Лебедев защёлкнул на перчатках кнопки и в сопровождении двух матросов, вооружённых винтовками, сошёл на берег.
Обе палубы миноноски, и кормовая, и носовая, представляли из себя цыганский табор. Всюду лежали, сидели, жевали сухари, брились, смолили табак, лущили семечки, разглядывали берег, по которому неспешной лебяжьей походкой проходили женщины, — мужицкие рты мигом завистливо распахивались, плевали в воду, сморкались и хихикали десантники поручика Чижова.
Пахло от десантников чем-то кислым, навозным, неприятным. Лебедев сказал поручику:
— Сергей Сергеевич, мы прибыли в Онегу. Я полагаю, ваше героическое войско здесь пересядет на монитор.
Чижов заскользил глазами по широкому серому пространству реки:
— А где он, монитор-то, Игорь Сидорович? Не вижу.
— Стоит где-нибудь в затоне. По моим сведениям, для десанта подготовлены два монитора. — Лебедев снова щёлкнул кнопками перчаток. — На берегу я узнаю, где что и что к чему, а вы пока наведите порядок среди своих гоп-стопников.
* * *
Мониторами оказались два утлых старых парохода с высокими прогорелыми трубами и латаными перелатаными бортами. Лебедев, увидев их, удручённо щёлкнул кнопками перчаток.
— Да их давно пора на заклёпки разобрать — и то проку мало будет.
Начальник порта, лысый, с золотыми шевронами на рукавах, без погон, обиженно поджал тонкие губы.
— Прошвырнётесь, лейтенант, если такие корабли будете пускать на заклёпки. Машины на них исправные, орудия мы поставили... А то, что вид у кораблей такой страшный — так это для испуга, чтобы мужики в восставших сёлах лбами о землю стукались.
Откуда-то из леса тянуло дымом. Лебедев насторожился:
— Тайга, что ли, горит?
— Нет. Лес потихоньку добываем. В Мурманск собираемся отправлять. По их заказу. Вы сами-то к Архангельску приписаны?
Лебедев не выдержал, улыбнулся — слишком уж штатский вопрос: к определённым портам бывают приписаны лишь гражданские суда. Проговорил:
— Приписаны к потребителю вашего леса, к Романову-на-Мурмане.
— Хороший город?
— Свалка. И свалкой пахнет.
— По Онеге пойдёте — смотрите в оба, — переключился на новую тему начальник порта, — из леса могут обстрелять — у красных много пулемётов.
Лебедев щёлкнул кнопками перчаток:
— Опыт у нас есть... Как-нибудь и с пулемётами справимся.
— У них и орудия есть.
— Знаю!
— И самое главное: лето стоит жаркое — река начала мелеть, так что глядите внимательно... Много низких мест. Впрочем, вы только до порогов сумеете дойти, там вам придётся десант высадить на берег.
Запах дыма, доносящийся из тайги, сделался сильнее. Чижов своих солдат построил на берегу в длинную шеренгу, теперь ходил вдоль ряда, изучал подопечных. Митька Платонов выглянул из камбуза в белоснежном, твёрдом, будто бы вырезанном из дорогого материала колпаке, покосился насмешливо на солдат и сбросил с борта в воду верёвочную снасть.
Незамедлительно нарисовался Арсюха — нюх у него на эти вещи был первостатейный, — сощурил один подбитый глаз:
— Что это?
— Сетку на миног поставил, — пояснил кок, — в Онеге миноги водятся. Пробовал когда-нибудь?
— Нет.
— Если попадутся — попробуешь.
— Ладно. — Арсюха довольно похлопал себя по животу.
Хоть и любили миноги водиться в быстрой прозрачной воде, в речках, вливающихся в Онегу, а саму Онегу спускались редко, в сетку к коку всё-таки попало десятка полтора — добыча редкая. То ли слово какое-то вещее знал Митька Платонов, то ли ему просто повезло.
Когда он вытаскивал сетку из воды, вновь нарисовался Арсюха — выгребся из-за рубки, где грелся в укромном месте, подставляет свою побитую физиономию солнцу, чтобы быстрее прошли синяки, — увидел миног, набившихся в сетку, и испуганно попятился от них:
— Это же змеи... Гадюки!
Миноги действительно были похожи на гадюк: гибкие, длинные, с мордочками, похожими на присоски, опасные. На широком, плохо выбритом лице Арсюхи отпечатался ужас:
— Свят, свят, свят! — Голос у него разом охрип. Кок не сдержал улыбки:
— Что, никогда не видел?
Арсюха перекрестился:
— Не дай бог во сне приснятся! — Он поспешил покинуть кока — вновь занял привычное своё место, где его никто не видел, лёг на тёплый металл и приложил к оплывшим глазам два семишника — медные двухкопеечные монеты царской чеканки. Вспомнил, как его били паровозники, и застонал от негодования.
— Вы мне ещё попадётесь, вонючки! — пробормотал он с угрозой.
А кок выскреб из сетки миног и кинул их плавать в ведро с водой — миноги в ведре могут жить неделями, надо только менять воду, иначе в мути эти речные змеи долго не протянут.
— Дур-рак! — запоздало выругал он Арсюху, — да миноги, если разобраться, только графьям и положено есть. Нашему брату — недоношенным — дозволено на них лишь издали глядеть, и всё.
Через два часа он снова вытащил сетку из воды — ни одной миноги. Трепыхалась только жалкая смятая сорожка, вылупившая от неожиданности глаза на Митьку так, что они у неё чуть не вывернулись наизнанку, да странное существо — смесь бычка с еловым сучком — то ли рыба это была, то ли рак, то ли ещё что-то — не понять. Бычок хлопал ртом, устрашающе скрипел жаберными крышками и производил впечатление разбойника с большой дороги. Был он несъедобен — таких даже судовые коты не едят.
Платонов вытряхнул бычка в реку. Сорожка тоже попробовала удрать, вывалилась из сетки, но промахнулась, вместо воды шлёпнулась на палубу. Кок ногой спихнул её за борт:
— Пошла вон!
Он промыл миног, помутневшую, красную от сукровицы воду слил в Онегу и уволок добычу на камбуз с присказкой:
— Ужин сегодня будет, как в Версале?
По берегу Онеги проехали два автомобиля, направились к Свято-Троицкому собору. Над собором взвился медный колокольный звон. Тревожно было в городе.
На окраине ударило несколько выстрелов. Кок оттопырил одно ухо: два выстрела — из трёхлинейки, два — из карабина.
— Охо-хо, — пробормотал он удручённо и начал разделывать миног. Послушал, прозвучат ли выстрелы ещё или нет, — выстрелов не было, и Митька перекрестил лоб: слава Богу, никто больше не умер. Проговорил скрипуче, старчески: — И когда на земле этой наступят спокойные дни, а? Охо-хо!
Очень хотелось мыслителю с номерной миноноски дать на этот вопрос ответ, но он не мог его дать — не знал ответа.
Десант поручика Чижова тем временем погрузился на один из мониторов, у которого сквозь листы обшивки просматривалось одно слово от прежнего названия «Святой», а вот какой это был святой, то ли Николай, то ли Пётр, то ли Павел, — не понять, заколочено железом; на второй монитор вскарабкался ещё один десант, такой же разношёрстный, по-грачиному галдящий, как и первый, и мониторы, дав длинные гудки, тяжело заухали плицами и выгребли на середину реки.
Следом снялась с места и миноноска.
В штабе считали, что отход нужно отложить до утра, но Лебедев, щёлкнув кнопками перчаток, возразил:
— А какая разница, сейчас плыть или утром?
— Ну-у, на ночь глядя как-то несподручно...
— Что ночью, что утром, что днём — всё едино, воздух прозрачный и светлый, как вода, на много километров видно. Учитывая, что десанту надо двигаться дальше, на Кож-озеро, к монастырю, — дорога солдатам предстоит длинная, — я бы отправился сейчас, не стал бы медлить. Нам-то всё равно, мы остаёмся на кораблях, а вот поручику Чижову и капитану Слепцову, думаю, не всё равно.
Капитан Слепцов был командиром второго десанта. Низенький, плешивый, очень подвижной, он обладал колдовской способностью появляться сразу в нескольких местах.
Ходил капитан со стеком, угрожающе постукивал им по жёстким кожаным крагам, таким громоздким и тяжёлым, что они казались выкованными из железа, напоминали рыцарские доспехи. При ходьбе ноги капитана заливисто скрипели:
— Скрип-скрип, скрип-скрип...
У нервных людей этот скрип сводил скулы. А капитану он нравился, он считал этот звук признаком жизни, пока скрипит — значит, живёт, не будет скрипеть — тогда, считай, всё — умер... Поговаривали, что раньше стеком капитан мог измолотить непокорного солдата до полусмерти, сейчас, в свете революционных преобразований, происшедших в стране, а также под влиянием английской демократии генерала Айронсайда и его соотечественников Слепцов предпочитал общаться с подчинёнными без помощи стека.
Перед выездами на такие операции, как сегодняшняя, Слепцов становился смирным, солдатам старался угодить, улыбался и предлагал им папироски из серебряного портсигара, украшенного известной картиной «Охотники на привале».
— Прашу атведать? — басом говорил он, сияя огромной, во все зубы, словно бы специально приклеенной к его лицу улыбкой.
Зубы у Слепцова росли вкривь-вкось, во все стороны, этаким расхлябанным пляшущим частоколом, но как ни странно, именно эти пляшущие зубы делали улыбку капитана заразительной; солдаты, глядя на Слепцова, сами начинали улыбаться. Единственное, что портило эту улыбку — в зрачках капитана периодически возникал беспощадный железный свет, и мигом становилось ясно, что это за человек.
Миноноска и два тихоходных монитора выстроились в цепочку и, пыхтя машинами, двинулись вверх по реке Онеге.
Кудрявые серо-зелёные берега неторопливо поползли назад, Арсюха жадно вглядывался в них, выискивал глазами сухие гривы, на которых, по его мнению, обязательно должны были стоять избы, и морщился неодобрительно, не видя их.
— Андрюха, а где же люди? — спрашивал он у Котлова нервно, — куда народ подевался?
— В лесу, — отвечал тот коротко и непонятно, — в партизанах.
У Арсюхи словно сами по себе нервно передёргивались плечи, нижняя, влажно поблескивающая губа безвольно отвисала. У Арсюхи в этом походе имелся свой корыстный интерес — он вёз спички. Для продажи. Настоящие английские спички, не дающие сбоя — в отличие от тех, которые выпускались в Петрограде. Петроградскими спичками хорошо в зубах ковыряться, и только, а английские спички ещё и зажигаются, и горят превосходно. И выглядят красиво, не в пример петроградским, которые похожи на кривозубую ведьминскую расчёску, выброшенную за ненадобностью из сумки Бабы-яги, либо на улыбку капитана Слепцова.
Имел Арсюха и кое-что ещё. Из лакомств. И опять-таки товар был первосортный, английский. Вёз Арсюха целых два чемодана — а чемоданы были у него похожи на большие семейные шкафы — добра туда вмещалось много.
В одном чемодане хранился «божественный продукт», которого Арсюха мог сожрать сколько угодно (а главное, продукт этот мог храниться сто лет и не портился, всегда бывал свежим), — говяжья тушёнка, во втором чемодане — железные банки с консервированной клубникой, продукт, который англичане поедали исключительно сами, едоков со стороны не допускали. Эти товары Арсюха Баринов надеялся реализовать в экспедиции. Ещё Арсюха мог предложить любителям кое-что «деликатесное» — сигнальные французские гранаты и невидаль, русскому мужику совершенно неведомую, — презервативы.
Он показал бумажную пачечку — небольшой конверт, на котором был нарисован безмятежно улыбающийся джентльмен с крупными, как у лошади, зубами.
— Что это? — осторожно полюбопытствовал Андрюха.
— Эта штука делает мужчину мужчиной, — важным голосом сообщил Арсюха. Баба получает такое наслаждение — м-м-м... Будто барыня, которая сладко л) землянику ест со свежими сливками. И мужик не устаёт — может хоть сто раз подряд сделать своё дело — такая у этого предмета сила. — Арсюха приподнял бумажную пачечку.
— Кто же изобрёл такой механизм? — с завистью спросил Андрюха.
— Как кто? Англичане, — убеждённо ответил Арсюха.
— И думаешь, деревенские мушки разберут этот товар?
— Всё покупать не будут — не по карману, а десятка два орлов приобретёт. Тем более вещь эта — вечная. Резиновая.
— А как она выглядит? — Андрюха щёлкнул ногтем по пакетику — попал улыбающемуся джентльмену точно по зубам.
— Обычная варежка.
— Со шнуровкой?
В твёрдом взгляде Арсюхи проступило сомнение.
— Если честно — не знаю, — решил признаться он.
— И что делают с этой резиновой варежкой?
— Надевают на причиндал поплотнее и работают ею до посинения.
— Нет, не купят её у тебя деревенские мужики. — Андрюха с сомнением покачал головой. — Не поймут.
— Денег в деревнях полно, это я знаю доподлинно точно, — сказал Арсюха, — накопил народ. Дальше копить нельзя — деньги гнить будут. Так что купят, будь уверен... И это купят. — Он достал из чемодана банку тушёнки, подкинул её в руке. — Очень нужная вещь для охотника, когда он на пару месяцев уходит в тайгу. Англичане называют это дело, — Арсюха поморщился, стараясь выговорить незнакомое слово, внутри у него что-то заскрипело, он напрягся и с облегчением вздохнул: — «Стью мит».
— Что это такое? — настороженно спросил Андрюха. — Не отрава?
— Сам ты отрава! — возмущённо щуря подбитые глаза, заревел Арсюха, замахнулся на собеседника железной банкой.
— А как переводится на русский язык? — поспешил спросить Андрюха. Куцые редкие бровки на его лице вскинулись.
Арсюха опустил банку, поездил из стороны в сторону влажным ртом.
— Не знаю. Вот наш лейтенант английский знает, а я — нет.
— Но ты произнёс это мудреное словечко без запинки.
— Это я заучил специально. — Арсюха важно наморщил лоб. — Как думаешь, пойдёт у меня в деревнях торговля этими банками или нет?
Андрюха приподнял одно плечо.
— Как сказать... Мужики, конечно, обомлеют от этого товара, особенно... — Андрюха выразительно пощёлкал пальцами, — ну, от этого...
— Чего «особенно»?
— Ну, от этого самого, что на причиндал навинчивается...
-— По-английски это называется «гондон». — Вид Арсюхин сделался ещё более значительным.
— Мужики в обморок будут грохаться — во передовая наука до чего доскреблась...
— Мне не это важно знать, — перебил его Арсюха, — будут мужики рассупонивать свои кошеля, чтобы купить товар, или нет?
— Думаю, что будут, — обнадёжил Арсюху знаток деревенской жизни Андрюха Котлов, переступил с ноги на ногу, железный пол гулким стуком отозвался на это движение, вызвал на зубах невольный чёс.
— «Думаю» или точно будут? — Из подбитых глаз Арсюхи брызнул угрюмый фиолетовый огонь.
— Точно будут, — ответил Андрюха, отбросив всякие колебания.
— Ты ведь, по-моему, то ли женился в этих местах, то ли родился, а?
— Никогда здесь не был. Даже во сне.
Миноноска, немного оторвавшись от расхлябанных, с дырявыми машинами мониторов, первой шла на юг. Мимо тянулись затихшие зелёные берега. Высокие спокойные деревья, сосны с тёмной, иссушенной летней жарой хвоей, нескошенная высокая трава, подступающая к самой воде, берёзы, с немым удивлением взирающие на проплывающие суда, и — кроме чёрных тяжёлых воронов, приветствовавших экспедицию хриплыми голосами, — ни одной живой души. Ни зверей, ни людей, ни домов в сочных зелёных распадках.
Такое странное безлюдье заставляло невольно сжиматься сердце, в груди делалось холодно, люди старались прикрыться железным бортом, встать за рубку, за трубу, пышущую искрами — в этом безлюдье невольно возникало ощущение, что с берега обязательно должны раздаться выстрелы.
Но выстрелов не было.
Из-под миноноски, из-под косо срезанного форштевня неожиданно выскочила крупная рыбина, блеснула широкой горбатой спиной и, будто дельфин, снова врезалась в воду.
Арсюха охнул и с перекошенным от азарта ртом схватился за сердце.
— Это же сёмга! Килограммов на тридцать.
Сёмгу Арсюха любил больше английских консервированных ананасов и «гарден строберри» — клубники в сиропе, захлопал руками, залопотал что-то азартно, по-ребячьи невнятно засуетился, ища рядом с собою что-нибудь такое, чем можно было подцепить наглого самца, не нашёл и вновь завзмахивал, захлопал руками.
— Люди, вы видели, какой баран вымахнул из воды? — прокричал он на всю миноноску: истончившийся до визга пилы возбуждённый голос Арсюхи услышали даже в машинном отделении — оттуда высунулся чумазый, с блестящими белками глаз и крупными чистыми зубами моторист Потрохов, взметнул над собой руку с согнутыми пальцами, похожую на большой багор.
— Где рыба? — вскричал он азартно. — Где?
Арсюха, жадно вглядывающийся в воду, с досадой отмахнулся от моториста. Не увидев больше сёмгу, он произнёс со слёзным стоном:
— Нету рыбы! Была и — сплыла!
Миноноска продолжала двигаться на юг, за ней, то отставая, то приближаясь — полудырявые мониторы, набитые солдатами.
Солдатам в армии Миллера жилось хорошо, они в отличие, скажем, от солдат Колчака и деньгами были обеспечены, и продуктами, и оружием, и патронами, и одежда с обувью была у них справная. Адмирал платил большие деньги за поставку патронов, оружия и амуниции японцам, французам, американцам, но при рублёвом замахе удар получался копеечный: всё, что поступало в Россию, а потом по железной дороге двигалось на колчаковский фронт, подвергалось жестокому разграблению чехословаками — эти ребята за счёт адмирала упаковали себя по первому разряду, при случае даже лошадям своим могли вставить золотые зубы.
Миллер с такими проблемами не сталкивался.
Монитор, замыкавший строй судов, тяжело вскарабкался на длинную волну, приподнял округлый чёрный нос и со всего маху, со стоном, опустился на воду. В обе стороны полетели тёмные блестящие брызги. Замыкающий монитор явно рыскал — уходил то влево, то вправо.
На «сигналах» стоял Андрюха Котлов, освоивший на миноноске кучу профессий, в том числе и эту:
— Дежурный, спросите у монитора, замыкающего строй, что происходит, почему он прыгает? — велел сигнальщику лейтенант Лебедев. — То в лес норовит забраться, то по дрова, то корове под титьку...
Андрюха расправил влажные от речной мороси флажки и проворно, с тугим хлопаньем заработал ими.
— Ну, чего там? — нетерпеливо спросил Лебедев.
— На этом мониторе нет сигнальщика. Ответить не могут.
— Тьфу! — с досадой отплюнулся Лебедев. — Хорошо, что хоть есть капитан. Только кривоглазый какой-то... То в одну сторону правит, то в другую. Строй потерял.
Мимо судов продолжали тянуться угрюмые безлюдные берега.
Неожиданно впереди, в ровном живописном распадке, мелькнули три чистых белых пятнышка. Дома. С миноноски, с высоты командного мостика, было видно, как из дверей одного из домиков выскочили три гибкие тёмные фигуры и устремились в лес.
— Дураки, — равнодушно проговорил Лебедев, — боятся, что их мобилизуют... Но такие солдаты на фронте не нужны.
Он потянулся к стальной петле ревуна, потянул её. Над рекой повис тревожный, вышибающий мурашки гудок. Мониторы поддержали миноноску своим рёвом.
Неожиданно с берега ударил пулемёт, он бил с пристрелянной позиции, кажется, каждый сантиметр тёмной водной глади заранее прощупан очередями; очередь хлестнула по бронированному боку миноноски, вышибла искры и ушла в сторону. Река покрылась рябью.
— Этого нам ещё не хватало. — Лебедев недовольно щёлкнул кнопками своих роскошных перчаток. — Носовое орудие, дайте три беглых по этим дуракам!
— У нас поворотный круг маленький. Не дотянемся.
— А мы развернёмся.
Миноноска затормозила ход, из-под кормы у неё вырвался высокий белый бурун, рулевой подвернул нос корабля к берегу, и в то же мгновение ахнуло носовое орудие.
Снаряд, оставляя в воздухе белый, быстро растворяющийся след, ушёл к берегу, всадился в землю метрах в тридцати от пулемёта и поднял в воздух несколько выдранных с корнем берёзок.
— Перелёт! — констатировал лейтенант. — Поправить прицел!
— Есть поправить прицел, — эхом донеслось с носовой палубы.
Снова рявкнула пушка. Снаряд со знакомым шипением разрезал плотный, наполненный медовыми запахами летний воздух; будто лопатой шваркнув, срыл небольшой бугор, поросший густой зелёной травой, в воздух полетели тяжёлые чёрные комья земли, толстые, спутавшиеся друг с другом коренья деревьев и кустов. Пулемёт вновь достал до миноноски, полоснул по орудию, по щитку, выбил густое сеево искр, от резкого грохота люди, стоявшие в рубке, невольно зажмурились, корабль, приподнявшийся было на волне, соскользнул с неё, и пули ушли в воздух.
— Орудие — огонь! — прокричал в жестяный рупор Лебедев.
Пушка рявкнула в третий раз. Сейчас пушкари сработали точно, снаряд лёг в пулемётное гнездо. В воздух взлетел искорёженный, с раскоряченными колёсами «максим», рядом взметнулось несколько скомканных бесформенных тряпок — всё, что осталось от расчёта — двух угрюмых поморов, несколько дней назад оставленных здесь в засаде красным партизанским командиром.
— Молодцы, канониры! — похвалил артиллеристов Лебедев, щёлкнул перчаточными кнопками, будто ударил дуплетом по невидимой цели.
Монитор, шедший последним, начал подворачивать к берегу, плицы[13] огромного гребного колеса с шумом всаживались в воду, отпихивали её от себя, пароход разворачивался медленно, неохотно. Лебедев прижал к губам раструб рупора. Поскольку на мониторе не было сигнальщика, общаться с мониторов приходилось с помощью рупора.
— Второй монитор, вы куда?
Через полминуты послышался жестяный, переданный в такой же рупор ответ:
— Необходимо проверить берег и навести на нём порядок.
— Чьё это приказание?
— Командира десанта капитана Слепцова.
— Даю на проверку тридцать минут, — недовольно прокричал в рупор Лебедев, — больше дать не могу. — Отложил рупор в сторону и выглянул из рубки. — Канониры! Носовая пушка!
Двое матросов, стоявших у носовой пушки, вытянули головы, глянули вверх, на уменьшившуюся, ставшую похожей на птичью, фигурку лейтенанта.
— Орудие — зарядить! — скомандовал Лебедев. — Держите его готовым к стрельбе.
Монитор с десантом, погромыхивая плицами, пуская из трубы густой вонючий дым, подгрёб к берегу, подработал кормой, потом снова подработал — сильное течение волокло судно назад, — раздражённо рявкнул гудком и в конце концов ткнулся носом в сырой земляной срез.
Первым с борта монитора спрыгнул Слепцов, держа в руках стек, следом — плечистый малый, наряженный, несмотря на летнюю жару, в длиннополую кавалерийскую шинель. Перед собой десантник грозно выставил, будто полено, пулемёт «шоша».
Следом с борта монитора на землю скатилось ещё несколько десантников.
— Ур-ра-а-а! — голосисто завыл один из них, но никто этого «соловья» не поддержал.
Арсюха с завистью поглядел на десантников и смело шагнул в рубку. Остановился перед Лебедевым.
— Господин командир, разрешите обратиться! — Арсюха вскинул руку к околышу бескозырки.
— Разрешаю.
— Дозвольте участвовать в высадке десанта на берег.
— Не разрешаю, — зычно проговорил в ответ Лебедев. — Десант обойдётся без участия посторонних лиц.
По лицу Арсюхи проползла недовольная тень, лейтенант её заметил, полюбопытствовал:
— А что, собственно, вы хотите там делать? В чём заключалась бы ваша помощь?
— Я умею хорошо стрелять из винтовки.
С берега это время донеслось несколько выстрелов, они всколыхнули застойный медовый воздух.
— Как вы поняли, там есть мастера популять из винтовки и без вас. Слышите, как лупят?
— Слышу, — недовольно отозвался Арсюха.
— Никаких других причин сойти на берег у вас нет? — спросил лейтенант.
— Нет, — соврал Арсюха, засек во взгляде лейтенанта недоверие и отвёл глаза в сторону. Операции по продаже дефицитного товара Арсюхе хотелось начать сейчас же, сию же минуту, под прикрытием ружейной стрельбы... Хотя он прекрасно понимал, что это опасно, но в нём словно бы проснулся некий нетерпеливый бес, который подталкивал его, требовал, чтобы Арсюха сейчас же спрыгнул с борта на берег. Сели не удастся сбыть по выгодному тарифу тушёнку, то удастся сделать другое — например, выгрести из-за икон в какой-нибудь избе, на время покинутой хозяевами, денежную заначку. Здешние мужики — не бедные, деньги копят упрямо, копейка к копейке, рубль к рублю, и накапливают приличные суммы, это Арсюха знал хорошо.
Лебедев, считая разговор законченным, отвернулся от Арсюхи, всмотрелся в берег, который штурмовали десантники Слепцова.
Послышалась короткая пулемётная очередь, потом ещё одна; отзываясь на этот железный стук, грохнуло несколько винтовок, воздух сделался рябым, дырявым, и Арсюха поспешно спрятался за железный короб воздуховода. На носу миноноски гулко пальнула пушка. Снаряд унёсся за нарядные белые дома.
Интересно, почему здесь дома белые? Во всех северных деревнях дома бывают тёмно-пепельные, зольного колера — это цвет натурального дерева, выгоревших, выхолощенных ветром, дождями, снегом, солнцем брёвен, а в распадке, выходящем к реке, дома белого цвета... Интересно, кто тут живёт? Какие такие богатые люди?
Очень хотелось бы это знать Арсюхе. Может, тут обитают какие-нибудь помещики из Южной Хохландии либо из Крыма? Среди северных жителей, поморов и чуди белоглазой, такой моды нет, есть только в Хохландии.
Пушка пальнула ещё раз — видимо, события на берегу развивались не так, как хотелось бы капитану Слепцову, из-за кустов послышался задавленный протяжный крик «Ура-а-а!», и пушка рявкнула в третий раз. Корпус миноноски от каждого выстрела напряжённо вздрагивал, грохот стоял такой, что в уши хотелось сунуть по деревянной затычке, иначе могли разорваться барабанные перепонки.
С берега в воду свалился солдатик без фуражки, без винтовки, взбил фонтан брызг, зачерпнул обеими руками воды, выхлебал пригоршню и проговорил жалобно:
— Винтовку у меня вышибло из рук пулей... — солдатик был похож на небольшого сморщенного ёжика. — Там такое творится, такое...
Солдатик махнул рукой и, зачерпнув голенищами воды, хлюпая сапогами, полез назад на берег. При каждом малом движении из голенищ у него с поросячьим чавканьем выплёскивались тёмные радужные брызги, струйками ныряли в землю. Через полминуты солдатик исчез.
На берегу громыхнуло несколько гранат, чёрные плоские взрывы метнулись в воздух.
— Иван Иванович, занесите в журнал время начала боевых действий. — Лейтенант призывно щёлкнул кнопками перчаток и глянул на Рунге.
— Уже занёс, — ответил тот.
— Хорошо. — Лейтенант выглянул из рубки. — Носовое орудие, прекратить стрельбу!
Орудие замолчало.
Лейтенант поднёс к глазам бинокль.
* * *
Самым партизанским уездом в Северной области был Шенкурский. Жители этого уезда испокон веков были охотниками и рыбаками, брали добычи столько, сколько могли взять, начальство, какое бы оно ни было, особо не признавали, больше симпатизировали разбойникам, сбегавшим с северных каторг, как гимназисты сбегают с занятий перед Рождеством, — с завидным проворством и регулярностью. Но и разбойники жителям тоже не были указом — могли свернуть голову самому лютому из них, и когда на Севере появились белые, красные, англичане, чехословаки, французы, голландцы, финны, всплыли даже наглые, горластые американцы, шенкурцы отнеслись одинаково плохо и к одним, и к другим, и к третьим.
— Вы сами по себе, а мы сами по себе, — говорили они, — нам не по дороге.
Удержать нейтралитет не удалось. Как только на северных реках появились английские мониторы, жители Шенкурского уезда взялись за винтовки. Этих лихих людей стали звать партизанами, ещё — шенкурятами. Следом за оружие схватились так называемые тарасовцы. И пошло, и поехало, и понеслось... Не остановить.
Если из тарасовцев состоял один из лучших полков миллеровской армии — Седьмой — и эти люди дрались только на стороне Миллера, то с шенкурятами дело обстояло сложнее. Во-первых, часть их оказалась на стороне белых, другая часть, меньшая — красных, во-вторых, они били всех, кто появлялся на их земле, — всех, с кем были в чём-то несогласны, расходились во мнениях.
Поэтому, кто знает, может, отряд капитана Слепцова сцепился именно с шенкурятами — красного, естественно, цвета. А может, и нет — это дано узнать, только взяв кого-нибудь из них в плен.
Цепь, ведомая Слепцовым, достигла домов, обошла их с обеих сторон и углубилась в тайгу.
Связи со Слепцовым не было никакой, и это раздражало лейтенанта.
— Я не привык так воевать, — пожаловался он Рунге.
— Я тоже, — ответил тот.
Над водой носились крупные тяжёлые птицы, вспарывали крыльями воздух, вызывали ощущение некой нереальности, словно они прибыли из другого мира. Это были чайки, которым надлежало жить на море и морские просторы не покидать, но они начали осваивать реки, забираться в глубь материка, будто и не чайки это были, а птицы менее романтичные — беспардонные наглые вороны.
Время меняло не только людей — меняло птиц.
До миноноски донеслось несколько взрывов, затем — длинная пулемётная очередь. Лебедев поднёс к глазам бинокль, вгляделся в берег. Пожаловался:
— Ничего не видно. Не то можно было бы подсобить огнём из наших стволов.
В лесу снова раздалось несколько разрывов.
Надо было ждать. Лебедев вспомнил о матросе, который просился на берег, повёл в сторону леса подбородком:
— Может, нам послать туда пару наблюдателей? А, Иван Иванович? Если понадобится огневая поддержка, наблюдатели подскажут.
Рунге согласно кивнул:
— Можно послать.
На берег пошли Арсюха и Андрюха. Оба с винтовками. Пригнувшись, они побежали до домов. Арсюха нырнул за поленницу, хорошо прикрывавшую от пуль, сказал напарнику:
— Ты дуй в лес, погляди, что там, а я пока в домах проверю, нет ли тут... красных диверсантов. — Арсюха решительно передёрнул затвор винтовки и толкнул дверь крайней хаты.
Дома на Севере, особенно в деревнях, запирать на замок не было принято, все двери, если хозяева куда-то уходили, затыкали обычным сучком — всовывали его в замочные ушки, тем и ограничивались. Либо просто подпирали дверь лопатой.
Этого было достаточно — воровства в здешних деревнях не наблюдалось.
Если же кто-то неожиданно приезжал в гости, то мог выдернуть сучок из петель и войти в дом, чтобы не ждать хозяина на улице. Арсюха даже выдёргивать сучок не стал, просто сшиб его, толкнул дверь и очутился в доме.
Изба была чистая, просторная, изнутри также тщательно побелённая, как и снаружи, с образами, висящими в углу.
Над аккуратно застеленной «коньевым» одеялом кроватью висела зыбка, завешенная плотной тканью. Арсюха первым делом потянулся к зыбке — знал, что хитрые хозяева прячут свои сбережения в самых неожиданных местах — в кастрюлях, в перевёрнутых махотках — литровых глиняных крынках — ив зыбках, ассигнации заворачивали в брезент, чтобы «хрусты» не подмокли, засовывали в подстилки, на которых лежали детишки, — и в то же мгновение остановил себя: хозяева этого дома принадлежали к другой породе людей. Арсюха ухмыльнулся и полез за иконы.
Улыбка на его лице сделалась ещё шире — деньги находились там. Завёрнутые в белый платок, перевязанные бечёвкой, они лежали плотным комком, и, судя по тугости и толщине спрессованного комка, денег в платке было немало.
— Вот так экземпляр, — проговорил Арсюха довольно, улыбнулся и стремительным движением сунул деньги за пазуху. Неожиданно за его спиной послышался шорох. Арсюха стремительно обернулся. В проёме двери, на пороге, стоял бородатый стареющий мужик в просторной неподпоясанной рубахе, со светлым немигающим взглядом.
Ещё Арсюха увидел, что справа от двери, на стене, зацепленное ремнём за крюк, висит охотничье ружьё. Если мужик доберётся до ружья прежде, чем Арсюха вскинет винтовку, экспроприатору с миноноски каюк.
Но экспроприатор был опытным воякой, знал, какие неожиданности могут подстерегать его в таких операциях, винтовка Арсюхина находилась под рукой, стояла на боевом взводе... Ко всему прочему ещё не факт, что ружьё, висящее на стене, заряжено, оно вполне может оказаться пустым. Арсюха ухмыльнулся и качнул стволом винтовки: — Тебе чего, мужик?
— Что ты тут делаешь, лихоимец? — тихо и очень спокойно спросил мужик.
— В вашей деревне проводится операция по наведению порядка, — с достоинством произнёс Арсюха. — У нас есть данные, что в этом доме скрывается красный партизан.
Лицо мужика тронула горькая улыбка.
— Двенадцать лет живу в этих местах, а ни разу не видел красного партизана, — произнёс он задрожавшим, каким-то севшим голосом.
Арсюха это опасное дрожание уловил, очень хорошо понял, что может произойти дальше, и ткнул в мужика стволом винтовки.
— А стрельба тогда откуда? С кудыкиной горы? Ты это... давай собирайся! Пойдёшь со мной на монитор.
Мужик неожиданно усмехнулся и отрицательно помотал головой:
— Никуда я не пойду. Зачем мне идти на монитор?
Арсюха сказал жёстко, раздельно печатая слова, будто собирался отлить их в металл:
— На мониторе с тобой будет разговаривать следователь. Если ты связан с красными партизанами, тебя расстреляют. Понял, дед?
Мужик усмехнулся и, неловко качнувшись, опёрся рукой о стену и сделал крохотный шажок к ружью. Затем сделал второй шажок. Арсюха оценивающе посмотрел на него — фиксировал каждое движение этого человека, и когда мужик сделал очередной шаг, выстрелил.
Пуля вошла мужику в грудь, прибила его, будто гвоздём, к стене... Из-под тела мужика выбрызнула струя крови, окрасила известковую стенку в страшноватый красный цвет. Мужик застонал. Он был жив, продолжал держаться на ногах.
Арсюха нажал на спусковой крючок вторично. Вновь гулко бабахнула винтовка. Вторая пуля всадилась мужику в голову, и кровью оказалась забрызгана половина стены, мужик уронил руки и тихо сполз на пол.
— Ну вот, гад, — Арсюха подмигнул пространству подбитым глазом, — а то задёргался, к ружью потянулся... А зачем, спрашивается, тебе ружьё-то? — Арсюха передёрнул затвор винтовки, загнал в ствол новый патрон и, шагнув к стене, сорвал с крюка ружьё.
Переломил его. Стволы были пусты. Арсюха швырнул ружьё на пол и вышел из избы.
Направился ко второй хате.
Дверь её также была заперта деревяшкой — специально выструганной рогулькой. Арсюха мощным ударом ноги вышиб рогульку из петелек. Очень для этого подходили английские ботинки, в которые он был обут, — удар получился точным, ловким, сильным — кр-расота. Арсюха ворвался в избу.
Здесь он также нашёл тугой денежный свёрток, спрятанный за иконами. Этот свёрток был даже больше того, что он взял в первой избе. Значит, и люди здесь жили побогаче. Наверняка в этом доме есть не только бумажные ассигнации — есть настоящие деньги — золотые червонцы. Арсюхино лицо преобразилось, глаза заполыхали жадно. Где может находиться золото — в этом доме, где? Он бросил оценивающий взгляд в одну сторону, потом в другую, в третью.
Обстановка в доме была обычная, без признаков зажиточности. Стол, под окнами, вдоль стен, — лавки, два старых венских стула с облезшим лаком стоят рядом с лавкой, два таких же стула, только новеньких, тёмных, изящных, прислонены к лавке с другой стороны. Печь с широкой чёрной загнеткой. Зев прикрыт железной заслонкой, к которой приклёпана жёлтая латунная ручка.
Как-то Арсюха слышал от одного бывалого человека, что деревенские старухи любят прятать золото в печках. Облюбует себе бабка стеклянный медицинский пузырь с притёртой пробкой и широким горлышком либо обыкновенную пол-литровую банку, сунет в неё монеты и — в печку, за загнетку. Ни один вор не догадается, что клад там. Кроме, конечно, хитрованов, королей воровского мира, которые просчитывают действия таких старух на полтора десятка ходов вперёд.
Себя Арсюха считал хитрованом с хорошо устроенными мозгами. Он поспешно ухватил заслонку за латунную ручку, отбросил в сторону.
Заглянул в тёмное, пахнущее золой и хлебом нутро печи. Глубоко заглянул, даже страшно сделалось; ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, вдохнул в себя тёплый воздух, ткнул рукой в одно место — пусто, в другое — тоже пусто, в третье — пусто. Никакой тут кубышки с золотом нет.
Но золото в этой хате имелось, точно имелось, Арсюха чувствовал его своим нутром, «жабрами», кожей... Он отошёл от печи, огляделся. На кровати была пышно взбита перина, в перину вдавлены тяжёлые перьевые подушки, этакой крепостной башенкой, одна подушка на другую.
Арсюха метнулся к кровати, отшвырнул в сторону одну подушку, помял её руками — не прощупается ли где под наволочкой, в мягком курином пухе что-нибудь твёрдое, кубышка, банка либо просто сверок, набитый дорогим металлом. Нет, ничего твёрдого...
Он подтащил к себе вторую подушку, тщательно ощупал её — тоже ничего нет. Была пуста и третья подушка. Арсюха озадаченно выматерился.
Неужели чутьё подводит его? Такого раньше не случалось. Он залез в посудную полку, заглянул в фаянсовую сахарницу, накрытую крышкой, — там только крепкий, порыжевший от времени сахар, наколотый мелкими кусочками. Ничего не оказалось и в берёзовом туеске, и в большой стеклянной банке с солью. Арсюха перевернул банку на один бок, потом — на другой, посмотрел, нет ли внутри чего подозрительного...
Ничего, кроме соли, в банке не было. Арсюха застонал от возбуждения, огляделся вновь. Ну где же золото, где? Он ощущал его ноздрями, корнями волос, кончиками пальцев, ногтями — оно было в этой избе, может быть, даже глядело сейчас на Арсюху, хлопало глазами, стараясь привлечь его внимание, но Арсюха золота не видел. Лишь ощущал его.
Он вновь зашарил глазами по хате, перепрыгивая с одного предмета на другой, задержал взгляд на тяжёлой, отлитой из тёмного стекла лампаде, висевшей перед иконами.
А ведь в лампаде этой можно запросто спрятать три десятка золотых червонцев. И не только червонцев, но и пятнадцатирублёвых монет, желанных, ярких, крупных. У Арсюхи даже губы посвежели, сделались красными, как у девицы, от предчувствия удачи.
Он сдёрнул с цепочки лампаду, выплеснул масло на пол, разочарованно поездил ртом из стороны в сторону: золотых монет в лампаде не было. Отшвырнул пустую лампаду в сторону и вновь заскользил взглядом по пространству. Ну где это золото? Им так здорово пахнет... Оно должно находиться на поверхности... Где оно? Арсюха почувствовал, как в нём всё напряглось, голова налилась чугунным ошпаривающим жаром, на лбу появился пот.
Взгляд его вновь заскользил вокруг. Остановился на тяжёлом, обитом медными обручами сундуке, стоявшем недалеко от кровати. Явно изделие древнее, лет двести ему, не менее. На сундуке висел небольшой, нарядный, с цветными заклёпками замок. Арсюха подскочил к сундуку и что было силы саданул прикладом винтовки по замку, выбил его вместе с петелькой и накинутой на неё плоской медной шлёвкой.
Замок с тихим звоном покатился по полу — он, оказывается, даже не был закрыт, дужка отвалилась, отпрыгнула в сторону. В сундуке лежало праздничное бабье тряпье — платье с вышивками и кружевами, несколько сарафанов. Арсюха стволом винтовки поддел один из сарафанов, откинул его в сторону, потом поддел второй. Также откинул в сторону.
Потом нагнулся и запустил руку в сундук. Пошарил в одном углу, потом во втором, затем, подняв одежду дыбом, залез в третий угол. Когда он нащупал железную, из-под чая, коробку, лицо его радостно вспыхнуло. Он выдернул коробку и захлопнул сундук. Коробку поставил на крышку сундука. «Чай китайский. Из магазина Чурина» — было написано на жестяном поблескивающем яркими красками боку. Арсюха довольно потёр руки.
Открыл коробку, и у него в нехорошем изумлении отвисла нижняя челюсть — в коробке находились пуговицы. Самые разные. Роговые, эбонитовые, медные, железнодорожные с молоточками, черепаховые, морские, с якорями. Арсюха колупнул гору пуговиц пальцами и выругался матом. Вот невезение!
Ну где же здесь может быть спрятано золото? Где-нибудь в кастрюлях, на печке, среди пучков сушёных трав? Или ещё где-то? Он полез на печь, но золота не нашёл и там. Не нашёл и в банке с крупой.
Мимо окон пробежал солдат, с трудом держа в руках длинную тяжёлую винтовку. Арсюха проводил солдата взглядом, заметался по дому. Не может быть, чтобы здесь не было золота. Арсюха чувствовал его своим тонким нюхом, ощущал его призывный запах, ловил ноздрями токи, исходящие от золотых монет, единственное что, не мог только понять — где конкретно эти монеты находятся.
Он заметался по дому с ещё большей прытью, чем пять минут назад. Снова сунулся в печь, за загнетку, потом вновь обшарил иконы, затем проверил лаз под печью, где хранились ухваты, исследовал чугуны, вторично забрался в посудный шкаф, перетряхнул его, разбил пару чашек и не поморщился, как говорят в таких случаях, перевернул несколько пустых тазов и вёдер — нич-чего...
И всё-таки монеты он нашёл. Они находились в старой холщовой сумке, выцветшей до желтизны, подвешенной к потолку в укромном месте. Мешок был плотно набит травами, связанными в пучки — лечебной ромашкой, мятой, зверобоем, чабрецом, брусничными былками, украшенными ломкими острогрудыми листочками, а под травами, на дне, завёрнутые в несколько выдранных из журнала «Нива», сложенные столбиком, лежали золотые десятирублёвки. Арсюха с радостным визгом выгреб монеты из сумки, поспешно пересчитал их и вынесся из хаты.
Отряд капитана Слепцова возвращался из тайги цепью, словно прочёсывал местность. Рядом со Слепцовым шёл детина с сильным кривым загорбком и нёс на плече добычу — ручной пулемёт. Поравнявшись с Арсюхой, детина произнёс насмешливо:
— Спасибо, мореман, своими фингалами ты нам здорово подсветил дорогу.
Слепцов глянул на Арсюху остро, зорко и, не произнеся ни слова, стукнул стеком по краге, прошёл мимо.
— Друг, а где мой напарник? — задал вдогонку вопрос Арсюха детине с пулемётом. — Не видал?
— Не видал. Может, грибы собирает? В лесу много, белых грибов. — Детина звучно шлёпнул себя ладонью по загривку. Над головой его немедленно воспарила густая куча комаров. — Во посланцы кайзера! — выругался детина, перекинул пулемёт с одного плеча на другое. — Война с немцами давно кончилась, а они всё норовят кровь сосать.
Тут Арсюха увидел Андрюху Котлова, возвращавшегося на миноноску в цепи пехотинцев. Арсюха кинулся к нему:
— Ну что, живой? Я слышал выстрелы...
— А чего со мной сделается? Это пустяки, — небрежно произнёс Андрюха. — Пальба из пугачей.
— Миноноска, я посмотрел, десантникам ничем помочь не могла, — сказал Арсюха, — стрельба вслепую — штука такая... В своих можно попасть.
— Так нас затем и послали, чтобы слепых попаданий не было.
— Корректировка огня была невозможна, понял? — чётко, наполняя слова опасно зазвеневшим металлом, отпечатал ответ Арсюха. — Понял?
— Понял, — нехотя отозвался Андрюха. Такая постановка вопроса ему не нравилась.
Арсюха это почувствовал и проговорил, смягчаясь:
— За то, что всё понял, получишь от меня банку консервированной клубники. Очень сладкая штука. Хороша для того, чтобы огрызок почаще поднимался.
В ответ Андрюха лишь махнул рукой. Спросил:
— А у тебя дела как сложились?
— Не без приключений. Один чудик на меня с ружьём прыгнул. Пришлось усмирить.
— Справился?
— Конечно. Лежит, сердечный, отдыхает. Лапти сушит.
— Надеюсь, ты его не убил?
— Не убил, — соврал Арсюха. — Высушит лапти — поднимется.
Через двадцать минут караван из номерной миноноски и двух мониторов двинулся по угрюмо затихшей Онеге дальше.
* * *
Миллер не раз ловил себя на мысли, что чем старше он становится, тем чаще и чаще прокручивает перед собой собственную жизнь, словно бы она, все её эпизоды сняты на плёнку «синема» — проверяет, всегда ли он был прав, справедлив, честен, открыт, нет ли в его биографии страниц, которых нужно стыдиться.
По характеру своему Миллер был человеком мягким, интеллигентным, совершенно невоенным, он даже к солдатам, арестованным за мародёрство, обращался на «вы». В армии такие люди работают в основном в штабах; лобовые атаки, призванные опрокинуть противника, перекусить ему горло — не для них, это люди другого склада.
На фронте, под Митавой и Ригой, Миллер физически страдал от грубостей генерала Плеве, для которого было всё равно, кому грубить — унтеру, вышедшему из боя с двумя ранениями, царскому адъютанту или же своему коллеге-генералу. Плеве был, как подчёркивали его современники, груб, педантичен, мелочен, требователен, с мозгами, сдвинутыми набекрень, что, к слову, не мешало ему действовать очень умело на фронте, с полководческой выдумкой, когда этого требовала обстановка. Впрочем, Плеве уже нет, Плеве — это отработанный пар.
Сухой, желчный, с костяным сухим теменем, Плеве любил вести с Миллером нравоучительные беседы за вечерним чаем. Пил Плеве чай из толстобокого зелёного стакана, вставленного в дорогой серебряный подстаканник очень изящной работы, делал это азартно, шумно, много, потел и с громким хрустом разгрызал своими крепкими зубами куски сахара.
— Тестя вашего генерал-адъютанта Шипова Николая Николаевича я знал очень хорошо, — говорил Плеве Миллеру и отправлял в рот очередной кусок сахара, тот со стуком всаживался в челюсть и откатывался под зубы, словно снаряд; Плеве делал на сахарный кусок нажим и с треском разваливал его. — Хорошо! — по-лошадиному мотал Плеве тяжёлой головой, схлёбывал с мокрых усов пот. — Добрейшей души был человек! — хвалил он отца Таты.
— Да, добрейшей, — соглашался с ним Миллер.
— Авторитет у него был не меньше, чем у министра двора, — добавил Плеве.
— Мне это неведомо. — Голос Миллера сделался сухим.
— А вы, голубчик, как мне сказывали, одно время вообще проходили по гражданскому ведомству?
— Так точно! Через год после окончания Николаевской академии.
Академию Генерального штаба — Николаевскую, предмет вожделения всех без исключения провинциальных офицеров, Миллер окончил в 1892 году, а в 1893 году был уволен с военной службы, как было сказано в приказе, для «определения к штатским делам, с переименованием в коллежские асессоры», — и стал молодой Евгений Миллер после этого обычной «штатской крысой», как с печальной иронией говорил он про себя, а Таточка подтрунивала:
— Выходила я замуж за блестящего гвардейского офицера, а оказалась за обычным гражданским чиновником. — Она прижималась к груди мужа и огорчённо вздыхала: — Эжен...
— Я ещё буду носить погоны, Тата, всё это впереди.
Миллер знал, что говорил: через три года он снова надел офицерский мундир с серебряными аксельбантами, свидетельствующими о принадлежности к Генеральному штабу. Гражданское чиновничье звание было трансформировано в военное, и на плечах у Миллера стали красоваться погоны капитана.
Прошло ещё два года, и Миллер получил назначение на должность-военного атташе в русское посольство в Бельгии и Голландии — два посольства тут были совмещены в одно.
Таточка была счастлива — о такой карьере мужа, на которого неожиданно натянули гражданский сюртук, а значит, понизили, — она даже не мечтала.
Из капитанов Миллер очень скоро переместился в подполковники. Жизнь была прекрасна. Его принимали в высшем свете как своего, он часто выезжал в Париж.
Через три с небольшим года Миллер получил новое назначение — стал русским военным агентом в Риме и несколько месяцев спустя был произведён в полковники.
Семь лет, прожитые в Италии, оставили неизгладимый след — Миллер стал ощущать себя западным человеком. У него даже характер изменился.
Однако надо было возвращаться на родину, отрабатывать воинский ценз, без которого он не имел ни одного шанса стать генералом, какими бы блестящими ни были его успехи.
В течение полутора лет Миллер командовал гусарским полком и одновременно — несколько месяцев — кавалерийской дивизией; в 1909 году — спокойном, полном дачных романов и соловьиного пения, — получил звание генерал-майора. С новым званием Миллера ожидало новое назначение — он возглавил в Генеральном штабе отдел, который руководил всеми военными агентами, находящимися за границей, координировал их действия, а также собирал сведения об армиях могучих государств, независимо от того, как они относились к России; были друзьями либо, наоборот, посматривали на Санкт-Петербург из-под нахмуренных бровей.
Внёс Миллер в сухие служебные отношения Генштаба и новую струю — он часто собирал своих офицеров на общие завтраки, сам первым садился за стол, занимая место «главы семьи»... Эти завтраки, очень весёлые, с подначками и необидными шутками, рождали неформальное отношение в отделе, сближали сотрудников и полюбились всем... Миллер умел быть душой кампании.
Прошёл ещё один год, и генерал-майор Миллер получил новое назначение — стал начальником Николаевского кавалерийского училища. Училищный быт он знал хорошо — сам прошёл через него, случалось, и портупей-юнкеров — взводных командиров — разыгрывал, и верховодил в «цуке» — своеобразной дедовщине, которая водилась в армии во все времена и периодами расцветала пышным цветом. Старшие юнкера — без пяти минут офицеры — всегда любили покататься верхом на первогодках — ничего зазорного в этом не было... При Миллере «цук» расцвёл ещё больше, но ни одна жалоба к отцам-командирам не поступила.
Да и какие могут быть жалобы, если сам начальник училища считал, что катание старших юнкеров верхом на младших — вещь вполне законная? Единственное, о чём просил Миллер, — не галдеть в комнатах, расположенных над его квартирой, не пугать подрастающего сына Николя — младшего в семье, и дочь Софочку.
В холодном, необычайно снежном январе 1912 года генерал Миллер переехал в Москву на ответственную штабную работу. Он стал начальником штаба Московского военного округа — одного из самых крупных и мобильных в России, войсками этого округа командовал сухой, желчный, очень придирчивый генерал Плеве.
С тех пор судьбы Плеве и Миллера оказались тесно связанными, два генерала шагали по одним и тем же тропкам, причём Плеве любил посидеть верхом на Миллере, как юнкер-выпускник на первогодке, и Миллер это терпел, хотя было очень противно.
Так они вдвоём, рука об руку, и вошли в войну четырнадцатого года, поскольку по мобилизационному плану из войск округа была сформирована Пятая армия, а штаб округа автоматически преобразовался в штаб армии. Плеве стал ещё более желчным, более раздражительным; всех, кто попадался ему на глаза — от солдата до генерала, ставил во фрунт и начинал отчитывать. Глаза у него были готовы вылезти из орбит, усы дрожали, рукой он азартно взмахивал, будто профессор на кафедре. Точно так же он относился и к своему начальнику штаба: учил его жить, воевать, пить чай и видеть хорошие сны.
Если Миллер опаздывал к нему на утренний доклад на полторы минуты, Плеве устраивал скандал.
Противно было находиться рядом с этим желчным стариком, но военачальником Плеве был всё-таки хорошим — в развернувшейся на Юго-Западном фронте Галицийской битве он заставил немцев побежать с такой скоростью, что у них даже кокарды с касок поотлетали.
За успехи в конце 1914 года, за Галицийскую и Лодзинскую операции Миллеру было присвоено звание генерал-лейтенанта.
Плеве делался всё более угрюмым, язвительным до обмороков, терял контакт с людьми, в том числе и со своим начальником штаба.
Из Пятой армии они вместе проследовали в Двенадцатую, потом Плеве повысили, он стал командовать группировкой из трёх армий, затем, временно, — Северным фронтом (командующий этим фронтом генерал Рузский внезапно заболел и был увезён в госпиталь), и вот на Северном-то фронте все и увидели, что у Плеве не всё в порядке с головой — он просто-напросто впадает в маразм, готов ковыряться в носу, ходить по штабу с расстёгнутыми штанами и пускать по лужам бумажные кораблики.
В феврале 1916 годе его освободили от должности по состоянию здоровья, а через месяц, в марте, Плеве скончался.
* * *
Ночью на улице грохотали английские грузовики, мешали спать. Утром к Миллеру заглянула жена — бледная, с опухшими глазами. Несмотря на возраст, Тата была всё ещё красива.
— Эжен, нельзя ли запретить ездить по нашей улице грузовикам и танкам? — спросила она.
Миллер улыбнулся грустно, понимающе:
— Можно, Тата.
— Сделай, пожалуйста, прошу тебя.
Улыбка на лице Миллера стала ещё более грустной.
— Это будет непатриотично, Тата, — сказал он.
Наталья Николаевна вздохнула, склонила голову.
— Ах, Эжен, — произнесла она удручённо, потом, уловив в лице мужа тревогу, вновь подняла глаза. Спросила:
— Тебя что-то тревожит, Эжен?
— Абсолютно ничего, — спокойным тоном ответил он.
— Нет, тебя всё-таки что-то беспокоит.
— Я часто вижу сны из прошлого, — признался он. — Иногда пью чай с покойным Павлом Адамовичем Плеве.
Наталья Николаевна передёрнула плечами.
— Это плохие сны, Эжен.
— Да уж... Ничего хорошего, — согласился с женой Миллер, усмехнулся грустно, — пить чай с покойником.
— С собой переместиться в нети не приглашает?
— Слава богу, нет.
Миллер не стал говорить жене, что видел другой худой сон — чёрный, с галдежом ненасытных ворон и низким, залитым пороховым дымом небом... Во сне его били солдаты. Миллер хотел проснуться, но не мог — лицо его дёргалось, он переворачивался с боку на бок, болезненно вскрикивал, но не просыпался. Он словно был заколдован — слышал звуки, проникающие в дом извне, сквозь сжим век видел серые тени, ползающие по потолку спальни, но проснуться не мог — не получалось, сон цепко держал его.
Генерала действительно здорово избили весной семнадцатого года солдаты. Произошло это на второй день Пасхи. В небольшом городке Кимполунги стояло два корпусных штаба — пехотный и кавалерийский. Дул тёплый ветер, на прозрачных, уставших от зимней спячки ветках начали зеленеть почки, а в щелях между камнями брусчатки появились тонкие ломкие стебельки.
Дышалось легко, настроение было приподнятым, праздничным: Пасха есть Пасха... На столе у Миллера стояло блюдо с крашеными яйцами — ординарец генерала оказался большим мастаком по этой части: из обычной луковой шелухи он сумел приготовить краску нескольких тонов — от лёгкой охристой, с персиковым оттенком, до густой красной, благородной, сочной: отдельно в углу, на маленьком столике, красовался кулич, накрытый расписным рушником.
В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.
В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, — напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.
— Осталось совсем немного до нашей победы! — кричали они. — Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?
Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике — только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нём, похожие на тёмные смятые тряпки.
Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты... Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. — Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. — Нет, можно идти и нужно... Только людям этим всё надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.
Это было ошибкой.
Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли — над площадью повисла тяжёлая опасная тишина — ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха — возбуждённые люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.
Вот он наткнулся на один твёрдый, исполненный ярости взгляд... Вот второй такой взгляд, вот третий... А вот глаза вообще сумасшедшие, белые, вываливаются из орбит.
Остановиться? Повернуть назад? Краем глаза Миллер засек двух сгорбленных писарей, метнувшихся в сторону и нырнувших друг за дружкой, будто крысы, в большую дыру в заборе. А эти деятели что тут делают? Им место — в канцелярии стрелкового корпуса, а не в чужой маршевой роте.
Не знал Миллер, что именно эти писарчуки только что выступали против него и подбивали маршевую роту арестовать двух командиров корпусов — пехотного и кавалерийского — и устроить над ними суд.
Вид у маршевиков был не только злой, но и изрядно потрёпанный — усталые, помятые, небритые лица, сбитые набок запылённые сапоги со стоптавшимися каблуками, подсумки, грузно оттягивающие поясные ремни, винтовки с примкнутыми штыками...
Ни останавливаться, ни тем более поворачивать назад было нельзя — это будет сродни трусости. А трусом Миллер никогда себя не считал.
Он ощутил холод, возникший внутри, под ключицами, мотнул упрямо головой, борясь с этим холодом, и в следующее мгновение увидел штыки, направленные ему в грудь.
Из толпы маршевиков выскочил рыжий круглоголовый солдат, хлопнул себя ладонью по тощей ляжке и проговорил насмешливо и зло:
— Ну что, генерал, допрыгался?
У Миллера что-то перехлестнуло горло:
— Не сметь так со мной разговаривать!
— Как? — Рыжий сощурился.
— На «ты». Я не кухарка, чтобы мне тыкать!
Из жёстко прищуренных крыжовниковых глаз рыжего выплеснулся огонь. Он фыркнул по-кошачьи, сплюнул себе под ноги, показывая наглядно, что для него значит генерал, растёр плевок сапогом.
— Сейчас новая власть и новые генералы в ходу, — сообщил он, — революционные генералы. А с вами, со старорежимными царскими холуями, что хотим, то и будем делать.
Миллер не успел ответить рыжему наглецу. К нему подскочил ещё один рыжий солдат — такой же проворный и тощеногий, как и первый, со всего маху ударил генерала по плечу прикладом винтовки. Не ожидавший подлого удара Миллер чуть не слетел с ног, согнулся, потом резко и гневно выпрямился. Фуражка слетела у него с головы.
— Шкура немецкая! — проорал второй солдат, с презрением цыкнул сквозь зубы. — Предатель!
Никогда в жизни ещё не было, чтобы Миллеру бросали в лицо такие слова. А главное — несправедливые: он ни предателем, ни шкурой немецкой не был — старался честно служить России и в полной мере отрабатывать хлеб, который ел. Миллер почувствовал, как спазмы перехватили ему дыхание. Будучи не в силах что-либо сказать, он отрицательно помотал головой.
Рыжий в ответ передёрнул затвор винтовки. Следом передёрнули затворы ещё несколько человек.
— Ты арестован, шкура немецкая, — объявил рыжий звонким, не знающим пощады голосом. — Будешь предан справедливому революционному суду.
Что это за суд, Миллер хорошо знал.
Всё происходило под окнами штаба корпуса, которым Миллер командовал. Он рассчитывал, что из дверей штаба выбежит комендантский взвод, заступится за него, либо хотя бы оттуда выкатят пулемёт, но никто в штабе даже пальнём о палец не ударил, чтобы спасти своего командира.
Генерала посадили в кутузку, один из рыжих наглецов хотел было содрать с него погоны, но маршевики воспротивились:
— Не надо, это лишнее.
— Но ведь писаря талдычили: это — гад!
— Писаря — это ещё не вся революционная масса. А что, если эти мастера скрипеть пером возводят напраслину? А?
Рыжие молчали.
— Вот то-то и оно, камрады! Пусть во всём разберётся революционный суд, он точку в конце предложения поставит самую безошибочную.
Камера, которую отвели Миллеру, была маленькой, холодной, со скудным светом, едва проникающим сквозь крохотное каменное оконце. Миллер думал, что его расстреляют, — на фронте поднимали на штыки и пачками шлёпали из винтовок офицеров, среди жертв были и генералы — но всё обошлось; видимо, родился генерал Миллер под счастливой звездой.
Командовать корпусом после этого случая он категорически отказался и отбыл в Петроград. Оттуда в августе семнадцатого года отправился в Италию — представителем Ставки при Итальянском главном командовании, там его застало известие об Октябрьской революции. Революцию Миллер встретил в штыки и отказался ей подчиняться, в сентябре восемнадцатого года перебрался в Париж. Цель у него была одна — из остатков русских пехотных бригад, которые два с лишним года сражались с немцами на Салоникском фронте и во Франции, сколотить боеспособный корпус и вернуться с ним в Россию.
Мысль была хорошая, да вот гроша ломаного она не стоила — Евгений Карлович остался при своих интересах. Только время было зря потеряно: на воплощение этой идеи Миллер потратил больше года. Пропил дорогое время с несколькими сотнями чашек кофе на Елисейских Полях, проел со свежими круассанами — восхитительными парижскими булочками.
Единственное полезное, что осталось от той поры — умные беседы с послом Маклаковым. Миллер сошёлся с ним. Особенно это оказалось кстати, когда взбунтовались солдаты Первой и Третьей особых пехотных бригад и потребовали немедленной отправки в Россию — «делать революцию», но вместо этого были отправлены в Африку на принудительные работы.
— Домитинговались! — горестно констатировал Маклаков, хотя суровые действия французских властей он не осуждал.
Миллер тоже не осуждал, но ему было жаль русских солдат — с ними поступили, как с безродными каторжанами, а ведь многие из них были награждены французскими орденами.
— В чужой стране надо быть осторожным, — сказал он Маклакову, — даже если ты защищаешь её флаг.
Маклаков попросил принести им в кабинет кофе.
— Как здоровье вашей супруги, Евгений Карлович? — поинтересовался он.
— Слава Богу, Наталья Николаевна жива и здорова.
— По России скучаете?
— Очень, — признался Миллер, и это признание было искренним: несмотря на немецкие корни, он был совершенно русским человеком. С ранимой психологией, с желанием помогать другим, с тягой к бунту, с сочувствием к чужой боли, с неумением держать свою душу на железных запорах и так далее.
Наверняка его судьба сложилась бы по-другому, если бы он не вышел в сырой апрельский день на площадь, где толпились обозлённые солдаты маршевой роты. Но получилось то, что получилось.
Маклаков с грустью улыбнулся.
— И я скучаю по России. Иногда мне снится русская зима. С лихой метелью, с морозом, с гиканьем ямщика, погоняющего лошадей, и жарко гудящей в доме печью. Ещё снятся окна моего дома — все стёкла в морозном рисунке. Просыпаюсь я после таких снов с мокрыми глазами. — Голос Маклакова сделался тихим. — Очень хочу в Россию.
— И я очень хочу. — Миллер вздохнул. — Наталья Николаевна тоже видит во снах Россию и стремится туда.
— Как глупо мы проиграли войну... — Маклаков указал женщине в строгом сером платье, принёсшей кофе, куда надо поставить поднос. — Какой всё-таки кручёный финт выкинула матушка-история... Союзники России по войне Англия и Франция оказались победителями, а Россия, больше всех хлебнувшая, больше всех вынесшая, больше всех дравшаяся, — побеждённая. Уму непостижимо! Не укладывается в голове то, что произошло.
— Россия в этом не виновата. К нашей революции Германия, кстати, тоже приложила руки.
Маклаков кивнул согласно, придвинул генералу чашку с чёрным, в сливочной пенке напитком.
— Прошу!
Генерал поднёс чашку к лицу, осторожно втянул в себя горьковатый тягучий запах, лицо его мечтательно расслабилось.
— Ничего нет лучше духа свежего кофе.
Посол вновь наклонил голову, улыбнулся — ему показалось, что он поймал Миллера на чём-то сокровенном, — произнёс коротко:
— Да.
— С другой стороны, все страны, все до единой, которые участвовали в Великой войне, вышли из неё покалеченными...
— Ещё не все вышли, Евгений Карлович, — поправил генерала посол.
— Это неважно. Осталось чуть-чуть, максимум два-три дня, неделя, полмесяца, месяц — и выйдут все... И что же дала эта война всем нам? Человечеству, миру? Ничего, кроме большой головной боли, искалеченных жизней, миллионов убитых людей. Мир обнищал, у всех стран, участвовавших в войне, — дырявые карманы, ни одной золотинки в них не сохранилось, чтобы пустить её на поправку дел, — всё съела война. Но материальная нищета — это ничто в сравнении с нищетой моральной, хотя моральное падение людьми почти не осознается, это не бьёт так больно и жестоко, как нищета физическая. А между тем источником всех бед — экономических, социальных, политических — является именно моральное падение. Люди забыли, что они — люди, особи, которые должны жить по законам людей, а не зверей, как забыли и то, что на свете есть Бог...
Миллер перевёл дыхание, отпил из чашки немного кофе. Он говорил увлечённо, горячо, было видно, что всё это прочно сидит внутри, и если генерал не выговорится, а ещё действеннее — не выплеснет эти мысли на бумагу, досада будет сидеть в нём вечно.
Посол угадал — Миллер собирался писать книгу. Другого способа отцепить от себя болезненный груз прошлого не существовало.
— Разделяю ваши мысли, Евгений Карлович, — медленно, тихо, чеканя каждое слово, произнёс Маклаков.
— Не только люди, но и правительства забыли законы и человеческие, и Божьи, — сказал Миллер, — нет в их действиях ни честности, ни человечности, только безответственность и безнаказанность. Именно безответственность и безнаказанность возведены в принцип управления: управляются люди, народы, государства, а раз это так, то наступает эпоха постоянного кризиса... — Миллер замолчал, вновь отпил немного кофе из чашки, напряжённое лицо его помягчело.
— Что такое постоянный кризис? — поинтересовался Маклаков.
— Кризис доверия. Люди в Европе перестали верить своим правительствам. А раз это так, то целые страны и народы движутся в тупик. Больше всех от этой войны пострадала наша несчастная Родина.
Маклаков промолчал. Для него, опытного дипломата, существовали темы, на которые он не имел права говорить.
— Бог спасёт нашу Родину, — произнёс он дрогнувшим голосом, — не оставит её, отведёт все беды, громы и грозы...
— Богу Богово, а кесарю кесарево. Нам же, простым смертным, вообще уготована третья доля. Ясно одно — с первого августа четырнадцатого года начался новый отсчёт истории. Может быть, это будет самый худший отрезок её во все времена.
— Этого никто не знает, Евгений Карлович, — мягко произнёс посол.
— Никто не знает, это верно, но зато все чувствуют. Жизнь завтрашняя в России будет много хуже нынешней. Власть, которая намерена укорениться в нашей стране, уничтожит всё: веру, собственность, семью, личную свободу, человека превратит в животное, знающее только одно — беспрекословное подчинение вождям. А те и будут стараться. — Миллер с горечью махнул рукой и умолк.
Спустя много лет — уже в тридцатые годы — он напишет книгу, где всё, о чём он говорил с Маклаковым, выплеснет на страницы.
Но это будет позже, а пока он обкатывал, шлифовал свои мысли...
Посол отставил в сторону чашку с кофе.
— Быть животным — это хуже, чем быть рабом, — произнёс он задумчиво, — вы правы.
* * *
Картины из прошлого возникают будто бы из ничего, Миллер вновь прокручивает их в памяти, расстраивается, радуется, озабоченно размышляет, сочувствует сам себе. Может, он напрасно ввязался в это не совсем благое дело — в генерал-губернаторство? Англичане ведут себя, как девочки, в первый раз вышедшие на панель — и боятся всего, и хочется им, и папу с мамой обидеть стесняются, и отломить кусок побольше от общего пирога стараются... Тьфу!
А ведь скоро наступит момент, когда они поспешат на свои корабли и оставят Миллера на этой земле одного. К этому всё идёт.
Ещё вчера Миллер так не считал, а сегодня, увы, эти мысли всё чаще и чаще приходят ему в голову.
Чтобы удержать англичан, нужны успехи на фронте — на Северной Двине и под Котласом, на Онеге и в печорской тайге, на берегах Белого моря и в Мурманске. В Мурманске городом правит странный человек, полуклоун-полуневежда, из бывших кочегаров, боксёр и сочинитель стихов — некий Юрьев, председатель местного совдепа.
Юрьев был экспансивным человеком, по телеграфу обматерил Ленина и Троцкого, бросил им прямо в лицо презрительное: «Изменники!» — но он, этот Юрьев, был против подписания мирного договора с немцами в Бресте, и это его роднило с белыми генералами. Он воевал с красногвардейцами бывшего наркома Токоя[14] и белогвардейцами барона Маннергейма[15], прекрасно уживался с англичанами и французами[16], а с американцами враждовал — в общем, был Юрьев этакой «вещью в себе», птичкой, которой неплохо было бы засунуть голову под мышку, под крылышко...
Но все попытки контрразведчиков сделать это пока ни к чему не привели: Юрьев обладал повышенным ощущением опасности и всегда исчезал раньше, прежде чем на него успевали набросить сети контрразведчики. Оставалось только надеяться, что матершинник Юрьев где-нибудь даст маху и его прихлопнут свои же.
Впрочем, Миллер никогда не одобрял методы ликвидации, используемые контрразведкой. Марушевский укоризненно поглядывал на него:
— Вы смотрите только, какая контрразведка у англичан, Евгений Карлович... А у французов? Они знают не только то, что делается в городе, знают, чем дышит треска в Белом море. А уж по части придать кому-нибудь ускорение, чтобы этот кто-либо как можно быстрее лёг под мраморную плиту, — им вообще нет равных. Так что вы не сдерживайте контрразведку, пусть она по-настоящему займётся Юрьевым.
Миллер старался отделаться какой-нибудь незначительной фразой либо просто бормотал под нос:
— Да-да... Да-да...
В такие минуты он бывал недоволен и собою, и Марушевским, и любым другим человеком, который неожиданно попадался ему на глаза, однако всякое недовольство он умел запирать в себе, не высказывать его.
Появился в Архангельске и местный демагог — некто Скоморохов[17], председатель земской губернской управы. Болтун и бездельник и при этом волевой, энергичный, правда вся энергия его была направлена только на то, чтобы захватить власть, а там хоть трава не расти. Скоморохов очень рвался в правительство, так рвался, так упирался ногами в пол, чтобы протиснуться в узкую щель, что у него даже галстук на шее сам развязывался.
Скоморохов — эсер, сторонник крайних мер и относился к любителям раскачивать лодку, в которой сидят не только они сами... Если уж он брался насолить англичанам, то как минимум в топках их пароходов пропадали колосники и здоровенные суда превращались в обычный лом, если уж решал избавить человека от насморка, то делал это очень решительно — отрубал бедолаге голову и выбрасывал на помойку. В этом был весь Скоморохов.
«Однако в правительство его придётся всё-таки включить, — думал Миллер, решивший произвести в правительстве кое-какие перестановки, — иначе Скоморохов не угомонится, будет склонять власти на каждом городском перекрёстке. Уж и так, вместо того чтобы ругать большевиков, Скоморохов ругает Миллера, рубит сук, на котором сидит».
Завидя Миллера, Скоморохов обязательно вставлял в глаз выпуклое стеколышко монокля и с насмешливым видом начинал рассматривать генерала.
Генералу от этой показной демонстрации, от высокомерного пренебрежения этого человека делалось противно, будто при виде раздавленного жука, и он старался не встречаться со Скомороховым взглядом.
В саду, за окном, пели птицы. По тротуару ходили, неспешно поскрипывая английскими сапогами, часовые.
Жизнь шла своим чередом. Тихо было в Архангельске.
* * *
Миноноска медленно двигалась вверх по Онеге, иногда, если позволял фарватер, прижималась то к одному, то к другому берегу, — словно бы прослушивала, ощупывала пространство стволами своих пушек. Лебедев дожидался, когда поближе подтянутся мониторы, и шёл дальше.
Из-под днища миноноски даже на малом ходу выплёскивалась длинная усатая волна, с шипеньем всаживалась в отвесные берега, совершенно безлюдные, неживые.
В одном месте, в глубине берега, среди деревьев, заметили горящий костёр. Лебедев вскинул к глазам бинокль, стараясь разглядеть костёр и людей, находящихся рядом, но ничего не было видно.
— Может быть, накрыть костёр парой снарядов, — предложил мичман Кислюк, — мои бравые канониры это сделают мигом.
— Не надо. Вдруг это не красные партизаны, а деревенские пастухи, выгнавшие скот на выпас?
— А если всё-таки партизаны?
— Отставить! — произнёс Лебедев, опуская бинокль. Достал из кармана часы. — Пора обедать. Прошу господ офицеров в кают-компанию.
Миноноска продолжала медленно плыть по Онеге дальше. Следом плелись, чихая машинами, плюясь дымом, старые пароходы, по недоразумению возведённые в ранг боевых кораблей, вызывающие ощущение досады, сочувствия и одновременно неловкости: ну зачем люди потревожили эти древние коробки? Могли бы проявить уважение к их старым ржавым костям и не прерывать их сладкого сна в онежских затонах. Спали бы и спали себе пароходы...
Кают-компанией на миноноске был обыкновенный кубрик. Обихоженный, с занавесками на иллюминаторах, с крутящимися табуретками, обитыми кожей с накрахмаленной белой скатертью, постеленной на стол.
Сели по ранжиру, как и положено: командир — в центре стола (он не любил занимать место во главе), по правую руку от него — старший офицер, по левую — старший механик, поодаль, справа — артиллерист.
Лебедев оглядел своих товарищей, произнёс:
— Неплохо бы пригласить к нашему столу командиров десанта, но... — он снова оглядел офицеров, — но есть ли смысл останавливать караван, причаливать к берегу, терять время?
— Жаль, нет катера. — Рунге смущённо покашлял в кулак: всё, что могло плавать или хотя бы держаться на воде, подчинялось ему, старшему офицеру миноноски.
Два месяца назад у миноноски в море произошла стычка с красным ледоколом.
Пушкарь с ледокола умудрился точным выстрелом всадить снаряд в борт катера, проломить его насквозь, сорвать с палубы и швырнуть в море.
Хватило всего нескольких минут, чтобы катер затонул, — на прощание он показал свой серый выпуклый борт и пошёл на дно. Сверху, с палубы было видно, как бешенная беломорская вода стремительно поволокла его в сторону — здесь были очень сильные течения, крутили море то в одну сторону, то в другую.
— Значит, обед пройдёт без командиров десанта, — подвёл итог Лебедев.
В дверь кают-компании торжественно вплыл кок, неся на руках поднос, на котором красовалась тарелка с крупной оранжевой икрой, а рядом — небольшой графин с запотевшими боками.
— Прошу побаловаться свежей сёмужьей икорочкой, — провозгласил Митька Платонов, — в Онеге удалось выловить одну зрелую рыбину.
— О! — довольно воскликнул артиллерист и потёр руки.
Лебедев, увидев графин, кивнул одобрительно и позвонил на мостик:
— Ход — самый малый!
— Икра наисвежайшая, пятиминутка, — заворковал Платонов, прыгая вокруг стола. Остановился около командира. Спросил: — Ас рыбой что прикажете сделать?
— Засоли её по-европейски, — велел Лебедев.
По-европейски — значит не только с солью, но и с сахаром, с присыпкой из укропа и петрушки, можно ещё добавить немного чёрного молотого перца либо перца серого. Красный не годится. Красный перец хорош для сала по-мадьярски. Рыба в таком засоле получается первый класс — нежная, слабосольная, она просто тает во рту. Икре-пятиминутке не уступает ни в чём.
Митька Платонов лихо щёлкнул каблуками:
— Будет сделано!
— Кок, что у нас на первое? — поинтересовался Лебедев.
— Марсельский суп-буйабесс со специями и сыром. — Митька Платонов почтительно склонился, лицо его приняло вдохновенное выражение.
— Суп-буйабесс — значит рыбный?
— Так точно! Крепкий суп из набора разных рыб.
— А на второе?
— Есть выбор. Имеются нежные телячьи котлеты под сморчковым соусом, с картофелем и шпинатом. Блюдо получилось — пальчики оближешь, — кок вытянул губы трубочкой, вкусно почмокал, — имеется также кусок оленины, запечённый на медленном огне в коньяке с чесноком на гриле, под соусом «рокфор», имеется филе сёмги, обжаренное с имбирём и кунжутом.
Митька готовно выпрямился, стал походить на официанта, желающего угодить клиенту. Лицо его не теряло вдохновенного выражения.
— Я — человек рыбный, — сказал Лебедев, — мне — сёмгу.
— Мне — телячьи котлеты, — неспешно поигрывая вилкой, произнёс Рунге.
— Мне — тоже телячьи котлеты, — сказал Кругов.
— А я попрошу у вас, кок, оленину. — Артиллерист Кислюк лихо подкрутил несуществующие усы.
Митька Платонов поклонился всем сразу и исчез.
— Люблю стервеца, — глянув вслед коку, признался Лебедев, — подаёт обыкновенную курицу с подливкой из прокисшего супа, а скажет, что это рагу из бургундских уток, запечённое с грибами в чесночно-ореховом соусе... И глазом не моргнёт.
— Я представляю, каких трудов ему стоило запомнить французские названия, — задумчиво произнёс Рунге. — «Равиоли» под соусом «фуа-гра» или «карпаччо сальмон», фаршированное сибиасом с соусом «песто»... Человеку, который никакого языка, кроме нижегородского, не учил, это очень сложно...
— Но, признайтесь, готовит он вкусно. — Артиллерист потянулся к графину с водкой, спросил у командира: — Ну что, нальём по первой?
— Наливай, — разрешил Лебедев.
— Под такую еду да под такую выпивку воевать с кем угодно можно, — сказал старший механик. — Сюда бы ещё карты да пулечку по маленькой, под золотые червонцы — м-м-м! — Крутов сощурился со сладким выражением на лице, будто увидел среднеазиатскую дыню — овощ, который любил больше всего.
— Карты и кают-компания, сударь, несовместимы, — назидательно произнёс Рунге.
— Полноте, Иван Иванович, в карты любил перекинуться даже сам великий Фёдор Михайлович Достоевский.
— Достоевский вообще был азартным игроком, — сказал Лебедев. — У него, я слышал, даже пальцы дрожали, когда он брал в руки карты.
— Говорят, существует особая система выигрышей, разработанная им, — Кислюк стремительно заводился, впрочем он также стремительно и гаснул. — Если повнимательнее прочитать его «Игрока», то можно эту систему выявить.
— Тогда почему же Достоевский ни разу в своей жизни не выиграл по-крупному?
— Вопрос везения. Так ему «везло». В кавычках.
— А я вообще не люблю Достоевского, — мрачно заявил Крутов. — Сам ненормальный был человек и писал ненормально.
Лебедев покосился на него, но ничего не сказал.
— Я слышал; что как только он брался за карты — терял разум.
— Не скажите, сударь. — Лебедев отрицательно покачал головой. — Он умел держать себя в руках. Как-то у жены своей он попросил денег на дорогу из Питера в Старую Руссу. Она выслала ему деньги, но при этом написала, что денег нет, ей пришлось заложить своё пальто и что больше закладывать в доме нечего...
— А Достоевскому очень хотелось перекинуться в картишки. — Кислюк не выдержал, коротко хохотнул в кулак и демонстративно поднял стопку — пора, дескать, выпить.
Лебедев тоже поднял свою стопку, аккуратно покрутил её в пальцах.
— Ну, что ж, за нашу с вами общую победу, — тихо, без нажима произнёс он.
— За Россию, — так же тихо, как и командир, добавил старший офицер миноноски Рунге.
Дружно выпили, дружно потянулись вилками и ножами к икре. Кислюк попробовал её первым, восхищённо потряс головой:
— Молодец кок! Сделал самое то, что надо! Отличная икра.
— Я бы на месте Достоевского, получив деньги и вместе с ними такое письмо от жены, очень бы серьёзно задумался бы... — запоздало произнёс Крутов.
— Он и задумался, — сказал Лебедев, — тем более что жена его была беременна — должна была родиться дочь Люба. Достоевский сказал себе, что он негодный, оставляет жену в таком состоянии без пальто. Он очень хотел ребёнка, ждал его. Первый ребёнок у него умер. Деньги он у неё просил, естественно, не на дорогу в Старую Руссу, а на карты — старший артиллерист прав. В общем, Фёдор Михайлович задумался крепко — голова затрещала от напряжения... В результате он совершенно перестал играть. Даже когда к нему приходил брат с детьми и все с шумом усаживались за стол, чтобы переброситься в «подкидного», Достоевский с печальным лицом отходил от шумной компании в сторону и занимался своими делами.
— Ну что ж, — Кислюк снова разлил водку по стопкам, — дурные примеры заразительны. За Достоевского.
Лебедев усмехнулся.
— Точнее, за то, чтобы никогда не постигать дьявольскую суть карточного наваждения. — Он поднял стопку. — Потому-то я противник того, чтобы в кают-компании у нас были карты.
Ленивый спор этот был прерван появлением кока, который, кряхтя, втащил на подносе эмалированную кастрюлю с изображением французского морского флага и надписью «Адмирал Об». Как попала эта кастрюля с французского крейсера на камбуз миноноски, не знал никто — похоже, не знал и Митька Платонов, но кастрюлей он дорожил и следил за ней, как штурман за гидрокомпасом, чистил её, драил — кастрюля у него блистала, словно корабельный прожектор.
Из нутра кастрюли грозным пулемётным стволом торчал черенок черпака.
— Прошу отведать, господа, — натуженным голосом произнёс Митька Платонов, ловко водрузил поднос с кастрюлей на стол. — Марсельский буйабесс со специями и сыром «Грюйер».
Он приподнял крышку кастрюли, и в ноздри сидящим ударил крутой рыбный дух.
— Обычная портовая похлёбка, — неожиданно желчно произнёс Кислюк.
— Только в Марселе она стоит немалых денег, — с улыбкой добавил Рунге, — без штанов можно остаться.
— Запах вполне поморский, — задумчиво произнёс Крутов.
— Господа, прошу иметь в виду, что в Марселе в буйабесс обязательно кладут одну дохлую подвонявшую рыбёшку, она даёт супу этакий... — Митька в поисках нужного слова помотал перед собой ладонью, вялые пальцы кока сложились в молитвенную щепоть, — придаёт, скажем так, гнилой помоечный дух. Это считается у французов м-м-м... цимусом!
— Чем-чем? — не понял Лебедев.
— Цимусом.
— Понятно. Ну что ж, попробуем «цимуса». — Лебедев потянулся к кастрюле. — Может, нам, кок, первую тарелку дать съесть тебе? Если жив останешься, то тогда попробуем и мы, а?
На берегу тем временем гулко хлопнул орудийный выстрел, снаряд с шипеньем разрезал воздух и унёсся на противоположный берег Онеги. Лебедев стремительно выскочил из-за стола.
— К бою!
Скорострельные пушки, установленные на миноноске, не могли поражать фланговые цели — не хватало угла разворота, — для стрельбы по берегу надо было застопорить машину и передвинуть корму по ходу, чтобы миноноска глядела своим тупо обрезанным носом на берег.
Из-за кустов ударил пулемёт — бил кучно, зло, свинцовая очередь всадилась в палубу миноноски, высекла длинную струю огня, от яростного грохота у людей едва не полопались перепонки. Лебедев прокричал в машинное отделение «Сто-оп!», но крика своего не услышал.
Мимо Лебедева проплыл, разгребая воздух руками, мичман Кислюк с широко открытым ртом и разбитой в кровь нижней губой — успел всадиться во что-то твёрдое. У носового орудия не было ни одного человека — пулемётная очередь ветром сдула артиллеристов.
— Беглыми — три снаряда! — скомандовал Лебедев Кислюку по-сухопутному, тот на бегу вскинул правую руку, махнул, давая понять, что команду услышал:
— Будет сделано, Игорь Сидорович!
Через несколько мгновений рявкнула носовая пушка миноноски, следом рявкнула ещё раз — Кислюк действовал как автомат, стрелял на звук почти без наводки.
Первый снаряд вывернул из земли старую умирающую берёзу, она вяло приподнялась над небольшим холмиком, на котором росла, отряхнула с оборванных корней рыжие глиняные комья и, перевернувшись в воздухе, вверх комлем, вновь легла на холмик, макушкой в землю, второй снаряд угодил в пулемётное гнездо. Станина «максима», только что отчаянно палившего по миноноске, полетела в одну сторону, ствол в другую, человек, лежавший за пулемётом — в третью.
Кислюк стрелял лихо, у него имелся дар настоящего артиллериста. Лебедев не выдержал, похлопал в ладони:
— Браво!
На берегу снова ударила партизанская пушчонка, малокалиберная, слабенькая, не способная причинить большого вреда, снаряд с острым гусиным шипеньем разрезал воздух и вновь упал на противоположную сторону Онеги, в чистое поле — вверх только сбритая трава полетела.
Пушкарь у партизан был криворуким.
Третья пушка, трофейная, отбитая вчера вечером у красных, была установлена на носовой палубе рядом со скорострельным орудием; колеса этой пушки, чтобы она не улетела за борт, были прикручены к палубе проволокой и цепями.
Мичман Кислюк переместился к третьей пушке.
Проворно, по-воробьиному ловко прыгая по палубе, он скрестил над головой руки, требуя держать миноноску в ровном состоянии, чуть подкрутил ствол пушки и выстрелил снова.
Пушка подпрыгнула на палубе — в этом лихом прыжке она вообще могла сигануть за борт, но цепи, прикрученные к лафету, удержали её, пушка грохнулась колёсами о металл палубы, встряхнула тело миноноски и затихла. Кислюк загнал в неё новый снаряд — на подачу встал тщедушный матрос, похожий на пацанёнка, — чернявый, с бледным лицом и гвардейскими ленточками на бескозырке, которые он, чтобы головной убор не улетел в Онегу, зажал зубами.
Артиллерист приложился лицом к окуляру, покрутил рукоять наводки и, замерев на мгновение, дёрнул спусковой шнур. Пушка вновь приподнялась над палубой, отплюнулась рыжим огнём и всадилась колёсами в гулкий металл.
Тщедушный матросик подцепил очередной снаряд прежде, чем Кислюк подал ему команду, мичман загнал снаряд в ствол и в очередной раз дёрнул спусковой шнур.
На этот раз Кислюку удалось накрыть партизанскую пушку — в воздух взлетело не только это жалкое орудие, осколками посекло и молодого бычка, который был запряжён в эту пушку — тягал её, словно арбу.
Бычок взревел яростно, задрал хвост, понёсся галопом по берегу и с крутизны прыгнул в воду. Около борта миноноски немедленно возник Митька Платонов, отшвырнул в сторону накрахмаленный белый колпак, перегнулся вниз:
— Спасай бычка! — прокричал он, давясь собственным криком. — Это же мясо для общего котла!
Такая забота кока была понятна всей команде. На крик вынесся Арсюха, также перегнулся через борт.
Над палубой тем временем снова приподнялась и рявкнула пушка: Кислюка ничто не могло отвлечь от стрельбы, даже плавающий за бортом большой кусок мяса.
— Команда, спасай бычка! — отчаянно вопил между тем Митька.
Кислюк произвёл ещё один выстрел и устало откинулся от пушки. Берег молчал — все огневые точки были подавлены.
— Неплохо расплатились за сорванный обед, — констатировал Лебедев.
Арсюха тем временем скинул с себя штаны и рубаху и прыгнул в воду, к ошалевшему бычку. Следом за ним Митька бросил с борта верёвку. Арсюха проворными саженками догнал бычка, развернул его рогами к миноноске, под пузом продел верёвку. Несколько матросов, мигом оказавшиеся около Митьки — вопрос свежанины в «разблюдовке» касался всех на корабле, — подтащили бычка к борту. Арсюха важно плыл рядом.
— Всё, теперь ты никуда от нас не денешься, — бормотал он, шлёпая руками по мутной онежской воде, иногда прикладывал ладонь и к заднице быка, подгонял его.
Сзади дал сиплый гудок монитор, на нос парохода выскочил сигнальщик с флажками, засемафорил что-то, взбивая тугими хлопками крепкой ткани пространство. Хоть сигнальщик на мониторе появился. Хороший знак.
— Сигнальщик! — громко выкрикнул Лебедев. — Расшифруйте, что он там талдычит?
На корму поспешно выскочил Андрюха Котлов, беззвучно зашевелил губами.
— Ну! — требовательно вскинул голову командир миноноски.
— Командир десанта просит разрешения пристать к берегу и прочесать лес.
— Дайте ему такое разрешение, — велел Лебедев, — пусть пройдётся с гребешком по зелёным кудрям. Вдруг действительно пару блох выловит.
Андрюха поспешно заработал флажками, семафоря монитору «добро». Пароход вновь подал хриплый, словно застуженный на ветру гудок и начал плоско, боком, подгребать к берегу. Лебедев с интересом наблюдал за ним: такой манёвр миноноске был неведом.
На реке заметно поднялась вода.
Здесь, в нескольких десятках километров от устья, от моря, действовал закон приливов и отливов — вода осаживалась, споро уползала вниз, в море, а потом, когда наступала пора прилива, прибегала вновь.
Монитор благополучно пристал к берегу, с борта на землю бросили несколько сходен, и с полсотни солдат, гулко бухая по сходням каблуками, скатились на берег. Руководил ими капитан Слепцов. Кривоногий, низенький, прочно стоящий на земле, лютый, он взмахнул над головой блестящим стеком, потом вытащил из кобуры кольт, также махнул им:
— За мной!
Лебедев покачал головой:
— Ненормальный человек!
Такие люди, как Слепцов, вершат революции, а потом давят их, колобродят, поднимая народ на бунты, затем отходят в сторону и, заложив руку за борт мундира, спокойно наблюдают, как льётся кровь людей, бывших с ним. Они не боятся суда истории; жизнь, события её считают карманными — готовы управлять ими, но не всегда это у них получается. У событий, у течения жизни, оказывается своя логика, а у слепцовых — своя.
Слепцов лихо, ни разу не оскользнувшись, взлетел на закраину берега и вновь призывно взмахнул стеком:
— За мной!
Серая сопящая лава понеслась за ним в лес.
Вернулась цепь через двадцать минут, с собой она приволокла двух избитых, с окровянными лицами мужиков.
— Вот они, еврейцы-красноармейцы! — прокричал Слепцов с берега, ткнул стеком вначале в одного пленного, потом в другого. — Что будем с ними делать?
Лебедев поднёс ко рту рупор — ещё не хватало, чтобы он вершил суд, выносил приговоры, а потом ещё и приводил их в исполнение; не-ет, он моряк и карательные функции — не его дело, он никогда их не «реализовывал», если выражаться словами лощёных прапорщиков из штаба Марушевского, проговорил зычно:
— Разбирайтесь сами!
Слепцов выстроил на берегу солдат, поблагодарил их за службу, потом перевёл взгляд на замызганных худых пленников:
— С этими чучелами разговор будет особый.
Через десять минут караван, ведомый миноноской, двинулся по Онеге дальше.
Допрашивал Слепцов пленных в трюме монитора, в грузовом отсеке, пахнущем крысами и гнилым сеном.
Из числа подопечных десантников он назначил себе денщика — услужливого парня с круглыми крыжовниковыми глазами по фамилии Крутиков, в прошлом тот работал официантом в одном из вологодских ресторанов и знал, как услужить начальству, — Крутиков принёс в трюм табуретку, поставил её на видном месте. Пояснил:
— Это для господина капитана.
— Слушай, Крутиков, господ-то сейчас нету, — сказал ему Дроздов, извлёк из кармана пачку французских сигарет «Голуаз», небрежно швырнул одну сигарету в рот, зажал её губами.
Обеспечение в войсках Миллера было налажено по первому разряду, не то что в Красной армии или в армии Колчака. В красных войсках нет ничего, хоть шаром покати, командиры дивизий питаются брюквой и чёрными «тошнотиками», как русские бабы издавна зовут грубые, похожие на куски жареного картона оладьи из прошлогодней промерзшей картошки.
Солдаты армии Миллера курили французские и английские сигареты — с куревом был полный порядок, — а красноармейцы — сушёную траву, листья лопуха, перемешанные с растёртыми былками конопли, да толчёную кору.
— Это у тебя, Дроздов, господ нет, а у меня они были, есть и будут, — запоздало ответил Крутиков, выпрямился гордо.
Пришёл Слепцов. Со стеком в руке. В конец стального стержня была впаяна гайка — чтобы удар был ударом, а не дамским поцелуем. Слепцов сел на табуретку и угрюмо глянул на пленных. Поинтересовался тихо:
— Кто такие?
Пленные молчали.
Дроздов, поморщившись болезненно — он не выносил разборок с беззащитными людьми, по крутому деревянному трапу выбрался из трюма. Слепцов недовольно проводил его взглядом и поджал губы. Произнёс прежним тихим и оттого страшным голосом:
— Повторяю вопрос: кто такие?
Пленные продолжали молчать. Капитан поиграл стеком и приказал:
— На колени!
Пленные не шевельнулись. Крутиков не выдержал, подскочил к одному из них, ткнул кулаком в затылок:
— На колени, тебе сказали, вошь красная! Ну!
Пленный медленно повалился на колени, глухо стукнулся костяшками о деревянный настил. Следом Крутиков ударом кулака поставил на колени и второго пленного. Удовлетворённо потёр руки:
— Теперь порядок!
— Ладно, поставлю вопрос иначе, — медленно и тихо произнёс Слепцов.
— Скажите, кто вы. Бойцы Красной армии или обычные обовшивевшие партизаны, у которых нет ни совести, ни чести — ничего... Кто вы?
Пленные не ответили на вопрос.
— Жаль, -— без всякого выражения произнёс Слепцов и неожиданно с силой взмахнул стеком, хлестнул им по голове пленного, находившегося ближе к нему. Тот охнул, покачнулся и ткнулся лицом в настил. — Жаль, — вторично, также без всякого выражения, проговорил капитан, вновь взмахнул стеком.
Второй пленный от удара устоял на коленях, только схватился рукой за лицо, выдавил из себя стон.
Слепцов вздохнул с неподдельной жалостью; всем, кто находился в трюме, показалось, что бесцветные глаза его с красноватыми белками вот-вот наполнятся слезами.
— Ещё раз повторяю вопрос, — произнёс он размеренно, — кто вы?
Пленные и на этот раз не отозвались. Слепцов опять взмахнул стеком. Первый пленный принял удар молча, второй застонал. Кровь из рассечённых лиц закапала на настил. Лицо Слепцова брезгливо дёрнулось.
— Распустили сопли, — произнёс он недовольно, — большевички, мать вашу... — Он выругался сочно, со вкусом — понимал в этом деле толк. — Неужели вам непонятно, что сопротивление бесполезно? У генерала Миллера — сила, англичане с французами и американцами, полные пароходы оружия. Едой и мануфактурой завалены все подвалы в Архангельске, банковская кубышка набита золотом под самую завязку. А что есть у вас, господа хорошие? Драные портянки, Кремль, Ленин, который портит воздух в кабинете? Тьфу!
Слепцов сплюнул себе под ноги, растёр плевок подошвой. — Тьфу! Кому сопротивляться вздумали?
Первый пленный зашевелился, оторвал от груди голову, с трудом выпрямился. Глянул в упор на Слепцова.
— А ведь вы, господин капитан, в Красной армии командиром роты были... В нашем полку, в вологодской дивизии...
— Чего-о-о? — Слепцов привстал на табуретке, перехватил стек левой рукой. — Ты чего, дурак, мелешь?
— Да-да, — пленный тряхнул головой, — я у вас в роте числился. И речи вы тогда произносили совсем иные, г-господин капитан. — Пленный стёр кровь с лица, глянул на ладонь и промычал едва внятно: — Иуда!
— Чего-о? — Слепцов вновь привстал на табуретке, поднял стек, но бить пленного не стал, вытащил из кобуры кольт, небрежно прицелился в голову бывшему своему солдату — тот немигающе, ненавидящим взглядом смотрел на капитана, — и нажал на спусковую собачку.
Громыхнул выстрел. Помещение трюма мигом заполнилось едкой кислой вонью. Пуля вошла пленному в голову, взорвала изнутри череп. Солдат взмахнул руками и опрокинулся на спину.
Из разломанной чёрной головы густо полилась кровь.
— Возьми пару человек и выбрось тело за борт, — велел капитан Крутикову.
На лице Крутикова при виде этой страшной картины ничего не отразилось, он послушно притиснул ладонь к козырьку фуражки и исчез.
Капитан недовольно пожевал губами — не ожидал встретить своего сослуживца по Красной армии, хлобыстнул стеком по толстой кожаной краге. Остановил взгляд на втором пленнике.
— А ты, чучело гороховое, — заговорил он медленно, свистящим шёпотом, — беги к своим с приказом от командования экспедиции: нечего вам, русским мужикам, кормить вшей в партизанах... Понял?
Глаза у Слепцова сжались, обратились в маленькие жёсткие щёлочки, пленный втянул голову в плечи. Смотреть на своего убитого товарища он боялся.
— Понял, спрашиваю? — Капитан угрожающе повысил голос. Пленный поспешно кивнул, губы у него подрагивали.
— Не слышу голоса!
— Понял, — внятно проговорил пленный.
— То-то же. — Слепцов стукнул стеком по ладони. — Пусть мужики бросают оружие и расходятся по домам. Если встретим без оружия — никого не тронем, если же у кого-нибудь найдём ржавую винтовку — тогда всё: никого щадить не будем, расстреливать станем целыми семьями. Так и передай своим.
Сверху, грохоча каблуками по ступеням лестницы, спустились двое солдат с винтовками и Крутиков. Капитан ткнул в расстрелянного пальцем.
— Давайте-ка, братцы, этого дохляка за борт... Пусть плывёт восвояси — нечего пачкать нам казённое имущество. Весь пароход заляпал своей кровью.
Солдаты подхватили убитого под мышки и, кряхтя, поволокли по лестнице вверх. Следом по ступеням потянулась густая кровяная полоса. Слепцов движением руки задержал Крутикова:
— Без тебя справятся, останься. Однополчанин... — Капитан мотнул головой. — Вот времена пошли — не знаешь, где споткнёшься. Он бы ещё заявил, что в детстве был у меня гувернёром.
— Что делать со вторым пленным? — озабоченно, не обращая внимания на исповедальные нотки, возникшие в голосе капитана, спросил Крутиков.
— Гони его отсюда в шею. Ногой под зад и — за борт.
— Живым отпускаете? — не поверил Крутиков.
— Живым. У него есть поручение к красноармейскому начальству, пусть донесёт.
Крутиков ухватил пленного за шиворот.
— А ну пошли!
Тот качнулся под рукой слепцовского ординарца и покорно полез по трапу наверх. Крутиков снизу подтолкнул его кулаком.
Солдаты, вытащившие убитого из трюма, тем временем подволокли тело к лееру — тросу, натянутому вдоль борта парохода между кривыми ржавыми стойками, и спихнули убитого в воду.
Тело рассекло рябь течения почти без звука и тут же ушло под плицы большого гребного колеса.
— Дур-рак! — крикнул один солдат другому. — Сейчас кровищей обдаст все берега.
Второй солдат не растерялся, ответил напарнику достойно:
— Сам дурак!
Недаром говорят, что тело убитого человека бывает тяжелее камня: покойник мигом ушёл на дно, и гребное колесо прогрохотало над ним.
Никакой крови не было, только вода помутнела, и всё.
Крутиков вывел второго пленного, тот ослеплённо заморгал — слишком ярким показался свет тёплого летнего дня после сумеречного грязного трюма, — задрал голову, и капитан ткнул его кулаком в спину:
— Пошёл! Иначе доброта наша на этом кончится — я застрелю тебя!
Он подтолкнул пленного к лееру, за которым плескалась онежская кудрявая вода. Пленный сделал несколько неловких шагов.
Тут Крутиков обратил внимание, что на ногах у пленного — вполне сносные, хотя и заляпанные грязью кожаные сапоги, не «брезентуха» какая-нибудь, — в годы Гражданской войны часто шили сапоги из брезента, поскольку другого материала не было, и он скомандовал горласто, боясь, что пленный уточкой перевалится через леер и нырнёт в воду:
— Стой!
Пленный остановился.
— Ну-ка, ну-ка, покажи мне свою обувку. — Крутиков присел на корточки, чтобы получше разглядеть сапоги.
Сапоги были справные, пошитые толковым мастером — видно, сняты с какого-то офицера, — сидели на ноге как влитые.
— Снимай сапоги! — скомандовал Крутиков.
Пленный сдёрнул один сапог, потом освободился от второго. Затем, ни говоря ни слова, подошёл к лееру, переступил через провисший тяжёлый трос и, с силой оттолкнувшись от борта, прыгнул в воду.
Плоско прошёл под водой — сверху с палубы парохода была видна его спина, ещё мелькали светлые босые пятки, которыми он усердно молотил, и вынырнул из воды уже у самого берега.
— Ловкий парень, однако! — одобрительно произнёс Крутиков, подхватил трофей, хотел было сразу сунуть в мешок, но слишком уж грязные были сапоги, и он решил их вымыть.
Засек взглядом матроса с ведром — тот ловко швырнул мятую жестяную посудину в Онегу и вытащил полное ведро воды, — пристал к нему:
— Одолжи-ка ведёрко!
— Зачем тебе?
— Сапоги помыть.
— Для сапог нужно помойное ведро, а у меня такого нет, — недовольно пробурчал матрос.
Когда матрос ушёл, повесив ведро с верёвкой на крюк, Крутиков проворно метнулся к нему, намотал верёвку на руку и швырнул ведро за борт. Не знал он, что швырять ведро в реку надо умеючи, вверх по течению, а Крутиков швырнул его просто от борта. Хорошо, запас верёвки был намотан на руку порядочный — ведро рвануло, и Крутиков чуть не вылетел за леер, едва удержался на ногах. Выматерился. Ведро, угодив в тугую встречную струю, подпрыгнуло высоко, это, собственно, и спасло Крутикова, он дёрнул верёвку к себе, и ведро с грохотом опустилось на палубу монитора.
Попытка вымыть сапоги не удалась. Пришлось их засовывать в мешок грязными.
Караван из двух мониторов и одной боевой миноноски продолжал двигаться по Онеге дальше.
* * *
При упоминании фамилии Скоморохова у Миллера начинали невольно ныть зубы. Стремительный, как колобок, удравший из дома и теперь опасающийся преследования деда с бабкой, Скоморохов появлялся то в одном месте, то в другом — то у рабочих в депо, то в порту у грузчиков, то в Соломбале у рыбаков, и везде вещал — он очень хорошо вещал, этот левый эсер — заслушаться можно было.
Направленность его речей была антимиллеровская — Скоморохов предлагал сместить северного губернатора, превратить его в навоз.
К Миллеру попросился на приём начальник контрразведки — зная, что генерал его службу не любит, полковник, возглавлявший отдел, появлялся в кабинете Миллера крайне редко.
— Давайте мы уберём этого крикуна, — предложил он Миллеру, — одно движение, всего одно — и кукарекать Скоморохов будет совсем в другом месте.
Брови на лице генерала взлетели вверх.
— Насилие? — спросил он резким, каким-то петушиным голосом. — Нет, нет и ещё раз нет! Этого допускать нельзя. Никакого насилия! На этого крикуна неплохо бы напустить своего петуха, типа мурманского Юрьева, и тогда всё будет в порядке.
— Юрьев на это не пойдёт, — заметил начальник контрразведки. — Не понимаю только, зачем его оберегают англичане. Берегут, будто он племянник королевы.
— А я и не сказал, что это должен быть Юрьев. Я сказал — типа Юрьева... Какой-нибудь крикун, похожий на попугая.
— Если Скоморохова не изолировать — вам придётся включать его в состав правительства, — предупредил начальник контрразведки.
Общество в Архангельске неожиданно разбилось на три части: правые — это так называемое оборонческое крыло, сторонники создания могучей северной республики, ничего общего не имеющей с Россией; центр — это обычное колеблющееся болото, ни нашим, ни вашим, с одной лишь программой — уцелеть бы самим; и левая часть, готовая сложить знамёна и сдаться — пораженцы, менее всего привечаемые Миллером. Скоморохов прыгал по всем трём островам, как кулик по трясине, даже лапы себе не замачивая — передвигался, будто посуху.
— Да, — согласился с начальником контрразведки Миллер, — придётся включить Скоморохова в состав правительства и тем самым сделать своим.
— Он не пойдёт на сближение, — отрицательно качнул головой начальник контрразведки. — Мы этого деятеля изучили очень хорошо.
— Вот когда не пойдёт на сотрудничество, сударь, тогда и будем принимать решение.
Начальник контрразведки наклонил голову с ровным, будто по натянутой нитке отбитом пробором, подхватил папку и удалился из кабинета с сухой миной на лице: ему не нравилась мягкотелость Миллера.
Серьёзная обстановка сложилась в Мурманске. И не только из-за разнузданности председателя местного совдепа, даже летом не снимавшего с рук перчаток — чтобы удобнее было бить в морду и не сдирать кожу с мослаков. На всех мурманских углах, на всех митингах Юрьев обзывал Ленина и Троцкого предателями и немецкими наймитами, не стесняясь, ругал их матом, иногда подбирал рифму и глушил их на митингах матерными стихами, что вызывало неизменные аплодисменты; на всех кораблях создал судовые комитеты, которые правили бал, дружно ругали Миллера и мочились в фикусы, стоявшие в офицерских кают-компаниях.
Капитан первого ранга Чаплин[18], командовавший флотилией в Архангельске, допустил ошибку, отправив в Мурманск половину флотилии, — надеялся силой исправить ситуацию, но из благой затеи этой вышел пшик: белые корабли, приписанные к Архангельску, сами перелицевались в красных, избрали судовые комитеты и теперь также на все лады ругали Миллера.
То же самое произошло и с непослушными солдатами с Иоканги, отказавшимися подчиняться своим офицерам, — их отправили на Мурманский фронт, в результате красные получили надёжных сторонников.
Чаплин, желая исправить ошибку и замолить свои грехи перед Миллером, повёл наступление по Двине. Небольшая команда двигалась сейчас и по Онеге.
Онежские всегда держались особняком, диктовали свои правила — не подчинялись ни англичанам, ни Миллеру, ни красным, сражались яростно, до последнего патрона, если не хватало патронов, дрались кулаками и зубами, отстаивая свои дома, землю свою и разом стихали, едва незваные гости покидали их край — на чужой земле драться они не желали и вообще делали вид, что все драки и драчки, войны и прочее битие носов, происходящее в северном краю, к ним не имеет никакого отношения.
Справится ли малочисленная экспедиция с онежскими упрямцами, Миллер не был уверен.
* * *
Через несколько дней Миллер перетасовал своё правительство. В его состав включил и энергичного крикуна... Скоморохова.
Работать в правительстве оказалось труднее, чем кричать на разных углах — тут требовалось и ответственность взять на себя, и толковую бумагу англичанам сочинить, и просто, засучив рукава, повкалывать. Вкалывать Скоморохов не любил, да и, если честно, не умел, перетянуть правительство на свою сторону и затеять очередную свару Скоморохову не удалось, поэтому он со своими единомышленниками — таких в правительстве набралось несколько человек — решил «соскочить с телеги» прямо на ходу. Что, собственно, тут же и сделал: громогласно объявил правительство контрреволюционным — «куда более контрреволюционным, чем прежнее», выкрикнул ошалевшим от такой непосредственности своего коллеги министрам в лицо: «Победа будет за нами!» — и сиганул в кусты.
Следом за ним посигали в кусты и его единомышленники. Никто ногу не сломал. Хотя люди из окружения Миллера демонстративно зажимали носы — кое-кто из беглецов не сдержал внутренних позывов.
Скоморохов вновь занял своё место в губернской земской управе, стал покрикивать оттуда. Сочинил несколько лозунгов, главным из которых был примиренческий.
— Самое важное сейчас — замириться с коммунистами, — вещал он из председательского кресла, — поскольку нам с нашими генералами ничего не светит, даже тарелка собачьей похлёбки в какой-нибудь подворотне. Генералы загубили революцию на всех фронтах без исключения. Власть Миллера хуже власти большевиков. Если мы сейчас с большевиками заключим мир, то переход власти к ним совершится безболезненно, без всяких репрессий с их стороны.
Сторонники Скоморохова, которые в обязательном порядке посещали все митинги, где их шеф выступал с такими речами, бурно аплодировали ему, орали «Браво», подбрасывали в воздух шляпы, солдаты мрачно поглядывали на «антиллихентов» и наматывали новые лозунги на ус, чтобы потом, в окопах, поделиться ими с товарищами по оружию и поразмышлять о собственном месте в этой непутёвой жизни. Воевать не хотелось никому.
В здешних водах парился, прогреваясь на солнце до самых килей, флот — тот, который не отправили в Мурманск, — броненосец «Чесма», вооружённая яхта «Ярославна» и северная гордость — ледоколы, способные разломать любую стальную корку, если та стиснет лютые полярные моря, — «Минин», «Сибиряков», «Русанов», «Таймыр», «Сусанин», «Канада». И хотя Миллер гордился своим ледокольным флотом, на судах этих часто вспыхивали митинги, слышались угрозы и мат, матросы разворачивали красные флаги и старались загнать офицеров в каюты.
Чем дальше, тем больше гнил флот, становился ненадёжным. Назревали перемены. Они ощущались буквально физически, висели в воздухе, как мертвецы на перекладинах. Скоморохов продолжал вещать:
— Войска Миллера ослабли настолько, что их можно сбросить в море одним пинком ноги.
Миллер, слыша это, только морщился: не нравились ему такие речи, прервать их он мог лёгким нажатием кнопки — стоит ему только надавить пальцем на эбонитовую пуговку, привинченную к письменному столу под крышкой, как тут же нарисуется контрразведка и сделает всё, что нужно, и Скоморохов больше не будет открывать свой рот. Однако будучи человеком добрым, принципиальным противником насилия, Миллер не мог пойти на это — он морщился и терпел...
По Северной Двине и Печоре плыли белые квадратики листовок. Листовками был замусорен и Архангельск. Красные агитаторы призывали солдат, чтобы они вязали своих офицеров, опутывали им руки бельевыми верёвками и волокли субчиков к большевикам. За каждого такого «спелёнутого» была обещана хорошая денежная награда... Впрочем, денег у красных не было, на словах какой-нибудь полковой кассир был готов выдать целый автомобиль керенок, на деле же в сейфах не имелось ничего, кроме дохлых тараканов, — пустота, паутина, затхлость да ссохшиеся трупики со скрюченными коричневыми лапками...
Шла агитация и среди офицеров — пропагандисты взывали к их совести, упрекали в том, что они стали «наймитами иностранного капитала».
Когда офицерам говорили об этом, они стыдливо отводили глаза в сторону, предпочитали на выпады не отвечать — ведь даже на «северных» деньгах было написано, что они обеспечены английским капиталом — при случае родные деревянные «тугрики» запросто можно было обменять на полновесные фунты стерлингов. А эта валюта и со звоном золота хорошо знакома, и золотом пахнет.
— Вас бросили французы в Одессе, чехи — в Сибири, англичане — в Архангельске, — рубили агитаторы воздух на многочисленных городских перекрёстках, — дальше будет хуже. Переходите, пока не поздно, на сторону Красной армии.
В листовках, украшенных подписями известных генералов, расхваливались условия службы в красноармейских частях — ну просто роскошные условия, Миллер, если верить переметнувшимся генералам, жил куда беднее, чем командир какого-нибудь красного батальона на Пинеге; на самом же деле несчастный комбат этот мечтал добраться до Белого моря и вволю поесть свежей трески, других высоких целей, связанных с торжеством мировой революции, у него просто не было...
В Архангельске издавались вполне легальные эсеровские газеты, где регулярно появлялись воззвания Троцкого и Ленина, а в Северном бюро — организации официальной, подведомственной правительству, под рубрикой «Вот так они собираются завоевать мир», в витринах вывешивали речи вождей мирового пролетариата. Без всяких сокращений.
У витрин с этими речами собирались целые толпы — люди с открытыми ртами читали призывы к свержению власти белых и в первую очередь — Миллера.
Вести с фронтов приходили неутешительные, ночью в Архангельске звучала стрельба.
* * *
Караван с десантом, возглавляемый миноноской, упрямо двигался вверх по Онеге. Отбивая нападения партизан, внезапно, будто из ничего появляющихся на онежских берегах и начинающих без разбора палить из всех стволов, причём бородатые, в рваной одежде люди эти часто палили с невыгодных позиций, с ущербом для себя, — ну, словно у них был специальный приказ на этот счёт, Лебедев лишь удивлялся:
— Мозги у этих людей, по-моему, находятся совсем в другом месте, не там, где им положено быть. Ну кто же лезет с деревянным пугачом против миноноски? Да ещё крапивой нам угрожают... Ан нет — лезут мужики.
Больше, чем партизаны, Лебедева беспокоила вода, исчезающая в реке, — она словно бы испарялась, всасывалась в дно, оставляя на берегах тёмные следы; если в Онеге будет мало воды, то караван не дойдёт даже до порогов. Если мониторы не достигнут порогов, то десанту придётся долго бить ноги, прежде чем он доберётся до Кожозерского монастыря.
Говорят, партизаны превратили монастырь в неприступную крепость.
— Охо-хо, грехи наши тяжкие, — кряхтел Лебедев и приказывал сделать очередной замер уровня воды.
Ночью десант сошёл на берег — время до утра решили провести в тайге, на просторе — ночевать на палубе пароходов было тесно.
Слепцов, очутившись на берегу, сорвал несколько веток, хлестнул ими себя, будто находился в бане:
— Комаров — что грязи в Архангельске.
Комаров, действительно, было много — мелкие, беспощадные, жёлтые, зубастые, с тонкими визгливыми голосами.
Сомов хлопнул ладонью по круглому, наголо остриженному темени. Задрал голову, осматривая макушки деревьев.
— Комары нас скоро обожрут до костей, — завопил панически Крутиков, выставил перед собой ногу, обтянутую штаниной, — штанина была сплошь покрыта комарами, будто шерстью. Шерсть шевелилась, пищала неприятно. Крутиков передёрнул плечами и завопил вновь: — А-а-а, сейчас обожрут!..
— Тебя обожрёшь, — критически оглядев слепцовского ординарца, заявил Сомов. — Рожу ты, брат, отъел такую, что если даже соберутся комары со всей тайги и усядутся на неё, всё равно места свободного будет столько, что спокойно сможет приземлиться аэроплан.
— А-а-а!.. — продолжал вопить Крутиков.
— Нечего орать, — осадил его Сомов. — Дуй-ка лучше за топорами... Проверь оба монитора. Тащи все топоры, что там найдутся.
Топоров нашлось два — по одному на каждом мониторе. Один из топоров Сомов взял себе, подкинул его в воздух и, крякнув, поймал — рукоять топора словно бы припаялась к его ладони, второй отдал Дроздову:
— Поработай-ка вместе со мною, брат!
Вдвоём они дружно застучали по стволу старой толстой ольхи. Через десять минут ствол дерева затрещал, с него посыпались гнилые лохмотья, сор и труха, кора лопнула до самой макушки.
— Поберегись! — громко прокричал Сомов, оттеснил плечом своего напарника в сторону, сделал несколько последних, завершающих ударов топором по ольхе, и дерево с грохотом рухнуло на землю.
— Какое рубим следующее? — спросил Дроздов, хлопнул по стволу высокой берёзы. — Это?
Он уже понял, что хочет сделать Сомов.
Артиллерист задрал свою лишаистую круглую голову, окинул взглядом макушку берёзы и пророкотал басом:
— Лет через десять можно будет рубить и это дерево, а сейчас рано.
Он выбрал сосну, росшую метрах в тридцати от поваленной ольхи.
— Фёдор, рубим этот ствол.
— Есть рубить этот ствол, — весело отозвался Дроздов, подражая напарнику, ловко подкинул топор, тот грозно сверкнул в воздухе чёрным лезвием, в следующее мгновение точно припечатался к руке.
Через полтора часа восемь поверженных деревьев лежали на земле. Были они старые, трухлявые, наполовину уже сдохшие — то самое, что требовалось Сомову.
Он послал напарника надрать с берёзовых стволов бересты, сам же, взяв несколько человек в помощь, растащил деревья по краям поляны в виде венца — получился большой квадрат. Крутиков, довольно похлопывая себя по животу веткой, встал на возвышенное место и теперь командно покрикивал, подгоняя людей.
— Быстрее, быстрее, быстрее! — в такт словам Крутиков хлестал себя веткой. Вот музыкант!
Содрав с ближайшей берёзы клок бересты — Дроздов что-то задерживался, — Сомов присел на корточки перед одним поваленным деревом, ловко, с первой же спички поджёг бересту и сунул её в дупло.
Из дупла повалил лёгкий прозрачный дым. Вторую берестяную скрутку, так же ловко подпалённую, Сомов сунул в следующее дупло. Напарник, густо облепленный комарами, тем временем приволок целую охапку берёзовой коры.
— Делайте, как я, поджигайте деревья, — громко скомандовал Сомов. — Без дымокуров нам комара не одолеть.
Солдаты, ожесточённо хлеставшие себя ветками, быстро разобрали бересту, кинулись к лежащим стволам.
Вскоре всю поляну заволок дым. Дышать, несмотря на дым, сделалось легче, комары поспешили оттянуться в сторону, сбились в густую кучу, повисли над лесом.
— Всё, — облегчённо проговорил Сомов, — теперь они сутки будут трепыхаться над деревьями, а сюда не сунутся.
— У нас в деревне были случаи, когда комары напрочь высасывали кровь из щенят. А однажды насмерть загрызли телёнка. Охо-хо... — Дроздов озадаченно поскрёб пальцами затылок.
Ночь мало чем отличалась от дня, была она светлая, прозрачная, прохладная, опасная; недалеко, около спуска к реке, голодно выли волки — попытались отжать от стада, пришедшего к воде, оленя, но попытка не удалась, вот волки и завыли возмущённо и голодно, потом смолкли разом, и постам, оберегающим ночующий лагерь, стало понятно: в тайге кто-то есть, кто-то подбирается к поляне.
Это засекла вахта, и на миноноске — мичман Рунге и матрос Андрюха Котлов.
— Давай-ка, друг, вытаскивай из рубки пулемёт, — скомандовал Рунге матросу, — в лесах здешних волки водятся не только о четырёх ногах.
Он как в воду глядел — через пятнадцать минут по лагерю грохнул винтовочный залп. Послышался крик Слепцова, пытавшегося организовать оборону, в ответ ударил залп из винтовок — ночующий народ быстро разобрался, что к чему. Андрюха засек среди деревьев огоньки партизанских выстрелов, притиснулся к пулемёту и дал длинную, в половину ленты очередь.
— Вот люди-нелюди, — Рунге выругался, — и чего им не спится?
Через десять минут партизан отогнали. Слепцов, держа в одной руке кольт, в другой стек, прошёлся по лагерю.
— Все живы?
Живы были все. Одного только, лопоухого неудачника, пуля обожгла по касательной — содрала клок кожи на голове и оставила дырку в крупном, твёрдом, словно бы выпиленном из фанеры ухе. Парень заорал на всю тайгу — сделал это с опозданием, когда прошёл страх, — начал визгливо, тонко, будто заяц, которого опалила дробь, выть.
— Хватит! — прикрикнул на лопоухого Слепцов, подошёл к нему. — Кто таков? Как фамилия?
— Ликутин. — Раненый щёлкнул от боли зубами. — Солдат я... Рядовой Ликутин.
— Крутиков, перевяжи этого несчастного, — велел капитан, — не то его крики даже в Мурманске слышны. Барабанные перепонки лопаются.
— Надо бы лес прочесать, — не обращая внимания на приказ капитана, озабоченно проговорил Крутиков.
— Тоже дело, — одобрил инициативу капитан. — Не мешает посмотреть — вдруг что-нибудь интересное осталось?
— Земеля, — позвал Крутиков Сомова — приметил, что этот мужик самый хозяйственный из десанта, с таким не пропадёшь, — поднимайся! Слышал приказ господина капитана?
Сомов подхватил винтовку.
— Пошли!
Перевязать Ликутина взялся Дроздов.
— Тебя бы в город, в госпиталь надо отправить, — сказал он раненому.
— А это ещё зачем?
— Как зачем? Лечиться. Голова — вещь кровянистая, вон как из тебя льёт. Будто из горшка. Остановить невозможно.
Ликутин поморщился, губы у него побелели.
— В живых бы остаться, — едва слышно пробормотал он.
— Останешься, куда ты денешься, — пренебрежительно произнёс Дроздов. — То, что крови много, — хорошо, это означает, что голова у тебя толковая, шурупит, как у дедушки Кулибина. Вот когда прилива крови к голове нет — тогда всё, ку-ку!
— Если меня отправят в город — там я пропаду.
— Не хочешь ехать в город — да ради бога! Никто тебя и неволить не будет. Сиди здесь, в тайге, песни пой, лапшу на костре вари. Можешь даже на этой поляне остаться.
Приговаривая успокаивающе, монотонно, увлекаясь собственной речью, Дроздов не забывал о деле — ловко перебинтовал голову Ликутину, поддел его рукой под тощие лопатки:
— Можешь, приятель, спать дальше.
Лагерь снова погрузился в сон.
Через двадцать минут вернулся Крутиков. Слепцов, лежавший на земле, на двух постеленных одна на другую шинелях, открыл глаза:
— Ну что там?
— Ничего, осмелюсь доложить. Только в одном месте кровь нашли — наверно, пулемёт, который бил с миноноски, зацепил кого-то из партизан.
— Наши тоже стреляли. Это наши зацепили.
— Там слишком много веток нарублено — бил пулемёт.
— Пулемёт так пулемёт, — вяло пробормотал Слепцов, губы у него слипались, он закрыл глаза. — Что в лоб, что по лбу — один дьявол.
* * *
Утром экспедиция двинулась дальше. Мимо миноноски и мониторов продолжали проплывать пустые, совершенно безлюдные берега, солдаты угрюмо поглядывали на них, выставляли перед собой стволы винтовок, хмуро цеплялись глазами за кусты и деревья и готовы были стрелять.
Белёсое солнце, пустым тряпичным мячиком повисшее в небесах, освещало им путь своим скудным светом, над судами тучами вились комары; чтобы кровососы хоть немного отстали, на палубах мониторов зажгли несколько трухлявых пней. Гореть пни не могли — только тлели, плевались искрами и окутывали пространство сизым горьким дымом.
Без дымящихся пней плыть было бы невозможно — комары плотно запечатывали ноздри, набивались в рты, свет делался совсем серым, люди ворчали раздражённо, хлопали губами, выплёвывая кровососов, вода становилась тёмной, по ней, казалось, плыли кровяные сгустки, а может, это и не казалось, может, это так и было.
Обеды в кают-компании миноноски проходили при запечатанных иллюминаторах. Митька Платонов выставлял на стол таз, в котором вонюче тлела еловая труха, разгонял дым еловой веткой — только тогда можно было что-нибудь съесть.
За столом часто заводили речь о России — откуда у заморённых, холодных, голодных Советов берутся силы, чтобы бороться? Неужели это сидит в людях с рождения или это появилось совсем недавно, внушено силой, которой враждебны мир и покой? Откуда? Не было на этот вопрос ответа.
К обеду офицеры выходили в белых мундирах, с начищенными до сверка золотыми пуговицами. В манжетах также, сверкало золото — запонки, украшенные жемчугом, — покупали вместе в одном магазине, когда приплыли в Архангельск из Мурманска, очень уж приказчик хвалил товар, объяснял, захлёбываясь восторженной слюной, что запонки эти изготовлены по заказу испанского монаршьего двора для подарков преданным людям и лишь несколько коробок попали на сторону и очутились в Архангельске.
Легенда была красивой, офицеры миноноски купились на неё и приобрели товар — в общем-то он был очень добротным, — и теперь щеголяли одинаковыми форменными запонками.
По пути уже сделали шесть остановок — наводили порядок в сёлах. Лебедев запретил команде миноноски сходить на берег.
— Ещё не хватало участвовать в карательных операциях, — процедил он брезгливо и щёлкнул кнопками перчаток, снимая их с рук. — Отбить нападение с берега, ответить выстрелом пушки на выстрел из тайги — это одно дело, а наказывать баб с детишками да жечь избы — дело совсем другое, оно не наше. Не богоугодное, если хотите, господа.
Рунге поддержал командира:
— На берег — ни одного человека!
Арсюха Баринов заныл первым:
— Дозвольте провести разведку.
Старший офицер миноноски посмотрел на него осуждающе.
— Разведку проведите в трюме! — велел он. — Возьмите с собой ещё одного человека и — марш вниз! Проверьте, нет ли течей. Утром, при маневрировании, мы царапнули корпусом дно.
Конечно, течей могло и не быть, но проверить надо обязательно. А вдруг, как говорится! На всякую старуху бывает ведь проруха.
— Ну ваше благородие, — сильнее заныл Арсюха.
— Марш в трюм, кому я сказал! — рявкнул Рунге. Тон его был опасный. Торговая миссия Арсюхи по облагодетельствованию забитого населения Онежской волости срывалась, в спёртом затхлом воздухе кубрика прокиснуть могла не только консервированная клубника, но и презервативы, а банки с говяжьей тушёнкой — вспухнуть и лопнуть. Озабоченность Арсюхина достигла наивысшего предела, он даже перестал спать по ночам, только бегал в гальюн да стонал, держась за челюсть.
— У тебя чего, зубы болят? — пытался выяснить у него Андрюха Котлов. — Если болят, то их надо лечить настоем ромашки.
— Пошёл ты со своей ромашкой! — вызверился на доброхота Арсюха, взмахнул кулаком, Андрюха невольно отшатнулся от него.
На этот раз Арсюха, размахивая кулаком, выдернул Андрюху из кубрика.
— Полезли в трюм, — проговорил он недовольно. — Рунге приказал.
— Зачем?
— Проверить, нет ли трещин в корпусе... Миноноска зацепила за камни. Слышал утром скрежет?
В кают-компании тем временем продолжали обсуждать вопрос, чем же живут и чем питаются Советы.
— Воздухом, что ли? — недоумевал мичман Крутов, выразительно чмокая губами. — Не такая уж это и сытная штука. Хлеба нет, угля нет, мяса нет, электричества нет, дров нет... Чем живут?
Этого не знал никто.
* * *
На рейде Архангельска появился новый пароход — он невесомо вытаял из белёсой дали, обратился вначале в некую морскую тень, в призрак, который парил над водой; казалось, что призрак этот поднимется выше, сольётся с облаками и растает в выси, но нет, призрак этот, напротив, материализовался и через несколько часов величественно подгрёб к берегу, к грузовому причалу.
На корме парохода полоскался шёлковый французский флаг. Огромный нос украшала золочёная надпись «Тор».
На главной набережной Архангельска немедленно появились толпы фланирующих дамочек.
— Говорят, пароход «Тор» привёз последний парижский парфюм, — восхищённо щебетали они.
Пароход, действительно, привёз парфюрмерию, дамское бельё, наряды и вино. Всё — в огромных количествах.
— Какая роскошная нас ожидает жизнь! — радовались дамочки.
Знали бы эти милые воздушные существа, умеющие порхать, словно бабочки, и звонко смеяться, какая жизнь их ожидает, не стали бы вообще ничего говорить — погрузились бы в скорбное молчание.
Но на небе не было ни одного облачка, в море безмятежно купалось вечернее солнце, в воздухе витал сладковатый одуряющий дух парижского парфюма, и жизнь была хороша. Очень хороша.
Одна была неприятность — во время разгрузки с крюка крана сорвался большой ящик и всадился в деревянные сваи причала. Сам ящик особо не пострадал, а вот содержимое, начинка его — вдребезги.
Из щелей в углах потекли благовония — одна струйка пахла розами и цвет имела под стать запаху — розовый, из противоположного угла вынеслась проворная зелёная струйка и благоухала она фиалками...
— Парижский о’де колон! — огорчённо защебетали дамочки. — О-о-о!
Вечером того же дня несколько ящиков о’де колона были увезены в парфюрмерные магазины, чтобы утром оказаться у клиенток.
Миллер не выдержал, заехал на автомобиле за Натальей Николаевной, необыкновенно моложавой, очень красивой в сером шёлковом платье, и они вместе отправились в порт, на причал, где стоял гигантский французский пароход.
— Тебе, милая, надо купить всё лучшее, что привёз этот большой корабль, — сказал Миллер, коснулся губами виска жены. — Я люблю, когда твои волосы пахнут цветами, растущими на склонах Монмартра.
Настроение, в котором находился генерал, с одной стороны, было приподнятое, но, с другой стороны, радоваться-то было нечему. Стало окончательно ясно, что англичане скоро покинут Север России, правда, когда генерал впрямую задал этот вопрос Айронсайду, тот ответил отрицательно. С англичанами из этих мест уплывёт часть спокойствия, но Северная область не пропадёт, когда тут находятся другие союзники — верные своему долгу французы, американцы, бельгийцы, датчане. Вон какой пароход пришёл под французским флагом... Миллер заложил руку за борт френча — сам того не заметил, как скопировал жест Наполеона.
Генерал-лейтенант Марушевский давно уже пытался внушить Миллеру мысль о том, что Север совершенно не нуждается в англичанах. В огромном Онежском районе давно уже не было ни одного английского солдата, и ничего — русская армия справляется и без них, может даже обойтись без хвалёных «долгоиграющих» консервов, способных сохраняться месяцами, — в районе полно рыбы, дичи, грибов, крестьяне охотно продают солдатам говядину и поросятину. И при этом Йокширский полк во время боев на Пинеге вообще отказался идти в атаку — вместо этого офицеры собрали солдат на митинг и потребовали, чтобы им выдали жидкость от злых беломорских кровососов. Такой жидкости в Англии не было в природе, и йокширцы под канонаду красных пушек стали выяснять у офицеров, когда же такая жидкость появился.
— Появится, — пообещал йокширцам командир полка, — вонючая донельзя. Дух её будет рвать ноздри клещами. Будете похожи на древних рабов.
Так йокширцы в атаку и не пошли.
Марушевский часто жаловался Миллеру, что англичане вообще не планируют наступательных операций — ни одной, словно бы такого вида военных действий, как наступление, не существует вовсе. Для бравых английских парней самое милое дело — отсидеться в тёплом хлеве, тиская толстые телеса какой-нибудь пропахшей навозом бабы и употребляя на завтрак свежие куриные яйца. Всякие там атаки, перемещения по пространству, броски вперёд и вбок, стрельба из пулемётов — это удел конопатых русских мужиков. Каждому своё.
Марушевский же теребил англичан, требовал, чтобы они разработали хотя бы одну наступательную операцию — в частности, на Двинском либо Мурманском направлении — и осуществили её. Англичане же равнодушно отворачивались от генерала:
— Не наше это дело!
— Но почему-у? — возмущался экспансивный Марушевский.
— У английской короны на Северной Двине нет интересов, а раз нет интересов, то зачем же нам гробить своих солдат?
У Марушевского после таких речей опускались руки и пропадал голос.
Хоть и ожидал Миллер, что первыми уйдут англичане, но первыми погрузились в свои транспорты и отбыли в затуманенную морскую даль американцы. Вначале они покинули Архангельск, а ровно через месяц и один день — Мурманск. Англичане продолжали ещё держаться, но всё чаще и чаще Айронсайд делал неприступное лицо и с загадочным видом глядел на запад, где за ровную обрезь моря цеплялось своим краем закатное солнце, усы у него топорщились, шевелились смешно, будто у моржа, решившего жениться на курице, на глаза наползала предательская влага — генерал Айронсайд был обычным человеком и очень мечтал побывать дома.
Всякое внимание союзников в этой ситуации стоило дорого, поэтому Миллер так и обрадовался приходу в Архангельск обычного парохода «Тор», привёзшего на российский Север «дамский» груз...
Когда Миллер вернулся в штаб, его встретил хмурый Марушевский.
— Евгений Карлович, беда...
— Что случилось?
— Восстание в Онеге и в Чекуевском районе.
— Господи... — Радужное настроение, в котором пребывал Миллер, мигом исчезло. — Потеря Онеги — это для нас потеря сухопутной связи с Мурманском.
— Именно так, Евгений Карлович.
— Если мне не изменяет память, в Онежском районе сейчас находится наша экспедиция.
— Одна миноноска под командой лейтенанта морского флота и два монитора.
— Связь с ними есть?
— Сегодня связи нет. Вчера была. Места там совершенно глухие. Радиостанция у миноноски слабая, населённые пункты также не оборудованы связью.
— Надо готовить десант для освобождения Онеги — город этот нам терять нельзя. Соответственно экспедицию надо повернуть — она должна нанести удар по городу со стороны реки, мы нанесём со стороны моря.
— Евгений Карлович, повторяю, приказ повернуть мы можем передать, только когда будет связь с миноноской, раньше не получится.
Миллер вздохнул, развёл руки — вот и воюй в этих условиях...
Следующее сообщение, всколыхнувшее Архангельск, также было зубодробительным: в город пришла телеграмма из Лондона, в которой говорилось о снятии экономической блокады с Советской России.
Это означало, что белые теряли господствующую высоту — экономические тиски, с помощью которых Миллер часто добивался преимущества перед красными. Голодной, холодной, находившейся в изоляции Советской России воевать было невмоготу, не хватало ни хлеба, ни патронов. Дело доходило до того, что иногда в атаку красноармейцы ходили с голыми руками, без оружия, надеясь в бою захватить какую-нибудь берданку с ободранным стволом и стать полноправным воином... Сейчас же, после снятия блокады, красные могли легко купить оружие за границей.
На золото, которое они имели в своих подвалах, — это была половина всего золотого запаса, находившегося когда-то в распоряжении царского правительства.
Вторая половина находилась у Колчака, который также активно опустошал золотую заначку, приобретая винтовки, патроны, снаряды, амуницию.
Скоморохов, услышав о новости, довольно улыбнулся:
— Раз Совдепия получает поддержку Запада, то Северный фронт нам ни к чему. Мы теперь очень быстро договоримся с большевиками, разграничим полномочия и отныне будем жить-поживать да добро наживать без господина Миллера. Войну пора кончать.
Не считаться с такой точкой зрения Скоморохова Миллер не мог — у того вновь образовалось слишком много сторонников.
* * *
Вода в Онеге продолжала падать, из белёсо-светлой, глубокой она превратилась в мутную, рыжую от глиняной взвеси, вдоль берегов поднимались неопрятные, облепленные серовато-рыжей грязью камни.
Караван шёл всё медленнее и медленнее — приходилось постоянно промеривать фарватер, а это отнимало много времени. Лебедев был мрачен, с беспокойством оглядывал онежские берега.
— У меня дурные предчувствия, — сказал он Рунге. — Мне кажется, что отсюда мы уже никогда не выберемся.
Стычек с партизанами, которые случались в первые дни похода, сейчас почти не было, словно мужики здешние взялись за ум, винтовки закинули в сарай, поменяли их на плуги и лопаты, косы и серпы; есть-то ведь что-то надо, зубы должны работать, иначе они заржавеют и вывалятся изо рта — не всё ведь на заморского дядю надеяться.
Впрочем, разным пинежским, шенкурским да чекуевским мужикам всё равно от забугорных щедрот ничего не перепадало, какие бы дивные пароходы ни приплывали в Архангельск, — как питались мужики вяленой треской да жареной рожью, так и продолжали питаться.
Розовым безмятежным утром Лебедев пригласил к себе на завтрак двух командиров десантных отрядов — капитана Слепцова и поручика Чижова.
Слепцов в экспедиции отъелся, розовая физиономия его лоснилась, он был шумным, возбуждённым, размахивал руками, скрипел крагами, стучал стеком, много говорил, видно было, что человек этот уверовал в собственную значимость, был убеждён, что он способен вершить великие дела, Чижов же, наоборот, был молчалив, задумчив, бледен.
Цепкими глазами Слепцов оглядел кают-компанию, шлёпнул одной ладонью о другую, растёр там что-то невидимое.
— Богато живете, однако! — воскликнул он.
— Как получается, господин капитан, так и живём, — хмуря брови, отозвался Рунге — ему не нравился этот напористый хищный человек.
— Получается, судя по всему, очень неплохо. Я всегда догадывался, что флотские живут лучше армейских. Сейчас я это вижу своими глазами. — Слепцов вновь хлопнул ладонью о ладонь, остановился у гравюры, на которой юный обнажённый бог давил кисти винограда, готовя их для закладки в винный чан, хмыкнул одобрительно: — Ничего мужичок. В свободное от службы время боксом, наверное, занимался...
Рунге вздохнул и отвернулся от Слепцова. Ожидали командира миноноски — Лебедев задерживался в рубке, изучал промеры дна, взятые только что, и сопоставлял их со штурманскими картами.
Начинать завтрак без командира было не положено.
Когда Лебедев появился в кают-компании, лицо у него было тёмным, озабоченным, он щёлкнул кнопками перчаток, морщась, стянул их с рук.
— Пробовали связаться по радио с Архангельском — бесполезно. Сидим в дыре. Ни новостей, ни старостей. — Лебедев вздохнул. — Прошу садиться за стол.
Митька Платонов, стремясь угодить командиру, расстарался на славу — внёс поднос, на котором стояли небольшие фарфоровые тарелки, украшенные якорями и изображениями Андреевского флага, — объявил громко, очень торжественно:
— Жареный сыр «шавру» с рулетом из печёного сладкого перца.
В наступившей тишине было слышно, как капитан Слепцов от неожиданности даже икнул — о том, что здесь, в лютой комариной глуши, на дикой безлюдной реке, могут подать изысканное французское блюдо, он даже подумать не мог, но бывают же божественные перевоплощения, и блюдо было подано, а конопатый вологодский веник в поварском колпаке сумел даже кое-что изобразить по-французски. И плевать, что французский у него густо замешан на смеси нижегородского с вотяцким — главное, что он очень уверенно произнёс слова.
Слепцов, несмотря на своё дворянское происхождение, их даже выговорить не мог.
Капитана поджидало и новое потрясение: Митька Платонов вынес ещё один поднос и объявил:
— «Патэ из фуа-гра» «о торшон» с тостами и соусом из португальского вина.
— Португальское вино — это «портвайн», — тихо простонал Слепцов, ни к кому не обращаясь. Однажды он застрял на двое суток в Одессе, опившись местного «портвайна» в трактире одного армянина, страдающего базедовой болезнью, и потом целых двое суток в городской больнице Слепцову прочищали клизмами брюхо — едкое креплёное вино впиталось ему в кишки. С тех пор Слепцов стал избегать общения с «портвайном», считая, что напиток этот можно употреблять только в медицинских целях, когда болен насморком.
Среагировал на новое блюдо он слишком запоздало — передёрнул плечами, когда перед ним уже стояла тарелка с «патэ из фуа-гра». Собственно, это была обычная, хорошо прожаренная печёнка с тонко нарезанными хрупкими сухарями, политая горьковатым подгорелым соусом, Слепцов никогда бы не подумал, что рядовая телячья или поросячья печёнка может оказаться благородным блюдом «фуа-гра».
Ели молча, Лебедев сидел, сосредоточенный, погруженный в себя, разговор не заводил — что-то обдумывал.
На третье Митька Платонов предложил кофе с консервированными английскими сливками и гренками. Лебедев, словно бы очнувшись, приподнял чашку, поглядел на неё с сожалеющей улыбкой и проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Вот напиток со сложным напористым характером — ещё вчера никому в России не был ведом, а сегодня в Архангельске не найдёшь чиновника, который свой день не начинает с чашки кофе. Мда-а...
Лейтенант выглянул в иллюминатор. Миноноска стояла на якоре посредине реки. Слева на невысоком кривом берегу гнездилась зубчатая строчка молодых тёмных ёлок, справа виднелись голые камни, поблескивающие то ли от пота, то ли от тумана, приползшего из верховьев.
Пороги, дальше которых миноноска не могла двигаться, находились совсем недалеко.
Лебедев допил кофе, отставил чашку в сторону, до хруста размял пальцы.
— Значит, так, дорогие друзья, — начал он совершенно по-штатски, не по-уставному, поглядев вначале на Чижова, потом на Слепцова. — Дальше мы пройти не сможем. Вода всё уходит и уходит. Скоро река станет такой мелкой, что мы даже не сможем вернуться назад — нас просто-напросто закупорит здесь. Дорога, ведущая в Кожозерский монастырь, находится примерно в двенадцати километрах отсюда. Предлагаю вашим отрядам покинуть мониторы и в монастырь двигаться самостоятельно. — Лебедев взял со столика колокольчик, несколько раз встряхнул его. — Дневальный!
В дверях кают-компании незамедлительно появился матрос с белой повязкой на рукаве.
— Попросите ко мне кока, — попросил лейтенант.
Через несколько мгновений в дверях возник Митька Платонов.
— Кофе с консервированными сливками — это, конечно, вкусно, — сказал ему лейтенант, — но это не русский напиток. Кофе у нас пьют только чиновники, стремящиеся жить на французский манер — с прононсом, не выговаривая «р». Принесите нам хорошего крепкого чая.
— Есть! — Митька так стремительно наклонил голову, что с неё чуть не слетел колпак.
Рунге с улыбкой покосился на командира.
— Игорь Сидорович, вежливость необыкновенная. С этими людьми надо быть грубее, такого обращения, которого император Николай Александрович удостаивает своих подчинённых, они не понимают...
— В чём же провинился покойный государь, Иван Иванович?
— Со всеми людьми он был на «вы», только к троим обращался на «ты».
— Кто же были эти трое?
— Дмитрий Шереметьев, князь Анатолий Барятинский и ещё один человек, не помню его фамилии...
— Генерал-майору свиты Барятинскому я имел честь быть представленным. Светлый человек. Герой Японской войны — за бои под Мукденом получил Георгия. В него прицельно били японцы, а он стоял в это время перед осколком зеркала, укреплённом на ветке, и брился...
Когда Митька Платонов принёс чай, лейтенант обеими руками обхватил кружку.
— Вот это по-русски, — похвалил он, — это наш напиток. — С удовольствием отхлебнул из кружки. — Крепкий чай. Чёрный, как дёготь.
— Главное — вкусный, — подал голос молчаливый поручик Чижов.
— Сутки вам добираться до монастыря, двое суток — на наведение порядка в окрестностях, и ещё сутки — на дорогу обратно. Я вас буду ожидать здесь. Какие будут суждения? — Лебедев вновь отпил из кружки, довольно качнул головой. — Прошу высказываться.
— Значит, ещё немного пройти вверх не удастся? — спросил Слепцов.
— Не удастся. Сядем на киль. Тогда нам отсюда вообще не уйти.
— Жаль. Что касается остального, — на лысом темени Слепцова собралась лесенка морщин, — добавьте ещё один резервный день. Мало ли что у нас может произойти...
Лебедев согласно кивнул, отпил ещё из кружки чая.
— Предложение принято.
Чижов первым поднялся из-за стола.
— Пора!
Через десять минут на реке завозились, шумно зашлёпали плацами мониторы, подгребая к берегу. Над мониторами двумя тёмными шевелящимися облаками висели комары. Арсюха смотрел на комаров, лениво похлёстывал себя веткой и думал о том, что, с одной стороны, неплохо бы с пехотой совершить пробежку по окрестным деревням и раскидать свой товар — не тащить же его, в конце концов, назад в Архангельск, а с другой стороны — в тайгу очень не хотелось лезть.
Пока Арсюха размышлял, прикидывая все «за» и «против», на баке раздался крик:
— Баринов!
Следом выкрикнули Андрюхину фамилию:
— Котлов!
Матросов вызывал к себе боцман, но задачу ставил не он, а старший офицер Рунге. Оглядел вызванных, снял с седой головы фуражку, протёр её внутри платком.
— Значит, так, — сказал он, — пойдёте с отрядами на Кож-озеро для связи. Один — с отрядом капитана Слепцова, второй — поручика Чижова. Задача ясна?
Вот и не осталось никаких сомнений, вот всё и определилось. Арсюха повеселел, кивнул:
— Так точно!
На воду сбросили шлюпку — к берегу решили не подходить, не рисковать, проще было доставить связных на шлюпке, — Андрюха проворно спрыгнул в неё, сел на скамейку, гордо именуемую банкой, пристроил на коленях небольшой сидор с едой, Арсюха замешкался — сидор у него, не в пример Андрюхиному, был в несколько десятков раз больше.
— А багаж тебе такой громоздкий зачем? — полюбопытствовал Рунге. — Ты чего, упаковал все свои манатки и на миноноску решил не возвращаться?
Арсюха угрюмо молчал, Рунге покачал головой. Виски его на мутном утреннем солнце отливали благородным серебром.
— Куда груз такой, спрашиваю? — Рунге повысил голос. — Ты чего, матрос, не слышишь?
— Слышу, — наконец отозвался Арсюха.
— Не дотянешь ведь. В походе будет трудно.
— Дотяну, — угрюмо пробормотал Арсюха. — Своя ноша плечи не тянет.
Рунге с сомнением покачал головой.
— Ну, смотри. Ежели что — вываливай содержимое своего мешка в канаву.
«Фига тебе, — мысленно откликнулся на этот совет Арсюха, губы у него дрогнули, поползли в сторону и замерли. — Чтобы своё да выложить в канаву? Никогда! Это же своё, а не казённое».
Он с трудом перелез через леер и опустился в шлюпку. Следом перетянул за собой мешок.
— Поехали! — скомандовал он белогубому, со светлой курчавой головой пареньку-матросу. Тот покорно сдвинул набок бескозырку и взмахнул вёслами.
Андрюха зацепил в пригоршню воды, слил обратно в реку. Вода была мутная, желтоватая.
— Нехорошая вода, — сказал он, — много ила соскребает со дна, несёт с собой.
— Ну и что? — раздражённо рявкнул на него Арсюха. — Тебе-то, недоделанный, чего до этого? Прорицатель хренов! Химик! Менделеев!
Андрюха усмехнулся и покачал головой: он не понимал причин раздражения Арсюхи.
Через несколько минут шлюпка мягко ткнулась носом в берег — белогубый матросик причалил мастерски, касание с твердью было едва приметным, но Арсюхе это не понравилось, и он заорал на матроса:
— Кормой разверни к берегу, губошлёп! Учить вас, учить, дураков, — не переучить.
Арсюхе хотелось сойти на берег, как адмиралу — важно, с комфортом и не замочить ноги.
Прошло ещё полчаса, и две пешие колонны, над которыми покачивались чёрные штыки винтовок, втянулись в лес.
От комаров не было спасения. Слепцов, громко шлёпая себя ладонью по шее, ругался:
— Вот гады! Хуже большевиков!
Забыл, совсем забыл капитан, что совсем недавно он воевал на стороне большевиков и ел их хлеб.
Тайга, по которой они шли, была сырая, тёмная, встречалось много гибельных мест, укреплённых брёвнами, положенными в несколько слоёв, и сама дорога в монастырь была поперёк застелена брёвнами, ровно обрезанными и тесно прижатыми друг к дружке. Полотно было, конечно, узкое, лишь для одной пролётки, но кое-где оно расширялось — были специально сделаны бревенчатые площадки, чтобы могли разъехаться две повозки.
Слепцов продолжал шагать во главе своего отряда и в такт шагам отчаянно шлёпал ладонью по шее: хрясь, хрясь, хрясь!
Глаза у капитана двигались, вращались по кругу, будто у лётчика, ведущего свой «ньюпор» над вражеской территорией — капитан старался засекать в лесу всякую мелочь, всякие неприметные детали — боялся засады.
Если отряд попадёт под огонь на деревянном полотне, среди топей, то от него ничего не останется — ни фуражек, ни ботинок, всё уйдёт на дно здешних болот, по которым проложена гать.
Но лес был спокоен. Громко трещали птицы, была слышна комариная звень.
Разведка уже донесла десантникам, что в монастыре на Кож-озере окопалась большая красноармейская часть — не меньше полка.
— Ать-два! — пришлёпнув на шее очередного летающего разбойника — на этот раз крупного овода с огромными зелёными глазами, скомандовал Слепцов. — Ать-два! Не отставать!
С собой отряд Слепцова тащил два пулемёта, два «максима» на железных станинах, колеса пулемётов глухо стучали по брёвнам, пулемётчики кряхтели, ругались — тащить «максимы» было трудно.
Ночевали в лесу. Выбрали сухую гриву на берегу небольшой говорливой речушки, свалили несколько трухлявых деревьев, подпалили их изнутри и в сизых душистых клубах дыма завалились спать.
На всякий случай Слепцов выставил усиленное охранение — вдруг в темноте на них нападут лихие таёжники в рваных папахах, перетянутых красными ленточками? Но ночь прошла спокойно — не раздалось ни одного выстрела, в расположении лагеря не показалось ни одного чужого человека.
Другое оказалось плохо — ночью всё окутал студёный, просаживающий до костей туман. Пришлось поднимать мужиков, которые были подюжее комплекцией — они свалили ещё несколько деревьев, подожгли их. И — комаров не стало совсем и сделалось теплее.
— Ты бывал раньше в этих краях? — спросил Дроздов у Сомова, притиснулся спиной к земле, натянул на голову шинель.
— Не бывал, — ответил Сомов, также натянул на голову шинель. — Южнее приходилось бывать, здесь нет. А туман... туман — это оттого, что море недалеко.
Лежавший поблизости поручик Чижов поднял голову:
— Эй, друзья закадычные! Угомонитесь, прошу вас...
Чижов оглядел деревья с повисшими на ветках рваными клочьями тумана, солдат своих, лежавших рядом, и укрылся шинелью. По профессии поручик был историком, окончил в Москве университет, перед войной работал в архиве и готовил к изданию свою первую книгу о происхождении северных монастырей. Война перечеркнула всё — и работу он оставил, и книга не увидела свет.
В книге той шла речь и о Богоявленском Кожозерском монастыре, куда сейчас направлялись два отряда — его и капитана Слепцова.
Никогда не думал Чижов о том, что явится в этот монастырь не учёным созерцателем, человеком, который приезжает в святые места с блокнотом в руках, чтобы сделать явью некие небесные тайны, а карателем. Чижов по поводу их похода и собственной миссии в нём не питал никаких иллюзий — какие уж тут иллюзии, если он находился в компании с таким человеком, как Слепцов, с которым Чижов в мирную пору, когда человек бывает волен в своих поступках, никогда не сел бы рядом, за один стол, не говоря уже о большем... Чижов стыдился самого себя, чувствовал виноватым перед прежним Чижовым — большеглазым романтичным молодым человеком, мечтавшим о научной карьере.
Потом был фронт, сделавший из него солдата, умеющего ползать по-пластунски и ходить в атаку, лихо печатать шаг в парадном строю и щёлкать каблуками, приводить из разведки полоротых пленников и метко стрелять — Чижов умел пробить из винтовки семишник — двухкопеечную медную монету — с расстояния в двадцать пять метров. Офицеры завидовали ему...
Чижову было известно, что Кожозерской обители, в которую они шли, без малого пятьсот лет — в давно-давние времена здесь поселился стареющий пустынник Нифонт, несколько лет он жил один, потом к нему прибился казанский царевич Турсас, принявший после падения Казани крещение и нареченный Сергием. С них, с Нифонта и крещёного царевича, всё и началось. Старец Нифонт постриг Сергея-Турсаса, выполнявшего все его наставления, совершенствовавшегося в послушании. Так отшельник стал иноком, получившим имя Серапион. Вскоре на Кож-озере была возведена обитель, в которой и жила братия — не менее сорока человек. Когда случился голодный мор, монастырский старец Серапион принёс на своих плечах жернова, тем и спас людей — без этих жерновов невозможно было испечь хлеб... Чижов сомкнул глаза: интересно, как выглядел Серапион? Он видел однажды его изображение на редкой иконе, но не запомнил лик...
Впрочем, лики святых людей всегда прекрасны — среди них не встречается лиц злобных, ущербных, хитрых, перекошенных, заплывших жиром, косоглазых, криворотых — лица у святых людей всегда великолепны.
Километрах в десяти от монастыря Слепцов, шедший вместе с верным Крутиковым впереди отряда, неожиданно увидел беспечно шагающих им навстречу двух красноармейцев в шлемах-будённовках.
Слепцов остановился, будто на ходу, всем телом всадился в стену, широко распахнул рот, с лысого темени на щёки у него поползли капли пота.
Красноармейцы — ребята совсем ещё молодые, цыплята, с тощими искусанными комарами шеями — увидев отряд, тоже остановились. В следующее мгновение один из них испуганно вскрикнул, и оба они, круто развернувшись, побежали по бревенчатой дороге прочь, громко впечатывая каблуки разбитых сапог в дерево.
Слепцов сорвал с плеча ординарца винтовку, передёрнул затвор.
— Ст-о-ой! — закричал он и в следующее мгновение выстрелил.
Мимо. Пуля пронеслась над головой одного из красноармейцев и растворилась в пространстве.
— Сто-ой, кому сказали! — заводясь, прорычал Слепцов, снова передёрнул затвор винтовки. — Стой!
Ударил второй выстрел. Полёт пули обозначился сизым дымком, возникшим в воздухе. Опять мимо. Красноармейцы продолжали грохотать сапогами по брёвнам — неслись, как два коня, на пределе своих сил. Слепцов выстрелил в третий раз.
Один из красноармейцев вскрикнул по-заячьи тонко, подпрыгнул вверх, потом сиганул в сторону, сорвался левой ногой с настила, чуть не улетел в топь, но не улетел, удержался и побежал дальше, хромая.
— Йе-есть! — торжествующе прокричал Слепцов, выбил из ствола винтовки дымящуюся гильзу. — Я попал в него... Попал!
С четвёртого выстрела он завалил охромевшего красноармейца. Несчастный паренёк задрал голову, накренился всем телом назад, переломился в талии и с маху, спиной, ударился о настил. Ноги у него конвульсивно задёргались.
— Йесть! — вновь торжествующе прокричал капитан. — Завалил гада!
А на «гада» жалко было смотреть. Синюшный, с пупырчатой кожей на щеках, он уже закатил глаза. Подол гимнастёрки у него был запачкан рыбьей чешуёй. Похоже, монастырские защитники только и питались тем, что доставали из глубокой холодной воды Кож-озера — костлявыми окунями да ершами. Красноармеец дёрнул ногами пару раз напоследок и затих.
— Всё, отмаялся парень, — тихо произнёс Дроздов, стоявший в первой шеренге слепцовского отряда. — Царствие тебе небесное!
— А где второй? — заполошно закричал Слепцов. — Куда второй подевался-то?
Второй красноармеец, увидев впереди среди топи сухую гриву, поспешно прыгнул на неё, одолел в несколько прыжков и очутился на берегу мелкого говорливого ручья, перепрыгнул через воду и, врубившись в густые кусты бузины, исчез в них.
— Вот гад! Растворился!
— Растворился, — уныло-спокойным тоном подтвердил Крутиков:
Капитан с яростью вскинул над головой винтовку.
— Вот гад! Теперь нам не удастся подойти к монастырю незаметно.
Не знал Слепцов, что десант был замечен уже давно, километрах в двадцати отсюда, и красноармейская часть, стоявшая в монастыре, сейчас активно готовилась к тяжёлому затяжному бою.
На всякий случай перезарядив винтовку, капитан подошёл к поверженному противнику, заглянул ему в глаза.
— Капут! — констатировал он. — Ничего уже у него не спросишь, и главное — ничего ему не надо. Спихните его с настила вниз.
— Вонять ведь будет, ваше благородие, — предупредил Сомов. — Лучше закопать. Иначе потом мимо этого места ни пройдёшь ни проедешь.
— Да ну-у, — ехидно произнёс Слепцов. — А по моему разумению, его сегодня же растащат волки и лисицы. Останутся от краснюка лишь подмётки. Сбрасывай его вниз быстрее!
Тело несчастного красноармейца, взмахнув длинными тощими ногами, полетело вниз.
Над головами людей с шумом пронёсся порыв ветра, растрепал макушки у чахлых берёзок и исчез. Сделалось тихо. Недоброй была наступившая тишина, люди отчётливо ощущали это.
* * *
Миллер считал — раз он управляет Северной областью, то хорошо должен знать местные достопримечательности. На территории области располагались Соловки с мощной православной крепостью и печорские монастыри, Кож-озеро и Кижи, много других диковинных творений, но времени, чтобы посетить их, не хватало. Миллер совсем не имел свободного времени.
Вставал он в шесть — половине седьмого утра, спать ложился в одиннадцать — половине двенадцатого, часто его поднимали с постели и ночью. А побывать в монастырях очень хотелось. И на Соловках, и на Кож-озере.
Заехав в книжный магазин, Миллер минут двадцать провёл в отделе старых изданий, купил там редкую книгу — в руку, что называется, сама пришла, как вещий сон, — «Судьбы Кожозерской Богоявленской пустыни» — издание совершенно незатертое, хорошо сохранившееся, — правда, со штампом библиотеки Матросского учебного экипажа, — видимо, кто-то из читателей редкий том благополучно «зачитал».
— Что же вы принимаете на продажу книги со штампами библиотек? — упрекнул Миллер хозяина книжного магазина.
— Мы сейчас всякие книги принимаем, господин губернатор, — спокойно отозвался тот, — даже если на книге будет стоять личный штамп бельгийского монарха... От этого только повысится стоимость.
— Свобода, значит? — Миллер укоризненно покачал головой.
— Так точно, свобода.
Вечером Миллер перелистал «Судьбы», внимательно рассмотрел графические изображения монастыря, затем постарался взглянуть на монастырские строения с точки зрения командира полка — как лучше взять их... В монастыре имелось несколько совершенно неприступных объектов: и колокольня большого храма и часовня, вынесенная едва ли не в поле, — вполне возможно, бывшая обитель какого-нибудь схимника. Даже живописный перешеек, по которому проложена дорога к монастырской стене, и тот несколько суток можно было легко держать одним пулемётом...
Впрочем, при одном пулемёте всегда надо иметь наготове второй — хотя бы на случай, если у первого перегреется ствол. «Максим» — пулемёт надёжный, но по скорострельности уступает немецким и английским машинам — «максим» делает двести пятьдесят выстрелов в минуту, а те — в два раза больше, но зато «максим» бьёт кучно, пулю всаживает в пулю, а хвалёные зарубежные машинки точностью стрельбы не отличаются, одна пуля летит в Мурманск, другая — в Караганду, хотя должны они были отправиться в сторону Берлина. Миллер вздохнул. Трудно придётся тем, кто вздумает штурмовать монастырь. Оборонять монастырь легко, брать трудно. Как там экспедиция, ушедшая на озеро, всё ли с нею в порядке? Он перелистал книгу. Господи, как быстро течёт время и как давно жили люди, о которых идёт речь на этих лощёных страницах, как не были похожи их заботы на наши...
В устье реки Виленьги, в пещере, жил схимник Никон — молился, трудился, преображал мир; когда скончался наместник монастыря Иона, Никон пришёл на его место. Прожил три года, и за это время одних только царских грамот ему было даровано целых шесть — на сенные покосы и беспошлинную продажу соли, на ловлю сёмги и выгодную торговлю в Каргополе и Вологде; получены были приметные дары — от царя Алексея Михайловича колокол в сто пудов весом и пятьсот рублей деньгами, от царевны Татьяны Михайловны — шесть рублей и шестьдесят полотенцев собственноручного шитья, от боярина Никиты Романова — большие деньги, целых сто двадцать рублей, от царицы Марфы Алексеевны — восемнадцать рублей и множество необходимых в монастырском обиходе вещей — список длинный, занимает уйму места...
Через три года Никон отбыл в Москву, стал святейшим патриархом.
— Это тот самый Никон, который потом расколол Святую Русь, или не тот? — Миллер поймал отзвук собственного голоса и подивился ему — такой он был глухой.
Это был тот самый Никон.
Предки Миллера в те далёкие годы о такой стране, как Россия, наверное, даже и не слышали, а если и слышали, то перебираться в неё совсем не помышляли и, наверное, здорово удивились бы, если бы им преподнесли весть о том, что потомки их будут здесь жить...
Миллеру неожиданно сделалось одиноко, по-сиротски неуютно, он ощутил себя мальчишкой в отцовском имении, которого недолюбливала деревенская пацанва. Недолюбливала за то, что он был немцем, а между русскими и немцами, православными и лютеранами всегда пробегала кошка, фыркала злобно то в одну сторону, то в другую... А ему так хотелось дружить с деревенскими мальчишками, быть для них своим. Он даже был готов перетаскать им весь сахар из буфета, но гордым, пахнущим навозом деревенским пацанам не нужны были его подачки, хотя сахар им очень не помешал бы, — они презрительно отворачивались от барчука, чем наносили ему раны, которые мазями и лекарствами не лечились.
Вот и сейчас он неожиданно очутился именно в таком состоянии — будто в очередной раз наплевали в душу: он хотел сделать что-то хорошее, а его развернули на сто восемьдесят градусов, да ещё больно наподдали по затылку. В детстве в таких случаях он не мог сдерживать себя — обязательно плакал.
Отложив книгу в сторону, он позвонил в штаб. Слышимость была хорошей — дежурный офицер будто бы сидел в соседней комнате, за перегородкой.
— Есть какие-нибудь сведения от экспедиции, ушедшей на Онегу? — спросил Миллер.
— Связь нерегулярная, ваше высокопревосходительство, — по старинке, с «высокопревосходительством», давно уже отошедшим в прошлое, отозвался дежурный офицер. — Радио есть только на миноноске, но наша станция два дня уже не может на неё выйти. Последнее сообщение следующее: миноноска остановилась недалеко от порогов — из-за спада воды она не смогла пройти дальше, оба отряда двинулись дальше по гатевой дороге. Сегодня должны быть в Кожозерском монастыре. Сообщений о серьёзных столкновениях не поступало.
— Как только появятся какие-нибудь новости — не сочтите за труд, сообщите мне немедленно, — попросил Миллер.
— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!
Сделалось тревожно. Так тревожно не было уже давно. Миллер поймал себя на этом, машинально сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда старый, с вытертым стволом револьвер — тот самый, который был с ним на фронте в Великой войне, — откинул барабан, пересчитал патроны.
Задки патронов были нарядные, блестели ярко, дорого, будто украшения. Как и многие офицеры, Миллер носил в маленьком кармашке брюк, именуемом почему-то часовым, хотя Миллер не видел, чтобы кто-нибудь из боевых полковников держал в нём свой «Мозер» или «Буре», пару ухоженных, тщательно протёртых патронов.
Это были патроны для личных нужд; когда очень не повезёт — влетишь в чужие руки, попадёшь в окружение, окажешься в условиях, в которых, например, оказался боевой генерал Александр Васильевич Самсонов, застрелившийся в ночном августовском лесу неподалёку от молочной фермы Каролиненгоф... Генерал Ренненкампф, который должен был прийти ему на помощь, выручить, палец о палец не ударил, чтобы это сделать — утром опустошал здоровенные крынки с жирной сметаной, ставил сметанные компрессы на плешивую голову в надежде, что волосы из бровей переселятся на темя, но этого не произошло, — а вечером с вожделением тискал толстозадую экономку-француженку. Эта дама занималась в штабе Ренненкампфа не столько вопросами сметаны, сколько лазила по документам и картам (запускала руки даже в портфель самого Павла Карловича, в секретные бумаги), несколько раз была поймана, и ничего — отпустили по распоряжению самого Ренненкампфа...
Впрочем, неверная Ундина своей участи не избежала — офицеры штаба, как-то собравшись вместе, здорово повеселились — вздёрнули её в лесу на осиновом суку. История сохранила лишь недоброе имя этой женщины — Мария Соррель.
Полтора года назад, в марте восемнадцатого, в Таганроге, наряд красноармейцев вошёл в один из мещанских домов. В огороде копался сутулый человек с тусклыми глазами — типичный мещанин, перебравшийся к морю, к югу, к благодати здешней из безликих, скудных полувеверных-полубогзнаеткаких краёв. Башмаки — рваные, колени старых штанов протёрты. Наряд потребовал у огородника документы. Тот недрогнувшей рукой протянул им справку с лиловым штампом на видном месте и жирной печатью внизу.
— Гражданин Смоковников Эф И, из мещан города Витебска, — прочитал старший красноармейского наряда по слогам, со вздохом сложил бумажку и произнёс решительным тоном: — Собирайтесь, гражданин Ренненкампф, пойдёте с нами!
— Какой ещё там кампф? — недовольно пробормотал огородник.
— В чека узнаете поточнее, какой из вас получился кампф, — сказал бывшему генералу старшой, и у Ренненкампфа предательски задрожали брылья, а в глотке что-то захрипело, словно у огородника кончился воздух.
Грехов у Ренненкампфа было много. Но расстреляли его за предательство армии Самсонова.
* * *
На подходе к монастырю лес раздвинулся, сделался светлее, птицы стали голосистее, даже комары — и те куда-то поисчезали, их словно бы уволокло в чёрные чащи, где ни продыхнуть, ни протиснуться сквозь кусты. Слепцов похлопал стеком по толстой грязной краге:
— Подтянись, народ!
В это время из-за деревьев грохнул дружный залп, несколько человек растянулись на деревянном настиле дороги. За первым залпом ударил ещё один, также унёсший несколько полоротых бойцов.
Слепцов запоздало шлёпнулся на настил, отогнал от себя настырных оводов, нагло полезших ему прямо в глотку, потянулся за винтовкой, выпавшей из рук убитого бойца, и прокричал что было силы:
— К отражению атаки приготовиться!
Команда запоздала, да и никакой атаки не было, партизаны вообще воевали не по учебникам — дрались по неким своим разумениям, ведомым только им одним, и не соблюдали никаких правил: во время атаки могли отступить, а во время отступления — совершить ложный манёвр и нанести совершенно неожиданный, сокрушительный удар. Ни один военный аналитик в миллеровской армии не мог понять, как воюют здешние партизаны.
Было тихо. Лишь вдалеке оживлённо галдели утренние птицы да резко пахло горелым деревом. Некоторое время Слепцов лежал на настиле распластанный, похожий на большую бесформенную тряпку, сам себе противный.
Потом он потянулся, собрался в кучу, стёр с рукава грязь и огляделся.
Лес был пуст.
— Вот лешие! Нечистая сила! — выругался капитан.
Метрах в семидесяти от него, на настиле дороги, между двумя грядами деревьев мелькнула проворная фигурка, похожая на муравья, — муравей в три прыжка одолел дорогу и исчез. Слепцов запоздало загнал в ствол винтовки патрон и выстрелил вдогонку. Выстрел никому не причинил вреда — пуля с басовитой песней унеслась в пространство и исчезла там.
— Вот нечистая сила! — вновь выругался капитан.
Через десять минут отряд двинулся дальше, а ещё через десять — втянулся в перестрелку. Выстрелы захлопали со всех сторон, беспорядочно, без всякой команды. Партизаны стреляли, кажется, даже с неба, с макушек деревьев, цель нащупывали ловко, били метко — отряд капитана начал таять на глазах.
Капитан понял: если он сейчас не отойдёт или же не совершит рывок вперёд — от отряда его останутся рожки да ножки.
— Приготовиться к атаке, — пропел Слепцов тонко, надрывно, будто тянул партию в церковном хоре.
— А кого, собственно, атаковать, господин капитан? — спросил лежавший в двух шагах от Слепцова Ликутин — солдат, своей толстой, неумело перевязанной головой напоминающий куклу, — целей-то не видно... Ни одного человека.
Слепцов недовольно поморщился: плохому танцору обязательно мешают ботинки... Другие солдаты цели видят, а этот нет.
— Приготовиться к атаке, — пропел Слепцов вновь, нагоняя в голос тревогу, обеспокоенность, боль, в следующее мгновение вскочил и, выставив перед собой штык, прихватив вместе с винтовкой и стек, понёсся вперёд.
Выстрелы трещали слева и справа, громыхали со всех сторон, дымная вонь разъедала ноздри, над головой свистел металл, но Слепцов бежал не останавливаясь. Рядом с ним, не отставая ни на метр, бежал, будто привязанный, верный ординарец Крутиков. Слепцов слышал крики, раздающиеся сзади, тупые удары — несколько человек, подсеченные пулями, с лёту хлопались на деревянный настил дороги, корчились, кричали, но капитан не останавливался, продолжал с хрипеньем нестись дальше. На ходу он дважды выстрелил по оборванному человеку, неосторожно высунувшемуся из кустов, промахнулся, выругался с досадой; человек этот высунулся снова, капитану показалось, что сейчас он пальнёт ответно — в руках этот мухомор держал старую ржавую берданку, но тот стрелять не стал — исчез, будто нечистая сила.
Капитан попробовал на ходу выбить из винтовки гильзу, но латунный стакашек застрял мертво. Слепцов выругался, подцепил горячую, пробитую бойком пятку ногтями, патрон не подался, он сидел в стволе прочно, выдернуть его можно было, наверное, только клещами.
Слепцова обогнал запаренный, с красным азартным лицом Крутиков, следом — низкорослый кривоногий солдат в новеньких ярких обмотках. Капитан вновь что было силы вцепился ногтями в пятку патрона, вторично попытался выдернуть из ствола гильзу, но попытка опять оказалась тщетной.
Он выругался матом.
В кривоногого солдатика тем временем угодила пуля, развернула вокруг оси, рот у солдатика распахнулся сам по себе, задёргался обиженно, и защитник отечества повалился на настил.
Винтовка выпала у него из рук. Капитан отшвырнул заклинившую винтовку в сторону, подхватил ту, что выпала из рук убитого солдатика, и проорал что было силы:
— Вперё-ёд!
Лес окончился внезапно, будто сорвало некий занавес и сделалось светло, Слепцов зажмурился, остановился.
В глаза ему бросилась невесомая синь воды, она буквально ошпарила зрачки. Над ровной гладью Кож-озера висело солнце, в воду были воткнуты шесты, удерживавшие сети, справа, на взгорбке, высилась большая нарядная церковь, стояло несколько домов со светлыми, поблескивающими на солнце окошками, метрах в пятидесяти от храма парила, устремляясь в небо, часовня, она также стояла на взгорбке, выше храма.
Было тихо. Было одуряюще тихо. Стрельба, только что звучавшая в лесу, прекратилась.
— Ур-ра-а-я-я! — прокричал одиноко капитан и смолк. Никто его не поддержал.
В следующее мгновение с церковкой башенки ударил пулемёт, пули затрясли деревянный настил дороги, раздвинули несколько брёвен, и капитан прокричал из последних сил:
— Наза-ад! Это ловушка!
С левого фланга, с озёрного берега, где около причала темнело небольшое судно с обрубленной мачтой, также ударил пулемёт.
Пулемёты были пристреляны к местности, пули с гулким, оглушающим звуком всаживались в брёвна дороги, только щепки летели во все стороны, нескольких человек, бежавших рядом с капитаном, словно ветром сдуло — снесло с настила...
Десятка полтора солдат лежали на дороге — кто-то из них стонал, кто-то дёргался, кто-то уже отдёргался, так и не поняв, за что его лишили жизни. Слепцов прыгнул под настил, прижался спиной к грязной, покрытой лохмотьями облезающей кожуры свае, перевёл дыхание.
Огляделся. Вскоре опытным глазом он засек и третий, пока ещё не вступивший в дело пулемёт — тот ждал своей очереди.
Плохо то, что сюда они сунулись без всякой разведки, не прощупали ни дорогу, ни допросили кого-нибудь из местных жителей-монахов, — в результате Слепцов потерял людей, а сам ничего не добился. Он вытер нос грязным кулаком:
— Ничего-о... Ещё не всё потеряно.
Бодрая фраза эта прозвучала безысходно. Слепцов снова огляделся. Недалеко от него под настилом сидели двое солдат, сворачивали дрожащими пальцами цигарки. К солдатам примкнул бокастый, с косо ускользающими глазами матрос — посыльный с миноноски. Это был Арсюха.
Грязное Арсюхино лицо побледнело, глаза слезились. Поймав взгляд капитана, он поджал нижнюю губу, промычал недовольно:
— Завёл нас тут...
Слепцов передёрнул затвор винтовки. Пообещал:
— Сейчас всажу тебе пулю между зенками и скажу, что так и было. За мной задержки не будет.
Арсюха испуганно икнул и захлопнул рот — понял, что с этим сумасшедшим капитаном лучше не связываться.
Пулемёт, бивший с церкви, смолк. Следом смолк и второй «максим», стрелявший с пристани.
Было слышно, как в макушках сосен печально пошумливает ветер. Монастырь надо было взять во что бы то ни стало — обязательно взять...
— Слепцов приподнялся над настилом дороги, выглянул.
— Эй, матрос! — позвал капитан Арсюху. — Сползай-ка за поручиком Чижовым.
— Не поползу, — тупо проговорил Арсюха.
— Это почему же ты, дурак набитый, не поползёшь? — удивлённо поинтересовался каштан.
— Я не из вашей команды, — сказал Арсюха, — я вам не подчиняюсь.
Слепцов хмыкнул, вскинул винтовку и выстрелил в Арсюху. Пуля сбила у того с головы бескозырку и всадилась в деревянный настил. Арсюха сделался белым, как бумага.
— Вопросы ещё есть? — спросил капитан.
— Мм-нет, — подавленно промычал Арсюха.
— Тогда марш за поручиком Чижовым!
Арсюха поспешно подхватил одной рукой свой сидор, другой — сбитую бескозырку и пополз за поручиком.
Через десять минут Чижов, перепачканный болотной грязью, со ссадиной на лбу, был уже около капитана.
— Ну, поручик, что будем делать? — спросил у него Слепцов.
Чижов высунул голову из-под настила, оглядел монастырь в бинокль. Со стороны монастыря щёлкнуло несколько винтовочных выстрелов, пули расщепили бревно, вывернутое из настила неподалёку, — поручика с его оптикой засекли и стреляли, ориентируясь на блеск линз.
— Брать монастырь придётся и мытьём, и катаньем, и чем-то ещё. Чем, даже не знаю, — сказал Чижов. — В лоб его не взять — слишком велико пространство, простреливаемое пулемётами.
— Да, если бы лес подступал к самым стенам — было бы проще, — мрачно покашлял в кулак Слепцов, — можно было бы в пулемёты швырнуть бомбы, а тут ничего не сделаешь. В любом случае обязательно наткнёшься на огонь.
— Но брать монастырь всё равно надо.
— Конкретно такую задачу, поручик, перед нами никто не ставил. Навести порядок, уничтожить партизан — да, такая задача поставлена, а вот брать в лоб хорошо укреплённый монастырь, терять людей, — Слепцов отрицательно помотал ладонью, — такая задача перед нами не стоит.
— Тогда наша жизнь здорово упрощается, — поручик вновь поднёс бинокль к глазам. — Я думаю, атаку лучше всего провести ночью, в темноте.
— Ночи-то здесь белые, поручик...
— Знаю, но темнота пусть и на часа полтора, и некромешная, но обязательно наступает, вот это время и надо использовать.
— Согласен, — подумав, проговорил капитан.
* * *
К Миллеру тем временем поступило известие неприятное: провалилась экспедиция, предпринятая на Печору. Красные — разутые, раздетые, практически без патронов, голодные — потеснили белых на всех участках фронта. Не помогли ни инструкторы-англичане («Лучше бы их не было, — так думал об этих инструкторах Миллер, — сидели бы себе в Гайд-парке, ковыряли в носу да пили пиво в пабах, не то мы на них понадеялись и, вместо того чтоб выйти в дамки, очутились в мусорной корзине. В дамки же пролезли эти голозадые красные... Вот положеньице! — Миллер не выдержал, тряхнул головой, будто на темя ему сел кусачий овод. — Хуже губернаторского».), ни первоклассная экипировка, ни группа русских генералов, прибывшая в помощь из-за рубежа. Белых потеснили практически всюду: на Мезени, в Пинеге, в Яренском и Усть-сысольском уездах.
Речные пароходики, практически ничем не вооружённые, кроме мелкокалиберных сухопутных пушек, которые поспешно поставил под свой флаг капитан первого ранга Чаплин, поначалу держали оборону на воде, но потом начали гореть, как спички, один за другим. Досада!
Почуяв жареное, Скоморохов начал очередную кампанию против генерал-губернатора. Вместе со Скомороховым против Миллера поднялся эсеровский центр. Целиком! Даже уборщицы и расклейщики листовок.
— Что слышно на Онеге? — запросил Миллер свой штаб. — Есть какие-нибудь новости?
— Нет. Связь с Онегой отвратительная.
— Как только будут новости — тут же сообщите мне!
Скоморохов, который раньше вызывал досаду, и не более того, сейчас стал злить Миллера. Генерал, добродушный, подумывал теперь, а не бросить ли неугомонного говоруна в одну из ям страшного Мудьюга — пусть малость охолонётся да покормит там вшей...
Вообще-то власти у земцев не было никакой, только амбиции, в хозяйственных вопросах они разбирались не больше, чем бакланы в астрономии, отвечать ни за что не хотели, заниматься делом, сделать что-нибудь путное у них не было ни возможностей, ни тяги, а вот крика они производили много. Вся их энергия уходила на крики, будто они были специально рождены только для того, чтобы кричать.
Хотя кричать так, как кричал их предводитель Скоморохов — энергичный, гладкий, сытый, с выпуклыми, блестящими от внутреннего жара глазами, — не умел больше никто. Такое впечатление, что у Скоморохова всё время была температура — он жил в состоянии хронической инфлюэнцы.
Миллер достал из кармана монету, подкинул её, поймал.
— Ну что, Мудьюг или... или отставить Мудьюг?
Честно говоря, сажать Скоморохова в яму не хотелось, рано ещё было. Не то ведь крикливые эсеры превратят этого говоруна в национального героя, в великомученика, что тогда делать с новоявленным великомучеником? Иконы с него писать? Миллер поморщился: рожа у Скоморохова такая, что ни одна иконная доска не выдержит.
— Мудьюг или не Мудьюг? — вновь спросил Миллер самого себя хрипловатым голосом, приподнял кулак с зажатой в нём монетой. — Если решка, то Мудьюг, если орёл — то театральное представление откладывается на некоторое время.
Генерал-губернатор разжал кулак.
Небольшая копеечная монета лежала в ладони вверх орлом. «Театральное представление» отменялось.
* * *
К вечеру пошёл дождь, мелкий, как пыль, беззвучный, он возникал в воздухе буквально из ничего и оседал густой холодной плёнкой на людях, оружии, настиле деревянной дороги, проникал внутрь, руки от небесной влаги делались вялыми, морщинистыми, из них уходила сила, пальцы мертвели.
Чижов приполз к Слепцову, покусал зубами сырую травинку.
— Народ волнуется, — сообщил он, — как бы отката на мониторы не было.
— Не будет, — мрачно пообещал капитан, — пару человек начиним свинцом — у других навсегда будет отбита охота куда-либо вообще откатываться...
— Может, снова попробуем пощупать монастырь? — спросил Чижов. — Чтобы народ не закисал.
— Попробовать можно, но десятка два людей потеряем.
— Жалко.
— Ночи слишком светлые... А вот организовать разведку не мешает.
В разведку отправились двое — доброволец Арсюха Баринов и Фёдор Дроздов. Хотя у Дроздова на лице было написано очень красноречиво: в разведку этому бойцу идти никак не с руки... Тем не менее Арсюха подтолкнул его:
— Не тушуйся, мужик, монашек пощупаем.
— Ногу я себе здорово натёр, — пожаловался Дроздов. — Пока мы топали по этой бревенчатой дороге, не я один, наверное, обезножил...
— До свадьбы всё заживёт.
Дроздов усмехнулся.
— До свадьбы? Да я уже двоих детишек успел настругать.
— Молодец, — восхитился Арсюха, первым уползая в светлый, прозрачный, противно пищащий комарьём сумрак. С собой в разведку он потащил «сидор» с тремя банками консервированной клубники, тремя пачками презервативов и двумя банками тушёнки. — Монахи явно голодают, — сказал он. — А денежки у них есть. Всегда водились. Да потом товар этот — м-м-м, — он встряхнул мешок, — монахи такого никогда в жизни не едали.
Дроздов нехотя пополз за ним в прозрачный сумрак леса. В голове у него продолжала сидеть мятежная думка: «И на хрена козе баян — какая-то чумная разведка? Такая же напасть, как брюшной тиф. Не было печали, называется...»
Самое трудное и опасное — преодолевать открытые места — в любом углу можно наткнуться на засаду. Арсюха, шустро приподнимая зад, переползал от куста к кусту, от стенки к стенке, наконец добрался до двухэтажного кирпичного дома.
Первый этаж, как и везде на Севере, в этом доме был нежилым — здесь зимою сохраняли скот от волков и морозов — люди жили на втором этаже.
— Неплохо устроились монахи, — похвалил Арсюха, — со вкусом, с умом... Сами на втором этаже, а молоко с рыбой и вареньем — на первом. Голодными никогда не будут.
Он приоткрыл дверь в дом и невольно вздрогнул — в сенцах, в прозрачной темноте стоял человек и внимательно смотрел на него.
— Ты чего? — опешив, пробормотал Арсюха. Про то, что он был вооружён, Арсюха даже забыл.
— А ты чего? — спросил человек. — Воровать сюда пришёл?
— Нет, — поспешно мотнул головой Арсюха, — упаси Боже!
— Тогда чего скребёшься?
— Краснюков тут много?
Человек усмехнулся и вышел из сенцев на улицу.
— Почитай, весь монастырь.
— Ты тоже краснюк?
— Я никакой, — сказал человек, покосился на Дроздова, стоявшего за дверью с винтовкой наизготовку, — ни красный, ни белый, иначе бы я давно всадил тебе вилы в пузо. А краснюков тут много — человек сто пятьдесят будет... Плюс пулемёты.
— Пулемётов много? — деловито осведомился Арсюха.
— Я насчитал пять.
Арсюха не выдержал, крякнул:
— Много!
— Оборону можно держать месяц.
— Ты монах? — в лоб спросил Арсюха.
— Разве я похож на монаха? Я обыкновенный рабочий, мастеровой человек: могу печь сложить, могу валенки подшить, могу из козловой шкуры кожу для сапог выделать...
Арсюха сдёрнул с плеча «сидор», расшнуровал горло.
— Товаром не интересуешься?
— А что, собственно, у тебя есть? — Лоб у мужика собрался лесенкой.
— Английский цимус. Продаю недорого.
Мужик вздохнул:
— Вряд ли ты, милый, найдёшь в монастыре покупателей. Монахи — народ бедный. А работный люд, такой, как я, — ещё беднее.
— А я, наоборот, слышал, что монахи — люди богатые.
— Ошибаешься, служивый.
— Теперь, дядя, скажи мне...
— Дядя, — не выдержав, невольно хмыкнул мужик, покрутил головой, — дядя...
— Скажи мне, где краснюки расположились?
— Кто где. Но здесь их нет, — мужик повёл головой в сторону тёмных сенцев, — здесь живут семейные рабочие.
Через несколько минут Арсюха с Дроздовым отправились в обратный путь. Арсюха был мрачен: не думал, что торговые дела его будут так жалко выглядеть.
— Не гадал я, что гешефта у меня не получится, — пожаловался он Дроздову, удручённо помял пальцами затылок. — Но ничего, ничего, мы своё возьмём.
* * *
Когда немного стемнело, оба отряда стали обкладывать монастырь — по низинам, по ложбинам, под прикрытием кустов подползли к храму, увенчанному высоким шатром, — Успенскому собору, несколько человек попластались дальше — к часовне Серапиона и Аврамия — блаженных старцев, на которой также был установлен пулемёт.
Было тихо. Слышалась лишь комариная звень, вышибающая на коже нехорошую крапивную сыпь: комары тугими пробками запечатывали ноздри, набивались в рот, мешали дышать и — жалили, жалили, жалили... Люди терпели, притискивались к земле, сами становились землёю.
До собора оставалось совсем немного, несколько метров — и можно было бы бросать гранату, когда с часовни, с придела, ударила очередь, всколыхнула неподвижный воздух. Строчки пуль выбили из земли искры, запахло дымом и горелой кровью.
Слепцов выругался, прыгнул в яму, в которой плескалась дождевая вода. Пулемёт бил, буквально над его головой, от резкого звука «максима» у капитана сами по себе постукивали зубы.
— Тьфу! — отплюнулся капитан. — Можно, конечно, попытаться швырнуть туда гранату, но толку от этого будет не больше, чем от коровьей лепёшки. И где вы, гады, столько пулемётов набрали? — просипел Слепцов удручённо.
Где выход из создавшегося положения, где?
Выход был один — вламываться в церковь, сшибать дверь и по лестнице рвать вверх атаковывать пулемётчиков. То же самое сделать и с часовней.
Из ямы было хорошо видно озеро. Спокойная светлая гладь и широкие розовые круги на ней — в предутренние часы в воде начала играть рыба. От воды тянуло прохладой. Кругов делалось всё больше — тут и окунь водился, и хариус, в изобилии заплывала и здешняя князь-рыба — сёмга.
Слепцов поднялся, рывком выпрыгнул из ямы, метнулся к тяжёлой церковной двери, окованной медью, врубился в неё плечом, но дверь была заперта, она даже не шелохнулась.
Сверху, с крыши, птичкой спрыгнул аккуратный тёмный предмет, с хрустом всадился в землю и завертелся на месте. Капитан охнул, стремительно присел на корточки и сжался.
«Птичкой» этой была английская бомба — небольшая, насаженная на ручку, с гладким, выкрашенным в серый «морской» цвет телом. Слепцов сжался ещё больше, обращаясь в ребёнка, в маленького сухонького старичка, схожего с грибом, запищал смято, будто из него, как из резиновой игрушки, выпустили воздух — он готов был сейчас забиться в землю, в любую тараканью щель, в муравьиную норку, стать букашкой, но превратиться в букашку не дано было, хотя Слепцов, кажется, и сделался ещё меньше, чем был миг назад.
Лицо у него поехало в сторону, скривилось жалобно, на глазах проступили слёзы.
В следующее мгновение бомба взорвалась. Церковная дверь даже не шелохнулась — сработана она была на совесть, на самодельных кованых петлях висела прочно; плоское зеленоватое пламя хлобыстнуло о небольшой козырёк, прилаженный к входу, и яркой тряпкой размазалось по стене, капитана отшвырнуло в сторону, он покатился по земле с грохотом, словно был начинен железом, головой воткнулся в куст и затих.
Арсюха опасливо задрал голову — как бы сверху не шлёпнулась ещё одна плюха, — убедился в том, что воздух чист, проворно выпрыгнул из ямы, в которой сидел, колобком перекатился к капитану. Затряс его.
— Ваше благородие, а, ваше благородие...
Голова Слепцова безвольно колыхнулась и свалилась на плечо — капитан был мёртв.
— Ваше благородие! — вновь потряс его Арсюха, глянул в одну сторону, потом в другую.
Над его головой продолжал прошивать пространство пулемёт, вдавливал людей в землю, на другой стороне небольшого, специально прокопанного канала также безостановочно работал «максим».
— Ваше благородие... Ах, ваше благородие, — продолжая заведённо бормотать, Арсюха оглянулся вновь, ничего опасного не увидел и ловко, несколькими неприметными движениями стянул у Слепцова с руки часы, потом, отодрав от кителя пуговицу, запустил руку во внутренний карман, достал оттуда бумажник, сунул себе в карман. — Ах, ваше благородие... — произнёс он напоследок сожалеюще и боком, будто краб, быстро и ловко переместился в ту яму, из которой выгребся, скатился в неё.
Поручик Чижов, лёжа за сосной, пошарил биноклем по церковным крышам. Покачал головой удручённо — с такой плотной пулемётной обороной монастырь ни за что не взять.
Из-за брёвен он выставил два своих пулемёта — надо было попытаться сбить красных пулемётчиков с церковных крыш, а в обход монастыря послал двух человек с ручным пулемётом, чтобы те в нужное время поддержали...
Завязался долгий ленивый бой, в котором перевеса не было ни у одних, ни у других, и шансов на победу не имели ни красные, ни белые.
* * *
Не знали ни поручик Чижов, оставшийся на Кож-озере за командира сразу двух отрядов, ни генерал Миллер, ни генерал Марушевский, что в эти часы в Онеге поднялся ещё один красный бунт — против своих офицеров выступили солдаты 5-го полка.
Двенадцать офицеров забаррикадировались в избах и начали отстреливаться от наседавших солдат. У офицеров имелись пулемёты, но патронов было мало, а главное — было мало людей. Дрались они до последнего патрона. А когда защищаться уже стало нечем, покончили с собой: здоровые пристрелили вначале раненых, беспамятных, потом застрелились сами.
Произошли стычки и на Пинеге — там взбунтовались солдаты 8-го полка, перебили часть офицеров, другая часть, не желая сдаваться рассвирепевшим подчинённым, подорвала себя гранатами.
Когда об этом сообщили Миллеру, тот срочно приехал в штаб. Вызвал к себе Марушевского, командующего флотом контр-адмирала Иванова[19], начальника снабжения армии генерал-лейтенанта Баранова, командующих войсками районов генерал-лейтенантов Петренко и Клюева, контр-адмирала Викорста... Миллер был раздражён, что совершенно не походило на него, с мрачным видом ходил по кабинету, заложив за спину руки, всякому, кто появлялся в кабинете, молча указывал рукой на стул. Через несколько минут он начал совещание.
— Вы знаете, что произошло в пятом полку, в Онеге... В полку не осталось ни одного офицера, кроме прапорщиков из местных — тех, что едва умеют считать, а вместо подписи ставят крестик. Все остальные убиты. Над штабом полка поднят красный флаг. То, что произошло в Дайеровском батальоне, повторилось. Причём повторилось не только в Онеге, но и в Пинеге в восьмом полку, и в Тулгасе в третьем полку...
Собравшиеся подавленно молчали. Несколько мгновений Миллер тоже молчал — лишь раздражённо поскрипывал сапогами, меряя паркет.
— Сбываются опасения, высказанные генералом Марушевским, — Миллер сделал паузу, голос его стал тише, — с уходом союзников мы будем терять то, что в цивилизованном мире именуется порядком. На смену порядку пришёл беспорядок.
— Англичане ушли ещё не отовсюду, — запоздало вставил адмирал Викорст. В последнее время он стал плохо слышать — то ли старость подступала, то ли оглох от ударов мощных корабельных орудий.
— Считайте, адмирал, что отовсюду, — громко и безжалостно обрезал Викорста Миллер. — Авторитет офицеров падает. С одной стороны, к нам из-за границы возвращается много мусора — офицеры, которые успели поработать в Париже таксистами и хлебнули вольницы, с другой стороны, воспроизведение офицерского корпуса внутри армии — некачественное.
Миллер знал, что говорил.
Каждый день в Архангельск прибывали офицеры — в основном из Финляндии, случались приезды и из Парижа и Лондона, но реже. Все эти люди оседали в городе, на фронт мало кто шёл, — головы приезжих были забиты разной политической чепухой, мыслями о вольнице, и особого интереса для армии эти офицеры не представляли — тем более что кадровых военных среди них почти не было, основная масса — те, кто выдвинулся на фронте.
Марушевский сделал было ставку на местных офицеров, но и тут вышла неувязка. Вот что написал один из участников событий[20] той поры, кстати, генерал-майор, бывший прокурор Северной области:
«Местные офицеры, связанные с краем прочными интересами частного или служебного характера, разделились тоже на две резко друг от друга отличавшиеся категории. Одни из них не склонны были к активной борьбе, учитывая возможность перехода к противнику, а поэтому старались преимущественно устроиться в тыловых и хозяйственных учреждениях, и в моменты военных кризисов в них всегда очень громко говорили инстинкты самосохранения. Другая группа местных офицеров принадлежала к самым доблестным и самоотверженным бойцам, покрывшим свои имена неувядаемой славой. Среди них необходимо отметить тарасовцев и шенкурцев, выросших из простой среды партизан-крестьян. Правда, офицерского в них было очень мало, т. к. по своему образованию и развитию они очень мало отличались от солдатской массы, из которой вышли сами и для которой были малоавторитетны. Солдаты в них видели своих школьных и деревенских товарищей, и им трудно было признать над собой авторитет и дисциплинарную власть «Колек» или «Петек» и величать их «господин поручик», а часто даже «господин капитан» и «господин подполковник», так как производство носило у нас интенсивный характер.
Прибывшие в область офицеры в большой части отличались тоже решительным и доблестным исполнением своего долга. К сожалению, между ними не было полной солидарности, т. к. офицеры, спасённые на Украине от большевиков немцами, были проникнуты германофильством, что возмущало офицеров, сохранивших верность Антанте. Всё это антантофильство и германофильство, конечно, не носило серьёзного характера, но, к сожалению, давало повод для ссор и недоразумений. Много выше стояла офицерская среда в артиллерии, произведя своим поведением, воспитанностью и уровнем образования впечатление офицеров мирного времени. Цвет офицерства составила небольшая группа кадровых офицеров, командовавших отдельными войсковыми частями пехоты и артиллерии, на которых, собственно говоря, и держалась наша маленькая армия».
Миллер замолчал вновь — неожиданно ощутил, что ему не хватает воздуха, лёгкие несмазанно скрипят, словно бы работают вхолостую, пространство перед глазами плывёт. Состояние было такое, будто он подхватил какую-то опасную простуду. В ушах звенело, виски стискивала боль, и Миллер, борясь с самим собою, продолжая молчать, сделал несколько шагов по кабинету.
Собравшиеся тоже молчали. Пауза затягивалась.
— В Онежском районе уже давно нет ни одного англичанина, — наконец прервал паузу Миллер, — может, это и стало причиной бунта, — в голосе генерала появились вопросительные нотки. — А может, и другое... Например, отчаянная агитация, которую красные ведут в наших частях, плюс наши доморощенные предатели типа Скоморохова... Вот мы и имеем то, что имеем. Но, право, враги просчитаются. Сил у нас более чем достаточно.
Сил у Миллера было, действительно, вполне достаточно. Фронт состоял из семи направлений — это примерно пятнадцать полновесных полков. Плюс запасной стрелковый полк, Архангельская местная бригада, Национальное ополчение, Первый автомобильный дивизион, Северный драгунский дивизион, несколько батальонов белых партизан. Мурманский авиадивизион, четыре артиллерийских дивизиона, отдельные траншейная мортирная, тяжёлая и лёгкая полевые батареи, три инженерных роты, отдельный рабочий батальон, три железнодорожных роты, флотилия Ледовитого океана во главе с броненосцем «Чесма», Онежская озёрная флотилия, Северо-Двинская и Печерская речные флотилии, бронепоезда «Адмирал Колчак» и «Адмирал Непенин», укомплектованные морскими офицерами... Плюс — военные училища и школы, службы связи, маяков и лоций, охрана водных районов, несколько экспедиций, Архангельская отдельная флотская рота, Первый морской стрелковый батальон и так далее. Даже Марушевский, человек очень скрупулёзный, дотошный, и тот не в состоянии был с ходу перечислить все части Северной армии — обязательно что-нибудь пропускал...
Однако при всём обилии частей войск всё же не хватало. Не хватало роты либо батальона стремительного реагирования. Случилась где-нибудь беда — батальон этот немедленно поднимается и перемещается туда наводить порядок. Случилась беда в Онеге, восстали там пьяные обозники — тут же следует сигнал тревоги, и через пару-тройку часов батальон уже находится на месте. Очень важно иметь под руками такую часть.
— С восстанием в Онеге мы справимся. — Миллер достал из кармана надушенный белоснежный платок, вытер им потные ладони. — В монастыре на Кож-озере находится наш экспедиционный отряд — вернём его в Онегу, на реке стоит группа судов вместе с миноноской... В общем, справимся. Но главное не это. Главное — создать боеспособную, желательно офицерскую часть, которая могла бы подниматься по первому зову. Поручаю создание такой части лично генерал-лейтенанту Марушевскому.
Марушевский резко наклонил голову:
— Почту за честь!
Надо отдать должное, Марушевский взялся за это дело сразу после совещания, действовал стремительно, справедливо посчитав, что промедление может быть смерти подобно, и вскоре была создана такая часть, да к тому же офицерская, благо из Англии и Финляндии прибыла целая группа боевых командиров, вдосталь понюхавших пороха на Салоникском и Персидском фронтах. Все пулемёты, которые имелись на складах оружия в Архангельске, были отданы новой части.
Марушевский издал приказ, согласно которому в распоряжение командира особой роты поступали все офицеры-фронтовики, приехавшие в Архангельск по служебной надобности.
В общем, получилась довольно сильная компактная часть с хорошим вооружением, с железной дисциплиной, способная быстро передвигаться к нужному участку на автомобилях. Офицеров этой части расселили в одном районе, чтобы ночью можно было легко всех собрать. Миллер не смог скрыть восхищения, поаплодировал Марушевскому:
— Браво, Владимир Владимирович!
* * *
Чижов принял запоздалое решение — дал приказ отходить. Если бы он принял его на сорок минут раньше, всё сложилось бы по-иному и красные пулемётчики не сумели бы за это время выкосить у него половину отряда. Поручик вытащил из брезентовой кобуры ракетницу, загнал в ствол патрон с бруснично-алым ободком и выстрелил.
В сером небе вспух яркий красный шар. Пулемёты, словно среагировав на ракету, разом смолкли.
Остатки двух отрядов начали оттягиваться к бревенчатой дороге. Несколько человек попали к красным в плен.
Пока шёл бой, на улице заполошно трещали пулемёты да гулко, по-собачьи, гавкали винтовки. Арсюха вышиб прикладом дверь в монастырской конторе и залетел в помещение. Там, в комнате, он штыком отжал верхний ящик конторского стола и выдернул ящик наружу. Довольно потёр руки, увидев деньги. Арсюха не ошибся, чутьё в очередной раз не подвело его.
Он ловким движением выволок деньги из ящика — ни одной кредитки не оставил, сумел взять все сразу, всю пачку, засунул её во внутренний карман бушлата, затем пошарил пальцами в глубине стола — ведь здесь явно должны быть и монеты, может быть, даже «рыжики» — золотые николаевские червонцы. При мысли о «рыжиках» лицо Арсюхино распустилось, обмякло обрадованно, он понял теперь, что в проигрыше никак не окажется — теперь уже неважно, что не задались его торговые дела, он поправил положение на другом. Арсюха не выдержал, хлопнул себя по отдувшемуся карману бушлата, засмеялся счастливо и ещё более ожесточённо зашарил в столе.
На улице, совсем рядом, грохнул громкий винтовочный выстрел, но Арсюха не обратил на него внимания — на войне, в бою, человек очень быстро привыкает к пальбе и перестаёт её замечать; за первым выстрелом раздались ещё два, почти спаренные, Арсюха от них отмахнулся с неподдельной досадою.
Он нашёл то, что искал, — коробку с монетами. В коробке лежало восемь «рыжиков» — золотых десятирублёвок, Арсюха не смог сдержать ликующего вскрика, подцепил жёлтые блестящие кругляши пальцами, одну монету за другой и вновь ликующе вскричал.
— Ну что, мужик, всё отыскал? — неожиданно услышал он грубый насмешливый голос.
Арсюха вскинулся. В дверях стоял огромный старик с сивой густой бородой, с космами седых волос, нависающих на лоб, и недоверчивыми, по-медвежьи острыми глазами. Одет старик был в длинную, до пят, грубую монашескую рубаху чёрного цвета, в руках держал вилы. Арсюха почувствовал, как в горле у него что-то сухо заскрипело, он хотел что-то сказать, объяснить, но не смог — у него пропал голос.
— Ну и чего ты молчишь, мужик? — прежним насмешливым тоном поинтересовался старик. — Язык, что ли, проглотил?
Арсюха порыскал глазами по пространству — где же его винтовочка-то? Винтовку он легкомысленно оставил около дверей, в углу, — прислонил её штыком к стенке... Старик в случае чего к винтовке поспевал раньше, чем Арсюха, но и без винтовки монах, считай, при оружии. Арсюха готов был слёзно заскулить от страха и досады, но голоса не было, вместо него в глотке раздался странный зловещий скрип. Хоть и понимал Арсюха, что не успеет схватить винтовку, хоть и опасно это было, но он сделал к ней движение. В ответ старик насмешливо блеснул глазами, качнул тяжёлой головой:
— Не шали, мужик!
Глаза у старика сжались в щёлки, сделались крохотными, беспощадными. Арсюха отшатнулся от него.
— А деньги ты всё-таки положи на место, — сказал ему старик, — туда, где взял. Там они должны быть, а не у тебя в штанах, — старик не удержался, фыркнул в бороду.
Вместо ответа Арсюха отрицательно мотнул головой, краем глаза засек, что старик предупреждающе приподнял вилы и, решив, что гусей дразнить не стоит, поспешно полез в карман бушлата. Скрип, возникший у него в глотке, сделался громче. Арсюха жалобно сморщился.
— Не морщись, не морщись, будто тебя в сортире собрались утопить, — сказал ему старик, — авось не благородный. Это дамочка в накрахмаленной юбке может морщиться, а тебе, прожжённому пердаку, чего морщиться?
Арсюха достал из кармана деньги и положил их на стол, проговорил незнакомым голосом, ощущая, как у него противно приплясывает нижняя губа:
— Это всё.
— Всё, говоришь? — старик хрипло рассмеялся. — Ой ли?
— Всё, — тупо повторил Арсюха.
— А теперь сунь руку в боковой карман и достань оттуда золотые монеты.
Вновь жалобно сморщившись, будто он попал под динамо-машину и его шибануло током, пробило до самого пупка, Арсюха отрицательно качнул головой, повторил в третий раз незнакомым, чужим голосом:
— Всё!
В груди у старика что-то заклекотало, он выбил из себя кашель, поймал его в кулак и проговорил с угрожающим хрипом:
— Вытряхивай из кармана монеты, кому сказал!
Арсюха поспешно сунул руку в боковой карман бушлата, выудил оттуда одну монету, с треском опустил на стол, потом достал вторую, также с треском, будто выстрелил из пистолета, положил на стол, глянул на старика с жалобным видом:
— Всё!
— Вот нехристь! — выругался тот, красноречивым движением приподнял свои страшные вилы.
Арсюха вновь поспешно сунул руку в боковой карман, достал следующую десятирублёвку, с револьверным хряском опустил её на стол.
— Давай-давай, — одобрил его действия старик, — иначе я сам займусь этим. Тогда тебе будет хуже. Я найду даже то, что ты спрятал в желудке.
Арсюха остановил свой ускользающий плутоватый взор на старике и неожиданно прижал к груди обе руки. Произнёс свистящим, шёпотом:
— Я счас... счас!
Он бесшумно передвинулся по полу на полшага — на полшага стал ближе к винтовке; в голове у него мелькнула мысль, что жаль, не держал он у себя в кармане какой-нибудь захудалый револьверишко — оружия этого в руки к нему попадало много, но оно не задерживалось, уходило, — а сейчас очень даже пригодился бы даже дамский пугач. Он мог бы прямо из кармана уложить этого наглого старика. От досады Арсюха чуть не застонал. Знать бы, где упадёшь, — подстелил бы соломки... Ну что стоило ему сунуть в карман маленький дамский браунинг — очень нарядный, кстати, с блестящими перламутровыми щёчками, украшающими рукоятку, — валялся бы он в бушлате, ждал бы своего часа... Ведь жрать-то он, в конце концов, не просил. Нет, не сделал этого Арсюха. И теперь ему надлежит расплатиться за собственную неосмотрительность. Хоть криком кричи.
Он глянул в глаза старику и невольно съёжился — слишком много там было ненависти, она переливала через край. Арсюха вновь сделал крохотный шажок к винтовке. Если честно, он не верил в свою смерть — не отлита ещё та пуля, которая должна его поразить. А раз так, то и бояться нечего. Он сделал ещё один крохотный шажок к трёхлинейке. Потом ещё.
— Давай вытряхивай золото из кармана до конца, — сказал ему старик. — Иначе — я ещё раз предупреждаю — вытряхну сам. Тогда хуже будет.
— Счас, счас... — заведенно забормотал Арсюха, — счас.
Он вытащил из кармана ещё одну монету, щёлкнул ею о стол, мотнул головой, показывая, что монет у него больше нет.
— Ну ты и нехристь, — удивлённо проговорил старик. — Много я видел нечистой силы на белом свете, но с такой ещё не сталкивался.
Слишком долгой, затяжной показалась эта речь Арсюхе, он воспринял её как некую паузу, этакий момент, когда говорящий ничего не видит и не слышит, бывает схож с токующим глухарём, сделал ещё несколько крохотных шажков к винтовке, а потом, увидев, что у старика закрылись глаза, прыгнул. Как зверь, с места. Прыжок Арсюхин был длинным, ловким.
Не разглядел Арсюха, что сквозь сжим век у старика опасно поблескивает сталь — монах внимательно следил за Арсюхой, он видел этого человека даже с закрытыми глазами и прыжок его засек. Старик сделал короткий, очень точный выпад вилами перед собой, движение это было отработано, будто он тысячу раз принимал участие в штыковом бою и набился действовать автоматически, — и Арсюха на лету наделся на вилы, будто кусок варёного мяса на вилку, насадился на рожки, заверещал громко, по-заячьи слёзно, но было поздно.
Старик поддел Арсюхино тело, как охапку тяжёлого перепревшего навозу, и отшвырнул его в сторону.
Арсюха, разбрызгивая кровь, вскрикивая тяжело, кубарем покатился по полу. По дороге ногой зацепил приклад винтовки, и трёхлинейка свалилась на него, штыкам всадилась в ногу, разрезала фасонистые Арсюхины клёши.
Старик подошёл к Арсюхе, нагнулся над ним и проговорил беззлобно:
— Дурак ты!
Арсюха находился в сознании. Морщась от боли, он застонал и потянулся к винтовке. Старик прорычал что-то про себя, ногой отбил Арсюхину руку, потом, примерившись, всадил ему вилы в грудь и неспешно перекрестился:
— Прости меня, Господи, грешного... Не хотел я этого червяка убивать. Но пришлось, иначе бы он не отдал монастырскую кассу.
Из круглого Арсюхиного живота с шумом выпростался воздух, в комнате запахло навозом.
— Прости меня, Господи, ещё раз, — пробормотал старик, выгреб из Арсюхиного кармана остатки денег, потом, ловко ухватив тело за ногу, поволок его на улицу.
На улице было тихо — ни единого выстрела. Впрочем, голосов человеческих тоже не было слышно, всё замерло. Старик отволок Арсюху в кусты, бросил его там. Хотел было извлечь из карманов убитого всё, что в них было ещё, но с брезгливой гримасой махнул рукой:
— Всё это — сатанинское. И деньги сатанинские, ворованные, с чистыми монастырскими деньгами их мешать нельзя. Грех.
Летняя дорога из Архангельска в Онегу этим летом бездействовала, в нескольких местах она ушла в болото, казалось, провалилась в преисподнюю, в заросших кугой низинах квакали лягушки, шипели расплодившиеся в невероятном количестве гады — на каждой кочке, на каждом маленьком взгорбке грелись змеи... И вообще, дороги здесь бывают надёжными только зимой — проложенные по озёрному льду, по топям и целине, санные колеи действуют с середины декабря до середины апреля — устойчивые, бесперебойные, они не требуют ни ухода, ни ремонта... А летом — беда. Летом посуху до многих мест просто не доберёшься — только водой.
Поэтому, не дожидаясь, когда вернётся экспедиция с Кож-озера, в Онегу из Архангельска отправили отряд, только что созданный Марушевским, — отправили по морю.
Во время очередного сеанса связи с миноноской — связь по-прежнему была худая, но в часы морских отливов эфир словно очищался от лишних звуков, вместе с пеной и грязью уползала всякая накипь, и с миноноской можно было связаться по радио... Впрочем, связь эта зависела от лунных течений, ветров, магнитных колебаний Земли и настроения радистов, так что на самом деле шансов связаться с каким-нибудь объектом было меньше, чем шансов не связаться.
Миноноска получила указание немедленно следовать в Онегу, в город, поддержать огнём высадившийся архангельский отряд и вообще подсобить ему своим присутствием, ведь корабли умеют одним своим видом наводить страх на берегу. Лебедев снял с рук перчатки, подержал перед лицом радиограмму и швырнул её на стол:
— У меня же двое людей ушли с отрядами в монастырь...
— Придётся оставить их в отрядах, — с сожалением проговорил Рунге. — Когда Слепцов с Чижовым возвратятся — вернут нам наших мореманов. — Ямочка на подбородке Рунге покраснела.
— Дайте команду поднять якорь, — сказал ему Лебедев, — идём в Онегу.
Через полминуты корпус миноноски задрожал — внутри, в глубоком чреве, заработала машина, шевельнулись, трогаясь с места, стали вращаться шестерни, втягивая в корабельное нутро тяжёлую якорную цепь. Вскоре неуютные онежские берега стали тихо уползать назад.
Офицеры собрались в кают-компании: наступило время обеда.
— Что хоть за люди, которых мы оставили на Коже? — спросил Лебедев у старшего офицера. — Одного я знаю — сигнальщик. А второй?
— Сигнальщика-то как раз и жалко — очень толковый мужик. А второй — так себе, — Рунге не выдержал, поморщился, как будто на зуб ему попало что-то твёрдое, — даже если мы и потеряем его — горевать не будем. А первого — жалко.
Лебедев достал из прикрученного к стенке шкафчика из-за блестящей проволочной оградки большую чёрную бутылку.
— У нас сегодня на обед — мясо, — сказал он. — Это вино будет в самый раз к жареному мясу.
На бутылке красовалась большая красная этикетка, Рунге вытянул голову и прочитал:
— «Кюве Парти-Кюльер». Красное вино, изготовленное в долине реки Роны. Дорогое, между прочим.
— «Кюве Парти-Кюльер» — одно из лучших вин Франции. — Лебедев прочитал, переводя текст с французского на русский: «Вино изготовлено из винограда сорта «Сира», имеет темно-рубиновый, почти непрозрачный цвет. Обладает сложным ароматом засахаренных фруктов — сливы, вишни, а также пряностей, кожи и сухой листвы». Вона! — Лебедев в восхищенном жесте поднял указательный палец. — Кожи и сухой листвы. Интересно, какую кожу имели в виду господа французы? Опоек, шевро, козлину, хром? — Он приподнял бутылку. — «Вкус имеет насыщенный, интенсивный, с округлыми и мягкими танинами. Подаётся к блюдам из красного мяса и дичи». Что ж... Нам кок сегодня как раз собирается подать красное мясо.
Жизнь на миноноске совсем не походила на жизнь земную, ту, что текла на берегу — быт морских офицеров напоминал светлое небесное существование, со стороны он вообще казался беззаботным, и это хорошо понимали и Рунге, и Кислюк, и Крутов...
Командир миноноски первым сел за стол, заткнул за воротник мундира салфетку. В то же мгновение, словно бы почувствовав нетерпение начальства, на пороге кают-компании возник кок. На картинно вытянутой руке его покоился поднос с фарфоровой бадьёй, накрытой крышкой.
— Мясо жареное, а потом — тушёное с травами, перцем и корицей, — торжественно объявил Митька Платонов, развернул поднос так, чтобы его видел командир миноноски.
— Браво! — Лебедев похлопал в ладони. В следующее мгновение он оттянул рукав мундира, посмотрел на часы. — Иван Иванович, время прибытия в Онегу рассчитали?
— Так точно! Должны прибыть туда через полтора часа после прихода десанта из Архангельска, — ответил Рунге.
— Надо бы поднажать и прийти туда одновременно.
— Сделаем всё, Игорь Сидорович, но в Онеге мало воды и слишком много мелей.
Командир миноноски с досадой поморщился.
— Мы будем выглядеть, Иван Иванович, совершенно нелепо, если придём в Онегу позже десанта. — Лебедев снова поморщился, взял со стола штопор и начал вкручивать его в горлышко бутылки — пробка была тугой, старой, спрессовавшейся, больше походила на грубую деревянную затычку, чем на нежную винную пробку. — Не люблю интервентов, будь они неладны, — ворчливо проговорил Лебедев, — но одно хорошо: вино и круассаны они нам поставляют первоклассные.
— Круассаны жёсткие, — не преминул вставить Кислюк. О зачерствевший круассан он два месяца назад умудрился сломать зуб.
— Архангелогородские кондитеры научились оживлять их на пару — круассаны делаются нежными, будто только что из печи. — Лебедев хлопнул пробкой, восхищённо повёл носом из стороны в сторону. — Аромат у вина — м-м-м...
Он разлил вино по тонким певучим бокалам — бокалы были отлиты из хрусталя и, когда в них оказывалось хорошее вино, призывно пели, — поднял свой бокал:
— За нашу с вами победу! За Россию!
Выпили молча. Мясо Митька Платонов приготовил такое, что лучше, наверное, в Париже тамошние спецы не приготовят — мясо таяло во рту.
— Молодец шельмец! — не удержался от похвалы мичман Кислюк. — Умеет готовить!
— Кстати, нигде этой науке не обучался, — сказал Лебедев, — обычный деревенский парень... Но покажи ему сырые трюфели, ни на что в России не похожие, и прикажи сготовить — сготовит.
— Талант! — громко произнёс Кислюк.
Рунге и Крутов молчали, каждый из них был занят своими думами, и думы эти не пересекались, но судя по одинаково встревоженному выражению их лиц, думы мичманов были грустными.
Тревога — штука такая, что может, подобно электричеству, насытить колючими ощущениями, опасностью всё пространство. Ни Крутов, ни Рунге, ни сам Лебедев, ни Кислюк не знали, что с ними будет завтра-послезавтра, потому и чувствовали себя так беспокойно, неуверенно. Такое бывает со всеми, психология есть психология... Человек — существо уязвимое, каким бы кремнёвым характером он ни обладал.
— Да, кок у нас — талант, — запоздало согласился с Кислюком командир миноноски.
Городом ещё и не пахло: по правому борту миноноски тянулся угрюмый тёмный сосняк, над которым кружились вороны, ни жилья, ни людей не было видно, но вот неожиданно среди сосен поднялся острый ровный шпиль Свято-Троицкого собора, и Рунге доложил командиру:
— Игорь Сидорович, подплываем к Онеге.
Лебедев наклонил голову и щёлкнул кнопками перчаток:
— Приготовиться к бою!
Словно откликаясь на команду лейтенанта, вдалеке послышался задавленный, едва различимый треск — в городе стреляли.
Кислюк присвистнул и произнёс с усмешкой:
— Нас встречают по высшему разряду. — Он достал из кармана тёмный, хорошо отшлифованный камешек, подкинул его в руке.
— Что это? — спросил Рунге.
— Талисман. Чтобы нам повезло, Иван Иванович. Гранат. Вообще, ещё гранат называют камнем честности — ни одни хитрец, если в кармане у человека лежит гранат, не сумеет его обмануть.
— Вот не знал.
— У северных народов вообще все камни делятся на хорошие и плохие, все без исключения, хорошие помогают человеку жить, плохие гробят его. — Кислюк достал из кармана яркий квадратный кремешок. — Вот это, например... Это очень хороший камень. Сердолик. Отводит от человека злых духов, оберегает от ссор и колдовства, очищает мозги — голова работает как часы. — Кислюк опустил камень в карман, достал ещё один — небольшой зеленоватый катыш, украшенный мелкими разводами. — Это — нефрит, камень, который придаёт человеку жизненные силы.
— Не знал, что ты коллекционируешь камни.
— Не все. Только очень немногие. Добрые и имеющие силу.
— Какой камень самый сильный?
Кислюк неожиданно усмехнулся, облик его сделался зубастым, хорошо защищённым от невзгод, от дурного глаза и напастей.
— Бриллиант, — ответил он.
— Очень дорогой камень.
— Зато обладает бесценным качеством — притягивает к хозяину деньги. Ещё — обеспечивает долголетие. Недаром бриллиант называют «царём камней».
Стрельба в Онеге усилилась.
— М-да. Мы нарисовались очень кстати, — сказал Рунге.
Кислюк вновь усмехнулся.
— Без нашей миноноски ни одна драка не обходится.
С моря к онежскому берегу подошли две баржи, которые тянули чумазые портовые буксиры, на палубах барж стояли пушки. Пушки рявкали одна за другой, подпрыгивали и изрыгали пламя, снаряды ложились на берегу, взмётывали под самые облака столбы желтоватой, перемешанной с песком земли.
— Однажды для нас это очень плохо кончится, — сказал Кислюк.
— О плохом — не надо, — попросил Рунге.
— В таком случае прошу прощения, — вежливо извинился Кислюк и, громко топая каблуками по железу палубы, побежал к артиллеристам, разворачивающим в сторону берега пушку, освобождённую от цепей, с ослабленной проволокой. — Ребята, что же вы разворачиваете орудие, как корыто для свиньи? — прокричал он на ходу. — Это же пушка, артиллерийское орудие, а не таз для мытья картошки!
Кислюк уселся в небольшое железное креслице, предназначенное для наводчика, и призывно щёлкнул пальцами, будто капельмейстер, дирижирующий оркестром:
— Снаряд, пожалуйста!
Низенький пухлощёкий матрос, совсем ещё юный — на плотных розовых щеках у него гнездился весёлый золотистый пушок, — проворно засунул снаряд в пушечное нутро, щёлкнул замком:
— Готово!
Мичман пригнулся к прицелу, поработал колесом, выправляя ствол, и, выкрикнув «Залп!», потянул ремешок выстрела.
На берег с воем ушёл первый снаряд.
— Следующий снаряд, пожалуйста! — с убийственной вежливостью, словно бы дело происходило на балу, попросил Кислюк.
Матрос быстро и ловко подал второй снаряд, загнал его в пушечный ствол и, громко лязгнув затвором, доложил:
— Готово!
Ахнул второй выстрел. Снаряд тёмной бултыхающейся тенью прорезал пространство и накрыл примыкающую к реке площадку, на которой суетились небольшие, похожие на муравьёв человечки — восставшие солдаты Онежского полка.
С моря, из самого центра безбрежного серого пространства также донёсся раскат, за ним — второй. Это били пушки, стоявшие на баржах.
— Ещё снаряд! — потребовал Кислюк, и матросик поспешно подтащил к орудию небольшую, но увесистую чушку, загнал её в ствол.
— Выстрел! — скомандовал сам себе мичман.
Городская площадь, по которой стрелял Кислюк, расцвела светлыми светящимися дымами. Пулемёт, державший под прицелом всю улицу — бил он часто, кучно, не давал возможности высунуть носа из-за домов, сдерживал десантировавшихся с мониторов солдат, — умолк.
Мичман привстал на сиденье, огляделся. Он искал новую цель.
Из города донеслось слабое, сплющенное расстоянием «Ура-а-а!».
— Снаряд, пожалуйста! — потребовал Кислюк, вновь садясь в неудобное кресло наводчика — он засек острый злой огонёк, выплескивавшийся из тёмного чердачного оконца одного из домов.
Юный матрос поспешно подал снаряд, загнал его в горячий пушечный ствол, плюющийся дымом и сгоревшей краской. Кислюк, мастер своего дела, завращал рукоять колеса, направляя орудийный ствол прямо на чердачное окно, потянул ручкой за ремешок — снаряд прошёл мимо; Кислюк выругался, не стесняясь матросика, шея у него напряжённо покраснела, белыми оставались лишь мочки ушей, вернул ствол назад, поправил его по высоте другим колесом, потребовал снаряд, прицелился и просипел натуженно:
— Залп!
Пушка отплюнулась пламенем, светящийся снаряд унёсся в город, просвистел над несколькими крышами, прошёл в нескольких метрах от окошка, из которого бил пулемёт, и растворился в сыром вязком от дыма воздухе.
Через несколько секунд до миноноски донёсся далёкий глухой взрыв. Кислюк с досадою поцокал языком, попросил матросика:
— Ещё снаряд, пожалуйста!
Матросик стремительно, будто пружина, метнулся к ящику со снарядами, загнал в ствол очередную чушку.
— Готово!
Кислюк, не отрывая глаз от окуляров, энергично завращал рукояти наводки — вначале одну, потом другую, — замер на мгновение и, скомандовав себе «Залп», выстрелил.
Спина у него дёрнулась и согнулась — движение было красноречивым, Кислюк с досадою покачал головой: снаряд опять прошёл мимо.
Умолк пулемёт только после четвёртого выстрела. Спалив впустую третий снаряд, Кислюк крякнул, будто мужик, одним махом осушивший четверть хлебного вина, согнулся ещё больше, шея у него стала совсем красной, с полминуты мичман занимался тонкой работой и лишь потом скомандовал, обращаясь к матросику:
— Снаряд, пожалуйста!
Матросик послушно подал снаряд.
— Готово!
Громыхнул выстрел, лица людей обдало едкой кислой вонью, матросик, хватив этого взвара с избытком, захлебнулся, закашлялся, словно в припадке, снаряд со свистом проткнул пространство и вломился точно в чердачное окно.
Пулемёт вынесло наружу через пролом в крыше, на лету у него отломились оба колеса — плоские, как щитки, самодельные, некрасивые — унеслись в разные стороны, следом из пролома выбросило изжульканное, смятое в тряпку тело стрелка...
Мичман откинулся от окуляров, бросил победный взгляд на город и довольно потянулся.
— Фейерверкер! — зычно выкрикнул он, призывая к орудию наводчика. — Занять своё место!
Орудие продолжило стрельбу.
... К вечеру Онега была взята, а через пару дней от остатков мятежного полка очищен и весь район.
Всего в операции по очистке со стороны Миллера приняло участие шестьдесят офицеров и сто солдат. Отборная воинская часть, участвовавшая в подавлении мятежа, получила название Волчьей сотни[21].
* * *
Поручик Чижов вывел остатки двух отрядов к реке. По дороге на него пробовали навалиться красные, но Чижов умело организовал защиту и каждый раз сбрасывал противника в топь. Двигаться можно было только по бревенчатому настилу — слишком много встречалось болотистых мест, которые невозможно было пройти без настила...
Когда лес разредился и впереди завиднелся простор — река была близка, это она расчистила себе пространство, — на колонну Чижова налетел красный отряд.
Поручик быстро сообразил, как надо действовать — выставил два пулемёта, людей уложил за брёвна настила и длинными очередями отогнал красноармейцев к реке, потом бросками, швырнув вперёд сразу несколько групп, стараясь, чтобы одна группа страховала другую, достиг воды. Красноармейцы поспешно исчезли в лесу.
— А где же мониторы, господин поручик? — подступил к Чижову лишаистый круглоголовый солдат. — Куда они подевались?
Чижов, усталый, небритый, сидел на пне и держал на коленях карту.
Солдату — это был Федька Дроздов — поручик не ответил: сам не знал, где находятся мониторы с миноноской. Судя по тому, как упала вода в реке, корабли побоялись оставаться в сомнительном месте, отошли вниз. И отошли, видимо, на несколько километров, раз сюда наведался целый красноармейский отряд.
На глаза поручику попался Анд рюха Котлов, выглядевший в серой солдатской толпе белой вороной — слишком уж выделялась его чёрная матросская форма с широкими клёшами и блином-бескозыркой, — Чижов шевельнулся устало, позвал Андрюху:
— Матрос!
Котлов поспешно вытянулся перед поручиком, козырнул — это понравилось Чижову, не признающему расхлябанности, вольности, анархии, неподчинения: как историк он хорошо знал, что всякое войско, где нет дисциплины, всегда проигрывало свои сражения, и потери у таких вояк бывали гораздо больше, чем у других. Одобрительно кивнув, Чижов испросил:
— Куда могли уйти ваши корабли, матрос?
В глазах Андрюхи возникли растерянные тени, метнулись в одну сторону, в другую...
— Если бы я знал, ваше благородие, — он покосился в мутноватую рябую воду, — скорее всего, отлив согнал их на более глубокое место.
Поручик вновь кивнул и отпустил матроса. Засунув карту в полевую сумку, скомандовал сиплым севшим голосом:
— Даю тридцать минут отдыха, после чего идём дальше. Все слышали?
— Все, — прозвучало несколько голосов в ответ.
Всё-таки был поручик сугубо штатским человеком, слишком вежливые речи произносил перед солдатами, а язык в разговоре с этими людьми должен быть жёстким, как тёрка, которой скоблят железные крыши, счищая с них ржавь. Любой другой язык солдаты, прошедшие войну, считают языком слабости и офицеров, говорящих этим языком, презирают.
Это Чижов знал.
После отдыха колонна двинулась берегом Онеги вниз по течению реки.
Чижов шёл чуть в стороне от колонны с озабоченным мрачным видом и размышлял о том, что происходит, и о бардаке, творящемся в войсках. Над его головой вился прозрачный комариный рой, тонкий пронзительный писк врезался в уши, причинял беспокойство, поручик взмахивал веткой, сбивал пищащее облако в сторону, перепрыгивал с камня на камень, двигался дальше.
Невдалеке кричали чайки. Они водились здесь везде, даже в глухих лесных местах, в медвежьих углах, в вонючей чаще, где водой даже не пахнет, орали оглашенно, гадили, плодили птенцов, а когда бывали голодны, то, наверное, могли бы напасть и на людей.
Прошли километра полтора, углубились немного в лес и наткнулись на остатки «ньюпора», свалившего в падении несколько худосочных, выросших на гнилой почве сосенок и распластавшегося на земле.
Сквозь сломанные, в дырах, крылья на поверхность пробилась трава. Несколько незамысловатых приборов, имевшихся в кабине, оказались сломаны. Кабина была просечена пулемётной очередью — очевидно, «ньюпор», неосторожно снизившийся, был сбит с земли ловким пулемётчиком. Чей это самолёт — белых ли, красных ли, англичан или чей-то ещё, — понять было невозможно.
Самолёт, как живое существо, расставшееся с жизнью, вызывал ощущение одиночества, печали, беды. Сколько ещё таких бед имеется в России, сколько ещё людей будет убито? Кто это знает?
Строй сбился, солдаты окружили самолёт, но Чижов задерживаться и ротозейничать людям не дал, махнул рукой призывно, уходя от «ньюпора» и уводя их за собой.
— За мной! Не останавливаться, не останавливаться!
Подул ветер, ленивый, слабый, но его хватило, чтобы сбить комарье в сторону, отряд спустился в низину, залитую чёрной жидкой грязью.
Через низину был переброшен длинный, не менее пятидесяти метров, сосновый ствол. «Не дерево, а настоящий мост, по нему на телеге можно ездить», — отметил про себя Чижов, огляделся внимательно — нет ли засады? Уж очень хорошее для неё место.
Засады не было. Чижов поймал себя на мысли, что усталость притупила в нём все чувства, сгладила мысли, ощущения, он даже боль ощущает по-иному — это не боль, а что-то ещё...
Ленивый, едва передвигающийся между соснами ветерок набрал силу, пробежался по макушкам деревьев, согнал с веток несколько крикливых ворон; из белёсого, плотного, совершенно лишённого облаков неба неожиданно посыпалась водяная пыль. Хоть и слабая это была пыль, а земля от неё мигом сделалась влажной, неуютной, мозготной, потянуло холодом.
Впереди, между деревьями завиднелась радуга. Широкая, цветастая, яркая, она подрагивала знобко, неторопливо ползла по земле, цеплялась за стволы. Водяная пыль перестала сыпать с белёсой, лишённой облаков верхотуры. Чижов, оскользаясь на влажных пятаках земли — очень некстати вымочил её мелкий противный дождь, — поглядывал на идущих рядом. Всё это были случайные люди, чужие, которым совершенно нет дела до поручика и его забот, как, собственно, и ему нет дела до их забот... Объединила их война плюс приказ генерала Миллера, велевшего совершить профилактический поход в Кожозерский монастырь.
Колонна вползла на взгорбок, поросший тёмными елями. Радуга, играя с людьми, подрагивая, курясь разноцветьем — словно была слеплена из химического дыма, тоже взобралась на взгорбок, застыла там на несколько мгновений, упёршись в еловые стволы, и вскоре растворилась в лесу.
Следом за радугой в лесу растворилась и колонна.
Через полтора часа вновь выйдя к реке, солдаты увидели стоящие на якорях мониторы.
* * *
Марушевский приехал к Миллеру в конце рабочего дня, когда приёмная генерал-губернатора была уже пуста.
Дежурный адъютант, лощёный, в тщательно отутюженном кителе штабс-капитан, склонился перед Марушевским:
— Может быть, чаю, ваше высокопревосходительство?
— Не надо. Я попью с главнокомандующим.
— Вас понял, — штабс-капитан склонился ещё ниже, — приготовлю вам два чая, крокеты и бутерброды.
Марушевский, с неприязнью глянув на штабс-капитана — лощёные хлыщи ему никогда не нравились, упёрся взглядом в его взгляд и поспешно отвёл глаза в сторону. Стряхнул невидимую пылинку с погона.
Дежурный исчез беззвучно, будто был бестелесной тенью.
Через пять минут Марушевский и Миллер сидели за круглым, украшенным резьбой и цветными деревянными вставками столиком, сосредоточенно прикладывались к стаканам с чаем, ели сухое невкусное печенье английского производства, бутерброды с заморской ветчиной и молчали.
— Скоро зима, Евгений Карлович, — наконец не выдержав, прервал молчание Марушевский.
Миллер усмехнулся:
— Очень точное наблюдение, Владимир Владимирович, а за зимой — весна.
Марушевский смутился.
— Я не о том, Евгений Карлович. Зима в здешних краях бывает лютая, птиц сшибает на лету, медведи замерзают до смерти в своих берлогах, не говоря уже о людях, а главное — она каждый раз наваливается внезапно.
— Зато на фронте обстановка будет спокойнее.
— Раз на раз не приходится. По данным разведки, красные зимой намерены активизировать свои действия. — Марушевский погрел ладони о бок стакана, жест этот бывает присущ, пожалуй, только северянам, на юге народ так не поступает, там, наоборот, на чай дуют.
— Не только разведка, но и простая логика подсказывает: зимой красные должны активизироваться, — вздохнув, произнёс Миллер. — Дела у Александра Васильевича не ахти какие, у Антона Ивановича ещё хуже, — Миллер назвал Колчака и Деникина по имени-отчеству, — у красных освободятся силы, и они со всей яростью навалятся на нас... Вы это имели в виду?
— Так точно, это.
— Одновременно бросьте на костяшки счетов чисто зимние факторы, Владимир Владимирович. Снега, морозы, деревни, запечатанные по самые трубы, бездорожье — всё это свяжет красным руки. Отсюда — вывод от обратного: они активизируют свои действия... Ну и что из этого, собственно, выходит? Они даже могут покинуть свои позиции, которые сейчас занимают. Такое, насколько я знаю, уже было.
— Было, — подтвердил Марушевский. — Но слишком уж у нас гнилой тыл, Евгений Карлович... Скоморохов вновь начал заигрывать с большевиками.
— Что вы предлагаете, Владимир Владимирович? — нетерпеливо спросил Миллер.
— Заранее разработать план отхода наших войск.
— Отхода куда? — поинтересовался Миллер. В его голосе прозвучала насмешка. А может, Марушевскому это только показалось.
— В Мурманск, — сказал тот.
Миллер оставил в сторону чай, побарабанил пальцами по столу.
— План отступления надо иметь всегда, во всех случаях жизни, — наконец проговорил он. — Хороши не те генералы, которые умеют наступать, а те, которые умеют отступать. А ещё лучше — те, что могут делать и то и другое.
К слову, самые последние победы, которые были одержаны русской армией в семнадцатом году на германском фронте, — это были победы частей, которыми командовал Миллер. Миллер вспомнил об этом, и лицо у него посветлело, он вновь взялся за стакан с чаем, отпил немного. Время то было другое, люди были другие, цвет знамён, под которыми они ходили в атаку, был иным, и в стране они жили иной... Губы Миллера тронула сожалеющая улыбка.
В следующее мгновение эта улыбка погасла, лицо посерело, сделалось озабоченным.
Иногда Миллеру казалось, что у него под ногами плывёт, уползает куда-то вбок земля, он пробует удержаться на ней, но это не получается, ноги оскользаются, едут в разные стороны, сердце бьётся встревоженно, гулко, оглушает его... Иногда бьётся так гулко, что Миллер перестаёт слышать собственный голос и ему делается плохо.
Он искал ответ на один вопрос и никак не мог найти, для него было загадкой, откуда же красные черпают свои силы, где берут мощь: что ни новый день — то у них новые успехи. Что ни поход — то победа. У белых этого нет. Поговаривали, что Германия выделила красным своих опытных военных советников, но Миллер отлично знал, что это чушь. Немцам сейчас не до России — справиться бы с тем, что происходит в самой Германии, внутри.
— Значит, фронтовые части должны будут отойти в Мурманск, — задумчиво произнёс Миллер, прикидывая что-то про себя, на лице его вновь возникло сомнение, проступило очень отчётливо, под глазами образовались светлые «очки».
Для того чтобы эвакуировать несколько полков, допустим, с Пинеги, нужно иметь более-менее сносные дороги... Дорог на Севере нет, и построить их Миллер не сумеет. Эвакуировать войска по воде тоже не удастся — очень скоро реки встанут. Посылать ледоколы — дело очень дорогое и бессмысленное. Обычная трата угля, и больше ничего. Ледоколы нужны для другого — для подвозки топлива в Архангельск...
Выходит, полки будут обречены. Это первое. И второе. Вряд ли Мурманский фронт, где сосредоточены самые ненадёжные части Северной армии, будет крепче фронта, скажем, Печерского. Хотя оборону держать там проще, чем, допустим, в Емцах, в Средь-Мехреньге, на Двине или в Мезени — природные условия Мурманска к этому подходят более, чем в других местах.
Но для этого оборону ещё надо слепить, сколотить, кое-где положить свежие латки, а кое-где и новые пуговицы пришить...
— Да, фронтовые части должны будут отойти в Мурманск, — спохватившись, запоздало подтвердил Марушевский.
Ни Марушевский, ни Миллер ещё не знали, что во многих полках их армии офицеры, чувствуя гибель Белого движения, стали сколачивать надёжные группы, участники которых могли положиться друг на друга. Это означало, что люди уже ни на что не надеялись, они перестали верить начальству, воинской удаче, судьбе и теперь верили только самим себе. Примечателен был и тот факт, что в эти группы входили не только офицеры, но и рядовые солдаты.
— Какие-нибудь новые сведения из Онежского района есть? — неожиданно спросил Миллер.
— Район — наш.
— С Кож-озера что?
— Монастырь сильно укреплён. Кругом пулемёты. Пришлось отступить.
Миллер поморщился.
— Досадно.
— Собственно, в стратегическом отношении монастырь особой роли не играет, Евгений Карлович, — сказал Марушевский, — он находится в стороне от главного направления. Часть людей из состава экспедиционного отряда погибла. Среди них... — Марушевский достал из кармана записную книжку, глянул в неё, — среди них — капитан Слепцов.
— Не помню такого, — равнодушно произнёс Миллер.
— Был вначале у белых, потом у красных, затем снова перешёл к нам. Не бог весть что, но наган держать в руках умел. Оставшиеся на мониторах вывезены в Онегу, сейчас находятся там.
— Офицеры в отряде ещё есть?
— Один. В чине поручика.
Миллер немного помолчал. Потом поднялся.
— Ну что ж, Владимир Владимирович... Действуйте!
* * *
Андрюха Котлов на миноноску не вернулся. Когда мониторы пришли в тихую, скорбно пахнущую пожарищами Онегу, миноноски там уже не было, она срочно отбыла в Архангельск; растерянный Андрюха поправил на себе моряцкую форму, чтобы выглядеть пофорсистее, и предстал перед Чижовым:
— Ваше благородие, поспособствуйте отправке меня в Архангельск... Мне же надо догнать миноноску.
Чижов развёл руки в стороны:
— Не могу. Пешком ты не пойдёшь, на машине туда не добраться. Да и нету у меня авто, чтобы скатать в Архангельск. Мониторы до города просто не дойдут... Им вообще нельзя выходить в море. Так что извини, служивый...
Андрюха опечалился:
— Меня же боцман съест вместе с ботинками, и старший офицер по головке не погладит — миноноска осталась без сигнальщика.
— Ничем не могу помочь, служивый.
— Вот мать честная, — горько вздохнул Андрюха. Вспомнил, что преподносил азы сигнального дела Мамонову — пареньку в надраенных до зеркального сверка башмаках, но сможет ли Мамонов работать самостоятельно — большой вопрос. — Вот мать честная!
— По всем правилам экипажи должны дождаться отставших, в том, что не дождались — нарушение, — неожиданно нудным учительским голосом произнёс Чижов.
— Мне-то от этого не легче, ваше благородие.
— Всё понимаю, но помочь ничем не могу, — сказал поручик. — Держись пока нас, а там видно будет.
— Есть держаться вас, а там видно будет, — без особого энтузиазма отозвался Андрюха, козырнул.
Через два часа Чижов получил задание выдвинуться вместе с отрядом на реку Тамицу, в одно взбунтовавшееся село, расположенное в двадцати пяти километрах от Онеги, погасить разгоревшийся там «пожар».
— Не люблю я этого дела — усмирять мужиков и сечь кнутами голые мужицкие задницы, — Чижов в сердцах сжал кулаки. — Не солдатское это дело, а жандармов у меня в отряде нет. Вот незадача! — Он с шипением втянул в себя воздух, будто обжёгся горячим чаем, и удручённо покрутил головой. — Да потом, история не раз подтвердила, что нет ничего более жестокого и бессмысленного, чем мужицкие бунты.
Но приказ есть приказ. Приказы положено выполнять, а не обсуждать.
Прошло ещё два часа, и отряд Чижова выступил из Онеги в сопровождении трёх телег, на которых стояли пулемёты да на одной из телег горбилась простуженно шмыгающая носом сестра милосердия.
* * *
Ночью на землю упал заморозок, первый в этом году — разбойный, украсивший деревья снежной бахромой. Один из солдат, улёгшийся спать слишком далеко от костра, отморозил себе уши — слишком нежными они оказались у него, побелели и свернулись в рогульки.
— Эх ты, дуралей, — увидев несчастного солдата, запричитал Андрюха Котлов, отгрёб ладонью белую накипь с травы, швырнул бедолаге на одно ухо, ожесточённо растёр её, потом сгрёб ещё кучку, швырнул на другое ухо. — Отмёрзнут у тебя твои заячьи, отвалятся, что тогда делать будешь?
Солдат только морщился от боли да охал, на лбу у него выступил пот.
После первого растирания уши не отошли, Андрюха пробормотал что-то удручённо про себя, снова зацепил ладонью снеговой пороши, швырнул её солдатику в голову.
— В следующий раз будешь знать, как спать в мороз с открытой репой, — проворчал он по-стариковски, — ещё одна такая ночёвка, и ты себе не только уши, а и всё, что растёт ниже носа, отморозишь.
— Век живи — век учись, — просипел надсаженно солдат.
— И всё равно дураком помрёшь. — Андрюха помял пальцами уши солдатика — отходят или нет, почувствовал, что отходят, и лицо его распустилось в улыбке: — Ну, слава Богу...
— Что, жив буду? — неуклюже пошутил солдат.
— А куда ж ты, голубь, денешься? Но на будущее имей в виду, что ты очень теплолюбивый, кожа у тебя такая... Сам-то откуда будешь?
— С Кубани. Есть такая река на юге.
— Далеко тебя занесло, однако.
В полдень добрались до взбунтовавшегося села. С ходу, не останавливаясь, пустили телеги с пулемётами в объезд домов, беря их в кольцо слева и справа. Чижову важно было окружить село, поставить солдат около розовой, курящейся тёплым дымком реки, чтобы никто не мог уйти, но завершить окружение поручик не успел — из села, с чердаков, из-за поленниц ударил винтовочный залп.
Чижов выругался, нырнул за высокий, неровно обрезанный пень, увидел, что недалеко от него головой в землю воткнулся лишаистый, с оттопыренными ушами солдат, захрипел надсаженно; поручик вспомнил, что этот солдат — большой мастак по части стрельбы из пушек, и если он жив, то его надо спасти, — выметнулся из-за пня, ухватил солдата за воротник, втащил его за пень.
Винтовка выпала у артиллериста из рук. Чижов вновь выскочил из-за пня, подхватил винтовку.
Следом за первым залпом ударил второй, потом третий. Деревня окуталась вонючим пороховым дымом.
Недалеко от Чижова стонал старый, с седыми висками и глянцевым шрамом на шее унтер. Пуля всадилась ему в горло, вырвала клок гортани, унтер прикрыл дыру обеими руками и теперь огладывался беспомощно на своих товарищей, моля, чтобы они помогли ему...
Передёрнув затвор винтовки, Чижов загнал в ствол патрон, засек рыжий промельк, перечеркнувший черноту чердачного окна в одном из домов, и, почти не целясь, выстрелил в окно.
Из чёрного проёма, кувыркаясь, вылетела винтовка. Поручик стрелял метко. Гораздо лучше, чем мужики.
На окраине села заработал пулемёт. Из тех, что стояли на телегах.
К вечеру село было взято. Часть мужиков — бывших солдат, знакомых с законами войны, умевших наступать и отступать, вгрызаться в землю и колоть штыком врага, — прорвалась сквозь цепь окружения и ушла в лес. Другая часть была взята в плен.
К Чижову подкатился Крутиков, добровольно взяв на себя муторные обязанности ординарца — он был ординарцем у Слепцова, теперь «по наследству» перешёл к Чижову, сделал это добровольно:
— Ваше благородие, что будем делать с мужиками?
— Сам ломаю голову... Не знаю.
— А я знаю, ваше благородие.
— Ну и что?
Крутиков провёл себя пальцем по шее.
— Секир-башка им надо делать. В расход их! Иначе это племя снова возьмётся за винтовки и выступит против нас.
— «Секир-башка» — не слишком ли, Крутиков?
— Никак нет. Совершенно не слишком.
Глухое село это, как ни странно, оказалось приобщённым к цивилизации — в нём имелся аппарат телеграфной связи... Чижов по телеграфу соединился с Онегой, со штабом. Задал вопрос, который интересовал Крутикова: что делать с пленными?
Ответ пришёл короткий и жестокий: «Расстрелять!» Чижову показалось, что узкая телеграфная лента с ответом, которую он держал в руках, горит красным вонючим пламенем, обжигает пальцы.
— Я вам говорил, ваше благородие... — глянув в телеграфный свиток, громко произнёс Крутиков.
— Сколько у нас пленных? — неожиданно резким тоном поинтересовался Чижов.
— Сейчас посчитаем, — ответил Крутиков и, гулко бухая сапогами, понёсся к амбару, в который загнали пленных мужиков. Через три минуты он вернулся. — Шестнадцать человек.
Через два часа пленные были расстреляны у толстой бревенчатой стены амбара, в котором они до этого сидели.
* * *
Ночью на отряд Чижова напали мужики, ушедшие в лес. Появились они, будто тени бестелесные, беззвучно — вытаяли из кромешной темноты без единого шороха, — и ветки под ногами не хрустели, и подошвы не шаркали, не разъезжались. Охотничья сноровка у здешних жителей была отменная, подмяли мужики несколько человек, накинули на них мешки и уволокли в тайгу.
Часовые, которых Чижов поставил в охранение отряда, даже не заметили, что у них побывали незваные гости, не говоря уже о том, чтобы поднять тревогу или открыть стрельбу из винтовок.
Утром, когда рассвело, пленные солдаты из отряда Чижова смогли рассмотреть друг друга. В плену оказались три человека — Крутиков, чьё лицо украшал большой фиолетовый синяк, из которого испуганно выглядывал блестящий крыжовниковый глаз, второй глаз был закрыт опухшим безвольным веком (Крутикова помяли, когда накидывали на голову мешок); Ликутин с перебинтованной головой — простреленное ухо у него начало заживать и теперь нещадно чесалось, ему хотелось запустить пальцы под бинт и расковырять всё, что там имелось; и третий человек — Андрюха Котлов.
Андрюха оказался в этой группе случайно; вечером напился чаю — выдул целых четыре кружки, — ночью ему понадобилось выйти во двор, до ветра. Кряхтя, сладко постанывая со сна, он выбрался наружу, по тёмной, словно специально проложенной сквозь густую белую изморозь тропке проследовал за амбар, но облегчиться не успел — над белым саваном земли, вытаяв из безбрежного пространства, взнялись двое леших, навалились на онемевшего от неожиданности матроса и поволокли его в сторону от амбара.
Андрюха хотел закричать, но голос его пропал, в глотке раздался какой-то слабый птичий писк, один из похитителей, поняв, что пленник сейчас попробует вырваться, на ходу огрел его кулаком по голове, Андрюха дёрнулся, и похититель прошипел грозно:
— Не дёргайся, белая сука, иначе сейчас вообще пришибу!
Андрюха показалось, что из него выпустили весь воздух, ничего не осталось, только одна оболочка, он снова пискнул и затих.
На голову ему поспешно натянули мешок, пахнущий пылью, мышами, плесенью, ещё чем-то неприятным, и поволокли дальше.
Волокли его долго: сквозь лес, через несколько падей, перетащили через два студёных, говорливо звенящих в ночной тиши ручья, прошли два поста — у мужиков, как у настоящих вояк, была налажена даже постовая служба, — ив конце пути Андрюха очутился на широкой поляне, посреди которой горел костёр.
— Ещё гость, — молвил кто-то весело.
— Так, глядишь, на всех мешок и накинем, — хрипло дыша от усталости, проговорил один из Андрюхиных похитителей — жилистый мужик с редкой монгольской бородёнкой.
— Не кажи «гоп», пока бревно не перепрыгнешь, — осадил его человек, сидевший у костра, лица его Андрюха, с которого наконец сдёрнули мешок, разобрать не мог.
Через несколько мгновений Андрюха, глаза которого привыкли к сумраку, увидел, что под кустом, на лапнике лежат двое пленников — стонущий, с перевязанной головой Ликутин и суетливый ординарец, готовый услужить всякому офицеру, которого Андрюха приметил ещё до Кож-озера и невзлюбил за угодничество и торопливые воровские движения.
Андрюха опустился на лапник рядом с Ликутиным, пальцами ощупал шишку, вспухшую на голове. Выругался.
Крутиков зашевелился, всхлипнул и прошептал сыро:
— Что будем делать, мужики? Нас ведь эти гады прикончат.
— Прежде чем что-то предпринимать, надо оглядеться, — пробормотал Андрюха.
Ликутин ничего не сказал, лишь застонал.
— Оглядись, оглядись, морячок, — произнёс, будто отплюнулся, Крутиков. — Оглядись сейчас — потом будет поздно.
Это Андрюха знал и без подсказки.
По ту сторону костра, на лапнике, спало человек десять мужиков. Каждый был с оружием. Винтовки свои мужики обнимали, будто баб родных, нежно и крепко, — во сне постанывали, дёргались, чмокали губами, храпа почти не было слышно, — всхрапнёт кто-нибудь негромко и тут же затихнет. Андрюха вздохнул и опустил голову.
— Ну что, морячок, — едва слышно поинтересовался Крутиков, — огляделся?
— Огляделся.
— Что будем делать?
— Надо бежать.
— А куда? Кругом тайга, в ней мы — чужие. Эти упыри, мужики здешние, нас быстро изловят и начнут над нами измываться.
— Мне вообще непонятно, зачем мы им нужны.
Крутиков на этот вопрос не ответил. Андрюха Котлов опустил голову ещё ниже, замер, слился с тенью кустов, растворился в ночи, и непонятно стало, есть этот человек на свете или нет его.
* * *
Из губернского земского собрания приходили неприятные вести — там готовилась очередная атака на власть. Земцев не устраивал Миллер.
— А кто же их устраивает? — усмехнувшись, спросил Миллер. — Кто им по душе?
— Лорд Керзон[22], возможно. — Марушевский так же, как и генерал-губернатор, усмехнулся. — Или Антон Павлович Чехов. Вполне возможно — Антон Иванович Деникин.
— Про Александра Васильевича слышали? — спросил Миллер, по лицу его пробежала тень. Он почувствовал её бег, накрыл ладонью.
— Про Колчака? Слышал. Сволочи союзники, сдали адмирала большевикам. Говорят, генерал Каппель послал командующему союзными войсками Жанену вызов на дуэль.
— Об этом я ничего не знаю.
— Официальных сообщений нет, но земля слухами полнится.
— План отступления на Мурманск готов?
— В общих чертах. Требуется проработка деталей.
Миллер нервно заходил по кабинету, потом остановился, сунул руки в карманы галифе и проговорил с угрожающими нотками в голосе:
— Взять бы этих земцев да засунуть в одно место. На гарнизонную гауптвахту, например. Там им надо выступать, а не на трибуне. А, Владимир Владимирович?
— Абсолютно с вами согласен.
— В конце концов, если земцы не одумаются, так и поступим. Надоели эти вечные фиги в кармане, надоело брызганье слюной, всё очень надоело. Сплошь — политические амбиции, истерики, вопли, будто этому Скоморохову по заднице съездили раскалённой сковородкой, угрозы, нападки, а дела на пару пятаков не наберётся... Тьфу!
— Как бы правительство не вздумало подать в отставку, Евгений Карлович.
— Я отговорю.
Марушевский озабоченно вздохнул.
Осени в тот год на севере почти не было, она сомкнулась с зимой. Листва на деревьях стремительно пожелтела и осыпалась в считанные дни; замешкавшиеся, ещё на что-то надеявшиеся птицы поспешно собрались в стаи и отбыли на юг.
В Архангельске сделалось тихо, пусто, постыло, голые ветки деревьев мозолили глаза, скреблись в окна, подбиваемые порывами ветра, стучали, заставляли обывателей просыпаться посреди ночи; ещё чаще будили их неурочные выстрелы — в городе стали пошаливать мазурики с гоп-стопниками, хорошо вооружённые, они беззастенчиво грабили прохожих, у дамочек отбирали шубки, муфты и сумки, у мужчин — кошельки и портмоне, а с пальцев сдирали дорогие золотые перстни.
Одного такого мазурика недалеко от причала застрелил лейтенант Лебедев — тот принял командира миноноски за штатского «шпака» и, хрипло раззявив наполовину беззубый рот, потребовал, чтобы «шпак» выгреб из карманов всё, что у него там имеется. Лебедев и выгреб. Гоп-стопник так с открытым ртом и остался лежать на тротуаре.
Миноноска требовала ремонта, и контр-адмирал Иванов, непосредственный начальник Лебедева, решил, что корабль будет зимовать в Архангельске, в ремонтном доке.
Решение было не самое лучшее. Лебедев, выслушав его в кабинете командующего морскими силами, спросил, ощущая, как у него начинает нервно дёргаться правая щека:
— А куда девать экипаж, ваше превосходительство? У меня же — специалисты, их отпускать с миноноски нельзя.
— И не нужно отпускать, — спокойно проговорил Иванов. — Вы всем экипажем вместе пойдёте на фронт. У нас не хватает солдат, окопы пустые, самая пора защищать Отечество не только в море, но и на суше. Проявите верность Родине и патриотизм, Игорь Сидорович, защитите Россию... Не то видите, что вещает с трибуны некий господин-товарищ Скоморохов. Знаете ж такого?
— Не имею чести...
— Обычное пустое место. Но требует много. Требует, чтобы мы сложили оружие и заключили мир с красными. Что с нами сделают красные, вы, лейтенант, конечно же представляете?
— Естественно.
— А вот господину-товарищу Скоморохову кажется, что его голова в этой мясорубке уцелеет, что он вопреки всему и вся построит в России новое общество. Мне, например, так не кажется. Итак, лейтенант, загоняйте миноноску в док, представителем своим, присматривающим за ремонтом, оставьте старшего офицера, сами же на пару-тройку месяцев — в окопы. Пока линия фронта не будет выровнена. Потом вернётесь в Архангельск.
Это было неожиданное решение. Складывалось впечатление, что адмиралу было уже на всё наплевать. Лебедев вытянулся, будто струна: всё было понятно.
— Разрешите идти?
— Идите, Игорь Сидорович!
Лебедев вышел из кабинета контр-адмирала, привычно щёлкнул кнопками перчаток. Только щёлканье это что-то не подбодрило его, не вселило надежду. Скорее — наоборот. Миновав два квартала, Лебедев увидел открытую дверь шалмана.
Заглянул в него. За стойкой восседал мордастый хозяин в наглухо застёгнутой красной рубахе.
— Есть что-нибудь особенно крепкое? — спросил Лебедев.
— Ром. Шестьдесят градусов выше ватерлинии.
— Налей стакан.
— Вонючий, как козья моча. И на вкус такой же... Так что предупреждаю, господин моряк.
— Налей, я же сказал.
Ром был превосходный. И вкус у него был превосходный, просто хозяин этого шалмана смыслил в крепких напитках не больше, чем курица в морской навигации. Был хозяин носаст, черноволос, пучеглаз. «Явно с Кавказа, из какого-нибудь абрекского аула — торговлю здесь разворачивает, — подумал Лебедев. — Изворотливый мужичок. Из тех изворотливых лиходеев, что не упустят возможности сесть нам на шею». Лебедев как в воду глядел: ныне, куда ни глянь, по всей России в шалманах, на рынках, в палатках, расставленных вдоль дорог, сидят одни абреки — потомки тех самых лиходеев, с которыми общался лейтенант.
Втянув носом воздух, лейтенант ощутил, как у него горькой сладостью обварило рот, взгляд прояснел, на языке появился вкус тропических фруктов. Хороший был напиток. Настоящий. Пиратский.
— А закусить, господин моряк? — спросил абрек, выпучил чёрные глаза. В следующий миг глаза его проворно завращались: — Могу предложить вам чурек со свежей треской...
— Расстегай, что ли, если по-русски?
— Он самый, только поострее будет.
— Кто же закусывает ром расстегаями, любезнейший? Нацеди-ка ещё стакан.
Абрек, с интересом поглядывая на офицера, налил ещё стакан рома. Лебедев выпил его залпом.
Вкус рома он чувствовал хорошо, и послевкусие, какое надо, было, а вот опьянение, которого Лебедев добивался, чтобы забыть разговор с контр-адмиралом Ивановым, не наступало: ром не брал его.
— Что за чёрт! — выругался Лебедев.
— Ещё рома? — Абрек, кажется приподнялся над самим собою, жёсткие волосы встопорщились на его голове.
— Нет! — поняв, что спиртное не возьмёт его, ответил лейтенант, расплатился, щёлкнул кнопками перчаток и вышел из шалмана.
Над Архангельском плыли тяжёлые тёмные тучи — казалось, что природа предостерегает людей, предупреждает о беде, опасно приблизившейся к ним.
* * *
Утром пленников поднял широкоплечий белозубый, с дергающимся лицом мужик в самодельном кожухе, сшитом из плохо выделанной козлины, в солдатской мерлушковой папахе.
— Поднимайтесь, падлы, — прорычал он хрипло, — пришёл ваш судный день.
Андрюха Котлов вскочил первым. Ликутин застонал, схватившись руками за обвязанную голову, и мужик пнул его ногой. Прорычал грозно:
— Подъём, падла! — Пнул снова. Повернулся к Крутикову: — А тебе чего, отдельное приглашение нужно? В конвертике, как барину, принести?
Крутиков поспешно вскинулся. Следом поднялся Ликутин, проскулил что-то, но, подмятый жёстким взглядом широкоплечего, умолк.
— Молодец, всё понимаешь с полуслова. — Мужик блеснул белыми крепкими зубами. — Можешь далеко пойти... Если, конечно, тебя не остановить.
— Ефим! — выкрикнул кто-то с поляны. — Не телись! Нам уходить пора!
— А ну, вперёд! — скомандовал Ефим, ткнул стволом винтовки в сторону густого разбойного ельника.
— Куда? — не выдержав, всхлипнул Крутиков.
— Умываться! Чтобы рожи ваши в судный день сияли, как новые галоши.
— Ну и шуточки у тебя, дядя. — Крутиков всхлипнул вновь.
Ефим фыркнул.
— Это не шуточки. Люди из вашего отряда расстреляли вчера в деревне наших мужиков. Мы расстреляем вас.
В груди у Крутикова что-то противно заскрипело, ему сделалось нечем дышать, рот плаксиво задёргался.
— Но мы-то тут при чём, дядя? — всхлипнул он. Голос у него стремительно сел.
— При чём, при чём, очень даже при чём, — хрипло и зло проговорил широкоплечий. — Око за око, зуб за зуб. Слышал про такое, падла?
Крутиков захныкал громче. Андрюха Котлов огляделся — надо бы улизнуть отсюда... Ноги в руки — и в кусты. Он всосал сквозь зубы воздух, словно бы хотел остудить обожжённый огнём рот, чуть присел и в следующее мгновение совершил длинный звериный прыжок, перемахнул через куст и врубился в полосу молодого сосняка.
— Куда, падла? — заорал Ефим, сдёрнул с широкого плеча винтовку, бабахнул вслед Андрюхе. Затем выстрелил ещё раз.
Первая пуля прошла в стороне, Андрюха её даже не услышал, вторая вжикнула над самой его головой, деревенский человек Ефим, если его поднатаскать немного — неплохо бы мог стрелять.
Ефим выстрелил в третий раз, целясь на шум, и опять пуля прошла у Андрюхи над головой — ему показалось, что она своим жаром чуть не опалила ему макушку.
— Да стреляйте же вы, чёрт побери! — громко прохрипел Ефим. — Уйдёт же!
С поляны громыхнуло сразу несколько выстрелов, все вразнобой, вреда беглецу они не причинили. Ефим понял это и скомандовал зычно:
— Митяй, вперёд, сынок!
Один из тех, кто находился на поляне, молодой, ногастый, кудлатый, сиганул через куст, сбив с веток целый ворох ярких красных листьев, похожих на бабочек, врезался в лес, будто олень, остановился, завращал головой, пытаясь сориентироваться, зажал в себе дыхание.
Когда в лесу находишься в компании, страха не ощущаешь, а вот когда здесь оказываешься один, да ещё есть вероятность встретиться с опасным беглецом, — тут сердечко невольно сжимается, перед глазами плывут тени, а под мышками начинает что-то подозрительно чесаться.
— Вперёд, Митяй! — подогнал молодца из глубины леса Ефим своим хрипом.
Митяй дёрнулся и снова вломился в кусты, понёсся дальше, сшибая с кустов листву с ледяным горохом, поддевая ногами кочки и старые прелые грибы, ориентируясь на всплески шума, раздающегося впереди. Заводясь, Митяй на мгновение остановился, покрутил головой.
— От меня не ускачешь, — просипел он. — Я как лось — деревья ломать могу! — Петляя, простудно сипя, шарахаясь от кустов и низко нависающих веток, он понёсся дальше.
Было ясно, что при таком беге он никогда не догонит беглеца.
Андрюха достиг берега небольшой спокойной речки, свалился с крутизны вниз, закувыркался, его дважды сшибло с ног, и оба раза он поднялся, около самой воды распластался — ему даже показалось, что он потерял сознание, но в следующее мгновение он услышал выстрел — это Митяй саданул в пустоту боевым патроном, бил парень больше для острастки, для того, чтобы показать старшому, что он не бездействует, если бы Андрюха находился в беспамятстве, то вряд ли бы он что слышал... Выругавшись, он проворно перебросил ноги с берега в обжигающе холодную воду.
Только оказавшись на противоположном берегу, Андрюха прошептал неверяще и одновременно счастливо:
— Ушё-ёл... Надо же, ушёл!
В лесу снова ударил выстрел — пустой, ни к селу ни к городу, — Митяй впустую жёг патроны, трещал сучьями, плевался, сопливился, ругался, производил столько шума, сколько не производило, наверное, стадо лосей. Андрюха понял, что вряд ли Митяй полезет в воду, чтобы перебраться на эту сторону реки, скорее всего пройдётся малость по бережку, пульнёт пару раз из винтаря и вернётся назад...
Однако есть много мест, где отпечаталась Андрюхина нога — по следам этим можно успешно гнаться за беглецом, особенно хорошо они заметны в низинных местах, где иней так плотно лёг на землю и прикипел к ней, что стал похож на снег, там всё отпечаталось, как на бумаге. Но при этом полно мест, где следы теряются... Андрюха заполз под ёлку, прижался спиной к стволу и замер.
Но невидимым и неслышимым ему быть удавалось с трудом — в груди больно рвалось дыхание, кашель раздирал глотку, из глаз лились слёзы, сердце оглушало — удары его были такими сильными, что казалось, вот-вот проломят виски.
Отлежавшись, Андрюха выбрался из-под ёлки и углубился в тайгу, потом понял, что этого не надо делать — в дремучей чаще он легко может заблудиться, лучше всего всё-таки идти по берегу реки. Речка обязательно выведет его куда-нибудь — либо к другой речке, более крупной, либо к морю. И там и этам можно найти людей. А люди — это спасение. Правда, не во всех случаях...
Было холодно, калёный воздух острыми зубами вгрызался в лицо и руки. Андрюха засунул руки в карманы и зашагал по заплеску вниз, кося глаза на чёрную воду. Заплесок был утрамбован морозом так, что походил на асфальтовую улицу, идти было легко.
Андрюха Котлов был уверен, что обязательно выйдет к людям и спасётся.
* * *
Через несколько дней Лебедев со своей командой был переброшен в окопы, наспех отрытые на Северной Двине рядом со старым дебаркадером, служившим когда-то местным жителям паромным причалом.
Река ещё не встала. По ней плыли мелкие ледяные островки, тёрлись друг о друга, шипели по-гусиному злобно.
— Безрадостная картина, — оглядев окопы, сказал Лебедев, расстроенно щёлкнул кнопками перчаток.
В окопы угодил весь экипаж миноноски, — собственно, как и обещал контр-адмирал Иванов, — кроме Рунге и молчаливого боцмананта по фамилии Мироненко, хорошо знающего и машину, и трюмное хозяйство, — даже Митька Платонов, и тот получил в руки винтовку и, крякая недовольно, отбыл на сухопутный фронт.
Мрачно оглядев вслед за командиром окопы, Митька молвил бесстрастным голосом:
— Здесь мы все и останемся!
Его услышал Кислюк, помахал протестующе рукой:
— Типун тебе на язык, кок!
Митька Платонов покосился на мичмана, заметил в его лице перемены. Лицо артиллериста словно поползло в сторону, сместилось, опухло с одного бока, но главное было, что у мичмана были совершенно угасшие, какие-то перемёрзлые мёртвые глаза, в них не плескалось ни единой живой блестки.
К вечеру красные пошли в атаку.
Соседями моряков оказались солдаты из сводного стрелкового батальона — считалось, что надёжного, на деле же здорово размытого, разрушенного пропагандой, агитаторами, листовками и книжками, на которых был изображён красный богатырь с винтовкой в руке и лицом Льва Троцкого, конечно, не обошлось без денег — в окопах раздавали царские десятки, как потом выяснилось, фальшивые, отпечатанные в Германии, — батальон этот был готов брататься с кем угодно, хоть с самим дьяволом, лишь бы его не заставляли воевать.
Увидев шеренгу красных, бесстрашно, без единого выстрела, идущую на его позиции, батальон вымахнул из окопов и двинулся навстречу.
— Что они делают? — не понял Лебедев. — В штыковую атаку, что ли, пошли? — Приподнялся над пулемётом, чтобы лучше видеть происходящее. — Что они делают, не могу разобрать.
Последним из окопа выпрыгнул капитан в длинной шинели, кинулся следом за солдатами — это был командир батальона, Лебедев с ним успел познакомиться, — закричал отчаянно:
— Братцы, что вы творите? Остановитесь!
Капитан ухватил за плечо маленького солдатика в кургузой шинельке и большемерных, гулко хлопающих по икрам сапогах, подтянул к себе, но тот вырвался и наставил на командира батальона штык винтовки.
— Опомнись, Бовыкин! — пытался воззвать к его совести капитан. — Ты же присягу на верность давал!
— Да плевать я хотел на твою присягу! — зло огрызнулся солдатик, передёрнул затвор винтовки. — Отцепись!
— Стой, Бовыкин!
Раздался слабенький, какой-то ненастоящий выстрел, — или это только показалось Лебедеву, что он ненастоящий, командир батальона схватился рукой за грудь и тихо согнулся в коленях.
Батальон двинулся дальше — брататься с красными. Лебедев удручённо покачал головой и пригнулся к пулемёту.
Одной длинной очередью он смел едва ли не половину батальона — Бовыкина пуля поддела с такой силой, что он по-птичьи распластался над землёй, раскинул в стороны обе руки и, кажется, несколько метров летел по воздуху.
Следом за очередью лебедевского пулемёта — выждав, когда он затихнет, — дал такую же длинную очередь ещё один «максим», установленный на правом фланге. Красные ответили залпом из винтовок, к ним присоединились остатки сдавшегося батальона, и через мгновение поле, примыкающее к реке, превратилось в одну большую «кучу-малу». Всё на поле смешалось...
— Долго наступать красным не довелось — они развернулись и побежали.
Экипаж миноноски тоже понёс потери: пулей, всадившейся точно в горло, в самый кадык, был убит мичман Кислюк. Никто не видел, никто не слышал, как это произошло. Кислюк лежал, откинувшись спиной к противоположной стенке окопа и чистыми, ничего не выражающими глазами смотрел на людей, с которыми в последний год делил все тяготы жизни, всё, что выпало на их общую долю.
Несколько минут Лебедев молча стоял около мёртвого мичмана, потом протянул руку и закрыл ему глаза.
— Прости всех нас, — произнёс он тихо. — Пусть земля будет тебе пухом. — Он оглядел матросов, сгрудившихся в окопе. — Четыре человека, добровольцы, — на рытье могилы мичману, — сказал он. Поймав несколько недоумённых взглядов, пояснил: — Атак красных сегодня больше не будет. Да и та атака, которая была, предпринята не против нас, а для того, чтобы увести к себе батальон предателей.
Первым взялся за лопату Митька Платонов.
— Я готов рыть могилу. Хороший человек был их благородие. — Лицо Митьки сделалось жалостливым, около губ прорезались скорбные морщины, придали лику его мученический вид.
Над окопами, над рекой, одна за другой пронеслись несколько утиных стай. Утки уходили на зимовку в тёплые края, они спешили, и спешка эта означала одно — надвигается жестокая зима, надвигается быстро, скоро будет здесь. И несёт зима одно — беду.
* * *
Крутикову и стонущему, хватающемуся за голову Ликутину повезло меньше, чем Андрюхе Котлову.
Упустив Андрюху, Ефим налился кровью, приказал, ткнув пальцем в пленников:
— Этих двоих — связать. Чтобы не утекли...
— Пленным вывернули руки за спину и в локтях и запястьях плотно стянули верёвками. Видимо, люди эти знали какой-то фокус, раз у Крутикова, вслед за тем как оказались перетянутыми руки, мигом стало прерывистым и дыхание, он застонал задавленно и в то же мгновение получил удар по спине, прикладом между лопаток, охнул и сразу получил второй удар... Также прикладом.
— Не охай, не барин... Веди себя скромнее. Уйти от нас больше никому не удастся.
— Да не собираюсь я никуда убегать, — простонал Крутиков, — даже в мыслях у меня этого нет.
— Тот, кто утёк, тоже не собирался убегать. Рожа была постная, словно бы корова ему огород вытоптала, а вид такой, что будто даже курицу с насеста согнать не сумеет, не говоря уже о том, чтобы её обмануть, а нас, тёртых-перетёртых, обманул... Так что, мужики, придётся вам ответ держать и за беглеца.
Через несколько минут свой отряд на поляне собрал Ефим, мрачный, с перекошенным ртом, вздёрнул над собой винтовку. Прохрипел:
— Мужики, белые расстреляли в селе наших братьев, наших односельчан. Призываю поквитаться за них. Пока не поквитаемся с белыми — покоя нам не будет... Что скажете на это, мужики?
Мужики загалдели. Наконец один из них выступил вперёд:
— Верные слова говоришь, Ефим. За каждого погубленного сельчанина надо пустить в расход по одному... нет, лучше по два беляка.
— Правильно! — дружно заорали мужики.
Ефим повернулся к пленникам.
— Ну, теперь с этими надо разобраться... Кто готов поставить точку?
Галдевшие мужики разом умолкли, насупились. Над головами людей пронеслась стая чёрных ворон, та, что летела впереди, крутя крупной глянцевой головой, просипела злобное ругательство, развернула стаю над ближайшими деревьями, и она снова совершила пролёт над людьми. Будто воздушное представление давала, стерва.
Крутиков, увидев ворон, задёргался, пытаясь освободить от пут руки. Ефим, не раздумывая, ударил его прикладом винтовки.
— Ну, мужики, решайте, — прохрипел он, пробивая злыми глазами односельчан. — Козлы ведь, убийцы, нехристи. Иконами печки растапливают.
— Неправда, — просипел Крутиков, — если вы меня развяжете, я вам покажу, что умею креститься.
— Не жить нехристям, — негромко и спокойно произнёс один из мужиков — патлатый, с острыми синими глазами и колючей, похожей на щётку, которой скоблят железные крыши домов, бородой.
— Правильно, — одобрил речь односельчанина Ефим. — Какие ещё есть суждения?
— Расстрелять их! — выкрикнул сосед растрёпанного синеглазого мужика, такой же растрёпанный, с угрюмым взглядом, криволапый. — Раз они наших мужиков порешили, то и мы должны их порешить.
— Да не убивали мы никого, — простонал Крутиков.
— Я бы казнь посерьёзнее придумал, — предложил долгошеий, с голым подбородком парень. — Расстрелять — это просто, чик — нету, их надо разодрать берёзами.
— Как это? — не понял Ефим.
— Наклонить две берёзы к земле и ногами привязать этих гадов к макушкам. Берёзы выпрямятся и раздерут их, как лягушек.
Крутиков взвыл:
— Мужики, не будьте нехристями!
— А ты, когда наших приканчивал, о Христе разве помнил?
— Рятуйте! — испуганно, белея плоским лицом, закричал Крутиков.
— Мы же не басурмане! — неожиданно насупился угрюмый синеглазый мужик. — Ты чего, гад, предлагаешь? — рявкнул он на долгошеего парня.
Пленных расстреляли. Не стали подвергать их пыткам и нечеловеческим издевательствам — поставили у двух сосен и приказали:
— Молитесь Богу!
Крутиков заскулил. Ефим усмехнулся, губы у него поползли в сторону, перекосили недоброе лицо.
— Пощадите! — выдохнул Крутиков едва слышно. — Прошу вас, пощадите! — Над головой его звонким белёсым облачком взлетел пар, стремительно растаял. — Будьте людьми!
Ефим проговорил хрипло и громко:
— А вы были людьми, когда расстреливали наших мужиков? Хотя бы на минуту... Были?
Продолжая задавленно всхлипывать, Крутиков отвернулся в сторону, чтобы не видеть чёрных винтовочных стволов, потом поднял мокрое, залитое слезами лицо и произнёс едва внятно:
— Пощадите!
Ефим поморщился, покрутил головой и стянул с плеча винтовку:
— Ну, кто мне подсобит?
Хоть и высказались мужики за расстрел пленников, а добровольных помощников Ефиму не нашлось, он оказался один, подивился этому обстоятельству и нехорошо пошевелил ртом:
— Лапотники хреновы! Трескоеды! До чего же, оказывается, у всех вас тонкая кишка! Тьфу! — Ефим сплюнул себе под ноги и передёрнул затвор трёхлинейки. — Дерьмо поросячье! Навоз! Тухлятина! Вам бы вместо кур яйца в лукошках высиживать, и то больше было бы пользы. Тьфу! — Он растёр плевок ногой.
Крутиков и Ликутин стояли под высокой, с мощным стволом сосной, горбились на ветру, касались друг друга локтями; Крутиков всхлипывал, Ликутин молчал — оба они не верили, что смерть близка. Так оно бывает всегда — человек до самой последней своей минуты не верит, что он смертен, потому так готовно поддаётся на всякие сказочки о собственном бессмертии. Как всё-таки слабы бываем все мы, люди.
— Тьфу! — ещё раз отплюнулся Ефим и привычно растёр плевок ногой.
Вскинул винтовку, краем глаза засек, что Крутиков уже совсем обмяк, вот-вот потеряет сознание, и Ефим, опережая его, выстрелил. Пуля откинула тело Крутикова к сосне, голова его глухо стукнулась о ствол, лопатками он насадился на острый и твёрдый, как сталь, сук, повис на нём.
Смерть Крутикова была лёгкой и мгновенной.
Глянув на сотоварища, Ликутин опустил голову, сделался ниже ростом, уходя из-под винтовочного прицела, Ефим безжалостно поймал его на мушку и нажал на спусковой крючок.
Второй выстрел прозвучал громче первого, оглушил людей, столпившихся на поляне, Ликутин отлетел за сосновый ствол, зарылся головой в ворох валежника, задёргался там.
Ефим повесил винтовку на плечо, пошевелил ртом.
— Всё, — сказал он, — хоть немного, но за наших братьев дорогих мы рассчитались с этими нелюдями. — Ефим захрипел, вздохнул. Казалось, что слова у него застряли в глотке, теперь он стоял молча, вздыхал, дёргал головой, пробуя слова эти пропихнуть внутрь, как некие плохо разжёванные куски еды, и у него ничего не получалось.
— Говори, говори, Ефим, — подбодрил его кто-то, — чего замолчал?
— Замолчал потому, что говорить нечего, — наполняясь злостью, произнёс Ефим, — хотя нам надо бы обсудить, что делать дальше?
— Вот давай и обсудим, — раздался из толпы прежний подбадривающий голос.
— Есть два пути: один — разойтись по домам и выждать там, когда ещё предоставится возможность расправиться с беляками, второй путь — посмотреть, что в отряде белых делается, и если выдастся такая возможность — накостылять им по шее.
— Но только так, чтобы они нам не накостыляли. — Кудлатый длинношеий парень опасливо поёжился. — Так уже было. Два раза одно и то же — неинтересно.
— Ещё какие есть мнения? — прохрипел Ефим.
— Других мнений нет.
— А что с расстрелянными беляками делать? — спросил Митяй.
— Бросим их здесь. Пусть гниют, — прежним злым тоном проговорил Ефим.
— Не по-христиански это, Ефим, так нельзя... Надо бы похоронить. Люди всё же.
— Вот доброхоты пусть их и хоронят. — Ефим поддел рукой воздух, будто лопатой, выругался.
* * *
Обстановка в Архангельске накалилась.
Земское собрание, которым продолжал руководить Скоморохов, по-прежнему яростно нападало на правительство, дело доходило до того, что земцы, лихо размахивая кулаками, открывали рты как можно шире и лезли на чиновников, рассчитывая вполне резонно, что у тех сдадут нервы, как это часто бывало с людьми интеллигентного сословия, и они попятятся. Расчёт был верным, правительственные чиновники, действительно, мигом попрятались, чуть ли не под столы полезли.
Единственное, чего не делал Скоморохов со своей компанией, — не кричал, брызгая слюной, «Бей жидов, спасай Россию!». Всё остальное было. Правительство не выдержало, подало в отставку. Обычно спокойный, умеющий держать себя в руках Миллер нехорошо побледнел, треснул кулаком по столу так, что на нём подпрыгнула массивная, с изображением северного медведя, которого лихо щекочет копьём суровый помор, чернильница, с грохотом опустилась.
— Вот политический прохвост! — проговорил он раздражённо. Без всякого продолжения, без упоминания фамилий было понятно, кого Миллер имеет в виду.
Миллер сел в машину и поехал в здание правительства уговаривать министров, чтобы те погодили с отставкой. Но, увы, — поезд ушёл: заявление об отставке уже попало в печать. «Отрабатывать задний ход» было поздно, и Миллер сделал единственное, что мог сделать в этой ситуации: уговорил членов кабинета оставаться на своих местах до тех пор, пока не будет сформировано новое правительство. Чтобы не создалась ситуация безвременья, в котором под шумок можно было бы запросто растащить всю Северную область, а не только позаимствовать бронзовые пресс-папье и чернильницы в дорогих правительственных апартаментах.
Скоморохов раскричался так, что его вопли были слышны, наверное, во всех углах обширной Северной области, а может быть, дрожали стёкла в домах даже в Петрограде. Хотя никакой властью — имеется в виду власть, подтверждённая хотя бы одним законодательным актом, — земцы не обладали, даже более — в Земское собрание были включены «чужие люди» — представители Мурманского края, а также районов Олонецкой и Вологодской губерний, занятых белогвардейскими частями. Земцы хотели, страстно желали политической власти, хотя должны были решать обычные хозяйственные вопросы: сколько гвоздей отпустить на возведение того или иного моста в городе Архангельске, где взять деньги на починку набережной в Соломбале и какую зарплату выплатить надзирателям тюрьмы в Мудьюге.
В результате Скоморохов потребовал, чтобы Миллер заключил с красным командованием мир, обозвал генерал-губернатора контрреволюционером, а также белогадом, а всех белогадов он вообще призвал бить до потери пульса, до полного уничтожения, а солдат же, которые вспарывают штыками своих винтовок пупки офицерам, — всячески поддерживать...
Решительный был человек господин Скоморохов и, как оказалось, кровожадный. Очень хотелось ему забраться в кресло Миллера и покомандовать Северной областью.
Обычное собрание переросло в бурный митинг, где выступающие, отбросив всякие понятия об интеллигентности, выражений не выбирали, костерили всех вдоль и поперёк и требовали, чтобы к красным были немедленно высланы парламентёры. А в остальном они, головастые земцы, разберутся и «всем сёстрам выдадут по серьгам». Речи Скоморохова и его соратников незамедлительно тиражировали местные газеты, подливали в огонь масла. Обстановка накалялась всё больше. Миллер решил встретиться с земцами, точнее — с руководителями земского собрания.
Разговора со Скомороховым не получилось, Скоморохов слово в слово повторил то, что говорил на митинге, а аккуратные реплики Миллера, которые тот изредка бросал в беседе, посчитал обычной слабостью генерала... Миллер же просто не хотел доводить ситуацию до кипения, и только.
Ночью земское собрание провозгласило себя главным законодательным органом Северной области (с прицелом на большее) и сочинило ряд ультиматумов. Требования были известными, они обмусоливались несколько недель: старому правительству — ногой под зад, генералу Миллеру с его вояками — также ногой под зад, всю власть передать земскому собранию.
Это был уже, конечно, перебор. Миллер поднял по тревоге комендантскую роту. При полной выкладке, с пулемётами и хорошим боезапасом.
Тут земцы струхнули. Решительный вид солдат остудил их, рты наиболее громкоголосых болтунов разом захлопнулись на замки, и земцы послали к Миллеру двух своих представителей — договариваться, а чтобы те не путались в своих речах и не поджимали хвосты, дали им в руки декларацию.
Миллер принял этих людей у себя в кабинете, декларацию, упакованную в розовую картонную папочку, небрежно бросил на стол. Предупредил:
— Имейте в виду, господа-товарищи, авторы этого документа могут пойти под суд... Вы свободны.
Земцы покинули кабинет Миллера ошеломлённые, тихие, как мыши.
Ночью произошло то, чего не ожидали: был смят Двинский фронт. Миллеровские штабисты рассчитывали, что зима будет, как обычно, спокойной, разутые, раздетые, голодные красные попрячутся по тёплым углам, чтобы переждать там холод, либо вообще повылезают из своих окопов и откатятся на юг — такое бывало уже много раз, — и до весны серьёзных боев не будет. Вышло же всё по-иному.
Красные подтянули тяжёлую артиллерию и целиком подняли в воздух, смешав с землёй и людей и металл, большой участок фронта. Изрядно поредевший 4-й Северный полк и Шенкурский батальон, державшие там оборону, побежали.
Сделалось не до земцев, надо было срочно исправлять положение на фронте.
Тем временем земцы поняли, что перегнули палку — против них начало выступать даже рядовое население Архангельска, не говоря уже о городской думе и оборонческих группах... Кроме, впрочем, крайних левых.
Через несколько дней Миллер всё-таки приехал в земское собрание: в отличие от Скоморохова он был вежливым человеком, всё понимал и не стремился обострять отношения.
Выступление его было, как отметили современники, очень обстоятельным, выдержанным в корректных выражениях — не в пример самим земцам, которые ещё совсем недавно выражений не выбирали, рубили с плеча и о последствиях затеянных ими драк не беспокоились. Миллера же волновало, заботило всё, он старался просчитывать свои действия на два-три шага вперёд.
Спокойная взвешенная речь Миллера произвела впечатление: земцы — чего Миллер совсем не ожидал — даже приняли воззвание к войскам о продолжении борьбы с красными. Было начато также формирование нового правительства — с учётом всех обстоятельств затяжной борьбы.
На Северной Двине тем временем шли тяжёлые бои. Земля тряслась и хрипела, будто живая, под самые облака взмётывались грузные рыжие пласты, промороженные до железной твёрдости, деревья вырывало с корнями и зашвыривало на облака. Самые затяжные схватки пришлись на Селецкий укрепрайон, где дислоцировался 7-й Северный полк, сформированный из «шенкурят» — бывших белых партизан.
Партизаны не желали сдавать свои деревни и стояли мертво — не сдвинуть. Именно «шенкурята» спасли белых от поражения — двинская группировка, израненная, постоянно отползающая назад, наконец остановилась.
Генерал Миллер перевёл дух. Надо было срочно собирать силы для контрнаступления и возвращаться на прежние позиции.
Но передышка, данная ему, была недолгой.
* * *
Когда отступали, Митька Платонов драпал особенно проворно, в результате угодил на болото с сухим льдом — большими воздушными пузырями, прикрытыми острой ледяной коркой, — провалился и порезал себе ноги острыми сколами. Причём рассёк не только мышцы, но и сухожилия. Митьку спасли — выволокли на салазках из болота и сдали санитарам, отправлявшим в Архангельск санитарный поезд с ранеными. Бывшего морского кока тоже пристроили на этот поезд.
Госпиталь, в который попал Митька, находился в Железнодорожном районе города, в зачуханном немытом здании, с потолка которого свисала длинная чёрная бахрома — прочные нити сажи, будто здесь, в помещениях этих, некие злодеи сожгли горы бумаги и тряпья.
Митька закашлялся, притиснул ладонь ко рту. К нему подскочила сестричка:
— Вам плохо?
От окающей северной речи, участливого взгляда у Митьки на сердце потеплело. Платонов улыбнулся неожиданно робко, как-то потерянно, потом одолел в себе робость и проговорил:
— Если бы ты меня обняла да поцеловала — было бы много лучше. Я бы тогда вообще не стал лежать в госпитале.
Сестричка посмотрела на него диковато — она была из строгой семьи и такие вольности в общении не одобряла, — взгляд её опалил Платонова, и он смутился, щёки у него заполыхали. Никто ещё из особ противоположного пола не смотрел на него так пристально, буквально пробивая глазами насквозь. Митька, словно немец, сдающийся в плен, поднял сразу обе руки.
Экипаж миноноски, списанный на берег, был причислен к одному из северных полков. Боевые действия полк вёл, как говорится, ни шатко ни валко. В ротах вовсю шуровали красные агитаторы, уговаривали солдат переходить на другую сторону фронта.
Морские экипажи, приписанные к полку, были связаны с Архангельском, с тамошними учебными экипажами, и вели свою игру — моряки оказались разагитированными, разложение в их рядах коснулось всех, пробрало до самых косточек.
Несколько раз Митька принимал участие в сходках моряков, однажды даже голосовал за прекращение войны на Северном фронте, агитаторы к нему присмотрелись и рекомендовали в солдатский комитет. От гордости Митька цвёл и млел — он нравился себе. Только вот незадача: покалечился на гнилом льду... И как его туда занесло? Произошло это в горячке, а в горячке, как известно, всякое бывает.
Рядом с койкой, на которую положили Митьку, стояла койка ещё одного матроса, также переброшенного с корабельного борта на берег, — Расторгуева.
Когда сестричка ушла, Расторгуев молодецким движением подправил несуществующие усы, подмигнул Митьке:
— А ничего кралю ты решил захомутать.
Митька покраснел — не ожидал он, что за ним водится такая напасть и он способен краснеть, как мальчишка, — отвёл глаза в сторону. Когда девушка в накрахмаленном белом халате появилась в палате снова, он взял себя в руки, собрался с силами и поинтересовался дрогнувшим голосом:
— Сестричка, как тебя зовут?
Та проколола Митьку строгим взглядом и произнесла негромко:
— Аня.
— Аннушка, значит. — В Митькином голосе появились нежные нотки, он снова покраснел, заронил голову на подушку и закрыл глаза.
— Давай, давай, давай, — оживлённо потёр руки Расторгуев, когда Аня ушла, — такие девушки очень любят быть снисходительными к раненым. Это у них в крови сидит. В прошлом году я лежал в лазарете в Соломбале — знаешь, какой роман закрутил с сестричкой — у-у-у! До сих пор вспоминаю как сладкий сон.
— А где же она сейчас находится, эта твоя зазноба? — спросил Митька.
— Убили, — бездумным тоном сообщил матрос и засмеялся легко. — Послали на фронт под Средь-Мехреньгу, и там её убили. — Матрос снова засмеялся.
Митька Платонов понял, что матрос врёт, что не было у него никакой сестрички и он выдаёт за явь обычную приятную сказочку. Митька с равнодушным видом отвернулся, смежил глаза. Хотелось спать.
Очнулся он от громкого разговора. На постели матроса сидели двое тепло одетых моряков — в ватных бушлатах и чёрных мерлушковых шапках. Третий моряк, мордастый, в лёгкой бескозырке, нахлобученной на голову, несмотря на мороз, пристроился на Митькиной постели, в ногах.
— Ты, Расторгуев, поторопись, — сытым рокочущим баском выговаривал он Митькиному соседу, — не залёживайся тут, иначе все самые вкусные шаньги разберут на празднике жизни, понял?
— Не от меня это зависит, — оправдывающимся тоном произнёс матрос, — как эскулапы мне повелят, так я и буду действовать.
— Комитет наш решил: как только на фронте окажется Архангельский полк, мы вместе с Третьим Северным полком откроем фронт. Ждать больше нечего.
Услышав про Третий Северный полк, Митька едва не вздрогнул — это был полк, к которому временно приписали экипаж миноноски.
— А когда архангельцев отправят на фронт, не знаешь? — спросил Расторгуев.
— По нашим данным — сегодня ночью. Двинское направление выдохлось, там для беляков складывается очень тяжёлая обстановка — нужны свежие силы. В Архангельском полку работает очень толковая группа большевиков. В Третьем Северном эта группа слабее. Неплохо бы её усилить.
— Вот он из Третьего полка. — Расторгуев ткнул рукой в Митькину сторону. — Из пекла еле вылез.
Митька почувствовал, что человек, сидящий в ногах, внимательно смотрит на него — у Митьки даже кожу на щеках начало от возбуждения покалывать.
— Привлечь к нашей деятельности не пробовал? — спросил матрос с рокочущим баском у Расторгуева. — А?
— Думать об этом думал, но разговора такого не было.
— А ты поговори.
— Ладно.
Не видели ни матросы, ни Расторгуев, что за полотняной ширмой находится ещё один человек — тоненькая, в накрахмаленном халате медсестричка Анна, а сама ширма прикрывает дверь, выводящую в ординаторскую. Дверью этой почти не пользовались, открывали лишь иногда, по случаю.
Аня слышала весь разговор гостей с Расторгуевым и, будучи человеком сообразительным, быстро свела концы с концами, поняла, о чём конкретно беседовали эти люди.
Родилась Аня Бойченко в Вологде, в купеческой семье, успешно закончила женскую гимназию, знала языки, французский и английский; когда началась Великая война, она была вполне взрослым человеком, перешла в последний класс гимназии, мечтала стать биологом, изучать мотылей и бабочек, но время распорядилось по-своему: она стала медиком низшей категории. Отец её был до смерти забит пьяными рабочими молочного завода, мать скончалась от сыпняка, Аня осталась одна, и понесло её по буйным водам Гражданской войны, понесло... На некоторое время прибило к Архангельску, к здешней гавани, но долго ли ей удастся пробыть в этой гавани, она не знала. Скорее всего, недолго: в госпитале стало появляться слишком много раненых, а это — показатель того, что дела на фронте идут не очень... Может случиться так, что придётся покинуть и Архангельск.
Анино лицо невольно делалось печальным, губы начинали подрагивать. Она часто задавала себе вопрос: может ли она вернуться в Вологду, к себе домой? Но дома в Вологде уже не существовало, он был спален, а могилы родительские при всём желании домом не могли стать...
Да и вряд ли соседи вологодские и власти тамошние красные будут довольны тем, что она приехала — Аня Бойченко была сотрудницей не только госпиталя, но и контрразведки, о чём мало кто знал. Бережёного, как говорится, Бог бережёт — за последние годы она потеряла много своих товарищей, в том числе и тех, кто угодил в плен... А в плену языки развязываются очень быстро. Тем более, что и у белых, и у красных мастера заплечных дел имелись отменные. Так что дорога в Вологду, к дорогим могилам, была заказана.
Она дослушала разговор гостей с Расторгуевым до конца и из ворот госпиталя вышла вместе с моряками. Моряки поехали в одну сторону, а Аня Бойченко — в другую. В контрразведку.
Ночью в одной из морских рот были арестованы девять человек. Два автомобиля — легковой и грузовой, с двенадцатью солдатами, вооружёнными винтовками и пулемётом, — прибыли и в госпиталь.
Через минуту в палату, где лежали Митька Платонов и матрос Расторгуев, вошёл щеголеватый поручик, затянутый в кожу, с богатым меховым воротником, откидывающимся на спину. Громко стуча мёрзлыми сапогами, поручик прошёл к столику, на котором теплилась притушенная лампа-семилинейка, и выкрутил огонь до отказа, до жаркой копоти, повернулся к койкам, на которых лежали Платонов и Расторгуев.
— А ну, матросы, подъём!
Расторгуев нехотя поднялся, выпростал из-под одеяла ноги:
— Чего надо, господин офицер?
— Поднимайся, я сказал! — Поручик сделал рукой красноречивое движение.
Словно бы отзываясь на этот жест, открылась дверь палаты, и на пороге появились двое солдат с винтовками. Митька Платонов высунул голову из-под одеяла, оглядел солдат непонимающими красными глазами и натянул на себя одеяло снова — он был здесь не при чём.
Расторгуев закряхтел, с трудом влезая в тесные форменные штаны. Поручик ткнул кулаком в Митьку Платонова.
— А тебе что, особое приглашение нужно?
— Я чего... я ничего, — попробовал отмахнуться от назойливого гостя Митька, но не тут-то было, тот, настырный, вновь ткнул в Митьку кулаком и неожиданно выкрикнул громко, оглушая обитателей палаты:
— Вста-ать!
Митька пулей вылетел из-под одеяла, заплясал на полу — слишком обжигающими, холодными были крашеные доски, пробивали едва ли не до ключиц.
— Одевайся! — приказал ему поручик.
Митька поморщился, тон поручика — слишком злой — ему не нравился. Платонов, в отличие от Расторгуева, ещё не осознал, что происходит, приплясывая, рывком сдёрнул со стула свои штаны. Исполосованные острыми ледяными сколами икры уже почти зажили, а вот сухожилия так быстро зажить не могли, хотя дело и тут шло на поправку. Тем не менее бинт, перетягивающий правую ногу, покрылся пятнышками крови. Митька, увидев кровь, поморщился нехорошо и всхлипнул.
— Вот так, братан, тыловые крысы и подгребают фронтовиков, — услышав Митькины всхлипывания, выкрикнул Расторгуев. — Мы воюем, а они тут баб щупают да на нашего брата кандалы напяливают.
— Поторопитесь! — довольно беззлобно подогнал Расторгуева поручик, повернулся к Митьке: — Быстрее, быстрее!
— Мне перевязка нужна, господин офицер, — произнёс Митька сиплым, разом севшим голосом. — Вишь, кровь выступила.
— Поторопись! — рявкнул на него поручик.
— За что хоть арестовываете нас? — потребовал объяснений Расторгуев.
— В контрразведке узнаешь.
Арестованных вывели на улицу, на студёный ветреный воздух. Митька открыл рот, в это мгновение яростно взвыл ветер, и по зубам ему хлестануло обжигающее льдистое крошево. Митька поперхнулся, закашлялся, чуть было не упал, и поручик, проникаясь неким состраданием к этому человеку, поспешно ухватил его крепкой рукой за воротник, подтащил к легковому автомобилю, втолкнул внутрь.
Следом конвоиры втолкнули в машину Расторгуева. Громко скрипя колёсами по мёрзлому, колючему, визгливому, как битое стекло, снегу, автомобили двинулись к зданию контрразведки.
* * *
Всего в ту ночь в Архангельске были арестованы одиннадцать матросов-заговорщиков. Матросы запираться не стали, от них удалось узнать имена заговорщиков, служивших в Третьем Северном полку. Список их оказался очень внушительным — у писаря едва не кончились чернила, когда он составлял его.
Список немедленно переправили к командиру полка с требованием тотчас же арестовать заговорщиков.
«Тотчас же!» — специально было подчёркнуто в приказе, переданном на фронт. Командир полка, бравый вояка с перевязанной головой — по касательной зацепила пуля, — прочитал список и почувствовал, как у него на перебинтованной макушке начинает тихо ездить фуражка: переместилась вначале на одну сторону, потом на другую...
В чёрном списке оказались лучшие его солдаты — георгиевские кавалеры, разведчики и ездовые, два унтера из службы связи и фельдфебель из штабной роты, конюх и охрана — те самые люди, которые давным-давно стали своими среди офицеров.
— Это недоразумение, — пробормотал полковник смятенно и стал звонить в Архангельск. — Это недоразумение, — заявил он громогласно, дозвонившись, несмотря на ночь, до штабного дежурного в Архангельске.
В Архангельске мела метель, слышимость была отвратительной, тем не менее дежурный офицер хорошо разобрал, что ему говорил командир полка.
— По этому вопросу, господин полковник, вам лучше всего обратиться в контрразведку! — прокричал он в телефонную трубку. — В штабе вы концов этой бумаги не найдёте — только в контрразведке.
Полковник стал звонить в контрразведку. Вместо того чтобы действовать, он звонил, звонил, звонил... Ему надо было во что бы то ни стало выгородить лучших своих солдат, попавших, как ему казалось, по недоразумению либо по чьему-то злому умыслу в чёрный список.
— Это же гордость полка, лучшие люди! — безуспешно взывал он.
«Лучшие люди» быстро прослышали про то, что их собираются арестовать, и решили действовать. Организовываться и начинать быструю атаку, не теряя времени на разгон, они умели. Очень скоро полк, похватав пулемёты, начал разоружать офицеров.
Часть из них была посажена под замок — среди арестованных оказались даже двенадцать офицеров, находившихся на позициях, в боевых порядках. Ротные-горлопаны, арестовавшие их, вскинули над своими головами белые тряпки, привязанные к кольям, и перешли на сторону красных.
Затем лихие солдатики ринулись к двум деревням, расположенным рядом — фронт проходил по соседству с жилыми домами, разогнали прислугу стоявших там пушек, офицеров затолкали прикладами в пустой амбар, дверь снаружи подпёрли ломом и стали думать над тем, как бы захватить орудия, установленные на позициях в поле.
Тут организаторы беспорядков обожглись — артиллеристы открыли по мятежникам огонь, и те побежали. Побежали к красным, чтобы укрыться в их окопах от разящих снарядов. Офицеры, запертые в подвале, были освобождены. Красные командиры, люди опытные, умеющие хорошо воевать, понимали, что надо немедленно действовать, иначе Миллер пришлёт подкрепление и ситуация на фронте вновь изменится. Ковать железо, пока оно горячо, они умели и пошли в атаку на полк.
Солдат в полку оставалось всего ничего — чуть более ста человек. Плюс артиллерия, стоявшая в поле. Командир полка лёг за пулемёт...
Первая атака была отбита. Тогда красноармейцы, чтобы не терять попусту людей, решили обойти упрямцев с тыла, взять их в клещи, накинуться со всех сторон и туго завязать верёвкой горло.
Командир полка пришёл к выводу, что в создавшейся ситуации лучше отступить.
Так на большом участке фронта образовалась дыра. В дыре этой незамедлительно нарисовался Скоморохов, от возбуждения и предвкушения удачи похожий на большого подвыпившего таракана. Глава земцев поспешил нырнуть к красным и там, на условиях, которые иначе, как детскими, наивными[23], назвать было нельзя, начал обговаривать условия будущего мирного договора.
Дыру, образовавшуюся на месте Третьего полка, заткнуть было нечем: те части, которые Марушевский решил использовать для этой цели, оказались слабенькими: что были они, что не было их — всё едино.
Миллер дал команду к всеобщему отступлению.
В Архангельске запахло эвакуацией. Из окон многих домов повалил дым — там сжигали бумаги и набивали баулы ценными вещами. Ничего другого, кроме ценных вещей, золота и денег, брать с собою было нельзя. Хотя эвакуация официально объявлена не была, оперативный отдел штаба, а также контрразведка пешим строем выступили в сторону Мурманска.
Идти мешал глубокий снег — за день одолели всего пятнадцать километров, больше не удалось.
Части на фронте одна за другой начали покидать свои позиции.
Очень скоро фронта как такового не стало совсем.
* * *
Стоя на причале, Миллер кутался в тёплую, подбитую мехом шинель и вглядывался в неясные, растворившиеся в морозном воздухе крыши домов. Губы у него предательски подрагивали — генерал был расстроен.
Он ждал, когда подъедет автомобиль с Татой и детьми. Невдалеке растворялся в дрожащем сером воздухе ледокол «Минин», на котором Миллеру предстояло отбыть с семьёй из Архангельска.
Власть в городе Миллер официально передал рабочему исполкому.
Невдалеке стояла цепочка солдат с винтовками наперевес, охраняла причал. Миллеру сообщили, что по городу ходят толпы рабочих и матросов с красными флагами, громят лавки и богатые дома, вопят о том, что война окончилась, и ищут выпивку и съестное, чтобы отметить это событие. Иногда, как донесли генералу, кое-где вспыхивают перестрелки — задавленные расстоянием хлопки слышны даже здесь в порту. Однако остановить происходящее уже не был способен никто.
Ледоколов, на которых можно было бы вывезти людей, в Архангельске оказалось три: «Канада», «Сусанин» и «Минин», причём последний, шедший в Мурманск, был отозван с половины дороги... Развернули его прямо в море, дали недовольному капитану приказ срочно взять курс на Архангельск, тот в ответ покачал осуждающе головой: «Пирует начальство, не знает, что делать», но приказу подчинился и развернул стальную громадину на сто восемьдесят градусов.
«Канада» и «Сусанин» в это время находились в Экономии[24], в шестидесяти километрах от Архангельска, на топливном причале, заправлялись там углём.
Команды на «Канаде» и «Сусанине» были ненадёжными — как, собственно, и на «Минине». Это знала и контрразведка, знали и Марушевский с Миллером, поэтому решили произвести замену, но команды на ледоколах, заправляющихся углём, не трогать, — да и столько людей не найдётся, чтобы заменить, — а вот команду на «Минине» сменить полностью, вплоть до кочегарки и машинного отделения. Иначе всем будет гибель.
А тут ещё «Чесма» — броненосец, способный несколькими залпами смести с земли и Архангельск, и Мурманск, — подняла на мачте красный флаг. Те, кто находился сейчас на пристани, крестились, думая о том, что было бы, если б на «Чесме» оставался запас снарядов, который находился там ещё совсем недавно. К счастью, запас этот успели выгрести. Иначе бы броненосец одним плевком снёс бы половину пристани и утопил запыхавшегося, тяжело хрипящего «Минина», лишь недавно закончившего разрубать своим корпусом ледовое поле, прилипшее к берегу.
Покидать Архангельск решили на «Минине» и военной яхте «Ярославна». Яхта тем отличалась от гражданских судов, что на ней стояли орудия и она при случае могла постоять за себя.
Автомобиль привёз семью Миллера: Наталью Николаевну — бледную, с тенями под глазами и скорбно сжатыми губами; дочерей и сына — сумрачного, неразговорчивого, угрюмо поглядывавшего из-под насупленных, плотно сведённых бровей на толчею, царившую на берегу. Генерал обнял жену, прижал её к себе.
— Что происходит, Эжен? — спросила она едва слышно. — Что случилось?
— Случилось то, что и должно было случиться, — ответил тот нервным дрожащим голосом, прижал её пальцы к своим губам, — судьба отвернулась от нас, Тата. — Он приподнялся, оглядел баулы, которые адъютант вынес из машины и рядком расставил на причале, проговорил облегчённо: — Слава Богу, вещей набралось немного.
— Я взяла с собой только самое необходимое. И не больше того, Эжен. Как ты и велел.
— Правильно, Тата, — одобрил действия жены генерал, — живы будем — наживём ещё, а если нас не будет, то и вещи не понадобятся.
В ответ Наталья Николаевна всхлипнула.
— Не думала, Эжен, что прощание с Родиной будет таким скоротечным и страшным, — прошептала она.
— Большевики прорвали фронт. Времени у нас в обрез. Между Архангельском и Красной армией — пустота. Есть места, где на триста километров нет ни одного нашего солдата, Тата.
— Куда же они подевались? — тихо спросила Наталья Николаевна.
Наивный человек — Таточка. На этот вопрос можно было даже не отвечать, но тем не менее Миллер ответил — не стал кривить душой и сказал правду:
— Разбежались.
— Значит, очень скоро в Архангельске могут оказаться большевики? — неверяще спросила Наталья Николаевна.
— Они уже здесь, Тата, — коротко произнёс Миллер.
Наталья Николаевна вздрогнула. Проговорила тоненьким, совершенно беспомощным девчоночьим голоском:
— Как же это произошло?
На это Миллер не мог ответить. Отстранил от себя жену, оглянулся. Причал был забит людьми. Но уезжали не все, многие оставались, в том числе и офицеры в полковничьих чинах, решившие остаться уговаривали отъезжающих последовать их примеру.
— Митя, что ты будешь делать в этой разлюбезной загранице, где никто тебя не ждёт? Зачем ты уезжаешь? — Пожилой полковник в длинной артиллерийской шинели держал за плечи юного прапорщика с восторженным, почти детским лицом и время от времени встряхивал его. — Митя, очнись!
— Да, дядя!
— Это наваждение. — Полковник откидывал голову назад, стараясь вглядеться в Митино лицо, потщательнее рассмотреть его, запомнить черты, но это ему не удавалось, и старый артиллерист морщился жалобно; влажные, с проседью усы у него плаксиво съезжали то на одну сторону лица, то на другую. — Никто там тебя не ждёт. Ни один человек... А что ждёт? Нищета, холод, голод.
— Но это будет и здесь, дядя, — пробовал убедить старика в необходимости отъезда прапорщик Митя.
— Большевики обещают: ни один человек не будет ими тронут — ни один. Я не слышал, чтобы они репрессировали кого-нибудь из оставшихся. Таких нет.
— Это сегодня нет, а завтра обязательно будут, дядя, — терпеливо внушал полковнику свои мысли догадливый Митя.
Это уговаривание было противно слушать. Миллер отвернулся. Сын, стоявший рядом с ним, тоже отвернулся.
Воздух искрился от мелкой снежной сыпи, падающей сверху, по пространству словно бы перемещались широкие жемчужные волны, создающие безмятежное праздничное настроение, но над пристанью стоял горький слёзный стон: многие из тех, кто собрался уезжать, плакали.
К Миллеру подошёл капитан второго ранга, принявший на себя штурманские обязанности на «Минине» — в рубке ледокола он был старшим по воинскому чину. Приложил руку к виску:
— Запасов угля на ледоколе — на три часа хода.
— До Экономии дойдём? — спросил Миллер.
— До Экономии дойдём.
— Там заправимся.
— Есть заправиться на Экономии! — Кавторанг вновь приложил руку к виску и исчез.
Но заправиться в угольных бункерах Экономии не удалось. Как не удалось присоединить два ледокола «Канаду» и «Сусанина», заправлявших там свои погреба первоклассным английским кардифом — на ледоколах уже развевались красные флаги. Миллер невольно выругался.
— Ч-чёрт! Куда же смотрел комендант Экономии?
А комендант Экономии, бывалый прапорщик, известный на побережье тем, что, ориентируясь на ломоту в собственных костях, умел давать долгосрочные прогнозы погоды, заболел русской болезнью — ушёл в запой. Поражение белых он воспринял как личную беду и решил утопить эту беду в спиртном.
Когда об этом доложили Миллеру, он спросил:
— А расстрелять мерзавца нельзя?
— К берегу не подойти... Не дадут.
— Жаль. Комендант не выполнил приказа, данного ему, — не заменил экипажи «Канады» и «Сусанина» на офицерские команды. За это достоин пули...
— Если попадёт в наши руки, так оно и будет, господин генерал, — пообещали контрразведчики.
На льду тем временем появились люди. Они бежали с берега к «Минину».
Миллер насупился.
— Кто такие?
Адъютант, умевший оказываться в нужную минуту рядом, поспешно вскинул бинокль, покрутил колёсико наводки:
— Наши. Это офицеры уходят от продавшихся солдат.
— Надо их забрать, — сказал Миллер.
В бутылочно-черной прозрачной воде плавали небольшие льдины, иногда между ними на дымящуюся поверхность выскакивали блестящие шары, и любопытные глаза рассматривали людей. Блестящими, лоснящимися шарами были тюлени. В бухте, которую часто утюжили ледоколы, их было шесть голов.
На берегу громыхнуло несколько выстрелов — били по уходившим офицерам.
— Сволочи! — выругался Миллер, попросил адъютанта: — Голубчик, передайте-ка мой приказ на «Ярославну» — пусть ответят.
Адъютант исчез. Через несколько минут на военной яхте рявкнуло одно орудие, потом другое...
* * *
В заснеженном, неряшливом, в следах солдатской мочи окопе, — пехотинцы, не в пример матросам, старавшимся в этих условиях оставаться чистоплотными, вели себя так, будто всю жизнь отирались на задворках, среди помоек, — находились пятеро с миноноски: лейтенант Лебедев, осунувшийся, с прихваченными морозом скулами, мичман Рунге, примчавшийся из Архангельска на фронт к своим, и трое матросов... Всё, что осталось от экипажа миноноски. Лебедев вздохнул:
— Так и не удалось нам, друзья, больше поплавать вместе... Извините, в этом виноват я. — Он снова сыро вздохнул, щёлкнул кнопками перчаток — так эта привычка и не отстала от него, сколько он с нею ни боролся, и так пробовал, и этак — ничего не получилось. — Проклятое время, — произнёс он горько, опустил голову.
Рунге поднял серый казачий башлык, никак не сочетающийся с его чёрной морской шинелью, и промолчал.
В пустых окопах, кроме них, пятерых тружеников моря, никого не было. Лебедев посмотрел в одну сторону окопа, в другую, рот у него невольно задёргался.
— Да-a, попали мы, братцы, — проговорил он, покрутил головой, — как караси в суповницу со сметаной. Припечатали нас знатно. Никто даже знать не будет, где наша могила.
Рунге, соглашаясь с командиром миноноски, едва приметно кивнул.
— Ваше благородие, надо уходить. — Мамонов, похудевший, с постаревшим мальчишеским лицом и обмороженными щеками, нагнулся над лейтенантом. — Здесь мы погибнем... Все погибнем!
— Куда уходить, юноша? — Лебедев усмехнулся. — Куда? Если только в нети, в которых правит старый лодочник Харон...
— К родным... В Санкт-Петербург.
— В Петроград, — жёстким тоном поправил Лебедев, уткнул лицо в воротник шинели, подышал внутрь. — Нет там у меня никого. Не осталось. Летом, когда мы плавали по Онеге, у меня умер отец. Больше не осталось никого. И ничего не осталось, если говорить, юноша, откровенно. Ничего такого, что роднило бы меня с этим светом, держало тут, не осталось. — Лебедев вновь подышал в воротник шинели.
— Говорят, на фронте должен появиться сам Миллер, — неожиданно проговорил Рунге. Он присел на корточки, упёрся рукой в дно окопа, чтобы не упасть, и теперь смолил самокрутку, зажатую в кулаке. Лицо у Рунге было усталым, отчуждённым, спокойным.
Лейтенант высунул нос из-за воротника.
— Ну и что он сделает, Миллер этот? А, Иван Иванович? Возьмёт в руки хлыст и пойдёт разгонять красных? Исключено. Скорее всё произойдёт наоборот. Наводнит окопы своими людьми? Тоже исключено. — В тоне Лебедева послышались раздражённые нотки. Горечь в голосе проступила сильнее.
На окопы налетел ветер, поднял жёсткую, остро режущую кожу крупку, швырнул несколько горстей на головы людей, заблажил пьяно, забормотал, будто ненормальный, сбежавший из больницы, загоготал и унёсся в поле, стараясь на ходу выдрать торчащие из снега былки. Лебедев протёр перчаткой слезящиеся от мороза и усталости глаза.
— Даже если тут появится десяток Миллеров, то и в этом случае они вряд ли что сделают. Если только устроят психическую атаку, но красным на все психические атаки наплевать. А потом, я не верю, что Миллер появится на фронте.
Лебедев был прав, хотя и он не догадывался о том, что штаб северных войск, чтобы не создавать панику на фронте, запретил сообщать об отъезде Миллера из Архангельска; тем, кто спрашивал, отвечали, глядя ясными глазами прямо в лицо:
— Генерал-губернатор выехал на фронт.
Но слишком многие из тех, кто оставался в Архангельске, видели Миллера на причале... С вещами.
— Ваше благородие, — вновь наклонился над лейтенантом Мамонов, — уходить надо.
— Куда? — с беспощадным равнодушием спросил Лебедев.
— Мы здесь погибнем, господин лейтенант.
— А мы и так погибнем, и этак. Все. И живые, и мёртвые — все! Нас, Мамонов, предали. — Губы у Лебедева болезненно задёргались, он щёлкнул кнопками перчаток и приложил ко рту ладонь: — Уходите, Мамонов! Оставьте нас с Иваном Ивановичем одних.
Мамонов вздохнул жалостливо, потом протестующе покрутил головой:
— Нет.
— Уходите, Мамонов! Все, кто ещё остался, можете уходить!
— Нет! — на лице Мамонова проступило сложное выражение: смесь потерянности и одновременно великодушия. Он тщетно пытался понять лейтенанта, проникнуть в его мысли, но все попытки были пустыми.
Один из матросов — товарищей Мамонова — настороженно приподнялся над окопом, вгляделся в поле, по которому носился гогочущий ветер, задирал до самых облаков снежные хвосты, хрипел разбойно, — увидел там что-то опасное и выставил перед собой ствол винтовки.
— Уходим, Мамонов, раз господин офицер просит, — сказал он. — Просьбы надо уважать, Мамонов.
— Нет. — Мамонов привычно тряхнул головой.
— Не «нет», а «да». Уважь господ офицеров! Пошли отсюда, Мамонов!
Казалось, что в мире совсем не осталось мест, где бы ещё жили люди, всё кругом было пустынно, дико, словно вселенский мор прокатился по миру, ничего после себя не оставил, только пустоту.
Не знал Лебедев, что уже три фронта перестали существовать, что Миллер со своим семейством находится далеко в море, плывёт в Норвегию, что престарелый генерал Квецинский[25], за которым с совком и веником неотступно следует ординарец, подгребает песок, сыплющийся из старца, сменил деятельного Марушевского на его посту. Максимум, на что оказался способен Квецинский, — лихо сморкаться в пальцы и быть объектом насмешек у офицеров-фронтовиков. Едва сменив предшественника, он проиграл всё, что можно было проиграть. Не оправдал надежд...
Всё тихо и безудержно покатилось в преисподнюю. Ничего этого лейтенант Лебедев не знал — просто не мог знать, — но он имел отличное чутьё и всё это хорошо ощущал.
* * *
Конечно же, Миллер мог совершить организованное отступление, мог спасти свои войска, но не сделал этого. Даже противники Миллера, в частности комиссар фронта Кузьмин, и тот удивился странной лёгкости, с которой Миллер сдал занимаемые позиции.
— Расстояние между нами и отступающими белыми частями исчислялось десятками вёрст, — говорил Кузьмин, докладывая обстановку на заседании Реввоенсовета фронта, — преследовать их мы не могли — у нас на это не было ни сил, ни боеприпасов, ни питания. Белые могли совершенно спокойно совершить переход на великолепно укреплённые мурманские позиции, но этого не сделали. А после бегства штаба и самого генерала Миллера подразделения белых стали расползаться, как гнилая бумага, — солдаты их уже везде и во всём стали видеть измену. Не стало людей, которые координировали бы отступление, штаб белых практически прекратил своё существование. Бездействие его было преступно.
* * *
— Ваше благородие, поднимайтесь, — вновь навис над лейтенантом Лебедевым настырный Мамонов, всхлипнул, словно обиженный мальчишка, — ему было жаль лейтенанта.
— Уходи! — окутался облачком жёсткого пара Лебедев, глянул на двух сгорбившихся в дальнем углу окопа матросов, махнул им: — Уходите!
— Без нас вы погибнете — убьют! По всему фронту идут убийства — солдаты убивают офицеров.
Лебедев неожиданно усмехнулся, просипел изменившимся голосом;
— Поздно! Нас с Иваном Ивановичем поздно убивать... Понятно?
Мамонову ничего не было понятно, но тем не менее он тряхнул головой:
— Понятно!
— Вот и хорошо. — Лейтенант раздвинул потрескавшиеся помороженные губы. — А теперь уходите!
Через несколько минут матросы ушли. Лебедев запрокинул голову, вгляделся в косматое воющее небо, проговорил спокойным полумертвенным голосом:
— Шансов дойти до Архангельска у нас нет ни одного.
— Я это знаю, — сказал ему Рунге.
— Даже если бы мы переоделись в крестьянские зипуны.
— Да, — согласился с командиром Рунге.
Некоторое время Лебедев молча глядел в небо, смаргивал с глаз слёзы, колючие снежинки, приносящиеся из горних высей, ещё что-то, мешавшее ему смотреть в вечность, подумал о том, что он ещё живой и это — странно. Он не должен быть живым, должен обратиться в невесомость, в воздух, в пар. Думы его сейчас должны находиться где-то далеко-далеко, там, где тепло и светло, но душа его почему-то задержалась в холоде... По воле хозяина застряла.
Лебедев с досадою поморщился.
Неожиданно рядом с оглушающим звуком раскололась земля, разлетелась на несколько частей, тугой вал горячего воздуха буквально откинул Лебедева на стенку окопа, он застонал.
В ноздри ему шибануло ядовитым кислым воздухом, небо перед глазами разъялось и поплыло в разные стороны. Лебедев застонал снова, выпрямился в окопе.
В трёх шагах от Лебедева, на дне окопа, откинув голову назад, строго и очень внимательно глядя на командира, сидел Рунге. Мёртвый. Из виска у него вытекала струйка крови, висок был пробит.
— Вот и всё, — глядя на Рунге, спокойно проговорил Лебедев. — Никогда бы не подумал, даже не предположил, что жизнь моя закончится именно так... И твоя жизнь, Иван Иванович, — добавил он, не отводя взгляда от старшего офицера миноноски. — Прощай, друг!
Он достал из кармана револьвер, с клацаньем разъял его, осмотрел капсюли патронов, сидевших в барабане, потом извлёк из внутреннего кармана, пришитого к изнанке кителя, ещё два патрона и вогнал их в свободные гнезда.
— Предали нас, все предали, — спокойно, без злости произнёс он. — И Миллер предал, и Марушевский, и этот немощный старик Квецинский, и адмирал Иванов, велевший своим офицерам запастись валенками, чтобы можно было без всяких помех пешком дотопать до Мурманска. Предатели! Тьфу!
Через несколько секунд в окопе раздался выстрел. Лейтенант Лебедев распластался на мёрзлой земле рядом с мичманом Рунге.
Пистолет выпал из руки лейтенанта, на губах появилось мученическое выражение, глаза закрылись. Над окопом пронёсся ветер, сыпанул на дно охапку жёсткой стеклистой крупки, потом добавил ещё и, поняв, что произошло, неожиданно смутился и стих.
Облака на небе раздвинулись, в них появилось небольшое светлое пятно, словно бы образовался прогал, в который унеслись души погибших людей, потом облака сдвинулись, и вновь сделалось темно.
* * *
Миллер стоял у борта и с сосредоточенным угрюмым видом смотрел вниз, на обломки льда, которые с громким стуком всаживались в борт ледокола, ныряли под плотное днище, нехотя уползали назад.
На душе у генерала было тоскливо, губы шевелились немо, в углах глаз стояли слёзы. Он никогда не думал, что прощание с этим нелюдимым краем будет таким тяжёлым.
Позади него стоял адъютант, приподнимался на цыпочках, заглядывал за борт и не решался обратиться.
Плечи у Миллера подрагивали.
Пытаясь взять себя в руки, Миллер стал вспоминать события последних дней, покривился лицом, вспомнив, как толпа начала палить по «Минину» из винтовок и двух пулемётов, когда ледокол отходил от причала.
В ответ «Ярославна» совершила то, что делала уже не раз, — дала два выстрела из орудий, и работяг, прорвавшихся к причалу, как ветром сдуло. Долго ещё до ледокола доносились крики, раздававшиеся на берегу. Губы у Миллера задёргались.
— Подонки, в кого стрелять вздумали? Я столько делал для вас. — Он приложил к глазам платок, промокнул слёзы и опустил платок в карман. Повторил глухо, захлёбываясь болью, воздухом, слезами, ещё чем-то, синевшим в нём: — Под-донки!
К нему подошёл капитан второго ранга, окончательно взявший на себя управление ледоколом и, не обращая внимания ни на состояние генерала, ни на адъютанта, предупреждающе приложившего палец к губам, тронул Миллера рукою за плечо:
— Евгений Карлович!
Миллер выпрямился.
— Да.
— Впереди ледовые поля. Совсем немного осталось.
— И что же? Я в этом совершенно ничего не понимаю.
— «Ярославну» придётся бросить. С нею мы сквозь поля не пройдём.
Военная яхта, сцепленная прочным буксирным тросом с ледоколом, шла на поводу след в след, носом в корму.
— Спасти её не удастся?
— Не удастся, — кавторанг отрицательно качнул головой, — льды просто раздавят её.
— Жаль. — Миллер вздохнул. — Заберите с неё орудия, они нам могут пригодиться.
— Возьмём не только орудия, но и запас угля — у нас кочегары догребают последние крошки, топки ледокола работают уже на пыли, а не на угле.
— Да-да, заберите и уголь, — в голосе генерала послышались растерянные и одновременно виноватые нотки, он отвернулся от кавторанга.
Тому сделалось жаль Миллера, он тихо отошёл в сторону, беззвучно открыл дверь, ведущую вниз, в машинное отделение, и исчез.
Миллер вздохнул, перчаткой сбил с лица морось, украсившую белой щёткой брови. Все планы, которые имелись у него, все до единого, — рухнули. Даже план эвакуации, который, несмотря на все затяжки, был готов, и тот рухнул. Миллер приподнялся на цыпочки, вгляделся в серое вязкое пространство, в которое с грохотом вгрызался ледокол.
Может, обойдётся, может, злосчастные ледовые поля удастся обойти, либо их вообще не окажется — ведь всё может быть! — но сколько ни вглядывался он в серую муть, так ничего и не увидел. Внутри затеплилась надежда: а вдруг всё-таки удастся обхитрить море?
Лицо Миллера разгладилось.
Напрасно он надеялся на снисходительность судьбы. Через двадцать минут под днищем «Минина» раздался такой тяжёлый скрежет, что все находившиеся на ледоколе люди невольно сжались, подмятые страшной мыслью: неужели они наткнулись на айсберг? Как когда-то наткнулся «Титаник»... Стало понятно, что ледовые поля не обойти.
«Минин» закряхтел, качнулся корпусом в одну сторону, потом в другую, несколько раз повторил раскачку и тихо сполз с льдины.
Отработал немного назад — прошёл всего несколько метров, и тут же мичман, стоявший на корме «Минина», скрестил над головой руки: хватит! Ситуация была опасная — не дай бог провисший канат, на котором шла «Ярославна», намотается на гребной винт ледокола.
Ледокол вновь совершил несколько коротких резких рывков, всадился носом в огромную приглубую льдину — «айсберг», — у приглубых льдин обычно на поверхности находится лишь одна шестая часть, всё остальное скрыто в воде, — задрожал всем корпусом, пытаясь одолеть льдину, но не одолел и вновь сполз назад.
Стало ясно, что в лоб льдину не взять, надо искать обход. Ох, какой большой помехой была «Ярославна», она сковывала любой, даже самый малый манёвр ледокола.
За два часа они прошли не более двадцати метров, после чего капитан второго ранга скомандовал с досадою:
— Стоп!
Адъютант Миллера немедленно примчался в рубку.
— Что случилось?
— Всё! — мрачно произнёс кавторанг. — Дальше с «Ярославной» мы идти не сможем.
Разгрузку яхты произвели с завидной быстротой. За три часа солдаты, толпившиеся на палубе «Минина», перебросали на ледокол весь уголь. Машины на «Минине» разом заработали веселее, невесомый белёсый дым, висевший над его трубами, словно обрёл плоть, сделался густым, горячим.
По льду на «Минина» перекатили пушки, верёвками подняли на палубу, перетащили и снаряды, несколько ящиков.
На «Ярославне» потушили огни, яхта сделалась угрюмой, пустынной, у многих, кто бросал на неё прощальный взгляд, тоскливо сжималось сердце.
Всякий корабль, плавающий в этих холодных неуютных местах, — это живое существо, и, как любое другое живое существо, имеет душу. Так же, как человек, погибает, если за ним не ухаживают, не обогревают, так погибнет и без должного ухода «Ярославна», очень скоро погибнет...
— Сколько нас сейчас находится на «Минине»? — спросил Миллер у капитана второго ранга.
— Тысяча сто человек.
— А нормальная загрузка?
— Сто двадцать человек.
— Не потонем?
— Постараемся не потонуть, ваше высокопревосходительство. — Кавторанг но старинке назвал Миллера «высокопревосходительством», вытянулся: — Разрешите следовать дальше?
Миллер кивнул:
— Давайте, голубчик, давайте!
Без яхты, постоянно дёргавшей ледокол за хвост, «Минин» пошёл быстрее. «Ярославна» ещё долго была видна в туманном морозном пространстве, сиротливая, молчаливая, обречённая на смерть. Женщины, перешедшие с яхты на ледокол, плакали, на мужей своих поглядывали со скорбью, а кое-кто и с ненавистью: вместе с яхтой в прошлое навсегда удалялось то, что они называли Родиной.
Прошло ещё немного времени, и брошенная яхта исчезла. Больше никто никогда её не видел, Миллер пометил у себя в записной книжке «20 февраля 1920 года»... Хотел несколько слов, но слишком они были печальные, пропитанные слезами, поэтому Миллер расстроенно махнул рукой и опустил книжку в карман мундира. На несколько минут заглянул в рубку и надолго исчез у себя в каюте.
Занимал он роскошную, обшитую дубом, каюту капитана ледокола, с бронзовыми ободами иллюминаторов и тяжёлыми атласными портьерами.
Ледокол врубался в железное, покрытое торосами поле, трясся всем корпусом, скрипел сочленениями, хрипел, плевался чёрным дымом, но медленно продвигался вперёд.
Они попали в паковые льды — самые труднопроходимые, прочные, будто льды эти были сработаны из броневого листа. Тяжелее этих льдов на севере, пожалуй, нет ничего. Ледокол трясло так, что из палубного покрытия вылетали заклёпки. У Миллера от тряски разболелся зуб.
Наталья Николаевна приблизилась к мужу со стаканом воды.
— Эжен, есть старое народное средство — прополоскать больной зуб содой, и боль пройдёт. Соду надо обязательно растворить в тёплой воде...
— Уж лучше прополоскать водкой, — недовольно пробурчал Миллер.
Грохот не давал не то чтобы уснуть — грохот не позволял даже забыться. Хотя бы на минуту забыться...
К вечеру впереди, во льдах, заметили три силуэта. Три корабля. Что за корабли — не понять.
Миллера вызвали в рубку.
— Похоже, это наши ледоколы, которые пятнадцатого февраля вышли из Архангельска в Мурманск, — сказал Миллеру кавторанг, который последние часы вообще не выходил из рубки, нёс свою службу, понимая, что подмены ему нет, что он сейчас был единственный морской офицер на «Минине», знающий ледокольное дело.
— А какие флаги на них? — деловито осведомился Миллер.
— Флаги сейчас ничего не значат, — сказал кавторанг, — матросы меняют их ныне, как им заблагорассудится.
Впереди, действительно, были ледоколы, вышедшие из Архангельска в Мурманск пятнадцатого февраля, но до места не добравшиеся — произошла подвижка паковых льдов, и суда оказались в ловушке.
— Пушки на этих ледоколах есть? — спросил Миллер.
— Тогда надо подойти к ним поближе.
Рисковать лишний раз ему не хотелось, на «Минине» было много женщин, гражданских людей, были дети, были старухи, которых не оставили на погибель в Архангельске, поэтому Миллер и интересовался, есть ли на этих ледоколах пушки. Одна пробоина в борту «Минина» могла отправить всех этих людей на дно моря.
Три незнакомых судна, застрявшие в паковых льдах, оказались ледоколами «Сибиряков», «Русанов» и «Таймыр», приписанными к Архангельску.
— Дайте мне бинокль! — потребовал Миллер у капитана второго ранга. Тот протянул генералу мощный морской бинокль. Миллер долго вглядывался в окуляры, пытаясь рассмотреть, что за флаг полощется на корме судна, стоявшего по отношению к «Минину» в презрительной позе — задом. Цвета замерзшей отвердевшей до фанерной жёсткости тряпки невозможно было разобрать.
Миллер поморщился.
— Что за флаг болтается у него на корме? — нетерпеливо щёлкнув пальцами, спросил он у кавторанга.
— Тоже не могу понять, но похоже на матрас, ваше высокопревосходительство.
«Матрасами» в Белой армии звали полосатое знамя, под которым ходили торговые суда Доброфлота.
— Не красный?
— Нет, не красный, это совершенно определённо, — ответил кавторанг.
— Значит, не предали, — задумчиво произнёс Миллер.
— Ещё не предали, — с лёгкой усмешкой проговорил кавторанг.
— Идём к ним, — скомандовал Миллер. — Сможем подойти?
— Сможем. — Капитан второго ранга передал команду в машинное отделение: — Механисьон, прибавить оборотов! — Добавил мрачным тоном: — Сейчас будем изображать из себя «Титаника».
В трубе было слышно, как механик отплюнулся через плечо:
— Тьфу-тьфу-тьфу!
«Минин» считался одним из самых мощных ледоколов на Севере, поэтому он смог подойти к застрявшим судам близко, очень близко — с одного борта на другой можно было перекинуть причальный конец.
Команды ледоколов встретили гостей угрюмым молчанием. Миллер недовольно, по-мужицки крякнул.
Всех офицеров, гражданских людей, чиновников, находившихся на ледоколах, пришлось забрать к себе — команды там были ненадёжные. Миллер лишь вздохнул тяжело и выругался.
К нему подошёл кавторанг, козырнул:
— Угля у нас по-прежнему мало.
— Вот мы ледоколы и распотрошим, — сказал Миллер. — У кого из них самый приличный запас угля?
Оказалось, «Сибиряков» загружен отменным кардифом едва ли не по верхнюю палубу, пожалуй только на палубе и не было угля.
— Перегрузить уголь на «Минина», — велел Миллер, — таскать до тех пор, пока капитан не скажет «Хватит!».
Перетаскали много, а угля на «Сибирякове» меньше не стало. Лед около «Сибирякова» и «Минина» покрылся мелкой чёрной пылью, лица и одежда людей, занимавшихся перегрузкой, также стали чёрными.
Наконец угольные бункеры Минина были заполнены, и капитан второго ранга дал отмашку:
— Довольно!
Сон людей, переполнивших ледокол, был тревожным. В вязкой, плохо расползающейся темноте утра двинулись дальше, а когда часа через два всё-таки стало светлее и обозначилась линия горизонта, обнаружилось, что за «Мининым» погоня, за ним увязался ледокол «Канада», который когда-то с такой помпой встречал Миллера, следовавшего из Европы в Архангельск.
Капитан второго ранга исследовал увязавшийся ледокол в цейсовскую оптику и молча передал бинокль Миллеру.
Тот прижал окуляры к глазам, подправил линзы и отчётливо увидел на корме «Канады» красный флаг.
Как выяснилось потом, организовали погоню некие комиссары, три человека — их фамилии история сохранила для нас: Дубровский, Бубновский и Николаев. Шли красные за Миллером аж из самого Архангельска, не поленились пуститься во все тяжкие.
На нос «Канады» забрался матросик, что-то начал семафорить флажками, но что он там семафорил, разобрать невозможно было даже в бинокль.
Подойдя к «Минину» на пять километров, «Канада» открыла огонь из орудия, установленного у неё на носу. Однако сколько ни пытались артиллеристы «Канады» попасть в уходящий ледокол, снаряды их лишь шлёпались в торосы, разносили вдребезги голубые ледовые нагромождения, а в цель не попадали.
Дубровский выматерил артиллеристов.
Те — также с матом — оправдывались:
— Так дальность же — пять километров. Такие расстояния орудия даже на земле не берут.
— Не берут, не берут... — Дубровский снова выматерился. — Так и уплывут беляки с народным имуществом нашим куда-нибудь под мышку к лорду Керзону. Нам это надо?
— Нам это не надо, — отвечали артиллеристы, заталкивая в ствол пушки очередной снаряд.
Хлобысь! — громкий раскатистый звук заставлял приподниматься небо, с торосов слетала искристая алмазная пыль, и снаряд разносил в крошки очередную ледовую кучу.
Дубровский понимал, что достаточно всего-навсего одного попадания, чтобы «Минин» навсегда замер посреди ледяного поля либо вообще пошёл на дно, — и кто знает, вдруг за это придётся отвечать, вдруг среди убегающих беляков есть свои агенты, — озадаченно кашлял в кулак. В конце концов он направился в рубку к радисту.
— Отстучи в Архангельск радио, — велел он чернявому подвижному матросу с розовым шрамом на щеке.
Матрос с готовностью протянул ему лист бумаги.
— Пишите текст, товарищ комиссар.
— Без текста нельзя? — спросил Дубровский, стараясь нагнать в свой голос побольше грозных ноток.
Писал он с ошибками, поэтому боялся, что грамотный радист поднимет его на смех и тогда комиссар потеряет свой авторитет.
— Без текста нельзя, — сказал радист.
— Бюрократ хренов, — произнёс комиссар недовольно и, высунув язык, сел писать текст радиограммы.
Пока он писал текст, орудие, до этого беспрестанно гавкавшее на носу ледокола, молчало. Правильно, кстати, делало, комиссар это одобрял, ведь снаряды надо было беречь, иначе запаса их не хватит и беляки спокойно уплывут в страну буржуинскую, готовую их пригреть, и народное добро — целый ледокол с дымящейся трубой — уволокут следом. Этого Дубровский никак не мог допустить.
«На все наши предложения сдаться “Минин” ответил отказом, — написал Дубровский в радиограмме, хотя никаких сообщений “Минин” ему не передавал ни по радио, ни по флажковой почте, — веду по ледоколу стрельбу из артиллерийских средств, имеющихся на борту “Канады”».
Прочитал радиограмму, подписал её и торжественно передал чернявому матросу:
— Отбей спешно!
— Есть! — браво ответил матрос и принялся за дело.
Дубровский с облегчением вытер о бушлат руки.
— Теперь мы «Минина» потопим. Вместе с пассажирами и бриллиантами, которые они вознамерились увезти из России. — Голос его сделался возбуждённым. — Не получится, господа!
Он почти выкрикнул свою угрозу, вновь вытер о бушлат руки и поспешил на нос ледокола, где стояло старое, с облезшим стволом орудие, которое обслуживали два таких же облезших небритых артиллериста.
— Заряжай! — скомандовал им Дубровский.
Артиллеристы неспешно загнали в ствол орудия снаряд.
— Поторапливайтесь, — подогнал их Дубровский. — Чего на ходу на собственные слюни наступаете? Так бестолковки себе повредить можете.
— Торопёжка знаешь где нужна, комиссар? — лениво ответствовали ему артиллеристы. — При ловле блонда на перемещениях на чужой жене с одного края на другой...
— Поговорите тут у меня. — Дубровский повысил голос. — Огонь!
Орудие рявкнуло устало, подпрыгнуло на палубе, но, окороченное цепями, всадилось колёсами и станиной в железный лист. Сильно запахло горелым.
На «Минине» каждый такой выстрел противника ждали с содроганием: брони ведь на ледоколе никакой, защиты — тоже, всё обнажено. К тому же народу полно, кричат женщины, плачут дети. Одно попадание может вызвать пожар, панику, катастрофу. Люди, находившиеся на палубе, невольно сжимались, когда с «Канады» доносился очередной пушечный хлопок.
— Ы-ы-ы, — не сдержал себя кто-то из стариков-купцов, завыл — умирать не хотелось.
Снаряд черкнул по льду метрах в пятидесяти от «Минина», взбил длинный сноп огненных брызг, дал «козла» — взлетел над торосами метров на сорок, приземляясь, всадился в твёрдый надолб и отпрыгнул в сторону. Мог совершить опасный прыжок к ледоколу и всадиться в его борт, но рука Всевышнего отвела опасность — снаряд ушёл в противоположную сторону.
Громыхнул взрыв. Вверх гигантским фонтаном полетело искристое ледяное сеево.
Пушки, снятые с «Ярославны», были необдуманно поставлены на нос, чтобы ответить «Канаде», надо было развернуться к ней носом, что во льдах не всегда можно сделать. Кроме того, из одного орудия нельзя было стрелять: когда его поднимали на борт «Минина», оказался свёрнутым замок.
— Сбросьте повреждённую пушку за борт! — раздражённым тоном приказал Миллер.
Покалеченное орудие сбросили на лёд, чинить его всё равно было некому, вторую пушку с трудом перетащили на корму и, чтобы она не подпрыгивала при выстреле по команде «Пли!», прикрутили толстой проволокой к двухтавровым металлическим балкам, которыми была укреплена палуба.
Руководил работами седой артиллерийский подполковник со спокойным, каким-то застывшим лицом — это был след контузии на германском фронте; офицеры, собравшиеся на палубе, подгоняли его, но на все понукания подполковник не обращал никакого внимания.
«Канада» тем временем дала ещё пару залпов и взяла «Минина» в вилку.
Фронтовые офицеры, хорошо знавшие, что такое «вилка», удручённо замолчали. В трюмах, где находились люди — в основном нижние чины, началась паника.
— Заряжай! — скомандовал подполковник своим помощникам.
Помогали ему два артиллериста — прапорщик и подпоручик с двумя солдатскими Георгиями, пришпиленными к шинели. Со стороны «Канады» пришёл ещё один снаряд, лёг недалеко от «Минина» в лёд, срубил толстый, похожий на огромный сейф надолб и нырнул в забитую снегом глубокую трещину.
Подпоручик с солдатскими Георгиями проворно подхватил из ящика снаряд, передал его прапорщику, тот ловко загнал чушку в ствол орудия.
Подполковник на глаз прикинул расстояние, разделявшее два ледокола, поправил прицел и, подав самому себе команду, дёрнул пушку за кожаный шнур.
Раздался выстрел.
* * *
Когда с беззащитно невооружённого «Минина», который можно было взять голыми руками, раздался выстрел, Дубровский даже вспотел от неожиданности — залп этот прозвучал очень уж внезапно, — комиссар выругался и стёр пот со лба. Снаряд пронёсся над мачтами «Канады» и шлёпнулся в чёрную дымящуюся воду, взбил её пенистым шипучим столбом.
— Вот белые сволочи! — выругался Дубровский. — Откуда у них пушка взялась, а? Вот скоты!
Орудие на «Минине» ударило вновь. Белый расчёт стрелял точнее, чем красный, — второй снаряд лёг к «Канаде» ещё ближе, и был он страшнее, чем первый, Дубровский на этот раз присел и закричал на артиллеристов:
— Вы чего телитесь, мазилы? Заряжайте скорее пушку, не телитесь!
Если уж в спокойной обстановке, когда в «Минин» можно было попасть плевком, расчёт не мог взять верный прицел, то в суматохе он тем более мазал. Очередной снаряд ушёл в сторону настолько далеко, что не было видно даже взрыва. Лишь дрогнул лёд да с нескольких надолбов слетели непрочные снежные шапки.
— Мазилы! — отчаянно запричитал Дубровский. — Руки у вас такие кривые, что вы, наверное, даже ложку мимо рта пронести можете. Заряжай орудью снова!
Артиллеристы поспешно зарядили пушку.
— Пли! — истошным командным голосом прокричал Дубровский.
Пушка, словно бы отзываясь на команду, послушно рявкнула, приподнялась над железной палубой «Канады» и со всего маху хлобыстнулась колёсами в металл. Вслед за рявканьем послышался печальный звон.
С «Канады» было видно, как раскалённый снаряд проткнул пространство, оставил в нём тёмную длинную полосу и шлёпнулся на ледяную площадку, скрытую грядой высоких торосов. Взрыва не последовало — снаряд оказался бракованным, не взорвался.
Следующий снаряд также ушёл в сторону.
— Бабы вы, а не пушкари! — прокричал Дубровский, содрал с себя бескозырку — он модничал и ходил в мороз в бескозырке, которая никак не сочеталась с романовским полушубком. — У вас что, руки из зада растут? Пехальщики!
Что такое «пехальщики», артиллеристы не знали, дружно насупились и сказали Дубровскому:
— Знаешь что, комиссар, попробуй сам стрелять из этой дуры! У неё ствол кривой!
— У самих у вас кривые стволы! — проорал в ответ комиссар и скомандовал вновь: — Заряжай!
— Не будем, — угрюмо проговорили артиллеристы.
Дубровский лапнул себя за бок, где висел маузер.
— Заряжай!
Артиллеристы нехотя загнали снаряд в ствол орудия. Вполне возможно, что именно эта разобщённость, несогласованность в действиях красного расчёта сыграла свою роль, и «Минину» удалось уйти; возможно, что сыграло роль и другое: белый расчёт под руководством профессионального артиллериста-подполковника стрелял много точнее красных.
Вскоре с «Минина» принёсся снаряд, срубил на «Канаде» кусок мачты, вдребезги разнёс на баке железный сундук с боцманским имуществом, ровно топором срезал поручень, скрутив его в гигантский бублик, и, проломив палубу, взорвался внутри.
— Ай-ай-ай-ай! — вновь запричитал Дубровский. — Откуда у этих гадов взялось орудие? На «Минине» же не было орудия!
Из пролома в палубе повалил чёрный маслянистый дым.
— Откуда у них взялось орудие? — продолжал горестно вопрошать Дубровский.
Второй комиссар, Николаев, предпочитал действовать — с двумя вёдрами воды, взятыми на камбузе, он кинулся к пролому, с лёту опрокинул прямо в дым одно ведро, потом — второе.
Маленький шустрый матросик, смахивающий на смышлёного проворного черта, вытаял откуда-то из-под палубы, притащил брандспойт, крепко держа в руках латунный наконечник, похожий на большую спринцовку, направил струю воды прямо в пролом, разнёс чёрный дым в клочья.
— Что-нибудь горючее там есть, не знаешь? — прокричал матросику Дубровский. — Не взорвётся?
— Не взорвётся, — весело проорал тот в ответ. — Если только ветошь машинной команды.
Через несколько минут пожар был потушен. Дубровский с сожалением посмотрел на растворяющийся в серой мути силуэт «Минина» и почесал пальцами затылок: с одной стороны, упускать беляков не хотелось, а с другой — если они снова засадят снаряд в «Канаду»? Так ведь и потопить могут.
Такой исход не устраивал Дубровского — а он был старшим среди трёх представителей революционной власти, — и комиссар махнул рукой разрешающе:
— Ладно, нехай плывут, куда хотят, гады белые! Дальше Мурманска всё равно не уплывут.
Комиссар был прав — конечной точкой движения «Минина» был намечен Мурманск, а не заграничный порт, поправку эту внесли прямо в море.
— В Мурманске их встретят достойно, — пообещал Дубровский, — они запомнят эту встречу на всю оставшуюся жизнь.
«Канада» отстала от «Минина». На «Минине» по этому поводу дружно прокричали «Ур-ра!», несколько человек пальнули в воздух из револьверов. Миллер прошёл в капитанскую каюту, которую занимал, достал из сумки бутылку английского джина, налил в стакан, сверху плеснул немного воды и залпом выпил.
— Эжен, ты пьёшь, как городской мусорщик, — заметила Наталья Николаевна, поморщилась. — Так нельзя.
— Ты права, — согласился с женой Миллер, — так нельзя. Я даже вкуса напитка не почувствовал. — Он налил себе ещё джина.
— А зачем налил снова, раз не почувствовал вкуса?
— Затем, чтобы почувствовать его, — ответил Миллер и выпил второй стакан.
* * *
Дубровский, вернувшись в Архангельск, немедленно отбил телеграмму в Мурманск: «К вам направляется ледокол “Минин” с руководителями белогвардейского движения на борту. В числе прочих на “Минине” находится и генерал-губернатор Северной области Миллер. Всех, кто находится на борту “Минина”, надлежит арестовать немедленно и переправить в Архангельск для суда».
Боясь, что телеграмма не дойдёт либо вообще попадёт в руки к председателю Мурманского совдепа Юрьеву, который якшался и с англичанами, и с бельгийцами, и с французами и особенно ценил американцев, считая их высшей нацией, матюками ругал Ленина и никому, кроме себя самого и американского президента, не верил, через некоторое время Дубровский послал ещё одну телеграмму. Такого же содержания, что и первая.
За второй телеграммой направил третью, требуя выслать навстречу «Минину» пару боевых кораблей, способных ходить во льдах. Главное, чтобы на этих кораблях были пушки.
События в Мурманске развивались так же стремительно, как и в Архангельске.
К Мурманску подошли голодные, обмороженные, измотанные красные части, отбить их натиск, кажется, ничего не стоило, но дрались они так яростно, с таким упорством, что белые не выдержали.
В Мурманске, не говоря о больших запасах оружия, патронов, бомб и пороха, остались немалые запасы английских консервов, американской ветчины и галет, французских компотов, сухого яичного порошка и редкой молочной сгущёнки, произведённых в Бельгии.
На «Минине» по мере возможностей старались быть в курсе того, что происходит в Мурманске: радист неотрывно следил за эфиром, спал, не выключая радио, перехватывал сообщения, в том числе и шифрованные, и поскольку у него имелся ключ к шифрам, быстро приводил их в нормальное состояние и нёс в рубку к капитану второго ранга.
Тот прочитывал перехваты и передавал их Миллеру. Генерал каждую такую бумажку принимал с хмурым лицом. Время было такое, что лучшей новостью было отсутствие всяких новостей. Прочитав очередной перехват, Миллер невольно сжимал кулаки, нервно дёргал пальцами воротник кителя, расстёгивая крючки, и наливался кровью.
И — молчал.
«Минин» шёл во льдах медленно, часто останавливался, пятился назад, разгонялся, врезался в очередную глыбину, крушил её, трясся всем корпусом так, что из палубы то и гляди могли вылететь заклёпки. Когда ледокол заползал на макушки льдин, тряска усиливалась, капитан второго ранга осенял себя благодарным крестом, если упрямую льдину удавалось расколоть, скорость движения «Минина» иногда не превышала двух сотен метров в час.
За кормой ледокола оставалась чистая чёрная полоса, в которой плавали шустрые мелкие льдинки. Вскоре в этой чёрной дымящейся канаве показались три судна с высокими, плюющимися яркими искрами трубами.
— Кто такие? — встревожился Миллер и направился в ходовую рубку, к капитану второго ранга.
— Ледоколы «Русанов», «Таймыр» и «Сибиряков», — ответил тот, — догнали нас.
Лицо у кавторанга было усталым, глаза — красными, он не спал уже несколько ночей подряд.
— Команды там, помнится по прошлой нашей встрече, не очень надёжные... Не вздумают ли они на нас напасть? — встревоженным тоном поинтересовался Миллер.
— Не думаю. На ледоколах ведь нет орудий. Не думаю, чтобы они могли их достать где-то по дороге.
— Остаётся на это надеяться, а то я пообещал Татонке, что стрельбы больше не будет.
— Точно не будет, ваше высокопревосходительство. Просто эти ледоколы идут быстрее «Минина», поскольку у них — чистая вода. А у нас — лёд. Если бы им пришлось бить лёд — они бы шли гораздо медленнее нашего «Минина». — Кавторанг любовно провёл рукой по дубовой панели, которая была проложена по смотровому краю рубки.
Радист тем временем перехватил ещё две радиограммы, посланные из Архангельска в Мурманск. Отправитель требовал немедленно перехватить ледокол с беглецами.
«Высылайте вооружённые корабли, не дайте им уйти», — истошно вопил Архангельск. Похоже, Дубровский сумел как следует накрутить тамошнее начальство.
— Сволочи! — прочитав радиограммы, коротко резюмировал Миллер. — Судя по всему, наша армия в Мурманске бросила фронт.
Он был прав, но команды изменить курс пока не дал — для этого надо было окончательно убедиться, что Мурманский фронт перестал существовать, «Минин» продолжал проламываться сквозь льды на северо-запад.
Вскоре ледоколы, выстроившиеся за «Мининым» и державшиеся чёрного дымящегося канала, исчезли. Они отстали. Может быть, сделали это специально, поскольку их радисты также перехватывали радиограммы, которыми Архангельск забрасывал Мурманск.
«Минин» остался один.
Появились белые медведи — неуклюжие, с плавной, словно бы переливающейся походкой, ловкие и очень опасные — не дай бог столкнуться с ними человеку: белые, в отличие от бурых, жалости не знают.
Медведей пришло двое, скорее всего это была семья — он и она. Самец — солидный мордастый папаша со сладостно оттопыренной нижней губой, с которой под лапы стекали слюни, будто по некому водостоку, — пошёл по левому борту ледокола, самка — поменьше, поизящнее, помудрее своего повелителя, — обходила «Минин» с правой стороны. На правой стороне ледокола сгрудилось много женщин и детей, медведица будто знала это — через несколько минут с борта на лёд шлёпнулась половинка шоколадной плитки, медведица с довольным рявканьем подскочила к ней, ловко ухватила лапой, высоко подкинула вверх — шоколадка взвилась, словно птичка-жаворонок, вертикально, медведица открыла пасть, и лакомство всадилось прямо в распахнутый зев.
Люди, находившиеся на борту «Минина», дружно зааплодировали — не ожидали от зверя такой цирковой ловкости.
Следом на лёд полетела банка сгущёнки — редкая, дорогая штука, но тем не менее мамаша, приготовившая сладость для своего ребёнка, не пожалела её...
Медведица проворно подкатилась к банке, подцепила её лапой, осторожно поднесла к длинному чёрному носу, понюхала — с таким продуктом она ещё не сталкивалась.
Кто-то из женщин, прильнувших к борту, вздохнула жалеючи:
— Пропала банка. Лучше бы её с чаем распить.
— Ничего не пропало, — успокоил офицер в морской форме, пробегавший мимо. — Здесь медведи приручённые и вкус сладкого знают очень хорошо.
— Но что такое качественные бельгийские консервы, могут не знать.
— Знают. Хорошо знают.
Медведица покрутила головой, будто пыталась решить непосильную задачу, снова понюхала банку, взревела ушибленно, в следующую секунду поняла, что надо делать, рёв её угас, она ухватила банку обеими лапами и сдавила её.
Прочная банка не поддалась. Медведица издала недовольный рык и надавила сильнее. Банка с костяным щёлканьем треснула, в ломине показалась сладкая белая гуща. Медведица стремительно слизнула её языком, ещё раз надавила на банку лапами.
Сладкое тягучее молоко полезло из всех щелей. Медведица проворно забрякала языком, загремела банкой — расправлялась с молоком она ловко, в течение нескольких мгновений опустошила её, ни одной капельки не осталось.
Поняв, что в банке ничего больше нет, медведица рявкнула, зажмурилась обиженно, отбила банку от себя, как мячик, потом решила всё-таки ещё раз проверить жестянку — а вдруг там что-то осталось?
Ничего, увы, не осталось, и медведица злобно пихнула банку лапой. Банка громыхающим мячиком покатилась по льду, задребезжала, уткнувшись в твёрдый заструг, подпрыгнула игриво. Медведица поднялась на задние лапы — рост у неё был гигантский, людям, наблюдавшим за ней с «Минина», показалось, что головой своей она поравнялась с бортами низко просевшего ледокола, — вновь рявкнула и ловко поддела банку лапой.
Банка взлетела вверх, легко перемахнула через крупный, с потемневшей шапкой торос и нырнула в обнажившуюся, попыхивающую парком трещину.
Медведица остановилась, вновь глянула на ледокол.
Простая вещь — представление, которое устроила людям медведица, было хоть и незатейливым, однако напряжение, в котором находились пассажиры «Минина», спало, у людей даже лица сделались другими.
Как всё-таки мало надо человеку, чтобы прийти в себя. Так же мало требуется для того, чтобы человек вышел из состояния равновесия, вылетел из колеи: один маленький удар — и кувыркается уже Ванек в придорожной канаве, сапогами пыль сгребает, давится в истерике...
Получив ещё несколько шоколадок, медведица что-то прорявкала — судя по тону, довольное, и, проворно обежав ледокол спереди, переместилась на левый борт, к своему супругу, не обладавшему такими артистическими способностями, как его жёнка.
Льды делались всё прочнее и толще. Из промороженных просторов приносился резкий ветер, пробивал людей до костей, обваривал им лица, сдирал с чёрного курящегося следа дым, скручивал его в клубы и превращал в звонкое стеклистое сеево; вода в проломах, оставленных «Мининым», также покрывалась чёрным звонким льдом.
Капитан второго ранга встревоженным голосом переговаривался с машинным отделением — машина работала на пределе, шатуны расхлябанно громыхали, один из офицеров, занявший место кочегара, был обварен паром. Бед и забот становилось всё больше, а скорость движения «Минина» во льдах, наоборот, делалась меньше.
Двадцать первого февраля началось восстание в Мурманске, а двадцать второго «Минин» остановился во льдах — идти дальше было нельзя.
Миллер помрачнел: это походило на плен. Попрочнее, потяжелее, чем красный плен — из красного плена хоть убежать можно, а из ледового плена не убежишь.
— Нам надо сменить маршрут, ваше высокопревосходительство, — сказал Миллеру капитан второго ранга. — В Мурманск нам идти нельзя.
— Что вы предлагаете?
— Идти в Норвегию.
— Хорошая идея, — одобрил предложение кавторанга Миллер. — Только вначале надо выбраться из ледяной ловушки, в которой мы находимся.
— Надежда одна — смена ветра, — сказал кавторанг. — Ветер сменится, раздвинет льды... Нам-то и надо всего ничего, ваше высокопревосходительство, чуть-чуть только одолеть, а дальше машина сама справится.
Однако льды давили всё сильнее и сильнее, уже затрещали борта «Минина»; кавторанг с тревожным видом облазил трюмные помещения, каждый угол осветил электрическим фонарём — нет ли где течи?
Течей не было, хотя трюмы попахивали заплесневелой сыростью, на металлических балках поблескивали капельки влаги. Влага эта могла образоваться от разницы температур — в трюмных помещениях, особенно примыкающих к машинному отделению, где температура иногда поднималась так высоко, что люди, работающие там, раздевались до нижнего белья.
Миллер теперь каждый час наведывался в рубку и задавал один и тот же тревожный вопрос:
— Ну как, ветер не сменил направление?
Кавторанг с печальным видом качал головой:
— Нет.
По лицу Миллера пробегала тревожная тень, и он, озабоченно сгорбившись, покидал рубку. На сакраментальный вопрос командующего кавторанг давал половинчатый ответ, вторую половину он не озвучивал, придерживал, впрочем, делать это можно было до поры до времени — льды продолжали нагромождаться, крепнуть, обстановка становилась всё хуже и хуже.
Так продолжалось до ночи. Ночью ветер стих. Это был добрый знак, означающий, что силы в старом ветре поистощились, нарождается новый ветер, и у него может быть совсем другое направление.
Ночью Миллер пришёл в рубку.
— Ну как?
— Ветер меняется.
Миллер перекрестился, лицо его задрожало, делаясь мягким, каким-то женским.
— Слава Богу! — пробормотал он.
Где-то глубоко внизу тихо работала машина, сопели, пропуская пар в дыры, незнакомые механизмы, к этим живым звукам добавлялся звук мёртвый, рождавший невольное оцепенение — тихий назойливый треск... Ну словно в трюме лопалась обшивка, словно она сделана из картона, а не из металла. Миллер насторожился, вытянул голову:
— Что это?
— Льды, — коротко пояснил кавторанг.
Вот треск раздался в другом месте — в противоположном конце «Минина». Вот дрогнул весь корпус ледокола, будто в него всадили каменное ядро. По металлу пошёл звон, тусклые лампочки, неровно освещавшие ходовую рубку, потускнели ещё больше. Губы у Миллера зашевелились, как будто он хотел что-то сказать, но у него не хватило сил. Генерал повернулся и, понурив голову, вышел из рубки.
К десяти часам утра изменившийся ветер немного отжал льды от «Минина», и кавторанг дал команду двигаться вперёд.
«Минин» медленно пополз к чистой воде. Через несколько часов он выбрался из плена.
— Куда всё-таки держим курс, ваше высокопревосходительство? — поинтересовался кавторанг у Миллера. — В Мурманск или в Норвегию?
Миллер неприятно подвигал нижней челюстью, словно не смог защититься и получил прямой боксёрский хук в подбородок, подвигал, приходя в себя от боли, челюстью снова и произнёс хрипло, почти мученически:
— В Норвегию.
Ветер, ударивший в лица людям, находившимся в эту минуту на палубе, оказался неожиданно тёплым и влажным. Очень неожиданный ветер для суровых здешних широт. Люди, толпившиеся на палубе, стали недоумённо оглядываться, глаза у них заблестели.
Никто из них, ни один человек не подумал о том, что это был ветер Гольфстрима.
* * *
«Минин» шёл с потушенными огнями, держась подальше от берегов — из радиограмм, перехваченных ледоколом, было известно, что из Мурманска всё-таки вышли несколько кораблей на перехват; если переполненный ледокол попадётся им на глаза, то бой будет коротким — не пройдёт более пяти минут, как «Минин» пойдёт на дно. Спрятаться в скалистых фьордах было негде.
Через сутки с небольшим впереди увидели небольшой пароход, отчаянно пытавшийся увеличить скорость и оторваться от «Минина».
Когда судно ведёт себя таким образом, оно неопасно.
Кавторанг определил точку, в которой они находились, потом проверил и перепроверил её и не сдержал довольной улыбки — они уже плыли в норвежских водах. В этих водах «Минину» не был страшен никто. Кроме судов с норвежским флагом, естественно. Однако беглецы рассчитывали на радушный приём норвежцев.
Надпись на корме судна, идущего впереди, разобрать не удалось — сколько кавторанг ни наводил бинокль на резкость, сколько ни вглядывался — бесполезно.
Через полчаса выяснилось, что пароход этот — мурманский, «Михайло Ломоносов», на нём в самый последний миг — дальше было бы уже поздно — город покинули лётчики — англичане, отряд бельгийских добровольцев и большая группа русских офицеров.
Люди на «Ломоносове», увидев на «Минине» (корму ледокола продолжала украшать пушка с грозно ощупывающим пространство стволом) полосатый доброфлотовский флаг, едва не заплакали от радости — они думали, что их догоняет красный корабль, а оказалось — свои...
Миллер, который до последнего верил, что не всё ещё потеряно, что будет возможность вернуться назад и восстановить старые порядки, что городовые при виде его ещё будут щёлкать запылёнными сапожищами друг о дружку да скрести по земле ножнами, окончательно понял: потеряно всё... Абсолютно всё. Ничего от прошлого не осталось, только память. Генерал стёр с глаз слёзы и пошёл на нос «Минина» приветствовать пассажиров мурманского парохода.
Поскольку на «Ломоносове» имелись свободные каюты, часть людей с ледокола была переправлена на пароход, офицеры же на радостях устроили небольшую гулянку.
Грустно было на том веселье, очень грустно — не прозвучало ни одного обнадёживающего светлого тоста.
Миллер на эту офицерскую гулянку не пошёл — боялся услышать в свой адрес неприятные слова.
Впрочем, слова эти всё равно прозвучали — в отсутствие Миллера, — генерал был целиком виноват в том, что белые так бездарно покинули Русский Север...
* * *
Двадцать шестого февраля двадцатого года русские суда, носящие почётные русские фамилии «Минин» и «Ломоносов», вошли в бухту норвежского порта Тромсё. Предстояла швартовка.
Женщины с настороженными лицами вглядывались в тёмный скалистый берег, густо засиженный чайками, в черепичные крыши домов, увенчанные высокими — для хорошей тяги — трубами. Дома здешние были выкрашены в яркие цвета и радовали глаз, в Архангельске да Мурманске таких домов не было, там предпочитали некрашеное натуральное дерево. Пассажиры всматривались в неглубокие, совершенно пустынные улицы. Лица офицеров были замкнутыми — никто не мог сказать, какой приём ожидает непрошеных гостей.
Участь беженцев во всём мире горька — в большинстве стран их считают недочеловеками и не скрывают своего пренебрежительного отношения. Работу предоставляют неохотно и только чёрную, в лучшем случае — таксистов либо механиков асфальтоукладчиков, а у привлекательных женщин выбора ещё меньше — либо на панель, либо в содержанки к какому-нибудь богатому тузу.
Миллер, стараясь ни с кем не встречаться, прошёл в рубку и теперь стоял там, глядя, как на нос «Минина» надвигается деревянный, укреплённый бетонными стойками-тумбами причал.
— Радиограммы есть? — глухо спросил он кавторанга.
— Нет.
— С берегом связывались?
— Естественно. С диспетчером. Попросили разрешение на заход в порт.
— Как берег отнёсся к просьбе?
— Положительно. «Добро» дали без проволочек.
Миллер вздохнул, приложил ко лбу ладонь, вгляделся в берег. На причале произошли некоторые изменения. Словно на сцене среди неподвижных декораций появились «актёры»: двое полицейских, мордастых, с нафабренными усами, очень похожих на русских держиморд. Заложив руки за спину, они с бесстрастным видом рассматривали медленно приближающиеся к причалам помятые, в ржавой накипи суда.
Что это за суда, полицейские, надо полагать, хорошо знали.
В руках одного из них появилась американская резиновая колотушка, полицейский громко хлопнул ею о ладонь, Миллеру даже показалось, что он услышал этот резкий неприятный звук, и генерал почувствовал, как по коже у него поползли мелкие противные мурашики. Миллер сжался.
Попытался отвлечься, думать о чём-нибудь другом, пусть даже неприятном. Например, о красных. Ну почему те, разутые, раздетые, холодные, голодные, плохо вооружённые, иногда вообще дерущиеся дубинами да зубами, не имеющие ни одного патрона, не обученные искусству командовать, сумели победить хорошо обмундированных, накормленных, обеспеченных оружием и деньгами белых? Что произошло, что сместилось на небесах, почему удача отвернулась от них, почему Миллер проиграл войну, которую вёл?
Как, впрочем, проиграли эту войну и Деникин, и Юденич, и Колчак, и атаман Семенов. Как проиграет и генерал Врангель, загнанный в последнее своё прибежище — в Крым. К этому всё идёт.
Миллер сгорбился ещё больше. Выглядел он несчастным и совершенно не был похож на генерала. Кавторанг покосился на него и ничего не сказал.
От дальнего причала к «Минину» устремился лоцманский катер. Кавторанг нагнулся, скомандовал в хорошо начищенную переговорную трубу:
— Механисьон, стоп-машина! На борт будем принимать лоцмана.
Грохот, стоявший в железном нутре ледокола, стих.
Через десять минут рядом с кавторангом уже стоял белобрысый, с кривыми ногами лоцман-норвежец. Команды он подавал на английском языке.
Ледокол вновь двинулся к бетонной строчке причалов. Следом за ним, будто привязанный, как на поводу, тяжело хрипя от усталости, шёл пароход «Ломоносов».
Когда на берег был брошен канат и проворный плечистый матрос, подхватив его, водрузил на чугунную тумбу, врытую в берег, пристань неожиданно начала заполняться людьми. У многих в руках были цветы и даже полосатые русские флажки.
— Ваше высокопревосходительство, — тихо проговорил кавторанг, тронул Миллера за плечо. — А, ваше высокопревосходительство!
Миллер встрепенулся, непонимающе глянул на кавторанга — глаза генерала были полны боли.
— Что случилось? — глухо спросил Миллер.
— Смотрите, как вас встречают! — Кавторанг показал рукой на берег. — Сколько тут народа!
— Нас встречают... Нас, — поправил кавторанга Миллер.
А народу на причале становилось всё больше и больше. Непонятно даже было, откуда в маленьком — от одного конца городка до другого, кажется, доплюнуть можно — Тромсё нашлось столько много людей.
Миллер выпрямился.
Несколько человек держали в руках плакаты. Два плаката были начертаны на русском языке. «Добро пожаловать!» — было написано на одном плакате, написано с грамматической ошибкой — в слове «пожаловать» отсутствовал мягкий знак; на втором плакате был начертан ещё более обширный текст: «Норвегия приветствует русских людей!»
Миллер распрямил плечи, осанкой своей, статью, поставом головы делаясь похожим на настоящего генерала — хотя только что выглядел, как сильно побитый жизнью солдатик. Дрожащими пальцами он разгладил усы, привёл в порядок растрёпанную, будто съехавшую набок бородку, отёр глаза — собственную слабость он не должен был показывать иностранцам.
С «Минина» на берег спустили трап, и Миллер первым сошёл на землю. К нему сделал шаг упитанный господин с лучащимися глазами, одетый в хорошо сшитое шерстяное пальто, протянул небольшой букет цветов, невесть откуда взявшихся в зимнем, хотя и не морозном Тромсё.
— Добро пожаловать, господин генерал Миллер, — сказал он по-русски вполне сносно.
Как потом выяснилось, в Тромсё, несмотря на зиму, было много живых цветов, городок окружали теплицы, небольшие, но очень прибыльные, комнаты многих домов здесь украшали букеты свежих, только что срезанных цветов.
— Я — мэр города Тромсё, — добавил господин в шерстяном пальто.
— Нам очень нужна ваша помощь, — сказал Миллер.
— Я к вашим услугам, господин генерал Миллер. — Мэр учтиво наклонил голову.
— У нас на ледоколе есть больные и раненые, — морщась от сочувствия к людям, о которых он сейчас вёл речь, произнёс Миллер. — Их нужно срочно перевезти в больницу.
— Нет ничего проще. — Мэр вновь учтиво поклонился, обернулся, подозвал пальцем молодого человека, стоявшего в толпе, что-то сказал ему по-норвежски.
Через десять минут на причале появились большие, схожие с вагонами «Форды» с красными крестами на боках. Из автомобилей выпрыгнуло несколько человек в белых халатах — в городе Тромсё работали хорошие врачи, раненых за полчаса развезли по разным больницам, у постели каждого поставили по корзине с фруктами и кувшины с водой.
— Благодарю вас. — Миллер, подражая мэру, также учтиво поклонился, мэр обратил внимание на этот жест, оценил его и улыбнулся.
Серые, низко ползущие над скалами облака зашевелились, раздвинулись; в проёме появилось солнце; дома, окрашенные в яркие тона, ожили; чистые, хорошо вымытые окна заискрились. Миллер не уходил с причала, наблюдал за разгрузкой, за тем, как по трапу на причал спускались женщины, дети, тащили баулы, чемоданы — небольшой багаж, который они смогли взять с собой, кроме него больше ничего взять не удалось. Мужчины сходили на берег с растерянными лицами; видя внизу Миллера с незнакомым господином, они невольно подтягивались, но растерянность с их лиц не исчезала.
Мэр задрал голову, глянул на сверкающий, оплавивший края облаков золотом диск, лицо его вновь раздвинулось в улыбке.
— Вы привезли нам солнце, господин генерал Миллер, — сказал он.
Миллер сделал рукой слабый взмах.
— Мы старались.
Никчёмные слова, никчёмный диалог — Миллер ощутил, как у него больно закололо сердце, он сунул руку под отворот шинели, под борт кителя, помял пальцами грудь. На борту увидел жену, махнул ей, она ответила едва приметным взмахом, и Миллеру сделалось немного легче дышать.
— Всех, кто прибыл с вами, господин генерал Миллер, мы расселим в хороших местах, — сказал мэр, — не тревожьтесь за ваших людей. Всех обогреем, окажем радушный приём, накормим, напоим. У кого нет тёплой одежды — дадим тёплую одежду.
— Жалоб на отсутствие тёплой одежды я не слышал, — сказал Миллер, — Люди наши — молодцы, держались великолепно. Все — северяне, знают, как вести себя в холодных условиях, — Миллер почесал пальцем переносицу, словно бы соображая, рассказать мэру о некоторых деталях перехода или не рассказывать, но об одном событии не упомянуть не мог и с сожалением произнёс: — В пути нас обстреливали из пушек.
— Кто посмел? — проявил недогадливость мэр.
— Большевики.
Мэр махнул рукой.
— Они пытались установить с нами контакт, но из этого ничего не вышло, — сказал он.
Генерал ощутил внутри холод: этого ещё не хватало! Если у норвежцев есть с большевиками договорённость о выдаче беглецов, то дела тех, кто приплыл в Тромсё, плохи. Тем не менее Миллер спросил:
— Что-то помешало?
— Да. Непомерное упрямство большевиков — это раз, и два — мы не разделяем их позицию.
Мэр уже несколько раз пробовал увести Миллера с причала, но тот не уходил, предупреждающе поднимал обе руки:
— Я должен видеть, как разгрузятся все мои люди.
Подумав немного, мэр согласился с генералом.
— Я понимаю, — сказал он, придавая своему лицу значительный вид, поправил борта пальто, — личный пример — это в данных условиях необходимость. Однако уверяю вас, ваши люди не будут ощущать себя в городе Тромсё брошенными. Мы не оставим их. Каждого, повторяю, устроим, каждого обеспечим всем необходимым.
Мэр не лукавил — русским беженцам отдали лучшие помещения и лучшие дома, которые имелись в Тромсё. Все местные продуктовые лавки были мигом опустошены — жители скупили в них всю еду, притащили её беженцам, а их детей, как свидетельствовал очевидец, «засыпали фруктами и сладостями».
От такого тепла, от такой заботы невозможно было не растаять. Многие женщины-беженки плакали от избытка чувств, от переполняющей их благодарности.
Заплакала даже Наталья Николаевна — человек не слишком сентиментальный.
— Перестань хлюпать носом, Тата, — строго произнёс муж. — Это только кухарки способны реветь так, что от слёз лопаются горшки.
— Фи, Эжен, как грубо, — сказала Наталья Николаевна. — Не ожидала от тебя. — Она перевела взгляд на сына, словно бы искала у него поддержки, но молчаливый сын, у которого от переживаний дёргался кадык, отвернулся от матери. Ему самому было непросто держаться в эти минуты — он поморщился от боли: будто неожиданно сломал зуб, разжёвывая твёрдое зерно и испытав острую боль.
— Прости, Тата, прости, дорогая. — Миллер поцеловал жену в висок. — Это всё нервы... — он вздохнул, — у меня здорово расшатались нервы.
В тот день не было ни одного русского, которого не обогрели бы участливые норвежцы, которые зашли в каждый дом, где остановились беженцы. Больше всех усердствовали рыбаки и рабочие местной фабрики. Мягкими, полными сочувствия голосами они спрашивали, не нужна ли помощь, приносили свежую рыбу, мясо, овощи, сахар и крупу, дарили посуду и постельное бельё, одеяла, пледы, обувь и удочки, чтобы русские — любители рыбной ловли — могли попытать счастья в тёплой дымящейся воде зимнего Гольфстрима и изловить крупную треску.
Утром пастор местной церкви произнёс на молебне проповедь «Вера без дела мертва есть», призвав прихожан жертвовать деньги и вещи в пользу русских беженцев.
Дело дошло до того, что в магазинах у русских отказывались брать деньги — плату за еду и одежду, — всё отдавали бесплатно.
Такой щедрости никто из переселенцев не ожидал — рассчитывали на скудный полуголодный приём, на нулевое внимание, при котором власть имущие обычно не замечают протянутых к ним рук, готовы были мириться даже с пренебрежительным отношением к себе, но душевность, щедрость, теплота хозяев, их желание помочь превзошли всё... Потеря Родины уже не воспринималась так горько — жить, оказывается, можно и в других местах...
Через несколько дней к Миллеру пришёл, густо оклеенный марками, пакет, при виде которого жители города вытягивались по струнке, будто солдаты, — на внушительном том пакете стоял правительственный штамп.
Правительство предлагало русским беженцам, если те пожелают, переместиться в город Тронхейм, более крупный, более значимый, чем Тромсё. Порт в Тронхейме там был более крупный и более обжитый. Там, в Тронхейме, несчастным беженцам будет лучше, чем в небольшом, пахнущем треской, селёдкой цветочным мылом Тромсё. Миллер ответил на предложение согласием. Конечно, Тронхейм — не столица Норвегии, но — очень крупный, очень приметный, по-настоящему европейский город.
— Там нам будет хорошо, Тата, — сказал генерал супруге.
Правительство Норвегии прислало новый запрос: сколько потребуется беженцам одежды и белья?..
Вскоре «Минин» в сопровождении верного «адъютанта» «Ломоносова» вышел в море — надо было сделать короткий бросок в Тронхейм.
Троинхейм был красив особо, по-северному: низкое тёмное небо, горы, покрытые толстым слоем снега, из которого выглядывали блестящие тёмные зубья вершин, похожие на солдат, несущих суровую охранную службу, берег был изрезан фиордами — узкими, тёмными, колдовскими — там жили знаменитые норвежские тролли, входы в фиорды охраняли гладкие, без единой зазубринки каменные клыки.
На берегу русских беженцев снова встречали люди с приветственными транспарантами. Когда «Минин» и «Ломоносов» вошли в портовую бухту, собравшиеся дружно закричали «Ура-а-а!».
Миллер и его сподвижники находились у друзей.
Наступила пора подвести итоги: кто же остался с Миллером?
В сохранившейся телеграмме от пятого февраля генерал уведомлял по радио одного из своих единомышленников, что с ним находится примерно восемьсот офицеров — в основном штабных.
Четвёртого марта, уже в Норвегии, с ним находилось двести двадцать сухопутных офицеров, сто — офицеров морских, семьдесят три человека — врачи, военные и гражданские чиновники, девяносто солдат и матросов, примерно сто женщин — в основном жён офицеров, и шестьдесят пять детей.
Несколько морских офицеров были убиты, шесть человек покончили с собой.
Вот каков был довольно точный состав северной эмиграции двадцатого года.
* * *
Совсем не так сложилась судьба у армии, подчинённой Миллеру, там число счастливых сюжетов можно было насчитать совсем мало — единицы.
Больше всех повезло войскам Мурманского фронта. Финская граница находилась рядом, и когда запахло жареным, солдаты Белой армии вылезли из окопов и колоннами, повзводно, поротно, направились к заветным полосатым столбам, за которыми начиналось другое государство.
Всего, как доложил тридцать первого марта 1920 года в своём рапорте Миллеру командующий Мурманским фронтом, границу перешло полторы тысячи человек — ровно полторы. Из них 1001 человек — военные, в том числе 377 офицеров, остальные — гражданские. Несмотря на то что граница находилась недалеко, переход оказался тяжёлым — шли без надёжных проводников и угодили в незамерзшие болота: Родина так просто не отпустила беглецов, и болота свою дань взяли...
Войска Пинежско-Печерского фронта под командованием генерала Петренко в полном составе угодили в плен — ни одному человеку не удалось вырваться. Двинский фронт во главе с генералом Даниловым — в том числе сто пятьдесят офицеров — выбросил белые флаги около станции Холмогорской. Сдавшиеся в вагонах были привезены в Архангельск.
Войска Железнодорожного фронта, которым руководил генерал Вуличевич, и несколько примкнувших к ним частей, покинувших Архангельск, попытались пробиться к финской границе, но были окружены под Сороками. Лишь одиннадцать человек под шумок смогли уйти на лыжах. Они и достигли Финляндии — им повезло.
«Железнодорожники» — в основном офицеры — были загнаны в вагоны и отправлены в Вологду, в тамошнюю тюрьму.
В Архангельске тем временем одна за другой начались регистрации бывших офицеров и военных чиновников. Тем, кто решил уклониться от «переписи», пригрозили расстрелом.
Итог был печальным: почти все, кто пришёл на регистрацию, за исключением нескольких человек, были арестованы. Часть из них тут же расстреляна, без всякого суда и следствия.
Первыми поставили к стенке тех офицеров, чьи фамилии были найдены в штабных списках — списки эти не только не были уничтожены, а едва ли не на голубом блюдечке с золотой каёмкой преподнесены противнику. Таких офицеров оказалось сорок два человека.
Двадцать пятого марта более трёхсот офицеров были отправлены из Архангельска в Москву, в Бутырскую тюрьму, из Бутырки их группами перевозили в различные лагеря и там уничтожали. Среди расстрелянных были такие известные военные, как генерал Т.К. Ваденшерна, полковник Генерального штаба Л.В. Констанди и другие. Большая группа миллеровских офицеров была расстреляна после Кронштадтского восстания.
Летом двадцатого года оставшиеся миллеровские офицеры (практически все — около двух тысяч человек) были согнаны в Покровский концлагерь, в Москву, здесь соответственно и произошла большая разборка.
Несколько десятков человек, которых следователи посчитали возможным перевести в Красную армию, надели новую для себя форму и стали «военспецами», как тогда величали бывших штабс-капитанов и полковников, знатоков штабного дела, без чьих услуг невозможно было обойтись. Остальных, как скот, загнали в товарные вагоны и отправили на Север.
Там они были расстреляны.
Армия генерал-лейтенанта Миллера перестала существовать.
* * *
Оказавшись за пределами России, Миллер не сидел без дела — он относился к числу людей, которых ныне принято называть трудоголиками: создал Временный комитет по делам беженцев Северной области в Норвегии и Финляндии.
Многие из тех, кто прибыл на «Минине» в Тронхейм, не могли самостоятельно, без поддержки под локоток, устроиться в здешней жизни, им было психологически трудно перейти с одной колеи на другую, с военной стези на гражданскую. Кроме того, было среди беженцев немало старых и увечных людей, много больных.
На юге России тем временем продолжало сопротивляться Белое движение; Врангель, вопреки всему, прочно осел в Крыму и не думал сдавать своих позиций, ему требовались грамотные офицеры, он ждал их. Опытные командиры, имевшиеся в армии Миллера, стали рваться на юг, к Врангелю, и им надо было содействовать в достижении этой цели.
Нужно было также помогать беженцам в трудоустройстве, в обмене ценных бумаг, привезённых из Архангельска и Мурманска, на здешнюю (либо английскую) валюту, помогать деньгами нуждающимся и вообще руководить действиями российских подданных на чужой земле, чем Миллер, собственно, и занялся.
Часть офицеров после произошедшего приняла решение вообще никогда не брать в руки оружия и обратиться к делам сугубо мирным.
Многие решили отправиться из Норвегии дальше — во Францию, в Германию, в Великобританию, осесть там, — для них надо было добывать визы, что тоже оказалось делом очень непростым.
Бывали у Миллера и неприятные моменты. Будучи человеком добрым, он допускал мысль, что те, кто тоскует по России и желает вернуться назад на родину, ставшею, советской, могут это сделать... Имеют право. Миллер даже написал письмо влиятельнейшему Сазонову[26], бывшему министру иностранных дел России, с просьбой посодействовать этому. Удивлённый Сазонов прислал отрицательный ответ — подобное совершенно недопустимо, считал он, ведь человек, вернувшийся в Россию, будет обречён, и его если не сегодня, то завтра обязательно расстреляют в чекистском подвале. Однако Миллер, которого ответ Сазонова совершенно не убедил, продолжал пробивать эту возможность по официальным каналам.
В результате два десятка солдат отбыли в Россию.
Офицеры устроили Миллеру настоящую обструкцию.
Во время заседания комитета они один за другим вставали с места и безжалостно, не выбирая выражений, хлестали резкими словами генерала.
— Кто дал вам право посылать отсюда русских беженцев к большевикам? Ведь вы же знаете, что в Совдепии их ждёт одно из двух — либо расстрел, либо голодная смерть в тюрьме!
Миллер не знал, чем ответить на эти обвинения. Он лишь сжимал кулаки, вскакивал с кресла и нервно, с силой давя каблуками сапог ковёр, ходил по кабинету.
В конце концов большинство из тех, кто находился с Миллером в Норвегии, получив визы, отправились в те страны, в которые эти люди хотели выехать. К Врангелю направились лишь тридцать шесть человек (из Финляндии, для сравнения, — шестьсот девять). Летом двадцать первого года Комитет по делам беженцев был расформирован — кончились деньги, существовать было не на что, и Миллер издал соответствующий приказ.
Сам он к тому времени уже год как находился в Париже, являясь представителем генерала Врангеля во Франции. Официально же его должность называлась так: главноуполномоченный по военным и морским делам Главнокомандующего Русской армией.
Именно Миллер изыскал деньги для того, чтобы разбитые войска Врангеля могли покинуть Крым.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Париже Миллер много работал — поднимался ранним утром, когда влажный серенький рассвет ещё только занимался, окрашивал коньки крыш и трубы в жидкий, слабо поблескивающий лаком колер; над домами вспухали дымы, и начинало вкусно пахнуть горелым углём и свежим хлебом. Генерал делал зарядку и усаживался за письменный стол.
В среде русской эмиграции в Париже он обрёл славу ловкого дипломата, который мог провести любые переговоры — по любому поводу, начиная с покупки нефти в Чили для нужд белогвардейских юнкеров, обучающихся в Аргентине и Болгарии, и кончая организацией знахарских курсов для медбратьев в Македонии и поставками вяленого бычьего мяса русским беженцам в Ливан. Миллер разбирался во всём. Он мог уговорить любого представителя власти, чтобы тот, как принято выражаться, наступил на горло собственной песне и совершил какой-нибудь непопулярный шаг, — генералу и это удавалось. Он мог уладить любой конфликт.
Летом двадцать первого года в Париж прибыл генерал от кавалерии Шатилов Павел Николаевич[27], непосредственный шеф Миллера, — начальник штаба врангелевской армии. Нужно было добиться от французских властей — а это мог решить только маршал Фош[28], — чтобы эти власти не препятствовали консолидации, объединению раздробленных белогвардейских частей на территориях, подведомственных Франции.
Шатилов — угрюмый, с нахмуренными бровями, из-под которых пытливо поглядывали выгоревшие, почти бесцветные глаза, — в Париже чувствовал себя неуютно, и поэтому Миллер сопровождал его буквально всюду, а на переговорах с генералом Вейганом[29], начальником штаба маршала Фоша, вообще не отходил от него ни на шаг, более того — иногда целиком «перетягивал одеяло» переговоров на себя. В результате все вопросы, с которыми генерал Шатилов приехал в Париж, были решены.
Вечера Миллер старался проводить в кругу семьи — в основном с Натальей Николаевной. Сын их Коля, общительный, со звонким смехом юноша, ставший самостоятельным, старался жить обособленно, в любую удобную минуту — ускользнуть из-под опеки родителей. Время супругам приходилось проводить за шарлоткой — вкусным яблочным пирогом — и чаем по-английски — с молоком. Иногда они играли в карты — в безобидного русского «дурака», а ещё Миллер выкраивал примерно полтора часа для того, чтобы посидеть над различными собственными бумагами.
Наталья Николаевна постарела, чуть подурнела, она старалась регулярно бывать у массажисток и поддерживать себя в форме — удавалось это ей, к сожалению, не всегда — эмиграция и годы брали своё. Миллер, с грустью глядя на увядающее лицо своей жены, вспоминал времена, когда молодость они считали вечной. Как глупы они были тогда...
Он подходил к жене, подносил к своим губам её пальцы:
— Тата, Тата... Моя Таточка.
Что-то нежное, расслабленное возникало в нём, рождало внутри тепло, он вновь целовал пальцы жены и произносил шёпотом:
— Ах, Тата, Тата, как много всего осталось позади.
— Дай нам Бог, Эжен, пережить то, что ждёт нас впереди.
Иногда их разговоры принимали философский характер. Так и в этот раз.
— Знаешь, порой мне очень хочется перемотать время, как катушку, назад, — сказал как-то Миллер Наталье Николаевне, — прожить всё снова и избежать тех ошибок, которые мы сделали.
— Говорят, перед началом Великой войны[30] в небе над Россией появились красные кресты. Небо предупреждало людей, просило не начинать войну, не заниматься убийствами...
— Красные — значит огненные, дьявольские...
— Да.
Миллер вздохнул.
— Если бы мы не допустили двух-трёх крупных ошибок, ставших поворотными, жизнь у нас сейчас была бы другой.
Подоспело время ужина. Прислугу Наталья Николаевна отпустила в церковь. Тихая, болезненного вида женщина, которая вела их хозяйство, собралась исповедаться у батюшки и причаститься, поэтому Наталья Николаевна распоряжалась сама. Она поставила на стол глубокую хрустальную кюветку, накрытую крышечкой.
— Страсбургский пирог. Свежий, час назад из лавки.
Миллер довольно кивнул. Страсбургский пирог — это паштет из гусиной печени, а уж по части паштетов французам нет равных. Может быть, только англичане, но английскую кухню Миллер не любил, она казалась ему пресной, неизысканной, даже немного грубой. У англичан нет ни «фуа-гра» — паштета, сотворённого из печени гусей, больных циррозом, ни крепинетов — голубей и перепёлок, зажаренных на решётках над углями, ни бараньих котлет «помпадур», ни соуса «бешамель», изобретённого взбалмошным маркизом-гурманом, ну а сами названия были будто придуманы для английских блюд, в которые случайно попал песок.
Ужинали вдвоём. Сын Миллеров Николай сидел в это время с друзьями в дешёвой французской забегаловке и литрами дул белое кислое вино, заедал кислятину свежим овечьим сыром и обсуждал мировые проблемы. Впрочем, Коля Миллер и пальцем о палец не ударит, чтобы решить хотя бы одну из этих проблем — не тот характер...
— Какие новости, Эжен? — спросила Наталья Николаевна, намазывая нежный паштет на воздушную слойку — ужин она решила сделать «бутербродным ».
— Пришло письмо из Белграда, от Петра Николаевича Врангеля.
— Что пишет Верховный? — машинально поинтересовалась Наталья Николаевна.
— Верховный сделал мне неожиданное предложение — заменить генерала Шатилова на его посту начальника штаба.
— Вот как? — Наталья Николаевна подняла на мужа удивлённые глаза. — Чем же не угодил Шатилов Петру Николаевичу?
— Честно говоря, не знаю, — ушёл от ответа Миллер, последовал примеру жены — также намазал на булочку толстый слой паштета, сверху полил «бутерброд» майонезом.
Письмо Верховного Миллер перечитал несколько раз. Врангель был недоволен неуклюжими медвежьими действиями Шатилова, который иногда вёл себя, будто забрался в муравьиную кучу, был груб, неповоротлив, не умел в споре найти точное слово и нужный аргумент. Врангель писал о Шатилове, что тот — «умный, отличный работник и горячо преданный нашему делу, но лишён качеств, необходимых для общественно-политической деятельности — тех самых качеств, которыми в полной мере обладаешь ты». Вот такое признание Врангель сделал Миллеру. Миллеру это было приятно.
— И что же, Эжен, ты дал согласие Петру Николаевичу? — спросила у Миллера жена.
— Пока нет... Ещё нет.
— Дай согласие.
Миллер молча наклонил голову, всем своим видом показывая, что завтра же напишет ответное письмо Врангелю.
— Тебя что-то мучает? — Наталья Николаевна пристально вгляделась в Миллера.
— Да, мучает, — признался Миллер, — ситуация в Болгарии. Она очень непростая.
— А что там, собственно, происходит? — наморщив лоб и разом постарев на десяток лет, спросила Наталья Николаевна.
— Местные власти пытаются уничтожить русскую армию. Идёт разнузданная кампания в печати — это раз, и два — все наши соединения ныне распылены на группы по двадцать-тридцать человек и раскиданы по всей Болгарии. Одни здесь, другие там... Но это ещё не всё. Наших людей арестовывают без всякого повода. Были уже случаи, когда убивали.
Совершено несколько массовых увольнений офицеров на заводах и копях.
— Вот тебе и братья-славяне! — не выдержав, воскликнула Наталья Николаевна.
— Болгары выполняют заказ большевиков по уничтожению нашей армии. Это видно невооружённым глазом, Тата. Что же касается любезного предложения Петра Николаевича Врангеля, то у него есть один недостаток.
— Какой?
— Штаб русской армии находится в Сербии, в Сремских Карловцах, и Врангель, естественно, потребует, чтобы я переехал туда.
— В Париже остаться не удастся?
— Думаю, что нет.
— Это плохо, Эжен. Париж бросать нельзя.
— Я тоже так думаю, но иного выхода нет.
— За Париж стоит побороться, Эжен.
Миллер был прав — очень скоро Врангель потребовал от него, чтобы он переехал в Сербию. Но генерал не сделал этого, и Врангель, впав в крайность, пришёл к однозначному выводу, что Миллер — плохой работник.
Трудяга Миллер, узнав об этом, сильно огорчился, причём так сильно, что у него даже поплыла и пропала речь, лицо его скривилось, он тихо развёл руки в стороны и стремительно скрылся в своём кабинете — не хотел никого видеть.
Через двадцать минут речь восстановилась.
* * *
В Париже оказались и подопечные Миллера по Северной армии — прапорщик с детским лицом Митя Глотов и чистенькая, с большими ясными глазами сестра милосердия Анна Бойченко.
Митя, который умел довольно сносно водить автомобиль, устроился работать таксистом — больше года гонял дребезжащую французскую машинку по набережным Сены, доставлял пассажиров в ресторации, в театры и просто домой, иногда возил в Булонский лес влюблённые парочки, но потом попал в аварию и, поскольку не имел денег на починку авто, вынужден был занятие это оставить.
Устроился Глотов к Миллеру в канцелярию военным делопроизводителем и вновь надел на китель погоны с одной звёздочкой. Погоны Митя любил.
Бойченко попыталась устроиться на работу в госпиталь, но попытка была неудачной — в госпитале оказалась большая конкуренция, требовались документы об окончании французских курсов, которых у Ани не было, и она также пристряла к штабу Миллера.
Глотов давно приметил её, ещё на ледоколе, перед швартовкой в Тромсё — Аня блистала свежестью, какой-то особой ухоженностью — это всегда бывает, когда женщина следит за собой. Потом он несколько раз столкнулся с ней в Тронхейме, когда Аня безостановочно, будто пулемёт, шпарила по-английски, объясняясь с самыми разными людьми — и членами правительственной комиссии, приехавшими проверять русскую колонию, и с купцами из Голландии, и с союзниками-англичанами... Аня Бойченко со всеми умела находить общий язык.
— У вас очень лёгкая рука, Аня, — сказал ей Митя Глотов и добавил загадочно: — И лёгкая поступь.
Аня в ответ улыбнулась, и Митя почувствовал, как внутри у него шевельнулось что-то щемящее, сладкое. В следующий миг Анино лицо замкнулось, сделалось строгим, неприступным, и Митя Глотов, словно бы обжёгшись, поспешно отступил от девушки.
Как-то, получив зарплату из рук самого генерала Миллера, Митя, краснея, будто школьник, подошёл к Ане.
— Анечка, простите меня...
Та вопросительно выгнула одну бровь.
— Да.
— Сегодня мне выдали жалованье... Я хочу пригласить вас в ресторан Корнилова.
Аня не смогла сдержать себя, лицо её сделалось озабоченным.
— Это же самый дорогой ресторан в Париже.
В Париже не так давно объявился известный петербургский повар Корнилов — большой специалист по кулинарной части. И хотя французов было трудно чем-либо удивить, Корнилов сумел это сделать, и парижане повалили в его ресторан толпами, наперебой заказывали драгомировский форшмак, блины с чёрной и красной икрой и курники. Сам ресторан был роскошно оформлен — под старый боярский терем. У входа стоял здоровенный мужик в кафтане, богато отделанном золотом, в красных сапогах, сшитых из чистого сафьяна.
Ещё больше, чем парижане, этот ресторан полюбили иностранцы: у Корнилова уже дважды побывал сам Альфонс Тринадцатый, испанский король, частенько наезжавший в Париж, — ему очень по вкусу пришлись блины с икрой и форшмак...
— Ну и что с того, что самый дорогой ресторан? — Митя неожиданно усмехнулся с высокомерным видом. — Что же, в него в таком разе, Анечка, и ходить нельзя?
Аня всё поняла и произнесла усталым голосом:
— Хорошо, пойдёмте к Корнилову на расстегаи. Это тоже очень вкусно.
После этого похода к Корнилову она стала смотреть на прапорщика более снисходительно.
В это утро Митя пришёл на службу печальный.
— Анечка, вы знаете, старик Михеев застрелился.
— Генерал?
— Он самый.
— Господи... — Аня прижала пальцы к щекам. — Как это произошло?
— Очень просто, как это часто бывает с людьми, оказавшимися в эмиграции... Всему виною — бедность. Сегодня не хватило денег на молоко, завтра — на хлеб, и жена генерала решила, что если она втихую возьмёт пару калачей в русской булочной, то никто этого не заметит. К сожалению, не заметили, и это сошло ей с рук. Дальше она стала воровать в больших магазинах и в автобусах, и делала это систематически. В результате муж её, старый заслуженный генерал, узнав об этом, приставил пистолет к виску...
Аня не удержалась, всхлипнула.
— Так от эмиграции ничего не останется... Рожки да ножки.
— Вот именно, рожки да ножки, Анечка.
Генерал Врангель, находясь в Сербии, продолжал работать над большим проектом — он хотел объединить всех русских офицеров и солдат, находящихся за рубежом, в одну организацию. И назвать её общевоинским союзом.
Восьмого февраля 1924 года Врангель издал обширный приказ, в котором сказал о Миллере самые лестные слова и одновременно освободил его от обязанностей начальника штаба, поручив ему руководство офицерскими союзами и обществами в Западной Европе.
В ту же пору Врангель сказал Шатилову следующее:
— Миллер умеет работать, но не умеет отстаивать наши позиции (хотя совсем недавно Врангель придерживался совсем иной точки зрения) — ни перед французским военным руководством, ни перед великим князем Николаем Николаевичем... Я не знаю, как быть. Отстранить Евгения Карловича от работы — значит дать громадный козырь врагам, они не упустят этой возможности и обязательно воспользуются ею, не отстранять — мне обеспечено воспаление печени, после чего я сам буду вынужден отстраниться от работы и выбыть из строя. Что делать, Павел Николаевич, а?
Вот такая интересная коллизия сложилась в руководстве русского воинства, оказавшегося за рубежом.
Параллельно с работой у Миллера прапорщик Глотов начал сотрудничать с русской газетой «Возрождение». Её решили издавать — но ещё не выпустили ни одного номера — академик Струве, философ, экономист, историк и вообще очень образованный человек, и Гукасов[31] — богатый нефтяник, отчаянный консерватор. Надо заметить, что эмигрантские газеты в Париже в ту пору возникали очень часто, но ещё чаще исчезали, лишённые средств, они ныряли на дно и никогда больше не всплывали.
Через полгода, кстати, самыми приметными сделались три газеты — «Возрождение», «Последние новости», выпускавшиеся несколько лет, издателем которых был Милюков и, соответственно, партия кадетов, а также «Дни» Керенского и стоящих за ним эсеров.
Первое задание, которое Глотов получил для будущего издания, — взять интервью у великого Шаляпина. Глотов видел его в театре Елисейских Полей — точнее, слышал, но Шаляпин — это было нечто гораздо большее, его нельзя просто слышать, нельзя просто видеть, его надо воспринимать всем естеством, целиком, всей натурой, вот ведь как, — Митя был потрясён... Как величественно умирал на этой сцене царь Борис! Глотов несколько дней ходил после спектакля ошарашенный и очень жалел, что с ним в театре не было Анечки Бойченко — Миллер отправил её в командировку в Сербию.
И вот он у Шаляпина в квартире. Квартира у великого певца — огромная, очень богатая, на стенах много картин. Помимо работ старых мастеров, около десятка портретов самого Шаляпина — кисти Коровина, Серова, Кустодиева, на полу расстелен роскошный персидский ковёр гигантского размера, в углах кабинета стоят огромные фарфоровые вазы.
Глотов хлопал глазами и не верил тому, что видел, ему даже хотелось ущипнуть себя — действительно ли он находится в. квартире Шаляпина или нет.
Шаляпин уселся в глубокое кресло и теперь угрюмо посматривал на посетителя. Лицо певца было тяжёлым, кожа на щеках имела нездоровый серый вид.
— Ну, молодой человек, спрашивайте, — предложил он, — что вы от меня хотите?
Прапорщик молчал — он не мог пересилить робость, появившуюся в нём. Глотов слышал в штабе, что Шаляпин в Париже здорово пьёт — делает это втихую, скрытно от жены и дочерей, а жена, говорят, раз в три-четыре дня целиком «шерстит» квартиру, проверяет — не спрятана ли где бутылка? Возможно, поэтому лицо у Шаляпина было таким болезненным.
На стене в кабинете висели величественные часы, больше похожие на буфет с посудой, чем на хрупкий механизм, показывающий время. Ход у них был гулким, бой — рокочущим, басовитые часы эти были похожи на самого Шаляпина.
Шаляпин молча побарабанил пальцами по поверхности большого письменного стола, отвёл усталые глаза в сторону, посмотрел на настенные часы, потом взял со стола большую золотую луковицу, щёлкнул крышкой, посмотрел, сколько времени показывают стрелки на луковице.
— Молодой человек, вы играете в беллот? — неожиданно спросил он у Глотова.
— Нет.
— Жаль, — Шаляпин вздохнул, — очень нужная игра.
Именно так и сказал — «нужная игра». Беллот был сродни русскому «дураку», игрой такой же непритязательной, плоской, хотя и занятной, назвать её «нужной» можно было лишь с большой натяжкой. На Митином лбу собрались вопросительные морщины; поинтересоваться же у великого человека, в чём нужность простой карточной игры, он не смел, всё понял и, усмехнувшись, печально пояснил:
— Отвлекает от мыслей о России. Тоски бывает меньше.
Шаляпин был болен той же болезнью, что и многие эмигранты, — тосковал по Родине, только вот бороться с этой болезнью ему было гораздо труднее, чем другим.
Несмотря на барские замашки и высокомерный вид, этот человек не был ни барином, ни спесивым зазнайкой — он был обычным русским мужиком со всеми присущими русскому мужику слабостями и сильными сторонами, с болью, маятой и очень нежной душой и никак не мог справиться с ностальгией.
— Россию, Фёдор Иванович, вспоминаете часто? — спросил Митя.
— Каждый день, каждый час, каждую минуту, — признался Шаляпин, крупное лицо его дрогнуло, и он тяжело вздохнул. Глотов понял: вот потому-то, что Россия не отпускала его, Шаляпин и пил. — Спросите меня, молодой человек, счастлив ли я на чужбине? — Шаляпин вновь вздохнул, задержал взгляд на настенных часах и ответил, не дожидаясь, когда гость подаст голос: — Нет, нет и ещё раз нет.
— Почему? — осмелился спросить Митя.
— У меня нет ни зрителей, ни слушателей, — горьким тоном произнёс певец.
— Почему? — потрясённо спросил Митя. — Почему, Фёдор Иванович? Вас же в Париже на руках носят...
— Ну и что? — холодно, очень отчуждённо сказал Шаляпин. — Что из того, что носят на руках? Носят многих... Но я не понимаю одной вещи — почему я, русский человек, должен петь, как, собственно, и жить должен здесь на чужбине, а? Хоть и тонкими ценителями искусства считаются французы, но они не понимают и никогда не понимали меня... И никогда не поймут. Да и в России меня по-настоящему понимала лишь галёрка. Вот это была публика, так публика! С большой буквы. Для этой публики я и пел. А здесь галёрки нет... Запишите эти слова, молодой человек, в блокнот и, если можно, опубликуйте их в газете...
Шаляпин умолк, на несколько минут погрузился в себя, в какую-то трудную думу, а Митя торопливо застрочил карандашом по страницам блокнота — надо было записать всё, что сказал этот великий человек, ничего не упустить — всё до последней строчки, до последнего слова.
Ушёл Митя от Шаляпина с тяжёлым сердцем — ему показалось, что Фёдора Ивановича скоро не станет, его изношенное сердце остановится, а глаза навсегда застынут в некоей отчаянной печали, в скорбном сожалении о том, что этому большому человеку никогда уже не удастся увидеть Россию...
Проводив гостя, Шаляпин подошёл к настенным часам, оглядел их любовно и достал из кармана шёлкового халата небольшой латунный ключик. Открыл корпус часов.
За перегородкой, прямо в самих часах, стояло несколько бутылок с водкой. Шаляпин открыл одну из них, налил немного водки в стакан и выпил. Закусывать не стал, обошёлся рукавом халата — понюхал его, затем вытер губы и снова запер на ключ часовой корпус.
Проговорил горько, тихо, ни к кому не обращаясь:
— Эх, Россия, Россия!
Митя рассказал о визите к Шаляпину Ане Бойченко.
— То же самое происходит и с Рахманиновым[32]. — Лицо Анино сделалось расстроенным. — Рахманинов недавно признался, что, уехав из России, он потерял самого себя. Что же касается музыки, то он вообще потерял всякое желание сочинять.
— Шаляпин произвёл на меня впечатление очень усталого человека.
— Рахманинов, как мне рассказывали, когда приезжает в Европу на гастроли, тоже выглядит очень усталым, жалуется на здоровье...
— У них общая болезнь — оторванные от России люди начинают плохо себя чувствовать. То же самое, говорят, происходит с Буниным — он здорово хворает...
* * *
Первого сентября 1924 года генерал Врангель, находясь в Сремских Карловцах, подписал приказ о создании Русского общевоинского союза и пяти его отделений. В первое отделение вошли военные, пребывающие в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Чехословакии, Дании и Финляндии; во второе — те, кто находился в Германии и королевстве Венгерском; в третье — проживающие на территории Польши, Данцига, Литвы, Эстонии и Латвии; в четвёртое — воинские части, расположенные в Королевстве СХС — Королевстве сербов, хорватов и словенцев, иначе говоря, в Югославии; и пятое, последнее, отделение вобрало в себя тех, кто находился в Болгарии и Турции.
Миллер стал руководителем третьего отделения, что также было отмечено в приказе Врангеля.
Через две недели в Париже состоялась конференция, на которой Миллер сделал пространный доклад.
— Что же представляет Русская армия теперь? — такой непростой вопрос задал он участникам конференции. — Существует ли она ещё? Без оружия, без территории, без возможности осуществления главнокомандующим и всеми начальниками своей власти по военному закону, распылённая, живущая в разных странах в несчётном количестве городов всего мира, озабоченная добыванием себе средств к существованию тяжёлым, подчас непосильным трудом, — разве это армия, разве это полки, разве это воины, разве на эти десятки тысяч людей ещё можно смотреть как на сильных и крепких защитников своей Родины?
Миллер выдержал долгую паузу, оглядел зал, выделил из собравшихся несколько знакомых лиц и продолжил:
— На все эти вопросы, иногда недоумённые, иногда тревожные, я могу дать ясный и определённый ответ: да, армия жива, несмотря на разбросанность офицеров и солдат, полки ещё существуют, и десятки тысяч воинов, помимо забот о хлебе насущном, живут, проникнутые глубокой верой в святое призвание армии помочь спасти Россию и восстановить в ней законность и порядок.
Миллер говорил долго, речь его была суха, но, тем не менее, вызвала много аплодисментов, особенно в тех местах, где он говорил о том, что армия жива и будет жить, что, несмотря на разбросанность, она являет собою единый механизм. Что касается последнего утверждения, здесь Миллер выдавал желаемое за действительное: не могли, никак не могли солдаты, попавшие в Уругвай или в Аргентину, жить одной жизнью и дышать одним воздухом с теми, кто находился в Париже или в Галлиполи. Говорил генерал также и о попытках ошельмовать белых офицеров в Болгарии, сделавшейся неожиданно враждебной к русским, касался и многих других важных тем.
В Болгарии находилась большая часть Галлиполийского отряда — примерно восемь с половиной тысяч человек плюс четыре тысячи донских казаков. Русские люди вкалывали, загибались на самых тяжёлых работах, в рудниках и на виноградниках, на фабриках и в ремонтных мастерских, на строительстве дорог, на заводах в труднейших условиях, зарабатывали от сорока до ста левов в сутки — эта сумма была очень небольшой, годной лишь на то, чтобы сводить концы с концами.
Были солдаты разбиты на группы, в каждой группе имелся свой командир. Всего из галлиполийцев было образовано шестьдесят групп. Казаки также были разбиты на группы.
Жили в казармах, где могли найти приют и стол — за небольшую плату — все, кто был одет в рубаху русского солдата.
В таких непростых условиях умудрялись работать даже военные училища; две тысячи юнкеров за три года, прошедшие после эвакуации, сумели получить среднее образование, причём упор, кроме военных дисциплин, делался на дисциплины сугубо гражданские, а именно, как отметил Миллер, — топографию, механику, химию, строительное дело и так далее. Молодым людям, знакомым с этими науками, легче было найти себе работу.
В Сербии, где осел сам Врангель, обстановка была лучше — часть солдат ушла служить в сербскую пограничную стражу, остальные, сохраняя воинскую структуру — взводами, эскадронами, сотнями и даже целыми полками, — вкалывали. Так вкалывали, что, кажется, даже небо от напряжения делалось тёмным. Всего русских солдат там насчитывалось четыре тысячи, располагались эти люди в двадцати пяти пунктах, жили в бараках и землянках, построенных ими самими же (и жильё это было неплохое), частью стояли на квартирах.
Небольшая группа конников служила ещё в финансовой страже, они зарабатывали лучше всех и часть денег сдавали в казну главного командования, чтобы можно было поддержать неимущих.
В Бизерте — нынешнем «самостийном» Тунисе[33], а в ту пору — французской колонии — стоял русский флот, уведённый из Крыма. Флот хотя и был законсервирован на долгое пребывание у причалов, но Андреевские флаги, тем не менее, не были спущены с кораблей — полотнища бодро реяли над эскадрой, команды, живущие на воде, получали от французского правительства паек, топливо, электроэнергию.
Часть моряков сошла на берег, устроилась на работу в Тунисе, часть — уехала во Францию. Там для них также нашлась работа на судах. Пожалуй, самая значительная часть отбыла в Америку.
В Бизерте функционировало и учебное заведение — Морской корпус, который выпустил двести пятьдесят воспитанников с так называемым «окончательным морским образованием», а также сто человек — с образованием средним. Ещё пятьсот человек продолжали учиться по программе среднего образования, и французское правительство эту программу финансировало.
Хуже всех жили те солдаты, которые находились в Болгарии, на угольных копях в Пернике. Там иногда даже питьевой воды не было, не говоря уже о воде для мытья. Жили эти люди в полуразрушенных грязных бараках, плотно набитых клопами и вшами.
Часть этих людей под командой подполковника Дядюрма переехала во Францию, на юг, в Деказвильские копи, где была приятно поражена условиями работы и быта: чистая койка, обильная пища, беспристрастность обращения местных властей — как и со всеми прочими иностранцами, внимательное отношение заводской администрации, быстро оценившей добросовестную работу офицера русской армии, возможность иметь сверх квартиры и еды ежедневно ещё 6 — 8 франков на личные расходы... Об этом писал и Миллер в своём докладе.
Началось массовое переселение галлиполийцев из Болгарии во Францию и Бельгию. Если у кого-то не хватало денег на переезд — пускали шапку по кругу, скидывались... Если этих денег не хватало в Болгарии, то сбрасывались офицеры, живущие во Франции. Люди, сами бедствующие, стремились помочь другим. Это было по-русски...
— Господа, можете ли вы указать среди беженцев, сплочённых в бытовые и профессиональные организации, много примеров такой солидарности, такой спайки не на словах, не в блестящих речах за стаканом вина или с кафедры под гром аплодисментов, а на деле, в кругу своих, без шума, скромно? — спросил Миллер у сидевших в зале, вгляделся в лица.
Зал взорвался аплодисментами.
Во Францию начали переселяться беженцы, живущие в Германии и в Польше.
Свою речь Миллер завершил следующим теоретическим пассажем:
— Русская армия стоит на трёх китах: первое — абсолютная непримиримость с советской властью, второе — безграничная жертвенность всех чинов её ради спасения Родины, третье — горячая вера в высокое призвание армии, верность национальному знамени, полное доверие своему главнокомандующему и радостное нетерпение следовать по указанному им пути за великим князем Николаем Николаевичем!
* * *
Прошло совсем немного времени, и РОВС организовал первую террористическую акцию на территории Советской России — в Ленинграде был взорван центральный партийный клуб. Операцию провели три боевика — опытный бомбист Виктор Ларионов и два молодых его сподвижника Дима (Дмитрий Мономахов) и Сергей (Сергей Соловьёв). В результате один человек был убит, двое тяжело ранены, кроме того, двадцать три человека получили различные ранения. (Ларионов, кстати, оставил любопытные воспоминания о приключениях «боевой тройки» в Ленинграде).
Факт этот вызвал обеспокоенность в Москве на Лубянке. В ЧК хорошо понимали, что за первым террористическим актом наверняка последуют второй, а потом и третий и что именно в такой деятельности и заключается «новая форма бытия русской армии», о которой так много говорил в своём докладе Миллер.
В Москву тем временем поступили сведения о том, что генерал Кутепов настаивает на усилении террористической деятельности в СССР: взрыв в партийном клубе — это, дескать, жалкие цветочки, а должны быть ягодки. Ягод давай! Причём такие, чтобы большевики потели от страха даже во сне.
Однако большевики спокойно, совершенно не потея, приступили к разработке знаменитой операции «Трест», которая впоследствии, как известно, нанесла планам и Кутепова, и Миллера непоправимый урон.
Тем временем совершенно неожиданно в возрасте сорока девяти лет скончался председатель Русского общевоинского союза барон Врангель. Как известно, «свято место пусто не бывает» — его кресло занял Александр Павлович Кутепов, любитель побряцать шашкой и пострелять из маузера.
В годы Первой мировой войны Кутепов был командиром батальона, его наградили Георгиевским оружием и орденом Святого Георгия четвёртой степени, с декабря семнадцатого года он служил в Добровольческой армии.
В марте восемнадцатого года Кутепов получил звание генерал-майора, через год стал генерал-лейтенантом, а в эвакуации, в Галлиполи, был произведён в полные генералы — стал генералом от инфантерии.
Назначение Кутепова на должность обеспокоило Москву ещё больше. Ведь именно этот человек был сторонником терроризма и призывал бороться с большевиками не словами, как это делала значительная часть эмиграции, а оружием.
Но противник у Кутепова был более могущественный, чем он сам, в результате двадцать шестого января 1930 года генерал Кутепов был похищен агентами НКВД в Париже. Доподлинно известно, что вскоре его не стало.
Есть три версии его смерти. По одной версии, он умер от разрыва сердца во время похищения; по второй — скончался на борту судна, идущего в Советский Союз, — умер уже практически в наших водах, когда до Новороссийска оставалось всего сто миль; по третьей — убит во время задержания, когда стал оказывать сопротивление — его ударил ножом в спину французский коммунист Онель, помогавший чекистам. Похоронен же Кутепов был, по этой версии, в пригороде Парижа, во дворе дома одного из агентов советской разведки (об этом, кстати, писал в своей книге один из руководителей наших разведорганов Павел Судоплатов[34], а уж он-то, как никто, знал это совершенно достоверно).
В общем, как бы там ни было, Кутепова не стало.
Кресло председателя Русского общевоинского союза занял Миллер.
Противостояние московских чекистов, имевших хорошую агентуру в среде белогвардейцев, и боевиков РОВСа усилилось. Кровь полилась, как во время военных действий.
В частности, погибла Мария Захарченко-Шульц, по прозвищу «Племянница» — она действительно была племянницей генерала Кутепова (урождённая Лысова) и одновременно очень удачливой, отчаянной террористкой. В одиннадцатом окончила Смольный институт, в пятнадцатом добровольно ушла на фронт, была награждена двумя Георгиевскими крестами, с 1920 года находилась в эмиграции. Несколько раз благополучно пересекала границу и совершала в стране Советов террористические акты.
Десятого июня 1927 года она вместе с двумя боевиками Эдуардом Опперпутом-Стауницем и Юрием Петерсом попыталась поджечь в Москве общежитие чекистов, попытка не удалась — вполне возможно, потому, что Опперпут уже несколько лет был агентом чекистов (первый раз он был арестован, кстати, довольно давно, в двадцать первом году, в двадцать втором стал секретным сотрудником ОГПУ). Пришлось бежать...
Через десять дней Племянницу обнаружили в Смоленской области — она готовилась перейти границу. Понимая, что выхода нет, она обложена очень плотно, женщина поднесла пистолет к виску...
По одним данным Опперпут погиб вместе с ней (есть версия, что Племянница, заподозрив в спутнике предателя, сама застрелила его), по другим — остался жив и продолжал работать на НКВД, в частности, принимал участие в разгроме троцкистско-зиновьевской оппозиции, проявив себя незаурядным провокатором. Опперпут сыграл роль врангелевского офицера, наделённого высокими полномочиями, который помогал оппозиционерам организовывать подпольные типографии, — позже все, с кем он вошёл в контакт, были арестованы чекистами.
Троцкистам же, в свою очередь, в сентябре двадцать седьмого года были предъявлены обвинения в контакте с врангелевцами.
Миллер был противником таких боевых действий, он вообще довольно брезгливо относился к террору и всем иным подобным методам борьбы предпочитал борьбу политическую. Что, кстати, впоследствии сыграло в его судьбе не самую лучшую роль.
* * *
Митя увлёкся работой в газете — она нравилась ему больше, чем работа в штабе у Миллера. Газета — это новые люди, новые знакомства, участие в событиях, о которых потом будет говорить парижская элита... И хотя «Возрождение» была газетой маленькой, эмигрантской, не имела в Париже ни веса, ни популярности, Митя Глотов сумел обзавестись «куп-филем» — специальным журналистским пропуском, этаким «вездеходом», который открывал ему во французской столице едва ли не все двери. Это была очень удобная штука — «куп-филь».
Шестого мая 1932 года ему позвонил знакомый из полицейской префектуры и сообщил новость пренеприятнейшую: только что на открытии книжной выставки выстрелом в упор убит президент Франции Поль Думер[35].
Стрелял в Думера иностранец. У Глотова нехорошо сжало сердце: неужели русский? Он спросил у знакомого:
— Это был русский?
— Не знаю, — ответит тот, — Думер погиб, а кто произвёл роковой выстрел, уже не имеет никакого значения.
— Где сейчас находится убийца?
Знакомый назвал адрес полицейского участка. Глотов помчался туда. Помог «куп-филь». Если бы не эта бумага, Митя вряд ли бы сумел пробиться через заслоны полицейских.
Стрелял действительно русский — Павел Горгулов, кубанский станичник, выучившийся на врача, правда, медицинский диплом его во Франции не был признан, и поэтому Горгулов практиковал подпольно — лечил у офицеров застарелые венерические болезни.
Круглое лицо задержанного убийцы представляло из себя сплошной кровоподтёк, глаза заплыли — в двух узких щёлочках поблескивало что-то влажное, вызывающее жалость и недоумение, — Горгулова здорово избили, кулаков и дубинок охрана президента не пожалела.
Рядом с ним уже находились два следователя, раскручивали преступление по горячим следам. Один следователь был толстый, другой тонкий, как у Чехова: следователи пытались безуспешно узнать, зачем Горгулову понадобилось убивать президента? Следователь — тот, который был тонок и гибок, как речная хвощинка, склонившаяся над водой, — неплохо говорил по-русски. Судя по его речи, по беглым фразам и правильному произношению слов, он некоторое время провёл в России. Тонкий дознаватель был терпелив, настырен, а вот его толстый напарник этими качествами не отличался, он потел, сопел, глаза его яростно вращались, и вообще он производил впечатление клоуна, преисполненного патриотических чувств и вместе с ними — ненависти к Горгулову.
Горгулов ещё не успел отойти от прилива дурной, очень горячей крови, подмявшей его, на плохом французском языке выкрикивал, словно силой выбивал из себя отрывистые фразы.
— У меня не было личной вражды к Полю Думеру! — кричал он сипло, истерично, изо рта вместе со словами выбрызгивали капельки крови. — Мне он никогда не переходил дорогу. А вот те, кто способствует сближению Франции и Советской России, — очень даже перешли, здорово перешли! Зачем они это делают? Россию не спасти, если заигрывать с большевиками! Думер это тоже делал, за что и поплатился. Я стрелял во имя России, которую надо спасти... Вам это понятно? Я стрелял, чтобы спасти Россию!
К дергавшемуся, приподнимавшемуся на старом венском стуле, здорово окривевшем от времени, Горгулову поспешно подскакивал один и тот же полицейский в тесном мундире и осаживал его своими огромными лапами.
— Тихо, тихо, — предупреждающе произносил он.
— Своим поступком я хотел разбудить совесть мира, — вновь возобновлял свои выкрики Горгулов, — хотел, чтобы все поняли: никаких контактов с большевиками быть не должно. Никакой поддержки нынешней России. — В узеньких, сплющенных болью калмыцких глазах Горгулова, во влажной страшной глуби, неожиданно возникало и тут же пропадало что-то гордое.
Глотов не выдержал, прижал руки к щекам: гордиться таким подлым выстрелом — это ужасно!
Вечером русская эмиграция затихла — по Парижу пронёсся слух, что эмигрантов будут бить, метелить почём зря. Рестораны и магазины мигом закрылись, прознав откуда-то, что все заведения, имевшие русские вывески, будут разгромлены, преданы огню, дубине с ломом. Женщины, работавшие в конторе у Миллера, дрожали от страха.
Обстановка в «Возрождении» была не лучше. Издатель Гукасов — бывший нефтяник, сумевший вывезти свои пропахшие керосином миллионы за рубеж, сидел набычившийся, молчаливый, словно медведь, в тяжёлой думе решавший, ложиться ему на зимовку в берлогу или нет. Главный редактор Семенов мандражировал, много говорил и всё попусту, его сорочий, словно бы припорошённый стеклянной пылью голос лез в уши и вызывал раздражение.
Наконец Гукасов прервал молчание и произнёс, ни к кому не обращаясь:
— У нас один выход — доказать, что этот дурак Горгулов — большевик.
Семенов от этих слов даже подпрыгнул, в воздухе ногами сделал балетное па.
— А ведь это блестящий ход! Великолепная мысль! Браво! — он зааплодировал.
Не знал Семенов, что эта же мысль пришла в тот день и другим людям, находившимся на совершенно иной социальной и жизненной ступени. В правительстве Франции состоялось совещание, в котором приняли участие премьер-министр Андрэ Тардье, министр юстиции Поль Рейно, префект полиции Кьяп и другие, вопрос стоял один: что делать с Горгуловым?
Высокое совещание пришло к выводу, который отменял все запланированные погромы: Горгулов в связи с русскими эмигрантскими кругами не состоит, он является агентом Коминтерна.
Семенов, узнав об этом, невольно порадовался за проницательного Гукасова, сумевшего разгадать мысли французских министров.
Более того — в Елисейском дворце появился бывший президент Франции Мильеран[36], он приехал, чтобы отдать дань погибшему Думеру, и дал интервью сразу нескольким журналистам, в котором заявил, что знает точно: Горгулов — агент Коминтерна.
Это утверждение Мильерана растиражировали все французские газеты. Однако особое ликование оно вызвало в редакции «Возрождения» — в костёр травли большевиков, которую вела эта газета, была подброшена не жиденькая охапка хвороста, а целое бревно.
Гукасов оживился, потёр руки.
— В последнее время газета наша приносила мне одни убытки, — сказал он, — надеюсь, что историю с Горгуловым мы раскрутим так, что газета будет приносить не убытки, а доход. — Призывно вскинув одну лохматую бровь, он скомандовал Семенову: — Срочно пошлите на квартиру к Мильерану корреспондента. Пусть он выведает всё, что знает этот старик.
Поехать к Мильерану пришлось Мите Глотову.
Поднимаясь на лифте к бывшему президенту, Глотов неожиданно вспомнил фразу, которую произнёс после ожесточённого спора с Семеновым поэт Ходасевич[37]: «Логика у этого человека железная, а точка отправления — дурацкая».
Большевиков Мильеран не любил, наверное, так же, как и шефы Мити Глотова Миллер, Гукасов и Семенов, выступал в печати с разными заявлениями — но и не больше. Доводить свои заявления до ума, чтобы планы воплотить в жизнь, у Мильерана не хватало пороха... Частично из-за тактических соображений, частично, как понимал Глотов, из-за лени.
Мильеран оказался много старее, чем он выглядел на снимках, широко публикуемых в печати: сгорбленный, хотя ещё довольно крепкий, с жёсткими белыми волосами, торчащими на голове подобно большой щётке, с живым взглядом. Экс-президент встретил Митю в кабинете, куда того пригласил лакей, и первым задал гостю вопрос, ответ на который Митя и сам хотел услышать от хозяина:
— Скажите, а кто он такой, этот Горгулов?
Митя смущённо пожал плечами, объяснил, что Горгулов происходит из простой казачьей семьи, родился на Кубани, в столице Лабанской. Вот, собственно, и всё, что он о Горгулове знает. Пишет стихи. В эмигрантской среде никаким авторитетом не пользуется... Что ещё? В Праге окончил медицинский факультет, но как иностранец разрешения на практику не получил. Состоял в переписке с писателем Куприным. Создал крохотную Всероссийскую народную крестьянскую партию. Эмблема партии — две косы, сосна и череп. Себя Горгулов выспренно именовал «одиноким одичавшим скифом». Больше Мите о Горгулове не было известно, о чём он искренне сказал Мильерану.
— Родился, говорите, на Купани?
— Да, на Кубани.
— Купань, Купань, — пошевелил губами Мильеран, запоминая это слово. — А какое отношение Горгулов имеет к Коминтерну? — неожиданно спросил он.
— Этот вопрос редакция хотела бы задать вам, господин сенатор (Мильеран был сенатором, поэтому Митя его так и назвал), вы сказали, что Горгулов — агент Коминтерна, и мы хотели бы узнать об этом подробнее.
Мильеран густо, очень смачно захохотал. Видимо, этот сатанинский смех входил в набор атрибутов, которыми он пользовался в своей политической деятельности.
— Я просто повторил то, что было сообщено Министерством внутренних дел, и только, — отхохотавшись и откашлявшись в надушенный батистовый платок, сказал он. — Больше я ничего не знаю. Совершенно ничегошеньки.
— Немного, — сожалеюще вздохнул Митя. — Хотелось бы больше.
— Знаю ещё то, что при обыске у него нашли тетрадь, где на обложке было написано: «Доктор Павел Горгулов, глава русских фашистов, убивший президента Французской Республики».
— Это свидетельствует о том, что он замышлял убийство Думера давно.
— Министр внутренних дел ещё сказал мне, что на допросе Горгулов признался в том, что вначале собирался убить полпреда Довгалевского, но потом сменил цель — решил застрелить английского короля, затем вновь сменил цель, задумав убрать бедного Думера. А о Коминтерне у меня, молодой человек, действительно нет никаких сведений.
— А мы думали, что сумеем узнать от вас подробности.
— Никаких подробностей, как видите, нет.
Митя Глотов был аккредитован от редакции и на судебный процесс. Суд был обставлен со средневековой пышностью, особенно производили впечатление судьи в красных мантиях — люди с белыми от важности глазами и с торжественно онемевшими лицами, будто они вершили что-то историческое.
Горгулов на всех, кто явился на процесс, произвёл отвратительное впечатление. Он явно гордился тем, что убил президента страны, давшей приют тысячам русских беженцев, голос его был полон пафоса, а крупное квадратное лицо налито кровью. Перед тем как что-то сказать, он выкрикивал громко, с надрывом:
— Франция, слушай меня! — и лишь после этого нёс какую-то мелкую, ничего не значащую чушь.
Себя на процессе он называл «зелёным фашистом», говорил о том, что Россией будущего должна править «зелёная диктаторская тройка», главного из этой тройки надо величать «гражданин диктатор», а его двух заместителей — «граждане поддиктаторы», и так далее все речи в подобном роде.
Узнал Митя и такую деталь, что Павел Горгулов был отчаянным игроком в казино. В частности, в Монако он проиграл все деньги, что у него имелись.
Процесс над Горгуловым шёл три дня, после чего бывшего кубанского казака приговорили к высшей мере, как это было принято говорить в Советской России, на казнь пригласили зрителей, как в театр, — по билетам.
В редакцию газеты «Возрождение» также пришёл один билетик. Семенов повертел его в руках и сказал Мите:
— Вы у нас стали самым крупным специалистом по Горгулову, вам и идти.
Митя отказался:
— Нет!
На казнь пошёл сотрудник редакции по фамилии Чебышев — бывший прокурор Московской судебной палаты, гордившийся прежней своей дружбой с покойным Врангелем.
В «белую идею» Чебышев верил, как в силу золота, не меньше — видимо, Врангель сумел ему эту веру внушить на все оставшиеся годы. Тяжёлый, плотный, Чебышев неуклюже передвигался по комнатам редакции, рассыпая всюду перхоть, густым слоем скапливающуюся у него на пиджаке.
Когда Чебышев вернулся с казни в редакцию, у него спросили:
— Ну и что?
— Ничего, — спокойно ответил тот, — отрубили голову и унесли куда-то в корзине, а меня оставили один на один с вопросом...
— С каким вопросом?
— Был ли Горгулов большевиком или не был?
— И к какому выводу вы пришли?
— Не знаю. Скорее всего, он был обычным бессознательным агентом...
Гукасов, услышав это, лишь усмехнулся, но ничего не сказал.
* * *
Во время суда над Горгуловым Миллер много думал о слабости человеческой, об уязвимости перед судьбой, о том, что с ним самим могут поступить так же, как с Кутеповым — возьмут да выкрадут... Однако он считал, если человеку суждено помереть от пули, то вряд ли он скончается от насморка либо прогрессирующего плоскостопия: от пули он и погибнет.
Возглавляемый Миллером РОВС действовал, жил, доставлял Советской России немало беспокойства, и если честно, Миллер был недоволен этим: ему было противно всё, что связано с выстрелами из-за угла, с «боевыми» действиями, осуществляемыми исподтишка, борьбой, ведущейся под ковром, а не в открытую, поэтому, когда ему докладывали об убийстве патрульного милиционера в районном центре Голопупинске или о «красном петухе», пущенном под дырявую крышу избы-читальни деревни Бородавкино, он только морщился и ничего не говорил.
Иногда в выходные дни он вместе с Натальей Николаевной выезжал в Булонский лес, там супруги, взявшись за руки, как в молодости, прохаживались по тенистым дорожкам, любовались вековыми деревьями и молчали. Под ногами хрустела, поскрипывала старая сухая листва, с дубов падали зрелые жёлуди. Возвращались они всегда отдохнувшие, с просветлёнными лицами — казалось, будто бы дома, в далёкой России побывали.
Говорить супругам вообще не надо было: они слушали лес, птиц, тишину, сравнивали воздух здешний с воздухом России и приходили к выводу, что воздух на родине всё же лучше, чем здесь... Всё — и воздух, и птицы, и деревья, и трава с водою.
Расстроенные глаза Натальи Николаевны начинали влажно поблескивать, и тогда Миллер плотно прижимал к себе локоть жены и шептал ласковые успокаивающие слова.
— Таточка, придёт время, и мы с тобою точно так же, как сейчас ходим по Булонскому лесу, будем ходить по садам где-нибудь в Новой Голландии[38] или по скверам Васильевского острова. Поверь мне.
— Дай Бог, дай Бог! — Наталья Николаевна тяжело вздыхала.
Народа в Булонском лесу всегда бывало немного, и это устраивало чету Миллеров — не надо было оглядываться по сторонам, раскланиваться и придавать лицам официальное выражение.
— Что слышно о Кутепове? — интересовалась Наталья Николаевна с искренней озабоченностью.
Этот вопрос всегда вызывал у Миллера тревогу, недоумение и боль.
— Он как сквозь землю провалился.
— Жаль. Неплохой был человек. Жив ли он сейчас?
— Вряд ли.
— Почему ты так считаешь, Эжен? Или у тебя есть какие-то сведения?
Миллер склонил голову к плечу жены, вздохнул.
— Сведений никаких нет. У Кутепова — натура боевика. С одной стороны, он вряд ли так просто дался в руки, а раз не дался, то дело наверняка дошло до стрельбы. Где стрельба — там трупы. А с другой стороны, может быть, он и жив.
Наталья Николаевна передёрнула плечами, будто ей было холодно.
* * *
Митя Глотов вместе с Аней Бойченко также иногда приезжал в Булонский лес — и вели себя молодые люди точно так же, как и чета пожилых Миллеров: ходили по дорожкам, по листве, молчаливые, подбрасывали ногами сухие листья, а если уж и заводили разговор о чём-то, то только о России.
— Из России выехала лучшая часть интеллигенции, — заметил со вздохом Митя. Аня промолчала. — Я уж не говорю о таких признанных корифеях, как Шаляпин и Прокофьев, Бунин и Коровьев, но ведь кроме них страну покинули и Анна Павлова, и Дягилев, и шахматист Алёхин, и Игорь Стравинский, и Ида Рубинштейн, и Ходасевич... — Митя остановился, всплеснул возбуждённо руками. — Да, Господи, всех не перечислишь! — В следующий миг лицо его сделалось печальным, он прижал к вискам пальцы и произнёс тихо, с жалостью, вполне объяснимой: — Эх, Россия, Россия! В Пастеровском институте работают наши лучшие учёные-эмигранты, лучший археолог Франции — наш профессор Ростовцев, самый быстрый пароход Франции «Нормандия» построили русские инженеры Юркевич и Петров, винты для Нормандии отлиты по системе Хоркевича, а фирма «Ситроен» поручила сделать иллюстрации к своей великой африканской экспедиции художнику Яковлеву... И так далее. Всюду русские, русские, русские.
Тихо было в Булонском лесу. Тихо и печально.
Митя перевёл взгляд на девушку, вздохнул украдкой:
— О чём вы думаете, Аня?
Та ответила, чуть помедлив:
— О России.
Митя Глотов опустил голову.
— А я, даже когда нахожусь в театре и восхищаюсь танцами в «Фиалках Монмартра», тоже думаю о России.
Над людьми низко, едва не касаясь крыльями голов, пронеслась стая ворон — напористая, стремительная. Митя проводил птиц грустным, каким-то зажатым взглядом:
— Здесь даже вороны другие.
* * *
В Москве внимательно следили за тем, что происходит в Париже. Естественно, от бдительного ока чекистов не ускользнул тот факт, что у многих эмигрантов появилось желание вернуться в Россию.
Их не останавливало даже то, что в России выстрелом в упор был убит бывший белый генерал Яков Александрович Слащов. Из Крыма Слащов эвакуировался в Турцию, но в ноябре двадцать первого года вернулся домой, в Россию. Вернулся не один — с ним в Севастополь прибыли несколько офицеров и генерал Мильковский[39].
Убил Слащова некий Лазарь Львович Коленберг, из мещан, родившийся в 1905 году в городе Николаеве. Как было сказано в специальном заключении ГПУ, Коленберг частным образом брал у Слащова уроки тактики и благородных манер, на одном из уроков — дело было одиннадцатого января 1929 года — он застрелил бывшего белого генерала прямо в его квартире. Соседи услышали три выстрела и вызвали милицию. Психиатрическая экспертиза признала Коленберга психически неполноценным, и над ним не было никакого суда.
Вернувшиеся вместе со Слащовым начальник личного конвоя генерала Мезернецкий и Баткин были расстреляны в тридцатом году, во второй половине; полковник Гильбих и капитан Войнаховский — в тридцать первом году. Судьбы генерала Мильковского и жены Слащова неизвестны до сих пор.
И тем не менее, несмотря на доходившую из России информацию, эмигранты начали возвращаться на Родину. Вернулся Толстой, вернулся Куприн. В архиве до сих пор хранится письмо «красного графа» Толстого Сталину, в котором писатель докладывал вождю, что получил открытку от Бунина. Тот жаловался графу, что «положение его ужасно», «он голодает и просит помощи». Неделей позже писатель Телешов получил из Франции открытку, где Иван Алексеевич заявлял уже прямо: «Хочу домой!» Толстой в упомянутом письме спрашивал у Сталина: «Мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на Родину?»
В Париже тем временем на грани разоблачения оказался сын генерала Абрамова, ближайшего сподвижника Миллера, — его подозревали в связях с Лубянкой. Именно там, на Лубянке, в здании бывшего страхового общества «Россия» располагалась нынешняя «чрезвычайка». Впоследствии так оно и оказалось — сын Абрамова был связан с Лубянкой.
Выяснилось, что чекистами завербован и бывший командир корниловской дивизии генерал Скоблин Николай Владимирович и его жена, известная певица Надежда Васильевна Плевицкая.
И Скоблин и Плевицкая были хорошо известны русской эмиграции. Городские романсы, исполняемые Плевицкой, были очень популярны в эмигрантском Париже. Плевицкая пела всё подряд, репертуар её был очень широк, ей удавалось всё — даже романсы, написанные специально для мужского голоса. К слову, Плевицкой нравился репертуар Юрия Морфесси[40] — красивого, прилизанного, похожего на графа и, как говорили, получившего образование в Оксфорде в одно время с убийцей Распутина Феликсом Юсуповым, который тоже окончил Оксфорд.
Вернись, я всё прощу — упрёки, подозренья. Мучительную боль невыплаканных слёз. Укор речей твоих, безумные мученья. Позор и стыд твоих угроз, —пела Плевицкая, и лицо её, тяжёлое, мужиковатое, преображалось, становилось тонким, вдохновенным, когда она исполняла этот романс; Плевицкая заламывала руки — переигрывала, но по глазам её, спокойным, наполненным расчётливым холодом, было видно, что она это делает специально.
Накануне из Москвы прибыл представитель внешнеторгового кооператива — лощёный, с безупречными манерами, в безукоризненном костюме, с толстыми золотыми запонками, вдетыми в твёрдые накрахмаленные манжеты, с бледным ухоженным лицом. Ни дать ни взять — граф.
Именно на эту категорию великосветского люда обращала особое внимание Плевицкая. Конечно, быть генеральшей неплохо, но куда лучше быть графиней.
Встретились в кафе недалеко от пляс Этуаль — площади Звезды, в самом оживлённом месте Парижа. Представитель внешнеторгового кооператива, попыхивая изящной сигаретой, скрученной, как сигара, из одного табачного листа, передал Плевицкой и Скоблину деньги — конверт, на котором золотым тиснением было выдавлено название отеля, в котором он остановился, и проговорил тихо:
— Москву беспокоит Миллер.
— Один из самых беззлобных людей в Париже, — заметила Плевицкая.
— Я это подтверждаю. — Скоблин осторожно наклонил голову.
— Москва так не считает... Я имею на этот счёт очень чёткие инструкции. Будем готовить похищение Миллера. Выкрадем его, как кота с подоконника, решившего понежиться на мартовском солнышке и подышать запахом бегонии.
Лицо у Скоблина сделалось вялым.
— Как скажете.
Посланец Москвы заказал обильный ужин, с дорогим красным и белым вином (красное — под мясо, белое — под сыры и десерт), от водки отказался, справедливо рассудив, что настоящую водку могут производить только в России, сюда она никак не попадает — слишком далеко, хлопотно, да с буржуями такого договора нет. Сйбблин, оглядев стол, не выдержал, вздохнул зажато:
— Эх, Россия, Россия!
Гость вскинул голову:
— Россия ждёт вас, дорогие товарищи!
Скоблин осмотрелся, заметил сухо:
— Слово «товарищ» здесь произносить не безопасно — могут засечь. И нас засыпете, и сами завалитесь.
Посланец Москвы покраснел:
— Извините!
— Ничего. — Скоблин усмехнулся. — Это я на будущее.
— Бог даст — скоро вы очутитесь в Белокаменной, — сказал гость, разлил по бокалам вино, вновь — в который уж раз — огляделся. — Здесь эмигранты бывают?
— Нет. Это слишком дорогой для них ресторан.
— Но и среди эмигрантов есть богатые люди. Вонсяцкий[41], например.
Скоблин брезгливо поморщился.
— Фашист!
— Не уважаете фашистов? — Гость весело сощурился, отхлебнул из бокала вина и похмыкал в кулак. — А у нас в Первопрестольной их очень даже жалуют. Носятся с ними, в газетах восторженные статьи печатают и вообще поговаривают о заключении дружеского пакта и различных совместных добродетелях.
— Русская эмиграция к фашистам относится отрицательно, — сказал Скоблин. — Слишком мало у них мозгов. Мозги им заменяют лозунги.
— Не скажите. — Гость вновь засмеялся, он находился в превосходном расположении духа. — Но вернёмся к нашим делам. Из Москвы скоро прибудет специальная группа... Специалистов Госпушнины, — гость засмеялся опять, — знатоков природы...
— И много будет... этих знатоков? — осторожно поинтересовался Скоблин.
— Человек пять.
— Лично вы будете участвовать в операции?
— Не знаю. Как решит начальство.
— Сколько времени отводите на подготовку?
— Месяц.
— Мало.
— Больше не получится. Слишком уж напряжённая международная обстановка...
техник с автомобильного завода Жабер — смешливый малый с лошадиными зубами, решивший изучать русский язык.
* * *
В это время в другом месте Парижа, в дешёвеньком студенческом ресторанчике, куда ходила половина Латинского квартала, также сидели трое. Аня Бойченко, Митя Глотов и новый Митин приятель.
— За Россией — будущее, — первым делом заявил он Анне, когда Митя представил их друг другу.
Аня в ответ улыбнулась, она была с этим согласна. Что же касается Мити, то он тоже разделял этот постулат, но не столь безоговорочно, как это делала Аня: у Мити на этот счёт имелись кое-какие сомнения. Слишком уж многие ненавидели Россию, вредили ей. В таких условиях не только будущего — настоящего может не быть.
Глотов ощутил, как что-то сжало его скулы, глаза повлажнели, он отвернулся в сторону.
Говорливый Жабер, добродушно скаля лошадиные зубы, продолжал болтать с Аней. Говорили они теперь обо всём сразу и в ту же пору — ни о чём. О парижских новостях и походах полярных экспедиций на север; о голоде в центральной части Африки и о беде, посетившей Монмартр, — там начали лысеть голуби; о том, что в спасательных операциях хорошо использовать дирижабли, и о предстоящем ремонте театра «Гранд-опера».
— Какой может быть ремонт в оперном театре? — недоумевал Жабер и вновь скалил зубы. — Если только двум басам починить глотку и трём тенорам почистить внешность. Починка мебели и обновление стен свежей краской носит совсем другое название.
Аня посмеивалась, лицо её светилось довольно, она слушала говорливого француза чересчур внимательно, и это задевало Митю.
Наконец Жабер заметил, что его приятель нахохлился, и хлопнул ладонью о ладонь.
— Засиделся я тут с вами, хотя и не собирался, — сказал он. — Мне пора бежать. Дел накопилось — во! — Жабер попилил пальцем по горлу. — Гора будет повыше Монблана.
— Посидите ещё, — предложила Аня, и Митя внутренне поморщился — ему не терпелось как можно скорее остаться с Аней наедине, без всяких там дружков с зубами, которые, кажется, способны перекусить моток железной проволоки, как будто это варёные макароны. Митя покосился на Аню и проговорил фальшивым голосом:
— Действительно, посиди с нами ещё, Жабер.
— Нет, нет, нет! — Приятель поднял обе руки, сделал несколько суетливых движений, но уходить, тем не менее, не собирался.
Митя встал.
— Ну что ж, Жабер, жаль, что ты не хочешь побыть с нами ещё немного.
— Не «не хочу», а не могу. Это разные вещи. — По лицу Жабера пробежала суматошная тень, он сделал ещё несколько суетливых движений и откланялся.
— Хороший малый, — глядя ему вслед, благодарно произнёс Митя.
— Болтливый только очень, — строго добавила Аня. — Говорит, говорит — не остановить.
— Это называется — человек с женским характером.
— Что-то ты совсем низко стал ценить нашего брата...
Аня с Митей были уже на «ты». Митя поспешно взял Анину руку в свою, прижал тонкие, пахнущие медовым духом пальцы к губам.
— Прости меня.
Аня махнула рукой — жест был красноречивым и одновременно неопределённым, в нём были сокрыты нежность и забота, тепло и стремление подчинить себе этого человека, Митя всё понял, улыбнулся.
— Чего бы я хотел сейчас очень — очутиться в России.
— Я тоже, — сказала Аня.
— Может, из России не надо было уезжать?
— Может.
С одной стороны, из России, может быть, уезжать не стоило, но с другой стороны, чего хорошего в России? Все офицеры, оставшиеся в Крыму, например, были расстреляны Троцким, какой-то партийной бабой-еврейкой, невесть откуда взявшейся в тех краях, венгром Белой Куном... То же самое произошло и в других местах.
— Революция — дело совсем не русское. Я где-то слышал, что теперь Россию и ещё, по-моему, Мексику считают экспортёрами революций, но, скорее, революция всё-таки штука французская.
Аня улыбнулась, приподняла плечо, мигом превращаясь в девчонку. Митя успел заметить, что у его знакомой имеется несколько жестов, которые преображали её неузнаваемо.
— Не знаю.
Митя налил ей вина, потянулся через стол своим бокалом к её бокалу.
— Аня, я тебя люблю, — тихо, неразличимо, стесняясь самого себя, произнёс он.
Слова эти трудно было расслышать, но Аня их расслышала, улыбнулась им загадочно, тонко, словно Мона Лиза, лицо у неё посветлело.
— Ах, прапорщик, прапорщик, — произнесла она так же тихо.
Митя внимательно наблюдал за всеми изменениями, происходящими в лице Ани, у него встревоженно сжалось сердце — а вдруг Аня поймёт его слова не так? В голове шумело, затылок сжимала сладкая, ставшая привычной боль.
— Ах, прапорщик, прапорщик, — повторила Аня прежним тихим голосом.
— Выходи за меня замуж, — произнёс Митя прерывающимся голосом, он не ожидал от себя, что осмелится произнести эти слова, они родились и соскочили с языка помимо его воли, однако когда он их сказал, ему сразу сделалось легче. Митя оглянулся, словно в углу этого студенческого ресторана рассчитывал увидеть кого-то из своих друзей, готовых прийти ему на помощь, но друзей в тесном, с закопчёнными деревянными стенами зале не было — две пары пожилых, с унылыми сморщенными лицами французов были не в счёт, и Митя невольно сжался, ожидая Аниного ответа.
Аня коснулась тонкими невесомыми пальцами его руки, проговорила едва слышно:
— Митя, а война-то ведь ещё не кончилась.
— С чего ты взяла, Аня? Кончилась война, всё осталось позади... Войны больше не будет. Да и при чём здесь война? — В Митином голосе зазвенели встревоженные нотки.
— Война делает людей несчастными, — помрачнев, проговорила девушка, — ведь человек, если в самом деле любит, то он словно лебедь: погибает один — второй умирает добровольно.
— Аня, я готов умереть ради тебя добровольно. — Митя прижал руку к груди. — Хоть сейчас.
Губы у Ани Бойченко печально дрогнули — видимо, она знала нечто такое, чего не знал Глотов.
— Денег я немного накопил — заработал в «Возрождении», на первых порах нам хватит, — заговорил Митя горячо, — далее господин де Витт обещает мне подкинуть денежную работёнку, так что, Аня, продержимся...
— Де Витт? — проговорила Аня удивлённо.
Де Витт был громкой фигурой в эмигрантских кругах. Блестящий офицер, знаток истории, остроумный собеседник. Он сумел обольстить саму принцессу Бонапарт, вызвав тем самым зависть и у молодых, и у старых. Став мужем принцессы, де Витт нисколько не заважничал и этим выгодно отличался от другого «принца» — Зубкова, который до недавнего времени подвизался в ресторациях в качестве штатного танцора, потом женился на немецкой принцессе, занятие своё бросил и стал неприступным. Принцесса была в два раза старше его — шестидесятилетняя сестра кайзера Вильгельма, некрасивая, чопорная, настырная...
— Де Витт, — подтвердил Митя.
— И чего же он тебе пообещал?
— Он собрался написать книгу о своей фамилии, о генеалогическом древе, о предках, о том, как они воевали, как служили царю, о родовом поместье и так далее. Но в делах литературных он смыслит не больше, чем, скажем, в науке о землетрясениях, поэтому я обещал ему помочь.
— Хорошее дело, — одобрила Аня, — всё лучше, чем ловить тараканов в офицерских меблирашках или ковыряться в моторе такси.
Митя вновь перехватил Анину руку, поднёс пальцы к губам, поцеловал.
— Пальцы твои пахнут хорошим русским вином, — сказал он, — из голицынских подвалов. — Вино «Слёзы Христа», которое любил царь, имеет вкус мёда.
— Так мы и пьём вино.
— Французское вино, но не русское.
— У всякого вина — основа одна: винная ягода, поэтому, Митя, что французское вино, что русское...
— Ох, и упрямая же ты, Ань! У тебя мужской характер.
Аня улыбнулась, улыбка её была смущённой, какой-то заторможенной.
— Такой меня сделала война, — сказала она, — если не иметь мужского характера — можно легко погибнуть... Женщины, не имеющие мужского характера, обречены.
Вместо ответа Митя отрицательно покачал головой, опять поднёс к губам её пальцы.
— Что, ты не согласен? — удивилась Аня.
— Не согласен. Женщина должна оставаться женщиной даже на войне, иначе на вымирание будет обречён весь мир.
— Ты тоже упрямый.
— А как же! Я всё-таки мужчина.
— Вот и нашла коса на камень... — Аня рассмеялась.
— Но когда надо, я бываю покладистым, — с жаром воскликнул Митя, прижал руки к груди. — Я — хороший!
— Это ещё надо проверить, — продолжала смеяться Аня.
— Разве моего слова — слова дворянина — недостаточно?
— Недостаточно.
Митя выпил залпом бокал вина, пальцами подбил усы — это был залихватский жест, свидетельствовавший о мужской независимости, — и налил себе ещё вина.
— Вино — не вода, — сказал он, — жажду не утоляет, — сделал несколько глотков из бокала и поставил его на стол. — Анечка! — Взгляд его стал умоляющим. — Выходи за меня замуж. Пожалуйста! — Митя молитвенно сложил ладони вместе, посмотрел вверх, в потолок. — Пожалуйста, дай положительный ответ!
У Ани дрогнули и приподнялись уголки рта, она отогнула рукав изящного, сшитого из тонкой кожи пиджака, глянула на небольшую серебряную луковку, притороченную к ремешку, — наручные часы.
Митя невольно приподнялся на стуле — ему хотелось побольше побыть с Аней, но, видимо, из этого ничего не получится.
— Ты спешишь?
— К сожалению, мне поручили провести одну встречу.
— Отменить её нельзя?
Аня покачала головой.
— Если бы можно было отменить, я бы отменила.
— А где ответ на мой вопрос, Аня?
Аня коснулась рукой Митиной щеки.
— Чуть позже... Ладно?
* * *
Через сорок минут Аня Бойченко уже сидела в другом ресторане — небольшом, уютном, тихом. Таких «местечковых» ресторанов в ту пору в Париже развелось полным-полно — именно «местечковых», потому что жители окрестных кварталов считали их своими и охотно ходили в них, а по воскресеньям — целыми семьями...
Чужих людей в таких ресторанах почти не бывало, здесь они — редкость, исключение из правил. Гость — прибывший из Москвы посланец, только что повстречавшийся с Плевицкой и Скоблиным, — скользнул рассеянным взглядом по пространству ресторана, задержался на одном из столиков, за которым сидел обрюзгший нетрезвый мужчина, губы у гостя дрогнули — алкоголики, оказывается, водятся не только в России, — похвалил Аню:
— Вы выбрали хорошее место для встречи.
— Я старалась, — сухо, совершенно бесстрастно произнесла Аня. — Хотя у меня, простите, нет денег, чтобы угостить вас.
— Это не проблема, — проговорил гость, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче, — я позабочусь об угощении.
— Не заказывайте только обильной еды, — попросила Аня, — кофе, и этого будет достаточно.
Гость сделал рукой широкий жест, будто он сам Гарун-аль-Рашид[42], решивший приобрести где-нибудь в Африке алмазные копи.
— Честно говоря, мне захотелось есть, — сказал он. — Хотя я недавно из-за стола... Но Париж — такой город, где всё время хочется есть. Много раз ловил себя на этом...
— Да, Париж — город изысканной еды.
Подошёл официант.
— Помогите мне справиться с меню, — попросил гость.
Он заказал себе седло барашка с артишоками, молодое домашнее вино, козий сыр, которого никто раньше не пробовал, и разной кулинарной мелочи — тарталеток с паштетами, грибами и рыбой. Когда официант удалился, гость нагнулся к Ане:
— В Москве решили, что генералу Миллеру пора давать показания на Лубянке.
— Это надо было сделать давно, — спокойным сухим тоном отозвалась Аня, — хотя Миллер — не самый большой пакостник из числа эмигрантов.
— Многие так говорят. Но не я решаю, кого казнить, а кого миловать.
— Когда состоится акция? — спросила Аня.
— Это мы сообщим. Скорее всего... в общем, я сообщу. — Гость улыбнулся лучезарно. — Я остаюсь в Париже для координации действий. Произойдёт это в ближайшие месяц-полтора...
Анино лицо было бесстрастным. Жизнь у неё в последние годы походила на движение некого гигантского маятника — по длинной дуге она качнулась из одной стороны в другую: Аня отдалилась от белых с их бесконечными распрями, пустыми разговорами, пьянством и несбыточными мечтами о реванше, примкнула к другому берегу и теперь считала себя красной...
Из миллеровской контрразведки она ушла — всё равно об этой части её биографии никто никогда ничего не узнает, поскольку числилась она в контрразведке под чужой фамилией, и стала работать в ОГПУ — Объединённом Главном политическом управлении, созданном в России ещё в двадцать втором году. Решилась на это, поверив в одно только обещание, что она сможет вернуться домой, в Россию.
В Париже ей было муторно.
— Какова моя задача? — прежним сухим тоном поинтересовалась Аня.
— Подумайте, кого ещё из верных людей мы могли бы привлечь... к акции, как вы говорите.
— Хорошо. — Аня сделала знак, чтобы её собеседник замолчал.
Тот удивлённо глянул на неё, потом перевёл взгляд на зал, ничего не увидел и открыл было рот, чтобы спросить, что она заметила, как колыхнулась шторка, прикрывавшая вход в тесный кухонный коридорчик, и показался официант с подносом на руках.
Гость с уважением посмотрел на Аню: хорошее чутьё!
— Снимаю перед вами шляпу, — сказал он.
Официант поставил перед ним несколько блюд, перед Аней — чашку с крепким чёрным кофе — то, что заказала она.
— Я вам советую — закажите что-нибудь ещё, — предложил гость из Москвы. — Фирма платит. — Он красноречиво хлопнул себя по карману пиджака, повторил настойчиво: — Советую!
Аня отрицательно покачала головой:
— Нет. Переедать вредно. Да потом, к этому можно привыкнуть. А такая привычка в условиях Парижа будет слишком дорого стоить.
— Ну что же... После проведения операции давайте поменяем «условия Парижа» на «условия Москвы».
Аня улыбнулась тихо и согласно наклонила голову. Она сейчас думала о том, что к акции можно будет привлечь Митю Глотова... Чем чёрт не шутит?! Или нельзя? Наивный мальчик, очень честный, всему верит, не умеет врать... Если он согласится быть помощником, то обязательно должен стать толковым помощником, ведь Митя относится к категории тех людей, которые стараются в сторону не смотреть и уж тем более — сворачивать с дороги. Аня сделала глоток из чашки — кофе был в меру крепок, в меру горек — в самый раз. Такой кофе Аня любила... А если Митя не согласится?
— О чём вы думаете? — спросил Аню наблюдательный посланец Москвы.
Она не ответила, вновь отпила намного кофе из чашки.
— Вы думаете о том, кого бы привлечь к операции, — гость был проницателен, гораздо проницательнее Ани, — я угадал?
Аня снова согласно наклонила голову.
— Главное — не спешить и не промахиваться, — сказал гость, — людей нужно подобрать очень надёжных. Если где-то что-то сорвётся — будет много шума.
Гость ел вкусно — он умел есть вкусно, делал это азартно и в то же время не привлекал внимания, обсасывал каждую косточку, каждый небольшой мосол, в еде не забывал о беседе и вине. Аня невольно позавидовала ему — она так не умела. Впрочем, есть вкусно — это привилегия мужчин, женщинам это делать не обязательно, женщина должна уметь есть изящно.
Выпив кофе, Аня пришла к выводу, что с Митей можно поговорить о сотрудничестве, но если он не согласится, его придётся убить.
* * *
Внешне Миллер выглядел безукоризненно — ухоженный, тщательно причёсанный, с небольшой холёной бородкой, уже изрядно поседевшей, с внимательным взглядом — казалось, что его не тревожат никакие беды, он не ощущает никакой боли, но, тем не менее, иногда собеседник натыкался на такую лютую тоску, застывшую в глазах генерала, что человеку, увидевшему этот взгляд, невольно делалось холодно.
Раньше Миллер считал, что сокращённое название созданного генералом Врангелем воинского союза звучит как свист нахвостника — волосяного наконечника, привязанного к концу кнута, — резко и певуче, а сейчас аббревиатура РОВС стала напоминать ему о сквозняке. Этакий свист ветра, влетевшего в форточку.
Когда к Миллеру заходил генерал Туркул[43] с очередной идеей активизировать деятельность боевых групп, засылаемых в СССР, генералу хотелось спрятать руки за спину, чтобы не пожимать костлявые холодные пальцы этого человека. Он молча выслушивал Туркула и отрицательно качал головой.
— Нет, нет и ещё раз нет, Антон Васильевич!
Взбешённый Туркул сочинил меморандум, который подписали четыре генерала: Туркул, Пешня, Скоблин и Фок, швырнул бумагу на стол Миллера.
— Прошу прочитать, Евгений Карлович, — потребовал он. — В этом документе изложено мнение половины РОВСа.
В меморандуме было всё то же, что проповедовал Туркул устно: развернуть против Советского Союза масштабную вооружённую борьбу, создать в крупных в городах России тайные ячейки, которые подготовили бы восстание против большевистского руководства, в качестве площадки, с которой боевики засылались бы в СССР, использовать Финляндию, и так далее. Пунктов было много, и все они источали запах крови.
Миллер прочитал бумагу до конца и отодвинул её от себя.
— Всё это уже было, Антон Васильевич, — сказал он.
— Ничего другого не будет, господин генерал, — резко произнёс Туркул, — только это!
Миллер смотрел на собеседника и думал о том, что иногда невозможно бывает понять истоки жестокости, которая управляет человеком...
Ну почему, например, Кутепов и Туркул были очень жестоки в Харькове?.. Однажды Туркул, весьма недурно пообедав в ресторане, вышел на улицу и увидел, что по ней ведут колонну пленных красноармейцев. Он приказал немедленно дать ему стул — стул вынесли прямо на тротуар, Туркул уселся на него и, достав из кобуры револьвер, стал стрелять из него по безоружным пленным. Расстреляв обойму, он потребовал, чтобы адъютант принёс ему ещё патронов.
У Туркула, как слышал генерал, имелась записная книжка с пометками, сколько людей он расстрелял лично. Миллеру было известно и о другом случае, свидетелем которого был полковник Падчин.
Как-то Туркулу доложили, что в плен взят комиссар. Антон Васильевич приказал, чтобы комиссара привели к нему в кабинет. Того привели, втолкнули к Туркулу... Тот — сама любезность — предложил несчастному сесть, денщик подал ему чай с вареньем. Удивлённый таким приёмом комиссар взял чай, а Туркул велел привести свою собаку.
Собаку привели, и та, щёлкнув зубами, прыгнула на комиссара — была специально натренирована. Через несколько минут, как свидетельствовал полковник Падчин, комиссара с разорванным горлом вывели на улицу и пристрелили. Собака же, вкусно облизываясь, ушла в дальнюю комнату, на своё место. Позже она была убита осколком бомбы, сброшенном с красного аэроплана.
Кутепов был ещё более жесток, чем Туркул. Особой жестокостью отличался и генерал Манштейн.
Однажды в Крыму, около колонии Гейдельберг, в плен угодила группа красноармейцев, среди которых оказался мальчик — бывший учащийся Симбирского кадетского корпуса. Манштейн выхватил из ножен шашку и лично зарубил кадета, но не ограничился этим и ещё долго рубил его мёртвого, буквально превратив тело мальчишки в кровавое месиво.
Что же касается Кутепова, то генерал-лейтенант Достовалов Евгений Исаакович[44] написал, что «он всегда живо интересовался всем, что было нового в военной науке, и, не будучи в академии, сам прошёл весь курс военных наук академии, посещая лекции вольнослушателем. Он никогда не стеснялся брать на себя ответственность за отдаваемые распоряжения — качество, которое не очень часто встречается среди начальников.
Но в нём был и второй человек, второй Кутепов, странно уживавшийся с первым — самовлюблённый карьерист, склонный к интригам, жертвующий всем ради своего благополучия, жаждущий власти и рекламы, могущий предать каждого в любую минуту, когда ему будет полезно для карьеры, как предал он генерала Деникина, генерала Сидорина и других, жестокий и равнодушный к страданиям и убийствам, совершенно не ценящий человеческую жизнь.
Он чрезвычайно жестоко карал подчинённых за самые даже маленькие упущения по службе, когда он не боялся никаких последствий, и смотрел сквозь пальцы на часто тяжёлые преступления старых добровольцев, боясь потерять свою популярность у этой вольницы. Впрочем, как будет видно дальше, последнее зло было следствием нездоровой организации армии вообще, и, будучи не в силах изменить эту организацию, Кутепов не боролся со злом».
И так далее. Очень исчерпывающая характеристика.
Гладкое, с небольшими чёрными усами лицо Туркула выражало нетерпение. Миллер двумя пальцами, будто брал лягушку, приподнял бумагу:
— Вы сами понимаете, Антон Васильевич, что это дело в десять минут не решается... Нужно время.
— Понимаю.
— Тогда к этому разговору вернёмся позже.
Туркул ушёл.
Через два года разразился скандал. Миллеру поставили ультиматум белые генералы — тринадцать человек. Во главе, естественно, с Туркулом.
Требования генералов знакомые — они были всё те же, старые. Миллер обозвал генералов-«подписантов» бунтовщиками и отказался превращать РОВС в террористический центр Белого зарубежья.
Тогда «подписанты» потребовали, чтобы Миллер ушёл со своего поста.
Миллер отверг и это.
Белое движение начало раскалываться.
В 1936 году Туркул создал Русский национальный союз участников войны, возложил на новую организацию политические функции, РОВСу же он решил оставить лишь функции бытовые.
Миллер не замедлил нанести ответный удар: он исключил Туркула из числа членов Русского общевоинского союза.
Война разгорелась нешуточная.
В Белом зарубежье — от Парижа до Харбина — появились русские фашистские организации. Миллер относился к ним осторожно, но, тем не менее, пришёл к выводу, что эмиграция должна обязательно изучать теорию фашизма и поддерживать эту «новую форму государственного устройства».
Фашистам же казалось, что Миллер слишком мягкотел, нерешителен — хлюпает носом, будто неосторожно простудившийся гимназист-первоклашка, — на его месте должен быть другой человек. Били они генерала в печати как могли, ни с чем не считаясь — ни с его заслугами, ни с его сединой. Миллер только кряхтел, ёжился и... молчал. Однако когда в Испании началась гражданская война, он не замедлил издать циркуляр, поддерживающий фашистов.
Сами фашисты, в том числе и русские, находившиеся во Франции, постарались это демонстративно не заметить. Миллер жаловался:
— Они не хотят пожать протянутую им руку. Будто мы козлы какие...
Так оно и было — фашисты приравнивали деятелей врангелевского союза к заблудившимся козлам. Извините великодушно. Когда Миллер обсуждал этот вопрос с Татой, он наливался негодующей краской, будто перезрелый помидор, и начинал беспомощно хватать ртом воздух. Наталья Николаевна тоже приходила в состояние «вне себя» от негодования, пудрила щёки и спрашивала у мужа:
— Что же делать, Эжен?
— Не знаю, — честно отвечал тот. — Надо принимать во внимание тот факт, что слишком активная поддержка фашистов может подмочить нашу репутацию: уж больно дурной шлейф волочится за этими господами.
Тем не менее двадцать пятого декабря 1936 года Миллер опубликовал положение о приёме русских эмигрантов в армию генерала Франко. Основное место в положении занимал пункт, гласивший, что добровольцы должны иметь удостоверения о благонадёжности, подписанные Миллером. Бумага, сочинённая в Париже и небрежно подмахнутая председателем РОВСа, имела в Мадриде большой вес, о чём, кстати, генерал Франко после своей победы не раз говорил...
* * *
Вечером Миллер появился дома оживлённый, потёр руки:
— Тата, у меня есть два билета на Иду Рубинштейн. Пойдём?
— Обязательно пойдём.
Ида Рубинштейн считалась одной из загадок эмиграции. Нервная, с отточенными движениями, с бледным красивым лицом, она являла собою этакий вопрос в вопросе.
Была она очень богата, никогда не считала денег. В особняке, где она жила, стояли специальные вольеры с очень дорогими обезьянами, а деревья в саду раз в неделю переезжали на новое место. Это был обязательный ритуал. Мало кто знал, что деревья росли в специальных бочках и эти бочки еженедельно выкапывали из земли и переносили в другой угол сада, и ямы затем сравнивали с землёй. Это делалось для того, чтобы у хозяйки никогда не пропадало ощущение новизны.
Развлекая хозяйку и её гостей, по саду ходили павлины, а под одним из деревьев обязательно лежала пантера — любимица хозяйки. По ночам она охраняла вход в спальню Иды.
Представления Ида Рубинштейн давала редко, но когда объявляла об очередном спектакле, весь эмигрантский Париж выстраивался в очередь: всем хотелось увидеть, чем на этот раз удивит публику несравненная Ида, над головой какого мужчины вспорхнёт её изящная длинная нога, появится ли она на сцене обнажённой — как в финале «Семи покрывал» — или же будет в костюме, специально придуманном для неё художником Львом Бакстом в «Персефоне», музыку к которой по заказу самой Иды (она выложила за это семь с половиной тысяч долларов наличными — сумму по тем временам гигантскую) написал великий Игорь Стравинский.
Если честно, Наталья Николаевна недолюбливала Иду Рубинштейн за эту её болезненную экстравагантность, за стремление превратить жизнь в цепь балетных па и в одном из прыжков вознестись выше собственной головы, но, подверженная общим устремлениям, также стремилась попасть на представления Иды. В зале супруга генерала обязательно подносила к глазам маленький театральный бинокль и говорила:
— Дайте-ка мне взглянуть на даму, которая, чтобы съездить в Ниццу, покупает целый поезд... Ну не стыдно ли?
Иде Рубинштейн не было стыдно, это чувство ей вообще было незнакомо.
Денег у неё было столько, что она могла купить не только целый поезд до Ниццы — кстати, она так делала не раз, поскольку очень не любила попутчиков, — могла, кажется позолотить все кирпичи в Париже, не говоря уже о булыжных мостовых. Деньги она никогда не считала, приравнивая их к грязи. Их у Иды было больше, чем грязи. Наверное, если можно было бы собрать грязь во всей Франции, и то её всё равно оказалось бы меньше, чем рублей, франков и долларов у несравненной Иды.
Уже в театре Наталья Николаевна спросила у мужа:
— Эжен, а что в репертуаре?
— «Болеро» Равеля.
— А ещё?
— Не объявлено. Написано: «Возможны сюрпризы».
— Ида, как всегда, в своём амплуа. Разнообразием не отличается.
Туркул тоже появился в театре — в окружении трёх плечистых мужчин, чья выправка точно указывала на их принадлежность к военным. Увидев Миллера, Туркул, не поздоровавшись, отвернулся. Миллеру сделалось горько — захотелось покинуть театр.
Наталья Николаевна ощутила неладное, встревоженно глянула на мужа:
— Эжен, в чём дело, что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь?
— Ничего не случилось. Чувствую себя нормально.
Миллер едва приметно вздохнул, оглядел зал.
Из знакомых заметил Вонсянского. С этим человеком ему не хотелось здороваться самому. Гукасов — издатель довольно неглупой, умеренной во вкусах газеты. Поль Валери[45] в сопровождении какого-то жиглявого молодца с томным взглядом и узкими, будто нарисованными на лице ниточками усиками. Скоблин с женой — мадам Плевицкой. У Плевицкой на глаза опущена вуалетка. Лицо у Скоблина — мрачное и какое-то обречённое. Что будет с этими людьми через пять лет, через десять?.. Узнать бы!
Пахло дешёвым одеколоном, цветами и нафталином.
Миллер почувствовал, как виски его сдавила боль.
Через пять лет ни его самого, ни генерала Скоблина не будет в живых. Плевицкую, сидящую за решёткой, станут переводить из одной тюрьмы в другую, надеясь спасти от болезней, сжирающих её надсаженный организм. Еврейка Рубинштейн из-за угроз фашистов переедет в Лондон.
Лондон Ида посчитает пригодным для обычной жизни, для походов в магазины и редкого отдыха на скамеечке где-нибудь в Трафальгарском сквере, но не для сцены. Ида не знала, как обосновать здесь собственное появление на сцене, что сделать, чтобы на неё пришла публика, не знала, как лондонская публика вообще отнесётся к ней, и на сцену не вернулась.
Когда началась Вторая мировая война, она на собственные деньги открыла госпиталь и работала в нём обычной медсестрой, ухаживала за английскими и французскими солдатами, получившими ранения в боях. Впоследствии одна газета написала, что «глядя на изображения томной, изысканной, надменной красавицы Иды, в это невозможно было поверить».
Но что было, то было, из песни слов не выкинешь.
Та же газета написала, что после войны Ида Рубинштейн вернулась в Париж, приняла католичество и поселилась на юге Франции, в Вансе, где эта «забытая и друзьями и врагами, старая усталая женщина» вела жизнь «уединённую, затворническую». Роскошного парижского особняка, охраняемого пантерой, украшенного сшитыми из золотой парчи, золотыми занавесами, «японскими скульптурами, пыточными инструментами из Сенегала, африканскими тканями и самурайскими мечами» у неё уже не было — особняк сгорел, его чёрный, обугленный остов вызывал слёзы, сад высох, павлинов съели голодные немцы во время оккупации, обезьяны разбежались. Жизнь здесь остановилась.
Умерла Ида от сердечного приступа в 1960 году, о смерти её сообщила лишь одна провинциальная газета, опубликовав маленькую, всего в несколько строк заметку.
Кто из присутствовавших — в том числе Миллер и его жена — на спектакле в роскошном театре, где Ида Рубинштейн должна была танцевать болеро на столе, плотно заставленном едой, мог бы даже предположить, что эту блестящую танцовщицу ждёт такой конец?
Зал часто взрывался аплодисментами, в этом грохоте, издаваемом крепкими ладонями, было сокрыто что-то от битвы, от грохота пушек, от победных криков солдат, идущих в наступление.
— Тата, ты довольна, что мы побывали на этом спектакле Иды Рубинштейн? — осторожно спросил Миллер жену, когда они уже возвращались из театра в такси и подъезжали к дому.
— Да, — однозначно ответила жена.
Больше они ни о театре, ни об Иде Рубинштейн, ни о нравах парижской публики не говорили.
* * *
Кольцо вокруг Миллера сжималось, он его уже чувствовал лопатками, затылком ощущал пристальные острекающие взгляды, сверлящие его спину, — от них по хребту пробегал противный холодок, а сердце неожиданно начинало биться медленно и тихо, виски сжимала ознобная боль.
Наталья Николаевна первой почувствовала неладное.
— Эжен, может, нам поехать на юг Франции, к морю, немного отдохнуть?
— Если уж и ехать к морю, то только на север, в Нормандию. Море на севере — это настоящее море, а не лохань с тёплой водой, из которой поят коров.
В ответ жена укоризненно покачала головой.
— Ты огрубел, Эжен!
— Жизнь такова, милая моя Таточка... Невольно становишься грубым.
— Тебя окончательно добила работа. — Наталья Николаева вздохнула.
— Да, Тата, — согласился он с ней. — Я тут пробовал воевать с «внутренней линией» и вынужден был отступить. Я потерпел поражение.
— Почему?
— «Внутренняя линия» мне не подчиняется.
«Внутренняя линия» — это была довольно сильная структура, созданная в самом организме Русского общевоинского союза, а если быть точнее — контрразведка. Приёмы, которыми пользовалась «линия», были типичными приёмами контрразведки.
Руководили «внутренней линией» разные люди, в том числе и генерал Шатилов, сделавшийся на-старости лет вздорным и очень желчным, и генерал Скоблин, а после того как они не справились с контрразведкой — сам Миллер. Но и у Миллера тоже ничего не получилось. «Внутренняя линия» была этакой «вещью в себе», государством в государстве, совершенно не подчиняющимся законам РОВСа. В конце концов, Миллер махнул на эту структуру рукой.
И напрасно это сделал.
— Распусти «внутреннюю линию», — посоветовала Наталья Николаевна, — это же обычный отдел с обычной структурой... Перекрой финансирование, и «внутренняя линия» сама по себе перестанет существовать.
— Не могу. — Голос у Миллера сделался жалобным.
Газета «Возрождение», с которой успешно сотрудничал Митя Глотов, опубликовала несколько материалов, в которых предсказывала, что в ближайшее время Миллер уйдёт с поста председателя РОВСа. «Возрождению» в каждом своём номере поддакивали «Последние новости» — газетёнка хоть и паскудная, но влиятельная. Когда Миллер видел это издание у себя на столе, то небрежным движением руки сбрасывал газету на пол, иначе начни он её читать, у него мог бы разыграться приступ зубной боли.
Стоял сентябрь 1937 года. Осень в Париже как обычно была тёплой, она тут мало чем отличается от лета: высокое голубое небо, непотревоженная увяданием зелень деревьев, в которых шебуршатся горластые парижские воробьи, не боящиеся ни кошек, ни собак, ни людей. Многочисленные кафе работали не закрываясь, до самого утра.
— Митя, ты хотел вернуться в Россию? — неожиданно спросила Глотова Аня Бойченко.
Митя приподнял плечи, улыбнулся.
— Мы с тобой об этом говорили, Аня.
— И всё же?
— Очень хотел бы, — сказал он, — но... как-то боязно.
Аня не выдержала, засмеялась.
— Слишком много нагрешил?
— Наверное, — сомневающимся тоном ответил Митя. — Когда я уезжал из Архангельска, меня очень отговаривал от этого поступка мой родной дядя, артиллерийский полковник... Пытался даже удержать меня за воротник шинели. Говорил, что я пропаду, в одиночку мне не выжить. — Митя тяжело вздохнул и умолк.
— И что же?
Митя снова тяжело вздохнул.
— В результате я-то живой, а вот дяди нет. Его расстреляли в тюрьме в Вологде.
Аня остриём зонта нарисовала на земле сердечко, перечеркнула его.
— Это жизнь, — сказала она тихо, — все мы ходим под знаком смерти. Человек, едва родившись, начинает движение к смерти, его первый шаг по земле — это первый шаг к смерти...
— Смотря откуда двигаться...
Выставив перед собой зонт, Аня нарисовала на земле ещё одно сердечко и также перечеркнула его.
— Митя, — произнесла она тихо, со значением, — я готова выйти за тебя замуж.
Митя встрепенулся, подхватил Анину руку, притиснул её к губам.
— Спасибо тебе, — смятенно пробормотал он.
Аня отстранилась от Мити, посмотрела на него оценивающе, словно бы со стороны, и произнесла прежним тихим голосом:
— Но у меня есть одно условие...
— Какое?
— Мы должны вернуться в Россию.
— В Советскую Россию, — поправил её Митя. У него мгновенно постарели, покрылись морщинами губы. — Чтобы меня там расстреляли? — Он покачал головой. — Не знаю, Анечка... Скорее всего я и сам не поеду, и тебя отговорю от этой глупости.
Анино лицо сделалось жёстким, в глазах будто сталь сверкнула.
— Тогда мы с тобой не поженимся, Митя, — произнесла она твёрдым холодным голосом. — Здесь мне надоело жить. Эмиграция наша прогнила настолько, что мне кажется, гнилью пропах весь Париж.
— Ты пойми, Анечка, тебя там убьют. — Митя растерянно глянул в одну сторону, потом в другую, словно искал помощи, не нашёл и вновь как от озноба передёрнул плечами. — И меня убьют.
— А если я дам тебе гарантию, что не убьют, а наоборот, очень хорошо примут? И жизнь наша будет устроена много лучше, чем в Париже?
— То же самое я слышал от моего бедного дяди. И чем это всё закончилось?
— Пойми, Митя, нет правил без исключений. Это было исключение, очень досадное исключение...
— Боюсь, — повторил своё признание Митя, — я очень боюсь.
— Чего боишься?
— Нас расстреляют.
— Улаживание всех вопросов я беру на себя, — заявила Аня решительным тоном, — у меня есть контакт с советским посольством.
Митя удивлённо глянул на неё.
— Не дай бог об этом узнает кто-нибудь из наших.
— Кто эти «наши»? Туркул? Человек, который уснуть не может, пока не выпьет крови? Вонсянский? Это откровенный фашист. Ты видел его журнал, который так и называется — «Фашист»? О него даже ноги вытирать нельзя — слишком неприличный, дурно пахнет. Фон Лампе[46]? Человек, похожий на кусок фанеры, в нём нет ничего живого — всё высохло. Кого ещё ты, Митя, считаешь «нашим»? Пропавшего Кутепова? Это был обыкновенный убийца. Кого-то ещё с улицы Колизе?
На улице Колизе располагалась главная контора РОВСа — так называемое «управление».
Митя удивлённо покачал головой — не ожидал такого напора от Ани — и ничего не сказал в ответ.
— Вот видишь, Митя, — укоризненно произнесла Аня, — тебе на это просто нечего сказать.
Так оно и было.
* * *
В тот день в конторе РОВСа появился генерал Скоблин, щёгольски одетый, с зонтом-тростью, надушенный, с насмешливыми глазами и улыбкой, прочно застывшей в уголках рта.
— Евгений Карлович, есть возможность узнать кое-какие германские секреты, — сказал он.
— Каким образом?
— Два офицера, приписанные к германскому посольству, напрашиваются на встречу...
— Так приведите их сюда, Николай Владимирович. Мы их достойно встретим, по-русски, с коньяком и чаем из самовара, с печёными домашними пирожками.
Скоблин медленно покачал головой:
— Они не пойдут сюда, Евгений Карлович. Побоятся провокации.
— Господи, какая тут может быть провокация? Николай Владимирович, полноте!
— Эти господа — серьёзные, все свои перемещения они просчитывают на несколько ходов вперёд. Я им уже предлагал посетить наше управление — бесполезно. А знают они много.
— Я понимаю. Нам тоже было бы интересно узнать о планах германского правительства на ближайшую перспективу... И где эти господа предлагают встретиться?
— В городе, на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Миллер отогнул рукав пиджака, глянул на циферблат хронометра, висевшего у него на руке.
— В котором часу?
— Днём. В двенадцать тридцать. Единственное, что, Евгений Карлович, немцы могут перенести свидание в другое место, но я буду об этом знать. Мы же с вами встречаемся, как и договорились, на углу Жасмэн и Раффэ.
Миллер вновь посмотрел на часы — до встречи надо было успеть сделать два важных дела.
— Хорошо, — сказал он, кивнул, давая понять Скоблину, что время пошло, — на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Скоблин улыбнулся широко и откланялся:
— До встречи!
* * *
Предстоящее свидание с немецкими офицерами — явно генштабистами, явно сотрудниками разведки — не выходило у Миллера из головы. Нет ли в этом свидании какой-нибудь подставки? Не провокация ли?
Однако какая может быть провокация или ловушка в перенаселённом Париже? На первый же зов прибегут полторы сотни человек, пресекут любой мордобой и любую провокацию. Крик о помощи на улице часто бывает сродни искре, угодившей в пороховую бочку.
В последнее время Скоблин ведёт себя странно, настолько странно, неуверенно, что Миллер вынужден был отстранить его от руководства «внутренней линией». Ни один мускул не дрогнул на лице Скоблина, когда ему зачитали приказ Миллера об отставке. Было похоже, что он ждал его и другого пути в развитии этого «сюжета» не видел.
Может быть, Скоблин болен, нуждается в лечении? Пусть скажет об этом, Миллер обязательно найдёт деньги, чтобы помочь Николаю Владимировичу.
Тревога, сидевшая внутри, не проходила, наоборот — усилилась. Миллер откинулся в кресле, задумался.
Вспомнился Архангельск. Самое лучшее время в его жизни и в жизни Таты было проведено там. Если бы англичане не ушли оттуда — тем самым вышелушив самый крепкий зуб в работоспособной челюсти и ослабив все союзнические силы, собравшиеся на Русском Севере, — Миллер до сих пор сидел бы в кресле генерал-губернатора, в своём штабе на широкой двинской набережной.
Сейчас на дворе сентябрь — та самая пора, когда от знаменитых белых ночей осталось одно воспоминание, сентябрьские ночи в Архангельске — глухие, чёрные, разбойные, из темноты доносятся крики несчастных людей, которых обирают гоп-стопники, на деревьях, украшающих набережную, спят большие сытые вороны...
Сведения, которые изредка приходят из Архангельска в Париж — в основном неутешительные. Практически никого из тех, кто работал с Миллером, не осталось в живых. Одних подгребли старые фронтовые хвори, добили раны, других поставили к стенке большевики.
Память растревожила в нём глубоко сидевшую боль, заныло сердце. Миллер открыл створку секретера, посмотрел, что у него есть из лекарств.
Кроме брома в тёмно-коричневом флаконе со стеклянной, прочно подогнанной пробкой ничего не было. Бром не снимает сердечную боль, это — успокоительно лекарство. Миллер поморщился и закрыл секретер.
А какие восхитительные пироги с треской пекут бабы на Севере! Таких пирогов нигде больше нет, ни в одной части света. Даже в той же России — в Самаре или в Тобольской губернии.
Очень захотелось рыбных пирогов. Так захотелось, что даже слюнки потекли. Конечно, можно попытаться их испечь и в Париже, но вряд ли кухарка их, полуфранцуженка-полурусская, с этим справится: не те у неё руки, не та голова.
Вот служившая в генеральском доме в Архангельске кухарка, обрюхатенная каким-то дураком-матросом, до которого у Миллера так и не хватило времени добраться — была баба рукастая, такие пироги умела печь — загляденье! С пальцами, извините, можно было проглотить. Жаль дурёху — уйдя от Миллеров, она так и пропала — не видно её было и не слышно.
Интересно, где она сейчас? Жива ли?
В последнее время к Миллеру стали всё чаще и чаще приходить северные сны, он видел себя то в Морской церкви в Архангельске, то на белом двинском берегу, залитом нестерпимым солнечным светом, то в море стоящим на палубе адмиральского катера, плывущего к тёмному каменному острову, похожему очертаниями своими на тюрьму. Сны эти тревожили душу — Миллер просыпался с мокрым лицом и тяжело бьющимся сердцем, приподнимал голову, слушал тишину дома, стараясь засечь все мелкие звуки — и шорох мыши, живущей под полом, и скрип рассыхающегося дерева, и едва различимый треск в углу, где, по мнению Таты, живёт домовой, и долго потом не мог уснуть.
Прошлое тревожило его, вызывало слёзы, и он не знал, почему эти слёзы появляются на глазах... Наверное, потому, что прошлое очень прочно сидит в каждом из нас, и его бывает жаль, — если бы нам предложили снова прожить то время, которое осталось позади, мы бы прожили его совсем по-другому... Только незначительное количество людей считает, что прожило бы его точно так же, как оно было прожито...
Что же касается самого Миллера, то если ему доведётся в какой-нибудь будущей жизни вновь прожить своё прошлое, он проживёт его совсем не так, как прожил и, несмотря на одуряюще вкусные пироги, на дружбу с англичанами и редкостный речной жемчуг, добываемый в Северной Двине, ни за что не поедет в Архангельск, не позволит сделать из себя закладную карту, на которую меняют другие карты — произошло ведь это в игре, правила которой Миллер знал лишь частично.
Беспокойство, прочно сидевшее в нём, не проходило, оно, наоборот, усилилось. Работа в голову не шла, спешные дела, которые он должен был обязательно завершить до встречи, отложены в сторону, всё казалось незначительным, мелким, даже противным — от работы хотелось отвернуться. Хотя её было много, так много, что впору было впасть в отчаяние.
Словно некие дощечки с письменами, он начал перебирать, перекладывать в мозгу, который на миг представился ему этаким хранилищем, свои заботы. Каждая из этих «дощечек» была связана с каким-то походом, который надо было совершить, с поездкой в «присутствие», с переговорами. Одну за другой эти дощечки он откладывал в сторону — ни одна из забот не могла вызвать такого сильного беспокойства, гнетущего состояния тревоги, в котором он сейчас находился.
Неожиданно Миллер подумал о Скоблине. Генерал-майор всегда вызывал у него чувство уважения. Скоблин был командиром знаменитого Корниловского полка, потом — начальником корниловской дивизии. Воевал он хорошо, был награждён... Неожиданно Миллер подумал о том, что именно визит Скоблина родил в нём это гнетущее беспокойство.
Он сел за стол и взял в руки лист бумаги.
У Миллера издавна, ещё с той поры, когда он был начальником штаба Московского военного округа, завелась привычка: в пиковых ситуациях, в предчувствии опасности, оставлять на рабочем месте конверт с записочкой, в которой сообщал, что, мол, я собираюсь пойти туда-то и туда-то, встретиться с теми-то и теми-то людьми... Детская это, конечно, предосторожность вызывает у иных людей улыбку, но, как оказалось, действует безотказно: много раз Миллер испробовал этот метод и на любую встречу ходил без опаски.
Из кармана пиджака достал «вечное перо» — золочёную авторучку с толстым наконечником — и аккуратным почерком написал на бумаге несколько строк.
Прочитал написанное, остался доволен — не сделал ни одной поправки. Бумагу запечатал в конверт и отнёс в соседний кабинет к генералу Кусонскому[47], начальнику канцелярии РОВСа.
— Павел Алексеевич, не сочтите за труд, возьмите это письмо и храните его некоторое время. До моего возвращения... — увидев удивлённые глаза Кусонского, Миллер поспешил добавить: — Не подумайте, что я сошёл с ума, просто это мера предосторожности. Если со мной что-то случится, вскройте конверт, и вам всё станет ясно... Спасибо, Павел Алексеевич.
Провожаемый всё тем же удивлённым взглядом начальника канцелярии — Кусонский так и не произнёс ни слова в ответ, Миллер вышел из кабинета, придя к себе, сложил бумаги, лежавшие на столе, в аккуратную стопку, Миллер словно бы перед долгой разлукой приводил в порядок свои дела и через двадцать минут покинул здание РОВСа.
До улиц Жасмэн и Раффэ идти было недалеко.
Миллер неторопливо шагал по тротуару, помахивая тростью-зонтом, — хоть и солнышко светило в Париже, и птицы галдели, как летом, а в любую минуту небо могло потемнеть и на землю пролиться мелкий холодный дождь: на дворе-то стоит осень. Но пока светило солнце, Миллер любовался им, ловил его лучи, подставлял лицо, с нежностью поглядывал на каштаны.
Недаром люди называют Париж городом-праздником и считают, что он стоит мессы. Париж стоит многих месс.
Недалеко от перекрёстка, где Миллер должен был встретиться с генералом Скоблиным, располагалось несколько доходных домов, которые советское посольство арендовало для своих сотрудников. Там же была устроена и советская школа, пока пустая — с началом занятий в этом году посольские педагоги запаздывали — по «техническим причинам». Всё это никак не встревожило Миллера и даже не навело на какие бы то ни было пространные мысли...
Недалеко от перекрёстка Миллер увидел Скоблина. Тот приветливо махнул рукой.
Рядом со Скоблиным стоял человек в дорогом сером костюме, в шляпе, с тросточкой — настоящий парижский пижон.
«Не может быть, чтобы такой хлыщ работал в германском посольстве, — мелькнуло в голове у Миллера, и он невольно замедлил шаг, — слишком уж нафабренный... Будто дамочка... Немцы обычно знают меру».
Скоблин вновь приветливо махнул Миллеру рукой. Тот оглянулся — не идёт ли кто следом? Человек, который шёл за генералом, — в таком же костюме, что и собеседник Скоблина, поспешно отпрянул к каштану, растущему посреди тротуара, мгновенно встал за тёмный ствол. Миллер ничего не заметил, и на сердце у него отлегло.
«Скоблин же совсем не обещал, что встреча состоится здесь, на углу двух улиц, на вольном воздухе, — подумал Миллер, — он обещал, отведёт совсем в другое место — встреча состоится там».
Миллер замедлил шаг, Скоблин в третий раз призывно махнул ему рукой, лицо бывшего начальника корниловской дивизии приветливо лучилось. «Нет, такой человек не может быть недобрым, — мелькнуло в голове у Миллера. — Как там было сказано у одного мудрого мыслителя: настоящий поэт не может иметь лицо подлеца? Так, кажется? Или не так?»
Человек, стоявший рядом со Скоблиным, также повернулся. Доброжелательный, с деликатной улыбкой и аккуратными движениями. Поначалу Миллеру показалось, что он где-то видел его, но потом понял — нет, не видел, просто лицо у этого человека было типичным для России — курносое, с чуть выпяченными скулами — наследие татаро-монгольского прошлого — и хмельными весёлыми глазами.
Русское лицо, — русское, но никак не немецкое.
Миллер поднял руку ответно — сделал это с большим опозданием, почувствовал, что чья-то невидимая лапа впилась в его сердце и начала тянуть — будто хищная ворона подцепила своими когтями...
Миллер мигом вспомнил, какие имена назвал ему утром Скоблин: Штроман и Вернер, — память на имена и фамилии у генерала отменная.
— Оба в совершенстве владеют русским языком, — предупредил Скоблин, словно бы не знал, что Миллеру всё равно, на каком языке говорить — русском, немецком, французском или английском...
— Познакомьтесь, Евгений Карлович, это господин Штроман, — представил Скоблин своего собеседника.
— Рад познакомиться с вами, — довольно складно, по-русски, без акцента произнёс Штроман. Впрочем, акцент у него имелся, но очень незаметный, он протянул руку. — Очень рад.
Рука у Штромана была железной, тренированной, как у штангиста.
— Чтобы не стоять нам на улице на виду у всех — это всё-таки дипломатический район, просматривается насквозь, — давайте зайдём сюда, — Скоблин показал на здание пустующей школы, — тут есть кафе...
— Это же школа советского посольства! — Миллер недоумённо приподнял одну бровь.
— Ну и что? Я здесь бывал много раз. Уж где-где, а в школе нас никто никогда не засечёт — даже не подумает... — Скоблин не выдержал, засмеялся, — для этого надо иметь слишком испорченные мозги.
Скоблин был прав.
— Логично, — сказал Миллер и первым двинулся к зданию школы.
— Тем более, в школе этой сейчас нет учащихся, — заметил Скоблин и, обогнав Миллера, первым взялся за ручку двери.
Все трое скрылись в здании. Через несколько мгновений в школу вошёл четвёртый человек — господин, как две капли воды похожий на Штромана, одетый в такой же дорогой серый костюм.
С соседней улицы прилетела стая галок, громко галдя, опустилась во двор школы.
Улицы Жасмэн и Раффэ были пустынны — ни одного человека, во дворах — также ни одного человека. Лишь в доме напротив у окна сидел какой-то старик. Его лицо бледнело в оконном проёме неясным пятном, будто оно было помещено в раму и придавлено сверху стеклом. Неподвижным полуслепым взглядом старик, кажется, замечал всё, что происходило на улице. Хотя видел не всё...
Уже в здании школы, в полутёмном прохладном вестибюле Штроман неожиданно сделал резкий шаг к Миллеру и притиснул к его лицу платок, пахнущий чем-то неприятным, резким. Миллер вскрикнул, попробовал вывернуться, ужом выползти из стальных рук, чтобы поскорее покинуть здание школы — он ещё не верил, что угодил в ловушку, — дёрнулся один раз, другой, но Штроман держал его крепко.
— Тихо, тихо, генерал, — проговорил этот человек на чистейшем русском языке, без всякого акцента, и Миллер ощутил, как к его горлу подполз ужас: Штроман был таким же немцем и таким же военным атташе, как Миллер эфиопом. Незнакомец, без сомнения, был русский человек — может, из Рязани либо из Твери — с типично русским говором. Почувствовав, что ноги у него сделались мягкими и послушными, Миллер застонал.
— Скоблин, помогите! — Штроман продолжал говорить на чистом русском языке, голос его был спокоен и жесток.
Платок он по-прежнему держал на лице Миллера, и как генерал ни пробовал отодрать эту вонючую мерзкую тряпку, из его попыток ничего не получалось!
Движения Миллера становились всё более слабыми и вялыми, какими-то неуверенными, он стал сползать вниз, на пол. Скоблин подскочил, помог Штроману удержать пленника на ногах.
— Ну вот и хорошо, — довольно проговорил Штроман, — вот и ладненько. Считай, полдела сделано.
Скоблин молчал.
Именно в эту минуту подоспел четвёртый человек, носящий фамилию Вернер, представлявшийся «сотрудником германского посольства», неверяще ощупал Миллера железными пальцами и произнёс по-русски, также без всякого акцента:
— Мол-лодцы!
— Рады стараться, ваше превосходительство, — насмешливо отозвался Штроман.
Запечатанный конверт с запиской Миллера лежал перед Кусонским на столе, тот изредка поглядывал на него, но никакого беспокойства не испытывал. Конверт этот — обычная перестраховка Евгения Карловича, который за свою жизнь умудрился побывать в самых разных передрягах. Их было столько, что он им потерял счёт: его и солдаты пробовали поднять на штыки, и лупили смертным боем на фронте, не жалея кулаков, и стреляли в него, и заманивали в ловушки — всё у Миллера было, но, слава Богу, он до сих пор цел, жив и здоров. Прожил немало и ещё проживёт столько же.
Сегодня вечером у Миллера должно состояться плановое заседание общества северян. Наверняка генерал проведёт его у себя в кабинете, здесь будет и чай с пряниками и бубликами, которые испекут бывшие архангелогородские хозяюшки, будут и разговоры и восклицания, произносимые с деланным воодушевлением «А помнишь?». Всё уже осталось позади, война проиграна, теперь всем уготовано одно — восклицать «А помнишь?». Кусонский улыбнулся про себя, уголки рта у него иронично дёрнулись, в следующий миг он вновь углубился в бумаги, которыми был завален его стол.
Поначалу он тоже ходил на собрания однополчан, обмусоливал в пылких речах прошлое, пил водку и заедал её сладкой местной селёдкой — во Франции не умеют солить селёдку, в отличие от России, получается нечто такое, с чем можно пить чай, но нельзя лить водку... Разве мужчины, живущие в России, едят сладкую селёдку?
Кусонский, не выплывая из своих бумаг — плыл по ним, словно по широкой реке, — вновь покачал головой. С улицы донеслось несколько встревоженных автомобильных гудков, будто кто-то наехал на человека. Кусонский встряхнулся раздосадованно, «выплывая на поверхность», но не выплыл, чуть не дотянул, и поскольку автомобильные гудки то ли до него больше не доносились, то ли уже перестали звучать, Кусонский вновь погрузился в бумаги.
* * *
В восемь часов вечера в кабинет Миллера начали сходиться северяне — поседевшие, постаревшие, необычайно говорливые, некоторых из них невозможно было узнать, так искорёжило, изменило их время. Чинно, будто гимназисты, гости рассаживались по стульям.
— Евгения Карловича что-то нет, — обязательно произносил кто-нибудь из вновь пришедших, доставал из кармана старые часы-луковицу — память о далёком Архангельске, щёлкал крышкой и говорил с каким-то недоумённым изумлением: — О! Однако!
Все привыкли к тому, что Миллер был образцом точности — никогда никуда не опаздывал.
— Видимо, произошло что-то из ряда вон выходящее, раз Евгений Карлович не смог предупредить о задержке. Давайте не будем тревожиться — он скоро придёт.
— Никто не помнит из вас, господа, англичане вывезли из Архангельска все свои танки или что-то оставили?
— В Архангельске все их и оставили. А вот из Мурманска вывезли — у них там базировались большие транспортные суда...
— До сих пор не могу понять, как большевики победили в этой войне?
— Немцы помогли. Если бы не они — вряд ли когда красные взяли бы верх.
— Так что же, выходит, немаки ходили в форме красных командиров?
— Точно так.
— Красным надо отдать должное, — неожиданно подал голос капитан, пришедший на собрание в форме с серебряными погонами, свидетельствующими о его принадлежности к славному клану образованных генштабистов. Капитан сидел скромно в сторонке, покусывал зубами спичку, в разговоре почти не участвовал, лишь изредка бросал короткие реплики, на этот раз он произнёс фразу, заставившую всех обернуться к нему: — Красные научились и без немцев хорошо воевать.
В кабинете воцарилась тишина.
— Вы что, капитан, за красных? — тихо поинтересовался пожилой полковник, наморщил лысое темя. Он так же, как и капитан, пришёл на собрание в форме, при погонах.
— Ни в коем разе. — Капитан отрицательно покачал головой. — Просто я хочу отдать дань тому, что есть. Факты свидетельствуют о том, что красные действительно научились воевать.
На стенах миллеровского кабинета затряслись фотографии — такой разгорелся спор. Каждый спорщик стремился внести в него свою лепту и, желая, чтобы его услышали, срывался на крик.
А Миллера всё не было. Время шло.
* * *
Миллер сопротивлялся до последнего, цепко хватался за уплывающее сознание, пробовал кричать, но крика не было, пропал, генерал пробовал ногтями впиться в ускользающий от него свет, но свет перед ним становился всё слабее и серее, за него не удержаться, и Миллер засипел сдавленно, будто собирался сию же минуту умереть. Он и готов был умереть, но этому противилось его крепкое неизношенное сердце, противилась душа, противилось всё естество его — только мозг был согласен с неизбежным концом, но этой покорности для смерти было мало.
Генерал думал, что ему причинят боль, заставят униженно корчиться, хлопать окровавленным ртом, мучаться, чтобы захватить губами хотя бы немного воздуха, но боли ему не причинили, и он долго ещё видел серую светлую полоску, мерцавшую у него в глазах, потом эта полоска исчезла, и Миллер отключился.
Прошло десять минут, и у здания школы остановился длинный серый грузовик с кузовом, затянутым плотным брезентом мрачного чёрного цвета, будто крепом.
Штроман поспешно выскочил из здания школы, огляделся — не наблюдает ли кто за ним? — ничего подозрительного не обнаружил и отпер ворота.
Грузовик выплюнул из выхлопной трубы несколько кудрявых колец и после перегазовки задом вполз во двор. Штроман закрыл ворота.
Простоял грузовик во дворе школы недолго — минут двенадцать — пятнадцать. Человек, сидевший у окна в доме напротив, не обратил на это событие внимания, он вообще не придавал никакого значения суете, затеянной во дворе школы. Да и не до того было старику — у него болел мочевой пузырь, прихватывало сердце, в глубине тела вспыхивала и угасала нудная допекающая боль, которая пробивала насквозь старый организм, возникала даже где-то у горла, в уголках рта появлялись пузырьки слюны, и хворый человек этот спешил стереть их платком.
Вскоре из дома вынесли ящик. Он был похож на гроб и одновременно на старый сундук. В таких ящиках российские и французские бабушки хранили свои вещи, в основном вышедшие из моды, — приданое, с которым они не могли расстаться до конца дней своих и глядя на которое вспоминали свою далёкую юность и с досады, чуть что, пилили своих несчастных мужей-стариков, обвиняя их во всех смертных грехах, и в первую очередь в том, что они загубили чужую молодость.
Старик, сидевший у окна, усмехнулся — его восьмидесятидвухлетняя Жаклин в этом смысле даст фору любой злобной старухе — что французской, что русской.
Ящик поспешно погрузили в кузов, туда же, как заметил старик, прыгнули двое мужчин — сделали они это легко, ловко, будто гимнасты, третий мужчина тщательно застегнул полог, вприпрыжку обежал автомобиль, забрался ь кабину, и грузовик незамедлительно покинул школьный двор.
Этот случайный наблюдатель потом дал самые важные показания в полицейском участке.
Рокот мотора затих в конце улицы Раффэ, и грузовик исчез за поворотом.
* * *
Северяне терпеливо ждали Миллера в его кабинете. Прошло ровно полтора часа, но генерал так и не появился.
— Где Евгений Карлович? Кто-нибудь что-нибудь знает? — По коридору с воплем пробежался лысый полковник в скрипучих, начищенных до лакового блеска сапогах, заглянул в один кабинет, потом в другой, в третий. — Где генерал-лейтенант Миллер? Кто его видел? — Голос полковника наполнился обиженным недоумением.
Миллера нигде не было.
Наконец кто-то сказал, что Миллер днём уехал на спешное деловое свидание вместе со Скоблиным и на всякий случай оставил Кусонскому записку.
— Где Павел Васильевич Кусонский? — встревоженно заревел полковник.
Кусонский находился дома — рабочее время кончилось. Собравшиеся дружно решили:
— Отправить за Кусонским мотор!
Своих машин в РОВСе не было.
— Отправить такси, — такое решение приняли собравшиеся и пустили по кругу шляпу: пусть каждый выложит сколько, сколько может.
В шумящий волнующийся кабинет, наполненный членами общества северян, заглянул Скоблин. Поинтересовался, сощурив жёсткие пронзительные глаза:
— Что за шум, а драки нету?
Люди, набившиеся в кабинет Миллера, мигом стихли.
Первым к Скоблину подступил суетливый полковник, который закончил проверку кабинетов и теперь стоял посреди коридора, закинув руки за спину и качаясь на носках своих блестящих сапог.
— Николай Владимирович, вы не знаете, где находится генерал Миллер?
Скоблин сделал удивлённое лицо.
— Не имею представления... А что, собственно, случилось?
— Генерал Миллер пропал.
— Во-первых, генерал Миллер найдётся — не катушка ниток, чтобы закатиться за стол, — сухо и спокойно заметил Скоблин, — а во-вторых, при чём тут я? Я в родственных отношениях с Евгением Карловичем не состою.
— Вас днём видели вместе с генералом.
— Ну и что? Мы встречались с сотрудниками германского посольства по делам РОВСа, после чего я распрощался с Евгением Карловичем...
— Значит, где он может быть, не знаете?
— Естественно, не знаю. У таких людей, как Евгений Карлович, нянек не бывает, — произнёс Скоблин значительно, и полковник, вновь качнувшись на носках сапог, пробормотал сконфуженно «Извините» и отстал от Скоблина.
Скоблин, хоть и был в штатском, вскинул руку к широкому полю шляпы:
— Честь имею, господа!
Больше никто Скоблина не видел!
* * *
Через некоторое время прибыл Кусонский — приехал на такси, которое наняли встревоженные северяне. Стремительным шагом прошёл к себе в кабинет.
Письмо Миллера лежало на столе, на видном месте.
Кусонский взглянул на часы и невольно вздохнул — часы показывали одиннадцать часов вечера. Вскрыл конверт. Пробежал глазами по ровным, написанным чётким каллиграфическим почерком строчкам. «У меня сегодня в 12.30 часов дня свидание с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмэн и Раффэ. Он должен отвезти меня на свидание с германским офицером, военным атташе при лимитрофных государствах, Штроманом и с г. Вернером, прикомандированным к здешнему германскому посольству. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устраивается по инициативе Скоблина. Возможно, что это ловушка, а потому на всякий случай оставляю эту записку. 22 сентября 1937 г. Генерал-лейтенант Миллер».
Кусонский втянул сквозь зубы в себя воздух, будто опалил кипятком рот.
— Где Скоблин?
— Двадцать минут назад был здесь.
— Срочно обыскать помещение! — приказал Кусонский. — Вдруг он где-нибудь задержался?
Обследовали все комнаты, забрались даже в чулан, в котором приходящая уборщица, прибывшая со своими хозяевами в Париж и оставшаяся здесь без средств к существованию, держала веники, совки, два мусорных ведра и тряпки. Скоблина нигде не нашли.
Исчез генерал Скоблин. Как сквозь землю провалился.
— Почуял кот, что не ту птичку съел, — пробурчал Кусонский и стал звонить в германское посольство, чтобы переговорить со Штроманом либо с Вернером.
Оказалось, что Штроман больше недели находится в командировке в Берлине, а о господине Вернере в германском посольстве даже не слышали. Такого сотрудника там нет.
— Час от часу не легче, — оглушённо проговорил Кусонский и повесил трубку на рычаг. Беспомощно посмотрел на людей, набившихся в кабинет. — Что делать?
— Звоните в полицейский участок.
Кусонский вновь глянул на тяжёлый, стоящий на углу стола агрегат с крупным, как суповая тарелка, наборным диском, блестевшим ярко, будто он был сработан из чистого золота, потом отвёл взгляд в сторону:
— Звонить в полицейский участок будем, когда окончательно убедимся, что Евгений Карлович пропал... Был ли кто-нибудь у него на квартире?
Квартира вообще выпала из поля зрения встревоженных членов общества северян.
— Пошлите кого-нибудь на квартиру к Евгению Карловичу, — велел Кусонский, — вдруг он усталый, забыл про заседание и отправился прямо к себе домой? Такое тоже может быть.
Пристыженные северяне притихли. Простая штука — проверить дом — никому из них даже не пришла в голову. Вдруг Евгений Карлович действительно дома?
Мотор, нанятый, чтобы съездить за начальником канцелярии РОВСа Кусонским, ещё стоял у подъезда, не уехал. За рулём такси сидел свой человек — врангелевский штабс-капитан, бывший лётчик, сбитый над Перекопом. С тех пор он за штурвал самолёта не садился — только за руль таксомотора.
Узнав, в чём дело, штабс-капитан отказался брать деньги за проезд. В такси набилось пять человек во главе с Кусонским, и мотор покатил на квартиру к Миллеру.
Дверь открыла встревоженная Наталья Николаевна. Увидев целую толпу солидных господ, она испуганно прижала руки к щекам:
— Что-то случилось с Евгением Карловичем?
— Нет-нет, Наталья Николаевна, ничего не случилось, — поспешил успокоить её Кусонский, — просто шеф отбыл по делам... на одно свидание... А он сейчас очень нужен в канцелярии. Но пока... Как видите, его нет. — Кусонский в красноречивом жесте развёл руки в стороны. — Но это пока...
Он ничего не сказал Наталье Николаевне о том, что Миллер пошёл на свидание к людям, которых в Париже нет. Один из них находится в Берлине, и он, естественно, слыхом не слыхивал, что у него свидание с Миллером, второго вообще не существует в природе. Впрочем, есть, наверное, — в Германии полно людей по фамилии Вернер, но это совсем не те Вернеры...
Напряжение нарастало. Тревога буквально витала в воздухе, людям было страшно. Все понимали, что произошло нечто неординарное, но не хотели в это верить и ёжились ознобно, будто вновь очутились в Архангельске в лютую зимнюю пору.
* * *
Митя Глотов случайно увидел, как крытый серый грузовик с цветным дипломатическим номером, выехавший из двора советской школы, остановился около одного из домов, в ту же секунду на подножку вскочила знакомая фигурка — это была Анечка Бойченко, Митя заспешил было к ней, но в следующее мгновение остановился: у грузовика возник человек, которого он дважды видел на приёме в советском посольстве.
Митя бывал там на приёмах вместе с друзьями — французскими журналистами. Только на этих приёмах и можно было отведать русские блюда, в том числе и роскошную паюсную икру и малосольную селёдку-залом... И вообще — почувствовать, чем пахнет Россия.
Аня поспешно соскочила с подножки большого, тяжело вздыхающего мотором грузовика, посольский деятель выговорил ей что-то строго, девушка вытянулась перед ним, как взводный перед полковым командиром, молча выслушала нотацию. Посольский чиновник, отпуская Аню, сунул ей в руку что-то — то ли деньги, то ли бумаги, издали было не рассмотреть, — и, сохраняя на лице строгость, забрался в кабину автомобиля.
Грузовик взревел мотором и, взяв с места хорошую скорость, понёсся по улице, с ветром проскочил мимо Мити, на перекрёстке свернул в проулок и исчез.
Аня проводила грузовик взглядом, Митю не заметила и медленной походкой двинулась по тротуару к перекрёстку. Всё ближе и ближе к Мите.
Неожиданно Митя подумал о том, что ему страшно за Аню — судя по тому, как ею командовал этот посольский деятель со строгим свинцовым лицом, она находится в беде, и ей требуется помощь... Его помощь, Мити Глотова, мужчины. Он вспомнил о том, что не раз в канцелярии Миллера слышал тихие, опасливым шепотком произнесённые странные слова «Рука Москвы»; разговоры эти, про «руку», в последнее время окрепли, слова эти странные стали произносить всё чаще и чаще.
Митя кинулся навстречу Ане и разом запыхался — сердце забилось в висках громко и больно. Он хотел было остановиться, перевести дыхание, но вместо этого ещё более ускорил шаг и очень быстро очутился рядом с Аней.
— Аня! — выкрикнул он, ощутил, что крик застрял у него в горле, прилип к языку, воздух не замедлил забить глотку. — Аня!
Девушка глянула на него испуганно и одновременно враждебно, остановилась, откинула голову назад, словно бы хотела рассмотреть Митю повнимательнее.
— Что?
— Анечка! — произнёс он надорванно, закашлялся. Поймал взгляд суженой, заметил в нём жёсткие огоньки, будто внутри, в самих глазах, заполыхал недобрый костёр, и почувствовал, как у него по коже поползли холодные, с колючими неприятными лапками мурашики.
— Что? — В Анином голосе зазвенел металл.
Митя засек его, но решил не обращать внимания — так будет лучше. Он нутром, сердцем своим чуял: Аня угодила в беду, ей надо помочь и всякие там мелочи, нюансы — это дело второстепенное, третьестепенное. Главное — она, Анечка Бойченко, и он...
— Я тебя видел с этим страшным человеком, — частя, проглатывая буквы, произнёс он. — Берегись его!
На Анином лице расцвела ослепительная улыбка, она мигом преобразила облик этой хмурой, загадочной, так и не познанной Митей до конца девушки, сделала милым, каким-то беззащитным... Аня взяла Митю под руку:
— Расскажи, расскажи, пожалуйста, где ты меня и с кем видел? — попросила Аня.
Митя несколькими точными словами — журналистика научила экономить слова и выражаться ёмко, учитывая знаменитую формулу «Краткость — сестра таланта» (правда, у этой формулы есть продолжение «но тёща гонорара»), — рассказал. Аня теснее прижала его локоть к своему боку и с нервным смешком поинтересовалась:
— Уж не приревновал ли ты меня?
— Ни в коем разе. Такое чувство, как ревность, мне неведомо.
— Жаль! — только и сказала Аня.
— Вуаля! — Митя печально усмехнулся.
У французов, как успел заметить Глотов, есть два любимых слова — «вуаля» и «алер». «Алер» — в переводе на русский — «значит», «вуаля» — «вот». Всякий ответ на любой, даже самый непростой вопрос французы начинают со слова «алер», заканчивают же пресловутым «вуаля». У этого слова есть не менее сотни разных психологических оттенков — и радость, и досада, и неверие, и восхищение, и жалость, и восторг, и удовлетворение, и любовь, и злость, и ирония, и нетерпение, и испуг. Специалисты вообще считают, что сотня оттенков — это мало, слово это имеет несколько сотен оттенков — едва приметных, нежнейших, с лёгкими переходами от одного психологического тона к другому.
— Вуаля! — Аня тоже усмехнулась. — Я хочу есть.
— Пошли в «Ле Аль», — предложил Митя.
— В «Ле Аль» ещё рано, — с сомнением произнесла Аня, — туда ранее десяти часов вечера вообще нет смысла ходить.
«Ле Аль» или, иначе говоря, «Чрево Парижа» — огромный привоз, куда ночью стекаются деликатесы со всего мира — пряности из Индии, авокадо из Марокко, манго из Танганьики, баранина из Арса, маслины из Александрии, лангусты из Австралии, сардины из Португалии, сельдь из Исландии, говядина из Испании, осьминоги из Египта, ананасы из Сингапура, икра из России, виноград из Шампани, сыр из Руана — эта огромная машина шумно вздыхала, отпускала и принимала товары, шевелилась, работала только ночью. И именно из ресторанов сюда приезжали повара и прочие специалисты по ублажению желудка, закупали тут наисвежайшие продукты — они хорошо знали, что вчерашнюю тухлятину здесь не продадут, на громоздких трофейных «Магирусах» прибывали приказчики из модных гастрономов, а на хозяйских шестицилиндровых «Паккардах»-кабриолетах — лакеи с длинными списками — купить то-то и то-то...
Днём же «Ле Аль» спал, поскольку ночью ему опять предстояло работать.
— Таверна «Пье де Кошон» работает и днём, — сказал Митя. — Там подают роскошный луковый суп. Очень недорогой, между прочим.
— Ладно, поехали в «Пье де Кошон», — согласилась Аня.
В переводе на русский «Пье де Кошон» — «Свиная ножка», тут можно было отведать не только лукового супа, но и копчёных угрей, и марсельской рыбной похлёбки, и салата из свежей спаржи с копчёной утиной грудкой, и тунелаты — тунца с нежным молодым картофелем, специально отваренным для этой рыбы, и «гравлакса» — малосольной балтийской сёмги, и перепелиных яиц под шубой из майонеза — в общем, там было всё. Что же касается супов, то кроме лукового супа и марсельской похлёбки здесь предлагали ещё крем-суп из белой спаржи, густой, будто варенье, на российские супы совсем не похожий, а также бульон из бычьих хвостов.
— Правильно, гулять так гулять! — сказал Митя, и они поехали в «Чрево Парижа».
Рестораны в «Ле Але» в ту пору существовали двух разрядов: первый — для высшего слоя парижского общества, для степенных буржуа, не привыкших считать деньги, для чиновников и банковских работников верхнего уровня; второй — для всех остальных. В этот ходили обычные люди, мясники и железнодорожные инженеры, журналисты и капитаны речных пароходов, пекари и офицеры национальной гвардии... В первом разряде обстановка была чинная, с накрахмаленными скатертями, с официантами, склоняющимися в полупоклоне, с дорогим оркестром, способным с лёту, без нот, сыграть любую мелодию — от государственного гимна Аргентины до марша гренадерского полка, расквартированного в Тулузе...
Рестораны высшего разряда бывали пусты до позднего ночного часа, до криков первых петухов — живых, которые тоже водились в «Ле Але», а потом в этих ресторанах появлялись седые джентльмены в дорогих костюмах, с шёлковыми платками, торчащими из нагрудных карманов пиджаков, держали за руки юных глазастых спутниц, испуганно поглядывавших на загадочные тёмные строения ночного «Чрева». Впрочем, через некоторое время и эти неофитки переступали некую невидимую черту и становились в «Ле Але» своими.
Богатые посетители пили то же вино, что и простые люди в заведениях второго разряда, мясники, водители, грузчики, инженеры, мусорщики, ели ту же еду, но платили за всё это раз в тридцать больше, прикрывали своими телами испуганных спутниц и слушали музыку, наблюдая в окна за бурной жизнью «Чрева».
Никогда посетители этих двух разрядов не пересекались и никогда не заходили на территорию друг друга.
Митя Глотов уже бывал здесь несколько раз — он задумал написать о «Ле Але» книгу и был твёрдо уверен, что такую книгу напишет, и она будет интересной, только вот один вопрос был нерешённым — кто эту книгу издаст? И пока на этот вопрос не было ответа.
Сев за столик, Аня огляделась. Произнесла тихим, сделавшимся каким-то незнакомым голосом — не могла прийти в себя от того, что Митя стал свидетелем её контакта с сотрудником советского посольства. Ещё хуже было то, что он заметил серый грузовик с чёрным верхом. Она понимала, что рано или поздно серый грузовик с дипломатическим номером обязательно всплывёт... И тогда Митя сопоставит одно с другим и поймёт, кто она...
Может быть, поговорить с Митей начистоту, откровенно ему всё объяснить? Ведь она сначала хотела привлечь его к операции... Однако потом поняла, что добивается невозможного, и отказалась от этой затеи. Смятение отразилось на её лице и тут же исчезло. Митя — человек чистый, бесхитростный, не способный вести сложные игры, он ничего не поймёт — это во-первых, а во-вторых — выдаст её.
— Ну! — Митя воодушевлённо потёр руки, спросил у спутницы: — Что будем есть?
— Мы же договорились — луковый суп.
— А что ещё? Ты же голодна.
Аня удивлённо глянула на него.
— Здесь даже воздух стоит денег.
— Не беспокойся, Анечка, сегодня деньги у меня есть, я получил гонорар в газете. — Митя придвинул к ней меню, закованное в тяжёлый кожаный переплёт. — Выбирай!
— Я бы съела простой кусок мяса. Бифштекс с кровью.
— Я тоже съем бифштекс с кровью, — сказал Митя. — К мясу возьмём бутылку красного вина.
— Не бери только дорогое вино, не гусарь, — предупредила его Аня. — Иначе завтра тебе даже кусок хлеба не на что будет купить.
— Заработаем ещё, — беспечно ответил Митя, сцепил руки, глянул на Аню в упор, и она вдруг увидела в его глазах страх и одновременно — тоску. Поспешно отвела свой взгляд в сторону. — Ну-у... — произнёс Митя вопросительным тоном и умолк.
Аня тоже молчала. Потом, понимая, что лучший способ защиты — это нападение, вскинула перед собой руку — ей показалось, что рука у неё затекла, покрутила пальцами, .разминая их, и произнесла тихо, спокойно:
— Тот деятель, которого ты видел, приходил к нам в РОВС... Обычный серый человек. Я даже не знала, что он работает в советском посольстве.
— Да, он работает в советском посольстве, и как мне сказали французские друзья, человек он — страшный.
— В каком смысле?
— Чекист!
Аня сделала круглые глаза:
— Да-а-а? Вот уж никогда бы не подумала! — С рассеянным видом она помяла пальцы. — А твои французские друзья откуда это знают?
— Им сказали польские друзья, а у польских друзей есть надёжный канал информации. — Митя выкладывал всё, что знал про «страшного человека» и вообще про всех людей из советского посольства. Он полагал, что сам он и Аня — единое целое, без пяти минут муж и жена, и секретов от неё у него просто быть не может, не должно.
— Канал информации — в посольстве? — удивилась Аня.
— Да, в посольстве. Через какую-то там техничку...
— Не верю я техничкам, которые стучат налево-направо и получают за это неплохие гонорары, — мрачно проговорила Аня, — гораздо больше, чем ты в газете.
Вскоре принесли чудеснейший луковый суп.
— Ладно, не будем об этом, — миролюбиво проговорил Митя, — забудем и про служащего советского посольства, заштатного чекиста, которого видно за версту, и серый грузовик, видимо, приспособленный для перевозки покойников. — Митя подцепил ложкой немного лукового супа, с удовольствием отправил в рот и почмокал губами: — Очень недурная штука! Ты ешь, ешь!
Аня запоздало ощутила, как в ней всё похолодело: Митя прошёлся по своеобразным реперным точкам, которые он никогда не забудет: «служащий посольства», «серый грузовик»... Ещё не хватало, чтобы он запомнил номер грузовика, Ане сделалось ещё холоднее, и она уткнулась в тарелку. Всё-таки ей интересно: что за канал информации имеется у поляков в советском посольстве, что это за техничка? Надо будет сообщить об этом товарищам — пусть понаблюдают за посольскими работниками.
Аккуратно зачерпывая ложкой луковый суп, Аня подносила её ко рту, беззвучно схлёбывала, иногда поднимала глаза на Митю и тут же опускала их. Суп, судя по Митиному лицу, был вкусным и сытным, грел душу, радовал, радость проступала на Митином лице, она плескалась в его глазах, была сокрыта в уголках губ, в крыльях носа, в ресницах, густых, как у девчонки... Митя Глотов не умел быть скрытным и чувства свои прятать тоже не умел. Наверное, должны были пройти годы, прежде чем он сможет овладеть этим искусством. А пока...
Пока что было, то было. Аня, продолжая беззвучно работать ложкой, сощурила глаза беспомощно, будто плохо видела, глянула на Митю и вдруг вместо молодого розового лица увидела гладкий, словно отмытый до белёсого блеска череп его, чёрные костяные пустоты вместо глаз и крепкие, плотно стиснутые зубы.
— Ты чего, Ань? — встревожился Митя.
— А что я?
— Да взгляд у тебя какой-то... остановившийся.
Аня тяжело, совершенно по-бабски, как это бывает с женщинами, замученными домашней работой, вздохнула.
— Устала я... Ты не представляешь, как устала.
Ей хотелось прощупать Митю больше, узнать, что он ещё видел, что ему ведомо, но она боялась возвращаться в разговоре к этой теме. Спросила лишь:
— Ты с Евгением Карловичем давно не встречался?
Митя вытер салфеткой губы.
— Давно. Всё хочу напроситься к нему на интервью, да не получается — то одно набегает, то другое, то третье...
«Значит, Митя ещё ничего не знает о похищении Миллера. — Ане сделалось легче, она, преображаясь, становясь прежней Аней Бойченко, шумно вздохнула. — И не узнает уже никогда».
* * *
В вечернем сумраке Митя и Аня подходили к Аниному дому — оставалось пересечь два проходных двора и один тихий проулок, скудно освещённый несколькими слабыми фонарями, вдруг Аня споткнулась обо что-то и захромала и, сделав шаг, остановилась, остановился и Митя:
— Ты чего?
— Да камешек в туфлю попал. — Аня поморщилась, тряхнула в воздухе рукой, словно бы ушибла не ногу, а руку, подула на пальцы и опустилась на корточки.
— Может, подсобить? — Митя присел рядом, попытался заглянуть Ане в глаза. — А?
— Не надо.
— Хочешь, я тебя до дома на руках донесу?
— Не надо, Митя. — Аня снова поморщилась, щёлкнула замком своей сумочки, чуть приподнявшись, глянула в одну сторону улицы, в самом конце которой горела украшенная электрическими лампочками реклама цирка-шапито.
Улица была пуста — ни одного человека. Район этот — рабочий, люди рано ложатся спать, поскольку утром им надо подниматься ни свет ни заря, тут если чуть помедлишь, не рухнешь на боковую — весь день потом будет сорван, пойдёт насмарку: и голова будет болеть, и круги перед глазами станут плавать, а земля под ногами — раскачиваться, словно пьяная. Митя покрутил головой, ощутил внутри какой-то сладкий тревожный сжим, ему хотелось обхватить девушку, которая была так близко, за голову, прижаться губами к её волосам, и он произнёс ласково, с таким выражением, будто только одно это слово и знал на белом свете:
— Анечка!
Аня тем временем достала из сумочки пистолет — дамский браунинг, больше похожий на зажигалку, чем на настоящее оружие, игрушечный, ненатуральный и, зажато всхлипнув, взвела курок.
Фронтовик Митя услышал этот звук — он хорошо знал его по войне и, как любой фронтовик, запомнил, наверное, до конца дней своих, среагировал бы на него в любой другой ситуации и расслышал бы его в любом грохоте, даже среди пушечных ударов больших оркестровых барабанов, — Митя ощутил себя так, будто его саданули пудовым железным кулаком, — он выпрямился, по-детски облизнул губы:
— Ты чего, Ань?
Аня вновь всхлипнула, мотнула головой протестующе, проклиная себя, и, ткнув браунингом Мите в грудь, нажала на спусковой крючок.
Грохот выстрела оглушил её, Митино лицо сразу посерело, сделалось чужим, незнакомым, на лбу появилось несколько искристых мелких капель пота, он вновь облизнул губы. В глазах его возникло сожалеющее выражение, потом затрепетал горький тусклый огонь, Аня отшатнулась от Мити, он же продолжал сидеть на корточках и смотреть на неё... Потом уронил голову на грудь, опёрся рукой о тротуар, чтобы не упасть, но рука уже потеряла крепость, не держала его, прогнулась.
— Зачем ты это сделала, Аня? — прошептал Глотов неверяще. — За что?
Аня стремительно поднялась, отпрыгнула от Мити, будто кошка, в сторону, притиснулась спиной к каштану.
— За что? — повторил вопрос Митя, попробовал оторвать от груди голову, но тело уже совсем не слушалось его, не повиновалась ни одна мышца, и Митя по-ребячьи тонко, слабо — как и Аня несколько минут назад — всхлипнул.
Аня прижала руки к губам, потрясла головой, будто в припадке, и, оторвавшись от каштана, отступила от Мити ещё на несколько шагов!
Митя качнулся склонённой головой вперёд, изо рта у него закапала кровь, испачкала тротуар, и Мите сделалось неловко, он пробовал выпрямиться, поднять голову, но из этого у него ничего не получилось: слишком тяжёлой была его голова. Митя всхлипнул вновь, прошептал что-то невнятно, слёзно — он не мог поверить в происшедшее, в то, что Аня оказалась способна выстрелить в него, кровь изо рта закапала проворнее, сильнее, он просипел отчётливо, сглатывая кровь:
— За что, Аня?
Не было Мите ответа. Он застонал, упёрся руками в тротуар, сопротивляясь земле, неумолимо притягивающей его к себе, пошевелил головой протестующе, вновь выбил из себя на тротуар кровь. Аня опять отступила от Мити на несколько шагов, но в следующее мгновение остановилась и бросилась к нему, упала перед ним на колени, обхватила руками его голову, притянула к себе.
Из глаз у неё выбрызнули слёзы.
— Митя, прости! — проговорила она истерично, захлебнулась воздухом. Слёзы потекли у неё по щекам обильно, в несколько мгновений сделав её лицо некрасивым, старым, уголки одрябших разом губ задёргались. Она поцеловала Митю в голову. — Прости, пожалуйста... Ну, поднимись, поднимись, а? Ведь с тобой ничего же не произошло, правда? Правда, Митя? Поднимайся же! — Она потянула его за Руку.
Митя закашлялся, выбил из себя сгусток крови, в следующее мгновение согнулся сильнее и ткнулся головой в тротуар, ноги его нескладно подвернулись под тело, и Аня закричала. Она была на фронте и видела, как несуразно бывают подогнуты ноги у убитых людей. Словно бы подломленные стебли...
Нагнувшись над Глотовым, она ожесточённо затрясла его:
— Митя, Митя, поднимайся! Ведь ничего же не произошло... Правда, Митя? Поднимайся!
Митя не отвечал. Лишь по лицу его пробежала неверящая, какая-то сожалеющая тень, из полуоткрытого глаза — одного — выкатилась крупная чистая слеза, и он затих.
Навсегда затих.
* * *
Иногда Миллеру казалось, что он вот-вот проснётся, сдерёт с себя липкую горячую рубашку, выскочит на балкон, на свежий воздух, глотнёт побольше прохлады и кислорода, но он стонал, ворочался, больно стукался головой обо что-то твёрдое и в себя не приходил.
Он слышал гудение, треск, далёкие глухие удары, пытался угадать, что это такое, но все попытки оказывались тщетными, он вновь нырял в сон, плыл по какому-то странному вёрткому течению, из глубины которого высовывали свои зубастые морды страшные рыбы, волчьими клыками старались пронзить его насквозь...
Сотрудники французской полиции, которые занимались расследованием этого дела, потом докопались до истины — выяснили, что серый крытый грузовик с дипломатическим номером нигде в Париже не задержался, покинул город и направился в Гавр.
В Гавре, в порту в это время стояло советское судно «Мария Ульянова» — современный торговый пароход, способный развивать приличную скорость.
Серый грузовик с дипломатическим номером подогнали прямо к трапу «Марии Ульяновой», из кузова извлекли большой длинный ящик, который был облеплен сургучными печатями, свидетельствующими о международной значимости и неприкосновенности груза, и поспешно подняли его на борт.
В ту же минуту капитан «Марии Ульяновой» попросил добро на выход в море.
— Куда вы так торопитесь, капитан? — поинтересовался диспетчер порта. — Погостите ещё немного в Гавре.
— Не могу, — с огорчением признался капитан. — Принял срочный дипломатический груз. Должен доставить его в Ленинград.
— Ну, тогда — семь футов под килем, — пожелал диспетчеру чумазый весёлый матросик, стоявший на кнехтах, сбросил с чугунной тумбы кольцо прочного, свитого из африканского сизаля каната.
Заработали машины, «Мария Ульянова» дала прощальный гудок. Потом, когда в порту появились сотрудники полиции, несколько свидетелей дружно указали на одну деталь: ящик, который был перенесён из грузовика на судно, размерами был чуть больше человека — и по высоте, и по ширине, и по толщине.
Искать «Марию Ульянову» в открытом море французские власти не имели права, это грозило крупным международным скандалом, а французы никак не могли допустить даже обычных косых взглядов в свою сторону, не то что международного скандала.
* * *
Очнулся Миллер через сорок четыре часа, в открытом море, в холодной каюте, с запертой дверью и наглухо задраенными иллюминаторами.
Было слышно, как вода за бортом лихо, по-боксёрски беспощадно лупит судно в железные скулы, чередует удары, нанося их то слева, то справа, прочные переборки трещат, по стальным конструкциям перекатывается с места на место, то удаляясь, то возвращаясь, стон.
Миллер, услышав этот слёзный обиженный звук, тоже застонал. Повернул голову, увидел стакан с водой, стоящий на столе. Стол подрагивал в такт одышливому стуку большого судового двигателя, вода в стакане тряслась. Миллер облизал солёные, будто бы он хлебнул морской воды, губы и потянулся к стакану.
Жадно, почти залпом, в два приёма опустошил его.
Дверь каюты беззвучно распахнулась, и на пороге показался знакомый человек в сером костюме, с непроницаемым лицом. Губы его раздвинулись в улыбке.
— О-о-о, генерал, вы очнулись?
— Господин Штроман, если я не ошибаюсь?
— Ошибаетесь. Для вас я — товарищ Иванов. Так указано в моих документах.
— Иванов, Иванов... — Миллер облизал жёсткие солёные губы. — Такая же вымышленная, валяющаяся на поверхности фамилия, как и Штроман. Никакой выдумки.
— Вы неправы, господин генерал. — Иванов усмехнулся, показал крепкие зубы, способные, кажется, перекусить не только живую плоть и кости, но и сталь.
Миллер устало вздохнул — видеть этого человека ему не хотелось. Он отвернулся от него. Попросил:
— Принесите мне ещё воды.
— Это мы мигом, — оживляясь, произнёс Иванов, и по фразе этой незатейливой Миллер понял, что за человек Иванов и из каких слоёв происходит.
Миллер застонал и вытянул ноги. Болело у него, похоже, всё — и ноги, и руки, и голова, и сердце, всё, что находилось внутри, — всё ныло, отзывалось болью, каждая жилка в нём стонала, каждая мышца сочилась слезами. Миллер услышал, как в нём, внутри, в далёкой глуби рождаются невольные рыдания, он напрягся, гася их — ещё не хватало, чтобы враги заметили его слабость... Пресловутый Иванов будет этому только рад.
Ну почему чекисты берут себе такие серые псевдонимы? Иванов, Петров, Сидоров. Ведь даже среди простых русских фамилий есть много запоминающихся. Рябинин, Волокитин, Щеглов, Неверов, Дегтярёв. Почему обязательно надо быть Ивановым или Сидоровым? Дальше этого фантазия кадровиков, сидящих на Лубянке, почему-то не идёт.
Иванов двумя пальцами подхватил пустой стакан и исчез.
«Сейчас отпечаточки со стакана не преминет снять», — с безразличием подумал Миллер и закрыл глаза.
Боль, находившаяся в его теле, усилилась, он едва приметно застонал, хотел было открыть глаза и рассмотреть каюту, в которой он лежал, но сделал усилие над собой и глаз не стал открывать.
— Вот и вода, — произнёс через несколько минут бодрым голосом Иванов.
Миллер и на этот голос не стал открывать глаза. Он пытался понять, откуда по его телу распространяется боль, где находится источник? Источников было несколько, и какой из них главный, Миллер определить не мог. Болело, кажется, всё. Даже корни волос — и те, кажется, болели.
Пароход находился ровно на полпути из Гавра в Россию, он спокойно продолжал своё неторопливое движение в Ленинград.
Тугие железные волны гулко стучали в борта парохода, рождали глухое давящее ощущение, тоску. Тоска, наложенная на боль — это было слишком тяжело, могло запросто раздавить человека, вообще, наступало то состояние, когда под нажимом боли могло остановиться сердце. А это, по мнению Миллера, — лучший выход, это гораздо честнее, желаннее, лучше, чем прозябание в какой-нибудь пропахшей клопами и крысиной мочой тюремной камере.
Миллер не удержался, застонал вновь. В то же мгновение услышал голос своего похитителя:
— Господин генерал, испейте водички... Я же вам воды принёс.
В ответ Миллер опять застонал, пошевелил ногами, потом руками, словно бы хотел убедиться в том, что они целы, и больно, до крови, закусил зубами нижнюю губу. Как же он доверился Скоблину, не разглядел в нём предателя? Подкупило, наверное, то, что Скоблин был командиром Корниловского полка, а потом — дивизии. Правда, и от полка и от дивизии остались лишь рожки да ножки, ноль целых, ноль десятых, ноль сотых. Никто из солдат не сумел выжить в бойне, а вот слава осталась... Прежняя громкая слава. Она, наверное, и запорошила взгляд Миллера. Слишком уж доверчиво он отнёсся к Скоблину, позволил ему заползти к себе в душу.
Генерал подумал о Тате. Намёрзшееся тело его — в каюте было холодно, а на свидание он вышел в лёгком летнем костюме, ничего тёплого на Миллере не было, поэтому холод просаживал его до самых костей, — насквозь пробило жаром. Так ударило, что у Миллера даже глаза заслезились, но, зная, что рядом находится похититель, внимательно наблюдает за ним, он даже не шевельнулся, чтобы вытереть глаза и вообще малость обиходить себя, привести в порядок одежду, оправить костюм. Состояние было такое, будто он заболел малярией, ни двигаться, ни думать он не мог. И взять себя в руки не мог, вот ведь как. Не хотелось, чтобы «Иванов» заметил его слабость. На душе было тоскливо, погано, сыро.
Будущее не сулило ему ничего хорошего.
* * *
В Ленинграде, дожидаясь прихода «Марии Ульяновой», в порту, на причале уже несколько часов стоял чёрный «воронок».
В кабине рядом с водителем сидел хмурый энкавэдэшник с двумя шпалами в малиновых петлицах, без конца курил папиросы «Беломорканал» — самые модные в Советском Союзе, слава этих папирос затмила даже славу добротного генеральского «Казбека», который вручали передовикам производства вместо премий.
Водитель — пожилой работяга в кожаной куртке и кожаной фуражке, без знаков различия — ожесточённо мотал перед лицом ладонью, разгоняя дым, но сделать замечание своему шефу опасался, молчал. Энкавэдэшник часто поглядывал на наручные часы — большое блюдце, укреплённое у него на запястье, — и пускал из ноздрей густой дым:
— Ну где же они?
Едва «Мария Ульянова» причалила, как «воронок» подъехал к трапу. Миллера вывели из каюты, накинули ему на плечи серый безликий плащ, чтобы пленённый генерал не выделялся из общей массы, и по трапу спустили прямо в тёмное нутро «воронка».
Через десять часов Миллер находился уже в Москве, на Лубянке, во внутренней тюрьме, в одиночной камере № 110. Эта камера была предназначена для особо важных постояльцев. Скудная, основательно облезшая, влажная и холодная, с трещинами и царапинами на стенах, с крохотным умывальником и «парашей» — грязной бадьёй у входа, — камера произвела на Миллера гнетущее впечатление.
Он сжал зубы. Оставалось одно — держаться.
* * *
Через несколько дней Миллера вызвали к следователю — молодому розовощёкому человеку с аккуратной причёской и неприступным лицом.
— Фамилия моя — Власов, — сообщил следователь Миллеру. — Я буду вести ваше дело.
— В чём вы меня обвиняете? — спросил Миллер.
— В организации террористической деятельности против Советского Союза.
Миллер едва не застонал, услышав это, помял пальцами виски — его пытались обвинить в том, к чему сам он относился с большим неприятием, даже с брезгливостью, — вместе со словами Власова в виски ввинтилась боль, сделалось трудно дышать.
— Как ваше имя-отчество? — спросил он у Власова.
— Это необязательно, — сухо обрезал тот генерала, — зовите меня «гражданин следователь», этого будет достаточно.
— Однако вы де совсем вежливы, молодой человек, — заметил Миллер.
— С наймитами капитализма другим быть не умею, — сказал Власов, на щеках его появились красные сердитые пятна, — и никто не заставит меня быть другим.
— Жаль. — Миллер не сдержался, вздохнул.
— И вообще, — красные пятна на лице следователя сделались ярче, жёстче, — не советую вам делать мне замечания.
— Это почему же? — поинтересовался Миллер с рассеянным видом.
— Целее будете, — грубо ответил следователь.
— Я могу послать письмо жене? — спросил генерал.
В ответ прозвучало резкое:
— Нет!
Миллер услышал, как в горле у него что-то противно заскрипело, к вискам прилило тепло, голова сделалась тяжёлой.
— Но она же беспокоится, — беспомощно проговорил он. — Молодой человек, разрешите мне написать ей письмо!
— Нет!
Тень пробежала по лицу Миллера, глаза налились усталостью и краснотой: не думал он, что этот человек окажется столь немилосердным.
В следующий миг во Власове что-то отмякло, он смилостивился, проговорил успокаивающим тоном:
— Не огорчайтесь, генерал!
Миллер улыбнулся печально:
— Легко сказать — не огорчайтесь... В моём-то положении!
Лучше бы он этого не говорил. Лицо следователя вновь украсилось раздражёнными пунцовыми пятнами, резким движением он придвинул к себе лист бумаги. Миллер, успокаиваясь, как о ком-то постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, подумал: «Сейчас будет бить!» И — вот странно — ему захотелось ощутить боль, увидеть свою кровь, вообще захотелось, чтобы всё скорее кончилось.
Он слышал, что в «чрезвычайках» людей сильно бьют — раньше били примитивно, по старинке, сейчас появились какие-то технические новинки, когда одним движением пальца человеку можно снести голову, либо выдрать у него мошонку вместе с содержимым, — что хочешь, то и можно сделать... Миллер к таким сообщениям относился спокойно. В конце концов, он готов лишиться головы.
Раздражённый голос Власова сделался тихим...
* * *
Постепенно, сопоставляя вопросы, которые ему задавал Власов, Миллер пришёл к выводу, что следователя интересует лишь одно: есть ли на территории СССР террористические группы, организованные РОВСом, где конкретно они находятся и кто ими руководит.
«Боятся красные за свои жизнёнки, — к такому выводу пришёл Миллер, когда в один из вечеров его привели в обрыдшую камеру № 110 и велели отдыхать, — очень боятся. Боятся бомбы, подложенной под трибуну где-нибудь на митинге, боятся, что на воинском параде у одного из красногвардейцев... или как они называют себя ныне, красноармейцами? — окажется заряженной винтовка, и он влепит свинцовую плошку в лоб вождю, боятся, что железная дорога, по которой покатит какой-нибудь преемник Троцкого в Сочи, чтобы насладиться теплом южного моря, окажется заминированной...»
Чужая боязнь эта, почти ничем не закамуфлированная, неприкрытая, очень ясно ощущаемая, неожиданно прибавила пленнику бодрости.
По ночам, когда он просыпался в своей глухой, без единой светлой щёлки камере, ему делалось страшно, он притискивался спиной к стене и зажимал зубами дыхание — у него возникало ощущение, что в камере кроме него ещё кто-то находится.
С трудом одолевая себя, он вставал, руками ощупывал стены, железную дверь с крохотной «калиточкой», запираемой на большой стальной засов, потом приседал, щупал пальцами пол — в камере никого не было, и Миллер с облегчением опускался на узкую жёсткую койку.
Порою он видел — не во сне, а наяву, — как к нему приходит Наталья Николаевна, Тата, и тогда он обрадованно, будто ребёнок, всхлипывал и тянул к ней руки:
— Тата-а...
Тата тоже тянулась к нему, делала шаг, другой и... исчезала.
Иногда на допросах, которые вёл Власов, появлялись ещё люди в форме, со шпалами в красных петлицах. Разговору с пленённым генералом эти люди не мешали, молча сидели в стороне, потом также молча поднимались и исчезали.
Генерал определил всё правильно: людей с Лубянки интересовали тайные организации РОВСа, способные совершать в России террористические акты. Вначале эти вопросы были закамуфлированными — следователь ходил вокруг да около, надеясь поймать Миллера на несоответствиях, несостыковках, а потом стал задавать вопросы в лоб: что генералу известно об этих организациях?
Когда следователь Власов задавал такие вопросы, то сразу делался дружелюбным и придвигал к Миллеру картонную пачку с папиросами «Казбек». Так это было и сегодня.
— Спасибо, я не курю, — сухо, в который уже раз ответил Миллер, и Власов сунул пачку знаменитых советских папирос в стол.
— Может быть, чаю? — великосветским тоном предложил следователь.
Губы у Миллера дрогнули, он отрицательно покачал головой.
— Вспомните, пожалуйста, господин Миллер, какие антисоветские группы, подчинённые РОВСу, находятся на нашей территории?
Миллер отрицательно подвигал перед собой ладонью:
— Никаких.
— Быть того не может!
Миллер подумал, подумал и заявил:
— Знаете, молодой человек, я не буду отвечать на ваши вопросы, пока вы не дадите мне возможность связаться с моей женой.
— Это не в моей компетенции, — проговорил следователь, чётко печатая слова, глянул на Миллера в упор. У него был особый взгляд — он мог смотреть на человека и одновременно — сквозь него. — Такие вопросы решаю не я.
— Так передайте мою просьбу наверх, — проговорил Миллер.
— Ладно, — односложно отозвался следователь и прекратил допрос.
Миллер поднялся — его должны были отвести в камеру, глянул на Власова испытующе, засек что-то угрожающее и сгорбился невольно, ожидая, что следователь наконец-то ударит его, но тот лишь нажал на кнопку звонка и отвернулся от Миллера, словно бы генерал больше не представлял для него интереса.
Первый допрос состоялся ещё двадцать девятого сентября тридцать седьмого года — ровно через неделю после того, когда он так опрометчиво отправился на свидание, назначенное на углу двух улиц. С тех пор прошло вон сколько времени.
— Я постараюсь сделать всё, что от меня зависит, — неожиданно пообещал следователь.
— Велите подать мне в камеру бумагу, — попросил Миллер.
— Зачем?
— Я постараюсь ответить на ваши вопросы письменно.
Следователь глянул на генерала мрачно, в глазах у него застыли недобрые тени.
— Хорошо, я распоряжусь, — наконец произнёс он.
В камере Миллер повалился на нары, застеленные плохоньким одеялом, буквально светящимся насквозь, заложил руки за голову. В прошлой жизни к нему много раз приходили люди, самые разные, которые предлагали объединить РОВС с некими могущественными организациями, чтобы вместе бороться против Советов, но в большинстве своём это были обычные неудачники либо некие проходимцы, жаждущие погреть руки на политическом костре и наполнить свой кошелёк хрустящими банкнотами, и Миллер старался всякий раз мягко, чтобы никого не обидеть, выпроводить эту публику из своего кабинета.
Первым таким ходоком был генерал Глазенап[48] из «армии Кирпича», как высший офицерский состав называл Николая Николая Юденича[49]; ныне уже, к сожалению, покойного, — Глазенап расстался с Юденичем ещё в Эстонии. Придя к Миллеру, Глазенап говорил о том, что у него есть связи с офицерским подпольем в России, — преданных людей там много, и если ему будет оказана финансовая поддержка, он через три дня окажется в Петрограде, ставшем ныне Ленинградом, и поднимет местное население на восстание.
— Через три недели в России будет новая власть, — обещал он. — Главное сейчас — достать деньги. Несколько десятков тысяч франков.
Глазенап говорил убедительно, горячо, не поверить ему было нельзя, и Миллер решил доложить об этом визитёре Врангелю.
Ответ Врангеля был короток:
— В переговоры с Глазенапом больше прошу не вступать.
Исполнительный Миллер так и сделал.
В тридцать первом году, когда Миллер прилетел в Белград, к нему явился некий Маслов, представившийся председателем Крестьянской партии, — очень говорливый оказался господин, он предложил объединить его партию и РОВС в один боевой кулак. Посетитель довольно убедительно, — но очень долго — рассуждал о том, что крестьяне ныне составляют основную массу населения в Советском Союзе, поэтому они хоть сегодня готовы поддержать Крестьянскую партию, жаждущую свергнуть власть большевиков. Правда, ставят одно условие — чтобы их «родная» партия была объединена с РОВСом. Такой же точки зрения придерживался и сам Маслов.
Главной силой в советской стране, даже более мощной, чем армия, Маслов считал крестьян, уверял, если крестьяне поднимутся — а они по его призыву обязательно поднимутся, — то вся большевистская верхушка будет вывезена на навозной тележке в поле. Вместе с червяками и свежим коровьим помётом.
Миллер внимательно выслушал посетителя, захлебывающегося от восторга, и спросил спокойно, довольно холодным тоном:
— Кого вы склонны считать главной движущейся силой новой организации?
Маслов ответил, не задумываясь:
— Крестьян-эмигрантов.
Миллер отрицательно качнул головой:
— Насколько мне известно, среди крестьян нет эмигрантов.
— Ну как же! — горячо воскликнул Маслов и в следующее мгновение умолк. Вид у него сделался растерянным: а ведь среди эмигрантов действительно не было крестьян.
— Если у кого-то в паспорте и написано, что он — крестьянин такой-то губернии, то эмигрировал он на Запад совсем не как крестьянин — как солдат Белой армии...
Маслов продолжал молчать. Без всяких уточняющих и наводящих вопросов было понятно, чего ему надо... Денег.
— Давайте отложим наш разговор до Парижа, — предложил Миллер и, поскольку Маслов продолжал молчать, вежливо наклонил голову, прощаясь с ним.
Он думал, что никогда больше не встретит этого человека, но не тут-то было: Маслов принадлежал к категории людей, которые, если их выгоняют за дверь, влезают в дом через форточку.
Однажды — это было зимой тридцать третьего года — Миллер обнаружил Маслова у себя на кухне в парижской квартире: тот, расплываясь, будто блин, который намазали сметаной, что-то ворковал на ухо экономке, довольно смазливой француженке; увидев Миллера, он вскочил и лихо стукнул задниками лакированных галош.
— Пройдёмте ко мне в кабинет, — сухо велел ему Миллер.
Гость, подмигнув экономке, поспешил переместиться в кабинет председателя РОВСа, по самый потолок заставленный книгами.
— Ну-с, я вас слушаю, — сухо и сдержанно произнёс Миллер.
— Я нашёл деньги для борьбы с советской властью, — с пафосом воскликнул Маслов. — Большие деньги.
— И-и... кто же их даёт вам? — с улыбкой спросил Миллер.
— Английская герцогиня Атольская.
— Не слышал о такой.
— Атольская тесно связана с группой крупных финансистов. Финансирование будет надёжное, деньги польются широким потоком. Условие одно, прежнее, что было и раньше: две самые крупные русские организации должны быть объединены...
— Какие организации?
— Крестьянская партия и РОВС.
РОВС, конечно, был крупной организацией, но вот «Крестьянская Россия», которую представлял этот господин... В многочисленности и весе этой партии Миллер не был уверен.
Чутьё его не подвело: вскоре он узнал, что Маслов — это обыкновенный щипач, жулик, специалист по мелкому, не самому умному на свете мошенничеству: чтобы добыть деньги, он готов был объединить кого угодно с кем угодно, румынского короля с мотоциклеткой, а албанского феодала с ангорской козой, лишь бы это дело принесло «бакшиш» — желательно монетой звонкой золотой чеканки. Иногда обман ему удавался, и Маслов торжествовал...
— Что вы можете сказать о белой эмиграции, находящейся ныне в Китае, в частности в Харбине? — спросил у Миллера следователь.
— Контакты у Парижа с Харбином были очень слабые... Это дело не сложилось.
— А если поточнее?
— В тридцатом году генерал Дитерихс[50], возглавлявший Дальневосточный отдел РОВСа, сообщил мне из Шанхая, что в приграничной полосе в Сибири, в Приморской области, в Приамурском крае и в Забайкалье вспыхнуло восстание, и просил поддержать его. Вопрос сводился к поддержке деньгами и людьми. Ещё — оружием...
Миллер замолчал, следователь нетерпеливо пристукнул карандашом по столу.
— Что было дальше?
— Дайте вспомнить. Дальше Гире Михаил Николаевич — он был председателем Совещания послов — высказался против денежной помощи, причём сделал это очень резко, категорично. Что же касается помощи оружием, то очень скоро выяснилось, что ни в одном европейском порту мы не можем погрузить оружие на борт судна — все порты по рукам и ногам связаны международными запрещающими соглашениями. Была ещё бредовая идея купить собственный пароход, но она оказалась невыполнима — у нас не было таких денег. — Миллер неожиданно вздохнул, развёл руки в стороны, словно бы иллюстрируя этим беспомощным движением ситуацию. — А потом оказалось, что и помощь наша здорово запоздала: летом тридцатого года от того восстания остались лишь одни воспоминания.
— Такие люди, как братья Стульба, вам известны?
— Они приходили ко мне в тридцать третьем либо в тридцать четвёртом году, точно не помню...
— Что вы о них можете сказать?
— Обыкновенные авантюристы. Как и Маслов.
— Что они у вас просили?
— То же, что и все, — денег.
— Что вы им пообещали?
— Перебросить несколько боевых групп в Петербургскую губернию, чтобы поднять там восстание.
— Петербургской губернии уже нет — есть Ленинградская область.
— Всё равно, — равнодушным, недрогнувшим голосом произнёс Миллер — он уже устал.
Когда Миллеру наконец принесли в камеру стопку желтоватой, выцветшей от времени бумаги, ручку со скрипучим стальным пером «рондо» и школьную чернильницу-непроливашку, он немедленно уселся за стол и написал многостраничную записку «Повстанческая работа в России», куда включил все сведения, известные ему, о попытках поднять восстание в стране Советов. (Эта записка ныне хранится в Центральном архиве ФСБ России. — Прим. авт.).
Потом, в том же октябре тридцать седьмого года, он послал наркому внутренних дел СССР Ежову[51] пространное письмо, в котором предложил «открыть новую эру возвращения эмигрантов домой», пытался уверить «Ёжика» в том, что если объединить его, генерала Миллера, усилия с усилиями генерала Кутепова (Миллер почему-то верил, что генерал Кутепов жив), то этого будет вполне достаточно, чтобы люди начали возвращаться в Россию и прекратили всякую враждебную деятельность по отношению к СССР.
В частности, он написал: «Если бы нам дана была возможность лично убедиться объездом обоим вместе (Миллер имел в виду себя и генерала Кутепова) хотя бы части населения страны в том, что оно довольно установившимся порядком в области экономической и общегосударственно-административной и что оно не стремится в массе к перемене власти и общегосударственного порядка, одним словом, что существующее положение отвечает «воле народа», то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию, население которой получило наконец-то такое правительство и такое государственное устройство, которое его удовлетворяет и соответствует улучшению его благосостояния.
Но нужны по крайней мере 2 голоса — Кутепова и мой, чтобы эмиграция хотя бы непредубеждённо поверила или по крайней мере прислушалась и задумалась бы о дальнейшем.
А там уже будет зависеть от Советского правительства — дать желающим возможность вернуться, послать своих «ходоков» и вообще поставить возвращающихся в такие условия жизни, чтобы они не противоречили нашим заявлениям.
Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет, а вопрос о необходимости борьбы и взаимоуничтожения русских людей отпадёт для большинства эмиграции тотчас же в самое ближайшее время».
Ни записка о повстанческой работе, ни письмо Миллера наркому Ежову следователя Власова не удовлетворили, он поморщился недовольно:
— Это не то, совсем не то...
Записку о повстанческой работе он вернул Миллеру:
— Поработайте ещё, тут нет ничего путного, а письмо... — Власов двумя пальцами приподнял несколько листков бумаги, сцепленных железной скрепкой, — я, так и быть, передам товарищу народному комиссару.
Ответа на письмо Миллер не получил, записку о повстанческой работе он переделал и вновь отдал Власову.
Тот бегло, по косой, прочитал её и вновь недовольно поморщился:
— Опять не то.
Побледневший Миллер смято пробормотал:
— Извините!
Он поймал себя на мысли, что боится следователя, боится его уловок, того, что тот загонит его в угол, — и ощущал почти физическую боль от косых взглядов Власова, от его брезгливо сдвинутого на одну сторону рта, от мутной плёнки, неожиданно наползавшей тому на глаза...
— Нужны конкретные факты, конкретные фамилии — кто именно из ваших людей занимается на территории Советского Союза террористической деятельностью?
— Таких людей я не знаю, — совершенно искренне ответил Миллер.
— Врёте, генерал! — жёстко обрезал его Власов. — Знаете!
Миллер молча развёл руки в стороны и опустил их.
Почти две недели после этого разговора следователь не вызывал его к себе. Миллеру даже показалось, что на Лубянке про него забыли...
* * *
В конце декабря тридцать седьмого года, поздним вечером, — Миллер считал, что на улице стоит глубокая ночь, счёт времени он уже потерял, — в камере появился невысокий, с поджарой мальчишеской фигурой темнолицый человек, по-хозяйски ткнул Миллера в грудь, усаживая его на жёсткую койку, и произнёс добродушно, почти по-свойски:
— Садись! В ногах правды не бывает.
Миллер, исхудавший, заросший щетиной — похищение совсем не предполагало, что он возьмёт с собой бритвенный прибор и ножницы для стрижки усов и аккуратной ухоженной бородки, которой генерал славился у своих подчинённых, — послушно сел на кровать.
— Моя фамилия Ежов, — сообщил гость Миллеру, растянул рот в улыбке. — Если вы, конечно, слышали обо мне когда-нибудь.
— Да, конечно, — растерянно пробормотал Миллер, — Николай Иванович, кажется?
— Можно и так, — согласился Ежов. — Пусть будет Николай Иванович. А вас величают, насколько мне известно, Евгением Карловичем?
— Так точно, — готовно отозвался Миллер.
Никто не вёл протокола этой встречи, никто не стенографировал «выступления», о чём шла речь в камере № 110, можно только догадываться. Да и то догадки будут очень приблизительными... Хотя ясно, что говорили эти разные люди не о ценах на треску в московских магазинах и не о проблемах размножения турманов — элитных голубей, бывших тогда модными в российской столице... Встреча эта вселила надежду в Миллера.
Ежова интересовал тот же вопрос, что и следователя, — террористические группы, засланные РОВСом на территорию СССР. Миллер на этот вопрос ответить не сумел, пленника больше интересовало другое — может ли он послать письмо в Париж Тате и сообщить, что он жив, второе письмо надо было послать Кусонскому и дать ему как начальнику канцелярии РОВСа кое-какие служебные указания.
В ответ на просьбу Ежов добродушно махнул рукой:
— Пишите!
Миллер написал, Ежов с интересом прочитал оба письма, не нашёл в них ничего интересного и велел подшить в дело.
Гораздо больше наркома заинтересовало другое — окончательный вариант записки Миллера по поводу повстанческой работы в Советском Союзе. Два варианта этой записки следователь Власов браковал бесповоротно, а третий ему показался более точным, но и он, по мнению следователя, требовал доделок...
Всё остальное, что выходило из-под пера генерала, Ежова не интересовало.
В одном из писем Миллер просил Ежова разрешить ему посещение одной из близлежащих церквей, Ежов на это письмо, как и на остальные, не ответил. В следующем письме генерал попросил передать ему в камеру Евангелие. Письмо также осталось без ответа.
Тогда Миллер написал Московскому митрополиту Сергию, попросил прислать Евангелие, «Историю церкви» либо «хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники семинарий или Духовной академии».
«Всё моё время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, — писал он митрополиту, — но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2-3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить».
Послание он подписал так: «Вашего Преосвященства покорный слуга раб Божий Евгений».
Ответа не последовало и на это письмо.
Последнее письмо Миллер направил Ежову в конце июля тридцать восьмого года — спустя десять месяцев после похищения. В этом письме он беспокоился о судьбе «жены 67 лет и трёх детей 38 — 41 года» и спрашивал «Ёжика»: «За что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены — всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А.С. Пушкина, урождённой Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и её мать, и её сестра, большую нервность, свойственную семье Гончаровых... Меня берёт ужас от неизвестности, как отразилось на ней моё исчезновение. 41 год мы прожили вместе!»
Далее Миллер пишет: «Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их же сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового шильонского узника или второе издание «Железной маски» времён Людовика XIV — и всё это только ради сохранения моего инкогнито?»
Своё письмо Миллер закончил словами, способными вызвать жалость у кого угодно, но только не у «Ёжика», а также гневным пассажем в адрес человека, заманившего его в ловушку в Париже: «Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днём становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены, и всё это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою Гражданской войны в Добровольческой армии...»
На письмо это Ежов, как и на предыдущие письма, не ответил. Всемогущий нарком внутренних дел СССР, а по совместительству ещё и генеральный комиссар государственной безопасности, уже почувствовал, что под ним вот-вот зашатается стул, и ему сделалось не до Миллера — надо было спасать самого себя.
Спасти себя Ежову, как мы знаем из истории, не удалось — он попал под каток, который сам же и сконструировал, и с жизнью своей распрощался, как и всякий другой рядовой узник Лубянки. А к узникам этим Ежов привык относиться с презрением. Как к неудачникам.
Черту под жизнью генерала Миллера подвёл другой нарком — Берия[52].
Одиннадцатого мая 1939 года начальник внутренней тюрьмы Миронов получил предписание на личном бланке Лаврентия Павловича: «Предлагается выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110, коменданту НКВД тов. Блохину».
Во внутренней тюрьме Миллер содержался именно под этой фамилией — Иванов.
В тот же вечер Миллер был расстрелян.
В архивах сохранился следующий акт: «Приговор в отношении поименованного сего Иванова, осуждённого Военной коллегией Верховного суда Союза ССР, приведён в исполнение в 23 часа 5 минут и в 23 часа 30 минут сожжён в крематории». Подписан акт двумя сотрудниками — комендантом НКВД Блохиным и начальником внутренней тюрьмы Мироновым.
Дело, которое вёл следователь Власов, было незамедлительно уничтожено, лишь несколько листков сохранилось совершенно случайно — они но ошибке были подшиты к другому делу.
* * *
Печально сложилась судьба и участников похищения генерала Миллера — в частности, Скоблина и его жены певицы Надежды Плевицкой, которую муж нежно называл Васенькой.
Скоблин благополучно скрылся из Парижа, а Плевицкой исчезнуть не удалось — её арестовала французская полиция. Состоялся суд. На суде было доказано, что она, как и её муж, являлась агентом НКВД, и «Васенька» получила двадцать лет тюрьмы.
Там, в тюрьме, она и умерла. Скоблину, очень тосковавшему по своей жене, не удалось с ней встретиться.
Существует версия, что компрометирующие документы на маршала Тухачевского и его соратников попали в Советский Союз не без помощи Скоблина. Есть у этой версии и продолжение. Всё дело в том, что Советский Союз, взявший тогда курс на сближение с Германией и знавший, как сильна военная машина этой страны, стремился направить эту мощь в обратную от себя сторону, на Запад, в частности на Англию и Францию.
Так на Лубянке возник план превращения РОВСа в прогерманскую «пятую колонну», которая помогала бы Гитлеру. Позиция Миллера, который не захотел изменять своей родине, России, здорово мешала воплощению этого плана в жизнь. Поэтому судьба генерала была решена... А наши спецслужбы, используя Скоблина как двойного агента — и ОГПУ, и немецкой СД, — бросили Гейдриху документы, из которых следовало, что главной своей опасностью Гитлер должен считать Запад...
Скоблин был убит. Как конкретно он окончил свои дни, неизвестно, это тайна. Ведомо только, что Скоблин после Парижа объявился в Испании.
Там, по одним данным, он погиб во время бомбёжки Барселоны франкистской авиацией, по другим — во время перелёта из Франции в Испанию был выброшен из самолёта...
Ведомо и другое: он пытался похитить Деникина, так же, как и Миллер, настроенного антигермански. Двадцатого сентября 1937 года Скоблин явился на квартиру к Деникину, когда тот находился дома один, и стал настойчиво приглашать его в поездку на автомобиле за город. Деникин, будучи человеком осторожным, отказался.
Говорят, что был предусмотрен и силовой вариант похищения Антона Ивановича — в машине, стоявшей у деникинского подъезда, сидели двое дюжих молодцов, которые ожидали сигнала...
Но сигнал этот не последовал — к Деникину явился казак, который должен был помочь генералу в ремонте квартиры, Скоблин глянул на широкие плечи казака и поспешил откланяться — понял, что с бравым воякой ему не справиться. Да и за первым казаком могли явиться ещё несколько...
Через два дня был похищен Миллер.
Вообще, Деникин, обладавший, как всякий образованный штабист, аналитическим умом, ещё за десять лет до этого, в двадцать седьмом году, пришёл к выводу, что бывший начальник геройской Корниловской дивизии Скоблин работает на... чекистов.
Никто тогда в его версию не поверил, но это было так. Существует расписка «б. генерала Николая Владимировича Скоблина» о сотрудничестве с «представителями разведки Красной армии», датирована расписка эта, правда, не двадцать седьмым годом, а двадцать первым января 1931 года...
После похищения Миллера РОВСом стал руководить генерал-лейтенант Фёдор Фёдорович Абрамов[53], бывший начальник Первой Донской конной дивизии, а потом — командир Донского корпуса, но занимал он этот пост недолго: некоторое время спустя он переехал в Америку, где дожил до преклонного возраста. Когда ему исполнилось девяносто три года, попал в автомобильную катастрофу и погиб.
Руководство РОВСом перешло к заместителю Абрамова генерал-лейтенанту Алексею Петровичу Архангельскому[54].
У Архангельского не было того авторитета, что имелся у Кутепова или у Миллера. Российский общевоинский союз начал распадаться. Обычный штабной генерал, который успел поработать и у красных, и у белых, но никак не отличившийся на военном поприще, не сумел препятствовать этому распаду. В конце концов, РОВС «приказал долго жить». Европу тем временем уже накрывал дым Второй мировой войны.
Архангельский переехал из Парижа в Бельгию.
Когда Бельгия была очищена от нацистов — произошло это в сорок четвёртом году, — советское правительство потребовало выдачи Архангельского. Бельгийцы в этом Москве отказали, и Архангельский занялся восстановлением РОВСа как патриотической структуры, способной объединить эмигрантов-военных. Работа эта шла вяло, и в 1959 году Архангельский передал председательский портфель генерал- майору фон Лампе Алексею Александровичу.
К слову сказать, фон Лампе хоть и был по национальности немцем, и настроен был прогермански, но не опустился до того, что сделали генералы Краснов, Шкуро, Семенов, Султан-Гирей Клыч, Бакшеев, которые в трудную для России пору, в Великую Отечественную войну, пытались поднять народ (и прежде всего казаков) на борьбу с Советами.
В Югославии тогда были созданы так называемые «охранные части», которые вошли в состав вермахта и воевали против партизан; командовал этими частями бывший белый генерал-лейтенант Штейфон Борис Александрович, в своё время, кстати, исключённый из РОВСа лично Врангелем. Против партизан в Югославии воевал и известный казачий генерал Улагай.
А вот полковник Махин стал генерал-полковником в армии Тито. Белоэмигрант инженер Смирнов также стал генералом Народно-освободительной армии Югославии.
Жизнь оказалась много сложнее, запутаннее, чем её представляли или тем более — планировали — эти люди.
Жимерский, который когда-то командовал полком у Деникина и водил солдат в штыковые атаки на красных, стал главнокомандующим Войска Польского и был награждён советским орденом Победы.
Легендарный лётчик Ткачёв, генерал, возглавлявший врангелевскую авиацию, один из лучших пилотов Гражданской войны, — вообще решил вернуться в Россию сразу же после Второй мировой... Пути Господни неисповедимы.
А у генерала Кусонского Павла Алексеевича судьба оказалась трагической. В день нападения гитлеровцев на Советский Союз — двадцать второго июня сорок первого года — он был арестован гестаповцами в Бельгии, из гестапо попал в концлагерь Брейндонг, где через месяц скончался от пыток. Был Кусонскому всего шестьдесят один год...
Дважды был арестован гестаповцами и фон Лампе — как мы уже знаем, активный сторонник сотрудничества с немцами, вот ведь как бывает, — но это ему гестаповцы не засчитали, не повезло фон Лампе... И всё-таки ему удалось выбраться на волю, уйти оттуда, откуда мало кто выбирался, умер фон Лампе в Париже в преклонном возрасте, издав семь томов сборника «Белое дело» и книгу «Путь верных»...
* * *
Когда знакомишься с документами той поры — независимо от их политического цвета, красными они были написаны или белыми, независимо от того, чья фамилия стоит под ними — Миллера, Колчака, Фрунзе или Тухачевского, — бумаги эти рождают одну сокрушающе-тревожную, замешанную на сожалении мысль: что было бы, если бы красные и белые объединили свои усилия по налаживанию нормальной жизни в России?
Ведь никто из них, за исключением откровенных предателей, не желал России худого будущего, все стремились к тому, чтобы на этой исстрадавшейся, обильно политой русской кровью земле установилась счастливая жизнь, чтобы в домах пахло не ружейной смазкой, а свежим хлебом, чтобы в городах и сёлах, в тиши тамошней, звучали не песни пуль, а песни детей...
И те и другие, и красные и белые, хотели, чтобы Россия была именно такой — счастливой, сытой, довольной своей жизнью.
Если бы красные и белые объединились в те годы — проповедовали-то ведь одно и то же, превозносили одни и те же истины, — мы бы жили совершенно в другой стране.
Но произошло то, что произошло.
* * *
В центре Архангельска, на невысоком бетонном постаменте стоит старый английский танк — тот самый, который мешал спать семейству Миллеров по ночам; лязгая гусеницами, громыхая своей неуклюжей стальной требухой, он совершал по городским улицам короткие патрульные перемещения.
Двигаться он мог со скоростью мокрицы, его запросто обгоняла курица, не говоря уже о пешеходах, впечатление танк производил крайне несуразное — походил на огромную консервную банку, угодившую под копыто коня, с множеством заклёпок, с двумя выносными, торчащими прямо из серёдки огромных гусениц башенками, из которых было удобно разить пехоту противника, с квадратной верхней башней, похожей на грубо сколоченный ящик для белья и одновременно — на мусорный бак. Производил этот танк впечатление ужасающее, люди перед ним впечатывались в грязь, немели, окаменевали — считали, что с приходом этой коробки должен наступить конец света.
Никому из них не приходило в голову запузырить в танк снаряд или бросить гранату — а ведь снаряд явно проломил бы в железе дырку и спалил всех, кто находился внутри этой громадины, — нет, лишь одна мысль пришибала людей к земле: это — конец света...
Остановить танк могла только какая-нибудь глубокая лужа или канава, может быть, ещё пара поваленных деревьев. Другой силы не существовало.
Привезённый морем с далёких берегов Темзы в Архангельск танк в Архангельске так и остался. Навсегда.
Летом, под лучами солнца, он раскалялся так, что на него опасались садиться даже голуби — поэтому на танке не было ни одного грязного птичьего шлепка, ни одного пятна, в то время как головы на памятниках нашим великим соотечественникам, которых в Архангельске немало, украшали целые нахлобучки из птичьих экскрементов, похожие на диковинные шляпы.
Тихо стоит танк на бетонном постаменте, никому не мешает, горожане проходят мимо, совершенно не обращая на него внимания, — танк для них стал чем- то вроде обычного неуклюжего сооружения, возведённого на детской площадке, где малышня изображает космических пришельцев — пилотов летающих тарелок.
Мало кто из горожан знает, какая у этой машины история...
У танка потрескивают заклёпки, иногда ночью внутри раздаются жалобные вздохи, словно бы в железном нутре его остались люди, и они никак не могут выбраться наружу; и у тех, кто вздохи эти слышит, по коже невольно бегут мурашки...
Москва — Архангельск — Онега — Осло — Париж — Москва
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
25 сентября 1867 г. в городе Динабурге (Двинск) Витебской губернии родился Евгений Карлович Миллер.
1884 г. — окончил Николаевский кадетский корпус.
1886 г. — окончил Николаевское кавалерийское училище; женитьба на Наталье Николаевне Шиповой, внучке Натальи Пушкиной, жены великого поэта.
1892 г. — окончил Академию Генерального штаба.
С 1896 г. состоял в распоряжении начальника Главного штаба.
1898 г. — назначен на должность военного агента (атташе) России в Бельгии и Голландии.
1901 г. — назначен на должность военного агента (атташе) в Италии.
1907 г. — командир VII-го гусарского Белорусского полка.
1909 г. — произведён в генерал-майоры; назначен на должность обер-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба.
1910 г. — начальник Николаевского кавалерийского училища.
1912 г. — начальник штаба Московского военного округа.
1914 г. — начальник штаба V-й армии; произведён в генерал-лейтенанты.
1915 г. — назначен начальником штаба 12-й армии, а с 18 января — вновь начальник штаба 5-й армии.
1916 г. — командир 26-го армейского корпуса.
1917 г. — 7 апреля за попытку пресечения революционных выступлений, приказ чинам корпуса снять красные банты был ранен, арестован солдатами и под конвоем отправлен в Петроград; с августа состоял в распоряжении начальника Генштаба; был представителем Ставки Верховного Главнокомандования Русской армии в Итальянской армии.
1918 г. — в ноябре вместе с дипломатическим корпусом выехал на север; 2 ноября приглашён правительством Чайковского на пост генерал-губернатора Северной области.
1919 г. — 1 января назначен управляющим иностранными делами правительства Северной области; в мае генерал-губернатор Северном области, назначен адмиралом А.В. Колчаком Главнокомандующим войсками Северной области — Северной армии; в сентябре стал Главным начальником Северного края.
1920 г. — занимал посты носимого министра, управляющего иностранными делами и заместителя председателя Временного правительства Северной области; 19 февраля покинул Архангельск и на ледоколе «Косьма Минин» направился в Норвегию; с мая главноуполномоченный по военным и морским делам генерала П.Н. Врангеля в Париже.
1922-1925 гг. — начальник штаба генерала Врангеля; состоял в распоряжении великого князя Николая Николаевича; старший помощник председателя РОВС.
1930 г. — председатель Российского общевоинского союза.
1937 г. — 22 сентября в Париже похищен советской разведкой.
1939 г. — 11 мая в 23 часа 05 минут — Е.К. Миллер расстрелян в Москве по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.
Примечания
1
Кнехт — стальная или чугунная тумба; укрепляется на палубе судна или на причале и служит для закрепления троса (швартовного или буксирного).
(обратно)2
Корнет — соответствует современному воинскому званию «лейтенант», на погонах — один просвет и две звёздочки.
(обратно)3
Динабург — ныне город Двинск.
(обратно)4
Маклаков Василий Алексеевич (1869-1957) — дворянин, адвокат, депутат 2-4-й Государственной думы, один из лидеров кадетов, был избран депутатом Учредительного собрания от Москвы. В 1917 г. посол во Франции. После Февральской революции выступал за восстановление монархии. Эмигрировал.
(обратно)5
Чайковский Николай Васильевич (1850-1926) — политический деятель. С 1869 г., будучи студентом физико-математического факультета Петербургского университета, входил в состав народнического кружка, вошедшего в историю как кружок «чайковцев». После его разгрома в 1874 г. эмигрировал в США, с 1879 г. жил в Европе. В 90-х гг. один из основателей «Фонда вольной русской прессы». В 1907 г. вернулся в Россию и был арестован, проведя год в Петропавловской крепости, порвал с эсерами и отошёл от политической деятельности. После февраля 1917 г. — член ЦК Объединённой трудовой народно-социалистической партии, член исполкома Совета крестьянских депутатов и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, был избран членом Учредительного собрания от Вятской губ.; после октября — член Комитета спасения Родины и революции и один из руководителей Союза защиты Учредительного собрания и Союза возрождения России. 2 августа 1918 г. «народный социалист» Н. В. Чайковский стал председателем Верховного управления Северной области (ВУСО), сформированного в день занятия Архангельска англо-американским десантом. 28 сентября ВУСО сложило свои полномочия, и Чайковский при поддержке посла США Д. Фрэнсиса сформировал Временное правительство Северной области. До февраля 1920 г. он был его председателем и управляющим отделом иностранных дел. Как член русской заграничной делегации участвовал в работе Парижской мирной конференции. В 1920 г. входил в правительство А.И. Деникина. Н.В. Чайковский был осуждён заочно, объявлен «врагом народа» и лишён права въезда в Советскую Россию под угрозой расстрела.
(обратно)6
Айронсайд (Ironside) Эдмунд Уильям (1880-1959) — британский военачальник, барон, фельдмаршал (1940). Участник 1-й мировой войны. В 1918 г. командовал 99-й бригадой во Франции. С ноября 1918 г. командующий, с марта по ноябрь 1919 г. — главнокомандующий войсками Антанты в Архангельске. В 1920-х гг. — глава британской военной миссии в Восточной Венгрии. В последующем занимал различные командные должности, вышел в отставку в 1940 г.
(обратно)7
Нокс (Кпох) Альфред Уильям (1870-1964) — английский бригадный генерал. В 1911-1918 гг. военный атташе Великобритании в Петрограде. Во время 1-й мировой войны 1914-1918 гг. находился в русской действующей армии. В 1918-1920 гг. — глава британской военной миссии в Сибири, главный советник адмирала Колчака по вопросам тыла и снабжения армии.
(обратно)8
Жанен Пьер Шарль Морис (1862-?) — французский генерал. В 1892 г. был командирован в Петербург, работал инструктором в Военной академии. В 1-ю мировую войну, будучи представителем Франции, ведал вопросами снабжения русской армии при Ставке Главкома. В декабре 1918 г. — Главнокомандующий союзными войсками в Сибири. Считался личным другом А.В. Колчака, был его заместителем на действующем фронте и, фактически, выдал Верховного правителя Политцентру в Иркутске.
(обратно)9
Марушевский Владимир Владимирович (1874-1951/52?) — генерал-майор, командир бригады во Франции, начальник Генерального штаба. С ноября 1918 г. — помощник генерал-губернатора по военной части и помощник командующего русскими войсками Северной области; в 1919 г. с января и, фактически, до августа — командующий русскими войсками Северной области, генерал-лейтенант. Затем был направлен с миссией в скандинавские страны. В эмиграции в Финляндии. Умер в Югославии.
(обратно)10
Плеве Павел Адамович (1850-1916) — генерал от кавалерии; участник русско-японской войны. Занимал различные командные должности; в 1-ю мировую войну — командующий 5-й армии, с декабря 1915 г. — Главнокомандующий армиями Северного фронта, в феврале 1916 г. освобождён от командования по состоянию здоровья и назначен членом Государственного совета.
(обратно)11
Николай Николаевич (1856-1929) — великий князь. Участвовал в русско-турецкой войне (1877-1878 гг.), награждён орденом св. Георгия 4-й степени и золотой саблей с надписью «За храбрость». С 1905 г. — главнокомандующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского ВО. В 1-ю мировую войну — Верховный главнокомандующий, в 1915-1917 гг. — наместник на Кавказе и главнокомандующий Кавказской армией и войсковой наказной атаман Кавказских войск. После Февральской революции находился в ссылке в Крыму. В марте 1919 г. эмигрировал в Италию, с 1922 г. переселился во Францию. С декабря 1924 г. принял руководство деятельностью всех русских военных зарубежных организаций, которые к этому времени оформились в РОВС. Среди части белой эмиграции считался главным претендентом на престол.
(обратно)12
Монитор — первый башенный броненосный корабль, придуманный в 1862 г. американцем Эриксоном, носил название «Монитор», впоследствии мониторами стали называть все суда этого типа.
(обратно)13
Плицы — лопасти пароходного колеса, захватывающие воду при его вращении.
(обратно)14
«...бывшего наркома Токоя» — Токой Ангти Оскари входил в число руководителей Социал-демократической партии Финляндии, член правительства СНУ (Совет народных уполномоченных). Он один из народных уполномоченных Финляндии, подписавших 1 марта 1918 г. Договор между Российской и Финляндской социалистическими республиками. Со стороны Советской России договор подписали председатель СНК В. Ленин, народные комиссары И. Сталин и П. Прошьян.
(обратно)15
Карл Густав Эмиль Маннергейм (1867-1951) — офицер российской императорской армии, маршал Финляндии, в 1944-1946 гг. — президент Финляндии. В январе 1918 г. он был назначен главнокомандующим ещё не сформированной финской армии, под его руководством подразделения сил самообороны в конце месяца разоружили подчинённые большевикам военные части, расположенные на севере Финляндии, а затем финская армия, руководимая Маннергеймом, разгромила расположенные в южной Финляндии отряды красной гвардии.
(обратно)16
«...Юрьев... прекрасно уживался с англичанами и французами» — в начале 1918 г. власть в Мурманске была фактически захвачена анархическими отрядами М. Ляуданского; 2 марта председатель мурманского Совдепа Юрьев договорился с представителями «интервентов» о высадке на берег англо-французских войск. Сторонами было подписано «Словесное соглашение о совместных действиях англичан, французов и русских по обороне Мурманского края». Письменный текст устного соглашения — дотоле неизвестная в дипломатической практике форма — был утверждён Мурманским советом рабочих и крестьянских депутатов.
(обратно)17
Скоморохов Павел Павлович (1888-?) — житель Архангельска, служащий губземотдела, эсер. В марте 1920 г. арестован за «контрреволюционную деятельность». Решения по делу и сведений о дальнейшей судьбе нет. В 1999 г. полностью реабилитирован.
(обратно)18
Чаплин Георгий Ермолаевич (1886-1950) — капитан 1-го ранга. Во время 1-й мировой войны был помощником начальника Оперативного управления штаба Балтийского флота. Был командующим Северным флотом (флотилии Ледовитого океана и Белого моря; Двинская речная флотилия; озёрные отряды) и одновременно командующим войсками Архангельского района. В феврале 1920 г. эвакуировался из Архангельска вместе с частями Северной армии. В эмиграции жил в Англии. Участвовал во 2-й мировой войне в чине майора английской армии, вышел в отставку в чине подполковника.
(обратно)19
Иванов Леонид Леонтьевич (1875-1941) — контр- адмирал, командир бригады крейсеров Черноморского флота. В 1918 г. — командующий русскими сухопутными и морскими силами Северной области, затем — до 1920 г. — командующий флотилией Северного Ледовитого океана. Эмигрировал в Италию, умер в Риме.
(обратно)20
«...что написал один из участников событий» — речь идёт об авторе сочинения «Борьба за возрождение России в Северной области» (Белый Север 1918-1920 гг.) генерале, военном юристе Северине Цезаревиче Доливо-Добровольском (1881-1945). В 1918 г. в Петрограде он входил в состав антибольшевистской организации, выехал в Финляндию. С весны 1919 г. — в войсках Северного фронта, полевой военный прокурор Северной области; с 1920 г. — в звании генерал-майора работал в военно-окружном суде. Эмигрировал в Финляндию. В 1945 г. выдан большевикам и расстрелян в Москве.
(обратно)21
Волчья сотня — особая офицерская добровольческая рота сформирована в 1919 г. в войсках Северного фронта. Входила в состав Архангелогородского стрелкового полка. Осенью 1919 г. действовала в покинутом англичанами Онежском районе. Из 160 человек к февралю 1920 г. в ней осталось около 40.
(обратно)22
Керзон Джордж Натаниел (1859-1925) — маркиз, в 1899-1905 гг. вице-король Индии; в 1919-1924 гг. — министр иностранных дел Великобритании.
(обратно)23
«...иначе, как... наивными, назвать было нельзя» — именно «наивными» называет условия, выдвинутые Скомороховым на упомянутых в романе переговорах, исследователь Белого движения Валерий Шамбаров.
(обратно)24
Экономия — порт в начале устья Северной Двины.
(обратно)25
Квецинский Михаил Фёдорович (1866-после 1920) — генерал, участник русско-японской войны 1904-1905 годов. Занимал различные должности, в частности, состоял в распоряжении наместника на Дальнем Востоке, был там начальником штаба войск. В 1-ю мировую войну за отличия в боях награждён орденом св. Георгия 4-й. В 1917 г. предпринял ряд мер по пресечению революционной пропаганды в армии. В войсках Северного фронта с июля 1919 г., в августе 1919-феврале 1920 гг. — начальник штаба Главнокомандующего Северного фронта. Эмигрировал в Швецию. Работал сапожником, в деятельности эмигрантских организаций активного участия не принимал.
(обратно)26
Сазонов Сергей Дмитриевич (1860-1927) — дворянин, дипломат; в 1910-1916 гг. — министр иностранных дел в царском правительстве. В 1914-1916 гг. вёл переговоры с Великобританией и Францией о сотрудничестве в ходе 1-й мировой войны. В 1918-1920 гг. член правительств А.В. Колчака и А.И. Деникина, их представитель на Парижской мирной конференции. Умер в эмиграции, в Ницце.
(обратно)27
Шатилов Павел Николаевич (1881-1962) — генерал-лейтенант, участник русско-японской войны, командир Черноморского казачьего полка. В Добровольческой армии с 1918 г., был начальником штаба Кавказской армии, а с конца 1919 г. — начальник штаба Добровольческой армии; в 1920 г. — помощник Главкома (Врангеля); в 1920-1922 гг. — начальник штаба Русской армии. В 1924-1934 гг. — начальник 1-го отдела РОВС во Франции. После похищения генерала Миллера Шатилов отошёл от активной деятельности, написал воспоминания, право на опубликование которых должно наступить в начале XXI в. Умер во Франции.
(обратно)28
Фош Фердинанд (1851-1929) — маршал Франции (1918 г.), в 1-ю мировую войну командовал армией, группой армий. В 1917-1918 гг. — начальник Генштаба, с апреля 1918 г. — верховный главнокомандующий союзными войсками Антанты.
(обратно)29
Вейган (Weygand) Максим (1867-1965) — французский армейский генерал. В 1-ю мировую войну начальник штаба верховного главнокомандующего (с 1918 г.). Во 2-ю мировую войну — главнокомандующий французскими вооружёнными силами (с мая 1940 г.), в июле-сентябре — министр национальной обороны правительства Виши.
(обратно)30
В печати той поры Первую мировую войну называли Великой.
(обратно)31
Гукасов Павел Осипович (1858-?) — бакинский нефтепромышленник, инженер. Вместе с братом Аршаком стоял во главе правлений ряда крупных нефтепромышленных обществ и товариществ. В 1906-1912 гг. — член Государственного совета от торгово-промышленной курии; с 1916 г. — председатель совета Русского торгово-промышленного банка. Эмигрировал после Октябрьской революции. В Париже входил в состав основанной в 1920 г. эмигрантской организации «Торгпром» (Российский торгово- промышленный и финансовый союз), выступавшей против советской власти. (А.О. Гукасов был в ЦК этой организации.) Неофициальный орган союза — газета «Возрождение», издававшаяся 1925-1940 гг.
(обратно)32
«...происходит с Рахманиновым» — композитор, пианист, дирижёр С.В. Рахманинов (1873-1943) с декабря 1917 г. жил за рубежом, с 1918 г. поселился в Америке, но каждое лето приезжал в Европу, где давал концерты.
(обратно)33
«...нынешнем самостийном Тунисе» — в 1881— 1956 гг. Тунис был административным центром французского протектората.
(обратно)34
Судоплатов Павел Анатольевич (1907-1996) — генерал-лейтенант. В органах государственной безопасности СССР работал с 1921 по 1953 г. (с 1932 г. — во внешней разведке). В 1940 г. руководил операцией по ликвидации Л.Д. Троцкого. В годы 2-й мировой войны возглавлял 4-е управление НКВД — НКГБ. В 1953 г. был обвинён в пособничестве Л.П. Берии и приговорён к 15 годам заключения. В 1992 г. реабилитирован, в 1998 г. Указом Президента России генерал-лейтенант посмертно восстановлен в правах на государственные награды в связи с его реабилитацией. Судоплатов — автор мемуаров «Разведка и Кремль» (1996).
(обратно)35
Думер Поль (Doumer Paul) (1857-1932) — до своего избрания (в мае 1931 г.) президентом Франции занимал различные государственные посты, в том числе министра финансов (1921-1922 и 1925 гг.); председателя комитета по бюджету (1922-1927 гг.); председателя сената (1927— 1931 гг.). 6 мая 1932 г. был убит в Париже выходцем из России.
(обратно)36
Мильеран (Millerand) Александр (1859-1943) — французский государственный и политический деятель, адвокат. В 1899 г. как министр торговли и промышленности вошёл в состав правительства (первый в истории случай участия социалиста в буржуазном правительстве — т. н. «казус Мильерана»). В 1904 г. исключён из Французской социалистической партии. 1909-1920 гг. занимал разные министерские посты, в 1920-1924 гг. — президент Франции.
(обратно)37
Ходасевич Владислав Фелицианович (1886-1939) — поэт, прозаик, критик, мемуарист. После революции служил в театрально-музыкальной секции Московского Совета, в ТЕО Наркомпроса, заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература». В июне 1922 г. уехал в Ригу по командировке, подписанной А.В. Луначарским. С 1925 г. жил в Париже, был редактором литературного отдела газеты А.Ф. Керенского «Дни». С 1927 г. публиковал в газете «Возрождение» материалы о русской классике и современной литературе.
(обратно)38
Новая Голландия — небольшой остров, образованный рекой Мойкой и каналами Крюковым и Круштейна (до 1922 г. Адмиралтейский канал), стал называться «Новой Голландией» ещё в начале XVIII в. Это название, вероятно, объяснялось близостью залива, каналами и расположенной неподалёку галерной верфью. Ансамбль «Новая Голландия» — памятник промышленной архитектуры XVIII в. — возведён в 1765-1780 гг. по проекту С.И. Чевакинского и Ж.-Б. Валлен-Деламота.
(обратно)39
Мильковский Александр Степанович (1873-?) — участник похода в Китай 1900-1901 гг., русско-японской и 1-й мировой войн. В 1917 г. — помощник военного министра Крымского краевого правительства, инспектора артиллерии Крымского корпуса Я.А. Слащова. Генерал-майор. Эвакуировался из Крыма вместе с частями Русской армии. В ноябре 1921 г. вернулся вместе со Слащовым в Советскую Россию, служил в Красной армии (состоял для особых поручений 1-го разряда инспекции артиллерии и бронесил РККА).
(обратно)40
Морфесси Юрий Спиридонович (1882-1957) — певец, Шаляпин назвал его «баяном русской песни». Родился в Афинах, а затем с семьёй переехал в Одессу. После гибели отца зарабатывал пением в церковном хоре и частных домах, обучался в одесской консерватории в классе вокала. После революции, узнав о расстреле царской семьи, Ю. Морфесси уехал из Петрограда в Одессу, там в 1918 г. открыл Дом Артиста, где выступали Н. Плевицкая, И. Кремер, А. Вертинский, Л. Утёсов. В 1920 г. певец покинул Россию, гастролировал в Европе, приезжал в Германию для записи пластинок. Умер в Париже.
(обратно)41
Вонсяцкий Анастасий Андреевич (1898-1965) — участник Белого движения. Был в офицерском отряде, охранявшем в Крыму вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну. В эмиграции с 1920 г., женился на состоятельной американке, в своём имении организовал музей Исторической России, направлял средства на организацию борьбы против большевиков, на помощь Русской церкви и патриотическим организациям. Организовал в США национально-революционную трудовую и рабоче-крестьянскую партию. Во время 2-й мировой войны Вонсяцкий был арестован и около четырёх лет провёл в тюрьме.
(обратно)42
Гарун (Харун) Ар-Рашид (763 или 766-809) — халиф из династии Аббасидов. Его правление (786-809 гг.) ознаменовалась экономическим и культурным расцветом халифата. Имя халифа прославлено в сказках «Тысяча и одна ночь», став нарицательным, оно ассоциируется не с мудростью и справедливостью человека, как такового, а прежде всего с его богатством.
(обратно)43
Туркул Антон Васильевич (1892-1957) — генерал- майор. В 1-ю мировую войну заслужил два солдатских Георгиевских креста и был произведён в офицеры. В 1918 г. командир офицерской роты, в 1919 г. — командир офицерского батальона 2-го Офицерского (Дроздовского) стрелкового полка, затем командир 1-го Дроздовского полка. В Русской армии (Врангеля) — начальник Дроздовской дивизии, произведён в генерал-майоры. В эмиграции был издателем и редактором журнала «Доброволец». В 1935 г. организовал и возглавил Русский национальный союз участников войны. Во 2-ю мировую войну начальник управления формирования Российской освободительной армии (РОА) и командир добровольческой бригады в Австрии. После 1945 г. председатель Комитета русских невозвращенцев. Написал книгу «Дроздовцы в огне». Умер в Мюнхене.
(обратно)44
Достовалов Евгений Исаакович (1882-1938) — генерал. В декабре 1917 г. помощник начальника штаба Крымских войск. В Добровольческой армии с весны 1918 г., занимал различные должности, в 1919 г. — обер-квартирмейстер штаба Главнокомандующего ВСЮР, затем — Добровольческого корпуса, с марта 1920 г. — начальник штаба этого корпуса. В Русской армии начальник штаба 1-го армейского корпуса, а затем — 1-й армии. Генерал-лейтенант. Был в управлении 1-го армейского корпуса в Галлиполи. Вернулся в СССР, служил в РККА. Расстрелян.
(обратно)45
Поль Валери (1871-1945) — французский поэт.
(обратно)46
Фон Лампе Алексей Александрович (1885-1967) — генерал-майор (1921). Участник русско-японской войны. Отмечен Георгиевским оружием. В 1918 г. возглавлял подпольный комитет в Харькове, занимавшийся переброской офицеров в Добровольческую армию. С конца 1918 г. — начальник оперативного отдела штаба Кавказской Добровольческой армии, затем находился в резерве чинов при штабе Главнокомандующего, занимал разные посты, был редактором газеты «Великая Россия». С 1920 г. — военный представитель Русской армии в Дании и Венгрии; с 1921 г. — представитель Главнокомандующего (Врангеля) в Германии. В 1924 г. возглавил 2-й отдел РОВС, после роспуска союза в Германии был арестован гестапо. В 1946 г. переехал во Францию и стал заместителем председателя РОВС. Издал семь томов сборника «Белое дело» и сборник «Пути верных» (Париж, 1960).
(обратно)47
Кусонский Павел Алексеевич (1880-1941) — генерал-лейтенант. В 1917 г. — помощник начальника оперативного отделения в Управлении генерал-квартирмейстера Ставки Верховного Главнокомандующего. В Добровольческой армии занимал разные должности, в чине генерал-майора (1919 г.) возглавил штаб 5-го кавалерийского корпуса генерала Юзефовича. В Русской армии — начальник гарнизона города Симферополя, начштаба 3-го армейского корпуса, затем 2-й армии. После эвакуации из Крыма — помощник начальника штаба Главнокомандующего Русской армией. Переехав в 1922 г. в Париж, находился в распоряжении председателя РОВС, с 1934 г. — начальник канцелярии РОВС. После похищения Миллера Кусонский заявил занимавшейся делом Скоблина Особой Комиссии под председательством генерала от кавалерии Эрдели: «Считаю себя виновным в позднем вскрытии упомянутой записки, почему откровенно доложил начальнику Русского общевоинского Союза о недопустимости занятия мною каких-либо ответственных должностей в РОВСе».
(обратно)48
Глазенап Пётр-Владимир-Василий Владимирович (1882-1951) — из дворян Лифляндской губернии, сын офицера, полковник. Командир особого Ударного отряда, носившего его имя. В Добровольческой армии — командир кавалерийского дивизиона, начальник 1-й отдельной Кубанской казачьей бригады и 4-й дивизии. В 1918 г. — Ставропольский военный губернатор. С лета 1919 г. в Северо-Западной армии, с октября — генерал-губернатор Северо-Западной области, помощник Главнокомандующего, затем — командующий Северо-Западной армии. Весной 1920 г. формировал, а потом командовал 3-й Русской армией в Польше, участвовал в формировании Русского легиона в Венгрии. Умер в Мюнхене.
(обратно)49
Юденич Николай Николаевич (1862-1933) — генерал от инфантерии, Главнокомандующий армиями Кавказского фронта. С 5 июня 1919 г. — Главнокомандующий российскими сухопутными и морскими силами в Прибалтийском районе. Эмигрировал во Францию.
(обратно)50
Дитерихс Михаил Константинович (1874-1937) — в 1917 г. начальник штаба Верховного Главнокомандующего, в ноябре — начальник штаба Чехословацкого корпуса на Украине. В 1919 г. — главнокомандующий армиями Восточного фронта, командующий Сибирской армией, начштаба Верховного Главнокомандующего и военный министр в правительстве Колчака. В 1922 г. избран единоличным правителем и воеводой Земской рати. В 1923 г. эмигрировал в Шанхай, с 1924 г. возглавил Дальневосточный отдел РОВС.
(обратно)51
Ежов Николай Иванович (1895-1940) — с 1 октября 1936 г. — нарком внутренних дел, в 1937 г. — генеральный комиссар госбезопасности. 18 июля 1937 г. был награждён орденом Ленина и значком «Почётный чекист». 9 декабря 1938 г. освобождён от обязанностей наркома внутренних дел, но остался наркомом водного транспорта. 10 апреля 1939 г. Ежов был арестован и 4 февраля 1940 г. расстрелян.
(обратно)52
«...черту... подвёл Берия» — Берия Лаврентий Павлович (1899-1953) — в 1938-1945 гг. нарком внутренних дел, сменил на этом посту Н. Ежова. Берия по данным, приводимым историком А. Авторхановым, был в списке тех людей, на которых у наркома Ежова в 1938 г. были собраны обличающие показания, доведённые до сведения Сталина.
(обратно)53
Абрамов Фёдор Фёдорович (1870-1963) — генерал-лейтенант, участвовал в русско-японской и 1-й мировой войнах. Участник «Ледяного» похода. Был начальником 1-й Донской конной дивизии, командующим группой войск, инспектором кавалерии Донской армии, командующим Донским корпусом. В ноябре 1920 г. эвакуировался в лагерь Чаталджа (Турция). С 1924 г. председатель 3-го отдела РОВС в Болгарии. В 1937 1938 гг. исполнял обязанности председателя РОВС. В годы 2-й мировой войны участвовал в формировании казачьих частей, принимал участие в деятельности КОНР и РОА. В 1948 г. переехал в США.
(обратно)54
Архангельский Алексей Петрович (1872-1959) — генерал-лейтенант, проходил службу в Главном штабе. С декабря 1917 г. возглавил Управление Главного штаба по командному составу, участвовал в переправке групп офицеров в Добровольческую армию, прибыв в армию в феврале 1919 г., занимал разные административные должности. После эвакуации из Крыма и до 1926 г. — начальник отделения личного состава штаба Главкома. В 1927 г. переехал в Бельгию, с 1938 г. стал председателем РОВС.
(обратно)
Комментарии к книге «Северный крест. Миллер», Валерий Дмитриевич Поволяев
Всего 0 комментариев